Сборник романов "Классика приключений".Компиляция. Книги 1-36 [Томас Майн Рид] (fb2) читать онлайн

Майн Рид Американские партизаны

1. ПАРТИЗАНЫ

— Пойду!

Так воскликнул молодой человек, который шагал вдоль набережной Нового Орлеана и случайно остановился у наклеенного на стене объявления, где крупным шрифтом было напечатано следующее: «Патриотам и друзьям свободы!» Затем следовал текст прокламации, в которой после упоминания в энергичных выражениях об измене Санта-Аны, Фаннингском убийстве и зверствах Аламо все патриоты призывались к восстанию против мексиканского тирана и его сообщников.

— Пойду! — вскричал юноша, прочтя объявление. Потом, перечитав его с большим вниманием, он повторил восклицание с энергией человека, принявшего непоколебимое решение. Объявление извещало также о митинге, назначенном в тот же вечер в кофейне на улице Пойдрас.

Молодой человек, запомнив адрес, собирался продолжить путь, когда ему вдруг загородил дорогу исполин ростом не менее шести футов и шести дюймов, обутый в сапоги из крокодиловой кожи.

— Итак, вы решили идти? — спросил гигант.

— А вам какое дело? — грубо оборвал его молодой человек: вопрос показался ему плодом праздного любопытства.

— Мне до этого гораздо больше дела, чем вы думаете, — ответил великан, продолжая загораживать дорогу, — так как объявление вывесил я.

— Вы, значит, расклейщик объявлений? — спросил с усмешкой молодой человек.

Великан ответил взрывом смеха, больше похожего на ржание лошади.

— Расклейщик объявлений! — произнес он наконец. — Недурно сказано! Ха-ха-ха! Во всяком случае, мне нравится такая наивность! Сейчас я рассею ваши сомнения.

— Скажите же, прошу, кто вы такой?

— Случалось ли вам слышать о Крисе Роке?

— Как! Крис Рок из Техаса! Тот, который в Фаннинге…

— Был смертельно ранен, что не мешает ему прекрасно себя чувствовать, — заметил Крис Рок, перебивая своего собеседника.

— Тот, который каким-то чудом уцелел после Голиадской бойни?

— Он самый, молодой человек! Если вам так хорошо известно мое прошлое, мне незачем уверять вас, что я не расклейщик объявлений. Когда я услыхал, как вы вскричали «пойду», я подумал, что всякие церемонии излишни между людьми, которые, надеюсь, станут в скором времени товарищами. Вы придете сегодня вечером в кофейню?

— Да, собираюсь.

— Я тоже, и вам нетрудно будет разыскать меня в толпе, так как я едва ли буду ниже других, — прибавил он тоном, ясно выражавшим, насколько он гордился своим высоким ростом, — ищите всегда Криса Рока, а найдя его, помните, что он может быть вам полезен! Что я и не премину сделать, -ответил молодой человек, к которому вернулось хорошее расположение духа. При прощании великан подал ему руку, напоминавшую своими размерами лопату, и сказал, внимательно оглядев его, точно пораженный неожиданно пришедшей ему в голову мыслью:

— Не были ли вы когда-нибудь на военной службе?

— Я воспитывался в военной школе.

— Где же? В Соединенных Штатах?

— Нет, на противоположной стороне Атлантики.

— О, англичанин! Для Техаса это не имеет значения, здесь рады людям со всего света! Так вы, значит, англичанин?

— Нет, ответил поспешно иностранец с легкой иронической улыбкой, — я ирландец и не из тех, кто скрывает это.

— Тем лучше! Значит, вы воспитывались в военной школе. Могли бы вы, в свою очередь, обучать людей?

— Конечно.

— Черт меня побери, если вы не именно тот человек, который нам нужен! Не согласились бы вы стать у нас офицером? Мне кажется, вы вполне подходите.

— О да, я согласен, но как иностранец имею мало шансов быть избранным. Вы ведь выбираете офицеров, не правда ли?

— Да, и сегодня вечером как раз займемся этим. Заметьте, молодой человек, ваша наружность мне нравится, и я уверен, что у вас большие способности. Слушайте же. У нас уже есть один кандидат. Он наполовину испанец, наполовину французский креол из Нового Орлеана. Многим из нас, старых техасцев, кажется, что он немногого стоит, хотя и популярен среди граждан Нового Орлеана, благодаря своему умению поглощать вино как бездонная бочка, у него военный склад ума, и многие предполагают даже, что он был на военной службе. Но у него во взгляде есть нечто, что не внушает мне доверия. Не я один такого мнения, и потому, молодой человек, если вы явитесь в назначенный час и скажете подходящую речь… Вы умеете говорить? — Да, могу сказать несколько слов.

— Прекрасно, я тоже произнесу краткую речь, затем предложу выбрать в капитаны вас. Почем знать, может быть, большинство будет за вас? Вы попробуете, не правда ли?

— Конечно, — ответил ирландец с видом, ясно говорившим, что предложение ему по душе. — Но почему, господин Рок, вы не выставляете собственной кандидатуры? Вы уже состояли на службе и будете, я уверен, превосходным офицером.

— Я — офицером? Я и правда, достаточно высок и даже довольно виден, но об этом все же не мечтаю. Я не имею ни малейшего понятия о солдатской выправке, и это мой главный недостаток. Мы, техасцы, не можем называться настоящими солдатами, мексиканцы имеют над нами преимущество, но мы, в свою очередь, сможем помериться с ними силами, если вы согласитесь идти с нами. Согласны?

— Да, если вы этого хотите.

— Значит, решено, — сказал техасец, пожимая руку молодого человека с силой, достойной медведя. — До захода солнца остается еще часов шесть. Советую вам сочинить свою будущую речь. Я же, со своей стороны, потолкаюсь среди приятелей, чтобы замолвить словечко за вас.

Великан, отпустив наконец руку иностранца, сделал было несколько шагов, как вдруг, остановившись, закричал:

— Постойте!

— В чем дело? — спросил молодой ирландец.

— Положительно, Крис Рок — один из самых рассеянных людей в Новом Орлеане! Подумайте, ведь я собирался предлагать вас в капитаны, не зная вашего имени! Как вас зовут?

— Керней. Флоранс Керней.

— Флоранс, говорите вы? Ведь это женское имя!

— Да, но у нас в Ирландии мужское, и очень распространенное.

— Интересно! Впрочем, это не имеет никакого отношения к делу, фамилия Керней прекрасно звучит. Мне приходилось слышать имя Кет Керней, о ней даже в песенке поется. Уж не родственница ли вам эта Кет?

— Нет, Крис, по крайней мере, не знаю. Эта женщина была из Килларнея, я же с северной стороны острова.

— Неважно. Керней! Мне это имя нравится, а в соединении со званием капитана оно будет звучать еще лучше, и это произойдет сегодня вечером, если Крис Рок не ошибается в своих расчетах. Советую вам прийти на собрание пораньше, чтобы иметь возможность поговорить с товарищами, это будет весьма полезно. Если у вас найдется десяток долларов, вам не мешает предложить кое-кому выпить, это также принесет пользу.

Техасец удалился, предоставив Кернею обдумать на свободе мудрые советы и предостережения, преподанные ему с такой готовностью и охотой.

2. ДЕЛО КАСАЕТСЯ ЖЕНЩИНЫ

Объясним же читателю, кто был Флоранс Керней и как он попал в Америку.

Приехав на торговом судне, нагруженном хлопчатой бумагой, он высадился на берег в Новом Орлеане за полгода до описанной выше встречи. Дворянин по происхождению, воспитанный в военной школе, он предпринял путешествие в Новый Свет, чтобы довершить свое образование. Мысль посетить страну, мало исследованную европейскими путешественниками, была ему навеяна собственными наклонностями и внушена советами дяди, совершившего в свое время такое же путешествие. Проходя курс наук, Флоранс Керней прочел и перечел несколько раз историю завоевания Мексики Фернандом Кортесом, и описание этой живописной страны произвело сильное впечатление на воображение молодого ирландца. Он лелеял мечту увидеть страну Анахуак и ее древнюю столицу Теночтиллан. По окончании училища эта мечта превратилась в неотвязную мысль, а затем в непоколебимое решение. Так Флоранс Керней оказался в Новом Орлеане.

Он намеревался отплыть на каком-нибудь судне, идущем в один из мексиканских портов, хотя бы в Тампико или Веракрус.

Но почему же он так медлил покинуть Новый Орлеан? Причина, задержавшая его на берегу, не представляла ничего необыкновенного. Сначала это было только незнание испанского языка. Он хотел изучить его прежде, чем продолжить путешествие на запад, а в Новом Орлеане было всего легче найти подходящего учителя. Того, к кому обратился Флоранс, звали Игнацио Вальверде.

Это был мексиканец довольно знатного происхождения, жертва тирана Санта-Аны, изгнанный из своей страны и поселившийся в Соединенных Штатах. Его положение изгнанника без всяких средств к существованию было крайне тяжелым. Некогда богатый землевладелец, дон Игнацио принужден был теперь давать случайным ученикам уроки испанского языка. Среди них оказался и Флоранс Керней. Но, изучая язык андалузцев, Флоранс полюбил ту, в устах которой этот язык обретал особую прелесть: это была дочь дона Игнацио Вальверде.

Расставшись с Крисом Роком, молодой ирландец пошел медленно по берегу, опустив голову и устремив глаза на песок, точно внимательно рассматривал усеявшие его ракушки. Затем он поднял голову и стал смотреть на величественные воды реки. На самом же деле он весьма мало интересовался ракушками и Миссисипи и еще меньше думал о той речи, которую ему предстояло произнести на собрании «патриотов и друзей свободы». Он был весь во власти лишь одного чувства — страсти, которая заполняла его сердце.

— Во всем этом есть что-то ненормальное, — говорил он себе, продолжая идти. — Я собираюсь сражаться за страну, к которой вовсе не чувствую симпатии, и сражаться с другой страной, которую я собирался изучить, проехав для этого несколько тысяч верст, воодушевленный самыми мирными и дружескими к ней чувствами. А теперь я отправляюсь туда как враг, с оружием в руках! И к тому же это родная страна той, которая завладела моим сердцем! Да, вот она, настоящая причина: ее сердце не сумел я покорить… В этом я убедился сегодня утром. Но к чему думать все время о ней?.. Луизе Варвельде до меня столько же дела, сколько до той полдюжины креолов чистейшей крови, которые кружатся вокруг нее, словно бабочки вокруг цветка! Только один имеет некоторый шанс на успех: это Карлос Сантандер. Вид этого человека мне невыносим, это плут, негодяй. Но она не распознает в нем плута, и, если правда все то, что говорят о стране, в которой он родился, то он не хуже остальных. Черт возьми! Как я мог влюбиться в мексиканку после всего, что слышал о ее соотечественниках? Она просто околдовала меня. Чем скорее я освобожусь от ее чар, чем скорее удалюсь от нее, тем для меня будет лучше. У меня появился шанс! Если Луиза не разделяет моего чувства, для меня будет удовлетворением думать, что, сражаясь против ее страны, я могу некоторым образом унизить ее самолюбие. Ах, Техас, если ты находишь во мне защитника, то причина тому не патриотическая любовь моя к тебе, а средство изгнать из сердца горькие воспоминания. В самом деле! — вскричал он, помолчав с минуту, в которую, казалось, старался связать нить своих размышлений. — Случай, сведший меня с Крисом Роком, можно назвать счастливым, я желаю избавиться от власти сирены, и вот мне падает с неба друг, покровитель, предлагающий мне стать начальником отряда партизан! Зачем отказываться? Зачем? Это редкий случай, редкая удача. Продолжайте, Крис Рок, продолжайте! Делайте все, что в вашей власти, а я приложу все усилия, чтобы поспособствовать вам. Если я буду выбран, Техас приобретет защитника, а Луиза Вальверде лишится одного из своих обожателей.

Кончая этот монолог, в котором горечь смешивалась с тщеславием, Флоранс Керней подошел к отелю, великолепному отелю Святого Карла, в котором он жил.

3. ИЗБРАНИЕ ОФИЦЕРОВ

Собрание партизан должно было состояться в трактире, находившемся на улице Пойдрас. Снятый для этого случая зал мог вместить триста человек.

В этот вечер в зале находились представители почти всех цивилизованных наций Европы, а также и такие, которые не имели ни малейшего понятия о цивилизации, бородатые, загорелые, очевидно, долго пребывавшие в диких странах, а может быть, имевшие и еще более близкое отношение к дикарям.

Следуя совету техасца, Флоранс Керней явился на собрание рано. Крис Рок был уже там, окруженный многочисленными друзьями-техасцами, которые после участия во многих сражениях в защиту молодой республики возвратились в Новый Орлеан — отчасти чтобы развлечься, отчасти чтобы завербовать новых сторонников идеи, завлекшей их в Техас, — доктрины Монро. Молодой ирландец был представлен техасцам как их сторонник и друг, способный доказать это со стаканом в руках, что тот и сделал бы весьма охотно, нисколько не заботясь о последствиях, раз таков был обычай этой щедрой нации, если бы не заметил при входе в зал, что в противной партии раздавались не стаканы с вином, а доллары: очевидно, эта сторона решила действовать наверняка. Керней не только не видел еще своего соперника, но не знал даже его имени. Представьте же удивление молодого ирландца, когда в зал вошел сопровождаемый многочисленными друзьями субъект, ему более чем хорошо знакомый: его соперник и претендент на сердце Луизы Вальверде — Карлос Сантандер! И он, в свою очередь, домогался командования отрядом партизан! Керней не верил своим глазам, зная, что этот человек был в самых лучших отношениях не только с доном Игнацио, но и с другими мексиканцами, которых он часто встречал у своего учителя. Как же мог этот креол пытаться стать во главе отряда, который должен отомстить мексиканцам за их вторжение в Сан-Антонио, столицу Техаса? Хотя своя логика в этом есть. Ведь изгнанные мексиканцы стали врагами Санта-Аны. Восторжествовав над диктатором, они помогли бы своей партии захватить власть, даже если им пришлось бы действовать заодно с техасскими скватерами.

Молодому ирландцу, перебиравшему в уме все эти предположения, кандидатура Сантандера на должность начальника партизан казалась более чем странной. Но теперь не время было теряться в догадках. Он едва успел обменяться со своим соперником вызывающим взглядом, как председательствующий, человек в техасском мундире, одним прыжком вскочил на стол и крикнул:

— Внимание!

После короткой, но прочувствованной речи он предложил немедленно приступить к избранию офицеров. Это предложение не вызвало ни малейшего возражения. Приступили к делу без шума и суматохи, тишина царила снаружи и внутри, да следовало, впрочем, действовать не слишком открыто, ибо, как ни популярно было это движение во всех штатах, международный закон был настолько строг, что правительство могло вмешаться в дело. Выборы проводились самым простым образом. Имена кандидатов писали на лоскуты бумаги и раздавали эти лоскуты присутствующим. Только члены-учредители собрания имели право предлагать кандидатов. Листки с именами клали в шляпу, которой обносили собрание. Когда все голоса были собраны, содержимое шляпы высыпали на стол. Председатель в присутствии двух секретарей сосчитал бюллетени, затем на некоторое время наступила тишина, лишь изредка прерываемая коротким замечанием председателя или шепотом секретарей. Наконец техасский полковник провозгласил результаты выборов: Флоранс Керней был выбран в капитаны большинством в тридцать три голоса! Эти слова были покрыты громовым «ура», в котором громче всех звучал голос Криса Рока. Затем великан, пробравшись сквозь толпу, крепко пожал руку своему новому другу, который сделался его начальником, благодаря его же протекции.

Побежденный воспользовался этой минутой, чтобы незаметно удалиться. Его пристыженный вид говорил о том, что имя Карлоса Сантандера должно было быть отныне вычеркнуто из списка партизан. Во всяком случае, не успел он уйти, как уже был забыт.

Оставалось еще избрать поручика и подпоручика, затем настала очередь сержантов и капралов. Когда выборы были окончены, общее воодушевление охватило присутствующих, посыпались поздравления, всюду чокались, говорили речи. Словом, праздник был в самом разгаре, кто-то прошелся даже насчет пробковой ноги Санта-Аны. Расстались, конечно, не раньше, как была пропета патриотическая песня «Star sprankled banner».

4. ПРИГЛАШЕНИЕ НА УЖИН

Простившись с новыми товарищами и покинув трактир на улице Пойдрас, Флоранс Керней внезапно остановился, точно не зная, в каком направлении идти. Нет, он вовсе не забыл дороги к своему отелю, находившемуся по соседству, он давно привык ориентироваться во всех частях города, и его колебание объяснялось совсем другим.

«По крайней мере, дон Игнацио желает меня видеть, хотя бы его дочь и не хотела этого. Однако я не могу воспользоваться его приглашением… Ах, если бы я знал раньше!.. После того, что я сегодня видел, мне положительно лучше вернуться в отель и никогда больше с нею не видеться», — думал Флоранс.

Но вместо того, чтобы вернуться в отель, он продолжал стоять, не зная, на что решиться.

Однако в чем же состояла истинная причина его колебания? Единственно в том, что все его мысли были заняты несчастной любовью к Луизе Варвельде. «Что ей до того, — говорил он себе, — приду я к ней ужинать или нет?» Накануне дон Игнацио пригласил его к ужину, и он ответил согласием. Но после ему довелось быть свидетелем сцены, которая заставила его пожалеть о своем решении. Он застал Карлоса Сантандера шептавшим на ухо Луизе слова, — конечно, слова любви! — так как они заставили молодую девушку вспыхнуть. Он не имел ни малейшего права требовать у Луизы отчетав ее поведении.

Он видел дочь своего учителя не более десяти раз, когда приходил брать уроки. Иногда они обменивались ничего не значащими фразами о погоде, об испанском языке, о Новом Орлеане, в котором оба были иностранцами. Один только раз он уловил у нее большой интерес к разговору: когда, говоря о путешествиях, сказал, что собирается в Мексику. При этом он принялся рассказывать все, что слышал о мексиканских женщинах, довольно наивно заметив, что жизни его там грозит меньше опасности, чем его сердцу. Кернею тогда показалось, что она прислушалась к этой фразе с особенным вниманием. — Да, дон Флоранс, — ответила она меланхолически, — вы увидите в Мексике много такого, что оправдает ваши ожидания. Мои соотечественницы действительно красивы, даже слишком красивы. Увидя их, вы скоро забудете…

Сердце Кернея забилось, он ожидал услышать «Луизу Вальверде». Но девушка закончила фразу словами:

— …Нас, бедных изгнанников.

И все же в ее голосе было что-то, глубоко тронувшее Кернея. С тех пор он предавался сладким мечтам и надеждам, которые вдруг разом исчезли, когда он застал Луизу выслушивающей нашептывания Карлоса Сантандера. Этого было достаточно, чтобы изгнать из сердца Флоранса всякую надежду и заставить его откликнуться на воззвание. Вот настоящая причина, почему он присоединился к партизанам и стал их начальником.

Молодой ирландец, все еще сильно огорченный, делал несколько шагов, затем останавливался, разговаривая сам с собою:

— Увижу ли я ее? Но почему же нет? Если она для меня потеряна, я ничем не рискую, желая насладиться ее обществом. Ведь не стану я от этого ни более, ни менее несчастлив. Какое-то впечатление произведут на нее мои новые лавры? Сказать ей разве, что я собираюсь предать все в Мексике огню и мечу? Если она любит свою страну, мое намерение ужаснет ее, и, если она ко мне равнодушна, ее горе будет как бы моим отмщением…

Надо признаться, что для влюбленного, идущего на свидание со своей милой, это были довольно странные мысли. Но если принять во внимание все сказанное выше, то они могут показаться довольно естественными, и Флоранс, не раздумывая более, отправился к дону Игнацио Вальверде.

5. ПРЕДНАМЕРЕННЫЙ ВЫЗОВ

Дон Игнацио Вальверде жил в маленьком домике на улице Казакальво. Это была деревянная постройка во франко-креольском стиле, одноэтажная, с окнами, выходящими на низкую веранду. Дон Игнацио был единственным жильцом в этом доме, у него была только одна служанка, молодая мексиканка смешанной крови, наполовину белая, наполовину индианка, то есть метиска. Средства дона Игнацио не позволяли ему держать прислуги больше. Ничто, впрочем, не указывало на его бедность. Гостиная была невелика, но хорошо меблирована, книги, арфа, гитара и ноты изобличали утонченные вкусы хозяев. Луиза Вальверде искусно играла на обоих инструментах, весьма распространенных в ее стране.

В этот вечер дон Игнацио, оставшись наедине с дочерью, попросил ее спеть что-нибудь под аккомпанемент арфы. Она выбрала один из романсов, которыми так богат язык Сервантеса, знаменитую песню el Trovador. Но мысли мексиканской сеньориты были далеки от музыки. Едва она кончила петь, как покинула гостиную и вышла на веранду дома. Спрятавшись там за занавесью, скрывавшей ее от взоров прохожих, она, казалось, кого-то ждала. Так как она знала, что отец пригласил Флоранса к ужину, можно было подумать, что она ждала именно его.

Если это действительно так, каково же должно было быть ее разочарование, когда она увидела подходящим к дому совершенно другого человека! Раздался звонок, и Пепита, служанка, побежала отворять дверь. Затем послышались шаги по ступенькам, ведущим на веранду. Молодая девушка вернулась в гостиную. Жара была в тот вечер особенно удушлива, и дверь оставили приоткрытой, чтобы дать доступ воздуху. Выражение недовольства, почти грусти появилось на лице Луизы Вальверде, когда при свете луны она узнала Карлоса Сантандера.

— Rasa Usted adientro, senor Carlos, — сказал дон Игнацио, заметивший посетителя через окно. Минуту спустя креол уже входил в гостиную, и Пепита подавала ему стул.

— Мы не предполагали иметь удовольствие видеть вас сегодня, тем не менее милости просим!

Несмотря на кажущуюся любезность этого приветствия, в нем все же звучала неискренность. Было ясно, что в этот вечер Сантандер пришел некстати. Холодный прием, оказанный ему Луизой, выражал то же самое: вместо того, чтобы встретить гостя с улыбкой, молодая девушка сдвинула брови и так сурово посмотрела на него, что не могло быть сомнения в ее неприязни. Не его, очевидно, поджидала она, прячась за занавеску. Действительно, приход Сантандера был одинаково неприятен как отцу, так и дочери. Оба, хотя и по разным причинам, не желали, чтобы он встретился с ожидаемым ими гостем.

Заметил это креол или нет, но он ничем не выдал своих чувств. Дон Карлос Сантандер обладал не только красотой, и редким умом, и самыми разнообразными способностями. Наружное спокойствие и непроницаемость были для него характерны. В этот вечер, однако, он менее владел собой, был беспокоен, раздражителен, глаза его странно блестели, креол находился все еще под впечатлением перенесенной неудачи.

Дон Игнацио заметил это, но ничего не сказал.

Гость, казалось, имел какое-то таинственное влияние на хозяина дома и держал его в своей власти. Оно так и было на самом деле. Сантандер, хотя и родился в Новом Орлеане, был, однако, мексиканского происхождения и считал себя гражданином страны своих предков. Только близкие друзья знали, что он пользуется исключительным доверием мексиканского диктатора. Дон Игнацио надеялся извлечь из этого доверия пользу. Уже не раз Сантандер, из особых видов, о которых мы расскажем впоследствии, прельщал дона Игнацио возможностью вернуться в родную страну и получить обратно свои конфискованные имения. Изнемогший от долгого ожидания, тот готов был склониться на предложения, которые в другое время показались бы ему, вероятно, унизительными.

Чтобы переговорить об этих условиях, дон Игнацио сделал знак дочери удалиться. Она поспешила исполнить желание отца, обрадованная тем, что может снова выйти на балкон.

Контракт, о котором вскользь они уже говорили, обеспечивал возвращение дону Игнацио имений и отмену постановления о его высылке из Мексики. Рука Луизы Вальверде, обещанная Сантандеру, была ценой этой сделки. Креол сам назначил условия, не остановившись даже перед унижением. Влюбленный в Луизу до безумия, он не заблуждался относительно ее чувств и, не надеясь завладеть ее сердцем, хотел получить ее руку.

Судьба, однако, решила, что дело еще не будет покончено в этот вечер, так как во время переговоров они услышали чьи-то шаги на лестнице, затем голос Луизы, приветствовавший кого-то. Дон Игнацио был, казалось, более смущен, чем удивлен, он прекрасно знал, кто пришел. Когда же до Сантандера донесся разговор на веранде, он не мог сдержаться и, вскочив с места, вскричал:

— Черт возьми! Это собака-ирландец!

— Тише! — остановил его дон Игнацио. — Сеньор дон Флоранс может услышать.

— Я этого и хочу, — возразил Сантандер.

И чтобы не оставалось сомнения, он повторил свое выражение по-английски. Тотчас же послышалось в ответ короткое, но энергичное восклицание задетого за живое человека. За восклицанием последовало несколько слов, которые с мольбой произнес женский голос. В окно можно было видеть раздраженного Кернея, а рядом с ним Луизу, бледную, трепещущую, умоляющую его успокоиться. Но Керней, недолго думая, одним прыжком вскочил на подоконник, а оттуда спрыгнул в гостиную. Картина получилась эффектная. Лицо мексиканца выражало страх, креола — сильное возбуждение, ирландца — оскорбленное негодование.

Минута тишины казалась затишьем перед грозой. Затем голосом, полным достоинства, молодой ирландец попросил извинения у дона Игнацио за свое неуместное вторжение.

— Вам нечего извиняться, — ответил дон Игнацио, — вы пришли по моему приглашению, дон Флоранс, и вашим присутствием делаете честь моему скромному дому.

— Благодарю вас, дон Игнацио Вальверде, — ответил молодой ирландец. -А теперь вы, милостивый государь, — продолжал он, обращаясь к Сантандеру и прямо глядя на него, — должны, в свою очередь, извиниться.

— За что? — Сантандер сделал вид, что не понимает. — За то, что вы позволили себе выражаться, как арестанты в остроге, куда вы, несомненно, рано или поздно попадете. — Затем, изменив вдруг тон и выражение, он прибавил: — Я требую, чтобы ты взял свои слова назад!

— Никогда! Я не имею привычки брать, наоборот, я даю! — Сказав это, креол подскочил к ирландцу и плюнул ему в лицо. Керней, вне себя от гнева, схватился уже за револьвер, но, обернувшись и поймав испуганный взгляд Луизы, сделал над собой страшное усилие и почти спокойно произнес:

— Джентльмен, каковым вы себя, кажется, считаете, должен иметь при себе визитную карточку. Прошу дать ее мне, так как намерен написать вам. Если человек, подобный вам, может похвалиться тем, что имеет друга, советую предупредить его, что он вам теперь понадобится. Вашу карточку, милостивый государь!

— Берите! — прошипел креол, бросая визитку на стол. Затем, окинув угрожающим взглядом всех, он схватил шляпу, поклонился почтительно дону Игнацио, метнул взор на Луизу и исчез.

Униженный и побежденный с виду, он все же достиг цели, лелеемой и преследуемой им с недавних пор: он будет драться с Кернеем! И зачинщиком был его враг, значит, Сантандер имеет право на выбор оружия! Креол был уверен в победе, иначе он никогда не возбудил бы ссоры. Несмотря на фанфаронство, Сантандер был изрядно трусоват.

6. САЛЮТ ОРУЖИЕМ

Новый Орлеан был весь окутан густым предутренним туманом, когда по улице одного из предместий уже ехала карета, запряженная парой лошадей.

Карета была наемная, с пятью седоками: двое на козлах и трое внутри.

Капитан Флоранс Керней и поручик Франсис Криттенден, оба произведенные в офицеры лишь два дня назад, ехали в этой карете. Они направлялись, однако, не в Техас или Мексику, а к Поншартренскому озеру, где было пролито немало крови за дело чести. Не имея знакомых в Новом Орлеане, Керней вспомнил о молодом человеке, избранном накануне в поручики, и попросил его быть секундантом. Криттенден, родом из Кентукки, способный не только присутствовать при дуэли, но и участвовать в ней, изъявил полную готовность.

Третий субъект был одной из тех личностей, которые в силу своей профессии присутствуют на дуэли всегда. Это был доктор. Он принимал участие в партизанской кампании в качестве хирурга. На боку у доктора болтался деревянный ящик с медицинскими принадлежностями. Кроме этого ящика, в карете находился еще один — кто когда-нибудь видел ящик с пистолетами, непременно сразу признал бы его. Было условлено, что дуэль произойдет на шпагах, которые и стояли в углу кареты. Для чего же, в таком случае, были взяты пистолеты? Кернею их присутствие показалось явно излишним. На вопрос, кому они принадлежат, Криттенден указал на свою фамилию, выгравированную на серебряной дощечке, украшавшей крышку ящика, и прибавил:

— Я не особенно искусен в фехтовании и вообще предпочитаю пистолеты. Наружность секунданта вашего противника мне не нравится, и я подумал, что, прежде чем удалиться с места поединка, мне, в свою очередь, придется, пожалуй, побеседовать с ним. В этом случае могут понадобиться и пистолеты. Керней улыбнулся. Он ничего не сказал, но в душе был очень доволен тем обстоятельством, что рядом с ним такой человек, какой именно ему и нужен. Присутствие человека, сидевшего рядом с кучером, должно было придать ему еще больше уверенности. У него было длинное ружье, ствол которого возвышался над его плечами, а приклад помещался между ног, обутых в ботфорты. Это был Крис Рок, который хотел сам наблюдать за тем, чтобы поединок проходил по всем правилам. У него тоже составилось нелестное мнение как о противнике, так и о его секунданте. С предусмотрительностью человека, привыкшего защищаться от индейцев, он всегда носил с собой ружье.

Карета остановилась в пустынном месте, выбранном накануне секундантами. Хотя противников еще не было, Керней и Криттенден, захватив шпаги, вышли из кареты, предоставив ее в распоряжение молодого хирурга, который сразу же принялся распаковывать бинты и инструменты.

— Надеюсь, вам не придется пустить их в ход, доктор, — сказал Керней. — Я бы не хотел, чтобы вы лечили меня раньше, чем мы победим мексиканцев. — И я тоже, — ответил спокойно хирург.

Керней и Криттенден сели под деревом. Крис Рок, храня молчание, оставался на козлах. Место, назначенное для поединка, было ему прекрасно видно и находилось на расстоянии выстрела. Они с доктором были достаточно близко на случай, если бы в них вдруг оказалась надобность.

Минут десять протекло в торжественном молчании. Керней был погружен в серьезные думы. Как бы ни был человек храбр и ловок, он не может не чувствовать в такие моменты некоторой душевной тревоги. Молодой ирландец пришел, чтобы убить или быть убитым, — и тот и другой исход должен был одинаково подавляюще действовать на нравственное состояние человека. Однако Флоранс Керней, хотя и был новичком в подобном деле, не испытывал отчаяния. Даже мрачный вид окружающей природы, висячий мох, окаймлявший ветви темного кипариса, точно бахрома гроба, не вызывали у него тяжелых предчувствий. Если он и ощущал временами некоторое смущение духа, то оно тут же изглаживалось при мысли об оскорблении, нанесенном ему, а также при воспоминании о паре черных глаз, которые в случае его победы или поражения должны будут, по его мнению, засиять от радости или потемнеть от горя.

Эти чувства совершенно противоречили тому, что испытывал он сутки назад, когда направлялся к дому сеньора Вальверде. Теперь он уже не сомневался в том, что сердце Луизы принадлежит ему, так как она сама призналась в этом. Не было ли этого достаточно, чтобы придать храбрости в минуту схватки?

А минута эта приближалась, судя по донесшемуся стуку колес. Это, очевидно, подъезжала карета противников. Вскоре из нее вышли двое. Они были закутаны в длинные плащи и казались великанами, но в них нетрудно было узнать Карлоса Сантандера и его секунданта. Третий, вероятно доктор, остался в карете. Теперь все были в сборе. Сантандер и его друг сняли с себя плащи и бросили их в карету. Дойдя до рва, отделявшего дорогу от места поединка, они перескочили его. Первый прыгнул довольно неудачно, растянувшись во весь рост на земле. Он был силен и крепко сбит, но не обладал, по-видимому, особой ловкостью. Его противник мог бы порадоваться при виде такой неуклюжести, но он знал, что Сантандер уже в двух поединках выходил победителем. Его секундант, французский креол по фамилии Дюперрон, также завоевал себе репутацию удачливого дуэлянта.

Керней знал, что за человек его противник, и ему было простительно испытывать некоторую тревогу, однако он ничем не выдавал этого чувства, надеясь на свою ловкость, приобретенную долгими упражнениями. Страха он не испытывал.

Когда вновь прибывшие приблизились, Криттенден встал со своего складного стула,пошел им навстречу. Обменялись взаимными поклонами. Дуэлянты остались чуть в стороне, а между секундантами начались переговоры. Им, впрочем, пришлось обменяться лишь несколькими словами, так как оружие, расстояние и сигналы были назначены заранее. Об извинении не заходило и речи, потому что никому и в голову не пришло, чтобы можно было принести или принять извинение. Вид обоих противников указывал на непоколебимую решимость довести дело до конца. Окончив переговоры, секунданты направились к своим друзьям. Молодой ирландец снял верхнюю одежду и засучил рукава. Сантандер же, у которого под пальто была надета красная фланелевая рубашка, остался в ней, даже не засучив рукавов.

Все молчали. Кучера на козлах, оба доктора, громадный техасец — все походили на туманные привидения среди окутанных испанским мхом кипарисов, представляющих удивительно подходящую декорацию для этой сцены.

Вдруг среди могильной тишины с одного из кипарисов раздался крик, и этот острый пронзительный звук мог навести ужас на самую храбрую душу. Он походил на крик человека, не имея в себе в то же время ничего человеческого, точно смех безумного. Никто, однако, не обратил на него внимания, безошибочно распознав крик белого орла. Крик прекратился, только эхо повторило его еще несколько раз. В это время в лесу послышался не менее заунывный звук — хо-хо-хо! — большой южной совы, точно отвечавшей белому орлу. Во всех странах и во все века крик совы считался предвестником смерти. Наши дуэлянты могли бы смутиться тоже, если бы не были так решительно настроены. Не успели еще замереть унылые звуки, как они уже подошли друг к другу, подняв шпаги, с одной мыслью — убить!

7. СМЕРТЕЛЬНАЯ ДУЭЛЬ

— Начинайте! — вскричал Криттенден твердым голосом, подвинувшись на полшага, как и Дюперрон.

Это движение было мерой предосторожности против возможного неправильного удара, по большей части случайного. Под влиянием возбуждения один из противников может приблизиться к другому слишком быстро, и обязанность секундантов — предупредить это.

Противники скрестили оружие со стремительностью, доказывавшей взаимную ненависть. Будь они спокойнее, они не сошлись бы с таким пылом. Минуту спустя они уже овладели собой, их скрещенные намертво шпаги точно соединились в одну, и результатом этого выжидательного приема были лишь искры, которые метали глаза противников. Затем последовал выпад, также окончившийся ничем. Опытный наблюдатель мог бы с самого начала заметить, что Керней владел шпагой гораздо искуснее своего противника. Молодой ирландец все время держал руку вытянутой, действуя лишь кистью, тогда как креол, сгибая локоть, подвергал свою руку ударам противника. Главной целью Сантандера было атаковать, не заботясь о прикрытии, но длинная гибкая сталь, все время прямая и вытянутая, парировала все удары. После нескольких неудачных нападений Сантандер, видимо, был обескуражен своим неуспехом, по лицу его скользнула тревога. Первый раз он имел дело с противником, державшимся так стойко и уверенно.

Керней владел не только приемами защиты, но, принужденный все время отражать наскоки Сантандера, не мог выказать свое искусство нападения. Заметив, однако, слабую сторону противника, он ловким ударом ранил креола в руку, прорезав ее от кисти до локтя. Крик торжества сорвался с уст кентуккийца, бросившего вопрошающий взгляд на другого секунданта:

«Довольно с вас?».

Дюперрон взглянул на Сантандера так, словно предвидел его ответ.

— Насмерть! — сказал креол в страшном возбуждении. Его мрачный взгляд выражал непреклонную решимость.

— Хорошо, — ответил ирландец, не скрывая озлобления, вызванного возгласом противника, жаждавшего его смерти.

Последовал краткий перерыв, которым воспользовался доктор Сантандера, перевязав раненого, что нарушало правила дуэли, но было ему охотно разрешено.

Когда противники сошлись снова, секунданты уже не стояли около них. При возгласе «Насмерть!» они отошли, как и полагается в такого рода дуэли. Им оставалось только наблюдать, вмешиваясь лишь в том случае, если с чьей-нибудь стороны будет допущена нечестность. Значение слова «насмерть» хорошо известно в Новом Орлеане. Здесь шла речь уже не об атаке или обороне. Это было разрешение на убийство. Прозвучало это роковое слово — и наступило гробовое молчание. Слышался лишь шум крыльев паривших в высоте птиц, как бы тоже с интересом наблюдавших за происходящим. Коршуны чуяли кровь.

И снова раздался зловещий свист орла. Из густоты темного леса ему ответил заунывный смех совы. Звуки, удивительно подходящие к случаю. Противники снова сошлись, и их скрещенные шпаги зазвенели с такой силой, что птицы в испуге замолкли.

Хотя бой велся с ожесточением, противники сохраняли полное присутствие духа. Все их движения, немного, правда, ускоренные, выказывали удивительную выдержку и ловкость.

Если Кернея удивляла беспрерывная атака Сантандера, то его противник был, в свою очередь, не менее поражен, встречая неизменно вытянутую, прямую руку противника. Если бы креол мог удлинить свою шпагу на несколько футов, он не замедлил бы вонзить ее в бок ирландца, он уже два раза задел его, слегка оцарапав грудь. Бой продолжался уже минут двадцать без малейшего результата для сражающихся. Рубашка Кернея из белоснежной стала красной, рукава и руки были в крови, но в крови противника. Лицо его, как и лицо Сантандера, было тоже вымазано в крови, брызгавшей со шпаг. Наконец Керней, воспользовавшись удобным моментом, нанес креолу удар, порезавший ему щеку и угрожавший оставить шрам на всю жизнь. Это послужило поводом для окончания дуэли. Сантандер, очень дороживший своей красотой, почувствовав, что ранен в лицо, совершенно потерял самообладание. Как сумасшедший, он бросился на своего противника, изрыгая проклятья, нанес ему удар, метя в сердце. Но шпага его, вместо того, чтобы пронзить тело ирландца, ткнулась в пряжку его подтяжек и застряла на секунду. Тогда, в первый раз согнув локоть, Керней ударил своего противника прямо в сердце. Все ждали, что Сантандер упадет замертво, так как удар по своей силе должен был проткнуть его насквозь. Однако шпага Кернея не только не вонзилась в тело Сантандера, но конец ее отломился, и при этом послышался двойной звук — звон ломающейся стали и скрежет металлических звеньев. Молодой ирландец был поражен, увидев в своей руке обломок шпаги, конец которой отскочил в траву.

Надо было быть подлецом, чтобы воспользоваться этой роковой неудачей Кернея. Сантандер собрался уже напасть на безоружного противника, когда Криттенден, бросился вперед с криком:

— Обман!

Однако его вмешательство не спасло бы жизнь ирландцу, если бы на сцену не выступил другой человек, ясно увидевший то, что давно заподозрил. В следующую секунду шпага выпала из окровавленной, беспомощно повисшей руки Сантандера — это было последствием меткого выстрела с козел одной из карет, где сидел Крис Рок.

— Подлый креол! — вскричал он вне себя от негодования. — Вот же тебе за твой обман! Сорвите с него рубашку, и вы увидите, что у него под ней надето! Я прекрасно слышал звон стали!..

Крис Рок соскочил с козел, перепрыгнул через ров и бросился к дуэлянтам. Отстранив секундантов, он схватил Сантандера за ворот и разорвал его рубашку. Под ней оказался металлический панцирь.

8. УНИЗИТЕЛЬНАЯ КАРА

Мы не в силах описать сцены, происшедшей после этого открытия, и выражения лиц окруживших Сантандера людей. Техасец, сила которого соответствовала его росту, все еще держал креола, употребляя на это так же мало усилий, как если бы держал ребенка.

Теперь было ясно, почему Сантандер так легко шел на поединок и уложил противников в двух предыдущих дуэлях. Все поняли также, отчего он так неловко упал, перепрыгивая через ров. Трудно быть хорошим скакуном, неся на себе подобную тяжесть.

Оба доктора и оба кучера, увидев это мошенничество, оставили кареты и подошли поближе к месту происшествия. Кучера из симпатии к Крису Року вторили ему:

— Обман! Измена!

В Новом Орлеане даже такие люди заражаются рыцарским духом. Одним словом, креол оказался покинутым всеми, даже тем, кто был его другом. Возмущенный обманом, в который он оказался вовлечен, Дюперрон выразил Сантандеру свое полное презрение, обозвав его подлецом. Затем, обращаясь к Кернею и Криттендену, он прибавил:

— Предлагаю вам, милостивые государи, за то, что случилось, драться со мной, где и когда вам будет угодно.

— Мы вполне удовлетворены, — ответил кентуккиец, — по крайней мере я, и надеюсь, что капитан Керней разделяет мое мнение.

— Конечно, — сказал ирландец. — Я освобождаю вас от всякой ответственности, так как абсолютно уверен, что до этой минуты вы не имели понятия о кольчуге.

Дюперрон вежливо поблагодарил, затем, взглянув еще раз с презрением на Сантандера и повторив слово «подлец», удалился с места поединка. Все, очевидно, ошибались в этом человеке, который, несмотря на свою непривлекательную наружность, был вполне порядочным, что и доказал.

— Что с ним сделать? — спросил техасец, продолжая крепко держать Сантандера. — Расстрелять его или повесить?

— Повесить! — в один голос вскричали кучера, которые были так настроены против обманщика, словно он лишил их назначенного вознаграждения.

— Я того же мнения, — заметил техасец. — Быть расстрелянным слишком много чести для такого негодяя. За свою подлость он заслуживает лишь собачьей смерти. Как вы считаете, поручик?

— По-моему, не расстрелять и не повесить, — ответил Криттенден. — Он уже достаточно наказан, если в нем осталась хоть капля совести.

— Совести? — вскричал Крис Рок. — Да разве такого рода человек понимает значение этого слова? Черт возьми! — продолжал он, повернувшись снова к своему пленнику и тряся его с такой силой, что стальной панцирь на том зазвенел. — Я с удовольствием проткну вас кинжалом вместе с вашим панцирем и всемпрочим!

Говоря это, он выхватил кинжал.

— Крис Рок, Крис Рок, успокойтесь! — вступился кентуккиец.

Керней поддержал своего секунданта, прибавив:

— Он не достоин ни гнева, ни мести. — Вы правы, господин поручик, -ответил Крис Рок, — я рисковал бы отравить мой клинок, если бы запятнал его кровью этого негодяя. Однако я отпущу его лишь в том случае, если вы и господин капитан настаиваете на этом, но после такого горяченького занятия хорошая ванна ему не повредит.

И он направился к рву, полуволоча, полунеся Сантандера. Тот не сопротивлялся, понимая, что в противном случае ему будет еще хуже. Действительно, острие кинжала техасца ослепляло пленника, сознававшего, что при малейшей попытке к бегству оно вонзится ему в спину. Молча и угрюмо креол позволил тащить себя — не как овца, которую ведут на заклание, но как собака, которую хотят наказать за провинность.

Техасец же, держа свою жертву обеими руками, приподнял ее, затем погрузил в ров, и она устремилась ко дну, влекомая тяжелым панцирем.

— Вы заслуживаете во сто раз худшего, — сказал техасец. — Если бы я мог поступить по своему усмотрению, я бы вас повесил, так как никто не заслужил этого более вас. Ха-ха-ха!.. Взгляните же, какую чудную ванну принимает этот мерзавец!

Последние слова и взрывы смеха были вызваны видом Сантандера, с трудом вылезавшего из воды, покрытого сплошь зеленой тиной. Кучер, стоявший тут же (другой уехал с доктором и Дюперроном), хохотал во все горло. Керней, Криттенден и хирург не могли не вторить ему.

Крис Рок позволил наконец униженному и растоптанному презрением Сантандеру удалиться, чем тот и поспешил воспользоваться. Он пошел сначала по большой дороге, затем свернул в лес и вскоре исчез из виду. Через несколько минут в том же направлении карета увозила Кернея и его друзей. Сантандер остался для них лишь смешным воспоминанием и недолго занимал их мысли, все более нацеленные на Техас, на Новый Орлеан, на подготовку к отъезду в Мексику.

9. ПОХОД СПАРТАНЦЕВ

В древние времена Спарта имела свои Фермопилы. Геройские подвиги, однако, не принадлежат исключительно истории древнего мира. И в новой истории есть бои, которым по отваге не найти равных в летописях других народов. Например, разыгравшиеся в Техасе.

Доказательством тому может служить битва при Сан-Хасинте, где победа осталась за техасцами, несмотря на то, что они сражались один против десятерых. Такова же была защита форта Аламо, стоившая жизни полковнику Крошету и не менее храброму Джиму Бови.

Но из всех подвигов, совершенных отважными защитниками молодой республики, один превосходит остальные: это Мьерская битва. Просчеты неудачно выбранного вождя привели к поражению, но побежденные покрыли себя в этот день бессмертной славой: каждый из павших воинов убил нескольких врагов и, погибая, не просил пощады.

Белый флаг был поднят лишь тогда, когда они были подавлены превосходящей силой врага. Пули сыпались градом из окон, бойниц, продырявленных в стенах, и даже с плоских крыш домов. Затем ружья и карабины уступили поле боя ножам, саблям, револьверам, прикладам -началась рукопашная, все пошло в ход. Напрасные усилия! Численное превосходство восторжествовало над удалью и отвагой, и Мьерская экспедиция, на которую возлагалось столько надежд, окончилась поражением, хотя и покрытым славой. Оставшиеся в живых были взяты в плен и отведены в столицу Мексики.

Из всего корпуса партизан, участвовавшего в этой экспедиции, ни один отряд не заслужил такой славы, как организованный в Новом Орлеане на улице Пойдрас. И никто из участников его не превзошел героизмом Флоранса Кернея, их командира, вполне оправдавшего общее доверие. Это было признано всеми, пережившими тот роковой день. В числе оставшихся в живых был, к счастью, и Керней. Судьба благоволила также Криттендену и Крису Року. Как и в Фаннингском побоище, гигант техасец творил в Мьере чудеса и буквально косил врагов, пока, весь израненный, не принужден был покинуть поле боя. Он сражался как лев, истыканный копьями кафров, рядом с тем, кто сразу завоевал его симпатию в Новом Орлеане и стал капитаном, благодаря его стараниям. Крис Рок питал к Кернею отцовские чувства, сохраняя к нему уважение, какое всегда вызывает истинное благородство. Он так привязался к молодому ирландцу, что, нисколько не задумываясь, пожертвовал бы ради него жизнью. Читатель еще убедится в этом.

Кому известна история Техаса, тот, конечно, не забыл, что пленные, захваченные в Мьере, взбунтовавшись против своей охраны, бежали и рассеялись по горам. Это случилось вблизи города Эль-Саладо. Бунт был вызван дурным обращением с пленными во время пути. Когда достигли Эль-Саладо, положение стало просто невыносимым. И разразилась буря, собиравшаяся уже долгое время. Техасцы давно задумали побег. В одно прекрасное утро, когда охранявшие их солдаты еще отдыхали, раздался условный клич:

— Вперед, друзья!

Все поняли этот призыв, потому что он почти буквально повторял приказ, который отдал Веллингтон под Ватерлоо. И исполнен он был почти так же поспешно. Едва он был произнесен, как техасцы бросились на стражу, отняли оружие и с его помощью проложили себе путь к свободе.

Для большинства беглецов, однако, эта победа оказалась лишь отсрочкой плена, короткой передышкой, глотком свободы. Теснимые отрядами, которые поспешили на помощь так постыдно рассеянной охране, беглецы подверглись жестокому преследованию в местности, им совершенно незнакомой, пустынной, лишенной пищи, а главное — воды. Неудивительно, что почти все они были снова захвачены и переправлены в Эль-Саладо.

То, что последовало затем, было достойно дикарей. Солдаты, которые стерегли пленников, и были ничем не лучше дикарей: они намеревались расстрелять всех до последнего. Это варварское решение большинства едва не было приведено в исполнение, и тогда никто не услыхал бы более ни о нашем герое Флорансе Кернее, ни о его друге Крисе Роке, да и самый роман «Американские партизаны» не был бы написан. Но между злодеями нашлось несколько человек более разумных, не согласившихся на эту массовую казнь. Они знали, что слух о подобной бойне неминуемо дойдет до Соединенных Штатов. Что же за этим последовало бы? Им пришлось бы иметь дело не с одним плохо организованным отрядом техасцев, а с дисциплинированной, достаточно многочисленной армией. Решено было остановиться на более милостивом наказании: расстрелять по одному на десяток. Выбирать жертвы было излишним, так как виновными считались все одинаково, и поэтому судьба пленников была предоставлена слепой случайности. В Эль-Саладо пленников выстроили в ряд и тщательно пересчитали. В каску одного из драгунов набросали мексиканских бобов по числу пленных. На девять белых зерен клали одно черное. Тот, кто его вынет, должен быть немедленно расстрелян. Приступили к роковой лотерее. Я, пишущий эти строки, утверждаю, что никогда в истории человечества не было проявлено большей доблести, чем тогда, в Эль-Саладо.

Пленники не принадлежали к какой-либо одной национальности. Хотя большинство состояло из техасцев, но среди них были также англичане, шотландцы, французы, немцы, некоторые даже говорили по-испански, на родном языке их теперешних судей и будущих палачей.

Когда каску стали проносить вдоль строя, никто из пленных не выказал ни малейшего колебания, все спокойно опускали в нее руку, хотя каждый мог предполагать, что там лежит, может быть, его смертный приговор. Некоторые храбрецы даже острили по поводу положения, в которое попали. Один — а это был никто иной как Крис Рок — вскричал, потряхивая каску:

— Никогда, друзья мои, мне еще не приходилось играть в более серьезную игру! Впрочем, нечего бояться, мне всегда везло, и мой смертный час еще не пробил!

Эта вера в свою счастливую звезду не замедлила получить подтверждение, так как он вытащил белый боб. Настала очередь Кернея. Он собирался уже, не выказав ни малейшего смущения, опустить руку в каску, но техасец поспешно остановил его.

— Нет, капитан, нет, — сказал он, — я ранен…

Серьезно ранен, мне, вероятно, осталось недолго жить, ваша жизнь драгоценнее моей. К тому же, мне везет, позвольте же вытянуть жребий вместо вас. Вы знаете, что это позволено, мошенники сами разрешили.

Действительно, офицер, наблюдавший за исполнением приговора, из человеколюбия разрешил иметь заместителя, если бы таковой нашелся.

Не только Крис Рок высказал готовность принести себя в жертву ради дружбы. Один шотландец настоял, чтобы его допустили тянуть жребий за младшего брата.

Керней, однако, сам отклонил предложение товарища.

— Спасибо, дорогой друг, — сказал он горячо, высвобождая свою руку из ладони великана и поспешно опуская ее в каску. — Я, может быть, и сам не лишен удачи. Вот сейчас увидим!

Он не ошибся: в его пальцах оказался белый боб.

— Слава богу! — радостно закричал техасец. — Нам обоим посчастливилось, и если мне суждено умереть, то я собираюсь еще хорошо пожить!

Действительно, когда они добрались до тюрьмы, куда были заключены, к нему вернулись силы и здоровье.

10. АККОРДАДА

Одно из примечательных зданий в Мехико — Аккордадская тюрьма. Редко кто из иностранцев, проезжая через столицу, не посетит ее, редко также, чтобы посетивший ее не испытал тоски и отвращения. Пожалуй, ни одна тюрьма мира не заключает в себе столько разнородных преступников. Кельи (здание это было прежде монастырем) переполнены ворами, фальшивомонетчиками, разбойниками и убийцами. Вместо того, чтобы смириться и раскаяться, большинство преступников здесь похваляется своими злодеяниями. Даже и в самой тюрьме происходят иногда ужасные драмы. Кельи, а главным образом дворы, где арестанты проводят большую часть времени, бывают ареной всевозможных преступлений. Там можно видеть, как, собираясь кучками, они играют в карты, плутуя, ругаясь и богохульствуя. В общество этих ужасных существ и попали два наших пленника после Мьерского сражения.

Единственным утешением Криса Рока и Кернея была надежда, что их поместят в одну и ту же келью, но и эта надежда не осуществилась вполне, так как им пришлось выносить присутствие еще двух заключенных. Это были мексиканцы. Один из них в иной обстановке имел бы довольно порядочный вид. Несмотря на грязную и драную одежду, он выглядел человеком воспитанным и принадлежащим к хорошему обществу. Плен лишает льва свободы, но не может унизить его. Так было и с этим заключенным. На желто-оливковом, как у чистокровного мексиканца, лице его борода и усы были черны как смола, такие же волосы рассыпались длинными прядями по плечам. Во взгляде больших черных глаз сочетались доброта и решимость.

Человек этот сразу понравился Крису Року, который не изменил о нем мнения, даже когда узнал, что тот был вором. Крис Рок рассудил, что в Мексике вор может быть относительно честным человеком, если по каким-нибудь обстоятельствам его вовлекли в кражу. Кража кажется менее достойной порицания в стране, где сами судьи могут быть ворами. Никто из обитателей Аккордады не знал прошлого этого человека. К тому же в тюрьму он попал недавно и предпочитал сидеть в своей келье, а не принимать участие в грубых развлечениях узников. Однако имя его стало известно, и тогда некоторые вспомнили, что, кажется, он был начальником сальтеадоров. Четвертый обитатель кельи так же разнился от этого вора, как Сатир от Гипериона. Тут была полная противоположность как в физическом, так и в нравственном отношении. Если Руперто Ривас, несмотря на рубище, которое ему приходилось носить, сохранял гордый, благородный вид, то Эльзерильо -а товарищи называли его Малой Лисой — был олицетворением низости и грубости, да к тому же уродлив внешне, настоящий Квазимодо. Два эти человека, так разнившиеся между собой, были до прибытия Криса Рока и Кернея прикованы друг к другу. Потом начальник тюрьмы, которого словно озарила внезапная мысль, велел разъединить их и приковать безобразного карлика к техасскому великану, а Кернея — к Руперто Ривасу.

Из всех обитателей Аккордады Крис Рок чувствовал себя хуже всех. Его сердце, готовое принять участие в каждом, кто этого заслуживает, не отказало бы в приязни и прикованному к нему узнику, если бы только нравственное уродство этого человека не превышало физическое. Техасец узнал, что карлик, с которым он был принужден делить время днем и ночью, был низким убийцей, отравившим свою жертву. Он не понес заслуженной кары только по недостатку явных улик, хотя виновность его была хорошо известна всем. Эта постоянная близость карлика внушала Крису Року такое отвращение, что первое время он приходил в ярость, скрежетал зубами, топал ногами, точно хотел раздавить, обратить в прах это отвратительное существо.

Никто из мьерских пленников не был подвергнут такому унижению: их всех сковали между собой, а не с мексиканскими преступниками. Почему же для наших героев было сделано такое ужасное исключение? Несмотря на все старания, им так и не удалось узнать причину. Да, Крис Рок и Керней принимали деятельное участие в бунте под Эль-Саладо, но ведь они были не единственными его участниками, однако ни с кем не поступили так жестоко. Кроме того, что Криса Рока и Кернея приковали к преступникам, с ними еще и обращались с особенной грубостью, кормили хуже, чем других. Надзиратели издевались над ними, особенно глядя на великана и карлика, и в самом деле составлявших уморительную пару. И только спустя три дня Флоранс и его верный друг поняли, в чем дело: в открытую дверь своей кельи они увидали Карлоса Сантандера!

11. БЛЕСТЯЩИЙ ПОЛКОВНИК

Перед их кельей действительно стоял Карлос Сантандер, в полной военной форме, со шпагой на боку и в каске с белыми перьями на голове. Чтобы объяснить его появление, да еще в таком одеянии, необходимо рассказать несколько подробностей из его жизни, неизвестных читателю. Как уже было сказано, родился он в Новом Орлеане, но был мексиканского происхождения и считал себя мексиканским гражданином. До встречи с Кернеем по распоряжению правительства или диктатора Санта-Аны он занимал какую-то должность. Никто не знал точно, что, собственно, делал он в Новом Орлеане, но ближайшие сподвижники подозревали в нем тайного агента мексиканского правителя, то есть попросту шпиона.

Подозрение это явилось небезосновательным, ибо он получал от Санта-Аны деньги как жалованье за услуги, оказываемые им в Соединенных Штатах и не имевшие ничего общего с дипломатической службой. Чтобы понять, какого они были свойства, достаточно вспомнить его поведение в кофейне на улице Пойдрас. Придя на собрание, он пожелал вступить в отряд партизан и записался в кандидаты на получение чина капитана. Сантандер следовал тогда указаниям, гнусная цепь которых была достойна самого дьявола. Доведись ему сделаться начальником этого несчастного отряда, результат похода был бы худший, позорный, так как шпион должен был при первом подходящем случае предать своих подчиненных. Обманувшийся в своих расчетах, а потом испугавшийся огласки истории с мошенничеством на дуэли, Сантандер решил покинуть Новый Орлеан и уехать в Мексику. На его счастье, история дуэли не дошла ни до чьих ушей ни в Мексике, ни в Новом Орлеане. Дюперрон умолчал о ней из самолюбия, доктор, скромный француз, поступил так же, Керней, Криттенден и Крис Рок в тот же день отправились в Техас, озабоченные уже совсем другими делами. Оставались еще оба кучера. Они, конечно, не преминули бы рассказать первому встречному о скандальном происшествии, но, будучи ирландцами, поддались обаянию своего соотечественника и в тот же день присоединились к отряду партизан, участвовали в несчастной Мьерской экспедиции и разделили участь своих товарищей. Таким образом, Сантандер избежал огласки своего позора.

Его появление в столь блестящем виде объяснить нетрудно. Одной из слабостей Санта-Аны, человека сколь храброго, столь и тщеславного, была страсть окружать себя блестящей свитой. Офицеры, составлявшие ее, походили в своих пышных мундирах на павлинов. Вернувшись в Мексику, Сантандер сначала был назначен адъютантом Санта-Аны. Благодаря своей красивой наружности, очень скоро он получил повышение. Таким образом, неудачливый кандидат в капитаны партизан был произведен в полковники мексиканской армии и зачислен в свиту главнокомандующего.

Если бы Флоранс Керней и Крис Рок могли предполагать, что встретят этого человека в Мексике, да еще в таком виде, да еще на пороге своей тюремной камеры, они с меньшим терпением переносили бы тяготы своего плена и еще равнодушнее отнеслись бы к жеребьевке черными и белыми бобами. Вид этого человека живо напомнил им сцену дуэли. Техасец вспомнил, как заставил искупаться этого негодяя, в каком жалком виде вышел тот из воды, весь покрытый тиной. Какая разница с его теперешним видом! Керней тоже вспомнил кое-какие подробности их последней встречи. Он заметил на щеке Сантандера след раны, который тот старался скрыть под старательно расчесанными бакенбардами. Было отчего смутиться бедному ирландцу, да и у доброго техасца сердце забилось от тревожного предчувствия…

Лицо Сантандера не могло внушить им спокойствия. На нем был написан их смертный приговор. Карлос Сантандер улыбался, но это была сатанинская улыбка, улыбка злая, насмешливая, говорившая: «Вы находитесь в моей власти и должны ожидать моей мести!». Он явился сюда не случайно и не по долгу, а единственно для того, чтобы показать свою власть и внушить им ужас.

Его появление послужило разгадкой того, почему они подвергались особым строгостям и были скованы с мошенниками. Это было сделано с целью унизить их, и они в этом убедились, услыхав слова начальника тюрьмы, обращенные к Сантандеру:

— Вот они, полковник, вы видите, они скованы согласно вашему приказу! Что за пара! — прибавил он, насмешливо показывая на Криса Рока и карлика. — Бог ты мой! Ведь можно умереть со смеху, глядя на них, ха-ха-ха!.. Сантандер, очень довольный этой шуткой, захохотал во все горло, и этот громкий, циничный хохот гулко раскатился по всей тюрьме.

12. СВИДАНИЕ

Все четыре узника хранили молчание. Только карлик, когда отворили дверь, проговорил:

— Buenos dias, Excelencia, вы пришли, вероятно, чтобы даровать нам свободу?

Это было сказано, понятно, с иронией, так как горбун прекрасно знал, что для него не могло быть помилования, если бы, впрочем, кто-нибудь не внес за него выкуп.

Его вопрос остался без ответа.

Вновь прибывшие были слишком заняты другими обитателями кельи, чтобы обратить внимание на карлика. Руперто Ривас стоял лицом к стене и не повернулся даже тогда, когда Сантандер заговорил с Крисом Роком и Кернеем. Полковник сразу взял вызывающий тон:

— Так вот где вы находитесь! Хороши, нечего сказать, место и компания! Это общество совсем не похоже на то, которое вы посещали в Новом Орлеане, сеньор Флоранс! А вы, техасский великан, как вам нравится здешний воздух после наших прерий? — Помолчав немного, чтобы насладиться произведенным впечатлением, Сантандер прибавил: — Хорош результат экспедиции, имевшей целью завладеть Мексикой! Вы хоть и не по своему желанию, но все же попали в ее столицу… Чего же вы ждете?

— Ничего хорошего от такого негодяя, как вы! — резко ответил Крис Рок.

— Как! Вы не ждете ничего хорошего от меня, старого знакомого, даже друга, после того, что произошло между нами на берегу Поншартренского озера? Находясь среди чужих, вы должны были бы радоваться, найдя друга, да такого, который вам столь многим обязан! Теперь, когда представился случай, я сделаю все, от меня зависящее, чтобы расплатиться с вами.

— Поступайте как знаете, — ответил Крис Рок, — мы не рассчитываем на великодушие, которого у вас и быть не может. Да если бы оно и было, так Крис Рок от него отказался бы.

Сантандер не ожидал такого отпора. Его посещение Аккордадской тюрьмы имело целью лишь поиздеваться над покоренными врагами. Он знал обо всем, что случилось с ними от самого Мьера и до Мексики. Он надеялся увидеть их униженными, выпрашивающими у него милости. И вдруг вместо страха узники выказали ему презрение. Техасец заметался, как волк в клетке, готовый вцепиться в горло непрошеного гостя, сделай тот хоть шаг к нему.

— Прекрасно, — сказал Сантандер, не придав, казалось, особенного внимания словам Криса Рока, — если вы не желаете принимать от меня услуг, то я предлагать вам их более не буду. А вы, сеньор ирландец, вы, наверное, не будете так щепетильны?

Глядя в упор на своего бывшего противника, Керней твердо ответил:

— Так как я узнал по опыту, что вы недостойны удара моей шпаги, то считаю вас недостойным и разговора со мной. Вы трус даже в железном панцире. Вы подлец, и я презираю вас.

Хоть и сильно задетый, Сантандер, однако, не смутился. Потеряв надежду унизить своих врагов и боясь уронить себя в глазах начальника тюрьмы, если выплывет на свет история с панцирем, он решил прекратить разговор. К счастью для него, никто не понимал английского языка, на котором и велся этот короткий, но многозначительный разговор.

— Видите, сеньор Педро, эти два господина — мои давнишние знакомые, -сказал он начальнику тюрьмы, — печальное положение которых меня очень интересует и помочь которым я был бы очень рад. Но боюсь, что здесь придется подчиниться закону.

Дон Педро понимающе улыбнулся, выслушивая эти сожаления. Он нисколько не сомневался в том интересе, который полковник проявлял к заключенным, так как приковал их по распоряжению самого Сантандера. По своему положению и характеру, он, однако, никогда не спрашивал объяснений у людей, стоящих выше его. А ведь Сантандер находился в свите самого диктатора. Начальник тюрьмы это хорошо знал. Если бы ему приказали задушить или отравить этих узников, он и это исполнил бы без малейшего сожаления и колебания. Жестокий тиран, назначивший его начальником тюрьмы, знал, с кем имеет дело, и не раз использовал его, чтобы избавиться от политических или личных врагов. Все это время четвертый узник продолжал стоять лицом к стене. По-видимому, его странное поведение возбудило любопытство Сантандера, и он спросил у начальника тюрьмы:

— Кстати, скажите, кто этот четвертый обитатель кельи? Он точно стыдится показать свое лицо. Вероятно, оно так же безобразно, как мое.

Это была одна из любимых шуток Сантандера, который знал, что хорош собою.

— Это рыцарь большой дороги, сальтеадор, — ответил начальник тюрьмы. — Человек, представляющий интерес, — заметил полковник, — дайте-ка мне на него посмотреть, чтобы удостовериться, похож ли он на настоящего разбойника, на Маццарони или на Диаволо.

Сказав это, он вошел в келью, и вор в это время повернул лицо в его сторону. Теперь они стояли друг против друга. Между ними не было произнесено ни слова, но глаза их ясно говорили, что видятся они не впервые. Ненависть отразилась на лице Сантандера, и он произнес какое-то ругательство. Но это было единственное, что сорвалось с его уст, когда пара черных глаз Риваса пронзила его насквозь. Он быстро повернулся и направился к двери, до которой, однако, дошел не без приключений. В своей поспешности он споткнулся о техасца и злобно толкнул его ногой. К счастью для Сантандера, он уже успел оказаться за дверью, когда великан, таща за собой карлика, бросился вслед. Начальник тюрьмы успел захлопнуть дверь, чем и спас жизнь полковнику. Тогда Крис Рок, обернувшись к Кернею, совершенно спокойно сказал:

— Не был ли я тысячу раз прав, капитан, когда уверял, что этого подлеца надо было повесить на Шелльской дороге? Какую глупость я сделал, что не утопил его! А уж теперь-то нам достанется!

13. МЕСТЬ САНТАНДЕРА

Из действующих лиц нашего романа, уже знакомых читателю, не только Карлос Сантандер, Флоранс Керней и Крис Рок уехали из Нового Орлеана в Мексику. То же сделали и дон Игнацио с дочерью, причем ему были возвращены его земли, и он даже попал в милость к диктатору. В довершение всего Игнацио Вальверде был вскоре назначен министром.

Всем этим он был обязан Сантандеру. Красавец адъютант, пользовавшийся доверием диктатора, без труда добился отмены указа о высылке дона Игнацио и позволения вернуться в свое отечество.

Причину, заставившую его сделать это, нетрудно угадать. Здесь играли роль не дружба, не человеколюбие, а единственно страсть к дочери дона Игнацио. Не смея оставаться в Новом Орлеане из-за позорной для себя дуэли, он не мог, однако, более не видеть Луизу Вальверде. Только эгоистическая любовь и побудила его хлопотать за политического преступника. Возвращение же имущества дона Игнацио зависело уже не от него, а было лишь следствием восстановления ссыльного в его правах. Почести, жалованье и новый высокий пост были дарованы помилованному самим Санта-Аной. Причина осыпать благодеяниями человека, который еще недавно был его политическим врагом, была совершенно та же, что и причина стараний Карлоса Сантандера: мексиканский диктатор, удостоив взглядом Луизу Вальверде, заметил, что она необыкновенно красива.

Что же касается дона Игнацио, то в его оправдание можно сказать многое: высылка из отечества, разлука с друзьями, жизнь в чужой стране и, наконец, необходимость зарабатывать хлеб насущный… Он выносил эти испытания так терпеливо и безропотно, как дай бог всякому.

Он не заблуждался относительно мотивов, по которым хлопотал за него Карлос Сантандер, но когда дело касается таких значительных благ жизни, трудно быть чересчур разборчивым.

После того памятного вечера, когда Сантандер показал себя в столь невыгодном свете, он появился у Вальверде лишь спустя несколько дней, с пластырем на щеке, держа руку на перевязи. Он понял, что на молчание Дюперрона и доктора может надеяться, остальные же свидетели уехали в Техас. Ему, значит, нечего было опасаться, что истина выйдет наружу. Он рассказал дону Игнацио, что нанес Кернею много ран и жизнь ирландца в большой опасности. Когда слух об этом дошел до Луизы, она чуть не заболела с горя, но Сантандер уехал, и узнать подробности было не у кого. Через несколько месяцев, уже в Мексике, он повторил ту же выдумку, хотя знал, что противник жив и здоров, он прочел о нем в одной из американских газет, где при описании Мьерского сражения в очень лестных выражениях упоминался капитан Керней. В списках убитых его имени не было.

Вот каково было положение главных лиц нашего романа после Мьерского сражения: Карлос Сантандер — полковник, состоящий в свите диктатора, дон Игнацио Вальверде — министр, дочь его — красавица, пользующаяся всеобщим вниманием, Флоранс Керней, бывший капитан партизан, и Крис Рок, лучший стрелок отряда, — узники ужасной тюрьмы. Но их ждало еще большее унижение, о чем догадался Керней, как только начальник тюрьмы резко захлопнул дверь их кельи. Уроки, которые он брал у дона Игнацио, не пропали даром, общение с солдатами во время похода позволило ему усовершенствоваться в испанском языке. Карлос, вероятно, не подумал об этом или предполагал, что стены тюрьмы достаточно толсты, и разговоры в ее коридорах не могут быть услышаны узниками в кельях. Вышло, однако, иначе. Ирландец услышал все, что говорилось за дверью.

— Сеньор Педро, — говорил Сантандер, — эти техасцы — мои давнишние знакомые, я встретил их не в Техасе, а в Соединенных Штатах, в Новом Орлеане, где между нами сложились отношения, которых я не считаю нужным описывать. Да будет вам известно, что я в долгу у этих людей и потому хочу расплатиться с ними. Я могу рассчитывать на вас, не правда ли?

Трудно было ошибиться в том, что речь шла не о расплате за дружескую услугу, а напротив, о злобном плане отмщения. Ответ дона Педро доказывал, что он все прекрасно понял.

— Конечно, вы можете рассчитывать на меня. Ваше приказание будет немедленно исполнено.

— Прекрасно, — сказал Сантандер, подумав немного, — я хочу, во-первых, чтобы вы дали им возможность подышать воздухом на улице. Не только техасцам, но всем четверым вместе.

— Однако! — вскричал удивленный начальник тюрьмы. — Они должны быть вам за это благодарны.

— Менее, чем вы предполагаете, если принять во внимание работу, которую я намерен им дать.

— Какую работу?

— Небольшую работу…

— На какой улице?

— Калье-де-Платерос.

— Когда же?

— Завтра же. Приведите их утром и оставьте до вечера, до тех пор, пока не пройдет процессия. Вы поняли меня?

— Кажется, да, полковник. А цепи оставим на них?

— Да, непременно, я желаю, чтобы они оставались скованными так же, как сейчас: карлик с великаном, а два другие вместе.

— Слушаю, все будет исполнено.

Этим закончился любопытный разговор, а если и продолжался, то Керней не мог более ничего расслышать. Когда он пересказал услышанное Крису Року, тот не понял, о чем речь, но двое других заключенных сейчас же догадались, в чем дело.

— Хорошо же! — вскричал карлик. — Ведь это значит, что не пройдет и суток, как мы будем барахтаться по пояс в грязи. Прекрасно, нечего сказать!.. Ха-ха-ха!..

И, слушая смех уродца, можно было подумать, что ему предстояло не отвратительное занятие, а исключительное удовольствие.

14. НА АСОТЕЕ

В мексиканском городе плоские крыши домов называются «azotea». Невысокие, фута в три, перила служат для отделения крыши одного дома от крыши другого и для ограждения крыши по краю. На асотее проводят большую часть дня, это место отдыха и приема гостей. Такая особенность архитектуры восточного происхождения еще существует на побережье Средиземного моря. Не любопытно ли, что встречается она и у мексиканцев, где дома тоже имеют плоские крыши вместо террас? Такие же кровли можно видеть в Нью-Мехико и других городах. Сухой и теплый климат — главное условие для устройства подобного рода крыш. Нет на свете страны, где жизнь на открытом воздухе была бы более привлекательна, чем в Мексике. К тому же, на этих крышах не чувствуется ни малейшего дыма, так как труб практически не существует. Здесь они совершенно излишни. Немного дров, сожженных в золе, — вот и все отопление, да и то лишь в исключительных случаях. В кухнях употребляют древесный уголь, поэтому воздух остается вполне чист. Асотея, которую хорошо содержат, бывает украшена цветами, красивыми растениями, небольшими деревцами, апельсиновыми камелиями и пальмами, иногда над перилами возвышается бельведер, с которого еще удобнее любоваться красивыми видами. А где же найти пейзажи красивее, чем те, которые окружают Мехико? В какую сторону ни повернись, всюду взору открывается дивная картина. То долины самых различных зеленых оттенков — от светло-желтого маиса до темно-зеленого табака, то целые поля перечника и бобов, широкие полосы воды, отливающие на солнце серебром, и все это обрамляется цепью гор с вечным снегом на гигантских вершинах. Словом, с какой бы крыши дома ни окинуть взором даль, все чарует глаз и веселит душу.

Но на асотее одного дома сидела молодая девушка, которая, по-видимому, не обращала внимания на окружающую красоту. Вся ее фигура выражала тоску, и тоску эту не могла рассеять самая удивительная природа. Это была Луиза Вальверде. Она вспоминала другую, не менее прекрасную страну, где провела несколько лет изгнания. Последний год был для нее самым приятным и счастливым: она узнала любовь! Предметом ее любви был Флоранс Керней. Где-то он теперь? Она не знала о нем ничего. Не знала даже, жив ли он. Он исчез, не объяснив причины своего внезапного отъезда. Ей было известно только, что он был избран капитаном отряда волонтеров, который, как ей потом сообщили, отправился в Техас. Затем до нее дошли слухи о геройской борьбе партизан и о понесенных ими потерях. Она знала также, что оставшихся в живых взяли в плен и отвели в Мексику, обращаясь с ними самым жестоким образом, знала и о той отваге, с которой они пытались освободиться, и о вторичном их пленении.

Уже в Мехико она с жаром следила за всеми событиями Мьерской экспедиции и, прочитывая все газеты, с замиранием сердца просматривала списки раненых и убитых. Дойдя до списка казненных в Эль-Саладо, полуживая от страха, она вздохнула спокойно, лишь когда прочла последнюю фамилию в нем. Ей все же казалось странным, что имя Кернея нигде не упоминалось. Почему о нем нигде не писали? И где он мог теперь быть? Этот последний вопрос не давал ей покоя. Оставалось допустить, что Керней бесславно погиб от какой-нибудь болезни или несчастного случая. Его тело, наверное, покоится где-нибудь в прерии, где его похоронили товарищи. Грустные мысли, которым все время предавалась Луиза, покрыли бледностью ее щеки и наполнили, тоской душу. Ни почести, которыми был осыпан ее отец, ни восторг, вызываемый ее красотой, не могли рассеять ее грусти.

15. ОЖИДАНИЕ

Обыкновенно люди, тоскующие о чем-либо, предаются своему чувству, скрываясь от людей. Дочь дона Игнацио избрала для этого бельведер, где проводила большую часть дня в совершенном уединении. Отец ее, занятый государственными делами, проводил свое время во дворце.

В этот день, однако, Луиза, поднявшись на асотею, была, очевидно, погружена в другие мысли. Взор ее, обычно равнодушно блуждающий по живописным просторам, был сегодня устремлен на то место, где дорога, идущая вдоль Чапультепекского акведука в Такубаю, сворачивает влево, теряется среди плантаций и исчезает из виду.

Почему Луиза не отрывала глаз от этого поворота? Почему лицо ее так оживилось? Взгляд ее лихорадочно горел, устремленный навстречу не блестящему всаднику на красивом коне, а простому пешеходу — слуге, которого она послала в Такубаю и возвращения которого теперь ожидала. Данное ему поручение требовало большой ловкости и осторожности, но метис Хосе обладал и тем, и другим. Он должен был узнать, нет ли среди пленных, отведенных в Такубаю, человека по имени Флоранс Керней.

Можно, пожалуй, удивиться, почему молодая девушка не сделала этого раньше. Но дело в том, что Луиза только накануне возвратилась в город из загородного поместья и узнала, что пленники, столь давно ожидаемые, наконец прибыли. Ей не пришло в голову навести справки в Аккордаде, хотя она и слышала, что несколько пленных было помещено в эту тюрьму. По ее мнению, если дон Флоранс избежал смерти, то никак не мог быть подвергнут подобному унижению.

Когда она сидела так, сгорая от нетерпеливого ожидания, лакей подал ей конверт с гербом на печати. В конверте оказался пригласительный билет: сам диктатор предлагал ей участвовать в большой процессии, назначенной на следующий день. Внизу было указано, что в ее распоряжении будет парадная карета. Сколько женщин в Мексике позавидовали бы подобному приглашению! Заметьте, что Антонио Лопес де Санта-Ана не только подписался собственноручно на этом приглашении, но еще приписал «con estima particular».

Эта лесть, однако, не только не доставила удовольствия Луизе Вальверде, но, напротив, вызвала у нее отвращение и даже страх. Уже не первый раз диктатор оказывал ей внимание, осыпая любезностями. Она отбросила билет с пренебрежением и начала снова всматриваться вдаль, надеясь увидеть своего посланца. О приглашении же диктатора она тут же совершенно забыла, как будто и не получала его.

Через несколько минут ее снова отвлекли от пристального ожидания. Но был уже не лакей, а молодая женщина, красота которой представляла удивительный контраст с красотой Луизы. У Луизы, хотя она была испанского происхождения, были золотистые волосы и нежно-белый цвет лица. Та же, которая в эту минуту входила на асотею, была смуглая брюнетка, ее роскошные черные волосы были зачесаны высоко на затылок, легкий пушок над верхней губой еще более оттенял белизну зубов. Яркий румянец на ее щеках напоминал по цвету розу. В этом лице женское очарование сочеталось с какой-то дикой оригинальностью, прибавляющей очарованию известную остроту. Молодая женщина, наружность которой мы только что описали, была красавица Изабелла Альмонте, «львица» мексиканского общества.

16. ДВОЙНАЯ ОШИБКА

Луиза Вальверде и графиня Альмонте были очень дружны, и не проходило дня, чтобы они не виделись. Они жили на одной улице. У графини был собственный дом, хотя и купленный на имя ее тетки и опекунши. Кроме красоты, она обладала еще и титулом, доставшимся ей от древнего правящего рода в Мексике.

Очень богатая, она владела во многих местах домами и дачами. Пользуясь полной свободой, она тратила деньги, не отдавая никому отчета, веселая и беззаботная, как птичка.

На этот раз, однако, Луизу поразило озадаченное лицо подруги и ее прерывистое дыхание. Правда, задыхаться она могла оттого, что поднялась сразу на четвертый этаж, но краска, покрывавшая ее лицо, и блеск глаз должны были объясниться другой причиной.

— Madre de Dios! — вскричала участливо ее подруга. — Что с вами, Изабелла?

— О Лусита, если бы вы знали!

— Но в чем же дело?

— Он в тюрьме…

— Он жив! О, да будет благословенна Святая Дева!

Она перекрестилась и набожно подняла глаза к небу, как бы творя благодарственную молитву.

— Жив! — повторила удивленная графиня. — Разве вы думали, что он умер?

— Я не знала, что и думать. Я так давно его не видела и ничего о нем не слышала. Я счастлива, что он здесь, хотя бы и в тюрьме. Пока человек жив, жива и надежда.

Графиня стала понемногу приходить в себя, но лицо ее выражало теперь не только тревогу, но и сильное удивление. Что хотела сказать подруга? Почему она так обрадовалась, узнав, что «он» в тюрьме?

А Луиза и впрямь чувствовала облегчение.

— Я предполагала, что его уже нет на свете. Я боялась, что его убили или что он погиб где-нибудь в техасских прериях.

— Карамба! — вскричала, прерывая ее, графиня, которая иногда не могла удержаться от подобных восклицаний, затем прибавила: — Что вы хотите сказать, упоминая о техасских прериях? Я не слыхала, чтобы Руперто там когда-нибудь был.

— Руперто? — повторила Луиза, и тотчас радость на ее лице сменилась прежней тоской. — А я думала, что мы говорим о Флорансе Кернее!..

Обе давно уже поведали друг другу тайны их сердец, и Луиза прекрасно знала, кто таков Руперто. Она знала, что он принадлежал к хорошей фамилии и был храбрым воином. Но, как и прежде дон Игнацио, он состоял в побежденной партии, большинство членов которой оказались в ссылке либо отошли от политики и жили в своих отдаленных поместьях. Руперто уже давно не показывался в Мехико, многие предполагали, что он скрывался в горах, говорили также, что он сделался начальником шайки сальтеадоров, не раз обагривших кровью дорогу в Акапулько в том месте, где она прорезает горы. Эта арена многочисленных преступлений получила название «Cruz del Marques».

Но многие подробности были до сих пор неизвестны дочери дона Игнацио. — Простите мне мою ошибку, Изабелла, — сказала она, обнимая подругу и нежно прижимая ее к сердцу.

— Скорее я должна просить у вас прощения, — ответила графиня, заметив впечатление, произведенное на Луизу ее ошибкой. — Я должна была выражаться яснее, но вы знаете, что все мысли мои сосредоточены на моем дорогом Руперто.

Ей, конечно, следовало понимать, что, в свою очередь, мысли ее подруги заняты одним лишь Флорансом Кернеем.

— Вы говорите, Изабелла, что его заключили в тюрьму. Но кто же это сделал и почему?

— Кто сделал? Понятно, стража по распоряжению правительства. А почему? Потому что он принадлежит к либеральной партии, это его единственная вина. И знаете ли, что я вам еще скажу? Его обвиняют в том, что он сальтеадор!

— Его могут обвинять, но быть он им, конечно, не может. Впрочем, меня уже ничто не удивляет в поступках людей, пользующихся властью. Дон Руперто никогда не унизил бы себя, став бандитом.

— Бандитом?! Мой Руперто, самый ярый патриот и честнейший человек в мире!..

— Где же и когда его захватили?

— Где-то в окрестностях Сан-Августина, уже некоторое время назад, но я только что узнала об этом.

— Странно, на прошлой неделе я несколько дней провела в Сан-Августине и ничего об этом не слышала.

— Потому что это делается тайно. Дон Руперто жил где-то в горах. Слишком храбрый, чтобы быть осторожным, он спустился в Сан-Августин, и кто-то его предал.

— Где же он теперь, Изабелла?

— В тюрьме.

— Но в какой тюрьме?

— Вот это-то я и хочу узнать! Пока мне известно только, что его обвиняют в разбое. Сантиссима! — воскликнула она, нервно топча ножками веер. — Пусть клеветники поостерегутся! Он им отомстит, когда его оправдают, ведь правда всегда выходит наружу. Сметь подозревать Руперто в разбое!..

После первой вспышки подруги заговорили наконец немного спокойнее. При этом выяснилось, что взгляд на положение вещей был у них совершенно различный. Одна знала, что возлюбленный ее в тюрьме, и приходила от этого в отчаяние. Другая надеялась, что и ее милый попал туда же, но уверенность в этом доставила бы ей отраду.

Графиня, в свою очередь, начала расспрашивать подругу.

— Теперь я понимаю, дорогая, почему вы подумали, что я говорила о Флорансе. Вы полагали, что он среди пленных, которые только что прибыли. Неправда ли?

— Если бы я смела надеяться!..

— Предприняли ли вы что-нибудь, чтобы узнать это?

— Да, я послала человека в Такубаю, куда, я слышала, их отвели.

— Но большинство, как я слышала, попало в Аккордаду.

— Как! В эту ужасную яму, с самыми подлыми негодяями! Ведь техасцы -военнопленные, их не могли подвергнуть такому унижению!

— Однако это именно так. Я узнала об этом от Сантандера.

Упоминание имени, да еще в сопоставлении с предметом разговора, произвело на Луизу сильное впечатление. Она то краснела, то бледнела при воспоминании о ненависти, существовавшей между Сантандером и Кернеем. Страшно встревоженная, она почти не слышала графиню, продолжавшую свои расспросы.

— Кому вы это поручили?

— Я послала Хосе.

— Отлично, он вполне заслуживает доверия и довольно толковый, но, дорогая, он не более как слуга, и в Такубае ему будет трудно получить нужные сведения. Снабдили ли вы его деньгами?

— О да, мой кошелек в его полном распоряжении.

— Возможно, именно ваш кошелек и будет золотым ключом, который откроет двери тюрьмы дона Флоранса, если только он там.

— Надеюсь, что да!

Подобная надежда молодой девушки показалась бы очень странной человеку, не знающему обстоятельств дела.

— Чего бы я ни дала, чтобы узнать, что он жив!

— Вы это скоро узнаете. Когда должен вернуться Хосе?

— Ему пора уже вернуться. Когда вы пришли, я как раз высматривала его. Может быть, пока мы разговаривали, он уже возвратился.

— Дорогая, какое совпадение! Я сделала то же самое, что и вы,и жду возвращения моего посланца, которому поручила узнать об участи Руперто. И раз уж такова судьба, будем вместе ждать вестей, каковы бы они ни были… Что я вижу! — воскликнула она, поднимая с полу пригласительный билет, брошенный Луизой. — Приглашение с предложением кареты и любезной припиской его светлости! Вы собираетесь поехать?

— Нет, и не думаю. Мне его любезности противны.

— Мне бы хотелось, чтобы вы поехали. Да и отец ваш, наверное, пожелает.

— Но вам-то к чему это?

— Я хочу, чтобы вы взяли меня с собой.

— Я должна прежде узнать, что скажет отец.

— Я уверена, что…

Ее прервал шум шагов. По лестнице поднимались двое. Это были оба посланные, случайно возвращавшиеся одновременно. Девушки поспешно вышли им навстречу. Слуги стояли, обнажив головы, один — перед графиней, другой -перед Луизой. Так что ответы их были слышны обеим. Впрочем, они и не собирались ничего скрывать друг от друга.

— Сеньорита, — сказал Хосе, — того, о судьбе которого вы приказали мне узнать, нет в Такубае.

Луиза страшно побледнела и воскликнула:

— Вы больше ничего о нем не узнали? — Однако ответ сразу привел ее в себя. — Вы видели дона Флоранса?! Но где же, говорите скорее!

— В Аккордаде.

— В Аккордаде! — повторил, как эхо, другой голос. Это сказала графиня, которая узнала, что ее возлюбленный находится в той же тюрьме.

— Я видел его в камере, сударыня, — продолжал слуга графини. — Он прикован к техасскому пленнику.

— Он был в камере, сеньорита, — говорил в ту же минуту Хосе. — Он прикован к вору.

17. СТОЧНЫЕ КАНАВЫ

В каждом городе есть улица, пользующаяся особой привязанностью высшего общества. В Мехико это улица Платерос, улица Ювелиров, названная так по большому количеству ювелирных магазинчиков. По этой улице прогуливается золотая молодежь столицы Мексики, юноши в лакированных сапогах, желтых перчатках, со стеками в руках, с моноклями. Сюда приезжают богатые сеньоры и сеньориты выбирать себе украшения. По улице Платерос идут в Аламеду, парк с красивыми аллеями, террасами, цветами и фонтанами, осененными тенью громадных густых деревьев: под знойным небом юга все ищут тени.

Там юные красавцы проводят часть дня, то гуляя по аллеям, то сидя у фонтана, любуясь хрустальной струей воды, но следя в то же время за сеньоритами, которые с удивительным искусством владеют веерами: колебания этих хрупких игрушек предназначены не только для прохлады, некоторые их движения выражают признания, более чарующие, чем слова. Одним лишь мановением веера здесь завязывают роман, объясняются в любви, залечивают сердечные раны или наносят их.

Улица Платерос, оканчивающаяся у входа в Аламеду, продолжается и далее, но уже под другим названием, теперь это фешенебельный проспект Сан-Франциско, не менее популярный у мексиканской знати. Ежедневно в известный час он полон пешеходов, запружен всадниками и экипажами. В экипажи впряжены мулы или маленькие лошадки, известные здесь под названием «фрисонов». Сеньоры и сеньориты, сидящие в экипажах, очень нарядны, в открытых платьях с короткими рукавами, без шляп, их волосы украшены драгоценностями и живым жасмином или ярко-красными цветами гранатов. Блестящие всадники восседают на фыркающих лошадках. Глядя на них, подумаешь, что они едва сдерживают коней, которых на самом деле все время пришпоривают, заставляют горячиться.

Каждый день, исключая первую неделю великого поста, когда высшее общество переходит на другой конец города, эта блестящая процессия тянется вдоль улиц Платерос и Сан-Франциско.

Но здесь же взор останавливается на менее привлекательном зрелище. Посредине улицы проходит сточная труба, не закрытая сплошь, как в европейских странах, а только прикрытая легко снимающимися плитами. Это скорее грязная клоака, чем сточная труба. Нет ни малейшего уклона, который бы способствовал стоку нечистот, и они скапливаются в канавах, наполняя их доверху. Если бы время от времени их не очищали, то весь город был бы затоплен грязью. Иногда доходит до того, что черная жидкость просасывается сквозь плиты, распространяя зловоние. А чего только не приходится выносить зрению и обонянию, когда наступает время очистки! Снятые плиты кладут по одну сторону, а вонючую грязь — по другую, оставляя ее в таком виде, пока она не засохнет, чтобы было удобнее ее вывезти. Это не мешает, однако, аристократическому катанию. Дамы отворачивают свои хорошенькие носики: будь зловоние во сто раз сильнее, они и тогда не отказались бы от привычной прогулки. Для них, как и для посетительниц лондонского Гайд-парка, дневное катание дороже всего, даже еды и питья. Очистка стоков — тяжелая работа, для которой людей найти трудно. Даже нищие избегают ее, и решается на нее лишь последний бедняк, мучимый голодом. Она не только отвратительна, но унизительна, почему и предоставляется большей частью обитателям тюрем, осужденным на долгое заключение, да еще в счет наказания за проступок, совершенный уже в тюрьме. Их пугает не столько грязь и вонь, сколько тяжелый труд под палящим солнцем.

Стоят они по пояс в грязи, которая нередко залепляет им даже лица, но из предосторожности с их ног не снимают колодок. Они озлоблены против всего человечества. Их глаза то мечут искры, то опущены с отчаянием. Некоторые задевают прохожих своими насмешками и ругательствами.

После всего сказанного понятно, почему Керней с таким беспокойством прислушивался к разговору Сантандера с начальником тюрьмы.

На следующее утро начальник тюрьмы сам пришел к их двери:

— Пора, собирайтесь на работу!

Он знал, что им предстояло, и прибавил насмешливо:

— Сеньор Сантандер вас совсем избалует своим вниманием. Заботясь о вашем здоровье, полковник желает, чтобы вы совершили прогулку. Это особая милость, которая доставит вам и пользу, и удовольствие.

Дон Педро любил поиздеваться и очень гордился своим умением изобретать насмешки. На этот раз, однако, его ирония потеряла смысл. Карлик не удержался, чтобы не ответить.

— А! — завопил он нечеловеческим голосом. — Прогуляться по улице! Вы хотите сказать, под улицей! Я ведь знаю, дон Педро!

Он так давно был в тюрьме, что позволял себе фамильярности с начальником тюрьмы, и ему их прощали.

— Ах ты, уродина! — удивилcя начальник тюрьмы. — Я постараюсь отучить тебя от неуместных шуток! — Затем, обращаясь к Ривасу, сказал: — Сеньор Руперто, я был бы счастлив избавить вас от этой маленькой экскурсии, но я получил приказания, которых не могу не выполнить.

Это опять была лишь шутка, придуманная с целью помучить заключенного, во всяком случае, Ривас это так и понял. Обращаясь к своему притеснителю, он сказал:

— Мерзавец, обесчестивший свое оружие в Закатекасе, вы как нельзя более подходите к должности начальника такой отвратительной ямы, как эта. Продолжайте делать подлости, я вас презираю.

— Черт побери! Как вы, однако, дерзки, сеньор Ривас! Не надейтесь, что графине, как бы знатна она ни была, удастся выцарапать вас из моих когтей, о вас гораздо лучше позаботится госпожа виселица.

Произнеся эту угрозу, он крикнул:

— Отведите арестантов, куда я говорил вам!

Последние слова относились к главному надзирателю, высокому, крепко сложенному малому.

— Por cierto, gobernedor, — ответил тот с почтительным поклоном.

— Пусть остаются там весь день. Это приказ.

— Слушаю, сеньор!

Вскоре после ухода начальника тюрьмы надзиратель крикнул, отворив дверь камеры:

— Живо, марш на канавы!

18. ТИРАН И ЕГО НАПЕРСНИК

Excelentisimo, ilustrisimo, генерал дон Хосе Антонио Лопес де Санта-Ана — таковы были титул и имя того, кто держал в своих руках судьбы Мексики в то время. Человек этот около четверти века был бичом и проклятием молодой республики. Хотя власть диктатора была временной, но деморализация, производимая деспотизмом, надолго переживает время правления деспота. Санта-Ана достаточно принизил мексиканцев в социально-политическом отношении, чтобы сделать их неспособными выносить какую бы то ни было форму конституционного правления. Они не различали более друзей свободы от ее врагов, а так как после каждого низложения диктатора возвращение либерального правления не сразу восстанавливало правовой порядок, то и на него сыпались обвинения, причем тут же все забывали зло, причиненное тираном.

Неумение разбираться в сложных вопросах политики присуще, к несчастью, не одним мексиканцам.

В первое время существования Мексиканской республики эти плевелы с необыкновенной силой разрастались на пользу Санта-Аны. Его свергали и прогоняли бесчисленное количество раз, и вот он снова был призван, к великому удивлению нации, а впоследствии и историков. Объяснение, однако, весьма просто: вся сила его могущества заключалась в порожденной его политикой деморализации, милитаризме и отвратительном шовинизме, последнем в особенности.

Разделяй и властвуй — политическое правило столь же древнее, как и сам деспотизм. Лесть как средство укрепления власти — тоже путь достаточно известный. Этот-то последний путь и был избран Санта-Аной, который не упускал случая польстить народному самолюбию и кончил унижением и посрамлением нации, как это случилось во Франции несколько лет тому назад и как может случиться со всяким народом, если его идеалы не превышают удовлетворения, получаемого от самовосхваления. Диктатор Мексиканской республики имел в то время притязания на титул императора и преследовал эту цель ревностнее, чем когда-либо. В действительности он пользовался императорской властью, растоптав свободу в стране. Чтобы подготовить своих подданных к задуманным им переменам, он решил поразить их воображение обрядностями чисто военного характера. К титулу правителя государства Санта-Ана прибавил еще и звание главнокомандующего. Дворец его и внутри и снаружи походил на крепость. У всех дверей стояли часовые.

В тот день, когда Сантандер посетил Аккордаду, диктатор сидел в зале, где была назначена аудиенция его приближенным. Официальные дела закончились, он оставался один. В зал вошел дежурный адъютант, положил на стол диктатора визитную карточку. — Да, я могу принять его, — сказал тот, взглянув на нее.

Посетителем оказался Карлос Сантандер.

— А, сеньор Сантандер! — весело приветствовал его диктатор. — Чем обязан удовольствием? Судя по вашему торжествующему виду, новая победа?

— Экселлентиссимо!..

— О, не скромничайте! Говорят, вы счастливейший из смертных?

— Уверяю вас, даже напротив… Это только наговоры…

— Я и сам достаточно видел. Например, ваше ухаживание за прелестной особой, которую вы, кажется, знали еще в Луизиане?.. — Он устремил на Сантандера испытующий взгляд, точно сам сильно интересовался особой, на которую намекал. Избегая его взгляда, Карлос уклончиво ответил:

— Ваше превосходительство очень добры, уделяя мне столько внимания.

— Вот как! Вы даже не находите нужным отрицать эти догадки! Ха-ха-ха! Великий управитель, откинувшись в кресле, захохотал.

— Да, сеньор Карлос, ваши любовные похождения мне хорошо известны. Но я далек от мысли осуждать вас за это. Живя сам в стеклянном доме, я не могу бросать камни в стекла другим. Ха-ха-ха!

Его смех и взгляд показывали, что ему очень льстит слава дон Жуана.

— Впрочем, ваше превосходительство, не все ли равно, что подумает свет, лишь бы совесть была спокойна.

— Браво, брависсимо! — вскричал Санта-Ана. — Карлос Сантандер проповедует мораль! Нет, это уж слишком! Ха-ха-ха!

Полковник был немного озадачен, не понимая, к чему клонится разговор, и решился, наконец, заметить:

— Меня крайне радует, что ваше превосходительство находится сегодня в таком хорошем расположении духа.

— Уж не потому ли, что вы намереваетесь меня о чем-то просить? -Санта-Ана любил отпускать довольно обидные замечания. — Кстати, скажите, откуда у вас шрам на щеке? Я давно хотел спросить об этом.

Вопрос заставил Сантандера покраснеть.

— Это последствие дуэли, — сказал он.

— Где?

— В Новом Орлеане.

— О, это город дуэлей, я знаю, так как жил там некоторое время. Санта-Ана побывал в Соединенных Штатах после сражения при Сан-Гиацинте, где был взят в плен и отпущен под честное слово.

— В Новом Орлеане встречаются удивительно искусные дуэлянты. Но кто же был вашим противником? Надеюсь, вы ему отплатили как следует?

— Даже более того.

— Вы убили его?

— Нет, но это зависело не от меня, а от моего секунданта, упросившего меня пощадить противника.

— А что же было причиной ссоры? Впрочем, что же тут спрашивать? Конечно, замешана женщина.

— Виноват, ваше превосходительство, наша ссора имела совсем другую причину.

— Какую?

— Я собирался посвятить свое оружие славе Мексики и ее достойного правителя.

— В самом деле, полковник?

— Ваше превосходительство не забыли знаменитую кампанию партизан…

— Да-да, — прервал его поспешно Санта-Ана, точно не желая вспоминать о неприятном, — значит, вы дрались с одним из них?

— Да, с их капитаном.

— И что же с ним сталось? Он воевал под Мьером?

— Да, ваше превосходительство.

— Убит там?

— Взят в плен. — Расстрелян? — Нет.

— Значит, он должен быть здесь? Как его фамилия?

— Керней, он ирландец.

Выражение лица Санта-Аны говорило о том, что это имя ему известно. Действительно, как раз в то утро дон Игнацио приходил ходатайствовать о помиловании Кернея и освобождении его из тюрьмы, но решительного ответа министр не получил. Вся эта история показалась диктатору подозрительной. Не упомянув, однако, ни о чем, он только спросил Сантандера:

— Этот ирландец в Такубае?

— Нет, он в Аккордаде.

— Так как техасские пленные находятся в вашем ведении, то вы, вероятно, о нем и пришли просить? Чего же вы желаете?

— Вашего разрешения наказать этого человека, как он того заслуживает. — За шрам, которым он украсил ваше лицо? Вы сожалеете, что не ответили ему как следует? Не так ли, полковник?

Сантандер, покраснев, сказал:

— Это не совсем так. Он должен быть наказан по другой причине.

Санта-Ана пристально посмотрел на Сантандера.

— Этот Керней, — продолжал полковник, — один из самых ярых врагов Мексики и вашей светлости. В одной речи он называл вас узурпатором, тираном, предателем, не раз изменявшим свободе и родине. Позвольте мне не повторять тех оскорблений, которыми он вас осыпал.

Глаза Санта-Аны блеснули гневом.

— Черт возьми! — вскричал он. — Если вы говорите правду, то можете делать с этим ирландцем все, что хотите. Расстреляйте его или повесьте, мне безразлично. Впрочем, нет, подождите. Ведь в настоящее время у нас предприняты переговоры с министром Соединенных Штатов о техасских пленных. К тому же, Керней, будучи ирландцем, является английским подданным, и английский консул может втянуть нас в неприятную историю. Не следует его пока ни расстреливать, ни вешать. Поступайте осторожно. Вы понимаете меня? Полковник прекрасно понимал, что хотел сказать диктатор словом «осторожно». Все шло так, как хотел Сантандер. Когда он выходил из зала, лицо его сияло злобным торжеством. Отныне он мог унижать вволю того, кто унизил его!

— Вот так комедия! — воскликнул Санта-Ана, когда дверь за посетителем закрылась. — Прежде чем опустят занавес, я и сам хочу сыграть роль в этой пьесе. Сеньорита Вальверде без сомнения прелестна, но она недостойна развязать шнурки на башмаках графини. Эта женщина, ангел она или демон, могла бы, если бы захотела, добиться того, чего не смогла еще ни одна…

Вскружить голову Санта-Ане!

19. ДОН ЖУАН С ДЕРЕВЯННОЙ НОГОЙ

Диктатор просидел некоторое время неподвижно, затем, зажигая одну папиросу за другой, стал курить. Его лицо сделалось мрачно. В ту пору, если верить общей молве, Санта-Ана имел абсолютную власть над жизнью мексиканского народа, действуя то силой, то хитростью, не брезгуя никакими средствами. Перемена выражения лица диктатора была вызвана отнюдь не угрызениями совести. Скорее воспоминаниями. Сюда примешивался, может быть, страх разделить когда-нибудь участь своих жертв, ибо каждый деспот не без оснований опасается мести. Развращенное и развращающее правление Санта-Аны так бесцеремонно обращалось к кинжалу, что убийство стало в некотором роде обычным делом. Неудивительно поэтому, что и диктатор боялся погибнуть от руки убийцы. Как ни прочно утвердился Санта-Ана у власти, надеясь переменить кресло диктатора на королевский трон, он не мог чувствовать себя в полной безопасности.

Его тревожило еще одно обстоятельство. С помощью арестов, казней, ссылок и конфискаций ему почти удалось уничтожить либеральную партию. Но, как ни слаба она была, но все же существовала, ожидая лишь случая, чтобы проявить себя. Санта-Ана знал это по опыту собственной жизни, где так часто чередовались торжество и поражение. В одном из северных городов республики даже был раскрыт заговор. Это походило на отдаленные раскаты грома приближающейся грозы.

Однако мысли, омрачившие в эту минуту чело Санта-Аны, от политики быстро перекинулись к женщине…

К женщине не в общем смысле слова, а к одной из двух особ, недавно упомянутых им, и, как можно догадаться, к прелестной графине.

В молодости он был недурен собою и очень гордился своей внешностью. В жилах этого мексиканца по рождению текла чистейшая испанская кровь. Черты лица его были тонкие и выразительные, волосы и усы черные и блестящие (правда, усы он красил), цвет лица коричневатый, но не темный. Он и теперь, несмотря на годы, и серебристые нити в волосах, мог производить впечатление на женщин, если бы не зловещее выражение, появляющееся на его лице.

Одно огорчало его более всего — его деревянная нога. Когда он глядел на нее, то искренне страдал, точно чувствовал в этой деревяшке приступы подагры.

Как часто проклинал он принца Жоанвиля! Ведь он лишился ноги, защищая Веракрус от французов, которыми тот командовал. Однако по некоторым причинам он должен был благодарить его: деревянная нога немало способствовала популярности Санта-Аны, и не раз он пользовался своим увечьем, чтобы снова войти в милость у народа.

Однако с какой грустью разглядывал он ее теперь! В том, чего он жаждал, она едва ли могла принести ему пользу. Способна ли женщина, да еще такая, как графиня Изабелла, полюбить человека с деревянной ногой! Он, конечно, не терял надежды, уповая то на свою внешность, то на свое положение. Кроме того, он сумел устранить опасность соперничества, заключив в тюрьму человека, который пользовался благосклонностью графини. С трудом, но удалось захватить его, обвинив в разбое и воровстве. Он был помещен в Аккордаду, начальником которой был один из приспешников диктатора. Просидев некоторое время в раздумье и докурив очередную папиросу, он вдруг торжествующе улыбнулся. Улыбка эта была вызвана как раз сознанием своей власти над ненавистным соперником. Чего бы он не дал, чтобы распространить эту власть и на нее!

Из задумчивости диктатор был выведен легким стуком в дверь. Адъютант принес две визитные карточки сразу. При виде их выражение лица Санта-Аны снова резко изменилось. Форма и размеры карточек указывали на их принадлежность представительницам прекрасного пола. Имена посетительниц смутили диктатора еще больше. Адъютанту не приходилось еще видеть его таким взволнованным.

— Просите! — сказал было он, но вдруг одумался и отдал распоряжение ввести дам сначала в приемную и впустить их к нему лишь после звонка. Судя по выражению лица молодого офицера, он был очень доволен возможностью задержать на некоторое время посетительниц, показавшихся ему очаровательными: одна из них была Луиза Вальверде, другая — Изабелла Альмонте.

20. ПРЕЛЕСТНЫЕ ПРОСИТЕЛЬНИЦЫ

Едва адъютант вышел, как Санта-Ана направился к большому стенному зеркалу и осмотрел себя с головы до ног. Он закрутил усы, провел рукой по волосам, одернул шитый золотом мундир и снова уселся в кресло. Несмотря на изысканную вежливость, которой всегда кичился диктатор, он всех принимал сидя, даже женщин, предпочитая положение, позволявшее ему скрывать свой недостаток. Нажав кнопку звонка, он принял позу, полную достоинства и величия. Женщины вошли смущенные и взволнованные.

— Такой редкий случай, — сказал Санта-Ана, — графиня Альмонте делает честь дворцу своим посещением. Что касается сеньориты Вальверде, то не будь у нас с ее отцом официальных отношений, я еще реже имел бы честь ее видеть.

Говоря это, он указал им на кресла. Они сели, все еще волнуясь и слегка дрожа. Они не были застенчивыми по природе, их делали такими обстоятельства, приведшие сюда. В жилах той и другой текла благороднейшая кровь. Графиня, кроме того, принадлежала к старинной знати, в то время как диктатор оказывался просто-напросто выскочкой. Их смущало поэтому не собственное приниженное положение, но самая цель их посещения. Были у Санта-Аны какие-либо подозрения на этот счет или нет, но лицо его оставалось непроницаемым и загадочным, как у сфинкса. Любезно произнеся свое приветствие, он умолк, ожидая, когда заговорят посетительницы. Графиня решилась заговорить первая.

— Ваше превосходительство, — сказала она с напускным смирением, — мы пришли просить у вас одной милости.

При этих словах смуглое лицо Санта-Аны точно просветлело. Изабелла Альмонте просит у него милости! Что же может быть лучше? Диктатор с трудом скрывал овладевшую им радость, отвечая графине:

Если эта милость в моей власти, ни графине Альмонте, ни сеньорите Вальверде нечего бояться отказа. Говорите же откровенно, в чем дело. Графиня, при всей решительности своего характера, все еще медлила объясниться. Ведь об этой милости Санта-Ану уже просили утром, и он, не отказав окончательно, тем не менее оставил мало надежды. Читатель не забыл, вероятно, что в тот же день приходил просить о помиловании Флоранса Кернея и Руперто Риваса дон Игнацио, посетительницы не могли не знать этого, так как министр действовал по их настоянию и просьбе. Безнадежность и заставила их самих обратиться к диктатору.

Замешательство графини не ускользнуло от внимания диктатора, очень довольного, что представился случай показать свою власть интересовавшей его женщине.

— Должен сказать, что меня все это крайне огорчает, — сказал он, стараясь казаться опечаленным, каким он и был в действительности, когда узнал, что женщины, за которыми ухаживал, предпочли его другим.

— Но почему же, ваше превосходительство? — спросила графиня со страстью в голосе. — Почему вы отказываете в свободе людям, не совершившим никаких преступлений, заключенным в тюрьму за вину, которую вашей светлости так легко простить?

Никогда графиня не была так хороша, как в эту минуту. Ее лицо покрылось ярким румянцем, глаза метали искры негодования. Она поняла, что все просьбы тщетны, волнение, гнев, презрение придали ее лицу особое выражение, сделав его еще прелестнее. У Санта-Аны не оставалось более сомнения относительно чувств, питаемых ею к Руперто Ривасу. И он ответил с холодным цинизмом:

— Вы так думаете, но ведь это ничего не доказывает. Человек, за которого вы просите, должен сам доказать свою невиновность. То же я могу сказать и относительно интересующего вас узника, — прибавил он, обращаясь к Луизе Вальверде.

Женщины ничего на это не ответили, поняв, что их усилия напрасны. Они поспешили уйти. Дочь дона Игнацио шла впереди — это было именно то, чего желал Санта-Ана. Забыв о своей деревянной ноге, он поспешно вскочил с кресла и успел шепнуть Изабелле Альмонте:

— Если графиня пожелает прийти одна, ее просьба будет иметь больше шансов на успех.

Графиня прошла по залу, подняв презрительно голову, словно не слыша его слов. Она прекрасно поняла их смысл, и негодование отразилось в ее огненном взоре.

21. ЖЕНСКИЙ ЗАГОВОР

— Жизнь бедного Руперто в опасности! Теперь я в этом уверена и, может быть, даже буду виной его смерти! — Сидя в карете рядом с подругой, графиня произнесла эти слова как бы про себя.

Не менее удрученная Луиза, возможно, не услышала бы этих слов, если бы они не отвечали вполне ее собственным мыслям. Думая об опасности, угрожавшей дорогому для нее человеку, она с ужасом спрашивала себя: не она ли тому причиной?

— Мне кажется, я вас понимаю, — грустно сказала она.

— Не будем об этом говорить, это слишком ужасно! Нам нужно, не теряя времени, приняться за дело, призвав на помощь всю нашу любовь и все наши силы! Ведь так, Луиза? И помоги нам, боже!

Несмотря на вопросительный тон, Изабелла не нуждалась в ответе. Не менее озабоченная, чем графиня, и еще более грустная, Луиза лишь эхом повторила:

— Помоги нам, боже!

Они молчали некоторое время, погруженные в свои мысли, затем графиня снова заметила:

— Как я жалею, дорогая, что вы неспособны на хитрости!

— Святая Дева, но почему же? — удивилась ее подруга.

— Мне пришла в голову одна вещь, с помощью которой мы могли бы кое-чего достигнуть, если бы вы согласились мне содействовать.

— О Изабелла! Чего я не сделаю, чтобы спасти Кернея!

— Мне нужно ваше содействие, чтобы спасти Руперто, а не Кернея. О Кернее я уже сама позабочусь.

Удивление дочери дона Игнацио все возрастало. Чего хочет от нее графиня?

— Какую же роль вы мне назначаете?

— Роль ловкой кокетки, не более.

Кокетство было совершенно не в характере Луизы Вальверде. Имея немало поклонников, она не заслуживала все же упрека в легкомыслии. С того дня, как она полюбила Кернея, сердце ее принадлежало всецело ему одному. Многие даже находили ее слишком недоступной и холодной, не подозревая, как горячо билось это сердце, но для одного только человека. Средство, предложенное Изабеллой, глубоко смутило ее. Заметив это, графиня поспешила сказать:

— Ведь только на время, дорогая. Вам не придется играть эту роль настолько, чтобы быть скомпрометированной. К тому же, я не предлагаю вам вскружить головы всем вашим поклонникам. Только одному!

— Кому же?

— Карлосу Сантандеру, гусарскому полковнику, адъютанту его превосходительства. Его репутация не слишком почтенна, но он пользуется милостью Санта-Аны.

— Ах, Изабелла, как вы заблуждаетесь, предполагая, что я имею на него влияние! Карлос Сантандер никогда не пожелает спасти Флоранса Кернея, и вы знаете почему!

— Да, я это знаю. Но он может помочь мне освободить Руперто. Мои достоинства, к счастью, не оценены полковником, он видит только вас одну. Он преследует Руперто лишь из желания угодить своему начальнику. Если вы согласитесь исполнить мою просьбу, нам легко будет обмануть его.

— Что же я должна делать?

— Вы должны быть любезны с ним хотя бы с виду и до тех пор, пока мы не достигнем своей цели.

— Боюсь, что из этого ничего не выйдет.

— А я так напротив. Вам, конечно, это будет не совсем приятно, но ведь вы сделаете это для меня, не так ли? В благодарность я поступлю так же и буду играть ту же роль по отношению к другому человеку для спасения Флоранса Кернея… Вы понимаете меня?

— Не вполне.

— Я объясню подробнее в другой раз, только позвольте…

— Дорогая Изабелла, для вас я готова на все.

— И для дона Флоранса! Но какое странное стечение обстоятельств: я буду стараться для вас, вы для меня, а сами для себя мы ничего не можем сделать. Однако не будем отчаиваться!

В эту минуту экипаж остановился у дома Луизы. Графиня, отпустив кучера, вошла вслед за подругой, желая сказать ей еще несколько слов. Они выбрали уголок, где могли поговорить, не будучи никем услышаны.

— Время не терпит! — сказала Изабелла. — Надо воспользоваться случаем, если он представится, сегодня же, во время процессии…

— Мне даже подумать тяжело об этой процессии! Каково сознавать, что все веселятся, а он изнывает в тюрьме. Нам придется ехать мимо нее! Ах, я чувствую, что не справлюсь с безумным желанием выйти из экипажа и приблизиться к нему.

— Это был бы лучший способ погубить дона Флоранса и никогда более его не видеть. Этим вы разрушите весь мой план. Я дам знать, когда настанет время действовать.

— Значит, вы непременно хотите ехать?

— Конечно! И прошу вас взять меня с собой в экипаж. Не надо раздражать Санта-Ану. Я уже сожалею, что позволила себе быть с ним резкой, но разве я могла спокойно слушать, как Руперто называют вором! Впрочем, нет худа без добра. Итак, скорее идите переодеваться, выберите лучший наряд, украсьте себя драгоценностями и будьте готовы ко времени прибытия парадной кареты. Карамба! — прибавила она, взглянув на свои часики. — Нам надо торопиться. Я тоже должна переодеться.

Она сделала шаг к двери и вдруг остановилась.

— Еще одно слово. Когда вы будете разговаривать с Карлосом Сантандером, не делайте такого несчастного вида. Поборите себя, прошу вас, хотя бы на то время, когда будете находиться в обществе Сантандера. Кажитесь веселой, непринужденной, улыбайтесь. А я буду так же вести себя с Санта-Аной. Однако когда Изабелла Альмонте вышла, на лицо ее опустилось облако печали. Она не менее Луизы нуждалась в поддержке, делая неимоверные усилия, чтобы казаться беззаботной.

22. УЗНИКИ ЗА РАБОТОЙ

Отряд арестантов следует по улице Патерос. Доминго, надзиратель, сопровождает их, держа в руке огромный кнут. С ним несколько сторожей и солдат. Узники прикованы друг к другу парами, цепи колодок немного опущены, чтобы дать им возможность передвигаться. При такой системе нет надобности в многочисленной страже.

Плиты сняли, открыв канаву, наполненную вонючей грязью. Около нее свалены всевозможные орудия для чистки и лопаты. Доминго приказывает арестантам приниматься за работу. Отказ или непослушание немыслимы, даже простое промедление наказывается ударом кнута или ружейного приклада. Кернею и Крису Року поневоле приходится следовать примеру остальных. Но никто не приступает к работе с таким отвращением, как техасец. Он потрясает в воздухе лопатой с таким угрожающим видом, точно хочет размозжить ею голову ближайшему солдату.

— Проклятие! — восклицает он. — Хоть ты, подлец, и не виноват, но я с наслаждением рассек бы твою башку! Ах, почему я не в Техасе! Не пощадил бы я тогда ни одного встречного мексиканца!

Солдат не понял ни одного слова, но вид Криса Рока был так страшен, что он невольно отступил, и выражение его испуганного лица было настолько глупо, что техасец не смог удержаться от смеха. Поначалу работа довольно сносная. Выгребая обильную грязь, не приходится спускаться в канаву. Однако вскоре на дне канавы обнаруживается густая масса, выгрести которую возможно, лишь спустившись в нее, что и приказано сделать подневольным работникам. Это варварство, достойное дикарей!

Некоторые спускаются осторожно, погружаясь по пояс в грязь. Другие так долго собираются с духом, что Доминго приходится пустить в дело кнут. Из каждой скованной пары в канаву обязан сойти один. Несмотря на отвращение, испытываемое Крисом Роком к карлику, он все же не желает, чтобы тот утонул или задохнулся в нечистотах, и потому решительно спускается сам. Он погружается в грязь до бедер. Края канавы доходят ему до шеи, тогда как у других голова едва видна над поверхностью мостовой.

Ни Керней, ни Ривас еще не спустились. Как бы ни показалось это странным, но они чувствовали друг к другу симпатию и теперь спорили, кому спуститься на дно. Каждый, желая избавить товарища от этой муки, брал ужасную повинность на себя. Их пререкания, однако, прервал тюремщик. Схватив Риваса за плечо, он почти столкнул его в канаву. Если бы здесь оказался Сантандер, он заставил бы, конечно, спуститься в грязь Кернея, но тюремщик, помня дерзости, сказанные Руперто полковнику, выбрал его.

Работа подвигается. Одни арестанты выбрасывают грязь из канавы на улицу, другие уминают ее лопатами, чтобы не растекалась, — отвратительный, унижающий человеческое достоинство труд!

23. ПРОЦЕССИЯ

Как ни мучительна была работа, некоторые арестанты, однако, не могли удержаться от шуток в адрес прохожих, брезгливо сторонившихся. Достаточно было бросить ком грязи, чтобы испортить кому-то одежду или обувь.

Стража оставалась безучастной, так как подобные шутки были по большей части обращены на простолюдинов, привыкших ко всякого рода обращению. Впрочем, нашим героям было не до шуток, настолько униженными они себя чувствовали. Некоторые из арестантов не знали за собой никакой вины, а им приходилось видеть среди прохожих знакомых, выражавших им свою симпатию улыбкой или сочувственным взглядом. Однако в основном на чистильщиков никто не обращает внимания. Правда, на этот раз зрелище представляло определенный интерес, благодаря необычной паре: великан, прикованный к пигмею, точно Гулливер к лилипуту, не мог не привлекать внимания прохожих, выражавших громко свое удивление.

— Ay, dios! — восклицал один. — Giganto y enano! Великан и карлик! Как это странно!

Техасец не понимал причины смеха, который сильно раздражал его. Впрочем, и шутники не понимали слов, которые он посылал им в ответ, не оставаясь в долгу:

— Чтобы вас черт побрал, желтомордые пигмеи! Ах, кабы загнать миллион вам подобных в техасские прерии, я бы тогда показал вам!

Насмешливые взгляды выводили его из себя, и это также было одной из причин, заставивших его сойти в канаву: там, по крайней мере, он был укрыт от праздных взоров.

Солнце жгло немилосердно, но арестанты должны были работать до самого вечера. Надзиратель не давал им ни минуты отдыха. После полудня случилось обстоятельство, которое могло оказаться для арестантов благоприятным. Тротуар заполнили толпы одетых по-праздничному людей. Вскоре арестанты из разговоров вокруг узнали причину всеобщего оживления. Была назначена закладка первого камня новой церкви в Сан-Кормском предместье — церемония блестящая и торжественная. Процессия из Плаца-Гранде должна была проехать через Калье-де-Платерос. Ее приближение уже возвещали барабанный бой и звуки труб военного оркестра. Впереди ехали уланы, за ними следовали две кареты с высшим духовенством, а дальше золоченая карета Санта-Аны. Диктатор, как и сопровождающие его офицеры, в полной парадной форме. При виде одного из них Керней не может прийти в себя от изумления: это его бывший учитель испанского языка Игнацио Вальверде. Он еще не оправился от удивления, как был поражен еще более, увидев в другой карете дочь дона Игнацио — очаровательную Луизу…

24. МНОГОЗНАЧИТЕЛЬНЫЕ ВЗГЛЯДЫ

— Да, женщина, сидящая в карете, — Луиза, сомнения быть не может, -говорил себе Флоранс Керней. Но вместе с радостью душу его тут же заполняет беспокойство, как если бы любимому существу грозила опасность. Так и есть: рядом с ее каретой гарцует офицер, в котором он узнает Карлоса Сантандера, в шитом золотом мундире, с торжествующей улыбкой на красивом лице. Какой контраст с подлым трусом, облепленным тиной!

Однако грусть в душе его сменяется бешенством. «А вдруг они обвенчаны? Нет, муж с женой так не разговаривают. Может быть, они жених и невеста? Она любит его и отдала ему свое сердце! А я думал, что оно принадлежит мне…» Эти мысли с быстротой молнии пробегают в голове Кернея. И тут он замечает, что молодые женщины в карете оборачиваются в его сторону. Это движение было, по-видимому, вызвано замечанием гарцующего возле них всадника. Керней не мог слышать, как Сантандер говорил, указывая на арестантов:

— Взгляните! Ведь это, если я не ошибаюсь, один из ваших знакомых, донья Луиза? Вот странно, он прикован к преступнику! Впрочем, мне не следовало бы называть преступником человека, пользующегося симпатией графини Альмонте, если верить слухам. Правда ли это, графиня?

Ответа не последовало, никто его не слушал. Молодые женщины были слишком заняты теми, на кого указывал Сантандер. Одна не отрывала глаз от Кернея, другая — от Риваса. В глазах этих четверых можно было прочесть в тот миг удивление, радость, грусть, симпатию, гнев, но всего более глубокую, неизменную, преданную любовь.

Если бы Сантандер видел выражение этих глаз, его, может быть, взяло бы сомнение в успехе задуманного им коварства. Глаза Луизы, смотревшие на него лишь благосклонно, были устремлены теперь на Кернея с беспредельной нежностью и любовью.

Тот, на кого был устремлен этот взгляд, старался объяснить себе его значение. Чему приписать смертельную бледность лица любимой? Удивлению?

Сознанию своей неверности? Жалости, наконец? Это предположение было для него мучительнее самого заточения в Аккордаде. Нет, нет, это не могла быть только жалость!.. Ее невольная дрожь, пламя ее чудных глаз — все напоминало ему время, когда он верил, что любим! Опытный физиономист, который следил бы за всеми четверыми, определил бы сразу, что графиня и Ривас понимали друг друга лучше, чем Керней и Луиза. Лицо графини выразило сначала удивление, затем негодование. Ее глаза тотчас же сказали ему, что он ей дорог по-прежнему, что, несмотря на ужасную одежду, он остался для нее тем же благородным Руперто. Поверить, что он стал бандитом? Никогда! Взгляды Руперто Риваса, далекие от ревности, выражали полную веру в любовь графини.

Если повествование об этой сцене довольно пространно, то разговор глазами длился какое-то мгновение. Карета проследовала дальше, а за нею еще несколько, потом показалась кавалерия — уланы, гусары, драгуны — и, наконец, военный оркестр. Музыку заглушали крики толпы:

— Viva Santa Ana! Viva el salva della patria!

25. СЕКРЕТНОЕ ПОРУЧЕНИЕ

— Изабелла, возможно ли? Он среди арестантов в сточной канаве! Матерь божия! — вскричала Луиза с отчаянием, обращаясь к графине.

Подруги сидели на диване в доме дона Игнацио. Они изнемогали от усталости, не физической, а нравственной. Нелегко было сдерживать и скрывать свои чувства в продолжение нескольких часов в то время, как им хотелось плакать. Теперь, вернувшись домой, они могли, наконец, дать волю слезам. Графиня, как и ее подруга, была совершенно убита пережитым.

— Да, — сказала она, тяжело вздохнув, — теперь я начинаю понимать всю серьезность положения. Мой Руперто, как и ваш Флоранс, в гораздо большей опасности, чем я предполагала еще сегодня утром. В глазах Карлоса Сантандера я прочла ему смертный приговор.

— О Изабелла! Как вы можете говорить такие ужасные вещи! Если они убьют его, то пусть убивают и меня. Дорогой мой Флоранс! Пресвятая дева! Луиза бросилась на колени перед образом. Поведение графини было иным.

Хотя она и была набожной католичкой, но не имела такой слепой веры в чудеса и заступничество святых.

— Совершенно излишне стоять на коленях, — сказала она подруге. -Помолимся мысленно. Теперь же пустим в ход другое средство, сколько бы оно ни стоило. За дело, Луиза!

— Я готова. Что надо делать?

Графиня молчала несколько минут, слегка потирая лоб пальцами, унизанными кольцами. Очевидно, в ее голове зародился план, который надо было развить.

— Amigo mia, нет ли среди ваших слуг такого, на кого можно было бы положиться?

— Я вполне доверяю Хосе.

— Да, но для первой попытки он не годится. Нужно передать письмо. Тут требуются женская хитрость и умение. У меня есть несколько служанок, преданных мне, но нет человека, который бы на Калье-де-Платерос не знал их. К тому же, на их ловкость я не особенно надеюсь. Надо найти женщину, чья ловкость равнялась бы ее преданности.

— Не подойдет ли Пепита?

— Маленькая метиска, привезенная вами из Нового Орлеана?

— Она самая. Это очень смышленая и верная девушка.

— По всему, что я о ней слышала, это действительно подходящий человек. Скорей, скорей, дайте чернил, бумаги и позовите Пепиту.

Графиня немедленно набросала несколько слов на листе бумаги, но вместо того, чтобы положить в конверт, принялась мять и комкать этот лист, точно, недовольная написанным, пыталась его уничтожить. На самом же деле она была далека от такого намерения.

— Девочка, — сказала она вошедшей на звонок Пепите, — ваша госпожа уверяет, что на вашу сметливость и преданность можно положиться. Верно ли это?

— Не могу сама себя хвалить за сметливость, что же касается преданности, донья Луиза не может сомневаться в ней.

— Можно ли поручить вам передать письмо и быть уверенной, что вы никому не заикнетесь о нем?

— Да, если моя госпожа мне это прикажет.

— Да, Пепита, я приказываю.

— Кому должна я передать письмо?

Этот вопрос, хоть и обращенный к Луизе, относился более к графине, в руках которой находилось письмо. Ответ требовал некоторого размышления. Письмо было адресовано Руперто Ривасу. Пепита не знала его. Как же она передаст послание? Луиза первая нашла выход.

— Скажите ей, — прошептала она Изабелле, — чтобы она передала письмо Флорансу Кернею, она его знает…

— Карамба! — вскричала графиня. — Вы прекрасно придумали! Объясните же ей сами скорее, в чем дело.

— Пепита, — сказала Луиза, взяв из рук графини лоскуток бумаги, — вам надо передать это тому, кого вы хорошо знаете.

— Где я его видела, сеньорита?

— В Новом Орлеане.

— Дону Карлосу?

— Нет, — ответила Луиза с пренебрежительной гримасой, — Флорансу Кернею.

— Ay Dios! Разве он здесь? Я не знала этого. Где же я его найду?

Нет надобности передавать дальнейший разговор, достаточно будет сказать, что Пепита прекрасно поняла, где найти дона Флоранса и что ему сказать.

Поручение, данное дамами Хосе, было гораздо сложнее и опаснее. Минут через двадцать он уже знал, чего от него хотели, и обещал во что бы то ни стало выполнить поручение. Было несколько причин, возбуждавших в нем рвение: его преданность молодой госпоже, желание угодить Пепите, в которую был влюблен, и, наконец, блестевшие в руках графини великолепные золотые часы.

Графиня сказала:

— Это будет вашей наградой, Хосе. Часы или стоимость их — как захотите.

Хосе тотчас же отправился делать необходимые приготовления, решив совершить невозможное, но заслужить награду.

26. ПЕПИТА ЗА РАБОТОЙ

Церемония закладки церкви продолжалась недолго, и вскоре процессия снова показалась на Калье-де-Платерос. Несмотря на свой плачевный вид, наши арестанты не опасались более предстать взорам тех, чьи глаза заглянули им в душу. Ривас и Керней ждали не напрасно. Вот и ожидаемая ими карета, те же дамы сидели в ней, только не было рядом с ними Сантандера. Отсутствие полковника привело в восторг обоих арестантов. Обмен взглядами был еще более пылким и сопровождался чуть заметными знаками.

Когда карета проехала, Ривас сказал своемутоварищу по несчастью:

— Помните, как полковник смеялся надо мною, упоминая одну графиню?

— Помню.

— Эта графиня сидела рядом с молодой женщиной, делавшей вам знаки. Я могу сказать вам только, что если величайшая преданность может с помощью золота купить нам свободу, то для нас еще не потеряна надежда покинуть стены тюрьмы.

Разговор был прерван приближением Доминго, который возвращался из кабачка. Он стал с ожесточением подгонять арестантов, и они работали еще в течение часа, но уже с некоторыми перерывами.

Толпа любопытных наполняла улицу. По нетвердой походке многих можно было догадаться, что они тоже угостились в кабачках. Некоторые предлагали выпить и солдатам, не отказались бы выпить и с арестантами, если бы это было дозволено. Часовой за часовым покидали свой пост, чтобы опрокинуть стаканчик вина. Это давало возможность арестантам чувствовать себя свободнее и переговариваться друг с другом.

В минуту передышки ирландец заметил, что Ривас внимательно всматривается в прохожих, точно ожидая кого-то. Керней тоже поглядывал на прохожих. Вдруг внимание его привлекла молодая девушка. Она была небольшого роста и одета, как все простые женщины. Керней не выделил бы эту девушку среди многих, проходивших мимо, если бы не ее пристальный взгляд из-под шали. Этот взгляд был обращен на него с такой настойчивостью, какой нельзя было ожидать от незнакомого человека.

Его удивил этот очевидный интерес, выказываемый ему. Объяснение, однако, не замедлило. Девушка, уверившись, что привлекла внимание Кернея, как створки раковины, раздвинула полотнище шали, приоткрыв лицо, и ирландец узнал маленькую служанку, совсем недавно с улыбкой отворявшую ему дверь дома на Каза-де-Кальво в Новом Орлеане.

27. ПИСЬМО

Это была Пепита. Но одета она была совсем не так, как привык видеть Керней. На ней не было национального костюма, который она носила в Новом Орлеане, к тому же одежда ее была поношена, а ноги босы. «Ей отказано от места. Бедная девушка!» — подумал Керней. Ему не пришлось бы ее жалеть, если бы он видел ее полчаса назад, в кисейном платье, белых чулках и голубых атласных туфлях. Она переменила свой костюм по настоянию графини. Флоранс собрался подозвать девушку, чтобы ободрить ее несколькими ласковыми словами, но заметил, как Пепита сделала движение, явно означавшее: «Не говорите со мной». Поэтому он не сказал ничего, но продолжал наблюдать с утроенным вниманием. Девушка, убедившись, что за ней никто не следит, осторожно высунула из-под шали кусочек чего-то белого, очевидно бумаги… Затем снова спрятала. Многозначительный взгляд, сопровождавший это движение, как бы говорил: «Вы видите, что у меня в руках. Не мешайте же мне действовать». Она приблизилась на несколько шагов, но не к Флорансу, а к Крису Року и карлику, словно заинтересовавшись этой странной парой. Маленькая служанка действовала с осмотрительностью, вполне оправдывающей выбор ее госпожи.

— Ay Dios! — вскричала она, стоя спиной к Флорансу и вытаращив глаза, а сама умудрилась шепнуть Кернею: — Записка для сеньора Риваса. Возьмите у меня из рук. — И снова громко: — Вот смеху-то!

Керней успел взять письмо, а Пепита через минуту была далеко.

Ривас заметил странное поведение девушки и уже не удивился, когда Флоранс, наклонившись над краем канавы, тихонько сказал:

— Приблизьте вашу лопату к моей и смотрите на мои пальцы.

— Хорошо, понимаю, — прошептал тот.

Их лопаты как бы случайно столкнулись, и лоскуток бумаги в это время перешел из одной руки в другую. Могло показаться, что арестанты, столкнувшись нечаянно лопатами, извинились и разошлись, насколько им позволяла длина цепи.

Настала очередь Риваса доказать свою ловкость — прочесть письмо незаметно для других. Выбрав момент, когда часовой на краю канавы отвлекся, он положил письмо на самое дно и низко наклонился над ним, загородившись лопатой. Письмо состояло всего из нескольких строк:

«Мой милый, ждите проезда крытого ландо. Там будут две дамы. Постарайтесь захватить карету, вытеснив дам. Кучеру можно доверять. Предприятие это небезопасно, но оно пустяк в сравнении с опасностью, которая грозит вам. Постарайтесь же исполнить то, о чем пишу вам, чтобы сохранить свою жизнь для родины и для вашей Изабеллы».

28. В ОЖИДАНИИ ЛАНДО

Через несколько секунд письмо уже не представляло ни малейшей опасности ни для писавшего его, ни для адресата, так как Ривас затоптал его в грязь и обратил в бесформенный лоскуток.

Во все это время, никто не заметил действий Риваса, тем более, что Керней с целью отвлечь внимание остальных от своего товарища, нарочно затеял перебранку с карликом. Ссора прекратилась, как только Керней понял, что она больше не нужна. Все успокоились, кроме Кернея и Риваса, старавшихся казаться спокойными, но на самом деле сильно волновавшихся. Улучив момент и на секунду сблизившись, они умудрились переговорить о предстоящем побеге.

В тайну был немедленно посвящен и Крис Рок. Керней предпочел бы остаться в Аккордаде навсегда, чем покинуть своего друга. Он не мог забыть случая в Эль-Саладо, когда тот предлагал свою жизнь, чтобы спасти Кернея. Один только карлик ничего не знал. Он, конечно, был бы рад освободиться от цепей, но кто мог поручиться, что ради собственной выгоды он не предаст товарищей? И вот теперь эти трое не могли оторвать взгляда от улицы, в страшном волнении ожидая появления крытого ландо.

Настал час прогулки высшего общества. Утренняя процессия не помешала обычному катанию светских дам, и мимо арестантов проехал уже не один экипаж, но того, которого они лихорадочно ждали, все не было. Прошло полчаса, затем еще минут десять… Ничего! Волнение ожидающих все усиливалось. Керней стал опасаться, не случилось ли несчастье. Техасец тоже начал сомневаться, что смелый план будет приведен в исполнение. Один Ривас продолжал надеяться, до конца уверенный в женщине, которая взялась их спасти.

Все сомнения рассеялись с появлением ожидаемого экипажа.

— Там… Там… Видите? Кучер в голубой с серебром ливрее…

Ривас и его товарищи стали похожи на трех львов, замерших перед тем, как броситься на добычу. Карлик начал что-то подозревать. Но в этот миг железная рука подняла его на воздух, словно мячик.

29. НЕЛОВКИЙ КУЧЕР

Нигде, вероятно, публика не приучена более к неожиданностям, как в Мексике. Должно случиться нечто необычайное, чтобы привлечь их внимание. Появление кареты с великолепной упряжкой и кучером в богатой ливрее было вещью самой обыкновенной. Необычайной могла считаться лишь красота сидевших в карете двух дам. Красота их не могла остаться незамеченной, привлекая восхищенные взгляды публики, что явно не доставляло удовольствия обеим дамам, намеренно скрывавшимся в экипаже. Однако их узнавали и приветствовали любезными поклонами.

Экипаж подъезжал к Аламедским воротам. Вдруг лошади начали горячиться и бросились в сторону, причем колеса кареты попали в грязь, наваленную на краю канавы. Можно ли простить кучеру такую неловкость? Возмущенная публика начала осыпать его бранью.

— Экий осел! — кричали одни. — Болван! — кричали другие. Со всех сторон самые обидные замечания сыпались на Хосе, ибо это был никто иной, как слуга Луизы. Не обращая внимания на брань, он продолжал натягивать вожжи, едва сдерживая лошадей. Испуганные дамы вскочили со своих мест, одна опускала стекло, другая отворяла дверцу, и обе кричали, взывая о помощи.

Несколько прохожих поспешили было к ним, но все с одной стороны, так как с другой находилась канава. Нашлись, однако, и здесь спасители, только не прохожие, а арестанты. Они начали с того, что открыли со своей стороны дверцы. Молодые женщины, испугавшись еще более их ужасного вида, откинулись назад, но арестанты и не собирались, оказывается, спасать бедных женщин. Они грубо вытолкнули их из кареты! Мало того, в ту же секунду великан Крис Рок вскочил на козлы, держа под мышкой карлика! Выхватив вожжи из рук Хосе, оставшегося на козлах, он пустил лошадей в галоп. Находившиеся в экипаже поспешили затворить дверцы и поднять стекла. А публика вне себя от изумления стояла, пораженная этим невиданным еще на улицах Мехико происшествием.

30. НЕСЧАСТНЫЕ ДАМЫ

Все обстоятельства благоприятствовали бегству преступников: горячившиеся лошади, отсутствие Доминго, недостаточно бдительный надзор полупьяных солдат и, наконец, самое место происшествия. Часовые были расставлены только до Аламедских ворот. Миновав последнего, беглецам оставалось опасаться лишь ружейных выстрелов вдогонку, однако им удалось избежать и этого. Фортуна взяла их в этот день под свое покровительство. Конвойный, который находился в конце улицы, был первым, с кем вступали в разговор возвращающиеся из трактира Сан-Корм, поэтому на его долю пришлось побольше угощения. Когда карета мчалась мимо него, он не различил ни ее, ни тех, кто в ней находился, тупо проводив экипаж осоловелыми глазами. Когда кто-то объяснил ему, в чем дело, он дрожащими руками поднял ружье, но было уже поздно и, к счастью для гуляющих, выстрела не последовало. Никто не подумал догонять карету. Да и к чему? Все стояли, точно онемев. Наконец, конвойные собрались в кучу и стали совещаться. Прошло уже немало времени, пока они пришли к решению дать знать о случившемся кавалерии.

Представлялся удобный случай для бегства и другим арестантам, чем те и не замедлили бы воспользоваться, если бы не тяжесть цепей, затруднявших движение: не все ведь находят к своим услугам разгоряченных лошадей и неловкого кучера!

Забавнее всего было глядеть на старания прохожих успокоить бедных женщин, столь грубо лишенных экипажа. Все выражали им свое соболезнование и симпатию. «Бедные молодые дамы!» — только и раздавалось со всех сторон. Положение их действительно было не из приятных, но они переносили его с удивительной стойкостью, особенно графиня. Ни один мужчина не превзошел бы ее в мужестве. Никто не мог предположить, что в то время, когда их выталкивали из кареты, одна из жертв успела шепнуть преступнику: Под сиденьем для вас кое-что спрятано. Храни вас бог!

Еще труднее было бы поверить, что другая женщина, такая встревоженная с виду, прошептала, в свою очередь, несколько нежных слов второму разбойнику.

«Бедные молодые дамы» находили всю эту комедию до того забавной, что с трудом сдерживали смех. Только мысль, что дорогие им люди могли еще находиться в опасности, сдерживала их веселость. Боясь выдать себя, они поспешили вернуться домой. Несколько знакомых молодых людей предложили сопровождать их, на что они охотно согласились.

Толпа, однако, не расходилась, напротив, народ все прибывал, желая видеть место, где произошло такое удивительное событие. Любопытно было видеть ссорящихся и пристыженных охранников. Арестанты же, наоборот, торжествовали. Удача товарищей не могла не радовать их.

Как разъяренный бык, прибежал надзиратель Доминго. Он замахнулся кнутом на узников, осыпая бранью часовых. Доминго вымещал на них угрызения собственной совести, так как узнал о случившемся в кабаке, где засиделся слишком долго. Убежали как раз те четыре арестанта, за которыми приказано наблюдать особенно строго. Он со страхом думал о том, что скажет начальник тюрьмы, узнав о побеге. Арестанты продолжали молча работать, стараясь избегнуть кнута. Зато посторонняя публика потешалась вволю. Многие кричали:

— Viva el senor Domingo, rey de los bastoneros!

Доминго, раздражаясь все более, дошел до бешенства, лицо его стало багрово-красным. Бросившись с кулаками на одного из насмешников, он споткнулся и упал головой в канаву, а когда показался оттуда, лицо его было уже не багровым, а черным. Купание в отвратительной жидкости подействовало на него отрезвляюще. Он думал только о том, как бы поскорее уйти, а главное — вымыться. На его счастье, показался эскадрон кавалерии, летевшей галопом с саблями наголо. Толпа пустилась бежать, думая лишь о собственном спасении. Когда эскадрон промчался мимо, публика уже забыла о «короле тюремщиков», поспешившем скрыться.

31. ПРЕВРАЩЕНИЕ

В то время, как молодые дамы слушают соболезнования окружающих, экипаж, из которого они выдворены, катится по направлению к Аккордаде. Однако никто из сидящих в карете не собирается приближаться к тюрьме: как бы плохо ни стреляли мексиканцы, они могут и не промахнуться. Ривас, видя, что они проезжают мимо старого монастыря, высунулся в окно и сказал кучеру:

— Вы знаете дорогу, укажите ему.

«Ему» означало Крису Року, державшему вожжи. Лошади повернули в указанную Хосе улицу. Узкая улица, окаймленная монастырской стеной, была совершенно пуста. Этого-то и ждал Ривас. Он сказал:

— Придержите лошадей, пусть идут шагом.

В это время Ривас и Керней поспешно переоделись. Великан совершенно преобразился, скрыв свое рубище, покрытое грязью, под длинным плащом, окутавшим его с головы до ног. Карлику приказано было не шевелиться. Преобразились и Керней с Ривасом. Они были теперь одеты господами, один в синем плаще с бархатным воротником, другой в красном, шитом золотом. Можно было подумать, что один из богатых сеньоров после участия в процессии возвращается в свои владения с друзьями. Верзила, сидевший на козлах, был, вероятно, дворецкий, которому кучер уступил на время вожжи. Все выглядело вполне правдоподобно. Солнце должно было скоро зайти, и неудивительно, что седоки спешили покинуть большую дорогу, небезопасную для такого блестящего экипажа.

Пока все обстояло благополучно. Опасность поджидала лишь в Эль-Нино. Ривас объяснил Кернею, в чем она состоит:

— У ворот будет пост, человек восемь солдат и сержант. Если ворота будут открыты, лучше всего подъехать тихонько, затем пустить лошадей во всю прыть. Если же ворота закрыты, придется употребить хитрость. Не удастся хитрость — постараемся пробиться силой. Все, что угодно, только не возвращение в Аккордаду!

— О да, я того же мнения.

— Возьмите эти пистолеты. Ведь вы, техасцы, стреляете гораздо лучше нас. Мы предпочитаем холодное оружие, хотя я все же постараюсь использовать другую пару револьверов.

Пистолеты, о которых он говорил, были найдены в карете под сиденьем, где, кроме того, находились три кинжала. Один из них, тонкий, изящный, был типичным дамским украшением.

— Пистолеты заряжены, — сказал Ривас. Замечание, правда, было излишним, так как ирландец уже занялся тщательным осмотром оружия. Пистолеты были старого образца, с длинным дулом. Они принадлежали, вероятно, отцу графини и дону Игнацио Вальверде.

Осмотр длился недолго, все оказалось в исправности.

— Я ручаюсь, что могу ими убить двоих, — сказал Керней.

— И я тоже, — ответил Ривас, — если не буду ранен первым. Остаются еще кинжалы. Кучера мы исключим, он не должен участвовать в схватке. Ваш друг великан, вероятно, умеет обращаться с ними?

— Еще бы, он был с Бови в Алама и с Фаннингом в Голиаде. Вы можете смело вручить ему кинжал, он сумеет им воспользоваться, если явится необходимость.

Керней передал Крису Року один из кинжалов и сказал ему:

— Крис Рок, нам придется проехать в ворота, охраняемые десятком солдат. Если ворота открыты, вы спокойно проедете. Если же заперты, натяните вожжи и ждите моих распоряжений.

— Слушаю капитан.

— Вот кинжал. Если услышите выстрелы, значит, время действовать им.

— Позвольте взглянуть на него. Кинжал очень недурен, что я и надеюсь доказать, если представится случай. Ах, кабы я мог избавиться от этого ужасного урода, который копошится у меня между колен…

Ривас прервал его, так как беглецы подъезжали к опасному месту.

32. НЕЖДАННЫЕ ПОЧЕСТИ

В строгом смысле слова Мехико не может быть назван укрепленным городом, однако он защищен стеной, замыкающей все предместья и городские дома. Стена сооружена из каменных глыб и глины. Кое-где виднеются редуты, на которые в революционные времена вкатывают пушки. Стена эта служит не столько для военных, сколько для таможенных целей. Она была воздвигнута ввиду законов о внутренней торговле, из которых главным считалось установление пошлины, называемой «alcabala». Эта пошлина вручается охраняющему ворота караулу. Уплачивается она не при выходе, а при входе в город, за все товары, доставляемые из деревень на рынок.

Сбор этот взимается положительно за все предметы торговли. Продукты ферм и садов, полей и лесов — все обложено таможенным сбором. Смуглый туземец, согбенный под тяжестью дров, принесенных им из лесистых гор, миль за двадцать отсюда, и тот платит пошлину при входе в город. Не имея ни копейки денег, он оставляет в залог свою шляпу и отправляется с непокрытой головой на рынок, получая шляпу лишь при выходе. Миновать же эти ворота невозможно.

Кроме таможенного чиновника, сборщика пошлин, у ворот находится караул и расставлены часовые.

Подобные ворота имеются в конце каждой из улиц, ведущих из города. Одни ворота называются Garita del Nino Perdido, или Ворота Пропавшего Ребенка. Они имеют второстепенное значение с экономической точки зрения, так как сообщаются не с крупными промышленными центрами, а лишь с несколькими деревнями и богатыми дачными домами. Роскошные экипажи поэтому здесь не редкость. От ворот тянется красивая аллея в две версты с двумя рядами высоких деревьев, благодатная тень которых привлекает немало катающейся публики. В конце второй версты аллея сворачивает вправо к Сан-Анхель. Это место представляет собой настоящую западню. Пишущий эти строки сам убедился в том, спасаясь несколько раз от нападения сальтеадоров. Только благодаря своему превосходному коню, он остался цел и невредим.

Извиняюсь перед читателем за это маленькое отступление, замечу только, что часовые, стоявшие в этот день у ворот, не сочли нужным остановить экипаж, возвращавшийся, по их предположению, с утреннего торжества. Напротив, они отнеслись к нему с большим почтением. Неся не раз караульную службу у дворца, они часто видели, что в таких экипажах ездят высокопоставленные лица, а теперь по ливрее кучера догадались, что проезжавшие принадлежат к семье министра. Дежурный унтер-офицер, мечтавший о повышении, желая отличиться перед членами министерства, приказал солдатам приготовиться, и, когда ландо приблизилось, караул отдал честь седокам. Итак, там, где беглецы ожидали найти гибель, их встретили не только мирно, но и с военными почестями!

33. НЕ ВОССТАНИЕ ЛИ ЭТО?

Когда экипаж проехал и часовые вернулись на свои места, у сержанта, однако, вдруг появилось сомнение, заставившее его встревожиться. Да, карета явно принадлежала дону Игнацио Вальверде, это были его лошади, на кучере его ливрея. Но люди в экипаже ему были незнакомы, как и Хосе, который, считаясь запасным кучером, никогда не возил своих господ во дворец или туда, где сержант мог его видеть.

Сидевшего на козлах верзилу он вообще видел впервые, а один из находящихся в карете вызвал у него какие-то смутные воспоминания.

— Тысяча чертей! — воскликнул он, глядя вслед удаляющемуся экипажу. -Да ведь это мой бывший начальник, капитан Руперто Ривас! Я только на днях слышал, что он стал сальтеадором и посажен в тюрьму! Что все это значит? Экипаж, между тем, солидно отъехав сажен на пятьдесят от ворот, вдруг понесся с неожиданной для такого блестящего выезда скоростью, и сержант увидел, что сидящий на козлах великан осыпает лошадей ударами кнута. С чего бы это? Это более чем странно!

В то время, как сержант предавался этим размышлениям, он услыхал пушечные выстрелы. Один раздался в крепости, другой — у Чапультепекского военного училища. Но это еще не все. Вдруг начался колокольный звон. Сначала зазвонили в соборе, затем в Аккордаде, в монастыре Сан-Франциско и других церквах. Бум! — снова пушечный выстрел из крепости. Бум! — отвечает ему выстрел из Чапультепека. Это условные сигналы, которыми обмениваться оба форта. Что бы это могло значить?

Этот вопрос занимал не одного сержанта, но и всех солдат, сержанта даже менее других, так как ему уже довелось быть свидетелем нескольких революций и множества восстаний.

— Меня не удивит, если дело дошло до восстания, — спокойно сказал он. — Кто же может поднять восстание? — заметил один из солдат, взволнованный возможностью бунта.

Перебрали несколько имен известных военных, не зная, однако, на каком остановиться. Нет, здесь было что-то иное…

Все внимательно прислушивались, ожидая ружейных залпов. Большинству эти залпы пришлись бы по душе, не потому, что они ненавидели диктатора, напротив, они все симпатизировали Деревянной Ноге, но восстание дало бы им возможность принять участие в общем грабеже.

Сержант же продолжал размышлять о проехавшей карете, предполагая, что она причастна к происходящему. Уверенность подтверждалась присутствием в ней его бывшего капитана, явно куда-то спешившего. Может быть, он стремился в деревню Сан-Августин, где стояло несколько полков? Не примкнули ли они к революционной партии?

Сержант начинал сильно волноваться, терзаясь вопросом, к какой партии примкнуть. Оставаясь столько времени верным Санта-Ане и ничего этим не достигнув, чем рисковал он изменив? Может быть, этим путем он скорее достигнет столь желанных офицерских погон?

В то время, как он был занят этими честолюбивыми мыслями, снова раздались пушечные выстрелы. Ни сержант, ни солдаты не могли ничего понять. Это было точно предвестником бури — так думали они, по-прежнему ожидая ружейной перестрелки. Ожидание их, однако, не оправдалось, и только колокола продолжали звонить, точно весь город был охвачен пожаром.

Караул уже потерял всякое терпение, не надеясь более на восстание, когда послышался звук рожка.

Все бросились за своими ружьями, продолжая прислушиваться. Через минуту показался эскадрон гусар, несшийся во весь опор.

— Стой! — вскричал офицер громовым голосом, и весь эскадрон остановился как вкопанный. — Сержант, не видали ли вы экипаж, запряженный серыми лошадьми, с пятью седоками?

— В нем было только четверо, сеньор полковник.

— Четверо? А кучер в голубой с серебром ливрее был?

— Да, господин полковник.

— Это, конечно, тот самый экипаж. Как давно он проехал?

— Несколько минут назад. Еще пыль не улеглась.

— Вперед! — вскричал полковник.

Снова раздался сигнал, и гусары понеслись галопом, оставив сержанта и его команду в неописуемом удивлении. Один из часовых проговорил разочарованно:

— Нет, это не восстание.

34. ПОПЛАТИВШИЙСЯ КУЧЕР

— Сколько предусмотрительности! Сколько решительности! — восхищался Ривас, в то время как ландо катилось все быстрее и быстрее. — Удивительно! Да, что касается ловкости, то надо отдать справедливость женщинам, они поразительно ловки! Ах, моя храбрая Изабелла, она достойна быть женой военного! Надо, однако, признать, что половина заслуги принадлежит сеньорите Вальверде, а это уже относится к вам, дон Флоранс…

Керней не сомневался в этом, но он был слишком озабочен, чтобы поддерживать разговор. Обнаружив под сиденьем небольшую пилу, он старался распилить ею свою цепь. Молодой ирландец принялся за это, едва миновали ворота. Работа была не из легких, так как каждое звено было толщиной в палец.

Экипаж продолжал нестись на полной скорости, так как это было единственным спасением для Риваса и его спутников. Нужно было отъехать от города как можно дальше.

— Заметили вы, — сказал Ривас Кернею, — сержанта, отдававшего нам честь?

— Да, у него был такой вид, точно он отдавал честь самому диктатору. — Он узнал ливрею кучера.

— Вы думаете, он пропустил нас намеренно?

— Не знаю, хороша ли память у него, а я сразу же узнал в нем капрала, который когда-то служил в моем отряде. Но он такой флюгер, что ему доверять нельзя, он уже не раз менял свои убеждения.

— А, наконец-то!.. Они проснулись! — воскликнул Ривас, услыхав пушечные выстрелы и звон колокола. — Черт возьми! Дело принимает серьезный оборот. Но с парой таких лошадей, как наши, мы успеем спастись, если только…

— Что «только»? — спросил Керней, прочитав тревогу на лице Риваса.

— Если кавалерия отправится по нашим следам, то, конечно, догонит нас. Кучер, гони что есть духу!

Кони неслись как вихрь, поднимая целое облако пыли. Дорога вела в Сан-Анхель.

Вдруг Ривас заметил странное движение у форта, при этом лицо его стало еще мрачнее.

— Santo Dios! — вскричал он. — Случилось то, чего я опасался. Взгляните, сеньор!

Керней увидел множество людей, выбегавших из ворот укрепления. У них не было ни лошадей, ни оружия, но Ривас прекрасно знал, что они тотчас найдут и то, и другое. Он знал также, что это уланы, считающиеся прекрасными наездниками, и что им ничего не стоит догнать карету с беглецами.

Несмотря на сильное волнение, однако, он не терял надежды.

— Оставьте пилу! — крикнул он Кернею. — Теперь не время этим заниматься. Нам нужно как можно скорее покинуть экипаж.

Перед Койоаканом дорога разветвлялась. Ривас приказал свернуть направо, продолжая гнать. Проехав еще с милю, он велел остановиться и увлек Кернея из экипажа.

— Бросайте вожжи, Крис, — сказал Керней техасцу, — распрягайте лошадей и следуйте за нами.

Крис поспешно соскочил с козел вместе с карликом.

— Отрежьте все, кроме уздечек!

Техасец принялся за дело с ножом в руках, Керней помогал ему, а Ривас, держа лошадей, распускал вожжи. Вскоре кони были совершенно распряжены, на них оставались только хомуты да уздечки.

— Оставьте хомуты, — сказал Ривас, боясь, чтобы не было задержки. -Мы сядем по двое на лошадь, но прежде всего займемся им…

«Им» означало Хосе, который продолжал сидеть на козлах.

— Крис, стащите его с козел, привяжите к колесу!

Техасец мгновенно исполнил приказание, и кучер оказался крепко привязанным к колесу. Но это было не все. Крису пришлось совершить еще одну жестокость. Он запихал бедному малому в рот ручку его собственного кнута. Кучер был лишен возможности кричать и двигаться. Он видел, как четверо узников, сев по двое на лошадей, умчались. Один только карлик решился выразить ему свое соболезнование и насмешливо прокричал на прощанье:

— Желаю приятного путешествия! Ха-ха-ха!

35. ПО ДВОЕ НА ЛОШАДИ

Вскоре крестьянам, работавшим на полях, представилась странная картина: две лошади, каждая с двумя седоками на спине, скакали по дороге во всю прыть, на одной из них всадники были в красной и синей мантии, на другой сидел великан, а за спиной его какое-то существо, похожее на обезьяну. Остатки сбруи, вожжей, хомуты болтались по бокам лошадей, при этом за топотом копыт можно было различить и звон цепей.

Поселянам, однако, недолго пришлось дивиться на это зрелище. Всадники очень быстро скрылись в чаще.

— Если бы не цепи, я мог бы сказать, что мы уже спасены. Черт возьми! А где же пила?

— Вот она, — ответил Керней, распахивая плащ.

— Вы предусмотрительнее меня. Я, признаться, совсем забыл про нее, а между тем она так нам нужна! Дали бы только время спрятаться! Но кроме уланов Чапультепека, за нами гонятся, кажется, гусары из города.

Керней полагал, что Ривас знает какой-то тайник. Но где он может находиться?

Лесистые горы могли бы послужить убежищем беглецам, но как до них добраться?

Словно услышав его мысли, Ривас ответил:

— Терпение, мой друг! Сейчас я покажу вам место — настоящий лабиринт, который сбил бы с толку самого Дедала. Впрочем, судите сами, вот он!

Ривас указал на серый утес, бесконечными уступами шедший до самого леса. Не очень высокий, он был весь покрыт какими-то ползучими растениями. — Педрегаль! — радостно воскликнул Ривас. — Ах, как я рад его видеть!

Он уже спасал мне жизнь, и я надеюсь, что на этот раз мы найдем в нем спасение. Только надо спешить! Вперед!

Лошади, пущенные снова вскачь, вскоре очутились перед утесом, загородившим им дорогу.

— Больше они нам не нужны, — сказал Ривас.

Все четверо спешились. Крис Рок продолжал держать лошадей под уздцы. — Мы оставим их пока здесь, — сказал мексиканец. — Однако они могут заржать и выдадут нас. Через час нам уже нечего будет бояться, наступит темнота, но теперь…

Он остановился в раздумье. Техасец, наблюдавший за ним, сказал Кернею:

— Что, он хочет избавиться от лошадей?

— Это необходимо.

— Предоставьте это мне. Держите одну, капитан.

Техасец вынул нож и острием проткнул животному ухо. Лошадь громко заржала, поднялась на дыбы, затем рванулась и исчезла в чаще. Вторая лошадь, подвергнутая такой же пытке, тоже мгновенно скрылась из глаз беглецов.

— Браво! — похвалил Ривас, вышедший, казалось, из большого затруднения. — Теперь продолжим путь, надеясь только на себя. Идем! Накинув вожжи на выступ, он стал карабкаться вверх, увлекая за собой товарища. Не было ни малейшей тропинки. Приходилось хвататься руками за уступы, поросшие кактусами и другими колючими растениями. Техасец тянул за собой терпеливо молчащего карлика. Минуты через две они совершенно исчезли в чаще, и вовремя: тут же раздался топот кавалерии, пронесшейся мимо укрывшего их утеса.

36. ПЕДРЕГАЛЬ

Окрестности Мехико чрезвычайно интересны в геологическом отношении. Ни один уголок земного шара не представляет, пожалуй, столько данных для изучения истории и свойств горных пород. Для геолога самый большой интерес, конечно, представляет Педрегальское плоскогорье, находящееся на юго-западе столицы и примыкающее к горе Адхуско. Это массы лавы, выброшенной на поверхность. Вещество это приняло при остывании всевозможные формы и растеклось на много миль, благодаря чему местность почти непроходима. Мексиканская лошадь и даже мул, привычные к горам, как козы, передвигаются здесь с большим трудом. Для пешехода же эта местность полна опасностей: приходится беспрестанно карабкаться на скалы либо спускаться в глубокие, опасные овраги.

Почва покрыта кактусами и колючками. Встречаются, однако, маленькие оазисы, где мирный индеец занимается земледелием, или скрываются, чтобы избежать расправы, люди менее мирного нрава, и далеко не всегда преступники, скорее патриоты.

Наша четверка представляла собой именно такого сорта беглецов.

Местность была, по-видимому, хорошо знакома мексиканцу.

— Не удивляйтесь, что я так хорошо знаю Педрегаль, — сказал он Кернею, — ведь это почти моя родина. Еще ребенком я лазил по этим скалам, разыскивая птичьи гнезда и расставляя силки. По этой тропинке мы доберемся до места, где уже нечего бояться быть настигнутыми, по крайней мере, в эту ночь.

Они продолжали продвигаться, хотя и с большим трудом, пробираясь между скалами, цепляясь за кактусы. К счастью, цель, к которой они стремились, была близка: это была небольшая пещера, в которой можно было стоять во весь рост и не бояться, что тебя заметят с окружающих скал. Ривас сказал Кернею:

— Теперь вы можете продолжить начатую работу, нам никто не помешает. Говоря это, он сильно натянул цепь. Через несколько минут одно звено было распилено, и цепь распалась.

— Caballero! — вскричал мексиканец, точно провозглашая тост. — Пусть наша дружба будет не менее крепка, чем эта цепь, но соединит нас навеки! Но это было еще не все. Предстояло разъединить Криса Рока и навязанного ему спутника.

— Капитан, — попросил техасец, — распилите цепь как можно ближе к моей ноге. Мне понадобится больше свободы движений, чем ему. Пусть всю тяжесть цепи волочит этот урод, черт бы его побрал!

Свирепый тон Криса как нельзя более соответствовал противному визгу пилы.

Карлик, присев на корточки, все время молчал, только глаза его были полны злобы. В то же время он, видимо, трусил, так как не знал, как с ним поступят. Может быть, перережут горло, чтобы избавиться от него? Было отчего дрожать.

Как только цепь была распилена, Керней, Ривас и Крис Рок отошли в сторону. Карлик понял, что они совещаются о его участи.

— Не знаю, право, что нам делать с этим животным, — сказал Ривас. -Его нельзя оставлять здесь: он нас выдаст. Привяжем — закричит и тоже выдаст. Слышите? Погоня близка.

Действительно, звук рожка подтвердил слова мексиканца.

— Но почему бы не связать его, заткнув ему рот? — спросил Крис.

— Можно, если солдаты пройдут здесь, они подберут его. Но если никто сюда не придет?

— А, понимаю, — произнес ирландец. — Вы хотите сказать, что он тогда умрет с голоду?

— Вот именно. Он, может быть, и заслуживает этого, но мы ему не судьи и не имеем права быть его палачами.

— Вы совершенно правы, — поспешил ответить Керней.

— А вы как думаете, Крис Рок? Что нам с ним делать?

— Убить его было бы менее жестоко, чем связать, но ни в том, ни в другом нет необходимости. Я предлагаю таскать его за собой. Если он нас будет очень затруднять, я взвалю его себе на спину. Поклажа противная, но не особенно тяжелая.

Порешили на этом и снова отправились в путь. Крис Рок вел карлика на цепи, как зверя. Только так и возможно было не опасаться, что он выдаст их. Он мог бы криком привлечь внимание преследователей, но Крис Рок выразительным жестом дал понять, что его в таком случае ожидает.

37. ПОДОЗРЕНИЕ В СООБЩНИЧЕСТВЕ

— Очень подозрительно, чтобы не сказать более! Если же это простое совпадение, то оно просто поразительно! Выбрать именно эту карету из множества других! Черт возьми!.. Это не может быть случайностью!

Так рассуждал сам с собою диктатор, когда ему доложили о случившемся на улице Платерос. Как ни был краток рапорт, в нем все же упоминались имена беглецов, а также владельца кареты, в которой они спаслись. Кто были сидевшие в экипаже дамы, угадать не составляло труда.

Первое сообщение об этом происшествии ему сделал посланный от Сантандера. Тот не мог явиться сам, занятый распоряжениями о немедленном выступлении гусаров. Никогда, кажется, беглецы не были преследуемы с таким рвением, и никто, пожалуй, не был огорчен неудачей в такой мере, как Сантандер. Впрочем, ему не уступал в этом и Санта-Ана. Ривас, опасный враг на поле битвы, счастливый соперник в любви, изгнанник, которого он только что видел униженным, в кандалах, снова свободен! Конечно, еще рано считать дело проигранным. Эскадрон гусар, пущенный в галоп, пушечные выстрелы и звон колоколов могли его поправить, не так трудно поймать четырех арестантов, скованных попарно и удирающих в парадной карете. Но Санта-Ана по опыту знал, что можно спастись от погони и при худших обстоятельствах. Он приходил в ярость при одной мысли о возможности неудачи и то садился, то вскакивал с места, поминутно спрашивая, нет ли известия о беглецах, чем приводил в недоумение адъютанта, получившего приказание немедленно уведомлять обо всем, что узнает нового: генералиссимус был встревожен бегством каких-то четырех арестантов, точно дело шло о проигранном сражении.

Санта-Ана едва владел собой. Он посылал проклятья то тому, то другому, строя всевозможные предположения, из которых самым тяжелым было подозрение некоторых лиц в соучастии.

— А, графиня, — говорил он сам себе, — вы, конечно, умны, это бесспорно! Но если я обнаружу ваше соучастие, вам придется плохо… Титул, богатство — ничто не спасет вас от моего гнева. В тюремной камере, где я смогу доставить себе удовольствие посетить вас, вы не будете так горды и пренебрежительны, какой были в моем дворце.

— Дон Педро Ариас! — доложил адъютант о начальнике тюрьмы.

— Пусть войдет.

Начальник тюрьмы вошел с крайне расстроенным лицом. Прием, оказанный ему диктатором, был не из любезных.

— Что это значит! Вы распустили своих арестантов! Теперь, пожалуй, в Аккордаде не осталось уже ни одного человека!

— Excelentissimo, я принужден сознаться, что четыре арестанта…

— Да, из которых двое подлежали особо строгому надзору!

— Да, признаюсь, но…

— Ваши оправдания не требуются! По делу будет назначено следствие. В настоящую минуту я требую от вас лишь подробного изложения всего происшедшего. Я желаю знать мельчайшие подробности, относящиеся к побегу. Прежде всего, объясните мне, почему вы послали этих четверых на очистку улиц?

— По приказанию полковника, который действовал сообразно желанию вашего превосходительства.

— Это так, но вы должны были позаботиться о надежной охране.

— Я отправил их в сопровождении старшего надзирателя Доминго, к которому питал особое доверие. Его поведение в этот день было исключением. Он увлекся общим праздничным настроением и позволил себе выпить с друзьями, задержавшими его в трактире. Только этим и можно объяснить его оплошность.

— Мне говорили, что в карете были две дамы. Вы знаете, кто это?

— Графиня Альмонте и донья Луиза Вальверде. Отцу последней и принадлежал экипаж.

— Я это знаю. Мне говорили, что экипаж остановился как раз возле арестантов. Верно ли это?

— Да, ваше превосходительство! Лошади, испугавшись, бросились в сторону и наехали на кучу грязи. Кучер не сумел справиться с ними. Четыре арестанта, воспользовавшись этим, завладели каретой. Двое сели в карету, а другие двое на козлы. Они выхватили у кучера вожжи и пустили лошадей вскачь. Часовой на дороге не успел задержать экипаж. Караул у ворот El-Nino-Perdido пропустил их без оклика, начальник караула узнал карету одного из министров вашего превосходительства, он не осмелился остановить ее.

Эта искусная лесть смягчила душу диктатора, спросившего уже более спокойным тоном:

— Не были ли причастны к происшедшему дамы, сидевшие в экипаже? Или это простая случайность?

— Не разрешите ли мне, ваше превосходительство, немного подумать?

— Думайте сколько хотите, я требую только, чтобы вы высказались вполне откровенно.

Начальник тюрьмы перебрал мысленно все, что знал о поведении двух дам до изгнания их из кареты и после него. Все эти сведения склоняли его к мнению, что молодые женщины не могли быть соучастницами побега. Он ответил диктатору, что положительно не в состоянии разобраться в этом вопросе. За столь неопределенный ответ был холодно выпровожен и, возвращаясь в Аккордаду, не мог не допустить, что, пожалуй, придется отказаться от должности с хорошей квартирой и большим окладом и переселиться в одну из вверенных ему камер.

38. ДОНЕСЕНИЕ О ПОГОНЕ

Диктатор с возрастающим нетерпением ожидал возвращения гусар или, по крайней мере, каких-либо известий о погоне. Но только под вечер ему удалось услышать их из уст Сантандера, явившегося во дворец, несмотря на поздний час.

— Ну, что, захватили? — спросил Санта-Ана.

Вопрос этот был предложен с сомнением в голосе, так как ответ можно было прочитать на лице полковника, чей мундир, весь покрытый пылью, утратил свой обычный блеск.

— Нет, ваше превосходительство, они еще на свободе.

Санта-Ана позволил себе высказать свое негодование в таких выражениях, какие вряд ли подобает особе, занимающей столь высокий пост. Полковник объяснил, что, находясь, по счастью, в Масе, он имел возможность отправить гусар в погоню сразу же, как только узнал о случившемся. Он отдал приказ нескольким полкам быть наготове на случай, если придется разослать людей по всем направлениям.

— Прикажите арестовать сержанта, выпустившего преступников из города. — Уже сделано.

— Что же было дальше?

Сантандер сообщил, что сам пустился в погоню по дороге в Сан-Анхель. Там крестьяне в поле рассказали, что видели карету. Карета была вскоре найдена, но без лошадей, посреди дороги, с привязанным к колесу кучером. Он сказал, что беглецы ускакали по дороге в Сан-Антонио. Сантандер, поспешивший за ними, убедился вскоре, что они скрылись в чаще. Несмотря на все усилия, разыскать их на смогли, только лошади без седел и седоков пронеслись как бешеные мимо гусар. Чаща была обыскана вся без малейшего результата.

— Caramba! — вскричал Санта-Ана. — Иначе и быть не могло. Если бы вы знали эту местность так же хорошо, как я, вы отказались бы от всяких поисков. Я уверен, что они скрылись в Педрегале.

— Вы думаете?

— Я в этом уверен. Искать их — напрасная трата времени. Это настоящий лабиринт. Но что же вы делали потом? Продолжайте.

— Мне почти нечего прибавить к тому, что я уже рассказал, ваше превосходительство. Стало уже совсем темно, когда мы узнали, что беглецы укрылись в горах.

— Как вы это узнали?

— По их следам. Но как только настала темнота, я не счел возможным продолжать поиск, отложив его до утра. По всем направлениям, однако, посланы уланы и гусары, чтобы беглецы не могли уйти.

— Прекрасно, ваш план хорош, однако я все же сомневаюсь, чтобы удалось захватить беглецов в Педрегале. Один из них слишком хорошо его знает, чтобы не суметь, несмотря на расставленные пикеты, добраться до верного убежища. Ах, будь прокляты эти горы с их чащами и пещерами! Но я добьюсь того, что уничтожу всех! Я велю их вешать и расстреливать до тех пор, пока не останется ни одного во всей стране! Я желаю неограниченной власти над Мексикой! Я стану ее императором!

Возбужденный иллюзией неограниченной власти и жаждой мести, столь же сладкой для деспота, как кровь для тигра, он встал с кресла и стал ходить взад и вперед, страшно волнуясь и жестикулируя.

— Да, сеньор полковник, другие заботы помешали мне уничтожить всех этих негодяев, но наша победа над техасцами даст мне, наконец, возможность расправиться с ними. Беглецы должны быть пойманы во что бы то ни стало! Вам, Карлос Сантандер, я поручаю командование экспедицией. Разрешаю взять столько людей, лошадей и денег, сколько сочтете нужным, и, — прибавил он, понизив голос и подойдя к Сантандеру поближе, — если вам удастся привести ко мне Риваса или хотя бы принести его голову в таком виде, чтобы я мог узнать ее, я поблагодарю уже не полковника, а генерала.

Выражение лица Санта-Аны при этом было поистине дьявольское. Немногим, впрочем, уступало ему в этом отношении лицо его собеседника.

39. В ГОРАХ

— Ночь будет очень темная, — сказал Ривас, взглянув на горы и на небо.

— Что же, это к лучшему?

— С одной стороны, да, с другой — нет. Кавалерия, отправленная в погоню, конечно, окружит Педрегаль, поставив пикеты везде, где возможен выход. Если бы светила луна, чего, слава богу, нет, мы едва ли могли бы надеяться пройти незамеченными.

Ривас сделал товарищам знак остановиться, а сам осторожно взобрался на уступ, чтобы оглядеться.

— Нам нужно достигнуть гор до утра. Если бы мы были беглыми бандитами, мы могли бы спокойно оставаться здесь, так как мексиканские власти не особенно преследуютих. Но мы, к несчастью, не те преступники, которые терпимы для властей. Как бы ни был непроходим Педрегаль, через несколько часов его окружат и обшарят. Если нам не удастся выйти из него ночью, мы погибли.

Сумерки длятся в этой местности всего лишь несколько минут. Не успел Ривас произнести эти слова, как наступила полнейшая темнота. Беглецы продолжали осторожно двигаться за мексиканцем. Через полчаса блужданий среди скал и колючих кактусов Ривас вдруг остановился, сделав знак товарищам прислушаться. Что-либо рассмотреть в темноте было немыслимо. Вскоре они расслышали голоса, и на одном из уступов мелькнул огонек.

— Пикет, — прошептал Ривас. — Они играют в карты и, пока увлечены игрой, им не до нас. Я знаю место, где они расположились, мы можем обойти его стороной. Бодритесь!

Он оказался прав. Искусно обойдя солдат, Ривас и его спутники благополучно выбрались из Педрегаля, в то время как игроки весело продолжали партию. Минут через двадцать беглецы уже поднимались на гору Адхуско. Теперь они были в безопасности и, пройдя еще немного, решились отдохнуть.

— Друзья, — сказал Ривас, — мы можем больше не спешить. Опасаться нечего.

После небольшого отдыха беглецы продолжили подъем на гору. Вдали был слышен звон колоколов — полночь. Ривас сорвал лист и, поднеся его к губам, издал странный звук… Легкий свист ответил ему. По мере того как они продвигались, обмен сигналами продолжался. Наконец Ривас остановился.

— Quien vive? — раздался голос. — Еl capitan! — ответил Ривас. Он издал радостное восклицание, услыхав ответ, обещавший им полную безопасность. Склон горы становился все круче. Достигнув вершины, беглецы увидели, наконец, человека, отвечавшего на сигналы Риваса. Керней и техасец были поражены его странным видом. Насколько можно было разглядеть в темноте, он был в монашеской рясе. Они прошли мимо него молча, только Ривас прошептал ему на ухо несколько слов. Затем все продолжали путь, который становился все тяжелее по мере того, как поднимались выше. Но цель уже была близка.

40. ВЕРНЫЙ ДВОРЕЦКИЙ

Место, где остановились беглецы, было площадкой, за которой подымался высокий утес. Ее окружали деревья с большими широкими листьями, типичные для мексиканской флоры. У самой скалы виднелось строение.

— Вот мое скромное жилище, господа! — сказал Ривас. — Прошу вас оказать мне честь войти в него.

В темноте можно было различить два окна, между которыми находилась дверь, напоминавшая вход в пещеру. При их появлении им навстречу бросился еще один человек, радостно воскликнувший:

— Господин капитан, вы на свободе! Какое счастье! Дон Руперто! Да будет благословенно небо!

— Спасибо, мой добрый Грегорио! Спасибо! Но надо благословлять за это одну прекрасную даму, и даже двух.

— Сеньор капитан, по крайней мере, одну я знаю, и клянусь, что во всей Мексике…

— Хорошо, хорошо… Теперь не время говорить о сеньорите, — с живостью заметил Ривас. — Мои друзья и я умираем с голоду.

— К несчастью, у меня мало съестного, но я сейчас разбужу повара.

— Нет, нет. Мы удовольствуемся холодным мясом. К тому же, мы настолько же утомлены, насколько голодны, и чем раньше уснем, тем лучше. Пойдите же, посмотрите, что вы можете дать нам поесть и выпить. Или погреб тоже опустел?

— Нет, сеньор, без вас не было откупорено ни одной бутылки. Я говорю, понятно, о дорогом вине. В ваше отсутствие мы пили простое канарское.

— О, в таком случае, дело не так плохо. Принесите же нам бутылку мадеры, бутылку бургундского и старого «Педро Хименес». А мои сигары, существуют они еще?

— Как же, сеньор, я все гаванские сигары спрятал под замок и раздал лишь те, что попроще.

— Вы примернейший дворецкий, Грегорио. Принесите же нам скорее вина и сигар. Мы не курили уже целую вечность.

Разговор этот происходил в полумраке длинного коридора, которым они шли. В конце его через открытую дверь виднелся свет. Ривас жестом пригласил Кернея и Рока войти в комнату. Он не собирался, видимо, угощать карлика дорогими винами и сигарами, поэтому, указав на него Грегорио, сказал вполголоса:

— Уведите его и заприте где-нибудь. Дайте ему есть, а главное, наблюдайте, чтобы не убежал.

— Слушаю, сеньор, все будет исполнено.

Говоря это, дворецкий схватил карлика за ухо и повел по коридору. Ривас поспешил к своим друзьям, вошедшим в большую комнату, вся меблировка которой состояла из длинного стола и стульев, обтянутых кожей, как принято в Мексике. Здесь было больше оружия, чем мебели. Ружья, сабли и всевозможные доспехи, висевшие по стенам, придавали комнате вид арсенала.

— Теперь, друзья, — сказал Ривас, заметив тревожное выражение на лицах своих гостей, — вам нечего больше бояться. Я сожалею только, что не могу предложить вам лучшего ужина, который будет. Однако это все же лучше того, чем кормили нас в Аккордаде. Что это была за пища! Она одна могла бы служить наказанием!

— Ах! — заметил Керней. — Если бы вы испытали то же, что мы, когда были взяты этими людьми в плен, вы сочли бы аккордадские кушанья Лукулловым угощением.

— Чем же вас кормили в плену?

— Полусырыми бобами, а очень часто просто ничем в течение целых суток.

— Черт возьми! — воскликнул мексиканец. — Меня эта жестокость не удивляет. Санта-Ана только так и может поступать со своими врагами, будь они его соотечественниками или иностранцами. Никогда наша страна не видала более жестокого тирана. Слава богу, его царствование подходит к концу. Я имею основания надеяться на это.

Разговор был прерван приходом дворецкого, поставившего на стол бутылки, стаканы и ящик с сигарами. Ривас стал угощать своих гостей.

Через минуту дворецкий снова появился, нагруженный таким количеством холодных яств, которое должно было вполне удовлетворить узников, покинувших Аккордаду: холодное мясо, дичь, маисовый хлеб, всевозможные фрукты…

Беглецы оказали должную честь ужину. Перенесенные лишения до крайности утомили их. Поэтому, утолив голод, они с радостью восприняли сообщение Грегорио:

— Ваши комнаты готовы!

41. БЕСПОКОЙСТВО

— Луиза, вы видите солдат?

— Где?

— Вон там, они несутся галопом…

— Да, теперь я их вижу! Ах, Изабелла, только бы они не догнали кареты. О боже!

— Теперь самое время уповать на бога! Во всяком случае, я надеюсь, что солдаты их не догонят. Раз карету не остановили у ворот, она должна быть уже далеко… Успокойтесь, моя дорогая, и поверьте, что они сумеют избежать опасности.

Разговор этот происходил под звон колоколов и пальбу пушек. Молодые женщины переговаривались, сидя на асотее дома дона Игнацио, куда они взошли тотчас по приходе домой.

С биноклями в руках они следили за происходившим на дороге. Карета, завернув за Койоакан, исчезла, они видели затем лишь солдат, несшихся в погоню. Это были гусары. Вскоре все пропало в столбе пыли, поднятой лошадьми.

Затем прекратились выстрелы и звон колоколов. Все затихло, и город успокоился. Только Луиза Вальверде и ее подруга были охвачены волнением.

Они переживали как за участь беглецов, так и за свою собственную. Они начали думать о последствиях своего участия в побеге арестантов. Чем же это кончится, если экипаж и беглецы будут настигнуты?

Как объяснить, почему в экипаже оказались спрятанными кинжалы, пистолеты и, в особенности, пила и мужские плащи?

Для чего понадобились они молодым женщинам, выехавшим на прогулку? Они не боялись измены кучера, но опасались, что если все вещи будут найдены, судьба их решена…

Беспокойство сильно подействовало на молодых женщин, которым не с кем было даже посоветоваться. Дон Игнацио, узнав о случившемся, пришел в ярость: его экипаж, лошади — все пропало! Что сказал бы он, если бы знал, что и пистолеты его подверглись той же участи?

Между тем, подругам было не с кем посоветоваться, как быть. Признаться дону Игнацио? Положиться на его доброту? Луиза и Изабелла просидели долгое время, не зная, на что решиться. Спасти их мог лишь дон Игнацио. Он может сказать властям, что собирался в этот вечер с дочерью и графиней в дачное поместье. Таким образом, присутствие в экипаже оружия не возбудило бы ничьего подозрения. Что же касается теплых плащей, то и они могли пригодиться прохладным вечером в неблизкой дороге.

Кроме пилы, наличие которой было бы невозможно объяснить, подруг могли выдать чувства, питаемые ими к беглецам.

Несколько часов, проведенных вдвоем, немного успокоили девушек. Наконец, пришли первые вести. Хосе вернулся вместе с экипажем и лошадьми. Но это все! Не было ни оружия, ни пилы, ни плащей, ни беглецов!.. Это рассказала Пепита, прибежавшая сообщить новость своей госпоже. Девушки хотели немедленно видеть Хосе, но он в это время отвечал на вопросы дона Игнацио, который с разгневанным видом смотрел на изрезанную сбрую и загнанных лошадей.

Когда дона Игнацио вызвали во дворец, Хосе поспешил к молодым сеньоритам. Они сначала так закидали его вопросами, что он едва успевал отвечать, но мало-помалу они успокоились, хотя и продолжали прерывать его ежеминутно.

Он рассказал им все вплоть до того, что беглецы беспрепятственно достигли Педрегаля.

— Да будет благословенна Святая Дева! — восклицают радостно подруги. — Какое счастье! — прибавляет графиня. — Руперто Ривасу так же хорошо знакомы все тропинки в Педрегале, как аллеи в Аламеде.

Луиза, встав на колени перед образом святой Гваделупы, вознесла к ней горячие молитвы благодарности.

Хосе, окончив рассказ, продолжал стоять, хотя вовсе не ждал обещанного вознаграждения, в чем он наивно и сознался. Но графиня помнила свое обещание.

— Отважный и преданный слуга, — сказала она, — возьмите это. Вы их вполне заслужили.

Говоря это, графиня сняла с себя цепочку с часами и протянула Хосе.

— Возьми также и это, — прибавила Луиза, сняв с пальца бриллиантовое кольцо и подавая его Хосе.

— Я не приму ни того, ни другого, сеньориты, я достаточно вознагражден тем, что мог услужить вам…

— Но, Хосе, разве вы забыли наше условие? Я настаиваю, чтобы вы приняли наши подарки.

— Хорошо, но не ранее, чем мы будем уверены в спасении беглецов. До тех пор я прошу считать графиню своим кредитором.

— В таком случае я заплачу ему! — воскликнула Пепита и, бросившись ему на шею, громко поцеловала. — Впрочем, — прибавила она, — за что я целую этого человека? Ведь он только исполнил свой долг… Ха-ха-ха! Смех Пепиты не смутил Хосе: поцелуй, так давно желанный, подавал ему надежду стать, наконец, счастливым супругом Пепиты.

42. СВЯТАЯ ОБИТЕЛЬ

— Где я, черт возьми!

Таков был вопрос, который предложил сам себе Керней, проснувшись на другое утро после вполне удавшегося побега. Он лежал на походной кровати, устланной пальмовыми листьями, вместо одеяла покрыт плащом, взятым из кареты дона Игнацио. Протерев глаза, чтобы удостовериться, что он не галлюцинирует, Керней сел на свое ложе и начал рассматривать комнату и ее обстановку. Квадратная комната имела не более девяти футов в длину и ширину. Вместо окна — лишь небольшое круглое отверстие, без стекол и ставней. Вместо мебели стоит один только стул, на котором лежат пара пистолетов и его собственная шляпа. Больше ничего, если не считать стоящих на полу сапог и рядом с ними бутылки с воткнутым в горлышко огарком. Накануне, изнемогая от усталости, он заснул моментально.

— Что за странная конура! — сказал он. — Она похожа на каюту или на тюремную камеру.

Однако замеченные им изображения святых, кресты и всевозможные образки навели его на другую мысль.

— Это, должно быть, древний монастырь, — сказал он сам себе, — я слышал, что в прежние времена в Мексике выбирали для постройки монастырей самые недоступные места.

«Есть ли еще здесь монахи? — подумал он и вспомнил встреченных накануне людей в монашеском облачении. — Во всяком случае, странно, что капитан может быть настоятелем монастыря. Но если члены этой обители согласятся приютить нас, я буду им более чем благодарен».

Он снова растянулся на своем ложе, обводя комнату глазами. На белых оштукатуренных стенах виднелись кое-где длинные желтые потеки и проступившая от сырости плесень. Одним словом, если это и был монастырь, то времена его процветания, очевидно, давно прошли.

Предаваясь этим размышлениям, Керней вдруг заметил, что в полуотворенных дверях кто-то стоит. Он повернул голову и увидел человека, одетого в длинную рясу и сандалии. Четки, распятие, клобук — все указывало на принадлежность его к монашеству.

— Я пришел узнать, как сын мой провел ночь, — сказал он, увидев, что Керней не спит. — Надеюсь, что свежий горный воздух способствовал ему?

— Да, — ответил ирландец, — я спал превосходно. Не припомню даже, когда я так хорошо спал. Но где же…

Он встал с постели и пригляделся к монаху пристальнее, а когда узнал, так поразился, что не смог сразу произнести и слова: перед ним стоял человек, с которым он провел столько печальных дней в самом

близком общении!

— Ах, это дон Руперто Ривас!

— Я, сын мой, — ответил монах с тем же смиренным видом.

Керней, разразившись смехом, воскликнул:

— Вот уж в ком я никогда бы не заподозрил монаха!

— Ах, дон Флоранс, нам, в Мексике, приходится иметь не одну тетиву для лука и не одну крышу, под которой мы могли бы укрыться. Вчера я был таким же узником, как вы, а сегодня вы видите меня настоятелем монастыря. Впрочем, прошу извинения, я забываю обязанности хозяина. Вы, должно быть, не прочь заняться туалетом и страшно голодны. Грегорио, — позвал он дворецкого, — все ли вы приготовили? Есть ли свежая вода и чистое белье? Проводите сеньора и предложите свои услуги. Я попрошу только не очень мешкать с завтраком, так как братья не любят ждать. Hasta luego.

Он ушел, оставив Кернея с дворецким, который повел его в комнату, где находились умывальник, полотенца и другие принадлежности для умывания и бритья. Все было очень просто, но Кернею, столько времени лишенному всего необходимого, показалось роскошью. Надев костюм ранчеро, поданный ему дворецким, он последовал за ним в столовую.

Уже идя по коридору, они услыхали шум голосов. Ривас предупредил Кернея, что тот увидит многочисленное общество. Действительно, в трапезной было человек тридцать, одетых в монашеские рясы. Посреди большой комнаты стоял длинный стол, окруженный скамьями и стульями. По расставленным в беспорядке бутылкам, стаканам можно было догадаться, что трапеза, служившая и завтраком и обедом, — а было уже позже одиннадцати часов -подходила к концу.

Прислуживавшие монахам молодые индейцы ставили на стол блюда, которые поднимались через трап, сообщавшийся с кухней, откуда шел аппетитный запах. За столом сидели группами. Самая многочисленная собралась вокруг человека громадного роста. Это был Крис Рок, имевший, по-видимому, большой успех среди своих новых знакомых. По их оживленным и насмешливым лицам видно было, что они заставили его разговориться.

Но Керней был вполне уверен в своем старом друге. В то время как он удивлялся веселому выражению лиц, не особенно идущему их мрачноватым одеяниям, в комнату вошел настоятель, представивший Кернея братьям.

— Это дон Флоранс, — сказал он, — нуждающийся в гостеприимстве монастыря.

Все встали. Однако нельзя было терять время на любезности. Новые блюда, поставленные на стол, привлекли внимание братии. Настоятель, сев посередине, указал Кернею место возле себя.

Хрусталь и столовое белье были не особенно тонки, но зато яства не оставляли желать ничего лучшего. Мексиканская кухня превосходит древнюю испанскую, основу современной французской кухни. Этим превосходством она обязана, впрочем, многим туземным произведениям кулинарного искусства. Монахи любили, по-видимому, хорошо поесть, так как блюда следовали одно за другим. Некоторые из них Керней пробовал впервые. Теперь он понял, почему и остатки обеда, поданные им ночью, были так обильны. Что касается вин, то они отличались и качеством, и количеством.

Поразили его не только кушанья, но и некоторые высказывания монахов. Но каково же было его удивление, когда в конце трапезы Ривас, стоя со стаканом в руке, провозгласил:

— Patria y Libertad!

И лозунг этот подхватили все присутствующие:

— Отечество и свобода!

Воодушевление, вызванное этими словами, казалось здесь еще более странным, чем самые слова.

43. КТО ОНИ?

Когда завтрак был окончен, братья встали все разом и покинули трапезную. Некоторые разошлись по своим кельям, другие сели на скамьи перед домом и закурили. Настоятель, ссылаясь на спешные дела, попрощался со своими гостями и удалился. Керней и Рок могли, наконец, поговорить друг с другом.

Не желая, чтобы братья могли их слышать, они сошли на аллею, когда-то, вероятно, усыпанную песком, теперь же заросшую мхом и травой. Ветви деревьев, сплетаясь вверху, защищали гуляющих от слишком яркого солнца. Пройдя сотню шагов, беглецы очутились опять под открытым небом. Здесь они заметили, что стоят на краю обрыва, или пропасти, служащей границей площадки, на которой находился монастырь. Отсюда их взору представился самый красивый ландшафт, какой только мог видеть человеческий глаз.

Но красота природы их мало трогала, и, бросив беглый взгляд на чудную картину, они повернулись к ней спиной и сели друг против друга. Это место было, вероятно, любимым местом отдыха монахов, судя по расставленным скамьям.

— Ну, Крис, старый товарищ, — начал Керней, — немало мы пережили за эти сутки! Что вы думаете о наших новых знакомых?

— Капитан, вы предлагаете мне сложную загадку!

— В самом ли деле они монахи?

— Не могу сказать. Да и что меня спрашивать? До моего приезда в Мексику я никогда не видел монахов. В Техасе, может быть, они и были, но, признаться, я могу судить о них только понаслышке и склонен думать, что здесь тоже нет ни одного монаха.

— Неужели же это попросту разбойники?

— А кто же их знает? Ривас ведь слывет атаманом сальтеадоров, то есть разбойников. Но я сильно сомневаюсь в этом.

— Меня бы это сильно удивило, — сказал Керней. — Мне он кажется высоко порядочным человеком. Он был офицером и имеет чин капитана.

— Я этому охотно верю, но не надо забывать, что по всему течению Рио-Грандо есть много мексиканских офицеров, начиная с поручиков и кончая генералами, которые были грабителями. Вспомним хотя бы полковника Чаперраля, известного своими разбоями и убийствами. А Санта-Ана, кто же он, как не разбойник? Звание офицера не гарантия честности. Во время революции офицеры в этой стране становятся бандитами, и наоборот.

— А если это разбойники, то что же нам делать?

— Зачем разбираться, когда у нас нет выбора? Мы во власти наших хозяев, и кто бы они ни были, можем найти у них приют и покровительство, чем уже и воспользовались.

Керней молчал, обдумывая слова техасца, вспоминая все, что слышал о Ривасе, сопоставляя с этим его действия и надеясь таким образом разрешить интересовавшую его загадку.

— Если мы попали в притон бандитов, — сказал он наконец, — они захотят, чтобы мы примкнули к их шайке, а это будет очень неприятно.

— Конечно, капитан! Что может быть неприятнее для честного человека? Но если к этому принуждают силой, тогда совсем другое дело. К тому же Мексика — это ведь не Техас и не Соединенные Штаты. Если к воровству не присоединяется жестокость, то оно не считается у них бесчестьем. Я слышал, как один мексиканец уверял, что разбойник с большой дороги ничем не хуже, чем государственные деятели и законодатели, обворовывающие страну. Во всяком случае, — продолжал он, — я ничего не утверждаю, но считаю их столько же бандитами, сколько и монахами. Могу только сказать, что это самые симпатичнейшие люди, каких я когда-либо встречал, и мне не верится, чтобы они принудили нас к бесчестным поступкам. Будем же относиться к ним с уважением, пока не получим доказательств, что они недостойны его. Тогда мы поступим с ними по заслугам.

— Если это нам удастся, — заметил Керней, — впрочем, займемся лучше настоящим… Что предпринять?

— Оставаться здесь, с нашими новыми знакомыми.

— Да, я не вижу другого выхода. Будем надеяться, что уйдем отсюда с чистой совестью, так как в сущности ничто не доказывает, что мы у воров. Скорее все-таки у монахов.

— Почему?

— В доме нет ни одной женщины. Когда я заходил сегодня в кухню, я не заметил ни одной юбки. Это более похоже на монахов, чем на разбойников. Что вы об этом думаете, капитан?

— Право, не знаю. Может быть, мексиканские разбойники похожи в этом случае на итальянских, которые не любят таскать с собой женщин.

— Не странно ли, однако, — прибавил техасец, — что монахи расставляют везде часовых? Я видел их и вчера, и сегодня, возвращавшихся с постов.

— Все это очень странно, но ведь разгадаем же мы когда-нибудь эту тайну. Кстати, — прибавил он, — что сталось с карликом?

— Право, не знаю, капитан, я о нем ничего не слышал с той минуты, как его увел дворецкий, и желал бы больше никогда не слышать. Экая образина! — Его, наверное, куда-нибудь заперли. Пусть он себе там и остается, а мы, вероятно, сейчас узнаем о своей участи, так как к нам идет настоятель, — сказал Керней, заметив подходившего к ним мнимого монаха.

44. НАСТОЯТЕЛЬ МОНАСТЫРЯ

— Amigo, — сказал настоятель, обращаясь к Кернею, — позвольте мне предложить вам сигару и извиниться, что я не подумал об этом раньше. Вот манильские и гаванские, выбирайте, пожалуйста.

За монахом шел дворецкий, неся большой ящик с сигарами. Он поставил его на одну из скамеек и удалился.

— Спасибо, святой отец, — улыбнулся Керней, — ваши сигары действительно превосходны.

— Я в восторге, что вы оценили их по достоинству, — ответил монах, -они и должны быть хороши, судя по их дороговизне. Но прошу вас об этом не думать и курить, сколько пожелаете, мне они ничего не стоили. Это контрибуция, предложенная монастырю.

Слова эти сопровождались улыбкой, вызванной, вероятно, каким-то воспоминанием, связанным с сигарами.

«Значит, вынужденная контрибуция», — подумал ирландец, на которого слова Риваса произвели неприятное впечатление.

Техасец еще не притрагивался к сигарам, и, когда ему их предложили, сказал Кернею:

— Скажите ему, капитан, что я предпочел бы трубку, если таковая у него найдется.

— Что говорит сеньор Крис? — спросил мнимый аббат.

— Что он предпочел бы трубку, если это вас не затруднит.

— О, ничуть. Грегорио! — закричал Ривас вслед удалявшемуся дворецкому.

— Не беспокойтесь, — заметил Керней. — Крис Рок, удовольствуйтесь сигарой, не следует быть слишком требовательным.

— Сожалею, что заговорил об этом, — ответил техасец, — буду вполне доволен сигарой, в особенности если мне разрешат пожевать ее. Мой желудок давно просит табачку.

— Возьмите сигару и жуйте ее сколько хотите.

Техасец выбрал одну из самых толстых сигар и принялся кусать ее, как сахар, к немалому удивлению Риваса, который, однако, постарался не показать этого. Крис Рок жевал табак и курил одновременно, так как дворецкий вскоре появился с трубкой.

Ривас, в свою очередь, закурил сигару и дымил, как паровоз. Курящий монах всегда и всюду производит очень странное впечатление, но так как в настоятеле монастыря Адхуско никто и не заподозрил бы анахорета, то и удивляться было нечему. Сев рядом с Кернеем и устремив взор на развертывающийся перед ним вид, он сказал своему гостю:

— Что скажете об этом ландшафте, дон Флоранс?

— Великолепно, чудесно! Я никогда не видел ничего величественнее и разнообразнее.

— Возьмите бинокль, — сказал монах, — и рассмотрите картину детально. Он подал Кернею бинокль.

— Видите вы Педрегаль? Вон там, у подножия горы, его можно отличить по серому цвету.

— Конечно, — ответил Керней, — я вижу даже чащу, которой мы пробирались.

— Теперь взгляните направо. Видите ли дом среди полей?

— Да. Почему вы меня об этом спрашиваете?

— Потому что этот дом представляет для меня особый интерес. Как вы думаете, кому он принадлежит? Мне следовало бы, впрочем, сказать, кому он принадлежал или кому он должен бы был принадлежать.

— Как я могу это знать? — спросил Керней, находя этот вопрос довольно странным.

— Вы правы, но я вам сейчас все объясню. Несмотря на мои неоспоримые права на эту собственность, она, тем не менее, была у меня отнята и отдана нашему бывшему хозяину, начальнику Аккордадской тюрьмы, в виде награды за его измену стране и нашему делу.

— Какому делу? — спросил ирландец, откладывая в сторону бинокль. Услышанное заинтересовало его больше того, что он видел.

«Стране и нашему делу» — вот слова, которых нельзя ожидать от разбойника или монаха. Дальнейшее доказало окончательно, что Ривас не был ни тем, ни другим.

— Дело, за которое готовы пожертвовать жизнью я и все, кого вы видели, ясно из моего тоста: «Patria y libertad».

— Я был счастлив видеть вызванное им воодушевление.

— И удивлены, не правда ли?

— Говоря откровенно, да.

— Меня это не удивляет. Ваше желание разгадать все увиденное и услышанное вполне естественно. Настало время все объяснить вам… Закурите же другую сигару и выслушайте меня.

45. ПАРТИЗАНЫ

— Попробуйте эту манильскую сигару. Многие считают, что кубинские -самые лучшие, но это заблуждение. По-моему, филиппинские гораздо лучше гаванских.

Керней действительно всегда слышал, что гаванские сигары самые лучшие. Закурив теперь манильскую, он должен был признать, что она превосходит все, какие ему приходилось пробовать до сих пор.

— Вы, вероятно, заметили, что монахи моей обители не принадлежат к слишком строгому ордену, и, может быть, вы даже заподозрили, что они совсем не монахи? Все они военные и, исключая двух-трех, все офицеры и люди из знатных семей. Последняя революция, возвратив нашу страну тирании Санта-Аны, разогнала их. Большинство из них изгнанники, как и я.

— Вы, значит, не разбойники?

Слова эти невольно сорвались с уст Кернея. Монах же, вместо того, чтобы обидеться, разразился смехом.

— Разбойники? Кто мог вам это сказать?

— Простите, сеньор, — ответил сконфуженный Керней, — вас называли так в тюрьме, хотя я этому никогда не верил.

— Спасибо, сеньор, — заметил Ривас, — я принимаю ваши извинения, хотя они в некотором роде излишни. Мы пользуемся именно такой репутацией у наших врагов и, признаюсь, не без причины.

Последняя фраза опять возбудила беспокойство в Кернее, однако он ничего не сказал.

— Конечно, — прибавил Ривас, — мы действительно кое-что награбили, иначе я не мог бы предложить вам ни такого хорошего завтрака, ни таких вин. Взглянув вниз, вы увидите Пуэбло Сан-Августино, а за его предместьями большой желтый дом. Оттуда-то и взяты наши последние запасы вин, сигар и всего остального. Вынужденная контрибуция! Но не думайте, что это сделано без оснований. Уплативший эту дань — один из наших злейших врагов. К тому же, это была месть. Я уверен, что вы согласитесь с правомерностью наших действий, когда узнаете подробности.

— Я все понял, — ответил успокоенный Керней, — и прошу извинить нас. — Весьма охотно, да и почему я должен обижаться, что вы приняли нас за воров? Думаю, многие, кого мы посетили, того же мнения.

— Можете ли вы объяснить мне, зачем вы носите монашеские одеяния?

— По очень простой причине. Оно безопасно и дает возможность многое сделать. В Мексике монашеский клобук служит лучшим паспортом. Он позволяет нам обходить деревни, не возбуждая подозрений, а власти думают, что заброшенный когда-то монастырь снова стал святой обителью. Мы, понятно, никого к нему не подпускаем, для того и часовые. Мы так искусно разыгрываем эту роль, что никому в голову не приходит нас подозревать. Между нами случайно оказались двое, когда-то бывшие монахами. И они очень нужны нам до того дня, когда мы, наконец, сбросим рясы, заменив их военными мундирами. День этот уже близок, судя по тому, что рассказывают мои товарищи. Штат Оаксака и вся южная сторона Акапулько полны недовольных, и восстание ожидается не далее как через месяц. Альварес, имеющий большую популярность в этой части страны, будет вождем восстания. Старый Пинто надеется, что мы последуем за ним, и в этом он не ошибается. Вот наша история, кабальеро, наше прошлое, настоящее и будущее. Теперь позвольте и мне предложить вам вопрос: желаете ли присоединиться к нам? Это предложение требовало размышления. Что ожидает Кернея и его товарища в том или ином случае? А можно ли отказаться при подобных обстоятельствах? Ведь он и Крис Рок обязаны Ривасу своим спасением, и покинуть его было бы неблагодарностью. Мексиканец, заметив некоторое затруднение своего собеседника, сказал:

— Если мое предложение вам не подходит, скажите прямо. Я в любом случае сделаю все, что от меня зависит, чтобы дать вам возможность покинуть страну. Будьте покойны, обратно в Аккордаду я вас не отправлю. Скажите же откровенно, хотите ли вы быть одним из нас?

— Да, — решительно ответил Керней.

Колебания были излишни. Взятый в плен врагами, высоко оценившими его голову, он мог спастись, лишь присоединившись к Ривасу и его друзьям, кто бы они ни были — революционеры или просто воры.

— Да, дон Руперто, — прибавил он, — если вы находите меня достойным, я приму ваше предложение.

— А товарищ ваш какого об этом мнения?

— О, я в нем уверен так же, как в себе.

Керней подозвал техасца, который, не понимая их разговора, отошел было в сторону.

— Это не совсем воры, Крис, — сказал он ему по-английски.

— Тем лучше. Я, впрочем, и не думал. А кто же они такие, капитан?

— Они то же, что и вы — патриоты, сражавшиеся за свою страну и потерпевшие поражение. Вот почему они и скрываются здесь.

— Они враги Санта-Аны?

— Да, побежденные враги. Они замышляют вскоре восстание и просят нашего содействия. Что вы на это скажете?

— Что за вопрос, капитан! Я готов идти с ними куда угодно. Будь они разбойники, я все равно последовал бы за ними. Я бы не согласился идти в монахи, но раз люди идут сражаться за свободу, Крис Рок от них не отстанет. Вы можете уверить их в этом.

— Он согласен, — сказал Керней Ривасу, — и мы оба счастливы иметь такого командира, как вы.

— Спасибо, сеньор! Мы будем считать за честь иметь в своей среде людей такой испытанной храбрости, как вы. Могу ли я просить вас надеть нашу одежду? Это необходимая предосторожность. Ваше облачение уже готово. Я дал Грегорио распоряжение об этом, так как был уверен в вас.

— Сколько превращений со времени отъезда из Нового Орлеана! -воскликнул Крис Рок. — Я в одежде монаха!.. Если я не буду самым ревностным монахом, то буду, по крайней мере, самым длинным!

46. САН-АВГУСТИН

Сан-Августин — одна из красивейших деревень Мексиканской долины. Туземцы-ацтеки называют ее Тлалпам из-за многочисленных пещер, окружающих деревню.

Сан-Августин пользуется некоторыми привилегиями. Кроме городского судьи там есть муниципальный совет и альгвазилы, то есть полицейские. Начальствующие лица считают себя принадлежащими к чистейшей испанской расе, хотя большинство из них метисы. К этой же группе относятся и крупные коммерсанты, все же остальное население состоит исключительно из бронзоволицых туземцев. В известную часть года, однако, здесь появляется большое число бледнолицых. Это бывает на масленице. В это время улицы Сан-Августина полны пешеходов, вереница экипажей и всадников движется по дороге между селением и столицей.

В продолжение целой недели масленицы полгорода предается игре. В этом мексиканском Монако идет крупная игра.

Для играющих раскинуты просторные палатки. В этой карточной игре, называемой monte, принимают участие самые различные партнеры. За одним столом можно видеть генералов и сержантов. Сенаторы и министры, а иногда и сам глава государства, пытают счастье рядом с нищими и сальтеадорами. Даже женщины высшего круга, с изысканными манерами, не гнушаются испытывать судьбу на зеленом поле рядом с босоногими деревенскими девушками и франтихами сомнительной репутации.

Однако это увлечение игрой длится лишь несколько дней. По окончании масленичной недели никто и не говорит более о monte, палатки снимаются, игроки всех сословий возвращаются по домам, и деревня погружается в невозмутимую тишину до следующего карнавала.

Сан-Августин, тем не менее, и в обычное время представляет собою очень любопытное местечко, благодаря своему положению и живописному виду. Кроме коренных жителей, в нем есть и приезжие, так называемые ricos, любящие проводить время за городом, на своих дачах — casas de campo. Поместий здесь, конечно, меньше, чем в Сан-Анхель и Такубае, Тлалпам более удален от города, но и в его окрестностях есть несколько богатых вилл, принадлежащих знатным вельможам.

Одна из них составляет собственность дона Вальверде. Это его любимое место отдыха. После описанных нами происшествий он поспешил удалиться в свою виллу вместе с дочерью и графиней Альмонте. Читателю, однако, неизвестно, сколько испытаний пришлось перенести этим троим с тех пор, как мы с ними расстались.

По делу о побеге было назначено следствие, которое, однако, по приказанию Санта-Аны, велось секретно, не становясь достоянием гласности. Благодаря преданности Хосе, лгавшего с удивительным искусством, наши сеньориты оказались вне подозрений. Помог этому и дон Игнацио, согласясь несколько покривить душой. Для этого дочери пришлось все ему рассказать. Впрочем, дон Игнацио решился на ложь потому, что слишком хорошо сознавал, какая опасность грозит обеим девушкам, и потому, что искренне симпатизировал человеку, из-за которого рисковала его дочь.

Таким образом, обвинения Санта-Аны и полковника были на этот раз отвергнуты. Им пришлось оставить и надежду захватить беглецов. Самые тщательные поиски в Педрегале не привели ни к чему. Были прочесаны деревни, долины, ближние горы, но без малейшего результата.

Мало-помалу жажда мести у Санта-Аны начала ослабевать, уступив место беспокойству по поводу слухов о готовящемся восстании. Все мысли его были заняты этим.

На другой день после бегства арестантов столичные газеты поместили подробные отчеты о случившемся, но через неделю уже никто, кроме заинтересованных лиц, не вспоминал об этом. Вот как сменяются, проходят и забываются события в Мексике!

47. НА УТЕСЕ

Керней и Крис Рок нисколько не интересовались тем, что сталось с карликом. Техасец не имел ни малейшего желания видеть этого урода, он был уверен, что того заперли где-то в монастыре.

На самом деле карлика не только заперли, но и держали на цепи, конец которой, надетый на железное кольцо, был на замке. Помещение, где он находился, напоминало аккордадскую камеру. По всей вероятности, здесь перебывал некогда не один монах, отбывая наказание за какое-нибудь нарушение монастырского устава. Излишне говорить, почему карлика поместили в камеру. Дон Руперто прекрасно понимал, что, дав ему свободу, он рисковал лишиться своей.

Через несколько дней карлику позволено было выходить на пару часов из камеры. Затем он выпросил позволение у дворецкого проводить некоторое время в кухне, где ему приходилось, однако, выслушивать немало насмешек прислуги. Он переносил все с таким терпением, какого нельзя было заподозрить у него в Аккордаде. Грегорио, в конце концов, стал смотреть на него как на принадлежность монастырского служебного персонала, продолжая, однако, на ночь сажать его на цепь и запирать на ключ.

Карлик не переставал жаловаться на это каждый вечер:

— Это так неудобно, так тяжело! Неужели вы думаете, что я захочу убежать? Мне здесь слишком хорошо, чтобы менять жизнь или рисковать снова попасть в Аккордаду. О нет, сеньор, вам нечего бояться. Я желал бы только, чтобы вы меня избавили от этой ужасной цепи! Добрый дон Грегорио, позвольте мне только эту ночь провести без цепи. Завтра, если хотите, наденьте ее опять, и я ни слова не скажу вам, клянусь!

Такая сцена повторялась ежедневно. Однажды карлик, бывший когда-то сапожником, починил дворецкому сапоги, и тот решился в виде вознаграждения освободить его на ночь от цепи.

— Как вы добры, дон Грегорио! — сказал карлик. — Как я буду сегодня хорошо спать! Прежде чем я засну, я помолюсь за вас. Спокойной ночи!

Хотя ночь была лунная, в камере было так темно, что дворецкий не заметил злорадного выражения лица коварного узника, иначе он немедленно посадил бы его снова на цепь.

— Если мне удастся отсюда выбраться, — сказал себе карлик, когда дворецкий ушел, — моя жизнь спасена и состояние обеспечено. Мне откроются все блага жизни, и вместо того, чтобы запереть в тюрьму, мне даруют свободу и кошелек в придачу. Эх, хорошо бы, черт возьми!

Он подошел к двери и прислушался. До него донесся шум, оживленные голоса. Монахи ужинали.

— Какое, однако, счастье, что меня приковали к великану, притащившему меня сюда! И сыграю же я с ними штуку! Однако посмотрим, можно ли отсюда выйти.

Он пробрался к окну и сообразил, на сколько оно отстоит от земли. Окно без стекла было загорожено железным прутом. Если его не вынуть, то в окно не пролезть. Имея, однако, пилу, которую ему удалось утащить и спрятать, карлик мог надеяться преодолеть это препятствие. Сначала он хотел получить представление об окружающей местности. Просунув голову в окно, карлик убедился, что оно находилось как раз над небольшим уступом скалы, откуда легко спуститься на землю. Но как добраться до него?

У карлика все было обдумано заранее. Не теряя ни минуты, он вытащил из-под матраца пилу и принялся за дело. Он не торопился и старался не шуметь. Ведь все равно, пока все монахи не лягут спать, ему нельзя будет убежать.

Заржавленное железо очень скоро уступило пиле. Напрягая все свои силы, карлик вырвал прут из гнезда. Несмотря на малый рост, он обладал удивительной физической силой.

Покончив с этим, он разорвал одеяло на длинные полосы, связал их вместе, чтобы спуститься по такой импровизированной лестнице. Убедившись, однако, что ей не выдержать его тяжести, он на минуту задумался и очень скоро нашел выход.

— Ах, я и забыл, что у меня есть эта проклятая цепь, которую теперь мне придется благословлять. Ведь здесь невысоко, каких-нибудь шесть футов. А этот дурак еще оставил и ключ от замка!

Говоря это, он принялся нащупывать ключ, забытый Грегорио. Когда ключ был найден, он укрепил цепь у оставшегося конца железного прута и стал осторожно опускать ее вниз. Высунувшись в окно, он убедился, что цепь не доходила до уступа всего каких-нибудь два фута.

Затем он сел на постель, чтобы дождаться удобного для бегства времени.

— Зачем ждать, однако? Все теперь сидят в трапезной и заняты ужином. Более удобного времени и не найти. Воспользуемся этим!

Он подошел к окну, пролез в него и спустился по цепи, как обезьяна. Очутившись на уступе, он огляделся, поздравляя себя, что выбрал именно этот час, так как необходимо пройти по дороге возле дома, позднее здесь будет выставлен часовой, а сейчас ему никто не загородит путь.

Хотя он ни разу не выходил из монастыря, но прекрасно помнил тропинку, по которой пришел сюда в ночь их бегства из Аккордады. Он помнил крутой скат горы и узкий проход, где они наткнулись на часового, окликнувшего их: «Quien vive?»

Что ответит он теперь на этот оклик?

Размышляя об этом, уродец медленно пробирался в темноте, хватаясь за сучья, но так тихо, что его не мог слышать, даже часовой, стоявший на прежнем месте. Он стоял в своем монашеском одеянии на краю пропасти, лицом к долине, на которую уже начинал падать серебристый свет луны. Может быть он, как и дон Руперто, смотрел на какой-нибудь дом, связанный с воспоминаниями детства. Он мечтал, может быть, о том дне, когда снова войдет в него. Но о чем он, конечно, не думал в ту минуту, так это о близкой опасности, угрожавшей ему…

— Ах, — сказал себе карлик, — как жаль, что у меня нет хорошего ножа. Но в ту же секунду в его голове родилась адская мысль: он бросился на монаха и столкнул его вниз. Крик несчастного замер в пропасти, где он и исчез навеки.

48. БЕГСТВО И ИЗМЕНА

— Он, наверное, умер, — сказал себе карлик, глядя вниз. — Нельзя упасть с такой высоты, не сломав шеи.

Однако он захотел убедиться в этом и осторожно спустился в пропасть. Там он увидел свою жертву без признаков жизни. Нисколько не смутившись этим, карлик подошел к монаху, чтобы обыскать его. Но денег не оказалось. Ружье было сломано. Зато кинжал с серебряной рукояткой послужил добычей убийце.

Захватив с собой эту ценную вещь, он поспешно направился в город. Ему нужно было как можно скорее сделать важное сообщение. Чтобы попасть в город, карлику предстояло пробраться через Сан-Августин. Все время опасаясь погони и сетуя на лунную ночь, беглец достиг, наконец, какого-то поместья на краю деревни. Идя вдоль ограды, он заметил человека, который двигался ему навстречу. Судя по уверенной походке идущего, можно было заключить, что это полицейский. Карлик ухватился своими длинными руками за ветки дерева, влез на широкую ограду и притаился. Человек, не заметив его, прошел мимо.

Карлик, сочтя себя вне опасности, уже собирался спуститься на дорогу, но услыхал вдруг голоса, нежные, как журчание ручейка. Голоса слышались все ближе, все яснее, и, наконец, появились их обладательницы, озаренные лунным светом… При виде их карлик чуть было не вскрикнул от удивления:

— Сеньориты из кареты!

Он действительно находился в парке, прилегавшем к вилле дона Игнацио. Теплая лунная ночь выманила из дома Луизу Вальверде и графиню Альмонте. Они шли медленными шагами, занятые одной мыслью, от которой не могли их отвлечь ни напоенный ароматом воздух, ни трели соловья.

— Удивительно, что о них больше ничего не слышно! Как вы думаете, Изабелла, это хороший знак?

— Это вовсе не так странно, как вам кажется. Все дороги охраняются, и, если бы они захотели дать знать о себе, посланного бы непременно задержали. Но Руперто слишком осторожен, чтобы рисковать. По-моему, раз нет известий, значит, все благополучно. Если бы Руперто и Флоранс были пойманы, об этом бы уже знал весь город.

— Это правда, но все же хочется знать, где они теперь находятся.

— Этого и мне хочется! Не думаю, чтобы они укрылись в одном древнем монастыре, о котором мне писал Руперто. Это убежище теперь недостаточно безопасно. Скорее всего, они в Акапулько. И если так, то мы можем быть совершенно спокойны.

— Почему, Изабелла?

— На этот вопрос я сейчас не могуответить, но скоро вы все узнаете и будете так же довольны, как ваш отец.

Графиня имела в виду брожение на юге и готовившееся восстание, которое должно было свергнуть диктатора, но она воздержалась от того, чтобы выдать этот секрет Луизе.

Подруги уже собирались кончить свою прогулку, когда вдруг обе остановились и закричали:

— Sanctissima! Madre de Dios!

— Что это? Здесь человек?!

Причиной тревоги был урод, притаившийся на стене.

— Не бойтесь, сеньориты, — сказал карлик, — моя наружность отвратительна, я знаю, но душа моя чиста… Разве вы не припомните, где меня видели?

Говоря это, он приподнялся, ярко освещенный луной. Подруги тотчас узнали в нем того карлика, которого великан техасец втащил с собой на козлы.

— Сожалею, сеньориты, что вы меня не узнаете, — продолжал между тем карлик, — я ведь ваш друг или, по крайней мере, друг ваших друзей.

— О ком ты говоришь?

— О двух молодых людях, имевших несчастье быть вместе со мной в Аккордаде и работавших затем в грязи. Благодаря вашему экипажу, нам удалось спастись и избегнуть преследования.

— Всем четверым?

— Да, но тяжелые испытания, пережитые нами, заставили нас пожалеть, что мы более не в тюрьме.

— Почему? Говори же скорее, в чем дело!

— Меня послали, чтобы раздобыть хоть немного зерна. У нас ничего нет, мы умираем с голоду, ведь мы уже целый месяц живем в горах, питаясь лишь плодами и кореньями. Мы не решались спуститься, зная, что кругом расставлены полиция и солдаты. Наконец дон Руперто, зная мою храбрость, решился послать меня а Сан-Августин за съестными припасами. Я собирался войти в селение, но, увидав полицейского, испугался и залез на ограду. Не знаю, каким образом я добуду провизию, придется просить милостыню, а ведь люди такие черствые! Может быть, вы дадите мне немного денег на покупку?

— Луиза, есть у вас деньги? У меня почти ничего нет.

— Какая досада! У меня тоже ничего нет.

— Вместо денег, сеньориты, вы можете дать какую-нибудь вещь, а я продам ее и выручу деньги.

— Вот, возьми! — вскричала графиня, подавая ему часы, это были те самые часы, которые были обещаны Хосе, но тот предпочел им деньги.

— Возьми это, — прибавила Луиза, передавая ему и свои часы, которые обманщик поспешно схватил.

— Как вы добры, сеньориты, — сказал он, пряча часы в карман. — Теперь мы некоторое время будем обеспечены, хотя и недолго. Ведь мне придется продать эти вещи по дешевке.

Маленькие глазки уродца жадно смотрели на драгоценности, блестевшие при свете луны: браслеты, кольца, серьги… Молодые девушки, боясь, что их возлюбленные могут нуждаться в самом необходимом, торопливо сняли с себя украшения и вложили их в жадно протянутые руки карлика.

— Спасибо, спасибо! — вскричал тот, запихивая все в карманы. — Как сеньоры дон Руперто и дон Флоранс будут счастливы, узнав, кто дал им возможность получить необходимое! Однако до свиданья, сеньориты, мне пора уходить… — И, соскочив с ограды, он поспешно исчез.

Его неожиданный уход озадачил молодых девушек, надеявшихся узнать от него что-нибудь о близких им людях.

49. СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ

Миновав Сан-Августин, большая дорога, примыкающая к Педрегалю, прерывается кое-где скалами из застывшей лавы. По одну ее сторону расстилается богатая растительностью долина, куда все владельцы вилл отправляют на пастбища свой скот.

В ту минуту, когда карлик покидал своих благодетельниц, по этой дороге недалеко от деревни проходил человек, одетый в довольно богатое платье. Взглянув на него, мы узнали бы Хосе, грума дона Игнацио. В руках у него были два недоуздка, предназначенные для лошадей, которые тоже известны нам и которых пора было отвести в конюшню.

Подходя к Педрегалю, около которого паслись лошади, кучер вдруг увидел на дороге маленького уродца, в котором тотчас же узнал одного из недавних седоков своей кареты. Вместо того, чтобы заговорить с ним, Хосе спрятался за уступ и стал наблюдать. Карлик же, подойдя к пастбищу, остановился пораженный.

— О! — вскричал он, глядя на лошадей, хорошо освещенных луной. — Вот так везет! Сколько счастливых встреч!

В эту минуту раздался топот лошадей, на дороге показалась кавалерия, несшаяся, казалось, прямо на него. Карлик, моментально взобравшись на скалу, притаился. Следя за эскадроном, он не заметил кучера, который находился почти рядом.

Хосе узнал в одном из офицеров полковника Сантандера, который, несмотря на холодность Луизы Вальверде, все же приезжал изредка навещать ее.

— Карамба! — вскричали всадники, разглядев уродливое создание, испугавшее их лошадей.

— Сам черт не может быть хуже! — воскликнул Сантандер.

— Нет, сеньор полковник, — ответил карлик, — я не черт, а бедное существо, обиженное природой, которое по этой причине не должно бы изгладиться из памяти вашего сиятельства.

— Уж не ты ли был в Аккордаде прикован к техасцу?

— Да, сеньор полковник.

— Где же ты был до сих пор?

— Ах, ваше сиятельство, я для того и спешил сюда, чтобы все рассказать вам. Какое счастье, что я вас встретил! Я страшно устал и ослабел, так как ничего не ел с тех пор, как покинул горы.

— Ты был в горах?

— Да, сеньор полковник, я был там, прячась с теми, кто удерживал меня насильно. Если вы желаете узнать подробности, нам лучше говорить без свидетелей. Есть вещи, которых никто из посторонних не должен слышать. Сантандер был того же мнения. Он передал офицеру командование эскадроном и отъехал в сторону.

Карлик подробно рассказал Сантандеру обо всем, что произошло с ним с самой минуты бегства. Выслушав его, Сантандер приподнялся на стременах. Лицо его приняло победоносное выражение.

— Наконец-то! — вскричал он. — Теперь все козыри в моих руках! Враг от меня не уйдет!

Подумав немного, он приказал офицеру выделить двух солдат, чтобы арестовать карлика и не спускать с него глаз. Затем, присоединившись к эскадрону, понесся с ним обратно в город.

50. СЕРЖАНТ

Хосе, слышавший весь разговор Сантандера с карликом, сильно встревожился, так как подобные разоблачения были небезопасны и для него. Полковник поспешил, вероятно, в город за подкреплением, чтобы по указке карлика потом разыскать древний монастырь. Забыв в эту минуту о себе, Хосе хотел прежде всего рассказать сеньоритам обо всем увиденном и услышанном. Кроме того, у него появилось горячее желание предупредить беглецов об угрожавшей им опасности. Он прекрасно знал дорогу к старому монастырю, куда приносил уголь, когда был ребенком. Но как пробраться мимо двух гусар, карауливших карлика?

Оставаться в том положении, в котором он находился, он был уже не в состоянии, особенно после того, как услыхал разговор солдат.

Сержант казался очень не в духе. Сев на камень, он угрюмо проговорил: — Какая скука сидеть здесь и ждать! А я-то надеялся провести эту ночь в Сан-Августине и поболтать с девчоночкой, служащей в том доме, где так часто бывает полковник.

— Ты говоришь о Пепите, горничной Луизы Вальверде?

— Да, о ней, я имею основания предполагать, что она ко мне не совсем равнодушна…

Услыхав эти слова, Хосе едва удержался от того, чтобы не броситься на сержанта.

— Я должен тебя разочаровать, — говорил между тем другой солдат, -так как слышал, что Пепита отдала сердце кому-то из домашних слуг, кажется кучеру. Они даже обручены.

Хосе облегченно вздохнул.

— Это ничего не значит! — вскричал сержант. — Конюх не может быть для меня серьезным соперником!

И, повернувшись к карлику, он стал вымещать на нем свою злобу.

— Пощадите меня! — завопил карлик. — Я вовсе не арестант и пришел по собственному желанию, чтобы переговорить с полковником. Да и нет у меня ни малейшего желания помешать вашему свиданию с горничной. Мы в двух шагах от дома, где ваша приятельница, вероятно, уже давно вас ждет. Советую не обращать внимания на слова вашего товарища.

Эти слова рассмешили охранников. Они принялись курить, чтобы убить время.

— Нет ли у тебя карт? — спросил сержант.

— Конечно, они всегда при мне, но хватит ли света для игры?

— Если будет мало лунного света, нам поможет свет наших сигар. Мне уже случалось играть при таком освещении.

— И на что же мы будем играть, у меня нет ни копейки!

— И у меня тоже. Будем играть на слово. Впрочем, подождите! И солдат повернулся к карлику, который невольно задрожал, предчувствуя, что ему придется расстаться с драгоценностями, наполнявшими его карманы.

51. ЗОЛОТОЙ ДОЖДЬ И РЯД СЛУЧАЙНОСТЕЙ

— Может быть, у этого человечка есть деньги? — предположил сержант. -Он, наверное, не откажет нам в маленьком займе. Что ты на это скажешь?

— У меня ничего нет.

— Он действительно не похож на богача, — сказал сержант, рассматривая лохмотья карлика.

— Если бы у меня были деньги, — продолжал карлик, — я бы их все вам отдал, но я расскажу вам, что со мной случилось, и вы, наверное, пожалеете меня. Я шел в Сан-Августин, чтобы переночевать там, когда на меня напали два бандита. Я защищался изо всех сил, но один из них потребовал у меня кошелек, угрожая кинжалом, и мне пришлось уступить.

Рассказывая эту выдумку, карлик энергично жестикулировал, размахивал руками, показывая, как он сражался с разбойниками. И вдруг Хосе, который все еще находился в углублении скалы, почувствовал, что на него посыпался целый град предметов. Это уродец, нарочно размахивая руками, выбрасывал тем временем драгоценности, которые могли его выдать.

— Ты говоришь, они отняли у тебя все?

— Да, клянусь честью!

— Можешь не клясться, мы все равно тебя обыщем.

Карлик, зная, что его карманы уже пусты, не протестовал. Сержант, не довольствуясь, однако, осмотром карманов, ощупал его всего и, ощутив что-то твердое, вытащил из-под кушака кинжал с дорогой серебряной рукояткой.

— Откуда у тебя такое дорогое оружие? Это что-то подозрительно.

— Очень просто, я получил его в наследство.

— В таком случае мы разыграем его и посмотрим, кому достанется твое наследство.

Усевшись на краю дороги, гусары принялись играть. Карлик, примостившись возле, казалось, с интересом следил за игрой, хотя явно задумал что-то.

Хосе в это время лихорадочно обдумывал способ уйти незамеченным, как вдруг увидел лежащие у его ног часы, браслеты, кольцо… Улучив секунду, он подобрал драгоценности и осторожно выбрался из-за скалы, в то время как солдаты и их пленник были поглощены игрой.

Шаг за шагом, Хосе пробирался по затененным скалами местам и, наконец, оказался в безопасности. Здесь он решился взглянуть на свою находку и пришел в совершенное изумление:

— Что за черт! Возможно ли! Ведь это часы графини, те самые, которые она хотела отдать мне! Значит, карлик украл их?

Но как он добыл браслет, кольца, серьги?.. Зная, что уродец способен на все, Хосе похолодел: он вспомнил, что, когда уходил, девушки гуляли в парке. Неужели карлик… Нет, не может быть! Хосе пустился со всех ног к дому и там встретил Пепиту. Не успели они сделать несколько шагов, как услышали разговор и смех сеньорит. Как могли они веселиться, если их только что ограбили? Однако удивление слуг едва ли было большим, чем удивление сеньорит, когда те увидели в руках Хосе свои драгоценности. Хосе поспешил рассказать им, как ему достались эти вещи, сообщив об измене карлика и его гнусных намерениях.

— Что делать, Изабелла? — вскричала Луиза. — Как предупредить об опасности?

— Я берусь за это, сеньориты, — отвечал Хосе таким уверенным тоном, что подруги сразу успокоились.

Часы на башне Сан-Августина еще не пробили полночь, когда он уже поднимался в гору, устремив свой путь к вершине Адхуско.

52. НЕТ БОЛЕЕ МОНАХОВ

Карлик правильно сделал, что покинул свою камеру раньше назначенного себе срока. В трапезной в это время царило необычное оживление. Человек пятьдесят, собравшиеся там, были уже одеты не в рясы, а в военные мундиры. Тут же была приготовлена и вся остальная амуниция, по-видимому кавалерийская. Хотя лошадей в монастыре не было, но «монахи» прекрасно знали, где они их найдут. Да и время садиться на коней еще не настало. Оставалось провести эту последнюю ночь в монастыре как можно веселее.

Стол был уставлен яствами и винами. Около полуночи Ривас, председательствующий в застолье, встал, собираясь сказать речь.

— Друзья! — начал он. — Вы знаете, что нынче мы покидаем монастырь, но не всем еще известно, куда мы направимся и что собираемся предпринять. Я считаю своим долгом сообщить вам об этом. Я получил известие от моего старого друга генерала Альвареса, что все повстанцы готовы и ожидают лишь нас, партизан, чтобы подать сигнал к восстанию. Я ответил, что мы готовы откликнуться на зов. Вы одобряете мой ответ?

— Одобряем! — в один голос ответили все.

— Я написал также генералу, что мы будем там, где он нам назначил. План его заключается в том, чтобы атаковать Оаксака и двинуться затем на столицу. Нам остается только отправиться за лошадьми. Место сбора по эту сторону уарды.

Все остались, однако, допивать вино, так как времени было достаточно. Начались тосты. Крики «Patria y Libertad» не умолкали.

Во время этого невообразимого шума кто-то ворвался в комнату:

— Измена!

— Измена? — повторили, как эхо, все пятьдесят человек, оборотившись к дворецкому, так как это был он.

— Что вы хотите этим сказать, дон Грегорио?

— Здесь человек, который расскажет лучше меня!

— Кто же это?

— Он пришел из Сан-Августина.

— Но как же он прошел мимо часового?

По приказу Риваса Грегорио ввел в комнату Хосе.

— Кучер! — ахнули Керней и техасец.

— Но как же вас пропустил часовой? Ведь пароль вам неизвестен!

— Пароль не понадобился. Часовой мертв. Он лежит на дне пропасти.

— Кто убил его?

— Карлик Зорильо, — ответил Хосе.

Кучер рассказал все, что он слышал и видел.

В это время большинство партизан покинуло столовую. Кто-то бросился в келью карлика. Валявшаяся на полу пила и висящая из окна цепь подтвердили совершенное им преступление. В трапезную партизаны вернулись лишь после того, как их убитый товарищ был извлечен из пропасти и похоронен в могиле, вырытой их собственными руками.

53. ОДНИ ТОЛЬКО ПУСТЫЕ БУТЫЛКИ

В то время, как партизаны хоронили своего несчастного товарища, из Мексико выступили два эскадрона гусар с Сантандером во главе.

Подъехав к тому месту, где он оставил карлика под надзором конвойных, полковник приказал взять его на лошадь. Затем кавалерия пронеслась через Сан-Августин.

На расстоянии версты от Сан-Августина дорога стала такой тяжелой, что гусары были вынуждены сойти с лошадей. Карлик, шедший впереди, был похож скорее на четвероногое, чем на человека, так как полз на четвереньках. Вдруг он задрожал: дойдя до обрыва, карлик не увидел убитого им монаха! Очевидно, его нашли и унесли, и теперь можно опасаться всего!

Сантандер, казавшийся храбрым только с виду, начал колебаться и хотел остановить карлика. Но офицер, наблюдавший за проводником, так энергично подгонял его, что полковник не счел возможным прекратить наступление. Никакой враг, однако, не угрожал им. Не встретив ни часового, ни патруля, они беспрепятственно подошли к монастырю. Солдаты оцепили его, но на требование сдаться не последовало ответа. После ружейного выстрела -опять молчание. Эта мертвая тишина ясно доказывала, что в монастыре никого нет… Тогда полковник решился войти внутрь в сопровождении дюжины солдат. В трапезной все говорило о совсем недавнем пребывании людей, но бутылки на столе были так же пусты, как сам монастырь.

Разочарование, постигшее солдат при виде пустых бутылок, было так же велико, как разочарование полковника, снова упустившего своих врагов. Карлик, однако, не счел себя побежденным. Он прошептал полковнику на ухо несколько слов, от которых лицо Сантандера просияло. Подозвав к себе офицера, он сказал:

— Еще несколько верст — и мы, надеюсь, найдем гнездо, которое не окажется пустым.

54. ПЕРИПЕТИИ

Утренняя заря уже окрасила вершины Кордильер, когда гусары снова проскакали через Сан-Августин. Люди, шедшие в церковь, не могли понять, откуда возвращалась кавалерия в такой ранний час. Обитательницы виллы дона Игнацио с тревогой вглядывались в ряды солдат, когда гусары проезжали мимо, но ничего особенного не смогли заметить.

— Ну, разве не права я была, говоря, что не надо беспокоиться? -спросила графиня. — Я была уверена, что, если их предупредят вовремя, нам уже не придется за них бояться.

Они теперь уже знали, как обстоят дела, так как Хосе вернулся, принеся с собой два письма: одно для Луизы, другое — для графини Альмонте.

Это было первое послание Кернея к своей возлюбленной, полное страстного чувства, послание, которое заканчивалось словами, что если он умрет, то с именем Луизы на устах.

Письмо Изабелле было совсем в другом роде. Руперто писал ей как жених, уверенный в ее чувстве, относясь к ней как к близкому другу. Он говорил ей о восстании, о готовящемся нападении на Оаксака, о надеждах на успех, он высказывал тревогу о ней и Луизе. Но какая опасность могла угрожать им? Дон Игнацио давно уехал в город. Но им недолго пришлось пребывать в одиночестве. Часов около восьми появился Сантандер. Въехав верхом прямо во двор, он обратился к девушкам со следующими словами:

— Сеньориты, вы удивлены моим бесцеремонным появлением в такой неурочный час. Мне самому, поверьте, очень жаль, что я принужден так поступать.

— В чем дело, полковник? — спросила графиня хладнокровно.

— Я обязан арестовать вас и вашу подругу. Мне это крайне тяжело, но долг прежде всего.

— Понимаю, — произнесла насмешливо графиня, — что вам должно быть тяжело исполнять долг, входящий обыкновенно в обязанности полицейских! Сильно оскорбленный этим замечанием, Сантандер ответил пренебрежительно:

— Благодарю, графиня, за любезное замечание, но это не помешает мне арестовать вас и сеньориту Вальверде.

Графиня не удостоила его ответом. Гордо взглянув на него, она повернулась и ушла. С таким же гордым и не менее презрительным видом вышла за нею и Луиза. Обеим было разрешено вернуться в свои комнаты, в то время как полковник принимал необходимые меры. Главною из них было окружить дом, и уже минут через десять дом дона Игнацио напоминал казарму с часовым у каждой двери.

55. УЗНИЦЫ

В ту минуту, когда девушки уже были арестованы, но солдаты еще не окружили дом, Хосе, оказавшийся свидетелем всего происходящего, стремительно побежал в парк. Он перелез через ограду и бросился к месту, указанному ему раньше графиней. Он взбирался на гору так скоро, как только мог, ни разу не оглянувшись и не замечая карлика, который следовал за ним, чтобы донести все Сантандеру. Пройдя верст пять, он потерял Хосе из виду, однако продолжал идти и вскоре заметил вдалеке костер, людей возле него, лошадей, оружие.

Не подходя близко, успев, однако, разглядеть фигуру великана техасца, карлик кинулся обратно в Сан-Августин.

Все это время обе узницы сидели в своих комнатах. Каждая глядела в окно и видела поставленного снаружи часового. Пепита, которая была допущена к своей госпоже, рассказала ей об исчезновении Хосе, на которого они возлагали большие надежды. Немного успокоенные, они скоро начали снова тревожиться, так как приближалась ночь, а положение их не изменялось. Наконец, уже около полуночи, Пепита снова появилась, но на этот раз с печальным известием об аресте солдатами Сантандера дона Игнацио.

Луиза, которая надеялась, что с возвращением отца все изменится, потеряла последнюю надежду на спасение. Через приоткрытые двери подруги могли видеть экипаж, в котором дон Игнацио возвратился из города. Но почему лошади повернуты головами к воротам, а по бокам экипажа стоят гусары?

— Сеньориты, карета готова… Мне приказано везти вас немедленно, -сказал вошедший офицер.

Луиза и графиня вышли во двор, сопровождаемые солдатами. К ним подскакал Сантандер.

— Прошу извинения, — сказал он насмешливо-любезным тоном, — что приходится потревожить вас в такой поздний час. Впрочем, путешествие не будет продолжительно, а вы не будете одни.

Не получая ответа, страшно обозленный выказываемым ему презрением, он произнес, обращаясь к одному из гусар:

— Кабо, помогите дамам сесть в карету!

Луиза Вальверде увидела в экипаже отца, бледного и растерянного. Бросившись ему на шею, она вскричала:

— Отец! Вы здесь, арестованы!..

— Да, моя дорогая, но садись и не дрожи так. Провидение защитит нас, если люди нас не покинут.

Когда обе девушки сели, дверцы с шумом захлопнулись. Пепита, не желавшая расставаться со своей госпожой, вскочила на козлы, устроилась рядом с солдатом, исполнявшим обязанности кучера.

Не успел, однако, экипаж отъехать, как испуганные лошади заржали и встали на дыбы: они испугались карлика, загородившего дорогу. От спешки у него перехватило голос, он требовал ответить, где полковник.

— Здесь! — откликнулся Сантандер. — Говори, в чем дело!

— Враги, сеньор полковник, враги!.. Я видел их бивуак, они уже близко, слышите?

Невдалеке действительно слышался лошадиный топот, оттуда доносились крики «Смерть тиранам!» и «Отечество и свобода!». Через минуту партизаны налетели на гусар.

Гусары окружили своего растерявшегося полковника, у которого сабля так дрожала в руке, что готова была из нее выпасть. Кто-то закричал ему:

— Карлос Сантандер, ваш час настал! На этот раз вы не уйдете от меня! Но я не хочу быть убийцей, защищайтесь!

Это был Керней.

— Как бы не так! — вскричал Крис Рок. — Без панциря-то он не решится! Тогда из кареты послышался голос Луизы Вальверде:

— Оставьте его, дон Флоранс, он недостоин вашей шпаги!

— Хорошо сказано! — заметил техасец. — Но, хотя он недостоин и свинца моего револьвера, я все же угощу его им.

При этих словах раздался выстрел, и Сантандер упал мертвым.

Но техасец отомстил еще не всем. Увидев издалека карлика, он подъехал к нему, поднял одной рукой на воздух и бросил на землю с такой силой, что череп урода разбился, как кокосовый орех.

— Мне самому противна моя жестокость, — сказал Крис Рок, — но, кажется, я хорошо сделал, избавив мир от такого создания.

Керней, однако, был занят в это время совсем другим. Он держал руки Луизы в свих, обменивался с нею нежными словами и…

Еще более нежными поцелуями. Немного в стороне графиня и дон Руперто казались не менее счастливыми…

Однако нельзя было медлить. Гусары ускакали в направлении Сан-Анхель и Чапультепека за подкреплением.

Вскоре действительно довольно большой отряд прибыл в Сан-Августин. Но он уже никого не нашел на вилле дона Игнацио: господа, прислуга, экипажи -все исчезло.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Месяц спустя маленькая шхуна плыла мимо оаксакского берега, направляясь к Рио-Текояма, впадающей в Тихий океан около западной границы этого штата.

На возвышенности у самого устья реки стояло человек двадцать, среди которых только три женщины. Этот были графиня Альмонте, Луиза Вальверде и преданная Пепита. Из мужчин шестеро тоже знакомы читателю: дон Игнацио, Керней, Крис Рок, Ривас, Хосе и дворецкий старого монастыря. Большинство остальных были тоже партизаны, но сейчас это были лишь остатки рассеянного отряда.

Как же это случилось? В последний описанный нами день казалось, что настало время торжества партизан. Оно так бы и было, если быв не измена. Диктатор, предупрежденный о восстании, успел выслать достаточное количество войск, чтобы подавить волнения.

Только благодаря счастливой случайности министр и окружавшие его люди очутились на берегу Тихого океана. Альварес, предводитель повстанцев, во время неудачного восстания сумел не возбудить подозрений против себя и обещал прислать беглецам судно, на котором они могли бы покинуть страну. Этого и ждали партизаны, напряженно вглядываясь вдаль. Наконец Ривас воскликнул:

— Шхуна! Как счастливы были ожидающие, когда шхуна, наконец, подошла к берегу. Три дня спустя они уже были в Панамском порту. Прибыв в Чангрес, они пересели на другое судно, доставившее их в место, безопасное от тирании мексиканского диктатора.

Дон Игнацио возвратился в свой прежний дом в Новом Орлеане. Он снова был изгнанником, лишенным имущества. То же было и с графиней Альмонте. Но они все же надеялись, что при перемене правления изменится и их положение. Они не ошиблись. Восстание было, наконец, доведено до победы. Девиз «Patria y Libertad» восторжествовал над диктатором, принужденным бежать за границу. Наши знакомые, понятно, не остались безучастны к событиям. Когда звон мечей затих и борьба прекратилась, произошло одно мирное событие, которое мы не можем обойти молчанием. Оно совершилось в большом соборе Мехико под звон колоколов и звуки органа. У алтаря стояли три пары, ожидавшие венчания: дон Руперто Ривас с графиней Альмонте, Флоранс Керней с Луизой Вальверде и Хосе с Пепитой!

Все были счастливы, в том числе и свидетель бракосочетания Крис Рок.

Рид Томас Майн Без пощады

Томас Майн Рид

Без пощады

ПРОЛОГ

Во всей истории Англии нет таких светлых и славных страниц, как те, на которые занесен период между 1640 и 1650 годами. Это знаменательное десятилетие началось с созыва так называемого "Долгого" парламента. Просмотрите летописи всех древних и современных народов, и вы не найдете в этих летописях описания собрания, где заседало бы столько истинных государственных деятелей, как в "Долгом" парламенте. Мужественные, чистые и прямодушные, эти избранники были неустрашимы в исполнении своих тяжелых, опасных и ответственных обязанностей. Они не дрогнули даже перед печальной необходимостью уличить главного изменника своей стране и положить его венценосную голову на плаху. Со стойкой совестью и непоколебимой верой в свою конституцию эти люди создали для Англии такую честь, которая особенным блеском озарила ее государственный герб и прикрыла собой много позорных деяний прежних дней этой страны, заставив забыть их.

- Будьте же, наконец, королем.

- А разве я не король?

- Да, но только по имени. О, будь я мужчиной и находись на вашем месте...

- Что же бы вы тогда сделали?

- Я? Да сразу привила бы вашим грубым островитянам вкус к обаянию королевской власти, - той власти, которая существует у нас во Франции. Мой брат никогда не позволил бы так унижать себя, как вы... Ведь это ужас, до чего вы дошли!

- Ах, моя дорогая, вы забываете, что у вашего брата совсем другие подданные! Во Франции еще не додумались до крика о разных "правах" и "свободах". Здесь же, в Англии, всех сводит с ума "Великая Хартия", которую они вбили себе в головы.

- О, я сумела бы выбить из их голов эту глупую хартию, или же... снесла бы эти головы с плеч! Я царствовала бы как настоящий король, или же отреклась бы... Нет, это вздор! Отрекаться я не стала бы, а скорее опустошила бы всю страну мечом и огнем... превратила бы ее в мертвую пустыню!

Так говорила своему супругу, королю Карлу I, Генриетта Французская. Эта беседа происходила в одном из садов Уайтхольского дворца, на террасе, с которой видна была Темза. Был прекрасный летний вечер. Супруги прогуливались взад и вперед по длинной террасе. Когда они, при одном повороте, очутились в виду Вестминстерского дворца, глаза королевы вспыхнули новым огнем, и она возбужденно добавила:

- Неужели я допустила бы, чтобы мною распоряжался какой-то дикий парламент! Чтобы я дала всякому сброду такую волю!

- Так что же мне делать, по-вашему, Генриетта? - тихо спросил король.

- Как что? Само собой разумеется, распустить это сборище, отправить всех этих нахальных болтунов обратно к их конституционным избирателям, и пусть они там болтают о чем хотят и сколько хватит у них сил. Разгоните парламент и управляйте без него, как делали до сих пор. Вот и все.

- Но в таком случае мы останемся без денег, в которых у нас такая большая нужда. Мои подданные отказываются платить налоги, назначение которых для них непонятно. Я не могу больше делать новые займы или продавать монополии. Не далее как сегодня поутру ваш собственный секретарь, сэр Джон Уинтор, рассказал мне, как в Динском лесу напал на него народ из-за пожалованных ему нами в той области лесов и рудников. Уверяю вас, в настоящее время немыслимо добиться ни малейшего добавочного дохода, не разрешенного и не утвержденного этим сбродом, как вы назвали парламент.

- Так заставьте этот сброд дать вам разрешение.

- Как же это я "заставлю", дорогая?

- Нет ничего проще: прикажите схватить десяток-другой этих несносных крикунов и посадить в Тауэр, на попечение сэра Томаса Ленсфорда. Он живо отучит их от мятежных повадок.

- Это может стоить мне моей короны.

- Ну, если она не стоит большего, то вам лучше расстаться с нею. Швырните ее в Темзу или расплавьте и продайте на вес золотых дел мастерам в Ледгет-Стрите... Как вам не стыдно, Шарль! Вы толкуете о королевских правах, но не пользуетесь ими... боитесь.

- Мои подданные толкуют о своих правах.

- Да, и вы их поощряете своей робостью. На коленях вымаливаете у них то, что вам следует как королю, да, именно вымаливаете, вместо того, чтобы требовать и властно настаивать на своих требованиях. Хороши у вас "подданные". Это ваши господа, а не подданные... Но я все-таки сумела бы научить их повиновению... На что же они и существуют, как не для обслуживания наших нужд и удовольствий!

Слова эти были вполне достойны потомка Медичи: таковы были чувства королевы, жившей два с половиной века тому назад. Впрочем, не так велика разница между чувствами и речами коронованных лиц тех дней и некоторых из нынешних. Лишь немногие из них предпочтут отказаться от короны или поступиться хоть одной йотой своих так называемых "прерогатив", чем продолжать спокойно сидеть на троне и смотреть, как отправляются на убой их подданные и как разоряются целые цветущие области. Да и не может быть иначе. Окруженные низкими льстивыми людьми, коленопреклоненными, с низко опущенными головами и медоточивыми языками, воздающими им хвалу; видя вокруг себя не людей, а лишь человекообразные существа, поклоняющиеся вам, как божеству, - могут ли они относиться ко всему иначе? И не удивительно, что эта гордая, всячески избалованная женщина, с самой колыбели привыкшая к рабскому повиновению всем своим желаниям, серьезно считала себя в праве требовать такого повиновения.

- Их права! Какие же могут быть у них права?! - с ироническим смехом продолжала Генриетта, немного помолчав. - Какую глупость вбили они себе в свои саксонские черепа... Эх, побыть бы мне на вашем месте только один месяц... даже одну неделю, я с корнями вырвала бы всю эту глупость и растоптала бы ее ногами!

И как бы в подтверждение своих слов она несколько раз топнула ножкой по террасе. А ножки у нее были очень красивые, да и сама она, эта дочь Медичи, была довольно еще пикантная женщина, несмотря на то, что уже перешла за черту первой молодости. И хотя она была такая же честолюбивая, как знаменитая Катерина, "эта мать целого рода королей", и такая же явно развращенная интриганка, как та, Карл все-таки любил ее. Быть может, в особенности по этой последней причине он и любил жену: ведь крик кукушки одинаково разжигает и любовную страсть и ревность.

Он любил жену с нежностью, доходившей до безумия, готов был сделать все, что она прикажет, вплоть до убийства. И она подстрекала его не просто на убийство: она заставляла его душить, топтать ногами свободу целой страны, какой бы крови это ни стоило.

Карл охотно последовал бы этим советам своей жены, если бы только видел, что они могут привести к успеху. Некоторые до сих пор еще уверяют, что у Карла I был характер мягкий, наперекор тому неопровержимому факту, что Карл искренне радовался резне протестантов в Ирландии. Умалчиваем о многих других доказательствах бесчеловечности этого так называемого "короля-мученика". Правда, пожалуй, он не был ни Нероном, ни Тибо и относился очень любезно к своим фаворитам и приближенным, но не стеснялся, однако, жертвовать и ими, когда ему это казалось необходимым для собственной безопасности.

За свою верность и преданность жене Карл был прозван "королем-мучеником", и мы не отнимаем у него этого прозвища, но не можем не отметить, что в его любви к ней, во всяком случае, была известная доля страха. Ему хорошо было известно о скандальных отношениях ее матери, Марии Французской, с Ришелье и с убитым Бекингемом: он знал, что эта королева-мать отправила своего супруга такого же короля, как он сам, - в преждевременную могилу, посредством "чаши с холодной отравой". И часто, когда черные итальянские глаза ее дочери обдавали Карла пламенем негодования, он страдал от скрытой боязни, как бы Генриетта в один прекрасный день не вздумала сделать с ним то же самое, что сделала ее мать со злополучным французским монархом. Ведь и она по крови принадлежала стране, где всегда можно было ожидать подобной опасности. Лукреция Борджиа и Тофана были не единственными великими отравительницами, рожденными Италией.

- Если вы не заботитесь о самом себе, то подумайте хотя бы о ваших детях, - упорно твердила свое Генриетта. - Позаботьтесь о своем наследнике. Вот он.

Она кивнула головой на роскошно одетого мальчика, лет десяти-двенадцати, показавшегося в конце террасы. Это был тот самый мальчик, который двадцать лет спустя, прикрываясь безобидным прозвищем "веселого короля", был причиной безысходного горя во многих семействах, покрыл позором английский герб, отличился деяниями, равных которым мало даже во французских летописях.

- Бедняжка! - вскричала Генриетта, перебирая своими белыми пальцами, унизанными кольцами и сверкавшими радужным сиянием драгоценных камней, кудрявые волосы подбежавшего к ней ребенка. - Твой отец хочет лишить тебя твоих прав... сделать королем с ничего не стоящей короной.

"Бедняжка" мило улыбался матери в ответ на ее ласки и хмуро косился на отца. Как ни был он еще мал, но отлично понимал намеки матери и всецело был на ее стороне. Она успела крепко внедрить в его детский ум свои идеи о "божественном" происхождении королевских прав.

- Полно, дорогая! - сказал король, стараясь скрыть закипавшее в нем раздражение, вызванное, быть может, напоминанием о будущем преемнике. - Если бы я последовал вашим советам, то, действительно, рисковал бы оставить его совсем без короны.

- Так и оставьте! - отрезала королева, но тут же перешла на деланно равнодушный тон и добавила: - Право, не стесняйтесь. Пусть лучше мой сын будет простым земледельцем, чем принцем, которому вы открываете жалкую перспективу носить лишь призрачную корону...

- Государь, граф Страффорд просит аудиенции вашего величества, - доложил молодой человек в одежде придворного, только что подошедший со стороны дворца и низко, по-придворному, склонившийся перед королем.

Этот юноша был очень красив, и, когда королева обратила на него свой мрачный взгляд, ее настроение сразу смягчилось.

- Кажется, я теперь буду лишней, - сказала она, как всегда пересыпая свою английскую речь французскими словами. - Юстес, несите за мной в мой будуар вот это, - обратилась она к юноше с одной из своих самых обольстительных улыбок.

Паж с поклоном взял из ее рук довольно объемистый портфель с гравюрами, который она взяла было сама.

Неизвестно, заметил ли король улыбку, которой королева одарила юношу, или нет, но он с не свойственной ему резкостью остановил ее:

- Я бы желал, чтобы вы остались, Генриетта.

- С удовольствием, - ответила она, хотя выражение ее лица говорило об обратном. - И Шарлю оставаться? - спросила она.

- Нет. Он может уйти... Тревор, попросите сюда лорда Страффорда.

Юстес Тревор, как звали молодого красавца, снова отвесил низкий поклон, взял за руку принца и удалился с ним.

- Я желаю, чтобы вы слышали мнение Страффорда относительно вопроса, который мы с вами сейчас обсуждали, - пояснил король жене.

- Этого желаю и я, - ответила она многозначительным тоном. - Если вы не хотите слушать меня, слабую женщину, то, надеюсь, послушаете... сильного мужчину.

Карл отлично уловил подчеркивание женой этого последнего слова. Но и без подчеркивания оно достаточно ясно намекало на то, что Карл был лишен того качества, которым так гордятся мужчины и которому так поклоняются женщины. Она чуть не назвала его прямо в лицо трусом!

К сожалению, у короля не было времени защитить себя от этого косвенного обвинения, да еще сомнительно, решился ли бы он это сделать. Увидев подходящего лорда, Карл молча проглотил обиду и, придав своему лицу выражение полного спокойствия, стал готовиться к беседе с новым лицом.

Лорд Страффорд подходил к королевской чете с фамильярной небрежностью "своего" человека. Королева прельщала и его своими улыбками, и он вполне был уверен в ее расположении к нему; более того, он знал, что она властвует над королем. И он ласкал ее слух такой же лестью, какую расточал перед королевой более поздних времен другой ловкий министр Уентворт. В одном только этом и выразилось сходство этих двух министров, во всем остальном так же различных между собой, как, например, Гиперион с Сатиром. Многие недостатки Уентворта перекрывались достоинствами; во всяком случае, этот человек обладал мужеством и был тем, кто называется "джентльменом".

- Вы кстати пожаловали, милорд, - сказала Генриетта Страффорду, когда он поцеловал ей руку. - Нам хотелось бы знать ваше мнение. Я советую королю или распустить парламент, или принять меры к обузданию этого собрания. Скажите, милорд, как смотрите вы на этот вопрос?

- Я вполне разделяю мнение вашего величества, - с поклоном заявил министр. - Разумеется, по отношению к этим мятежным болтунам полумеры совершенно непригодны. Среди них есть дюжина голов, которые так и просятся с плеч.

- То же самое говорю и я! - с торжеством подхватила королева. - Вы слышите, супруг мой?

Карл молча кивнул головой, выжидая, что скажет далее министр.

- В самом деле, государь, - продолжал Страффорд, - если вы не дадите отпора, вас скоро лишат всех ваших прерогатив, оставят вам одни обломки королевской власти.

- О, Боже мой!.. Что же будет с нашими бедными детьми?! - плакалась королева, ломая руки.

- Я прямо из палаты, - продолжал лорд. - От одних речей, которые там льются целым потоком, можно прийти в отчаяние. Послушать Гэмпдена, Хезельрига, Вэна, сэра Роберта Гарлея и других им подобных, - так можно подумать, что в Англии уже нет короля, а управляют страной они...

- Слышите, супруг мой, не то же ли самое говорю и я? - настаивала королева.

- Неужели это верно, Страффорд? - возбужденно спросил Карл. - Вы можете подтвердить это?

- С позволения вашего величества, могу, - ответил министр.

- О, клянусь славой Божией, что я заговорю с ними совсем по-другому!.. Я докажу им, что король в Англии еще существует... такой король, который с этого времени будет управлять, как подобает королям: самодержавно и безгранично!

Все более и более волнуясь, Карл почти выкрикнул последние слова.

- Благодарю вас, мой друг, - шепнула королева министру, пользуясь тем, что король отвернулся. - Теперь он, наверное, предпримет что-нибудь решительное.

Глаза и улыбка Генриетты подтверждали ее признательность ловкому министру.

Вскоре королю доложили о новом лице, также просившем аудиенции, о пресловутом архиепископе Лоде. Карл велел ввести и его.

Через некоторое время на террасу стал подниматься своим тихим, скользящим шагом этот медоточивый князь церкви. Его лицемерное смирение являлось резкой противоположностью гордой, самоуверенной осанке лорда Страффорда. Приближаясь к королю, он постарался придать своему грубому лицу, свидетельствовавшему о его низком происхождении и низменной натуре, по возможности кроткое и благодушное выражение. На его скромно поджатых губах играла такая улыбка, точно они никогда не произносили лжи, а сам он никогда не совершал ничего позорного.

Он был таким же министром, как Страффорд, поэтому для него не было ни придворных, ни государственных тайн, и его пригласили принять участие в интимном совещании и в готовящемся заговоре. Он также был на стороне королевы и уже не раз обсуждал с нею поднятый ныне вопрос.

Но Страффорду не удалось развернуть перед своими слушателями полной схемы той жестокой затеи, которая, по всей вероятности, была начертана в Риме. Как всегда по вечерам, к королеве Генриетте, любившей повеселиться, стало собираться многолюдное общество, и на этом интересное совещание прекратилось.

Вскоре дворцовый сад расцвел пышными нарядами дам и кавалеров из представителей высшего дворянства, еще державшегося короля. Мало-помалу собралось, однако, очень смешанное общество как в социальном, так и в моральном смысле, - смешанное даже до карикатурности. Франко-итальянская королева хотя и очень носилась со своими великими идеями о "божественных" правах и прерогативах, была не прочь и поступиться ими, когда они мешали ей веселиться. Она могла играть в равенство в таких случаях, когда этого требовали ее интересы.

Как раз такой случай теперь и представился. Падающая популярность короля требовала поддержки всех классов, сторон и партий, высоких и низких, дурных и хороших. Поэтому на вечернем гулянье в саду королевы носители таких громких имен, как, например, Гарри Джермайн, Гертфорд, Дигби, Конингсби, Скюдамор, шли бок о бок с людьми низкого происхождения и более низких достоинств, вроде Ленсфорда, впоследствии заслужившего прозвище "кровавого", и заведомого разбойника Дэвида Гайда. Среди женщин замечалась такая же смесь, в том смысле, что почтенным дамам, известным своей щепетильностью в выборе знакомств и строгостью нравов, приходилось сталкиваться на равной ноге с героинями театральных подмостков и "профессиональными красотками". Положим, многие из этих красоток тоже принадлежали к знатному дворянству, роняя его достоинство своей распущенностью.

По обыкновению, Генриетта находила любезное слово и улыбку для всех, кто к ней приближался, хотя и более сладкие для мужчин, нежели для женщин, а особенно сладкие - для молодых и красивых мужчин. Впрочем, и между самой золотой молодежью она делала известное различие. Красавец Гарри Джермайн, до этого времени состоявший в главных фаворитах и всегда в полной мере пользовавшийся знаками благоволения королевы, теперь имел полное основание считать свою звезду померкшей. Взоры Генриетты то и дело обращались в сторону более молодого и более красивого Юстеса Тревора и каждый раз вспыхивали хорошо знакомым фавориту огнем.

Юстес,докладывавший о высокопоставленных лицах, искавших аудиенции, освободился от своих дневных обязанностей и также участвовал в вечернем гулянье в королевском саду. Сын уэльского рыцаря, он вел свой род непосредственно от короля Каратака, но не подчеркивал этого и не страдал ни самомнением, ни тщеславием. Менее всего он думал о своей наружности. Кажется, он даже и не сознавал своей красоты, хотя она бросалась в глаза другим. Вполне равнодушно относился он и к благосклонности, выражаемой ему королевой, на горе прежних фаворитов. Нельзя сказать, чтобы это равнодушие проистекало из холодного темперамента или из бесстрастной натуры, - нет; но не Генриетте Медичи, хотя и королеве и все еще прекрасной женщине, суждено было пробудить в сердце юноши первую страсть. До этого дня он даже не знал о любви. Приглашенный ко двору на официальную должность, он думал лишь о том, чтобы как можно добросовестнее нести свою службу.

На первый взгляд, собравшееся вокруг королевской четы пестрое общество казалось веселым и радостным, хотя у многих в сердцах кипели жгучие чувства зависти, ревности, ненависти и глубоких разочарований. Из уст в уста тайком передавался слух, что король решил вернуться к своим прежним способам властвования и даже, - что для многих было совершенной неожиданностью, намерен энергично выступить против того, что называлось "агрессивной политикой" парламента. Разумеется, это было на руку всем приближенным к трону, презиравшим народ. Там и сям составлялись группы дворян, которые с едва скрываемым ликованием поздравляли друг друга с мелькавшей перед ними радужкой надеждой на прекрасное для них будущее. Эта надежда рисовала им возможность по-прежнему продолжать расхищение народного достояния: вводить новые налоги, делать займы для "секретных" нужд, торговать монополиями и вообще всячески обогащаться за счет народа.

Но вдруг среди этой безмятежной радости разразился оглушительный громовой удар с безоблачного неба, ввергший их в ужас и смятение. Этот удар принял облик человека, облаченного в официальный наряд представителя палаты лордов, который скорее требовал, чем просил себе аудиенции у короля. И король не мог отказать ему.

Введенный в аудиенц-зал, куда поспешил и король, этот человек вручил Карлу документ, при чтении которого король побледнел и задрожал. Документ оказался только что подписанным обеими палатами приговором, объявлявшим виновным в государственной измене Томаса Уентворта, графа Страффорда.

Вернувшись в сад, король сообщил своим приближенным о доложенном ему постановлении парламента. Менее всех был поражен этим известием сам Страффорд. Погрязший в грехах, этот человек был одарен редким мужеством и до последней минуты своей жизни, даже когда положил на плаху голову, не менял своей гордой величавой осанки. Этой минуты ему недолго оставалось ждать: малодушный монарх так же хладнокровно подписал его смертный приговор, как простое заемное обязательство.

Более всех ужаснулся парламентскому постановлению архиепископ Лод. Для него окончательно был испорчен вечер в королевском саду. Его кроткая улыбка и медоточивая речь сразу улетучились. Бледный и хмурый бродил он между придворными, словно парламентское постановление принесло осуждение ему самому. Впрочем, дурное предчувствие того, что теперь кончились и его счастливые дни, не обмануло этого развращенного представителя церкви.

Достойный парламент умел не только обвинять, но и сурово наказывать обманщиков народа; он умел поддерживать свое достоинство и честь, что и доказал в том, например, случае, когда король, подстрекаемый колкими насмешками жены, явился в парламент в сопровождении целой толпы забияк. Однако это вторжение, сделанное с намерением арестовать самых выдающихся английских патриотов, не имело успеха. Не видя на всех скамьях палаты ничего, кроме голов в шляпах и грозно нахмуренных лиц и не слыша ничего, кроме единодушного крика: "Долой привилегии!" - король, подавленный и сокрушенный, поспешил удалиться вместе со своими спутниками.

Глава I

ССОРА

- Кто не республиканец, тот должен обладать глупой головой или недобрым сердцем.

Слова эти были произнесены всадником, которому на вид было лет тридцать, с красивым и благородным, но очень загорелым и обветренным лицом, с черными, слегка посеребренными сединой волосами и орлиным взглядом. Он был в гладкой серой суконной куртке с широким отложным кружевным воротником, в черной поярковой шляпе с высокой тульей и небрежно воткнутым спереди петушиным пером и в высоких сапогах из буйволовой кожи. Сбоку у него висела шпага. В те тревожные дни никто не отваживался отправляться в путь без какого-нибудь оружия. Но не только по этой шпаге можно было принять всадника за военного, весь его вид красноречиво подтверждал, что перед нами лихой кавалерист.

Судя по его словам, он мог быть пуританином, но эти "круглоголовые", как известно, носили коротко остриженные волосы. У незнакомца же вились по плечам густые шелковистые волосы, да и красивые, холеные усы отнюдь не были "пуританскими". Не имело ничего общего с пуританством и легкомысленно торчащее петушиное перо. Внешность была "роялистской", но слова его отдавали пуританством.

Что же касается человека, к которому были обращены слова всадника, то в его принадлежности к роялистам трудно было усомниться: она выражалась во всей его особе - и в одежде, и в манере себя держать.

Второй всадник, юноша лет двадцати, был в роскошном шелковом кафтане золотистого цвета, в таких же панталонах, в мягких сапогах из искусно выделанной кожи, обшитых по голенищам широкими драгоценными кружевными узорами, с позолоченными серебряными шпорами. Щегольская шляпа его была отделана мехом бобра и украшена развевающимся страусовым пером, которое прикреплялось аграфом из сверкающих самоцветных камней. Бархатная перевязь для шпаги была богато вышита, судя по тщательности и красоте, женскими ручками, управляемыми любящим сердцем. Подобно этому были украшены и его белые замшевые перчатки.

В этом юноше с женственно прекрасным, цветущим лицом, с длинными белокурыми вьющимися волосами, с ясным открытым взглядом больших синих глаз и ослепительной улыбкой на красиво очерченных пунцовых губах, едва покрытых первым пушком, таилось нечто такое, что должно было внушить каждому невольное уважение к нему. "Смотри, не задень меня, иначе раскаешься!" - как бы говорил его взгляд. С особенной силой это угадывалось в тоне его голоса, когда он, натянув поводья своей лошади, с живостью спросил своего собеседника, с которым случайно вступил в беседу:

- Что вы сказали, сэр?

- Я сказал, что тот, кто не республиканец, обладает глупой головой или недобрым сердцем, - повторил старший всадник, тщательно отчеканивая каждое слово.

- Вы так находите? - продолжал юноша, поворачивая свою лошадь назад, к всаднику, следовавшему за ним.

- Да, таково мое мнение, - ответил старший, останавливаясь. - Ежели желаете, могу выразить эту мысль и так: кто не республиканец, тот или подлец, или глупец.

- Подлец тот, кто говорит так! - покраснев от гнева и хватаясь за рукоять шпаги, вскричал юноша.

- Ясно, хотя и грубо сказано, молодой человек, - спокойно заметил старший. - Хотелось бы мне в ответ на это столь же прямо и грубо обозвать вас глупцом, но я сдерживаю себя. Предупреждаю, однако, что, если вам дорога жизнь, возьмите свои слова обратно.

- Ни одного слова, пока у меня есть шпага! - горячился юноша. - Советую лучше вам взять обратно свои слова.

Быстрым движением он выхватил из ножен шпагу и взмахнул ею.

Этих двух людей, совершенно между собой не знакомых, но уже готовых вступить в бой не на живот, а на смерть, свел случай. Они оба ехали по одной и той же дороге, пролегшей по горкой отлогости от города Мичельдина в мичельдинский лес, неподалеку от того места, где в настоящее время стоит усадьба "Пустынька". За каждым из всадников, на некотором расстоянии, следовал верхом слуга.

Одно время им пришлось ехать почти рядом, и они разговорились по поводу дороги. Незаметно разговор перешел на политические темы, и теперь, когда оба всадника поднялись на верх плоскогорья, у них вдруг вспыхнула ссора, готовая перейти в кровавую схватку.

Впрочем, горячился только младший из спутников. Тот, который был постарше, спокойно сидел в своем седле, говорил спокойно и за оружие не хватался. Это совершенно не вязалось с той горячностью, с которой он бросил в лицо собеседнику свое мнение о лицах, не принадлежащих к республиканцам. Что это означало? Не трусость же? А если трусость, то она должна была быть слишком откровенного характера. Ведь этот человек первый потребовал, чтобы были взяты обратно оскорбительные для него слова.

Но именно за труса и принял его юноша, крикнув:

- Обнажай оружие, негодяй! Защищайся, если не хочешь, чтобы я убил тебя, как зверя на охоте!

- Ха-ха-ха! - рассмеялся старший всадник. - Я потому и не тороплюсь обнажить свое оружие, что опасаюсь, как бы мне не пришлось сразу проткнуть вас насквозь, - с насмешкой произнес он.

- Не пытайтесь увернуться! - вне себя кричал юноша, разъяренный насмешкой противника. - Защищайтесь, и мы посмотрим, кто кого проткнет насквозь... Ну, что же вы?.. Слышите, что вам говорят?

- Напрасно вы так спешите, молодой человек. Конечно, если вы непременно настаиваете, я буду драться с вами, хотя, повторяю, боюсь нечаянно оказаться обыкновенным убийцей. Мне это было бы очень неприятно, потому что вы нравитесь мне, и я...

- Попробуйте! - с прежней горячностью оборвал его юноша. - Полагаю, не мне быть убитым вами. Как бы не случилось обратного. Не будьте трусом!

На серьезном лице старшего из противников появилось выражение восхищения, смешанного с жалостью и некоторой досадой. Он все еще не решался обнажить оружие и сделал это лишь после того, как юноша обозвал его трусом.

- А, вы находите, что я трус! - сквозь стиснутые зубы произнес он... - Ну, в таком случае - берегитесь... Да падет ваша кровь на вашу собственную голову!

Выхватив шпагу, он поудобнее уселся в седле и приготовился к поединку.

- Бог и король! - крикнул юноша, набрасываясь на противника и пытаясь нанести ему первый удар.

- Бог и народ! - последовал ответ.

Шпаги со звоном скрестились. Должно быть, мало привычная к такого рода забавам лошадь юноши испуганно шарахнулась в сторону и повернулась на задних ногах. Этим пируэтом она заставила своего всадника очутиться левым боком под оружием его противника. Если бы последний захотел воспользоваться своим преимуществом, то поединок тут же и был бы решен. Но он этого не сделал. Спокойно продолжая сидеть на своей лошади, не дрогнувшей и даже не шевельнувшейся, он выжидал, когда оправится его молодой противник.

Пылкий, самонадеянный юноша и эту снисходительность старшего принял за проявление трусости или, по крайней мере, слабости. Повернув обратно лошадь и лишив ее возможности вторично не подчиниться ему, он с новой яростью сделал выпад. По его приемам было видно, что он хотя и неплохой фехтовальщик, но в серьезных дуэлях еще не имел практики. Он и на лошади сидел неважно, как самонадеянный дворянчик, который занимается этим только ради удовольствия.

Иначе выглядел тот, кто и в штатской одежде не мог скрыть своей принадлежности к военному сословию. Он и лошадью отлично управлял, и она охотно ему повиновалась, и оружием превосходно владел, именно по-военному, с тонким знанием дела. И как ни горячился, как ни пыжился и ни храбрился юноша, шпага противника вскоре вонзилась в его правую руку, повыше локтя. Хлынула кровь, и рука юноши бессильно повисла, выпустив оружие.

Глава II

ПРИМИРЕНИЕ

Молодой человек теперь уже всецело находился во власти своего более опытного и искусного противника. Тот по праву мог бы лишить его жизни, тем более, что ему было брошено в лицо обвинение в подлости и трусости, и эти оскорбления должны были глубоко задеть его самолюбие и вызвать в нем жажду мщения. Между тем юноша нисколько не испугался участи, казавшейся ему неминуемой, и не старался уклониться от последнего решительного удара. Напротив, не меняя своего положения, он подставлял грудь противнику и кричал:

- Вы победили меня! Добивайте же!

- Добить вас?.. - с легким, почти добродушным смехом повторил старший. Лишить вас вашей молодой, едва расцветшей жизни? Вот этого-то я все время и избегал, хотя, уверяю вас, мне потребовалось огромное терпение. Обыкновенного противника я обезоружил бы одним ударом, как не раз и делал, но с вами мне это было очень трудно: я вовсе не хотел уложить вас; это не входило в мои намерения. Но вот теперь, когда игра окончена и никому из нас не пришлось убить друг друга, могу я предложить вам сдаться?

- Вы вправе требовать этого, - поспешил ответить молодой человек. - Но я, пожалуй, могу просить и пощады, - добавил он с внезапным порывом раскаяния в своей необдуманной горячности, побежденный не только шпагой противника, но и его великодушием.

Слуги обоих противников с живейшим вниманием следили за поединком своих господ и, чувствуя потребность как можно убедительнее выразить свою преданность им, готовы были сами наброситься друг на друга с оружием в руках, как будто этим могли помочь своим хозяевам. Они так же во всем отличались друг от друга, как и их господа. Слуга старшего был рослый, плечистый, сильный и ловкий малый средних лет. Слуга же молодого был, наоборот, худенький, хиленький, напыщенный и тоже совсем еще молодой городской лакей. Видя, что дело оканчивается лучше, чем можно было предполагать, слуги успокоились и, как ни в чем не бывало, обменялись дружескими взглядами.

- Губерт, - обратился старший из молодых людей к своему слуге, - сойди с лошади, подними оружие этого молодого господина и отдай ему. Он вполне заслуживает чести носить свое оружие... Теперь, милостивый государь, - вновь обратился он к своему противнику, - позвольте и мне принести вам свои извинения. Сознаю, что именно я дал повод к возникшему между нами недоразумению. Я должен был пояснить свои слова и, сам не знаю почему, не сделал этого. Может быть, мне сразу помешал ваш вызывающий тон. Но дело в том, что я, обвиняя нереспубликанцев в отсутствии у них умной головы или доброго сердца, имел в виду людей зрелых, достаточно разбирающихся в житейских делах, вроде меня самого. Что же касается людей вашего возраста, то ведь и я в ваши годы твердо верил в разные "божественные" права. Быть может, вы хотите узнать мое имя? Оно подтвердит вам, что я говорю правду.

- О, я очень рад буду узнать ваше имя, - со свойственной ему живостью подхватил юноша. - Назовите себя, мой великодушный противник.

- Приятно слышать такой лестный отзыв с вашей стороны, - с поклоном ответил старший из спутников и представился: - Сэр Ричард Уольвейн.

- Не родственник ли вы Скюдаморам?

- Да, только дальний, и уже давно не виделся ни с кем из них. Я только на днях вернулся из Нидерландов, где практиковался в боях и значительно укрепил руку. Без этого я, наверное, оказался бы против вас в проигрыше, - со своей приятной улыбкой добавил он.

Молодой человек с невольным смущением принял новый великодушный намек сэра Ричарда и сказал, что хорошо знаком с Скюдаморами, в особенности, с лордом Скюдамором из замка Леси, с некоторой гордостью пояснив:

- Я с ним часто встречался во дворце.

- В каком? - полюбопытствовал сэр Ричард.

- Конечно, в Вестминстерском.

- Значит, вы тоже принадлежите к этому дворцу? Впрочем, на это указывает и ваша внешность. Вы состоите в штате короля или королевы?

- Да, я действительно недавно еще состоял при дворе в должности докладчика о прибывающих ко двору лицах. Прослужил я несколько месяцев, - пояснил юноша.

- А теперь?.. Простите мне мое невольное любопытство, - извинился сэр Ричард.

- Пожалуйста, не стесняйтесь, дорогой сэр, - сердечно проговорил молодой человек. - Раз вы были так любезны, что сообщили мне кое-какие подробности о себе, то и я не должен скрывать их от вас. В настоящее время я оставил придворную службу и еду домой к отцу в Монмаутсшир.

- Так ваш отец...

- Мой отец - сэр Уильям Тревор.

- А! Теперь мне понятно, почему вы так вскипели, когда узнали, что я стою за парламент... Сын сэра Уильяма Тревора, конечно, не мог отнестись к этому иначе... Но не будем больше касаться скользких политических тем. Если я не ошибаюсь, поместье вашего отца находится близ Эбергевенни?

- Совершенно верно.

- Это в двадцати семи милях отсюда. Неужели вы надеетесь добраться туда ночью?

- Нет, я намерен остановиться переночевать в Монмаутсе.

- Да и туда вы едва ли попадете засветло. Ваша лошадь кажется довольно утомленной.

- Это неудивительно. Я еду на ней без отдыха с раннего утра.

- Это делает честь и вам и ей. Это же, вероятно, послужило и лишней причиной моей слишком легкой победы над таким мужественным противником, шутил сэр Ричард и, встретив по-детски смущенную улыбку юноши, продолжал: - А знаете ли, ведь до Монмаутса тоже не близко, миль около десяти. Жаль лошадки, которую вы совсем замучите на этих горных дорогах. Почему бы вам не дать ей поскорее отдых, который она так добросовестно заслужила?

- Я уж думал об этом. Хотел остановиться в Кольфорде, но...

- О, я не советовал бы вам не только ночевать в Кольфорде, но даже и останавливаться там.

- Почему?

- А потому, что население Кольфорда страшно настроено против короля, как, впрочем, почти во всей этой области. Это очень понятно после того, что здесь стал делать сэр Джон Уинтор, получивший от короля монополию на пользование здешними лесами и рудниками. Король не имел права жаловать этой монополии. Народ очень возбужден, и появиться в наряде придворного кавалера на улицах Кольфорда - просто опасно.

- О, это мне не страшно. Я нарочно переночую там! - воскликнул юноша.

- Хорошо сказано, мой молодой друг, и я не сомневаюсь, что у вас слово никогда не расходится с делом. Но зачем же подвергать себя излишней опасности, когда и без этого можно обойтись?

- Но как, если мой путь ведет именно через этот город?

- Вы забываете или не знаете, что есть еще дорога, по которой можно объехать стороной.

- Но прятаться по углам и закоулкам я вовсе не намерен! - горячо возразил молодой человек. - Я ведь не браконьер, которому нужно скрываться. Нет, я не боюсь никого и ничего. Пусть нападет на меня хоть целая толпа, я буду защищаться, как могу, но в бегство при виде ее не пущусь.

- Верно. Но иметь дело с целой толпой людей, заранее зная, что она враждебно настроена против вас, - совсем не то, что та маленькая стычка, которая произошла между нами, - возразил сэр Ричард. - Вы так храбро пробили сюда дорогу, что от всей души желаю вам благополучно и выбраться отсюда. Поэтому я убедительно советую вам не ездить в Кольфорд и предлагаю эту ночь провести у меня.

- У вас, сэр Ричард? Но разве у вас есть поблизости поместье?

- У меня лично нет, но есть у одного из моих лучших друзей. Я уверен, что в данном случае могу распоряжаться его домом, как своим, приглашая вас разделить со мной его радушное гостеприимство. Мне очень жаль, что я вынужден был сделать вам маленькое кровопускание, и хотелось бы, чтобы мой приятель он недурный хирург - осмотрел рану. Ваш слуга помог вам кое-как остановить кровь и перевязать рану, но она требует более серьезного и умелого ухода. Кроме того, я могу обещать вам, что вы в доме моего приятеля увидите пару прелестных женских головок, если только, впрочем, вам, находившемуся при дворе королевы Генриетты, не надоели подобные головки там.

Юноша беспокойно задвигался в седле, и по его вспыхнувшему лицу было заметно, что напоминание о дворе ему неприятно. Однако он смолчал, а сэр Ричард благожелательно продолжил:

- Как бы там ни было, но я могу сказать по совести, что леди Сабрина и леди Вега смело могут поспорить красотой с любой из прославленных придворных красавиц, не исключая и самой королевы, и наверное, затмили бы их всех.

- Сабрина? Вега? - с удивлением повторил юноша. - Что за странные имена!.. Могу я спросить, кто эти леди?

- Разумеется, можете. Но вам лучше познакомиться с ними лично, - ответил сэр Ричард. - Ну, будет вам колебаться, мой друг. Решайтесь. Поедемте со мной. Право, не раскаетесь.

- Ах, сэр Ричард, вы положительно подавляете меня своим великодушием! воскликнул видимо тронутый его словами юноша. - Распоряжайтесь мною по вашему усмотрению. Я весь в вашей власти.

- Благодарю вас. Едем же. Скоро скроется солнце, а нам еще нужно проехать не менее пяти миль. С Богом, в добрый час!

Крепко пожав друг другу руки, причем Тревор мог подать только свою левую, оба новых приятеля пустились мелкой рысцой в указанном сэром Ричардом направлении. Слуги, также успевшие уже подружиться, последовали за ними.

Глава III

СЕСТРЫ

В то самое время, когда лесные птицы на одном из митчелдинских холмов были встревожены лязгом оружия, в трех милях оттуда другие лесные пернатые с любопытством прислушивались к оживленным голосам двух молодых прогуливающихся девушек. Во внешности этих девушек было мало общего, хотя и были они родными сестрами. Старшая - черноволосая и смуглая, как цыганка, а младшая - нежнейшая блондинка с беленьким, как снег, личиком, розовыми щечками и прекрасными голубыми глазами, свежая и сияющая, как майское утро. Старшую звали Сабриной, младшую - Вегой. Это были те красавицы, о которых так восторженно отзывался сэр Ричард Уольвейн. И он не преувеличивал их красоты.

Действительно, обе девушки были необыкновенно красивы, но каждая по-своему. Разница во внешности сказывалась в росте и фигуре: старшая была и выше и плотнее младшей. Одеты они были тоже неодинаково, но вполне современно. Безобразные фижмы времен Елизаветы были уже оставлены, и надетые на девушках нарядные узкие платья с узкими же рукавами отчетливо обрисовывали их стройные фигуры. Не только по одежде, но и по манере держать себя, говорить, двигаться, можно было узнать в них потомственных дворянок. О том же ясно свидетельствовало и благородство их лиц, изящество фигур, рук и ног.

На младшей, по-видимому, более кокетливой, была прекрасная французская шляпа из светлого шелка, завязанная под подбородком длинными развевающимися лентами. На снежно-белой шейке блестело изящное золотое ожерелье, а в розовых ушках горели дорогие серьги. Все ее платье из дорогой белой ткани было покрыто искусной вышивкой разными шелками, сделанной, должно быть, собственными руками. В те дни даже самые знатные дамы не пренебрегали рукоделием и работали много и с любовью.

Старшая, более степенная и скромная, была в платье и шляпе темных цветов, вполне гармонировавших с ее черными волосами, глазами и смуглой кожей. Ножки у обеих были обуты в белые чулки, очевидно, тоже домашнего изготовления и в кожаные башмаки на толстых подошвах.

Обе девушки шли ускоренным шагом по лесной дороге, ведущей от Руардина до Дрейбрука. Дорога пролегала по высокому хребту лесистых гор. Девушки поднимались вверх, и когда они достигли высшей точки, Вега вдруг остановилась и спросила сестру:

- Может быть, не стоит дальше идти, Сабрина?

- А что? - отозвалась та. - Разве ты устала?

- Нет, я нисколько не устала, но я боюсь, что мы слишком далеко отойдем от дома. Как бы нам не заблудиться.

Что Сабрина не боялась заблудиться, можно было видеть по тому, что она шла впереди твердым, уверенным шагом и притом внимательно оглядывалась вокруг при каждом повороте дороги. Но Вега, очевидно, не замечала этого. Все внимание младшей сестры было устремлено на провожавшую их большую собаку из старинной породы чисто английских дворовых догов. Эта собака то и дело бросалась гонять мирно пасшихся в лесу темношерстных овец, которых издали принимала, должно быть, за каких-нибудь опасных для ее хозяев зверей. Вега каждый раз с восхищением хлопала в ладоши и звонко хохотала над смущением и разочарованием собаки, принадлежавшей, кстати сказать, ей.

- Всего каких-нибудь две мили отошли мы от дома. Неужели это, по-твоему, далеко, Вега? - с притворным удивлением спросила Сабрина, переждав, когда у сестры закончится очередной приступ хохота, вызванный все той же собачьей ошибкой.

- Да, это действительно не особенно далеко, - созналась Вега. - Но я...

И она не договорила.

- Что же ты? - настаивала Сабрина. - Трусишь?

- Да, я боюсь немножко.

- Чего же? Волков? Если их, то я могу вполне успокоить тебя. Вот уже более полсотни лет, как, по словам здешних старожилов, в здешнем лесу видели последний раз волка. И этот волк, очевидно, последний представитель своей породы в этих местах, был тотчас же убит. Здешнее население, происходящее от древних кельтов, питает наследственную неприязнь к волкам. Подозреваю, что это - последствие известного несчастья с инфантом Левеллином.

- Ах, нет, я боюсь вовсе не волков! - с новым взрывом смеха возразила Вега. - Напротив, мне бы очень хотелось встретить хоть одного. Гектор вступил бы с ним в бой и, наверное, остался победителем... Что, Гектор, правду я говорю, а? Неужели ты осрамился бы?

Дог несколько раз очень выразительно гавкнул в ответ на этот обращенный к нему вопрос, энергичнейшим образом размахивая при этом своим огромным пушистым хвостом. Приласканный за это смеющейся хозяйкой, он, ободренный и обрадованный, снова пустился в погоню за овцами, и все с тем же результатом.

- Чего же ты тогда еще можешь бояться? - не унималась Сабрина. Призраков, что ли? Но и их здесь не водится. А если бы каким-нибудь чудом и водились, то они вообще не страшны днем, а до наступления темноты мы вернемся домой.

И Сабрина, в свою очередь, громко рассмеялась, хотя это было так же мало свойственно ей, как и несвойственно было ее сестре говорить серьезно. Но как раз в это время Вега сделала серьезное лицо и заговорила таким же серьезным тоном. Очевидно, у каждой из сестер была своя причина поменяться на время характерами.

- Ну, вот ты, наконец, и развеселилась, и я рада этому, хотя то, что меня тревожит, вовсе не шутка, - сказала Вега.

- А ты скажи, в чем дело, тогда я и буду знать, как относиться к этому, продолжала со смехом Сабрина. - Если тебя пугают не волки и не призраки, то кто или что? Уж не мерещатся ли тебе какие-нибудь особенные лесные звери, как Гектору?

- Ты угадала, Сабрина: звери самого страшного типа - двуногие...

- А!.. Да, двуногие звери, действительно, самые страшные... Но, насколько мне известно, у нас, в глуши нашего Фореста, таких зверей не существует, значит, твоя боязнь не имеет никаких оснований.

- Ты забываешь, Сабрина, что в Монмаутсе и Лиднее появились целые толпы разнузданной черни, - возразила Вега. - Может случиться, что такая шайка забредет и сюда. Что же мы тогда будем делать?

- Ты говоришь глупости, Вега! Монмаутским и лиднейским бунтарям нет никакой надобности заходить сюда. Наши же руардинцы и дрейбрукцы, хотя тоже начинают волноваться, но женщин никогда не обижают не только таких, как мы с тобой, но даже и совсем простых. Этого у нашего коренного населения никогда не водилось. На это способен только тот иноземный сброд, который созвал сэр Джон Уинтор в Лидней, да так называемые роялисты, околачивающиеся в Монмаутсе и возле него. Кавалеры тоже! Хвалятся чистотой своей крови и галантностью манер, а на самом деле это - позор страны. Пьяницы, мошенники и игроки. Никого и ничего не уважают, - ни друг друга, ни посторонних, ни почтенных старцев, ни женщин; всячески оскорбляют государственную честь, народное и общественное достоинство... Хороши кавалеры, нечего сказать!

Смех молодой брюнетки прозвучал саркастически. Видя, что сестра слушает ее с заметным сочувствием, она продолжала:

- Но, уверяю тебя, дорогая моя трусиха, что и эти прекрасные кавалеры сюда не заберутся. Им совсем нечего делать в Форесте. Они знают, что наши бравые форестерцы все, как один человек, стоят за парламент. Нам лично, поверь, они ничего дурного не сделают, если бы даже и встретили нас тут одних. Напротив, они будут очень вежливы и почтительны к нам, в особенности, когда узнают, кто мы. Ведь наш отец пользуется среди них большой любовью и уважением за то, что принял их сторону против насильника Уинтора. Я горжусь этим.

- Горжусь и я, - заявила Вега, - и не меньше тебя люблю наших славных форестерцев. Не их боюсь я... Но, вообще, что ни говори, а нам, право, пора домой, в наш милый уютный Холлимид. Смотри, уже солнце заходит за вершины гор. Скоро начнет смеркаться.

- Ну, до этого еще далеко, - отрезала Сабрина, спеша вперед, - и мы отлично успеем подняться наверх, полюбоваться оттуда окрестностями и вернуться домой как раз к ужину. Я догадываюсь, что именно этот ужин так и манит тебя назад.

- Ах, Сабрина, как тебе не стыдно! - возмутилась Вега. - Ты ведь знаешь, что я менее всего забочусь о еде.

Конечно, Сабрина отлично знала это. Но она подразнила сестру едой только так, чтобы сказать что-нибудь и скрыть свои мысли. Прогулка была предпринята по ее же настоянию, и девушка, по-видимому, твердо решила не возвращаться домой, пока не побывает на вершине того горного хребта, по которому шла дорога.

- Не сердись, милая Вега, - посмеиваясь, продолжала старшая сестра, - я ведь только пошутила. Но ты знаешь, что я не люблю ничего незавершенного. Я задумала побывать сегодня на этой верхушке, и мне обидно было бы возвращаться назад из-за твоих пустых страхов, когда до цели осталось всего минут десять ходу. Хочется взглянуть на ту прекрасную долину, среди которой течет моя тезка - река Сабрина. Потом оттуда же мы можем полюбоваться великолепным закатом солнца вплоть до того момента, когда оно совсем скроется за Уэльсскими горами. После этого еще более часа будет настолько светло, что можно легко увидеть дорогу; а больше ничего и не нужно. И ты совсем напрасно хочешь лишить меня эстетического наслаждения.

- Ну, если ты так заговорила, я молчу и бегу вперед! - снова засмеялась Вега, с легкостью серны опережая сестру.

Глава IV

ОЖИДАНИЕ

На верху горы, где рос один дрок, Гектор увидал осла, лакомившегося молодыми побегами дрока, и с неистовым лаем стал прыгать вокруг него. Испуганно косясь на собаку и дрожа всем телом, осел не знал, что ему делать. Вега хохотала и хлопала в ладоши, поощряя своего любимца к дальнейшим проделкам. Явись в эту минуту на сцену собственник осла - наверное, один из славных форестерцев, - едва ли бы он оказался таким вежливым, каким представлялись в воображении путниц эти лесные жители. Но, в сущности, ни Гектор, ни тем более его госпожа не затравливали осла, как это могло показаться со стороны, а просто забавлялись по-своему. Да и сам осел, вспомнивший, что и у него не хуже, чем у его отдаленных предков, перевезенных сюда из Месопотамии, есть хорошие зубы и копыта, тоже вошел во вкус затеянной Гектором игры и стал обороняться.

Остановившись в стороне, Сабрина широко открытыми глазами смотрела на расстилавшийся перед нею вид. Представление, заданное Гектором с ослом и так восхищавшее Вегу, нисколько не интересовало старшую сестру. Она только отметила про себя, как бы не вышло недоразумения из-за этой игры, но потом махнула рукой и предалась своим мыслям.

Внизу, под ее ногами, раскинулась обширная зеленая равнина, по которой серебряной лентой извивалась узенькая речка. На некотором расстоянии от нее, в живописном беспорядке, были разбросаны домики довольно большого селения Дрейбрука. Домики были небольшие и со своими выбеленными стенами утопали в густой зелени садиков; сквозь эту зелень теперь, при заходе солнца, ярко сверкали золотом и пурпуром маленькие окна.

За рекой тянулся другой горный хребет, весь ощетинившийся вековым лесом, и по этому хребту шли дороги в самую густую глушь Фореста. По другую сторону Дрейбрука, едва заметно, почти касаясь самого горизонта, ширилась другая равнина с лугами и полями. Эта равнина называлась Севернской и когда-то была морским проливом.

Седые туманы, начинавшие сгущаться над этой равниной, с которой уже скрылось солнце, бросавшее теперь свои последние прощальные лучи на лесистые высоты, могли бы вызвать в воображении Сабрины картину некогда плескавшихся там морских волн. Но девушка смотрела вовсе не на эту равнину. Все внимание ее было поглощено противоположной высотой, где крутыми извивами змеилась дорога из Дрейбрука в то место Фореста, которое так и называлось "Глушью". При этом в черных серьезных глазах девушки было какое-то странное выражение, полное как бы тоскливого любопытства и недоумения.

Когда Веге наскучила забава с ослом, она отогнала от него Гектора и вперегонки с ним добежала до сестры. Взглянув ей в лицо, шалунья сразу заметила грусть в ее взгляде.

- Ах, милая Сабрина, - защебетала Вега самым наивным тоном, хотя ей заведомо хотелось немножко задеть сестру за живое, - насколько мне помнится, ты стремилась сюда затем, чтобы полюбоваться своей тезкой - рекой, а смотришь совсем не на нее, бедняжку, а прямо в противоположную от нее сторону. Даже на "великолепный" закат солнца не глядишь, повернувшись к нему спиной. Кажется, тебя заинтересовало что-то на той дороге в "Глушь", хотя на ней ровно ничего не видно.

- Да там ничего и нет, - с легким смущением подтвердила Сабрина, поймав взгляд сестры, в котором блуждал лукавый огонек.

- Так чем же она так привлекает твое внимание, милая Саб?

- С чего это ты взяла, что привлекает? - с плохо скрытой досадой проговорила Сабрина, торопливо отвернувшись, чтобы сестра не заметила вспыхнувшего на ее смуглых щеках яркого румянца. - Я просто нечаянно взглянула туда. Разве это - преступление?

Вега немного помолчала, с трудом удерживаясь от смеха, потом выпалила:

- Кто он, Саб?

- Как... кто он?.. О ком ты говоришь? - почти испуганно спросила старшая сестра, впиваясь в шалунью строгим взглядом и заметно бледнея.

- Да тот, кого ты ожидаешь увидеть съезжающим верхом с той дороги, храбро ответила Вега. - Полагаю, что он явится верхом.

- Вега, ты прямо несносна со своим неуместным любопытством! - вскричала Сабрина и даже топнула ногой.

- Так ради чего же, собственно, ты затащила меня сюда, на эту верхушку, когда мне хотелось скорее домой? Пойдем назад. Мне и в самом деле страшно захотелось есть. Я так проголодалась, что чувствую слабость и даже, пожалуй, на минуту присяду отдохнуть.

И, присев к стволу старого, полусломанного бурей дерева, она, смеясь, прижалась к нему спиной. Смех ее был так заразителен и весь ее вид так уморителен в эту минуту, что и Сабрина невольно рассмеялась, и на этот раз уже искренне. Но вскоре снова ее взгляд устремился на противоположную горную дорогу.

- Довольно, милая Саб, хитрить передо мною, - вновь зазвенел серебристый голосок Веги. - Я ведь отлично все понимаю. Ты напрасно забываешь, что мне на днях случайно попалось письмо в конверте, надписанном очень знакомым почерком. Этим же почерком - по всей видимости, мужским - было и раньше написано несколько писем, адресованных нашему отцу, а это было на твое имя. Сопоставив эти данные и приняв во внимание другие обстоятельства, я теперь прихожу к заключению, что в этом письме тебе было сообщено о том, что в такой-то день, вечером, на закате солнца, некто сэр Ричард Уольвейн поедет по Динскому лесу из такого-то места в...

- Вега, ты... настоящий демон!

- Ага! Раз ты награждаешь меня таким милым прозвищем, значит, я попала в цель! - ликовала блондинка, хлопая в ладоши. - Нечего тебе больше скрываться от меня, Саб! Признавайся лучше прямо!

- Мне не в чем признаваться, а если бы и было в чем, я все-таки не стала бы, чтобы наказать тебя за твое... шпионство. Знаю, что неудовлетворенное любопытство для тебя хуже всего. Ну и оставайся с ним, - сердито проговорила Сабрина.

- Но я вовсе не до такой степени любопытна, как ты стараешься это изобразить, Саб! - воскликнула Вега. - Впрочем, продолжай, пожалуй, скрытничать, если тебе так хочется. Это меня нисколько не трогает. Я и так знаю все, что мне интересно знать. Если сэр Ричард и в самом деле приедет сегодня в Холлимид, то неужели я не догадаюсь, что была права?

Сабрина молча окинула сестру взглядом, полным упрека.

- Отлично! Можешь молчать, как каменная статуя, - не унималась Вега. Впрочем, тебе нечего и говорить. Ты сама знаешь, что дважды два - четыре, и что против этого трудно что-либо возразить, как ты ни умна. Сегодня ли пожалует сэр Ричард или завтра... Ах, Боже мой! Да вот, кажется, и он! вскричала шалунья, вскакивая с места и указывая рукой в направлении видневшейся вдали дороги.

Действительно, по этой дороге спускался всадник, уже замеченный Сабриной, судя по ее разгоревшемуся взору. Всадников, собственно, было двое. Тот, который ехал впереди, на великолепной, богато убранной лошади, одетый в блестящий цветной шелк и в еще более блестящие доспехи, был, разумеется, джентльменом, между тем как следовавший за ним человек в простой, хотя и приличной одежде и на более скромной лошади, вернее всего был его слугой.

Пока еще, за дальностью расстояния, нельзя было рассмотреть лица переднего всадника, но когда Сабрина заметила цвет его одежды, девушка с трудом подавила готовый вырваться из ее груди вздох тяжелого разочарования. Тот, кого она так нетерпеливо ждала, а точнее, сэр Ричард Уольвейн, - как совершенно верно угадала Вега, - никогда не носил светлых цветов. Положим, он мог и изменить своей прежней привычке. Сабрина давно уже не видала его. Он был в Нидерландах, где под знаменами шведского короля Густава сражался за правое дело. Быть может, пребывание в чужих странах заставило его изменить своим правилам.

Но это ничего, лишь бы не изменилось его сердце, лишь бы оставались прежними его чувства. Впрочем, такой единственно страшной перемены не было основания опасаться: об этом убедительно свидетельствовало то самое письмо, один вид которого помог проказнице Веге обо всем догадаться.

Между тем, всадник продолжал приближаться. Вдруг Вега, с таким же напряженным вниманием следившая за ним, как и ее сестра, разочарованно вскричала:

- Да это совсем не он!.. Это Реджинальд Тревор!

В ее звонком голосе вместе с разочарованием проскользнула нотка неудовольствия. Те же чувства выражало теперь и серьезное лицо Сабрины, убедившейся, что Вега права и в этом отношении. Блестящий всадник, действительно, оказался не тем, кого она в тайном томлении ожидала; это был двоюродный брат Юстеса Тревора, Реджинальд Тревор.

Глава V

КОРОЛЕВСКИЙ ПОСЛАНЕЦ

Между Юстесом Тревором и его кузеном Реджинальдом было мало общего; только родство да имя. Обладая совершенно различными характерами, они и жизнь вели различную да и положение их было разное.

На долю Юстеса выпали все блага, между тем как Реджинальда судьба ссыпала одними неудачами. Отец, промотавшийся дворянин, ничего не оставил ему, кроме изрядно запачканного имени. Положим, Реджинальд не хуже других подходил под рубрику так называемых "галантных" кавалеров своего времени. Он даже отличался беззаветной храбростью, что не раз и доказал, состоя офицером в армии Ленсфорда, действовавшей в Шотландии. Но, подобно своему отцу, он был игроком, мотом, кутилой, - словом, в глазах республиканцев, в особенности пуритан, являлся человеком, достойным глубокого презрения; среди же своих, роялистов, он пользовался репутацией славного малого. Если терпимость в вопросах нравственности может быть причислена к христианскому милосердию, то роялисты этим милосердием отличались в полной мере. Впрочем, к чести Реджинальда Тревора, нужно сказать, что он был не злой человек. Если он кому-нибудь и делал зло, то лишь самому себе, поэтому можно смело сказать, что у него не было врага опаснее самого себя. Начав свою жизненную карьеру без гроша в кармане, он оставался таким же бедняком и после нескольких лет службы в армии. Кроме сабли, лошади, вооружения и надетой на нем одежды, он ровно ничего не имел, но зато все это было всегда первосортным. Он был истинным военным франтом, и все, что получал, тратил на свой внешний вид. Мало того: ради поддержания своей блестящей внешности он влезал в неоплатные долги. Реджинальд занимал в армии довольно видный пост, поэтому ему был открыт широкий кредит, которым он и пользовался, не слишком задумываясь о будущем. И когда его удалили из комиссии, в которой он участвовал, причем он разделил участь с самим Ленсфордом и другими после их возвращения с севера, он несколько месяцев околачивался в Лондоне, перебиваясь кое-какими чудом сохранившимися у него деньжатами. В то время на храбрых рубак был спрос везде. И в качестве такового он был приглашен Джоном Уинтором в его родовой замок, который Уинтор пожелал превратить в крепость для защиты королевских интересов. И вот уже с месяц Реджинальд Тревор находился в числе других наемных офицеров на новом месте, где исполнял сразу несколько обязанностей: администратора, специалиста по вопросам обороны и дипломата, ведшего переговоры с лицами другого лагеря.

В качестве дипломата ему приходилось бывать во многих домах местной форестерской знати. Особенно привлекательным показалось ему поместье Холлимид, владельцем которого был отец Сабрины и Веги мистер Эмброз Поуэль; таким привлекательным, что ему хотелось бы остаться в кем навсегда. Это было странно, и как бы совсем не вязалось с легкомысленным характером Реджинальда, не любившего захолустий, а Холлимид находился вдали от больших дорог, даже от других поместий.

Но в Холлимид, как мы уже знаем, притягивали два сильных магнита: Сабрина и Вега. На бесшабашного офицера особенно действовал именно последний. Почти при первом же взгляде на прелестную блондинку Реджинальд Тревор влюбился в нее, как говорится, по уши, и, что всего страннее, его страсть к девушке была совершенно чистая, потому что оказалась первой серьезной любовью. И намерения его по отношению к Веге были чисты и честны. Он ухаживал за ней не с той грубой, бесцеремонной настойчивостью, с какой обыкновенно преследовали понравившуюся им женщину молодые дворяне того времени, а сдержанно, почтительно, отчасти даже робко.

Однако Реджинальду и в этом случае не повезло. Ему не только намекнули, но прямо и решительно высказали, хотя и в вежливой форме, что его участившиеся посещения Холлимида совсем нежелательны. Разумеется, все это было сказано не самой Вегой, а ее отцом. И Реджинальд с тяжелым сердцем перестал бывать в Холлимиде.

Но вот прошло не более двух недель, и он снова направлялся в дом, посещать который ему было запрещено. Впрочем, он теперь ехал туда с иной целью и иными чувствами, чем раньше, но не по отношению к Веге. Его страсть к очаровательной блондинке еще не угасла в его сердце, напротив, только сильнее разгорелась, хотя и была совершенно безнадежной. Отказ отца дома сам по себе не много бы значил, если бы со стороны самой красавицы, пленившей молодого человека, проявился хотя бы малейший признак взаимности и поощрениеухаживаниям блестящего кавалера. Но все же ему трудно было убедить себя, что она осталась к нему полностью равнодушной. Он привык к легким победам и ни разу еще не встречал серьезного отпора своим ухаживаниям, поэтому считал себя неотразимым. Тем более в данном случае, когда его чувство было глубоким и чистым. И эта уверенность утешала и поддерживала его.

Все-таки не по собственному побуждению, даже против своей воли ехал он в описываемый вечер в Холлимид. Ехать вынудили его обстоятельства, и притом такие, которые должны были еще больше ухудшить отношение к нему Эмброза Поуэля.

Темнее тучи было его лицо, когда он спускался к Дрейбруку, а в его глазах вспыхивали молнии гнева, когда он вспоминал, какое оскорбление было нанесено его самолюбию в Холлимиде. Но в то же время он несколько утешал себя сознанием того, что везет мистеру Поуэлю нечто такое, что может послужить как бы отместкой за него, - некий документик, который многим был не по сердцу и даже возбуждал в них злобу. Этим документиком была грамота за подписью и печатью короля, заключавшая в себе требование выплаты ссуды в королевскую казну.

Но вернемся к сестрам.

- Да, кажется, это Реджинальд Тревор, - сказала Сабрина с таким видом, точно всадник был именно тот, кого она желала видеть.

- Наверное он, - подчеркнула Вега. - Узнаю его по гнедой лошади, на которой он постоянно ездит: узнаю и его одежду по цвету. Должно быть, у него только одна и есть, иначе бы мы, при его явной склонности к щегольству, видели бы на нем и другие наряды. Впрочем, может быть, сейчас он и в новом, только похожем на прежнюю, - с кокетливой гримаской добавила шалунья.

- Да, теперь и я больше не сомневаюсь, что это Реджинальд Тревор, - с кажущейся заинтересованностью произнесла Сабрина, не спуская глаз с всадника, все больше и больше приближавшегося, так что почти уже можно было рассмотреть черты его лица. - Да, это его лошадь, и одежда, и красное перо на шляпе. Но куда он едет? Не в Холлимид же? Не знаешь, Вега?

- Ах, Саб, какой странный вопрос!.. Ну откуда мне знать намерения мистера Тревора? - почти с негодованием возразила Вега.

- Ха-ха-ха! - рассмеялась Сабрина. - Какая же ты хитрая, Вега, и как мастерски умеешь притворяться! Я до сих пор и не подозревала у тебя такой способности.

- Саб, ты хочешь меня рассердить и отчасти уже добилась этого! воскликнула Вега. - Право, я начинаю на тебя сердиться.

- Напрасно. Не вижу никакого повода.

- Как не видишь?

- Конечно. Какой же это повод?

- Ты, кажется, подозреваешь, что у меня есть тайна и я способна скрыть ее от тебя, Саб. Это ужасно! - воскликнула Вега, и на ее глазах блеснули слезы.

- Вот так логика! - вскричала в свою очередь Сабрина. - Ты только что обвиняла меня в том, что я, будто бы, что-то скрываю от тебя. А теперь ты сердишься за то, что я говорю тебе правду... Да, да, не гляди на меня такими изумленными глазами, Вегочка! Ясно, что ты хотя и на три года моложе меня, но в некоторых делах гораздо опытнее, и, между прочим, в этих делах.

- В каких, Саб? Я не понимаю.

- Разве? Ну я, может быть, не так выразилась. Я хотела только сказать, что тебе, вероятно, не безразлично, куда именно направляется этот всадник.

- Ах, Саб, ты меня не только обижаешь, но даже оскорбляешь! - с упреком вырвалось у Веги. - Я нисколько, ни капельки, не интересуюсь Реджинальдом Тревором. Твои намеки не имеют никакого основания.

- Ты правду говоришь, Вега? - со сдержанной тревогой спросила брюнетка, и в ее прекрасном строгом лице выразилось глубокое и искреннее чувство к сестре.

- Ты обвинила меня в несносном любопытстве, а сама еще хуже меня любопытствуешь. Хорошо ли это, Саб? - с оттенком злорадства возразила блондинка, радуясь тому, что ей так скоро удалось отплатить сестре за ее любопытство.

Впрочем, злорадство Веги было не серьезное, а такое же легкое, ребяческое, как и вся она.

Сабрина оставила возражение сестры без ответа. Но ее молчание и покорный вид красноречивее слов говорили, что она чувствует себя неправой и побежденной. Подметив и это, Вега в порыве искренней сердечности спросила:

- Разве тебе очень хотелось бы знать, Саб, как я отношусь к Реджинальду Тревору?

- Да, конечно, - созналась Сабрина. - И когда ты скажешь мне это, я объясню тебе причину моего... любопытства.

- О, в таком случае я все охотно скажу тебе, милая Саб. Слушай! Реджинальд Тревор для меня так же безразличен, как всякий другой мужчина. Все они для меня лично ничего не значат.

- Неужели ты ни в кого не влюблена, Вегочка?

- Ни в кого. Сколько раз мне повторять тебе это?

- И никогда не была влюблена?

- Ах, Саб, какие странные у тебя вопросы! А этот последний всех страннее. Ведь ты всегда говорила мне, что не понимаешь и не признаешь другой любви, кроме неизменной, постоянной до гроба. И мне думается, что если бы я была в кого-нибудь влюблена, то оставалась бы влюбленной в одну и ту же особу до сих пор. Но я даже и понятия не имею об этом чувстве, потому что никогда не испытывала его. Да, по правде сказать, и не желаю испытывать, если оно так терзает всех людей, как тебя.

- Это еще что за глупости! - едва не вспылила сдержанная Сабрина. - Я влюблена и терзаюсь этим! Еще что выдумаешь? Уверяю тебя, что ничего подобного со мною не произошло.

- Нет, Саб, произошло и даже очень много "подобного", - невозмутимо продолжала Вега, чувствуя за собой превосходство и намереваясь использовать его до конца. - Может быть, ты думаешь, что никто ничего не замечает? Но ты сильно ошибаешься. По крайней мере, я не была слепа за все время его отсутствия на войне...

- Кого это его? - с притворным хладнокровием осведомилась старшая сестра.

- Ну, ты, конечно, не догадываешься, о ком я говорю, - подшучивала над сестрой веселая блондинка. - А я сейчас не хочу доставлять тебе удовольствие лишний разок услышать его имя... Скажу только, что с тех пор, как его нет, ты стала совсем другой, чем была раньше, Саб. Право, ты очень изменилась. Я еще помню тебя, когда ты была точь-в-точь такая же шалунья, как мы с Гектором. Но последние два года ты ходишь с меланхоличным видом... влюбленной киски. Только в самые последние дни - после получения известного письмеца, - ты снова немножко повеселела, ха-ха-ха!

Засмеялась и Сабрина, хотя ей было вовсе не до смеха; она чувствовала, что попала в капкан, устроенный ей сестрой. Письмо, на которое не раз уже намекала Вега, действительно рассеяло опасения, которым предавалась Сабрина. У нее никогда не возникало сомнения в верности того, кто был ей дорог и кому была дорога она, но она боялась за его жизнь, и последнее письмо, извещавшее о его возвращении с войны, успокоило ее и заставило "повеселеть", как выразилась Вега.

- Слава Богу, что Реджинальд Тревор не имеет для тебя никакого значения, дорогая сестренка, - поспешила она перевести разговор с себя на Тревора. Если бы мы с отцом знали это раньше, то были бы избавлены от больших забот.

- Забот? О чем? -наивничала Вега.

- Ну, конечно, о тебе.

- По какому же поводу?

- Да по поводу вот этого кавалера, - пояснила Сабрина, кивнув на всадника.

- Напрасно вы так заботились обо мне, Саб, - возразила серьезным тоном Вега. - Я теперь уже достаточно взрослая, так что сама могу позаботиться о себе в подобных случаях.

Это звучало весьма значительно со стороны молоденькой девушки, едва достигшей семнадцатилетнего возраста, но мнившей себя такой же взрослой, как двадцатилетняя Сабрина. Эта наивная на вид девушка обладала, однако, очень независимым характером и не только не намерена была терпеть над собой опеку старшей сестры, но даже считала себя вправе контролировать ее, потому что была любимицей отца, хотя, казалось, к нему скорее подходила бы старшая дочь.

- Уж не вашими ли с отцом заботами следует объяснить причину того, что Реджинальд вот уже около двух недель не показывался у нас? - допытывалась Вега.

- Тут я ровно ни при чем, Вегочка, - ответила Сабрина.

- Так, значит, только отец? Да? Это-то ты уже наверное знаешь, и я прошу тебя сказать мне. По твоему лицу вижу, что ты знаешь, Саб.

- Да, наша горничная Гуензсиана как-то проговорилась мне, что между этим франтом и нашим отцом произошло объяснение, после которого красное перо перестало появляться в нашем доме. Отец прямо сказал ему, что находит излишними его посещения.

- Да? Ну и что же возразил на это обладатель красного пера? Наверное, длинноухая Гуензсиана слышала это и сообщила тебе, - продолжала Вега, отмахиваясь от роя комаров, приставшего к ней.

Сабрина взглянула на сестру и, убедившись, что та действительно серьезно не заинтересована, ответила:

- К сожалению, горничная не расслышала, что именно сказало в ответ отцу красное перо. Она только сообщила мне, что перо что-то глухо пробормотало сквозь зубы и тотчас же удалилось с видом полного разочарования.

- Странно, что Гуензсиана ничего не сказала мне, - заметила Вега. Девушке в самом деле казалось странным, что горничная, всегда выказывавшая именно ей, своей молодой госпоже, особенную симпатию, ничего не сообщила ей об этом.

- Нисколько не странно, - возразила Сабрина. - Гуензсиана боялась, как бы это не расстроило тебя.

- Ха-ха-ха! Какая удивительная деликатность!.. Но Гуензсиана не хуже вас с отцом должна бы знать, что это на меня нисколько не повлияет.

- Радуюсь, Вегочка, твоему благоразумию. Но отец, очевидно, не предполагал в тебе такой рассудительности, иначе он был бы избавлен от лишней неприятности. При его характере ему, конечно, было очень неприятно устраивать Реджинальду такие проводы, как их описала Гуензсиана. Она говорила, что отец был очень взволнован и что... - Сабрина вдруг прервала свою речь, когда, взглянув на дорогу, вдруг увидела, как вслед за "красным пером" и его спутником на противоположном склоне стали выступать фигуры еще двух всадников, по-видимому, кавалеров, а за ними двух верховых, похожих на слуг.

"Боже мой! - подумала она, - да сюда движется целая кавалькада. Но он едва ли среди них. Писал, что приедет с одним своим Губертом. Может быть, это из банды тех разнузданных забияк, которые называют себя роялистами. Лучше поспешить назад. Страхи Веги, пожалуй, все-таки были основательны".

Теперь Сабрина сама уже стала торопить домой сестру, которая по этому поводу наговорила ей несколько добродушных колкостей, а потом вместе с Гектором стрелой помчалась вниз по откосу.

Глава VI

ИСТИННО КОРОЛЕВСКОЕ ПОСЛАНИЕ

Трудно вообразить себе более привлекательный уголок, чем тот, в котором было расположено поместье Холлимид. Находясь в северо-западной полосе Динского леса, оно господствовало над Вайей в том месте, где эта прелестная река с красным песчаным дном, извиваясь, подобно змейке, среди зеленых тучных лугов Гирфордшира, сворачивает к угленосным горам Монмаутса. Эти крутые каменистые горы, идущие наперерез реке, глядятся так гордо, словно никакая сила не в состоянии их поколебать. Однако река в течение столетий пробила все же себе путь сквозь эти твердыни. Разумеется, это далось ей нелегко. В некоторых местах ей пришлось делать такие крутые изгибы, что она, казалось, оборачивалась вокруг самой себя. Течет она среди этих преодоленных ею преград довольно стремительно.

С трех сторон это место защищено горными кряжами, состоящими из всевозможных видов и пород, начиная с древнейших на земле - разноцветных базальтов, гнейсов, сиенитов и гранитов. Только с четвертой, южной стороны, нет гор; там темнеют лишь густые леса. Перед самим же господским домом в Холлимиде расстилался на обширном пространстве своеобразный природный парк, в котором деревья словно чьей-то прихотливой рукой были разбросаны среди лужаек с сочной свежей травой. Но посередине этого парка была прекрасная аллея, по обеим сторонам усаженная вековыми дубами. Эта аллея вела к проезжей дороге, которая шла из Руардина в Уольфорд, а оттуда - на Росс.

Сам дом был построен в стиле времен Тюдоров, когда кирпич еще был дорог, потому что его изготовлялось мало, а дерева было в изобилии, и оно почти ничего не стоило. При постройке дома был использован тот и другой материал: остов его был сложен из массивных дубовых бревен, а промежутки между ними заложены кирпичом и оштукатурены. Получилось нечто очень своеобразное по виду и пестроте красок. Почерневшие от времени бревна чередовались с красными, желтыми и белыми пятнами, в зависимости от того, полностью ли осыпалась белая штукатурка с кирпичей или только отчасти и кое-где была восстановлена. Резные карнизы и украшения вокруг окон, дверей и других мест пестрели остатками разных красок, посредством которых владельцы дома хотели придать более жизнерадостный вид своему жилищу. Сама архитектура дома была неправильной и прихотливой, так что весь он был в выступах, вышках и боковых пристройках. Окна разной величины и формы были разбросаны как попало.

Такой же прихотливостью отличалось и внутреннее расположение комнат в доме, равно как и их убранство. Из передней поднималась вверх лестница с дубовыми перилами, для отделки которых искусный резчик не пожалел труда. К каждой площадке примыкали полутемные ходы, ведшие к комнатам, из которых не было и двух на одинаковом уровне. Комнаты эти были, главным образом, спальнями, но при этом почти все проходные. Повсюду были ступени, вверх и вниз, и тот, кто не был знаком с этими "тонкостями" планировки, на каждом шагу рисковал сломать себе ногу или шею.

Но эти "излишества" могут показаться неудобными и опасными только для современных поколений. В прежнее же время жилища вроде холлимидского дома не представляли ничего необычного и были широко распространены в глуши старой Англии. Люди, строившие их и жившие в них, ходили по ним вполне уверенно и спокойно. Еще и до наших дней там сохранилось несколько таких же своеобразных домов, свидетельствующих об искусстве или, вернее, о неумении строителей времен Тюдоров.

Владелец Холлимида мистер Эмброз Поуэль вполне подходил своему родовому гнезду. У него были необычайные вкусы и склонности, как можно заметить уже по тому, что он назвал обеих своих дочерей так же, как назывались те две реки, которые, подобно сестрам, проистекают из одних и тех же недр. Эти реки теперь называются Вайя и Северна, а раньше назывались Вегой и Сабриной. В его владениях, близ дома, была заросшая беседка, где он любил в летние дни проводить целые часы наедине со своими любимыми книгами и не менее любимой природой.

Эмброз Поуэль любовался природой не как ленивый пассивный созерцатель, а как трудолюбивый исследователь, стремившийся проникнуть в ее вековечные тайны. Но он не убегал и от жизни со всеми ее запросами, не прятался от людей. Напротив, людей он любил и очень интересовался социальными, политическими и бытовыми проблемами. Всесторонне изучив все условия человеческого бытия, общественного и государственного уклада, он пришел к выводу, что самый лучший строй - республиканский. В душе он был пуританином, но не из крайних, которые нередко доходят почти до изуверства. Всего более он примыкал к той группе пуритан, которая была известна под названием "друзей", или "квакеров", и особенно яростно преследовалась в те времена. Эта группа, несмотря на свою малочисленность, гораздо больше способствовала упорядочению и очищению нравов в Англии, чем официальные проповедники епископальной церкви.

Впрочем, мистер Поуэль не был в полной мере и квакером. Разделяя лишь их основные взгляды, он резко расходился с ними из-за их крайней склонности к непротивлению. Гордый и независимый по характеру, он всеми силами восставал против излишнего пуританского смирения, подставляющего обидчику, ударившему в одну щеку, и другую. Он всегда готов был дать сдачи, и эту черту его характера вполне может объяснить сцена, которой предстояло разыграться у него в доме в описываемый нами вечер.

Ужин был уже готов, когда запыхавшиеся от быстрого бега сестры вернулись со своей прогулки, но они не спешили в столовую, хотя дорогой и уверяли друг друга, что очень проголодались. Не дав себе времени даже снять верхнюю одежду и привести себя немного в порядок, обе девушки бросились в гостиную, окна которой выходили к тяжелым дубовым воротам, поддерживаемым толстыми, сверху донизу обвитыми плющом кирпичными столбами. Едва девушки успели выглянуть в окно, как в ворота стал въезжать Реджинальд Тревор. Ворота были далеко от дома, и девушки не могли еще рассмотреть выражение лица въезжавшего. А если бы видели, то поняли бы, что он очень взволнован из-за различных противоречивых чувств: ему, видимо, было не особенно приятно показываться здесь вновь после того, что произошло между ним и хозяином этого дома, но он подбадривал себя какой-то мыслью, тоже имевшей свою неприятную сторону. Все это отчетливо выражалось на его подвижном лице и в красивых темных глазах.

Действительно, Реджинальду Тревору еще никогда в жизни не приходилось чувствовать себя так неловко, как в эту минуту. Он знал, что везет с собой нечто такое, что нанесет его обидчику такой же удар, какой он, Тревор, сам получил от него. Это доставляло молодому человеку некоторое удовлетворение и вместе с тем мучило его. Ведь после этого как бы ответного удара он навсегда испортит свои отношения с отцом девушки, которую так искренне и беззаветно полюбил. Но его тут же утешала мысль, что, быть может, сама девушка, эта простенькая, наивная полевая маргаритка, какой она ему казалась, не разделяет взгляда своего отца; остальное же со временем уладится и помимо этого чересчур уж резкого старика. Затем вдруг мелькнула еще мысль: ведь как никак, а он едет с крайне неприятным поручением, таким неприятным, что стыдно и выполнять его. А чтоб пусто было этому Джону Уинтору и еще кое-кому, поставившим его, Реджинальда, в такое щекотливое, почти безвыходное положение!

Когда он стал подъезжать к самому дому, то сразу увидел смотревших на него в окно девушек. Заметив, что обе девушки в шляпах, он понял, что именно их-то он и видел стоящими на горе, а потом спешащими домой, только не по той дороге, по которой ехал он, а по боковой тропинке. Очевидно, они узнали его, и Вега хотела бы встретить гостя милой, ободряющей улыбкой, а, может быть, и еще более милым словом, но не решалась на это. Впрочем, пока довольно и того, что они хоть в окно смотрят. Сердце молодого человека забилось было сильнее, но тут же и упало: вместо привета, прелестное личико Веги выражало презрительное равнодушие, а черные брови Сабрины были враждебно нахмурены. И когда он хотел снять шляпу и раскланяться перед девушками, они резко отвернулись от окна и скрылись. На крыльце же появился сам хозяин дома и со строгим видом поджидал приближения незваного гостя.

Несколько мгновений царило тяжелое молчание. Гость не решался ни заговорить первым, ни сойти с коня, не получив приглашения со стороны хозяина. Мистер Поуэль ожидал объяснения, зачем пожаловал столь нежеланный гость, а последний, хотя и понимал, что должен дать это объяснение, но не знал, как к нему приступить, и, совершенно смущенный, тоже молчал. Наконец хозяин с кислой улыбкой осведомился:

- Что вам еще угодно от меня, мистер Тревор? Вам, кажется, опять зачем-то понадобилось меня видеть?

- Да, именно вас. Кого же еще? - грубовато отрезал посетитель, обозленный этим оскорбительным тоном.

- В таком случае прошу вас поскорее изложить ваше дело, - тем же тоном продолжал Поуэль. - Быть может, вы хотите сказать мне всего несколько слов? Можете сделать это, не сходя с седла. Но, если необходимо, я могу и пригласить вас войти в дом.

И эти слова Поуэля, и тон, каким они были произнесены, и взгляд, который их сопровождал, - были, по существу, пощечинами для блестящего кавалера. Весь побледнев, он выпрямился на стременах и с резко подчеркнутой иронией отчеканил:

- Благодарю вас, сэр. Мне нет надобности входить под ваш "гостеприимный" кров. То, что мне поручено передать вам, я могу вручить и здесь, оставаясь на лошади. Я предпочел бы вручить это кому-нибудь из ваших слуг, но раз уж вы очутились здесь, у дверей вашего дома, сами, то позвольте вручить вам лично.

С этими словами молодой человек вытащил из-за пазухи большой конверт с красной сургучной печатью. Печать была королевской. Эмброз Поуэль молча взял его и, тут же вскрыв конверт, прочитал про себя следующее королевское послание:

"Дворянину Эмброзу Поуэлю".

"Благосклонно приветствуем вас, верного нашего подданного" - так начиналось письмо. Далее тягучим канцелярским слогом описывалось право короля совершать частные займы у своих подданных, затем излагалось предложение внести в личную кассу короля, для военных и других надобностей, три тысячи фунтов стерлингов, которые-де по истечении полуторагодового срока будут возвращены полностью. Письмо заканчивалось словами, что получить эту сумму король доверяет сэру Джону Уинтору, которому Эмброз Поуэль и должен представить ее не позже двенадцати дней по получении этого послания, и что сэром Джоном Уинтором будет выдана официальная расписка в получении денег. Затем следовали печать и собственноручная подпись короля.

- В начале как бы просьба, а в конце уж прямо разбойничье требование! едко проговорил тот, которому адресовано было это письмо.

- Позвольте мне, мистер Поуэль, заметить вам, что я служу не только сэру Джону Уинтору, который послал меня к вам с этим поручением, но и королю, поэтому не могу допустить, чтобы вы так отзывались о короле. Вы, кажется, осмелились назвать его разбойником?

Мистер Тревор произнес эти слова, задыхаясь от разнообразных чувств, переполнявших его. Он едва сдерживался, чтобы не выйти из рамок приличия.

- Вы можете думать все, что хотите. Это вам не воспрещается, - иронически отвечал Поуэль, разрывая королевское послание и бросая клочки под ноги лошади всадника. - Поезжайте обратно и доложите вашему непосредственному начальнику, как я поступил с этой... с этой просьбой о пособии на бедность.

Нечаянно взглянув вверх, Тревор снова увидал прекрасные личики обеих сестер и прочел на них полное одобрение действий отца. Посланцем овладело такое бешенство, что он чуть было не прибег к насилию над стариком, бросившим вызов не только ему, Тревору, но и тем, кому он служил. Но, сделав над собой громадное усилие, молодой человек сдержался, сообразив, что он со своим слугой слишком слаб в сравнении с целой толпой челяди, выглядывавшей из всех дверей надворных построек и, видимо, готовых немедленно броситься на защиту своего хозяина. Их насмешливые лица и злорадное хихиканье ясно доказывали, что они с особенным удовольствием "занялись" бы этим господином, ненавистным им уже за одно то, что он принадлежал к партии короля. К тому же его оскорбитель все-таки был отцом боготворимой им девушки, и с этим Тревор не мог не считаться. Поборов в себе гнев, молодой кавалер почти смиренно сказал:

- Ваш поступок, мистер Поуэль, лично меня мало касается. Поверьте, что это поручение для меня крайне неприятно, и я принял его на себя лишь в силу необходимости.

- Верю. Поручение, действительно, не из приятных, - с прежним сарказмом произнес Поуэль. - Поэтому вы, разумеется, не станете дольше задерживаться здесь и поспешите удалиться отсюда, стряхнув с себя поскорее эту неприятность... Впрочем, быть может, вы найдете нужным, в довершение вашей обязанности, подобрать остатки королевского послания и отвезти их обратно усерднейшему рабу королевы и вашему господину, сэру Джону Уинтору. Я вам в этом не воспрепятствую.

Идти дальше было уже некуда. Тревор чувствовал это и при каждом слове строптивого старика вздрагивал, словно от удара хлыстом. Но снова, в третий раз он молча проглотил горькую обиду, и, окинув пылающим взглядом теснившуюся возле него толпу челяди, глядевшей на него с самым неприязненным видом, круто повернул лошадь и направился к воротам.

- Желаю вам доброго вечера, мистер Поуэль! - сдавленным голосом крикнул он своему непримиримому врагу.

- Желаю и вам того же, сэр! - с преувеличенной вежливостью отозвался старик.

Однако, как ни бодрился Поуэль, но на душе у него было тревожно. Он знал, что король, несмотря на ослабившую его парламентскую оппозицию, все же имел еще достаточно сил, чтобы уничтожить такого мелкого дворянина, как он. Вернувшись в гостиную, куда собрались его дочери, он сказал:

- Милые дети, я уже давно предвидел приближение грозовой тучи, и вот, в настоящую минуту она нависла над нашим домом. Нам, пожалуй, придется или покинуть наш милый Холлимид, или же укрепить его и защищаться в нем.

Глава VII

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

Пока в Холлимиде шел совет, что предпринять, Реджинальд Тревор при выезде из холлимидского парка неожиданно встретился со своим двоюродным братом Юстесом, ехавшим, как мы уже знаем, рядом с Ричардом Уольвейном. Слуги следовали позади. Кузены давно уже не виделись, но каждый из них знал, где должен находиться другой. Реджинальд был уверен, что Юстес был при дворе, и никак не ожидал встретить его здесь, у порога дома, который одновременно и притягивал его к себе, и одновременно отталкивал. В свою очередь, и Юстес не предполагал, что увидит в этом месте Реджинальда, о возвращении которого с войны он не имел никаких сведений. Оба были немало изумлены этой неожиданной встречей.

- Ба, Юст! Тебя ли я вижу? - воскликнул Реджинальд, сдерживая лошадь и окидывая беглым взглядом незнакомого ему спутника своего кузена. - Откуда ты?

- Редж?.. Вот удивительная встреча! - вскричал и Юстес, опережая своего спутника.

- Что это с твоей рукой, Юст? - вдруг спросил Реджинальд, увидев его окровавленный рукав и перчатку. - Ты ранен? Подрался с кем-нибудь?

- О, это пустяки, простая царапина! - возразил со смехом Юстес, протягивая для пожатия свою левую руку.

- Но чем нанесена эта "царапина"?

- Кончиком шпаги.

- Ну, так и есть, значит, дрался! Да с кем же и где?

- Пожалуйста, потише, Редж! Мне не хотелось бы, чтобы этот джентльмен слышал нас, - взмолился юноша, указывая глазами на сэра Ричарда, который скромно оставался в стороне.

- Так это с ним у тебя было дело, Юст?

- Да.

- И он победил тебя?

- Сразу.

- Гм?.. Странно! Ты ведь хороший фехтовальщик, хотя и слишком горяч. Но еще более странно, что ты находишься в компании со своим противником. Уж не в плену ли ты у него?

- Есть отчасти.

- В таком случае моя шпага к твоим услугам. Я отомщу за тебя и освобожу от любого слова, которым ты связал себя, и вообще от всяких обязательств.

Всего несколько минут тому назад Реджинальд Тревор принес в жертву свое самолюбие, уклонившись от угрожавшей ему схватки с холлимидской челядью; теперь же, ввиду возможного равного боя с равным противником, он был полон прилива храбрости и мужества. Была пролита кровь Треворов, благородная кимврская кровь, и эта кровь требовала отмщения. Кузены никогда не были особенно дружны, но родственная связь давала себя знать во всем, что касалось родовой чести.

- Вызвать мне его, Юст? - спросил шепотом Реджинальд, наклонившись к кузену. - Скажи да, и он у меня живо затрещит по всем швам.

- Ах, нет, нет, дорогой Редж! Благодарю тебя за участие и предложение, но этого не следует делать.

- Ну, как знаешь, Юст. Но мне, право, очень досадно видеть своего родственника в таком униженном положении, и очень хотелось бы помочь тебе вернуть свою честь. Твой противник, кажется, одних лет со мной и, по-видимому, порядочный малый. Мне доставило бы большое удовольствие сразиться с ним.

- Верю, Редж, но еще раз прошу тебя оставить это. Не сердись на меня, если я скажу, что и тебе самому несдобровать бы с ним. Ты и не заметишь, как он отделает тебя еще чище, чем меня.

Как ни любезно было предложение Реджинальда вступиться за него, Юстес почувствовал себя уязвленным; юноша видел в этом предложении намек на свою собственную слабость. Поэтому и говорил он не без некоторой насмешливости. Реджинальд заметил это и раздраженно спросил:

- Ты шутишь, Юст? Что ты за ерунду несешь?

- Совсем не ерунду, я говорю правду, - тоже, немного надувшись, возразил юноша. - Этот джентльмен один из великолепнейших бойцов и наездников, каких я когда-либо видел. Он доказал мне свое превосходство в несколько минут, а если бы захотел, то мог бы сделать это еще скорее. Хотя я и сам, как ты знаешь, неплохо владею шпагой, но против него казался ребенком, размахивающим деревянным или картонным мечом. Да он, собственно, так и обращался со мной, как я потом узнал. Вначале только немножко поиграл, а потом вдруг так ловко ткнул меня в руку, что моя шпага далеко отлетела в сторону. Но это еще не все. Он обезоружил меня и в другом смысле: превратил из врага почти в друга. Потому я и сказал, что я у него как бы в плену.

- Гм... Все это очень странно, - повторил Реджинальд, подавляя новую вспышку гнева. - Но оставим это. После расскажешь подробности. Пока же скажи мне, как и зачем ты попал сюда. Я думал, ты так крепко внедрился в стенах вестминстерского дворца и так увлечен ласками его хозяйки, что тебе не до сельских идиллий. И вдруг встречаю тебя в самой лесной глуши, далеко от блестящей придворной и городской суеты. Разве она для тебя уже не имеет никакой привлекательности? Как же это могло случиться, Юст, объясни, пожалуйста.

- Охотно объяснил бы, дорогой Редж, но сейчас неудобно. Видишь, меня ждет сэр Ричард.

- Какой сэр Ричард?

- Уольвейн... Мой недавний противник, а теперь новый приятель.

- А, так вот как зовут твоего великодушного победителя.

- А ты разве знаешь его?

- Понаслышке - да, но до сих пор ни разу еще не видел его... Но как ты с ним встретился и из-за чего вы поссорились?

- Оставь и эти вопросы до более удобного случая, Редж. Право, сейчас неловко...

- Ну, хорошо, хорошо. Но скажи мне, по крайней мере, зачем ты едешь в Холлимид? Надеюсь, ответ на этот вопрос не отнимет у тебя много времени.

- В какой Холлимид? - удивился Юстес.

- Ну вот, ты даже не знаешь названия усадьбы, в которую въезжаешь! - со смехом проговорил Реджинальд. - Неужели и в самом деле ты не знал этого до сих пор?

- Честное слово, не знал.

- Не знать, как называется усадьба Эмброза Поуэля!

- А это еще кто такой? - все более и более недоумевал Юст.

Не менее юноши недоумевал и его кузен.

- Ты даже имени лица, которое собираешься посетить, не знаешь? - продолжал спрашивать Реджинальд, делая большие глаза.

- Право... не знаю, - робко ответил юноша, начиная теряться.

- Совсем, значит, ничего не знаешь об этом лице?

- Ровно... ничего.

Юноше хотелось откровенно добавить: ничего, кроме того, что у него две прелестные дочки, но его удержала мысль, что этим он может нечаянно задеть чувствительную струну в сердце кузена.

- Вот чудеса-то! - смеясь проговорил Реджинальд. - Ты, придворный, едешь знакомиться, по-видимому, с самыми мирными намерениями с самым заклятым и опасным врагом королевской власти, с человеком, который ненавидит и короля, и двор, и церковь и более всего твою покровительницу, королеву, по милости которой ты и попал ко двору. Я сам слышал, как мистер Поуэль называл ее Иезавелью, с присоединением некоторых очень нелестных эпитетов.

- Нехорошо с твоей стороны, Редж, что ты, будучи ревностным роялистом, мог хладнокровно слушать такие вещи! - пылко вскричал юноша.

- Я не говорил, что слушал их хладнокровно. Охотно остановил бы его кощунство, если бы не...

- Если бы не... Что же ты замялся, Редж?

- По некоторым причинам, о которых, быть может, ты узнаешь в другое время. Ведь и у меня так же, как у тебя, Юст, есть свои тайны.

Юноша подумал, что он угадывает одну из этих тайн, но смолчал об этом и ограничился возражением:

- Однако продолжаешь же ты бывать у этого ненавистника короля? Ведь от него ты едешь? Или эта дорога ведет еще к кому-нибудь из здешних дворян?

- Нет, я был у мистера Поуэля, но после оказанного мне приема полагаю, что нескоро снова попаду к нему.

- А, значит, тоже была ссора? По какому поводу?

- По довольно серьезному. Мне было поручено отвезти к мистеру Поуэлю письмо короля с требованием ссуды... Я теперь состою на службе у сэра Джона Уинтора, который является королевским агентом по сбору денег в личную казну короля в этом графстве и в глочестерском. Вот я и имел удовольствие быть посланным сюда с одним из королевских посланий, - пояснил Реджинальд.

- И денег ты не получил, - подхватил Юстес. - Вижу это по твоему лицу.

- Да, Юст. Вместо денег я получил другое: клочки разорванного мистером Поуэлем королевского письма. Положим, эти клочки были брошены под ноги моей лошади, а не прямо мне в лицо, но от этого мне не легче. Вызов брошен королю, сэру Джону и мне, - одним словом, каждому роялисту. Разумеется, этим дело не кончилось. Сгоряча я сказал, что нескоро снова буду здесь, но это неправда: я буду в недалеком будущем. Тогда и разговор у нас с мистером Поуэлем будет другой, и вся картина изменится... Но что теперь скажешь, кузен? Неужели после того, что ты слышал от меня об этом доме, ты все-таки еще намерен войти в него? Я бы посоветовал тебе лучше повернуться к этому очагу мятежа спиной и поехать со мной в Росс, куда я сейчас направляюсь.

- Ах, дорогой Редж, - сокрушенно ответил Юстес, - сделать так, как ты мне советуешь, будет такой грубостью с моей стороны, на какую я не способен. Ведь этим я нарушу и вежливость и простую благопристойность, не говоря уже о благодарности. Я и без того слишком злоупотребил терпением и снисходительностью сэра Ричарда, заставив его так долго ждать.

- Да, это правда, - согласился Реджинальд. - Ну, так делай, как знаешь, мой милый Юст. Я не могу заставить тебя сделать то, чего, очевидно, не желает твой новый приятель. До свиданья.

Простившись с кузеном, королевский посланец поскакал в противоположную сторону от дороги, на которой произошла его встреча с Юстесом. Мимо сэра Ричарда Уольвейна проезжать ему не пришлось. Таким образом оба джентльмена в этот раз так и не познакомились.

Глава VIII

СЦЕНА В КАМЕНОЛОМНЯХ

- Ну, двигайся же, Джинкем! Чего ты плетешься, как безногий!.. Живее же, говорят тебе!

Эти хриплые окрики сопровождались градом ударов палкой по спине небольшого осла, полускрытого под тяжестью двух огромных корзин, висевших у него по тощим бокам.

- Да будет тебе, Джек, мучить бедное животное! Дай ему передохнуть. Ведь этот подъем - один из самых тяжелых.

- Да, но зато корзины-то почти пустые. Чего ему еще? Уж очень ты жалостлив, Уинни!

- А у тебя совсем нет сердца, Джек. Когда он еще недавно нес эти корзины в Моннертс, они были полны доверху. Туда и назад - четырнадцать миль, и без отдыха. И он ничего не ел, кроме того, что ущипнет мимоходом.

- Тем больше ему хочется поскорей попасть домой. Если бы он умел говорить, то, наверное, сказал бы то же самое, что говорю я.

- Может статься. Но все-таки он очень устал и, конечно, еле тащит ноги. Ты хоть не бей уж его больше, Джек, слышишь?

- Ну, ладно, не буду... Ползи же скорее, Джинкем. Еще какая-нибудь миля и ты будешь дома, на лужайке, по самые уши в хорошей, сочной траве. И полакомишься всласть и отдохнешь там до утра. Постарайся еще немножко, пошевеливайся!

Точно поняв, что ему говорят и какую оказывают милость, осел стал напрягать последние силы, истощенные долгим трудным переходом по горам и такой же долгой голодовкой.

Хозяева осла были мужчина и женщина, оба довольно необычного вида. Мужчина отличался очень маленьким ростом и ковылял на деревянной ноге. Женщина была выше его на целую голову, именно потому, что сам-то он был уж очень мал. Простая, домотканая, мешковато скроенная и сшитая одежда не могла испортить ее красивой стройной фигуры; а глаза и волосы были так хороши, что многие герцогини и принцессы охотно отдали бы за них все свои драгоценности, если бы можно было купить такие живые глаза и заставить чужие волосы расти на своей голове. Эти волосы, черные, как вороново крыло, длинные и густые, были свернуты жгутом и заколоты вокруг головы шпильками. Как волосы, так и огромные черные глаза под такими же черными пушистыми бровями, с длинными ресницами, бронзовый цвет кожи и черты лица были присущи скорее цыганскому типу. Напоминало об этом же и то, что на всем облике молодой женщины лежала печать привычной неопрятности, и каждый, взглянув на нее, мог сказать:

"Какая бы это была красавица, если бы она имела обыкновение умываться, причесываться и одеваться!"

Тот, с кем она шла, был ее старший брат, за свою подпрыгивающую походку, к которой вынуждала его деревянная нога, прозванный "Джеком-Прыгуном". Он тоже был похож на цыгана, хотя вместе с сестрой происходили от одних и тех же родителей, коренных англичан. Оба они, подобно цыганам, занимались продажей кур и другой птицы на двух ближайших рынках - в Монмаутсе и Россе. Тщедушный и вялый, Джек невольно подчинялся своей младшей сестре, Уинифреде, обладавшей избытком силы и энергии.

День был рыночный, и брат с сестрой ходили в Монмаутс, где продали свой товар и накупили себе кое-чего другого, необходимого в хозяйстве. До вершины перевала оставалось немного, а остальная часть дороги была легче для усталых путников. Впрочем, Уинифреда поднималась таким легким и эластичным шагом, словно и понятия не имела об усталости. Измучились только Джек да больше всего бедный ослик.

Но отдых для этого терпеливого четвероногого неожиданно наступил раньше, чем ему было обещано хозяином. В одном месте, где дорога врезалась между двумя откосами, поросшими густым кустарником, из-за кустов вдруг выскочил человек, вид которого мог привести в содрогание любых мирных путников, не подготовленных к таким встречам. Но те, перед которыми он так внезапно появился, не только не выразили испуга, а, напротив, вполне по-дружески приветствовали его.

Это был мужчина лет за тридцать, исполинского роста и богатырского телосложения, с целой копной темно-русых щетинистых, торчащих во все стороны волос на огромной голове, с рыжей окладистой всклокоченной бородой и глазами, похожими на горящие уголья; он также напоминал цыгана. Кафтан из толстого сукна бутылочного цвета и красный плисовый жилет были изодраны, словно их владельцу пришлось продираться сквозь колючую растительность. Лицо и руки у него были такие же грязные, как у той, которая в это время приоткрыла в улыбке свои прекрасные зубы.

- Ну, что слышно нового внизу, возле Моннертса? - спросил, поздоровавшись, исполин, хлопнув Джека по плечу.

- Нового много, Роб, - ответил тот. - Так много, что если бы все написать, то понадобилось бы столько бумаги, сколько войдет, примерно, в обе эти корзины.

Хромой привык разнообразить свой товар, отбирая все, что ему попадало в руки; так же разнообразны были и цветистые обороты его речи.

- Поделись со мной хоть частью этих новостей, Джек, - сказал тот, которого звали Робом, и спокойно присел на выступе откоса, вынуждая тем самым остановиться и своих собеседников, к огромному удовольствию измученного осла.

- Гроза надвигается, Роб, гроза с оглушительным громом и смертоносными молниями, - начал Джек, располагаясь рядом с приятелем, между тем как его сестра осталась стоять, сложив руки под своим грязным передником. - Весь рынок был полон забияк как от Реглена, так и от лорда Уорстера. Они заставляли всех встречных и поперечных кричать здравицу королю, а кто не хотел, тех лупили с обеих сторон.

- А Джек этого очень боится, потому и орал громче всех. Я думала, у него глотка лопнет от усердия! - насмешливо добавила сестра.

- А ты полагаешь, сладко бы мне было, если бы за мое молчание они повалили бы меня, сняли мою деревяшку да ею и переломали бы мне ребра? - огрызался Джек. - Разве ты не видела, как одного храбреца, осмелившегося крикнуть: "Да здравствует парламент", чуть в клочья не разнесли? Поэтому я и орал что было мочи: "Да здравствует король", а про себя добавлял другое. От этого у меня в душе ничего не изменилось, да и тело не пострадало. Оно у меня и так уже достаточно искалечено. Роб знает, о чем я думаю. Он во мне не усомнится, как ты, сестрица, ни зубоскаль.

- Знаю, знаю, - успокоительно сказал Роб. - Ты такой же свободнорожденный форестерец, как и я, и не можешь быть заодно с теми роялистами и папистами, которые хотят закрепостить нас и заставляют работать дни и ночи только на них да их разодетых кукол-любовниц, черт бы их всех побрал! А что зря не следует лезть в петлю или под нож - с этим я тоже согласен...

Круто оборвав разговор с Джеком, рыжебородый обратился к Уинифреде, всем своим видом показывая, что ему хотелось бы поговорить с нею наедине. Джек понял это и потихоньку погнал осла дальше. Роб поднялся и стал напротив молодой девушки.

Эти двое людей вполне подходили друг другу. Оба высокие, сильные, в цветущем возрасте - Уинифреда была лет на десять моложе Роба; оба смелые, бесстрашные и решительные, и, несмотря на убожество одежды и даже некоторую неопрятность, оба полны особого, природного величия, не зависящего от среды и обстановки. Чувствовалось, что они должны любить друг друга. И это было верно: их взаимная любовь была такая же пламенная, чистая и нежная, как если бы их сердца бились не под грязными лохмотьями, а под шелком и бархатом придворных одежд. Но, оставшись наедине, они не обменялись ни одним словом о любви. Должно быть, они считали это излишним.

- Обо мне ты ничего там не слыхала, Уинни? - спросил Роб, наклоняясь к девушке, хотя она была не намного ниже его.

- Слышала, Роб.

- Да? А что именно?

- Удивляются, как это ты бежал из тюрьмы, и обвиняют Уилли Моргана в том, что он помог тебе. Третьего дня пришел отряд из Лиднея с тем офицером, который недавно поступил на службу к сэру Джону Уинтору... Кажется, его называли Тревором...

- Верно, Тревором. Я его знаю. Это он меня и засадил в тюрьму, - перебил Роб.

- Разве он?.. Хорошо, запомним. Ну, так вот, этот Тревор схватил Моргана и потащил его в Лидней, где сэр Джон устроил собственную тюрьму. Там случилась маленькая передряга. Моннертский губернатор, лорд Герберт, сказал, что Морган подсуден ему, а лорд Уинтор объявил, что так как ты попался на браконьерстве в здешних лесах, а Морган тебе помогал, то это дело подсудно ему, Уинтору. Ну, за ним и осталось последнее слово, и Уилли теперь у него. А он и вправду немножко помог тебе, Роб?

- Не только немножко, а полностью. Если бы не он, я и по сей день сидел бы в Лиднее. А вот теперь он и сам попал туда. Но я думаю, ему недолго там быть, если то, что я сам слышал, верно...

- А что ты слышал, Роб?

- Да я познакомился с теми, кто на днях побывал в Лиднее и принес оттуда слухи, что парламент выгнал из Лондона короля и повернул теперь все по-своему. Если это окажется верным, то ведь и лорду Уинтору недолго осталось своевольничать. Мы, форестерцы, покажем ему теперь то, что он не привык видеть. Нам поможет один человек. Быть может, он и станет у нас во главе всех.

- Кто же это, Роб?

- Это один из настоящих друзей народа. Он только что вернулся с войны. Храбрец такой, каких мало, и притом честный человек.

- О, я знаю, о ком ты говоришь! - воскликнула девушка. - О сэре Ричарде Уольвейне, верно?

- Совершенно верно, Уинни. Он самый и есть. А ты разве знаешь его?

- Знаю. Он прежде часто бывал в Холлимиде, чуть ли не каждый день. И как, бывало, едет мимо нас, непременно остановится, чтобы поговорить с Джеком. Думается, кое-кто в Холлимиде помнит его еще лучше меня.

- Кто же именно?

- Старшая дочка мистера Поуэля, мисс Сабрина. Я это знаю по секрету от их прислуги.

Девушка пустилась в подробности, не забыв упомянуть о слуге сэра Ричарда, Губерте, который, по ее словам, тоже не упускал случая "почесать язык" с ее братом. Эти подробности заставили было Роба нахмуриться, но он превозмог себя и, не высказав мелькнувшего у него ревнивого подозрения, заговорил с девушкой более теплым тоном:

- Ну, вот, дорогая Уинни, - продолжал он беседу, - этот самый сэр Ричард, как мне говорили, начинает набирать солдат для парламента. Если это правда, то одним из этих солдат, и, наверное, не худшим, будет и Роб Уайльд. Надеюсь, что он в грязь лицом не ударит.

- О, ты будешь самым храбрым из всех, милый Роб! - вскричала девушка.

И в пламенном порыве она бросилась своему собеседнику на шею, покрывая его лицо жгучими поцелуями.

Весь дрожа от блаженства, Роб отвечал девушке такой же бурной лаской, до боли стиснув ее в своих мощных объятиях, хотя она и сама была не из хрупких. Но вдруг он разжал руки, к чему-то прислушиваясь. Его примеру последовала и девушка. Тонкий слух лесного браконьера не обманул Роба: со стороны Руардина ясно слышался топот, по крайней мере, двух лошадей. Может статься, это были друзья, но, быть может, и враги. Совесть человека, промышлявшего чужой дичью и вдобавок еще убежавшего из тюрьмы, подсказывала, что это скорее всего враги. Поэтому первым движением Роба было броситься назад в кусты и оставить девушку одну на дороге; ее, наверное, никто не тронет. Но, пока он будет карабкаться на крутой откос, к месту, где густо разросся кустарник и можно укрыться, всадники легко увидят его. Они неслись вскачь и в любое мгновение могли их обнаружить. К счастью, Роб заметил в противоположном откосе покрытый сорняком пролом и вспомнил, что это, должно быть, вход в старые, давно заброшенные каменоломни, где когда-то добывался известняк. Недолго думая, он схватил девушку за руку и увлек за собой в пролом. Уинифреда поняла, в чем дело, и доверчиво последовала за ним.

Но было поздно. Ехавший впереди всадник - Реджинальд Тревор - успел заметить беглецов и пустил своего коня вслед за ними. Через минуту, не слезая с седла, так как пролом был достаточно высок и широк для лошади со всадником, преследователь очутился в обширной каменоломне, лицом к лицу с Робом и его возлюбленной. Видя, что их попытка скрыться не удалась, молодые люди остановились и стали ожидать преследователя.

- А, это ты, мой милый великан! - весело закричал Реджинальд, окидывая беглецов насмешливым взглядом. - А с тобой сестрица Джека-Прыгуна. Знаю и их обоих. В любовь, что ли, вы тут играете? Ха-ха-ха! Парочка подобралась на славу... Жаль, что мне невольно пришлось прервать ваше приятное свидание. Но вы сами виноваты: что бы вам пораньше, не у меня на глазах, залезть сюда, а не целоваться на открытой дороге?.. Эх, неприятно мне это, но делать нечего. Придется разлучить вас, милые голубки... Ну, - продолжал всадник, обнажая шпагу, - марш за мной, мистер Роб! В Лиднее соскучились по тебе, и я дал слово, что недолго заставлю тамошних твоих друзей томиться в разлуке с тобой.

- Как бы вам не пришлось нарушить ваше слово, - спокойно сказал Роб, вытаскивая из-под кафтана длинный складной нож и готовясь к защите.

Это было полной неожиданностью для королевского офицера, не предвидевшего сопротивления. Не показав, однако, и вида, что удивлен, Реджинальд направил коня прямо на браконьера с очевидной целью опрокинуть его и взмахнул саблей для удара.

Но нанести удар ему не удалось. Роб быстро бросился вперед и вонзил лезвие своего ножа прямо в ноздрю белому коню, который, пронзительно заржав от боли, поднялся на дыбы и обернулся кругом. Это сразу отдало офицера во власть того, над кем он только что смеялся, и в следующее мгновение он почувствовал, как железные руки обхватили его и стащили с седла.

Слуга Реджинальда не оставался праздным зрителем и поспешил на помощь своему господину. Но едва он успел приблизиться с обнаженным кортиком, как Уинифреда, на которую слуга не обратил было никакого внимания, тигрицей набросилась на него, сдернула с лошади и швырнула на землю. Таким образом, не прошло и нескольких минут, как офицер и его слуга, обезоруженные и спешенные, очутились в плену у своих почти безоружных противников.

Вдоволь насмеявшись над своими пленниками, Роб, наконец, сказал:

- Я отпущу вас обоих, если вы дадите мне слово, что не станете злоупотреблять моим великодушием и не нападете снова на меня... Впрочем, прервал он сам себя, - от этой опасности я на время могу избавиться и другим способом... Вот, смотрите! - продолжал он, ломая на куски шпагу и кортик пленников и бросая обломки им под ноги. - Теперь можете сесть на лошадей и продолжать свой путь, - с насмешливым поклоном заключил браконьер, отступая назад.

Королевский офицер молча встал, помог своему слуге подняться на ноги и сесть в седло, потом сел и сам на свою лошадь, все еще дрожавшую от боли, в то время как из носа ее текла кровь. После этого господин и слуга поспешили выбраться из пещеры, где все произошло иначе, чем они ожидали, когда въезжали в нее, и пустились прямо к дороге.

- Ну, на время мы от них избавились, Уинни! - произнес Роб, глядя вслед исчезающим за поворотом всадникам. - А ловко мы с ними расправились, ха-ха-ха! Но, разумеется, этим дело не кончится, и нам немало придется еще повозиться с этими франтами... Впрочем, быть может, мы и одолеем их, как ты думаешь, Уинни, а?

- Конечно, милый Роб! Бог нам поможет! - убежденно ответила девушка, снова бросаясь в крепкие объятия своего возлюбленного.

Глава IX

ПОДГОТОВКА К БУДУЩЕМУ

Хотя дошедший до Роба Уайльда слух о том, что парламент будто бы выгнал короля из Лондона, и был преувеличен, но доля правды в нем все-таки была. Действительно, встретив со стороны парламента довольно сильный отпор в своем смелом стремлении не считаться с конституцией, Карл почувствовал себя в столице крайне неуютно. Мало того, поговаривали, что парламент хочет ограничить власть и королевы, отчего эта тонкая интриганка находилась теперь в растерянности; она поняла шаткость тех прав, которые привыкла считать незыблемыми и неприкосновенными.

Страффорд лишился своей гордой головы, Лод сидел в тюрьме, готовый тоже потерять голову. Королева могла ожидать, что не сегодня-завтра "кровожадные островитяне" захотят положить под свой острый топор и ее красивую венценосную головку. Ведь одна, подобная ей и даже прекраснее ее, уже скатилась под этим топором. Начало было положено. Ежедневно по улицам и мимо дворца двигались громадные толпы черни, и их грозные крики: "Долой епископов!" врывались в дворцовые окна. Слушая эти крики, Карл в ужасе дрожал, вспоминая слова своего отца: "Не будет епископов, не будет и королей". Не лучше ли искать более безопасного убежища, чем уайтгольский дворец? И королевская чета переселилась в Виндзор, где королева потихоньку собралась и затем через Дувр ускользнула в Голландию.

Она захватила с собой столько золота и драгоценностей, что могла держать двор и за границей, давая пиры и даже набирая армию для повторного завоевания и закрепления за собой ограбленной ею страны.

Не очень приятно останавливаться на этих подробностях и еще неприятнее говорить о них. Грустно подумать, что хотя Англия и повзрослела на два столетия после Карлов Стюартов и Генриетт Медичи, всячески оскорблявших и грабивших население этой страны, она за это время нисколько не поумнела. Последняя победа либералов как будто противоречит этому выводу, однако, что значит эта так называемая "победа", когда поведение представителей английского народа в парламенте в течение последних десяти лет покрыло их имена долго не смываемым позором? Понадобится еще несколько веков, чтобы цивилизованным миром был забыт этот позор.

Сравним "Долгий" парламент и нынешний. Когда первый открыл свои славные заседания, то входящие в него истинные патриоты думали лишь о том, чтобы не пропустить безнаказанным ни одного преступления против страны и народа. "Лишить головы Страффорда! Лода и двенадцать непокорных епископов - в Тауэр! Очистить звездную палату и палату высшей комиссии! Уничтожить монополии, личные королевские займы и все несправедливые налоги и поборы!" Эти требования не только предъявлялись, но тут же и приводились в исполнение, как по мановению волшебной палочки. Но тогда судьбы Англии определялись ее добрым гением, и ей все удавалось. Слетела голова Страффорда, Лод отправился в Тауэр, и пресловутые королевские эдикты за последнее десятилетие были вырваны из книги государственных актов.

А что же теперь, в наши дни? Мы слышим много прекрасных речей и видим парламент, образовавшийся в условиях, почти одинаковых с теми, которые вызвали к жизни "Долгий" парламент, и как бы повторявший его. Видели и стушевавшихся перед этим парламентом министров, оскорблявших народ не в меньшей степени, чем делали это Страффорды, Дигби и Лоды. Но вместо привлечения к ответственности, заключения в Тауэр и смертной казни, постигших министров 1640 года, министры 1880-го были награждены очередными орденами и титулами.

Живи Томас Уентворт, граф Страффорд, в наше время, его голова не скатилась бы под секирой палача на эшафоте, а была бы украшена еще одной короной герцогской. Лод же, наверное, удостоился бы причисления к лику святых, потому что иной земной почести для него как архиепископа в Англии уже не оставалось.

Как только Карл благополучно проводил свою жену за море, он сам поспешил в Йорк, где, окруженный сонмом местных усердных своих сторонников, начал проявлять некоторую деятельность. В наши дни столицы севера и юга поменялись характерами. При Карле Йорк был наполнен врагами свободы, а Лондон - ее друзьями; теперь же Йорк поднялся на вершину свободолюбия, между тем как Лондон тонет в липкой тине беспросветного рабства.

Перемену эту нетрудно объяснить. Живущие в королевских столицах ближе к источнику нравственной заразы. Там царит кумовство и сватовство; там каждый жалкий писака может найти себе покровительство, поощрение и успех; там развращающее влияние современной финансовой системы питает целый сонм биржевых игроков, учредителей дутых акционерных обществ, торговых мошенников и всякого рода трутней, живущих за чужой счет. И компания таких лиц вытеснила тех честных купцов и ремесленников, которые в золотые дни парламента по справедливости заняли господствующее положение в стране...

Разошедшись с парламентом, Карл внял сладким голосам окружавших его Гертфордов и Дигби, внушавших ему, что его королевское достоинство требует победоносной борьбы с мятежным собранием. Король стал готовиться к этой борьбе, принимать меры для своей безопасности, рассылать по всей стране полутребования-полупросьбы о ссуде ему денег и придумывать разные другие способы добывания средств для борьбы.

Как мы уже видели, одним из его агентов по сбору денег в казну короля был сэр Джон Уинтор, придворный сановник и личный секретарь королевы. Этот ловкий проходимец отлично умел устраивать свои делишки, расстраивая чужие дела. Получив в бесконтрольное управление богатейшую лесную и угленосную область Форест, он построил себе близ Лиднея огромный дом, названный им "Белым". В настоящее время этого дома уже нет, потому что сам сэр Джон был вынужден предать его огню, но место, на котором он стоял, до сих пор слывет под названием "Белого дома". Когда двор покинул Лондон, сэр Джон засел в своем новом доме, и, предвидя близкую грозу, приготовился к его обороне.

Первые зловещие раскаты этой грозы были услышаны им, когда вернулся из Холлимида Реджинальд Тревор и рассказал ему, что там произошло. Но сэр Джон был человек, привыкший управлять своими чувствами и поступками. Он никогда ничего не делал сгоряча и тщательно обдумывал каждое свое решение. Не вспылил он и теперь, как можно было ожидать, а спокойно, по крайней мере, внешне, выслушав доклад Реджинальда, сказал:

- Не волнуйтесь, капитан Тревор, из-за того, что говорит или делает Эмброз Поуэль. В свое время он за все ответит. Сегодня же я озабочен, главным образом, усилением нашего небольшого гарнизона и пригласил к себе еще одного офицера, который прибудет завтра или послезавтра. Это полковник Томас Ленсфорд.

- А! Очень приятно слышать, - заметил Реджинальд. - Ведь под его начальством я и состоял в нашей северной экспедиции.

- Ах, да, в самом деле, я и забыл! - воскликнул сэр Джон. - Ну, так вот он приведет с собой десятка два надежных людей, и когда отдохнет и осмотрится здесь, вам можно будет вместе с ним нанести новый визит холлимидскому ослушнику. Во всяком случае, мы так или иначе заставим его раскаяться в своих словах и в своем дерзком поступке. Получим с него и деньги, требуемые королем. Если этот бунтарь не отдаст добром, мы возьмем их силой.

Реджинальд Тревор умолчал о том, что в доме "ослушника" и "бунтаря" есть некто, ради кого он желал бы, чтобы этого дома не трогали. Впрочем, в эту минуту, когда сердце его было полно горечи, он старался не думать о том, что угрожало хозяевам Холлимида. Молодой человек направил все свои помыслы на предстоящее прибытие полковника Ленсфорда, которого хотя и не любил, но ценил как доброго товарища в попойках и разного рода веселых развлечениях...

Глава Х

СОКОЛИНАЯ ОХОТА

Дней десять спустя после описанных событий в Холлимиде проходила соколиная охота. Несмотря на свои миролюбивые наклонности, Эмброз Поуэль не был противником такого рода полевого спорта, лишь бы только охота не сопровождалась излишней жестокостью. Сам он в ней активного участия не принимал, но дочерям позволял развлекаться. Старшая дочь была страстной любительницей соколиной охоты, младшая же интересовалась ею более умеренно и, кажется, больше потому, что в те времена было принято и дамам участвовать в этих развлечениях.

Общество состояло из Сабрины, Веги, сэра Ричарда Уольвейна и Юстеса Тревора. Последний все еще гостил в Холлимиде. Он находился там в качестве раненого, нуждающегося в уходе. Что же касается сэра Ричарда, все еще не возвратившегося под родительский кров в Эбергевенни, то его задержка станет понятной из последующих событий.

Местом охоты выбрано было болотце с большими лужами и ручейком, струившимся среди кочек. В лужах охотились за лягушками и другими болотными обитателями - множеством пернатой дичи: цапель, уток, глухарей и пр.

Соколов было два. Когда из болота поднялась цапля, очевидно, устремившаяся в свое гнездо, с соколов были сняты шапочки, и обе птицы, звеня бубенчиками и таща за собой путла, стрелой понеслись вверх за обреченной жертвой.

Приближаясь к цапле, соколы стали делать круги, намереваясь атаковать ее с двух сторон. Испустив крик испуга, цапля поспешила выбросить содержимое своего зоба, чтобы облегчить себя, и попыталась подняться выше своих врагов. Но соколы быстро заработали крыльями и, летая концентрическими кругами, опередили ее. Затем тот, который был наиболее воинственным, достигнув нужной ему высоты, как бы замер на мгновение, а затем вдруг ринулся вниз на добычу.

Но этот маневр ему не удался. Цаплю трудно сбить с толку с первого раза. Неуклюжая и неповоротливая на вид, на самом деле она обладает удивительным искусством делать неожиданные повороты и долго может увертываться от ястреба или сокола, если он один. Но когда преследователей двое, участь цапли решается быстрее.

Так было и на этот раз. Место первого сокола, потерпевшего неудачу, моментально занял второй и с победоносным криком бросился на жалобно кричавшую цаплю. Через несколько мгновений сокол своими острыми когтями впился в тело злополучной жертвы. Обе птицы судорожно забили крыльями, стараясь ослабить друг друга. Вскоре к ним присоединился и первый сокол, отдохнувший на высоте, на которую он снова было поднялся. Началась яростная борьба в воздухе.

Несмотря на неравенство сил, цапля долго сопротивлялась, и когда, наконец, все три птицы стали опускаться на землю, сокольничий поспешил к тому месту, куда они падали. Он знал, что в предсмертных судорогах цапля зачастую пронизывает противников своим длинным и острым клювом, и хотел это предупредить. Однако цапля упала на землю уже мертвой, вместе с вцепившимися в нее победителями. Сокольничий громким криком известил зрителей о благополучном исходе птичьей битвы.

- О, я так и знала, что наши милые соколики не осрамят себя! - весело крикнула своим звонким голоском Вега, подпрыгивая и хлопая в ладоши. - Видели ли вы когда-нибудь таких молодцов?

Вопрос девушки был безадресным, поэтому, не дожидаясь ответа, она пустила в ход свою прелестную белую лошадку и помчалась к сокольничему, который с трудом освобождал от мертвой цапли соколов. За Вегой понесся и Юстес Тревор, между тем как Сабрина и сэр Ричард Уольвейн оставались на своих местах, и, сидя на лошадях, вели вполголоса беседу.

Объехав с сотню ярдов вокруг изгиба болота, молодые люди остановились. Сокольничему, наконец, удалось заставить соколов выпустить свою добычу. Соколы принадлежали Веге, и сокольничий служил лично ей. Она и распоряжалась охотой по своему усмотрению. Полюбовавшись поднесенной ей цаплей, молодая девушка сказала сокольничему:

- Отдайте ее соколам. Видите, с каким аппетитом они смотрят на нее. Они голодны, и вполне заслужили свой корм.

Цапля была из редких по красоте своего оперения; в особенности был красив ее пышный хвост. В другое время Вега не отнеслась бы так равнодушно к такой красивой птице и, наверное, распорядилась бы сделать из нее чучело.

- Прошу у вас милости, - обратился Юстес к своей спутнице.

- Какой, мистер Тревор? - поспешно спросила девушка.

- Позвольте мне взять несколько перьев этой птицы.

- Пожалуйста. Сокольничий даст вам их. Какие? Наверное, из хвоста?

- Да, именно их-то я и желал бы получить.

- Слышите, Ван Дорн? Выщиплите хвостовые перья, которые получше, и отдайте мистеру Тревору.

Ван Дорн, голландец по происхождению, превосходно знавший свое дело, ловко выдернул десяток самых красивых перьев из хвоста погибшей цапли, обвязал их тоненькой бечевкой, имевшейся у него в кармане, и вручил молодому кавалеру. Затем он отправился к соколам, которые, нахохлившись, сидели в стороне.

- На что вам понадобились эти перья, мистер Тревор? - после некоторого молчания спросила девушка.

- Я хочу украсить ими свою шляпу.

- Она и так украшена перьями, несравненно более красивыми.

- Может быть. Но зато несравненно менее ценными для меня. Перья цапли я буду носить в память об одном из самых прекрасных дней моей жизни.

С этими словами он снял свою шляпу, сорвал находившиеся на ней роскошные страусовые перья и на их место воткнул только что полученные. Вега следила за ним с упреком, но с блаженством в сердце.

- Ну зачем вы это сделали? - притворно-укоризненно проговорила она, когда Юстес с пренебрежением сломал страусовые перья и пустил их по ветру. - Эти иноземные перья были так хороши, и они так дорого стоят. Вот и шляпу испортили и, что хуже всего, забыли, что перья с побежденной птицы - плохой трофей.

- Тем более они подходят мне, - возразил Юстес.

- Почему? - удивилась девушка.

- Да просто потому, что и я - побежденный.

- Вы - побежденный! Когда? Кем? Где? - засыпала она его вопросами, недоумевая, о какой "побежденности" он говорит: намек ли это на поединок, в котором он был ранен, или на что-нибудь другое?

Кстати сказать, ни сам Юстес Тревор, ни сэр Ричард Уольвейн ни словом не обмолвились о своей стычке, после которой они подружились; но мало-помалу все догадались, откуда у Тревора возникла на руке "царапина", до сих пор еще не совсем зажившая.

- Вега, мистер Тревор! Поедемте теперь порадовать моего Мера, - крикнула им издали Сабрина. - Он еле жив от нетерпения получить и свою долю, продолжала она, поравнявшись с сестрой и ее спутником.

"Милый Мер" был красивый кобчик, сидевший на левой руке у Сабрины. Как известно, эта птица не любит дичи, а предпочитает лесную и полевую добычу. В интересах кобчика и хлопотала его хозяйка.

Веге очень не хотелось прерывать начавшейся многозначительной беседы с Юстесом, и девушка попробовала было несколько раз возразить. Однако старшая сестра настояла на своем, и вся компания, не исключая и Ван Дорна, отправилась на соседний руардинский хребет.

Дорогой кобчик то и дело взмывал ввысь то за жаворонком, то за куропаткой, то за горлицей, и сразу же отправлял их всех мертвыми на землю. Сабрина была в восторге и поощряла своего любимца на новые подвиги. Между тем Вега и ее кавалер с нетерпением ожидали, когда им представится новый случай досказать то, что висело у каждого из них на языке. Ван Дорн беспокоился об участи своих соколов, оставленных им пока на попечении подручного, и в то же время особым свистом разжигал воинственный пыл кобчика. Он делал это с таким неподражаемым умением, что ради этого и был приглашен Сабриной в новую экскурсию, хотя, в сущности, он был нужнее при соколах, плохо слушавшихся других, кроме Веги, которой они принадлежали.

Но вот вдруг Ван Дорн прервал свой свист и воскликнул:

- Сюда идут солдаты!

Мгновенно вся компания обернулась туда, куда смотрел сокольничий, в сторону Дрейбрука, и на разные голоса подтвердила:

- Да, да, верно, солдаты!

Действительно, из лесной чащи, со стороны Дрейбрука, выступал довольно большой отряд всадников, одинаково одетых и вооруженных. Ехали они по двое в ряд.

Вид этого отряда сразу прекратил всякие забавы с кобчиком. Сабрина призвала его к себе, посадила на руку, накрыла шапочкой и прикрепила путлом к своей руке, а Ван Дорн поспешил к оставленным у болота соколам, чтобы препроводить их домой.

- По-моему, это отряд наемников Джона Уинтора из Лиднея. Как вы думаете, мистер Тревор?

Вопрос этот был задан Ричардом Уольвейном, подъехавшим к молодому человеку, который, в свою очередь, спешил ему навстречу:

- Я думаю то же самое, что и вы, - ответил юноша. - Во главе мой кузен Редж... Видите его? Он на сером коне в черной шляпе с красным пером. Вы уже однажды видели его... помните, в первый день, или, вернее, вечер, нашего приезда сюда.

- Помню, помню и узнаю его. Кажется, и лошадь была та же... Но кто это рядом с ним? Кажется, кто-то из начальствующих. Смотрите, оборачивается в седле и что-то кричит отряду.

- Вижу, но не знаю, кто это, - ответил Юстес, заслонив глаза рукой от яркого солнца, чтобы лучше видеть подъезжающих. - А эта орава что еще значит? - продолжал он, указывая на разношерстную толпу, следовавшую пешком за всадниками.

В толпе были и женщины в цветных платьях и платках.

- Это, наверное, народ из Мичельдина, из любопытства следующий за солдатами, - сказал сэр Ричард.

Но он хорошо знал, что это за толпа и зачем она сюда идет. Не будь здесь его самого, не шла бы сюда и эта толпа. За время своего пребывания в Холлимиде он совершил немало экскурсий по окрестностям, в Мичельдин, Кольфорд и другие промышленные центры Фореста. Немало людей перевидал он, много говорил с ними о свободе, и его слова всюду встречали сочувственный и радостный отклик. Поэтому тревога, с которой он смотрел на пеших провожатых военного отряда, относилась не к тому, что и они следовали за солдатами, а к их численности, которую он про себя сопоставлял с численностью солдат.

Дочери мистера Поуэля тоже догадывались, в чем дело, хотя и не в полной мере. Подозвав своих кавалеров, они поспешили вернуться домой. Когда кавалькада снова очутилась возле болота, где происходила соколиная охота, Ван Дорн, также смекнувший кое-что, выбивался из сил, чтобы остановить соколов, гонявшихся за другой цаплей, нечаянно вспугнутой Гектором и другими собаками, шнырявшими по густой осоке, где водилась дичь. Лишь услышав властный голос хозяйки, разошедшиеся пернатые хищники решились оставить новую добычу и вернуться на свои места.

Этим и закончилась охота.

Глава XI

НОВЫЙ ПОСЛАНЕЦ

Охотничья компания вернулась в Холлимид без сэра Ричарда. Что-то шепнув дамам, он вместе со своим неразлучным Губертом повернул в сторону Руардина. Оба всадника быстро понеслись по горным и лесным тропинкам и вскоре очутились в Руардине, который в то время был небольшим местечком с двумя сотнями домиков, расположенных вокруг почтенного вида старинной церкви. Все местечко, окруженное холмами, вдоль и поперек было изрезано ложбинами, ущельями и оврагами.

Лошадиный топот привлек ко всем окнам и дверям любопытных; а когда всадники остановились перед постоялым двором на взмыленных и тяжело дышавших лошадях, любопытство местного населения еще больше увеличилось.

- Губерт, - обратился сэр Ричард к своему спутнику, - протруби в рог сигнал сбора.

Губерт был трубачом в той армии, которая так храбро сражалась во Фландрии, поэтому знал все сигналы. Достав из-под своего кожаного колета металлический рожок, он протрубил "сбор".

Не успели еще замереть звонкие переливы рожка и их эхо в церковной башенке и соседних развалинах древнего рыцарского замка, как из всех ближайших домов стали выбегать люди, спешившие к месту, откуда раздался призыв. Вскоре во всем местечке не осталось ни одного закоулка, из которого не появились бы люди обоего пола и всех возрастов. Вокруг всадников тотчас же собралась довольно внушительная толпа. Ближе всех столпилось около них человек двадцать мужчин. По их лицам было видно, что они, хотя и услышали призыв и последовали ему, но еще не знали, что он означает и по какому поводу сделан.

- В чем дело, сэр Ричард? - спросил один из них. Вопрошавший был человек исполинского роста, на целую голову возвышавшийся над толпой. Это был наш знакомый Роб Уайльд.

- Из Лиднея идет отряд солдат, Роб, - ответил сэр Ричард. - Идет через Дрейбрук в Холлимид. Полагаю, ты со своими друзьями пожелаешь взглянуть, что там будут делать эти солдаты.

- Вы не ошиблись, сэр Ричард. Здесь немало найдется охотников поглядеть на это вместе с Робом Уайльдом, - отозвался великан.

- Очень рад слышать это, - сказал рыцарь и, перегнувшись через седло, стал что-то шептать ему на ухо.

Затем, приветливо кивнув головой собравшейся толпе, сэр Ричард натянул поводья, дал своей лошади шпоры и прежним галопом понесся назад к Холлимиду. Губерт не отставал от своего господина.

Немного спустя в холлимидском доме происходил следующий разговор:

- Значит, идут, сэр Ричард?

- Идут, идут, мистер Поуэль. По всем признакам, это именно отряд Уинтора. Во главе идут двое. Один из них, насколько мы могли разглядеть издали, Реджинальд Тревор; другого мы не узнали.

- Это все равно, кто бы он ни был. Визит этот, конечно, имеет целью вымогательство того, что они называют займом. Я же называю это настоящим грабежом.

- Я тоже.

- Что же вы посоветуете мне предпринять, сэр Ричард? Три тысячи фунтов стерлингов у меня имеются здесь, в доме. Пожалуй, все-таки придется отдать их. Но если вы находите, что можно обойтись и без этой насильственной дани, то я снова откажу.

- Позвольте мне, мистер Поуэль, как следует ознакомиться с составом толпы, которая следует за отрядом. Кажется, это народ вполне надежный, из Мичельдина, Дрейбрука и других ближайших местечек, присоединившийся по пути следования отряда. Необходимо также знать численность и дух этих людей. От этого все и будет зависеть. Когда я узнаю это, можно будет окончательно решить, как вам действовать.

Разговор этот происходил перед домом. Мистер Поуэль стоял на крыльце, а сэр Ричард, только что подъехавший, сидел еще на коне. Затем рыцарь спешился, после чего конь был уведен конюхом в стойло. Помещик же со своим гостем стали обходить усадьбу, отдавая нужные распоряжения относительно непрошеных "визитеров". Покончив с этим, сэр Ричард отправился в дом и вошел в гостиную, где у одного окна стояли Вега с Юстесом, а у другого - в грустном одиночестве, - Сабрина. Едва успел к последней присоединиться сэр Ричард, как снаружи к воротам подскакал Реджинальд Тревор, сопровождаемый другим, по-видимому, тоже начальственным лицом. За ними следовал в прежнем порядке, также попарно, длинный хвост солдат. Ворота и широкая калитка, проделанная в решетке, отделявшей двор от аллеи, заранее были растворены, и всадники беспрепятственно могли проникнуть в усадьбу.

- О, да ведь это полковник Ленсфорд! - вскричал Юстес, вглядевшись в спутника своего кузена.

- Полковник Ленсфорд? Вот как? - заметила Вега. - Я кое-что слышала о нем.

- Томас Ленсфорд? - озабоченно произнесла Сабрина, видя, как грозно нахмурился сэр Ричард. - Что он представляет собой?

- Один из самых отъявленных... Впрочем, вы сейчас и сами поймете, что это за человек, - отвечал сэр Ричард, кусая губы.

Подъехав к дому, Ленсфорд мельком взглянул в окно на Вегу, но в прекрасное смуглое и серьезное лицо Сабрины впился восхищенным взглядом человека, встретившего свой идеал женской красоты. Реджинальд Тревор, наоборот, смотрел только на предмет своих тайных воздыханий, снова предаваясь напрасной надежде увидеть на пунцовых губках девушки хоть беглую тень улыбки.

- Ого! Вот так красавица! Настоящая Венера! - вполголоса проговорил полковник Ленсфорд, подвигаясь далее к крыльцу.

- Кого это вы называете Венерой? - тревожно осведомился Реджинальд, хорошо знавший бесшабашное волокитство своего начальника.

- Кого? Разумеется, ту, которая стоит во втором окне, вон ту, высокую, черноволосую и черноглазую. Это прямо чудо красоты! Белобрысая в первом окне не в моем вкусе. Очень уж пресноваты эти блондинки.

- Вы правы, полковник, - произнес сквозь зубы Реджинальд, с одной стороны, оскорбленный таким пренебрежительным отзывом о предмете его страсти, а с другой, находивший нужным поддержать вкус Ленсфорда.

- Впрочем, - продолжал полковник, - и белобрысая недурна, надо отдать ей справедливость. За неимением лучшего и она... Ах, черт возьми! - вдруг прервал он сам себя, только теперь заметив возвышающуюся за Сабриной фигуру человека, которого боялся и ненавидел.

Неожиданность встречи здесь этого человека была так велика для Ленсфорда, что он даже побледнел.

"Однако, Юстес все еще здесь", - со своей стороны изумлялся про себя Реджинальд, когда увидел, что из-за плеча Веги на него смотрит двоюродный брат. Он предполагал, что тот уже давно уехал домой к отцу.

Возмущенная дерзкими взглядами Ленсфорда, старшая хозяйская дочь отошла от окна. Сестра последовала ее примеру, между тем как сэр Ричард подошел к Юстесу Тревору и сказал ему:

- Мистер Тревор, я желал бы, чтобы вы были свидетелем, как ведут себя ваши кавалеры и королевские офицеры. Если не ошибаюсь, вам для этого сейчас представится прекрасный случай.

В словах и тоне говорившего был такой явный намек, который десять дней назад заставил бы Юстеса обнажить шпагу, тем более, что на помощь ему приближался его родственник. Но в эту минуту юноша и не подумал сделать это. За истекшие десять дней его политическое мировоззрение очень изменилось, и вместо ответа он поспешил прижаться лицом к стеклу окна.

Остановившись перед крыльцом дома, Ленсфорд скомандовал отряду образовать линию, параллельную фасаду дома. При этом маневре оба кузена очутились лицом к лицу.

Юстес по-дружески поклонился Реджинальду. Тот ответил ему с холодной сдержанностью, причину которой юноша смутно почувствовал.

Между тем сам мистер Поуэль оставался на крыльце, точь-в-точь в той же позе, что и в тот достопамятный вечер, когда он с таким презрением разорвал заемное письмо короля. По открытому лицу старика не было заметно, чтобы он боялся своего поступка и страшился ответственности за него. Напротив, старик смотрел так же смело и презрительно, как тогда. Окинув взглядом военный отряд и окружавшую его народную толпу, он сравнил приблизительную численность обеих сторон и пришел к заключению, что ему можно продолжать прежнюю тактику. И когда полковник Ленсфорд приблизился с видом той небрежности, к которой привык в качестве бывшего придворного, он был встречен взглядом, полным достоинства и спокойной самоуверенности. Уже раздраженный тем, что увидел в окне, королевский офицер еще более был разгневан этой "негостеприимной" встречей и решил показать свои когти.

- Вы Эмброз Поуэль? - резко спросил он помещика, осаживая своего коня перед ступенями крыльца. Он даже не счел нужным поклониться.

- Да, сэр, я Эмброз Поуэль, - ответил старик. - Если вы сомневаетесь в этом, то обратитесь за справкой к сопровождающему вас джентльмену. Этот джентльмен должен хорошо знать меня, - со свойственным ему сарказмом прибавил он.

Это был новый удар для Реджинальда Тревора; но сейчас не время было ему отвечать на него, и он угрюмо промолчал.

- Я считаю свидетельство капитана Тревора излишней формальностью, и без нее я верю, что вы именно тот, кто мне нужен, - пренебрежительно ответил Ленсфорд.

- По какому делу я вам нужен, сэр? - подчеркнуто холодно спросил мистер Поуэль, заметив, что полковник говорит с ним таким тоном, каким полицейские разговаривают с пойманным преступником.

- Мне нужно от вас, чтобы вы уплатили ваш долг.

- Вы ошибаетесь, сэр. У меня нет долгов.

- Нет, есть, и вы это отлично знаете, мистер Поуэль! Но, быть может, вы желаете, чтобы я называл это обязательством? Извольте, я скажу так: мне нужно от вас, чтобы вы погасили свое обязательство.

- Никаких непогашенных обязательств я за собой не признаю.

- Опять позволю себе возразить вам. Вы должны королю три тысячи фунтов стерлингов. Как подданный его величества вы обязаны помочь ему нести государственные тяготы, обязаны, подобно другим подданным, внести и свою лепту на нужды государственной обороны. Вы однажды уже отказались исполнить эту обязанность...

- И теперь отказываюсь от этого незаконного требования, - спокойно оборвал его старик. - Вам не удастся получить от меня ни одного пенни.

- Однако мы получим их.

- Никогда!

- Значит, вы продолжаете упорствовать? - злобно воскликнул Ленсфорд. - Но я научу вас повиновению! Повторяю: если вы не дадите добровольно требуемой королем суммы, я возьму ее у вас силой, слышите? Я должен это сделать и сделаю! Если у вас не найдется этой суммы, я возмещу ее вашей дорогой посудой, которой, как мне известно, у вас излишне много. Я говорю совершенно серьезно, мистер Поуэль, - продолжал он, заметив на лице своего собеседника насмешливую улыбку, - и знаю, что говорю. Томас Ленсфорд никогда не бросает своих слов на ветер, и вы очень ошибаетесь, если воображаете, что он уйдет отсюда с пустыми руками.

- О, если вы Томас Ленсфорд, то я знаю, что с пустыми руками вы, действительно, ниоткуда не уходите. Я слышал о вас, сэр. Такие разбойники, как вы, всегда и везде найдут чем поживиться, но только не всегда им это удается, - продолжал иронизировать владелец Холлимида.

- Что такое?! Вы осмеливаетесь называть разбойником меня, королевского офицера! - угрожающе крикнул Ленсфорд.

- Осмеливаюсь, и сделал бы это даже в том случае, если бы рядом с вами стоял сам ваш король, - с той же твердостью и с тем же спокойствием произнес старик.

- Ах, проклятый бунтовщик! - скрежеща зубами, прошипел про себя Ленсфорд. - Берегитесь, я заставлю вас раскаяться в ваших дерзких словах! - продолжал он вслух. - Знайте, мистер Поуэль, что я имею полномочия подавлять любыми мерами всякое неповиновение воле короля... Но долго разговаривать с вами я не намерен. Если вы не желаете дать королю трех тысяч фунтов взаймы, то дайте их так, как уплачивают долг. Еще раз советую вам...

- Я совершенно не нуждаюсь в ваших советах, сэр, - не изменяя своему спокойствию, продолжал старик. - И как вы ни вертитесь, я все-таки смотрю на вас, как на простого вымогателя или попрошайку, и повторяю: ничего не дам вам, слышите? - ровно ничего.

- Так я обойдусь и без вашего согласия.

- Попробуйте.

- А вот увидите! - стиснув зубы, проговорил Ленсфорд и, обернувшись к своим людям, крикнул: - Эй, сержант! Бери десяток солдат и марш за мной!

Выкрикнув эту команду, он ловко соскочил с лошади и поднял было ногу на нижнюю ступеньку крыльца.

- Ну, нет, так просто вы в мой дом не войдете! - произнес решительным тоном старик.

С этими словами он быстро повернулся к массивной двери, вошел в нее и запер изнутри тяжелым замком. Вслед за тем захлопнулись все остальные двери и окна нижнего этажа с тяжелыми дубовыми ставнями.

Глава XII

НЕУДАВШИЙСЯ ПРИСТУП

В то время, когда хозяйские дочери отошли от окон, сэр Ричард успел шепнуть самому хозяину только одно слово: "Сопротивляйтесь!" Это слово и вселило в сердце старика новый прилив бодрости. Он остался на крыльце, а сэр Ричард снова занял свой наблюдательный пост у окна, ближайшего к парадному крыльцу и не закрытого ставней.

Судя по особому блеску в глазах сэра Ричарда, можно было понять, что рыцарь остался доволен смотром своих сил. Солдат, приведенных полковником Ленсфордом, было не более сорока человек, да и то по большей части таких, кого называют "всяким сбродом". Защитников же Холлимида собралось не менее двухсот. Правда, между ними оказалось много женщин, но зато таких, которые ничем не уступали мужчинам. Вся эта толпа казалась безоружной, но, вглядевшись попристальнее, можно было заметить, как одни прятали под одеждой огородные вилы, топоры, серпы, а другие - молотки с длинными рукоятками, мотыги и т. п. орудия, употребляемые местными горными рабочими. Все это были орудия мирного труда, но в случае надобности могли в сильных руках превратиться в смертоносное оружие.

Поднявшись на второй этаж, сэр Ричард едва не вскрикнул от радости, увидев, что в дальний конец аллеи, упиравшейся в проселочную дорогу и примыкавшей к большой проезжей дороге, входит новая толпа народа, хотя и малочисленнее первой, зато более сплоченная и, по-видимому, лучше организованная. Эта толпа шла под предводительством человека исполинского роста и телосложения, в котором нетрудно было узнать Роба Уайльда.

Великан оказался верен своему слову и хорошо умел справляться с делом, за которое взялся. Его люди были поголовно вооружены настоящим боевым оружием пиками, алебардами, кремневыми ружьями и секирами. Все это оружие они открыто несли в руках, и оно угрожающе сверкало на солнце.

Совершенно успокоенный, сэр Ричард снова спустился вниз и, стоя возле дверей, которые вели на крыльцо из дома, слышал почти всю беседу мистера Поуэля с Ленсфордом. Когда мистер Поуэль захлопнул входную дверь, сэр Ричард обратился к Юстесу Тревору, все еще стоявшему у своего окна, и торопливо сказал ему:

- Ну, мистер Тревор, наступает время действовать. Я намерен сделать все, что в моих силах, и не допустить, чтобы наш добрый и радушный хозяин был так нагло ограблен. Если желаете, можете оставаться нейтральным. Вообще поступайте, как сами сочтете нужным или удобным для себя.

- Напрасно вы думаете, что я могу остаться безучастным зрителем этих событий. Понадобится драться, - буду и драться, как умею, - с живостью ответил юноша.

- За кого? - полюбопытствовал сэр Ричард.

- Ах, зачем вы задаете мне такой вопрос? После того, что я сейчас видел и слышал, ясно, на чьей стороне я теперь могу быть! - чуть не со слезами на глазах воскликнул Юстес. - До сих пор я совсем не знал, что делается королем, и, разумеется, не могу поощрять такие действия. Кроме того, вы, должно быть, забыли, что я обязан вам своей жизнью, и буду очень рад доказать вам свою глубокую благодарность. Вы покорили не только мою шпагу, но и мое сердце; и то и другое всегда к вашим услугам.

- Теперь я вижу, что вы не только истинный друг мне, но и тому делу, которому служим я и мои единомышленники, т. е. делу человеколюбия и справедливости! - с жаром проговорил рыцарь, крепко пожимая руку юноши. - Ваша готовность быть в союзе с нами глубоко меня трогает и умиляет. Но не забывайте в вашем великодушном порыве, что, становясь на нашу сторону, вы восстанавливаете против себя своего отца и всю свою родню. Обдумайте это, взвесьте прежде, чем обнажать за нас свою шпагу. Если дело сейчас дойдет до битвы - что очень возможно, - то как бы вам не пришлось скрестить оружие с родственником, который...

- Все это я уже обдумал, сэр Ричард, - возбужденно перебил его Юстес. - Я понял, что ваше дело - правое, а то, которое защищает Редж, - отнюдь нет, и ставлю дело человеколюбия и справедливости выше всяких родственных связей. Если нам с двоюродным братом придется скрестить шпаги как защитникам противоположных интересов и стремлений, то пусть нас потом судит наша собственная совесть.

Не часто можно наблюдать на мужском лице выражение такой восторженной радости, какая отражалась на лице сэра Ричарда во время этой горячей речи его нового друга. Этот юноша, которого он случайно встретил, сразу вызвал у него симпатию; даже вооруженное "недоразумение" с ним не уменьшило этого чувства; мало того: и существовавшая до этой минуты разница в политических убеждениях не могла изменить расположения сэра Ричарда к этому милому юноше. И вот вдруг, когда наступил решительный момент и возникла необходимость открыто выступить против того или иного принципа, оказывается, что его прежний политический противник сделался горячим убежденным сторонником. Сознание этого доставило сэру Ричарду одну их лучших минут в его жизни. Такого переворота в душе Юстеса он совсем не ожидал, отчего, искренне жалея благородного юношу, и предлагал ему не участвовать в предстоящих событиях.

- Не могу и выразить вам, как я рад видеть вас на нашей стороне, дорогой Юстес! - растроганным голосом произнес рыцарь, снова пожимая руку юноше. Такая шпага, как ваша, - большая помощь во всяком деле. Очень может быть, что вам сейчас придется омочить эту шпагу в крови врагов свободы.

Сэр Ричард вовремя успел помочь мистеру Поуэлю распорядиться укреплением всех окон и наружных дверей в доме. Встретившись с хозяином, рыцарь сказал ему, что он и мистер Тревор попытаются урезонить непрошенных посетителей, и просил передать молодым хозяйкам, чтобы они ничего не боялись.

Сэр Ричард и не заметил, как с площадки верхней лестницы спустилась вниз высокая женская фигура и быстрыми шагами стала приближаться к нему. Только шелест юбок заставил обоих мужчин оглянуться. Они увидели Сабрину, подходившую с очень решительным выражением лица. Пока сэр Ричард спешил ей навстречу, чувствуя, что она именно ему хочет сказать что-то очень важное, мистер Поуэль, не желая стеснять молодых людей, тактично удалился.

- О, Ричард! - дрожащим голосомпромолвила Сабрина, доверчиво положив ему руку на плечо. - Что вы задумали сделать? Надеюсь, ничего слишком поспешного?

- Разумеется, нет, моя дорогая, - ответил рыцарь. - Разве вы заметили во мне склонность к необдуманным действиям?

- До сих пор нет, но...

- Но и теперь я себе не изменю. Будьте уверены, что слепо я никогда ни во что не бросаюсь. Мною все предусмотрено, и ни вашему дому, ни тем более вам самим, то есть всей вашей милой семье, не будет угрожать никакой непосредственной опасности. Того, зачем явились эти вымогатели, они не получат, и вообще, здесь ничем не воспользуются. За это ручаются явившиеся к нам на помощь верные друзья.

Шепнув еще несколько успокоительных слов на ухо Сабрине, он горячо поцеловал ей руку и позвал Тревора, который вел почти слово в слово такую же беседу с Вегой, отыскавшей юношу в одной из нижних комнат, где он помогал ее отцу давать новые распоряжения по дому и усадьбе. Очаровательная блондинка с трудом сдерживала слезы. Но, подобно сестре, и она не боялась за себя, а думала лишь о том, кто заставил ее понять, что такое любовь.

Несколько минут спустя новые союзники, вместе со своими слугами, очутились среди толпы своих сторонников за решеткой усадьбы. Это привело в большое недоумение полковника Ленсфорда и его офицера, которые только что расставили было вокруг всего дома и двора караульных, получивших приказание никого за черту усадьбы не выпускать.

- Честные форестерцы! - крикнул сэр Ричард толпе, с ожиданием смотревшей на него.- Вы видите, что происходит? Неужели вы допустите, чтобы на глазах у вас ограбили вашего лучшего друга, Эмброза Поуэля? И притом кто? Ваш самый лютый враг, Джон Уинтор? Может ли это быть?

- Нет! Мы никогда не допустим этого! - раздался в ответ хор уверенных голосов.

- Вы, конечно, знаете, что эти солдаты, одетые в королевские мундиры, присланы сэром Джоном Уинтором? - продолжал рыцарь.

- Знаем, как нам не знать этих разбойников, будь они прокляты вместе с Джоном Уинтором! - с озлоблением крикнул один из толпы, выступая вперед. - С тех пор, как над Форестом поставлен этот Уинтор, у нас не было ни одного спокойного дня. Он отнимает у нас все наши права, которые так же стары, как наши горы и леса. Наши угольные шахты, наш лес, даже нашу дичь - все он забрал в свои разбойничьи руки. Даже дичь он объявил своей, хотя она испокон веков принадлежала каждому из нас, кто не жалел труда, чтобы добыть ее. Я заявляю протест против злоупотреблений сэра Джона Уинтора!

Этот человек, видимо, считавший самой серьезной обидой - запрещение свободной охоты на местную дичь, был не кто иной, как браконьер Роб Уайльд.

- Мы все присоединяемся к твоему протесту, Роб! - донеслось из толпы. Коли будет нужно, на одних словах мы не остановимся!

- Этот джентльмен, - продолжал великан, указывая на сэра Ричарда, - хочет помочь нам вернуть наши права. Только он один и может это сделать. Стойте за него, как будет стоять он за вас.

Взоры толпы были обращены на сэра Ричарда. Многие видели его в первый раз, но все уже слышали о нем как о правдивом и смелом человеке, открыто объявившем себя сторонником народа и парламента против короля и двора. Поэтому можно было понять, что не одна личная вражда к сэру Джону Уинтору заставляла его говорить так, как он говорил собравшемуся народу.

- Честные мои форестерцы, - произнес рыцарь, когда до него донесся одобрительный гул толпы,- благодарю вас за доверие. Я знаю ваши огорчения, причиненные произволом сэра Джона Уинтора, и приложу все свои силы, чтобы помочь вам вернуть ваши права и восстановить прежнюю свободу. Но для этого и вы должны помогать мне. Готовы ли вы тут же на месте помочь мне дать достойный отпор этим негодяям, которые уже принялись ломать двери вашего преданнейшего друга?

Действительно, в это время солдаты, по распоряжению Ленсфорда, принялись высаживать тяжелую дубовую дверь господского дома. Но это плохо им удавалось, несмотря на все их усилия и проклятия.

- Готовы, готовы, все до единого! - раздались крики одних.

- Можете надеяться на нас, как на свои руки! - заявляли другие.

- Мы - форестерцы и не побоимся никаких солдат! Начинайте, сэр Ричард, мы за вами! -кричали третьи.

- Хорошо, друзья мои, я верю вам! - отвечал рыцарь.

Глаза его горели торжеством. Двести решительных, мужественных, сильных духом и телом людей против нескольких десятков жалких наемников - разве тут можно было сомневаться в успехе?

Дав толпе нужные распоряжения, рыцарь вместе с Юстесом Тревором встал во главе ее и двинулся к решетчатой ограде усадьбы. Ворота в эту ограду были заперты и охранялись двумя солдатами. Сэр Ричард не был намерен просить их отворить ворота: он знал, что путь ему откроет его сабля и сабля его друга, а если этого будет мало, поможет сам народ.

Но солдаты и сами широко раскрыли ворота. Им их собственная шкура была дороже чести напяленного на них мундира. Грозный вид десятифутовых пик, сверкавших над головами толпы, валившей вслед за всадниками, заставил этих трусов поспешно скрыться в глубине двора, за спинами их товарищей.

Бывший вице-комендант Тауэра, полковник Ленсфорд, замер на месте. Густая толпа рослых, бородатых, хорошо вооруженных форестерцев, во главе с двумя дворянами, из которых один был известным своей храбростью офицером, была ему сейчас не по плечу. Этот человек, заслуживший впоследствии прозвище "Кровавого", был настолько же малодушен и труслив, насколько и жесток. По приказу короля он мог немножко почваниться, когда чувствовал за собой силу, но здесь за его спиной этой силы не было, и его чванство сразу улетучилось. Он видел, как убежали караульные от ворот и с какой тревогой оглядывались ломавшие дверь, бросив это опасное занятие; видел, как даже его старший сержант побледнел, и тогда он понял, что ему несдобровать, если дело дойдет до схватки с надвигавшимся на него сильным противником, движимым единым желанием во что бы то ни стало отстоять члена их партии, Эмброза Поуэля.

Полковник вполголоса что-то скомандовал своему отряду, и через минуту все солдаты вновь были на лошадях. Хмурые и злобные, они напоминали волков, внезапно попавших в облаву.

Глава XIII

БРАТЬЯ-ВРАГИ

Сэр Ричард и Юстес Тревор направились навстречу воинскому отряду. За ними плотной массой шла толпа, которая, вступив за ограду усадьбы, разделилась на две половины и окружила весь отряд. Все происходило в строгом порядке, хотя не было слышно ни слова команды. Роб Уайльд руководил толпой одними знаками, очевидно, заранее условленными. Пока сверкающие алебарды и пики еще не были направлены на солдат, но довольно было уже и того, что эта грозная, ощетинившаяся толпа окружила королевские мундиры; это подтверждало, что местное население нисколько не боялось королевских наемников и готово было вступить с ними в бой, заранее уверенное в победе.

- Капитан, или, как вас теперь называют, полковник Ленсфорд, - начал сэр Ричард, подъехав к начальнику отряда, - вы ведете себя здесь, словно все еще находитесь в Нидерландах, где можно было грабить беспрепятственно. Позвольте напомнить вам, сэр, что здесь -Англия; здесь ваши повадки неприемлемы, хотя бы им покровительствовал сам король. Именем народа предлагаю вам оставить ваше намерение, в противном случае не сетовать на последствия вашего отказа.

Разумеется, настоящий воин ответил бы на этот град оскорблений оружием. Так и советовал Ленсфорду поступить Реджинальд Тревор, который также проглотил молча немало обид, но совсем по другим причинам. Однако он напрасно ободрял своего начальника. Тот растерянно молчал, придумывая, как бы поудобнее вывернуться из создавшегося критического положения. Одного взгляда на его наемников было достаточно, чтобы убедиться в их полной ненадежности.

Видя, что Ленсфорд совсем растерялся, сэр Ричард громко сказал:

- Вы колеблетесь, вероятно, потому, что желаете избежать столкновения, со свойственной вам гуманностью опасаясь подвергнуть опасности ваших наемников, выглядящих кроткими агнцами. В таком случае я вполне сочувствую вам.

Эти иронические слова были встречены громким смехом со стороны форестерцев.

Помолчав немного, рыцарь продолжил:

- Если вам заблагорассудится удалиться отсюда, не показав нам, насколько хорошо вы умеете владеть оружием, то мы готовы примириться с этим и предоставить вам свободный выход. Но, быть может, вы все-таки решитесь дать возможность вашей сабле отличиться, - мы готовы и на это.

Слушать эти насмешки было истинной пыткой для Ленсфорда, тем более, что их сопровождал хохот и свист толпы, обрадованной смущением "храброго" воина. Горше же всего для него было то, что из окна верхнего этажа насмешливо смотрели две красавицы, одна из которых только что была предметом его восторгов.

Однако, несмотря на все это, Ленсфорд не мог найти в себе достаточно мужества, чтобы принять вызов своего противника, и он уклончиво ответил:

- Сэр Уольвейн, я нахожусь здесь вовсе не для того, чтобы сводить личные счеты. Это я успею сделать в более удобное время. Сейчас я здесь, в имении мистера Эмброза Поуэля, в качестве начальника ополчения, чтобы получить с этого джентльмена ссуду для короля. Раз он отказался дать эту ссуду, мне, не имеющему приказания доводить дело до крайностей, нежелательных и для меня самого, остается только отвезти его ответ моему начальству.

Можно представить себе, каким гомерическим хохотом встретила толпа форестерцев эти слова, обнажавшие до самого дна всю низменность души говорившего. Тот, кто до сих пор разыгрывал из себя перед этой толпой неустрашимого орла, вдруг оказался жалким, трусливо дрожащим перед силой воробьем.

Когда толпа немного притихла, сэр Ричард сказал Ленсфорду:

- Да, сэр, это будет самое благоразумное, что вы можете сделать. И чем скорее сделаете, тем лучше будет и для вас самого, и для ваших людей.

Ленсфорд молча повернул своего коня по направлению к воротам. Толпа беспрепятственно пропустила его, Реджинальда Тревора и весь их отряд, но потом провожала долго не смолкавшим гулом всяческих насмешек, который навсегда врезался в их память.

Но Реджинальд Тревор, единственный из всех, выглядевший гордым львом, припертым к стене настолько многочисленными охотниками, что сопротивляться было бы бесполезно, и затаившим свою ярость, тут же вернулся назад. Отозвав в сторону своего двоюродного брата, он сказал ему:

- Я испросил у своего начальника позволения переговорить с тобой. Юстес, как мог ты покинуть короля?

- Спроси лучше: как мог покинуть король свой народ? - возразил ему Юстес. - После всего того, чему я здесь был свидетелем и что было сделано именем короля и по его воле, я считаю себя вправе отвернуться от него.

- Это объяснение может оправдывать тебя только в глазах твоих новых и, очевидно, уже очень дорогих твоему сердцу друзей, - иронизировал Реджинальд, но что скажет на это твой отец? Едва ли он одобрит тебя.

- Очень может быть. Но что же делать! - произнес со вздохом юноша.

- "Что же делать"? - укоризненно повторил Реджинальд. - Как быстро остыли твои родственные чувства, Юстес! Ты считался одним из самых преданных сыновей, и вдруг...

- И вдруг я достиг таких лет, когда принято считать человека достаточно зрелым для того, чтобы он мог быть самостоятельным и не нуждался в совете даже таких мудрых братьев, как ты! - с легким раздражением досказал Юстес.

- Хорошо, Юст, пусть будет так! - с горечью проговорил Реджинальд. - Но смотри, как бы тебе не пришлось раскаяться в том, что ты сейчас делаешь!

- Это тоже мое дело, - ответил юноша, нетерпеливо передернув плечами. - Но о чем ты-то беспокоишься, Редж? Во всяком случае на тебя последствия моих поступков не падут. Иди своей дорогой и не мешай мне следовать по моей.

- Ах, Юст, погубишь ты себя... положишь свою юную голову на плаху!

- Что ж, пойду и на это, если понадобится, - заявил храбрый юноша. - Но если дело дойдет до плахи, то ведь она не только у короля. До сих пор те, на чьей стороне находишься ты, не обладали исключительной привилегией снимать головы, да, наверное, и не будут обладать ею. Те, кто снял с плеч голову Страффорда, в один прекрасный день могут снести голову и кое-кому... повыше. Он вполне заслужит это, если будет продолжать так, как начал.

- Что-о! Ах ты, молокосос! - вскричал Реджинальд, взбешенный этим ответом. - Ну, нет, будь уверен, что король сохранит и свою голову и корону на ней достаточно долго, чтобы успеть наказать каждого изменника, каждого презренного ренегата вроде тебя!

Эти гневные слова королевского офицера объяснялись не одной лишь преданностью королю, но и другим чувством, более субъективным, относившимся к одной из тех девушек, которые смотрели из верхнего окна дома и могли слышать все, что говорилось во дворе.

Юстес Тревор, со своей стороны, пылал желанием обнажить оружие против своего обидчика, но тот был его кровным родственником, всегда относившимся к нему хорошо. Как мог он решиться пролить эту родственную кровь? Судорожно сжимая рукоятку шпаги и чувствуя, что не может оставить без протеста брошенное ему в лицо обвинение в "ренегатстве", юноша глухо проговорил сквозь зубы:

- Редж, помни, что если бы ты не был моим родственником, то...

- То ты убил бы меня?! - вскричал Реджинальд. - Ну, что ж, убивай, если... осмелишься! - добавил он, в свою очередь, хватаясь за рукоятку шпаги.

- И осмелюсь, будь уверен! - дрожа от возбуждения, ответил Юстес. - Но только не здесь, не теперь...

- Хорошо! - сказал старший кузен, - я буду ожидать новой встречи с тобой... быть может, на поле битвы. И тогда, клянусь тебе Небом, я заставлю тебя раскаяться, не дам тебе пощады. Я оправдаю наш девиз. Когда я направлю на тебя свое оружие, то ты услышишь из моих уст: "Без пощады!"

- Хорошо, Редж, когда я услышу это от тебя, то отвечу тебе тем же! твердо проговорил юноша.

Реджинальд молча повернул коня и понесся догонять свой отряд. С этой минуты в его отравленном ревностью сердце созрело твердое решение действительно не давать никакой пощады своему двоюродному брату, если придется встретиться с ним на поле битвы.

Глава XIV

НАЧАЛО СОБЫТИЙ

Через несколько месяцев после описанных событий началась страшная междоусобица. Вся Англия резко разделилась на два противоположных лагеря. Помимо двух главных лагерей, каждое графство, каждый округ разбились на мелкие отряды, предводители которых шли друг на друга с таким же мужеством и доблестью, как настоящие боевые военачальники.

Большинство поместного дворянства укрылось в защищенных стенами городах. Те, которые были в состоянии укрепить свои усадебные дома, оставались на месте и собирали вокруг себя друзей и сторонников. Дороги сделались небезопасными для мирных путников. Когда на них встречались не знакомые друг другу люди, тотчас же раздавался окрик: "Вы за кого: за парламент или за короля?" Если звучал неблагоприятный ответ, выхватывалось оружие и начинался бой, сопровождаемый криками: "Без пощады!" и кончавшийся поражением и даже смертью сторонников той или другой стороны.

При возникновении так называемого "великого мятежа" - хотя это движение следовало бы назвать иначе - в графствах, опоясывающих Уэльс, в большинстве были роялисты, если не по численности, то по своему весу и силе. То же наблюдалось и в самом Уэльсе, где население находилось всецело под руководством и давлением знатного и богатого дворянства, строго контролировавшего его политические склонности и действия. Яркой иллюстрацией к этому может послужить Монмаутсшир, где граф Вурстер держал в повиновении самые буйные элементы, не оставляя без внимания и без своего влияния самые укромные уголки.

Там, где не было таких сильных влиятельных лиц, например, в Пемброке и Глеморгане, на юге Уэльса, в некоторых его северных графствах и областях, население тяготело, разумеется, к свободе. Из окраинных графств особенно предано было королю Салопское. Это было очень естественно, потому что его население в течение целых столетий привыкло преклонять голову и колени пред своими деспотами - так что рабская покорность и угодливость перед знатью крепко вошли в его плоть и кровь.

То же самое, и даже в еще большей степени, было и в Гирфорде. Его полупастушеское, полуземледельческое население само, без всякого принуждения, стояло на стороне королевской власти. Всюду и во все времена на земле близость к природе и занятие мирным трудом, среди простора полей и лугов, настраивало население на тот мечтательный лад, который оказывает своей кроткой пассивностью самую сильную поддержку своеволию и тирании его деспотов. Не будь этого, никогда не мог бы иметь места "илистый" империализм во Франции, не говоря уже о его еще более "вязкой" имитации в Англии. К счастью, по эту сторону Канала встречалось низменных элементов все-таки намного меньше, чем по ту.

Итак, Гирфордское графство было строго монархическим, но все же с примесью противоположного характера. Многие из простого народа, в особенности те, кому приходилось жить ближе к Глостерскому графству, были настроены иначе, и среди тамошнего дворянства встречались такие благородные исключения, как, например, Кэйрлы, Поуэли, Гоптоны и благороднейший из всех сэр Роберт Гарлей из Брамптон-Брайана. Если в этом славном списке не встречается имени сэра Ричарда Уольвейна, то только потому, что автор нашел более удобным сохранить за этим доблестным рыцарем его боевое имя, умолчав о действительном.

Из западных графств, заслуживших наибольшую славу на свое доблестное поведение в дни великой скорби английского народа, более всех отличалось Глостерское. Когда свет свободы повсюду еле теплился и очень чадил, он ярко горел только на берегах Северны, а в двух главных городах этого графства, Глостере и Бристоле, пылал ярчайшим костром. Этот свет, или костер, или маяк освещал путь друзьям свободы и поддерживал в них необходимую бодрость духа в борьбе с угнетателями.

Бристоль как город портовый был важнее Глостера. Он являлся крупным складом и центром заморской торговли, вследствие чего население этого города, разумеется, было свободно от узких воззрений и предрассудков, свойственных нашим островитянам. Некоторые из бристольских граждан уже в то время были достаточно просвещены и поняли, что мир создан вовсе не для наслаждения одних лишь королевских сибаритов и для мучений их подданных и рабов. Сообразно этому бристольцы и отдавали предпочтение парламенту, когда пробил час выбирать между собранием народных представителей и королем. Поэтому, когда в Бристоль был назначен военным губернатором полковник Эссекс, сын лорда, главнокомандующего армией парламента, его там приняли с распростертыми объятиями, и ни один голос не возвысился против него.

Однако вскоре же свободомыслящие бристольцы сделали открытие, очень удивившее и смутившее их. Открытие это состояло в том, что человек, присланный самим парламентом для защиты интересов сторонников свободы, оказался способным скорее на другое. Живи полковник в наше время, он был бы вигом, хотя и с уклоном в сторону тори. Будучи бристольским губернатором в 1642 году, он настолько был расположен к роялизму, что хвастался своей нестриженой головой и покровительствовал тем, кто носил длинные локоны и не иначе как с пеной у рта говорил о пуританах и квакерах. В Бристоле тогда было много длиннокудрых дворян в качестве пленников, взятых Стемфордом при Гирфорде и живших совершенно свободно в городе. Снисходительный полковник не только постоянно бывал с этими пленными в одной компании, но и состязался с ними за кубком вина в насмешках над "круглоголовыми", принадлежавшими к плебеям и лишенными всякого вкуса к дворянскому чванству.

К счастью, язык этого полуренегата был длиннее его осторожности, а голос оказался настолько громким, что достиг чуткого слуха парламента. Благодаря этому, в один прекрасный вечер, когда Эссекс участвовал в очередной пирушке со своими друзьями-роялистами, он был вызван в переднюю, где его ждал человек, который сурово сказал ему:

- Полковник, на меня возложена неприятная обязанность арестовать вас.

- Арестовать?.. Меня?.. - повторил губернатор, сверкнув глазами. - Да вы с ума сошли, милостивый государь! Кто вы?

- Этот документ подтвердит вам мои полномочия и объяснит, кто я, спокойно ответил суровый человек.

С этими словами он вручил губернатору сложенный вдвое листок пергамента, на котором красовалась печать, но не королевская, а парламентская. На этом листе был написан приказ, обязывающий полковника Натаниэля Финса взять под стражу бристольского военного губернатора, полковника Эссекса, и занять его место. Под приказом, кроме печати, была подпись: "Обер-секретарь парламента Ленталь".

Пораженный губернатор выразил было шумный протест, но тем и ограничился, потому что весь гарнизон крепости, еще утром находившийся под его командой, также оказался арестованным. Эти "доблестные" защитники города, узнав о смене их начальства, нашли более благоразумным молча покориться обстоятельствам.

Таким образом, низложенный губернатор, вынужденный расстаться со своими приятными собутыльниками, был препровожден в крепостную тюрьму, как простой преступник. Это он-то, сын графа Эссекса, военный губернатор одной из самых важных крепостей! Тот же самый парламент, который вначале облек его таким высоким доверием, низложил его, когда убедился в его двоедушии.

Глава XV

СЕРЖАНТ НАРОДНОЙ ГВАРДИИ

- Ну, вот, теперь мы скоро доберемся и до города, Уинни. Ах, как я рад! Наверное, не меньше меня радуешься и ты, приятель, а?

Так говорил Джек-Прыгун, обращаясь то к сестре, шагавшей рядом с ним, то к своему ослику, как всегда, тащившему на своей натруженной спине пару больших корзин.

На этот раз мы встречаем брата и сестру не на одной из форестских дорог, а на пути к Бристолю, высокие здания которого начали уже вырисовываться вдали.

Можно было подумать, что животное поняло слова своего хозяина: осел с оживлением поднял голову, весело тряхнул своими длинными ушами и прибавил шагу.

- Ну, до города еще добрых три мили, - заметила девушка. - Нескоро еще доберемся до него.

- Нам нужно попасть в него не позже семи часов, - продолжал Прыгун. Авось поспеем.

- Поспеем, если нас ничто не задержит, - проговорила девушка, с беспокойством оглядываясь вокруг.

- Ну, что же может задержать нас? - возразил ее спутник, отирая рукавом куртки вспотевший лоб. - Губернатор в Глостере сказал, что здесь мы если и встретим кого, то разве только разъезды наших солдат. Хорошо, кабы так... Ах, как стало теперь неприятно путешествовать! Каждую минуту так и жди, что на тебя налетят эти королевские сорванцы. Если бы нам давеча не посчастливилось незаметно прошмыгнуть мимо той компании, которая сломя голову неслась в Берклей, и моя деревяшка была бы прозрачной, то я мог бы лишиться не только последней ноги, но, пожалуй, и головы. Ну, а здесь, полагаю, не так страшно. Эта сторона пока еще в руках у наших...

- Ну, ты не очень надейся на это, Джек, - возразила сестра. - Пока мы не попадем в город, нужно всего опасаться. Разве ты не слыхал, как говорили бывалые люди, что королевские драгуны рыщут по всей стране. Их главарь, принц Руперт, прямо какой-то бешеный зверь: давит народ конями, стреляет в людей из пистолета, словно в лесную дичь. Как бы и нам не попасть здесь в какую-нибудь беду, Джек. Меня томит какое-то предчувствие... Впрочем, быть может, оно и ошибочное...

- Будем надеяться, что оно ошибочное, Уинни. Пока ведь с нами ничего не случилось особенного, хотя, конечно, можно наткнуться на беду и перед самым городом. Но, Бог даст, с нами ничего не случится такого... Не забывай, что если мы попадем благополучно в город и выполним поручение, то и пользу получим хорошую. Мы сразу заработаем столько, сколько нам не выручить и за целый год нашей торговлей. Разве это не важно для нас с тобой, Уинни, как ты думаешь, а?

- Конечно, важно, иначе я ни за что не отправилась бы в такой дальний и опасный путь, - согласилась девушка.

Говоря так, она, однако, кривила душой. Главная цель предпринятого ею с братом действительно рискованного и дальнего путешествия была иная: в Бристоле девушка надеялась встретить человека, которого не видела уже несколько месяцев и который был ей дороже всего на свете. Этот человек, как, вероятно, уже догадался читатель, был Роб Уайльд, местный браконьер. Он стал солдатом и, произведенный вскоре за особое отличие в чин сержанта народной гвардии, состоял в числе мелких командиров бристольского гарнизона.

- Бодрись, Джинкем, бодрись, дружище! Скоро доберемся до отдыха и вот как накормим тебя! - поощрял Джек осла.

И они все трое ускоренным шагом продолжали путь, мечтая каждый о своем: безногий - о награде, которую он должен получить в Бристоле, девушка - о свидании с близким другом, а осел - об отдыхе и обещанном корме.

Пока наши путники шагают, бросим беглый взгляд на разыгравшиеся события.

Это случилось вскоре после взятия Сиренстера принцем Рупертом, когда все население города было почти поголовно истреблено, без различия пола и возраста, а уцелевшие в резне были уведены или, точнее, уволочены в Оксфорд в качестве "приятного" зрелища для короля. Чтобы встретить это "триумфальное шествие", король в сопровождении всех своих придворных и сподвижников, отбыл из этого города, хотя и вмещавшего в своих пределах много высших учебных заведений, но больше хваставшегося своим просвещением, нежели обладавшего им в действительности. Почти десять миль проехал этот нарядный сброд, желая поскорее насладиться зрелищем сотен несчастных пленников, полунагих, босых, окоченевших от зимнего холода, покрытых ранами, облепленных грязью дорог, по которым их гнали, как скотину на рынок.

Один беспристрастный историк - во всяком случае, не сторонник парламента, - так описывает эту ужасную картину:

"Связанные попарно, пленники сгонялись в Оксфорд. Король в сопровождении своих ближних дворян, генералов и толпы городской черни отправился им навстречу. Бесконечной вереницей тянулись пленники по дороге, окруженные кавалерией. Среди пленников находились дворяне, солдаты, земледельцы и горожане. Вся окрестность дрожала от гула лошадиного топота. Пленники местами брели по колено в грязи. Конвойные подстегивали их и гнали, как баранов на бойню. Многие были покрыты ранами, все были страшно измучены. Среди этой толпы страдальцев особенно выделялась трагическая фигура почти нагого человека, сидевшего на лошади, которую вел на поводу один из конвойных. Несчастный не мог держаться на ногах, ему поневоле была оказана эта милость, т. е. его просто бросили на спину лошади. Это был совсем еще молодой, очень красивый человек. Несмотря на свое состояние, он все-таки старался сидеть прямо. Молодое тело было усеяно множеством зияющих ран, из которых струилась алая кровь. Когда этого умирающего юношу подвели к королю, одна старушка-горожанка крикнула: "Что, получил свое, негодный изменник?! Хорошо тебя отделали?" Юноша окинул старушку укоризненным взором, хотел что-то возразить, но тут же свалился с лошади и умер..."

Таково было зрелище, которым принц Руперт развлекал своего дядю после взятия Сиренстера. "Мягкосердечный", как его называли льстецы, король глядел на весь этот ужас без малейшей жалости во взгляде, а его свита оскорбляла несчастных пленников разными непристойными шутками, смехом, глумленьем, в то же время славословя и поздравляя бесчеловечных "победителей".

Падение Сиренстера было сигналом к падению еще целого ряда таких важных пунктов, как Тьюксбери, Мальмсбери, Девайзес, занятых прежде войсками парламента. Даже превосходно укрепленным замкам Седлей и Берклей пришлось сменить и гарнизон, и развевавшиеся на их сторожевых башнях флаги и знамена. Вообще, сторонники парламента в это время были окружены со всех сторон.

Неудивительно поэтому, что Джек-Прыгун и его сестра боялись встречи с роялистами, или "кавалерами", как их преимущественно называли в народе. Эти беспутные "рыцари" не щадили даже скромных сельских разносчиков. Один из них, Гастингс, сын знатного вельможи, издевательствами над торговцами сельскими продуктами заслужил себе прозвище "Грабителя разносчиков". Пример подавал сам принц-грабитель Руперт. Где он находился со своим блестящим сбродом, там каждый мирный путник рисковал быть обобранным и при малейшем сопротивлении хладнокровно зарезанным этими разбойниками в мундирах.

В сущности, опасение Джека и его сестры быть ограбленными могло показаться очень странным, так как ни на них самих, ни в корзинах на спине осла не было ничего ценного. Только намек Джека на то, что его деревянная нога не прозрачна, мог послужить догадливому человеку некоторым указанием на истинную причину тревоги Прыгуна.

Поощряемый ласковыми словами хозяина, его длинноухий друг подвигался вперед с таким усердием, что Джек едва поспевал за ним и порой готов был даже немножко поумерить пыл животного, рвавшегося попасть поскорее к яслям с обещанным кормом. К счастью для путников, никаких подозрительных встреч не произошло, и к назначенному времени они уже были у ворот Бристоля.

Бристоль в те дни был очень укрепленным городом, окруженным крепкими стенами и мощными старинными бастионами, только что отремонтированными и оборудованными. Ворота были заперты, подъемный мост был поднят, и стража была наготове. Короткий зимний день давно кончился, и стало совершенно темно. Местность перед воротами освещалась чем-то вроде маленького маяка, устроенного на воротах, что давало возможность часовым ясно видеть каждую приближающуюся фигуру.

Когда наши путники вместе со своим ослом подошли к воротам, часовой окинул всех троих пронизывающим взглядом. Сразу определив по убогому виду, кто они, он крикнул дежурному сержанту, что в город просятся "женщина, мужчина и осел". Наперекор обычаю, часовой упомянул сначала о женщине, а не о мужчине, вероятно, потому, что она прежде всего бросилась ему в глаза, поразив его своим ростом. Сверх обыкновения и сержант оставил ошибку часового без замечания. Молча поспешив к воротам, он выглянул в окошечко, закрытое железной створкой, и отдал приказ опустить мост.

Этим самовольным распоряжением сержант взял большую ответственность на свои плечи, хотя и достаточно широкие и крепкие, чтобы вынести любую тяжесть. Сержант этот был Роб Уайльд. Как нарочно, начальник стражи в это время отсутствовал, и Роб надеялся, что небольшое превышение власти будет ему прощено.

- А, Уинни! Это ты? - вскричал он, узнав женщину. - Потерпи минуточку, пока мы опустим мост.

И он бросился сам помогать людям опустить мост. Усталая путница терпеливо ждала. Она готова была прождать хоть целый час, услышав голос любимого человека и поняв, что скоро увидит и его самого. Через минуту завизжали тяжелые блоки, загремели толстые железные цепи, и мост плавно опустился, образуя широкий проход.

- Здравствуй, Уинни! - весело приветствовал Роб Уайльд девушку, отведя ее в тень. - Откуда вы явились? - продолжал он, поцеловав ее в губы.

- Из Глостера, - ответила она.

- С товаром?

- Нет, мы пришли сюда совсем по другому делу.

- Так почему же ваш осел с корзинами на спине? Значит, они пустые?

- Пока пустые, но назад надеемся отправиться с нагруженными.

Девушке хотелось сразу сказать всю правду. Она и от Джека скрыла, что, собственно, погнало ее сюда. Если в Глостере ее брату было дано одно поручение в Бристоль, то совершенно случайно. Джек во всем верил сестре и слушался ее. Когда она сказала, что нужно идти в Бристоль и захватить с собой осла с пустыми корзинами, он не стал долго расспрашивать, зачем и почему, а просто молча приготовился в путь в назначенное ею время. И только теперь он догадался, в чем дело.

- Так, значит, вы собираетесь и назад? - продолжал Роб.

- Разумеется. Как только покончим с делом, ради которого пришли, сейчас же и пустимся обратно, - ответила девушка. - А почему бы нам не сделать этого?

- Да ведь дороги теперь не прежние. На каждом шагу могут подстерегать опасности. Если бы я знал, что вы идете в такую даль, я бы очень беспокоился. Нет, право, вам лучше пока остаться здесь.

Сердце девушки замерло от радости. Она несколько месяцев уже не видела своего возлюбленного. За это долгое время он превратился в воина, даже в сержанта, и притом, как ей казалось, такого блестящего, что ни один офицер, ни один генерал, даже сам главнокомандующий не могли бы с ним соперничать в представительности. Да и в самом деле, при своем громадном росте, богатырской фигуре, затянутой в мундир, со стальной каской на голове, с широкой сержантской перевязью через плечо, в высоких сапогах со шпорами, он мог показаться простодушной сельской девушке каким-то сказочным принцем. Тем более, что с детства она привыкла видеть его в такой же грубой простой одежде, в какой ходила сама, часто оборванным и грязным, что, однако, не помешало ей полюбить его.

С тех пор, как Уинифреда узнала о происшедших с Робом переменах, повлекших за собой его отъезд в большой город, она не имела ни минуты покоя. Ей казалось невероятным, чтобы он остался ей верен в новом своем положении. Мало ли он теперь видел красивых девушек, которые могли обольстить его? Ведь он сам был так красив, по ее мнению, что должен был очаровать все женские сердца. Но слова "милая Уинни" и забота о ее безопасности доказывали, что он к ней не изменил своего отношения. О том же свидетельствовали и его честные глаза, глядевшие на нее с прежней нежностью, и его ласковый голос. Прочь все сомнения!

Она сама бросилась к нему в объятия и крепко его расцеловала. Потом начала было рассказывать, зачем привела с собой брата с Джинкемом. Но сержант прервал ее:

- Об этом мы поговорим потом, когда у нас будет побольше времени. А теперь скажи только, где вы думаете остановиться в городе?

- Да там же, где останавливались раньше, когда бывали здесь, в гостинице под вывеской "Птичий куст".

- Эта что за Авонским мостом?

- Да, улицы за две от него.

Бристоль не был для Уинифреды незнакомым городом: она не раз уже бывала в нем с братом и ослом. Товар на рынках этого многолюдного города всегда хорошо продавался и оплачивался.

- Я бы пошел вас проводить, если бы не был сегодня дежурным у ворот, сказал сержант. - Я не имею права ни на одну минуту покидать своего поста. Если бы был на месте мой капитан, он, наверное, отпустил бы меня на часок. Но, к несчастью, его нет... Кстати, Уинни, ты знаешь моего капитана, уже видела его.

- Разве? Где же я могла его видеть?

- Да в Холлимиде, нынче летом.

- Так это сэр Ричард?

- Нет, не он, - поспешно ответил Роб, у которого в части сэра Ричарда были сомнения, продиктованные ревностью. - Это Юстес Тревор, который вначале подрался с этим самым сэром Ричардом, а после драки очень с ним подружился и представил его хозяевам Холлимида. Ты ведь слыхала тогда об этой истории, Уинни?

- Слыхала. Он долго прожил в Холлимиде, и я даже знаю, почему, - сказала девушка. - Там есть хорошенькая, светловолосая барышня, и мы ожидали, что она будет его невестой.

- И будет, - с уверенностью проговорил Роб. - Лучшего жениха ей не найти... Но что мы все толкуем о других, а о себе забываем? - совсем другим тоном продолжал он, вновь привлекая к себе девушку. - Ты себе и представить не можешь, как я рад тебя видеть, моя дорогая козочка!

Уинифреда теперь чувствовала, что это была правда.

- Ах, злодейка судьба! - снова заговорил он, обменявшись с нею десятком горячих поцелуев. - Какая досада, что нет капитана! Но он хотел вернуться непременно сегодня же. Быть может, ты подождешь меня, если я приду ночью поболтать с тобой по душам? А если ты чересчур устала, то отложим это до завтра.

- Нет, я лучше прожду тебя до самой утренней зари, милый Роб. Приходи, когда можешь. Я...

Она хотела еще что-то добавить, но в это время к молодым людям приковылял Джек, до тех пор остававшийся в стороне.

- Уинни, нам некогда долго задерживаться, - встревоженно сказал он. - Ты знаешь, дело не терпит.

- Да, да, правда! Идем, Джек, - торопливо ответила девушка с виноватым видом.

Сержант в недоумении перевел свой взгляд с Джека на его сестру и обратно. Очевидно, они что-то от него скрывали, но что именно? Какой мог быть у них секрет он него?

Как ему ни хотелось узнать этот секрет, он не решался прямо предложить вопрос, который мог оказаться неуместным, и очень мучился из-за этого. Уинифреда своим тонким женским чутьем угадала его мысли и шепнула ему:

- Не думай ничего дурного, милый Роб. У нас есть небольшое дельце, о котором мы обещали никому не говорить, пока оно благополучно не закончится. Когда ты придешь в гостиницу, с ним будет покончено, и я все скажу тебе.

- Хорошо, я верю тебе, дорогая, - сказал сразу успокоившийся Роб, еще раз крепко целуя девушку. - Идите с миром. При первой возможности я прибегу к тебе.

- Ах, как бы нам не опоздать! - озабоченно ворчал Джек, быстро подпрыгивая и постукивая своей деревяшкой по гулкой городской мостовой. - Помнишь, Уинни, ведь губернатор сказал - не терять ни одной минуты. А ты столько времени проболтала со своим дружком. Я был, как на иголках... Но вот что: не лучше ли нам пройти сразу в замок, чем еще завертывать в гостиницу? Как ты думаешь, а?

- Нет, - возразила девушка, - сначала мы поставим Джинкема на место и велим его покормить, а потом и в замок. Без Джинкема даже скорее выйдет. Авось, не опоздаем.

Как всегда Джек сдался, согласившись с доводами своей сестры, рассудительность которой ставил выше своей собственной. С обычными своими прибаутками он стал погонять осла к мосту.

Глава XVI

В ГОРОДЕ И ЗАМКЕ

Через реку Авон, разделяющую город Бристоль на две половины, был перекинут мост с дорогой посередине, застроенный по обеим сторонам зданиями и укрепленный с обоих концов башнями: таков всегда был вид мостов в прежние годы. Среди жилых домов и торговых помещений красовалась даже церковь очень оригинальной постройки и удивительно непропорциональных размеров: семидесяти футов в длину и только двадцати одного в ширину.

Мост этот сыграл значительную роль в политических судьбах Бристоля, так как его обитатели, - "мостовики", как их называли в отличие от других, - были все поголовно приверженцами парламента, и он, в особенности по вечерам, являлся местом сборища единомышленников всего города.

Так и в этот темный и холодный мартовский вечер, который мы описываем, на одном из концов моста собралась довольно многочисленная толпа с намерением потолковать о событиях дня и высказать свои предположения насчет будущего. Ревностный патриотизм заставлял собравшихся пренебречь личными удобствами. Тысячеголовая толпа, сжатая со всех сторон, подобно сельдям в бочонке, терпеливо стояла целыми часами, лишь бы только услышать слово правды и нелживого обещания.

Я не знаю зрелища более впечатляющего, чем то, которое представляет собой собрание свободомыслящих людей, этого моря людей, на лицах которых так ярко выражается природная склонность человека ко всему, что носит в себе истину и добро и отвращение ко всему лживому и злому. Наоборот, я не нахожу зрелища более жалкого, чем то сборище, среди которого проповедуется насилие. На этих сборищах скапливаются мракобесы, враги свободы, угнетатели человечества.

В числе собравшихся на Авонском мосту было немало обмундированных и вооруженных людей, хотя и не принадлежавших ни к одному из полков регулярной армии. Это были добровольцы, тогда еще впервые появившиеся в Англии, на смену насильственно набираемым "тренированным бандам". Они держали караул на мосту под начальством молодого офицера, имя которого впоследствии озарило славой страницы летописи, а меч навсегда запомнился врагам свободы. Это был капитан Джон Бэрч, из торгового сословия.

Писатели Реставрации покрыли липкой грязью память этого честного человека, с презрением называя его низкородным, погонщиком вьючных лошадей, выскочкой и тому подобными кличками, равно как со злобой упрекают они и Оливера Кромвеля в том, что он был пивоваром. Между тем Джон Бэрч вовсе не был "низкородным": он происходил из семьи состоятельных торговцев и сам занимался торговлей, которую вел довольно успешно. В то время вовсе не считалось постыдным заниматься торговлей; ею занимались и многие дворяне, несмотря на их показное презрение к "торгашам". К тому же Джон Бэрч, судя по его дошедшей до нас обширной корреспонденции, обладал и некоторой образованностью, а грамотностью даже превосходил многих своих высокопоставленных современников, не исключая и самого короля. Превосходил он многих и природным умом и редкой храбростью. Как партизанский вождь он стоит на первом месте, и описания его подвигов в этой народной войне читаются, как самый интересный роман с приключениями.

Будучи одним из первых и усерднейших сторонников парламента, Джон Бэрч собрал в Бристоле многочисленный отряд добровольцев, преимущественно из "мостовиков". С частью этого отряда он и держал на мосту караул, предназначенный не столько для отражения внешних врагов, сколько внутренних, приютившихся в стенах самого города, так как в Бристоле находилось множество пленных роялистов. Хотя они и находились под присмотром, но им разрешалось "на честное слово" разгуливать по улицам, и при первом же удобном случае они могли нарушить это слово, что многие из них, к своему стыду и позору, и сделали.

В глазах короля их это нисколько не роняло: напротив, это только способствовало его благосклонности к ним и побуждало его давать им повышения, вплоть до самых ответственных должностей, как он сделал, например, с Вавасором.

Измена, не только терпимая, но и поощряемая бывшим бристольским губернатором Эссексом, находившимся теперь в берклейском замке, не была еще устранена; она только затаилась, готовая при первой же возможности поднять свою змеиную голову. И новому губернатору, Натаниэлю Финсу, стоило немалого труда держать ее в страхе. К сча- стью, у него в этом был хороший помощник в лице Джона Бэрча. Энергичный капитан-доброволец, казалось, был рожден для этой обязанности. Благодаря двуличности бывшего губернатора ему дважды самому пришлось пострадать: он был ни за что ни про что посажен Эссексом под арест. С тех пор Бэрч сделался особенно осмотрительным и осторожным.

И вот, обозревая свой участок, он увидел приближавшуюся группу, которая не могла не поразить его: впереди ковылял маленький мужчина с деревянной ногой, за ним шла женщина, чуть ли не вдвое выше его ростом, а между ними шагал осел, навьюченный двумя корзинами. Это были Джек-Прыгун, Уинифреда и Джинкем.

Хотя сам Бэрч был не погонщиком вьючных животных, как его называли враги, а крупным торговцем, производившим скупку разных товаров по всей провинции, он все же отлично знал все местные дороги испособы доставки товаров. Поэтому с первого же взгляда догадался, что это идут разносчики, простые сельчане. Мост был достаточно хорошо освещен фонарями и огнями от домов, и, когда путники приблизились, капитан мог ясно рассмотреть их лица. По этим лицам наблюдательный Бэрч понял, что это люди бывалые. Если они шли из Глостера или хотя бы из Берклея, то могли подхватить дорогой кое-какие важные новости, которые не мешало бы узнать от них. Рассуждая таким образом, Бэрч вышел на середину дороги и остановил разносчиков вопросом:

- Откуда идете, почтенные люди?

- Из Глостера, ваша честь, - ответил Джек.

- А по какому делу вы пришли в Бристоль?

- По своему обычному. Как вы видите, мы разносчики.

- Да, но корзины ваши, кажется, пусты, - сказал капитан, заглянув в корзины. - Почему это?

Вопрос этот смутил было Джека, но сестра поспешила спасти положение, ответив своим громким и ясным голосом:

- Мы пришли купить здесь кое-что для Глостера и других мест, подальше. Мы, собственно, из Динского Леса. В Глостере всего не достанешь, что бывает нужно в нашей стороне.

- Ах, вы из Динского Леса! - подхватил капитан. - А когда вы вышли оттуда?

- С неделю тому назад, ваша честь, - снова подал голос Джек.

- Да, оттуда не близко, - заметил Бэрч, покосившись на деревяшку разносчика. - Наверное, вам попадалось немало народа по пути, особенно между Глостером и нашим городом. Не можете ли вы, добрые люди, сказать мне...

Капитан круто оборвал свою речь, заметив, что вокруг начинают собираться любопытные. Он хотел продолжать свои расспросы, отведя путников в сторону, но вдруг увидел, как к женщине подошел мужчина исполинского роста с мощной фигурой, в форме кавалерийского сержанта и по-дружески заговорил с этой женщиной.

- А, сержант Уайльд! - воскликнул офицер-доброволец. - По-видимому, вы знаете этих людей?

- Как мне не знать их, капитан, когда мы родились и вместе росли в Дин-Форесте! - воскликнул бравый сержант.

- Ну и отлично, - заметил вполне успокоенный капитан, и дал своим людям знак пропустить путников через мост.

Обменявшись еще несколькими словами с капитаном, Роб обернулся к Уинифреде и схватил ее за руку.

- Милая Уинни, - шепнул он девушке, - я отпросился на часок. Капитан Тревор вернулся, едва вы успели отойти от ворот. Когда я ему сказал о вас, он велел мне позаботиться о вашем ночлеге. Славный он человек, не правда ли, Уинни?

- Хороший, Роб. Мало таких хороших, - ответила Уинифреда, про себя отмечая, чем именно вызывалась доброта мистера Юстеса Тревора к ней и ее брату: конечно, любовью к их прекрасной землячке.

Джек хмурился и неодобрительно качал головой. Новая задержка на мосту была для него настоящей пыткой: благодаря этой задержке, могли разлететься в пух и прах все его надежды на хорошее вознаграждение. Что же касается его сестры, то последняя мало об этом заботилась; она чувствовала себя полностью вознагражденной за все трудности долгого пути, видя шагающего рядом любимого человека.

Между тем к Джону Бэрчу, глядевшему вслед тем, с кем он только что разговаривал, подошла торопливыми шагами женщина, закутанная в длинный темный плащ с опущенным на лицо капюшоном. Оглянувшись кругом и не видя ничего подозрительного для себя, эта женщина откинула капюшон, и свет фонарей озарил прелестное женское личико с тонкими благородными чертами.

- Марианна! - вполголоса вскричал капитан. - Зачем вы пришли сюда? В чем дело?

- Ваша жизнь в опасности, Джон, - в страшном волнении ответила та, которую звали Марианной. - Я только что узнала об этом и поспешила, чтобы сообщить вам.

- Откуда же угрожает мне опасность, Марианна?

- От изменников. Они готовятся... вооружаются... хотят поднять народ на защиту короля! - отрывисто проговорила молодая женщина, дрожа с головы до ног и задыхаясь.

- Но кто они? И откуда вы узнали об этом?

- Они собрались кто в доме у Иоменса, кто у Баучера. Ждут подкрепления с улицы... Среди них... мой отец и брат. О, Господи! Но ваша жизнь мне дороже всего на свете. Берегите ее, дорогой Джон! Не пренебрегайте моим предостережением!

- Не беспокойтесь, милая Марианна, не пренебрегу. Не медля ни минуты, я приму меры против заговорщиков. Не бойтесь за меня.

Торопливое объятие, торопливый, но жаркий поцелуй - и молодая женщина, снова прикрывшись капюшоном и завернувшись в плащ, поспешно удалилась с моста. Взглядом, полным любви провожал ее изящную фигуру молодой капитан, и когда она, наконец, совсем скрылась в ночной темноте, он со вздохом отвернулся и прошел в караульную.

Эта девушка считалась одной из бристольских красавиц. Отец ее был очень богатый и гордый купец. Если бы он слышал, что говорила его дочь Джону Бэрчу, то собственноручно сбросил бы ее с моста в воду.

Некоторое время спустя капитан Бэрч несся во главе отряда добровольцев по направлению к городской крепости, к так называемому "Замку". Весь отряд, сидя на превосходных конях, был с головы до ног вооружен.

В это самое время в Замке происходил военный совет под председательством самого губернатора Натаниэля Финса. Кстати, нужно сказать, что этот человек, хотя и был неизменно предан парламенту, но другими достоинствами, необходимыми для его ответственной должности, не обладал. По профессии он был стряпчим и лучше разбирался в юридических тонкостях, чем в административных и, тем более, военных делах. Человек безусловно честный, прямолинейный и внешне спокойный, в действительности же он был чересчур горяч и несдержан, так что часто отталкивал от себя своих лучших друзей и портил самые лучшие отношения, не умея обуздать свой резкий язык. К счастью, он был окружен людьми с большим дипломатическим тактом и военным опытом: они контролировали его действия и удерживали от многих пагубных ошибок и увлечений. К числу этих людей принадлежал сэр Ричард Уольвейн.

Этот рыцарь, как и Юстес Тревор, очутился в Бристоле потому, что весь Дин-Форест с соседними областями был временно захвачен роялистами. Сэра Джона Уинтора, действующего в западной части этой провинции, поддержали в других местах лорд Герберт и Гарри Линджен. Особенно трудно было бороться с дисциплинированными и хорошо вооруженными наемными и партизанскими отрядами лорда Герберта, и сторонники парламента отовсюду были вытеснены из Фореста. Не теряя, однако, бодрости духа, сэр Ричард соединил свои отряды с главными парламентскими силами, выступившими против регулярных королевских войск. В описываемое время обе армии действовали в Вурстершире, Варвике и Салопе. Они уже вступали в битву при Эджхилле, - битву, не выявившую победителя, но в которой с обеих сторон проявлялось столько же стойкости и храбрости, сколько и жалкой трусости.

Не были повинны в трусости лишь отряды сэра Ричарда; напротив, все они проявили чудеса стойкости, и не при одном Эджхилле, но и на других полях сражения. Особенно отличился отряд, находившийся под командой сержанта Роба Уайльда, одно имя которого внушало панический ужас королевским солдатам. Даже блестящая конница принца Руперта старалась по возможности избегать стычки с этим отрядом, хотя превосходила его вдвое только по численности. В силу обстоятельств Роб со своим отрядом вынужден был войти в состав бристольского гарнизона; это было крайне неприятно свободолюбивым форестерцам, всегда стремившимся к свободе, но горькая необходимость заставила их покориться.

Вместе с сэром Ричардом и "большим сержантом", как называли в народе Роба Уайльда, оказался и Юстес Тревор, весь, душой и телом преданный парламенту с того дня, когда он в Холлимиде собственными глазами убедился в неправоте той партии, к которой принадлежал раньше.

Вернемся, однако, к новому бристольскому губернатору.

В описываемый нами вечер 7-го марта, т. е. всего несколько дней спустя после ареста Эссекса, он собрал в одной из своих приемных в Замке всех старших офицеров, командовавших отдельными частями местного гарнизона. Его предшественник непременно провел бы этот вечер, как и все предыдущие, в веселой компании легкомысленных кавалеров и дам, но Натаниэль Финс был человек серьезный, положительный и всему на свете предпочитал исполнение своих обязанностей, хотя иногда и не совсем верно понимал их.

Но в эту минуту и он не меньше своих офицеров понимал, что дело, которое они защищают, находится в критическом положении. Взятие Сиренстера, сопровождавшееся кровопролитнейшей резней, сдача Малмсбери, Тьюксбери и Дивайзеса, оставление седлейской и берклейской крепостей, - все эти тяжелые удары, беспрерывно сыпавшиеся градом, могли всполошить хоть кого.

По всей видимости, победоносные роялисты намеревались испытать теперь свои силы под Бристолем. Роялисты особенно зарились на Глостер и Бристоль как на города-склады, сулившие наибольшую добычу. Кроме того, Бристоль являлся ключом к богатой севернской равнине с ее цветущими городами и селами, вплоть до Шрьюсбери, влияющим на оживленную торговлю с южным Уэльсом.

Вся ближайшая территория находилась во власти принца Руперта, который во главе сильного корпуса беспрепятственно совершал набеги и грабил без всякого стеснения. В последнее время прошел слух, что он готовится овладеть и Бристолем путем штурма или осады. Слух этот и вынудил губернатора созвать военный совет для решения насущных вопросов обороны города.

Но для Бристоля были страшны не только внешние враги, - страшнее были враги внутренние. Очаг измены, образовавшийся при Эссексе, не был таким уж безобидным. В нем скрывалась немалая сила, которая ждала только руки помощи, чтобы показать свои острые когти.

В этот вечер Натаниэль Финс был необыкновенно возбужден из-за той малоприятной задачи, которую оставил ему в наследство его предшественник. Уныния, однако, в нем не было заметно. Напротив, трудная ситуация заставила его только собрать всю силу своего духа, и, когда совещание уже подходило к концу, он со свойственной ему горячностью воскликнул:

- Прежде, чем врагу войти в Бристоль, ему придется перешагнуть через мой труп!

- И через мой! И через мой! - единодушно вторили ему патриоты.

Голоса их звучали страстной убежденностью, но не все были искренни. Так, например, громче всех кричал о своей преданности отечеству и парламенту полковник Ленгриш, втайне готовивший измену, которую впоследствии и совершил.

Самым спокойным и сдержанным оказался сэр Ричард Уольвейн. Как человек больше дела, нежели слов, он не любил пышных и витиеватых фраз. Слова же хотя бы того же Финса вскоре, действительно, оказались именно только фразой, потому что впоследствии враг, вступив в город, не перешагнул через тело губернатора, а вошел самым удобным путем - через открытые перед ним настежь городские ворота. Сдача Бристоля произошла так легко, что не могла не показаться преступной, причем сам бывший стряпчий угодил в тюрьму, куда его посадили не враги, а прежние друзья. Он ходатайствовал о помиловании, и оно было ему оказано, но он должен был навсегда оставить всякую общественную деятельность.

Совещание в замке уже окончилось, и все собирались разойтись, как вдруг в дверях появился дежурный адъютант и доложил, что пришли какие-то люди, добивающиеся немедленного приема губернатором по важному делу. Никому другому об этом они говорить не желают.

- Что это за люди? - спросил губернатор.

- Не могу знать, ваше превосходительство, - ответил адъютант. - Они ожидают за воротами. Известие о них принес мне капрал стражи, который находится здесь у дверей.

- Позовите его сюда.

Через минуту перед губернатором уже стоял навытяжку капрал.

- Что за люди, желающие меня видеть в такой поздний час? - повторил ему свой вопрос Финс.

- Ваше превосходительство, - отвечал капрал, - я знаю только одного из них. Это сержант Уайльд из дин-форестского отряда. С ним пришли двое неизвестных мне: маленький мужчина и очень высокая женщина. У мужчины одна нога деревянная.

- Позвольте мне сказать, полковник, - начал сэр Ричард, привстав со своего места, - что мне знакома эта компания, судя по описанию капрала. Сержант Уайльд мой подчиненный. Могу ручаться за него, как за самого себя, а также и за тех, с кем он пришел сюда. Эти люди могли прийти только с добрым намерением.

- Ну, в таком случае пусть они войдут сюда все трое, - приказал губернатор.

Адъютант и капрал исчезли. Когда двери за ними затворились, Финс стал расспрашивать сэра Ричарда о тех, за которых тот так ручался. Едва успел капитан Уольвейн сообщить губернатору нужные сведения, как адъютант уже привел Роба Уайльда с его спутниками.

Глава XVII

ОТКРЫТЫЙ ЗАГОВОР

Присутствовавшие на совете офицеры стали по обе стороны губернатора, и все с любопытством смотрели на входившую группу, состоявшую из трех человек, которые, переступив порог комнаты, выстроились в ряд, причем низенький мужчина оказался между рослым сержантом и почти такой же высокой женщиной.

- Добрый вечер, сержант, - сказал сэр Ричард, подходя к новоприбывшим и ответив приветливым кивком головы на поклоны разносчиков и на отданную Уайльдом честь. - Вероятно, вы привели ваших друзей с какой-нибудь жалобой на причиненную вам обиду? Быть может, они потерпели от наших солдат или от здешнего населения?

- Нет, полковник, - возразил Роб, - они не из тех, которые любят беспокоить начальство жалобами. Но дело в том, что они принесли из Глостера весть от полковника Массея, которую должны передать господину губернатору. Они только что вошли в город и попросили меня немедленно привести их сюда с этой вестью.

Глаза присутствующих с еще большим вниманием обратились к спутникам сержанта. Весть от полковника Массея, командовавшего в Глостере, да еще в такой критический момент, - это должно быть что-нибудь особенно важное.

- Может быть, вашему превосходительству угодно выслушать этих вестников с глазу на глаз? - сказал сэр Ричард, намереваясь покинуть зал совещания и подавая этим пример остальным офицерам.

- О, нет, зачем же! - воскликнул губернатор. - Я не вижу в этом никакой надобности. Прошу вас всех остаться, господа. В сообщениях полковника Массея мы все одинаково заинтересованы... Так что же поручил вам, добрые друзья мои, передать нам полковник Массей? - обратился он к Джеку и его сестре, пытливо оглядывая их обоих. - Говорите прямо, без стеснения и не таясь.

Слова ободрения были излишни для Джека и Уинифреды; брат и сестра привыкли иметь дело с разными людьми и никого не боялись.

- То, что мне велено передать вашей чести, написано на бумажке, - сказала Уинифреда. - Бумажка у моего брата, и он спрятал ее в надежное место, на случай, если бы на нас напали кавалеры, которые рыскают по стране.

- Ну, здесь их нечего опасаться, и брат твой спокойно может достать спрятанную бумагу и передать мне, - заметил губернатор.

Джек прислонился к стене и с помощью сестры отвязал свою деревянную ногу, отвинтил ее верхнюю часть, причем в деревяшке открылось небольшое углубление, из которого и был извлечен свернутый в трубочку листок бумаги.

Развернув врученный ему листок, Финс вслух прочитал следующее:

"Глостер, 7 марта. - Руперт с восьмитысячным отрядом идет на Бристоль. Рассчитывает вскоре быть у ваших ворот. Советую держать их на запоре. Сожалею, что не могу поспешить к вам на помощь: я сам окружен в районе Монмаутсшира. Бретт и лорд Джон Соммерсет со своим папистским сбродом пересекли Форест и теперь теснят нас со стороны Хайнема. Но я во всяком случае удержу Глостер, как, надеюсь, и вы удержите Бристоль. Массей".

- Удержу, чего бы мне это не стоило! - вскричал Финс. - До последней капли крови будем защищать этот город, не так ли, джентльмены?

Вопрос этот буквально потонул в хоре пылких заявлений офицеров о своей готовности умереть за Бристоль.

Не успел еще замолкнуть гул голосов, как дверь с шумом отворилась, и в зал без всякого доклада поспешно вошел новый офицер, по встревоженному лицу которого было видно, что ему не до церемоний.

- Ваше превосходительство... джентльмены, под нашими ногами мина, готовая взорваться! - с трудом проговорил он, еле переводя дух и дрожащей рукой поправляя на себе сбившуюся при быстрой верховой езде перевязь сабли.

- Стоим на мине? - повторил изумленный губернатор. - Что вы такое говорите, капитан Бэрч? Я вас не понимаю.

- Среди нас измена... сбор заговорщиков... - почти хрипел Бэрч. Вооружены... собираются произвести смуту в городе...

- А вам известно, где они собрались? - раздались сразу несколько голосов.

- Частично в доме Роберта Иоменса, частично у Джорджа Баучера. Почти у ваших дверей я получил предупреждение, что и у Эдуарда Сэкра нечисто.

Если сопоставить это известие с сообщением полковника Массея, то нетрудно догадаться, что принц Руперт и его тайные сторонники в Бристоле сговорились овладеть городом в эту же ночь. Руперт со своим корпусом наемников должен был наступать извне, между тем как его друзья в городе намеревались устроить побоище в самих стенах и под шумок отворить ему ворота.

Лэнгриш, Уитель и двое других из присутствующих на совещании у губернатора офицеров, также принадлежавших к сторонникам Руперта, попытались было дискредитировать донесение Бэрча, но, к счастью, голоса их не были услышаны.

- Арестовать заговорщиков! - решило большинство офицеров с губернатором во главе.

- Капитан Бэрч! - обратился Финс к офицеру-добровольцу. - Заговорщиков нужно немедленно арестовать. Поручаю это дело вам как наиболее знакомому с местами сборищ. Возьмите сколько нужно своих людей и сделайте все, чего потребуют обстоятельства. В качестве моего представителя посылаю с вами вот этого джентльмена, - заключил он, указывая рукой на своего адъютанта.

Получив еще несколько инструкций, адъютант с капитаном Бэрчем поспешно удалились. Но вслед за ними явился, также без доклада и с видом необычайного возбуждения, новый офицер-доброволец, капитан Джереми Бек, известный у писателей Реставрации под презрительной кличкой "хлопотливого торгаша". Был ли он "хлопотливым торгашом" - мы не знаем, но что он был "хлопотливым борцом" за правду - это им было вполне доказано в описываемую ночь. Между прочим, он доставил много новых важных сведений о роялистском заговоре, которыми подтверждались и пополнялись предыдущие сообщения.

Ввиду того, что в Бристоле очагов измены оказалось больше, чем было известно Бэрчу, губернатор уполномочил и капитана Бека произвести "изъятие" заговорщиков в тех местах, которые стали известными ему помимо Бэрча.

Лишь только Бек вышел из губернаторской приемной, как на смену ему явился капитан Юстес Тревор, не менее своих предшественников встревоженный и взволнованный.

- Что случилось, Тревор? - встретил сэр Ричард своего подчиненного. - Как могли вы оставить свой пост у ворот, не испросив на то надлежащего разрешения, капитан?

- Простите, полковник, - торопливо проговорил Тревор. - Но время не терпит, и я нашел нужным лично прискакать сюда, чем посылать кого-нибудь. Особенно важно то, что здесь присутствует сам господин губернатор...

- Что же случилось, капитан? - спросил губернатор, вместе со своим штабом внимательно прислушивавшийся к каждому слову нового вестника.

- Стоя на своем посту, я увидел на некотором расстоянии от города подозрительное зарево, происходящее как бы от лагерных костров. Я счел своей обязанностью лично донести об этом своему начальству и очень рад, что нашел здесь и высшее начальство в лице вашего превосходительства.

Да, полковник Массей не ошибся. Губернатор со своей свитой поспешил подняться на сторожевую башню Замка. Действительно, со стороны Дергем-Доуна и вплоть до Кингс-Уэстона весь горизонт освещался желтоватым заревом.

- Разумеется, это бивуачные огни! - вскричал один из старых бывалых офицеров. - В этом нет никакого сомнения. Полковник Массей прав. Перед нами лагерь Руперта.

- Очевидно так, - подтвердил губернатор. - В свое время мы поблагодарим за предупреждение полковника Массея и остальных верных и преданных сынов родины, не скрывших от нас грозящей нам опасности. Пока капитаны Бэрч и Бек исполняют данные им поручения об аресте заговорщиков, не будем медлить и мы с исполнением наших дальнейших обязанностей.

С этими словами Финс спустился с дозорной башни и вместе с несколькими офицерами отправился осматривать городские укрепления.

Между тем капитан Бэрч уже стучался в двери дома Роберта Иоменса, требуя чтобы его впустили. Весь дом был окружен пешими и частично конными солдатами-добровольцами. В случае надобности были бы взломаны и двери. Кроме того, Бэрч принял все необходимые меры против возможных вылазок неприятеля и в других местах.

Дом был очень велик, так как принадлежал одному из местных богачей. По сведениям Бэрча, в этом доме в настоящую минуту присутствовали более сорока вооруженных роялистов. Услышав зловещий стук в наружную дверь и еще более зловещие слова: "Отоприте и сдайтесь без сопротивления!" - заговорщики схватились было за оружие и хотели попытаться пробиться силой на улицу. Однако, когда они выглянули из окон и увидели настоящую осаду, сердца у них дрогнули. Если они не намеревались тут же погибнуть, не принеся ни малейшей пользы своему делу, то им, действительно, не оставалось ничего иного, как сдаться без сопротивления. И они покорно сдались. Ждать пощады им было бесполезно. Они знали, что среди добровольцев есть люди, только чудом избежавшие резни, устроенной роялистами в Сиренстере, и те не упустили бы возможности жестоко отомстить за своих несчастных сограждан, погибших в этой резне.

Не зевали и Бек с Тревором, отправленные губернатором "очистить" гнезда заговорщиков, что и было ими исполнено с таким же успехом, как и Бэрчем. Все обошлось без кровопролития: роялисты везде сдались, уступая превосходящим силам противника и сберегая свою жизнь в надежде, быть может, на лучшее будущее.

Нужно сказать правду: не будь неусыпного Бэрча и неутомимого Бека, улицы Бристоля в ту ночь, наверное, были бы орошены потоками крови. Позднее, действительно, выяснилось, что принц Руперт, стоя перед городом, с нетерпением ожидал условленного сигнала колокола, которым его сообщники в городе должны были дать ему знать, что местный гарнизон перебит и ворота отперты. Остается лишь вступить в Бристоль и взять его.

Но титулованный разбойник так и не дождался желанного сигнала. В городе все оставалось спокойно, а на его стенах по-прежнему были видны черные силуэты людей, оружие которых блестело и сверкало в лучах фонарей. Незадолго до утра лагерные костры, обозначавшие стоянку Руперта, угасли, и он во главе своей армии повернулся спиной к богатому портовому и торговому городу, который в заносчивых мечтах уже давно видел своим.

Глава XVIII

РАЗНОХАРАКТЕРНАЯ СЕМЬЯ

Неблагоприятно сложившиеся политические события заставили всех наших добрых знакомых собраться в Бристоле, как в наиболее надежном убежище. Пришлось укрыться в нем и мистеру Эмброзу Поуэлю с обеими дочерьми. Его планы насчет укрепления Холлимида и защиты своего поместья с помощью друзей и приверженцев оказались невыполнимыми. Сэр Ричард объявил, что все старания укрепиться в деревянном доме будут напрасны. Первая же раскаленная стрела, пущенная неприятелем из специальных метательных снарядов, подожжет строение. Противник же захватывал один за другим все густонаселенные и хорошо укрепленные пункты в Форестской области. Сила была пока на его стороне. Послушавшись совета сэра Ричарда, мистер Поуэль, скрепя сердце, решился переселиться в Бристоль одновременно с отрядами добровольцев-патриотов.

У Эмброза Поуэля была сестра, состоявшая в браке с богатым плантатором в Вест-Индии. Имя ее было Гвендолина и по мужу она носила фамилию Лаланд. Муж ее, за год до своей смерти, последовавшей незадолго до описываемого нами времени, ликвидировал все свои дела в Вест-Индии и перебрался на родину своей жены, где от непривычной праздности и разных излишеств вскоре же заболел и умер, оставив жене и единственной дочери, Клариссе, огромное состояние.

Клариссе Лаланд было всего восемнадцать лет, и она отличалась необыкновенной, своеобразной красотой. Среди предков ее отца были мулаты, этим объяснялся приятный бронзовый цвет ее прекрасного лица, огромные жгучие темные глаза, особый оттенок густых, курчавых черных волос, с которыми не могла справиться ни одна гребенка, и ярко-пунцовые, пышные, чувственные губы. Избалована была эта единственная дочка богатых родителей донельзя. Прихотям ее и причудам не было конца. Своенравная и страстная натура Клариссы не терпела никаких противодействий своей воле, и не знала никакого удержу. Воспитанная в атмосфере рабства и лести, она, естественно, могла сочувствовать только монархизму, казавшемуся ей олицетворением всех ее идеалов - величия, пышности, изящества и красоты. От демократов она с отвращением и почти ужасом отворачивалась.

Хуже всего было то, что и ее мать стала разделять вкусы дочери. Мистер Поуэль совсем не узнавал в сестре свою прежнюю любимицу, скромную провинциальную девушку, которая раньше всегда так понимала его интересы и разделяла все его взгляды и убеждения. Он много лет с нею совсем не виделся и был неприятно поражен происшедшей с ней за это время переменой; между тем, судьба, как нарочно, заставила его искать гостеприимства именно у этой сестры.

Гвендолина Лаланд была в высшей степени гостеприимна. Постоянно устраивая званые обеды, вечера, балы и тому подобные собрания с великолепными угощениями и разного рода увеселениями, она, в сущности, только продолжала то, что началось по желанию ее покойного мужа. Центром этих собраний, на которых присутствовала вся местная знать - аристократическая и денежная - служила, разумеется, Кларисса. За нею увивались все мужчины, свободные от брачных уз. В числе ее поклонников одно время состоял и веселый полковник Эссекс, завсегдатай всех пышных обедов, балов и пикников. Мать и дочь, видимо, благоволили к нему, потому что он был сыном лорда, и в один прекрасный день и сам смог сделаться лордом. Но, когда Эссекс был уличен в измене и посажен в тюрьму, надежды его и Лаландов рассеялись, как дым.

Однако и после исчезновения Эссекса из дома радушной вдовы последняя продолжала вести прежний образ жизни. Не проходило почти ни одного дня, чтобы в этом доме не было многолюдного веселого сборища. Хотя город и находился в полуосадном положении, это нисколько не отражалось на богатом доме, где думали только о забавах, развлечениях и дорогих яствах.

Из семьи Эмброза Поуэля всех ближе была к Гвендолине и Клариссе Лаландам жизнерадостная Вега, но и ее смущали их чересчур уж свободные манеры и склонности. Сам же мистер Поуэль и его старшая дочь Сабрина являлись полной противоположностью своих родственников и чувствовали себя крайне неуютно в гостеприимном доме. Не раз пожалел мистер Поуэль о том, что не поселился в Глостере вместо Бристоля. Ему хотелось бы исправить эту ошибку, но это было очень рискованно, потому что дороги между обоими городами с каждым днем становились все более и более опасными, и он поневоле мирился с необходимостью переждать в доме сестры дни смуты и тревоги.

Гражданская война шла с переменным успехом. Раскрытие заговора 7 марта и арест всех заговорщиков дали временный перевес патриотам. Принц Руперт отошел с войском от Бристоля. Был избавлен от непосредственной опасности и город Глостер, которому угрожали отряды лорда Герберта, надвигавшиеся со стороны Монмаутсшира. Это было сделано сэром Вильямом Уоллером, известным под двумя прозвищами: "Вильяма-Победителя" - за совершенный им ряд блестящих подвигов, и "Ночной Птицы" - за его пристрастие к ночным экспедициям.

Разбив наголову часть партизанских войск лорда Герберта, наседавших на Глостер, он выгнал из Динского Леса королевские войска, находившиеся под предводительством принца Мориса, после чего направился в Гирфордшир и занял главный город этого графства, оставленный слабым и бездеятельным парламентарием Стамфордом. Захватив там в плен целую банду роялистов, приютившихся было в этом месте после ухода Стамфорда, Уоллер вернулся к Глостеру, а оттуда направился к Бристолю.

Уоллер не любил нигде засиживаться. Сдав Финсу своих пленников, состоявших преимущественно из самого цвета гирфордширского дворянства, он отправился в Соммерсетшир, чтобы помериться силами с принцем Морисом и маркизом Гертфордом.

Население Бристоля могло свободно вздохнуть. Внутренняя измена была подавлена в тот самый момент, когда она надеялась на успех. Главари заговора 7-го марта были приговорены к смерти и вскоре казнены. Среди судей не нашлось ни одного голоса, который решился бы ходатайствовать о смягчении их участи.

Эти главари - Иоменс и Баучер - имели повсюду большие связи, и за них многие хлопотали, но безуспешно. Сам король попробовал было пустить в ход все свое еще оставшееся влияние, чтобы их спасти. Он предлагал в обмен за них всех пленных, захваченных его сподвижниками в Сиренстере, но не помогло и это. Юрист Финс на это предложение, сделанное ему одним из приближенных короля, твердо ответил:

- Люди, которых мы судили и осудили, - не воины, а шпионы и заговорщики. Ваши же пленники, взятые в Сиренстере, дрались с оружием в руках. Это большая разница. На предложенный вами обмен мы согласиться не можем, и я предупреждаю вас, что за каждого сиренстерского пленника мы повесим целый десяток ваших длинноволосых кавалеров. Прошу вас это запомнить.

Королевская партия знала, что Финс шутить не любит и привык свои слова подкреплять делом. Новых попыток спасти Иоменса и Баучера больше не предпринималось, и сиренстерские пленники не были казнены.

Но король действовал так вовсе не из сострадания и жалости, а просто по расчету. В руках парламентариев находились роялисты, настолько важные по своему происхождению, положению и состоянию, что король боялся подвергнуть риску их жизни. У этих роялистов были еще более сильные связи, чем у Иоменса и Баучера, так что можно было опасаться, как бы они не обратились против самого короля в случае, если бы из-за его упорства угроза Финса была приведена в исполнение. Зато королевский провост-маршал1 Смитс впоследствии отомстил сиренстерцам, находившимся в заключении в Оксфорде, тем, что лишил их жизни всякими лишениями и жестоким обращением.

До последней минуты своей жизни Иоменс и Баучер, эти "государственные мученики" - как называют их роялистские писатели - не переставали заявлять о своей невиновности, но им никто не верил. Реальность подтверждала, что они собирались пролить кровь своих ничего не подозревавших сограждан. Недаром же при аресте они оказались вооруженными вместе с остальными заговорщиками. Кроме того, судебным следствием было установлено, что они собирались впустить в Бристоль принца Руперта с его разбойничьей шайкой, а это значило бы обречь город на разграбление, мирных граждан - на убой, а женщин - на позор. Только по опубликовании следственных актов бристольцы могли понять ту страшную опасность, которой они подвергались в ночь 7-го марта и от которой они были спасены почти чудом.

Между тем госпожа Лаланд собирала вокруг себя и своей прелестной дочери не одних приверженцев короля, но и сторонников парламента. Разумеется, она охотно допускала в свой избранный круг только тех лиц из противоборствующей партии, кто своим происхождением и манерами не шел вразрез с этим кругом. Таких лиц среди парламентариев было еще довольно много, так как партия "чистых" патриотов лишь впоследствии приняла особую окраску.

Среди других приверженцев парламента в доме вдовы Лаланд появлялись и сэр Ричард Уольвейн, и его юный приятель Юстес Тревор. Одного из них даже встречали там особенно радушно по причинам, которые выяснятся потом. Появление этих лиц несколько смягчало горечь мистера Поуэля, очень страдавшего в той шумной суматохе, которая являлась главным условием существования его сестры.

Сэру Ричарду часто приходилось отлучаться из города в погоне за роялистами. В последнее время он имел много хлопот с отрядами принца Мориса, которые старались проникнуть в Соммерсетшир, чтобы присоединиться к отрядам Гертфорда. Сэр Ричард не давал покоя противнику и преследовал его, как тень. При каждой стычке он наносил ему чувствительные удары и сокрушал все его планы. После одной из блестящих экспедиций он вернулся в Бристоль в одни ворота, между тем как из других выступал Уоллер, который явился в этот город с целью принять под свои знамена лучшую часть тамошнего гарнизона. Так как "Победитель" был наделен большими полномочиями, то губернатор не мог противиться этому, хотя ему и не хотелось лишиться части своих лучших защитников.

Через несколько дней после своего возвращения сэр Ричард получил приглашение на бал, который устраивала мадам Лаланд. Такое же приглашение было получено и Юстесом Тревором. Выходило так, как будто она давала бал только в честь этих лиц, что очень удивило и даже рассердило многих роялистов, также приглашенных на этот бал. Вид Юстеса Тревора раздражал их в особенности. Они считали юношу ренегатом, покинувшим своего короля в критический момент. Как могла сделать это мадам Лаланд, когда тела злополучных "государственных мучеников" еще не успели остыть в могиле? Нашлись и такие, кто объяснял это тем, что мадам Лаланд заискивает перед "восходящими светилами". Некоторые успехи, выпавшие в последнее время на долю приверженцев парламента, многих заставляли верить в их полную победу в недалеком будущем.

Не это ли имела в виду и Гвендолина Лаланд?

Но это предположение было неверно. На приглашении "новых светил" настояла Кларисса по причинам, известным только ей. Своенравная девушка не привыкла давать отчет в своих поступках никому, даже матери, которая, напротив, сама находилась под ее влиянием. Что будут говорить о ней другие, Клариссу не интересовало, лишь бы она могла настоять на своем. Она знала, что хороша собой, что умеет танцевать, как баядерка, хотела веселиться и блистать в обществе, хотела любить и быть любимой, а до всего остального ей и горя было мало.

В Бристоле было много дворян всех сортов: и среди коренных жителей, и среди временно искавших в нем убежища, вроде мистера Поуэля с дочерьми, и среди приведенных насильно в его стены в качестве пленников. Мадам Лаланд было из кого выбирать гостей. Число разосланных ею приглашений было на этот раз очень велико. Почти все явились на ее любезное приглашение, и в назначенный час вечера великолепные гостиные и залы Монсерат-Хауза стали наполняться именитой публикой, состоявшей не из одних длинноволосых или коротко остриженных дворян, но и из представителей местного крупного купечества. При новом губернаторе балы в Бристоле были редкостью, и золотая молодежь с жадностью ловила каждую возможность повеселиться и пофлиртовать. Этой молодежи и было особенно много. Но были люди и пожилые, для которых также было немало привлекательного в доме мадам Лаланд в виде лакомого угощения, интересных бесед и новых знакомств.

Собравшихся было не менее двухсот человек обоего пола. Бал обещал быть тем более интересным, что приглашенным предоставлялось право быть в каком угодно костюме и даже в масках. Разнообразие костюмов оказалось поразительным. Большинство дам было в масках, по крайней мере, в начале бала, во время же танцев почти все маски оказались на полу, и присутствовавшим открылись лица такой красоты, которую было прямо грешно скрывать.

Однако знатоки утверждали, что всех прелестнее были хозяйская дочь и ее две кузины, Сабрина и Вега Поуэль, которые и помогали мадам Лаланд принимать гостей. И действительно, эти три девушки совершенно различных типов были так ослепительно хороши, - каждая в своем роде, - что сам Париж признал бы за ними пальму первенства.

На балу оказался и Реджинальд Тревор, явившийся после своего кузена Юстеса, который сопутствовал сэру Ричарду. Реджинальд и Юстес Треворы не виделись друг с другом довольно долго, именно с того дня, когда они неожиданно столкнулись в Холлимиде. Реджинальд участвовал с монмаутсширскими отрядами лорда Герберта в осаде Глостера, так быстро прекращенной Уоллером, который забрал его в плен и препроводил в Бристоль. Кстати сказать, во время сражения при Эджхилле попал в плен и полковник Ленсфорд, не постыдившийся громко крикнуть "пощадите!", когда этого храбреца со всех сторон окружил неприятель. Пленника поместили в Варвик-Кэссле.

Находясь в Бристоле уже несколько недель, Реджинальд Тревор знал, что его кузен состоит в капитанском чине под начальством сэра Ричарда и вместе с ним сражается против роялистов, стремившихся овладеть одним из крупных торговых центров между реками Авоном и Северной. И вдруг старший кузен видит Юстеса в одной с ним гостиной! Эта новая встреча была для него очень неприятна. Ведь Юстес был из числа тех, кто пленил его, и, кроме того, это был тот самый человек, которому он, Реджинальд, угрожал не давать пощады, в случае встречи с ним на поле битвы. Все это еще больше углубило ту пропасть, которая легла между ним и его кузеном еще в Холлимиде.

Но Юстес смотрел на это совсем иначе. Он со своим простодушием не чувствовал к Реджинальду никакой вражды и видел в нем лишь политического противника, с которым при встречах на нейтральной почве всегда был готов обменяться крепким рукопожатием. Он искренне обрадовался, когда увидел в этом мирном собрании и Реджинальда. Полный самых добрых чувств, он подошел было к брату с протянутой рукой. Но вместо ожидаемой им трогательной сцены примирения вышло нечто совершенно иное, заставившее его очнуться от своих радужных мечтаний. Произошел разговор, хотя и короткий, но острый, как боевой меч.

- Так ты исполнил все же свое безумное решение? - бросил ему Реджинальд резким тоном.

- Какое решение? - с искренним удивлением спросил Юстес.

- А, ты еще спрашиваешь?! Притворяешься непонимающим? - продолжал Реджинальд. - Ты изменил своему государю и родному отцу!

- Зато не изменил своей совести, - с достоинством возразил Юстес, начиная понимать свою ошибку в оценке истинного характера и настроения кузена. - Бог и совесть для меня выше короля и даже выше моей привязанности к отцу, как бы сильна она ни была.

- Вижу, вижу, ха-ха-ха! - злобно смеялся Реджинальд. - Продолжай, как начал, пока еще твои "стриженые" головы берут кое-где верх. Но скоро, скорее, чем вы можете вообразить, - все повернется иначе. Радуйся, Юстес, что тебя не было среди тех, кому удалось добраться до меня при Хайнеме. Я успел уложить там около десятка бунтовщиков. Если бы и ты находился среди них, не сдобровать бы и тебе.

Сделав над собой усилие, Юстес старался придать этой беседе вид шутки и, улыбаясь, произнес:

- Нет, Редж, если бы мы с тобой встретились там, то тебя сейчас, пожалуй, здесь бы не было.

Сказав это, он поспешил отойти от кузена.

Глава XIX

В КОГТЯХ РЕВНОСТИ

В эту ночь двоюродные братья больше не вступали в беседу. Когда они случайно сталкивались, то делали такой равнодушный вид, точно не были вовсе знакомы. Новых попыток к примирению Юстес не делал и жалел о сделанной им ранее.

Реджинальд тоже не думал о примирении. Чувство более сильное и глубокое, чем оскорбленная преданность королю, заставляло его относиться к Юстесу как к своему злейшему врагу. Чувство это было ревностью, которая впервые вползла в сердце Реджинальда во время последней встречи с кузеном в Холлимиде и с тех пор успела превратиться во всепожирающую страсть. Он был уверен, что Юстес вытеснил его образ из сердца Веги, и не поверил бы никому, кто стал бы доказывать, что Вега и до знакомства с Юстесом ни одной минуты не интересовалась им, Реджинальдом.

Каковы бы ни были политические разногласия между остальной частью гостей в Монсерат-Хаузе, наружу они пока не прорывались. Роялисты и круглоголовые сходились группами или по одному из каждой партии и мирно между собой беседовали, шутили, смеялись, как ни в чем не бывало. Офицеры, уже сталкивавшиеся на полях битвы и старавшиеся там отнять друг у друга жизнь, здесь встречались, как добрые друзья, и старались шутить над изменившимися условиями встречи. А когда начались танцы, то не одну ярую роялистку можно было увидеть несущейся по паркету чуть ли не в объятиях какого-нибудь усерднейшего сторонника парламента, носившего его мундир, или самого пламенного роялиста в паре с прелестной парламентаристкой. Впрочем, большинство молодежи совсем не интересовалось политикой и со всем пылом беззаботной юности предавалось лишь наслаждению общим весельем. Серьезные дела молодежь предоставляла старшим.

Сабрина Поуэль танцевала почти исключительно с одним сэром Ричардом Уольвейном, с которым ей было о чем поговорить: они были уже женихом и невестой. Что же касается ее младшей сестры, то, будучи страстной поклонницей Терпсихоры, она готова была кружить под звуки задорной музыки хоть со всеми танцорами. Она так и перелетала из рук в руки, не отказывая ни одному из многочисленных кавалеров, искавших чести и удовольствия потанцевать с такой красавицей.

Поведение Веги не нравилось Клариссе. Хотя она тоже не имела отбоя от кавалеров, но не желала, чтобы какая-нибудь другая дама, в особенности ее собственная кузина, на которую она смотрела, как на деревенскую простушку, могла соперничать с ней в чем-либо; избалованная дочка госпожи Лаланд привыкла царить в городском обществе и не выносила соперничества. Но всего досаднее было то, что Вега осмелилась конкурировать с нею еще и в любви к Юстесу Тревору; этого уже не могла бы стерпеть и всякая другая женщина, даже и не одаренная таким бурным темпераментом, как Кларисса Лаланд. Поэтому можно себе представить, что творилось в душе и сердце этой взбалмошной полумулатки!

Распорядительницей бала была сама Кларисса. Она составила музыкальную и танцевальную программы; управляла подбором пар, назначая, кому с кем, в каком танце и сколько времени участвовать. Сама же она старалась иметь своим постоянным кавалером Юстеса Тревора, не обращая внимания на то, что это возбуждало насмешливые толки. Такое явное предпочтение хозяйской дочери, оказанное "ренегату" перед всеми другими кавалерами, побуждало некоторых роялистов высказывать предположение, что благосклонность Гвендолины Лаланд к парламентариям объясняется именно благосклонностью Клариссы к "ренегату".

Со своей стороны и Вега терзалась муками любви и ревности. Давно ли прошли те дни, когда она так пренебрежительно толковала с сестрой о любви, а теперь вот и сама очутилась во власти этого чувства, казавшегося ей тогда таким непонятным и бессмысленным. И, как нарочно, казалось, что на ее долю выпали одни шипы этой загадочной розы, именуемой любовью, т. е. одни терзанияревностью. Ведь уверенности во взаимности Юстеса она не имела. Положим, в ту минуту, когда он на соколиной охоте променял свои великолепные страусовые перья на хвост убитой ее соколом цапли, у нее была основательная надежда услышать от него признание в любви, но надвинувшиеся вслед за тем события помешали этому. С тех пор не было больше ни одного свидания с глазу на глаз, поэтому девушка так и оставалась в неведении относительно настоящих чувств ее избранника. Но она была верна своему слову, что если бы полюбила кого-нибудь, то и не переставала бы любить его. Никакая сила не могла бы заставить ее разлюбить Юстеса; даже уверенность в том, что он уже не любит ее, да никогда и не любил. Но страдала и мучилась она невыразимо, и лишь одурманивающая атмосфера бального угара давала ей возможность сохранять в этот вечер свое душевное равновесие.

Между тем Юстес по каким-то тайным соображениям казался весь поглощенным Клариссой, которая употребляла всевозможные уловки, чтобы он почти не отходил от нее. И то, что так заставляло страдать Вегу, приносило радость не только Клариссе, но еще одному человеку, - Реджинальду Тревору. С одной стороны, он считал ухаживание своего кузена за хозяйской дочерью искренним, а с другой, он, опытный сердцеед, воображавший, что Вега не могла избежать влияния его всепокоряющего обаяния, был убежден, что если этот пряничный херувимчик Юстес не вертится больше возле нее, то, значит, она его любезностей не поощряла и, стало быть, таит нежное чувство к другому, т. е. к нему самому, Реджинальду. И это было для него большим утешением в его остальных горестях.

В Монсерат-Хауз его собственно и привела только безумная надежда на то, что он там вновь увидит предмет своей страсти и объяснится с ним. Что же другое могло привести его туда? Не соблазны же бала или изысканного ужина? Он любил Вегу, как никогда никого не любил, и судорожно цеплялся за надежду, что и Вега должна полюбить его. Девушку могла бы заставить разочароваться в нем только обида, причиненная им ее отцу. Но ведь он нанес эту обиду не по собственному побуждению, а исполняя служебный долг, по приказу свыше. Во всяком случае, она могла бы забыть или простить ему это. Любовь всегда все прощает. Надо было только услышать подтверждение этого от самой Веги. Вот почему он и явился на бал.

Случай для объяснения с Вегой не замедлил представиться. Хозяйка дома за своими племянницами не присматривала; она вся была поглощена заботой о своей ненаглядной дочке; мистер Поуэль на балу не присутствовал, потому что вообще никогда не участвовал в увеселениях этого дома, где жил лишь временно и поневоле. Дочерям же своим он не запрещал пользоваться удовольствиями, свойственными их возрасту, и считал их достаточно благоразумными, чтобы не нуждаться в присмотре.

Сестры стояли отдельно, когда к ним приблизился Реджинальд. На его учтивый поклон они обе приветливо ответили и без всякой натянутости вступили с ним в разговор. Они слышали, что он, хотя и сражался за идею, которой они, разделяя политические убеждения своего отца, не сочувствовали, но проявлял истинную храбрость и стойкость. За эти качества женщины всегда склонны многое простить мужчине. Да к тому же, он ведь теперь был человеком побежденным, несчастным пленником, а это вызывало к нему сострадание благородных сердец. Именно такие сердца были у обеих сестер, и они теперь еще раз доказывали это.

Немного поговорив с "несчастным пленником" о событиях последнего времени, Сабрина оставила его одного с сестрой, чтобы не мешать им. Она научилась понимать Вегу и знала, что смело может предоставить ее самой себе.

- Я думаю, вы уже забыли меня, мисс Вега? - начал Реджинальд, лишь только Сабрина ушла от них.

- Напрасно вы, капитан Тревор, полагаете, что у меня такая короткая память, - с милой улыбкой ответила девушка. - Почему вы предположили, что я забыла вас?

- Потому что с тех пор, как мы виделись в последний раз, случилось так много нового, произошли такие события, и вам пришлось встретить столько новых людей, гораздо интереснее меня, - мог ли я надеяться, что вы не забудете меня?

Он говорил с ней скромно, почти смиренно, без тени прежнего фатовства. Это еще больше затрагивало в сердце молодой девушки струну сострадания.

- Ничто не может заставить меня забыть друга, каким вы были для нас и каким, наверное, остались бы, если бы не роковые обстоятельства, которые превратили стольких друзей во врагов, - поспешила девушка успокоить "бедного" пленника, своим смиренным видом точно умолявшего об участии.

- Никто больше меня не сожалеет об этих обстоятельствах, и по очень веской причине.

Реджинальд и в самом деле имел "вескую" причину огорчаться оборотом тех событий, в которых и он был действующим лицом. Хотя он и был пленником лишь "на честное слово" и не содержался ни в каком заключении, но все время находился под страхом, что его схватят и отведут в крепость, откуда была одна дорога - на казнь. Король не переставал осыпать "изменников" разными угрозами, и если бы ему удалось привести их в исполнение, то в ответ на это не пощадили бы и сторонники парламента своих пленников из королевской партии, и Реджинальд мог бы пасть одной из первых жертв их справедливой мести.

Но не это пугало Реджинальда. Была надежда на то, что будет произведен обмен пленными. Тогда Реджинальд мог бы со временем иначе пристроить свою шпагу и снова сделать себе карьеру. Вега же думала, что "бедный" пленник горюет только о потере свободы и опасается за свою будущность, поэтому и продолжала в прежнем приветливом тоне:

- Да, вас постигло большое несчастье, капитан Тревор, и я от всей души жалею вас. Особенно грустно мне то, что вы пострадали за неправое дело.

- О, благодарю вас! - воскликнул он, обрадованный и ободренный добротой девушки, не вслушавшись в ее последние слова. - Но я говорю не о своем поражении; эту участь испытал не я один, и я знаю, что она постигла меня не по моей вине. Нет, эта гражданская война мучит меня тем, что из-за нее я лишился многих прежних друзей, и в особенности, - грустно добавил он, - меня терзает боязнь лишиться вашей дружбы.

- Но мы к вам нисколько не переменились, мистер Тревор, - уверяла его мягкосердечная девушка. - Действительно, одно время и отец, и все мы были очень раздосадованы вашими действиями против отца. Но потом мы рассудили, что вы были лишь исполнителем чужой воли и поступить иначе не могли.

- Вы поняли это правильно, как я, впрочем, и ожидал, - продолжал молодой человек, все более и более увлекаясь и поддаваясь своим иллюзиям. Действительно, никогда ни одно служебное поручение не было мне так неприятно и так мало было созвучно с моей личной волей, как то, которое разлучило меня... с вами! - решительно выпалил он, немного замявшись было перед этими смелыми словами.

Очень смущенная этой неожиданностью, Вега отступила на шаг и даже отвернулась, не зная сразу, что ответить. Он этого не понял и принял за особый поощрительный маневр со стороны девушки, а потому и продолжал страстным шепотом свои признания:

- Да, мисс Вега, только об одном этом я сожалел и скорбел за все это бесконечно долгое время. Сколько служебных ночей провел я в неотступных думах о вас... Впрочем, когда служба и не обязывала меня бодрствовать, мои ночи все равно оставались бессонными из-за вас!

- Не понимаю, сэр, - попробовала отделаться шуткой Вега, - причем же я к вашей бессоннице?

Но эта притворная шутка вдруг напомнила Реджинальду, что, в сущности, эта девушка никогда не давала ему прямого повода говорить ей такие вещи, какие он сейчас говорил.

- Ах, - разочарованно произнес он, - если вам это непонятно, то мне нечего больше и объяснять... А я так надеялся, что вы поймете меня!

Но она отлично понимала его в эту минуту и даже была не прочь немножко поддержать его надежды: в ней заговорила ревность. Девушка заметила, как Кларисса повисла на руке Юстеса Тревора и без всякого стеснения бросала на него самые жгучие взгляды, сопровождаемые томными улыбками, на которые, казалось, он отвечал тем же. Пара эта готовилась начать новый танец. Зрелище, причинявшее Веге боль, как от острой пытки, и послужило на пользу Реджинальду. Когда он несмело, не надеясь на успех, попросил ее протанцевать и с ним несколько туров, она, к его удивлению, приняла это предложение. Этим молодая девушка снова сбила его с толку. Он не догадывался, что служит для нее лишь прикрытием в ревнивой игре.

Начался контрданс, - тот самый испанский танец, который через Францию проник в Англию, предшествуя котильону, кадрили и другим подобным "квадратным" танцам.

Пар образовалось столько, что часть их решила перейти в сад. Музыканты помещались так, что музыка была одинаково слышна и в доме, и в саду. Двери и окна одного из залов выходили на обширную террасу, перед которой расстилалась большая площадка для различных игр на открытом воздухе. Эта площадка была так хорошо утрамбована, что на ней так же легко было танцевать, как и на паркете. Терраса и окружавшие ее деревья были обвиты гирляндами пылающих разноцветных фонарей, а воздух был напоен смешанным ароматом цветов, в изобилии росших на садовых куртинах. Кларисса пожелала танцевать именно здесь, в этой чудной, естественной обстановке, в теплую летнюю ночь, где девушка чувствовала себя точно на родине, среди пальм и огромных светляков.

Ее большие темные глаза с восточным разрезом светились счастьем, словно она и в самом деле была перенесена в родную страну. Но в действительности Кларисса совсем и не думала о ней в эту минуту. Причина ее хорошего настроения была иная. Девушка и не скрывала этого. Страстная, никогда не встречавшая противоречия, эта девушка не привыкла ничего утаивать. Чего она хотела, того и добивалась. В настоящее время она задумала покорить сердце Юстеса Тревора и добивалась этого напрямик. Казалось, она и на этот раз достигнет своей цели. Молодой кавалер один танец уже протанцевал с нею, а теперь готовился пройтись с ней и в контрдансе. По всей видимости, он был полностью очарован своей дамой: внимательно слушал ее болтовню, оживленно отвечал ей, всецело разделял ее радости, - словом, всячески способствовал ее торжеству.

Все это казалось и Веге и доводило ее ревность до высшей точки кипения. Но ревность, это зеленоглазое чудовище, обладает свойством все преувеличивать и искажать, а потому бедная Вега совсем неверно истолковывала то, что видела. Беспристрастный наблюдатель, умеющий верно читать выражения лиц, истолковывать взгляды и движения людей, подметил бы, что Юстес Тревор только притворялся заинтересованным Клариссой Лаланд, в действительности же был бы очень рад избавиться от нее. Дело было в том, что он тоже страдал муками ревности, потому что видел рядом с Вегой своего кузена. Юноша знал, что Реджинальд раньше его был знаком с домом Поуэлей, и когда сам он, Юстес, был введен в этот дом, то, как он теперь припоминал, тамошняя домашняя челядь перешептывалась о том, что между младшей хозяйской дочерью и статным офицером Реджинальдом Тревором завязывается нечто большее, чем обыкновенная дружба.

Действительно ли это было так? Не возобновляются ли теперь на его глазах прежние отношения, временно прерванные по причине возникшей политической смуты, выбившей из привычной колеи всю страну? Юстес с тоской задавал себе эти вопросы и мучился ревностью. Ведь и он верил тому, что так искусно разыгрывалось при нем, но он не знал, что Вега вовсе не была такой простушкой, какой могла казаться на первый взгляд. Она отлично умела кокетничать, не хуже любой великосветской львицы.

Удивительно, как были перепутаны сердечные дела этого квартета: Реджинальд - Вега и Юстес - Кларисса. Двое мужчин любили одну и ту же женщину, две женщины любили одного и того же мужчину: двое же из них не были любимы теми, которых любили сами, и, что было всего страннее, именно эти, не любимые своими избранниками, ликовали и торжествовали воображаемую победу, между тем как любимые терзались всеми муками отвергнутой любви!

Если бы сердца могли заглянуть в сердца, то, увидели бы внутри совсем иное, чем извне, и тогда грустные стали бы радостными, и - наоборот. Но сердца, в большинстве случаев, "питаются" информацией посредством глаз, которые судят только по тому, что видят: а это часто бывает обманчивым, в особенности, когда разыгрывается комедия.

Печальное недоразумение между молодыми людьми продолжалось весь этот танцевальный вечер. Один танец сменялся другим, но ни в одном из них Юстес Тревор не был кавалером Веги. Вина была не его, хотя и могло показаться, что виноват именно он. На первый танец с Клариссой не он выбрал ее, но был выбран ею; то же самое вышло и со вторым. Танцуя с хозяйской дочерью, как бы по обязанности, от которой неудобно уклониться, он хотел подойти к Веге и пригласить ее на следующий контрданс. Однако неотступно следившая за ним Кларисса перехватила его опять.

- Ах, капитан Тревор, как хорошо вы танцуете! Совсем по-другому, чем прочие наши кавалеры, - сказала она ему полупокровительственно, полувызывающе.

Не дав молодому человеку оправиться от смущения, в которое вверг его этот слишком прозрачный комплимент, Кларисса стремительно продолжала:

- Надеюсь, и вы настолько довольны моим умением танцевать, что пригласите меня и на контрданс? Не правда ли?

В устах каждой чопорной англичанки такие слова были бы явным бесстыдством и, наверное, получили бы должный отпор даже от такого вежливого кавалера, каким был Юстес Тревор. Но к пылкой, воспитанной в совершенно иных условиях и донельзя избалованной креолке следовало быть снисходительным. Поэтому Юстес с вынужденной галантностью ответил:

- С большим удовольствием. Весь к вашим услугам, мисс.

Он не чувствовал ни малейшего удовольствия, но должен был притворяться чувствующим. А восхищенная Кларисса, не сомневавшаяся в его искренности, поспешно подхватила его под руку и увлекла в сад. Увидев это, увлеченная ревностью Вега выбрала себе кавалером Реджинальда Тревора, сходя с ума по его двоюродному брату, которого она считала навеки погибшим для себя. Конечно, этой несносной кокетке Клариссе удалось влюбить его в себя по уши! Это ясно, как Божий день. Иначе неужели бы он не нашел случая подойти к ней, Веге, чтобы сказать ей хоть одно любезное слово?

Окончив второй танец с креолкой, Юстес кое-как отделался от своей чересчур навязчивой дамы и стал отыскивать Вегу, надеясь хоть теперь, наконец, перемолвиться с нею парой слов. Но, к его отчаянию, она оказалась все еще в компании со своим кавалером по контрдансу и, по-видимому, была очень довольна им. Казалось, что Вега и Реджинальд только друг для друга и существуют на свете. Юстес не знал, что с одной стороны это была только игра, - не знал и страдал до отчаяния.

Видя подходящего Юстеса, Реджинальд, стоявший перед своей отдыхающей под деревом дамой, немного отступил назад и замер в позе, выражающей некоторую напряженность, с блеском торжества в глазах и тенью насмешливой улыбки на губах. Двоюродные братья не обменялись ни словом, ни даже взглядом. Тот, кто их не знал, мог подумать, что они совсем незнакомы. Поклонившись Веге, Юстес несмело спросил ее:

- Могу я просить вас на танец со мной, мисс Вега?

В другое время он отнесся бы к ней иначе и сказал бы "милая мисс Вега" или прямо "милая Вега", но в эту минуту она не казалась желающей быть "милой" для него.

- Извините, но я уже ангажирована, - пренебрежительно ответила молодая девушка и даже отвернулась в сторону.

Юстес понял, кем она снова ангажирована, и, с трудом скрывая свое огорчение, отвесил новый поклон, церемоннее первого, и поспешил скрыться в толпе.

В течение этого вечера пропасть между Юстесом Тревором и Вегой Поуэль все больше расширялась и углублялась. Во время танцев они часто сталкивались, но молодые люди старались даже не глядеть друг на друга; а когда их взгляды нечаянно встречались, то лишь вскользь и с таким выражением, словно каждый из них чувствовал себя в чем-то виноватым перед другим. Но украдкой они все-таки очень внимательно следили друг за другом, и жало ревности все острее и глубже вонзалось в их истерзанные сердца.

Кларисса и Реджинальд, наоборот, находились в полнейшем упоении. Между ними было много общего. Одинаково тщеславные, креолка и кавалер умели внушить известное обаяние особам противоположного пола, которым желали нравиться. Реджинальд Тревор, хотя и не мог быть назван Адонисом, все же был красивым и видным мужчиной того воинственного типа, который так привлекателен для большинства женщин. Он и в самом деле всегда был женским баловнем; поэтому было неудивительно, что он почти не сомневался в расположении к себе Веги. Если одно время он и поддался было сомнению, то поведение Веги по отношению к нему вернуло ему его прежнюю самоуверенность, и он торжествовал теперь победу.

В таком же состоянии блаженной уверенности в победе находилась и Кларисса Лаланд. Когда она гостила в Холлимиде, перед тем, как Поуэли были вынуждены переселиться в Бристоль, она слышала о том, что там провел три недели и Юстес Тревор, слышала и о его внезапном обращении из роялиста в парламентарии и чутьем угадала причину этого обращения. Однако при ближайшем наблюдении, она не открыла ничего, подтверждающего ее догадку. Юстес хотя и продолжал посещать Холлимид, но всегда в сопровождении своего непосредственного начальника, сэра Ричарда Уольвейна; беседовать с Вегой ему приходилось постоянно под наблюдением остальных присутствующих, между прочим, и самой Клариссы, когда та одновременно с ним бывала у своих форестских родственников. Правда, без нее Юстес с Вегой, быть может, и встречались наедине, но никакой особенной близости между ними не было заметно.

Разумеется, блестящая красота Веги, отрицать которую Кларисса не могла, давала повод подозревать, что редкий мужчина окажется в состоянии пройти равнодушно мимо такой красоты. Но разве она сама, Кларисса, не была в полном смысле красавицей, и даже еще более бросающейся в глаза, чем Вега, как уверяли ее льстивые языки и зеркало? И разве она не обладает огромной силой очарования? Нет, не "бледной" красоте форестской кузины спорить с ней, жгучей креолкой! Юстес должен любить ее, только ее, Клариссу! А что он иногда украдкой так странно поглядывает на даму своего кузена, то это ничего не значит; быть может, она нравится ему даже в качестве будущей жены его двоюродного брата.

Таким образом, в то время, как одна пара мучилась воображаемыми горестями, другая ликовала, предаваясь таким же воображаемым радостям.

Глава XX

КОНЕЦ ИГРЫ

Последним танцем был танец-соло. Этот вид танцев плохо прививался в Европе, пока его не одобрила французская королева. Пример королевы заразительно подействовал сначала на близкие ко двору круги, потом понемногу начал распространяться и по всей Франции, но еще мало был знаком в Англии. Кларисса Лаланд вздумала доставить своим гостям особенный сюрприз, показав им первый раз танец-соло, заимствованный у туземцев Антильских островов. Время для этого танца было выбрано после ужина, когда возбуждение после выпитого вина должно было придать этому чересчур смелому танцу особенную привлекательность в глазах публики. Положим, Кларисса заботилась только об одном человеке из всех присутствующих, но ведь приходилось считаться и с другими.

Танец-соло, включенный Клариссой в свою программу, - собственно говоря, в финале этой программы, - изображал индейскую девушку, собирающую цветы. В качестве этой девушки выступала, разумеется, сама Кларисса. Начала она с тихих, медленных движений, сопровождаемых соответствующей пантомимой. Вокруг нее - воображаемые цветы. Она идет по лесной тропинке и подходит то к одному цветку, то к другому, но не срывает ни одного. Остановившись на одно мгновение перед каким-нибудь цветком, она вдруг отпрыгивает от него и перепархивает к другому.

Танец этот очень богат фигурами и разнообразием поз, в зависимости от того, растут ли воображаемые цветы на правой стороне или на левой, внизу, на земле или вверху, на ветвях деревьев. Все это дает возможность демонстрировать ловкость, грациозность и искусство пантомимы. Стан танцующей подчеркивает его подвижность и гибкость.

Все еще не находя желаемого цветка, танцующая вдруг останавливается, причем вся ее фигура изображает нечто новое. Очевидно, ее смущает какой-то шум в лесу. Она низко наклоняется к земле и прислушивается. Сперва она выражает недоумение, затем тревогу. И вдруг она бросается бежать, но не по прямой линии, а зигзагами, словно она в своем смятении сама не знает, куда ей броситься, чтобы избежать угрожающей ей опасности. Движения ее становятся все более и более порывистыми, жестикуляция - возбужденнее. И вот, наконец, она несется в вихре бешеного вальса. Временами она останавливается как бы для отдыха, изображая полное изнеможение и жестами умоляя публику поспешить к ней на помощь. Но публика знает или предупреждена, - как в настоящем случае, - что "спасти" танцующую должен только тот, кому она бросит какой-нибудь предмет: платок, ленту, перчатку или еще что-нибудь. Роль "спасителя" состоит в том, что он выходит на "арену" и останавливается в позе желающего помочь. Тогда танцующая бросается ему на грудь, разыгрывая восторг радости по поводу своего спасения и выражая благодарность спасителю. Разумеется, этим спасителем должен быть мужчина.

К этому танцу Кларисса надела соответствующий костюм, какой носят карибские королевы: короткую белую газовую юбку и лиф из того же воздушного материала, с очень низким вырезом и широкими рукавами. В волосах, ушах, на открытой шее и на почти обнаженных руках сверкали драгоценности. Костюм этот с особенной яркостью подчеркивал ее своеобразную красоту. И когда она, подобно блестящей бабочке, запорхала от цветка к цветку, демонстрируя изумительную грациозность и гибкость, даже самые строгие пуритане не могли не восхититься ею.

Мужчины затаили дыхание в томительном ожидании, кого именно из них изберет индейская чаровница своим спасителем. Все уже заметили, к кому именно клонятся ее симпатии, но интересно было знать, не захочет ли она прикрыть свое истинное чувство, вызвав к себе "на помощь" кого-либо из остальных кавалеров. Томиться долго неизвестностью никому не пришлось.

Сняв с правой руки расшитую драгоценными камнями перчатку, какие в то время носили богатые дамы, она протянула руку, как бы намереваясь бросить перчатку, и изящно переступила с ноги на ногу, вглядываясь в лица зрителей, отыскивая между ними своего избранника. Многие были заинтересованы ею и втайне надеялись, что драгоценная во всех отношениях перчатка будет брошена им. Но она упала к ногам как раз того человека, который вовсе не желал ее - к ногам Юстеса Тревора. Отказаться поднять перчатку было невозможно. Молодой человек поднял ее и выступил вперед. В нескольких шагах от девушки, под залитой огнями террасой, он остановился и, как этого требовал танец, раскрыл свои объятия. В то же мгновение к его груди приникла другая, упругая грудь, вздымающаяся бурно и взволнованно. Но это нисколько не восхитило юношу.

Однако этим дело еще не кончилось. Юстесу Тревору пришлось взять под руку воображаемую карибскую королеву и пройтись с нею по ярко освещенным аллеям сада. Такое зрелище было новым ударом для бедной Веги. Прелестная блондинка была близка к отчаянию, и, пожалуй, заболела бы или наложила бы на себя руки, если бы не судьба. Эта всевластная богиня нашла, что истинная любовь должна восторжествовать над всеми недоразумениями, ошибками и заблуждениями людей и прихотями врагов. Быть может, все объяснилось бы когда-нибудь и само собой, но могло случиться и другое: зеленоглазая ревность могла погубить все намеченные ею жертвы. Как бы там ни было, но судьба послала Веге и еще кое-кому помощь в лице двух бдительных добрых гениев, полностью раскусивших суть этой игры. Этими гениями оказались Сабрина Поуэль и сэр Ричард Уольвейн.

- Не знаете ли вы, моя дорогая, - спросил сэр Ричард у своей невесты, с которой переходил на интимное "ты" только в особенных случаях, - почему ваша сестра совсем не танцевала с Юстесом Тревором? Да и вообще весь этот вечер я не видел их рядом. Уж не случилось ли чего-нибудь между ними?

- Да, кажется, у них произошло какое-то недоразумение, - ответила Сабрина.

- Но по какому же поводу?

- Положим, повод-то есть...

- Вы думаете, что тут замешана ваша экзотическая кузина?

- А вы разве не думаете этого, Ричард?

- Как вам сказать, дорогая Сабрина?.. Положим, она довольно откровенно ведет себя с Юстесом. Но я все-таки не думаю, чтобы мисс Вега имела основание ревновать к ней.

- Почему же?

- Да просто потому, что Тревор нисколько не заинтересован мисс Клариссой.

- Так почему же он так носится с ней весь вечер?

- Спросите лучше, почему она так цепляется за него, нарушая все правила приличия. Что же касается Юстеса, то он только из вежливости или по какой-нибудь другой причине показывает вид, будто ему приятны ее авансы. На самом же деле он любит вашу сестру. Это я знаю от него самого. В одну из минут откровения он мне во всем сознался.

- Он мог измениться с тех пор. Кларисса очень хороша и умеет привлекать к себе.

- Да, она хороша и привлекательна, но только не для Юстеса. Он не из тех, кого может привлечь любое красивое женское личико. В Уайтхолле он прослыл за человека с сердцем твердым, как алмаз, и все старания тамошних красавиц тронуть его нечувствительное сердце оказались тщетными. Говорят, это и было причиной того, что ему пришлось уйти оттуда. Он отверг явную благосклонность даже чрезвычайно важной дамы при дворе, так что и та была настроена против него. Когда такой человек кого-нибудь полюбит, то сомневаться в постоянстве его чувства нет основания. Юстес Тревор искренне полюбил вашу сестру и никогда не изменит этой любви, будьте уверены.

- Однако мог же он чуть ли не в один миг изменить свои политические убеждения, - резонно заметила Сабрина.

- О, это совсем другое дело и свидетельствует только в его пользу! воскликнул сэр Ричард. - Он не по собственному выбору шел ложным путем, и, когда сам убедился, что этот путь ложный, недолго думая, мужественно и решительно свернул с него. С пути же, свободно им избранного, он уже не сбивается и никогда не собьется... Не вернее ли предположить, что сама Вега изменилась к нему? Она сегодня что-то очень долго находилась в обществе другого Тревора. Что это значит, по-вашему?

- Право, не знаю. Может быть, старший Тревор насильно навязывает себя ей, и она, оскорбленная явным пренебрежением Юстеса, затеяла эту игру.

- По всей вероятности, это игра с обеих сторон. Оба, - и ваша сестра, и мой юный друг, - проделывают все это просто так... в пику друг другу. Но все-таки эта игра очень рискованная, и нам нужно постараться скорее прекратить ее, пока еще не поздно.

Сабрина и сэр Ричард давно уже были помолвлены друг с другом, и если бы не гражданская война, разразившаяся в стране, то были бы уже мужем и женой. Их интерес к сердечным делам Веги и Юстеса Тревора носил дружелюбно-покровительственный характер. Особенно тревожилась Сабрина, видя, что счастью ее любимой сестры грозит серьезная опасность.

- Да, дорогой Ричард, вы правы, - обрадованно подхватила она последние слова жениха, - вам надо остановить эту игру... Но твердо ли вы уверены в любви Юстеса к Веге?

- Повторяю вам - вполне уверен, - поспешил ответить сэр Ричард. - Не далее, как сегодня, когда мы ехали с ним сюда вдвоем, он снова открыл мне свое сердце и прибавил, что никогда ни на один вечер он не отправлялся в таком тяжелом настроении, как на этот. Я спросил его о причине такого настроения, и он мне сознался, что боится, не ошибается ли он, надеясь на взаимность Веги! Он слышал, что во время его отсутствия в Бристоле его кузен Реджинальд часто бывал здесь, что тот тоже влюблен в Вегу и что, быть может, ему удастся покорить сердце этой малоопытной девушки...

- О, - с живостью перебила Сабрина, - я хорошо знаю, что Реджинальд Тревор никогда не сможет стать предметом мечтаний моей сестры! Она...

Молодой девушке не удалось договорить: помешал шум приближающихся шагов и говор. Жених и невеста сидели в беседке, сплошь покрытой густой листвой вьющихся растений. Беседка освещалась висячей лампой, которая только что почему-то погасла. Поэтому в беседке было теперь темно. Шаги идущих вдруг замерли перед входом в беседку. Это были Кларисса и Юстес Тревор. Беззастенчивая креолка вела своего кавалера туда, где не ожидала никого встретить.

- Как странно, что вы могли перейти на сторону парламента, капитан Тревор! - звенел возбужденный голос Клариссы.

- Почему это кажется вам странным, мисс? - раздался холодно вежливый голос Юстеса.

- Потому что ваш отец и вся ваша семья находятся на стороне короля. Не изменил королю и ваш храбрый кузен. Да вы и сами совсем не подходите этим плебеям... круглоголовым, как их называют. У вас с ними ровно ничего нет общего.

- Нет, мисс, вы ошибаетесь, у меня с ними общее то, что я так же, как и они, люблю свободу и правду. Я удивляюсь их стойкости, их самопожертвованию, их мужеству, с какими они добиваются своего права на сносное человеческое существование.

- Однако и роялисты не менее стойки. Напротив, говорят, что они даже храбрее ваших оборванцев.

- Вы заблуждаетесь в этом, мисс... Простите, что я, во имя правды, противоречу вам. Роялисты вовсе не храбрее наших партизан. До сих пор они были только лучше вооружены. Это давало им возможность грабить каждую незащищенную ферму, каждую усадьбу, каждое селение. Вот в чем их преимущество перед нами. Но скоро колесо фортуны повернется в другую сторону, и мы рассчитаемся с Рупертом и его грабителями за все их бесчинства.

- Ах, капитан Тревор, как можете вы так отзываться о принце Руперте, словно об атамане разбойников с большой дороги!

- Он такой же гнусный убийца! Впрочем, и сам король не лучше его. Стоит только припомнить, как он поступил с несчастными сиренстерскими пленниками.

- Ах, какой вы, однако, гадкий бунтовщик! - вскричала Кларисса, смех которой доказывал, что участь сиренстерцев нисколько ее не трогает. - И что вы там ни говорите, капитан Тревор, но я не могу не называть вас ренегатом.

- Называйте меня, как вам будет угодно, мисс, - прежним равнодушным тоном произнес Юстес. - Я сделал то, что должен делать каждый честный человек. Когда он увидит, что необдуманно, по чужой ложной указке идет не туда, куда следует, он тотчас же поворачивает в другую сторону. Я так и сделал и нисколько не стыжусь этого, напротив, горжусь этим.

"Прелесть, что за прямой и открытый характер!" - думал о Юстесе Сэр Ричард, с удовольствием прислушиваясь к его правдивым ответам. То же самое думала и Сабрина, с тем лишь дополнением, что находила Юстеса вполне достойным быть мужем ее сестры. Только бы устроить эту партию!

Очевидно, Кларисса подумала, что Юстес обиделся на ее слова, и поспешила умиротворить его.

- О, сэр, - говорила она дрожащим от страсти голосом, - не подумайте, что я серьезно назвала вас так... Нет, нет, я только пошутила. Я вовсе и не думаю упрекать вас. Ведь мы, женщины, очень слабо разбираемся в политике. В особенности я не осведомлена в них, потому что нахожусь здесь совсем недавно. Как вам известно, моя родина не здесь. В действительности я совсем не знаю, какая партия права, какая - нет. Да, по правде сказать, и мало этим интересуюсь... во всяком случае, не настолько, чтобы из-за этого ссориться с друзьями, а тем более с вами, капитан Тревор. Прошу вас забыть мои необдуманные шутки, как будто бы их и не было. Забудете? Да?

Она перешла чуть ли не на умоляющий тон кающейся грешницы. Кротость и смирение его собеседницы, казалось, подкупили Юстеса в ее пользу. Он подумал, что, в сущности, у нее недурное сердце и много настоящей женственности, а если она так странно ведет себя, то это потому, что плохо воспитана и все время была у себя на родине в дурном обществе. Это побудило его пожалеть ее, и он сердечно ответил ей:

- Мне не за что прощать вас, дорогая мисс, и нечего забывать из ваших слов. По-своему вы, быть может, и правы, и не мне обижаться на вас за это.

Он и в мыслях не имел, что его дружеский тон и нечаянно сорвавшиеся с языка слова "дорогая мисс", которым он не придавал особенного значения, могут быть восприняты как доказательство наличия таких чувств, каких у него не было. Но Кларисса именно в этом смысле поняла его слова.

- Ах, как я рада, что мы остаемся друзьями! - с чисто южной пылкостью произнесла она. - А где моя перчатка? - вдруг спросила она совсем уж фамильярным тоном. - Намерены вы возвратить мне ее или предпочитаете оставить у себя?

Эти вопросы очень смутили Юстеса. Он все еще держал в руке поднятую им при танце-соло перчатку Клариссы и совсем забыл о ней. Вопросы креолки заставили его понять, что он попал в крайне щекотливое положение. Оставить у себя перчатку - значило бы выказать то, чего он не чувствовал, а возвратить ее обратно могло быть прямым оскорблением для девушки, на что он по своей натуре не был способен. Как поступить? Вдруг у него мелькнула мысль, дававшая ему приличный выход из создавшегося положения. Перчатка была очень дорогая: бархатная, вышитая золотом и мелкими драгоценными камнями.

- О нет, - сказал он, протягивая Клариссе перчатку, - оставить у себя такую дорогую вещь я не могу. Пожалуйста, возьмите ее обратно.

- Не надо, не надо, сэр! - со смехом ответила креолка, отмахиваясь от перчатки. - Благодарю за ваше любезное предложение, но, поверьте, я не настолько бедна, чтобы не быть в состоянии приобрести пару других таких же перчаток.

- Раз вы так великодушны, мисс, то я с благодарностью принимаю ваш подарок, - сказал окончательно растерявшийся Юстес, думая дать делу совсем другой оборот, чем это могло показаться его собеседнице.

- Благодарить не за что, - возразила торжествующая Кларисса. - Вы только получили должное за избавление меня от угрожавшего мне врага, ха-ха-ха!

Вдруг она взглянула на его шляпу, где еще развевались перья цапли, на которые он в Холлимиде заменил страусовые, и прибавила:

- Жаль, что вы не можете прикрепить мою перчатку к вашей шляпе. Она может испортить вид этих прелестных перьев.

Молодой капитан оцепенел. Прикрепить перчатку к шляпе - да ведь это значило бы, что нужно оставить ее там и, главное, что этим та особа, которой принадлежала перчатка, вселюдно объявляется дамой сердца владельца шляпы. Что подумает тогда Вега? Не будет ли она вправе считать его изменившим ей? Нет, этого допустить нельзя. Может быть, она изменила ему и никогда не любила его, - но что же делать? Ведь он сам искренне любит ее, и ему не следует навлекать на себя и тени подозрения в измене. Даже в отместку ей за ее возможную измену он не в силах был нанести ей такое оскорбление, какое внушала ему эта сумасбродная креолка. Немного подумав, он с решительным видом твердо сказал:

- Простите, мисс Лаланд. Как я ни осчастливлен тем даром, которым вам угодно было почтить меня, но есть причина, по которой я не могу использовать его так, как вы того пожелали.

- Да? Почему же? - полуудивленно, полураздраженно спросила Кларисса. Интересно бы узнать эту причину... Впрочем, на что мне и знать ее! Отдайте перчатку, сэр... Благодарю вас... Спокойной ночи!

Сидевшие в беседке слышали, как сначала удалились легкие и быстрые женские шаги, а немного спустя заскрипел песок дорожки, пролегавшей мимо беседки, под более тяжелыми, мужскими шагами. Затем все кругом затихло.

- Кларисса проиграла, - сказал сэр Ричард. - Видите, дорогая Сабрина, я был прав: любовь Юстеса Тревора к вашей сестре верна и крепка, как утес.

- Да, теперь я сама в этом убедилась, - подтвердила девушка. - Пойду, отыщу Вегу и расскажу ей все.

- Вы думаете, это ее обрадует?

- Конечно. Хотя прямо она мне ничего не говорила о своей склонности к Юстесу, но нетрудно было догадаться... Ах, вот еще какая-то пара идет сюда! Нужно скорее уйти, Ричард, чтобы не пришлось навлечь на себя подозрения в подслушивании...

- Не смущайтесь, дорогая Сабрина: наше подслушивание может привести только к добрым результатам, - возразил сэр Ричард, - они пройдут мимо.

Оба прислушались. Гремела музыка, слышался смутный гул множества голосов, раздавались взрывы смеха. К беседке подходила еще одна парочка. Это были Вега и Реджинальд Тревор. Словно нарочно, они тоже остановились перед беседкой и как раз на том самом месте, где за пять минут до этого стояли Кларисса с Юстесом.

- Мой двоюродный брат Юст не отходит от своей возлюбленной, - говорил Реджинальд. - Никогда мне не приходилось видеть кого-нибудь влюбленным до такой степени, как влюблен мой бедный кузен. Интересно бы знать, отвечают ли ему взаимностью?

Он бессознательно вливал яд в сердце Веги, потому что вполне был уверен в любви девушки к нему самому. Сознательным интриганом Реджинальд, во всяком случае, не был.

- Должно быть, отвечают, - упавшим голосом промолвила Вега.

Если бы Реджинальд вслушался в тон ее голоса и увидел выражение ее лица, то, вероятно, догадался бы, что он идет по ложным следам. Очаровательное личико его спутницы было покрыто смертельной бледностью, глаза были полны слез и отчаяния, губы судорожно дрожали. Он увидел бы, что несчастная девушка едва владеет собой и только благодаря силе воли, какую трудно было и подозревать в таком юном существе, не бьется где-нибудь на земле или на полу в истерике. Но возле беседки было темно. Блестящие огни иллюминации горели вдали, а с неба струился лишь слабый звездный свет.

Поощряя ухаживания Реджинальда, молодая девушка хотела этим продемонстрировать пренебрежение к Юстесу, мало думая о том, что одному подает неосуществимые надежды, а другого оскорбляет и всех сбивает с толку. Она помнила только одно: как извивалась змеей перед Юстесом ее легкомысленная кузина с Антильских островов, как она бросила ему перчатку, с какой - это уж Вега сама вообразила - торопливостью он подхватил эту перчатку, чтобы затем заключить в свои объятия и прижать к груди свою партнершу по танцу, и как в довершение он стал гулять с нею вдвоем по пустынным садовым аллеям. В пику всему этому и Вега пошла под руку с Реджинальдом бродить в темноте. Теперь она каялась в своей необдуманности и порывистости и не знала, как выйти из тупика, в который сама себя вовлекла. Не поступает ли она еще хуже Клариссы? Та, несмотря на свою сумасбродную причудливость, была хоть искренней, между тем как она, Вега, делала глупости с целью кого-то обмануть.

Знай Реджинальд, что происходит в душе его прекрасной спутницы, он тотчас же ушел бы от нее, как ушла от Юстеса Кларисса, когда поняла, что жестоко ошиблась. Но он этого не знал, поэтому считал себя вправе скорее завладеть тем, что, по его мнению, принадлежало ему.

- Впрочем, я выразился неверно, сказав, что не видел еще мужчины, который был бы так безумно увлечен женщиной, как мой кузен Юстес, - снова заговорил он, направляясь на этот раз прямо к цели. - Я знаю такого еще одного.

- Разве? - безучастно проговорила Вега.

- Да, я знаю его, - с невольной дрожью в голосе продолжал Реджинальд, только такого вопроса и ожидавший, чтобы пойти дальше. Он думал, что этот вопрос подтверждает интерес Веги к ею словам и поощряет его дальнейшие излияния, желанные ею самой. - Позволите вы мне сказать вам, кто это? добавил он, склоняясь к ней.

Вега молчала.

- Этот человек - я сам, - пояснил, наконец, он и снова приостановился, ожидая, что она спросит об имени его избранницы. Но он ошибся и в этом.

- Вот как! - еле слышно слетело с ее бледных губ, но и только.

- Сказать вам имя любимой мною женщины? - решился он еще раз, полагая, что Вега колеблется из-за свойственной девушкам скромности, стыдливости и застенчивости.

- А разве вам так интересно, чтобы я знала это имя? - спросила она, скорее по наитию, чем сознательно, потому что вся она была поглощена своими мучительными душевными переживаниями.

- Интересно, очень интересно... более всего на свете! - страстно проговорил он. - Женщина эта - вы, мисс Вега Поуэль. Вас я люблю... люблю всем сердцем, всей душой! Разве вы еще не поняли этого? Или, быть может, вам это неприятно?.. Вы так странно смотрите на меня...

Она подняла на него глаза, и он больше чувствовал, чем видел, что эти глаза говорят совсем не то, чего он так нетерпеливо ожидал.

- Капитан Тревор, - теперь уже с полным сознанием всей важности сказанного Реджинальдом начала Вега, - напрасно вы делаете мне такие признания. Я никогда не давала вам права думать, что могу серьезно ответить на ваше, хотя и лестное, но чуждое мне чувство. Отвечать вам взаимностью я не могу. Останемся добрыми друзьями, какими мы были до сих пор, но не...

- Можете не договаривать, мисс Вега! - холодно и даже грубо оборвал он ее. - Я слышал достаточно, и знаю, кто является препятствием между нами. Это - мой собственный кузен... Хорошо, будьте с ним счастливы, если вам удастся завладеть им. Что же касается меня, то я утешаюсь мыслью, что в житейском море плавает не одна такая прекрасная рыбка, какой являетесь вы, пойду ловить другую... Прощайте, мисс Вега Поуэль!

Сняв шляпу, он с подчеркнуто изысканной вежливостью отвесил своей собеседнице низкий поклон. Затем, круто повернувшись на каблуках, подбоченясь и насвистывая какую-то песенку, быстрыми шагами удалился.

Оставшись одна в темноте, Вега в отчаянье закрыла руками свое искаженное обидой лицо и горько зарыдала. В ту же минуту ее плечи обхватили две нежные, теплые и мягкие женские руки и милый, ласковый голос проговорил:

- Не плачь, моя милая Вегочка. Ты держала себя молодцом с этим франтом, и больше он к тебе не решится приставать. А я скажу тебе кое-что, после чего ты не захочешь больше плакать, а будешь радоваться. Пойдем со мной. Мы обойдем дом с задней стороны, где никого нет, и я дорогой все расскажу тебе.

В то время, когда сестры, нежно обнявшись, пошли по одной дорожке, чтобы через задний ход незаметно пробраться в одну из своих комнат, сэр Ричард отправился отыскивать Юстеса Тревора. Отыскав юношу в каком-то темном углу опустевшей бальной залы, где один за другим угасали огни, он утешил и его точно так же, как утешала Сабрина свою сестру. Горевавшая перед тем парочка стала ликующей, а ликовавшая до тех пор - кипела теперь из-за отвергнутой любви.

Таким образом, вся эта мучительная игра, к удовольствию одних и огорчению других, была, наконец, закончена.

Глава XXI

СДАЧА БРИСТОЛЯ

Около сотни всадников, мчавшихся во весь опор, но не в стройном боевом порядке, а вразброд, в рваных мундирах и помятых доспехах, пробитых пулями шлемах на головах, некоторые, впрочем, и без всякого головного прикрытия, в разорванных покрытых кровью кольчугах, в грязных сапогах, неумытые, облепленные пылью, - вот все, что осталось от армии "ВильямаПобедителя".

Эти остатки конницы Гессельрига, так называемых "лобстеров", бежали из-под Раундвэй-Дауна. По-рыцарски храбрый, но беспечный и слишком доверчивый Уоллер вступил в бой с более сильным противником, под предводительством Байрона и Вильмота, и был разбит наголову.

Это было заключением целой серии кровавых схваток с маркизом Гертфордским и принцем Морисом, начавшихся в низменности между Тогскими и Фринольскими холмами и вскоре перешедших в жаркий бой, какого не могли запомнить даже самые опытные ветераны. После нового сражения на соседних высотах Ленсдауна, в котором перевес остался на стороне роялистов, оба войска снова сошлись на высоком горном плато при Раундвэй-Дауне, где и произошло окончательное поражение Уоллера.

Особенно пострадали кирасиры Гессельрига. Ряды их во многих местах были прорваны, у многих погибли лошади, и они оказались совершенно беспомощными в своем тяжелом вооружении. Целыми массами они скатывались в глубокие пропасти, которыми была изрыта скалистая возвышенность. Из сильного отряда в пятьсот человек, лишь за несколько дней перед тем так гордо выступавшего из ворот Бристоля, уцелела едва ли пятая часть и спасла свою жизнь беспорядочным бегством. Во главе этого разбитого отряда находился и сам Уоллер, несколько раз раненный и почти истекающий кровью.

Несмотря на страшное поражение, никто из этой горстки храбрецов не проявлял никаких признаков душевной слабости. Свежая кровь, покрывавшая и их самих, и их доспехи, еще красневшая на их оружии и на лошадях, - все это доказывало, что они стойко бились до тех пор, пока не убедились в полной бесполезности дальнейшего сопротивления. Они даже не стыдились своего бегства, сознавая, что отступили только перед силой, намного превосходившей их собственную. Осуждать их было нельзя, и они знали это. Они спасались с видом загнанных львов, а не трусливых гиен, которых может испугать и ребенок с палкой в руках.

Утро только забрезжило, когда перед бегущими открылся вид бристольских башен, радовавший их взоры и обещавший им безопасность и отдых. В отдыхе они нуждались, пожалуй, даже больше, чем в безопасном убежище. Несколько дней и ночей подряд эти доблестные воины не покидали своих седел, поэтому были очень обессилены усталостью, голодом и жаждой. Сами лошади едва держались на ногах и часто спотыкались, но, понукаемые всадниками, снова со свойственной им добросовестностью напрягали свои последние силы, чтобы выручить своих хозяев.

Но какое печальное зрелище они должны были представлять сами для тех тысяч людей, которые смотрели на них с городских стен, валов, башен и бастионов! Первым увидел их часовой на сторожевой башне Замка, когда светлеющее небо дало ему возможность различать предметы на расстоянии. Потом они были замечены другими часовыми, стоявшими на башнях по обеим сторонам крепостных ворот, и данные этими часовыми сигналы тревоги были быстро повторены по всей крепости. Загудели колокола, раздались резкие металлические звуки медных труб, зарокотали барабаны, и весь этот гул вскоре перенесся на улицы города, заставляя мирно спавших граждан с испугом вскакивать со своих теплых постелей.

Когда летнее солнце начало подниматься над горизонтом, все многочисленное население Бристоля было уже на ногах и высыпало на улицы. Мужчины с криком и гамом неслись к городским стенам, а женщины с плачем взбирались на первую попавшуюся возвышенность и оттуда с беспокойством и ужасом старались разглядеть и понять, что случилось. Но вот, наконец, все увидели длинный ряд сверкающих оружием всадников, медленно приближавшихся к городским воротам. На некотором расстоянии от города разгромленный отряд привел себя мало-мальски в порядок и умерил шаг.

Когда же блистольцы разглядели, кто эти всадники и в каком они истерзанном виде, когда увидели еле державшегося в седле, израненного, сокрушенного сэра Вильяма Уоллера и ехавшего рядом с ним не в лучшем состоянии его товарища, сэра Артура Гессельрига, этих двух вождей, до сих пор считавшихся непобедимыми, - тогда они поняли, какая над ними разразилась беда. Этот отряд выступал из Бристоля в рядах шеститысячной армии, полный мужества, храбрости и веры в успех, и вот теперь от всей этой громады возвращалась лишь жалкая горсточка полуживых людей! Многие из бристольских граждан тут же почувствовали, что это грустное зрелище - лишь прелюдия к еще более грустным и страшным событиям, угрожающим Бристолю.

Но не все в Бристоле огорчались. Часть его обитателей даже радовалась радостью удовлетворенной жажды мести. Разумеется, эта часть состояла из роялистов. Суровый режим губернатора Финса причинял им страдания, а вид пораженного противника возбуждал в них надежду на скорую благоприятную для них перемену, когда они снова восторжествуют пока здесь, в Бристоле, а потом, быть может, и везде. Тут были все тайные сторонники, родные и друзья "славных государственных мучеников", только и ожидавшие случая жестоко отомстить за них; были и простые граждане, так или иначе заинтересованные в деле короля; были и парламентские пленники разных категорий из оставленных на свободе, на честное слово, или заключенных в тюрьмы; были, наконец, всякого рода интриганы, держащие нос по ветру, разные авантюристы, устраивающие свои делишки сообразно с обстоятельствами: где окажется выгоднее, туда и примкнуть. Все эти люди радовались, глядя на остатки разбитой парламентской армии; это зрелище вселяло в них бодрость и давало им повод надеяться, что скоро вернутся к ним прежние золотые деньки, когда им опять можно будет безнаказанно грабить и производить всяческие насилия над беззащитными.

Возвращение разбитого отряда "лобстеров" совпало с балом у Гвендолины Лаланд. В то время, когда с этого бала разъезжались последние гости, к Монсерат-Хаузу подъехал верхом на лошади какой-то офицер в адъютантской форме и спросил, здесь ли еще находится сэр Ричард Уольвейн. Оказалось, что он готовится уезжать вместе с Юстесом Тревором и некоторыми другими парламентскими офицерами. Услышав, что его спрашивают, сэр Ричард, сопровождаемый своими товарищами и друзьями, поспешно вышел на крыльцо, возле которого дожидался приезжий офицер.

- Я Ричард Уольвейн, - сказал он офицеру. - Что вам угодно от меня?

- Мне поручено передать вам, полковник, экстренный приказ губернатора, ответил адъютант, прикладывая руку к шлему. - Потрудитесь принять.

Сэр Ричард взял сложенную вчетверо и запечатанную сургучной печатью бумагу, вскрыл ее и прочитал следующее:

"Полковнику Уольвейну. Экстренно.

Арестуйте всех пленников, оставленных на честное слово, кто бы они ни были, военные или штатские, и препроводите их под усиленным конвоем в Замок. Затем обыщите весь город.

Финс"

- Ну, Тревор, - вполголоса обратился сэр Ричард к Юстесу, - вот нам и реванш, если бы мы захотели воспользоваться этим случаем... Прочтите-ка... Поняли? Отправляйтесь сейчас же в казармы и приведите сюда сержанта Уайльда с дюжиной рядовых. Начнем обыск с этого дома... Эй, да вот и он сам и с рядовыми! - удивленно и вместе с тем обрадованно вскричал он, увидев въезжавшего в ворота сержанта Уайльда, за которым шла шеренга спешенных солдат, ведших своих лошадей под уздцы. Роб непосредственно из Замка тоже получил приказ отправиться с определенным числом людей в Монсерат-Хауз.

Последовала сцена, трудно поддающаяся описанию. Успело разъехаться лишь небольшое число гостей. Большинство же еще веселилось, разбредшись группами по обширному саду, где находились столы с винами, прохладительными напитками, фруктами и разными лакомствами. Одни из гостей были без масок, другие - в масках, но все в самых разнообразных костюмах. Между ними оказались и пленники на честное слово. Не успели они опомниться, как их всех арестовали и отвели на свободное место перед домом, где расставили рядами, чтобы вести в Замок.

Во всем этом было много комичного и карикатурного; раздавались даже веселый смех и шутки. Но было и немало досады и гнева. В особенности негодовала сама мадам Лаланд, принимая все совершавшееся на ее глазах за оскорбление, наносимое лично ей. На некоторых лицах, не закрытых масками, замечались испуг и что-то вроде раскаяния.

Самые разнообразные чувства выражало лицо Реджинальда Тревора, также, разумеется, арестованного. И это было неудивительно: быть может, за всю жизнь этому человеку не пришлось пережить столько волнений, сколько он пережил в этот вечер. Муки ревности к двоюродному брату; торжество из-за уверенности в том, что Вега его любит; наступившее вслед за тем горькое разочарование и, наконец, унижение тем, что арест был произведен тем же двоюродным братом.

К чести Юстеса нужно сказать, что ему вовсе не хотелось добивать своего родственника, хотя тот и был его противником. Напротив, он от души жалел старшего кузена, в особенности после той радостной для него вести, которую услышал всего за несколько минут перед тем от сэра Ричарда. Но нужно было повиноваться приказанию начальства. С румянцем смущения на своем красивом лице молодой человек подошел к Реджинальду и тихо сказал ему:

- Реджинальд, мне дан приказ отвести тебя в Замок.

Во избежание дальнейших разговоров он поспешно отвернулся и знаком приказал Робу Уайльду позаботиться о дальнейшем. Гигант подошел к Реджинальду и насмешливо проговорил:

- Пожалуйте за мной, капитан. Нам недалеко идти, гораздо ближе, чем тогда, когда вы меня вели из Кэтсхилля в Лидней.

Роялист понял насмешку грубого форестерца, понял с острой болью в душе и взгляд Веги Поуэль, смотревшей на него из окна своей комнаты. Он уже в третий раз видел ее там и все с тем же почти выражением снисходительной жалости на лице и в прекрасных голубых глазах. Однако, встряхнувшись и проведя рукой по лбу и лицу, как бы желая прогнать что-то надоедливое, Реджинальд с гордым видом поднял голову и бодро пошел вслед за сержантом.

Совсем другим взглядом обменялась Вега с Юстесом, когда тот снизу посылал ей прощальный привет. Они теперь знали, что неизменно любят друг друга; а остальное было лишь вопросом времени и обстоятельств. Охранявшие их добрые гении успокоили обоих...

Сэр Вильям Уоллер недолго оставался в Бристоле, он пробыл там лишь столько времени, сколько требовалось, чтобы дать отдохнуть измученным людям и лошадям, да немного оправиться и самому от своих многочисленных, но не опасных ран. Он был не из тех людей, которые любят торчать без дела в осажденном городе, каким Бристоль обещал сделаться в ближайшем будущем. Открытое поле, а не ограниченная стенами крепость - вот что было ареной, достойной деятельной натуры Уоллера. Хотя и потерпевший жестокое поражение, лишенный всей своей армии, этот сильный духом человек не поддался, однако, унынию. Разбита одна армия, он соберет другую. Поэтому он быстро снова покинул Бристоль; за ним последовал и Гессельриг. Они взяли с собой своих любимых "лобстеров", какие только уцелели, попав в город, и которые могли держаться на лошадях с оружием в руках.

Уоллер направлялся в Лондон. При таком слабом конвое это было очень рискованным предприятием, так как вся провинция была наводнена отрядами торжествующего врага. Но сообразительность и ловкость Уоллера помогли ему благополучно добраться до столицы, для чего он должен был делать большие обходы по самым глухим дорогам.

Между тем, вскоре после выступления Уоллера из города бристольцы могли полюбоваться нашествием к их стенам новых гостей - передовых отрядов победоносной роялистской армии. Все западные графства находились уже во власти этой армии. Только в Глостере и Бристоле оставались еще гарнизоны, верные парламенту. Роялисты намеревались овладеть и этими городами. Вопрос сводился теперь к тому, какой из них подвергнется первым натиску роялистов.

Глостер был уже под угрозой, но местному губернатору удалось на время ее отвести. Ввиду этого предполагали, что роялисты набросятся теперь на Бристоль, а потом, взяв его, вновь попытаются овладеть и Глостером. Бристоль был богаче и важнее по своему положению, следовательно, захват его обещал роялистам больше выгод. И, действительно, к стенам Бристоля уже подступал Байрон с передовым отрядом легкой конницы. За ним тянулись и другие войска: из Ленсдоуна шли отряды Гертфорда и Мориса, а со стороны Оксфорда показались ряды наемных войск Руперта, от которых несло гарью сожженного ими Чельгрова, где из-за измены пролиты были потоки крови лучших патриотов.

С чисто сатанинским буйным весельем эти многочисленные отряды носились вокруг бристольских стен, подобно пернатым хищникам, кружащимся над добычей. Они видели, что укрепления города не настолько сильны, чтобы долго противостоять дружному натиску многочисленного войска, и знали, что и гарнизон довольно слаб. Мы уже говорили, что после первой своей побывки в Бристоле Уоллер вывел оттуда значительную часть его защитников, которые почти все и полегли в битвах с роялистами и их наемниками.

- Тут нечего и раздумывать, - сказал Руперт. - Нужно начинать штурм. Город сразу же будет взят.

Вечером роялисты окружили город, а рано утром следующего дня начали штурмовать его и, действительно, сразу же ворвались в него. Это им удалось с глостерской стороны, где снаружи действовал принц Руперт, а внутри ему старательно помогал изменник Ленгриш, бок о бок с малоопытным в военных делах Финсом. Испугавшись на первых же порах, бывший стряпчий решил впустить неприятеля без дальнейшего боя. Роялистам даже не пришлось перешагнуть через его тело. Хвастливые высокопарные слова неплохого законоведа, но никуда не годного военачальника, так и остались одними словами, когда дошло до дела. Хотя он и пережил этот грустный день, но меч в защиту народа ему больше уже не доверяли.

Между тем на другой стороне Бристоля дело шло иначе; там защитники были другого рода. Сэр Ричард Уольвейн со своими форестерцами и Бэрч со своими "мостовиками" стойко держались против Гертфорда и принца Мориса, храбро отражая все атаки. Но - увы! - все оказалось напрасным. Ни к чему была и пылкая отвага рыцаря-солдата. Когда победа, видимо, стала клониться на сторону защитников города, вдруг раздался сигнал, оповещавший о том, что кто-то хочет приступить к переговорам. Обернувшись, сэр Ричард и его волонтеры увидели белый флаг, развевавшийся на одной из замковых башен. Что бы это значило? Нападение успешно отражается, Бристоль цел - к чему же переговоры? Уж не измена ли?

Бэрч сразу подумал, что это измена, только не со стороны Финса. Губернатор мог малодушно оробеть, но не изменить, значит, изменил Ленгриш. Так думал Бэрч и, как потом оказалось, он не ошибся. Когда он хотел сообщить о своем предположении сэру Ричарду, к нему вдруг подскакал адъютант, тот самый, который являлся в Монсерат-Хауз, и передал ему устное распоряжение губернатора прекратить оборону.

- Но почему же? - спросил ошеломленный полковник. - С какой стати прекращать действия? Ведь еще немного - и неприятель будет вынужден отступить.

- Причина этого распоряжения мне так же мало известна, как и вам, полковник, - отвечал адъютант, видимо смущенный той ролью которую ему пришлось сыграть в этой недостойной истории. - Мне известно лишь то, что мы разбиты на глостерской стороне, и неприятель уже вступил в это укрепление. Губернатор просил перемирия для ведения переговоров о дальнейшем, и принц Руперт согласился. Вот все, что я знаю.

- А! Так у вас там уже хозяйничает Руперт? - с горечью вскричал сэр Ричард. - Ну, это дело Ленгриша. Я всегда считал его подозрительным... Джентльмены! - обратился он к своим офицерам, - очевидно, Бристоль предательским образом сдается врагу. Здесь будет пировать Руперт со своими головорезами. Не желаете ли вместе со мной сделать попытку проложить себе путь отсюда наружу? Но, предупреждаю, дело это довольно рискованное.

- Желаем! Желаем! - в один голос закричали Юстес Тревор и все мужественные форестерцы; громче всех крикнул Роб Уайльд.

- И мы с вами! - послышалось из рядов, находившихся под командой Бэрча, причем его мощный голос покрыл все другие голоса.

Однако большинство защитников молчало. Предлагаемый подвиг казался им слишком уж опасным и имеющим мало надежды на успех. Будь весь гарнизон единодушен, еще можно было бы рассчитывать на удачу, но раз проявилась измена со стороны одной части защитников, то затея сэра Ричарда значила бы идти на верную, бесславную смерть. Какой в этом был толк?

Пока шел обмен мнениями среди защитников города, к ним примчался на взмыленном коне другой адъютант, сообщивший, что принц Руперт предложил почетные условия сдачи города, и Финс на них согласился. Сомнений больше не могло быть: факт свершился, Бристоль был сдан.

- В чем же заключаются эти условия? - осведомился сэр Ричард.

- Пленных не брать, население не грабить. Солдаты и все, поднявшие оружие против короля, могут свободно уйти из города, куда хотят. На оставление города и сбор имущества дается три дня. После этого же срока по отношению к оставшимся в городе "бунтовщикам" будут приняты другие меры, - ответил адъютант.

На первый взгляд, такие условия казались очень гуманными, и многие были удивлены этим. Некоторые заговорили даже о необычайном великодушии. Но кто понимал побудительные мотивы этого "великодушия", тот знал, что скрывается за ним. Очевидно до Руперта донеслись вести о положении дел на южной стороне города, где пыл штурмующих уже сильно ослабел. Разумеется, ввиду этого всего благоразумнее было предложить губернатору самые мягкие условия сдачи. Тот их принял и вручил Руперту ключи города так же спокойно и даже дружелюбно, как уходящее в отставку должностное лицо передает свои полномочия заместителю.

Как сдержал свои благие обещания принц Руперт, более подробно может рассказать история. А мы от себя добавим лишь то, что тотчас же по получении ключей сдавшегося города принц разрешил своим буйным наемникам любое насилие, какое только могло взбрести им в головы. Начались грабежи, пожары, убийства, оскорбления девушек и женщин... Так поступали те, которые называли себя джентльменами!

Глава XXII

ВЫСОКИЙ ПОКЛОННИК

Взятие Бристоля роялистами сопровождалось настоящей вакханалией всякого рода насилий. Условия сдачи города были нарушены раньше, чем успели высохнуть чернила, которыми они были подписаны. В стенах города было немало лиц, указывавших "победителю" достойные его внимания жертвы и добычу, хотя, в сущности, королевским наемникам было безразлично, в чей дом врываться, чью жизнь отнимать, чье имущество грабить. Они ничем не брезговали, совершая свои разбойничьи подвиги с неописуемым цинизмом и невероятной жестокостью.

Финс оставил потомству свидетельство, что принц Руперт будто бы сделал все от него зависящее, чтобы обуздать этих дикарей и что ради этого даже пускал в ход свою шпагу. Может быть, это так и было, но его удары придворной шпагой по спинам головорезов скорее всего были притворными, чтобы доказать свою "лояльность". "Наказуемые" на это обращали мало внимания и храбро продолжали свое "дело": ведь им была обещана полная свобода грабить Бристоль, и лицемерная игра их предводителя не могла смутить этих головорезов. Одно перехваченное письмо от кровавой памяти лорда Байрона к принцу Руперту ставит этот скандальный факт вне всякого сомнения.

Все дома парламентариев подвергались вторжению буйных шаек Руперта и "освобождались" ими от всех ценностей, а хозяйки этих домов, как бы высоко ни было их общественное положение, претерпевали самое гнусное насилие. Это было первым практическим знакомством Бристоля с победоносным роялизмом, и даже те, кто способствовал этому знакомству, вскоре сами же почувствовали горькую оскомину от этого.

По условиям сдачи гарнизон и все, не желающие оставаться, могли беспрепятственно покинуть город; но это нужно было сделать как можно скорее, чтобы освободить место для вступающих в него "победителей". Лицам невоенным было предоставлено три дня срока для решения вопроса, оставаться им или уходить, и дано право взять с собой свое имущество. Последнее условие являлось прямой насмешкой, так как почти все бристольские обыватели были ограблены. И вот все, кто не чувствовал себя в опасности и был в состоянии выбраться из города, поспешили воспользоваться предоставленной им "милостью".

В числе пожелавших покинуть занятый неприятелем город находился и мистер Поуэль. Теперь, при господстве роялистов, Бристоль не мог уже больше служить ему надежным убежищем, а тем более - его дочерям. Дочерей мистер Поуэль вообще был рад освободить от влияния легкомысленных родственниц. Самое ценное его движимое имущество хранилось в Глостере, куда он и намеревался перебраться. Остальное было неважно. Совершить переезд он нашел более удобным на верховых лошадях. Выезд из Бристоля был назначен утром следующего дня. Сабрина и Вега заранее были предупреждены отцом об этой необходимой перемене места жительства, и обе девушки ничего, кроме радости, по этому поводу не выразили.

Защитники города выступали из его ворот; лишенные оружия, они медленно проходили между рядами неприятельских полчищ. На их головы сыпались всякого рода ядовитые насмешки, но они, в горделивом сознании своего достоинства, выносили все это молча. Не мог только смолчать Юстес Тревор и в ответ на иронический выпад против него со стороны старшего кузена ответил ему тем же.

- Эх, жаль, что мне не удалось вчера встретиться с тобой на стенах укреплений, Юст! Я бы... - начал было Реджинальд, но не окончил, потому что Юстес это сделал за него:

- Лег бы там вместе с некоторыми из твоих соратников! Не это ли ты хотел сказать мне, Редж?

Реджинальд только скрипнул зубами, глядя вслед весело смеявшемуся кузену, и мысленно молил судьбу дать ему возможность скрестить с ним шпагу при воинственном кличе: "Без пощады!"

- Ах, Боже мой, какие прелестные девицы!

Это воскликнул на немецком языке принц Руперт, который, сидя верхом на прекрасном и великолепно убранном коне, окруженный блестящим штабом своих офицеров, представителей высшей знати страны, за воротами Бристоля пропускал мимо себя выходивший обезоруженный гарнизон сдавшейся крепости. Вслед за бывшими защитниками города спешили и толпы мирных граждан, также покидавших город. В волнах этого человеческого моря принц заметил обеих мисс Поуэль, следовавших за отцом в сопровождении небольшого числа слуг обоего пола. Все это общество было верхом на лошадях.

Восклицание Руперта заставило оглянуться державшегося почти рядом с ним Реджинальда Тревора. Узнав Вегу и Сабрину, отвергнутый обожатель первой глубоко вздохнул. Он понял, что Поуэли переправляются в Глостер; туда же, наверное, едет и Юстес. Это причиняло ему новую боль.

Не менее Реджинальда Тревора был взволнован переселением семейства мистера Поуэля и полковник Ленсфорд. Ему, до сих пор сидевшему в заключении в берклейской крепости, не было известно о пребывании этого семейства в Бристоле. И вдруг он совершенно неожиданно видит перед собой ту самую девушку, красота которой так поразила его в тот день, когда он в качестве взыскателя незаконных поборов находился в Холлимиде и так позорно вынужден был признать себя недостаточно сильным для выполнения данного ему поручения. Но и теперь эта очаровательница только скользнула мимо его восхищенных взоров.

Мистер Поуэль и его дочери ехали одетые очень скромно на простых лошадях, но гордый, независимый вид и благородная красота девушек, усиленная румянцем, игравшим на их нежных щечках, и блеск прекрасных глаз - все это придавало всадницам особенную привлекательность.

- Ах, Вега, - говорила Сабрина, - как жаль, что мы забыли надеть свои маски! Смотри, как они смотрят на нас.

- Ну, это не важно! - задорно возразила Вега. - Пусть они пучат на нас свои совиные глаза. Это меня нисколько не смущает, как не смущают и их дикие выкрики.

Последние ее слова относились к тем бесцеремонным замечаниям, которыми обменивались вслух насчет девушек "благородные" роялисты.

Но вот насмешливый взгляд Веги встретился со взглядом Реджинальда Тревора и мгновенно изменил свое выражение. Роялистский капитан смотрел на нее с таким выражением, которое плохо вязалось с тем напускным равнодушием, какое он проявил после своего неудачного объяснения с девушкой на балу у Лаландов. Видя это и сознавая свою невольную вину перед этим человеком, она посмотрела на него с жалостью. Хотя она и была довольно кокетливой, но не злой, и хотела бы доказать ему это.

В это же время скрестились взгляды и другой пары - Сабрины с Ленсфордом. На восхищенный взгляд полковника Сабрина ответила взглядом, полным гневного негодования, и забияка-роялист понял, что эту красавицу он мог бы взять только силой. И это было острым ударом по его самолюбию.

- Кто это такие? - спросил принц, проследив за всадницами, пока они не скрылись из виду. - Вы как будто их знаете, полковник?

Он обратился с этими вопросами к Ленсфорду, заметив страстные взгляды, которые тот бросал на прекрасную брюнетку.

- Ваше высочество спрашивает о тех двух молодых леди, которые только что проследовали мимо нас? - осведомился Ленсфорд.

- Да, да, именно о них... Собственно говоря, меня заинтересовала только одна из них, та, что с золотыми кудрями. Другая не в моем вкусе.

Реджинальд слушал эти слова с чувством отвращения. Ему горько было видеть Вегу покидающей Бристоль, но еще горше было бы знать, что она остается. Он досадовал на нее, даже возмущался ее поведением с ним на балу, но ненавидеть ее он не мог, поэтому не желал ей той участи, которой подвергалась всякая красивая женщина, имевшая несчастье понравиться бесцеремонному Руперту.

Совершенно противоположным было чувство, с которым Ленсфорд выслушал объяснение принца. Ленсфорд опасался, что принцу понравилась именно Сабрина; это сулило неприятное соперничество в случае, если бы прихоть судьбы когда-нибудь свела Сабрину, его и Руперта. С облегченным сердцем полковник ответил:

- Это дочери того пожилого джентльмена, который едет впереди.

- Богатый отец! - смеясь сказал принц, с победоносным видом покручивая холеные усы. - Я бы не прочь воспользоваться половиной его богатства, в виде одной из дочерей, хе-хе-хе! Эта пикантная розовощекая блондиночка с задорной мордочкой была бы для меня довольно приятным развлечением. Я такой хорошенькой куколки еще не видел у вас в Англии.

- Так почему же вы, ваше высочество, позволяете ей уходить отсюда? шепотом спросил Ленсфорд. - Как видно, они едут в Глостер, и второй случай увидеться с нею может не скоро еще представиться...

- Да, в самом деле! - перебил принц, задумчиво глядя в том направлении, в котором скрывалась Вега со своими спутниками.

- Если вашему высочеству угодно, можно будет их вернуть обратно. Прикажите, пока еще не поздно.

Этот совет был тем более низок, что дававший его заботился, собственно, о своих интересах: он рассчитывал, что вместе с Вегой будет задержана и Сабрина.

Принц колебался. Одно мгновение казалось, что он последует совету Ленсфорда, но что-то остановило его.

- Нет, полковник, - ответил он, немного подумав, - нам неудобно сделать это.

- Но почему же, ваше высочество? - удивился Ленсфорд.

- Вы забываете подписанные нами условия о сдаче города. Нарушение с нашей стороны этих условий вызвало бы страшный скандал, а нами, роялистами, и без того многие недовольны.

- Ваше высочество, я знаю эти условия, - продолжал Ленсфорд. - Но существует обстоятельство, допускающее исключение. Недостойное поведение отца этих девиц...

- А кто он и в чем провинился? - перебил с любопытством принц.

- Это один из самых ярых врагов его величества. Он даже ослушник королевской воли. По своей обязанности я ездил к нему получить три тысячи фунтов стерлингов в виде ссуды на личные нужды его величества, собиравшего средства на свою оборону. Мне не только в грубой форме было отказано в этой ссуде, обязательной для каждого верноподданного, но я чуть не был разорван в клочья громадной толпой его односельчан, которые окружили меня со всех сторон, чтобы защитить от воображаемой обиды, которую я якобы нанес их единомышленнику. По-моему, все это является достаточным основанием для того, чтобы задержать этого человека и всех, кто с ним, - заключил лукавый советчик.

Будь это на двенадцать месяцев позже, когда принцу Руперту уже удалось в достаточной степени развратить английский народ и приучить его ко всяким правонарушениям, этот безнравственный человек не задумался бы последовать совету своего соблазнителя, но на второй день после сдачи Бристоля он счел это слишком рискованной забавой. Еще немного поразмыслив, он решительным тоном сказал:

- Нет, полковник, лучше оставим это. Пусть птички летят, куда хотят. Утешимся надеждой на новое свидание с ними в будущем. Вы знаете, куда они отправляются?

- Кажется, знаю, ваше высочество. А если ошибаюсь, могу узнать.

- Ну, вот и отлично. Когда мы приведем в порядок страну, - а это случится, наверное, скоро, - тогда вы поведете меня туда. Пока же пусть они от нас прячутся, - цинично добавил он, смешивая, по своему обыкновению, английские слова с немецкими.

Никто не слышал этой беседы, кроме Реджинальда Тревора, - да и до его слуха доносились лишь отдельные слова, - но и их было достаточно для того, чтобы не оставалось сомнений относительно будущности, которую готовил Веге Поуэль ее новый высокий поклонник. Он понял это, и новое горькое чувство закралось в его сердце. Несмотря на свою развращенность, Реджинальд все-таки искренне любил Вегу и желал бы видеть ее своей женой, а не любовницей немецкого принца.

Глава XXIII

РЕКОГНОСЦИРОВКА

Высшей точкой в окрестностях Динского Леса является странного вида утес, известный под названием Бекстона (Козлиного Камня). Это - обращенная вниз пирамида, основание которой, в пятнадцать футов диаметром, обращено вверх, а вершина, гораздо меньшего размера, покоится на другом утесе с ровной четырехугольной поверхностью. Издали кажется, что оба эти утеса срослись, но вблизи видно, что верхний еле касается своей острой оконечностью второго, являясь, таким образом, подвижным камнем. Многие пробовали свою силу, стараясь свалить стоящую на вершине пирамиду, но сделать этого пока никому не удалось, хотя все были готовы поклясться, что она движется и вот-вот свалится в бездну. Много связано с этим камнем всевозможных легенд. Одни приписывают странному камню искусственное происхождение, другие - сверхъестественное. Но геологи дают очень простое объяснение этой фантастической глыбе. Они объясняют ее происхождение неправильным наслоением песчаных масс, сначала мягких, а затем постепенно отвердевших.

С Козлиного Камня открывается одна из прелестнейших панорам. Куда бы ни обратился взор, он всюду встретит живописнейшие картины природы, оживленные разбросанными там и сям городами и селами. На востоке, юго-востоке и юге красуются в своих зеленых окрестностях города Глостер, Соммерсет и Девон, а среди них вздымаются горные высоты - Костсуольдские и Мендипские. Тут же, огибая города и поселки, извивается широкая лента реки Северны, на своем пути все более и более суживаясь, пока, наконец, стремительным водоворотом не ввергается в море.

В один из вечеров в конце лета на Бекстон поднялись двое мужчин, оба в форме и с отличиями полковников парламентской армии. Это были полковник Массей, военный губернатор Глостера, и сэр Ричард Уольвейн. На шляпе последнего сверкала на черной бархатной ленте вышитая золотом королевская корона, проткнутая шпагой, - эмблема открытых приверженцев парламента. Эта многозначительная эмблема была вышита руками Сабрины Поуэль.

Со дня, описанного нами в предыдущей главе, прошло больше месяца. За это время произошло много новых кровавых событий. При Марстон-Муре роялисты, с принцем Рупертом во главе, понесли очень тяжелое поражение, после целого ряда других более мелких неудач. Вообще битва при Марстон-Муре многое изменила. Весь Дин-Форест был очищен от королевских мародеров, так долго державших в страхе и трепете эту богатую область. Полковник Массей, человек в высшей степени энергичный и храбрый, в свою очередь нанес этим грабителям сильный удар при Бечлее, далеко отбросив отряды сэра Джона Уинтора, принявшиеся было укреплять переправу через Северну. Это произошло всего три дня назад, а теперь неутомимый и предприимчивый полководец задумал обрушиться на Монмаутс.

Мысль эта была внушена Массею тем самым человеком, который сопровождал его к Бекстону, а высказала ее одна молодая девушка, которая, вся в слезах, на коленях умоляла его взять Монмаутс. Этой девушкой была Вега Поуэль. До нее дошел слух, что в Монмаутской крепости содержится в плену тяжело раненный капитан Юстес Тревор, и она очень беспокоилась о его драгоценной для нее жизни. Каждая минута промедления в деле освобождения Юстеса казалась ей вечностью. Ведь в то время был очень популярен закон, допускавший ссылку в отдаленные места, продажу в рабство и даже казнь пленных.

К счастью для молодой девушки, собственные планы Массея совпадали с ее стремлениями. Монмаутс был для него острой занозой, от которой он давно уже хотел избавиться, но до сих пор не мог. Недавно он справился с Лиднеем, тоже давно мозолившим его глаза: кроме того, он совершил и немало других подвигов; может быть, ему теперь посчастливится взять и Монмаутс. Если окажется невозможным взять город приступом, можно будет обложить его со всех сторон. Это стоило целого года полевых военных действий, потому что, как только падет Монмаутс, рухнет последняя опора роялистов во всей этой области, и в ней больше уже не раздастся клича: "За короля!"

С Бекстона был виден, точно на ладони, весь Монмаутс. Массей вынул из кармана подзорную трубу, раздвинул ее и стал рассматривать опоясывавшие город укрепления, ворота, выходившие в эту сторону, и дороги, разбегавшиеся от Монмаутса во все направления. Наконец он передал трубу сэру Ричарду и спросил:

- Так вы находите, что можно будет взять этот город без слишком больших жертв?

Сэр Ричард уже производил разведку в районе Монмаутса. Между прочим, он разузнал и о численности его гарнизона.

- Думаю, да, - ответил он. - Сведения, сообщенные мне полковником Кэйрлем, должны быть верными.

Полковник Кэйрль был сначала в рядах республиканцев, потом "перешел" к роялистам и через знакомого нам Джека-Прыгуна доставлял сэру Ричарду, с которым издавна был знаком, самую точную информацию и даже военные тайны той стороны, которой он якобы искренне служил.

- Может статься, - согласился Массей. - Неизвестно, что, собственно, побудило Кэйрля переменить окраску. Но, во всяком случае, дело при Марстон-Муре должно было произвести на него сильное впечатление, и он, похоже, намерен снова "перекраситься" и открыто вернуться к нам.

- Да, и наша победа при Бечлее должна была укрепить в нем это намерение, заметил сэр Ричард. - Вот, посмотрим, какое еще известие принесут нам от него наши вестовые. Они хотели сегодня быть на рынке в Монмаутсе и должны скоро вернуться оттуда. Их путь, проложенный еще римлянами, ведет как раз мимо этого места. Мы их тут и подождем. Кажется, рынок уже кончился... Да, - продолжал он, наведя подзорную трубу на улицы Монмаутса, - вон сколько народу высыпало из ворот... и все прибывает... А это еще что такое? - вдруг перебил он сам себя, с особенным вниманием продолжая вглядываться в пеструю толпу, выходившую и выезжавшую из городских ворот.

- Что вас так поражает, сэр Ричард? - спросил Массей, глядя в ту же сторону, куда смотрел его спутник, но за дальностью расстояния и без помощи подзорной трубы не видевший ничего, кроме отдельных групп движущихся фигур.

- Из города выходит отряд копьеносцев, - пояснил сэр Ричард.

- Из каких ворот?

- Из северных.

- Вероятно, патруль.

- Нет, для этого отряд слишком многочислен. Я насчитал уже более ста человек, и все еще идут новые... Ах, вот оно что: ведут куда-то пленников и...

- Позвольте мне взглянуть, - перебил Массей, протягивая руку за трубой, которую сэр Ричард поспешил ему передать, хотя ему очень хотелось рассмотреть пленников.

- Да, вы правы, - сказал Массей, взглянув в трубу, - отряд сопровождает пленников. Но куда же их могут вести? Дорога, по которой они пошли, ведет в Росс...

- И в Гирфорд.

- Ах да, совершенно верно!.. Но зачем уводят пленных? Монмаутская крепость довольно вместительная, и я не думаю, чтобы она была переполнена пленными...

- Мне кажется, их ведут не в Гирфорд, - продолжал сэр Ричард. - Если я не ошибаюсь, есть одна деталь, указывающая на другое... Будьте любезны, ваше превосходительство, позвольте мне еще разок посмотреть в трубу, - попросил он.

- Пожалуйста, пожалуйста! - воскликнул губернатор, передавая ему трубу. Интересно узнать, в чем там дело.

- Так и есть, это отряд конницы Линджена! - вскричал сэр Ричард, направив трубу на дорогу, которая вела из северных ворот города. - Мне так и показалось, что это линдженцы... А пленники, должно быть, из моих рядов... Один из них по фигуре очень похож на моего капитана Юстеса Тревора. Наверное, их ведут в замок Гудрич, ведь там главная квартира Линджена. Это недалеко отсюда, всего шесть миль. Досадно, что мешает река, иначе мы успели бы собрать свой отряд и устроить этим линдженцам приятную встречу. Как видно, большинство из них простые добровольцы: еле держат копье...

Сэр Ричард вдруг оборвал свою речь, услыхав сзади чьи-то твердые шаги. Оглянувшись, оба полковника увидели поспешно поднимающегося на утес сержанта Роба Уайльда, который нес что-то зажатое в руке.

- Я сейчас встретил тут в горах Джека-Прыгуна, - начал гигант, отдав честь обоим начальникам и вручая сэру Ричарду тщательно сложенную и запечатанную записку. - У него в деревяшке была спрятана эта записка, переданная ему в городе. Так как одноногий уж очень долго копался со своей деревяшкой, я сам отвязал ее, открыл втулку и вынул записку, - с легкой фамильярностью говорил великан, зная расположение к нему своего полковника.

- Вот и отлично! - одобрил тот. - А там больше ничего не оказалось? Может быть, Прыгун и деньги хранит в своей деревяшке?

- Так точно, полковник, - ответил Роб, ощерив свои крупные, белые как снег, здоровые зубы, - он целую горсть мелкого серебра запрятал туда. Говорит, очень бойко торговал нынче. Много разного товара он доставил туда на спине своего Джинкема и столько же, только другого, везет назад; кроме того, еще и денежки остались.

- Радуюсь за него, за его умницу-сестру и за терпеливого Джинкема! - также со смехом сказал сэр Ричард, потом, обратившись к губернатору, уже другим тоном проговорил:

- Сейчас мы, ваше превосходительство, узнаем, что еще новенького сообщает нам полковник Кэйрль.

Выслушав одобрительное замечание Массея, сэр Ричард распечатал записку, на которой вместо слов были начертаны лишь начальные буквы его имени: "Р. У." Внутри записки, на первой странице, была нарисована пером та самая эмблема, которая красовалась не только на шляпе сэра Ричарда, но и на его знамени: королевская корона, проткнутая шпагой. Это могло быть насмешкой, однако содержание записки доказывало другое. Содержание же ее было следующее:

"Помещенный здесь символ засвидетельствует "Р. У.", что "К" ненавидит то, что называется королевской властью, и никогда не перестанет ненавидеть ее. После этой ночи он никогда больше не обнажит меча в пользу неправого дела, в эту же ночь он обнажит его лишь для того, чтобы нанести ему, этому делу, заслуженный удар. Предложение "Р. У." принято. План действия таков: пусть "М" отведет свои отряды из Хай-Мидоу, о чем нам будет сообщено заблаговременно посыльным. Но для этого маневра необходим вполне благовидный предлог, иначе "К" трудно будет получить разрешение пуститься в погоню. Если все это будет хорошо обдумано, намерение "К" не встретит здесь никаких препятствий. "Г" заведомый дурак, которому очень хочется отличиться, и он непременно попадется в расставленную ему ловушку. Пусть "Р. У." покажет эти строки "М" и сам будет уверен, что меч его прежнего соратника вполне сознательно вновь поднимется за дело "П"; он окажется настолько острым и действенным, что навсегда исправит прежние ошибки, в которых виновен "К", кающийся и ждущий прощения".

Хотя в записке не было названо ни одного имени, и она была без всякой подписи, но сэр Ричард хорошо знал почерк писавшего и не нуждался в пояснениях, чтобы понять, кто автор записки.

- Как вы думаете, полковник, можно ли довериться ему? - спросил Массей, выслушав прочтенную вслух записку.

- Я убежден, что можно, ваше превосходительство, - ответил сэр Ричард, пряча записку в карман. - Я хорошо знаю Кэйрля, чуть ли не с самого детства, и вместе с ним служил в Голландии. Мне известны и причины, побудившие его перейти на ту сторону; это не что-нибудь дурное, а, напротив, доброе дело. Ведь он стал кажущимся изменником нашему делу только ради любви к своему престарелому отцу, которому республиканство сына угрожало полным разорением, конфискацией имущества, а, может быть, и кое-чем еще более худшим. Имение старика Кэйрля находится в Уальфорде, в верховьях реки, по эту сторону Росса. Оно расположено на расстоянии пушечного выстрела от Гудричского замка, и Линджен непременно разрушил бы это имение, если бы молодой Кэйрль не поспешил принести повинную и не перейти фиктивно на сторону короля. Теперь же, когда он видит, что это дело проиграно и всякая опасность для отца миновала, он рвется назад под те знамена, которым в душе никогда и не думал изменять. Это один из самых мужественных бойцов, и мы во всех отношениях можем только радоваться, если ему удастся вернуться в наши ряды.

- Хорошо, полковник. Раз вы так уверены в Кэйрле и в успехе задуманного нами предприятия, то я готов приступить к действию. В худшем случае, если нас все-таки постигнет неудача...

- О, ваше превосходительство, - с горячностью подхватил сэр Ричард, - по всем моим соображениям и расчетам неудачи не должно быть! Позвольте мне поговорить с моими верными форестерцами, и вы увидите, на какие чудеса храбрости они способны.

- Прошу вас, полковник, делать все, что вы найдете нужным, и, вообще, предоставляю вам полную свободу действий, - сказал губернатор.

- Благодарю вас, ваше превосходительство. Постараюсь, как всегда, оправдать ваше лестное доверие, - вежливо, но с достоинством промолвил сэр Ричард. - Сделаем так, как просит Кэйрль: отведем часть отрядов.

- Да, кстати, почему желает этого Кэйрль? - прервал Массей. - Мне это кажется очень странным.

- А мне кажется, я понимаю его мысль, и для того чтобы удостовериться в справедливости моей догадки, я сейчас пошлю верхового в Кольфорд, - сказал сэр Ричард.

- В Кольфорд? Зачем?

- Узнатьновости о Глостере: не там ли снова Руперт.

Губернатор вздрогнул, словно ужаленный. Смысл сказанного сэром Ричардом был новым намеком на неудачу победоносных за последнее время республиканцев. Однако, заметив на губах своего собеседника улыбку и поняв намек, заключавшийся в его словах, Массей, приободрившись, также улыбнулся и сказал:

- Блестящая идея, полковник, и мы воспользуемся ею. Не будем же терять времени. Отправляйте своего гонца. Пойдем делать необходимые распоряжения.

С этими словами губернатор стал спускаться с опрокинутой пирамиды, на которой все время стоял вместе со своим спутником. Последний хотел последовать за ним, как вдруг сержант Уайльд, ожидавший распоряжений начальства, стоя немного в стороне, на самом краю пирамиды, вполголоса сообщил ему:

- Полковник, тут одна женщина желала бы сказать вам несколько слов.

- Женщина? Кто такая?

- Сестра Джека-Прыгуна.

- А! Я знаю ее... Где же она?

- Внизу в ущелье. Я не решился привести ее сюда, не зная, понравится ли это вам или господину губернатору. К тому же она хочет говорить только с вами лично.

- Ваша сообразительность равняется вашей храбрости, Уайльд, - шутливо проговорил сэр Ричард. - Может быть, Уинифреда хочет предложить мне поставку товара? Так это дело вы можете вести и без меня. Я дал вам на это полномочия, и вы как хотите, так и поступайте...

- Нет, полковник, Уинифреда ничего мне на этот счет не намекала.

- Значит, намекала на что-нибудь другое? На что же именно?

- Да вот и она сама, - заметил Уайльд, указывая на росшие внизу утеса деревья, под одним из которых стояла Уинифреда.

Губернатор поспешно прошел мимо молодой девушки, прятавшейся за стволом дерева, и не обратил на нее внимания, может быть, по рассеянности, а может статься, и преднамеренно, зная кое-что о сердечных тайнах сэра Ричарда, посредницей которых, как и других, более серьезных секретов, была эта разносчица.

- Здравствуй, Уинифреда, - ласково произнес сэр Ричард, спустившись к молодой великанше. - Мой сержант сообщил, что ты хочешь что-то сказать мне.

- Не хотелось бы сообщать вам об этом, сэр, потому что я не люблю передавать неприятных вестей, но меня просили, и я обещала, - ответила Уинифреда, поклонившись сэру Ричарду.

- Неприятная весть?.. Насчет кого или чего?

- Насчет молодого капитана Тревора. Вы, может быть, не знаете, что он был ранен перед тем, как его взяли в плен при Холлимиде. Вот меня и просили сказать вам об этом, сэр.

- Да, я действительно не знал, что он ранен. Опасно?

- Говорят, не очень опасно. Рана пулевая и, кажется, навылет.

- Благодарю тебя, милая, за это сообщение. Оно мне как раз вовремя. Больше ничего не хочешь сказать мне?

- Больше ничего. Прощайте, сэр. Побегу догонять брата. Он пошел вперед с ослом.

- Прощай, Уинифреда. Еще раз благодарю тебя.

Разговаривающие расстались. Девушка со всех ног пустилась вдогонку за братом, успевшим отойти со своим ослом уже довольно далеко. А сэр Ричард, отправив своего сержанта гонцом в Кольфорд, в свою очередь, стал догонять Массея, уже сидевшего под горой на коне и ожидавшего своего спутника.

Относительно того, что случилось с Юстесом Тревором, требуются некоторые пояснения. Эмброз Поуэль, благополучно добравшись с дочерьми и домочадцами до Глостера и устроившись там, захотел перевезти туда еще кое-какие ценности, оставшиеся у него в имении. Сделать это взялся Юстес и отправился в Холлимид с небольшим конным отрядом. Но об этом узнал полковник Линджен и нагрянул ночью со своей конницей в Холлимид. Между его отрядом и отрядом Тревора произошла жаркая схватка, окончившаяся победой роялистов и взятием раненого Юстеса в плен.

Сэр Ричард слышал об этом происшествии, но не знал, что Юстес захвачен раненым, а теперь, узнав, решил во что бы то ни стало выручить своего молодого друга и соратника из рук врага.

Главная квартира Массея находилась в Хай-Мидоу-Хаузе, обширном и богатом имении некоего Холля, который был роялистом и бежал в Бристоль при первых признаках надвигающейся опасности со стороны республиканских войск, не успев даже ничего взять с собой, кроме денег. После битвы при Марстон-Муре Массей занял это имение, представлявшее большие удобства для него и его главных боевых сил. Оно было удобно расположено и довольно хорошо укреплено еще его владельцем, сбежавшим только потому, что в решительный момент усомнился в силе его защитников, челядинцев и разных наемников, которые после бегства Холля разбрелись кто куда.

Вернувшись в свою квартиру, Массей все так устроил, что посланный сэром Ричардом в Кольфорд гонец, сержант Уайльд, привез ему заранее условленное известие о том, что к Глостеру движется целая армия с принцем Рупертом во главе. Это известие было привезено как раз вовремя, когда губернатор находился среди своего военного лагеря, где вокруг костров заканчивался сытный ужин, орошенный обильными возлияниями. Провизии и вин в брошенном имении оказалось столько, что могло хватить войску Массея на несколько недель. Благодаря этому люди Массея были сыты, довольны и веселы.

Прочитав врученное ему гонцом письменное сообщение, губернатор обратился к присутствующим офицерам и солдатам со следующей речью.

- Товарищи! Майор Раукрофт, командующий кольфордским гарнизоном, прислал мне очень важное известие. Он пишет, что, по дошедшим до него из достоверного источника сведениям, принцы Руперт и Морис объединили свои силы, взяли Страуд, Сиренстер и теперь направляются к Глостеру. Мы собирались брать Монмаутс, но, разумеется, если наш собственный город находится под угрозой, то мы должны прежде всего позаботиться о его спасении. Мы не позволим кровожадному врагу овладеть нашим старым Глостером, который до сих пор так храбро держался против злобных роялистов, ищущих возможности насытиться его кровью и обогатиться его сокровищами. Совершим же до конца наш долг. Идем без промедления снова на защиту нашего дорогого Глостера. Мы остановились здесь, чтобы быть поближе к Монмаутсу, но теперь надо вернуться в город, которому угрожает опасность, пока еще не поздно. Через двадцать минут будьте все готовы в путь. Надеюсь, что каждый из вас исправно исполнит свою священную обязанность.

Говорить больше не было надобности. Войско Массея было очень дисциплинировано и настолько привыкло к внезапным походам и ратным трудам, что всегда готово было мобилизоваться в любую минуту. Едва успели замолкнуть последние слова губернатора, как сигнальная труба протрубила "сбор", и вслед за тем офицеры и солдаты, бросив недоеденный кусок и недопитый кубок, проявили живейшую деятельность: выводили из временных стойл лошадей, седлали их, надевали на себя доспехи, цепляли оружие, тушили костры, так что не истек еще и назначенный срок, как уже раздалась команда: "Марш в дорогу!", и лагерь начал пустеть.

И никто не заметил, как один из личных слуг губернатора, его дворецкий, вскочил на лошадь и еще до выступления войска понесся по направлению к Монмаутсу.

Глава XXIV

ВЗЯТИЕ МОНМАУТСА

Ясный день близился к концу, предвещая наступление бурной ночи. Солнце зашло в полосу темных облаков. Немного спустя эта полоса, все больше и больше уплотняясь, чернея и расширяясь, понемногу расползлась сплошной пеленой по всему небу. Наступил мрак, изредка прорезаемый яркими зигзагами молний, походивших на раскаленные стрелы; поднялся сильный ветер и полил проливной дождь.

Тот, кто в это время шел или ехал по горным дорогам и тропинкам Фореста, должен был пережидать промежутки между молниями, чтобы не сбиться в сторону, не быть сброшенным в пропасть или со всего размаха не удариться о дерево.

Разумеется, в такую погоду ни один разумный человек не решался пуститься в путь без крайней надобности.

Такая нужда постигла, должно быть, четырех всадников, остановившихся на расстоянии одной мили от Хай-Мидоу-Хауза, на кольвордской дороге. Очевидно, эти люди стали под дерево не для того, чтобы укрыться от проливного дождя, потому что потоки воды легко проникали сквозь нависшие над их головами ветви, и сами они были уже промочены насквозь до нитки. Скорее всего, они скрывались тут от чужих глаз, которые случайно могли заметить их в те мгновения, когда яркая молния рассекала и густой мрак, и завесу дождя, освещая все вокруг. Всадники выбрали это место с тем расчетом, чтобы им можно было видеть большую часть дороги, а самим остаться незамеченными. При ослепительных вспышках молний нетрудно было рассмотреть, что все четверо - люди военные: офицер и трое рядовых, из которых один держал сигнальный рожок. Это был дозорный пикет, посланный наблюдать за дорогой, и в случае, если на ней будет замечено какое-либо движение, дать знать кому следует.

На небольшом расстоянии от этого пикета, в глубине леса, на обширной поляне, также не обращая внимания на дождь, бурю и грозу, расположилось войско Массея. Всадники и лошади вели себя тихо, как призраки. Лишь изредка слышалось сказанное шепотом слово, раздавался лязг оружия или металлического лошадиного убора. Фыркнет и рванется лошадь, когда молния сверкнет ей прямо в глаза, но, сдержанная сильной рукой, снова замрет.

В самый разгар непогоды из ворот Монмаутса тоже выступил отряд конницы и направился к мосту через реку Вайю, а затем, переправившись через него, начал подниматься к Каймин-Хиллу, где находился Бекстон. Этот отряд, по-видимому, разведочный, состоял из сорока человек под командой старшего офицера и корнета. Когда молния озаряла флаг, который нес на древке корнет, на нем можно было видеть изображение золотой королевской короны; да и некоторые особенности мундиров свидетельствовали о принадлежности отряда к королевской армии.

Перевалив через Каймин-Хилл, отряд направился к Хай-Мидоу-Хаузу. С какой целью совершалась эта экспедиция - было известно только командиру отряда. А цель эта была следующей. Монмаутский губернатор, получив донесение об оставлении неприятельским войском своей штаб-квартиры, нашел нужным занять этот важный пункт, который мог послужить базой для дальнейших операций роялистов.

В стороне от этого отряда, лесом, быстро скользила между деревьями высокая фигура, которую можно было принять за мужскую, тем более, что она была закутана в плащ с капюшоном, надвинутым на голову. Однако некоторая мягкость, округленность в очертаниях этой фигуры изобличали в ней женскую. Это была Уинифреда.

Добравшись до сторожевого пикета, девушка притаилась. При первой же новой вспышке молнии она убедилась, что перед нею те самые люди, которых она искала: сэр Ричард, сержант Уайльд, трубач Губерт и еще один конный рядовой, тоже знакомый ей. Проскользнув мимо сэра Ричарда, она шепнула ему:

- Сорок человек конных из Монмаутса идут в Хай-Мидоу-Хауз.

И тут же снова скрылась в буре и дожде.

- Роб, - обратился полковник Уольвейн к своему сержанту, - поезжай и передай капитану Харлею, чтобы он как можно скорее отвел свои отряды назад. Дело сейчас начнется.

Буря со свистом и воем ломала деревья; грохотали продолжительные раскаты грома; из низко нависшего черного неба лил дождь еще усиленнее; но на западной части небосклона, откуда явилась гроза, начинало яснеть; можно было ожидать, что вскоре разъяренная стихия утихнет, истощив свои силы.

Республиканские войска под предводительством самого Массея и сэра Ричарда, разделившись на четыре части, бесшумно двинулись обратно к недавно оставленной квартире. Предводители не спешили. Им было важно застать неприятельский отряд уже на месте, уверенным в полной безопасности.

Обрадованные прекрасным убежищем, открывшимся им в Хай-Мидоу-Хаузе, роялисты расположились там по-домашнему, обсушились у разведенных ими костров и принялись угощаться всем тем, что было оставлено республиканским войском, якобы выступившим назад в Глостер.

Но радость монмаутцев была непродолжительной. Не успели они утолить первый голод и осушить первый кубок, как в пиршественный зал Хай-Мидоу-Хауза вошли два полковника в форме республиканских войск. Один из них твердым голосом сказал пировавшим в зале роялистам:

- Сдавайтесь, господа. Мы вас окружили со всех сторон. Всякое сопротивление с вашей стороны бесполезно. Нас по пятидесяти человек на каждого из вас. Если вы дорожите своей жизнью, тотчас же сдавайтесь.

Это был сам Массей.

Ошеломленные роялисты застыли на своих местах, кто с куском во рту, кто с кубком в руке. Случилось то, чего они никак не ожидали: они оказались в ловушке, из которой не было никакого выхода. Одно мгновение им казалось, что они подверглись странной галлюцинации, но появление в дверях и у открытых окон множества вооруженных людей подтвердило, что они имеют дело с грозной действительностью, а не с мимолетным видением. Поняв безвыходность своего положения, все молча сдались, кроме корнета. Он успел выскочить из залы в темный внутренний коридор и оттуда благополучно выбраться во двор. Искусно лавируя между надворными постройками, тень которых не освещалась догоравшими кострами, он прошмыгнул в сад и, отыскав там лазейку, проник через нее на пустырь, а через него - и в лес. Таким образом, из всего отряда спасся только он, к утру вернувшись в Монмаутс. Бегству его способствовало и то обстоятельство, что он бывал в Хай-Мидоу-Хаузе в качестве знакомого владельца этого имения и хорошо знал расположение дома.

Между тем в доме, после того, как монмаутцы были пленены и уведены из зала, один из парламентских полковников подошел к командовавшему монмаутским отрядом, оставшемуся в зале на свободе, и сердечно сказал ему:

- Очень рад снова видеть вас в нашей дружеской среде, Кэйрль.

- А я еще того более рад, что мне посчастливилось вернуться к вам, Уольвейн, - отвечал Кэйрль, горячо пожимая протянутую ему руку. - Богу известно, как мне опротивел этот Руперт с его разнузданными шайками!..

Час спустя отряд конницы двинулся обратно из Хай-Мидоу-Хауза в Монмаутс. Буря за это время уже успела стихнуть; раскаты грома становились все реже и отдаленнее; дождь ослабевал; природа успокаивалась; только темнота ночи оставалась прежней. Отряд спускался по скользким горным тропинкам с особенной осторожностью, чуть не ощупью. Двигались медленно, как автоматы, и в полном молчании. Во главе отряда ехал полковник Кэйрль, а рядом с ним - знаменосец, одетый в форму роялистов и державший тот самый флаг, который раньше находился у сбежавшего корнета.

Среди отряда шли пленные и, судя по их мундирам и оружию, те самые, которые составляли монмаутский разведочный отряд, захваченный Массеем в Хай-Мидоу-Хаузе. Но на самом деле это были вовсе не пленники, и только то, что было на них надето, принадлежало настоящим пленникам, сами же они были из числа форестерцев, находившихся под командой сэра Ричарда Уольвейна.

В арьергарде следовал сам сэр Ричард со своим новым помощником, капитаном Харлеем, заменившим Юстеса Тревора. За ними ехали сержант Уайльд и трубач Губерт. И эти четверо также казались обезоруженными и тоже находились под присмотром ехавших за ними десятерых конвойных с саблями наголо. Временами Кэйрль отъезжал немного в сторону, где это позволяли условия местности, поджидал приближения сэра Ричарда и обменивался с ним несколькими словами, потом опять обгонял отряд и снова становился во главе его.

Осторожно спустившись по извилистой дороге, по мере приближения к мосту через Вию, Кэйрль скомандовал: "Эскадрон, вольно!" Тотчас же после этого лошади были пущены веселой рысцой, а люди громко и весело заговорили. Все это было сделано для того, чтобы обмануть часовых, карауливших мост.

К этому времени караул на мосту был усилен вдвое против обыкновенного, благодаря тому, что бежавший из Хай-Мидоу-Хауза корнет принес в крепость известие о случившейся с его отрядом беде. Основываясь на этом сообщении, комендант крепости принял целый ряд экстренных мер, на случай возможного нападения республиканского войска. Корнет был уверен в этом, потому что во время своего бегства, прокрадываясь в темноте мимо республиканских солдат, слышал, как они вполголоса переговаривались о готовящемся приступе.

Караулу на мосту были даны самые строгие инструкции. Главное его внимание должно было быть устремлено на дорогу в Хай-Мидоу-Хауз. И вдруг на этой дороге показался шумный конный отряд со что-то весело выкрикивающим и хохочущим полковником Кэйрлем во главе, то есть возвращающийся монмаутский отряд, только значительно увеличенный. Приглядевшись, при свете фонарей, караул увидел, что это увеличение объясняется довольно большим числом безоружных людей, стало быть, пленных. Очевидно, разведочный отряд Кэйрля сделал удачный набег и захватил где-нибудь поблизости неприятельский отряд. Значит, все напутал корнет, вернувшийся пешком, без оружия и без своего флага? Должно быть, он бежал, не дождавшись конца схватки и не зная поэтому, что она окончилась в пользу его собственного отряда. "Вернее всего, что так", - заключил начальник караула, посылая по адресу злополучного корнета не совсем лестные для этого воина замечания.

Передняя часть моста была поднята, образуя огромный провал посреди дороги, и в этом провале грозно шумела вздувшаяся от проливного дождя река.

- Кто идет? - крикнул начальник караула, когда подъезжавшая конница оказалась близ провала.

- Свои! - донесся веселый голос Кэйрля. - Опустите мост!

- Для кого? - снова осведомился начальник караула.

- Для полковника Кэйрля и его эскадрона! Ведем партию пленных круглоголовых, а другую партию их отправили к праотцам. Впустите нас скорее. Мы промокли до костей, иззябли и голодны, как волки!

- Но, полковник, - продолжал усомнившийся начальник стражи, - ведь ваш же корнет только что принес известие, что, наоборот, вы со всем вашим отрядом попались в плен к...

- А, так он бежал сюда, негодяй! - с притворным негодованием вскричал Кэйрль, нисколько не растерявшись. - Ах, он подлец! А мы думали, что он лежит где-нибудь убитый или раненый, но в темноте не могли найти его и хотели послать искать на рассвете. А он вот что устроил: позорно бежал, бросив оружие и флаг, и в свое оправдание наплел такую ложь!.. Ну, я с ним потом расправлюсь!.. Опустите мост, повторяю вам!

Последняя молния удаляющейся грозы с полной ясностью вырисовала перед караулом длинную линию монмаутского отряда, ехавшего попарно, а посреди него и в арьергарде массу людей на чужих лошадях, в чужих мундирах, безоружных и с опущенными на грудь головами, - очевидно, пленных. Сомнений больше не было. К тому же самого полковника Кэйрля хорошо освещали и мостовые фонари, да и голос его был хорошо знаком монмаутскому гарнизону. Ясно, что корнет бессовестно солгал, чтобы оправдать свою трусость.

- Опустить мост! - скомандовал начальник караула, решив, что долее медлить неудобно: этим он может навлечь на себя крупную неприятность со стороны полковника Кэйрля.

Эскорт с мнимыми пленниками галопом пронесся через мост и влетел в городские ворота, также отворенные перед ним по сигналу с моста. Но тут же произошла волшебная перемена. Выхватив из-под мундиров сабли, "пленники" оказались во главе эскадрона и с криками: "За Бога и парламент!" бросились по направлению к крепости.

В то же время к мосту с другой стороны вихрем примчалась главная сила полковника Массея под его собственным предводительством, перебила часть караула, остальную взяла в плен и с теми же криками: "Бог и парламент!" обрушилась на стражу у городских ворот.

Когда на горизонте заалела утренняя заря, на главной башне монмаутской крепости уже развевался совсем другой флаг, чем раньше. Славный штандарт Свободы сменил опороченное знамя Стюартов.

Глава XXV

БЕСЕДА ДВУХ ДРУЗЕЙ

- Что с вами, Ричард? Чего вы приуныли? Это совсем не идет храброму воину, только что взявшему целый город. Вы смотрите так, словно сами попали в плен.

Так говорил полковник Роберт Кэйрль полковнику Ричарду Уольвейну. Беседа их происходила около двух часов пополуночи, вскоре после перехода Монмаутса из рук роялистов в руки парламентариев. Кэйрль привел соратника в свою квартиру, очень хорошую и прекрасно обставленную. Он привык жить на широкую ногу, имел большое состояние и умел им пользоваться.

Друзья сидели перед большим, богато накрытым столом и с аппетитом ели разнообразные холодные закуски, оказавшиеся в буфете, несмотря на поздний час. За кубком хорошего старого вина они возобновили свои прежние, чисто товарищеские отношения, которые одно время были прерваны переходом Кэйрля на сторону роялистов, а теперь, с возвратом его к парламентариям, начали вновь укрепляться.

- Да, Ричард, если бы не вы, Массею так скоро не удалось бы взять Монмаутса, - проговорил Кэйрль, продолжая начатую беседу.

- Нет, он этим обязан скорее вам, Роберт, - возразил сэр Ричард. - Надо же отдать должное и черту, как уже успели прозвать вас роялисты, - с улыбкой добавил он.

Кэйрль не обиделся на эту шутку и с веселым смехом подхватил ее.

- Так как в данном случае я в роли "черта", то вам нечего и беспокоиться насчет того, что мне будет воздано "должное", - заметил он. - На мою голову теперь посылается весь запас ругательных слов, каким так богат лексикон роялистов. Но пусть называют меня, как хотят, я этим нисколько не буду смущен; совесть моя чиста, и мне нечего стыдиться своего поведения, каким бы оно ни казалось в глазах других. Вам известны его мотивы, Ричард.

- Конечно, я знаю, что руководило вашими поступками, Роберт, и никогда не осуждал вас. Я говорил об этом Массею, когда мы с ним вчера вечером находились на Бекстоне и любовались на Монмаутс как раз в то время, когда мне принесли вашу записку, вынесенную отсюда в деревянной ноге нашего тайного вестника.

- Благодарю вас, Ричард! - воскликнул взволнованным голосом Кэйрль. Впрочем, другого отношения ко мне я от вас и не ожидал. Когда я узнал, что вы находитесь в Хай-Мидоу-Хаузе, то решил присоединиться вновь к вам во что бы то ни стало, хотя бы мне пришлось бежать одному. Вы и представить себе не можете, как мне было противно среди роялистов. От них так и веет одуряющим запахом разврата. Роялисты и паписты пропитали своим специфическим запахом весь Монмаутс. Но теперь, надеюсь, скоро в стенах этого города повеет другим духом. Об этом позабочусь я сам. Массей сказал, что намерен сделать меня здешним комендантом.

- Радуюсь этому, - с искренностью проговорил сэр Ричард. - После того, что вами сделано, вы вполне заслуживаете такого доверия.

- Ну, сделал-то я, в сущности, немного. Тонкий план, только выполненный мною, задуман был вами, Ричард.

- Выполнение-то и важно. Успех плана именно от этого и зависит.

- Ну, что нам считаться, Ричард! Каждый из нас сделал, что и как мог.

- С этим я, пожалуй, согласен, Роберт. Но, благодаря глупой случайности, успех наш висел на волоске, когда нам с моста сообщили о бежавшем корнете.

- Да, момент, действительно, был критический, - сознался Кэйрль. - Я сам подумал тогда, что все пропало.

- Однако, вы выпутались из этой петли великолепнейшим образом! - подхватил сэр Ричард. - Я едва удержался от смеха, когда вы так искусно разыграли возмущенного "ложью" сбежавшего корнета. Впрочем, он и в самом деле струсил, хотя и по другой причине, чем та, которую вы расписывали перед мостом. А каким глупцом оказался тот офицерик, который начальствовал на мосту! Наверное, его теперь уже нет в живых. Следовавшие за нами товарищи вряд ли пощадили его.

- Да, боюсь, что так, - сказал Кэйрль. - В сущности, это был один из самых симпатичнейших людей в здешнем гарнизоне.

- Интересно знать, что сталось с вашим корнетом, который продемонстрировал такую удивительную прыткость ног? - сказал сэр Ричард.

- Все это мы узнаем завтра, когда будем проводить смотр. Корнет, может быть, ухитрился опять удрать. Пожалуй, и не один он. А оставшиеся здесь подозрительные субъекты все будут мной обезврежены. Я очищу весь город от роялистов, папистов и тому подобной гадости.

Наступило минутное молчание. Кэйрль достал бурдюк с испанским вином и наполнил им оба кубка. Когда он снова взглянул на своего собеседника, то заметил на его лице прежнее озабоченное выражение.

- В самом деле, что с вами, Ричард? - вторично спросил он, ставя перед ним кубок. - Право, вы смотрите так уныло, словно я - принц Руперт, а вы мой пленник... Простите, что я пристаю к вам с расспросами о причине вашей необъяснимой грусти. Кажется, не следовало бы грустить после такой блестящей экспедиции, как та, которая привела вас сюда. Но если у вас есть тайна, то я, конечно, не настаиваю. Быть может, вас тяготит что-нибудь, относящееся к сердечным делам? Тогда, разумеется, я молчу.

- Вы угадали, Кэйрль, - просто ответил сэр Ричард.

- Да?.. Вот уж не думал, что и ваше сердце может быть затронуто такой нежной страстью, Ричард!

- Нет, Роберт, то, что озабочивает меня, не имеет никакого отношения к моему сердцу - в том смысле, как вы думаете.

- Так чьего же сердца или чьих сердец касается это?

- Знаком вам молодой Тревор?

- Нет. Я знаю всех Треворов только по слуху.

- Тот, о котором я говорю, - Юстес Тревор, сын сэра Вильяма Тревора, владельца Эбергавенни.

- Ах, этот!.. Лично с ним я не знаком, хотя он и провел здесь несколько дней в качестве пленника. Он был взят Линдженом в Холлимид-Хаузе, близ Руардина, и завезен сюда по пути в Бечлей. Возвращаясь назад, Линджен снова забрал его с собой, чтобы отвезти в Гудричский замок. Это было третьего дня, поздно вечером. Кажется, он ранен.

- Да, и я слышал, что он ранен. Вот это-то меня и тревожит. Не знаете, какого рода у него рана? Опасна ли она?

- Не знаю. Я только заметил, что у него правая рука на перевязи. Но почему вы так беспокоитесь о нем, Ричард? Разве он вам родственник?

- Нет. Но он мне дороже всех родственников, Роберт! - с чувством проговорил сэр Ричард. - Так любить, как я люблю Юстеса Тревора, я мог бы разве только брата, сходного со мной характером и убеждениями. Но брата у меня нет... К тому же его любит еще одна особа, которой я симпатизирую.

- А!.. ну, конечно, эта особа - женщина, первопричина всяческого зла на земле! - презрительно буркнул Кэйрль.

- Нет, Роберт, не всякая женщина - причина зла, - возразил сэр Ричард. Например, та, о которой я говорю, никогда никому не причинила ни малейшего зла, зато много делает добра другим и даже принесла большую пользу нашему делу. Она сделала и то, что мы с вами сейчас сидим в стенах Монмаутса.

- Будет вам шутить, Ричард! - вскричал Кэйрль. - При чем здесь женщина к взятию нами Монмаутса?

- Уверяю вас, Роберт, что без нее из нашей затеи ничего бы не вышло. Вдвоем с вами нам не взять бы Монмаутса. Надо было поднять на это дело Массея. А это сделала именно та женщина. Она любит Тревора и захотела освободить его из плена, вот и сумела повлиять на Массея...

- Вот как! - воскликнул с удивлением Кэйрль. - Значит, благодаря ей...

- Да, только благодаря ее убедительным просьбам и уверениям, что, как ей было известно от хорошо осведомленных лиц, Монмаутс охраняется довольно слабо, Массей и решился помочь нашему с вами предприятию.

- О, в таком случае, эта женщина достойна всякой благодарности с нашей стороны! - снова вскричал Кэйрль. - Могу я узнать ее имя?

- Это младшая дочь Эмброза Поуэля, о котором вы, вероятно, тоже слышали.

- Конечно! Кто не слыхал об этом истинном патриоте. Теперь мне понятно, почему Тревора захватили именно в Холлимиде, а не где-нибудь еще... Если не ошибаюсь, Поуэль сейчас находится в Глостере? Мы с ним соседи по владениям, но лично нам как-то не пришлось познакомиться, и подробности его жизни за последнее время я мало знаю.

- Мистер Поуэль со своими двумя дочерьми, Сабриной и Вегой, в начале гражданской войны перебрался было в Бристоль. А когда этот город был взят Рупертом, он воспользовался данным победителем позволением и переселился в Глостер. Вега, младшая дочь Поуэля, и есть наша добрая помощница. Но, как мне известно, она знает о Треворе только то, что он попал в плен и был перевезен сюда, а о его ране совсем не была осведомлена. Я боюсь, что когда до нее дойдет весть и об этом, да, пожалуй, еще в преувеличенном виде, она будет страшно потрясена. Всего обиднее будет для нее сознавать, что он теперь, так сказать, вне нашей досягаемости.

- Вне нашей досягаемости? - медленно повторил Кэйрль, видимо, пораженный какой-то мыслью. - Вы так думаете, Ричард?

- Разумеется! Разве мы в состоянии будем овладеть замком Гудрич? печально произнес сэр Ричард.

- Не сейчас, конечно, а через некоторое время мы попытаемся сделать это, сказал Кэйрль, начиная возбуждаться. - Никто так страстно, как я, не может желать увидеть срытым до основания это разбойничье гнездо, а его владельца повешенным над дымящимися развалинами! Много горьких обид нанес Линджен моему старому отцу, и не я буду, если не отомщу ему за это!

- Но если вы собираетесь разрушить Гудрич, то надо сначала освободить оттуда Тревора.

- Ну, конечно, это будет сделано прежде всего, и я уже придумал способ. Очевидно, вы не прочь рискнуть кое-чем для его спасения, Ричард?

- Я готов ради этого пожертвовать хоть самой жизнью! - горячо воскликнул Уольвейн.

- В таком случае постараемся освободить его, так сказать, напролом.

- Какой у вас на этот счет план, Роберт?

- Очень простой. Едва ли Линджен оставит своих пленников в Гудриче, которому, как он считает, грозит опасность с нашей стороны после дела при Бечлее. Он опасается осады, которая чем дольше протянется, тем будет тяжелее для него. Я кое-что слышал об этом мельком. Говорят, что он хочет переправить пленных этой же ночью в Гирфорд, с тем, чтобы к утру они были уже на месте...

- А, понимаю, - перебил сэр Ричард, - вы хотите перехватить их где-нибудь по дороге, да?

- Именно. Опасаюсь только, как бы не воспрепятствовал этому Массей. Он может сказать...

- Так мы обойдемся и без его разрешения! - перебил Уольвейн. - Лично я со своим небольшим, но храбрым отрядом совсем не завишу от Массея и могу делать то, что сам найду нужным.

- Да?.. Впрочем, пока ведь и я еще могу распоряжаться собой и своим эскадроном, как хочу, лишь бы это не шло вразрез с интересами общего дела, соображал Кэйрль, - да и Массей должен быть только доволен, если мы совершим новый лихой подвиг, не потревожив ради этого его самого. Я знаю одно удобное местечко возле дороги из Гудрича в Гирфорд. Мы можем засесть там в ожидании конвоя с пленниками. Только для этого надо отправляться туда немедленно, иначе мы опоздаем.

- Что же, я готов, - поспешил заявить сэр Ричард, допивая свой кубок. Сейчас будут готовы и мои форестерцы.

Пока происходила эта беседа между сэром Ричардом и полковником Кэйрлем, из ворот Гудричского замка выступил конный отряд в несколько сот человек, ехавших попарно и снабженных копьями, любимым оружием Линджена. Лишь двадцать человек не были вооружены; это были пленники. Во главе отряда ехал сам Линджен, полковник королевской армии и главный шериф графства Гирфорд. Он, как и предполагал Кэйрль, действительно переправлял своих пленников в главный город графства.

Линджен не стал бы делать этого, если бы ему было известно о переходе Монмаутса во власть Массея. Гонец, посланный к нему с этим роковым известием из Монмаутса, задержался дорогой и достиг места своего назначения лишь после ухода оттуда эскорта с пленными. Но ничего не подозревая и считая себя в полной безопасности, Линджен ехал в самом радужном настроении, перекидываясь веселыми шуточками с окружавшими его молодыми офицерами, очень довольными тем, что они едут в большой город, где их ожидают всякого рода развлечения.

Среди пленников находился и Юстес Тревор. Он действительно был ранен, и его правая рука висела на перевязи. Юноша предавался самым грустным размышлениям. Помимо горести, испытываемой каждым пленником, его мучило опасение, как бы не изменилась к нему Вега. Быть может, она приписывает его несчастье трусости и стала презирать его. И никакой надежды вырваться из цепких рук врага и поспешить к любимой девушке, чтобы оправдаться перед нею! В Монмаутсе блеснула было надежда на возможность освобождения, когда туда дошла весть о победе парламентариев при Бечлее. Но здесь, в Гирфорде, расположенном в самом центре неприятельской зоны и отличавшемся своим строго роялистским направлением, не могло быть никакой надежды на спасение.

Особенно досадно было молодому Тревору видеть себя на плохой лошаденке, а не на своем верном Саладине, волей судеб попавшем в руки одного из конвойных солдат, ехавших рядом с ним. Саладин обладал качествами, известными только его прежнему хозяину. В строю он ничем не отличался от других коней обычного типа, принятого в войсках. Но в случаях крайней необходимости он проявлял почти сверхъестественную силу, быстроту, ловкость и неутомимость. Бывали дни, когда он без отдыха преодолевал не меньше пятидесяти миль в сутки.

Юстес был уверен, что ему удалось бы бежать, если бы под ним был Саладин. Конь был понятлив, как человек, и, почувствовав на себе любимого хозяина, непременно постарался бы спасти его. В два-три быстрых скачка он вынес бы Тревора из рядов конвоя на такое расстояние, что растерявшимся от этой неожиданности конвойным нельзя было бы его догнать. Даже пуля не настигла бы его, потому что, пока бы они в него прицелились, Саладин успел бы умчаться еще дальше. Думая об этом, Юстес то и дело с нежностью посматривал на своего четвероногого друга, который, в свою очередь, ласково глядел на него своими большими умными глазами и временами терся о него головой. Это было, наконец, замечено конвойным, который сказал:

- Что, господин офицер, вам жаль своей лошадки? Да и она, кажись, скучает по вас? Коли угодно вам заплатить мне, я могу устроить так, что мы снова обменяемся конями. Неподалеку отсюда, в Акорнбери, перед спуском в глубокий овраг, есть постоялый двор, где наш полковник всегда останавливается на отдых. Там я все бы и устроил. Никто и не заметит, как я поменяю лошадок. Цветом и ростом они схожи. Мне все равно, на какой лошади сидеть: они все не мои. Ну а когда привыкнешь к какой, то, понятно, жаль расставаться. А заработать немножко деньжонок было бы мне приятно, потому что я человек бедный, а дома у меня семья, которой я посылаю все, что добуду на службе...

- Видишь что, милый друг, - сказал обрадованный Тревор, - когда вы взяли меня в плен, один из ваших капралов отнял у меня и деньги, и дорогую пряжку с шляпы, вместе с пером, которое мне еще больше жаль самой пряжки. У меня остался только вот этот перстень, и уцелел он потому, что был на пальце правой руки, которую я обвязал платком, чтобы остановить кровь. Вот его я и мог бы отдать тебе за твою услугу, если ты согласишься.

Юстес снял с пальца перстень и показал его конвойному. Крупный алмаз в тяжелой золотой оправе сверкнул в лучах молодой луны целым снопом радостных лучей, лучше всяких слов свидетельствовавших о его ценности.

- Согласен, согласен, господин офицер! - поспешил сказать солдат, сразу понявший, что он в Гирфорде выручит за этот перстень столько денег, сколько никогда не видывал даже во сне.

Глава XXVI

ЗАСАДА

Конвойный хоть и мог бы обмануть Тревора, получив от него плату вперед, но не сделал этого. Когда отряд остановился перед постоялым двором, хозяин которого подавал оставшимся в седлах офицерам вино и пиво, конвойный сделал вид, что поправляет на лошади Тревора ослабшую подпругу. Для этого пришлось слезть с лошадей и конвойному и пленнику. Дело было обычное во время стоянок, и никто на это не обратил внимания. Солдат действовал так ловко, что через минуту Юстес был уже на своем любимом коне.

Когда отряд двинулся дальше, Юстес с тревожно бьющимся сердцем стал выжидать поворота дороги в том месте, где она разветвляется в две стороны. В этой местности находилось поместье отца Юстеса, поэтому она была ему хорошо знакома с детства. И вот, когда отряд приблизился к повороту, молодой человек шепнул что-то на ухо Саладину и особенным способом сжал коленями его бока. В одно мгновение добрый конь вынес его из строя и помчал вверх на гору, покрытую густым лесом и изрезанную узкими тропинками. За беглецом бросились в погоню, в него стреляли, но Саладин знал свое дело и проявлял чудеса ловкости, чтобы спасти своего хозяина. Еще немного, и Юстес вне всякой опасности. Там, куда он забрался, ему не были страшны никакие преследователи; это была непроходимая дикая лесная глушь. Отсюда беглец рассчитывал выбраться в область, занятую сторонниками парламента. Но помощь оказалась к нему ближе, чем он предполагал.

Восходящее солнце уже заливало своими яркими лучами весь лес, когда вдруг из-за группы деревьев выступил новый конный отряд, и тот, который был во главе этого отряда, крикнул:

- Стойте! Кто вы и за кого? - но тут же радостно прибавил: - Ах, Боже мой! Да ведь это вы, мой милый Тревор... Вот неожиданная приятная встреча! Как вас Бог спас? Вас-то нам и нужно было, и мы думали, что вас придется отбивать из рук врагов, а тут такое чудо...

- Сэр Ричард?! - вскричал Юстес, не менее его удивленный и обрадованный. Вот счастье-то!

- Вас везли в другое место заключения? - продолжал сэр Ричард, спеша узнать нужные ему подробности.

- Да, и кажется, в Гирфорд.

- Под сильным конвоем?

- Человек в двести. Но ведь я был не один. Там еще оставалось девятнадцать пленников.

- Где вы их оставили?

Юстес сказал.

- Кто командует конвоем?

- Сам Линджен.

- Да? Кстати, Тревор, слышали вы, что мы нынче ночью овладели Монмаутсом?

- Нет, не слыхал. Вернее всего, эта весть не успела еще дойти до Гудрича. Рад узнать эту приятную новость.

- Вы говорите, сам Линджен при отряде? - спросил Кэйрль пожав руку Юстесу после того, как сэр Ричард догадался, наконец, познакомить их.

- Да, полковник, он сам ведет конвой, - ответил Юстес.

По лицу экс-роялиста пробежало выражение такой радости, какая может быть только у человека, давно искавшего случая разделаться со своим смертельным врагом и вот, наконец, дождавшегося этого случая.

- Присутствие этого человека едва не стоило мне жизни, - добавил Юстес.

- Почему?

- Я слышал, как он распорядился стрелять в меня и вернуть живым или мертвым.

- Ну, и стреляли в вас?

- Стреляли все его конвойные, но к счастью, не попали, и я, как видите, уцелел.

- Ну и слава Богу! - сердечно проговорил Кэйрль. - Значит, эти-то выстрелы мы и слышали, когда попали сюда, пробираясь к дороге в Гирфорд... Ну, Уольвейн, - обратился он к сэру Ричарду, - пора нам следовать дальше, если мы не хотим упустить Линджена. Хотя ваш молодой друг и спасен и отбивать его нам не потребовалось, мы все-таки не должны упускать случая посчитаться с неприятелем, берите своих людей и своего друга, так счастливо попавшего из-под обстрела прямо в наши дружеские объятия, и направляйтесь влево, а я со своими людьми поверну направо. Так, с двух сторон мы и охватим Линджена. Только позвольте мне руководить этой операцией, потому что эта местность мне больше знакома, чем вам.

Немного спустя эскадроны Кэйрля и Уольвейна, каждый в отдельности, уже находились в засаде возле одного места, которого нельзя было миновать Линджену, бросившему бесполезное преследование беглеца и продолжавшему свой путь.

Юстесу было дано запасное оружие, имевшееся у сержанта Уайльда, и он снова почувствовал себя человеком, а не вещью, с которой можно делать все, что вздумается ее владельцу. И всем этим он был обязан своему верному и умному Саладину.

Часть линдженского эскорта, состоявшая исключительно из молодых дворян и ехавшая немного позади, только что достигла одного крутого перевала, как вдруг с обеих сторон попала в окружение. Послышалось грозное: "Сдавайтесь!" Растерявшиеся кавалеры поняли, что если они не выполнят этого требования, то через минуту все будут уложены на месте. И они, забыв, что при них есть оружие, единодушно подняли руки и хором завопили: "Пощадите".

- Где сам Линджен? - кричал Кэйрль, с обнаженной саблей ринувшись в самую середину эскорта. - Почему не видно его? Куда он спрятался? Такому храбрецу следовало бы быть во главе отряда... Эй вы, корнет! - продолжал он, бешено напирая на молодого офицерика, помертвевшего от ужаса, - говорите скорей, где ваш полковник? Иначе я проткну вам ребра!

- Не знаю, - лепетал несчастный корнет, еле ворочая языком. - Он сейчас был впереди... Должно быть, отъехал в сторону.

Кэйрль вылетел обратно на дорогу и внимательно посмотрел во все стороны. За поворотом, с которого начинался спуск с кручи, мелькнуло несколько лошадиных хвостов.

- А, вот он где! - крикнул Кэйрль. - Уольвейн, пустимся за ним!

- Непременно! - отозвался сэр Ричард. - Он ушел вперед со всеми пленными. А так как эти пленные все из моей дружины, то их надо освободить, чего бы это ни стоило.

- Это нетрудно будет сделать, судя по тому, что сейчас было, - заметил Кэйрль. - Ватаги Линджена страшно деморализованы и не в состоянии оказать серьезного сопротивления.

Оставив часть своих людей при пленных, оба полковника пустились вслед за передовым неприятельским отрядом, который успел уже уйти далеко.

Между тем Линджена стали догонять его собственные дружинники, которым удалось ускользнуть из засады. Обернувшись на раздавшийся за ним шум лошадиных копыт, Линджен узнал своих и, видя их тревожное состояние, спросил:

- Что случилось? Бежавшего пленника, что ли, поймали?

- Никак нет, полковник! - запыхавшись ответил один из солдат. - Измена! Мы попали в ловушку!

- Измена?.. Ловушка?.. Что за чушь! - воскликнул Линджен, размахивая саблей. - Очумели вы, что ли?

- Никак нет, полковник! - продолжал солдат. - Нам подстроена ловушка. Мы едва ушли. Наверху выскочили на нас целые тысячи круглоголовых...

- Вздор, какие там могут быть круглоголовые! Их больше нет в здешних местах. Это, наверное, дружина Скьюдамора из Гирфорда, и вы, трусы, испугались собственной тени.

- Никак нет, полковник. Они окружили и захватили в плен всех наших кавалеров, которые ехали в арьергарде отдельной кучкой. Им крикнули "сдавайтесь!", и они сдались. Никто ведь ничего подобного не ожидал.

- Не поверю этому, пока сам не увижу! - упорствовал Линджен. - Назад за мной! - скомандовал он, продолжая размахивать саблей.

Солдаты неохотно повиновались только из страха наказания. Но не успел еще весь отряд обернуться, как с нижней части дороги донесся новый конский топот. Линджен остановился в ожидании, что будет еще. Подскакал всадник весь в поту и на взмыленной лошади. Очутившись лицом к лицу с полковником, он молча отдал ему честь и вручил письмо. Вскрыв письмо, Линджен прочитал следующие, очевидно, с большой поспешностью набросанные строки:

"Кэйрль обманул нас. Массей занял Монмаутс. Большие отряды - несколько сот человек из форестерцев Уольвейна и дружинников Кэйрля во главе с ним самим нынче под утроотправились по дороге к Гирфорду. Назначение неизвестно. Будьте настороже!"

Хотя письмо было без подписи, Линджен узнал автора по почерку, а содержание письма подтверждалось только что полученным от собственных людей известием о засаде и теми устными подробностями, которыми мог дополнить письмо гонец.

Среди роялистов Линджен был одним из самых храбрых. Он ничего не боялся, когда знал, с чем имеет дело. Но кидаться очертя голову в опасность у него не было привычки; для этого он был слишком рассудителен и осторожен. Не поступил необдуманно он и в настоящем случае. Он понял, что с несколькими сотнями форестерцев и других республиканских дружинников ему, имея под руками какие-нибудь две сотни, не сладить. К тому же при форестерцах, наверное, находился полковник Уольвейн, славившийся своей исключительной доблестью, а изменник Кэйрль - лично ему, Линджену, смертельный враг. Массей в Монмаутсе, и тоже как бы не выкинул чего-нибудь непредвиденного. Вообще, положение Линджена было довольно критическим. Поэтому он хотел продолжать путь по направлению к Гирфорду, не пытаясь вступать в битву с неприятелем и оставив ему на произвол пленных кавалеров. Однако после новых размышлений, сообразив, что Кэйрль и Уольвейн могут пуститься ему вдогонку, он передумал насчет Гирфорда, но со всем своим отрядом и пленниками бросился обратно в Гудрич, только по боковой дороге, в обход того места, где была засада.

Это утро представляло удивительную картину переменчивости военных судеб. Сначала ехали триумфаторами роялисты, собиравшиеся удивить столицу графства Гирфорд своими победами и числом пленных; потом самая блестящая часть этих "победителей" позорно попала в плен к врагу, и, в довершение всего этого, Кэйрль и Уольвейн успели окружить отряд самого Линджена и отбить всех его пленников. Только самому Линджену, и то с большим трудом, удалось пробиться сквозь ряды своих преследователей. Со стыдом и позором, с горстью своих солдат, он вернулся обратно в свой замок, недавно покинутый им при совершенно иных условиях. Кэйрль торжествовал. Он гнался за своим врагом вплоть до самого Гудрича, куда он не мог проникнуть, потому что для этого понадобилось бы несколько тысяч человек. Но он нанес чувствительный удар самому Линджену, а в будущем надеялся завершить дело своей мести. Ради этого нужно было взять Гудрич штурмом или измором, сравнять эту гордую твердыню с землей и уничтожить самого Линджена. Вот только бы ему, Кэйрлю, утвердиться в Монмаутсе в качестве коменданта, и тогда наступит для него день полного торжества над врагом его и родины.

Глава XXVII

ОПЯТЬ В ХОЛЛИМИДЕ

Долго страдала руардинская область от роялистов, которые держали ее в страхе и трепете, творя всевозможные насилия над мирным населением. Когда парламентариям посчастливилось сломить силу сэра Джона Уинтора при Бечлее и овладеть Монмаутсом, форестерцы смогли, наконец, вздохнуть полной грудью. Давивший их столько времени тяжелый кошмар кончился. Для охраны их от возможных будущих вторжений и набегов роялистов, по деревням были размещены отряды парламентских дружин, по большей части набранных из среды местного же населения. С их стороны нечего было опасаться измены и предательства.

Когда все успокоилось возле Холлимида, Эмброз Поуэль, все время поддерживавший связи со своими единомышленниками и оказывавший им как материальную, так и моральную помощь, нашел возможным снова вернуться в свое заброшенное поместье. Этому способствовало и то обстоятельство, что Ричард Уольвейн и Юстес Тревор решили основать там свою главную квартиру. При них находился и сержант Уайльд. Лучшей защиты и быть не могло.

Вместе с отцом вернулись в свое родное гнездо и Сабрина с Вегой. В старом живописном Холлимиде снова закипела молодая жизнь со всеми ее радостями и удовольствиями; снова начались там соколиные охоты. Ван-Дорн не покидал Холлимида. Сокольничий сказал, что у него нечего взять роялистским грабителям, и за два года отсутствия своих хозяев - именно столько времени продолжалась борьба республиканцев за освобождение всего Динского Леса от роялистов, успел воспитать новый выводок соколов-бойцов.

В один прекрасный летний день была устроена соколиная охота на равнине у подножия руардинского горного хребта. Предметом охоты снова стала белая цапля с пышным хвостом и хохолком, поднявшаяся из ближайшей осоки. Это было странное и многозначительное совпадение для Веги. Она мечтала о новой белоснежной эгретке для Юстеса, как известно, лишившегося этого украшения вместе с алмазной пряжкой при взятии в плен роялистами. Вега с напряженным ожиданием следила за происходившими в воздухе движениями птиц. Соколы искусно делали свое дело, стараясь не упустить своей добычи; но одно время казалось, что она ускользнет от них. Сердце Веги тревожно колотилось в груди. Молодой девушке так страстно хотелось добыть белую эгретку!

Ван-Дорн поощрительно свистел и улюлюкал. Соколы словно горели желанием отличиться и получить награду. Ловким маневром они так далеко отогнали цаплю от ее убежища в осоке, где она была бы потеряна для них, что ей не было никакой возможности спастись. Долго металась несчастная цапля, тщетно силясь уйти от своих преследователей, и яростно защищалась от них, но минуты ее были сочтены. Совершив новый удачный маневр, оба сокола дружно ринулись на нее. Обхватив свою добычу крыльями и впившись в ее тело когтями, они вместе с ней спустились на землю.

- Готова! - с торжеством воскликнул сокольничий и, не дожидаясь распоряжений, отделил от мертвой уже цапли роскошные хвостовые перья.

Он слышал, что Вега желает иметь новую эгретку, чтобы украсить ими некую шляпу, и спешил услужить своей госпоже.

- Вот вам, дорогой Юстес, замена вашей утраты, - с нежной улыбкой проговорила девушка, передавая своему кавалеру перья.

- Как мне благодарить вас, дорогая Вега! - воскликнул молодой человек, принимая подарок, и весь вспыхнул от счастья.

Как велика была разница в их взаимоотношениях с того дня, когда Юстес получил первую эгретку из тех же ручек! Не было уже больше мучительных сомнений и опасений. Сердце почувствовало сердце, верность обоих была доказана, и взаимная любовь утверждена навеки.

- Постараюсь сохранить эти перья и не лишиться их, как первых, - продолжал молодой человек, втыкая перья за ленту шляпы. - Ах, как я был огорчен, когда у меня были отняты перья! Я опасался, что вместе с ними лишусь и того, что было мне всего дороже на свете...

- Жизни своей, конечно, - договорила Вега. - Как боялась и я этого, когда узнала, что вы ранены.

- Нет, я опасался лишиться не жизни, а кое-чего большего, - возразил Юстес.

- Чего же?

- Вашей любви, Вега, и вашего уважения.

- Ах, Юстес, как могли вы так думать!

- Как же было мне не думать так, когда я сам потерял к себе уважение, попав самым глупым образом в плен! Вы могли счесть меня трусом.

- Никогда бы этого не могло быть, дорогой Юстес. Мы все сразу поняли, что вы стали жертвой низкой измены. При таких условиях, при каких вы попали в плен, мог попасть и лев. И он ведь покоряется превосходству силы, притом же вы были ранены...

- Да, и опять в правую руку, на которой оказались поврежденными три пальца. Само по себе это не важно и слухи о моем ранении были очень преувеличены, но в нужный момент это лишило меня возможности защищаться, чем и воспользовались мои противники. Теперь уж все зажило...

- Только остались рубцы, как знак совершенных вами подвигов! - подхватила Вега, с жалостью и гордостью глядя на красные еще рубцы, которыми были отмечены три средних пальца правой руки ее жениха. - А как славно совершился ваш побег и как хорошо, что под рукой у вас оказался милый умный Саладин! Провидение так вовремя вернуло его вам. Недаром я день и ночь молилась за вас... Кстати, знаете ли, дорогой Юстес, что ваш счастливый побег избавил меня от неприятной поездки и еще более неприятного унижения?

Юстес с удивлением посмотрел на свою невесту и поспешил спросить:

- Куда же вы намерены были ехать и перед кем унижаться?

- Сначала я съездила бы в Гудрич, а потом, может быть, и еще кое-куда.

- Но для чего?

- Для того, чтобы броситься к ногам Линджена и вымолить вам свободу.

- Да, это действительно было бы для вас большим унижением, и я несказанно рад, что судьба избавила вас от этого! - с чувством воскликнул молодой человек.

- Судьба, а также ваша смелость и прекрасные качества Саладина, - добавила молодая девушка, трепля по шее коня, на котором сидел его хозяин. - Милый Саладин, если бы ты знал, как я тебе благодарна!

Благородный конь в ответ на эту ласку повернул к девушке тонкую голову и радостно заржал, стараясь потереться мордой о ее плечо.

Приятное зрелище представляла собой эта красивая молодая парочка, сидевшая верхом на великолепных лошадях, нарядно и богато одетая, и такая же жизнерадостная, как птицы, так беззаботно и весело щебетавшие в зеленых ветвях дерева, под которым она находилась. Возмужавший за два года боевой жизни, загоревший, с вполне развившейся и окрепшей фигурой, Юстес Тревор, сидя на своем Саладине, походил на рыцаря-крестоносца, только что вернувшегося из дальних походов. В свою очередь, и Вега превратилась из многообещающего бутона, каким она была два года тому назад, в пышную розу. Теперь в ней уже чувствовалась женщина, много видевшая и перетерпевшая. Не стало в ней прежней почти мальчишеской резвости и бойкости, зато явилось больше спокойной, милой женственности, и это придавало ей особенную привлекательность. Вообще она сделалась почти такой же серьезной, как ее старшая сестра.

Временами по ее прелестному личику пробегала тень печали и горести. Война еще не кончилась, и каждую минуту можно было ожидать, что возникнет новое осложнение, которое снова разлучит ее с Юстесом, и, может быть, даже навсегда. О том же самом думал и Тревор, глядя на свою очаровательную невесту. Словом, эта парочка чувствовала себя как на старом, полуразбитом корабле, ныряющем в бурных волнах океана в ожидании, что вот-вот ему предстоит нырнуть в последний раз; и тогда всему конец. Ах, как жестока война, рождающая такие чувства и причиняющая такие мучения!

Внутренние тревоги Юстеса и Веги, вдруг охватившие их среди веселья охоты, оказались предчувствиями. Как всегда, по окончании соколиной охоты Сабрина пожелала дать отличиться и своему кобчику. Ради этого охотники поднимались на гору, где среди древесной растительности водилась птица, нужная кобчику, так было сделано и в этот раз. Едва достигнув известной высоты, Сабрина опустила с руки кобчика. Не прошло и нескольких минут, как он уже высмотрел себе добычу дергача - и бросился за ним. Развив всю силу своих крыльев, дергач старался юркнуть в гущу листвы, но был настигнут хищной птицей и почти мгновенно сброшен на землю мертвым. Сабрина хотела еще раз спустить его, но была остановлена появлением всадника, быстро скакавшего к ним со стороны Дрейбрука.

Первым увидел его сэр Ричард, разумеется, участвовавший в охоте вместе с Сабриной, и угадал в нем посланного от Массея.

- Должно быть, это ко мне, - сказал он невесте. - Наверное, случилось что-нибудь новое и важное. Обождите здесь с сестрой, а я поеду встретить этого гонца. Ясно, что гонец несется во весь опор.

И действительно, это был гонец с письмом к полковнику Уольвейну от Массея. Письмо содержало следующее:

"Джерард через Вурстер проскользнул из южного Уэльса и направляется в Оксфорд, на помощь королю. Комитет предписал мне перехватить его, по возможности, возле Ивсгема или Котвольда. Для этого мне нужен полный состав дружин. Немедленно выступайте из Руардина и отправляйтесь в Глостер для подкрепления тамошнего гарнизона. Время дорого. Спешите.

Е. Массей".

Когда сэр Ричард прочел письмо, Вега сейчас же поняла по серьезному лицу и торопливости его движений, что опасения ее не были безосновательными. И это подтвердилось словами сэра Ричарда в ответ на вопрос Сабрины, не получил ли он дурных известий.

- Да, - дрогнувшим голосом сказал он, - Массей требует меня немедленно в Глостер со всеми моими дружинниками. Нужно поспешить домой и приготовиться к выступлению.

Как и в первый раз, охота была внезапно прервана, и маленькое общество поспешило назад в Холлимид. Но тогда, два года тому назад, сэр Ричард и Юстес Тревор оставались еще несколько времени возле приглянувшихся им молодых девушек, сделавшихся теперь их невестами. В настоящее же время женихи должны были наскоро проститься со своими возлюбленными и отправиться навстречу неизвестности. Что будет с ними и с теми милыми существами, которыми так полны были их сердца и которые снова оставались беззащитными в их отсутствие?..

Прошло несколько дней.

- Разве тебе не хотелось бы вернуться в Глостер, Саб?

- Зачем же мне хотеть этого, Вега?

- Здесь такая скука!

- Какая ты стала непостоянная, Вега! Когда мы были в городе, ты не знала, как попасть сюда, а теперь...

- А теперь сплю и вижу, как бы попасть назад в город.

- Это в "прозаический"-то Глостер? Помнится, ты всегда так называла его.

- Называла. А все-таки теперь мне досадно, что мы покинули его.

- Ты сама себе противоречишь, милая Вега. Отец всеми силами был против преждевременного возвращения сюда, а ты настояла на этом, и отец не мог отказать своей любимице...

- То есть тебе, Саб. Это ты все время рвалась сюда, по известной причине. Я только вторила тебе.

Вега была права. После взятия Монмаутса парламентариями сэр Ричард получил указание охранять гирфордские границы руардинской области от вторжения роялистов. Это подало сразу Ричарду мысль основать свою главную квартиру в Холлимиде, что, в свою очередь, вызвало и желание сестер Поуэль вернуться туда. После же того, как сэр Ричард был внезапно отозван в Глостер, все изменилось, и сельская жизнь, так восхваляемая Вегой в городе, потеряла для нее всякую прелесть.

- Ну, может быть, было и так, - созналась невольно покрасневшая Сабрина. Во всяком случае, раз мы здесь, нам нечего сокрушаться об этом. По совести сказать, я и сама была бы рада, если бы отец прислушался к советам Ричарда.

Перед отъездом сэр Ричард советовал мистеру Поуэлю вновь оставить Холлимид и переселиться в Глостер, где он и его дочери были бы в полной безопасности, между тем как у себя в поместье, лишенном защитников, он мог снова подвергнуться неприятностям. Но Эмброз Поуэль был так уверен в том, что роялисты и носа больше не посмеют сунуть в Форест, что не только не послушал доброго совета своего нареченного зятя, но даже в тот самый день, в который происходила описываемая беседа его дочерей, отправился в Глостер по делам комитета народной обороны и оставил дочерей совершенно одних.

- Мне не только скучно, Саб, - продолжала Вега, - но меня опять тяготит какое-то мрачное предчувствие. Ты ничего такого не чувствуешь, Саб?

- Нет. А что?

- Да мне все кажется, что к нам могут ворваться роялисты...

- Ну вот, вздор какой! Ближе Бристоля и Гирфорда их теперь больше нет. Да и быть не может.

- Ты забываешь о Гудриче, Саб.

- Нет, не забываю, Вега. Но раз Монмаутс в руках наших партизан, гудричскому гарнизону теперь только одна забота: как бы самому уцелеть вместе с крепостью; ему уж не до набегов по сторонам. Во всяком случае, думается мне, Линджен лично нас не стал бы тревожить. Ведь он был другом нашего отца и...

- Да и твоим тоже, пока не женился на другой! - подхватила младшая сестра. - Это мне хорошо известно. Тем больше надо его бояться. Отвергнутые поклонники бывают склонны к мести.

- Ах, Вега, охота тебе городить такую чушь! - с сердцем возразила Сабрина. - Между мной и Линдженом никогда не было ничего такого, что могло бы подать ему повод считать себя "отвергнутым" и пылать к нам жаждой мести. Нет, с этой стороны нам нечего опасаться.

- Так, может быть, с другой? - спросила Вега.

- С какой же, по-твоему?

- Не знаю, Саб. Но повторяю, что меня томит предчувствие какой-то надвигающейся беды. То же самое было у меня и перед тем, как пожаловал гонец от Массея...

- Ну что же случилось особенно дурного, Вега? Только то, что Ричард и Юстес должны были наскоро покинуть нас. Но ведь это не в первый раз. Пока не закончится эта несчастная война, мы постоянно должны быть готовы к разлуке. Да и не мы одни.

По своей тонкой, нервной натуре Вега была подвержена разным душевным состояниям, каких у других, обыденных людей не бывает. На нее действовали разные знамения, предсказания, предчувствия, и она всему этому придавала большое значение. И, как это ни странно, все ее предчувствия оправдывались. Томившее ее предчувствие оправдалось и в этот раз.

Сестры находились в маленькой комнате, рядом со столовой, откуда и перешли в гостиную после завтрака. Вега стояла у одного из окон и смотрела вдоль длинной аллеи. Вдруг девушка вскрикнула: "Так и есть! Смотри, Саб, смотри, кто идет!" и приникла к стеклу.

Сабрина тоже выглянула в окно. По аллее быстрыми шагами, чуть не бегом, приближалась Уинифреда, сестра Джека-Прыгуна.

В самом появлении этой девушки не было ничего особенного; живя поблизости, она чуть не каждый день бывала в Холлимиде по разным надобностям. Необычна была только ее торопливость. Она всегда ходила степенным шагом, а тут неслась с поспешностью человека, гонимого чем-нибудь очень важным.

- Должно быть, случилось что-нибудь необычное, - сказала Сабрина. - Уинни никогда так не бегает... И видно, что она в большом возбуждении.

- Я же говорила тебе, что надвигается вновь что-то неприятное для нас, сдавленным голосом произнесла Вега. - Наверное, Уинни несет нам какую-нибудь горькую весть.

- Ну зачем все видеть только в черном свете, милая Вегочка? Вернее всего, она была на рынке в Монмаутсе, услыхала там что-нибудь новое и бежит сообщить нам, хотя это лично нас, быть может, и не касается... Но как она могла поспеть назад с рынка в такое раннее время?.. Впрочем, мы сейчас узнаем, в чем дело.

Отворив окно, Сабрина вышла на маленький балкон и, перегнувшись через перила, крикнула вниз:

- Уинни, ты несешь нам какую-нибудь весть?

- Да, мисс Сабрина, и сама не рада этому, - отозвалась разносчица, приостановившись.

- Значит, весть твоя дурная? - с замирающим от страха сердцем спросила и Вега, также выбежавшая на балкон.

- Из Глостера? - подхватили Сабрина и Вега в один голос.

- Нет, из Монмаутса, - ответила великанша.

У сестер отлегло от сердца, и они уже спокойно стали ждать дальнейших сообщений.

- Он взят кавалерами, - продолжала разносчица, отирая рукой струившийся по ее лицу пот. - Они ворвались в него, засадили всех парламентских сторонников в крепость и грабят там по-прежнему, - пояснила вестница.

- Откуда ты это узнала? Неужели успела уже побывать в городе в такую рань? - интересовалась Сабрина, не перестававшая думать, что это просто слух.

- Конечно, нет, - продолжала вестница. - Мы с братом успели дойти только до Гудрича и узнали, что тамошний лорд вместе с рагленцами ходил в Монмаутс и помог им взять город. Мы и бросились назад: Джек - прямой дорогой домой, а я сюда, чтобы предупредить вас об этой новости.

- Спасибо тебе, милая Уинни, за то, что ты всегда помнишь о нас, - сказала старшая сестра. - Теперь иди на кухню и скажи от моего имени повару, чтобы он накормил тебя как следует... Да, погоди минуту! Когда был взят Монмаутс?

- Под вчерашнее утро, мисс Сабрина. Когда рассвело, люди увидели, что над крепостью опять развевается королевский флаг. Кто вчера побывал в Монмаутсе, те рассказывают, как там радуются те, кто на стороне короля. Словно все взбесились от радости.

- Что же нам теперь делать, Саб? - спросила Вега, когда разносчица ушла на кухню.

- Ничего до возвращения отца, - ответила Сабрина. - Как только весть о взятии Монмаутса дошла до Глостера, - а это могло быть уже вчера вечером, отец, наверное, поспешил обратно домой и скоро прибудет. Но вот что: не отложить ли нам до другого дня соколиную охоту, которая назначена на сегодня?

- Ну вот, милая Саб, почему же? - возразила Вега. - Похоже, что теперь нам и в самом деле придется опять перебраться в Глостер или в какой-нибудь другой город, и неизвестно, когда мы снова вернемся сюда и будем ли в состоянии повеселиться с нашими пернатыми бойцами. Да и не хотелось бы разочаровывать Ван-Дорна, который только этими охотами и живет.

- Ну хорошо, пусть будет по-твоему. Не надо только выезжать за пределы наших владений. Устроим охоту у себя в парке, - решила старшая сестра.

- Вот и отлично! - согласилась младшая. - Это ничему не помешает. Я и сама нахожу, что одним нам неудобно уходить далеко от дома...

Соколиная охота, начавшаяся после обеда, шла к концу, и сестры уже собирались домой, вдоволь натешившись подвигами своих любимцев, двух старых соколов, двух молодых, только что окончивших курс обучения под руководством Ван-Дорна, и старого кобчика. Отца все еще не было, и девушки начинали беспокоиться, не случилось ли с ним чего дорогой. Рассуждая об этом, они хотели было направиться к дому, но случилась неожиданная задержка.

Ван-Дорн уже собрал собак, посадил соколов под клобучки и собирался вернуться домой, как вдруг перед его глазами поднялась дичь, которая до этой минуты не показывалась. Это была великолепная цапля, летевшая по направлению от Северны к Вайе и теперь проносившаяся как раз над тем местом, где только что происходила охота. Это было таким соблазном, перед которым не может устоять никакой сокольничий. Ван-Дорн указал Веге на цаплю, и молодая девушка, как и ожидал сокольничий, велела вновь спустить соколов, но только одних старых, и те, расправив крылья, спиралью взвились ввысь.

В эту минуту широко раскрылись ворота, замыкавшие парк со стороны проезжей дороги, и в аллею вступил длинный блестящий кортеж. Во главе ехало человек шесть в залитых золотом мундирах и в дорогих шляпах с развевающимися страусовыми перьями. Драгоценные аграфы на шляпах переливались всеми цветами радуги. Особенно роскошно одет был тот, который следовал впереди всех. Он весь горел золотом и брильянтами; вся грудь его была украшена знаками отличия, обычно присваиваемыми только лицам королевской крови. Этот блестящий всадник был принц Руперт. Непосредственно за ним следовали его главные приближенные, среди которых находился и наш знакомый, полковник Ленсфорд. Затем тянулись две колонны солдат в багряных мундирах, богато украшенных золотыми шнурками. В каждой колонне насчитывалось не менее ста человек. Лошади под всадниками были белой масти, превосходно подобранные. Те же белоснежные скакуны, на которых ехали сам принц и его приближенные, были чистой арабской крови и, видимо, из одной конюшни. Принц был щедр к своим любимцам и ничего для них не жалел, начиная с лошадей и кончая всем другим, что у него было лишнее.

Находясь на стоянке в Бристоле, принц узнал, что те самые прелестные девушки, которые заинтересовали его, когда он вместе со своим отцом покидал только что занятый им, принцем, город, теперь живут у себя в имении. Об этом сообщил ему Ленсфорд, имевший при этом в виду, главным образом, свои собственные интересы, связанные, как уже известно читателю, с Сабриной Поуэль. Полковник напомнил принцу происходивший у них по поводу этих красавиц обмен мыслей, и принц пожелал привести в исполнение свое намерение "позабавиться" с пикантной блондинкой, носившей странное имя Вега. Такая же пикантная брюнетка, имевшая не менее оригинальное имя Сабрина, была "не в его вкусе", и Ленсфорд мог не опасаться соперничества принца; напротив, мог даже надеяться, в случае надобности, на его содействие в "ухаживании" за этой брюнеткой, красота которой была именно ему, Ленсфорду, по вкусу. Накануне, за веселым пиром в Бристоле, принц решил "осчастливить" своим визитом прекрасных обитательниц Холлимид-Хауза на следующий же день, то есть в тот самый, который нами описывается.

Въезжая в холлимидский парк и увидев, по всем признакам, что дом, действительно, обитаем, как ему было донесено, Ленсфорд обратился к принцу со словами:

- Меня не обманули. Владельцы этого прелестного уголка налицо, и ваше высочество напрасно опасались проехаться напрасно.

- Очень рад. Действительно, я боялся, как бы эта восхитительная блондинка не оказалась неуловимой, - на смеси немецкого с французским и английским отозвался Руперт.

- А теперь выходит, что вашему высочеству удастся не только изловить эту хорошенькую бабочку, но и удержать ее при себе, сколько вам пожелается, - с льстивой улыбкой успокаивал своего высокого собеседника Ленсфорд.

- Если я верно понял вас, полковник, вы намекаете на то, чтобы я взял этих девиц в плен? - спросил принц.

- Нет, ваше высочество, - возразил полковник, - я посоветовал бы вам взять в плен собственно не девиц, а их отца. Посадить в крепость этого старого интригана и смутьяна будет вполне законно и даже необходимо. Ведь это, как я уже не раз докладывал вашему высочеству, один из самых ярых врагов его величества. Отведите его в Бристоль, и дочери поневоле последуют за ним. Не захотят же они оставить своего отца одного томиться в заключении. И тогда... Вы понимаете, ваше высочество?

- Понимаю! - лаконично ответил принц, задумчиво оглядываясь вокруг. Совет лукавого Ленсфорда пришелся ему по душе, и принц обдумывал, как бы получше привести его в исполнение. Вдруг его слух был поражен каким-то странным криком, за которым последовал протяжный и пронзительный свист.

- Эй, да тут что-то происходит! - вскричал Руперт, придерживая коня. Кажется, соколиная охота, судя по этому свисту.

- Совершенно верно, ваше высочество, - подтвердил Ленсфорд. - Поднимают соколов на добычу.

- В каком же это месте? Отсюда ничего не видно.

- Должно быть, в той стороне, за соснами... Смотрите, ваше высочество, вот и пара соколов в погоне за цаплей! - воскликнул Ленсфорд, подняв глаза вверх.

- Да, да... Великолепный подъем. Превосходно обучены... Как красиво вонзаются вверх... А эта красавица-цапля... Не уйти ей от врагов... Вот и стойка... Подлетает второй. Сцепились... Готово! Мастерские приемы у этой дивной пары! - восторгался принц на смеси трех языков.

Пока в воздухе происходили волнующие зрителей движения птичьего боя, охотники и гости не могли видеть друг друга. Возможность эта появилась только тогда, когда охотники выехали из-за тесных рядов сосен, окаймлявших с обеих сторон аллею, спеша к тому месту, куда спускались соколы и их уже полумертвая жертва. Произошло обоюдное изумление.

- Солдаты?! - раздалось из уст обеих мисс Поуэль.

- Дамы?! - вскричали кавалеры.

- Вам везет, ваше высочество, - шепнул принцу Ленсфорд. - Изволите видеть?

- Этих двух дам? Вижу. Но лиц не могу различить под широкими полями шляп. Уверены ли вы, что это именно те, которых мы ищем?

- Вполне уверен, ваше высочество. Кому же еще из дам быть здесь, как не самим хозяйкам?

- Да, вы правы. Сами птички с птичками играют, хе-хе-хе!.. Не попросить ли нам у них позволения принять участие в их забаве, как вы думаете, Ленсфорд?

- Это как вам будет угодно, ваше высочество.

- Вы знакомы с ними лично, полковник?

- Нет, представлен я им не был, но вот капитан Тревор...

- Ах да, припоминаю, вы мне описывали ваше пребывание здесь. И насчет Тревора тоже... Тревор, прошу вас сюда! - крикнул принц, обернувшись через плечо к своей свите.

Капитан Реджинальд Тревор быстро поравнялся с принцем и, почтительно выпрямившись в седле, ждал, что ему скажут.

- Я слышал, вы знакомы с семейством мистера Эмброза Поуэля? Не его ли это дочери, которых мы тут видим? - спросил Руперт.

- Да, ваше высочество, когда-то я был с ними знаком. Но с тех пор много воды утекло, - с запинкой отвечал Реджинальд.

- Поссорились, что ли?

- Нет, ваше высочество, ссоры в прямом смысле не было, но...

- Но явилось некоторое охлаждение, понимаю, - прервал его принц. - Ну, остывшую дружбу можно снова подогреть, и я постараюсь поспособствовать этому. Прошу только познакомить меня с этими дамами. Полагаю, ваше знакомство с ними не настолько охладилось, чтобы они не пожелали выслушать вас?

- Надеюсь и я, ваше высочество, - пробормотал Реджинальд, поняв, что просьба принца собственно означает приказание, которого он не мог ослушаться. - Во всяком случае я вполне к услугам вашего высочества.

- Так поедемте к ним, капитан... Вы же, полковник, - обратился принц снова к Ленсфорду, - оставайтесь здесь с остальной моей свитой и со всем эскадроном, пока я не узнаю, можем ли мы надеяться на ночлег в Холлимиде... собственно говоря, с радушием ли он может быть нам предоставлен, хе-хе-хе! - со смехом добавил он.

Дав своему арабскому коню шпоры, Руперт понесся вперед к охотникам, или, вернее, к охотницам. Реджинальд волей-неволей последовал за ним. Он все еще любил Вегу и продолжал на что-то надеяться, хотя, казалось, никакой надежды уже не должно было быть. Поэтому он не мог перестать поклоняться Веге и уважать ее. Знакомить любимую девушку с принцем Рупертом было для него равносильно участию в ее погибели, и это было ему невыносимо больно...

Глава XXVIII

НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

- Кто это может быть, как ты думаешь, Саб? Парламентское войско?

- Нет, для этого они слишком нарядны и блестящи.

- Так это - дружинники Линджена?

- Едва ли и они. Ричард говорил, что у Линджена одни копьеносцы. У этих же не видно ни одного копья. Скорее всего они из Монмаутса или Реглена. Старый маркиз Вурстер, сидящий в Реглене, говорят, любит такую пышность; да и его сын, лорд Герберт, тоже... Должно быть, тот нарядный радужный павлин, который впереди, и есть сам лорд Герберт. Но кто бы они ни были, одно несомненно, что это - роялисты, наши враги.

Так переговаривались сестры Поуэль, когда увидели в начале парка неожиданных гостей. Вид их привел молодых девушек в большое волнение. От роялистов нельзя было ожидать ничего хорошего. Предчувствие Веги все более и более оправдывалось.

- Чего им нужно? - удивилась она, с ужасом глядя на пеструю кавалькаду, сопровождаемую таким внушительным количеством солдат. - Зачем они явились?

- Наверное, за нашим отцом, - с дрожью в голосе ответила Сабрина. - А мы еще желали, чтобы он скорее вернулся к нам. Хорошо, что наше желание не исполнилось!

- Да... Как же нам теперь быть, Саб?

Старшая сестра на минуту задумалась. Затем, обернувшись к своему груму, сказала ему:

- Рекс, поезжай потихоньку домой по тому пути, который мы сейчас прошли. Поезжай шагом и с таким видом, будто ты ищешь что-нибудь потерянное. А когда выедешь на поляну, скачи во всю мочь и задними воротами проберись в Руардин, к Джеку-Прыгуну. Скажи там его сестре Уинни, чтобы она как можно скорее пришла сюда. Потом отправься на глостерскую дорогу, и если встретишь нашего отца, скажи ему, чтобы он вернулся назад в город. Понял?

- Все понял и исполню, мисс Сабрина, - ответил грум.

- Ну, так с Богом!

Рекс был человек сметливый и исполнительный. Он с таким искусством объехал вокруг опасных гостей, что ни один из них не догадался, что это может быть человек, опасный для них, которого следовало бы перехватить.

- Зачем-то остановились? - недоумевала Вега, смотря в сторону неожиданных гостей. - Наверное, хотят ехать к нам в дом...

- Это они из-за нас остановились. Лица обращены к нам, - заметила старшая сестра, в свою очередь, глядя в ту сторону.

- Да, правда... А двое скачут прямо к нам. Что же нам делать, Саб?

- Подождем их здесь. Ведь не очень будет вежливо, если мы повернемся к ним спиной и бросимся бежать.

- Как же принять их, Саб?

- Как следует девушкам нашего круга... Впрочем, это будет зависеть от их поведения. Если это лорд Герберт, то он не позволит себе ничего неприличного. Эти регленцы, хотя и роялисты и паписты, но до сих пор никогда...

- Нет, это не лорд Герберт! - вскричала Вега, всматриваясь в приближавшегося великолепного всадника. - Это кто-то другой.

- Почему ты так думаешь? - спросила Сабрина. - Ведь, насколько известно, ты никогда не видела лорда Герберта...

- Его-то я не видела, а этого нарядного павлина, как ты сама удачно назвала его, видела. Видела и ты вместе со мной.

- Разве?.. Не помню... Кто же это?

- Принц Руперт.

- Ах, Боже мой!.. Ведь и в самом деле он... Но кто же другой-то?

- А другой - Реджинальд Тревор.

- Да, да, вижу и я теперь... Ну, Вегочка, мы попали в ловушку! Нам нужно будет действовать очень осторожно, чтобы вырваться из нее. Я уже кое-что придумала и потом скажу тебе. А пока надо стараться быть с ними как можно вежливее и приветливее.

Едва Сабрина успела проговорить последние слова, как всадники уже подъехали.

В нескольких шагах от дам Руперт вдруг так круто осадил коня, что тот взвился на дыбы и сбросил бы всякого неопытного и неловкого всадника. Но принц Руперт был одним из лучших наездников своего времени и захотел, очевидно, похвастаться своей ловкостью перед дамами.

- Прекрасные леди, - с изысканной вежливостью, дотрагиваясь до своей роскошной шляпы, проговорил он, - я не имею удовольствия быть с вами знакомым. Но этот джентльмен, капитан Реджинальд Тревор, давно уже пользуется этим удовольствием, и если вы не имеете ничего против, он может познакомить и меня с вами.

- Это его королевское высочество, принц Руперт, - проговорил Реджинальд, в свою очередь, с сильным смущением поклонившись дамам и представив их принцу.

"Прекрасные леди" ответили не только любезным поклоном, но даже и приятной улыбкой, что означало большее, чем можно было ожидать от них. Поощренный этим, принц продолжал:

- Кажется, мы невольно прервали ваш интересный спорт? Приносим свои извинения.

- Не беспокойтесь, ваше высочество. Мы уже закончили охоту, - ответила Сабрина.

- Разве?.. Так это был последний из намеченных вами воздушных боев, которому я имел удовольствие быть свидетелем? Великолепнейший бой! Давно не видывал такого. Ваши соколы - прекрасные бойцы, воспитаны на удивленье... Ах, я вижу у вас и кобчика? Тоже интересная птичка.

Кобчик Сабрины случайно уселся на загривке лошади ее сестры. Делая вид, что любуется "интересной птичкой", принц впивался глазами не в птицу, а в лицо Веги, и выходило так, что его похвала относится именно к ней самой, тем более, что принц произнес свою похвалу пониженным тоном, чтобы не быть услышанным Сабриной. Та, впрочем, все равно не слушала его, потому что в это время была занята разговором с Реджинальдом Тревором.

- Да, он очень ловок, - сказала Вега, одним пальцем поглаживая крылья кобчика и как будто не замечая назойливых взглядов принца. - В несколько мгновений укладывает любую птицу, на которую бывает выпущен.

- Ах, - вздыхал Руперт, - очевидно, он так же опасен для жаворонков и куропаток, как и его хозяйка для бедных мужчин! Этот кобчик тоже ваш, мисс?

- Нет, ваше высочество, - ответила Вега, стараясь подавить неудовольствие, причиненное ей его тяжелым, пошлым комплиментом. - Кобчик принадлежит моей сестре. Мои только соколы.

- Счастливые соколы! - подхватил принц с новым вздохом. - Как бы я желал быть одним из вас! - обратился он уже прямо к птицам, смирно сидевшим под клобучками у девушки на руке. - Я готов бы целый век просидеть на цепи, лишь бы по временам удостоиться ласки нежной ручки вашей прекрасной хозяйки. Ах, как сладка должна быть эта ласка!

Это было уже прямой дерзостью, и Вега до корней своих золотистых волос вспыхнула от негодования. Ей хотелось бы как следует осадить этого блестящего нахала, но она вспомнила о предостережении сестры и сдержалась. Однако оставить совсем без возражения такие бесцеремонные выходки - значило поощрять их, и молодая девушка ответила, стараясь говорить по возможности спокойнее:

- Простите, ваше высочество, мы, провинциалки, не привыкли к тому языку, который, очевидно, предназначен для придворных дам.

Как ни был испорчен этот немецкий принц, но и он испытал некоторый стыд, получив такой отпор со стороны девушки, а негодующий взгляд, которым она сопровождала свои слова, окатил его точно холодной водой. Поняв, что с этой "пикантной блондинкой" надо действовать иначе, чем он привык обращаться с женщинами, принц скрыл свое смущение смехом и с искусственной веселостью проговорил уже другим тоном:

- Ах, уважаемая мисс, не сердитесь на наш язык. Он так же, как и наш меч, часто рубит без разбора. Сознаю это и извиняюсь. Клянусь вам, что у меня не было ни малейшего намерения оскорбить вас.

Извиниться было нелегкой задачей для такого избалованного человека, но он покорился этой горькой необходимости в надежде на то, что в ближайшем будущем сторицей вознаградит себя за минутное унижение, когда эта "задорная девочка" будет в его власти. Изменив тактику, он с чувством превосходства заговорил так громко, что мог быть услышан всеми присутствующими:

- Мисс, я приехал сюда с целью посетить вашего почтенного родителя, к которому у меня есть дело. Он, наверное, у себя дома? Может быть, вы позволите мне проводить вас домой и познакомите меня с мистером Поуэлем, которого до сих пор, к сожалению, я знаю только понаслышке. Если же вы найдете это почему-либо неудобным, то позвольте мне тут же распроститься с вами и поблагодарить за любезный прием.

- Ваше высочество, - отозвалась Сабрина, - нашего отца нет дома.

- А! - воскликнул принц, чувствуя некоторое разочарование и вместе с тем удовольствие. - Как жаль. Но, может быть, ваш почтенный родитель скоро возвратится?

- Не могу вам сказать, ваше высочество; он не определил дня своего возвращения.

- Да?.. А не могу ли я узнать, где именно он находится? Извините, что я так настаиваю, но мне необходимо это знать.

- Он находится в Глостере, - поспешила ответить Сабрина, радуясь случаю намекнуть принцу, что ее отец в безопасности от него.

- В Глостере? Ну, в таком случае он, наверное, скоро вернется. Не будет же он там долго задерживаться вдали от своего дома и семьи. Обождем его... Тревор, - обратился он к Реджинальду, - мы вынуждены здесь переночевать... Поверьте, мисс, - снова обернулся он к дамам, - мне очень совестно за такую навязчивость, и не только за себя лично, но и за мой конвой, стоянка которого здесь едва ли доставит вам удовольствие. Я понимаю это, но ручаюсь, что мои солдаты будут вести себя тихо и прилично; а если они подадут кому-либо хотя малейший повод к жалобе, виновные будут мною строго наказаны.

Девушки обомлели: то, чего они так опасались при виде незваных гостей, действительно случилось. Не стесняясь отсутствием хозяина дома, принц желает остаться в этом доме, следовательно, они всецело во власти этого человека!

Но, собрав всю силу воли, старшая сестра постаралась уверить принца, что Холлимид будет очень счастлив пребыванием в нем такого высокого гостя, и пригласила его пожаловать в дом. Дорогой она ухитрилась шепнуть сестре:

- Не унывай, Вегочка, и постарайся сдерживаться. Все будет зависеть от твоего поведения. Помни, что с волками нужно и выть по-волчьи.

- Капитан Тревор, - распоряжался между тем принц, - скажите Ленсфорду от моего имени, чтобы он привел весь отряд сюда к дому.

- Боже мой, и Ленсфорд здесь! - чуть не вслух воскликнула Сабрина.

К счастью, никто кроме сестры не услыхал этого восклицания, и она добавила ей уже шепотом:

- Да, мы действительно среди волков.

У крыльца, ловко соскочив со своего коня, принц очень галантно помог и дамам сойти с лошадей.

Когда девушки скрылись в доме, извинившись перед гостем, что они должны сделать кое-какие распоряжения по хозяйству, он остался на месте и с видимым нетерпением стал поджидать приближения отряда. С той минуты, как он услыхал, что владельца Холлимида нет дома, им овладела какая-то беспокойная мысль.

Лишь только офицер, ведший эскорт, подъехал достаточно близко, принц сделал ему знак прибавить шагу. Этот офицер был сам Ленсфорд, который и поспешил на зов своего начальника.

- Ближе, ближе сюда, Ленсфорд! - вполголоса подзывал его принц, стоя сам на верхней ступеньке крыльца, так что голова всадника как раз приходилась на одном уровне с его головой. По-видимому, принц опасался быть услышанным другими.

- Что прикажете, ваше высочество? - также вполголоса осведомился Ленсфорд, удивленный такой таинственностью.

- Тревор не говорил вам, что отца нет дома? - тихо спросил Руперт, нагнувшись к нему.

- Нет. Но я сейчас узнал об этом, - также тихо ответил Ленсфорд.

- Где же и от кого?

- Когда вы изволили отъехать от нас, я увидел шмыгавшего по парку молодого челядинца, остановил его, дал ему монету и узнал от него не только об отсутствии Поуэля, но и о том, куда он уехал.

- Мне говорили, что он в Глостере.

- Так сказал и мне этот парень. Но имейте в виду, ваше высочество, что монмаутский переворот наверное немедленно призовет Поуэля сюда. Весть об этом перевороте должна была достичь Глостера еще вчера, и нет сомнения, что старик тотчас же поспешит домой, так что он каждую минуту может оказаться здесь.

- Думал так и я, но затем мне пришло на ум, что если он как-нибудь случайно узнает дорогой, что мы опередили его, то с той же поспешностью вернется обратно. Поэтому прошу вас отделить от нашего конвоя человек десять-двенадцать и под командой надежного офицера отправить этот отряд по глостерской дороге, приказав ему при встрече с "родителем", - принц произнес это слово с особенной иронией, - взять его под арест и вести сюда.

- Это уже сделано, ваше высочество.

- Как?.. Разве он уже арестован?

- Нет, ваше высочество, прошу простить мне, если я выразился недостаточно ясно. Я хотел сказать, что отряд для задержания этого "родителя" мною уже отправлен без распоряжения вашего высочества. Я видел, что дело спешное, и боялся упустить время, а потому и распорядился...

- Отлично, полковник. Благодарю вас.

- Рад стараться, ваше высочество. Но я должен доложить вашему высочеству еще об одном обстоятельстве. Я заметил, что верховой, похожий на грума, насколько можно судить в отдалении, сначала отъезжал шагом от того места, где происходила охота, потом, очутившись за линией сосен с правой стороны, вдруг понесся во всю прыть. Я догадался, что это может быть гонец, отправленный навстречу кое-кому, чтобы сообщить о нашем прибытии...

- О, так это меняет весь наш план! - перебил принц.

- Ничуть, ваше высочество, - возразил Ленсфорд. - Так как гонец вынужден ехать задами, пока не достигнет Дрейбрука, откуда уже прямой путь в Глостер, наш отряд настигнет его в пути и также захватит в плен. Хозяина со слугой вместе и доставят сюда.

- Ах, какой вы блестящий стратег, мой милый полковник! - похвалил Руперт своего соумышленника, хлопая его по плечу рукой, обтянутой белоснежной замшевой перчаткой. - Если нас и постигнет неудача, то уже не по вашей вине.

- Глубоко тронут милостивыми словами вашего высочества, - ответил с низким поклоном Ленсфорд. - Но я надеюсь, неудачи не будет. Во всяком случае, гонца перехватят, и мы узнаем от него что-нибудь важное. Яраспорядился, в случае его нежелания отвечать на вопросы нашего офицера, доставить его под конвоем ко мне. Здесь мы сами подвергнем упрямца такому допросу, что он выложит все, что нам нужно знать, и даже то, чего не нужно, - позволил себе пошутить Ленсфорд. - Полагаю, ваше высочество намерены переночевать здесь? - спросил он с плохо скрываемым любопытством, продолжая преследовать свою цель относительно "пикантной брюнетки".

- Да, полковник, и даже не только одну эту ночь, а несколько, если это понадобится для... достижения моей цели, - с улыбкой ответил принц.

- Достаточно будет и одной, если ваше высочество не откажетесь последовать моему искреннему совету. Скромностью и деликатностью здесь ничего нельзя будет достигнуть; это можно сделать лишь смелостью, а победителю надлежит быть смелым всегда и везде.

Ленсфорд знал, что его совет будет выслушан благосклонно. Едва ли бы он решился дать такой совет человеку с большей нравственной устойчивостью, чем принц Руперт.

- Конечно, - подхватил принц, - это будет самым верным способом действовать внезапно. Совершенно согласен с вами, полковник. А теперь вернитесь к отряду и распорядитесь насчет квартир. Позаботьтесь также расставить стражу вокруг дома и пикеты вокруг всего имения. Хотя Монмаутс снова в наших руках, но надо быть как можно осторожнее. Мало ли что может случиться неожиданного и непредвиденного? Когда вы все устроите, приходите ко мне, и мы с вами еще потолкуем.

Глава XXIX

В ПЛЕНУ

Сестры Поуэль поднялись наверх в свои комнаты. Им нужно было переодеться к обеду. Однако, когда явилась вызванная ими горничная, Гуензсиана, ни одна их молодых хозяек не выразила никакого желания переодеваться.

Усевшись перед своим письменным столом, Сабрина достала бумагу, обмакнула гусиное перо в чернила и принялась с лихорадочной торопливостью что-то писать. Когда письмо было готово, она особенным способом сложила его и, обратившись к горничной, сказала:

- Вот что, милая Гуензс, пойди к задней калитке и дождись там разносчицу Уинифреду. Она должна скоро прийти. Как только она придет, приведи ее сюда ко мне. Сделай все это как можно незаметнее, чтобы никто не обратил внимания. Поняла?

Горничная утвердительно кивнула головой и уже хотела уйти, но Сабрина остановила ее и сделала еще одно распоряжение.

- Вот что, Гуензс, сначала ступай на кухню и скажи повару, чтобы обед был спущен только тогда, когда Уинифреда уже уйдет отсюда, если вообще она придет. Во всяком случае, на стол без моих дальнейших распоряжений ничего не подавать.

- Неужели нам и в самом деле придется обедать с ним? - с ужасом спросила Вега, когда горничная, наконец, ушла. - Нельзя ли этого избежать, Саб?

- Никак нельзя, дорогая Вегочка, - спокойно отвечала старшая сестра. - Я уже пригласила принца отобедать вместе с нами и отказаться теперь от этого будет с нашей стороны грубым оскорблением. Надеюсь, ты это понимаешь, Вегочка?

- Ах, я бы скорее села за стол с самим Вельзевулом, чем с этим вульгарным принцем! Ты и представить себе не можешь, Саб, какой он противный!

- Вижу сама. Я уже знала о нем по рассказам Ричарда. Но мы должны выдержать его общество и всячески стараться занять его и офицеров. Думаю, пока еще они не позволят себе никакой вольности по отношению к нам. Только бы поддержать их в хорошем расположении духа несколько часов... собственно говоря, мне нужно всего двенадцать часов, и тогда мы будем избавлены от всякой опасности.

- Почему же именно двенадцать, Саб? - полюбопытствовала Вега.

- Вот прочти это и узнаешь.

Сабрина показала сестре только что написанную ею записку, и, когда Вега пробежала глазами набросанные на бумаге строки, спросила:

- Теперь поняла?

- Поняла. Но с кем ты хочешь послать эту записку?

- С Уинифредой. Для этого я и послала за нею Гуензс.

- Что ж ты не догадалась послать это с Рексом? Уж кстати было бы. К тому же он на лошади гораздо скорее доставил бы ее.

- Его могут остановить, Вегочка. Я имела это в виду. Уинни пешком скорее проскользнет, чем Рекс на лошади, а бежать она может с не меньшей скоростью, чем лошадь. Ей знакомы все тропинки и лазейки во всем Дин-Форесте, и лучше ее никто не умеет исполнять подобные поручения. К несчастью, может случиться, что ее нет дома, что она ушла куда-нибудь далеко. Жаль, что мы не знали сегодня поутру, когда она была у нас, того, что случится вечером.

- Да вот, кажется, она уже и идет! - воскликнула Вега, тонкий слух которой уловил вдруг раздавшиеся на лестнице шаги - одни полегче, другие потяжелее. Да, да, это, наверное, она вместе с Гуензс.

Действительно, немного спустя отворилась дверь, и на пороге появились две женские фигуры - горничной и за ней разносчицы.

- Иди сюда, милая Уинни, - позвала Сабрина разносчицу в комнату. - Как хорошо, что ты так скоро пришла.

- Я пришла бы и раньше, мисс Сабрина, но никак не могла пробраться сюда: весь Холлимид занят стражей. Увидели и не пропускают в усадьбу. Долго я думала, как бы мне пробраться к вам. Наконец мне пришло в голову сказать, что я здешняя прачка и иду за бельем...

- Отлично придумала! - одобрила Вега. - Ну и пропустили?

- Не хотели пропустить и после этого. Но тут явился на выручку один из офицеров и велел пропустить меня. Вы знаете этого офицера...

- Кто же это такой? - полюбопытствовали обе сестры.

- А это тот самый капитан Тревор, который бывал здесь года два назад.

- А! Странно, что он так хорошо обошелся с тобой, Уинни, - задумчиво проговорила Сабрина. - Мы были уверены, что он сердится на нас и не захочет упустить случая доставить нам неприятность. Ну, тем лучше, если мы ошибались... Но вот что, милая Уинни. Я хочу просить тебя об одной услуге. Только не знаю, возьмешься ли ты...

- А почему вы думаете, что я не возьмусь, мисс Сабрина?

- Потому что поручение, которое я хочу дать тебе, довольно опасное.

- А разве я боялась какой-нибудь опасности? Что вы, мисс Сабрина, Господь с вами! Говорите прямо, в чем дело, и я исполню все, что смогу, в особенности для вас.

- Спасибо, милая Уинни. Вот в чем дело. Нужно бы немедленно доставить вот это.

И Сабрина показала разносчице свернутый в трубочку листок бумаги. Опытная в таких делах разносчица сразу поняла, что это было письмо, и поспешила сказать:

- Хорошо, мисс Сабрина, позвольте мне эту штуку, я доставлю ее, куда и кому будет нужно, и никому не найти ее у меня, если бы меня и остановили на дороге.

Она взяла у Сабрины бумажную трубочку и так искусно вплела ее в густые пряди своих волос и потом так умело скрепила эти пряди, что только тогда можно было бы постороннему человеку отыскать бумажку, если распустить все ее косы. Она даже не спросила, кому доставить письмо в Глостере, зная, что адресатом может быть только сэр Ричард Уольвейн, которому не раз уже доставляла письма, написанные той же рукой.

- Ну, я отправляюсь, мисс Сабрина, - заявила она, поклонившись обеим сестрам.

- Когда ты думаешь попасть в Глостер? - осведомилась Сабрина.

- С Джеком и ослом мы ходим четыре часа, а одна я хожу скорее, потому что тогда не слишком выбираю дорогу и пробираюсь глухими местами. Надеюсь, пробегу не более, чем за три часа, а может быть, и меньше.

- Теперь десять минут седьмого, - сказала Сабрина, взглянув на часы. Значит, ты будешь там около девяти или немного позднее?

- Да, если меня нигде не остановят и не задержат.

- Ну, авось, Бог милостив... Постой, мне надо сказать тебе еще словечко на ушко. Подойди поближе и нагнись.

Сабрина была не из маленьких, но форестерская разносчица была выше ее почти на голову. Когда она нагнулась, Сабрина шепнула ей несколько слов, вызвавших на строгом лице разносчицы нечто вроде веселой улыбки.

- Хорошо, мисс Сабрина, - сказала она, отступая к двери. - А теперь пусть Гуензс даст мне побольше белья, чтобы видели, что я недаром назвалась прачкой.

Забрав большой узел белья, форестерка положила его себе на голову и, гордо подбоченившись, вышла из дома. Сестры, оставшись наедине, тревожно переглянулись. Теперь, когда их возбуждение немного улеглось, молодых девушек охватило отчаяние: что, если Уинифреда будет остановлена караулом и подвергнута обыску? Письмо, несмотря на все предосторожности, все-таки может быть найдено у нее в волосах, и тогда девушки окажутся очень скомпрометированными. В письме были ясные указания, и если они не достигнут своего назначения, можно было ожидать всего самого дурного.

Прошло с четверть часа в томительном ожидании. Обе, бледные, как смерть, сестры сидели в глубоком раздумье. С тревожно бьющимся сердцем они напряженно прислушивались к малейшему звуку, раздававшемуся в доме и вокруг него. Наконец по лестнице снова послышались легкие шаги Гуензс, и через несколько секунд она с сияющим от радости лицом вошла в комнату и воскликнула:

- Слава Богу, Уинни благополучно выбралась из усадьбы!

- Ты это верно знаешь? - осведомились сестры.

- Верно, верно! Ведь я провожала ее до самой наружной калитки.

- Неужели ее везде так и пропустили без остановок л вопросов?

- Какое без остановок! - засмеялась Гуензс. - Здесь же, у черного крыльца, караульные не хотели выпустить ее, как мы обе ни спорили и ни доказывали, что если прачка спешит домой с бельем, которое дано ей вымыть к сроку, то ее нельзя задерживать. Пусть посмотрят, что в узле ничего нет, кроме белья. Но куда тебе: и слышать ничего не хотят! Совсем было задержали нашу Уинни и хотели куда-то отправить, да на счастье опять подошел капитан Тревор и, когда узнал, в чем дело, велел пропустить "прачку" без всяких препятствий; даже позволил мне проводить ее до задней калитки и отправил с нами солдата, чтобы передать наружному караулу его распоряжение насчет дальнейшего пропуска прачки. Дай Бог ему всего хорошего! Славный этот капитан. Жаль только, что он не из наших...

- Ну, это, пожалуй, и лучше для нас, - заметила Сабрина. - А по какой дороге она пошла?

- Побежала прямо через лес. Белье оставила в дальней сторожке; там оно будет цело. Не тащить же его с собой всю дорогу?

- Само собой разумеется... Ну, Бог даст, теперь все обойдется благополучно. Самое главное было выбраться отсюда, а в своем родном лесу, где ей знаком каждый кустик, каждая самая глухая тропинка, она никому в руки не дастся.

Успокоившись насчет своей вестницы, сестры занялись обдумыванием другого вопроса, также очень существенного: как успеть в короткий срок приготовить приличный обед для таких важных гостей, какими были принц Руперт с его приближенными офицерами? Относительно солдат нечего было особенно заботиться: Сабрина уже распорядилась выдать им достаточное количество провизии и пару бочек пива; готовить же себе еду они взялись сами, попросив только разрешения разложить в удобном месте костры. Но для принца и его спутников нужно было иное. Нельзя же накормить таких избалованных господ чем попало. А затем надо было придумать, как и чем занять гостей, чтобы они остались довольны? Трудно было молодым хозяйкам, не привыкшим к такого рода сложностям, решать эти вопросы. Пришлось позвать повара. После долгих обсуждений и споров было решено, что обед должен быть отложен часа на два, а за это время повар брался состряпать такое, что "хоть всех королей собирай со всего света, так и те остались бы довольны"!

Наконец, все необходимое было улажено, и молодые хозяйки могли приступить к своему туалету для предстоящего вечера. Им хотелось бы просто заменить свои амазонки обыкновенным домашним платьем, но этого не допускали правила приличия. Нужно было почтить гостей и своими нарядами. А наряжаться обеим сестрам совсем не хотелось. Во-первых, они вовсе не стремились казаться еще лучше в глазах этих "противных повес", как охарактеризовала Вега незваных гостей, а, во-вторых, им было неприятно наряжаться еще и потому, что на сердце у них была тяжесть при мысли об отце. Что будет, если Рексу почему-либо не удастся остановить его в пути, и он попадет в руки своих заклятых врагов, роялистов? Об этом страшно было и подумать. Но как бы там ни было, а одеться было необходимо. Перебрав все свои наряды, сестры, наконец, остановились на самых скромных, но вполне приличных для приема любого гостя, не только не подчеркивающих, но, скорее, затеняющих естественную красоту обеих девушек. Сабрина выбрала более темные цвета, а Вега на этот раз надела серое платье вместо белого или голубого.

- А знаешь, Вегочка, - заговорила Сабрина, когда наряды уже были выбраны, но перед тем, как их надеть, нужно было еще поправить прическу, и сестры уселись каждая перед своим туалетным столиком, - ведь Реджинальд Тревор очень переменился. Я недавно говорила с ним и была поражена: он словно переродился за то время, пока мы с ним не встречались.

- Разве? - удивилась Вега. - Что же могло так подействовать на него?.. Должно быть, тебе только показалось, что он изменился. Если бы это было верно, он едва ли бы остался в свите этого надутого павлина Руперта.

- Мало ли какие соображения могут удерживать его до поры до времени! А что он стал совершенно другим, чем был раньше, - это верно. В нем уже незаметно ни прежнего бахвальства, ни самодовольства, ни...

- Одним словом, - иронически перебила сестру Вега, - по какому-то волшебству, все его прежние качества исчезли и изменились!.. Напрасно, стало быть, ты, мудрая Саб, боялась, как бы я не увлеклась им... помнишь, когда он только познакомился было с нами, а ты уж по уши была влюблена в своего Ричарда?

- Ах, Вегочка! Мало ли что было! Я никогда не считала себя "мудрой", а всегда понимала, что могу ошибиться, как и всякий другой человек, в особенности молодой. Это ты меня так прозвала и, конечно, тоже в насмешку.

Вега молча расчесывала свои длинные золотистые волосы; целым каскадом окатившие ее белоснежные плечи, думая о том, что, быть может, Реджинальд Тревор и в самом деле изменился. Быть может, он искренне любит ее, и ее отказ произвел в нем коренной переворот. Она слышала, что так бывает. Вероятно, он понял, что таким, каким он был, его не может полюбить ни одна порядочная девушка. Ну и отлично, тем лучше для него, но ей, самой Веге, разве это не все равно? Его доброе отношение к Уинифреде, конечно, стоит признательности, в которой ему не будет отказано. А дальше - какое ей дело до него? Да и Сабрина хлопочет, разумеется, только о справедливости, она видит, что человек исправился, радуется этому и хочет, чтобы радовалась и сестра...

- Ах, Боже мой, Вегочка! - раздался вдруг возглас Сабрины, уже закончившей свой туалет и смотревшей в окно. - Пойди-ка скорее сюда и посмотри, что там делается.

Испуганная встревоженным голосом сестры, Вега, как была с распущенными волнами волос, так и бросилась к окну и выглянула во двор. В ворота въезжало трое всадников, в середине ехал кто-то в черной одежде гражданского покроя, а с двух сторон его - по солдату в вышитых золотыми шнурками мундирах багряного цвета.

- Это Рекс! Его взяли в плен! - продолжала Сабрина, вглядевшись. Попался-таки... Вот несчастье-то!

- Да, Саб, это действительно он, - подтвердила Вега. - Ах, какая неудача!.. Теперь одна надежда на то, что отец не успел еще выехать из Глостера.

Но и эта надежда оказалась напрасной. Едва успела Вега выразить ее, как в аллее, по ту сторону двора, появилось еще несколько багряных всадников с человеком посредине, тоже в темной одежде. По-видимому, это тоже был конвой с каким-нибудь пленником.

- О, Саб, да ведь это наш отец! - вскричала Вега, отскочив от окна и бросаясь на шею сестры. Крепко обхватив друг друга, сестры громко разрыдались.

Над Холлимидом спустилась ночь. Сама по себе очень темная, эта ночь освещалась множеством больших и малых огней, горевших вокруг дома и в нем самом. Октябрь шел к концу, и становилось свежо, поэтому в доме топились все камины. Повсюду, на столах и стенах, пылало пламя толстых восковых свечей. Горели и спускавшиеся с потолка фигурные бронзовые канделябры.

Во дворе были разложены костры, вокруг которых, в самых непринужденных позах, расположились солдаты принца. Все они сытно и вкусно поужинали, получили по хорошей порции вина и пива, так что находились в самом прекрасном настроении. Их веселый и шумный гомон далеко разносился по тихим окрестностям.

Не менее весело, хотя и не так шумно, было и в парадной столовой дома. Там, за богато убранным столом, уставленным всякого рода прекрасной старинной фарфоровой посудой, бутылками с дорогими винами и серебряными кубками, восседали непрошеные гости. Самого хозяина дома здесь не было. Он находился в одной из соседних комнат, перед запертыми дверями которой стояла стража.

Дочери его все еще оставались наверху. Они видели в окно, как их отца провели под конвоем, точно какого-нибудь злодея, пойманного на месте преступления. Это зрелище наполнило их негодованием и ужасом. Еще больше сжалось у них сердце, когда они узнали, что не только не будут допущены к отцу, но даже к дверям его комнаты, через которые они могли бы перекинуться с ним несколькими словами. Эта бесчеловечность со стороны роялистов глубоко потрясла молодых девушек. Очевидно, взятие в плен их отца сулило впереди новые беды.

Несчастные девушки страшились даже подумать о будущем. Они могли лишь дрожать, плакать, молиться и со страхом прислушиваться к шагам поднимавшихся по лестнице к ним людей. Хотя дверь в их комнату не была заперта на ключ и никакой стражи к ним не было приставлено, они чувствовали себя в таком же заключении, в каком был их отец. Придворная челядь, находившаяся в свите принца Руперта, рыскала по всему двору, громко разговаривала и смеялась, словом, вела себя самым бесцеремонным образом. Попасться на глаза этой нахальной челяди было небезопасно для девушек, потому они по собственной воле заперлись в своей половине и боялись даже шевельнуться, чтобы не привлечь к себе внимание.

По всему было заметно, что принц почему-то вдруг резко изменил свое первоначальное отношение к обитателям Холлимида. Сначала он был таким любезным, вежливым и обещал не допускать никаких бесчинств со стороны своих людей, а теперь, по-видимому, разрешил им не стесняться во всякого рода вольностях. Это, конечно, что-то означало, но что именно?

Причина была, в сущности, простая. Вскоре после прибытия принца в Холлимид к нему явился гонец из Монмаутса с извещением о новом поражении роялистов: парламентские дружины взяли еще один из их укрепленных городов. Выведенный из себя этим неприятным известием, принц решил полностью последовать лукавому совету Ленсфорда и, сбросив с себя личину даже условной порядочности, поступить со всем семейством республиканца Поуэля, как с военнопленными, и отвести их в Бристоль. Став, таким образом, полновластным повелителем для этого семейства, он мог заставить "пикантную блондиночку" покориться его прихотям, как это уже было со многими девушками и замужними женщинами, имевшими несчастье приглянуться этому развратнику.

Усевшись вместе с Ленсфордом за небольшим столом, который приказал поставить в один из дальних углов столовой, принц вполголоса вел интимную беседу со своим соучастником в подлом замысле. Бражничавшим за большим столом офицерам было не до того, чтобы подслушивать разговоры своего начальства; да если бы они и подслушали, то едва ли были бы возмущены их содержанием. Понятия о чести и порядочности были им так же чужды, как и принцу с Ленсфордом.

- Как вы думаете, полковник, - сказал Руперт, - оставаться нам здесь до утра или теперь же вернуться в Монмаутс? Мы могли бы быть там около полуночи, если выехать отсюда сейчас.

- Конечно, могли бы, ваше высочество, но зачем нам так скоро возвращаться в Монмаутс? - с удивлением спросил Ленсфорд.

- Разве вы находите это излишним, полковник?

- Да, ваше высочество.

- Почему?

- По двум причинам.

- Какие же эти причины, Ленсфорд?

- Первая причина та, что если Чепстоун действительно попал в руки неприятеля, то нам будет очень затруднительно переправиться обратно через Вайю. Да и через Северну мы едва ли проберемся с нашими слабыми силами.

- Да, это верно... Я об этом не подумал... Ну а вторая причина?

- Вторая причина более деликатного свойства, ваше высочество. Как вы поведете туда пленника, в особенности - пленниц, не обратив на это внимания лорда Вурстера? Вы знаете, какой он щепетильный в вопросах рыцарской чести... К тому же он не из ваших друзей...

- О да, это мне хорошо известно, и когда-нибудь я посчитаюсь с этим старым лицемерным папистом! Но по какому же тогда пути нам уйти отсюда?

- По-моему, нам следует пройти через Форест до переправы через Северну при Ньюнгеме или при Уэстбери. В обоих этих местах имеется прекрасная переправа как для людей, так и для лошадей. Раза за два-три весь наш отряд будет перевезен на тот берег. К утру мы можем достигнуть Берчлей-Кессля. Если вашему высочеству будет угодно, мы там отдохнем, а затем уж проедем прямо в Бристоль, где никому уж не будет дела до того, кого мы ведем с собой в качестве пленников и... пленниц.

- Гм... Пожалуй, вы правы... Но хорошо ли вы знакомы с тем путем, по которому предлагаете следовать?

- Изрядно знаком, ваше высочество. Но еще лучше меня знает весь Форест капитан Тревор. Ведь он довольно продолжительное время провел в этих окрестностях, когда служил под знаменами сэра Джона Уинтора и объездил всю область вдоль и поперек. Под его руководством мы не заблудимся.

- Но я слышал, как здесь кто-то говорил, что ночь чересчур темна, заметил принц.

- Скоро должна взойти луна, ваше высочество, - поспешил успокоить его последние сомнения Ленсфорд. - Если мы поднимемся немедленно, то будет, пожалуй, и в самом деле еще темно, но часа через два появится луна. Тогда и в путь, а следующую ночь ваше высочество уже будет иметь удовольствие переночевать вновь в Бристоле в компании с некоей очаровательницей.

- Да, да, обязательно в этой компании, хе-хе-хе! - подхватил Руперт, весь красный от возбуждения вином и тем, что он называл любовью, что, в сущности, было лишь одной из его грязных прихотей. - Хорошо, я согласен следовать по этому пути. Распорядитесь, чтобы через два часа все были готовы к отъезду, а потом возвращайтесь сюда, и мы закончим нашу пирушку.

С этими словами принц пересел на свое председательское место за общим столом. Когда же вернулся Ленсфорд, сделав нужные распоряжения, Руперт поднял полный кубок и провозгласил:

- Пьем за прекрасных женщин, друзья мои! Ленсфорд развлечет их песенкой. Он на это мастер... Слышите, Ленсфорд, мы желаем, чтобы вы воспели наших утешительниц в боевых трудах и лишениях, прелестных женщин!

- Слушаю, ваше высочество. Сейчас исполню ваше желание.

Чокнувшись с принцем и остальными офицерами, Ленсфорд залпом осушил свой кубок, обтер усы и бороду и довольно звучным голосом запел песню собственного сочинения, прославлявшую роялистов, женщин-утешительниц и утехи любви и осмеивавшую "круглоголовых" врагов. Припев этой песни повторялся присутствующими, и хор пьяных голосов гремел по всему замку, раздражая слух лишенных свободы владельцев этого чинного до сих пор дома.

Глава XXX

МУЖЕСТВЕННАЯ ВЕСТНИЦА

Река Северна разлилась, и вся ее обширная долина превратилась в сплошное озеро. Вплоть до самого Вурстера на севере не видно было берегов. Казалось, снова хлынуло в свое прежнее ложе когда-то шумевшее здесь, затем исчезнувшее море.

Город Глостер оказался, как на острове, и часть его окраинных домов была затоплена водой. Сообщение производилось с помощью лодок. Все шоссейные дороги, соединявшие город с окрестностями, также были залиты водой на несколько футов глубиной.

Этот осенний паводок и был причиной того, что мистер Эмброз Поуэль не успел вернуться домой вовремя, до появления роялистов в его родном Холлимиде. Только накануне он узнал о падении Монмаутса, и его тотчас же потянуло домой к дочерям, оставшимся там без всякой защиты. Его остановила разбушевавшаяся река, и пока он нашел возможность переправиться через нее, прошло несколько часов. Встревоженный отец дорого бы дал, чтобы поскорее добраться домой, где, как он чувствовал, его дочерям угрожает страшная опасность. А когда ему, наконец, удалось приблизиться к Холлимиду, на него вдруг налетели солдаты королевской армии и, узнав, кто он, привели его к нему же домой как пленника.

Несмотря на то, что в Глостер не было доступа иначе, как на лодках, Уинифреда, эта отважная девушка, не испугалась бушевавшей воды и задумала добраться до города вброд и, если необходимо, даже вплавь. Лодки она не хотела нанимать, чтобы не иметь лишних свидетелей.

На башне кафедрального собора в Глостере пробило девять часов, когда Уинифреда дошла до Хайнема и остановилась на берегу в результате образовавшегося разлива реки. Луна не взошла, и было еще темно. Однако слабый отблеск ее лучей уже отражался в воде и давал возможность различать все, что располагалось на водной поверхности, на расстоянии, по крайней мере, сотни ярдов. Благодаря этому, рысьи глаза молодой форестерки могли различить две линии растрепанных ивовых деревьев, вершины которых поднимались над водой. Эти линии обозначали то место, где пролегала затопленная шоссейная дорога.

Уинифреда не ожидала этого препятствия; обыкновенно Северна разливалась позднее. Но храбрая девушка не дрогнула перед этим препятствием и не подумала отступить назад, как сделала бы на ее месте любая изнеженная горожанка. Да, пожалуй, и не всякий мужчина решился бы поступить в этих условиях так, как поступила эта отважная и самоотверженная девушка. Разувшись и подобрав повыше одежду, она смело вошла в воду, которая сначала доходила ей до лодыжек, потом стала постепенно подниматься все выше и выше. Временами отважная форестерка попадала в полосу быстрого течения, которое почти сбивало ее с ног. Но, собрав всю силу духа, она мужественно боролась и с течением, и с поднявшимся ветром, яростно вздымавшим волны, которые заливали лицо отважной путницы. В ее больших темных глазах не было ни страха перед опасностью, ни упрека в душе тем лицам, ради которых она подвергалась опасности.

Погруженная в холодные волны реки уже по пояс, Уинифреда продолжала храбро продвигаться вперед. Ее красивое энергичное лицо было проникнуто выражением спокойной решимости. Возвращаться назад она и не думала, хотя - повторяем даже не всякий мужчина проявил бы такую твердость воли и такую готовность к самопожертвованию. В крайнем случае она могла добраться и вплавь, как не раз уже делала и раньше при подобных обстоятельствах. Но пока надобности в этом, при ее высоком росте, еще не было. В одном месте смелая путница погрузилась было в глубокую размоину почти по самую шею. Но и это не испугало ее. Выкарабкавшись из этой ямы, путница снова очутилась на ровной почве, залитой водой только по пояс. Еще несколько усилий, - и стойкая форестерка очутилась перед высоким укрепленным мостом, за которым, на противоположном берегу, белела массивная башня городского собора. Теперь всякая опасность миновала и, кроме того, приближалась минута свидания с любимым человеком. Ради уже одного этого Уинифреда готова была бы переплыть хоть океан. Грудь ее дышала свободно, и сердце радостно билось.

К счастью, Роб Уайльд и в эту ночь, как и в ту, когда Уинифреда приходила с братом в Бристоль, был на часах у тех ворот, через которые она могла проникнуть в город. Уайльд сразу узнал свою невесту, когда та попросила впустить ее, и по-прежнему горячи были объятия и поцелуи этих молодых людей.

- Господи, кого я вижу?.. Мою Уинни! - задыхающимся от радости голосом бормотал Роб, с бурной страстностью прижимая к своей могучей груди возлюбленную. - Что принесло тебя сюда? Какая еще беда заставила перебираться через паводок?.. Бедная моя, измокла-то как!

- Это ничего не значит, милый Роб, - возразила девушка. - Лишь бы было сделано дело, по которому я пробралась сюда...

- Дело?.. Уж не случилось ли чего-нибудь у вас, в Руардине или в Холлимиде? - спросил встревоженный ее серьезностью сержант.

- Да, именно в Холлимиде, и случилось очень нехорошее, - продолжала Уинифреда. - Положим, этого надо было ожидать, раз роялисты взяли верх в Монмаутсе... Слышал ты об этом или еще не знаешь этой новости, Роб?

- Об этом мы узнали уже третьего дня. Но насчет Холлимида нам ничего не известно. Уж не нашествие ли...

- Да, вчера днем пожаловал принц Руперт с отрядом своей конницы. Солдаты в красных мундирах, в золотых галунах; кони у них - одно загляденье. Сам он весь в золоте, бархате, перьях да бриллиантах... Я послана сюда к сэру Ричарду с письмом... Догадываешься, от кого это письмо?

- Знаю, знаю! - кивнул головой сержант. - Значит, тебя надо немедленно вести к сэру Ричарду? Или, может быть, ты сначала пообсушишься и приведешь себя немножко в порядок? В таком случае я сейчас найду тебе помещение...

- Ах нет, Роб, какое уж тут обсушиванье! - воскликнула девушка, кое-как выжавшая воду из своей одежды еще на берегу, перед входом в город. - Дорога каждая минута. Если сэр Ричард не поспеет вовремя на выручку, то в Холлимиде Бог знает что может произойти. Знаешь ведь, на что способен Руперт?

- Знаю, знаю, для него ничего нет святого. Должно быть, ему приглянулась одна из барышень? Был среди нас такой слух... Так пойдем скорей к полковнику, Уинни, - теперь уже сам сержант торопил вестницу. - Он только что перед твоим приходом был здесь, проверял посты и дал мне приказ... Ну, да это уж дело мое... Поцелуй меня еще разок, радость моя, и пойдем. Думаю, полковник теперь уж у себя дома.

Через минуту высокие фигуры сержанта и его невесты уже торопливо пробирались по пустынным улицам, погруженным в глубокий мрак, лишь кое-где прорезаемый огоньками скудных фонарей.

Отправившись в одну из своих многочисленных экспедиций, глостерский губернатор оставил своим заместителем полковника Браутона, а сэру Ричарду поручил командование конной частью и снабдил его особыми полномочиями.

Совершив вместе со своим молодым другом, Юстесом Тревором, вечерний обход караульных постов, сэр Ричард вернулся в свою квартиру. Озябшие на холоде, он и его спутник уселись перед топившимся камином в ожидании ужина, который готовился им на кухне. Губерт-трубач накрывал на стол. Этот солдат так искренне был предан своему господину, с которым не разлучался с самого детства, что считал за счастье и честь служить ему, чем мог. Он один заменял сэру Ричарду несколько слуг.

Придвинув к господам небольшой стол, накрытый тонкой белоснежной скатертью, Губерт проворно расставил приборы, стаканы, корзины с хлебом и разные приправы к кушаньям. Потом достал из буфета заранее приготовленную бутылку кларета, откупорил ее и поставил перед прибором хозяина. Как молодой Тревор, так и старший по возрасту сэр Ричард любили умеренно употреблять хорошее вино, да и то лишь за едой. Это нисколько не напоминало безобразные кутежи и попойки роялистов.

Наконец, Губерт принес и аппетитно пахнувшее блюдо жаркого, обложенного гарниром из овощей, и приятели принялись утолять свой голод, усиленный тем, что им в этот день не пришлось вовремя пообедать.

Заморив червячка, сотрапезники разговорились о последних политических новостях, к числу которых принадлежало, разумеется, взятие роялистами Монмаутса. Сэр Ричард высказывал сожаление, что ему не пришлось защищать город, который, благодаря, главным образом, его стараниям, уже находился в руках республиканцев. Он был вправе сказать, что будь командование монмаутским гарнизоном поручено ему, а не майору Трогмортону, роялистам вряд ли удалось бы снова овладеть этим городом. Трогмортон же, как человек или слишком малодушный, или, быть может, как изменник, отдал вверенный ему город почти без боя.

Все это очень смахивало на фарс, крайне досадный для парламента. В описываемое время происходили заседания образованного парламентом "провинциального комитета"; на этих заседаниях вырабатывались резолюции, имевшие целью отдачу под суд монмаутских мятежников и конфискацию их имений. И вдруг те же самые лица, жизнью и имуществом которых распоряжался этот комитет - на бумаге, явились перед ними вооруженные с головы до ног и крикнули им грозное: "Сдавайтесь! Вы в нашей власти!"

Никогда еще ни одно судебное заседание не бывало так внезапно прервано, ничей авторитет не бывал так смехотворно повержен, как в этот раз. Только что с важным видом заседавшие судьи, игравшие в приговоры к высшим мерам наказания и в конфискацию укрепленных замков и поместий, были захвачены, как малые дети на месте шалости. Богато и уютно обставленная комната заседания сменилась для них темной, сырой, лишенной всякого комфорта тюрьмой. Люди, стоявшие во главе власти, мгновенно превратились в жалких бесправных арестантов, какими они собирались сделать других. Разумеется, для роялистов это была тема пустого бахвальства и веселого глумления над противником, так легкомысленно попавшим впросак; но для последнего это были стыд и позор, не говоря уже о разочаровании и горечи.

Особенно скорбели об этом событии полковник Уольвейн и капитан Юстес Тревор.

- Жаль, - говорил сэр Ричард, мелкими глотками потягивая вино, - очень жаль, что я не знал о надвигавшейся опасности в то время, когда получил от Массея приказ идти сюда.

- А что же бы вы сделали, сэр Ричард, если бы знали? - полюбопытствовал Юстес.

- Разумеется, не послушался бы Массея и направил бы свои отряды в противоположную сторону - к Монмаутсу, - ответил Уольвейн.

- Да, действительно, жаль, что не пришлось вам так сделать. Это спасло бы несчастный город, - убежденно сказал Тревор.

- Конечно, - подтвердил Уольвейн. - Но у нас осталось утешение, что Монмаутс пал не по нашей вине. Дай Бог, чтобы нам с вами не о чем больше было горевать, Тревор. К несчастью, есть кое-что еще более близкое нашему сердцу. Подумать только, что наши невесты оставлены одни в Холлимиде. Это было прямым безумием со стороны мистера Поуэля.

- Да, мы с Вегой находили это очень рискованным, - заметил Юстес. Слишком тревожное время для таких неосторожностей.

- Вот и мы с Сабриной говорили то же самое, - продолжал его собеседник. Один мистер Поуэль ничего не хотел слушать. Его никак нельзя было убедить в существующей опасности. В конце концов, я и сам стал надеяться, что все обойдется благополучно. А теперь, после падения Монмаутса, мало ли что может случиться неожиданного? Я весь холодею при одной мысли об этом.

- Нам с вами, полковник, следовало бы как-нибудь принудить мистера Поуэля последовать за нами сюда вместе с дочерьми.

- О, это было совершенно невозможно! - воскликнул сэр Ричард. - Мало ли я старался уговорить его. На него тогда нашло такое упрямство, какое иногда он вообще проявляет, и тогда ничем нельзя переубедить его... Неприятно говорить в таком духе о почтенном человеке, которого мы, вдобавок, оба уважаем еще как нашего будущего тестя. Но нельзя и скрывать правды относительно кого бы то ни было. Когда на мистера Поуэля находит упрямый стих, никакая земная сила не в состоянии сдвинуть его с места. Никого и ничего он не боится в это время. Помните, как неустрашимо отнесся он к вашему кузену и к Ленсфорду, когда они явились к нему за сбором денег в пользу короля? Положим, за спиной у него в тот день были мы с нашими людьми. Но и без этого он все равно стал бы бравировать с королевскими агентами, если бы даже за ними стояла целиком вся их армия. Это такая упрямая голова, каких мало на свете.

- Да, это верно, сэр Ричард, - согласился Тревор. - Но такая бравада вполне достойна уважения.

- Так-то оно так, друг мой, но и отвага, доходящая до безрассудства, может навлечь на него и на всю его семью, включая и нас, будущих членов этой семьи, всякого рода бедствия, - возражал Уольвейн, задумчиво глядя в одну точку перед собой. - И у меня есть предчувствие, что в Холлимиде уже что-то происходит очень дурное, - упавшим голосом прибавил он.

- В каком смысле, полковник? - спросил Тревор, невольно заражаясь беспокойством своего начальника и друга. - Может быть, вам мерещится какая-нибудь особая опасность?

- Именно так. И эта опасность угрожает нашим милым невестам, - тем же тоном ответил сэр Ричард.

- Но какая и от кого?

- Вы лучше спросите: откуда? И я вам отвечу: из Монмаутса. Мне кажется, что роялисты, овладев этим местом, захотят прогуляться по Динскому Лесу и, кстати, посетить прославленный своей оригинальностью Холлимид. Вы понимаете, что в этом-то и кроется страшная опасность для тех, кто нам так безгранично дорог.

- Но ведь мистер Поуэль отправился уже за ними. Наверное, он поспел вовремя, и ваши опасения совершенно напрасны, сэр Ричард.

- Вовсе не напрасны, друг Тревор. Могло случиться, что он опоздал. Мало ли что бывает в пути! Если он успел добраться до своего поместья вовремя, то, конечно, ни одной лишней минуты не задержится там. Но относительно его своевременного прибытия туда я очень сомневаюсь. Ведь как назло случился такой ранний осенний паводок, который и мог задержать нашего милого упрямца на первых же шагах. Наверное, ему уже пришлось горько раскаиваться в том, что он не послушал наших добрых советов.

- Ну, Бог даст, этого не случится! - вскричал совсем приунывший Юстес. - Я не перенесу несчастья, на которое вы намекаете.

- И я также, - с глубоким вздохом проговорил сэр Ричард. - Будь Массей здесь, я отпросился бы у него в Холлимид, посмотреть, что там делается... Впрочем, - продолжал он, ударив себя рукой по лбу, как человек, осененный какой-то мыслью, - отчего бы мне не сделать этого и по собственной воле?

- А ведь и в самом деле, полковник! - подхватил сразу повеселевший Тревор. - Мы успели бы побывать там и вернуться назад еще до рассвета.

Сэр Ричард молчал, видимо, обдумывая успех такого предприятия. Но через минуту он вскочил на ноги и со свойственной ему решительностью проговорил:

- Рискну, чего бы мне это ни стоило! Едемте сию же минуту. Я возьму с собой собственный отряд, которым могу распоряжаться, как хочу. Эй, Губерт! крикнул он.

- Что угодно, полковник? - послышался бодрый голос преданного трубача, появившегося из передней.

- Беги скорее в казармы и труби нашим людям сбор! - распорядился сэр Ричард.

- Слушаю, полковник.

Схватив мимоходом в передней свою неизменную сигнальную трубу, Губерт в буквальном смысле слова бросился бежать к казармам. Он знал, что когда его полковник отдает приказание таким тоном, как сейчас, то нельзя медлить ни минуты.

- Тревор, - обратился сэр Ричард к своему капитану, - пошлите за Гарлеем и другими офицерами... Или, еще лучше, отправляйтесь сами за ними... Вы знаете, где они стоят?

- Знаю, полковник.

- Приведите их как можно скорее. Хорошо бы нам через полчаса быть уже в седлах.

Юстес вполне был с этим согласен и поспешил выйти из комнаты, а затем и из дома. Но лишь только он вышел на улицу, как тотчас же столкнулся с мужчиной и женщиной. В мужчине он сразу узнал сержанта Уайльда, а в женщине - разносчицу Уинифреду.

Появление здесь разносчицы, служившей вместе с тем и тайной вестницей, поразило Тревора. Он понял, что она недаром явилась сюда в разлив и, вероятно, шла к сэру Ричарду с делом, которое должно было находиться в связи с вопросом, так сильно волновавшим его и сэра Ричарда.

- А, здравствуй, Уинифреда! - воскликнул молодой человек в ответ на ее поклон. - Я и не знал, что ты в Глостере.

- Да она всего с четверть часа и находится здесь, капитан, - ответил за девушку сержант. - Я только что впустил ее в ворота. У нее есть к полковнику весточка от барышень.

- Да? Ну, пусть идет... Впрочем, сначала идите сами к полковнику, сержант, и доложите ему о ней.

Это было в порядке вещей. По военному уставу, никакое постороннее лицо не может войти к начальствующему офицеру без его предварительного разрешения. Роб, являясь военным, не подходил под это правило. Но, когда тот уже шагнул через порог в полковничью квартиру, Тревор, по какому-то внутреннему побуждению, последовал за ним.

- В чем дело, Уайльд? - осведомился сэр Ричард, увидев напряженное выражение лица вошедшего сержанта. - Благополучно ли на вашем посту?

- Вполне благополучно, полковник.

- Так какие-нибудь новости?

- Так точно, полковник, только не из добрых.

- Что же случилось?.. Где?

- Вести из Руардина или, вернее, из Холлимида.

Полковник с капитаном навострили слух. Никакое место на всем земном шаре не имело для них такого значения, как Холлимид, и ниоткуда оба так жадно не ждали вестей, как из этого местечка.

- Говорите скорее, сержант, что вам известно оттуда! - последовал приказ Уольвейна.

- Там расположился на стоянке отряд королевской конницы, полковник, докладывал Уольвейн.

- О Господи, вот беда-то! - вскричал побледневший, как смерть, Тревор.

Сэр Ричард тоже казался очень пораженным.

- Откуда вы это узнали? - спросил он сержанта.

- От Уинифреды, полковник.

- Разве она пришла оттуда?

- Так точно. Она перебралась вброд через разлив и находится здесь за дверями. У нее есть письмо от барышень.

- Приведите ее сюда скорее.

- Слушаю, полковник.

- Какое странное совпадение, Тревор! - обратился сэр Ричард к Юстесу, когда вышел сержант. - Роялисты уже в Холлимиде: случилось как раз то, чего мы боялись.

- Да, и я о том же сейчас думаю, - сказал Тревор. - Тем более основания нам поспешить туда.

- Чей это может быть отряд, как вы думаете, Тревор? Не Линджена ли?

- Роб говорит, что они там остановились. С какой же стати останавливаться Линджену так близко от его Гудрича? Вернее всего, это лорд Герберт или, быть может, даже...

- Да, Тревор, если это отряд не лорда Герберта, то кое-кого похуже... Ну, мы сейчас узнаем это от самой Уинифреды или из письма.

Дверь вновь отворилась, и в нее вошла вестница из Дин-Фореста в сопровождении сержанта. Промокшая насквозь одежда плотно облепила статную и классически очерченную фигуру великанши, а ее тяжело дышавшая грудь и горевшее румянцем лицо свидетельствовали о только что испытанных ею трудностях в пути.

- У тебя есть письмо ко мне, моя милая? - поспешил спросить Уольвейн, когда она, остановившись перед ним, почтительно поклонилась ему.

- Есть, ваша милость, из Холлимида.

С этими словами форестерка подняла руки к копне своих черных волос, вытащила спрятанную бумажную трубочку и вручила ее сэру Ричарду.

Тот не был удивлен таким видом записки. Он уже не в первый раз получал подобные записки из рук той же вестницы и таким же путем. Развернув привычным жестом записку, он поднес ее к свету лампы и быстро ознакомился с ее содержанием. Но вместо успокоения его тревога усилилась еще более.

- Уайльд, - скомандовал он, - живо в казармы! Поднимите весь наш эскадрон, чтобы он немедленно готовился в путь. Губерт, вероятно, уже там и трубит сбор. А вы подгоняйте людей... Тревор, - обратился он затем к Юстесу, передавая ему записку, - прочтите-ка это письмо. В нем есть кое-что, касающееся и вас.

Вручив молодому человеку записку, он стал расспрашивать Уинифреду, что она видела и слышала в Холлимиде. Между тем Юстес пожирал глазами следующие строки:

"Сообщаю вам, дорогой Ричард, дурные вести. Явился принц Руперт с отрядом королевских кавалеристов, человек около двухсот. Прибыл только что, под вечер, и намерен остаться на ночь, под предлогом дождаться нашего отца. Надеюсь, отец без вас не поедет домой. Боюсь, что в том случае, если он все-таки уехал сюда один, роялисты захватят его. В свите принца находятся ужасный Ленсфорд и Реджинальд Тревор. Посылаю к вам Уинифреду с этим письмом. Подробности она передаст вам устно. Не могу тратить лишнее время на писание... Дорогой Ричард, спешите к нам на помощь, если можете".

Внизу была приписка, сделанная другой рукой:

"Милый Юстес, мы в большой опасности!"

Подписей не было. Да в них и не нуждались те, кому были адресованы эти краткие, но многозначительные строки.

- Прочитали, Тревор? - спросил Уольвейн, видя, что глаза его молодого друга замерли на последних строчках, приписанных рукой Веги.

- Прочитал, сэр Ричард, - ответил молодой человек, проводя рукой по лбу и как бы отгоняя засевшее в мозгу тяжелое впечатление. - Да, чего мы боялись, то и случилось. Надо скорее поспешить на помощь... Только бы поспеть вовремя!

- Поспеем! - уверенно сказал сэр Ричард. - Одевайтесь скорее!

Немного спустя оба офицера, наскоро расспросив вестницу о самом важном, уже были в казармах, откуда во главе своего эскадрона направились к выезду из города.

Глава XXXI

ОПОЗДАЛИ!

Поднявшаяся луна то и дело скрывалась за бежавшими по небу темными облаками, и тогда на земле вновь наступал полный мрак. Но в промежутках между затемнениями было достаточно светло.

В один их таких светлых промежутков конница полковника Уольвейна, отличавшаяся зелеными мундирами и петушиными перьями на шляпах, быстро поднималась от Мичельдина в нагорную часть Дин-Фореста.

Благополучно переправившись через разлив, эскадрон галопом примчался в Мичельдин. Там, не слезая с лошадей, офицеры навели справки о мистере Поуэле и узнали, что он в послеобеденные часы проезжал через этот городок, один, верхом и, по-видимому, очень торопился.

"Ну, значит, он теперь в руках роялистов", - пробормотал себе под нос сэр Ричард и снова пустился в путь.

Пользуясь тем, что начинался крутой подъем в гору, по которому можно было ехать только шагом, сэр Ричард вступил в беседу с Юстесом, ехавшим рядом с ним.

- Ах, как жаль, - начал он, - что в письме не указано точное число кавалеристов, нагрянувших в Холлимид. Сабрина пишет: "человек около двухсот". Это очень неопределенно...

- А что говорила о численности их разносчица? - спросил Юстес. - Ведь вы расспрашивали ее.

- Она тоже не могла сказать ничего, кроме того, что кавалеристы окружили и заняли всю усадьбу и что их много. Таким образом, мы только на месте можем узнать, со сколькими саблями нам придется иметь дело.

- Лишь бы было с кем скрестить шпаги, - заметил Юстес.

- Уж не думаете ли вы, что незваные гости успеют убраться до нас? спросил не без тревоги сэр Ричард.

- Опасаюсь этого, - ответил Юстес. - Мистер Поуэль должен был вернуться домой под вечер. Наверное, роялисты захватили его в плен. После этого им незачем было и оставаться в Холлимиде.

- Но почему же? - возражал сэр Ричард, продолжая, однако, волноваться. Если они явились из Бристоля, - а это ведь не так близко, - то должны порядком устать и пожелать провести ночь на отдыхе. Мне думается, они именно из Бристоля.

- А мне думается, что принц пожаловал из Монмаутса, - возражал, в свою очередь, Юстес. - Наверное, его привлек туда свершившийся переворот. И если он действительно явился в Холлимид из Монмаутса, то, забрав, кого нужно, в плен, теперь мог уже вернуться и назад: Монмаутс не так далеко от Холлимида, как Бристоль.

- Если вы правы, друг мой, то нам предстоит большое разочарование, и эта ночь будет для нас очень горькой! - заметил после некоторого размышления сэр Ричард. - Если принц уже покинул Холлимид, то, разумеется, в сопровождении не только самого мистера Поуэля, но и его дочерей... Гм!.. Да! Руперт, Ленсфорд да ваш милейший кузен - хорошая, нечего сказать, компания! Ни один из них не упустит случая "позабавиться", как они это называют, с беззащитными женщинами! Ваш кузен еще особенно рад будет возможности насолить вам почувствительнее. Вы во многих отношениях стали ему поперек горла.

- Да, это верно, - согласился Юстес. - Я знаю, что мне еще предстоит скрестить с ним оружие, и тогда я уж окончательно "перейду ему дорогу". Мы клятвенно обещали друг другу, что при первой же встрече на поле сражения будем биться без пощады. Если по его вине случится что-нибудь недоброе с Вегой, то, клянусь, я ни за что не пощажу его!

- И хорошо сделаете, друг Тревор. Я уверен, что вам недолго придется ждать этой встречи.

- Стало быть, вы все-таки убеждены, что принц еще в Холлимиде? - с живостью спросил Юстес.

- Скорее, рассчитываю на это, - ответил сэр Ричард. - Рассчитываю же я потому, что Руперт, как известно, большой любитель пображничать, Ленсфорд тоже. В Холлимиде же такие хорошие погреба и кладовые. Наедятся всласть, напьются и не захотят, а то и прямо будут не в состоянии двинуться с места до утра. Это тем более возможно, что они не ожидают никаких сюрпризов, например, вроде нашего появления среди них и, уверенные в полной безопасности, наслаждаются за обильно уставленным столом.

- Ну и пусть наслаждаются хоть до утра или, лучше сказать, - до нашего прибытия! - воскликнул Юстес.

- Да, если мы их застанем в Холлимиде, то в эту ночь там прольется не одно вино! - глухо проговорил сквозь стиснутые зубы сэр Ричард. - А, друг Ленсфорд! - в порыве жгучей ненависти продолжал он, - вы думаете, я забыл вас? Нет! И клянусь вам, что если суждено с вами встретиться в эту ночь, то она будет для вас последней!

Угроза была вызвана, главным образом, прежними намеками Сабрины на дерзкое отношение к ней Ленсфорда, подтвержденными ею в только что полученном сэром Ричардом письме выражением "ужасный Ленсфорд". Такое выражение доказывало, что девушка очень опасается этого человека.

Юстес Тревор также горел желанием сдержать свое обещание относительно двоюродного брата; и он тоже надеялся свести последние счеты с Реджинальдом именно в эту ночь. Горе Реджинальду, если он осмелится хоть одним словом или даже взглядом оскорбить Вегу! Не ждать ему тогда никакой пощады, как бы он ни умолял об этом!

Во время этих внутренних волнений сэра Ричарда и его спутника они очутились на том самом месте, где два года тому назад произошла их первая встреча, начавшаяся ссорой и окончившаяся дружбой. С признательностью судьбе вспомнили об этом всадники, но с совершенно другим чувством - их кони. Под единодушным впечатлением происшедшего эти чувствительные четвероногие вдруг остановились как вкопанные и, обернувшись друг к другу мордами, принялись яростно фыркать и бить копытами землю, словно собираясь вступить в бой. Это было тем более странно, что они, подобно своим хозяевам, жили в большой дружбе между собой.

Рассмеявшись над этой курьезной демонстрацией, друзья потрепали своих коней по крутым шеям и успокоили их уверением, что им, коням, нет никакой надобности ссориться, потому что этой надобности не имеется и у их хозяев. Умные животные поняли, радостно заржали и с удвоенной энергией поскакали дальше.

Этот маленький инцидент, наверное, послужил бы темой для новой оживленной беседы между всадниками, если бы в эту минуту их внимание не было отвлечено другим обстоятельством. В стороне Руардина они вдруг заметили на небе какой-то яркий отблеск, который никак не мог быть приписан лунному свету. Этот отблеск даже усилился, когда луна снова исчезла в покрывавших ее бродячих тучах. Нетрудно было догадаться, что это - зарево пожара.

- Дом горит! - вскричал один из солдат, показывая в ту сторону.

- Может быть, не дом, а просто стог сена, - заметил другой.

- Какое тут сено! - кричал третий. - Зарево такое большое, словно горит целый город!

- В этой стороне нет города, кроме Руардина, куда мы и едем, - послышалось чье-то возражение.

- Так разве по этой причине Руардин не может гореть? - иронизировал первый солдат. - Должно быть, горит церковь...

- И отличное бы дело, если так! - воскликнул один ярый пуританин. - Всем этим папистским церквам со всеми их алтарями да статуями сразу превратиться в мусор! Эти церкви с их причтом - прямая пагуба для страны. Духовенство заодно с этими пакостными роялистами - значит, идет против парламента и народа.

- Верно, товарищ! - отозвался другой такой же завзятый противник папизма. - Если окажется, что это горит не церковь, то давайте подожжем ее, когда доедем до нее. Надо же, наконец, покончить с этим злом.

Предложение это было встречено хором сочувствующих голосов. Ехавшие во главе отряда не вслушивались в обмен мнений своих рядовых, а вели свой разговор.

- Что-то горит, - сказал сэр Ричард. - Должно быть, близ Руардина, по ту его сторону.

- А я опасаюсь, что... - начал было Юстес, но от волнения не мог продолжать и только прошептал со вздохом: - О, Господи!

- Что вы хотели сказать, Тревор? Договаривайте! - с тревогой вскричал сэр Ричард. - Уж не думаете ли вы, что горит Холлимид?.. Да, в самом деле, похоже... Зарево правее Руардина... Эй, шевелись живее! - скомандовал он, обернувшись к отряду, и прибавил про себя: - Авось, Бог даст, поспеем, чтобы спасти...

Но и он не мог договорить по той же причине, что и Юстес.

В глубоком молчании отряд пронесся через погруженный в крепкий сон Дрейбрук, переправился через узенькую речку, быстро поднялся по отлогой извилистой дороге у подошвы Руардин-Хилла и остановился для минутной передышки лишь в Руардине. Этот городок, подобно Дрейбруку, также был погружен в мирный сон, но никакого пожара в городке не было.

Снова пустились в путь и, отъехав на некоторое расстояние от Руардина, все убедились, что горит действительно Холлимид. Всадники еще более усилили бег своих коней и неслись точно на крыльях, стараясь не отставать друг от друга. Когда достигли, наконец, парка, всем бросились в глаза уже догоравшие остатки живописного усадебного дома, основанного еще во времена Тюдоров. Но ни на пожарище, ни вокруг него не было ни одной живой души.

Сэр Ричард и Юстес Тревор замерли в ужасе.

- Ну, здесь нам делать нечего! - с горечью выговорил, наконец, сэр Ричард. - Злодеи подожгли усадьбу и увели с собой в плен всех ее бывших владельцев... Вдогонку за ними! - с такой силой рявкнул он, что некоторые из лошадей испуганно взвились на дыбы и шарахнулись в сторону.

И тем же путем, каким ехал сюда, отряд понесся назад. Однако, куда же именно направить преследование? Роб Уальд был послан отыскать следы уходившего из усадьбы эскадрона принца Руперта. Эту задачу он выполнил быстро. Вернувшись к своему полковнику, дожидавшемуся во главе отряда на перекрестке, он доложил, что следы ведут к Дрейбруку.

- Стало быть, и к Мильчедину. Почему же мы в таком случае не встретились с ним, когда ехали сюда? - изумился сэр Ричард.

- Это объясняется очень просто, полковник, - сказал Роб. - Весь лес изрезан боковыми тропинками, причем некоторые из них короче большой дороги. Должно быть, такой тропинкой он и ехал.

- Может быть. Но через Дрейбрук и Мичельдин дорога идет, насколько мне известно, только на Глостер. Неужели этот разбойничий атаман не боится идти в область, занятую нами? - недоумевал Уольвейн.

- Он может миновать ее, - возразил сержант. - Возле Эбенхолла путь разветвляется: один идет в сторону Глостера, а другой - в сторону Уэстбери, где Руперт найдет уже своих.

- Да?.. Ну, хорошо, увидим, - проговорил Уольвейн и прибавил, - поезжайте вперед, сержант, и ведите нас по следам врага. Дай Бог, чтобы мы настигли его хоть при переправе через одну из рек!

Глава XXXII

БОЙ СРЕДИ ПАВОДКА

Между тем принц Руперт во главе своего эскадрона уже подъезжал к переправе через Северну при Фремилоде. Ближайшая переправа при Уэстбери оказалась настолько неудобной и рискованной из-за своей близости к Глостеру, что пришлось направиться к другой. Это затягивало и затрудняло путь, но было безопаснее. Ленсфорд прекрасно понимал, что можно ожидать погони со стороны полковника Уольвейна. Наверное, до него уже донеслась весть о посещении им, Ленсфордом, и принцем Рупертом Холлимида. Получив эту весть, полковник тотчас же должен был поспешить со своим отрядом на помощь обитателям Холлимида. Побывав же там и увидев одно лишь пожарище, зеленая конница форестерцев скачет теперь по следам багряной королевской. Может быть, преследователи подумают, что Руперт переправился через разливавшуюся Северну при Уэстбери, и захотят сделать то же самое. Но это будет их погибелью: вода в том месте так глубока, стремительность ее так велика, что сунувшиеся в нее сгоряча лошади не в силах будут с ней бороться.

Принц Руперт хотя и согласился с доводами Ленсфорда, но с очень тяжелым сердцем решился следовать к другой переправе. Ему хотелось как можно скорее достичь Берклея, где он мог бы укрыться со своими пленниками, а главное - с пленницами. Он тоже был полностью уверен, что за ним погонится полковник Уольвейн, чтобы отбить у него лакомую добычу. К чести этого развращенного немецкого принца нужно сказать, что он отнюдь не страдал трусостью; напротив, он был одним из храбрейших среди роялистов. Но голова его отяжелела после чересчур усердного возлияния за ужином, и ему очень хотелось хорошенько выспаться вместо того, чтобы скакать ночью сломя голову по горам и оврагам, лесам и перелескам, переправляться через разбушевавшиеся реки и ждать встречи с полудикими форестерцами. Все это вовсе не улыбалось принцу, и он очень нервничал.

Но вот добрались, наконец, до переправы при Фремилоде, находившейся милях в двух выше уэстберийской. Ввиду того, что эта переправа должна была отнять много времени, принц распорядился оставить на берегу арьергард, настолько сильный, что в случае надобности он мог бы отбить преследователей. Для этого пришлось использовать треть всего отряда. В той трети, которая следовала непосредственно за командирами, находились и холлимидские пленники. Все они, не исключая дам, были закутаны в длинные военные плащи с опущенными на лица капюшонами; это было сделано для того, чтобы скрыть их от взоров возможных встречных. Пленники сидели на лошадях, которыми сами и управляли, но были так стеснены по сторонам конвоирами, что у них не могло явиться и мысли о побеге.

Командовать арьергардом было поручено Реджинальду Тревору. Поместившись среди деревьев, спускавшихся с горных высот до самой реки, Тревор мог видеть приближение неприятеля с тыла, не будучи сам им замечен, и это давало ему некоторое преимущество. Он должен был сдерживать преследователей до последней возможности, не думая ни о себе, ни о своем отдыхе, во имя главной цели благополучной переправы принца и Ленсфорда с пленниками. В случае же отсутствия погони арьергард мог переправляться сам по сигналу со стороны авангарда, когда тот окажется уже в безопасности на противоположном берегу.

Никто из офицеров принца Руперта не подходил более для охраны переправы, чем Реджинальд Тревор. Он отлично знал местность, примыкавшую к его родовым владениям, и отличался большим мужеством и стойкостью. Но, к несчастью принца, он не знал, что творится в душе и сердце этого офицера.

А сердце Реджинальда Тревора было в тревоге с самого отъезда из Бристоля. Капитан знал, куда и зачем едет принц, и это страшно мучило его. Не менее беспокоила его и необходимость рекомендовать этого принца той самой девушке, которую он сам, Реджинальд, не переставал любить и которую Руперт намеревался превратить в игрушку своей мимолетной прихоти. Теперь же вдобавок на него была возложена и обязанность помогать высокородному повесе вести эту девушку туда, где она могла лишиться чести и всех своих надежд на будущее.

Раньше очень испорченный в среде роялистов, которая была школой всяческого разврата, Реджинальд в последнее время словно переродился, став таким же, каким был в дни своего юношества в родительском доме. И это чудо свершила любовь к этой девушке. Неужели же он мог равнодушно присутствовать при ее позоре и даже быть участником и пособником в нанесении ей этого позора?

Стоя на своем посту и следя за переправой авангарда через разлив, он испытывал противоречивые чувства. В нем боролись две обязанности - обязанность честного человека и долг службы, и это приносило ему большие мучения.

Наконец, повинуясь голосу совести, превозмогшему голос службы, он выдвинул свой отряд прямо на берег, без всякого прикрытия, и отдал приказ держаться на месте и не открывать стрельбы без его команды. Потом он медленно отъехал один назад по только что пройденной дороге и, шагах в пятидесяти от места стоянки отряда, остановился. Этот маневр показался солдатам странным; но так как они не слыхали распоряжений принца и были твердо уверены в преданности своего капитана королю, то подумали, что он действует по каким-нибудь тактическим соображениям.

Между тем, в сущности, Реджинальд изменился не только в нравственном, но и политическом смысле. Эта перемена была так глубока, что он готов был пасть первым в бою с ожидаемыми преследователями, лишь бы был уничтожен весь конвой принца Руперта, а уводимые им пленник и пленницы были спасены. Приглядевшись поближе к грязной оборотной стороне "блестящего" роялизма, он почувствовал к нему такое же непреодолимое отвращение, какое побудило и его двоюродного брата, Юстеса, покинуть роялистов.

Теперь, в особенности в последний день, отвращение это достигло такой силы, что сделало из прежнего ярого роялиста такого же ярого республиканца, мечтавшего о том, чтобы сбросить с себя опротивевший ему королевский мундир, которым раньше он так гордился. Он очень жалел о том, что не сделал этого до сих пор, отстав где-нибудь по дороге сюда, например, в Мичельдине. Там представился удобный случай. Стоило ему войти в первый попавшийся дом и заявить о своем намерении: его встретили бы с распростертыми объятиями и помогли бы ему присоединиться к парламентским войскам.

Напряженно вслушиваясь, не раздастся ли в ночной тиши шум погони со стороны Уэстбери, Реджинальд молил судьбу, чтобы его желание осуществилось. Как был бы он счастлив, если бы вдруг из-за поворота дороги показался несущийся отряд зеленой конницы и раздался ее грозный военный клич: "Бог и парламент!" Только одно и могло еще спасти Вегу. Но нужно, чтобы это случилось вовремя, немедленно; через какой-нибудь час прекрасная девушка будет уже за крепкими стенами Берклей-Кессля, куда и он должен будет последовать, лишенный всякой возможности помочь несчастной жертве. Там он даже ценой своей жизни не будет в состоянии спасти ее. Да, теперь, под влиянием чар любви к Веге, прежний себялюбивый Реджинальд Тревор охотно отдал бы за эту девушку свою жизнь.

Кругом царила глубокая тишина. Шумели только воды, да изредка слышался крик ночной птицы, устроившейся на ночлег в ветвях деревьев. Стучали копыта и бряцали удила лошадей. Шумела в воде переправлявшаяся часть конницы. На далекое же расстояние кругом все было погружено в безмятежный ночной покой.

Так прошло немного времени. Вдруг донесшийся издали смутный гул заставил Реджинальда встрепенуться и напрячь слух. Сиявшая в эту ночь луна ярко освещала красивое и мужественное лицо молодого человека. Посторонний наблюдатель мог бы заметить теперь на этом лице, до сих пор таком печальном, и в его открытых блестящих глазах радостное выражение.

Как принц Руперт со своими друзьями опасался погони со стороны Уольвейна, так Реджинальд Тревор желал ее. Он был уверен, что пленницы через кого-нибудь из своих людей или преданных друзей из среды местного сельского населения ухитрились сообщить сэру Ричарду о грозной опасности для них. Получив об этом известие, храбрый полковник, конечно, ни минуты не промедлит и со своим отрядом сейчас же бросится на помощь к своей невесте и ее сестре. Догадавшись, что принц забрал в плен всю семью Поуэля и, поджегши усадьбу, с этой живой добычей поспешил назад в один из своих городов, сэр Ричард попытается догнать его и отбить обратно драгоценную добычу. Иначе не могло и быть. И вот теперь эта погоня действительно уже приближается.

Убедившись в том, что не ошибся в своих ожиданиях, Реджинальд вернулся к своим драгунам, но в полной нерешительности: сдаться сразу неприятелю или до конца исполнить принятое на себя обязательство защищать честь флага, которому служил столько времени? Заметили и солдаты приближение погони, приготовив мушкеты, ожидали команды открыть огонь, - но ожидали напрасно. Даже тогда, когда зеленая конница была уже совсем близко и по всей окрестности разнесся ее бодрящий клич: "Бог и парламент!" - Реджинальд Тревор молчал и не делал никаких распоряжений для обороны.

Положим, солдаты были довольны бездеятельностью своего начальника. Они видели, что противник во много раз превосходит их своей численностью. Схватиться с таким сильным неприятелем - значило идти на верную и бесславную смерть. Поэтому гораздо лучше, если начальник крикнет: "Прощу пощады!" - тогда и они охотно присоединят к его голосу свои голоса.

Их желание исполнилось немного спустя, когда оба отряда сошлись лицом к лицу.

Впереди зеленых кавалеристов сэра Ричарда Уольвейна летел Юстес Тревор с обнаженной саблей в руке. Он первый узнал своего кузена в командире неприятельского отряда и несся прямо на него. Едва успев обнажить свою саблю Реджинальд, как она уже с громким лязгом скрестилась со шпагой Юстеса.

- А, наконец-то! - весь дрожа в пылу воинственности вскричал Юстес. Наконец-то мы встречаемся с оружием в руках и можем выполнить свой уговор. Исполняя его, я кричу вам: "Без пощады!"

- А я, - ответил Реджинальд, - кричу: "Прошу пощады!"

Пораженный этой неожиданностью, Юстес поспешно опустил оружие и спросил:

- Как мне понимать ваши слова, капитан Реджинальд Тревор?

- Понимайте их, капитан Юстес Тревор, в том смысле, что я не служу больше ни принцу, ни королю, а с этой минуты посвящаю себя и свое оружие на службу парламенту, - пояснил Реджинальд.

- О, да благословит тебя Бог, дорогой Редж! - мгновенно переменив свой враждебный тон на сердечный, произнес обрадованный Юстес и протянул кузену руку. - Какое счастье... Я думал, мы встретимся, как враги, а ты вот как...

- Ну, я-то едва ли стал бы убивать тебя, но предоставил бы тебе удовольствие разрубить меня на какие угодно мелкие части, - с улыбкой заметил Реджинальд.

- Разве?.. Да ты совсем изменился, Редж, прямо до неузнаваемости! Что такое случилось с тобой?.. Впрочем, теперь не время для таких разговоров...

- Действительно, не время, Юст. Видишь, как улепетывают принц Руперт с Ленсфордом и со своими пленниками...

- Вижу. Ну, мы их немножко подзадержим... Ты ведь теперь с нами, Радж?

- Конечно, с вами, Юст. Соединим наши отряды - мой, как мне кажется, ничего не имеет против этого, хотя бы из одного чувства самосохранения, - и готов мчаться вслед за разбойниками!

Подоспевший в это время сэр Ричард решил, что лучше хоть для видимости обезоружить королевских драгун арьергарда, хотя на его вопрос те заявили, что давно уже думали оставить короля и только ждали удобного случая сделать это. Сержант Роб Уайльд отобрал у всех красномундирников оружие и поместил их в середине собственного эскадрона. После этого вся объединенная кавалерия бросилась в воду, вдогонку за принцем.

Шум новой переправы заставил оглянуться задние ряды передового отряда принца Руперта. Смутно различив в полумраке очертания коней и всадников, драгуны авангарда подумали, что их нагоняют товарищи арьергарда и крикнули:

- Наши бегут с берега.

Крик этот, передаваемый из ряда в ряд, быстро достиг слуха принца.

- Бог мой! - вскричал он на своем пестром жаргоне, обернувшись назад, что бы это могло значить, полковник? Почему арьергард следует вслед за нами, не дождавшись сигнала с нашей стороны? Как вы думаете?.. Потом, смотрите, разве такое огромное количество людей было оставлено с Тревором?.. Уж не круглоголовые ли это?.. Но как они тогда могли ускользнуть от арьергарда?

- Едва ли это наши, ваше высочество, - отвечал Ленсфорд, всматриваясь в густые колонны, имевшие явное намерение следовать за ними по пятам. - Это что-то другое... Можно предположить только, что круглоголовые захватили врасплох Тревора с его отрядом, и притом так ловко, что он не мог оказать никакого сопротивления, и всех наших забрали в плен, а теперь вот хотят преследовать и нас.

Пока принц и Ленсфорд с недоумением переговаривались, погоня приближалась; даже стали слышны крики: "Бог и парламент!" До противоположного берега было довольно еще далеко, да и вообще показывать спину настигающему неприятелю не в обычае храбрых людей. Лучше обернуться к врагу лицом и встретить его как подобает, с оружием в руках.

Принц повернул свой отряд обратно; отряд полковника Уольвейна приближался. Встреча произошла приблизительно посередине разлива. Лошади стояли в воде по брюхо, хотя под их ногами и была шоссейная дорога, так как по обе стороны ее вода была еще глубже. Появившаяся в это время луна освещала необычную картину боевой схватки двух кавалерийских отрядов в воде.

Первый же натиск "зеленых" был настолько силен, что роялисты сразу понесли большие потери. Красномундирники один за другим валились с коней, пораженные метким сабельным ударом или пулей. Некоторое время спустя весь отряд принца дрогнул и подался назад. Многие из красномундирных солдат стали искать спасения вплавь.

С обнаженной саблей в руке и грубой бранью принц Руперт прокладывал себе путь в расстроенных рядах своих драгун; рубя направо и налево, он старался пристыдить, устрашить, остановить бегущих. Но тут он вдруг очутился лицом к лицу с человеком, одно имя которого наводило на него, самого храброго бойца, панический ужас, - с сэром Ричардом Уольвейном, с которым ему и пришлось скрестить оружие.

Первый удар сэра Ричарда был ловко парирован принцем, но при втором сабля Руперта была выбита у него из рук и, описав при лунном свете широкую дугу, с плеском упала в воду. Это был тот же самый прием, которым Уольвейн некогда обезоружил Юстеса Тревора.

Со страшным проклятием Руперт выхватил из кобуры пистолет и направил было его в противника. Но в это время перед ним выросла фигура другого человека, которого ему еще приятнее было бы лишить жизни.

- А! Подлый изменник! Гнусный ренегат! - с пеной у рта прохрипел принц. Это вы предали нас врагу... Получайте же за это!

И принц выстрелил, но не в сэра Ричарда, а в Реджинальда Тревора и вышиб его из седла. На смену одному Тревору перед принцем возник другой, стремившийся нанести ему удар в грудь шпагой.

Между тем сэр Ричард увидел Ленсфорда, с которым ему, главным образом, и хотелось схватиться. Однако трусливый Ленсфорд был не из тех, которые способны сохранять самообладание при виде явной опасности. Притом он знал, что в части владения оружием он совершенно бессилен по сравнению с Уольвейном. Боясь за свою шкуру, абсолютно не дорожа своей честью, этот малодушный человек вдруг круто повернул своего коня и, показав сэру Ричарду спину, исчез у него из глаз в общей сумятице. Его примеру последовал и принц, обезоруженный Юстесом Тревором, не успевшим взять его в плен.

Вообще, красномундирники все до одного или спасались бегством, или просили пощады и сдавались в плен. Часть же их была перебита или утоплена. Храбрые форестерцы продвигались вперед, пока не добрались до пленников принца Руперта, оставленных своими конвоирами посреди воды на произвол судьбы.

- Сабрина!.. Ричард!.. Вега!.. Юстес!

Четыре радостных голоса произнесли эти имена одновременно, сопровождаемые нежными прилагательными: "милая" и "милый", "дорогая" и "дорогой". Других слов не находилось. Но не время было сейчас предаваться дальнейшим излияниям. Сэр Ричард хотел завершить начатое Юстесом Тревором - взять в плен принца Руперта, что было бы большой политической победой, перевешивавшей все личные интересы.

Но этому делу не суждено было свершиться. Руперт и Ленсфорд уже успели перебраться через паводок и скрыться вдали. Долго еще в их ушах звенели позорные прозвища и насмешки, которыми их осыпал преследовавший противник. Впрочем, их, этих аристократов-выродков, это мало смущало. Совесть, честь, чувство собственного достоинства давно уже были потеряны ими в буйных оргиях и диком пьяном разгуле. Они только радовались, видя себя уцелевшими для новых оргий и преступлений...

Немало было совершено и других преступлений принцем Рупертом, хотя ему после описанных событий и не пришлось долго поцарствовать в Бристоле. Этот город вновь подвергся штурму и на этот раз уже со стороны человека, которому было суждено сделаться впоследствии законодателем всей Англии и озарить ее светом свободы и блеском истинной славы.

Этот человек был Оливер Кромвель. Когда он, явившись под Бристолем, крикнул: "Сдавайтесь!" и не голосом, сомневающимся в успехе, а твердым и властным, принц Руперт немедленно исполнил это требование, спасая свою жизнь. Вместе с жизнью великодушный победитель даровал ему свободу и беспрепятственный отъезд из города со всем его имуществом в сопровождении его собутыльников и всякого рода прихлебателей и паразитов.

Одновременно в соседнем Глостере происходило событие еще более приятное для пера бытописателя. Там, перед алтарем собора свершалось торжественное бракосочетание четырех любящих пар: Сабрины Поуэль с полковником Ричардом Уольвейном, Веги Поуэль с капитаном Юстесом Тревором, Уинифреды с сержантом Уайльдом и Гуензсианы с трубачом Губертом. Последняя парочка тоже давно уже тяготела друг к другу, хотя у автора и не было случая сообщить об этом читателю.

Среди стольких сияющих счастьем лиц особенно бросался в глаза грустный вид Реджинальда Тревора. Он не был убит в сражении при Фремилоде, а только ранен. Вовремя спасенный сержантом Уайльдом и перевезенный в Глостер, он быстро оправился от тяжелой раны. Сердечная же его рана была настолько глубока, что он едва ли мог надеяться на ее скорое исцеление. Зато внутренне он все более и более очищался от наносной грязи. Но он смирил себя до такой степени, что смог даже оказать честь своему счастливому сопернику-кузену, присутствуя у него на свадьбе. В сущности, это было для Реджинальда равносильно принесению самого себя в жертву другому.

В числе публики, смотревшей на церемонию бракосочетания четырех пар, находилась и Кларисса Лаланд. Разумеется, она смотрела на все это не с добрым чувством. Обманутая в своих ожиданиях относительно Юстеса Тревора, она сама навязалась принцу Руперту, но быстро ему надоела, как все другие предметы его мимолетной прихоти, и была им брошена. После этого она стала ловить в свои сети других вельмож со звонкими титулами и блестящим общественным положением. Раз нельзя было удовлетворить сердечное влечение, "нужно было удовлетворить хотя бы тщеславие". Но пока ей не удавалось и это: слишком уж избалована, своенравна и сварлива была эта красавица для того, чтобы надолго привязать к себе даже самого снисходительного к красавицам мужчину.

Тотчас же после свадьбы своих дочерей мистер Поуэль избавился от своего довольно значительного имения и переселился за океан, в страну истинной свободы, пышно процветающую теперь под своим звездным знаменем. За ним охотно последовали все его близкие: дочери с мужьями и друзья: сержант Роб Уайльд и трубач Губерт с женами, и даже Джек-Прыгун. Дружескими убеждениями всех этих добрых людей, составивших как бы одну тесно сплоченную семью, удалось заставить вступить в их среду и Реджинальда Тревора. С большим трудом он заставил себя смотреть на Вегу только как на любимую сестру. После же его годичного пребывания в Америке судьба сжалилась над ним и послала ему жену в лице прелестного отпрыска других английских поселенцев. Он успокоился и зажил тихой семейной жизнью.

Если бы наши друзья остались на родине, они тоже подверглись бы участи всех истинных борцов за свободу н величие Англии, то есть беспощадным гонениям и гибели. В развернувшихся вскоре после их отъезда в Америку кровавых событиях, имевших своим последствием страшнейший из всех позоров Реставрацию, уцелели только те низкие трусы и предатели, которые вовремя опускались на колени перед так называемым "веселым монархом", Карлом Вторым, и постыдно умоляли это развращенное чудовище о пощаде...

В виде заключения нам осталось сказать несколько слов еще об одном "герое", игравшем видную роль в нашем повествовании, о принце Руперте. Одно время он довольно успешно занимался пиратством в морях Западной Индии, затем был призван Карлом Вторым обратно в Англию. Сделавшись там генерал-адмиралом королевского флота, осыпанный всяческими почестями и благами, он достиг глубокой старости и после своей "мирной" кончины был похоронен с особенной пышностью и торжественностью как "лучший и преданнейший друг короля". Хотя он и занимался убийствами и грабежами, но все-таки был отпрыском королевской династии...

1 Главный надсмотрщик за арестантами, тюремный староста. (Прим. переводчика)

Рид Томас Майн Белая скво

Томас Майн Рид

Белая скво

Роман

Перевод: Д. Арсеньев

Глава I

СМЕРТЕЛЬНАЯ СХВАТКА

Последние золотые лучи заходящего солнца искрились в прозрачных водах залива Тампа. Розовый свет падал на берега, окаймленные рощами дубов и магнолий, чья вечнозеленая листва постепенно темнела с наступлением сумерек.

Глубокая тишина, нарушаемая только редкими криками древесных лягушек или хлопаньем крыльев ночного ястреба, служила лишь прелюдией к удивительному концерту живой природы, который можно услышать только в тропическом лесу.

Еще несколько мгновений, и золотые полосы дрожащего света исчезли, и сцену покрыла почти осязаемая тьма.

И тут в полную силу зазвучали голоса ночного леса.

Пересмешник, козодой, выпь, лягушки-быки, цикады, волки, аллигаторы все соединились в гармонии, свойственной этому часу ночи, вызывая шум, пугающий слух чужака.

Время от времени шум смолкал, наступали короткие промежутки тишины, которая делала возобновление концерта еще более поразительным.

Во время этих интервалов можно было расслышать крик, отличающийся от всех остальных. Это был голос человека!

И был тот, кто его услышал.

По лесу пробирался молодой человек в охотничьем костюме, в руках у него было ружье. Крик заставил его застыть на месте.

Пытаясь проникнуть взглядом сквозь тьму, молодой человек снова двинулся вперед, потом опять остановился и прислушался. Вновь послышался крик, в нем звучали нотки гнева, странно соединяясь с призывом о помощи.

На этот раз слушателю удалось определить направление.

Раздвигая высокий подлесок, топча траву, он быстро вышел на узкую тропу, идущую параллельно берегу. Хотя было очень темно, охотник легко обходил препятствия, которые трудно было бы миновать даже при свете дня.

Казалось, темнота не замедляет его продвижения, не мешают ему ни свешивающиеся длинные ветви, ни вышедшие на поверхность узловатые корни.

Примерно через сто шагов тропа расширилась и вывела к поляне.

Здесь человек остановился и снова прислушался.

Но не услышал ничего, кроме знакомых звуков ночного леса.

После небольшого раздумья он двинулся по берегу, наклонив вперед голову, всматриваясь в ночь.

В этот момент показалась луна и бросила яркий свет на необычную картину.

У самого края воды лежал молодой индеец, лежал неподвижно, по всей видимости мертвый. Над ним склонился другой индеец. Он как будто осматривал тело.

Несколько секунд его поза не изменялась. Но вот он распрямился и взмахнул над головой томагавком, собираясь нанести удар.

Топорик опустился, но не на тело.

Громкий выстрел прогремел в воздухе, на мгновение заглушив все остальные звуки. Предполагаемый убийца упал.

Стрелявший подбежал к месту, где лежали оба индейца, и сразу узнал обоих. Тот, что лежал на земле до выстрела, был Нелати, сын Олуски, известного вождя семинолов. Второго, индейца из того же племени, но значительно более старшего, звали Красный Волк.

Молодой человек бросил взгляд на предполагаемого убийцу, убедился, что тот мертв, и склонился к Нелати. Прижав руку к его груди, он с тревогой всматривался в лицо сына вождя.

Неожиданно его пальцы ощутили слабые удары сердца. Нелати можно еще спасти. Молодой человек подбежал к реке, снял шляпу, наполнил ее водой и, вернувшись, обрызгал лицо юного индейца. Потом достал из сумки фляжку с коньяком и немного влил в рот лежавшему без сознания.

Так повторил он несколько раз, и наконец был вознагражден за свои труды. Тело юноши вздрогнуло, с глубоким вздохом Нелати открыл глаза и, увидев своего спасителя, негромко произнес:

- Уоррен?

- Да, Уоррен! Говори, Нелати, что все это значит?

Индеец сумел только с трудом произнести: "Красный Волк", при этом прижав руку к боку.

Жест помог понять, что он имеет в виду: Уоррен увидел на боку глубокую рану, из которой по-прежнему сочилась кровь.

Губы индейца дрогнули; Уоррен видел, что он пытается снова заговорить, но не может произнести ни звука. Глаза раненого закрылись. Он снова потерял сознание.

Уоррен быстро снял куртку, оторвал один рукав рубашки и принялся останавливать кровотечение.

Немного погодя, оно остановилось. Оторвав второй рукав, молодой человек перевязал рану.

Когда индеец очнулся, он благодарно посмотрел в лицо своему спасителю и пожал ему руку.

- Нелати обязан Уоррену жизнью. Однажды он докажет свою благодарность.

- Не думай сейчас об этом; скажи, что случилось. Я услышал крик и заторопился тебе на помощь.

- Кричал не Нелати, - с гордостью ответил индеец. - Нелати - сын вождя. Он знает, как умереть, не показывая себя женщиной. Кричал Красный Волк.

- Красный Волк!

- Да. Красный Волк трус - скво. Это он кричал.

- Больше он никогда не закричит. Смотри! - сказал Уоррен, указывая на лежащее рядом безжизненное тело.

Нелати его еще не видел. Потеряв сознание и не видя происходившего, он решил, что Красный Волк счел его мертвым и ушел.

Уоррен объяснил все. Молодой индеец с еще большей благодарностью посмотрел на своего спасителя.

Уоррен продолжал:

- Я вижу, у тебя была ссора с Красным Волком. Это он тебя ранил?

- Да, но сначала Нелати победил Красного Волка. Красный Волк лежал на земле и был в полной власти Нелати. Тогда Красный Волк, как трус, стал звать на помощь.

- А что потом?

- Нелати пожалел Красного Волка и позволил ему встать. Думал, что он вернется в деревню. Но Красный Волк побоялся, что Нелати расскажет о его поражении всему племени, и потому решил заставить Нелати навсегда замолчать. Красный Волк ударил сзади. Остальное Уоррен знает.

- А из-за чего ссора?

- Красный Волк дурно говорил о моей сестре Сансуте.

- О Сансуте! - воскликнул Уоррен, и какая-то странная улыбка появилась на его лице.

- Да, и о тебе.

- Грязный пес. Он заслужил смерть. И от меня! - добавил он, но негромко, чтобы Нелати не услышал, и пнул мертвеца.

Потом, повернувшись к индейцу, спросил:

- Идти сможешь, Нелати?

Коньяк к этому времени в какой-то степени восстановил силы индейца после потери крови.

- Нелати попробует, - ответил раненый юноша. - Час Нелати еще не настал. Он не должен умереть, пока не отплатил свой долг Уоррену.

- Тогда обопрись на меня. Мое каноэ поблизости, в нем ты сможешь отдохнуть.

Нелати кивнул в знак согласия.

Уоррен помог ему встать и, поддерживая, почти неся, довел до своего каноэ.

Осторожно усадил на борт, оттолкнул лодку от берега и направил ее к поселку белых.

Луна освещала перистую листву грациозной геономы, бросавшей прерывистую тень на прозрачные воды.

Лесной концерт, прерванный звуком выстрела, возобновился, а лодка медленно уплыла в ночь.

Глава II

ПОСЕЛОК

Вид поселка, к которому направлялось каноэ, заслуживает описания.

Поселок располагался на северном берегу залива Тампа.

Расчищенная от леса почва оказалась плодородной, на ней в изобилии произрастали хлопок, индиго, сахарный тростник, дикие апельсины и другие культуры. Поселенцы также разводили скот.

Вокруг в лесах была отличная древесина; помимо других деревьев, здесь рос виргинский дуб.

С вершины холма на северо-западе открывался прекрасный вид.

Соседние земли полого опускались к берегу залива, соперничая друг с другом в ярких красках, создавая замечательный эффект игры света и тени.

Дальше раскинулись необозримые просторы. Поросшие травой болотистые равнины, саванны, леса и болота лежали на пространстве в пятьдесят, как казалось с холма, миль. В действительности видно было гораздо дальше. В этой прозрачной атмосфере все предметы казались ближе, чем были на самом деде.

Взгляд наблюдателя увидел бы на этой картине все прелести, какими только может располагать природа. Огромные деревья, увешанные паутиной и мхом, с похожими на яркие цветы насекомыми, возвышались по краям улыбающейся саванны, а роскошные зеленые луга тянулись до самого горизонта.

Через возделанные земли, пестрые, как краски на палитре художника, пробегал прозрачный ручей. От него отходили многочисленные ирригационные каналы на рисовые поля. Эти каналы, выглядели как серебряные нити, вплетенные в богатую ткань.

По берегам ручья росли апельсиновые рощи; многократно изгибаясь, поток протекал через поселок, затем бежал дальше. Местами он терялся из виду, но вскоре снова появлялся, поражая новой красотой. Тут и там он падал небольшими водопадами, разбрасывая в солнечном свете многоцветные радужные брызги.

В воде виднелись островки, поросшие тростником и камышами, рощицами папай и виргинских магнолий. Рядом с этими пришедшими издалека растениями виднелись высокие местные перистолистные пальмы. Около ручья водилась многочисленная дичь. Радостно хлопая крыльями, птицы поднимали фонтаны сверкающей пены. Тут и там вдоль берегов пролетали птахи с ярким оперением, оживляя рощи своими веселыми голосами.

Далеко за болотом лес создавал темный, мрачный фон; он по контрасту усиливал очарование местности. На полусгнившем стволе кипариса, четко выделяясь на фоне неба, стоял пеликан и, словно птичий демон, оглядывал окрестности. Молчаливые и внимательные журавли застыли, как часовые.

Если посмотреть в сторону моря, картина открывалась не менее прекрасная и привлекательная. Вода, волнуясь у прибрежных камней, отступала назад с пеной и брызгами. На горизонте виселибелоснежные чайки; их крылья четко вырисовывались на фоне лазурного неба. А на самом берегу, отражаясь в высокой воде, рядами стояли голубые цапли, коричневые журавли и розовые фламинго.

Таковы были окрестности поселка на берегу залива Тампа.

Сам поселок располагался под холмом, который упоминался выше, и состоял из церкви, полудюжины магазинов и нескольких десятков прочных домов.

Примитивный причал и несколько стоявших возле него шхун олицетворяли связь с окружающим миром.

Было майское утро; во Флориде, как и повсюду, май - лучшее время года. В теплом воздухе гудение пчел и пение птиц смешивались с голосами девушек и мужчин, занятых работой на фермах и в полях. С отдаленных пастбищ доносилось мычание скота.

Но один наблюдатель, глядя на эту жизнерадостную картину, как будто не испытывал радости. На вершине холма стоял человек, худой, высокий, со строгим аскетическим лицом. Все его черты, глубокие морщины вокруг рта говорили о том, что это человек необычный. Ему казалось около шестидесяти. Его острый, проницательный взгляд бродил по полям. В глазах светилась холодная решимость, свидетельствовавшая о том, что мысли у человека отнюдь не приятные. В его взгляде сквозила алчность.

За человеком, на плоской вершине холма, стояли вкопанные в землю колья. Вокруг них трава была вытоптана, виднелись следы костров, во многих направлениях уходили тропы, свидетельствуя, что совсем недавно это место было обитаемым. Все эти признаки невозможно было не узнать: они говорили об индейском поселении.

Элайас Роди со странным выражением посмотрел на холм. Лицо его еще больше заострилось, на него словно упала тень.

- Если бы не краснокожие, - прошептал он, - мои желания осуществились бы, мои стремления исполнились...

Каковы были его желания, каковы стремления?

Задайте такой вопрос алчному человеку, и, если он ответит искрение, вы услышите рассказ об эгоистических целеустремлениях. Такой человек завидует беспечности юности, завидует мудрости старости, завидует добродетели - ее удовлетворенности, завидует любви - ее радостям, даже небу он завидует. Но в то же время в своей эгоистичной ограниченности считает, что требует только того, что принадлежит ему по праву.

Элайас Роди был именно таким алчным и эгоистичным человеком.

Он заговорил снова, хотя слова его услышал только ветер:

- Почему краснокожие должны обладать тем, к чему я так страстно стремлюсь? Они пользуются этим только временно. Я был бы с ними честен и щедр. Но они кутаются в свое упрямство и презрительно отвергают мои предложения...

Какими эгоистами кажутся все окружающие эгоистичному человеку!

- Почему они упорствуют? Ведь для них это всего лишь каприз, а за него можно заплатить золотом. Попытаюсь снова поговорить с Олуски, и если он опять откажет...

Здесь говорящий замолчал. Даже для самого себя он не хотел облекать в слова то, что намерен был сделать в случае отказа. Мысли бывают настолько неприятными и мрачными, что их нельзя высказывать.

Некоторое время Роди стоял в задумчивости, разглядывая отдаленные земли. Потом опять взглянул на поселок, и губы его скривились в улыбке.

- Ну, всему свое время, - сказал он, словно завершая разговор с самим собой. - Испробую еще раз золотую наживку. Буду осторожен. Но чего бы это мне ни стоило, я построю здесь свой дом.

Такое естественное заключение показалось его эгоистичному разуму вполне удовлетворительным. И как будто успокоило его; пружинистой, легкой походкой начал он спускаться с холма - скорее как юноша, чем мужчина, над головой которого пролетело шестьдесят лет.

Глава III

ЭЛАЙАС РОДИ

Пока Элайас Роди обдумывает свои планы, расскажем о нем читателю.

Уроженец Джорджии, он начал жизнь без какой-то определенной идеи. Отец его, богатый купец из Саванны, ничему его не учил; и Элайас, пока не достиг возраста мужчины, пользовался своим положением.

Подобно большинству отпрысков богатых южан, он не понимал смысла и достоинства труда; и соответственно пробездельничал все молодые годы, тратил время и наследство, не сознавая, что лень и бездеятельность - это страшные проклятия.

После смерти отца, которая случилась, когда Элайасу исполнилось двадцать лет, все состояние достойного купца перешло к его сыну.

Лентяй неожиданно оказался обладателем крупной суммы и решил, что с ней нужно что-то сделать.

В соответствии с таким решением он начал тратить деньги. Тратил безрассудно, свободно и быстро. Потом он понял: то, что он делал, делать не следовало.

И вот тогда он преобразился.

То есть из либерально настроенного свободомыслящего, беззаботного парня превратился в циничного, осторожного человека.

В его случае обычный порядок вещей сменился обратным. Бабочка превратилась в куколку.

С остатками отцовского состояния и небольшим наследством от дальнего родственника, Элайас стал человеком мира, вернее, мирским человеком.

Другими словами, он начал жизнь во второй раз и на столь же неверной основе.

Перед глазами у него были две разновидности людей из его сословия: беззаботные люди с большим сердцем и осторожные люди совсем без сердца. Так было организовано общество.

О людях первой разновидности он знал по собственному опыту, о вторых не знал ничего. К этим вторым он и решил примкнуть.

Бесполезно размышлять, почему он принял такое решение. Может, никогда не годился для общества людей с большим сердцем и первое время относил себя к нему потому, что сам не понимал себя.

Но одно несомненно: очень скоро он стал образцовым представителем бессердечных. Никто не мог извлекать большую выгоду, лучше использовать преимущества (для себя) или осуществлять собственные планы для этого, чем Элайас Роди.

Он научился также приобретать и усиливать влияние на окружающих, понял, как их контролировать. Его мечтой стала власть. Ему хотелось править людьми.

Странно, но это желание оказалось фатальным для его планов. Мы говорим "странно", потому что обычно честолюбие прокладывает себе дорогу и само создает себе будущее.

Однако Роди начал активную карьеру в слишком позднем возрасте, чтобы достичь заметного влияния в политике, этой обширной арене для достижения отличий.

Поэтому он пoискал другое поле для приложения своего честолюбия и нашел его.

В это время в Джорджии множество плантаторов, не имея средств для покупки дополнительной земли, обнаружили, что беднеют с каждым днем, потому что их истощенная земля становилась все менее пригодной для обработки. Среди них оказалось особенно много недовольных и готовых рискнуть.

Были также люди с беспокойным характером, которые легко соглашаются на любые авантюры.

Роди, умный и умеющий внушить доверие, увидел в таких людях инструмент для достижения своих целей. А цели у него уже были обдуманы и планы созрели.

- Если я не могу достичь своего здесь, - сказал он самому себе, возможно, у меня получится в другом месте, если только удастся убедить других, заставить мне поверить. Вот люди, готовые мне служить. Я возьму их с собой; они станут моими последователями. Служа мне, добиваясь моих целей, они в то же время будут смотреть на меня как на благодетеля.

Роди уже стал законченным эгоистом. И как только идея укрепилась в его сознании, остальное проделать оказалось легко. Он говорил с людьми об их нынешнем положении, рисовал яркие картины того, что можно достигнуть в новых землях, красноречиво рассказывал, как они будут счастливы и богаты, если его план удастся. Наконец собрал большое количество семей и вместе с ними поселился в том районе Флориды, который мы уже описали.

Причина, по которой Роди выбрал именно это место, служит еще одним доказательством его глубокого эгоизма.

В свои безрассудные, щедрые дни он как-то был в Коламбусе и смог спасти от оскорблений и преследований вождя семинолов, который в то время посетил столицу штата по какому-то делу к администрации. Этот акт великодушия был совершен импульсивно, но индеец посчитал, что он теперь в долгу. И в своей благодарности вождь подписал в пользу Роди определенные документы, по которым ему передавалась часть земель племени на берегу залива Тампа.

Индейского вождя звали Олуски.

На этой земле и был основан поселок, о котором мы говорили.

В то время Роди не придал особого значения благодарности Олуски, сунул документы в ящик стола и забыл о них. Но потом, когда он достиг мирской мудрости, Роди извлек документы с символической подписью семинола и посмотрел на них по-новому. Он понял, что они представляют ценность.

Соответственно Элайас Роди решил ими воспользоваться. И кончилось это тем, что он с группой последователей отправился на юг и основал колонию на берегу залива Тампа.

План, созданный из чистого эгоизма, привел к успеху. Земли оказались плодородными, климат целебным, и колония процветала.

Плохой человек тоже может иногда совершить добро, хотя и не думает о нем.

Роди получил даже больше похвал и влияния, чем ожидал; будучи умным и проницательным человеком, он отчасти достиг того, к чему стремился. Он стал самым важным и значительным жителем колонии.

Хотя некоторые поселенцы не одобряли его поступков и принимаемых им мер, их протест был пассивным и проявлялся только в закулисных разговорах и сплетнях. Никто не решался оспаривать его прерогативы, хотя Роди часто заносился и разговаривал с другими высокомерным, оскорбительным тоном.

Но чего же тогда еще не хватало Элайасу Роди?

Алчному человеку всего мало. Олуски сделал благородный и щедрый дар. Подарил большое пространство плодородных земель, с реками и ручьями, с удобной для торговли гаванью. Это была лучшая часть его владений. Вождь, делая такой дар, поступил как великодушный человек по отношению к другу. Он отдал лучшее из того, чем владел.

К несчастью, в это лучшее не входил холм, и поэтому Роди чувствовал себя неудовлетворенным.

Не раз бросал он жадный взгляд на это место, представляя себе, как будет выглядеть на этой возвышенности его дом.

Увеличивалось его состояние, менялись вкусы, и постепенно новый большой дом стал главным желанием его жизни.

Дом должен быть построен на холме.

Много раз делал Роди предложения Олуски, просил отдать холм, но вождь всякий раз категорично отказывал. У него тоже было свое честолюбие - не такое эгоистичное, как у белого человека, но не менее дорогое.

Большую часть года Олуски со своим племенем жил в отдаленном индейском поселении и навещал залив Тампа только на три месяца - и только ради отдыха и удовольствий. Вигвамы его племени воздвигались на холме временно. Однако индейцы были привязаны к этому месту, короче - они его любили.

Была и другая причина, казавшаяся Элайасу Роди столь же незначительной. За ежегодным поселением находилось индейское кладбище. Там покоились останки предков Олуски. Разве удивительно, что это место было так дорого индейцам?

Так дорого, что на любое предложение Роди о продаже холма Олуски только качал головой и отвечал: "Нет".

Элайас Роди считал это капризом!

Глава IV

КРИС КЭРРОЛ

Нелати оправлялся от раны.

Уоррен отвел его в хижину, временное жилище человека по имени Крис Кэррол.

Это был лесной охотник, внешне грубоватый, но по характеру мягкий, как ребенок. Он отвергал формальности и ограничения цивилизации. Даже новое поселение угнетало его, и это угнетение он не мог выдержать. Только необходимость продавать шкуры и восполнять припасы приводила его в такое место, где можно было встретить других людей.

Для Криса Кэррола настоящим домом служили дремучий лес, пустынная саванна или бездорожные трясины, и он горько сожалел о том, что несколько дней ежегодно приходилось ему проводить среди тех, для кого удовольствие чужое общество.

И он всегда радостно встречал день, когда мог взять ружье, повесить на плечо сумку для добычи и снова начать свои одинокие странствия.

Когда Уоррен привел в его лачугу раненого индейца, старый охотник принял на себя ответственность и с готовностью занялся лечением.

Нелати был ему знаком, и Крис Кэррол всегда старался быть другом краснокожих.

- Ну, конечно, - сказал он в ответ на объяснения Уоррена, - я понимаю, что ты не можешь отвести краснокожего в дом губернатора. Старый папочка не скажет "нет", но выглядеть будет очень недовольным. На этот раз ты не допустил ошибки, Уоррен; и больше я ничего не скажу. Оставь парня мне. У него здоровый организм, и через день-другой ему станет лучше. Он ведь живет правильной жизнью, не то что люди, которые болеют, потому что спят на мягких постелях, сидят у теплых печек, как будто им недостаточно постели из сухих листьев и костра.

Целебное искусство Кэррола походило на чудо. Он составлял и применял лекарства по неписаным рецептам и использовал при этом самые необычные материалы. И не только травы и корни, но также различную почву и глину.

Несколько дней такого лесного врачевания произвели чудесную перемену в состоянии Нелати; и к концу первой недели он мог уже сидеть у задней двери хижины охотника и греться на солнце.

Кэррол, охваченный более сильной лихорадкой, чем его пациент, лихорадкой нетерпения, - радовался этому.

Утолив жажду индейца, он готов был уже начать одну из своих одиноких экспедиций, когда увидел, что к его хижине приближается человек.

Думая, что это Уоррен Роди, он крикнул, что Нелати "в порядке". И несколько удивился, поняв, что пришел не Уоррен, а его отец.

- Доброе утро, сосед, - сказал Элайас.

- Доброе утро, губернатор.

- Как ваш индейский пациент? - спросил тот, кого Кэррол назвал "губернатором". - Надеюсь, он поправляется?

- О, он готов к новой драке. Рана была не очень тяжелая.

- Правда? - ответил Элайас. - А Уоррен говорил мне, что она серьезная.

- Может, ваш сын не привык к таким зрелищам. К этому нужно приглядеться. Хотите взглянуть на индейца? Он сзади.

- Нет, спасибо, Кэррол. Я пришел не к нему, а к вам. Вы заняты?

- Ну, не то чтобы очень занят. Могу поговорить с вами, губернатор. Я собирался снова в путь.

Говоря это, Кэррол предложил "губернатору" табуретку, поскольку его хижина не могла похвастать стульями или креслами.

- Значит, завтра хотите уходить?

- Да. Не могу бездельничать здесь больше, чем необходимо. Это мне не по душе. Мне подавай леса и саванны.

И при одной мысли о возвращении туда охотник облизал губы.

- Когда вы в последний раз видели Олуски? - неожиданно спросил Элайас.

- Дайте подумать. Это было на болоте Черных Кипарисов, вблизи его поселка - милях в пятидесяти отсюда по полету птицы. Дней двадцать назад, если память мне не изменяет, губернатор. Сразу после этого я подстрелил самого жирного оленя в этом году. Племя Олуски было тогда очень возбуждено.

- Почему?

- Ну, брат Олуски, вождь другого племени, незадолго до этого умер, и вождем стал его сын Вакора. Олуски очень расположен к своему племяннику, и тот как раз гостил у него, когда я там был. Думаю, скоро они будут здесь. Им пора уже появиться на берегу Тампа.

- А самого Вакору, или как вы его назвали, не видели?

- Видел, губернатор, - ответил Кэррол,- это настоящий индеец. Высокий и прямой, как одна из его стрел, а горд, как индюк. Несомненно, считает себя гораздо лучше любого белого человека.

Говоря так, охотник достал ружье, собираясь его чистить.

Элайас некоторое время сидел молча, а Крис занимался ружьем.

Немного погодя, он спросил:

- Это все, что вы хотели сказать, губернатор, или пришли сюда просто немного поболтать?

"Губернатор", как его титуловал Кэррол, вздрогнул, услышав этот неожиданный вопрос.

- Нет, Кэррол, не все. Я вот что хотел вам сказать: вы ведь дружите с краснокожими, верно?

- Да, сэр, пока они себя хорошо ведут, я их друг, - сразу ответил Крис.

- И высоко их цените?

- Ну... да. Думаю, в этом нет никаких сомнений, и не о чем тут говорить. Пытаюсь поступать с ними по справедливости. Могу так сказать. Я в этом уверен.

- Я тоже их друг, - произнес Роди.

"Ну, вот в этом-то я не так уверен", - подумал Кэррол, но вслух ничего не сказал.

- И, будучи их другом, хочу обойтись с ними по справедливости, продолжал Роди. - Но у них какая-то дурацкая гордость, и это делает общение с ними трудным, особенно в некоторых вопросах. Вы понимаете, о чем я?

- Да, понимаю, - небрежно, растягивая гласные, ответил охотник.

- Ну, так вот, у меня есть дело к Олуски. И я решил, что его друг может с этим делом справиться лучше меня.

"Губернатор" помолчал, давая возможность Кэрролу ответить.

Но охотник молчал и, казалось, был полностью занят состоянием своего ружья.

- Послушайте, Кэррол, - продолжал Элайас, - я подумал, что вы могли бы сыграть роль их друга в таких переговорах. Понимаете меня?

- Нет, не совсем, - со странной улыбкой на лице и с огоньком в глазах ответил Крис. - Но послушайте, губернатор, хватит ходить вокруг да около. Скажите, чего вы хотите, и я вам сразу скажу, согласен я сделать это или нет.

- Ну, хорошо, Кэррол.

"Губернатор" пододвинул ближе к Кэрролу свою табуретку, как будто собирался поделиться с ним тайной. Но проделал это в самой дружеской манере.

Охотник сохранял настороженность, как будто подозревал, что его собираются подкупить. Он не тревожился. Крис знал про себя, что он неподкупен.

Глава V

ОТКРОВЕННЫЙ РАЗГОВОР

- Ну, мистер Кэррол, - объявил "губернатор" после паузы, - вы знаете, что наш поселок процветает, и, как вы можете себе представить, я тоже заработал немало денег.

- Да, это я знаю, - последовал краткий ответ.

- И теперь, разбогатев, я считаю, что имею право исполнить некоторые свои желания. Например, мне нужен дом получше.

- Правда? - спросил Крис.

-Да. Мой дом нуждается в ремонте, и мне будет стоить ненамного дороже построить новый.

- Правда?

Кэррол был неразговорчив. "Губернатору" придется с этим смириться, если он хочет получить от него помощь.

- Я принял решение строиться, и мне нужно хорошее место. Теперь вы понимаете, к чему я клоню?

- Нет, не могу сказать, что понимаю.

- Ну, Крис, вы сегодня недогадливы. Я сказал, что мне для нового дома нужно хорошее место.

- Ну, так у вас есть сотни акров. Можете построить такой дом, какого еще никто не строил.

- Это верно, но на моей земле нет места, которое мне нравилось бы. Это кажется вам странным?

- Ну, может, мне это странно, но не вам, губернатор.

- Но такая земля есть, Крис, - продолжал Элайас. - Есть участок, который мне чрезвычайно нравится. Хуже всего то, что он не мой.

- Почему бы вам его не купить?

- Именно это я и хочу сделать! Но владелец не продает.

- Может, вы недостаточно предлагаете?

- Нет, причина не в этом.

- В чем же тогда?

- Вы знаете вершину холма? - неожиданно спросил Элайас.

- Что? Там, где индейцы разбивают лагерь?

- Да. Вот там я хочу построить дом. Олуски не желает продавать мне эту землю. Почему - не знаю.

В деловых вопросах "губернатор" не всегда придерживался истины.

- Ну, а я какое к этому имею отношение? - спросил охотник.

- Я подумал, что если вы увидитесь с Олуски, может, уговорите его уступить мне землю. Я принял решение, и мне все равно, даже если дело обойдется в круглую сумму. Я и вам заплачу, если вы мне поможете.

Элайас Роди всех оценивал по-своему, и для всего у него была цена.

Но в данном случае он ошибался.

- Не пойдет, губернатор, не пойдет! - сказал Кэррол, качая головой. Теперь я ясно понимаю, что вам нужно. Но не могу вам помочь. Если вам нужна земля, а Олуски не отдает ее, значит, у индейца есть свои причины, и не мне уговаривать его. К тому же, - добавил он, - мне это дело не нравится. Не хочу вас обидеть, но должен сказать "нет". И сказать раз и навсегда. Это все, о чем вы хотели поговорить со мной?

"Губернатор" раздраженно прикусил губу, но, обладая удивительным самообладанием, он просто перевел разговор на другую тему. Он сделал вид, что его интересует дружба сына с Нелати.

- Ну, сэр, ничего особенного. Ваш сын попросил присмотреть за индейцем и позаботиться о его ранах. Я сделал это по первому классу, и, как уже говорил вам, с ним теперь все в порядке. Ваш сын ежедневно заходит к моему пациенту. Он как будто очень хочет узнать, почему индеец оказался здесь один и где молодая девушка, его сестра.

- Ага, значит он о ней спрашивал? - воскликнул Роди, вскакивая и начиная расхаживать по хижине. Он был рад дать выход гневу.

Охотник протяжно свистнул.

Неожиданно прервав нетерпеливое расхаживание, "губернатор" снова повернулся к нему и переспросил:

- Значит, он о ней расспрашивал?

Элайас Роди явно рассердился и не боялся показать это. Но Кэррол был не из тех, кто на это реагирует.

- Да, - последовал его холодный ответ, - но не понимаю, какое я имею к этому отношение. Могу только сказать и ему и вам, что у краснокожих есть свои чувства и свои права. Да, и с ними нужно считаться так же, как с чувствами и правами бледнолицых.

- А почему вы говорите это мне, сэр? - спросил "губернатор".

- Потому что не боюсь сказать вам в лицо то, что говорю за спиной. Вашему парню нужно побыстрее перестать думать об этой девушке Сансуте, а вам стоит позаботиться об этом, пока ничего не случилось.

Очень откровенный человек Крис Кэррол, и Элайас Роди уже пожалел, что заглянул к нему.

Прежде чем он пришел в себя от удивления, Кэррол продолжал:

- Незачем приукрашивать положение, губернатор. В прошлом году, когда Олуски был здесь, ваш сын вечно бродил вокруг индейского поселка и в роще, куда ходили их девушки. Он всегда разговаривал с дочерью вождя и делал ей подарки. Я знаю, что это неправильно.

- Но это совершенно естественно, - ответил "губернатор", справившись с раздражением и говоря совершенно спокойно, - ведь Нелати, Сансута и мой сын выросли вместе.

- Возможно, но сейчас все изменилось. Уоррен и Сансута превратились в мужчину и женщину, вы знаете это так же хорошо, как я, губернатор. А что касается Нелати, то он ничего особенного не представляет, и я часто думаю, сын ли он Олуски.

Справедливость первой части замечания Кэррола понравилась "губернатору" не больше его предыдущих слов, и, удивленный откровенностью охотника, он молчал, не находя ответа.

А Крис явно намеревался высказаться до конца.

- Губернатор, мне многое хотелось сказать вам в удобное время. Я думаю, что такое время настало. Я не принадлежу к вашей колонии. Бываю здесь только время от времени. Но я вижу и слышу такое, о чем другие не решаются вам сказать. Не понимаю, почему: ведь вы в конце концов только человек, хотя люди и считают, что вы возглавляете колонию. Насколько мне известно, все ваши люди поселились на землях, которые когда-то принадлежали индейцам. И мне кажется, что законы, применимые к белым людям, применимы и к краснокожим. Но на самом деле, губернатор, это не так. Если такие законы есть, они не выполняются. И там, где белый может получить преимущество за счет индейца, закон понимается так, как выгодно белому. Я знаю, вы считаете это естественным, потому что вы думаете так же. Но я вам скажу, мистер Роди... - голос Кэррола теперь звучал взволнованно, - скажу, что это не естественно и неправильно, и этому нужно положить конец. И говорю это вам, потому что у вас мозгов и денег побольше, чем у остальных, и вы должны иметь ответ. Таково мое мнение, и мне все равно, нравится оно вам или нет.

- Что ж, мистер Кэррол, - ответил Роди, холодно подчеркивая слово "мистер", - я рад, что вы высказали свое мнение. Оно, несомненно, очень ценно.

- Не знаю, ценно оно или нет, но знаю, что оно честное, - сказал Крис со спокойным достоинством, которое, вопреки его грубой одежде, свидетельствовало, что он джентльмен. - Не собираюсь давать вам советы, губернатор. Я только посчитал это своим долгом, а я стараюсь выполнять свой долг. И то же самое я думаю о том, что ваш сын Уоррен бегает за индейской девушкой. Ничего хорошего из этого не получится.

"Губернатор" собирался ответить, но ему помешало появление самого Уоррена Роди.

При свете дня молодой человек представлял собой странный контраст с отцом. Небольшого роста, с женственной внешностью, с беспокойным, бегающим взглядом, с нерешительным ртом, он не был похож на сына жесткого, решительного человека.

Одет он был аккуратно, почти щегольски, и выражение лица у него было самодовольное и неприятное. Казалось, он скорее будет идти по жизни с вкрадчивостью и гибкостью, чем с уверенностью и гордостью. Как ночью по-кошачьи он двигался в темном лесу, избегая все препятствия, так и сейчас вошел в хижину охотника.

И Крис, и "губернатор", оба по каким-то неуловимым признакам поняли, что Уоррен подслушивал.

Однако, если это и так, молодой человек ничем себя не выдал. Стоял, улыбаясь и похлопывая себя по сапогу хлыстом для верховой езды.

- Отец, ты здесь? Пришел повидаться с раненым или попрощаться с охотником?

Отец ничего ему не ответил. Повернувшись к Кэрролу, он сказал:

- Поговорим об этом деле в другой раз, но я все равно благодарен вам за добрый совет.

Сказано это было очень вежливо.

Поворачиваясь к выходу, он обратился к сыну:

- Приходи домой пораньше, Уоррен. Мне нужно с тобой поговорить.

Уоррен кивнул, и отец его вышел, очень недовольный разговором с Крисом.

Ничто так не смущает коварного и скрытного человека, как откровенность.

"Губернатор" вышел, а Кэррол принялся что-то напевать. Новый его посетитель немного подождал, потом заговорил.

- Как Нелати? - спросил он. - Будет ли он достаточно силен, чтобы уйти завтра?

- Не совсем, - ответил Кэррол, прерывая свою песенку. - Ему лучше оставаться здесь и подождать прихода племени. Оно скоро появится. К этому времени он совсем поправится.

- Что рассердило моего отца, Крис?

- Не знаю, но, кажется, кто-то с ним не соглашается. Он действительно сильно рассердился.

- Но, Крис, вы на самом деле уходите завтра?

- С рассветом, - ответил Крис.

- А куда?

Крис искоса посмотрел на спрашивающего, прежде чем ответить.

- Не знаю еще, пойду ли вдоль залива или к большим болотам. Возле поселка теперь олени встречаются редко, и мне приходится далеко ходить, чтобы найти их. Все это из-за чертовой цивилизации!

- Если пойдете к болотам, можете оказать мне услугу, - сказал Уоррен.

- Правда? - И после недолгого размышления охотник продолжал: - Ну, видишь ли, Уоррен, все-таки я не пойду к болотам. Я принял теперь решение и пойду вдоль залива.

Уоррен ответил:

- Ну, хорошо. Неважно...

И, ничего больше не объясняя, расстался с Крисом и отправился к Нелати.

Как только он вышел, поведение Кэррола изменилось. Актер-комик с удовольствием включил бы его ужимки в свой репертуар. Охотник рассмеялся, подмигнул, покачал головой, потер руки и, казалось, весь дрожал от внутреннего смеха.

- Никогда не встречал таких изворотливых и хитрых типов! Будь я проклят, если молодой уступает старику. Иду ли я к болоту? Не могу ли оказать ему услугу? Нет, мистер Уоррен, ни вашим кошачьим лапкам, ни цепким когтям вашего отца не поймать эту мышь! Не собираюсь участвовать в ваших делишках, не хочу вообще о них знать. И Нелати не будет, если я только смогу этому помешать. Не позволю ему пошевелиться, пока не придет племя. Может, это спасет его от неприятностей. Он, конечно, ничего особенного, но неплохой краснокожий. Настоящее дитя природы, вот кто он такой. Нет, мистер Уоррен, грязную работу делай сам, и твой отец то же самое. Крис Кэррол никому из вас помогать не собирается. Если молодой сделал вид, что ничего не слышал, хотя все слышал, а отцу все равно, что я ему сказал, - ничего хорошего из этого не выйдет, или мне никогда больше не прицелиться в оленя.

Глава VI

ХРОМОНОГИЙ

Как и старик, молодой Роди вышел из хижины Кэррола в дурном настроении.

Короткий разговор с Нелати принес ему не больше удовлетворения, чем беседа с охотником.

Неприятно встречать презрительное отношение к твоим способностям. Ничто не загладит плохого мнения о твоих способностях, особенно если, эти способности направлены на дурное.

Не анализируя свои чувства, Уоррен Роди тем не менее понимал, что потерпел поражение, а поражение всегда казалось ему нестерпимым.

В этом отношении сын повторял характер отца.

Он был не менее эгоистичен, чем старый Роди, но не обладал его опытом, позволяющим скрывать эгоизм. В этом отец намного превосходил его.

Откровенные слова Кэррола и то, что он подслушал у хижины, вызвали у Уоррена раздражение, а пророческий тон охотника никак не смягчал это чувство. Дело в том, что догадка старого охотника была очень близка к истине.

Уоррен страстно домогался Сансуты, дочери Олуски.

Это была не мужская страсть, не любовь, а тайное стремление игрока к обладанию без труда.

Красота девушки очаровала Уоррена. Будь его душа чиста, это очарование принесло бы с собой и собственное лекарство. Из симпатии выросла бы чистая любовь.

Но молодой человек не был способен на такое чувство, и выросли только сорняки.

До сих пор различие в расе защищало от вреда объект его восхищения. Уоррен стыдился ухаживать за девушкой честно и открыто.

Поэтому он решил сделать вид, что подружился с ее братом, и использовать эту дружбу как прикрытие своего предательства.

В происшествии, с которого начался наш рассказ, он нашел средство для удовлетворения своих интересов, решил привязать к себе Нелати и подчинить его своей воле.

Как мы говорили, Красный Волк, покушавшийся на жизнь Нелати, пал от пули Уоррена.

Когда Уоррен положил палец на курок и приготовился послать свою жертву в долгий путь, в голове его мгновенно сложился план, который сделал его особенно метким.

Попробуем объяснить.

Нелати сказал, что Красный Волк говорил плохие слова о Сансуте и Уоррене. Само соединение этих имен подкрепляло клевету.

Нелати сказал правду, но он кое-чего не знал: несчастный, который заплатил жизнью за свои слова, был всего лишь игрушкой в руках друга Нелати Уоррена Роди.

Ленивый пьяница и бездельник, Красный Волк стал орудием Роди и служил посыльным между ним и индейской девушкой. И за эту службу получал награду золотыми монетами.

Но старинная история о злом хозяине, которого перестал удовлетворять злой слуга, на этот раз снова повторилась.

Уоррен опасался, что в пьяном виде Красный Волк проболтается и выдаст доверенную ему тайну.

И оказался прав: пытаясь предупредить Нелати об опасности, угрожающей его сестре, Красный Волк использовал при этом грязные слова.

Злословя о друге Нелати, он одновременно бросил тень на его сестру.

Исход уже известен.

Злобными были мысли Уоррена, когда он стоял с ружьем в руке, наблюдая за двумя индейцами.

Если Красного Волка (он его сразу узнал) убрать в момент, когда тот пытается убить Нелати, опасный язык замолчит навсегда; зато крепче будет дружба Нелати, и Сансута со временем станет его, Уоррена, добычей.

Решение было принято: пуля пробила голову Красного Волка, и Уоррен Роди сам осуществил часть своего пророчества.

И вот, достигнув такого успеха, он был в ярости, что проницательный охотник проник в его планы и, как будто ничего не делая для этого, наложил ограничения на чувство благодарности, которое испытывает Нелати к Уоррену.

Все это сделал Крис Кэррол, и потому Уоррен Роди рассердился на него.

Он вышел из хижины, поклявшись отомстить Кэрролу и обдумывая средства для достижения этой цели.

Ему не пришлось долго ждать и далеко искать.

В конце просёлочной тропы, на которой стояла хижина лесника, он встретил самое подходящее для своих целей орудие.

Это был сидящий верхом на высокой изгороди негр, с кожей, черной, как Эреб1.

Выглядел он настолько необычно, что приковывал к себе внимание.

Голова, покрытая обрывком старого войлока, который негр называл шляпой, была несоразмерно велика и покрыта густыми курчавыми волосами. Но волосы не скрывали обезьянью форму черепа, очень напоминавшего череп шимпанзе. Глаза, бегающие и блестящие, с яркими белками, казались неестественно большими и злобно выразительными; они сидели над типично африканскими носом и ртом.

Руки у негра были нелепо длинными и, казалось, должны были компенсировать недостаток длины короткого и уродливого корпуса.

Одежда его представляла собой груду рваных тряпок, которые держались вместе каким-то чудом.

Негр насвистывал что-то лишенное всякой мелодии и бил изгородь пятками, словно одержимый.

Когда подошел Уоррен Роди, негр прекратил свистеть, проворно спрыгнул со своего насеста и в виде приветствия взмахнул своей потрепанной шляпой.

При виде молодого Роди огромный рот уродливого создания раскрылся от уха до уха, зловеще сверкнул двойной ряд зубов.

- Ха! ха! Ху! ху! Боже, благослови меня, если это не сам масса Уоррен! Масса, старик рад вас видеть, очень рад!

Таково было его приветствие.

Молодой человек остановился и с улыбкой смотрел на негра.

- Ну, Хромоногий, старый дьявол, чего ты от меня хочешь?

- Ха! ха! хо! хо! Благослови его, какой храбрый и красивый молодой джентльмен - как картинка! "Чего хочет старый дьявол?" Он многого хочет, масса, многого!

- Ты опять без работы?

- Ха! ха! Никакой paботы, масса, уже целых две недели, клянусь честным словом старого негра! Ничего нет, масса. Никому не нужен бедный Хромоногий, никому не нужен.

И, словно подтверждая свое последнее заявление, несчастный урод высоко подпрыгнул и снова уселся на изгородь. Молодой Роди весело рассмеялся, сильно хлестнул бичом негра по спине, бросил ему серебряную монету и пошел дальше.

Хромоногий спрыгнул, нагнулся, чтобы поднять монету, и с удивлением обнаружил, что молодой человек, пройдя несколько шагов, остановился словно в нерешительности.

Немного погодя Уоррен повернулся и пошел назад.

- Кстати, Хромоногий, - сказал он, - приходи к нашему дому: сестра кое-что тебе даст.

- Ха! ха! хи! хи! Мисс Элис, благослови ее, она может дать. Приду, сэр. Старый негр всегда рад услужить мисс Элис.

- А когда придешь, - продолжал Хромоногий, - спроси меня. Я тоже кое-что найду, чтобы немного помочь тебе.

Не задерживаясь, чтобы выслушать многословные выражения благодарности, полившиеся из уст Хромоногого, Уоррен пошел дальше и скоро скрылся из виду.

Как только он исчез, чернокожий еще раз подскочил и направился в сторону, противоположную той, куда пошел сын "губернатора".

По пути он бормотал:

- Чего ему нужно, этому парню? Кажется, это хорошо для старого негра; и кто знает, может, закончится ожидание старого негра и он расплатится за то, что с ним сделали. Хе! хе! Вот тогда он посмеется, хе! хе! хе!

Глава VII

ДВА ВОЖДЯ

Место действия нашего рассказа переносится на пятьдесят миль от залива Тампа на край травянистой болотистой равнины.

Время - полдень.

Участники - два индейца.

Один - старик, другой - в расцвете сил.

Первый - седовласый, морщинистый, со следами бурной и трудно проведенной жизни.

Он представляет собой поразительное и красочное зрелище, стоя в тени высокой пальмы.

Одежда у него наполовину индейская, наполовину охотничья. Кожаная куртка, брюки и мокасины, обшитые бусами. Пояс вампум, надетый через плечо. На спине висит алое одеяло, его складки скрывают фигуру, которая в молодости должна была быть великолепной. Она по-прежнему хороша, и широкая грудь и мощные мышцы свидетельствуют о почти прежней силе. На голове у него повязана лента, украшенная бусами, и в нее воткнуты три орлиных пера.

Лицо старика полно достоинства и спокойной решимости.

Это Олуски, вождь семинолов.

Собеседник его не менее интересен.

Он лежит, вытянувшись на земле, опираясь на локоть, повернувшись лицом к старику, и представляет собой поразительный контраст ему.

Подобно Олуски, он тоже одет наполовину как индеец, наполовину как охотник. Но его одежда богаче украшена бусами и очень идет его молодости и красоте.

Кожа у него не медного цвета, как у индейцев, а оливкового безошибочный признак того, что в его жилах течет кровь белого человека. Лицо мужчины отличается поразительной красотой. Оно имеет правильные черты, хорошо очерченные и восхитительно четкие. Глаза большие и сверкающие, а широкий лоб свидетельствует о наличии недюжинного ума. Как и у старика, у него на голове орлиные перья, а на теле пояс вампум; но вместо одеяла на плечи он набросил накидку из шкуры пятнистой рыси.

Первым заговорил Олуски.

- Вакора должен сегодня отправляться? - спросил он.

- Я покину тебя на закате, дядя, - ответил молодой индеец,- это был племянник вождя по имени Вакора.

- А когда Вакора вернется?

- Только после того, как вы переберетесь к заливу Тампа. У меня много дел. После смерти отца на меня легли большая ответственность, и я не могу пренебрегать своими обязанностями.

- Наше племя выступает через семь дней.

- А где Нелати? - спросил Вакора.

- Он ушел вместе с Красным Волком и должен скоро вернуться.

Олуски не подозревал о случившемся.

- Они отправились в охотничью экспедицию, и, если не смогут вернуться вовремя, пойдут прямо к заливу и будут там ждать нашего прихода.

- Вы по-прежнему разбиваете летний лагерь на холме? Я не был там с детства. Нехорошо, потому что там погребены наши предки.

- Да, это место дорого для всех семинолов.

- Но возле него поселок белых. Это твой дар им, дядя. Я помню.

Вакора говорил с интонацией, звучавшей почти насмешливо.

Старый вождь тепло ответил:

- Что ж, Олуски был в большом долгу у их вождя. И заплатил свой долг. Он наш друг.

- Друг? - с горькой улыбкой переспросил Вакора. - С каких это пор бледнолицые стали друзьями краснокожих?

- Ты по-прежнему несправедлив, Вакора! Ты не изменился. Глупость молодости должна уступить место мудрости зрелого возраста.

При этих словах взгляд Олуски прояснился. Сердце его переполняли благородные чувства.

- Я не верю белым людям и никогда им не поверю! - ответил молодой вождь. - Что они сделали нашему народу, чтобы мы им поверили? Посмотри на дела белого человека, а потом верь ему, если можешь. Где могауки, шауни, делавары и наррагансеты2? Верен ли был белый человек слову, данному им?

- Не все белые одинаковы, - ответил старик. - Бледнолицый помог мне, когда я нуждался в помощи. Дела всегда важнее слов. Олуски не может быть неблагодарным.

- Что ж! Олуски доказал свою благодарность, - сказал Вакора. - Но пусть опасается тех, кого он отблагодарил.

Старый вождь ничего не ответил, он стоял, задумавшись.

Слова Вакоры разбудили мысли, дремавшие до той поры. И какое-то неведомое чувство овладело старым индейцем.

Недоверие заразительно.

Его племянник тоже, казалось, погрузился в размышления. По-прежнему лежа на земле, он срывал лепестки растущего поблизости цветка.

Наконец дядя возобновил разговор.

- Нам не в чем обвинять белого вождя или его людей. Наше племя ежегодно посещает это место - нас всегда приветливо встречают, не мешают, пока мы там живем, и не пристают, когда уходим. Нет, Вакора, эти белые люди не такие, как остальные.

- Дядя, все белые одинаковы. Они селятся на нашей земле. Когда им нужно место, индеец должен им уступить. Какая вера или какая дружба может существовать между нами, если мы не равны? Разве и сейчас семинолы не страдают от прихотей белых людей? Разве наши охотничьи земли не оскверняются их присутствием, разве не нападают белые на наши поселения из-за каких-то воображаемых обид? Твой друг - белый человек, и потому враг твоего народа.

Вакора говорил страстно.

Старость, а может, и привычка затуманили ощущения Олуски, он не замечал посягательств, о которых говорил Вакора.

К несчастью, история подтвердила слова младшего вождя. По всему Американскому континенту наступление цивилизации сопровождалось грубым пренебрежением правами и чувствами индейцев.

Договоры нарушались или превратно истолковывались, гонения с одной стороны вели к жестокой мести с другой.

Конечно, белые всегда побеждали. Племена могли сохранять свои земли только с молчаливого согласия завоевателей, а не по справедливости. Как только появлялась необходимость изгнать индейцев с их земель, тут же находился и предлог.

Найти его всегда легко, а дальше события развивались всюду одинаково.

Вначале оскорбления, унижения и подчеркнутое пренебрежение, потом все усиливающееся чувство взаимной вражды, затем открытое нападение, ведущее к кровопролитию, и, наконец, война, массовые убийства и исчезновение племен.

А начинались такие события обычно с легкой руки эгоистичных земельных спекулянтов.

Индейцы далеко не всегда вели себя как дикари.

Не менее часто справедливо обратное. В каждом народе есть люди образованные, быстро соображающие и с острым ощущением справедливости.

Вспомните о предводителях войн с племенами кри и чероки, шауни и делаваров. Подумайте о Текумсе. Не забывайте Логана3.

Семинолы отличались умом, и среди них встречались и образованные люди. На их территории существовали школы; они успешно занимались сельским хозяйством и вели торговлю. Все это служило основанием для получения ими гражданства и давало на это моральное право.

Эти факты могут показаться странными, но это не делает их менее правдивыми.

И Олуски, и Вакора были умными и хорошо образованными людьми, и природный интеллект давал им превосходство над невежеством и предрассудками.

Глава VIII

САНСУТА

Как мы сказали, в жилах Вакоры текла кровь белого человека.

Мать его была испанкой.

Результатом одной из несправедливостей испанской администрации стала война, которую отец Вакоры, как вождь племени, вел против белых, и в последней стычке, в которой он принимал участие, была захвачена в плен испанская девочка, дочь плантатора, который жил вблизи города Сан-Августин. Прошло несколько лет, прежде чем между воюющими был заключен мир. За это время девочка, которая была захвачена еще ребенком, совершенно забыла свою прежнюю жизнь. Она была предана вождю, пленившему ее. Кончилось тем, что она стала его женой и матерью Вакоры.

В истории ранних поселений было несколько таких случаев.

Хотя в жилах Вакоры текла кровь белого человека, душа у него была индейская, он любил народ своего отца, как будто был чистокровным его представителем.

Мысли его были полны мечтаний о великом будущем своего народа. Он мечтал о тех временах, когда индейцы займут высокое положение среди других народов на земле своих предков.

Душа у него была чистая, а сердце благородное.

Он был патриотом в самом лучшем смысле этого слова.

Но его рассудительность, не подводившая в других случаях, подвела его в отношении белой расы, просто потому, что он видел только худшие проявления характера белых, их алчность и эгоизм.

Если такое отношение, неизбежное при первом соприкосновении сцивилизацией, было характерно даже для него, насколько характерней оно должно было быть для невежественных людей его племени?

Ответ на этот вопрос предоставляем найти любителям казуистики.

Олуски ответил бы своему спутнику, но те же противоречивые мысли, которые пришли ему в голову, когда он услышал начало речи Вакоры, заставили его промолчать.

Вакора продолжал:

- Достаточно, дядя. Я не хотел тревожить тебя своими чувствами, хотел только предупредить об опасности, потому что все отношения с бледнолицыми связаны с опасностью. Они, как и мы, верны своим инстинктам, и эти инстинкты ослепляют их и не дают видеть, где справедливость. Твой друг, белый вождь, может быть таким, каким ты его считаешь. Если это так, то он восхитится твоей осторожностью, а не обвинит тебя в недоверчивости, потому что осторожность вполне естественна.

Олуски хотел ответить, но ему помешало появление третьего лица.

Вакора, увидев, кто приближается, в восхищении вскочил на ноги.

Подошла индейская девушка.

Легкими шагами приблизилась она к вождям. Вступив на освещенную солнцем поляну, она казалась естественной частицей прекрасной дикой природы, волшебной лесной феей.

Это была стройная девушка с красивой фигурой, с необычно маленькими ладонями и ступнями.

Одежда ее была сама простота, но она носила ее так грациозно, как будто это великолепный наряд светской дамы. Платье из ткани яркой окраски, скрепленное у горла серебряной брошью, спускалось до лодыжек, а вокруг талии был повязан многоцветный шарф. На плечах накидка, искусно украшенная раковинами. На голове отделанная бусами шапка с оторочкой из белого, как свежевыпавший снег, меха. На запястьях браслеты из бус, а маленькие ноги обуты в расшитые мокасины.

Девушка с улыбкой подошла к Олуски и прижалась к старому вождю, который, несмотря на возраст и болезнь, распрямился рядом с ней.

Вакора, казалось, удивился появлению красавицы.

- Вы, наверное, не помните друг друга, - сказал Олуски. - Сансута, это твой двоюродный брат Вакора.

Сансута, ибо это была именно она, улыбнулась молодому индейцу.

Он не приближался к месту, где стояли отец с дочерью. Страстное красноречие покинуло его. Он не мог произнести простейшее приветствие.

Олуски, видя замешательство молодого индейца, пришел ему на помощь.

- Сансута была в гостях и только сейчас вернулась. Прошло много лет с тех пор, как ты ее видел, Вакора. Не ждал, что она вырастет такой высокой?

- И такой прекрасной! - закончил его фразу Вакора.

Сансута опустила глаза.

- Индейская девушка не должна слышать такую похвалу, - заметил Олуски, хотя при этом довольно улыбался. - Сансута такова, какой ее сделал Великий Дух, этого достаточно.

Девушка, казалось, не разделяла мнение отца. Она слегка надулась: комплимент был ей приятен.

Вакора снова потерял дар речи и как будто даже пожалел о своих словах.

Так красота побеждает храбрость.

- Что привело тебя сюда? - спросил отец. - Разве Сансута не знала, что мы советуемся с твоим двоюродным братом?

Красавица Сансута уже овладела собой. Она раскрыла губы, отвечая на вопрос отца, и обнажила при этом два ряда зубов ослепительной белизны.

- Сансута пришла пригласить вас на вечернюю еду, - сказала она.

Голос ее, мелодичный и мягкий, для слуха Вакоры прозвучал, как птичья песня.

Юноша был совершенно очарован.

Забыв о недавнем разговоре, забыв на время о своих мечтах и устремлениях, стоял он, как ребенок, восхищенно глядя на нее и слушая ее голос.

Заговорил Олуски.

- Идем, Вакора: нужно идти с ней.

Старый вождь пошел к лагерю, Сансута - рядом с ним.

Вакора шел следом, чувствуя что-то новое в сердце.

Это новое было - зарождающаяся любовь!

Глава. IX

ИНДЕЙСКАЯ ДЕРЕВНЯ

Неделю спустя плоская вершина холма, поднимающегося над поселком, совершенно переменилась. Она вся заполнилась деятельной жизнью.

Исчезли голые столбы, которые раньше здесь стояли, на их месте появились удобные индейские жилища - вигвамы. У дверей нескольких вигвамов стояли копья с вымпелами - это были дома вождей.

В центре площадки располагалось большое, искусно построенное сооружение, возвышавшееся над остальными. Это помещение для советов племени.

У входов в вигвамы видны были их жильцы, отдыхающие или занятые какой-нибудь домашней работой.

У одного из вигвамов большая группа индейцев восторженно слушала рассказ престарелого вождя.

Этим вождем был Олуски, а среди слушателей была его дочь Сансута.

Как обычно по вечерам, индейцы собрались перед его вигвамом, чтобы послушать рассказы о доблести и добродетели, о деяниях предков в дни первых испанских поселений.

Индейцы - замечательные слушатели; в своих естественных позах, наклонившись вперед, чтобы не пропустить ни одного слова рассказчика, они представляли из себя удивительную картину.

Почтенный вождь, умело рассчитывающий каждый жест, своей размеренной речью и модуляциями голоса привлекал их внимание не меньше, чем содержанием повествования.

Отдельные эпизоды его рассказа вызывали рыцарские чувства, ужас или жажду мести, и слушатели казались полностью покоренными. Они опускали глаза, содрогались, дико осматривались со сведенными бровями и стиснутыми кулаками.

Как люди, не оторванные от природы, индейцы легко поддаются печали или радости, они не настолько цивилизованны, чтобы скрывать свои чувства.

Олуски среди них, самый заметный из всех присутствующих, казался патриархом.

Время и место гармонировали с темой рассказа.

Но вот рассказ Олуски подошел к концу. Герой его достиг триумфа, несчастная девушка из племени семинолов спасена, и рассказ, который держал слушателей в напряжении больше часа, завершился радостным союзом влюбленных.

- А теперь, дети, расходитесь! Солнце заходит на западе, приближается час совета, и Олуски должен вас покинуть. Возвращайтесь утром, и Олуски расскажет вам еще что-нибудь из истории нашего племени.

Молодые люди по просьбе вождя встали, с многочисленными благодарностями и пожеланиями доброй ночи они приготовились уходить. Вместе с ними собралась и дочь вождя Сансута.

- Куда ты, дочка? - спросил ее отец.

- К ручью, скоро вернусь.

Сказав это, девушка отвернулась, словно избегала взгляда отца. Остальные уже разошлись.

- Что ж, - немного помолчав, сказал старик, - возвращайся побыстрее. Не надо, чтобы Сансута гуляла в темноте.

Она что-то ответила и отошла.

Олуски еще немного постоял, опираясь, на копье, которое торчало перед его жилищем. Глаза старика были полны слез, а руку он прижимал к сердцу.

"Бедная девочка, - думал он, глядя, как в сумерках тает фигурка его дочери, - она никогда не знала матери. Иногда мне кажется, что Олуски был плохим отцом для Сансуты. Но видит Великий Дух, я старался исполнить свой долг!"

Тяжело вздохнув, он смахнул с глаз слезы и направился к дому советов.

Глава X

ПОРУЧЕНИЕ, ВЫПОЛНЕННОЕ ПОСЫЛЬНЫМ

Последуем за Сансутой.

Убедившись, что отец не может ее видеть, девушка пошла быстрей, но не в сторону ручья, а к роще виргинских дубов, которая росла у подножия холма.

Приближаясь к роще, она постепенно шла все медленней и наконец остановилась.

Дрожь пробежала по ее телу. Очевидно, она не была уверена в себе.

Солнце скрылось за горизонтом, и темнота быстро затягивала окружающий ландшафт. Отдаленный гомон свидетельствовал о наличии на холме индейского поселка.

Сансута продолжала неподвижно стоять у рощи.

Вскоре послышался крик кукушки, потом он повторился, становился все ближе и громче. Не успел стихнуть последний, самый громкий крик, как девушка вздрогнула, как будто увидела привидение.

Оно возникло прямо перед ней, будто земля расступилась и выпустила его.

Когда девушка собралась с духом и взглянула на него, лицо ее не расслабилось. Она увидела уродливого негра, закутанного в тряпье; руками негр размахивал, как крыльями ветряной мельницы, и из его огромного рта раздался негромкий смешок.

- Хе! хо! хо! Благословен будь старый негр, если он не умеет подкрадываться, как индеец! Хе! хе! хе! Прости, индейская красавица, не нужно пугаться.

Так говорил Хромоногий.

Казалось, он наслаждается испугом девушки. Закончив говорить, он снова хрипло рассмеялся.

Прошло немало времени, прежде чем Сансута набралась смелости и обратилась к уроду.

- Что тебе нужно? - выговорила она.

- Ха! ха! ха! Что нужно старому негру? Кого думала встретить дочь вождя? Конечно, не его. Я знаю. Но не пугайся: Хромоногий не причинит тебе вреда. Он невинен, как ангел. Хе! хе! хе! Как ангел!

Он снова подпрыгнул, как в первый раз, когда назвался, и принял еще более необычную позу.

Индейская девушка к этому времени пришла в себя от неожиданности, видя, что перед ней все же человек, а не призрак.

- Снова спрашиваю - что тебе нужно? Позволь пройти. Я должна вернуться в деревню.

- Прости, Хромоногий тебя не задержит, - ответил негр, преграждая девушке путь. - Он хочет только сказать тебе несколько слов. Ты ведь прекрасная Сансута, дочь старого вождя?

- Да, я дочь вождя. Так меня зовут. Я Сансута!

- Значит, молодой джентльмен сказал старому негру правду. Он сказал, что я найду тебя в роще виргинских дубов на закате.

Кровь прилила к щекам девушки при этих словах Хромоногого.

- Он сказал мне, - продолжал негр, как будто не замечая ее смятения, что я должен передать "леди" (тут он захихикал), что он, этот джентльмен, не сможет встретиться с нею сегодня вечером, потому что старик, его папаша, дал ему какое-то поручение. Молодой господин послал старого Хромоногого сказать ей это и отдать то, что у меня в кармане - хе! хе! хе!

Произнося эти слова, монстр сделал несколько танцевальных па, пытаясь отыскать карман.

После долгих и настойчивых поисков среди многочисленных тряпок он наконец нашел то, что искал. Сунув в дыру длинную правую руку по локоть, достал маленький пакет, завернутый в белую бумагу и перевязанный ниткой ярких бус.

С помощью еще нескольких акробатических движений он протянул пакет дрожащей девушке.

- Вот оно, в целости и сохранности. Старый негр ничего не теряет, но многое находит. Джентльмен велел передать это красавице мисс Сансуте.

Ужасно было видеть, как он пытается изобразить на лице нежное выражение.

Сансута не решалась взять у него пакет и подумывала над тем, чтобы отказаться и убежать.

- Вот, бери, - торопил ее негр. - Я ничего тебе не сделаю. Старый негр добрый.

Наконец, она протянула руку и взяла пакет. Сделав это, она снова попыталась миновать негра, чтобы вернуться на холм.

Но Хромоногий по-прежнему стоял у нее на пути и не шевельнулся, чтобы пропустить ее.

Очевидно, он хотел еще что-то сказать.

- Послушай, - продолжал негр, - меня просили сказать индейской "леди", что джентльмен будет на этом самом месте завтра утром и встретится с нею, и я должен сказать, что это тайная встреча и никто о ней не должен знать. Теперь, я думаю, - Хромоногий снял рваную шляпу и почесал лохматую голову, - думаю, этот ниггер сказал все, да, все!

Не ожидая ответа, чудовище сделало пируэт и исчезло так внезапно, что Сансута еще не успела опомниться от изумления.

Убедившись, что она одна, девушка торопливо развязала пакет. Ее восхищенный взгляд упал на пару красивых ушных колец и на прикрепленный к ним листок бумаги. Хотя она и была индианкой, дочь вождя умела читать. В последнем свете дня она прочитала то, что было написано на бумаге. А там было только два слова: "От Уоррена".

Глава XI

СОВЕТ

Появление Олуски в доме советов послужило сигналом, все повернулись к нему.

Медленно, с достоинством вождь прошел от двери к месту, которое предназначалось для него в дальнем конце зала.

Подойдя к этому месту, Олуски повернулся, с почтением, молча, поклонился собравшимся воинам и сел.

Закурили, стали передавать друг другу бутылки с медом и водой.

Олуски закурил трубку и какое-то время задумчиво смотрел на клубы дыма.

Несколько минут царила тишина, последовавшая за появлением вождя. Наконец молодой воин, сидевший напротив вождя, встал и заговорил:

- Пусть вождь скажет своим братьям, зачем созвал их и что делает его таким задумчивым и молчаливым. Мы выслушаем его и примем решение, пусть Олуски говорит!

После этой короткой речи молодой человек снова сел, а окружающие одобрительно загомонили.

После такой просьбы Олуски встал и сказал следующее:

- Многим присутствующим здесь воинам известно, что много лет назад мои старшие братья направили меня к бледнолицым, в Джорджию, решить один старый спор относительно земель, проданных им нашим народом, из-за которого злые люди обоих народов пролили много крови. Олуски отправился с этим поручением, пришел в большой город, где стоит дом советов бледнолицых, говорил там правду и заключил с ними новый договор. Так я сделал, и наши люди были довольны!

Хор одобрительных голосов последовал за словами старого вождя.

- Нужно помнить, что среди бледнолицых я нашел несколько новых друзей и заключив справедливые договоры, которые давали нашему народу все необходимое в обмен на земли, которые нам не были нужны.

Снова одобрительные возгласы.

- Одному бледнолицему я оказался должен больше, чем другим. Он оказал мне большую услугу, когда я в ней нуждался, и я пообещал отплатить ему. Индейский вождь никогда не нарушает свое слово.

Я отдал этому человеку часть земель, переданных мне нашими отцами. Это земли, на которых теперь стоит поселок белых. Бледнолицый, о котором я говорю, это Элайас Роди.

На этот раз собравшиеся воины молчали. В ответ на упоминание имени Роди Олуски увидел только вопросительные взгляды.

Старый вождь продолжал:

- Сегодня Элайас Роди пришел и говорил со мной. Он сказал, что пришел час, когда я могу оказать ему большую услугу и снова доказать, что благодарен за его помощь. Я попросил его сказать, в чем дело. Он сказал. Я выслушал. Он сказал, что основанная им колония процветает, но он хочет еще одного и именно это просит у меня. Дважды уже он говорил со мной об этом. И на этот раз потребовал окончательного ответа. Он потребовал больше, чем я могу дать. Я так ему и сказал. Поэтому я и созвал вас на совет. Сейчас я изложу вам его желание. Вам решать.

Олуски замолчал, давая возможность всем желающим выступить.

Никто не хотел говорить. Все переглядывались, словно пытались прочесть мысли друг друга.

Вождь продолжал:

- Белый человек хочет купить холм, на котором стоит сейчас наш поселок.

Хор гневных, протестующих возгласов встретил эти слова.

- Выслушайте меня, - продолжал Олуски, - а потом решайте. Белый вождь предложил мне сто ружей, двести квадратных одеял макино4, пять бочонков пороха, пятнадцать тюков ткани и сто оружейных поясов, а кроме того - бусы, ножи и другие мелкие вещи. За это он хочет получить в свое владение этот холм, включая все пространство, занятое нашим поселком, и полосу земли от холма до залива. Я не сказал вам о своем мнении, чтобы не навязывать вам решение. Предоставляю его вам, братья. Каким бы оно ни было, Олуски согласится с ним. Я сказал.

Олуски замолчал и сел.

Молодой воин, который заговорил первым, снова встал и обратился к вождю:

- Почему Олуски просит решать нас? Земля принадлежит ему - не нам.

Вождь ответил на этот вопрос, не вставая. Голос его звучал печально и глухо, как будто говорил он вынужденно.

- Я попросил вас, сыновья мои, - сказал он, - по важным причинам. Хотя земля моя, но кладбище наших предков, которое на ней расположено, принадлежит не только племени, но и детям других племен.

Собравшиеся молчали. Такая тишина предшествует буре. И вдруг все одновременно громко и протестующе заговорили, и если бы Элайас Роди видел эти сверкающие глаза и гневные жесты, если бы слышал яростные обвинения, которыми было встречено его предложение, вряд ли он рискнул бы повторить его.

Посреди этой дикой сумятицы Олуски сидел, опустив голову, и на сердце у него было тяжело.

Но шум продолжался недолго. Это было лишь проявлением общих чувств, ждавших только голоса, который бы их выразил.

И голос нашелся. Это был голос все того же молодого воина. Теперь, когда желание воинов было известно, он, как и любой другой, мог бы его выразить.

- Избранные племени решили, - сказал он в наступившей абсолютной тишине. - Я провозглашаю их ответ.

- Говори, - произнес Олуски, подняв голову.

- Они отвергают взятку белого вождя, предложенную за кости наших предков. Они просят меня спросить Олуски, что он ответит бледнолицему.

Старый вождь торопливо встал, его фигура и глаза словно увеличились, расширились.

Гордо осмотрев собравшихся, он чистым, звонким голосом воскликнул:

- Ответ Олуски написан здесь! - При этих словах он прижал руку к груди. - Когда белый вождь захочет его услышать, я скажу - НЕТ!

Одобрительными криками встретили воины эту патриотическую речь. С радостными восклицаниями окружили они вождя.

Престарелый патриарх почувствовал, как с новой силой кровь заструилась в его жилах. Он снова стал молод!

Через некоторое время возбуждение спало, и воины, выйдя из дома советов, разошлись по своим вигвамам.

Олуски вышел последним.

Когда он вышел на порог, ожививший его внутренний огонь словно неожиданно погас, вождь согнулся и шаги его стали усталыми.

Глядя вниз с холма, он увидел поселок белых, освещенные окна мерцали в темноте.

Одно окно, ярче других, привлекло его внимание.

Это был дом Элайаса Роди.

- Я боюсь, - слабым голосом сказал старый вождь, - мой дар окажется смертоносным и для него, и для меня. Когда в сердце входит честолюбие, в нем не остается места для чести и справедливости. Наши люди не знали этого человека в прошлом и судят о нем только по настоящему. Я был щедр - Великий Дух знает это, - но я должен быть и справедлив. И если на совете люди дали волю своему гневу, мне не в чем винить себя. Я только исполнял свой долг. Да отвратится сердце белого вождя от алчности, которая заполняет его. Великий Дух, услышь мою молитву!

Естественным жестом престарелый индеец поднял руки в обращении к той силе, которая знает мысли и белых, и краснокожих...

Глава XII

СИТУАЦИЯ

Прошло несколько дней после встречи в доме советов.

Ответ воинов-семинолов передал "губернатору" сам Олуски.

Старый вождь облек это решение в вежливую форму, выразив одновременно свое сожаление.

Элайас Роди удивительно хорошо владел собой.

Он улыбнулся, пожал плечами, подал руку семинолу и жестом показал, что отказывается от этой темы.

Больше того, он протянул старому вождю ружье прекрасной работы, тюк ткани и бочонок пороха.

- Ну, ну, - сказал он мягко, - не позволим такой мелочи отразиться на нашей старой дружбе. Ты должен принять эти вещи - это пустяк. Если примешь, я пойму, что ты не затаил зла ко мне и к моим людям.

Под таким давлением Олуски вынужден был принять подарок.

"Губернатор" про себя улыбнулся, глядя вслед уходящему вождю.

Нелати оправился от раны. Ежедневно он много времени проводил в обществе Уоррена, и не было конца общим развлечениям у молодого белого и его краснокожего товарища.

Их каноэ скользило по голубым водам залива или плыло по речному течению.

Их удочки и копья добыли великое множество вкусной рыбы.

Их ружья сбивали дичь на море, куропаток и перепелов на суше.

Иногда, заходя дальше от поселка, они приносили оленя или пару жирных индюков. В другое время пробирались в какую-нибудь темную лагуну и убивали отвратительного аллигатора.

Предлоги для таких походов постоянно изобретались Уорреном.

Он вел себя так, чтобы закрепить веру и понимание своего индейского спутника.

За внешней добротой он скрывал темные мысли, которые бродили в его голове, и являл собой воплощение того, кем старался казаться, - друга.

Нелати, доверчивый и простодушный, был польщен и очарован снисходительностью товарища. С наивностью ребенка он абсолютно доверял ему.

- Ах, Нелати, - говорил Уоррен, - если бы только я мог делать все, что хочу, я бы доказал, что я истинный друг индейцев. Наша раса боится проявлять искреннюю симпатию к вам из-за старых и глупых предрассудков. Подожди, пока у меня появится возможность подтвердить свои слова, и увидишь, что я сделаю. Даже сейчас я охотнее рыбачу с тобой или охочусь в лесах, чем провожу время среди своих, которые не понимают меня и мои желания.

Неудивительно, что после таких слов Нелати насаживал приманку на крючки своего друга, греб в каноэ, носил за ним его добычу или брал на себя тяжесть его ружья.

Из друга он превратился почти в слугу.

Так низменна лесть, так коварен эгоизм.

Так же, как молодой Роди расчетливо и предательски завоевывал дружбу юного воина, так он продолжал преследовать и его сестру.

Тысячью способов он заверял Нелати, что он рыцарь, способный на самопожертвование и достойный любви любой девушки. Затем, восхваляя Сансуту, заставлял брата девушки запоминать его похвалы.

Сансута, довольная и польщенная его восхищением, не уставала расспрашивать брата о хороших качествах Уоррена. С той извечной склонностью к воображению, которая свойственна юным сердцам, она принимала их за выражение страсти к себе и видела в дружбе молодых людей только еще одно доказательство силы своего очарования.

Да и более верные доказательства этого были в ее памяти.

Не раз встречались они с Уорреном Роди при посредничестве страшилища-негра - впрочем, в ее глазах он больше не был чудовищем.

Многие подарки, доказывающие восхищение молодого человека, попадали ей в руки, и она прятала их от отца. Не смела надевать украшения, но втайне любовалась ими.

Как можно видеть, Сансута была кокетлива, хотя это свойство не было у нее пороком, оно объяснялось только тщеславием.

Она была невинна, как дитя, но необыкновенно тщеславна.

Росла она без материнской заботы, и все ее недостатки объяснялись недостатком воспитания.

Сердце у нее было доброе, любовь к отцу и брату - глубокая и искренняя. Но она была слишком склонна наслаждаться удовольствиями жизни и не хотела думать о том, что казалось ей скучным.

В других обстоятельствах эта индейская девушка могла бы стать героиней. А так она была всего лишь легкомысленным ребенком.

Если бы она встретила щедрого и великодушного мужчину, она была бы в совершенной безопасности.

Но не таков был Уоррен Роди.

Ее невинность, казалось, только провоцировала его, вызывала стремление воспользоваться ею и погубить девушку.

Он стремился торжествовать победу.

Действительно, победа! Использовать простодушную любовь, завоевать безвредного и беззащитного ребенка!

Сын оказался характером в отца.

Хромоногий стал полезным орудием в осуществлении планов Уоррена. Уродливое создание оказалось гораздо более послушным и надежным, чем покойный Красный Волк. Негр всегда подобострастно слушался Роди.

Правда, иногда он со странным выражением искоса поглядывал на своего молодого хозяина, но стоило хозяину повернуться к нему, как это выражение сменялось уродливой улыбкой.

Никто из белых не знал, что на уме у негра, но все, испытывая какую-то непонятную тревогу, уступали ему дорогу, когда он проходил мимо. Дети убегали с криками и прятались в подолах матерей, мальчишки прекращали играть, когда он ковылял мимо, а старые сплетники качали головами и говорили о том, что мимо проходит сам дьявол.

Все эти проявления отвращения, казалось, только льстили Хромоногому, и он радостно хихикал, встречаясь с порождаемым им ужасом.

Индейцы тем временем предавались своим обычным занятиям.

Воды залива Тампа были усеяны их каноэ. Толпы ребятишек бегали по плато или рвали дикие цветы, растущие на склонах холма. Женщины племени занимались хозяйством, и все вокруг вигвамов было проникнуто спокойствием и удовлетворенностью.

Не бездельничали и белые поселенцы. На полях зрел богатый урожай, и фермеры уже приступили к его уборке. На пристани собиралось все больше товаров, и в заливе появилось несколько новых шхун.

Мир и изобилие царили в поселке.

Но как перед бурей маленькие черные облака возникают на чистом небе, так и здесь облако, незаметное для человеческого глаза, повисло над этой мирной сценой, как предвестие смерти и разрушений.

Медленно, но неотвратимо оно приближалось.

Глава XIII

ПОДЗЕМНАЯ ЛОВУШКА

Утро в лесу.

Какая красота! Какая радость!

Дикие цветы сверкают росой, дрожащая листва соперничает с изумрудной травой, все вокруг кажется сонным и бесконечным, воздух теплый, свет мягкий и благодатный.

Какие звуки издают птицы - настоящие райские песни!

Как сверкает их великолепное оперение, желтое, алое, синее, когда они перелетают с ветки на ветку!

Какая роскошь для уха и глаза!

Такие мысли заполняли голову человека, которого можно было увидеть вблизи поселка в это прекрасное утро через несколько дней после совета Олуски с его воинами.

Этим человеком была женщина. Она сидела верхом на лошади, и, когда разглядывала окружающее, ее лицо и фигура сами представляли чарующее зрелище. Открытое, бесстрашное, молодое лицо, полное истинно девичьей скромности. Волосы, волнистые, богатого золотого цвета, свободно падали на белоснежный лоб, на шею и уже округлившиеся плечи.

Фигура у девушки поразительно грациозная, ее не скрывает темный костюм для верховой езды. На голове у девушки озорно сдвинутая набок шляпка с пером цапли. Девушка сидит на семинольской лошади андалузской породы, маленькой, но пропорционально сложенной; и, как свидетельствует изогнутая шея, гордой своей всадницей.

Девушка некоторое время сидела неподвижно, наслаждаясь изумительным пейзажем.

Немного погодя она дернула за узду и позволила лошади двинуться по тропе. Иногда лошадь делала вид, что пугается, настораживала уши, сильнее изгибала красивую шею, когда мимо пролетала какая-нибудь бабочка или с цветов неожиданно срывались колибри.

Довольно большое расстояние девушка проехала без остановок и помех. Лошадь, которой, по-видимому, надоели мелкие проказы, шла теперь ровным, быстрым шагом. А мысли прекрасной всадницы не претерпели изменений, на губах ее по-прежнему играла милая улыбка.

Путь впереди свободен и ясен, утро яркое и ласковое, вся природа словно насыщена светом и радостью. Ощущение гармонии и счастья переполняет душу.

Вдруг лошадь под девушкой задрожала. Животное остановилось, проявляя все признаки сильного испуга. Глаза его расширились, передние ноги, широко расставленные, застыли, грива встала дыбом.

Еще шаг - и лошадь и всадница навсегда исчезли бы под землей.

Они находились на самом краю одной из тех подземных полостей, или "колодцев", которые встречаются в этой местности. Эти опасные места покрыты тонким слоем почвы, под которым скрывается смертоносная ловушка. А на поверхности такой пропасти растут трава и цветы, такие же зеленые и яркие, что и повсюду. Неосторожный путник обнаруживает опасность, только когда земля под ним неожиданно проваливается.

Прекрасная всадница мгновенно осознала свое положение - движение вперед означало верную смерть, попытка попятиться почти наверняка приведет к такому же результату.

Осторожно похлопывая лошадь по шее, девушка стала успокаивать ее, в то же время твердой рукой держа узду. Рука не дрожала, хотя краска на щеках исчезла.

Немного погодя у лошади в глазах вместо дикого выражения появилась какая-то тупость, на ноздрях показалась пена, все тело покрылось потом.

Девушка продолжала гладить шею животного и успокаивать его словами.

Не двигаясь, всадница по-прежнему твердой рукой сжимала узду. Но опасность не уменьшилась. Поверхность под ногами лошади медленно, но непрерывно трескалась и осыпалась, уже появилась широкая щель, в которую видна была пропасть.

Девушка на мгновение закрыла глаза, потом открыла и увидела, что щель стала шире - чернота в ней еще страшнее!

Молитва застыла на губах всадницы. Девушка ждала неминуемой гибели.

Напряжение мышц лошади стало слишком велико; животное с новой силой задрожало, колени его начали подгибаться.

Земля, казалось, сразу подалась под ногами.

Это смерть!

Последнее, что успела увидеть девушка, это то, как лошадь начинает скользить в пропасть.

Затем она больше ничего не чувствовала.

Потеряла сознание!

Глава XIV

ПОДЛИННЫЙ ДЖЕНТЛЬМЕН

Прекрасную всадницу спас Крис Кэррол.

Старый охотник сразу понял грозившую ей опасность и молниеносно принял решение.

Ни слова не говоря, он осторожно приблизился к месту надвигающейся катастрофы и добрался до дерева, одна из ветвей которого нависла над головой лошади.

Почти мгновенно взобрался он на дерево, прополз по ветке и поднял всадницу с седла.

Проделать это было совсем нелегко.

Он не предвидел обморок девушки, и, когда она повисла мертвым грузом, он почувствовал, что стало очень трудно двигаться.

Одной рукой цепляясь за ветку, другой держа потерявшую сознание девушку, Кэррол сделал сверхчеловеческое усилие и сумел добраться до ствола. Прислонившись к нему, он подождал, пока не восстановится дыхание и не вернутся силы.

Пропасть поглотила благородное животное: фыркающая лошадь исчезла в раскрывшейся бездне.

Старый охотник тяжело вздохнул. Ему было жаль лошади, и он спас бы ее, если бы это было возможно.

- Черт побери! Такому смелому созданию нельзя умирать такой смертью! Будь они прокляты, все эти ямы! Они стали причиной не одного несчастья! Благодарение богу, что я спас женщину!

Теперь его внимания требовало состояние "женщины", которая стала подавать признаки возвращения сознания.

Несмотря на сильную усталость, старый охотник с редким тактом и деликатностью осторожно спустился сам и опустил на землю свою прекрасную ношу.

Затем отнял руки от талии девушки и отступил на шаг-два. Сняв кожаную шапку, он вытер капельки пота с ее лба и с галантностью подлинного джентльмена подождал, пока девушка не обратится к нему.

Спасенная им молодая женщина была необычной личностью. Обморок ее продолжался недолго. Придя в себя, она с первого взгляда поняла не только суть оказанной ей услуги, но и характер человека, ее оказавшего.

- О, сэр! Боюсь, вы подвергали себя ужасному риску. Не могу сказать, как я вам благодарна.

- Ну, мисс, действительно, нелегко пришлось. Но слава богу, все закончилось благополучно. Если бы вы не проявили смелость, я бы ничем не смог вам помочь.

- Моя лошадь! Где она?

- Бедное создание погибло. Лошадь замечательно себя вела, и мне хотелось бы спасти и ее. В этом животном больше ума, чем во многих людях, и я с радостью бы поднял и его. Но это невозможно, никак невозможно.

- Скажите, сэр, откуда вы взялись? Я вас не видела!

- Ну, я проходил поблизости и увидел, что вы в опасности. Слишком поздно было кричать: это только испугало бы вас обеих и сделало бы положение еще хуже. Поэтому я бросил ружье и постарался побыстрее подобраться к вам. Заметил нависшую над вами ветку и забрался на нее. Остальное было просто.

Он не стал говорить, что мышцы его руки ужасно распухли и требовалась вся его сила воли, чтобы не стонать от боли. Но молодая женщина со своим обостренным восприятием, казалось, поняла и это.

- Просто, вы говорите? О, сэр, это еще одно доказательство вашего благородства, храбрости и скромности. Я никогда не смогу достойно отблагодарить вас.

Голос ее дрожал от полноты чувств, глаза наполнились слезами. Ее смелое сердце выдержало опасность, но не могло не дрогнуть от великодушия и самопожертвования спасителя.

- Ну, что ж, - сказал охотник. Ему хотелось побыстрей прекратить этот разговор, который он считал слишком лестным для себя. - Что вы собираетесь теперь делать без лошади?

Девушка утерла глаза и твердым голосом ответила:

- Я всего в четырех-пяти милях от дома. Поехала верхом просто для удовольствия. И не думала, что моя прогулка так кончится. А где вы живете, сэр? Не помню, чтоб я видела вас раньше. Вы ведь живете не в поселке?

Охотник отрицательно покачал головой.

- Нет, я здесь не живу. Как вы можете видеть, я охотник. Но бывал здесь много раз - в сущности еще до появления поселка у меня здесь был дом. Но как только узнал, что здесь хотят поселиться люди, собрался и ушел. Видите ли, мисс, охотник лучше себя чувствует в одиночестве.

- Несомненно, для человека, которому немного нужно, такая жизнь должна быть в радость.

- Вот именно, мисс: мне немного нужно. Знаете, мисс, я часто над этим размышлял и никак не мог сформулировать; а вы сделали это так легко и быстро, словно метнули нож.

- Вы шли в поселок, когда увидели меня?

- Нет, как раз наоборот. Я уходил из поселка. Был там на встрече со своим другом. Но совсем недавно я был в колонии и даже провел в ней какое-то время. А теперь держу путь в большие саванны. Но сначала отведу вас домой и увижу, что вам больше не грозит опасность.

- О, нет, благодарю, но в этом нет необходимости. Я привыкла ходить одна, хотя эта местность мне не очень знакома.

- Если позволите, мисс, я с удовольствием вас провожу.

- Не могу позволить. Но как вас зовут?

- Крис Кэррол, - ответил охотник.

- В таком случае, мистер Крис Кэррол, - сказала девушка, протягивая ему свою изящную белую руку, - благодарю вас от всего сердца за услугу, которую вы оказали мне. До самой смерти я ее не забуду.

Как старинный рыцарь, охотник наклонился и поцеловал протянутую руку. А когда выпрямился, гордая улыбка сделала его лицо прекрасным, как лицо Аполлона. Это была красота честности.

- Да благословит вас Господь, мисс! Крис Кэррол рад оказать услугу такой, как вы. Клянусь в этом. Да благословит вас Господь!

Когда девушка повернулась, собираясь уходить, охотнику пришла в голову неожиданная мысль, что он даже не спросил, как ее зовут.

- Простите, мисс, - произнес он. - Вы меня, конечно, простите, но...

- Но что? - с улыбкой спросила она.

- Могу я спросить вас... я хотел бы знать... - он запнулся и замолчал.

- Вы хотите знать, как меня зовут?

- Вот именно!

- Элис Роди!

Услышав это имя, старый охотник вздрогнул.

Глава XV

БРАТ И СЕСТРА

Покидая место, которое едва не стало ее могилой, Элис Роди с восхищением думала о старом охотнике. Она была покорена его храбростью и честной вежливостью.

Но она заметила и удивление Кэррола, когда тот услышал ее имя.

О том, какие чувства испытывает охотник по отношению к ее отцу и брату, она ничего не знала.

Женский мозг любит головоломки, и Элис, как подлинная женщина, усиленно пыталась отыскать причину странной реакции Кэррола на ее имя.

Занятая этими мыслями, она вышла из леса и прошла некоторое расстояние по дороге, когда увидела двух человек. Они о чем-то оживленно разговаривали.

Они стояли к ней спинами, и ее легкий шаг их не встревожил, поэтому девушка незаметно смогла дойти до места, с которого ей все было слышно.

- Слушай меня, черный мошенник! Если предашь меня, тебя ждет самое жестокое наказание. У меня есть средства заставить замолчать тех, кто меня обманывает.

Но ответ, который хотел дать "черный мошенник", был остановлен повелительным жестом говорящего, который заметил Элис.

- Элис, ты здесь? - спросил он, поворачиваясь к ней. - Я не знал, что ты вышла из дома.

Это был ее брат Уоррен.

А в "черном мошеннике" Элис узнала Хромоногого.

Уоррен сунул в руку негру серебряную монету.

- Ну, вот. Этого хватит. На этот раз я тебя прощаю, но помни! А теперь убирайся! Убирайся, я сказал!

Хромоногий, который пытался что-то сказать Элис, повернулся и ушел, что-то бормоча про себя.

- В чем дело, Уоррен? - спросила его сестра. - Почему ты так грубо разговариваешь с бедным Хромоногим?

- Потому что он паразит. Хочу, чтобы он знал свое место.

- Но доброе слово ничего не стоит.

- Прошу тебя, сестра, не нужно меня поучать. Я в неподходящем для этого настроении. Где твоя лошадь?

Элис рассказала брату о происшествии и тепло упомянула о Кэрроле.

- Значит, охотник сослужил тебе службу? Не думал, что старый медведь на это способен.

- Как ты несправедлив, Уоррен! Медведь! Позволь тебе сказать, что Крис Кэррол - настоящий джентльмен!

Она произнесла это негодующе.

- Правда? - насмешливо бросил ее брат.

- Да! Подлинный джентльмен! Он из тех, кто не станет обижать других, а это в моем понимании и есть истинный джентльмен.

- Ну, не стану с тобой спорить. На этот раз он поступил хорошо, и это говорит в его пользу. Но все равно я его не люблю!

Элис раздраженно прикусила губу, но промолчала.

- Он слишком назойлив, - продолжал Уоррен, - и слишком часто советует, а мне его советы не нравятся.

- Тебе не нравится большинство советов, если они добрые, - негромко ответила сестра.

- Кто сказал, что они добрые?

- Я это знаю, иначе тебе они понравились бы и ты бы им следовал.

- Ты саркастична.

- Нет! Правдива!

- Что ж, я не в настроении спорить, давай оставим эту тему, и Криса Кэррола вместе с нею.

- Ты можешь оставить, но я о нем никогда не забуду. Отныне он навсегда мой друг.

- Ты вольна выбирать себе друзей. А я буду выбирать себе других!

- Ты и так уже это сделал.

- О чем ты?

- Кажется, среди них этот Нелати, индеец?

- А что ты имеешь против него?

- Ничего! Боюсь только, что он пострадает от этой дружбы.

- Неужели я так опасен? - произнес брат.

- Да, Уоррен, ты опасен. Несмотря на то, что ты стараешься казаться добрым, ты беспринципен. И ты не можешь скрыть от меня свой подлинный характер. Помни: я твоя сестра.

- Я рад, что ты мне об этом напомнила. Я мог бы и забыть об этом.

- Поэтому ты меня избегаешь. Если бы верил, что я желаю тебе добра, ты бы так не поступал.

Голос ее дрожал, когда она произносила эти слова.

- Действительно. Прошу тебя, не трать на меня свои чувства. Я вполне способен сам позаботиться о себе.

- Ты так думаешь?

- Думай по-другому, если тебе так нравится; но какое отношение это имеет к моей дружбе с индейцем?

- Самое прямое. Мне не нравится эта ваша дружба, не только потому, что он индеец, хотя это одна из причин. Я думаю, что ты преследуешь какую-то свою цель, и его при этом не ждет ничего хорошего.

- Можно подумать, что ты влюблена в этого краснокожего!

- Нет! Но остальные могут подумать, что он влюблен в меня.

- Что? Он посмел?

- Нет! Ничего он не посмел. Но взгляд женщины видит больше, чем взгляд мужчины. Нелати ни разу не сказал мне ласкового слова, но я вижу, что он восхищается мной.

- А ты? Ты им восхищаешься?

Девушка остановилась. Глаза ее странно сверкнули. Она ответила:

- Стыдись, брат, задавать такие вопросы! Я белая женщина. А он индеец. Как ты смеешь даже спрашивать об этом?

Уоррен рассмеялся и сказал:

- Но ведь ты не считаешь, что я забочусь об этом парне?

Девушка увидела в этих словах свой шанс и воспользовалась им:

- Но ты делаешь вид, что он твой друг. Я тебя поймала! Ты сам признался!

- И опять - о чем ты?

- Теперь я не сомневаюсь - я уверена: за этой ложной дружбой с Нелати скрывается какой-то коварный план.

- Ты спятила, Элис!

- Нет, я в своем уме! Ты что-то задумал. Советую тебе, что бы это ни было, откажись от своего замысла. Тебе не нравятся мои слезы, поэтому я стараюсь их сдерживать; но умоляю тебя, Уоррен, брат, откажись от него навсегда! - воскликнула Элис, и горькая слеза скатилась по ее щеке. - Я могу надеяться на поддержку и утешение только от тебя и отца. Сердце мое рвется к вам обоим, но встречает только холодность. О, Уоррен, будь храбрым человеком - достаточно храбрым, чтобы отвергать зло, и ты не только сделаешь меня счастливой, но, может быть, избежишь ужасного возмездия, которое следует за проступком. Еще есть время. Услышь мою мольбу, пока не стало слишком поздно.

Но он не способен был услышать ее. Просьба не тронула каменного сердца брата.

В нескольких банальных словах он заверил сестру, что не имеет никаких злых намерений по отношению к молодому индейцу.

Все напрасно.

Женский инстинкт говорил ей, что брат лицемерит, и показывал, кто он такой на самом деле - злой человек!

Этим вечером Элис долго и искренне молилась, просила поддержать ее в несчастье, которое - она это чувствовала - неминуемо приближается. И плакала, пока ее подушка насквозь не промокла от слез.

Глава XVI

ИЗМЕНИВШИЙСЯ ХАРАКТЕР

Поведение Элайаса Роди изменилось самым удивительным образом.

Он стал снисходительным и очень щедрым.

Целовал всех детей, болтал с их матерями, слушал их рассказы о детских болезнях, проступках мужей и домашних неприятностях.

К удивлению даже самых последних поселенцев, властный "губернатор", как оказалось, очень интересуется их делами и, что еще более удивительно, иногда опускает руку в карман, чтобы помочь беднякам в их бедах. Его начали глубоко интересовать различные мелочи, и он уделял много времени и энергии разрешению незначительных проблем. Характер у него стал умиротворенным и добрым. Благодаря ему были забыты многие ссоры среди поселенцев. Всегдашняя холодность Элайаса сменилась теплым дружелюбием.

Так продолжалось какое-то время, и даже те жители поселка, которые его недолюбливали, пришли к выводу, что относились к нему несправедливо.

Как могли соседи обвинять его в злобе и лживости? А что касается раздражительности, она совершенно исчезла. Если вспомнить о высокомерии, то теперь никто из знавших Элайаса Роди не мог назвать его высокомерным.

Если и оказался у него недостаток, то это излишняя уживчивость и добродушие. Скупость? Нет, тут, должно быть, какая-то ошибка; скупой не стал бы посылать продовольствие беднякам, не починил бы амбар вдове Джонс и не купил бы Сету Чеширу новую лошадь. И какой злой человек стал бы давать в долг пьянице, но всеобщему любимцу Джейку Стеббинсу, чей ярко-красный нос по ночам мог служить маяком для заблудившегося путника.

Таково стало всеобщее мнение об Элайасе Роди.

А тот только улыбался, потирал руки и негромко говорил:

- Хм!

И это междометие имело глубокий смысл.

Оно означало, что все идет по плану; и что план, разработанный им, исполняется даже лучше, чем он ожидал.

А план был прост. Элайас Роди решил завоевать всеобщую популярность, чтобы исполнить самое свое горячее желание.

Отказ вождя семинолов казался особенно неприятным, потому что не оставлял никакой возможности для дальнейших переговоров.

Роди достаточно хорошо знал индейцев, чтобы понимать, что они не меняют своих решений.

Это упрямство много раз приводило к гибели тех, кто пытался их принуждать, и Роди в бессильном гневе скрежетал зубами, когда Олуски объявил о решении индейского совета.

Но появившаяся на его губах предательскаяулыбка свидетельствовала о новом плане, который "губернатор" хранил про себя, пока не наступит нужный момент.

Получив отказ Олуски, Элайас Роди решил обуздать свой вздорный нрав и настолько овладел своим порывистым характером, что сам этому удивлялся. Отсюда его изменившееся поведение относительно других поселенцев. Все они, до одного человека, стали его преданными последователями и готовы были выполнить любую его просьбу.

В своей макиавеллиевской политике он не уставал исподволь внушать всем свой замысел захвата индейских земель на холме. И делал это так искусно, что большинству слушателей эта мысль казалась их собственной, и они в свою очередь высказывали ее Элайасу.

Распространилось всеобщее мнение, что краснокожие - захватчики, что они не имеют права пользоваться территорией, которая так нужна колонии. Это мнение, хотя и не выражавшееся вслух, было очень глубоким и почти во всех случаях искренним.

К нескольким здравомыслящим и беспристрастным поселенцам, на которых не действовали речи Элайаса, он подошел по-другому: обещал значительное увеличение их собственности или пространно рассуждал о неизбежном наступлении цивилизации. И если не добился их одобрения, то сделал так, что остальным их возражения казались ограниченными и эгоистичными.

Удержались только немногие упрямые и честные люди; с ними Элайас ничего не смог поделать. Они отказывались от всех его предложений, разоблачали его ложные аргументы и высмеивали его доказательства; но их было мало, и они не пользовались влиянием.

Пока Элайас совершал свою мирную революцию в общественном мнении, кончилась осень и началась зима - если такое слово можно использовать там, где не бывает зимы в полном смысле этого слова. Закончилось и пребывание индейцев на холме. С приближением прохладной погоды племя Олуски снова упаковало свое добро, разобрало жилища и вместе с женами, детьми, лошадьми и скотом покинуло летний лагерь.

Вновь на фоне неба видны были только голые столбы.

Холм снова стал необитаем.

Но вскоре на вершине холма началась новая энергичная деятельность.

Вместо индейцев, с их раскрашенными перьями и примитивными украшениями, появились белые, столяры, плотники и другие ремесленники, вместе со своими помощниками-неграми.

На земле возвышались груды леса, камня и других строительных материалов, воздух звенел от веселых голосов рабочих.

И вскоре на том месте, где недавно стояли вигвамы индейцев, появился роскошный каркасный дом - большое сооружение, искусно построенное и великолепно отделанное.

Этот дом принадлежал Элайасу Роди!

Он получил согласие поселенцев на свой пиратский замысел. Только немногие выступили против. Но Элайас, воспользовавшись поддержкой большинства, наконец-то исполнил свое желание и захватил землю.

Глава XVII

САМОУВЕРЕННОСТЬ

Постоянный поселок племени Олуски выглядел гораздо внушительней временного лагеря из вигвамов у залива Тампа.

Восточной резиденцией семинолов служил город, построенный задолго до того, как испанцы высадились во Флориде, и здесь жило много поколений индейцев.

Вождь, вернувшись после долгого отсутствия, с удовольствием вступил под родительскую крышу.

Он был вдвойне доволен, потому что привел с собой своего племянника Вакору, который, думая о красивой двоюродной сестре, с готовностью принял приглашение.

Вот они сидят с зажженными трубками в доме, Сансута им прислуживает.

Вакора, глядя на проворную, стройную девушку, занятую домашними делами, нашел ее еще более прекрасной, и то, что она чувствовала его внимание, увеличивало ее прелесть.

- Я доволен, племянник, - говорил Олуски, - доволен, что ты снова среди нас. Я чувствую, что уже не молод: поддержка твоей твердой руки мне в старости очень нужна.

- Я всегда к твоим услугам, дядя.

- Я это знаю. Если бы Олуски думал по-другому, он не был бы доволен. Твой двоюродный брат, Сансута, останется у нас. Ты должна его поблагодарить за это.

- Я ему благодарна.

- А Вакора благодарен за приветственную улыбку на устах Сансуты.

Девушка покраснела, услышав этот тонкий комплимент, и вышла, оставив двух вождей наедине.

- Ты сказал мне, Вакора, что дела в твоем племени идут хорошо и что в вашем доме советов мир и согласие.

- Да, дядя, как и во времена моего отца.

- Это хорошо, без согласия нет настоящей силы. У нас тоже так.

- Но Олуски ничего не говорил мне о бледнолицых с залива Тампа.

- Они по-прежнему наши верные друзья. Несмотря на все твои опасения, Вакора, Роди и колонисты верны своим обещаниям.

- Я рад слышать эти слова Олуски, - был ответ племянника.

- Я тебе не рассказывал, что белый вождь предложил мне продать холм.

- Продать холм? Какой холм?

- Тот, на котором мы ежегодно живем летом. Мы называем его холмом Тампа - из-за залива.

- Правда? Ему нужен и этот холм? - возмущенным тоном спросил молодой вождь.

- Да. Я созвал наш совет и передал его слова.

- И каков был ответ воинов?

- Таков же, как и мой. Отказ.

Вакора облегченно вздохнул.

- Когда я передал этот ответ белому вождю, он не рассердился, но встретил его, как друг.

- Действительно?

- Да. Он настоял на том, чтобы я принял его дары, и сказал, что дружба Олуски стоит больше земли.

- Но ты отказался от подарков? - оживленно спросил молодой индеец.

- Не мог: мой старый друг не принял отказа. Боясь оскорбить его, я согласился.

- Нужно было отказаться, дядя.

- Вакора так говорит, потому что подозрителен. Олуски не сомневается в том, что эти люди - друзья.

- Да, дядя, я подозрителен и всегда буду подозрителен по отношению к белому человеку. Белый человек ничего не дает, если не ожидает десятикратной прибыли. Он дает краснокожему стекляшки, а взамен требует золото.

- Во многих случаях это так, но не в этом. Белый вождь сделал мне ценный подарок, а в обмен просил только дружбу.

- Так он сказал. Но что он имел на самом деле в виду?

- Я вижу, что не убедил тебя. Я тебя не виню; но хотел бы, чтобы ты хорошо подумал, прежде чем осуждать. Целый народ не может отвечать за дела отдельных плохих людей.

- Я подумаю об этом. Если ошибаюсь, признаю это и поверю во все хорошее, что ты говоришь об этих людях.

- Ты говоришь, как настоящий мужчина, Вакора, и Олуски рад это слышать.

Беседу прервало появление индейца, одного из воинов племени.

- Что нужно Марокоте? - спросил Олуски.

- Поговорить с Вакорой, вождь.

Вакора пожелал выслушать его в присутствии дяди.

- Марокота должен говорить с Вакорой наедине, если Олуски это разрешит.

Олуски сделал знак племяннику, который, встав, направился вслед за воином к выходу.

- Вакора должен отойти со мной подальше, - сказал индеец.

- Иди, я следую за тобой.

Марокота пошел вперед и остановился только на некотором удалении от здания.

- Вакора верит Марокоте?

Молодой вождь вздрогнул, услышав этот вопрос, который его проводник задал напряженным тоном.

- Да, я тебе верю.

- И он будет служить Олуски, нашему вождю?

- Всей своей жизнью!

- Сансута дорога Олуски!

Вакора снова вздрогнул. Слова Марокоты звучали загадочно. Его проводник продолжал:

- Сансута прекрасна!

- Мы все это знаем. Ты пришел, чтобы сказать мне это?

- Бледнолицые восхищаются красотой индейских девушек.

- Ну и что?

- Один из бледнолицых приметил красоту Сансуты!

- Ха!

- Его глаза радуются ее виду; ее щеки горят, когда она видит его.

- Как его зовут?

- Уоррен Роди.

- Как ты это узнал?

- Марокота - друг Олуски и хочет, чтобы вождь был счастлив. Сегодня посыльный Уоррена был в городе - негр, Хромоногий.

Молодой вождь молчал. Марокота следил за ним, не мешая ему думать.

Придя в себя, Вакора спросил:

- Где Марокота видел негра?

- В старой крепости.

- В старой крепости? Что он там делал?

- Марокота пошел по следу - хромая нога и палка - и увидел; как он входил в старую крепость. А там его ждали.

- Кто?

- Его хозяин!

- Уоррен Роди?

Марокота кивнул.

- Я слышал их разговор, - сказал он.

- О чем они говорили? - спросил молодой вождь.

- Вначале я не мог разобрать - они говорили шепотом. Немного погодя рассердились. Уоррен обругал Кривоногого и ударил его. Черный человек произнес проклятие, вскочил на стену крепости и спрыгнул по другую сторону от той, где лежал я.

- А ты слышал, о чем они говорили до ссоры?

- Слышал, как бледнолицый сказал, что Хромоногий исполнил его поручение только частично и должен вернуться и закончить дело. Черный отказался. Именно из-за этого тот, другой, рассердился и ударил его.

- Это очень странно, Марокота. Тут какое-то предательство, которого я не понимаю. Негра нужно найти и расспросить.

- Ну, масса индеец, это сделать нетрудно! Хе! хе! хе!

Если бы сам демон тьмы явился перед двумя индейцами, они не были бы так поражены, когда услышали эти слова: потому что произнес их сам Хромоногий. Черный, казалось, обрадовался эффекту, который произвело его неожиданное появление, и какое-то время продолжал радостно хихикать.

- Да, и чего же вам нужно от бедного негра? Вы его нашли! Хе! хе! хе!

Вакора строго повернулся к нему.

- Я намерен держать тебя, пока ты не расскажешь всю правду!

- Правда, масса индеец, это то, что всегда говорит старый негр. Он не может с этим ничего поделать, потому что такой у него характер. Правда и невинность - единственное его богатство, хвала Господу!

И произносилось это набожное высказывание с дьявольским видом.

Вакора оборвал попытки негра уйти от ответа и приказал немедленно сообщить, чего хочет Уоррен Роди, с каким посланием он отправил негра и к кому.

Но Хромоногого, однако, остановить так легко не удалось.

- Ну, масса индеец, я не возражаю против того, чтобы кое-что вам рассказать, но не люблю говорить при других. Отошлите его, - он указал на Марокоту, - и старый Хромоногий все вам расскажет. Он и так собирался это сделать, когда шел сюда.

Со вздохом вождь отпустил Марокоту и, велев негру идти за собой, прошел еще немного дальше от поселка.

После этого состоялся долгий и, очевидно, интересный разговор. Хромоногий, как обычно, яростно жестикулировал, а молодой вождь, сложив руки на груди, слушал его рассказ.

Расстались они поздно. Негр заковылял в направлении развалин, а Вакора вернулся в дом своего дяди.

Глава XVIII

ЛЮБОВНОЕ СВИДАНИЕ

Как уже говорилось, старая крепость представляла собой развалины. Когда-то она принадлежала испанцам, но после того, как испанцы покинули эту территорию, крепость пришла в полное запустение.

На следующее утро после разговора Вакоры с Хромоногим два человека стояли в тени руин. Это были Сансута и Уоррен Роди. Девушка выбралась из дома отца незаметно для немногих рано встающих жителей поселка и, осторожно оглядываясь, добралась до крепости. Таким образом объяснилось присутствие Уоррена Роди так далеко от залива Тампа и появление Хромоногого.

- Я очень благодарен тебе, Сансута, за то, что ты пришла ко мне.

- Боюсь, я поступила неправильно.

- Неправильно? О чем ты?

- Я обманула отца, моего доброго отца; но это в последний раз!

- В последний раз?

- Да, я решила, что это будет наша последняя встреча. Если бы отец узнал, что я обманула его доверие, я бы не вынесла.

- Ты сомневаешься в моей любви к тебе, Сансута? Разве она не загладит гнев Олуски?

- Уоррен!

Укоризненный тон, которым девушка произнесла его имя, привел молодого Роди в себя. Он сменил тактику.

- Но зачем говорить о гневе Олуски? Лучше поговорим о моей любви. Неужели ты в ней сомневаешься?

Индианка тяжело вздохнула.

- Сансута тебе верит, но она несчастна.

- Несчастна! Почему?

- Потому что из индейской девушки получится плохая жена для белого джентльмена.

Странная улыбка появилась на лице молодого человека. Однако он промолчал.

- Если бы Сансута не думала о тебе, ее бы не было здесь утром. Но больше она тебя не увидит.

- Ну, послушай, дорогая, ты тревожишься без всяких причин. Разве я не говорил, как люблю тебя? Что я всегда тебя любил? Разве мы не выросли вместе? Что может быть естественней моей любви?

- Но твой отец...

- Он не станет возражать. Зачем ему это? Разве он не лучший друг Олуски?

- Да, они друзья, но все же...

Уоррен видел, что девушка встревожена и нервничает. Он не стал терять времени на успокоительные речи.

- В конце концов, дорогая, нам не обязательно рассказывать о нашей любви. Подождем, пока не будем уверены в согласии родителей. Если на это потребуется время, будем пока думать только о себе. Ты еще не сказала мне то, что я жажду услышать.

- Что именно?

- Ты не сказала, что твое сердце принадлежит мне.

В груди девушки явно шла тяжелая борьба! Дочерний долг и угрызения совести боролись с чувством, вызванным льстивыми речами негодяя.

В такой борьбе всегда побеждает любовь.

Этот случай не стал исключением. Негромко прошептав имя юноши, Сансута положила голову ему на плечо.

Он обнял ее за талию.

Признание было сделано. Кости брошены!

Оба вздрогнули, услышав какой-то шорох поблизости, похожий на подавленный вздох. Уоррен, обладавший зрением рыси, обшарил взглядом кусты, но ничего не увидел.

Успокоив девушку сладкими словами, он повел ее дальше.

Как только они отошли, на том месте, где они только что были, показался человек, затем появился и другой.

Тот, что стал виден первым, согнулся от горя, а на его лицо будто легла тень, черная, как ночь.

Это был вождь Вакора.

Гневно и презрительно он швырнул второму несколько монет. Вторым был не кто иной, как негр Хромоногий.

- Убирайся! Вакора может использовать тебя для получения новостей. Но его горе ты не увидишь! Прочь!

Негр подобрал монеты, отвратительно улыбнулся и заковылял прочь.

Вакора еще некоторое время постоял, погруженный в мрачные мысли, затем, повернувшись спиной к старой крепости, побрел в поселок.

В этот и во многие следующие дни племянник старого вождя был подавлен и неразговорчив.

Много часов подряд он словно не замечал окружающего.

Потом, внезапно вздрагивая, быстрыми шагами выходил из жилища, шел через весь поселок и скрывался в соседних лесах. Там, в глубине, он бродил и появлялся снова через много часов, как всегда, мрачный и замкнутый.

Казалось, он не торопится вернуться к своему племени. День за днем под какими-то надуманными предлогами откладывал он отъезд.

Однако он следил за Сансутой с той ревнивой заботой, с какой мать следит за больным ребенком. Каждый ее взгляд, каждое слово и каждый поступок привлекали его пристальное внимание.

Девушка дрожала, когда ловила на себе взгляд молодого вождя. Его строгая внешность пугала ее. Она подозревала, что он знает ее тайну, хотя никогда ни словом, ни поступком он этого не выдал.

Олуски удивляло его поведение. С новой горечью говорил Вакора о бледнолицых и их действиях. Это тревожило старого вождя семинолов. Он не понимал этой неожиданной смены настроения племянника и потому становился сам более молчаливым. Часами сидели они вдвоем, не обмениваясь ни словом.

Так проходило время, и наступила пора очередного переселения племени к заливу Тампа. К удивлению Олуски, Вакора захотел сопровождать его и отправился к заливу вместе со всеми.

Глава XIX

ДОМ НА ХОЛМЕ

Большой сюрприз ожидал вождя семинолов и все племя.

Увидев знакомый холм, индейцы остановились, словно окаменев.

На плоской вершине, видимый на много миль вокруг, стоял каркасный дом, сверкая свежей краской.

Впервые увидев его, Олуски испустил восклицание, полное боли и гнева, одновременно сжав руку Вакоры.

- Смотри, Вакора, смотри туда! Что мы там видим?

Говоря это, он провел рукой перед глазами, заслоняясь от солнца.

Нет, глаза его не обманули! Солнечный свет им не мешал. Напротив, он ярко освещал дом.

Племянник печально посмотрел в лицо старику и сжал его руку. Он не решался заговорить.

- И это поступок друга! Я слепо верил в обманчивые слова предателя. Да падет на него и всех его близких проклятие Великого Духа!

Вакора добавил:

- Да, пусть все они будут прокляты!

Потом, отвлекая дядю от болезненного зрелища, он отвел его в соседнюю дубовую рощу. Племя остановилось вблизи этого места.

Был немедленно созван совет и выработан план действий.

Олуски и Вакоре поручили побывать в поселке белых и потребовать объяснений этого скандального захвата территории.

Пока больше никаких решений индейцы не приняли.

На ночь они остались на том же месте, а два вождя отправились с поручением совета.

Когда они приблизились к холму, их ждал новый сюрприз.

Весь холм окружала прочная изгородь, с основательно построенными блокгаузами на одинаковом расстоянии друг от друга. За изгородью видны были люди. Они ждали индейцев и были настроены враждебно.

- Смотри! - воскликнул Вакора. - Они подготовились к нашему появлению. Грабители намерены сохранить награбленное.

- Да, да! Вижу. Но не будем действовать опрометчиво. Вначале спросим их во имя справедливости. Но если они откажут, мы должны будем доказать, что в наших жилах течет кровь, достойная наших предков! О! Я скорее предпочел бы лежать с ними, вон на том кладбище, чем испытывать это! Я виноват, и на меня должно пасть наказание. Идем!

Они подошли к центральному блокгаузу. Их остановил один из поселенцев, который с ружьем в руке стоял у входа.

- Кто вы? Что вам нужно?

Олуски ответил:

- Белый человек, скажи своему губернатору, что Олуски, вождь семинолов, хочет поговорить с ним.

Часовой резко сказал:

- Губернатора здесь нет. Он в своем доме, и его нельзя тревожить.

Рука Вакоры сжала томагавк. Олуски, предвидя это, удержал руку племянника.

- Терпение, Вакора, терпение! Еще не настало время кровопролития. Ради меня будь терпелив!

Затем, повернувшись к часовому, продолжал, сверкая глазами:

- Глупец! Отправляйся с моим посланием! От этого зависят жизни сотен людей. Скажи своему вождю, что я здесь. И немедленно приведи его сюда!

Полные достоинства слова и поведение старого вождя вызывали уважение. Может, их действие усилила и рука Вакоры, нервно подрагивавшая на рукояти боевого топора.

Подозвав стоявшего поблизости товарища и поставив его на свое место, часовой заторопился к дому.

Индейцы молча ждали его возвращения.

В доме началось какое-то движение, видно было, как несколько хорошо вооруженных людей разошлись в разных направлениях и заняли места за оградой.

Вскоре вернулся тот, который ушел со словами Олуски. Распахнув прочные бревенчатые ворота, он знаком пригласил вождей заходить.

Они вошли. Отведя их к дому, часовой велел им ждать появления "губернатора".

Ждать пришлось недолго. Вскоре из своего нового дома вышел Элайас Роди в сопровождении пяти или шести крепких поселенцев. Все, кроме него самого, были вооружены ружьями.

Индейцы стояли неподвижно, как статуи. Они ни шага не сделали навстречу белым людям. И вот наконец Элайас Роди и Олуски стояли лицом друг к другу

Внимательный наблюдатель мог бы заметить признаки страха на лице "губернатора". Внешне держался он надменно, но ему трудно было посмотреть в глаза человеку, с которым он поступил так несправедливо.

Тем не менее именно он первым нарушил молчание, такое для него трудное

- Что хочет сказать мне Олуски?

- Что это значит? - спросил вождь, указывая на дом.

- Это мое новое жилище!

- По какому праву оно построено на этой земле?

- По праву владения - я ее купил и заплатил за нее.

Олуски смотрел на него, словно пораженный выстрелом

- Купил и заплатил? Лживый пес! Что все это значит?

- Только то, что я построил дом на купленной у тебя земле. Похоже, тебе изменяет память, мой индейский друг.

- Купил у меня? Когда? Как?

- Неужели ты забыл ружья, одеяла, порох и другие ценности, которые я отдал тебе за землю? Тьфу! Ты надо мной смеешься! Ты должен помнить нашу сделку. Если память тебе изменяет, эти джентльмены, - Роди указал на поселенцев, - готовы подтвердить, что я говорю правду.

Олуски застонал. Такое наглое предательство было недоступно его пониманию.

Вакора, горя от негодования, ответил:

- Лжец! Даже если эти люди дадут клятву, она слишком чудовищна, чтобы им поверили! Твои дары были ложью, и земли ты получил от моего дяди за ложь, а не за услугу. Твое черное сердце неспособно понять истинную щедрость и великодушие. Все, что ты делал, ты делал ради этого предательства - предательства благородного вождя. Он так же превосходит тебя, как божество, в которое вы верите, превосходит всех белых людей. Я плюю на тебя! Я тебя презираю. Вакора сказал!

Он стоял перед дрожащим Роди и его приспешниками, поддерживая Олуски, стоял прямо и гордо в сознании своей правоты.

Пока племянник говорил, престарелый вождь немного пришел в себя.

- Вакора сказал хорошо и выразил мои мысли. Я пришел сюда, готовый принять искупление за тот вред, что причинен мне и моему племени. Теперь я вижу, что в твоих делах предательство, еще более черное, чем можно себе представить. Ты не просто отбираешь у поверившего тебе человека то, что он больше всего любит. Я, Олуски, вождь семинолов, плюю на тебя и презираю тебя. Я сказал!

С рыцарским достоинством старый вождь закутался в одеяло и, опираясь на руку племянника, медленно ушел.

Роди и его последователи были поражены уничтожающим презрением, с каким обошлись с ними индейцы. Вождям позволили выйти без помех.

Поселенцы удвоили бдительность, расставили дополнительных часовых у ограды и подготовили оружие и боеприпасы, с помощью которых - теперь они в этом не сомневались - им придется защищать захваченную землю.

Маленькое облачко, витавшее над поселком, становилось все более темным и зловещим. Легкий ветерок грозил перейти в бурю.

Жители поселка, встревоженные рассказом о встрече Роди с индейскими вождями, готовились защищать свои семьи. С окрестных плантаций торопливо собрали всех женщин и детей и поселили во временных жилищах внутри ограды; там же запасли большое количество продовольствия.

Сигнал к началу военных действий был дан. Очень скоро начнется бойня!

Глава XX

ЕЩЕ ОДНО ГОРЕ

Разочарованные и раздраженные, вернулись оба вождя в лагерь индейцев.

По пути с холма они почти не разговаривали. Твердое пожатие руки Вакоры означало, что он будет с Олуски до конца.

Людям, уверенным друг в друге, не нужно много разговаривать. Вожди были единодушны.

Они приблизились к индейскому лагерю, в котором видно было необычное оживление. Мужчины и женщины, собравшись группами, разговаривали, очевидно, пораженные какой-то новостью.

Вожди понимали, что результат их встречи племени еще не известен, поэтому были очень удивлены возбужденным видом людей.

Почти сразу к ним подбежал Нелати.

Молодой человек, казалось, готов был упасть от усталости. Он был вне себя от тревоги и горя.

Подбежав к вождям, он какое-то время не мог говорить.

Слова возникали в его сознании, но не находили выхода. Губы его словно слиплись. Капли пота выступили на лбу.

Отец, предчувствуя новую беду, задрожал при виде сына.

- Нелати, - сказал он, - какая боль поджидает меня? О каком новом несчастье ты принес известие? Говори! Говори!

Молодой индеец опять попытался заговорить, но сумел вымолвить только одно слово:

- Сансута.

- Сансута! Что с ней? Она умерла? Отвечай мне!

- Нет, не умерла. О, отец! сохраняй спокойствие... наберись мужества... она...

- Говори, парень, или я сойду с ума. Что с ней?

- Она убежала!

- Убежала? Куда?

- Я искал ее повсюду. Узнал об ее исчезновении только после вашего ухода из лагеря. Погрузи свой томагавк мне в мозг, если хочешь, потому что я в этом виноват.

- О чем бредит этот парень? Что все это значит? Неужели Великий Дух проклял все мои надежды? Говори, Нелати, где твоя сестра? Ты сказал, что она убежала. Убежала? Куда? С кем?

- С Уорреном Роди!

Олуски издал крик - смесь гнева и боли, прижал руку к сердцу, покачнулся и упал бы на землю, если бы его не поддержал Вакора.

Двое молодых людей нагнулись к старику; Вакора осторожно опустил дядю на траву.

Еле слышные слова срывались с уст старого вождя - так слабо, что ни сын, ни племянник не могли их разобрать. Мрачное выражение, которое застыло на лице Олуски после разговора с Элайасом Роди, постепенно уступило место мягкой улыбке. Глаза его на мгновение с печалью остановились на лице Нелати, потом на лице Вакоры, и навсегда закрылись.

С этим последним взглядом кончилась жизнь. Дух вождя семинолов отлетел в лучшие земли!

Раненный в своей дружбе, вдвойне раненный в гордости, потрясенный предательством дочери и слабостью сына, разочарованный как друг и отец, старик не выдержал: сердце вождя разорвалось у него в груди!

Осторожно укутав тело мертвого вождя одеялом, Вакора наклонился и поцеловал его в холодный лоб.

Молчание собравшихся людей красноречивей слов говорило о решимости отомстить убийцам!

Нелати, потрясенный внезапной смертью отца, закрыл лицо руками и заплакал.

Тем же вечером останки вождя были погребены во временной могиле. Над этой могилой воины, которых по всеобщему согласию возглавил Вакора, поклялись отомстить быстро и неотвратимо.

Одновременно они объявили, что война не кончится, пока холм снова не будет принадлежать им, а тело их вождя не будет мирно покоиться рядом с телами предков.

Тем же вечером посреди лагеря воздвигли красный столб, и вокруг него при свете сосновых факелов исполнялся воинственный танец племени - танец скальпов.

Часовые, стоявшие на ограде, видели это дьявольское представление. Слыша дикие вопли, они дрожали и про себя проклинали Элайаса Роди.

Глава XXI

ВАКОРА ИЗБРАН ВОЖДЕМ

Вакора единогласно был избран военным вождем племени, которым правил его дядя. Нелати настолько очевидно не подходил на эту роль, что ни один воин не пожелал назвать его кандидатуру.

Для Вакоры это была высокая честь. Он получил средство к осуществлению своего давнего и самого главного желания - возрождения индейцев путем объединения всех племен в единый могучий народ.

Он немедленно отправил вестников к храбрецам собственного племени, призывая их к заливу Тампа для участия в надвигающемся конфликте. Ответом ему послужило быстрое прибытие большой, хорошо вооруженной армии, которая, смешавшись с племенем Олуски, стала единой общиной.

Повинуясь приказу Вакоры, семинолы сохраняли зловеще мирные отношения с поселенцами, которые, если бы хуже знали страну, могли поверить, что краснокожие вообще покинули залив.

Но хотя индейцы старались оставаться невидимыми, присутствие их ощущалось.

Известие о смерти Олуски вызвало у колонистов тревогу. Напускное безразличие и притворное спокойствие Элайаса Роди и его приспешников уже никого не могли обмануть.

"Губернатор" как будто вернулся к привычкам повседневной жизни. В течение многих лет он сохранял трезвость, но после постройки нового дома в нем произошла перемена. Он начал много пить и во всеобщей суматохе подготовки к защите захваченной собственности находил тысячи предлогов для удовлетворения своей слабости, которую он так долго сдерживал.

Дело в том, что известие о смерти Олуски затронуло в нем больное место. Он словно увидел в этой смерти предзнаменование собственной судьбы. В воображении он часто видел спокойное, полное достоинства лицо старого вождя, которого так жестоко обманул, лицо печальное и укоризненное. Даже пьянство не помогало его забыть.

Когда человек склоняется к дурному, ему легче всего на свете найти себе товарищей. У Роди их нашлось множество. Из-за постоянной тревоги, в которой теперь жили поселенцы, работать на полях стало невозможно, и многие от безделья пьянствовали вместе с бессовестным предводителем.

Но "губернатора" беспокоило и другое. Уже довольно давно сын его загадочным образом исчез из поселка.

Это исчезновение очень сказалось на поведении отца, и когда он не проклинал себя за то, что совершил, он начинал проклинать сына, который ему не помогает.

Если бы не присутствие дочери Элис, новый дом, в котором он теперь жил и за который ему, возможно, предстояло дорого заплатить, превратился бы для него в настоящий ад. Девушка смягчала тяжелую атмосферу, и самые буйные из собутыльников отца становились молчаливыми и почтительными в ее присутствии. Она была словно ангел среди тех, кто искал убежища за оградой. Никогда не уставала заботиться об их нуждах. Ее добрый, сочувственный голос и теплые руки необыкновенно помогали больным, которые благословляли ее.

Но, хотя она была занята днем и ночью, у нее находилось время для горьких размышлений и жалоб. Дом, который мог бы стать таким счастливым, казался проклятым.

К отцу она по-прежнему относилась ласково и с любовью, но не могла скрыть свое разочарование и укоризненный взгляд, когда слушала буйные взрывы пьяного веселья.

И когда Элайас Роди ловил на себе ее взгляд, сердце у него вздрагивало, и он давал себе клятву изменить жизнь.

Но уже следующий стакан прогонял все эти мысли. В удовольствии момента он старался потопить воспоминания о прошлом и опасения перед будущим.

Дочь с усиливающейся тревогой наблюдала за этим разгулом. Она знала, что ничего не может сделать.

И в такое тяжелое время ничего не слышно о ее брате Уоррене.

Хромоногий тоже исчез, хотя это никого не беспокоило.

Охотник Крис Кэррол не возвращался в поселок. Несомненно, в какой-нибудь отдаленной саванне проводил время в согласии с собой и со всем миром.

Таково было положение.

Первые приготовления к схватке между белыми и индейцами завершились.

Как раз несколько несправедливостей и жестокостей, подобных этой, послужили причиной войны с семинолами, которая стоила правительству Соединенных Штатов многих тысяч жизней и многих миллионов долларов.

Глава XXII

ДОГОВОР ДВОЮРОДНЫХ БРАТЬЕВ

Спокойствие длилось недолго.

Индейцы, стремясь отомстить за смерть Олуски, тяготились запретом, наложенным на них Вакорой. На специальном совете они решили напасть на сооружение на холме. Это решение ускорили несколько стычек, происходивших в окрестностях.

Небольшая группа краснокожих под предводительством Марокоты разграбила и опустошила плантацию вблизи залива. Возвращаясь с этого набега, индейцы повстречались с белыми поселенцами.

Произошла стычка, несколько индейцев было убито, в то время как у белых потерь не было.

Этот и несколько подобных случаев привели краснокожих в состояние дикой свирепости, и Вакора больше не мог их сдерживать. Он знал характер людей, с которыми имел дело, и не хотел рисковать, противясь их воле, тем более, что его собственное желание мести было не менее глубоким и искренним, хотя и гораздо более хладнокровным.

Но голову его всецело занимала одна благородная мысль - мысль о возрождении индейского народа.

Может, это была и химера, но тем не менее - возвышенное стремление.

Вакора так говорил собравшимся вождям:

- Я не требую, чтобы вы не мстили нашим белым врагам за несправедливости, причиненные нашему народу. Я только хочу сделать эту месть полной и ужасной. То, что сделал с вами Элайас Роди, другие тысячу раз делали с нашими людьми с тех пор, как белые ступили на наш континент. Везде индейцы подвергались угнетению, и угнетателями были бледнолицые. Месть сладка. Используем слова из их собственной священной книги, которую они нам навязывают, когда пытаются обратить наших людей в христианство, прижимая к их груди ствол ружья: "Око за око, зуб за зуб". Мы последуем этому указанию, но нам нужно отомстить не только за свои обиды, но за судьбу всего индейского народа. Это лишь начало длинного списка долгов, накопившихся несправедливостей, первый шаг к свободе и возрождению! Но чтобы сделать этот шаг, мы должны сохранять терпение, пока не будем уверены в успехе. Мы начинаем войну, которая должна кончиться только полным уничтожением наших врагов и новой жизнью для всех индейцев! Правильно ли я говорю?

Собравшиеся воины приветствовали его речь одобрительными возгласами. Но таково уж непостоянство человеческого характера, каждый поодиночке, они по-прежнему изобретали средства немедленной мести поселенцам.

Поэтому произошло еще несколько стычек.

Нелати, униженный собственной слабостью, был среди тех воинов, к которым обращался Вакора.

Вернувшись с совета, молодой вождь подошел к двоюродному брату.

- Нелати, ты должен что-то сделать, чтобы загладить слепое увлечение, которое привело к таким несчастьям.

- Я сделаю, Вакора, сделаю! Лицо отца всегда передо мной. Он укоряет меня за сестру

- Тогда действия - единственный способ стряхнуть это полное раскаяния состояние. До сих пор мы не смогли установить, куда увели твою сестру. Ее нужно найти, а виновный должен быть наказан.

- Но не Сансута: ты ведь не станешь наказывать ее?

Вакора печально улыбнулся, прижав руку к сердцу.

- Нет, Нелати, я не стану наказывать твою сестру Увы! Я уже научился любить ее. Печальна ее судьба, но свое наказание она выбрала себе сама. Ни за что на свете я бы не причинил ей вреда. Это тот негодяй обрек ее на несчастье. Я хотел бы убить его тысячу раз, и каждая смерть была бы ужасней предыдущей.

- Скажи, что мне делать? Если я ничего не буду делать, я умру!

- Возьми три-четыре человека, осмотрите все следы, которые могут вести к их укрытию, а найдя чудовище, приведите его ко мне живым.

Глаза Вакоры, когда он произносил эти слова, сверкнули.

- Я предпочел бы пойти один, - сказал Нелати.

- Как хочешь. Но помни: есть один человек, которому нельзя доверять, но именно он может помочь тебе найти Сансуту и ее похитителя.

- Как его зовут?

- Хромоногий, негр.

- Но его тоже нет.

- Я это знаю. Но если он будет найден, он может привести нас к их укрытию. Если Хромоногий будет тебе помогать, ты сможешь выполнить задачу. Без него твои поиски будут бесплодными.

- Как мне его найти?

- Он должен быть где-то близко. Он хитер и коварен, как дикая кошка; не забывай этого.

- Я буду равен ему! Не бойся, брат!

Вакора с жалостью посмотрел на простодушного юношу. Он подумал о его доверчивости: если Сансуту можно найти только с помощью хитрости, ее никогда не найдут.

- Что ж, Нелати, я дал тебе лучшие советы, какие смог. Ты займешься поисками?

- Да!

- Когда?

- Немедленно, Вакора!

- Приходи ко мне в вигвам перед началом. Возможно, я смогу дать тебе дополнительные сведения.

С этими словами они расстались.

Глава XXIII

ПОТЕРЯВШЕЕСЯ КАНОЭ

В тот же вечер Нелати покинул индейский лагерь.

Вакора дал ему несколько указаний, где, по его мнению, можно найти Хромоногого.

Он предположил, что негр скрывается в болотах поблизости.

Эти дикие, труднопроходимые пространства тянулись на большое расстояние. И исследовать их можно было, только прекрасно зная все тайные тропы.

Нелати, хорошо понимая трудности предстоящих поисков, был больше, чем обычно, угнетен.

Вначале его путь через сухой лес был легким.

Пройдя лес, Нелати оказался в просторной саванне.

По другую сторону саванны находилось болото, куда его направил Вакора.

Мрачная картина болота поразила сердце юноши. Неужели Уоррен мог выбрать такое место, чтобы спрятать Сансуту?

Нелати почти надеялся, что его поиски в этом ужасном месте окажутся бесплодными.

Особенно неприглядным было это место ранним утром, когда до него и добрался юноша.

Тяжелый туман поднимался над темными водами, цепляясь за буйную растительность, окутывая призрачные контуры гниющих деревьев. От густого подлеска исходили ядовитые испарения, и воздух казался отравленным.

Не слышно было голосов птиц. Не цвели цветы. Повсюду видно было только отсутствие жизни - смерть.

Осторожно, руководствуясь обостренными инстинктами своего народа, брат Сансуты двинулся по хорошо заметной тропе, которая вела в глубь болот. По этой тропе он довольно быстро продвигался вперед и покрыл большое расстояние.

Солнце поднялось выше, еще сильнее подчеркнуло мрачный характер окружающей местности.

Густой туман рассеялся. Растительность, темная, хотя и богатая, блестела крупными каплями влаги, под дуновением ветерка раскачивались призрачные мхи.

Под прояснившимся небом на сердце у юноши стало немного легче. Он опять начал сомневаться в вине своего бывшего друга.

- Не могу поверить в то, в чем его обвиняют. Может, он совсем не виноват в исчезновении Сансуты. Я ему всегда верил. Почему ни разу сомнение не запало мне в душу? Он не может быть таким злым. С самого исчезновения его никто не видел. Может, виноват во всем Хромоногий. Если все, что говорилось, правда, если виноват именно Уоррен, он горько пожалеет о своем преступлении. Но я не поверю в это, пока сам все не увижу своими глазами...

Можно видеть, что Нелати оставался верен дружбе и готов был сомневаться даже в явных злодеяниях своего друга.

Неожиданно тропа, по которой он шел, кончилась. У ног юноши расстилалось черное озеро.

Поверхность, лишенная ряби, свидетельствовала о большой глубине. Тут и там возвышались стволы больших кипарисов, к ним цеплялись растения-паразиты.

Нелати подумал, что продолжение тропы, несомненно, находится на том берегу озера.

Вопрос в том, как перебраться на тот берег.

Индеец уже собирался отступить, чтобы поискать следы дальше от берега, когда его внимание привлек легкий шум со стороны воды.

Звук очень слабый, но ошибиться в нем невозможно.

Это скрип весел!

Нелати напрягал зрение, пытаясь увидеть лодку: он был уверен, что по озеру движется лодка.

Немного погодя его усердие было вознаграждено.

Странная картина открылась перед его глазами.

Вдали появилось каноэ, в тумане более похожее на призрак, чем на реальность. В каноэ находились три фигуры. Дымка, подобно серебристой вуали, затягивала озеро, и все усилия Нелати разглядеть людей не принесли успеха. Плотный занавес испарений не поддавался даже острому зрению индейца.

Нелати окликнул сидящих в лодке. Он кричал так, что болото заполнилось эхом от его криков.

Напрасно!

Молчаливые фигуры в каноэ никак не реагировали на оклик.

Юноше показалось, что звуки гребли на мгновение прекратились. Но все было таким смутным и нереальным, что он начал сомневаться в свидетельствах своих чувств.

Каноэ растворилось в белесой дымке.

Гневно проклиная молчаливых гребцов, Нелати бросился на землю.

Уставший после долгого, трудного пути, угнетенный своими безуспешными поисками, он вскоре крепко уснул.

Горячие лучи солнца рассеяли последние остатки тумана. Над юношей в ветвях деревьев запели птицы, на полуденное тепло из темных вод озера выполз кайман.

Затем схлынул дневной жар, приблизился вечер, и вся природа снова погрузилась в тишину.

А Нелати продолжал спать.

Сон молодого человека был мирным. Положив голову на руку, он лежал, как мертвый.

Но проснулся мгновенно, рывком.

Снова до слуха его долетел звук, похожий на плеск лодки. Индеец увидел, как по воде приближалась к берегу пустая долбленка. К ее корме был привязан обрывок манильского каната. Видимо, лодка оторвалась от причала.

Без колебаний Нелати погрузился в воду и в несколько гребков добрался до каноэ. Забравшись в него, он взял лежавшее на дне единственное весло и начал грести к тому месту, с которого прыгнул. Здесь он подобрал ружье, положил его в лодку и снова оттолкнулся от берега. Семинол направился к центру озера, следуя тем курсом, которым шло каноэ утром.

Это место, насколько он смог запомнить, находилось вблизи большого кипариса.

До дерева оказалось гораздо дальше, чем ему представлялось, и солнце уже скрылось за горизонтом, когда он до него добрался.

Здесь Нелати остановился. Те, кого он ищет, либо уплыли дальше по открытой воде озера, либо свернули в один из многочисленных протоков, впадающих в него.

Выбрав самый широкий из них, юноша снова взялся за весло и направился дальше.

Глава XXIV

ПРЕРВАННЫЙ ПЕРЕКУР

Хотя Криса Кэррола в поселке не было, тем не менее он знал о том, что там произошло со времени его ухода.

Несколько колонистов, встревоженные тем, как развиваются события, украдкой покинули залив Тампа и, встретившись с охотником, рассказали ему о происшествиях последнего месяца.

Предчувствия не обманули Криса Кэррола.

Белые - он имел в виду Элайаса Роди и его приспешников - не послушались его совета, и результат оказался даже хуже, чем можно было ожидать.

Охотник был настоящим пророком.

- Что ж, - сказал он, - губернатор Роди считал себя умником, когда строил свой большой дом на земле индейцев, но, думаю, он заплатит за него кровавыми скальпами и сломанными костями. Будь проклят старый сквалыга: из-за него у всех бедных поселенцев конца не будет несчастьям. А что касается этого его отпрыска с черным сердцем, то будь я проклят, если он в конце концов не получит свинцовый подарок. Может, это научит его человеческим чувствам.

- Но разве вы не вернетесь в поселок? Сейчас ваше присутствие там очень нужно.

На этот вопрос, заданный одним из беглых поселенцев, Кэррол ответил:

- Нужно? Что я могу теперь сделать? Нет, парень, масло в огонь уже подлили, и, может, я лучше помогу какому-нибудь бедняге подальше от поселка, чем в нем. Я вам вот что скажу: красные дьяволы принесут всем гибель, и Роди теперь это тоже знает. Этот вождь, Олуски - вы говорите, что он мертв, - так вот, он один стоил целого поселка таких, как Роди. Всех, за одним исключением.

- Кого вы имеете в виду?

- Его дочь. Никогда не видел красивее девушки. Будь она благословенна! Надеюсь, с ней ничего не случится. И не случится, если Крис Кэррол сможет этому помешать.

У честного охотника появился план, как принести наибольшую пользу. Он намеревался старательно избегать всякого вмешательства в дела воюющих и продолжать охотиться.

Часто, вспоминая об Элис Роди, он тяжело вздыхал.

- Не понимаю, как у такого предателя и язычника могла вырасти такая дочь. Это одно из тех явлений, которые философы называют "феноменальными".

Однажды в полдень - этот день оказался очень утомительным - в подобном морализирующем настроении старый охотник присел на древесный пень.

Выбил пепел из трубки, достал из сумки щепотку свежего табака и начал заново набивать трубку.

- Ах! - говорил он, качая головой. - Я помню времена, когда в этой саванне царило счастье, когда краснокожие готовы были помочь белому человеку, а не сражаться с ним. Эти времена ушли навсегда.

Он высек огонь и поднес к трубке.

И только он приготовился насладиться курением, как что-то сверкнуло итрубку выбило у него из зубов. Одновременно Кэррол услышал свист пули. Потребовалось мгновение, чтобы он схватил свое ружье и скрылся за стволом дерева, с противоположной стороны.

- Краснокожие, клянусь моими внутренностями! Могу сказать это по звуку выплавленной вручную пули.

Но краснокожий это или белый, проверить оказалось трудно, хотя теперь охотник следил за малейшими движениями.

Он знал, что выглянуть и посмотреть в ту сторону, откуда раздался выстрел, значит подвергать себя смертельной опасности.

Поэтому, затаив дыхание, прислушивался к малейшим звукам, которые могли выдать врага.

Все было неподвижно.

Используя очень старую хитрость, он надел шляпу на ружье и высунул на несколько дюймов из-за дерева, за которым прятался.

Вспышка, разрыв, и пуля пробила шляпу.

Теперь охотник был уверен, что его поджидает только один враг.

Если бы их было несколько, за первой пулей, выбившей трубку изо рта, так же быстро последовали бы другие, но, может быть, точнее нацеленные.

Кэррол быстро осмотрел рощу за собой. Она вся заросла подлеском, со множеством упавших деревьев.

Решение было принято немедленно.

Он упал на землю и бесшумно пополз. Добрался до другого дерева, в нескольких шагах и в стороне от первого. От этого дерева он перебрался к другому, еще под большим углом и на таком же расстоянии от второго.

Все эти передвижения совершались так искусно, что были абсолютно незаметны невидимому врагу.

Сменив позицию, Кэррол теперь мог взглянуть сбоку на своего неведомого противника, который, не подозревая об этом, продолжал, по-видимому, внимательно наблюдать за предполагаемым укрытием охотника.

Было бы совершенно естественно поднять ружье к плечу и нажать на курок.

Но тут какая-то мысль пришла охотнику в голову, он решил получше разглядеть своего противника.

И увидел, что в него стрелял Марокота.

Кэррол знал Марокоту, верного и преданного последователя покойного вождя, и не захотел убивать его, хотя легко мог это сделать.

Он решил поступить по-иному.

Кэррол был уверен, что пуля, выпущенная индейцем, предназначалась не ему. Марокота принял его за кого-то другого.

Осторожно приближаясь к воину, старый охотник перебирался от дерева к дереву, пока не оказался непосредственно за ним.

Не ожидая нападения сзади, по-прежнему внимательно следя за деревом, за которым, как он думал, скрывается враг, Марокота оказался в полной власти белого человека.

Громкий крик, быстрый прыжок, и Кэррол схватил индейца.

Сжав одной рукой горло, другой прижал воина к земле.

- Ни слова, дикая кошка, или мой нож побывает в твоих ребрах. Ты думал перехитрить меня, обмануть своим индейским предательством? А что скажешь, если я теперь сниму с тебя скальп, как ты хотел снять с меня?

Марокота не мог ответить на этот вопрос, так как едва мог дышать. По выражению лица индейца Кэррол понял, что его догадка была верной. Он не та жертва, которую намеревался убить Марокота. Это ошибка, но ошибка серьезная.

Разжав руку, он позволил удивленному Марокоте встать.

- Да, я мог бы убить тебя за этот выстрел. В следующий раз постарайся получше разглядеть лицо человека, прежде чем спускаешь курок! Пока никакого вреда ты не причинил! Но никогда не видел я худшего выстрела. Я съем собственное ружье, вместе с ложем и стволом, прежде чем сам так выстрелю. За кем ты охотился?

Восстановив наконец дыхание, индеец ответил:

- Я принял тебя за Уоррена Роди.

- Весьма благодарен за комплимент. Неужели я стал таким, как этот парень? Если это так, можешь прострелить мне голову, я не стану спорить.

Воин мрачно улыбнулся:

- Марокота поклялся отомстить за смерть Олуски - Уоррен Роди умрет!

- Пускай умирает! Не стал бы мешать тебе освобождать от него мир. Но почему ты пошел по моему следу?

- Я не шел по твоему следу. Я искал след, идущий с севера, а ты пришел с востока.

- Верно, я был в той стороне.

- Ничего не слышал о нем или Сансуте?

- Послушай, индеец, я могу плохо думать об этом парне, но я не охотник за людьми; я не шел по его следу.

На лице Марокоты появилось разочарованное выражение, и он сказал:

- Не могу его найти. Где он может быть?

- Сам Уоррен не мог так спрятаться. Кто-то знающий ему помог.

- Да, Марокота тоже так думает. Должно быть, негр, Хромоногий.

- Хромоногий? Значит, этот паразит с ним сговорился? Худшей пары псов быть не может. Кто тебе сказал, что Хромоногий помогает молодому Роди?

- Так считает вождь.

- Ну, готов поставить шкуру опоссума против шкуры мускусной крысы, что он прав. Если кто-то из индейцев может отыскать негодяя, так это ваш Вакора. Ну, а теперь, когда тебе не удалось снять с меня скальп, что ты намерен делать?

- Продолжу искать вора, который украл сердце Олуски. Найду его и убью.

Взгляд, сопровождавший эти слова, был полон смертоносной решимости.

- Иди, и пусть тебе повезет. Не проси меня присоединиться к тебе. Я уже сказал, что я не охотник за людьми и никогда им не буду. Но если кто-то из этих подлецов окажется поблизости от Криса Кэррола, лучше ему встретиться с диким медведем. Не будем больше говорить об этом твоем выстреле. Как только я тебя увидел, я сразу понял, что ты стрелял не в меня. Но только в следующий раз убедись, прежде чем стрелять.

Не отвечая, Марокота повернулся и вскоре скрылся в тени леса.

А старый охотник снова занялся подготовкой к курению. Достав из сумки (в ней, казалось, находится все, чего можно пожелать) новую трубку, он вскоре уже с довольным видом пускал в воздух клубы дыма.

- Если этот Марокота встретит Уоррена Роди или Хромоногого, плохо им придется; и Крис Кэррол молится, чтобы это случилось.

С этим безыскусственным, но искренним выражением своего желания охотник забыл о смертельной опасности, которой только что избежал.

Глава XXV

ПОДГОТОВКА К НАПАДЕНИЮ

Наконец индейцы приняли решение напасть на крепость Элайаса Роди.

"Губернатор" от раба, принадлежащего племени, ставшего его информатором после многочисленных щедрых посулов, узнал об их намерениях.

За оградой немедленно было созвано собрание поселенцев.

- Сограждане, - обратился к ним Роди, - я получил точные сведения, что враг собирается напасть на нас. Мой долг сообщить вам об этом, чтобы каждый мужчина был готов защищать себя и свою семью. Мы должны быть такими же мужественными, как они коварны. Ограда крепкая, построенные нами блокгаузы способны отразить самую долгую осаду. У нас достаточно продовольствия, и нам нужно только держаться.

- Как вы думаете, сколько здесь краснокожих? - послышался голос из толпы.

- Я не могу сказать точно, - ответил "губернатор". - Знаю только, что их больше, чем нас, но белый человек стоит десятка краснокожих!

- Не будьте так в этом уверены! - последовал ответ.

- Джентльмены, я хочу, чтобы вы не забывали об одном. Это война на истощение, поэтому не тратьте зря ни одной пули. Пусть каждое ваше нажатие на курок приносит смерть одному индейцу. Наш лозунг: никакой пощады!

- Может, и у них такой же, - заметил тот же самый говорящий.

- Я вижу, сэр, - заметил Роди, слегка раздраженный этими комментариями к своей речи, - я вижу, что среди нас есть один-два недовольных. Пусть выступят вперед и покажутся. Нам не нужны сомневающиеся или предатели.

- Вот именно! - ответил голос.

- Повторяю: пусть несогласные со мной выйдут и позволят мне ответить на их возражения. Я ничего постыдного не совершил. И мне не за что краснеть.

- Конечно, вы на это неспособны! - последовал ответ.

Сдержанный смешок пробежал среди собравшихся при этих словах неизвестного, и настроение "губернатора" не улучшилось от этого впечатления, произведенного на слушателей.

- Я не стану отвечать человеку, который боится показаться. Но предупреждаю вас всех: готовьтесь к смертельной схватке. Надеяться мы можем только на самих себя. Мы в руках провидения.

- Это правда!

Такая перемена - от насмешливых комментариев к серьезному согласию - в голосе и тоне неизвестного говорящего произвела глубокое впечатление на собравшихся. Роди побледнел:

- В руках провидения!

- Да, ради добра или зла - ради наказания или награды.

Для "губернатора" это было уже слишком. Он торопливо распустил собрание, призвав всех готовиться к худшему.

Вернувшись в дом, он лицом к лицу столкнулся с дочерью.

- Отец, я ищу тебя, - сказала она. - Говорят, ты узнал дурные новости!

- Достаточно дурные, девочка: краснокожие собираются напасть на нас!

- И нет никакой надежды?

- Надежды? На что?

- Что можно избежать кровопролития. Разве они не прислушаются к предложению мира?

- А кто посмеет его сделать?

- Посмеет? Отец, я тебя не понимаю. Долг тех, кто поступил неправильно, попытаться загладить причиненное зло и, если возможно, восстановить мир.

- И кто же это поступил неправильно и причинил зло?

Элис не ответила, но взгляд, который она бросила на отца, был достаточно красноречив.

- Я вижу, о чем ты думаешь, моя девочка. Тяжело в собственном доме выслушивать такие упреки. Разве не достаточно того, что меня высмеивают и порочат другие? Я еще должен слушать все это и от тебя?

- Отец!

- О, да; теперь ты скажешь, что не хотела укорять меня. Но это не так. Я вижу упрек в глазах, полных слез. Так всегда с вами, девчонками: когда не можете воспользоваться языком, у вас наготове слезы. Но слезами делу не поможешь там, где нужны кулаки.

- Отец! Неужели ничего нельзя сделать?

- Ничего. Нужно только готовиться к худшему. А теперь, девочка, перестань плакать, или ты сведешь меня с ума! Я тебе скажу. Я сейчас в таком состоянии, что если что-то не сделаю, могу свихнуться. Со всеми этими тревогами, с шепотком недовольный ничтожеств - удивляюсь, как я до сих пор сохранил рассудок!

Но это гневное настроение, до которого Роди постепенно доводил себя, не было новостью для его дочери. В последнее время она слишком часто это наблюдала и с печалью замечала перемены в отце.

Но она была смелой девушкой и знала, в чем заключается ее долг.

- Отец! - виновато воскликнула она. - Я и не думала тебя укорять! Я сожалею, что причинила тебе боль. Если я расстроила тебя, прости. Но я только хотела сказать, что если есть какой-то честный способ избежать кровопролития, его обязательно нужно испробовать. В признании своих ошибок нет бесчестья.

- А кто допустил ошибки?

- Ты знаешь, что белые несправедливо обошлись с индейцами. И не только сейчас, но с того момента, как эти две расы встретились. Мы не лучше других, но мы можем избежать их ошибок, если постараться загладить свою вину.

Старый Роди гневно топнул. Слова дочери заставили его поморщиться.

Совесть, которую он считал спящей, начала свою работу и нашла выход через слова его собственного ребенка.

- Убирайся, - закричал он, - пока я не забыл, что ты моя плоть и кровь! Я могу не вынести твоих оскорблений! Своими делами я буду заниматься сам и не потерплю твоего вмешательства. Да, и не только своими делами, но и делами всех остальных! Мне нужно слепое повиновение. Я его требую и получу! Убирайся!

Дочь смело посмотрела ему в лицо.

- Пусть будет так, отец, - твердо ответила она. - Я выполнила свой долг и всегда буду его выполнять. Подумай, однако, что твое поведение может привести к стонам вдов и плачу сирот. От твоего одного слова зависит счастье или горе многих. Это ужасный риск и огромная ответственность. Подумай об этом, дорогой отец, подумай!

Ее гордость сменилась слабостью. Женское сердце переполнилось слезами. Расставаясь с отцом, девушка чувствовала, что исчезает последняя надежда на мир.

- Клянусь вечными силами, - воскликнул Роди, - это слишком для меня! Этому пора положить конец!

Произнеся эти слова, он достал из кармана фляжку и приложился к ней.

Это было бренди. Оно казалось Роди последним оставшимся у него другом.

Глава XXVI

ВЫНУЖДЕННЫЙ СЛУЖИТЬ

Войдя в узкий проток, Нелати некоторое время энергично греб.

Потом остановился, осматриваясь.

По краям воды густо росли тростник и камыши. Пройти сквозь них, казалось, невозможно.

Возобновив движение, юноша внимательно искал следы человеческого обитания, но долгое время ничего не замечал.

И вот как раз тогда, когда он уже собирался вернуться в озеро, его внимание привлек какой-то предмет, плывущий по воде.

Это было весло. Один взгляд убедил его, что оно пара к тому, которое индеец держал в руках.

Подбодренный этим несомненным доказательством, что он движется в верном направлении, Нелати выудил весло и, перейдя к более удобному способу гребли, закрепил оба весла в уключинах. Теперь он двигался быстрее.

Посматривая по сторонам, он искал место, где можно причалить.

Его усердие вскоре было вознаграждено.

В нескольких сотнях ярдов от того места, где он подобрал весло, на берегу показался столб. К нему был привязан манильский канат. Его обрывок свидетельствовал о том, что оторванная половина каната была прикреплена к лодке.

Ключ был найден. Те, кого Нелати смутно видел сегодня утром, теперь близко.

Он подвел лодку к берегу, привязал ее к столбу. Неслышными шагами двинулся он по следам, которые теперь отчетливо были видны в прибрежной грязи.

Следы привели к укромному месту, на котором была построена примитивная хижина.

Звук мужского голоса заставил Нелати застыть.

- Хе, хе! Я смеюсь, думая о том, что будет. Время, наконец, пришло. Я его долго ждал, но оно настало!

Эти слова произнес Хромоногий, однако больше ему ничего не удалось сказать.

Удар прикладом ружья, который разбил бы голову любого человека, кроме негра, заставил того упасть без чувств.

Придя в себя, Хромоногий обнаружил, что связан самым искусным образом полосками ремня.

- Тише! - полушепотом сказал индеец. - Ни слова. Отвечай только на мои вопросы. Не шевелись, пес, или я выбью тебе мозги!

Негр задрожал всем телом.

- Уоррен Роди в хижине?

Хромоногий покачал головой.

- Где он?

- Не знаю, масса индеец, ничего о нем не знаю!

- Лжешь!

- Клянусь жизнью, масса, бедный негр ничего не знает.

- Отвечай - где Уоррен Роди? Даю тебе один шанс спасти твою жалкую жизнь. Скажи мне, где Уоррен Роди!

Поднятый над головой негра томагавк убедил его, что наградой за отказ будет верная смерть.

- Не нужно, масса, не убивай старого негра. Он скажет все, что знает. О, не убивай его!

- Говори!

- Он был здесь, но ушел!

- Куда?

- Из болота в лес.

- А Сансута?

- Девушка ушла с ним.

Нелати застонал. Следовательно, Уоррен виновен.

- Ты меня знаешь? - спросил молодой индеец.

- О да, масса, я тебя хорошо знаю. Ты брат Сансуты. Я говорил Уоррену, что он поступает неправильно, но он очень упрям. Он забрал твою сестру. Негр умолял его не делать этого.

- Лживый пес, ты меня обманываешь!

- Клянусь, масса Нелати, я говорю истинную правду!

Не снисходя до ответа, индеец направился к хижине и вошел в нее.

Она оказалась пуста. Нитка бус доказывала, что рассказ Хромоногого хоть отчасти правдив: Сансута была здесь.

Нелати вернулся к негру.

- Вставай! - приказал он.

- Не могу, масса. Ты слишком крепко меня связал, я не могу пошевельнуться.

- Вставай, говорю тебе! - повторил индеец с угрожающим жестом.

Делая вид, что повинуется, негр покатился по земле в направлении ружья, которое Нелати отложил, когда связывал его.

Если доберется до него, сможет из побежденного стать победителем.

Но индеец оказался для него слишком проворен. Пинком, от которого Хромоногий завопил от боли, он заставил его свернуть в сторону и сам схватил оружие.

Видя, что остается только покориться, негр с трудом встал и застыл, ожидая дальнейших приказаний.

Нелати развязал его.

- Иди передо мной! - сказал он.

Хромоногий с дьявольским выражением на лице заковылял вперед.

Они добрались до воды.

- Это твое каноэ?

- Да, масса, эта долбленка принадлежит мне.

- Ты сегодня утром выходил в озеро?

Хромоногий утвердительно кивнул.

- Забирайся!

Черный забрался на корму.

- Не сюда - в другой конец.

Хромоногий послушался.

Нелати занял покинутое им место.

- Теперь берись за весла, напряги спину и отвези меня туда, где высадил Уоррена Роди и мою сестру. Помни, что если только попытаешься меня обмануть, мой томагавк крепко застрянет в твоей голове!

После такого увещевания негр взялся за весла, и каноэ быстро заскользило по воде.

Глава XXVII

ПОТЕРЯННАЯ СЕСТРА

Больше часа вынужден был грести Хромоногий, пока они не добрались до противоположного берега озера.

Нелати, молчаливый, погрузившийся в свои мысли, внимательно следил за каждым движением негра.

Причалили они в сумерках - зашли в укромный заливчик с той стороны болота, которая ближе к поселку.

Дальше находился лес, о котором говорил Хромоногий.

Заставив пленника опять идти перед собой, Нелати двинулся за ним вперед, пока они не добрались до поросшего кустами возвышения.

- Тише, масса индеец, мы уже близко.

- Не вижу ни следа жилища.

- Но мы все равно близко. Просто его не разглядеть за всеми этими кустами.

- Быстрей, веди меня на место!

- Сейчас, масса. Ради неба, немного терпения. Торопиться нельзя, нет, нельзя!

Заподозрив предательство, Нелати и слышать не хотел об остановке.

- Помни, раб, чем я угрожал тебе! Немедленно веди меня к их укрытию!

- Ну, тогда, масса индеец, идти нужно осторожно, или масса Уоррен встревожится. Он пуглив, как кролик, и может застрелить нас прежде, чем мы что-то заметим, - если подумает, что мы пришли за девчонкой.

Спутник негра молча согласился с этим предостережением, и они обогнули возвышение, дойдя до места, где оно обрывалось, словно в глубокую пропасть.

Здесь Хромоногий лег на землю и знаком предложил индейцу сделать то же самое.

Нелати послушался, по-прежнему внимательно следя за негром, и был все время начеку.

Негр осторожно развел ветки куста и знаком предложил молодому индейцу заглянуть в отверстие.

Тот послушался.

Перед его глазами оказался вход в пещеру или грот. Воткнутый в землю перед входом сосновый факел частично освещал внутренность пещеры.

Свет заслоняли кусты, и он становился виден, только когда раздвигали ветви.

Внутри находилась Сансута. Она спала на постели из мха.

За ней на большом камне сидел Уоррен Роди!

Нелати готов был броситься вперед, но негр остановил его, схватив за руку.

- Еще рано, масса, - прошептал Хромоногий. - Он застрелит тебя, не успеете вы сделать и двух шагов, да и старому негру не уйти. Позволь мне заговорить с ним. Я подам массе Роди условный знак, а потом выведу его к тебе. Разве это не лучший план, чтобы справиться с ним?

- Я не могу отпустить тебя. Убери руку! Пусти меня!

- О, масса, я погибну. Разве ты не понимаешь, что не успеешь до него добраться? Он тебя увидит и застрелит. План старого негра лучше. Позволь мне выманить лису из норы!

Хромоногий говорил разумно. Нелати мог легко убить Уоррена с того места, где сидел, но присутствие сестры, приказ Вакоры и нежелание проливать кровь удержали его руку.

- Хорошо, действуй, но при одном условии...

- При каком условии, масса индеец? Назови, и я его выполню.

- Ты отведешь его от сестры и выведешь сюда, на открытое место - и будешь говорить так громко, чтобы я слышал каждое слово. Иди!

- Иду, масса.

- Смотри!

Нелати похлопал по стволу ружья. Негр понял намек.

- Клянусь, масса, я все сделаю, как нужно. Старый негр не хочет получить пулю в спину. Клянусь сделать, как ты сказал!

С этим заверением он встал и смело прошел через кусты, а Нелати скрылся за ними.

Уоррен сразу вскочил и крикнул:

- Кто там?

- Тише, масса Уоррен! Это только я, Хромоногий.

- Подойди, Хромоногий.

- Нет, масса Уоррен, вы выйдите сюда. Я хочу поговорить с вами так, чтобы не беспокоить молодую девушку. Я хочу вам кое-что показать.

Торопливо посмотрев на спящую девушку, Уоррен вышел из пещеры.

И у входа неожиданно встретился с Нелати.

- Нелати!

Взрывом дьявольского смеха ответил на это восклицание Хромоногий.

- Хе! хе! хе! Хо! хо! хо! О, ничего лучше этот старый негр не делал! Ах, пришло наконец время! Хо! хо! Масса Уоррен, хотите опять пнуть старого пса негра? Что еще отнести индейской девушке? Ха! ха! ха! Как здорово! Ну, теперь оставлю друзей наедине! Но не ссорьтесь, пожалуйста, не ссорьтесь! Помните, масса Уоррен, помните старого Хромоногого до своего смертного часа!

С этими словами негр побежал и скоро скрылся за кустами.

Уоррен стоял, в бессильном гневе скрежеща зубами. Он понял, что попал в ловушку Хромоногого.

Нелати не пошевелился.

Снова молодой Роди позвал его по имени:

- Нелати!

- Да, Нелати. Брат Сансуты - твоей жертвы! Разве мой вид превратил тебя в камень? Неужели твое сердце так застыло, что не может вздрогнуть?

Уоррен коротко, насмешливо рассмеялся.

- Уходи отсюда, - сказал он. - Я ни перед кем не обязан отчитываться в своих действиях.

- Нет, обязан - перед Великим Духом, твоим и моим богом!

- Тьфу! Уходи, говорю!

- Я разобью тебе голову, если сделаешь хоть шаг. Нелати вождь, и его нужно слушать.

- Ну, тогда говори.

- Ты когда-то говорил, что ты мой друг. Нелати вырывает дружбу с тобой из своего сердца и бросает ее на ветер. Ты убийца, вор! Ты убил моего отца, украл мою сестру! Как ты на это ответишь?

- Никак.

- Ты прав. Ничто не может загладить преступление обмана, предательства, убийства и грабежа! Идем со мной!

- Правда? Куда же?

- К нашему вождю - к Вакоре!

- Пленником?

- Да!

- А кто меня захватит в плен?

- Я!

- Ты! - насмешливо произнес Уоррен.

- Да. Минуту назад твоя жизнь была в моих руках. Ты еще жив только потому, что я не желаю убивать тебя в присутствии сестры. Твой собственный раб предал тебя. Теперь ты в моей власти. Вакора вынесет тебе приговор, и этим приговором будет смерть.

Уоррен прыжком добрался до Нелати; тот, выронив ружье, схватился с ним.

Началась напряженная схватка.

Молодые люди были примерно равны ростом и силой, и каждый знал, что борьба идет не на жизнь, а на смерть. Уоррен, благодаря неожиданности, вначале имел некоторое преимущество, но индеец быстро пришел в себя, из-за большей выносливости.

Чувство жалости исчезло из его груди. Соблазнитель сестры в его руках.

Нелати собирался взять его в плен, теперь он решил убить его.

Индеец сделал несколько безуспешных попыток вытащить томагавк, а Уоррен старался не дать ему возможности воспользоваться оружием.

Они продолжали бороться, не произнося ни слова. Слышалось только их тяжелое дыхание, когда они катались в траве.

Наконец Нелати удалось прижать противника под собой. Одной рукой он удерживал Уоррена, другой схватил томагавк.

В этот момент Уоррен сделал сверхчеловеческое усилие, сбросил семинола и с быстротой молнии схватил с земли ружье.

Нелати отлетел и упал на землю.

Еще мгновение, и его тело пробьет пуля.

Неужели эхо ответило на взведенный курок ружья Уоррена?

Это была последняя мысль в сознании соблазнителя. В следующее мгновение он превратился в труп.

Пуля пробила ему голову. Она вылетела из ружья Марокоты, который появился в момент падения Нелати. Прежде чем индейцы смогли обменяться хоть словом, пронзительный крик прозвучал в их ушах; сквозь кусты прорвалась девушка и бросилась на тело Уоррена.

Это была Сансута!

Воздух заполнился ее жалобами; она целовала холодный лоб негодяя, тысячью ласковых слов упрашивала его вернуться к жизни!

Нелати подошел и осторожно поднял ее на ноги. Он собирался обратиться к ней, но отшатнулся в ужасе.

Дикие, лишенные выражения глаза и бессмысленная улыбка сказали ему правду.

Сансута лишилась рассудка.

Глава XXVIII

СРАЖЕНИЕ ЗА ОГРАДОЙ

В ту же ночь индейцы под предводительством Вакоры штурмовали ограду на холме.

Битва была долгой и ожесточенной, но в конце концов укрепление было взято.

Как ни храбро сражались поселенцы, им противостоял решительный и неумолимый враг.

Как только падал один краснокожий воин, его место занимал другой, а из тьмы поднимались новые легионы, стремясь отомстить за погибших.

Белые женщины заряжали ружья, они помогали мужьям и братьям в смертельной схватке. Но доблесть не спасала - поселенцы были обречены.

Никогда Элайас Роди не действовал так энергично. Он казался вездесущим, подбадривал и вдохновлял осажденных. Многие до того его осуждавшие воздавали ему должное за храбрость. Казалось, он зачарован, он показывался всюду, где свистели пули, но оставался невредимым.

Все его надежды теперь сосредоточились на одном; мужество, которым он, несомненно, обладал, подкрепленное сознанием страшной ответственности, делало его поведение героическим.

Его дочь, кроткая и ласковая Элис, проявила себя не менее храбро. Она взяла под свой присмотр раненых. Она, которая в другое время упала бы в обморок при виде крови, перевязывала страшные раны и всю ночь, спокойная и мужественная, провела у постели умирающих, поддерживаемая сознанием долга.

Но что могут сделать храбрость и мужество против подавляющего преимущества в числе?

Ограду наконец захватили, а за ней и дом, который немедленно вспыхнул.

Ужасная бойня ожидала тех, кто не смог убежать и остался во власти свирепых нападающих.

Наихудшие страсти проявлялись в самой жестокой форме, и беспомощные напрасно пытались разжалобить мстителей.

Луна осветила страшную сцену.

Трупы индейцев и поселенцев, их жен и детей усеивали все огороженное пространство на холме.

Пламя горящего дома добавляло сцене ужаса.

Некоторым колонистам удалось убежать, но их преследовали безжалостные враги.

Большинство спасшихся погибло во время бегства.

С мстительными криками индейцы повсюду искали Элайаса Роди, но не смогли его найти. Удалось ли ему бежать? Казалось, что так, потому что и среди убитых тело его не было обнаружено.

Дочь его тоже исчезла.

Но Вакора считал, что пока жив Роди, он не отомстил за смерть Олуски. Тщетно он посылал одного воина за другим на поиски исчезнувшего.

Все возвращались с одним и тем же ответом. Белый вождь не найден.

Разгневанный тем, что его лишили возможности отомстить, Вакора собрал своих воинов и вернулся вместе с ними в лагерь индейцев.

После их ухода за оградой все затихло, и наступившая тишина была еще страшней недавнего шума битвы.

Мертвые остались лежать под ночным небом.

Сперва их покой никто не нарушал.

Время от времени над остатками дома поднимались последние языки пламени и бросали причудливые отсветы на эту сцену, обнажая ее ужасы.

Потом послышались новые звуки, постепенно все приближающиеся. Это был вой тощих флоридских волков, почуявших добычу.

Вскоре они уже блуждали за оградой и ссорились из-за трупов. Наутро к волкам присоединились стервятники, ожидая своей очереди получить добычу.

Куда девался Элайас Роди?

Он и в самом конце проявил свое вероломство.

Вакора и его воины искали Роди повсюду, но не смогли его найти.

А он был совсем рядом.

Во время последней атаки краснокожих он был ранен, не серьезно, но достаточно, чтобы почувствовать слабость и головокружение. Он понимал, что нельзя больше надеяться на успех, и решил любой ценой спасти свою жизнь.

В дыму и смятении ему нетрудно оказалось отойти от сражающихся. Вспомнив просторный подвал, который он приказал вырыть под домом, Роди незаметно направился туда.

Перед входом в подвал он помедлил. Его остановила мысль об Элис. Но потом он решил, что не может ей помочь; полуослепший от собственной крови, он, спотыкаясь, спустился в подвал и без сознания упал на пол.

Торжествующие крики победивших индейцев, горящее здание, вопли раненых и предсмертные стоны беззащитных женщин и детей; когда они вручали свои души небу, - ничего этого Элайас Роди не видел и не слышал.

Под собственным горящим домом, чудесным образом защищенный толстыми бревнами фундамента, которые закрыли его убежище, он лежал долго, не в состоянии ни думать, ни чувствовать.

И когда наконец он пришел в себя и выбрался на поверхность, взошедшее солнце освещало почерневшие руины.

Роди содрогнулся при виде открывшегося зрелища.

Думая об ужасах, вызванных его эгоизмом, он понимал, что заслуживает тысячи смертей.

Угрызения совести причиняли ему гораздо большие мучения, чем физическая боль. Но эти угрызения были по-прежнему эгоистическими.

Слишком слабый, чтобы уйти, Роди стонал от сознания собственного бессилия и чувства безысходности.

- Десять тысяч раз буду я проклят за это. Какой я был глупец, слепой, потерявший голову глупец! Все желания могли бы исполниться, все надежды осуществиться, если бы нетерпение меня не ослепило и не лишило осторожности. Пусть дьявол тьмы овладеет этими краснокожими...

Невозможно сказать, долго ли продолжалась бы эта нечестивая тирада. Заглушила ее физическая боль. Слабым голосом Роди воскликнул:

- Воды! Воды!

Вокруг было в изобилии крови, но ни капли воды.

Другие в течение этой ужасной ночи тоже молили о воде, но ответом служила все та же мрачная тишина.

Они умерли в страданиях. Почему он должен спастись?

- Ну, тогда пусть приходит смерть. На мою долю выпали ужасные мучения - она не может быть страшней...

Но и в этом, как и во многом другом, он ошибался.

На холме показалась какая-то уродливая, почти нечеловеческая фигура. Наклоняясь, она осматривала трупы, и на ее отвратительном лице отражалась дьявольская радость.

Это был почти не человек!

Ужас из ужасов, он грабил мертвых!

Роди увидел его, но снова потерял сознание.

А мародер продолжал свое отвратительное занятие, сопровождая все действия хриплым голосом, напоминающим клекот стервятников.

- Хе! хе! хе! - хихикал он про себя. - Неплохая добыча - и от белых, и от краснокожих. Благословенна будь их вражда! О, старый негр рад, так рад! Но где же он - где он? Если я его не найду, значит все было напрасно.

Хромоногий - это был именно он - продолжал упорные поиски, осматривая тела, снимая с них украшения, переходил от одного мертвеца к другому, но оставался неудовлетворенным.

Кого он искал?

И тут от груды тел послышался слабый голос:

- Воды!

Негр вздрогнул и испустил торжествующий вопль.

Он узнал голос Элайаса Роди, человека, которого он искал.

И когда Роди пришел в себя, он увидел над собой уродливое лицо, которое заставило его вскрикнуть от ужаса!

Глава XXIX

РАДОСТЬ ДЬЯВОЛА

- Я вас нашел, верно?

- Хромоногий!

- Да, я Хромоногий!

- Ради любви Господа, каплю воды, одну каплю воды!

- Если бы все это место было озером, я бы не дал вам ни капли.

- Что это значит, Хромоногий?

- Ха! Время, которого я долго ждал, наконец пришло! Знаете ли вы, где ваш сын Уоррен?

- Слава богу! Он далеко отсюда и в безопасности!

- Ха! ха! ха! В безопасности! Да, в полной безопасности, с большой дырой в голове!

Элайас Роди с трудом сел и посмотрел на говорящего.

- Он умер?

- Да, умер! И я привел его к смерти! Ха! ха! ха!

- Кто ты? Ад выпустил дьявола, чтобы издеваться надо мной?

- Может, так оно и есть. Кто я? Разве вы не узнали меня, Роди? Масса Роди?

- Нет, дьявол! Я тебя не знаю! Мой сын мертв! Боже! Чем я заслужил это?

- Чем заслужил? Чем заслужил? Вы делали самые ужасные вещи, на которые способно черное сердце белого человека, но настал наконец день расплаты! Значит, вы меня не узнаете?

- Уходи, дьявол, дай мне умереть в мире!

- В мире! Нет, вы умрете так, как заставляли жить других, - в боли и страданиях! Когда уже не сможете слышать голос негра, он будет шипеть вам в уши, чтобы этот голос достиг вашей бессмертной души в последние минуты вашей жизни!

- Кто... кто ты?

- Я Рюбен, сын Эстер!

- Эстер?

- Да! Эстер, рабыни вашего отца! Это вы стали причиной ее смерти! Теперь узнаете меня?

Роди застонал.

- Это вы из забавы прострелили мне ногу, когда я был еще мальчишкой. Все эти годы я был рядом с вами, но вы меня не узнавали. Ведь я слишком ничтожен - такой джентльмен, как вы, не может меня заметить. Но у меня хорошая память, я дал клятву и сдержал ее. Моя мать была рабыня, но она была моя мать, а я, хоть и черный человек, но я человек, пусть даже вы и такие, как вы, так не считают! Теперь вы меня узнали?

Роди молчал.

- Когда я вынужден был, хромая, уйти с плантации вашего отца, я был еще мальчишкой, но мальчишка тоже может ненавидеть жестоких масса, как ненавидит сейчас хромой негр Элайаса Роди. Дни и годы прошли с тех пор, но ненависть не оставляла меня. И теперь я счастлив: умирающий плантатор в руках низкого раба. Не бойтесь! Я не подниму руки, чтобы помочь вам умереть. Буду только сидеть и смотреть, как ваша черная душа будет расставаться с телом. Это принесет мне радость!

- О, дьявол! - воскликнул раненый, страдая от нестерпимой боли.

- Дьявол? Да, я дьявол, и вы сделали меня таким!

Негр, как и сказал, сел рядом с Роди, приблизился к умирающему, и ужасная злорадная ужимка искривила его губы.

Он продолжал смотреть, пока лицо жертвы не посерело и некогда яркие глаза не потускнели и не затянулись пеленой смерти.

Крики стихли, и раздавались одни лишь жалобные стоны:

- Помогите! Помогите! Воды! Воды! У меня горит душа! Дьяволы! Демоны! Прочь! Прочь! Отпустите меня! Уберите с моего сердца свои горящие руки! Отпустите! Ах! Какой ужас!

Затем и стоны прекратились. Элайас Роди умер.

Негр без всякой жалости смотрел на агонию врага, слушал его предсмертные вопли, а когда душа отлетела, сжал кулаки и, торжествуя, встал над бесчувственным телом.

И в этот момент на сцене появился новый персонаж.

На небольшом удалении от этого места стоял человек, опираясь на ружье, и разглядывал дымящиеся руины. Он стоял уже какое-то время, но не подозревал, что на холме есть еще кто-то живой.

Но вот внимание его привлек Хромоногий. Негр, убедившись в смерти своего врага, не мог больше сдерживать свою свирепую радость, принялся приплясывать, выкрикивая при этом:

- Хо! хо! Мертв! Какое развлечение для старого негра! Только подумать, что это старый негр послужил причиной войны между белыми и краснокожими! Ха! ха! ха! Это слишком хорошо, чтобы в это поверить! Но это правда! Это правда! Закончив эту речь, чудовище неожиданно подпрыгнуло в воздух и упало замертво лицом вниз.

Из спины его торчал длинный охотничий нож.

- Будь ты проклят, черный пес! Если ты послужил причиной одной войны, то к другой уже не сможешь приложить руку! Я поклялся не проливать кровь белых и не поднимать оружие против краснокожих, но черная кровь в мои условия не входит!

Говоря так, Крис Кэррол выдернул свой нож из тела негра и хладнокровно ушел с этого места.

Глава XXX

ЛИШЕННЫЙ РАДОСТИ МЕСТИ

Добравшись до лагеря, Вакора распустил воинов и в одиночестве вошел в свой вигвам.

Остаток ночи он провел в размышлениях.

Неужели кровь белого человека в жилах заставляла его думать о бойне, которую он приказал устроить и в которой сам принял участие?

Странное несоответствие природы.

Героический вождь, все еще в воинской раскраске народа своего отца, не мог сдержать дрожь, вспоминая последние несколько часов.

Дух матери, казалось, возник перед ним; глаза у нее печальные и укоризненные, на сердце камень.

- Это были люди моей расы и твоей тоже, ты принес их в жертву своей мести.

Так, казалось, она говорила.

Голова Вакоры упала на грудь. Он тяжело вздохнул.

Долго продолжал он мрачно размышлять, и мысли его были тяжелей свинцового грузила.

Медленно ползли ночные часы, но он не шевелился. Страх и недобрые предчувствия заполнили сердце воина.

- Я все это сделал ради лучшего, - говорил он. - Свидетель мне Великий Дух - ради лучшего! Ради будущего народа моего отца я закрыл свое сердце для жалости. Не только из-за наших нынешних несчастий призывал я своих людей к убийствам. Они должны начать великое дело возрождения народа уверенными в своих силах, убежденными в своей непобедимости...

Подобно всем легковозбудимым натурам, Вакора поддался приступу уныния. Когда не нужны были действия, возбуждение спадало, светлая надежда сменялась мрачными сомнениями.

Солнце высоко поднялось в небе, когда он шевельнулся и попытался стряхнуть тяжелые мысли. Сделав усилие, он вышел из вигвама, чтобы посовещаться с воинами своего племени. А когда вышел, увидел медленно приближающегося Марокоту. Спящая ненависть мгновенно пробудилась. В глазах молодого индейца он прочел, что у того есть новости.

- Говори. Ты нашел его?

- Да. Он найден!

- Я имею в виду Уоррена Роди. Не ошибись, Марокота. Скажи мне снова, что Уоррен Роди найден.

- Он найден!

- Тогда все хорошо. Быстрей приведи его ко мне - я хочу взглянуть в лицо этому бледнолицему псу!

Марокота ничего не ответил и стоял неподвижно.

- Ты меня слышал? Приведи ко мне этого пса. Глаза мои жаждут увидеть его лицо. Я хочу видеть, как он побледнеет от страха, как будет дрожать передо мной.

Марокота продолжал молчать.

- Клянусь Великим Духом, Марокота, почему ты не идешь за ним? Почему ничего не отвечаешь мне?

- Марокота страшится твоего гнева.

- Ты, индейский воин, боишься? Что это значит?

- Что я ослушался твоего приказа.

- Ага, несчастный, я понял! Ты нашел его, но он сбежал!

- Нет...

- Но что тогда? Говори! Он победил тебя? Оказался слишком силен? Тогда призови наших воинов, и даже если это будет стоить жизни всем индейцам Флориды, он должен быть пойман! Отвечай мне, или я накажу тебя!

- Марокота заслуживает наказания.

Молодой вождь, теперь уже основательно разозленный, бросил свирепый взгляд на потупившегося индейца. Вакора едва сдерживался, чтобы не бросить Марокоту на землю. С огромным усилием он заставил себя сказать:

- Больше никаких загадок! Говори! Где он?

- Он мертв!

Вакора сделал шаг к нему и воскликнул:

- Ты убил его?

- Да, я!

Марокота стоял, бесстрашно ожидая удара.

С проклятием Вакора бросил свое оружие на траву.

- Несчастный! - воскликнул он. - Ты лишил меня радости мести! Пусть рука, которая отняла у него жизнь, вечно висит у тебя на боку неподвижно! Пусть - о, будь ты проклят!

Марокота опустил голову на грудь. Он не смел встретить гневный взгляд вождя, боялся его больше, чем удара томагавка.

Некоторое время оба молчали, и Вакора нервно расхаживал взад и вперед, как тигр в клетке.

Глава XXXI

ПЕЧАЛЬНОЕ ЗРЕЛИЩЕ

Немного погодя вождь остановился перед молчащим воином.

- Расскажи, как это случилось, - сказал он, очевидно, успокаиваясь. Рассказывай все, как было!

Марокота поведал ему обо всем.

- Значит, ты выстрелил в чудовище, чтобы спасти жизнь Нелати?

- Да.

- А он? Где Нелати?

- Недалеко. Вместе с Сансутой. Вон они идут!

Вакора посмотрел в указанном направлении и увидел приближающихся брата и сестру.

Вздох, больше похожий на стон, вырвался из его груди.

Прекрасная девушка, теперь бледная и печальная, склонив голову на плечо Нелати, казалось, поглощена рассматриванием полевых цветов, которые держала в руке. Другие цветы были вплетены в ее волосы.

Только так брату удалось увести ее с того места, на котором погиб ее соблазнитель. Он уговаривал ее, как мог, каждый раз останавливаясь и позволяя ей срывать цветы, растущие вдоль тропы.

Подойдя к Вакоре, Нелати протянул к нему руки, и двоюродные братья со слезами на глазах обнялись.

А Сансута не отрывала глаз от букета. Беспокойными движениями она непрерывно перебирала цветы, напевая печальную индейскую песенку.

- Нелати, - сказал Вакора, - какое печальное зрелище!

- Тише! Сейчас она успокоилась! Дважды за утро у нее были приступы плача и отчаяния. Видишь, она не замечает нашего присутствия. Марокота рассказал тебе?

- Рассказал все! Я с радостью - и теперь, когда увидел ее, в десять тысяч раз охотней! - отдал бы собственную жизнь, чтобы отобрать жизнь проклятого мерзавца!

- Судьба решила по-иному!

- Да, это так! Но что делать с нею? Она не может здесь оставаться. Мы вступили на тропу войны. Ее вместе с остальными скво нужно увести в наш поселок.

- Тогда я ее отведу: со мной она спокойна. Но я не буду отсутствовать долго. Я жажду действий.

- Да будет так!

Нелати повернулся к сестре и взял ее за руку, но тут появился воин, крича на бегу:

- Хорошие новости! Найдено тело белого вождя Роди, и...

Слишком поздно увидел он предупреждающий жест.

Сансута услышала роковое имя.

Отбросив цветы, она принялась дико кричать. В отчаянии она бросалась то к родному, то к двоюродному брату, которые оба стояли неподвижно, ошеломленные ее глубоким горем.

- Куда вы его спрятали? Отдайте его мне! Вы не должны его убивать. Нет, нет, нет! Я вам говорю: не причиняйте ему вреда! Уоррен! Уоррен! Это Сансута! Убийцы! Вы хотите убить мою любовь? Он вам ничего плохого не сделал. Возьмите мою жизнь, не его! Уоррен, Уоррен! О, не прячьте его от меня! Смотрите, у вас на руках его кровь! Глаза его закрылись, он умер! Это вы убили его! Нет, нет, не подходите! Я не позволю вам притронуться ко мне кровавыми руками. Назад! Назад! Я найду его! Нет, вы сначала должны убить меня! Я найду Уоррена Роди! На помощь! На помощь! Спасите меня от его убийц! Помогите найти моего убитого возлюбленного!

Эти крики вселяли ужас в сердца тех, кто их слышал. А девушка рванулась и побежала в лес.

По знаку Вакоры Нелати бросился за ней.

- Пусть молния сожжет тех, кто привел ко всему этому! Как я глуп был, когда чувствовал жалость к бледнолицым. Ничто не может отомстить за такое! Клянусь мстить, и месть моя будет такой ужасной, что сегодняшняя ночь покажется всего лишь насмешкой!

С этими словами молодой вождь торопливо ушел, сопровождаемый Марокотой и вестником.

Глава XXXII

ПОЩАДИ ЕЕ! ПОЩАДИ!

Возможность для мести представилась немедленно.

На площадке, окруженной индейскими вигвамами, под охраной нескольких воинов стояла группа бледнолицых пленников.

Она состояла из нескольких мужчин и девушки.

Вакора остановился, разглядывая эту группу. Лицо его озарилось свирепой радостью.

Один из вождей сообщил, что пленники были захвачены, когда пытались скрыться в соседнем лесу.

- Что нам с ними делать? - спросил он.

- Они будут подвергнуты пытке!

- А девушка?

- Она тоже умрет! Кто она?

- Не знаю.

Обратившись к Марокоте, Вакора повторил вопрос.

Марокота тоже не знал пленницу.

Вождь приказал подвести ее к себе.

Хотя девушка явно страдала от усталости и горя, она приблизилась гордой и грациозной походкой. Подойдя к Вакоре, она со скромной храбростью посмотрела ему в лицо.

- Кто ты? - спросил он.

- Твоя пленница!

- Когда тебя схватили?

- Часа два назад!

- Ты пыталась бежать?

- Да!

- А кто твои спутники?

- Я знаю о них только, что это жители поселка. Они были добры ко мне и пытались помочь спастись.

- Ты знаешь свою судьбу?

Она печально ответила:

- Я не жду милости.

Вакора, пораженный таким ответом, почувствовал к отважной пленнице интерес, который не смог бы объяснить.

- Тебя научили относиться к краснокожим как к безжалостным дикарям?

- Не безжалостным, только мстительным.

- Значит, ты признаешь, что у нас есть основания для справедливой мести?

- Я так не говорила.

- Но намекнула.

- У всех есть враги. Истинно велики только те, кто умеет прощать.

- Но дикари должны действовать в соответствии со своими инстинктами.

- Дикари - да! Но люди, умеющие отличать добро от зла, должны действовать по велению разума.

- Если я пощажу тебя, ты по-прежнему будешь считать меня дикарем?

- Моя жизнь ничего для меня не значит. Те, кого я любила, мертвы.

- Твоя мать?

- Она умерла, когда я была ребенком.

- Отец?

- Был убит прошлой ночью.

Вакора, казалось, задумался, потом как будто про себя сказал:

- Такая юная, однако не боится смерти.

Девушка услышала это и ответила:

- Несчастные приветствуют смерть!

- Несчастные?

- Я тебе сказала, что все, кого я любила, погибли.

- Да, смерть ужасна.

С грустной улыбкой девушка спросила:

- Правда?

Вакора был задет. Бесстрашный вождь почувствовал симпатию к девушке. У него возник еще один вопрос, и он его немедленно задал:

- Как тебя зовут?

- Элис Роди.

С криком дьявольской радости он схватил девушку за руку.

- Ты! Дочь проклятого человека, сестра демона в человеческом облике? Клянусь Великим Духом над нами, клянусь пеплом своих предков, ты умрешь! Я собственной рукой нанесу смертельный удар!

Произнеся эти слова, он извлек нож и готов был пронзить сердце Элис, когда кто-то перехватил его руку и вождь услышал голос, полный боли:

- Пощади ее! О, пощади! Возьми за нее мою жизнь!

- Нелати?

- Да, Нелати, твой брат, твой раб, если хочешь, только оставь ей жизнь.

- Ты забыл, как ее зовут!

- Нет, нет, я слишком хорошо знаю ее имя.

- Ты забыл, что ее отец послужил причиной всех несчастий!

- Нет, не забыл. Я и это помню.

- Что ее брат - похититель Сансуты...

- Нет, Вакора, я все помню!

- Тогда ты лишился разума, если просишь пощадить ее. Она должна умереть!

- Я не безумец. О, Вакора, на коленях умоляю пощадить ее!

- Встань, Нелати. Сын Олуски ни перед кем не должен преклонять колени. Благодаря твоему заступничеству, она останется жить.

Нелати встал.

- Ты поистине наш вождь, Вакора, сердце твое открыто и щедро.

- Подожди, ты неправильно меня понял. Я сохраню ей жизнь, но "око за око": она испытает то же, что испытала Сансута. Я сохраню ей жизнь, но не честь!

- Вакора!

- Я сказал. - Он повернулся к собравшимся воинам, которые изумленно наблюдали за этой сценой. - Это дочь нашего врага Элайаса Роди. По просьбе Нелати я сохраняю ей жизнь. И отдаю ее племени: поступайте с ней, как хотите!

Нелати встал перед подходившими воинами.

- Назад! - воскликнул он. - Первый, кто коснется ее, умрет!

Вакора взглянул на брата. Изумление боролось в его груди с гневом.

- Не обращайте на него внимания, он безумен!

- Нет, не безумен!

- Тогда говори: в чем дело?

- Я люблю ее! Я люблю ее!

Девушка, которая все это время стояла неподвижно, как статуя, опустилась на землю и закрыла лицо руками.

Для Вакоры слова Нелати были не менее удивительными. Повернувшись к дрожащей девушке, он сказал:

- Ты слышала слова Нелати. Он тебя любит.

Девушка негромко ответила:

- Слышала.

- Он любит тебя. Вакора тоже любил. Его любовь растоптал твой негодяй-брат! Но я прислушаюсь к словам Нелати. Я выполню его просьбу. Тебе сохранят и жизнь и честь, но ты останешься пленницей. Уведите ее!

- А эти люди? - спросил воин, указывая на остальных пленников.

Сердце Вакоры, тронутое на мгновение мольбой брата и героическим поведением Элис Роди, снова ожесточилось.

- Они умрут - без пыток, но немедленно. Расстреляйте их!

Храбрых поселенцев, которые не просили о пощаде, увели.

Нелати подошел к девушке и протянул руку, собираясь увести ее. Она с дрожью отпрянула и с выражением горя пошла одна. Вакора, оставшись в одиночестве, опять задумался. Он расхаживал взад и вперед перед своим вигвамом.

Вскоре в лесу раздалось несколько гулких выстрелов. Пленники были навсегда избавлены от всех земных забот.

Глава XXXIII

РАЗВАЛИНЫ СРЕДИ РАЗВАЛИН

Индейский лагерь вблизи залива Тампа был свернут. Женщины и дети, в сопровождении нескольких воинов, ушли в поселок.

Вместе с ними пленницей ушла и Элис Роди.

Вакора, Нелати и остальные воины присоединились к союзу племен, и вскоре война разгорелась по всему полуострову.

Какое-то время племена семинолов вели бродячую жизнь. Попеременные успехи и поражения требовали от них неусыпной бдительности и постоянной смены мест.

Поэтому двоюродные братья лишь изредка посещали поселок, в котором жили женщины и дети.

У Сансуты приступы безумной ярости случались редко. Обычно она была молчалива и печальна, бродила в окрестностях, погруженная в свои спутанные мысли.

Элис, хотя и оставалась пленницей, могла ходить куда вздумается. У бедной девушки после потери отца и брата не было стремления вырваться на свободу. Ее охватило равнодушие ко всему на свете.

Она ни с кем, кроме Сансуты, не разговаривала, и лишившаяся рассудка жертва бессердечного эгоизма ее брата, казалось, одна была способна вызвать в ней интерес.

Нелати в своей любви к бледнолицей девушке ничего не добился. Она лишь печальной улыбкой отвечала на терпеливое поклонение юноши.

В те редкие перерывы, какие допускала война, Нелати приходил в поселок и становился буквально рабом Элис; тысячью способов пытался он заслужить ее внимание.

Но до сих пор все было безуспешно.

Напрасно вставал он на рассвете и уходил в леса, чтобы раздобыть для нее самые яркие птичьи перья или нарвать редких цветов.

Когда он приносил ей подарки, она равнодушно благодарила его и разглядывала их без всякой радости.

Одинаково равнодушной она оставалась к его непрестанным заботам о ее удобствах, и, казалось, не обращала никакого внимания на его присутствие и на его страсть.

И он ни о чем не говорил с нею.

Признание в любви было вырвано у него стремлением спасти ее жизнь - и с тех пор больше никогда не повторялось.

Он чувствовал, что его страсть безнадежна, но не отказывался от нее.

Но для Сансуты Элис оказалась поистине ангелом-хранителем.

Вначале индианка уходила от осторожной нежности, которую проявляла бледнолицая, и, казалось, пугалась ее голоса. Однако со временем, покоренная волшебством доброты, она стала искать общества пленницы и в ее присутствии казалась счастливой.

Они часто вдвоем уходили из поселка и в каком-нибудь укромном месте проводили часы: Элис в молчаливых раздумьях, Сансута - в детских забавах; она нанизывала бусы или собирала букеты диких цветов, перевязывая их лианами.

Любимым их местом стала старая крепость.

Они молча сидели в развалинах, каждая занятая своими мыслями.

Так спокойно и размеренно проходила их жизнь, а вокруг бушевала война.

Но первый приступ бури миновал и сменился периодом временного затишья.

Бледнолицые оставили небольшие поселения и отдельные плантации и в соседних городах ждали прибытия армейских правительственных частей, которые направлялись на полуостров.

Индейцы использовали этот промежуток для общих встреч и выработки лучшей организации.

Нелати и Вакора вернулись домой - именно так называл теперь Вакора место, где постоянно проживало племя Олуски.

Потребности войны вынудили его воинов отказаться от поселка, в котором жил отец Вакоры, и теперь два племени - Олуски и его собственное - слились и образовали мощный союз.

Чувства вождя к пленнице разительно переменились. Он больше не хотел причинить ей вред, и, если бы она попросила освободить ее, он согласился бы.

Но какая польза от свободы для бездомной?

Когда-то пленница была предана своему дому. Теперь, когда родственники погибли, а дом сгорел, ей было безразлично, где жить.

Подобно несчастным, о которых рассказывает история, чье заключение пережило память о прошлом, чьи друзья и родственники утонули в море забвения, Элис Роди боялась свободы, она предпочитала плен неведомому будущему, в котором никто не ждал ее возвращения и никакой друг ее бы не встретил.

Надежда, это самое ценное сокровище несчастных, больше ей не принадлежала.

Но в сердце ее проникло ощущение безопасности, почти удовлетворения. Время начинало заглаживать нанесенную ей ужасную рану.

Удивительное превращение произошло с некогда пылкой девушкой, проявившей такую энергию и мужество в опасности.

Так думал молодой вождь Вакора.

Для Нелати тоже наступило время покоя, но покоя печального. У девушки не было сил избегать его преданного поклонения, и она покорно принимала его, но никак не подбадривала.

Однажды солнечным днем Сансута в сопровождении Элис направилась в развалины крепости.

Придя туда, Сансута занялась вышиванием сумки. Элис, сев на камень, следила за действиями своей подруги.

Индианка, сидя рядом с бледнолицей, казалось, вот-вот потеряет сознание. За последние несколько недель она очень похудела, и ее впалые щеки покрывал лихорадочный румянец.

- Положи голову мне на колени, Сансута!

Говоря это, Элис осторожно прикоснулась к бедняжке рукой.

- Я устала... так устала! - сказала Сансута.

- Не нужно уходить так далеко. Нужно поискать другое место, поближе к поселку.

Казалось, индейская девушка ее не слышит, она стала негромко напевать. Неожиданно она замолчала и посмотрела в лицо спутнице.

- Прошлой ночью мне снился сон. Я была в другой земле и шла по лесистой тропе. Все вокруг было усеяно прекрасными цветами. По обе стороны от тропы росли замечательные растения, и вокруг летали яркие бабочки. Были птицы с золотым и серебряным оперением! Я услышала музыку. Это была земля Великого Духа? Как ты думаешь?

- Кто знает? Может быть.

- Там я встретилась с отцом. Он был не суровым воином, как всегда; отец был печален и плакал. Почему он плакал?

Элис молчала. Она с трудом сдерживала слезы, услышав этот безыскусный вопрос.

- Увидев, что он плачет, я тоже заплакала и поцеловала его. Он говорил со мной ласково - но почему он плакал?

Спутница продолжала слушать, не отвечая.

- Потом мне снилось... нет, я не могу вспомнить, что еще мне снилось... но там был кто-то еще. Казалось, я и его узнаю - но тут началась сильная буря, все потемнело, и я испугалась. Что это было?

- Увы, Сансута, я свои собственные сны не могу разгадать, тем более твои.

Но Сансута уже забыла о своем вопросе и снова начала негромко напевать. Вскоре она опять замолчала, обняла Элис руками за шею и прошептала, что устала.

Бледнолицая девушка поцеловала ее, и ее слезы упали на щеки Сансуты.

- Почему ты плачешь? Кто тебя обидел?

Если бы Элис смогла облечь свои мысли в слова, она ответила бы: "Весь мир".

Вместо этого она только приласкала свою спутницу, и вскоре та уснула.

Для художника это была бы достойная сцена - прекрасная, печальная и производящая сильное впечатление.

Молодой индеец, который был молчаливым свидетелем ее, должно быть, так и подумал, потому что отвернулся со вздохом.

Этим индейцем был Вакора.

Глава XXXIV

СТРАННЫЕ ПЕРЕМЕНЫ

Любовь Вакоры к Сансуте давно сменилась жалостью.

Новое чувство овладело его сердцем.

Из пепла прошлого возродилась новая любовь. Предметом ее стала Элис Роди!

Вначале Вакору восхитило ее мужество. Потом он стал свидетелем ее благоразумия и нежности. И, конечно, он не мог не заметить ее красоты.

Постепенно уважение, которое он испытывал к пленнице, переросло в страсть.

В его груди жалость и любовь поменялись местами. Поменялись местами и вождь с пленницей.

Девушка была свободна, а он стал ее пленником.

Это новое чувство пришло не сразу. Оно росло незаметно и медленно, но неотвратимо.

Одна мысль тревожила Вакору.

Он помнил о том, как Нелати восторгался Элис Роди. Он видел, что девушка остается равнодушной, но не хотел проявлять свое собственное чувство из сострадания к брату Сансуты. Поэтому его любовь была безмолвной, и пленница о ней даже не подозревала.

Но что происходило с ней?

Она тоже изменилась.

Благодаря одному из тех чудесных превращений, на которые способно человеческое сердце, Элис Роди не только смирилась со своей жизнью среди индейцев, но скоро очень заинтересовалась ими, и у нее стали даже появляться приятные мысли.

Как уже говорилось, многие семинолы получили неплохое образование, которое произвело на них очищающее воздействие. Особенно это было справедливо по отношению к молодому вождю Вакоре, и Элис не могла не отметить это про себя.

Первой ее мыслью было: как многого мог бы он достичь, если бы родился среди другого народа. Ей никто не говорил о его матери, но она не сомневалась, что в его жилах течет кровь белого человека.

Кем стал бы этот человек, обладающий умом, рыцарской храбростью и благородством, в обществе, которое развило бы эти его свойства?

Вопрос этот правомерен, если однобоко подходить к цивилизации. Но не следует забывать, что и цивилизация часто приближается к варварству из-за эгоизма и алчности.

Элис для себя находила ответ на этот вопрос, и ответ был благоприятным для молодого вождя.

Но на этом она не останавливалась, а продолжала размышлять о характере Вакоры.

Ей казалось, что его задумчивость происходит от сожалений по поводу войны, которую он ведет, и от благородного энтузиазма, которым полна его душа.

Сердце женщины легко поддается восхищению при встрече с благородным и целеустремленным человеком!

Поэтому вполне естественно, что первоначальное отвращение сменилось в Элис интересом, а интерес перешел в...

Во что?

Элис Роди не находила ответа на этот вопрос. Она избегала поисков ответа и пыталась по-прежнему думать о Вакоре, как о своем похитителе.

Но вскоре думать так стало для нее невозможно.

Ни один Благородный Рыцарь не мог бы вести себя вежливее. Ни один принц не способен быть достойнее своего происхождения. Она много раз восхищалась его умом, мужеством и смелостью. Вакора был проявлением благородства самой природы.

Несколько месяцев привели к удивительным переменам в персонажах нашего рассказа, и к тому времени, как Вакоре пришлось снова возвращаться на войну, и он, и его пленница ощущали странную пустоту в сердце, непривычную, новую, незнакомую.

Нелати, потерявший надежду завоевать сердце бледнолицей девушки и впавший в состояние спокойного отчаяния, ушел вместе с двоюродным братом, надеясь на поле битвы найти выход своей печали.

Судьба его, закутанная в темную загадку будущего, была от него скрыта.

Глава XXXV

МИРНОЕ РАССТАВАНИЕ

Лето сменилось осенью.

Состояние несчастной Сансуты ухудшилось.

Ее слабость, постоянно усиливавшаяся, достигла такой степени, что индианка больше не могла посещать свои любимые места с Элис. Больная похудела, лицо у нее осунулось.

Только в темных, блестящих глазах, казалось, еще теплилась жизнь.

Припадки ярости прекратились. Время от времени сознание ее прояснялось, и тогда она проливала потоки слез на плече белокожей подруги. Казалось, только с возвращением болезненного состояния возвращаются к ней мир и спокойствие.

Однажды на закате девушки сидели у входа в жилище Сансуты.

- Смотри, - сказала индейская девушка, - цветы закрываются, птицы улетели в глубину леса. Я все время ждала кого-то, но он не пришел. Ты знаешь, кто это?

- Нет, не знаю.

- Это Уоррен. Почему ты дрожишь? Он тебе не причинит вреда. А ты думала, о ком я говорю?

- Не могу сказать, дорогая Сансута.

- Конечно, ни о ком другом. Я всегда о нем думаю, хотя... - добавила она шепотом, - почему-то не смею позвать его по имени. Боюсь это сделать. Боюсь брата Нелати и двоюродного брата Вакоры. Почему заходящее солнце такое алое? Оно цвета крови - крови - крови! Красный цвет, он и у тебя на руках! Ах, нет, ты не убийца!

- Тише, Сансута, успокойся!

- О, это солнце! Знаешь, мне кажется, я в последний раз вижу, как оно садится. На небе темные полосы и ряды черных туч. Это последний день, последний день!

- Я ничего не вижу, просто наступает вечер.

- Но ты должна слышать! Разве ты не слышишь, как поют призраки на могиле Олуски? Он мой отец. Я слышу пение. Это призыв. Он обращен ко мне. Я должна идти.

- Идти! Куда?

- Далеко. Нет, не нужно прижимать меня к сердцу! Не тело Сансуты покидает тебя - ее душа. В землях счастливой охоты я встречусь с ним.

Немного погодя, она успокоилась; но этот спокойный период быстро кончился, и горячие слезы опять полились на впалые щеки.

Снова разум покинул Сансуту, два или три часа она отказывалась войти в вигвам и беспрерывно бредила наяву.

Элис могла только сидеть рядом с ней и слушать. Время от времени она пыталась успокоить Сансуту, но напрасно.

Постепенно голос Сансуты слабел. Она тяжелей опиралась на руку своей подруги, и глаза ее потускнели. Состояние ее вызывало все большую тревогу. Элис хотела встать и позвать на помощь, но умоляющий взгляд Сансуты остановил ее.

- Не покидай меня! - негромко попросила девушка.

Голос у нее снова изменился. К ней вернулся рассудок, и Элис поняла это.

- Не покидай меня! Я не задержу тебя надолго. Теперь я тебя знаю - мне кажется, я знала тебя многие годы. Ты сестра Уоррена. Сансута лежит на руках его сестры. Ко мне вернулось все ужасное прошлое. Я все помню, но ты не горюй, потому что в сердце у меня теперь мир - даже к тем, кто отнял у него жизнь. Вместе с разумом вернулась способность прощать, и последняя молитва Сансуты такова: пусть те, кто сделал Сансуту такой несчастной, будут прощены.

Говорила она еле слышно, и спутница с трудом разбирала ее слова.

- Поцелуй меня, Элис Роди! Говори со мной! Скажи, что Сансута была твоим другом.

- Была? Она мой друг!

- Нет; скажи - была, потому что я покидаю тебя. Время пришло. Я готова! Последняя моя молитва: жалость и прощение! Жалость и...

Она неслышно шевелила губами, словно продолжая молиться.

Но вот и это движение прекратилось, а с ним кончилась и несчастная жизнь.

Еще долго Элис продолжала держать на руках тело девушки, душа которой отлетела в вечность.

Глава XXXVI

СГОРЕВШАЯ ХИЖИНА

Ни во сне, ни наяву призрак Хромоногого не тревожил Криса Кэррола.

Достойный охотник считал, что совершил похвальный поступок, навсегда избавив мир от этого злобного урода.

- Дьявольский черный скунс! Плясать над телами смелых людей, которые погибли в этой проклятой войне! И еще гордиться тем, что приложил руку к развязыванию бойни! Было лишь справедливо отправить его в вечную гибель, и если бы я никогда не сделал ничего полезного для общества, все равно заслуживаю похвалы за эти три дюйма холодной стали, что всадил ему между лопатками.

Так утешал себя Крис, вспоминая страшное происшествие на холме Тампа.

Через несколько дней после битвы он вернулся и обнаружил, что мертвые похоронены, как подобает.

Об этом распорядился Вакора.

Но обгорелые руины дома Роди, однако, вызывали в памяти события той злополучной ночи.

Некоторое время после последнего посещения залива Тампа Криса Кэррола никто не видел. Ни бледнолицые, ни краснокожие не могли обнаружить его местопребывание.

Правда заключалась в том, что охотник рад был уйти от того места, где сцены насилия так задевали его чувства.

Как он сказал, он не хотел сражаться с краснокожими и не мог поднять оружие против бледнолицых.

- Не в природе человека убивать себе подобных, даже если они поступали плохо, если они мне ничего не сделали, а пока меня никто не обижал. Я буду вечно проклят, если подумаю, что виноваты краснокожие, когда они восстали против угнетения и тирании; именно так обращался с ними старый Роди. Конечно, сейчас он мертв, но если говорить правду, он был плохой человек. Нет, их нельзя винить за то, что они сделали - после того, что сделали с ними. У старого негодяя, каким бы он ни был, было одно достоинство - это его подобная ангелу дочь. Где она скрывается? Меня это удивляет, да, удивляет.

Крис не знал о пленении Элис.

Так же неожиданно, как ушел, он вернулся в окрестности залива Тампа.

Он считал, что война переместится в другое место, и по-прежнему хотел держаться от нее подальше.

- Никогда не слышал о такой проклятой войне, - говорил он себе. Сначала она здесь, потом там, потом ее нигде нет, а потом она снова начинается на прежнем месте, и все так же далеки от ее конца, как я от Гренландии. Будь прокляты все войны на свете!

Вернувшись к заливу Тампа, он обнаружил местность совершенно пустынной.

Большинство зданий и сооружений на плантациях были сожжены. Даже его собственная жалкая хижина сгорела дотла.

- Наверно, это называется превратностями войны, - заметил он, разглядывая руины. - Жалкая была хижина, и я все равно не люблю спать под крышей. Но это был дом. Тьфу! - добавил он после недолгого молчания. Зачем мне горевать из-за потери такого дома? У меня остаются саванны, где можно спать и охотиться. Если и есть для меня дом, то это только они - раз и навсегда.

Несмотря на весь свой стоицизм, старый охотник вздохнул, поворачиваясь спиной к пепелищу.

На повороте дороги, там, где Хромоногий когда-то встретился с Уорреном, он остановился и снова посмотрел на остатки дома. Он сел на ту самую ограду, на которой когда-то сидел Хромоногий, и погрузился в размышления. И так был поглощен мыслями, что, вопреки своей обычной осторожности, не замечал, как идет время и что происходит вокруг.

И не заметил приближающейся опасности.

Она появилась в виде четверых воинов, которые молча и незаметно подобрались к тому месту, где сидел охотник.

И прежде, чем он обнаружил их присутствие, он стал их пленником.

- Краснокожие! - воскликнул он, пытаясь освободиться.

Индейцы мрачно улыбались, видя его тщетные усилия.

- Клянусь вечностью! На этот раз я попался! Будь проклята моя беззаботность! Почему я не осматривался? Ну, можете смеяться, краснокожие, теперь ваша очередь. Может, следующей будет моя. Что вы делаете?

Не отвечая, индейцы связали ему руки за спиной.

Потом знаками велели идти за ними.

- Ну, что ж, джентльмены, - сказал Крис, - о более молчаливом обществе трудно и мечтать! Иду. Очень обязан вам за ваши усилия, без которых, впрочем, мог бы обойтись. Спасибо за вашу краснокожую вежливость. Идите, я пойду без вашей помощи. А куда вы направляетесь?

- К вождю, - ответил один из воинов.

- К вождю? Какому вождю?

- К Вакоре.

Крис произнес громкое проклятие.

- К Вакоре? В таком случае, мне кажется, что дни Криса Кэррола подошли к концу. Я слышал, что более свирепого и мстительного парня не бывает. Идите вперед, я пойду за вами, но мне невесело. Если меня убьют как мужчину, я не дрогну; но если пытка... ну, все равно, идите! Не заставляйте общество ждать.

И он смело пошел за ними туда, где, как он считал, его ждала смерть.

Индейцы, не обменявшись ни словом - ни друг с другом, ни с ним, направились к поселку Олуски.

На ночь остановились в лесу.

Не зажигая костра, чтобы не выдать себя врагам, они достали из сумок сушеное мясо и лепешки.

Крис получил свою долю этой скромной еды и с завистью смотрел, как его захватчики запивают сухую пищу водой из бутылки. Но, справившись с собой, проглотил несколько кусков.

Закончив ужин, двое индейцев завернулись в одеяла и мгновенно уснули. Другие двое остались стеречь пленника.

Крис понял, что убежать не удастся.

С одним, даже безоружный, он справился бы. Но двое - это слишком; к тому же он знал, что при малейшей тревоге проснутся остальные, и тогда будет четверо против одного.

Будучи философом и стоиком, он лег на землю и очень скоро уснул.

Проснулся он среди ночи один раз и увидел, что охрана поменялась. На освобождение по-прежнему никакой надежды.

- Будь я проклят! Я теперь ясно вижу, что попался! Что я могу сделать? Только натру себе руки этими ремнями!

Выругав себя еще раз за собственную глупость, он снова уснул.

Глава XXXVII

ПОД УГРОЗОЙ СМЕРТИ

На рассвете Крис Кэррол и его захватчики продолжили путь. До самого поселка они больше не останавливались.

Кэррол тщетно пытался узнать, почему они так неожиданно оказались далеко от своего племени. Индейцы ему ничего не объясняли.

Однако он понял, что поручение, по которому их посылали, не выполнено, и считал, что его пленение должно, по мнению индейцев, смягчить гнев Вакоры.

- Что ж, - рассуждал он, - наверно, я занял место какого-то бедняги. Может, мне доставило бы удовольствие, что я ему оказал услугу, только хотелось бы знать, кто это. У него; несомненно, нашлось бы кому поплакать, но некому плакать о Крисе Кэрроле. Насколько мне известно. Ну, хорошо! Пойдем вперед! Что бы меня ни ждало, вы, дикие кошки! Четверо на одного! Если бы было двое на одного, в крайнем случае трое, я попытался бы, хотя это могло мне стоить жизни. Как подумаешь, можно пожалеть, что не стал владельцем магазина!

В дороге Крис непрерывно насмехался над индейцами, но они никак на это не реагировали и продолжали бдительно следить за ним.

Около середины дня они добрались до цели.

Когда пришли в индейский поселок, Криса затолкали в одну из хижин, где он должен был ожидать распоряжений Вакоры о своей судьбе. Охотника непрерывно караулили четверо стражников - два в доме и два снаружи.

Он ожидал немедленной смерти, но до конца дня его оставили в покое, а вечером принесли ужин, состоявший из сушеного мяса, хлеба и воды. А потом позволили до утра проводить время так, как ему вздумается.

Охотник сразу принял решение. Он закутался в одеяло, которое ему дали, и через несколько мгновений крепко уснул.

Спал он до тех пор, пока кто-то не разбудил его, коснувшись плеча. Это был один из его вчерашних стражников.

- Идем!

- Это ты, старый приятель? - спросил Крис, узнав индейца. - Не могу сказать, что рад тебя видеть, потому что ты прервал очень приятный сон. Давно я таких не видел. Но неважно! Откуда тебе знать, бедняге? Ты ведь только и умеешь, что потрясать томагавком и хватать за волосы свои жертвы! Чего тебе от меня нужно?

- Воины собрались!

- Правда? Очень мило с их стороны, но им не стоило из-за меня так рано вставать. Я мог бы подождать.

- Идем!

- Что ж, иду. Думаешь, я боюсь? Думаешь, боюсь тебя, или всех воинов твоего племени, или даже твоего вождя Вакору?

- Вакоры здесь нет!

- Нет? Где же он?

- Я не могу отвечать на вопросы бледнолицего. Я пришел, чтобы отвести тебя на совет.

- Я готов.

Но когда они уже собирались выйти из дома, Крису пришла в голову неожиданная мысль, и он остановил своего сопровождающего:

- Послушай, друг, не скажешь ли мне одну вещь?

- Говори.

- Где мы?

- Это поселок Олуски.

Лицо Кэррола осветилось неожиданной радостью.

- А его сын - Нелати? И это его дом?

- Да.

- Пошли быстрей. Ты, наверно, удивляешься, чему я обрадовался? Но скажу тебе, краснокожий - не обижайся, я не знаю твоего имени, - ты и твои трое друзей старались зря.

- Что ты хочешь сказать?

- Только вот что: иди и скажи Нелати, что ты с друзьями захватил Криса Кэррола, а потом опасайтесь за свою жизнь.

- Нелати?

- Да, Нелати. Он мой друг и даст вам больше, чем вы рассчитывали.

- Нелати здесь нет.

- Нет здесь? Ты ведь только что сказал, что он в отцовском доме.

- Сказал, но сейчас Нелати здесь нет.

- Ну, хорошо, его сейчас нет, но, наверно, придет?

- Его не будет несколько недель.

Лицо Кэррола омрачилось.

- Тогда, чтобы твоя шкура досталась псам, веди меня! Теперь, когда в моей колоде не осталось тузов, я ее выбрасываю. Такова моя удача, и худшей удачи я не видывал. Ничего тут не поделаешь. Наверно, надо смириться.

Они вошли в дом для советов, где их ждали собравшиеся воины.

Ступив через порог этого дома, Крис Кэррол совершенно преобразился. Поведение его лишилось легкой насмешливой веселости, он приобрел достоинство и серьезность.

Крис сразу понял, что обречен.

Об этом сказали ему безжалостно строгие лица судей.

Последовала пародия на допрос, из него напрасно старались извлечь сведения о передвижении белых, особенно о количестве и расположении правительственных войск, которые к этому времени уже прибыли на полуостров.

Презрительный отказ предавать собственную расу не принес ему никакой пользы. Правда, он и так был приговорен к смерти, но способ смерти варьировался.

Охотник ничего не сообщил индейцам. Он, действительно, почти ничего не знал о передвижениях войск, но даже если бы командовал ими, вряд ли мог бы быть скрытнее.

Разочарованные, воины пустили в ход последнее средство: попытались угрозами пыток добиться того, чего не позволяла ему честь. Напрасные усилия.

Крис поморщился, когда они заговорили о пытках, но тут же оправился и повел себя еще более вызывающе.

- Можете причинить моему старому телу страшную боль - я знаю, вы дьявольски изобретательны, но что-то во мне все равно не станет дрожать, как бы вы ни старались, черти из ада! Это моя душа Она в ваших жестоких пытках останется такой же спокойной, как сейчас, и последним моим чувством будет презрение к вам. Крис Кэррол не просто охотник, чтобы после сорока лет быть сожженным на костре или пробитым горячим свинцом. Он умрет, как и жил, - честным человеком!

Смешанный гул восхищения и гнева пробежал по собравшимся, и было очевидно, что многие воины согласились бы отпустить пленника.

Есть что-то в подлинном мужестве, вызывающее восхищение даже у врага.

Вожди торопливо посовещались.

Скоро совещание закончилось, встал старейший из вождей и произнес приговор.

Смерть на костре у столба.

Крис Кэррол не удивился, услышав это. Приговор уже потерял для него часть ужаса. Крис смирился со своей судьбой. Только одно слово сорвалось с его губ.

- Когда?

- Завтра! - ответил тот, кто произносил приговор.

Не бросив взгляда на тех, кто положил конец его земной карьере, охотник спокойно и размеренно вышел из дома советов.

Когда он выходил, толпа перед ним расступалась; на многих лицах отразилось восхищение, на некоторых - даже жалость.

Стоицизм и храбрость индейцев известны, смерть им не страшна. Они по природе фаталисты. Но они понимают: то, чего не боятся они сами, пугает других. И поэтому они восхищались человеком, который встречает смерть так спокойно.

В их глазах старый охотник превратился в великого воина.

Но он враг - представитель расы, с которой они воюют. Поэтому он должен умереть.

Так необычно цивилизация и варварство встретились на общей почве.

Глава XXXVIII

СОННЫЙ НАПИТОК

Мужество не оставило Криса Кэррола, когда он снова оказался в своей тюрьме.

Конечно, его не покидали мысли о том, что завтра он умрет. Потому что его ждала смерть, от которой может содрогнуться даже храбрый человек мучительная смерть.

Охотник знал, что это значит.

- Пуля - это ничто, - говорил он самому себе. - Она пробивает тело, так что не успеваешь почувствовать, а как только она у тебя внутри, тебе конец. Но стоять у горящего столба - для этого потребуется вся философия, какой я обладаю. Но не нужно об этом думать, не нужно! Даже если я буду гореть вечно, они не увидят, как больно Крису Кэрролу! Пусть стараются изо всех сил, и будь они прокляты!

После этого монолога он спокойно принялся устраиваться поудобнее: постелил на голый пол одеяло, сделал изголовье из нескольких поленьев.

Когда он взял в руки поленья, странное желание охватило его: ударить стражника по голове и попытаться вырваться на свободу. Но недолгое размышление убедило его, что такая попытка обречена на неудачу: стражники снаружи готовы помешать ему уйти. Он решил, что не стоит напрасно проливать кровь, поэтому удовлетворенно лег и закурил.

Некоторое время он размышлял о своем положении, пуская клубы дыма в воздух и наблюдая, как они рассеиваются.

Раз или два ему показалось, что кто-то скребется в углу комнаты, но как только он обращал на него внимание, звук прекращался. Наконец, поддавшись усталости, он решил уснуть, и вскоре громкий храп подсказал стражникам, что они могут ослабить свою бдительность.

Поэтому они вышли из дома, предварительно убедившись, что сон не притворный.

Их по-прежнему было четверо, и они принялись оживленно болтать, на время забыв о пленнике.

Тот проснулся оттого, что его осторожно потянули за руку. Это повторялось несколько раз, прежде чем он почувствовал.

Крис мгновенно сел.

- А? Что? Клянусь вечностью!

Его остановило предупреждение о необходимости молчать, и он с удивлением разглядел, кто его разбудил. В самом темном углу комнаты появилось отверстие, а в нем виднелось лицо девушки. Крису показалось, что он его узнает.

- Тише! - шепотом сказала девушка. - Помните: за вами наблюдают. Ложитесь снова. Слушайте, но не отвечайте. Да, они возвращаются!

При этих словах говорившая исчезла. И как раз вовремя: в следующее мгновение в комнату вошли два стражника.

Но они надолго не задержались. Все их подозрения развеял громкий храп Криса.

Как только они вышли, он посмотрел в сторону отверстия и прислушался.

- Вы меня узнали? Ответьте жестом.

Крис утвердительно кивнул.

- Вы верите, что я хочу вас спасти?

Опять кивок.

- Тогда слушайте и точно выполните мои указания. Это отверстие ведет в соседний дом. Там тоже есть выход. Но, к несчастью, по пути к нему вы должны пройти через помещение, в котором всегда есть люди. Поэтому там вы столкнетесь с не меньшим риском, чем здесь. Вам придется выбраться через окно. Вы его видите?

Крис поднял голову. Он, конечно, видел это окно и искал возможности выбраться через него, но пришел к заключению, что ничего не выйдет.

И в ответ он отрицательно покачал головой.

- Может, оно слишком высоко?

Крис знаком показал, что трудность не в этом.

- Вам помешает выйти решетка на окне?

Крис качнул головой, словно китайский мандарин.

- И все? Тогда я могу вам сказать... тише! Они идут!

Один из часовых просунул голову в дверь. Убедившись, что все в порядке, тут же убрал ее. Как только голова исчезла, вернулась Загадочная посетительница Кэррола и возобновила разговор:

- Вы думаете, вам помешает бежать решетка?

Опять утвердительный кивок.

- Вы ошибаетесь.

Охотник, уже освоившийся со способом общения жестами, коротко, но энергично покачал головой в знак несогласия.

- Говорю вам, вы ошибаетесь, - продолжала девушка, - прутья перепилены. Я вижу, вы хотите узнать, кто это сделал!

Крис ответил губами "да", не произнеся ни слова вслух.

- Я!

- Вы? - знаком переспросил он.

- Да, когда-то я была пленницей в этой самой комнате; за мной не следили, как за вами, но все же я была пленницей. Я разобрала свои часы, достала детали с зазубринами и, использовав их как пилочки, перепилила прутья, оставив совсем немного, только чтобы они держались на месте.

Кэррол взглядом выразил изумление.

- Да, это была тяжелая работа, и на нее потребовалась не одна неделя. Вы, наверно, удивляетесь, почему я не сбежала. Это слишком долгая история, чтобы рассказывать сейчас.

Взгляд охотника был очень красноречив, а посетительница все понимала на лету. Он взглядом задавал вопрос.

- Нет, сейчас я не пленница, - ответила она. - Вы воспользуетесь результатами моего труда. Но вы все должны проделать очень осторожно. И сначала избавьтесь от своих стражников.

Как это сделать?

Пленник задавал этот вопрос самому себе.

- Вот бутылочка, - продолжала девушка, - в ней сонный напиток. Когда они вернутся, попросите напиться. Они дадут вам бутылку. Постарайтесь вылить туда содержимое этой бутылочки и попросите их выпить вместе с вами. Они послушаются: они никогда не отказывают осужденным на смерть. Через несколько минут зелье подействует. Тогда взбирайтесь к окну, бесшумно уберите прутья, тихо спуститесь с той стороны и уходите прямо в лес. Никаких благодарностей, пока не увидимся снова!

С этими словами посетительница исчезла, отверстие в стене беззвучно закрылось, и Крис лежал, гадая, слышал ли он наяву или во сне этот негромкий, мягкий голос.

Флакон в руке, однако, свидетельствовал, что это не сон. Посетительница не существо из иного мира, она принадлежит к реальности.

Охотник удивленно почесал в затылке и принялся обдумывать положение.

"Ну, ничего более странного мне не встречалось. Пусть заедят меня до смерти москиты, если я думал, что встречу что-нибудь подобное! И где? Я тут лежу, а это небесное создание ломает голову, как помочь старому грешнику. А, вот и вы! - продолжал он про себя, увидев двух входящих стражников. - У меня кое-что для вас есть. То-то удивитесь!"

Ничего не подозревающие объекты его риторического обращения вошли в комнату и сели недалеко от пленника, продолжая разговаривать друг с другом. Тема их разговора не интересовала пленника, который думал, как получше осуществить свой план.

Но вот настало время действовать.

Сторожа перестали разговаривать и с трудом удерживались от сна.

- Послушайте, краснокожие, - обратился к ним Крис, - не найдется ли у вас капли воды? Я умираю от жажды. Вижу, что вы сами меня не спросите, потому и спрашиваю вас.

Один из индейцев добродушно вышел и вернулся с бутылкой, которую протянул пленнику.

Крис поднес бутылку к губам и отпил, потом остановился, словно переводя дыхание.

- Клянусь вечностью, - сказал он, - я видел, как один из ваших товарищей сунул голову в дверь. Чего ему нужно?

Индейцы посмотрели на дверь.

Содержимое флакона перешло в бутылку.

Когда индейцы снова посмотрели на пленника, он сделал вид, что наслаждается очередным глотком.

Однако на этот раз не выпил ни капли.

- Ах! - воскликнул он, как будто сделав глоток и с трудом сдерживая гримасу. - Нет ничего лучше воды, когда хочешь освежиться! Умирающий снова ощущает надежду. Удивительно, как я раньше этого не пробовал! Вкус свободы стоит многого! Попробуйте сами, и не смотрите на меня так, словно вот-вот проглотите!

Скорее комическое выражение на лице пленника, чем его речь, заставило сторожей послушаться. Каждый сделал по нескольку глотков.

Казалось, они не соглашаются с Крисом в оценке этого напитка.

Старый охотник смеялся про себя, глядя на их лица.

- Не нравится? Ну, вы еще сами не понимаете, что хорошо! Бедные, отсталые люди, откуда вам знать?

Сказав это, он положил голову на свою "подушку" из поленьев и сделал вид, что засыпает.

Если и до этого индейцы казались сонными, то теперь смешно было смотреть, какие отчаянные усилия они предпринимают, чтобы не заснуть.

Напрасно разговаривали они друг с другом, напрасно вставали и расхаживали по комнате или пробовали стоять, не опираясь на стены.

Борьба между сном и бодрствованием закончилась.

Менее чем через десять минут оба сторожа лежали, вытянувшись, на полу и крепко спали.

Охотник не стал терять времени. Проворными движениями поставив ноги в промежутки между бревнами, он дотянулся до окна.

Потребовалось совсем легкое усилие, чтобы снять прутья решетки: они были очень искусно подпилены.

Скоро вся рама оказалась в руках пленника.

Он уже собирался осторожно опустить ее, когда увидел снаружи, под окном, какую-то фигуру.

Это был индеец!

Глава XXXIX

СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ

Увидев индейца, Крис Кэррол понял, что перед ним возникла дилемма.

Надо было быстро принимать решение.

Он видел, что индеец следит не за ним, а внимательно смотрит на окна соседнего дома.

Неслышно подтянув тяжелую раму - у него от ее тяжести уже начали уставать руки, - Крис осторожно опустил ее внутрь комнаты и снова поднялся к окну.

Перед этим, однако, он забрал нож у одного из спящих часовых.

Индеец за окном продолжал стоять неподвижно.

Крис выглянул и увидел, что тот по-прежнему смотрит в одном направлении.

Что делать?

Охотнику оставалось только одно.

Он бесшумно выбрался через окно. И сделал это так незаметно, что индеец обнаружил его присутствие, только когда Крис схватил его за горло и повалил на землю.

Но когда он совершил этот подвиг, его поджидал сюрприз Кэррол посмотрел индейцу в лицо, узнал и обрадовался, что не ударил ножом:

- Нелати!

- Кэррол!

- Тише, ты разбудишь всех краснокожих поблизости!

- Что ты здесь делаешь?

- Вылез из того окна.

Он указал на открытое окно.

- Но как ты здесь оказался?

- Не по своей воле, можешь быть уверен. Я военнопленный.

- Кто тебя захватил?

- Четверо ваших индейцев.

- Ты пленник?

- Вот именно. Но долго бы им не был.

- Что это значит?

- Завтра я был бы мертв, как может быть мертв человек, когда сорок или пятьдесят парней будут прижигать ему тело.

- Тебя приговорили к сожжению?

- Да, парень, и я очень рад, что могу тебе об этом рассказать, а не просто думать взаперти.

- Кто тебя приговорил?

- Ну, если я и знал их имена, то они выскользнули у меня из памяти, но это воины твоей непросвещенной общины.

- Почему ты не послал за мной?

- Я думал об этом, но мне сказали, что ты ушел и не успеешь вернуться, чтобы присутствовать на церемонии.

- Но как ты выбрался? Кто открыл тебе окно?

- Это сделал ангел.

- Ангел? О чем ты?

- Именно так: в углу комнаты есть дыра, и в ней появился ангел и показал мне дорогу на свободу.

- Кто это был?

- Ну, бесполезно скрывать от тебя...

- Говори! Кто это был?

- Я тебе скажу. Но сначала послушай кое-что другое. Нелати, парень, я однажды оказал тебе услугу.

- Да. Я никогда этого не забуду.

- Да черт побери, я не ради этого вспомнил! Посмотри мне в лицо и дай слово, что ты будешь на моей стороне. Скажи это, и я поверю тебе.

- Клянусь словом индейского воина - я твой друг!

- Правда, Нелати? Тогда прости, что я сомневался в тебе! Твою руку!

Они обменялись дружеским рукопожатием.

- Я доверяю тебе больше, чем свою жизнь, - доброе имя и судьбу самой замечательной, подобной ангелу девушки, какую я только видел...

- Элис Роди?

К удивлению охотника, Нелати сам произнес это имя.

- Да, это была она. Но как ты смог догадаться?

- Потому что я никогда о ней не забываю.

Охотник издал странное восклицание.

- Хо-хо! - произнес он негромко. - Вот в каком направлении дует ветер? Бедняга! Боюсь, у тебя нет ни одного шанса!

- Я тоже боюсь этого, - заметил Нелати, услышавший слова охотника. Но пойдем! Я кончу то, что она начала. Несмотря на риск, я помогутебе вернуть свободу.

- Рад это слышать.

- Тогда иди за мной!

Индеец быстро пересек открытое пространство за домом и пошел к опушке леса. Освобожденный пленник молча шел за ним.

Они остановились в тени виргинских дубов, и здесь Кэррол увидел лошадь.

- Она твоя, - сказал Нелати. - Двигайся прямо по тропе, и ты свободен.

- Нелати, - ответил охотник, - ты оказал мне большую услугу. В обмен на это хочу дать тебе совет: откажись от девушки, которая стала вашей пленницей, отправь ее назад, к ее народу, и забудь о ней.

- Ты хочешь сказать, если я смогу забыть?

- Ну, я сам не очень хорошо разбираюсь в таких вещах, но мой совет: откажись от нее. Ты будешь гораздо счастливее, - неожиданно страстно добавил он. - Эта девушка выше тебя и меня или таких, как мы. Она, как ангел небесный, выше смертных. Поэтому откажись от нее, парень, откажись!

Снова пожав Нелати руку, старый охотник сел в седло, сжал ногами бока лошади и уехал свободным человеком.

- Давай, семинольская животина, - обратился он к лошади, - унеси меня в открытые саванны. Будь я проклят, если снова вмешаюсь в дела людей. Те, что называют себя цивилизованными, нисколько не лучше этих дикарей, и наоборот.

Эта проблема занимала умы многих, а не только Криса Кэррола.

Глава XL

РАССКАЗ ИНДЕЙСКОГО ВОЖДЯ

Старый охотник исчез из поля зрения и вообще из нашего рассказа, а мы вернемся в индейский поселок, где в таких необычных условиях жила Элис Роди.

Несчастную Сансуту похоронили среди развалин старой крепости.

Полевые цветы, которые так любила девушка, расцвели над ее могилой.

Вакора и Нелати присутствовали на похоронах, оба горевали.

Сразу вслед за этим дела войны потребовали их отъезда. Вакора продолжал отсутствовать, но его двоюродный брат украдкой навещал поселок, как видно из предыдущей главы.

Некоторое время энергично искали сбежавшего Кэррола, но наконец отказались от поисков.

Тем временем жизнь пленницы проходила без перемен. Помощь, которую она оказала охотнику, принесла ей большое удовлетворение. Элис сразу узнала о том, что его схватили, и решила помочь ему бежать. И не подозревала о появлении Нелати и его своевременной поддержке.

В тот вечер индейский юноша проехал много миль, чтобы просто постоять под ее окном.

Ощущение близости к ней приносило ему счастье. Он уехал, так и не увидев ее.

Прошли недели с тех пор, как Сансуту похоронили в развалинах старой крепости. Ее белокожая подруга часто навещала ее могилу.

И Вакора, вернувшийся в поселок, увидел Элис именно там.

Она сидела на том же самом камне, на котором когда-то Сансута опустила голову ей на грудь. Заметив приближающегося вождя, Элис встала, словно собиралась уходить.

- Ты уходишь из-за меня? - спросил он.

- Нет. Становится поздно, и я должна вернуться в свою тюрьму.

- В твою тюрьму?

- Разве это не тюрьма?

- Это не тюрьма, и ты не пленница. Ты давно уже свободна.

В голосе девушки звучала печаль, тронувшая сердце вождя индейцев:

- Свобода хороша для тех, кто может ей радоваться.

- Ты несчастна?

- Как ты можешь это спрашивать - ты, который сделал так много... Она, заколебавшись, замолчала, не решаясь причинить боль.

- Сделал так много, чтобы ты стала несчастной. Ты права, я был орудием в руках судьбы, и ты своим несчастьем обязана мне. Но ведь я только инструмент, а не причина. Моя воля не имеет голоса в моих действиях, и двигало мною только одно - долг!

- Долг? - переспросила она, скривив губы.

- Да, долг! Я могу это доказать, если захочешь меня выслушать.

Она снова села и негромко ответила:

- Я слушаю тебя.

- Представь себе индейского вождя, сына испанки. Отцом его был семинол. Теперь и мать и отец его мертвы. Он вырос среди народа своего отца и выучился всему, чему индейцы обучают свою молодежь. Тогда у семинолов существовали школы. Их основали белые миссионеры и по-прежнему их возглавляли. У них было и желание и умение учить. От них Вакора узнал все, чему учат детей бледнолицых. Ум его принадлежал народу матери, сердцем он склонялся к народу отца.

- Но почему такая разница? - спросила девушка.

- Потому что чем больше он узнавал, тем больше убеждался, что все века существовало жестокое угнетение. История свидетельствует о нем. География показывает его распространение. Образование доказывает, что цивилизация распространяется за счет чести и права. Вот чему он научился в школе.

- Но это лишь одна сторона вопроса.

- Ты права. Поэтому он решил познакомиться и со второй стороной. История прошлого может быть неприменима к событиям настоящего. Поверив в это, он оставил школу и ушел в саванны и леса. И что он нашел там? Ничего, кроме повторения прошлого, о котором читал в книгах, но только усиленного беззаконием и алчностью настоящего. Краснокожие невежественны. Но помогли ли им бледнолицые стать образованными? Нет! Они пытались и до сих пор пытаются оставить их в невежестве, потому что это невежество дает им преимущество.

- В этом вся вина нашей расы? - спросила Элис, заметив, как лицо говорящего вспыхнуло от благородного негодования.

- Нет, не вся. Были и другие. Краснокожие возвышали голос, видя, что их лишают возможности загладить несправедливость. Их инстинкт призывал их к мести, с ее помощью они хотели избавиться от угнетения. Но это были тщетные усилия. Обнаружив это, краснокожий человек обратился к жестокости. Так разгоралась вражда, и сегодня в любом белом индейцы видят только врага.

- Но ты? Ты ведь не такой?

- Я вождь индейцев, что и попытался показать. Прими это как мой ответ.

Девушка молчала.

- Если сердце мое обливается кровью от страданий, это просыпается природа моей матери. Но я сдерживаю ее, потому что это недостойно воина и предводителя воинов. Буря началась. И она несет меня с собой! - Произнося это, он стал словно выше ростом. Слушательница была поражена.

После паузы Вакора продолжал спокойней, но по-прежнему взволнованным голосом:

- Если я стал причиной твоих несчастий, думай обо мне как о невольном орудии. Моего дядю любило все племя - весь наш народ. Его обиды и несправедливости - они и наши. А она... - голос его дрогнул, он указал на могилу Сансуты, - она была его единственной надеждой и радостью на земле.

Слезы Элис Роди упали на последнее прибежище индейской девушки. Вакора посмотрел на нее и хотел тактично уйти, но она остановила его движением руки.

Некоторое время оба молчали.

Наконец Элис, всхлипывая, - она тщетно пыталась скрыть или прекратить эти всхлипывания, - заговорила.

- Прости меня! - сказала она. - Я была к тебе несправедлива. То, что раньше казалось мне темным и ужасным, теперь кажется справедливым и закономерным. Не могу сказать, что я стала счастливей, но я меньше тревожусь.

Он хотел поцеловать ей руку, но она с легкой дрожью отняла ее.

- Нет, нет, - не прикасайся ко мне. Оставь меня. В будущем я стану сдержанней.

Он послушался и, не сказав ни слова, оставил ее.

Долго сидела она на прежнем месте, не в силах разобраться в сумятице мыслей.

Наконец встала, внешне успокоившись, и медленно и печально вернулась в индейский поселок.

Глава XLI

ПРЕДАТЕЛЬСКИЙ МОСТ

Среди индейцев был человек, который очень неприязненно относился к прекрасной пленнице.

Это был Марокота.

Он был слепо, фанатично предан Олуски и в память о старом вожде стал кровожадным и безжалостным.

Естественно, в своем стремлении к мести он считал, что нельзя простить непонятную снисходительность Вакоры и Нелати к бледнолицей девушке.

Злые страсти бушевали в его душе, и он искал возможность дать им волю.

Он проницательно считал побег Криса Кэррола еще одним доказательством того, как пагубна терпимость.

Открыто действовать он не смел, но стал коварно настраивать людей племени против белой пленницы и против Вакоры.

Успех его стараний не соответствовал его желаниям. Воины восхищались вождем и не желали слушать о нем ничего плохого, и на Марокоту стали смотреть, как на неугомонного подстрекателя.

Он понял, что вред пленнице ему придется причинять собственными силами.

Марокота попытался пробудить в Нелати ревность к Вакоре. Но благородный юноша не только не поддался ему, он гневно укорял клеветника за то, что тот порочит имя его двоюродного брата.

Когда человек решается на зло, поразительно, как много возможностей сразу представляется ему.

Элис не подозревала о тех чувствах, которые возбуждала у Марокоты, однако избегала воина. Но делала это по другой причине. Она знала, что именно он убил ее брата, и не могла сдержать свое отвращение. Ведь она сестра Уоррена - как она может иначе?

Потребности войны надолго уводили Марокоту из поселка. Но когда возвращался Вакора, возвращался и он.

И вот однажды Марокота почувствовал, что наступило время осуществить свои планы.

В соответствии с этим он следил за каждым шагом пленницы и заметил, что она часто в одиночестве навещает разрушенную крепость.

В общине краснокожих, где даже в мирное время жизнь течет размеренно и однообразно, нетрудно было выработать план мести. Но нужно действовать незаметно, чтобы остаться безнаказанным. Марокота боялся гнева Вакоры и не собирался навлекать его на себя.

Прошло несколько дней после разговора вождя с пленницей, и за это время они не виделись. Вакора тактично избегал ее, а она все время проводила в отведенном ей жилище, боясь с ним встретиться, но мысленно вновь и вновь повторяла его слова.

Несмотря на неизбежные предрассудки относительно индейцев, девушку поразили благородство его мыслей и редкое мастерство, с каким он их выражал.

Она не сомневалась, что по крайней мере часть его доводов основана на неверных предпосылках, но либо была недостаточно подготовлена, либо вообще не хотела раскрывать ошибочность его аргументов.

Мы склонны с готовностью признавать правоту тех, кем восхищаемся, но не любим замечать их ошибки.

Элис Роди не была исключением.

Она научилась уважать вождя индейцев, и это уважение граничило с восхищением его достоинствами.

Такие размышления занимали все дни ее добровольного заключения.

Она попыталась думать о другом, и ради этого решила еще раз навестить старую крепость. Ей показалось, что она забыла индейскую девушку, спящую в этих развалинах.

И вот прекрасным утром она пошла на ее могилу.

Путь пролегал через небольшой лес и ручей, через который был переброшен примитивный деревянный мост. По другую сторону находились развалины.

Лес девушка миновала благополучно и добралась до ручья.

К своему удивлению, она увидела, что вода в ручье заметно прибыла: так часто случалось после сильных дождей, хотя таким разлившимся она его никогда не видела.

Элис осторожно приблизилась к мосту. Постояла, глядя на течение: водяной поток тащил вырванные с корнем стволы деревьев.

Еще через мгновение она вступила на мост и уже добралась до его середины, когда дрожание досок под ногами заставило ее остановиться.

Но когда Элис остановилась, дрожь прекратилась, и, смеясь над своими страхами, девушка пошла дальше. Но прошла она недалеко.

Не успела она сделать и трех шагов, как дрожь возобновилась и стала гораздо сильней.

Элис поняла, что возвращаться слишком поздно, и побежала вперед, пытаясь добраться до противоположного берега.

Это было неправильное решение.

Когда она уже готовилась к последнему прыжку, доски у нее под ногами с треском разошлись, и она полетела в воду.

Бурный поток мгновенно подхватил ее.

Она вынырнула, закричала, снова погрузилась, отчаянный крик заглушила вода.

В этот момент в кустах на берегу показалось лицо, которое с выражением дьявольской радости наблюдало, как тонет Элис Роди.

Это был Марокота!

- Хорошо! - воскликнул он. - Так погибнут все враги краснокожих. Она была дочерью негодяя и сестрой дьявола!

Наклонявшись, он принялся разглядывать обломанный край моста.

- Топор Марокоты все сделал хорошо, - продолжал он свой монолог, - и ему нечего бояться. Смерть ее припишут несчастному случаю. Это был хороший замысел, и дух Олуски его одобрит. Марокота был его любимым воином. Он сделал это, чтобы доставить удовольствие тени вождя, и сделает еще больше. Смерть бледнолицым, смерть их женщинам и детям! Смерть и уничтожение этой проклятой расе!

Мстительный воин выпрямился, бросил еще один взгляд на бурный поток и, снова нырнув в подлесок, исчез.

Глава XLII

ПОТОК - НЕ МОГИЛА

Вакора вышел из дома советов, где собрались воины, и направился к дому, в котором жила белая пленница. Он часто поступал так, когда считал, что его никто не видит. Но до этого дня он не решался встретиться с Элис.

Пришло время активных действий правительства Соединенных Штатов с тем, чтобы подавить (именно такой термин использовался) индейцев Флориды.

Однако никто не подозревал тогда, как это окажется трудно. Всем казалось, что война вот-вот закончится.

До молодого вождя семинолов дошли сведения об этом, и он понял, что племени необходимо уходить со своего привычного места.

Такова причина совета и прихода к Элис.

Вакора намеревался изложить Элис все факты, чтобы она смогла выбрать время возвращения к своему народу.

Удивительно ли, что молодой вождь тяжело вздыхал, думая об отъезде пленницы?

Однако долг и справедливость требовали предоставить ей такую возможность, вероятно, единственную в надвигающихся тревожных временах.

Благородный дикарь готов был принести себя в жертву ее благополучию и подавить свою любовь, лишь бы сделать счастливой ее.

"Может быть, - с надеждой говорил он про себя, - она не захочет нас покидать. Все ее близкие и друзья умерли, и ей не к кому возвращаться. О, если бы было так! Но я не должен об этом думать. Для меня возможен только один путь. Я не должен принуждать ее - она сама вольна уходить или оставаться; и если выберет первое, я должен подчиниться, хотя расставание с ней будет для меня тяжелее смерти..."

Так рассуждая, шел он к дому, в котором жила пленница. Прибыв на место, он обнаружил, что ее там нет. Дети, игравшие поблизости, сказали ему, что она ушла в лес, и показали направление.

Молодой вождь не решался последовать за ней.

Не хотелось навязываться как раз в то время, когда она хочет побыть одна.

Повернув в другом направлении, он некоторое время бродил бесцельно, не обращая внимания на окружающее, пока не дошел до леса, который миновала Элис по дороге к старым развалинам. Однако в этот лес Вакора вступил на большем удалении от индейского поселка.

Оказавшись под сенью деревьев, он пошел медленней. Идя неторопливо, с отвлеченным видом, он наконец остановился, прислонился к толстому стволу виргинского дуба и осмотрелся.

"Здесь, - подумал он, - только здесь, вдали от людей и их дел, царит мир! Как болит у меня сердце при мысли, что честолюбие и тщеславие отвращают человека от его высочайшей миссии; ибо эта миссия - мир и ненависть к войне и кровопролитию! Я, индейский дикарь, как называют меня белые, с радостью отложил бы сегодня и навсегда свое ружье и нож, добровольно закопал бы топор войны и отказался от схватки!..

- Но могу ли я это сделать, не потеряв честь? - спросил он себя после минутного размышления. - Нет! Теперь я должен идти до конца, хотя понимаю, что мой прежний энтузиазм происходил лишь от сознания своего права, а не от знаний и мудрости. Народ моей матери поистине низок, но каковы краснокожие? Ах, ужасное сомнение заключено в этом вопросе, и я боюсь получить ответ. Внутренняя вражда уже разделяет мой народ. К чему она способна привести? Моя единственная надежда на храбрость воинов. Она может оттянуть наше поражение, но ненадолго. Нас загонят в непроходимые болота, и страдания и несчастья станут жалкой наградой за нашу свободу. Увы! Все напрасно! Пророческим взором я вижу конец; но я должен продолжать то, что начал, даже если все наше племя исчезнет с лица земли! Глупец я был, когда взял на себя руководство безнадежным делом!"

В конце этого монолога он в ярости опустился на землю. Жалкие раздоры возникли среди людей, которых он считал достойными высшей формы свободы. К этому времени вождь уже давно испытывал раздражение, надежды его не оправдывались. Он переживал участь тех, кто не выдержал соприкосновения мечты с реальностью. Таково постоянное наказание разума, когда он пытается улучшить условия существования падшего человечества.

"А она, - размышлял он с горечью, - она может думать обо мне только как о тщеславном дикаре. Я считал, что ничтожное образование ставит меня выше моего народа. Я могу мечтать о ней с таким же успехом, как о доме среди звезд. Она так же далека и так же недоступна, как звезды..."

В таком настроении, в каком находился индеец, вся вселенная словно обратилась против него.

Горько жаловался он на судьбу, которая дала ему высокие стремления, но не дала средств для их осуществления.

Так сидел он под кроной виргинского дуба, и двойная тень словно упала на него: тень от дерева и тень от мыслей. Обе были мрачными.

Он не обращал внимания на время и мог пребывать в таком состоянии еще долго, поглощенный своими тяжелыми мыслями, но неожиданный звук вырвал его из задумчивости.

Из-за деревьев послышался крик - крик человека, попавшего в отчаянное положение или большую опасность.

Женский крик.

Вакора мгновенно узнал в нем голос Элис Роди.

Ни мгновения не раздумывая, он бросился на зов.

В том направлении находился ручей. Инстинкт предупредил Вакору, что опасность таится в воде.

Он вспомнил недавние грозы. За ними должен последовать разлив.

Элис Роди могла попасть в поток, и теперь ей грозит опасность утонуть!

Эти мысли мелькали в голове Вакоры, пока он бежал лесом, не обращая внимания на колючки, которые на каждом шагу царапали ему кожу, покрывая одежду кровью.

Возбуждение, смятение и страх переполняли его.

Белая пленница - та, которая пленила его самого, - она в опасности!

На бегу он прислушивался.

Шелест ветвей, которые ему приходилось раздвигать, заглушал остальные звуки. Вакора не услышал повторного крика, но увидел нечто удивившее его.

Это была фигура мужчины, который, как и он сам, пробирался сквозь чащу, но в противоположном направлении.

Этот человек направлялся не к ручью, а от него, и шел украдкой, как будто опасался быть замеченным.

Вакора мгновенно узнал его.

Это был Марокота. Молодой вождь не стал расспрашивать, что делает здесь воин и почему он уходит от ручья. Он даже не окликнул индейца. Он не мог терять ни секунды.

Менее чем через минуту после того, как услышал крик, он уже стоял на берегу ручья.

Как он и предвидел, ручей разбух, мутные воды несли с собой стволы, ветви деревьев, вырванную с корнем траву. Мост находился выше него и был разрушен. Все стало ему понятно!

Но где она, та, что закричала в испуге?

Вакора побежал вдоль течения, рассматривая поверхность воды от берега до берега, торопливо оглядывая каждую ветку и куст на поверхности ручья.

Внимание его привлекло белое пятно под поверхностью воды. Женская одежда - женщина!

Молодой вождь бросился в поток, сделал несколько мощных гребков и добрался до тонущей девушки.

Он знал, что держит в своих руках Элис Роди!

Через несколько секунд она лежала на берегу - но казалась безжизненной.

Глава XLIII

НАКОНЕЦ

Вакора спас белую пленницу. Она жива!

Борьба жизни и смерти была долгой и упорной.

Но жизнь победила.

Четыре дня девушка была на краю гибели, она не в силах была встать, не могла даже говорить. Прошло немало времени, прежде чем она смогла поблагодарить своего спасителя, прежде чем узнала, кто он.

Ей сказали, что это Вакора.

Молодой вождь был упорен в своем внимании и заботился о ее выздоровлении. Среди непрерывных дел по подготовке к войне он находил время, чтобы заходить в ее жилище и встревоженно расспрашивать о ее состоянии. Женщины, которые ухаживали за Элис, заметили эту его взволнованность.

Во время этого происшествия Нелати отсутствовал и вернулся в поселок, когда Элис уже начала поправляться.

Вакора, заподозрив вину Марокоты, приказал искать его. Но мстительного воина не нашли. Он бежал от возмущенного вождя.

Много времени спустя стала известна его судьба.

Во время бегства его захватили поселенцы и расстреляли. Он умер от руки врагов, которых так ненавидел!

Прошло несколько недель, но правительственные войска еще не начинали активные действия. Племя Вакоры продолжало оставаться в своем древнем поселке.

Пленница выздоравливала, и вместе с силами к ней возвращался интерес к жизни. Казалось, она превратилась в совсем другого человека.

Прошлое исчезло, как сон.

Очень смутно вспоминала она свою жизнь на берегу залива Тампа, своего отца, конфликт на холме, бойню, печальную участь брата. Все это казалось нереальным, как будто никогда не существовало или как будто происходило не с ней лично, а знакомо ей только по рассказам. Прошлое продолжало жить в ее сознании, но потеряло всякую связь с той реальной жизнью, которую она вела среди индейцев.

Она не жалела об этом прошлом, события и персонажи которого принесли ей столько несчастий.

Настоящее она оценивала гораздо оптимистичней. Она жила новой жизнью, и мысли у нее были новые.

Нелати и Вакора тысячью способами пытались сделать ее довольной и счастливой. У них не было роскошных подарков, но то, что было, они дарили с подлинным тактом и искренностью.

Как ни странно, но в своей настойчивости они не проявляли ни тени ревности друг к другу!

Нелати обладал великодушным характером, и самопожертвование казалось ему естественным.

Но когда он купался в ее красоте, ему не хватало мужества прийти к выводу, что девушка может принадлежать другому. Ее любовь не отдана ему, значит и никому другому! Так думал он.

Правда, иногда ему казалось, что она бросает на Вакору взгляды, какие никогда не доставались ему, и говорит о его двоюродном брате с дрожью в голосе, какой не бывает, когда она говорит с ним.

Но он может ошибаться. Может? Он уверен, что ошибается! Если она не любит его, то не может любить и Вакору.

Так обманывал себя молодой индеец.

Невинный, как ребенок, он ничего не знал о сердце женщины.

Эти взгляды, эта дрожь в голосе - все это должно было ему сказать, что Элис любит Вакору.

Да, наконец любовь пришла.

Белая девушка влюбилась в молодого индейского вождя!

Вакора и его пленница - теперь больше, чем пленница, - сидели в развалинах старой крепости, вблизи могилы Сансуты.

- Ты довольна, что снова здесь? - спросил он.

- Да. Во время болезни я обещала себе, что как только поправлюсь, первым делом приду сюда.

- Но именно во время такого посещения ты едва не потеряла жизнь.

- Жизнь, которую ты спас.

- Это была счастливая случайность. Не могу сказать тебе, что тогда привело меня в лес.

- Но что ты там делал? - спросила она.

- Как слепой смертный, я укорял себя и свою судьбу, тогда как нужно было благодарить ее.

- За что?

- За то, что привела меня на место, где я смог услышать твой крик.

- Но какую судьбу ты винил?

- Ту, что сделала меня недостойным.

- Недостойным чего?

Он ответил не сразу, но серьезно взглянул на девушку, отчего она опустила глаза.

- Ты действительно хочешь знать, отчего я считаю себя недостойным?

Она с улыбкой ответила:

- Если ты не выдашь ничьей тайны.

- Ничьей - кроме моей собственной.

- Тогда скажи, если хочешь.

Может быть, легкая дрожь в ее голосе убедила его продолжать?

- Недостойным тебя! - был ответ.

- Меня? - переспросила она, отводя взгляд.

- Тебя и только тебя. Но зачем мне сдерживаться? Ты дала мне храбрость говорить - даешь ли разрешение?

На последний вопрос она ответила взглядом.

- В тот день я думал, - продолжал молодой вождь, - что проклят людьми и небом, что я, индейский дикарь, недостоин мыслей о любви - той любви, что расцвела в моем сердце, как чистый цветок, но лишь для того, чтобы быть растоптанной расовыми предрассудками, что все мое восхищение прекрасным и благородным ничего не стоит из-за случайностей моего рождения, что если во мне возникла святая страсть, я должен забыть о ней навсегда.

- А теперь? - спросила девушка, трепеща от волнения.

- Сейчас все зависит от одного слова - от этого слова зависит мое счастье или несчастье, сейчас и навсегда.

- И что это за слово?

- Не спрашивай меня о нем! Оно должно слететь с твоих уст, из твоего сердца.

Такое красноречие способно получить ответ без слов. Красноречие любви!

Через мгновение губы белой девушки коснулись губ ее индейского возлюбленного.

Их восторженное объятие прервал неожиданный звук. Это был стон!

Он донесся с противоположной от могилы Сансуты стороны, из-за группы густых кустов.

Вакора бросился туда, а Элис осталась на месте, пораженная страшным предчувствием.

Молодой вождь испустил восклицание, полное ужаса, когда посмотрел в кусты.

Под ними лежал его двоюродный брат, мертвый, с кинжалом в правой руке, пронзившим его сердце!

С последним вздохом благородный юноша отказался от любви и от жизни!

ЭПИЛОГ

Война с семинолами длилась восемь лет.

Восемь лет кровопролития и ужасов, в течение которых белые и индейцы сражались за господство.

Белые боролись за чужие земли, индейцы пытались отстоять свои.

С обеих сторон совершались жестокости, происходили ужасные эпизоды, обычные в таких войнах.

Бледнолицые стали победителями, краснокожие на время покорились.

Уцелевшим семинолам были отведены земли за Миссисипи, и, вдали от своей родины, они должны были оставаться довольными и счастливыми.

У них не было иного выхода, кроме подчинения, и несколькими группами они были перевезены на новые земли.

В одной из групп, проходивших через Новый Орлеан по пути на запад, к реке Миссисипи, был молодой вождь, привлекавший всеобщее внимание своим властным видом и своей спутницей - белой женщиной!

Она была исключительно красива, и те, кто ее видел, естественно, пытались узнать, как ее зовут и каково ее происхождение и положение. А также каково имя вождя.

Индейцы, которых спрашивали об этом, отвечали, что вождь - Вакора и что рядом с ним его жена, известная среди них как "Белая Скво".

К О Н Е Ц

1 Эреб - в Древней Греции так назывались подземная тьма и подземное царство.

2 Могауки, шауни, делавары и наррагансеты - индейские племена, жившие на территории современных штатов Нью-Йорк, Пенсильвания, Оклахома и Род-Айленд соответственно.

3 Текумсе - вождь индейцев племени шауни. Объединил многие племена для сопротивления колонизаторам. Впоследствии стал бригадным генералом в Канаде на службе у англичан. Логан -вождь индейцев племени минго. Вся его семья была вырезана поселенцами, и в ответ он начал войну.

4 Макино - тяжелое шерстяное одеяло; их в благотворительных целях власти США раздавали индейцам.

Рид Томас Майн Водяная пустыня

Томас Майн Рид

Водяная пустыня

Глава 1

СКВАЙР ТРЕВАНИО

Лет двадцать пять тому назад в Корнуолле умер сквайр1 Треванио. Он принадлежал к старинному дворянскому роду и считался, судя по той широкой жизни, которую вел, одним из богатых помещиков. Но, когда сквайр умер, оказалось, что имение его обременено долгами, на уплату которых продано было с торгов все имущество покойного. Сыновья его Ричард и Ральф, привыкшие с детства к роскоши, очутились без всяких средств, если не считать той тысячи фунтов стерлингов, которые достались на долю каждого из них, да и то еще им намекнули при выдаче этих денег, что спасением их они обязаны ловкости и неподкупной честности солиситора2, который раньше вел дела их отца, а теперь производил ликвидацию имущества.

Несмотря на все уверения солиситора в своей честности, находились люди, в числе их и оба наследника, которые говорили, что почтенный джентльмен попросту ограбил сыновей сквайра Треванио. В таком предположении не было ничего невероятного, потому что по какой-то странной случайности имение перешло в руки этого почтенного джентльмена, предложившего будто бы на торгах наивысшую цену.

Но прямых улик не было, а одних подозрений недостаточно для того, чтобы обвинить хотя бы и заведомого мошенника. Выдавая деньги, солиситор поставил молодым людям непременным условием в известный срок покинуть Корнуолл и жить где угодно, но только не на родине.

Неопытные и в то же время гордые молодые люди, запутанные в сетях судейского крючкотворства, сами не желали оставаться не то что дома - его у них не было, - а в той стране, где чужой человек владел их родовым поместьем, принадлежавшим их предкам, может быть, еще в те времена, когда финикийцы впервые начали посещать их страну.

Не имея возможности оставаться дома, братья решили искать счастья на чужбине, и чем дальше от родины, тем лучше.

Старшему, Ральфу, в это время шел двадцать первый год. Ричард был моложе его года на два. Они получили прекрасное, вполне английское воспитание, при котором умственное развитие идет параллельно с развитием физических сил. Юноши почти не имели соперников среди своих сверстников во всех видах спорта и с детства привыкли не бояться физического труда. Это давало им возможность смело идти навстречу всякого рода трудам и лишениям.

Вопрос был только в том, за что взяться и куда идти. Как и всех молодых людей, их влекла военная служба. В армии или во флоте, благодаря протекции старинных друзей отца, они могли рассчитывать довольно быстро сделать карьеру и через несколько лет считать себя вполне обеспеченными. Но по зрелому обсуждению эти проекты были отброшены. Хороша военная служба, но целью их жизни должно быть другое: они обязаны выкупить родовое поместье. А для этого им необходимо работать, какая бы ни была эта работа, - всякий труд честен, копить деньги, а затем, когда сделаются богатыми, выкупить у солиситора родовой замок. Они были молоды и сильны, и, конечно, им в голову не приходила возможность неудачи. Надо ехать и как можно скорее. Каждый день, каждая минута - лишняя отсрочка, попусту потерянное время.

- Но куда же мы поедем? - спросил Ричард, младший из братьев.

- В Америку, - ответил Ральф.

- Америка велика.

- Поедем на юг, в Перу, - продолжал Ральф. - А там мы пройдем всю страну, вдоль Анд, от Чили до Панамского перешейка. Мы с тобой уроженцы Корнуолла, и потому самое лучшее нам сделаться рудокопами. Будем заниматься тем же, что дает хлеб тысячам наших земляков. Анды богаты минералами, и мы вместо олова будем искать золото, которое нам с тобой так нужно. Ну, что же? Согласен ты со мной? Едешь в Южную Америку?

- Против поездки в Америку, а тем более в Южную, я ничего не имею. Но сказать тебе правду, брат, я вовсе не сочувствую второй части твоего проекта. По-моему, вместо того, чтобы искать золото, лучше заняться торговлей, - это ведь тоже недурно.

- И отлично, будь купцом, если хочешь. Но ведь это не мешает тебе ехать со мной в Перу. Ты и сам, я думаю, не раз слышал, сколько англичан разбогатело там, занимаясь торговлей. Для нас самое важное быть по возможности ближе один к другому. Две тысячи фунтов - деньги небольшие, но как мне, так и тебе они дадут возможность начать дело, а там - что Бог даст! Ну, что же? Решай, Дик! Послушайся меня, соглашайся ехать в Перу.

- Хорошо. Я согласен.

- Значит решено. Едем.

Через месяц братья уже плыли на корабле, направлявшемся к юго-западу от мыса Ландс-Энда. Прошло еще шесть месяцев, и наши искатели счастья пристали, наконец, к американскому берегу в заливе Кальяо. Сначала они отправились в Лиму, а оттуда в горы, к бесплодным снежным вершинам под сокровищницами Церро Паско.

Мы вовсе не собираемся рассказывать историю жизни двух братьев со времени высадки их на американский берег. Для этого пришлось бы прежде всего день за днем описать, как провели они первые пятнадцать лет после своего переселения в Америку.

Достаточно будет сказать, что младшему из братьев, Ричарду, скоро надоело вести жизнь рудокопа, искателя золота. Он расстался с братом и, перейдя Кордильеры, проник в великие амазонские леса, или "Montana", как называют эти бесконечные леса испанцы, обитатели Анд.

Потом в компании с несколькими португальскими купцами Ричард спустился вниз по Амазонке, занимаясь торговлей как по берегам этой реки, так и по берегам ее более или менее значительных притоков. Дела его пошли хорошо, и уже через несколько лет он имел возможность открыть собственную торговую контору в цветущем городе Гран-Пара близ устья Амазонки.

Вскоре после этого Ричард женился на красивой белокурой дочери своего соотечественника, который, как и он, занимался торговлей в Пара.

Еще через несколько лет жена Ричарда умерла, оставив мужу всего двух детей, - остальные умерли раньше матери.

Таким образом, через пятнадцать лет после отъезда из Ландс-Энда Ричард Треванио, человек еще молодой, всего тридцати лет, был уже вдовцом с двумя детьми. Он пользовался общим уважением всех знавших его, прекрасно вел свои дела и был настолько богат, что мог вернуться на родину и провести там остаток дней своих в полном довольстве.

Помнил ли он еще данный им некогда вместе с братом обет вернуться в Корнвалис, как только они наживут состояние, и выкупить владение их предков?

Да, он не забыл этого и даже писал уже Ральфу, от которого теперь ждал ответа. Он был уверен, что брат не меньше его жаждет как можно скорее вернуться на родину и не замедлит присоединиться к нему, чтобы вместе ехать в Корнуолл.

Жизнь старшего брата за этот пятнадцатилетний период была менее богата приключениями, и ему не удалось достигнуть таких блестящих результатов. Но если он и не был богачом, то все-таки владел достаточными средствами, позволявшими ему жить совершенно независимо. Как и Ричард, он женился рано, но на туземке - на перуанке замечательной красоты. Она также уже отошла в лучший мир, оставив двоих детей - мальчика четырнадцати лет и девочку двенадцати.

Ральф был готов выполнить заветную мечту всей жизни, тем более, что предложение Ричарда не было новостью, так как в письмах, которыми довольно часто обменивались братья, не раз заходила речь о возвращении на родину при первой возможности.

В последнем письме Ричард предлагал Ральфу, чтобы тот ликвидировал свои дела в Перу и ехал к нему в Пара, откуда они отправятся на корабле в Европу.

Ричард советовал брату вместо того, чтобы ехать по морю вокруг мыса Горна, или перебираться через Панамский перешеек, спуститься по Амазонке и пересечь континент почти по линии экватора.

У Ричарда были две причины предлагать этот путь. Во-первых, он желал, чтобы брат его увидел великую реку, а во-вторых, он хотел познакомить с нею и своего собственного сына.

Сын Ричарда Треванио гостил в это время у дяди на рудниках Церро Паско. Молодой человек отправился в Перу год тому назад на одном из отцовских кораблей, отчасти для того, чтобы увидеть Великий океан, затем великие Анды, страну инков и, наконец, для того, чтобы познакомиться с дядей и двоюродными братом, который был одних с ним лет, и сестрой. В Тихий океан он попал морем. Отец его желал, чтобы он вернулся в Атлантический океан сухим путем или, говоря правильнее, рекою.

Желание Ричарда исполнилось. Ральф не только ничего не имел против, но и сам хотел этого. Рудокоп не меньше своего брата любил приключения, страсти к которым не убило и не охладило даже четырнадцатилетнее пребывание на рудниках холодных гор Церро Паско. Мысль вернуться на родину сделала его как будто моложе, и он с юношеским жаром принялся готовиться к путешествию, которое сулило впереди столько приятных и неожиданных приключений.

Через месяц его дело было уже ликвидировано, и Ральф мог отправиться в путь. Целый караван мулов был нанят для перевозки путешественников и их багажа через Кордильеры. Затем путешественники пересели на бальзу, один из тех плотов, на которых обыкновенно совершаются переезды по Гуаллаге; а когда достигли они Солимоеса, бальза была заменена галатеей.

Несмотря на то, что путешествие по горам было само по себе интересным, мы не будем подробно описывать его, равно как спуск по Гуаллаге и даже путешествие по самой Амазонке в верхней ее части, называемой Мараньон. Мы присоединимся к Ральфу Треванио только в том месте реки, где она становится величественным Солимоесом, и останемся с ним, пока он будет странствовать по этой "водяной пустыне".

Глава 2

ГАЛАТЕЯ

Вечером, в начале декабря 18..., большой шлюп странной конструкции спускался вниз по Солимоесу, направляясь, по-видимому, к небольшому португальскому порту Коари, расположенному на южном берегу реки. Необычный на первый взгляд шлюп назывался галатеей. Это была просто-напросто широкая лодка особой конструкции, с мачтой и парусами; она принадлежала к тому типу судов, на которых обыкновенно путешествуют по Амазонке. На галатее имелась даже каюта, тольдо, покрытая сверху пальмовыми ветвями. От носа до середины лодки шел невысокий барьер, вдоль которого частью стояли, а частью сидели темнокожие люди. Вместо весел они пользовались особого устройства гребками, привязанными к длинным шестам. Экипаж состоял исключительно из темнокожих туземцев, почти нагих, так как на них надеты были только одни белые бумажные панталоны.

Тут же на палубе были видны и пассажиры этого странного судна. Их было шестеро: трое взрослых мужчин и трое детей.

Двое из мужчин были белые, а третий, с черной как сажа кожей, несомненно принадлежал к африканской расе.

Детей, как сказано выше, было на галатее трое. Двое из них - мальчики почти одного роста и, по-видимому, ровесники, а третья - хорошенькая девочка-подросток со смуглой кожей и черными как вороново крыло волосами.

Один из белых был владелец галатеи, Ральф Треванио. Молодая девушка - его дочь; ее звали так же, как и ее умершую мать-перуанку, Розой, но отец и брат обыкновенно называли ее Розитой. Один из мальчиков, тоже смуглый, как и Розита, был его сын Ральф. Второй, с саксонским типом лица, белокурыми волосами и голубыми глазами, был его племянник и носил имя своего отца Ричард.

В другом белом с первого же взгляда можно было узнать ирландца. Нос как у породистого бульдога, целая копна кудрявых светло-рыжих волос и подмигивающие, улыбающиеся глаза с головой выдавали его с первого же момента. Звали его Том.

Негр ничем особенным не выделялся; про него можно было только сказать, что он являлся типичным представителем своей расы. Родиной его был Мозамбик, в честь которого и сам негр получил прозвище Мозэ.

Мозэ и Том служили у Ральфа очень давно, еще со времени поселения его в утесах Церро Паско.

Но, кроме людей, на галатее не было недостатка и в других живых существах. Тут были четверорукие, четвероногие и пернатые: лесные обезьяны, полевой скот и птицы. Одни из них разместились на крыше каюты, другие сбились кучей в трюме, третьи примостились на шкафуте.

На мачте и на реях находился целый маленький зверинец, какой можно видеть почти на всех судах, плавающих по величественной Амазонке.

Экипаж галатеи не представлял особенного интереса. Достаточно будет сказать, что он состоял всего из девяти индейцев, восемь из которых, собственно гребцы, занимали место у борта, по четыре человека с каждой стороны, а девятый, исполнявший обязанности капитана и рулевого в одно и то же время, стоял около тольдо. Экипаж этот был нанят не на все время плавания, а менялся, пройдя известное расстояние. Последний экипаж был набран на галатею в порту Эга с обязательством довести ее в Коари, где хозяину галатеи нужно было нанимать другой экипаж из цивилизованных индейцев или тапюйосов.

К несчастью, в Коари не оказалось ни одного из тапюйосов. Все мужчины ушли на охоту и рыбную ловлю.

Ральф Треванио сделал было попытку нанять прежний экипаж еще на один перегон, но индейцы отказались, объясняя, что это противоречило бы их обычаям.

Пробовали было привлечь их обещанием подарков - индейцы отказались. Пустили в ход угрозы - ничего не помогло. Волей-неволей пришлось их отпустить. Только один старый индеец из племени мендруку, для которого законы и обычаи племени эга не были обязательны, согласился остаться, будучи не в силах устоять против крупного вознаграждения, предложенного владельцем галатеи.

Путешественникам предстояло одно из двух: или оставаться в Коари и ждать возвращения охотников и рыболовов, или плыть дальше без гребцов.

Но охотники вернутся не скоро, а Ральфу не хотелось попусту терять время и сидеть в Коари, и он решил плыть без матросов, с условием, что грести будут все без исключения пассажиры и старый индеец, который в то же время будет и проводником.

Галатея отчалила от пристани и снова поплыла по Солимоесу, но однако уже не так быстро, потому что вместо восьми гребцов было только четверо, да и то не все из них с одинаковой ловкостью умели действовать не виданными ими до тех пор странными веслами.

Владелец галатеи исполнял обязанности рулевого. На веслах сидели ирландец Том, Мозэ, старый индеец, которого звали Мэндеем, потому что он принадлежал к племени мэндруку, и Ричард Треванио.

Последний, хотя и моложе всех остальных, был, пожалуй самым лучшим гребцом после старого индейца. Он родился и вырос в Гран-Пара, где полжизни провел на воде, и для него было безразлично, каким веслом грести.

Молодой Ральф, напротив, как истый горец, положительно не мог помочь своим друзьям. Ему вместе с Розитой поручено было заведывание всеми находившимися на галатее животными, а также ведение хозяйства.

Первый день путешествия прошел благополучно: не случилось ничего неприятного.

Галатея делала около трех миль в час. До Гран-Пара предстояло пройти около тысячи миль. Следовательно, в первый же день они уже имели возможность высчитать, как долго продлится их путешествие.

В сущности, если бы они были уверены, что галатея и дальше будет продвигаться со скоростью три мили в час и делать таким образом по семьдесят две мили в сутки, положение их вовсе нельзя было бы назвать печальным. Они могли бы добраться до места назначения дней через двенадцать, - сущая безделица!

Но они знали, что Солимоес течет очень медленно, знали, что все время приходится плыть против ветра, поэтому нечего слишком рассчитывать на паруса, а нужно большей частью идти на веслах. Слышали они не раз, что на Амазонке путешественникам грозят такие непредвиденные опасности, о которых даже понятия не имеют люди, путешествующие по другим рекам, и поэтому далеко не были уверены в таком скором и благополучном окончании переезда.

Отчаливая от пристани в Коари, Треванио вовсе не предполагал идти с наличным экипажем или,вернее, без всякого экипажа до Пара. Дорогой им придется проезжать мимо таких довольно больших поселений, как, например, Бара при устье Рио-Негро, Обидор, Сантарем и некоторых других, где, по всей вероятности, можно будет нанять тапюйосов и заменить ими только что отпущенный экипаж.

Но, чтобы добраться даже до ближайшего из этих поселений, необходимо безостановочно плыть несколько дней, делая к тому же возможно более длинные переезды в течение суток.

Бывший золотопромышленник не виделся с братом годы и теперь, естественно, желал как можно скорее обнять его. Путешествие и так тянулось уже несколько месяцев, а когда, наконец, он видел себя уже у цели, рассчитывая, что самая трудная и опасная часть пути уже пройдена, явилось новое и совершенно неожиданное препятствие. Если неудачи будут преследовать их и дальше, кто знает, когда и как доберется он с детьми до Пара.

В первую ночь после своего отъезда из Коари Треванио дал свое согласие на то, чтобы подъехать к берегу и привязать там галатею к одному из береговых кустов.

Во вторую ночь он не пожелал последовать этому благоразумному совету и решил, несмотря на все доводы, продолжать путешествие.

Ночь выдалась светлая. Луна ярко сияла с безоблачных небес, отражаясь в тихих водах Солимоеса. Ветер, казалось, стих совершенно. Треванио решил воспользоваться благоприятной погодой и дать полный отдых гребцам, которые сильно устали после дневной работы, и не ставить парусов. Как ни медленно течение, но оно все-таки будет подвигать галатею мили на две в час, а это за ночь составит миль двадцать или тридцать. Было бы крайне неблагоразумно не воспользоваться таким благоприятным случаем.

Мэндруку пытался отговорить своего хозяина от этого. Но, к сожалению, его не послушались, может быть, отчасти потому, что не поняли, и галатея тихо стала продвигаться вперед.

Да и чего собственно было бояться? Луна так ярко сияла с безоблачных небес, что даже и при ее бледном свете было видно, что галатея идет по широкому руслу Солимоеса, а не по боковому каналу, образовавшемуся вследствие разлива. Держаться именно середины реки сумеет даже Том, когда придет его очередь стоять у руля, а первую половину ночи будет править сам владелец. Как сказано, так и сделано. Отстояв свою вахту, Треванио передал руль Тому, а сам вместе с детьми отправился на отдых под защиту тольдо. Мозэ и мэндруку, последний не совсем охотно, - последовали примеру господ и направились в трюм. Птицы и обезьяны примостились как можно удобнее и тоже угомонились вместе с людьми. На галатее была полная тишина, нарушавшаяся только легким шумом воды, которую рассекала медленно продвигавшаяся вперед лодка.

Том не мог считаться опытным и надежным рулевым, но, прежде чем доверить ему управление галатеей, Треванио прочел вновь пожалованному в рулевые целую лекцию и объяснил не только способ управления рулем, но и направление, которого следовало держаться. И Том старался как можно лучше исполнить возложенное на него поручение. Внимательно смотрел он вперед и то и дело поворачивал руль, чтобы держаться середины реки, как приказал ему хозяин Треванио.

Но вот галатея подошла к месту, где река разветвлялась, образуя два рукава.

Куда повернуть: направо или налево? Где настоящее русло? Вот вопросы, которые задавал себе рулевой галатеи.

Сначала у него промелькнула мысль разбудить хозяина и посоветоваться с ним; но, посмотрев внимательно на оба рукава, он решил, что идти надо по тому, который шире, тем более, что и течением лодку влекло туда же.

Том выпустил руль, и галатея, повернув направо, быстро направилась к более широкому рукаву и через десять минут настолько углубилась в него, что другого рукава не стало уже видно с палубы.

Но рулевой был так уверен, что следует верной дорогой, что не придал этому обстоятельству особенного значения. Когда галатея вошла в широкий рукав, он снова взялся за руль и направил судно на середину канала, чтобы не потерпеть крушения где-нибудь около берега.

А этого следовало очень и очень бояться. Вид берегов изменился до неузнаваемости. Вместо однообразно ровной низменной полосы по обе стороны виднелись какие-то заливы, бухты; кое-где за узкой полосой земли виднелось дальше опять широкое водное пространство, сообщавшееся с каналом, по которому плыла галатея, только узким проливом. Но вот берега отошли еще дальше, наконец их не стало видно. Река расширилась и вправо и влево; там, где должны были бы находиться берега, виднелись какие-то темные массы, более похожие на купы затопленных в воде деревьев, чем на клочки твердой земли, - целые леса, залитые водой, которая покрывала собой весь видимый горизонт.

По мере того как галатея продолжала свой путь, первоначальное опасение Тома все больше и больше переходило в уверенность. Он уже и сам прекрасно понимал, что судно идет не по Солимоесу, как плыло оно последние два дня, между двумя берегами твердой земли, а по большому водному пространству, границей которого, если только ему не изменяют глаза, служит один бесконечный затопленный лес.

Том, впрочем, старался себя успокоить насколько возможно, придумывая подходящее объяснение странному феномену.

Наконец он остановился на мысли, что может быть галатея находится все-таки еще в Солимоесе, но только здесь берега реки, как он это видел уже не раз раньше на других реках, затоплены водою вследствие периодического разлива.

И только когда водяное пространство, по которому все так же быстро скользила галатея, начало сужаться, превращаясь как бы в канал, кативший свои воды между двумя рядами деревьев, Том испугался, что сделал серьезную ошибку, направив судно по широкому рукаву. Подозрение его наконец перешло в убеждение, когда галатея дошла до такого пункта, где достаточно было протянуть весло, чтобы достать до ближайших ветвей, поднимавшихся над водой. Нет сомнения, он ошибся. Галатея шла не по Солимоесу, который теперь, наверное, где-нибудь далеко в стороне.

Чем больше раздумывал об этом Том, тем больше росло его беспокойство. И это беспокойство помешало ему прибегнуть к единственному остававшемуся в его руках средству спасения - разбудить остальных мужчин и рассказать им, какую он совершил ошибку. Ложный стыд не позволил ему сознаться в небрежном или неумелом исполнении своих обязанностей. Разбуди он их и расскажи откровенно в чем дело, - может и удалось бы тут же поправить его ошибку, происшедшую от неопытности.

Кроме того. Том не прибегнул к помощи других еще и по следующей причине.

Он раньше никогда не путешествовал по Солимоесу и был уверен, что эта река такая же, как и все остальные. Ему казалось, что дальше поток должен будет непременно расширяться, и лодка, хотя, может быть, и не так скоро, но выберется опять в реку. Зачем же тогда будить остальных и слушать их насмешки над его неумелостью?

И вот на основании этих соображений, подкрепляемых надеждой на возможность удачи, Том предоставил галатее идти вперед по течению.

Надежда, по-видимому, не обманула его, - канал действительно расширился, и галатея снова пошла по широкому водному пространству. Рулевой успокоился.

Но, к несчастью, успокоиться ему удалось ненадолго.

Русло опять начало сужаться. Кругом из воды торчали вершины затопленных деревьев. За ними на горизонте виднелись такие же узкие рукава разветвлявшейся реки - если только это была река, - окаймленные купами каких-то необыкновенных деревьев. Прямо перед ним почти на половину своей высоты из воды поднимались гигантские деревья, стоявшие как раз на дороге галатеи.

Том наконец решил лучше остановиться, чем следовать по неверному пути. С силою налег он на руль, рассчитывая повернуть галатею и идти назад по старой дороге. Но из-за силы течения, а также неверного, обманчивого света луны ему не удалось направить галатею в канал, из которого они только что вышли. В отчаянии он бросил руль и оставил галатею на произвол судьбы плыть, куда понесет ее течение.

Наконец он решил разбудить хозяина и остальных мужчин и позвать их на помощь; но прежде чем он набрался храбрости это сделать, предоставленная сама себе галатея вдруг наткнулась на верхушки деревьев затопленного леса и в ту же минуту остановилась.

Треск ломавшихся ветвей разбудил экипаж. Треванио вместе с детьми в тот же момент выскочил из тольдо.

Треванио был не только встревожен, но просто поражен при виде всего случившегося. С таким же выражением лица стоял около него и Мозэ. И только один старый индеец мэндруку, казалось, ясно понимал, в чем тут дело; взволнованным голосом, в котором слышалось больше испуга, чем удивления, повторял он:

- Гапо! Гапо!

- Гапо! - вскричал Треванио. - Что это такое, Мэндей?

- Гапо? - повторил за ним Том, видя по беспокойству индейца, что он был причиной страшного бедствия. - Что это такое, Мэндей?

- Гапо? - недоумевающе тараща глаза, повторил то же восклицание и Мозэ.

Мэндруку молча вытянул руку, показывая на воду, как бы желая сказать, что эта вода и есть гапо.

Но на галатее не только индеец знал, что такое гапо. Знал о существовании гапо и молодой Ричард Треванио, племянник золотопромышленника.

- Это ничего, дядя, - сказал он, желая успокоить всех остальных, успевших уже заразиться страхом индейца, - это значит только, что ночью мы сбились с правильного пути, попали из Солимоеса в боковой канал и теперь плывем по лесу, затопленному водою. Вот и все. Особенно страшного тут ничего нет.

- Затопленный лес!

- Да! Все эти кусты, которые вы видите кругом, совсем не кусты, а вершины громадных деревьев, затопленных разливом воды. Галатея запуталась теперь в ветвях сапукайи (sapucaya), или бразильского орешника (ibirapitanga). А вот вам и доказательство - орехи!

С этими словами Ричард протянул руку, чтобы сорвать громадной величины орех, похожий на кокосовый. Но в ту минуту, когда он отламывал его от ветки, скорлупа, игравшая роль сумки, лопнула, и оттуда на крышу тольдо градом посыпались крупные орехи.

- Индейцы называют их обезьяньими горшками, - продолжал рассказывать юноша, показывая опустошенную сумку, - потому что обезьяны очень любят эти орехи.

- Но гапо! - перебил его Треванио, видя, что лицо старого мэндруку продолжает оставаться все таким же мрачным.

- Так называют индейцы ежегодные разливы Амазонки, - тем же спокойным током отвечал Ричард. - Вернее, мне следовало бы вам сказать - Pingoa Geral.

- Но чего же тут нам бояться, скажи мне, пожалуйста? Мундей напугал всех нас, да и сам он до сих пор не успокоился. Не можешь ли ты мне объяснить, чего, собственно, он боится?

- Верно, я не могу вам этого объяснить, дядя. Не раз мне приходилось слышать страшные истории про гапо. Говорят, что тут живут какие-то жуткие чудовища, громадные водяные змеи, великаны-обезьяны... Признаюсь, я не очень-то верю всем этим россказням, но тапюйосы верят всему с первого же слова... а если судить по лицу старого мэндруку, то и он тоже верит и в чудовищ, и в змей, и в обезьян...

- Молодой хозяин ошибается, - перебил Ричарда старый индеец. - Мэндруку не верит в чудовищ, но он верит в змей и обезьян потому, что сам видел их.

- Но ведь вы же не боитесь их, Мэндей? - спросил ирландец.

Индеец вместо ответа смерил Тома презрительным взглядом, одним из тех, которые умеют бросать только индейцы.

- Так в чем же дело, объясните мне? - снова спросил Треванио. - Галатея, насколько я могу судить, ни капельки не пострадала. Что же мешает нам обрубить ветви, сойти с этого места и затем выбраться из гапо и плыть опять по Солимоесу?

- Хозяин, - возразил мэндруку, сохраняя все тот же серьезный тон, - это совсем не так легко, как вы думаете. Для того, чтобы обрубить ветви, нужно не больше десяти минут, - в этом случае вы правы. Но выбраться из гапо - другое дело. Это протянется много дней, а может быть и недель, да и то еще, если нам суждено когда-нибудь выбраться отсюда. Вот причина, почему старый мэндруку так встревожен.

- О! Так вы думаете, что нам трудно будет разыскать дорогу к реке?

- Не только думаю, а уверен. Если бы не это, не о чем было бы и задумываться. Все дело в том и заключается, чтобы найти дорогу в реку.

- Во всяком случае, ночью нечего и пытаться сделать это, - продолжал Треванио. - Луна скоро скроется, и мы только еще больше запутаемся. Как вы думаете, Мэндей?

- То же самое, хозяин: ночью идти некуда. Надо дождаться рассвета. Тогда и решим, что делать.

- Ну, так идемте все спать, - объявил Треванио, - старайтесь набраться сил за ночь: завтра будет много работы. Галатею караулить нечего, - она, по-видимому, крепко запуталась в ветвях.

Ричард рассказывал о гапо только понаслышке. Но мэндруку, как и многие из тапюйосов, к которым он принадлежал, хорошо знал гапо и, если бы ему не мешала свойственная всем индейцам замкнутость, он мог бы многое порассказать об этом удивительном феномене.

Затопленный во время наводнения лес видел каждый, - в этом явлении нет ничего необычного. Через некоторое время вода спадает, и залитая еще так недавно земля быстро высыхает.

Но затопленные леса в Южной Америке - совсем другое дело. Здесь оказываются под водой сравнительно незначительные пространства твердой в обычное время земли, поросшей или не поросшей лесом; гапо представляет собой громадный водный бассейн, со дна которого поднимаются вековые деревья. Наводнение продолжается не днями или неделями, а в течение целых месяцев, годов, а в некоторых местах вода и совсем никогда не спадает.

Затопленный лес тянется на целые тысячи миль вдоль берегов Солимоеса. Он совсем не исследован и почти так же мало известен, как и ледовитые океаны у полюсов.

Лишь индейцы на своих утлых пирогах бороздят его вдоль и поперек. От них только и можно узнать что-нибудь про гапо. Но в их рассказах к истине нередко примешивается и вымысел. Индейцы, между прочим, передают как достоверный факт, что леса гапо дают приют не только животным, но и человеку. Жилища устроены на ветвях наподобие птичьих гнезд. Горе тому, кто попадает в руки постоянным обитателям гапо, - за редкими исключениями все они людоеды.

Проводниками при переездах через гапо служат прибрежные тапюйосы, которые хорошо знают разветвления каналов.

Местами каналы эти расширяются, и образуются большие водные пространства, похожие на громадные озера, берега которых теряются за горизонтом. Переезжая через эти озера, направление пути определяют по солнцу.

Но не всегда удается благополучно переправиться через них. Здесь нередки туманы, бури и грозы. Волны заливают лодку, бросают ее как щепку и наконец разбивают о стволы гигантских деревьев. Немало людей гибнет в гапо в такую погоду среди этой пустыни, по которой вместо столбов песка носятся вырванные с корнями гиганты подводного лесного царства и одним могучим ударом погребают доверившегося обманчивой стихии неосторожного путника.

Глава 3

ТРОПИЧЕСКИЙ УРАГАН

Рано, очень рано поднялись на другой день пассажиры галатеи и, несмотря на это, все-таки не видели восхода солнца просто потому, что дневное светило вовсе не показывалось в этот день над горизонтом. Оно скрывалось за туманом, который такой густой, непроницаемой пеленой застилал гапо, что его хоть ножом режь, как объявил юный Ральф. Не только сам владелец галатеи, но и все остальные его спутники, конечно, не могли спокойно спать, зная, в каких печальных условиях они находятся, и поэтому поднялись с зарей.

Прежде всего освободили галатею. Это удалось сделать очень легко, частично распутав, а частично обрубив удерживавшее ее ветки. На веслах выбрались на простор.

Но тут и остановились, потому что никто не знал, где Солимоес и как до него добраться.

Каждый имел свое мнение, но серьезного внимания заслуживали только советы мэндруку. Однако индеец, по обыкновению, не торопился высказывать свои мысли. Можно было бы идти по солнцу, но и признака его не было на этом мутном небе. Да и вообще неизвестно, удалось бы им быстро выбраться из гапо даже в ясный солнечный день.

Рулевой не мог даже приблизительно сказать, куда повернула галатея, входя в канал: к западу, к востоку, к югу или к северу. Но в этом не было ничего удивительного, - даже и более образованный человек, чем Том, едва ли был в состоянии дать удовлетворительные ответы на подобные вопросы.

Берега Солимоеса очень извилисты, и Том при своих скудных астрономических познаниях положительно не мог бы даже сказать, - да он за этим и не наблюдал, - с какой стороны была у него луна во время ночного плавания по гапо.

Совещание еще не было окончено, как заметили, что сбоку показались какие-то кусты, по всей вероятности, вершины затонувших деревьев, которые через минуту исчезли, потому что туман все больше и больше сгущался. Но как бы там ни было, а появление кустов показывало, что галатея плывет во течению.

Больше всех заинтересовался этим мэндруку. Он точно переродился, - куда девалась его апатия! Склонившись за борт, несколько минут внимательно смотрел он вниз, опуская но временам руку в воду. Все с удивлением смотрели на индейца, не понимая, что он делает. Но вот старый мэндруку в последний раз вынул руку из воды, затем выпрямился. На лице его ясно читалось неудовольствие, которое он не старался даже скрыть.

В это время он ясно увидел верхушки деревьев и заметил, что галатея хотя и медленно, но удаляется от них.

- Гоола! - крикнул он, стараясь подражать восклицанию, которое так часто срывалось с уст Тома: - Гоола! Река там!

При этом рукою он указал на верхушки деревьев.

- Вы думаете, что Солимоес там? - спросил Треванио, обращаясь к мэндруку.

- Солимоес - там. Мэндруку уверен в этом, хозяин, так же, как и в том, что видит над собою небо.

- Помни, старик, что нам нельзя больше ошибаться. Мы и так далеко уже отклонились от Солимоеса. Если нам не удастся вернуться в него - мы пропали. Это может нам стоить жизни.

- Мэндруку это знает, - послышался лаконичный ответ.

- Но во всяком случае, прежде чем идти дальше, нам нужно убедиться, что ваше предположение верно. Чем можете вы мне доказать, что река именно там, куда вы указываете?

- Хозяин, вы знаете, какой теперь идет месяц? Март?

- Да, март, конечно.

- Echente.

- Эченте? Что хотите вы этим сказать?

- Вода прибывает, река делается шире, гапо увеличивается... это значит echente.

- Но каким же образом могли вы определить, где именно река?

- А так, - отвечал индеец. - Не раньше чем через три месяца, в июне, начнется васанте.

- А что это значит?

- Что значит васанте, хозяин? Это - убыль. Тогда гапо будет уменьшаться и течение направится к реке, а теперь оно от реки. Вот вам и все - это очень просто.

- Я верю вам, мэндруку. Вы Солимоес знаете гораздо лучше нас и, конечно, успели изучить все его особенности. А в таком случае, - продолжал Треванио, обращаясь ко всем, - нечего задумываться больше над вопросом, в какую сторону ехать. Надо держать на те вершины деревьев, и чем скорее мы тронемся в путь, тем лучше. На весла! Постараемся наверстать время, которое мы потеряли по милости Тома. Сильнее налегайте на весла! Ну, вперед!

Гребцы мигом заняли свои места, и через минуту галатея под сильными ударами весел довольно быстро начала подвигаться против течения по вздутому гапо.

Через несколько секунд галатея была уже в полукабельтове от торчавших наподобие кустов вершин затонувших деревьев.

Здесь путешественники увидели, что подвигаться вперед по прямой линии положительно невозможно.

Ветви до такой степени сплелись, что нечего было и думать пробраться сквозь эту висячую преграду; кроме того, по ним еще вились густой сетью самые разнообразные тропические ползучие растения, образовавшие такую плотную и крепкую сеть, что даже пароход в сто лошадиных сил и тот едва ли бы был в силах разорвать ее.

Мэндруку посоветовал сделать попытку обойти эту преграду.

Снова взялись за весла и тронулись вдоль опушки. Прошел час, за ним другой, а прохода все не было.

Если река даже и в самом деле там, куда указывал мэндруку, то как же добраться до нее сквозь эту преграду? Нигде ни малейшего просвета, по которому можно было бы провести лодку сквозь зеленую изгородь.

Гребцы начали уставать и все чаще и чаще останавливались на отдых. Пасмурный день нахмурился еще больше. Ночь спускалась на гапо.

Усталые гребцы окончательно обессилели после стольких часов бесплодной работы и, точно сговорившись, все сразу сложили весла. Треванио ни одним словом не выразил им своего неудовольствия. Он и сам начинал приходить в отчаяние.

Галатею осторожно провели в кусты и поставили здесь под их защитой, крепко привязав канатами.

Но несмотря на то, что лодке, по-видимому, не грозила никакая опасность, мэндруку казался далеко не спокойным. Тревожно посматривал он по сторонам и наконец, взобравшись на мачту, стал исследовать горизонт, бросая в то же время мрачные взгляды на повисшие сверху серые тучи.

Солнца не было видно в течение всего дня, но опытный глаз индейца верно определил приближение ночи.

Вдруг издали донеслись какие-то странные крики, точно там бесновался целый рой демонов.

- Что это такое? - послышались тревожные восклицания.

- Ревуны, - отвечал Ричард. - Опасности для нас ни малейшей, хотя такие адские концерты служат обыкновенно предвестниками бури. Нам грозит другая напасть, - надо ждать урагана.

Ричард не ошибся. Ураган, казалось, только дожидался этих слов, чтобы разразиться с необычайной силою. Резкий ветер через несколько минут сменился страшнейшей тропической бурей. К вою ветра примешивались громкие крики птиц и животных. Гром то и дело грохотал в небесах.

Пассажиры галатеи были в страхе. Больше всего боялись они, чтобы ураганом не сорвало их судно и не снесло его туда, где страшно клокотали волны.

Не напрасны были их опасения. Галатея была привязана к дереву из породы, которая по самой своей природе вообще не способна оказывать сильное сопротивление. Хрупкие ветви его не в силах были сдерживать тяжесть галатеи и начали ломаться одна за другой. Все произошло так быстро, что раньше, чем они попытались прикрепить галатею к самому стволу, лопнула последняя веревка.

В ту же минуту невидимая сила отбросила галатею назад, и лодка, как щепка, беспомощно стала носиться по волнам. Бросить якорь нечего было и думать, да при таком волнении он едва ли бы и выдержал.

Оставалось одно - стараться идти поперек волны, чтобы лодку не опрокинуло, и притом, если удастся, все время по ветру. Но и это было очень трудно при таком урагане.

Ветер дул порывами то с одной стороны, то с другой. Лодка вследствие этого продвигалась вперед то носом, то кормой. Волны вздымались так высоко, что перекатывались через галатею, заливая трюм водой.

Наконец, стало светать. На востоке загорелась заря, предвестница солнца. Это должно было бы до некоторой степени ободрить путешественников. Но грозные тучи все еще продолжали носиться по небу, и буря не прекращалась.

Галатея была среди широкого водного пространства. Все невольно задавали себе вопросы: куда занесло их бурей? Может быть, это озеро сообщается с Солимоесом посредством канала, по которому они пронеслись ночью, или же лодка носится по тому же месту, где они ночевали накануне? Но нет, не похоже, значит, они все дальше и дальше углубляются в гапо.

Вдруг индеец оживился и пытливо устремил свои зоркие глаза вперед. Затем он взобрался на мачту. За ним полезла обезьяна, передразнивая каждый его жест.

- Что случилось? Что вы там увидали, Мэндей? - послышались крики снизу.

- Земля! - лаконично отвечал индеец.

- Земля! - как эхо повторил почти десяток радостных голосов.

- Может быть, это и не твердая земля; может быть, это только верхушки густого леса, вроде того, в который мы пытались проникнуть вчера. Что бы это ни было, хозяин, оно сливается с линией неба, и мы идем прямо на него. Ветер несет нас туда.

- Слава Богу! - вскричал Треванио. - Все лучше, чем носиться по этому бесконечному озеру. Если попадем в леса, то по крайней мере не потонем. Дети, благодарите Бога!

Руль был потерян еще ночью, во время урагана, и теперь галатея неслась по воле ветра к тому месту, где мэндруку видел лес. Скоро он стал виден всем, и мэндруку мог спуститься с мачты, так как в его указаниях не было уже надобности.

Все радовались, что галатея скоро будет иметь надежное убежище, где, конечно, удастся исправить все повреждения, причиненные ураганом.

Вдруг впереди показалось громадное дерево. Оно одиноко стояло в воде, приблизительно на четверть мили впереди от затопленного леса, и как раз на дороге, по которой под напором ветра стремительно неслась галатея.

Это была сапукайя, точно такая же, на которой им пришлось ночевать в первую ночь. Несмотря на высокий уровень воды, вершина сапукайи по крайней мере на целые десять футов возвышалась над ее поверхностью; колоссальный ствол разделялся надвое, и из воды поднимались две громадные ветви, каждая как целое дерево. Дерево стояло на дороге точно ворота, через которые должна была пройти галатея, чтобы достигнуть надежного убежища в лесу, где не были бы уже опасны ни буря, ни вздымавшиеся волны и где, кроме того, можно было бы найти нужный материал для ремонта.

Галатея прямо, как стрела, неслась к сапукайе, точно она была указана ей перстом самой судьбы. При приближении к дереву волна приподняла лодку на свой кипящий гребень и с такой силой бросила вперед, что киль лодки застрял в развилке между двумя ветвями гигантской сапукайи.

- Слава Богу! - вскричал Треванио. - Теперь мы спасены! Слава Богу, наконец-то мы можем не бояться бури. Скорее привязывайте покрепче галатею к ветвям! Сапукайя выдержит какой угодно ураган.

По-видимому, Треванио был прав, думая таким образом. Гигантские ветви сапукайи плотно обхватывали галатею, и она стояла будто на подпорках в доке.

Все бросились исполнять приказание хозяина. Дрожащими от страха руками стали они привязывать галатею с обеих сторон к стволам, работая с лихорадочной поспешностью.

Но канаты не были еще закреплены надлежащим образом, когда раздался страшный треск. Все, не исключая и мэндруку, испуганно вскрикнули. В ту же минуту лодка пошатнулась и распалась на две части.

В момент удара о сапукайю киль галатеи переломился, - это и послужило основной причиной крушения; остальное сделали волны, попеременно поднимавшие кверху то килевую, то носовую часть лодки.

Несколько секунд обе отломившиеся части точно висели в воздухе, держась на веревках, которыми успели прикрепить лодку к дереву; потом все это с треском рухнуло в пенящуюся воду.

Но еще раньше, чем обрушилась галатея, все бросились в воду. Умевшие плавать помогли неумевшим, и скоро пассажиры сидели на ветвях сапукайи, из-за которой они потерпели крушение.

Только одному ирландцу не особенно посчастливилось: подброшенный волной, он хотя и успел схватиться рукой за нижнюю ветвь дерева, но та согнулась под тяжестью его тела, и бедняга снова очутился в воде. Плохо пришлось бы ему - он не умел плавать - если бы не помощь мэндруку, который в ту же минуту бросился за ним и спас его от верной смерти.

Но и здесь, на ветвях, потерпевшие крушение не могли считать себя в полной безопасности. Буря, хотя и не с прежней силой, все еще продолжалась. Ветви со стоном гнулись книзу, угрожая сбросить того или другого в клокочущую бездну. Громадные ореховые сумки отрывались, и град крупных орехов сыпался на головы сидевших внизу.

Негру досталось при этом больше всех, но это к счастью, потому что едва ли чей-нибудь еще череп был бы в состоянии выдержать подобный удар. Околоплодник отскочил от его головы, покрытой целой шапкой курчавых волос, не причинив ни малейшего вреда. Мозэ хотя и вскрикнул, но вовсе не от боли, а от испуга.

Случай с негром заставил их еще больше бояться за свое существование. Каждый думал только о том, как бы ему удержаться на занятой позиции и успеть вовремя избежать грозящих со всех сторон опасностей.

Но скоро положение потерпевших крушение изменилось к лучшему. Тропические бури, неожиданно налетающие ураганом, так же быстро и уходят. И только по тому, что успела натворить буря в этот короткий промежуток времени, можно угадать, что под этими безоблачными небесами только что бушевала стихия.

Спустя немного времени после приключения с негром, буря стала заметно стихать. В полдень солнце уже ярко сияло в безмятежно-голубом небе. Дул легкий ветерок, слегка рябивший поверхность успокоившегося гапо, по которому уже не носились бешеные валы.

Такая перемена погоды не замедлила оказать самое благоприятное влияние на состояние духа измученных путешественников, которые ликовали, как дети. Им не грозила непосредственно теперь никакая опасность, и после первых излияний радости они стали совещаться о том, как найти на случай повторения грозы другое, более надежное убежище, где бы они могли расположиться поудобнее, чем на ветвях сапукайи.

Кругом, насколько хватал глаз, не было видно ничего, кроме воды, и только с одной стороны этот однообразный вид нарушался группой деревьев, которые казались опушкой тянувшегося за ними леса. По всей вероятности, это был затопленный лес, может быть, тот самый, где они было приютились перед грозой. По крайней мере, виднелся этот лес именно в том направлении.

Сейчас же было решено перебраться с сапукайи в лес. Но добраться туда было нелегко. Хотя опушка этого зеленеющего полуострова - а он очень походил на полуостров - была не дальше, чем в четверти мили, из всех находившихся на сапукайе проплыть эту четверть мили были в состоянии только двое: мэндруку и Ричард Треванио.

Ральф прекрасно умел лазить по горам, но плавал очень плохо; сестра его тоже не смогла бы проплыть четверть мили, даже и с помощью Ричарда.

Если бы можно было соорудить плот и перебраться на нем, - но для плота нужен прежде всего подходящий материал. Ветви же сапукайи такие сырые и вследствие этого тяжелые, так что сделанный из них плот, если на нем разместятся люди, наверняка потонет. Нужно было придумать какой-нибудь другой способ.

Можно было бы попытаться найти подходящий материал - сухие ветви, а может быть, даже и целые бревна - в том лесу. Но для этого нужно, чтобы кто-нибудь отправился туда и поискал, а это опять-таки могут сделать только Ричард и мэндруку. Оба они искусные пловцы, и им нетрудно будет доплыть до леса, а назад они вернутся на плоту и заберут с собою всех остальных.

Оба, не раздумывая долго, бросились в воду.

Оставшиеся на дереве следили за отправившимися на разведку товарищами до тех пор, пока те не исчезли в тени затопленного леса. Невеселы были их мысли. Даже если Ричард и старый мэндруку построят плот и отвезут их на нем в лес, где они найдут более надежное пристанище, чем на сапукайе, то все-таки это будет только временное пристанище и, может быть, даже вовсе ненадолго. Кто знает, какие еще опасности могут грозить им там? А потом ведь это затопленный лес, и под ними будет не твердая земля, а вода на целые сорок футов.

Так прошел целый час. Каждый молча думал свою думу. Только крики птиц и обезьян нарушали царившее безмолвие. На галатее было несколько обезьян различных пород, но из них спаслись только две: маленькая хорошенькая уистити и другая побольше, из породы atele - черная coaita. Все остальные потонули вместе с галатеей.

На галатее была также довольно большая коллекция редких птиц, собранных во время продолжительного плавания по верхнему течению Амазонки. За некоторые экземпляры было заплачено очень дорого индейцам, обычным поставщикам такого рода товара. Одни из них, те, которые сидели в клетках, затонули вместе с лодкой, других унесло ураганом. И только две уцелели и сидели теперь вместе со своими хозяевами на ветвях сапукайи. Одним из этих представителей царства пернатых был великолепный попугай, которого индейцы называют araruha (macrocerbus hyacinthius), а другой - маленький попугайчик.

Этот попугайчик и уистити были любимцами Розиты, которая очень радовалась спасению своих друзей, как она их называла.

Почти час прошел уже со времени отправления пловцов, а их все еще не было видно. Оставшиеся на сапукайе с беспокойством поглядывали в ту сторону, где они исчезли. Два или три раза им даже показалось, что они слышат их голоса.

Прошло еще около двух часов, и беспокойство сменилось отчаянием. Неужели не хватило этого времени Ричарду и мэндруку для того, чтобы осмотреть лес? Где же в таком случае они, почему не возвращаются? Когда последний раз было слышно, как они перекликались между собой, в голосах их точно звучал страх, они открыли какую-то опасность. С тех пор не слышно уже и этих криков. Уже не случилось ли с ними какое-нибудь несчастье? Не погибли ли они? Но на эти вопросы никто не мог дать ответа.

Глава 4

БРАЗИЛЬСКАЯ ЕХИДНА

Голод и жажда принадлежат к таким физическим страданиям, которые человек не в силах бывает иногда побороть даже в минуты самых сильных душевных волнений.

Потерпевшие крушение скоро начали чувствовать и то и другое. Но у них здесь же под рукою было средство утолить не только голод, но и жажду, - стоило только нарвать плодов с сапукайи. Ральф, по приказанию отца, полез наверх, чтобы нарвать орехов, плодовые сумки с которыми, как это и бывает большею частью в лесах Южной Америки, росли на концах ветвей.

Мальчик был смел и ловок и, как горец, отлично умел лазить... В одну минуту он был уже почти на самой верхушке сапукайи. Большой попугай сопровождал мальчика, сидя у него на голове.

Вдруг птица беспокойно зашевелилась и затем начала кричать, точно чего-то испугавшись. Потом она взмахнула крыльями и стала кружиться над деревом, испуская те же жалобные крики. Ральф внимательно осмотрелся кругом, но не увидел ничего такого, что могло бы объяснить, чего так испугался попугай.

Крикам араса стал вторить маленький попугайчик, который казался так же, если еще не больше испуганным. Коаита и уистити, по-видимому, тоже понимали и разделяли страх своих пернатых товарищей: они робко искали защиты у людей от невидимого страшного врага.

Ральф обратил внимание, что птицы кружились над одним и тем же местом и, наконец, открыл, что так их беспокоило. Кровь застыла у него в жилах, когда он увидел, какой враг угрожал им. Это была змея, обвившаяся вокруг лианы, которая тянулась чуть ли не до самой верхушки дерева между двумя большими ветвями. Она была желто-коричневого цвета, почти такого же, как и сама лиана, и если бы не ее гладкая и блестящая кожа, ее можно было бы принять тоже за растение, вроде той лианы, которую она обвивала.

Вытянув шею, змея шевелила головой с разинутой пастью, как бы готовясь схватить одну из птиц.

Когда Ральф рассмотрел змею, страх его прошел. Змей он видел не раз и привык не бояться их; к тому же змея, обвивавшая лиану, не казалась ему страшной еще из-за своих сравнительно незначительных размеров. Прежде всего нужно было заставить птиц отлететь от змеи. В том, что они боялись ее, не было никакого сомнения, но в то же время их влекла к страшному пресмыкающемуся какая-то невидимая сила, - вместо того чтобы улететь, они сами стремились к смерти. Змея еще больше вытягивала шею и еще шире раскрывала пасть - для несчастной жертвы.

Маленький попугайчик совсем обезумел. Он кружился около самой змеиной пасти, садился недалеко от нее на лиану, потом опять вспархивал для того, чтобы через минуту сесть еще ближе.

Ральф стал взбираться вверх по дереву, чтобы схватить попугайчика и спасти его от верной гибели. Вдруг снизу раздался громкий тревожный крик. Это кричал негр Мозэ.

- Ради Господа, Ральф, не делайте этого! Мастер Ральф! Не лезьте дальше!.. - кричал негр: - Не приближайтесь к ним! Вы разве не знаете, какая это змея? Это ярарака!

- Ярарака? - машинально повторил за ним молодой человек.

- Да! Да! Самая ядовитая из всех змей Амазонки. Спускайтесь, мастер, спускайтесь скорей!

Остальные пока молча слушали то, что говорил негр; но когда последний объявил, что на сапукайе находится ярарака, Треванио в сопровождении Тома направился к тому месту, где был Ральф. Внизу осталась только одна Розита, удобно устроившаяся в развилке, где для нее было выбрано место отцом.

Взглянув на змею, Треванио убедился, что негр сказал правду, - это действительно была ярарака, одна из самых ядовитых змей, которую туземцы боятся даже больше, чем ягуара и страшного якаре. Ее укус, по словам мэндруку, убившего на днях такую же змею, убивает через несколько секунд.

Да и сам внешний вид ярараки при внимательном осмотре был таков, что внушал невольный страх. Плоская, треугольной формы голова, тонкая длинная шея, за которой шло туловище толщиною почти в детскую руку, блестящие глаза и длинный язык, который она высунула из раскрытой пасти, придавали ей отвратительный вид. Длиною она была около шести футов, что, конечно, не могло идти и в сравнение с величиной других змей Южной Америки. Ральф только поэтому и не счел ее опасной.

Никто не знал, что делать. Оружия ни у кого не было, - оно все потонуло вместе с галатеей. Ральф, когда ему объяснили, какой он подвергается опасности, оставаясь возле змеи, быстро спустился вниз.

До сих пор змея оставалась все в том же положении, поворачивая только голову на тонкой длинной шее, - в этом не было еще ничего опасного для людей, так как плотоядная пасть ее была направлена не на них. Но вдруг она зашевелилась всем туловищем, расправляя блестящие кольца по лиане.

- Господи! Чудовище спускается с дерева! - вскричал Треванио.

Едва только слова эти сорвались с уст золотопромышленника, как он увидел, что змея ползет по лиане, желая, очевидно, перебраться на ветку, чтобы сползти вниз по дереву. И в самом деле, с этой ветки она перебралась на другую и по ней стала спускаться вниз к развилке, как раз к тому месту, где была Розита.

Все поспешили очистить дорогу страшному пресмыкающемуся и перебрались на боковые ветви.

Вдруг раздался отчаянный вопль Треванио.

- Господи! Розита погибла!

Услышав восклицание отца, Розита вскочила на ноги и тревожно стала озираться кругом. В ту же минуту она увидела змею, которая медленно спускалась к развилке.

Положение Розиты было действительно в высшей степени опасно. Змея перебралась с ветки на лиану и по ней скользила теперь к тому месту, где стояла девочка. Розита была у нее на дороге и пресмыкающееся не могло, если бы даже и захотело, обойти ее. Прошла еще какая-нибудь минута, и змея была уже не дальше чем в десяти футах над головой ребенка.

Золотопромышленник стал спускаться вниз, чтобы защитить свое дитя от змеи. Но Мозэ остановил его:

- Не надо, господин, не надо! - кричал негр. - Уже поздно, вы не успеете добраться вовремя. Розита, прыгайте скорее в воду! Прыгайте, маленькая Розита! Старый Мозэ здесь, он вас вытащит!

Вслед за этим, как бы приглашая Розиту следовать его примеру, негр сложил над головой руки и бросился с ветки в воду, которая с шумом поглотила его.

Розита была девочка неглупая и к тому же довольно смелая. Ввиду страшной опасности она не задумавшись последовала совету негра и в ту же минуту прыгнула за ним в воду. Негр успел уже вынырнуть и подхватил девочку на руки.

Спасая Розиту, Мозэ сам рисковал жизнью, так как плавал очень плохо. Но это только еще больше подчеркивало благородство его поступка.

Что Мозэ - плохой пловец, знали все, и потому опасения за Розиту нисколько не уменьшились. Уйдя от змеи, удастся ли ей взобраться опять на дерево? Наконец, возникал и другой вопрос: действительно ли удалось ей спастись от нападения змеи? Ярарака, как это известно всем, животное земноводное, и для нее нет разницы, где настигнуть свою жертву - на земле или в воде; если она захочет, она может преследовать их и в воде, и даже с еще большим успехом.

В воде как Розита, так и герой Мозэ будут в ее полной власти. Ярарака плавает как рыба, а Мозэ, который и сам не был в состоянии уйти от нее, должен будет еще одновременно помогать Розите, которая почти не умела плавать.

Треванио с тревогой следил за ними, обдумывая, как спасти их от грозящей опасности.

- Плыви вокруг дерева! - закричал он вдруг негру. - Под ту большую ветвь! Том, Ральф! Скорей сюда, оборвите эту лиану и бросьте ее ко мне! Так... хорошо!.. Розита, взбирайся к нам по лиане! Ну, Мозэ, теперь твоя очередь! Спасибо тебе, я никогда не забуду того, что ты сделал сегодня для меня и для моей Розиты.

Змея тем временем успела уже доползти до развилки и, пробыв здесь несколько минут, перебралась на соседнюю лиану, где снова принялась гипнотизировать попугайчика. Бедная птичка, вся дрожа от страха, со взъерошенными перьями все ближе и ближе подлетала к змее и, наконец, как безумная, бросилась в ее разверстую пасть.

Ярарака сжала челюсти, а затем, раскрыв их, положила на дерево задушенную птичку, собираясь проглотить ее. Приготовления продолжались недолго: в несколько минут обильно смоченный слюною попугайчик был уже наполовину втянут в открытую пасть змеи.

Мозэ пришло в голову воспользоваться этим моментом и навсегда отделаться от страшного гада, утопив его в гапо. Быстро перебрался он по ветвям и торопливо стал отрывать лиану, на которой висела змея. Все присоединились к нему и стали помогать. После долгих усилий и лиана, а с ней и ярарака полетели в воду. Змея пошла ко дну, но не больше чем через минуту на поверхности гапо показался сначала попугайчик, которого успело выпустить пресмыкающееся, а за ним и сама змея.

Радостные крики сменились другими, в которых слышалась и жалоба на неудачу и страх за будущее. Ярарака, сверкая глазами, быстро приближалась к сапукайе и снова стала взбираться на нее по другой лиане.

Что делать? Мозэ решил повторить тот же маневр и торопливо стал обрывать и эту лиану. Змея снова очутилась в воде и на этот раз не стала уже делать попытки взобраться на дерево и направилась к лесу по тому же пути, по которому отправились Ричард и мэндруку.

Наконец-то обитатели сапукайи могли успокоиться и считать себя до известной степени в безопасности.

Но, как только прошла тревога, голод и жажда снова дали о себе знать. Ральф опять взобрался на вершину, чтобы нарвать там орехов. Меньше чем за минуту он набрал их целую дюжину; скорлупки осторожно раскрыли и прежде всего зачерпнули ими воды, чтобы утолить жажду. Орехи оказались очень вкусными и питательными. Обед вышел на славу, хотя и состоял из одного только десерта.

Теперь оставалось только ожидать возвращения Ричарда и мэндруку, отправившихся на поиски подходящего материала для постройки плота. Все взгляды были направлены на мрачные волны, все сердца бились страхом и надеждой.

Глава 5

БИТВА С ПТИЦАМИ

Достигнув края затопленного леса, Ричард и мэндруку прежде всего ухватились за ближайшую ветку и по ней взобрались на дерево, чтобыотдохнуть после довольно продолжительного плавания.

Еще подплывая к лесу, они с уверенностью уже могли определить характер окружающей их местности.

- Гапо! - объявил мэндруку, подплывая к ближайшему дереву. - Здесь нет твердой земли, молодой господин, - добавил он, хватаясь за лиану: - Надо отдохнуть. Я устал, да и вы тоже. Взбирайтесь за мной на ветку. Под нами не меньше как на десять сажен воды. Мэндруку не ошибается. Он знает это по тем деревьям, которые здесь растут.

- Я и не рассчитывал ни на что другое, - ответил молодой Треванио, взбираясь по примеру старого индейца на ветку, - плывя сюда, я надеялся, что нам, может быть, удастся найти какое-нибудь плавучее дерево, чтобы дать возможность переплыть на нем сюда остальным. Я и раньше знал, что, перебравшись сюда, мы все-таки оставались бы в гапо. А как мы выберемся отсюда - я и представить даже не могу, да уверен, что и вы сами еще хорошенько не знаете, как это сделать!

- Мэндруку никогда не отчаивается, даже и посередине гапо! - горделиво отвечал индеец.

- Значит, вы надеетесь, что нам удастся построить плот, на котором можно будет выбраться из гапо?

- Нет, - отвечал индеец, - на это у меня нет никакой надежды, - мы слишком далеко от великой реки. Здесь мы не найдем ни одного плавучего дерева и поэтому не можем сделать плота.

- Так зачем же мы пробирались сюда? Вы же сами сказали, что отправляетесь строить плот!

- За этим не стоило бы плыть сюда. Я никогда и не рассчитывал найти здесь деревья для плота. У меня другое в голове. Я постараюсь найти способ переправить всех и без этого. Следуйте за мной, молодой господин. Надо дальше углубиться в гапо. Старый мэндруку покажет вам, как строят плот без деревьев.

- Ладно! - отвечал молодой человек, - я буду делать все, что вы мне скажете, хотя даже и предположить не могу, что именно вы хотите делать.

- А вот увидите, молодой хозяин, - продолжал мэндруку, снова пускаясь вплавь. - Плывите за мной и старайтесь не отставать! Если я не ошибаюсь, у нас скоро будет материал для постройки плота или для чего-нибудь другого, что может заменить его. За мной!

Мэндруку произнес еще несколько слов, но шум воды от погружения в нее его могучего тела помешал молодому человеку расслышать его слова.

Ричард тоже бросился в воду и поплыл вслед за индейцем.

Путь их пролегал под зеленым сводом такой густой растительности, что лучи тропического солнца почти не проникали сквозь нее. Индеец все время держался впереди, юноша следовал за ним.

Вдруг индеец вскрикнул и затем, остановившись, сказал Ричарду:

- Вот оно! Вот это дерево, которое я искал! О! Да на нем есть даже и сипосы! Что же? Тем лучше, - они нам пригодятся. Тут и веревки и смола, - все вместе. Великий дух покровительствует нам, молодой хозяин!

- Что все это значит? Чему вы так радуетесь? - спросил Ричард. - Я вижу большое дерево, покрытое сипосами, как вы их называете. Только оно ведь зелено и покрыто листьями. Дерево сырое, и я не думаю, чтобы оно могло держаться на воде. Плота-то уж во всяком случае мы не можем из него построить. Сипосы, правда могут пригодиться вместо веревок, но дерево, само по себе, нам не годится, даже если бы у нас и был топор для того, чтобы его срубить.

- Мэндруку не нужно ни топора, ни дерева. Ему нужно другое: ему нужен сок этого дерева и потом сипосы. Бревен для плота достаточно и на сапакуйе, и мы можем набрать их сколько угодно, когда вернемся.

- Вам нужен сок? Но зачем?

- Посмотрите-ка получше на это дерево, молодой господин: разве вы его не знаете?

При этом вопросе молодой человек повернулся к дереву и стал внимательно его рассматривать. Все оно было обвешено, точно фестонами, различными породами ползучих растений, почти закрывавших его. Но после внимательного осмотра Ричард наконец узнал, какое им попалось дерево.

- Конечно, - отвечал он на вопрос мэндруку, - теперь я его узнаю, это seringa - дерево, из которого добывают каучук. Но что хотите вы с ним делать? Уж не собираетесь ли вы сделать резиновый плот?

- Там увидите, молодой господин, там увидите!

С этими словами мэндруку стал взбираться на дерево, приглашая Ричарда последовать его примеру.

Ричард поспешил повиноваться и, ухватившись за лиану, через мунуту был уже на одной из нижних ветвей.

Дерево, на которое взобрались Ричард и мэндруку, было siphonia elastica, из семейства молочайных, или иначе каучуковое дерево Амазонки. Португальцы называют его серинга, под этим названием знал его и Ричард, не раз видевший серингу у себя на родине, в Пара.

Едва успел Ричард взобраться на ветку, как восклицание его спутника, взобравшегося почти на самую вершину дерева, заставило его поднять голову.

- Что там такое, Мэндей?

- Кроме сока и сипосов, я нашел еще кое-что и на обед, молодой хозяин.

- Это хорошо. А то, признаться, я сильно проголодался. Орехи на сапукайе очень вкусны, это правда, но ими не наешься, и я бы с удовольствием съел теперь хороший кусок мяса или рыбы, а после, пожалуй, попробовал бы и орехов.

- Это ни то, ни другое, - возразил мэндруку, - здесь нет ни говядины, ни рыбы, хотя это, пожалуй, будет повкуснее. Я нашел птиц.

- Птицы? А какие птицы?

- Арасы - попугаи.

- О! Попугаи! Но где же они? Поймали вы хоть одного?

- Сейчас! - отвечал мэндруку и, опустив свою руку до плеча в пустоту, образовавшуюся в дупле дерева, вытащил оттуда полуоперившегося птенца, величиною с хорошо откормленного цыпленка.

- Э! Да там целое гнездо! Какие они жирные! Спасибо вам, Мэндей! Мы и сами наедимся и кроме того сделаем запас для остальных. Там, на сапукайе, должно быть, так же голодны, как и мы с вами, и наверное будут в восторге от такой прибавки к обезьяньим горшкам.

Вытащенный индейцем птенец принялся кричать, хлопая крыльями и стараясь вырваться. Крики его были так громки и пронзительны, что должны были быть слышны по всему лесу.

На крики попугайчика отозвались остальные птенцы, сидевшие в дупле, и скоро поднялся целый птичий концерт, по крайней мере в двадцать голосов, что давало возможность предполагать, что на дереве было не одно гнездо, а несколько.

- О! Да тут их целая сотня! - крикнул Ричард со смехом. - Мы наберем этих маленьких толстеньких птичек столько, что нам хватит на целую неделю.

Едва он успел произнести эти слова, как в воздухе послышался страшный шум.

Он доносился, казалось, издалека; но не прошло и нескольких минут, как он раздался уже совсем близко от мэндруку, забиравшегося все выше на дерево, в то время как солнце почти совсем закрыли растопыренные крылья штук двадцати больших птиц, кружившихся с громкими тревожными криками над серингой.

Это прилетели родители молодых попугайчиков, возвращавшиеся в гнезда с полными зобами для своих птенцов. Но ни индеец, ни его спутник и не думали, что прибытие взрослых попугаев может грозить им какой-либо опасностью, покружатся-покружатся над гнездами старые арасы, да и полетят прочь, спасаясь от людей.

Но случилось неожиданное. Попугаи вдруг окружили двоих людей и принялись бить их клювами, крыльями и когтями, оглашая воздух громкими криками, которыми они как бы сзывали к себе на помощь попугаев со всего леса.

Первому досталось индейцу. Птицы напали на него с таким азартом, что мэндруку даже выронил птенца, и тот грузно шлепнулся в воду. Следом за ним бросилась целая дюжина попугаев, которые хоть и не успели подхватить его на лету, но зато обнаружили другого врага, и в ту же минуту напали на него.

Хотя силы атакующих при этом разделились, большинство птиц все-таки воевало с индейцем. Но и Ричарду далеко не легко было отбиваться от нападавших на него попугаев, особенно если принять во внимание, что у него не было никакого оружия и что легкая одежда плохо защищала его от ударов птичьих клювов.

У мэндруку был короткий нож, но в этом случае он не мог принести большой пользы. Короче говоря, в несколько секунд оба компаньона были покрыты ранами.

Молодой Треванио решил, пока не поздно, спасаться бегством и с громким криком, чтобы привлечь внимание мэндруку, бросился в воду.

Нападавшие на него попугаи присоединились к тем, которые сражались с мэндруку, и вся ватага с новыми силами бросилась на индейца, как на главного виновника покушения на жизнь беззащитных птенцов.

Мэндруку решил последовать примеру Ричарда и, улучив удобную минуту, кинулся в воду и скоро очутился возле молодого человека.

Оба они некоторое время плыли рядом; за ними тянулась по воде красная полоса, - это была кровь, обильно сочившаяся из ран.

Впрочем, им не было особенной надобности уплывать от серинги, так как птицы не стали преследовать их.

Довольные тем, что выпроводили дерзких похитителей, обитатели дерева вернулись к своим гнездам: осмотреть причиненный им вред. Скоро на дереве водворилось полное спокойствие. Значит ни Ричарду, ни мэндруку нечего было бояться нового нападения со стороны птиц.

Но, очевидно, вовсе не это заставило мэндруку остановиться и оглядеться кругом. Без сомнения, ему пришло в голову что-то другое, потому что вслед за тем он объявил, что намерен вернуться к дереву.

- Зачем? - спросил его молодой Треванио.

- Во-первых, затем, зачем мы уже раз на него взбирались, - отвечал индеец, - а во-вторых, затем, чтобы отомстить попугаям, - закончил он, гневно сверкая большими глазами. - Мэндруку никому не позволит безнаказанно оскорблять себя, - не простит он этого и птицам. Он хочет отомстить им. Я не уйду из этого леса до тех пор, пока не истреблю всех попугаев до последнего или не сгоню их с дерева всех, до самого маленького.

- Как же вы это сделаете?

- Плывите за мной и вы увидите.

Говоря это, индеец повернул к группе деревьев, образовавших собой другую сторону зеленого свода. В два взмаха достиг он ближайшего дерева, оказавшегося мимозой, и по лианам взобрался на него. Ричард молча последовал за ним, все еще не понимая, что именно хочет сделать индеец.

- Это-то мне и нужно, - сказал мэндруку, вытаскивая нож.

Затем он срезал ножом ветку и сделал из нее дубинку фута в два длиною, которую передал Ричарду, а себе вырезал другую такую же.

- Теперь, молодой хозяин, - сказал индеец, - мы оба вооружены и можем вступить в битву с попугаями. Как вы думаете, кто теперь победит?

Затем он кинулся в воду и поплыл к серинге; молодой Треванио следовал за ним. Крепко держа в руках дубинки, взобрались они на дерево и безжалостно принялись бить птиц.

Исход битвы теперь был предрешен. С каждым ударом падала птица; уцелевшие попугаи поспешили скрыться в самую глубь леса.

Мэндруку, верный своему обещанию, не оставил на дереве в живых ни одного птенца; одного за другим вытаскивал он их из гнезда и свертывал им шеи. Затем сипосом связал их всех вместе и сложил в дупло.

- Здесь они могут оставаться до нашего возвращения, потому что мы недолго провозимся со своими делами. - Теперь за работу!

Ричард, не знавший, что именно задумал его спутник, довольствовался тем, что смотрел на его работу.

Индеец отложил в сторону дубинку, которая произвела такое опустошение среди птиц, и снова вытащил нож из-за пояса.

Выбрав удобное место на стволе, он сделал в коре надрез, откуда в ту же минуту потек белый густой сок.

Для сбора сока у мэндруку было припасено два "обезьяньих горшка", взятых им с сапукайи. Один из них он отдал Ричарду и рассказал ему, как надо держать его под разрезом, а сам разрезал кору в другом месте.

Скоро обе скорлупы были полны до краев густым и липким соком, похожим на хорошие сливки.

Мэндруку сложил обе половинки и перевязал их накрепко сипосами, достаточный запас которых решено было также взять с собою.

Исполнив все это, мэндруку объявил, что теперь можно вернуться на сапукайю, где их с таким нетерпением дожидались все остальные.

Разделив добычу на две равные части, мэндруку бросился в воду и поплыл впереди.

Молодой креол невдалеке следовал за ним; через десять минут они уже выбрались из-под зеленого свода и увидели прямо перед собою солнце, освещавшее своими лучами блестящую поверхность гапо.

Глава 6

СТРАННОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Ричард уже поздравлял себя с тем, что они наконец-то выбрались на простор и видят ясное солнышко, когда вдруг спутник его вздрогнул, поднял голову над водой, повернул лицо и, оглянувшись назад, издал тревожное восклицание.

Ричард также приподнялся над волнами и оглянулся назад, но ничего подозрительного не заметил.

- Чудовище! - вскрикнул мэндруку.

- Чудовище? Какое? Где?

- Дальше, там, как раз около краев игарапе, около деревьев; туловища его не видно за ветвями.

Молодой человек снова приподнялся над водою и стал смотреть туда, куда указывал ему мэндруку.

- Там плывет что-то похожее на сухое бревно. А по-вашему, Мэндей, это страшное чудовище?

- Это самое страшное чудовище из тех, что живут в гапо. Оно может проглотить нас обоих, если только захочет, а оно всегда голодно и всегда хочет есть. Это jacara-nassu. Я слышал, как он опустился в воду; разве вы не слышали?

- Нет.

- Смотрите! Великий дух! Он нас заметил и плывет как раз сюда.

Темное тело, которое неопытные глаза Ричарда приняли за сухое бревно, действительно направлялось к ним. По волнам, разбегавшимся за плывшим пресмыкающимся, гулко раздавались удары его длинного хвоста, которым оно ударяло сверху вниз по волнам, так как хвост для него - руль и весло в одно и то же время.

- Jacara-nassu - повторил мэндруку, желая пояснить, что он говорит о чудовище амазонской реки, одном из самых страшных и ненасытных аллигаторов.

Мэндруку не ошибся, - это действительно был якаре и притом один из самых крупных представителей этого рода: его туловище видно было из воды на целых семь ярдов3. Раскрытая пасть его была так велика, что, казалось, в нее свободно мог поместиться любой из тех, за кем чудовище спешило вдогонку. Время от времени якаре закрывал пасть, щелкая челюстями, и затем снова раскрывал ее, точно готовясь схватить беглецов.

Спастись от якаре в воде нечего было и думать: вода для него - родная стихия. Якаре плавает не хуже самой быстрой рыбы.

- Нам надо забраться на деревья, - крикнул индеец, как только убедился, что аллигатор пустился за ними в погоню.

С этими словами мэндруку повернул в сторону и в несколько взмахов достиг ближайшего дерева.

Ричард слепо повиновался совету своего более опытного спутника и одновременно с ним подплыл к тому же дереву.

Еще минута, и они уже сидели на нижних ветвях.

- Да защитит нас великий дух! - проговорил индеец, смотря на аллигатора с дерева. - Я вижу по глазам чудовища, что это людоед.

И в самом деле, было чего пугаться даже и мэндруку. Аллигатор действительно оказался громадным. Его алчные, свирепые глаза с жадностью были устремлены на дерево, где нашли убежище беглецы.

Трудно вообразить себе животное, более отвратительное по внешнему виду, чем то, которое стерегло в эту минуту наших пловцов. Впрочем, в природе ящерицы, а с ними вместе и змеи принадлежат к самым неприятным для глаза живым созданиям.

Змея внушает чувство страха, но блеск ее кожи и весь ее вид все-таки не так отвратительны для глаз, тогда как все без исключения ящерицы могут нравиться только человеку с извращенным вкусом. Но из всех ящериц крокодилы, аллигаторы и кайманы - самые отвратительные, самые мерзкие создания.

Первое время Ричард и мэндруку считали себя в полной безопасности, так как были уверены, что до тех пор, пока они будут сидеть на дереве, якаре, несмотря на тот страх, который он внушал, пока они были в воде, не мог им нанести никакого вреда.

Но они не могли вечно оставаться на дереве. Там, на сапукайе, их возвращения ждут с нетерпением.

Ричард предложил дать знать о себе громкими криками, но мэндруку не согласился, во-первых, потому что крики их едва ли будут услышаны, а во-вторых, потому что это могло бы только обеспокоить остальных.

Оставалась единственная надежда, что якаре, может быть, надоест ждать, и он уберется в свое логовище.

Но, говоря так, мэндруку далеко не был уверен в подобном исходе, а его озабоченный вид доказывал, что индеец вовсе и не рассчитывает на то, что якаре скоро уберется.

Поведение якаре казалось очень подозрительным старому мэндруку.

- Вы думаете, что он не уйдет отсюда так скоро? - спросил индейца его спутник.

- Я очень боюсь этого, молодой хозяин. Он может продержать нас здесь целые часы, может быть, даже до тех пор, пока зайдет солнце.

- Это было бы очень скверно. Там будут о нас беспокоиться. Не придумаете ли вы, как отделаться от него?

- Пока нет. Надо терпеть, молодой хозяин.

- Но ведь это ужасно! Мы здесь точно в осаде! - пылко вскричал молодой креол. - Нам осталось проплыть всего несколько сот ярдов, чтобы присоединиться к нашим, и мы не можем сделать этого по милости кровожадного якаре!

- Ах, проклятая гадина! Мне кажется, что чудовище будет долго держать нас в осаде. Прехитрая тварь! Он, наверное, нас видел!

- Да неужели аллигаторы так умны? А мне почему-то казалось, что они вовсе не обладают разумом.

- Кто это вам сказал? Вы жестоко ошибаетесь, молодой хозяин. Вы разве не знаете, что якаре иногда по целым неделям подкарауливают жертву и кончают тем, что все-таки хватают ее. Посмотрите-ка на него! Я уверен теперь, что он нас не только видел, но даже слышал наши голоса.

Так прошел час, а за ним и другой. Положение становилось нестерпимым.

- Что нам делать? Как избавиться от него? - шепотом спросил молодой человек индейца, волновавшегося не меньше его.

- Остается одно: пробраться по вершинам деревьев на ту сторону. Если нам удастся укрыться от его глаз, мы спасены. Мэндруку зол сам на себя за то, что не подумал об этом раньше. Он должен был знать, что якаре не скоро покидает место, где его ждет добыча. Смотрите, что я буду делать, и поступайте точно так же.

- Отлично, мэндруку, - также шепотом отвечал Ричард, - я буду во всем подражать вам!

Пришедшая индейцу в голову мысль передвигаться по деревьям на первый взгляд могла показаться безумной и совершенно невыполнимой. Но кто хоть раз побывал в лесах Южной Америки, тот подобное предложение посчитал бы самым обыкновенным, то есть не только нормальным, но и необходимым. В некоторых местах путешествовать таким образом даже легче, чем идти по земле. В лесах долины Амазонки иногда на огромных пространствах деревья растут до такой степени густо и так переплетены лианами и другими ползучими растениями, что на определенной высоте над землею образуется нечто вроде зеленого помоста. В лесу под этой зеленой листвой царит вечный мрак, куда никогда не проникают солнечные лучи. Наверху среди этой роскошной растительности живут птицы, животные и насекомые, которых никогда и не увидеть странствующим по земле. Поэтому-то индейцу и его спутнику вовсе не трудно было продвигаться по ветвям затопленного леса. Здесь было даже безопаснее, чем в обыкновенном лесу, где пространство между ветвями не переплетено густою сетью лиан. Неверный шаг вперед, самое большое, повлек бы за собою падение в гапо и недолгое купание.

Вот почему мэндруку смело приступил к исполнению задуманного плана. Он только жалел, что не догадался поступить таким образом гораздо раньше.

Но из этого вовсе не следовало, что путешествие по ветвям будет идти очень быстро. Успех здесь зависел от многих причин. Прежде всего, конечно, играла роль густота лиан и других растений-паразитов, протянувшихся между ветвями. Но к счастью эта часть затопленного леса была покрыта роскошной растительностью.

Индеец еще раз внимательно осмотрел выбранную дорогу и убедился, что им будет не особенно трудно перебраться на ту сторону, где виднелась вода. Уверенный в успехе, он смело направился вперед, знаком приглашая Ричарда следовать его примеру. Юноша повиновался и молча двинулся за своим проводником.

Они прекрасно знали, что аллигатору вовсе не трудно было бы следовать за ними по воде, тем более, что им самим на каждом шагу приходилось преодолевать различные препятствия. Не раз они, держась только на руках, перебирались с одной ветки на другую и даже совершали прыжки в воздухе. Местами растения-паразиты совсем загораживали дорогу, и для того чтобы пробраться вперед, приходилось идти в обход. Много времени потратили они на воздушное путешествие, хотя от воды их отделяло не более двухсот ярдов. Наконец, почти через два часа, они измученные добрались до опушки затопленного леса; дальше шло свободное водное пространство.

Вдали виднелась освещенная солнечными лучами сапукайя, а на ней - те, к которым они стремились всей душой. Даже обычно серьезное лицо индейца - и то озарилось чем-то вроде улыбки при виде этой радостной картины.

Ричард, казалось, пересчитывал их взглядом - как будто для того, чтобы убедиться, что они все целы.

Взобравшись повыше, Ричард хотел было крикнуть, чтобы дать знать о себе ожидающим их друзьям, но мэндруку знаком остановил его.

- Почему нельзя, Мэндей?

- Ни одного слова, молодой хозяин. Мы еще не выбрались из лесу. Якаре может нас услышать.

- Не может быть! Мы ведь оставили его далеко, около игарапе.

- И все же я прав. Разве знаете вы, где он теперь? Не сторожит ли нас и сейчас?

Говоря это, индеец оглянулся назад; молодой человек сделал то же.

По-видимому, бояться было нечего. Опасение мэндруку не имело оснований. Все было безмолвно под тенью деревьев. Так же тихо было и на спокойной глади гапо.

- Мне кажется, что мы его обманули. Что вы скажете на это, старый товарищ?

- Мне тоже так кажется, - отвечал индееец. - Мэндруку ничего не слышит, ни звука. Без сомнения, якаре все еще сторожит у игарапе.

- Чего же нам еще здесь ждать? Уже много часов прошло с тех пор, как мы покинули сапукайю. Дядя и все остальные, наверное, выходят из себя от беспокойства. Хотя нам отлично видно их отсюда, я думаю, что они нас не видят, иначе они сами бы нас окликнули.

Мэндруку еще раз внимательно осмотрел воду, отыскивая в ней якаре, и, наконец, видимо успокоенный, сказал:

- Я думаю, что мы можем рискнуть и отправиться сейчас же.

Молодой Треванио только этого и ждал и в ту же минуту, бросившись в воду, поплыл к сапукайе. Индеец последовал за ним.

Едва коснулись они воды, как до слуха их донеслось радостное восклицание, разнесшееся над водой. То слышались крики их друзей, которые наконец заметили их. Ободренные их приветственными криками, пловцы стремились вперед, желая как можно скорее добраться до сапукайи.

Ричард и не думал уже больше оглядываться назад. Он смотрел вперед, заранее наслаждаясь всеобщей радостью, когда мэндруку объявит, что нашел способ переправить всех в лес. А если им удастся добраться до леса, то, кто знает, может, там найдется способ выбраться из гапо.

Мэндруку вовсе не смотрел вперед. Его глаза и уши всецело были заняты тем, что делается позади их. Несмотря на внешнее спокойствие гапо, старый индеец, видимо, чего-то боялся.

Пловцы переплыли уже почти половину водного пространства, отделявшего одинокую сапукайю от затопленного леса. Все это время индеец держался позади Ричарда, как будто для того, чтобы иметь возможность без помехи наблюдать.

Якаре не было видно, и опасения мэндруку начинали проходить, и даже появлялась уверенность, что они благополучно доберутся до сапукайи. По всей вероятности, аллигатор все еще продолжал сторожить их около игарапе и не знал, что они давным-давно уже ушли оттуда. Решив таким образом занимавший его вопрос, индеец поплыл рядом с молодым человеком, и оба, не видя причины особенно спешить, стали медленнее продвигаться вперед.

Но другие глаза, к счастью, осматривали обширное водное пространство, и в тот момент, когда пловцы менее всего этого ожидали, раздавшийся на сапукайе крик ужаса известил их об опасности. Еще несколько секунд - и их нагнал бы якаре, который, как этого и боялся индеец, бросился за ними вдогонку.

Пловцы удвоили усилия и в ту самую минуту, когда якаре уже догонял их, подплыли к дереву. Несколько рук протянулось помочь им взобраться на ближайшие ветви. Они были наконец в безопасности.

Якаре с разинутой пастью, с налитыми кровью глазами, подплыл как раз к тому месту, где сидели взобравшиеся на дерево мэндруку и Ричард.

Увидев, что добыча вторично от него ускользнула, аллигатор пришел в страшную ярость. Он хлестал по воде хвостом и испускал звуки, похожие на мычание быка или на лай дога.

Теперь все могли отлично видеть чудовище. Солнечные лучи освещали все его отвратительное туловище, длиной в восемь ярдов, пропорциональной толщины; в середине оно было не менее девяти футов в обхвате; ромбоидальные выпуклости, возвышавшиеся над спиной заостренными пирамидами, были около семи дюймов высотой. Неудивительно, что вид якаре вызвал крик испуга у маленькой Розиты и заставил всех испытать чувство живого ужаса.

Сначала все очень боялись, как бы страшное пресмыкающееся не взобралось на дерево, но потом убедились, что это для него невозможно. Опасения эти объяснялись тем, что вначале якаре действительно делал попытки содрать кору зубами и даже пробовал обхватить ствол своими короткими лапами, похожими на человеческие руки.

Мэндруку успокоил всех, сказав, что якаре может бесноваться сколько ему угодно, но ему никогда не взобраться на дерево. Это ему не по силам, - они могут считать себя здесь в безопасности. Но якаре, по-видимому, не отказался от надежды полакомиться кем-либо из сидевших на дереве, потому и не думал уходить, а принялся плавать вокруг дерева, не переставая пялить глаза на людей.

Спустя некоторое время все так привыкли к аллигатору, что перестали даже следить за движениями чудовища и только изредка на него взглядывали. В его неприятном присутствии не было непосредственной опасности, а путешественников занимали мысли гораздо большей важности.

Они ведь не могли всю свою жизнь оставаться на сапукайе, и хотя были далеко не уверены относительно того, что ждет их в лесу, куда они стремились, но все же с нетерпением ожидали возможности туда переправиться. Найдут ли они там затопленный лес или сухую землю? Мэндруку говорил, что там такое же гапо, как и здесь, где стоит сапукайя.

Во всяком случае надо было добраться до леса, потому что там не могло быть хуже, чем на этом одиноком дереве.

Мэндей обещал устроить так, что им можно будет без особенного труда перебраться через воду, но как? Этого никто из них еще не знал. Но мэндруку был не такой человек, чтобы обещать то, чего он не мог исполнить. Он доказал им, на что способен индеец.

Даже во время последнего бегства от якаре мэндруку не забыл про собранный им с серинги сок и про сипосы, которые должны были заменить веревки.

"Обезьяний горшок" висел у него на шее, а сипосы были обмотаны вокруг пояса.

И вот теперь, принимаясь за работу, индеец прежде всего позаботился набрать как можно больше "обезьяньих горшков", которые можно было нарвать тут же на сапукайе. С помощью Ральфа и Ричарда он вынул из них плоды, затем сложил обе половинки скорлупы и место соединения облил жидкой каучуковой массой.

Присутствовавшие с интересом следили за его работой, хотя еще и не понимали, что из этого выйдет. Исключение составлял один только Ричард, которого мэндруку посвятил в тайну. Но это недоумение продолжалось недолго, и все поняли в чем дело, когда увидели, как индеец связывал сипосами пустые скорлупы, штуки по три или четыре. Два таких пучка были связаны вместе сипосом фута в три длиною, чтобы "обезьяньи горшки", поддерживая тело на воде, не мешали плавать.

- Плавательные пояса! - крикнул вдруг Ральф.

Он не ошибся. Именно это Мэндей и хотел сделать.

Глава 7

ВЕРХОМ НА ЯКАРЕ

Мэндей сделал пять поясов, потому что хотя Мозэ и умел плавать, что он доказал при спасении Розиты от страшной ярараки, но у него не хватило бы сил проплыть, не отдыхая, водное пространство, отделявшее их от леса. От сапукайи до леса было по крайней мере четыреста ярдов, - а это не шутка даже и для хороших пловцов, какими смело могли считаться Ральф и мэндруку.

Из семи живых существ, нашедших убежище на сапукайе после крушения, двое умели плавать. Попугай мог перелететь через воду; уистити возьмет кто-нибудь на плечи; что же касается коаиты, то о ее судьбе особенно не задумывались. Она не пользовалась ничьими особенными симпатиями, хотя сама, видимо, и благоволила к Тому, но тот как-то холодно принимал ласки четверорукого приятеля. Словом, если бы коаита и пропала, о ней никто и горевать бы не стал.

Хотя пояса и были готовы, но пускаться с их помощью в плавание немедленно никто и не собирался. Прежде всего нужно было выждать, пока резина, которой индеец склеил скорлупки, окончательно высохнет, - а на это требовалось по крайней мере час времени.

Да и сборы в путь не должны быть особенно долгими. Стоило только покрепче подвязать пояса - и все будет сделано.

Когда резина высохла, кое-кто предложил было немедленно отправиться в путь. Но тут оказалось, что все они, кроме мэндруку, забыли про самое важное препятствие: про якаре.

Якаре все с тем же упорством продолжал плавать вокруг дерева. Он так и не покидал своего поста, то распростершись на воде как бревно, то медленно описывая круги вокруг ствола, устремив глаза на потерпевших крушение. Его алчные глаза смотрели так коварно, что кто-то высказал предположение, что он одарен необыкновенным для животного умом и даже понимает, для какой цели предназначались связанные вместе "обезьяньи горшки".

Как бы там ни было, но якаре, по-видимому, твердо решил не упустить случая полакомиться человечьим мясом. Кинуться в воду в то время, когда это страшное земноводное находилось здесь же на страже, значило бы то же, что кинуться ему прямо в пасть. Никто, конечно, не хотел этого.

Прошел еще час нетерпеливого ожидания, но якаре и не думал уходить, продолжая кружиться вокруг сапукайи.

Оставалось покориться и ждать. Чтобы по возможности незаметно скоротать время, начали разговаривать, и, само собою разумеется, темой разговора сделались аллигаторы.

Треванио задавал вопросы, на которые отвечал мэндруку. Индеец много путешествовал на своем веку, многое видел и теперь, пользуясь досугом, не прочь был поделиться с другими опытом и своими познаниями. Но, кажется, лучше всего он изучил аллигаторов, с которыми ему не раз приходилось иметь дело.

Индеец уверял, что знает пять или шесть различных видов якаре. Ему приходилось видеть во время своих путешествий несколько видов якаре, которые жили в тесном соседстве в одном и том же озере, в одной и той же реке. Самый большой jacara-nassu, вот этот, что держит их теперь в осаде; за ним идет jacara-cetinga, или малый аллигатор.

Прозвище "малый" будет, пожалуй, не особенно подходящим, потому что взрослая особь достигает четырех футов длины, а иногда и больше. Есть еще jacara-curua, но тот никогда не бывает длиннее двух футов. Якаре-куруа вообще мало известны; они водятся в небольших протоках. При наступлении еченте все якаре покидают речные рукава и озера и направляются в гапо, где и живут во время разлива.

В нижних частях великого Солимоеса, где некоторые из внутренних озер во время васанте пересыхают, застрявшие там якаре зарываются в ил и погружаются в спячку. В этом виде остаются они в сухой и твердой земле до тех пор, пока волны снова размягчат образовавшуюся над ними кору, из которой они выходят еще более отвратительными, чем прежде.

Яйца они кладут прямо на землю и засыпают их сверху грудами сухих листьев и илом. Яйца jacara-nassu величиною с большой кокосовый орех, но овальной формы. Скорлупа у них толстая и твердая; если потереть одно яйцо о другое, слышится треск.

Якаре питаются главным образом рыбой; но это только потому, что рыбы много и им легко ловить ее. Они не прочь полакомиться и мясом и даже предпочитают его рыбе, хотя вообще не брезгуют ничем, что бы ни попалось. Бросьте якаре кость - он и ее проглотит в одну минуту. Если какой-нибудь кусок не проходит сразу в горло, аллигатор подбрасывает его кверху и ловит на лету.

Часто у них происходят жестокие схватки с ягуарами. Но даже голодные ягуары боятся нападать на больших аллигаторов и обыкновенно пожирают только молодых, еще неокрепших якаре или якаре-цетинга.

Сами же якаре нападают на любое животное, которое встретится им на дороге. Между прочим, они очень любят мясо черепах и уничтожают их в громадном количестве. Самцы якаре поедают даже собственных детенышей, когда возле них нет самки, которая охраняет потомство, пока они подрастут. Но больше всего любят якаре собак. Заслышав в лесу собачий лай, якаре немедленно отправляются на поиски животного и при этом иногда довольно большое расстояние проходят по твердой земле. Говорят, что якаре глотают даже камни.

Якаре плавают очень быстро и в этом отношении могут соперничать даже с рыбами. Но, несмотря на это, якаре вовсе не так опасны, и при известной ловкости от них довольно легко скрыться. Дело в том, что якаре, как и акула, очень неповоротлив, и для того, чтобы схватить добычу, ему надо прямо налететь на нее или же сбить ее хвостом. Удары хвоста его ужасны: он может убить им с одного удара даже крупное животное.

Якаре, как и все аллигаторы, любят отдыхать на солнце вдоль песчаных отмелей, на берегу рек. Там они лежат иногда целыми группами, прижав хвосты один к другому и раскрыв во всю ширину свои страшные пасти. Когда они отдыхают таким образом на берегу или распластавшись лежат с раскрытой пастью на воде, птицы - журавли, ибисы и другие - садятся к ним на спину и на голову.

Но есть еще якаре-людоеды, - это самые опасные. Они обычно держатся около селений и подкарауливают неосторожных купальщиков.

Долго еще рассказывал мэндруку, но затем вдруг оборвал рассказ. Ему надоело ждать, пока якаре заблагорассудится позволить им плыть к лесу. И он объявил, что если проклятый якаре не уберется через час, он сумеет отделаться от него. Хотя с виду якаре и неуязвим, но и в его теле есть места, нанеся удар в которые, его можно даже убить: это горло, глаза и впадины позади глаз. Именно поэтому индеец и решился напасть на своего врага.

Будь он лет на двадцать помоложе, он давным давно уже расправился бы с ним и не откладывал бы этого до сих пор.

Но когда прошел и этот последний час, а якаре все еще продолжал караулить свои жертвы, индеец решил действовать и привести в исполнение угрозу. Он вдруг вскочил на ноги, отбросил в сторону плавательные пояса, которые до того держал в руках, и, вытащив из своего tanga нож, крепко стиснул его в руке.

- Что вы хотите делать, Мэндей? - спросил Треванио, не без некоторой тревоги наблюдая за действиями индейца. - Уж не собираетесь ли вы напасть на якаре? Подумайте, на что вы идете! Разве возможно вступать в единоборство с этим чудовищем, не имея другого оружия, кроме ножа. Не ходите, умоляю вас! Зачем рисковать жизнью, зная заранее, что удачи быть не может!

- Я и не думаю идти на него с одним ножом, - возразил мэндруку, - хотя я мог бы справиться с ним и так, но пока убьешь его, якаре успеет нырнуть со мной ко дну, а я вовсе не желаю такого купания. Нет! Я иначе отделаюсь от него, причем навсегда! Вот увидите!

- Храбрый мой товарищ! Надо быть благоразумным. Подождем по крайней мере до утра. Кто знает, к утру его, может, уже не будет здесь.

- Хозяин! Мэндруку думает иначе. Этот якаре - людоед, и он не уйдет отсюда, пока не полакомится нашим мясом. Оставаться здесь - значит попасть к нему в зубы. Мы если и не умрем от голода, то ослабеем до такой степени, что один за другим свалимся с дерева в гапо.

- Подождем еще хоть одну ночь.

- Нет, хозяин, - отвечал индеец, - ни одного часа! Мэндруку готов вам повиноваться во всем, но только не в этом. К тому же галатея разбилась значит и наш договор кончен. Я свободен и могу делать со своей жизнью, что хочу. Вы нас плохо знаете, хозяин! - продолжал мэндруку, голос которого звучал в это время необыкновенно энергично. - Мое племя изгнало бы меня из maloсca, если бы я не отомстил якаре за эту обиду. Или я или якаре, но один из нас должен умереть!

Треванио принужден был уступить.

Товарищи индейца скоро убедились, что нож был вытащен только для того, чтобы сделать орудие для борьбы. Индеец срезал сучковатую ветвь лианы Bauchinia и придал ей форму дубинки; рукоятка была длиною фута в два. В руках мэндруку, как уже убедился Ричард, это было грозное оружие, которым он к тому же умел действовать с необыкновенной ловкостью. Только каким же образом нападет он с дубинкою в руках на аллигатора, кожа которого непроницаема даже для пуль?

Вложив нож в tanga и засунув дубинку за пояс, индеец спустился с верхних ветвей и пополз вдоль горизонтального ствола. С ловкостью обезьяны совершал индеец этот спуск и через несколько секунд достиг уже конца ветви. Здесь он стал качаться, не доставая ногами до воды всего фута на три.

Якаре сейчас же обратил на это внимание. Ему казалось, что этот человек должен непременно свалиться в воду. Индеец, как бы желая ускорить развязку и поближе подманить чудовище, сломал несколько мелких веточек и бросил их в воду.

Якаре жадно бросился к тому месту, куда упали ветки. Этого только и ждал индеец. В одно мгновение бросился он вниз и прыгнул на спину аллигатора.

Глядя сверху, товарищи мэндруку видели, как индеец, сидя верхом на якаре, запустил левую руку в глазную впадину, а правою поднял дубинку и принялся колотить ею по голове якаре.

Послышался треск.

Индеец спрыгнул в воду.

Якаре с раздробленным черепом повернулся кверху брюхом и показал свой живот желтовато-белого цвета.

Если он и не был мертв, то, по меньшей мере, теперь уже он был вполне безопасен.

Когда победитель вернулся на дерево, его встретили громом рукоплесканий, к которым Том присоединил свое восторженное ирландское: "ура!"

Таким образом страшный якаре был наконец уничтожен. Вслед за тем труп его подхватило течение и скоро унесло так далеко, что его не было уже видно.

Путешественники не стали дожидаться, пока скроется из глаз убитый якаре. Они спешили как можно скорее перебраться в лес. Им страшно надоело сидеть на сапукайе. А между тем не было ничего особенно привлекательного в столь желанной перемене. Судя по рассказам разведчиков, то место, к которому они направлялись, было подобно тому, которое они так спешили покинуть, и отличалось от последнего только величиной. Вся разница заключалась только в том, что там не одно дерево будет к их услугам, а целые тысячи. Но они были уверены, что куда бы они ни ушли, им будет все же лучше, чем на одинокой сапукайе.

Каждый из поясов был сделан из такого количества пустых скорлупок, которое соответствовало тяжести тела того, кому им придется пользоваться. Таким образом для Ральфа и Розиты были изготовлены более маленькие пояса, чем для остальных, взрослых. Главное внимание, конечно, было обращено на Розиту. Индеец объявил, что берет ее под свое покровительство.

Осмотрев внимательно окрестности сапукайи, чтобы убедиться, что им ниоткуда не грозит опасность, путешественники наконец решились тронуться в путь.

Мэндей поплыл во главе отряда, Розита следовала сразу же за ним. Индеец поддерживал ее с помощью сипоса, привязанного одним концом к его поясу, а другим к талии ребенка. За ними плыл Треванио, немного подальше Ральф с Ричардом, употребившим тот же способ, что и индеец, чтобы иметь возможность в случае нужды поддерживать своего кузена.

Мозэ и Том плыли последними.

Уистити поместилась на плечах у Ральфа; коаита забралась на спину Тому, который должен был примириться с этим, так как обезьяна не хотела покидать его. Что же касается араса, то он сначала было уселся на голову Мозэ, но когда тот его прогнал, попугай полетел за ними.

Глава 8

ОПЯТЬ НА ВОДЕ

Следуя за мэндруку, пловцы достигли дерева, благодаря соку которого им удалось изготовить плавательные пояса. На нем было тихо, как в могиле. Не видно было ни одного живого араса. Уцелевшие после кровавого побоища птицы, если не навсегда, то во всяком случае надолго покинули каучуковое дерево. Убитые индейцем птицы висели на ветви.

Нечего было и думать двигаться дальше, так как солнце, казалось, уже готово было закатиться. Seringa была точно сетью опутана ползучими растениями и представляло собой довольно удобное и даже безопасное убежище. Конечно, это было далеко не то что каюта на галатее, но все же здесь было лучше ночевать, чем на сапакуйе.

Висевшие на ветке убитые попугаи обещали настоящий ужин - все успели познакомиться с мясом попугая и оценить его достоинства. Голод чувствовался так сильно, что кое-кто предложил сейчас же приняться за попугаев, не дожидаясь, пока представится случай их зажарить.

Но Треванио удалось отговорить их. Он спросил мэндруку, не может ли тот каким-нибудь способом добыть огонь.

Всех удивил подобный вопрос. Мыслимая ли вещь - добыть огонь, особенно сейчас? Но индеец, очевидно, серьезно отнесся к этому и объявил, что не замедлит исполнить желание хозяина.

- Подождите десять минут, хозяин, - сказал он, - через десять минут я разведу вам огонь, а через двадцать минут вы будете есть жаркое.

- А как вы сделаете это? У нас нет ни огнива, ни трута. Откуда вы все это достанете?

- Там, - отвечал мэндруку, - видите вы то дерево, по ту сторону игарапе?

- Которое стоит отдельно от других, с гладкой и блестящей корой и с листьями, похожими на большие белые руки? Вижу.

- Это imbauba - дерево, на котором живет южно-американский ленивец.

- А! Так вот оно, дерево, называемое cecropia rellata. Да его нетрудно было бы узнать даже по одному только описанию. Но ведь мы говорили об огне. Уже не собираетесь ли вы добыть его из cecropia Мэндей?

- За десять минут, хозяин, если вы согласитесь подождать. Я сначала извлеку искры из имбауба, а потом разведу и огонь, если только мне удастся найти ветку без сердцевины и совершенно высохшую.

Говоря так, мэндруку начал спускаться со ствола серинги; затем он бросился в воду и поплыл к cecropia.

Подплыв к дереву, он как белка взобрался наверх и уселся там между серебристо-белыми листьями, распростертыми над водой. Скоро сухой треск известил о том, что подходящая ветка найдена, после чего индеец снова показался, спускаясь с дерева, а затем поплыл к серинге, держа над головой ветку cecropia.

Когда он присоединился к своим спутникам, то они увидели, что индеец держит в руках ноздреватый кусок дерева. Индеец рассказал им, что его племя, да и вообще все обитатели амазонской долины, когда им необходимо добыть огонь, всегда используют для этой цели имбаубу.

После этого он без промедления приступил к добыванию огня. Мэндруку вырезал тонкую длинную палку, обстрогал ее с обоих концов и, поставив одним концом в кусок цекропии, начал быстро вертеть палку между ладонями. Ровно через десять минут палка загорелась.

Набрали сухих листьев, веток и коры, и скоро яркое пламя небольшогокостра осветило серингу.

Птиц надели на вертела и, постепенно повертывая, стали поджаривать их в собственном соку. Аппетитный запах приятно щекотал обоняние проголодавшихся зрителей, которые не замедлили отведать лакомое блюдо.

Ночь провели спокойно, устроившись довольно удобно на сетках, образованных сплетением различных ползучих растений.

Они спали бы еще лучше, если бы каждого из них не беспокоила мысль о будущем. А будущее действительно представлялось далеко не в розовом свете. Поэтому-то и сон не принес той пользы, на которую можно было бы рассчитывать при других условиях. Он, правда, подкрепил их силы, но и только; состояние же их духа было, пожалуй, еще более печальным, чем накануне.

Позавтракали холодными попугаями, остатками вчерашнего ужина, тщательно сбереженными предусмотрительным мэндруку. Пока завтракали, взошло солнце, осветившее весь затопленный лес.

По приглашению Треванио приступили к обсуждению того, каким способом выбраться из гапо. Решить этот вопрос было делом далеко не легким. Том, на попечении которого находилась галатея перед крушением, не мог сообщить каких бы то ни было сведений относительно пройденного пути. Они даже приблизительно не могли определить, в какую сторону и на какое расстояние от русла реки уклонилась галатея, пока не застряла на сапукайе. Может быть, она прошла за это время двадцать миль, а может, и пятьдесят, - точно никто ничего не знал. Сейчас они знали только одно: галатея, сбившись с верного пути, углубилась далеко в гапо.

Определить направление пути, чтобы из гапо попасть в Солимоес, было нетрудно, - мэндруку уже раз объяснил им, как это надо сделать. Но в том положении, в котором они находились, нечего было и думать разыскивать Солимоес. Единственное, что им оставалось, это - попытаться во что бы то ни стало пробраться через затопленный лес до твердой земли, которая по всем приметам должна находиться как раз в противоположном направлении.

Зачем стремиться к Солимоесу, когда у них нет не только лодки, но даже самого жалкого плота, чтобы плыть по нему. Иначе, если им даже и удастся добраться до реки, они до такой степени ослабеют, что погибнут раньше, чем им успеет оказать помощь какое-нибудь проходящее мимо судно. Да к тому же, кто знает, скоро ли дождешься еще этого случая, - в это время года движение судов по Амазонке совсем незначительное.

Таким образом, самым благоразумным было найти кратчайший путь к твердой земле, лежащей по ту сторону гапо. Этого нельзя сказать наверное, но есть полное основание предполагать, что твердая земля именно там.

Найти дорогу будет во всяком случае нетрудно: еченте продолжалось, наводнение все увеличивалось. Течение шло от реки если не совсем по перпендикулярной линии, то все-таки достаточно прямо, чтобы почти безошибочно определить положение великого Солимоеса. Стоило опасаться другого: что если до земли гораздо дальше, чем до Солимоеса. Но и в этом случае им оставалось только одно: дойти до земли или погибнуть в затопленном лесу.

Но как добраться до земли?

Это был самый важный вопрос, ответ на который предстояло дать сейчас. Если это будет решено, - все остальное пустяки.

Не могли же они, в самом деле, рассчитывать, что будут в состоянии проплыть все это громадное пространство; от каучукового дерева до твердой земли по крайней мере миль двадцать, если не больше.

Устроить плот? Но где взять подходящий материал для этого? Из всех этих тысяч деревьев не найдешь ни одного настолько сухого, чтобы оно поплыло по воде, да еще если на нем поместятся семь человек. Значит, о постройке плота нечего и говорить, раз это вещь неосуществимая.

Но, к счастью, был найден выход, заслуживший всеобщее одобрение.

Этот план был предложен старым индейцем, который своими советами успел уже доказать и свою опытность, и знание всех особенностей гапо.

Прежде всего он обратил их внимание, что зеленый свод на довольно большом расстоянии шел в том именно направлении, которого нужно было держаться, пробираясь к твердой земле. Отчего бы не пустить в дело еще раз плавательные пояса? Они уже имели случай убедиться, как легко плыть с их помощью.

Все согласились с этим и немедленно стали готовиться к отплытию. В путь тронулись спустя несколько минут в том же самом порядке, как и накануне.

Тут не было особенной надобности в проводнике, потому что заблудиться положительно было нельзя даже и не с таким опытным вожаком, как мэндруку.

Они плыли между деревьями по проливу, который на языке обитателей гапо носит название игарапе, что, собственно, означает "проход для лодки" (игарапе, в буквальном переводе, - лодка, употребляемая для плавания по гапо).

Игарапе, по которому пробирались наши пловцы, было очень похоже на канал, протекающий по лесу, который с обеих сторон образовал две колоссальные ограды, соединенные между собой непроницаемой сетью тропических растений. Впрочем, в отличие от обыкновенных каналов, он не везде был одинаковой ширины; там и сям образовывались водные пространства, похожие на маленькие озерца. Местами же он суживался до того, что вершины деревьев, росших по обеим сторонам, соприкасались друг с другом, образовывая тенистую и прохладную аркаду.

По этой-то странной дороге направились наши путешественники. Подвигались они довольно медленно, так как двое хороших пловцов должны были помогать не только Розите и Ральфу, но и всем остальным. Но, с другой стороны, им помогало также и течение, которое шло вдоль игарапе и, хотя и медленно, но все-таки подвигало их вперед. Это обстоятельство, между прочим, также в известной степени повлияло на выбор дороги. А так как вода в гапо все продолжала прибывать, то им казалось, что они плывут по течению небольшой речки, тихие воды которой медленно уносят их с собой.

И в самом деле, течение в этом месте было чрезвычайно тихое, и оно, хотя и помогало им, но так мало, что все время приходилось грести руками.

В общем, они плыли со скоростью одной мили в час.

С той или с другой стороны, но они не могли быть дальше, чем в пятидесяти милях от твердой земли, а, может быть, и гораздо ближе. Следовательно, если только они будут двигаться верной дорогой и не собьются с пути, то рано или поздно, а доберутся до земли. Самым важным было, конечно, не свернуть куда-нибудь в сторону и не направиться вдоль гапо. В этом случае, если они повернут к западу, им придется проплыть все гапо до самых Анд, а если повернут к востоку, то до устья Амазонки. И в ту и в другую сторону - целые тысячи миль.

Мэндруку знал это хорошо и потому с чрезвычайной осторожностью выбирал направление. Малейшая ошибка привела бы к тому, что путешествие, вместо часов, продолжалось бы много дней, недель, а, может быть, и месяцев.

Еченте все еще продолжалось, но индеец знал, что течение идет не под прямым углом к реке, а несколько наискось, и поэтому, плывя по игарапе, старался держаться того же направления и как можно меньше отклоняться от прямого пути.

По счастью, игарапе само шло в желаемом для них направлении.

Так прошло несколько часов. Время от времени, главным образом для того, чтобы дать возможность собраться с силами наиболее слабым, останавливались на отдых, держась в это время руками за лианы или за опустившиеся низко над водой ветви.

Около полудня мэндруку предложил сделать остановку на более продолжительное время, на что все с удовольствием согласились. Пора было не только отдохнуть, но и подкрепиться, тем более, что заботливый индеец захватил с собой несколько штук холодных жареных попугаев.

Для отдыха взобрались на большое, с густой листвой дерево. Все удобно разместились на ветвях в ожидании обеда, припасенного Мэндеем.

Путешественники рассчитали, что до обеда они пробыли в воде шесть часов и сделали за это время около шести миль. Это их очень обрадовало, - шесть миль не шутка, - и, двигаясь с той же скоростью дальше, они в состоянии будут в несколько дней проплыть те пятьдесят миль, которые, по общему мнению, отделяют их от твердой земли. Радовались они также и тому, что в течение этих шести часов не видели ни одного из страшилищ гапо: воспоминание о ярараке и якаре было слишком свежо. Впрочем мэндруку все время держался настороже.

Отдохнув, они снова надели на себя пояса и так же, как и раньше, тронулись в путь. В течение нескольких часов они медленно продолжали подвигаться вперед без всяких неприятных встреч и приключений. Игарапе по-прежнему тянулось прямой линией, местами только слегка уклоняясь в ту или другую сторону, но все время сохраняя первоначальное направление - к северу. Только прошедшей ночью они поняли, что игарапе идет к северу, но не путем наблюдения за полярной звездой, - ее не видно ни на экваторе, ни даже на несколько градусов севернее. Всем хорошо известно, что полярная звезда не может быть видна в широтах жаркого пояса, потому что она здесь обыкновенно закрыта туманной пеленой, простирающейся на горизонте.

Они ориентировались по Сириусу и другим северным созвездиям.

К счастью, днем им вовсе не было надобности ориентироваться по солнцу. Еченте заменяло собою и солнце и компас: под напором прилива течение в гапо шло в противоположном от реки направлении и как раз вдоль игарапе. Пловцам оставалось только плыть по течению, пока оно не изменится, или не окончится игарапе.

Течение шло на северо-восток. Следовательно, путешественники должны были стремиться к северу, так как вода прилива идет, слегка отклоняясь под острым углом, к реке.

Но кроме того, они по течению уже знали, что во время своего невольного путешествия они отдалились от Солимоеса и теперь приближались к устью большой реки Япура.

Мэндруку остался очень недоволен, когда убедился в этом. Он знал, что в этом направлении Япура образует обширную дельту, очень далеко разветвляющуюся, - здесь и гапо гораздо шире, и поэтому до твердой земли придется плыть гораздо больше пятидесяти миль, может быть, даже целые сотни, особенно во время еченте.

Но другого выбора не было. Оставалось только продолжать двигаться вперед, как можно меньше отклоняясь от направления, которого следовало держаться. Таким путем рано или поздно они достигнут противоположной опушки затопленного леса. Поддерживаемые этой надеждой, продолжали они свой путь.

Но вдруг на дороге встретилось препятствие, которого они совершенно не ожидали, - игарапе окончилось! Тесно сросшиеся деревья преграждали путь, образуя непроходимый барьер, сквозь который нечего было и думать пробраться по воде. Сколько ни искал мэндруку, а за ним и другие, - выхода не было; дорога загорожена, хоть возвращайся назад.

Сначала они надеялись, что немного дальше игарапе продолжается снова. Но мэндруку, который делал разведку, вернувшись, объявил, что канал кончается здесь. Он прерывался не постепенным сужением обеих линий леса, но был заперт колоссальной величины деревом. Этот гигант возвышался над всеми своими соседями и закрывал своей листвой громадное пространство. Дерево стояло точно на страже, говоря смельчаку, который рискнул бы проникнуть в глубь леса: "Стой! Ты не пройдешь дальше!"

Солнце начинало спускаться за горизонт. Отложив до завтра тревоги и размышления, путешественники решили провести здесь ночь и занялись выбором подходящего места для ночлега. Колоссальное дерево, заградившее им путь, соединяло в себе все, что они искали. Не раздумывая долго, все взобрались на него.

Дерево, на котором они устроились, принадлежало к виду, который они уже не раз встречали в этот день, - это было bertholettia excelsa (настоящий бразильский орешник), родственное сапукайе. Оно, подобно сапукайе, растет по низменностям, в местах, затопляемых водой. Бертолетия достигает колоссальной высоты. Ее огромный ствол часто бывает затоплен на сорок футов водами гапо. Бертолетия цветет большими, очень красивыми цветами, из которых затем завязываются такие же, как на сапукайе, плодовые сумки, причем каждая сумка заключает в себе штук до двадцати орехов.

Орехи бертолетии составляют один из главных плодов амазонской долины. Они слишком хорошо известны всем и каждому, и потому нет надобности давать их описание. Как в Европе, так и в Америке редкий человек не пробовал этих вкусных американских орехов.

В амазонских лесах, не являющихся частной собственностью, собирать орехи имеет право всякий, кому только придет охота этим заняться, но, главным образом, это делают индейцы, живущие по окраинам гапо. Сбор обыкновенно производится во время васанте, то есть в сухое время года, хотя некоторые племена диких рискуют отправляться за орехами и во время еченте. Но настоящим временем сбора орехов следует считать все-таки васанте, когда обнажится почва. Целые malocca, то есть все жители одного селения, не исключая женщин и детей, отправляются в леса и находят орехи уже прямо на земле. Околоплодники к этому времени обыкновенно созревают и, отваливаясь, падают вниз, на землю.

Но на всякий случай сборщики орехов надевают на голову сделанные из дерева или древесной коры шапки, похожие на каски пожарных, чтобы таким способом предохранить себя от удара падающего сверху орехового околоплодника, по внешнему виду и тяжести напоминающего собой средней величины пушечное ядро.

Вследствие этого и южно-американские обезьяны, несмотря на то, что они очень любят бразильские орехи, никогда не подходят под бертолетию, пока на ней еще есть плоды. Но в то же самое время обезьяны вовсе не боятся сапукайи, хотя ореховые сумки на ней ничуть на меньше, чем на бертолетии.

Дело все в том, что ореховые сумки сапукайи почти никогда не отваливаются, а если это и случится, то уже после того, как сумка лопнет и орехи высыпятся на землю.

Поэтому-то орехи сапукайи гораздо реже встречаются на рынках и продаются дороже. Выпав из околоплодника, они становятся добычей птиц, животных или обезьян. Бразильские орехи гораздо лучше защищены от подобных лакомок благодаря их толстой и крепкой оболочке. Даже обезьяны не могут полакомиться этими орехами до тех пор, пока какое-нибудь животное с острыми зубами не разгрызет оболочку околоплодника. Эту услугу обыкновенно оказывают им грызуны, по преимуществу из семейства cutia и paca. Одно из самых смешных зрелищ, какое только можно видеть в лесах Южной Америки, заключается в том, что группа обезьян подстерегает, пока грызун разорвет оболочку околоплодника, а затем, когда грызуну, после долгих усилий, удастся наконец справиться с толстой оболочкой, обезьяны бросаются на него и силой отнимают у него добычу.

Для путешественников было большим счастьем, что дерево, на котором они приютились, оказалось именно бертолетией. Орехи ее очень питательны и могли заменить им хлеб. Правда, у них оставалась еще пара сырых молодых попугаев. Мэндруку, как и прежде, добыл огонь, и через несколько минут птицы были зажарены. Голод послужил прекрасной приправой к этому непритязательному ужину, и каждый с удовольствием съел свою порцию.

Глава 9

МЭНДРУКУ РАССКАЗЫВАЕТ ОБ ОБЕЗЬЯНАХ

Покончив с ужином, путешественники дожидались только захода солнца, чтобы отправиться на покой. Каждый из них уже выбрал себе подходящее место для постели или то, что должно было заменить ее, на горизонтальной сетке, образовавшейся из густо переплетенных лиан и сипосов. Это ложе не отличалось особенными удобствами, но с каждым днем они становились все менее и менее требовательными, и возможность соснуть, хотя бы и на лианах, считали уже чуть ли не счастьем.

За день все очень утомились и теперь не желали большего, чем отдохнуть и набраться новых сил на завтра.

Но судьба рассудила иначе. Царившая кругом тишина была нарушена адским шумом и криками, доносившимися из глубины леса. Наши герои уже не в первый раз слышали этот адский концерт и поэтому с любопытством стали смотреть в ту сторону, откуда слышались крики. Если бы не это, они, наверное, страшно испугались бы и подумали, что им грозит серьезная опасность.

Это приближались обезьяны-ревуны.

Правду сказать, было отчего не только проснуться, но даже и испугаться непривычному человеку, конечно. Полая подъязычная кость дает возможность ревунам издавать всевозможные звуки, начиная от грохота турецкого барабана и кончая резкими звуками свистка стоимостью в два пенни.

- Это гвариба, - заметил мэндруку.

- Вы хотите сказать, что это ревуны?

- Да, хозяин, и к тому же самые отчаянные ревуны из всего племени. Немного погодя, вы услышите их еще лучше, - они приближаются сюда. Теперь они от нас не больше чем в километре, что доказывает, что и лес тянется дальше чем на один километр в этом направлении, иначе они там не могли бы быть. Ах, если бы мы только могли путешествовать по верхушкам деревьев, как гварибы! Не долго пробыли бы мы в гапо. Так я и думал, - продолжал мэндруку, прислушавшись, гварибы приближаются. Теперь они уже недалеко; я слышу шелест листьев, которые они задевают мимоходом. Мы скоро их увидим.

И действительно, хотя крики обезьян прекратились, зато треск сучьев доказывал, что стая приближалась. Немного погодя они вдруг показались на высоком дереве около игарапе, по крайней мере на расстоянии одного кабельтова от дерева, где разместились наши путешественники. Индеец, следивший за тем, как перепрыгивали ревуны на соседнее дерево, объявил, что их тут не меньше ста штук.

Когда вожак стаи увидел игарапе, он вдруг остановился, что-то крикнув следовавшей за ним стае, - должно быть, отдал приказание. Приказание, по-видимому, было отлично понято, потому что одна за одной все остальные обезьяны разместились около вожака.

Причиной этой остановки, без всякого сомнения, был игарапе, преградивший дорогу, по которой пробиралась стая обезьян. Нужно было, следовательно, решить, как перебраться через игарапе.

В том месте, где черные четверорукие сгруппировались на дереве, пролив был еще уже, чем где-либо. Но между ветвями, горизонтально распростертыми с противоположных сторон над игарапе, все-таки было еще свободное пространство шириной около двадцати футов, и зрителям казалось невероятным, чтобы какое-нибудь животное могло перепрыгнуть с одной стороны на другую.

Но обезьяны были совсем другого мнения об этом. По крайней мере судя по тому, как они уселись, видно было, что их нисколько не страшит подобное препятствие. От прыжка их удерживало только приказание вожака. Обезьяны молча сидели до тех пор, пока не подошли все остальные, не исключая и самок с детенышами.

Тут стало очевидно, что вожак приказал остановиться всей стае только потому, что с ними были детеныши, которых матери держали на спинах или на руках.

Тогда вожак гвариба медленно стал взбираться на самую верхнюю ветвь и, усевшись там, начал "произносить" длинную речь. Его слушали в глубочайшем молчании. Трескотня, которой ему иногда отвечали, казалось, выражала собой полное одобрение его предложения, каково бы оно там ни было.

Когда совещание было окончено, один из самых рослых ревунов по знаку вожака направился по ветке, спускавшейся над игарапе, и, остановившись на ее конце, весь съежился, готовясь сделать прыжок. Еще секунда - и ревун ловко перепрыгнул через игарапе, - все увидели обезьяну на ветвях противоположного дерева. Примеру этого ревуна не замедлил последовать другой: поставив свои черные руки на те же места, а туловище в такую же позу, обезьяна сделала скачок точно так же, как и первый самец.

Затем все обезьяны одна за другой тем же путем перебрались на противоположное дерево.

Путешественники с удивлением, молча смотрели на гимнастические упражнения обезьян, искусству которых нечего было и думать подражать.

Но вслед за тем путешественникам представилась возможность наблюдать еще более интересное явление.

Первыми, наверное, для того, чтобы подать пример, перепрыгнули самцы. За ними тот же маневр повторили самки, даже те, которые были с детенышами, за исключением одной самки с очень маленьким обезьяненком.

Сосунку было не больше девяти дней. Несмотря на свой возраст, он, казалось, понимал создавшееся положение так же хорошо, как и более взрослые. Цепляясь своими крошечными пальчиками за мех матери, он в то же время обвил своим хвостом ее хвост и, по-видимому, очень крепко. За малютку опасаться было нечего, - он наверное сумел бы удержаться при каком угодно прыжке. Но его мать, может быть, ослабевшая во время перехода, казалось, сомневалась в своих силах. Она была последней из вереницы и, когда все остальные обезьяны уже перепрыгнули, она осталась на ветке, очевидно, боясь последовать их примеру.

В эту минуту один из самцов отделился от тех, которые уже добрались до верхушки дерева, и вернулся, шагая вдоль той ветки, на которую они только что перебрались. Здесь, став перед самкой, начал он длинную "речь", по всей вероятности, успокаивая ее.

Когда он кончил, заговорила мать, и, судя по ее жестам, ответ ее можно было бы перевести таким образом: "Мне нечего даже и пробовать: я очень слаба и, наверное, не перепрыгну".

В ее голосе было столько мольбы, что самец не стал больше настаивать; перемахнув снова через воду, он взял детеныша на плечи, и через несколько секунд оба были уже на другой стороне игарапе. Мать, оставшись одна, ободренная этим примером и криками остальных, сделала скачок, но, вероятно, это было свыше ее сил, - ей удалось схватиться за ветку на противоположной стороне, но в ту минуту, когда она хотела обвить ее своим хвостом, ветка обломилась, и она полетела головой в воду.

Послышался крик с верхушки дерева; вслед за тем несколько самцов стрелой спустились вниз по ветвям. По крайней мере штук двадцать ревунов кинулись к ней на помощь. Произошло общее смятение, общая тревога. Можно было подумать, что это не обезьяны, а люди.

Но смятение между обезьянами продолжалось недолго, - животный инстинкт помог им гораздо быстрее, чем это обыкновенно бывает в таких случаях у людей.

Послышался крик вожака, голос которого звучал резче обыкновенного. Тотчас же около десяти обезьян соскользнули с ветки, с которой сорвалась самка, и спустились к воде, сцепившись друг с другом хвостами. Образовалась живая цепь, в которой каждая из обезьян играла роль звена. С быстротой ведра, спускающегося в колодец по блоку, они опустились к воде, подхватили утопавшую и через минуту уже втащили ее на вершину дерева. Спасенная мать взяла детеныша на руки, и стая отправилась дальше.

Солнце садилось, когда исчезли последние ревуны. Из этого путешественники заключили, что обезьяны отправились к обычному месту ночлега. Треванио предположил, что они направляются на сухую землю; и если он не ошибался, то дорога, по которой отправились обезьяны, могла привести и их к твердой земле.

В ответ на это мэндруку покачал головой.

- Нет, хозяин, - сказал он. - Может быть, обезьяны удаляются от земли, так как им все равно, где спать, над землей или над водой, лишь бы были деревья, за которые они могут зацепиться хвостами. Мне часто приходилось видеть, как они целыми неделями странствуют так, собираясь вечерами на каком-нибудь дереве, где занимаются болтовней или играют друг с другом. Иногда в это же время они собирают какие-нибудь плоды, ягоды или орехи.

- А как же они спят? - спросил Ральф. - Есть у них гнезда, или они засыпают сидя на ветвях?

- О! - вскричал мэндруку, - они не так требовательны, как мы, молодой барин. Только самки живут в гнездах, и то только тогда, когда они больны. Вообще же гварибы проводят ночь на ветке, обвив ее хвостом. Часто они даже засыпают, просто прицепившись хвостом к чему-нибудь, не имея даже ветки вместо матраца, и это положение кажется им вполне удовлетворительным.

- Какие странные животные! - заметил Ральф.

- О да, молодой хозяин! Если хорошенько присмотреться к ним и изучить все их привычки то покажется, что они одарены разумом так же, как люди. Вы видели, как они помогли бедной самке, упавшей в воду? Но гораздо забавнее смотреть, когда они хотят достать какой-нибудь плод, к которому не могут подобраться. Они или свешиваются, как сегодня, когда вытаскивали больную самку, или же, составив такую же цепь, начинают раскачиваться до тех пор, пока нижней обезьяне не удастся схватить плод или орех, который им хотелось сорвать.

- Да это мы видели сегодня, - отозвался Треванио, - но мне кажется, что вы хотели рассказать нам о них не только это.

- Я видел, как они делали мост.

- Вы шутите?

- Ничуть, они проделывали это тем же способом, который я недавно вам описал.

- А для чего?

- Да для того, чтобы проложить себе дорогу через водное пространство или перебраться через быстрый поток.

- Как же они могут это делать? - спросил Ральф.

- Вот как, молодой господин. Они выбирают два больших дерева, одно против другого, на обоих берегах. Потом, взобравшись на дерево на своей стороне, они сцепляются хвостами, как это вы уже видели сегодня, затем начинают раскачиваться до тех пор, пока нижнему не удастся схватиться за ветку дерева на противоположной стороне. Раз это удалось - мост готов. Тогда остальные из стаи, калеки, старики, самки и детеныши, проворно проходят по телам своих более сильных товарищей. Когда все перейдут таким образом, обезьяна, находящаяся в конце цепи, выпускает ветвь, и если падает в воду, то это не опасно, потому что тотчас же карабкается на тела тех, которые находятся выше ее. Другая поступает точно так же.

- Это удивительно! - вскричал Том. - Но, Мэндей, видали ли вы когда-нибудь, как они падают с вершины дерева?

- Я видел одну обезьяну, бросившуюся с вершины пальмы по крайней мере в сто футов высотой.

- Наверное она убилась?

- Едва она коснулась земли, как в ту же минуту вскочила и снова взобралась на другое дерево такой же высоты, где принялась играть в верхних ветвях...

- Милосердный Боже!

- Ах, - вздохнул Треванио, - если бы мы обладали ловкостью обезьян, то давно бы уже выбрались из гапо. Кто знает, что нас еще ждет! Давайте молиться, прежде чем уснуть, и будем надеяться, что рано или поздно мы увидим конец наших страданий.

Помолившись, все разошлись по своим местам и как могли устроились на ночь.

Скоро благодатный сон смежил их веки.

Глава 10

ПОКИНУТЫЙ ТОВАРИЩ

Было около полуночи. Усталые путешественники мертвым сном спали на своих ложах, как если бы это были не сетки из лиан, а мягкие пуховики. Ночную тишину нарушал только храп негра да носовой свист ирландца. Вдруг послышался негромкий хруст ветвей, на которых покоилась голова рыжеволосого Тома. За этим хрустом раздался крик, а потом всплеск, как будто тяжелое тело упало со значительной высоты в воду.

Крик разбудил всех спавших. Каждый спрашивал, что случилось. И в эту минуту послышался второй крик и всплеск воды, - опять что-то упало в воду.

Переполох увеличивался. Наперебой сыпались вопросы со всех концов бертолетии, - спрашивали, кто это упал в воду. В общей перекличке не слышно было голосов ирландца Тома и негра Мозэ.

Голоса последних раздавались внизу. Они кричали, захлебываясь, барахтались, и, наконец, вместо криков стало слышно только одно хрипение.

- Что случилось? Что с вами? Мозэ! Том! - слышалось со всех сторон.

- Ах! Ох! Ах! Я задыхаюсь...

- По... могите, - простонал негр слабым голосом, - спасите!.. тону!.. ох!.. ох!.. спас...! ох!..

Дело становилось серьезным: все знали, что Том совсем не умел плавать, поэтому, если только он попал в воду, то легко может утонуть. Ричард и мэндруку тотчас же бросились в воду.

Оставшиеся на дереве слышали некоторое время отрывистые звуки, клокотанье, крики ужаса и ободрения. Ничего не было видно - ночь была очень темна. Но если бы даже луна и светила ярко, то под бертолетией было бы все равно темно, слабые лучи ночного светила не в силах были проникнуть сквозь густую листву растений-паразитов, которые, как паутина, окутывали бертолетию до самой воды.

Таким образом сидевшие на ветвях Треванио и его дети могли только слышать, что делается внизу.

Индейцу и Ричарду выпала нелегкая задача спасти тонувших. Прежде всего, конечно, они бросились на помощь Тому и с обеих сторон подхватили его под руки. Но пока ощупью они разыскивали в потемках Тома, в это время другой несчастный, Мозэ, которым они рассчитывали заняться впоследствии, оказался не в лучшем положении, чем его товарищ. Он хотя и умел плавать и мог бы при других условиях довольно долго продержаться на воде, но неожиданное падение в гапо в полусонном состоянии парализовало его силы, и бедняга растерялся до такой степени, что беспомощно барахтался в воде, вместо того чтобы плыть к тому месту, откуда раздавались голоса Ричарда и мэндруку.

Найдя своих товарищей, ни Ричард ни мэндруку не знали, что с ними делать. Первой их мыслью было, конечно, притащить спасенных к стволу того дерева, с которого они упали в воду, что наконец им удалось. Но сколько ни искали они вокруг себя, не могли найти ни одной ветки, чтобы ухватиться за нее и затем взобраться по ней на дерево. Днем они поднялись на него, держась за лианы, но теперь в потемках не могли их найти.

В эту отчаянную минуту молодому Ричарду пришла в голову мысль воспользоваться поясами.

- Бросьте нам плавательные пояса, - крикнул он.

Дядя и кузен тотчас же исполнили его просьбу; к счастью, пояса были у них под руками. Ричард и индеец, недолго думая, воспользовались помощью, оказанной так кстати, и скоро двое полузахлебнувшихся мужчин были избавлены от опасности пойти ко дну.

Через несколько минут после этого были найдены и лианы, по которым все четверо могли подняться наверх.

Взобравшись снова на дерево. Том и Мозэ объяснили, наконец, что с ними произошло.

Том не принял обычных мер предосторожности и вследствие этого сонный свалился в воду. Крик Тома разбудил Мозэ, который испугался до такой степени, что хотел вскочить на ноги, но потерял равновесие и тоже свалился в гапо. Мэндруку был очень недоволен ночным приключением, которое не только разбудило всех, но кроме того заставило его и Ричарда выкупаться среди ночи.

Для того, чтобы подобное событие не повторилось, индеец привязал Тома и Мозэ крепкими сипосами, которые наверняка сумеют удержать их от вторичного путешествия вниз.

Весь следующий день был посвящен разведке. Хотя они не продвинулись далее четырехсот метров от их ночного убежища, но тем не менее это стоило им таких трудов, как если бы пришлось пешком пройти более двадцати миль по твердой земле.

Нужно было продираться сквозь густую чащу, о которой не бывавший в тропических лесах не имеет никакого представления. Это было непроницаемое сплетение древесных ветвей и всевозможных видов растений-паразитов, начиная с ползучей пальмы jacitara и кончая приземистой, с острыми шипами bromelias, иглы которой рвали одежду и впивались в тело, причиняя невыносимые страдания.

Приближался уже солнечный закат, когда Ричард и мэндруку, - в действительности они одни ходили в этот день далеко на разведку, - вернулись с невеселыми известиями. Они нашли лес затопленным по всем направлениям, без единой пяди твердой земли. Индеец, кроме того, по некоторым хорошо известным ему приметам узнал, что до твердой земли еще очень и очень далеко. Быстрое течение, которое он много раз замечал днем, доказывало, что по соседству не было твердой земли. Решили собраться на совет.

Игарапе заканчивался в том месте, где они находились; далее, несмотря на все поиски, его нигде не было видно. Они нашли только обширное водное пространство без деревьев, самым ближайшим краем которого была граница их дневной экскурсии, то есть за четыреста метров до конца игарапе. Это открытое водное пространство было окаймлено вершинами деревьев. Мэндей предложил отправиться в этом направлении.

- Зачем? - спросил Треванио. - Мы ведь не можем переплыть через него, а построить плот не из чего. Нельзя же сделать плот из ветвей бертолетии, даже если бы у нас был топор, чтобы нарубить их и связать вместе. Зачем же мы отправимся туда, скажите пожалуйста?

- Хозяин, - возразил индеец, - наше единственное спасение в этой открытой воде.

- Но ведь мы и так уже достаточно видели ее, а за нами разве не вода?

- Это правда, хозяин, но та, которая за нами, не туда течет. Вы все забываете, хозяин, что теперь - еченте. Туда идти нам и думать нечего; это значило бы возвращаться к руслу реки, где без лодки мы все обязательно погибнем. Открытое гапо, которое мы сегодня видели, ведет к земле, хотя она, быть может, и очень далеко отсюда. Если мы поплывем по нему, мы все-таки будем приближаться к твердой земле, а это, по-моему, для нас самое важное.

- Плыть? Но на чем?

- Вплавь.

- Но ведь вы только что сказали, что гапо тянется до края горизонта; ведь это, должно быть, миль десять или даже больше.

- Разумеется, хозяин, я тоже так думаю.

- Так, значит, по-вашему, мы можем проплыть десять миль?

- У нас есть плавательные пояса, которые будут поддерживать нас на воде. Если они испортятся или их окажется мало, мы легко сделаем себе другие.

- Я все-таки не понимаю, для чего нам переплывать это водное пространство? Вы же сами говорите, что по ту сторону нет твердой земли.

- Есть, но только не очень близко, я думаю. Если мы хотим хоть когда-нибудь выбраться из гапо, мы должны пробираться именно в ту сторону. Если мы останемся, то или умрем с голоду, или нас съест голодный якаре. Мы целыми месяцами можем бродить по лесу и все-таки не найдем выхода. Послушайте меня, хозяин, решитесь отправиться в дорогу, как только завтра взойдет солнце.

Обстоятельства сложились так, что роль руководителя невольно перешла от Треванио к мэндруку, хотя индеец ни капельки не изменил своего вежливо-почтительного отношения к тому, кого он называл хозяином. Доводы индейца оказались настолько убедительными, что золотопромышленник согласился последовать его совету, и утром на следующий день путешественники покинули бразильский орешник и отправились к тому месту, где накануне разведчиками было найдено открытое гапо.

Здесь невольно возникает вопрос, каким же способом совершали они свое путешествие? Плыть было немыслимо, хотя они и могли бы воспользоваться для этого плавательными поясами: деревья и лианы переплетались так густо, что нечего было бы и думать пробраться сквозь них, а потом под этим зеленым сводом царила такая темнота, что путешественники рисковали сбиться с дороги на первых же шагах. Они последовали примеру обезьян и отправились в путь по верхушкам деревьев, но только они продвигались вперед гораздо медленнее, преодолевая на каждом шагу такие препятствия, которые по силам только искусным гимнастам, вроде четырехруких. Наконец, после бесконечных прыжков с одной ветви на другую, добрались они до противоположной стороны лесной опушки и увидели перед собой обширное водное пространство - открытое гапо.

Все с удовольствием смотрели на блестящую поверхность гапо, тянувшегося, по-видимому, далеко за пределы горизонта. Это было приятным контрастом для глаз после долгого пребывания в полумраке затопленного леса.

- Теперь, Мэндей, - сказал Треванио, обращаясь к индейцу, - весь вопрос заключается в том, чтобы решить, каким способом мы переплывем это громадное озеро.

- Но ведь я уже говорил вам: так же, как и игарапе.

- Это немыслимо! По-моему, это озеро тянется не меньше чем на десять миль.

- Мы сделали почти столько же, расставшись с лодкой.

- Да, но там у нас была возможность отдыхать. Если мы даже и рискнем переплыть это большое озеро, то должны будем потратить на это по крайней мере целый день, а то и больше.

- Наверное, хозяин; но если мы не выберемся отсюда каким бы то ни было способом, а станем блуждать по лесу, пока не доберемся до твердой земли, то это может протянуться пять или шесть месяцев. Все это время мы должны будем, как обезьяны, прыгать с ветки на ветку, питаясь только одними орехами да изредка какими-нибудь плодами. Все мы страшно ослабеем, и кончится тем, что поодиночке свалимся в воду и потонем или попадем в зубы якаре.

Слова индейца убедили всех, и Треванио не стал больше противиться приведению в исполнение проекта мэндруку.

Весь этот день было решено употребить на отдых и на подготовку к далекому и утомительному путешествию. Отправиться в путь предполагали на другой день утром. По совету мэндруку прежде всего выбрали место для предстоящего ночлега на большом развесистом дереве, покрытом тысячами лиан и сипосов, на которых каждый не замедлил сейчас же найти себе подходящий уголок.

Если они были обеспечены ночлегом, то съестных припасов у них не было, за исключением орехов, сорванных индейцем дорогой.

После этого скудного ужина мэндруку с помощью Ричарда занялся изготовлением еще двух плавательных поясов, так как для предстоящего на другой день длинного путешествия по воде им, так же как и всем остальным, необходимо было на всякий случай запастись плавательными поясами, которыми они до сих пор не пользовались.

В это время Треванио, главным образом для того, чтобы разогнать грустные мысли присутствующих и дать им другое направление, начал с индейцем разговор о предстоящем путешествии.

- Не правда ли, это похоже на озеро? - проговорил он, указывая на обширное водное пространство.

- Это и есть настоящее маленькое озеро, - отвечал мэндруку, - только воды в нем теперь больше вследствие наводнения.

- А почему вы так думаете?

- По многим признакам, хозяин. Во-первых, в этой части страны почти совсем нет лугов, и потом, если бы эта вода не была озером, из нее торчали бы деревья; а вон там еще и другой признак - видите вы пиозока?

С этими словами мэндруку указал на видневшиеся в некотором отдалении два темных предмета, которых до сих пор еще никто кроме него не заметил. Все стали смотреть в ту сторону, куда указывал индеец, и увидели двух больших голенастых птиц, очень похожих на журавлей. Птицы были темного цвета, с красноватым оттенком; их крылья такого же цвета, но с зеленым отливом, особенно хорошо заметным в эту минуту при последних лучах заходящего солнца. Дальнейшее наблюдение дало возможность определить особенности их сложения и, между прочим, кожистые придатки у основания клюва, толстые колючие отростки, наподобие шпор, на плечах около крыльев, тонкие и длинные ноги и громадные лапы, которые, точно четыре звезды, были распростерты на поверхности воды.

Но больше всего поразило удивленных зрителей то, что птицы эти, вместо того чтобы сидеть в воде, держались на ней точно на льду, вытянувшись во весь рост на своих длинных ногах, широко расставив лапы и растопырив свои громадные пальцы. Мало того, странные птицы не стояли на одном месте неподвижно, а бегали взад и вперед по воде, точно по твердой земле.

- Разве эти птицы могут ходить по воде? - засыпали все вопросами индейца, требуя от него разъяснений.

- Конечно, нет; но у них под ногами не вода, а водяное растение, - большая лилия, листья которой со слегка приподнятыми краями лежат на воде, точно большая сковорода. От себя добавим, что в ботанике эта лилия известна под именем Victoria regia. Это fumo piosoca, - сказал Мэндей, продолжая свое объяснение, - прозванный так потому, что его можно сравнить с печкой, на которой мы печем свою кассаву4, а еще потому, что видите, это любимое место сидения piosoca.

Словом piosoca индеец назвал странную якану из семейства petamedeidae, различные виды которых есть в Африке и в Америке.

Пока все любовались интересными птицами, индеец незаметно соскользнул в воду и поплыл под защитою ниспадавших древесных ветвей. Когда он доплыл до места, где забавлялись пиозоки, все увидели, как индеец схватил своими проворными руками тонкие ноги птицы, приостановившейся было на одну минуту. Испуганная самка с громким криком поднялась в воздух, тогда как самец остался пленником в руках индейца.

Вскоре красное пламя засветилось в нижних ветвях дерева, и мэндруку громким голосом пригласил всех отведать лакомого блюда, которое должно было служить дополнением к тощему ужину, съеденному незадолго перед этим. Все весело откликнулись на этот призыв, и жареная якана показалась особенно вкусной проголодавшимся путешественникам.

На другой день, как только взошло солнце, они были уже на воде. Перед этим Мэндей самым тщательнейшим образом осмотрел все плавательные пояса, так как малейшая трещинка, пропускавшая воду, могла бы повести к самым серьезным последствиям. Мэндей покрыл скорлупки сапукайи новым слоем каучука, осматривая при этом сипосы, которыми были связаны пустые внутри "обезьяньи горшки". В общем, все выглядели не особенно весело, отправляясь в это путешествие. Было очевидно, что даже сам мэндруку вовсе не был уверен в положительном результате предложенной им попытки.

Между прочим, решено было не брать с собою коаиту, которая могла только стеснять их во время утомительного плавания по озеру.

Обезьяна эта больше всего была привязана к Тому, который, в свою очередь, успел привязаться к ней до такой степени, что только после долгих размышлений согласился расстаться с ней. И в самом деле, тащить на себе коаиту было делом далеко не легким, а кроме того, в случае какого-нибудь несчастья, она могла даже утопить Тома, задушив его своим длинным хвостом. Убедившись в необходимости разлуки, Том постарался незаметно скрыться от обезьяны, - он чуть ли не первым спустился в воду и быстро поплыл прочь от дерева. Все были уже довольно далеко от опушки леса, когда, наконец, коаита заметила их исчезновение. Жалобными громкими криками призывала она к себе тех, кто так коварно покинул ее в затопленном лесу.

Попугая тоже никто не брал с собой, но у араса были крылья, и поэтому не успели еще его хозяева отплыть и на десять ярдов от дерева, как он, взмахнув крыльями, пустился за ними вдогонку и затем торжественно уселся на кудрявой голове негра.

Мозэ, хотя и не особенно был польщен оказанным ему предпочтением, тем не менее вынужден был этому подчиниться.

Когда пловцы увидели, что с помощью поясов могут продвигаться вперед довольно быстро и что уже добрая миля отделяет их от места ночлега, у них появилась надежда на успех предприятия. Если они будут и дальше двигаться с той же скоростью, то могут рассчитывать добраться до противоположного берега озера еще до захода солнца.

Но недолго ими владело это веселое настроение. Мэндруку нахмурился, а за ним нахмурились лица и у остальных путешественников. Индеец часто поднимал голову над водой и тревожно оглядывался назад. Треванио, начинавший тоже беспокоиться, остановился и, по примеру индейца, оглядывался назад, не понимая, чем так озабочен мэндруку, что же такое заметил он там позади. Но золотопромышленник ничего не видел, кроме верхушек деревьев, которые с каждой минутой, казалось, все уменьшались.

Наконец, чтобы разрешить свои сомнения, Треванио решился спросить индейца, что именно его так озаботило.

- Что это вы всеоглядываетесь назад? Разве нам грозит какая-нибудь опасность? Я, по крайней мере, сам ничего не вижу, кроме верхушек деревьев, да и то едва-едва.

- Вот это-то меня и беспокоит. Скоро деревья совсем не будут видны, и тогда... сознаюсь, хозяин, я буду в большом затруднении... Я как-то не подумал об этом, прежде чем нам пуститься в путь.

- Ах, я понимаю, что вы хотите сказать! Вы до сих пор ориентировались по деревьям, а когда мы потеряем их из виду, вы боитесь сбиться с дороги.

- Да, и тогда один только Великий Дух может нам помочь.

В голосе мэндруку слышалось отчаяние. Он не предвидел опасности потерять дорогу.

Вдруг индеец быстро поплыл вперед, быстрыми взмахами рук рассекая воду, точно желая убедиться, может ли он плыть по прямой линии, не ориентируясь на какой бы то ни было предмет. Проплыв двести или триста метров, мэндруку поднялся над водой и, повернув голову, стал смотреть назад. Прямо перед собой увидел он верхушку дерева, на котором они отдыхали. Это доказало ему, что попытка увенчалась успехом, и это вселило надежду на то, что им, может быть, удастся переплыть озеро и добраться до противоположного берега.

Индеец сейчас же объявил об этом своим встревоженным спутникам и посоветовал им смело плыть за ним.

Дорогой мэндруку несколько раз останавливался через известные промежутки и каждый раз оглядывался назад, чтобы проверить себя.

Когда последняя остановка оказалась бесполезной, так как деревьев уже не было видно, то мэндруку, прежде чем плыть дальше, счел нужным дать своим товарищам необходимые советы: они должны стараться все время сохранять между собою определенное расстояние, плыть не спеша, чтобы не утомляться и не делать остановок для отдыха, и все время сохранять молчание, чтобы не отвлекаться.

Все решили в точности исполнять эти распоряжения. Молча плыли они, и только журчание воды, происходившее от трения пустых скорлупок сапукайи, да крики орла лара-кара, носившегося над ними, нарушали безмолвие.

Молчание продолжалось до тех пор, пока им не попалось на дороге тело мертвой гварибы. Сначала никто не обратил внимания на труп обезьяны, исключая уистити, которую Ричард Треванио тащил на своих плечах. Маленькое четверорукое, узнав труп одного из своих крупных сородичей, принялось лопотать, испуская жалобные крики и дрожа всем своим маленьким телом от страха, что и с ней может случиться то же самое.

Крикам уистити никто не придал особенного значения, и обезьна, видя, что на нее не обращают ни малейшего внимания, прекратила свои жалобные вопли. Тишина водворилась полная.

Прошло еще полчаса. Вдруг уистити, став на задние лапки, которым служили опорой плечи Ричарда, и закинув голову над водой, снова начала издавать такие же, как и раньше, жалобные крики.

Что это могло означать?

Пловцы повернули головы в ту сторону, где должен был находиться предмет, обеспокоивший обезьяну, и увидели в десяти шагах от себя труп другой гварибы. Он плыл к ним так же, как и тот, который они перед этим встретили. Все решили, что где-нибудь на берегу озера утонуло несколько обезьян.

Но индеец, по-видимому, не разделял этого мнения, и по его команде все остановились.

Когда им в первый раз встретился труп гварибы, мэндруку внимательно осмотрел его и теперь убедился, что это была та же самая обезьяна, которую они уже раз видели.

Из этого обстоятельства можно было сделать только одно заключение: труп обезьяны мог двигаться только по течению или же по ветру. Но в таком случае он не должен был им встретиться в другой раз. Значит, сами пловцы плыли по кривой линии, забирая и забирая в сторону, - плыли по кругу и теперь снова находились на том же месте, где они уже были один раз.

- Pa terra! Вот незадача, хозяин! - вскричал мэндруку. - Мы заблудились и вернулись опять к тому же месту, где были полчаса назад: значит, Великий Дух так хочет. Но мы не можем тут оставаться, - нужно постараться пристать к деревьям.

- Мне кажется, это будет нетрудно, - возразил Треванио.

Мэндруку с сомнением покачал головой.

Треванио понял, что до сих пор они все время плыли по кругу. Если это будет повторяться и дальше, то весьма возможно, что им не скоро удастся добраться до леса.

Индеец каждую минуту приподнимался над водой, как испанская охотничья собака в поисках подстреленной дикой утки. По разочарованию, выражавшемуся на его лице, товарищи его поняли, что дела их плохи. Они увидели только, как он взвалил себе на плечи мертвую гварибу, что доказывало, что мэндруку, не ожидая скорого окончания путешествия, запасался провизией. Затем индеец предложил товарищам следовать за ним. Все беспрекословно повиновались, хотя проводник и ошибся в своих расчетах; но что делать?

По крайней мере они не опасались пойти ко дну. Плавательные пояса отлично держали их на воде. Нечего было бояться погибнуть от жажды, - воды к их услугам было сколько угодно. Что же касается утоления голода, то они его еще не чувствовали, так как утром плотно позавтракали остатками яканы и бразильскими орехами. Потом, в крайнем случае, могла бы пригодиться и обезьяна, захваченная индейцем... А затем?

Что будет потом - они не знали, но были уверены, что Промысел Божий не даст им погибнуть в этой водяной пустыне.

Глава 11

НОЖ ВМЕСТО КОМПАСА

Теперь речь шла уже не о том, чтобы переплыть озерцо, а о том, чтобы только выбраться из него.

Добраться до леса, хотя бы вернувшись назад, - вот все, чего желали наши путешественники; но оказывалось, что и это очень нелегко сделать.

Тщетные попытки индейца определить направление, которого надо держаться, и его озабоченный вид заставляли их бояться, что они уже никогда больше не увидят затопленного леса. Они будут продолжать плавать по кругу, точно в водовороте, до тех пор, пока бессилие и усталость принудят их наконец остановиться. Тогда настанет смерть от истощения сил и голода, или же обессиленные, неспособные защищаться, они сделаются жертвами кровожадных животных, населяющих гапо, или хищных птиц. Им начинало даже казаться, что орел, который все продолжал кружиться над озером, видит в них свою добычу и громкими криками своими заранее торжествует над ними победу.

По их предположению, было около полудня. С самого утра небо покрылось слоем туч серо-свинцового цвета, закрывавших солнце. Это-то именно и ставило их в затруднительное положение, так как золотое светило могло бы указать им верную дорогу. Вдруг небо прояснилось, в ту же минуту повеселело и лицо индейца.

- Если солнце не спрячется опять, все кончится благополучно, хозяин, ответил индеец на вопрос Треванио. - Теперь оно нам ни к чему, но через час будет тень, тогда мы поплывем так же прямо, как gravatana. Не бойтесь, хозяин, мы выберемся отсюда еще до ночи.

Эти утешительные слова обрадовали всех и вселили в них надежду на благополучный исход.

- Но я думаю, - продолжал мэндруку, - что мы могли бы остановиться до тех пор, пока не узнаем, в какую сторону движется солнце. Если мы будем продолжать плыть, то может случиться, что мы станем продвигаться не в ту сторону, куда следует.

Все слишком устали и потому были очень рады последовать такому благоразумному совету.

Мэндруку, впрочем, сделал попытку, приподнявшись над водой, поискать вершины деревьев, но убедившись, что это ни к чему не ведет, последовал примеру остальных и неподвижно растянулся на воде.

Прошло около часа. Пловцы, лежавшие на воде с таким же комфортом, как если бы они отдыхали на свежей траве прерии, наблюдали за небом. Что если оно снова оденется тучами? Положение их тогда сделается еще хуже, так как они потеряют драгоценное время. Мэндей смотрел на солнце с совсем иными мыслями: он наблюдал движение солнечного диска.

Вдруг индеец обратился к ним с просьбой лежать как можно спокойнее, не шевелясь, чтобы не было ряби на воде. Потом он вынул из кармана нож и стал держать его таким образом, чтобы лезвие находилось вертикально по отношению к поверхности воды. Все, затаив дыхание, внимательно следили за тем, что делает мэндруку.

Спустя немного времени мэндруку удалось, наконец, заметить тень. Лезвие, которое он теперь уже смело повертывал во все стороны, бросало на воду отражение, сначала легкое, но постепенно удлиняющееся, по мере того как продолжался опыт. Убедившись наконец, что теперь он сможет отличить восток от запада, индеец вложил нож в ножны и, крикнув своим товарищам, чтобы они следовали за ним, поплыл по направлению, указанному лезвием, то есть на восток.

Время от времени мэндруку проверял себя, не отклоняется ли он от нужного направления, повторяя опыт с ножом. Но, спустя немного времени, незачем уже было и сверяться с солнечным компасом, так как удалось найти более верного проводника, - на линии горизонта показалась зеленая опушка затопленного леса.

Солнце уже готово было закатиться, когда они подплыли к наклоненным над водой ветвям, выискивая местечко для ночлега. Если бы не необходимость добраться до какого-нибудь пристанища, они очень огорчились бы, заметив, что находятся как раз там же, где провели прошлую ночь.

Мертвая гвариба, которую Мэндей притащил на плечах, заменила им ужин. В ту минуту, когда они взбирались на дерево, случилось происшествие, стоящее того, чтобы о нем упомянуть. Прибытие их приветствовалось громкими радостными криками обезьяны - коаиты, выражавшей чрезмерную радость. И действительно, это был бедный товарищ, покинутый ими в этот день утром.

В отчаянии от постигшей их неудачи путешественники пробыли на дереве весь следующий день до самого полудня, утомленные душевно и физически, близкие к разочарованию и отчаянию.

Между тем, по мере того как проходила усталость, улучшалось их нравственное состояние, и, прежде чем солнце достигло своего зенита, они снова начали толковать уже о том, какие следует принять меры, чтобы перебраться через озеро. Не повторить ли еще раз то же самое, что не удалось накануне? А может быть, на этот раз им и удастся переплыть озеро? Будут ли они иметь больше шансов на успех, чем накануне? Отнюдь нет. Им опять угрожала опасность вторично заблудиться, только в другой раз им, может, и не удастся так счастливо выпутаться из беды.

Мэндруку на этот раз не подавал совета. Его молчание и мрачные взгляды доказывали, что он был огорчен и унижен тем, что потерпел накануне неудачу.

Между тем никто и не думал упрекать его за эту неудачу. Но надо признаться, что товарищи индейца уже не питали больше такого слепого доверия к его словам, хотя и продолжали признавать его превосходство. Даже Мозэ, почти всю жизнь проведший в странствовании по морям, и тот говорил, что боится этого заколдованного гапо.

Тогда Треванио взял на себя руководство и предложил следующий план. Все они, - основательно или неосновательно - это другое дело, - убеждены, что твердая земля находится по ту сторону озера. Значит нужно переправиться на ту сторону, но как? Попытаться обогнуть озеро, перебираясь по деревьям вдоль опушки, нечего и думать, даже если деревья и тянутся непрерывно друг за другом и переплетены между собой ползучими растениями. Одни только обезьяны могли бы совершить такое путешествие, да и то на это потребовались бы дни и недели, а может быть, и месяцы. Наконец, чем бы они стали питаться все это время?

Но если они не могли путешествовать по верхушкам деревьев, что мешало им плыть вдоль опушки затопленного леса, под тенью его ветвей, которыми они могут пользоваться и для отдыха, и для ночлега?

Эту мысль все сочли превосходной. Даже индеец признал ее заслуживающей внимания и легко исполнимой. Для этого не требовалось никаких особенных приготовлений: следовало только запастись плавательными поясами, спуститься в воду и плыть вдоль опушки.

Все с восторгом приняли предложение и немедленно пустились в путь.

Они двигались вперед довольно быстро, делая приблизительно по одной миле в час. Если бы они могли все время плыть вперед без перерыва, то это дало бы десять или двенадцать миль к концу дня, и за два или три дня они могли бы обогнуть озеро. Но с Ними были Ральф и Розита, ради которых приходилось довольно часто останавливаться на отдых, держась за ветви, висевшие над ними.

Успешному движению вперед часто препятствовало также растение piosoca, или водяная лилия Виктория регия, круглые листья которой, лежавшие по всей поверхности воды, почти соприкасались друг с другом, в то время как густые корни образовали внизу узлы, затруднявшие плавание. Целые акры были сплошь покрыты этими водяными лилиями, которые встречаются только в озерах приамазонской долины. Несколько раз пришлось даже делать ради этого большие обходы, что чрезвычайно удлиняло расстояние, заставляя описывать круги в несколько ярдов, а потому они не успели сделать и трех миль, когда пришлось уже подумать об остановке на ночь.

Кроме того, все они чувствовали голод, который начинал давать себя знать.

- Я голоден, хозяин, - объявил мэндруку, - надо ужинать.

- Ужинать! - повторил Треванио, - но что мы будем есть? Я вижу деревья и на них массу листьев, но плодов на них нет. Что же мы будем есть?

- У нас есть молоко, хозяин, если только вы не будете ничего иметь против того, чтобы мы провели ночь на одном из деревьев, которое недалеко отсюда.

- Молоко! - вскричал Том. - О, господин Мэндей, не искушайте человека надеждой на лакомство, которое здесь достать невозможно! Не забывайте, что мы находимся по крайней мере в ста милях, если не больше, от ближайшего коровьего хвоста!

- Вы ошибаетесь, господин Том! В гапо есть коровы, так же как и на земле. Вы же сами их видели, когда мы спускались по реке.

- Вы говорите про морскую корову?

Ирландец имел в виду vacca marina или manatce, называемую португальцами peife boi, отдельные виды которых живут в водах Амазонки.

- Но только, - продолжал ирландец, - хитрое животное нельзя будет подоить, если мы даже и изловим его. Да едва ли мы станем терять на это время, когда, содрав кожу, мы могли бы иметь нечто гораздо более питательное в виде куска мяса.

- Вон там, - сказал мэндруку, указывая на верхушку деревьев, - та корова, которая доставит нам молоко и хлеб на ужин. Разве вы не видите massaranduba?

Все головы повернулись по направлению, указанному индейцем.

Сначала они не видели ничего особенного. Видна была только бесконечная зелень листьев, поднимавшихся над водой и разбегавшихся во все стороны, насколько хватало глаз. Там и сям над группой деревьев возвышалась какая-нибудь верхушка - то было, без сомнения, дерево какой-нибудь особенной породы.

Следуя указаниям своего проводника, путешественникам удалось, наконец, приподняв немного головы, различить дерево необычного вида, до такой степени возвышавшееся над другими, что оно казалось гигантом среди пигмеев.

Это и было massaranduba Амазонки, одно из самых замечательных деревьев, которые только существуют в этом лесу.

Слова мэндруку оставались загадкой не только для Тома, но и для остальных. Где же возьмет он хлеб и молоко?

Один только Треванио да молодой Ричард понимали значение слов индейца. Последний с величайшей радостью взглянул на величественную вершину, господствовавшую над остальными и обещавшую доставить им отличный ужин.

Massaranduba - это знаменитый palo de vaca или "дерево-корова" Южной Америки, иначе называемое arbol del leche, или молочное дерево.

Оно было описано Гумбольдтом под именем galactodenbron, хотя позднее ботаники назвали его brosimum.

Massaranduba принадлежит к семейству atrocarpodoe, тому же самому, - что должно показаться странным совпадением, - к которому относится и знаменитое хлебное дерево. Таким образом дерево, дающее хлеб, и другое, дающее молоко, тесно связаны ботаническим родством. Но что еще более странно, знаменитый яванский упас также принадлежит к тому же семейству atrocarpodoe! Но как в одной и той же семье есть добрые и злые дети, так и к семейству atrocarpodoe принадлежат как деревья, дающие здоровую пищу и питье, так и деревья, сок которых в несколько секунд убивает всякое живое существо.

Не одно только massaranduba принадлежит к породе деревьев, известных под названием palo de vaca, или "дерево-корова".

Некоторые другие деревья также дают молочный сок, более или менее безвредный. Некоторые дают молоко, приятное на вкус и очень питательное, таково, например, hуа-hya (tabernaemontana utilis); последнее принадлежит к семейству аросупае. Затем и из семейства sapotacae одно дерево тоже значится среди "деревьев-коров".

Massaranduba - одно из самых больших деревьев амазонского леса, достигающее более двухсот футов высоты, вершина его походит на громадный купол.

Как и многие деревья в амазонских лесах, оно чаще всего растет в одиночку, то есть на пространстве в милю попадается не больше двух или трех деревьев, но иногда их набирается и до шести. Его легко узнать по шероховато-красноватой и сильно сморщенной коре, из которой индейцы извлекают темно-красную краску. Плод его, приблизительно величиной с яблоко, заключает в себе сочную сердцевину, чрезвычайно приятную на вкус, очень ценимую теми, кому удается ее попробовать. Именно ее и обещал мэндруку своим голодным товарищам вместо хлеба.

Но плоды massaranduba далеко не имеют такой ценности, как его молочный сок, который добывают, сделав надрез на коре. Белый сок обильно течет из разреза, его собирают в тыкву или в посудину.

По цвету и густоте молочный сок можно принять за хорошие сливки, и если бы не своеобразный запах, можно было бы подумать, что они прямо принесены из молочной.

После короткого пребывания на воздухе сок сгущается и его едят как сыр. Но если к нему добавить немного воды, он долгое время остается в жидком виде. Туземцы употребляют его вместо молока, макая в него farinha, или маисовый хлеб. Они употребляют его также с чаем, шоколадом и кофе. Многие предпочитают сок масарандуба настоящим сливкам, так как он обладает очень приятным запахом. Сок масарандуба пользуется большим спросом на всей территории тропической части Южной Америки.

Как бы много ни употребляли его, сок никогда не причиняет вреда здоровью, а потому на "растительную корову" можно смотреть как на самый необыкновенный и полезный продукт щедрой природы.

И к дереву этой породы направлялись наши пловцы. Им пришлось проплыть довольно большое расстояние, пока они наконец добрались до его широких ветвей. Оно росло не на опушке затопленного леса, а приблизительно в двухстах ярдах, в глубине его.

Как и можно было ожидать, ствол и ветви были сплошь покрыты растениями-паразитами, из которых многие принадлежали к семейству лиан. Они облегчили подъем вверх, и скоро наши путешественники с комфортом расположились на ветвях. Густые листья продолговатой формы, загнутые вверх, из которых многие были почти футовой длины, предохраняли их от солнечных лучей.

Мэндруку не ошибся, сказав, что достанет им хлеба, - дерево все было покрыто плодами. Нарвать их было делом одной минуты, и скоро у каждого в руках было по несколько штук вкусных и питательных яблок.

Но сам мэндруку мало интересовался яблоками, - ему хотелось поскорей угостить своих друзей благовонным молоком "дерева-коровы". Выбрав подходящие ветви, он сделал ножом двенадцать надрезов в коре и подставил под каждую ранку по ореховой скорлупе, отвязанной от плавательных поясов.

Недолго пришлось дожидаться результата его операций. Через двадцать минут каждый уже держал в руке по скорлупе, полной сливок.

Довольные таким прекрасным ужином, путешественники не стали заботиться о том, даст ли им лесная корова позавтракать чем-нибудь на следующий день. Но индеец объявил им, что такая же порция будет к услугам их и на завтрашнее утро.

Счастливая находка благоприятно повлияла на настроение путешественников. Они не сомневались, что Провидение, столь неожиданно явившееся им на помощь, невидимо хранит их и поможет избежать всевозможных опасностей, которые им грозили на каждом шагу.

Хорошее расположение духа сказалось и на беседе. Естественно, все рассыпались в похвалах дереву, которое отличалось такими чудесными свойствами.

Ричард, между прочим, сказал, что в Паре плоды и молоко массарандуба продаются негритянками на рынках. Молочный сок употребляется также вместо клея для склеивания разбитых гитар, скрипок и битой посуды, самое главное, что клей этот не боится ни жары ни сырости.

Мэндруку привел другой любопытный пример: сок продолжает течь много времени спустя после того, как дерево срублено, и даже обрубки, лежащие на лесопилках целыми месяцами, снабжают рабочих сливками к кофе.

Другими словами, массарандуба, не в пример обыкновенным коровам, дает молоко даже много времени спустя после того, как уже перестает жить.

Садившееся солнце напомнило, что время подумать об отдыхе. Путешественники уже собирались растянуться на лианах, когда одно обстоятельство, не имевшее, впрочем, в себе ничего печального, отвлекло их на некоторое время и даже обрадовало вместе с ними попугая и маленькую уистити, которые тоже прикорнули было каждый на своем месте.

Во время путешествия вдоль опушки коаита была покинута даже Томом, ее любимцем.

Никто и не подумал о ней, отправляясь в дорогу.

Все знали, что она и сама могла о себе позаботиться, и к тому же она не подвергалась ни малейшей опасности в затопленном лесу, но тем не менее все были очень довольны, когда услышали ее крики неподалеку от массарандуба. Скоро все увидели, как коаита кинулась на плечи к Тому. Присутствие ее объяснилось очень просто. Пока путешественники совершали свое путешествие по воде, она следовала за ними, не теряя их из виду, по верхушкам соседних деревьев. Ей устроили такую встречу при новом свидании, которая вполне вознаградила ее за разлуку.

Глава 12

ОСТРОВОК ИЛИ ДЕРЕВО?

Прежде чем заснуть, каждый из наших героев помолился тому, чей Промысел невидимо хранил их до сих пор.

На другой день с рассветом все были уже на ногах и, поспешно облачившись в плавательные пояса, тронулись в путь.

Как и накануне, быстрому движению мешали широко раскинувшиеся листья Виктории регии. К полудню, несмотря на все усилия, они могли продвинуться только на три мили вперед. Расстояние, конечно, определялось на глаз, так как колоссальная вершина массарандуба все еще была отлично видна. Но молочное дерево еще долго служило им маяком - оно было видно даже вечером, когда путешественники выбирали новое место для ночлега, проплыв за день верные десять миль.

А найти удобное место для ночлега на этот раз было довольно трудно. Кругом, сколько ни искали они глазами, не было подходящего дерева, то есть разместиться-то они могли, пожалуй, на любом дереве, но взобраться на него было мудрено, так как не было ползучих растений, которые должны были бы заменить лестницы.

Если не найти того, что им нужно, придется провести ночь в воде.

Положение становилось серьезным. Индеец по собственному опыту знал, как опасно хотя бы и в тропиках проводить ночь в воде - последствия могли быть весьма печальными и даже сопровождаться смертью наиболее слабых из путешественников. Во что бы то ни стало нужно взобраться на какое-нибудь дерево.

Наконец это им удалось, хотя и с большим трудом.

Подниматься вверх по гладкому, скользкому стволу было и трудно, и неудобно. Но и на дереве нечего было думать об удобном и спокойном ночлеге. Лиан не было, а без них пришлось всю ночь просидеть на ветке в полудреме, заботясь больше всего о том, чтобы не свалиться в воду и не принять холодной ванны.

Наконец прошла эта мучительная ночь, и с первым проблеском зари они снова спустились в воду и медленно поплыли вперед. Силы их в это утро заметно ослабели, потому что накануне они легли спать без ужина и теперь отправились в путь без завтрака. А тут еще водяные лилии на каждом шагу преграждали им дорогу. Озеро или, вернее, его берега были запружены корнями и листьями Виктории регии.

Вдруг внимание их привлек какой-то странный предмет. Какое-то тело длиною от десяти до двенадцати ярдов лежало на воде на расстоянии четверти мили от них, выдаваясь почти на шесть футов над поверхностью. Оно было коричневого цвета и очень похоже на покрытый илом клочок твердой земли, из которой торчали несколько кольев. Неужели же они наконец наткнулись на клочок твердой земли? Сердца пловцов усиленно забились при этой мысли, которая так соответствовала их желаниям. Но если это и земля, то в виде очень и очень маленького островка, потому что кругом вода. Все равно это твердая земля, и как бы мал ни был клочок, его достаточно будет, чтобы приютить их всех и дать им возможность отдохнуть так, как они не отдыхали уже со времени крушения галатеи. Наконец, этот островок может служить доказательством того, что твердая земля уже недалеко.

Темная масса, казалось, была недалеко, но Мэндей, приподнявшийся над водою, объявил, что до нее от леса по крайней мере двести пятьдесят ярдов.

Несмотря на это, путешественники изо всех сил принялись грести по направлению к предполагаемому островку, спеша как можно скорее добраться до него.

Вдруг то, что они принимали за колья, исчезло и приняло форму птиц с темными перьями, которые, распластав свои треугольные крылья, теперь парили над их головами с криком, выражавшим скорее удивление, чем гнев. Но присутствие птиц вовсе не опровергало мысли об островке. Напротив.

Только когда они подплыли к странному предмету ближе чем на сто ярдов, стало ясно, что это такое.

- Pa terra! - крикнул индеец громким и грустным голосом. - Ни островок, ни мель, ни земля - просто сухое дерево!

- Сухое дерево? - спросил Треванио.

- Да, хозяин, это ствол старой monguba, давным-давно уже потерявший все ветви, - его занесло сюда течением гапо. Разве вы не видите, как выдаются его широкие плечи над водой?

Все с удивлением смотрели на индейца, не понимая, что он говорит. Какие могут быть плечи у дерева?

Только один Ричард понимал мэндруку.

- Это ствол мертвого дерева, дядя, - сказал он, обращаясь к золотопромышленнику. - Бумажное дерево, или монгуба, как его называет Мэндей. Я узнаю его по тому, как оно держится на воде. По-видимому, оно сильно запуталось в корнях.

Это объяснение было прервано восклицанием индейца, лицо которого вдруг осветилось радостью.

- Sanctos Dios! - вскричал он, выпрыгивая из воды. - Мэндруку должно быть сошел с ума, хозяин! Где у него разум? Он утонул на дне гапо вместе с галатеей.

- Пресвятая Богородица! Почему вы говорите так? - спросил Том, лицо которого расцвело, когда он увидел веселую физиономию индейца. - Разве вы видите сухую землю?

- Что случилось, Мэндей? - спросил Треванио. - Почему вы называете себя сумасшедшим?

- Потому, хозяин, что я был настолько глуп, что пожалел о том, что мы наконец-то нашли хоть одно сухое дерево! Монгуба достаточно велика, чтобы сделать из нее montaria, галатею, если вам так больше нравится, - словом, вместительную лодку, на которой мы все свободно можем поместиться. Слава Великому Духу: мы спасены!

Теперь слова индейца были понятны.

- Это правда! - вскричал Треванио. - Это именно то, что мы искали. Большая монгуба отлично заменит нам плот. Слава Богу! Теперь я опять надеюсь, что увижу старую Англию!

Немного погодя, пловцы уже взбирались на монгубу.

Но нелегко досталось им право завладеть монгубой, так как взобраться на нее удалось только после долгих усилий. Особенно мешали им при этом плавательные пояса, сильно стеснявшие свободу движений. Громадный обрубок возвышался на шесть футов над поверхностью воды. Но благодаря помощи мэндруку и Ричарда в конце концов все благополучно взобрались на плавучий остров. Это был знаменитый bombaf тропических южноамериканских лесов.

Известно, что монгуба принадлежит к семейству sterculiасае, к которому относится несколько видов растительных гигантов, например, африканский баобаб, ствол которого достигает девяноста футов в обхвате, странная мексиканская манита (manita-рука), а также индейский хлопчатник и знаменитое tragacanth de Sierra Leone (резиновое дерево).

Хлопчатники тропической Америки бывают нескольких видов. Они замечательны не только своим громадным ростом, но и приносимою ими пользою. Гигантский bombaf monguba амазонского леса употребляется для постройки igarite (лодок). Одного простого ствола достаточно для того, чтобы изготовить из него лодку, поднимающую двадцать тонн сахара и, кроме того, еще целый экипаж. Легкость древесины (это главное его достоинство) делает монгубу незаменимой при постройке такого рода судов. Среди хлопчатников есть еще один вид вест-индская ochroma, настолько легкая, что ею заменяют кору пробкового дерева и употребляют на выделку пробок.

На монгубе, как и вообще на всех sterculiacae, на стволе образуются большие выпуклости. Некоторые хлопчатники имеют громадные наросты на стволах, нечто вроде тонких волокнистых досок, покрытых корой, как и сам ствол. Между двумя такими наростами образуется пространство, которое можно было бы сравнить со стойлом в конюшне. Часто эти перегородки идут вдоль всего пня на протяжении пятидесяти футов.

Шерстяной хлопчатник (populus angulata) и мисиссипский кипарис (tofodium distichum) также имеют подобные наросты.

Вообще, в лесах Южной Америки мало деревьев, более интересных, чем это. Огромные размеры ствола, странные наросты, зеленовато-серая кора, необычайная высота ветвей с массой роскошных зеленых листьев делают его замечательным даже в этом растительном царстве, где изобилуют самые странные, разнообразные виды.

На стволе гиганта такой именно породы, давно уже лишившегося не только листьев, но даже и ветвей, утомленные пловцы нашли себе наконец пристанище.

Однако никогда еще путешественники не уходили так быстро от негостеприимной хозяйки, как это сделали Треванио и его спутники, убегая с монгубы, на которую они только что взобрались.

Но что могло принудить их к этому бегству? Какого врага встретили они здесь?

Странно, но враг, от которого они бежали, был не кровожадный якаре, не ядовитая змея, а просто-напросто маленький муравей.

Едва успели они разместиться на плавучем стволе, как стали осматривать свое новое жилище. Треванио хотел знать, есть ли возможность превратить монгубу в годный для плавания плот, на котором можно будет плыть под парусами или на веслах, и уже решил подозвать индейца, чтобы потолковать с ним о том, из чего лучше сделать весла.

- Токандейра! Токандейра! - вдруг закричал индеец голосом, выражавшим испуг.

Все взглянули на индейца, а затем повернулись в ту сторону, куда он смотрел.

На противоположном конце, в углублении между двумя наростами, древесная кора вдруг изменила свой цвет. Она сделалась кровянисто-красною и, казалось, вся трепетала.

- Токандейра! - повторил Мэндей, указывая на это место.

- Вы так называете, - спросил Треванио, - тех маленьких красных насекомых, которые ползают по стволу?

- Да. А вы их знаете, хозяин?

- Это порода муравьев.

- Pa terra, хозяин! Это страшные жалящие муравьи. Мы разбудили их! Монгуба осела от нашей тяжести, и вода залила их malocca. Вот поэтому-то они вышли оттуда, а теперь также злы и опасны, как и ягуары. Великий Боже! Нам надо уходить подальше от них, или через десять минут на наших телах не останется ни одного живого, неукушенного места.

- Это правда, дядюшка, - вмешался молодой Ричард. - Мэндей вовсе не преувеличивает. Если эти муравьи бросятся на нас, - а это непременно случится, не поспеши мы уйти отсюда, - они закусают нас до смерти. Нужно прыгать в воду.

По выражению лица Ричарда и по тону, каким он это говорил, видно было, что он не преувеличивает. Муравьи между тем приближались к месту, которое занимали путешественники. Насекомые шли широкой и грозной фалангой.

К счастью, никто еще не снимал плавательных поясов. В одну минуту все прыгнули в воду и опять оказались между огромными листьями Виктории регии.

Очутившись в воде, они стали обсуждать вопрос, что теперь делать. Никому, конечно, и в голову не приходило навсегда покинуть посланную им Провидением монгубу, пребывание на которой насекомые делали опасным в данную минуту. Мэндей уверял, что жалящие муравьи боятся воды и не будут их преследовать там. Поэтому они отплыли всего на несколько футов от заполоненного насекомыми ствола и, остановившись тут, принялись обсуждать свое положение.

Речь шла о том, чтобы опять завладеть стволом монгубы и прогнать с нее муравьев, кишевших на коре плотными колоннами, как солдаты, готовящиеся к битве.

Мэндей глубоко задумался.

- Как нам от них избавиться? - спросил Треванио.

Индеец колебался с ответом, он вспомнил о том, как неудачен оказался его совет во время переправы через озеро.

- Нельзя ли нам собрать сухих листьев и зажечь костер, который бы уничтожил этих проклятых насекомых? - спросил Том.

- Об этом нечего и думать, Том, если бы даже нам и удалось зажечь огонь. Подумайте только, чем бы это окончилось? Сухой ствол сгорит вместе с муравьями, какая же нам будет от этого польза?

- Ну, если вы думаете, что огонь не может нам помочь, то что вы скажете о воде? Отчего не попробовать утопить их? Мэндей говорит, что муравьи не могут плавать, тогда, наверное, они пойдут ко дну.

- Да, но как же их утопить? - спросил Треванио.

- Нет ничего легче. Стоит только перевернуть бревно.

Все нашли, что предложение Тома довольно остроумно, и стали поворачивать древесный ствол.

Но их попытка не увенчалась успехом отчасти потому, что ствол был очень тяжел, а также потому, что он пропитался большим количеством воды, кроме того этому мешали огромные наросты. Работали изо всех сил, действуя руками и плечами. При каждой новой попытке казалось, что ствол должен был перевернуться, но он снова принимал свое прежнее положение.

Видя бесполезность своих усилий, они хотели уже бросить работу и плыть пока к лесу, как вдруг жалобный крик заставил их немедленно броситься прочь от дерева. Это кричал Том, поспешно удалявшийся от ствола, как будто его испугало что-нибудь страшное. Но в этом крике слышался не один страх, - в нем слышалась и боль.

Едва успели они задать несколько вопросов своему товарищу, как все начали издавать подобные восклицания, теперь им уже не нужны были объяснения Тома.

Пока наши герои старались наклонить громадный ствол, с него свалилось штук двадцать муравьев, и они напали на пловцов, рассчитывая спастись на них.

Вместо того, чтобы выразить свою благодарность за это временное отдаление грозившего им трагического конца, насекомые в ту же минуту вонзили свои ядовитые жала в кожу людей, как будто желали им отомстить за нападение.

Между пловцами произошел сильный переполох, они рассыпались направо и налево и стали с головой окунаться в воду. Наконец, спустя несколько минут, когда муравьи были смыты водой и боль успокоилась, они снова направились к монгубе с твердым намерением прогнать муравьев.

Довольно долго обсуждали, какие следует принять меры для изгнания токандейра из плавучей крепости, которой те завладели. Наконец решили доплыть до опушки леса и там поразмыслить, устроившись на какой-нибудь из веток.

Так как деревья были не особенно отдалены, то план этот не представлял никакой сложности.

Но тут Том предложил новый проект.

- Если нам нельзя прогнать их с монгубы, то никто не мешает нам залить их водой. Не правда ли, хозяин, в этом нет ничего невозможного?

- Вы советуете, Том, попытаться облить все бревно водою и таким образом смыть муравьев? - спросил Ричард.

- Да, хозяин.

- Мысль недурна. Мы можем попробовать. К делу! Окружим ствол со всех сторон. Ты, Роза, дитя мое, оставайся здесь. Трое из нас направятся на ту сторону, трое останутся здесь, и как только мы займем места, то в ту же минуту все вместе начнем атаку.

Грязно-бурый ствол, каким они его увидели в первый раз, теперь стал темно-красным. Можно было подумать, что это были ручьи крови, которые текли в разных направлениях по дереву.

По команде Треванио шестеро нападающих начали выплескивать воду пригоршнями, пока не облили весь ствол.

Вода дождем падала на дерево, смывая и унося с собой все, что могла захватить. Токандейра не могли сопротивляться такой водяной лавине и массами падали с монгубы в воду.

Нападающие, видя успех, громко кричали, выражая свою радость; торжествующие крики Тома звучали громче остальных, так как он гордился тем, что первый подал такую остроумную мысль.

Глава 13

ПЯТЬ ЧЕЛОВЕК В ЛИХОРАДКЕ

В то время как они обменивались поздравлениями, вдруг снова раздались жалобные крики Тома, по-видимому, опять подвергшегося нападению какого-то врага.

Оказалось, что ирландца кусали токандейра! Штук пятьдесят этих насекомых жалили его кожу; но товарищи его были слишком заняты собою, чтобы обращать внимание на его крики: на них тоже напали муравьи и жалили изо всех сил. Подвергшись нападению, они тотчас же перестали лить воду, так как каждый думал только о том, чтобы уплыть подальше от опасного места, и они уплыли, унося с собою маленькую Розиту, как можно дальше по направлению к лесной опушке.

Выбрав дерево, на которое легче было взобраться, чем на другие, они тотчас же влезли на него и разместились поудобнее.

Они не рассчитывали долго пробыть на этом дереве, а взобрались на него только для того, чтобы отдохнуть и в то же время обсудить вопрос, как победить своих страшных врагов.

Но заметив, что солнце уже близилось к закату, решили провести всю ночь на этом дереве: обилие сипосов и растений-паразитов давало возможность в общем недурно устроиться на ночь. Надо сказать правду, большим счастьем было для них, что они отыскали это убежище, а также то, что индеец, менее других истерзанный жестокими насекомыми, мог устроить им "постели". Через двадцать минут после того как они взобрались на дерево, все, за исключением мэндруку и Розы, захворали жесточайшей лихорадкой.

Раны, нанесенные муравьями этого вида, ужасны: укусы их похожи на укусы скорпиона. И лишь после того как над озером пронесся свежий ветер, спустя несколько часов боли уменьшились и лихорадка стала проходить. Лежа на своих постелях, они слушали рассказы Мэндея о странных обычаях его племени, известных под названием празднеств жгучих муравьев.

Когда юноша из племени мэндруку или родственного с ним племени (maheie) магеев достигнет определенного возраста, он обыкновенно подвергается "испытанию огнем", в особенности, если молодой человек желает, чтобы все его считали уже не юношей, а воином, способным играть видную роль в своем племени.

Испытание это добровольное, но если бы молодой мэндруку отказался ему подвергнуться, он лишился бы всеобщего уважения и считался бы навсегда обесславленным. Если над ним и не будут смеяться в глаза, то, наверное, ни одна из девушек его племени никогда не согласится выйти за него замуж.

У многих племен североамериканских индейцев также в обычае подвергать различным более или менее жестоким испытаниям юношей, достигших совершеннолетия, для того, чтобы те могли заслужить лестное для краснокожего прозвище храбреца. В большинстве своем подобные испытания - те же пытки, с тою только разницей, что по окончании пытки подвергавшегося ей героя не убивают.

Вот какого рода испытание практикуется у племени мэндруку, как об этом рассказывал Мэндей.

Когда юноша объявляет, что готов "надеть рукавицы", ему тотчас изготовляют пару рукавиц. Рукавицы эти делаются из коры особой породы пальм и представляют собой не что иное, как длинные пустые цилиндры, закрытые с одной стороны и достаточно широкие, чтобы просунуть в них всю руку до локтя.

Прежде чем надеть такие рукавицы, их до половины наполняют муравьями самой ядовитой породы, главным образом токандейра, почему и сама церемония носит название праздника токандейра.

В таком своеобразном наряде и в сопровождении толпы односельчан, играющих на трубах, барабанах и других музыкальных инструментах, кандидат на звание мужчины должен обойти кругом молокки, или деревушки, останавливаясь и проплясав перед каждой хижиной.

Во все это время он должен казаться веселым, петь самые веселые песни и настолько громко, чтобы заглушить звуки музыкальных инструментов и крики следующей за ним толпы. Тот, кто откажется подчиниться этому испытанию, выкажет признаки слабости - потерянный человек. Вся его семья тоже считала бы себя обесчещенной.

Побуждаемый этими мыслями юноша приступает к испытанию, в то время как друзья его и родственники ободряют его громкими криками.

Храбро просовывает он руки в ужасные нарукавники, в которых должен пробыть до конца церемонии. Он жестоко страдает, руки горят точно в огне. Яд насекомых проникает ему в кровь, глаза воспалены, пот выступает на теле, грудь дышит тяжело, губы становятся белыми, а он не должен жаловаться или проявить признаки страдания, иначе позор ему: он никогда не будет храбрым, никогда не будет достойным сражаться за свое племя.

Наконец он подходит к хижине tuchao - предводителя, который принимает его сидя.

Пляска и пение повторяются перед вождем. Песни раздаются громче, чем когда-либо, пока наконец не прекратятся из-за недостатка сил.

Тогда с юноши снимают нарукавники, и он падает в объятья своих друзей. Затем его окружают молодые девушки его племени, которые осыпают его поздравлениями.

Но страдания мешают ему оценить их ласки, он кидается к реке, куда погружает свое тело. Пробыв довольно долго в воде и охладив свои раны, юноша возвращается в малокку, где опять принимает поздравления.

Он показал себя достойным стать в ряды воинов и с этих пор он может стремиться получить руку мэндрукской девушки, может с честью поддерживать боевую славу своего племени, заслужившего прозвище decapitadores, то есть головорезов.

Рассказав все, что знал о токандейра, мэндруку перешел к описанию других пород муравьев, встречающихся в лесах и лугах амазонской долины.

Старый мэндруку уверял, что знает по крайней мере двадцать различных видов, отличающихся один от другого не только величиной и цветом, но и образом жизни, который они ведут. Энтомолог, которому хотелось бы изучить жизнь муравьев, нашел бы массу материала для наблюдения в амазонских лесах. Одни муравьи живут на земле, другие под землей, третий вид - почти в воздухе, где строит свои гнезда между самыми высокими ветвями. Одни питаются исключительно мясом, они плотоядные, другие - исключительно травоядные.

Из всех пород муравьев Южной Америки ни одна, быть может, не удивляет так чужестранца, как сауба. Проходя по лесу или по вспаханной земле, путешественнику приходится иногда видеть целые пространства, усеянные движущимися зелеными листьями величиною с монету в два су.

Рассмотрев поближе эти листья, он увидит, что каждый из них несет на плечах маленькое насекомое, которое гораздо меньше своей ноши. Продолжая идти вперед, он достигнет дерева, где находятся за работой тысячи насекомых,разрезающих листья на куски требуемой величины, которые они затем бросают тысячам других таких же муравьев, те их подхватывают и поспешно уносят...

Принесенные и измельченные листья вовсе не предназначаются в пищу, а идут на облицовку проходов, по которым движется бесчисленное множество насекомых. Продолжая наблюдения, энтомолог встретит муравьев, существенно отличающихся от саубасов, например "фуражиров", которые, вместо того чтобы удовлетворяться роскошной тропической растительностью, занимаются грабежом и разбоем, нападая на колонии других муравьев.

К числу разбойничьих пород принадлежит также и eciton arpax - великан среди муравьев.

Индеец, встретивший две широкие колонны таких муравьев, непременно вернется назад и всех встречных будет предупреждать об опасности, крича: "Гапоса-Тапока!"

Но самого мэндруку, по-видимому, больше всего интересовал токандейра, или жгучие муравьи. В юности он тоже надевал рукавицы, и токандейра, по всей вероятности, оставили в уме его неизгладимые воспоминания.

На другой день все проснулись на рассвете и, подкрепившись небольшим запасом сыра, попросту загустевшим соком massaranduba, сохраненным в ореховой скорлупе, снова обратили свое внимание на плавучий ствол.

К их великому удивлению, монгубы уже не было на том месте, где они ее оставили вчера.

Когда туман, расстилавшийся над водой, рассеялся под первыми лучами солнца, озеро оказалось настолько освещенным, что без труда можно было различить даже и мелкие, с человеческую голову, предметы. Монгуба была оставлена не далее как в ста метрах от их ночлега. Где же она теперь?

- Вон там! - сказал Мэндей в ответ на общий вопрос. - Смотрите дальше, вон там! Монгуба около деревьев. Видите вы ее, хозяин?

- О! - вскричал Треванио, - конечно вижу. Но как она туда попала?

- Ее, может быть, отнесло течением, - заметил Ричард.

- Нет, хозяин, - возразил мэндруку, - здесь нет течения. Вчера, когда мы хотели перевернуть монгубу, мы сдвинули ее с водяной лилии, а сегодня ночью дул небольшой ветер, он-то и отогнал ее туда. Теперь она на якоре около дерева. Я не удивлюсь, если муравьи попытаются убраться и воспользуются ветвями, нависшими над монгубой.

- Почему вы так думаете?

- Потому что они не могут жить ни на мертвой монгубе, ни в гапо. Токандейра живут на твердой земле, и их пребывание на дереве я могу объяснить только одним обстоятельством: их малокка находилась, вероятно, в дупле этого бревна, когда оно лежало на твердой земле; течение подняло его, а прилив унес их далеко от их родины. Есть, правда, другие породы муравьев, которые живут в гапо между деревьями, но только не токандейра.

Взглянув в сторону плавучего дерева, путешественники увидели, что токандейра все еще сновали по стволу. Они двигались по его поверхности в своих красных мундирах и казались такими же взволнованными, как и в то время, когда пловцы напали на их владение.

Мэндруку вскоре открыл причину волнения насекомых, волнения, которое, по всей вероятности, продолжалось всю ночь. Древесная колода хотя и близко подошла к стволу живого дерева, но между ними было пространство в несколько футов, а так как некоторые ветки немного не доставали до мертвого дерева, то муравьям нельзя было перебраться на дерево иначе, как перелететь или проплыть по воде. То и другое было им не по силам. Они, очевидно, хотели переменить, как это и думал мэндруку, свое жилище на такое, которое бы лучше защищало их от воды.

Все с интересом продолжали наблюдать за муравьями в надежде, что бесчисленные красные гости мертвого дерева, найдя какое-нибудь средство перебраться на дерево, наконец оставят их единственными хозяевами монгубы.

Вдруг зрители заметили движение между ветвями дерева, на котором, как они надеялись, токандейра найдут себе убежище, и почти тотчас же появилось странное существо.

Это было четвероногое, величиной с кошку, но совсем не похожее на нее по внешнему виду. Его длинное цилиндрическое туловище кончалось трубкообразным хвостом, удлиненным на конце. Плоская и низкая голова его завершалась узкой и тонкой мордой.

Глаза были так малы, что их с трудом можно было различить. Рот походил на круглое отверстие.

Животное было покрыто шелковистой шерстью, слегка курчавой, отчего оно казалось мохнатым. Шерсть была соломенного цвета, а на плечах и вдоль спины имела каштановые оттенки. Хвост представлял собою смесь обоих цветов.

- Тальмандуа! - вскричал мэндруку.

- Что это такое? - спросил Треванио.

- Муравьед, - отвечал индеец, - только маленький. Муравьеды этой породы всю жизнь проводят между ветвями и странствуют с дерева на дерево в поисках меда, пчел, ос и червяков.

- Ах! - продолжал индеец, точно осененный новой идеей. - О чем я думал! Я сказал, что токандейра хотели перелезть на дерево. А дело-то совсем не в том! Напротив... их волнение происходит оттого, что они увидели тальмандуа. Вот посмотрите, животное готовится к нападению на них.

Действительно, тальмандуа спускался вниз по веткам, помогая себе то когтями, то хвостом.

Очутившись на мертвом дереве, муравьед неподвижно растянулся на брюхе, потом начал слизывать муравьев, тысячами кишевших вокруг его, заостренным языком. Десять минут безостановочно пожирал муравьед токандейра, и тысячи насекомых исчезли в отверстии, заменявшем ему рот. Наконец муравьед, казалось, насытился и стал высовывать язык лишь через длительные промежутки, когда его снова искушала жадность, потом он и совсем прекратил свое занятие, с разбегу опять перепрыгнул на дерево и, выбрав там самую высокую ветку, поместился на ней. Здесь, обернув хвост вокруг туловища и спрятав морду в длинной шерсти на груди, он сладко заснул после сытного завтрака.

Но прежде чем предаться отдыху, тальмандуа, по всей вероятности, сначала убедился, что токандейра не могут уйти от него. И действительно, единственным спасением для них было скрыться в воду, но муравьи, по природе своей, боятся воды. Значит и муравьеду особенно нечего было беспокоиться за обед.

Пословица "далеко устам до чаши" так же справедлива для муравьедов, как и для людей. Когда животное, проснувшись после десятиминутного сна, посмотрело на мертвое дерево, чтобы удостовериться, что муравьи все еще там, оно было немало удивлено, не найдя на монгубе ни одного токандейра! Удивление читателя будет, пожалуй, так же велико, в особенности когда он узнает, что насекомые не укрылись в своем жилище, в дупле колоды, теперь наполненном водой, и что они не взобрались на соседнее дерево, от которого их все так же отделяло небольшое пространство воды.

Когда тальмандуа убрался, наконец, с монгубы, муравьи все еще копошились бесчисленными мириадами. Язык муравьеда уничтожил сравнительно незначительное количество токандейра, и они после ухода его продолжали сновать все такими же бесчисленными массами по стволу мертвого дерева. Но за время сна муравьеда темно-бурый ствол был совершенно очищен от красного воинства.

Всего только несколько сотен их ползали там и сям по стволу дерева; по их испуганному виду можно было судить, что они только что избежали какого-то страшного бедствия. Причина исчезновения токандейра настолько интересна, что требует, чтобы об этом было рассказано отдельно.

Не прошло и нескольких секунд с момента, как уснул муравьед, когда мэндруку заметил маленькую птичку, приблизительно размером со скворца, порхавшую между ветвями деревьев.

Птица была очень похожа на мухоловку и почти такого же цвета: вся темная, с перьями темно-серого цвета, с синеватым отливом.

Как мы уже сказали, она порхала между ветвями дерева, все время не переставая чирикать. Птичка привлекла общее внимание, и все обратились к индейцу за разъяснением.

- Это муравьиный дрозд, - сказал он - Если бы только он заметил гнездо токандейра на колоде... А-га! - весело вскричал мэндруку, очевидно, пораженный какой-то приятной мыслью. - Вот друг, который избавит нас от токандейра. Обещаю вам, хозяин, что если птица-муравьед заметит эту красную массу, то муравьи исчезнут менее чем в двадцать минут. Пусть Великий Дух направит куда следует глаза птицы!

Потерпевшие крушение продолжали наблюдать за полетом птички, стараясь в то же время производить как можно меньше шума, как посоветовал им мэндруку.

Вдруг дрозд стал проявлять признаки сильного беспокойства и изменил свою тактику: резкий крик обнаружил его удивление, он только что заметил спящего тальмандуа, присутствие этого животного доказывало ему, что где-то недалеко есть и муравьи.

Вслед за тем птица начала искать добычу по всем направлениям. Второй крик объявил о том, что она нашла муравьев и приглашает других дроздов принять участие в пиршестве. На крик ее отвечала сотня птичьих голосов, и вскоре сильный шум крыльев послужил доказательством, что призыв был понят.

Менее чем в десять минут целый легион муравьиных дроздов опустошил мертвый ствол, который они затем так же быстро покинули и отправились на поиски новой добычи.

Глава 14

ОХОТА НА ТАЛЬМАНДУА

Если тальмандуа был удивлен исчезновением токандейра, то еще больше он удивился, когда увидел, что к дереву, где он так сладко вздремнул после завтрака, приближается какое-то странное животное раз в десять больше его самого.

Это животное было темно-бронзового цвета, имело длинное и высокое туловище, пару еще более длинных ног, такие же длинные руки и круглую голову с черными, падавшими по плечам волосами.

Муравьед, по всей вероятности, в первый, да и в последний раз в своей жизни видел такое странное животное, - к нему приближался человек. Весь вид муравьеда говорил, что он и удивлен и испуган в одно и то же время. Но если бы он мог знать, какие замыслы на его счет питает индеец, - странное животное был не кто иной, как мэндруку, - бедный зверек давным давно обратился бы в бегство.

Индейцу пришло в голову полакомиться жареным мясом муравьеда, и вот он, прыгая с ветки на ветку как обезьяна, устремился к дереву, на котором отдыхал тальмандуа. Вскоре к индейцу присоединился Ричард Треванио. Нужно было прежде всего обойти зверя так, чтобы отрезать его от леса и не дать ему скрыться в непролазной зеленой чаще. Здесь, на отдельной ветке, муравьед непременно попадет в их руки, а если только он доберется до леса - тогда прощай надежда на вкусный завтрак.

Охотникам сначала казалось, что со зверем легко будет покончить, но они ошиблись. Животное, действуя когтями и хвостом, довольно быстро стало взбираться на самые верхние ветки. Мэндей стремительно преследовал его и настиг как раз вовремя, чтобы схватить за задние ноги. Но оторвать муравьеда от ветки не хватило силы даже у мэндруку, - враги тальмандуа даже и не подозревали, какой силой обладают его лапы и цепкий хвост.

Тальмандуа с такой силой уцепился всеми четырьмя лапами за ветку и, кроме того, еще обмотал ее хвостом, что после долгих усилий индейцу удалось отцепить только передние лапы; а размотать хвост не было возможности. Но проголодавшийся индеец не стал особенно церемониться с муравьедом и, вытащив нож, обрезал им конец хвоста. Затем он обернул вокруг руки остаток хвоста и, потянув его изо всей силы, оторвал животное от ветки, так резко ударив его при этом о древесный ствол, что убил.

Вслед за тем мэндруку и Ричард бросились в воду и поплыли к мертвому дереву, куда за ними не замедлили перебраться и все остальные, обрадованные возможностью завладеть наконец монгубой.

Теперь мертвое дерево было очищено от муравьев. Первой мыслью каждого, как только они взобрались на монгубу, было найти местечко поудобнее и лечь отдохнуть, а попросту - выспаться. Но, если бы даже им не хотелось спать, они все-таки, наверное, с наслаждением разлеглись бы на относительно ровной, хотя и жесткой поверхности ствола - этого наслаждения они не испытывали уже давно, с того самого дня, как покинули галатею. Поверхность бревна была настолько велика, что все они могли свободно разместиться на нем.

Только один старый индеец не последовал общему примеру. Он в это время был занят очень серьезным делом, требовавшим с его стороны ловкости и терпения. В стволе монгубы в таком месте, где кора была совершенно суха, он нашел небольшое углубление круглой формы, около которого он положил несколько сухих листьев и веточек, собранных с дерева, нависшего над монгубой. Затем он стал на колени и наклонился над этим углублением.

Между ладонями он зажал прямую и гладкую палочку, вырезанную из крепкого дерева, и быстро вертел ее то в одну сторону, то в другую.

Через десять минут из углубления, в котором вращался конец палочки, начал подниматься легкий дымок, за которым почти тотчас же показались искры, разлетавшиеся вместе с пылью, вызванной трением.

Искры продолжали сыпаться все чаще, и, наконец, показалось пламя; тогда мэндруку, положив палочку на огонь, поспешно стал набрасывать на нее сухие листья и веточки, и в короткий промежуток времени был разведен настоящий костер.

Индеец, видимо, остался доволен достигнутым результатом, - огонь ему нужен был для того, чтобы приготовить обед.

Обязанности повара исполнял он же, хотя и на индейский манер, - муравьед был - в коже, не потрошенный - положен на огонь, который должен сделать все остальное.

Где тут заниматься тонкостями поварского искусства!

Вместо того, чтобы терять время на такие пустяки, лучше позаботиться, чтобы не дать огню распространиться. Монгуба около того места, где горел огонь, была суха как трут. Индеец снял с себя бумажную рубашку, каким-то чудом еще уцелевшую на нем, и, хорошенько намочив ее в озере, выжал воду на дерево вокруг огня. Повторив это несколько раз, он скатал затем мокрую рубашку жгутом и положил ее вокруг огня. Предохранив монгубу от пожара, он присел на корточки и стал наблюдать за жарким, которое снял с огня только после того, как убедился, что оно хорошо зажарено.

Тогда он разбудил своих спутников и объявил им, что обед готов. Вкусный запах, распространявшийся в воздухе, избавил индейца от скучной необходимости повторять свое приглашение. Несколько минут спустя от тальмандуа оставались только обглоданные кости.

Когда покончили с обедом, солнце было уже близко к западу. Пришлось поневоле отложить вопрос о дальнейшем путешествии до завтра, а остаток дня употребить на отдых, в котором все так нуждались после нескольких бессонных ночей.

Короткий отдых, которым успели они воспользоваться, пока мэндруку занимался кулинарным искусством, недостаточно подкрепил их силы, поэтому самым благоразумным было использовать весь этот день для отдыха.

Назавтра предстояло много работы: нужно было превратить ствол монгубы в подобие плота, на котором можно было бы переплыть озеро.

Но каким образом раздобыть весла и, главное, лопасти для весел? Решить этот вопрос было делом очень и очень трудным, хотя индеец и успокаивал их, что он без особенного труда сделает им какие угодно весла. Стоит ли толковать о таких пустяках, - пусть лучше ложатся спать и набираются сил.

Индеец говорил так убедительно, что все невольно ему поверили и послушно стали укладываться спать.

Прошло после этого не больше часа, - путешественники спали мертвым сном, как вдруг коаита начала так жалобно стонать, дрожа всем телом, что даже разбудила спавшего рядом с ней Тома.

- Что случилось? - спросил Том у своей любимицы.

Но, само собою разумеется, обезьяна не могла дать ему на это ответ, только все так же продолжала дрожать всем телом.

Ее хозяин приподнялся на локте и стал смотреть на воду, желая узнать, что так встревожило коаиту.

Ничего не было видно, кроме воды, блестевшей как золото под лучами садившегося солнца. Тогда Том повернул голову к лесу, но там тоже не нашел причины беспокойства обезьяны.

- Что с тобой? - спросил он обезьяну. - Ты как будто хочешь сказать: "Вон там!" Посмотрим, - и затем он перегнулся через край ствола.

- Да, да, - продолжал он, - я вижу, что вода кипит, как будто там между водорослями плавает какое-то животное. Что это такое, хотел бы я знать? Рыба или один из отвратительных аллигаторов? Клянусь святым Патриком, это может быть даже та самая огромная змея, про которую говорил нам индеец, что она в десять раз толще человека и может проглотить корову, не прикоснувшись к ней зубами. Тогда лучше всего будет, если я разбужу их.

Раздумывая о том, как поступить, ирландец все время не спускал глаз с того места, где клокотала вода, не больше как в ста метрах от колоды. Клокотанье все продолжалось, и вскоре Том увидел, что рыба или змея, а может быть аллигатор подплывает к монгубе. Наконец, она подплыла настолько близко, что он мог отлично рассмотреть. И хотя теперь он мог уже утвердительно сказать, что это не змея и не крокодил, тем не менее животное, которое он видел, было так странно и так велико, что в душу его закрадывался невольный страх. По внешнему виду оно напоминало тюленя, но очень больших размеров. Животное было по меньшей мере десяти футов длины от морды до хвоста. Голова у него была как у быка или коровы, с широкой мордой, отвислыми и толстыми губами. Глаза, напротив, очень маленькие, а вместо ушей - два круглых углубления на верхушке головы.

Добавьте к этому еще широкий плоский хвост, расположенный горизонтально, как у птиц.

Кожа гладкая и безволосая, за исключением нескольких щетинок вокруг рта и ноздрей, свинцового цвета с беловатыми пятнами под горлом и вдоль живота. Но особенно привлекла внимание Тома пара плавников длиною более чем в один фут, которые шли от плеч и походили на весельные лопасти. Животное и пользовалось ими как веслами, для того чтобы продвигаться вперед по воде, как рыба. Затем еще одна странная особенность: необыкновенное животное имело вымя, как у коровы.

Ирландец не стал больше останавливаться на только что сообщенных нами подробностях, он был слишком удивлен всем, что увидел, и хотел непременно поделиться с кем-нибудь сделанным открытием, для чего и разбудил первого, кто оказался у него под рукой, - это был индеец.

- Послушайте, Мэндей, - шепнул ему на ухо Том, указывая на то место, где находилось водяное чудовище. - Посмотрите, что это там такое?

- Где? - пробурчал Мэндей, протирая глаза. - А! Это? Клянусь Великим Духом, это - юаруа!

По тому, как индеец произнес слово juaroua, можно было угадать, как он был обрадован появлением животного. Индеец поднялся и сел, а потом, как бы боясь, чтобы движения его не потревожили животное, он пригнулся к стволу и стал наблюдать его, все ближе подплывавшего к монгубе.

- Что это за юаруа? - спросил Том, так как это название ничего ему не объяснило. - Что это - рыба или четвероногое?

- Peif boi! Peif boi! - так называет его белые.

- Ну, теперь я понимаю еще меньше! То юаруа, то Peif boi. О великий Моисей! Смотрите, Мэндей! Оно здесь не одно, - с ним есть еще детеныш, который сосет его, как теленок корову!

Ирландец был прав: но только юаруа, вместо того чтобы, подобно корове, предоставить своему малышу справляться самому, обняло его плавниками, как если бы это были руки, и прижимало его к своей груди, словно кормилица, устраивающая поудобнее своего питомца.

Понятно, что это зрелище чрезвычайно удивило Тома. Даже сами индейцы Амазонки, для которых видеть юаруа не редкость, всегда с любопытством наблюдают за ним. Животное, таким способом кормящее грудью своих детенышей, действительно явление исключительное!

Том еще долго продолжал бы ахать от восторга, если бы индеец не велел ему замолчать.

- Лежите смирно! - сказал ему мэндруку. - Я рассчитываю захватить юаруа, пока она занята своим детенышем. Смотрите же, не шумите, - это может ее испугать, - и не будите остальных! Юаруа видит, как ястреб, а слышит, как орел, несмотря на свои маленькие уши и глаза.

Том волей-неволей повиновался приказанию индейца. Наступила полная тишина.

Юаруа в это время подошла к монгубе и медленно двинулась мимо ствола мертвого дерева. Немного дальше между деревьями образовывалось нечто вроде бухты. Туда-то именно и направлялось странное животное, продолжая в то же время кормить детеныша.

- Хорошо! - тихо проговорил мэндруку. - Теперь я догадываюсь, зачем она туда направляется.

- Зачем, Мэндей?

- Разве вы ничего не видите на воде?

- На воде? Нет... да... но ведь это только трава. Разве она ест траву?

- Она ничего другого не ест.

- В этом ничего нет удивительного, раз это животное так похоже на корову.

- Разумеется. А раз она направляется на пастбище, тем лучше!

- Почему - тем лучше?

- Потому что она пробудет там до утра и даст мне таким образом возможность убить ее.

- А зачем вы хотите ее убить?

- Странный вопрос, сеньор Том; разве не хотим мы все есть?

- О, я понимаю! Но тогда убейте ее сейчас.

- У нас нет оружия.

- А ваш нож?

- Бесполезен. Юаруа слишком хитра и никогда не подпустит так близко к себе. На это рассчитывать нечего, - все равно не удастся. Santos Dios! Если бы только она не ушла до утра, к тому времени я успею все приготовить. Это дало бы нам возможность запастись мясом на все путешествие. Смотрите! Она начинает есть траву.

Индеец сказал правду, юаруа принялась есть траву совершенно так же, как настоящая корова.

Смотреть, как пасется морская корова, очень интересно, и мэндруку, по просьбе ирландца, согласился разбудить остальных, чтобы дать им возможность полюбоваться интересным зрелищем.

Из пассажиров галатеи только мэндруку да Ричард Треванио видели раньше морскую корову. Индеец не раз видел ее в гапо, а Ричард - у себя в Пара, во время поездок по рукавам и протокам великой амазонской дельты, где морские коровы так же обычны, как и всякие другие животные. В то время как товарищи его смотрели на нее удивленными глазами, так обычно смотрят посетители зоологического сада на кормление пеликанов, мэндруку, улучив минуту, незаметно покинул монгубу и тихо поплыл к полузатопленным деревьям. Никому, конечно, и в голову не пришло спросить индейца, зачем он уходит, да они и не подозревали даже об истинной причине, которая руководила им в этом случае.

Уходя, индеец посоветовал своим товарищам не трогаться с места, не разговаривать и вообще сохранять возможную тишину.

Все молча кивком головы изъявили готовность исполнить его приказание, в уверенности, что индеец требует этого не зря.

Если и говорили, то не иначе как шепотом, и то через большие промежутки, чтобы не привлечь внимание морской коровы.

Наконец принужденное молчание и эта мертвая тишина начали им надоедать, всем почему-то особенно хотелось подняться, расправить усталые от долгого сидения скорчившись члены, как вдруг совершенно неожиданно появился индеец.

В одной руке он держал нож, а в другой - тонкую палку, длиною около двенадцати футов, гибкую как трость и с одного конца заостренную наподобие копья.

Это и в самом деле было копье, которое он вырезал из пальмы pashiuba Irirtea efurhiza Ствол этой пальмы поддерживается тонкими корнями, поднимающимися на несколько футов над поверхностью земли. С ловкостью, на которую способен только индеец, мэндруку ножом остругал пашиубу, твердую как железо сверху, но с мягкой сердцевиной; оставалось только обжечь острие, и тогда даже сталь не могла бы быть тверже этого наконечника копья. К счастью, костер еще не остыл: красноватые угольки тлели в очаге. Индеец положил на него заостренный конец копья, чтобы таким образом его закалить.

Когда, по его мнению, дерево достаточно прокалилось, индеец вытащил копье из пепла и еще больше заострил его ножом. Теперь он был в состоянии напасть на юаруа.

Морская корова все еще продолжала пастись. Нечего было и искать лучшего момента, чтобы напасть на нее. Животное, наклонив голову, находилось под огромным деревом, ветви которого простирались горизонтально и почти окунались в воду.

Если индейцу удастся незаметно проскользнуть на дерево, ему тогда не трудно будет пронзить корову копьем.

Сказано - сделано. Менее чем в две минуты добрался мэндруку до ветвей дерева как раз над коровой. Вслед за тем копье быстро опустилось вниз; но вместо того чтобы поразить мать, он пронзил тело теленка, как называл детеныша Том.

Зрители не могли понять, зачем Мэндей убил детеныша, которого едва хватит на один только ужин, тогда как сама мать могла бы прокормить их целый месяц. Теперь она, без всякого сомнения, от них ускользнет. Они рассуждали так, не имея понятия о том, какую нежную любовь питает морская корова к своему детенышу.

Вместо того чтобы скрыться, как они думали, морская корова, несмотря на частые удары копьем, которыми осыпал ее мэндруку, продолжала плавать возле своего детеныша до тех пор, пока индеец не нанес ей смертельной раны.

Когда Мэндей возвратился на монгубу, его прежде всего спросили, почему он сначала убил теленка, а потом уже мать. Индеец объяснил, что начни он с нападения на мать, она, по всей вероятности, ускользнула бы от них и унесла с собой своего детеныша. Борьба с этими животными очень трудна; к тому же у него было очень плохое оружие - простое деревянное копье, тогда как для того, чтобы нанести морской корове смертельную рану сразу, нужно иметь острогу с зазубренным концом.

Глава 15

ПОДВОДНЫЙ ВРАГ

В этот вечер больше ничего особенного не случилось, и с закатом солнца все снова улеглись спать, чтобы назавтра со свежими силами приняться за работу, а дел предстояло немало.

Прежде всего нужно было заготовить впрок, провялив, как можно больше мяса. Операцией этой занялся мэндруку. Он сначала снял шкуру с юаруа, а потом разрезал мясо на широкие полосы, которые развесил на солнце.

Но предварительно они изжарили на костре, зажженном как и накануне, несколько ломтей мяса, которых хватило на завтрак. Никто не стал критиковать это мясо, вкусом похожее на свинину, хотя оно гораздо тверже и жестче ее.

Весь день прошел в приготовлении мяса, которое, как мы уже говорили, вялилось на солнце, развешенное на сипосах, протянутых между шестами, укрепленными на древесном стволе.

Причина, почему так заботливо запасались провизией, понятна: надо было обеспечить себя на случай, если путешествие затянется вопреки ожиданиям надолго. Обыкновенно жир морской коровы вытапливается на сало, но нашим путешественникам некогда было заниматься этим, и они выбросили его в воду. Когда вечером товарищи по несчастью сели за свой второй ужин, то все сознались, что уже давно не чувствовали себя так хорошо. Они предполагали завтра с утра отправиться в путешествие, которое, как они надеялись, даст им возможность добраться до противоположной стороны озера, если не до твердой земли. Разговор вертелся вокруг странного животного, встреченного накануне вечером.

Треванио рассказал им, что подобные существа живут, как правило, в море, поблизости от какого-нибудь берега, где есть пресная вода, около устья реки.

- Их много видов, - продолжал он, - та, что водится в индийских морях, называется dugong, в западной Индии ее зовут manati или manatee, а по-французски lamantin; испанцы называют ее vaca marina - морская корова.

Manati назвали ее, вероятно, потому, что плавники морской коровы имеют некоторое сходство с руками человека. У западных берегов Индии водятся более крупные виды, чем те, которые встречаются около берегов Амазонки.

Тут, в свою очередь, вмешался в разговор индеец. Мэндей рассказал, каким образом охотятся на юаруа.

Охотник запасается montaria (легким челноком) и острогой Он гребет к месту, где может появиться животное: обыкновенно это бывает уединенное озерцо или место в стороне от течения, где есть трава, которой оно питается. Человек сидя в своем челноке, молча ждет приближения животных, появляющихся, как правило, со своими детенышами. Ни подстерегает ту минуту, когда юаруа займутся едой, чтобы приблизиться как можно тише, так как эти млекопитающие очень пугливы и недоверчивы. Когда человек, сидящий в челноке, подплывает на близкой расстояние к предполагаемым своим жертвам, то изо всей силы бросает в одну из них свою острогу. Привязанная к рукоятке веревка не позволяет раненому животному уйти.

Живущие по берегам Амазонки индейцы со страстью предаются этой охоте.

Кода вода спадет, а озерки или постоянные пруды войдут в берега, то ловля морской коровы острогой становится очень прибыльной. Если индейцы узнают, что какое-то озерцо облюбовала целая стая этих животных, то деревня пустеет. Мужчины, женщины и дети, захватив с собой горшки для вытапливания жира, который потом выгодно продают, направляются к указанному месту, и вот тогда-то начинается настоящая бойня. В охоте принимают участие даже собаки.

Во время такой охоты даются большие пиры и устраиваются разнообразные увеселения. Мэндруку присутствовал на многих pescado морской коровы и мог многое рассказать из того, что пришлось ему видеть. Рассказы эти все внимательно слушали до самой полуночи, когда, наконец, пора было подумать и об отдыхе.

На рассвете все уже были на ногах, после завтрака попробовали заставить дерево плыть. Сделать это было нелегко. Монгуба неподвижно лежала на воде, запутавшись в водорослях.

Можете вообразить себе, как трудно заставить двигаться такую огромную колоду, но, к счастью, нож Мэндея не бездействовал предыдущий день, и результатом его работы была пара весел. Хоть и грубо сделанные, весла эти в общем прекрасно соответствовали своему назначению, служа в то же время доказательством изобретательности ума того, кто их изготовил. У них были деревянные рукоятки и костяные лопасти. Излишним будет добавлять, что их древки были сделаны из ветвей растений-паразитов. Что же касается лопастей, то для этого мэндруку воспользовался лопатками морской коровы. Предусмотрительный индеец не выбросил их вместе с остальными костями в воду, а тщательно сохранил, равно как и кожу, которая, как подсказывал его опыт, им могла тоже пригодиться.

Не в первый раз он видел полезное применение лопаточных костей морской коровы. Не одно поле какао и маниока было очищено им самим от излишней растительности с помощью заступа, сделанного из плечевой кости морской коровы.

Итак, с помощью весел заставили колоду двигаться по воде. Продвигались вперед наши герои, конечно, медленно, - мешали длинные корни и широкие листья водяных лилий; но когда, наконец, они выберутся из этого лабиринта, монгуба поплывет гораздо быстрее.

Дальше по открытому пространству гапо шла легкая зыбь, дул ветерок, совершенно незаметный около опушки. Ветер был попутный и гнал воду от опушки на середину озера.

Но что им с того, что дует ветер? У них все равно нет ни руля, ни парусов, да и монгуба не лодка и не плот, а просто бревно.

Так, по крайней мере, думали все, за исключением старого мэндруку. Недаром же он странствовал целых сорок лет по гапо, - не такой он был человек, чтобы не суметь сделать парус. В крайнем случае, если бы у него не было другого материала, он смастерил бы парус из широких листьев росшей недалеко от их стоянки пальмы-мирити, благо таких много в затопленном лесу. Но у него было кое-что получше листьев пальмы для устройства паруса.

Еще накануне товарищи мэндруку с удивлением смотрели, как он притащил два длинных шеста, вырезать которые ему стоило большого труда, действуя только одним ножом, потом тем же ножом выдолбил он в толстом конце монгубы довольно глубокую ямку. Не понимали они также, чего ради он так тщательно сохраняет кожу морской коровы; но мэндруку, очевидно, не находил нужным объяснять им, что он задумал. Мэндруку был индейцем, - а индейцы вообще не любят посвящать других, хотя бы и друзей, в свои планы и поверять им свои мечты. Так поступать им запрещает их природная гордость и необщительность. Кроме того, Мэндею, еще так недавно потерпевшему фиаско при попытке переплыть озеро, хотелось теперь сразу и обрадовать своих друзей, и удовлетворить свое собственное самолюбие.

Только уже после того, как один из шестов был вставлен в отверстие, проделанное ножом индейца, и, кроме того, еще крепко-накрепко привязан сипосами к боковым отросткам монгубы, а к этой импровизированной мачте была прикреплена вместо паруса распяленная шкура морской коровы, - только тогда стало понятно всем, для чего нужны были шесты и шкура.

Ветерок надул парус, и монгуба, чуть заметно колыхаясь, довольно быстро начала скользить, если только это выражение применимо к неуклюжему бревну, по блестящей поверхности гапо. Веселыми криками приветствовали все остроумную выдумку индейца. Мэндруку молча принимал поздравления и горделивая улыбка озаряла его лицо.

Теперь, раз у них был парус, оставалось только решить, какое выбрать направление.

Солнце взошло всего часа полтора или два тому назад, и поэтому такому опытному человеку, как мэндруку, нечего было бояться сбиться с дороги. Раз они знали, где восток, - определить остальные страны света сумеет всякий, и даже Том.

Как и раньше, им хотелось перебраться через озеро, где, по мнению индейца, должна быть если не твердая земля, то дорога к ней.

Пробираясь вдоль опушки, они на огромном пространстве не только не заметили ни малейшего признака земли, но даже не нашли никакой протоки, чтобы проникнуть в лес. Оставалось попытать счастья на другой стороне озера, может, там поиски их будут удачнее.

Одно из весел должно было служить рулем, с которым, конечно, уже не трудно было управлять плотом и заставлять его идти в любом направлении, особенно пока можно будет ориентироваться по солнцу - значит до полудня.

Мозэ, с гордостью величавшему себя заправским моряком, поручено было управлять парусом, а у руля стал сам Треванио. Рядом с ним поместился Том, который другим веслом помогал править самодельным рулем.

Индеец в это время всецело занялся наблюдением за мясом, которое вялилось под палящими лучами тропического солнца, ярко сиявшего с безоблачных небес.

Молодежь уселась на толстом конце бревна, в шутку прозванном Мозэ палубой. Они то болтали, то играли с животными, разделявшими с ними все опасности.

Разговор, естественно, вертелся вокруг того, скоро ли удастся им выбраться.

Велика эта водяная пустыня, сколько бы ни продлилось путешествие, они все-таки могли теперь надеяться, что рано или поздно оно окончится и они покинут, конечно, навсегда проклятое гапо.

По словам мэндруку, запаса провизии, если соблюдать некоторую экономию, должно хватить больше чем на две недели, а этого времени наверняка достаточно, чтобы добраться до твердой земли, если только они еще раз не запутаются среди деревьев затопленного леса. Какое счастье, что им встретилась морская корова! Без нее они могли бы умереть с голоду, так как не было ни малейшего признака хотя бы самой маленькой рыбки на всем этом водном пространстве, да по всей вероятности ничего не удастся им найти и на противоположном берегу.

Конечно, монгуба шла очень тихо. Самое большее они продвигались на милю в час, да и то при попутном ветре, но даже это было хорошо, потому что на веслах они продвигались бы вдвое медленнее.

Перед полуднем они лишились компаса: солнце подвигалось к зениту, и теперь нечего было и думать руководствоваться им при управлении лодкой, как не без иронии называл Мозэ неуклюжий ствол монгубы.

На общем совете решено было плыть по ветру. Кроме того, им все еще были видны вершины самых высоких деревьев. Некоторые из них так приметны, что по ним долго еще можно было управлять лодкой, по крайней мере до тех пор, пока деревья совсем не скроются за горизонтом.

Монгуба продвигалась вперед все медленнее и медленнее, а в самый полдень и совсем встала. Ветер прекратился, и наступил полный штиль. Парус повис и пока был совершенно бесполезен.

Попробовали взяться за весла, но на веслах монгуба еле-еле продвигалась вперед, делая не больше узла в час.

По приказанию Треванио весла были убраны, - зачем тратить силы понапрасну, - а так как все успели проголодаться после раннего завтрака, то решили заняться обедом, хотя к обеду имелось только вяленое мясо.

Мэндруку все время тщательно поддерживал на очаге огонь, добывание которого каждый раз сопряжено было с известными хлопотами. В несколько минут полусырая "говядина" отлично поджарилась, и каждый с завидным аппетитом съел свою порцию.

После обеда они собрались вместе поболтать, так как делать, собственно говоря, было нечего. Через два или самое большее три часа солнце настолько склонится к западу, что опять можно будет по нему ориентироваться. К тому же к вечеру вероятно, поднимется ветер, так, по крайней мере, говорил индеец, а ему в этом можно было смело довериться.

Они весело болтали, перекидываясь шутками и остротами и если что и беспокоило их, так это невыносимая жара. Солнце пекло немилосердно, самый воздух и тот казался раскаленным.

Вдруг Том, который больше всех вертелся на своем месте, отыскивая тень, объявил, что им остается только одно средство избавиться от жары - выкупаться. В воде, во всяком случае, гораздо прохладнее, чем на раскаленной колоде. С этими словами он надел на себя плавательный пояс и бросился в воду. Примеру его последовали трое других мужчин Треванио, его сын и племянник.

Маленькая Розита сидела под защитой навеса из широких листьев pothos, которые были сорваны еще накануне и укреплены на мертвом дереве. Эту палатку устроил кузен Ричард и, по-видимому, очень ею гордился.

Мэндруку, как уроженец Амазонки, не боялся тропического солнца, а про африканца Мозэ и говорить нечего, - он с наслаждением принимал солнечные ванны и, растянувшись на бревне, преспокойно заснул.

Но недолго пришлось спать Мозэ: его разбудили крики Тома, а потом и остальных купающихся.

Вслед затем все четверо поспешно поплыли к бревну, широкими взмахами рассекая воду и по временам как-то странно подпрыгивая в воде и болтая ногами в воздухе. Лица у них были испуганными, а крики боли доказывали, что какой-то таинственный враг преследует их в воде и даже пытается схватить.

Что это значит? Что там такое случилось?

Наконец беглецы подплыли к монгубе и вслед затем с лихорадочной поспешностью взобрались на бревно.

На вопрос, что их так испугало, купальщики не могли дать определенного ответа. Они и сами не знали; какое-то животное все время кусало их за ноги. Что это за животное - они не знали, но у него острые, как иголки, зубы, которыми оно рвало тело, как острогой.

Но в воде, наверное, не одно такое животное, а много, потому что каждый получил по нескольку ран и почти в одно и то же время. Их там, может быть, даже целое стадо. Ступни купавшихся были покрыты мелкими ранками, из которых понемногу сочилась кровь.

Врагов действительно было много, и, будь вода попрозрачнее, они наверное увидели бы этих врагов.

Мэндруку, едва только бросил взгляд на израненные ноги своих товарищей, как в ту же минуту понял, с каким врагом они имели дело; с лица его исчезло озабоченное выражение, и он спокойным тоном сказал:

- О, да это только пиранья!

Глава 16

АНАКОНДА

Но объяснение индейца никого не удовлетворило, пока, наконец, он не сказал, что так называется особая порода хищных рыб.

Пиранья принадлежит к семейству пресноводных рыб; в Амазонке водится несколько различных видов этой рыбы: все они чрезвычайно прожорливы и набрасываются на все, что попадется.

Рыбы эти часто нападают на купающихся, обращая их в бегство, так как, если человек не успеет уплыть от них, они буквально съедят его живьем.

Мэндруку, впрочем, обещал своим спутникам отомстить за них прожорливым рыбам.

Он знал, что пираньи, раз попробовав крови, не скоро уйдут, и уверен был, что они теперь рыщут вокруг монгубы, разыскивая так неожиданно ускользнувшую от них добычу.

Вот прожорливостью этой рыбы он и решил воспользоваться для того, чтоб отомстить, как он выразился. Пиранья хватает все, что попало, а у них есть чудная приманка для нее - вяленое мясо; надо только придумать, из чего сделать удочки. Да чего же лучше: взять у Розиты две булавки - вот и крючки, а леску с успехом заменит тонкая веревочка, которая хранилась у индейца про запас.

Через минуту удочка была готова, и ловля началась.

Едва только успели забросить в воду удочку с приманкой, как ее в ту же минуту схватила пиранья; индеец с торжеством вытащил рыбку и положил около себя на бревно. За первой последовала вторая, за второй - третья и т. д., всего набралось штук двадцать.

Том с какой-то злобной радостью снимал рыбу с крючка и сейчас же ударял ее головой о ствол, в отместку за раны, полученные им во время купания.

Вдруг, в тот момент, когда мэндруку забрасывал удочку, из воды выскочила пиранья, на лету жадно схватила приманку и с такой силой дернула леску, что оборвала веревочку, которая оборвалась почти около самого удилища.

Мэндей, зная, что эта рыба очень вкусна, хотел продолжать ловлю и поэтому опять обратился к Розите с просьбой дать ему еще пару булавок; вместо веревки он вырезал тонкий ремешок из шкуры морской коровы.

Но когда новая удочка была готова, оказалось, что пиранья уже вся ушла, по крайней мере рыба больше не клевала.

Мэндруку с сожалением вытащил из воды удочку с нетронутой приманкой.

Полученные раны были так ничтожны, что потерпевшие даже начали подшучивать друг над другом, но мэндруку сказал им, что нападение пираний не всегда оканчивается так счастливо, как сегодня. Это очень опасная рыба, - ему самому несколько раз с большим трудом удавалось спастись от зубов кровожадных рыб.

Особенно много этой рыбы водится в реке Рапайос (Rapayos), где мэндруку сам был свидетелем, как пираньи в одно мгновенье заживо обглодали упавшего в воду индейца до костей. Его лодка перевернулась, и прежде чем успели прийти ему на помощь, пираньи оставили от него только скелет.

Рыбы так вкусно выглядели, что у путешественников проснулся аппетит, с общего согласия решено было сейчас же зажарить несколько штук на пробу. Мозэ, в качестве старшего повара, сначала подбросил топлива в огонь, а потом принялся жарить рыбок. Все нашли, что рыбы очень вкусны и прекрасно зажарены, чем очень польстили таланту повара.

После такого полдника расположение духа у друзей стало еще лучше. Солнце начинало заметно склоняться к западу, и уже несколько порывов ветра обещали на вечер попутный ветерок.

Ветер, по-видимому, дул все еще в том же направлении, значит, можно будет опять распустить парус.

Путешественникам и в голову не приходило, что как раз в эту минуту под ними дремало нечто худшее, чем огнедышащий вулкан. Отделенное от них всего только несколькими дюймами полусгнившего дерева, там находилось существо такого чудовищного роста, что его больше всего на свете боятся индейцы Амазонки от Пара до Перу. В то время, пока наши герои весело разговаривали о том, скоро ли они выберутся из гапо, великая mai d'agoa, мать вод, зашевелилась под ними, собираясь выйти из огромного дупла, в котором онаотдыхала до тех пор.

Индеец сидел около огня и выбирал кости из пираньи, которую только что снял с огня, как вдруг одна часть полуобгоревших головешек исчезла, обрушившись в дупло дерева, как в печке зола проваливается сквозь решетку.

- Ух! - вскричал индеец, вздрагивая. - Бревно-то должно быть в середине все выгнило. А я-то все не понимал, почему эта колода так легко держится на воде, хотя она насквозь промокла.

- Разве не в этом месте было гнездо токандейра? - спросил Треванио.

- Нет, хозяин. Их гнездо было устроено в одной из веток. А это пустота в главном стволе.

В эту минуту коаита, до сих пор неподвижно сидевшая на своем месте, вдруг беспокойно зашевелилась, испуская жалобные крики.

"Чего это так испугалась обезьяна?" - невольно подумал каждый, хотя в вопросе этом не было пока ничего, кроме обыкновенного любопытства.

Том, на правах покровителя коаиты, первым пожелал узнать, что именно испугало его протеже, и не спеша направился к тому месту, где сидела обезьяна.

Но в ту же минуту он весь подался назад и, громко вскрикнув, в ужасе кинулся обратно к своим товарищам; он был бледен, как мертвец, и не мог выговорить ни слова.

Пока все изумленно переглядывались, не понимая, что это значит, мэндруку, редко терявший самообладание, быстрыми шагами отправился исследовать причину страха. Но через минуту и он уже бежал назад, испуганным голосом повторяя:

- Santos dias! Это дух вод!

- Дух вод! - машинально повторил за ним то же восклицание Треванио, видимо, не понимая значения этих страшных слов.

- Mai d'agoa! Mai d'agoa! - как бы в виде пояснения повторил индеец.

- Mai d'agoa! - опять повторил за ним золопромышленник. - Что это такое? Ее-то вы так и испугались, Мэндей?

Старый индеец, вместо всякого ответа, молча кивнул головой. Хотя он очень испугался, но теперь, видимо, успел уже прийти в себя и обдумывал, что нужно сделать, чтобы избежать опасности.

- Что вы там увидели, Том? - продолжал Треванио, обращаясь на этот раз к ирландцу, чтобы хоть от него получить удовлетворительный ответ.

- Клянусь святым Патриком, хозяин, я и сам не знаю, что это такое. Из воды на меня посмотрела какая-то большая голова на длинной шее. Глаза у этого чудовища горят как уголья. Святой Патрик! Если это не дух вод, то сам дьявол!

- Mai d'agoa, дядя, - проговорил Ричард шепотом, - мать вод, так индейцы называют гигантскую змею-анаконду. Должно быть, ее-то и видели Том и мэндруку. Да я сейчас сам пойду посмотреть.

С этими словами молодой человек сделал движение, направляясь к тому месту, где должно было находиться таинственное чудовище, но индеец остановил его, схватив за руку.

- Не ходите туда, молодой хозяин, не ходите туда! Оставайтесь, где стоите! Я же сказал вам, что это mai d'agoa, дух вод!

- Глупости, Мэндей! Никакого духа вод там нет. Вы видели анаконду! Пустите меня посмотреть на нее! Я хорошо знаю водяных боа, я сотни раз видел их на островах, в устье Амазонки. Я их не боюсь, они не ядовиты. Может быть, вы видели какого-нибудь великана боа, и то, повторяю вам, для нас нет никакой опасности.

Ричард смело направился к противоположному концу монгубы, но едва бросил взгляд за борт, как в ту же минуту, громко вскрикнув, кинулся назад.

- Это анаконда! Такой большой я не видал никогда! - объявил он. - Не удивительно, Мэндей, что вы приняли ее за mai d'agoa. Это чудовище очень опасно.

- Разве нам грозит какая нибудь опасность, кузен? - спросил Ральф, глядя на испуганное лицо Ричарда.

- Я думаю, что особенной опасности нет, - ответил Ричард с некоторым колебанием. - Я надеюсь, что мы успеем уничтожить ее прежде, чем она на нас нападет... но у нас нет оружия! Что делать, Мэндей?

- Сидите смирно и не шумите! - прошептал индеец. - Может быть, она останется на своем месте, пока мне удастся пронзить ей шею копьем, и тогда... Santos Dios! слишком поздно! Она уже вылезает на колоду!

И действительно, пресмыкающееся было таково, что могло внушить ужас даже самым смелым людям. Длиною анаконда была с хороший шест, мрачный огонь горел в ее глазах, раздвоенный язык далеко высунулся из разинутой пасти. По чешуйчатой голове змеи еще струилась вода, отчего кожа ее отливала каким-то особенным металлическим блеском.

Дети и взрослые в испуге отступили на противоположный конец бревна, откуда со страхом и удивлением смотрели, как голова чудовища медленно продвигалась вдоль ствола, точно змея выбирала, на кого первого лучше всего кинуться.

Мэндруку стал впереди всех, в правой руке он держал свое копье, словно собираясь вступить в битву с врагом.

Сразу за ним стоял Ричард, судорожно сжимая нож индейца.

Вдруг ствол монгубы слегка зашатался у них под ногами. Все еще больше отодвинулись назад. Змея поднялась над бревном и затем опять положила свою голову на ствол, видимо, решившись на что-то. Еще минута - и, слегка изгибаясь, анаконда поползла к своим жертвам, уверенная, что добыча не может уйти от нее. Уйти! Но куда уйти от анаконды, которую индейцы так справедливо прозвали духом воды, - вода для нее родная стихия.

Все смотрели то на нее, то на индейца. Неужели мэндруку ничего не может придумать для их спасения? Но тут же, к ужасу своему, убеждались, что насколько змея была уверена в себе, настолько же индеец казался неуверенным.

Становилось очевидным, что мэндруку не питал никакой надежды отразить нападение змеи копьем, которое и в самом деле было слишком ненадежным оружием для борьбы со страшным чудовищем.

Треванио предложил было броситься в воду.

- Нет, хозяин! Все что угодно, только не это, - отвечал индеец, - этого-то змея и хочет. Если только мы бросимся в воду, один из нас наверняка погибнет.

- Ну, а теперь разве нам не грозит то же самое?

- Нет еще! - отвечал мэндруку.

Очевидно, он уже придумал какой-то план для спасения.

- Передайте мне вон ту обезьяну, - сказал он затем, обращаясь к стоявшим сзади него.

Том, всеми признанный покровитель коаиты, принял это требование на свой счет и немедленно поспешил исполнить приказание, хотя и не понимал, зачем это понадобилась индейцу коаита.

И только уже после того, как мэндруку, держа в руках обезьяну, двинулся навстречу анаконде, Том и все остальные поняли, зачем взял индеец обезьяну: коаита должна быть принесена в жертву, чтобы этим отвлечь внимание анаконды от остальных.

При других обстоятельствах Том, может быть, и не согласился бы на эту жертву, но раз это было необходимо для спасения всех, он, конечно, даже не рискнул вступиться за бедное животное.

Мэндей медленно двинулся вперед по направлению к демону, остановился на полдороге и потом вдруг изо всех сил бросил бедную обезьяну навстречу чудовищу. Последнее уже раскрыло свою пасть, чтобы схватить коаиту, как обезьяна с быстротой, свойственной этим животным, заметив опасность, кинулась от надвигавшегося на нее раздвоенного языка и одним прыжком очутилась на верху мачты, оставив Мэндея лицом к лицу с анакондой, которая, взбешенная неудачей, готова была ринуться на индейца.

Мэндруку медленно стал отступать назад. С перепугу он наступил на все еще дымившийся костер на мертвом дереве и ногами нечаянно разбросал курившиеся головешки.

Мэндруку опять вооружился своим копьем; змея была уже совсем близко от него. Все дрожали, - так действовала на них нерешительность индейца. Раз он потерял голову, что же могли сделать они?

Оставалось одно - броситься в воду; но, как оказалось, они и этого даже не могли сделать, потому что на них не было плавательных поясов, а без их помощи многие не могли бы и минуты продержаться на воде. Но, к несчастью, пояса были на том конце бревна, и они могли достать их, только пройдя мимо анаконды. Один из них должен быть принесен в жертву... но кто именно?

Ричард, казалось, решился пожертвовать собою для того, чтобы спасти остальных. Он стал впереди всех; даже сам Мэндей очутился сзади него.

Мальчик, да и все остальные думали, что настал его последний час. Нельзя же серьезно рассчитывать на успех, не имея другого оружия, кроме ножа.

Но Провидению было угодно, чтобы путешественники избегли и этой опасности.

К их великому удивлению, анаконда вдруг отступила с чрезвычайной поспешностью и бросилась в воду, как будто спасаясь от какой-то страшной и неожиданной опасности.

Все с радостью видели, как быстро змея удаляется от монгубы, хотя и боялись, как бы она не вздумала вернуться опять.

В сущности не было ничего удивительного в том, что анаконда так стремительно обратилась в бегство.

Все видели, как змея проползла по раскиданным ногами индейца головешкам, слышали, как зашипела ее кожа на раскаленных углях, и поняли, что змея бежала потому, что получила сильные ожоги. Они боялись только, чтобы анаконда не вздумала вернуться.

Сначала она плыла, описывая окружность, а потом направилась прямо к лесу, как бы решившись покинуть озеро.

Несколько минут смотрели они на удалявшуюся змею и только когда анаконда совсем скрылась из глаз, все понемногу успокоились.

Прежде всего их, конечно, интересовало, каким образом попала анаконда на монгубу. И мэндруку очень просто объяснил это.

Внутренность дерева представляла собою колоссальное дупло. Змея, по всей вероятности, забралась туда отдохнуть, чтобы во время сна переварить какую-нибудь крупную добычу - лань, ламу или может быть даже целого оленя. Очень возможно, что сон ее продолжался уже несколько недель, начавшись раньше, чем бревно унесло водой.

Пустота, где помещалось гнездо токандейра, была совсем в другом месте. Очевидно, маленькие насекомые и большое пресмыкающееся даже не знали о существовании друг друга.

Затем завязался разговор о подобного рода змеях. Главными рассказчиками были Ричард и мэндруку, а изредка вступал сам Треванио, который, впрочем, мог сообщить только теоретические сведения.

Тем временем поднялся ветерок, и монгуба с раздутым парусом вновь начала скользить по зеркальной поверхности озера. Вдали на горизонте показалась земля или, по крайней мере, верхушки деревьев затопленного леса.

Но в этот день им не удалось хорошенько рассмотреть, что виднеется там вдали; солнце начало садиться, а с ним скрылись и верхушки деревьев покинутой ими части затопленного леса.

На этот раз путешественники не стали опускать парус; ветер продолжал дуть все в том же направлении, и все небо было усеяно мириадами блестящих звезд, по ним можно было безошибочно определять направление, которого следовало держаться.

Анаконда продолжала служить главным предметом разговора: негр и Мэндей, один за другим, рассказывали тысячи самых невероятных историй об этом пресмыкающемся. Но из всех этих рассказов правдив только один: в реках Южной Америки действительно водятся пресмыкающиеся, или водяные боа, достигающие тридцати футов в длину. Чудовища эти могут проглатывать четвероногих ростом с лошадь или корову; но все боа, без исключения, не ядовиты, - они убивают свою жертву, обвиваясь вокруг нее и удушая ее; наевшись досыта, боа обыкновенно отправляются в свое логовище или в ближайшее укромное местечко, засыпают там и остаются в состоянии оцепенения до тех пор, пока не переварится пища.

В тропической Америке существует несколько видов этих змей; их можно разделить на две совершенно различные группы: собственно боа и водяные боа, или анаконды. Первые живут исключительно на твердой земле, а последние, хотя и не живут постоянно в воде, встречаются только там, где вода в изобилии. Они отлично плавают и при этом еще могут ловко лазить на самые высокие деревья.

Глава 17

ЛЕСНОЙ ДЬЯВОЛ

В разговорах незаметно прошло время до позднего вечера. Монгуба с поднятым парусом все так же быстро продолжала продвигаться вперед.

Но, наконец, все объявили, что устали и хотят спать. Решено было, что мужчины по двое будут стоять на вахте и управлять движением монгубы, - один специально будет следить за парусом, а другой исполнять обязанности рулевого.

На первую вахту стали Мозэ и Том, - последний рулевым.

В доверии, которое опять было оказано Тому, нет ничего удивительного. Несмотря на то, что он был, так сказать, главным виновником крушения галатеи, никто и не думал сердиться на него за это: подобную ошибку мог сделать даже человек, лучше него знакомый с Амазонкой. К тому же Том и сам не раз громко высказывал сожаление о случившемся. Да и опасности заблудиться не было никакой, - следовало только идти по ветру.

Негр, до тех пор чувствовавший непонятную антипатию к Тому, со времени катастрофы стал лучше относиться к ирландцу.

Эту ночь они сидели рядом, как братья; они гордились, что наконец-то им дали не только самостоятельное, но, по их мнению, и серьезное поручение. До сих пор они действовали только под руководством индейца и считали себя до некоторой степени обиженными, хотя и не могли открыто показывать свое недовольство, так как оба они были обязаны спасением жизни тому же индейцу. В душе они вовсе не были неблагодарными, но им казалось, что все их считают людьми ничего не стоящими, - поручение управлять монгубой как бы опровергало это убеждение.

Мэндруку, по настоянию Треванио, должен был всю эту ночь отдыхать. Но у индейца была какая-то таинственная причина бодрствовать именно в эту ночь, и поэтому, не желая вступать в бесполезные споры с хозяином, он сделал вид, что повинуется, и полуприлег, опершись спиной на один из выступов на коре монгубы и чутко прислушиваясь к тому, что делается кругом.

Как негр, так и уроженец Зеленого Эрина по природе своей принадлежали к людям, которые не любят молчать; поэтому, как только они убедились, что все остальные уснули, сейчас же завязалась оживленная беседа.

Темою разговора, само собой разумеется, служили змеи.

- Ведь в вашей стране их много, Мозэ? - спросил Том.

- Да, масса Том, да какие еще громадные!

- Но таких-то уж наверное нет, как мы видели сегодня.

- Как! Вы называете это большой змеей? Но ведь она была не больше десяти ярдов длиной. У нас, в Африке, случается видеть змей длиною больше мили и толще бревна, на котором мы сидим.

- Длиннее мили? Вы смеетесь надо мной! Да неужели вам довелось когда-нибудь видеть такую большую змею своими собственными глазами?

- Да, масса Том.

- И такую же толстую, как дерево?

- Уверяю вас, масса! Змея, о которой я вам говорю, была такой длины, что два раза обернулась вокруг крааля.

- Что это такое крааль?

- Это место, где мы, негры, живем; это то, что белые называют деревней. Деревня, о которой я вам говорю, состояла из ста домов!

- Вы шутите, Мозэ! Какая же змея могла обвиться вокруг ста домов!

- Уверяю вас, что оно так и было.

- Когда же вы это видели?

- Когда я был еще ребенком. Если хотите, я расскажу вам эту историю; если бы я не был одним из самых ловких мальчишек, меня теперь не было бы здесь, около вас.

- Расскажите-ка, Мозэ.

- Ну, так вот, масса Том, крааль, о котором я вам говорил, был моей родной деревушкой. Мне тогда было, вероятно, лет около десяти. Возле крааля находился лес, в котором водились всевозможные страшные звери: буйволы, слоны, носороги, бегемоты и большие обезьяны. Но всего больше было в этом лесу змей, змей и маленьких, и больших, и все страшно ядовитые. Мы в Мозамбике называем большую змею лесным дьяволом. Однажды он появился как раз на заре, когда весь крааль еще спал, и два раза обвился вокруг деревушки.

- Я вас немножко не понимаю, Мозэ. Змея два раза проползла вокруг крааля так хотите вы сказать?

- Нет. Я просто говорю вам, что, когда крааль проснулся, все увидели, что лесной дьявол два раза обвился вокруг деревни; он лежал двойным кольцом, и вокруг всего крааля образовался как бы барьер в десять футов высоты.

- Да хранит нас святой Патрик!

- Ах, масса Том! Я слышал, как вы говорили, что святой, которого вы постоянно призываете, был великим истребителем змей в вашей стране. Я желал бы, чтобы в это утро он был в Мозамбике, - быть может, у меня и до сих пор были бы живы отец и мать.

- Вы сирота?

- Я осиротел в это самое утро.

- Рассказывайте дальше, Мозэ.

- Хотя змея и обвилась два раза вокруг деревни, но шея у нее оставалась еще свободной, и какая длинная шея! Змея могла вертеть головою как угодно и хватать своей страшной пастью все, что ни попадется. И вот лесной дьявол стал водить своею головою от одного дома к другому до тех пор, пока не пожрал всех до последнего мужчин, женщин и детей. Он съел старейшину крааля так же, как и простых воинов. А бедных детей он глотал штук по восемь или по десять за раз, так муравьед уничтожал токандейра. Некоторые мужчины и женщины пытались было бежать, но уйти не удалось никому. Когда они подбегали к страшному барьеру, чтобы перелезть через туловище змеи, лесной дьявол встряхивался и сбрасывал их на землю, а потом пожирал.

- Ну, а как же вам удалось уйти от него, Мозэ?

- О, это была чудесная штука! Как я уже вам говорил, я был десятилетним мальчишкой и жил в услужении у вождя, дом которого мы называли дворцом. Ну, хорошо! Когда я увидел большую раскрытую пасть, движущуюся с места на место и пожиравшую всех без исключения, я понял, что бесполезно было бы прятаться в доме. Как раз перед дворцом возвышался огромный шест с флагом, развевавшимся на самой верхушке. Пока другие в отчаянии бегали во все стороны, я взобрался на шест и обмотался флагом, так что меня не стало видно. Когда лесной дьявол съел всех людей в краале, то ему даже и в голову не пришло поднять голову и взглянуть на верхушку шеста. Я просидел на шесте до тех пор, пока страшное чудовище не уползло опять в лес. Потом я соскользнул с шеста и пошел к нашему дому узнать, не уцелели ли каким-нибудь образом мои отец и мать, но лесной дьявол съел их вместе со всеми остальными. Наш крааль опустел, а я в тот же день пошел к морю и поступил на корабль. Вот почему я так далеко теперь от своей родины.

Несмотря на то, что Мозэ говорил самым серьезным образом, Том, по-видимому, не особенно поверил этому прямо-таки фантастическому рассказу. Как ни был ирландец прост, но и он понял, что хитрый негр просто-напросто морочит его.

После короткого молчания они, впрочем, снова возобновили разговор, но совсем на другую тему.

Рулевой вдруг увидел, что звезда, по которой он до сих пор правил, исчезла, но не потому, что скрылась за горизонтом, а потому, что все небо покрылось толстым слоем облаков. Десять минут спустя на небе совсем не стало видно звезд и править рулем теперь было незачем.

Но Том, несмотря на это, не выпустил руль из рук, чтобы придерживаться, по возможности, того же направления, что и раньше, так как все еще продолжал дуть попутный ветер.

Но уже через час ветер начал понемногу спадать, и наконец наступил полный штиль. Монгуба неподвижно остановилась среди озера.

Том, наказанный горьким опытом, хотел сейчас же разбудить остальных путешественников, но негр отговорил его.

- Зачем будить их? - сказал Мозэ. - Не лучше ли дать возможность провести хоть одну ночь спокойно, а там, когда ветер поднимется опять, мы и одни, без их помощи, сумеем заставить бревно идти куда следует.

Пока они решали вопрос - будить или не будить остальных, внимание их привлекли какие-то странные звуки, в которых слышалось и завывание ветра в лесу и голоса зверей и птиц. Звуки эти доносились издали и неясно.

- Что это такое? - спросил Том, обращаясь к негру. - Вы не можете объяснить мне это, Мозэ?

- Там впереди, должно быть, большой лес.

- А почему вы так думаете? Почему именно лес?

- Эти странные звуки, по-моему, голоса лесных животных.

- Мне кажется, что вы правы, товарищ! В таком случае, мы недалеко от другого берега озера, а это как раз именно то, чего мы и желали.

- А, это хорошо! Наконец-то! Не разбудить ли нам хозяина, чтобы сказать ему об этом?

- Нет, я думаю, лучше оставить их спать до рассвета, до которого теперь уже недалеко. Мне даже кажется, что я вижу первые проблески зари вон там вдали.

- Ах! Да что же это! - раздалось вдруг восклицание негра.

- Где? Что вы увидели?

- Вон там впереди. Это огонь или что-то такое, что блестит как огонь. Разве вы не видите, масса Том?

- Это правда, я вижу что-то блестящее...

- Что случилось? - спросил Треванио, проснувшийся в эту минуту и слышавший вопрос негра.

- Огонь впереди, хозяин!

- Да, это огонь или что-то очень похожее на него. Странно, мне кажется, что я вижу огни даже в двух местах.

- Да, да, видны два огня.

- Я еще слышу звуки.

- Да, хозяин, мы тоже их давно уже слышим.

- Почему же вы не разбудили нас до сих пор? Ночь темная, и мы опять могли сбиться с дороги. Звуки несутся из лесу. Мэндей! Мэндей!

- Гола! - отвечал индеец, вставая. - Что случилось, хозяин? Опять что-нибудь неладно?

- Нет, напротив, мы-то, кажется, наконец переплыли озеро.

- Да! - подтвердил индеец, внимательно прислушиваясь к доносившимся издали звукам. - Земля! Между деревьями виден свет!

- Да, это мы уже видели.

- Эти огни. Мы наконец достигли земли!

- Слава Богу! Слава Богу! - радостно вскричал ирландец. - Наконец-то кончились наши бедствия!

- Может быть да, а может быть и нет... - прошептал вдруг мэндруку голосом, в котором слышались сомнение и боязнь.

- Чего вы еще боитесь, Мэндей? - спросил Треванио. - Если это действительно огни, то они наверное зажжены людьми и непременно на твердой земле. Значит, тут есть какое-нибудь селение, где, само собою разумеется, мы найдем все, что нам нужно в настоящее время.

- Ах, хозяин! Кто знает, что там? Ну, а что будет, если жители этой деревни, вместо того чтобы оказать нам гостеприимство, нападут на нас, а потом съедят?

- Что? Значит, вы думаете, что в этой деревушке живут людоеды?

- Мне так кажется, хозяин.

- Господи, спаси и помилуй! - завопил Том.

Как раз в эту минуту проснулись Ричард, Ральф и маленькая Розита и, услышав слово "людоеды", невольно вскрикнули от страха.

- Счастье наше, - проговорил мэндруку, осматриваясь кругом, - что ветер ослаб, иначе нас могло бы отнести слишком близко к берегу. Я поплыву к огням и постараюсь разузнать, какие люди живут там. А вы пойдете со мной, молодой хозяин?

- О, конечно! - отвечал Ричард.

- Ну, хорошо! - продолжал мэндруку. - А вы постарайтесь как можно меньше шуметь, пока нас не будет; мы ведь уже не очень-то далеко от этих огней всего в одной миле, если только не ближе; к тому же на воде слышно очень далеко. Если это враги и если они нас услышат, тогда нам не уйти от них, и мы наверняка все погибнем. Пойдемте, молодой хозяин, нам нельзя терять ни минуты. Теперь уже недолго и до рассвета. Если мы увидим, что на берегу опасно, то нам едва хватит времени, чтобы бежать, воспользовавшись темнотой. Иначе нам нет спасения. Плывите за мной!

С этими словами мэндруку тихонько соскользнул в воду и поплыл к двум огням, видневшимся вдали.

- Не пугайтесь, Розита, - сказал Ричард, прощаясь с кузиной, - я готов поручиться, что на берегу мы найдем какую-нибудь плантацию. Там, наверное, живут такие же, как и мы, белые люди; они дадут нам лодку, на которой мы доберемся до Пара. До свидания! Мы вернемся скоро и с добрыми вестями.

Не успели разведчики проплыть сотни-другой ярдов, как ясно увидели, что лес от них был совсем недалеко и даже гораздо ближе, чем это казалось им с их плавучего пристанища.

Они, правда, сумели только различить темную линию, возвышавшуюся над поверхностью воды и простиравшуюся направо и налево на довольно большое расстояние, но зато они отлично могли теперь объяснить доносившиеся к ним на палубу неясные звуки. Это был целый хор: стрекотанье кузнечиков и стрекоз, кваканье лягушек и крики птиц, жалобный писк летучих мышей, несколько видов которых водится исключительно в лесах гапо.

Но громче всего слышались крики и хохот обезьян-ревунов да жалобные ноющие стоны ленивца, в поисках добычи медленно перебиравшегося с одного дерева на другое.

Однако разведчикам не было дела до всех этих криков, - их занимали только огни, которые становились все ярче по мере приближения. Для Ричарда и мэндруку важно было узнать, кто развел этот огонь - друзья или враги, - наконец, где он разведен - на твердой земле или нет.

Ричарду казалось, что огни видны как раз на самом берегу озера и, без всякого сомнения, на твердой земле. Спутник же его сомневался в этом и не без основания. Огни горели неодинаково: они то разгорались сильнее, то уменьшались; временами то один, то другой совсем потухал, а потом разгорался снова.

Ричард с удивлением спрашивал индейца, что это значит; объяснение Мэндея было очень простым и к тому же весьма правдоподобным.

- Огни, - отвечал индеец, - разведены не на самой опушке, а немного дальше, в лесу; поэтому-то временами и кажется, что тот или другой потух, тогда как их просто-напросто заслоняют колышущиеся ветви деревьев.

Пловцы продолжали приближаться, шепотом сообщая друг другу свои наблюдения. Вскоре они проникли под тень густой листвы и тогда увидели огни гораздо отчетливее. Ричарду показалось в первую минуту, что огни разведены на краю какой-то возвышенности. Но вглядевшись пристальнее, друзья увидели, что красноватый свет огней откуда-то сверху падал на водяную поверхность, отражавшую в себе огонь; огни казались подвешенными над водой.

Когда разведчики подплыли еще ближе и глаза их привыкли к яркому блеску пламени, они поняли, что огни разведены на чем-то вроде помостов, возвышавшихся на несколько футов над поверхностью воды; помосты эти были устроены на деревьях. Дальше они различили еще такие же помосты, на которых, однако, не видно было огня, вероятно потому, что обитатели этих воздушных хижин еще спали.

Вокруг пламени виднелись движущиеся человеческие фигуры. Между деревьями были подвешены гамаки, одни пустые, в других спали какие-то люди. Слышны были голоса мужчин, женщин и детей.

Мэндруку осторожно подвинулся к своему молодому товарищу и прошептал ему на ухо:

- Малокка.

Ричард знал, что такое малокка. Так на языке индейцев называлось поселение.

- Значит, - спросил юноша, - мы достигли твердой земли?

- Нет.

- Но ведь это деревушка! То, что мы видим, доказывает: мы приближаемся к твердой земле.

- Нет, молодой хозяин. Деревушка вроде той, которую мы видим теперь, доказывает противное.

- В любом случае для нас большое счастье, не правда ли, что мы наткнулись на эту малокку, висящую между небом и землей.

- Это зависит от того, кто в ней живет. Очень может быть, что здесь живут людоеды.

- Да разве в гапо есть каннибалы?

- Есть, молодой хозяин, да еще сколько! В гапо живут и такие племена, которые, прежде чем убить, подвергнут сначала самым ужасным пыткам, особенно если в плен к ним попадутся бледнолицые. Они до сих пор еще не забыли, почему им пришлось покинуть твердую землю и поселиться среди затопленных лесов. Великий Боже! Если это малокка мурасов, то чем скорее уйдем мы отсюда, тем лучше. Вас они не пощадят, как бледнолицых, но не пощадят они и меня, хотя я такой же краснокожий, как и они. Племя мэндруку в смертельной вражде с мурасами.

- Что же делать? - спросил молодой человек.

- Остановимся на минутку и послушаем. Хватайтесь, молодой хозяин, за этот сипос, карабкайтесь на него и молчите, дайте мне послушать, что они говорят. Я знаю их язык, и мне достаточно будет услыхать хоть одно слово из их разговора. Шш!

Ричард последовал этому совету.

Едва успел индеец расслышать первые слова, как вздрогнул. Тревога отразилась на его лице. Ричард увидел это при слабом отблеске отдаленных огней.

- Я угадал, - прошептал мэндруку минуту спустя. - Это - мурасы. Надо уходить, не теряя ни минуты. Все, что мы можем сделать, - это грести как можно быстрее, чтобы они не заметили нашу монгубу; если это нам не удастся, мы погибли.

Пловцы удалялись от огней гораздо быстрее, чем приближались к ним, и вскоре подплыли к монгубе.

Глава 18

ПОД ЗЕЛЕНЫМ СВОДОМ

Сообщение разведчиков всех не только поразило, но и страшно испугало. Треванио не хотел верить в существование кровожадных людоедов и готов был счесть преувеличением сказанное индейцем. Но Ричард, не раз слышавший в доме своего отца рассказы о людоедах от путешествовавших по Амазонке торговцев, поддержал Мэндея.

- Путешественникам давно известно, - говорил Ричард, - что в гапо живет несколько племен, устраивающих себе жилища во время наводнений на вершинах деревьев; некоторые из этих племен - людоеды, а вообще все они очень жестокие люди.

Золотопромышленник наконец был убежден этими доводами и решил, что надо спасаться бегством. Он кинулся к одному из весел, индеец взялся за другое. План бегства был предложен мэндруку и состоял в том, чтобы сначала идти вдоль линии деревьев, а потом, когда станет рассветать, укрыться в лесу.

Треванио и индеец работали изо всех сил. Когда они отплыли примерно на полмили, отец Розиты обернулся назад, чтобы взглянуть на пылавшие огни, как на маяки, которых следовало избегать.

Огней было видно уже такое множество, что казалось, будто дикари развели их для того, чтобы зажечь лес. Мэндруку объяснил, что каждый новый огонь означал отдельную семью. Вероятно, все занимались приготовлением еды.

Напуганный рассказами мэндруку, каждый из путешественников невольно подумал, что не предупреди их вовремя индеец, они теперь, чего доброго, жарились бы уже в этих самых очагах и попали бы на завтрак к людоедам, но не в качестве гостей.

Монгуба, как нарочно, казалось, плыла никогда так медленно: несмотря на все усилия гребцов дерево едва двигалось.

Ветра не было, и парус не только не был нужен, а даже мешал, поэтому негр, по приказанию Мэндея, ослабил веревки и потихоньку опустил парус.

Когда они отплыли еще на полмили, то увидели, что начинает светать; над верхушками деревьев затопленного леса загоралась заря, за которой, как это всегда бывает на экваторе, почти тотчас должен был наступить день.

До лесной опушки оставалось еще не меньше полумили, которые нужно было пройти во что бы то ни стало до наступления дня. Солнечный свет начинал пробиваться сквозь зеленую листву, и огни становились все бледнее. Еще десять минут - и станет совсем светло.

Треванио и мэндруку работали веслами, как люди, которые боятся за свою жизнь и жизнь своих товарищей.

Казалось, что даже само солнце помогало беглецам; яркие лучи его вдруг потускнели, и снова наступила предрассветная полутьма. Впрочем, это, может быть, произошло потому, что монгуба в это время уже вошла под густо нависшие над водой ветви. Но как бы то ни было, вокруг них было темно, и, к своему счастью, они входили в устье небольшого игарапе.

Устье игарапе походило на маленькую бухту, окаймленную деревьями, густые ветви которых переплетались, образуя вход в зеленую пещеру, обещавшую довольно надежное убежище. Было так темно, что беглецы не могли даже рассмотреть, как далеко простиралось это случайно открытое ими игарапе. Сначала индеец, а за ним и Треванио опустили весла и стали исследовать бухточку.

Царившую кругом темноту освещали только летавшие над водою светящиеся мухи. По счастью, мух этих было здесь множество, к тому же они принадлежали к самой крупной породе светляков, известной под названием cocuyos (clater noctilucus). Если держать такую муху над страницей книги, то можно даже читать. А так как мухи то и дело сновали по всем направлениям, то, благодаря отбрасываемому ими свету, путешественники вскоре рассмотрели, что игарапе, в сущности, было небольшим заливчиком, окруженным со всех сторон затопленными деревьями.

Постепенно, по мере того как солнце поднималось все выше и выше, яркий свет его проник сквозь листву; теперь уже и без помощи светляков видно было, что игарапе углублялось не больше чем на сто ярдов в лабиринт ветвей и растений-паразитов. Выбраться из этой бухты можно было, только покинув монгубу и вновь отправившись странствовать по деревьям или же выплыть в озеро.

Ни то ни другое нашим героям не годилось; они уже слишком хорошо знали, что собой представляет путешествие по ветвям, к тому же в этом случае нужно было бы расстаться с монгубой, благодаря которой им удалось переплыть озеро; расстаться с ней без крайней необходимости не желал даже мэндруку.

Вернуться же на озеро - значит наверняка отдаться в руки людоедов; солнце светило ярко, и как только они выйдут из-под навеса, из малокки их обязательно кто-нибудь увидит.

У дикарей были лодки, привязанные к стволам деревьев, как раз под помостами жилищ. Мэндруку и Ричард видели эти лодки во время своей разведки; как ни грубо сделаны эти челны, они во всяком случае лучше сухой монгубы, и каннибалы на них в десять минут догонят беглецов, а что погоня будет, в этом никто и не сомневался. Оставалось только одно, - провести весь день в этом так счастливо найденном убежище, в надежде, что никто из дикарей не появится в этом месте.

А там, когда стемнеет, можно будет сделать попытку потихоньку проскользнуть вдоль опушки и к утру уйти подальше от малокки людоедов, придется, конечно, всю ночь, не переставая, поочередно поработать веслами.

Решив поступить таким образом, путешественники подтащили монгубу в самый темный угол бухты и сипосами крепко привязали ее к дереву; сами же как могли разместились на нижних ветвях того дерева.

Перспектива провести в такой обстановке целый день не имела в себе ничего привлекательного, и при этом еще каждую минуту приходилось ожидать, что вот-вот покажется краснокожий людоед и громким криком подаст таким же, как и он, людоедам сигнал, извещающий их о счастливой находке.

Само собою разумеется, приняты были всевозможные меры предосторожности, чтобы не быть открытыми. Решено было даже не разводить огонь на плавучем дереве. А огонь между тем был бы очень нужен, хотя бы для того, чтобы приготовить завтрак; но так как дым мог выдать их присутствие, то все решили, что в этот день будут есть вяленое мясо. Хотя сами путешественники и сидели в темноте, но перед собою они видели свет, проникавший к ним под деревья.

Положение их похоже было на положение человека, запертого в пещере или гроте и видящего перед собой океан. Глаза их беспрестанно были устремлены на вход в их убежище в надежде не увидеть там ничего нового. Им не было надобности следить за тем, что делается в лесу: за ними и по бокам от дерева, на котором они разместились, стояла крепкая стена из древесных вершин, покрытая к тому же лианами, точно настоящей зеленой тканью, казавшейся непроходимой даже для лесных зверей.

А если нельзя тут пробраться зверю, то нельзя будет пробраться и человеку. Поэтому-то взоры всех были устремлены только на озеро.

Временами у них завязывалась оживленная беседа, хотя все одинаково старались говорить по возможности тихо.

До полудня не случилось ничего особенного, и все начали надеяться, что каннибалы их не заметят, по крайней мере в этот день, а завтра их тут не будет.

Тишина и спокойствие ничем не нарушались и потом. Только иногда какая-нибудь птица пролетала через озеро, пересекая блестящую полосу, освещенную солнцем. Затем показалась пара морских коров и спокойно стала есть водоросли у самого входа в бухточку.

Все это позволяло надеяться, что вблизи на озере нет ни одного человеческого существа.

Насытившись, одна из коров уплыла, а другая осталась и, по-видимому, заснула. Вид спящей коровы был слишком заманчивым зрелищем для старого мэндруку; ему стоило больших усилий удержаться, чтобы не напасть на корову, если не с ножом, то с копьем из пашиубы. Но мэндруку поборол искушение и, хотя не без сожаления, ограничился тем, что смотрел, как животное сладко спит на солнышке.

К несчастью как для наших путешественников, так и для морской коровы, и другие глаза следили за животными и так же хорошо заприметили, что оставшаяся на месте корова предалась послеобеденному отдыху. Ни Мэндей, ни его товарищи и не подозревали этого обстоятельства; они так долго смотрели на морскую корову, что наконец перестали замечать ее. Вдруг они увидели, как корова заметалась в воде и после двух или трех беспорядочных нырков опустилась на глубину.

Движения эти были так внезапны и так неестественны, что могли быть вызваны только нападением врага.

В гапо не было ни акул, ни меч-рыбы, а якаре, даже и самый большой, никогда не рискнет нападать на такое огромное животное, как морская корова.

Некоторые из смотревших на корову объявили, что видели, как блеснуло в воздухе что-то похожее на молнию, в ту самую минуту, когда подпрыгнула корова.

- Pa terra! - вскричал мэндруку, явно встревоженный. - Я знаю, что это такое, не шевелитесь - или мы пропали!

- Что вы хотите этим сказать? - спросил Треванио.

- Смотрите туда, хозяин! Разве вы не видите, как рябит вода?

- Ведь это очень естественно после того, как корова нырнула.

- Посмотрите хорошенько на эту рябь. Она от веревки... А дальше вы увидите и кое-что другое...

Мэндею не пришлось продолжать объяснение. Спутники его и сами теперь отлично видели веревку, с привязанным к ней поплавком, а за ним лодку, в которой сидел индеец, по-видимому, преследовавший раненое животное. Этот дикарь похож был скорей на обезьяну, чем на человека. Его маленькое тело с отвислым животом, длинные руки, ноги с наростами на коленях, огромная голова с массой заплетенных волос, как будто опухшие щеки, впалые глаза, - все это делало краснокожего мало похожим на своих собратьев-краснокожих. Розита при виде дикаря судорожно закрыла лицо руками, и из уст ее вырвался крик ужаса.

- Тс! - прошептал Мэндей. - Как можно тише! Ни слова, иначе он нас заметит - и тогда все пропало!..

Приказание индейца было исполнено буквально, и на монгубе не слышно было больше ни одного звука.

Очевидно, дикарь до сих пор ничего не видел и не слышал, казалось, он всецело занят охотой и думает только о том, как бы не ускользнула добыча. Поплавок помогал ему не только не терять из виду животного, но даже позволял следить за каждым его движением под водой и, кроме того, давал знать, насколько серьезна рана и сильно ли ослабела морская корова.

Поплавок двигался то в одну сторону, то в другую, а временами и совсем останавливался на воде.

Каждый раз, когда поплавок останавливался, дикарь складывал весла и, схватившись за бечевку, начинал ее тащить, но корова еще была жива, и ему приходилось выпускать веревку и снова плыть на всплеск за поплавком.

Лодка дикаря была небольшая, хрупкая и примитивная, сделанная из куска древесной коры, связанной с двух сторон сипосами так, чтобы придать ей сходство с настоящей лодкой. Даже гребя изо всех сил, на ней нельзя было бы плыть быстро. Но индейцу это вовсе и не было нужно, следовало только запастись терпением и выждать, пока животное, раненное заостренным концом гарпуна, само обессилит от потери крови.

Наконец лодка и поплавок исчезли из поля зрения наблюдателей, и они уже начали надеяться, что так и не увидят больше отвратительного дикаря. Но вдруг, в ту минуту, когда они поздравляли себя со счастливым избавлением от опасности, дикарь снова вернулся, и - увы! - лодка его направлялась к их убежищу.

Дикарь, нагнувшись над своим веслом, вытянув шею и жадно сверкая глазами, плыл под темный свод, в маленькую бухточку.

Не было никакого сомнения, - они будут сейчас обнаружены. Ни уйти, ни скрыться некуда!

Глава 19

ПЛЕННЫЙ ЛЮДОЕД

Едва ли не больше самих путешественников испугался дикарь, когда увидел перед собой целую группу бледнолицых.

Страшный крик сорвался с его уст и выразил и его испуг, и его удивление.

У индейцев, как и у диких зверей, присутствие духа - скорее инстинкт, чем результат размышления. Мурас, вслед за возгласом удивления, немедленно погрузил свое весло в воду и начал грести, спеша поскорее выбраться на открытую воду и уйти от опасного, по его мнению, соседства.

Двадцати секунд было ему совершенно достаточно, чтобы почти вывести лодку из-под зеленого свода; он уже был всего в нескольких футах от устья, за которым виднелась широкая гладь озера, откуда он думал направиться к малокке и привести своих товарищей, чтобы захватить бледнолицых.

Но из тех, кого мурас считал своими злейшими врагами, никто и не подумал преследовать его. Когда показалась лодка, Том, правда, хотел было ухватить ее за нос, но дикарь так быстро и с такой силой оттолкнулся от дерева, что ирландец полетел в воду и чуть не утонул.

Попытка эта, может быть, и привела бы к иному результату, если бы Мэндей был здесь, но он куда-то скрылся, а куда, - никто не знал, так как с момента появления дикаря мэндруку исчез.

Маленькая Розита, впрочем, уверяла, что она видела, как мэндруку соскользнул в воду позади колоды еще в то время, когда лодка мураса двигалась вперед. В этой стороне было так темно, и девочка так была занята дикарем, что хорошенько не рассмотрела, куда скрылся индеец. Может быть, он просто спрятался где-нибудь наверху, в ветвях.

Неужели он покинул своих спутников в такую опасную минуту, чтобы спастись самому? Нет, этого не может быть: мэндруку не такой человек. Он не трус и не способен покинуть друзей. Даже злейший враг индейца и тот не мог бы обвинить его в измене.

А раз он не мог покинуть друзей, куда же он девался? Не случилась ли с ним беда? Но Розита говорит, что видела его только что...

Странно и непонятно.

Но недолго продолжалось недоумение путешественников.

Как раз в ту минуту, когда лодка дикаря достигла устья бухты, что-то круглое и темное, по виду очень похожее на человеческую голову, показалось из воды, за головой показалась рука.

Вдруг рука протянулась к лодке, схватила ее и с такой силой рванула, что лодка опрокинулась. Испуганный дикарь не удержал равновесия и с криком упал в воду. Вслед за тем в воде началась яростная борьба: казалось, что это смертельный бой двух крокодилов, слышно было сдавленное хрипение, видны были только два темных тела, сцепившиеся друг с другом.

Зрители с удивлением смотрели на страшную борьбу, хорошенько не понимая, что там происходит. Прошла минута, а борцы, все еще продолжая сражаться, стали приближаться к дереву, где сидели зрители. Вслед за тем из воды показался мэндруку, а рядом с ним дикарь из лодки. Мэндруку в зубах держал блестевшее лезвие ножа, с которым каннибал успел уже познакомиться, что до известной степени способствовало его укрощению.

- Протяните руку и схватите его, хозяин! - крикнул мэндруку, подплывая к дереву. - Я не хочу убивать его, хотя это было бы самым верным средством навсегда покончить с ним.

- Нет, нет, не делайте этого! - крикнул ему Треванио. - Мы лучше будем держать его в плену, и если крики его не были слышны в деревне, нам нечего бояться.

Затем золотопромышленник спустился на нижнюю ветвь, схватил пленника и подтащил его к древесному стволу. Здесь он с помощью Мэндея и Мозэ втащил наконец мураса наверх.

Когда дикаря втащили на дерево, он весь дрожал, конечно, от страха, что его сейчас же съедят. Так по крайней мере он сампоступил бы со своим пленником и поэтому думал, что и с ним будет то же самое.

Струйка крови; сочившейся из небольшой раны на спине, объяснила, почему так сравнительно легко сдался дикарь Мэндею. Он перестал сопротивляться только после того, как получил эту рану как предостережение, что второй удар будет гораздо серьезнее.

Все, разумеется, сейчас же засыпали индейца вопросами, интересуясь подробностями приключения.

- Пока дикарь подвигался вперед, - отвечал мэндруку, - я потихоньку спустился в воду и поплыл прямо к выходу из бухты, чтобы встретиться с мурасом, когда он будет возвращаться назад за помощью.

Благодаря темноте мэндруку удалось пробраться незамеченным. Вода у входа в бухту волновалась очень сильно и, ударяясь о стволы деревьев, образовывала пену. Он спрятался, уцепившись за ветку дерева, и дожидался возвращения индейца, так как был уверен, что дикарь при виде бледнолицых непременно обратится в бегство.

- Ну, а что если в деревне услышали крик дикаря? - спросил Треванио. Тогда нам наверное не избежать плена. Судя по огням, которые мы видели ночью, мне кажется, что этих отвратительных тварей там целые сотни, а мы без оружия, нам нечем защищаться. Как же мы выпутаемся из этой беды? Хорошо еще, Мэндей, добавил золотопромышленник, - что вы не убили этого мураса.

- Почему, хозяин? - с удивлением спросил мэндруку.

- Потому что убийство одного из них еще больше раздразнило бы дикарей, и, если бы после этого мы попали к ним в плен, они бы стали нас мучить сильнее.

- О, - возразил мэндруку, - если на наше несчастье мы попадем в плен, то нас никоим образом не пощадят: вместо мести у них есть аппетит, благодаря которому мы заранее можем считать себя осужденными на смерть. Поняли вы меня, хозяин?

Этот разговор велся почти шепотом, чтобы не возбуждать напрасного беспокойства в других.

- Боже, Боже! - простонал Треванио, смотря на своих детей. - Что же нам делать? Если дикари откроют наше убежище до наступления ночи, мы скорее всего попадем в плен.

- Если только крик мураса не был услышан, то, могу уверить вас, хозяин, нам не грозит особенная опасность, по крайней мере сегодня. А после захода солнца мы сразу же тронемся в путь и еще до полуночи будем далеко от проклятых людоедов. Эге! А лодка-то уплывает. Ее во что бы то ни стало надо не упустить! Я сейчас догоню ее!

С этими словами мэндруку бросился в воду: он спешил догнать лодку дикаря и притащить ее назад под свод, где они скрывались. Поднимавшийся ветерок уже начал подталкивать ее к середине озера, - еще немного, и ее нельзя будет догнать. А вид лодки, в особенности перевернутой вверх дном, поднял бы тревогу в малокке.

Но мэндруку мастерски плавал и успел догнать лодку раньше, чем она отошла слишком далеко. Схватить затем за болтавшийся в воде обрывок причальной веревки и притащить лодку за собой было уже вовсе нетрудно.

Весь день провели наши путешественники в своем убежище, изредка только переговариваясь полушепотом. Однако мэндруку время от времени подплывал к выходу из бухты и из-под нависших над водой деревьев осматривал озеро.

Но ничего подозрительного не было видно. Мэндей, правда, видел лодку гораздо больше той, которой им удалось завладеть; в ней сидело трое мужчин, но они направлялись совсем в другую сторону и все время держались на середине озера, приблизительно в двухстах ярдах от берега и к тому же как раз напротив малокки. Мэндруку следил за лодкой все время, пока она была видна. Движения сидевших в ней дикарей доказывали, что они ловят рыбу, но какую рыбу могли они ловить в этом огромном озере, - это осталось тайной даже для такого знатока гапо, как мэндруку.

Приблизительно через час рыбаки, по-видимому, не поймав ничего, взялись за весла и направились к лесу, к своей малокке, и больше их уже не было видно. Это очень обрадовало как самого мэндруку, так и остальных, когда он рассказал им о результатах своих наблюдений. Очевидно, пленный гарпунщик выехал один, поэтому жители малокки и не знали даже, где он пропадает. Если это предположение верно, значит беглецам нечего особенно бояться нападения дикарей.

Но весь вопрос заключался в том, как долго могло продолжаться отсутствие мураса, не возбуждая этим подозрений своих соплеменников? Кто знает, может быть, у него есть жена, наконец, друзья, которые, чего доброго, вздумают отправиться на розыски пропавшего?

- Не беспокойтесь, - отвечал мэндруку на вопросы золотопромышленника, его отсутствие в малокке никого не удивит. Они беспокоятся о своих пропавших товарищах не больше, чем, например, стало бы беспокоиться стадо обезьян коаиты об одной из отбившихся от него. Если даже у него и есть жена, - чего я, впрочем, не думаю - так она будет только рада, что избавилась от него. А если вы думаете, что его друзья отправятся разыскивать его, то в этом вы ошибаетесь. Мурасы и понятия не имеют о том, что такое настоящая дружба. Вот если бы кто-нибудь из них увидел, что этот дикарь убил гарпуном морскую корову, тогда дело другое. Тогда бы они все явились сюда за своей долей добычи, как стадо голодных коршунов. Только случай может направить их в эту сторону, а так нам нечего их бояться, по крайней мере сейчас. Ну а завтра пусть себе делают, что хотят, лишь бы не сегодня. Только бы дождаться ночи, а там у меня есть такой план, что мы не только отделаемся от дикарей, но и окончательно выберемся из этого проклятого озера.

С самого утра они еще ничего не ели, так как боялись разводить огонь, чтобы дым не привлек внимания дикарей. Впрочем наиболее проголодавшиеся не вытерпели и съели по небольшому куску вяленого мяса, остальные же терпеливо ждали, полагаясь на обещание мэндруку, уверявшего их, что у них будет возможность вволю поесть жареного мяса еще до наступления зари следующего дня. Но мурас совсем иначе объяснял себе это воздержание от пищи. Несчастный думал, что они просто хотят полакомиться его собственным мясом.

Для того, чтобы пленник не убежал, его связали по рукам и ногам самыми крепкими сипосами. Кроме того он был еще привязан и к монгубе. Скрученная вдвое лиана обвивала его шею. Словом, приняты были все меры предосторожности, чтобы лишить его возможности бежать.

Хотя дикарь и не мог рассчитывать, что он сможет воспользоваться лодкой она была довольно далеко от него, - но это вовсе не стало бы для него помехой, если бы только ему удалось бежать, потому что, по уверению Мэндея, мурас мог путешествовать по вершинам деревьев с легкостью обезьяны.

Треванио сначала сомневался, не преувеличил ли мэндруку грозившую им опасность, сказав, что мурасы - людоеды. Но вид пленника убеждал его, что старый индеец был прав. Если бы не вмешательство бледнолицых, мэндруку, наверное, изменил бы свое первоначальное намерение оставить дикарю жизнь и поступил бы с ним в соответствии со старой индейской пословицей "Мертвые не говорят".

Глава 20

КРИК ЯГУАРА

Наконец кончился этот бесконечно длинный день и наступила ночь, которой все ждали с таким нетерпением. Но на этот раз ночь обещала мало хорошего: едва успело солнце скрыться за горизонтом, как взошла луна и тихо поплыла по безоблачному небу.

Появление луны особенно опечалило мэндруку, который если и ждал ночи, то только темной; свет же не только мешал, но и полностью расстраивал все его планы.

Он рассчитывал под прикрытием ночи вывести монгубу на озеро, а затем, если ветер будет попутным, распустить парус, если нет, - на веслах постараться до рассвета как можно дальше уйти от малокки. Но так как на попутный ветер особенно нечего было рассчитывать, то он заранее уже объяснил всем, как должны быть распределены силы гребцов, чтобы бегство продолжалось безостановочно всю ночь. Если до утра им не удастся уйти достаточно далеко (а на одних веслах трудно уйти далеко), то на весь следующий день они опять спрячутся где-нибудь под деревьями.

Но восход луны надолго, если не на всю ночь, задерживал их бегство. По мере того как ночное светило поднималось над горизонтом, вся поверхность озера осветилась бледным сиянием, при котором не только громадный ствол монгубы, но даже малейший темный предмет будет легко замечен из малокки на ровной, блестящей поверхности озера.

Дикари и не думали ложиться спать. Вся малокка горела тысячами огней, отражавшихся в воде. Из леса снова слышались те же странные и в то же время полные таинственной прелести звуки. Только временами к этим голосам примешивалось жалобное мяуканье ягуара, этого свирепого ночного хищника.

Заслышав крик ягуара, Треванио обрадовался, - ему казалось, что присутствие хищника означает близость земли.

- Ну, это далеко не так, хозяин, - заметил мэндруку, - может быть, ягуара просто застигло наводнение, и он, так же как и мы, нашел себе убежище на деревьях. Разница лишь в том, что ягуар везде проберется, а мы нет, и с голоду он не умрет, потому что сумеет найти добычу там, где нам ее не достать. Само собой разумеется, что по зову инстинкта он тоже стремится к твердой земле. Впрочем, в гапо есть места, где земля выступает над водой, они во время васанте становятся островами. Jacarite очень любит жить на таких островах, потому что находит там себе добычу, которая, так сказать, заперта в его же тюрьме. Нет, хозяин, присутствие ягуара - это еще не признак твердой земли, мы, может быть, еще очень далеко от нее.

Пока индеец говорил, рычание ягуара опять повторилось, заставив на время затихнуть всех остальных обитателей леса. Вдруг под зеленым сводом, где скрывались наши путешественники, послышались ужасные звуки, несшиеся из малокки. Мэндруку, хорошо знавший привычки врагов своего народа, сказал, что это заунывное пение было знаком радости, - дикарям удалось поймать какую-нибудь крупную добычу.

Слова индейца успокоили остальных его товарищей: значит не отсутствие, мураса было причиною этих адских воплей.

Настала полночь, а луна все так же продолжала ослепительно сиять с безоблачного неба, освещая волшебным светом окрестности.

Мэндруку начинал выказывать явные признаки беспокойства: несколько раз выплывал к устью бухты и все более хмурым возвращался к своим товарищам.

Наконец, когда после шестой экскурсии он вернулся на монгубу, лицо его уже не имело такого озабоченного выражения.

- Вы теперь выглядите довольным, - проговорил Треванио, - что же вы увидели?

- Я видел облако.

- Я, право, не понимаю, что же тут особенно радостного для нас.

- Я видел облако не особенно большое, но на востоке, со стороны Гран-Пара. Это многое значит.

- В самом деле?

- Конечно. Здесь скоро будет не одно облако, а огромная туча, пойдет дождь, будет гроза. А нам это-то и нужно. Я еще раз поплыву к выходу из игарапе, чтобы хорошенько осмотреть небо. Не трогайтесь с места до моего возвращения и молитесь, чтобы я принес вам добрые вести.

Говоря так, индеец снова спрыгнул в воду, но еще раньше, чем он вернулся, беглецы уже знали, какое известие он им принесет. Признаки были слишком очевидны, чтобы можно было еще сомневаться. Свет луны становился все бледнее и бледнее, и скоро мрак царил над всем гапо. Сделалось так темно, что, когда мэндруку вернулся наконец назад, о прибытии его узнали только по всплеску воды, которую он рассекал руками.

- Теперь настало время привести в исполнение мой план, - сказал мэндруку, влезая на дерево, - я не ошибся: гроза приближается, через несколько минут станет настолько темно, что без риска можно пробраться в малокку.

- Что такое? Вы хотите пробраться зачем-то в малокку?

- Да, хозяин.

- И вы пойдете один?

- Нет, мне хотелось бы взять кого-нибудь с собою,

- Но кого?

- Кого-нибудь, кто мог бы плавать.

- Значит, моего племянника Ричарда?

- Его самого. Никто другой не может быть мне так полезен.

- Но ведь опасность очень велика?

- Да, - отвечал мэндруку, - но опасность будет еще больше, если мы не пойдем. Если нам удастся то, что я задумал, то мы спасены, если же мы не пойдем и останемся здесь, то нам остается только приготовиться к смерти.

- Но почему бы нам не сделать так, как мы предполагали раньше: воспользоваться темнотой и бежать на монгубе?

- Отчего же? Можно, но только на нашей колоде мы не успеем пройти и мили до рассвета, а тогда...

- Дорогой дядя, - вмешался юный Ричард, - позвольте Мэндею сделать то, что он задумал. Положим, отправляясь с ним, я рискую жизнью, но ведь так же точно и все мы рискуем жизнью каждый день, каждую минуту. Я уверен, что мы вернемся целыми и невредимыми... Позволь мне идти с ним, милый дядя.

Треванио оставалось только согласиться на эту двойную просьбу, и он позволил племяннику сопровождать индейца в его рискованном предприятии.

Мэндруку и Ричард сели в лодку, отнятую у мураса, и бесшумно уплыли, предварительно простившись со своими спутниками.

Беспокойство индейца и молодого человека за исход их предприятия было, конечно, гораздо меньше тревоги друзей, оставшихся в ожидании их на монгубе.

Едва только смельчаки успели скрыться в темноте, как Треванио стал сожалеть, что дал согласие. Разве не ему придется отвечать за жизнь Ричарда, порученного ему братом?

Страх его еще больше увеличивался вследствие слов, которые сказал ему на прощанье мэндруку:

- Хозяин, если мы не вернемся до рассвета, оставайтесь здесь до завтрашнего вечера, тогда, если будет темно, сделайте так, как мы решили поступить до этого. Бегите, но не бойтесь ничего. Я, впрочем, говорю это вам так, на всякий случай. Но мэндруку недаром прожил столько лет, - я уверен в удаче. Pa terra! Через час мы вернемся и привезем с собою то, в чем мы больше всего нуждаемся, чтобы уйти подальше от наших врагов и выбраться из гапо.

Оставшиеся перешли на монгубу и сидели здесь, предаваясь грустным размышлениям. Под влиянием печальных дум они совсем забыли наставление мэндруку - как можно лучше стеречь пленника. Небрежность охраны объяснялась еще и тем, что они знали, что пленник по рукам и ногам связан сипосами, и не предполагали, что дикарь может освободиться без посторонней помощи. Они не знали, с кем имели дело.

Как только мурас заметил, что стражи не обращают на него внимания, он как угорь выскользнул из опутывавших его сипосов, бесшумно спустился с колоды в воду и поплыл к затопленным деревьям. Сторожа долго не замечали исчезновения пленника. Только через полчаса узнали они, что мурас бежал.

Все были удивлены и испуганы и, по приказанию Треванио, стали искать беглеца, но того и след простыл. Зато у входа в игарапе показалась целая флотилия лодок, которые вслед за тем направились к тому месту, где скрывались путешественники.

Глава 21

ПОЯВЛЕНИЕ ВРАГОВ

Мэндруку и его молодой спутник, выбравшись из бухточки, направили лодку к деревушке мурасов. Несмотря на царившую кругом темноту, им вовсе нетрудно было найти дорогу к малокке. Хотя большинство огней было уже потушено, но кое-где все еще виднелись красные точки ярко пылавших костров, к которым и направились наши смельчаки. На всякий случай мэндруку принял некоторые меры предосторожности: они не поплыли напрямик через озеро, а двигались вдоль опушки, чтобы все время быть под прикрытием деревьев. Меньше чем через полчаса они уже были в ста ярдах от малокки.

Здесь смельчаки привязали лодку к дереву, так чтобы в любое время ее легко было найти, а сами спрыгнули в воду и поплыли дальше. На обоих пловцах были надеты пояса из скорлупок сапукайи, которыми они запаслись на тот случай, если им по какой-либо причине придется очень долго пробыть в воде или оставаться неподвижными, не производя шума. Все их оружие состояло из одного ножа, принадлежавшего индейцу.

Как ни медленно они плыли, а через несколько минут были уже около помостов, под которыми были привязаны лодки.

В малокке, по-видимому, все уже спали: не видно было ни одного живого существа, не слышно было ни звука.

К лодкам и направлялся мэндруку. Три из этих лодок были простыми игарите, или челноками из древесной коры, а три другие, значительнее по размерам, больше походили на настоящие лодки. В каждую из них могло поместиться человек по восемь.

Мэндруку сначала занялся только большими лодками. Он поочередно подплывал к ним, стараясь держаться таким образом, чтобы голова его была не очень заметна случайному наблюдателю. Его молодой товарищ деятельно помогал ему, поддерживая лодку руками.

Что они тут делали?

Подплывая к лодке, индеец пробивал ножом дно, и вслед за тем лодка наполнялась водой и тонула.

По всей вероятности, вся операция была бы закончена без всяких приключений, если бы не оплошность стражи, благодаря которой мурасу удалось бежать.

В ту минуту, когда мэндруку и Ричард, потопив все лодки, хотели влезть в последнюю, еще целую, вдруг показался темный силуэт, который можно было принять за демона вод. Уцепившись за лиану, он одним прыжком вскарабкался на подмостки. Несмотря на темноту, мэндруку тотчас же узнал своего пленника.

- Santos Dios! - прошептал он. - Это дикарь. Они его выпустили, и теперь мы в беде. Скорей в игарите, молодой хозяин. Отлично! Вот два весла, берите одно, я возьму другое! Надо торопиться. Через десять минут мы будем вне опасности: видите, лодки тонут. Если бы он нам дал еще десять минут, прежде чем поднять тревогу! А! Тревога! Скорей!.. Скорей!..

В это время наверху, на помостах, раздался дикий вой. То был сигнал, которым дикарь оповещал своих о грозящей опасности. Он, конечно, не знал, да и подозревать не мог, какую операцию собирался осуществить мэндруку, но он видел, как двое белых отплыли на его собственной лодке, и на основании этого решил, что они отправились на разведку в малокку.

Не успел мурас подать сигнал, как ему ответила целая сотня яростных голосов.

Менее чем в десять минут все племя было на ногах и устремилось к озеру.

Нечего говорить, что мэндруку и его спутник не стали дожидаться результатов своей работы. Быстро вскочили они в уцелевшую пирогу и принялись грести изо всех сил, спеша к своим товарищам, которые наверняка ждали их с нетерпением.

Бегство пленника сильно беспокоило всех оставшихся в игарапе, и беспокойство это вовсе не улеглось при виде лодки, входившей под свод. Им даже показалось, что тут не одна лодка, а, по крайней мере, целая дюжина, и привел их сюда, конечно, не кто иной, как бежавший пленник.

Где же в таком случае Ричард и мэндруку? Что случилось с ними? Но пирога в это время подплыла к монгубе, и все увидели, что те, кого они считали погибшими, живы и невредимы. Громкий крик радости был приветствием появлению друзей.

- Скорей, скорей! - заторопил их мэндруку. - Вы сделали большую ошибку, выпустив пленника... Садитесь скорее все в игарите!

Отдавая эти приказания, индеец прыгнул на монгубу и, разорвав сверху донизу кожаный парус, бросил его в лодку, туда же полетели и несколько кусков мяса морской коровы.

Тем временем все уже успели перейти с дерева в лодку. Ричард заботливо усадил маленькую Розиту. Мэндей и негр взялись за весла, принадлежавшие раньше мурасам, а Треванио и его племянник воспользовались веслами, сделанными из костей морской коровы. Нельзя было терять ни минуты.

Через двадцать секунд пирога вышла из-под свода бухты и поплыла по озеру.

- Куда же мы плывем? - спросил Треванио, переставая на минуту работать веслом.

- Сейчас, хозяин, - отвечал индеец, выпрямившись во весь рост и устремив глаза на малокку, - сначала надо узнать, в состоянии ли дикари нас преследовать.

- Вы думаете, что они, может быть, и не станут нас преследовать?

- Погони не было бы, я уверен в этом, если бы вы не выпустили ту поганую обезьяну; нам теперь и бояться было бы нечего. Пожалуй, еще не все лодки затонули как следует, и они успеют их вытащить.

На востоке занималась заря, и хотя было еще далеко до рассвета, но это была уже не та глубокая темнота, царившая за несколько минут перед тем.

Но мэндруку недолго прислушивался к тому, что делается в малокке.

Казалось, мурасы опять улеглись спать - такая тишина была в деревушке. Огни были потушены, не слышно было ни одного звука.

Мэндруку с недовольным видом объявил, что такая тишина - плохой знак.

- Почему? - спросил Треванио, думавший совершенно иначе.

- Это очень просто, хозяин. Мурасы заняты работой, а потому и не слышно больше их криков. Если бы они не собирались за нами в погоню, не потому что они не хотели бы, а потому что было бы не на чем, они подняли бы страшный вой. Вы можете быть уверены, что они теперь вычерпывают воду из лодок, которые не успели еще затонуть.

И мэндруку рассказал наконец, зачем плавали они с Ричардом в малокку.

- В путь! В путь, да поживей! - крикнул он затем.

Нечего было долго задумываться над тем, куда плыть: все равно куда, только бы подальше от малокки. Треванио предложил идти под тенью деревьев, а когда станет совсем светло - скрыться где-нибудь под деревьями, если понадобится.

- Нет! - возразил мэндруку. - Через десять минут на воде будет светло. Плыть вдоль опушки - значит делать большой крюк, а дикари погонятся за нами по прямой, и потом, неужели вы думаете, что днем они не найдут нас под деревьями?

- Это правда, - согласился Треванио. - Остается только надеяться, что они, может быть, не станут нас преследовать.

- Посмотрим, - отвечал индеец. - Минут через пять станет совсем светло, и тогда можно будет сказать, что делается в малокке и потонули лодки или нет.

Но не прошло еще и пяти минут, как - увы! - от темной линии, образуемой помостами малокки, отделилась лодка.

- Большое игарите, - прошептал мэндруку, - этого-то я и боялся.

- Взгляните-ка туда, - сказал Ричард, - за большой лодкой идет и другая, только поменьше.

- Если лодок больше не будет, - мы спасены, - заметил мэндруку.

- В этих двух лодках, кажется, не более десяти человек.

- Ну это еще не так много, только бы не появились еще лодки, а с этими-то десятью обезьянами мы справимся, хотя нас и меньше. Эх, если бы у нас было хоть какое-нибудь оружие!

Говоря это, бывший золотопромышленник взглянул на дно лодки, чтобы удостовериться, нет ли там какого-нибудь оружия. Там оказались копье из пашиубы, которое индеец захватил вместе с парусом и вяленым мясом, и нечто вроде остроги, которой дикарь ранил морскую корову. К этому несложному арсеналу можно было прибавить еще весла, сделанные из коровьих лопаток, и нож мэндруку.

Треванио спокойным тоном объявил, что им если и грозит некоторая опасность, так только от стрел и дротиков.

По счастью, кроме этих двух лодок, больше не было видно ни одной.

- Они скорее всего догонят нас, - заметил мэндруку, - потому что они гребут вшестером, и расстояние уже заметно уменьшилось. Скорей! Скорей! Гребите изо всех сил, спасайте свою жизнь! Чем ближе мы будем от деревни, тем больше для нас опасность: они могут выудить еще несколько лодок и пустить их за нами в погоню!

Все гребли молча, тогда как преследователи, человек восемь или десять, завывали самым ужаснейшим образом, рассчитывая без сомнения напугать этим своих врагов.

Но беглецы решили лучше погибнуть в бою, чем сдаться каннибалам.

Скоро дикари подплыли к лодке беглецов на расстояние выстрела из лука. Началом военных действий, ознаменовавшим приближение дикарей, был целый град стрел, не достигших, впрочем, цели.

Видя, что они находятся еще очень далеко и что их стрелы не могут никого ранить, шестеро мурасов снова взялись за весла, в то время как двое остальных дикарей продолжали пускать стрелы в игарите беглецов. Стрелки обладали не только твердой рукой, но и верным глазом. Одна из стрел зацепила кудрявый затылок негра, другая ранила в щеку Тома, а третья воткнулась в кожу морской коровы, защищавшую Розиту.

Ловкий стрелок, виновник всех этих трех попаданий, был не кто иной, как бежавший пленник, человек с острогой. Четвертую стрелу ждали со страхом, она просвистела над водой и пробила руку Мэндею. Последний выпустил весло, вскрикнув скорее от гнева, чем от боли, потому что был ранен легко.

Острие стрелы еще торчало в его левой руке. Мэндруку вытащил стрелу правой рукой и быстро выхватил острогу с привязанной к ней длинной веревкой, которую он уже прикрепил к корме игарите. Вслед за тем он стал на корме и начал размахивать острогой, собираясь ее метнуть во врага.

Минуту спустя ловко направленная острога впилась между ребер дикаря-стрелка.

- Гребите! Гребите! - кричал мэндруку.

Дикари в испуге перестали грести и остановили свою лодку, в то время как пирога бледнолицых быстро начала уходить.

Но дикари скоро пришли в себя, вынули гарпун из тела своего раненого товарища и бросили его в воду. Мэндруку воспользовался этим и быстро стал подбирать веревку, чтобы вытащить острогу из воды.

Страшный крик досады раздался в лодке преследователей. Некоторое время они были точно парализованными. Но побуждаемые инстинктом мщения, снова погрузили весла в воду и приблизились к своим врагам. Еще несколько взмахов, и бледнолицые очутятся в их власти.

Целый поток стрел опять обрушился на игарите, но без всякого результата. Второй залп удался не лучше, и гребцы снова взялись за весла, чтобы не давать беглецам очень далеко уходить.

Дикари были не дальше чем в двадцати ярдах от игарите беглецов. Стрелки снова взялись за луки; теперь уже стрелять собирались сразу все девять человек. Это было действительно опасно: они могли не только ранить, но и убить кого-нибудь из наших героев.

В первый раз беглецы почувствовали настоящий страх. Они были беззащитны против целого дождя стрел - каждый из них уже видел себя смертельно раненным.

Но вдруг, к великому их удивлению, дикари опустили луки, с растерянным видом поглядывая на дно пироги, как будто увидели там самого опасного своего врага.

Мэндруку объяснил, в чем тут дело. Дыра, проверченная ножом, снова раскрылась, и лодка, в которой сидели мурасы, стала наполняться водой.

Он не ошибся. Через двадцать минут лодка погрузилась в озеро и дикари барахтались в воде.

Теперь бояться их было нечего. Им самим нужно было позаботиться о том, чтобы спасти свои жизни; до малокки неблизко, и хотя мурасы плавают, как рыбы, им все-таки будет нелегко добраться туда.

Скоро только одно большое игарите, на котором плыли наши путешественники, виднелось на всем озере.

Глава 22

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Потребовалось бы написать еще целый том, чтобы рассказать о новых приключениях золотопромышленника и его спутников, прежде чем они достигли Гран-Пара; но так как приключения эти имели некоторое сходство с теми, о которых мы уже поведали читателю, то мы расскажем только о том, как потерпевшие крушение выбрались из гапо.

Игарите, несмотря на грубую постройку, все-таки было лучше, чем необтесанное сухое бревно. Кроме того, у путешественников были четыре пары весел и паруса из кожи морской коровы, дававшие им возможность плыть по затопленному лесу в любом направлении.

Первой их мыслью было выбраться из озера. Пока они не выйдут из него, им грозила опасность подвергнуться новому нападению дикарей, как только тем удастся вытащить и починить затопленные лодки. Движимые инстинктом каннибализма или потребностью мщения, мурасы, по всей вероятности, опять появятся - может быть, не сейчас, не сегодня, так завтра. Полное истребление их "флота" может несколько замедлить нападение, но рано или поздно они все-таки снова пустятся в погоню.

Таким образом, пока все сводилось к тому, чтобы как можно скорее выбраться из озера.

Но для этого прежде всего нужно было решить: в какой стороне выход из озера, или же оно со всех сторон окружено затопленным лесом? Дать на этот вопрос определенный ответ не мог даже мэндруку.

Возвращаться в ту сторону, откуда они приплыли на мертвом дереве, было бы бесполезной тратой времени и сил.

По окончании битвы с дикарями наши герои еще некоторое время плыли в том же направлении, но потом повернули под прямым углом, так как по опыту знали, что в той стороне нет выхода из затопленного леса.

По счастью, выбор пути был сделан верно.

Мурасов они больше уже не встречали.

Но если им больше не грозила опасность попасть в руки людоедов, все-таки они не могли считать себя окончательно застрахованными от других напастей. Они все еще плыли по этой бесконечной водяной пустыне, почти сплошь покрытой затопленным лесом. Кто знает, какие еще могут здесь оказаться враги, - может, и похуже мурасов.

Путешественники вошли в лабиринт озер, соединявшихся между собой узкими каналами, окруженными густыми тенистыми деревьями. Хотя местность носила уже другой характер, мэндруку знал, что это все еще тянется гапо. Эти деревья только вершины затопленных наводнением гигантов; деревья все так же были переплетены густой сетью растений-паразитов, начинавшейся от самой воды, и казалось, что не больше чем на четверть ниже их должна быть твердая земля, но - увы! - она и здесь была не меньше чем на глубине сорока футов.

Теперь они и без мэндруку знали, как обманчив наружный вид гапо.

Целыми днями блуждали они по этой пустыне, то пересекая водное пространство, то пускаясь на разведку в какой-нибудь широкий канал или узкое игарапе, часто только для того, чтобы узнать, что это игарапе наглухо закрыто непроницаемой стеной густо сросшихся деревьев, или bolsou, по выражению испанцев.

И тогда они разворачивали пирогу и опять целый день гребли только для того, чтобы выбраться из неудачно выбранного игарапе и поискать другое; как ни утомительно было такое "обратное" путешествие, им и в голову не приходило бросить игарапе и отправиться странствовать по деревьям.

Иногда эти ложные протоки заставляли их терять по нескольку дней только на то, чтобы выбраться из них; но путешественники не унывали и снова начинали свои поиски. Это была настоящая пустыня, хотя она была больше похожа на фруктовый сад, затопленный наводнением.

Почти все деревья были покрыты плодами. Только мэндруку мог объяснить, какие это плоды: одни из них можно было есть, а другие нельзя, потому что они ядовиты. Необходимость отыскивать плоды, служившие им пищей, была для них в то же время и развлечением. Ни один из наших путешественников не мог бы сказать, сколько времени они таким образом проблуждали "водою по лесу". Были дни, когда они совсем не видели не только солнца, но даже света, так как в это время лодка проходила по игарапе под густым зеленым навесом, где царствует вечный мрак. Наконец, когда они уже близки были к отчаянию от невозможности выбраться из гапо, вдали показался парус.

Парусное судно плывет по затопленному лесу! Это была небольшая двухмачтовая шхуна, специально приспособленная для плавания по Солимоесу. Шхуна с поднятыми парусами быстро шла вперед.

Старый мэндруку первым увидел шхуну и сразу узнал, кому она принадлежит.

Но, кроме того, по типу шхуны мэндруку определил также, что и сами они на своей пироге идут в нужном направлении.

- Она направляется в Гран-Пара, - объявил индеец, - я знаю это по тому, чем нагружена шхуна; смотрите: сассапарель, ваниль, хина, каскариль... Оэ! оэ! Галиот!

Шхуна была недалеко, и поэтому оклик там был услышан.

- Берете вы пассажиров на борт? Нам надо в Гран-Пара, а наша лодка не приспособлена к такому длинному путешествию!

Командир шхуны согласился довезти их до Гран-Пара, и десять минут спустя наши путешественники были уже на палубе.

Лодку же оставили на произвол ветра и волн гапо.

Приняв пассажиров, шхуна продолжала путь к месту своего назначения. Из расспросов узнали, что шхуна встретилась им не в самом Солимоесе, а в одном из его главных притоков.

Два дня спустя шхуна вошла в главную реку, а оттуда весело побежала к Гран-Пара.

Как сами путешественники, так и экипаж шхуны были очень обрадованы, когда узнали: первые - кому принадлежит шхуна, а вторые - кто их пассажиры. Оказалось, что судно и находившийся на ней груз принадлежали отцу Ричарда.

Внимание, которым были окружены наши путешественники, вернуло им здоровье и веселость. Нескольких слов будет достаточно для того, чтобы рассказать, чем закончились их приключения.

Оба брата Треванио вернулись на родину и стали жить под одной крышей, под той, где они оба появились на свет. Мошенник, завладевший их поместьем, умер, оставив сына, а сын быстро промотал все состояние, и имение было назначено на продажу с торгов за долги. Братья Треванио появились как раз вовремя, чтобы принять участие в торгах и купить земли, принадлежащие их предкам.

Поместье не изменило своего названия, хотя и было разделено на две равные части, двойная свадьба соединила детей обоих братьев: Ричард женился на Розите, своей смуглой кузине, а Ральф связал свою судьбу с хорошенькой блондинкой по имени Флоренс.

Таким образом, поместье снова принадлежало Треванио.

Если вам когда-нибудь придет в голову проехаться на Ландс-Энд и посетить наших старых друзей, то в доме молодого Ральфа вы, во-первых, увидели бы старика Ральфа Треванио, которого теперь большею частью все в доме зовут дедушкой; во-вторых, хорошенькую Флорэнс, окруженную многочисленными смуглокожими отпрысками фамилии Треванио, и, наконец, в холле к вам поспешил бы навстречу некто, красно-рыжие волосы которого смешались на висках с нитями пенькового цвета, - вы узнали бы в нем ирландца Тома.

Пройдите около полудюжины полей, вступите под тень гигантских деревьев, минуйте высокий мостик, переброшенный через небольшую речку, где играют карпы и форели, толкните ивовую дверцу, открывавшуюся в роскошный парк, затем последуйте по песчаной аллее, ведущей к дому, войдите в прихожую, - и вы встретите там знакомого вам негра Мозэ. Негр проведет вас к своему хозяину, красивому джентльмену. Это Ричард, который хотя и стал несколько старше, но все так же откровенен и весел, как раньше.

Без сомнения, вы не забыли также и этой элегантной леди, что вышла навстречу посетителю. Это уже не маленькая Розита, но жена Ричарда, которому она подарила несколько сыновей и дочерей, обещающих быть такими же красивыми, как мать, и здоровыми, как отец.

Но в этой картине еще недостает одной фигуры. Что стало с мэндруку?

Его хозяин не оказался неблагодарным: он подарил своему проводнику шхуну, и теперь мэндруку разъезжает по Амазонке на своем собственном судне, вспоминая не раз, как он много месяцев странствовал с бледнолицыми по водяной пустыне.

К О Н Е Ц

1 Squire - дворянин, помещик (англ.)

2 Sollicitor - ходатай по делам (англ.)

3 Ярд равен трем футам.

4 Маниоковый хлеб.

Майн Рид Гаспар гаучо

I. Гран-Чако

Разверните карту Южной Америки и взгляните на местность, расположенную между реками Рио-Саладо, Парана и Парагвай. В верхнем течении протекающей на юго-восток от Анд Саладо вы увидите город Сальту, а в верховьях стремящегося с севера Парагвая — крепость Коимбру. Соединив мысленно оба города чертой, вы обозначите между упомянутыми реками область — очень мало известную, но едва ли не самую интересную на всем материке Южной Америки. В ее прошлом много романтичного, а ее настоящее полно таинственности. В наше время страна эта так же мало исследована, как во времена Мендосы и Писарро. Вам хочется узнать название этой области, юный читатель? Это область Гран-Чако.

Жители этой территории наводят ужас на окрестное население, которое поэтому старательно избегает всяких отношений с ними.

Существующее мнение, будто испанцы во времена Колумба покорили всю Америку и господствовали над всеми племенами краснокожих, — чистейшее историческое заблуждение. Движимые жаждой наживы и попутно желанием распространить христианство, испанские конкистадоры [1] обошли обе части Американского материка, но все же осталось много областей, куда они не заглянули. Некоторые из этих забытых областей по обширности своей равны территории Англии. К числу этих местностей принадлежит область Набахоа на севере, земля доблестных Гуахиров в центре, Патагония и Арауко на юге и, наконец, Гран-Чако, лежащая между Кордильерами, Перуанскими Андами и реками Параной и Парагваем. Эта огромная, как целая империя, территория осталась до сих пор неисследованной, Путешественники, предпринимавшие экспедиции в глубь этой области, быстро бросали свое намерение и возвращались назад.

Попытки иезуитских и францисканских миссионеров насадить там христианство также не имели успеха. Дикие племена Гран-Чако не покорялись ни мечу, ни кресту.

Три больших реки — Рио-Саладо, Рио-Бермехо и Пилькомайо — протекают по территории Чако и соединяются с Параной и Парагваем. Они плохо известны географам. Сравнительно недавно была сделана попытка ознакомиться с рекой Рио-Саладо, но это удалось лишь в верхней части течения, находящейся в колонизованных областях, потому что по ее берегам рыщут хищные дикари.

Еще менее известны географам Рио-Бермехо и Пилькомайо. Верховья Пилькомайо находятся в Аргентине и Боливии и там на ее берегах немало городов и селений; дальше река теряется в области Гран-Чако. Даже устье Пилькомайо не исследовано, хотя река эта впадает в Парагвай как раз напротив древнейшей испанской колонии — столицы Парагвая Асунсьона. На берегах дельтообразного, болотистого и густо поросшего сочной зеленью устья Пилькомайо нет и признака города или поселка; они встречаются лишь в верховьях реки.

Никогда не ступала нога белолицего в область Чако, никогда не высилась здесь церковная колокольня с крестом. Европейцы избегают Гран-Чако не потому, что эта область была мало пригодна для колонизации. Гран-Чако не бесплодная территория, как Патагония, не сырая лесистая низменность, как побережья Амазонки или дельта Ориноко. Необъятные зеленеющие саванны, рощи тропических деревьев, среди которых чаще всего встречаются пальмы, здоровый климат, плодородная почва делают Гран-Чако похожей на огромный парк или сад, насаженный самим Господом Богом, и несомненно привлекли бы сюда переселенцев, если бы не коренное туземное население. Туземцы по природе охотники, а не земледельцы, и не желают пускать на свою территорию пришлых колонистов. Эти воинственные краснокожие индейцы отбили пытавшиеся покорить их войска и с не меньшим успехом изгнали искателей руды и миссионеров. Эти независимые дикари — лихие наездники. Они, как кентавры, носятся на своих резвых лошадях по равнинам Чако. Они не любят жить оседло, а перекочевывают от одной ароматной рощи к другой, словно пчелы, перепархивающие от цветка к цветку. Где им понравится, там и раскинут они свои шатры, там и расположатся табором. Конечно, они дикари, но признайтесь, читатель, вы завидуете их беспечному образу жизни? Не так ли? Я слышу, вы отвечаете: «да». Ну, так следуйте за мной в область Гран-Чако.

II. Парагвайский деспот

Я сказал, что в Чако не было европейских колонистов; теперь упомяну об одном исключении. В 1836 году в ста милях от устья Пилькомайо стоял домик несомненно европейской постройки. Он был незамысловатой архитектуры, с бамбуковыми стенами и крышей из пальмовых листьев, но отличался от хижин индейцев величиной, большой крытой навесом верандой, конюшнями для скота и сараями для сохранения маиса, маниока и других продуктов тропического сельского хозяйства.

Внутреннее убранство дома тоже указывало на присутствие хозяев европейцев. Вся мебель была из бамбука — местного производства, но красивая, изящная, удобная. На полу были постланы циновки из пальмовых листьев; кое-где протянуты гамаки; на стенах развешаны картины — местные ландшафты; скрипка, гитара и кипа нот дополняли убранство жилища.

Комнаты и веранду заполняли чучела животных, птиц и пресмыкающихся, наколотые на пальмовые прутики насекомые, бабочки, блестящие жуки, наконец образцы разных растений и минералов. Собственником этой богатой коллекции был выходец из Германии, берлинский естествоиспытатель Людвиг Гальбергер.

Странно было видеть жилище прусского ученого затерянным в этой глуши, далеко от всего цивилизованного мира, среди степей, где бродят лишь краснокожие туземцы, ненавидящие «бледнолицых».

Чтобы объяснить, каким образом немецкий натуралист попал в негостеприимный край Гран-Чако, следует сказать несколько слов о его предшествующей жизни в Америке.

Четверть века тому назад, когда в Парагвае властвовал жестокий диктатор доктор Хосе Франсия, в благословенном крае жил известный натуралист, друг и соратник знаменитого Гумбольдта, Эме Бонплан. Как истинный ученый, Бонплан был скромен, и многие из его научных открытий приписывают теперь его другу Гумбольдту, с которым они вместе совершали научные экспедиции. Бонплан мирно спит, давно всеми забытый, на берегах Наравы, среди чудной природы, которую он так любил; а между тем потомство должно было бы чтить его имя не меньше имени славного Гумбольдта. Я остановился здесь, однако, на личности Бонплана не для того, чтобы рассказывать его биографию, а потом, что не будь Бонплана, не очутился бы в Южной Америке и Людвиг Гальбергер, переселившийся сначала на Ла-Плату, а потом и в Парагвай по примеру этого французского философа-натуралиста.

Бонплан жил не в самом Парагвае, а на другом берегу реки, в Аргентинской Республике, и занимался здесь разведением плантаций парагвайского чайного дерева. Мирное племя индейцев гуарани полюбило ученого за его ласковый и кроткий характер и стало помогать ему разводить чайное дерево. Дела пошли прекрасно.

Французский ученый достиг, казалось, вершины счастья, как вдруг с севера надвинулась туча, омрачившая это счастье. Молва о его успешной деятельности дошла до диктатора Парагвая тирана Франсии, который считал культуру чая в числе многих других исключительной монополией Парагвая, иными словами — своей собственностью. Правда, Бонплан жил на не подвластной ему территории Аргентинской Республики, но Франсия привык уважать одно право — силу штыка. В городе Корриентесе, где жил французский ученый, гарнизона не было, и однажды темной ночью четыреста подкупленных диктатором злодеев переплыли Парану, разорили плантацию, перебили немногочисленных слуг Бонплана, а его самого взяли в плен и отвезли в столицу Парагвая.

Ослабленная внутренними междоусобными войнами Аргентина не протестовала. Ее мало интересовала участь иностранца. Попытки освободить Бонплана, предпринятые английским консулом и комиссией, командированной французским правительством, не привели ни к чему. Если бы Бонплан был знатного рода, лорд или какой-нибудь князек, для его освобождения снарядили бы войско; но он был только ученый, натуралист, и его оставили томиться в плену целых девять лет. Правда, заключение не было для него особенно тяжелым. Франсия понял, с кем имеет дело, и, уважая ученого, оставил его на свободе под честное слово. Бонплан быстро сошелся спарагвайцами, которые полюбили его за скромный нрав. Это не могло понравиться Франсии; в конце-концов он снова велел схватить своего пленника и перевезти его на противоположный берег реки, на Аргентинскую территорию. Так Бонплан очутился на свободе, но без всякого имущества, кроме одежды, которая была на нем.

Он снова поселился близ города Корриентеса, начал насаждать чайные плантации и мирно умер на восьмидесятом году жизни, с чистой, незапятнанной репутацией, окруженный счастливой семьей.

III. Охотник-натуралист

Судьба Людвига Гальбергера несколько напоминает судьбу Бонплана. Он приехал в Южную Америку с научной целью. Гальбергер был не только натуралист, но и страстный любитель охоты. Его чрезвычайно привлекали пампасы с их пумами, ягуарами, страусами, табунами диких лошадей.

Как и Бонплан, Гальбергер прожил девять лет в Парагвае, но добровольно. Чем же объяснить это добровольное заточение? Ярого натуралиста пленили черные очи парагвайской девушки, пленили больше, чем яркое оперение самых красивых птиц и разноцветные крылышки самых красивых бабочек.

Белокурый — Guero — так называли парагвайцы чужеземца — приглянулся молодой парагвайке, и она вышла за него замуж. Ей было всего четырнадцать лет, ему — двадцать с небольшим. Четырнадцатилетняя невеста? — удивится читатель. Женщины южных рас и стран развиваются очень рано, и в испанской Америке женщины в тринадцать и четырнадцать лет бывают уже женами и матерями.

Молодые супруги прожили счастливо около десяти лет. Сын, вылитый отец, и дочь, как две капли воды похожая на мать, оживляли дом веселым детским щебетанием. Когда умерла сестра хозяйки, в доме появился сирота — племянник Киприано.

Гальбергер жил в двадцати милях от портового города Асунсьона, в степи, и показывался в столице только тогда, когда нужно было отправить на корабле редкие экземпляры убитых им животных, птиц или коллекции пойманных бабочек и жуков. Многие музеи Германии и других стран украшены коллекциями и чучелами, изготовленными Гальбергером. Вообще же, как истый натуралист, он избегал городского шума.

Гальбергер жил довольно зажиточно. Дом у него был полная чаша, с довольно большим штатом прислуги из местного племени гуанов. Верный слуга ученого, Гаспар, игравший роль мажордома, тоже был выходцем из этого племени.

Жизнь Людвига Гальбергера текла спокойно и счастливо, как вдруг и над ним, как некогда над Бонпланом, грянул гром. Хорошенькая в четырнадцать лет жена Гальбергера к двадцати четырем годам стала пышной красавицей. Она понравилась диктатору Парагвая. Собственность своих подданных доктор Франсия привык считать своей. Он начал частенько навещать Гальбергера. Зная диктатора, Гальбергер понял, что теперь его спасение в одном — бежать из Парагвая. Верная и любящая жена предупредила его о грозящей опасности.

Они решили бежать во что бы то ни стало, все равно куда. Но сделать это было нелегко. По законам страны, изданным тем же тираном, иностранцу, женившемуся на туземке, запрещалось увозить жену с ее родины иначе, как с разрешения правителя. Гальбергер был иностранец, его жена — туземка, а правитель — не кто иной, как Хосе Гаспар Франсия. Просить диктатора о разрешении увезти из Парагвая жену было бы безумием. Надо было бежать. Но куда?

В лесах Парагвая их скоро разыщут сборщики чая и хинной коры — каскарильеры, состоящие на службе диктатора; да и вообще вся система правления Франсии была основана на шпионстве и, куда бы ни укрылись беглецы, они могли быть уверены, что их выдадут Supremo [2] , как величали раболепно деспота. На границе Аргентины Франсия расставил военные сторожевые посты; от их бдительного ока не укроется никакая лодка. Значит, спасаться в шлюпке по реке нечего и думать.

Долго ломал голову Людвиг Гальбергер над планом бегства и наконец решил… бежать в Чако! Если бы любому парагвайцу предложили выбрать одну из двух бед — гнев Франсии или бегство в Гран-Чако, он сказал бы, что это значит броситься из огня да в полымя. Никто из жителей Асунсьона не решился бы высадиться на противоположном берегу реки, омывающей стены крепости. Дерзнувшего вступить на территорию Чако европейца неминуемо ожидала смерть от копья какого-нибудь това или гуайкуру, или еще более ужасный, чем смерть, плен.

Людвиг Гальбергер не боялся, однако, дикарей Гран-Чако и вот почему. Во время перемирия между парагвайцами и жителями Гран-Чако последние часто наезжали в Асунсьон для сбыта шкур убитых ими зверей и птиц. Случилось раз, что вождь племени това Нарагуана после обильных возлияний Вакху, отстав от товарищей, заблудился на улицах города. Уличные мальчишки затравили бедного дикаря. Гальбергер разогнал их.

Благодарный за оказанную услугу вождь дал Гальбергеру слово, что будет покровительствовать ему и что он свободно может путешествовать по Гран-Чако.

С тех пор перемирие между Гран-Чако и Парагваем было нарушено, и парагвайцы не могли выходить на противоположный берег реки; но Гальбергера это не смущало, он верил слову Нарагуаны и решил идти просить его защиты и покровительства.

К счастью, дом Гальбергера был недалеко от берега. Выбрав ночь потемнее, Гальбергер забрал жену, детей, слуг, верного Гаспара и все, что поценнее из домашнего скарба, переправился через реку Парагвай, поднялся несколько километров вверх по течению Пилькомайо и достиг стана племени това. Вождь и его подданные встретили беглецов радушно, помогли им выстроить дом, наловили диких лошадей и привели из степей рогатого скота. Вот каким образом в 1836 году среди закрытой для бледнолицых Гран-Чако появился домик европейца Гальбергера.

IV. Ближайшие соседи

Дом естествоиспытателя был выстроен поодаль от реки. С веранды дома и из его окон открывался очаровательный ландшафт. Обычно представляют пампасы и прерии однообразными и мертвыми равнинами, но это не так. Зеленеющая саванна расстилается перед глазами, волнистая, как затихающее после бури море. Там и сям виднеются заросли акаций, пальмовые рощи, стоящие одиноко пальмы с грациозно разветвляющимися и выделяющимися своим тонким узором на небесной лазури листьями. Красивая саванна не мертва. Она живет. В какое бы время дня вы ни взглянули на нее, непременно увидите либо стадо оленей, либо менее крупных косуль, либо южно-американских страусов, спокойно расхаживающих или бегущих с вытянутой вперед длинной шеей и развевающимся, как шлейф, хвостом — вероятно, их напугала красно-бурая пума или прыгающий в густой траве, как огромная кошка, пятнистый ягуар. А вот пролетел в карьер табун диких лошадей с развевающимися по ветру густыми гривами и хвостами. Как дивно хороша дикая, не тронутая человеком природа!

Иногда мимо дома Гальбергера скакали не простые табуны диких лошадей, а мчались всадники, сидя верхом или стоя на лошадях. Цирковые наездники тоже скачут стоя на лошадях, но скакать по кругу — дело нехитрое. Попробовали бы они проделать то же самое по прямой в необъятной степи! Непременно свалились бы с коня, как спелая груша с дерева. А степным наездникам не нужно ни седла, ни площадки на спине лошади; недаром их прозвали «красными кентаврами Чако».

Гальбергер нарочно поселился в саванне, подальше от толдерии — поселка това, потому что намеревался по-прежнему охотиться за зверями, птицами и насекомыми. Он надеялся, минуя Парагвай, доставлять свои коллекции через Рио-Бермехо и Парану в город Корриентес, имеющий торговые связи с Буэнос-Айресом. Вождь Нарагуана обещал предоставлять ему не только конвой своих храбрых слуг, но и рабов-каргадоров — носильщиков для переноски вьюков. У знатных индейцев, как у кафров и арабских купцов в Африке, есть рабы.

Прошло три года с тех пор, как натуралист поселился в Чако. За это время ему удалось собрать огромную коллекцию, от продажи которой можно было выручить несколько тысяч долларов, и он собрался продать ее. Когда Нарагуана об этом узнал, он обещал прислать ему людей. Но прошло больше недели, и никакой вести, никакого гонца от Нарагуаны не было. Обычно же не проходило недели, чтобы сам вождь това не явился на ферму. Только Киприано радовался, что индейцы, особенно сын Нарагуаны Агуара, целую неделю не навещают их семью. Киприано ненавидел молодого индейца, потому что тот чересчур заглядывался на его хорошенькую кузину Франческу. Остальных же членов семьи Гальбергера такое долгое отсутствие гостей из толдерии удивляло.

Нарагуана никогда не нарушал данного слова, и Гальбергер не имел основания сомневаться в нем и на этот раз, а потому не ехал сам к вождю и терпеливо ждал обещанного конвоя. Когда, однако, прошло три недели, а от краснокожего вождя не было никакой вести, Гальбергер начал беспокоиться. В Чако много враждующих между собой индейских племен. Что, если одно из них напало на деревню това, вырезало все мужское население, а женщин увело в плен? Вероятность этого существовала, и, чтобы убедиться в справедливости или несправедливости своего предположения, Гальбергер велел оседлать коня и решил отправиться в деревню.

— Возьми меня с собой, папа! — услышал он голос дочери.

— Поедем, Франческа, — ответил Гальбергер.

— Подожди минутку, я сейчас приведу своего коня.

Франческа действительно не заставила себя долго ждать.

— Возьми с собой Гаспара, Людвиг, — мягко посоветовала жена, не любившая, когда муж уезжал один или с таким ненадежным спутником, как дочь. — Ты знаешь, в степи небезопасно.

— Дядя, позволь и мне ехать с вами, — попросил Киприано, не допускавший, чтобы кузина отправилась без него в индейскую деревушку.

— И мне, — подхватил Людвиг, старший сын Гальбергера.

— Не возьму ни того, ни другого. Разве можно оставить мать одну, Людвиг? К тому же я задал вам обоим урок, который вы должны выучить. Не бойся, милая, — обратился Гальбергер к жене, — мы теперь не в Парагвае, и наш старый приятель Франсия и его приспешники нам не страшны. Гаспару я тоже назначил работу и не хочу отрывать его от нее. До деревни рукой подать и, если все обстоит благополучно, часа через два мы вернемся обратно. Итак, вперед, Франческа!

И, махнув на прощанье рукой, он тронулся в путь. Франческа ударила слегка хлыстом своего скакуна и последовала за отцом.

Разные чувства теснились в груди трех членов семьи, оставшихся на веранде, в то время как они смотрели вслед отъезжавшим. Людвигу было досадно, что его не взяли на прогулку, но и только; Киприано был глубоко огорчен, и ему было не до ученья, а хозяйку дома мучило смутное предчувствие чего-то недоброго. Настоящая дочь Парагвая, она привыкла верить во всемогущество диктатора. Ей казалось, что нет на земле уголка, где от него можно скрыться. От колыбели привыкла она слышать рассказы о силе и мощи ужасного, неразборчивого в средствах деспота. Даже в Чако под покровительством вождя това она никогда не чувствовала себя в безопасности. Теперь же, когда что-то произошло с Нарагуаной и его племенем, жену Гальбергера постоянно преследовало чувство смутной тревоги, почти страха. Она смотрела вслед удаляющимся мужу и дочери, и на душе ее стало так жутко, что она вздрогнула. Сын и племянник заметили это и принялись ее успокаивать, как могли, но тщетно. Соломенная шляпа Гальбергера скрылась за гребнем холма, фигурка дочери исчезла вдали еще раньше. Что-то словно оборвалось в сердце сеньоры и, осенив себя крестным знаменем, она прошептала:

— Madre de Dios! Мы их больше никогда не увидим!

V. Покинутая деревня

Гальбергер и Франческа скоро доехали до индейской деревушки, но, к удивлению своему, не увидели в ней ни одного краснокожего. Деревня словно вымерла. Бамбуковые, крытые пальмовой листвой хижины стояли пустые.

Спешившись и обойдя несколько хижин и малокку — помещение для сельских сходов — Гальбергер убедился, что в деревне нет ни души. Исчезли все, и стар, и млад. Тщательный осмотр даже успокоил его. Если бы население стало жертвой набега враждебного племени, на улицах всюду валялись бы трупы убитых, а вместо хижин остались бы лишь груды пепла. Уходя из деревни, индейцы захватили с собой и всю домашнюю утварь. Очевидно, они не бежали, спасаясь от бедствия, а спокойно ушли кочевать, взяв все необходимое.

Удивительно только, что Нарагуана не предупредил о своем уходе. Да и куда могли отправиться това? Если бы на охоту или в военный поход, в деревне остались бы женщины и дети, а тут деревня вся словно вымерла.

Прежде чем возвращаться домой, Гальбергер внимательно осмотрел следы копыт лошадей и вьючных животных, на которых уехали жители, чтобы знать, в каком направлении они скрылись. Следы вели сначала по берегу реки, потом поворачивали в степь. Трава еще была свежепримята верховыми лошадьми и обозом, кое-где валялась поломанная домашняя утварь, брошенная за ненадобностью.

Солнце стояло еще высоко, и можно было вернуться домой засветло; но Гальбергер забыл, что обещал жене скоро возвратиться, и не спешил. Ему хотелось узнать, в каком направлении двинулись индейцы — по берегу Пилькомайо или по небольшому притоку, впадающему в реку милях в десяти от деревни? Пришпорив лошадей, отец и дочь поскакали галопом. Почти сразу же они заметили следы множества копыт: индейцы поехали вдоль берега Пилькомайо.

Гальбергер собирался уже вернуться домой, чтобы на следующий день вместе с Гаспаром пуститься в дальнейшую разведку, как вдруг его поразило следующее обстоятельство — среди следов копыт диких лошадей он увидел следы одной подкованной лошади. Кроме того, от опытного взгляда жителя саванн не укрылось и то, что следы лошадей това старые, а следы подкованного коня более свежие: всадник проехал около недели тому назад. Кто же это — европеец или краснокожий? Индейцы не подковывают своих скакунов, но как мог бледнолицый отважиться заехать в пределы Чако, гостеприимно открытого лишь одному белому — Гальбергеру?

Охотник-натуралист собирался уже переплыть верхом приток Пилькомайо, чтобы проследить индейцев дальше, как вдруг с противоположного берега послышались голоса и смех; они приближались.

Берега обеих рек густо поросли мелким кустарником, над которым кое-где возвышались красивые пальмы. Из-за этой растительности не было видно говорящих. Только в одном месте степные животные и табуны диких лошадей, приходя на водопой, проложили тропинку и как бы открыли брешь в зеленой стене. Через эту брешь Гальбергер увидел кавалькаду из тридцати всадников. Они ехали по двое в ряд, причем первые двое держались несколько впереди других. В то время, как индейцы, живущие в лесах, ездят гуськом, населяющие пампасы краснокожие любят ездить по двое, а иногда колонной. За исключением двух всадников, скачущих впереди, наездники были одеты просто и бедно. Нижняя часть туловища была прикрыта белой бумажной или ярко-полосатой шерстяной тканью. Одежда эта сродни шароварам северных индейцев, но ее не дополняют, как у них, мокасины: на юге жарко, а привычные к верховой езде краснокожие почти не сходят с коня, так что им незачем защищать свои ноги от камней и песка.

Обнаженные от колен до пят ноги всадников так же, как и обнаженный торс, были точно изваяны резцом Праксителя. Тела их не были раскрашены, как у других краснокожих, киноварью, мелом и углем. Их бронзовая кожа дышала здоровьем. Единственными их украшениями были ожерелья из раковинок или семян различных растений.

Индейцы ехали на низкорослых, но красивых лошадках с длинными хвостами и волнистыми гривами. Шкуры буйвола или оленя заменяли седла, травяные веревочки — уздечки и, несмотря на это, они мастерски правили своими быстрыми конями. Всадники были как на подбор, молодые, не старше двадцати лет. Волосы на их головах были сбриты, только на макушке и затылке оставлены густые длинные пряди, ниспадавшие ниже пояса и спутывавшиеся иногда с хвостом коня.

Из двух всадников, ехавших впереди поодаль от остальных, один был краснокожий. От остальных он отличался лишь возрастом и богатством одежды. По всему видно было, что это вождь. Одет он был в свободную белую тунику из бумажной ткани, на обнаженных руках красовались золотые браслеты, на ногах ниже колена — украшения из раковин, на голове — утыканная яркими перьями южноамериканского попугая богато расшитая повязка. Но великолепнее всего было его пончо, предмет гордости гаучо, выделанное из шкуры косули, тонкое, как перчатка, на котором нитками и бусами самой яркой окраски были расшиты цветы и другие узоры.

Если юношу по стройности и красоте можно было сравнить с Аполлоном, то его спутник был скорее похож на сатира. Этот высокий, мускулистый тридцатилетний человек был несомненно белый, хотя одет был, как гаучо, в широкие шаровары, плащ, а голова его была обмотана шелковым шарфом на манер тюрбана. Недаром вид он имел какой-то зловещий: это был Руфино Вальдес, известный преступник, способный на самые низкие злодейства. В Асунсьоне все знали его как совершившего немало убийств наемника Франсии.

VI. Старый враг

Если бы Гальбергер знал, что случилось в действительности в деревне, если бы понял, что это за кавалькада, он немедленно поскакал бы вместе с дочерью домой и, забрав семью и слуг, поспешил бы бежать и оттуда. Но он не ожидал ничего враждебного. Всадников он еще не мог разглядеть, слышал только их веселые голоса, да если бы и увидел, не нашел бы нужным бежать, так как твердо верил в покровительство Нарагуаны и чувствовал себя на территории Чако в полной безопасности. Слыша топот лошадей и людской говор, Гальбергер был уверен, что это това возвращаются в свою деревню.

Вдруг у него, однако, мелькнула мысль: «Что, если это индейцы враждебных племен ангвите или гуайкуру? Ведь тогда они его встретят как недруга. В таком случае лучше не попадаться им на глаза, а скорее мчаться домой. Беда только, что, возвращаясь; придется выехать из зарослей и скакать по открытому месту, правда, очень недолго, но все же достаточно, чтобы враги увидели его с противоположного берега. До фермы — двадцать миль. Мчаться все время, надеясь уйти от краснокожих кентавров, слишком рискованно. Будь Гальбергер один, он доверился бы резвости своего доброго коня, но с ним была Франческа на маленьком пони. Поэтому разумнее всего было спрятаться в зарослях, выждать, когда проедут индейцы, и тогда уже бежать. Оглянувшись вокруг, Гальбергер увидел у самого берега заросли сумаха. Обвитые ползучими растениями, эти деревья представляли непроницаемый для глаз лабиринт. Отец и дочь направили своих лошадей по протоптанной тапирами в роще тропинке и, может быть, было бы лучше, если бы уехали подальше. Но Гальбергеру хотелось посмотреть, что это за индейцы: ведь это могли быть и его друзья из племени това. Он приказал дочери придержать пони, и оба притаились в кустах.

Франческа была не городская изнеженная девушка. Она выросла в степи и ничего не боялась. Положив руку на шею пони, она успокаивала и сдерживала его, относясь к происходящему не менее сознательно, чем отец.

Ждать им пришлось недолго. Индейцы выехали из кустарников на открытое место на противоположном берегу реки. Хотя их разделяло расстояние в четверть мили, отец и дочь ясно видели, что это действительно индейцы, а зоркие глаза девушки разглядели даже и то, что это индейцы из племени това. Она узнала и молодого вождя в ярком плаще.

— Это това, отец, — прошептала она, — а один из всадников, едущих впереди, — Агуара.

— О! В таком случае нам нечего бояться, — со вздохом облегчения ответил отец. — Мы можем прямо поехать им навстречу. Вероятно, они возвращаются в деревню. Где это они могли так долго оставаться, удивляюсь. Теперь нам с ними по пути. Но что это значит? Рядом с Агуарой едет белый. Кто бы это мог быть?

Гальбергер и его дочь пристально вглядывались в лицо спутника Агуары. Зрение у Франчески или чутье было лучше, чем у отца, только она первая узнала этого человека.

— Папа, — с ужасом прошептала она, — это тот человек, который приходил к нам в Асунсьоне и который так не нравился маме, — сеньор Руфино.

— Ш-ш! — остановил ее с испугом отец. — Придержи своего пони. Ни шагу вперед!

Бояться было чего! Руфино был его злейшим врагом. Это он в бытность их в Парагвае нанес оскорбление его молодой жене — именно ему диктатор поручил переговорить с ней.

Почему же Руфино оказался теперь в обществе това и находится рядом с сыном их вождя? Они едут и беседуют самым дружеским образом. Нет никаких оснований предполагать, что Руфино попал в плен к индейцам. Уж не заключил ли Нарагуана снова мир с парагвайцами? Может быть, этот самый Руфино Вальдес прибыл в качестве посла от диктатора для заключения договора? Если так, то Гальбергеру придется плохо, потому что одним из условии договора, вероятно, будет требование выдачи его и всей его семьи диктатору. Неужели, однако, Нарагуана способен на такой низкий поступок? Нет, этого быть не может. Почему только вождь не предупредил своего белого друга о том, что покидает деревню? Почему это внезапное бегство? Уж не означало ли это измену?

В любом случае присутствие Руфино обещает мало хорошего. От него можно ждать только зла, даже смерти. Тяжелое предчувствие шевельнулось в сердце Гальбергера, предчувствие, перешедшее почти в уверенность, что ему не сдобровать. Гальбергер понимал, как эта дружба для него опасна. Приспешник Франсии, конечно, не забыл старую вражду к нему. Вальдес славится своим искусством опытного проводника и от него не скроешься в этой чаще. Следы копыт лошади и пони остались на мягкой земле на берегу реки. Вальдес и индейцы их заметят и разыщут отца и дочь. Как жаль, что они не бежали по тропинке, проложенной тапирами, пока еще было время. Теперь уже поздно.

Такие мысли мучительно роились в голове Людвига Гальбергера в то время, как он, пригнувшись к седлу, смотрел через брешь в густой листве на приближающуюся к реке кавалькаду индейцев. Чем ближе подъезжали они, тем больше росла в нем уверенность, что они с дочерью погибли.

VII. Вальдес

Чтобы объяснить, каким образом Вальдес очутился в обществе това и их молодого вождя, а также почему индейцы покинули свою деревушку, следует сказать, что старый Нарагуана умер через несколько дней после того, как навестил в последний раз Гальбергера.

Умер он не в своей деревне, а в священном для това городе в центре Чако, где были похоронены его предки. Здесь находились могилы това. Могилы эти были в виде высоких деревянных построек. Почувствовав приближение смерти, Нарагуана велел перенести себя на носилках в Священный город, где он родился. С ним вместе отправилось и все племя. Вот почему Гальбергер не застал в деревне ни души.

Тот, кто очутился бы три недели назад на берегу реки, стал бы очевидцем интересной картины — переправы целого племени, перекочевывающего на другое место. Мужчины переправлялись верхом на лошадях, женщины и дети — в лодках из звериных шкур. Лай собак, крик и плач детей смешались в общий гул. Смеха не было слышно, потому что все были опечалены болезнью своего старого вождя. А болен он был так серьезно, что, прибыв в Священный город, на второй же день умер, и тело его было выставлено на таком же сооружении, на каком белели кости его предков. Прах индейцев не предается земле, а покоится в воздушных могилах.

Смерть Нарагуаны не прошла бесследно для племени това. Хотя во главе племени и стоит вождь, но образ правления у них скорее республиканский, чем монархический. Нового вождя избирают, а не назначают по наследству. На этот раз избранным все-таки оказался сын Нарагуаны, Агуара, пользовавшийся популярностью среди молодых индейцев това.

Сама по себе смерть старого вождя не могла вызвать особой перемены в отношении това к Гальбергеру, если бы не другое обстоятельство.

Дело в том, что диктатор Парагвая Франсия послал Руфино Вальдеса разыскивать ускользнувшие от него жертвы. Вальдес взялся за это потому с большим рвением, что у него были личные счеты с «немцем», и еще более давняя неприязнь к его верному слуге Гаспару. Сначала Руфино думал, что разыскать беглецов будет очень легко, так как едва ли они могли уйти за пределы страны, границы которой так строго охраняются. Он обыскал, однако, все уголки Парагвая и не нашел их. Тогда Франсия поручил ему отправиться в соседние территории и продолжать поиски. Он надеялся, что в силу им самим изданного закона ему удастся добиться от соседних правительств выдачи жены Гальбергера, как урожденной парагвайки.

Двухлетние поиски Руфино остались безрезультатными: он ездил в Корриентес, Буэнос-Айрес, Монтевидео, Коимбру, но нигде не напал на след беглецов. Ему и в голову не приходило, что они могут быть в Чако. Никто не знал о дружбе Гальбергера с вождем това, а предполагать, чтобы европеец решился искать защиты и спасения в Гран-Чаке было трудно. Руфино и сам боялся перейти границу этой дикой страны.

Однажды в Коимбре Вальдес случайно разговорился с несколькими индейцами из Чако, не из племени това, но жившими по соседству с ними, и узнал, что в Гран-Чако, на берегах Пилькомайо поселился какой-то европеец с женой и детьми. По описанию это был не кто иной, как охотник-натуралист. Вальдес поспешил в Парагвай и доложил обо всем своему повелителю.

Обрадованный Supremo пообещал удвоить награду за поимку беглецов. На беду в это время в Асунсьон пришла весть о смерти Нарагуаны. Франсия увидел в этом предлог примириться с соседями и отправил Вальдеса в Чако в качестве эмиссара для переговоров. Одним из условий мирного договора должна была быть выдача европейца, который так долго пользовался гостеприимством старого вождя.

Снабженный порядочной суммой денег, до которых дикари такие же охотники, как цивилизованные люди, Вальдес поднялся вверх по реке Пилькомайо и добрался до деревни това. Так как дом Гальбергера стоял не на самом берегу реки, а в степи, то Вальдес проехал, не заметив его. В индейской деревне он тоже не застал ни души, но по следам покинувших деревню това добрался до другого города. Следы копыт подкованной лошади, замеченные Гальбергером на берегу реки, и были следы коня Вальдеса.

VIII. Договор двух негодяев

Мы видели уже результаты переговоров Вальдеса с молодым Агуарой — между обоими установились самые дружественные отношения. Достигнуть этого оказалось вовсе не трудно. Приехав в Священный город через два дня после похорон Нарагуаны, Вальдес застал краснокожих еще в глубоком горе: они оплакивали своего вождя, а потому встретили европейца не так сурово, как обычно. Хитрому эмиссару удалось добиться заключения мира. Сделать это оказалось несложно — Вальдесу понадобились лишь льстивые слова и щедрая раздача золота, которым его снабдил Франсия. Старейшины — sagamores, — голос которых имел значение, согласились заключить мир. Об одном только не обмолвился Руфино — об охотнике-натуралисте: он инстинктивно чувствовал, что старейшины не нарушат слова, данного их покойным вождем, который, умирая, завещал им беречь чужеземца. Итак, коварный Вальдес ни слова не сказал на совете старейшин о Гальбергере.

Он сказал об этом Агуаре, от которого не без основания ожидал сочувствия. Вальдесу не надо было долго присматриваться к юноше, чтобы догадаться, что он неравнодушен к Франческе. Узнав об этой слабости молодого вождя, Руфино сумел воспользоваться ею. Послушаем, о чем разговаривали они на обратном пути.

— Вы преспокойно можете оставить девушку у себя, — нашептывал Вальдес. — Моему повелителю надо только восстановить нарушенный Гальбергером закон. Вы сами знаете, сеньор Агуара, что закон наш запрещает иностранцам увозить наших женщин за пределы страны. Этот человек иностранец, приехавший из-за моря, а сеньора — урожденная парагвайка. Да ведь и как он ее увез! Ночью, как настоящий вор!

Не стал бы слушать таких речей старый Нарагуана. С негодованием прервал бы он коварного Вальдеса и не изменил бы своему другу. Агуара же слушал и не протестовал.

— Чего вы от меня хотите, сеньор Руфино? — спросил он на ломаном испанском языке, каким изъясняются индейцы из Чако.

— Если вы так щепетильны и боитесь обидеть человека, которого называете другом вашего отца, вы можете не принимать в деле личного участия. Не мешайте только и предоставьте нам исполнить закон, о котором я говорил.

— Каким же образом?

— Наш президент пошлет отряд солдат, чтобы арестовать беглецов и вернуть их на нашу территорию. С тех пор, как вы заключили с нами мир и мы стали друзьями, вы должны выдавать наших врагов. Если вы сделаете это, Supremo осыплет своими милостями и подарками все племя това и прежде всего их молодого вождя, о котором он говорил всегда с уважением.

Глаза тщеславного и жадного Агуары заблестели от этой лести и мысли о подарках.

— Разве я должен буду выдать всю семью, — спросил он, — отца, мать?..

— Нет, — прервал его негодяй, взглянув на молодого индейца, как демон, — вождь това может оставить себе ту, которая украсит его двор. Девушка была прелестна, когда я ее видел в последний раз, думаю, она прекрасна и теперь, если ваше солнце не уничтожило ее красоты. У нее был двоюродный брат Киприано, юноша ее лет. В Асунсьоне поговаривали, что со временем их повенчают.

— Не достанется она Киприано! — решительно воскликнул Агуара.

— Как же вы помешаете этому, друг мой? — спросил искуситель. — Кажется, молодые люди любят друг друга. Что же касается ее отца, он, как все бледнолицые иностранцы, гордится своим происхождением и ни за что не отдаст свою дочь в жены краснокожему, даже если бы это был один из славнейших вождей Чако. Он скорее согласится видеть ее мертвой.

— Правда? — презрительно покачал головой индеец.

— Правда, — подтвердил Вальдес. — Так что в сущности вам все равно, останутся они здесь или их увезут в Парагвай. Есть только один способ помешать ей выйти замуж за Киприано…

— Какой? — нетерпеливо спросил Агуара.

— Разлучить их. Пусть отца, мать, сына и племянника увезут в Парагвай, а девушка останется в Чако.

— Но как же это?

— Вы хотите, чтобы ваши люди не догадались о вашем участии в этом деле? — епотом спросил Вальдес.

— Да. Только слушайте, сеньор Руфино, хоть я и вождь това и мои спутники исполнят все, что я им ни прикажу, но старики могут возмутиться, если я нанесу оскорбление другу моего отца. Я не могу действовать свободно, как вы этого от еня требуете.

— Я же вам говорил, что этого вовсе не нужно; не мешайте только действовать другим. Разрешите мне прислать стаю парагвайских волков против этого стада, которое ваш покойный батюшка так заботливо оберегал. Я ручаюсь вам, что они возьмут только овцу и оставят вам ягненочка. Пусть потом ваши това прибегут на помощь: старого барана и овечки уже не будет, они успеют спасти только девушку и, конечно, отведут ее ради безопасности в вашу же деревню, сеньор Агуара. Верьте моему слову, никто не станет требовать ее у вас обратно. Согласны?

— Тише! — сказал Агуара, оглядываясь на своих индейцев. Он готов был на низкий поступок, но ему не хотелось, чтобы об этом знали. — Нас могут услышать. Я согласен.

IX. Злодей

Между тем всадники подъехали к реке и пустили своих лошадей вброд. Ничего не подозревавшие о заговоре своего вождя с Вальдесом спутники со смехом и шутками последовали за ними.

Существует ошибочное мнение, будто американские краснокожие — хмурые, сумрачные люди. Может быть, это еще справедливо по отношению к старикам, да и то не всегда. Молодость же отличается веселостью. Молодые индейцы резвятся, как европейские уличные мальчишки, и проводят дни в играх. От европейцев они заимствовали игру в поло. Скачки на лошадях и стрельба из лука их любимые развлечения.

Видя, что вождь занят какими-то переговорами с белым и не обращает на них внимания, сопровождавшие Агуару юноши занялись своими любимыми играми.

Когда они достигли берега, хитрый, как лисица, парагваец, умевший выслеживать добычу, заметил на земле свежие следы копыт подкованных лошадей, причем одни из них — следы пони — были значительно меньше других. Его спутник молодой индеец тоже увидел их и тотчас же разгадал их происхождение. Ему лучше, чем кому-либо, были известны следы копыт пони Франчески. Сколько раз, увидев их, он мчался вдогонку за наездницей, надеясь обменяться с ней хоть несколькими словами. Теперь при виде знакомых следов у него вырвался радостный крик. Он оглянулся, думая, что увидит где-нибудь молодую девушку верхом на ее красивом пони, но ее не было.

Между тем Гальбергер с дочерью притаились в чаще и, никем не замеченные, наблюдали за всадниками, прислушиваясь к их разговору. Громко говорили только бледнолицый и вождь. Они совещались относительно найденного на земле следа. Вальдес слез с лошади, внимательно осмотрел следы, потом поспешно вскочил в седло, как бы готовясь к погоне.

— Их было только двое, — сказал он. — Это ясно. Вы думаете, что это отец и дочь? Как жаль, что мы не застали их, чтобы поздороваться с ними. Это упростило бы дело. Вы заполучили бы в клетку цыпленка, и мать не налетела бы на вас, а я быстро выполнил бы возложенное на меня поручение. Впрочем, они не могли далеко уехать. До жилища чужеземца двадцать миль, говорите вы? Если они не спешили возвращаться домой, — а может быть, Франческа и спешила, так как с ней не было ее милого Киприано, — мы могли бы догнать их. Как вы думаете? Не попробовать ли?

Расчет старого искусителя оказался верен. Равнодушный до этого Агуара оживился при намеке на «милого Киприано» и стремительно вскочил на коня, готовый мчаться в погоню.

Они поехали по берегу, не отрывая глаз от следов. Следы исчезали у брода.

— Ага? Они, вероятно, выехали здесь из чащи и поехали вверх по реке! — догадался Вальдес.

— Нет, — ответил Агуара, — ближайший путь к их дому лежит вниз по реке, мимо нашей деревни.

— Ш-ш!.. — прервал его парагваец и, наклонившись к нему, прошептал: — Как будто где-то бряцает уздечка. Не спрятались ли они в кустах? Подождите здесь, а я пойду осмотрю эти заросли.

— Как хотите! — согласился молодой вождь.

— Дайте мне двух-трех человек в проводники. Я не боюсь этого хилого чужеземца в зеленых очках, но все же некоторое подкрепление не помешает.

— Возьмите, сколько угодно.

— Довольно будет и двух. Вот хоть этих.

Он указал на двух индейцев чуть постарше других. Вид у них был злой. За свое короткое пребывание среди племени това Вальдес успел познакомиться со многими из них. Недаром указал он теперь на двух индейцев из свиты Агуары: он успел подкупить их.

По знаку вождя они последовали за Вальдесом. Доехав до тропинки тапиров, парагваец, к великому своему удовольствию, заметил, что следы лошади и пони поворачивают в этом направлении. Раздвинув листву длинным копьем, он и его два спутника въехали под густой сводзелени. Затем послышался топот и зашуршали ветви. Вальдес и индейцы бросились в погоню. Немного спустя раздались сердитые возгласы мужских голосов и резкий крик девушки. Грянул выстрел, за ним второй, третий. Женский голос зарыдал. Потом словно кто заставил женщину замолчать — наступила тишина.

Сердце забилось в груди Агуары. Он хорошо знал, кого преследовал Вальдес. Неужели парагваец убил обоих — отца и дочь? Или это Гальбергер уложил на месте Вальдеса и двух това? Но тогда зачем бы девушке плакать? Отчего она потом так быстро замолчала?

Между тем снова послышался топот лошадей и из чащи выехали четверо: трое мужчин и женщина с обмотанной тряпкой головой, чтобы не кричала. Острие копья Вальдеса было в крови, одна рука его, тоже окровавленная, висела, как сломанная. Один из индейцев едва держался на лошади, — у него была огнестрельная рана в груди. Второй индеец вел под уздцы пони женщины. Это была Франческа. Агуара сразу узнал ее по голосу.

— Что вы сделали с ее отцом? — спросил он вполголоса.

— Это уже мое дело, — злобно усмехнулся Вальдес. — Он меня хорошо отделал, — указал он на свою руку, — ну, да и я его не пощадил. — При этих словах он взглянул на острие копья. — А теперь, сеньор Агуара, решайте, куда вы отвезете вот ее, — он кивнул на закутанную фигуру, сидевшую на пони, — к матери или, лучше сказать, к красавчику-кузену, или же, как подобает будущей царице това, к себе?

Намек на кузена опять подействовал на Агуару и он ни минуты не колебался над выбором дороги. Он и его свита переправились обратно через реку и вместе с пленницей Франческой Гальбергер поехали в свой стан.

X. Гаучо Гаспар

По волнистой равнине от дома Гальбергера к деревне това скакал всадник. Он был средних лет, хорошо сложен, роста выше среднего, с мягкими, как у пантеры, повадками, с решительным, честным, открытым лицом. Черные глаза его сверкали умом и отвагой. На нем был яркий шерстяной полосатый плащ, окутывавший всю его фигуру. Это было пончо — своеобразная одежда жителей берегов Ла-Платы и Параны. Из-под плаща виднелись спускающиеся до колен белые бумажные штаны. На ногах — высокие самодельные сапоги из содранной с лошадиных ног шкуры, в которой копыто приходится на пятку. Кожа эта выбелена, как свадебная перчатка, украшена вышивкой и представляет собой удобную и красивую обувь. Прикрепленные шпоры придают этой оригинальной обуви вид средневековых рыцарских сапог. На голове всадника была широкополая шляпа со страусовым пером. От нее на затылок спускался защищающий от жгучих лучей южноамериканского солнца яркий цветной шарф. Не менее живописна была и сбруя коня. Седло было покрыто несколькими покрывалами, из которых верхнее, коронилья, было простегано. Плетеная из конского волоса уздечка украшена серебряными кольцами и кистями. Такие же украшения красовались на груди и шее скакуна. Вот портрет героя нашей повести, гаучо Гаспара.

Как уже сказано выше, Гаспар был верный слуга и домоправитель Людвига Гальбергера. Только вместо черного фрака, белого галстука, белых чулок и мягких туфель европейских мажордомов гаучо, уроженец Аргентины, носил живописный костюм испанского всадника или бандита. Он мастерски владел арканом, или лассо, умел поймать дикую корову или жеребенка, словом, слуга был на все руки.

Читатель, верно, угадал, зачем Гаспар выехал после полудня из дома. Гальбергер с дочерью поехали утром в индейскую деревушку. Обеспокоенная их долгим отсутствием госпожа Гальбергер послала за ними Гаспара.

Отправив его, она несколько успокоилась. Не такой был человек Гаспар, чтобы вернуться, не добившись своего и не исполнив поручения. Впрочем, на этот раз гаучо немного отклонился от прямого пути — в индейскую деревню. Только он выехал в степь, перед ним появились два страуса — самец и самка. Вспомнив, что хозяин еще накануне поручил ему убить самца-страуса для научной цели, Гаспар прельстился красотой оперения медленно бежавших перед ним птиц и припустил коня вскачь. Приблизившись, он вынул из седла аркан, повертел им над головой в воздухе и бросил. Самец упал на траву со спутанными ногами. Тогда гаучо слез с лошади и прирезал птицу.

— Ничего себе туша! — проговорил он, взваливая убитую птицу на седло. — Весом, пожалуй, в четверть быка. Лучше было бы мне не встречаться со страусом. Что сказала бы сеньора, если бы знала, как я замешкался. Ну, надеюсь, она ничего не узнает.

Говоря это, гаучо крепко прикрутил веревками добычу к седлу, снова вскочил на коня и оглянулся, чтобы определить направление. В погоне за птицей он сбился с дороги, а в степи легко заблудиться. Пальмовые рощицы, разбросанные кое-где, похожи одна на другую. Нигде ни возвышенности, ни высокого холма, всюду только однообразная чуть-чуть волнистая равнина.

— Проклятый страус! — сердито выругался Гаспар, сердясь на себя и на соблазнившую его птицу. — Из-за него я теперь опоздал. Что же мне делать? Даже дороги домой я не найду. Да и незачем ехать домой, ничего не разведав. Буду ездить теперь вдоль и поперек по равнине, пока не нападу на дорогу, которой ехал!

Взглянув на склоняющееся солнце, гаучо все-таки нашел возможность определить направление, так как знал, что индейская деревушка расположена на западе. Придерживаясь этого направления, он скоро доехал до дерева омбу. Под этими тенистыми деревьями, которые индейцы считают священными, туземцы часто строят свои жилища. Здесь хижины не было, но гаучо хорошо знал это дерево, потому что не раз отдыхал в его тени после охоты. Оно стояло на полпути от дома Гальбергера до индейской деревни. Обрадованный тем, что выехал на прямую дорогу, Гаспар пришпорил коня, чтобы наверстать потерянное время. Он посматривал по сторонам, думая, что вот-вот хозяин и его дочь попадутся ему навстречу. Однако он доехал до самой деревни, не встретив никого, и не менее Гальбергера был удивлен, не застав в деревне ни души.

Вид покинутой деревни поразил его. Но Гаспар не привык долго задумываться. Он объехал всю деревню, останавливался перед каждым домом и громко звал хозяина. Никакого ответа. Только где-то завыл волк, забежавший в покинутый людьми поселок и не менее Гаспара удивленный безлюдьем. Гаучо еще раньше заметил на дороге следы копыт лошади своего хозяина и пони его дочери. Он поехал по следам и, проскакав галопом миль десять, очутился на берегу притока. Тут он увидел множество других следов, перепутанных в каком-то смятении.

Внимательно приглядевшись, Гаспар угадал, однако, что вся кавалькада переправилась через реку. Последовав ее примеру, он нашел продолжение следов на противоположном берегу. Всадники, очевидно, поднялись вверх по течению Пилькомайо. Среди многочисленных следов копыт гаучо отыскал след подкованной лошади, но тотчас же понял, что это не лошадь его хозяина. Подкова была больше и шире. След пони исчез совершенно — его затоптали другие лошади.

Снова переплыл гаучо реку и стал разыскивать следы хозяйских лошадей. Они привели его к сумаховой роще, где скрывались Гальбергер и его дочь. Проехав около трехсот метров по тропинке тапиров, Гаспар выехал на полянку. Здесь при лучах заходящего солнца глазам его представилось зрелище, от которого кровь сначала застыла в его жилах, а потом закипела, как лава. Крик удивления и негодования вырвался из его уст. Перед ним, склонив голову почти до земли, стояла оседланная лошадь, а на земле неподвижно лежал человек. Гаспар тотчас же признал в нем своего хозяина.

XI. Безмолвный спутник

На следующий день лучи яркого, как зарево, восходящего солнца пробивались сквозь ветви пальм, растущих по берегам Пилькомайо. Два всадника выехали из сумаховой рощи, в которой накануне прятался отВальдеса и его сообщников Людвиг Гальбергер.

Они ехали по поросшему деревьями холму, причем первый всадник вел под уздцы лошадь второго. Когда они достигли вершины, перед ними раскинулась возвышенная равнина. Кое-где виднелись пальмы да в местах, где была вода, появлялись ивы. Приподнявшись в стременах, один из всадников часто пытливо вглядывался вдаль, как будто опасался встретить врага.

Солнце стояло уже высоко. Внимательно присмотревшись к загорелому, озабоченному на этот раз лицу всадника, мы узнали бы гаучо Гаспара.

Его спутника признать было труднее. Широкополая, надвинутая на лоб шляпа скрывала лицо. Голова его так странно поникла, что подбородок почти касался груди. От шеи до колен закутанный плащом, он сидел неподвижно в седле, не говорил ни слова и даже не правил лошадью. Она шла, повинуясь ведущему ее первому всаднику.

Можно было бы подумать, что гаучо возвращался из похода и вел за собой пленника. Спутник его был точно привязан к седлу или так покорен своей судьбе, что даже не думал о побеге. На самом деле Гаспар был человек самый миролюбивый и никого в плен не брал.

Не обращал внимания на товарища и гаучо. Он был поглощен наблюдением и зорко смотрел вдаль, иногда бормоча что-то про себя.

— Ехать по берегу не годится. Кто бы ни были черти, натворившие столько зла, они, может быть, еще близко, и если я встречусь с ними, со мной будет то же, что с ним. Лучше уж сделать крюк, но ехать домой не по берегу. Если това приложили руку к этому злодеянию, — а я думаю, что они причастны к делу, — они должны быть недалеко. Некоторые из них могли даже возвратиться в свою деревню. Нелегко будет проехать через равнину незамеченным. Впрочем, пока в степи не видно ни души.

Снова окинул он взором зеленеющую степь. Неподалеку мирно паслось стадо оленей и прогуливалась стая страусов. Животные не были бы так беззаботны, если бы на равнине были индейцы. Это несколько успокоило Гаспара.

— Пожалуй, попытаюсь проехать равниной. Да ничего иного и не поделаешь. Надо же добраться до дома и поскорее. Ах! Бедная сеньора! Что-то она теперь думает? И что только с ней будет, когда мы вернемся?.. Не знаю, как я ей все скажу. Она, конечно, упадет в обморок. Мало потерять одного, нет, — тут сразу двое! Однако, что же я мешкаю. Времени терять нельзя. Дорогой обдумаю, как лучше всего подготовить сеньору, чтобы удар был не так силен. Ах! Бедняжка!

XII. На обратном пути

В то время как гаучо ехал со своим несловоохотливым спутником по опушке леса, на противоположном берегу реки к броду приближался другой всадник, судя по одежде и сбруе лошади, не индеец. Это был Руфино Вальдес. Исполнив возложенное на него поручение, он спешил к Франсии с докладом.

Вальдес переночевал в лагере и выехал на заре. Агуара настаивал, чтобы он вернулся с ним вместе в город, но хитрый парагваец уклонялся под разными предлогами. Вождю очень не хотелось отпускать его, но удерживать его он тоже не мог: ведь парагваец не был пленником. Обещание вернуться с богатыми дарами подействовало на индейца сильнее других доводов, и он дал наконец Вальдесу разрешение ехать.

Между тем Агуаре было неприятно возвращаться в город с пленницей без парагвайца. Он боялся, что това не одобрят кровавой расправы с отцом пленницы, и ему хотелось свалить всю вину на Вальдеса, который на самом деле и был главным виновником разыгравшейся драмы. Было бы лучше, если бы парагваец лично присутствовал при встрече вождя с народом и сам принял вину на себя. Ведь Вальдес говорил что-то о личных счетах с охотником-натуралистом; това же, как и некоторые другие племена индейцев, знают обычай мести.

Но именно по этой-то причине парагваец и не хотел вернуться с вождем к его племени. Он хорошо понимал, какая опасность угрожает ему от народа, за гостеприимство которого он заплатил таким оскорблением. Он знал, что старики и друзья покойного Нарагуаны будут возмущены, узнав об ужасной судьбе, постигшей безобидного иностранца, так долго жившего под покровительством старого вождя. Руфино Вальдес и не думал исполнить свое обещание вернуться в лагерь това. Он ехал через реку, радуясь, что ему так хорошо удалось устроить дело, и строя планы нового злодеяния, для которого ему, однако, приходилось проехать немного вверх по течению Пилькомайо.

Вальдес ехал не без опаски, останавливаясь на каждом повороте дороги и озираясь по сторонам. Пока он перебирался через реку, он внимательно осмотрел противоположный берег, но никого не увидел. Еще не рассвело и в темноте он не мог видеть следов лошади Гаспара.

— Еще слишком рано, — ухмыльнулся он самодовольно. — Они еще не начали поиски пропавших и не найдут их раньше сегодняшнего вечера.

Между тем лошадь его выплыла на противоположный берег как раз против сумаховой рощи, где накануне было совершено убийство. Глаза его злобно сверкнули.

— Недурно было бы взглянуть, как обстоит дело, — пробормотал он. — Мы слишком поспешно уехали, и могло легко случиться, что он еще жив. Девушка так кричала и ее так трудно было оторвать от отца, что я не уверен, убил ли я его. В таком случае он может уползти, или слуги, высланные за ним, найдут его. Лучше посмотреть. Ведь это задержит меня всего на десять минут. Если нужно, я его прикончу.

И Вальдес взглянул на острие своего копья. Пришпорив лошадь, злодей въехал в сумаховую рощу. Так тигр, которого вспугнули, возвращается к оставленной им добыче.

Вот Вальдес едет по тенистой тропинке тапиров, вот и памятная полянка, где совершено убийство. И что же? Он не верит своим глазам: он не видит ни трупа, ни живого человека.

XIII. Вальдес отказывается от преследования врага

Крик изумления и досады вырвался у Вальдеса, а по его мертвенно бледному, с бликами от пробивающегося сквозь листву света лицу скользнуло выражение ужаса.

— Тысяча чертей! Что бы это значило? — прошептал он, осматривая поляну. — Неужели он ушел? И даже наверняка. Исчезла и его лошадь. Припоминаю!.. Глупцы, мы оставили лошадь!.. Уж очень мы спешили! Ну вот он и вскарабкался кое-как на коня и теперь уже дома.

Чтобы лучше осмотреть местность, Вальдес хотел уже спешиться, как вдруг до него долетел звук, заставивший его поспешно вскочить в седло. То был топот копыт.

— Чу!.. Это, должно быть, он, — прошептал парагваец. Привычное ухо Вальдеса ясно различало не только стук копыт, но и то, что он постепенно слабел, удаляясь.

— Это он! Лошадь едет тихо. Оно и понятно… Остановилась!.. Что же мне делать?

Вальдес раздумывал недолго. При слабом свете чуть брезжившей зари он увидел в чаще другую тропинку, проложенную тапирами, и на ней совсем свежие следы копыт. Судорожно сжав в руке копье, всадник поскакал по этой тропинке. Теперь он уже не оглядывался опасливо, он мчался вперед, уверенный, что скоро настигнет израненного до полусмерти Гальбергера.

Каково же было удивление Вальдеса, когда, выехав на вершину холма, вместо одного он увидел двух всадников. Один, конечно, тяжело ранен, но другой здоров. И кто же этот другой, полный сил наездник? Человек, которого Руфино Вальдес боялся и ненавидел до глубины души. Гаспар, гаучо, его давнишний соперник, отбивший у него парагвайскую красавицу, в которую он был некогда влюблен!

Страх одержал, однако, верх над чувством ненависти. Их двое, а он один, да еще с одной рукой на перевязи. Правда, Гальбергер еле держался в седле, но зато Гаспар силен и здоров. О! Он уже знаком с его силой. Раз они боролись не на жизнь, а на смерть; он был уже во власти гаучо, но тот выпустил его, подарив ему жизнь. Ни за что на свете не решился бы Руфино Вальдес вступить опять в поединок с Гаспаром, Парагваец быстро повернул, и лошадь его рванулась с места, словно наступила на гремучую змею. Успокоив животное, он притаился в кустах и стал смотреть вслед отъезжавшим. Только когда они скрылись за холмами, Вальдес вздохнул свободно. Старая ненависть и ревность проснулись в нем. Злоба душила его при мысли, что Гаспар снова стал ему поперек дороги, помешав довести до конца начатое дело. Поток проклятий вырвался из уст Руфино.

— Поезжайте себе, господа, домой! Счастливо оставаться! — пробормотал он. — Не очень-то будет весело у вас в гнезде после того, как вы не досчитаетесь цыпленка. Не скоро забудете вы его. Тем временем я поеду в Асунсьон и вернусь с дюжиной верных квартелеров. Во всем виноват этот дурак сын Нарагуаны. Если бы не его трусость, теперь я ехал бы в Парагвай с двумя пленными. Но ничего. Ждать придется недолго. Дня через три я буду в Асунсьоне, а еще через три вернусь сюда с небольшим отрядом. Итак, через неделю Гаспара Мендеса не будет в живых. Однако, надо торопиться. Что, если Гальбергер узнал меня? Не думаю. Было еще совсем темно. А если видел, что тогда? Тогда, конечно, они поймут, что я еще вернусь и не один. В таком случае они наверняка попытаются опять бежать. Куда? Пока Франческа в плену у молодого това, нечего рассчитывать на его покровительство. Я заручился поддержкой среди това. Молодежь подкупил стеклянными бусами, стариков — червонцами. А пока това на моей стороне, беглецы не найдут пристанища в Гран-Чако. А теперь поезжайте себе. До свиданья через неделю и при более выгодных для меня условиях.

Еще долго развевались в далекой степи страусовые перья на шляпе Гаспара. Наконец они исчезли из вида.

Когда миновала опасность встретиться с Гаспаром, Вальдес начал размышлять спокойнее. Его поразило прежде всего, почему это всадники едут так тихо, почти шагом? Никто в степи не ездит шагом, а уж о гаучо и говорить нечего: они всегда несутся вскачь.

— Ничего нет удивительного в том, что они ползут, как улитки, — решил он вдруг. — Гораздо удивительнее, что Гальбергер вообще способен еще ехать верхом. Ведь я вонзил ему копье в ребро. Должно быть, оно соскользнуло, встретив на пути твердый предмет, пряжку или пуговицу. И дурак же я: оставил его, не удостоверившись, убит ли он. Ну, теперь об этом нечего жалеть. В другой раз буду осмотрительнее.

Через несколько времени Вальдеса занял другой вопрос — почему они поехали по этой дороге? Хотя он и не знал в точности, где жилище Гальбергера, Агуара сказал ему, что ближайший путь туда по берегу реки.

— Ах! Догадываюсь, — продолжал он, — сеньор Гальбергер старается объехать стороной деревню това, которые на него напали, чтобы не попасть им вторично в руки. Я думаю, его удивила измена друзей. Ведь он не знает, что Нарагуана умер. Тем лучше для меня! Пока они поедут кругом, я поскачу прямой дорогой по берегу. Мы скоро увидимся. А теперь, не мешкать! Как диктатор обрадуется вести, которую я ему привезу!

С этими словами Вальдес повернул коня и поехал обратно, сначала по тропинке шагом, потом, выехав на открытое место, во весь опор, так что только страусовые перья развевались на его большой черной шляпе.

XIV. Отчего они не возвращаются?

Тревожную ночь пережили обитатели дома Гальбергера. Даже чернокожие слуги, видя свою госпожу в отчаянии, не ложились спать.

Чем больше проходило времени, тем сильнее несчастная женщина предчувствовала что-то недоброе. Если бы ей сейчас сказали, что и муж, и дочь ее убиты, это ничуть не удивило бы ее, да и не могла бы она и страдать сильнее, чем уже страдала.

Сын тщетно старался успокоить ее, придумывая всевозможные причины, которые могли задержать отца и сестру; однако ему не удавалось разогнать ее черные мысли. Также безуспешны были и старания Киприано, который и сам мучился не меньше госпожи, думая об участи кузины, которую любил.

Молодость всегда полна надежд, и юноши утешали как могли бедную женщину.

— Не отчаивайся, мама! — говорил Людвиг, стараясь казаться спокойным. — Они вернутся к утру, а может быть, и раньше. Отец ведь часто запаздывает, иногда даже ночует в степи.

— Только когда Гаспар с ним; никогда, если он один или с Франческой! — ответила мать.

— Гаспар, наверно, нашел их и теперь с ними. Как ты думаешь, Киприано?

— Конечно, — убежденно сказал Киприано, хотя сам не верил тому, что говорил. — Гаспар прекрасно выслеживает и уж следы-то лошади дяди он увидит и найдет его и кузину.

— Ах, куда-то приведут его эти следы! Мне страшно!.. — вздыхала госпожа Гальбергер.

— Не бойся, тетя! — воскликнул Киприано. — Кажется, я догадываюсь, что могло их задержать.

— Что? — в один голос спросили Людвиг и его мать, в глазах которой блеснула искорка надежды.

— Вы знаете, как дядя способен увлечься, когда встретит интересное животное или птицу? Он тогда способен забыть все. Может быть, он убил в степи редкого зверя и остался охранять его, если он слишком велик, чтобы немедленно доставить домой.

— Нет, нет, — ответила сеньора, и луч надежды погас в ее глазах. — Этого не может быть.

— И очень может быть, — настаивал юноша, — я не все сказал.

Глаза Людвига и матери опять устремились на него с вопросом и надеждой.

— Я думаю, что он поймал страуса.

— Ну, что за диковина страус! Он видит их каждым день.

— Да, но не каждый день удается поймать такую птицу. Я еще вчера слышал, как дядя говорил Гаспару, что ему нужен страус-самец. По дороге в индейскую деревню или на обратном пути он встретил страуса и погнался за ним, а Франческе велел ждать. Вы не знаете, что значит охотиться за страусом. Хитрая птица то трусит шажком, точно подставляя шею под лассо, то пустится стремительно бежать, увлекая за собой охотника. Так можно заехать за несколько километров. А тут еще надо возвращаться к Франческе. Не следует отчаиваться!

Но и это не успокоило бедную женщину. Душа ее болела и никакие уговоры на нее не действовали.

— Все это не то, не то! — воскликнула она. — Если бы он увлекся преследованием страуса, Гаспар уже разыскал бы их и все они давно были бы дома. Я чувствую, что они не вернутся!

— Не говори так, мама! — сказал Людвиг, целуя ее в мокрую от слез щеку. — Предположение Киприано очень правдоподобно; но если он ошибается, я знаю другую возможную причину задержки отца. Я думаю, что их задержали в индейской деревушке. Старый Нарагуана любит выпить. Вероятно, он задал пир и ни за что не хочет отпустить отца. Лакомые до гварапо [3] , индейцы все перепились и не отпускают гостей.

— Но Гаспар-то почему же не вернулся? Ведь вы слышали, что я ему наказывала?

— Гаспар ворчит, но тоже не может уйти. Как это ни неприятно, а должны исполнить глупую фантазию старого вождя и отец с сестрой. Они ночуют в деревне и приедут утром к завтраку. Не плачь же, мама!

Увы! Предсказания Людвига не оправдались. Настало утро. Степь ожила. Забегали разные звери. Над степью как зловещее предзнаменование пролетела стая черных ястребов. Гальбергер с дочерью не вернулись.

Уже полдень. В далекой степи по-прежнему не видно ни одного человеческого существа. Несколько позднее, когда от предметов начали падать на землю длинные тени, по степи промчался всадник; но он ехал не к дому, а от него. Это был Киприано. Он не выдержал, оставил тетку и брата и выехал сам в поиски за дядей и горячо любимой сестрой.

XV. Утомительное путешествие

За два часа до заката гаучо и его спутник увидели дом Гальбергера. Издали он казался не больше голубиного гнезда. Желтые тростниковые стены его утопали в зелени. Всадники ехали медленно. Любой гаучо преодолел бы пройденное ими расстояние за каких-нибудь два часа, а они ехали целых восемь. К тому же из предосторожности им приходилось часто останавливаться, делать крюк, чтобы быть не на виду, а под прикрытием пальмовой рощи.

Странно также, что спутник гаучо был так молчалив и неподвижен. За всю дорогу он не проронил ни слова, не переменил положения, не пришпорил лошади, и поводья у него висели, перекинутые через седло. Только шляпа спустилась еще больше и почти закрыла его лицо.

Гаспар вовсе не торопился. Вот и теперь, достигнув вершины холма, он остановил лошадь, вторая остановилась сама. Вдали виднелась эстансия Гальбергера, а он все медлил. Ему страшно было возвращаться.

«Под этой кровлей, — думал он, — трепетно бьются от страха три сердца. Ах! Только бы одно из них не разорвалось от горя! Что скажет бедная сеньора, когда увидит его? Она не переживет этого горя. А бедный Киприано! Как он будет горевать о своей кузине! Вся семья будет в отчаянии».

Он взглянул на небо и мысленно продолжал:

«Через два часа солнце сядет. Я подожду, пока стемнеет. Не хочется привозить его домой при дневном свете. Надо подумать, как ее подготовить. Лучше бы мне не видеть этих слез, не слышать этих стонов!»

Подумав так, гаучо слез с лошади и привязал обеих лошадей к дереву. Спутник его по-прежнему остался в седле, а сам он лег на землю, чтобы лучше поразмыслить.

Лишь только Гаспар лег на землю, он услышал отдаленный гул, заставивший его вскочить и насторожиться. Это был топот копыт. Действительно, вскоре показался всадник.

— Да это Киприано! — воскликнул гаучо. — Не дождался моего возвращения и выехал мне навстречу.

Гаспар вскочил на коня и поскакал к Киприано, чтобы подготовить его к ужасному зрелищу, которое его ожидало под деревом, где привязана была лошадь со всадником.

— Ну что, Гаспар? — взволнованно закричал, завидев его, Киприано. — Ты не нашел их? Ах! Вижу, что не нашел!

— Успокойтесь, я нашел их, — отвечал гаучо. — Вот один из них.

— Только один? Кто?..

— Ваш дядя, но — увы…

— Мертвый? Я догадываюсь по твоему тону. А где же моя кузина? Жива ли она? Скажи, Гаспар, скажи скорее!

— Будьте мужественным, сеньор! Вероятно, с ней не случилось ничего ужасного. Я не нашел ее, но уверен, что она жива. Что же касается дяди, приготовьтесь к самому ужасному. Соберите все свои силы и следуйте за мной.

Гаспар повернул назад, к дереву. Киприано молча последовал за ним. Когда юноша увидел убитого Гальбергера, он разразился страшными криками отчаяния и ярости.

XVI. Мертвый

Снова солнце над пампасами, а сеньора все не видит вдали тех, кого так страстно ждет. Не вернулись и те, кто отправился в поиски за ними…

Расстилавшаяся перед госпожой Гальбергер степь казалась ей страшным чудовищем, проглатывающим всех, кто отваживается ехать по ней. Когда же сумерки стали гуще, темнее, ей почудилось, что чья-то невидимая рука опустила над равниной саван, окутавший се близких, вероятно, безвозвратно пропавших…

Мать с сыном стояли на веранде до тех пор, пока не стемнело совсем. Вместе с ночными тенями в души вкрадывалось отчаяние. Все ушли от нее. Только Людвиг с ней. Может быть, не вернется и Киприано. Уж если опытный, знающий степь, как свои пять пальцев, Гаспар не нашел ее мужа и дочь, то где уж Киприано их найти! Возможно, они захвачены врагами в плен, возможно, убиты… Та же участь постигла, вероятно, и самого Киприано, поехавшего по их следам.

Как ни ужасно было предчувствие, действительность была еще ужаснее. И как нарочно, за мгновение до роковой встречи с возвращающимися, как последний луч солнца перед грозой, у бедной женщины мелькнула надежда — лежавшая на веранде собака вдруг с лаем бросилась в окутанную мраком степь.

Мать и сын побежали к балюстраде. Казалось, вся жизнь их зависела от одного звука.

Топот приближающихся лошадей показался им лучше всякой музыки. А вот показались и силуэты всадников.

Крик облегчения вырвался из груди исстрадавшейся женщины. Мигом сбежала она с веранды во двор. Побежал за ней и Людвиг. Вот всадники уже близко, но почему их только трое?

— Это, должно быть, отец, Франческа и Гаспар, а Киприано разъехался с ними, — сказала госпожа Гальбергер. — Позже вернется, конечно, и он.

— Нет, матушка, — прервал ее Людвиг. — Киприано приехал. Я вижу его белую лошадь.

— Ну, так, верно, Гаспар отстал и едет сзади.

— Что-то не видно никого сзади, — продолжал Людвиг. — Едут двое взрослых, а третий — Киприано.

Между тем всадники приблизились. Месяц на минуту вышел из-за туч и осветил лицо Гаспара, Гальбергера и племянника.

— А где же Франческа? — воскликнула бедная мать. — Где моя дочь?

Ответа не последовало. Гаспар печально опустил голову, как ехавший за ним Гальбергер.

— Что это значит? — закричала бедная женщина и бросилась к мужу. — Что вы сделали с моей Франческой?

Гальбергер не проронил ни слова, не пошевелился при виде жены. Она обвила руками его колени:

— Что же ты молчишь, Людвиг? Милый Людвиг, отчего ты мне не отвечаешь? О! Я знаю теперь все! Ее нет в живых!

— Она жива, но вот он… — прошептал ей на ухо Гаспар.

— Кто — он?

— Ваш муж, сеньора, и мой господин.

— Господи! Неужели это правда!

Госпожа отпрянула, потом обвила руками холодное тело, плотно привязанное к седлу, сдернула шляпу… Шляпа выпала из ее рук; перед ней был мертвец. Сеньора вскрикнула и упала на землю, как подкошенная. При свете луны лицо ее казалось мертвенно бледным.

XVII. По горячим следам

На следующий день после того, как привезли домой тело охотника-натуралиста, солнце снова заходило над равниной Гран-Чако, золотя вершины пальм. Стада стройных оленей и красивых пятнистых косуль, наевшись досыта степной травы, мирно шли на водопой. Они не боялись охотников. Их покой нарушали только красная пума да желтый ягуар, ошибочно называемый в Южной Америке тигром.

На берегу Пилькомайо, в тридцати милях от дома Гальбергера, где оплакивали хозяина, и в двадцати милях от деревушки това у костра сидели трое: сын, племянник убитого и гаучо Гаспар. Такая отлучка из дома на следующий же день после возвращения тела Гальбергера может показаться странной. Поэтому сразу надо сказать, что они выехали из дома, чтобы преследовать убийц отца и похитителей дочери. И хотя они не могли сказать наверняка, кто это сделал, но догадывались, что это индейцы. Только индейцы могли оставить такие следы на берегу реки.

Догадку подтверждал и тот факт, что среди следов копыт оказались и следы подкованной лошади. Туземцы же никогда не подковывают своих лошадей. Правда, могло случиться, что какой-нибудь индеец украл лошадь у европейца и ездил на ней; но тогда следы подков были бы видны только в двух направлениях: вниз по реке и обратно. На самом же деле отпечатки этих следов оставлены были четыре раза, и в последний раз — совсем недавно по направлению к деревне.

Осмотрев внимательно эти следы, друзья увидели, что они идут от брода к сумаховой роще, по тропинке тапиров к месту, где совершено было убийство и трава окрашена кровью. Все это доказывало, что всадник на подкованной лошади принимал участие в преступлении, может быть, даже играл в нем главную роль.

Выследил врага главным образом гаучо. Людвиг и Киприано старались лишь помочь его наблюдениям.

Они выехали из дома рано утром. Гальбергера похоронили очень быстро, потому что при такой жаре нельзя было откладывать похороны. Вдова не только не удерживала сына и племянника, она даже торопила их. Ведь у нее было двойное горе. Пропала ее дочь, и несчастная мать надеялась, что они ее разыщут. Она не боялась остаться одна, с ней были верные слуги. Все были убеждены, что Франческа жива.

Ни Гаспара, ни Людвига, ни тем более Киприано не надо было торопить. Все они готовы были пожертвовать жизнью, лишь бы вернуть Франческу ее матери. Когда они выехали в степь, у них не было еще никакого определенного плана. Их только беспокоила участь молодой девушки и они помнили только одно: надо спешить. Наступила ночь, пришлось сделать привал. У костра друзья стали обдумывать план действий. Прежде всего следовало быть очень осторожными, потому что злодеи, так предательски убившие Гальбергера, не пощадят и их. Прежде, чем развести костер, Гаспар внимательно осмотрел окрестности, привязал лошадей, а Людвигу и Киприано велел зажечь сухой хворост. Костер развели за пальмовой рощицей так, чтобы его не было видно издалека. На костре в котелке кипела вода.

XVIII. Кто ехал на подкованной лошади

Пока гаучо возился около лошадей, Людвиг и Киприано обсуждали у костра, кто мог убить Гальбергера и похитить сестру.

— Это дело индейцев из племени това, — сказал Киприано.

— Не может быть, Киприано! — воскликнул Людвиг. — Зачем им убивать моего отца?

— Ну, причина-то есть, хотя бы у одного из них.

— У кого?

— У Агуары.

— Агуара! Почему ты подозреваешь именно его?

— Он сделал это, чтобы захватить твою сестру.

— Что ты говоришь, Киприано? — удивился Людвиг.

— Да, я давно заметил, что сын вождя заглядывается на Франческу.

— Негодяй! — возмутился Людвиг. Он действительно не замечал того, что не скрылось от глаз ревнивого Киприано. К тому же сам факт, что краснокожий дикарь влюбился в его сестру, казался ему невероятным. Сын прусского натуралиста со своими предрассудками не мог допустить и мысли об этом.

— Ты не ошибаешься, Киприано? — спросил он.

— Ничуть. Агуара часто держал себя с Франческой очень развязно. Однажды я даже чуть не побил его, но дядя, боясь поссориться с Нарагуаной, защитил его.

— А отец знал что-нибудь об этом?

— Я думаю, что нет. Я даже не хотел говорить ему.

Все это было для Людвига новостью. Невольно он проникся подозрениями Киприано. Но что бы он ни думал о сыне, Нарагуану он не мог считать виновником преступления: вождь това — друг отца и их защитник.

— Не может быть, — повторял он, — не может быть!

— А между тем это так! — настаивал Киприано. — Когда дело идет о личной выгоде, мало кто остановится перед изменой. Виноват старый вождь или нет, судить не берусь, а вот в виновности сына не сомневаюсь. Помяни мое слово, Людвиг, это дело рук индейцев из племени това!

— Но куда они могли скрыться? И почему ушли так неожиданно, не предупредив отца? Все это очень странно.

— Я не вижу ничего странного. Сын уговорил отца согласиться похитить Франческу. Старый вождь, чтобы избежать встречи с отцом, ушел вперед и увел с собой все племя. Теперь они где-нибудь в отдаленной части Чако и надеются, что мы не разыщем их. Франческа, конечно, с ними. Но мы во что бы то ни стало должны найти ее, хотя бы это стоило нам жизни! Не правда ли, Людвиг?

— Непременно, — ответил Людвиг, и в голосе его звучала решимость. В это время к ним подошел Гаспар.

— Не пора ли нам поужинать, молодые господа? — сказал он и начал готовить ужин, вытащив из седла кусок холодной баранины и маисовый хлеб. Когда закипела в котелке вода, он заварил чай и вынул из погребца кокосовые чашки и трубочки бомбильи, заменяющие ложки. Парагвайцы пьют свой чай [4] не так, как европейцы, а сосут его через трубочки.

Путники ели баранину, маисовый хлеб, запивая горячим чаем, и продолжали сидеть у потушенного из осторожности огня. Киприано поделился своими подозрениями и с Гаспаром, которому давно уже приходила в голову та же мысль. Он тоже заметил, что молодой вождь неравнодушен к Франческе. Все предположения Киприано казались ему правдоподобными. Поужинав, все трое легли спать, так и не додумавшись до чего-нибудь определенного. Легли они, закутавшись в плащи и подложив седла под голову. Киприано долго не мог заснуть: его мучили тревожные мысли. Однако усталость взяла свое и, наконец, заснул и он. Не спал только гаучо.

«Только один человек на свете мог искать смерти моего дорогого хозяина, — думал он. — Человек этот Supremo. Воображаю, как он искал нас, когда мы бежали из Парагвая! Но то было два года тому назад. За это время всякий другой забыл бы свой адский замысел, но не таков Франсия. Он никогда не прощает. Я бы нисколько не удивился, если бы все это оказалось делом его рук. А тут еще эти следы подков… Четыре раза проскакал какой-то европеец и в последний раз недавно — следы совсем свежие. Он ехал в ту сторону, за индейское селение.»

Какое-то время Гаспар лежал, глядя на звезды и как бы стараясь прочитать в них скрытую от людей тайну.

— Sangre de Cristo! [5] — воскликнул он вдруг. — Да ведь это же и есть настоящая причина убийства хозяина и похищения его дочери!

— Что с тобой, Гаспар? — спросил разбуженный его возгласом Киприано.

— Ничего особенного. Меня укусил москит, но я убил его.

Хотя Гаспару и казалось, что он нашел ключ к решению загадки, все же он решил держать свою догадку в тайне. Киприано снова заснул, а Гаспар принялся разматывать дальше нить своих мыслей.

«Франсия, наверное, давно знал, где мы находимся. Удивительно, что он не сделал этого раньше. Не раз предостерегал я хозяина, но он верил в дружбу Нарагуаны. Това враждовали тогда с парагвайцами; теперь, кажется, что-то изменилось в их отношениях, иначе зачем бы индейцам покидать толдерию?.. Очевидно, к ним приезжал какой-то белый, — об этом свидетельствуют следы подков. А этот белый не кто иной, как посланец Supremo. Легко догадаться, кого он послал. Руфино Вальдеса, конечно, и это он убил моего господина! Жаль, что мысль эта не пришла мне в голову раньше, хотя бы вчера. Должно быть, он проезжал этой дорогой, и один. Жаль, что мы не повстречались! Я бы свел старые счеты с сеньором Руфино!.. Но мы еще можем встретиться; тогда один из нас останется на месте и думаю, что останусь не я!..»

После этих размышлений гаучо поплотнее укутался в пончо и заснул. Проснулся он, когда заря уже занялась над Чако и птицы защебетали в роще.

XIX. Находка

Выпив, как и накануне, чая и поев баранины с хлебом, друзья пустились в дальнейший путь по берегу Пилькомайо. Перед ними шли следы пони Франчески, а также двойные следы подкованной лошади. Милях в двадцати от места, где в реку впадает приток, похитители, по-видимому, остановились на ночлег. Видны были разбросанные по траве остатки пищи и два потухших костра. Было похоже, что индейцы останавливались здесь ночи две тому назад.

Надо было отдохнуть лошадям, и всадники расположились у опушки рощи. Сначала они не увидели ничего, кроме полуобгоревшего хвороста и угля от костров, обглоданных костей дичи и скорлупы страусовых яиц. Трава была примята, вероятно, пасшимися на привязи лошадьми. Ночевавшие здесь люди были индейцы, это было несомненно, но к какому племени они принадлежали, оставалось загадкой.

Людвиг и Киприано уже вскочили на лошадей и рвались в дальнейший путь, а гаучо продолжал осматривать соседние кусты, все еще не отчаиваясь найти подтверждение своей догадки. Скоро он действительно нашел в траве шар величиной с крокетный. Это был круглый камень, обтянутый коровьей кожей. Гаспар тотчас же узнал оружие южноамериканских гаучо — болу.

— Что это, Гаспар? — спросили его молодые люди.

— Бола.

— Ее забыли здесь индейцы?

— Да, и из этого я заключаю, что индейцы эти — обитатели Чако. Это их туземное очень страшное оружие. Другие индейцы носят по два и даже по три таких шара, привязанных к веревке; жители же Чако не привязывают их, а просто бросают, как мяч. Но этот мяч — не детская игрушка. Я сам видел, как метко они бросают болу, попадая на расстоянии тридцати метров прямо в голову животного. Такие шары легко теряются в траве. Вот этот шар несомненно принадлежал индейцу из племени това.

— Почему все-таки ты так думаешь, Гаспар? — настаивал Киприано.

— Потому что из всех индейцев, населяющих Чако, только това пользуются такими болами без привязи. Этот мяч был в руках какого-нибудь изменника из племени това. Не знаю, кто убил моего господина, но вы правы, Киприано, вашу кузину похитил Агуара.

— Скорее, Людвиг! — воскликнул Киприано. — Подумай только! Франческа в руках этого дикаря! Так поспешим ей на помощь!

Сердце Людвига тоже разрывалось от боли и гнева. Оба юноши и Гаспар помчались снова по горячим следам.

XX. Препятствие

Скоро, однако, появилось неожиданное препятствие, грозившее замедлить или даже вовсе остановить погоню за неприятелем. Препятствием этим была вискачера, или поселение вискачей.

В степях по берегам Ла-Платы и Параны нельзя проехать и двадцати миль, чтобы не наткнуться на норы этого кролика северных стран. Вискача несколько крупнее кролика и по очертанию головы похожа на большую крысу. Длинный хвост и короткие передние лапки придают вискаче еще большее сходство с крысой. Три пальца на задних лапах этого зверька побудили ученых дать ему видовое название «трехпалый». Такие же пальцы у агути и так называемой гвинейской свинки.

Вискача роет такие же норки, как североамериканский сурок, называемый луговой или степной собакой. Как это ни странно, в норах тех и других ютятся иногда птицы из породы сов. Ученые долго не знали, пользуется ли эта птица гостеприимством четвероногих или забирается в их норки как враг. Последнее предположение оказалось вернее, так как в желудке убитых птиц находят остатки вискачей, служащих им пищей.

В норках вискачей и степных собак гнездятся и змеи, чаще других гремучие. Совы пожирают также и их.

Вискача имеет обыкновение собирать все, что ей попадается: камни, корни, комья сухой глины, кости, и таскать их к своей норке, перед отверстием которой образуется таким образом целая кучка всякого добра. Дарвин рассказывает, что один путешественник, потерявший в степи часы, нашел их перед норкой вискачи.

Агути любят селиться в бесплодных равнинах Патагонии, вискачи же роют свои норки преимущественно в жирной глинистой, богатой растительностью почве пампасов. Их пищу составляют корни чертополоха и дикого артишока. Вискачи совсем не водятся по ту сторону Уругвая, хотя там почвенные условия вполне подходят для них. Можно было бы подумать, что преградой к движению животных на восток была река; на самом деле не так. Парана гораздо шире Уругвая, а между тем вискачи переплыли ее и поселились на ее западном берегу.

Наши друзья мало думали об этих интересных животных: им было только досадно, что они встретили на пути их колонию. Ехать прямо через изрытую зверьками равнину значило ехать шагом. Лошади каждую минуту могли провалиться и сломать себе ногу, потому что грызуны провели под землей целые галереи. Тем не менее, окинув взглядом равнину и не видя конца холмикам вискачей, всадники решили, что объезжать их было бы слишком долго, и поехали прямо.

— Не везет нам, — сказал Гаспар. — Черт возьми, вся равнина изрыта! Делать нечего, поедем прямо.

— Я тоже думаю, что это лучше всего, — ответил Киприано.

— Только будьте осторожны, господа, — предупредил гаучо. — Смотрите под ноги лошадям и не приближайтесь к норам. Да что я болтаю! Поеду-ка я лучше сам вперед, а вы следуйте за мной.

С этими словами он направился через равнину, осторожно пробираясь между холмиками. Молодые люди ехали следом за ним.

Вискачи ничуть не пугались неожиданно появившихся всадников. Они садились на задние лапки и с любопытством посматривали вокруг, убегая только тогда, когда люди подъезжали совсем близко. Целый час ехали друзья по изрытой равнине и наконец выбрались на ровное место. Чтобы наверстать потерянное время, они пришпорили лошадей и поскакали дальше.

XXI. Вальдес вывихнул плечо

Когда Гаспар сердился на неожиданное препятствие в виде норок вискачей, он не подозревал, что те же животные оказали ему существенную услугу, задержав на дороге его злейшего врага.

В ста милях от изрытой зверьками равнины, на востоке, по дороге в Асунсьон находилась такая же равнина. Почти в то же время, что и наши друзья, по ней, направляясь к берегу Парагвая, мчался всадник. Лошадь его была вся в мыле, но он пришпоривал ее, а иногда погонял и древком копья. Можно было подумать, что всадник сошел с ума или спасается от преследующего его врага, хотя ехал он по открытой степи и нигде не было видно ни единого живого существа, которое могло бы ему угрожать. Так жестоко обходившийся со своей лошадью всадник был не кто иной, как Руфино Вальдес.

Он спешил, чтобы поскорее порадовать парагвайского деспота приятным известием, а затем, захватив с собой отряд солдат, вернуться в усадьбу Гальбергера.

Всадника ожидала щедрая награда, и от самого лагеря индейцев он безжалостно гнал своего скакуна. Он не жалел животного, как любят и жалеют своих коней гаучо. Ему было безразлично, хоть бы лошадь и пала на берегу Парагвая, лишь бы она доставила его до места.

Наконец конь выбился из сил, начал спотыкаться.

— До берега не больше двадцати миль, — шептал про себя всадник. — Выеду ли я близко к Асунсьону? Вот вопрос. Но все равно, на берегу много сторожевых постов, и солдаты укажут мне дорогу к городу.

Вальдес почти не смотрел на тропинку, по которой ехал. Он знал, что едет на восток. Солнце садилось. Длинная тень всадника и лошади падала прямо перед ним. Вальдес ехал точно по стопам другого исполина всадника.

Но вот солнце село; ночная тень быстро надвинулась со всех сторон. Зато прямо впереди на небе выплыл месяц. Нигде на севере месяц не светит так ярко, как в южных степях Чако. Близость цели и лунная ночь соблазнили Вальдеса; он решил не останавливаться на ночлег и, пришпорив измученного, с израненными до крови боками коня, помчался дальше.

Между тем тропинка, по которой он ехал, кончилась. Взглянув под ноги спотыкающейся лошади, Вальдес увидел, что заехал в вискачеру — покрытую норками местность. Занятый своими дьявольскими планами, он не заметил, как забрался на эту изрытую почву. Кругом с криком разлетались испуганные совы.

Вальдес хотел было свернуть и натянул поводья, но лошадь вдруг споткнулась. Поводья выпали у него из рук. Послышался точно треск сухого сучка. Это хрустнула сломанная нога лошади. Падая, всадник и сам вывихнул себе ключицу больной руки и лишился чувств.

Долго лежал он на залитой лунным светом равнине, не слыша криков ночных птиц, не видя с любопытством посматривавших на него похожих на крыс животных.

Когда Вальдес пришел в себя, он пролежал еще целые сутки, потом ползком, как раненый на поле брани, добрался до Асунсьона. Прибыл он туда лишь на третий день, и Гаспар со спутниками выиграли таким образом время.

XXII. Дерево-барометр

Выехав из вискачеры, Гаспар снова принялся внимательно выслеживать неприятеля.

— Что ты нашел нового? — спросил его Киприано.

— Не нашел, а потерял, сеньор.

— Что?

— След подкованной лошади. Следы пони видны по-прежнему, а следы лошади неизвестного нам всадника исчезли.

Все трое принялись разыскивать их, медленно разъезжая вперед и назад; но поиски оказались тщетными.

«Теперь понятно, почему мы видели свежие следы копыт в обратном направлении на берегу реки, — продолжал Гаспар. — Кто бы ни был таинственный всадник, краснокожий или европеец, переночевав с индейцами в лагере, он поутру расстался с ними. Я так и знал, что за спиной Агуары и индейцев кто-то скрывается. Это он, конечно».

Гаспар сказал последние фразы про себя. Он еще не сообщил Киприано и Людвигу о своих подозрениях относительно Вальдеса и Франсии.

— Не станем теперь заботиться об исчезнувшем всаднике, — заметил Гаспар. — Нам надо спешить за индейцами.

С этими словами он пустил коня галопом. Юноши последовали его примеру. Так ехали они без отдыха целый час, преимущественно по берегу Пилькомайо, иногда же — там, где берег оказывался слишком отвесным, — уклоняясь в сторону.

Выехав на одну из таких скалистых возвышенностей берега, Гаспар остановился. Недалеко от тропинки, по которой они ехали, виднелось дерево с перистой листвой. Это был один из многочисленных видов мимоз, растущих в равнинах Южной Америки и особенно часто встречающихся в Гран-Чако. Дерево было покрыто ярко-желтыми цветами. Оно-то и обратило на себя внимание Гаспара.

Подъехав к мимозе, Гаспар сорвал цветущую ветку и с любопытством, словно ботаник, начал рассматривать ее. Он хорошо знал это растение и его свойства.

— Ну что, Гаспар? — крикнул ему с нетерпением Киприано. — Что ты разглядываешь цветочки? Ведь знаешь, что нам время дорого!

— Знаю, — озабоченно возразил Гаспар. — Но если дерево предсказывает верно, нам придется на время отказаться от преследования индейцев и подумать о себе.

— Что это значит? — в один голос спросили Людвиг и Киприано.

— Взгляните, господа, на эти цветы.

— Я ничего не вижу особенного! — воскликнул Киприано.

— А я замечаю, — сказал Людвиг, получивший от отца некоторые сведения по ботанике. — Венчики цветов почти закрылись — явление необычное в это время дня. Утром мы проехали мимо нескольких уннаи — так называется это дерево — и я не заметил, чтобы их цветы были закрыты.

— Подождите немного и понаблюдайте, — посоветовал Гаспар.

Цветы уннаи продолжали закрываться на их глазах.

— Уннаи никогда не лжет, — сказал Гаспар. — Ему надо верить. Он предсказывает нам страшную грозу. Если гроза застанет нас в степи, нас унесет ветром или ливнем. Надо укрыться. Скорее, господа, через минуту будет поздно!

Вскочив на лошадей, молодые люди помчались галопом.

XXIII. Пленница

В то самое время, когда друзья отъехали от дерева-барометра, милях в сорока или пятидесяти по равнине ехали несколько всадников. Это Агуара со свитой молодых индейцев возвращался в свою резиденцию.

С тех пор как мы видели этих индейцев в последний раз, их численность изменилась. Один из краснокожих, раненный во время нападения на Гальбергера, умер по дороге; труп его висел, перекинутый через седло и привязанный к нему.

Вальдес, как и предполагал Гаспар, оставил това после первого же привала. Зато рядом с Агуарой во главе отряда ехала дочь убитого Гальбергера.

Пленница не была связана. Никто не опасался, что она вздумает бежать, да она и сама не думала об этом, зная, что ей не ускакать на своем пони от индейских всадников.

Франческа была страшно бледна. Ее белокурые волосы рассыпались по плечам, взгляд был безучастен: она не смотрела, куда едет, ей было все равно, свалится она с пони, попадет ли под копыта других лошадей. Агуара ехал рядом и не спускал с нее покорного, кроткого взгляда. Он смотрел на нее не как на пленницу, а как на свою повелительницу.

Франческа видела, как убили ее отца. Но после этого ужасного удара никто не нанес ей ни малейшей обиды. Агуара уверял ее, что не хотел убивать ее отца и свалил всю вину на Вальдеса. Разве она не знает, что ее отец и Руфино были старыми врагами? Желая оправдаться, хитрый дикарь уверял, что он даже поссорился с Вальдесом из-за убийства Гальбергера и что парагваец бежал, боясь мести. Краснокожий вождь ни разу не назвал Франческу своей пленницей и объяснил ей, что ее лишь потому не отвезли домой, что това грозит война свраждебными племенами гуайкуру, которых они и выехали выслеживать, когда случилось несчастье. Не могли же они оставить ее одну в степи. Агуара обещал позже отвезти Франческу к матери, теперь же ей придется ехать с ними вместе в толдерию. Так старался хитрый Агуара обмануть свою пленницу.

Однако Франческа не поверила ему. Несмотря на свой юный возраст, умом она была не ребенок. Она знала, что молодой вождь това неравнодушен к ней и понимала опасность своего положения. Кроме того, девушка слышала отрывок разговора Агуары с Вальдесом, когда они въехали в сумаховую рощу, перед убийством ее отца. Все это только усилило в ней чувство отвращения к краснокожему вождю, которое она давно питала к нему. Франческа не только не отвечала на льстивые речи, но даже не взглянула на индейца. Недавнее прошлое наполняло ее душу такой скорбью, что она не могла думать о будущем. Забывая о присутствии Агуары, она думала только об отце. О смерти Нарагуаны Франческа еще не знала.

Спутники Агуары не резвились, как в начале поездки. Не слышно было веселых криков и смеха. Один из товарищей был убит, и это печалило и пугало их. Они не знали, что скажут старейшины из племени, узнав, при каких обстоятельствах погиб молодой това.

Подтверждением этих грустных мыслей был разговор двух молодых това, беседовавших о своем вожде и завидовавших его счастью — захвату красавицы-пленницы.

— Если бы был жив Нарагуана, он ни за что не допустил бы этого, — сказал тот из них, который был постарше.

— Нарагуана умер. Кто же станет теперь перечить Агуаре? Он наш вождь и может поступить с пленницей, как ему вздумается.

— Ты забываешь о старейшинах. Помнишь, как дружен был наш прежний вождь с отцом пленницы? Мне рассказывали, что даже перед смертью Нарагуана завещал нам охранять бледнолицего чужеземца, пока он останется в Чако. Хорошо мы его защитили — нечего сказать: мы помогли его убийце и увозим дочь его в плен! Как-то посмотрит на это народ! Многие старики из нашего племени любили Гальбергера не меньше, чем сам Нарагуана. Им не понравится, что мы нарушили волю покойного вождя. О, я думаю, народ возмутится, когда встретит нас.

— Ничего! Народ любит нашего молодого вождя и не станет противиться его желанию. Он хочет жениться на бледнолицей девушке и сделать ее нашей царицей. Она такая красавица, что его желание вполне понятно. Но вот не взбунтуются ли от ревности девушки това? Что-то скажет Насена…

Разговор их был прерван криком одного из ехавших впереди всадников. Это был крик, предупреждавший об опасности, и все поняли его. Мигом вскочили индейцы на седла и стали смотреть вдаль. Наездники скакали, стоя на спинах лошадей; сидеть осталась только пленница да безжизненное тело убитого това по-прежнему висело через седло.

XXIV. Тифон

Индейцы покинули берег Пилькомайо на одном из поворотов реки и поехали через перешеек, образуемый ее изгибом. Эта низменная часть, затопляемая в дождливое время, опаляемая жаркими лучами солнца во время засух, была лишена всякой растительности и покрыта густой пылью.

Они проехали половину этой безотрадной пустыни, когда один из наиболее опытных воинов, ехавших впереди, подал сигнал тревоги. Крик этот вызвало явление природы, которое довольно часто наблюдается в Чако: это надвигающаяся гроза. Впрочем, как ни старались това увидеть причину тревожного крика, они не видели ни на земле, ни на небе никаких признаков близкой грозы. Небо было безоблачно. Покрытая пылью равнина по-прежнему сверкала на солнце. День клонился к вечеру, и длинные тени всадников падали на землю.

— Что это такое? — спросил Агуара испустившего тревожные крик индейца. — Ты боишься, что нам угрожает какая-нибудь опасность?

— Смотри! — указал тот на горизонт. — Видишь?

— Ничего не вижу.

— Разве ты не замечаешь эту бурую полосу?

— Вижу словно туман над рекой.

— Это туча, и туча грозовая. Вот она поднимается и скоро покроет все небо.

— Она похожа на дым.

— На всем пространстве нет ни травы, ни деревьев, нечему гореть и дыму неоткуда быть.

— Так что же это? Ты знаешь?

— Это пыль.

— Пыль, говоришь? Что же это, скачет табун диких лошадей или всадники из племени гуайкуру?

— Ни то, ни другое. Это будет пострашнее!.. Если зрение не обманывает меня, это тифон.

— Ах! — воскликнул Агуара. — Ты думаешь, это тифон?

— Я уверен в этом.

Страшное слово «тифон» облетело ряды всадников. Многие, знавшие по опыту, как опасно это явление, произносили его с ужасом.

Между тем облако поднялось выше, разрослось вширь, приняло желтоватый оттенок наподобие лондонского смога. Мало-помалу сквозь него начали проникать огненные змейки молний. Там, где зловещая туча не успела закрыть небо, по-прежнему светило солнце и воздух был прозрачен, как и раньше. Не было ни малейшего ветерка.

Такая тишина, однако, была неестественной. Стало жарко и душно.

Минут через десять после того, как облако показалось на горизонте, подул порывистый, ледяной ветер, чуть не сбрасывавший всадников с седел. Густая тьма окутала все вокруг. Солнечный диск померк.

Бежать или искать убежища было негде и некогда, а между тем быть настигнутым бурей на этой равнине было страшно и опасно. Крики ужаса послышались отовсюду, но всех их перекрыл голос того, кто первый возвестил о надвигающейся опасности:

— Спешивайтесь и прячьтесь за лошадей! Закройте лица плащами, если не хотите ослепнуть!

Все повиновались беспрекословно, спешились и старались удержать лошадей на месте.

Между тем Агуара схватил под уздцы пони и отвел его в тыл каравана, где можно было рассчитывать на наибольшую защиту от ветра. Бережно, как друг, как нежный брат, снял он Франческу с седла и поставил ее на землю. Он все еще не терял надежды завоевать ее сердце.

— Звездочка моя, жизнь моя, — говорил он на туземном наречии, которое она немного понимала, — опасность, которая нам угрожает, скоро минует. Ляг, прошу, это спасет тебя.

Сняв с себя расшитый перьями плащ, он окутал им девушку с головой и ласково просил ее лечь на землю. Франческа машинально повиновалась, хотя тифон не испугал ее.

Но вот налетел ураган. Лошади заржали от страха и боли. Вихрь нес с собой не только пыль, но и песок, сучья, камни, причинявшие серьезные ранения. В довершение всего ветер поднял покрывавший равнину налет пыли и это вызывало резкую боль в глазах. Если бы индейцы не закутали лиц плащами, многие из них лишились бы зрения.

Буря бушевала целый час. Ветер выл, пыль, песок, камни хлестали обнаженные тела това. Иногда им с трудом удавалось удержать против ветра своих лошадей и устоять самим. Сверкала молния, беспрерывно гремел гром. Наконец полил холодный, точно лившийся прямо со снежных вершин Кордильер, дождь.

Буря окончилась так же внезапно, как началась. В воздухе пыли как не бывало. Превращенная дождем в толстый слой грязи, она покрыла землю. На чистом безоблачном небе снова засияло солнце.

Гроза миновала. Она пронеслась в другую часть необъятной равнины Чако.

Омытые дождем тела индейцев блестели, как бронза. Только кое-где из царапин сочилась кровь. Поправив сбрую и седла, всадники сели на коней и отправились в дальнейший путь. Их молодой вождь снова поехал впереди, рядом с пленницей.

XXV. Пещера

Дерево-барометр предупредило Гаспара и его спутников именно о той грозе, которая врасплох настигла индейцев. Хотя преследователи были за несколько миль от похитителей, гроза надвинулась на них всего на полчаса позже. Но буря не застала их в открытом месте. Они успели спрятаться в пещере, которую указал им Гаспар. Гаучо два раза бывал раньше в этой местности: однажды во время охоты вместе со своим покойным хозяином и еще раньше он проходил по этой равнине в качестве пленника племени гуайкуру; к счастью, ему удалось бежать. Пещеру Гаспар нашел, охотясь вместе с натуралистом; она находилась в четырех милях от Пилькомайи, на берегу ручья.

Друзья мчались от дерева уннаи через равнину галопом. Не оставалось сомнения, что надвигается гроза. На горизонте появилась желтоватая туча. Стало жарко и душно, как в раскаленной печи. Потом повеял ледяным дыханием ветер и солнце померкло на небе.

Всадники вовремя доскакали до пещеры и укрылись от холодного дыхания ледяного ветра, от ударов, поднимаемых вихрем камней и сухих веток.

— Слава Богу, доехали! — сказал гаучо. — Скорее, друзья мои!

С этими словами он ввел под уздцы свою лошадь в пещеру. За ним зашли Людвиг и Киприано.

Но это еще не все. Гаспар предупредил, что ураган нанесет пыль во все уголки пещеры. Пыль эта способна, по его словам, проникнуть в закупоренную бутылку. Чтобы не подвергаться опасности задохнуться, следовало завесить вход в пещеру плащами.

Подул холодный ветер и занес в отверстие грота облако пыли и сухих листьев. Вокруг царил мрак. Изредка, прорезая тьму, вспыхивали молнии. Затрещали сломанные вихрем сучья деревьев. Маленький ручеек грозил превратиться в бурный поток.

Людвиг и Киприано были уже знакомы с ураганами и их последствиями. Они помнили, как еще в бытность их в Асунсьоне пыль проникала в замочные скважины дверей, во все щели стен и полов. Поэтому они не заставили гаучо повторять его совет, а быстро схватили свои пончо и, скрепив их кое-как вместе, закрыли ими отверстие пещеры.

— Теперь нам нечего бояться бури! — сказал гаучо.

XXVI. Непрошенный гость

Они очутились в темноте. Но Гаспар нашел и тут способ устроиться поудобнее. Он достал огарок восковой свечи и предложил спутникам поужинать остатками баранины, на что они охотно согласились, так как не на шутку проголодались.

Хорошо знакомый с очертаниями пещеры, Гаспар свободно расхаживал взад и вперед. Вытащив из кармана седла свечу, он рассказал, что на похоронах его покойной матери мошенники ксендзы сдули с него по пяти песо за каждую свечу, потому что они были «священными». Тогда Гаспар решил припрятать огарки дорогих свечей, и вот один из них теперь и пригодился. Говоря это, он ударил огниво и кремень, чтобы добыть огонь.

Вдруг до слуха друзей донесся странный звук. Лошади тоже услышали его и тревожно заржали. Этот крик хорошо знаком жителям Южной Америки. Где бы его ни слышали, в залитой ли солнцем равнине, в темном ли лесу, крик ягуара наводит ужас на людей, животных и птиц.

— Тигр! — испуганно прошептал Гаспар, прислушиваясь к новому крику, раздавшемуся на этот раз ближе и громче.

— Где? — шепотом спрашивали друг друга юноши.

В пещере беспокойно топали встревоженные лошади. Снаружи завывала буря. Трудно было разобрать, где ревет ягуар. То казалось, что он снаружи, то чудилось, что он в самой пещере. Грузно ударившееся о растянутые у входа плащи тело животного рассеяло сомнения. Ягуар старался укрыться в пещере от бури.

Между тем врага ожидали. Друзья поспешно вынули из седла ружья и приготовились стрелять. Так как это животное кошачьей породы видит и в темноте, Гаспар не захотел давать преимущества противнику и засветил свою восковую свечу.

Вероятно, ягуар жил в этой пещере и, встретив у входа неожиданную, мешавшую ему укрыться от бури преграду, сердито зарычал.

Выстроившись перед входом в грот, друзья держали ружья наготове. Киприано предложил стрелять через плащи, но Гаспар отсоветовал. Стреляя таким образом, легко промахнуться, а между тем рассвирепевший ягуар был бы еще опаснее.

Разъяренное животное яростно заревело и бешено ринулось ко входу. Плащи упали. Порыв ветра загасил свечу, и снова все погрузилось во мрак. Тут началась какая-то странная возня. Ягуар как-то глухо ворчал, фыркал и кричал, барахтаясь в темноте на полу пещеры.

— Святой Яго! — первым догадался Гаспар. — Зверь запутался в наших пончо. Стреляйте скорее! Цельтесь туда, откуда слышен шум. Пли!

Все трое выстрелили и, должно быть, не промахнулись. Не слышно стало ни рева, ни фырканья, только вьюга выла на равнине да грохотал гром.

— Убит, — сказал Гаспар, снова зажигая восковой огарок. Действительно, огромная пятнистая кошка лежала, запутавшись в плотной ткани. Израненная пулями, она еще дышала. Гаспар прикончил ягуара ударом ножа в горло.

— Вот тебе за твою дерзость. Зачем ты помешал ужинать трем голодным путешественникам? — сказал он.

XXVII. Между двух огней

Вытащив тело убитого зверя из плаща, друзья хотели снова завесить отверстие пещеры, но заметили, что это уже не нужно. Первые сильные порывы прошли, ветер дул вдоль лощины, мимо пещеры и только изредка в нее залетали листья и сучья.

— Теперь нет больше опасности ослепнуть от пыли, — заметил гаучо. — Не стоит завешивать вход. Вот только может быть другая опасность, страшнее пыли и песка.

— Какая? — спросили его.

— Второй тигр. Эти животные никогда не живут поодиночке. Обычно где самка, там и самец. Мы убили хозяйку и можем быть уверены, что за ней следом явится сюда и хозяин. Следует встретить его со всеми почестями.

Людвиг и Киприано посмотрели по направлению входа в пещеру, как бы ожидая уже увидеть там ягуара.

— Рассчитывать на то, что он запутается в плащах, как его супруга, трудно. Это была просто счастливая случайность. Оставить пещеру открытой тоже нельзя, — размышлял Гаспар. — Нам пришлось бы всю ночь не смыкать глаз.

— Нельзя ли завалить вход вот этими камнями? — предложил Киприано, указывая на большие глыбы, обвалившиеся с потолка пещеры.

— Идея неплохая, — похвалил Гаспар, определяя на глаз величину входного отверстия. — Это можно сделать.

Приятели молча принялись за работу. Они притащили к отверстию грота несколько крупных сталактитовых глыб, которые должны были служить основанием завала. Но едва они успели перетаскать с полдюжины камней, послышался хорошо знакомый им крик ягуара. На этот раз ягуар не ревел, а храпел и фыркал. Скоро храп перешел, однако, в протяжное ворчание и закончился лаем, похожим на лай цепной собаки, которую какой-то шум разбудил в конуре. На этот раз не могло быть сомнения: ягуар находился с ними вместе в пещере.

— Боже милостивый! — воскликнул Гаспар. — Сам хозяин дома! То-то мы не могли разобрать, где ревет зверь! Самка рычала снаружи, а самец отвечал ей из пещеры. Где же теперь это животное?

Все трое вглядывались в глубину пещеры, но ничего не видели. Испуганные лошади снова заметались.

— Зарядите ружья! — скомандовал Гаспар. — Если тигр нападет на нас, а это более чем вероятно, ножи не помогут.

Все трое схватили ружья, но — увы! — пороха и пуль под рукой не оказалось. Они были спрятаны в седле Киприано, а лошадь забилась от страха в отдаленный угол пещеры.

Взяв свечу, Киприано пошел искать ее. Испуганное животное, дрожа, забилось в углубление между двух выступов скал.

Киприано уже хотел подойти к лошади, как вдруг на выступе скалы он увидел желтое тело с черными пятнами. Пламя отсвечивало в сверкающих глазах ягуара.

Друзья отступили на несколько шагов. Чтобы дойти до лошади Киприано, надо было непременно пройти под каменным навесом, на котором растянулся ужасный зверь. Ягуара раздражало движение людей и он, свирепея все больше и больше, каждую минуту готов был броситься на них. Инстинктивно, почти машинально охотники отступали все дальше и дальше, отказавшись от мысли защищаться ружьями и рассчитывая уже только на свои ножи. Людвиг советовал даже оставить лошадей и уйти совсем из пещеры. Буря утихла. Только слышны были раскаты грома, шум дождя да журчание потока. Все это было не так страшно, как ягуар. Однако Киприано и Гаспар не согласились оставить лошадей на съедению зверю. Что они будут делать пешие среди равнины Чако? Они будут беспомощны, как потерпевшие крушение моряки, очутившиеся на плоту посреди необъятного океана!

Они колебались недолго. Сама судьба решила за них. Отступая от опасного животного, они дошли до самого входа в пещеру. Тут они убедились, что отступление отрезано. Вздувшийся от ливня поток вышел из берегов и вода подступала к самой пещере. Течением уносило стволы и сучья деревьев, даже обломки скал. Ни пеший, ни конный не мог перебраться через бурный поток. Друзья очутились между двух огней.

XXVIII. Ракета

Никто не пожелал бы себе такой участи — быть заключенным в одной пещере с королевским бенгальским тигром, или с деспотом тропических лесов Америки — ягуаром. Ягуар, хоть и меньше тигра, так же опасен и кровожаден, как и он. Самец иногда бывает величиной с самку индийского тигра. Он очень силен. Гумбольдт видел однажды, как ягуар протащил убитую им лошадь по глубокому оврагу до вершины холма. Путешественники Чуди, Дарвин и Д'Орбиньи тоже говорят о необычайной силе ягуара.

Неудивительно, что, хорошо знакомые с нравами и обычаями ягуаров, наши друзья боялись страшного зверя.

При слабом свете свечи видно было, что ягуар продолжал лежать на выступе скалы. Глаза его горели, как угольки. Он сердито ударял хвостом, отбивая от стен небольшие сталактиты, и иногда рычал, открывая пасть и обнаруживая свои красные десны и ряд сверкающих белых зубов. Каждый раз, когда он рычал, лошади начинали бешено метаться по пещере. Друзьям предстояла страшная схватка. Они были почти безоружны. Что значили их ножи в сравнении с когтями и зубами ягуара!

На минуту задумался даже никогда не унывающий Гаспар. Но он не был бы гаучо, если бы не вышел из затруднения. Действительно, ему сразу же пришла в голову какая-то мысль. Осторожно пробрался он к своей лошади, стоявшей в глубине пещеры, принялся шарить в карманах седла и вытащил полдюжины каких-то предметов, похожих на сигары, заостренных с одной стороны и с перьями на другом конце.

Людвиг и Киприано выросли в населенной испанцами части Америки, где бой быков — излюбленная забава. В принесенных Гаспаром предметах они узнали тортерильи, которые употребляют с той же целью, что и бандерильи: дразнят быков, когда пикадоры выгоняют их на арену, перед первым нападением матадора. Гаспар был сам когда-то пикадором и участвовал в бое быков в Росарио. Оставшимися у него тортерильями он нередко забавлял индейских юношей, когда они приходили в дом Гальбергера. Дикарей всегда очень веселил этот маленький фейерверк. Отправляясь в путь, Гаспар подумал, что при встрече с индейцами тортерильи могут пригодиться ему, и сунул в седло несколько штук.

Итак, Гаспар взял в одну руку эти ракеты, в другую — свечу и направился к продолжавшему лежать на выступе ягуару. Зверь ворчал и лаял время от времени. Приблизившись на шесть шагов, гаучо зажег от свечки острый конец тортерильи и бросил ее в ягуара так, что она вонзилась в его шкуру.

Почувствовав укол, ягуар сердито заворчал. Когда же загорелся порох ракеты, осыпая его дождем искр, он заревел от испуга, как безумный, спрыгнул с выступа и бросился к выходу пещеры. Людвиг и Киприано едва успели посторониться. Во время замешательства свеча потухла. Как комета со сверкающим хвостом, пронесся ягуар, освещая пещеру. Сталактиты заблестели, как тысячи бриллиантов.

Но ягуар выскочил из грота, и в пещере стало темно. Послышался всплеск воды. Это животное тяжело рухнуло в воду. Ракета, без сомнения, погасла, но с ней вместе погасла, вероятно, и жизнь животного. Царь лесов Америки, ягуар, утонул в бурном потоке.

Убедившись, что враг бежал с поля битвы, Гаспар отыскал свечу, еще раз зажег ее и сказал:

— Ну, теперь кошки не будут тревожить нас ночью своим мяуканьем; а если в пещере окажутся еще и котята, мы их утопим. Теперь, молодые господа, прошу к столу, никто не помешает нам ужинать и пить матэ!

XXIX. Ночь в пещере

Буря прошла, но наступившая ночь не позволила друзьям продолжать преследование врага. Вздувшийся от ливня и затопивший всю лощину ручей тоже встал перед ними непреодолимым препятствием. Поток несся так стремительно, что унес бы слона, не то что всадника с конем. Попробовать переплыть ручей вплавь значило тоже идти на верную смерть.

Гаспар объяснил друзьям, что им ничего иного не остается делать, как переночевать в пещере. К полуночи, однако, вода пошла на убыль. Ручей вошел в свои берега, успокоился и мирно журчал, озаряемый месяцем. На юге грозы проходят так же быстро, как приходят. Выглянув из пещеры и увидев это, рвавшийся в погоню за врагом Киприано стал уговаривать товарищей не дожидаться рассвета и ехать дальше. При свете луны они могли бы достигнуть берега реки. Но Гаспар не согласился.

— Мы мало выиграем от того, что выедем ночью, — сказал он. — Нам придется переправляться через десятки маленьких ручьев, впадающих в реку, тогда как к утру они пересохнут, и мы будем двигаться несравненно быстрее. «Тише едешь, дальше будешь», говорит пословица, сеньор Киприано. К тому же мы все равно должны отдохнуть несколько часов. Если мы совсем не будем спать, то умрем от усталости. Что касается меня, я страшно хочу спать. Думаю, что и вы, и сеньор Людвиг тоже не прочь соснуть часок-другой. После дождя земля везде сырая и легко простудиться. Здесь, в пещере, сухо, как в норке вискачи, и ничто не нарушит нашего покоя.

Киприано согласился с этими доводами, и они остались в пещере. К счастью, там нашелся хворост. Вероятно, тут когда-то ночевали и разводили костер индейцы. Вскипятив на костре воду, друзья напились чаю, поужинали, потолковали о приключениях дня. Накормили они также и лошадей, нарезав травы в ущелье скалы. Затем, разостлав на земле плащи и подложив под голову седла, они уснули. Первым уснул Людвиг, за ним Гаспар. Пещера наполнилась его храпом, похожим на храп тапира. Последним забылся сном Киприано. Все смолкло. Только лошади ударяли иногда подковой о камень да раздавался богатырский храп гаучо.

XXX. Священный город

Пока молодые люди отдыхали в пещере, преследуемые ими това прибыли в Священный город. Так называлось индейское селение, расположенное на равнине на берегу красивого озера с множеством поросших пальмовыми рощами островков. Пальмы с веерообразными и перистыми листьями обрамляли и весь берег озера.

В четырехстах ярдах от берега озера высился одинокий холм, имеющий форму усеченного конуса. Плоская вершина его была увенчана деревьями. На вершине этого холма и находились могилы умерших това. Сотни трупов покоились на особого рода деревянных лесах. Ветер и жгучее солнце Чако высушивали их, как египетские мумии. Это и было кладбище. Как и прилегающий город, индейцы считали его священным. Сам город раскинулся по берегу озера у самого подножия холма и состоял из нескольких сотен пальмовых или бамбуковых хижин. Улиц в нем не было, хижины были размещены беспорядочно. Несколько домов побольше и покрасивее группировались вокруг площади, посреди которой возвышалось здание местного парламента, уже упоминаемая малокка. У индейцев това был, как уже сказано, скорее республиканский, чем монархический строй правления.

К сожалению, у краснокожих республиканцев существуют такие же противоречия во взглядах, как у некоторых цивилизованных народов. Признавая себя свободными, они не признают права на свободу за другими. Так, у них много невольников. Это по большей части захваченные во время войн индейцы других племен. Не брезгуют това и белыми невольниками. Много белолицых рубят в их городе дрова и таскают воду. Это, очевидно, европейцы, захваченные в плен во время нападений на колонии Сантьяго, Сальту и Тукуман.

Невольники также пасут стада. Они ютятся в переносных шатрах, похожих на вигвамы, или палатки северо-американских индейцев. В землю вколачивают несколько шестов, связывают их вверху вместе и прикрывают этот остов лошадиными шкурами. В Северной Америке для этой цели употребляются шкуры буйволов.

К вечеру того дня, когда буря настигла това в покрытой пылью равнине, Агуара и его свита подъезжали к Священному городу. Приближалась полночь, когда они миновали кладбищенский холм.

Жутко стало Агуаре, когда он взглянул на холм, где еще так недавно был погребен старый вождь. Если бы был жив отец, сын не проезжал бы здесь с дочерью Людвига Гальбергера в качестве пленницы! И почудилось Агуаре, что тень покойного отца сурово, с упреком посмотрела на него!

Стремясь уйти от этого укоризненного взгляда, молодой вождь пришпорил лошадь и поскакал галопом вперед, впервые оставив Франческу под охраной одного из своих приближенных.

Доехав до толдерии, он направился не прямо к своей хижине, ближайшей к зданию малокки, а объехал ее кругом, стараясь не будить спящую деревню. Хижина, перед которой он остановился, одной стороной прилегала к склону холма. Здесь Агуара спешился и, приподняв заменявшую дверь лошадиную шкуру, крикнул:

— Шебота!

Из хижины вышла отвратительная старуха с черными, несмотря на старость, волосами, нависшими над морщинистым лицом. Из глубоких орбит зловеще блестели серые глаза. Это была колдунья племени това Шебота.

Молча, скрестив на груди костлявые руки, склонилась она перед вождем, не отвечая на приветствие и как бы ожидая его приказаний.

— Шебота, — сказал он властно, — я привез с собой пленницу, молодую бледнолицую девушку. Возьми ее в свою хижину и позаботься о ней. Она скоро подъедет. Приготовься встретить ее!

Шебота наклонилась еще ниже, в знак того, что готова исполнить его приказание.

— Никто не должен видеть ее и разговаривать с ней, по крайней мере в первое время. Не пускай к ней никого, кроме своего безумного белого раба. Он безопасен, но других никого не пускай. Ты поняла меня, Шебота?

Колдунья молча поклонилась.

— Ну, хорошо! — сказал вождь и, вскочив на коня, поспешил навстречу своей свите.

С этого дня Франческа Гальбергер поселилась у старой ведьмы.

XXXI. Снова неудача

Друзья проснулись задолго до рассвета. От баранины у них осталась одна кость, и они позавтракали вяленым мясом, припасенным запасливым Гаспаром. Так как в степях часто не бывает соли, его вялят на солнце, нарезав тонкими ломтиками. Такой способ сохранить мясо применяется не только в Чако, где оно называется чарки, но и во всей испанской Америке — в Мексике, Калифорнии; там это сушеное мясо называется тасахо и сесина.

Вяленое мясо — не особенно вкусное блюдо. Недостаточно провяленное, оно имеет неприятный запах и цвет. Испанцы варят его с чесноком, луком и массой пряностей, благодаря которым оно теряет свой неприятный запах. Однако вяленое мясо незаменимо для путешественников. В необъятной степи нет гостиниц, где бы можно было пополнить истощившиеся запасы, а сушеное мясо можно возить сколько угодно в седле.

Подкрепившись этой снедью и выпив матэ, путники вывели из пещеры лошадей и поехали. Ручей давно вошел в свои берега, и тропинка просохла.

Каково же было их удивление, когда они, выехав в степь, вместо зеленеющей саванны, по которой скакали накануне, увидели перед собой темно-бурого цвета равнину. Восходящее солнце придавало ей красноватый оттенок.

— Боже! — воскликнул с ужасом гаучо. — Я так и думал, что это случится.

— Как это странно!.. — сказал Людвиг.

— Этого надо было ожидать, господа.

— Отчего это произошло? — удивился Людвиг.

— Очень просто, — вздохнул Киприано, — поднятая ветром пыль осела на равнине, а дождь превратил ее в жидкую грязь.

— Это еще не беда… — проговорил Гаспар.

— Уж не угрожает ли нам какая-нибудь новая опасность? — с ужасом взглянули на Гаспара юноши.

— Опасность — не опасность, а задержка.

— Какая?

— Если эта полоса жидкой грязи тянется до самого берега реки, мы не увидим следов неприятеля. Ведь земля на вершок покрыта этой тиной.

Слова эти очень опечалили юношей. Если следы похитителей Франчески уничтожены, трудно будет найти хищников в беспредельной степи Чако.

— Нечего мешкать, — сказал Гаспар, когда они вдоволь нагляделись на безотрадное зрелище. — Едемте к реке! Будь что будет!

Всадники пришпорили лошадей и помчались галопом. Лошади шлепали по грязи, отбрасывая комья копытами. Через полчаса они достигли берега Пилькомайо. К великому своему огорчению, они увидели, что слой грязи покрывал и берег. Горячее тропическое солнце уже превратило его в сухой пласт. Ни о каких следах не могло быть и речи…

— Черт бы побрал эту бурю! — с досадой воскликнул гаучо. — Случилось то, чего я боялся!

XXXII. Преграда

Всадники остановились на минуту, не зная, куда ехать. Впрочем, они недолго раздумывали. Вероятно, индейцы поехали дальше по берегу. Они решили ехать в том же направлении и скоро достигли места, где ручей впадал в реку. Меньше ли пыли осело на отвесных берегах потока, смыло ли ее быстрым течением, только на обоих берегах ясно виден был отпечаток копыт. Очевидно, индейцы переправились в этом месте через ручей.

Ручей успокоился после бури, и всадники легко перешли его вброд. Дальше следы индейцев снова исчезли под густым слоем размытой дождем и засохшей на солнце пыли. Можно было предположить, что това и далее следовали по берегу, однако они могли и сократить путь, направившись им одним известной тропой через степь.

Отъехав несколько шагов в сторону, Гаспар снова вернулся на берег.

— По-моему, нам лучше держаться берега реки. Милях в тридцати отсюда река круто поворачивает, и я припоминаю, что там начинается проложенная индейцами тропинка. Наверное, краснокожие пошли этой дорогой. Она ведет через покрытую пылью равнину; авось нам посчастливится найти на ней следы неприятеля!

Людвиг и Киприано беспрекословно последовали за гаучо. Теперь всадники скакали быстрее — им не надо было смотреть на землю, отыскивая следы. Их немного задерживали только бесчисленные маленькие ручьи, стекающие в реку, которые приходилось переходить вброд. Один из потоков оказался таким глубоким и широким, что всадники остановились, не решаясь переправиться через него. Надо было перебираться вплавь, и это не остановило бы ни всадников, ни их лошадей — степные лошади плавают, как выдры, — но противоположный берег был страшно крутой. Лошади ни за что не могли бы подняться на такую крутизну.

— Ну, этот поток нам не перейти! — сказал гаучо.

— Почему? — спросил Киприано.

— Он очень глубок.

— Можно переплыть.

— Переплыть-то можно бы, но как выйти? Взгляните на противоположный берег; он гладкий, как стена. Кошке не вскарабкаться на него, не то что лошади. Пустившись вплавь в этом месте и не имея возможности выбраться из воды, мы непременно пойдем ко дну.

— Что же делать? — спросил с волнением Киприано.

— Я припоминаю, что поблизости есть брод, — сказал Гаспар. — Не знаю только, вверх или вниз по течению. Проклятая буря все перековеркала, покрыла всю равнину пластом грязи! Помню, там было большое дерево с обломанными ветвями. Э, да вот оно! Я узнаю его.

Милях в двух действительно виднелось одиноко стоящее дерево.

— Едемте туда, господа, — пригласил Гаспар. — Вплавь или вброд, но мы переправимся через поток.

XXXIII. Неожиданная добыча

Болотистая мягкая почва не позволяла ехать быстро. Всадники осторожно и медленно двигались к дереву. Наконец им попался участок твердой почвы, по которому можно было ехать быстрее, не опасаясь увязнуть.

— Шесть месяцев тому назад, — рассказывал дорогой Гаспар, — мы с покойным хозяином переходили в этом месте брод. Вода не доставала до стремян. После недавнего ливня уровень воды мог подняться, но все же не настолько, чтобы мы не переплыли ручья. Это обычное место переправы и потому по обе стороны реки к броду ведет дорога. Берега отлогие; мы не утонем и нас не унесет течением.

— Отлично, — ответил Киприано.

Некоторое время всадники ехали молча.

— Боже мой! — воскликнул вдруг Гаспар. — Чуть не забыл!

— Что такое? — спросили его спутники

— Здесь нас ожидает приятный сюрприз.

— Какой? — с любопытством спросил Киприано.

— До сих пор мы шли наугад. Теперь мы точно убедимся — здесь ли прошли това. Если индейцы следовали берегом реки, они должны были переправиться через поток в этом месте и на отлогом берегу мы наверняка увидим их следы.

Между тем юноши подъехали к дереву, которое служило им указателем. Гаспар приблизился к нему первый и подозвал к себе друзей. Он показал им что-то очень интересное: в воде бродило целое стадо длинноногих, похожих на журавлей белых птиц. С черными клювами, голой шеей и ярко-красным зобом, они были очень похожи на молодых солдат; кстати, испанцы их так и называют.

— Великолепно! — воскликнул гаучо. — Уж если эти благовоспитанные господа шлепают по воде на своих длинных ногах, значит, здесь неглубоко. Посмотрим-ка, однако, на птиц.

Не замечая, что за ними наблюдают, журавли продолжали свое занятие. Они ловили рыбу. То и дело птицы вытаскивали из воды добычу. Рыбки бились и после краткой борьбы исчезали во вместительном горле журавля.

— Они завтракают, — сказал гаучо. — Пора и нам подумать о еде. Солнце стоит высоко, да и у меня в желудке пробил адмиральский час. Жаль только, что у нас ничего нет, кроме этого сухого чарки… Пресвятая Дева! Да что же это со мной! Неужели мой мозг покрылся таким же слоем грязи, как все вокруг? Ничего, кроме чарки, говорю я. Нет, мы пообедаем повкуснее! Вы увидите, молодые господа! Только отведите поскорее лошадей в кусты!

С этими словами Гаспар поспешно спрятался в кусты. Молодые люди последовали его примеру и ждали, что будет дальше. Приказав спутникам оставаться в кустах и сдерживать лошадей, чтобы они не испугали птиц, гаучо спешился, взял лассо, осторожно пошел вперед и скоро скрылся из виду. В последний раз друзья видели его на самом берегу. Он двигался ползком, как кошка или кугуар, подстерегающие добычу. В течение десяти минут ничего не было слышно. Людвиг и Киприано думали, что Гаспар замышляет что-то против журавлей, и приподнялись в стременах, чтобы взглянуть на птиц. Журавли продолжали ловить рыбу, не подозревая о близости врага.

Скоро, однако, спокойствие их было нарушено. Птицы стали озабоченно вытягивать шеи и посматривать по сторонам. Послышались тревожные крики. У некоторых от испуга выпала из клюва пойманная рыба; другие поспешно проглотили добычу. Наконец вся стая закричала, захлопала похожими на паруса крыльями и улетела.

Улетели, однако, не все. Один журавль остался в ручье. Увлекаемый кем-то к берегу, он бил по воде своими белыми крыльями. Движения птицы были судорожными; было видно, что ее шею обвила какая-то веревка. Это было лассо Гаспара.

Скоро появился гаучо, неся птицу под мышкой.

— Поздравьте меня, господа! — закричал он. — Я несу вам хороший обед. Сегодня мы будем есть рыбу и дичь.

С этими словами он разрезал птице ножом зоб и оттуда выпало несколько совершенно свежих рыб порядочного размера. Реки Южной Америки богаты рыбой. Американский натуралист Гасиц и известный естествоиспытатель Альфред Уоллес утверждают, что в одной Амазонке и ее притоках водится до двух тысяч разных видов рыб. Не менее богаты рыбой Ла-Плата и ее притоки.

Гаспар развел костер и стал жарить рыбу. Через двадцать минут рыба, вынутая из желудка журавля, перешла в желудки наших друзей.

XXXIV. Электрические угри

— Я могу вас порадовать хорошими вестями, — сказал во время обеда гаучо.

— Какими? — с любопытством спросили спутники.

— Как я и предполагал, краснокожие прошли этой дорогой.

— Ты нашел их следы?

— Да, там, где лошади переходили поток. Я видел их, когда подстерегал журавля. Пока все обстоит хорошо. Нам следует, однако, перебраться на противоположный берег; может быть, мы увидим, в какую сторону индейцы пошли дальше.

Поспешно проглотив свой незатейливый обед, друзья сели на лошадей и направились к броду.

Ручей оказался вовсе не так мелок, как они думали, глядя на расхаживавших по воде птиц. Дело в том, что в русле ручья был слой ила, который выдерживал легкие тела птиц, но грузные лошади с всадниками провалились сквозь этот пласт и должны были идти по брюхо в воде.

Не очень-то приятно было пробираться по липкой тине! Но всадники справились бы с этой задачей, если бы не встретили другое неожиданное препятствие. Едва они достигли середины потока, как вдруг лошадь ехавшего впереди Гаспара остановилась, задрожала и захрапела. За ней остановились и другие. На лице Людвига выразилось удивление. Киприано был в ужасе. Не менее озабочен был и гаучо, потому что знал настоящую причину остановки лошадей.

— Что это, Гаспар? — спросил Людвиг.

— Угри! — ответил гаучо.

— Угри? Ты шутишь, Гаспар? — переспросил юноша недоверчиво.

— Ничуть. Хорошо было бы, если бы это была шутка. На самом деле нам грозит серьезная опасность. Святая Дева! — воскликнул он, почувствовав толчок, как от электрической батареи. — Это электрические угри. Их десятки, сотни, тысячи вокруг нас! Погоняйте лошадей! Старайтесь выбраться из воды или мы погибли!

Юноши начали пришпоривать лошадей. Испуганные животные с трудом повиновались. На них действительно напали гимноты, или электрические угри. Они обвивались вокруг ног, ударяли лошадей по брюху, пуская в ход оружие, которым наделила их природа. Испуганные четвероногие вместо того, чтобы бежать от опасности, продолжали нырять и биться в воде или замирали, как разбитые параличом, тяжело дыша и покрывая воду пеной.

Электрические удары передавались и всадникам. Видя страшную опасность, они понукали лошадей, били, пришпоривали их чтобы заставить выйти из ручья. Борьба между всадниками и их скакунами была ужасной. Наконец гаучо и Киприано удалось выбраться на берег.

— Слава Богу, спасены! — воскликнул Гаспар, чувствуя под собой твердую почву.

Краска сбежала, однако, с его лица, и он снова задрожал, точно под влиянием электрического тока, когда, оглянувшись, увидел Людвига все еще в нескольких метрах от берега — он не мог справиться со своей лошадью. Животное, казалось, потеряло способность двигаться, а юноша сидел в седле в каком-то полузабытье. Гаспар понял опасность положения.

Внезапно счастливая мысль осенила гаучо. Он схватил свое лассо и, взмахнув им в воздухе, набросил петлю на плечи юноши. Людвиг свалился с лошади в воду. Гаспар за веревку вытащил Людвига на берег.

Этим дело не кончилось. Надо было спасти и лошадь. Задача была, конечно, трудная. Сняв лассо с тела юноши и расправив петлю, Гаспар бросил лассо вторично, ловко задев за высокое седло лошади. Умел бросать лассо Гаспар, знал, что надо делать, и его конь. Лишь только всадник бросил лассо, конь поскакал вперед, потянув за собой тяжелое тело безжизненно свалившегося в воду товарища.

Таким образом спаслись и лошадь и всадник. Невидимые опасные существа упустили свою добычу.

— Спасены, слава Богу! — сказал еще раз Гаспар.

XXXV. Под рожковым деревом

Многие заслуживающие доверия путешественники говорят об опасной силе электрических угрей.

Наши путешественники испытали ее на себе. Нападение угрей не прошло бесследно. Лошади продолжали дрожать и приседать, и не было возможности ехать на них дальше. Сами всадники тоже чувствовали слабость, особенно Людвиг. Влияние электрического тока все еще сказывалось на их организме. Волей-неволей пришлось остановиться, как ни досадна была такая задержка.

— В конце концов мы потеряем не особенно много времени, — утешал всегда жизнерадостный гаучо. — Наши лошади и без того устали, шлепая по липкой грязной дороге. Все равно нам пришлось бы отдыхать. Между тем мы нигде не нашли бы лучшего места для привала. Через три-четыре часа солнце сядет. Выехав завтра пораньше, мы наверстаем потерянное время. Лишь бы не встретилось на пути новое препятствие.

Никто не спорил с Гаспаром. Неприятнее всего была остановка для Киприано, но и он видел, что ничего не поделать — надо дать отдых лошадям.

Недалеко от берега на склоне небольшого холма была роща. Должно быть, пыльный вихрь не залетел сюда или дождем смыло всю пыль, только листва деревьев и трава были чистые и блестящие.

— Прелестное местечко для ночлега, — сказал Гаспар.

Когда друзья стали снимать с лошадей седла и сбрую, оказалось, что вьюк со всевозможными дорожными припасами, привязанный к седлу Людвига, исчез — вероятно, упал в воду. С ним вместе исчезли чарки, матэ, хлеб, лук, котелок, все припасы и вся утварь. Друзьям нечего было есть, не в чем вскипятить воду. Идти искать потерянный вьюк нечего было и думать. Даже храбрый Гаспар не решался подвергнуться второй раз нападению гимнотов. К тому же поток был широк. Неизвестно, в каком месте упала ноша. Тяжелые предметы, конечно, пошли ко дну. Бившаяся в воде лошадь, может быть, втоптала их в речной ил. Пришлось примириться с мыслью лечь спать без ужина, хотя Гаспар не терял еще надежды раздобыть чего-нибудь поесть. Может быть, журавли опять придут на рыбную ловлю, и тогда он поймает своим лассо наловившую рыбы птицу.

Путешественники развели костер, чтобы обсушиться, и легли, утомленные дорогой, еще испытывая на себе влияние электрического тока.

Мало-помалу силы вернулись. Даже Людвиг пришел в себя. Ожили понемногу и лошади. Они щипали листья альгаробии, или рожкового дерева, и его бобы — любимую пищу степных лошадей и рогатого скота. В штатах Аргентины спелые плоды этого полезного дерева употребляются и людьми.

— За неимением лучшего можем поужинать бобами альгаробии и мы, — сказал Гаспар, глядя на то, как лошади едят длинные стручки. — Мне не раз случалось есть их во время моих странствий. В некоторых местностях из этих бобов готовят муку и пекут очень вкусный хлеб.

— Можно подумать, Гаспар, что ты путешествовал в Палестине, — сказал Людвиг. — Иоанн-Креститель питался плодами этого дерева и других, подобных ему. Помнишь, в Евангелии говорится, что он питался акридами и медом диких пчел. Многие думают, что он ел действительно насекомых, акрид, и это вполне возможно, так как арабы и другие азиатские и африканские племена употребляют их в пищу. Я же думаю, что под акридами разумеются плоды рожкового дерева, из семейства акации, которое арабы называют кроб, а мы — альгаробией.

Гаспар с удовольствием выслушал этот небольшой доклад. Он радовался, что Людвиг понемногу отвлекается от своих грустных мыслей и начинает интересоваться окружающим. Слушал внимательно и Киприано.

— Я мало знаю о далеких странах, о которых вы говорите, сеньор Людвиг, — сказал гаучо, стараясь поддержать разговор. — Я человек не ученый. Но мне известно, что в областях Сантьяго и Тукуман, где я путешествовал, жители почти исключительно питаются бобами этого дерева. Их едят и богачи, и бедняки, ими жекормят скот. Если Небо не пошлет нам чего-нибудь получше, отлично поужинаем бобами и мы. О, не думайте, что я жду манны небесной, как во времена Моисея. Но мало ли съедобных вещей на равнине Чако! Надо только уметь их найти. Однако длинноногие рыбаки не возвращаются. Должно быть, их очень испугал крик пойманного мной их товарища. Ну, обойдемся сегодня без дичи. Авось к утру журавли проголодаются не меньше нас и снова отважатся на рыбную ловлю.

Гаучо смолк, замолчали и юноши. Всех одолевала дремота. Скоро все смолкло, слышно было только, как хрустят стручки под зубами лошадей.

XXXVI. Беседа о гимнотах

Первый нарушил молчание Гаспар. Решительно, он проголодался.

— Хорошо было бы поймать угря, — сказал он. — Знатный был бы ужин!

— Неужели ты говоришь об электрических угрях, Гаспар? — удивился Людвиг.

— Да, молодой господин.

— И ты стал бы есть их?

— Еще как!

— Разве их едят?

— Если бы вы попробовали сами, то не сомневались бы. Электрические угри, — хотя они и живут в тине и, как говорят, питаются ею, — лакомый кусочек. Только прежде, чем готовить такого угря, следует вырезать ноздреватую часть мяса, благодаря которой он испускает искры.

— Как выглядят эти угри, Гаспар? Я никогда не видел их, — спросил Людвиг.

— Неужели никогда? — удивился Киприано.

— Никогда. Отец рассказывал мне о гимнотах — таково их научное название — я знаю, ими кишат реки Парагвая, но мне не случалось видеть их.

— Я-то часто видел их, — сказал Киприано. — Особенно памятен мне один случай, о котором я до сих пор не рассказывал, но расскажу сегодня, если хотите.

— Пожалуйста, расскажи.

— Слушайте же. Недалеко от деревни, где я родился и жил, пока меня дядя не взял к себе, был пруд. В нем было много угрей. Мы, мальчики, часто забавлялись, бросая в пруд собак и поросят. Нам интересно было смотреть, как животные, очутившись в неприятном обществе, бросались из воды на берег. Раз мы загнали в пруд старую корову и привязали ее веревками к двум деревьям на разных берегах, так что она не могла сдвинуться с места. Долго прыгала она под ударами электрических угрей, наконец, выбившись из сил, не упала в воду и не утонула. Мы только хохотали. Бедное животное! Теперь я понимаю, какие муки оно испытало.

— Ты это называешь неприятным случаем?

— Нет. Меня и моих приятелей ожидало наказание за наши злые проделки.

— Кто вас наказал?

— Учитель. Корова-то была его единственной животиной! Ну и задал же он нам взбучку! Век помнить буду. Право, этого наказания было вполне достаточно без сегодняшнего дополнения.

Когда Киприано кончил свой рассказ, Людвиг попросил Гаспара описать ему угря.

— Электрический угорь похож на простого, — сказал гаучо, — только он, при одинаковой длине, гораздо толще. Спинка его темно-зеленого цвета, горло и брюшко — светлее, с красноватыми пятнышками там и сям, как у ящерицы. Электрические угри меняют цвет в зависимости от возраста, а еще больше от воды, в которой живут, в зависимости от того, проточный ли это ручей или грязный пруд, вроде того, о котором только что рассказывал сеньор Киприано. Есть несколько пород этих угрей. Наиболее опасны те, которые на нас напали, — с широкой головой, большой пастью с острыми зубами, плоским хвостом и парой плавников у шеи. Не приведи Бог встретиться с этими безобразными червями в воде! Впрочем, они не всегда такие злые. Когда мы с хозяином переправлялись через эту реку, мы вовсе их не видели. Должно быть, они выплыли из ила после грозы. Может быть, есть какая-нибудь связь между молнией и электрическими искрами угрей. Сегодня они словно взбесились. А все-таки хотел бы я поджарить одного из этих бешеных угрей! — неожиданно закончил свою речь Гаспар.

— Послушай, Гаспар, разве их едят? — недоверчиво спросил опять Людвиг. — Я никогда не слышал, чтобы их ели или продавали на рынке, как другую рыбу.

— Сотни, тысячи людей едят их. Во многих местах на угрей существует большой спрос. Едят их и европейцы, и краснокожие. Некоторые племена индейцев предпочитают их всякому мясу, дичи и рыбе и специально занимаются их ловлей.

— Как же их ловят?

— Чаще всего копьем. Когда угри выплывают из тины на поверхность воды, подстерегающие их рыбаки вонзают в них копье, как китобои гарпун. Руками угря не возьмешь. Копье привязано к веревке, чтобы угорь не ускользнул. Но тут гарпунщик должен быть осторожен, чтобы веревка не намокла: если только она намокнет, электрический ток пройдет по ней и даст толчок рыбаку. Это удивительно: сухая веревка не проводит тока, а мокрая служит проводником электричества.

— Это и отец мне говорил, — подтвердил Людвиг.

— Странно, — сказал Киприано.

— Я вам скажу кое-что, что еще больше удивит вас, — продолжал Гаспар. — Поверите ли, из такого угря можно добыть искры, как из трута и огнива, и зажечь костер! Говорят, что некоторые рыбы заключают в себе фосфор. Но не всякий знает, что при помощи электрического угря можно зажечь костер.

— Правда ли это, Гаспар? — усомнился Людвиг.

— Правда, сеньор Людвиг. Ваш покойный батюшка при мне произвел этот опыт. Раз, когда мы с ним охотились, мы нашли в тине пересохшего пруда угря. Отец ваш взял проволоку, одним концом ее пощекотал угря, другой засунул в кучку пороха. Порох вспыхнул и поджег сухие листья и хворост сложенного нами костра, на котором мы потом поджарили и самого угря! Ах! Если бы мы могли поджарить угря на нашем костре!

Закончив беседу об электрическом угре, друзья завернулись в просохшие плащи. Уже смеркалось. Журавли так и не вернулись. Путники легли спать на пустой желудок.

XXXVII. Без завтрака

Друзья спокойно спали под рожковым деревом. Только Людвигу снились гимноты. Ему казалось, что они окружают его, тащат в липкую тину, где он задыхается. Он с криком проснулся.

Товарищи спали и не слышали его крика. Убедившись, что это был сон, Людвиг снова закрыл глаза, заснул и спал на этот раз без кошмаров. Утром все трое проснулись свежие и бодрые.

Солнце еще не встало. В тропических странах ночи бывают холодные, и путешественники развели костер, чтобы обогреться. Стряпать им было нечего. Обогревшись у огня, они стали думать о завтраке. На дереве росли стручки, но не в чем было варить их — котел потеряли при переправе. Можно было спечь овощи на горячей золе, но Гаспар все еще не терял надежды раздобыть что-нибудь более питательное. Утром легче всего охотиться на дичь, и он ждал, что вот-вот какая-нибудь птица попадется под выстрел его ружья или в петлю его лассо.

Он не ошибся. Лишь только первые лучи восходящего солнца осветили вершины деревьев, Гаспар заметил вдали крупных птиц. Это были не журавли, а птицы с еще более длинными ногами и шеей — страусы.

— Парочка страусов! — радостно прошептал Гаспар.

Людвиг и Киприано подошли к нему и стали смотреть на приближающихся к ручью и к дереву, под которым укрылись охотники, птиц. Страусы шли медленно и степенно, останавливаясь время от времени пощипать травки или проглотить камушек. Друзья взялись за ружья. К счастью, они были заряжены. Гаспар уже готовился выстрелить, потому что птицы приблизились на расстояние выстрела, как вдруг страус-самец вытянул шею, зашипел, испустил звук, похожий на фальшивую ноту духового инструмента, вильнул хвостом и был таков. За ним последовала и его подруга. Гаучо не мог прийти в себя от изумления: страусы не могли видеть ни его, ни его хорошо укрывшихся за деревом спутников.

— Что могло испугать их? — подумал Гаспар, но тут же понял, что страусов испугал высоко поднявшийся над деревом дым костра. Птицы увидели, что поблизости расположился их злейший враг — человек.

— Проклятье! — воскликнул гаучо. — Напрасно мы развели костер; из-за него мы остались без завтрака. Впрочем, еще посмотрим!

Он заметил, что страусы замедлили шаг и даже совсем остановились. Вот они смотрят на поднимающийся спиралью к небу дымок, смотрят скорее с любопытством, чем со страхом. Наконец они стали снова щипать траву; ни дать ни взять — гусак со своей гусыней. Время от времени птицы, однако, поднимали головы и настораживались: им все-таки казалось, что они не в полной безопасности.

— Ружья нам не понадобятся, — сказал Гаспар. — Страусы напуганы и теперь не подойдут к нам близко. Преследовать же их верхом — значит без особенной пользы потерять целый день. Лучше позавтракать стручками.

Гаучо взглянул на висевшие в изобилии на дереве рожки.

— Э! Придумал, как нам захватить этих двух важно расхаживающих господ! — воскликнул он вдруг.

— Как? — спросил Киприано.

— Притворившись журавлями.

— Журавлями? — удивился Людвиг. — Что это значит, Гаспар?

— А вот сейчас увидите. Сам-то я слишком толстый для того, чтобы подражать такой стройной птице, как журавль. А вот сеньор Киприано как раз подходит для этой роли.

Юноши никак не могли понять, что замышляет гаучо, но они так привыкли верить в его находчивость, что терпеливо ожидали результата его выдумки и на этот раз.

XXXVIII. Подражание журавлю

Не теряя времени, Гаспар принялся осуществлять свой план, и молодые люди скоро поняли, в чем он заключался.

Порывшись в сумке седла, Гаспар вытащил белую как снег тонкую полотняную рубашку с расшитыми грудью и манжетами, которые носят гаучо по праздникам.

— Жаль пускать в ход лучшую мою рубашку, но делать нечего, — сказал он. — Впрочем, что с ней случится? Выстирать и подкрахмалить, и опять она будет парадная. А теперь, сеньор, — обратился он к Киприано, — прошу вас: разденьтесь и наденьте эту рубашку.

Сняв с себя куртку и штаны, молодой парагваец покорно облекся в праздничную рубашку.

Между тем Гаспар достал из своего неистощимого мешка ярко-красный шелковый шарф и обвязал им шею юноши. Потом он вынул из костра холодную обгорелую головню, заострил ее, почернил конец сырым порохом и привязал веревкой к шее Киприано в виде клюва.

Таким образом Киприано преобразился и издали мог сойти за журавля. Индейцы часто пускаются на эту хитрость, чтобы заманить пугливых птиц.

— Отлично! — залюбовался на свое произведение Гаспар. — Вы настоящий журавль, и если сумеете хорошо подражать птице, мы сегодня позавтракаем не стручками, а дичью.

Киприано давно понял, что от него требуется, и спешил испробовать военную хитрость. Он только не знал, какое оружие захватить ему с собой: ружье, болу или лассо, которыми он владел не хуже самого гаучо.

— Ружье было бы вернее, — сказал Гаспар, — но если поблизости есть краснокожие, они придут на выстрел, а нам это вовсе не желательно. Поэтому пользуйтесь лучше болой или лассо.

— Что лучше? — спросил Киприано. — Мне ведь все равно.

— Петля лассо иногда соскальзывает с шеи страуса. Бола, обмотавшись вокруг ноги птицы, мешает ей бежать. Возьмите лучше болу.

Говоря это, он протянул Киприано длинную веревку с двумя шарами — оружием, которым Киприано владел в совершенстве.

Спрятав под рубашкой болу и ружье, Киприано отправился на охоту. Следовало подойти к страусу как можно ближе, чтобы поймать его. Если не удастся набросить аркан, придется убить птицу пулей.

Людвиг и Гаспар смотрели вслед удаляющемуся товарищу. Страусы уже успокоились и мирно бродили по степи. Они приблизились к берегу. Пользуясь этим, мнимый журавль крался вдоль берега, прячась за кустарниками. На минуту он совсем исчез из виду. Страусы еще раньше заметили его, но не испугались, приняв его за такую же длинноногую птицу, как и они сами. Не испугались они и тогда, когда журавль-самозванец появился всего в двадцати шагах от них. Они только удивились, что журавль расхаживает так одиноко.

Но вот журавль сделал странное, совсем не журавлиное движение. Страусы подозрительно подняли головы и удивленно вытянули длинные шеи. Послышалось тревожное шипение. Птицы хотели бежать, но было поздно.

Вокруг ног самца обвилась веревка, что-то ударило его, и он тяжело рухнул на землю.

— Ура! — закричали Гаспар и Людвиг и побежали к страусу, в то время как «журавль» вышел им навстречу из кустов.

— Я мог бы подстрелить и самку, но не хотелось производить шума, — сказал он.

— Зачем нам самка? — ответил гаучо. — Этот красавец дня на два обеспечит нас завтраком, обедом и ужином.

С этими словами он прирезал птицу. Потом друзья сняли запутавшуюся вокруг ног страуса веревку и торжественно потащили огромную добычу к костру. Страус был весом с откормленного теленка.

XXXIX. Страус

Гаспар нарезал несколько ломтиков от филе птицы. Скоро весело затрещал огонь и в утреннем воздухе вкусно запахло жареным.

К завтраку Киприано переоделся в свое платье. За едой речь шла о южноамериканских страусах. Киприано часто охотился на страусов. Людвиг много слышал об этой птице от отца. Но Гаспар знал о птицах много такого, о чем не слыхивали оба юноши. И вот гаучо принялся рассказывать.

— Есть несколько пород страусов, — начал он. — Я лично видел страусов трех пород. Одни из них величиной не больше индюка. У них не особенно длинные ноги, а перья потемнее этих. Они кладут меньше яиц, но яйца эти такие же крупные, как яйца больших страусов. На скорлупе — голубоватые пятнышки. Я видел страусиное гнездо на пути в Буэнос-Айрес, в Патагонии. Климат там холоднее, и страусы этой породы не встречаются в более жарких частях Америки. Наш страус принадлежит к самой крупной породе, которая водится в Чако и избегает стран с прохладным климатом. Третья порода страусов крупнее патагонских и меньше страусов Гран-Чако: она неизвестна ученым натуралистам. Не правда ли, сеньор Людвиг?

— Отец рассказывал мне о маленьких страусах, живущих южнее Рио-Негро и на берегах Магелланова пролива, но никогда не говорил о третьем виде птиц этого семейства.

— Ну, а по-моему, есть три породы страусов, — продолжал Гаспар. — О двух других я знаю мало, а вот эти страусы хорошо мне знакомы. Я охотился на них столько раз, сколько дней в году. Много споров было о том, кладут ли несколько самок яйца в одном гнезде. Я убежден, что да. Я видел своими глазами, как несколько самок подходили в течение дня к одному гнезду, конечно, для того, чтобы положить яйца. Правда, самки довольно беззаботно разбрасывают свои яйца просто так в прерии. Гаучо думают, что самки бросают эти яйца для того, чтобы птенцы, когда вылупятся из яиц, находили себе пищу. Впрочем, эти разбросанные яйца никогда не находят расклеванными, а всегда целыми. Я думаю, что птицы бросают яйца просто потому, что нет поблизости гнезда или потому, что оно уже полно. К тому же на гнезде обычно сидит самец, который не подпускает никого близко.

— Правда ли это, что самец высиживает яйца? — спросил Людвиг.

— Правда. Яиц в гнезде до пятидесяти. Я сам раз сосчитал. Это доказывает, что одна самка не может их положить. Когда она положила бы последние, первые уже испортились бы. Когда самец сидит на гнезде, он так же зол, как старая утка, высиживающая утят, но гораздо опаснее. Один гаучо хотел согнать страуса с гнезда, но был отброшен им с такой силой, словно его лягнул мул. А как свирепо шипит страус, сидящий на гнезде!

— Верно ли, что страусы могут плавать? — опять задал вопрос Людвиг.

— Как лебеди. Впрочем, что я говорю! Плавающий страус вовсе не похож на лебедя. Он плавает под водой, только шея и плечи высовываются из воды. Ужасно смешно видеть стадо страусов, переплывающих реку. Да и вообще страус любопытная птица, и в то же время очень полезная; мы знаем это лучше, чем кто бы то ни было, и должны благодарить Небо за то, что оно привело нам навстречу этого страуса.

Охота на страуса, завтрак, беседа у костра заняли порядочно времени. Солнце стояло высоко на небе. Кончив пир, друзья стали седлать лошадей и готовиться в дальнейший путь.

Они помнили, что цель их путешествия — не забава, а печальная необходимость, и потому спешили. Остатки мяса страуса они привязали вместо потерянного вьюка к седлу Людвига; печень и сердце завернули в листья подорожника и тоже захватили с собой. Гаспар уверял, что этой провизии им хватит на два дня.

Утомленные накануне борьбой с гимнотами, промокшие до костей путники не успели вечером осмотреть местность и отыскать следы преследуемых индейцев. Даже Гаспар не сделал этого и не потому, что забыл, а потому, что рассчитывал сделать это утром, после ночного отдыха. Однако утром они увлеклись охотой на страуса и только теперь, собравшись в дальнейший путь, пошли отыскивать следы похитивших Франческу индейцев.

Юноши вывели лошадей из рощи и спустились с холма к берегу. Долго искать не пришлось. Кроме следов собственных лошадей, они тотчас увидели знакомые следы индейской кавалькады. Но следы эти были видны лишь на откосе берега; дальше в равнине они исчезали все под тем же слоем грязи. Гаспар не унывал однако. У него вырвалось радостное восклицание.

— Нашел дорогу, по которой пошли краснокожие! — ответил он на вопрос Киприано о причине его радости. — Теперь я знаю их путь так же хорошо, как если бы сам ехал с ними.

— Как ты узнал это? — спросил Киприано.

— Подите сюда! — подозвал гаучо молодых людей. — Видите, копыта лошадей направлены вниз по течению потока. Это доказывает, что, переправившись через поток, индейцы поехали по правому его берегу к реке, в которую он впадает. Чего же нам больше? Мы можем преследовать врага дальше.

Киприано и Людвиг были другого мнения. Им хотелось найти следы пони Франчески и, оставив гаучо около лошадей, они пошли их отыскивать. Скоро они действительно нашли несколько следов копыт лошадки. С печалью Людвиг смотрел на них, а у Киприано вырвалось проклятие по адресу похитителей.

Сев на лошадей, они отправились вниз по течению притока к реке. Тут на берегу следы снова исчезли после бури. Но гаучо был уверен, что индейцы проехали именно здесь, и пригласил друзей следовать за ним через низину, покрытую грязью.

Солнце уже скрылось за горизонтом, когда всадники достигли равнины. Их ожидало безотрадное зрелище. Вместо обычной белоснежной скатерти равнину покрывал пласт глины. Проложенной караванами тропинки не было и следа.

Гаспар предполагал, что тропинка эта вела от крутого поворота реки на запад, но это было только предположение. Далеко раскинулось однообразно серое, печальное пространство. Нигде ни камня, ни деревца, которые нарушили бы это однообразие. Даже на берегу реки не было зеленеющих кустарников, на которых мог бы отдохнуть глаз, потому что тут начиналось болото. Путешественникам оставалось одно — ехать наугад, куда глаза глядят, по бесконечной пустыне. Пускаться в путь на ночь глядя им не хотелось, и они решили остановиться на ночлег.

Ночь была, однако, не из веселых. Неизвестность тревожила их. Киприано же эта ночь показалась бесконечной. Но снилось нашим друзьям, что впереди их ожидает удача, что они скоро нападут на след индейцев и больше его не потеряют.

XL. Равнина

Встав чуть свет, путники позавтракали мясом страуса и тронулись в путь.

При свете восходящего солнца равнина казалась все такой же безотрадной, как и при лучах заката.

— Чтобы выехать из этой трясины, надо ехать на запад, — сказал Гаспар. — Солнце укажет нам путь. Однако следует спешить. Если мы останемся в этой местности дня на три-четыре, мы умрем от жажды. На всем этом пространстве нет пресной воды.

С этими словами гаучо подогнал коня, за ним поскакали и спутники. Они ехали рядом. В безграничной пустыне, без дорог, без тропинок тысячи всадников могли бы беспрепятственно скакать в ряд. Ехали они, оставляя за собой белые следы: копыта пробивали верхний темный слой глины и обнажали белый пласт скрытой под ним пыли.

Время от времени гаучо посматривал на солнце, чтобы убедиться, что они едут в западном направлении.

Так проехали они около десяти миль. Гаспар стал поглядывать, не виднеется ли впереди дерево, холм или скала, но вспомнив вдруг, что они едут по солнцу, поднял глаза на небо и ужаснулся. Темное облако скрыло солнце.

— Боже мой! — воскликнул он. — Счастье изменило нам!

— Что случилось? — спросил Киприано. — Неужели эта тучка так напугала тебя?

— Если солнце не выглянет из-за туч, мы погибли. А я почти уверен, что облака не рассеются сегодня. Взгляните, они заволокли все небо!.. Мы собьемся с дороги.

— Почему? — удивился Людвиг, менее знакомый с жизнью в пампасах.

— В пустыне нет дорог, молодой господин. Ну-ка, скажите мне теперь, где запад, север или юг? Вот то-то и оно! Без солнца мы пропали, как червяки, как слепые котята.

— Полно, Гаспар, — остановил его Киприано. — Вовсе мы не пропали. Может быть, нам придется двигаться вперед несколько медленнее, вот и все.

Людвиг и гаучо с удивлением взглянули на спокойное, даже веселое лицо Киприано. Что он такое придумал?

— Оглянитесь на оставленные нами в равнине следы! — сказал Киприано. — Ведь они идут по прямой линии?

— Да, — ответил Гаспар, — и только благодаря солнцу. Ах! Если бы оно продолжало светить! Но я вас перебил, молодой господин. Пожалуйста, говорите!

— Не вижу, почему бы нам не ехать дальше по той же прямой линии, — продолжал Киприано.

— Браво, сеньор Киприано! — догадался вдруг гаучо. — Я вижу, вы меня перехитрили. Но я нисколько не сержусь. Напротив, я горжусь таким способным учеником, как вы.

Людвиг молча с удивлением смотрел на обоих. Что придумал Киприано? Чему так обрадовался Гаспар? Наконец Киприано объяснил ему свою идею.

— Мы можем ехать друг за другом, — сказал он Людвигу. — Последний будет направлять едущих впереди, держась старого следа. Благодаря пыли следы эти видны далеко и мы можем держаться прежнего направления.

— Послушай, Киприано, ты настоящий гений! — восторженно воскликнул Людвиг.

Не теряя времени, они двинулись в дальнейший путь. Людвиг поехал впереди, за ним Гаспар, в хвосте остался Киприано, взявший на себя на этот раз роль проводника.

XLI. Гуськом

Странное зрелище представляли для непосвященных три всадника, передвигающихся по равнине друг за другом на расстоянии ста метров. Так как все они ехали галопом, можно было подумать, что первый спасается от двух остальных, причем лошадь последнего безнадежно отстает. Третий всадник кричит что-то второму, а тот повторяет его возглас, как эхо; скачущий впереди молчит; это еще больше подтверждает догадку, что он спасается от преследователей.

Если бы кто-нибудь, однако, мог настолько приблизиться, чтобы слышать слова, которые они кричат, он удивился бы, что между всадниками самые дружеские отношения. Возгласы же довольно однообразны. Слышатся преимущественно слова «вправо», «влево». Сообразно с этим приказанием едущий впереди изменяет направление.

Так проехали они несколько миль, как вдруг Людвиг неожиданно и круто повернул влево.

— Вправо! — закричал ему Киприано.

— Вправо! Вправо! — повторял за ним Гаспар.

Но Людвиг, не слушая, продолжал ехать в противоположную сторону.

Уж не понесла ли его лошадь? Не случилось ли чего с самим Людвигом? Что, если это влияние электрических угрей? Поведение юноши по меньшей мере странно, чтобы не сказать хуже.

Подозрения Гаспара и Киприано подтверждались все больше и больше. Проскакав метров триста, Людвиг обернулся к ним, снял шляпу и стал махать ею, как сумасшедший.

— Ах, бедняга! — сказал Гаспар, — он слишком долго оставался в реке с угрями и теперь помешался! Несчастная семья! Погиб еще один ее член! Сумасшествие хуже смерти.

Те же мысли были в голове у глубоко опечаленного Киприано.

Они уже приготовились ехать за ним в погоню, но Людвиг вдруг остановился, надел шляпу и стал смотреть на землю. Что взбрело в его больной ум?

Что же увидели Гаспар и Киприано, когда приблизились к нему? Они чуть не сошли с ума от радости, не веря своим глазам! На буром фоне глины виднелось множество белых следов проехавших здесь лошадей.

— Скорее сюда! — звал их Людвиг. — Посмотрите-ка, что я вам покажу.

И он указал на широкую полосу взрытой копытами пыли. Очевидно, преследуемые ими индейцы проскакали здесь.

Ни Киприано, ни Гаспар не сказали Людвигу, какие подозрения зародились у них по поводу его поведения.

— Отлично, Людвиг, — сказал Гаспар. — Вы тоже превзошли меня. Вы напали на след неприятеля. Теперь мы можем ехать без помощи солнца.

— Эти следы приведут нас в лагерь или город това, к шатру негодяя Агуары, — заметил Киприано. — О! Если б мы были уже там!

— Потерпите немного! — проговорил Гаспар. — Скоро мы будем там. А теперь, прежде чем ехать дальше, осмотримся немного и отдохнем.

Путники слезли с лошадей и стали внимательно разглядывать следы индейцев.

Следов было множество и они были перепутаны. Кроме следов копыт, ясно были видны отпечатки человеческих ног; местами рыхлая земля была примята, как будто на ней кто-то лежал. Странным казалось то, что ясно было видно — люди и лошади двинулись отсюда на запад, но откуда они пришли — не было видно, как они очутились здесь, было неизвестно.

Однако это могло казаться странным только людям, не знакомым со свойствами тифона; Гаспар прекрасно понял все.

— Краснокожие дошли до этого места, когда их настиг тифон, — сказал он. — Они легли на землю и переждали его здесь. Вот почему земля местами примята. Теперь мы знаем, в какое время индейцы были здесь. Это было приблизительно тогда, когда мы спрятались в пещере и сражались с тигром. Должно быть, они переждали здесь ливень и поехали дальше, когда шел лишь маленький дождь. Это видно по тому, что земля тут чуть намокла. Теперь нам остается только гнаться за ними как можно скорее.

Они сели на лошадей и поскакали по следам индейцев. Теперь не было больше необходимости тянуться гуськом, и всадники поехали рядом.

XLII. Жемчужное ожерелье

Теперь уже не было опасности сбиться с дороги. Следы индейцев ясно виднелись на полосе двадцати метров в ширину. Когда индейцы выступают против врага, они идут в определенном порядке. Тут же следы лошадей свидетельствовали, что наездники скакали как попало. Там и сям встречались следы копыт отдельных лошадей. Очевидно, некоторые всадники скакали поодаль. Должно быть, буря разбила строй. К тому же индейцы были уверены, что нигде поблизости нет неприятеля.

Впрочем, наши друзья не слишком раздумывали обо всем этом, а спешили вперед.

Киприано все время внимательно смотрел на землю, не теряя из виду мелких следов пони. Вдруг он вскрикнул: на дороге лежало хорошо знакомое ему жемчужное украшение.

— Это ожерелье сестры! — воскликнул и Людвиг, увидев блестящие жемчужины.

Гаспар тоже помнил, что Франческа носила ожерелье. Гаучо очень ценят жемчуг и носят иногда жемчужные браслеты.

Киприано поднял ожерелье. Оно оказалось целым. Нитка не порвалась и жемчуг не рассыпался. Должно быть, просто расстегнулась застежка. Вокруг не заметно было никаких следов борьбы. Вероятно, девушка потеряла свое украшение просто в смятении, во время бури.

Находка придала друзьям бодрости. Она казалась им счастливым предзнаменованием того, что они скоро найдут и освободят из плена и владелицу этого ожерелья.

Окрыленные надеждой, всадники помчались дальше. Наконец вдали показались вершины пальм, вид которых еще больше обрадовал их и заставил подстегнуть лошадей. За час до заката солнце выглянуло из-за туч. Всадники выехали с равнины, покрытой пылью, и увидели снова зеленую степь. Пыли как не бывало. Циклон прошел стороной, не захватив эту местность.

Киприано вспомнил, что Гаспар сказал как-то, что ехать им недалеко и что они скоро достигнут цели, и попросил гаучо объяснить эти слова.

— Старый вождь Нарагуана рассказывал мне, что в племени това есть город, где они погребают своих покойников. Я как-то совсем забыл об этом, да и не мудрено, ведь мы так спешили. Так вот, он говорил, что индейцы перекочевывают в этот город и живут там. Чаще, впрочем, они переселяются туда перед смертью. Я думаю, что сейчас индейцы находятся именно там. А город этот, насколько я понял, расположен по эту сторону равнины. Нарагуана рассказывал о каком-то холме, который высится над городом. Если бы нам только найти этот холм!

С этими словами Гаспар оглянулся и радостно воскликнул:

— Да вот и холм!

Друзья действительно увидели холм с плоской, точно дно опрокинутой чашки, вершиной. До него было несколько миль.

— Не надо подъезжать ближе! — с опаской сказал Гаспар. — Пожалуй, мы и так слишком близко подъехали.

Снова выглянуло солнце из-за скрывавших его туч, наступал час заката.

— Напрасно изволили показываться, — с усмешкой обратился к солнцу Гаспар. — Теперь вы нам больше не нужны. Лучше было бы даже, если бы вы снова спрятали свое лицо.

— Почему? — спросили Людвиг и Киприано, удивленные этим странным обращением.

— Потому что теперь не время и не место, нас могут увидеть. Представьте, что у индейцев на холме расположен сторожевой пост и там кто-нибудь находится. Впрочем, вздор! Без подзорной трубы они нас увидеть не могут, а едва ли они настолько цивилизованы, что владеют таким инструментом. Но все же оставаться здесь небезопасно. Чем скорее мы уедем отсюда, тем лучше. Поищем где-нибудь прикрытие. Да вот, сам Бог посылает нам кров. — Гаспар указал на деревья, густо обросшие кустарником и представлявшие надежное место для ночлега.

Въехав в чащу, всадники поспешно стали обсуждать дальнейший план действий. Вид холма и воспоминание о том, что рассказывал старый вождь Нарагуана, убедили их, что они находятся вблизи Священного города това. Невольный страх охватил их перед входом в него. Увереннее всех чувствовал себя Людвиг. Не зная, что Нарагуана умер, он твердо верил в его дружбу и не сомневался, что, узнав о предательском убийстве своего бледнолицего друга и похищении его дочери, вождь накажет злодеев и освободит Франческу.

Людвиг настаивал на том, чтобы ехать прямо в город и просить о помощи Нарагуану. Киприано был не так доверчив. В его глазах все индейцы были предатели и изменники, а това в особенности. Образ коварного Агуары стоял перед ним как живой.

Пошатнулось доверие к Нарагуане и у гаучо. Он советовал не выходить из чащи, пока совсем не стемнеет. К его мнению прислушались все. Путники не зажигали костер и тихо притаились в чаще. Только стая болтливых попугаев ара щебетала в листве пальм.

XLIII. В Священном городе

Солнце зашло над равниной Чако. Холм бросал длинную черную тень. На спокойной и гладкой, как зеркало, поверхности озера отражалась красивая листва пальм. Только крупные мускусные утки, лебеди с черными шейками и другие водяные птицы нарушали покой сонного озера. В более мелких местах, на островах, расхаживали, как на ходулях, длинноногие фламинго и журавли.

Чудный живописный ландшафт представляли окрестности Священного города това.

Если бы кто-нибудь зашел в этот вечерний час в город, он застал бы и тут картину мирного спокойствия. Дети играли перед хижинами, девушки сидели за работой: одни плели корзины, другие — маты из пальмовых волокон и гамаки.

Женщины постарше стряпали на разложенных под открытым небом кострах. Некоторые вытапливали мед из добытых мужьями сот диких пчел.

Мужчины группами стояли на площади вокруг малокки. Впрочем, их было очень немного. Большинство еще не возвратилось домой; они скачут по равнине, загоняя стада овец, коз и коров. Това занимаются скотоводством. Охота, так же как и набеги на врага или на европейские колонии, для них занятие второстепенное. Их нельзя назвать дикарями в настоящем значении этого слова. Когда Писарро покорил детей солнца, как называли себя жители Перу, перуанцы бежали от жестокости испанцев в Чако, где поселились среди това, и те заимствовали от них некоторые ремесла: научились прясть нитки, ткать и окрашивать ткани в разные цвета, шить и расшивать их разными узорами. Особенно красивы вышивки перьями. Грубые солдаты Кортеса и Писарро не могли надивиться красоте этих оригинальных индейских вышивок. Из всех племен Южной Америки това самые искусные мастера в этом туземном ремесле.

Недаром так волновался Агуара, возвращаясь в Священный город вместе с Франческой Гальбергер. С тех пор прошло три дня, а он все еще не успокоился. Хотя он скрыл от народа подробности смерти отца Франчески, но индейцы все-таки узнали, что охотник-натуралист был убит. Агуара сказал им, как и своей пленнице, что убийцей был Вальдес, и что, защищаясь от него, Гальбергер застрелил молодого воина това. Дочь Гальбергера привезена не в качестве невольницы, ее возвратят домой при первой возможности.

Так оправдывался сын Нарагуаны перед теми, кто смотрел на него с укором.

Агуара не посмел взять Франческу в свой дом и никому не говорил о своих замыслах. Он оставил девушку у ворожеи Шеботы, надеясь, что время и старая колдунья помогут ему добиться своего.

Агуара не спешил завладеть своей пленницей, отчасти из боязни осуждения народом, отчасти потому, что был уверен, что ее никто не отнимет у него. Отец ее убит, мать и братья захвачены Вальдесом в плен и увезены в Асунсьон.

Агуара пользовался популярностью среди молодых това и спутники его, видевшие убийство Гальбергера, молчали, также опасаясь гнева старейшин.

Тем не менее убийство Гальбергера возбудило толки и подозрения, особенно среди стариков — приближенных старого вождя. Нашлись даже охотники разузнать обо всем подробнее в Парагвае, что было очень легко, раз с парагвайцами заключен мир. Как это ни странно, некоторые хотели требовать у парагвайского диктатора выдачи заключившего мир посла.

Все это пугало молодого вождя. Гроза собиралась над его головой и он не без основания боялся поплатиться за свой низкий поступок потерей власти.

XLIV. Индейская красавица

В то время как вождю угрожал народный гнев, его пленнице грозила другая беда — ревность соперницы, которая замышляла погубить ее.

Насена была дочерью старого воина, пользовавшегося уважением народа, друга покойного Нарагуаны. Отец ее умер и был погребен на холме, там же, где покоился прах вождя.

Несмотря на бронзовый цвет лица, Насена была красавицей. Не одна андалусская девушка позавидовала бы красоте ее стана. В этот тихий вечер Насена сидела на берегу озера на стволе срубленной пальмы. На ней был живописный наряд индейских девушек.

Насена приглянулась Агуаре еще задолго до того, как он стал вождем. Тогда он еще не видел белокурой Франчески и любил Насену. Теперь Насена знала, что он разлюбил ее и женится на другой.

Насена сидела и думала о своем горе. Вдруг она встала и вскрикнула так, словно сердце ее разбилось.

Лицо ее, впрочем, выражало скорее гнев, чем страдание. Она вскрикнула, как молодая самка ягуара, которую ранила стрела охотника. Насена заговорила. Странное дело, она была одна, а между тем, казалось, говорила с кем-то, стоящим совсем близко. Это она обращалась к божеству — духу озера.

— Услышь меня, дух! — восклицала девушка, подняв голову и протянув руки над водой. — Скажи, правда ли это, что он женится на ней?

Она замолчала и прислушалась, но ответа не последовало. Ответ прозвучал в ее собственном сердце.

— Конечно, женится. Зачем бы ему иначе и привозить ее сюда? Он налгал старейшинам. Он лгал и мне, когда клялся в любви и целовал меня. Клятвопреступник! Он сделает другую царицей, и мне придется кланяться ей и служить, как одной из приближенных! Никогда! Лучше я утоплюсь в этом озере!

Так думала и говорила индейская девушка, которой едва минуло пятнадцать лет. Но любовь берет свое везде, невзирая на возраст, расу, сословие; точно так же и ревность. Страсть одинаково терзает сердце дикарки и знатной дамы.

— Отчего бы не умереть сейчас? — продолжала мрачно Насена. — Чего еще ждать? Я все узнала. Брошусь со скалы, и все будет кончено. Не будет больше страданий.

В этом месте было глубоко. Не раз ныряла Насена с этого мыса в озеро и плавала, как наяда. Теперь она бросится не для того, чтобы выплыть… — Нет! — сказала она решительно. — Еще не время. Дочь вождя това не должна умирать так. Она должна отомстить тому, кто обманул ее. Пусть умрет сначала изменник, потом умрет и Насена. К чему ей жизнь?

Но вот гнев снова сменился печалью. Насена опустила голову на грудь. Руки ее беспомощно упали. Она была воплощением отчаяния.

Насена хотела уже уйти, но послышались шаги, и она увидела юношу. Это был ее брат Каолин.

— Сестра, — сказал он, пытливо вглядываясь в ее лицо, — тебя преследуют какие-то черные мысли?

— Нет, — отвечала она, стараясь казаться спокойной. — Я смотрела на озеро, на птиц, резвящихся в лучах заходящего солнца.

— Ты что-то невеселая, Насена. Я давно замечаю это и, кажется, знаю причину.

Насена побледнела, потом покраснела и ничего не ответила.

— Не скрывай от меня ничего и отвечай мне правду. Прошу тебя, Насена, сестра моя.

— Что такое, Каолин? — не то смущенно, не то с испугом взглянула она на него.

— Он тебе изменил?

— Изменил!.. — воскликнула она и густо покраснела. — Брат, если бы не ты, а кто-нибудь другой сказал мне это, я бы… Чтобы мне, твоей сестре, можно было изменить! Вижу, ты знаешь все, и не стану скрывать от тебя ничего. Я любила Агуару, люблю его и сейчас. Он клялся, что любит меня, но теперь я вижу, что он меня обманывал.

— Он только позабавился тобой! — воскликнул с негодованием юноша. — Моя сестра, дочь полководца това, равная ему по знатности происхождения! О! Он за это поплатится. Будь терпелива, Насена! Не говори никому о нашем сегодняшнем разговоре. Ты будешь отомщена.

Каолин ушел, оставив сестру одну на берегу озера, а она прислонилась к стволу пальмы и дала волю слезам.

Когда Насена выплакалась, ей стало как будто легче. В ее глазах блеснул луч надежды.

— Ну, а если я ошибаюсь? — прошептала она. — Что, если Агуара по-прежнему верен мне, а Каолин его убьет? О! Если бы узнать правду! Шебота знает и скажет мне всю правду. Она велела мне прийти на холм сегодня ночью.

Но надежда вспыхнула в сердце девушки, как последняя искра потухающего огня; вспыхнула и замерла. Личико Насены снова омрачилось, она уже была уверена, что Шабота скажет ей только плохое.

XLV. Воздушное кладбище

Когда сумерки окутали землю и болтливые ара замолчали, всадники выехали из своей засады.

Часа через два они подъехали к подошве холма. Выплывшая из-за туч луна снова заставила их искать прикрытия. Они спрятали лошадей в тени утеса. Впрочем, они не рассчитывали надолго останавливаться. Все было заранее обдумано, оставалось действовать.

Не зная, что Нарагуана умер, Людвиг по-прежнему настаивал на том, чтобы ехать прямо в город. Киприано колебался. Гаспар был решительно против.

— Вы торопитесь, сеньор Людвиг, — сказал он, — а я повторяю вам, что тише едешь, дальше будешь. Сейчас полночь. Ну что мы сделаем, если приедем туда? Краснокожие и встают, и ложатся рано. Теперь все спят. Нас встретят только собаки. Приятная встреча, нечего сказать! Голодные псы съедят нас. Утром люди смогут защитить нас от них. К тому же ночью или днем, по-моему, нам лучше проникнуть в город незаметно. Сначала следовало бы одному из нас хорошенько все высмотреть. Город лежит по ту сторону холма. Взобравшись на вершину, мы увидим, как на ладони, улицы и то, что происходит там, а потом уже сможем смело въехать в город.

Киприано и Людвиг согласились с гаучо и решили переночевать на вершине холма.

Крутые склоны холма густо поросли деревьями и кустарниками. Надо было найти тропинку.

— Если това погребают умерших именно на этом холме, — а другого холма поблизости нет, — вероятно, прямо от города должна вести дорога, по которой двигаются похоронные процессии. Но маленькая тропочка должна быть и с этой стороны, — сказал Гаспар.

Он оказался прав. Скоро они нашли твердо выбитую узкую тропинку, начинавшуюся между развесистым хлопчатником и огромной агавой.

— Сюда, — указал Гаспар, направляя свою лошадь. — Только будьте осторожны, берегитесь острых колючих листьев агавы, которые могут жестоко поцарапать вас. — И гаучо сам наклонил голову, проезжая под агавой.

Всадники ехали молча друг за другом по узкой тропинке. Слышен был только стук лошадиных копыт.

Через четверть часа они достигли вершины. Здесь глазам их представилось необычное зрелище.

Такие холмы с усеченной вершиной не редкость в Гран-Чако. Но на обширной площадке этого холма находились странные сооружения, похожие на леса строящегося дома; они стояли рядами. Это были воздушные могилы. Так индейцы това хоронили особенно знатных людей.

Мавзолеи эти были выстроены из стволов пальм, крыша над ними возводилась из пальмовых листьев. Месяц заливал своим светом эти оригинальные усыпальницы; тени их ложились на мягкую рыхлую почву.

— Это то кладбище, о котором мне рассказывал Нарагуана, — сказал Гаспар. — Что же, место недурное. Я был бы не прочь, чтобы мои бренные останки похоронили так. Только я хотел бы иметь друзей, которые чинили бы мою гробницу; не то хрупкая постройка живо рассыплется, а с ней вместе и кости.

Гаспар поехал по аллее между двумя рядами воздушных могил.

— Надо выехать на ту сторону, — заметил он. — Я помню, вождь рассказывал мне, что город расположен на запад от холма.

Одно из сооружений было несколько больше других по размерам. Оно, очевидно, было недавно выстроено, и на земле валялись щепы. Гаспар остановился, решив, что здесь отлично можно привязать лошадей, которых незачем брать с собой на ту сторону.

Привязав лошадей к столбам, друзья отправились на противоположную сторону площади. Перед ними лежал действительно индейский городок, или толдерия, расположенная на берегу озера, которое блестело, как зеркало. Юноши жадно ловили малейший шум.

Не видно было ни дыма, ни света. Город спал, только слышался лай собак, ржание лошадей, блеяние овец.

Гаспар был прав, говоря, что в полночь все краснокожие спят в своих хижинах.

Видя, что ночью ничего не сделаешь, друзья вернулись к лошадям. Сначала они хотели переночевать под лесами, но раздумали. Привязанные к столбам лошади могли свалить ночью сооружение, и на спящих посыпались бы сверху кости какого-нибудь мертвого вождя. Под воздушными мавзолеями не было травы, а вся земля была взрыта. Гаспару больше нравилась мягкая лужайка, с которой они только что наблюдали сонный город. Его манила в свою гостеприимную тень большая смоковница, дерево со множеством воздушных корней, образующих вокруг ствола род беседки. Там можно былоукрыться от ночной росы и от любопытных глаз.

Итак, путешественники перешли под смоковницу. Спать они легли без ужина, потому что боялись развести огонь. К счастью, они плотно пообедали и не были голодны. Привязав лошадей к дереву, они легли на мягкой траве.

Зная, что местность небезопасна, друзья решили спать по очереди, чтобы кто-нибудь оставался на страже. Первый взял на себя эту обязанность Гаспар, а Людвиг и Киприано, завернувшись в пончо и подложив под голову седла, пожелали друг другу доброй ночи и если не заснули, то по крайней мере замолчали.

XLVI. Гаспар узнает покойника

Чтобы как-нибудь скоротать время, гаучо вылез из-под смоковницы и отправился осматривать кладбище. Подобные усыпальницы Гаспару не раз случалось видеть в Гран-Чако и раньше, и его интересовала не их архитектура. Им руководило предчувствие, что он откроет что-то необычное, проливающее свет на многие тайны. Неплохо было также ознакомиться с местностью, это могло бы потом пригодиться. Мы уже сказали, что одна из усыпальниц была сооружена совсем недавно. На столбах ее были глубокие зарубки, чтобы легче было подняться. Вероятно, родственники погребенного часто приходят украшать могилу цветами, иногда, может быть, приносят жертвы духу этого Священного места. Гаучо решил взобраться наверх.

Невольный страх закрался в его душу, когда он замыслил нарушить покой священного места. К тому же следовало быть осторожным. Индейцы ревниво оберегают свои кладбища и если застигнут человека, который нарушает покой их предков, могут предать виновного смерти.

Впрочем, гаучо колебался недолго. Он принялся взбираться по первобытной лестнице на возвышение.

Месяц уже склонялся на горизонте и крыша не мешала его косым лучам проникать на площадку. При их свете гаучо увидел фигуру человека, окутанную в разные ткани. Разложенные вокруг доспехи и знаки отличия свидетельствовали, что покойник был знатный това, может быть, вождь. Тут находились копья, щиты, лассо, болы. Некоторые предметы лежали, другие были вывешены на стропилах крыши. Были тут также седло, чепрак, стремена, уздечка — образцы убранства лошади гаучо. Только знатные индейцы пампасов, главным образом вожди, владеют такой богатой сбруей и добывают они ее от гаучо во время своих разбойничьих набегов.

Глядя на эти трофеи, на оружие и охотничьи принадлежности, Гаспар убедился, что это могила вождя. В довершение убранства тут же красовались богатые одежды, золотые браслеты, бисерные пояса, ожерелья, украшения из перьев. Кроме того, тело усопшего было покрыто с ног до головы богато расшитой мантией.

Все это нисколько не удивило Гаспара Мендеса, хорошо знавшего обычаи индейцев арауканов, имеющих много общего с племенами Чако. Ему только показался глупым обычай выставлять такие дорогие предметы роскоши на дождь и непогоду. Гаучо собирался уже сойти на землю, но его угнетало какое-то предчувствие. Он остановился. В это время месяц выглянул из-за облака и особенно ярко осветил предмет, который Гаспар тотчас же узнал. Это была войлочная тирольская шляпа Гальбергера, которую он подарил вождю Нарагуане в знак дружбы. Так вот оно, предчувствие! Гаспар сдернул покрывало с лица покойника и увидел Нарагуану!

XLVII. Гаспар отчаивается

— Нарагуана умер! — воскликнул гаучо, продолжая смотреть на безжизненное тело. — Вот оно что! Неужели это правда?

И Гаспар снова приподнял покрывало с лица мертвеца. Луна ярко осветила морщинистое, высохшее от ветра лицо Нарагуаны. Кожа, обтянувшая широкие скулы, ввалилась на щеках. Когда-то лукавые черные, как угли, глаза дикаря были закрыты. Страшен, как сама смерть, был усопший вождь това, но это был несомненно он.

— Да, это он! Высох, как мумия. Старик был древний. Но как бы то ни было, для нас его смерть большое несчастье.

Гаспар поглядел в сторону дерева, под которым спали его юные друзья, и лицо его приняло печальное выражение. Такое страдание, такое горе отражались на нем только тогда, когда гаучо нашел в сумаховой роще тело своего убитого господина. Завеса спала с глаз Гаспара и он увидел, что ему и юношам грозила впереди страшная опасность. Все их надежды были на Нарагуану, но Нарагуана умер и ничего не мог сделать для них.

«От него нам теперь не ждать помощи! — подумал гаучо. — Кроме него, некому о нас позаботиться. Тысяча чертей! Невеселое будущее! Теперь я все понимаю, — гаучо пристально вглядывался в черты мертвеца. — Он умер недели две-три тому назад. Этим объясняется спешное бегство това из одного города в другой. Перед смертью больной вождь не мог известить нас о своем переезде. Его нельзя винить за это. От его сына, бессердечного и сумасбродного юноши, ничего хорошего ждать нельзя. Он любит Франческу, как настоящий дикарь, до безумия. Тем хуже для нее, бедняжки! Тем меньше для нас шансов ее освободить. Да, плохо дело! Отец умер и никто не мог помешать Агуаре привезти сюда свою пленницу. Странно только, что он встретил Гальбергера так далеко от дома. Можно было бы подумать, что индеец выслеживал, когда ученый выедет со своей фермы. Но тогда кругом в степи были бы следы, а я не видел свежих следов даже близ индейской деревни, кроме следов подкованной лошади. Никто не приближался к дому. Может, кто-нибудь подъехал с той стороны реки навстречу индейцам? Надо будет хорошенько посмотреть, когда мы опять вернемся на берег. Вернемся ли только?.. Теперь это более, чем сомнительно… Однако медлить нельзя, — думал гаучо, слезая с лесов. — Старый вождь нам не поможет. Прощай, Нарагуана! Мир твоему праху! Доброй ночи!»

Цепляясь руками за столб, Гаспар осторожно спустился на землю, но не пошел сразу к смоковнице, под которой спали Людвиг и Киприано.

— Как жаль их тревожить! — сказал он. — Не хочется даже рассказывать им то, что я сейчас узнал. Но делать нечего, придется. Обстоятельства переменились, должны и мы переменить свой план. Теперь уж мы не можем въехать в город, как предполагали. Не везет нам!

С этими словами Гаспар направился от гробницы к развесистой смоковнице, под которой спали юноши.

XLVIII. Плохие новости

Спал, впрочем, только Людвиг. Нельзя сказать, что он меньше, чем Киприано, сознавал опасность положения; он просто был менее привычен к поездкам по степи, больше уставал да и удары гимнотов сильно подействовали на его нервную систему. Сон одолел его. Была еще одна причина, позволявшая Людвигу спать. Он по-прежнему твердо верил в дружбу Нарагуаны и надеялся на успешное завершение их приключений. Может быть, ему снился старый вождь, о близости которого он и не подозревал.

Зато Киприано не смыкал глаз. Недолго лежал он, завернувшись в свой плащ. Отсутствие гаучо удивило юношу, однако позвать его он боялся: могли услышать индейцы; и Киприано стал терпеливо ждать его возвращения. Когда Гаспар подошел к смоковнице, он сразу его увидел,

— Где ты был, Гаспар? — спросил юноша.

— Бродил по могилам.

— Ты увидел там что-то плохое?

— Почему вы так думаете, сеньор?

— Потому что у тебя такой вид.

При свете луны Киприано разглядел тревожное выражение лица гаучо.

— Нам грозит какая-то опасность? Не скрывай от меня, прошу тебя! — сказал он, видя, что Гаспар колеблется.

— Я скажу вам все; только придется разбудить Людвига: я хотел рассказать, когда мы все будем в сборе. Вы угадали, я опечален, потому что узнал неприятную новость. Впрочем, может быть, я преувеличиваю, и дело вовсе не так скверно.

Несмотря на утешение Гаспара, Киприано ожидал самого худшего. Ему захотелось поскорее узнать все и он стал будить спящего Людвига.

Людвиг не понимал, зачем его разбудили. Тогда Гаспар подошел к ним близко, так близко, чтобы можно было говорить, не повышая голоса, и рассказал им все.

Людвиг и Киприано сразу поняли весь трагизм положения. Со смертью Нарагуаны угасла последняя надежда. Теперь им самим, может быть, грозит смерть.

Тем не менее они не предались отчаянию. Надо было обсудить дальнейший план действия. Но ничего не приходило в голову. Гаспар первый нарушил молчание. Он обратил внимание друзей на то, что они не в безопасности. Одна из лошадей испугалась пролетевшей над ней совы, застучала копытами и топот ее гулко раздался по всему кладбищу. Что, если ей вздумается заржать в ответ на доносящееся из города ржание? Последствия могут быть самые плачевные. Индейцы, конечно, удивятся, услышав ржание лошади на холме, на кладбище.

— Надо завязать лошадям головы, и отвести их на противоположную сторону холма, — сказал Гаспар. — В случае погони мы будем ближе к тропинке, по которой пришли сюда. Прикройте, господа, головы животных плащами и отведите их в кусты.

Это приказание сразу же было выполнено.

— Вот так, — продолжал Гаспар. — Никто не тронет их в этих кустарниках. Пусть стоят до утра. Но если нам придется спасаться, помните, это будет скачка не на жизнь, а на смерть. Нет более Нарагуаны, который мог бы защитить нас от волка, похитившего нашего дорогого ягненочка… Но мы вырвем ее из его когтей. Жив Нарагуана или умер, мы спасем ее и без него. Я знаю способ! — прибавил Гаспар, увидев, какое впечатление произвело на слушателей его упоминание о волке и ягненке.

Гаспар покривил душой, сказав, что знает способ, как спасти Франческу. Он просто хотел утешить Киприано и Людвига. Когда же его стали расспрашивать, он промолчал. Как Людвиг, он тоже верил в дружбу Нарагуаны к Гальбергеру и не мог представить себе старого вождя изменником, поэтому и уповал на его помощь. Теперь он узнал, что старый вождь умер, что он не участвовал в убийстве Гальбергера и похищении его дочери. Вероятно, все эти события случились уже тогда, когда Нарагуана, закутанный в расшитую мантию, спал вечным сном в своей воздушной могиле. Кто бы ни был убийца и похититель, ответственность за это двойное преступление лежит на сыне и преемнике Нарагуаны.

Просить Агуару о возвращении пленницы было бы смешно и бесполезно. Разве можно заставить тигра выпустить из когтей пойманную добычу? Каким же путем освободить Франческу? На настойчивые вопросы Киприано гаучо ответил уклончиво:

— Надо запастись терпением, сеньор Киприано. Прежде всего нам нельзя оставаться здесь. Пойдемте на ту сторону кладбища. Оттуда нам будет видно все, что происходит в городе и, в случае тревоги, легче будет бежать. Только, чур, не шуметь. Не надо тревожить сон старого Нарагуаны!

И они пошли на противоположную сторону кладбища.

XLIX. Маскарад

На западном склоне холма змеилась ведущая в город дорога. Она была гораздо шире восточной тропинки. Веками двигались по ней похоронные процессии. Как стражи, стояли у вершины холма по обе стороны дороги два утеса.

Друзья взяли оставленные под смоковницей ружья и пончо, прошли по дороге и притаились у одного из утесов, от которого падала длинная тень.

— «Сидеть стоит не дороже, чем стоять», — вспомнил Гаспар старую испанскую поговорку и присел на уступ утеса.

Его примеру последовали Людвиг и Киприано. Спускаться ниже было бы небезопасно: путников могли заметить. Здесь же они сидели под прикрытием мелкого кустарника и в тени утеса. Залитые лунным светом улицы города были видны, как на ладони.

Киприано снова пристал к Гаспару, чтобы он рассказал ему о своем плане, но у самого гаучо было лишь смутное представление о том, что можно предпринять.

— По-моему, нам прежде всего надо действовать быстро, — сказал он и задумался.

— Один из нас должен переодеться индейцем, — прибавил он наконец, — и под видом краснокожего проникнуть в город.

— Понимаю, — отозвался Киприано. — Но это очень опасно. Если его поймают…

— Опасно, конечно. Если индейцы его поймают, они ему размозжат череп или сожгут заживо. Но рискнуть все равно придется. Я довольно хорошо знаю обычаи индейцев и потому пойду сам. Я был в плену у гуайкуру, и мне удалось бежать от них, переодевшись краснокожим.

— Как же ты это сделал? — спросил Людвиг.

— Я убил своего сонного стража его же оружием и переоделся в его платье. В карманах дикаря я нашел какую-то краску, которой намазался, вот так и сошел за краснокожего. Целую неделю шел я до Парагвая, толкался между палаток гуайкуру, среди дикарей, и никто не заподозрил неладного. Таким же образом рассчитываю я проникнуть в город това и спасти Франческу.

— Все, что у меня есть, будет твоим, Гаспар, только спаси ее! — взмолился Киприано.

— Мы оба отдадим тебе все, что имеем! Я уверен, мать согласится отдать тебе весь дом за спасение сестры.

— Что вы, что вы, молодые господа! — укорил их гаучо. — Гаспару Мендесу ничего не надо за исполнение его долга по отношению к людям, близким его господину. Он готов лечь костьми за них. Мы все плывем в одном челне, который может спасти нас или пойти ко дну. Но мы не утонем. Мы выплывем из этого гибельного моря. Не надо отчаиваться. Нарагуана умер, но есть на небе Господь, который не покинет нас в беде. Помолимся ему!

Они преклонили колени, а Людвиг, по просьбе Гаспара, прочитал молитву Господню.

L. Прогулка в полночь

Когда они встали, Гаспар снова заговорил о своем намерении переодеться индейцем и пробраться в город. Опасность не пугала его.

Вот только где достать одежду? Но Киприано вспомнил, как просто ловкий Гаспар сделал из него журавля, и не сомневался, что он и теперь легко выйдет из положения.

— Если бы мне только подвернулся здесь какой-нибудь това! Я живо поменялся бы с ним костюмом, как тогда в плену у гуайкуру, — сказал Гаспар. — Впрочем, одежда у това несложная; сшить ее не хитрое дело. Шаровары можно будет сделать из моей рубашки, а сверху я накину пончо. Вот и все!

— А цвет лица тебя не выдаст? — спросил Людвиг.

— Выдал бы, но я сделяю его темнее, — засмеялся Гаспар. — Впрочем, я и так порядочно загорел. Ноги и руки я намажу коричневой краской; она есть у меня в седле. Мое пончо сослужит мне службу, ведь краснокожие нередко носят такие плащи, содранные ими, без сомнения, с плеч какого-нибудь гаучо, неосторожно удалившегося от европейского поселения.

— Все-таки, Гаспар, тебя могут узнать, если ты пойдешь днем, — сказал Людвиг.

— Потому-то я и пойду в город в сумерки, — ответил гаучо. — Я рассчитываю проникнуть туда завтра вечером, после солнечного заката. Индейцы будут загонять скот и не заметят пришельца.

— Положим, что ты проберешься никем не замеченный, — допытывался Людвиг. — Что же дальше?

— Что дальше — это зависит от обстоятельств. Как посчастливится. Только знайте, не такой человек Гаспар, чтобы засунуть руку в осиное гнездо без уверенности, что он добудет меду.

— А ты уверен в этом? — спросил Киприано, в глазах которого блеснула надежда.

— Конечно, уверен. Иначе мы бы просто отправились домой. Но я надеюсь, что мы вернемся не иначе, как с сеньоритой.

— Лучше я сам пойду в город и умру там, чем возвращаться без Франчески! — воскликнул Киприано.

— Успокойтесь, молодой господин! — остановил его Гаспар. — Если мой план удастся, вам незачем будет ни идти в город, ни умирать. Только бы мне разыскать тут одного знакомого индейца, которого я спас от смерти!.. Он был болен, а я дал ему лекарство, которое взял у Гальбергера. Больной выздоровел и поклялся, что будет мне вечно благодарен и, если мне что-нибудь понадобится, охотно поможет. Мы с ним потом очень подружились. Ему можно верить. Это не простой индеец, а из вождей, поэтому он пользуется определенным влиянием среди краснокожих.

— У меня тоже есть знакомый това, который наверняка помог бы нам, если бы удалось с ним переговорить. Это брат Насены, Каолин, — вспомнил Людвиг.

Киприано с удивлением взглянул на Людвига. Он тоже был знаком с молодой индианкой и ее братом, но его удивило, что Людвиг произнес имя Насены, как будто думал о ней. Действительно, молодой натуралист мечтал о девушке, хотя никогда никому не выдавал своей тайны.

— Помнишь, как дружны мы были с Каолином? — продолжал он, не замечая любопытного взгляда брата. — Мы вместе с ним ходили ловить рыбу. Я думаю, он принял бы сейчас мою сторону против Агуары.

— Тем лучше, — сказал Гаспар. — Если я не найду своего приятеля, мы обратимся к вашему. Останемся здесь до завтрашнего вечера. Тем временем я переоденусь. В сумерках я пойду шататься вокруг хижин, как другие краснокожие, и разыщу своего приятеля. Так как он знатный человек, найти его будет нетрудно. Я попрошу его помочь мне вырвать Франческу из когтей Агуары.

План Гаспара показался друзьям вполне приемлемым и осуществимым.

Вдруг они услышали звук приближающихся шагов. Тень утеса падала на тропинку и мешала видеть идущего. Постепенно в полумраке обрисовалась закутанная во что-то белое и воздушное фигура. Это была женщина, вернее, девушка. Когда она вышла из полосы тени и лунный свет осветил ее прекрасное лицо, Гаспар и Киприано тотчас же узнали ее, но ничего не сказали. Людвиг же не мог удержаться.

— Насена! — воскликнул он.

LI. Колдовство

Боясь, что Людвиг заговорил слишком громко, Гаспар схватил его за плечо. Все трое застыли без движения, как сфинксы.

Молодая индианка шла, как бы ожидая встретить кого-то. Так молодая лань робко выходит из чащи, услышав голос оленя.

Когда она отошла подальше, Гаспар прошептал:

— Она, должно быть, пришла на свидание.

Слова эти произвели на Людвига неприятное впечатление.

— Пусть идет. Мы остановим ее на обратном пути. Но где же он? Как не стыдно заставлять себя ждать? Со мной этого не случалось… Шш! Она уже пришла.

Девушка остановилась между гробницами, пытливо вглядывалась в тьму и прислушивалась. Никого не видя и не слыша ничьих шагов, она позвала сначала тихо, потом громче:

— Шебота!

— Это не имя ее друга! — пробормотал Гаспар в то время как Людвиг облегченно вздохнул. Оба они слышали раньше имя колдуньи.

— Она зовет старую ведьму! — продолжал Гаспар. — Зачем она ей понадобилась в таком месте и в такой час? Должно быть, Насена поссорилась с возлюбленным.

Послышались шорох, вздохи и кашель. Звуки эти доносились откуда-то снизу. По дорожке поднималось какое-то существо. Казалось, оно ползло на четвереньках. Девушка увидела его и признала в нем Шеботу. Молча ждала она ее на площадке.

Продолжая охать и стонать, иногда останавливаясь, чтобы перевести дух, старая ворожея проковыляла мимо наших друзей и приблизилась к девушке. Месяц осветил их. Это был явный контраст: Шебота — сухая и костлявая и Насена — обворожительная своей молодостью и красотой, стройная, как пальма, с правильными чертами лица, чудными глазами. Мы уже знаем, что привело ее сюда.

После небольшой паузы ведьма перевела дух и спросила:

— Зачем Насене понадобилась Шебота?

— Разве ты не знаешь сама?

— Знаю, что сестра Каолина любит нашего молодого вождя. Это ни для кого не тайна.

— О! Не говори этого! Я думала, что этого никто не знает.

— Что за беда? — возразила колдунья. — Насена прекрасна, ей нет равных по красоте в нашем племени, у нее нет соперниц. Не сравнится с ней даже девушка с голубыми глазами и золотистыми волосами, которая живет под кровлей Шеботы. Напрасно Насена ревнует к бледнолицей девушке.

— Ты уверена в этом, Шебота, милая?! — воскликнула девушка и в голосе ее зазвучала надежда. — Если это так, я отдам тебе все свои амулеты, ожерелья, плащи. Не бойся, я не обижу тебя.

— Насена очень щедра, — сказала вещунья и глаза ее алчно заблестели при мысли о таких подарках. — Шебота уверена и докажет тебе это. Смотри!

С этими словами Шебота вынула из-за пазухи коровий рог, закупоренный пробкой.

— Вот тебе снадобье, — продолжала она. — Одной капли его достаточно, чтобы приворожить к тебе сердце Агуары.

— Какая ты добрая, Шебота! Как мне тебя отблагодарить, чем наградить?

— Благодарить не стоит, — ухмыльнулась колдунья. — Лучше награди меня так, как обещала. Обещания, сама знаешь, не всегда исполняются; поэтому скажи, что можешь ты дать мне сейчас?

Девушка дотронулась до массивной золотой цепи, висевшей у нее на шее, потом взглянула на украшенные жемчугом и драгоценными камнями браслеты, красовавшиеся некогда на руках бледнолицых женщин в Сантьяго или Салье, и, сняв их, отдала Шеботе.

Жадная старуха не удовлетворилась этим, она так и впилась глазами в цепь, потребовав и ее. Девушка рассталась и с этим украшением. Колдунья взглянула на ее расшитый пояс и повязку, надетую на волосы. Эти красивые предметы не представляли, однако, особенной ценности и Шебота оставила их красавице.

На этот раз ей было довольно и этого; она долго с наслаждением смотрела на драгоценные вещи, потом спрятала их за пазуху.

— Шебота знает еще и другие чары, — сказала она. — У нее есть сонные капли, от которых никто не просыпается. Если лекарство, которое я тебе дала, не поможет, и Агуара…

— Ты же сказала, что это верное средство? — перебила ее девушка, и личико ее затуманилось. — Разве есть какое-нибудь сомнение, Шебота?

— Любовь самая сильная страсть. Ее труднее всего побороть и потому всегда есть сомнение в силе волшебных напитков.

Шебота прекрасно знала, что ее чары не вернут Насене сердца Агуары и, не желая лишаться будущих подарков, прошептала ей на ухо:

— Если Насена хочет усыпить бледнолицую девушку другим волшебным напитком, Шебота сделает это.

Друзья не слышали, что она прошептала, но по выражению лица Насены могли догадаться, что кудесница предложила ей что-то ужасное, что она отвергла.

— Нет! — воскликнула девушка, и в глазах ее вспыхнуло отвращение. — Никогда! Никогда! Она не виновата, что Агуара мне изменил. Я не стану мстить ей. Если он обманул меня, он и должен быть наказан. Ему отомстит мой брат.

— Твой брат! — засмеялась старуха, обиженная отказом. — Ну, тогда пусть Каолин и поправляет дело, а мои услуги тебе, пожалуй, больше не нужны.

И Шебота сделала вид, что собирается уходить.

— Если твои услуги не нужны больше ей, мне они нужны! — закричал Гаспар, выскочив из засады, и схватил колдунью.

Киприано в то же время подхватил Насену.

— Теперь, Шебота, поговорим со мной! — продолжал гаучо.

Колдунья вырывалась, но не могла освободиться из его железных объятий.

— Не сопротивляйся! — прикрикнул он и так встряхнул старуху, что ее старые кости затрещали. — Только попробуй крикнуть! Я заткну тебе глотку навсегда. За мной, господа! На ту сторону холма. Пусть один из вас отведет туда девушку.

Обхватив старую колдунью, Гаспар потащил ее, как пойманного волка. По безмолвному соглашению Киприано передал Насену Людвигу, и тот бережно нес ее на руках. Насена молчала. Она знала, что тот, в чьих руках она находится, — товарищ детства ее брата, и не боялась его.

— Не бойся, Насена, — услышала она его нежный шепот. — Я друг твоего брата. Я не буду предателем.

Поняла ли Насена значение его последних слов или нет, только она не ответила и молча позволила перенести себя на другую сторону кладбища.

LII. Неожиданная союзница

Гаспар притащил колдунью к тропинке и бросил ее на землю, как связку хвороста. Однако он не выпустил ее из рук и, еще раз приказав ей молчать, велел Киприано принести лассо. Скрутив старухе веревкой руки, он закутал ей голову своим плащом. Теперь она уже не могла кричать. Потом гаучо привязал ее концом лассо к столбу лесов одной из могил. Людвиг и Киприано не могли понять, для чего он это делает. Насена стояла не связанная рядом с Людвигом и не выказывала ни малейшего страха.

Говоривший довольно сносно на языке това Гаспар подошел к Насене.

— Ты знаешь всех нас, — сказал он ей. — Мы тоже знаем все, даже твою самую сокровенную тайну. Мы слышали твой разговор с Шеботой, слышали, как она тебе лгала. Она могла сдержать только одно свое обещание — умертвить ту, которую ты считаешь разлучницей.

Девушка вздрогнула при этих словах.

— Ты с негодованием отвергла ее подлое предложение, — продолжал Гаспар. — Мы видели и слышали все. Я предложу тебе другое, Насена, чего ты, надеюсь, не отвергнешь.

Насена молча слушала.

— Ты можешь избавиться от своей соперницы иначе, действуя по правде и справедливости. Помоги нам увезти ее так, чтобы Агуара не нашел ее.

— Да, помоги нам! — с мольбой повторил Киприано.

— Не откажи нам, Насена, — попросил и Людвиг. — Ведь она мне сестра! Вспомни, у тебя самой есть брат!

Еще когда Гаспар только начал говорить, девушка со свойственным ее расе инстинктом поняла, чего от нее хотят.

Она и сама рада была помочь им, но все-таки притворилась, что не понимает.

— Как может вам помочь Насена? — спросила она.

— Помоги нам освободить ее из плена. Ведь она в заключении? — сказал Гаспар.

— Да.

— Где? — продолжал допрашивать гаучо.

Киприано с ужасом ожидал ответа. Он боялся, что Насена ответит: «В шатре вождя».

— У нее, — указала девушка на связанную Шеботу. — Ей поручено стеречь белую пленницу.

— Отлично! — воскликнул Гаспар. — А пока Шебота здесь, никто не охраняет пленницу!

— Увы! Ее стерегут! — возразила молодая индианка.

— Кто? — задал вопрос Гаспар.

— Белый невольник. Он давно живет в нашем племени. Его привезли откуда-то с юга. Он прислуживает Шеботе и сторожит в ее отсутствие белую пленницу.

— Хорошо! — обрадовался гаучо. — Везет нам! — сказал он вполголоса, обращаясь к товарищам. — Надеюсь, что этот белый не стал еще совсем индейцем. Если он раб, мы отпустим его на свободу или возьмем его с собой. Не правда ли, Насена?

— Да.

— Ты согласна помочь нам?

— Соглашайся! — попросил Киприано.

— Сестра моя, Насена! — взмолился Людвиг.

— Я боюсь, что она отомстит мне, — указала Насена на старую колдунью.

— Ее мести нечего бояться. Если хочешь, Шебота…

— Не тронет волоска на твоей голове, — перебил Гаспар, — она будет далеко. Эта достойная женщина совершит с нами длинное путешествие, если ты только согласишься освободить белую девушку из плена. Так как?

Узнав, что колдунью увезут, Насена согласилась. Их интересы совпадали, и Агуара, может, еще вернется к ней…

Насена рассказала обо всем, что происходит в селении и где спрятана пленница.

Отпуская ее в город, Гаспар сказал:

— Передай белому невольнику, который сторожит пленницу, что оба они свободны. Он больше не раб Шеботы. Такие же белые, как он, люди придут и возьмут его и отвезут его на родину, где бы она ни была. Я уверен, что этим мы подкупим его.

— Не знаю! — усомнилась Насена.

— Почему ты думаешь, что нет?

— Белый невольник не в своем уме. Кроме того, он боится Шеботы. Мы все ее боимся. Шебота, уходя, велела ему стеречь пленницу, и он ни за что не ослушается. Не знаю, позволит ли он мне переговорить с ней.

— Вот оно что! — воскликнул Гаспар. — Невольник безумный. Так скажи ему, что ты пришла по поручению Шеботы.

— Все равно не пустит.

— Но что же тогда делать? Все наши планы рушатся.

Гаспар ударил себя по лбу. Ему пришла в голову счастливая мысль.

— Знаю, что мы сделаем! — сказал он и прежде, чем Людвиг и Киприано успели спросить, исчез между могил.

Подойдя к привязанной к столбу Шеботе, он быстро снял обмотанный вокруг ее головы плащ и нащупал на ее шее что-то похожее на четки; это было сделанное из человеческих зубов ожерелье. Колдунья носила его, чтобы внушать больше страха. Гаспар подумал, что это ожерелье может сослужить им службу против самой колдуньи.

Взяв ожерелье, гаучо снова завернул старухе голову плащом и сказал Насене:

— Возьми это и покажи слабоумному невольнику. Если он не совсем лишен рассудка, он поверит, что ты пришла от имени Шеботы и пустит тебя к пленнице. Как действовать дальше, ты знаешь сама.

Насена взяла страшные бусы. Она была уверена, что этот атрибут колдуньи подействует на раба.

Не сказав ни слова, девушка повернулась и пошла плавно и быстро по тропинке.

Друзья смотрели ей вслед, пока она не исчезла в темноте. Они ни минуты не сомневались, что она исполнит обещание. Личные интересы побуждали ее действовать с ними заодно.

LIII. Обманутый тюремщик

Глубокая ночь. Месяц спрятался. Темно и безмолвно в городе. Все спят. Огни погасли в хижинах. Улицы пустынны.

Только в хижине-пещере Шеботы тускло горит свеча из воска диких пчел с фитилем из пальмового волокна. Хижина прислонилась одной стеной к склону холма. Ее почти не видно из-за густых деревьев. Свечка дымит, красноватое пламя освещает страшные предметы: кости и черепа обезьян, чучела змей, ящериц и других пресмыкающихся, зубы аллигатора и ягуара, рыло тапира и муравьеда, много разных птиц, насекомых, пресмыкающихся и рыб.

Все эти вещи расположены напротив входа, чтобы не только входящие в хижину, но и просто проходящие мимо могли их видеть. А чтобы еще больше внушить страха суеверным дикарям, посредине всей этой коллекции Шебота поставила человеческий череп.

Красноватый свет свечи, который освещал всю эту чертовщину, светил также на прелестное личико Франчески Гальбергер.

Шебота ушла, и девушка осталась одна. Она сидела на низкой бамбуковой кровати, опустив голову на руки. Золотистые волосы струились между пальцами и падали на шкуру большого пампасского волка, постланную вместо матраса.

Свеча догорала и иногда с треском вспыхивала. Франческа была все так же печальна, как тогда, когда ее везли в плен. Она стала еще бледнее, выражение ее лица было еще безнадежнее. Она почти не спала с тех пор, как выехала вместе с отцом в степь, и до того дня, как ее привезли в хижину Шеботы. Черные мысли и теперь мучают ее и не дают ей забыться сном. А когда она засыпает, ей снится отец, лежащий на земле в предсмертной агонии. Над ним, чудится ей, как сам сатана, стоит с окровавленным копьем Вальдес.

Но не только прошлое угнетает Франческу. Она боится за себя и за оставшихся дома мать и брата. Думает она и о дорогом Киприано, которого любит так же нежно, как он ее.

Тяжело на душе у Франчески, когда она думает о них. Она видела, как дружелюбно говорил Вальдес с индейцами и была уверена, что всем ее близким грозит опасность. Часто задавала она себе вопрос, куда поехал Руфино: назад ли в Парагвай или в их степной домик, чтобы завершить свое дьявольское злодеяние, начатое убийством? Во всяком случае он не оставит в покое семью Гальбергера; в этом девушка была уверена.

Вот и теперь черные мысли не давали спать Франческе. Беспокоило ее и отсутствие Шеботы. Колдунья никогда не уходила на ночь из дома. Отчего ее сегодня нет так долго? Тем не менее девушка не пыталась бежать. Она хорошо знала, что это не удастся ей. Хозяйки дома нет, но у двери, скорчившись, сидит человек. Это такой же, как она, белый невольник. Может быть, было время, когда он так же томился, как она. Неволя сделала его безумным и теперь он покорился своей судьбе. Он — верный раб Шеботы. Никакая собака не сторожит так, как он.

Франческа никогда не пыталась подкупить своего стража, не пыталась даже переступить порог хижины. Она даже не помышляла о бегстве.

Вот и теперь она думала не о побеге, а о том, кто появится сейчас в открытой двери хижины. Что, если это будет не Шебота и не ее невольник, а хозяин обоих, Агуара!

До сих пор молодой вождь не обижал Франческу. Он всегда был вежлив с ней и уверял в своей дружбе. Но что-то подсказывало девушке, что это личина, которую он в один прекрасный день сбросит. Несмотря на протесты Агуары, она была уверена, что он участвовал в убийстве ее отца.

Раздались чьи-то шаги. Франческа вскочила со своего места и стала с ужасом прислушиваться. Она знала походку Шеботы и слышала, что это не она. Кто же мог прийти в хижину в такое время? Жилище колдуньи считалось у това священным. Без ее зова никто не смел переступить порога ее хижины, кроме Агуары.

Исключительное отношение вождя к Шеботе пугало Франческу. Это, видимо, его шаги. Страх охватил девушку. Сердце забилось у нее в груди. Шаги все приближались… но нет, это не шаги мужчины… Походка слишком легкая… Это не Агуара.

Шаги замерли, но через открытую дверь послышался мягкий женский голос. Незнакомка разговаривала со стражем. Сначала они обменялись обычными приветствиями, потом страж спросил, что женщине нужно.

— Мне надо поговорить с бледнолицей девушкой.

— Нельзя. Шебота не позволяет никому приходить сюда.

— Мне Шебота позволила, даже велела. Она послала меня с поручением к пленнице. Сама она занята и не может прийти сейчас.

— Может быть, ты и правду говоришь, но как мне это узнать? — недоверчиво засмеялся тюремщик. — Не скажу, что ты лжешь, но что-то не верится мне. Не станет Шебота давать поручений такой красавице.

— Разве ты меня знаешь?

— Ты сестра Каолина, красавица Насена.

— Так почему же ты мне не веришь? Сестра Каолина не станет лгать. Почему ты думаешь, что я тебя обманываю?

— Иногда красавицы-то и обманывают! — вздохнул невольник, словно вспомнив что-то давно пережитое. — Я не верю тебе, хотя ты и красива, хотя ты и сестра Каолина.

— Посмотри на это и ты поверишь.

Насена показала ему страшное ожерелье колдуньи.

— Это дала мне Шебота, в доказательство того, что она позволила, даже приказала мне переговорить с пленницей.

При виде отвратительного ожерелья колдуньи недоверие стража исчезло. Он знал, как Шебота дорожила этим ожерельем, как ревниво оберегала его, давая лишь в крайних случаях. Невольник не спросил, зачем она дала его Насене, и только кивнув на дверь головой, сказал:

— Иди!

LIV. Спасительница

Франческа достаточно понимала язык това, чтобы догадаться по разговору Насены с тюремщиком, что девушка хочет переговорить с ней. Ее удивило, что Насена пришла так поздно ночью, и она не могла догадаться, по какому поводу. Она несколько раз видела Насену, но никогда с ней не разговаривала. Сестра Каолина явно избегала ее и никогда не приходила в дом Гальбергера. Когда они встречались, Франческе всегда казалось, что Насена недружелюбно смотрит на нее. Между тем девушке никогда и в голову не приходило обидеть чем-нибудь сестру Каолина, который был так дружен с ее братом. Вспомнив сердитые взгляды, какими награждала ее Насена, Франческа не ждала ничего хорошего от ее посещения.

Тем более удивилась она, когда не увидела на лице вошедшей никакого враждебного выражения. Напротив, Насена ласково и покровительственно улыбнулась пленнице. Действительно, ревности Насены как не бывало, когда она увидела свою соперницу такой беспомощной, такой жалкой. Мысль, что она избавится от нее навсегда, тоже радовала ее.

— Хочешь быть свободной? — прямо спросила она, и в голосе ее прозвучало желание освободить пленницу.

— Зачем ты спрашиваешь? — недоверчиво взглянула на нее Франческа.

— Потому что Насена может дать тебе свободу, если ты хочешь.

— Хочу ли? — воскликнула девушка. — Ты смеешься надо мной! Конечно, хочу. Но как ты освободишь меня?

— Насена возвратит тебя твоим бледнолицым.

— Они далеко отсюда. Разве ты отвезешь меня к ним?

— Нет. Но ты ошибаешься. Твои друзья близко. Они ждут тебя.

На мгновение глаза пленницы засветились давно потухшим огоньком надежды. Но недоверие снова овладело ею.

— О ком ты говоришь, Насена? — спросила она.

— О твоем брате, бледнолицем юноше, о твоем двоюродным брате и гаучо, который привел их сюда. Все трое ждут тебя недалеко от города, по ту сторону холма. Насена говорила с ними и обещала привести тебя. Белая сестра! — сказала она тоном, который не позволял усомниться в ее искренности. — Не будь так недоверчива. Насена сдержит свое слово. Она отдаст тебя твоему брату и другу, который ждет тебя с таким нетерпением.

Пленница удивленно взглянула на свою освободительницу. Неужели Насена угадала ее тайну? Каким образом?.. Ведь не выдал же ее Киприано, с которым она виделась и говорила? Франческа забыла, что индианка несколько лет жила недалеко от них и со свойственной ее расе проницательностью, хотя она и не бывала у них в доме, угадала, что между Франческой и ее кузеном существует чувство нежнее братского.

Между тем Насена стала торопить ее, снова напоминая о дорогом человеке, который ждет.

Франческа не заставила себя долго уговаривать.

— Я верю тебе, Насена, — сказала она. — Ты назвала меня своей белой сестрой. Я готова следовать за тобой всюду.

Франческа протянула Насене руку. Индианка взяла ее и уже хотела выйти за дверь, как вдруг вспомнила о стражнике. Лицо ее омрачилось. Ей пришла в голову мысль, что он помешает им бежать.

Франческа поняла ее колебания. Зная, что тюремщик может слышать их, они стали шепотом советоваться.

Насена, как более опытная, решила выйти не скрываясь, как бы с согласия Шеботы. Если он остановит их, они постараются бежать. За дверью слышались тяжелое дыхание невольника — он страдал астмой — и его шаги. Медлить было невозможно.

Держа друг дружку за руки, девушки перешагнули порог.

— Я забыла сказать тебе, — сказала Насена стражу, — что увожу ее. Шебота велела привести к ней бледнолицую пленницу.

— Ты не смеешь сделать это! — сердито закричал невольник. — Шебота убьет меня, если узнает, что я отпустил пленницу.

— Но сама Шебота приказала мне.

— Я ничего не знаю об этом.

— Ты забыл, что я тебе дала?

Насена указала на страшные четки, которые он взял от нее как залог.

— Не забыл, — сказал невольник, встряхнув ожерелье так, что зубы застучали. — Но я не могу отпустить с тобой бледнолицую девушку. Это может стоить мне жизни.

— Зачем тебе жизнь в неволе? — вдруг спросила Франческа на его родном языке.

Невольник вздрогнул, удивленно взглянул на молодую девушку и потер глаза, как будто проснулся от долгого сна.

— Что ты говоришь? — воскликнул он. — Свобода! Свобода!.. Я давно лишен ее… Я раб Шеботы… Я никогда не буду свободен.

— Можешь, если хочешь, сейчас же быть свободным.

— Хочу ли? Ты шутишь? Только покажи мне дорогу и пусть Шебота…

— Шебота тебе ничего не сделает. Слушай меня. — Франческа говорила медленно. — Мы с тобой одного племени, одной расы. За мной приехали друзья. Они близко. У тебя тоже должны быть друзья, там, на родине. Отчего бы тебе не вернуться к ним?

— Отчего бы не вернуться? — повторил он. — Если ты возьмешь меня с собой, я пойду.

— Я охотно возьму тебя с собой. Бежим скорее!

С этими словами Франческа взяла за руку своего недавнего тюремщика.

Удивленная таким внезапным проявлением ума у человека, которого все давно считали помешанным, Насена молча пошла вперед. Пленники последовали за ней, попросив ее указывать им путь.

LV. Неудачное падение

Когда Насена отправилась в город, гаучо и его товарищи стали готовиться в обратный путь. Они решили спуститься с холма по тропинке. Уходя, Насена обещала привести пленницу к подошве холма. На этом оканчивалась ее миссия, дальше они должны были действовать сами.

Местом встречи назначено было начало тропинки у хлопчатника. Насена хорошо знала это дерево. В детстве она играла под ним, позже отдыхала в его тени. Тропинка эта была кратчайшим путем к холму. Боялись друзья лишь одного — что Насена не приведет с собой Франческу. Только Людвиг не сомневался.

Странное дело, к его радости по поводу освобождения сестры примешивалась нотка грусти. Он знал, что Насена помогает им не из чувства дружбы. Ее заставляет действовать ревность. Она освобождает пленницу, чтобы досадить Агуаре. Но Людвиг никому не сказал о своих подозрениях. Разговаривать, впрочем, было и некогда. После ухода Насены Гаспар подал сигнал к отъезду и они засуетились около лошадей.

— Незачем нам оставаться в этом грустном месте, — сказал Гаспар, седлая коня. — Если краснокожая красавица обманет нас, мы попадемся здесь, как в западне. Нас окружат и отрежут нам отступление. Чем раньше мы выберемся отсюда, тем лучше. На равнине мы по крайней мере можем ускакать от преследователей. Скорее прочь отсюда! Досадно только, что нам придется тащить с собой Шеботу, хотя, конечно, она не тяжелая. Это просто мешок с костями.

— Неужели ты хочешь взять ее с собой, Гаспар? — удивлялся Киприано.

— А как же иначе? Если мы отпустим ее, за нами тотчас пошлют погоню. Если оставим привязанной к столбу, завтра утром в городе станут ее искать и, не доискавшись, придут сюда. А место здесь самое подходящее для старой ведьмы.

— Нельзя ли отвести ее в лес и там привязать к дереву? — спросил Киприано. — В частом кустарнике ее никто не увидит. А если замотать ей голову, как сейчас, она не сможет и кричать.

— Все это ни к чему! — отвечал Гаспар. — Как мы ее не спрячем, ее найдут. Эти краснокожие, как змеи, проползут сквозь какие угодно тернии. Кроме того, у них, как вам это самим очень хорошо известно, есть собаки с великолепным, как у гончих, чутьем. Они за полмили почуют старуху и приведут своих хозяев туда, где она спрятана.

— Да, при таких условиях, конечно, они найдут ее, — сказал Киприано.

— А если не найдут, подумайте, как это будет ужасно! — заметил Людвиг.

— Отчего ужасно? — удивился Киприано. — Тем лучше для нас, если не найдут.

— Но для нее-то каково! Привязанная к дереву Шебота должна будет умереть от голода и жажды. Как ни отвратительна колдунья, мы сами будем на лучше ее, если поступим с ней так жестоко.

— Да, сеньор Людвиг, — согласился с ним для вида гаучо, — может быть, вы и правы. Но не о чем спорить. Мы не можем привязать Шеботу к дереву и оставить ее уже потому, что тогда нам самим грозит подобная участь: нас прикрутят к дереву, как пук хворосту, и поджарят на медленном огне. Есть еще один способ избавиться от Шеботы, не увозя ее с собой.

— Какой? — спросил Киприано, видя, что гаучо не решается высказаться.

— Пристукнуть ее хорошенько или прирезать. Не дурно было бы также повесить эту негодяйку. Тогда индейцы найдут ее, но она не расскажет им, в какую сторону мы ускакали. Вижу, что сеньору Людвигу не нравится мой способ.

— Что угодно, только не это! — с ужасом воскликнул юноша.

— Тогда не остается никакого другого выхода, как взять ее с собой. Я согласен быть галантным и посажу ее на свое седло. Если вам надоест тащить ее с собой, можете бросить ее электрическим угрям, когда мы будем переправляться через реку. Пусть себе позабавятся ее косточками.

В другое время слова Гаспара, может быть, вызвали бы смех, но теперь юношам было не до веселья. Людвиг только улыбнулся, а Киприано слушал гаучо недовольно, так как думал о Франческе и ему было не до плоских шуток.

— Тащи ее скорее сюда, Гаспар! — сказал он нетерпеливо. — Намнадо спешить.

Шутки не мешали, однако, Гаспару справляться с делом. Оседлав лошадей, он пошел за Шеботой и приволок старую колдунью, фигура которой походила на тюк тряпья.

Водрузив ее на седло и приказав сидеть смирно, он сел сзади нее. Не рассчитывая везти старуху всю дорогу, Гаспар не привязал ее к седлу. Это было крайне неосмотрительно. Когда всадники стали спускаться по крутой тропинке с холма, стук подков разбудил спавших в густой листве обезьян, и они жалобно завыли. Лошади испугались непривычного крика и понесли. Больше всех испугалась лошадь Гаспара. Она взвилась на дыбы, потеряла равновесие и упала.

Когда несколько оглушенный падением Гаспар встал, он убедился, что дальше поедет один. Колдунья исчезла.

LVI. Гнев женщины

Ничего удивительного в исчезновении Шеботы не было. Как только старуха ощутила под ногами почву и почувствовала, что Гаспар не держит ее, она тотчас же на четвереньках поползла в кустарник. Как затравленный собаками барсук, скрылась она в тернистых кустарниках, куда не решилась бы залезть даже собака.

Каждая тропинка склона холма была хорошо знакома Шеботе. Добравшись до ближайшей из них, она выпрямилась и, осмотревшись, быстро, как молодая, зашагала обратно по направлению кладбища. Тот, кто видел ее сгорбленную фигуру раньше, не узнал бы ее. Два сильных человеческих инстинкта руководили Шеботой: месть и алчность. Вместе со страшным ожерельем из зубов Гаспар снял с шеи Шеботы и драгоценное украшение Насены, которое хотел возвратить девушке, когда она приведет к ним Франческу.

Гнев душил Шеботу при мысли, что ее адские замыслы не удались. Несмотря на одышку, колдунья быстро взбиралась на холм, пока не достигла вершины. Там она, как человек, которому знакома каждая могила, стала пробираться по кладбищу.

Она не боялась погони, потому что знала, что ее враги ни за что не вернутся. Их разговор с Насеной она не слышала, но догадалась об их планах. Она узнала гаучо и его спутников и понимала, что они явились сюда не иначе, как с целью освободить пленницу, которую ей поручено охранять. Из того, что пришельцы освободили Насену и отпустили ее в толдерию, Шебота заключила, что девушка согласилась помочь увести невольницу. Но это не удастся ей. Шебота помешает. И колдунья во весь дух побежала к деревне.

Крик удивления вырвался у нее, когда она, войдя в хижину, не нашла своего раба. Она окликнула его; ответа не последовало. Восковая свеча догорала, слабо освещая атрибуты колдовства, но в комнате никого не было.

Шебота вышла из хижины и вгляделась в окружающий мрак. Если бы кто-нибудь видел ее глаза, сверкающие, как угли! Вся она пылала жаждой мести. Окликнув еще раз своего раба и не получив ответа, колдунья поняла, что он тоже обманул ее, если только не обманули его самого. Тогда она направилась к шатру Агуары.

Ночь стояла теплая. Дверь была открыта настежь. Шебота прислушалась: кто-то ровно дышал. Агуара спал.

— Проснись, сын Нарагуаны! — позвала она.

— Что случилось, Шебота? — недовольно спросил он, проснувшись.

— Вставай скорее! Твои враги близко. В самом племени твоем завелась измена. Нас с тобой обманули.

— Кто обманул? — удивился Агуара. — О каких врагах говоришь ты? Кто эти изменники?

— Узнаешь все. Пока достаточно сказать, что твоя бледнолицая пленница убежала.

— Убежала! — воскликнул вождь, вскакивая со своего ложа. — Ты правду говоришь, Шебота?

— Пойди в мою хижину, сам увидишь.

— Незачем. Я тебе верю. Но скажи, как, когда и куда она могла убежать? Говори скорее!

Шебота рассказала, как они встретились с Насеной на холме и как, по ее мнению, произошли последующие события. Она высказала и предположение, что сестра Каолина помогла пленнице бежать, а раб Шеботы тоже бежал. Словом, клетка пуста. Птичка вылетела.

Шебота знала, в какую сторону скрылись беглецы. Пока она ехала с Гаспаром, он, не остерегаясь, говорил с товарищами о назначенном месте встречи. Несмотря на обмотанное вокруг головы пончо, Шебота услышала слово «хлопчатник».

Агуара знал хлопчатник не хуже Насены. Мальчиком он резвился под этим деревом, взбирался на его сучья.

Теперь он забыл невинные детские забавы. Вне себя от гнева, полуодетый, выбежал вождь из шатра и потребовал, чтобы ему подали коня.

Между тем колдунья разбудила других индейцев. Те, по приказанию вождя, побежали за лошадьми и приготовились в погоню.

Агуара первый вскочил на коня и, не дожидаясь других, помчался по тропинке, ведущей у подножия холма к хлопчатнику.

LVII. Опять в плену

Отчаяние Гаспара, заметившего исчезновение Шеботы, не поддается описанию. Ни сам он, ни лошадь не получили ушибов от падения, но это мало радовало его. Из уст его вырвался целый поток проклятий.

Проклятия, которыми он напутствовал колдунью, мало помогли — Шебота бесследно скрылась в частом кустарнике. Гаспар, однако, быстро опомнился и от слов перешел к делу. Надо было думать, как спастись от погони, которую наверняка вышлет за ними Шебота.

— Тысяча чертей! — выругался он еще раз, садясь в седло. — Кто бы подумал, что бабушка такая шустрая! Но это вовсе не смешно. Казалось, все так хорошо устроилось, а тут вот эта неудача! Нечего, однако, ротозейничать! Может быть, еще не все пропало. Надо поскорее ехать к хлопчатнику.

С этими словами он поскакал дальше. Людвиг и Киприано следовали за ним.

Обстоятельства очень изменились с тех пор, как друзья условились с Насеной относительно места встречи, и Гаспар решил не ждать девушку у дерева, а выехать ей навстречу по дороге, ведущей у подножия холма к городу. Разойтись они никак не могут. Плотно выбитая рогатым скотом и лошадьми дорожка видна и ночью. Чем скорее они встретят беглянку, тем легче им будет уехать от преследователей.

Если бы ночь была лунная, человек, стоящий на вершине, мог бы видеть на огибающей подошву холма тропинке две направляющиеся навстречу друг другу группы. В одной он узнал бы Гаспара и двух друзей, в другой — Насену, Франческу и раба Шеботы. Девушки шли впереди. Невольник отстал от них шагов на тридцать. Насена знала дорогу и потому вела Франческу за руку. Им осталось идти каких-нибудь полмили, и они встретили бы своих спасителей, если бы не помешало неожиданное обстоятельство. Они были уже совсем близко, могли слышать голоса, но не видели друг друга в темноте. Всадники ехали молча, боясь, чтобы топот лошадей не выдал их.

Между тем в тишине ночи вдали раздался топот других лошадей. Насена первая услышала его. Она остановилась и прислушалась. Звук становился все яснее; это погоня. Конечно, их преследует Агуара.

Когда они бежали из хижины Шеботы, всюду было темно, все спали. Кто мог разбудить вождя и сказать ему о бегстве пленницы? Насена недоумевала.

Сестра Каолина была уверена, что Шебота в плену у сурового гаучо. Вот почему она еще сомневалась, что это за ними выслана погоня и что их преследует Агуара.

А между тем это он. Другие всадники отстали от него. Он мчался дальше, не ожидая их. Ему хотелось догнать беглянку прежде, чем она дойдет до места встречи, где ее ожидают друзья и защитники.

Агуара не ошибся в расчетах. Вот он догнал раба Шеботы.

— Где твоя пленница? — закричал вождь.

Узнав его, невольник испугался и не ответил. Агуара не стал ждать ответа. Он услышал испуганные женские голоса. Ударив изо всей силы помешанного, вождь помчался дальше.

Теперь Насена была уверена, что за ними погоня, и знала, кто их преследует. Она узнала голос Агуары, когда он говорил с невольником. Она слышала также глухой удар, раскроивший череп несчастному. Топот копыт все приближался. Насена все еще продолжала держать свою спутницу за руку и не знала, как ей поступить. Не лучше ли пустить Франческу бежать одну, самой же задержать Агуару?

Но было уже поздно. Агуара настиг их. Соскочив с коня, он схватил обеих девушек за руки. С проклятием сжал он кулак и ударил Насену так, что она со стоном упала на землю. Прежде, чем она успела встать, Агуара снова вскочил на коня и, сжимая в своих объятиях пленницу, поскакал обратно в город.

LVIII. С Богом!

Друзья услышали крики девушек. И до Агуары донеслись мужские голоса и топот лошадей. Заслышав их, Франческа закричала:

— Людвиг, Киприано, Гаспар, спасите!

Ее крик был услышан. Всадники мчались, как безумные. Но темнота и незнание местности мешали им и помогали Агуаре. Если бы Франческа не продолжала кричать, они давно отказались бы от преследования.

Ни за что не догнали бы они Агуару, если бы сама Немезида не помогла им, наказав вождя. Когда он приблизился к месту, где нанес жестокий удар рабу Шеботы, лошадь его испуганно захрапела и метнулась в сторону, в кусты. Прежде чем Агуара успел выбраться из кустов, чья-то сильная рука схватила лошадь за голову и зажала ей ноздри. Другая могучая рука стиснула горло самому Агуаре. Это Гаспар остановил лошадь, а Киприано сдавил шею всаднику.

Вождю това угрожала смерть или плен. Вместо того чтобы храбро лицом к лицу встретить опасность, ловкий индеец выпустил из рук свою жертву, а сам соскользнул на землю и, как змея, пополз в кусты. Оставил он также и своего коня.

Франческа упала сначала в объятия брата, потом ее нежно и крепко обнял Киприано. Гаспар напомнил им, однако, что теперь некогда и рано еще поздравлять друг друга, что надо скорее бежать.

— Кажется, счастье снова улыбнулось нам, — сказал он. — Вот нам судьба послала славную лошадку, так что никому из нас не придется ехать вдвоем в седле, не говоря уже о том, что с нами не будет старой ведьмы. Едем скорее! Время не терпит!

Франческу посадили на лошадь вождя. Все остальные сели на собственных лошадей. Они не вернулись к хлопчатнику, а оставив тропинку, поскакали прямо через равнину.

Им очень хотелось подойти к убитому или раненому Агуарой невольнику, но Гаспар сказал, что задерживаться так долго опасно. Полупомешанный и к тому же опасно раненный человек мог только помешать им бежать от погони.

Людвигу и его сестре хотелось повидать еще раз и Насену, но гаучо отговорил их. Как бы для того, чтобы успокоить их, Насена сама подала голос.

— Поезжайте с Богом! — напутствовала она на довольно чистом кастильском наречии.

Гаучо приподнялся в стременах и ответил ей на приветствие. Затем Гаспар пришпорил коня и поскакал впереди, остальные последовали за ним.

LIX. Враги или друзья?

Проблеск радости еще раз мелькнул в когда-то счастливом доме Гальбергера, в котором уже давно поселилось горе. Поездка Людвига, Киприано и Гаспара удалась. Они привезли домой Франческу целой и невредимой. Радуясь встрече с любимыми детьми, которых она считала безвозвратно погибшими, несчастная вдова на мгновение, казалось, забыла о своей ужасной потере. Конечно, такое забвение не могло быть продолжительным. Вся горечь недавней утраты снова овладела ее мыслями.

Подробный рассказ Франчески об убийстве отца и догадки Гаспара относительно дальнейших планов злодеев озаботили вдову. Драма не окончилась. Опасность грозила бедной девушке и ее близким в будущем.

Теперь вдова знала, чья рука нанесла ей тяжелый удар, кто совершил убийство и кто замыслил его. Предположения гаучо оправдались. Франческа узнала Вальдеса.

Не такой был человек диктатор Парагвая, чтобы оставить свои злые замыслы не доведенными до конца. Он или сам поспешит в дом Гальбергера, или пошлет туда подкупленных убийц. Каждый час, каждую минуту можно было ждать их нападения с востока, тогда как с запада мог явиться Агуара со своими индейцами.

Все это отравило радость свидания. Беглецы приехали домой, но и здесь они не чувствовали себя в безопасности.

Напротив, оставаться здесь было опаснее, чем где бы то ни было. Куда бежать дальше, они не знали. Во всем Чако не было уголка, где бы они могли скрыться от преследования.

От Священного города това беглецы скакали три дня, не зная отдыха ни днем, ни ночью, мчась во весь опор. Но как ни скоро ехали они, они знали, что Агуара недалеко. И вот, пробыв дома не более часа, они стали собираться в дальнейший путь. Верные слуги, индейцы из племени гуано, оседлали им других лошадей и мулов. Но куда ехать? Вот вопрос. Никогда еще перед гаучо не возникала такая неразрешимая задача.

Чтобы хорошенько обдумать положение, Гаспар ушел подальше от домашней суматохи, в степь. Тут возвышался небольшой холм. С вершины его он стал смотреть на юг. С востока ли придут враги, с юга ли, все равно они должны подойти со стороны Пилькомайо. Не в первый раз стоял Гаспар на этой вершине и наблюдал. С тех пор как они вернулись домой, он через каждые десять минут прибегал сюда. Но до сих пор он не видел ничего угрожающего. В зеленой степи не появилось ни одного человека. Был полдень. Лучи жгучего тропического солнца падали прямо. Птицы и четвероногие животные спрятались в свои гнезда и норы. Над знойной степью парили только ястребы — символы скорее смерти, чем жизни. Они как бы предвещали несчастье. Если бы Гаспар мог видеть то, что видно было птицам с высоты их полета, он испугался бы еще больше. По степи по направлению к усадьбе неслись на расстоянии мили одна от другой три группы всадников. Ехали они разными дорогами и с разных сторон. Одна поднималась вверх по течению Пилькомайо, другая ехала вниз по течению той же реки, третья удалялась от берега в степь. Первая группа состояла из скачущих попарно всадников. Одежда, оружие, посадка изобличали в них солдат. Это были парагвайские квартелеры, с Руфино Вальдесом во главе. Он был еще очень бледен, рука у него была на перевязи, но он ехал по поручению парагвайского диктатора в дом Гальбергера, чтобы довершить его разорение. Не случись с Вальдесом несчастья в вискачере, не сломай его лошадь ногу, друзья застали бы уже дом пустым. Вернувшаяся из плена дочь не увидела бы матери.

Вторая группа всадников состояла из индейцев това, под предводительством Агуары. Это были молодые люди, друзья и сторонники юного вождя. Их насчитывалось около сотни и вооружены они были длинными копьями и болами. Созванные наспех, они ринулись в погоню за беглецами, но все-таки опоздали. Пленница и ее друзья успели достичь усадьбы несколько раньше. Агуара торопил их. Разгневанный дикарь решил не только захватить пленницу, но убить ее брата, Киприано и всех, кто помогал ей бежать.

Третья группа состояла также из всадников того же племени. Только это были не юноши, а взрослые индейцы. Предводительствовал ими, однако, молодой человек, брат Насены, Каолин. Рядом с ним ехала и сама красавица Насена. Этот отряд поскакал на защиту бледнолицей пленницы в погоню за Агуарой. Лишь только Агуара выехал со своими сторонниками, вопреки общественному мнению и советам старейшин племени в народе вспыхнул бунт. Спешно было созвано народное собрание, которое низложило Агуару и провозгласило вождем Каолина. Нечего и говорить, что все это случилось благодаря Насене. Она подговорила брата поднять восстание. После того, как Агуара ударил ее, любовь к нему умерла в ее сердце и превратилась в ненависть и жажду мести. Между тем Агуара не подозревал, что его преследуют и что на его место избрали другого вождя.

Каолин со своими сторонниками был ближе к дому Гальбергера, чем Агуара. Они проехали кратчайшим путем через степь, опередили Агуару и рассчитывали встретить его у самого дома.

Гаспар заметил их первый. Он меньше всего ожидал нападения с той стороны, откуда они показались.

— Боже правый, мы погибли! — воскликнул он, завидев их. — Бежать поздно.

На его возглас прибежали Людвиг и Киприано. Все трое с ужасом смотрели на приближающийся отряд индейцев. Об отступлении нечего было и думать. Никакая попытка к бегству не могла удаться. Сопротивление было тоже бесполезно — это значило бы лишь ускорить свою гибель. И вот они стояли и молча ждали врага — ведь кто же это мог быть, как не мстители за недавнее поражение своего вождя?

Какова же была их радость, когда они увидели, что во главе отряда скачет не Агуара, а Каолин, а с ним рядом его сестра Насена! Эта девушка пожелала им счастливого пути, когда они спасались бегством. Не могла же она теперь быть заодно с их недругами?

Скоро они убедились, что Насена привела на помощь союзников и защитников.

LX. Возмездие

Недолго оставался Каолин в доме Гальбергеров. Юный вождь отличался решительностью и энергией. Сказав, зачем он приехал, он поспешно выступил со своими воинами в степь по направлению старой деревни това, откуда должен был приехать его соперник, а также и другой враг, о котором рассказал ему Гаспар.

Гаучо отправился вместе с индейцами. Людвиг и Киприано хотели тоже ехать, но Гаспар настоял, чтобы они остались дома защищать хозяйку и ее дочь.

Каолин помчался со своей доблестной дружиной в степь. Сестра сопровождала его. Ей тоже советовали остаться, но она отказалась. Она не могла найти себе покоя, пока не отомстит оскорбившему ее изменнику Агуаре.

Ее брат и все воины тоже жаждали встречи с врагом. Ярость их не была так сильна, когда они приехали в усадьбу, но здесь они узнали о возможности нападения другого, более ненавистного врага, и сердца дикарей вскипели гневом. К тому же у Каолина были личные счеты с Вальдесом. Он и его сторонники не признавали навязанного им Агуарой мира с парагвайцами и рвались в бой с парагвайскими квартелерами.

Хотя гаучо и ехал впереди отряда индейцев, он не был их проводником. Това знали местность лучше его, не раз охотились они в этой степи за страусами и изъездили ее вдоль и поперек.

Направляясь по дороге к старой деревне, Каолин не намеревался, однако, доехать до нее. В долине Пилькомайо есть прибрежный утес, с вершины которого видно далеко вверх и вниз по течению реки. Глубокая лощина прорезает скалу.

Подъехав к скале, Каолин и Гаспар спешились и стали подниматься на вершину. Отсюда они увидели то, что ожидали. С обеих сторон по берегу приближались вооруженные люди: отряд Агуары и отряд солдат. Последних легко было распознать по блеску их копий и ружейных штыков. Оба отряда были на равном расстоянии от покинутой деревни това. Вот они въехали в город, встретились. Каолин видел, как они остановились и вступили, по-видимому, в переговоры. Взаимное недоверие, однако, быстро исчезло. Во главе обоих отрядов стояли мошенники, которые тотчас же узнали друг друга, пошли навстречу и пожали друг другу руку. Стали здороваться и их подчиненные.

После этих проявлений дружбы всадники спешились, как будто намереваясь расположиться лагерем. Уже собиравшийся идти устраивать в овраге засаду, Каолин остался на холме, чтобы наблюдать дальше.

Между тем солнце село. Долина Пилькомайо утонула в красноватых сумерках. Поднявшийся от реки туман окутал деревню. Однако перед наступлением ночи Гаспару и Каолину удалось еще разглядеть, как квартелеры с высоко поднятыми копьями и развевающимися на шлемах перьями стали попарно выезжать из деревни. Было еще настолько светло, что можно было различить и двух всадников, ехавших впереди. Они отличались друг от друга одеждой. На одном красовалась расшитая перьями мантия: это был Агуара, Каолин узнал его; в другом гаучо признал своего злейшего врага — Руфино Вальдеса.

Гаспар Мендес сгорал от нетерпения избавиться навсегда от своего врага, а Каолин жаждал смерти человека, оскорбившего его сестру. Поэтому они не остались ни минуты больше на вершине утеса, а поспешили к сопровождавшим их храбрецам. Каолин велел своим людям засесть в самом узком месте оврага, а сам встал на выступе, так что мог достать своим длинным копьем обе стороны ущелья.

Скоро наступил момент возмездия за обиду, нанесенную сестре. Сама Насена была тому свидетельницей. Со сжатыми губами и суровым выражением лица она стояла тут же, как бы ожидая печального и тяжелого зрелища. Ей не было жалко Агуару. Удар, который он нанес ей, превратил ее любовь в ненависть. Она не только не останавливала брата, но своим молчанием поощряла его к мести.

Едва успели устроить засаду, как послышался топот лошадей и всадники обогнули угол утеса. Первыми ехали молодой вождь Агуара и Вальдес, увидев которого Гаспар вспомнил все зло, что тот ему причинил, вспомнил убийство любимого им Гальбергера и едва удержался, чтобы не выскочить и не начать схватку; но Каолин остановил его. Он сам взмахнул копьем. Агуара с криком упал сраженный. Другим взмахом копья Каолин уложил на месте и Вальдеса.

Ехавшие сзади солдаты остановились. Вдруг над головами их прозвучал дикий военный крик племени това, и с утеса дождем посыпались болы — это ужасное оружие, разбивающее черепа.

Квартелеры не выдержали и, повернув лошадей, поскакали обратно. Они были уверены, что това предательски завели их в засаду и, оставив в темном ущелье человек двенадцать убитыми и ранеными, миновали индейскую деревню и поскакали вниз по течению реки по направлению Парагвая.

Что же касается дружины убитого Агуары, то, видя, что вождь убит, она и не подумала мстить за него и сражаться со своими единоплеменниками. Узнав о тайных замыслах Агуары и о его соглашении с Вальдесом, индейцы решили, что оба негодяя понесли заслуженное наказание.

LXI. Заключение

Пробыв два дня в своей старой резиденции, оба отряда индейцев вернулись в Священный город това. С ними вместе поехала сеньора Гальбергер с детьми и верными слугами. Само собой разумеется, что с ними был и Гаспар Мендес. Поехали они не в качестве пленников, а как почетные гости. Това взяли их под свое покровительство. Защита была нужна им, конечно, больше, чем когда бы то ни было, потому что едва ли можно было ожидать, что парагвайский диктатор оставит их в покое, и они не могли считать себя в безопасности в своем домике среди степи.

Зато в Священном городе ничто не угрожало им. Их приняли так радушно, как сделал бы это сам Нарагуана, ведь спасший их от гибели Каолин был теперь вождем това.

Впрочем, они недолго пользовались его гостеприимством. Скоро после прибытия в Священный город они узнали, что умер тот, кто причинил им столько страданий. Хосе Франсия, который наводил ужас не только на живущих в Парагвае, но и за пределами его, предстал перед Судьей злых и добрых. Странное дело, его не переставали бояться и после смерти. Забитые и запуганные подданные еще долго говорили о нем со страхом, только называли его не Supremo, а Defunto [6] .

Госпожа Гальбергер могла теперь спокойно возвращаться на родину, но Гаспар отговорил ее, опасаясь, чтобы ее не обвинили в том, в чем она была неповинной — в убийстве Вальдеса. Он советовал ей поселиться в Аргентинской Республике, стране свободы, стране, где исповедовали католичество и где жили гаучо. Она послушала его совета, и семья поехала через степь, через большие реки в Аргентину. Сам Каолин сопровождал их с отрядом храбрецов. Насена тоже поехала провожать их.

Проводив гостей за пределы Росарио через реку Рио-Саладо, индейцы простились с ними, но сестра Каолина, Насена не вернулась с братом в Священный город. Она осталась с тем, кто стал ей дороже брата, с другом детства Каолина, Людвигом, который вытеснил из сердца девушки былую страсть и покорил ее.

Мы могли бы продолжать свою повесть дальше и вместо прошлых страданий и бедствий описать мирное счастье наших друзей. Читателю, может быть, небезынтересно узнать, что стало с его старыми знакомыми через десять лет после их переселения в Аргентину. На пути от Росарио к недавно основанным немецким колониям на реке Рио-Саладо, вблизи старинной миссии Санта-Фе выстроена большая ферма — красивый жилой дом со службами и сараями для скота. Это дом вдовы Гальбергер. С ней вместе живут сын и племянник, сеньор Киприано, который женат на ее дочери. Сын вдовы, Людвиг, женат на красавице-индианке.

Живут они зажиточно и по всему видно, что богатство их нажито честным трудом. Семья живет дружно и также дружны между собой дети Людвига и Киприано.

Всем хозяйством, как когда-то на ферме на берегу Пилькомайо, по-прежнему заведует верный домоправитель гаучо Гаспар Мендес. 

Майн Рид Голубой Дик

I. Страшное наказание

— Под насос его! Живее! Вкатить негодяю двойную порцию! — закричал до крайности раздраженный восемнадцатилетний Блонт Блэкаддер, сын эсквайра Блэкаддера, владельца обширной хлопковой плантации в штате Миссисипи близ Виксбурга.

Человек, которому был адресован этот приказ, состоял старшим надсмотрщиком плантации, а тот, кого Блонт приказал подвергнуть одной из самых ужасных пыток, — молодым мулатом, его ровесником, таким же высоким, сильным и красивым, как он, только смуглее.

Дело происходило за несколько лет до отмены рабства в Америке. Мулат был одним из невольников Блэкаддера.

Чем же он заслужил такое наказание? Но прежде скажем несколько слов о самом наказании.

Любой скажет, что окатить кого-нибудь из насоса — не более чем шутка. Это действительно так, но при условии, что подобный «душ» продлится несколько секунд. Тогда, разумеется, в этом нет ничего страшного, но если беспрерывно лить человеку на голову струю воды продолжительное время, это превращается в невыносимую пытку, по сравнению с которой даже наказание палками и плетьми — простая забава.

Страдания, причиняемые беспрерывно льющейся на голову ледяной водой, просто нестерпимы. При этой пытке создается ощущение, что в мозг сразу вонзается множество раскаленных стрел, и несчастная жертва варварского издевательства как бы переживает тысячу смертей, одну за другой.

Судя по наказанию, можно было предположить, что Голубой Дик — так звали провинившегося — совершил очень серьезный проступок.

Поскольку надсмотрщик Снивели не знал, в чем повинен Голубой Дик, то решил осведомиться об этом у Блонта.

— Это мое дело, а вы обязаны исполнять приказ! — резко ответил Блонт.

— Это так, мастер, но…

— Пожалуйста, без рассуждений! Раз я нахожу нужным наказать этого бездельника, значит, он того вполне заслужил… Говорят вам, под насос его! Сейчас же!

— Не лучше ли подождать возвращения вашего отца, мастер? Мне кажется…

— Когда нет отца, его заменяю я. Надеюсь, вам это известно, мистер Снивели?

— О да, конечно, но…

— И чтобы я больше не слышал никаких «но»! Делайте то, что вам приказывают… Раз я говорю, что этот негодяй заслужил такое наказание, можете быть уверены, что это действительно так. Что же касается отца, то я всегда готов ответить перед ним за свои поступки, и вам об этом заботиться нечего.

Молодой плантатор так и не объяснил причины, по которой он подверг Голубого Дика такой страшной пытке. Это было похоже на месть…

Дело в том, что на плантации вместе с другими невольницами работала молодая красивая квартеронка, к которой Голубой Дик относился слишком уж нежно, не зная, что сын их господина, Блонт Блэкаддер, давно был в нее влюблен. Поэтому нетрудно представить, каковы будут последствия подобного соперничества.

Ухаживания Голубого Дика молодая красавица, носившая поэтическое имя Сильвия, отвергла. Но не к голосу сердца прислушивалась квартеронка. Она была слишком тщеславна. Ее ужаснула перспектива остаться вечной рабой, пусть даже с любимым и любящим мужем. Любовь же господина сулила если не полную свободу, то хотя бы возможность быть на плантации влиятельной особой и жить в свое удовольствие.

Голубой Дик предложил Сильвии стать его женой. Она в резкой форме отказала, хотя еще недавно весьма благосклонно принимала его робкие ухаживания. Пораженный в самое сердце и не зная причины отказа, мулат высказал красавице несколько горьких упреков. Сильвия пожаловалась на него Блонту, а тот накинулся на невольника с руганью и угрозами. Выведенный из терпения и тут только понявший, в чем дело, мулат в порыве гнева позволил по отношению к своему господину некоторую резкость в выражениях, чем сильно взбесил последнего.

Такова прелюдия сцены, с которой мы начинаем свой рассказ.

Мистер Снивели был человеком справедливым, насколько это допускала должность надсмотрщика, когда гораздо чаще приходится наказывать, чем вознаграждать. Гуманный и добрый, он часто спускал невольникам мелкие провинности, нередко даже заступался за них перед хозяевами, младший из которых, Блонт, был очень горяч и необуздан.

Но Снивели все-таки слишком дорожил своим местом и в серьезных случаях не решался пойти наперекор воле хозяев. К тому же он и сам верил, что управлять невольниками без наказаний невозможно. Да, хозяева иногда чересчур требовательны, но зачастую и невольники позволяли себе такие выходки, что очень трудно было с ними совладать, гораздо труднее, чем с домашними животными, к которым в те печальные времена приравнивались рабы.

Кроме того, Снивели недолюбливал Голубого Дика, считая его субъектом ленивым и мятежным, способным дурно влиять на других рабов.

Получив заверение Блонта, что тот лично ответит перед отцом за свое распоряжение подвергнуть Голубого Дика истязанию, надсмотрщик не считал более себя вправе отказываться от исполнения воли молодого господина.

Все это происходило на открытом дворе, который находился позади основных зданий.

Посреди двора стоял насос, в корпусе из почерневшего от времени дуба; стержень этого насоса был так велик и массивен, что только самый сильный человек мог поднимать и опускать его несколько минут подряд.

Вода, поднимаемая насосом, падала с высоты пяти футов в большое деревянное корыто, из которого поили лошадей и прочих домашних животных.

Корыто это всегда наполовину заполнялось водой. А поскольку в долине Миссисипи царит палящий зной, вид примитивного бассейна должен был радовать обитателей плантации. Но невольники мистера Блэкаддера смотрели на это приспособление с тем ужасом, с каким осужденный на смерть глядит на эшафот.

Более половины несчастных в разное время побывали под насосом, струи воды из которого в течение долгих минут, казавшихся вечностью, впивались в их черепа подобно железным гарпунам.

Этот вид наказания стал применяться на плантации Блэкаддеров особенно часто с тех пор, как там начал распоряжаться Блонт.

…Мистер Снивели подозвал к себе нескольких крепких негров и передал им приказ молодого господина. Те выказали полнейшую готовность выполнить требуемую экзекуцию, так как дело шло о Голубом Дике.

Молодой мулат не пользовался симпатией у обитателей плантации. Негры смотрели на него косо, считая, что он добивается власти над ними. А все оттого, что кожа у парня была светлой, а сам он казался гордецом, поскольку близко с неграми не сходился и относился к ним с высокомерным презрением.

Сам Голубой Дик подвергался этому наказанию впервые, но нередко подводил под него товарищей, обвиняя их в непокорности, хотя сам чаще других бывал виноват в непослушании. Правда, старый Блэкаддер многое прощал ему, что способствовало заносчивости мулата.

Это предпочтение, отдаваемое Голубому Дику, такому же невольнику, как они, очень возмущало негров.

Не скрывая радости по поводу того, что наконец-то гордец будет поставлен на одну доску с ними, рабы, которым Снивели приказал вести мулата, подошли к нему.

Двое подхватили Голубого Дика за плечи, двое — за ноги и понесли к насосу. Они положили парня в корыто и так крепко привязали к железным перекладинам, что тот не мог даже шевельнуться.

Голова Голубого Дика оказалась как раз под отверстием насоса. И, конечно, рабы постарались, чтобы он не мог ее никуда повернуть; при малейшем движении мулата задушили бы сжимавшие шею ремни.

— Хорошо! — крикнул молодой Блэкаддер. — Теперь можете оставить его. — И, обратившись к огромному негру, ожидавшему его приказа у стержня насоса, добавил:

— Валяй, Бланко! Выдай ему двойную порцию! Не жалей воды!

Бланко, похожий скорее на хищного зверя, чем на человека, несколько раз уже подвергался наказанию под насосом. Оскалив зубы в злорадной усмешке и зная, что сейчас придется вытерпеть ненавистному мулату, он поспешил привести насос в действие.

Вода полилась сильной широкой струей на череп мулата, прямо на темя, что было особенно мучительно… А в это время негры, покатываясь от хохота, изощрялись в злых и грубых остротах.

Голубому Дику было не столько больно от насмешек и самого наказания, сколько от того, что он заметил среди зрителей Сильвию, очевидно, тоже наслаждавшуюся его позором и страданиями.

Слух о том, что мулат подвергнут наказанию, дошел до негров, и вскоре вокруг места экзекуции собралась большая толпа. Никто не жалел мулата; все хохотали и осыпали несчастного насмешками, со зверской жестокостью упиваясь его мучениями.

Наблюдали все это даже обитатели господского дома, среди которых особенно выделялась Клара Блэкаддер, сестра Блонта, девушка лет двадцати, очень миловидная, нежная и изящная.

Стоя на балконе, она глядела на пытки невольника с таким убийственным равнодушием, словно присутствовала на представлении какой-нибудь банальной комедии, сюжет которой ей давно известен.

А вот брат красавицы был далеко не бесстрастным: на лице молодого человека отразилась столь жестокая радость и злобное торжество, что посторонний наблюдатель ужаснулся бы, взглянув на него.

И в самом деле, страшно было смотреть на этого юношу и на ровесника-невольника, из которых первый торжествовал победу деспотизма, а второй терпел двойную пытку — физическую и моральную.

Тот же наблюдатель сразу подметил бы странное сходство двух молодых людей, несмотря на огромную разницу в их положении.

Если бы не смуглая кожа и курчавые волосы мулата, он мог бы показаться двойником Блонта Блэкаддера, до такой степени они были похожи.

Впрочем, в данную минуту это сходство не так бросалось в глаза: страшная пытка изменила лицо мулата до неузнаваемости.

Сквозь сильную струю воды, беспрерывным потоком падавшую на истязаемого, зрители ясно могли различить его неподвижный взгляд, устремленный на эту бездушную толпу, наслаждавшуюся его страданиями и позором, его посиневшие губы, особенно резко искривившиеся, когда он заметил в толпе Сильвию.

Голубой Дик собрал все свои силы и не только не просил о пощаде, но даже не издал ни единого звука, несмотря на то что испытываемые им страдания от бившей в темя воды были выше человеческих сил.

Лишь тело раба судорожно извивалось, и он рисковал быть задушенным накинутой на шею ременной петлей.

Наконец один из присутствовавших негров, не раз на самом себе испытавший то, чему подвергался теперь несчастный мулат, не выдержал и крикнул, что пора бы прекратить пытку. Остальные замахали на него руками, но Снивели воспользовался этим. Приказав Бланке остановиться, он спросил Блонта:

— Не довольно ли на этот раз, мастер?

— Нет еще, нет, черт вас возьми! — злобно закричал молодой человек, к счастью, не слышавший замечания негра, иначе он приказал бы и его положить под насос.

— Однако, мастер…

— Прошу вас не рассуждать! Я сказал, что он должен получить двойную порцию, следовательно, не может быть никаких возражений!

Среди рабов поднялся слабый ропот, который должен был напомнить молодому Блэкаддеру если не о самоуважении, то хоть о жалости. Но такая реакция еще больше вывела из себя молодого господина, и он прикрикнул на них:

— Молчать, дурачье! Разве вы забыли, что этот негодяй никогда не заступался за вас? Ну, да ладно, довольно на этот раз, — вдруг прибавил он, стараясь овладеть собой. — Но предупреждаю, что при первом же неповиновении, при малейшей строптивости я прикажу обливать его водой до тех пор, пока череп не продырявится, как сито!

Произнеся все это дрожащим от злобы и ненависти голосом, молодой человек повернулся на каблуках и, улыбнувшись Сильвии, прошел прямо на балкон к сестре.

Снивели приказал развязать несчастного мулата. Тот закрыл глаза, как только ушел его мучитель, и остался лежать неподвижно, что, впрочем, было неудивительно после перенесенной пытки.

Весь посиневший, еле дышащий, раб казался умирающим. Снивели приказал отнести его в ближайший сарай и осторожно положить там на солому.

Зрители разошлись. Каждый вернулся к своему делу. Подобные зрелища должны были всем служить уроком на будущее, поэтому негров на них всегда отпускали охотно.

Блонт Блэкаддер еще грозил мулату при первом удобном случае снова положить под насос. Но такой случай больше не представился. На третий день после описанного Голубой Дик исчез с плантации. Товарищи, носившие ему в сарай хлеб и воду, говорили, что он пролежал без движения двадцать четыре часа, не прикасаясь к еде и не произнося ни слова.

Мулат исчез бесследно. Через некоторое время после того, как о побеге стало известно, в углу двора нашли труп Сильвии. Маленькая головка красавицы-квартеронки была рассечена пополам. Возле трупа валялся острый топор, очевидно, орудие убийства.

Из всех обитателей плантации не было человека, который хотя бы на миг усомнился, что убийца — Голубой Дик. Все хорошо знали о привязанности молодого мулата к Сильвии, все видели, в каком отчаянии он был, узнав, что его соперник — молодой господин; ни для кого не оставалась тайной причина, побудившая Блонта Блэкаддера подвергнуть Голубого Дика такой страшной пытке.

Поэтому преступление мулата никого не удивило. Один из негров, особенно хорошо знавший его характер, при виде трупа Сильвии невольно воскликнул:

— Дай Бог, чтобы месть Дика на этом закончилась!

Самые тщательные поиски следов беглеца не привели ни к чему, несмотря на то что в поисках принимали деятельное участие все владельцы соседних плантаций и колоний. Даже ищейки, эти страшные, кровожадные собаки, которых плантаторы держат специально для охоты за беглыми невольниками, и те не могли напасть на след мулата. Это казалось особенно невероятным, слишком уж тонкое чутье у таких собак.

Голубой Дик как сквозь землю провалился…

II. Блэкаддеры

Нигде в Соединенных Штатах невольничество не было таким каторжным, как в области, которая тянется вдоль Миссисипи и для краткости называется просто «Берегом».

К востоку от горной цепи Аллегани, на землях, ранее других заселенных европейцами, невольничество не носило слишком жестоких форм, благодаря патриархальным нравам плантаторов и туземцев. То же самое можно сказать и относительно штатов Кентукки и Теннесси.

В некоторых областях Луизианы, где преобладали мягкосердечные и снисходительные креолы, невольникам также жилось хорошо.

Но в большей части штата, а также на обширных хлопковых и табачных плантациях Миссисипи дело обстояло совершенно иначе.

Большинство владельцев этих территорий жили на своих плантациях только пять-шесть месяцев в году. Остальное время за плантациями и неграми присматривал наемный управляющий или надсмотрщик. Пользуясь неограниченными правами, этот помощник хозяина по обыкновению чрезвычайно жестоко обращался с подчиненным ему «двуногим домашним скотом», как подобные люди презрительно называли невольников.

Следует заметить, что лишь немногие из плантаторов были уроженцами этих мест; чаще всего они оказывались выходцами даже не из Северных Штатов Америки, а из разных стран мира. Эти люди или вообще не имели связей с родиной, или же, промотав там свое состояние, явились в Новый Свет, чтобы нажиться за счет несчастных негров, каторжный труд которых оплачивался очень дешево и поэтому приносил огромную выгоду. Само собой разумеется, что, за редким исключением, это был народец самых дурных нравов, лишенный чести и совести.

Они, понятно, не могли смотреть на невольников иначе, как на живые машины или особый вид домашнего скота. Нисколько не заботясь о нравственных и материальных потребностях невольников, чаще всего совершенно их отрицая, они думали лишь о том, чтобы извлечь для себя максимальную выгоду.

Но не все плантаторы Миссисипи и юга были такими; среди них встречались и те, кто обращались со своими невольниками человечно и даже баловали их. Если же большая часть плантаторов и отличалась жестокостью, то вовсе не в силу природного бессердечия или злобы, а вследствие дурного воспитания и глубоко укоренившегося мнения, что с неграми необходимо обращаться как можно жестче; следует принять во внимание и сильно укоренившийся взгляд о превосходстве белой расы над остальными.

Может быть, и мы с вами, дорогой читатель, были бы не лучше, если бы находились на их месте, при данных условиях и обстоятельствах.

Но как бы там ни было, а факт остается фактом: среди плантаторов Миссисипи чрезвычайно мало людей просвещенных, благородных, с мягким, чутким сердцем.

Дурная слава о миссисипских плантациях распространилась так далеко, что часто стоило лишь пригрозить провинившемуся в чем-либо негру в Виргинии, Кентукки или Теннесси, что его продадут в Миссисипи, как он тотчас же становился шелковым и старался искупить свою вину.

В итоге само слово «Берег» стало устрашающим для всех негров.

Плантатор Блэкаддер был выходцем из штата Делавара. Поссорившись из-за чего-то с родными, он еще очень молодым человеком перебрался в штат Миссисипи, где ему удалось приобрести у одного индейского племени огромный участок земли. Черствый, алчный, наглый, он во многом способствовал дурной славе края, в котором начал свою деятельность.

Обогатился Блэкаддер очень быстро, а вот быть принятым в среду местной плантаторской аристократии ему никак не удавалось.

Убежденный, что настоящее благородство состоит в деспотизме по отношению к подчиненным, он отличался беспощадностью и жестокостью к тем несчастным, кого злая судьба вверила ему.

Впрочем, необходимо пояснить, что большинство невольников Блэкаддера оказалось в его власти лишь из-за своих дурных наклонностей, пороков и крупных недостатков, из-за чего они и были проданы в штат Миссисипи.

При покупке невольников Блэкаддер обращал основное внимание на их возраст, рост и мускульную силу, никогда не интересуясь характерами, душевными качествами и способностями. Был бы негр не старше средних лет, высокого роста, здоровый и сильный, а до остального Блэкаддеру не было никакого дела. Поэтому его «армия», как он иногда в шутку называл невольников, наводила ужас на соседние плантации, хотя и там невольники были далеко не образцовыми.

Блэкаддер смело мог похвалиться изумительными результатами деятельности своей «армии», которая была у него вымуштрована не хуже настоящих солдат. В этом нет ничего удивительного, если принять во внимание,что он всегда применял самые активные меры для поощрения усердия невольников и подавления в них всякой строптивости.

Кроме того, эсквайр Блэкаддер имел вполне подходящего помощника в лице своего земляка мистера Снивели, отличавшегося строжайшей исполнительностью.

Весьма естественно, что при таком хозяине и соответствующем заместителе на плантации не было ни одного негра, тело которого не имело бы отметин.

Мало того, Блэкаддер иногда прибегал к лечению негров, конечно, к такому, которое не лишало бы невольника возможности работать. Например, стоило какому-нибудь чернокожему Помпею или Сципиону, стремясь избавиться от трудной работы, пожаловаться на зубную боль, как ему тотчас же выдергивалось несколько зубов, пусть даже совершенно здоровых и крепких.

Понятно, что при такой дисциплине плантация Блэкаддера процветала и приносила хороший доход. Но, несмотря на это, ее владелец начинал понемногу разоряться.

Происходило это из-за его единственного сына Блонта. Этот молодой человек был не только злонравен, ленив, буен и развратен, но, вдобавок к этому, отличался крайней расточительностью. Последнее особенно огорчало отца, смотревшего на остальные «подвиги» сына сквозь пальцы. Компанию тот водил только с самыми дурными представителями окрестной молодежи; петушиные бои, конские бега, охота были его любимыми развлечениями. Особенно он любил азартную карточную игру. Но все, что хоть издали напоминало настоящее дело, вызывало в нем непреодолимое отвращение, — конечно, только если это дело возлагалось на него самого; к другим же он был очень требователен.

Блонт сильно походил на своего батюшку, поэтому Блэкаддер поневоле закрывал глаза на проделки сына, припоминая собственную бурную молодость, и все прощал ему. У старика не было другого сына и наследника, поэтому он очень любил Блонта.

По натуре скупой, он никогда не отказывал сыну в деньгах, хотя отлично знал, куда и на что они идут. Но, будучи так щедр по отношению к сыну, он отличался крайней скупостью, если это касалось дочери, и часто лишал ее самого необходимого.

Мы уже говорили, что Клара, которой было около двадцати лет, отличалась замечательной красотой. К этому добавим, что она обладала и целым рядом нравственных достоинств.

Осуждать Клару за то, что она так равнодушно смотрела со своего балкона на чинимую над Голубым Диком экзекуцию, нельзя: во-первых, она и не подозревала, как мучителен примененный к нему способ наказания, а во-вторых, не испытывала ни малейшей симпатии к этому мулату. Кроме того, девушка так привыкла видеть подобные сцены, что они не производили на нее особого впечатления.

Вырасти Клара Блэкаддер в другой среде и иной обстановке и не будь ей с детства внушено, что невольники — не люди, а только живые машины, она, наверное, была бы совершенством в полном смысле этого слова, поскольку природа одарила ее всеми необходимыми для этого умственными, нравственными и физическими качествами. Но судьба пожелала, чтобы она родилась и выросла на плантации Блэкаддера, — этим все сказано.

Многие заметили, что в последнее время прекрасная Клара очень изменилась; она часто ходила теперь бледная, печальная и унылая. Не замечали этого только ее отец и брат, как раз те, кого это ближе всего касалось.

Причиной грусти девушки было то, что ей прочили в мужья не того, кого избрало сердце. И это было главной причиной печали.

Избранника мисс Клары природа наделила всеми качествами, которые могут возбудить любовь в женщине.

Он был не только красив, но и образован, а это представляло тогда большую редкость в Америке. Впрочем, он и не был американцем; говорили, что его родина — Ирландия, хотя в действительности никто не знал, где он родился, откуда явился в долину Миссисипи. Но при всех своих достоинствах он был беден.

Отец и брат даже не стали бы слушать об избраннике Клары. Она хорошо знала это и тщательно скрывала свое чувство к молодому иностранцу.

Как-то раз ирландец решил намекнуть старику Блэкаддеру на то, что почел бы за особое счастье породниться с ним, потому что любит Клару и знает, что она тоже любит его. Молодой человек получил в ответ только намек, но такой оскорбительный, что с тех пор больше никогда не появлялся на плантации. Клара узнала, что он покинул не только место по соседству с Блэкаддерами, где жил, но даже и штат Миссисипи.

Знай девушка наперед, чем кончится разговор ирландца с ее отцом, она сумела бы удержать его.

Но он исчез неизвестно куда, и Кларе ничего не оставалось, как безнадежно тосковать о нем.

Стоя на балконе, девушка думала о человеке, которого любила, а вовсе не о том, что происходило на ее глазах.

Даже сенсационная новость об убийстве горничной Сильвии и побеге Голубого Дика не могли надолго отвлечь мысли Клары от того, кто унес с собой в неизвестную даль ее сердце и душу.

Как предвидел Снивели, старик Блэкаддер был очень недоволен, узнав, какому наказанию подвергли мулата, пользовавшегося его исключительным благоволением.

Драма же, разыгравшаяся после этого наказания, произвела на старика просто потрясающее действие.

— Ах, Снивели, Снивели, старый друг и товарищ! — воскликнул он, бледнея и дрожа от волнения. — Неужели рано или поздно нам придется расплачиваться за все свои ошибки?

— Должно быть, так, — пробормотал Снивели, отлично знавший всю жизнь Блэкаддера. — Да, кажется, так… — со вздохом повторил он, глядя куда-то в сторону.

III. Переселение

Прошло пять лет после описанных событий, которые служат как бы прологом к нашему рассказу.

За это время на плантации Блэкаддера не произошло ничего особенного, только наказания невольников все учащались.

Полосование бичами спин несчастных негров, окатывание их водой из насоса и другие способы были единственными мерами, которые могли бы заставить людей работать до полного изнеможения.

Но, несмотря на напряжение, с которым работали невольники, дела Блэкаддера продолжали ухудшаться.

Причиной этому, как и пять лет назад, был сын хозяина. Молодой человек окончательно предался разгулу и вытягивал у отца все, что можно. Мало того, он втихомолку начал одалживать деньги под имущество отца и продавать в его отсутствие невольников. Таким образом, количество рабочих рук на плантации стало убывать, обрабатываемые участки земли становились все меньше и меньше.

Из-за этого поля, на которых раньше выращивали прекрасный хлопчатник, начали зарастать сорными травами, а машины для переработки хлопка покрылись ржавчиной.

Так было в течение пяти лет. Но вот однажды на плантации произошло нечто, ставшее сенсацией в округе.

Оказалось, что не только господский дом, но и все остальные здания и пристройки отремонтированы, а поля снова покрылись богатой растительностью благодаря усердной и умелой их обработке.

В поселке негров и во внутреннем дворе господского дома происшедшие перемены были еще разительнее: вместо встречавшихся там прежде угрюмых, изможденных, исполосованных бичом и едва прикрытых зловонными лохмотьями негров теперь весело суетилась толпа молодых, красивых, сильных и жизнерадостных людей с черными или бронзовыми лицами, напоминавшими древние статуи. Все эти люди щеголяли в новых полосатых панталонах и накинутых на плечи ярко-красных шалях.

Вместо проклятий и угроз, звучавших здесь прежде, вместо свиста бича и шума беспрерывно выкачиваемой воды, стонов и воплей наказываемых повсюду слышались взрывы веселого смеха и оживленная болтовня, а по вечерам на большом дворе водили хороводы под звуки незамысловатого банджо, или негр Самбо, взобравшись на какую-нибудь возвышенность, затягивал одну из наивных песен своей жаркой родины, причем припев после каждого куплета подхватывали все присутствующие мужчины, женщины и дети. Иногда же кто-нибудь из наиболее красноречивых выходил вперед и принимался рассказывать что-нибудь смешное. Это любимое развлечение негров — больших детей, обладающих неиссякаемым чувством юмора.

Добавим, что веселый Самбо — это не тот негр, который играл роль палача при наказании Голубого Дика. Владелец плантации и надсмотрщик были уже другие, а из прежних обитателей не осталось никого.

Деспота Блэкаддера сменил плантатор из так называемых патриархальных. А что касается первого, то он уехал со всем своим семейством, поскольку из-за неумелого хозяйничанья, жестокости по отношению к невольникам и безграничной слабости к бездельнику сыну Блэкаддер окончательно разорился и вынужден был продать недвижимую собственность. Немногих из оставшихся невольников никто не хотел покупать, так как с ними мог справиться только он сам.

Шли слухи, что эсквайр отправился на запад.

Выражение «отправился на запад» может показаться читателю непонятным. Следует пояснить, что в описываемую эпоху искателям наживы открылась новая страна. Это была Калифорния, в то время мало еще известная и только что ставшая собственностью Соединенных Штатов. Слух о сказочных богатствах, находящихся в недрах этой страны, не успел еще распространиться, но людей, подобных Блэкаддеру, уже манила сюда молва о том, что там есть огромные участки земли, которые можно приобретать за бесценок. Чтобы не быть одному в незнакомой стране, Блэкаддер уговорил стать его спутниками нескольких колонистов с семействами, чей отъезд, как и его собственный, очень обрадовал плантаторов долины Миссисипи.

Последуем же и мы за переселенцами, три месяца назад покинувшими восточный берег Миссисипи. Они двигались по необъятным степям очень медленно, как люди, не уверенные в успехе своего дела.

По степной дороге тянутся один за другим шесть больших фургонов, обтянутых парусиной, которые называют «кораблями прерий». В каждый из этих фургонов впряжено по десятку сильных быков. Суровая парусина, покрывающая верх повозок, от проливных дождей и знойных солнечных лучей становится все белее и белее.

Часть фургонов занята людьми, другая — наполнена мебелью, сундуками, ящиками, оружием и провизией. Переселенцы везут с собой все, что уцелело от разгрома прежнего жилища и что может понадобиться на новом месте, напоминая о привычной обстановке.

Несколько всадников с обветренными, загорелыми лицами, вооруженные до зубов, едут рядом с фургонами. Караван из шести фургонов считается небольшим в прериях, путешествие по которым сопряжено с трудностями и опасностями.

Блэкаддер и его товарищи знали об этом, но обстоятельства или, вернее, собственные промахи заставляли их преодолевать препятствия и идти навстречу опасностям.

Караван двигался по одной из старых дорог, с незапамятных времен проложенных купцами.

Путь, которого держались переселенцы, пролегал через Арканзас по направлению к форту Бент, а дальше, круто поворачивая на север, дорога тянулась мимо Скалистых гор до места, известного под названием «прохода Бриджера».

Этот путь в то время был самым безопасным, разумеется, относительно. Впрочем, нет ничего удивительного, что шнырявших по степям индейцев спугнули из этих мест массовые передвижения войск, направленных в Новую Мексику и Калифорнию.

Как бы там ни было, но после прохождения здесь войск случаи нападения на караваны и убийства трапперов, прежде совершавшиеся чуть ли не ежедневно, стали гораздо реже. Ни один из спутников Блэкаддера не мог похвалиться храбростью, и поэтому двигались с особыми предосторожностями, посылая во все стороны разведчиков и устраивая для ночных стоянок нечто вроде военных лагерей с баррикадами и часовыми.

Таким образом, караван в течение трех месяцев успел дойти только до форта Бент, где остановился на несколько дней для отдыха и пополнения запасов провизии.

Во время этой стоянки переселенцы познакомились с одним охотником. Это был индеец, одетый по-европейски. Он довольно бегло говорил на английском языке и предложил проводить их на север до прохода Бриджера. Переселенцы с радостью приняли это предложение и бодро продолжали путь под руководством индейца. Через несколько дней караван вышел к Бижу-Крик, маленькой живописной речке, впадающей в Ла-Плату.

Вечером на берегу этой речки переселенцы, по обыкновению, устроились лагерем, расставив четырехугольником закрытые фургоны, представлявшие, таким образом, прочную баррикаду, через которую никак нельзя перебраться, не разбудив всех. Это был особый способ ночных стоянок всех караванов, останавливавшихся в степи.

В этот вечер переселенцы находились в особенно хорошем настроении, потому что уже с полудня перед ними начали вырисовываться на горизонте очертания Скалистых гор с их Длинным пиком, гордо возносящим к небу покрытую вечным снегом вершину, которая служит спасительным маяком всем, кто путешествует по этим местам. Указав на этот пик, проводник объявил переселенцам, что на следующий день, до захода солнца, они уже будут в форте Сен-Врэ.

Начиная с этого форта, можно не опасаться нападения краснокожих и смело идти вперед, не посылая разведчиков и не расставляя часовых вокруг лагеря.

Поужинав, переселенцы легли спать, убаюканные столь радужными надеждами. Они и не подозревали, что с того самого пика, облитого розовым светом заката, на них налетит сокрушительный ураган.

Чувствуя себя в полной безопасности, путешественники не расставили даже часовых, к величайшему удовольствию негров, которые завалились спать в одно время с хозяевами. И никому, ни белым, ни неграм, не могло и прийти в голову, что, когда солнце снова позолотит вершину Длинного пика, половина из них будет спать непробудным сном, и лагерь для многих окажется последним пристанищем.

IV. Дикари

В ту же ночь на огромной равнине, поросшей высокой травой, милях в пяти от лагеря переселенцев, остановился на ночлег другой отряд, состоявший из двадцати пяти человек.

Всадники были молодыми, здоровыми и сильными людьми.

У них не было ничего общего с переселенцами ни во внешности, ни в языке, ни в манерах. Они не имели ни повозок, ни клади. Все их приготовления к ночлегу состояли лишь в том, что они нарезали в кустах кольев, воткнули их посреди травы в землю и привязали на длинных арканах лошадей, затем разостлали тут же большие плащи из буйволовой кожи, которые должны были служить одновременно подстилкой и одеялом.

Для того, чтобы узнать цвет кожи этих людей, их следовало сначала тщательно вымыть в нескольких водах, так как их лица и руки были разрисованы различными красками.

Это были индейцы, следующие по «тропе войны», что подтверждалось их татуировкой, и вооруженные карабинами и копьями.

Все они были одеты в длинные полотняные рубашки, кожаные панталоны и обуты в мягкие мокасины.

Будь они вооружены луками и стрелами, их можно было бы принять за охотников, потому что для охоты краснокожие предпочитают именно это оружие.

Кроме того, у каждого за поясом висели томагавк и лассо, которыми, как известно, индейцы владеют с замечательной ловкостью.

Среди всех этих воинов один особенно выделялся высоким ростом, гордой осанкой и богатым нарядом.

Судя по его внешности, а также почтению, с которым к нему относились спутники, это был вождь отряда.

При первом же взгляде на этого человека становилось понятно, что он привык повелевать, и если и не был деспотом, то обладал такой твердостью, что каждый поневоле признавал его авторитет и подчинялся без возражений его воле.

Спрыгнув на землю и поручив своего коня одному из спутников, вождь сбросил на траву длинную мантию из меха белого волка и вытянулся на ней.

Затем достал из богато вышитой сумки, висевшей через левое плечо, трубку, закурил и, с наслаждением выпуская кольца ароматного дыма, погрузился в размышления.

Очевидно, человек этот был вполне уверен, что его спутники сами теперь сделают все необходимое, не дожидаясь особых приказаний.

Остальные всадники расположилось на некотором расстоянии от вождя, разожгли костер и принялись готовить ужин. Когда незамысловатая похлебка была готова, индеец, которому вождь поручил своего коня, отлил немного из общего котла в глиняную чашку, достал из мешка деревянную ложку и лепешку из маисовой муки и отнес все это вождю.

Очевидно, этот человек исполнял обязанности слуги и пользовался особым доверием вождя.

Затем он расставил часовых, предупредив их, что вскоре должен прибыть один человек, которого надо немедленно привести на стоянку. Ужин прошел в сосредоточенном молчании.

Вождь снова закурил трубку и, находясь в полулежачем положении, устремил взгляд на луну, медленно поднимавшуюся над горизонтом.

Под магическим сиянием ночного светила вершины Скалистых гор казались отлитыми из чистого серебра и покрытыми легкой лазоревой дымкой, благодаря удивительно прозрачному воздуху прерий на фоне синего неба отчетливо вырисовывались малейшие выступу и впадины. Картина была поистине сказочной.

Теперь появилась возможность лучше рассмотреть и лицо вождя. Несмотря на арабески, выведенные киноварью, оно поражало правильностью и выражением неукротимой отваги и энергии. А когда лунный свет стал еще ярче, то те места на лице, которые не были покрыты узорами, начали отливать цветом настоящей бронзы.

Судя по всему, вождь был очень молод, а высокий рост, могучая грудь и широкие плечи свидетельствовали о его незаурядной физической силе.

Однако едва ли за его красивой внешностью в душе молодого человека скрывались добрые чувства: временами в его больших черных глазах мелькали злые огоньки, а из груди вырывался звук, похожий на глухое рычание раздраженного тигра.

Ему могло быть не более двадцати пяти лет, и вызывало удивление, что такой молодой человек сумел подчинить своему влиянию стольких людей, отличавшихся железной волей и непоколебимой твердостью, как и он сам.

По всей вероятности, вождь был сыном какого-то предводителя, пользовавшегося уважением в прериях, или же сам совершил чудеса храбрости, которые заставили признать его превосходство и добровольно подчиниться ему, несмотря на молодые лета.

Мы уже упомянули, что все спутники предводителя отряда тоже были молоды. Судя по наружности, они принадлежали к тем индейским воинам, которые в прежнее время бродили по прериям в поисках приключений, наводя ужас на проезжавших купцов и промышлявших охотой трапперов.

То, что молодой вождь держался в стороне от спутников, свидетельствовало о его пренебрежении к ним. Несмотря на все это, воины относились к своему вождю с почтением.

Между тем время шло. Уже все спали, за исключением часовых, а сам вождь, вытянувшись во весь рост и подложив руку под голову, продолжал курить и созерцать луну.

Место, где сделали привал индейские воины, находилось почти у самого подножия Скалистых гор и представляло собой долину, окруженную с трех сторон высокими утесами. С одной вершины сбегал вниз быстрый шумный поток.

Эта долина была покрыта довольно высокой густой травой и местами поросла кустарником. С восточной стороны ее протекала небольшая речка Бижу-Крик.

Угрюмые скалы со сверкающими, облитыми лунным сиянием снеговыми вершинами, шумящий и переливающийся всеми цветами радуги водопад, бесследно исчезающий в недрах земли, зеленая лужайка с пасущимися на ней лошадьми, догорающий костер и расположившиеся вокруг него спящие индейцы, неподвижные фигуры притаившихся часовых, небрежно отдыхающий в стороне от всех молодой красавец-вождь, искрящаяся вдали серебристая лента реки, — и над всем этим ясное, почти прозрачное небо с золотистым диском луны, — все это вместе представляло такую живописную картину, какую редко можно встретить.

Но молодой вождь не обращал ни на что внимания. В его широко открытых глазах не отражалось ничего, кроме напряженного ожидания, досады и злости. Время от времени он приподнимался и зорко всматривался в сторону реки. Но, не обнаруживая того, что всецело поглощало его мысли, вождь нервничал и злился.

Вероятно, он ждал того, кто был ему очень нужен. «Вабога опоздал, — думал вождь, — хотя должен был прибыть, по крайней мере, час назад, судя по положению луны. Все это очень странно… Что могло задержать его и помешать явиться в назначенное время? Неужели ему не удалось захватить лошадь кого-либо из тех дураков? Уж не случилось ли что-нибудь непредвиденное, заставившее болванов усомниться в Вабоге и лишить его свободы или даже жизни?.. Это было бы очень неприятно».

Снова зажигая погасшую трубку, молодой человек продолжал свои размышления уже вслух:

— Э, не все ли равно! — почти во весь голос воскликнул он. — Явится Вабога или нет, я все-таки сделаю, что задумал, и нападу на тех сегодня же, перед рассветом… О, какое это будет счастье! Наконец-то я буду отомщен — через столько лет… О, если бы мне удалось взять их всех живыми! Да, они должны быть в моей власти, иначе торжество окажется неполным; обыкновенная смерть для них — слишком слабое наказание. Только живым противникам я могу достойно отплатить за все, из-за чего столько перестрадал…

Адская улыбка искривила его красивые губы. Взглянув еще раз в открытую даль, он бросил трубку, положил руки под голову и, снова уставившись на луну, пробормотал:

— Не напрасно ли я доверился этому Вабоге? Да и кого еще я мог бы выбрать? Из всех моих молодцов лишь он хорошо знает английский и умеет втереться в доверие к бледнолицым. Зато во всем остальном он глуп. Наверное, по глупости и попал впросак… А что, если он меня предал? Впрочем, едва ли… Скорей они заподозрили, что Вабога мой человек, и убили его… Нет, он не мог мне изменить. Во-первых, боится меня и знает, что ему от меня не скрыться, а во-вторых, ненавидит белых не меньше меня по тем же причинам, что и я… Но как бы там ни было, им не уйти от меня и никогда не достичь своей цели!

Молодой человек вдруг прервал свой монолог, привстал немного и, повернувшись к реке, напряг слух и зрение. Оттуда донесся глухой топот копыт. С каждым мгновением он становился ближе и отчетливее.

В глазах вождя засверкала дикая радость. Но, боясь обмануться, он все же наклонился, раздвинул траву и приложил ухо к земле.

Через несколько секунд он снова приподнялся и прошептал:

— Скачет какой-то всадник; наверное, это Вабога. Больше некому…

Вождь встал и сделал несколько шагов в том направлении, откуда должен был появиться всадник.

Почти до самой реки тянулась цепь небольших холмов, покрытых кустарником. На одной из этих возвышенностей, там, где земля точно сливалась с небом, острый глаз молодого вождя различил силуэт лошади с сидящим на ней всадником. Не привыкший к жизни в прериях ничего не рассмотрел бы на таком расстоянии, даже при ярком солнечном свете.

Лошадь со всадником приближались, но расстояние между ними и вождем индейцев было еще достаточно велико, чтобы узнать сидевшего на коне.

Вдруг с той стороны, откуда приближался всадник, послышался лай собаки, сопровождаемый громким, протяжным и зловещим воем, похожим на вой степных волков. Он повторялся через определенные промежутки времени и с различными интонациями. По этой причине индейский вождь заключил, что звуки издает человек.

V. Предатель

Вождь наконец-то понял, что означал услышанный им вой. Оглянувшись, он увидел недалеко от себя человека, повторявшего такие же звуки, какие доносились со стороны всадника.

Очевидно, волчий вой был условным сигналом между часовыми индейского лагеря и тем, кого ожидали. Вождя же почему-то не предупредили об этом, и он заподозрил неладное.

Через несколько минут всадник приблизился настолько, что его можно было легко рассмотреть: одет он был по-европейски, хотя лицо явно индейского типа. Обменявшись на скаку несколькими словами с ближайшим к нему часовым, гость круто осадил взмыленного коня перед самым вождем.

— Вабога не держит слово: он опоздал на свидание, — с легким упреком сказал вождь по-индейски. — Уже за полночь, а ведь Вабога знает, что мы должны напасть на переселенцев до восхода солнца.

— Желтый вождь напрасно беспокоится о времени, — спокойно возразил индеец. — По совету Вабоги бледнолицые остановились на ночь неподалеку отсюда. Вабога опоздал не по своей вине…

— А по чьей же?

— Бледнолицые стали подозревать, что у Вабоги два языка, и держали его в плену своими глазами. Вабога едва сумел уйти. Вчера утром по пути в форт Сен-Врэ бледнолицым встретились трапперы. Они пробыли в лагере переселенцев до полудня. Уши Вабоги не слыхали, что говорили между собой бледнолицые, но сразу после этого за ним стали зорко следить.

— Кто такие эти трапперы?

— Вабога их не знал.

— Жаль! Я бы отплатил им за то, что вмешались не в свое дело!

— Следовало бы. Языки у трапперов длинные и ядовитые.

— Как же переселенцы согласились остановиться в месте, выбранном Вабогой, если они перестали доверять ему?

— Вабога тоже имеет язык и хорошо им работает. Бледнолицые последовали его совету, надеясь, в случае чего, на свои глаза.

— Где стоянка?

— Там, где приказал Желтый вождь, — на берегу реки.

— Сколько туда езды?

— Час, если ехать осторожно, и не более получаса, если мчаться во весь опор.

— Хорошо. Много их?

— Девять бледнолицых, не считая женщин и детей. А чернокожих — раз в пять больше.

— Чернокожие в счет не идут! Говори мне только о бледнолицых.

— Вожак каравана — человек лет шестидесяти. Раньше он был плантатором. Вабога узнал его… Вабога помнит этого бледнолицего с тех пор, как играл маленьким на другом берегу большой реки в прекрасной стране своих предков, из которой его изгнали бледнолицые.

— Этот плантатор с семьей или сам?

— При нем сын лет двадцати четырех, такой же негодяй, как он, а еще дочь, не похожая ни на отца, ни на брата. Это настоящая женщина: прекрасная, как степной цветок, и добрая, как солнце, освещающее и согревающее всех.

«Я не ошибся: это она! Час мести, наконец, пробил!» — подумал про себя вождь.

Глаза его сверкнули радостью, а по губам пробежала торжествующая улыбка.

— А кто их спутники? Или, по крайней мере, как они выглядят? — продолжал он вслух прежним тоном.

— Есть еще высокий силач лет под пятьдесят. Он, похоже, помощник вожака каравана. Сердце у него жестокое, как у плантатора: все время бьет длинным бичом негров, которые не поспевают за повозками.

— Узнаю этого человека по твоему описанию. Если это тот самый, то и ему несдобровать.

— Остальные шесть…

— Об этих можешь не говорить. Скажи только, как они вооружены и можно ли ждать от них сильного сопротивления?

— Оружие у них есть, но не думаю, чтобы они дали серьезный отпор.

— Хорошо. А как полагаешь, Вабога, мы сможем взять их живыми?

— Всех?

— Главным образом, первых четверых?

— Думаю, это будет нетрудно.

— Отлично. Больше мне ничего не нужно, — произнес вождь и, возвысив голос, крикнул своим воинам (кое-кто из них уже не спал):

— Поднимайтесь и в путь! Хоктав (хоктав — название племени, к которому принадлежал Вабога) проведет нас туда, где можно рассчитывать на хорошую добычу.

Пока воины вставали, поднимали свои плащи и оружие, седлали лошадей, слуга привел вождю коня, накинул на плечи молодого человека мантию и помог ему вскочить в стремя.

Не прошло и десяти минут, как отряд индейских воинов покинул лагерь. Самому образцовому кавалерийскому отряду понадобилось бы на это вдвое больше времени.

Как известно, переселенцы устроили на берегу реки Бижу-Крик нечто вроде корраля из своих повозок.

Хотя место для стоянки и было выбрано проводником, но заслужило полное одобрение переселенцев; оно находилось в подковообразном изгибе реки, окружавшей его с трех сторон.

Трава, росшая в этом месте, была густой, высокой и ровной, словно ее постоянно подстригали.

Река здесь оказалась неширокой, но довольно глубокой; берега же отличались такой крутизной, что, похоже, тут невозможно и высадиться.

Пожалуй, более удобного места для стоянки нельзя и подыскать, тем более, что само пространство, окруженное водой, невелико, а потому очень удобно для защиты.

В сущности, Вабога несколько преувеличивал, говоря индейскому вождю, что переселенцы не доверяют ему. У них не было причины ему не доверять. До сих пор он вел их, как надлежит, они видели уже Скалистые горы, за которыми нечего было опасаться.

Да и что он мог бы сделать им? Отдать в руки дикарей? Но с какой целью? Ведь он принадлежал к племени хоктавов, которое никогда не враждовало с белыми. К тому же обстоятельство, что проводник бегло говорит по-английски, доказывало, что он провел большую часть жизни среди белых и близко сошелся с ними.

Словом, никаких оснований подозревать проводника у переселенцев не было.

Хотя трапперы и убеждали, что хоктав — человек сомнительный, но переселенцы не придали этому значения, они были уверены, что трапперы настроены против индейцев, или причиной тому профессиональная зависть, поскольку Вабога тоже прекрасный охотник. Могло быть и так, что трапперы просто решили попугать переселенцев, дабы потом посмеяться над ними.

Один только Снивели сомневался в честности Вабоги. Проводник жил когда-то, как сам Снивели и его товарищи, во внутренних равнинах Миссисипи, а это бывшему надсмотрщику плантации казалось плохой рекомендацией.

Кроме того, Снивели находил странным, почему это Вабога посоветовал устроить стоянку в стороне от караванного пути, на котором было все-таки безопаснее.

Бывший надсмотрщик сообщил кое-кому из спутников о своих подозрениях, но те решили, что он напрасно беспокоится: хоктаву не было никакого смысла предавать их, ведь ему обещали довольно приличную награду, если он благополучно доведет караван до Скалистых гор. Да и на протяжении всего пути он не подавал ни малейшего повода для подозрений.

Снивели замолчал, но дал себе слово следить за индейцем, особенно ночью. И действительно, Снивели дольше всех не спал, из-за чего Вабога, отлично видевший это, не мог вовремя уйти из лагеря. Однако в полночь усталость взяла свое: заснул и Снивели. Убедившись, что бывший надсмотрщик не притворяется, а действительно спит, индеец подкрался к одной из лошадей, пасшихся в загоне, и осторожно отвязал ее. Отведя лошадь на некоторое расстояние от лагеря, он вскочил на нее и помчался.

Шум быстрой реки заглушил лошадиный топот, никто ничего не заметил. Тем не менее, почти перед самым утром простой случай открыл исчезновение проводника.

Лошадь, которую взял Вабога, имела жеребенка. Часа через два после того, как мать покинула его, малыш проснулся и, не найдя ее рядом, принялся так ржать и бегать взад-вперед по загону, что разбудил одного из переселенцев. Тот вскочил и, сообразив, в чем дело, разбудил товарищей.

— Вставайте! — кричал он. — Проводник исчез вместе с лошадью!

Этих слов было достаточно, чтобы всполошить весь лагерь.

В первую минуту все растерялись и не знали, что предпринять. Женщины и дети подняли плач и крик, которому усердно вторили негры.

Лишь Снивели не утратил хладнокровия. Успокоив кое-как своих спутников он посоветовал им приготовиться на всякий случай к защите.

Едва успели восстановить в лагере порядок, как один из негров сообщил: со стороны прерий кто-то едет! Напрягая зрение, переселенцы и в самом деле рассмотрели в том направлении какую-то плотную темную массу, быстро приближавшуюся к ним. Слышался топот множества лошадиных копыт.

Не было никакого сомнения: мчался отряд всадников… Но кто они — друзья или враги? На этот вопрос ответить было трудно, — слишком уж темной оказалась ночь.

Но вот раздался боевой клич индейцев, и объятые ужасом переселенцы поняли: на них напали дикари, очевидно, приведенные хоктавом. Трапперы были правы: Вабога предал их!

Снивели и несколько наиболее храбрых его спутников приготовились к защите, надеясь только на свое оружие. Однако им не пришлось пустить его в ход: не успели они занять боевые позиции, как толпа индейцев, хлынув бурным потоком, прорвала баррикаду и мгновенно оцепила переселенцев со всех сторон. Это оказалось нетрудно сделать, поскольку индейцы напали именно с той стороны, где был свободный проход, с остальных же трех их окружала вода, и переселенцы оказались запертыми, как в западне.

Дрожащие руки не повиновались, и пущенный переселенцами залп из карабинов только прорезал воздух. Сделать второй залп им не удалось: одних быстро обезоружили или перебили, других связали. Негры спрятались под фургоны и жалобно выли.

Взошедшее солнце осветило ужасную картину. Подобное нередко можно было наблюдать в американских прериях. Фургоны разбиты, а все, что в них находилось, в беспорядке разбросано на земле. Лошади и быки стояли, связанные вместе, и, словно понимая постигшее хозяев несчастье, дрожали всем телом, не обращая внимания на роскошную траву под ногами. Среди этого хаоса лежали убитые и оскальпированные белые и крепко связанные негры, не издававшие ни единого звука.

Так выглядел лагерь переселенцев после того, как в нем побывали индейцы под предводительством Желтого вождя.

VI. Два охотника

Лощина, в которой останавливался Желтый вождь со своим отрядом, была одной из многих, окаймлявших прерии у подножия Сиерры.

Здесь проходила еще не основная цепь Скалистых гор, а тянулись лишь ее отроги, постепенно снижавшиеся, которые затем незаметно сливались с равниной.

В тысяче ярдов от этого места, ближе к реке Бижу-Крик, находилось ущелье, почти одинаковых размеров с первой лощиной, но со всех сторон закрытое тесно обступившими его утесами с острыми вершинами.

На первый взгляд казалось, что здесь нет ничего, кроме крутых отвесных скал, через которые могла бы перелететь разве только птица. Однако под этими твердынями находился тайный ход, которым отлично умели пользоваться бывалые люди.

В месте соединения двух утесов, на одном уровне с землей, проходил небольшой естественный тоннель, из которого вытекал горный ручей, терявшийся в Бижу-Крике. И, чтобы попасть в тайник, так ревниво охраняемый утесами, надо было следовать по ложу этого ручья.

Тоннель оказался так низок и тесен, что пробраться через него можно было с большим трудом и лишь согнувшись.

Новичок ни за что не обратил бы внимания на этот ход, а если бы и заметил, то никогда не подумал бы, что за ним скрывается маленький оазис.

Это ущелье заросло роскошной травой и орошалось тихо журчащим ручейком. В глубине его стояли старые тенистые деревья, а на нижней части утеса зеленели плющ, можжевельник и другие мелкие хвойные растения, довольно чахлые из-за каменистой почвы.

Это было как бы специально устроенное убежище для сов, филинов и летучих мышей. Но здесь и днем собиралось множество птиц, слетавшихся со всех сторон. В этом укромном местечке им некого было бояться, кроме хищного белоголового орла, изредка появлявшегося на одной из вершин и будившего горное эхо своим зловещим криком. Иногда хищник схватывал на лету заранее высмотренную жертву и мгновенно исчезал с ней в поднебесье, чтобы потом опуститься в свое гнездо где-нибудь на самом высоком пике.

Увидеть этот природный зверинец можно было только с окружавших его скал, а спускаться туда редко кто отваживался даже из бывалых людей, потому что на это понадобилось бы более получаса, да и сам спуск сопряжен с опасностью сорваться со скал.

Только какому-нибудь немецкому ученому могла прийти в голову подобная мысль; известно, что эти люди готовы пожертвовать даже жизнью в интересах науки. Они не останавливаются ни перед чем, дабы проникнуть в самые отдаленные уголки нашей планеты, не исключая и трещин Скалистых гор. Местные охотники иногда находили их бездыханные тела с головами, почти всегда оскальпированными краснокожими, тоже везде поспевающими, по крайней мере, в пределах своей страны.

Однако в ту ночь, когда произошел описанный в предыдущей главе разгром лагеря переселенцев, почти на рассвете, в глубине мрачного горного тайника пылал костер. Дым медленно поднимался по стволам массивных деревьев и растворялся в листве, не доходя до вершин утесов, так что по ту сторону его никто не мог заметить.

Возле костра, над которым висел небольшой котелок, сидело двое людей.

Один, лет около пятидесяти, выглядел обычным охотником. Темные волосы и небольшая борода обрамляли энергичное лицо, продубленное солнцем и ветром. Высокий, плотный, он, похоже, обладал недюжинной силой. Одежда его состояла из кожаной блузы, таких же панталон, мокасин с крепкими подошвами из кабаньей кожи и шляпы с лентой вокруг тульи. Все это было старое, потрепанное, покрытое пылью и пятнами.

Товарищ его выглядел гораздо моложе и изящнее. Охотничий костюм его был совершенно новым и чистым — очевидно, вышел из мастерской более искусного портного, поскольку его еще украшала богатая вышивка.

У молодого человека были тонкие черты лица, нежные руки и приличные манеры. Вряд ли это был простой охотник, хотя он и принадлежал к трапперам.

Оба охотника только что вышли из палатки, сделанной из звериных шкур, разложили костер и принялись готовить завтрак. Подкрепив силы, они решили осмотреть капканы, расставленные с вечера в окрестностях, а затем отправиться на охоту.

Около костра, на траве, лежал приготовленный для зажаривания на вертеле кусок мяса. В котелке заваривался чай, любимый напиток всех охотников.

Несколько минут оба охотника сидели молча, прислушиваясь к тому, как в котелке закипает вода. Наконец старший прервал молчание:

— Как странно, Нед: ты всю ночь мне снился! — начал он.

— Неужели? — улыбнулся молодой человек. — Надеюсь, вы не видели ничего такого, что предвещало бы неприятности… Знаете, я немного суеверен.

— Напрасно, все это вздор!

— Думаете?.. Впрочем, что бы ни ожидало меня, хуже того, что уже случилось, едва ли может быть.

— Ты все преувеличиваешь, мой друг.

— Это, может быть, с вашей точки зрения… Однако, что же именно вы видели во сне? Все-таки интересно.

— Мне приснилось, что ты женат на прекрасной девушке, которая всячески уговаривала тебя бросить путешествия и увезти ее в какой-то далекий город.

— И что же, удалось ей уговорить меня?.. Пожалуй, нет.

— Ты думаешь? Хе-хе-хе!

— Нет, в самом деле, неужели я поддался?

— Кажется, начал было поддаваться; но в это время я как раз проснулся, так что не знаю, чем кончилось дело… Полагаю, однако, что если бы та молодая особа, которую я видел в качестве твоей жены, в действительности взялась за тебя, ты едва ли мог бы устоять, хе-хе-хе…

— Кто же она была?

— А ты не догадываешься? Мисс Клара Блэкаддер… Ага! Как тебя передернуло при этом имени!.. Я так и знал, поэтому не хотел называть ее. Но ты сам пристал ко мне… Вот теперь и кайся!

Молодой человек, мгновенно изменившись в лице, вздохнул и печально произнес:

— Этому сну никогда не сбыться!

— Почему же? — с легкой усмешкой спросил собеседник.

— Потому что Клара Блэкаддер, по всей вероятности, давно уже замужем за другим и совершенно забыла о моем существовании.

— Не думаю. Женская привязанность крепче мужской, и чем больше препятствий на пути к счастью, тем сильнее девушка привязывается к нему душой и сердцем. Клара Блэкаддер именно из таких женщин. Я знаю ее с детства и всегда удивлялся ее твердости и непоколебимости во вс„м… Кстати сказать, она единственная из всего семейства, кто заслуживает любви порядочного человека.

— О да, это совершенно верно!

— Ее брат, например, негодяй, такого надо еще поискать. В детстве он был сорвиголовой, никто не мог с ним справиться, а теперь и вовсе стал неуправляем. Кажется, во всей долине Миссисипи не сыщешь другого такого… Впрочем, виноват, я забыл о его отце: тот тоже немногим лучше сынка… А Клара любила тебя, Нед; я это знаю наверняка… Если бы ты тогда был поэнергичнее и не позволил бы ее родственникам так запугать себя или объяснился с ней сам, то она уже давно была бы твоей женой.

— Ну да, как же!

— Да уж поверь моему слову, Нед, все могло бы быть иначе… В крайнем случае, посадил бы ее на лошадь — и ищи ветра в поле! Увез бы, как это делают индейцы. С такими, как ее отец и брат, церемониться нечего. Ведь это они хотели выдать ее замуж за одного из своей «чудной» компании… В ближайшем городке вас обвенчали бы, и дело с концом! Так сделали и мы с Соланж, покойной женой, лет тридцать назад, прежде чем поселиться на земле хоктавов. Отец ее, старый Дик Сиокум, и слышать не хотел о нашей женитьбе. Он был зол на меня за то, что я победил его на состязании в стрельбе…

— И вы увезли свою невесту?

— Увез. Соланж пришла ночью в лес, откуда я повез ее прямо к знакомому проповеднику-методисту, и он в какие-нибудь пять — десять минут соединил нас на всю жизнь… Мне никогда не приходилось раскаиваться в этом поступке, потому что женщину лучше моей жены трудно было найти на целом свете. И, поверишь ли, с того ужасного дня, когда она навеки закрыла свои кроткие глаза, я ни разу еще не взглянул ни на одну так, как смотрел на жену… Как я был с ней счастлив и как мне было трудно потерять ее!..

Голос старого охотника дрогнул и оборвался.

Молодой человек грустно смотрел на пламя костра и молчал, опасаясь неосторожным словом разбередить душевную рану собеседника.

Тем временем чай вскипел. Старик снял с огня котелок и принялся жарить на вертеле мясо.

— Так бы следовало поступить и тебе, мой друг Нед, — продолжал он немного спустя, стараясь подавить нахлынувшие воспоминания. — Тогда бы вся жизнь сложилась иначе, и тебе не на что было бы жаловаться. Вместо того, чтобы рыскать по горам и степям и подвергаться всевозможным опасностям, ты завел бы себе хорошенькую плантацию в каком-нибудь укромном уголке Миссисипи и зажил бы припеваючи… По правде сказать, мне такая жизнь не по вкусу. Исходив в течение тридцати лет вдоль и поперек все Соединенные Штаты, перебив около сотни краснокожих, чтобы самому не быть убитым и оскальпированным ими, и свыкшись с вольной, хотя и опасной, полной лишений жизнью охотника, я, разумеется, никогда не согласился бы застрять на плантации. Для меня это было бы тюрьмой…

— Да, я знаю, мой добрый Лихе Ортон, что вы долго не вынесли бы такой тихой жизни.

— Это верно, мой милый… Что же касается тебя, то тебе вовсе не к лицу быть траппером, хотя ты мастерски владеешь ружьем и лазишь по горам не хуже любой козы; мужества, ловкости и смекалки тебе тоже не занимать. Но все-таки сразу видно, что тебе предназначена другая судьба… Скажи, пожалуйста, ты никому, кроме меня, не открывал свою тайну?

— Никому. У меня был и есть только одинповеренный — это вы, мой старый добрый друг.

— Очень рад это слышать. Я так привязан к тебе, Нед, и мне очень больно видеть, как ты грустишь и чахнешь от любви… Я и рад бы помочь тебе, да не знаю, как и чем.

— А что бы вы сделали на моем месте, Лихе? Я действительно сам не свой с тех пор, как покинул долину Миссисипи… Вроде бы я и здесь, а душа все еще там…

— Что бы я сделал?.. Вернулся бы туда и нашел случай увезти возлюбленную

— вот и все. Больше, по-моему, ничего не придумаешь, если хочешь быть счастливым…

— А вдруг она уже… замужем? — вздохнул молодой человек.

— Говорю тебе, этого быть не может! Готов отдать голову на отсечение, она еще свободна, потому что помнит тебя и…

— Неужели помнит?

— Помнит, помнит, поверь мне. Не такая она, чтобы забыть того, кого полюбила.

— Эх, если бы вы не ошибались, Лихе!

— Не ошибаюсь, будь покоен.

— А если ее насильно выдали замуж?

— Нет, не может быть. Она не из робких и не позволит этого. Да к тому же я слышал, что ее братец сильно порастряс отцовское имение, и старик, как говорят, еле дышит. Так что прежний жених, наверное, отступился, а новых при таких условиях не скоро найдешь. Кто захочет связываться с людьми, которые, того и гляди, останутся с пустыми руками! Такие глупости делают только из любви, да многие ли способны на истинную любовь?.. Успокойся, мой милый: Клара Блэкаддер свободна, любит и помнит тебя. Она сама мне об этом говорила в последний раз, после того, как ты оттуда скрылся… Однако, вот что: давай-ка завтракать, а то чай остынет. Кстати, уже и мясо готово.

Старый охотник снял с вертела мясо и, отрезав себе большой кусок, принялся с аппетитом есть. Молодой человек последовал его примеру.

VII. Прерванный завтрак

Читатель, вероятно, уже догадался, что тот, кого старый охотник называл Недом, был тем самым молодым ирландцем, который так неудачно сватался к Кларе Блэкаддер.

Это действительно был он, его звали Эдуард О'Нейль. Покинув с горя долину Миссисипи, он отправился на запад и остановился только в Арканзасе, где пробыл какое-то время. Затем дошел до Скалистых гор, надеясь, что среди охотничьих приключений и опасностей скорей отвлечется и забудет все, что его так мучило. В крайнем случае, здесь нетрудно было найти и смерть от чьей-либо руки, а это все же не самоубийство. Нед готов был и сам наложить на себя руки, если бы его не останавливала мысль, что все это безнравственно и свидетельствует о малодушии и трусости.

Почти в первый же день пребывания в горах счастливый случай свел Неда со знаменитым охотником Лихе Ортоном. Сначала они стали товарищами, а потом и закадычными друзьями.

Несмотря на зрелые годы, Ортон был молод и чист душой. За его суровой и даже грубоватой внешностью таилось мягкое, чуткое к добру сердце и честный характер; тем же отличался и О'Нейль. Это внутреннее сходство и позволило им сблизиться.

Ободренный словами старого друга, Нед с аппетитом принялся уничтожать вкусное жаркое и запивать его душистым чаем.

Столом служил охотникам большой камень с гладкой поверхностью, на котором мясо резалось не хуже, чем на мраморной доске. В корзине, которую Ортон вынес из палатки, были хлеб, соль и кое-какие пряности для придания вкуса жаркому. Имелись и деревянные вилки, чтобы не обжигать пальцы горячим мясом.

Не успели охотники съесть и половину завтрака, как до их слуха донеслись звуки нескольких выстрелов, гулко и раскатисто повторенных горным эхом.

Целый залп ружейных выстрелов! Это не предвещало ничего хорошего. Очевидно, где-нибудь в прерии происходила кровавая стычка между белыми и краснокожими.

— Поднимись скорей наверх и посмотри, не видно ли оттуда чего, — сказал Ортон, продолжая есть. — Странно, что выстрелы больше не повторяются… Впрочем, может, этот залп был просьбой о помощи?

Молодой человек проворно вскочил, схватил лежавшее рядом ружье, перекинул его через плечо и быстро стал взбираться на один из утесов, цепляясь за мелкие кусты. Сам же Ортон остался на месте и принялся спокойно допивать свой чай.

Взобравшись наверх, Нед вынул из кармана подзорную трубу и направил ее в ту сторону, откуда послышались выстрелы.

Утренний свет только забрезжил, и над прерией расстилался туман. Сначала Нед ничего не видел, но вдруг неподалеку от места, где стоял молодой человек, вспыхнул огонь. Он стал разгораться все сильнее и сильнее. Казалось, что это горит костер. Потом послышались пронзительные, отчаянные крики, вопли ужаса и дикий рев, в котором привычное ухо Неда сразу узнало победный клич краснокожих.

— Ну, что? — спросил старый охотник, подойдя к подножию утеса, на котором находился Нед.

— Насколько я могу понять, — ответил молодой человек, — недалеко от нас на кого-то напали индейцы… Поднимитесь сюда сами!

Ортон взял ружье и поднялся на вершину. Как раз над горизонтом появилось солнце. В этих широтах предрассветные и вечерние сумерки не бывают продолжительными и почти сразу сменяются дневным светом или ночной темнотой.

— Там виднеется что-то белое, — сказал Нед, продолжая смотреть в трубу. — Что бы это могло быть?.. А, теперь я понял: это повозки переселенцев! Возле них множество людей. Бегают взад и вперед, размахивая руками… Слышите, как они кричат?

— Да, там, очевидно, идет резня, — произнес Ортон, далеко видевший невооруженным глазом. — Это около самой реки. Наверное, переселенцы, судя по фургонам… Видно, на них неожиданно напали краснокожие, лишив всякой возможности обороняться, иначе были бы еще выстрелы… Узнаю тактику индейцев: налетят, как орлы, и, не дав опомниться, скрутят по рукам и ногам или всадят нож в горло и снимут скальп, в зависимости от того, хотят взять в плен или убить… И зачем этих переселенцев занесло туда, так далеко от дороги? Очень странно!..

— И как мало повозок! — подхватил Нед. — Должно быть, это просто новички, люди очень наивные, иначе не решились бы в таком количестве отправиться в прерии… Смотрите, Лихе, теперь вокруг костра пляшут! А как орут-то, точно стая дьяволов! Вон несколько человек в белом лежат на земле… Кажется, они уже мертвы! Фургоны разбиты, кругом разбросаны вещи… Бедные переселенцы! Ехали со всем своим скарбом, надеялись где-нибудь устроиться — и вдруг такой ужасный конец! Уж не шайка ли Желтого вождя напала на них? Если так, то стоит им пожелать быть убитыми. Я слышал, что попасть в плен к этому чудовищу в сто раз страшнее, чем умереть.

— Да, это верно, — подтвердил Ортон, — Желтый вождь превосходит своей жестокостью всех остальных индейских вождей, насколько можно судить по слухам… Но где ты слышал об этом вожде, Нед? Помнится, я тебе не говорил о нем… Как-то не приходилось.

— Мне рассказывали об этом кровожадном звере в человеческом облике в форте Бент. И не советовали попадаться ему в лапы… А что, Лихе, не пойти ли нам туда, к этим плясунам? Наверное, среди переселенцев были женщины и дети, а их индейцы обыкновенно берут в плен. Может быть, нам удастся спасти кого-нибудь? Как вы думаете?

— Нет, мой друг, это невозможно, — ответил со вздохом охотник. — В первую минуту и я решил броситься на помощь этим беднягам, но потом одумался. Мы напрасно только будем рисковать своей жизнью, несчастным же это не принесет никакой пользы… Уверен, что это орда именно Желтого вождя, она всегда рыщет в здешних местах. А связываться с этим дьяволом не решусь даже я. Он и так ненавидит всех трапперов и если увидит, что мы ему становимся поперек дороги, объявит самую беспощадную войну; тогда уж нас ничто не спасет… Но погоди! Это еще что такое?

Восклицание старого охотника относилось к какому-то странному существу, которое вприпрыжку мчалось по равнине прямо к утесу, где стояли наши друзья, спрятавшись за стволом старого кедра.

— Что за диво! — продолжал Лихе, с недоумением всматриваясь в странное существо, быстро приближавшееся к ним. — Не то волк, не то маленький буйвол… Белая шкура, а хвоста нет. Ха-ха-ха! — вдруг расхохотался старый охотник. — Да это же негр! Честное слово, негр в белой рубашке. Бедняга согнулся и бежит на четвереньках… Должно быть, еще молодой… А смотри, какой хитрец: забрался в густую траву и скачет по ней, как зверь!..

— Да, сметливая шельма! — с улыбкой сказал Нед, любуясь ловкими прыжками негра, лицо которого теперь можно было как следует рассмотреть. — Наверное, он из того несчастного каравана и ускользнул от палачей.

— Я тоже так думаю, — согласился Ортон. — Присутствие негров доказывает, что эти переселенцы ехали с юга. Однако, он мчится прямо сюда, не боится нас… А может, он просто хочет спрятаться здесь? Нед, ты проворнее меня: спустись-ка вниз и постарайся поймать этого молодца. Мы расспросим его. А я пока побуду здесь.

О'Нейль молча кивнул головой и стал спускаться вниз. Спуск оказался гораздо легче, чем подъем, так как с этой стороны утес был довольно отлогим.

Вскоре молодой охотник находился уже внизу и шел навстречу негру.

Захватить чернокожего было нетрудно; он задыхался от волнения и усталости и не оказал ни малейшего сопротивления, когда Нед схватил его за одежду и заставил подняться на ноги. Сначала бедняга сильно испугался, но, взглянув в открытое лицо молодого охотника, сразу успокоился, поняв, что здесь ему не угрожает никакая опасность.

— Лихе! — крикнул Нед товарищу. — Идите сюда! Этот чернокожий так измучен, что я не решаюсь тащить его наверх. Пожалуй, он решит, что я хочу доставить себе удовольствие сбросить его оттуда, дабы полюбоваться, как треснет его лохматый череп.

Старый охотник поспешил спуститься с вершины.

— Здравствуй, приятель! Наверное, ты понимаешь хоть немного по-английски,

— сказал он негру, которого Нед держал за руку. — Откуда ты взялся?.. Да не бойся, говори смелее: мы тебе зла не сделаем.

— Много повозок… Я бежал от повозок, — ответил негр на ломаном английском.

— Что за повозки?

— Мы ехать в них по прерии… На нас напасть… всех резать: и белых, и много негр, сколько оставалось у господин после плантации… Ранены есть… убиты есть… Один я бежать!

— Гм?.. А кто же это напал на вас?

— Индейцы… Крашены индейцы. Лицо белый, красный, много разных цвет… Они прискакать ночью… Мы все спать, а они напасть на нас! Мы раз стрелять, а они нас связать и бить. Мы не стрелять второй раз…

— А много вас было?

— Много… Все убить.

— И белых убили?

— Убить!.. Я видел старого господина: голова разбит… кровь течь… и надсмотрщик с большим ружьем убить. Молодая мисс плакать и кричать… и все женщин и дети кричать… Ах, как они кричать!

— Значит, твоего господина убили?

— Да, да, убить!

— А ты знаешь, как звали твоего господина?

— Знать, как не знать!.. Все знать имя старый господин. Его звать Блэкаддер!

— Уверен ли ты в том, что его так звали? — спросил Нед, которого это известие так поразило, что он почти не сознавал, что говорит.

— Уверен, господин, уверен: Блэкаддер, — отвечал негр, вытаращив глаза от удивления.

Ему показалось странным, что люди могут усомниться в этом имени.

— А откуда вы ехали? — сильно волнуясь, продолжал Нед.

— Из Миссисипи, господин.

— Миссисипи велик… С какого именно места?

— От Виксбург… На левый берег река был плантация господин Блэкаддер; от этот плантация мы ехать.

Молодой человек замолчал и стоял, как окаменелый, закрыв лицо руками, в то время как его товарищ негодовал.

Не оставалось ни малейшего сомнения: переселенцами, караван которых разгромили индейцы чуть ли не на глазах у охотников, было семейство Блэкаддеров.

VIII. План

— Что же нам теперь делать, мой бедный друг? — спросил Ортон, с глубоким состраданием глядя на молодого человека, совершенно убитого неожиданным известием.

— Конечно, нужно поспешить туда и убедиться, так ли все это. Может быть, там не все убиты, а кто-то ранен, — ответил Нед. — Страшно даже подумать, что Клара погибла или попала в плен к этому извергу, — он растерянно смотрел вокруг помутневшими от горя глазами.

— Идти туда! — воскликнул Ортон. — Да ведь я уже говорил тебе, что убитым это безразлично, а вот для нас это может кончиться тем, что мы лишимся скальпов или, в лучшем случае, навлечем на себя вечную вражду Желтого вождя. Уверен, что это нападение устроил именно он со своей шайкой.

— Мы осторожно проберемся и посмотрим из-за кустов, что там делается.

— И это невозможно: там нет никаких кустов, и нам негде будет спрятаться. Я все разглядел сверху… Нет, идти, по-моему, непростительная глупость. Если там даже и не Желтый вождь, все равно нам несдобровать, потому что никто другой не упустит такого случая завладеть новыми трофеями, я имею в виду наши скальпы.

— Но нужно же предпринять что-нибудь, мой добрый Лихе! — с мольбой в голосе сказал Нед. — Не могу же я оставаться здесь в полном бездействии, когда Клара, быть может, в плену у этих двуногих зверей. Если она жива и попала к ним в руки, то я обязан сделать попытку освободить ее. А если она, не дай Бог, уже убита, считаю своим долгом отомстить за нее. Лихе, умоляю вас, помогите мне сделать что-нибудь или научите меня, как поступить!

— Конечно, нужно что-то делать, — произнес старый охотник, задумчиво глядя вдаль. — Если бы дело шло только об эсквайре Блэкаддере с его сынком, то, понятно, не стоило бы ни о чем жалеть, но коль тут замешана Клара, надо во что бы то ни стало узнать, какова ее судьба, и что-нибудь придумать для спасения, пока еще не поздно… Только не следует действовать наобум. Сначала основательно продумаем план. Я уверен, что они не убиты, поскольку схватки почти не было; наверное, переселенцы сразу сдались, увидев превосходство сил противника.

— Да, и я так думаю, поэтому…

— Поэтому, — подхватил Ортон, — я и говорю, что не следует зря рисковать собой, лезть прямо в петлю.

— Я согласен, Лихе, вполне согласен, что этого не следует делать. Но что же в таком случае предпринять?

— Дай обдумать. Да и сначала следует расспросить этого черномазого.

И, обернувшись к негру, сидевшему на траве возле охотников, Ортон спросил:

— Постарайся-ка сообразить, приятель, сколько на вас напало индейцев?

— Много, господин, очень много, — ответил негр. — Сто… Больше ста… Очень много.

— Эх, — с досадой произнес старый охотник, махнув рукой, — у вас все «много». С испугу-то у вас в глазах все удесятеряется… Ну, ладно, пусть будет сто. Скажи мне теперь вот что: не заметил ли ты среди индейцев главного над всеми?

— О да, господин, я заметить, хорошо заметить.

— Понимаешь, того, который приказывал, вождя?

— Видеть вождь, господин, видеть. Он все кричать, махать руками и все делать так, как он требовал.

— Да? А как он одет?

— В длинный белый одежда, господин, на голова у него большой, очень большой хвост из птица, пестрый такой, красивый птица…

— Ну, так и есть: это Желтый вождь! Он всегда щеголяет в белой мантии и носит головной убор из павлиньих перьев, — сказал Ортон.

— Нет, господин, — возразил негр, — лицо у него не желтый, а красный, очень красный, тут и тут, — негр показал на лоб и щеки, — только две желтый полоса на щека, а…

— Ну, это ничего не значит: он выкрашен краской, вот и все, — перебил Ортон. — Желтым его прозвали по другой причине. Ну, а что он кричал и делал?

— Что кричать, я не понимать, но он показывал рука, чтобы не убить, а больше вязать белый.

— Странно! Да верно ли ты говоришь, что он не велел убивать, а только вязать белых?

— Верно, господин, верно. А потом я спрятался под повозка и прыг-прыг по трава сюда.

— Прыгал-то ты ловко, это мы видели. Удивительно, — продолжал старый охотник, ни к кому не обращаясь, а как бы размышляя вслух, — что Желтый вождь не перебил всех белых. Не в его привычках щадить их… Я слышал, что он никогда не оставляет в живых ни одного белого, потому что чувствует к ним какую-то особую ненависть. Но приходится верить этому черномазому — негры быстрее склонны преувеличить, чем преуменьшить что-либо.

— Да, и я нахожу это очень странным, — сказал Нед. — Но, во всяком случае, надо что-то предпринять для выяснения дела.

Старый охотник простоял некоторое время молча, опираясь на дуло карабина. Очевидно, он обдумывал какой-то план.

Наконец после долгого молчания он промолвил:

— Если эти проклятые краснокожие не перебили всех сразу, то значит, пока и не убьют их, а уведут с собой. Следовательно, нам можно попытаться спасти кого-нибудь из пленных.

— Так вы считаете, что сейчас можно сделать эту попытку? — воскликнул обрадованный Нед, хватая товарища за руку.

— Да, мой друг.

— Но как?

— А вот погоди, дай еще подумать. Если Желтый вождь взял в плен женщин, то он сразу не возвратится к своему племени, а захочет вместе с избранными молодыми воинами позабавиться где-нибудь в укромном месте.

Молодой ирландец задрожал при этих словах, поскольку именно эта мысль мучила его, но промолчал, желая дать возможность другу высказаться до конца.

— Если это так, — продолжал Ортон, — то я могу почти наверняка сказать, куда именно пойдут дальше дикари. Я знаю одно место, где Желтый вождь любит останавливаться во время своих военных экспедиций, которые он часто предпринимает с отрядом воинов. Я совершенно неожиданно открыл это убежище, когда однажды гнался за добычей. Это было еще до встречи с тобой, Нед. Наверное, индейцы переночевали там нынче, чтобы напасть на несчастных переселенцев, о приближении которых им сообщили разведчики. Эта банда всегда нападает на караваны, идущие по прерии к Скалистым горам; впрочем, она не пренебрегает и охотниками вроде нас с тобой, когда те имеют неосторожность попасться на глаза. Теперь весь вопрос заключается в том, чтобы узнать, что индейцы намерены предпринять и где будут находиться, когда мы вернемся сюда.

— Вернемся сюда? — с недоумением переспросил Нед.

— Ну да! Разве ты не понимаешь этих простых слов, дружище? — улыбнулся Ортон.

— Значит, вы хотите отсюда куда-то идти? Но куда именно?

— В Сен-Врэ.

— В Сен-Врэ?.. Что мы там будем делать?

— Искать помощи. Не вдвоем же мы нападем на целый отряд индейцев, да еще под предводительством Желтого вождя?

— И вы думаете, что мы найдем в Сен-Врэ необходимую помощь?

— Уверен в этом. Охотники, которых мы вчера встретили, отправились в Сен-Врэ; кроме того, там много моих старых друзей: раза два-три в неделю они доставляют туда свою добычу. Пожалуй, я бы мог там в несколько часов набрать человек пятьдесят самых смелых охотников, но это много для того, чтобы справиться с ордой придорожных грабителей. Да и Желтый вождь не из заговоренных… Так вот, Нед, если ты сам не придумал ничего лучшего, мы немедленно отправимся в Сен-Врэ, — заключил Ортон.

— Где уж мне что-нибудь придумать, если голова идет кругом! — горестно воскликнул молодой человек.

— Идем! — сказал старый охотник.

— И скорее! Я страдаю от одной мысли, что бедная Клара во власти этих извергов! — воскликнул Нед.

И молодой человек уже зашагал было по направлению к форту Сен-Врэ.

— Постой, не торопись, — остановил его Ортон. — Сначала дай честное слово, что во всем будешь повиноваться мне и не сделаешь никакой глупости. Помни: нам следует всячески избегать встречи с индейцами, пока мы одни, иначе нашим волосам не удержаться на своем месте. Признаюсь, я вовсе не хотел бы расстаться с шевелюрой, хотя в ней уже появилась седина. Честное слово, если бы не Клара, я ни за что не ушел бы отсюда и не бросил недоеденным такой вкусный завтрак. Пускай бы Желтый вождь и его шайка сколько угодно разбойничали на вечную погибель своих душ… Так ты обещаешь мне не делать никаких глупостей?

— Обещаю, обещаю, — нетерпеливо ответил Нед.

— Ну, так идем. Но, чтобы ускорить дело, нам лучше сесть на лошадей; они уже ожидают на дороге, мы живо слетаем туда и обратно. Вот что, приятель, — обратился Ортон к негру, — мы уедем на несколько часов, а ты дождись нас. Пойдем в одно место, где ты спокойно сможешь пробыть до нашего возвращения. Там тебя никто не тронет.

Негр послушно и доверчиво последовал за охотниками. Все вместе они спустились в ущелье.

— Вот видишь, — продолжал охотник, указывая на остатки завтрака, — тут есть что пожевать и чем утолить жажду. Только не съешь всего, слышишь? Мы вернемся еще засветло и захотим подкрепиться. Если ничего не оставишь, мы вынуждены будем съесть тебя самого!

С этими словами Ортон и Нед направились к тоннелю, оставив негра в полном недоумении относительно того, считать последние слова старого господина шуткой или это и в самом деле угроза.

Пройдя сквозь тоннель, охотники подошли к большой пещере, служившей конюшней. Мигом оседлав лошадей, они взяли курс на равнину, соблюдая крайнюю осторожность, пока не достигли места, откуда лошадиный топот не могли услышать пировавшие возле Бижу-Крика индейцы.

— Погоним коней во всю прыть, Нед, — сказал Ортон. — Впрочем, я совершенно напрасно принимал меры предосторожности: краснокожие, наверное, теперь одурманены вином. Они ведь большие любители спиртных напитков, да и старый Блэкаддер был не прочь выпить. По всей вероятности, он имел с собой порядочный запас разных вин и настоек, которыми и воспользовались теперь бандиты. Ну, да осторожность никогда не мешает! Если они все напились, то едва ли успеют протрезвиться до нашего возвращения и далеко не уйдут, так что нам, заручившись поддержкой, нетрудно будет догнать их, отбить пленников и проучить самих разбойников.

— Дай-то Бог! — воскликнул молодой ирландец, жадно хватаясь за блеснувшую, как солнечный луч, надежду спасти свою избранницу.

Пришпорив коней, охотники вихрем помчались по бесконечной зеленой равнине.

IX. Форт Сен-Врэ

В прериях находилось несколько гарнизонов с сильными укреплениями для охраны торговых путей. Из всех этих укреплений особенно выделялся форт Сен-Врэ, куда стекались охотники прерий, чтобы продать там свою добычу и отдохнуть от трудов и лишений.

Раз в год созывался общий сбор охотников в Сен-Врэ. Во время же, о котором идет речь, они приходили туда поодиночке и их набиралось человек от двадцати до полусотни, не более.

Из людей, приносивших целые кипы драгоценных мехов, самый небольшой образец которых продавался за несколько долларов, сейчас же образовывалась веселая компания, спешившая компенсировать долгое воздержание всякого рода удовольствиями.

И в тот день, когда в Сен-Врэ отправились наши друзья Лихе Ортон и Эдуард О'Нейль, в форте было несколько десятков охотников, собравшихся со всех сторон: из ущелий и пещер Скалистых гор, с берегов речек и ручьев, вытекавших из этих гор. Они принесли с собой множество дичи, и сколько ее ни поглощали, она как будто и не убывала.

Все охотники явились с богатой добычей и в два-три часа выменяли ее у торговцев или миссионеров на ружья, свинец, порох, кинжалы, ножи, одежду, на разные домашние принадлежности и украшения с настоящими или фальшивыми камнями для своих жен; некоторые, впрочем, брали мексиканскими долларами или золотым песком.

Но золото жгло руки охотникам и требовало скорейшего обмена на водку и вино, карты, игральные кости и т. п.

Устраиваемые охотниками пирушки, игры в карты или кости нередко заканчивались кровавыми ссорами.

Чаще всего случались стычки между охотниками и расположившимся возле форта индейским племенем «белых ворон». Эти индейцы дружили с белыми, но охотники видели в них соперников по ремеслу, поэтому не пропускали случая, чтобы не завести с ними ссору.

Вот и теперь охотники затеяли спор с индейцами, угрожавший перерасти в кровопролитную схватку. Но крик часового вдруг отвлек их внимание и заставил прекратить опасную затею.

Спорящие находились на обширной площадке перед главными воротами форта, обычно служившей местом для военных учений, атлетических занятий и тому подобного.

Крик часового заставил всех обернуться в сторону равнины, над которой возвышался форт. По прерии прямо к форту неслись вскачь два всадника.

Скорость, с какой мчались их лошади, доказывала: всадники очень спешат… Иначе они пожалели бы животных и не заставляли их во всю прыть подниматься по крутой тропинке, которая вела к возвышенности.

— Ишь, как летят! Будто за ними гонится отряд краснокожих… — заметил Блэк Гаррис, один из самых знаменитых в свое время охотников, указывая на всадников.

— Однако за ними никого не видно, — отозвался другой, — к тому же им теперь нечего бояться — форт ведь рядом… Но они все-таки торопятся. Может, это кто-то из наших?.. Эх, зрение у меня уже не прежнее, не могу рассмотреть лица на таком расстоянии.

— Да, — подхватил третий, — если не ошибаюсь, тот, кто скачет на белой лошади, старый Лихе Ортон, техасец. Вы все должны знать его так же хорошо, как я… Второго же вижу впервые. Это кто-то совсем молодой и не похожий на нашу братию, хотя и сидит на лошади, точно сросся с нею: славный наездник, черт возьми!

— Так уж и есть за что хвалить! — презрительно бросил один мексиканец, судя по бронзовому лицу, одежде и выговору. — У нас шестилетние ребята ездят не хуже…

— Осмелюсь заметить, сеньор Санчес-и-Вегос, что вы чересчур пристрастны,

— с оттенком иронии возразил Блэк Гаррис. — Этот молодой человек ездит несравненно лучше, чем многие взрослые мексиканцы, которые, сидя верхом на лошади, очень напоминают кошек, взгромоздившихся на спину козе. Кстати, теперь я узнаю бравого молодого всадника: это мой земляк Эдуард О'Нейль из графства Типперари в Ирландии. Он настоящий дворянин не только по рождению, но и по образу мыслей.

Мексиканец засверкал глазами и с угрожающим видом подошел к Гаррису. Но тот лишь презрительно передернул плечами и смешался с толпой охотников, с любопытством окруживших Ортона и О'Нейля, которые в это время поднялись на площадку.

К величайшему удивлению всех, прибывшие не сошли с лошадей, а остались в седлах.

В течение нескольких минут ни тот, ни другой всадник не мог произнести ни слова: они задыхались от бешеной скачки не меньше, чем их лошади.

— Случилось что-то серьезное, старый дружище? — спросил Гаррис, пожимая руку Ортона. — Ваши лошади еле держатся на ногах… Не в твоих правилах загонять по пустякам бедных животных. В чем дело? Уж не индейцы ли? Может, они напали на вас, и вы бежали?

— Нет, тут совсем другое, — ответил Ортон, с трудом переводя дыхание.

— Что именно?

— А вот что, — начал Ортон, наконец отдышавшись. — Дело действительно касается индейцев, но напали они не на нас, а на переселенцев, шедших из Миссисипи и остановившихся этой ночью на берегу Бижу-Крика. Насколько нам известно, часть переселенцев бандиты убили, а других взяли в плен.

— Вот как! А что это за переселенцы? Ты их знаешь?

— Знаю. Это плантаторы с долины Миссисипи. Они направлялись в Калифорнию.

— Значит, это мои земляки, — заметил молодой охотник, стоявший рядом с Блэком Гаррисом. — Я тоже с берегов Миссисипи.

— А нам очень интересно знать, откуда ты! — сердито обрезал его Гаррис, раздосадованный тем, что он прервал беседу. — Так ты говоришь, — снова обратился Блэк к Ортону, — что переселенцы ночевали на берегу Бижу-Крика и что там на них напали краснокожие? Когда это было?

— Сегодня на восходе солнца.

— Ну, а тебе-то какая печаль?

— У меня среди них есть друзья…

— Да? Кто именно?

— Об этом позже. Да и вполне достаточно уже того, что это белые и что на них напали краснокожие. Долг каждого порядочного человека помочь несчастным.

— Предположим, это так. Ну, а какие же индейцы напали на них? Черные ноги?

— Нет.

— Рафагои?

— Тоже нет.

— Так уж не хейены ли?

— Они самые.

— Ага! Ну, это самые жестокие и коварные из всех краснокожих.

— В том-то и дело, друг мой, — сказал Ортон.

— А ты узнал, кто их вожак?

— Об этом нечего и спрашивать, — заметил один из охотников.

— Почему? — осведомился Гаррис.

— Потому что у хейенов всегда заправляет тот самый дьявол, которого называют Желтым вождем.

— Значит, и эта шайка была в подчинении Желтого вождя, Ортон? — спросило сразу несколько голосов.

— Да, друзья мои, — ответил старый охотник.

Этот ответ был встречен криками с озлоблением и ненавистью.

Все охотники и обитатели форта не раз слышали о Желтом вожде, имя которого наводило ужас на тех, кто населял территорию между истоками Ла-Платы и Арканзасом.

Многим, кто постарше, приходилось самим терпеть от злодеяний этого разбойника, и они клялись отомстить ему при первом же удобном случае. К несчастью, Желтый вождь был очень осторожен и поймать его было так же трудно, как ветер в степи.

Теперь все поняли, что Ортон явился в форт не просто так, а с намерением предложить охотникам выступить объединенными силами против Желтого вождя. Эта мысль заставила их забыть личные счеты между собой и сойтись в единодушном желании нанести удар общему врагу.

— Следовательно, вы явились, чтобы пригласить нас на помощь переселенцам? спросил Ортона один старый охотник.

— Да, и надеюсь, вы не откажетесь…

— О, конечно, — перебил охотник. — А как вы думаете, краснокожие сейчас там, где стояли переселенцы?

— Едва ли, — ответил Ортон. — И вот почему… Вчера, я слышал, кто-то из вас встретился с их караваном…

— Это были мы, — вместе сказали трое охотников, до сих пор стоявших молча. — Мы даже прошли с ними довольно приличное расстояние и сделали вместе полуденный привал, — добавил один.

— Значит, вы знаете кого-нибудь из них? — осведомился Ортон.

— Нет. Но мы узнали их проводника, старого хоктава, — продолжал тот же охотник. — Этот хоктав имеет обыкновение жить подолгу в окрестностях форта Бент. Индейцы зовут его Вабогой. Он пользуется дурной славой, и мы предостерегали переселенцев… Но, должно быть, они не приняли во внимание наших слов. Уверен, что Вабоге удалось обмануть, завлечь и предать их.

— Наверное, так, — сказал Ортон. — Я еще раньше слышал, что какой-то хоктав Вабога служит Желтому вождю как шпион. Что же касается самого вождя, то он, по-моему, не решится остаться так близко от форта, а, наверное, поспешит уйти с пленниками. Вабога, конечно, рассказал ему о вашей встрече с караваном, и это могло внушить Желтому вождю опасение, не вздумали ли вы поинтересоваться дальнейшей судьбой переселенцев. Вот почему я думаю, что он уже ушел, но знаю, куда он мог скрыться со своей шайкой и пленниками.

— Во всяком случае, нам нетрудно будет напасть на его следы, — сказал один из молодых охотников.

— Ну, это вовсе не так легко, как кажется, — возразил Ортон. — Краснокожие очень искусно уничтожают свои следы.

— Как же быть в таком случае?

— По-моему, нам следует отправиться прямо туда, где Желтый вождь будет некоторое время скрываться.

— Ты, наверное, знаешь это место, Лихе? — спросил Гаррис.

— Кажется, знаю.

— Так веди нас! — воскликнул Гаррис. — Только бы нам найти его, а там уж мы знаем, как поступить, будь покоен! Перевешаем всех краснокожих на ближайших деревьях, а что же касается самого Желтого вождя, то я задушу его собственными руками, не будь я Блэком Гаррисом!

— А я не буду Лихе Ортоном, если не проведу вас ближайшим путем к логову этого зверя, — промолвил старый охотник.

— Отлично. Когда же, по-твоему, следует отправляться?

— Да чем скорее, тем лучше! Времени терять не следует.

— Ну, так, значит, едем сейчас, — произнес Гаррис. — Кто с нами, друзья?

— обратился он к толпе охотников.

— Я! Я! Мы все идем! — раздалось в ответ несколько десятков голосов.

Охотники быстро собрались в дорогу, горя желанием встретиться лицом к лицу со страшным Желтым вождем хейенов и отомстить за смерть товарищей, имевших несчастье попасть к нему в руки.

Ортон и Нед едва успели наскоро опрокинуть по стакану коньяка, закусив парой сэндвичей, и напоить своих коней, когда охотники, тоже верхом, вооруженные с головы до ног, окружили их со всех сторон.

Их набралось лишь двадцать пять человек, но все это были люди храбрые и опытные. Каждый из них, надеясь на свой длинноствольный карабин, был уверен, что справится с несколькими индейцами.

— Готовы, друзья? — спросил Ортон, окинув довольным взглядом группу всадников.

— Готовы, — в один голос ответили те.

— Ну, так с Богом, за мной!

С этими словами старый охотник выехал вперед и, пришпорив коня, помчался вниз, по направлению к прерии. Вслед за ним устремился и маленький отряд смелых искателей приключений.

X. Индейцы и их пленники

Вскоре перед ними открылась лощина, откуда Желтый вождь хейенов двинулся на лагерь переселенцев.

Краснокожие наслаждались отдыхом и, похоже, чувствовали себя в полной безопасности в этом убежище.

День был в разгаре; солнце медленно плыло по безоблачному небу, приближаясь к зениту.

На первый взгляд могло бы показаться, что в расположении индейцев не произошло никаких перемен. Но это не так. Прежде всего, прибавилось много новых людей, да и прежние вели себя иначе, чем тогда, когда мы в первый раз увидели их ночью при свете луны и костра. Тогда индейцы держались тихо и с достоинством, как следует воинам, отправляющимся в экспедицию. Теперь же, опьяненные победой и вином, они предавались самому необузданному веселью, выражающемуся в диких движениях, прыжках, беготне, громком крике и хохоте.

Одни бесцельно шныряли взад и вперед по лощине; другие лежали в высокой траве и, размахивая руками, что-то бормотали заплетающимися языками; третьи исполняли отвратительную пляску, сопровождая ее наводящим ужас гиканьем, и только немногие, сдерживаемые уважением к вождю, настолько сохранили самообладание, что могли наблюдать за лагерем и за пленными.

Пленные были разделены на три группы, расположенные отдельно, недалеко одна от другой; к каждой приставлен караульный.

Негры — мужчины, женщины и дети — сидели тесной группой в углу, образуемом двумя утесами. Хотя они и не были связаны, но убежать было невозможно, потому что при первом подозрительном движении их убил бы караульный.

Впрочем, пленники и не думали бежать. Ведь их положение в сущности очень мало изменилось: они только перешли из рабства в плен, а это почти одно и то же. И, если бы не боязнь быть убитыми, они оставались бы совершенно спокойны.

Вторая группа состояла из пяти белых женщин и пятнадцати детей, самому старшему из которых лет тринадцать, а младшему — пять.

Среди этих женщин особенно выделялась одна, возле которой нет детей. Хотя она уже в таких летах, что тоже могла бы быть матерью, но по ее лицу и фигуре было видно, что она еще девушка.

Это мисс Клара Блэкаддер.

Сидя отдельно от своих подруг по несчастью, она была погружена в грустные размышления.

Да, у нее нет детей, за которых трепетало бы ее сердце… Но ее терзали воспоминания о тех, кто пал жертвами индейцев, а главное — за своего старого отца: на ее глазах он был убит и оскальпирован. Никогда Клара Блэкаддер не забудет ужасного зрелища, при виде которого она лишилась чувств!

И теперь, как только бедная девушка поднимала глаза, она видела этот скальп, надетый на копье, воткнутое в землю. С него капля за каплей на траву стекала кровь: та самая кровь, которая течет и в жилах Клары.

Третья группа пленников состояла из шести связанных белых. В караване находилось девять белых мужчин; трое из них были убиты.

И, действительно, рядом с копьем, на конце которого прикрепили седой скальп эсквайра Блэкаддера, были еще два других со скальпами, снятыми с убитых. Разумеется, подобная участь постигла бы и оставшихся пленников, если бы Желтый вождь не распорядился взять их живыми.

Среди них мы знаем только двоих: Блонта Блэкаддера и бывшего надсмотрщика плантации мистера Снивели.

У последнего на правой стороне лица зияла глубокая рана, очевидно, нанесенная копьем. Бледность этого человека и раньше не отличалась привлекательностью, теперь же она была ужасна.

Индейцы сожгли все имущество несчастных переселенцев. Забрали себе лишь деньги, драгоценности и одежду, которая может пригодиться для их жен. С одной повозки бандиты сняли кузов и устроили из него шатер для своего вождя. В эту минуту он как раз отдыхал. Вождь не спал всю прошедшую ночь, поэтому прилег днем.

Вход в шатер охранялся Вабогой с воином, приставленным к вождю как слуга. Оба индейца охраняли покой предводителя не потому, что он мог быть кем-то нарушен, к примеру, пьяными воинами, а просто оттого, что так принято.

Да и по опыту они знали, что вождь проспит недолго и прежде всего будет нуждаться в их услугах.

Полуденный зной клонил воинов ко сну, но они изо всех сил противились искушению прилечь тут же на траве и закрыть глаза; минутная слабость могла им дорого стоить, потому что вождь шутить не любил и не простил бы им подобной слабости.

Белые пленники говорили друг с другом шепотом, высказывая опасения относительно их ближайшего будущего.

Они страдали не только от всего пережитого, от ран и от своего настоящего положения, но и при мысли о том, что их того и гляди убьют.

Более всего они опасались пыток, которым, как известно, индейцы любят перед смертью подвергать своих пленных.

— Хорошо, — говорил Снивели, — если бы злодеи сразу убили нас, но они, вероятно, задумали что-то другое. Иначе бы не стали возиться с нами и тащить сюда, а прикончили бы там, где напали на нас… Впрочем, кто знает, быть может, они вовсе не тронут нас, а только будут держать в плену и заставят работать. Бывает иногда и так. Дай Бог! Тогда у нас все-таки останется надежда когда-нибудь убежать. Зачем им, в сущности, наша смерть?

— Им не смерть наша нужна, — произнес лежавший рядом со Снивели бывший плантатор и приятель Блэкаддера, — а наши скальпы. Разве вы не знаете, что индейцы больше всего дорожат скальпами, особенно молодые, которым хочется отличиться? Ведь с каждым скальпом растут доблести воина… Нет, они никогда не откажутся воспользоваться этими трофеями ради каких-нибудь других интересов.

— Увы, это верно! — со вздохом подтвердил третий.

— Однако, я слышал, — снова заговорил Снивели, — что скальпы считаются у них почетными трофеями только тогда, когда сняты во время битвы с живых или мертвых врагов… Но коль они берут кого-то в плен, то никогда не снимают с него скальпа. Мы же взяты в плен, поэтому едва ли нам это грозит.

— Ну, я не думаю, чтобы эти негодяи были способны на такие тонкие разграничения, — заметил плантатор. — Да вы только посмотрите: две трети мертвецки пьяны, и им каждую минуту может прийти в голову позабавиться скальпированием. Я дрожу каждый раз, когда кто-нибудь из этих зверей смотрит в нашу сторону.

— Успокойтесь, — сказал Снивели, — вождь запретил им приближаться к нам… Я слышал это собственными ушами и уверен, что никто, как бы ни был пьян, не осмелится ослушаться его. Наконец, и караульный не пропустит сюда никого из них. Нет, пока мы в полной безопасности, а вот проснется вождь, тогда неизвестно, что будет.

Один Снивели не терял бодрости духа и надеялся на благоприятный исход, но все его товарищи высказывали самые мрачные опасения и дрожали от страха.

Что же касается пленниц, то они до такой степени были удручены постигшим их несчастьем и так боялись будущего, сулившего им нечто хуже смерти — бесчестье, что даже и разговаривать не могли. У одной из них убили мужа, и его скальп она видела на копье, другая таким же образом потеряла брата. Остальные пленницы пока еще не потеряли никого, но боялись за участь своих детей и за собственную судьбу.

Поэтому все сидели молча, вздрагивая при каждом взгляде индейцев.

Вабога и его товарищ, расположившись около палатки вождя, вели довольно оживленную беседу, стараясь говорить как можно тише.

— Как думаешь, — спросил Вабога, — кому достанется та красивая девушка, которая сидит в стороне от подруг? Я прозвал ее про себя Белой Лилией… Лакомый кусочек, что и говорить! Я всю дорогу ею любовался.

— Достанется она, конечно же, вождю, — ответил его собеседник.

— Да, это верно. Мне кажется, вождь ради нее и затеял все это дело.

— Что ж, не мудрено: он мог раньше видеть эту бледнолицую красавицу и прельститься ею. Вот и выследил ее, налетел, по своему обыкновению, орлом и взял в плен. Теперь она от него не отвертится.

— Да, уж он своего не упустит… А если бы ты видел, как он весь задрожал, когда увидел ее. И это при том, что умеет скрывать свои чувства.

— Ну, это его дело, — перебил хейен. — Он вождь, и не нам его судить. Похоже, Вабога, ты слишком долго вертелся среди бледнолицых и научился у них всех судить! А по-нашему, кто выше нас, того нам судить не следует.

— Да я только так говорю… Чтобы провести время, — начал оправдываться хоктав. — Я ведь тоже всю ночь не спал и готов задремать, поэтому и разговорился — это лучшее средство отогнать сон.

— Я тоже не спал, но умею держать язык за зубами, — ответил хейен.

— Ну, а я так не могу. Я должен болтать всякий вздор, чтобы не заснуть, потому что привык спать, хоть немного, но каждую ночь.

— И этому ты научился у бледнолицых: они тоже спят каждую ночь. Да, ты совсем уже не похож на индейца, Вабога… Осталось только рожу белой краской вымазать, чтобы окончательно перестать быть краснокожим. Одежду и язык ты давно изменил.

— Да ведь я это сделал для вашей же пользы! Разве иначе я мог бы водить за нос бледнолицых?

— Верно. Но, по-моему, лучше действовать напрямик, чем так…

Неизвестно, что еще хотел сказать хейен, но в это время произошло нечто неожиданное, заставившее его замолчать. Один из пьяных с громкими криками подбежал к шатру и выразил желание видеть вождя, чтобы потребовать у него бледнолицую красавицу, сидевшую в стороне от всех.

Охрана вождя бросилась урезонивать пьяницу, но это удалось им не сразу, и только с помощью крутых мер; скандалист до тех пор не унимался, пока ему не скрутили руки и ноги и не заткнули рот кляпом.

— Вот вы говорили, что они боятся вождя… — прошептал Снивели один из пленников. — Трезвые, может быть, действительно боятся, а пьяным — море по колено! Видите, один хотел даже ворваться к вождю, насилу усмирили… Ах, нет, я так и жду, что они сейчас набросятся на нас и начнут сдирать скальпы!

— Успокойтесь, они не сделают этого, — возразил Снивели. — Насколько я понял из криков этого краснокожего, — я ведь немного знаю их язык, — дело шло о Кларе Блэкаддер, которая им кажется лакомым кусочком… Бедная девушка! Я хоть и не из жалостливых, но за нее мое сердце болит.

— А каково мне видеть жену и детей во властиэтих дьяволов? — произнес еще один из пленных, раненный в плечо. — Если бы представилась возможность, я лучше убил бы их собственными руками, чем отдавать на поругание.

— Да, и я сделал бы то же самое, — отозвался другой. — И нужно же нам было послушать старого дурака Блэкаддера, уговорившего следовать за ним! Он всему виной.

На это замечание Блонт Блэкаддер, наверное, резко возразил бы. Но он крепко спал.

Вдруг из шатра послышался голос вождя, звавшего к себе часовых. В лагере все встрепенулись. Пленники умолкли и со страхом стали ждать появления человека, который должен решить их судьбу.

XI. Возмездие

По приказу вождя Вабога привел к шатру нескольких молодых воинов из наиболее трезвых. Вождь сказал им что-то, после чего они со злорадным хохотом поспешили к белым пленникам.

Ясно было, что они получили приказ сделать с пленниками нечто ужасное, настолько свирепыми казались физиономии индейцев и такое предвкушение наслаждения было на них написано, какое обычно вызывает у краснокожих страдание ненавистных белых.

И действительно, Желтый вождь придумал для пленных, точнее, пока только для одного из них, такую пытку, какая никому и в голову не могла прийти.

Подойдя к связанным пленникам, индейцы схватили только что проснувшегося Блонта Блэкаддера, оттащили его в сторону и быстро развязали ноги. Потом подхватили его под руки и повели к водопаду.

Крик ужаса вырвался из груди молодого прожигателя жизни, когда он понял, что его хотят подвергнуть той самой пытке, которой он сам когда-то подвергал других.

Не меньший ужас сковал и остальных пленников, уверенных, что и их черепа будут расплющены широкой струей ледяной воды, со страшной силой низвергавшейся со скалы. Это было несравненно мучительнее любой другой смерти…

Под водопадом лежало огромное дерево, сваленное бурей. К нему-то индейцы и привязали свою жертву, да так, что лицо оказалось как раз под водяной струей и пленник не мог даже повернуть голову, иначе был бы задушен веревкой, несколько раз обмотанной вокруг горла.

Все индейцы, за исключением очень пьяных, еще не проспавшихся, собрались к месту пытки и шумно выражали радость по поводу предстоявшего зрелища.

Желтый вождь медленно приблизился к ним и заставил расступиться, чтобы всем пленникам была видна картина того, что вскоре ожидало и их.

Прошло несколько мгновений томительного ожидания. В течение этого времени вождь с выражением неистового торжества смотрел на беспомощно лежавшего перед ним врага — водопад дробился о его голову мириадами брызг, ярко сверкавших на солнце и резавших лицо, словно острыми ножами.

— Теперь настала твоя очередь, Блонт Блэкаддер! — раздался вдруг громовой голос вождя на чистейшем английском языке. — Вкатить негодяю двойную порцию!

— добавил он, еще более повышая голос.

Эти ужасные слова, гулко повторенные эхом, достигли слуха Блонта, несмотря на шум водопада, который хлестал его по голове, ослепляя и оглушая.

Несчастный с усилием открыл глаза и рот; очевидно, он хотел молить своего палача о пощаде или проклясть его… Но тотчас же был вынужден снова закрыть их, иначе он лишился бы зрения и захлебнулся.

Но и этого момента было вполне достаточно, чтобы узнать того, кто скрывался под маской Желтого вождя. Блонт понял, что скорее можно ожидать пощады от настоящего дикаря, чем от человека, так хорошо говорящего на его родном языке.

Слова вождя донеслись и до остальных пленников и подействовали на них, как удар грома.

Снивели задрожал всем телом и тщетно силился приподняться, чтобы лучше разглядеть Желтого вождя. Клара Блэкаддер тоже с особенным вниманием взглянула на эту таинственную личность. Как и брат, она начала догадываться, кто это, побледнев, как смерть, и затрепетав всем телом.

— Да, вкатить негодяю двойную порцию! — повторил Желтый вождь, причем его крашеное лицо приняло выражение такой адской радости, что даже самый храбрый человек пришел бы в ужас при взгляде на него.

Снивели припомнил тот далекий день, когда он слышал точь-в-точь такой же приказ, отданный молодым, дрожавшим от злобы и ненависти голосом.

Но почему эти слова повторяются вождем индейского племени хейенов через пять с лишком лет и за несколько сот миль от места, где они вырвались из уст того, кто теперь переносил пытку, к которой когда-то приговаривал другого?

Это была тайна, ключ к которой Снивели пока не находил.

Побледнели и негры, их черные лица приобрели землистый оттенок, когда прозвучали слова Желтого вождя.

— Что бы это значило? — спросил один из них. — Ведь то же самое кричал молодой господин Блонт пять лет назад на плантации, когда приказывал положить под насос Голубого Дика. Помните, братцы?

— Помним, как не помнить, — отозвался другой. — Мы все тогда присутствовали при наказании Дика…

И чернокожие задрожали при воспоминании о том, как они издевались над несчастным мулатом, подвергавшимся одной из самых ужасных пыток.

В эту минуту в их лохматых головах мелькнула мысль, что в тот день они были очень неосторожны и жестоки и что им теперь, быть может, придется расплачиваться за свои грехи.

И они с такой же жадностью, как Снивели и Клара Блэкаддер, стали ловить каждое слово Желтого вождя, которое могло бы подтвердить или рассеять ужасное подозрение.

А тот, на кого теперь было обращено внимание всех пленных, стоял молча и неподвижно, завернувшись в белую мантию, и не сводил горящего ненавистью взгляда со своей жертвы.

Он следил за тем, как дрожали мускулы пытаемого, и с чувством знатока наслаждался муками, которые тот испытывал в эти страшные минуты.

Наконец он отвернулся и, разразившись дьявольским хохотом, приказал:

— Отвязать его!

Вабога поспешил исполнить этот приказ, затем с помощью двух хейенов поднял полумертвого Блонта на руки и отнес его туда, где он лежал раньше.

— На этот раз довольно, — продолжал вождь, мгновенно принимая свое обычное серьезное и полное достоинства выражение. — Но в следующий раз я прикажу окачивать этого негодяя водой до тех пор, пока его толстый череп не продырявится, как сито!

Клара с глухим стоном закрыла глаза и упала навзничь. Едва не лишился чувств и хладнокровный Снивели: девушка и бывший надсмотрщик плантации ее отца теперь нисколько не сомневались, что под именем Желтого вождя укрылся человек, которого они отлично знали прежде, но о существовании которого успели забыть.

— Так и есть! — пробормотал сквозь зубы Снивели. — Мы попались в руки человека, который лучше всякого другого сумеет доказать нам истину: «Как аукнется, так и откликнется».

…Товарищи Снивели ничего не знали о драме, которая пять лет назад разыгралось во дворе эсквайра Блэкаддера, поэтому все, что сейчас происходило, не имело для них такого значения, как для участников и свидетелей той драмы.

Снивели закрыл глаза и принялся обдумывать свое положение. Он отлично понимал, что Желтый вождь, наверное, подвергнет и его той пытке, которую только что перенес Блонт Блэкаддер.

Мозг англичанина лихорадочно заработал, Снивели стал думать, как избежать ужасной пытки. Но что можно предпринять? Кроме попытки спастись бегством, другого выхода не было.

Снивели взглянул на свои руки, скрещенные на груди и в таком виде связанные веревкой.

Внимательно рассмотрев эту веревку, он заметил, что она в одном месте густо пропитана кровью, промокла и растрепалась — ее не особенно трудно будет перегрызть зубами…

Быть может, удастся сделать это, а потом бежать. Если его и поймают, то взбешенный вождь наверняка прикажет тут же убить его; это все-таки будет гораздо лучше, чем испытывать муку от пытки водой.

Нужно попытаться, а там — будь что будет. Вдруг удастся! Смелым, говорят, Бог помогает… В сущности ведь только то положение безнадежно, из которого сам человек не стремится выйти.

Все эти мысли вихрем пронеслись в голове энергичного англичанина. Пользуясь тем, что индейцы столпились вокруг полумертвого Блонта Блэкаддера, он перевернулся лицом вниз и, полускрытый выступом скалы, начал грызть зубами веревку, связывавшую его руки.

Через несколько минут ему настолько удалось растрепать зубами волокна веревки, что перегрызть каждый из них в отдельности уже не представляло особого труда.

На это потребовалось минут десять. Освободив руки, Снивели осторожно развязал и ноги; потом, улучив момент, поднялся, перепрыгнул через соседа, лежавшего рядом, и изо всех сил пустился бежать в сторону равнины. Товарищи лишь ахнули от изумления и с завистью взглянули ему вслед.

— Как это он ухитрился снять с себя веревки? — прошептал сосед Снивели, бывший плантатор. — Должно быть, перегрыз.

— Да, но только напрасно он это сделал, — заметил другой. — Все равно далеко не убежит. А эти звери еще больше обозлятся и начнут вытягивать из нас жилы.

— Да и без того не пощадили бы! — вздохнул третий. — Нам теперь только и осталось молиться за спасение своих душ.

А Снивели, подгоняемый инстинктом самосохранения, стремился уйти подальше от лагеря. Путаясь в высокой траве и падая, он тут же снова вскакивал на ноги и продолжал отчаянный бег с препятствиями.

Весь вопрос теперь сводился к одному: успеет ли беглец достичь ущелья, расположенного в нескольких тысячах ярдов от лощины, из которой он бежал. Ущелье ведь сплошь усеяно нагроможденными друг на друга обломками скал, поросшими мелким кустарником и ползучими растениями.

Попав туда, Снивели можно было не опасаться преследования: там он легко мог спрятаться за обломками скал.

Спутанные лошади краснокожих паслись у входа в лощину. Снивели совершенно резонно рассудил: если индейцы сразу же заметят его бегство, то, пока добегут до лошадей и распутают им ноги, пройдет несколько минут, и он окажется в выигрыше. В остальном англичанин надеялся на свою силу и ловкость.

Но беглец ошибся в своих расчетах. Он был уверен, что за ним погонятся только верхом, а между тем его начал преследовать человек пеший, как и он сам, вдобавок еще более сильный и ловкий, благодаря молодости.

Этим человеком был Желтый вождь.

Заметив бегство Снивели в первый же момент, он, не теряя времени, выхватил у одного из воинов копье, сбросил мешавшую ему мантию и пустился вслед за убегавшим во весь дух англичанином.

Хейены, не получив приказа следовать за вождем, остались на своих местах: они знали, что если понадобится, то он подаст знак.

Тем временем Снивели исчез в ущелье, а через минуту от взоров наблюдавших скрылся и Желтый вождь. Сначала не было слышно ничего, кроме треска ветвей и шума скатывавшихся вниз камней. Затем послышался громкий голос Желтого вождя, кричавшего по-английски:

— Еще одно движение — и я проткну тебя копьем, рыжая собака!

Ответа не последовало.

— Не упирайся, проклятый мучитель негров! — снова раздался голос вождя. — Следуй за мной, иначе тебе конец!

Очевидно, преследователь догнал беглеца и держал его в руках.

— А, ты все еще упорствуешь! — продолжал тот же голос. — Разве не видишь, несчастный, что тебе не уйти от меня?.. Напрасно и пытался! Я слишком долго искал тебя, чтобы так легко позволить ускользнуть. Я знал, чего можно от тебя ожидать, поэтому наблюдал за каждым твоим движением… Говорят тебе: не упорствуй! И учти, я не смерти твоей хочу… Иначе давно бы убил вместо того, чтобы возиться с тобой столько времени!

Несчастному англичанину оставалось перескочить через выступ утеса, чтобы быть в безопасности, когда Желтый вождь настиг его и схватил за край одежды.

Снивели рванулся было изо всех сил, но железная рука противника крепко держала его и тянула вниз. Англичанин молча стал упираться, чтобы выиграть время и обдумать, как действовать дальше. У него мелькнула мысль напрячься, чтобы освободиться из рук преследователя и, бросившись на него, попытаться задушить.

Но это ему не удалось: Желтый вождь ловким движением накинул ему на шею лассо и снова крикнул:

— Вот теперь ты поневоле пойдешь за мной, если не хочешь быть задушенным! Впрочем, тебя, пожалуй, понесут. Это будет еще удобнее и… почетнее, — насмешливо добавил он и резко крикнул голосом какой-то птицы.

Через несколько минут прибежало человек десять индейцев. По знаку своего вождя они вновь связали беглецу руки и ноги и с торжеством понесли назад в лощину.

Желтый вождь спокойно последовал за этим триумфальным шествием.

Когда все вернулись в лощину и Снивели положили на прежнее место, вождь приказал приставить к пленникам более надежную охрану, а сам пошел к ручью.

Там он смыл с лица пестрый грим и снова возвратился к пленникам.

Увидев настоящее лицо вождя, смуглое и прекрасное, как у древней бронзовой статуи, Снивели громко простонал и заскрежетал зубами.

Остальные пленники с изумлением смотрели на вождя, преображенного из индейца в мулата, совершенно не понимая, что значит эта метаморфоза.

Клара Блэкаддер, придя было в себя, при взгляде на представшего перед ней во всей красоте мулата, громко вскрикнула и снова упала в обморок.

У пораженных ужасом негров единодушно вырвалось:

— Это Голубой Дик!

XII. Помощь

Пока в одной из лощин Скалистых гор происходили все эти события, к ней осторожно приближался отряд всадников.

Это были охотники, собранные Лихе Ортоном в форте Сен-Врэ и теперь ехавшие под его предводительством.

Сначала отряд двигался очень быстро, но с приближением цели Ортон распорядился умерить шаг, тем более, что почва становилась очень неровной и местами была усеяна обломками скал, огромными сплетениями лиан и других растений.

Рядом с Ортоном ехали двое охотников, знакомых нам. Один из них был Эдуард О'Нейль, трепетавший от нетерпения и очень сокрушавшийся по поводу того, что лошади не имеют крыльев, другой — Блэк Гаррис.

Остальные охотники следовали за ними отдельной группой. Многие, как люди предусмотрительные, не забыли захватить с собой по бутылке коньяка и по пути для большего воодушевления то и дело прикладывались к ней. Для этого приходилось, хоть и ненадолго, останавливаться, из-за чего О'Нейль сильно волновался и выходил из себя; молодой человек находил эти остановки совершенно излишними и уверял, что охотники делают их специально для того, чтобы поездка не достигла цели.

— Что ты все ворчишь, дружище, — говорил ему Ортон. — Потеря нескольких минут ровно ничего не значит. Будь покоен, поспеем! Индейцам достаточно взять кого-нибудь в плен и быть уверенными в своей безопасности, и они уже спешить не станут. И нам нечего бояться, что не поспеем вовремя… Я советовал бы тебе не тратить свой пыл даром.

В ответ на эти увещевания молодой человек только вздыхал.

— Вернее всего, — продолжал старый охотник, — индейцы валяются сейчас пьяные, поэтому ничего и не предпримут против пленников до завтра. Таким образом, у нас еще много времени, чтобы предупредить гибель той, за кого ты так опасаешься.

После слов старого друга Нед ненадолго успокаивался, но потом снова начинал волноваться. Ему вспомнилось все, что он слышал о Желтом вожде. Из всех индейских предводителей, охотившихся на белых, он пользовался славой самого лютого и беспощадного, особенно если это касалось женщин, попавших в его руки.

Последнее обстоятельство объяснялось тем, что его когда-то жестоко оскорбила белая девушка, и теперь он постоянно искал случая выместить эту обиду на всех женщинах ее племени.

В подтверждение этого факта рассказывали множество историй, одна ужаснее другой. Припоминая их, Нед чувствовал, как у него кровь стынет в жилах и волосы на голове поднимаются дыбом.

— Ради Бога, поедемте скорее, — умолял он, не будучи в состоянии подавить в себе мучительную мысль, что, быть может, в эту самую минуту Клара Блэкаддер подвергается какой-нибудь ужасной пытке.

— Не горячись, мой друг, имей терпение, — сказал Ортон. — Мы уже близко от места, где, по моим расчетам, должны находиться наши враги, поэтому следует быть как можно осторожнее и не скакать сломя голову. К тому же, видишь, при быстрой езде лошади на каждом шагу могут поломать себе ноги, а это уж вовсе нежелательно. Ты дал слово слушать меня: докажи теперь это на деле!

— О Боже мой, какое мучение! — в отчаянии простонал молодой человек, но все-таки покорно придержал лошадь и решил, скрепя сердце, следовать указаниям и советам своего опытного друга, чтобы не испортить дело каким-нибудь опрометчивым поступком.

Ортон хорошо изучил нравы и обычаи индейцев и знал, что, как бы они ни были пьяны, никогда не забудут расставить вокруг своего лагеря часовых. Он был твердо убежден, что хейены и в данном случае не пренебрегли этой предосторожностью, хотя могли считать себя в полной безопасности в той лощине. Конечно, краснокожие не могли подозревать, что белые узнали об их ночном нападении, и поэтому не ожидали опасности. Но, как подсказывал Ортону многолетний опыт, они все-таки должны были расставить караульных и, возможно, даже выслать разведчиков в ту сторону, откуда можно приблизиться к их лагерю.

Подъехать открыто было просто безумием. Заметив их, краснокожие тотчас поспешили бы скрыться вместе со своими пленниками. В случае же, если бы индейцы нашли необходимым вступить в бой с противником, они поспешили бы прежде всего оскальпировать пленных.

Кроме того, следовало принять во внимание и то обстоятельство, что лошади индейцев не были так измучены, как лошади охотников, совершившие дальний и трудный путь. Ясно было, что, если разбойники захотят скрыться, их нельзя будет догнать.

Продолжая размышлять, старый охотник пришел к заключению, что есть только одна возможность обеспечить себе успех — это дождаться ночи вблизи от лагеря краснокожих и попытаться проникнуть туда хитростью.

Сделав спутникам знак остановиться, Ортон изложил свой новый план.

— Ах, Лихе, Лихе, неужели вы не можете придумать ничего другого, чтобы не ждать так долго и не терять драгоценного времени? — с мольбой произнес Нед, чуть не плача.

Старик немного подумал и сказал:

— Положим, есть еще один способ забраться в логово врагов, но очень трудный и рискованный.

— Какой это способ? Ради Бога, говорите скорее, Лихе, не томите меня! — воскликнул молодой ирландец, схватив друга за руку.

— Видишь эти высоты? — спросил Ортон, указывая на горную цепь, возвышавшуюся перед ними.

— Еще бы не видеть, это ведь не песчинки! — ответило сразу несколько голосов.

— Ну и что же? — спросил Нед, впиваясь глазами в лицо старого охотника.

— Вы заметили, друзья мои, что эти скалы, покрытые лесом, образуют как бы полукруг? — продолжал Ортон.

— Это верно. Что дальше? — допытывался Нед.

— А вот что. В середине этого полукруга, у самого его подножия, и расположен лагерь Желтого вождя, — ответил старый охотник. — Нужно подняться на эти скалы и оттуда спуститься вниз, прямо на головы индейцам!

— Ну, вот и отлично! — воскликнул О'Нейль, весь просияв. — Мы так и сделаем. Идемте!

И он хотел было спрыгнуть с лошади.

— Постойте, молодой человек, не спешите, — остановил его Блэк Гаррис, который считался не менее опытным, чем Лихе Ортон. — Видно, вы еще новичок в такого рода делах. Помните, в подобных обстоятельствах мало одной храбрости, необходимы осторожность и благоразумие. План Ортона хорош, но нам прежде всего надо подумать, куда денем лошадей, пока будем взбираться по горам. Нельзя же оставить их здесь, в открытом месте, на растерзание зверям. Кроме того, разве мы сможем обойтись без лошадей потом, когда преодолеем горные хребты?

— Да, ты прав, Гаррис, — задумчиво проговорил Ортон. — Я хоть и травленый волк, а этого не сообразил. Но мысль очень важная. Конечно, без лошадей нам не обойтись. Но постойте, — продолжал он, хлопнув себя рукой по лбу, — я кое-что вспомнил! Это поможет нам выйти из затруднения… Недалеко отсюда есть тропинка. По ней мы совершенно незамеченными можем проехать вплотную к тем скалам, на которые нам надо подняться. Сколько бы ни выслал Желтый вождь разведчиков, они не заметят нас, если мы пойдем этим путем. Только эта дорога в обход, и нам придется ехать часа два.

— Это ничего не значит, лишь бы быть уверенным в успехе, — заметил Гаррис.

— Ну так едем! Указывайте дорогу, Лихе! — выкрикнул молодой ирландец, едва помня себя от нетерпения и боязни опоздать.

Ортон свернул в сторону и отправился вдоль горной цепи, где раскинулся густой лес. Спутники последовали за ним, зорко осматриваясь по сторонам глазами опытных охотников. Лишь Нед стремился вперед, не обращая ни на что внимания, всецело поглощенный горькими мыслями. Въехав в лес, отряд стал пробираться среди густо росших больших деревьев по едва заметной тропинке, очевидно, проложенной какими-нибудь крупными животными. Было пять часов пополудни, когда охотники добрались до подножия утесов, между которыми находилась лощина, избранная Желтым вождем для стоянки во время походов. Привязав лошадей к деревьям, Ортон и его спутники, молча и соблюдая всяческую осторожность, стали взбираться на один из самых крутых утесов, цепляясь руками за острые выступы.

XIII. Открытие

Появление Желтого вождя в его настоящем виде не на всех пленников произвело одинаковое впечатление. Больше всего были поражены этим превращением те, кто его не знал раньше.

Блонт Блэкаддер, его сестра и Снивели давно поняли, что знаменитый Желтый вождь и Голубой Дик, таинственным образом исчезнувший пять лет назад с плантации эсквайра Блэкаддера, — одно и то же лицо. Они знали теперь, очутившись во власти этого человека, что им не спастись.

То же самое можно сказать и о неграх, работавших на плантации Блэкаддера в тот роковой день, когда их молодой господин приказал положить под насос Голубого Дика. Мулата, пользовавшегося особым расположением старого эсквайра, очень заносчивого, требовательного и даже жестокого к своим товарищам-невольникам, негры ненавидели. И не могли скрыть радости, когда он, по приказу молодого господина, был уравнен с ними, унижен и подвергнут жестокому наказанию.

Теперь, узнав, кто был Желтый вождь, и видя, как он отомстил Блонту Блэкаддеру за себя, негры трепетали при одной мысли, что и они могут быть подвергнуты той же ужасной пытке.

Особенно дрожал негр-силач, усердно работавший тяжелым рычагом насоса в день, когда наказали Голубого Дика. Он не без оснований предположил, что Голубой Дик припомнит ему это и отплатит за усердие.

Показав пленникам свое истинное лицо, Желтый вождь приказал снести под водопад Снивели и тоже вкатить ему «двойную порцию». Несчастный англичанин едва перенес пытку, которая была для него еще мучительнее, чем для Блонта: хлеставший на него поток ледяной воды сильно растревожил рану на щеке, и она вспухла и посинела. На бывшего надсмотрщика нельзя было смотреть без содрогания — до того ужасным стало его изуродованное лицо.

После Снивели настала очередь силача-негра, как он и предвидел. Этот чернокожий испускал страшные вопли не только во время пытки, но и после нее.

Желтый вождь не забыл никого из тех, кто пять лет назад радовался его унижению и наслаждался его страданиями; всем им он щедро отплатил «двойной порцией». Хотя лица негров похожи одно на другое, Голубой Дик всех отлично помнил и не оставил без наказания ни одного из глумившихся когда-то над ним.

Подходя в сопровождении двух приближенных, Вабоги и воина, прислуживавшего ему, Голубой Дик указывал на виновных, и их друг за другом клали под водопад.

Он оставил в покое только тех негров, которых не знал.

Пока происходила пытка водой, хейены ни на минуту не отходили от водопада, испытывая неизъяснимое наслаждение при виде страданий очередной жертвы. Вопреки обыкновению индейцев, всегда сохранявших невозмутимое спокойствие при любых обстоятельствах, эти воины хохотали, как дети во время балаганных представлений, передразнивали несчастных, повторяя их крики и стоны, прыгая и кривляясь от восторга.

Никогда еще мулат, ставший во главе индейцев благодаря уму, смелости и безграничной ненависти к бледнолицым, не казался хейенам таким достойным уважения, как этот. Ни один из прежних вождей не доставлял им удовольствия от такого захватывающего зрелища, как этот; оно вполне соответствовало их жестоким нравам и удовлетворяло ненасытную ненависть к белым.

Если пожилые индейцы и старались свято соблюдать заключенные с белыми мирные договоры, то молодые всеми силами восставали против этих пут и никогда не упускали случая втихомолку, тайком от старших, мстить бледнолицым за захват земель предков.

Желтый вождь приобрел власть над хейенами не только благодаря названным выше качествам и женитьбе на дочери их главного колдуна, а это тоже много значило, но и потому, что предпринимал с ними смелые экспедиции против белых.

Когда пытали Блонта Блэкаддера, воины Желтого вождя думали, что это не более чем забава над белыми, придуманная предводителем для развлечения. Но потом по крикам и судорожным движениям жертв они поняли, что это месть, и пришли в еще больший восторг.

Когда очередного из пытаемых уносили из-под водопада, воины плясали вокруг него с дикими возгласами и радостными завываниями. С каждой новой жертвой их возбуждение и энтузиазм все возрастали и возрастали.

Не трогая пока белых пленниц, Желтый вождь указав палачам на нескольких старых негритянок, когда-то оскорбивших его злорадством и насмешками.

Негры, не работавшие на плантации Блэкаддера в то время, когда там находился Голубой Дик, и вообще видевшие его в первый раз, успокоились; они поняли, что, может быть, избегнут страшной пытки.

И действительно, закончив истязать знакомых негритянок, Желтый вождь, наконец, махнул рукой и удалился в свой шатер. Вероятно, ему надоело это зрелище, что подтверждало выражение скуки на его красивом лице. Всем можно пресытиться, даже местью…

Клара Блэкаддер в смертельном страхе ожидала, что вот-вот и ее потянут к водопаду. Проходя мимо, Желтый вождь каждый раз как-то по-особенному глядел на нее. По этим взглядам девушка поняла: он узнал ее и, наверное, захочет отомстить за то, что она так равнодушно смотрела, когда его пытали… Да еще ведь она близкая родственница того, кто обрек мулата на эту пытку.

У девушки вдруг мелькнула мысль бежать, как незадолго перед тем подобная же мысль посетила Снивели.

Неудача, постигшая англичанина, не могла остановить Клару; к тому же, ей благоприятствовало одно обстоятельство: она была очень слабо связана и каждую минуту могла освободиться от пут.

Индейцы никогда не связывают женщин так крепко, как мужчин, и девушке почти не стоило труда освободить руки. Кроме того, Клара заметила, что ее лошадь подошла поближе, как бы приглашая госпожу воспользоваться ею. Да, если она окажется в седле, то лучшим индейским наездникам будет трудно состязаться с ней.

Девушка решила, что помчится прямо по дороге в форт Бент; этот путь она хорошо запомнила во время движения каравана.

«Теперь или никогда!» — подумала пленница, когда Желтый вождь ушел в свой шатер.

…Лошадь была рядом. Клара уже начинала потихоньку ослаблять веревку на руках и почти совсем было сняла ее, как вдруг Желтый вождь снова вышел из шатра.

На этот раз он был одет точь-в-точь так, как одевался на плантации. С тех пор он почти не изменился, только возмужал и окреп.

— Теперь, — насмешливо сказал он, остановившись перед пленниками, — вы вполне можете узнать меня и убедиться, что Голубой Дик каким был, таким и остался… А что касается вас, мисс Клара Блэкаддер, — продолжал он, обращаясь к девушке, — то вам, вероятно, памятен тот день, когда, стоя на балконе, вы с таким равнодушием любовались, как ваш брат подвергал ни в чем не повинного человека самой ужасной и унизительной из всех пыток? Если бы в вас была хоть капля человечности, то вы возмутились бы этим жутким зрелищем и выразили свой протест. Но в вас тогда не было человечности, поэтому не ищите ее теперь у меня. Я хотел было на сегодня прекратить эту забаву, но мысль о том, что вы можете подумать, будто я вас не узнал или не считаю достойной моей мести, не дает покоя, и я возвратился, чтобы сказать вам: испытайте-ка теперь вы то, что испытывал тогда я!.. При этом я должен добавить, что задумал отомстить вам еще и другим способом. Надеюсь, что водяной душ лишит вас охоты противиться мне… Ха-ха-ха! Как переменились наши роли: пять лет назад ваш отец, брат и вы владели мной и делали со мной все, что хотелось; теперь же я распоряжаюсь вашими судьбами и, в свою очередь, сделаю с вами все, что мне вздумается. Очень жаль, что я не успел помешать моим молодцам отправить на тот свет вашего отца. Мне было бы гораздо приятнее, чтобы и он узнал, кто я, и повертелся бы тут передо мной под этим водопадом, который во столько же раз превосходит его несчастный насос, во сколько я превзошел его самого. Но что делать? Глупая случайность лишила меня удовольствия полюбоваться его муками, зато это удовольствие с избытком доставите вы и ваш брат…

Девушка побледнела, но не утратила хладнокровия. Какое-то предчувствие, что все обойдется, поддерживало ее мужество.

Предчувствие не обмануло ее. Только палачи Желтого вождя, или, вернее, Голубого Дика, схватили ее и хотели нести к водопаду, причем она не оказала ни малейшего сопротивления и не издала ни единого звука, как одна из старых негритянок, более тридцати лет служившая в доме Блэкаддеров и только что перенесшая пытку под водопадом, пронзительно вскрикнула и подползла к Голубому Дику.

— Оставьте мисс Клару! — воскликнула она, уцепившись дрожащими пальцами за камзол мулата. — Не трогайте ее, Голубой Дик, если не хотите совершить самого страшного из всех своих преступлений!

— Убирайся к черту, полоумная старуха! Чего вмешиваешься не в свое дело! Или мало тебе попало под этой отменной водокачкой? Так я прикажу добавить! — презрительно сказал Голубой Дик, отталкивая негритянку ногой.

— Я не сумасшедшая, — возразила пожилая женщина. — Уж если на то пошло, то я открою вам тайну: мисс Клара — ваша родная сестра!

— Моя родная сестра?.. Этого быть не может! — воскликнул мулат, невольно отступив назад.

Вабога и его товарищ выпустили из рук Клару и стали выжидать, что предпримет их господин в связи с такой неожиданной новостью.

— Говорю вам, Голубой Дик, это ваша сестра, — продолжала старуха. — У вас с ней один отец. Клянусь спасением моей души, что говорю истинную правду!

Голубой Дик несколько минут простоял в глубокой задумчивости, но, когда он снова взглянул на Клару, она поняла, что его чувства к ней нисколько не изменились.

— Прекрасная сестра, нечего сказать! — со злым смехом произнес Голубой Дик, бросив на девушку быстрый взгляд. — Сначала она сделала меня игрушкой, потом козлом отпущения и, наконец, рабом… Нет, я не признаю ни ее своей сестрой, ни ее отца своим отцом, потому что они сами не признавали меня! Я признаю только свою мать, которая, во всяком случае, не могла быть матерью этой красавицы с каменным сердцем… Это сестра не моя, а вон того негодяя, который ей вполне под стать! И не сестрой она мне будет, а невольницей; она сделается рабой моей жены и будет работать у нас, как раньше у нее самой работали невольницы… Пожалуйте, милая сестричка, попробовать сначала то, на что вам было так приятно смотреть, когда это выпадало на долю других!

С этими словами Голубой Дик сам схватил девушку и потащил к водопаду.

Но ему сейчас же пришлось выпустить ее из рук: старая негритянка, собрав остаток сил, вдруг вскочила на ноги бросилась на него сзади и крепко стиснула горло своими костлявыми пальцами.

С большим трудом удалось Голубому Дику освободиться от цепких пальцев негритянки. Опрокинув ее на землю сильным ударом по голове, он снова обернулся к своей жертве, но та, к его величайшему изумлению, исчезла.

Воспользовавшись тем, что внимание всех было обращено на борьбу вождя с негритянкой, Клара Блэкаддер, ноги которой, к счастью, не были связаны, бросилась к своей лошади, перерезала заранее приготовленным перочинным ножом путы на ее ногах, вскочила в седло и во всю прыть понеслась к равнине.

XIV. Нападение

После долгого пути, рискуя каждую минуту сорваться с кручи и слететь в пропасть, охотники достигли, наконец, вершины одного из утесов, возвышавшегося над лагерем индейцев.

Смельчаки ехали молча и, пробираясь между кустов и деревьев, росших на вершине, старались производить как можно меньше шума. Ортон давал команды своим спутникам при помощи знаков.

Нед с каждой минутой все больше и больше волновался, терзаясь нетерпением. Он готов был на все, лишь бы скорее удостовериться, что Клара Блэкаддер жива и невредима.

Но вот охотники очутились, наконец, в таком месте, откуда ясно могли слышать и видеть все, что делалось у индейцев. Как раз в это время старая негритянка принялась душить Желтого вождя.

О'Нейль сразу заметил Клару. Он увидел, как она вскочила на лошадь и быстро поскакала к равнине.

— А! — прошептал он. — Она бежит!.. Я догоню ее.

И молодой человек хотел повернуть назад.

— Да ты с ума сошел! — прошептал Ортон, схватив его за руку. — Разве ты не видишь, что за ней уже гонятся краснокожие? Неужели и тебе хочется попасть к ним в руки?

— Но нельзя же оставить ее! — вскричал Ней, забывая о всякой осторожности и стараясь вырвать свою руку. — Ведь они ее…

— Тише, тише, не горячись, — перебил старый охотник, зажимая ему рот рукой. — Дай сначала посмотреть, что будет дальше. Потом мы придумаем, как выручить ее. А пока все ложитесь!

С этими словами он заставил молодого человека и других своих спутников лечь на землю, как можно ближе к краю утеса, меж стволов деревьев, чтобы снизу никого не было видно. Потом он лег сам и начал наблюдать.

— Я угадал, там больше половины пьяных, — шепнул он на ухо Неду. — С ними нетрудно будет справиться. Стража при пленниках неважная, с ней мы тоже сладим. Остальные, кто мог бы оказать серьезное сопротивление, помчались за беглянкой. Не нужно будет даже стрелять, чтобы захватить всех оставшихся здесь.

— Как же так? — недоумевал Блэк Гаррис. — Я что-то не понимаю тебя, дружище. Каким образом мы можем захватить врагов отсюда, не стреляя в них? По-моему, следовало бы каждому из нас взять по одному индейцу на прицел и постараться одним выстрелом свалить с ног. Их теперь не более, чем нас, считая даже пьяных.

— Нет, этого не следует делать, — возразил Ортон. — Я знаю один очень удобный спуск, по которому мы сможем незамеченными пробраться вниз. Ползите все за мной!

И Ортон осторожно пополз к большой трещине в скале, по которой во время ливней стекала вода. В трещине не было ни камней, ни растений, которые могли бы помешать спуску. Она была довольно крутая и гладкая, как ледяной каток, так что стоило лишь сесть в нее наверху, чтобы мигом оказаться внизу.

Трещина кончалась на дне глубокого оврага, поросшего густой травой. Когда все охотники друг за другом скатились в этот овраг, Ортон подал им знак напасть на индейцев всем сразу.

Нападение получилось таким внезапным, что краснокожие, не успев сообразить, откуда появились враги, тут же были перебиты, к величайшей радости пленников, особенно чернокожих. Последние так шумно выражали эту радость, что белым пришлось остановить их, иначе бы индейцы, отправившиеся в погоню за беглянкой, обратили на них внимание.

Приказав пленникам не менять положения и даже не освободив их от пут, Ортон распорядился бросить тела убитых краснокожих в овраг и уничтожить все следы кровопролития. Он хотел, чтобы Желтый вождь, руководивший погоней за Кларой Блэкаддер, по возвращении в лагерь не сразу заметил происшедшую перемену.

— Теперь вот что, друзья мои, — обратился старый охотник к пленникам. — Если кто-нибудь из вас издаст хоть звук, я тотчас же, ради спасения остальных, убью этого человека. Поняли? Ну, значит, ни гу-гу!

Затем он приказал нескольким своим спутникам переодеться в одежду индейцев и стать на места убитых часовых, повернувшись спиной к равнине так, чтобы участники погони за беглянкой, возвращаясь, не смогли сразу разглядеть их лиц.

Остальные охотники по распоряжению Ортона снова спрятались в овраг, где находились тела убитых. Таким образом, самый зоркий глаз не мог бы заметить ни малейших следов пребывания в лагере чужих.

Пока охотники устраивались в засаде, Клара Блэкаддер, голосом и движениями понукая свою лошадь, во всю прыть неслась по равнине.

Сердце девушки было переполнено двумя совершенно противоположными чувствами: радостью, что ей удалось бежать от индейцев, и страхом от боязни снова оказаться в их власти.

Похоже, и само благородное животное, несшее на спине беглянку, понимало, что спасение девушки зависит от быстроты его бега. Закусив удила и вытянувшись во всю длину, лошадь неслась, как стрела, перескакивая через овраги, рытвины, канавы, места, где трава была запутана и мешала быстрому бегу.

К несчастью, среди коней переселенцев была еще одна такая же умная, сильная, выносливая, и быстроногая лошадь, принадлежавшая Блонту Блэкаддеру. Ею и воспользовался Голубой Дик для погони за ускользнувшей Кларой.

Девушка слышала, что за ней гонятся, но не оборачивалась, продолжая подгонять лошадь, и без того мчавшуюся, словно на крыльях.

Но вот конь догонявшего всадника вдруг заржал. По этому рыканию Клара узнала лошадь брата и захотела взглянуть, кто на ней сидит. Одного полуоборота назад и быстрого взгляда, брошенного на всадника, было вполне достаточно, чтобы понять, кто ее преследует. Голубой Дик намного опередил индейцев и уже настигал беглянку.

Клара поняла, что она погибла, и сердце девушки болезненно сжалось. От всякого другого седока она могла бы ускакать, но только не от этого. Лошадь Блонта словно была создана для Голубого Дика, и он мчался на ней, как птица. Еще несколько минут, и бедная жертва снова будет в руках палача…

И действительно, вскоре за спиной Клары раздался насмешливый голос преследователя:

— Напрасно так трудитесь, прекрасная сестрица: вам все равно от меня не уйти! Я сказал, что сделаю вас своей рабой, а слов на ветер я никогда не бросаю. Да, я теперь такой же рабовладелец, каким был когда-то ваш отец, и не хуже умею расправляться с рабами! Вы скоро убедитесь в этом сами. Теперь же позвольте избавить вас от напрасного, совершенно ненужного труда.

С этими словами Голубой Дик догнал девушку и ловким движением схватил ее лошадь под уздцы, так что животное остановилась как вкопанное.

Клара не сопротивлялась; она поняла, что это бесполезно.

Дав лошадям немного передохнуть, мулат повернул их и мелкой рысью повел к лагерю, не переставая по пути подтрунивать над пленницей.

Девушка молча слушала насмешки своего спутника, мысленно решив, что скорее откусит себе язык, чем удостоит Голубого Дика хоть одним словом.

Она очень жалела, что впопыхах выронила нож, единственное оставшееся у нее оружие. С его помощью Клара могла бы покончить с собой, поскольку отныне ее жизнь не представляла ничего, кроме стыда, позора и мучений.

Впрочем, так уж ли стоит торопиться? Не лучше ли выждать удобный момент?

XV. Развязка

Солнце уже село, когда Голубой Дик возвратился в лагерь с пленницей. Несмотря на темноту, зоркие глаза мулата еще издали рассмотрели, что в лагере полный порядок: часовые и пленники на своих местах, и все спокойно.

Голубой Дик хотел спрыгнуть с коня около входа в лощину, как вдруг услышал восклицание, заставившее его остаться в седле. Не выпуская повод лошади, мулат повернул к тому месту, откуда раздался голос.

Дело в том, что индейцы, участвовавшие вместе с вождем в погоне за беглянкой, вздумали въехать в лагерь с задней стороны, оттуда, где утесы образовали почти сплошную стену. Именно здесь охотники оставили лошадей. Это удивило индейцев. Их возгласы и услышал вождь.

Подъехав к воинам, столпившимся вокруг множества привязанных лошадей, и взглянув на животных. Голубой Дик понял, что поблизости находятся белые. Но где именно: в самой лощине или наверху?

Приказав двум воинам стеречь беглянку, мулат с остальными индейцами спрятался среди деревьев, чтобы рассмотреть, где хозяева невесть откуда взявшихся лошадей.

Если краснокожие были удивлены, увидя такое множество оседланных и старательно привязанных лошадей, то и охотники, в свою очередь, не менее изумились внезапному исчезновению последних.

Овраг, в котором укрылись охотники, тянулся от подножия утесов до самого конца лощины, то есть до места, где лощина соединялась с равниной. Здесь отряд и наблюдал за происходившим на равнине, ожидая возвращения краснокожих с пойманной беглянкой.

Ортон знал, что Кларе Блэкаддер не уйти далеко и что преследователи скоро ее поймают и приведут обратно в лагерь. Поэтому он, несмотря на все настояния Неда, не погнался вслед за ними. Старик понимал, что схватка с краснокожими на открытой равнине будет несравненно труднее, чем в лощине, из которой был только один выход. Поразмыслив над всем этим, Ортон и решил дождаться, когда индейцы возвратятся в лагерь, чтобы застать их врасплох.

Краснокожих, конечно, так ошеломит неожиданное нападение вооруженных до зубов белых, что они не в состоянии будут защищаться и их окажется нетрудно перебить, как были перебиты их товарищи, оставшиеся в лагере.

Охотники решили не оставлять в живых ни одного индейца и прежде всего стремиться уничтожить их вождя, с потерей которого воины будут совершенно обезоружены и лишатся способности к сопротивлению.

— Смотрите, друзья, — внушал Ортон товарищам, — никого не щадить! Ведь если бы перевес был на стороне индейцев, они нас всех перебили бы, как цыплят.

— Не беспокойтесь, Лихе, никому не дадим спуску! — отвечал молодой ирландец, сверкая глазами и стискивая рукоятку ножа.

Неду было немыслимо тяжело видеть, как индейцы гонятся за Кларой, и не иметь возможности помочь ей. Не будь Ортона, он, разумеется, без всяких рассуждений бросился бы один на весь отряд краснокожих, хотя бы только для того, чтобы Клара увидела его и поняла его чувства к ней, а там будь что будет! Но старый охотник властной рукой удерживал парня от этой глупости и старался убедительно доказать, что если он так бестолково пожертвует собой, то этим только лишит Клару единственного шанса к спасению.

Как мы уже говорили, Ортон наверняка рассчитал, что индейцы поймают беглянку и приведут ее для расправы назад в лагерь. А поскольку их там ожидал сюрприз, тобыла уверенность, что до расправы дело не дойдет.

Когда же охотники увидели, что Желтый вождь возвращается с пойманной беглянкой, радости их не было предела. Видя, что все предположения их предводителя сбываются и планы вполне удаются, они уже заранее торжествовали победу. Но вдруг почти у самого входа в лощину индейцы зачем-то свернули в сторону, что-то прокричали и заставили даже своего вождя последовать за ними. Что бы это могло значить?

— Черт знает! Решительно не понимаю, что еще там случилось, — бормотал Ортон, больше всех пораженный неожиданным маневром индейцев. — Не может же быть, чтобы они заметили наше присутствие, иначе, наверное, сразу напали бы на нас… Не наткнулись ли они на наших лошадей? Но нет, едва ли! Лошади так хорошо спрятаны за деревьями, что их невозможно заметить издали. Вероятно, что-нибудь другое привлекло их внимание… Интересно знать, что именно?

Нед испытывал прямо-таки адские муки. Клару охраняли всего два индейца, притом так близко, всего в каком-нибудь десятке ярдов от входа в лощину… Молодой человек с мольбой взглянул на друга.

— Потерпи еще немного, мой славный мальчик, — положив руку на плечо Неда, проговорил Ортон, угадывая его мысли. — Ты должен сам понять, что излишней стремительностью можешь все испортить. Стоит тебе только показаться индейцам, как они тотчас же ускачут вместе с пленницей, и поминай как звали… Не вертись так, пожалуйста, и не выставляй дуло своего карабина раньше времени. Еще не настолько темно, чтобы его блеск не могли заметить остроглазые индейцы. Терпи и утешайся мыслью, что мы близки к цели, и через каких-нибудь несколько минут все уладится само собой.

Действительно, не прошло и четверти часа, как обоим индейцам, сопровождавшим Клару, очевидно, надоело ждать возвращения вождя и остальных товарищей, и они направились к лагерю. Один держал на поводу лошадь Клары, а другой ехал позади пленницы.

Вдруг, когда всадники уже въезжали в лощину, их окружила толпа молчаливых фигур и в один миг сбросила с лошадей. Не успели индейцы опомниться от неожиданности, как уже упали бездыханными под меткими ударами своих врагов.

Но как обрадовалась и изумилась Клара, оказавшись вдруг в объятиях человека, одно воспоминание о котором было для нее отрадой и вместе с тем мукой в течение пяти лет! Пожалуй, трудно передать словами и восторг Неда, получившего, наконец, возможность прижать к груди девушку, которая была ему дороже жизни и которую считал уже навсегда потерянной для себя!

Он узнал от пленников не только всю историю переселения Блэкаддеров, но и то, что Клара совершенно свободна и может располагать своей судьбой по собственному усмотрению, а Блонт, хотя и не без насмешки, добавил, что сестра только им, Недом, все это время бредила и, конечно, будет очень довольна увидеть его в числе своих избавителей от индейцев. Это дало молодому ирландцу смелость отнестись к Кларе как к близкому человеку и без долгих церемоний прижать ее к своему сердцу.

Девушка не оттолкнула молодого человека. Только взглянув в лицо О'Нейля, Клара поняла, что он жертвовал жизнью ради нее и уже одним этим завоевал право открыто высказать свое чувство.

Но едва молодые люди успели обменяться несколькими словами, как безжалостный Ортон насильно развел их. Он снова поместил Клару среди белых пленниц, а Неда опять увлек на дно оврага. Впрочем, старый охотник расспросил девушку о причине исчезновения индейцев и узнал, что они, наткнувшись на лошадей, спрятались неподалеку, чтобы выследить, где их владельцы.

— Ну и пусть там сидят! — с улыбкой проговорил Ортон. — Посидят-посидят, да и вернутся сюда, да еще, возможно, с нашими лошадьми; это было бы очень кстати.

— Конечно, — заметил Гаррис. — Нам не надо будет самим ходить за ними. Пусть краснокожие стараются для нас, хэ-хэ-хэ!

— Погоди, дружище, — оборвал его Ортон, — не смейся прежде времени. Как бы нам не пришлось еще плакать!

— Они идут сюда с нашими лошадьми, — шепнул Нед, выглядывавший из оврага.

— Впереди сам Желтый вождь.

— Ну, вот это хорошо! — сказал Ортон. — Спрячься же скорее, Нед… Смотрите, друзья, не стрелять до тех пор, пока все мыши не окажутся в мышеловке, — обратился он к охотникам, указывая на долину, окруженную с трех сторон утесами. — Я дам знак, когда следует стрелять. Желтого вождя беру на себя. Если мне удастся освободить землю от такого чудовища, то это будет самым славным из всех моих подвигов… А теперь — молчок… Ни гу-гу и ни малейшего движения! Лежите, как мертвые!

Охотники легли на дно оврага и затаили дыхание. Ничто не выдавало их присутствия.

Наступившую тишину нарушал только шум водопада да топот приближавшихся лошадей. Это было затишье перед бурей.

Убедившись, что поблизости нет никакого движения, которое доказывало бы присутствие охотников, индейцы решили, что их враги где-нибудь в лесу осматривают свои капканы, расставленные для поимки дичи. Голубой Дик имел веские причины не желать встречи с охотниками, а потому приказал только забрать всех найденных лошадей и спрятать их у себя в убежище; в случае же, если кому-нибудь из охотников и придет в голову искать коней в лощине, с этими смельчаками там нетрудно будет справиться.

Приближаясь к убежищу, индейцы уже представляли, какой почет их ожидает, когда они возвратятся к своему племени и там узнают, что взят в плен не только целый караван белых, но и приведены двадцать пять прекрасных лошадей, к седлам которых прикреплены оружие и амуниция, которые имеют немалую ценность для краснокожих. Кроме того, они пригонят человек пятьдесят негров, а это тоже недурная добыча, поскольку индейцы всегда очень охотно использовали чернокожих в качестве рабов.

Пока индейские воины предавались мечтам, их вождь упивался тем, что ему удалось отомстить врагам.

«Пусть теперь моя гордая „сестрица“ испытает на себе всю прелесть рабства! — думал он. — Куда денется вся ее фанаберия, когда моя жена начнет хлестать ее бичом и заставит делать самую тяжелую работу!.. Но перед этим она еще напляшется у меня под водопадом, а потом я докажу ей, что вовсе не считаю своей сестрой… О нашем родстве нужно было говорить раньше, а не теперь, ха-ха-ха! Да, нельзя не признать, что этот поход был для меня самым удачным!»

Солнце уже скрылось за вершиной утеса, когда Голубой Дик подъезжал к лагерю. Вскоре взошла луна, и при ее свете индейцы могли лишь удостовериться, что здесь никаких перемен не произошло.

Тела двух последних индейцев, как и всех, убитых ранее, были убраны, а на местах часовых стояли трое охотников, переодетых в индейские костюмы. Голубой Дик полагал, что воины, которым он поручил охрану Клары, уже доставили ее в лагерь. Их лошади бродили вокруг лощины…

Охотникам, спрятавшимся в овраге, было тревожно: наступал решительный момент.

Ортон поднял ружье на плечо и прицелился, дав знак остальным охотникам сделать то же самое. Нед радостно улыбался при мысли, что еще несколько минут — и его возлюбленная будет в полной безопасности.

— Вабога! — крикнул вдруг Голубой Дик.

Ответа не последовало.

Вабога, в числе караульных назначенный стеречь белых пленников, был убит охотниками одним из первых.

— Вабога! Где ты? — повторил Голубой Дик.

Снова полное молчание.

Вдруг из оврага выскочило множество людей, сверкнул огонь и раздался оглушительный ружейный залп.

Голубой Дик, пораженный в самое сердце двумя пулями, с глухим стоном упал с лошади; одна из этих пуль принадлежала Лихе Ортону, другая — Эдуарду О'Нейлю.

Выстрелы остальных охотников были так же метки: почти весь отряд индейцев перестал существовать. Только немногие, уцелевшие при первом залпе, погибли от второго.

Не будем описывать радость освобожденных пленников: это понятно само собой.

Самыми же счастливыми были, конечно, Эдуард О'Нейль и Клара Блэкаддер.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Рассказ наш окончен. Но он был бы не полон, если бы мы ничего не сказали о дальнейшей судьбе наших героев.

О переселенцах и охотниках скажем кратко.

Переночевав в лощине, все переселенцы, за исключением Клары Блэкаддер, продолжили свой путь. Охотники проводили их до ближайшего форта. Отсюда шла прямая дорога в Калифорнию. Дорога эта была настолько безопасна, что и вооруженной охраны не требовалось. Поэтому здесь переселенцы и охотники дружелюбно распрощались. Первые отправились дальше, а вторые разбрелись по окрестностям.

Что же касается главных лиц нашего рассказа, то о них мы должны поведать несколько подробнее.

После смерти отца никто уже не ног воспрепятствовать Кларе Блэкаддер следовать велению своего сердца и связать навсегда судьбу с Эдуардом О'Нейлем.

Блонт был даже доволен, что избавился от необходимости заботиться о сестре, которую терпеть не мог. Клара тоже его не любила, и они распрощались друг с другом очень холодно.

Сон Лихе Ортона, о котором он как-то рассказывал О'Нейлю, сбылся в точности. Эдуард действительно оставил образ жизни охотника. Отправившись в невестой в ближайший город, он обвенчался с ней и стал искать подходящую плантацию, чтобы приобрести ее.

У молодого человека был приличный капитал, доставшийся ему от отца. Кроме того, Лихе Ортон, тоже скопивший кое-что за свою жизнь, назначил своей наследницей Клару, так как у него не было ни детей, ни близких родственников.

С помощью одного ловкого коммерсанта Неду удалось вскоре приобрести в полную собственность и сравнительно недорого целый остров Мангатар, названный американцами «жемчужиной морей». У него появилась великолепная плантация, о какой эсквайр Блэкаддер и мечтать не мог. И зажили они с женой припеваючи.

Лихе Ортон часто навещает своих «милых детей», как он называет счастливую парочку. Поговаривают, что старый охотник думает со временем поселиться у них. Это случится, когда беспощадные годы заставят его распрощаться с любимыми горами.

Майн Рид Жена дитя

Предисловие вдовы автора

Большинство событий, изложенных в этой книге, происходило в жизни автора или он был их свидетелем.

Элизабет Рид

Лондон, 1888

Глава I Остров мира

Эквиднек – «Остров мира»!

О Коддингтон (Уильям Коддингтон – один из основателей колонии Род Айленд в 17 веке. – Прим. перев.) и вы, заседавшие в Генеральном совете! Что за безумие охватило вас, когда вы заменили благородное название краснокожих аборигенов на ничтожное «Родс» (Речь идет о законодательном собрании штата Массачузетс, сменившем индейское название на «Род Айленд». – Прим. перев.)?

Будь проклят ваш вкус и ваше пристрастие к классике! Будь проклято ваше невежество – принять имя старого голландского мореплавателя «Родт» за название страны колосса!

В названии, данном Блоком, было по крайней мере соответствие – даже что-то поэтическое. Обогнув мыс Сачуэст, он увидел могучие леса, красные в золотых лучах осеннего солнца. Перед его радостным взором проплывали алые массы древесной листвы и гирлянды багровых вьюнков. Взгляду открывались яркие утесы цвета охры. И в корабельном журнале появилось название «Ред Айленд» – «Красный остров»!

О, достойный Коддингтон, почему ты отверг индейское название? И почему изменил название в честь этого смелого голландца?

Я буду придерживаться старого названия – «Остров мира»; хотя в более поздние времена название меньше соответствовало действительности, чем тогда, когда индейцы вампаноа (Вампаноа – индейское племя, населявшее современные штаты Массачузетс и Род-Айленд. Наррангансет – залив Аталнтического океана в штате Род-Айленд. На берегу – известный курорт Ньюпорт. – Прим. перев.) окунали свои бронзовые тела в воды Наррангансета и вели легкие каноэ мимо скалистых берегов.

С тех пор, Эквиднек, слишком часто чувствовал ты удары серпа войны. Где теперь твои девственные леса, радовавшие глаза Верранззано (Итальянский мореплаватель, открывший в 16 веке Нью-Йоркский залив и залив Наррангансет. – Прим. перев.), которые помнили пейзажи Тосканы? Где твои грандиозные дубы, вязы и клены? Где зеленые сосны и красные кедры? Твои березы, дававшие кору, твои каштаны, поставлявшие пищу? Твой американский лавр, восстановитель здоровья и жизни?

Исчезло – все исчезло! Сметено факелами и топорами безжалостных солдат-разрушителей.

Несмотря на весь этот грабеж, ты все еще прекрасен, Эквиднек. Ты снова остров мира, обитель любви; каждый дюйм твой почвы исхожен ногами влюбленных, каждый утес слышал старую-старую историю.

***

Ньюпорт в год Господа нашего 18… в самый разгар сезона.

Номер в самом гостеприимном из американских отелей – «Оушн Хаус» – «Дом океана», с окнами, выходящими на запад.

Третий этаж, с длинным балконом, откуда открывается вид на Атлантический океан, бескрайний и голубой, уходящий за горизонт. Слева мыс Сачуэст; пена, как снежные хлопья, разбивается о скалу Корморан; справа Бивер Тейл, с его маяком; между ними флот рыбачьих судов, охотящихся на полосатого окуня и таутогу; вдали видны паруса большого корабля под полной осносткой и длинный столб дыма от парохода; оба корабля идут мимо берега на пути из одного большого морского порта в другой.

Прекрасный вид открывается на обширный эстуарий Наррангансета. И прекрасные глаза часто разглядывали этот вид.

Но не было среди них глаз прекрасней, чем у Джули Гердвуд, нынешней обитательницы упомянутого номера.

Она не единственная его обитательница. Рядом с ней еще одна молодая леди – Корнелия Инскип, ее кузина. У нее тоже красивые голубые глаза; но после прекрасных темно-карих глаз, в которых словно горит вечный свет, они почти незаметны.

На языке писателя, автора романов, Джули именовалась бы брюнеткой, а Корнелия – блондинкой. Фигуры у них такие же разные, как и цвет волос: Джули высокая, женственная, Корнелия миниатюрная, хрупкая и внешне гораздо более молодая.

Не похожи они и по характеру и настроению. Темноволосая Джули более склонна к мрачным мыслям и серьезным поступкам, в то время как веселая проворная Корнелия, судя по ее речи, меньше склонна думать о прошлом и еще меньше о будущем. Одетые в легкие утренние платья, в крошечных туфельках на ногах, обе девушки сидят у окна в креслах-качалках. Обе, разглядывая голубое море, только что увидели пароход, выходящий из-за далекого мыса Юдифь и направляющийся на северо-восток.

Прекрасное зрелище – это огромное черное чудовище, прокладывающее свой путь по голубым водам, оставляя за собой длинный белый кипящий след.

Корнелия вскочила и подошла к балкону, чтобы лучше разглядеть пароход.

– Интересно, что это за корабль, – сказала она. – Один из больших океанских пароходов? Кунард? (Здесь и ниже упоминаются корабли известной английской пароходной компании «Белая звезда Кунадра», названной по имени основателя. Корабли этой компании перевозили почту в Канаду и Соединенные Штаты. – Прим. перев.).

– Думаю, нет, Нел. Хотела бы я, чтобы это был такой корабль, а я у него на борту. Слава Богу! Через несколько недель так и будет.

– Что! Тебе уже надоел Ньюпорт? Лучшего места в Европе мы не найдем. Я уверена в этом.

– Во всяком случае людей более интересных мы найдем.

– А что ты имеешь против них?

– А что они имеют против нас? Я говорю не о местных жителях. Они хороши по-своему. Я говорю о летних гостях, таких, как мы. Ты спрашиваешь, что они имеют против нас. Странный вопрос!

– Я ничего не заметила.

– А я заметила. Наши отцы были розничными торговцами, и все эти Дж., и Л., и Б. смотрят на нас сверху вниз! Ты знаешь, что так оно и есть.

Мисс Инскип не могла отрицать, что тоже нечто такое заметила. Но она была из тех уравновешенных спокойных характеров, которые мало значения придают аристократическим знакомствам и потому невосприимчивы к светскому высокомерию.

Но гордая Джули – совсем другое дело. Высший свет этого «водяного» места если не отвергал ее полностью, то относился надменно – та его часть, которую она назвали «Дж., и Л., и Б.»

– И почему? – продолжала она с возрастающим негодованием. – Если наши отцы были розничными торговцами, то их деды тоже. В чем разница, хотела бы я знать?

Мисс Инскип не видела никакой разницы и так и сказала.

Но это не успокоило возмущенный дух ее кузины, и, видя это, Корнелия попыталась отвлечь ее, переведя разговор на другую тему.

– Что ж, Джули, если мисс Дж,, и мисс Л., и мисс Б. смотрят на нас свысока, об их братьях этого не скажешь. Особенно на тебя они так не смотрят.

– Не нужны мне их братья! Не нужна их снисходительность! Ты считаешь меня дурой, Нел? Причина в миллионе долларов, которые оставил отец и которые перейдут ко мне после смерти матери. К тому же, если зеркало меня не обманывает, я не такое уж пугало.

Она имела право так говорить. Никогда перед зеркалом не стояла девушка, меньше похожая на пугало, чем Джули Гирдвуд. Рослая, с прекасной фигурой, дочь торговца обладала достоинством подлинной герцогини. Лицо ее соответствовало фигуре. Невозможно было посмотреть на него и не подумать о любви; впрочем, как ни странно, одновременно возникало какое-то представление об опасности. Так должны были выглядеть Клеопатра, Лукреция Борджа и прекрасная убийца Дарнли (Дарнли, аристократ 16 века, был убит по приказу своей жены, шотландской королевы Марии Стюарт. – Прим. перев.).

В ее облике не чувствовалось неловкости, ни малейшего следа низкого происхождения или неуклюжести и грубоватости, которые обычно бывают с ним связаны. Возможно, кое-что из этого можно было заметить в ее кузине Корнелии, выросшей в деревне. Но Джули Гирдвуд сликом долго ступала на плиты Пятой авеню, чтобы ее можно было отличить от гордых дам, расхаживающих по этой аристократической улице. На ней стоит дом ее матери.

– Это правда, Джули, – заверила ее кузина. – Ты богата и прекрасна. Хотела бы я о себе сказать то же самое.

– Ну, ты, маленькая льстица! Если ты не богата, то уж точно красива. Впрочем, ни то ни другое здесь много не значит.

– Зачем же мы тогда сюда приехали?

– Я к этому не имею отношения. Виновата мама. Со своей стороны, я предпочитаю Саратогу, где меньше обращают внимания на родословную и где дочь торговца не хуже его внучки. Я хотела отправиться туда на этот сезон. Мама возражала. Ничего не удовлетворяет ее, только Ньюпорт, Ньюпорт, Ньюпорт! И вот мы здесь. Слава Богу, уже недолго.

– Ну, поскольку мы уже здесь, давай наслаждаться тем, за чем сюда приезжают, – купанием.

– Ты хочешь сказать, делают вид, что приезжают купаться. Мисс Дж., Л. и Б. окунаются в соленую воду, но это имеет малое отношение к их пребыванию в Ньюпорте! Неплохо бы им почаще купаться. Может, фигуры стали бы получше. Бог видит, они в этом нуждаются; и слава Богу, что мне это не нужно.

– Но ты будешь сегодня купаться?

– Нет, не буду.

– Подумай, кузина! Это такое замечательное ощущение.

– Мне оно ненавистно!

– Ты шутишь, Джули?

– Ну, я не хочу сказать, что мне не нравится купание. Но эта толпа…

– Но на пляже нельзя отгородиться.

– Мне все равно. Я туда больше не пойду – ни на пляж, ни в другие места. Если бы только я могла выкупаться там, в синих водах или среди бурунов, которые мы видим! Ах! Вот это было бы восхитительное ощущение! Есть ли такое место, где можно искупаться одним?

– Есть. Я как раз такое место знаю. Открыла его в тот день, когда мы с Кезией собирали раковины. Оно под утесами. Там маленькая пещерка, настоящий грот, и перед ним глубокий бассейн, с гладким песчаным дном. Песок белый, как серебро. Утес нависает над этим местом. Я уверена, что сверху нас никто не увидит; особенно если мы пойдем, когда все уже будут купаться. Все будут на пляже, а скалы окажутся в нашем распоряжении. Кстати, мы можем в этой пещере раздеться, и нас никто не увидит. А Кезия посторожит снаружи. Скажи, что пойдешь, Джули.

– Ну, я не возражаю. Но как же мама? Она так цепляется за приличия. Она может не разрешить.

– А мы ей ничего не скажем. Она сегодня не собирается купаться: сама мне сказала. Мы пойдем, как обычно, словно на пляж. А когда выйдем, пойдем, куда захотим. Я знаю тропу через поле, которая приведет нас на это самое место. Пойдешь?

– Ну, хорошо, согласна.

– Тогда нам пора выходить. Слышишь топот в коридоре? Это купающиеся идут на пляж. Давай позовем Кезию и отправимся.

Джули не возражала, и ее проворная кузина выглянула в коридор; остановившись у входа в соседний номер, она позвала:

– Кезия!

Номер принадлежал мисс Гирдвуд; а Кезия – ее смуглокожая служанка, которая выполняла роль прислуги для всех трех.

– В чем дело, дитя? – послышался голос, явно не Кезии.

– Мы идем купаться, тетя, – ответила юная леди, приоткрывая дверь и заглядывая. – Хотим, чтобы Кезия приготовила нам платья.

– Да, да, – ответил тот же голос, который принадлежал самой мисс Гирдвуд. – Ты слышала, Кезия? И послушайте, девушки! – добавила она, обращаясь к обеим молодым леди, которые теперь стояли в дверях. – Поучитесь плавать. Помните, что мы отправляемся за море, и нам может грозить опасность утонуть.

– О, мама! Ты меня заставляешь дрожать.

– Ну, ну, надеюсь, вам никогда не понадобится умение плавать. Но все равно не повредит, если умеешь держать голову над водой, и не только в буквальном смысле. Поторопись с платьями, девушка! Все уже ушли, вы опоздаете. А теперь уходите!

Вскоре в коридоре показалась Кезия со свертком одежды.

Крепкая здоровая негритянка, в шляпе без полей, новоорлеанского стиля, в полосатом пестром платке, она была обязательным приложением к семейству покойного торговца, словно нарочно, чтобы придать его членам вид южан и, конечно, аристократов. Не одна миссис Гирдвуд в то время выбирала служанок именно с такой целью.

Девушки сбросили домашние туфли и обули кожаные сапожки. Кокетливо посадили на головы шляпки, набросили на плечи шали – день был прохладный.

– Пошли! – С этими словами кузины двинулись по коридору, спустились по большой лестнице, пересекли площадь перед отелем и свернули на дорогу, ведущую на пляж.

Но как только из отеля их стало невозможно увидеть, они изменили свой курс и пошли по тропе, ведущей прямо к утесам.

Минут через двадцать их могли бы увидеть, когда они спускались по одной из расселин, которые рассекают утес: Корнелия шла первой, Джули сразу за ней, а негритянка в тюрбане со своим свертком шла позади.

Глава II Пара наяд

Их видели.

Одинокий джентльмен, прогуливавшийся по верху утеса, видел девушек внизу.

Он шел со стороны мыса Охр, но был слишком далеко и смог только определить, что это две молодые леди в сопровождении черной служанки.

Ему в такой час это показалось немного странным. Сейчас время купания на пляже. Он видел раздевалки, из которых выходили купальщики и купальщицы в ярких зеленых, синих и красных нарядах; на удалении они похожи были на разнаряженных лилипутов.

– Почему эти две леди не со всеми? – размышлял джентльмен. – Наверно, собирают раковины, – последовало предположение. – Или ищут какие-нибудь необычные водоросли. Несомненно, они из Бостона. И готов биться об заклад, что на носу у каждой пара синих очков.

Джентльмен улыбнулся, представив себе эту картину, но сразу отказался от своего предположения: заметил цвет кожи служанки.

– Похожи скорее на южан, – произнес он про себя.

После чего перестал о них думать. В руке у него было ружье, и он собирался поохотиться на крупных морских птиц, которые время от времени пролетали над утесом.

Так как прилив еще не наступил, птицы летали низко, подбирая кусочки пищи среди водорослей, которые лежали на краю воды.

Заметив это, спортсмен решил, что внизу у него будет больше возможностей, и начал спускаться по первой же расселине.

Спускался он медленно. Тут и там уступы требовали большой ловкости; задерживал также предательский песок.

Но джентльмен не торопился. Стрелять можно в любом месте. Пройдет еще несколько часов, прежде чем колокол «Оушн Хаус» прозвонит, приглашая постояльцев к большому обеду. Он один из этих постояльцев. До этого времени у него нет никаких причин возвращаться в отель.

Джентльмен, который так неторопливо спусается на берег, заслуживает нескольких слов описания.

Стиль одежды свидетельствует, что он всего лишь спорстмен-любитель. Скорее он военный. Фуражка, немало уже послужившая, бросает на загорелое лицо тень; сильный загар говорит о том, что служба проходила в тропиках; а оттенко загара, свежий и теплый, подтвержает, что джентльмен вернулся из жаркого климата недавно. Простой сюртук гражданского покроя плотно застегнут; полувоенный костюм завершают темно-синие панталоны и хорошо сшитые башмаки. Добавим: одежда сшита точно по фигуре и подчеркивает ее достоинства.

Лицо соответствует фигуре. Не овальное, а скорее круглое, свидетельствующее о смелости и решительности. К тому же красивое, расположенное под гривой темных волос и украшенное четко очерченными усами. Человек, обладающий всеми этими преимуществами и, судя по внешности, немало путешествовавший на военной службе, молод: ему еще нет тридцати.

Медленно спускаясь, он слышал только скрип камней под своими подошвами.

И только когда остановился и посмотрел на пролетающую чайку, рассчитывая дальнобойность своего ружья, услышал другие звуки.

Звуки такие сладкие, что чайка тут же была забыта. Она пролетела мимо, а стрелок так и не нажал курок, хотя мог бы задеть птицу концом ствола.

– Нимфы! Наяды! Русалки! Кто из этих трех? Прозерпина, занимающаяся среди скал водным спортом! Боги и богини, достойные кисти великого живописца!

Такие мысли пронеслись у него в голве, когда он стояля, пригнувшись за камнем, выступавшим из линии береговых утесов. За камнем находилась пещера, в который купались молодые леди; негритянка сидела неподалеку на камне, не очень внимательно глядя по сторонам.

– Целомудренная Диана! – воскликнул спортсмен, – Прости мне это вторжение. Уверяю тебя, оно совершенно непреднамеренное. Нужно уходить, чтобы не превратиться в оленя (Артемида, древнегреческая богиня-охотница, превратила юного Актеона, подглядевшего, как она купается, в оленя, которого разорвали его же собственные псы. – Прим. перев.). Я только хотел взглянуть на пещеру, о которой мне говорили. Именно с таким намерением я сюда пришел. Однако какая нелепая помеха.

Но выражение лица свидетельствовало, что помеха не так уж раздражает его. Да и поведение говорило о том же: он продолжал стоять за камнем, глядя за него.

Стоя по пояс в прозрачной воде: намокшие юбки облегали тело, и ясно видны были ноги, – девушки продолжали забавляться. Только сам Иосиф (Библейский персонаж Иосиф Прекрасный, противостоявший искушению. – Прим. перев.) мог бы уйти от такого зрелища!

Волосы у девушек – черные и золотые – распустились, они сверкали от капелек воды; тонкими розовыми пальцами девушки плескали друг другу воду в лицо, и скалы звенели от веселой музыки их голосов. Ах, кто бы мог отвести взгляд от такой картины!

Спортсмену это стоило больших усилий: ему удалось это сделать, только вспомнив о сестре.

Думая о ней, он не стал больше задерживаться, но отступил дальше за камень.

– Очень неудобно! – снова произнес он про себя, на этот раз, возможно, с большей искренностью. – Мне очень хотелось здесь пройти. Пещера должна быть совсем недалеко, а мне придется идти в обход! Либо это, либо подождать, пока они кончат свои водные игры.

Несколько мгновений он стоял в нерешительности. До того места, где он начал спуск с утеса, довольно далеко. Больше того, дорога очень трудная, в чем он убедился на собственном опыте.

Он решил остаться и подождать, пока «берег не освободится».

Джентльмен сел на камень, достал сигару и закурил.

Он находился шагах в двадцати от того места, где развлекались красавицы. И слышал плеск воды под их ладонями, когда они, словно молодые лебеди крыльями, били руками по воде. Слышны были голоса девушек, прерываемые звонкими взрывами смеха. В том, что он слушает их, нет никого вреда, потому что вздохи моря мешали разбирать слова. Время от времени доносились отдельные возгласы, свидетельствовавшие о веселье наяд, или строгий голос негритянки, призывавший выходить из воды, потому что начинается прилив.

По этим звукам джентльмен знал, что его не заметили, когда он стоял за камнем.

Прошло полчаса, а девушки продолжали плескаться в воде; по-прежнему доносился их смех.

– Должно быть, настоящие русалки: оставаться в воде так долго! Наверно, теперь с них хватит!

Как показывает эта мысль, спортсмен начинал терять терпение.

Вскоре плеск и смех прекратились. По-прежнему слышались голоса девушек; временами их прерывал голос негритянки.

– Ну, они наконец вышли и одеваются, – весело заметил джентльмен. – Интересно, много ли им на это потребуется времени. Надеюсь, не час еще.

Он достал новую сигару. Она была уже третьей.

– К тому времени как я ее кончу, – рассуждал он, – они уже уйдут. Во всяком случае будут одеты; и я смогу пройти мимо, не проявляя грубости.

Он зажег сигару, затянулся и прислушался.

Разговор после перерыва продолжился, но более спокойным тоном и больше не перемежался смехом.

Сигара уменьшилась, превратилась в короткий окурок, а серебристые голоса по-прежнему слышались, перекрываемые хриплой симфонией моря – с приливом звуки моря становились все громче. Поднялся свежий ветер; он принес с собой приливные волны, усилившие шум; наконец голоса девушек начали походить на отдаленные металлические звяканья, и слушатель начал сомневаться, что вообще их слышит.

– Их время кончилось, – сказал он, вскакивая на ноги и отбрасывая окурок сигары. – Они вполне могли дважды завершить свой туалет. Больше не могу ждать: пора продолжать исследования!

Он повернулся к выступающему камню. Один-единственный шаг – и тут же пришлось остановиться: на лице джентльмена неожиданно появилось выражение удивления и даже тревоги! Прилив незаметно подобрался к скалам, и теперь точка, на которой он недавно стоял, находилась под тремя футами воды; а волны продолжали подниматься!

Не осталось ни пляжа внизу, ни карниза над ним: продолжать путь можно только по воде.

Исследователь сразу понял, что продолжать путь в намеченном направлении невозможно, если только он не хочет по пояс заходить в воду. Цель, которую он имел в виду, не стоила такого погружения; и с восклицанием разочарования – и досады за потерянное время – он повернулся и пошел назад по своим следам вдоль утеса.

Больше он шел не прогулочной походкой. Возникло опасение, которое заставило его ускорить шаг. Что если и отступление будет прервано той же преградой, которая помешала идти вперед?

Мысль эта казалась достаточно тревожной; торопливо перебираясь через камни и полоски песка, превратившиеся в бассейны, джентльмен вздохнул с облегчением, только когда оказался у расселины, по которой спустился.

Глава III Два рифмоплета

Спорстмен ошибался, считая, что девушки ушли. Они по-прежнему были в пещере, только не разговаривали.

Диалог их кончился вместе с одеванием, и обе занялись делами, которые требовали тишины. Мисс Гирдвуд читала книгу, по-видимому, том стихотворений; а ее кузина, захватившая все материалы для рисования, принялась делать набросок грота, который послужил им помещением для переодевания.

Когда девушки вышли из воды, в нее погрузилась Кезия. Теперь вода была такой глубокой, что полностью скрыла смуглую фигуру негритянки, так что никто не смог бы увидеть ее с берега.

Поплескавшись минут с десять, негритянка вернулась на берег; снова накинула свое льняное платье, выжала курчавые волосы, поправила платок и, поддавшись расслабляющему влиянию соленой воды, легла на сухой каменистый участок берега. И почти мгновенно уснула.

В таком виде находилось трио, когда исследователь, обнаружив, что продвижение вперед невозможно, повернул назад вдоль утесов. Молчание заставило его считать, что купавшиеся ушли.

Некоторое время это молчание продолжалось. Корнелия рисовала с большим усердием. Сцена была вполне достойна ее карандаша: три фигуры в том положении, в котором они оказались, представляли собой интересную картину. Девушка собиралась запечатлеть на память эту оригинальную сцену: хотя молодые леди иногда ускользали в одинокие места, такие экспедиции требовали определенной смелости.

Сидя на камне настолько далеко от прилива, сколько позволяли волны, Корнелия рисовала свою кузину, сидящую спиной к стене утеса, и темнокожую служанку с головой в тюрбане, которая вытянулась на берегу. Покрытый трещинами утес и расположенный под ним грот; темные нависающие скалы и круто уходящая вверх расселина – стороны этой расселины покрыты вьюнками и фантастической формы кустами – все это должно должно было появиться на рисунке.

Девушка заканчивала рисунок, когда ее кузина издала восклицание.

Джули уже некоторое время быстро перелистывала книгу – либо в нетерпении, либо в разочаровании ее содержанием.

Временами она останавливалась, прочитывала несколько строк и двигалась дальше, словно искала чего-нибудь получше.

Наконец она бросила том на песок и воскликнула:

– Вздор!

– Кто?

– Теннисон.

– Ты, конечно, шутишь? Божественный Теннисон – поэт поэтов нашего века!

– Поэт века! Такого нет!

– Что? А Лонгфелло?

– То же самое. Американское издание, разбавленное, если только такое возможно. Поэты называется! Рифмоплеты, создатели мелких мыслей в длинных гекзаметрах. У обоих нет ничего, что вызвало бы малейшую эмоцию!

– Ты сурова, кузина. А как же ты объяснишь их всемирную популярность? Разве это не доказательство, что они подлинные поэты?

– А было ли это доказательством в случае с Саути? Бедный обманутый Саути, считавший себя выше Байрона! И мир разделял его веру – по крайней мере половина мира, пока он был жив! В наши дни такой стихоплет едва ли заслужил бы право быть напечатанным.

– Но Лонгфелло и Теннисон заслужили такое право.

– Это верно; вместе с всемирной популярностью, как ты говоришь. Все это легко объяснить.

– Как?

– Потому что они случайно появились после Байрона – сразу после него.

– Не понимаю тебя, кузина.

– Ничего не может быть яснее. Байрон опьянил мир своим божественным творчеством. Его совершенные стихи для души то же самое, что вино для тела; они вызывали дрожь возбуждения, подлинный пир интеллектуального наслаждения. Подобно всем иным крайностям, за ними последовал период нервного отупения, который требует пилюли и глотка выпивки. Нужна полынная водка или настой ромашки; и все это предоставили Альфред Теннисон, поэт-лауреат королевы Великобритании, и Генри Водсворт Лонгфелло, любимец сентиментальных очкастых молодых леди Бостона. За поэтической бурей последовал период прозаического спокойствия, который длится уже сорок лет, нарушаемый только писком этой пары рифмоплетов.

– Четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж! – со смехом сказала Корнелия.

– Да! – воскликнула Джули, раздраженная равнодушием кузины. – Именно такая жалкая игра слов, такое слабое воображение и ничтожные мысли исходят из их опустошенного сознания и вкладываются в стихи. И именно с их помощью эти рифмоплеты приобрели всемирную популярность, о которой ты говоришь. Долой таких претендентов на звание поэта! Вот чего они заслуживают.

Она подняла ногу и презрительно наступила на бедного Теннисона, погрузив том его стихотворений в песок.

– О, Джули, ты испортишь книгу!

– Тут нечего портить. Напрасная трата бумаги и типографской краски. В любой из этих красивых водорослей, что лежат на песке, больше поэзии, – гораздо больше, чем в миллиарде подобных томов. Пускай лежит!

Последние слова были адресованы Кезии, которая, придя в себя от сна, наклонилась, чтобы подобрать растоптанную книгу.

В этот момент Корнелия встала – не из-за слов кузины, а просто потому, что волны Атлантики добрались до ее юбок. Она стояла, а морская вода капала с ее одежды.

Художница была недовольна этой помехой: рисунок еще не закончен; а перемена места изменяет перспективу.

– Неважно, – сказала она, закрывая альбом, – можно снова прийти сюда завтра. Ты ведь пойдешь со мной, Джули?

– И ради себя тоже, мисс. Это маленькое купание – как раз то, что нужно. Я не испытывала такого наслаждения с тех пор, как мы высадились на этом острове … острове Эквиднек. Мне кажется, таково его древнее название. Пошли отсюда. Сегодня для разнообразия я пообедаю с аппетитом.

Кезия выжала купальные костюмы и сложила их; все трое приготовились уходить.

Теннисон остался лежать на песке; его презрительный критик не позволил поднять книгу.

Девушки решили возвращаться в отель той же расселиной, по которой пришли сюда: другого пути они не знали.

Но, добравшись до выступающего камня, ограждавшего маленький пляж от остальной части берега, они неожиданно остановились.

Тропы, по которой они пришли сюда, больше не было: они слишком долго оставались в пещере, и прилив отрезал им дорогу назад.

Вода достигала в глубину всего нескольких футов; и, будь она спокойной, они могли бы перебраться вброд. Но прилив создал такое сильное течение, которое вполне могло сбить с ног.

Они видели это, но пока еще никакого страха не испытали. Считали всего лишь неприятной помехой.

– Придется идти в другом направлении, – сказала Джули, поворачиваясь назад к пещере и направляясь мимо нее.

Но и здесь догога была преграждена, как и с той стороны.

Та же глубокая вода, та же опасность быть унесенными течением!

Они стояли и смотрели на воду, которая с каждым мгновением становилась все глубже и опасней!

Назад к тому месту, которое оставили.

Здесь глубина тоже увеличилась. С того времени как они отсюда ушли, уровень воды поднялся на фут. Свежий ветер со стороны моря усиливался.

Теперь кажется невозможным пройти вброд с обеих сторон; а никто из трех женщин не умеет плавать.

Кузины одновременно закричали. Они впервые открыто признали страх, который втайне обе испытывали.

Снова на ту сторону – потом опять назад. Теперь их охватила паника.

Обе уже не сомневались в том, что ситуация стала очень опасной. Тропа по обе стороны от пещеры закрыта. Путь отступления отрезан!

Они повернулись в отчаянии.

Остается единственная надежда. Прилив может не закрыть их с головой; разве нельзя подождать, пока начнется отлив?

Они бросали быстрые вопросительные взгляды на волны, на грот, на нависшие над ним скалы. Не привыкшие к морю, они не знали, чего ожидать. Знали только, что прилив приходит и уходит; но как далеко? Ничего не могло им подсказать, ничего не подтверждало страхи или не говорило, что они в безопасности!

Такое состояние неопределенности выдержать труднее, чем сознание опасности.

Под давлением этого состояния девушки схватились за руки и закричали:

– Помогите! Помогите!

Глава IV «Помогите! Помогите!»

Крик о помощи достиг вершины утеса.

Он был услышан; услышан тем самым человеком, который до того слышал смеющиеся голоса девушек.

Это был тот же самый спортсмен с ружьем.

Поднявшись по расселине, он повернулся на север, в сторону Истонского пляжа: это был кратчайший путь к отелю.

Джентльмен думал о случае, который заставил его предпринять такой трудный обход; впрочем, скорее думал не об этом, а вспоминал лицо одной из наяд, игравших в пруду.

Это была черноволосая девушка.

Он вспоминал и ее фигуру. Беглый взгляд, который он бросил на верхнюю часть ее тела и полуприкрытую прозрачной водой нижнюю, показал ему то, что забыть было трудно. Он отчетливо припоминал прекрасные очертания и почти сожалел о приступе деликатности, заставившем его отступить за камень.

Это сожаление имело некоторое отношение к направлению, избранному спортсменом.

Он надеялся встретить купальщиц, поднявшихся на вершину утеса.

Впрочем, прошло слишком много времени. Он видел, что пляж уже опустел: несколько темных фигур явно принадлежали холостякам, которые стали гостями Нептуна только за вторым столом.

Конечно, две наяды сменили купальные костюмы на более привычные уличные платья и давно уже вернулись в отель. Таково было его заключение.

И тут послышался противоречащий ему крик, а за ним еще и еще!

Спортсмен подбежал к краю утеса и заглянул вниз. Никаких знакомых ориентиров он не увидел. Прилив, теперь уже поднявшийся высоко, все внизу изменил. Карнизы погрузились в воду, о них свидетельствовали только прибойные волны.

Снова послышался крик!

Опустившись на колени, джентльмен подобрался к самому краю крутого утеса. По-прежнему внизу ничего не видно! Ни женщины, ни вообще человека. И ни одного места, на которое можно ступить ногой. Только темные гневные волны, ревущие, как рассерженные львы; они обнимают выступ скалы так, словно пытаются утащить его с собой в океанские глубины.

И посреди этого волнения и рева снова крик! Опять и опять, пока он не стал непрерывным!

Ошибиться в его значении невозможно. Купальщицы все еще внизу. И вне всякого сомнения, им грозит опасность.

Как он может им помочь?

Джентльмен встал. Огляделся по сторонам – осмотрел тропу вдоль края утеса, поля, уходящие от берега.

Ни одного дома поблизости – никакого шанса раздобыть веревку.

Он повернулся в сторону Истонского пляжа. Может, там есть лодка. Но сумеет ли он привести ее сюда вовремя?

Сомнительно. Крики продолжались, свидетельствуя о близкой опасности. Кричащие, возможно, уже сражаются с волнами прилива.

И тут он вспомнил расселину. Она недалеко. Та самая, по которой спустились и молодые леди. Он отличный пловец и знает это. Если подплывет к пещере, успеет добраться вовремя.

Крикнув, чтобы заверить девушек, что их просьба о помощи услышана, он побежал назад по утесу.

Добежав до расселины, бросился в нее и скоро достиг уровня моря.

Не останавливаясь, повернул вдоль берега, через песок и булыжники, через острые выступы, по скользким от водорослей камням.

Вскоре джентльмен добрался до выступа, за которым стоял раньше. Отсюда снова слышны были крики отчаяния, смешанные с ревом наступающего моря.

Обойти этот выступ вброд невозможно. Вода ему по горло и непрерывно кипит и волнуется.

Сбросив сапоги, положив ружье, шляпу и сюртук на камень, спорстмен бросился в бушующиеволны.

Это едва не стоило ему жизни. Дважды волны с силой ударяли его о камень; каждый раз он едва приходил в себя от удара.

Но ему удалось обогнуть выступ и добраться до пещеры, где волны на пологом склоне стали меньше.

Теперь плыть было легко; вскоре он оказался рядом с купальщицами, которые, увидев его, перестали кричать, считая, что опасность миновала.

Они все были в гроте, отступив как можно дальше. Тем не менее вода достигала им до лодыжек.

Увидев его, они пошли навстречу, погрузившись в воду по колено.

– О, сэр! – воскликнула старшая из двух молодых леди. – Вы видите, в каком мы положении. Сможете помочь нам?

Пловец встал. Посмотрел направо и налево, прежде чем ответить.

– Плавать умеете? – спросил он наконец.

– Нет, никто.

– Плохо, – подумал он про себя. – Все равно сомнительно, чтобы я смог пронести их по воде. Я едва смог проплыть сам. Нас почти несомненно разобьет о скалы. Что же, во имя неба, делать с ними?

Это были мысли, а не слова, и девушки их не слышали. Но они видели выражение лица незнакомца и стояли, дрожа и в ожидании глядя на него.

Он неожиданно повернулся и посмотрел на утес. Вспомнил расселину, не заметную сверху. Теперь она ему видна с основания до верха.

На лице его появилась надежда. Тут можно подняться!

– Вы, конечно, сможете здесь подняться? – подбадривающим тоном спросил он.

– Нет, нет! Я уверена, что не сможем. Я не смогу.

– Я тоже.

– Можно держаться за кусты. Это не так трудно, как кажется. Эти пучки травы удержат вас; и я вижу места, куда можно поставить ноги. Я сам легко мог бы здесь подняться; но, к несчастью, я не смогу вам помочь. Для двоих нет места.

– Я уверена, что упаду, не добравшись и до половины высоты!

Это сказала Корнелия. Джули повторила то же самое. Негритянка молчала. Губы ее посерели, от ужаса она словно лишилась дара речи.

– В таком случае нет иного выхода, как попробовать плыть, – сказал незнакомец, снова повернувшись лицом к морю и разглядывая прибой. – Нет! – добавил он, очевидно, пересмотрев свое мнение. – В одиночку я, может быть, и добрался бы, хотя это сомнительно. С тех пор как я сюда пришел, прилив еще увеличился. На море ветер. Я хороший пловец, но боюсь, взять с собой одну из вас – выше моих сил.

– Но, сэр! – умоляюще сказала темноволосая девушка. – Разве мы не можем переждать здесь, пока прилив не спадет?

– Это невозможно! Посмотрите сюда! – ответил он, показывая на утес.

Невозможно было не понять, что он имеет в виду. Вдоль всего вертикального утеса проходила линия, тут и там к ней прилипли высохшие водоросли. Это верхний предел прилива. И он высоко над головой!

Девушки, глядя на эту линию, одновременно вскрикнули. По правде говоря, они впервые полностью осознали опасность. До сих пор они надеялись, что прилив не покроет их с головой. Но до этой линии они не могли бы даже дотянуться рукой!

– Смелей! – воскликнул незнакомец; в голосе его снова зазвучали подбадривающие нотки, словно в голову ему пришла новая мысль. – У вас обеих есть шали. Дайте их мне.

Ни о чем не спрашивая, девушки сняли с плеч кашмировые шали и протянули ему.

– Мне пришел в голову план, – сказал он, доставая нож и разрезая шали на полосы. – Раньше я об этом не подумал. С их помощью я помогу вам подняться.

Вскоре шали превратились в несколько лент. Незнакомец связал их вместе, превратив в длинную прочную веревку.

Девушки помогали ему в этой операции.

– А теперь, – сказал он, как только веревка была готова, – я смогу вас поднять одну за другой. Кто пойдет первой?

– Иди, кузина, – сказала темноглазая, – ты легче. Ему будет легче тебя поднять.

Поскольку времени на споры и церемонии не было, Корнелия согласилась с этим предложением. У незнакомца не было выбора.

Он обвязал веревкой талию девушка, потом так же старательно обвязался сам. Связанные таким образом, они начали подъем.

Хотя подниматься было трудно, им удалось успешно завершить дело; вскоре молодая леди невредимая стояла на вершине.

Она никак не проявила свою радость. Ее кузина по-прежнему внизу – в опасности!

Незнакомец снова направился к расселине, по которой спустился. Снова обогнул скалу, борясь с прибоем, и опять оказался в пещере.

Сверху ему бросили веревку из шали, и он подхватил ее; и вторично пустил ее в дело.

Вскоре Джули точно так же была спасена от опасности утонуть.

Но усилия спасителя на этом не кончились. Его галантность не была связана с цветом кожи.

В третий раз подверг он опасности жизнь, и вскоре негритянка тоже стояла на вершине утеса – и присоединилась к молодым леди в выражениях благодарности.

– Мы никогда не сможем вас достойно отблагодарить, – говорила кареглазая.

– О, никогда! – подхватила ее голубоглазая спутница.

– Еще одно одолжение, сэр, – сказала первая говорившая. – Мне стыдно об этом просить. Но над нами будут смеяться, если об этом станет известно. Не слишком ли много будет попросить вас никому не рассказывать об этом неприятном приключении?

– Я ничего не скажу, – ответил спаситель. – Можете быть в этом уверены, леди.

– Спасибо! Тысяча благодарностей! Мы у вас в большом долгу, сэр. До свидания, сэр!

С поклоном темноглазая отвернулась и пошла по тропе, ведущей к Оушн Хаус. В голубых глазах было видно какое-то более глубокое чувство; хотя девушка ушла, не выразив его.

Наверно, их можно извинить тем, что они боялись слишком опоздать.

Но негритянке никакие причины не были нужны.

– Благослови вас Бог, храбрый масса! Да благословит вас Бог! – были ее прощальные слова – единственные слова благодарности, произнесенные искренне.

Глава V Выстрел в охотничью собаку

С изумлением, окрашенным легким чувством раздражения, спортсмен смотрел вслед трем женщинам, которых спас от неминуемой гибели.

– Тысяча благодарностей! Мы у вас в большом долгу.

Он повторял эти слова, подражая тону, каким они были произнесены.

– Клянусь небом! – продолжал он, подчеркивая каждое слово. – Немного холодноватая благодарность! Чего я старался ради этих дам? У меня на родине такую благодарность я получил бы, если бы подобрал перчатку или помог перебраться по ступенькам через ограду. «До свидания, сэр!» Не спросила об имени и свое не назвала! Ни намека на новую встречу!

– Ну, вероятно, у меня будет еще возможность увидеться с ними. Они направились прямо к Оушн Хаус. Несомненно, пара птичек из этого дорогого птичника. Райские птички, если судить по перышкам! Ах, эта темноглазая! Походка как у гоночной лошади, глаза как у орлицы!

– Странно, как делает свой выбор сердце! Странно, что я больше думаю о той, что проявила меньше благодарности! Она говорила почти надменно. Интересно, взаимна ли привязанность?

– Я мог бы полюбить эту девушку – я в этом уверен. Была бы это искренняя честная страсть? В этом я не так уверен. Она не из тех женщин, которых я хотел бы назвать своей женой. Я уверен, что она скорее носила бы…

– Кстати, я вспомнил о своих сапогах, сюртуке и шляпе. Что если их смыло приливом? Как я буду выглядеть, возвращаясь в отель босиком и в одной рубашке? И без шляпы! Возможно, именно это меня ожидает. Мой Бог!

Это восклицание было произнесено совсем иным тоном. До сих пор человек говорил с улыбкой на губах. Но с восклицанием «Мой Бог!» на лицо его набежало облачко.

Перемена была вскоре объяснена новыми словами.

– Мой бумажник! В нем тысяча долларов! Все мои деньги! Если он потерялся, я буду выглядеть еще более жалко, возвращаясь в отель. Меня ждет длинный счет. И мои документы! Некоторые для меня очень важны – паспорт и другие! Боже помоги мне, если они исчезли!

Снова вдоль утеса, снова спуск по склону с такой торопливостью, словно внизу еще одна девушка с глазами орлицы ждет помощи.

Джентльмен достиг уровня моря и пошел вдоль берега, когда увидел на воде темный предмет – примерно на расстоянии кабельтова от берега. Это была небольшая гребная лодка, и в ней два человека.

Она направлялась к Истонскому пляжу; но гребцы прекратили работать и сидели, подняв весла. Они находились примерно напротив пещеры, из которой он так недавно выбрался.

– Какая жалость! – подумал спортсмен. – Если бы они показались на двадцать минут раньше, они уберегли бы мои ушибленные кости, а леди сохранили шали, которые стоили им, наверно, целое состояние – долларов пятьсот каждая. Лодка, должно быть, все это время шла вдоль берега. Как глупо, что я ее не увидел!

– Но почему они остановились? А, мое пальто и шляпа! Они увидели их, как и я. Слава небу, мой бумажник и документы целы!

Он торопился, чтобы еще больше обезопасить их, потому что прибой подобрался совсем близко к одежде – и вдруг заметил темную чудовищную фигуру, приближающуюся со стороны моря. Добравшись до мелкого места, из воды выбрался огромный ньюфаундленд.

Собака, очевидно, приплыла с лодки – она была с нее послана. Но спорстмен не понимал, с какой целью, пока пес не вскочил на уступ, схватил в зубы его сюртук и вместе с ним снова прыгнул в воду.

Бродвейский сюртук из самой дорогой ткани; тысяча долларов в кармане; документы, которые дороже в десять раз!

– Эй! Эй! – закричал владелец, бросаясь к месту, где совершился грабеж, – брось, ты, зверюга! Брось!

– Ко мне! – послышался голос из лодки. – Ко мне, добрый Бруно! Тащи добычу!

За этими словами последовал взрыв смеха, презрительно отразившегося от утеса.В смехе приняли участие оба лодочника.

Лицо спортсмена стало мрачнее скал береговых утесов. Он остановился в молчаливом изумлении.

До этого момента он считал, что двое в лодке его не видели и что собака была послана за тем, что можно считать «бесхозным имуществом». Но приказ, отданный псу, вместе с презрительным смехом, излечили его от этого заблуждения, и он повернулся к лодке с мрачным выражением, способным испугать и более смелых людей.

Гнев его не уменьшило то, что перед ним были два молодых человека из высшего общества, очевидно, на лодочной прогулке. Возможно, это еще больше усиливало оскорбление.

Он, бывавший в таких далях, шедший за команчами по их боевым тропам, скрещивавший саблю с мексиканскими штыками, – и над ним смеются таким образом и такие типы!

– Отзовите собаку! – крикнул он, и голос его отразился от скал. – Отзовите, или, клянусь небом, вы пожалеете!

– Давай, Бруно! – кричали с лодки, не обращая на него внимания. – Хороший пес! Хватай! Тащи сюда!

Человек в рубашке несколько мгновений стоял в нерешительности, чувствуя свою беспомощность. Собака отбежала от него, и догнать ее невозможно. Невозможно и плыть к лодке, чтобы излить свой гнев на гребцов, чья речь продолжала его мучить.

Самому ему казалось, что прошла вечность, однако нерешительность длилась всего несколько мгновений. Оглянувшись, спорстмен увидел ружье, лежавшее там, где он его оставил.

Он с криком подскочил и схватил оружие. Оно заряжено крупным зарядом: он ведь собирался поохотиться на водную дичь.

Он не стал предупреждать. Низменное поведение этих двоих избавило его от необходимости церемоний; быстро подняв ружье, он послал заряд дроби над плечом ньюфаундленда.

Собака выронила сюртук, болезненно завизжала и неловко поплыла к лодке.

Смех на лодке стих. Гребцы увидели ружье.

– Это двустволка, – крикнул спортсмен достаточно громко, чтобы они услышали. – Если подведете лодку чуть поближе, могу разрядить второй ствол!

Молодые люди решили не принимать его приглашение. Шутка их зашла слишком далеко и получила неожиданное продолжение; с мрачными лицами она втащили на борт бедного Бруно и начали грести дальше.

К счастью для спортсмена, прилив продолжал прибывать, поэтому его сюртук отнесло к берегу – вместе с долларами и документами.

Некоторое время ушло на выжимание промокшей одежды и приведение себя в порядок, прежде чем вернуться в отель. К счастью, при возвращении не нужно проходить по улицам: в то время Оушн Хаус отделялся от скалистого берега – сцены недавнего приключения – только полями.

– Достаточно приключений для одного дня! – проговорил спортсмен, приближаясь к огромному каравансараю, в котором кишели сотни счастливых обитателей.

Но он не знал, что его ждет еще одно приключение. Вступив на длинную площадь, он увидел двух джентльменов, появившихся с противоположной стороны. Их сопровождала большая собака, которой пришлось помочь подняться по лестнице.

Узнавание было взаимным; впрочем, выразилось оно только в мрачном виде. И тут же прозвенел веселый гонг, приглашая на обед.

Глава VI Любящая пара

– Женился по любви! Ха! Какой я был дурак!

Эти слова произнес мужчина, сидевший за столом, опираясь локтями.

– Я тоже была дура, и по той же причине!

Ответ, произнесенный женским голосом, донесся из соседней комнаты. В то же мгновение дверь, чуть приоткрытая, распахнулась толчком, обнаружив говорящую – женщину с замечательной фигурой и прекрасным лицом; тем более прекрасным, что оно дрожало от негодования.

Мужчина вздрогнул и в замешательстве поднял голову.

– Ты меня слышала, Франс? – спросил он тоном, одновременно мрачным и полным стыда.

– Слышала, Ричард, – ответила женщина, величественно входя в комнату. – Отличная речь для мужчины, женившегося меньше года назад. Негодяй!

– Заслуженное название! – упрямо ответил мужчина. – Достаточно, чтобы сделать человека негодяем!

– Чего достаточно, сэр?

– Только подумать, если бы не ты, у меня были бы тысячи годового дохода и титулованная жена!

– И только подумать, что у меня могли быть десятки тысяч и лорд в качестве мужа, геральдическая корона над головой, на которую ты не в состоянии надеть шляпку!

– Ба! Я бы хотел, чтобы у тебя был твой лорд.

– А я бы хотела, чтобы у тебя была твоя леди.

Недовольный супруг, обнаружив, что проигрывает игру взаимных обвинений, снова упал в кресло, оперся локтями о стол и опять принялся дергать себя за волосы.

А разгневанная жена ходила взад и вперед по комнате, как тигрца, сердитая, но торжествующая.

Муж и жена, они были примечательной парой. . Природа богато одарила обоих: мужчина красив, как Аполлон, женщина прекрасна, как Венера. Наделенные высокой моралью, они выдержали бы стравнение с кем угодно на земле. Описанная сцена напоминала разговор Люцифера с разгневанной Юноной.

Разговор велся на английском языке, с британским акцентом; говорящие, по-видимому, родом из Англии – оба. Это впечатление подтвеждали некоторые их путевые вещи, чемоданы и сумки английского производства, разбросанные по полу. Квартира располагалась на втором этаже второразрядного дома с меблированными квартирами в городе Нью-Йорк.

Объяснение очень простое. Милая пара только что высадилась с атлантического парохода. На багаже еще различимы меловые метки таможенников.

Человек, знакомый с особенностями жизни англичан и ставший свидетелем этой сцены, пришел бы, вероятно, к следующим заключениям.

Мужчина, очевидно, родился «джентльменом» и столь же очевидно – воспитывался не в лучшей школе. Он служил в английской армии. Ошибиться в этом невозможно, как невозможно и не понять, что сейчас он не служит. На лице у него по-прежнему офицерские усы, хотя офицерского звания уже нет. Свой патент он продал; но предварительно получил намек от полковника и «круглый робин» (Письмо, на котором подписи расположены кружком, чтобы не было понятно, кто подписал первым. – Прим. перев.) от собратьев-офицеров, требующий его ухода в отставку. Возможно, когда-то он был богат, но давно промотал свое богатство; может быть, истратил даже деньги за свой патент. Теперь он беден. Внешность его свидетельствует об авантюризме.

Относительно женщины можно сделать аналогичные заключения. По ее внешности и действиям, по модному покрою платья наблюдатель, которому приходилось стоять на краю Роттен-Роу (Аллея для верховой езды в лондонском Гайд-парке. – Прим. перев.), узнает в ней одну из «прекрасных всадниц», «анонимных героинь» сезона.

Такое часто встречается. Красивый мужчина, прекрасная женщина, оба со злым сердцем, испытывают друг к другу преходящую страсть, которая длится достаточно долго, чтобы они стали мужем и женой, но редко переживает медовый месяц. Такова и история этой пары.

Описанная бурная сцена далеко не первая. Просто один из шквалов, которые проносятся над этой парой ежедневно.

Спокойствие, последовавшее за этим сильным порывом, не могло быть продолжительным. Такая темная туча не может рассеяться, не разрядив свое электричество.

Продолжение последовало. Женщина, не удовлетворенная, снова заговорила.

– Допустим, ты бы женился на своей леди – я знаю, кого ты имеешь в виду, – эту старую каргу леди С. Как бы вы здорово проводили время! Она вряд ли могла бы поцеловать тебя, не рискуя потерять передние зубы или проглотить их. Ха-ха-ха!

– Леди С.! Чтоб ее повесили! Да у меня могло быть два десятка титулованных леди! И среди них молодые и такие же красивые, как ты.

– Хвастливый негодяй! Это ложь, и ты это знаешь! Красивые, как я! Как ты изменил свою музыку! Ты знаешь, что менея называли «красавицей Бромптона»! Хвала небу, мне не нужны твои уверения, что я красива! Люди, у которых вкус в десять раз лучше, чем у тебя, говорили мне об этом. И ещемогут сказать!

Последние слова были произнесены перед зеркалом, у которого остановилась говорящая, разглядывая свое отражение.

Отражение не противоречило ее словам.

– Могут сказать! – подхватил голос, проникнутый равнодушием, искренним или деланым. – Я бы хотел, чтобы так и было!

– Правда! Тогда так и будет!

– О! Я согласен! Ничто не дало бы мне большего удовольствия. Слава Богу! Мы в стране, где на такие вещи смотрят со здравым смыслом и где развод устроить не только проще, но и дешевле. Так что я не буду стоять у вас на пути, мадам; напротив, сделаю все, чтобы помочь вам. Думаю, мы честно можем сослаться на «несовместимость характеров».

– Та, что с тобой уживется, будет ангелом.

– Поэтому можно не боятся, что тебе откажут; разве что исключат падших ангелов.

– Грязный оскорбитель! Боже мой! И только подумать, что я отдала руку такому недостойному человеку!

– Отдала свою руку? Ха-ха-ха! Кем ты была, когда я тебя отыскал? Бродягой, если не хуже! Это был худший день в моей жизни, когда я тебя встретил.

– Подлец!

Слово «подлец» означает обычно кульминацию спора. Когда оно произносится между двумя джентльменами, то часто ведет к тому, что они показывают друг другу нос. Если слово адресует леди джентльмену, конец бывает совсем другой, хотя в любом случае после этого тема разговора резко меняется. В данном случае разговор вообще кончился.

Ответив восклицанием, муж вскочил и принялся расхаживать вдоль стены комнаты. Жена занялась тем же у противоположной стены.

Молча ходили они взад и вперед, обмениваясь гневными взглядами, как тигр и тигрица в клетке.

Мужчина устал первым. Он вернулся на место, достал из коробки «регалию», зажег и принялся курить.

Женщина, словно решившая ни в чем не уступать, достала свою сумочку для сигар, выбрала тонкую «королеву» и, опустившись в кресло-качалку, закуталась в облако дыма, так что вскоре стала так же невидима, как Юнона в своем нимбе.

Больше они не обменивались взглядами – это вряд ли было возможно, – и около десяти минут царило молчание. Жена молча переживала свой гнев, а муж словно задумался над какой-то тайной проблемой, занявшей его ум. Наконец невольное восклицание подсказало, что он, по-видимому, пришел к решению. Довольное выражение лица, едва различимого в дыме, свидетельствовало, что решение принесло ему удовлетворение.

Достав из зубов «регалию» и развеяв облако дыма, он склонился к жене, в то же время произнеся ее ласкательное имя:

– Фэн!

И форма имени, и тон голоса свидетельствовали, что с его стороны буря миновала. Под влиянием никотина его раздражение улеглось.

Жена, на которую курение тоже подействовало, достала изо рта «королеву»; голосом, в котором звучало прощение, ответила:

– Дик!

– Мне пришла в голову мысль, – сказал он, возобновляя разговор совсем по-иному. – Великолепная мысль!

– В ее великолепии я сомневаюсь. Но смогу лучше судить, если ты со мной поделишься. Ты ведь собираешься это сделать, мне кажется.

– Да, – ответил он, не обращая внимания на сарказм.

– Послушаем.

– Ну, Фэн, если что-то в этом мире и ясно, так то, что, поженившись, мы допустили большую ошибку.

– Ясно, как день, – для меня по крайней мере.

– Тогда ты не оскорбишься, если я скажу, что у меня аналогичное мнение. Мы поженились по любви. Но это была глупость, которую мы не могли себе позволить.

– Мне кажется, я все это знаю. Скажи мне что-нибудь новое.

– Больше чем глупость, – продолжал достойный супруг. – Это был совершенно безумный поступок!

– Особенно с моей стороны.

– Со стороны нас обоих. Имей в виду, я не жалею, что взял тебя в жены. Жалею только в том отношении, что уничтожил твои возможности и шансы на успех. Я знаю, что ты могла выйти за гораздо более богатых мужчин.

– Значит, ты это признаешь?

– Конечно. А ты должна признать, что у меня была возможность жениться на богатых женщинах.

– Например, на леди Карге.

– Неважно. Леди Карга могла спасти меня от тягостей жизни; а она обещает стать еще тяжелей. Ты знаешь, у нас не осталось никаких ресурсов, кроме моего искусства игры в карты. Я приехал сюда в счастливом заблуждени, что найду множество жирных голубей и что ястребы обитают только по ту сторону Атлантики. Ну, я тут повсюду побывал со своими рекомендациями, и какой результат? Я понял, что самый тупой обитатель салонов Нью-Йорка будет одним из самых умных в Лондоне. Я уже потратил сотню фунтов и не вижу возможности вернуть их.

– А что ты видишь, Дик? В чем твоя идея?

– Ты готова выслушать мое предложение?

– Как ты снисходителен, что спрашиваешь меня. Давай послушаем. Соглашусь ли я на него, это другое дело.

– Ну, моя дорогая Фэн, идею мне подсказали твои собственные слова, поэтому ты не можешь на нее сердиться.

– Если это всего лишь идея , можешь не опасаться. А что за слова?

– Ты сказала, что хотела бы, чтобы я женился на леди.

– Сказала. Ну и что?

– Больше, чем ты думаешь. Очень много смысла.

– Я сказала то, что думала.

– Ты говорила со зла, Фэн.

– Я говорила искренне.

– Ха-ха! Я тебя слишком хорошо знаю, чтобы поверить.

– Правда? Мне кажется, ты себе льстишь. Может, когда-нибудь поймешь, как ошибался.

– Нисколько. Ты меня слишком любишь, Фэн, как и я тебя. Именно поэтому я и делаю предложение.

– Достаточно. Оттого что ты затягиваешь, оно мне не понравится больше. Давай, Дик: ты хочешь от меня чего-то? Чего именно?

– Дай мне разрешение…

– На что?

– Жениться снова!

Женщина, ставшая год назад женой, вздрогнула, словно от выстрела. Во взгляде ее были гнев и удивление, но и вопросительное выражение.

– Ты серьезно, Дик?

Вопрос был задан машинально. Она видела, что он говорит серьезно.

– Подожди, пока услышишь все, – ответил он и начал объяснять.

Она ждала.

– Я предлагаю следующее. Ты разрешаешь мне жениться снова . Больше того, ты поможешь мне в этом деле – ради нашей общей выгоды. Это самая подходящая страна для такого плана; и я считаю, что я самый подходящий человек для его осуществления. Эти янки разбогатели. У них десятки, сотни наследниц. Странно было бы, если бы я не смог найти для себя такую! В таком случае они либо прекрасней тебя, Фэн, либо я утратил свою привлекательность.

Это обращение к ее тщеславию, как ни искусно сделанное, не вызвало никакого ответа. Женщина продолжала молчать, позволяя мужу продолжить объяснение. Он продолжал:

– Нет смысла закрывать глаза на наше положение. Мы оба говорим правду. Мы поступили глупо. Твоя красота лишила меня возможностей в жизни: и моя … гм… привлекательная внешность, если можно так выразиться, сделала то же самое с тобой. Любовь была взаимная, и вред тоже обоюдный – короче, мы оказались в проигрыше.

– Справедливо. Продолжай!

– Но перед нами новые возможности! Я сын бедного священника; ты … впрочем, нет смысла говорить о семейных делах. Мы приплыли сюда в надежде улучшить наше положение. Земля млека и меда оказалась для нас полной желчи и горечи. У нас осталось только сто фунтов. Что мы будем делать, когда они кончатся, Фэн?

Фэн не могла ответить.

– Со стороны местного света мы не можем ждать снисходительности, – продолжал авантюрист. – Когда кончатся деньги, что я смогу сделать – что сможешь сделать ты? Я не умею ничего, могу лишь водить наемный экипаж; тебе придется настроить свой музыкальный слух на шум швейной машины или на скрип катка для белья. Клянусь небом, нам этого не избежать!

Бывшая красавица Бромптона, в ужасе от подобной перспективы, вскочила с кресла и снова принялась расхаживать по комнате.

Неожиданно она остановилась и, повернувшись к мужу, спросила:

– Ты меня не обманешь, Джек?

Вопрос был задан серьезно и искренне.

– Конечно, нет. Как ты можешь во мне сомневаться, Фэн? Мы оба заинтересованы в этом деле. Можешь верить мне!

– Тогда я согласна, Дик. Но берегись, если ты меня обманешь!

На эту угрозуДик ответил облегченным смехом и в то же время приложился поцелуем Иуды к губам, которые его задали.

Глава VII Послушная дочь

– Офицер, только что вернувшийся из Мексики, капитан или что-то в этом роде; служил в части, специально созданной для этой войны. Конечно, незначительный человек!

Таково было заключение вдовы торговца.

– Ты узнала его имя, мама? – спросила Джули.

– Конечно, моя дорогая. Клерк заглянул в книгу регистрации отеля – Мейнард.

– Мейнард! Если этот тот самый капитан Мейнард, о котором писали газеты, он совсем не ничтожный человек. В сообщениях так не говорилось. Ведь это он возглавил сопротивление в совершенно безнадежном положении у С.; он был первым на мосту в месте с абсолютно непроизносимым названием!

– Вздор о безнадежных положениях и мостах! Это ему не поможет, теперь, когда он в отставке, а его часть распущена. Он теперь без пенсии и жалованья; подозреваю, что у него совершенно пустые карманы. Я узнала все это от слуги, который его поджидал.

– Можно ему посочувствовать в этом.

– Сочувствуй сколько хочешь, дорогая; но не позволяй, чтобы это зашло дальше. Герои по-своему хороши, когда у них достаточно долларов. Но без денег в наши дни они ничего не стоят; и богатые девушки больше не выходят за них замуж.

– Ха-ха-ха! Кто думает о том, чтобы выйти за него? – Этот вопрос одновременно задали дочь и племянница.

– Никакого флирта, – серьезно предупредила миссис Гирдвуд. – Ничего подобного я не позволяю, особенно с ним.

– А почему особенно с ним, дорогая матушка?

– По многим причинам. Мы не знаем, кто он такой и кем может оказаться. Кажется, он здесь ни с кем не знаком; и его никто не знает. Он чужой в этой стране; считают, что он ирландец.

– О, тетя! Я не буду хуже думать о нем из-за этого. Мой собственный отец был ирландцем.

– Кто бы он ни был, это храбрый и вежливый человек, – негромко заметила Джули.

– И к тому же красивый! – добавила Корнелия, украдкой взглянув на кузину.

– Я думаю, – продолжала Джули, – что тот, кто взбирался на осадные лестницы, не говоря уже о мостах, кто с риском для жизни поднял двух не очень легких молодых леди на вертикальный утес, может обойтись без представлений в обществе, даже если речь идет о Дж., Л. и Б. – «сливках », как они себя сами называют.

– Пфф! – презрительно воскликнула мать. – Любой джентльмен поступил бы так – и по отношению к любой леди. Да он даже не делал разницы между вами и Кезией, которая со своим свертком так же тяжела, как вы обе вместе взятые!

Это замечание заставило девушек рассмеяться; они вспомнили, какой нелепый вид был у негритянки, когда она поднималась на утес. Если бы она не поднималась последней, наверно, вспоминать им было бы не так смешно.

– Что ж, девушки, я рада, что вам весело. Можете смеяться, сколько угодно; но я говорю серьезно. В этом направлении не должно быть ни брака, ни флирта. И не хочу, чтобы вы это обсуждали. Что касается тебя, Корнелия, то я не собираюсь следить за тобой. Конечно, можешь действовать, как захочешь.

– А я не могу? – сразу спросила величественная Джули.

– Тоже можешь, моя дорогая. Выходи замуж за капитана Мейнарда или любого другого мужчину, который тебе понравится. Но если ты сделаешь это без моего согласия, удовлетворись своими карманными деньгами. Помни, что миллион, оставленный отцом, пожизненно принадлежит мне.

– Помню!

– Да. И если будешь поступать вопреки моим желаниям, я проживу еще тридцать лет из злобы – пятьдесят, если смогу!

– Ну, мама, могу сказать, что ты откровенна. Прекрасная перспектива, если я тебя ослушаюсь!

– Но ты ведь не ослушаешься, – ласково сказала миссис Гирдвуд. – Ты понимаешь, что для тебя хорошо. Не зря твоя дорогая мама столько времени и сил потратила на твое воспитание. Кстати, говоря о времени, – продолжала «дорогая мама», доставая с пояса часы, украшенные драгоценными камнями, – бал начнется через два часа. Отправляйтесь в свою комнату и переоденьтесь.

Корнелия послушла вышла, прошла по коридору и зашла в номер, отведенный ей и Джули.

А Джули, напротив, направилась на балкон.

– Будь проклят этот бал! – сказала она, поднимая руки и зевая. – Я бы лучше легла в постель!

– Почему, глупая девочка? – спросила мать, вышедшая вслед за ней.

– Мама, ты знаешь, почему! Будет то же самое, что на последнем балу – мы в одиночестве среди этих высокомерных людей. Я их ненавижу! Как бы мне хотелось их унизить!

– Сегодня ты это сделаешь, моя дорогая.

– Как, мама?

– Ты наденешь мою диадему. Последний подарок мне твоего дорогого отца. Она стоила ему двадцать тысяч долларов! Если бы мы могли привесить к бриллиантам ярлычок с ценой, как бы завистливо на них смотрели! Ну, неважно; я думаю, и так догадаются. Так, моя девочка, мы их унизим!

– Не очень!

– Не очень? Бриллианты на двадцать тысяч долларов! Да другой такой тиары нет в Штатах. Ничего подобного на балу не будет. Бриллианты сейчас в моде, и ты получишь возможность торжествовать, достаточно, чтобы ты получила удовлетворение. Может быть, когда мы снова вернемся сюда, у тебя, кроме бриллиантов, будет и другое украшение.

– Какое?

– Геральдическая корона! – ответила мать шепотом на ухо дочери.

Джули Гирдвуд вздрогнула, как будто эти слова совпали с ее тайными мыслями. Выросшая в роскоши, она привыкла иметь все, что можно купить за золото; но есть то, что не купишь за золото, – вход в те загадочные круги, которые именуются «общество», сливки сливок.

Даже в непринужденной атмосфере курорта она чувствовала, что они не приняты. Как и ее мать, она обнаружила, что Ньюпорт – слишком фешенебельное место для семьи нью-йоркского розничного торговца, как бы успешно он ни продавал свои товары. То, что сказала мать, соответствовало смутной картине, рисовавшейся в воображении дочери; и слова «геральдическая корона» подорвали шансы капитана Мейнарда гораздо больше, чем долгая материнская лекция на любую тему.

Мать все это знала. Она не приучила свою дорогую Джули к романтическому неповиновению. Однако в этот момент ей показалось, что нужно продолжать ковать железо. И она заговорила снова:

– Геральдическая корона, моя любовь; а почему бы и нет? В Англии есть лорды, во Франции графы, их десятки; они будут рады ухватиться за то, что ты обещаешь. Миллион долларов и красавица – не нужно краснеть, дочь, – эти два обстоятельства не часто совпадают, их не подберешь на улице – ни в Лондоне, ни в Париже. Награда, достойная князя! А теперь, Джули, еще одно слово. Буду откровенна и скажу тебе правду. Именно с этой целью, только с этой мы едем в Европу. Обещай держать своей сердце свободным и отдать руку тому человеку, которого я для тебя выберу, и в день свадьбы я отдам тебе половину состояния, оставленного твоим покойным отцом.

Девушка колебалась. Возможно, она думала о своем недавнем спасителе. Но если у нее на уме и был Мейнард, то он вызвал лишь легкий интерес – недостаточно сильный, чтобы она возражала против таких замечательных условий. К тому же Мейнард, может быть, совершенно равнодушен к ней. У нее не было оснований считать по-другому. Испытывая легкие сомнения, она думала о том, что ответить матери.

– Я говорю серьезно, – продолжала тщеславная мать. – Как и тебе, мне не нравится наше положение здесь. И только подумать: эти никчемные потомки «старых подписавшихся» (Так называют 56 политических деятелей, подписавших Декларацию независимости США. – Прим. перев.) считают, что окажут снисхождение, женившись на моей дочери! Ах! Ни один из них этого не получит – без моего согласия!

– Без твоего согласия, мама, я не выйду замуж.

– Хорошая девочка! Ты получишь свадебный подарок, который я обещала. А сегодня ты не только будешь носить мои бриллианты – я их тебе подарю. Иди, надевай их!

Глава VIII Вельможа инкогнито

Этот диалог, закончившийся таким образом, происходил перед окном номера миссис Гирдвуд. Наступил вечер, беззвездный и тихий, очень благоприятный для подслушивающих.

И подслушивающий оказался поблизости.

В номере вверху стоял джетльмен, поселившийся только сегодня.

Он прибыл ночным пароходом из Нью-Йорка и зарегистрировался под именем «Свинтон», поставив впереди скромное «мр». Рядом было приписано «с лакеем». Лакей оказался небольшого роста молодым черноволосым человеком в костюме слуги для путешествий.

В Ньюпорте мистера Свинтона как будто никто не знал; большую часть дня он провел, исследуя городок, основанный Коддингтоном и полный исторических памятников.

Хотя он вступал в разговор почти со всеми встречными, очевидно, никто его не знал; и он сам не узнал ни одного человека.

Привычка незнакомца к вежливости встречала такой же ответ со стороны жителей Ньюпорта; особенно учитывая, что незнакомец внешне выглядел как джентльмен, а за ним на почтительном расстоянии следовал хорошо одетый послушный лакей.

Те, с кем разговаривал незнакомец, думали:

– Какой достойный посетитель.

Во внешности мистера Свинтона ничто не противоречило подобному выводу. Это мужчина лет тридцати, и все эти годы были проведены приятно. Среди блестящих рыжеватых кудрей глаз не нашел бы ни одной седой прядки; и если на лице и появились уже морщинки, они не видны под тщательно расчесанными бакенбардами, которые сливаются с усами – короче, такими волосами на лице, которые свидетельствуют о принадлежности к конной гвардии. Невозможно не узнать в нем англичанина; и так и решили и жители городка, и обитатели отеля.

Еда, которая называется в отеле «ужин с чаем», закончилась, и незнакомец, не зная, чем заняться, сидел у окна своего номера на четвертом этаже и спокойно курил сигару.

Разговор его со слугой – с одной стороны, демонстрировавший странную снисходительность, с другой – необычную фамильярность, – можно не пересказывать. Разговор кончился, и слуга лег на диван. Хозяин, положив руки на подоконник, продолжал наслаждаться никотином и йодированным воздухом, пропитанным запахами водорослей, который приходил со стороны океана.

Спокойная сцена благоприятствовала размышлениям, и мистер Свинтон размышлял.

– Очень приятное место! Дьявольски красивые девушки! Надеюсь, мне удастся среди них найти богатую. Конечно, есть здесь и старухи с набитыми чулками, хотя потребуется время, чтобы отскать их. Мне бы только взглянуть на их рог изобилия, и если не удастся повернуть его к себе широким концом, я поверю в то, что говорят о женщинах янки: будто они держатся за свой кошелек гораздо крепче своих простодушных сестер англичанок. Я слышал, тут есть несколько наследниц. Одна или две с миллионом – долларов, конечно. Пять долларов за фунт. Посмотрим! Миллион долларов означает двести тысяч фунтов. Что ж, годится. Сойдет даже половина. Интересно, есть ли деньги у этой хорошенькой девушки, от которой не отходит мамаша. Немного любви добавят интереса к игре и сделают ее более приятной. А! Что там внизу? Женщины у окна, обитательницы номера под нами. Разговаривают. Если выйдут на балкон, я смогу их услышать. У меня как раз настроение немного послушать и узнать о каком-нибудь скандале; если женщины по эту сторону океана такие же, как по ту, я что-нибудь интересное обязательно услышу. Клянусь Юпитером! Они выходят! Словно нарочно для меня.

Именно в этот момент Корнелия вернулась в свою комнату, а миссис Гирдвуд вслед за дочерью вышла на балкон, продолжая разговор, который начался внутри.

Благодаря тихому ночному воздуху и законам акустики, мистер Свинтон слышал каждое сказанное слово, даже легкий шепот.

Чтобы его не увидели, он отступил за жалюзи своего окна и стоял, прижавшись ухом к щели, слушая с вниманием шпиона.

Когда диалог кончился, он осторожно выглянул и увидел, что молодая леди ушла внутрь, но мать по-прежнему остается на балконе.

Свинтон осторожно прошел в комнату, поднял лакея и несколько минут торопливо и негромко поговорил с ним – словно давал слуге какие-то очень важные указания.

Затем надел шляпу, набросил на плечи легкий сюртук и поспешно вышел из комнаты.

Слуга последовал за ним, но после некоторого промежутка.

Несколько секунд спустя можно было увидеть англичанина, который небрежно прогуливался по балкону. Он остановился в нескольких шагах от того места, где, опираясь на перила, стояла вдова.

Он не пытался заговорить с нею. Без представления это было бы откровенной грубостью. И смотрел не на женщину, а в сторону моря, словно любовался огнем маяка на скале Корморант. Маяк в безлунную ночь казался по контрасту особенно ярким.

В этот момент рядом с ним появилась миниатюрная фигура и слегка кашлянула, привлекая его внимание. Это был лакей.

– Милорд, – сказал он негромко – хотя достаточно громко, чтобы расслышала миссис Гирдвуд.

– А … Фуэнк… в чем дело?

– Какой костюм ваша светлость наденет на бал?

– А… пуостой чёуный, конечно. С белым воуотничком.

– А перчатки, ваша светлость? Белые или желтые?

– Желтые… желтые.

Слуга, коснувшись шляпы, отошел.

«Его светлость», как назвал слуга мистера Свинтона, вернулся к зрелищу маяка на скале Корморант.

А вдова розничного торговца потеряла спокойствие. Душа ее от волшебных слов «милорд» пришла в смятение. Живой лорд в шести футах от нее! Вот это да!

Женщина имеет право заговорить первой. И миссис Гирдвуд этим правом воспользовалась.

– Мне кажется, сэр, вы здесь впервые – в нашей стране и в Ньюпорте?

– А… да, мадам, вы пуавы. Я пьиехал в вашу прьекуасную стуану на последнем пауоходе. А в Ньюпоут пьиплыл сегодня утуом, на коуабле из Ньюаука.

– Надеюсь, вашей светлости понравится Ньюпорт. Это наш самый модный курорт.

– Ах, конечно, понуавится, конечно. Но, мадам, вы обуащаетесь ко мне «ваша светлость». Могу ли узнать, чем обязан такой честью?

– О, сэр, я не могла назвать вас по-другому: я слышала, как вас называл слуга.

– О, этот глупый Фуэнк! Чтоб он пуовалился! Пуошу пуощения, мадам, за йезкость. Очень сожалею о пуоисшествии. Я путешествую инкогнито. Вы поймете, мадам, какое это пьепятствие – особенно в вашей стуане свободы, если ко мне будут постоянно обуащаться «ваша милость». Ужасное пьепятствие, увеяю вас!

– Несомненно. Я вас вполне понимаю, милорд.

– Спасибо, мадам! Очень благодайен вам за понимание. Но я должен попуосить вас об одолжении. Из-за глупости моего слуги я полностью в вашей власти. Я полагаю, что уазговаиваю с леди. Я вижу, что это так.

– Надеюсь, милорд.

– В таком случае, мадам, попуошу вас сохуанить эту маленькую тайну. Может, я пуошу слишком многого?

– Вовсе нет, сэр. Нисколько.

– Обещаете?

– Обещаю, милорд.

– Вы очень добуы. Сотня тысяч благодауностей, мадам! Буду вам вечно благодайен! Может, вы тоже будете сегодня на балу?

– Собираюсь, милорд. Пойду с дочерью и племянницей.

– Ах! Надеюсь, у меня будет удовольствие увидеть вас. Я здесь чужой и, конечно, никого не знаю. Пйиехал из любопытства, чтобы посмотйеть ваши национальные обычаи.

– О, сэр, вам не нужно быть чужим! Если хотите потанцевать и примете в качестве партнерш мою дочь и племянницу, я обещаю, что они обе с радостью примут ваше приглашение.

– Мадам, я покойён вашей щедуостью.

Диалог завершился. Пора было одеваться на бал. Лорд поклонился, леди низко присела, и с этим они расстались – в ожидании новой встречи при свете канделябров.

Глава IX Перед балом

Терпсихора на модном курорте Нового света выглядит так же, как в Старом.

В бальном зале, куда допускаются не только лучшие люди , джентльмен-незнакомец найдет мало возможностей для танцевальных упражнений, особенно в заранее распределенных танцах. Когда тесный круг знакомых занимает все места и лучшие позиции на танцевальной площадке, когда зал заполняется и все стремятся танцевать, неудачник без знакомств обнаруживает, что на него никто не обращает внимания. Распорядители бала слишком заняты собой, чтобы помнить о почетных обязанностях, которые налагает на них розетка или лента в петле для пуговицы.

Когда дело доходит до общих танцев, у незнакомца появляется больше шансов. Здесь все определяется взаимным согласием двух индивидуумов, и незнакомец должен быть очень невзрачной личностью, если не найдет себе пару – девушку, вечно сидящую у стены в ожидании приглашения.

Такая атмосфера царила и в бальном зале Ньюпорта.

Молодой офицер, только что вернувшийся из Мексики, ощутил ее. Он по существу был б`ольшим чужаком в стране, за которую сражался, чем среди ее противников!

В обоих странах он был путник – полубродяга, полуавантюрист, и вели его в пути интерес и склонности.

Танцевать с незнакомыми людьми, вероятно, самое скучное занятие для путешественника; если только это не свободный танец, в котором легко знакомятся: моррис (Народный танец, в котором танцующие одеты в костюмы героев баллад о Робин Гуде. – Прим. перев.), маскарадный танец или фанданго.

Майнард знал или догадывался, что это справедливо и для Ньюпорта, как и повсюду. Тем не менее он решил пойти на бал.

Отчасти из любопытства, отчасти чтобы провести время; и немного потому, что возникала возможность снова встретить двухдевушек, с которыми он так романтически познакомился.

С тех пор он видел их несколько раз – за обеденным столом и в других местах; но только на расстоянии и без возможности возобновить знакомство.

Он был слишком горд, чтобы навязываться им. К тому же они должны были сделать первый шаг, чтобы подтвердить знакомство.

Но они его не делали! Прошло два дня, а они ничего не сделали – ни на словах, ни письмом, ни поклоном или другим знаком вежливости.

– Что мне думать об этих людях? – спрашивал он себя. – Должно быть, самые настоящие… – Он собирался сказать «снобы», но остановился, вспомнив, что говорит о леди.

К тому же такое определение неприменимо к Джули Гирдвуд! (Он постарался узнать имя девушки) В такой же степени, как неприменимо оно к графине или королеве!

Тем не менее со всей своей галантностью он не мог сдержать легкого раздражения; оно становилось особенно острым, потому что везде, где он появлялся, оказывалась и Джули Гирдвуд. Ее прекрасное лицо и фигура повсюду преследовали его.

Чем объяснить ее равнодушие? Его можно даже назвать неблагодарностью.

Обещанием, которое он дал на верху утеса?

Вполне возможно. С тех пор он видел девушек только в сопровождении матери, дамы очень строгого вида. Может быть, тайну следует хранить от нее? И, может быть, именно поэтому девушки сохраняют расстояние?

Возможно. Ему было приятно так думать; тем более что раз или два он замечал на себе задумчивый взгляд темных глаз Джули; увидев, что он на нее смотрит, девушка тут же отворачивалась.

«Зрелище – петля, чтоб заарканить совесть короля» (Пер.М.Лозинского. – Прим. перев.), – провозгласил Гамлет.

Бал! Он позволит разгадать эту маленькую загадку, может быть, вместе с другими. Конечно, он встретит там всех трех: мать, дочь и племянницу! Странно, если бы у него не появилось возможности предстваиться; но нет, он должен полагаться на распорядителей бала.

И он отправился на бал; оделся со всем вкусом, какой позволяет мода – в те дни она была либеральна и допускала даже белый жилет.

Но только на краткое мгновение, подобное сверканию метеора: теперь все опять носят только черные.

Бальный зал открыли.

У входа в Оушн Хаус стали останавливаться экипажи, в коридорах этого самого избранного из всех каравансараев зашуршали шелка.

Из большого обеденного салона (освобожденного по такому случаю и ставшего достойным самой Терпсихоры) доносились не очень гармоничные звуки настройки скрипок и тромбонов.

Семейство Гирдвудов появилось с большим eclat (Великолепие, пышность, фр. – Прим. перев.). Мать одета как герцогиня, хотя и без своих бриллиантов. Они сверкали на лбу Джули и на ее белоснежной груди – потому что набор состоял из диадемы и ожерелья с подвесками.

Одета она была роскошно и выглядела великолепно. Кузина выглядела более скромно, и ее красота совершенно терялась рядом с великолепием Джули.

Миссис Гирдвуд допустила ошибку, явившись слишком рано. Конечно, в зале уже был народ. Но все это были «организаторы» развлечения; поддерживаемые своим полуофициальным положением, они собирались группками и разглядывали сквозь веера или через лорнеты заходивших в зал танцоров.

Гирдвудам пришлось пройти через ряд любопытных, чтобы добраться до противоположного края зала.

Они проделали это успешно, хотя и заметили высокомерные взгляды, сопровождаемые шепотом. Слова, если бы они были услышаны, могли их смутить.

Это был второй ньюпортский бал – обычные танцы не в счет, – на котором присутствовали миссис Гирдвуд с девушками.

Первый не принес им удовлетворения, особенно Джули.

Но сейчас перед ними лучшие перспективы. Миссис Гирдвуд вошла с уверенностью, которую обрела в недавнем разговоре с знатным инкогнито мистером Свинсоном.

Она видела этого джентльмена днем, поскольку, как мы уже говорили, он не закрывался в свом номере. И очень приободрилась, заметив, что он обладает красивым лицом и фигурой. Волосы у него тоже самого аристократического вида. Но как может быть иначе? Она одна знает причину – она и дочь, с которой она, конечно, поделилась своим открытием. Вряд ли стоит строго ее осуждать за слегка нарушенное обещание.

Милорд сообщил ей, что прибыл из Канады, хотя нанес мимолетный визит в Нью-Йорк.

Она надеялась, что в бальном зале никто его не узнает – по крайней мере пока все не увидят его с ее семьей и она не сможет представлять его.

У нее для этого были важные причины. Вдова галантерейщика, она тем не менее обладала настоящим инстинктом матери, ищущей пары для дочери. Такой инстинкт не зависит от климата. Его можно встретить в Нью-Йорке и Лондоне, в Вене и в Париже. Она верила в первое впечатление – со всеми «компромиссами», которые часто с этим связаны; и, предполагая применить свою теорию на практике, познакомила с ней дорогую Джули, пока обе одевались для бала.

Дочь обещала быть послушной. Да и кто поступил бы иначе перед перспективой приобрести бриллианты на двадцать тысяч долларов?

Глава X Предыдущая договоренность

Существует ли более невыносимая атмосфера, чем в бальном зале перед началом танцев?

Это сама сущность неловкости и неудобства.

Какое облегчение, когда дирижер поднимает палочку, и в сверкающем зале наконец-то слышатся мелодичные звуки!

Миссис Гирдвуд и девушки испытали это облегчение. Они начинали думать, что становятся слишком заметны . Джули считала, что стала объектом циничных замечаний, совсем не связанных с ее бриллиантами.

Она вся горела от досады и раздражения, и ее настроение не улучшалось от того, что образовывались пары, но никто не подходил, чтобы пригласить ее или кузину.

В этот момент появился мужчина, сразу изменивший ход ее мыслей. Это был Мейнард.

Несмотря на уговоры и предупреждения матери, мисс Гирдвуд не могла смотреть на этого человека равнодушно. Не говоря уже о том, что произошло между ними, одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что в зале нет более красивого мужчины. И вряд ли такой появится.

Он приближался со стороны входа, явно направляясь к Гирдвудам.

Джули подумала, подойдет ли он. Она надеялась на это.

– Наверно, я могу потанцевать с ним, мама, – если он меня пригласит?

– Еще нет, моя дорогая, еще нет. Подожди еще немного. Его светлость – мистер Свинтон – может появиться в любую минуту. Ты должна первой танцевать с ним. Интересно, почему его нет, – продолжала нетерпеливая родительница, в десятый раз поднося к глазам лорнет и осматривая зал. – Вероятно, человек с таким титулом не должен приходить слишком рано. Неважно. Джули, жди до последнего момента.

Но вот наступил последний момент. Сыграно вступление, музыка сменилась гулом голосов и шорохом шелковых платьев; джентльмены передвигались по натертому полу, склонялись в поклонах и произносили традиционное: «Разрешите пригласить». Затем некоторое проявление нерешительности со стороны леди, возможно, сверяющейся со своей танцевальной карточкой, наклон головы, такой легкий, что его с трудом можно заметить; леди с деланым недовольством встает и принимает протянутую руку, словно оказывает огромное одолжение.

Ни одна из молодых леди под опекой миссис Гирдвуд не участвовала еще в такой пантомиме. Распорядителя явно не выполняли свои обязанности. Не было в зале девушек красивее, и десятки джентльменов с удовольствием потанцевали бы с ними. То, что на девушек не обращают внимания, явно случайность.

Вдова торговца все больше сердилась. Теперь она чувствовала, что можно быть менее разборчивыми в выборе партнеров. Если лорд не появится, она не будет возражать и против бывшего офицера.

– Да собирается ли он вообще приходить? – думала миссис Гирдвуд, имея в виду Свинтона.

– Подойдет он к нам? – думала Джули, но о Мейнарде.

Взгляд ее был устремлен на него. Он по-прежнему приближался, хотя и медленно. Ему мешали пары, занимавшие положение для танца. Но она видела, что он смотрит в их сторону, смотрит на нее и кузину.

Он явно пребывал в нерешительности, взгляд его выражал вопрос.

Но, должно быть, увидев встречный взгляд Джули, приободрился, потому что поведение его неожиданно изменилось, он подошел к молодым леди и поклонился им.

Они ответили на его приветствие, может быть, более сердечно, чем он ожидал.

У обеих все еще ни одного приглашения. Кого ему пригласить? Он знал, кого пригласил бы по своему выбору, но возникает вопрос об этикете.

Как оказалось, выбора у него не было.

– Джули, моя дорогая, – сказала миссис Гирдвуд, представляя очень модно одетого индивида, которого только что подвел к ней один из распорядителей. – Надеюсь, ты никому еще не обещала кадриль. Я пообещала, что ты будешь танцевать с этим джентльменом. Мистер Смитсон – моя дочь.

Джули взглянула на мистера Смитсона; взгляд ее говорил о желании, чтобы он оказался далеко отсюда.

Но она еще не была приглашена и потому вынуждена согласиться.

Как только мистер Смитсон отошел, Мейнард поторопился пригласить Корнелию и повел ее, чтобы образовать «противоположную пару».

Внешне удовлетворенная таким распределением, миссис Гирдвуд вернулась на свое место.

Но ее удовлетворение было недолгим. Не успела она коснуться подушки сидения, как увидела направляющегося к ней джентльмена, выдающейся наружности, в желтых перчатках. Это был его светлость инкогнито.

Миссис Гирдвуд попыталась вскочить, потом посмотрела туда, где образовался квадрат с участием ее девушек. Смотрела она в отчаянии. Слишком поздно. Кадриль уже началась. Мистер Смитсон с ее дочерью делал фигуры «направо и налево». Проклятый мистер Смитсон!

– Ах, мадам. Еще уаз добуый день! Бал начался, как я вижу; и я остался без кадйили.

– Это правда, мистер Свинтон; вы немного опоздали, сэр.

– Какой удау! Навейно, молодые леди пйиглашены?

– Да. Они танцуют вон там.

Миссис Гирдвуд показала. Приложив к глазу лорнет, мистер Свинтон осмотрел зал. Взгляд его блуждал в поисках дочери миссис Гирдвуд. О племяннице он не думал. И взгляд его был больше устремлен на партнера Джули, чем на нее самое.

Единственного взгляда хватило, чтобы успокоиться. С мистером Смитсоном можно не считаться.

– Надеюсь, мадам, – сказал он, поворчиваясь к матери, – надеюсь, мисс Гийдвуд не заполнила всю свою кауточку на вечеу?

– Конечно, нет, сэр!

– Может быть, следующий – кажется, по пуогуамме это вальс – может, я смогу танцевать с ней? Могу я попуосить вас вмешаться в мою пользу; конечно, если нет пйедыдущей договойенности.

– Я знаю, что ее нет. Могу пообещать вам это, сэр; моя дочь, вне всякого сомнения, будет счастлива танцевать с вами.

– Спасибо, мадам! Тысячу буагодауностей!

Решив благополучно этот вопрос, дружелюбный вельможа продолжал оживленно разговаривать с вдовой розничного торговца, как будто они были равными по положению.

Миссис Гирдвуд была от него в восторге. Насколько первосходит этот подлинный отпрыск аристократов Британии выскочек из Нью-Йорка и Бостона! Ни Старый доминион (Прозвище штата Вирджиния, – Прим. перев.), ни Южная Каролина не могут породит такого очаровательного человека! Какая редкая удача – эта счастливая встреча с ним! Благословен будь этот «глупый Фуэнк», как назвал его светлость своего маленького лакея.

Фрэнк заслужил подарок, и миссис Гирдвуд решила, что когда-нибудь он его получит.

Занят ли у Джули следующий танец? Конечно, нет! И следующий за ним тоже, и еще, и еще. Она будет танцевать с ним весь вечер, если он пожелает. И как хотелось бы миссис Гирдвуд, чтобы ее освободили от обещания, чтобы весь Ньюпорт узнал, что мистер Свинтон – лорд!

Таковы были мысли миссис Гирдвуд; конечно, она не высказывала их вслух.

В кадрили возможности для визави незначительные. Но Мейнард улучшил их, пригласив мисс Гирдвуд на вальс. Договорившись об этом, они расстались.

Менеее чем через десять минут в зале можно было увидеть группу из двух леди и двух джентльменов, решавших какой-то неприятный вопрос. Короче говоря, возникла сцена.

Леди были миссис Гирдвуд и ее дочь, джентльмены – мистеры Мейнард и Свинтон.

Они сошлись только что; джентльмены не поклонились друг другу и никак не приветствовали, но обменялись взглядами, свидетельствовавшими, что они друг друга узнали. Этот взгляд явно говорил о старинной взаимной неприязни.

В суматохе момента миссис Гирдвуд этого не заметила. Зато заметила дочь.

Что между ними произошло?

Разговор объяснит это.

– Джули, моя дорогая, – заговорила миссис Гирдвуд, – я записала тебя на первый вальс. Ты будешь танцевать с мистером Свинтоном. Мистер Свинтон – моя дочь.

Представление только закончилось, как подошел Мейнард, чтобы воспользоваться обещанием девушки, и стал четвертым участником сцены.

Враждебный взгляд, которым обменялись джентльмены, длился всего секунду; затем молодой офицер повернулся к мисс Гирдвуд и предложил ей руку.

Послушная властной матери, девушка колебалась.

– Простите мою дочь, сэр, – сказала миссис Гирдвуд, – но она уже занята.

– Правда? – удивленно воскликнул бывший капитан и в поисках объяснения повернулся к дочери.

– Мне кажется, нет, мама? – нерешительно сказала Джули.

– Конечно, да, дитя мое! Ты знаешь, я пообещала мистеру Свинтону это еще до начала бала. Как неловко получилось. Надеюсь, сэр, вы ее извините?

Последние слова были адресованы Мейнарду.

Он снова посмотрел на Джули. Она по-прежнему колебалась. Но вид ее словно говорил: «Простите меня».

Истолковав это так, Мейнард сказал:

– Если таково желание мисс Гирдвуд, я освобождаю ее от обещания.

И снова посмотрел ей в лицо, ожидая ответа.

Ответа не было!

Молчание – знак согласия. Мейнард вспомнил эту старинную пословицу. Поклонившись всем троим одновременно, он повернулся и исчез среди танцующих.

Через шесть секунд Джули уже кружилась в танце, ее раскрасневшаяся щека лежала на плече человека, которого никто не знал, но танцевальным искусством которого все восхищались.

– Кто это незнакомец? – спрашивали все. Это произносили даже Дж., Л. и Б.

Миссис Гирдвуд заплатила бы тысячу долларов, чтобы иметь право удовлетворить их любопытство. Чтобы все позавидовали ее дочери, которая танцует с лордом !

Глава XI Эмоции в бальном зале

Вдобавок к стойке, за которой решаются дела с администрацией отеля и где платят по счетам, в Оушн Хаус есть еще одна, предназначенная исключительно для выпивки.

Это уютное укромное помещение, частично подземное; туда спускаются по лестнице только поклонники Вакха.

О его существовании мало кому известно, кроме узкого круга посетителей.

Здесь, в подвале, разговор джентльменов, разогретых выпивкой, может приобретать грубые и резкие формы без опасности, что его услышат нежные уши прекрасных сильфид, скользящих по коридорам вверху.

Так и должно быть; так подобает высококлассному заведению, каким, несомненно, является Оушн Хаус; все здесь приспособлено к аскетической атмосфере Новой Англии.

Пуритане предпочитают выпивать «втихомолку».

В вечера балов этот бар находится под особым присмотром – не только со стороны охраны отеля, но и из других отелей и «коттеджей».

Терпсихора всегда испытывает жажду – она одна их поклонниц Вакха; танцы обычно посылают толпы поклоняющихся в это святилище веселого бога.

В Оушн Хаус в вечера балов можно заказать вино и наверху – это обычно шампанское и другие легкие вина со льдом; но только внизу можно выпивать, покуривая сигару.

По этой причине многие танцоры в перерывах спускались по лестнице, верущей в бар для выпивки.

Среди них был и расстроенный Мейнард.

– Смэш ( Спиртной напиток с сахаром, мятой и льдом. – Прим. перев.) на бренди! – заказал он, останавливаясь у стойки.

– Из всех людей – Дик Свинтон! – рассуждал он про себя в ожидании выпивки. – Значит, правда, что его выгнали из гвардии. Вполне заслуженно, я этого и ожидал. Проклятый бездельник! Интересно, что привело его сюда. Игра в карты, наверно: охотится на богатых американских голубей! Ему явно покровительствует мамаша Гирдвуд, а он нацелился на дочь. Как он сумел представиться им? Бьюсь об заклад, они не очень много о нем знают.

– Смэш на бренди, мистер!

– Что ж, – продолжал Мейнард, успокаиваясь под действием ледяного напитка и наркотического запаха мяты. – Это не мое дело. И после происшедшего я вообще не собираюсь вмешиваться. Могут иметь его по любой цене. Весь риск на покупателе. Мне не следует винить его в этой маленькой неприятности, хотя я заплатил бы двадцать долларов, чтобы иметь возможность щелкнуть его по носу!

Капитан Мейнард не был неуживчивым человеком. Мысли его объясняются пережитым унижением.

– Должно быть, дело рук матушки, которая в качестве зятя предпочла мне мистера Свинтона. Ха-ха-ха! Если бы только она знала его, как знаю я!

Еще одна порция выпивки.

– Но девушка вынуждена была согласиться. Очевидно. Иначе почему она так колебалась? Проклятый Дик Свинтон! Дьявол!

Третья порция смэша на бренди.

– К дьяволу! Нельзя сдаваться! Если я не вернусь в бальный зал, они решат, что я сдался. А что мне там делать? Я не знаю ни одной женщины во всем зале; а если буду бродить одиноко, как потерянный дух, они смогут смеяться надо мной. Неблагодарные! Ну, может, не следует быть таким строгим к маленькой блондинке. Может, потанцевать с ней? Но нет! Я больше не подойду к ним. Нужно, чтобы распорядитель подыскал мне партнершу.

Он снова поднес стакан к губам и осушил его.

Потом поднялся по леснице в зал.

Вмешательство джентльмена с розеткой оказалось удачным. Мейнард встретил распорядителя, которому его имя оказалось знакомо, и с его помощью отыскал достаточное количество партнерш.

Он танцевал все танцы: вальс, кадриль, польку и шотландский, и партнерши его были из числа самых красивых.

В таком обществе он мог бы забыть о Джули Гирдвуд.

Однако он ее не забыл.

Странно, но она продолжала привлекать его! Были другие девушки не хуже ее, может, даже красивее; но в калейдоскопе сверкающих танцев он всюду искал взглядом женщину, которая принесла ему одно раздражение. Он видел,что она танцует с человеком, которого он презирает, танцует весь вечер напролет. Все это видят, и все восхищаются этой парой.

Мейнард раздраженно следил за этой прекрасной женщиной; но особую горечь доставляло ему зрелище того, как она, положив голову на плечо Свинтона, слушает его речи, когда они кружатся в танце.

Снова в голову ему пришла мысль: «Я заплатил бы двадцать долларов, чтобы щелкнуть его по носу!»

Он не знал, что такая возможность совсем близко, искать ее не нужно, и обойдется она дешевле.

Может, он бы стал искать такую возможность, если бы не происшествие, слегка успокоившее его.

Он стоял у самого выхода. Гирдвуды выходили из зала, Джули шла под руку со Свинтоном. Подойдя к тому месту, где стоял Мейнард, она посмотрела на него. Он попытался понять смысл ее взгляда. Презрение? Или нежность?

Определить он не мог. Джули Гирдвуд прекрасно владела собой.

Неожиданно она выпустила руку партнера и задержалась, а он вместе с остальными прошел вперед. Слегка повернувшись, так чтобы оказаться ближе к Мейнарду, девушка полушепотом сказала:

– Вы плохо поступили, покинув нас!

– Правда?

– Вам нужно было бы вернуться за объяснением, – укоризненно добавила она. – Я не могла поступить иначе.

И прежде чем он смог ответить, она исчезла; но ее укоризненный тон обрадовал Мейнарда.

– Странная девушка, – говорил он про себя. – Очень оригинально! Может, не такая уж она неблагодарная. Вероятно, все дело в матери.

Глава XII После бала

Бал почти закончился; уставшие раскрасневшиеся танцующие расходились. Красавицы уже ушли, и среди них Джули Гирдвуд. Только те женщины, которые не пользовались успехом, относительно свежие продолжали сидеть у стен. Для них наступило время развлечений: именно они танцуют «всю ночь напролет до самого утра».

После ухода мисс Гирдвуд у Мейнарда не было причин оставаться. Только она удерживала его здесь. Но теперь, когда его волнуют противоречивые чувства, вряд ли он сможет уснуть; и вот он решил, прежде чем ложиться, еще раз принести жертву в святилище Вакха.

С этим намерением он спустился по лестнице в подвальный салун.

Здесь уже находилось много джентльменов, как и он, пришедших после танцев.

Они стояли группками, пили, курили, разговаривали.

Не обращая ни на кого внимания, Мейнард подошел к стойке и сделал заказ – на этот раз просто бренди с водой.

В ожидании выпивки его внимание привлек чей-то голос. Разговаривали три человека, которые, как и он, стояли у стойки со стаканами в руках.

Говорящий стоял спиной к нему, но по хорошо видным бакенбардам Мейнард сразу узнал Свинтона.

Собеседников он тоже знал: это были те самые люди в лодке, собаку которых он спугнул выстрелом.

Очевидно, для мистера Свинтона это недавние знакомые: познакомился он с ними на балу; и относились они к нему так, словно тоже считали его лордом.

Он разговаривал с ними с тем странным акцентом, который приписывают английским аристократам, хотя на самом деле это изобретение карикатуристов, пародистов и тех представителей богемы, которые видели «милорда» только в своем воображении.

Мейнарду это показалось немного странным. Но прошло несколько лет с тех пор, как он в последний раз видел этого человека; а время производит очень странные перемены; стиль речи мистера Свинтона, наверно, не исключение.

Судя по тому, как эти трое разговаривали, они уже какое-то время провели у стойки. И настолько опьянели, что не заметили подошедшего Мейнарда.

Он не стал бы обращать на них внимание, если бы не услышал слова, относившиеся явно к нему самому.

– Кстати, сэр, – сказал один из собеседников, обращаясь к Свинтону, – если это не покажется слишком смелым, могу я попросить вас объяснить небольшое происшествие в бальном зале?

– А… о каком пуоисшествии вы говойите, мистеу Лукас?

– Довольно странное – перед первым вальсом. Черноволосая девушка с бриллиантовой диадемой, та самая, с которой вы танцевали весь вечер, – мне кажется, ее зовут мисс Гирдвуд. И тип с усами и эспаньолкой. Старая леди тоже, кажется, принимала в этом участие. Мы с другом случайно стояли поблизости и видели, что между вами произошло что-то вроде сцены. В чем дело?

– Сцена… О, да, да… Этот джентльмен хотел потанцевать с божественной куасавицей, но леди пйедпочла вашего покоуного слугу. Вот и все, джентльмены, увейяю вас.

– Нам показалось, что между вами возникло маленькое напряжение. Нам так показалось.

– Но не мне. Кажется, пуозошло небольшое недоуазумение между ним и молодой леди. Он говойил, что следующий танец за ним, но его не оказалось в кауочке леди. Я ничего общего не имел с этим джентльменом, даже не уазговайивал с ним.

– Но вы посмотрели на него, а он на вас. Мне показалось, что вы собираетесь решить этот вопрос между собой – потом.

– А… нет, он для этого меня достаточно знает.

– Значит, вы с ним были знакомы?

– Немного, очень немного – и очень давно.

– Может быть, в вашей стране? Он кажется англичанином.

– Нет, нисколько. Он пуоклятый ийландец.

Уши Мейнарда к этому времени покраснели.

– А кем он был в вашей стране? – спросил младший из новых знакомых мистера Свинтона, который был таким же любопытным, как старший.

– Кем он был? Да никем, никем.

– Никакого занятия, профессии?

– А, да. Когда я его знал, он был лейтенантом в пехотной части. Ну, конечно, не в лучшей из частей. Мы такого к себе никогда не пйиняли бы.

У Мейнарда начали дергаться пальцы.

– Конечно, нет, – продолжал «вельможа». – Я имею честь, господа, пйинадлежать к гваудии – конной гваудии ее величества!

– Он служил в нашей армии, участвовал в мексиканской кампании. Не знаете, почему он ушел со службы в английской армии?

– Ну, джентльмены, я не хотел бы уаспуостуаняться на такие темы. Я обычно бываю очень остоуожен, понимаете?

– Конечно, вы совершенно правы, – согласился спрашивавший. – Мне только показалось странным, что офицер вашей армии оставил службу и принял должность в нашей.

– Если бы я знал что-нибудь похвальное об этом джентльмене, – продолжал Свинтон, – я бы, конечно, с уадостью уассказал. К несчастью, я не знаю. Совсем напуотив!

Мышцы Мейнарда, особенно на правой руке, свело болезненной судорогой. Нужно еще совсем немного, чтобы он вмешался в разговор. Достаточно еще одного замечания – и, к несчастью для себя, мистер Свинтон его сделал.

– Пуавда в том, джентльмены, – продолжал он, по-видимому, под влиянием выпивки лишившись обычной осторожности, – что лейтенант Мейнауд – капитан Мейнауд, как, я слышал, он тепей себя называет, – бы изгнан со службы в английской армии. Таковы слухи, хотя я не стал бы за них уучаться.

– Это ложь! – воскликнул Мейнард, неожиданно срывая с руки кожаную перчатку и с размаху ударяя ею по лицу Свинтона. – Ложь, Дик Свинтон! И если вы не виноваты в ее рождении, то ответите за распространение. Таких слухов никогда не было, и вы отлично это знаете, негодяй!

Щеки Свинтона побелели, но это была бледность страха, а не гнева.

– А… вы здесь, Мейнауд! Ну… я ведь сказал… я сказал, что это не пуавда! А вы называете меня негодяем! И вы удайили меня пеучаткой!

– Готов повторить и слово и удар. И плюну вам в лицо, если вы не возьмете свои слова назад!

– Взять назад?

– Ну, достаточно! Даю вам возможность подумать. Мой номер 209, на четвертом этаже. Надеюсь, вы найдете друга, который согласится подняться ко мне. Моя карточка, сэр!

Дрожащими пальцами Свинтон взял предложенную карточку и отдал взамен свою. Бросив презрительный взгляд на него и его собеседников, Мейнард повернулся к стойке, хладнокровно закончил свою порцию и, не говоря ни слова, поднялся по лестнице.

– Вы с ним встретитесь? – спросил старший из собутыльников Свинтона; впрочем, ввиду происшедшего вопрос мог показаться оскорбительным.

– О… конечно, конечно, – ответил гвардеец конной гвардии ее величества, не замечая нотки грубости. – Как однако неловко! – задумчиво продолжал он. – Я здесь чужой… у меня нет ни одного дууга…

– О, в этом не будет никаких затруднений, – прервал его Лукас, владелец ньюфаундленда. – Я с удовольствием буду вашим секундантом.

Человек, предложивший свои услуги, был самым отъявленным трусом; во всем отеле не найти второго такого, включая самого Свинтона. У него были причины участвовать в дуэли с капитаном Мейнардом; но гораздо безопасней выступать в роли секунданта; и никто не понимал этого лучше, чем Луис Лукас.

Не впервые будет он выступать в таком качестве. Дважды играл он подобную роль и потому пользовался некоторой известностью, которую по ошибке смешивали с храбростью. На самом деле он был настоящим трусом; хотя воспоминание о предыдущей встрече с капитаном Мейнардом вызывало у него злость, он ничего не предпринял. Сссора Мейнарда со Свинтоном давала возможность отомстить и одновременно оставаться в безопасности.

– Либо я, либо этот мой друг, – добавил Лукас.

– С удовольствием, – подтвердил тот.

– Спасибо, джентльмены; буагодайю вас обоих! Вы чйезвычайно добуы! Но, – продолжал неуверенно Свинтон, – мне неловко пользоваться вашей помощью в этой непйиятности. У меня есть несколько стауых товайищей в Канаде, они там служат со своими частями. Я им телегуафиуую. А этот тип подождет. Давайте оставим эту тему и еще выпьем.

Все это было сказало с внешним хладнокровием. Но на самом деле Свинтон пытался выиграть время и разработать какой-нибудь план, который помог бы ему не вызывать Мейнарда.

Если немного выждать, это может получиться; но если дело перейдет в чужие руки, у него не будет выхода – только драться.

Такие мысли быстро мелькали в сознании мистера Свинтона, пока готовилась свежая выпивка.

И когда стакан коснулся его губ, они были сухими и побелевшими; а в последующем разговоре мистер Свинтон участвовал с отсутствующим видом, который говорил о серьезной тревоге.

Только очень много выпив, он вернул себе видимость храбрости; но час спустя, когда он, спотыкаясь, поднимался к себе по лестнице, даже пары алкоголя не могли затмить воспоминание о встрече с «пуоклятым ийландцем»!

Оказавшись у себя в номере, он отбросил всякое сходство с вельможей. И отказался от речи с акцентом. Теперь говорил он как простой человек, к тому же пьяный. Речь его была адресована лакею, который не спал в ожидании хоязина.

Считалось, что слуга спит в маленькой прихожей. Последовавший диалог можно было бы назвать конфиденциальным. И случайно услышавший его человек очень удивился бы.

– Ты оставил меня на всю ночь! – хозяйским тоном сказал лакей.

– Ти … ик … ты говоришь правду, Фрэнк. Ночь… не очень хорошая. Напротив – отвратительная ночь!

– О чем ты, пьяница?

– О чем? О чем… О том, что игра кончена! Черт побери! Какой был отличный шанс! Никогда такого не было. Миллион долларов! И все погибло – из-за этого проклятого типа!

– Какого типа?

– Я его встретил там… внизу… на балу. Давай еще выпьем! Выпьем… и еще…

– Нельзя ли немного пояснее? В чем дело?

– В чем дело? В чем?.. Ик… В нем!

– В ком в нем?

– В ком… в ком… в Мейнарде! Ты ведь знаешь Мейнарда? Он служил в тридцатой… в тридцатой… Не помню номер его части. Неважно. Он здесь… этот проклятый щенок!

– Мейнард здесь! – воскликнул лакей тоном, очень необычным для слуги.

– Конечно! Верно, как день, говорю тебе! И готов все испортить, посмеяться надо мной!

– Ты уверен, что это он?

– Уверен…уверен… Еще бы! Он мне дал хорошее основание поверить… будь он проклят!

– Ты говорил с ним?

– Да… да.

– Что он тебе сказал?

– Не очень много – не очень. Дело в том… что он сделал.

– Что?

– Дьявольски много… да… да… Ну, неважно. Пошли спать, Фрэнк. Расскажу утром. Игра окончена. Клянусь… Юпитером!

И неспособный дальше продолжать разговор, тем более раздеться, мистер Свинтон упал на кровать; и почти сразу же захрапел.

Может показаться странным, но лакей лег с ним рядом.

Однако его поведение не покажется странным, если знать, что на самом деле это его жена.

Дружелюбная «Фэн» свернулась рядом со своим пьяным мужем.

Глава XIII Вызов вызвавшему

– По правде сказать, я сделал большую глупость, – размышлял молодой ирландец, заходя в спальню и садясь в кресло. – Но по-другому поступить было нельзя. Такие разговоры, даже если они исходят от Дика Свинтона, окажут мне здесь плохую услугу. Конечно, здесь его не знают; и он как будто выдает себя за важного человека; несомненно, охотится за каким-нибудь голубем, как те, что внизу.

– Очень вероятно, нечто подобное он говорил и матушке – или самим девушкам? Может, именно поэтому они обошлись со мной так невежливо. Ну, что ж, сейчас я его прижал и заставлю пожалеть о неосторожных словах. Изгнан из английской армии! Лживый пес, сказавший это! Только додуматься до такого! И судя по тому, что я слышал, это как раз его история. Должно быть, отсюда и взял. Не верю, что он еще служит в гвардии: что бы он в таком случае здесь делал? Гвардейцы не покидают Лондон без очень серьезных причин. Готов поклясться, что его самого выгнали. Когда я в последний раз о нем слышал, он был на самом краю этого.

– Он, конечно, будет драться? Не стал бы, если бы смог увернуться; я его слишком хорошо знаю. Но ему не дам возможности выкрутиться. Перчаткой по лицу, не говоря уже об угрозе плюнуть в лицо – и два дестяка джентльменов, присутствующих при этом и все слышавших! Будь он в десять раз больший трус, он не посмеет уклониться.

– Конечно, он меня вызовет; где же мне отыскать секунданта? Трое или четверо, с которыми я здесь бегло познакомился, не подходят. К тому же они могут не захотеть помочь мне после столь краткого знакомства.

– Что же мне делать? Телеграфировать графу? – После некоторого перерыва Мейнадр продолжал рассуждать про себя. – Я знаю, что граф в Нью-Йорке; и знаю, что он немедленно придет мне на помощь. Сейчас, когда мексиканская война кончилась, он с радостью ухватится за такое дело. Ведь ему пришлось вложить в ножны свою саблю революционера. Входите! Кто может стучать в дверь джентльмена в такой неподходящий час?

Еще не было пяти утра. Снаружи слышался стук карет гостей бала, которые держались до самого конца.

– Не может же это быть посыльный Свинтона? Входите!

Дверь открылась, и показался ночной портье.

– В чем дело?

– К вам джентльмен, сэр.

– Пригласите его!

– Он сказал мне, сэр, что приносит вам извинения за то, что побеспокоил в такой неурочный час. Но у него очень срочное дело.

– Вздор! Зачем ему об этом говорить? – Должно быть, друг мистера Свинтона более деликатный джентльмен, чем тот, кто его послал.

Последнее было произнесено про себя и не предназначалось портье.

– Он сказал, сэр, – продолжал тот, – что прибыл с пароходом…

– С пароходом?

– Да, сэр, с нью-йоркским. Он только что причалил.

– Да, да. Я слышал свисток. И что же?

– Что он прибыл с пароходом и подумал… подумал…

– Оставьте, любезный: не нужно пересказывать мне его мысли. Где он? Проводите его сюда, и пусть говорит сам.

– Из Нью-Йорка? – продолжал Мейнард после выхода портье. – Кто бы это мог быть? И какое важное дело могло заставить разбудить человека в половине пятого утра – предположим, я бы спал, чего, к счастью, нет. Неужели Имперский город в огне, а Фернандо Вуд (Много лет в середине 19 века был мэром Нью-Йорка. Имперский город – одно из прозвищ Нью-Йорка. – Прим. перев.), как второй Нерон, радостно играет на скрипке, глядя на его руны? А! Роузвельдт!

– Мейнард!

Тон восклицаний свидетельствал о неожиданности встречи и о том, что эти два человека давно не виделись. За возгласами последовало взаимное объятие. Дружба их была такова, что не удовлятворялась простым рукопожатием. Соратники и друзья, они не раз стояли рядом под смертельным огнем на поле битвы. Шаг за шагом поднимались по тяжелым склонам Чапультепека (Древний город в Мексике, возле которого состоялось решающее сражение американо-мексиканской войны 1846-48 годов. – Прим. перев.) перед лицом гаубиц с их смертоносным рычанием, бок о бок упали на вершине контрэскарпа, и кровь их смешивалась, стекая вниз.

С тех пор они друг друга не видели. Неудивительно, что встретились с чувствами, которые соответствовали прожитому вместе.

Прошло несколько минут, прежде чем они могли начать связно разговаривать. До этого они только обменивались восклицаниями. Первым успокоился Мейнард.

– Благослови вас Бог, мой дорогой граф! – сказал он. – Мой великий учитель в искусстве войны! Как я рад снова вас видеть!

– Не больше, чем я вас, cher camarade (Дорогой товарищ, фр. – Прим. перев.)!

– Но почему вы здесь? Я вас не ждал; хотя, как ни странно, только что о вас думал!

– Я здесь, чтобы повидаться с вами – именно с вами!

– А! А в чем дело, дорогой Роузвельдт?

– Вы сказали, что я обучил вас искусству войны. Пусть будет так. Но ученик превзошел учителя, намного превзошел его в славе. Поэтому я здесь.

– Объяснитесь, граф!

– Прочтите, Это сбережет нам время. Видите, адресовано вам.

Мейнард взял протянутое ему запечатанное письмо. На нем было написано:

Капитану Мейнарду

Распечатав конверт, он прочел:

«Комитет немецких беженцев в Нью-Йорке в свете последних новостей из Европы надеется, что свобода еще не окончательно истреблена на нашей древней родине. Снова делается попытка восстановить ее, и мы намерены принять участие в том, что происходит в Бадене и в Палатинейте (Группа замков, принадлежавших императорам Священной Германской империи; главный из них находился на Рейне. – Прим. перев.).На нас большое впечатление произвела храбрость, проявленная вам в последней мексиканской войне, ваша забота о тех соотечествениках, которые служили под вашим началом, но особенно ваша всем известная преданность делу свободы. Поэтому мы единодушно решили предложить вам руководство нашим предприятием. Мы понимаем, какие вас ожидают опасности, и знаем, с каким мужеством вы их встречаете. Мы не можем пообещать вам другой награды, кроме славы и благодарности народа. Согласны ли вы, сэр, принять наше предложение?»

Письмо кончалось полудесятком подписей, на которые Мейнард только бегло взглянул. Он знал этих людей и слышал об их движении.

– Согласен, – сказал он, задумавшись всего на несколько секунд. – Передайте мой ответ комитету.

– Передать ответ? Мой дорогой Мейнард, я приехал, чтобы увезти вас с собой.

– Я должен ехать сам?

– И сегодня же. Восстание в Бадене началось, и вы знаете, что революционеры не станут никого ждать. Дорог каждый час. Нас ждут со следующим пароходом. Надеюсь, вам ничего не мешает? Что? Что-то есть?

– Да. Есть одно щекотливое дело.

– Не женщина? Нет, нет! Вы для этого слишком солдат!

– Нет, не женщина.

На лице Мейнарда появилось странное выражение, словно он скрывает правду.

– Нет, нет! – продолжал он с принужденной улыбкой. – Не женщина. Всего лишь мужчина, вернее, существо с внешностью мужчины.

– Объяснитесь, капитан. Кто или что это?

– Ну, дело простое. Час назад я ударил этого типа по лицу.

– Ха!

– Сегодня был бал – здесь, в отеле.

– Знаю. Я встретил уходящих с него. Ну и что?

– Была на нем молодая леди…

– И об этом можно было догадаться. Кто слышал о ссоре, за которой не стояла бы женщина, молодая или старая? Но простите за то, что прерываю вас.

– В конце концов, – продолжал Мейнард, по-видимому, меняя тактику, – мне можно не рассказывать вам об этой леди. Она почти не имеет отношения к делу. Все произошло в баре после окончания бала, когда она уже была в постели, я думаю.

– Пусть она там остается и спит.

– Я пошел в бар, чтобы выпить, и стоял у стойки, когда услышал, что упоминается мое имя. Три человека стояли недалеко от меня и, как я вскоре понял, действительно говорили обо мне. Они немало выпили и меня не видели.

– Одного из этих троих я знал в Англии, кгда мы вместе были на британской службе.

– Остальных двоих – я думаю, они американцы – я впервые случайно встретил несколько дней назад. У меня тогда с ними была легкая стычка, но нет необходимости рассказывать вам о ней. Хотя я тогда почти ожидал вызова. Однако вызова не было: можете представить себе, что это за люди.

– Говорил мой бывший сослуживец по английской армии; он слишком вольно рассказывал о моей карьере в ответ на вопросы тех двоих.

– Что же он им сказал?

– Множество лживых выдумок; и хуже всего то, что меня будто бы выгнали с английской службы! Конечно, больше он ничего не сказал. После этого…

– После этого вы пинками вытолкали его из бара. Я прямо вижу, как вы занимаетесь этим легким упражнением.

– Я был не так груб. Только ударил его по лицу перчаткой и протянул свою карточку.

– По правде сказать, когда сообщали о вашем приходе, я подумал, что это его друг, а не мой; хотя, зная этого человека, я очень удивился тому, что он так быстро прислал своего секунданта.

– Я рад, что вы приехали, граф. Передо мной была дьяволская дилемма: у меня здесь нет ни одного знакомого, который мог бы быть моим секундантом. Я ведь могу рассчитывать на вас?

– О, конечно, – ответил граф с такой небрежностью, словно его попросили о сигаре. – Но нельзя ли избежать этой встречи? – добавил он.

Вопрос был продиктован совсем не трусостью. Достаточно одного взгляда на графа Роузвельдта, чтобы убедиться в этом.

Сорока лет от роду, с усами и бакенбардами, в которых уже мелькает серо-стальная седина, с истинно воинской выправкой, он производил впечатление человека, имеющего большой опыт участия в дуэлях. В то же время в нем не чувствовалось ни грубости, ни напускной бравады. Напротив, лицо у него было мягкое и спокойное, только изредка выражение его становилось строгим.

Одна из таких перемен произошла, когда Мейнард коротко ответил:

– Нет.

– Sacre (Дьявольщина, фр. – Прим. перев.)! – со свистом произнес граф французское проклятие. – Как неловко! Только подумать: свобода всей Европы зависит от такой ничтожной помехи! Недаром сказано, что женщина – проклятие человечества!

– Как вы думаете, – продолжал он после этого своего негалантного замечания, – когда он пришлет вызов?

– Понятия не имею. Наверно, в течение дня. Насколько могу себе представить, никаких причин для откладывания нет. Бог видит, мы совсем близко друг от друга: оба остановились в одном отеле.

– Вызов в течение дня. Стрельба или какое там еще оружие – завтра утром. Железной дороги отсюда нет, а пароход только раз в сутки. Отходит из Ньюпорта в семь вечера. Потеряны по крайней мере двадцать четыре часа! Sac-r-re!

Вычислениея свои он произносил вслух; делая их, граф Роузвельдт рвал свои пышные усы и смотрел на какой-то воображемый предмет у себя в ногах.

Мейнард молчал.

Граф продолжал негромко говорить, время от времени издавая более громкие восклицания и переходя с английского на французский, испанский или немецкий.

– Клянусь небом, нашел! – наконец воскликнул он, одновременно вскакивая на ноги. – Нашел, Мейнард, нашел!

– Что вам пришло в голову, мой дорогой граф?

– План, как сберечь время. Мы отправимся в Нью-Йорк сегодня же вечерним пароходом!

– Но только после поединка! Я полагаю, вы включили это в свои расчеты?

– Конечно! Сразимся и успеем на пароход.

Если бы Мейнард был впечатлительным человеком, он сказал бы, что такая программа кажется ему маловероятной.

Но он просто попросил объяснения.

– Очень просто, – ответил граф. – Вас вызывают, поэтому за вами выбор времени и оружия. Оружие нас сейчас не интересует. Главное – время.

– Вы предполагаете провести поединок сегодня?

– Предполагаю и проведу.

– А что если вызов придет слишком поздно – вечером?

– Carrambo! – если воспользоваться старым мексиканским проклятием. Я все продумал. Вызов придет рано – должен прийти, если ваш противник джентльмен. Я придумал план, как заставить его действовать в нужное нам время.

– Какой же это план?

– Вы ему напишете – лучше я напишу. Сообщим ему, что вам необходимо сегодня вечером покинуть Ньюпорт: дело необыкновенно большой важности требует вашего срочного присутствия. Обратимся к нему, как к человекучести, и попросим прислать вызов немедленно, чтобы можно было организовать встречу. Если он не поступит так, вы по всем законам чести вольны уехать в любой час.

– Значит, мы вызываем вызывающего. Правильно ли это?

– Конечно, правильно. Я за это отвечаю. Это строго соответствует кодексу.

– Тогда я согласен.

– Достаточно! Я должен заняться составлением письма. Поскольку дело не совсем обычное, нужно немного подумать. Где у вас перо и чернила?

Мейнард указал на стол с писчими материалами.

Подтащив стул, Роузвельдт уселся за стол.

Рассправив лист бумаги и взяв ручку, он принялся за письмо, почти не советуясь с человеком, который в этом письме был кровно заинтересован. Думая о революции в Бадене, граф торопился освободить своего товарища от обязательств, чтобы тот мог поднять флаг свободы его любимой родины.

Вскоре письмо было написано, листок сложен и спрятан в конверт. Мейнарду едва дали возможность взглянуть на него.

По его указанию был написан адрес, и письмо отослано мистеру РичардуСвинтону , и как раз в этот момент большой гонг пригласил гостей отеля на фуршет.

Глава XIV Просьба о немедленном поединке

Первый удар гонга пробудил от сна мистера Свинтона.

Встав с кровати, он неуверенной походкой принялся расхаживать по номеру.

Он был в той же одежде, что на балу, за исключением перчаток.

Но он не думал ни об обдежде, ни о туалете. Возбуждение и смятение не давали ему возможности подумать о собственной внешности. Несмотря на головную боль, он был достаточно трезв, чтобы ясно помнить события предыдущего вечера. Слишком хорошо помнил он, на что обрек себя.

Он испытывал различные опасения. Мейнард знал его в прошлом; вероятно, знает и его последующую историю. Всем станет известна его подлинная сущность; и тогда его замечательный план обречен на неудачу.

Но все это мелочь по сравнению с тем, что занимало мысли мистера Свинтона: этот удар по лицу – его можно смыть только с риском для жизни.

Продолжая расхаживать по комнате, он дрожал. Его состояние было настолько ясно, что жена не могла его не заметить. В его встревоженной внешности она видела предвестник чего-то ужасного.

– В чем дело, Дик? – спросила она, положив голову ему на плечо. – Произошло что-то нехорошее. Расскажи мне.

В голосе ее звучали нежные нотки. Даже в опустошенном сердце «хорошенькой всадницы» еще сохранились следы божественной женской природы.

– Ты поссорился с Мейнардом? – продолжала она. – Это так?

– Да! – хрипло ответил супруг. – И не просто поссорился.

– С чего началась ссора?

Не очень связной речью – потому что Свинтон дрожал от последствий пьянства – он ответил на вопрос, пересказав происшедшее, не скрыв даже своего позорного поведения.

Было время, когда Ричард Свинтон не стал бы так откровенно исповедоваться перед Франс Уайлдер. Но оно прошло, не пережив даже медового месяца. Близкое знакомство излечило их от взаимных заблуждений, которые привели к браку. Романтика грешной любви умерла; а вместе с ней и то незначительное уважение, которое они испытывали к характерам друг друга. И настолько эффективно со стороны Свинтона, что он совершенно утратил уважение к самому себе и, не испытывая неловкости, в сущности признался жене в трусости.

Да и напрасно попытался бы он ее скрыть. Она давно обнаружила эту особенность его характера, которая, возможно, больше всего остального заставляла ее пожалеть о том дне, когда она стояла рядом с ним перед алтарем. Теперь их связывало только сознание общей опасности, необходимость самосохранения.

– Ты думаешь, он пришлет тебе вызов? – спросила она: будучи женщиной, она не разбиралась в дуэльном кодексе.

– Нет, – ответил он, поправляя ее. – Вызов должен исходить от меня – от оскорбленного. Если бы только было по-другому… – Он продолжал говорить словно про себя. – Какая ошибка, что я сразу не набросился на него! Если бы я это сделал, все там и кончилось бы; и во всяком случае у меня была бы возможность вывернуться.

Последние слова он произнес не слух. Бывший гвардеец не настолько пал, чтобы делать подобное признание жене. Она видела его, но не слышала.

– А теперь нет никакой возможности, – продолжал он рассуждать. – Эти двое присутствующих. И еще десятка два свидетелей всего происшедшего: они слышали каждое слово, видели удар, видели, как мы обменялись карточками. По всему отелю пойдут разговоры. Я должен драться или навсегда потерять честь!

Снова поворот, и появилась альтернатива. Бегство!

– Можно упаковаться и незаметно съехать, – продолжал он, давая волю своей трусости. – Какая в этом беда? Меня здесь никто не знает; и вряд ли запомнят мое лицо. Но мое имя? Его они знают. Он постарается, чтобы все его узнали, и правда будет встречать меня повсюду! И только подумать,что я при этом теряю – целое состояние! Я был совершенно уверен,что оно мое вместе с девушкой. Мать уже на моей стороне! Полмиллиона долларов – а со временем и весь миллион! Стоит рискнуть жизнью – даже душой! Если уеду, все потеряно: приобрести можно, только оставшись! Будь проклят мой язык, который привел ко всему этому! Лучше я бы родился немым!

Он продолжал расхаживать по полу, пытаясь укрепить свою храбрость для поединка, но все время уступая трусливым инстинктам своей природы.

Продолжая вести этот внутренний спор, он вздрогнул, услышав неожиданный стук в дверь.

– Посмотри, кто это, Фэн, – торопливым шепотом сказал он. – Выйди наружу; и кто бы это ни был, не позволяй ему заглядывать.

Фэн, по-прежнему в костюме лакея, подошла к двери, открыла ее и выглянула.

– Наверно, коридорный. Принес обувь или воду для бритья.

Такова была догадка мистера Свинтона.

Это действительно был коридорный, но не с тем, о чем подумал мистер Свинтон. На этот раз он принес письмо.

Оно было вручено Фэн, которая оставалась в коридоре, закрыв за собой дверь и прижавшись к ней спиной. Она видела, что письмо адресовано ее мужу. Марки на нем нет, и написано оно совсем недавно.

– Кто его прислал? – небрежно спросила она.

– А тебе какое дело, петушок? – ответил служащий отеля, настроенный поболтать со слугой английского джентльмена.

– Да никакое, – скромно ответил Фрэнк.

– Если хочешь знать, – сказал коридорный, по-видимому, смягчившись, – оно от джетльмена, приплывшего с утренним пароходом. Большой черноволосый тип, шести футов росту и с усами шести дюймов в длину. Наверно, твой хозяин его знает. Больше мне ничего не известно.

Коридорный вручил письмо и занялся другими своими обязанностями.

Фэн вернулась в номер и отдала письмо мужу.

– Утренним пароходом? – переспросил Свинтон. – Из Нью-Йорка? Конечно, другого нет. У кого может быть ко мне дело?

У него в сознании промелькнуло, что долги, сделанные в Англии, могут дойти и до Америки. Вопрос передачи документов. Достаточно сделать передаточную надпись. А Свинтон знал, что юристы общаются друг с другом через Атлантику и обмениваются документами.

Может, это один из английских счетов, пересланный американскому корреспонденту за десять дней до срока бесчестья?

Такое подозрение возникло в его сознании, когда он слушал диалог за дверью. Оно сохранялось, пока он не распечатал конверт и не погрузился в чтение.

Прочел он следующее:

«Сэр, как друг капитана Мейнадра и имея в виду происшедшее между вами вчера, я обращаюсь к вам.

Крайне важные обстоятельства требуют нашего присутствия в другом месте. Нам необходимо уплыть из Ньюпорта пароходом, который отходит в восемь вечера. Но до этого времени еще двенадцать часов, которые позволяют разрешить ваш небольшой спор. Капитан Мейнард просит вас как джентльмена прислать вызов побыстрее. Если вы откажетесь выполнить его просьбу, я, в качестве его друга и хорошо знакомый с дуэльным кодексом, оправдываю его за всяческое участие в дальнейших действиях, касающихся этого дела, и буду защищать от любых клеветнических попыток, которые могут возникнуть впоследствии.

До семи тридцати – нам необходимо полчаса, чтобы добраться до парохода, – ваш друг найдет меня в номере капитана Мейнарда.

К вашим услугам

Руперт Роузвельдт,

граф Австрийской империи».

Не останавлияваясь, Свинтон дважды прочитал это любопытное послание.

Содержание письма не взволновало, а напротив, успокоило его.

Что-то похожее на довольную улыбку промелькнуло у него на лице, когда он читал письмо вторично.

– Фэн! – сказал он, торопливо сунув письмо в карман и повернувшись к жене, – позвони и закажи бренди с содой. И еще сигар. И слушай меня внимательно, девочка: ради самой жизни не позволяй официанту совать нос в номер или заглядывать в него. Возьми у него поднос, когда он подойдет к двери. Скажи ему также, что я не смогу спуститься к завтраку, что вчера вечером я напился и сейчас еще не пришел в себя. Можешь добавить, что я лежу в постели. Говори все это уверенно, чтобы он поверил. У меня есть причины – очень важные. Так что постарайся и ничего не испорть.

Молча повинуясь, она позвонила в колокольчик, на который вскоре ответил стук в дверь.

Вместо того чтобы сказать «Войдите!», Фэн, которая уже ждала у двери, вышла – и закрыла за собой дверь, держа ручку от нее рукой.

Стучал тот же веселый парень, который назвал ее петушком.

– Бренди с содой, Джеймс. Со льдом, конечно. Подожди – что еще? О, несколько сигар. Принеси с полдюжины. Мой хозяин, – добавила она, прежде чем коридорный ушел, – не собирается спускаться на зватрак.

Это было произнесено со значительной улыбкой, приглашавшей Джеймса к разговору.

Разговор произошел; и прежде чем уйти выполнять заказ, Джеймс познакомился с беспомощным состоянием английского джентльмена, занимавшего номер 149.

В этом для него не было ничего удивительного. Мистер Свинтон был не единственным постояльцем, который утром заказал бренди с содой. Джеймсу это очень нравилось, потому что увеличивало возможности случайных доходов.

Выпивка и сигары были принесены и внесены в номер; слуга джентльмена не дал коридорному удовлетворить любопытство видом своего страдающего хозяина. Впрочем, даже если бы дверь оставалась открытой и Джеймса впустили в номер, он многого бы не разузнал. Мог бы только рассказать, что хозяин Фрэнка все еще в постели – лежит, закрывшись с лицом простыней.

Мистер Свинтон принял эту предосторожность против случайного взгляда; и даже его лакей не знал причин. Когда дверь закрылась, он отбросил простыню и снова принялся расхаживать по полу.

– Это был тот же самый коридорный? – спросил он. – Тот, что принес письмо?

– Да – Джеймс. Ты знаешь.

– Тем лучше. Открывай пробку, Фрэнк! Мне нужно подкрепить нервы и как следует подумать!

Пока с бутылки содовой снимали проволоку, он взял сигару, откусил кончик, зажег ее и принялся курить.

Одним глотком выпил бренди с содой; через десять минут попросил вторую порцию, а потом и третью.

Несколько раз перечел письмо Роузвельдта, каждый раз возвращая его в карман и не сообщая содержание Фэн.

Время от времени он ложился на спину в постель, держа сигару в зубах: потом опять вставал и начинал ходить – нетерпеливо, как человек, чего-то ожидающий и сомневающийся, произойдет ли это.

Так провел мистер Свинтон весь день, одиннадцать долгих часов, не выходя из своего номера!

Зачем такое поведение, кажущееся столь эксцентричным?

Он один знал причину. И не сообщал ее даже жене, так же как и содержание письма. Предоставил ей строить предположения, не очень лестные для ее хозяина и повелителя.

Шесть раз заказывалось бренди с содовой и принималось с такими же предосторожностями, что и раньше. За день все было выпито и выкурено множество сигар. На обед только тарелка супа и корка хлеба – обычная диета после ночи кутежа. И так продолжалось до семи тридцати.

В это время произошло событие, которое заставило мистера Свинтона неожиданно изменить тактику. Он вдруг из эксцентрика превратился в нормального, если не вполне трезвого человека!

Глава XV Прощальный взгляд

Всякий знакомый с планировкой Оушн Хаус и его служебных помещений, знает, что конюшня расположена на востоке. К ней ведет широкая дорога, проходящая вдоль южной стороны здания.

В тот самый вечер ровно в половине восьмого из конюшни выехала карета и остановилась у входа в отель. Поскольку на экипаже не было герба отеля, а кучер был не в форме, очевидно, экипаж был наемный; а время его вызова говорило о назначении. Из далекой гавани слышался свисток парохода, призывавшего пассажиров на борт; экипаж должен был отвезти туда постояльцев отеля.

Карета не обогнула все здание, а остановилась у южной стороны, где также есть выход и ведущие к нему ступени.

Две леди, стоявшие вверху на балконе, видели, как подъехал экипаж, но не придали этому значения. Их занимал разговор, гораздо более интересный, чем зрелище пустой кареты или даже рассуждения о том, кого она отвезет на пароход. Леди были Джули Гирдвуд и Корнелия Инскип; предмет разговора – «затруднение», возникшее накануне между капитаном Мейнардом и мистером Свинтоном. В отеле весь день только об этом говорили, и новость, конечно, проникла и в номер Гирдвудов.

Корнелия сожалела о случившемся. Джули тоже – по-своему.

Однако, с другой стороны, она не жалела. Втайне она считала себя причиной случившегося и потому была в глубине души благодарна. Она предполагала, что когда мужчины ссорились за выпивкой, они помнили о ней; впрочем, думала она преимущественно не о Свинтоне, а о Мейнарде.

Ожнако она не настолько заинтересовалась, чтобы встревожиться из-за этого происшествия. Сердце Джули нелегко завоевать или потерять за час.

– Ты думаешь, у них будет дуэль? – дрожа, спросила робкая Корнелия.

– Конечно, будет, – ответила более смелая Джули. – Они не могут от нее отказаться – вернее, не может мистер Свинтон.

– А что если один из них убьет другого?

– А что если они убьют друг друга? Это не наше дело.

– О Джули! Ты считаешь, не наше?

– Я в этом уверена! Какое мы к нему имеем отношение? Мне, конечно, будет жаль их обоих, как и любого другого джентльмена, который по глупости слишком много выпил. Вероятно, в этом вся причина.

Но она лишь делала вид, что предполагает это; да и равнодушие ее было напускным.

Хотя и не очень тревожась, она была далеко не равнодушна. Только вспоминая хололдность, которую проявил капиан Мейнадр в конце бала, она старалась сделать вид, что ей безразличны последствия.

– Кто уезжает в этой карете? – спросила она, заметив, что выносят багаж.

Кузина, перегнувшись через перила, посмотрела вниз. На кожаном чемодане, повидавшем немало переездов, обе смогли прочесть имя «КАПИТАН МЕЙНАРД», а внизу хорошо знакомые буквы «США».

Возможно ли это? Или они ошибаются? Надпись видна неотчетливо, и расстояние велико. Конечно, они ошибаются.

Джули продолжала смотреть на чемодан. Корнелия побежала к себе в комнату за лорнетом. Но прежде чем она успела вернуться, надобность в этом инструменте отпала.

По-прежнему глядя вниз, мисс Гирдвуд увидела капитана Мейнарда, который спустился по ступенькам, подошел к экипажу и сел в него.

С ним был еще один человек, но на него девушка бросила лишь беглый взгляд. Глаза ее были устремлены на бывшего офицера, знаменитого участника мексиканской войны и ее спасителя от ужасов моря.

Куда он уезжает? Багаж и сигнал парохода давали ответ на этот вопрос.

А почему? На этот вопрос ответить гораздо труднее.

Поднимет ли он голову?

Поднял – в то мгновение, когда садился в карету.

Глаза их встретились – полунежно, полуукоризненно, и в обоих взглядах был вопрос.

Но не было времени отвечать на него. Карета покатила, и два человека, которые так необычно встретились, столь же необычно расстались – может быть, навсегда!

***

Был еще один свидетель отъезда, наблюдавший с гораздо большим интересом, чем даже Джули Гирдвуд, хотя и без ее горечи. Для него это была радость: потому что говорим мы о Свинтоне.

Стоя у окна своего номера на четвертом этаже и выглядывая сквозь спущенные жалюзи, он видел, как подъехала карета, и жадно смотрел, как в нее садятся. Он видел и двух женщин внизу, но в тот момент о них и не думал.

С его груди словно сняли камень; когда Мейнард сел в карету, Свинтон испытал огромное облегчение; когда щелкнул хлыст и застучали колеса, все его страхи исчезли.

Расстроенный вид Джули Гирдвуд его нисколько не заинтересовал; не стал он и слушать ее вздох.

Как только карета тронулась, он вскочил на ноги, повернулся спиной к окну и позвал:

– Фэн!

– Ну что еще? – был ответ «слуги».

– Относительно этого дела с Мейнардом. Пора мне посылать к нему. Я весь день думал и понял, что могу найти секунданта.

Не очень ловко придуманный предлог – попытка спасти себя от дальнейшего унижения в глазах жены.

– Ты его нашел? – спросила она почти равнодушно.

– Да.

– И кто же это?

– Один из двух, с которыми я вчера познакомился за обедом. На балу мы снова встретились. Зовут его – Луис Лукас.

Говоря это, он протянул ей свою карточку.

– Что мне с этим делать?

– Узнай, какой у него номер. Если ты покажешь карточку, тебе скажет дежурный за стойкой. Пока это все. Погоди. Можешь спросить, у себя ли он.

Ни слова не ответив, она взяла карточку и отправилась выполнять поручение. Не проявляла никакого рвения и действовала, как автомат.

Как только она вышла, Свинтон подвинул к столу стул, достал листок бумаги и написал на нем несколько строк.

Потом торопливо свернул листок, вложил в конверт и на конверте написал: «Луису Лукасу, эсквайру».

К этому времени его посыльная вернулась, доложив, что поручение выполнено. Мистер Лукас занимает номер 90; он у себя.

– Номер 90. Это внизу, на втором этаже. Найди его, Фэн, и передай это мое письмо. Передай ему в руки и подожди, пока он не прочтет. Он либо придет сам, либо пришлет ответ. Если он вернется с тобой, оставайся снаружи и не показывайся, пока не увидишь, что он уходит.

Фэн вторично ушла в роли посыльной.

– Кажется, я выпутался из этого нелегкого положения, – рассуждал Свинтон, когда она ушла. – Получилось даже лучше, чем было раньше. Вместо того чтобы испортить мне игру, лишь улучшило мои шансы. Как все-таки мне повезло! Кстати, любопытно, куда это отправился Мейнард, да еще так поспешно? Ха! Кажется, я знаю! Должно быть, связано с тем, что было в нью-йоркских газетах. Эта немецкая революция, с которой в Европе покончили в 48, кажется, возвращается. Теперь я вспоминаю, что в связи с этим упоминали имя графа. Да, это был Роузвельдт! Должно быть, тот самый человек. И Мейнард? Несомненно, отправляется с ними. Еще в Англии он был известен как отъявленный радикал. Так вот в чем его игра? Ха-ха! Великолепно, клянусь Юпитером! Направляет все мне в руки, словно я дергаю за ниточки. Ну, Фэн! Передала мою записку?

– Да.

– И какой ответ? Он придет?

– Да.

– Когда?

– Он сказал сразу. Наверно, это его шаги в коридоре.

– Тогда выйди! Быстрей, быстрей!

Не возражая, переодетая жена выполнила приказ, хотя и чувствовала унижение из-за той роли, которую обещала играть.

Глава XVI Безопасный вызов

С того момента как карета тронулась и до возвращения торопливо отосланного лакея мистер Свинтон вел себя, как человек, вполне владеющий собой. Выпитое за день словно вернуло его уму обычную остроту; письмо мистеру Луису Лукасу с приглашением он писал в здравом рассудке. Встречу он назначил в своем номере, сопроводив просьбой простить его за то, что сам не пришел к мистеру Лукасу. Причина в том, что он «нагрузился».

Все это он мог бы написать твердым почерком и хорошим стилем, ибо мистер Свинтон не тупица и не невежда.

Однако, напротив, написал неразборчивым почерком и едва подбирая слова – очевидно, чтобы произвести впечатление сильно выпившего.

Все это было не случайно; не случайно было и поведение мистера Свинтона, когда он услышал в коридоре приближающиеся шаги своего предполагаемого посетителя. Поведение его снова стало эксцентричным, каким было в течение всего дня.

Можно было ожидать, что бывший королевский гвардеец, в соответствии со своими прошлыми привычками, попытается привести в порядок туалет перед встречей с гостем. Напротив, мистер Свинтон проделал нечто совсем противоположное: пока мистер Лукас приближался, Свинтон попытался придать себе как можно более беспорядочный вид.

Сбросил сюртук, который в забывчивости проносил весь день; сбросил жилет, скинул помочи; смял рубашку и привел в беспорядок волосы.; и в таком виде стоял в ожидании посетителя. Вид у него был как у человека, только что проснувшегося от сна или протрезвевшего.

И такое поведение, которое лишь утром не было подделкой, он сохранял в течение всего времени, пока гость оставался у него в номере.

Мистер Лукас не подозревал, что англичанин его разыгрывает. Он сам был в таком состоянии, что готов был поверить. Чувствует себя, как он признался, «побитым, как дьявол». Таков был его ответ на приветствие Свинтона.

– А, клянусь Юпитейом! Навейно, так и есть! Я себя точно так же чувствую! Ах… я словно пуоспал целую неделю!

– Ну, вы пропустили три еды, а я две. Смог показаться только за ужином.

– Ужин! Вы хотите сказать, что я и на него опоздал?

– Конечно. У нас мы это называем ужином; хотя мне кажется, в Англии вы в это время обедаете. Сейчас уже девятый час.

– Клянусь небом! Это плохо! Мне кажется, вчеуа вечеуом что-то пуоизошло. Вы ведь были со мной?

– Конечно, был. Я дал вам свою карточку.

– Да, да. Она у меня. Меня оскоубил какой-то тип – мистеу Мейнауд. Если я пуавильно помню, он меня удауил по лицу.

– Верно, ударил.

– И если не ошибаюсь, вы, сэу, обещали сыгуать уоль моего … дууга.

– Совершенно верно, – согласился Лукас, радуясь возможности получить удовлетворение за свою обиду, и притом так дешево. – Совершенно верно. Готов выполнить свое слово, сэр.

– Спасибо, мистеу Лукас, множество буагодайностей! А сейчас не вйемя уазговайивать! Клянусь Юпитеуом! Я спал так долго, что мог бы пуослыть невежливым. Мне написать вызов или вы сделаете это сами? Вы знаете все, что пуоизошло, и можете писать, как захотите.

– Ну, в оформлении не будет трудностей, – сказал избранный секундант, который, действуя уже в этой роли в прошлом, был хорошо знаком с «кодексом». – В вашем случае все обстоит очень просто. Этот мистер или капитан Мейнард, как он себя называет, оскорбил вас очень сильно. Я слышал, как об этом говорят в отеле. Вы должны вызвать его на дуэль, если он не извинится.

– Да, конечно. Я так и сделаю. Напишите за меня, а я подпишу.

– Может, вам лучше написать самому? Вызов должен быть написан вашей рукой. Я его только передам.

– Веуно, веуно! Будь пуоклята эта выпивка! Заставляет меня обо всем забыть. Конечно, я сам напишу.

Сев за стол, рукой, которая нисколько не дрожала, мистер Свинтон написал:

«Сэр, относительно инцидента прошлым вечером, я требую у вас удовлетворения, как джентльмен, чью честь вы затронули. Удовлетворение должно быть в форме дуэли или вашего извинения. Предоставляю это вашему выбору. Мой друг мистер Луис Лукас будет ждать вашего ответа.

Ричард Свинтон»

– Как вы думаете, подойдет? – спросил бывший гвардеец, протягивая листок секунданту.

– То что нужно! Коротко и резко. Мне особенно нравится без «ваш покорный слуга». Кажется более вызывающим и скорее вызовет извинение. Куда мне его отнести? Если не ошибаюсь, у вас есть его карточка. Там разве нет его номера?

– Веуно, веуно! Есть кауточка. Посмотйим.

Подняв с пола сюртук, куда он его бросил, Свинтон поискал карточку. Номера не было, только имя.

– Неважно, – сказал секундант, сжимая кусочек картона. – Доверьте это мне. Я вернусь с ответом, прежде чем вы выкурите сигару.

И с этим обещанием мистер Лукас покинул комнату.

Мистер Свинтон сидел, курил сигару, и на лице его было выражение, которое никто, кроме него самого, не смог бы истолковать. Это была сардоническая усмешка, достойная Маккиавелли.

Сигара догорела едва до половины, когда в коридоре показался торопливо идущий мистер Лукас.

Он ворвался в комнату с выражением, свидетельствующим о каком-то странном событии.

– Ну что? – спросил Свинтон намеренно хладнокровным тоном. – Что он сказал?

– Что он сказал? Ничего.

– Навеуно, обещал пйислать ответ с дуугом.

– Он ничего мне не пообещал; по той простой причине, что я его не видел.

– Не видели?

– Да. И , наверно, не увижу. Трус «смылся».

– Смылся?

– Да. СВТ – «сбежал в Техас».

– Клянусь Юпитеуом! Мистеу Лукас, я вас не понимаю!

– Поймете, когда я вам скажу, что ваш противник отправился в Нью-Йорк. Уплыл с вечерним пароходом.

– Клянусь честью, мистеу Лукас! – с деланым изумлением воскликнул англичанин. – Вы, должно быть, шутите.

– Нисколько, уверяю вас. Дежурный сказал, что он оплатил счет и взял с собой все вещи. К тому же я видел кучера, который его отвез и только что вернулся. Он сказал, что высадил мистера Мейнарда и помог отнести на борт его багаж. С ним был еще один человек, какой-то иностранец. Будьте уверены, сэр, он сбежал.

– И не оставил никакой записки, никакого адйеса, где бы я мог его найти?

– Ни слова, насколько мне известно.

– Клянусь Господом!

Человек, о котором они говорили, в этот момент стоял на палубе парохода, выстро шедшего по волнам океана. Рядом работали на корме матросы. Мейнард смотрел на огни Ньюпорта, пробивавшиеся сквозь тьму.

Его внимание привлек огонек на верху утеса. Он знал, что это светится окно в южной части Оушн Хаус.

Он совсем не подозревал, чт`о сейчас о нем говорят в этом кишащем муравейнике красоты и моды, иначе пожалел бы о своем спешном отъезде.

Не думал он и о том деле, которое увлекало его. Мысли его были полны сожалений. Даже пылкая любовь к священному делу свободы не избавила его от этих сожалений.

Роузвельдт, стоявший рядом и видевший тень на лице друга, легко догадался о ее причине.

– Послушайте, Мейнард, – сказал он фамильярным тоном, – надеюсь, вы не вините меня за то, что я вас вырвал оттуда. Я вижу, вы что-то там оставили.

– Оставил что-то? – изумленно повторил Мейнард, хотя и понимал, что имеет в виду граф.

– Конечно, оставили, – оживленно ответил Роузвельдт.– Разве вы можете провести на одном месте шесть дней подряд, не оставив возлюбленную? Верно, повеса?

– Вы несправедливы ко мне, граф. Заверяю вас, я никого…

– Ну, ну, – прервал его революционер, – даже если оставили, забудьте, будьте мужчиной! Пусть теперь сабля будет вашей возлюбленной! Подумайте о том, какие перед нами великолепные перспективы. Как только мы коснемся европейской почвы, вы примете на себя комнадование целой студенческой армией. Так решила Директория. Отличные ребята, уверяю вас, эти немецкие студенты, подлинные сыны свободы – a la Schiller (Подобно Шиллеру. – Прим. перев.), если хотите. Можете с ними делать все, что захотите, пока ведете их против деспотизма. Хотел бы я иметь такую возможность.

Слушая эти волнующие слова, Мейнард постепенно забывал о Ньюпорте – Джули Гирдвуд уходила из его мыслей.

– Может, это и к лучшему, – думал он, глядя на фосфоресцирующий след. – Если бы даже я завоевал ее, что сомнительно, она не такая жена, какая мне нужна. Конечно, я никогда больше ее не увижу. Возможно, оправдается еще раз пословица: «Свет клином не сошелся». Впереди не менее великолепное сияние, хотя пока оно еще не видно!

Глава XVII «Трус!»

Не успел пароход, несущий капитана Мейнарда из залива Наррагансет, обогнуть мыс Юдифь, как имя его многими стало произноситься с презрением. Два десятка джентльменов видели, какое оскорбление он нанес англичанину, и все, кто это видел, пересказывали остальным. Конечно, будет вызов и дуэль. После такого оскорбления нельзя ожидать ничего другого.

И когда было сделано открытие, что оскорбитель исчез, все удивились и начали соответственно интерпретировать его исчезновение.

У многих такие разговоры вызывали раздражение. О капитане Мейнарде было мало что известно, кроме сообщений газет, которые называли его имя в связи с мексиканской войной.

Однако это доказывало, что он служил в американской армии; как только стало известно, что оскорбленный – английский офицер, неизбежно сказались национальные пристрастия и чувства.

– В конце концов, – говорили некоторые, – Мейнард не американец!

Несколько смягчило представление о его трусости известие, что он весь день провел в отеле и что противник послал вызов только после того, как капитан уехал.

Однако вскоре эта задержка получила удовлетворительное объяснение, и больше всех для этого постарался Свинтон. Со стыдливым видом он излагал обстоятельства своего «похмелья», полагая, что никому не известно о письме, которое он получил от Роузвельдта.

И так как о нем действительно как будто никто не знал, общий вердикт был таков: герой С., как назвали его некоторые газеты, сбежал с поля битвы, на котором нельзя так нарочито демонстрировать свою храбрость.

Однако были и такие, кто не считал, что отъезд Мейнарда объясняется трусостью. Эти люди полагали или подозревали, что есть какой то иной мотив – однако в чем он заключается, они не догадывались.

Все же происшествие оставалось необъяснимым; и если бы капитан Мейнард покинул отель утром, а не вечером, его называли бы гораздо более презрительными именами. Он все же оставался в отеле достаточно времени, что в какой-то степени защитило его от поношения.

Тем не менее он оставил поля боя мистеру Свинтону, который благодаря бесчестному исчезновению противника приобрел репутацию полугероя.

Лорд инкогнито кротко принимал свою славу. Он опасался, что Мейнард вернется или что они встретятся в каком-нибудь уголке мира: в любом случае придется отвечать за торжествующее хвастовство. Поэтому он демонстрировал скромность, отвечая на расспросы:

– Пуоклятый тип! Ускользнул от меня, и я не знаю, где его найти! Ужасно неловко!

В таком виде рассказ распространился по всему отелю и, конечно, достиг номера, занятого семейством Гирдвуд. Джули была среди первых узнавших об отъезде Мейнарда: она сама была удивленным свидетелем его.

Миссис Гирдвуд только обрадовалась его отъезду, и причина ее не интересовала. Достаточно знать, что ее дочь в безопасности от его домогательств.

Совсем иными были мысли дочери. Только сейчас начала она чувствовать, как сильно хочется ей обладать тем, чем не суждено владеть. Орел слетел к ее ногам, позволил погладить себя. Но лишь на мгновение. Она отдернула руку. И теперь гордая птица с негодованием улетела и никогда не вернется к ней!

Она слушала толки о трусости Мейнарда и не верила им. Знала, что у его внезапного отъезда должна быть другая причина; и встречала сплетни презрительным молчанием.

Тем не менее она не могла не сердиться на него; гнев смешивался с раздражением.

Уехал, даже не поговорив с ней, не ответив на ее унизительное признание, которая она сделала, выходя из бального зала! Она опустилась перед ним на колени, а он ни словом на это не отозвался!

Она ему совершенно безразлична.

Когда она вернулась на балкон, спустилась ночь. Джули стояла, глядя на океан. Молчаливая и одинокая, она видела огни парохода, которые, словно блуждающие огоньки, летели над потемневшей водой и наконец исчезли за укреплениями Форта.

– Уехал! – говорила она про себя, подавляя тяжелый вздох. – Может быть, я его больше никогда не увижу.О, я должна постараться забыть его!

Глава XVIII Долой деспотов!

Было время – и совсем не «давным-давно», – когда каждое прибытие парохода из Европы в Нью-Йорк и его отправление становились большими событиями. Только «кунарды» приходили и уходили регулярно каждые две недели; еще позже они стали совершать плавания еженедельно.

Всякому, кто пересекал Атлантический океан на пароходе линии «Кунард», не нужно говорить, что место прихода и отправления находится на берегу Джерси.

В дни, когда каждое такое событие становилось «сенсацией», на пристани «кунардов» собиралась толпа, привлеченная присутствием огромных левиафанов.

Иногда зрителей привлекало другое – не сам пароход, а какая-нибудь известная личность: принц, патриот, певица или куртизанка. Веселый легкомысленный Ньью-Йорк не делает различий и одинаково почитает любую известность; все события вызывают у него одинаковое любопытство.

Одно из таких событий было особым. Уходила «Камбрия», самый медлительный и в то же время самый комфортабельный пароход на линии.

Он уже давно с нее убран; если не ошибаюсь, его киль бороздит более спокойные воды Индийскго океана.

А его капитан – храбрый дружелюбный Шеннон! Он тоже на другом месте, где заботы о пароходе и атлантические бури его больше не тревожат.

Но о нем не забыли. И многие, читая эти строки, вспомнят его; у многих нью-йоркцев сердца забьются при воспоминании об этом отплытии.

Хотя толпа собралась на американской почве, в ней почти не встречались американцы. Физиономии были европейские, в основном тевтонского типа, хотя с ними смешивались латинские. Рядом с северянином немцем, с его светлой кожей и огромными рыжими усами, стоял смуглый уроженец Дуная; а дальше еще более смуглый сын Италии, со сверкающими черными глазами и блестящей черной шевелюрой. Тут и там было много французов того доблестного класса ouvrier (Рабочие, фр. – Прим. перев.), который за год до этого и через два года после вышел на баррикады Парижа.

Лишь изредка встречалось американское лицо или слышались слова на английском языке – произносил их зевака, случайно оказавшийся на этом месте.

В основном толпа состояла из других людей – тех, кто пришел сюда не просто из любопытства. Были здесь и женщины – молодые девушки, светловолосые, голубоглазые, вспоминающие свой родной Рейн; и другие, южанки,с более темной кожей, но с такими же прекрасными лицами.

Большинство пассажиров кают – а других на «кунардах» не бывает – поднялись на верхнюю палубу, как обычно при отплытии. Вполне естественно желание посмотреть, как убирают трап – разрезают последнюю нить, связывающую с землей, на которой они жили и испытывали самые разные чувства.

Какие бы чувства – печали или радости – они ни испытывали, все с любопытством разглядывали море лиц, собравшихся на пристани.

Стоя на палубе семейными группами или выстроившись в ряд у поручня, они спрашивали друг друга, в чем причина такого большого собрания и кто эти люди, составляющие толпу.

Всем было очевидно, что собрались не американцы; столь же очевидно, что собравшиеся не уплывают на пароходе. У них не было багажа, хотя, конечно, его уже могли отнести на борт. Но большинство было из того класса, представители которого не плавают на «кунардах». К тому же никаких знаков прощания, никто не обнимается, не пожимает руки, как бывает, если друзья уплывают за море. Они не на той стороне Атлантики.

Стояли они тесными группами, мужчины курили сигары, а многие – большие пенковые трубки, серьезно разговаривали друг с другом или более оживленно – с женщинами. Толпа серьезная, хотя и оживленная.

Очевидно, привлекал их не пароход. Большинство смотрело в сторону от него, бросало вопросительные взгляды на пристань, как будто ожидало кого-то с этого направления.

– Кто они? – спрашивали друг друга пассажиры.

Джентльмен, который как будто все знал – такой всегда находится, – охотно делился информацией.

– Это беженцы, – говорил он. – Французы, немцы, поляки и все прочие, изгнанные сюда после последней революции в Европе.

– Они возвращаются? – спросил один из тех, кто заинтересовался полученными сведениями.

– Наверно, некоторые, – ответил первый говорящий. – Хотя не на пароходе, – добавил он. – Бедняги не могут себе это позволить.

– Тогда зачем они здесь?

– Уплывают их предводители. Один из них, по имени Мейнард, прославился в последней мексиканской войне.

– О, капитан Мейнард! Но он не один из них! Он не иностранец.

– Нет. Но иностранцами было большинство его людей, которыми он командовал в Мексике. Поэтому они и выбрали его своим предводителем.

– Капитан Мейнард, должно быть, глупец, – вмешался третий. – Восстание в Европе не имеет никаких шансов на успех. Он только сует свою шею в петлю. Разве американцы принимают участие в этом движении?

Тот, кто обладал особыми сведениями, считал, что нет.

Считал он верно, и это не делает чести его стране – судя по его речи, эта страна могла быть только «Штатами».

В этом кризисе, который мог принести Европе свободу, единственным американским участником-добровольцем был Мейнард; и он был американским ирландцем! Тем не менее этой великой стране – жизни среди ее народа и изучению ее институтов свободы – обязан он вдохновением, которое сделало его таким пылким сторонником свободы.

Среди прислушивавшихся к разговору была группа из трех человек: мужчина лет пятидесяти, девушка едва ли четырнадцати и женщина – возраста среднего между ними.

Мужчина высокий, с наружностью и манерами, которые обычно называют аристократическими. Не строгий, скорее такой, который подходит под определение почтенного – это впечатление усиливалось почти белоснежными волосами, выбивавшимися из-под кромки его дорожной шляпы.

Девочка была интересным созданием. Все еще ребенок в детской одежде – в платье с короткими рукавами, с короткой юбкой, с волосами, распущенными по плечам.

Но фигура под одеждой свидетельствует о приближающейся зрелости; а обильные локоны, особенно красивые из-за своего глубокого богатого цвета, так и просятся под гребень и булавки.

Хотя трудно сопоставлять внешность пятидесятилетнего мужчины и четырнадцатилетней девочки, их явное сходство создавало представление об отце и дочери. Это впечатление подтверждала и поза: мужчина по-отечески держал девочку за руку.

Отношения между ними и женщиной были совсем иного толка, и чтобы определить это, достаточно было одного взгляда. Темная кожа женщины и «белый тюрбан» у нее на голове говорили о том, что она служанка.

Она стояла немного позади.

На разговор как будто обратил внимание только мужчина – девочку и служанку больше интересовали движения людей на пристани.

После окончания короткого разговора мужчина обратился к первому говорившему и полушепотом задал вопрос:

– Вы сказали,, что американцы не участвуют в движении. А разве капитан Мейнард не американец?

– Кажется, нет, – был ответ. – Он служил в американской армии; но я слышал, что он ирландец. Конечно, это ничего не говорит.

– Конечно, нет, – ответил джентльмен с внешностью аристократа. – Я спросил просто из любопытства.

Но любопытство, должно быть, немалое: немного отступив, мужчина достал записную книжку и сделал в ней какую-то запись, очевидно, касавшуюся предводителя революционеров.

Больше того, полученная информация явно усилила его любопытство к собравшейся внизу толпе.

Выпустив руку дочери и пройдя к поручню, он с интересом наблюдал за перемещениями толпы.

К этому времени собравшиеся пришли в явное возбуждение. Мужчины говорили громче и сильнее жестикулировали; некоторые вытаскивали часы и нетерпеливо смотрели на них. Скоро двенадцать – время отплытия парохода. Он уже дал сигнал, призывающий всех на борт.

Но вот разговоры и жестикуляция прекратились, толпа стихла, разговаривали только шепотом. Среди собравшихся распространялись новости.

Все объяснилось, когда с края толпы послышался крик:

– Едет!

Крик повторился сотню раз, донесся до середины толпы и до пассажиров на палубе.

Его сменили громкие возгласы «ура!» и восклицания:

– Neider mit dem tyrannen!

– A bas les tyrants! Vive la Republique! (Долой тиранов! Да здравствует республика! Нем. и фр. – Прим. перев.).

Кто приближается? Чье появление вызвало эти возгласы – проявления патриотизма – на множестве европейских языков?

На пристани показался экипаж. Обычный наемный экипаж, который можно поймать на улицах. Но ему уступали дорогу так, словно это позолоченная карета, везущая короля!

Больше того. В десять, в двадцать раз быстрее расступились люди, а крики их звучали в тысячу раз приветливей. Если бы в карете находился король, мало кто провозгласил бы: «Боже, храни короля!», а кое-кто мог бы и сказать: «Да поможет ему Бог!»

У короля в экипаже было мало шансов безопасно добраться до парохода.

В экипаже сидели два человека: один лет тридцати, другой постарше. Это были Мейнард и Роузвельдт.

Все смотрели на Мейнарда, это к нему стремились все сердца. Это о его появлении возвестил крик «Едет!»

И теперь, когда он появился, его приветствовал крик, который эхом отразился от холмов Хобокена и был слышен на улицах грандиозного Имперского города.

Откуда такой энтузиазм по отношению к человеку, не принадлежащему к их народу и стране? Напротив, он происходит из народа, к которому все относятся враждебно.

Все это имело мало отношения к самому человеку. Он представлял принцип – цель, ради которой они сражались и проливали кровь и готовы были, если понадобится, пролить ее снова. Он был их избранным предводителем, он шел в авангарде, навстречу опасностям – ради свободы человека, рискуя тюрьмой и виселицей. Именно за это его так встречали.

Карету, медленно продвигавшуюся среди толпы, едва не подняли на руках в воздух. Казалось, энтузиазм толпы достиг такой степени, что люди готовы поднять карету и лошадей на плечи и отнести прямо на палубу парохода.

Так они поступили с Мейнардом. Бородатые мужчины обнимали его, целовали, словно он прекрасная девушка, а прекрасные девушки сжимали ему руки или страстно махали платками.

Гигант поднял его на руки и отнес на палубу посреди приветственных криков собравшихся.

И под продолжающиеся крики пароход начал выходить из гавани.

– Стоит быть верным таким людям, – сказал Мейнард. Грудь его раздувалась от торжества, он слышал свое имя и крики ура на пристани.

Он повторял эти слова, когда пароход проходил мимо Баттери, на котором располагается немецкий артиллерийский корпус – эти солдаты так много сделали для приютившей их земли.

Все еще слышались приветственные крики, которые постепенно заглушил шум волн.

Глава XIX Бланш и Сабина

Когда пароход отошел отпирса, большинство пассажиров оставили верхнюю палубу и перебрались в кают-компанию.

Немногие остались наверху; и среди них джентльмен с золотоволосой дочерью и темнокожей служанкой.

Джентльмен остался не для того, чтобы в последний раз посмотреть на родную землю. Это явно не его родина. И в чертах его лица, и в наружности девочки те бросающиеся в глаза особенности, которые заставляют безошибочно отнести их к англичанам – представителям высшего класса.

Цветная служанка скорее похожа на американку, но не из «Штатов». Мелкие и более изящные черты лица, своебразная искорка в глазах говорят о происхождении из Вест-Индии; у служанки мать негритянка, а отец белый, может быть, француз или испанец.

Всякое сомнение в национальности джентльмена рассялось бы после короткого диалога, вскоре происшедшего между ним и четвертым персонажем, появившемся на сцене.

Он только что поднялся снизу.

Подойдя к джентльмену и по-военному приветствовав его, он произнес имя своего хозяина:

– Сэр Джордж!

– В чем дело, Фримен?

– Багаж укладывают между палубами, сэр; хотят знать, что вы хотите оставить в каютах. Я отложил черную сумку и желтый чемодан, а также большой чемодан с вещами мисс Бланш. А что с чемоданом из буйволовой кожи? Его отправить вниз?

– Пожалуй, да… Нет! Подождите! Какая досада! Придется спуститься самому. Сабина, не отходи от девочки. Вот, Бланш, можешь сесть в это плетеное кресло, а Сабина будет держать над тобой зонтик. Никуда не уходи отсюда, пока я не вернусь.

Заботливое отношение сэра Джорджа станет понятно, если мы скажем, что Бланш – его дочь, его единственный ребенок.

Положив руку на медный поручень и держась за него, он спустился по лестнице в сопровождении Фримена.

Бланш села, как ей велели; мулатка раскрыла над ее головой желтый шелковый зонтик. Дождя не было: зонтик защищал от солнца.

Глядя на Бланш, перестаешь удивляться тому, что сэр Джордж так заботится о ней. Ее стоило защищать. Не в том дело, что она казалась хрупкой или слабого здоровья. Напротив, фигура ее свидетельствовала о силе и полном развитии, необычных для девочки в тринадцать лет. Она казалась старше своего возраста.

Веротяно, отец думал о ее коже. Она явно слишком нежная, чтобы выставлять ее на солнце.

И все же солнце временами играло на коже девочки, не причиняя ей ущерба. Напротив, цвет кожи улучшился от легкого загара, как яркие пятна украшают кожицу абрикоса. Казалось, среди ее прядей задержалось несколько солнечных лучей, и волосы ее засверкали, как великолепные потоки света.

Девочка оставалась в кресле, куда посадил ее отец. Отсюда ей прекрасно виден был залив, его живописные берега, Стейтен Айленд с его виллами, красочно раскинувшимися посреди вечнозеленых зарослей.

Но она смотрела на все это и не видела. Корабли тоже проходили мимо, не замечаемые ею; она не обращала внимание даже на то, что было поблизости на палубе. Глаза ее были устремлены только в одном направлении – на лестницу, по которой поднимались люди и на которой исчез ее отец.

Глядя в ту сторону, она сидела молча. Очевидно, кого-то ждала.

– Мисс Бланш, – сказала мулатка, заметив этот взгляд. – можете не смотреть: ваш отец только что ушел. Разве не помните, сколько хлопот с багажом было на пароходе из Вест-Индии? Губернатору потребовалось много времени, чтобы разобраться с ним.

– Я ищу не отца, – ответила девочка, продолжая смотреть в сторону кормы.

– Кого тогда? Вы о ком-то думаете?

– Да, Сэбби. Я думаю о нем . Хочу посмотреть, как он выглядит вблизи. Он ведь поднимется сюда?

– О нем? О ком вы говорите, мисс Бланш? О капитане корабля?

– О капитане корабля? Конечно, нет! Капитан вон там. Папа показал мне его. Кому интересно смотреть на такого старика?

Говоря это, она показала на капитана Шеннона, который расхаживал по мостику.

– Тогда о ком вы говорите? – спросила озадаченная Сабина.

– О, Сэбби! Ты должна знать!

– Сэбби не знает.

– Тот джентльмен, которого приветствовали на пристани. Папе сказали, что они все собрались проводить его. Разве это не странно? Мужчины с большими бородами целовали его. Я видела, как они его целовали. А девушки! Ты видела, что они делали, Сэбби? Девушки так и рвались к нему.

– Это всего лишь простые люди, эти белые девушки.

– Но джентльмен? Интересно, кто он такой. Как ты думаешь, может быть, он принц?

Вопрос был подсказан воспоминанием. Только раз в жизни девочка видела такую же сцену. Глядя из окна дома в Лондона, она видела, как проезжал принц. Слышала крики ура и видела машущие платки и шляпы. Впрочем, тогда, может быть, было меньше страсти, меньше подлинного энтузиазма. С тех пор, живя спокойной жизнью на одном из Малых Антильских островов, губернатором которого был ее отец, она не видела толп, тем более таких возбужденных, как оставшаяся позади. Неудивительно, что ей вспомнился проезд принца.

И все же как драматично различались две сцены, свидетельницей которых она стала! Настолько, что даже женщина из Вест-Индии, дочь рабыни, понимала разницу.

– Принц! – повторила Сабина, презрительно качнув головой. – Принц в этой Америке! Здесь таких нет. Тот, из-за которого весь этот шум, всего лишь пабликанец.

– Пабликанец?

– Да, мисси. Вы ведь слышали, как они кричали: «Да здравствует паблика!» Они все пабликанцы в Соединенных Штатах.

Дочь губернатора на смутилась: она знала, кто такие «пабликанцы». Она жила в Лондоне, где пабы (Игра слов, основанная на сходстве слова «республика» и «посетитель паба», пивной, в произношении Сабины. – Прим. перев.) встречаются на каждой улице, а их владельцы живут в респектабельных домах. Но целая страна «пабликанцев»!

– Целая страна «пабликанцев»!– удивленно воскликнула она. – Ты выдумываешь, Сабби!

– Нет, мисс Бланш. Сэбби говорит правду. Правда, как евангелие, что все эти американцы «пабликанцы».

– А кто у них тогда пьет?

– Что пьет?

– То, что они продают! Вино, пиво и джин. В Лондоне у них больше ничего нет – у «пабликанцев».

– О, теперь я вас поняла, мисси. Я вижу, вы меня не поняли. Я говорила не о выпивке. Совсем о другом. Они «ре-пабликанцы», они не верят ни в королей, ни в принцев, даже в нашу старую добрую Викторию. Верят только в простых людей, плохих и злых.

– Вздор, Сэбби! Ты, должно быть, ошибаешься! Этот молодой человек не злой. Он так не выглядит; а они в него верят. Ты видела, как они его приветствовали; и хотя со стороны этих девушек кажется слишком смелым – целовать его, я думаю, что тоже бы так сделала. Он выглядит таким гордым, таких красивым и добрым! В десять раз красивей принца, которого я видела в Лондоне! Вот!

– Тише, дитя! Только не услышал бы ваши слова ваш отец, королевский губернатор. Он рассердится. Я знаю, он не любит этих «пабликанцев», и ему не понравится, что вы их хвалите. Он их ненавидит, как ядовитых змей.

Бланш ничего не ответила. Она даже не слушала разумное предостережение. Увидев человека, который в этот момент поднимался по лестнице, она перестала слышать Сабину.

Это был тот, о ком они говорили.

Поднявшись на палубу, он остановился недалеко от того места, где сидела девочка, и принялся смотреть на залив.

Лицо его было слегка повернуто в сторону, и у девочки была возможность незаметно хорошо разглядеть его.

И она делала это с любопытством ребенка.

Он был не один. Рядом с ним человек, вместе с которым он приехал в карете.

Но она не смотрела на мужчину средних лет с огромными усами. Только на него, того, которого с такой радостью обнимали и целовали девушки на пристани.

Она сидела и смотрела на него удивленным взглядом, каким смотрит голубь на сверкающего удава. Разглядывала с головы до ног, не обращая внимания на речи Сабины, которую жизнь в Вест-Индии познакомила с очарованием змеи.

Это было всего лишь удивление ребенка чем-то новым, более интересным, чем игрушка, более ярким, чем фантазии в сказках Аладдина.

Глава XX «Удивительные глаза»

Снова Мейнард стоял на палубе океанского корабля, глядя на белый кипящий след за кормой.

Имперский город, видимый с моря, не очень интересен; тут почти нечего вспоминать. Нет ни одной выдающейся черты, подобной собору Святого Павла в Лондоне, Триумфальной арке в Париже или даже отелю Святого Карла, который виден, когда приближаешьтся к Новому Орлеану, выходя из-за Английского поворота. Когда приближаешься к Нью-Йорку, видны два-три шпиля, более подходящих для деревенской церкви, и большие купола, которые могут служить крышей цирка или газгольдера. Наиболее интересный объект – любопытный круглый Кэсл с садами за ним; но нужно смотреть издали, чтобы не заметить, в каком ужасном заброшенном состоянии он находится; а он низок и заметен, только когда встанешь недалеко от него.

Если его отремонтировать, Нью-Йорк может избавиться от внешности запущенного морского порта. Мне кажется, Кэсл все еще собственность города; и с другим мэром город на Манхэттене вскоре представлял бы собой с моря гораздо более благородный вид.

Возвращаясь из нашего отступления на темы гражданские, экономические и архитектурные, скажем, что «Камбрия» быстро уходила в сторону океана.

Предводитель революционеров не думал об этом, стоя на палубе и в последний раз глядя на Нью-Йорк. Мысли у него были другие; и одна из них – действительно ли это последний взгляд?

Он оставлял землю,в которой жил долго и которую полюбил, полюбил ее людей и ее систему. Теперь ему предстояло очень опасное дело; он не солдат, которому нечего бояться, кроме смерти на поле битвы или ограниченного периода заключения; он революционер и повстанец, и если потерпит поражение, не должен ожидать милосердия – его ждут петля и безымянная могила.

Однако в это время слово «повстанец» было синонимом слова «патриот»; прежде чем было обесчещено великой революцией, первой в истории грешной и беспричинной, первой, которую можно назвать бесславной.

Тогда этим словом можно было гордиться – а само дело представлялось священным долгом; и, вдохновленный этими мыслями, он смотрел в будущее без страха, а в прошлое – без сожаления.

Было бы неверно сказать, что он оставался равнодушен к виду, который уходил назад. Многие узы истинный дружбы разрываются при этом; многие теплые рукопожатия, может быть, больше никогда не повторятся.

И была еще одна связь, в которой разрывалась еще более нежная нить.

Но эту боль он острее ощущал, когда стоял на палубе парохода, уходившего из Ньюпорта.

С тех пор прошла неделя – неделя, проведенная среди возбуждающих сцен и рядом с родственными душами, в помещении для записи добровольцев, в окружении взволнованных авантюристов; в пивных среди изгнанных патриотов-республиканцев, посреди звона стаканов, наполненных рейнским вином из бутылок с длинными горлышками, под звуки песен Шиллера и дорогого немецкого фатерлянда.

Мейнарду повезло, что спокойствие ньюпортского отеля сменилось этой бурной жизнью. Так он мог не думать о Джули Гирдвуд. Тем не менее она оставалась у него в сознании, когда пароход оставил позади Стейтен Айленд и прокладывал курс через пролив Нэрроуз.

Но прежде чем исчез из вида Сэнди-Хук (Здесь и выше упоминаются различные части Нью-Йоркского залива. Так, Сэнди-Хук – это полуостров на востоке штата Нью-Джерси, у входа в Нижнюю Нью-Йоркскую бухту. Нэрроуз – пролив между островом Стейтен Айленд и районом Бруклина. Стейтен Айленд – остров, на котором расположен один из районов Нью-Йорка, и т.д. – Прим. перев.), гордая девушка окончательно исчезла из его мыслей с быстротой самой мысли!

Такая стремительная забывчивость нуждается в объяснении.

Не последний взгляд на землю, где оставалась возлюбленная, вернул его сердцу спокойствие. Не он произвел такое неожиданное изменение в душе влюбленного.

И не речи Роузвельдта, который стоял рядом и непрерывно извергал революционные идеи, из-за которых графу пришлось столько страдать.

Изменение было вызвано совсем другой причиной, возможно, единственной, способной привести к такой трансформации.

«Un clavo saca otro clavo» говорят испанцы, народ, богаче всех остальных пословицами. «Один гвоздь загоняет другой». Прекрасное лицо можно забыть, только если увидишь еще более прекрасное.

Этим объясняется перемена в капитане Мейнарде.

Повернувшись, чтобы спуститься вниз, он увидел такое удивительно прекрасное лицо, что сразу отказался от своего намерения и задержался на палубе.

И менее чем через десять минут влюбился в девочку !

Некоторым это покажется невозможным; может быть, скажут, что это неестественно.

Тем не менее это правда: ибо мы описываем истинное происшестве.

Когда Мейнард посмотрел в сторону немногих пассажиров, оставшихся на палубе – большинство из них смотрели на землю, которую покидали, – он увидел один устремленный на себя взгляд. Вначале он прочел в нем только выражение простого любопытства; и с тем же самым чувством ответил на этот взгляд.

Он увидел девочку с великолепными золотыми волосами – и решился на второй взгляд. Вторично он уже смотрел, как смотрят на что-то редкое и превосходное в своем роде.

Перейдя от волос к глазам, он увидел в них странное удивленное выражение, какое бывает в глазах газели или олененка, когда те смотрят на посетителей зоопарка.

Будь взгляд мимолетным, Мейнард мог бы забыть о нем.

Но девочка продолжала смотреть на него, не обращая внимания на окружающее.

Так продолжалось до тех пор, пока человек с благородной внешностью, седовласый, с отеческим выражением, не подошел, взял ее за руку и увел вниз.

Дойдя до начала лестницы, девочка оглянулась все с тем же недоумевающим выражением; и вторично оглянулась, когда ее прекрасное лицо с золотыми волосами исчезало внизу, под палубой.

– Что с вами, Мейнард? – спросил граф, видя, что товарищ неожиданно стал задумчив. – Судя по тому, как вы смотрите на эту девочку, можно подумать, что она ваша.

– Мой дорогой граф, – очень серьезно и искренне ответил Мейнард, – прошу вас не смейтесь надо мной. Вы сразу угадали мое желание.

– Какое желание?

– Чтобы она стала моей?

– В каком качестве?

– Как моя жена.

– Жена! Девочка, которой нет еще четырнадцати! Cher capitain (Дорогой капитан, фр. – Прим. перев.)! Вы становитесь турком! Такие мысли не пристали предводителю революционеров. К тому же вы пообещали, что у вас не будет иной возлюбленной, кроме сабли. Ха-ха-ха! Как быстро забыли вы наяду из Ньюпорта!

– Признаюсь. Я рад, что оказался способен на это. То было совсем другое. Не настоящая любовь, но только… ну, неважно. То, что я чувствую сейчас… не смейтесь надо мной, Роузвельдт. Уверяю вас, я говорю серьезно. Этот ребенок вызвал у меня чувство, какого я никогда не испытывал. Девочка словно просветила меня насквозь, до самой глубины души. Это может быть судьба, предназначение – называйте, как хотите. Но клянусь жизнью, Роузвельдт, у меня предчувствие: она будет моей женой!

– Если такова ее и ваша судьба, – ответил Роузвельдт, – не думайте, что я буду препятствововать ее осуществлению. Она кажется дочерью джентльмена, хотя должен признаться, что его внешность мне не понравилась. Он напоминает мне тот класс, с которым мы боремся. Но это неважно. Девочка – еще ребенок; и прежде чем она будет готова стать вашей женой, вся Европа может стать республикой, а вы – ее президентом! А теперь, cher capitain, идемте вниз, иначе стюард припрячет наши гаванские сигары; что мы тогда будем курить во время путешествия?

От чувств к сигарам – какая резкая перемена!

Но Мейнард не был романтическим мечтателем; соглавшись на просьбу спутника, он спустился в кают-компанию, чтобы присмотреть за своими чемоданами.

Глава XXI Недолгое торжество

Пока герой С. отправился на поиски новой славы за море, его герб едва не покрылся позором в землях оставленных!

Когда его имя с криками торжества произносилось в Нью-Йорке, в тихих кругах Ньюпорта оно звучало с оттенком презрения.

Многие соединяли его со словом «трус».

Мистер Свинтон наслаждался своим триумфом.

Но торжество его длилось недолго; хотя достаточно, чтобы этот искусный карточный игрок сорвал крупный куш.

Благодаря репутации, заслуженной фальшивым вызовом, с помощью Луиса Лукаса он вскоре обнаружил несколько тех самых жирных голубей, в поисках которых пересек Атлантику.

Голуби оказались не такие жирные, как он ожидал. Тем не менее он выиграл достаточно, чтобы не браться за вожжи наемного экипажа, а прекрасной Франс – за каток для глажки белья.

Для уволенного гвардейца, превратившегося в шулера, начиналось как будто золотое время. Однако ожидания были слишком радужными, чтобы оправдаться, и вскоре его слава стала омрачаться подозрениями; а его соперник постепенно освобождался от тени, на время упавшей на его имя.

Через несколько дней после отъезда Мейнарда в Нью-Йорк стала известна причина его поспешности. Объяснение представили нью-йоркские газеты. Мейнард был избран руководителем так называемой «немецкой экспедиции» и ответил на призыв.

Как ни почетна была эта причина, она не извиняла его в глазах некоторых, знакомых с его поведением в деле со Свинтоном. Он нанес англичанину очень серьезное оскорбление и в любом случае должен был остаться, чтобы дать ему удовлетворение.

Но газеты сообщали, что он в Нью-Йорке. Почему мистер Свинтон не последовал туда за ним? Теперь поведение обоих казалось не безупречным.

Что касается Мейнарда, то сомнения с него были сняты, и не успел он исчезнуть за поворотом Сэнди-Хука, как была полностью восстановлена его репутация «джентльмена и человека чести».

Требовалось объяснение. И вскоре оно начало вырисовываться.

Вскоре после отъезда Мейнарда в Оушн Хаус стало известно, что в утро после бала из Нью-Йорка на пароходе приплыл незнакомый джентльмен, прошел в номер Мейнарда и провел там целый день.

Стало известно также, что было написано письмо мистеру Свинтону и вручено его лакею. Это подтвердил коридорный, относивший письмо.

Что говорилось в этом письме?

Должен был знать мистер Лукас, и его об этом спросили.

Но он не знал. Не знал не только содержание письма, но и то, что оно вообще было послано.

И когда ему рассказали, он почувствовал, что у него зарождается подозрение. Он сразу решил потребовать у Свинтона объяснений.

С этим решением он направился в номер англичанина.

Он застал его в номере и с некоторым удивлением обнаружил, что тот очень фамильярно расположился со своим слугой.

– Что это я слышал, мистер Свинтон? – спросил Лукас, войдя.

– А что… что вы слышали, доуогой Лукас?

– Письмо, о котором все говорят.

– Письмо… письмо. Пйизнаюсь, совеушенно не понимаю, о чем вы, мой доуогой Лукас.

– Ерунда! Разве вы не получали письмо от Мейнарда – на утро после бала?

Свинтон побледнел и смотрел во всех направлениеях, кроме глаз Лукаса. Он колебался, одновременно пытаясь выиграть время. Однако понял, что отрицать невозможно.

– О! Да… да! – ответил он наконец. – Было письмо – и очень стуанное. Я его пуочитал на следующий день. Мой лакей Фуэнк, этот глупый малый, забуосил его в угол. Я пуочел его только на следующее утуо.

– Оно, наверно, все еще у вас?

– Нет. Я уаскуйил с его помощью сигауу. Нелепый случай.

– О чем оно было?

– Ну… что-то вуоде извинения со стоуоны мистеуа Мейнауда. Там говойилось, что он должен суочно уплыть с вечейним пауоходом из Ньюпоута. Подписано его дуугом Уупеутом Уоузвельдтом, котоуый назвал себя гуафом Австйийской импейии. Я его пуочел. А так как написавший уже уехал, я йешил, что не стоит больше думать об этом непйиятном деле.

– Клянусь Богом! Мистер Свинтон, это письмо ставит нас обоих в очень неловкое положение!

– Но почему, мой доуогой дууг?

– Почему? Потому что все хотят знать, о чем оно. Вы говорите, что уничтожили его?

– Уазоувал на клочки, завейяю вас.

– Очень жаль. Хорошо известно, что письмо было послано и получено вашим слугой. Конечно, все считают, что вы его получили. Нам придется кое-что объяснять.

– Вейно… вейно. Что вы пйедлагаете, мистеу Лукас?

– Ну, лучше всего рассказать всю правду. Вы получили письмо слишком поздно, чтобы ответить на него. Все уже знают, почему так получилось, так что вам от этого хуже не будет. Мейнард выходит из этого дела без ущерба.

– Вы считаете, что так лучше?

– Я уверен в этом. Мы должны так сделать.

– Что ж, мистеу Лукас, я согласен со всем, что вы пйедлагаете. Вы все сделаете пйилично. Я у вас в большом долгу.

– Мой дорогой сэр, – ответил Лукас, – вопрос уже не в соответствии приличиям. Необходимо объяснить это письмо, полученное вами от мистера Мейнарда. Полагаю, я волен давать объяснения?

– О, конечно. Конечно…

Лукас вышел, намереннный очиститься от всяческих обвинений.

Вскоре весь внешний мир знал суть, если не точное содержание загадочного письма. Это восстановило репутацию человека, написавшего его, и нанесло ущерб репутации получившего.

С этого момента в оценке ньюпортского общества Свинтон перестал быть орлом. Он был больше даже не успешно охотящимся ястребом: голуби начали его сторониться. Но он по-прежнему не отрывал взгляда от птицы с великолепным оперением, намного превосходящим остальных, и готов был к решающему броску.

Глава XXII Заговор монархов

Революционные конвульсии, сотрясавшие троны Европы в 1848 году, были одним из тех периодических потрясений, которые случаются каждые полстолетия, когда угнетение становится невыносимым.

Предшествующая революция 1790 года после начальных успехов, перемежавшихся поражениями, была окончательно разбита на поле Ватерлоо и тут похоронена ее мрачным палачом Веллингтоном.

Но могила опять выпустила наружу мертвеца; и прежде чем этот хладнокровный янычар деспотизма сошел в свою могилу, он увидел, как убитый им призрак свободы вновь обретает плоть и угрожает коронованным тиранам, которым Веллингтон так преданно служил.

Им не только угрожала опасность: многие из них лишились тронов. Слабоумный австрийский император бежал из своей столицы, как и бюрократ король Франции. Слабого Вильгельма Прусского призвали к ответу его долго страдавшие подданные и принудили на коленях дать им конституцию.

Десяток маленьких королевств последовал их примеру: а папа, втайне поддерживавший монархов, вынужден был оставить Ватикан, этот центр и оранжерею политического и религиозного позора, изгнанный красноречивым языком Мадзини и горячим лезвием Гарибальди.

Даже Англия, безопасная в своем глубочайшем равнодушии к свободе и реформам, дрожала от криков чартистов.

У всех коронованных голов в Европе были свои причины для страха и тревог; и какое-то время даже казалось, что свобода побеждает.

Увы! Это был всего лишь сон народов, недолговечный и рассеивающийся, как дым. Его сменил новый долгий период сна под еще более тяжелым гнетом.

Победители поздравляли друг друга с успехом, чинили разорванные цепи и готовили новые, еще более прочные. Королевские кузнецы принялись за работу; они работали тайно, как и Ватикан в его подземной кузнице.

Работали они с охотой, и цель у них была одна. Общая опасность заставила из объединить силы, и на время ссоры между ними были забыты и оживали только тогда, когда кто-нибудь хотел в ущерб другим воспользоваться результатами победы.

Так была достигнута договоренность о новой программе. Но прежде чем ее выполнять, некоторым из них нужно было помочь восстановить господство над своим народом, утерянное в результате революции.

Пронесясь подобно смерчу по Европе, она всех их застала врасплох. Погруженные в роскошь, занятые своими мелкими ссорами и сарданапальскими излишествами, уверенные в бдительности своего доверенного охранника Веллингтона, европейские монархи не предвидели бурю, которая обрушилась на них. Ибо тюремщик свободы Европы тоже спал. Старость и слабеющий интеллект подвели его; он по-прежнему слепо верил в «коричневую Бесс» (Кремневый мушкет, бывший на вооружении английской армии. – Прим. перев.), в то время как в ушах его звучали выстрелы кольта и игольного ружья (Ружье 19 века с курком в виде иглы. – Прим. перев.).

Да, победитель при Ватерлоо был слишком стар, чтобы помочь сыновьям тех тиранов, которых он снова посадил на троны.

У них не оказалось военного предводителя – ни одного. Не нашлось на их стороне солдата, в то время как на стороне народов были Бемс и Дембинский, Гарибальди, Дамьянич, Клапка и англо-венгр Гион – созвездие пламенеющих лезвий. А среди государственных деятелей и патриотов не было равных Манину и Мадзини.

На поле битвы, военной или дипломатической, у тиранов не было ни одного шанса. Они это видели и решили использовать предательство .

Они знали, что для этого у них найдется достаточно орудий; но два обещали быть особенно полезными; они словно специально были созданы для такого случая. Первое такое орудие – английский дворянин, ирландец по рождению, из незначительного аристократического рода; благодаря своей политической ловкости и изобретательности он сумел не только добиться известности, но и стал одним из наиболее влиятельных дипломатов Европы.

При этом он совсем не был гением. Напротив, интеллект у него был очень средний, он никогда не возвышался над уровнем мошенника. Речи его как члена британского парламента были скучны и полны банальностей, а попытки пошутить только ярче демонстрировали его раболепие и нищету мозга. Он часто забавлял парламент, во время своих длинных речей меняя по несколко пар белых кожаных перчаток. Это придавало ему аристократическую внешность – немалое достоинство в глазах английской аудитории.

Тем не менее он добился большой популярности – отчасти потому что был на стороне либералов, но главным образом заигрыванием с призраком ложного патриотизма – национальными предрассудками и пристрастиями.

Если бы его популярность ограничивалась только соотечественниками, он смог бы причинить меньше вреда.

К несчастью, было не так. Всюду утверждая, что защищает интересы народов, он приобрел доверие революционных лидеров всей Европы; и в этом заключалась его способность приносить зло.

Это доверие было приобретено не случайно: так было решено заранее, и гораздо более могущественными людьми. Короче, он был главным политическим шпионом коронованных деспотов, приманкой, заброшенной ими, чтобы уничтожить их общего страшного врага – республику.

И тем не менее имя этого человека по-прежнему почитается в Англии, в стране, которая уже двести лет отдает дань уважения клеветникам Кромвеля.

Второй человек, с которым испуганные деспоты связывали свои надежды, принадлежал другому народу, хотя походил на первого по характеру.

Он тоже с помощью целой серии обманов сумел втереться в доверие к вождям революции; его планы были составлены так же хитро и теми же заговорщиками, которые выпустили в свет дипломата.

Правда, руководители народов не очень верили ему. Герой Булонской экспедиции, с прирученным орлом на плече, вряд ли мог оказаться солдатом свободы или ее апостолом; поэтому, вопреки его революционным заявлениям, они поглядывали на него настороженно.

Если бы они видели, как он уезжает из Англии, чтобы стать президентом Франции, нагруженный мешками золота, предоставленными коронованными главами, чтобы он сумел достичь своего, – предводители революции, наверно, догадались бы о том, какую роль ему предстоит сыграть.

Он стал последней надеждой деспотов. Двенадцать месяцев назад они бы с презрением отвергли такое орудие.

Но времена неожиданно изменились. Орлеанская и Бурбонская династии больше не могли служить. Обе вымерли или полностью утратили свое влияние. Только одно можно было использовать, чтобы раздавить республиканизм во Франции, – престиж великого имени, имени Наполеона, снова освещенного солнцем славы, с забытыми и прощенными грехами.

Тот, кто представлял теперь это имя, был самым подходящим для такого дела человеком, и его наниматели знали, что задача ему по силам (Речь идет о Наполеоне Третьем. – Прим. перев.).

И вот с полными карманами денег, с обещанием короны, с кинжалом в руке, он начал действовать, пообещав поразить свободу в самое сердце.

История знает, как он сдержал свое обещание !

Глава XXIII Программа великих держав

В одной из комнат Тюильри (Королевский дворец во Франции. – Прим. перев.) за столом сидели пятеро.

На столе были расставлены графины и стаканы, бутылки различного вина, ваза с дорогими цветами, серебряные подносы с отборными фруктами, орехами, оливками – короче, все необходимое для великолепного десерта.

Запах жареного мяса, пробивавшийся сквозь тонкий букет вин, свидетельствовал о съеденном обеде. Тарелки уже унесли.

Джентльмены обратились к сигарам, и запах лучшего кубинского табака смешивался с ароматом фруктов и вина. Они курили, прихлебывали вино и болтали – небрежно и даже порой легкомысленно, и случайный наблюдатель вряд ли догадался бы о характере их беседы.

Однако разговор был такой серьезный и тайный, что дворецкому и официантам приказано было не входить в комнату. Двойная дверь в нее была прочно закрыта, а в коридоре стояла охрана – два солдата в гренадерских мундирах.

Эти пять человек, так старавшихся, чтобы их не подслушали, представляли пять великих держав Европы: Англию, Австрию, Россию, Пруссию и Францию.

Это были не обычные послы, разрешающие банальные дипломатические проблемы, но полномочные представители своих держав, способные решать судьбу континента.

Именно это и привело их в тщательно запертую комнату. Конклав из пяти включал в себя английского лорда, австрийского маршала, русского великого князя, известного прусского дипломата и президента Франции – хозяина кабинета.

Они готовили заговор против народов Европы, освобожденных революцией, собирались снова их поработить.

Свой план они обсудили и в целом приняли еще до того, как сели за обеденный стол.

Послеобеденная беседа была всего лишь резюме того, что было решено: отсюда, вероятно, отсутствие серьезности, соответствующей такому важному делу и характеризовавшей их предшестующий разговор.

Теперь, договорившись, они наслаждались сигарами и вином, как банда грабителей, выработавших план очередного “дела”.

Английский лорд казался особенно довольным собой и остальными. Известный своим легкомыслием, которое некоторые называли бессердечием, он был в своей привычной атмосфере. Не очень знатного происхождения, он сумел завоевать власть и теперь находился в группе пяти, которая решала дела европейской аристократии, противостоящей народам Европы. Он был одним из основных авторов плана и предолжил многие его пункты, принятые остальными; поэтому, а также из признания величия его государства он был как бы председателем собрания.

Однако подлинным председателем был принц-президент – отчасти из-за своего высокго положения, отчасти потому, что он хозяин.

В поверхностной беседе прошло около часа; “человек дела”, стоя спиной к огню и разводя фалды сюртука – привычка Наполеона Третьего, – достал из зубов сигару и подвел следующий итог:

– Итак, мы договорились, что Россия отправляет войско в Баден, достаточное, чтобы разбить этих храбрых во хмелю немцев, которые, несомненно, опились своим рейнским вином!

– Сжальтесь над Меттернихом, дорогой президент. Подумайте о йоханисбергере (Сорт вина. – Прим. перев.).

Это произнес игривый англичанин.

– Ya, mein Prinz, ya, – более серьезно ответил прусский дипломат.

– Мы дадим им не виноград, а шрапнель (В оригинале игра слов: grape имеет оба значения), – продолжал шутник.

– А вы, ваше высочество, гарантируете, что Россия проделает то же самое с этими свинопасами венгерской Пушты?

– Двести тысяч человек готовы выступить против них, – ответил великий князь.

– Постарайтесь, чтобы вы по пути не попали в Тартар, мой дорогой князь! – предупредил остроумный англичанин.

– Вы уверены в Гергее, маршал? – продолжал президент, обращаясь к австрийцу.

– Абсолютно. Он ненавидит этого Кошута, как самого дьявола, а может, немного больше. С удовольствием увидел бы его и всех его приспешников на дне Дуная. Не сомневаюсь, он их всех перевешает или отрубит им головы, как только наши русские союзники покажутся на границе.

– А вы намерены эти головы собрать, полагаю? – продолжал бессердечный остроумец.

– Tres-bien (Очень хорошо, фр. – Прим. перев.)! – продолжал президент, не обращая внимания на шутки своего старого друга лорда. – Я, со своей стороны, позабочусь об Италии. Я думаю, суеверия помогут мне вернуть на трон старого бедного Пия Девятого.

– Для этого достаточно вашей собственной набожности, мой принц. Это святой крестовый поход, и кто более вас достоин его совершить? Вашим Саладином будет Гарибальди, и вас назовут Людовик Львиное Сердце!

Веселый виконт рассмеялся собственной выдумке; остальные присоединились к его смеху.

– Послушайте, милорд, – весело отозвался принц-президент, – вам нужно быть немного посерьезней. Джону Булю придется тоже играть свою роль в этой игре! Правда, не очень трудную.

– Вы называете это нетрудной ролью? Джон Буль дает деньги. А что он за это получает?

– Что он получает? Pardieu (Черт подери, фр. – Прим. перев.)! Вы забыли о своем недавнем страхе перед чартистами? Если бы я не сыграл роль вашего констебля, дорогой виконт, вы были бы сейчас не полномочным представителем, а пользовались бы моим гостеприимством как изгнанник!

– Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Славяне и немцы: Россия, Пруссия и Австрия – приняли участие в смехе; все радовались насмешке над англичанином.

Но в этом смехе их галантный сотоварищ по заговору не чувствовал злобы; иначе он мог бы ответить так:

– А что касается Джона Буля, мой дорогой Луи Наполеон, то не будь его, даже пурпурный плащ вашего великого дядюшки, спустившийся словно с неба и бросающийся в глаза всей Франции, не смог бы поднять вас на то высокое место, которое вы сейчас занимаете, – место президента, которое, возможно, преобразуется в трон императора!

Но ничего подобного англичанин не сказал. Он был слишком заинтересован в таком преобразовании, чтобы относиться к нему легкомысленно; вместо того чтобы ответить, он рассмеялся так же громко, как остальные.

Еще немного моета и мадейры, капелька токайского для маршала, еще одна выкуренная регалия, сопровождаемые легкими шутками, и собравшиеся разошлись.

Остались двое: Наполеон и его английский гость.

Возможно, даже вполне вероятно, что никогда два больших мошенника не собирались в одной комнате!

Я предвижу, с каким недоверием будет встречено это утверждение, и готов к снисходительным усмешкам. Нужен опыт, каким иногда обладают предводители революционеров, чтобы разглядеть мошенническую суть коронованных особ; хотя десять минут последующей беседы убедили бы даже самых недоверчивых.

Между этими двумя не было недостатка в доверии. Напротив, они словно принадлежали к единому братству преступников и именно в таком свете смотрели друг на друга.

Но это были преступники грандиозного масштаба, укравшие у Франции одну половину свободы и готовившиеся украсть вторую.

Чокнувшись, они продолжили разговор. Первым заговорил принц-президент.

– Относительно этой пурпурной мантии. Какие шаги нужно предпринять? Пока она не будет у меня на плечах, я слаб, словно кошка. Обо всем приходится советоваться с Ассамблеей. Даже это мелкое дело восстановления папы требует от меня величайших усилий.

Английский вельможа ответил не сразу. Он сидел, задумавшись, теребя кожаную перчатку пальцами; выражение его лица свидетельствовало, что он занят какими-то расчетами.

– Вы должны сделать Ассамблею более послушной, – ответил он наконец тоном, который свидетельствовал, что шутливое настроение его покинуло.

– Вы правы. Но как это сделать?

– Нужно ее прополоть.

– Прополоть?

– Да. Вам следует избавиться от Бланков, Роллинов, Барбов и прочих каналий.

– Отлично! Но как?

– Путем лишения избирательных прав их избирателей санкюлотов – тех, что в блузах.

– Мой дорогой виконт! Вы, конечно, шутите!

– Нет, мой дорогой принц. Я говорю серьезно.

– Черт побери! Такой законопроект заставит стащить членов Ассамблеи с их мест. Лишить избирательного права синеблузых! Да их два миллиона!

– Тем более от них необходимо избавиться. И это может быть сделано. Вы считаете, что большинство депутатов вас поддержат?

– Я уверен в этом. Как вы знаете, нам удалось провести в Ассамблею много представителей старого режима. Опасаться нужно уличного сброда. Соберется толпа, если такой законопреоект будет предложен. А вы знаете, что такое парижска толпа, когда дело политическое!

– Но я думал о том, чтобы рассеять толпу, вернее, помешать ей собраться.

– Каким образом, mon cher?

– Нам нужно причесать гребень гальского петуха, вырвать ему перья.

– Я вас не понимаю.

– Очень просто. Со своей стороны мы нанесем оскорбление вашему послу Де Морни – какая-нибудь мелочь, которую потом можно будет объяснить и извиниться. Я об этом позабочусь. Вы в большом гневе отзовете посла, и между двумя государствами возникнет вражда. Обмен дипломатическими нотами с соответствующими резкими выражениями, несколько статей в вашей парижской прессе – я обеспечу то же самое с нашей стороны, перемещение с полдесятка воинских частей, небольшая дополнительная активность в доках и арсеналах – и дело сделано. Пока гальский петух кричит по одну сторону пролива, а английский бульдог лает по другую, ваша Ассамблея сможет принять любой закон, не боясь толпы. Поверьте мне на слово, это можно сделать.

– Милорд, вы гений!

– Ничего особенного. Всего лишь игра в домино.

– Будет сделано. Вы обещаете изгнать Де Морни из вашего двора. Более подходящего человека для такой игры не найдешь.

– Обещаю.

***

Обещание было сдержано. Де Морни «изгнан», была исполнена и остальная часть программы – вплоть до лишения синих блуз права голоса.

Все произошло так, как предсказывал английский дипломат. Французы, рассерженные оскорблением , нанесенным их послу, в своей враждебности к Англии забыли обо всем остальном. А тем временем был отрезан еще один ломоть от их тающей свободы.

А осуществление заговора продолжалось.

Еще до конца года клятвопреступник русский царь двинул своих клевретов в Южную Германию, погасив пламя баварской революции; солдаты Наполеона Третьего заставили римлян принять презираемого иерарха; а огромная казачья армия – двести тысяч человек – надвинулась на Пушту и угражала загасить последнюю искорку свободы на востоке.

Это не роман – это история!

Глава XXIV Предательские подмостки

Пассажиры, пересекающие Атлантику на пароходах линии «Кунард», сидят рядом или напротив друг друга за одним и тем же столом три, а иногда четыре раза ежедневно и могут не обменяться ни словом, кроме самых банальных: «Можно попросить вас передать горчицу?» или «Соль, пожалуйста».

Обычно это мужчины с красивыми женами, с дочерьми в брачном возрасте и с положением в обществе, которым они очень гордятся.

Несомненно, эти несчастные ведут не очень легкую жизнь на борту корабля, особенно когда каюты тесные, а общество не избранное.

Так бывает на «кунардах» только тогда, когда канадские галантерейщики направляются в Англию для закупок на Манчестерском рынке. Тогда пересечение Атлантики становится поистине тяжелым испытанием для джетльмена, англичанина и американца.

«Камбрия» была полна ими; и их общество могло бы утомить сэра Джорджа Вернона. Но эти заокеанские верноподданные Англии слышали, что он сэр Джордж Вернон, бывший гуьернатор Б., и поэтому не фамильярничали с ним, и экс-губернатор был предоставлен самому себе.

Совсем по другой причине пассажиры избегали общества австрийского графа, который, будучи республиканцем, терпеть их не мог. Их верность короне вызывала у него отвращение; казалось, он ищет возможности сбросить кого-нибудь из них за борт.

В сущности он уже был близок к этому однажды и, возможно, тем бы дело и закончилось, если бы не вмешательство Мейнарда, который хоть был моложе графа, но не обладал таким раздражительным температментом.

Роузвельдт сердился не беспричинно, как может подтвердить любой американец, пересекавший Атлантику на «кунардах» в те прежние дни. Эти сверхлояльные канадцы обычно численно преобладали, и их болтовня и перешептывания делали жизнь пассажиров-республиканцев очень неудобной. Особенно таких республиканцев, которыми были Мейнард и Роузвельдт, как показала сцена на пристани в Джерси. Так было до появления более либеральных кораблей линии «Инман»; эти великлепные корабли становятся домом для всех национальностей и поднимают звездный флаг Америки не ниже королевского флага Англии.

Вернемся к нашему тексту; то, что люди могут пересечь Атлантику на одном корабле, обедать в одной и той же кают-компании, сидеть за одним столом и не обменяться ни одним словом, доказывает плавание «Камбрии». Мы имеем в виду капитана Мейнарда и сэра Джорджа Вернона.

За едой они почти касались друг друга локтями, потому что стюард, несомненно, чисто случайно, усадил их рядом.

В первый же обед между ними возникла холодность, которая делала невозможными разговоры. Мейнард, желая проявить вежливость, что-то сказал; его слова были встречены с надменностью, которая оскорбила молодого военного; с этого момента они молчали.

Каждый предпочел бы обойтись без соли, чем попросить о ней другого!

Для Мейнарда это было несчастьем, и он это чувствовал. Ему очень хотелось поговорить с этой странно заинтересовавшей его девочкой; но это оказалось невозможно. Деликатность не позволяла заговорить с ней отдельно; впрочем у него вряд ли была бы такая возможность, потому что отец всегда был рядом с ней.

За столом она сидела рядом с отцом, и Мейнард мог видеть ее только в зеркале.

Зеркало висело на стене каюткомпании, и все трое сидели напротив него.

Двенадцать дней смотрел он в зеркало – во время каждой еды; бросал беглый взгляд на сэра Джорджа, потом выражение его лица менялось, когда он видел другое лицо в полированной плоскости в раме. Как часто про себя проклинал он канадского шотландца, который сидел напротив и чья огромная лапа часто вставала междуМейнардом и прекрасным отражением!

Замечала ли девочка это косвенное наблюдение? Проклинала ли роскошную шевелюру шотландца, которая мешала ей видеть глаза, смотревшие на нее страстно, почти нежно?

Трудно сказать. У девочек в тринадцать лет бывают странные фантазии. И хоть и удивительно, но верно: тридцатилетний мужчина легче привлечет их внимание, чем когда они станут на десять лет старше. Их юные сердца, не знающие обмана, легче поддаются инстинктам природной невинности и, подобно воску, меняются под действием тех, кто вызвал их восторг. А позже знакомство с коварством и жестокостью мира учит их скрытности и подозрительности.

За эти двенадцать дней Мейнард много думал о девочке, лицо которой он видел в зеркале, и часто пытался догадаться, что думает она о нем.

Но вот показался мыс Клие, а Мейнард знал о девочке не больше, чем во время расставания на Сэнди-Хук. И никаких перемен в этом отношении не происходило. И вот, стоя на палубе – корабль проходил мимо его родины, рядом с ним стоял австриец, – Мейнард повторил слова, сказанные ввиду Стейтен Айленда:

– У меня предчувствие, что эта девочка будет моей женой!

Вторично он повторил их в устье реки Мерси, когда к огромному океанскому пароходу подошло вспомогательное судно – тендер, и пассажиры начали переходить на него. И среди них сэр Джордж с дочерью. Возможно, они никогда больше не встретятся.

Каков смысл предчувствия, кажущегося таким абсурдным? Оно возникло с первого же взгляда, когда девочка смотрела на него на палубе; продолжалось во время редкого обмена взглядами в зеркале кают-компании; и вот она бросает последний взгляд, направляясь к трапу на тендер. Каково может быть значение этого взгляда?

Он, тот, кому был адресован взгляд, не мог ответить на этот вопрос. И мог лишь повторить весьма неудовлетворительный ответ, который часто слышал от мексиканцев: Quien sabe (Кто знает, исп. – Прим. перев.)?

Он мало думал о том, как осуществится его предчувствие.

Когда пассажиры переходили с парохода на тендер, произошла непредвиденная случайность.

Аристократ экс-губернатор, не желая смешиваться с толпой, пережидал остальных. Его багаж уже перенесли. На сходнях оставались только Мейнард, Роузвельдт и еще несколько человек, вежливо уступая очередь сэру Джорджу.

Тот ступил на подмостки, вслед за ним двинулась дочь; мулатка с сумкой в руке была чуть сзади.

На Мерси дул резкий ветер и было сильное боковое течение; по какой-то случайности буксир, удерживавший два корабля рядом, неожиданно лопнул. Пароход, стоявший на якоре, остался на месте, а тендер начало сносить. Трап, соединявший корабли, пошатнулся, один его конец выскочил из крепления как раз в тот момент, когда сэр Джордж ступил на палубу тендера. С грохотом трап рухнул на нижнюю палубу.

Служанка успела сделать только шаг на подмостки, ведущие к трапу, и ее легко оттащили назад. Но девочка, проделавшая уже полпути, могла упасть в воду. Все сразу это поняли, и с обоих кораблей послышались крики. Девочка ухватилась за веревку и повисла на ней: наклонные подмостки почти не давали ей опоры.

Еще мгновение, и они оторвутся от тендера, который быстро уносило течением. Вот подмостки оторвались и с плеском упали в кипящую воду; но за мгновение до этого человек, скользнув по склону, обнял висевшую в опасном положении девочку и отнес ее в безопасность, на палубу парохода!

Больше между сэром Джорджем Верноном и капитаном Мейнардом не было холодности: потому что именно капитан Мейнард спас ребенка.

Когда они расставались на Ливерпульской пристани, пожимали друг другу руки, обменялись карточками, и свою карточку английский баронет сопроводил приглашением посетить его в его деревенском поместье; на карточке был указан адрес «Вернон Парк, Семь Дубов, Кент».

Стоит ли говорить, что Мейнард пообещал ответить на приглашение и тщательно записал адрес.

Девочка с благодарностью смотрела на него в окно кареты, в которой сэра Джорджа вместе со всеми принадлежностями увозили из гавани, а Мейнард снова ощутил странное предчувствие, более сильное, чем когда-либо.

Он долго смотрел вслед карете, а потом еще долго думал о ней.

И совсем не обрадовался, когда его оторвали от мыслей, хотя прозвучал голос друга – Роузвельдта.

Граф стоял рядом с ним, держа в руке газету.

Это был лондонский «Таймс» с новостями со всего света.

Новости не были удивительными. Лоцман принес на пароход газеты – как обычно, трехдневной давности, и пассажиры были подготовлены. Теперь они только прочли подтверждение.

– Это правда! – сказал Роузвельдт, показывая на крупный заголовок.

РУССКИЕ ВОЙСКА ВЗЯЛИ РАШТАДТ! БАВАРСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ КОНЧИЛАСЬ!

С его уст сорвалось дикое проклятие, достойное разбойников Шиллера. Граф топнул, словно хотел разбить доски пристани под собой.

– Проклятие! – воскликнул он. – Вечное проклятие этому клятвопреступнику русскому царю! И этим глупым северным немцам! Я знал, что он не сдержит свое слово!

Мейнард, хотя и расстроился, был возбужден меньше. Возможно, ему помогло преодолеть разочарование воспоминание о золотоволосой девочке. Она в Англии; и он должен здесь остаться.

Таково было его первое соображение. Не решение, нет, только спокойная мысль.

Но она исчезла сразу же, после того как Роузвельдт продолжить читать газету.

«Кошут все еще держится в Венгрии; хотя сообщается, что русская армия приближается к Араду».

– Слава Богу! – воскликнул Роузвельдт. – Туда мы еще успеем!

– Не стоит ли подождать наших людей? Боюсь, от нас двоих будет мало пользы.

Воспоминание об ангельском ребенка превращало самого Мейнарда в ангела.

– Мало пользы! Сабля, такая, как ваша, и моя ! Прошу прощения! Кто знает, дорогой капитан, может я еще сумею пронзить ею черное сердце Габсбургов. Отправляемся в Венгрию! Это такое же дело, как наше!

– Согласен, Роузвельдт. Я колебался только потому, что австрийская почва для вас опасна.

– Пусть меня повесят, если смогут. Но не смогут, если только мы доберемся до Кошута и его смелых товарищей Аулича, Перецеля, Дембинского, Наги, Сандора и Дамьянича. Мейнард, я знаю их всех. Когда окажемся среди них, веревка нам не будет грозить. Если и умрем, то с саблей в руке и среди героев. Отправляемся к Кошуту!

– К Кошуту! – повторил Мейнард, и золотоволосая девочка была забыта!

Глава XXV Дом на Пятой авеню

Ньюпортский сезон кончился. Миссис Гирдвуд вернулась в свой великолепный дом на Пятой авеню и вскоре принимала гостя, какие не часто посещают даже Пятую авеню: – английский лорд мистер Свинтон, вельможа инкогнито, принял приглашение на обед.

Прием должен был быть тихим и семейным. Миссис Гирдвуд по-другому и не могла устроить: круг ее знакомых, достойных такого почетного гостя, весьма ограничен. Она поселилась в этом доме совсем недавно, незадолго до смерти мужа, розничного торговца, который купил этот дом по ее настойчивым просьбам.

В сущности поговаривали, что именно этот грандиозный особняк привел его к смерти. Дом был слишком великолепен для удобства и требовал полной смены привычек; возможно, покойного беспокоили и расходы: ему пришлось потратить много денег, которые он экономил всю жизнь.

Какова бы ни была причина, под этим величественным потолком душа его страдала; побдродив три месяца по просторным апартаментам, слушая собственные одинокие шаги, мистер Гирдвуд лег на роскошный диван и умер.

После его смерти в доме стало веселей; однако элита по-прежнему его не посещала. Мистер Свинтон будет первым представителем своего класса, который протянет ноги под столом красного дерева в доме Гирдвудов. Но зато какой представитель! Хорошее начало, рассуждала вдова Гирдвуд.

– Вы ни с кем у нас не встретитесь, милорд. Мы слишком заняты подготовкой к путешествию в Европу. Только девочки и я. Надеюсь, вас это не расстроит.

– Пуошу вас, мадам, не говойите об этом. У вас такая интейесная семья; именно такие вещи доставляют мне удовольствие.Хуже всего эти большие пйиемы.

– Я рада этому, милорд. Ждем вас в следующий вторник. Не забудьте, мы обедаем в семь.

Этот короткий разговор происходил в Ньюпотре, в Оушн Хаус; миссис Гирдвуд собиралась сесть в наемную карету, чтобы отправиться на нью-йоркский пароход.

Наступил вторник, и мистер Свинтон точно в семь вечера переступил порог дома на Пятой авеню.

Дом был ярко освещен и принаряжен. Хозяйка, ее дочь и племянница одевались с особой тщательностью.

Но пришли еще не все: ожидали еще двоих. Скоро они явились.

Это были мистер Лукас и его приятель. Они тоже вернулись в Нью-Йорк. Еще в Ньюпорте через посредство Свинтона они познакомились с миссис Гирдвуд и получили приглашение.

Теперь пришли все, и гости распределились пропорционально: три леди и столько же джентльменов, набор из шести. Впрочем, по мнению мужчин сама миссис Гирдвуд была излишней. Лукас мечтал о Джули, а его друга привлекали голубые глаза Корнелии. Львом приема был, конечно, мистер Свинтон. Ведь он иностранец, англичанин, и поэтому повышенное внимание в к нему вполне естественно. Миссис Гирдвуд ужасно хотелось рассказать, какой он большой лев. Но мистер Свинтон взял с нее слово хранить тайну.

Беседа за обеденным столом велась непринужденная. У представителей разных народов, говорящих на одном языке, всегда найдутся общие темы. Этими темами их снабжают их страны. Говорили об Америке, но больше об Англии. Миссис Гирдвуд отправлялась туда со следующим пароходом – каюты были уже заказаны. Вполне естественно, что она расспрашивала.

– Относительно ваших отелей в Лондоне, мистер Свинтон. Конечно, мы хотим остановиться в лучшем. А какой вы считаете лучшим?

– Клайендон, конечно. Клайендон на Бонд-стйит. Этот лучший во всех отношениях, мадам.

– Кларендон, – повторила миссис Гирдвуд, взяла записную книжку и записала. – Бонд-стрит, вы говорите?

– Бонд-стйит. Это наша модная улица для пуогулок; там лучшие магазины.

– Мы остановимся там, – сказала миссис Гирдвуд, записывая адрес и возвращая записную книжку в сумочку.

Нет необходимости подробно передавать последующую беседу. Обычно разговор за столом, когда собеседники мало знакомы друг с другом, не очень интересен, а гости миссис Гирдвуд подходили под эту категорию.

Тем не менее вечер прошел хорошо и даже весело,только Джули иногда выглядела задумчивой и тем вызвала легкое раздражение у Свинтона и Лукаса.

Однако время от времени она бросала на них взгляд своих темно-карих глаз, который внушал им надежду на будущее.

Опасные глаза у Джули Гирдвуд. Их взгляд был способен лишить душевного спокойствия даже таких маловосприимчивых мужчин, как Луис Лукас и Ричард Свинтон.

Обед закончился, и джентльмены собрались уходить.

– Когда можно ждать вас в Англии, милорд? – спросила миссис Гирдвуд у мистера Свинтона, отведя его в сторону.

– Следующим пауоходом, мадам. Сожалею, что не могу отплыть с вами. У меня в этой стауне небольшое дельце, связанное в бйитанским пуавительством. Такое неудобное пйепятствие, но я ничего не могу поделать.

– Мне тоже жаль, – ответила миссис Гирдвуд. – Было бы очень приятно путешествовать с вами. И я уверена, что мои девочки тоже очень этому радовались бы. Но надеюсь, мы встретимся по ту сторону.

– Несомненно, мадам. Я был бы очень уасстойен, если бы мы больше не встйетились. Вы, конечно, напуавляетесь пйямо в Лондон? Скольк вйемени вы намейены там оставаться?

– О, долго. Может, всю зиму. Потом отправимся на Рейн – в Вену, в Париж, в Италию. Мы намерены совершить обычный тур.

– Вы говойите, что остановитесь в Клайендоне?

– Да, по вашей рекомендации. Будем жить там, пока остаемся в Лондоне.

– Я позволю себе пйедставиться, как только вейнусь в Англию.

– Милорд, мы будем ждать вас.

***

Гостиную закрыли, леди остлись в доме, а три джентльмена спустились в прихожую, где лакей и дворецкий помогали им одеться. Хотя пришли они порознь, вышли вместе.

– Куда теперь? – спросил Лукас, когда они остановились на тротуаре Пятой авеню. – Ложиться спать еще рано.

– Весьма уазумное замечание, дууг Лукас! – сказал Свинтон, вдохновленный большим количеством вина за столом вдовы. – А куда вы пйедложите?

– Ну, я бы предложил немного поразвлечься. У вас с собой есть деньги, мистер Свинтон?

Мистер Лукас по-прежнему не знал, что его спутник – лорд.

– О, да, да. Тысяча ваших пйоклятых доллауов, мне кажется.

– Простите за такой вопрос. Я спросил на случай, если вам захочется сделать ставку. Если хотите, мой кошелек к вашим услугам.

– Спасибо, спасибо. Я готов поуазвлечься.

Лукас провел с Пятой авеню на Бродвей и вниз по Бродвею в «ад» – одно из тех маленьких уютных заведений на боковых улицах, где ужин подают только посвященным.

Свинтон стал одним из них. У Лукаса были причины, чтобы его представить. Рассуждал он так:

«Похоже, у англичанина есть деньги, и он не знает, что с ними сделать. Но в Ньюпорте он ничего не тратил. Напротив, он даже увеличил свой капитал, пощипав голубей, которых я ему представил. Любопытно бы поглядеть, как у него получится с ястребами. Теперь он среди них».

Представивший Свинтона думал также и о Джули Гирдвуд.

«Надеюсь, они доберутся до его долларов, очистят его. Он это заслужил. Мне кажется, он очень хитрый тип».

В основе этого желания была ревность.

И еще до того как объявили, что игра закрывается на ночь, фальшивый друг увидел, что его надежды сбываются.

Вопреки обычной хитрости и проницательности, бывший гвардеец действовал под влиянием выпитого. Ужин с бесплатным шампанским довел его до состояния одного их голубей, которых она сам щипал, и он оставил гнездо ястребов без единого доллара в кармане.

Лукас заплатил за наемную карету, которая доставила его в отель; и эти двое расстались.

Глава XXVI Да здравствует Кошут

Осеннее солнце только что взошло над равниной желтой Тиссы, когда два путника выехали из ворот старинной крепости Арад и направились к деревне Вилагос, расположенной в двадцати милях.

Вряд ли стоит уточнять, что они были верхом. Пешком не передвигаются по равнинам Пушты.

Военные костюмы всадников соответствовали обстановке. Конечно, это не обычное, нормальное состояние, когда на равнине пастухи обходят свиные стада или объезжают группы полудиких коров с их телятами. Но сегодня Арад – штабквартира венгерской армии, и в этот ранний час по всем дорогам движутся гонведы и гусары.

Армия патриотов, насчитывающая около тридцати тысяч человек, передвинулась к Вилагосу, чтобы там встретиться с наступающими силами австрийцев и русских, которые превосходили ее в четыре раза по численности; войсками венгров командовал Гергей, войсками противника – Редигер.

Всадники добрались до Арада накануне вечером, приехав с запада. Приехали они слишком поздно,, чтобы сразу присоединиться к армии патриотов, и сейчас, по-видимому, торопились.

Хотя, как мы сказали, всадники были одеты по-военному, мундиры у них не венгерские. Не напоминали они и разнообразную форму противника. Оба были одеты почти одинаково: повседневный сюртук из синей ткани, синие панталоны с золотой полосой и фуражки с лентой.

Вместе с револьверами кольт, которые тогда почти не были известны, с саблями в поношенных ножнах и с ружьями за спиной костюм всадников выглядел вполне военным; было очевидно, что всадники намерены сразиться на одной из сторон.

Это становилось ясно из тревожных взглядов, которые они бросали вперед, из того, как они торопили лошадей, словно боялись опоздать.

Возраст у них был разный: одному больше сорока, второму около тридцати.

– Не нравится мне то, что происходит в Араде, – сказал старший, когда они ненадолго остановились, чтобы дать передышку лошадям.

– Почему, граф? – спросил его спутник.

– В воздухе дурное электричество – какое-то всеобщее недоверие.

– Недоверие к кому?

– К Гергею. Я вижу, что люди утратили веру в него. Его даже подозревают в предательстве, в том, что он собирается сдаться врагу.

– Что! Гергей – их любимый полководец! Разве это не так?

– В старой армии – да. Но не у новобранцев или вообще у населения. По моему мнению, это самое плохое, что могло случиться. Старая история – вражда регулярных частей к добровольцам. Он ненавидит гонведов и Кошута за то, что тот их создал, как в нашей мексиканской войне выпускники Вест Пойнта не любили недавно созданные части.

– В Венгрии, как и в Соединенных Штатах, тысячи ослов верят, что человек, чтобы стать солдатом, должен пройти обычную подготовку. Они забывают об английском Кромвеле, о Джексоне (Генерал и седьмой президент США. – Прим. перев.) в Америке и о сотнях других подобных. Эти люди считают, что поскольку Гергей был офицером регулярной австрийской армии, ему можно доверять; и поэтому они его приняли и поверили, ни о чем не спрашивая. Я его хорошо знаю. Мы вместе были в военной школе. Холодный расчетливый человек, с головой химика и сердцем алхимика. Сам по себе он ничего не совершил. Великолепные победы, достигнутые венгерской армией – а они действительно великолепны, – вызваны романтическим энтузиазмом этих свирепых мадьяров и уму и смелости таких генералов, как Наги Сандор, Дамьянич и Гион. Нет никакого сомнения, что после успехов в верховьях Дуная армия патриотов могла беспрепятственно двинуться на Вену и здесь продиктовать условия Австрийской империи. Охваченные паникой войска императора не могли защищаться. И вот в этот момент, вместо того чтобы преследовать врага, победоносный полководец поворачивает армию и осаждает крепость Офен! Чтобы захватить незначительный гарнизон численностью меньше шести тысяч человек! Шесть недель потрачены на абсурдные обходные маневры, вопреки советам Кошута, который, не переставая, настаивал на наступлении на Вену. Гергей сделал именно то, чего хотели австрийцы: дал время подойти их союзнику с севера; и теперь он пришел.

– Но Кошут был губернатором – диктатором! Разве он не мог приказать начать наступление, о котором вы говорите?

– Он приказывал, но ему не подчинялись. Гергей уменьшил его влияние, настроив против него военных руководителей, раскольников, которые поддержали его; он противопоставлял старые части новым и гонведам. "«Кошут не военный, он только юрист"» – повторяли они, и этого оказалось достаточно. Несмотря на все их разговоры, Кошут проявил больше способностей военного и полководца, чем вся их клика. Он вывел на поле битвы двухсоттысячную армию, вооружил и снабдил ее. И создал ее на абсолютно пустом месте! У патриотов было всего двести фунтов пороха и ни одной пушки, когда началось восстание. . Начали добывать селитру, выплавлять железо и отливать пушки. И через три месяца возникла армия, которой гордился бы сам Наполеон. Мой дорогой капитан, это лучшее доказательство военного гения, чем выигрыш дюжины сражений. И все это благодаря одному Кошуту. Он один все это организовал – все до мелочей. Лайош Кошут не полководец?! В подлинном смысле слова таких не было со времен Наполеона. Даже в этом последнем деле с Офеном, как все сейчас признают, он был прав; нужно было прислушаться к его совету: на Вену!

– Конечно, это была печальная ошибка.

– Совсем не очевидно, капитан, совсем не очевидно. Хотел бы я, чтобы так было. Есть основания опасаться худшего.

– О чем вы, граф?

– Я говорю о предательстве.

– Ха!

– Эта бесполезная осада очень напоминает предательство. А это постоянное отступление по правому берегу Тисы, не пересекая реку и не соединяясь с Сандором. С каждым днем армия редеет, из нее бегут тысячами. Sacre! Если это так, мы проделали долгий путь зря. И бедная свобода скоро увидит последнюю безнадежную схватку на равнине Пушты. Может, самую последнюю во всей Европе! Ах!

С этим восклицанием граф ударил шпорами и перешел на галоп, словно торопился принять участие в схватке, пусть и безнадежной.

Младший всадник, по-видимому, повинуясь такому же желанию, поскакал за ним.

Они скакали галопом, пока не показались окраины Вилагоса; над рощами олив и акаций, окружающих любую венгерскую деревню, показались крыши.

Снаружи просторно раскинувшегося поселка всадники увидели палатки с флагами над ними, эскадронами передвигалась кавалерия, строилась рядами пехота, тут и там сказали всадники в гусарских мундирах, за ними тянулись свободно свисающие доломаны. Слышался бой барабанов, звуки сигнальных рожков и гул больших пушек.

– Кто идет? – раздался неожиданно возглас на венгерском языке. У входа в пастуший шалаш стоял солдат. В шалаше находился караульный пост.

– Друзья! – ответил австрийский граф на том же языке. Друзья общего дела. Да здравствует Кошут!

Услышав эти магические слова, солдат опустил карабин, а из шалаша выбралось с полдюжины его товарищей.

Пароль,полученный графом в Араде, сделал переговоры короткими, и под крики «Да здравствует Кошут!» путники двинулись дальше.

Глава XXVII Сломанные сабли

Полчаса спустя граф Роузвельдт и капитан Мейнард – именно они были двумя быстрыми всадниками – достигли Вилагоса и оказались в лагере венгерской армии.

Они остановились в центре, перед палаткой главнокомандующего. Прибыли они как раз вовремя, чтобы стать свидетелями необычной сцены, каких не встретишь в военной истории.

Вокруг собрались офицеры всех званий и всех родов войск. Они стояли группами, возбужденно разговаривали, время от времени переходили от группе к группе.

Все свидетельствовало о подготовке к сражению, но что-то загадочно сдерживало эту подготовку. Повсюду мрачные взгляды и мятежные речи.

На расстоянии слышался постоянный гул артиллерии.

Собравшиеся знали, откуда доносится канонада и что ее вызвало. Знали, что стреляют под Темешваром, где Наги Сандор со своим поредевшим героическим отрядом сдерживает армию Редигера.

Да, их замечательный и любимый товарищ Наги Сандор, этот великолепный кавалерийский офицер, которому уступают даже beau sabreur (Отличные рубаки, фр. – Прим. перев.) французы, сражается в неравной битве!

Именно мысль об этом вызывала мрачные взгляды и мятежные речи.

Подойдя к группе офицеров, граф попросил объяснить ему, что происходит. Все они были в гусарских мундирах и казались более возбужденными, чем остальные.

Один из них шагнул вперед и схватил графа за руку, воскликнув:

– Роузвельдт!

Его узнал старый товарищ по службе.

– У вас неприятности? – спросил граф, едва ответив на приветствие. – В чем дело, мой дорогой друг?

– Слышите эти пушки?

– Конечно.

– Это храбрый Сандор сражается против превосходящего противника. А этот коварный химик не отдает нам приказа идти ему на помощь. Сидит в своей палатке, как дельфийский оракул. И словно оглох, потому что ни на что не отвечает. Поверите ли, Роузвельдт: мы подозреваем его в предательстве?

– Если подозреваете, – ответил граф, – то вы большие глупцы, позволяя предательству созреть. Вам следует выступить без его приказа. Со своей стороны – я говорю и от имени своего товарища, – мы здесь не останемся, когда где-то сражаются. Наше дело общее; и мы проехали несколько тысяч миль, чтобы обнажить в его защиту сабли. Мы опоздали в Баден; а если останемся здесь с вами, можем пережить еще одно разочарование. Идемте, Мейнард! У нас нет дел в Вилагосе. Идемте в Темешвар!

С этими словами граф быстро направился к лошади, которая оставалась нерасседланной. Капитан пошел с ним. Но не успели они сесть верхом, как произошла сцена, которая заставила их остановиться, держа в руках поводья.

Гусарские офицеры, и среди них несколько в высоких званиях – генералы и полковники, – слышали слова Роузвельдта. Друг графа сообщил им его имя.

Им не нужно было сообщать его титул, чтобы придать вес его словам. Слова его послужили горячим углем, который сунули в порох, и эффект был почти мгновенным.

– Гергей должен отдать приказ! – воскликнул один из них. – Или мы выступим без него. Что скажете, товарищи?

– Мы все согласны! – ответило два десятка голосов; говорящие, схватившись за оружие, повернулись в сторону палатки главнокомандующего.

– Слушайте! – воскликнул их предводитель, старый генерал с седыми усами до ушей. – Слышите? Это пушки Редигера. Я слишком хорошо знаю их проклятый язык. Бедный Сандор истратил все боеприпасы. Он, должно быть, отступает!

– Мы остановим отступление! – одновременно воскликнул десяток голосов. – Требуем приказ наступать! В его палатку, друзья, в его палатку!

Невозможно было ошибиться в том, чья палатка имелась в виду; с криками гусарские офицеры устремились к палатке главнокомандующего, остальные бросились за ними.

Несколько вбежали внутрь; вслед за этим послышались громкие голоса.

Вскоре они вышли вместе с Гергеем. Тот был бледен и казался испуганным, хотя скорее это был не страх, а сознание вины.

Тем не менее у него хватило силы духа, чтобы скрыть это.

– Товарищи! – обратился он к окружающим. – Дети мои! Вы ведь доверяете мне? Разве я ради вас не рисковал жизнью – ради нашей любимой Венгрии? Я вам говорил, что наступать бесполезно. Это было бы безумием, катастрофой. У нас здесь превосходящая позиция. Нужно остаться и защищать ее! Поверьте мне, это наша единственная надежда.

Эта речь, как будто бы такая искренняя, заставила мятежников дрогнуть. Кто может сомневаться в человеке, доставившем столько неприятностей Австрии?

Усомнился старый офицер, возглавивший мятеж.

– Вот! – воскликнул он, почувствовав предательство. – Вот как я буду защищать ее!

С этими словами он выхватил саблю из ножен, схватил за рукоять и лезвие и переломил о колено, а обломки бросил на землю!

Это сделал друг Роузвельдта.

Его примеру с проклятиями и слезами последовало еще несколько. Да, сильные мужчины, солдаты, герои, в тот день, в Вилагосе, они плакали.

Граф уже встал на стремена, когда с края лагеря послышался крик, заставивший его остановиться. Все в поисках объяснения повернулись к крикнувшему часовому. Но объяснение пришло не от самого часовго, а из-за него.

Вдали на равнине показались люди, всадники и пешие. Они приближались группами, длинными неровными линиями, знамена их были опущены. Это были остатки отряда, который так героически защищал Темешвар. Их мужественный предводитель был среди них, в арьергарде; он отбивался от преследующей кавлерии Редигера, отступая дюйм за дюймом.

Это был заключительный акт борьбы за независимость Венгрии!

Нет, не заключительный! Мы поторопились в своей хронике. Был еще один – и его будут помнить всегда, пока остаются способные чувствовать сердца – чувствовать печаль и горечь.

Я не пишу историю венгерской войны, этой схватки за национальную независимость, равной которой, может быть, нет на земле. Иначе мне пришлось бы описывать все хитрости и уловки, с помощью которых предатель Гергей обманул своих товарищей и в полной безопасности для себя выдал подлому врагу. Я говорю только об одном ужасном утре – об утре шестого октября, когда тринадцать старших офицеров , все победители многих сражений, были повешены, как пираты или убийцы!

И среди них храбрый Дамьянич, повешенный, несмотря на рану; молчаливый, серьезный Перецель; благородный Аулих; и, может быть, больше всех достойный сожаления великолепный Наги Сандор! Поистине страшная месть – бессердечная казнь героев, каких никогда раньше не видел мир!

Какой контраст этой страшной монархической злобы против революционеров милосердию, совершенно беспричинно оказанному руководителю восстания!

Мейнард и Роузвельдт не были свидетелями этого трагического финала. Графу угрожала опасность на территории Австрии, и с подавленным духом два предводителя революционеров повернули на запад. Им печально было думать, что сабли их остаются в ножнах, они не испробовали крови тиранов и деспотов!

Глава XXVIII Тур в поисках титула

– Мне тошно от Англии!

– Кузина, то же самое ты говорила об Америке!

– Нет. Только о Ньюпорте. А если и говорила, что с того? Я хотела бы вернуться. Куда угодно, лишь бы подальше отсюда, от этих балов и бульдогов. Нью-Йорк лучше всех городов Земли!

– О! В этом я с тобой согласна. И Штаты и город, если хочешь.

Начала этот разговор Джули Гирдвуд, а отвечала ей Корнелия Инскип.

Они сидели в красивом помещении – в одной из комнат их номера в лондонском отеле Кларендон.

– Да, – продолжала первая говорящая, – там по крайней мере есть общество; если не элита, то хоть достаточно образованное, чтобы можно было поговорить. Здесь никого нет, абсолютно никого, за пределами аристократии. Мне невыносимы эти жены и дочери торговцев, с которыми мы вынуждены общаться. Пусть они богаты, пусть считают себя значительными людьми. Они не могут думать ни о чем, кроме своей королевы.

– Это правда.

– И говорю тебе, Корнелия, если титулованная леди, пусть из самых неродовитых, кивнет им издали головой, они будут об этом помнить всю жизнь и говорить ежедневно. Только подумай о том старом банкире, к которому мама отвела нас вчера на обед. У него под стеклом на каминной доске туфелька самой королевы. И с каким жаром этот старый сноб о ней рассказывает! Как он ее заполучил; и как он благодарен, что может передать это ценное наследство своим детям, таким же снобам, как он сам! Тьфу! Их снобизм невыносим! Среди американских торговцев по крайней мере мы свободны от такого опыта. Даже самый скромный галантерейщик постыдится так себя вести!

– Верно, верно! – согласилась Корнелия; она помнила своего отца, скромного хозяина магазина в Покипси (Небольшой городок в штате Нью-Йорк. – Прим. перев.); он бы этого стыдился.

– Да, – продолжала Джули, возвращаясь к первоначальной теме, – из всех городов мира мне подавай Нью-Йорк. Я могу сказать о нем, как сказал Байрон об Англии: «Я люблю тебя со всеми твоими недостатками!» Хотя подозреваю, что когда знаменитый поэт написал эти всюду цитируемые строки, ему страшно надоела Италия и глупая графиня Гвиччоли.

– Ха-ха-ха! – рассмеялась кузина из Покипси, – Какая ты девушка, Джули! Я рада, что тебе нравится наш родной Нью-Йорк.

– А кому он не нравится? С его веселыми приятными жителями? Признаю, у него много недостатков; ужасное муниципальное управление, всеобщая политическая коррупция. Эти пятна на нем когда-нибудь будут излечены. Его большое щедрое сердце, ирландское по происхождению, не затронуто разложением.

– Ура! Ура! – воскликнула Корнелия, вскакивая с места и хлопая в маленькие ладоши. – Я рада, кузина, что ты так говоришь об ирландцах!

Не забудем, что она сама дочь ирландца.

– Да, – в третий раз повторила Джули.– Из всех городов мне нужен только Нью-Йорк! Теперь я убеждена, что это лучший город в мире!

– Не торопись так со своими заключениями, моя милая. Подожди, пока мы не увидим Париж! Может, тогда твое мнение изменится!

Эти слова произнесла миссис Гирдвуд, вошедшая в комнату при последних словах дочери.

– Я уверена, что оно не изменится, мама. И твое тоже. Париж будет точно таким, как Лондон: тот же эгоизм, те же социальные различия, тот же снобизм. Не сомневаюсь, что все монархические страны таковы.

– О чем ты говоришь, девочка? Франция – республика.

– Прекрасная республика, в которой президентом племянник императора – и сам диктатор! Как рассказывают газеты, он ежедневно отбирает у своего народа все новые права!

– Ну, дочь моя, мы к этому не имеем никакого отношения. Несомненно, эти горячие революционные головы нуждаются в успокоении, и Наполеон для этого самый подходящий человек. Я уверена, Париж нам понравится. Старые титулованные семейства, казалось, уничтоженные революцией, снова поднимают головы. Говорят, их поддерживает новый правитель. Возможно, нам удастся кое с кем из них познакомиться. Они совсем не такие, как эта хладнокровная английская аристократия.

Последнее замечание было произнесено с горечью. Миссис Гирдвуд провела в Лондоне уже несколько месяцев; и хотя остановилась в отеле Кларендон, этом каравансарае титулованных путешественников, ей не удалось быть представленной никому из них.

Американское посольство отнеслось к ней очень вежливо. И посол, и секретарь – последний был известен своим вежливым отношением ко всем соотечественникам, без различия класса, – к мужчинам и особенно к женщинам. Посольство сделало все, что могло, для леди, путешествующей без рекомендаций. Но как бы богата она ни была, какими бы красивыми ни были следующие за ней девушки, миссис Гирдвуд не смогла попасть ко двору, так как не были известны ее предки.

Конечно, многое можно было сказать в ее пользу; но тогдашний американский посол пресмыкался перед английской аристократией и очень боялся быть скомпрометированным своими представлениями.

Мы не будем здесь называть его имени. Читатель, знакомый с историей дипломатии, вспомнит его сам.

При таких обстоятельствах честолюбивая вдова должна была испытать разочарование.

Ей легко было быть представленной обычным жителям Англии. За нее говорило ее богатство. Но титулованные! Они оказались еще менее доступными, чем в Ньюпорте: эти самые Дж., и Л., и Б. Титулованные и нет, они оставались теми же самыми. Миссис Гирдвуд обнаружила, что простой деревенский сквайр так же недоступен для нее, как пэры королевства: эрлы, маршалы или герцоги!

– Это неважно, девочки! – утешала она дочь и племянницу, когда впервые поняла свое реальное положение. – Скоро приедет его светлость, и тогда все будет в порядке.

Она имела в виду мистера Свинтона, который обещал отправиться за ней «следующим пауоходом».

Но пришел следующий пароход, а в списке пассажиров не было никакого мистера Свинтона, не было и никого с титулом «лорд».

Еще один пароход, и следующий, и еще с полдесятка, и по-прежнему никакого Свинтона. О нем не пишут газеты, и он не приходит в отель Кларендон!

Неужели с вельможей, путешествующим инкогнито, произошел несчастный случай? Или, к раздражению миссис Гирдвуд, он забыл свое обещание?

В любом случае он должен был бы написать. Джентльмен поступил бы так – если он жив.

Но и о смерти не сообщалось в газетах. Вдова не могла пропустить такое сообщение: не зря она ежедневно читала лондонскую «Таймс» и внимательно изучала списки прибывших.

В конце концов она начала думать, что вельможа, с которым они познакомились в Ньюпорте и которого принимали на Пятой авеню, никакой не вельмажа. А если вельможа, то вернулся на родину под другим именем и теперь сторонится их.

Ее не утешало, что очень многие соотечественники, такие же путешественники, как они, ежедневно наносили им визиты; среди них и господа Лукас и Спиллер – так звали приятеля мистера Лукаса. Они тоже путешествовали и недавно приехали в Англию.

Но ни у кого из них не было интересовавших миссис Гирдвуд сведений. Никто не знал, где находится мистер Свинтон.

Со времени обеда на Пятой авеню они его не видели и ничего о нем не слышали.

Стало совершенно очевидно, что он вернулся в Англию и не хочет их видеть – миссис Гирдвуд и девушек.

Таково было ее заключение.

Этой мысли было достаточно, чтобы заставить ее покинуть страну; и она решила уехать – отчасти в поисках титула, который ее дочь должна найти в Европе; а отчасти для завершения того, что ее соотечественники называют «европейским туром».

Дочь оставалась равнодушна к планам матери, а племянница, конечно, не возражала.

Они продолжили путешествие.

Глава XXIX Пропавший лорд

Через десять дней после отъезда миссис Гирдвуд к дежурному аристократического отеля Кларендон в Лондоне обратился джентльмен. Он задал вопрос:

– Не остановилась ли в отеле семья Гирдвуд: леди средних лет с двумя молодыми леди, дочерью и племянницей? Служанкой у них негритянка.

– Такая семья здесь останавливалась – недели две назад. Они оплатили своей счет и уехали.

Служащий особо подчеркнул слова об уплате счета. С его точки зрения, это лучшее свидетельство респектабельности клинетов.

– Вы не знаете, куда они направились?

– Бог знает, сэр. Адрес не оставили. Они как будто янки – американцы, я хочу сказать, – ответил служитель, поправляясь из опасения нанести оскорбление. – Очень респектабельные люди, поистине леди, особенно молодые. Осмелюсь сказать, что они, наверно, отправились назад в Штаты. Я слышал, они так называют свою страну.

– В Штаты! Не может быть, – словно про себя произнес незнакомец. – Давно ли они выехали из отела?

– Примерно две недели назад. Могу посмотреть в книгу, если хотите.

– Пожалуйста.

Цербер Кларендона – для простого человека, пытающегося проникнуть в это аристократическое заведение, он не добрее семиглавого пса – вернулся в свою будку и принялся изучать журнал регистрации отъездов.

Это его побудила сделать внешность джентльмена, задавшего вопрос. «Настоящий джентльмен» – решил служитель.

– Выехали 25-го, – сообщил он, отрываясь от регистратора. – Лорд С. и леди С.; преподобный Огастус Стэнтон; герцогиня П.; миссис Гирдвуд с семьей – это они. Выехали двадцать пятого, сэр.

– Двадцать пятого. А в котором часу?

– Ну, этого я не помню. Видите ли, в этот день многие приезжали и уезжали. Их имена в начале спика. Я думаю, они уехали утренним поездом.

– Вы уверены, что они не оставили никакой записки?

– Могу спросить внутри. На чье имя?

– На имя Свинтона – Ричарда Свинтона.

– Мне кажется, они несколько раз спрашивали об этом имени. Да, старая леди, мать молодых, я хочу сказать. Сейчас проверю насчет записки.

Служащий исчез в отеле, оставив мистера Свинтона у входа.

Мрачное лицо бывшего гвардейца снова просветлело. Приятно слышать, что о нем спрашивали. Он надеялся, что найдется записка, которая даст след.

– Ничего нет, – был разочаровывающий ответ служащего.

– Вы говорите, они расспрашивали о Свинтоне. Спрашивали у вас? – Вопрос был задан в сопровождении предложенного портсигара.

– Спасибо, сэр, – ответил польщенный служащий, принимая предложенную сигару. – Вопрос передали мне из их номера. Спрашивали, не приходил ли мистер Свинтон и не оставил ли карточки. Спрашивали также о лорде. Но не называли его имени. Никакого лорда не было – по крайней мере к ним.

– А навещали ли их другие джентльмены? Сигара покажется вам хорошей… Я только что привез их из Америки. Возьмете еще? В Лондоне они редкость.

– Вы очень добры, сэр. Спасибо! – и служащий взял вторую сигару.

– О, да, их навещало несколько джентльменов. Не думаю, чтобы среди них были лорды. Возможно. Леди кажутся очень респектабельными. Очень.

– А не знаете ли адреса этих джентльменов? Я задаю этот вопрос, потому что леди мои родственницы, и, может быть, у джентльменов я узнаю, куда они уехали.

– Мне они были незнакомы; в отеле их никто не знает. Я у этой двери стою десять лет и ни разу раньше их не видел.

– А не вспомните, как они выглядели?

– Помню. Один из них приходил часто и выходил вместе с леди. Плотный джентльмен со светлыми волосами и круглым полным лицом. Иногда с ним был другой джентльмен, помоложе и с худым лицом. Они часто ездили верхом с молодыми леди. Ездили на Роттен Роу. И еще, я думаю, в оперу.

– А имен их вы не знаете?

– Нет, сэр. Они приходили и уходили, не оставляя карточки; отослали только в первый раз, а я тогда не заметил имени. Они спрашивали, дома ли миссис Гирдвуд, а потом поднимались в номер, который занимала семья. Похоже, они близкие друзья.

Свинтон понял, что больше этот человек никакими сведениями не располагает. Он повернулся, собираясь уходить; служащий предупредительно распахнул дверь.

Но тут в голову Свинтону пришел еще один вопрос.

– Миссис Гирдвуд ничего не говорила о том, что собирается вернуться – в отель, я хочу сказать?

– Не знаю, сэр. Если минутку подождете, я спрошу.

Снова оракул исчез внутри; и опять отрицательный ответ.

– Проклятая неудача! – шипел Свинтон сквозь зубы, спускаясь по ступенкам отеля и останавливаясь на плитах тротуара внизу. – Проклятая неудача! – повторил он, нерешительно поворачиваясь и двигаясь по улице «наших лучших магазинов».

– Один из них, конечно, Лукас, второй – этот нахал. Я должен был бы знать, что они уедут из Нью-Йорка, ничего мне не сказав. Должно быть, уплыли на следующем пароходе; пусть меня повесят, если я не начинаю думать, что то посещение игорного дома было ловушкой – заранее обдуманным планом, чтобы помешать мне следовать за ними. Клянусь Богом, план удался! Несколько месяцев пришлось добывать деньги на обратный проезд! Я приехал, а их нет; и один Бог знает, где они! Будь проклята эта неудача!

Рассуждения мистера Свинтона объясняют, почему он раньше не появился в отеле на Бонд-стрит, и показывают, что миссис Гирдвуд ошибалась, думая, что он о них забыл.

Тысяча долларов, помещенных в Нью-Йоркский банк, были всеми его деньгами; после продажи драгоценностей жены, которые и так были заложены, выяснилось, что можно оплатить только один билет через океан.

Фэн не соглашалась оставаться – Бродвей оказался для нее менее удачен, чем Риджент-стрит, и им обоим пришлось остаться в Америке, пока не раздобудут денег на два билета.

Со всем талантом мистера Свинтона к карточной игре на это ушло несколько месяцев.

После отъезда из Нью-Йорка его друга мистера Лукаса он больше не встречал голубой – только ястребов.

Земля свободы для него не годилась. Птица на ее гербе, истинный представитель рода хищников, казалось, вполне соответствует характеру граждан, и как только было получено достаточно денег, чтобы купить два места на «кунарде» – второго класса, разумеется, – супруги отправились в поисках более подходящего климата.

Вернулись они в Лондон, располагая только одежой, которая была на них; сняли квартиру в дешевом районе, в котором почти каждая улица, площадь, парк и терраса носили имя Вестберн.

Дойдя до конца Бонд-стрит, Свинтон повернул в ту сторону; сев на двухпенсовый «бас», он вскоре вышел недалеко от своего жилища.

***

– Уехали! – воскликнул он, входя в недавно снятую квартиру и обращаясь к красивой женщине, живущей с ним.

Это была Фэн – раздраженная и напряженная, но снова в женском платье. Фэн, у которой почти отрасли прекрасные волосы, больше не одетая лакеем, но вернувшая себе достоинство жены!

– Уехали? Из Лондона? Или только из отеля?

Вопрос свидетельствует,что она по-прежнему в курсе планов мужа.

– И оттуда и оттуда.

– Но ты ведь знаешь, куда они уехали?

– Нет.

– Думаешь, они покинули Англию?

– Не знаю что и подумать. Выехали из Кларендона двадцать пятого – десять дней назад. И как ты думаешь, кто приходил к ним в гости?

– Не знаю.

– Угадай.

– Не могу.

Она могла догадаться. У нее была одна мысль, но она держала ее при себе, как и другие мысли об этом человеке. И если бы произнесла его имя, оно прозвучало бы «Мейнард».

Но она ничего не сказала, предоставляя мужу возможность объяснить.

Он так и поступил, развеяв ее догадку.

– Это был Лукас. Тот крепкоголовый грубиян, с которым мы встретились в Ньюпорте, а потом в Нью-Йорке.

– Да; лучше бы ты с ним никогда не встречался. Он оказался бесполезным спутником, Дик.

– Знаю. Может, я с ним еще посчитаюсь.

– Итак, они уехали. Вероятно, это конец. Ладно, пусть будет так, мне все равно. Я довольна уже тем, что снова оказалась в моей родной старой Англии.

– В такой дешевой квартире?

– В любой. Лачуга здесь лучше дворца в Америке! Я предпочитаю жить на лондонском чердаке или в такой жалкой квартире, чем стать хозяйкой богатого дома на Пятой авеню, в котором ты с таким удовольствием обедал. Ненавижу эту республиканскую страну!

Слова вполне достойны произнесшей их женщины.

– Я еще стану хозяином, – ответил Свинтон, имея в виду не страну, а дом на Пятой авеню. – Стану его хоязином, даже если на это придется потратить десять лет.

– Ты намерен отправиться за ними?

– Конечно. Я не собираюсь сдаваться.

– Может, ты упустил последнюю возможность. Этот мистер Лукас мог попасть в милость леди.

– Ба! Мне нечего опасаться с этой стороны – такой простой и некрасивый тип! Конечно, он тоже охотится на нее. Что с того? Он не того стиля, который нравится мисс Джули Гирдвуд. К тому же, у меня есть основания полагать, что матушка этого не допустит. Если я и упустил возможность, то за это нужно благодарить только тебя!

– Меня! А я тут при чем, хотела бы я знать?

– Если бы не ты, я был бы здесь несколько месяцев назад; и сумел бы помешать их отъезду; или, еще лучше, нашел бы предлог отправиться с ними. Вот что я мог бы сделать. Мы потеряли много времени, добывая деньги на два билета.

– Конечно! И я должна за это отвечать? Мне кажется, я свое дело сделала. Похоже, ты забыл, что продал мои золотые часы, мои кольца и браслеты, даже мой бедный футляр для карандашей!

– А кто все это тебе дал?

– Как хорошо, что ты это вспомнил! Я жалею, что принимала все это!

– А я – что давал.

– Негодяй!

– Ты ловко подбираешь слова – все отвратительные.

– У меня есть для тебя еще одно, еще отвратительней! Трус !

Это его проняло. Возможно, единственное слово, способное его затронуть: он не только чувствовал, что это правда – он знал, что жена знает это.

– Что ты хочешь этом сказать? – спросил он, неожиданно покраснев.

– То что сказала. Ты трус и знаешь об этом! Ты можешь оскорбить женщину, если тебе не грозит опасность; но когда против тебя мужчина, ты трусишь и ни на что не способен. Вспомни Мейнарда!

Впервые подобное обвинение было произнесено открыто; хотя не один раз с Ньюпорта думала она о той хитрости, с помощью которой ее муж избежал встречи с человеком, имя которого она произнесла. Он считал, что она только подозревает и ничего не знает о содержании письма, доставленного слишком поздно. Он изо всех сил старался это скрыть. Судя по ее словам, она знает все.

И она действительно знала. Джеймс, коридорный, рассказал ей, о чем говорят слуги в отеле; добавив к этому свои собственные наблюдения, она все поняла. Она знала, что ее подозрения тревожат Свинтона; но ее знание вывело его из себя.

– Повтори! – воскликнул он, вскакивая на ноги. – Повтори, и клянусь Господом, я разобью тебе голову!

С этой угрозой он схватил стул и занес его над ее головой.

Хотя они и раньше часто ссорились, но до такого никогда не доходило. Он угрожает ударить ее. Она не обладает ни ростом, ни силой – только красотой, а ее муж – и тем и другим. Но она по-прежнему не верила, что он ее ударит; и понимала, что если дрогнет, должна будет всегда ему покоряться. Даже не сможет демонстрировать вызов.

Поэтому она сказала еще резче:

– Повторить? Помнишь Мейнарда? Мне не нужно тебе напоминать: ты и так не забудешь его!

Не успела она произнести эти слова, как тут же о них пожалела. И у нее были для этого основания: стул с грохотом опустился ей на голову, и она упала на пол!

Глава XXX В Тюильри

Есть в анналах Парижа день, который всегда будет вспоминаться со стыдом, печалью и негодованием.

И не только парижанами, но всеми французами, которые в этот день перестали быть свободными.

Для парижан в особенности это горький день; и его годовщина во французской столице не проходит без слез в каждом доме, без дрожи каждого сердца.

Это было второго декабря 1851 года.

Утром этого дня в комнате в Тюильри встретились пять человек. Комната та же самая, в которой несколько месяцев назад готовился описанный нами заговор.

Встреча была устроена с аналогичной целью; но если не считать совпадающего числа участников, только один из них был прежним. Это он председательствовал и на прошлой встрече– президент Франции!

Было и другое странное совпадение – в титулах: потому что присутствовали граф, маршал, дипломат и князь. Единственное отличие заключалось в том, что все они принадлежали к одному народу – к французам.

Это были граф де М., маршал Сент-А., дипломат ла Г. и князь С. Хотя, как уже говорилось, цель у них была такая же, сама встреча проходила совсем по-другому. Прежняя встреча напоминала сходку грабителей, готовящихся к делу. Эта – тоже, только на более поздней стадии, когда нужно уже выступать.

Первая встреча должна была покончить со свободой в Европе. Эта – тоже со свободой, но одной Франции.

В первом случае цель казалась далекой, и для ее достижения должны были использоваться храбрые солдаты на поле битвы. Во втором – цель близка и достигается трусливыми убийствами на улицах, уже подготовленных к этой цели.

Как будет достигнута эта цель, станет ясно из разговора, который происходил в комнате заговорщиков.

Не было ни насмешливых речей, ни обмена шутками, как в тот раз, когда собравшихся веселил англичанин. На этот раз положение было слишком серьезным для шуток, слишком близка возможность намеченного убийства.

Не было в комнате и обычного спокойствия. Люди заходили и выходили, офицеры в мундирах и в полном вооружении. В комнату заходили генералы, полковники и капитаны, делали доклады, получали приказы и снова выходили.

А отдавал приказы не президент Франции, главнокомандующий армиями, а другой из пятерых пристутствующих. На время он стал самым значительным из них!

Это был граф де М.

Не будь его, заговор, веоятно, никогда не удался бы и Франция все еще была свободной.

Это был странный, ужасный кризис, и человек дела, стоящий спиной к огню в камине, по привычке раздвинув фалды сюртука, был отчасти в ужасе. Несмотря на выпивку и многочисленные выкуренные сигары, он не мог сдержать дрожи.

Де М. видел это, видел и убийца алжирских арабов, некогда бродячий музыкант, а теперь маршал.

– Послушайте! – воскликнул грешный, но храбрый граф. – Больше не должно быть полумер, никаких уступок! Мы приняли решение и должны выполнять его! Кто из вас боится?

– Не я, – ответил Сент-А.

– И не я, – сказал ла Г., бывший биллиардный маркер с лондонской Лейстер-сквер.

– Я не боюсь, – сказал князь. – Но вы считаете это правильным?

Его светлость был единственным из пяти, у кого в сердце сохранилась искра человечности. Бедный слабый человек, он присоединился к остальным только по дружбе.

– Правильным? – повторил ла Г. – А что в этом плохого? Разве правильным будет позволить этим канальям демагогам править Парижем – всей Францией? Вот к чему мы придем, если не будем действовать. Никогда, говорю я!

– И я!

– И мы все!

– Мы должны не только говорить, – сказал де М., взглянув на укротителя булонского орла, который по-прежнему в нерешительности стоял у камина. – Мы должны дать клятву, что сделаем это!

– Послушайте, Луи! – продолжал он фамильярно, обращаясь к принцу-президенту. – Мы все здесь в одной лодке. Вопрос жизни или смерти, и мы должны держаться вместе. Я предлагаю дать клятву.

– Не возражаю, – ответил племянник Наполеона под влиянием человека, которым командовал когда-то его великий дядя. – Я дам любую клятву, какую захотите.

– Довольно! – воскликнул де М., снимая с каминной полки два дуэльных пистолета и кладя их на стол друг на друга накрест. – Вот, господа! Это истинный христианский символ, и над ним мы дадим клятву, что за сегодняшнее дело будем жить и умирать вместе!

– Клянемся крестом!

– Крестом и девой Марией!

– Крестом и девой Марией!

Клятва еще не успела стихнуть у них на устах, как снова растворилась дверь, впустив одного из курьеров в мундире; эти курьеры продолжали непрерывно приходить и уходить.

Все это были офицеры в высоких званиях, люди с бесстрашными злыми лицами.

– Ну, полковник Кардо! – спросил де М., не дожидаясь, пока заговорит президент. – Как дела на бульваре Бастилии?

– Прекрасно, – ответил полковник. – Еще одна порция шампанского, и мои друзья будут в нужном настроении – готовы ко всему!

– Так дайте его им! Вдвое больше, если понадобится! Вот вам деньги для платы в кабаре. Если этого недостаточно, пообещайте заплатить позже. Скажите, что это за счет… а, Лорилар!

Полковник Кардо в яркой форме зуава был забыт или отставлен в сторону, потому что в этот момент в комнату впустили рослого бородатого человека в грязной блузе.

– В чем дело, mon brave (Мой смельчак, фр. – Прим. перев.)?

– Я пришел узнать, в каком часу начинать стрелять с баррикады. Она построена, и мы ждем сигнала.

Лорилар говорил хриплым шепотом.

– Терпение, мой добрый Лорилар! – был ответ. – Дайте вашим друзьям еще по стаканчику, и пусть ждут, пока вы не услышите пушечный выстрел со стороны Мадлен. Постарайтесь не напиваться так, чтобы не услышать его. И еще: не стреляйте в солдат, которые будут штурмовать баррикаду, и не дайте им застрелить вас!

– О последнем я особо позабочусь, ваша милость. Говорите, со стороны Мадлен выстрелит пушка?

– Да; для надежности будет два выстрела, но второго можете не ждать. При первом же начинайте стрельбу холостыми и смотрите не причините вреда нашим храбрым зуавам. Вот кое-что для вас, Лорилар! Когда наше маленькое дело закончится, можете ожидать гораздо больше.

Фальшивый защитник баррикады принял предложенные золотые монеты; с приветствием, какое мог отдать боцман пиратского корабля, он протиснулся в полуоткрытую дверь и исчез.

Продолжали приходить и уходить другие курьеры, в большинстве в военных мундирах, делали свои доклады – иногда открыто, иногда полушифром, и многие из них были навеселе!

В этот день весь гарнизон Парижа был пьян – и готов подавить мятеж, который, как ему объявили, готовится в городе; готов ко всему, даже к убийству всех парижан!

К трем часам дня солдаты были уже готовы к этому. Все шампанское было выпито, сосиски съедены. Солдаты опять проголодались и хотели выпить, но это был голод охотничьих псов и жажда крови.

– Время наступило! – обратился де М. к своим коллегам заговорщикам. – Можно спускать их с поводка! Пусть выстрелит пушка!

Глава XXXI В отеле Лувр

– Девочки, пора одеваться. Джентльмены будут через полчаса.

Слова эти были произнесены в красивом номере отеля Лувр и обращены к двум молодым леди в элегантном дезабилье; одна из них сидела в кресле, другая лежала на диване.

У двери стояла негритянка с тюрбаном на голове; ее вызвали, чтобы она помогла девушкам с туалетом.

Читатель легко узнает миссис Гирдвуд, ее дочь, племянницу и их служанку.

Прошло несколько месяцев с тех пор, как мы расстались с ними. Они совершили европейский тур, побывали на Рейне, через Альпы попали в Италию. И теперь возвращались через Париж; в этом городе они недавно и все еще знакомятся с ним.

– В Париж приезжайте в последнюю очередь, – посоветовал им один джентльмен из этого города, с которым они познакомились; и когда миссис Гирдвуд, которая немного владела французским, спросила: «Pourquoi (Почему, фр. – Прим. перев.)?», ей в ответ было сказано, что после Парижа все покажется неинтересным.

Она последовала совету француза и сейчас завершала программу.

Хотя немецкие бароны и французские графы встречались им десятками, девушки все еще не были обручены. Ничего подходящего с титулом не подвернулось. Оставалось посмотреть, на что способен Париж.

Джентльмены, которые «будут через полчаса», тоже наши старые знакомые; это соотечественники, которые тоже предпринимали тур, все время в дороге встречаясь с семейством Гирдвудов и иногда путешествуя вместе с ними. Это господа Лукас и Спиллер.

Они миссис Гирдвуд не интересовали. Однако ожидался и третий джентльмен, и вот его она поджидала с гораздо большим интересом. Этот джентльмен нанес им визит только накануне. Его они не видели с того дня, когда он обедал в их доме на Пятой авеню.

Это был потерянный лорд.

Во время своего вчерашнего визита он все объяснил: его задержали в Америке дипломатические проблемы; в Лондон он вернулся после их отъезда на континент; он извинялся, что не написал им, объяснив это тем, что не знал адреса.

Последнее было такой же ложью, как и все предыдущее. Свинтон знал, где они могут находиться. Он постоянно изучал американские газеты, которые печатаются в Лондоне: в них отмечался приезд и отъезд всех заокеанских туристов, поэтому он точно знал, когда Гирдвуды находились в Кельне, когда они пересекли Альпы, когда стояли на мосте Вздохов (Мост в Венеции. – Прим. перев.) или поднимались к горящему кратеру Везувия.

Он стремился быть с ними, но не мог. Для исполнения этого желания нужно было кое-что иметь – деньги.

И только узнав, что Гирдвуды приехали в Париж, он сумел наскрести нужную сумму, чтобы оплатить проезд и короткое пребывание во французской столице; да и то только после опасной авантюры, в которой ему благоприятствовали улыбка фортуны и красота Фэн. Фэн осталась в лондонской квартире. И осталась добровольно. Согласилась остаться с тем немногим, что дал ей на жизнь супруг. В Лондоне «прекрасная наездница» чувствовала себя дома.

– У нас всего полчаса, мои дорогие! – торопила миссис Гирдвуд девушек.

Корнелия, сидевшая в кресле, встала, отложила в сторону вышивку, которой была занята, и отправилась одеваться с помощью Кезии.

Джули, лежа на диване, только зевнула.

Только после третьего напоминания со стороны матери они бросила на пол французский роман, который читала, и села.

– Провались эти джентльмены! – сказала она, зевая и потягиваясь. – Я хотела бы, мама, чтобы ты их не приглашала. Лучше бы я осталась здесь и закончила интересный роман. Да благословит небо Жорж Санд! Ей следовало бы быть мужчиной. Она знает их так, словно сама один из них, знает все их претензии и всю предательскую суть. О, мама, когда ты решила завести ребенка, почему родила дочь? Я отдала бы весь мир, чтобы быть твоим сыном!

– Фи, Джули! Смотри, чтобы никто не услышал от тебя такие глупости!

– Мне все равно, слышат меня или нет. Пусть знает об этом весь Париж, вся Франция, весь мир! Я хочу быть мужчиной и иметь мужскую власть.

– Фу, дитя! Мужская власть! Ее вообще не существует, все это только видимость. Ничего не происходит, если за этим не стоит женщина. В ней источник всякой власти.

Жена торговца говорила по собственному опыту. Она знала, чья воля сделала ее хозяйкой дома на Пятой авеню; и все, что имела, никак не приписывала проницательности и благоразумию мужа.

– Для меня достаточно быть женщиной, знающей мужчин и умеющей руководить ими, – продолжала она. – Ах, Джули, если бы у меня были твои возможности, я бы сегодня имела все!

– Возможности! Где они?

– Прежде всего твоя красота.

– О, мама, она у тебя была. Она все еще у тебя есть.

Ответ был приятен миссис Гирдвуд. Она не потеряла веры в свою внешность, которая когда-то позволила ей завоевать сердце богатого торговца; и если бы не определенный параграф завещания, подумала бы о том, чтобы вторично выставить свое достояние на брачный рынок. И хотя второй брак для нее невозможен, она была падка на лесть и флирт.

– Ну, что ж, – сказала она, – если у меня и была хорошая внешность, что она без денег? У тебя есть и то и другое, дитя.

– И ни то, ни другое не помогает мне найти мужа – такого, какой понравился бы тебе, мама.

– Если не находишь, это твоя вина. Его светлость никогда не возобновил бы знакомство с нами, если бы на уме у него чего-то не было. Судя по его вчерашним намекам, я уверена, что он явился в Париж только из-за нас. Он почти так и сказал. Это ты, Джули, это ты.

Джули едва не выразила пожелание, чтобы его светлость оказался на дне моря; но зная, что это рассердит мать, сохранила свое пожелание при себе. Она едва успела переодеться для выхода, как объявили о приходе упомянутого джентльмена. Это по-прежнему был просто мистер Свинтон, по-прежнему инкогнито – «по тайному делу на службе британского правительства». Так он тайком объяснил миссис Гирдвуд.

Вскоре пришли Лукас и Спиллер, и все собрались.

Решили прогуляться по бульвару, а потом пообедать в кафе Риш, Ройял или Мазон Дор.

С этой незамысловатой программой все шестеро вышли из отеля Лувр.

Глава XXXII На бульваре

В тот же день второго сентября мужчина, прогуливавшийся по бульвару, сказал самому себе:

«Какие-то неприятности ожидают веселый город Париж. Я чувствую тревогу в атмосфере».

Мужчина, сделавший это замечание, был капитан Мейнард. Он прогуливался один, только накануне прибыв в Париж.

Его присутствие во французской столице можно объяснить тем, что он прочел в газете о приезде туда сэра Джорджа Вернона. В газете сообщалось что сэр Джордж приехал туда после посещения многих стран Европы, где выполнял какое-то важное тайное поручение английского правительства и совещался с послами Англии.

Кое-что из этого Мейнард знал и сам. Он не забыл приглашения, сделанного баронетом на ливерпульской пристани. Вернувшись из венгерской экспедиции, он сразу отправился в Кент, в «Семь Дубов». Но приехал слишком поздно и опять испытал разочарование. Сэр Джордж только что выехал на континент, взяв с собой дочь. Он уехал на год, если не больше. Это все, что смог сообщить дворецкий.

Не очень много об уехавшем баронете смог Мейнард узнать и в Лондоне. Только слух в политических кругах, что ему доверили какое-то тайное поручение к европейским дворам, к тем, которые известны как великие державы.

О степени секретности миссии говорило то, что сэр Джордж путешествовал инкогнито. Поэтому Мейнард, тщательно изучавший газеты, так и не смог узнать о его местопребывании.

Он продолжал ежедневно расспрашивать, но все безуспешно; и лишь несколько месяцев спустя нашел нужное упоминание.

Сохранил ли он веру в предчувствие, которое так уверенно выражал несколько раз?

Если и верил, это не помешало ему поехать в Париж, чтобы подтолкнуть свою судьбу.

Он по-прежнему хотел этого. Но та настойчивость, с которой он отыскивал следы баронета, поспешность, с какой была совершена поездка в Париж, и упорство в отыскании парижского адреса английского вельможи – все это свидетельствовало, что Мейнард совсем не фаталист.

За те двадцать четыре часа, что он провел в Париже, Мейнард расспрашивал во всех отелях, где мог остановиться такой гость. Но не нашел сэра Джорджа Вернона, английского баронета.

Наконец он решил попытаться навести справки в английском посольстве. Но на это был отведен следующий день; и, подобно всем иностранцам, Мейнард отправился погулять по бульвару.

Он уже дошел до Монмартра, когда ему в голову пришла мысль, описанная выше.

Вряд ли ее подсказало то, что он видел. Навстречу ему и рядом с ним шли парижане, граждане свободной республики, сами выбравшие своего президента. Добродушный буржуа, с женой слева, с дочерью, часто красивой девочкой, справа. За буржуа стайка легкомысленно одетых гризеток, а дальше парочка представителей золотой молодежи, обменивающихся остроумными замечаниями.

Тут и там встречались группы студентов, освободившихся на сегодня от занятий, гуляющие обоих полов, леди и джентльмены, которые вышли, чтобы насладиться прекрасной погодой и прогулкой по ровным мостовым бульваров. Все оживленно разговаривали, не подозревая об опасности, как будто идут по тихой сельской тропе или дорожке какого-нибудь курорта.

Небо над ними спокойное, словно полог райского сада; атмосфера такая мягкая, что все двери кафе раскрыты, а внутри видны истинные парижские flaneur (Прогуливающиеся, фланеры, фр. – Прим. перев.) – художники или писатели; они сидели за столиками, прихлебывали eau sucre (Подслащенная вода, фр. – Прим. перев.), прятали в карманы окурки сигар, чтобы докурить дома, в своих шестифранковых мансардах, и делили восхищение между собственной кожаной обувью и женщинами в шелках, проходившими мимо открытой двери кафе.

Не эти подробности парижской жизни заставили Мейнарда сделать замечание, которое мы отметили, но сцена, свидетелем которой он стал.

Прогуливаясь по Пале Рояль, он забрел в кафе де Миль Колон, известное как прибежище офицеров из Алжира. С безрассудностью человека, привыкшего к приключениям и всегда рассчитывающего только на себя, он вскоре оказался окружен людьми, не привыкшими к представлениям. Они щедро платили за выпивку, и вскоре он чокался с ними и слушал их излияния. И не мог не заметить, как часто повторялся тост, который с тех пор принес Франции несчастья и унижения:

– Vive l’Empereur (Да здравствует император, фр. – Прим. перев.)!

По крайней мере десять раз провозглашался этот тост, и каждый раз он звучал зловеще для слуха республиканца. Единодушие, с которым он подхватывался, делало этот тост еще более зловещим. Мейнард знал, что президент Франции нацелился на императорский трон; но до этого часа не верил в такую возможность.

Однако теперь, выпивая с посетителями кафе де Миль Колон, он понял, что это не только возможно, но и очень близко и вскоре Луи Наполеон накинет на плечи либо императрскую мантию, либо саван.

Эта мысль поразила его. Даже в таком обществе он не мог скрыть своей досады. И он выразил ее в словах, которые предназначались для слуха человека, который показался Мейнарду самым умеренным из всех окружающих этузиастов.

– Pauvre France (Бедная Франция, фр. – Прим. перев.)! – была эта мысль.

– Pauvre France! – повторил маленький, но очень злой лейтенант зуав, услышав эти слова и поворачиваясь к человеку, который произнес эти слова.

– Pauvre France! Pourquoi, moncieur (Бедная Франция! Почему, мсье? Фр. – Прим. перев.)?

– Мне жаль Францию, – ответил Мейнард, – если вы собираетесь превратить ее в империю.

– А вам какое дело? – гневно спросил лейтенант зуавов; борода и усы, закрывавшие рот, заставляли его говорить со свистом. – Какое вам до это дело, мсье?

– Не так быстро, Вирок! – предупредил офицер, к которому первоначально обращался Мейнард. – Этот джентльмен, как и мы, солдат. Но он американец и, конечно, верит в республику. У всех у нас свои политические пристрастия. Но это не причина, почему бы нам не оставаться друзьями. Ведь мы все здесь друзья!

Вирок, осмотревший Мейнарда с ног до головы – капитан не дрогнул под этим взглядом, – по-видимому, удовлетворился объяснением. Во вском случае он успокоил свой оскорбленный патриотизм, повернувшись к товарищам, высоко подняв стакан и снова провозгласив:

– Vive l’Empereur!

Именно воспоминание об этой встрече заставило Мейнарда, когда он прогуливался по бульвару, подумать, что что-то зловещее повисло в атмосфере Парижа.

Идя в сторону бульвара Бастилии, он все больше убеждался в этом. Здесь стали попадаться гуляющие другого облика: он вышел из района добродушных буржуа, и тут кожаную обувь и подслащенную воду сменили грубые башмаки и крепкие напитки. В толпе появились блузы; с обеих сторон потянулись ряды солдат. Солдаты пили, и, что показалось особенно странным Мейнарду, с ними пили и офицеры.

Несмотря на весь свой республиканский опыт, несмотря на мексиканскую кампанию, в которой близкая смерть на поле битвы приводила к ослаблению дисциплины, предводитель революционеров не мог не удивляться. Еще больше он удивился тому, как покорно французы на улицах, даже одетые в блузы, сносили насмешки и оскорбления солдат. Рабочие все были крепкие здоровые парни, солдаты, как на подбор, худосочные и маленькие негодяи. Вопреки своим широким брюкам и раскачивающейся походке, они скорее напоминали не людей, а обезьян.

При виде этой сцены Мейнард с отвращением повернул назад к Монмартру.

Возвращаясь, он думал:

– Если французы позволяют, чтобы их оскорбляли такие bavards (Болтуны, фр. – Прим. перев.), это не мое дело. Они не заслуживают быть свободными.

Это рассужение пришло ему в голову на Итальянском бульваре. Мейнард заметил, что вид гуляющих изменился.

По мостовой шли войска; на углах стояли посты. Все кафе заполнились солдатами, которые требовали выпивки и не думали платить за нее. Хозяев, которые им отказывали, били или угрожали им саблей.

Солдаты приставали и к гуляющим. Расталкивая прохожих, маршировали полупьяные взводы; шли они быстро, словно по какому-то важному неотложному делу.

Видя это, многие свернули на боковые улицы, чтобы вернуться домой. Другие, считая, что солдаты всего лишь расслабляются после президентского смотра, попытались отнестись к этому добродушно. Полагая, что все это скоро кончится, они оставались на бульварах.

Среди них был и Мейнард.

Уступая дорогу отряду зуавов, он поднялся на ступени дома у начала Ру де Вивьен. Взглядом опытного солдата разглядывал он проходимцев в мундирах; они казались арабами, но он знал, что это отбросы парижских улиц, переодетые для маскировки в тюрбаны последователей Магомета. Он не думал, что такие солдаты после стольких лет могут появиться в стране, гордящейся своим рыцарством.

Он видел, что они уже пьяны, идут вслед за командирами пошатываясь, без строя, и почти не обращают внимания на приказы. По двое и по трое выходят из рядов, заходя в кафе; пристают к горожанам, которые испуганно смотрят на них.

У входа, где остановился Мейнард, пыталась найти убежище молодая девушка. Она была красива и элегантно, хотя и скромно одета. Возможно, «гризетка» или «кокотка». Мейнарду было все равно, он на нее не смотрел.

Но на нее обратил внимание один из проходящих мимо зуавов; выйдя из строя, он поднялся по ступенькам, намереваясь поцеловать девушку.

Девушка умоляюще взглянула на Мейнарда, который, ни мгновения не колеблясь, схватил зуава за воротник и пинком послал вниз по ступенькам.

Послышался крик «На помощь!» Солдаты остановились, словно в удивлении от внезапного нападения. Офицер вернулся бегом и остановился, глядя на незнакомца.

– Sacre! – воскликнул он. – Это вы, мсье! Тот самый, что против империи!

Мейнард узнал негодяя, который накануне вечером поссорился с ним в кафе де Миль Колон.

– Bon (Отлично, фр. – Прим. перев.)! – воскликнул Вирок. – Задержать его! Отвести в караульную на Елисейских Полях! Вы пожалеете, мсье, о своем вмешательстве в дела страны, которая стремится к империи и порядку! Vive l’Empereur!

Подскочило с полдюжины негодяев в алых мундирах, они окружили Мейнарда и потащили его по бульварам.

Именно столько потребовалось, чтобы силой увести его.

На углу улицы Мира его глазам предстало необычное зрелище. Свидетелями его унижения стали три леди, сопровождаемые тремя джентльменами. Прогуливаясь по тротуару, они отошли в сторону, чтобы пропустить солдат, которые вели пленника.

Как ни быстро провели его, он их узнал: миссис Гирдвуд с ее девушками, Ричард Свинтон, Луис Лукас и его спутник!

Но времени подумать о них или о том, почему они здесь, у него не было. Мейнарда тащили зуавы, время от времни проклиная и толкая его, он был поглощен гневом и стремлением к мести. Для него это был час мучений и бессильного гнева!

Глава XXXIII Убийцы нации

– Клянусь Юпитеуом! – воскликнул Свинтон. – Это тот тип – Мейнауд! Вы его помните, леди? Тот самый, что в Ньюпоуте оскоубил меня, а потом сбежал и не дал мне возможности получить удовлетвойене как джентльмену.

– Ну, ну, мистер Свинтон, – вмешался Лукас. – Я совсем не хочу противоречить вам; но вы меня извините, если я скажу, что он совсем не сбежал. Мне кажется, вы должны это знать.

Враждебность речи мистера Лукаса легко объяснить. Он вообще был настроен враждебно по отношению к Свинтону. И неудивительно. Он преследовал наследницу с Пятой авеню во время всего тура и не без оснований рассчитывал на успех, а тут новая опасность со стороны соперника-англичанина, только что вернувшегося на поле битвы.

– Мой доугой мистеу Лукас, – ответил Свинтон, – все это, конечно, пуавда. Этот тип написал мне письмо, котоуое дошло до меня с опозданием. Но не понимаю, почему он сбежал и не оставил мне адйеса.

– Он вовсе не сбежал, – возразил Лукас.

– Ну что ж, – сказал Свинтон, – не стану с вами спойить. Ни в коем случае не стану с вами, мой доуогой дууг…

– Что бы это значило? – вмешалась миссис Гирдвуд, заметив вражду между поклонниками Джули и стремясь прекратить ее. – Почему они его арестовали? Может мне кто-нибудь сказать?

– Возможно, он совейшил какое-нибудь пйеступление? – предположил Свинтон.

– Маловероятно, сэр, – ответила Корнелия.

– Ну… ну… Мисс Инскип, может, я зйя назвал это пйеступлением. Вопуос в фоуме выуажения. Мне говойили, что этот Мейнауд – отъявленный йеспубликанец, готовый уничтожить общество, йелигию – коуоче, все на свете. Несомненно, он вмешался в дела здесь, во Фуанции, и поэтому его айестовали. Так я пйедполагаю.

Джули молчала. Она смотрела вслед арестованному, который перестал сопротивляться и вскоре исчез из виду.

В сознании молодой девушки возникали мысли, которыми Мейнард мог бы гордиться, если бы узнал, что он их вызвал. В момент его унижения прекраснейшая женщина на бульварах горячо ему сочувствовала.

– Мы ничего не можем сделать, мама?

– Относительно чего?

– Для него, – она указала вслед Мейнарду.

– Конечно, нет, мое дитя. Мы не можем. Это не наше дело. Он сам ввязался в неприятности с этими солдатами. Может, как говорит мистер Свинтон, дело политическое.. Пусть выбирается сам, если сможет. Вероятно, у него есть друзья. Так это или нет, мы ему не можем ничем помочь. Даже если попытаемся. Что мы можем сделать, чужие в чужом городе?

– А наш посол, мама? Ты ведь помнишь, что капитан Мейнард сражался под американским флагом. Он имеет право на защиту. Пойдем в посольство?

– Мы ничего подобного не сделаем, глупая девочка. Говорю тебе, это не наше дело. И мы не станем в него вмешиваться. Идемте! Нужно вернуться в отель. Эти солдаты ведут себя необычно. Нам лучше уйти отсюда. Посмотрите! На улицах новые войска, и они очень невежливо обращаются с прохожими.

Миссис Гирдвуд была права. Один за другим с боковых улиц подходили новые отряды; по бульварам везли пушки с зарядными ящиками; кучера, казавшиеся пьяными, гнали лошадей галопом.

Тут и там пушки останавливались и как будто готовились к стрельбе. Проходили рядами кавалеристы, кирасиры, в основном африканцы – орудие, достойное поставленной перед ними задачи.

Все гневно кричали, как люди под действием винных паров. По рядам пробегали слова:

– Vive l’Empereur! Vive l’armee! A bas ces canailles de deputes et philosophes ! (Да здравствует император! Да здравствует армия! Долой подлых депутатов и философов! Фр. – Прим. перев.)

С каждым мгновением смятение увеличивалось, толпа росла, в нее вливались ручейки с боковых улиц. Горожане смешивались с солдатами, тут и там слышались гневные крики и протестующие речи.

И вдруг, словно по заранее намеченному сигналу, разразился кризис.

Он и был заранее намечен, этот сигнал, известный только предводителям.

С направления Мадлен раздался выстрел из пушки большого калибра, он прокатился по бульварам и отразился по всему Парижу. Его услышали на далеком бульваре Бастилии, где были воздвигнуты фальшивые баррикады. Вслед за первым выстрелом раздался второй. В ответ послышались крики:

– Vive l’Republique! Rouge et Democratique! (Да здравствуют республика и демократия! Фр. – Прим. перев.)

Но они раздавались недолго. Почти сразу их заглушила артиллерийская канонада и треск ружей, смешивавшийся с проклятиями негодяев в мундирах, которые бежали по улицам.

Ружейный огонь недолго оставался только в районе Бастилии. Да он и не должен был ограничиваться этим районом, и не только sans culottes и ouvriers (Санкюлоты и рабочие, фр. – Прим. перев.) попадали под него. Как огненный поток, как подожженыый в шахте фитиль, он пронесся по бульварам, поражая мужчин и женщин, рабочих и буржуа, студентов и продавцов, – короче, всех, кто вышел прогуляться в тот ужасный день. Трезвый супруг, с женой по одну руку и с дочерью по другую, веселая гризетка со своим защитником-студентом, ничего не подозревающий чужеземец, леди и джентльмен – все падали под этим смертельным свинцовым дождем. Люди с криками бежали к дверям или пытались спастись в боковых улицах. Но и здесь их встречали солдаты в мундирах. Егери и зуавы, с пеной на губах, со щеками, почерневшими от откусываемых зарядов, гнали их назад штыками и саблями, убивали десятками, среди воплей и дикого смеха, словно сотни маньяков, увлеченных вакханалией смерти!

Так продолжалось, пока тротуар не покрылся грудами мертвых тел, а канавы заполнились кровью; пока больше некого было убивать, и жестокости пришлось прекратить, потому что не находилось для них жертв.

Ужасная бойня второго сентября внушила ужас не только в сердца парижан, но и всех французов.

Глава XXXIV «Я приду к вам!»

На балконе красивого дома, выходящего на сад Тюильри, стояли две женщины, не похожие на парижанок. Одна – девочка с лицом англичанки, розовой кожей и солнечного цвета волосами; другая – темнокожая мулатка.

Читатель узнает в них Бланш Вернон и ее служанку Сабину.

Неудивительно, что Мейнард не смог найти сэра Джорджа в отелях. Английский баронет продпочел уединение меблированной квартиры.

Сэра Джорджа не было дома; его дочь в сопровождении Сабины вышла на балкон, чтобы посмотреть на окружающие улицы.

Звуки сигнального рожка заставили ее обратить внимание на проходящих солдат – такое зрелище всегда привлекает женщин, молодых и старых, белых и темнокожих.

Заглянув за перила, они увидели, что улицы полны солдат; солдаты всех родов войск: пехотинцы, кавалеристы, артиллеристы; одни из них останавливались, другие уходили строем. Офицеры в ярких мундирах, верхом, сказали в разных направлениях, выкрикивая команды своим частям.

Некоторое время английская девочка смотрела на это сверкающее сборище молча.

Первой нарушила молчание Сабина.

– Никакого сравнения с английскими офицерами, хоть они тут скачут и мундиры у них яркие. Они мне напоминают обезьян, которых я как-то видела на Барбадосе. Очень похожи!

– Послушай, Сэбби, ты слишком строго их судишь. Говорят, эти французские офицеры очень храбрые и галантные.

Дочь сэра Джорджа Вернона стала на год старше с тех пор, как мы видели ее в последний раз. В последнее время она много путешествовала. Хотя она оставалась ребенком, неудивительно, что говорит она с мудростью зрелой женщины.

– Я в это не верю, – коротко ответила служанка. – Они храбры, только когда пьют вино, и галантны с красивыми женщинами. Вот такие они, эти французы. В конце концов они республиканцы, как американцы из Штатов.

Это замечание как будто произвело неожиданное изменение в настроении девочки. Она что-то вспомнила; и вместо того чтобы смотреть на солдат, погрузилась в размышления.

Сабина заметила ее задумчивость; у нее были подозрения относительно ее причины. Хотя девочка давно перестала делиться с ней своими тайнами, умная служанка могла догадаться о ее мыслях.

Слова «республиканец» и «Америка», хотя и произнесенные на барбадосском диалекте, вызвали у нее воспоминания об эпизоде, который она никогда не сможет забыть. Несмотря на то, что девочка никогда не говорила об этих сценах прошлого, Сабина знала, что она их помнит. Молчание Бланш особенно доказывало это.

– Конечно, мисси Бланш, – продолжала мулатка, – эти типы внизу не очень вежливы. Смотрите, да они шатаются! Как они толкают бедных людей!

Она имела в виду только что произошедший эпизод. По тротуару быстро шла небольшая группа зуавов. Неожиданно она окружила молчащих зрителей. Вместо того чтобы дать им время отойти, офицер не только грязно их обругал, но и угрожал саблей; а его краснолицые солдаты готовы были пустить в ход штыки!

Некоторые посчитали это шуткой и громко рассмеялись; другие гневно закричали; но большинство казалось испуганным.

– Как они обращаются с публикой! Этот офицер республики! – воскликнула верная Сабина.– Офицеры английской королевы никогда себя так не ведут. Никогда!

– Не все республиканские офицеры таковы, Сэбби. Я знаю одного, который так себя не ведет. И ты его знаешь.

– А! Мисси Бланш, я догадываюсь, о ком вы говорите. Тот молодой джентльмен, который спас вас на пароходе. Это правда. Он храбрый и галантный офицер – Сэбби так говорит.

– Но он республиканец!

– Ну, может быть. Говорят так. Но он не из американских республиканцев и не из французских. Я слышала, ваш папа говорил, что он из Англии.

– Из Ирландии.

– Ну, мисси Бланш, это одно и то же. Он не похож на ирландцев в Вест-Индии. Я их много видела на Барбадосе.

– Ты говоришь об ирландских рабочих, которые выполняют тяжелую работу. Капитан Мейнард – так его зовут, Сэбби, – джентльмен. Конечно, это большая разница.

– Конечно. Очень большая. Он нисколько на них не похож. Но, мисси Бланш, где он сейчас? Странно, что мы ничего о нем не слышали. Думаете, он вернулся в американские Штаты?

Вопрос затронул струну в сердце молодой девушки, и оно болезненно заныло. Этот самый вопрос она задает себе уже больше двенадцати месяцев, повторяет его ежедневно. И ответить на него не может, как не может мулатка.

– Не знаю, Сэбби.

Она говорит это спокойно, но проницательная служанка видит, что это спокойствие напускное.

– Очень странно, что он не пришел в гости к вашему отцу в большой дом в Семи Дубах. Я видела: губернатор дал ему карточку, и слышала, что молодой джентльмен обещал. Интересно, что ему помешало?

Бланш тоже было интересно, хотя она не говорила об этом. Много часов думала она, что могло бы помешать ему выполнить обещание. Она рада была бы увидеть его снова; поблагодарить еще раз, не так торопливо, за тот случай, когда он спас ей жизнь.

Ей сказали, что он намерен принять участие в революции. Но она знала, что революция кончилась; и теперь он не может быть ею занят. Должно быть, остался в Ирландии или в Англии. Но почему же он не приехал в Кент, в Семь Дубов? Ведь это всего час езды от Лондона!

Может быть, среди своих волнующих занятий, политических и военных, он забыл о ребенке, которого спас от гибели? Возможно, это всего лишь рядовой эпизод в его полной приключений жизни, недостойный того, чтобы его запоминать?

Но она его помнила; помнила с глубоким чувством признательности и долга – с чувством романтической благодарности, которое становилось все сильнее по мере того, как она оказывалась способной оценить его незаинтересованность.

Возможно, она была тем более благодарна, что благодетель не явился за получением награды. Она была достаточно взрослой, чтобы сознавать богатство и влиятельность своего отца. Простой авнатюрист ухватился бы за возможность воспользоваться этим. Капитан Мейнард не может быть простым авантюристом.

Ей доставляло удовольствие думать о том, что он джентльмен; но она печалилась, представляя себе, что никогда больше не увидит его.

Часто эти противоречивые мысли мелькали в сознании красивой девочки. И в тот момент они пришли к ней, когда она смотрела на Тюильри, не обращая внимания на происходящее внизу.

Думала она о прошлом, о сцене по ту сторону Атлантики, о многих мелких эпизодах на борту «кунарда»; и особенно о том случае, когда она повисла на веревке над гневными волнами и почувствовала, как ее охватывают сильные руки и уносят от их гнева. Из задумчивости ее вывел возглас служанки, которая с необычным возбуждением говорила:

– Смотрите! Смотрите туда, мисси Бланш! Арабы ведут пленника! Смотрите, они тащат его прямо под окнами! Бедняга! Что он сделал?

Бланш Вернон наклонилась с балкона и посмотрела на улицу внизу. Взгляд ее остановился на группе, на которую указывала Сабина.

Полдюжины зуавов с громкими возгласами и возбужденным жестами вели мужчину. Он был в гражданской одежде; стиль ее свидетельствовал, что это джентльмен, хотя она была в бесопрядке.

– Какой-нибудь политический противник, – подумала дочь дипломата, не очень разбирающаяся в современных событиях.

Но эта догадка тут же забылась: несмотря на беспорядок в одежде и унизительное положение этого человека девочка узнала в нем своего спасителя – именно он только что занимал ее мысли!

И он тоже увидел ее! Он высоко поднимал голову, глядя в небо, и увидел темнокожую женщину в белом тюрбане на голове и рядом с ней девушку, сверкающую, как девственное солнце.

Но у него не было времени поздороваться с ней. И никакой возможности, потому что руки его были в оковах!

Через мгновение он оказался под балконом лицом к болтающим обезьянам, которые тащили его.

Но он услышал голос у себя над головой, мягкий сладкий голос, перекрывший крики и проклятия:

– Я приду к вам! Приду!

Глава XXXV К тюрьме

– Я приду к вам! Приду!

Верная своему обещанию, Бланш Вернон вернулась к себе в комнату; торопливо схватив плащ и шляпу, она направилась к лестнице.

– Вы с ума сошли, мисса! – кричала мулатка, вставая в дверях с намерением помешать ей. – Что скажет ваш отец? Там снаружи опасно. Ради любви дорогого Иисуса, мисси Бланш, не думайте выходить на улицы!

– Опасности нет. Даже если есть, мне все равно. Уйди с дороги, Сэбби, или я опоздаю! Уйди, говорю тебе!

– О, масса Фримен! – обратилась Сабина к слуге, который,услышав возбужденный диалог, вышел из прихожей. – Вы видите, что собирается делать ваша молодая хозяйка?

– В чем дело, мисс Бланш?

– Ни в чем, Фримен: Сабина поднимает шум из-за пустяка. Я только хочу найти папу. Кто-нибудь из вас собирается помешать мне?

Эти слова были произнесены тоном, который слуги английской аристократии привыкли уважать; и Бланш Вернон, хоть еще и ребенок, привыкла к их повиновению.

Прежде чем Фримен смог ответить, она вышла из комнаты и начала спускаться по лестнице.

Сабина бросилась за ней. Она больше не пыталась ей помешать – хотела только сопровождать хозяйку. Шляпка Сабине не нужна. Белый тюрбан был ее постоянным головным убором – и в доме и вне его.

Фримен, сватив шляпу, последовал за ними.

Выйдя на улицу, девушка ни на мгновение не остановилась: она сразу повернула в том направлении, куда увели пленника.

По-прежнему группами проходили отряды, возбужденно шли горожане, то в одну сторону, то в другую. По широкой мостовой и в саду Тюильри скакали драгуны; во дворе Тюильри за железной изгородью было полно людей в мундирах.

Слышались громкие возгласы, раскатистый бой барабанов и резкие звуки труб.

Дальше, в направлении бульваров, раздавался постоянный треск; девушка знала, что это мушкетный огонь, который смешивается с гулом канонады.

Она не знала, что все это означает. На улицах Парижа и вокруг Тюильри всегда много солдат. Марширующие отряды, бой барабанов, звуки труб и стрельба – здесь повседневное событие; ибо почти ежедневно происходят парады и военные упражнения.

Сегодня только солдаты кажутся более возбужденными, они более грубо ведут себя по отношению к прохожим, а те с испуганным видом быстро уходят. Несколько человек бегут словно в поисках убежища. Девушка заметила это, но не обратила внимания. Она быстро шла вперед, Сабина рядом, Фримен несколько позади.

Бланш разглядывала тротуары, как будто кого-то искала. Она рассматривала толпу в поисках ярких мундиров зуавов.

Наконец она издала восклицание, свидетельствовавшее, что наконец нашла. В ста ярдах впереди видна была группа в восточных костюмах. В середине шел человек в гражданском, явно пленник. Это был тот, кто заставил ее пуститься в такое опасное путешествие.

Неожиданно группа свернула с улицы и провела пленника в ворота, которые охранялись часовыми и были окружены множеством солдат, тоже зуавов.

– Мсье! – Бланш остановилась перед воротами и обратилась к одному из солдат. – Почему этого джентльмена арестовали?

Она говорила по-французски, и солдат без труда ее понял.

– Хо-хо! – насмешливо ответил он, шутливо отдав честь и наклонившись так, что его волосатое лицо едва не коснулось ее розовых щек. – Моя красивая белая голубка с золотыми волосами, о каком джентльмене вы спрашиваете?

– О том, которого провели сюда.

И она указала на закрытые ворота.

– Parbleu! Малышка, такого описания недостаточно.За последние полчаса сюда их провели два десятка – и все джентльмены, я думаю. По крайней мере леди среди них не было.

– Я спрашиваю о самом последнем. С тех пор никого не было.

– О последнем? О последнем. Сейчас подумаю. Наверно, его взяли по той же причине, что и остальных.

– А какая это причина, мсье?

– Par dieu! (Клянусь богом, фр. – Прим. перев.) Не могу сказать, мое солнышко! А почему он вас так интересует? Вы ведь не его сестра? Нет, вижу, что нет, – продолжал солдат, посмотрев на Сабину и Фримена и став несколько почтительней при виде слуги в ливрее. – Вы, должно быть, англичанка?

– Да.

– Если немного подождете, – сказал зуав, – я зайду туда и спрошу.

– Пожалуйста, мсье!

Отойдя немного в сторону – Сабина и Фримен защищали ее от толчков, – Бланш ждала возвращения солдата.

Как и обещал, он скоро вернулся; но никакой информации не сообщил.

Мог только сказать, что «молодого человека арестовали за какое-то политическое преступление. Он помешал солдатам исполнять их долг».

– Может быть, мсье был слишком неосторожен, – добавил солдат шепотом. – Наверно, кричал «Vive l’Republique!», а пароль сегодня «Vive l’Empereur!» Он тоже как будто англичанин. Ваш родственник, мадмуазель?

– О, нет! – ответила девушка, торопливо отворачиваясь и даже не сказав «мерси» человеку, который помог ей.

– Пошли, Сабина, нужно возвращаться домой. А вы, Фримен, бегите в английское посольство! Если не найдете там папу, отправляйтесь искать его. Ищите по всему Парижу, если понадобится. Скажите, что он нужен, что я его жду. Приведите его с собой. Дорогой Фримен, пообещайте, что вы не станете терять ни минуты. Это тот самый джентльмен, который спас мне жизнь в Ливерпуле! Вы ведь помните это. Если в этом ужасном городе что-нибудь с ним случится… Идите быстрей! Возьмите это! Вам может понадобиться экипаж. Скажите папе… скажите лорду С. .. Вы знаете, что сказать. Быстрей! Быстрей!

И половины монет, которые перешли в его руку, хватило бы, чтобы поторопить слугу; не возражая, он заторопился в направлении английского посольства.

А его молодая хозяйка вернулась домой – ожидать прихода отца.

Глава XXXVI В посольство

– Корнелия? Ты идешь со мной?

Это спросила Джули у кузины после возвращения в отель Лувр. Они были одни в своей комнате, все еще в шалях и шляпках, как зашли после прогулки.

Миссис Гирдвуд разговаривала с джентльмена в приемной внизу.

– Куда? – спросила Корнелия.

– Куда? Я удивлена тем, что ты спрашиваешь! Конечно, за ним !

– Дорогая Джули! Я понимаю, о чем ты говоришь. Я сама об этом думала. Но что скажет тетя, если мы уйдем? На улицах опасно. Мне кажется, солдаты стреляют в население, я в этом уверена! Ты ведь слышишь стрельбу? И пушечные залпы? Похоже на пушки!

– Не будь трусихой, кузина! Помнишь, как громко ревели волны у утеса в Ньюпорте? А его это остановило, когда нам грозила опасность? Может, мы сумеем спасти его жизнь!

– Джули! Я тебя не держу! И я готова идти с тобой, если мы можем что-нибудь для него сделать. Что ты предлагаешь?

– Прежде всего нужно узнать, куда его увели. Скоро я это узнаю. Ты видела, что я говорила с рассыльным?

– Видела. Ты что-то сунула ему в руку.

– Пятифранковую монету. Я попросила его идти за зуавами и посмотреть, куда они отведут пленника. И пообещала вдвое больше, когда он вернется с сообщением. Я уверена, что он скоро будет здесь.

– А что тогда, Джули? Что мы сможем сделать?

– Мы сами ничего. Я не больше тебя знаю, почему у капитана Мейнарда неприятности с французскими солдатами. Несомненно, это связано с его республиканскими убеждениями. Мы слышали об этом; и да благословит его Господь за эту веру!

– Дорогая Джули! Я вполне разделяю твои чувства!

– Но неважно, что он сделал. Наш долг помочь ему.

– Я это знаю, кузина. Я спрашиваю только, что мы сможем сделать.

– Посмотрим. У нас здесь есть посол. Не тот человек, что нам нужен: несчастье Америки, что представителем к европейскому правительству посылают человека, который не способен представлять наш народ. Как раз напротив. Третьеразрядный ум и привычка к высшему свету – словно только это нужно, чтобы быть принятым при королевских дворах. Как будто Американская Республика нуждается еще в какой-то поддержке и дипломатии, чтобы быть принятой! Корнелия, мы теряем время! Человеку, которому мы обе обязаны жизнью, может быть, в этот момент грозит опасность потерять собственную жизнь! Кто знает, за что его арестовали? Наш долг узнать это.

– Ты расскажешь тетушке?

– Нет. Она, конечно, будет возражать. Даже постарается удержать нас. Спустимся по лестнице незаметно и выйдем, ничего ей не сказав. Мы будем отсуствовать недолго. Она вообще ничего не узнает, когда мы вернемся.

– Но куда ты собираешься идти, Джули?

– Сначала выйдем в фойе отеля. Там подождем рассыльного. Я велела ему не заходить в отель; мы с ним встретимся снаружи. Может быть, он уже там. Пошли, Корнелия!

По-прежнему в платьях для прогулки, они не должны были переодеваться; обе леди спустились по лестнице и остановились у входа в отель Лувр. Ждать им пришлось недолго. Служащий встретил их на ступеньках и сообщил о результате исполнения поручения.

Отчет его был прост. Он не привык рассуждать о том, за что ему платят. Зуавы отвели пленника в караульную перед садом Тюильри и здесь его держат. Так он предполагал.

Он записал номер дома и отдал записку леди, получив в обмен золотую монету. Сдачи у него не потребовали.

– Быстрей! – говорила Джули кузине. Девушки вышли на улицу и направились в сторону ничем не примечательного здания, на котором написано «Посольство США».

Как и повсюду, тут царило возбуждение, даже ужас. Девушкам пришлось пройти через толпу своих соотечественников.

Вежливость американцев по отношению к женщинам вошла в пословицу. Толпа расступилась, давая девушкам дорогу. Да и кто бы не уступил таким женщинам?

Их принял секретарь посольства. Он с сожалением сообщил, что посол занят.

Но гордая Джули Гирдвуд не приняла его отказ. Время очень важно; может быть, дело идет о жизни и смерти! Она должна видеть представителя своей страны – и немедленно!

Нет силы большей, чем женская красота. Секретарь посольства покорился этой силе; нарушив полученный приказ, он отворил боковую дверь и пропустил посетительниц к послу.

Они рассказали обо всем. Человек, пронесший звездно-полосатый флаг под огнем не одной битвы, поднявший его на крутой Чапультепек, этот человек теперь в Париже, он пленник пьяных зуавов, его жизни грозит опасность!

С такой просьбой обратились к послу Америки.

Просьба не нуждалась в таких прелестных просительницах. Превыше мужского консерватизма стремление защитить честь своей страны.

Уступая этому стремлению, посол отправился исполнять свой долг.

Глава XXXVII Смерть на барабане

– Я приду к вам! Приду!

Гордость охватила сердце пленника, когда он услышал эти слова и понял, от кого они исходят. Они позволили ему спокойней выдержать оскорбления.

Слова продолжали звучать в его ушах, когда его ввели во двор, напоминающий двор тюрьмы.

В глубине двора находилось помещение, похожее на камеру. Дверь открыли.

Пленника втолкнули внутрь, как быка, не желающего заходить в загон; один из стражников пнул его сзади, как только он ступил через порог.

У него не было возможности отомстить за грубость. Дверь с грохотом закрылась, снаружи задвинули перекладину.

Внутри камеры было темно, и мгновение Мейнард продолжал стоят на том месте, куда отлетел после толчка.

Но он не молчал. Сердце его было полно негодования; и он произнес громкое проклятие всем формам деспотизма.

Больше чем когда-либо он боялся за судьбу республики: он понимал, что его окружают не ее солдаты.

Впервые он на себе испытал последствия того, что власть вручают одному человеку; и теперь лучше понимал ненависть Роузвельдта к священникам, принцам и королям!

– Ясно, что республике здесь конец! – произнес он после проклятий врагам.

– C’est vrai, monsieur, – послышался голос из глубины камеры. – C’est fini! (Вы правы, мсье. Это конец, фр. – Прим. перев.) Сегодня все кончается!

Мейнард вздрогнул. Он считал, что находится здесь один.

– Вы говорите по-французски? – продолжал голос. – Вы англичанин?

– На ваш первый вопрос – да, – ответил Мейнард. – На второй – нет. Я ирландец!

– Ирландец! За что же вас привели сюда? Прошу прощения, мсье. Я слишком вольно веду себя с товарищем по заключению.

Мейнард откровенно все рассказал.

– Ах, друг мой, – сказал француз, выслушав его, – вам нечего опасаться. Со мной другое дело.

Был слышен вздох, последовавший за словами.

– Что вы хотите сказать, мсье? – машинально спросил Мейнард. – Вы ведь не совершили преступление?

– Да, совершил! Величайшее преступление – я патриот! Я сохранил верность своей стране – и свободе! Меня зовут Л…

– Л!.. – воскликнул Мейнард, узнав имя, хорошо известное среди поклонников свободы. – Возможно ли это? Меня зовут Мейнард.

– Бог мой! – воскликнул заключенный француз. – Я слышал о вас! Я знаю вас, сэр!

В темноте они обнялись и вместе произнесли драгоценные слова:

– Да здравствует республика!

А Л… добавил:

– Свобода и демократия!

Мейнард ничего не ответил. Помолчав немного, он спросил:

– Но что вы имели в виду, говоря об опасности? Неужели они дойдут до этого?

– Слышите эти звуки?

Они прислушались.

– Да. Там снаружи стреляют. И крики слышны. Вот это ружейные выстрелы. А это, подальше, пушечный выстрел. Можно подумать, что идет сражение.

– Так и есть! – серьезно ответил республиканец. – Сражение, которое кончится уничтожением нашей свободы. Вы слышите погребальный звон – и по мне тоже, я в этом не сомневаюсь.

Тронутый серьезным тоном пленника, Мейнард попросил у него объяснения, но в это мгновение неожиданно отворилась дверь, впустив несколько человек. Это все были офицеры в мундирах различных частей, главным образом зуавов и африканских егерей.

– Вот он! – воскликнул один из них. Мейнард узнал голос Вирока.

– Выведите его! – приказал офицер с нашивками полковника на плечах. – Трибунал состоится немдленно!

Мейнард подумал, что речь идет о нем. Но он ошибался. Речь шла о более известном человеке и более опасном для возникающей империи. Это был Л…

На открытом дворе стоял большой барабан, вокруг расставили с полдюжины стульев. На барабане чернильница, ручка и бумага. Все это символы полевого суда.

Но они были нужны лишь для прикрытия. На бумаге ничего не записано. Ручку даже не обмакнули в чернила. Все присутствующие: председатель суда, члены, защитник – все полупьяны. Все требовали крови и были полны решимости пролить ее.

Но Мейнарду не пришлось быть зрителем этой пародии на суд. Дверь снова закрыли; он остался за ней и стоял, прислушиваясь.

Недолго. Не прошло и десяти минут, как в замочную скважину донеслось слово, приговорившее его товарища по заключению. Это было слово : «Coupable (Виновен, фр. – Прим. перев.)!»

За ним последовала фраза:

– Tirez au moment (Расстрелять немедленно, фр. – Прим. перев.)!

Послышался протестующий крик; Мейнард узнал голос товарища по заключению:

– C’est un assassinat (Это убийство, фр. – Прим. перев.)!

Последовал топот, как от строящегося взвода.

Наступило молчание, как затишье перед бурей.

Оно было кратким – всего несколько секунд.

Раздался крик, заполнивший весь двор, хотя кричал один человек. Когда-то этот крик сбросл короля с трона, а сейчас служил протестом перед наступающей имеприей.

– Да здравствует республика! – Это были последние слова Л…; он героически произнес их перед стволами своих убийц.

– Tirez (Огонь, фр. – Прим. перев.)! – Мейнард узнал голос лейтенанта зуавов Вирока. Его заглушил грохот выстрелов, эхом отразившийся от стен.

Неподходящее время для торжества после такой трусливой и подлой казни. Но двор был полон необычных людей. Они скорее напоминали дьявольские призраки, когда, размахивая киверами, ответили на крик расстрелянного возгласом, означавшим падение Франции:

– Vive l’Empereur!

Глава XXVIII Два флага

Вслушиваясь в происходящее снаружи, почти не слыша слов, но все понимая, Мейнард пришел в ярость.

Человек, которого он только что обнимал, чье имя он давно знал и уважал, этот человек только что убит, как собака!

Ему начинало казаться, что он видит сон!

Но он слышал протестующий крик:

– Это убийство!

Повторяя его, он колотил в дверь, надеясь вызвать отвлечение и задержку.

И продолжал повторять и кричать, пока его голос не заглушил залп.

Он снова выкрикнул его, когда смолкло эхо выстрелов и во дворе стало тихо. Члены полевого суда услышали его.

– У вас там сумасшедший! – сказал председательствующий офицер. – – Кто он такой, Вирок?

– То же самое, – ответил лейтенант зуавов. – Такой же, как тот, от которого мы только что избавились.

– Вы знаете его имя,

– Нет, полковник. Он иностранец.

– Из какой страны?

– Англичанин – или американец. Его привели с бульваров. Взяли его мои люди и по моему приказу.

– За что?

– Он мешал нам исполнять свои обязанности. Но это не все. Я случайно встретил его вчера в кафе де Миль Колон. Он там выступал против правительства и выражал жалость к бедной Франции.

– Правда?

– Я ответил бы ему на месте, мой полковник, но мне помешали под предлогом, что он иностранец.

– Но это не причина позволять ему произносить такие речи здесь.

– Знаю, полковник.

– Вы готовы дать показания?

– Готов. Присутствовало несколько десятков человек. Вы слышите, что он говорит сейчас?

– Верно, верно! – согласился председательствующий. – Приведите его! То, что он иностранец, его не спасет. Не время разбираться в национальностях. Англичанин он или американец, такой язык должен замолчать. Друзья! – негромко обратился он к членам суда. – Этот офицер свидетель, вы поняли? Мы должны судить преступника, и так как обвинения Вирока серьезны, заставить замолчать. Все поняли?

Ответило ему мрачное молчание: все понимали, что это лишь пародия на суд. Все эти офицеры были специально отобраны, особенно председательствующий, известный полковник Гардо.

Мейнарду в камере из этого почти ничего не было слышно. На улицах продолжалось смятение. Слышались ружейный выстрелы и орудийные залпы. Во двор постоянно приводили новых пленников под топот солдат и звяканье оружия. Повсюду был шум.

Тем не менее несколько слов, которые он разобрал, показались ему зловещими. Он видел негодяя Вирока и знал, что рядом с таким человеком ему грозит опасность.

Тем не менее он не ожидал сурового наказания, тем более смертного приговора. Полагал, что его продержат в тюрьме, пока мятеж не кончится. Затем его допросят и за тот поступок, что он совершил, военные могут его лишь оправдать. Его сердило только невежливое обращение и необходимость ждать. Он не знал ни сути мятежа, ни его планов.

Как честный солдат, он не мог представить себе характер этих франко-алжирских негодяев, в чьих руках он оказался.

Убийство второго пленника его поразило – он не мог назвать это по-другому. Тем не менее тот имел какое-то отношение к происходящему. А он иностранец и не отвечает за политические события в стране. Ему следует обратиться за защитой к собственному флагу.

Ему не приходило в голову, что во время революции безжалостные палачи не уважают никакой флаг.

Но размышлять над всем эти ему не дали времени. Он по-прежнему горел негодованием по поводу ужасной трагедии, которая только что завершилась; в это время раскрылась дверь и его вытащили на суд.

– Ваше имя? – высокомерно спросил председательствующий.

Мейнард ответил.

– Из какой страны?

– Я ирландец – британский подданный, если предпочитаете так.

– Это не имеет значения, мсье! Все здесь равны, особенно в такое время. Мы не делаем различий среди подстрекателей к бунту. В чем вы его обвиняете, лейтенант Вирок?

С лживыми измышлениями, от которых покраснела бы даже проститутка, офицер зуавов рассказал свою историю.

Мейнард был почти поражен такой изобретательной ложью. Он даже не стал с нею спорить.

– Какой в этом прок, господа? – обратился он к членам суда. – Я не признаю вашего права судить меня, тем более военно-полевым судом. Предлагаю вам завершить дело. Требую обращения к посольству моей страны!

– У нас нет времени на обращение в посольство, мсье. Признаете вы наше право или нет – как вам будет угодно. А мы осуществим свое право на суд. В том числе и над вами.

Подлец даже позволял себе насмешки.

– Господа, – продолжал он, обращаясь к членам суда, – вы слышали обвинение. Виновен обвиняемый или нет?

Первым отвечал лейтенант с неприятной внешностью, самый младший член суда. Понимая, чего от него ждут, он заявил:

– Виновен!

Ужасное слово по кругу обошло барабан, никто не проявил несогласия, а затем последовала еще более страшная фраза, произнесенная председательствующим:

– Приговаривается в смерти!

Мейнард вздрогнул, словно в него выстрелили. В который раз спросил он самого себя:

– Может быть, все это мне снится?

Но нет, слишком реален окровавленный труп другого пленника, лежащий в углу двора. Слишком серьезны мрачные лица окружающих. Чуть в стороне стоит взвод, приводящий приговор в исполнение и готовый выполнить очередной приказ.

Все вокруг него свидетельствует, что это не сон, не розыгрыш, а ужасная реальность!

Неудивительно, что он пришел в ужас. Неудивительно, что в который раз вспомнил слова : «Я приду к вам! Приду!» Неудивительно, что с тревогой посмотрел в сторону входа.

Но та, которая произнесла эти слова, не пришла. И даже если бы пришла, что она смогла бы сделать? Девочка, невинный ребенок, как ее вмешательство могло подействовать на этих безжалостных людей, которые намерены были совершить казнь?

Она не может знать, куда его увели. На заполненных народом тревожных улицах она, должно быть, потеряла его из виду, а на ее вопросы ответят слишком поздно!

Он не надеялся на ее приход. И на то, что еще раз увидит ее по эту сторону могилы.

Мысль эта причинила ему боль. И заставила обратиться против судьи и обвинителя, дать выход тому, что бушевало у него в груди.

Речи его встречали только смех и издевательства.

Но вскоре на него перестали обращать внимание. Привели новых пленников – свежих жертв, подобно ему самому, обреченных на смерть у барабана!

Суд больше им не занимался.

Он был предоставлен Вироку, командовавшему палачами в мундирах

Двое из них заставили Мейнарда встать к стене, возле трупа республиканца..

Он был в наручниках и не мог сопротивляться. Никто не может ему помочь.

Солдаты стояли, ожидая команды «Огонь!»

Через мгновение лейтенант зуавов отдаст эту команду.

Но судьба решила иначе. Прежде чем была отдана команда, раскрылись ворота, впустив человека, чье присутствие вызвало неожиданную остановку казни.

Торопливо пройдя по двору, этот человек остановился между солдатами и жертвой, в то же время доставая из-под пальто флаг и накрывая им приговоренного.

Даже пьяные зуавы не решились стрелять в этот флаг. Это был королевский штандарт Англии!

Но пленника ожидала двойная защита. Почти в то же мгновение во двор вбежал еще один человек и расправил перед глазами разочарованных палачей еще один флаг!

Этот флаг требовал такого же уважения – звездно-полосатый флаг, символ единственной подлинной республики на земле.

Мейнард служил под обоими флагами и на мгновение почувствовал, что его привязанность распространяется на них обоих.

Он не знал, кому обязан появлением второго флага; но когда вспоминал, кто послал первый – ибо держал его сам сэр Джордж Вернон, – сердце его дрожало от радости, которую не могло бы принести даже столь своевременное спасение от смерти!

Глава XXXIX Снова в Вестбурне

Мистер Свинтон снова в столице Англии и сидит в своей комнате.

Эта та же самая «меблированная квартира», с тем же самым плетеным стулом, которым он ударил свою злополучную жену.

Она тоже здесь, хотя не сидит на стуле.

Лежа на диване,не жестких твердых подушках, она читате роман де Кока в переводе. Фэн не владеет французским, хотя искусна во многих достижениях, благодаря которым французы приобрели такую известность.

Время после завтрака, но тарелки и чашки все еще на столе.

Обычный чайник из белого металла, полбуханки хлеба, голова и хвост селедки на синей тарелке свидетельствуют о том, что завтрак не был эпикурейским.

Свинтон курит трубку из корня шиповника. Он предпочел бы сигару, но это не позволяют ему средства.

Никогда в жизни не опускался он так низко. Последний шиллинг он потратил на преследование Гирдвудов, на то, чтобы быть в их обществе в Париже, откуда они, как и он сам, вернулись в Лондон.

И однако успех не только увенчал его план, но казался таким же далеким, как раньше. Вдова галантерейщика, несмотря на свою страсть к титулам, происходила из страны, жители которой вошли в пословицу своей проницательностью. Как обнаружил мистер Свинтон во время беседы, которая состоялась у них накануне отъезда из Парижа, миссис Гирдвуд была весьма благоразумна и осторожна.

Разговор был очень серьезный и сводился к тому, что он предложил ей себя в качестве зятя. Свинтон предпочел поговорить сначала с матерью, прежде чем делать предложение самой молодой леди.

Но это предложение не было сделано, и миссис Гирдвуд объяснила, в чем причины.

Причины эти казались несерьезными и оставляли Свинтону надежду.

Истинная причина не была ему сообщена. А состояла она в том, что американская мать усомнилась в титуле Свинтона. В конце концов он, возможно, совсем не лорд. И это вопреки тому, что Свинтон отлично играл свою роль: бывший гвардеец немало потерся среди лордов и смог это сделать.

Он очень ей нравился – Свинтон постоянно ей льстил, чтобы добиться этого, – и она использовала все средства, чтобы и дочери он понравился. Но она твердо решила, что прежде чем дело зайдет дальше, ей следует больше узнать о его семье. Что-то было странное в том, что он продолжает путешествовать инкогнито. Прчины, которые он называл, перестали ее удовлетворять. В этом отношении она должна быть совершенно уверена. И самое подходящее место для расспросов – Англия. Поэтому она и переместилась туда вместе с девушками и служанкой. Как и раньше, поселились они в аристократическом Кларендоне.

Свинтон последовал за ними, задержавшись всего на день.

Если бы он остался в Париже, ему пришлось бы закладывать самого себя. У него едва хватило денег, чтобы заплатить за отель, в котором он остановился, купить билет на пароход из Булони и на «бас» от Лондонского моста до квартиры в Вестбурне, в которой он застал Фэн. Она была ни на шиллинг не богаче его самого. Отсюда селедка на завтрак, съеденная на следующий день после его возвращения.

Настроение у него было такое же плохое, как состояние кошелька. Хотя миссис Гирдвуд не указала истинной причины, почему он должен отложить предложение ее дочери, Свинтон о ней догадывался. Он был почти уверен, что вдова явилась в Англию, чтобы разузнать о нем.

А каков будет результат? Разоблачение! Как может быть иначе? Имя его известно в определенных кругах Лондона. Известен и его характер. Если она до всего этого доберется, брак станет невозможен.

Он уже достаточно хорошо представлял себе проницательность этой женщины, чтобы понимать: она никогда не допустит, чтобы он стал ее зятем, пока не убедится в наличии у него титула: только титул в ее глазах сделает его приемлемым.

Хотя игра еще не кончена, у него на руках остаются плохие карты. Тем более необходима сейчас искусная игра.

Каким должен быть его следующий ход?

Именно об этом он думал, куря трубку.

– Никто не приходил, пока меня не было? – спросил он у жены, не поворачиваясь к ней.

Если бы повернулся, заметил бы, что она слегка вздрогнула, услышав его вопрос. Фэн неуверенно ответила:

– О! Нет… да… теперь я, кажется, вспомнила. Был посетитель – один.

– Кто?

– Сэр Роберт Котрелл. Помнишь нашу встречу в Брайтоне?

– Конечно, помню. Нелегко забыть имя этого щенка. Зачем он приходил?

– Хотел увидеться с тобой.

– Правда? Откуда он узнал, где мы живем?

– А, это! Я встретила его как-то, проходя по Кенсингтон Гарден, у начала Лонг Уок. Он спросил меня, где мы остановились. Вначале я не собиралась ему говорить. Но он сказал, что ему очень нужно увидеть тебя; поэтому я дала ему наш адрес.

– Меня не было дома!

– Я ему сказала это; но сказала, что жду тебя со дня на день. Он пришел спросить, не вернулся ли ты.

– Правда? Интересно, какое ему дело до моего возвращения? Ты встретилась с ним на Лонг Уок? Вероятно, каждый день ходила на Роу?

– Нет, Ричард. Я была там только два или три раза. Ты не должен меня винить за это. Хотела бы я знать, кто согласится вечно оставаться в этой жалкой квартире, со сварливой хозяйкой, которая всюду сует нос, словно хочет убедиться, что я не уношу содержимое наших чемоданов. Небо видит, какая это жалкая жизнь, как она мне надоела!

Посмотрев на бедную остановку квартиры, на голову и хвост селедки на столе, на другие остатки убогого завтрака, Свинтон не мог не почувствовать правды слов жены.

Да и тон их подействовал на него. Больше это не было властное противоречие, к которому он привык за первые двенадцать месяцев своего брака. Оно кончилось в тот день, когда ножка стула пришла в соприкосновение с головой его любимой жены, вызвав легкий кровоподтек на виске – как пятно на безупречном мраморе статуи. С этого времени его супруга превратилась в совершенно другую женщину – по крайней мере в отношении к нему. У них и раньше было много ссор и обменов упреками, но вперые он обратился к насилию. И это произвело на нее впечатление. Она знала, что он трус, однако он доказал, что достаточно храбр, чтобы ударить ее. С этого момента она стала его бояться. Отсюда ее дрожь, когда она отвечала на вопросы о посетителе.

Было время, когда Франс Уайлдер не дрожала бы от такого вопроса и не запиналась бы, отвечая.

Она начала снова и снова проявлять признаки замешательства, но в это время снаружи послышались шаги и кто-то постучал в входную дверь.

Не сильный стук почтальона, а постукивание джентльмена или леди; судя по мягкому звуку, скорее леди.

– Кто бы это мог быть? – спросил Свинтон, извлекая трубку из зубов. – Надеюсь, не к нам.

В Лондоне мистер Свинтон не любил неожиданных посетителей. Слишком многих он одурачил, чтобы радоваться звонку в дверь или стуку дверного молотка.

– К нам не может быть, – насмешливо ответила его жена. – Некому к нам приходить; разве что кто-нибудь из твоих старых друзей узнал о твоем возвращении. Ты никого не встречал, возвращаясь?

– Нет, меня никто не видел, – мрачно ответил муж.

– Наверху живет семья – в квартире с гостиной. Наверно, к ним или к хозяевам.

Этому предположению противоречил диалог, который донесся из коридора. Кто-то спросил:

– Миссис Свинтон дома?

Вопрос был задан мужским голосом.

– Да, сэр, – ответила ирландка привратница, открывшая дверь.

– Передайте ей мою карточку; и спросите леди, могу ли я увидеть ее.

– Клянусь Юпитером! Это Котрелл! – прошептал экс-гвардеец, узнав голос.

«Сэр Роберт Котрелл» было написано на карточке, которую принесла служанка.

– Пригласите его, – сказал Свинтон, не дожидаясь согласия жены; та, выразив удивление этим неожиданным посещением, встала и исчезла в спальне.

В ее исчезновении было что-то странное, которое внимательный муж обязательно заметил бы. Однако Свинтон не обратил на это внимание: он обумывал интересную и полезную мысль, которая только что пришла ему в голову.

Свинтон не любил сэра Роберта Котрелла и не мог представить себе причины его посещения, однако сразу решил пригласить его. В ноздрях его все еще стоял запах селедки; он предпочитал этому запаху аромат, исходящий от батистового носового платка добродушного баронета – он знал, что таков характер сэра Роберта.

Не собираясь спрашивать отчет у своего брайтонского знакомого, Свинтон приказал служанке провести его.

И сэра Роберта провели в комнату.

Глава XL Осторожный баронет

Баронет выглядел несколько разочарованным, увидев хозяина, на встречу с которым не рассчитывал.

Однако он привык к таким сюрпризам и не смутился. Он имел представление о характере бывшего гвардейца. Знал, что ему не повезло, и в таких обстоятельствах не мог быть слишком любопытным.

– Ах, Свинтон, мой дорогой, – воскликнул он, протягивая руку в кожаной перчатке. – Рад увидеть вас! Мадам сказала мне, что ждет вашего возвращения. Я просто заглянул, чтобы узнать, не вернулись ли вы. Я слышал, вы были в Париже?

– Да, – ответил Свинтон, с сердечным видом пожимая протянутую руку.

– Ужасные там дела. Удивительно, что вы вернулись с целой шкурой.

– Клянусь Юпитером, это все, что я привез с собой.

– Правда? А что вы хотите этим сказать?

– Я отправился туда получать долг. Но вместо этого потерял все, что у меня с собой было.

– Как это получилось, мой дорогой?

– Ну, по правде говоря, я сел играть в карты с французскими офицерами, которых встретил в Миль Колон. Это была их проклятая экарте. Они знают игру лучше меня; и очень скоро я все проиграл. Едва хватило на возвращение. Слава Богу, я снова здесь; хотя одно небо знает, как я переживу зиму! Прошу меня простить, сэр Роберт, за то, что беспокою вас своими личными делами. Я в таком состоянии, что с трудом понимаю, что говорю. Проклятая Франция и французы! Никогда не поеду туда снова.

Сэр Роберт Котрелл слыл богатым, однако не привык безрассудно тратить деньги – на мужчин. С женщинами он был менее скуп; хотя и в этом случае он тратил деньги только в том случае, если иным способом не мог добиться благосклонности. Он был одним из тех кавалеров, которые предпочитают достигать победы самым дешевым способом; а победив, не тратят деньги на закрепление успеха. Подобно бабочке, он перелетал с цветка на цветок.

То, что он пришел вовсе не в надежде увидеть Свинтона, а чтобы повидать его жену, муж знал так хорошо, как будто сэр Роберт открыто в этом признался. Знал он и мотив посещения, тем более после такого поверхностного объяснения.

Именно это знание и заставило бывшего гвардейца углубиться в описание состояния своих финансов. Таким деликатным способом он давал знать, что не обидится, если ему предложат взаймы.

Перед сэром Робертом возникла дилемма. Месяц назад он бы не задумывался. Но за этот месяц он несколько раз встречался с миссис Свинтон – и на Лонг Уок, и в других местах. Он считал свою победу обеспеченной и не хотел оплачивать уже достигнутый триумф.

Поэтому он не торопился понимать деликатный намек.

Свинтон думал, как заставить его понять. Ему на помощь пришли остатки завтрака.

– Посмотрите! – сказал он, с деланым весельем указывая на кости селедки. – Посмотрите сюда, сэр Роберт! Вы можете подумать, что сегодня пятница. Это рыба куплена на последний пенни из моего кармана. Пятница завтра; боюсь, нас ждет гораздо более строгий пост. Ха-ха-ха!

Такой просьбе сопротивляться невозможно. Скуповатый аристократ почувствовал себя загнанным в угол.

– Мой дорогой друг, – сказал он, – не нужно так говорить! Если я могу вам помочь, надеюсь, вы не откажетесь принять мою помощь. Вы ведь не будете возражать?

– Сэр Роберт, вы так добры. Я… я…

– Не стоит упоминаний. Я не стал бы предлагать вам такую мелочь, но у меня как раз сейчас некоторые затруднения. Я много проиграл на последних скачках в Дерби; мой юрист пытается снова заложить мое поместье в Девоншире. Если бы это удалось, дела, конечно, пошли бы по-другому. А тем временем возьмите это. Поможет вам пережить нынешние трудности, пока что-нибудь не подвернется.

– Сэр Роберт, я…

– Никаких извинений, Свинтон! Это я у вас в долгу из-за ничтожной суммы.

Экс-гвардеец прекратил сопротивление; пятифунтовая банкнота, сунутая ему в руку, здесь и осталась.

– Кстати, Свинтон, – сказал баронет; чтобы покончить с неловкой сценой, он сменил тон и заговорил по-деловому. – Почему бы вам не попросить чего-нибудь у правительства? Простите за то, что позволяю себе такую вольность; но мне кажется. человек ваших достоинств может на многое рассчитывать.

– Ни в малейшей степени, сэр Роберт; я не заинтересован. А если бы даже захотел, есть еще эта нелепая история, после которой меня выгнали из гвардии. Вы знаете эту историю, мне нет необходимости рассказывать ее вам. Если я попрошу какую-нибудь должность, она обязательно всплывет.

– Вздор, мой дорогой друг! Не позволяйте этому стоять у вас на пути. Это могло бы помешать, если бы вы захотели стать придворным или епископом. Но я полагаю, вы ни того, ни другого не хотите?

Экс-гвардеец мрачно рассмеялся.

– Нет! – сказал он. – Меня удовлетворит гораздо меньшее. Мои амбиции не заходят так далеко.

– А что если вы обратитесь к лорду … У него большое влияние в правительстве. В наши тревожные времена все время требуются люди, и в таком случае не вспоминают прошлые беды. Ваша история вам не помешает. Я лично знаком с его светлостью. Он очень простой человек.

– Вы его знаете, сэр Роберт?

– Очень близко. И если не ошибаюсь, он как раз тот человек, что вам нужен. То есть он способен найти для вас место. После начала этой революции очень разрослась дипломатическая служба. Особенно ее тайная ветвь. Я знаю, что на нее тратятся огромные средства. Почему бы вам не воспользоваться казной секретной службы?

Свинтон снова раскурил трубку и сидел, задумавшись.

– Трубка не идет гвардейцу, – шутливо заметил гость. – Фавориты Форейн Оффис (Министерство иностранных дел Англии. – Прим. перев.) курят только регалии.

Свинтон без улыбки воспринял эту шутку, у него оживилась новая надежда.

– Хотите? – продолжал баронет, протягивая свой отделанный золотом портсигар.

Свинтон отложил трубку и закурил сигару.

– Вы правы, сэр Роберт, – сказал он наконец. – Я должен попытаться. Вы очень вовремя дали мне совет. Но как мне ему последовать? Я не знаком с вельможей, о котором вы говорите; и никто из моих друзей с ним не знаком.

– Значит, вы не считаете меня своим другом?

– Дорогой Котрелл! Не нужно так говорить! После того что произошло между нами, я был бы неблагодарным, если бы не считал вас своим лучшим, может быть, единственным другом.

– Что ж, я говорил ясно. Разве я не сказал, что хорошо знаю лорда… достаточно хорошо, чтобы дать вам рекомендательное письмо к нему? Не стану утверждать, что оно сделает все необходимое; вам придется самому приложить усилия. Я могу только пообещать, что он вас примет; и если вы не будете особенно разборчивы, он вам что-нибудь предложит. Вы меня поняли, Свинтон?

– Чтобы я был разборчив? Не очень вероятно, сэр Роберт, живя в такой жалкой квартире и помня только что съеденный роскошный завтрак. Мы съели его вдвоем с моей бедной женой.

– А… кстати, я должен извиниться перед мадам, что слишком долго не навещал ее. Надеюсь, она здорова?

– Спасибо! Здорова, насколько можно ожидать с нашими бедами.

– У меня не будет удовольствия увидеть ее?

Посетитель задал вопрос, не изображая равнодушие. Ему на самом деле совсем не хотелось встретиться с ней в таком обществе.

– Сейчас посмотрю, сэр Роберт, – сказал супруг, вставая и направляясь в спальню. – Полагаю, что в такой час Фэн дезабилье.

Сер Роберт втайне надеялся, что так оно и есть. При таких обстоятельствах свидание вызовет только неловкость.

Его желание осуществилось. Она не только дезабилье, но в постели – с сильной головной болью! Она просила баронета извинить ее за то, что не может выйти!

Такое известие принес из спальни посредник – ее супруг. Посетителю оставалось только выполнить свое обещание насчет рекомендательного письма.

Он сел за стол и написал его currente calamo (Беглым пером, лат.; употребляется в значении «бегло, наспех». – Прим. перев.).

Но не стал следовать обычаю, оставляя конверт открытым. В письме были один-два пункта, с содержанием которых не стоило знакомить экс-гвардейца. Говорилось в них следующее: «Мистер Свинтон согласится выполнять любые дела, которые вы сможете ему поручить. Он не в таком положении, чтобы отказываться …»

Смочив клей кончиком аристократического языка, баронет заклеил конверт и протянул письмо хозяину.

– Я знаю, – сказал он, – лорд А. будет рад помочь вам. Вы можете увидеться с ним в Форейн Оффис; но не ходите туда. Там слишком много людей, которым не следует знать, что вам нужно. Отправляйтесь в частную резиденцию его светлости на Парк Лейн. В подобных случаях он предпочитает принимать там. Вам лучше отправиться немедленно. Вас могут опередить: вокруг него всегда туча просителей. Его светлость скорее всего будет дома в три часа дня. Я вскоре загляну, чтобы узнать, как ваши дела. До свидания, мой дорогой друг, до свидания!

Натянув перчатку на аристократические пальцы, баронет откланялся, оставив экс-гвардейцу письмо, которое может оказать большое воздействие на его будущее.

Глава XLI Сцена на Парк Лейн

На Парк Лейн, которая, как всем известно, выходит на Гайд-парк, расположены лучшие особняки Лондона. Здесь проживает английская аристократия; во многих домах живут представители самых знатных семейств.

***

В тот самый день, в который сэр Роберт Котрелл нанес неожиданный визит мистеру Ричарду Свинтону, в назначенный час открытый фаэтон, запряженный парой красивых пони, «с летящими гривами и хвостами», двигался по Парк Лейн и остановился перед одним из самых великолепных особняков. В особняке жил известный представитель своего класса.

Вожжи держал джентльмен, который по всей видимости умел с ними управляться; рядом сидела леди, вполне соответствующая экипажу; лакей в ливрее, затегнутой на все пуговицы, и в высоких сапогах с отворотами находился на заднем сидении.

Хотя джентльмен был молод и красив, леди молода и прекрасна, а лакей тщательно одет, взгляд человека, привыкшего к подобным декорациям, сразу разглядел бы, что экипаж нанят по случаю.

Нанял его Ричард Свинтон; именно он держал в руках вожжи, а украшала экипаж его жена.

Пони направлялись с таким искусством, что когда экипаж остановился перед резиденцией вельможи, он оказался точно под окнами гостиной.

Сделано это было намеренно.

Грум, соскочив с сидения, как кузнечик, подплыл к двери, позвонил в колокольчик и задал обычный вопрос.

Его светлость был дома.

– Держи вожжи, Фэн, – сказал Свинтон, выходя из фаэтона. – Держи крепче и не позволяй пони сходить с места – ни на дюйм!

Не понимая, чем вызван приказ, Фэн обещала его исполнить.

Воспоминания о многих сценах, когда она подвергалась насилию со стороны супруга, помогали ей быть послушной.

Экс-гвардеец поднялся по ступенькам, протянул карточку и был впущен в прихожую.

Глава XLII Власть красивого личика

Мистера Свинтона провели в приемную – просторное, великолепно обставленное помещение.

На какое-то время он остался один: слуга, впустивший его, пошел относить карточку.

Вокруг была дорогая обстановка – предметы искусства и роскоши; они отражались в большом зеркале над камином и стояли и висели вдоль стен от пола до потолка.

Но мистерСвинтон не смотрел ни на эти дорогие вещи, ни в зеркало.

Оставшись один, он сразу подошел к окну и выглянул на улицу.

– Подойдет, – с довольным видом сказал он самому себе. – Точно на нужном месте, а Фэн – разве она не хороша? Клянусь Юпитером, выглядит она прекрасно! Никогда не видел, чтобы она так хорошо выглядела. Если его светлость таков, как об этом все говорят, я получу у него место. Милая Фэн! Я уже заработал на тебе сегодня пять фунтов. Но ты стоишь своего веса в золоте. Держи голову повыше, моя маленькая, покажи свое красивое личико, чтобы его было видно в окно! Как я слышал, тебя будет разглядывать опытный ценитель. Ха-ха-ха!

Риторическое обращение было произнесено вслух: Фэн слишком далеко, чтобы его услышать.

Смех прервало возвращение слуги, который церемонно провозгласил:

– Его светлость примет вас в библиотеке.

Это сообщение произвело на посетителя эффект холодного душа. Он неожиданно потерял свой оживленный вид.

Прежнее выражение не вернулось, когда он обнаружил, что библиотека представляет собой строгое помещение со стенами, уставленными книгами, и с окнами, выходящими на задний двор. Он предполагал, что прием произойдет в гостиной, окна которой выходят на улицу.

Это разочарование наряду со спокойной тишиной комнаты, куда его ввели, предвещало неудачу просителя.

– Каково ваше дело, сэр? – спросил величественный персонаж, в присутствие которого допустили Свинтона.

Вопрос был задан не грубо и не строго. Лорд … известен своей вежливостью, которая в глазах не знающих его людей создавала ему репутацию благожелательности.

В ответ экс-гвардеец протянул рекомендательное письмо. Больше он сделать ничего не мог и стоял в ожидании ответа.

Он думал, каким иным мог бы быть прием, если бы происходил в гостиной, а не в этом несчастном хранилище книг.

– Мне жаль, мистер Свинтон, – сказал его светлость, прочитав письмо сэра Роберта, – действительно жаль, что я ничего не могу вам предложить. Не знаю свободного места. Ко мне ежедневно обращаются просители; все считают, что я что-то могу сделать. Я был бы счастлив оказать услугу своему другу сэру Роберту Котреллу, будь это в моей власти. Уверяю вас, это не так.

Ричард Свинтон был разочарован – тем более что потратил тридцать шиллингов на наем фаэтона и поддельного грума. Это была часть пяти фунтов, данных баронетом. Просто выброшенные деньги – потраченная наживка, на которую не попалась форель.

Он стоял, не зная, что ответить. Прием как будто закончился – его светлость явно хотел, чтобы он ушел.

Но тут вмешалась неожиданная случайность.

По Парк Лейн проходил эскадрон Колдримского (Второй по старшинству гвардейский полк в Англии. – Прим. перев.) полка. В библиотеке послышался сигнал трубы «удвоить скорость». Его светлость решил посмотреть на перемещение войск, встал с большого кожаного кресла, в котором сидел, и прошел в гостиную, оставив мистера Свинтона в коридоре.

В окно его светлость увидел проходящий эскадрон. Однако смотрел на него недолго. Прямо под собой на мостовой он увидел объект, в сотни раз привлекательней, чем мундиры гвардейцев. В открытом фаэтоне сидела молодая прекрасная леди и держала вожжи – явно ждала вошедшего в дом.

Экипаж стоит перед его домом. Должно быть, отсутствует в нем мистер Свинтон, тот самый приятно выглядящий прочитель, с которым он только что разговаривал.

Проситель, о котором его светлость почти перестал думать, снова был приглашен – на этот раз в гостиную.

– Кстати, мистер Свинтон, – сказал его светлость, – оставьте мне свой адрес. Мне хочется оказать услугу своему другу сэру Роберту; и хотя я не знаю, что смогу вам предложить, однако… Послушайте, эта леди в экипаже внизу. Вы ее знаете?

– Это моя жена, ваша светлость.

– Какая жалость, что вы заставили ее ждать снаружи! Надо было привести ее с собой.

– Милорд, я не решился вам мешать.

– Вздор! Мой дорогой сэр! Леди никогда не может помешать. Ну, оставьте адрес: если что-нибудь подвернется, я о вас не забуду. Я очень хочу услужить Котреллу.

Свинтон оставил адрес и с подобострастным поклоном вышел.

Проезжая по Пикадилли, он рассуждал о том, что экипаж все-таки был нанят не зря.

Он знал характер человека, к которому обратился с прошением.

Глава XLIII В сельскую местность

Есть только одна страна в мире, где жизнь в сельской местности доставляет наслаждение. Это Англия!

Правда, наслаждение это доступно немногим – только английским джентри. Английский фермер ничего о нем не знает, еще меньше знает работник фермера.

Но жизнь английского сельского джентльмена не оставляет желать ничего лучшего!

Утром его ждет охота или стрельба по дичи – своего рода совершенные занятия, и различающиеся в зависимости от вида дичи. Вечером он садится за обед, лукуллов обед, каким его могут сделать только французские повара, и наслаждается им в обществе самых утонченных мужчин и женщин.

Летом к его услугам экскурсии, пикники, «садовые приемы», а в более пожилом возрасте – игра в крокет и теннис; и все это заканчивается тем же отличным обедом, а иногда и танцами в гостиной под семейную игру на фортепьяно; в особых случаях из ближайшего гарнизона или из штаб-квартиры добровольцев, йоменов и милиции приглашается оркестр.

Здесь не бывает ни шума, ни суматохи – только абсолютное спокойствие и красота. Да и не может быть иначе в обществе, состоящем из цвета Англии, ее дворян и сквайров, которые проводят жизнь в совершенствовании своих достоинств.

Неудивительно, что капитан Мейнард, имевший мало влиятельных друзей, большинство из которых он растерял из-за своих республиканских воззрений, слегка волновался, получив приглашение на такой обед.

Приписка к приглашению сообщала, что его просят провести несколько дней в доме хозяина и принять участие в охоте на куропаток, которая будет проводиться позже.

Приглашение пришло от сэра Джорджа Вернона, из Вернон Холла, Семь Дубов, Кент.

С того дня, как британский флаг, наброшенный на плечи, спас ему жизнь, Мейнард не видел английского баронета. Но по условиям освобождения ему пришлось спешно покинуть Париж и вернуться в столицу Англии, где он с тех пор и находился.

Он не бездельничал . Революция кончилась, ему пришлось отложить саблю, и он взял в руки перо. За лето он написал роман и отдал его издателю. Вскоре роман должен был выйти.

Узнав, что сэр Джордж вернулся на родину, он ему сразу написал и выразил в письме благодарность за помощь.

Однако ему хотелось лично поблагодарить баронета. Положение изменилось: за оказанную им услугу его отблагодарили с избытком; поэтому он колебался принимать старое приглашение – боялся показаться навязчивым. И новое приглашение было для него особенно желательным.

Семь Дубов недалеко от Лондона. Тем не менее поместье расположено в самой спокойной и очаровательной сельской местности, какую только можно найти в графствах Англии, – в замечательном живописном Кенте.

Только в самые последние годы паровозный гудок нарушил тишину глубоких уединенных лощин, протянувшися возле Семи Дубов.

С сердцем, полным счастливых предчувствий, недавний предводитель революционеров ехал по дорогам Кента. Не верхом, а в экипаже, нанятом на железнодорожной станции, который должен отвезти его прямо к семейному поместью Вернонов, расположенному в четырех милях от станции.

Экипаж открытый, день ясный и теплый, местность выглядит прекрасно, брюква позеленела, леса оделись в красно-охряные цвета осенней листвы. Пшеницу уже убрали. Куропатки, еще относительно прирученные, целыми выводками сновали в стерне; а фазаны, число которых уже уменьшилось во время охот, скрывались на окраинах рощ. Можно было думать об отличной предстоящей охоте.

Но Мейнард о ней не думал. Удовльствию от стрельбы по дичи не было места в его мыслях. Его сознание было занято образом прекрасной девушки, которую он впервые увидел на палубе атлантического парохода, а в последний раз – на балконе, выходящем на сады Тюильри: с тех пор он не видел Бланш Вернон.

Но он часто думал о ней. Часто! Ежедневно, ежечасно!

Душа его полна была воспоминаниями, теми случаями, в которых она фигурировала: первый взгляд на нее, сопровождавшимся тем странным предчувствием; ее лицо, отраженное в зеркале кают-компании; эпизод в устье Мерси, который еще больше их сблизил; ее последний взгляд на пристани в Ливерпуле – и наконец последняя беглая встреча, когда его силой грубо уводили под балконом, на котором стояла она.

Именно это воспоминание доставляло ему особую радость. Не потому, что он ее увидел: ее вмешательство спасло его от неминуемой смерти, причем о его судьбе никто бы не узнал. Он понимал, что обязан жизнью влиянию ее отца.

Теперь ему предстоит встретиться лицом к лицу с этим прекрасным молодым созданием – в священных пределах ее семейного круга, с позволения отца, у него будет возможность изучить ее характер, может быть, оказать на него влияние.

Неудивительно, что, рассуждая о таких перспективах, Мейнард не обращал внимания на куропаток, бегавших в стерне, и на фазанов, укрывавшихся в кустах.

Прошло почти два года с тех пор, как он впервые ее увидел. Теперь ей пятнадцать или около того. Тем беглым взгядом, который он успел бросить на балкон, Мейнард отметил, что она стала выше и больше.

Тем лучше, думал он: приближается время, когда он сможет проверить истинность своего предчувствия.

Человек жизнерадостный по природе, он все же не был в себе уверен. Да и как могло быть иначе? Безымянный, почти бездомный авантюрист; между ним и этой дочерью английского баронета, известного своим именем и богатством, настоящая пропасть. Есть ли у него надежда перекрыть ее?

Нет. Только если этого пожелает отец.

Возможно, это иллюзия. Помимо огромной разницы в богатстве – о разнице в положении он не думал, – может существовать много других препятствий.

Бланш Вернон – единственный ребенок баронета, он не расстанется с ней легко. К тому же она слишком прекрасна, чтобы никто не пытался завоевать ее сердце. Возможно, оно уже завоевано.

И завоевано человеком ближе к ней по возрасту. И одобряемым отцом.

На лицо Мейнарда при этих мыслях упала тень. Она говорила, что он не фаталист. Тень слегка рассеялась, когда экипаж подъехал к входу в Вернон Парк, и перед ним раскрылись ворота.

И совсем исчезла, когда владелец парка, встретив в вестибюле особняка, гостеприимно приветствовал его.

Глава XLIV Сбор охотников

Вероятно, не бывает картины прекрасней, чем сбор английских охотников – то ли для псовой охоты, то ли для преследования лисы. Даже панорама войск, с их ровными рядами и громкими оркестрами, не может вызывать большего возбуждения, чем зрелище алых курток на зеленом фоне, нетерпеливо лающих собак и псарей в ярких, с золотом, костюмах. Тут и там возбужденно встает на дыбы лошадь, словно намереваясь сбросить всадника; с перерывами слышен мелодичный рог и резкие звуки щелкающих хлыстов.

Картина не полна, если не упомянуть ряд ландо и фаэтонов, запряженных пони, заполненных прекрасными дамами, большой кареты, которой правит герцог и в которой сидит герцогиня; а рядом фермер в своей рыночной повозке; а вокруг толпа пеших зрителей, «Хобов, Диков и Хиков с дубинами и трещотками», чьи тусклые костюмы контрастируют с пестрыми нарядами охотников, хотя в сердце каждого живет надежда на щедрую награду, если охота на кабана или оленя будет удачной.

На таком сборе присутствовал и капитан Мейнард; он сидел верхом на лошади из конюшен сэра Джорджа Вернона. Рядом с ним сам баронет, а поблизости в открытом ландо его дочь в сопровождении верной Сабины. Смуглокожая служанка в тюрбане, скорее свойственная восточной охоте на тигра, тем не менее добавляла живописности общей картине.

Такое добавление не новость в этих районах Англии, где вернувшиеся из Вест-Индии «набобы» проводят осень своей жизни.

Здесь можно встретить даже индийского принца в традиционном восточном костюме.

День для охоты был прекрасный. Чистое небо, атомсфера благоприятная для распространения запахов; достаточно прохладно, чтобы пустить лошадей галопом. Больше того, собаки хорошо отдохнули.

Джентльмены были оживлены и веселы, леди сверкали улыбками, простолюдины смотрели на них с приятным выражением на флегматичных лицах.

Все в ожидании сигнала охотничьего рога казались счастливыми.

Но один человек из всех собравшихся не разделял общего веселья; мужчина верхом на гнедой охотничьей кобыле, стоявший недалеко от ландо Бланш Вернон.

Это был Мейнард.

Почему же он не участвовал во всеобщем веселье?

Причину можно было увидеть на противоположной стороне ландо в виде молодого человека, тоже верхом, называвшего себя кузеном Бланш Вернон.

Как и Мейнард, он тоже гостил в Вернон Парке, и этому гостю позволялась гораздо большая близость.

По имени Скадамор – Фрэнк Скадамор, это был молодой человек, еще безбородый и совсем юный. И тем не менее именно из-за него мужчина более зрелого возраста испытывал тревогу.

К тому же юноша красив, светловолосый, с румянцем на щеках, нечто вроде сакского Эндимиона или Адониса.

А она, почти такой же цвета лица и кожи, почти одного с ним возраста, разве она может не восхищаться им?

В том, что он восхищается ею, усомниться было невозможно. Мейнард понял это в первый же день, когда они все трое оказались вместе.

Он и впоследствии часто наблюдал это; но никогда больше чем сейчас, когда юноша, склонившись в седле, занимал внимание кузины.

И, казалось, ему сопутствует успех. Она не смотрела ни на кого больше и ни с кем не говорила. Не обращала внимания на лай собак, не думала о лисе, слушала только восторженные слова молодого Скадамора.

Все это Мейнард наблюдал с горьким чувством. Горечь напоминала ему, как мало у него прав ожидать чего-нибудь иного.

Конечно, он оказал Бланш Вернон услугу. Он считал, что ему отплатили: именно благодаря ее вмешательству его спасли от зуавов. Но действия с ее стороны были простой благодарностью ребенка!

Как он хотел бы, чтобы на него были обращены чувства, которые сейчас направлены на молодого Скадамора, когда Бланш что-то говорит ему шепотом на ухо.

Раздраженно ерзая в седле, экс-капитан подумал:

– У меня слишком много волос на лице. Она предпочитает безбородого.

Должно быть, раздражение передалось шпорам: ударив ими по бокам лошади, он отъехал от экипажа!

Вероятно, всю охоту раздражение преследовало его, потому что он, ударяя шпорами, держался сразу за сворой и был первым рядом с добычей.

Лошадь вернулась в конюшни сэра Джорджа Вернона загнанная и с окровавленными боками.

Гость, севший за обеденный стол – чужак среди одетых в алое охотников, – завоевал всеобщее уважение тем, что не отстал от своры.

Глава XLV В зарослях

На следующий день была охота на фазанов.

Утро выдалось лучшее, какое только может быть в английском климате: яркое голубое небо и теплое октябрьское солнце.

– Леди будут сопровождать нас в зарослях, – сказал сэр Джордж, обрадовав своих спортсменов-гостей. – Поэтому, джентльмены, – добавил он, – будьте внимательней во время стрельбы.

Поход предстоял недалекий. Фазаний заказник Вернон Парка находится вблизи дома, между благоустроенным парком и «домашней фермой». Заказник представляет собой кустарник; кое-где большие деревья возвышаются над зарослями орешника, падуба, белой березы, утесника, кизила и шиповника. Занимает он свыше квадратной мили холмистой территории, пересеченной глубокими долинами и мягкими затененными лощинами, по которым текут извилистые прозрачные ручьи.

Заказник известен своим обилием вальдшнепов; но для них еще слишком рано, и поэтому день отводился охоте на фазанов.

После завтрака выступили. Многие леди остались в доме, это были жены, сестры и дочери джентльменов, гостей сэра Джорджа. Но другие пошли с охотниками.

Все держались вместе и шли под руководством егерей в сопровождении спаниелей и собак, которые приносят добычу.

Когда добрались до заказника, началась забава: слышались гулкие выстрелы, прерывавшие разговор, продолжавшийся на опушке зарослей.

Зайдя в заросли, охотники вскоре разбрелись. Маленькими группами – две-три леди в сопровождении такого же количества джентльменов – пробирались сквозь кустарники, как вела их местность или егеря.

С одной из таких групп шел и Мейнард, хотя сам он не ее избрал бы себе в спутники. Чужак, он не имел возможности выбирать и пошел с первой же группой, какую ему предложили, – с парой деревенских сквайров, которые гораздо больше интересовались фазанами, чем прекрасными существами, которые пошли взглянуть на их добычу.

С тремя стрелками теперь не было ни одной леди. Вначале с ними пошли одна или две. Но сквайры, будучи заядлыми спортсменами, скоро оставили позади спутниц в длинных юбках; а Мейнард вынужден был либо держаться наравне с ними и собаками, либо вообще отказаться от охоты.

Идя вперед со спортсменами, он вскоре потерял из виду леди, которые остались далеко позади. Он не сожалел об этом. Ни одна из них не была молода и привлекательна, и их сопровождал слуга. Он попросил у них извинения, сославшись на страсть к охоте, которой совсем не испытывал. Если бы одна из этих леди была дочерью сэра Джорджа Вернона, он вел бы себя совсем по-иному.

Далеко не в лучшем настроении брел он по зарослям. Его тревожили неприятные воспоминания об одном эпизоде, свидетелем которого он случайно стал. Он видел, что дочь баронета отправилась на охоту в паре с молодым Скадамором. И поскольку сделала это без приглашения, должно быть, предпочла его общество всем остальным.

Экс-офицер в стрельбе по фазанам проявил себя совсем не так хорошо, как во время охоты.

Несколько раз он промахнулся; два или три раза тяжелые птицы взлетали прямо перед ним, а он даже не попытался поднять ружье или спустить курок!

Сквайры, корторые накануне были свидетелями его подвигов в седле, удивлялись тому, какой он плохой стрелок.

Они не знали, чем объясняется его неудачная стрельба. Заметили только, что он рассеян, но не знали причины этой рассеянности.

Через какое-то время он с ними разошелся; они думали только о фазанах, он – о гораздо более прекрасной птице, которая где-нибудь поблизости в роще расправляет оперение, распространяя вокруг себя радость.

Может быть, она сейчас одна в какой-нибудь укромной долине рядом с молодым Скадамором. Он шепчет ей на ухо уверения в своей братской любви!

Эта мысль печалила Мейнарда.

Можно было ожидать, что она его рассердит; но он знал, что у него нет права на гнев. Они с дочерью сэра Джорджа Вернона обменялись всего несколькими словами: обычными вежливыми выражениями посреди окружающих, ее друзей и родственников. Он не имел возможности поговорить с ней о тех происшествиях, которые привели к их нынешним отношениям.

Он стремился увидеться с ней и в то же время боялся этой встречи! Предчувствие, в котором он вначале был так уверен, оказалось обманом.

Сейчас, стоя в одиночестве в молчаливых зарослях, он чувствовал себя совсем по-другому; с уст его сорвались машинально произнесенные слова:

– Она никогда не будет моей!

– Вы обещаете, Бланш? Обещаете? – прозвучали другие слова, не произнесенные им, но услышанные; он стоял в густых зарослях падуба, скрытый от говорившего.

Слова эти произнес молодой Скадамор, и в тоне его звучала умоляющая нежность.

Ответа не было, и он повторил:

– Обещаете, Бланш?

Затаив дыхание, сдерживая дикое биение сердца, Мейнард ждал ответа. По тону спрашивавшего он понял, что это диалог и что молодые люди наедине.

Скоро он их увидел. Идя бок о бок по лесной тропе, они показались с противоположного направления.

Потом остановились. Здесь ему было их не видно. Их фигуры скрывали колючие пучки листвы падуба, нависавшие совсем низко. Но это не мешало ему слышать каждое слово разговора.

И каким сладким показался ему ответ девушки.

– Нет, Фрэнк. Не могу!

Он не знал ни смысла, ни природы обещания, которое у нее просили. Но объяснение было близко, и оно принесло ему еще большее удовлетворение.

– Ну, конечно, – укоризненно сказал Скадамор. – Я знаю, почему вы не можете мне пообещать. Да, знаю.

– Что вы знаете, Фрэнк?

– То, что все видят: вам нравится этот капитан Мейнард, который настолько стар, что мог бы быть вашим отцом или дедом! Ах! Если об этом узнает ваш отец… Ну, я не стану говорить, что…

– А если это и так, – отважно ответила дочь баронета, – кто может винить меня? Вы забываете, что этот джентльмен спас мне жизнь! Я утонула бы, если бы не его благородное поведение. И не только благородное, но и отважное. Вы бы видели эти большие волны, которые грозили поглотить меня! И никто не решился рискнуть и протянуть мне руку! Он спас мне жизнь! Неудивительно, что я испытываю к нему благодарность!

– Это не просто благодарность, Бланш! Вы влюблены в него!

– Влюблена в него! Ха-ха-ха! Что вы хотите этим сказать, кузен?

– Не смейтесь. Вы хорошо это знаете!

– Я знаю, что вы сегодня в плохом настроении, Фрэнк. Все утро дуетесь.

– Правда? Больше не буду – в вашем обществе. Поскольку я вам равнодушен, вы, несомненно, обрадуетесь, если я вас покину. Вы ведь найдете без меня дорогу домой? Держитесь этой тропы. Она приведет вас к воротам парка.

– Не заботьтесь обо мне, – надменно ответила дочь сэра Джорджа. – Думаю, я смогу найти дорогу домой без помощи моего галантного кузена Скадамора.

Этим ироническим замечанием и закончился диалог.

Раздраженный этими словами, молодой спортсмен повернулся спиной к хорошенькой партнерше, свистом подозвал спаниеля и вскоре исчез в роще среди деревьев.

Глава XLVI Спортсмен без желания

– Я должен извиниться перед вами, мисс Вернон, – сказал Мейнард, выхода из-за падуба.

– За что? – спросила девушка, вдрогнув из-за его неожиданного появления, но сразу успокоившись.

– За то, что подслушал ваш разговор с кузеном.

Она стояла молча, словно вспоминала разговор.

– Уверяю вас, это произошло ненамеренно, – добавил Мейнард. – Я должен был бы выйти раньше, но… не могу сказать, что меня остановило. Правда в том, что я…

– О! – прервала она, как будто пытаясь избавить его от явного замешательства. – Это ничего не значит. Фрэнк говорил какую-то чепуху, вот и все.

– Я рад, что вы на меня не сердитесь. Хотя у меня есть причины стыдиться своего поведения, должен быть откровенным и признаться, что я доволен тем, что сумел вас подслушать. Так приятно слышать, как тебя хвалят.

– Но кто вас хвалил?

Вопрос был задан с такой наивностью, которую можно было принять за кокетливость.

Может быть, она забыла, что говорила.

– Не ваш кузен, – с улыбкой ответил Мейнард. – Он считает меня настолько старым, что я могу быть вашим дедушкой.

– Ха-ха! – рассмеялась мисс Вернон. – Не принимайте всерьез то, что говорит Фрэнк. Он всегда кого-нибудь оскорбляет.

– Мне это все равно. Я не мог бы на него сердиться, услышав, как ему возражали. Тысячу благодарностей моей благородной защитнице!

– О! То, что я говорила, вовсе не похвала. Я говорила правду. Не будь вас, я бы утонула. Я в этом уверена.

– А не будь вас, меня бы расстреляли. Разве это тоже не правда?

Она ответила не сразу. На щеках ее вспыхнул румянец, странно противоречащий тени, упавшей на лицо.

– Я не люблю быть в долгу – даже у вас, мисс Вернон! Признайте, что мы квиты. Вы этим доставите мне необычное удовольствие.

– Я не совсем понимаю вас, капитан Мейнард.

– В таком случае буду говорить прямо. Разве не вы послали своего отца, чтобы спасти меня?

Вопрос был излишним, и Мейнард знал это. Как он мог не знать чего-нибудь о действиях, последовавших за обещанием: «Я приду к вам!»?

Она пришла не сама, как он предполагал; но она сделала гораздо лучше. Она послала человека, который смог его защитить.

– Это правда, – ответила она. – Я рассказала папе о вашей беде. Мне это ничего не стоило. Я сама не была в опасности; если бы я так не сделала, вы сочли бы меня неблагодарной. Вас спасли бы и без этого. Ваши другие друзья успели бы вовремя.

– Мои другие друзья?

– Вы ведь знаете об этом?

– О, вы имеете в виду американского посла.

– И двух американских леди, которые вместе с ним пришли к вашей тюрьме.

– Двух леди! Я не видел никаких леди. И ничего о них не слышал. Американский посол пришел, но он мог бы опоздать. Вашему отцу – вам – я обязан своим спасением. Я хочу, мисс Вернон, чтобы вы знали, как искренне я вам благодарен. Я никогда не смогу отблагодарить вас!

Мейнард говорил со страстью, которую не в силах был скрывать.

Никакие мысли о двух леди, которые сопровождали американского посла к тюрьме, его не сдерживали. Он догадывался, кто они; и было время, когда он был бы им благодарен. Теперь же он радовался лишь тому,что их опередили в попытке помочь ему.

Стоя в лесу рядом с прекрасным созданием, достойным быть нимфой, он предпочитал считать, что именно она сохранила ему жизнь – как он спас ее.

Его удовлетворение превратилось бы в счастье, если бы он знал, что ее благодарность похожа на его.

Ее юное сердце – как он хотел прочесть его, проникнуть в его глубины!

Дело деликатное и опасное: слишком деликатное для джентльмена и слишком опасное для того, кто сомневается в ее сердце.

Он боялся идти дальше.

– Мисс Вернон, – сказал он, возвращаясь к обычному тону разговора, – ваш кузен покинул вас неожиданно. Не доставите ли мне удовольствие проводить вас домой? Я думаю, что смогу найти дорогу, услышав точные указания мастера Скадамора.

Мастер Скадамор! Присутствуй здесь этот юный джентльмен, он возразил бы против такого детского наименования (Мастер – молодой барин, барчук; шутливое обращение к сыну хозяина. – Прим. перев.).

– О, нет! – возразила дочь баронета, которую уже трудно было называть ребенком. – Я хорошо знаю дорогу. Вы не должны отказываться от охоты, капитан Мейнард!

– Я не могу ее продолжать: у меня нет собаки. Пара ревностных спортсменов, к которым я присоединился, обогнала меня, и я остался один, как видите. Если мне не позволено будет сопровождать вас, мне придется остаться здесь.

– О, если вы не хотите стрелять, вы можете пойти со мной. Вам должно быть очень одиноко в доме; но я думаю, мы найдем там и других вернувшихся с охоты.

– Не одиноко, – ответил спортсмен, который совсем не стремился к спорту. – Мне не одиноко, если вы, мисс Вернон, согласитесь составить мне компанию.

Правильно понятая, это была смелая речь; и Мейнард, как только ее произнес, тут же об этом пожалел.

Он был рад, однако, что она приняла ее только как проявление вежливости; и, поскольку девушка согласилась, он вместе с ней пошел по лесной тропе в направлении дома.

Они были одни, но за ними наблюдали.

За ними скрытно, с ружьем в руке и со спаниелем у ноги, шел молодой Скадамор. Он не пытался их догнать, но только следил в лесу и в парке, пока они не присоединились к группе вернувшихся с охоты леди, которые как раз прогуливались по газону.

Глава XLVII Всего пятнадцать

Наступил день рождения Бланш Вернон. Отчасти именно из-за этого события сэр Джордж и устроил прием.

Утро прошло как обычно – стреляли в кустарниках. Вечером предстоял грандиозный обед, а после него танцы.

Наступил вечер; дочь баронета была в своей спальне; Сабина только что закончила одевать ее для обеда.

Пока служанка занималась ее туалетом, девушка читала газету, которая как будто очень ее заинтересовала. Время от времени с ее уст срывалось восклицание, свидетельствующее о радости, пока наконец газета не выпала у нее из рук; Бланш сидела какое-то время задумавшись.

Наконец она сказала:

– Мне кажется, я влюбилась.

– Боже! Мисси Бланш, зачем вы так говорите? Вы слишком молоды, чтобы думать об этом!

– Слишком молода? А сколько мне должно быть?

– Ну. Говорят, это зависит от природы или климата. В Вест-Индии, где так жарко, влюбляются раньше, чем здесь, в Англии. Я знаю многих девушек, которые вышли замуж в четырнадцать, а влюблялись еще раньше.

– Но мне сегодня пятнадцать. Ты ведь знаешь, что сегодня мой день рождения?

– Конечно, знаю. Пятнадцать – слишком мало для английской девушки, особенно для такой леди, как вы, мисси Бланш.

– Не забывай, что я три года прожила в Вест-Индии.

– Это неважно. В Англии вы еще ребенок.

– Ребенок! Вздор, Сэбби! Посмотри, какая я высокая! Кровать стала мне мала. Каждую ночь я упираюсь пальцами ног в спинку. Надо сменить кровать на большую.

– Рост ничего не значит.

– Ну, я достаточно крепкая. И столько вешу! Папа меня взвесил на железнодорожной станции. Семь стоунов (Мера веса: 14 фунтов = 6,35 кг. – Прим. перев.) и шесть фунтов – свыше ста фунтов. Подумай об этом, Сэбби!

– Я знаю, что вы много весите для своего возраста. Но это неважно, когда говорят о браке.

– О браке? Ха-ха-ха! А кто говорит о нем?

– А для чего влюбляются? Это естественное продолжение.

– Не всегда, я думаю.

– Но если честная любовь.

– Скажи мне, Сэбби, а ты была влюблена?

– Сэбби креолка из Вест-Индии; не нужно даже спрашивать. А почему вы спрашиваете, мисси?

– Потому что… потому что кузен говорил со мной о любви, сегодня утром, когда мы были в кустах.

– Масса Фрэнк? Боже! Он говорил о любви? А что он сказал, мисси Бланш?

– Он хотел, чтобы я пообещала, что буду любить его и буду ему верна.

– Если вы его любите, будете ему верны. Конечно, вы выйдете за него замуж.

– Что! За такого мальчика! Выйти замуж за кузена Фрэнка! О, нет! Я выйду замуж за мужчину!

– Ясно, что вы его не любите. Тогда это кто-то другой?

– Ты сказала, что сама была влюблена, Сэбби? – спросила молодая хозяйка, не отвечая на последнее замечание служанки.

– Да, сказала, мисса. Сэбби влюблялась два раза.

– Два раза? Это странно!

– Не на островах Вест-Индии.

– Ну, забудем о втором разе. Если когда-нибудь влюблюсь вторично, сама узнаю. Расскажи мне , Сэбби, что ты чувствовала в первый раз. Наверно, у вас, цветных, все так же, как у нас, белых?

– То же самое, только у креолов сильнее.

– Сильнее? Что сильнее?

– Креолы любят сильнее – больше огня в страсти. Я чувствовала себя так, словно готова была съесть того парня.

– Какого парня?

– Первого. Из-за второго я не так сходила с ума. Тогда я была гораздо старше.

– Но ты не была замужем, Сэбби?

– Нет.

На лицо Сабины упала тень, когда она делала это признание.

– А почему вы меня об этом спрашиваете, мисси Бланш?Не нужно пока думать о любви и замужестве.

– Я не думаю об этом, Сэбби. Я только боюсь, что влюбилась. Мне кажется, это так.

– Боже! Если вы влюбились, вы должны знать!

– Нет. Поэтому я и спрашиваю тебя, как это было в первый раз.

– Ну, я сказала, что готова была съесть этого парня.

– О! Но это нелепо! Ты, должно быть, шутишь, Сэбби? Я уверена, что ничего подобного не чувствую.

– А что вы чувствуете, мисса?

– Ну, мне хочется, чтобы он всегда был со мной и больше никого не было. И я хочу, чтобы он все время разговаривал со мной, а я бы слушала и смотрела на него; особенно ему в глаза. У него такие красивые глаза. И они так красиво выглядели, когла мы встретились в лесу! Мы были одни. В первый раз. Насколько это приятней, чем когда вокруг много народа! Я хотела бы, чтобы все гости папы уехали и остался только он. Тогда мы всегда могли бы быть одни.

– О ком вы это говорите, мисса? О массе Скадаморе?

– Нет, нет! Не о Фрэнке. Он должен уехать вместе со всеми. Я не хочу, чтобы он оставался.

– Тогда кто же?

– О, Сэбби, разве ты не знаешь? Ты должна знать.

– У Сэбби есть подозрения. Может, это тот джентльмен, что привел миссу домой со вчерашней охоты?

– Да, это он. Я не боюсь сказать тебе об этом, Сэбби.

– Но больше никому не говорите. Если узнает ваш отец, он очень рассердится.

– Но почему? Что в этом плохого?

– Почему! Может, со временем узнаете. Вы должны полюбить вашего кузена Скадамора.

– Это невозможно. Он мне не нравится.

– А тот, другой, нравится?

– Несомненно. Я ничего не могу с собой сделать. Как я могу?

Креолка не очень удивилась. Она принадлежала к женщинам, которые умеют разглядеть и оценить истинные достоинства мужчины; несмотря на первоначальную легкую антипатию, она подумала, что капитан-«публиканец» ей тоже нравится. Именно о нем они говорили.

– Но, мисса, скажите мне правду. Вы думаете, что вы ему нравитесь?

– Не знаю. Я много отдала бы, чтобы так было.

– Что бы вы отдали?

– Весь мир – если бы он у меня был. О, дорогая Сэбби! А ты думаешь, я ему нравлюсь?

– Что ж, Сэбби считает, что вы ему не неприятны.

– Неприятна? Нет, нет. Это не так!

– Конечно, нет, – подумала креолка, которая умела разбираться и в достоинствах женщин.

– Как может быть иначе? – думала она, глядя на свою молодую хозяйку взглядом, который способен все разглядеть в женщине.

– Ну, мисси Бланш, – сказала она наконец, не делясь своими мыслями, хотите вы или нет, Сэбби даст вам совет. Никому не говорите, что он вам нравится. Это не понравится вашему отцу. Могут быть неприятности, большие неприятности. Держите это при себе, глубоко в груди. Не бойтесь: Сэбби вас не предаст. Нет, мисси Бланш, она считает вас хорошей девочкой.

– Спасибо, дорогая Сэбби. Я знаю, что могу верить тебе. Я знаю это.

– Звонят к обеду. Вы должны идти в гостиную и постараться, чтобы не рассердился ваш кузен. Я имею в виду массу Скадамора. Очень нехороший молодой человек. У него характер дьявола и хитрость змеи. Если он что-нибудь заподозрит о вас и капитане Мейнарде, сразу пойдет к вашему отцу. И тогда будут большие неприятности. Так что, мисси Бланш, молчите обо всем, пока не придет время признаться.

Бланш, уже одетая для обеда, спустилась в гостиную, но вначале пообещала слушаться советов своей креольской наперсницы.

Глава XLVIII Обед

Обед был самым многолюдным из всех, какие давал сэр Джордж. Как известно, сегодня исполнялось пятнадцать лет Бланш, его единственному ребенку.

Гости, которые рассаживались за столом, были тщательно подобраны. Вдобавок к тем, кто остановился в Холле, были и другие, специально приглашенные по такому случаю, – конечно, это были первые семейства графства, жившие на расстоянии, позволяющем приехать на обед.

Всего собралось свыше двадцати человек, среди них несколько известных своими титулами, а еще вдвое больше ожидались потом. За обедом должны были последовать танцы.

Когда Мейнард, переодевшись,, спустился в гостиную, он обнаружил, что она заполнена. Стайки прекрасных женщин сидели на диванах посреди удивительного изобилия своих юбок и еще более удивительного недостатка корсетов и рукавов.

Среди них рассеяны были джентльмены, все в черном – только высокие крахмальные воротнички были белые; их одноцветная одежда резко контрастировала с богатыми шелками и сатинами, шуршавшими вокруг них.

Войдя в комнату, Мейнард вскоре почувствовал себя в центре внимания; все: и мужчины и женщины – смотрели на него.

Это были не просто любопытные взгляды, которые бросают на незнакомого гостя. Когда дворецкий громогласно произнес его имя, сопроводив его военным званием, словно дрожь пробежала по собравшимся. Знатный гость с рыжими усами, забыв о своем всегдашнем высокомерии, сразу повернулся к нему; старые девы и герцогини извлекли очки в золотой оправе и разглядывали его с интересом, обычно не свойственным этим благородным дамам; в то время как их дочери бросали еще более заинтересованные взгляды.

Мейнард не знал, что обо всем этом думать. Впрочем, незнакомец, предки которого никому не известны, он мог ожидать, что его станут разглядывать.

Но не так – ведь это общество так гордится своим хорошим воспитанием.

Он сам был слишком хорошо воспитан, чтобы быть захваченным врасплох. К тому же ему казалось, что смотрят на него по-дружески; а глаза старых дев, видные сквозь стекла очков, смотрели на него восхищенно.

Он не смутился, но удивился. Многих из присутствующих он встречал и раньше, охотился и даже обедал с ними. Почему вдруг они проявляют к нему такой интерес?

Объяснение дал хозяин, который по-дружески обратился к нему:

– Капитан Мейнард, мы вас поздравляем!

– С чем, сэр Джордж? – спросил удивленный гость.

– С литературным успехом. Мы уже слышали, сэр, о том, как вы искусно владеете оружием. Но не знали, что в равной степени вам покорно и другое не менее достойное орудие – перо.

– Вы очень любезны, но я все же не вполне понимаю.

– Поймете, когда посмотрите на это. Я полагаю, сэр, вы этого еще не видели. Это пришло только что с последней почтой.

Говоря это, сэр Джордж протянул гостю журнал. Это было модное лондонское издание.

Мейнард сразу увидел набранный крупными буквами заголовок со своим именем. Под ним помещалась рецензия на его книгу – роман, который он написал; перед его отъездом из Лондона газеты ничего не писали о романе. Журнал первым сообщил публике о появлении книги и дал ее оценку.

«Три исключительно интересных тома, написанных необычным человеком. О капитане Мейнарде можно сказать так, как написал Байрон и Бонапарте:

Спокоен даже в раскаленных глубинах ада».

Так комментировал рецензент. Рецензия его была полна похвал, которые даже казались преувеличенными; кончалась она утверждением, что «на литературном небосклоне взошла новая звезда».

Автор книги не стал до конца читать комплименты, принадлежащие щедрому перу рецензента, конечно, не относящегося к литературной клике и не знакомого ему. Он только взглянул на начальные фразы и на заключение и вернул журнал хозяину.

Было бы неправдой сказать, что он не был доволен; но столь же неверно было бы говорить, что он не удивился. Описывая некоторые происшествия своей жизни в далекой стране, наполняя это описание своими более поздними чувствами и превращая все это в роман, он не думал о том, что этот труд любви даст ему новую известность, славу, сравнимую с той, которую он заслужил как военный. До сих пор он думал только о сабле. Теперь ее предстояло отложить ради пера.

– Кушать подано! – провозгласил дворецкий, широко раскрывая двери гостиной.

Гости расселись в соответствии с карточками на столе; вновь открытый писатель обнаружил рядом с собой титулованную леди.

Леди Мэри П. молода и интересна, она дочь одно из самых известных и заслуженных пэров королевства.

Но соседу это было все равно. Он думал о более молодой и гораздо более интересующей его особе – дочери хозяина.

За несколько минут, проведенных в гостиной, он наблюдал за ней пылким взглядом.

Она едва не выхватила модный журнал из рук отца, отошла в угол, села там и явно с интересом принялась читать.

Судя по тому, как она держала журнал, Мейнард видел, какую колонку она читает; и когда свет канделябра упал на лицо девушка, он попытался разгадать ее выражение.

Он помнил, как нежно вспоминал о ней, когда писал роман. Испытывает ли она такие же чувства, когда читает рецензию?

Приятно было видеть улыбку у нее на лице, как будто ей доставляли удовольствие похвалы рецензента. А когда она кончила читать, осмотрела комнату в поисках Мейнарда и посмотрела на него с гордым довольным выражением.

Призыв на лучший в мире обед грубо прервал этот восхищенный взгляд.

Сидя во главе стола рядом с леди Мэри, Мейнард завидовал младшим гостям, которых посадили в конце, особенно молодому Скадамору, рядом с которым сидела юная прекрасная звезда, чей день рождения сегодня отмечался.

Мейнард больше не мог ее видеть. Между ними стояла огромная ваза, нагруженная плодами оранжереи. Как он ненавидел эти листья и цветы, садовника, который их вырастил, руку, которая сплела из них непроницаемую преграду!

Во время обеда он был невнимателен к своей титулованной соседке, почти невежлив.Почти не слушал ее приятные слова и отвечал невпопад. Даже шелковые юбки, призывно шуршавшие у его колена, не вдохновили его.

Леди Мэри имела все основания поверить в часто делаемое утверждение, что гении в обычной жизни не только неинтересны, но просто глупы. Несомненно, она так и подумала о Мейнарде; казалось, она облегченно вздохнула, когда обед подошел к концу и леди встали, снова направляясь в гостиную.

Мейнард едва успел отодвинуть стул соседки; он взглядом искал среди цепочки выходящих гостей Бланш Вернон.

Но взгляд, который она бросила на него, выходя из-за вазы, вполне вознаградил его за мрачное выражение лица леди Мэри.

Глава XLIX Танец

Джентльмены ненадолго задержались за вином. Снаружи послышались звуки настраиваемых скрипок; присутствие джентльменов требовалось в гостиной, и сэр Джордж проводил их туда.

За два часа, проведенные гостями за обеденным столом, штат слуг преобразил гостиную. Ковры убрали, пол натерли воском до гладкости льда. Прибыли новые гости; все стояли группами в ожидании музыки и танцев.

Нет танцев прекрасней, чем в гостиной – особенно в гостиной английского сельского особняка. Здесь испытываешь домашний уют, неведомый большим публичным балам.

Такие танцы полны загадок – вспомним сэра Роджера де Коверли (Герой английского писателя 18 века Ричарда Стиля. – Прим. перев.) и старинные времена предполагаемой аркадийской невинности.

Танцующие все знакомы друг с другом. Если этого нет, легко добиться представления, и никто не боится новых знакомств: в этом нет никакой опасности.

В комнате не душно, можно не опасаться, что задохнешься; в соседней комнате накрыт ужин; есть вино, которое можно выпить, не боясь, что тебя отравят, – такое приложение редко встречается вблизи храмов Терпсихоры.

Мейнард, хотя и не был знаком с большинством гостей сэра Джорджа, вскоре с ними познакомился. Прибывшие позже уже прочли модный журнал или слышали о романе, который вскоре им будет послан. И нет круга, в котором гений встретил бы большее восхищение, чем среди английской аристократии – особенно если гением является представитель того же класса.

К некоторому удивлению, Мейнард обнаружил, что стал героем вечера. Он не мог не чувствовать благодарности, слушая комплименты из титулованных уст – среди них были и самые известные в стране. Всего этого было достаточно, чтобы он почувствовал удовлетворение. Он мог бы подумать, как глупо быловступать в политический конфликт и надолго расставаться с таким приятным обществом.

Казалось, перед лицом успеха в другой области его политические пристрастия забыты окружающими.

И им самим тоже; хотя он не собирался отказываться от республиканских принципов, усвоенных благодаря его вере. Его политические взгляды были делом не выбора, а убеждений. Он не смог бы изменить их, даже если бы захотел.

Но незачем совмещать эти два социальных круга; и, слушая коплименты, которые произносят красивые губы, Мейнард чувствовал себя довольным – даже счастливым.

Счастье достигло высшего пункта, когда он услышал произнесенные полушепотом слова поздравления:

– Я так рада вашему успеху!

Эти слова произнесла девушка, с которой он танцевал лансье (Старинный танец, разновидность кадрили. – Прим. перев.) и которая впервые за вечер стала его партнершей. Это была Бланш Вернон.

– Боюсь, вы мне льстите! – был его ответ. – Во всяком случае это делает рецензент. Журнал, по которому вы делаете заключение, известен своей добротой по отношению к молодым авторам – это исключение из общего правила. Именно этому я обязан тем, что вы, мисс Вернон, называете успехом. Всего лишь энтузиазм рецензента; возможно, его заинтересовали новые для него сцены. Я описываю в своем романе малоизвестную землю, о которой очень мало написано.

– Но ведь это так интересно!

– Откуда вы знаете? – удивленно спросил Мейнард. – Вы ведь не читали книгу?

– Нет, но журнал напечатал отрывок. Я могу судить по нему.

Автор об этом не знал. Он взглянул только на рецензию, на ее первые абзацы.

Это ему польстило; но не так, как ее слова, произнесенные, по-видимому, искренне.

Дрожь радости пробежала по его телу при мысли о сценах, которые заинтересовали ее. Она все время была в его сознании, когда он писал их. Именно она вдохновила его на создание образа «жены-ребенка», который и дал название всей книге – «Дитя-жена».

Он испытывал сильное искушение сказать ей об этом; и, может быть, так и сделал бы, если бы не опасность быть услышанным другими танцующими.

– Я уверена, что это очень интересная книга, – сказала она, когда они подошли к «повороту». – И буду так думать, пока не прочту всю книгу; тогда вы и узнаете мое мнение о ней.

– Не сомневаюсь, что вы будете разочарованы. Это рассказ о грубой жизни на границе цивилизованных земель; вряд ли он способен заинтересовать молодых леди.

– Но рецензент не говорит так. Напротив. Он пишет, что роман полон нежных сцен.

– Надеюсь, вам они понравятся.

– О! Мне так не терпится прочитать! – продолжала молодая девушка, словно не замечая этих обращенных к ней слов. – Я не смогу уснуть, думая об этом.

– Мисс Вернон, вы не представляете, как я вам бладарен за интерес к моему первому литературному опыту. Если бы вы не уснули после чтения книги, – добавил автор со смехом, – я, может быть, поверил бы в успех, о котором говорит журнал.

– Может, так и будет. Скоро увидим. Папа уже телеграфировал в «Мьюди» (Система рассылки книг на дом, основанная в 19 веке английским издателем Чарльзом Мьюди. – Прим. перев.), чтобы книгу нам выслали. Можно ее ждать с утренним поездом. Завтра вечером, если роман не очень длинный, я обещаю сообщить вам свое мнение о нем.

– Он не длинный. Я с нетерпением буду ждать, что вы о нем думаете.

И он действительно был нетерпелив. Весь следующий день, бродя по стерне в поисках куропаток и сбивая выстрелами птиц, он думал только о книге. Он знал, что именно сейчас она ее читает!

Глава L Ревнивый кузен

Фрэнк Скадамор, восемнадцати лет, был представителем английской золотой молодежи.

Родившись с серебряной ложкой во рту, выросший среди изобилия, наследник обширного поместья, он считался лучшим обществом для девочек и девушек, которые станут женщинами и женами.

Не одна мать, у которой дочь на выданье, внесла его в список «желаемых».

Вскоре стало очевидно, что этим леди придется его вычеркнуть из списка: молодой человек сосредоточил все свое внимание на девушке без матери – Бланш Вернон.

Он провел достаточно времени в Вернон Парке, чтобы хорошо познакомиться с достоинствами своей кузины. Мальчиком он полюбил ее, юношей стал ею восхищаться.

Ему никогда не приходило в голову, что что-то может встать между ним и его надеждами, вернее желаниями. Зачем ему говорить о надеждах, если весь опыт жизни научил его, что всякое его желание исполняется?

Он хотел Бланш Вернон; и не сомневался, что получит ее. Он даже не думал о том, что нужно приложить какие-то усилия, чтобы получить ее. Он знал, что его отец, лорд Скадамор, благожелательно смотрит на этот союз; и что столь же благожелательно настроен и ее отец. Ниоткуда не ждал он препятствий и поджидал только, пока молодая возлюбленная будет готова стать его женой. Тогда он сделает ей предложение, и оно будет принято.

Он не думал о своей собственной молодости. Считал, что в восемнадцать лет он уже мучнина.

До сих пор его не тревожили возможные соперники. Конечно, и другие представители jeunesse dore (Золотая молодежь, фр. – Прим. перев.) заглядывались на прекрасную Бланш Вернон и говорили о ней.

Но Фрэнк Скадамор, уверенный в своем неотъемлемом праве, не боялся соперничества; и один за другим молодые люди, как тающий свет, исчезали с его пути.

Но вот на этот путь упала черная тень в лице человека, достаточно старого, как презрительно заметил Фрэнк, чтобы быть отцом Бланш Вернон! Конечно, дед – это преувеличение.

Этим человеком был Мейнард.

Бывая в Вернон Парке, Скадамор слышал много похвал незнакомцу – слишком много, чтобы Мейнард ему понравился, особенно потому, что похвалы исходили с уст его прелестной кузины. Впервые он встретился с Мейнардом на охоте, и неприязнь его стала осознанной, если не взаимной.

Это была наиболее сильная неприязнь – неприязнь, вызванная ревностью.

Она проявлялась на охотничьем сборе, при стрельбе по фазанам, на площадке для стрельбы из луков, в доме – короче, повсюду.

Как уже известно, Фрэнк пошел вслед за кузиной по лесной тропе. Он следил за каждым ее движением, когда она шла в сопровождении этого чужака, – и сердился на себя за то, что так неразумно ее оставил. Он не слышал их разговора, но видел достаточно, чтобы понять, что это не простая любезность. Всю остальную часть дня он страдал от ревности, и весь следующий день – день ее рождения – тоже; ревновал за обедом, глядя, как она тщетно пытается пробиться взглядом сквозь вазу с цветами; бешено ревновал во время танцев – особенно во время лансье, который она танцевала с человеком, «достаточно старым, чтобы быть ее отцом».

Несмотря на благородную кровь в своих жилах, Скадамор не гнушался того, чтобы держаться к ним поближе и подслушивать!

И кое-что из слов, которыми они обменялись, он слышал.

В отчаянии он решил обо всем рассказать дяде.

Назавтра после дня рождения дочери сэр Джордж не сопровождал своих гостей на охоте. Он извинился, сказав, что дипломатические обязанности заставляют его поработать в библиотеке. Он говорил правду: так оно и было.

Дочь его тоже осталась дома. Как и ожидалось, пришел новый роман – неразрезанный экземпляр, прямо из рук переплетчика.

Бланш сразу схватила книгу; весело попрощавшись со всеми, она убежала к себе в комнату, чтобы провести там весь день!

Мейнард с радостью увидел это, уходя вместе с охотниками. Скадамор, оставшийся дома, тоже видел это – но с горькой ревностью.

Каждый думал о том, какой эффект вызовет книга.

Была уже середина дня; дипломат-баронет работал в библиотеке, готовя ответ на послание из Форейн Оффис, когда ему помешали. Пришел племянник.

Уверенный, что когда-нибудь он станет зятем сэра Джорджа, молодой Скадамор не стал извиняться за свое вторжение.

– В чем дело, Фрэнк? – спросил дипломат, откладывая послание.

– Дело в Бланш, – прямо ответил племянник.

– В Бланш? А что с нею?

– Не могу сказать, что это мое дело, дядя; но оно касается нашей семьи. Она ваша дочь, но она и моя кузина.

Сэр Джордж выпустил документ, упавший на стол; поправил очки на носу; и вопросительно посмотрел на племянника.

– О чем ты говоришь, мой мальчик? – спросил он, после того как некоторое время разглядывал лицо молодого Скадамора.

– Мне стыдно говорить вам об этом, дядя. Но вы могли это заметить так же легко, как и я.

– Но я ничего не заметил. В чем дело?

– Ну, вы пригласили в свой дом человека, который ведет себя не как джентльмен.

– Какого человека?

– Этого капитана Мейнарда, как вы называете его.

– Капитан Мейнард не джентльмен? На каком основании ты это говоришь? Осторожней, племянник. Это серьезное обвинение гостя в моем доме – тем более незнакомца. У меня есть все основания считать его джентльменом.

– Дорогой дядя, мне было бы очень жаль считать не так, как вы, но у меня есть причины думать, что он не джентльмен.

– Рассказывай!

– Ну, прежде всего я позавчера был с Бланш в зарослях. Это когда все пошли стрелять фазанов. Мы разошлись: она пошла домой, а я продолжал охотиться. Этот Мейнард посчитал, что меня уже нет, выскочил из-за падуба и подошел к Бланш. Я уверен, что он там специально ждал такой возможности. Он отказался от охоты и проводил ее домой; и всю дорогу говорил с ней с такой фамильярностью, словно он ее брат.

– У него есть на это право, Фрэнк Скадамор. Он спас ее жизнь.

– Но это не дает ему права говорить то, что он говорил.

Сэр Джордж вздрогнул.

– Что он говорил?

– О, многое. Я имею в виду не в зарослях. То, о чем они тогда говорили, я, конечно, не слышал. Был слишком далеко. Я слышал, как они говорили вчера вечером во время танцев.

– И что ты слышал?

– Они говорили об этой новой книге, которую написал Мейнард. Моя кузина сказала, что ей так хочется прочесть книгу, что она не сможет уснуть ночью. В ответ он сказал, что надеется: после чтения она тоже не сможет уснуть. Дядя, разве чужой человек имеет право так разговаривать с Бланш, а она – его слушать?

Вопрос был излишним; Скадамор понял это, заметив, как изменилось поведение сэра Джорджа, как он сдернул очки с носа.

– Ты все это слышал? – спросил он почти машинально.

– Каждое слово.

– Между моей дочерью и капитаном Мейнардом?

– Я уже сказал это, дядя.

– Тогда никому больше не говори. Держи при себе, Фрэнк, пока мы не поговорим снова. А теперь уходи! У меня правительственное дело, оно требует времени. Иди!

Племянник, так властно выпровоженный, вышел из библиотеки.

Как только он вышел, баронет вскочил со стула; возбужденно расхаживая по комнате, он воскликнул:

– Вот что значить проявить доброту к республиканцу, изменнику своей королевы!

Глава LI Под гималайским кедром

После дня рождения Бланш Вернон развлечения в доме ее отца не прекратились.

На второй день после дня рождения снова был великолепный званый обед, а после него танцы.

Это сезон сельских развлечений в Англии, когда поля убраны и рента выплачена; когда фермер отдыхает от работы, а сквайр забавляется охотой.

Снова в Вернон Холле собрались знатные гости; снова слышались звуки арф и скрипок и шарканье ног танцующих.

И снова Мейнард танцевал с дочерью баронета.

Она была слишком молода, чтобы принимать участие в таких развлечениях. Но это был дом ее отца, а она его единственная дочь – поэтому ей поневоле пришлось очень рано играть роль хозяйки поместья.

Верная своему обещанию, она прочла роман и высказывала свое мнение волнующемуся автору.

Роман ей понравился, хотя и не чрезмерно. Но этого она не сказала. Только по тону ее слов Мейнард смог об этом догадаться. Что-то в книге, по-видимому, не удовлетворило ее. Он не мог понять, что именно. И был слишком разочарован, чтобы настаивать на объяснении.

Снова они танцевали друг с другом – на этот раз вальс. Хотя девушка выросла в деревне, танцевала она великолепно. Живя по ту сторону Атлантики, она брала уроки у учителей креолов.

Мейнард тоже был хорошим танцором, а она именно такая партнерша, чтобы с ней было радостно танцевать.

Ни о чем не думая, в своей девичьей невинности, она положила голову ему на плечо и продолжала кружиться – и с каждым поворотом сердце его все больше испытывало ее очарование. Девушка и не думала, что за нею наблюдают.

Но за ними – и за нею и за ним – наблюдали; на них смотрели отовсюду и замечали каждое движение. Старые девы, сидя на стульях у стен, разглядывали из через лорнеты, трясли своими фальшивыми локонами и обменивались замечаниями. Молодые леди, выезжающие всего второй сезон, смотрели с завистью; леди Мэри смотрела презрительно, она едва не хмурилась.

«Золотой молодежи» это не нравилось; и меньше всего Скадамору, который мрачно бродил по комнате или стоял, глядя на юбки кузины, как будто готов был разорвать на ней платье!

Он не испытал облегчения, когда вальс кончился.

Напротив, пытка его усилилась: пара, за которой он ревниво наблюдал, вышла рука об руку через оранжерею в парк.

Ничего необычного в этом не было. Вечер теплый, и двери гостиной и оранжерии распахнули настежь. Они лишь последовали обычаю. То же самое сделали еще несколько пар.

Что бы ни говорили об английской аристократии, она еще не достигла такого пункта разложения, чтобы строить безосновательные подозрения. Аристократы все еще придерживаются одного из самых благородных своих национальных высказываний: «Honi soit qui mal y pense (Высказывание, приписываемое английскому королю 14 века Эдуарду Третьему и произнесенное на старофранцузском, означает: «Пусть настигнет зло того, кто думает зло». – Прим. перев.)».

Конечно, англичанам грозит опасность забыть о нем – под зловещим французским влиянием, которое испытывается и по эту сторону пролива, а теперь протянулось до самых краев земли – перешло даже через Атлантику.

Но оно еще не забыто; и гость, допущенный в дом английского джентльмена, пусть даже незнакомый остальным, не считается заранее авантюристом. То, что гость вышел из дома с молодой леди, даже в беззвездную ночь, еще не считается неприличным – тем более не способным вызвать скандал.

Пробираясь в густых зарослях, окружающих особняк, гость сэра Джорджа Вернона об руку с его дочерью не думал о скандале. Не думал и тогда, когда они остановились под гигантским гималайским кедром, чьи вечнозеленые листья простираются над тщательно подстриженным газоном.

На небе не было ни луны, ни звезд; никакого освещения, кроме того, что тускло пробивалось в окна оранжереи.

Они одни – так им кажется, – их не могут увидеть и услышать, словно они в сердце первобытного леса или в центре необитаемой пустыни.

Может быть, это ощущение безопасности определило тон их разговора. Он велся с ранее неслыханной между ними свободой.

– Вы много путешествовали? – спросила девушка, когда они остановились под кедром.

– Не больше вас, мисс Вернон. Если не ошибаюсь, вы сами много времени провели в путешествиях.

– Я? О, нет! Я была только на островах Вест-Индии, где папа был губернатором. Потом побывала в Нью-Йорке на пути домой. С тех пор ездила по столицам Европы. Вот и все.

– Очень солидный маршрут для человека вашего возраста.

– Но вы бывали во многих чужих странах и видели много необычного – бывали в опасностях, как мне рассказывали.

– Кто рассказывал?

– Я об этом читала. Я не так мала, чтобы мне не разрешали читать газеты. Там писали о вас и ваших делах. Даже если бы мы никогда не встретились, я бы знала ваше имя.

И если бы они не встретились, Мейнард не испытал бы такого счастья, как в тот момент. Такова была его мысль.

– Мои дела, как вы их называете, мисс Вернон, были обычными происшествиями; они всегда случаются с теми, кто бывает в странах, которые еще находятся в естественном состоянии и где человеческие страсти не знают ограничений цивилизованной жизни. Такова страна, которая расположена в центре Американского континента. Ее называют прерии.

– О! Прерии! Огромные зеленые луга и поля цветов! Как я хотела бы побывать там!

– Для вас это было бы не вполне безопасно.

– Я знаю: вы ведь там встретились с такими опасностями. Как хорошо вы их описали в своей книге! Эта часть мне особенно понравилась. Читать очень интересно.

– Но не всю книгу?

– Она вся интересная. Но отдельные части…

– Вам не понравились, – сказал автор, приходя на помощь нерешительному критику. – Могу ли я спросить, какие именно части вызвали ваше неудовольствие?

Девушка замолчала, как будто вопрос ее смутил.

– Ну, что ж, – сказала она наконец, найдя тему, о которой могла говорить. – Мне не понравилось, как белые воюют с бедными индейцами, чтобы снять с них скальпы и получить за них деньги. Мне это кажется такой жестокостью. Может, не все такие рассказы правда? Могу я на это надеяться?

Необычный вопрос, задаваемый автору, и Мейнард так и подумал. Он отметил также, что и тон девушки тоже странный.

– Не думаю, – был его ответ. – Конечно, книга написана как роман, хотя некоторые описанные в ней сцены – подлинные происшествия. С сожалением должен сказать, что это именно те сцены, которые вас огорчили. Многое можно сказать в оправдание предводителя кровавой экспедиции, описанной в книге. Он сам жестоко пострадал от рук дикарей. Им двигало не стремление к наживе и даже не месть. Вернув себе дочь, он прекратил воевать с индейцами, а ведь они так долго держали ее в плену.

– А эта его вторая дочь – Зоя? Та самая, что влюбилась. Она такая молодая. Гораздо моложе меня. Скажите, сэр, это тоже правда?

Почему задан этот вопрос? И откуда дрожь в голосе, свидетельствующая не просто о любопытстве?

Мейнард, в свою очередь, смутился и не знал, что сказать в ответ. Думая о смысле ее вопроса, он испытывал радость.

Он подумал о признании и исповеди.

Но настало ли для этого время?

«Нет», – решил он, продолжая скрывать свои чувства.

– Авторам романов, – наконец ответил он, – дано право создавать воображаемые характеры. Иначе они не были бы авторами романов. Хотя эти характеры часто имеют реальные прототипы– не обязательно те, кто фигурирует в описанных сценах, но кто в свое время произвел впечатление на автора.

– И Зоя – один из таких характеров?

Печальная нотка в ее голосе. Как сладко она звучит в ушах того, кого спрашивают.

– Была и есть.

– Она жива?

– Да!

– Конечно. Как я могла подумать иначе? И она должна быть молодой?

– Ей пятнадцать лет – почти точно до одного дня.

– Правда? Какое странное совпадение! Вы ведь знаете, сколько мне лет?

– Мисс Вернон, в книге много совпадений – гораздо более странных.

– Правда! Я сама об этом думала. Разве могла я не думать?

– Конечно, нет, – особенно после такого счастливого дня рождения.

– Да, он был счастливый. Но потом я не была так счастлива.

– Надеюсь, не чтение моей книги вас опечалило? Если так, я сожалею, что написал ее.

– Спасибо! – ответила девушка. – Вы очень добры, говоря так.

После этих слов она стала молчаливой и задумчивой.

– Но вы говорите, что не все там правда? – продолжала она после паузы. – А какая часть? Вы сказали, что Зоя существует в действительности?

– Так и есть. Может, она единственная в книге соответствует реальности. Я отвечаю за верность ее портрета. Она всегда была в моей душе, когда я ее описывал.

– О! – воскликнула его спутница, подавив вздох. – Так и должно быть. Я уверена в этом! Иначе как вы могли бы так верно описать ее чувства? Я была в ее возрасте и знаю это!

Мейнард слушал с радостью. Никогда в ушах автора не звучала музыка слаще.

Дочь баронета как будто спохватилась. Подействовала либо гордость своим положением, либо сильный инстинкт любви, которая не теряет надежду.

– Зоя, – сказала она. – Красивое имя – и очень необычное! Не имею права вас спрашивать, но не могу сдержать любопытство. Это ее подлинное имя?

– Нет. И только вы во всем мире имеете право знать, каково оно.

– Я? Почему?

– Потому что это вы ! – ответил он, не в силах больше скрывать правду. – Вы! Да, Зоя из моего романа – портрет прекрасной девочки, которую я встретил на пароходе линии «кунард». С тех пор она подросла и стала еще привлекательней. И тот, кто ее увидел, постоянно думал о ней; им овладела страсть, которая искала возможности быть выраженной в словах. Искала и нашла. В результате возникла Зоя – портрет Бланш Вернон, написанная тем, кто любит ее и готов отдать за нее жизнь!

Услышав эту страстную речь, дочь баронета задрожала. Но не от страха. Напротив, в сердце ее вспыхнула радость.

Сердце это было слишком молодо и невинно, чтобы стыдиться своих чувств. В последовавших быстрых вопросах не было и попытки что-то скрыть.

– Капитан Мейнард, это правда? Или вы так говорите, чтобы польстить мне?

– Правда! – ответил он тем же страстным тоном. – Это правда! С того часа, как я впервые вас увидел, вы всегда были в моих мыслях. Возможно, это глупость – безумие, но я не могу перестать думать о вас.

– А я о вас!

– О, небо? Неужели это правда? Неужели осуществится мое предчувствие? Бланш Вернон, любите ли вы меня?

– Странный вопрос,чтобы задавать ребенку!

Слова были произнесены человеком, который до тех пор не участвовал в разговоре. У Мейнарда похолодела кровь: он узнал в тени кедра высокую фигуру сэра Джорджа Вернона!

***

Еще не было двенадцати ночи. Капитан Мейнард успел сесть в ночной поезд и на нем вернулся в Лондон.

Глава LII Знаменитый изгнанник

Время революции кончилось; восстановилось спокойствие; и в Европу вернулся мир.

Но это был мир, обеспеченный цепями и поддерживаемый штыками.

Манин был мертв, Хекер за Атлантикой, Блюм убит, как и еще два десятка известных предводителей революции.

Но остались в живых двое, чьи имена вызывали тревогу у деспотов от Балтийского до Срезиземного моря, от Черного моря до Атлантического океана.

Это были Кошут и Мадзини.

Несмотря на все влияние, которое использовалось, чтобы очернить их, несмотря на все усилия подкупленной прессы, эти имена сохраняли магическую власть: они оставались символами того, что народы еще могут подняться в борьбе за свободу. Особенно справедливо это относительно Кошута. Некоторая безрассудность, проявленная Мадзини, вера в то, что его доктрины слишком красные , привела к тому, что либералы в нем усомнились.

Иными были взгляды Кошута. Они соответствовали консервативным традициям и нацеливались только на достижение национальной независимости на республиканской основе. На красную демократическую республику, о которой говорили во Франции, он не соглашался: на красную совсем, на демократическую – частично.

Если историки будущего найдут недостатки в характере Кошута, то это будет излишний консерватизм. Кошут был скорее националистом и не уделял достаточного внимания универсальной пропаганде.

Как и большинство людей, он слишком верил в невмешательство, в ту международную терпимость, которая позволяет королю Дагомеи массами убивать своих подданных, а королю Вити-Вау – поедать их, чтобы удовлетворить потребности своего желудка.

Эта ограниченность принципов была единственной чертой характера венгра, известной автору, которая может исключить его из числа подлинно великих людей.

Возможно, это лишь кажущаяся ограниченность – автор на это надеется – и не мешает вкладу Кошута в достижение его благородных целей.

Она явно принесла помощь, привлекая к Кошуту более умеренных последователей революционного дела.

Но было и другое обстоятельство в его пользу и против торжествующих деспотов. Все знали, что поражение венгерской революции было связано с обстоятельствами, над которыми Кошут был не властен, – короче, подлейшему предательству. Что он всей силой своего ума и всей энергией протестовал против курса, который привел к поражению; что до последней минуты противостоял словам дрогнувших и предавших. И не по доброй воле, а силой заставили его уступить.

Именно знание этого придавало такую волшебную власть его имени, и эта власть с каждым днем становилась все сильней, так как все известней и понятней становилось предательство Гергея.

Изгнанный из своей страны, Кошут искал убежища в Англии.

Пережив шум национальной встречи в форме дешевых приемов и чудовищных встреч, выдержав все это испытание, не поддавшись лести, не дав врагам ни единой возможности выставить себя в нелепом свете, этот удивительный человек поселился в скромном доме в западной части Лондона.

Здесь, в лоне своей семьи: жены, дочери и двух молодых сыновей, которые добавляли блеск его имени, он, казалось, хочет только избежать шумного гостеприимства, пустоту которого он к этому времени уже понял.

Несколько публичных обедов, приготовленных такими плохими поварами, какие бывают только в лондонской «Таверне вольных масонов», – вот и все, что испробовал Кошут от национальной известности, и больше ему ничего не хотелось. В этом доме ему не только позволили покупать все, что позволяет его тощий кошелек, – его обманывал почти каждый торговец, с которым он имел дело; помимо обычного вымогательства, его обирали под предлогом, что он иностранец.

Такое гостеприимство оказала Англия знаменитому изгнаннику – гостеприимство, которым так хвастает пресса тори! Но пресса не рассказала нам, как его осаждают английские шпионы – и французские тоже, на плате у Англии, как они следят за всеми его выходами и приходами, преследуют его во время ежедневных прогулок, и не только его самого, но и его друзей, надеясь найти что-нибудь предосудительное, что позволило бы положить конец его карьере!

Внешний мир поверил в это: в то, что дух великого революционера сломлен, а влияние его кончилось.

Но деспоты знали, что это не так. Они знали, что пока Кошут жив, ни один король в Европе не может спокойно сидеть на троне. Даже образцовая английская королева, вернее, немецкий принц, решавший судьбу английского народа (Речь идет об английской королеве Виктории и ее муже, немецком принце. – Прим. перев.), понимали, каким влиянием обладает имя Кошута; поэтому тайные агенты изо всех сил старались уничтожить его репутацию.

Враждебность королевского семейства Англии к экс-диктатору Венгрии легко понять. Она происходила из двух источников: из страха перед республиканской формой правления и из стремления поддержать родственников. Королевские династии Австрии и Англии имеют тесные кровные родственные связи. Успех Кошута был бы гибелен для немецких кузенов английской королевы.

Отсюда заинтересованность коронованных особ в уничтожении Кошута – если не физически, то его репутации. Его слава вместе с незапятнанным характером избавляли его от обычных опасностей, какие ожидают изгнанника. Мировое общественное мнение мешало отнять у него жизнь или даже просто заключить в тюрьму.

Но оставалась возможность обезвредить его – подорвать его репутацию и тем самым лишить симпатии тех, кто до сих пор его поддерживал.

Для этой цели была подкуплена пресса – прежде всего печально известный ведущий журнал. За хорошую цену этот журнал всегда готов превратиться инструмент угнетения.

Журнал нападал открыто и тайно, делал лживые утверждения и грязные намеки.

Но ему нанес поражение молодой писатель, который недавно появился в лондонском литературном кругу и стал известен блягодаря своему литературному триумфу; и так успешна была его защита, что клевета на Кошута, подобно проклятию, обратилась против тех, кто ее издавал.

За всю свою долгую карьеру ренегатства никогда это известное издание не попадало в такое позорное положение. Целый день над ним подшучивали на фондовой бирже и смеялись в лондонских клубах.

Журнал не забыл о своем унижении и часто напоминал о себе противнику. Он использовал всю свою огромную власть, чтобы уничтожить литературную карьеру писателя.

Писатель думал об этом, когда создавал свои письма в защиту свободы и справедливости. Но ему была безразлична его собственная судьба, если можно было достичь цель.

И она была достигнута. Великий венгр вышел из этой истории безупречным и торжествующим – к досаде подкупленных писак и деспотов, которые их подкупили.

Очищенный в глазах народов, Кошут оставался опасным для коронованных властителей Европы – опасней, чем всегда.

Пресса не сумела очернить его. Следовало привлечь другие способы его уничтожения.

И эти способы были применены. Был составлен заговор, чтобы избавиться от него – уничтожить не только его репутацию, но и жизнь. Подлость такая ужасная, что, описывая ее, я не надеюсь, что мне поверят.

Тем не менее это правда.

Глава LIII Королевский план революции

Снова встретились представители коронованных властителей – но не во дворце Тюильри, а в поместье английского вельможи.

На этот раз предметом их озабоченности стал экс-диктатор Венгрии.

– Пока он жив, – говорил полномочный представитель наиболее заинтересованной империи, – существует и опасность для нашей империи. Неделя, день, час могут стать свидетелями ее распада; вы знаете, джентльмены, что последует за этим.

Эти слова произнес австрийский маршал.

– Последует император без короны, а может, и без головы!

Ответ дал остроумный джентльмен, хозяин поместья, в которой собрались заговорщики.

– Но неужели это так серьезно? – спросил русский великий князь. – Разве вам не удалось преодолеть влияние этого человека?

– Вовсе нет, ваша светлость. Мы постарались это проверить. Наши люди со всей Венгрии доносят, что нет ни одного дома, где бы за него втайне не молились. В колыбели ребенка учат произносит имя Кошута раньше, чем имя господа нашего Христа; приучают смотреть на него как на будущего спасителя. Что может произойти из этого, кроме нового восстания – революции, которая сметет все королевства Европы?

– Вы включаете и империи? – спросил остроумный англичанин, значительно взглянув на великого князя.

– Да. А также острова, – ответил австрийский маршал.

Русский улыбнулся. Прусский дипломат выглядел недоверчивым. Но совсем другое дело представитель Франции. В короткой речи он признал существование опасности. Для его хозяина, как и для него самого новая революция в Европе смертельна.

И именно тот, чьей стране меньше всего грозила опасность, предложил подлый план для предотвращения новой революции. План предложил представитель Англии.

– Вы считает Кошута своей главной опасностью? – спросил он, обращаясь к австрийцу.

– Мы знаем это. Мадзини с его дикими планами в Италии нам не страшен. Его уже начинают считать безумным. Наша опасность в районе Дуная.

– Вашу безопасность можно обеспечить только южнее Альп.

– Как? Каким образом? Какими действиями? – одновременно спросили несколько заговорщиков.

– Объяснитесь, милорд, – умоляюще попросил австриец.

– Ба! Да это самое простое дело на свете! Вы хотите, чтобы венгр оказался в вашей власти. Итальянец, говорите вы, вас не пугает. Но вы можете схватить обоих и вдобавок еще два десятка рыб поменьше – всех, кого заманите в свою сеть.

– Но они все здесь! Вы намерены выдать их?

– Ха-ха-ха! – рассмеялся легкомысленный лорд. – Вы забываете, что мы в свободной Англии! Поступить так было бы действительно опасно. Нет, нет. Мы, островитяне, очень благоразумны. Есть другие способы избавиться от этих докучливых чужестранцев – без того, чтобы открыто выдавать их.

– Другие способы? Назовите их! Назовите хоть один!

Заговорщики говорили одновременно.

– Ну, один способ кажется очевидным и легким. Говорят, в Милане начались неприятности. Ваши белые мундиры не очень популярны в итальянской столице, маршал! Так мне сообщают наши источники.

– И что с того, милорд? У нас в Милане сильный гарнизон. Много богемцев, есть даже верные тирольцы. Правда, есть и несколько венгерских частей.

– Вот именно. В них предводители революции видят свой шанс. Ваш шанс, если им искусно воспользоваться.

– Что значит искусно?

– Мадзини действует среди них. Так мне стало известно. Мадзини – безумец. Позвольте ему играть свою игру. Подбодрите его. Пусть вовлечет в свои планы Кошута. Венгр обязательно клюнет на приманку, если вы все проделаете правильно. Пошлите смутьянов в эти венгерские части. Вселите в них надежду на новую революцию – если к ним присоединятся итальянцы. Эта приманка завлечет не только Мадзини и Кошута, но и все международное революционное братство. А когда они окажутся в вашей сети, вы знаете, что с ними сделать. Тут моя подсказка не нужна. Здесь они слишком сильны для наших сетей. Джентльмены, я надеюсь, вы меня поняли?

– Абсрлютно! – ответили ему.

– Великолепная мысль! – добавил представитель Франции. – Заговор, достойный гения, придумавшего его. Маршал, вы будете действовать в соответствии с ним?

Излишний вопрос. Представитель Австрии был счастлив передать своему хозяину предложение, на которое, он знал, будет с готовностью дано согласие; и после получасовго разговора, во время которого договаривались о подробностях, заговорщики разошлись.

– Оригинальная мысль, – рассуждал про себя англичанин, куря сигару после ухода гостей. – Великолепная мысль, как охарактеризовал ее мой друг француз. Я получу реванш за то, что этот гордый изгнанник опозорил меня в глазах английской публики. А, мсье Кошут! Если я правильно предсказываю, ваши революционные устремления скоро закончатся. Да, мой благородный демагог; ваши дни опасны и сочтены!

Глава LIV Желаемое соседство

К западу от Риджент Парка, отделенная от него Парк Роуд, находится полоска земли, а на ней особняки джентльменов, которые лондонцы именуют «виллами».

Каждый особняк располагается на собственном участке размером в пол-акра и окружен кустами сирени, ракитника и лавра.

Дома всех архитектурных стилей, от древних до современных. И всех размеров: хотя как недвижимость даже самые большие из них не стоят и десятой части цены участка.

Отсюда можно заключить, что они сдаются в аренду, а земля остается неотъемлемой собственностью владельца.

Это объясняет в целом запущенное состояние участков.

Несколько лет назад было по-другому: тогда арендная плата была выше, и выгодно было содержать дома и участки в хорошем состоянии. Если и не фешенебельные, эти дома считались вполне «желаемыми жилищами»; и вилла в Сент Джонз Вуд (так называется этот район) была мечтой ушедших на пенсию торговцев. Здесь они получали свой участок, свои кусты, свои дорожки для прогулок и даже рыбий садок размером в шесть футов. Здесь они могли сидеть в халате и колпаке на открытом воздухе или прогуливаться по пантеону гипсовых статуй, воображая, что они в Микенах.

Представления о мире жителей этого района были настолько классическими, что одна из главных его улиц называется Альфа Роуд, а другая – Омега Роуд.

Сент Джонз Вуд был – и остается – любимым районом «профессионалов»: актеров, художников и не очень известных писателей. Рента там умеренная: виллы по большей части маленькие.

Лишенные своих спокойных радостей, виллы района Сент Джонз Вуд скоро исчезнут с карты Лондона. Район уже окружен улицами и скоро будет тесно застроен кварталами зданий.

Арендная плата с каждым годом растет, и на некогда зеленых и тщательно подстриженных газонах, среди кустарников роз и рододендронов уже встают многоэтажные дома.

Через этот район проходит Риджентс Канал, его берега с обеих сторон высоко поднимаются над водой, поскольку на канале проходит высокая волна. Он проходит под Парк Роуд, идет через Риджентс Парк и через всю восточную часть Сити.

По его берегам, которые именуются соответственно Северный и Южный, расположен двойной ряд вилл; перед каждой освещенная лампами подъездная дорога.

Виллы различны внешне: многие очень живописны, и большинство окружено кустарниками.

У тех, что выходят на канал, сады спускаются к самой воде, особенно на стороне фарватера, который проходит у южного берега.

Орнаментальные вечнозеленые деревья, склоняющие свои ветви к самой воде, делают эти сады особенно привлекательными. Стоя на мосту Парк Роуд и глядя на канал в западном направлении, вы с трудом поверите, что находитесь в центре Лондона и что вокруг на многие мили расстилаются каменные здания.

***

В одной из вилл на Южном берегу, с участком, спускащимся к самой воде, проживал шотландец по имени М’Тавиш.

Он сужил клерком в одном из городских банков; будучи шотландцем, он мог рассчитывать со временем стать главой фирмы.

Возможно, в предвидении такого времени он снял описываемую виллу и обставил ее в соответствии со своими желаниями.

Вилла была одной из самых красивых, вполне достойная того, чтобы в ней жил и умер банкир. М’Тавиш намеревался добиться первого; что касается второго, то лишь в том случае, если это случится в срок его аренды; а виллу он снял на двадцать один год.

Предусмотрительный в других отношениях, шотландец поторопился с выбором жилища. Не успел он прожить и трех дней, как обнаружил, что справа от него живет известная куртизанка, слева – не менее известная личность той же породы, а дом напротив, через дорогу, занят известным революционером и часто посещается политическими изгнанниками с разных концов мира.

М’Тавиш был в отчаянии. Он снял виллу на двадцать один год на условиях полной выплаты годовой ренты; а рента оказалась очень высокой.

Будь он холостяком, это не имело бы такого значения. Но он был женат, и у него почти взрослые дочери; к тому же он был пресвитерианцем самого строгого направления, а жена его еще более чопорна, чем он сам. К тому же оба были самыми преданными лоялистами (Приверженец существующего режима. – Прим. перев.).

С точки зрения морали он считал своих соседей слева и справа совершенно непереносимыми; политические взгляды заставляли его так же относиться к соседу напротив.

Казалось, из этой дилеммы нет иного выхода, как отказаться от приобретенной за такую дорогую плату виллы или утопиться в канале, который проходит за ней.

Поскольку утопление не соответствовало желаниям миссис М’Тавиш, она убедила мужа не делать этого, а подумать об отказе от ренты.

Увы! К отчаянию неразумного банковского клерка, никто не хотел перекупать ее – только при таком уменьшении платы, которое разорило бы его.

Он был шотландцем и не мог этого вынести. Лучше оставаться в доме.

И на какое-то время он остался.

Казалось, нет выхода, кроме принесения в жертву арендной платы. Ужасная альтернатива, но ничего другого не было.

Супруги как раз обсуждали этот вопрос в поисках выхода, когда их прервал звон дверного колокольчика. Был уже вечер; клерк вернулся из Сити и исполнял роль отца семейства среди своих близких.

Кто может прийти в такой час? Для визита слишком поздно. Может быть, какой-нибудь бесцеремонный знакомый из Страны лепешек (Шутливое прозвище Шотландии, которая славится своими овсяными лепешками. – Прим. перев.) явился выкурить трубку и выпить стаканчик виски.

– К вам пришли, хозяин.

В гостиную заглянула служанка. Ее акцент свидетельствовал, что она соплеменница самого мистера М’Тавиша.

– Ко мне? Кто это, Мэгги?

– Не знаю. Совсем незнакомый человек, хорошо одет, с большой бородой, с баками и усами. Он по делу, я думаю. Сказал, что хочет поговорить о доме.

– О доме?

– Да, хозяин. Он сказал, что слышал, будто его хотят сдать.

– Пригласи его!

М’Тавиш вскочил, опрокинув при этом стул, на котором сидел. Миссис М. и три дочери торопливо удалились в заднюю гостиную, словно в передней должен был появиться тигр.

Однако они были не настолько испуганы, чтобы не прижаться к разделяющей гостиные двери и не рассмотреть гостя в замочную скважину.

– Какой он красивый! – воскликнула Элспи, старшая из девочек.

– Очень похож на военного! – сказала вторая, Джейн, завершив осмотр. – Интересно, женат ли он?

– Уходите отсюда, дети! – прошептала мать. – Он может вас услышать, и папа рассердится. Идемте, говорю вам!

Девушки отошли от двери и сели на диван.

Но мать тоже должна была удовлетворить свое любопытство; и, вопреки собственным словам, она опустилась на колени и вначале прижала к замочной скважине глаз, а потом ухо, слушая каждое слово, которым обменивались ее муж и этот незнакомец с баками и усами.

Глава LV Жилье обеспечено

Посетитель, вошедший в виллу на Южном берегу, был мужчиной лет тридцати с внешностью и манерами джентльмена.

Банковский клерк видел, что он из Вест-Энда (Западная фешенебельная часть Лондона. – Прим. перев.). Это заметно в покрое костюма, в прическе и в том, как баки соединяются с усами.

– Мистер М’Тавиш, полагаю? – произнес посетитель, зайдя в гостиную.

Шотландец кивнул в знак согласия. Режде чем он успел сделать что-нибудь еще, незнакомец продолжал:

– Прошу прощения, сэр, за это вторжение. Я слышал, ваш дом сдается.

– Не совсем точно. Я предлагаю перекупить его аренду.

– Значит, меня неверно информировали. И на сколько времени рассчитана аренда?

– На двадцать один год.

– Ах! Это мне не подходит. Дом мне нужен на короткое время. Мне нравится Южный берег – вернее, нравится моей жене; а вы ведь знаете, сэр, – я полагаю, вы женаты: этим все сказано.

Мистер М’Тавиш действительно это знал; поэтому он согласно улыбнулся.

– Прошу прощения, – продолжал незнакомец. – Этот дом понравился мне больше всех. Я знаю, что моя жена была бы им очарована.

– Моя тоже, – сказал мистер М’Тавиш.

– Как ты лжешь! – подумала миссис М’Тавиш, прижимаясь ухом к замочной скважине.

– В таком случае мне кажется, мы не сможем договориться. Я был бы рад снять дом на год – на один год – и за хорошую плату.

– А сколько бы вы заплатили? – спросил арендатор, думая о возможности компромисса.

– Ну, мне трудно сказать. А сколько бы вы хотели?

– С обстановкой или без нее?

– Я предпочитаю с обстановкой.

Банковский клерк занялся расчетами. Он думал о том, что придется переселяться и что жена может возражать. Но думал он и о том, что соседство каждый день приносит ему позор.

Кажется, по ту сторону двери послышался звук, который помог ему решиться.

Он решил пожертвовать мебелью.

– На год, говорите,

– Я бы снял на год – и заплатил вперед, если хотите.

Арендная плата за год вперед – это всегда искушение для хозяина, особеннонебогатого. М’Тавиш не был богат, каковы бы ни были его переспективы в банке.

Его жена многое дала бы, чтобы ухо мужа оказалось по ту сторону замочной скважины; тогда она могла бы прошептать: «Соглашайся!»

– Вы спрашиваете, сколько будет стоить снять на год дом с мебелью?

– Совершенно верно, – ответил незнакомец.

– Посмотрим, – ответил М’Тавиш, размышляя. – Моя собственнная рента, обусловленные договором деньги на ремонт, стоимость мебели, проценты… Ну, я бы сказал, двести фунтов в год.

– Двести фунтов. Вы согласны?

Банковский клерк обрадовался. Двести фунтов – это двести процентов по отношению к его собственным расходам. К тому же он по крайней мере на год избавится от дома вместе с его подозрительными соседями. А для этого можно принести любую жертву.

Он отдал бы дом с участком и за половину этой суммы.

Однако он, М’Тавиш, хитер, а незнакомец простодушен. Придя к такому выводу, он не только потребовал двести фунтов, но и договорился о том, что заберет часть мебели.

– Семейные реликвии, – сказал он. – Вам они не понадобятся.

Незнакомец не возражал, и договор был заключен.

– Как ваше имя, сэр? – спросил жилец, собирающийся выезжать.

– Свинтон, – ответил жилец, собирающийся въезжать. – Ричард Свинтон. Вот моя карточка, мистер М’Тавиш; а вот карточка моего поручителя лорда…

Эту карточку клерк принял дрожащими руками. У его жены по другую сторону двери было ощущение электрического удара.

Жилец, у которого поручителем лорд – и какой лорд!

Она едва могла сдержаться, чтобы не закричать в скважину:

– Договаривайся с ним, Мак!

Но Мак не нуждался в этом подталкивании. Он уже принял решение.

– Скоро ли вы собираетесь въезжать? – спросил он.

– Как можно скорее, – был ответ. – Завтра, если вам удобно.

– Завтра! – повторил хладнокровный шотландец, не привыкший к таким стремительным действиям и несколько удивленный предложением.

– Конечно, это не совсем обычно, – сказал будущий жилец. – Но, мистер М’Тавиш, у меня есть причины для этого. Они деликатного свойства; но вы сами женаты и отец семейства – вы меня понимаете?

– Абсолютно! – ответил шотландский отец семейства.

***

Договор был заключен. На следующий день мистер М’Тавиш со всем семейством выехал. Мистер Свинтон подписал договор и дал чек на год вперед. Учитывая личность поручителя, даже не потребовалось делать передаточную надпись.

Глава LVI Репетиция в костюмах

Революционный лидер, поселившийся напротив виллы М’Тавиша, чьи политические взгляды так неприятны верноподданному арендатору, был не кто иной как экс-диктатор Венгрии.

Новый жилец знал об этом до того, как занял виллу. И сообщил ему об этом не хозяин виллы, а тот человек, чьи инструкции он выполнял.

Близость жилища революционера вызывала тревогу М’Тавиша. Но именно по этой же причине мистеру Свинтону так понадобился его дом!

Свинтон знал о соседе напротив, но не больше. Истинную причину того, зачем понадобилось снимать виллу, ему не сообщали. Ему приказали снять именно этот дом по любой цене, и он выполнил приказ и снял его за двести фунтов.

Патрон дал ему чек на триста. Двести ушли в карман М’Тавиша; сотня оставалась в распоряжении Свинтона.

Он переселился в новый дом и, сидя с сигарой в зубах – настоящей гаваной, – размышлял об окружающей его роскоши. Как отличается этот диван с бархатным покрывалом и мягкими подушками от жесткой софы с твердыми подушками и выступающими пружинами! Как не похожи эти роскошные стулья на плетеные, которые так хорошо должна помнить его жена!

Поздравляя себя с удачей, Свинтон думал и о том, что ему предстоит. Он очень проницательно догадывался, чему обязан своей удачей.

Однако зачем ему приказали снять виллу и что еще придется сделать, он не знал.

Он только предполагал, что его ждет что-то связанное с Кошутом. В этом он был почти уверен.

Однако ему недолго оставаться в неведении. Во время утренней встречи патрон пообещал прислать инструкции – их доставит джентльмен, который придет «в течение вечера».

Свинтон догадывался, кто будет этот джентльмен; и это подвигнуло его на разговорс женой – разговор своеобразный и совершенно тайный.

– Фэн! – сказал он, доставая сигару из зубов и поворачивась к дивану, на котором возлежало это милое существо.

– Что? – спросила жена, тоже доставая сигару изо рта и выпуская дым.

– Как тебе нравится наше новое жилище, любимая? Лучше того, в Вестборне?

– Ты хочешь, чтобы я ответила на вопрос, Дик?

– О, нет. Не нужно, если не хочешь. Но не нужно так рявкать и рычать.

– Я не рявкаю и не рычу. Что за глупости ты говоришь!

– Да, все, что я говорю, глупо. И делаю тоже. Последние три дня я был очень глуп. Снял уютный дом, заплатив за него на год вперед, и раздобыл еще сотню фунтов для кухни! Если не ошибаюсь, будут еще. Как глупо, что я все это организовал!

Фэн ничего не ответила. Если бы супругу было доступно ее лицо, он увидел бы на нем улыбку, вызванную совсем не восхищением его умом.

У нее были свои догадки относительно того, чему они обязаны этой удачей и что потребуется от нее взамен.

– Да, будет еще гораздо больше, – продолжал Свинтон свое оптимистическое предсказание. – В сущности, Фэн наше будущее обеспечено или, вернее, будет обеспечено, если только ты…

– Что я? – спросила она, видя, что он колеблется. – Что я должна сделать еще?

– Ну, прежде всего, – протянул он, демонстрируя неудовольствие ее тоном, – иди наверх и переоденься. Потом я скажу тебе, чего хочу.

– Переодеться? Вряд ли это возможно с теми тряпками, которые у меня остались!

– Забудь о тряпках. Сейчас с этим ничего не поделаешь. К тому же, любимая, ты в любой одежде выглядишь прекрасной.

Фэн качнула головой, словно отмахиваясь от комплимента.

– Постарайся использовать эти тряпки, как ты их называешь, как можно лучше. Завтра все будет по-другому. Мы отправимся на прогулку к модисткам и меховщикам. А теперь, девочка, иди. Делай, что я сказал!

Фэн встала и направилась к лестнице, ведущей в спальню.

Она начала подниматься.

– Постарайся выглядеть как можно лучше, Фэн! – сказал вслед ей муж. – Я жду джентльмена, который тебе не знаком; и я не хочу, чтобы он подумал, что я женат на неряхе. Поторопись и спускайся снова. Он может прийти в любой момент.

На эту грубоватую речь не последовало никакого ответа. Только смех с верха лестницы.

Свинтон возобновил курение и сидел, поджидая.

Он не знал, что услышит сначала: звонок в дверь или шорох шелковых юбок на лестнице.

Ему хотелось, чтобы сначала вышла жена, потому что он еще не сообщил ей свои указания.

Но сказать ему нужно немного, и хватит нескольких минут.

Он не был разочарован: Фэн появилась первой. Она спустилась по лестнице – в белоснежном испанском шелке и в ярких красках румян.

Без этого она была прекрасна, с этим – непревзойденна.

Долгое употребление сделало кометику обязательной для ее кожи; но одновременно Фэн научилась применять ее искусно и почти незаметно. Только истинный знаток отличил бы краску на ее щеках от естественного румянца.

– Подойдет, – сказал Свинтон, одобрительно осмотрев ее.

– Для чего? – спросила она.

Вопрос был лишним. Она догадывалась, что он имеет в виду.

– Садись, и я расскажу тебе.

Она села.

Он начал не сразу. Казалось, его что-то смущает. Даже он, этот наглец, испытывал замешательство.

И неудивительно, учитывая его грязные мысли и слова, готовые сорваться с языка. Он собирался позорно использовать свою жену.

Но не до конца – только для видимости.

Только для видимости. С этой мыслью он наконец набрался храбрости и заговорил.

Сказал он вот что:

– Послушай, Фэн. Джентльмен, которого я поджидаю, тот самый, что поселил нас в этом уютном жилище. Это лорд… Я говорил тебе, что это за человек и какой властью он обладает. Он может очень многое дать мне и даст, если мы правильно себя поведем. Но он непостоянен и полон коварства, как все такие люди. С ним требуется искусное обращение; и ты должна помочь мне.

– Помочь тебе? Но каким образом?

– Я хочу только, чтобы ты была с ним вежлива . Ты меня понимаешь?

Фэн ничего не ответила. Но деланое изумление в ее взгляде свидетельствовало, что она все поняла.

Разговор прервал звонок в дверь.

Глава LVII Патрон и протеже

Звонок не заставил вздрогнуть мистера Свинтона. Возможно, так было бы, если бы он прожил в своем новом доме подольше. Его расписки все еще ходят по Лондону с приложенными к ним постановлениями суда; и он мог бы подумать, что явился обладатель подобной расписки.

Но он совсем недолго находится в вилле М’Тавиша, к тому же поджидает посетителя. Все это позволяло ему не опасаться. Беспокоило его только одно: сам ли патрон явился или обещанный им посыльный с инструкциями.

Служанка, нанятая в тот же день, была отправлена к двери. Ей приказали, если увидит пожилого джентльмена, высокого и плотно сложенного, впустить его немедленно.

Открыв дверь, она увидела джентльмена. Он был одет в просторный плаш, шляпа натянута на уши. Но это не помешало служанке разглядет, что джентльмен высок и плотен; свет лампы, упавший на лицо, свидетельствовал, что оно отвечает описанию.

– Здесь живет мистер Свинтон? – спросил джентльмен, прежде чем служанка успела пригласить его войти.

– Да, сэр. Заходите, пожалуйста.

В сопровождении служанки джентльмен миновал заросли сирени и ракитника и вступил на небольшой дворик, на котором совсем недавно курил свою трубку мистер М’Тавиш; здесь джентльмена провели в дом, где его ждал Свинтон.

Он был один: жена в соответствии с его указаниями исчезла.

Увидев гостя, мистер Свинтон встал и пошел ему навстречу.

– Милорд! – воскликнул он, делая вид, что очень удивлен. – Возможно ли, что вы оказали мне честь своим посещением?

– Никакой особой чести, сэр.

– Судя по словам вашей милости, я полагал, что вы пошлете…

– Вместо этого я пришел сам, мистер Свинтон. Инструкции, которые я вам сообщу, очень важны. И я решил, что лучше вам их получить непосредственно от меня. По этой причине вы меня и видите.

«Ложь!» – подумал Свинтон, имея в виду причину.

Конечно, он сохранил эту мысль при себе. Ответ его звучал так:

– Так и говорят о вашей милости. Ночью и днем – всегда в работе, всегда на службе государству. Ваша милость простит мне, что я говорю так свободно?

– Не стоит упоминаний, мой дорогой сэр. Наше дело требует, чтобы мы оба говорили свободно.

– Прошу прощения за то, что не пригласил вашу милость садиться.

– Я сяду, – быстро согласился снисходительный вельможа, – и выкурю сигару, если у вас найдется лишняя.

– К счастью, найдется, – обрадованно ответил Свинтон. – Вот, милорд. Мне их продали как гаванские. Но за качество не ручаюсь.

– Попробуйте мою!

Патрон достал из кармана сюртука портсигар. Плащ и шляпу он оставил в прихожей.

Протеже принял сигару со множеством благодарностей.

Оба сели и закурили.

Свинтон, решив, что сказал достаточно, ждал, пока великий человек продолжит разговор.

Тот так и поступил.

– Я вижу, вам удалось снять дом. – Замечание довольно бесцельное.

– Да, милорд, – последовал вежливый ответ.

Более целенаправленным было следующее объяснение.

– Должен, к сожалению, сообщить вашей милости, что он обошелся в крупную сумму.

– Сколько?

– Мне пришлось снять его на целый год – арендовать за двести фунтов.

– Ну, неважно. Это государственная служба. В таких делах мы не скупимся. А теперь, мой дорогой сэр, позвольте объяснить, для чего снят дом и почему вы в нем поселились.

Свинтон сидел, слушая с подобострастным видом.

Его патрон продолжал:

– Непосредственно против вас живет человек, чье имя вам уже известно.

Не называя этого имени, слушатель кивнул. Он знал, что напротив живет Кошут.

– Вы вскоре увидите, что этого человека посещают многие.

– Я это уже заметил, милорд. Весь день приходят и уходят.

– Вот именно. И среди них есть известные люди; многие из них играли важную роль в европейской политике. Теперь, сэр: ради торжества порядка необходимо, чтобы перемещения этих людей были известны. Для этого необходимо держать их под наблюдением. По рекомендации сэра Роберта Котрелла мы избрали вас для выполнения этой деликатной обязанности. Если не ошибаюсь, сэр, вы знаете, как ее исполнять?

– Милорд, я буду стараться изо всех сил.

– Тем лучше для нашей общей цели. А теперь займемся подробностями.

Свинтон продолжал внимательно слушать.

– Вы должны познакомиться с внешностью всех живущих в доме напротив; попытаетесь узнать, кто они; вы будете отмечать всех входящих и выходящих, указывая время. Для этой цели вам понадобятся два помощника; я поручаю вам их нанять. Один из них, возможно, будет выдавать себя за вашего слугу; другой, соответствующим образом одетый, должен казаться вашим близким знакомым. Если сумеете найти человека, у которого есть доступ в лагерь врага, это будет необыкновенно важно. Среди посетителей вашего соседа, возможно, не все его друзья. Вы меня поняли?

– Да, ваша милость.

– Я вижу, мистер Свинтон, вы именно тот человек, который нам нужен. А теперь последнее. Вам нужно следить за посетителями Кошута, но еще важнее следить за ним самим. Если он выходит из дома, вы или ваш друг должны последовать за ним и узнать, куда он ходил. Если необходимо, берите кэб; и в любом случае, не теряя времени, немедленно докладывайте. Докладывайте моему личному секретарю: он всегда находится в моей резиденции на Парк Лейн. Пока этого достаточно. Если понадобятся деньги, дайте знать моему секретарю. Он получил приказ снабжать вас всем необходимым. Все дальнейшие указания я буду давать сам. Возможно, мне придется часто сюда приходить; прикажите служанке, чтобы впускала меня.

– Милорд, не возьмете ли ключ? Прошу прощения за этот вопрос. Это избавит вашу милость от ожидания у ворот, где вас могут узнать прохожие или жильцы дома напротив.

Не показывая свой радости, патрон принял предложение. Ключ может оказаться полезным для других целей, а не только чтобы его не узнали «прохожие или жильцы дома напротив».

– Я вижу, вы умны, мистер Свинтон, – сказал он со своеобразной, почти сардонической улыбкой. – Как вы говорите, ключ будет полезен. А теперь мне вряд ли нужно предупреждать вас о необходимости держать все дело в тайне. Я вижу, у вас окна снабжены подвижными жалюзи. Это хорошо и подходит для использования. К счастью, ваша внешность вполне соотетствует дому – очень уютный дом. Ваша супруга тоже.. а кстати, мы очень невежливо с ней поступаем. Я должен извиниться перед ней за то, что так долго задерживаю вас. Надеюсь, вы передадите ей мои извинения, мистер Свинтон. Скажите ей, что я задержал вас по очень важному делу.

– Милорд, она мне не поверит, если я не скажу ей, кого имел честь принимать. Можно ей это сказать?

– О, конечно, конечно! Если бы не было так поздно, я попросил бы вас представить меня. Но, конечно, для представлений леди уже слишком поздно.

– Представление вашей милости не может быть поздним. Я знаю, бедное дитя будет обрадовано.

– Что ж, мистер Свинтон, если это не противоречит вашим домашним привычкам, я буду рад. Для меня все часы одинаковы.

– Моя жена наверху. Могу я попросить ее спуститься?

– Нет, мистер Свинтон: могу я попросить вас пригласить ее вниз?

– Какая снисходительность, милорд! Повиноваться вам – истинное наслаждение.

С этими словами Свинтон вышел из комнаты и поднялся по лестнице.

Отсутствовал он недолго. Фэн ждала его на верхней ступеньке, готовая принять приглашение.

Свинтон почти немедленно вернулся и застал своего пожилого гостя перед каминным зеркалом. Тот пытался с помощью крашеных волос скрыть лысину на макушке.

Последовало представление, и гость мистера Свинтона совершенно забыл о позднем часе. Начался разговор втроем – два его участника вели себя подобострастно, третий – покровительственно. Но по мере того как разговор продолжался, тон его менялся. Последовало приглашение знатному гостю немного подкрепиться – с учетом длительной беседы. Он не отказался.

Абигайл отправили в ближайшую кондитерскую, она принесла булочки, сэндвичи и пирог «Мелтон-Моубрей» (Пирог со свининой и анчоусным соусом. – Прим. перев.); все это поставили на стол вместе с графином шерри. И его милость знакомился с содержимым графина с такой легкостью, словно стал веселым гвардейцем.

Кончилось тем, что он стал еще дружелюбнее; и разговаривал с мистером Свинтоном, как его старый друг; и пожимал руку миссис Свинтон, стоя в двери и желая ей «спокойной ночи». Эта сцена могла бы заставить Свинтона ревновать, если бы лампа горела достаточно ярко и он смог бы ее увидеть. Однако он о ней только догадывался и нисколько не ревновал!

– Какая милашка! – рассуждал про себя старый развратник, идя по Парк Роуд к карете, которая все это время ждала его в тени деревьев. – И какая горячая! Могу судить об этом по прикосновению к ее пальцам!

– Настоящее сокровище! – почти в то же время думал Свинтон и о той же самой женщине. Своей собственной жене!

Так он рассуждал, закрыв дверь за гостем. Потом, сидя за стаканом шерри и сигарой, убежденно повторил:

– Да, Фэн – самая подходящая карта для этой игры. Какой я глупец, что не подумал об этом раньше! Черт побери! Не еще не поздно. Я еще могу получить ее руку. И, если не ошибаюсь, сегодня вечером началась игра, которая принесет мне самый желанный в мире выигрыш– Джули Гирдвуд!

Серьезный тон, каким были произнесены последние слова, свидетельствовал, что он не отказался от надежды заполучить американскую наследницу.

Глава LVIII Перспектива улучшается

Для тех, кто не учитывает социальных различий, план Свинтона, связанный с Джули Гирдвуд, показался бы нелепым. И не только из-за его низменности, но и из-за того, что шансы на успех казались ничтожными.

Если бы девушка его полюбила, это бы все изменило. Любовь способна смести любые преграды; и для того, кто поглощен ею, не существует опасностей.

Она его не любила; однако Свинтон этого не знал. Гвардеец, красивый внешне, он привык к победам. И ему казалось, что не настало еще время, когда он не смог бы победить еще раз.

Он больше не служит в гвардии; однако он молод и знает, что все еще красив. Так считают английские дамы. Странно, если у девушки янки будет другое мнение!

На его стороне немало преимуществ; доверяя своей внешности, он считал себя способным завоевать американку – даже сделать ее жертвой незаконного брака.

Но если его план двоеженства удастся, что тогда? Какая польза от такой жены, если ее мать не сдержит обещание – не отдаст половину состояния покойного розничного торговца?

Жениться на Джули Гирдвуд вопреки воле матери было бы настоящей глупостью. Он не боялся наказания за преступление. Он даже не думал о нем. Но стать зятем женщины, чья дочь не получит ни пенни, пока она сама жива, совсем ни к чему. К тому же эта женщина говорит, что собирается прожить еще полвека!

Эта шутка полна смысла; и Свинтон это понимал.

Он был уверен, что смог бы уговорить дочь выйти за него; но чтобы получить вдобавок полмиллиона долларов, он должен стоять у алтаря с титулом лорда!

Таково первоначальное условие миссис Гирдвуд. Он знал, что она по-прежнему его придерживается. Если оно будет выполнено, она останется довольной; но никак не иначе.

Итак, чтобы продолжать, нужно поддерживать фальшивое инкогнито. Продолжать обман.

Но как?

Этот пункт вызывал у Свинтона наибольшие затруднения.

Обман сановился затруднителен. Легко было выдавать себя за лорда в Ньюпорте и в Нью-Йорке; в Париже еще легче; но он сейчас в Лондоне, а здесь обман может легко раскрыться.

Больше того, во время последней встречи с Гирдвудами он почувствовал, что их отношение к нему меняется – не хватало прежнего понимания. Особенно ясно это было видно у миссис Гирдвуд. Теплое дружеское отношение, возникшее в Ньюпорте и продолжившееся в Нью-Йорке, а впоследствии возобновленное в Париже, неожиданно сменилось холодностью.

В чем причина? Она слышала о нем что-нибудь нелестное? Может быть, его обман раскрыт? Или она только подозревает что-то?

Только последний вопрос его беспокоил. Он не думал, что она узнала правду. Он играл искусно и не делал никаких намеков на свой скрытый титул. У него для этого были основательные причины.

Он признавался самому себе, что у нее появились подозрения. Она гостеприимно принимала его в Америке. По хорошо известным причинам он не ответил ей тем же в Англии.

Правда, он встречался с американками в Париже; однако здесь, в Англии, лорд должен был бы проявить большую щедрость; и миссис Гирдвуд должна быть рассержена его скупостью.

Однако по аналогичным причинам он еще не навестил своих американских знакомых в Лондоне.

Напротив, после их приезда сюда он старался не попадаться у них на пути.

В Англии он у себя дома: почему в таком случае он и здесь живет под вымышленным именем? Если он лорд, почему находится в стесненных обстоятельствах? В глазах миссис Гирдвуд все это очень подозрительно.

Последнее можно объяснить: лорды бывают и бедные, хотя такое встречается редко. Мало лордов, которые не могут позволить себе модно одеваться и роскошно обедать. Содержать красивый дом, если испытывают к этому расположение.

После возвращения в Англию все это Свинтону недоступно. Как же тогда он может выдать себя за лорда, пусть даже бедного?

Он почти отчаялся в своей возможности продолжать обман; но тут покровительство лорда, настоящего и влиятельного, дало ему новую надежду. Благодаря ему перспективы Свинтона совершенно изменились. Теперь у него достаточно денег в кошельке и будет еще больше. Что еще важнее, теперь он может утверждать, что действительно находится на дипломатической службе. Правда, это служба шпиона ; но она всегда входила в обязанности дипломата.

Он теперь близко знаком с известным вельможей и дипломатом; постоянно будет навещать его большой особняк на Парк Лейн. Странно, если бы все эти обстоятельства не позволили бы ему пустить пыль в глаза мадам Гирдвуд.

План его еще может осуществиться. Новое назначение открыло перед ним множество возможностей; и он принялся обдумывать новый план, основанный на этих возможностях.

Посоветовался с Фэн: жена по-прежнему была готова помогать ему. Конечно, думала она не о нем и не о его будущем: перед ней тоже открылись новые перспективы; и появилась надежда когда-нибудь снова появиться на Роттен Роу.

Если она понимала истинную цену своего супруга, то в его способности к интригам она не сомневалась. Доказательством этого служили их изменившиеся обстоятельства. И хотя она знала источник их неожиданного процветания, одновременно понимала, какие возможности перед женщиной с ее способностями открывает положение жены. «Объединившись, мы устоим; разъединившись, погибнем», – должна была она думать; так это или нет, но она готова была помогать мужу в заключении второго брака!

У нее свидетельство о первом браке, тщательно спрятанное в потайном ящике; с таким документом ей нечего опасаться. Разве что случайного и маловероятного разоблачения.

Этого она не боялась, пока существует перспектива богатой добычи, которой с ней поделятся. Дик пообещал быть «верным как сталь», и она дала такое же обещание.

Сидя за графином шерри и коробкой сигар, они обсуждали план дальнейших действий.

Глава LIX Изысканный обед

Стоял холодный ноябрьский вечер; но в доме на Южном берегу, который занимал мистер Ричард Свинтон, было тепло.

В доме собралось общество.

Стол накрыт на девять персон. Обед уже съеден; обедающие перешли в гостиную.

Нечетное число присутствующих исключало распределение по парам. Численность дам превосходила число мужчин в отношении пять к четырем.

Четыре из присутствующих женщин уже известны читателю. Это миссис Свинтон, миссис Гирдвуд, ее дочь и племянница. Пятая была незнакома не только читателю, но и миссис Гирдвуд и ее девушкам.

Из четверых присутствующих джентльменов трое – это сам мистер Свинтон, мистер Луис Лукас и его друг мистер Спиллер. Четвертый, как и леди, незнакомец.

Но миссис Свинтон он не кажется незнакомым; на протяжении всего вечера она обращается с ним с подчеркнутой фамильярностью, называя «дорогой Густав»; А он, в свою очередь, всем дает понять, что она – его жена !

Говорит он с французским акцентом, и Свинтон именует его «граф».

Незнакомая леди тоже его знает – и очень близко. Ее зовут достопочтенная (В Англии таков титул детей пэров. – Прим. перев.) мисс Кортни – Джеральдина Кортни.

С таким именем (Кортни – одно из наиболее известных аристократических семейств Англии, первые упоминания о котором восходят к 11 веку. – Прим. перев.) она не может не выглядеть аристократически.

Она не только хорошо воспитана, но и красива; с той свободой в речи и манерах, которые отличают леди высшего света от жены или дочери «торговца».

В мисс Кортни эта свобода кажется несколько чрезмерной. Такая мысль могла бы прийти в голову ханже.

Но миссис Гирдвуд не ханжа. Особенно в присутствии таких людей. Достопочтенная Джеральдина приводит ее в восторг. Она удивляется не ее странному поведению, а только ее дружелюбной снисходительсти.

Она также очарована графом и его прекрасной графиней.

Его светлость наконец поступил правильно – представил ее такому обществу. Хотя он по-прежнему фигурирует под вымышленным именем Свинтон – даже среди друзей, – приглашение на обед развеяло все ее подозрения. Еще более развеял сам обед; и она больше не пыталась проникнуть в тайну его инкогнито.

К тому же он повторил предлог, который до сих пор удовлетворял ее. По-прежнему дипломатия!

Даже Джули стала менее холодна с ним. Дом, прекрасно обставленный; стол с изобильным угощением; титулованные гости за столом; ожидающие хорошо одетые слуги – все это доказывает, что мистер Свинтон – зачительная личность. И ведь это только его временное городское жилище, снятое с определенной целью – опять дипломатия. Она еще не видела его великолепное поместье в сельской местности, но он намекнул, что вскоре их туда пригласит.

Хоть Джули Гирдвуд гордилась своими республиканскими взглядами, она все равно была дочерью парвеню.

А окружающая обстановка действовала на нее. Она видела, что этот человек, мистер Свинтон, к которому она до сих пор относилась несколько легкомысленно, среди друзей выглядит по-иному и пользуется уважением. И какие у него друзья! Все титулованные, все образованные, среди них две красавицы; и обе так любезны с ним!

Больше того, все видят, что мистер Свинтон и сам красив. В ее глазах он никогда не выглядел лучше, чем в этот вечер. Подобная ситуация не только возбуждала любопытство, но и порождала мысли о соперничестве.

И, возможно, такие мысли появились у Джули Гирдвуд. Впервые оказалась она в обществе титулованных аристократов. Неудивительно, что они подействовали на ее воображение. И более гордые, чем она, люди поддавались такому влиянию.

Не она одна поддалась воздействию обстановки и соблазнам их очаровательного хозяина. Мистер Лукас под действием множества порций шерри и шампанского забыл о своей антипатии и, конечно, горел желанием обнять хозяина. Тень мистера Лукаса мистер Спиллер хотел сделать то же самое!

Возможно, единственной из семейства Гирдвудов, кто сохранил независимость, была дочь магазинщика из Покипси. Корнелия, спокойная и ни на что особенное не претендующая, тем не менее сохранила достоинство гораздо лучше своих друзей или даже титулованных особ, в обществе которых находилась.

Но даже она не подрозревала, что все окружающее ее – подделка. Как и сама миссис Гирдвуд, она не считала, что мистер Свинтон – это всего лишь мистер Свинтон, что графиня – его жена, что граф – самозванец, как и сам Свинтон, играющий свою роль, и что достопочтенная Джеральдина – знакомая мистера Свинтона, как и он, хорошо известная в кругах Сент Джонз Вуда под гораздо менее аристократическим прозвищем «Кейт барышница». Принадлежа к сообществу «прекрасных наездниц», почетное прозвище она получила за свое искусство избавляться от порастратившихся племенных жеребцов.

Не понимая, какая игра разворачивается вокруг нее, не зная игроков, миссис Гирдвуд провела вечер в состоянии, близком к восторгу. Мистер Свинтон, не отходивший от нее, изо всех сил старался отдать долг гостеприимства; и вполне в этом преуспел.

Если у нее и были какие-то сомнения в его честности, то они совершенно развеялись во время инцидента, происшедшего в ходе вечера.

Поскольку этот эпизод прервал веселье, нам придется объяснить его.

В гостиной пили чай и кофе, которые подавали слуги, нанятые по такому случаю в модной кондитерской; в это время раздался звонок: звонил человек, явно привыкший к этой двери.

– Я узнаю этот звонок, – сказал Свинтон достаточно громко, чтобы гости его услышали. – Готов биться об заклад, что это лоуд…

– Лорд!..

Имя принадлежало известному вельможе и еще более известному государственному деятелю! Сообщение Свинтона вызвало волнение у всего общества – незнакомцы выглядели недоверчиво.

Но у них не было времени расспрашивать: в комнату вошел слуга и что-то сказал шепотом.

– Это его светлость? – спросил хозяин настолько громко, чтобы голос его достиг слуха миссис Гирдвуд. – Пуоводите его в пейеднюю гостиную. Я буду чейез несколько секунд. Леди и джентльмены! – продолжал он, поворачиваясь к гостям. – Пуошу пуостить меня, я совсем ненадолго. У меня посетитель, котоуому нельзя отказывать.

Его, конечно, простили; и он на некоторое время вышел.

Конечно, гостям было любопытно узнать, кто этот гость, «которому нельзя отказывать». Когда Свинтон вернулся, они стали его расспрашивать; особенно усердствовала «графиня».

– Что ж, леди и джентльмены, – сказал любезный хозяин, – если вы настаиваете и хотите узнать, кто нанес мне этот несвоевйеменный визит, я удовлетвойю ваше любопытство. Я был пуав в своем пйедположении. Это был лоуд… Его милость заглянул ко мне по важному госудауственному делу.

– О! Так это был лорд!… – воскликнула достопочтенная Джеральдина. – Почему вы не пригласили его к нам? Он очень милый человек, насколько мне известно; я уверена, он с удовольствием присоединился бы к нам. Мистер Свинтон! Я сержусь на вас!

– Ну, мисс Коутни, пуошу пуощения. Я не подумал об этом. Мне бы тоже это доставило удовольствие.

– Он, наверно, уже ушел?

– Да. Ушел суазу, как только понял, что у меня гости.

И это было правдой – все было правдой. Вельможа действительно побывал в передней гостиной и ушел, узнав, что наверху гости.

Ушел он с чувством разочарования, почти раздражения; хотя вовсе не государственному делу обязана была вилла его посещению.

Как ни бесцелен оказался для него этот визит, он принес большую пользу мистеру Свинтону.

– Человек, который в полночь принимает у себя лорда, и к тому же известного государственного деятеля, должен сам быть лордом или кем-нибудь !

Так рассуждала вдова розничного торговца, укладываясь спать на роскошной постели в отеле Кларендон.

Одновременно у ее дочери появилась аналогичная мысль.

Глава LX Прощальный подарок

При расставании сэра Джорджа Вернона с его кажущимся неблагодарным гостем не произошло никакой «сцены».

Не было и бурного разговора, когда они стояли лицом к лицу под гималайским кедром.

Дочь сэра Джорджа ушла, ее юное сердце разрывалось от боли; Мейнард, глубоко униженный, не делал попыток оправдаться.

Если бы под деревом было светло, сэр Джордж увидел бы лицо человека, выражающее покорность.

Несколько секунд царила глубокая болезненная тишина.

Ее нарушил баронет.

– После случившегося, сэр, я надеюсь, мне нет надобности указывать вам, что вы должны сделать? Есть только один выход.

– Я знаю это, сэр Джордж.

– Нет и необходимости говорить, что я хочу избежать скандала.

Мейнард ничего не ответил; он кивнул, хотя понимал, что его жест согласия не будет увиден.

– Можете уехать, когда вам будет угодно, сэр,но через десять минут мой экипаж будет готов отвезти вас и ваш багаж на станцию.

Ужасно, когда с тобой так обращаются, и если бы не скандал, о котором упомянул сэр Джордж, Мейнард отказался бы от предложенной услуги.

Но он чувствовал, что перед ним дилемма. Станция в четырех милях отсюда.

Там можно снять наемный экипаж, но для этого кого-то нужно за ним отправить. Он окажется в долгу у хозяина. К тому же он в костюме для танцев и не может незаметно уйти пешком. И все равно кого-то придется посылать за багажом.

Остается только принять предложение, другого выхода нет.

Мейнард так и поступил, сказав:

– Через десять минут, сэр Джордж, я буду готов. Не приношу извинений за случившееся. Надеюсь только, что со временем вы не так строго будете судить о моем поведении.

– Маловероятно, – сухо ответил баронет, и с этим словом они расстались: сэр Джордж вернулся к гостям в гостиную, а Мейнард отправился в свою комнату за вещами.

Упаковка чемодана заняла меньше пяти минут. Переодеваться не было необходимости. Сюртук поверх костюма – этого вполне достаточно.

По звонку появился слуга; подхватив чемодан, он отнес его вниз – конечно, удивившись, почему джентльмен уезжает так поздно и в такой необычный час, как раз когда веселье в гостиной достигло максимума, а на столах уже ждет великолепный ужин.

Мейнард в последний раз осмотрел комнату, чтобы убедиться, что ничего не забыл, и уже собирался отправиться вслед за слугой с чемоданом, когда на верхней площадке лестницы ему преградили дорогу. Тоже слуга, но другого пола и цвета кожи.

Это была Сабина.

– Тише! Масса Мейнард, – сказала она, прижимая палец к губам, чтобы призвать к тишине. – Я хочу сказать вам то, что вам понравится.

– Что именно? – машинально спросил Мейнард.

– Что мисси Бланш вас любит – всем своим юным сердцем. Она так сказала Сэбби – вчера – и сегодня, говорила больше десяти раз. Вам не нужно отчаиваться.

– Это все, что ты хотела сказать? – спросил он, хотя и не резко.

Было бы странно, если бы эти слова не доставили ему радость, несмотря на то, что в них содержалось очень мало информации.

– Да, все, что Сэбби должна сказать; но не все, что она должна сделать.

– А что ты должна сделать? – встревоженно спросил Мейнард.

– Отдать вот это, – ответила мулатка и с ловкостью, свойственной ее народу и полу, сунула что-то в карман его сюртука.

Снаружи послышался скрип колес кареты на гравии.

Без опасности быть замеченным уезжающий гость не мог больше оставаться в таком обществе; вложив в руку Сабины полсоверена, он молча спустился по лестнице и так же молча сел в карету.

Слуга, принесший чемодан, захлопнул дверцу кареты, продолжая про себя дивиться такому несвоевременному отъезду.

– Неплохой джентльмен, – рассуждал он, подходя к лампе в прихожей и разглядывая полсоверена, которые были сунуты ему в руку.

А пока он делал это, джентльмен, о котором идет речь, тоже занимался разглядыванием, гораздо более интересным. Не успел экипаж выехать из парка – он еще двигался по извилистой подъездной дороге, – как его пассажир сунул руку в карман сюртука и извлек оттуда листок бумаги.

Маленький листок, оторванный от корешка блокнота. И надпись карандашом – всего несколько слов, написанных в спешке.

Свет восковых свеч позволял легко читать; с сердцем, сжимающимся от радости, Мейнард прочел:

«Папа очень рассердился; я знаю, что он никогда не разрешит мне снова с вами увидеться. Мне печально думать, что мы никогда больше не встретимся и что вы меня забудете. Я вас никогда не забуду – никогда!»

– А я вас, Бланш Вернон, – подумал Мейнард, складывая листок и снова пряча его в карман.

Не доезжая до станции, он снова его извлек и перечел; и снова прочел при свете подвешенной лампы, сидя в одиноком купе ночного поезда по пути в столицу.

Потом сложил листок аккуратней, положил в свой бумажник для карточек и сунул в нагрудный карман, поближе к сердцу; это было не первое полученное им любовное послание, но самое дорогое!

Глава LXI Информатор

Исчезновение одного из шести десятков гостей могло пройти незамеченным; а если и было замечено, не нуждалось в объяснении – в английском «лучшем обществе».

Этим большой прием отличается от тихих обедов в деревенском доме.

Истинная вежливость давно избавила от необходимости продолжительных прощаний, с неловкими поклонами и рукопожатиями. Достаточно попрощаться с хозяином – а еще лучше с хозяйкой – и поклониться всем встречным на пути из гостиной.

Таково было правило, которого придерживались и под крышей сэра Джорджа Вернона; и внезапный отъезд капитана Мейнарда не вызвал бы никаких комментариев, если бы не одно-два необычных обстоятельства, его сопровождавших.

Он был чужим для общества сэра Джорджа – с необычным романтическим прошлым; а литературные лавры, недавно приобретенные и еще свежие на лбу, привлекали к нему повышенное внимание этого круга представителей высшего общества.

Но особенно странным казался способ его отъезда. Его видели танцующим с дочерью сэра Джорджа, потом он вместе с нею через оранжерею вышел в парк. И не вернулся.

Некоторые из танцующих, тоже вышедшие прохладиться, видели, как вынесли его чемодан; а звуки колес кареты свидетельствовали, что он уехал насовсем!

Ничего необычного в этом все же не было. Должно быть, он попрощался с хозяином снаружи – попрощался в соответствии с приличиями.

Однако этого никто не видел; и поскольку Мейнард несколько дней прожил в доме, его отъезд выглядел слегка бесцеремонно. И уж во всяком случае произошел он в необычное время.

Возможно, и на это не обратили бы внимания, если бы не еще одно обстоятельство: после его отъезда дочь баронета больше не появилась среди танцующих.

Ее не видели после вальса, во время которого их с партнером так внимательно разглядывали.

Конечно, она еще очень молода. От танца у нее могла закружиться голова, и она ушла немного отдохнуть.

Так думали те, кто обратил на это внимание.

Но таких было немного. Чаровницы с широких юбках больше думали о себе; старые девы спокойно играли в вист в другом помещении; и отсутствие Бланш Вернон никак не отразилось на общем веселье.

Но было замечено состояние ее отца, его задумчивость. Многие гости заметили, что весь остаток вечера сэр Джордж вел себя странно; его задумчивость бросалась в глаза. Даже блестящее воспитание не помогло ему скрыть впечатление от нанесенного удара!

Несмотря на все его усилия скрыть свое состояние, люди, близко знавшие его, поняли, что что-то случилось.

В результате ночное веселье кончилось раньше обычного; во всяком случае раньше, чем ожидали замерзшие кучера карет.

Соответственно и гости, остановившиеся в доме, раньше разошлись по своим комнатам.

Но сэр Джордж пошел не в спальню, а в библиотеку.

Он был не один. Его сопровождал Фрэнк Скадамор.

Он поступил так по просьбе дяди после того, как остальные пожелали спокойной ночи.

Тема разговора дяди и племянника станет ясна из нижеследующего.

– Фрэнк, – начал баронет, – я хочу, чтобы ты был со мной откровенен.

Произнес он это без желания поиграть словами (Слово «Фрэнк» по-английски означает «откровенный». – Прим. перев.): не такое у него было настроение.

– Относительно чего, дядя? – спросил Скадамор, выглядя слегка удивленным.

– Относительно того, что ты видел между Бланш и этим…человеком.

Слово «человек» было произнесено презрительно, почти с шипением.

– Что я видел?

– Да, что видел и слышал.

– Я рассказал вам, что видел и слышал. Вплоть до событий сегодняшнего вечера – час назад.

– Час назад? Ты имеешь в виду свидание под деревом?

– Нет, дядя, не это. Я видел кое-что еще.

– Но ведь капитан Мейнард сразу уехал!

– Да. Но прихватил с собой кое-что, чего ему не следовало брать.

– Прихватил с собой! О чем ты, племянник?

– Ваш почетный гость унес листок бумаги, на котором что-то написано.

– Кем написано?

– Моей кузиной Бланш.

– Когда и где?

– Ну, вероятно, когда он собирался. Полагаю, что Бланш написала это у себя в комнате. Она ведь ушла туда – вы видели.

Сэр Джордж выслушал это сообщение со всем хладнокровием, на какое был способен. Тем не менее мышцы на его лице дергались, щеки побледнели, чего не мог не заметить племянник.

– Продолжай, Фрэнк, – сказал сэр Джордж неуверенным голосом, – продолжай и рассказывай все. Откуда тебе это известно?

– По чистой случайности, – отвечал добровольный информатор. – Я вышел из гостиной, отдыхая между танцами. Как раз в это время капитан Мейнард уходил. С того места, где я стоял, видна была верхняя площадка лестницы. Он там разговаривал с Сабиной и, как мне показалось, очень конфиденциально. Я видел, как он что-то вложил ей в руку – монету, вероятно, – сразу после того как она сунула ему листок в карман. Я видел, что это листок бумаги, сложенный, как записка.

– Ты в этом уверен?

– Абсолютно уверен, дядя. Я тогда не сомневался в увиденном и сказал себе: «Эту записку написала моя кузина; она послала Сабину, чтобы передать ее». Я бы остановил его на лестнице и заставил отдать записку, но не хотел поднимать шум в доме. Вы знаете, что я бы его заставил!

Сэр Джордж не слышал этого хвастливого замечания. Он вообще перестал слушать племянника. Слишком был поглощен болезненными размышлениями – думал о странном поведении дочери.

– Бедная девочка! – печально про себя говорил он. – Бедный невинный ребенок! И это после всей моей заботы, после ревностной опеки, моего более чем необычного одиночества! О Боже! Подумать, что я впустил змею в свой дом, и она обернулась против меня и ужалила!

Чувства, испытываемые баронетом, не давали ему продолжать разговор; Скадамору было разрешено ложиться спать.

Глава LXII Необщительные спутники

Поезд, в котором ехал Мейнард, остановился на станции Сайденхем, куда подходит линия от «Кристал паласа» (Огромный выставочный павильон из стекла и чугуна, построенный в 1851 году для «Великой выставки». – Прим. перев.).

Остановка невырвала Мейнарда из задумчивости, в которую он погрузился – после неприятного происшестия.

Он только слышал за вагоном голоса, один их которых показался ему знакомым.

Выглянув, он увидел на платформе группу леди и джентльменов.

Место, где они находятся, свидетельствовало, что они побывали на выставке в «Кристал паласе», а некоторая излишняя говорливость – что после этого они пообедали в отеле «Сайденхем».

Они шли по платформе в поисках вагона первого класса на Лондон.

Их шестеро, и им требуется целое купе – на Лондон и Брайтон ведет узкоколейная дорога.

Но такого вагона в поезде не оказалось, и поэтому они не могут ехать вместе. Придется им разделиться.

– Какая досада! – воскликнул джентльмен, казавшийся предводителем. – Но, навейно, ничего не поделаешь! А, вот и купе всего с одним пассажиуом!

Говорящий показался у входа в купе, в котором сидел Мейнард – один и в углу.

– Есть места для пятеуых, – продолжал джентльмен. – Лучше сядем здесь, леди! Один из джентльменов должен поискать себе дуугое место.

Вначале вошли три леди – их было три.

Возникла проблема: кому их троих джентльменов придется расстаться с такими приятными спутницами – две из них молодые и хорошенькие.

– Я уйду, – вызвался один из джентльменов, самый молодой и наименее значительный.

Остальные двое с готовностью приняли его предложение, особенно тот, что придерживал дверь купе.

Он вежливо пропустил всех, чтобы сесть последним. Войдя в купе, он уже собрался это сделать, как вдруг ему в голову, очевидно, пришла новая мысль, заставившая изменить намерение.

– Ах, леди! – воскликнул он. – Надеюсь, вы извините меня, если я вас оставлю и пейейду в вагон для куйящих. Умиуаю от желания выкуйить сигауу.

Может быть, леди и сказали бы: «Курите здесь», но в купе находился незнакомец, поэтому они только ответили:

– Конечно, сэр.

И прежде чем они успели еще что-нибудь сказать, он исчез.

Прыгнул на платформу, как будто что-то его подгоняло.

Им это показалось странным – и немного невежливым.

– Мистер Свинтон – заядлый курильщик, – сказала старшая леди оправдывающим тоном.

Замечание было адресовано единственному оставшемуся с ними джентльмену.

– Да, я вижу это, – ответил тот слегка иронически.

Он разглядывал единственного пассажира, который, в шляпе и сюртуке, молча сидел в углу.

Несмотря на тусклый свет, он его узнал и был уверен, что Свинтон тоже узнал.

Потом взгляд его перешел на женщин; все они были раньше знакомы с этим пассажиром. Одна из них вздрогнула, узнав его.

Тем не менее все продолжали молчать, не было даже кивка в знак узнавания. Только мгновенное удивление, а за ним замешательство.

К счастью, лампа масляная, и в ее свете трудно было разглядеть выражение их лиц.

Так думала Джули Гирдвуд; так же считала и ее мать.

Корнелии было все равно. Ей ничего не нужно было скрывать.

Но Луису Лукасу молчание понравилось: теперь он отвечал за ситуацию.

Он сел напротив джентльмена, который стрелял в его ньюфаундленда!

Не очень приятное место: он сразу пересел на то, которое должен был занять Свинтон. Сделал он это под предлгом, что хочет быть поближе к миссис Гирдвуд.

Таким образом Мейнард остался без визави.

Мысли его тоже были странными. Да и как могло быть иначе? Рядом с ним, почти касаясь плечом, сидела женщина, которую он когда-то любил – или во всяком случае страстно ею восхищался.

Но это была однодневная страсть. Она прошла и теперь холодна и мертва. Было время, когда прикосновение этой округлой руки разгоняло кровь в его жилах. Теперь, когда она случайно касается его плеча, у него это вызывает не больше чувств, чем прикосновение к обломку статуи Праксителя!

Испытывает ли она то же самое?

Он не мог сказать, да ему и было все равно.

Если он и думал о ней, то с простой благодарностью. Он помнил свои догадки о том, кто послал ему в защиту звездно-полосатый флаг, – догадки, подкрепленные словами Бланш Вернон в разговоре в зарослях.

И только это заставило его мысленно сформулировать вопрос: «Должен ли я заговорить с ней?»

Он вспомнил все, что произошло между ними: ее холодное прощание на утесе, когда он спас их от прилива; почти презрительное обращение с ним на балу в Ньюпорте. Но он помнил и ее последние слова, когда она выходила из бального зала; и последний взгляд с балкона!

И слова и взгляд заставили его повторить вопрос: «Должен ли я заговорить с ней?»

Десять раз слова готовы были сорваться с его языка; и все время он сдерживался.

Было время, когда он заговорил бы, и завязался бы оживленный диалог. Хотя почтовый поезд со скоростью сорок миль в час достигенет Лондона через пятнадцать минут, Мейнарду казалось, что он никогда не придет на станцию.

Но наконец поезд остановился, и капитан Мейнард и его прежние знакомые не обменялись ни словом!

Казалось, все испытали облегчение, когда показалась платформа и появилась возможность избавиться от его общества.

Возможно, Джули была исключением. Она последней из своей группы выходила из купе; Мейнард, разумеется, еще оставался.

Она, казалось, задерживается в надежде , что он заговорит.

Ей хотелось сказать «жестокий»; но гордость остановила ее; и она, чтобы избежать унижения, быстро выпрыгнула из вагона.

Мейнард тоже едва не заговорил. И тоже сдержался из-за мысли – гордой, но не жестокой.

***

Он смотрел на платформу и видел, как они уходят. Видел, как к ним присоединились два джентльмена – один подошел украдкой, словно опасался, что его заметят.

Он знал, что это Свинтон; и понимал, почему тот избегает внимания.

Мейнарду было все равно; и он не завидовал его уверенности и обществу. Он только подумал:

– Странно, что в каждый неприятный момент моей жизни снова появляются эти люди из Ньюпорта– в Париже и теперь возле Лондона, когда я испытываю самое сильное горе!

Он продолжал раздумывать над этим совпадением, пока носильщик не усадил его вместе с багажом в кэб.

Не понимая причины его отвлеченности, этот служащий тем не менее был недоволен.

Сильно хлопнув дверцей, он напомнил пассажиру: тот не дал на чай!

Глава LXIII «Это сладко – так сладко»

Сев в кэб, капитан Мейнард вместе со своим багажом благополучно прибыл на Портмен Сквер.

У него был с собой ключ, поэтому он зашел, не потревожив хозяйку.

Он снова оказался в своей квартире, постель приглашала лечь, но он не мог уснуть. Всю ночь метался он в постели и думал о Бланш Вернон.

Джули Гирдвуд заставила его отвлечься, но как только эта леди вышла из вагона, он перестал о ней думать.

Как только она исчезла на платформе, в воображении Мейнарда снова возникла дочь баронета, снова увидел он ее розовые щеки и золотые волосы.

Препятствия, возникшие между ними, неприятны, о них можно только сожалеть. Но, думая о них, Мейнард не чувствовал себя несчастным. Да и как могло быть иначе, если в ушах его еще звучала ее нежная речь; он снова достал листок и перечел при свете лампы, что на нем написано.

С болью прочел он: «Папа… никогда не разрешит мне снова с вами увидеться». Но это не мешает ему сохранить надежду.

Сейчас не средневековье; и Англия не страна монастырей, в которой все зависит от родительского согласия. Тем не менее власть отца может быть препятствием, и с ней следует считаться; да Мейнард и не думал иначе.

Между гордым баронетом и им самим препятствие, которое он, возможно, никогда не преодолеет, – социальная пропасть навсегда разделит их!

Есть ли способы преодолеть эту пропасть? Можно ли придумать такой способ?

Долгие часы эти мысли не давали ему уснуть; и он в конце концов уснул, так и не найдя выхода.

В то же самое время Бланш тоже не спала – и думала о том же.

Но были у нее и другие мысли и страхи. Ей еще предстояло встретиться с отцом!

Убежав к себе, она с того часа своего стыда не виделась с ним.

Но утром им придется встретиться – и, может быть, он потребует у нее признания.

Может показаться, что больше рассказывать не о чем. Но сама по себе необходимость успокаивать отца и повторять то, что уже было сказано, вызывала боль.

К тому же был еще один ее поступок – тайная записка. Она писала ее торопливо, уступив инстинкту любви, охваченная волнением страсти.

Теперь, в своей спокойной комнате, когда миновал приступ отчаянной храбрости, она сомневалась, правильно ли поступила.

Она не раскаивалась в сделанном, но опасалась последствий. Что если отец узнает и об этом? А если заподозрит и спросит ее?

Она знала, что должна будет сознаться. Она слишком молода и невинна, чтобы думать об обмане. Она только что совершила обман; но совсем другое дело сказать неправду. По сравнению с такой ложью даже напускная стыдливость кажется простительной.

Но отец не потерпит лжи, и она это знала. Он сердит из-за того, что уже знает, и ее проступок усилит его негодование, возможно, превратит его в бурю. Как ей это выдержать?

Она лежала в страхе и думала.

– Дорогая Сэбби, – сказала она наконец, – как ты думаешь, он подозревает?

Вопрос был адресован цветной служанке, которая лежала на диване в соседней прихожей. Молодая хзяйка попросила ее лечь там, чтобы иметь возможность поговорить и успокоиться.

– Что заподозрит? И кто должен заподозрить?

– Я говорю о записке, которую ты отдала ему. Мой отец.

– Ваш отец? Я ему не отдавала никакой записки. Вы не в своем уме, мисси Бланш!

– Нет, нет! Я говорю о листочке, которую ты отдала ему.

– О, масса Мейнар! Конечно, я ему отдала.

– И ты думаешь, вас никто не видел?

– Я об этом ничего не думаю. Конечно, никто не видел! Сэбби, она положила маленький листочек в карман джентльмена, в наружный карман, и он совсем скрылся из виду. Успокойтесь, мисси Бланш! Никто не видел этого. Нужно иметь глаза Аргуса, чтобы увидеть.

Такая крайняя уверенность говорила о том, что у Сабины есть сомнения.

И действительно, она заметила на себе взгляд, хотя это не был взгляд Аргуса. Эти глаза принадлежали кузену Бланш Скадамору.

Креолка подозревала, что он видел, как она передала записку, но постаралась сохранить свои подозрения при себе.

– Нет, мисси, дорогая, – продолжала она. – не беспокойте свою голову этим. Сэбби передала записку. Почему ваш отец должен что-то подозревать?

– Не знаю, – ответила девушка. – Но не могу справиться со страхом.

Она некоторое время лежала молча, словно о чем-то думала. Но думала она не о своих страхах.

– А что он тебе сказал, Сэбби? – спросила она наконец.

– Вы имеете в виду массу Мейнара?

– Да.

– Мало сказал. У него не было времени.

– Но он что-то сказал?

– О, да, – протянула Сэбби в поисках ответа. – Сказал: «Сэбби, добрая Сэбби. Передай мисси Бланш: что бы ни случилось, я ее люблю и буду любить».

Сочиняя эту страстную речь, креолка проявила природную хитрость, свойственную этому народу, и ловкость в владении языком.

Это была выдумка, к тому же банальная. Тем не менее она доставила девушке огромное удовольствие, чего и добивалась служанка.

К тому же это помогло Бланш уснуть. Вскоре, положив голову на подушу, белая наволочка которой почти скрылась под ее распущенными волосами, девушка погрузилась в сон.

Сон был приятный, хотя и неглубокий. Сэбби, сидя у постели и глядя на лицо хозяйки, видела, что той что-то снится.

Сон не мог быть дурным. Иначе почему бы полураскрытые губы произнесли:

– Теперь я знаю, что он меня любит. Это сладко – так сладко!

– Девочка влюблена по уши. Ни во сне, ни наяву не расстанется она с этой любовью – никогда!

С этим мудрым предсказанием креолка взяла свечу и неслышно вышла.

Глава LXIV Трудное обещание

Каким бы легким и приятным ни был ее сон, Бланш Вернон проснулась с тяжелым сердцем.

Во сне перед ней было лицо, на которое ей так приятно смотреть. Проснувшись, она могла думать только о другом лице, которого приходится бояться, – о лице рассерженного отца.

Одевая ее, креолка заметила этот страх и попыталась приободрить девушку. Тщетно.

Девушка дрожала, спускаясь на завтрак.

Но пока бояться было нечего. В обществе гостей отца, собравшихся за столом, она в безопасности. Не хватало только Мейнарда.

Но никто не сказал об этом ни слова; а его отсутствие с лихвой восполнили новые гости, и среди них известный иностранный вельможа.

Под такой защитой Бланш приободрилась – она начала надеяться, что отец ничего не скажет о происшедшем.

Она была не настолько ребенком, чтобы надеяться, что он об этом забудет. И больше всего опасалась, что ее заставят исповедаться.

Час после завтрака она провела в лихорадочной деятельности. Смотрела, как уходят джентльмены с ружьями в руках, в сопровождении собак. Она надеялась, что отец пойдет с ними.

Но он не пошел; и она начала тревожиться еще больше, узнав, что он намерен остаться дома.

Сабина узнала об этом от его лакея.

И Бланш почти испытала облегчения, когда к ней подошел слуга и с поклоном сообщил, что сэр Джордж ждет ее в библиотеке.

При этом приглашении она побледнела. Не могла сдержать чувства, даже в присутствии слуги.

Но слуга больше ничего не объяснил; и, получив ее гордый кивок, удалилася, а она пошла за ним в направлении библиотеки.

Сердце ее упало, когда она вошла. Она увидела, что отец один, и судя по его серьезному виду поняла, что ей предстоит тяжелое испытание.

Странное выражение было на лице сэра Джорджа. Она ожидала увидеть гнев. Его не было. Не было даже строгости. Отец смотрел на нее печально.

И та же нотка печали прозвучала в его голосе, когда он обратился к ней.

– Садись, дитя мое, – были его первые слова. Он указал на диван.

Она послушно села, ничего не сказав в ответ.

Диван оказался очень кстати. Она чувствовала себя такой раздавленной, что не могла бы стоять.

Последовала тяжелая пауза, пока сэр Джордж не заговорил снова. Молчание и ему казалось тяжелым. Он боролься с болезненными мыслями.

– Дочь моя, – сказал он, делая усилие, чтобы подавить свои чувства. – я думаю, мне не нужно объяснять тебе, почему я тебя пригласил?

Отец помолчал, но не в ожидании ответа. Ответ был ему не нужен. Он только пытался выиграть время.

Девочка сидела молча, пригнувшись, обхватив руками колени, опустив голову.

– Мне не нужно говорить тебе, – продолжал сэр Джордж, – и о том, что я слышал твой разговор с этим…

Снова пауза, как будто ему не хотелось произносить имя.

– С этим чужаком, который проник ко мне в дом, как вор и разбойник.

Сидевшая перед ним девушка едва заметно вздрогнула, щеки ее вспыхнули, дрожь пробежала по телу.

Она ничего не ответила, хотя было ясно, что слова отца причинили ей боль.

– Не знаю, о чем вы говорили раньше. Достаточно того, что я слышал вчера вечером – достаточно, чтобы разбить мне сердце.

– О, папа!

– Это правда, дитя мое!

– Да, Бланш; ты была для меня тем же, чем была твоя мать: единственным в мире существом, которое мне не безразлично и которому я не безразличен. И когда я узнал… когда понял, что все мои ожидания не оправдываются… я не мог поверить!

Грудь девочки судорожно поднималась и опускалась, крупные слезы потекли по щекам, как дождь, падающий с голубого неба.

– Отец, прости меня! Прости! – произнесла она наконец – и речь ее прерывалась судорожными рыданиями.

– Скажи мне, – продолжал он, не обращая внимания на ее страстную мольбу. – Я кое-что хочу знать. Ты говорила с капитаном Мейнардом вчера вечером после…

– После чего, папа?

– После того, как рассталась с ним снаружи, под деревом?

– Нет, папа, не говорила.

– Но ты писала ему?

Щеки Бланш Вернон, снова побледневшие, неожиданно вспыхнули алым. Краска поднялась почти до самых голубых глаз, в которых блестели слезы.

Сначала это была краска негодования. Теперь – краска стыда. То, что отец слышал и видел под кедром, было грехом, но она не считала себя за него ответственной. Она только следовала своему невинному сердцу, побежденному благороднейшей страстью.

Но потом она совершила поступок, который могла контролировать. Она понимала, что ослушалась отца, а для нее это было все равно, что совершить преступление. И она не пыталась отпираться. Колебалась только потому, что вопрос застал ее врасплох.

– Ты написала ему записку? – спросил отец, слегка изменив вопрос.

– Да.

– Я не стану спрашивать, что в ней. Судя по твоей искренности, дитя мое, я уверен, что ты бы мне сказала. Прошу только обещать, что ты больше никогда не будешь ему писать.

– Ах, папа!

– Ни писать к нему, ни видеть его!

– О, папа!

– На этом я настаиваю. Но не властью, которую имею над тобой. Я в нее не верю. Прошу тебя об этом как об одолжении. Прошу на коленях, как твой отец, как твой лучший друг. Дитя мое, я хорошо знаю твою честность; если ты дашь обещание, то сдержишь его. Обещай мне, что ты никогда не будешь ему писать и не увидишь его!

Снова девушка конвульсивно вздрогнула. Ее отец – ее собственный гордый отец у ее ног в роли просителя! Неудивительно, что она заплакала.

Плакала она от мысли, что одно ее слово, одно-единственное слово отрежет ее от человека, которого она любит, от человека, который спас ей жизнь только для того, чтобы сделать несчастной!

Неудивительно, что она колебалась. Неудивительно, что сердце ее разрывалось между долгом и любовью, между отцом и возлюбленным!

– Дорогое, дорогое дитя! – убеждал отец тоном умоляющим и нежным. – Обещай, что ты никогда с ним не встретишься – без моего разрешения.

Неужели этот тон заставил ее решиться? Или какая-то смутная надежда, которая скрывалась в заключительных словах?

Так это или нет, но она дала обещание, хотя при этом сердце ее словно разорвалось надвое.

Глава LXV Шпионы

Дружба Кошута и капитана Мейнарда была необычной. Она возникла не в результате случайного знакомства, но в обстоятельствах, которые вызывали взаимное уважение и восхищение.

В Мейнарде знаменитый венгр увидел человека, похожего на себя, – душой и сердцем преданного делу свободы.

Правда, он пока еще мало сделал для этого. Но это не ослабляло его стремлений, определенных и бесстрашных. Кошут знал, что Мейнард бросился в самый центр бури, чтобы пожать ему руку и обнажить саблю в его защиту. Он опоздал на поле битвы и с тех пор защищал Кошута своим пером; и делал это в самые мрачные моменты изгнания, когда большинство отвернулось.

В Кошуте Мейнард видел одного из «великих мира», великих не только в делах и мыслях, но во всем, чем наделяет Божество человека, – короче, божественно великих.

Думая о характере Кошута, Мейнард впервые понял, что расхожая фраза «Близкое знакомство рождает презрение» неверна. Как и большинство пословиц, она оправдывается только применительно к обычным людям и делам. А с подлинно великими людьми происходит обратное.

Для собственного лакея Кошут был героем. Тем более в глазах друга.

Чем больше Мейнард узнавал его, чем более близкими становились их отношения, тем меньше способен он был скрывать свое восхищение.

Он научился не только восхищаться Кошутом, но и любить его; и готов был оказать ему любую услугу, совместимую с честью.

Но Кошут не из тех, кто может попросить поступиться честью.

Мейнард был свидетелем того, как тяжело он переносит изгнание, и сочувствовал ему, как сын или брат. Он негодовал не недостойное обращение с изгнанником. И эти люди хвастают своим гостеприимством!

Возмущение достигло своего пика, когда однажды Кошут, стоя в своем кабинете, обратил его внимание на дом напротив и сказал, что в доме поселились шпионы .

– Шпионы? Какие шпионы?

– Политические, мне кажется, можно их назвать.

– Мой дорогой губернатор, вы, должно быть, ошибаетесь! У нас в Англии такого не бывает. Этого не допустят ни на мгновение – если только узнает английский народ.

Но ошибался Мейнард. Он лишь повторял распространенную похвальбу и убеждение тех дней.

Несмотря на все утверждения, политические шпионы существовали; хотя предполагалось, что тогда они появились впервые и что об этом никому не известно. Впоследствии о их существовании стало известно, и народ с ним смирился. Джон Буль молча признал их существование и согласился продолжать молчать, если только из-за них не будут увеличены налоги на пиво.

– Знает или нет, – ответил экс-губернатор, – но они здесь. Подойдите к окну, я вам покажу одного из них.

Мейнард присоединился к Кошуту, который уже некоторое время стоял у окна.

– Лучше встаньте за занавесом – если не хотите, чтобы вас узнали.

– А какая мне разница?

– Ну, мой дорогой капитан, это ваша страна. Приход в этот дом может вас скомпрометировать. У вас появится много могущественных врагов.

– Что касается этого, губернатор, то они у меня уже есть. Все знают, что я ваш друг.

– Вы только мой защитник. Но никто не знает, что вы заговорщик – как называет меня «Таймс».

– Ха-ха-ха! – рассмеялся человек, избранный предводителем немецких революционеров. – Какое мне до этого дело? Такой заговорщик! Да я буду только гордиться этим названием. Где ваш бесценный шпион?

Задавая этот вопрос, Мейнард подошел к окну, не думая о занавесе.

– Посмотрите на окно второго этажа, – указал Кошут. – Дом прямо напротив, окно первое от угла. Видите что-нибудь?

– Нет. Там жалюзи.

– Но створки их раздвинуты. Ничего за ними не видите? Я определенно вижу. Эти негодяи не очень умны. Забывают о свете сзади, который позволяет мне видеть их движения.

– Ага! – сказал Мейнард, продолжая смотреть. – Теперь вижу. Различаю фигуру человека, который стоит или сидит у окна.

– Да; так он сидит или стоит целый день; он или другой. Они как будто дежурят по очереди. А по ночам выходят на улицу. Не смотрите больше. Он смотрит на нас. Не нужно давать ему знать, что мы его заметили. У меня есть причины делать вид, что я не подозреваю о шпионаже.

Мейнард с беззаботным видом уже хотел отойти от окна, как к дому напротив подъехал кэб. Из него вышел джентльмен, подошел к воротам, но не стал звонить. Своим ключом открыл дверь и зашел.

– Это главный шпион, – сказал Кошут. – Он нанял значительный штат, в том числе несколько элегантных леди. Забота обо мне обходится вашему правительству в круглую сумму.

Мейнард не обратил внимания на это замечание. Его мысли и взгляд был все еще заняты джентльменом, вышедшим из кэба; этот господин, исчезнувший за зарослями сирени и лавра, оказался не кем иным, как его старым противником Свинтоном! Капитан Мейнард неоджиданно сделал то, от чего только что отказывался. Он спрятался за занавесом!

Кошут, заметив это, спросил о причине.

– Я случайно знаю этого человека, – ответил Мейнард. – Простите меня, губернатор, за то, что усомнился в вашем слове. Теперь я поверю всему, что вы мне скажете. Шпионы! О, если бы английский народ знал это! Он не потерпел бы!

– Дорогой друг! Не заблуждайтесь! Потерпел бы!

– Но я не потерплю! – воскликнул Мейнард в негодовании. – Если не могу добраться до руководителей этого подлого заговора, то накажу орудие. Скажите, губернатор, как давно эти птички свили здесь гнездо?

– Они появились с неделю назад. В доме жил банковский клерк – шотландец, как мне кажется, – который съехал очень внезапно. Они въехали в тот же день.

– Неделя, – задумчиво сказал Мейнард. – Это хорошо. Он не мог меня видеть. Я не был здесь десять дней… и…

– О чем вы думаете, мой дорогой капитан? – спросил Кошут, видя сильное возбуждение друга.

– О реванше – о мести, если предпочитаете наш словарь.

– Кому?

– Этому негодяю шпиону – главному из них. Я давно его знаю. И задолжал ему кое-что; теперь я в долгу и за вас: ведь это моя страна, она опозорена этой подлостью!

– И как вы будете действовать?

Мейнард ответил не сразу. Он все еще думал.

– Губернатор! – сказал он немного погодя. – Вы говорите, что за вашими гостями следит кто-нибудь из этих типов?

– Всегда следят; пешком, если они уходят; в кэбе, если уезжают. За ними следует тот самый кэб, который вы только что видели. Он уехал, но только за угол; там он стоит постоянно; кучер отвечает на условный сигнал.

– Какой сигнал?

– Резкий свист, каким подзывают собак.

– А кто садится в кэб?

– Один из двоих, которых вы видели. Днем обычно тот, что сидит у окна; по ночам этим делом занимается только что вернувшийся джентльмен – ваш старый знакомый, как вы говорите.

– Подойдет! – про себя заметил Мейнард.

Потом, повернувшись к Кошуту, спросил:

– Губернатор! Не возражаете ли вы, если я останусь у вас в гостях до захода солнца и еще немного спустя?

– Мой дорогой капитан! Зачем вы спрашиваете? Вы знаете, что я всегда рад вашему обществу.

– Еще один вопрос. Нет ли случайно в вашем доме хлыста?

– Кажется, есть у моего адъютанта Ихаша. Он любит охоту.

– И еще вопрос. Не найдется ли в гардеробе мадам с пол-ярда черного крепа? Даже с четверть ярда.

– Ах! – вздохнул изгнанник. – Гардероб моей бедной жены весь этого цвета. Я уверен, она сможет дать вам много крепа. Но скажите, дорогой капитан, для чего вам все это?

– Не заставляйте вам рассказывать, ваше превосходительство, не сейчас. Будьте так добры, предоставьте мне эти две вещи. Завтра я их верну. Тогда я вам расскажу, как их использовал. Если мне повезет, я смогу это сделать.

Кошут, видя, что его друг намерен молчать, не стал настаивать.

Он закурил длинный чубук; с полдюжины таких чубуков – подарки, полученные им во время пребывания в плену в Турции, – стояли в углу комнаты. Пригласил Мейнарда взять другой. Они сидели, курили и разговаривали, пока появившийся в окне свет уличной лампы не сообщил, что день закончился.

– А теперь, губернатор, – сказал Мейнард, вставая, – у меня есть к вам еще одна просьба. Не пошлете ли слугу позвать мне кэб?

– Конечно, – ответил Кошут, взявшись за колокольчик, который стоял на столе в его кабинете.

Появилась служанка – девушка, чья невозмутимая немецкая физиономия показалась Мейнарду подозрительной. Дело не в том, что ему не понравилась ее внешность; но она не годится для его целей.

– А разве у вашего превосходительства нет слуги-мужчины? – спросил он. – Прошу простить за такой вопрос!

– Нет, мой дорогой капитан! В своем статусе изгнанника я не могу себе этого позволить. Но если нужно позвать кэб, Гертруда справится. Она для этого достаточно говорит по-английски.

Мейнард по-прежнему недоверчиво посмотрел на девушку.

– Подождите! – сказал Кошут. – К нам по вечерам приходит мужчина. Может, он уже пришел. Гертруда, Карл Штайнер на кухне?

– Да, – последовал лаконичный ответ.

– Попроси его зайти ко мне.

Гертруда вышла, может быть, удивляясь, почему ее считают недостойной вызвать наемный экипаж.

– Он умный парень, этот Карл, – сказал Кошут, когда девушка вышла. – Бегло говорит по-английски; можете поговорить с ним и по-французски. И вполне можете довериться ему.

Вошел Карл.

Внешность его не противоречила характеристике, данной Кошутом.

– В лошадях разбираетесь? – был первый вопрос, заданный ему по-французски.

– Я десять лет прослужил на конюшне графа Телеки. Его превосходительство это знает.

– Да, капитан: этот молодой человек был конюхом нашего друга Телеки; а вы знаете, как граф увлекается лошадьми.

Кошут говорил о знаменитом венгерском дворянине, который теперь, как и он сам, оказался в изгнании в Лондоне.

– Достаточно, – ответил Мейнард, по-видимому, убедившись, что Штайнер ему подойдет. – А теперь, мсье Карл, я хочу только, чтобы вы вызвали мне кэб.

– Какой именно, сеньор? – спросил экс-конюх.– Двухколесный или четырехколесный?

– Двухколесный, – ответил Мейнард, довольный сообразительностью этого человека.

– Хорошо.

– И послушайте меня, мсье Карл. Я хочу, чтобы вы выбрали лошадь, которая умеет двигаться. Вы меня поняли?

– Вполне.

– Когда приведете кэб к воротам, сами заходите внутрь. И не ждите, пока я сяду.

Коснувшись шляпы, Карл вышел выполнять поручение.

Кошут казался в затруднении.

– Надеюсь, капитан, вы не… – начал он.

– Прошу прощения, ваше превосходительство, – прервал его Мейнард. – Я не собираюсь делать ничего такого, что скомпрометирует вас. Я только хочу отплатить за свои чувства – за мои обиды, можно так сказать. И не только мои – моей страны.

Патриотическая речь подействовала на сердце венгерского патриота. Он больше не пытался сдерживать рассерженного друга; торопливо выйдя из комнаты, он вскоре вернулся с хлыстом и куском крепа. Хлыст настоящий охотничий, с рукоятью из рога.

Скрип колес на гравии сообщил, что кэб у ворот.

– Спокойной ночи, губернатор! – сказал Мейнард, беря у Кошута эти вещи. – Если завтра прочтете в «Таймсе», что джентльмена отстегали хлыстом, не говорите, что это сделал я.

С таким необычным предупреждением Мейнард попрощался с бывшим диктатором Венгрии.

Глава LXVI Два кэба

В Лондоне темные ночи правило, а не исключение. Особенно в ноябре; когда с Темзы накатывается туман, набрасывая полог на столицу.

Именно в такую ночь можно было увидеть на Южном берегу кэб, который проехал по Парк Роуд и неожиданно через Гановерские ворота свернул в парк.

Туман был такой густой, что его могли бы разглядеть один-два прохожих, оказавшиеся поблизости; они заметили бы, что кэб двухколесный.

Фонарь в передней части кэба показывал, что в экипаже один пассажир мужского пола.

Более пристальный взгляд разглядел бы джентльмена – насколько можно судить по одежде; джентльмен держал в руках что-то похожее на хлыст.

Но даже самый яркий свет не позволил бы разглядеть его лицо, скрытое под куском крепа.

Прежде чем кэб миновал сложные повороты Южного берега, и пассажир и кучер услышали негромкий свист.

Пассажир как будто его ждал и не удивился , увидев другой кэб, тоже двухколесный. Этот кэб стоял за углом, кучер держал в руках вожжи, как будто готовился тронуться.

Не удивился пасаажир и тогда, когда, миновав Гановерские ворта, обнаружил, что второй кэб движется за ним.

Если вы въедете в Риджент Парк через эти ворота, сверните налево и пройдите с четверть мили. Вы достигнете одного из самых уединенных мест в Лондоне. Здесь канал на своем пути через парк проходит между крутыми высокими берегами, густо заросшими с обеих сторон деревьями. Место такое одинокое, что чужестранец не поверит, что находится в пределах столицы Британской империи.

Но в ту ночь, о которой идет речь, на дороге нельзя было встретить ни бродягу, ни полицейского. Густой влажный туман делал такую прогулку неприятной для них обоих.

Тем более подходящей оказалась ночь для пассажира кэба: для осуществления его замысла требовалась темнота.

– Кучер! – сказал он через маленькое окошко. – Видите кэб за нами?

– Видеть не могу, сэр, но слышу.

– В нем джентльмен, которого я хочу высечь кнутом.

– Хорошо, сэр. Скажете, когда мне остановиться.

– Остановитесь в трехста ярдах по эту сторону от Зоологического сада. Там деревья подходят к самой дороге. Встаньте под ними и оставайтесь, пока я к вам не вернусь.

– Хорошо, сэр, – ответил кучер, который, получив соверен авансом, послушно выполнял все приказы. – Еще что-нибудь для вашей чести?

– Я хочу только, чтобы в случае вмешательства его кучера вы смогли бы ненадолго оставить вашу лошадь – просто чтобы уравнять шансы.

– Доверьтесь мне, ваша честь! Об этом не тревожьтесь. Я о нем позабочусь!

Если в лондонских кэбменах и сохранилось рыцарство, то прежде всего в тех, кто правит двухколесными экипажами – особенно если кэбмен получил соверен и надеется получить еще. Пассажир с лицом, закрытым крепом, хорошо это знал.

Добравшись до указанной рощи, кэб остановился, пассажир немедленно выскочил и скользнул под деревья.

Почти в то же мгновение остановился и преследователь – к некоторому удивлению того, кто в нем сидел.

– Они остановились, – шепотом сказал кучер в окошко.

– Вижу, черт побери! Для чего бы это?

– Чтобы отстегать тебя кнутом! – воскликнул человек с закрытым лицом, вскакивая на подножку и хватая пассажира за воротник.

Жалобный крик мистера Свинтона – ибо в кэбе сидел именно он – не помешал вытащить его из кэба; он получил наказание, которое не забудет до самой смерти!

Его кучер, соскочив с облучка, попытался вмешаться. Но встретился с другим кучером, таким же решительным и более сильным; тот схватил противника за горло и не выпустил, пока честно не заработал еще один соверен!

Крики случайно услышал полицейский. Он прибежал, но только после того как стычка закончилась и кэб с нарушителем порядка быстро исчез в тумане. И полицейскому никого не удалось задержать.

Шпион дальше не последовал.

Избавившись от полицейского, он был счастлив вернуться в виллу на Южном берегу.

Глава LXVII Незаинтересованное сочувствие

Когда он вернулся, слуги едва узнали мистера Свинтона. Да и собственная жена с трудом это сделала. По щекам его проходило несколько диагональных рубцов, один глаз окружал пурпурный синяк: наказывая шпиона, Мейнард использовал не только орудие охоты, но и то, что применяется на ринге.

Испытывая боль во всех костях, с исцарапанной кожей, Свинтон с трудом зашел в дом, встреченный сочувствующей Фэн.

Она встретила его не одна. Во время его отсутствия заглянул сэр Роберт Котрелл; дружелюбный баронет сочувствовал так, словно пострадавший был его братом.

Ему нетрудно было изобразить расстройство. Помогло раздражение из-за быстрого возвращения супруга.

– Что с вами, мой дорогой Свинтон? Во имя неба, расскажите, что с вами случилось!

– Вы видите, сэр Роберт, – ответил избитый.

– Вижу, что вам причинен ущерб. Но кто это сделал?

– Хулиганы в парке. Я ехал через парк на восточную сторону. Вы знаете это ужасное место рядом с Зоологическим садом?

– О, да, – ответил сэр Роберт.

– Ну так вот, едва я добрался до этого места, как кэб остановил десяток головорезов, и меня вытащили на дорогу. Половина держала кучера, остальные рылись у меня в карманах. Конечно, я сопротивлялся; видите, что из этого вышло. Они убили бы меня, если бы случайно поблизости не оказался полицейский. Если бы не он, могло бы кончиться еще хуже. Они разбежались, оставив меня в таком состоянии. Черт бы их побрал!

– Черт бы их побрал! – с деланым негодованием повторил проклятие сэр Роберт. – Как вы думаете, вы сможете их опознать?

– Вряд ли. Туман такой густой, что его можно резать ножом; и они разбежались, прежде чем полицейский успел задержать хоть одного. В своем длинном неуклюжем плаще он не мог их догнать. Так он сказал. Я мог только сесть в кэб и вернуться домой. Хорошо еще, что у меня был кэб: не думаю, чтобы я смог добраться пешком.

– Клянусь Юпитером! Вам здорово досталось! – сочувственно сказал баронет. – Может, вам лучше лечь?

У сэра Роберта были свои замыслы, когда он предложил это.

– О, нет, – ответил Свинтон, превосходно понимая баронета. – Я не настолько плох. Полежу на этом диване; а ты, Фэн, прикажи принеси мне бренди с водой! Присоединяйтесь ко мне, сэр Роберт. Я еще в состоянии выкурить с вами сигару.

– Вам лучше приложить к глазу устрицу! – сказал баронет, извлекая лорнет и разглядывая почерневший глаз. – Она сдержит «мышь», которая словно наползает на глаз. И черноту снимет.

– Отличная мысль! Фэн, пошли слугу за устрицей. Подожди: пусть принесет две дюжины. Съедите несколько, сэр Роберт?

Сэр Роберт решил, что не откажется. Устриц ему не очень хотелось, но это предлог для того, чтобы задержаться. Может, подвернется возможность остаться тет-а-тет с миссис Свинтон. Он едва получил такую возможность, как ему неожиданно помешали.

– Поужинаем заодно! – предложил Свинтон, который выпил бренди с водой и снова почувствовал себя человеком.

– Пусть слуга закажет три дюжины, моя дорогая. Получится по дюжине на каждого.

– Нет, не получится, – шутливо возразил баронет. – Если их будет три дюжины, кому-то достанется одиннадцать.

– Как это, сэр Роберт?

– Вы забываете, что одна устрица будет приложена к вашему глазу. А теперь, хорошо рассмотрев вашу мышь, я думаю, что потребуется два моллюска, чтобы остановить ее рост.

Свинтон рассмеялся шутке баронета. А что ему оставалось делать?

– Ну, пусть будут чертовы дюжины, – сказал он. – Это покроет все.

Были заказаны и принесены три чертовы дюжины.

Фэн проследила, чтобы на кухне их выложили и сопроводили необходимыми приправами; самую крупную положили на белую ткань, приложили к глазу супруга и тщательно завязали.

Свинтон ослеп на один глаз. Хоть сэр Роберт и скуповат, он отдал бы соверен, чтобы закрыли и второй!

Но из этого ничего не вышло; и вот троица села ужинать, а хозяин здоровым глазом посматривал на гостя.

И смотрел так упорно, что баронету вскоре ситуация наскучила и он захотел очутиться в своем клубе.

Он подумывал о том, чтобы извиниться и под каким-нибудь предлогом уйти; а может, стоит остаться и попытаться воспользоваться положением.

Но тут ему в голову пришла мысль.

– Этот тип иногда напивается, – подумал он, гладя через стол в единстенный – как у Циклопа – глаз хояина. – Если я его напою, удастся остаться с ней наедине. Можно ли это сделать? Стоит попытаться. Полдюжины шампанского хватит.

– Послушайте, Свинтон, – сказал он вслух, обращаясь по-дружески и фамильярно к хозяину. – Я никогда не ем устрицы без шампанского. Есть оно у вас в доме? Прошу прощения за такой вопрос. Конечно, это дерзость.

– Ничего подобного, сэр Роберт. Мне только жаль сказать, что в нашем погребе нет ни одной бутылки. Мы здесь живем так недолго, что я не успел запастись. Можно послать и…

– Нет! – прервал его баронет. – Я не могу этого позволить. Только если вы позволите мне заплатить за него.

– Сэр Роберт!

– Подождите, мой дорогой друг! Вы меня неправильно поняли. Я сделал такое предложение только потому, что здесь по соседству невозможно достать хорошее шампанское. Но неподалеку Винкворт. Там мой поставщик вина. Разрешите послать к ним. Это не очень далеко. Ваш слуга в кэбе привезет шампанское через пятнадцать минут. Но чтобы получить хорошее вино, заказ должен исходить от меня.

Хозяин был не из тех, кто обращает внимание на мелочи. Хорошее шампанское действительно не так легко раздобыть, особенно в окрестностях Сент Джонз Вуда. Он это знал. Вызвав звонком слугу, он позволил сэру Роберту сделать заказ.

Менее чем через двадцать минут посыльный вернулся и привез корзину лучшего «Клико».

Еще через пять минут открыли первую бутылку. И втроем: Свинтон, его жена и скуповатый джентльмен – принялись за нее. Впрочем, скуповатый джентльмен на этот раз не жалел о расходах: ведь они обещали ему удовольствие.

Глава LXVIII Раздражающее затворничество

Прошла целая неделя, прежде чем мистер Свинтон после полученного наказания смог появляться на улице – при дневном свете.

Следы побоев на щеках сходили медленно; и хоть устрицу держали у глаза двадцать четыре часа, пурпурный полумесяц под глазом не исчез.

Пришлось оставаться в доме – и выходить только по ночам.

Боль была незначительной. Но досада невыносимая; и Свинтон отдал бы половину платы за свой шпионский труд, чтобы отомстить человеку, который так наказал его.

Но это невозможно. И по нескольким причинам. Прежде всего он не знает, кто это сделал. Знает только, что его обидчик был гостем Кошута, поскольку вышел из его дома. Сам он этого человека не видел; а подчиненный, который в это время вел наблюдение, его не узнал. Незнакомец, который никогда раньше не приходил – во всяком случае не приходил с начала наблюдения.

Но по описанию, которое дал подчиненный, и по собственным впечатлениям, по тому, что он разглядел в густом тумане – и почувствовал на себе, – Свинтон начал подозревать, кто бы это мог быть. Он не мог не подумать о Мейнарде. Странно, что он о нем думал. Но нет: правда заключалась в том, что он никогда о нем не забывал. Нелегко было забыть встречу в Ньюпорте. А была еще и встреча в Париже, когда Джули Гирдвуд проявила такой интерес к пленнику зуавов. Этот интерес не ускользнул от внимания ревнивого сопровождающего.

Свинтон знал о недолгой отлучке Джули из отеля Лувр и догадывался о цели этой отлучки. Несмотря на явное пренебрежение, которое она проявила к его сопернику на балу в Ньюпорте, Свинтон подозревал, что в глубине души она испытывает к нему склонность – втайне от матери.

Думая об этом, Свинтон испытывал ярость; ярость эта усиливалась при воспоминаниях об ином, более старом соперничестве, в котором этот человек превзошел его.

Быть побежденным в любовной интриге, трусливо уклониться от дуэли и наконец быть избитым хлыстом – три унижения, каждое из которых способно вызвать ненависть.

И Свинтон яростно ненавидел соперника.

То, что первые два унижения исходили от Мейнарда, Свинтон знал; в третьем он не был уверен. Но он догадывался, кто приложил к нему кнут. И это несмотря на густой туман и креп, закрывавший лицо.

Голос не похож был на голос Мейнарда, но ведь его можно изменить.

Большую часть времени, проведенного в вынужденном заключении, Свинтон думал о мести и о том, как ее осуществить.

Если бы патрон увидел, как он постоянно сидит у окна за жалюзи, не сводя глаз с дома Кошута, он похвалил бы его за усердное выполнение обязанностей.

Но Свинтон был далеко не так старателен. Многие посетители заходили в дом напротив – среди них были и очень странно выглядевшие типы, каждый шаг которых говорил о революции, – заходили в дом и выходили из него, но он не обращал на них внимания.

Шпион, раздраженно сидевший в вынужденном заточении, не думал о службе государству. Он хотел только узнать среди посетителей Кошута капитана Мейнарда.

Он пока не представлял себе, что будет делать дальше; меньше всего о том, чтобы арестовать капитана. Открытое обсуждение в суде для него смертельно – и к тому же принесет большой вред его нанимателю и патрону. Может стать известным существование шпионажа, о котором не подозревает Англия. Человек, вышедший из кэба с хлыстом в руке, знал, что его преследуют, и понимал почему. Но английская публика не должна этого знать.

И Свинтон не собирался предавать этот факт огласке; тем более не хотел этого лорд…, его наниматель.Навещавшему его по вечерам лорду… Свинтон рассказал то же самое, что сэру Роберту, добавив, что хулиганы избили его, когда он выполнял свой долг перед государством.

Щедрый вельможа был потрясен этим рассказом; он сочувствовал и намекнул на возможное увеличение платы; и посоветовал, поскольку Свинтон не может выходить днем, прогуливаться по ночам – иначе его здоровье пострадает от долгого пребывания взаперти.

Протеже согласился с этим советом; он выходил по вечерам и заходил в таверну Сент Джонз Вуда, где играли в юкер (Старинная карточная игра. – Прим. перев.). Тут он мог сделать ставку и поиграть в свое удовольствие.

Дважды, поздно ночью возвращаясь домой, он заставал в гостиной патрона, негромко беседующего с его женой. Его светлость просто заехал узнать о его здоровье; у него были также дополнительные инструкции, и поэтому он нетерпеливо ждал его возвращения.

Впрочем, патрон ничего не говорил о нетерпении. Он не мог проявить такую невежливость. Такое объяснение давала Фэн.

Свинтон видел все это и гораздо больше. Видел новые браслеты на руках жены, свисающие с ушей бриллиантовые серьги и дорогое кольцо на пальце – которого раньше не было!

Видел, но не спрашивал, откуда все это. Ему было все равно. Подарки не вызывали у него неудовольствия. Гораздо больше недоволен был сэр Роберт, который их тоже заметил.

Глава LXIX Кабриолет

Только одно не оставляло теперь Свинтона равнодушным. Ему нравился юкер; он хотел бы отомстить; но была одна мысль, которая заставляла забыть все остальное.

Скорее не мысль, а страсть – и объектом ее была Джули Гирдвуд.

Он полюбил ее.

Можно было бы подумать, что такой человек не способен на подобную страсть. Конечно, это не была чистая любовь.

Но любовь бывает разная; и одну ее разновидность испытывал экс-гвардеец; иными словами, он «влип».

Это была любовь в самом низменном смысле; однако это не делало ее менее страстной.

Свинтон испытывал такое сильное чувство, что способен был забыть почти обо всем остальном. Даже подлый план, первоначально предназначавшийся для того, чтобы овладеть состоянием Джули, отступил перед желанием обладать этой девушкой.

Конечно, первоначальная цель не забылась; она только отошла на второе место.

И поэтому, больше чем по другим причинам, его раздражало вынужденное затворничество.

Все это произошло после восхитительного обеда, во время которого ему удалось создать о себе благоприятное впечатление. Но дальше ничего не последовало. Уже шесть дней он не видел никого из Гирдвудов. Не мог навестить их. Как это можно – с таким лицом? Как объяснить причину? Пришлось отказаться от посещения.

Он нервничал; ему хотелось снова увидеться с Джули Гирдвуд. Карты не помогали; а то, что он видел в поведении жены и о чем подозревал, заставляло его испытывать еще более сильное желание; тем более нужно ему отвлечение.

Его тревожили и другие мысли. Он так долго ее не видел. Что могло произойти за это время? Красавица, богатая, на нее должны обращать внимание. Она окружена поклонниками. Рядом с ней Лукас, один из поклонников; но до мыслей о нем Свинтон не снисходил. Однако могут появиться и другие; и среди них тот, кто будет отвечать требованиям матери.

Откуда он знает, что подлинный лорд в данный момент не ступил на ковры Кларендона; и сейчас не стоит у края шелковых юбок Джули?

А если и не лорд, то Мейнард; а мать об этом не подозревает.

Последняя картина меньше всего нравилась Свинтону.

Но, ежедневно сидя у окна и ожидая, когда кожа лица приобретет естественный цвет, он постоянно представлял ее себе.

И когда это наконец произошло, он не стал тратить ни дня, а сразу отправился к Гирдвудам.

Отправился в стиле высшего общества. Щедрая плата за шпионскую деятельность позволяла это. Ни один дворянин не мог бы одеться моднее; на Свинтоне было пальто от Пула, сапоги от Мелнотта и шляпа работы Кристи.

И пришел он не пешком, как во время первого посещения Кларендона.

Приехал в кабриолете, с красивой лошадью и слугой в высоких сапогах на запятках.

Номер миссис Гирдвуд в этом аристократическом отеле выходит окнами на Бонд-стрит. Свинтон знал, что его выезд увидят.

И все сделал для того, чтобы подкрепить свой обман.

Кабриолет был избран с особой целью. Это был последний крик моды среди благородной публики, особенно молодежи. Такие экипажи не часто можно было увидеть на улицах; они всегда привлекали внимание: ведь красивее такого экипажа на колесах не бывает.

Свинтон слышал, как однажды Джули Гирдвуд сказала, что хотела бы прокатиться в таком экипаже. Он подхоящий человек для такой прогулки: во время службы в гвардии ему не раз приходилось держать в руках вожжи; и он считался одним из лучших «хлыстов» своего времени.

Если ему только удастся заманить Джули в кабриолет – конечно, мать это позволит, – какие преимущества это ему даст! Возможность проявить свое мастерство; возможность неограниченного тет-а-тет – до сих пор у него такой возможности не было; это, наряду с другими случайностями, может сильно поднять его в ее глазах.

Конечно, предложение необычное. Но он слышал, как она сама высказала такое желание, и поэтому может сделать его, не боясь оскорбить.

Она согласится. Он знает, что у этой молодой леди своеобразный жизненный опыт, что она не боится сплетен. Она никогда не подчиняется тирании общества. В этом она истинная американка.

Он считал, что она поедет или по крайней мере согласится; нужно будет только получить согласие матери.

А после последней дружеской встречи он считал, что миссис Гирдвуд даст такое согласие.

Побуждаемый этой верой, он решил попытаться; для этого и был нанят кабриолет.

Полный надежды, мистер Свинтон спрыгнул с сидения, бросил повод слуге и вошел в отель Кларендон.

Глава LXX Искусный возница

– Дома ли миссис Гирдвуд? – спросил он у дежурного.

– Сейчас посмотрю, сэр, – ответил тот, почтительно поклонившись и торопливо отходя.

Он помнил этого джентльмена, который курит такие хорошие сигары и охотно с ними расстается. Джентльмен и тогда ему понравился. Но сейчас, в новом пальто, несомненно, от Пула, с соответствующими брюками и сапогами, он выглядит еще лучше. К тому же сквозь застекленную дверь служащий видел кабриолет и слугу в высоких сапогах. А с владельцами такой роскоши он всегда исключительно вежлив; тем более с мистером Свинтоном, помня его замечательные сигары.

Экс-гвардеец ждал его возвращения с некоторой тревогой. Кабриолет вместе со слугой обошлись ему в соверен. Будет жаль, если он напрасно выложил двадцать шиллингов.

Но когда вернулся Цербер Кларендона, Свинтон испытал облегчение.

– Миссис Гирдвуд с семьей у себя, сэр. Послать вашу карточку?

– Пожалуйста.

Свинтон достал кусочек картона и протянул служителю.

Проворный слуга понес ее наверх.

– Прекрасная леди, миссис Гирдвуд, – в ожидании новой сигары начал разговор смотритель. – вся семья замечательная; особенно молодая леди.

– Которая из них? – спросил Свинтон. Он решил, что не помешает, если он закрепит дружбу со служащим. – Их две.

– Обе, сэр. Обе замечательные.

– Правда! Но вы высказались так, словно предпочитаете одну из них. Могу ли я спросить, какая из них кажется вам красивей?

Служитель удивился. Он не знал, какой ответ больше понравится джентльмену.

Но тут ему в голову пришел компромиссный ответ.

– Ну, сэр, светловолосая – очень хорошая молодая леди. У нее такой спокойный характер, и выглядит она прекрасно. Но если говорить о красоте, я бы сказал – конечно, я не судья в таких делах, – но я бы сказал, что черноволосая тоже очень красива!

Такой ответ оставлял непонятным, кого предпочитает служитель. Но у мистера Свинтона не было времени думать об этом. Не считаясь с расходами, миссис Гирдвуд занимала большой номер на первом этаже; поэтому посыльный вскоре вернулся.

Он принес приятное известие, что джентльмена просят заходить.

Выражение лица посыльного свидетельствовало, что гостя ожидает благожелательный прием.

Так оно и было: миссис Гирдвуд вскочила и пошла ему навстречу.

– Милорд! Прошу прощения, мистер Свинтон! Вы целую неделю нас не навещали! Мы все гадали, что с вами случилось. Мы с девочками уже думали… сказать, девочки?

Джули и Корнелия выглядели смущенными. Они не знали, что думали об отсутствующем мистере Свинтоне.

– Я вам скажу, мистер Свинтон, если вы обещаете не обижаться!

– Обижаться? Но это невозможно!

– Ну, тогда, – продолжала вдова, не думая о том, что «ее девочки» еще не дали ей разрешение, – мы подумали, что произошло нечто ужасное. Простите, что называю это ужасным. Но оно таково для ваших многочисленных друзей среди леди.

– Что именно?

– Что вы женились!

– Женился? На ком?

– О, сэр, вы еще спрашиваете! Конечно, на достопочтенной и прекрасной мисс Кортни.

Свинтон улыбнулся. Эта улыбка несколько напоминала волчий оскал. С ним случались ужасные вещи; но ничего не может быть хуже, чем жениться на достопочтенной Джеральдине Кортни – «Кейт-барышнице»!

– Ах, леди, – ответил он уничижительным тоном, – вы оказываете мне слишком большую честь. Я далеко не фавойит этой леди. Увейяю вас, мы пуосто большие дуузья.

Ответ показался благоприятным миссис Гирдвуд и немного – Джули. Корнелия оставалась равнодушна.

– Дело в том, – продолжал Свинтон, воспользовавшись удобным упоминанием достопочтенной Джеральдины, – что я только что поссойился с ней. Она хотела, чтобы я повез ее кататься. Я отказался.

– Отказался! – удивленно воскликнула миссис Гирдвуд. – О, мистер Свинтон! Отказать такой прекрасной леди! И такой воспитанной! Как вы могли?

– Ну, как я вам уже говойил, миссис Гиудвуд, мы с мисс Коутни не буат и сестуа. К тому же я вывозил ее вчеуа и под этим пйедлогом отказался. Сегодня я взял лошадь – свою лучшую лошадь – с особой целью. Надеюсь, я не буду уазочауован?

– С какой целью? – спросила миссис Гирдвуд. Слова гостя предполагали подобный вопрос. – Прошу простить мое любопытство, сэр.

– Надеюсь, это вы меня пуостите, мадам. В беседе несколько дней назад ваша дочь выуазила желание пуокатиться в одном из английских кабйиолетов. Я пуав, мисс Гийдвуд?

– Это верно, – согласилась Джули, – я так сказала. Мне хотелось покататься на кабриолете, в который запряжены такие красивые лошади!

– Если окажете мне любезность и выглянете в окно, мне кажется, вы как уаз такую лошадь и увидите.

Джули скользнула к окну; мать пошла с ней. Мисс Инскип не пошевелилась.

Внизу на улице стоял экипаж Свинтона – кабриолет с гербом на дверце; великолепная лошадь била копытами по мостовой; она закусила удила, и на краях ее пасти появилась пена; повод держал миниатюрный грум в ливрее и высоких сапогах.

– Какой красивый экипаж! – воскликнула Джули. – Я уверена, в нем очень приятно кататься!

– Мисс Гиудвуд, если окажете мне честь…

Джулия повернулась к матери; во взгляде ее был вопрос: «Можно?»

– Можно! – был ответ, данный взглядом миссис Гирдвуд.

Как она могла отказать? Разве мистер Свинтон не отказал достопочтенной Джеральдине Кортни, предпочтя ей ее дочь? Прогулка на свежем воздухе ей не повредит. Тем более в обществе лорда. Она может ехать.

Миссис Гирдвуд дала согласие, и Джули пошла переодеваться.

В воздухе чувствовался морозец, поэтому девушка вернулась, укутанная в дорогие меха.

Она надела плащ из морского котика, кокетливо украшенный и очень идущий к ее смуглой внешности. Выглядела она превосходно.

Свинтон тоже так считал. Дрожащей рукой он поддерживал девушку, когда она садилась в кабриолет.

Они решили объехать Парк, прокатиться в Кенсингтонский сад, а потом вернуться в Кларендон.

Но до этого мистер Свинтон проехал на Парк Лейн и остановился перед особняком знатного вельможи.

– Это очень невежливо с моей стоуоны, мисс Гиудвуд, – сказал он, – но мне необходимо навестить его светлость; надеюсь, вы меня пуостите.

– Конечно, – ответила Джули, довольная кавалером, который показал себя искусным возницей.

– Одну минутку – я не позволю его светлости задеужать меня надолго.

И Свинтон выскочил; передал вожжи груму, который уже ждал у головы лошади.

Он сдержал свое обещание. Через короткое время вернулся – за это время его милость мог разве что спросить, который час.

На самом деле он не виделся с вельможей и не собирался с ним видеться. Посещение было подделкой; Свинтон в прихожей обменялся только несколькими словами с дворецким.

Но он не сказал об этом своей прекрасной спутнице в кабриолете, и она триумфально вернулась в Кларендон, а мать восхищалась, глядя на нее через окно.

Когда леди прослушала рассказ о поездке и особенно о визите на Парк Лейн, ее уважение к мистеру Свинтону еще больше усилилось. Он именно тот, кого она искала!

И Джули тоже начинала так думать.

Глава LXXI Тихий отель

Свинтон считал эту поездку своим большим успехом; и решил, не теряя времени, развить успех.

Теперь почва казалась ему достаточно устойчивой – он считал, что она выдержит его предложение.

И менее чем через три дня он снова появился в Кларендоне и сделал свое предложение.

Он не получил прямой и определенный ответ. Это было ни «да», ни «нет». Его просто отослали к матери.

Такой ответ был не совсем ему по вкусу. И казался достаточно странным. Но, хоть он и был слегка раздражен, но совсем не разочарован: как он мог ожидать отказа с этого направления?

Пользуясь данным ему разрешением, он ждал Гирдвуд mere (Мать, фр. – Прим. перев.); и повторил предложение со всем красноречием, каким обладал.

Если дочь дала неопределенный ответ, то мать была гораздо категоричней; и ее ответ поставил перед мистером Свинтоном дилемму.

– Сэр, – ответила миссис Гирдвуд, – мы обе очень польщены, и я и моя дочь. Но ваша светлость извинит меня, если я скажу, что, делая предложение, вы кое-что забыли.

– Могу ли я спуосить, мадам, что именно?

– Ваша светлость не сообщили своего подлинного имени и не сказали, каков ваш титул. Пока этого не сделано, ваша светлость, вы понимаете, что ни я, ни моя дочь не сможем дать положительный ответ. Просто не сможем!

Миссис Гирдвуд говорила не резко и не сатирически. Напротив, она постаралась высказаться самым примирительным тоном – из сраха оскорбить его светлость и вынудить его совсем отказаться от своего намерения.

Ей слишком хотелось завладеть им – конечно, только если он лорд. Если бы она знала, что он не лорд, ее ответ звучал бы совсем по-иному; и ее знакомство с мистером Свинтоном кончилось бы с таким же отсутствием церемоний, как и началось.

Псевдолорду казалось, что он на самом краю такой пропасти, когда он попытался выкрутиться.

Пришлось обратиться к тому же старому предлогу о необходимости сохранения инкогнито.

Свинтон был захвачен врасплох и не знал, что еще сказать.

Зато знала мать-американка. Она откровенно объяснила, что пока он не откроет свой титул, она должна отклонить честь считать его своим зятем.

Но если титул станет известен, он может надеяться на благоприятный ответ.

Она попыталась высказать это таким тоном, чтобы не вызвать у него отчаяние. Напротив, совершенно ясно дала понять, что ответ будет положительный, если будут выполнены ее условия.

Но этого было достаточно для его отчаяния. Как заставить ее поверить, что он обладает титулом?

– Надо получить его! – сказал Свинтон самому себе, когда после безрезультатного разговора вышел из отеля Кларендон. – Получить! И, клянусь небом, я его получу! Это так же верно, как то, что мое имя Свинтон!

Далее он рассуждал:

– Да, у меня есть для этого возможности. В моей власти этот старый развратник! Надо только сделать еще один шаг, чтобы полностью покорить его. И он даст мне все, что я пожелаю, – даже титул!

– Я знаю, что он не может сделать меня лордом; но сойдет рыцарь или баронет. Для нее все равно; если перед моим именем будет «сэр», она не сможет мне отказать. А тогда я получу и Джули Гирдвуд и двести тысяч фунтов!

– Клянусь небом! Мне она нужна больше, чем ее деньги! Девушка запала мне в сердце. Я сойду с ума, если не заключу ее в объятия!

С такими дикими мыслями он шел по улицам, вниз по Бонд-стрит, по Пикадилли и наконец в соседстве Лейстер Сквер.

И как будто сам дьявол решил ему помочь. Произошел эпизод, который оказался чрезвычайно кстати. Казалось, это случайность – но кто мог бы это доказать? Может, все было предопределено заранее.

Свинтон стоял у фонаря в центре Пикадилли Серкус (Площадь в центре Лондона. – Прим. перев.), когда мимо прехал кэб с двумя пассажирами – леди и джентльменом.

Оба держались подальше от окна; лицо леди скрывалось под густой вуалью; а пожилой джентльмен делал вид, что читает «Таймс», как будто его чрезвычайно заинтересовала какая-то громогласная передовая!

Но несмотря на все эти предосторожности, Свинтон узнал пассажиров кэба – узнал обоих! Леди была его собственная жена, а джентльмен – его благородный патрон с Парк Лейн!

Кэб проехал мимо; Свинтон не сделал ни малейшей попытки остановить его. Но пошел следом, быстро и молча.

Кэб свернул на Хаймаркет и остановился у входа в один из тихих отелей, которые известны всем, кто путешествует налегке, не отягощая себя багажом.

Джентльмен вышел, леди за ним; оба прошли в дверь отеля, которая гостеприимно открылась им навстречу.

Кэбмен, которому заплатили авансом, немедленно отъехал.

– Достаточно! – прошептал Свинтон с дьявольской улыбкой на лице. – Подойдет. А теперь свидетель, которого можно было бы предъявить суду… Ха-ха-ха! До этого никогда не дойдет!

Но чтобы этого не случилось, нужен свидетель. Район позволяет легко найти его. Свинтон хорошо знал Лейстер Сквер, знал каждый ее уголок и все окрестности; здесь он обязательно отыщет «приятеля».

И менее чем через пятнадцать минут он его нашел; еще немного погодя оба стояли на углу … стрит, явно обсуждая какое-то небесное явление, которое поглотило все их внимание.

Они дали досточно времени леди и джентльмену; спустя какое-то время оба вышли из отеля – леди первой, джентльмен спустя несколько минут за ней.

Свинтон с приятелем не окликнули леди, и она прошла мимо, по-видимому, не заметив их.

Но когда мимо проходил джентльмен, оба повернулись к нему.

Он тоже сделал вид, будто не замечает их; но вздрогнул и пошел быстее; это свидетельствовало, что по крайней мере одного из них он узнал, и это не доставило ему радости!

Оскорбленный супруг и не думал его преследовать. Пока джентльмен в безопасности; и, веря, что он – и уж во всяком случае леди – не узнаны, поздравляя себя с удачей, пошел дальше по Пикадилли.

Он был бы менее радужно настроен, если бы слышал слова своего протеже, которые тот произнес, расставшись с «приятелем».

– Теперь он у меня в рука! – сказал Свинтон. – Титул для Ричарда Свинтона или развод и позор! Да благословит Господь дорогую Фэн, она так отлично подыграла мне! Да благословит ее Господь!

С таким богохульством бывший гвардеец сел в кэб и направился в Сент Джонз Вуд.

Глава LXXII Необходим – предводитель!

Став из солдата писателем, Мейнард не бездельничал и в своем новом облике.

Книга за книгой выходили из-под его плодовитого пера; и каждая усиливала репутацию, которую он приобрел при своем первом появлении на литературной ниве.

Молодые журналисты называли его труды гениальными. Но писаки постарше, те, что составляют «Клуб взаимного восхищения», эти разочарованные писатели, которым приходится становиться критиками, писали, что его книги – всего лишь «сенсация».

Черпая вдохновение в зависти, а влияние – у своего «магистра», ведущего журнала, от одного кивка которого они начинали дрожать, – они пытались принести удовлетворение этому деспоту прессы, преуменьшая заслуги молодого автора.

Они применяли два способа. Некоторые ничего не говорили. Это были более мудрые: молчание критика есть его самое красноречивое суждение. К тому же они не опасались, что им могут возразить. Другие говорили, но насмешливо и презрительно. Они находили выход для своего дурного нстроения, используя термины «мелодрама», «беспочвенная выдумка» и множество других расхожих фраз, которые, подобно определению «сенсационное», можно применить к любым самым классическим концепциям автора.

Сколько лучших произведений Байрона, Шекспира или Скотта избежали категории «сенсационных»?

Они не могли отрицать, что книги Мейнарда приобрели определенную популярность. Но она была достигнута без их помощи. Для них это лишь свидетельство извращенного вкуса века.

Но когда существовал век без извращенного вкуса?

У его произведений нет будущего. В этом они были уверены.

Но они выжили; они с успехом продаются; с их помощью уже составлены с подесятка состояний – конечно, не самим автором, а теми, кому он неосторожно доверил свои книги.

И эти книги обещают еще долго попадать на книжные полки; может быть, великой славы у них и не будет, но и пыли много они тоже не соберут.

Наступит день, когда критики будут давно мертвы, а мысли капитана Мейнарда, изложенные в его книгах, уже не будут считаться всего лишь сенсационными.

Но он не думал об этом, когда писал их. Просто шел по следу, который открыла перед ним жизнь.

И ему это не очень нравилось. После юности, проведенной в самых разнообразных приключениях, спокойная атмосфера кабинета была ему не по вкусу. Он выдерживал ее, считая, что это всего лишь эпизод в его жизни.

Любая новая тропа, обещающая приключения, искушала его вскочить со стула и бросить перо в огонь.

Но пока таких троп не встречалось; и он продолжал писать – писать и думать о Бланш Вернон.

Он думал о ней, но не смел ей написать. И не только потому, что это опасно: мешало его чувство чести.

К тому же он не знал ее адреса. Он слышал, что сэр Джордж снова отправился за море, и дочь была с ним. Куда именно, он не знал и не предпринимал никаких попыток, чтобы узнать. Достаточно знать, что, дома она или за границей, она, чей образ постоянно был в его мыслях, для него недоступна

Иногда воспоминания о ней причиняли ему боль, и тогда он искал отвлечения в работе.

В такие времена ему все больше хотелось взяться за саблю: она обещала стать лучшим утешителем. Но никакой возможности не подворачивалось.

Однажды вечером он думал об этом – думал о какой-нибудь опасной экспедиции, в которой смог бы участвовать, – когда кто-то постучал в его дверь, словно дух, рожденный его желанием.

– Войдите!

На его приглашение ответил Роузвельдт.

Граф поселился в Лондоне и тоже искал занятия.

У него оставались еще остатки состояния; они позволяли ему жить безбедно, а титул открывал ему доступ во все двери.

Но, подобно Мейнарду, он тоже стремился к активной жизни и с отвращением смотрел ежедневно на свою саблю, которая бесславно ржавела в ножнах!

Судя по тому, как он вошел, Мейнард почувствовал, что кончается время раздражающего бездействия. Граф раскраснелся, он был возбужден, дергал себя за усы, словно собирался совсем их оторвать!

– В чем дело, мой дорогой Роузвельдт?

– Вы не чувствуете запах пороха?

– Нет.

– Но он уже горит.

– Где?

– В Милане. Там началась революция. Но у меня нет времени на разговоры. Кошут послал меня за вами. Он хочет, чтобы вы пришли немедленно. Вы готовы?

– Вы, как всегда, торопитесь, мой дорогой граф. Но когда приказывает Кошут, вы знаете мой ответ. Конечно, я готов. Мне нужно только взять шляпу.

– Тогда берите и идемте со мной!

От Портмен Сквер до Сент Джонз Вуд близко; вскоре двое уже шли по извилистому Южному берегу.

Когда подходили к дому Кошута, увидели человека. Он стоял под фонарным столбом с часами в руке, как будто пытался определить время.

Они знали, что это маскировка, но ничего не сказали, пошли дальше и вскоре вошли в дом.

Там был Кошут, и с ним еще несколько известных венгров.

– Капитан Мейнард! – воскликнул Кошут, выходя из кружка и приветствуя только что вошедшего гостя.

Потом отвел его в сторону и сказал:

– Посмотрите!

Он вложил в руки Мейнарду листок бумаги. На ней была шифрованная надпись.

– Телеграмма! – сказал тот, разглядывая иероглифы.

– Да! – ответил Кошут. Он прочитал телеграмму и объяснил ее смысл. – В Милане началась революция. Это поспешное предприятие и, боюсь, кончится поражением, даже катастрофой. Мадзини поступил так вопреки моим желаниям и советам. Мадзини слишком порывист. Турр и остальные тоже. Они рассчитывают на размещенные там венгерские части и на влияние моего имени. Джузеппе воспользовался моей старой прокламацией, адресованной этим частям, когда я еще был пленником в Турции. Он распечатал ее в Милане, изменив дату. Я бы не стал его в этом винить, если бы не считал его поступок чистейшим безумием. В Миланском гарнизоне очень много австрийцев, особенно эти их наемники богемцы; не думаю, что у революции есть надежда на успех.

– И что вы собираетесь делать, губернатор?

– У меня нет выбора. Игра началась, и я должен принять в ней участие во что бы то ни стало. Телеграмму отправил мой храбрый Турр, и он считает, что еще есть надежда. Так или нет, но мне необходимо быть с ними.

– Значит, вы едете?

– Немедленно, если смогу добраться. Вот в этом, мой дорогой сэр, и заключается трудность. Именно поэтому я взял на себя смелость послать за вами.

– Что я могу для вас сделать, губернатор?

– Спасибо, дорогой капитан. Не стану тратить слов, но сразу скажу, что мне от вас нужно. Еинственная возможность для меня добраться до Милана – через территорию Франции. Я мог бы отправиться вкруговую через Средиземное море, но это отнимет слишком много времени. Я опоздаю. Я долже проехать через Францию или не ехать совсем.

– А что мешает вам проехать через Францию?

– Луи Наполеон.

– Да, правда, мне не следовало спрашивать.

– Он меня обязательно арестует и будет держать взаперти так долго, пока моя свобода не перестанет угрожать коронованным заговорщикам. Он стал самым их доверенным помощником и шпиком. Нет во Франции ни одного полицейского, у кого в кармане не было бы моего портрета. Для меня единственный способ благополучно миновать Францию – замаскироваться. Для этого вы мне и нужны.

– Чем я могу вам помочь, мой дорогой губернатор?

– Тем, что сделаете меня своим слугой – лакеем для путешествий.

Мейнард не мог не улыбнуться, услышав это. Человек, который держал в руках судьбу целого народа, который создал двухсотысячную армию, который заставил дрожать все троны в Европе, – этот человек будет подобострастно ожидать его, чистить его одежду, подавать шляпу и нести чемодан!

– Прежде чем вы ответите, – продолжал экс-диктатор Венгрии, – позвольте рассказать вам все. Если нас арестуют во Франции, вам придется разделить со мной тюрьму; а если в Австрии, вас, как и меня, повесят. Теперь вы согласны?

Прошло несколько секунд, прежде чем Мейнард ответил. Хотя не мысли о петле сдерживали его. Он думал о многом другом, в том числе и о Бланш Вернон.

Если бы не воспоминание о той сцене под кедром и ее последствиях, он, может быть, колебался бы дольше, даже отказался бы от дела революционной свободы.

Но это воспоминание подтолкнуло его к новым усилиям в пользу свободы, и, больше не задумываясь, он просто сказал:

– Согласен!

Глава LXXIII Покупка паспорта

Должно было пройти двадцать четыре часа, прежде чем Кошут и его спутник – вернее, капитан Мейнард со своим слугой – смогли выступить в опасную экспедицию.

Было совершенно необходимо получить паспорт – у консульского агента Франции или в британском Форейн Оффис; а для этого необходим дневной свет – иными словами, до следующего дня ничего нельзя было сделать.

Кошут раздражался из-за задержки; его новый хозяин – тоже; впервые проклинал он всю систему паспортов.

Они не думали, что это задержка окажется для них благоденствием; возможно, именно ей они обязаны сохранением жизни!

Мейнард предпочитал получить паспорт у французского консула. Это легче и быстрее, чем в английском Форейн Оффис, где царствует настоящая бюрократия. Несколько дней проходит, прежде чем Джон Булль, отправляющийся за море, может уговорить своего посла выдать ему клочок бумаги, необходимый для защиты!

Вначале за него должен поручиться банкир, священник или какой-нибудь другой известный в стране человек! Хозяева Джона не поощряют бродяжничество.

Французский агент гораздо доступней. Скудное жалование заставляет его доброжелательно смотреть на оплату наличными. Именно поэтому он бывает всегда готов к услугам.

Однако Мейнарду документ достался с некоторым трудом. Возник вопрос о слуге, который должен был быть вписан в паспорт.

Лакей должен явиться сам, чтобы его точное описание было внесено в паспорт.

Так холодно и вежливо заявил французский чиновник. Его тон, казалось, говорил о бесполезности попыток его уговорить.

Хотя Мейнард знал, что к этомй моменту благородный венгр уже пожертвовал своей великолепной бородой, его красивое лицо слишком известно в Лондоне, чтобы его не узнавали на улицах. Особенно опасно ему показваться в районе французского консульства, на Кинг Уильям стрит. Его узнают либо сам агент, либо с полдесятка шпионов с глазами рыси, которые всегда слоняются поблизости.

Кошута никогда не удастся выдать за лакея!

Но Мейнард придумал способ обойти это затруднение. Выход подсказали потрепанный костюм и голодный вид француза.

– Для меня это очень неудобно, – сказал он. – Я живу в Вест-Энде, туда целых пять миль. Очень далеко, и все лишь для того, чтобы привести сюда слугу. Я бы заплатил несколько соверенов, чтобы избавиться от этих хлопот.

– Прошу прощения, – ответил агент, сразу становясь предельно вежливым по отношению к человеку, который так спокойно расстается с несколькими соверенами. – Таковы правила, как знает мсье. Однако… если мсье…

Он помолчал, чтобы смысл этого «однако» был понят.

– Вы окажете мне большое одолжение, избавив от хлопот…

– Мсье может точно описать слугу?

– С головы до ног.

– Tres bien! Пожалуй, этого достаточно.

И без дальнейших переговоров словесное описание экс-диктатора Венгрии было занесено на листок с печатями.

Это был подробный портрет, с указанием роста, возраста, цвета волос, цвета кожи и должности, в которой находится слуга.

Судя по описанию, получился образцовый слуга (Это действительный факт. Паспорт до сих пор находится у меня. – Элизабет Рид).

– Чрезвыйчайно обязан, мсье! – сказал Мейнард, принимая паспорт у агента и одновременно вкладывая ему в руку несколько сверкающих соверенов. Потом добавил: – Ваша любезность избавила меня от множества хлопот, – и побыстрее вышел из конторы, оставив француза в состоянии приятного удивления. На лице агента было выражение, доступное только истинным сыновьям гальской нации.

***

В тот же день хозяин и слуга были готовы к отъезду.

Чемоданы упакованы, все необходимо взято, заказаны билеты на ночной почтовый пароход из Дувра в Кале.

Ждали только часа отъезда из Лондона.

Удивительное собрание состоялось в доме Кошута в Сент Джонз Вуде.

Присутствовали восемь человек; каждый владел титулом или воинским званием, титулы и звания либо наследственные, либо полученные за заслуги.

Все люди известные и почитаемые. Среди них два венгерских графа благороднейшего происхождения, один барон того же королевства; три старших офицера, каждый из которых командовал армейским корпусом.

Седьмой, самый низкий по званию, простой капитан – сам Мейнард.

Но восьмой – кто был восьмой?

Мужчина в костюме лакея, со шляпой с кокардой в руке, словно готовый в любую минуту выйти.

Любопытно было наблюдать за этими людьми, собравшимися вокруг лакея; графы бароны и генералы тоже сняли шляпы, но не потому что собирались уезжать. Они сделали это из уважения!

Говорили они не подобострастно, но все же тоном, каким говорят со старшими; а ответы принимались с почтительностью, говорившей о высокой оценке!

Если и есть доказательства подлинного величия, то это уважение союзников в час несчастья.

Именно таков был этот случай. Вряд ли стоить уточнять, что одетый лакеем человек был сам Кошут.

Даже в ужасные часы изгнания, когда дело его казалось безнадежным, когда холодный мир презрительно отвернулся от него, его окружали не алчные подхалимы, а самые благородные люди Венгрии, все полные почтения, со шляпами в руке; они относились к нему так же, как в дни, когда судьба любимой страны и их собственная участь определялись его волей!

Автор был свидетелем этой сцены и считает ее величайшим торжеством сознания над материей и правды над шарлатанством.

Все собравшиеся знали тайный замысел Кошута. Они слышали о восстании в Милане. Именно об этом они говорили; и большинство, подобно самому Кошуту, готовилось принять в нем участие.

Как и Кошут, они считали восстание неразумным шагом со стороны Мадзини – потому что начал его именно Мадзини. Некоторые называли это безумием!

Ночь темная и благоприятствует отъезду. Темнота необходима: все знали о шпионах напротив.

Но Мейнард предпринял дополнительные меры предосторожности, чтобы сбить со следа этих цепных псов деспотизма.

Он придумал уловку, которая обязательно должна была удаться. Приготовили два набора чемоданов. Пустые должны были быть вынесены из дома Кошута и погружены в кэб. Капитан со своим слугой в этом кэбе доедут до северного конца Берлингтонской Аркады и пойдут в фешенебельные магазины, словно собрались что-то покупать. Кэб будет их ждать.

Но в другом конце, на Пикадилли, будет ждать другой кэб, с настоящим багажом путников, который еще накануне был перевезен в квартиру писателя-солдата.

Нужны очень проницательные детективы, чтобы разгадать эту уловку.

Но как ни была остроумна эта хитрость, она так и осталась неосуществленной. И слава Богу!

По тому, что стало известно впоследствии, Кошуту и капитану Мейнарду следовало возблагодарить небо. Если бы им удалось обмануть английских шпионов, это было бы временное и недолговечное торжество. Через двадцать часов оба были бы во французской тюрьме; Кошута отправили бы в гораздо более опасную для него австрийскую тюрьму; а его хозяин, вероятно, долго томился бы в камере, прежде чем в его защиту снова развернули флаг его страны.

Но попытка не осуществилась; они даже не сели в кэб, ожидавший у ворот. В доме появился человек, который предотвратил ее.

Глава LXXIV Поддельное восстание

Неожиданное изменение планов было вызвано появлением графа Роузвельдта. Чтобы понять, что произошло, потребуется небольшое объяснение.

Незадолго до этого граф, который постоянно бывал у Кошута, незаметно исчез: Кошут отправил его на разведку.

Граф долго жил в Лондоне, и именно знание лондонской жизни способствовало тому, что ему поручили это дело.

Он должен был узнать, кто послал шпионов.

Темная ночь благоприятствовала ему; зная, что шпионы тоже предпочитают темноту, он незаметно ожидал там, где они могли появиться.

Ждал он недолго. Вскоре послышались голоса. Разговаривающие были совсем близко. Их было двое.

Они подходили к тому месту, где стоял граф. Ворота сада с массивными столбами создавали нишу, в которой было темно, как в подземелье Плутона.

В эту нишу отступил граф; сжался, насколько позволяло его массивное тело.

Туман, густой и почти осязаемый, позволил ему оставаться незамеченным.

Двое подошли; удача сопутствовала графу: они остановились у ворот.

Разговаривали они достаточно громко, чтобы Роузвельдт смог услышать.

Он не знал, кто они, но по разговору скоро догадался. Это были шпионы, занимающие дом против Кошута, именно те, на поиски которых он и послан. Темнота ночи не позволила ему разглядеть их лица. Он различал только две фигуры, едва видные за густым пологом тумана.

Но это не имело значения. Он никогда раньше не видел шпионов и не был знаком с их внешностью. Достаточно слышать их разговор.

И он услышал достаточно для своих целей – достаточно, чтобы незаметно дождаться их ухода; а потом взволнованно вернуться в кружок, который он недавно покинул.

Он ворвался в комнату со словами, вызвавшими изумление – почти ужас!

– Вы не должны ехать, губернатор! – были первые слова, сорвавшиеся с его губ.

– Почему? – удивленно спросил Кошут. Все были удивлены не меньше его.

– Mein Gott (Мой Бог! Нем. – Прим. перев.)! – ответил австриец. – Расставшись с вами, я услышал странный рассказ.

– Что за рассказ?

– Рассказ о восстании в Милане. Есть ли на земле настолько бесчестный человек, чтобы в это поверить?

– Объяснитесь, граф!

Это была просьба всех присутствующих.

– Терпение, джентльмены! Вам оно понадобится, когда вы меня выслушаете.

– Продолжайте!

– Как мы и ожидали, я нашел этих шпионов. Их было двое, и они разговаривали на улице. Я спрятался в тени ворот; и прямо передо мной остановились эти негодяи. Они меня не видели, а я их видел и, что еще лучше, слышал. И как вы думаете, что я услышал? Вы мне не поверите!

– Расскажите, и посмотрим!

– Восстание в Милане – подделка, ловушка, чтобы заманить туда благородного губернатора и всех нас остальных в руки Австрии. Именно с этой целью все и организовано – так сказал один из шпионов второму и сообщил источник своей информации.

– И каков этот источник?

– Его наниматель лорд…

Кошут вздрогнул. Его товарищи тоже: сведения, какими бы необычными они ни были, не показались им невероятными.

– Да! – продолжал Роузвельдт. – Не может быть никакого сомнения в том, что я вам рассказываю. Шпион называл факты и подробности, которые должен был получить из надежного источника; я и раньше подозревал что-то в этом роде. Я знаю силу этих богемских частей. К тому же там тирольские стрелки, подлинные телохранители тирана. Что бы ни думал Джузеппе Мадзини, у нас нет ни единого шанса. Это ловушка, и мы не должны в нее попасть. Вы ведь не поедете, губернатор?

Кошут осмотрел собравшихся, взгляд его остановился на Мейнарде.

– Со мной не советуйтесь, – сказал писатель-солдат. – Я по-прежнему готов ехать.

– А вы уверены, что все правильно расслышали? – спросил экс-губернатор, обращаясь к Роузвельдту.

– Уверен, ваше превосходительство. Слышал совершенно ясно. Эти слова все еще звучат у меня в ушах, жгут их.

– Что скажете, джентльмены? – спросил Кошут, всматриваясь в лица окружающих. – Поверим ли мы в такой подлый план?

Прежде чем ему ответили, раздался дверной звонок.

Открыли дверь, и впустили человека, который прошел в комнату, где собрались революционеры.

Все узнали полковника Ихаша, друга и адъютанта Кошута.

Ни слова не говоря, он передал экс-губернатору листок бумаги.

Это была зашифрованная записка; ключ к шифру знал только Кошут.

Печальным тоном дрожащим голосом перевел он текст таким же опечаленным, как он сам, слушателям.

«Восстание оказалось фальшивым.За ним стоит предательство. Сегодня утром венгерские части разоружены. Десятки бедняг расстреляны. Мадзини, я и остальные, вероятно, разделим их участь, если только не случится какое-нибудь чудо. Мы окружены со всех сторон и не можем спастись. Нам остается только надеяться на Бога Свободы.

Турр»

Кошут пошатнулся и сел. Казалось, он готов упасть на пол.

– Я тоже обращаюсь к Богу Свободы! – воскликнул он, немного придя в себя и снова вставая. – Неужели он допустит, чтобы такие люди были принесены в жертву на алтаре деспотизма? Мадзини! И благородный Турр, самый храбрый, лучший из моих офицеров!

Ни один человек, знавший генерала Турра, не усомнился бы в справедливости этой похвалы. И все его действия подкрепляли эту похвалу.

Сообщение Роузвельдта предваряло ужасную катастрофу. Шифрованная телеграмма ее подтверждала.

Граф явился вовремя. Если бы не задержка, вызванная его рассказом, Кошут и капитан Мейнард были бы уже на пути в Дувр; их уже поздно было бы предупреждать, никто не помешал бы им провести следующую ночь в гостях у Луи Наполеона – в одной из его тюрем!

Глава LXXV Государственный деятель в частной жизни

Закутанный в роскошный халат, в шапочке с кистями на голове, в шелковых чулках и красных марокканских туфлях, благородный патрон Свинтона сидел в своей библиотеке.

Он был один – делил одиночество с сигарой лучшего сорта.

Тень на лице вельможи говорила о тревоге.

Но тревога несерьезная – всего лишь легкое расстройство. Его светлость сожалел, что Кошут избежал ловушки, устроенной специально для него и по личному предложению его светлости.

Его светлость вместе с остальными заговорщиками, представителями коронованных особ, много ожидал от поддельного восстания в Милане. Со всем своим коварством организовали они это ложное восстание, чтобы заполучить в свои лапы великих предводителей «народов».

Но их собственный страх помешал им осуществить свой замысел. Это был ребенок, у которого отросли слишком острые зубы, чтобы его можно было и дальше кормить грудью. Он слишком быстро достигал зрелости.

И поэтому им пришлось неожиданно разоружить венгерские части и арестовать тех, кто проявлял излишнее рвение и успел себя скомпрометировать.

Последовали расстрелы и повешения – настоящее жертвоприношение. Но жертвы оказались из числа наименее видных революционеров; а предводители сумели уйти.

Мадзини, «неуловимый», ушел почти чудом; благородный Турр тоже.

Благодаря электрическим проводам, чью неслышную речь не могут контролировать даже короли, Кошут избежал позорного заключения.

Именно мысли об этом портили настроение патрону Свинтона, когда он рассуждал о неудаче своего дьявольского плана.

Он испытывал двойственную антипатию к вождю венгров. Он ненавидел его как дипломат, ненавидел человека, чьи доктрины представляют собой угрозу для «божественного права» королей. Но у него были и личные причины для ненависти. За оскорбительные слова и за действия, связанные с присылкой шпионов, Кошут потребовал его к ответу. Он требовал, чтобы дипломат отказался от своих слов. Требование было сделано в частном письме, доставленном человеком, слишком влиятельным, чтобы с ним несчитаться. И извинение последовало, нерешительное и трусливое.

Мало кто знал об этом эпизоде в жизни экс-диктатора Венгрии, таком унизительном для вельможи, о котором идет речь. Но автор о нем помнит; да и сам вельмажа будет с горечью вспоминать о нем до самой своей смерти.

Конечно, последовал привычный подкуп прессы, и на голову великого изгнанника обружился новый град оскорблений.

Его называли источником тревог, который сам не смеет показаться на месте действия; предпочитает оставаться в безопасности в Англии. Он был назван «революционным убийцей»!

На какое-то время тень покрыла его имя, но ненадолго. Снова на защиту выступил Мейнард со своим язвительным пером. Он знал правду и мог рассказать о ней.

И он рассказал ее, отбросил обвинения, отправив их назад, их анонимному сочинителю, назвав его «убийцей за письменным столом».

В результате репутация Кошута не только не пострадала, но еще укрепилась в глазах всех искренних честных людей.

Именно это раздражало его милость, когда он сидел в библиотеке и курил «императора».

Но постепенно никотин его успокоил, и тень с лица исчезла.

Было у него и другое утешение – воспоминание о достигнутом завоевании, не на полях битв и дипломатии, но при дворе Купидона. Он вспоминал многие свои легкие победы и думал, что старость имеет свои достоинства: славу, деньги и власть.

Больше всего думал он о своей последней любовнице, жене своего протеже Свинтона. Он имел основания гордиться своим успехом и приписывал его своему умению очаровывать, в которое по-прежнему твердо верил. И вот он сидел в библиотеке и удовлетворенно курил сигару.

Его сарданапальские размышления грубо прервал слуга, скользнувший в комнату и протянувший вельможе карточку, на которой было написано «Свинтон».

– Где он? – негромко спросил вельможа у слуги.

– В гостиной, ваша милость.

– Не нужно было его впускать, пока не узнаете, удобно ли мне его принять.

– Прошу прощения, ваша милость. Он вошел без приглашения – сказал, что должен поговорить с вашей милостью по важному делу.

– Ну, тогда приведите его сюда!

Слуга поклонился и вышел.

– Что нужно этому Свинтону? Сегодня у меня с ним нет никаких дел; и вообще никаких не будет, если удастся от него избавиться. Прошел без приглашения! И хочет поговорить со мной! Хладнокровный тип!

Рассуждая так, сам его светлость утратил хладнокровие. Щеки его неожиданно побледнели, белизна окружила губы, как у человека, охваченного тайным опасением.

– Не заподозрил ли что этот тип?

Размышления его милости прервало появление самого «типа».

Глава LXXVI Скромное требование

Внешность вошедшего протеже не успокоила пожилого обманщика.

Напротив, он еще сильнее побледнел. Что-то во вешности и поведении экс-гвардейца говорило, что он недоволен.

Больше того, он намерен требовать компенсации. Его светлость не сомневался, что требование адресовано именно ему. Поведение посетителя, такое не похожее на обычное подобострастие, свидетельствовало, что его не так легко будет усмирить.

– В чем дело, мой дорогой Свинтон? – спросил испуганный патрон делано снисходительным тоном. – Я могу быть вам чем-нибудь полезен сегодня? У вас ко мне дело?

– Да, и очень неприятное.

Его светлость не упустил, что в говорящий не назвал его титул.

– Правда? – воскликнул он, делая вид, что ничего не заметил. – Неприятное дело? С кем?

– С вами, милорд.

– А! Вы меня удивляете! Я вас не понимаю, мистер Свинтон.

– Ваша светлость поймет, если я напомню о небольшом происшествии в пятницу днем. На улице, выходящей на Лейстер Сквер.

С огромным усилием его светлость усидел в кресле.

Но мог бы и встать. Он так вздрогнул, услышав эти слова, что выдал себя: он все прекрасно понял о «небольшом происшествии».

– Сэр… мистер Свинтон! Я вас не понимаю!

– Понимаете – вполне! – ответил Свинтон, снова непочтительно опуская титул. – Должны понять, – продолжал он, – так как именно в это время были на этой самой улице.

– Я там не был.

– Бесполезно отрекаться. Я случайно сам оказался там и вас видел. И хотя ваша светлость отворачивал свое лицо, можно под присягой показать, что это были вы: и не только я могу это засвидетельствовать, но и джентльмен, который случайно оказался со мной; и ваша светлость знает это так же хорошо, как я.

Теперь в речи Свинтона постоянно упоминался титул, но звучал он саркастично.

– Ну что, если я даже был на … улице в то время? – спросил обвиняемый делано оскорбленным тоном.

– Ничего особенного. Ваша светлость имеет право находиться на … улице, как и все остальные. Но ваша светлость выходили из определенного дома на этой улице вслед за леди, которую я хорошо знаю … и в чем тоже могу присягнуть, как и мой знакомый.

– Я не могу запретить леди выходить вслед за мной из дома. Вероятно, это число случайное совпадение.

– Но вы совсем не случайно вошли вместе – ваша светлость вежливо помогли леди выйти из кэба, в котором приехали вместе с ней! Послушайте, милорд, бесполезно отпираться. Вам это не поможет. Я стал свидетелем своего бесчестья, и вместе со мной еще несколько человек. И требую возмещения.

Если бы в этот момент рухнули все троны Европы, архизаговорщика коронованных особ это не так поразило бы. Подобно своему знаменитому прототипу, он не волновался из-за потопа, который придет после него (Намек на знаменитое высказывание Людовика XIV «После нас хоть потоп». – Прим. перев.). Но сейчас потоп угрожал ему – глубокое и сильное наводнение, которое может поглотить не только большую часть его состояния, но и всю славу.

Он был тем более испуган, что ему уже приходилость страдать в подобных обстоятельствах.

Он знал, что виновен и что это можно доказать !

Он видел, что попытки оправдаться бесполезны. У нет нет иного выхода, кроме принятия условий Свинтона; он только надеялся, что какими бы ни были эти условия, удастся избежать огласки.

Наступившая в разговоре пауза была для него особенно мучительна. И он почувствовал себя так, словно убрали стервятника с его печени, когда Свинтон заговорил тоном, свидетельствующим о стремлении к компромиссу.

– Милорд, – сказал он, – я чувствую себя обесчещенным человеком. Но я беден и не могу обращаться в суд против вашей светлости.

– Да и зачем это вам, мистер Свинтон? – спросил вельможа, торопливо хватаясь за предложенную соломинку. – Уверяю вас, это все ошибка. Вас ввели в заблуждение обстоятельства. У меня были причины поговорить наедине с леди, которую вы подозреваете; и в тот момент мне не пришло в голову другое место.

Выдумка была не очень хорошая, и Свинтон встретил ее насмешливо. Его светлость и не ожидал иного. Он говорил лишь для того, чтобы у оскорбленного протеже была возможность примириться с позором.

– Вы последний человек в мире, – продолжал он,– у которого мне хотелось бы встретить непонимание. И я сделаю все, чтобы избежать этого; если есть услуга, которую я могу вам оказать, назовите ее. Можете придумать что-нибудь?

– Могу, милорд.

– Чего же вы хотите?

– Мне нужен титул. Может ваша светлость организовать это?

На этот раз вельможа вскочил с кресла и стоял, выпучив глаза и раскрыв рот.

– Вы сошли с ума, мистер Свинтон!

– Совсем нет, милорд! Я говорю совершенно серьезно.

– Но, сэр, если я попрошу для вас титул, это вызовет скандал, который погубит мою репутацию. Об этом даже и подумать нельзя. Такая честь жалуется только…

– Только тем, кто оказал такие же услуги, как я. Милорд, все слова о заслугах перед государством – это вздор! Вероятно, вы именно об этом собирались сказать. Все это хорошо звучит для непосвященных; но для меня это бессмыслица. Если бы мерой служили заслуги перед государством, никогда не было бы лорда Б…, эрла С… и сэра Н… Да еще несколько десятков, которых я перечислю без труда. Да ведь именно отсутствие таких заслуг, милорд, дало этим джентльменам возможность попасть в «Книгу пэров Берка» (Содержит список всех пэров Англии и их родословную. Впервые была издана Джоном Берком в 1826 году. – Прим. перев.). А посмотрите на самого Берка, который стал «сэром Бернардом» за то, что стал летописцем дворянства. Ничего себе служба государству! Я уверен, что у меня прав не меньше, чем у него.

– Я не отрицаю этого, мистер Свинтон. Но вы знаете, что это вопрос не права, а практической целесообразности.

– Пусть так, милорд. У меня как раз такой случай.

– Говорю вам, я не посмею это сделать.

– А я говорю – посмеете! Ваша светлость можете сделать почти все. Английская публика считает, что у вас есть и власть и право, что вы можете даже создавать законы страны. Вы приучили всех так считать. К тому же вы сейчас очень популярны. Вас считают совершенством!

– Тем не менее, – продолжал его светлость, не обращая внимания на насмешку, – я не решусь испольнить ваше желание. Что? Раздобыть для вас титул? Все равно что свергнуть с трона королеву и посадить вас на ее место!

– Ха-ха! Такой высокой чести я не ожидаю. Я не хочу этого, ваша светлость. Говорят, что от корон голова тяжелеет. Я человек скромных притязаний. С меня достаточно геральдической короны.

– Безумие, мистер Свинтон!

– Что ж; если вы не можете сделать меня лордом, как вы сами, мне подойдет и титул баронета. Согласен даже на простое рыцарство. Это ваша светлость может сделать?

– Невозможно! – раздраженно воскликнул его патрон. – Неужели ничего нельзя придумать? Пост… должность?

– Я не подхожу ни для того, ни для другого. И не хочу. Ничего, кроме титула, милорд.

– Вам нужен только титул? – спросил вельможа после паузы, как будто ему в голову пришла какая-то мысль. – Ничего определенного? А титул графа вас удовлетворит?

– Как ваша светлость может это предлагать? В Англии нет графов.

– Зато они есть во Франции.

– Это я знаю. Их там много – и у многих нет средств, чтобы поддерживать свой титул.

– При чем тут средства? Человеку с вашими способностями титул поможет приобрести средства. Можете стать графом. Французский граф – все равно граф. Подойдет вам такой титул?

Свинтон задумался.

– Может, и подойдет. Ваша светлость считает, что может получить для меня такой титул?

– Я уверен в этом. Тот, кто имеет право даровать такой титул, мой личный друг. Не нужно уточнять, что это правитель Франции.

– Я это знаю, милорд.

– Что ж, мистер Свинтон если вы скажете, что вас удовлетворит титул графа Франции, вы его получите в течение недели. Потребуется еще меньше времени, если вы согласитесь сами поехать в Париж.

– Милорд, я с радостью совершу это путешествие.

– Тогда достаточно. Заезжайте ко мне завтра. Я напишу письмо, которое не только представит вас императору, но и введет в ряды французского дворянства. Приходите к десяти утра.

Вряд ли стоит говорить, что Свинтон проявил пунктуальность; и в тот же день с сердцем, полным радости, отправился прямо с Парк Лейн в Париж.

Не меньше радовался и его патрон, такой дешевой ценой расплатившийся за прелюбодеяние. Оно могло стоить ему уничтожающего скандала.

Меньше чем через неделю Свинтон вошел в виллу на Южном берегу с патентом на графский титул в кармане.

Глава LXXVII Граф де Вальми

Если миссис Гирдвуд и испытывала в своей жизни удивление, то это было, когда мистер Свинтон появился в отеле Кларендон и спросил, не согласятся ли она и ее девушки посетить прием у лорда…

Прием состоится в резиденции лорда на Парк Лейн.

Вдова торговца дала согласие, не посоветовавшись с девушками; после этого пришло приглашение на красивой бумаге с хорошо известным гербом.

Миссис Гирдвуд вместе с девушками отправилась на прием; на голове и плечах Джули сверкали бриллианты на двадцать тысяч долларов.

В остальных отношениях они были одеты так же, как остальные дамы, присутствовашие на приеме; а среди них были самые благородные в стране.

Что касается внешности, американские леди могли не стыдиться и джентльмена, которых их сопровождал. Для них он был всего лишь мистером Свинтоном, и миссис Гирдвуд испытала еще один шок, когда благородный хозяин, подойдя к ним, обратился к нему «мой дорогой граф» и попросил представить его дамам.

Разрешение было милостиво дано; и впервые в жизни миссис Гирдвуд была окружена подлинными аристократами.

Невозможно было ошибиться в этих людя, носивших все титулы, занесенные в «Книгу Берка». И теперь уже невозможно было усомниться в том, что мистер Свинтон – действительно «кто-то».

– Он граф, это точно, – рассуждала про себя миссис Гирдвуд. – Не лорд; но он никогда и не называл себя лордом. Но граф – это то же самое. Или почти то же самое.

– К тому же есть графы с богатыми поместьями – гораздо богаче, чем у многих лордов. Разве мы о таких не слышали?

Этот вопрос она задала шепотом Джули после представления величественному хозяину.

Но Джули не имела возможность ответить, потому что благородный хозяин был так снисходителен, что принялся беседовать с ней; и беседовал так долго, что граф как будто начал ревновать. Словно заметив это, его светлость отошел, чтобы проявить вежливость по отношению к двадцати другим изумительным молодым леди, украсившим его прием.. И на весь остаток вечера Гирдвуды были предоставлены вниманию графа.

Прием продолжался всего два часа, начался в десять и кончился в двенадцать, подавали легкую закуску, которая с трудом могла сойти за ужин.

Как следствие граф де Вальми (таков был отныне титул мистера Свинтона) пригласил дам на более существенный ужин в одном из модных ресторанов на Пикадилли. Здесь они встретились с другим графом, с тем самым, с которым познакомились за обеденным столом мистера Свинтона и который на этот раз пришел без графини. Вместе они привели еще два приятных часа.

Даже Корнелия наслаждалась, хотя и не обществом двух графов. Она встретила на приеме джентльмена – мужчину, который по возрасту годился ей в отцы, – но с благородным характером и добрым сердцем, которому девушка сочувствовала. Они поговорили. Корнелия забыла о разнице в годах и хотела новых разговоров. Она разрешила новому знакомому навещать ее, и это помогло ей не чувствовать себя одинокой, когда граф де Вальми все внимание уделял исключительно ее кузине, а женатый граф оживленно беседовал с тетушкой.

Шампанское и мозельское оказались превосходны; миссис Гирдвуд с удовольствием пила и то и другое, ее дочь тоже.

Графы оказались живыми собеседниками – особенно тот, котого они так долго называли мистером Свинтоном и который больше не заботился о своем инкогнито.

Миссис Гирдвуд теперь испытывала к нему материнскую любовь; а Джули смягчилась при мысли о том, что может стать графиней.

“Что может быть лучше и приятней?” – думала она, повторяя слова матери. Знатная графиня, красивый муж граф, дорогие платья и бриллианты, кареты и много денег, – все то, что делает титул особенно желанным!

И как здорово будет самой устраивать приемы – и не только в Лондоне, но и в Нью-Йорке, на Пятой авеню!

Она сможет приехать в Ньюпорт в самый разгар сезона; и смотреть на всех этих Дж., и Л., и Б. свысока; заставить их завидовать ей, когда она будет говорить им в лицо “графиня де Вальми”!

Что с того, что она не любит графа до умопомрачения? Она будет не первой – таких миллионы, кто смирил стремления сердца ради приличного брака.

Именно в таком настроении застал ее Свинтон, когда – теперь уже подсвоим подлинными именем – повторил свое предложение.

И она согласилась стать графиней де Вальми.

Глава LXXVIII Размышления на канале

Казалось, Свинтон достиг полного торжества.

У него есть титул, который у него не могут отобрать – не может даже тот, кто его даровал.

У него есть патент на титул и документ о дворянстве; и он собирается бережно хранить их.

Однако ему нужно еще состояние; и, кажется, оно тоже у него в руках.

Джули Гирдвуд согласилась стать его женой, с приданым в пятьдесят тысяч фунтов и с ожиданием гораздо большего!

Это редкая удача, вернее, свидетельство его ума и настойчивости. И дьявольского коварства.

Но торжество еще не полное. Остается заключить брак. А что потом?

Будущее оставалось сомнительным и полным тьмы. Затемняли его опасности и страхи.

Что если Фэн окажется неверной? Верной себе, но неверной ему? Что если она не решится на такой позор и запретит вступать в брак? Она может так поступить в самую последнюю минуту. И что тогда? Разочарование, позор, гибель!

Однако этого он не особенно опасался. Он чувствовал, что она согласится и позволит его гнусному плану осуществиться. А что потом? Что будет дальше?

У нее будет над ним власть, которой стоит бояться, – настоящий Дамоклов меч!

Придется делиться ней с таким трудом добытым богатством – он для этого достаточно хорошо ее знал, – подчиняться ей во всем. Он знал, что она обладает достаточно сильной волей. А теперь она снова вернулась на Роттен Роу и стала одной из самых красивых «наездниц и укротительниц лошадей».

Но было еще кое-что, помимо мыслей о требованиях Фэн; и это кое-что тревожило Свинтона гораздо больше страха наказания. Он отдал бы все, что угодно, даже половину состояния Джули Гирдвуд, чтобы навсегда сохранить при себе будущую жену.

Как ни странно это звучит, но он почти перестал думать о деньгах; впрочем, это не покажется странным, если мы объясним причину.

Странным это кажется, только если вспомнить о характере этого человека. Как ни низок был Свинтон, он безумно влюбился в Джули Гирдвуд – безумно и отчаянно.

И теперь, на пороге обладания ею, он понимал, что нить, на которой держится его счастье, может быть по капризу каждую минуту обрезана.

И этот каприз – воля его оскорбленной жены! Неудивительно, что негодяй видел впереди трудное будущее – тропу, если и усаженную цветами, то обрамленную и смертельными ловушками и скелетами!

Фэн помогала ему осуществить план и добиться почти сказочного состояния; но одним прикосновением она может все уничтожить.

– Клянусь небом, я ей это не позволю! – сорвалось с его губ, когда он курил сигару, размышляя о будущем. И с помощью той же сигары принялся сочинять план, который позволит ему не опасаться вмешательства жены в его будущее.

Сравнительно с планом, который возник в его сознании, попытка двоеженства казалась невинной.

Он стоял на краю канала, крутым берегом которого кончался его сад. Фарватер по другую сторону, и поэтому водная бездна раскрывалась почти непосредственно у него под ногами.

Это зрелище и подсказало ему план. Он знал, что тут очень глубоко. Видел, что вода мутная и не выдаст своей тайны.

На небе луна. Ее лучи падают яркими пятнами на воду. Они проходят сквозь ветви кустарников; луна молодая и скоро совсем зайдет.

Там, где он стоит, в тени вечнозеленой калины, совсем темно; но будь здесь свет, он показал бы, что дьявольский взгляд по-прежнему задумчиво устремлен на канал.

– Должно получиться, – размышлял он, – но только не здесь. Эту штуку могут выловить. Даже если покажется, что это самоубийство, ее могут опознать и связать со мной.

– Это было бы очень некстати! Я не должен показываться на расследовании коронера и давать показания.

– Какой смысл размышлять? При таких обстоятельствах объяснения меня погубят.

– Невозможно! Здесь это делать нельзя!

– Но вообще сделать можно, – продолжал он, – и сделать именно в канале. Не сомневаюсь, что это проделывали много раз. Да, молчаливый лежебока, если бы ты мог говорить, ты бы рассказал, сколько раз тела, мертвые и живые, погружались в твои воды!

– Ты подходишь для моих целей, но не здесь. Я знаю самое подходящее место – мост на Парк Роуд.

– И время – поздно ночью. В какую-нибудь темную ночь, когда щеголеватые торговцы с Веллингтон Роуд удалились домой, в лоно своих семейств.

– А почему бы не сегодня ночью? – спросил он самого себя, нервно выходя из-под калины и глядя на луну, чей тонкий серп едва пробивался сквозь облака. – Луна зайдет через час, и если небо меня не обманывает, ночь будет очень темная. И туман, клянусь небом! – добавил он, вставая на цыпочки и осматривая горизонт на востоке. – Да! С Собачьего острова идет облако тумана цвета грязи Темзы.

– Почему не сегодня ночью? – снова спросил он самого себя, солвно пытаясь подкрепить свое ужасное решение. – Дело не ждет. Один день может все погубить. Если это придется сделать, то чем раньше, тем лучше. А сделатьпридется!

– Да, да! Если я разбираюсь в лондонской погоде, идет туман. Он спустится к полуночи. С Божьей помощью задержится до утра!

Слова о Боге в сочетании с ужасным планом придали его лицу истинно дьявольское выражение.

Даже его жена, привыкшая к нему, заметила что-то отвратительное в его лице, когда он вернулся в дом. Она ожидала его там, чтобы вместе пойти прогуляться.

Они собирались пойти в Хаймаркет и там насладиться роскошным ужином вместе со «вторым графом», достопочтенной Джеральдиной и еще несколькими друзьями с таким же положением и репутацией.

Но это была не последняя прогулка, которую решил совершить Свинтон со своей любимой Фэн. Еще не доходя Хаймаркета он принял решение сегодня же отправиться на другую прогулку, если ночь окажется достаточно темной.

Глава LXXIX Маленький ужин

Ужин давала «Кейт-барышница», которой в последнее время везло: она заманила в свои сети молодого «простофилю», который тоже присутствовал на ужине.

Это был не кто иной, как наш старый друг Фрэнк Скадамор: его кузина уехала за границу, он вышел из-под ее благотворного влияния и пустился в мотовство.

Кейт давала ужин в ответ на обед, устроенный Фэн на вилле М’Тавиша; и ужин не уступал обеду в роскоши и великолепии.

По времени его даже можно было назвать обедом: он начался еще до восьми часов вечера.

Так сделали, чтобы потом спокойно поиграть в вист; главным участником игры по замыслу должен был стать «простачок», как называла Кейт молодого Скадамора – впрочем, не при нем.

Вина подавали самые разные – лучшие, какие только нашлись в погребах кафе. Затем пришло время карт; игра продолжалась до тех пор, пока Скадамор не объявил, что он «чист»; тогда только началась настоящая попойка.

Веселье длилось долго, и все пришли в состояние, которое добродушно именуется «подшофе».

Это определение можно было приложить и к мужчинам и к женщинам. Фэн, достопочтенная Джеральдина и еще две хрупких дочери Евы прикладывались к вину так же обильно, как и джентльмены.

Однако к концу ужина один из присутствующих твердо держался на ногах. Это был граф де Вальми.

Он вовсе не был противником выпивки; однако на этот раз воздерживался специально.

Все были так заняты выпивкой, что не заметили, как он осторожно выливал свое вино в плевательницу, делая вид, что пьет наравне со всеми.

Если бы заметили, конечно, удивились бы, однако никто бы не догадался о причине. Сам дьявол не заподозрил бы, какой низкий план скрывается за этим воздержанием.

Его веселые друзья в начале попойки заметили отвлеченность графа. Достопочтенная Джеральдина даже пошутила по этому поводу. Но со временем все так размякли и развеселились, что больше ни на что не обращали внимание.

Посторонний наблюдатель заметил бы сосредоточенность мистера Свинтона и его стремление скрыть ее. Временами он, казалось, погружается в самого себя и ничего не видит вокруг.

И в игре он проявил невнимательность, хотя его противником был голубь, которого оказалось так легко ощипать.

Эту отвлеченность должны были вызвать какие-то напряженные или болезненные размышления; и он, казалось, испытывает большое облегчение, когда собравшиеся, довольные попойкой, решили расходиться.

Ужинали ввосьмером, и четыре кэба поджидали у выхода четыре пестрые пары.

Гости с трудом забирались в кареты; однако с помощью хаймаркетского полицейского и нескольких официантов кафе все наконец благополучно разместились, и кэбы отъехали.

Кучера повиновались полученным указаниям; молодой Скадамор доставлял домой достопочтенную Джеральдину – правильней сказать, она доставляла его; а Свинтон, заботившийся о своей подвыпившей жене, сказал кучеру:

– Вверх по Парк Роуд в Сент Джонз Вуд.

Сказал негромко, приглушенный голосом, и кучер решил, что его пассажиры не супруги.

Однако поскольку ему заплатили, причем джентльмен обещал еще добавить, кучер был доволен и ни на что иное не обращал внимания.

Пророчество относительно погоды, сделанное Свинтоном, оправдалось. Ночь была темной и какой-то серовато-коричневой из-за тумана.

Туман был такой густой, что перед запоздавшими знаменитостями, которые возвращались домой в роскошных каретах, бежали факельщики.

По всей Пикадилии и по всему Мейферу (Фешенебельный район Лондона. – Прим. перев.) в тумане горели факелы, а их носители заполняли улицы своим жаргоном.

Однако дальше, в районе Оксфорд-стрит, факелов становилось меньше; а за Портмен Сквер они совсем перестали попадаться; поэтому когда кэб с графом де Вальми и графиней медленно полз по Бейкер-стрит, его фонари освещали круг едва в шесть футов.

– Годится, – сказал самому себе Свинтон, разглядывая в окошко ночь.

К такому заключению он пришел и раньше, когда только поднимался по ступенькам в кафе «Европейское».

Но однако произносил он это слово не вслух, и жена его не слышала. Впрочем, она не услышала бы, даже если бы он закричал ей на ухо. Она крепко спала в углу кареты.

А до этого она была чуть «шумлива», пыталась петь или повторяла двусмысленную шутку, которую впервые услышала вечером.

Она не сознавала, где находится и с кем, время от времени обращалась к мужу «Простачок», называла его именем «другого графа», а иногда «Кейт-барышницей».

Ее собственный граф казался необыкновенно заботливым. Он очень старался, чтобы она не шумела, но еще больше, чтобы ей было удобней. На ней был просторный плащ. Муж тщательно застегнул все пуговицы плаща, чтобы жена не простудила грудь.

К тому времени как кэб миновал верхнюю часть Бейкер-стрит и въехал на Парк Роуд, Фэн не только стихла, но и крепко уснула; только легкий храп свидетельствовал, что она жива.

Кэб, медленно и неслышно, как катафалк, продвигался в серо-коричневой тьме.

– Куда? – спросил кучер, поворачиваясь и говоря в боковое окошко.

– На Южный берег! Но на улицу не заезжайте. Высадите нас в конце ее, у входа на Парк Роуд.

– Хорошо, – ответил кучер. Ему показалось немного странным, что джентльмен с леди в таком состгоянии высаживается прямо на улице, особенно в такой час и в такую ночь!

Тем не менее жизненный опыт вскоре подсказал ему объяснение. Леди возвращается поздновато. Джентльмен хочет доставить ее домой, не поднимая шума; поэтому колеса кэба не должны звучать у дверей.

Но какое ему до этого дело, если заплатили щедро? Ему такое распоряжение даже понравилось, потому что обещало дополнительный заработок.

И он не был разочарован. Когда добрались до указанного угла, джентльмен вышел, взял спутницу на руки и вынес на тротуар.

Свободной рукой он дал кучеру крону – вдвое больше обычной платы.

Кэбмен, получив такую щедрую плату, не захотел казаться назойливым; он забрался в кэб, плотнее закутался в плащ, натянул вожжи, тронул лошадь кнутом и покатил назад в Хаймаркет, надеясь подобрать еще одного подвыпившего пассажира.

– Держись за мою руку, Фэн, – сказал Свинтон своей беспомощной половине, как только кэбмен отъехал. – Обопрись на меня. Я буду тебя держать. Вот так! А теперь пошли!

Фэн ничего не ответила. Алкоголь победил ее – теперь еще сильней, чем раньше. Она была слишком пьяна, чтобы говорить или даже идти: супругу приходилось почти нести ее. Она была почти без сознания. Но Свинтон знал, что делает.

Они не пошли на Южный берег; миновали вход на эту тихую улицу и пошли дальше по Парк Роуд!

Зачем? Только он знал это.

Под Парк Роуд проходит Риджентс Канал; через него переброшен мост, о котором мы уже говорили. То, что пересекаешь канал, заметно только по перерыву в кустах по краям дороги. На запад местность открытая, на восток поднимется высокая стена парка, затененная деревьями.

Если посмотреть в сторону Паддингтона, можно увидеть сам канал и его буксирный фарватер. Вода прямо под вашими ногами; пешеходов, идущих по мосту, ограждает парапет высотой по грудь.

На этот мост и пришел Свинтон. Он остановился у парапета, словно отдыхая; жена цеплялась за его руку.

Он действительно отдыхал, но не для того, чтобы идти дальше. Он набирася сил для дела такого адского, что будь здесь свет, он и его спутница показались бы ожившей картиной – зрелищем убийства! И картина была бы реальной: именно таков был замысел Свинтона!

Но никакой свет не падал на сцену убийства; никто не видел, как Свинтон неожиданно выпустил руку жены, затянул плащ на горле таким образом, что пряжка оказалась сзади; а затем накинул ей на голову ее же юбку!

Никто не услышал приглушенный крик; Свинтон поднял жену и перебросил через парапет моста!

И даже не посмотрел, куда она падает. Только слышал всплеск, который слился с его шагами, когда он торопливо уходил по Парк Роуд!

Глава LXXX На буксире

Баржа Билла Бутла медленно продвигалась по каналу.

Туман сгустился неожиданно, и Биллу трудно было управлять старой лошадью, тащившей буксир.

Он и не стал бы это делать; но ему на следующее утро нужно быть в Паддингтоне; там его будет ждать владелец баржи.

Билл был ее капитаном; а экипаж состоял из его жены и целого выводка молодых Бутлов, один из который еще кормился грудью.

Миссис Бутл, в пальто мужа из грубой толстой ткани, чтобы защититься от ночного холода, стояла у руля, а сам Бутл управлял лошадью.

Он достиг моста на Парк Роуд и собирался двигаться дальше, когда клок особенно густого тумана вынудил его остановиться.

Баржа еще находилась под мостом; миссис Бутл, заметив, что движение прекратилось, отпустила руль. И именно в этот момент они с мужем услышали какой-то приглушенный звук вверху, на мосту; затем какой-то массивный предмет мелькнул в воздухе!

Послышался и голос, но приглушенный и едва различимый!

И прежде чем он успели что-то сообразить, в воду между баржей и лошадью что-то с плеском упало!

Упавшая масса ударилась о буксирный канат; и с такой силой, что лодочника, державшего канат в руках, едва не стащило в воду.

Лошадь испугалась, потянула, и Бутл сам едва не упал в воду головой вперед.

Очень трудно оказалось успокоить лошадь, тем более что что-то держало трос, что-то билось в воде, и оттуда продолжали доноситься приглушенные крики.

Однако голос был не настолько приглушен, чтобы Бутл не понял, что это женщина!

Сразу проснулся рыцарский инстинкт лодочника; выпустив канат, он чуть отступил и прыгнул в канал.

Было так темно, что он ничего не видел; но ему помогли продолжающиеся крики; он поплыл вдоль буксироного троса и обнаружил то, что искал.

В воде, все еще держась на поверхности, билась женщина.

Ей помешал утонуть плащ, зацепившийся за трос.

К тому же она ухватилась за трос обеими руками и цепко держалась.

Лодочник не видел ее лицо, но ему показалось, что оно закрыто плащом.

Но он не стал смотреть ей в лицо. Достаточно того, что ей грозит опасность утонуть; обхватив женщину одной рукой, другой он начал перебираться по тросу в направлении баржи.

Миссис Бутл, давно оставившая руль, встала на носу и помогла ему поднять ношу на борт; при свете фонаря это оказалась очень красивая леди, одетая в роскошные шелка, с золотыми часами на поясе и с кольцом с бриллиантом на пальце!

Миссис Бутл заметила и другое кольцо, без камня, но, по ее мнению, не менее ценное. Это был символ Гименея.

Все это обнаружилось после того, как с едва не утонувшей женщины сняли промокший плащ; не будь этого плаща и буксирного каната, женщина точно утонула бы.

– В чем дело? – спросила женщина, тяжело дыша и дико оглядываясь. – Что случилось, Дик? Где ты? И где я? О Боже! Это вода! Я вся промокла! Я едва не задохнулась! А кто вы такой, сэр? И вы, женщина. Вы ведь женщина? Зачем вы меня бросили? В реку, в Серпантин (Искусственное озеро в Гайд-парке. – Прим. перев.) или куда еще?

– Это не река, миссис, – сказала миссис Бутл, слегка радраженная сомнениями в ее женственности. – И не Серпантин. Это Риджентс Канал. А кто вас в него сбросил, вы сами должны знать.

– Риджентс Канал?

– Да, миссус, – подтвердил Бутл, заимствовав у жены это обращение. – В него вы нырнули, как раз на Парк Роуд. Вы упали с моста. Кто вас столкнул? Или вы упали сами?

В глазах женщины мелькнуло удивленное выражение, она как будто начинала вспоминать.

И вдруг лицо ее изменилось, женщина словно очнулась от ужасного сна и начала воспринимать реальность.

На несколько мгновений она как будто задумалась; и все стало ей ясно.

– Вы спасли мне жизнь, – сказала она, наклонившись и схватив лодочника за руку.

– Пожалуй. Думаю, вы пошли бы на дно, если бы не я и не буксирный трос.

– Говорите, это мост на Парк Роуд?

– Прямо над нами, баржа все еще стоит под ним.

Еще несколько секунд в задумчивости, и леди снова заговорила:

– Я могу доверить вам тайну?

Бутл посмотрел на жену, она – на мужа; оба смотрели вопросительно.

– У меня есть причины просить вас об этом одолжении, – подолжала леди дрожащим голосом; голос ее дрожал не от ныряния. – Сейчас бесполезно вам их объяснять. Со временем вы все узнаете. Можете сохранить все в тайне?

Бутл снова вопросительно посмотрел на жену; а миссис Б. ответила ему тем же.

Но тут леди помогла им согласиться.

Она сняла с пальца кольцо с бриллиантом и часы с пояса; кольцо оказалось у жены лодочника, а часы – у самого лодочника. Леди попросила принять это в благодарность за то, что спасли ей жизнь!

Подарки казались настолько ценными, что покрывали не только оказанную услугу, но и просьбу. С такими сверкающими ценностями в руке ни лодочник, ни тем более его жена не смогли отказать леди и пообещали держать все в тайне.

– Еще одна просьба, – сказала леди. – Позвольте мне остаться в вашей барже, пока вы не пристанете в Лиссон Гроув. Вы ведь туда направляетесь?

– Да, миссус.

– Когда остановитесь, вызовете мне кэб. Они всегда там стоят, на Гроув Роуд.

– С удовольствием сделаю это для вашей милости.

– Достаточно, сэр. Надеюсь, настанет день, когда я вам докажу свою благодарность.

Бутл, взвесив в руках часы, подумал, что она ее уже доказала.

Однако кое-что для нее нужно было еще сделать и сделать немедленно. Оставив леди на попечении жены, Бутл снова взялся за буксир, и старая лошадь двинулась в направлении Гроув Роуд.

Приблизившись к мосту в конце Эдгрейв Роуд, он опять остановил баржу и отправился на поиски кэба.

Вскоре он вернулся с четырехколесным экипажем; посадил в него промокшую леди; потом вернулся на баржу.

Но предварительно леди записала его имя, номер баржи и все сведения, которые понадобятся, чтобы отыскать его снова.

Она не сказала, куда направляется.

Сказала это только кэбмену; и тот отвез ее в отель недалеко от Хаймаркета.

Теперь она настолько протрезвела, что знала и где находится и что собирается сделать.

Глава LXXXI Наконец согласие

Вернон Холл с нашего последнего посещения очень изменился. Теперь в нем царило не веселье, а печаль.

Но только внутри. Снаружи, со стороны парка, поместье выглядело по-прежнему приветливо; коринфские колонны портика казались такими же открытыми и гостеприимными, как всегда.

Как всегда, подъезжали и отъезжали элегантные экипажи; однако экипажи задерживались ненадолго; посетители оставляли свои карточки и расспрашивали.

Внутри царила тишина. Неслышно скользили или проходили на цыпочках слуги; неслышно открывались и закрывались двери; все говорили приглушенными голосами.

Все было тихо, серьезно и многозначительно. Все говорило о болезни в доме.

Так оно и было. И болезнь очень серьезная – предвестница смерти.

Сэр Джордж Вернон умирал.

Это была его старая болезнь, которую так легко подхватить в тропическом климате – и на востоке, и на западе.

А баронет много времени провел и там и там; часть жизни он служил в Индии.

Болезнь длилась долго. Теперь ее объявили неизлечимой. По настоятельной просьбе больного врачи сообщили ему правду и предупредили, чтобы он готовился к смерти.

Последняя поездка по континенту, которую он совершил с дочерью, окончательно подорвала его силы; и вот он снова дома и настолько ослабел, что не может ходить даже по мягким газонам своего прекрасного парка.

Большую часть дня он проводил на диване в библиотеке, лежал опираясь на подушки.

Он уехал за море с Бланш, надеясь избавить ее от гибельной страсти, в которой она созналась и которая с тех пор постоянно его тревожила.

Насколько он в этом преуспел, можно было понять по печальному лицу дочери, которое некогда было таким цветущим и жизнерадостным; по бледности ее щек, когда-то розовым, как лепестки цветка; по ее вздохам, которые она с трудом сдерживала; и главное – по разговору, который произошел у нее с отцом вскоре после возвращения из этого последнего в его жизни путешествия.

Сэр Джордж, как обычно, лежал в библиотеке; диван передвинули к окну, чтобы он мог наслаждаться красотой великолепного заката: окно выходило на запад.

Бланш сидела с ним рядом; оба молчали. Поправив его подушки, она села в ногах на диван; как и он, она смотрела на закат, окрасивший облака в алый, пурпурный и золотой цвета.

Была середина зимы; но в рощах Вернон Парка это было незаметно. Листва здесь никогда не опадает, газоны вечно зеленеют, и поэтому окружающая поместье территория постоянно живет весной.

Повсюду весеннее птичье пение, на высоких деревьях кричат зяблики, из ветвей лавров и вечнозеленой калины доносятся голоса дроздов, и малиновка под окном поет свою простую песенку.

Тут и там от дерева к дереву перелетают фазаны, заметные по своему яркому оперению; выбегает из норы в лощине заяц. Дальше на пастбищах видны гладкие коровы, которых охраняют самцы; все спокойно пасутся. Прекрасная картина; особенно прекрасной должна она казаться взгляду владельца.

Однако сэр Джордж, который, возможно, смотрит на все это в последний раз, словно ничего не видит. Мысли его полны горечи и тревоги.

Он задает себе вопрос: кто будет его наследником, кто продолжит его славный древний род?

Наследницей будет его дочь Бланш – поскольку у него нет ни сына, ни других детей; и наследственный майорат заканчивается вместе с ним.

Но Бланш может недолго носить его имя; какое же имя она примет? Чей герб будет изображен поверх герба Вернонов?

Сэр Роджер думает о Скадаморе; он давно о нем думает, он надеялся и хотел этого союза; но теперь, когда к нему приближается смерть, он очень сомневается в осуществимости такого объединения гербов.

Раньше и до самого последнего времени он считал это объединение вполне возможным. Думал о том, как его осуществить. Намекал Бланш на то что может заставить ее повиноваться. Однако он обнаружил, что все его усилия тщетны; и именно об этом он сейчас думал. Все равно что приказать солнцу перестать садиться, или быку отказаться от своего великолепия, и птицам – от их негромкой красоты. Можно смягчить антипатию, но нельзя уничтожить ее окончательно. Как ни послушна его дочь, отцовской власти и всех сил земли не хватит, чтобы заставить ее преодолеть антипатию к ее кузену Скадамору.

И никакими силами не удастся заставить Бланш забыть о капитане Мейнарде. Его образ по-прежнему у нее в сердце, такой же яркий, как при первой встрече, такой же свежий, как в тот час, когда они стояли в тени гималайского кедра. Отец знал это. А если бы и не знал, подсказали бы ее щеки, которые с каждым днем становились все бледнее. Но он знал или подозревал; и теперь настало время убедиться.

– Бланш! – сказал он, поворачиваясь и нежно глядя ей в лицо.

– Да, отец? – Она произнесла это вопросительно, думая, что больному что-то нужно. Но вздрогнула, увидев его взгляд. В нем что-то гораздо большее.

– Дочь моя, – сказал сэр Джордж, – скоро меня с тобой не будет.

– Дорогой отец, не говори так!

– Это правда, Бланш. Врачи говорят, что я умираю; я и сам это знаю.

– О отец, дорогой отец! – воскликнула она, вскакивая, опускаясь на колени перед диваном и закрывая лицо прядями волос и руками.

– Не плачь, дитя мое! Как это ни больно, но тут ничего не поделаешь. Такова судьба всего живого в мире; я не могу быть исключением. Это всего лишь переход в лучший мир, где с нами Бог и где, как нам говорят, нет больше слез. Возьми себя в руки. Садись и слушай: я должен тебе кое-что сказать.

Она, всхлипывая, повиновалась. Сердце ее готово было разорваться.

– Когда я умру, – продолжал он, дождавшись, когда она слегка успокоится, – ты, дочь моя, унаследуешь все поместье. С сожалением должен сказать, что оно заложено. Тем не менее, когда будут выплачены все долги, останется значительная сумма – достаточная, чтобы обеспечить тебе жизнь, к которой ты привыкла.

– О, отец! Не говори о таких вещах. Ты причиняешь мне боль!

– Но я должен, Бланш, должен. Ты должна все это знать, а я должен знать…

Что он должен знать? Он помолчал, словно не решаясь продолжать.

– Что, папа? – спросила она, вопросительно глядя ему в лицо; краска на лице свидетельствовала, что она догадывается. – Что ты должен знать?

– Моя дорогая дочь! – сказал он, уклоняясь от прямого ответа. – Разумно предположить, что когда-нибудь ты сменишь имя. Я был бы несчастлив, если бы считал по-другому; и я буду счастлив, зная, что ты заменишь свое имя на иное, достойное дочери Вернона, имя человека, который заслуживает стать моим сыном!

– Дорогой отец! – воскликнула она, снова начиная плакать. – Прошу тебя, не говори со мной об этом! Я знаю, кого ты имеешь в виду. Знаю! О, отец, этого никогда не будет!

Она думала о фамилии Скадамор и о том, что никогда не будет ее носить!

– Возможно, ты ошибаешься, дочь моя. Я не имел в виду определенное имя.

Ее большие голубые глаза, потемневшие от слез, были вопросительно устремлены на его лицо.

Она молчала – ждала, чтобы отец объяснил свои слова.

– Дочь моя, – сказал он, – мне кажется, я понимаю, о ком ты подумала. Ты возражаешь против имени Скадамор? Я прав?

– Я предпочту оставаться со своим собственным – с твоим – всюжизнь. Дорогой отец! Я сделаю все, что ты мне прикажешь, даже это! Но неужели ты заставишь меня совершить поступок, который на всю жизнь сделает меня несчастной? Я не могу, не могу любить Фрэнка Скадамора; а без любви как я могу?..

Женский инстинкт, руководивший девушкой, словно покинул ее; она снова разрыдалась.

Сэр Джордж тоже больше не мог сдерживать слезы и сочувственное выражение.

Отвернувшись, уткнувшись лицом в подушку, он плакал так же сильно, как она.

Но печаль не может длиться вечно. Даже самое чистое и самое сильное горе рано или поздно кончается.

Умирающий знал, что принесет утешение и ему и его дорогой благородной дочери – она стала ему еще дороже из-за великодушного обещания, которое только что дала.

В последнее время его взгляды на будущее постепенно менялись. Могильная тень, в которую он погружался, затмевала и гордость прошлым, и великолепие настоящего. Затронула она и его честолюбивые надежды на будущее.

В результате изменились взгляды сэра Джорджа, общественные и политические. Он мысленно видел человека, который представляет эти новые идеи; этого человека он когда-то обидел, даже оскорбил. Но на смертном одре он больше не испытывал к нему ненависти; отчасти потому, что раскаялся в своем поступке, отчасти же потому, что знал: этот человек по-прежнему в сердце его дочери. И знал, что дочь никогда не будет счастлива, если не обнимет этого человека.

Она пообещала ему самопожертвование – обещала благородно. Достаточно одного слова, одного приказа, и она исполнит свое обещание!

Произнесет ли он это слово?

Нет! Пусть герб Вернонов исчезнет из геральдических записей! Пусть сольется с плебейскими символами республики! Лучше это, чем обречь своего единственного ребенка, свою дочь на вечную печаль!

В этот решающий час он решил, что дочь его должна обрести счастье.

– Ты не любишь Фрэнка Скадамора? – спросил он после долгого перерыва, когда к нему вернулась способность говорить.

– Не люблю, отец: не могу.

– Но ты любишь другого? Не бойся говорить откровенно, дитя мое. Ты его любишь?

– Да!

– И этот другой – капитан Мейнард?

– Отец! Я однажды уже призналась тебе в этом. Я сказала тебе, что люблю его всем сердцем. Неужели ты думаешь, что мои чувства могли измениться?

– Достаточно, моя храбрая Бланш! – воскликнул больной, гордо поднимая голову с подушки и с восторгом глядя на дочь. – Достаточно, моя самая дорогая Бланш! Приди ко мне в объятия! Обними твоего отца – твоего друга, который скоро не сможет быть рядом с тобой. Но это не станет моей виной, если я оставлю тебя в руках другого человека – возможно, он сумеет лучше беречь тебя!

Такое проявление страстных отцовских чувств помешало ему продолжать.

Бланш Вернон бросилась на шею своего великодушного отца и прижалась к его лицу мокрой от слез щекой!

Глава LXXXII Утешительное послание

– Никогда больше не видеть ее, никогда не слышать о ней! Я не могу ждать письма от нее. Она не смеет мне написать. Не сомневаюсь, ей это запретили. Запретил отец.

– А я тоже не смею ей писать. Если я это сделаю, несомненно, пользуясь тем же отцовским правом, он его перехватит. И я потеряю последнюю надежду с ним примириться.

– Не смею – и не должен!

– Но почему нет? Разве это не ложное проявление рыцарства?

– И разве не обманываю я самого себя? Какая власть может быть сильнее власти сердца? Только эту власть нужно принимать во внимание, когда думаешь о предложении. Кто имеет право вставать между любящими сердцами? Кто может запретить счастье двоих?

Отец утверждает, что имеет такое право, и использует его. Возможно, это разумно; но справедливо ли?

– И бывают случаи, когда это не мудрость, а сплошное безумие!

– О сословная гордость! Как часто ты мешала достичь счастья, сколько сердец были принесены в жертву твоим нелепым претензиям!

– Бланш, Бланш! Как тяжело думать, что между нами непреодолимый барьер! Препятствие, которое не могут уничтожить никакие мои усилия, никакая борьба, никакое торжество и признание! Как это тяжело!

– И, может быть, это не единственное препятствие! Кто знает?

Так рассуждал капитан Мейнард. Он был в своем кабинете, сидел за письменным столом. Но последняя мысль была слишком болезненной, чтобы он оставался в кресле; вскочив, он принялся расхаживать по кабинету.

Он больше не думал о своем давнем предчувствии – во всяком случае далеко не был в нем уверен. Тон размышлений и особенно последняя их часть свидетельствовали, насколько он утратил веру в это предчувствие. А все его манеры, то, как он расхаживал по кабинету, его жесты, восклицания, отчаянные взгляды, тяжелые вздохи – все это говорит о том, как много места занимает в его сознании Бланш Вернон, насколько сильно он любит ее!

– Да, это правда, – продолжал он, – она могла забыть меня! Она ребенок и могла принять меня за игрушку. А когда игрушка не видна, о ней забывают. Будь все проклято: меня, конечно, постарались обесславить!

– Как могу я верить ее обещанию, данному в минуту расставания? Кстати, оно ведь дано в письменном виде! Надо еще раз взглянуть на это сладкое письмо!

Сунув руку в карман жилета, тот карман, что ближе к сердцу, он достал небольшой листок, который давно и бережно хранил. Развернув его, он в который раз прочел:

«Папа очень рассердился.Я знаю, что он никогда не разрешит мне снова с вами увидеться. Мне печально думать, что мы никогда больше не встретимся и что вы меня забудете. Я вас никогда не забуду – никогда!»

Чтение доставило ему странную смесь боли и радости, как и двадцать раз до этого; потому что он не менее двадцати раз перчитывал эту записку.

Но теперь боль преобладала над удовольствием. Он начинал верить в слова «мы никогда больше не встретимся» и сомневаться в двойном обещании «никогда не забыть». И продолжал в отчаянии расхаживать по полу.

Это занятие не успокоило его. Отвлек его граф Роузвельдт, вошедший в кабинет с утренним визитом. Граф в последнее время тоже изменился. У него появилась возлюбленная, и он сомневался в том, что опекунша девушка даст согласие на брак.

В таких делах мужчины могут сочувствовать друг другу, но не принесут утешения. Только достигшие успеха могут подбадривать.

Роузвельдт пробыл недолго и был неразговорчив.

Мейнард не знал, кто предмет страсти его друга, не знал даже имени девушки. Он только думал, что это должна быть необычная женщина, если сумела вызвать такие перемены в его друге. Ведь до сих пор граф был настолько равнодушен к прекрасному полу, что даже провозгласил себя вечным холостяком!

Граф ушел спешно, но намекнул, куда идет. Мейнард заметил, что он одет с особой тщательностью, напомадил усы и надушил волосы.

Граф сказал, что собирается навестить леди. Больше того, он намерен задать ей вопрос.

Какой вопрос, он не сказал; но его старый друг заподозрил, что это предложение.

Это довольно смешное происшестве слегка отвлекло Мейнарда от печальных размышлений.

Но ненадолго. Скоро тяжелые мысли вернулись; Мейнард снова перечел записку Бланш Вернон, которую оставил на столе.

И не успел кончить, как во входную дверь постучали. Громкий стук сообщал о появлении почтальона.

– Письмо, сэр, – доложил швейцар, войдя в кабинет.

Доставка была оплачена; Мейнарду оставалось только взять письмо.

Адрес написан джентльменом. Почерк незнакомый. Но в этом нет ничего необычного. Писатель, приобретший широкую известность, он ежедневно получал письма читателей.

Но первернув конверт, чтобы его распечатать, Мейнард вздрогнул. На конверте был герб, который он тотчас же узнал. Это был герб Вернонов!

Теперь он распечатывал конверт осторожно, дрожащими руками.

И пальцами, дрожащими, как листья осины, расправил лист бумаги, на котором тоже был герб.

Постепенно успокаиваясь, Мейнард прочел:

«Сэр,

Вашими последними словами были: «Надеюсь, настанет день, когда вы не так строго будете судить мое поведение». Если верно припоминаю, я ответил: «Маловероятно».

Я старше вас и поэтому казался себе более мудрым. Но и самые старые и мудрые могут ошибаться. Я не считаю унижением признаться, что ошибался – и ошибался относительно вас. И если вы согласны простить мое грубое – я бы даже сказал, варварское – поведение, я с удовольствием принял бы вас в качестве гостя. Капитан Мейнард! Я очень изменился с тех пор, как вы в последний раз меня видели – изменился и душой и телом. Я на смертном одре; и хотел бы повидаться с вами до того, как расстанусь с этим миром.

Есть еще кое-то, кто сейчас смотрит на меня и хочет вашего приезда. Приезжайте!

Джордж Вернон»

В тот же день в дневном поезде, уходящем из Лондона на Танбридж Уэллс, сидел пассажир. Он заказал билет до Семи Дубов в Кенте.

Звали этого джентльмена Мейнард!

Глава LXXXIII Оба обручены

Прошла неделя с той нелепой встречи графа Роузвельдта и капитана Мейнарда в кабинете последнего, и они снова оказались в той же комнате.

Но обстоятельства изменились, и об этом свидетельствовала их наружность.

Оба казались такими веселыми и сияющими, словно вся Европа стала республикой!

Они не только казались, но и были веселы; и у обоих были на то причины.

Граф вошел. Капитан только собрался уходить.

– Какая удача! – воскликнул он. – А я собирался вас разыскивать.

– А я пришел в поисках вас! Капитан, мы могли с вами разминуться! Я бы и за пятьдесят фунтов не хотел этого!

– А я за сто, граф! Вы нужны мне по чрезвычайно важному делу.

– А мне вы нужны по еще более важному.

– Вы с кем-то деретесь, граф? Мне жаль. Боюсь, я не смогу вам помочь.

– Оставьте свои сожаления при себе. Скорее вы попали в такую переделку. Pardieu! Я прав?

– Совсем наоборот! Но я все же попал в переделку, как вы говорите, хотя и гораздо более приятную. Я женюсь.

– Mein Gott! Я тоже!

– Значит, она согласилась?

– Да. А ваша? Но мне не нужно спрашивать. Это та золотоволосая девочка?

– Я ведь сказал вам когда-то, граф, что эта девочка будет моей женой. И теперь имею счастье подтвердить это.

– Mere de Dieu (Матерь Божья! Фр. – Прим. перев.)! Замечательно! Отныне я верю в предчувствия. У меня тоже было предчувствие, когда я впервые увидел ее.

– Ее? Вы имеете в виду будущую графиню Роузвельдт? Вы мне так и не сказали, кого удостоили этой чести.

– Скажу сейчас, cher capitaine, потому что другой такой милой, красивой и достойной девушки вы не видели. Вы все равно удивитесь, когда увидите ее. Но только, когда мы будем стоять перед алтарем. Я как раз пришел просить вас об этом.

– Странно! Я о том же хотел просить вас.

– Вы хотите, чтобы я был вашем шафером?

– Конечно. Вы как-то согласились быть моим секундантом. Вы ведь не откажете мне сейчас?

– С моей стороны это было бы неблагодарностью: ведь я прошу от вас такой же услуги. Вы согласитесь, чтобы это было взаимно?

– Конечно. Можете рассчитывать на меня.

– А вы на меня. Но когда вас «окрутят», как выражаются британцы?

– В следующий четверг, в одиннадцать часов.

– В четверг в одиннадцать часов! – удивленно повторил граф. – Но ведь в этот день и час я тоже стану супругом! Sacre Dieu! Мы будем заняты одним и тем же делом в одно и то же время! И не сможем помочь друг другу!

– Станное совпадение! – заметил Мейнард. – И не очень удачное!

– Еще бы! Какая жалость, что мы не могли это разыграть по жребию!

В Лондоне сотни цервей, и им и в голову не пришло, что венчание может быть назначено в одной и той же.

– Что же делать, cher capitaine? – спросил австриец. – Я здесь чужой и не знаю ни души. А вы – вы хорошо говорите по-английски, но мне кажется, друзей у вас тоже немного. Что мы будем делать?

Мейнарду затруднение графа показалось забавным. Хоть он здесь тоже чужой, за себя он не опасался. В огромном Лондоне он знал многих, кто окажет ему такую услугу – особенно если узнает, что невеста дочь баронета!

– Постойте! – воскликнул Роузвельдт. – Нашел! Здесь граф Ладислас Телеки. Он мне не откажет. И еще … еще его двоюродный брат граф Франс! Почему бы ему не стать вашим шафером? Я знаю, вы с ним друзья. Я видел вас вместе.

– Совершенно верно, – согласился Мейнард. – Хотя я о нем сразу не подумал, граф Франс самый подходящий человек. Я знаю, что он согласится оказать мне услугу. Не прошло и десяти дней, как я помог ему стать гражданином этой гордой Британской империи, чтобы он мог сделать то же самое, что собираюсь сделать я, – жениться на леди, одной из самых знатных среди нашей аристократии. Спасибо, мой дорогой граф, за то, что напомнили о нем. Он подходит во всех отношениях, и я обращусь к нему с такой просьбой.

Они расстались: один в поисках графа Ладисласа Телеки, – другой – Франса. Оба предвидели приятную церемонию, самую важную в жизни каждого.

Глава LXXXIV Встреча в церкви

Для Мейнарда наступило счастливое утро.

В этот день Бланш Вернон должна стать его женой.

Предчувствие его накануне осуществления: девочка становится его женой!

Не путем похищения, не в тайном браке; но открыто перед всем миром и с согласия отца!

Сэр Джордж не только согласился, он все организовал, вплоть до подробностей брачной церемонии.

Свадьба должна была состояться быстро – немедленно.

Перед смертью сэр Джордж хотел увидеть свою дочь замужем и под защитой надежного человека.

И хоть не он сам выбрал этого человека, он больше не сопротивлялся выбору дочери.

Теперь он дал свое согласие, и его будущий зять больше не был в «Семи Дубах» незнакомым гостем.

Свадьбу будут праздновать не здесь. Сэр Джордж не стыдился такого празднования, но считал его несвоевременным.

Он знал, что скоро здесь будут развеваться траурные ленты, а на стену повесят черное объявление. И не хотел, чтобы похороны бросили иссушающую тень на апельсиновый цвет невесты.

Всего это можно легко избежать. Сестра сэра Джорджа живет в Кенсингтон Гор; и дочь отправится на венчание из ее дома.

К тому же перед алтарем старой церкви в Кенсингтоне двадцать лет назад стоял он сам, а рядом с ним была мать Бланш.

Такое венчание будет вдвойне благоприятным.

Все было решено; и капитана Мейнарда пригласили в определенный день и час явиться в церковь святой Марии в Кенсингтоне.

Он приехал в сопровождении графа Франса Телеки; и здесь встретился с невестой, которую окружали подружки.

Их было немного, потому что Бланш выразила желание избежать шумихи. Она хочет только выйти замуж за человека, который завоевал ее сердце!

Но хоть подружек у нее было мало, это были самые знатные девушки, каждая с титулом.

И все очень красивые: каждая заслужила титул красавицы.

Жених их не видел. Поздоровавшись с каждой простым поклоном, он взглядом отыскал невесту. И на ней его взгляд и остановился.

Ее цвета великолепно гармонировали с солнечным цветом и розами. Никому подвенечный наряд не подходил больше.

Бланш Вернон можно было не краснеть. У нее и без того хватало цвета.

Но когда она встретилась взглядом с женихом, и его голос, как сигнал к штурму осажденной крепости, сказал ей, что дни девичества кончаются, она испытала странную, но приятную дрожь в сердце, а румянец на ее щеках углубился.

Она была счастлива сдать свою крепость.

Никогда на взгляд Мейнарда не выглядела она такой прекрасной. Он стоял, словно зачарованный, глядя на ее красоту, и думал лишь о том, что хочет ее обнять.

Тот, кто молился только в современных церквях, не представляет себе, что находится внутри церкви святой Марии в Кенсингтоне. Ее массивные скамьи и тяжелые нависающие галереи, ее сумрачные проходы, окаймленные колоннами и пилястрами, придают ей священный древний вид; именно такое впечатление эта церковь произвела на Мейнарда.

Он думал о тысячах и тысячах верующих, которые молились в этих стенах, о рыцарях и благородных дамах, склонявшихся перед этим алтарем, чьи гербы изображены на цветных стеклах окон и на плитах каменного пола. Сколько благородных мыслей возникло здесь в прошлом и оказало мистическое влияние на настоящее!

Мейнард испытывал это влияние.

Глава LXXXV Кульминация преступного плана

Несмотря на археологическую привлекательность церкви святой Марии, жених начал терять терпение. Неудивительно, что с такой невестой ему не терпелось побыстрее оказаться перед алтарем!

В такие минуты даже кратчайшую зарежку выдержать очень трудно.

И не важно, что он знает причину задержки.

Его пригласили на одиннадцать часов, и он прибыл точно вовремя; но оказалось, что не они одни должны сегодня обвенчаться. Перед ними была еще одна пара!

Подъезжая к церкви, он видел признаки этого: женщин в белой одежде с вуалями, с цветами, вплетенными в волосы.

Проходя, он лишь бегло взглянул на них. Его невесты среди них не было, а он искал только ее!

Записывая свое имя в ризнице, он случайно узнал, что не одна, а две пары должны венчаться до него, причем одновременно! Ему сказали, что выходят замуж подруги.

Это сообщил ему священник, который будет проводить церемонию; и, сказав это, отправился выполнять свою роль – сделать счастливыми одновременно четыре сердца.

Когда Мейнард в сопровождении шафера вошел в церковь, он увидел перед алтарем группу леди и джентльменов, стоявших полумесяцем. Их было восемь: две невесты, два жениха и у каждого по шаферу или подружке.

И только поздоровавшись с невестой и насладившись ее красотой, он посмотрел на тех, которые становились счастливыми за десять минут до него.

И первый же взгляд в том направлении заставил его вздрогнуть. Совпадение казалось невероятным.

Перед алтарем стоял граф Роузвельдт – рядом с ним граф Ладислас Телеки, которого в то же мгновение узнал его кузен, шафер Мейнарда.

Но что за леди стоит слева от Роузвельдта? Кого он держит за руку? Корнелию Инскип!

Еще одно совпадение; однако не последнее; впереди новое, столь же странное и поразительное!

Следуя вдоль полумесяца, он посмотрел на пару справа от Роузвельдта. Это вторые невеста с женихом.

Мейнард с трудом сдержал восклицание, увидев, что невеста – Джули Гирдвуд, а жених – Свинтон!

С усилием он взял себя в руки. Это не его дело; он лишь пробормотал негромко: «Бедная девочка. В ней есть что-то благородное. Какая жалость, что она отдается такой мрази, как Дик Свинтон!»

Мейнард знал лишь немногое из прошлого Дика Свинтона. Он не подозревал, что экс-гвардеец в этот момент совершает двоеженство !

Однако оно еще не совершено. Вот-вот совершится. Мейнард стоял молча, и в этот момент священник задал традиционный вопрос:

– Если кто-нибудь из присутствующих знает причины, по которым брак будет незаконным, пусть выскажет их.

Последовал обычный небольшой перерыв в службе, но на этот раз он оказался короче, чем всегда. Перерыв сократился из-за ответа – прежде неслыханного! И ответ дали не жених или невеста, а третий участник, неожиданно появившийся на сцене!

Женщина, молодая и красивая, хорошо одетая, но с диким взглядом, с гневом, который виден был в каждом ее движении, вышла из-за одной из колонн и торопливо приблизилась к алтарю. Ее сопровождали двое мужчин, которые как будто выполняли ее приказы.

– Если они не знают никаких причин, то я знаю! – воскликнула женщина. – И эта причина помешает им вступить в брак! Я говорю об этих двоих! – добавила она, указывая на Свинтона и Джули!

– По какому праву вы вмешиваетесь? – спросил священник, придя в себя от неожиданности. – Говорите, женщина!

– По такому, что этот мужчина уже женат. Он мой супруг и был бы моим убийцей , если бы не… – Сюда! – повелительным тоном приказала она двум полицейским, которые сопровождали ее. – Арестуйте этого джетльмена. Вот ордер.

Двое представителей власти не стали рассматривать листок с печатью. Они были уже знакомы с его содержанием; и прежде чем жених-двоеженец мог возразить, их мозолистые руки опустились ему на плечи, готовые в случае сопротивления схватить и за горло!

Он не сопротивлялся – даже не попытался. Выглядел он, как человек, в которого неожиданно ударила молния, – дрожал с головы до ног; и в таком виде его и увели из церкви!

Никакое перо не в состоянии описать последовавшую вслед за этим сцену. Образовалась толпа возбужденных мужчин, обсуждающих происшествие, и плачущих женщин.

Но Джули Гирдвуд среди них не было. При первом же появлении женщины она все поняла. Казалось, какой-то инстинкт предупредил ее горе; руководствуясь этим инстинктом, она выскользнула из церкви и спряталась в экипаже, который должен был привезти домой новобрачную с мужем!

Вскоре перед алтарем образовался новый полумесяц.

На этот раз церемонию ничто не нарушило, и капитан Мейнард одел кольцо на палец Бланш Вернон, поцеловал свою жену и выслушал молитву, освятившую их союз!

Последовали рукопожатия, поцелуи со стороны подружек невесты, шорох шелков, когда все выходили из церкви. Все расселись по каретам и отправились в Кенсингтон Гор.

В тот же вечер в поезде на Танбридж Уэллс ехали джентльмен и леди; на пальце леди сверкало недавно надетое золотое кольцо. В их распоряжении был весь вагон, но они не чувствовали себя одинокими. Это была самая счастливая пара в поезде!

Глава LXXXVI Еще позже

Со смешанными чувствами завершаем мы свой рассказ. Некоторые его сцены доставили боль; но мы надеемся, что другие принесли радость.

С теми же смешанными чувствами расстаемся мы с героями; одних оставляем с сожалением, других с радостью.

Есть среди них такие, чья судьба вызывает сожаление. И, может быть, больше всего это относится к Джули Гирдвуд.

О ее судьбе можно рассказать в нескольких словах: отвращение ко всему человечеству – решимость никогда не выходить замуж – и в результате жизнь старой девы!

Она по-прежнему ведет такую жизнь, и кто знает: может, это ей и нравится. Если не нравится сейчас, то может понравится потом, когда покинет этот мир ее мать, оставив дочь радоваться миллиону долларов.

Но пока миссис Гирдвуд этого еще не сделала; и не намерена делать еще лет двадцать!

Она вышла бы замуж вторично, если бы не проклятый пункт в завещании, который мешает этому!

– Бедная Фэн Свинтон!

Так мог бы сказать моралист, который увидел бы ее шесть месяцев спустя в Парке, в карете, запряженной двумя лошадьми; вместо хлыста у Фэн зонтик, но и за карету, и за зонтик заплатил совсем не ее муж.

Может, нашлись бы в Парке моралисты, которые воскликнули бы:

– Бедный Дик Свинтон!

Но никто не сказал этого, когда бывший гвардеец стоял перед судом по обвинению не только в попытке двоеженства, но и убийства!

Оба обвинения были доказаны, и Свинтону пришлось отправиться не по своей воле в далекие земли!

«Другой граф» отплыл на том же корабле, в такое же недобровольное изгнание и по аналогичной причине!

За ними со временем последовала и достопочтенная Джеральдина Кортни; утратив свою красоту, она перешла от занятий «наездницы» к профессии фальшивомонетчика.

Занималась она этим недолго, но успела погубить немало мужчин, и среди них Фрэнка Скадамора, «простачка» с ужина в Хаймаркете.

Сэр Роберт Котрелл жив; он по-прежнему старается совершить свои завоевания как можно дешевле.

Живы также господа Лукас и Спиллер; оба они вернулись из европейского тура в Америку и оба остаются холостяками.

Лукаса часто можно увидеть на улицах Нью-Йорка, особенно в районе Пятой авеню, где живет безутешная Джули Гирдвуд.

Несмотря на постоянные отказы, он не утратил надежды уговорить ее когда-нибудь поменять имя.

Тень мистера Лукаса – Спиллер – не часто появляется с ним, во всяком случае не на тротуарах Пятой авеню.

Корнелии Инскип, звезды, которая привлекала сюда мистера Спиллера, здесь больше нет. Дочь торговца из Покипси сменила не только имя, но и место жительства. Теперь ее можно найти в столице Австрии, где они живет под именем графини фон Роузвельдт!

Более счастливая, чем ее кузина, которая искала титул, но не нашла его, Корнелия приобрела титул, не ища его!

Это может показаться драматичным вымыслом, но наша история подлинная.

И она не трагична, потому что нам остается рассказать лишь об одной смерти. Смерти ожидаемой, но тем не менее горькой.

Умер сэр Джордж Вернон; но перед смертью увидел дочь замужем за человеком, которого она сама выбрала. Умер, благословив и жену-дитя и ее супруга.

Они долго жили счастливо в своем доме в Англии; а теперь по-прежнему счастливы в далекой земле, в которой впервые увидели друг друга.

Мейнард верит в Бланш, а она в него, как поверила в тот час, когда бородатые мужчины подняли его на руки и отнесли на палубу парохода-«кунарда».

Тогда это зрелище произвело сильное впечатление на девушку, и она о нем никогда не забывала.

А тот, у кого такая жена, не может не быть верен своему народу !

Майн Рид Жена-девочка

От переводчика

Роман Майн Рида «Жена-девочка» — один из основных, программных романов великого романиста приключенческого жанра позапрошлого, 19-го века. Тем более удивительно, что на русский язык этот роман не переводился. Моя авантюрная попытка представить этот роман читателю на русском языке вызвана в первую очередь собственным интересом к произведению, а также некоторым честолюбием: если не я, то кто же?

Роман представляет собой грандиозное многоплановое повествование, в котором есть всё, присущее Майн Риду, плюс еще немного: помимо приключенческого, закрученного сюжета, любовной интриги (да еще какой!), — обилие персонажей, причем не идеализированных, как часто бывает у этого писателя, а вполне реальных, юмор, патетика и героическая романтика, и, наконец, есть место политике. Чтение увлекает и захватывает, не говоря уже о переводе. И хотя перевод очень непрост и длится годами, были отдельные главы, которые я переводил залпом: зараз 2-3 главы при обычном темпе в несколько абзацев в день!

Наконец, работа завершена, и роман представлен читателю полностью.

Предисловие вдовы автора

Большинство событий, описанных в этой книге, действительно случились в реальной жизни или были придуманы на основе жизненного опыта автора.

Элизабет РИД.

Лондон, 1888Глава I

ОСТРОВ МИРА

Аквайднек — «Остров Мира!»

О, Коддингтон, и вы, королевские придворные! Как вы могли в погоне за модой на переименование всего, что звучит непривычно саксонскому уху, изменить это историческое название, данное краснокожими аборигенами, на ничего не значащее название «Rhodes»?

Ваше стремление присвоить острову искусственное классическое название — не что иное как результат вашего дурного вкуса. Ваше невежество привело к тому, что вы повторили ошибку старого голландского штурмана, давшего название «Roodt» этой замечательной стране!

Название, данное Блоком, было по крайней мере уместно по некоторой причине, более того, в нем было что-то поэтическое. Огибая Сачест Поинт, он созерцал величественный лес, окрашенный в красный цвет благодаря солнечно-золотой осени. Он был восхищен темно-красной листвой деревьев и алыми гирляндами ползучих растений. Перед его глазами предстали яркие цвета охры утесов. Именно поэтому в его судовом журнале было записано «Красный Остров»!

О, достойный Коддингтон, чем же вас не устроило название индейцев? И почему вы приняли так неуклюже переделанное название голландца?

Я буду придерживаться старого названия — «Остров Мира»; хотя прошли уже те времена, когда Вампаноаг погружал свои ветви в спокойные воды Наррагансета, и его легкие каноэ скользили вокруг острова.

Куда ушли те времена, Аквайднек? С тех пор тебя слишком часто обжигало горячее дыхание войн. Где теперь этот девственный лес, который так радовал глаз Верразано, свободный от сцен Тускана? Где эти величественные дубы, вязы и клены? Куда исчезли зеленые сосны и красные кедры? Где березы с их знаменитой корой, где каштаны, дающие еду голодному путнику, где сассафрас, который восстанавливает здоровье и продлевает жизнь?

Всего этого больше нет. Все это уничтожено огнем и топором безжалостного варвара — солдата.

Несмотря на твое разграбление, Аквайднек, твои богатства все еще привлекательны. Ты все еще Остров Мира, колыбель Любви; каждая пять твоей земли освящена шагами влюбленных, каждый выступ твоих утесов помнит эту старинную историю.

* * *

Ньюпорт, год 18 —, «разгар сезона.»

Апартаменты в одной их лучших Американских гостиниц, Океанхауз, с окном, обращенным на запад.

На третьем этаже расположен длинный балкон с видом на Атлантический океан, простирающийся широкой голубой полосой на расстояние, сколько хватает глаз. Слева — Сачест Поинт, который, подобно снежинкам, распыляется и прерывается скалой Корморант Рок; справа Бевер Тайл с маяком; между ними — рыболовецкие суда, обычное ремесло местного населения; вдали белеет парус корабля и виден дым парохода — оба, очевидно, совершают рейс между двумя крупными морскими портами Шаумут и Манхэттен.

Такой великолепный вид открывается из устья реки Наррагансет — ни одни красивые глаза часто отдыхали, рассматривая все это.

Но никогда еще подобное зрелище не рассматривали более красивые глаза, чем глаза Джулии Гирдвуд, жившей сейчас в этих апартаментах.

Она — не единственная, кто живет здесь. Рядом с ней еще одна молодая леди, ее кузина, Корнелия Инскайп. У нее тоже прекрасные глаза, синеватого оттенка, но они уступают черным глазам первой из них, глазам, буквально источающим флюиды любви.

На языке авторов романов Джулия была бы названа брюнеткой, а Корнелия блондинкой. Фигуры их различаются так же, как и цвет волос: первая высокая и отличается зрелой женской красотой, а вторая ниже ростом и более юная.

Различаются они и по характеру. Старшая более смуглая, и потому мысли ее кажутся более грустными, а движения медленными и задумчивыми; в то время как младшая, судя по разговору, более веселая и жизнерадостная, мысли Корнелии больше о будущем, чем о прошлом.

На них свободные утренние халаты, крошечные шлепанцы, надетые на их прекрасные ножки, и обе они расположились на креслах-качалках внутри комнаты, напротив окна. Глаза обеих устремлены к морской синеве, девушки только что обратили внимание на пароход, приближавшийся к Поинт Джудит и плывший в северо-восточном направлении.

Это было прекрасное зрелище: огромный черный монстр, прокладывавший дорогу по синей морской глади и оставлявший позади себя белый след бурлящей воды и пены.

Корнелия выскочила на балкон, чтобы получше разглядеть эту захватывающую картину.

— Интересно, что это за пароход? — сказала она. — Наверное, это Канард, один из тех огромных океанских пароходов!

— Ты ошибаешься, Нил. Жаль, что это не он, и жаль, что я сейчас не плыву на нем. Слава Богу! Пройдет несколько недель, и я уплыву отсюда на пароходе.

— Как! Тебе уже надоел Ньюпорт? Другого такого приятного уголка мы не найдем во всей Европе. Я уверена, что не найдем.

— Зато мы найдем более приятное общество и лучшие развлечения.

— Что ты имеешь против здешнего общества?

— То же, что оно имеет против нас. Я не говорю об аборигенах. Они ведут себя вполне прилично. Я говорю о тех, кто приезжает сюда на лето, как и мы. Ты спрашиваешь, что они имеют против нас. Странный вопрос!

— Я ничего особенного не заметила.

— Зато я заметила! Эти Дж., Л. и Б. смотрят на нас свысока, поскольку мы дочери лавочников! Ты не могла не заметить это.

Мисс Инскайп нечего было возразить, поскольку и она заметила, что кое-кто из этих людей действительно посматривал на нее свысока. Но она была из тех, кто придавал мало значения светской жизни, и поэтому такие нюансы ее мало волновали.

Однако гордой и честолюбивой Джулии все это было небезразлично. Нельзя сказать, что ею полностью пренебрегали, однако общество, собравшееся на фешенебельном морском курорте, посматривало на нее свысока, особенно вышеупомянутые Дж., Л. и Б.

— Но в чем причина? — продолжала она с возмущением. — Если наши отцы были лавочниками, то их деды занимались тем же. В чем разница, хотела б я знать?

Мисс Инскайп нечего было ей возразить.

Не желая раздражать гордую и честолюбивую кузину, она попробовала ее успокоить:

— Хорошо, Джулия, пускай мисс Дж., мисс Л. и мисс Б. смотрят на нас свысока, но зато их братья совсем не такие. Я тебя уверяю, что они совсем не такие!

— Оставь в покое их братьев! Что толку, что они снизошли до нас? Не делай из меня глупышку, Нил! Миллион долларов — наследство, оставленное мне отцом, которое я получу после смерти матери, — вполне объясняет такую снисходительность. Впрочем, если зеркало мне не врет, мне нечего беспокоиться!

Да, она имела все основания утверждать это! У Джулии Гирдвуд никогда не было причин для тревоги, когда она смотрела на себя в зеркало. Этот цветок расцвел и принял совершенные формы, и дочь лавочника чувствовала себя герцогиней. Лицо ее было так же совершенно, как и фигура. От нее исходили флюиды любви и желания; хотя, как это ни странно, к ним невольно примешивалось неприятное чувство некоей опасности. Это было похоже на то, чем так печально прославились Клеопатра, Лукреция Борджиа или красавец-убийца Дарнли.

В ней невозможно было отыскать ни одной неуклюже-грубоватой черты, даже малейшего признака неаристократического происхождения, или деревенщины и всего того, что ей сопутствует. Возможно, кое-что из этого можно было обнаружить в ее кузине, Корнелии. Но Джулия Гирдвуд так долго жила под флагами Пятой Авеню (здесь находился дом ее матери), что внешне ничем не отличалась от самых гордых девиц этой аристократической улицы.

— Ты права, Джулия, — согласилась с ней кузина. — Ты и богата, и красива. Мне жаль, но о себе я не могу этого сказать.

— Ах ты, маленький льстец! Хоть ты и не такая богатая, как я, то уж во всяком случае красотой мне не уступаешь. Впрочем, ни то ни другое здесь ничего не значит.

— Так почему ты приехала сюда?

— Это была не моя идея. Моя мама привезла меня сюда. Если говорить обо мне, я предпочитаю Саратогу, где не придают такого значения родословной и где дочь лавочника так же хороша, как и его внучка. Я хотела отправиться туда на этот сезон, но мама возражала. Ничего не могло ее устроить, только Ньюпорт, Ньюпорт, Ньюпорт! И вот мы здесь! Благодарение Небесам! Это недолго еще продлится.

— Хорошо, и поскольку мы уже здесь, давай наслаждаться тем, что дано здесь каждому: будем купаться и загорать.

— Ага, давай сделаем вид, что нам здесь хорошо! Если опустить тела мисс Дж., Л. и Б. в соленую воду, это во многом оправдает их присутствие в Ньюпорте! Это полезно и для них, ей-Богу! Это могло бы немного улучшить цвет их лица. Небеса знают, как они нуждаются в этом; и, Благодарение Небесам, я совсем в этом не нуждаюсь!

— Но ты будешь ли купаться сегодня?

— Нет, не буду!

— Но кузина! Это такая восхитительная процедура!

— Я ее ненавижу!

— Ты шутишь, Джулия?

— Нет, просто я хотела сказать, что ненавижу купаться в окружении этой толпы.

— Но ведь невозможно быть на пляже в одиночестве!

— Это неважно. Я не желаю с ними встречаться где бы то ни было — на пляже или в другом месте. Если бы только можно было купаться вон там, в глубоких синих водах, или среди этих белых скал, которые видны отсюда! Ах! Вот это была бы восхитительная процедура! Интересно, найдется ли такое местечко, где мы могли бы купаться в одиночестве?

— Да, я знаю такое местечко. Я открыла его на днях, когда собирала раковины вместе с Кеция. Оно находится внизу, под утесами. Там есть уютная небольшая пещера, великолепный грот с глубоким водоемом перед ним и гладким песчаным пляжем, белым как серебро. Утес нависает над ним, я уверена, что никто не сможет заметить нас сверху, особенно когда мы будем купаться. Таким образом, мы будем на пляже, и утес будет защищать нас от посторонних взоров. Мы можем раздеться в пещере без опасения, что кто-нибудь нас увидит. Кеция будет сторожить нас наверху. Ну, скажи мне, Джулия, ты пойдешь туда купаться?

— Хорошо, я не возражаю. Но что мы скажем маме? Она ужасно не любит, когда не соблюдаются правила приличия. Она будет против.

— Нам не следует раскрывать ей нашу тайну. Она не собирается сегодня купаться, она уже сказала мне сегодня об этом. Мы обе направимся сначала к обычному пляжу, как будто собираемся купаться там. Оказавшись вне поля ее зрения, мы можем уйти туда, куда нам надо. Я знаю тропинку, ведущую через поля прямо туда, к утесу. Так ты пойдешь со мной?

— О да, я согласна.

— Сейчас как раз время отправиться туда. Слышишь топот ног по коридору? Это купальщики направляются на пляж. Давай позовем Кеция и отправимся в путь.

Поскольку Джулия нисколько не возражала, ее предприимчивая кузина прошла в коридор и, остановившись перед дверью смежной комнаты, позвала: «Кеция!»

Это была комната миссис Гирдвуд, а Кеция, ее темнокожая служанка, играла роль горничной и прислуживала всем трем дамам.

— Что случилось, дитя? — отозвался голос, но, судя по нему, это была не Кеция.

— Мы собираемся идти купаться, тётя, — сказала молодая леди, приоткрыв дверь и заглянув в комнату. — Мы хотим, чтобы Кеция подготовила нам купальные платья.

— Да, конечно, — послышался тот же самый голос, который принадлежал миссис Гирдвуд. — Ты слышишь, Кеция? Послушайте, девочки! — добавила она, обращаясь к молодым леди, которые уже стояли вдвоем в дверном проеме. — Вам надо взять урок плавания. Помните, что мы путешествуем по большим морям и океанам, и вам надо научиться плавать, чтобы в случае чего не утонуть.

— О, мама! Ты нас пугаешь.

— Хорошо-хорошо, но я думаю, умение плавать вам в любой ситуации пригодится. Во всяком случае, вам не будет вредно научиться держать голову над водой и овладеть еще одним навыком. Поторопись, девушка, с купальными платьями! Все уже ушли на пляж, вы опаздываете. Ну же, ты нас задерживаешь!

Вскоре Кеция появилась в коридоре, неся с собой сверток — купальные принадлежности для молодых леди.

Крепкая, здоровая негритянка — на ее голове красовался шерстяной тюрбан (toque) в новоорлеанском стиле, а на плечи был накинут пестрый платок (bandanna) — была существенным атрибутом в семье владельца магазина; этот атрибут должен был подчеркнуть их принадлежность к Южным штатам и, конечно, аристократическое положение. Надо сказать, не одна лишь миссис Гирдвуд подобным образом выбирала служанок в расчете на внешний эффект.

Молодые девушки быстро сняли шлепанцы и надели пляжные туфли. Их головы покрыли кокетливо надетые женские шляпки, а на плечи (в течение дня могло быть достаточно прохладно) были наброшены шали.

— Ну, мы пошли, — сказав эти слова, кузины миновали галерею, спустились по длинной лестнице, пересекли веранду и вышли наружу, а затем направились по дороге на пляж.

Когда они оказались вне поля зрения из гостиницы, они изменили маршрут, свернув на тропинку, ведущую к утесу.

Менее чем через двадцать минут их можно было видеть спускающимися по одному из ущелий, ведущих вниз, — впереди шла Корнелия, сразу за ней Джулия и замыкала шествие негритянка с узлом их купальных принадлежностей.

ГЛАВА II. ДВЕ НАЯДЫ

Однако их заметили.

Один джентльмен, прогуливающийся вдоль утеса, видел, как девушки спустились вниз.

Он был из Охра Поинт, находящейся далеко отсюда, и таким образом он не был знаком с молодыми леди, сопровождаемыми чернокожей служанкой.

Ему подумалось, что их появление в этот час несколько странно. Ведь было самое время для купания. Издали он мог видеть коробки на пляже, из которых выходили группы веселых отдыхающих в зеленых, синих, темно-красных и алых костюмах, издали похожих на разноцветных лилипутов.

«Почему эти леди не пошли на пляж с ними? — удивлялся он. — А, понятно, они пошли собирать раковины, — предположил джентльмен. — Они ищут раковины среди морских водорослей. Из Бостона, без сомнения. И я готов держать пари, что они надели подводные очки для этого.»

Джентльмен улыбнулся, довольный своей сообразительностью, но улыбка вдруг исчезла с его лица. Цвет лица их служанки опровергал это заключение.

«Похоже, что они из Южных штатов», — пробормотал он.

После этого джентльмен перестал думать о них. У него в руках было ружье, и он собирался подстрелить одну из крупных морских птиц, время от времени пролетавших вдоль утеса.

Поскольку только что закончился отлив, и поток воды начал возвращаться, они пролетали низко, то и дело вылавливая себе пищу из мелководья и с песчаного берега.

Охотник, обратив внимание на это обстоятельство, решил спуститься пониже к морю, чтобы подстрелить дичь наверняка, и поэтому спустился в одну из расщелин, рассекающих утес, — в ту, которая была поближе к нему.

Придерживаясь направления на Форти Степс, он медленно подвигался вперед. То и дело встречающиеся выступы в скалах, а также зыбучий песок задерживали его движение.

Охотник, однако, не торопился. Нужно было выбрать хорошее место для удачного выстрела. Кроме того, оставалось еще несколько часов до удара колокола в Океанхауз, созывающего постояльцев на обед. Джентльмен был одним из них. До тех пор, пока не придет время обеда, нечего делать в гостинице.

Пока джентльмен совершает свою неторопливую прогулку, следует в нескольких словах описать его.

Стиль одежды явно указывает на то, что это охотник-любитель. Более того, по многим признакам заметно, что это военный. Об этом свидетельствуют фуражка, очевидно, прошедшая вместе с ним все тяготы военной службы, наполовину скрытое тенью лицо, покрытое загаром, что указывает на прохождение службы в одной из стран с тропическим климатом; в то же время вновь появившийся светлый оттенок означает недавнее возвращение. Простой гражданский сюртук, застегнутый на пуговицы, темно-синие брюки и сильно сбитые ботинки на ногах завершают его полувоенный костюм. Стоит отметить, что все предметы одежды так хорошо сидят на нем, словно подчеркивают колоритность его стройной и мужественной фигуры.

Лицо его вполне соответствует внешности. Не овальное, но той округлой формы, которая гораздо чаще свидетельствует о недюжинной силе и смелости. Красивый облик этого джентльмена венчают пышные темные волосы и аккуратные усы.

Всеми этими достоинствами обладал молодойчеловек, которому, несмотря на большое путешествие и военную службу в прошлом, было все еще около тридцати.

Он медленно подвигался вперед, только слышалось шуршание ботинок, когда он шел по слою гальки. Он слышал эти звуки, но не обращал на них внимание, зная, что это его собственные шаги.

Однако, когда охотник остановился, дожидаясь появления чайки вблизи расщелины, и собрался было прицелиться, другие звуки привлекли его внимание.

Эти звуки настолько были приятны уху, что он мгновенно позабыл о чайке. Птица пролетела мимо, и он даже не сделал попытку спустить курок, хотя расстояние вполне позволяло удачным выстрелом убить ее!

«Нимфы! Наяды! Русалки! Которая из трех? Прозефина спустилась со скалы, чтобы принять водные процедуры! О боги! О богини! Какая привлекательная картина!»

Эти слова сорвались с его уст, когда он стоял, пригнувшись, прямо напротив скалы, которая выдавалась над утесом. Под ней находилась бухта, где купались молодые леди — негритянка их охраняла, но она беззаботно смотрела по сторонам, сидя на одном из выступов скалы.

«Целомудренные Дианы! — воскликнул охотник. — Простите мне мое вторжение! Весьма нечаянное, ручаюсь вам. Я должен вернуться назад, — продолжил джентльмен, — чтобы спасти себя от опасности покончить со своей холостяцкой жизнью. Вы меня провоцируете! Я хотел было пройти, чтобы исследовать пещеру, как услышал ваш разговор. Я хотел просто пройти здесь. Как же неловко получилось, что вы остановили меня!»

Пробормотав последнюю фразу, он явно погрешил против истины. И это было особенно заметно по его действиям, поскольку он все еще слонялся вблизи скалы и продолжал наблюдать за дамами.

Они плескались в прозрачной воде, не доходившей им до пояса — нижняя часть тела была покрыта намокшими в воде юбками, вплотную обмотанными вокруг них, ноги их отчетливо просматривались в воде были похожи на морские кораллы, — две молодые девушки весело резвились, наслаждаясь купанием. Лишь Йосеф сумел бы устоять перед таким зрелищем [7] !

Их длинные волосы растрепались — они были двух цветов: черного и золотистого; капли жемчужинами сверкали в них, поскольку девушки своими руками с крошечными пальчиками, увенчанными розовыми полукругами ноготков, интенсивно брызгали водой друг в друга; постоянно расходившиеся круги по воде и музыка их веселых голосов — ах! Кто бы мог добровольно отвернуться при виде такой картины!?

Чтобы сделать это, охотнику пришлось приложить немало усилий, и только мысль о сестре помогла ему справиться со своими чувствами.

Размышляя о ней, он зашел за скалу, откуда уже не было видно так взволновавшей его картины.

«Ужасно неловко! — снова пробормотал он, на этот раз, возможно, гораздо искреннее. — Я хотел бы там пройти. Пещера была уже недалеко, и теперь мне придется возвращаться назад! Я должен или вернуться, или подождать, пока они не закончат свои водные процедуры.»

На мгновение он остановился, задумавшись. Он прошел уже значительное расстояние от того места, где спустился к утесу. Кроме того, путь назад был нелегок, как он уже успел убедиться.

И он решил остаться, пока «берег не будет свободен.»

Он сел на камень, вынул сигару и закурил.

Он был не более чем в двадцати шагах от водоема, где наслаждались купанием прелестные девушки. Он слышал плеск воды, потревоженной их ладонями, словно молодые лебеди били по воде крыльями. Он слышал их разговоры, прерываемые звонким смехом. Однако не было никакой опасности, что он невольно подслушает эти разговоры: шум моря не позволял расслышать, о чем они говорили. Только время от времени слышались громкие возгласы восхищения, которые исходили от двух Наяд, или раздавался пронзительный голос негритянки, предупреждавшей, чтобы они не заходили слишком далеко, поскольку начинался прилив.

Все эти картины он мог представить себе по услышанным звукам, но не видел, поскольку находился за скалой.

Прошло добрых полчаса, а девушки все еще не выходили из воды, по-прежнему резвились и звонко смеялись.

«Возможно, они самые настоящие русалки, иначе они не могли бы купаться так долго. Безусловно, будь это обычные девушки, они давно бы уже вышли из воды.»

Как видно из произнесенной фразы, охотник уже начинал терять терпение.

Но вот вскоре плеск воды прекратился, и больше не было слышно их смеха. Он мог еще слышать голоса девушек, ведущих беседу, и голос негритянки, то и дело раздающийся в паузах их разговоров.

«Они уже вышли из воды и одеваются, — с радостью заключил охотник. — Интересно, как долго они будут заниматься этим? Не более часа, я надеюсь.»

Он вытащил новую сигару, третью по счету.

«К тому времени, как я выкурю сигару, — рассуждал охотник, — они уйдут. Во всяком случае, они уже к тому времени оденутся; и, не рискуя оказаться невежливым, я пройду мимо них.»

Он закурил и прислушался.

Разговоры теперь велись беспрерывно, но более тихими голосами, и смех больше не раздавался.

Сигарета была уже почти выкурена, а те же серебристые голоса все не прекращались; к ним примешивался хриплый шум морских волн — и шум этот все нарастал, поскольку начался прилив. Внезапно подул свежий морской бриз, который усилил шум прилива; и голоса девушек на этом фоне были подобны приглушенному металлическому звуку где-то вдали, так что охотник стал сомневаться, на самом ли деле он слышит их.

«Самое время им уйти, — сказал он, вскакивая с места и выбрасывая окурок. — У них было достаточно времени, чтобы закончить свой туалет дважды, во всяком случае. Было бы глупо и далее любезно дожидаться окончания их развлечения, так пойдем, чтобы продолжить свое исследование!»

Он вернулся к выступу утеса. Еще один шаг вперед, и он неожиданно остановился — лицо его внезапно омрачилось. Вода вследствие прилива поднялась, скрыв камни, и выступ мыса теперь был на добрых три фута был покрыт ею; в то время как бушующие волны, то и дело накатываясь, поднимали уровень воды все выше и выше!

Не было видно никакого пути, чтобы пробраться к пляжу, расположенному ниже, или к выступу, расположенному выше, кругом вода!

Исследователь видел, что невозможно пройти в требуемом направлении, разве что попробовать перейти вброд, погрузившись в воду по пояс. Цель, которую он хотел исследовать, не стоила таких усилий; и с возгласом разочарования — он был сильно огорчен, что зря потратил на это столько времени — охотник развернулся и направился обратно к отвесному берегу.

Он уже не шел медленно, прогулочным шагом. Предчувствие возможных неприятностей заставило его двигаться в самом быстром темпе, на который он был способен. Что, если обратный путь также отрезан, что, если на его пути назад возникнет та же самая преграда, которая прервала его исследование?

Мысль эта его очень тревожила, и, торопливо взбираясь по скалам, пересекая участки, где раньше были лужи воды, а теперь — обширные водоемы, охотник вздохнул свободно, лишь снова достигнув ущелья, по которому спустился сюда.

ГЛАВА III. ДВА РИФМОПЛЕТА

Охотник ошибался, считая, что девушки уже ушли. Они все еще находились в бухте, только больше не разговаривали.

Их разговор закончился, когда они оделись, и они нашли себе занятия, которые требовали тишины. Мисс Гирдвуд приступила к чтению книги, которая, похоже, была поэтическим сборником; в то время как ее кузена, захватившая с собой мольберт и кисти, стала набрасывать эскиз грота, того самого, который служил им комнатой для переодевания.

Дождавшись, когда молодые леди выйдут из воды, Кеция тоже окунулась в воду в том же самом месте, однако прибывающий поток поднял уровень воды настолько, что ее темное тело было надежно скрыто от посторонних глаз в любой точке утеса.

Десять минут поплескавшись в воде, негритянка вернулась на берег; снова натянула свое клетчатое платье; отжала свои волосы, обильно намоченные соленой морской водой; поправила свой цветной платок и, поддавшись усыпляющему воздействию от погружения в соленое море, легла на сухую гальку и почти сразу заснула.

Таким образом, эта троица расположилась в полной тишине на отдых, и охотник-исследователь в момент, когда обнаружил преграду на своем пути и повернул назад, был в полной уверенности, что и прекрасные леди покинули место купания.

В течение некоторого времени эта тишина продолжалась; Корнелия наносила на свой мольберт яркие краски. Окружающая ее сцена была вполне достойна кисти, однако три человеческие фигуры на ней, по крайней мере, в своем естественном виде, не в состоянии были создать интересную картину. Поэтому в ее картине фантазия переплеталась с реальностью: молодые леди, время от времени купающиеся в таких уединенных местах, должны выглядеть смелыми и мужественными.

Разместив мольберт на камнях, таким образом, чтобы волны не могли его залить, она делала набросок своей кузины, склонившейся над книжкой напротив утеса, и темнокожей служанки с тюрбаном на голове, уснувшей на прибрежной гальке. Крутой обрыв утеса с гротом внизу, черные камни, нависающие над ущельем, протянувшимся сверху вниз, — обе его стороны заросли вьющимся растениями, а глыбы были покрыты кустарником причудливых форм, — все это должно было найти отражение на картине юной художницы.

Она уже значительно продвинулась в своей работе над картиной, когда восклицание кузины прервало ее занятие.

Старшая кузина уже некоторое время нетерпеливо перелистывала книгу, что означало либо ее желание поскорее добраться до развязки, либо сильное разочарование прочитанным.

Перевернув несколько страниц, она останавливалась, прочитывала несколько строчек и затем снова листала книгу, как бы пытаясь найти что-либо получше.

Наконец, эта процедура закончилась, и она с раздражением бросила книгу на гальку, воскликнув:

— Какой вздор!

— Ты о чем, кузина?

— Теннисон.

— Ты шутишь! Божественный Теннисон — любимый поэт нашего поколения?

— Поэт нашего поколения! Только не Теннисон!

— А кто же? Не Лонгфелло ли?

— Еще один такой же рифмоплет. Его американский сборник весьма посредственен, если вообще это можно назвать сборником. Тоже мне поэты! Их необычные причудливые рифмы — эти мелкие чувства, выраженные сильными средствами, — на самом деле не способны вызвать и миллионную долю эмоций во всех их виршах!

— Ты на самом деле так считаешь, кузина? Как же ты объясняешь их популярность во всем мире? Разве это не доказательство того, что они действительно являются поэтами?

— В самом деле, ну а как насчет Сутея? Бедный, тщеславный Сутей, который возомнил, что он выше Байрона! И мир разделил его заблуждение — по крайней мере половина его современников! А сегодня этого рифмоплета никто не хочет издавать.

— Но Лонгфелло и Теннисона ведь издают!

— Да, это так, так же как и мировое признание, как ты говоришь. Все это легко объяснимо.

— Как же так?

— Все это благодаря стечению обстоятельств, поскольку они появились после Байрона — сразу же после него.

— Я не понимаю тебя, кузина, объясни.

— Это очевидно. Байрон опьянил мир своей божественной поэзией. Его превосходные стихи для души были как вино для тела, ибо великолепные глубокие чувства не что иное как пир для души. И, подобно сильному опьянению для тела, это сопровождается похмельем — такой нервной слабостью, когда требуется принять синюю таблетку и слабительное. Это вызвало к жизни появление его абсента и горькой настойки из ромашки; и ими оказались Альфред Теннисон, поэт, удостоившийся милости королевы Англии, и Генри Уадсворт Лонгфелло, любимое домашнее животное сентиментальных леди в очках из Бостона. Таким образом, поэтическая буря сменилась прозаическим штилем, который продолжается уже более сорока лет до сей поры, и который не состоянии изменить жалкие потуги этих двух рифмоплетов!

— Питер Пайпер съел несколько острых перцев! [8] — процитировала Корнелия, звонко и добродушно рассмеявшись.

— Именно! — воскликнула Джулия, раздраженная веселым равнодушием кузины к подобным поэтическим перлам. — Только благодаря такой несерьезной игре слов, легкой сентиментальности и болезненному тщеславию, которые сумели родиться у этих посредственностей, а затем были срифмованы в строфы и изданы, эти рифмоплеты и получили мировую известность, о которой ты говоришь. Впрочем, если учесть, что нет достойных кандидатов в поэты, я не удивляюсь, кого у нас считают лучшими!

С этими словами она приподняла свою изящную ножку и в порыве злости пнула ею бедного Теннисона, глубоко втоптав книгу во влажный песок!

— О, Джулия, ты испортила книгу!

— Эту книгу уже невозможно испортить! Никому не нужная бумага. Вон, в одной из этих симпатичных водорослей, выброшенных на морской песок, содержится гораздо больше поэзии, чем во всех этих ничего не стоящих книжках. Пусть лежит здесь!

Последние слова были адресованы Кеция, которая, проснувшись, наклонилась, чтобы поднять растоптанную книгу.

— Пусть она лежит здесь, пока вода до нее не доберется; пусть волны морские предадут забвению книгу, а волны времени сотрут память об ее авторе. Есть только один настоящий поэт в нашем мире…

В это время Корнелия встала на ноги, не потому, что ее задели слова кузины — просто волны Атлантики уже добрались до ее юбки. Она стояла, и морская вода стекала с ее одежды.

Художница сожалела о том, что ей пришлось прервать рисование; картина была лишь наполовину готова; и теперь ей пришлось сменить точку обзора, с которой вид был уже не такой замечательный.

— Ничего, не страшно, — пробормотала она, закрывая альбом. — Мы сможем прийти сюда завтра. Джулия, ты не будешь возражать против этого?

— Напротив, кузина. Это очень здорово, такое купание вне общества и без лишних церемоний. Я еще не получала большего удовольствия за все время пребывания на этом острове, на… на… острове Аквайднек. Таково, кажется, его древнее наименование. Сегодня, наконец, я пообедаю с аппетитом!

Кеция свернула купальные костюмы и увязала их в узел, вот, наконец, все трое уже готовы двинуться в обратный путь.

Теннисон все еще лежал, зарытый в песок, и злобный его критик не позволил забрать книгу!

Они направились обратно в гостиницу, рассчитывая подняться на утес тем же путем, которым они спустились сюда. Другого пути они не знали.

Однако когда они достигли скалы, которая нависала над бухтой, все трое неожиданно вынуждены были остановиться.

Они сильно задержались в бухте, и в результате дорога назад была перерезана потоком воды, нахлынувшей из-за прилива.

Вода была только несколько футов глубиной, и можно было еще преодолеть это препятствие. Но вода все прибывала, и достаточно интенсивно, так что вскоре могла охватить их с головы до ног.

Они видели все это, но пока не чувствовали серьезной опасности. Это было неприятное препятствие, и только.

— Нам надо вернуться назад, — сказал Джулия, поворачивая к бухте. Двое ее спутниц направились следом.

Однако и здесь они столкнулись с тем же препятствием.

Такая же глубокая вода, та же самая опасность, что волны накроют их с головой!

И, поскольку они стояли, выжидая, вода все прибывала, — преграждающее им дорогу водное препятствие становилось все глубже и опаснее!

Назад, к тому месту, которое они только что покинули!

Здесь также глубина потока заметно увеличилась — он поднялся более чем на фут после того, как они покинули это место. С моря дул легкий бриз, однако ветер постепенно усиливался.

Пересечь водное препятствие было уже невозможно: ведь никто из них не умел плавать!

Одновременно у обеих кузин вырвался крик отчаяния — чувство опасности, зародившееся у них некоторое время назад, теперь вырвалось наружу.

Крик подхватила темнокожая служанка, выглядевшая гораздо более испуганной, чем ее хозяева.

В панике они снова бросились назад.

Теперь уже не было никаких сомнений в серьезности их положения: с обеих сторон путь был отрезан!

Ужас охватил их при виде все прибывающей воды. Их взгляд устремлен к утесу, на котором они могли бы спастись, но ущелье, ведущее к нему, было недоступно.

Отчаяние овладевало ими при виде этого утеса!

Лишь одна надежда поддерживала их. Если вода не поднимется выше их роста и не затопит их с головой, они могли бы без опасений остаться на месте, пока не начнется отлив.

Беглым взглядом они осмотрели волны, грот и камни наверху. Не знакомые с морской стихией, они тем не менее знали, что волны поднимаются с приливом, после чего наступает отлив. Но как высоко поднимется вода? Им не было известно никаких признаков, которые могли подтвердить опасения относительно их участи или, наоборот, вселить надежду на благополучный исход.

Эта неопределенность была еще хуже, чем даже уверенность в грозящей опасности.

Встревоженные этим, девушки инстинктивно сжимали друг друга в объятиях, их громкие крики оглашали окрестности:

— На помощь! На помощь!

ГЛАВА IV. «НА ПОМОЩЬ! НА ПОМОЩЬ!»

Их крик о помощи доносился до вершины утеса.

И услышал его тот самый джентльмен, который пришел сюда поохотиться; тот, кто совсем недавно слышал те же самые голоса совсем в другой тональности.

Покинув ущелье, он находился севернее Восточного пляжа; это был самый короткий путь к гостинице.

Он едва пришел в себя после неприятного происшествия, заставившего его совершить трудный обход; хотя его мысли больше были заняты не этим, а прекрасным лицом одной из двух прекрасных незнакомок, которых он увидел на пляже.

Это было лицо, которое имело смуглый оттенок.

Ее фигура также не выходила у него из головы. Его мимолетный взгляд на прелестную головку выше уровня моря, а на также линии фигуры, просматривавшиеся ниже, в полупрозрачной воде, произвел на него неизгладимое впечатление. Он так хорошо запомнил эту картину, что уже начал раскаиваться в своем порыве деликатности, заставившем его отступить за скалу.

Под впечатлением от увиденного он решил изменить свой маршрут, надеясь как бы случайно встретиться с прелестными купальщицами на вершине утеса.

Прошло однако немало времени, а девушки все еще не появлялись. Джентльмен видел сверху только пустынный пляж — несколько одиноких темных фигур, появившихся там, очевидно, спешили в гости к Нептуну.

Конечно же, обе эти русалки, сменив купальные костюмы на цивильные платья, давно ушли домой, в гостиницу. По крайней мере, так он думал.

Внезапно он понял, что его догадка неверна: где-то поблизости раздался крик, который повторился снова и снова!

Он подбежал к краю утеса и взглянул вниз. Все изменилось до неузнаваемости в открывшейся ему картине: поток прилива залил все известные ему приметы. Даже выступы скал были залиты и едва угадывались по тому, как вокруг них бурлила вода прибоя.

Вот снова раздался тот же крик!

Опустившись на колени, он подползал ближе и ближе, пока не оказался у самого края обрыва. И тем не менее он ничего внизу не заметил. Ни души. Не было ни одного места, где кто-либо мог бы разместиться, не утонув в бурном потоке. Не было видно ни берега, возвышавшегося над водой, ни скалы или выступа, где мог бы находиться человек. Только сердитые темные волны, ревущие подобно разгневанным львам, захватив берег, стремились унести все что там было в пучину океана!

Среди этого хаоса бушующих волн снова послышался крик! И снова, и снова, пока он не превратился в непрерывные призывы о помощи!

Теперь он уже не сомневался в значении этих криков. Купальщицы были внизу, и они были в опасности!

Но как им помочь?

Он поднялся на ноги. Джентльмен внимательно осмотрел все вокруг — как обрыв, так и все возможные другие пути, ведущие вниз, к берегу.

Поблизости нет никакого жилья, значит раздобыть веревку невозможно.

Он обратился в сторону Восточного пляжа. Возможно, там есть лодка. Но придет ли эта помощь вовремя?

Сомнительно. Продолжающиеся непрерывные призывы о помощи означали серьезную опасность. Возможно, в эту минуту несчастные уже тонут в бурном потоке!

И тогда он вспомнил об ущелье, полого спускающемся к берегу. Оно должно быть недалеко. То самое ущелье, по которому спустились молодые леди. Он умеет хорошо плавать, и, добравшись вплавь до бухты, он сумеет их спасти.

Крикнув в ответ, что он идет к ним на помощь, и как мог ободрив терпящих бедствие, он начал быстро, как только возможно, спускаться по гребню утеса.

Добравшись до ущелья, он вошел в него и очень скоро спустился до уровня моря.

Не останавливаясь, он побежал вдоль берега, по песку и гальке, преодолевая острые выступы скал и протискиваясь между скользких валунов, покрытых морскими водорослями.

Так он достиг места, где бухта упиралась в отвесную скалу. Здесь ему снова были слышны крики отчаяния среди шума морского прибоя.

Идти дальше было невозможно: вода была глубиной по шею, она бурлила и прибывала.

Сбросив ботинки, сняв оружие, кепку и пиджак и положив все это на выступ скалы, он вошел в воду и начал борьбу с бушующими волнами.

Это едва не стоило ему жизни. Дважды его со всей силы выбрасывало на скалу, и каждый раз он получал сильные ушибы.

Однако ему удалось обогнуть скалу и заплыть в бухту, где волнение воды было намного слабее.

Теперь он поплыл без помех и вскоре оказался среди неудачливых купальщиц, которые, увидев его, перестали кричать и поверили в свое спасение.

Все они находились в пределах грота, куда вернулись, поскольку это было самое высокое место, куда они смогли добраться. И тем не менее, вода заливала их лодыжки!

Увидев джентльмена, они бросились ему навстречу и оказались по колено в воде.

— О, сэр, — крикнула старшая из кузин. — Вы видите, в какую неприятную ситуацию мы попали. Можете вы помочь нам?

Пловец принял вертикальное положение. Он осмотрелся вокруг, прежде чем ответить.

— Вы умеете плавать? — спросил он.

— Увы, никто из нас не умеет…

«Это плохо, — пробормотал он про себя. — Но, в любом случае, сомнительно, чтобы я смог перевести их через это место. Хорошо уже, что мне удалось это сделать самому. Я едва не разбился. Но, черт возьми, как мне переправить их?»

Это были его размышления, и девушки не могли знать, о чем он думает. Но они видели, его невеселое лицо и мрачный взгляд и стояли, дрожа от страха.

Внезапно он обратил свой взгляд на утес. Он вспомнил, что еще наверху заметил там расщелину. Теперь ему представилась возможность рассмотреть ее в деталях от подножия утеса и до вершины.

Луч надежды осветил его лицо. Это могла быть хорошая идея!

— Пожалуй, вы сможете подняться на утес вон там? — высказал он свой вопрос-предложение.

— Нет-нет! Я уверена, что нам не удастся взобраться на утес этим путем. Я не смогу.

— И я не смогу.

— Вы смогли бы подняться, цепляясь за кустарник. Это не так уж трудно, как кажется. Эти кусты помогут вам, есть также места, где можно поставить ногу. Сам я мог бы взобраться на утес без труда, но, к сожалению, я не смогу сопровождать вас во время подъема. Там нет достаточно места, чтобы подняться двоим одновременно.

— Я уверена, не сумею пройти и половины пути и упаду!

Это сказала Корнелия. Джулия придерживалась такого же мнения. Негритянка же была до такой степени напугана, что не имела собственного мнения. Губи ее приобрели пепельно-бледный оттенок, и она была не в состоянии что-либо сказать.

— Раз так, нет никакой другой возможности, кроме как попытаться переплыть поток, — сказал незнакомец, снова поворачиваясь в сторону моря, и тщательно исследуя прилив. — Нет! — решительно сказал он, окончательно отказываясь от этого плана. — Вплавь я смог бы спастись сам, хотя сейчас я и в этом не уверен. Вода поднялась с тех пор, как я прибыл сюда. Со стороны моря дует сильный ветер. Я — хороший пловец, но переправить вас с собой… Боюсь, мне это не под силам.

— Но послушайте, сэр, — обратилась к нему девушка с темно-коричневыми глазами, — разве мы не могли бы остаться здесь, пока не начнется отлив?

— Это невозможно. Взгляните туда! — ответил джентльмен, показывая на утес.

Достаточно было даже беглого взгляда, чтобы убедиться в его правоте. Горизонтальная линия, явно заметная на отвесных стенах утеса, благодаря тому, что вода вдоль нее подточила камень, и являлась верхней границей прилива. Она проходила высоко наверху!

У обеих девушек вырвался крик ужаса, когда они поняли, что это означает. Именно сейчас они впервые ощутили всю полноту опасности, которая им угрожает. Если до этого момента они еще тешили себя надеждой, что прилив не приведет к уровню воды, способному полностью затопить их, то теперь они воочию увидели контрольную линию, проходящую намного выше поднятых вверх рук!

— Не надо падать духом! — воскликнул незнакомец, внезапно приободрившись, как будто некая новая счастливая мысль пришла ему в голову. — У вас есть накидки. Дайте мне их, обе.

Не спрашивая, зачем, обе девушки сняли с плеч и передали ему свои кашемировые накидки.

— У меня возник план, — сказал незнакомец, доставая нож и разрезая дорогую материю на полосы. — Как я не догадался сделать это ранее! С помощью этих полос материи я смогу поднять вас на утес.

Очень скоро материя была разрезана на несколько полос. Связав их концы, они получили достаточно длинную «гирлянду», способную послужить им в качестве веревки.

Испуганные молодые леди нетерпеливо помогали ему в этой работе.

— А теперь, — сказал он, как только подобие веревки было готово, — я смогу поднять вас одну за другой. Кто пойдет первой?

— Иди ты, кузина! — сказала девушка с темно-коричневыми глазами. — Ты самая легкая. Пусть он сначала опробует этот подъем с самым легким весом.

В создавшемся положении не было времени для каких-либо споров или церемоний, и посему Корнелия приняла предложение. Незнакомцу осталось только приступить к исполнению своего плана.

Веревка была тщательно обвязана вокруг талии девушки, другой конец веревки также тщательно прикреплен к телу мужчины. Связанные таком способом, они начали восхождение на утес.

Хоть и с трудом, но оба альпиниста, опытный и новичок, преодолели подъем. И вот уже юная леди стоит целая и невредимая на вершине утеса.

Она не проявила никаких признаков радости. Ведь кузина ее все еще находилась внизу и была в опасности!

Развязав веревку, он спустился вниз тем же самым путем, как и в первый раз: снова обогнув скалу, ему пришлось бороться с бурным потоком, — и вот уже оказался под защитой бухты.

Веревка была сброшена вниз, поймана и обвязана вокруг талии другой девушки. Начался трудный подъем, после чего и Джулия была спасена!

Но на этом он не остановился. Благородный спасатель не допускал даже и мысли, чтобы бросить в беде служанку с черным цветом кожи!

И в третий раз, подвергая опасности свою жизнь, он вернулся к негритянке и таким же способом поднял и ее, чтобы та присоединилась к белым девушкам в выражении своей благодарности.

— Мы никогда не забудем то, что вы для нас сделали, — сказала девушка с темно-коричневыми глазами.

— О, никогда-никогда, — воскликнула другая, обладательница голубых глаз.

— Мы бы хотели попросить вас еще об одном одолжении, сэр, — сказала первая девушка. — Нам очень неудобно просить об этом. Но мы оказались бы в очень щекотливой ситуации, если бы все узнали о нашем неприятном приключении. Поэтому не могли бы вы помочь нам еще раз и никому не рассказывать о происшедшем?

— О, относительно меня вы можете не беспокоиться. Я не скажу никому ни слова, будьте уверены! — отвечал благородный незнакомец.

— Тысяча благодарностей! Мы действительно вам очень обязаны! Хорошего дня вам, сэр!

Отвесив поклон благодарности, девушка с темно-коричневыми глазами направилась по тропинке, ведущей от утеса к Океанхаузу. Несколько более глубокое чувство благодарности можно было наблюдать в голубых глазах другой девушки (это была Корнелия); хотя она удалилась столь поспешно, что не успела высказать никаких внешних проявлений этого чувства.

Замешательство, вызванное только что пережитым, могло служить ей оправданием в этом.

Что касается негритянки, она не нуждалась в подобном оправдании.

— Да хранит вас Господь, благородный масса! Да хранит вас Господь! — произнесла она слова искренней, подлинной благодарности, которые джентльмен заслужил по праву.

ГЛАВА V. ЗЛАЯ ОХОТНИЧЬЯ СОБАКА

Удивленный и не без некоторого чувства огорчения, охотник остался на том же месте, думая о трех дамах, которых он только что спас от почти неминуемой смерти.

«Тысяча благодарностей! Мы действительно вам очень обязаны!»

Он повторил эти слова, подражая тону, которым они были сказаны.

«Клянусь моей верой! — продолжал он, делая акцент на каждом слове. — Весьма прохладное отношение! Что я, черт возьми, сделал для этих дам? В стране, где я родился, меня так же бы благодарили, если б я, скажем, помог им подняться по лестнице или вернул обороненную перчатку… „Хорошего дня вам, сэр!“ И даже не спросили моего имени, и не представились! И ни намека на новую встречу!»

«Ну да ладно, пожалуй, у меня будет еще возможность проследить за ними. Они направляются прямо к Океанхаузу. Это достойная роскошная клетка для этих прекрасных птичек. Райских птичек — судя по их перышкам неземной красоты. Ах! Особенно смугленькая. Ее походка грациозна, как у павы, а глаз как у орлицы!»

«Странно, сердце отдает свое предпочтение одной из них! Странно, что я увлекся той, которая, казалось бы, выразила мне меньшую благодарность. Нет, пожалуй даже она говорила со мной в надменном тоне. Я был бы очень удивлен, если бы мои чувства нашли у нее ответ.»

«Смог бы я полюбить эту девушку? Я почти уверен, что смог. Была бы это истинная, чистая любовь? Не уверен. Это не такой тип женщины, которую мне хотелось бы взять в жены. Я уверен, она всегда бы одевалась…»

«Постой-ка! Я совсем позабыл о моих пиджаке, шляпе и ботинках. Что, если прилив унес их!? Хорошенькое дело — я возвращусь в гостиницу в одной рубашке! Без шляпы и на босу ногу! То-то будет пересудов в гостинице! О Боже!»

Тон последнего восклицания весьма отличался от прочих речей, которые вел джентльмен сам с собой. Если все это он пробормотал как бы в шутку, с улыбкой на губах, то с восклицанием «О Боже!» его лицо покрыла мрачная тень.

Резкое изменение настроения объяснили его последующие слова.

«Мой бумажник! И в нем тысяча долларов! Все мои деньги! Если я их потеряю, я не смогу более останавливаться в гостинице! Я не смогу оплатить счета! И мои бумаги и документы! Некоторые из них очень важны для меня! Боже, помоги мне. Если они утонули…»

И снова он поднялся на утес; снова спустился вниз по ущелью, с такой поспешностью, как будто еще одна прекрасная незнакомка с глазами орлицы звала на помощь!

Он уже достиг уровня моря и пошел вдоль берега, когда увидел темный предмет на воде — на расстоянии примерно одного кабельтова от берега. Это была небольшая весельная шлюпка, и в ней находилось два человека.

Она направлялась к Восточному пляжу, но гребцы прекратили работать веслами и сидели, опустив их в воду. Они были как раз напротив бухты, в которую он столько раз совсем недавно с трудом пробирался, спасая девушек.

«Какая жалость! — подумал он. — Двадцать минут назад я бы попросил этих людей помочь мне спасти этих несчастных, и тогда они не лишились бы этих платков, которые, должно быть, стоили им кругленькую сумму, — без сомнения, пятьсот долларов за штуку! Лодка, должно быть, проплывала вдоль берега в это время. Как глупо с моей стороны, что я не видел этого!»

«Что это они остановились? Ага! Мои пиджак и кепка! Они увидели их, да и я тоже. Хвала Небесам, мой бумажник и мои документы в безопасности!»

И он поспешил было забрать их, поскольку прилив угрожал вскоре все затопить, как вдруг заметил темную фигуру некоего монстра, приближающуюся со стороны моря к тому же месту, куда стремился и он. Когда она добралась до мелководья и встала на ноги, ее тело можно было хорошо разглядеть, и охотник с удивлением обнаружил огромную собаку породы ньюфаундленд!

Животное, очевидно, приплыло из лодки — собака была послана оттуда. И приплыла она для того, чтобы на глазах у охотника подбежать к выступу, схватить в зубы его вещи и затем погрузиться с ними в воду!

Пиджак, сшитый у лучшего портного, тысяча долларов в карманах и документы, стоящие в десять раз больше!

— Назад! Назад! — закричал владелец, помчавшийся к месту грабежа. — А ну верни мне все это, ты, скотина! А ну верни! Отпусти это!

— Давай, вперед! — донесся голос с лодки. — Вперед, Бруно, вперед, умная собака! Еще немного!

Слова эти сопровождались смехом, который эхом отдавался от утеса. Слышны были голоса обоих лодочников.

Лицо охотника стало чернее камней утеса, расположенного позади него, и он от неожиданности застыл на месте.

До того момента он предполагал, что эти люди не видели его и что собака была послана, чтобы подобрать вещи, которые могли бы считаться «невостребованной собственностью». Но команда, данная животному, и презрительный смех сразу рассеяли его заблуждения, и он удостоил их такого испепеляющего взгляда, который мог ужаснуть и более веселых людей, чем они.

Хотя волна справедливого гнева завладела молодым охотником, он тем не менее вполне владел собой, несмотря на оскорбление.

В жизни ему приходилось много путешествовать по разным странам мира, преследовать команчей, вышедших на тропу войны, сражаться на штыках против лихой кавалерии в Мексике, и поэтому такими фокусами его невозможно было вывести из себя.

— А ну, дайте команду вашей собаке вернуться назад! — крикнул он голосом, усиленным новым громким эхом от камней утеса. — Верните собаку, или, клянусь Небесами, вы оба горько пожалеете об этом!

— Вперед, Бруно! — продолжали подбадривать собаку наглецы, бросая вызов молодому джентльмену. — Вперед, умная собака! Еще, еще немного!

Охотник, без пиджака, на мгновение застыл в нерешительности, не зная, как поступить. Собаку догнать было уже невозможно, также бессмысленно было попытаться достичь вплавь лодки, чтобы рассчитаться с наглецами, чьи слова продолжали безнаказанно оскорблять его.

Однако его растерянность продолжалась недолго, лишь несколько секунд. Оглядевшись в поисках выхода из затруднительного положения, он обратил внимание на свое ружье, все еще лежащее на выступе, там, где он его оставил.

С радостным криком он бросился к выступу, и вот уже оно снова в его руках. Ружье было заряжено крупной дробью, поскольку он как раз охотился на морских птиц, но так и не выстрелил тогда.

Он не стал тратить время на предупреждение. Наглое поведение двух молодчиков избавило его от церемоний, и, быстро прицелившись, он послал заряд в спину ньюфаундленда.

Собака отпустила пиджак, раздалось отвратительное рычание, и раненное животное поплыло к лодке.

Смех больше не отражался эхом от утеса. Он прекратился, как только раздался выстрел.

— Получите вашу собаку! — сказал он достаточно громко, чтоб его услышали. — И если вы приблизитесь на вашей лодке, я могу угостить пулей и вас!

Они предпочли не рисковать. Их шутка закончилась неудачно, и, с трудом втащив собаку на борт, они продолжили греблю.

К счастью для охотника, прилив все еще продолжался, так что его пиджак с долларами и документами вскоре вынесло на берег.

Ему пришлось изрядно потрудиться и как следует выжать свою промокшую одежду, чтобы в ней можно было появиться в гостинице. По счастью, ему никто не встретился по дороге от скалистого берега, ставшего единственным свидетелем его подвигов, до Океанхауза.

«На сегодня довольно приключений!» — пробормотал он, приближаясь к гостинице, заполненной сотнями отдыхающих.

Он не знал, что здесь его ожидал новый сюрприз. Вступив на длинную веранду, он заметил двух господ, появившихся на другом ее конце. Их сопровождала огромная собака, которая нуждалась в медицинской помощи.

Господа также узнали его. Эта встреча была отмечена хмурыми взглядами с обеих сторон, и мрачное настроение участников недавнего происшествия не было развеяно даже гонгом, созывающим постояльцев гостиницы на обед.

ГЛАВА VI. ПАРА ЛЮБЯЩИХ СУПРУГОВ

«Жениться по любви! Ах! Каким я был глупцом!»

Человек, пробормотавший эти слова, опустил локти на стол и, обхватив руками голову, нервно теребил волосы.

«Каким я был глупцом, что женился по любви!»

В ответ послышался женский голос за пределами квартиры. В этот же момент приоткрытая дверь распахнулась, и на пороге показалась говорившая. Это была женщина, очень красивая внешне, которая в этот момент вся дрожала от негодования.

Мужчина смотрел на нее в растерянности.

— Ты слышала меня, Франциска? — сказал он тоном, в котором одновременно слышались и упрек, и раскаяние.

— Да, я слышала тебя, Ричард, — ответила женщина, с достоинством входя в комнату. — Очень красивые речи для человека, женившегося на мне без малого двенадцать месяцев назад! Негодяй!

— Ты, наконец, поняла, как меня назвать! — парировал мужчина. — Этого вполне достаточно, чтобы сделать меня злодеем!

— Не поняла, чего достаточно?

— Так говорить о муже, от которого ты получила состояние в несколько тысяч в год, не говоря уж о титуле!

— Но я могла бы иметь несколько десятков тысяч в год и титул лорда благодаря своему мужу! Да, твоя диадема красуется на моей короне, тебя хватило только на то, чтобы прикрепить этот символ к моей шляпе!

— Ах! Как жаль, что ты отказала своему лорду!

— Ах, как мне тебя жаль! Ты не женился на своей прекрасной леди!

Получивший отпор Бенедикт [9] , не в силах более продолжать эту словесную дуэль, опустился на стул и, расположив локти на столе, снова принялся теребить свои волосы.

Взад и вперед по комнате ходила его оскорбленная жена, подобная рассвирепевшей тигрице, но в душе торжествующая.

Эти мужчина и женщина были замечательной парой. Оба они происходили из богатых аристократических семей; более того, он был красив как Аполлон, а она прекрасна, как Венера. По изысканности манер им не было равных. Только что описанная сцена скорее напоминала Люцифера, разгневанного на Джуно.

Беседа проходила на английском языке; судя по акценту, оба говоривших происходили из Англии. Это предположение подтверждалось целым рядом предметов, взятых ими в путешествие и теперь разбросанных по полу, — на них были этикетки и клеймо «Произведено в Англии». Тем не менее их апартаменты располагались на втором этаже второразрядной гостиницы в Нью-Йорке.

Объяснялось это достаточно просто. Приятная во всех отношениях пара только недавно прибыла сюда с парохода, пересекшего Атлантику. Меловая таможенная надпись «О.К.» на их багаже была еще совсем свежая.

Изучая эту пару путешественников — особенно после их странного диалога, характеризующего некоторые стороны английской жизни, можно прийти к следующим выводам.

Мужчина, очевидно, прирожденный «джентльмен», и, очевидно, он воспитывался не в лучшей школе. Он служил в Британской армии. В этом нет никакого сомнения, это так же очевидно, как и то, что он теперь уже там не служит. На нем все еще лежит отпечаток армии, хотя служба его уже закончилась. Хотя завершил службу он не по собственной инициативе, а после некоего намека от начальника, или после некоего «коллективного» письма его сослуживцев-офицеров с требованием уйти в отставку. Если он и был когда-то богатым, то все свои деньги спустил на службе в армии. Теперь он беден. Его внешность выдает в нем наклонности авантюриста.

Примерно к такому же выводу можно прийти и относительно женщины, его жены. Ее внешний вид и поступки, эффектное платье, некоторое безрассудство, которое выдает выражение ее лица, — все это не подлежит сомнению для того, кто хоть раз наблюдал за «Роттен Роу», этим всемирно известным аттракционом. В этой рьяной фанатке он без труда разглядит характерный тип «симпатичной наездницы» — своеобразной «загадки сезона».

Так случается довольно часто. Красивый мужчина и красивая женщина — оба одинаково черствые сердцем, поддаются взаимной страсти, которая продолжается достаточно долго, чтобы сделать их мужем и женой, однако обычно заканчивается с окончанием медового месяца. Так случилось и с описываемой парой.

Бурная сцена была у них далеко не первой. Это был всего лишь один из эпизодов, подобные стычки случались у них почти ежедневно.

После этой стычки на некоторое время установилось относительное спокойствие, но долго оно продолжаться не могло. Темное грозовое облако не может рассеяться без сильного разряда электричества.

И это случилось: женщина, за которой осталось последнее слово, словно не удовлетворенная своей маленькой «победой», возобновила беседу.

— И ты полагаешь, что мог жениться на своей леди — я знаю, кого ты имеешь в виду — на этой старой язве, леди К. — точно, вы были бы замечательной парой! Правда, она вполне могла лишиться своих передних зубов и проглотить их, целуя тебя. Ха! Ха! Ха!

— Леди К. — о чем ты говоришь? Я мог взять в жены половину из знатных особ, и некоторые из них были не менее красивы и молоды, чем ты!

— Ты трепач и хвастун! Это ложь, и ты знаешь это! Не менее красивы, чем я! Как быстро ты сменил мелодию! Ты ведь прекрасно знаешь, что все называли меня «красавицей Бромптона»! Слава Б-гу, я не нуждаюсь в том, чтобы ты признал мою красоту. Мужчины, у которых вкус в десять раз лучше, чем у тебя, составили свое мнение, и этого вполне достаточно!

Последние слова были произнесены напротив псише [10] , перед которым женщина остановилась, не без некоторого самовосхищения.

Зеркало отражало ее красивую фигуру, что нисколько не противоречило ее словам.

— Вполне возможно! — отозвался пресыщенный повеса, растягивая слова, что выдавало его полное безразличие или напускное притворство. — Я полагаю, некоторые из них могли иметь у тебя успех!

— В самом деле! Тогда так оно и будет!

— О! Я готов к этому. Ничто другое не доставило бы мне большего удовольствия! Слава Б-гу! Мы прибыли в страну, где в этих вопросах люди руководствуются здравым смыслом и где с легкостью можно получить развод, без лишнего шума и дешевле, чем какую-либо лицензию! Пока продолжается наше путешествие, я сделаю все что могу, чтобыпомочь тебе в этом. Полагаю, мы вполне можем сказать в суде правду, что мы не сошлись характерами.

— Ваша супруга должна была быть ангелом, чтобы отрицать это!

— Что ж, можно не опасаться, что ты будешь отрицать это, тем более, что ангелов, спустившихся на землю, не существует.

— Ты просто хочешь меня оскорбить! О, милосердие! И я связала свою жизнь с этим ничтожеством, который при первом удобном случае готов бросить меня!

— Бросить тебя? Ха! Ха! Ха! Кем ты была, когда женился на тебе? Брошенной, никому не нужной вещью, если не хуже! Самый черный день в моей жизни был тот, когда я решил подобрать тебя!

— Негодяй!

Это грубое слово, брошенное возмущенной женщиной, несомненно говорило о приближающейся кульминации конфликта. Если ссорятся между собой два джентльмена, такой поворот почти всегда приводит к открытому столкновению. В случае же ссоры леди и джентльмена все иначе, хотя, безусловно, это ведет к крутому повороту событий. В данном случае подобный всплеск эмоций предвещал скорое окончание ссоры.

В ответ последовало резкое восклицание мужа, и тот, вскочив с места, стал нервно ходить взад и вперед по части комнаты. Жена еще раньше облюбовала себе для подобных прогулок другую часть комнаты.

Не говоря больше ни слова, они ходили по своим маршрутам, то и дело, когда их пути пересекались, бросали друг на друга сердитые взгляды, словно тигр и тигрица в клетке.

В течение десяти минут или более продолжалась эта прогулка без единого слова.

Мужчина, которому первому наскучила эта безмолвная прогулка, и к тому же ему очень захотелось вернуться на свое место, вытащил свою сигару, зажег ее и закурил.

Женщина, которая, как было сказано, никогда не оставалась равнодушной к любым изменениям, закурила свою сигару, тонкую «королевскую», и, опустившись в кресло-качалку, вскоре покрылась облаком сигаретного дыма, так что она теперь напоминала Джуну, также почти невидимую в своей нимбе.

Конфликтующие перестали обмениваться взглядами — это стало теперь невозможным, — и в течение еще десяти минут или более продолжалось молчание. Жена молча концентрировала свой гнев, в то время как муж, казалось, был занят некоей серьезной проблемой, поглотившей все его сознание. Резкое восклицание, сорвавшееся с его губ, казалось, объясняло его решение; в то время как некоторые положительные эмоции на его лице, едва заметные сквозь сигаретный дым, говорили о том, что он пришел к вполне удовлетворительному для себя заключению.

Держа сигару в зубах и выпуская облако дыма, он наклонился к жене и произнес ее имя давно забытым, кратким, ласковым словом:

— Фан!

Форма и акцент, с которым это было произнесено, казалось, говорили о том, что буря в его душе уже улеглась. Возможно, никотин успокоил раздражение, бушевавшее в его душе.

Жена, несколько удивленная этим эффектом, вынула «королевскую» сигару из губ и голосом, в котором ощущались нотки прощения, ответила:

— Дик!

— Я хотел бы поделиться своей новой идеей, — сказал он, возобновляя беседу в совершенно другой форме. — Это великолепная идея!

— Я в этом весьма сомневаюсь. Что ж, мне будет лучше судить о ней, если ты расскажешь. Я чувствую, что ты намерен ее осуществить.

— Да, я намерен, — ответил он без малейшего намека на сарказм.

— Что ж, тогда давай послушаем.

— Итак, Фан, сейчас нам совершенно ясно то, что женившись, мы допустили большую ошибку.

— Ну, это ясно как дважды два — по крайней мере, мне это ясно.

— Тогда я ничем тебя не оскорблю, если возьму за основу подобную постановку вопроса. Мы женились друг на друге по любви — тем самым мы совершили глупость, которую только могли позволить себе.

— Я думаю, что мне об этом известно лучше чем тебе. Что же нового ты хочешь сказать?

— Это было больше чем глупость, — повторил ее никчемный муж. — Это был акт полнейшего безумия.

— Вполне возможно, особенно с моей стороны.

— Со стороны нас обоих. Ты не будешь возражать, что я ныне очень раскаиваюсь в том, что ты моя жена. Хотя бы потому, что я нарушил твои перспективы — хотя бы то, что ты могла бы выйти замуж за более богатого джентльмена.

— Ага, так ты признаешь это?

— Да, я признаю. Но и ты ведь должна признать, что я мог бы жениться на более богатой леди.

— На леди Старой Язве, например.

— Неважно. Леди Старая Язва могла бы предотвратить эту язву нашей совместной жизни, которая с каждым днем становится все глубже. Как тебе известно, я промотал почти все свое состояние, но у меня еще остались навыки игры в карты. Я отправлялся сюда с неким приятным ощущением, что здесь меня встретят голуби, а ястребы остались по ту сторону Атлантики. Да, это было так согласно моим мечтам, но что получилось на самом деле? Обнаружить, что самая унылая квартира в Нью-Йорке была бы лучшей среди салонов Лондона? Я уже спустил добрую сотню фунтов, без всякого шанса вернуть их обратно.

— Ну, и что из этого следует? Что за великолепная идея посетила тебя?

— Итак, ты готова выслушать ее?

— Какая любезность с твоей стороны — спросить моего разрешения! Разреши мне выслушать тебя! А вот соглашусь ли я — это уже другой вопрос.

— Хорошо, Фан, ты своими собственными словами подтвердила, что не будешь упрекать меня в возникновении этой идеи.

— Возможно, если это не была твоя идея, ты бы так не боялся этого. Однако, какие мои слова ты имел в виду?

— Ты сказала, что тебе было очень жаль, что я не женился на моей леди.

— Да, я сказала. Ну и что с этого?

— Больше того, что ты могла подумать. Значение этих слов для меня очень важно.

— Я подразумевала только то, что сказала.

— Ты сказала это в запале злости, Фан.

— Я это сказала вполне серьезно.

— Ха-ха! Я-то знаю, что это было бы слишком хорошо для тебя!

— Слишком хорошо? Ты себе льстишь, я думаю. Возможно, когда-нибудь ты поймешь свою ошибку.

— Ничего подобного. Ты любишь меня настолько, Фан, насколько я об этом знаю. Я сказал все это только для того, чтобы сделать свое предложение.

— Да ну тебя! Я все равно не стану любить тебя больше. Ну, Дик, ты хотел сказать мне что-то? Давай уже!

— Я хочу попросить у тебя разрешения…

— Разрешения на что?

— Жениться повторно!

Жена его последних двенадцати месяцев застыла в недоумении, как пораженная выстрелом. В ее взгляде читались гнев и удивление только что услышанным.

— Ты говоришь об этом серьезно, Дик?

Она спросила это автоматически. Она и так видела, что он был вполне серьезен.

— Подожди, я сейчас поясню свою мысль, — ответил он и приступил к разъяснению.

Она терпеливо ждала объяснений.

— Собственно, я хотел предложить вот что. Ты предоставляешь мне свободу жениться повторно. Кроме того, ты помогаешь мне практически осуществить это — для нашей общей выгоды. Мы сейчас находимся в стране, которая как раз подходит для подобного действия; и я — без ложной лести — именно такой человек, который может использовать эту ситуацию с пользой. Эти янки — богатые люди. И среди них имеется много наследниц богатого состояния. Было бы странным, если б я не смог выбрать одну из них себе в жены! Ну, и они могут быть достаточно изящны и красивы, чем ты, Фан, — чтобы я сумел соблазниться их прелестями!

Этот «комплимент» ее тщеславию тем не менее не встретил возражений. Она продолжала слушать молча, позволяя мужу продолжить свое разъяснение.

— Было бы глупо нам закрывать глаза на нынешнее положение вещей. Оба мы правы. Мы сами себя одурачили. Твоя красота помешала мне полностью раскрыть свои возможности в жизни, да и моя — довольно симпатичная внешность, я уже говорил об этом — сделали то же самое в твоей жизни. Это были взаимная любовь и взаимное крушение надежд — одним словом, предательство с обоих сторон.

— Истинная правда! Продолжай!

— Какая у нас перспектива? Я, сын бедного пребенда [11] , а ты… хорошо, это сейчас неважно в разговоре о делах нашей семьи. Мы приехали сюда в надежде улучшить наше состояние. Но земля молока и меда на самом деле оказалась полной злобы и горечи. Мы имеем на сегодня одну сотню потраченных фунтов. Когда ушли эти деньги, Фан?

Фан нечего было ответить на это.

— Мы можем ожидать здесь разве что некоторое понимание нашего аристократического происхождения, — продолжал муж-авантюрист. — Мы здесь потратили наличные деньги, но что мы можем иметь взамен — я или ты? Я не умею ничего, разве что управлять лошадьми, развозящими пассажиров, а ты — разве что смогла бы настроить свое музыкальное ухо для слушания звуков швейной машинки или шипящего пресса. О Небеса! Нам неоткуда ждать помощи!

Бывшая красавица Бромптона, потрясенная открывшейся перспективой, встала с кресла-качалки и снова начала ходить туда-сюда по комнате.

Внезапно она остановилась, и, повернувшись к мужу, спросила:

— Скажи мне, Дик, ты в душе не собираешься меня оставить?

Вопрос был задан серьезным, нетерпеливым тоном.

Также серьезен был и ответ:

— Конечно, я не собираюсь, о чем речь? Как ты можешь сомневаться во мне, Фан? Мы оба одинаково заинтересованы в этой сделке. Ты мне можешь абсолютно довериться!

— Что ж, тогда я соглашусь на эту авантюру. Но страх, что ты предашь меня, будет по-прежнему со мной.

Дик ответил на угрозу легкой улыбкой; и тут же страстным поцелуем в губы успокоил ту, которая сомневалась в нем.

ГЛАВА VII. ПОСЛУШНАЯ ДОЧЬ

— Офицер только недавно вернулся из Мексики — капитан, или что-то в этом роде, служивший в одном из полков, воевавших там. Конечно, он здесь совершенно без роду, без племени.

Такое заключение они услышали от владельца магазина.

— Может быть, ты случайно знаешь его имя, мама? — пробормотала Джулия.

— Конечно, моя дорогая. Клерк сказал мне, что он зарегистрирован в гостинице под именем Майнард [12] .

— Майнард! Если это тот самый капитан Майнард, о котором пишут во всех газетах, он не может быть без роду-племени! По крайней мере, джентльмены так не говорят. Да, он участвовал в героической осаде С., кроме того, он отличился в битве на мосту в другом месте с труднопроизносимым названием!

— Истории героических штурмов и мостов! Это никак ему не поможет теперь, когда он вышел в отставку из своего расформированного полка. Конечно, ни на какую пенсию или другие выплаты он не может рассчитывать, и теперь его беда — пустые карманы. Я это слышала от слуги, который был при нем.

— Он достоин сожаления после всего этого!

— Жалей его сколько твоей душе угодно, моя дорогая, но не позволяй развиваться своим чувствам. Герои хороши в жизни, когда у них есть доллары, чтобы им было на что существовать. Но без денег они ничто, и богатые девушки не выходят за них замуж.

— Ха! Ха! Ха! Кто это думает о замужестве с ним? — спросили одновременно дочь и племянница.

— Никаких флиртов с ним, — серьезно ответила миссис Гирдвуд. — Я не позволю вам этого — во всяком случае, не с ним.

— Но почему не с ним? А с кем-то другим можно, дорогая наша мама?

— На это есть множество причин. Мы совершенно не знаем, кто он. Кажется, он практически ни с кем здесь не знаком, и никто его не знает. Он неизвестен в этом городе, и, наверное, он ирландец.

— О, тетя! Я не вижу в этом ничего плохого. Мой отец также был ирландцем!

— Неважно, откуда он происходит, но это — храбрый и галантный человек, — присоединилась Джулия.

— А также красивый! — добавила Корнелия, бросив лукавый взгляд на кузину.

— Я полагаю, — продолжила Джулия, — что человек, который поднялся на утес — не говоря уже о том, что он пересек мост — и который потом, с риском для жизни, вытянул наверх из пропасти двух молодых леди не самого легкого веса — может обойтись без того, чтобы быть представленным обществу. Даже его сливкам (как они себя называют) — Дж., Л. и Б.

— Пфф! — презрительно воскликнула мать. — Любой джентльмен на его месте сделал бы то же самое, и сделал бы это для любой леди. Вы сами знаете, что он не сделал никакого различия между вами и Кецией, которая весит почти столько же, как и вы!

Услышав это замечание, обе молодые леди едва не упали от смеха. Они хорошо запомнили, как все было: после того, как они были спасены, они обратили внимание на странное, нелепое выражение лица негритянки, которую вытаскивали наверх по гребню утеса. Конечно, если бы она не была спасена последней, их воспоминания не были бы такими яркими.

— Ну хорошо, девочки, я рада видеть, что вам это доставляет удовольствие. Смейтесь, сколько хотите, но я говорю вполне серьёзно. Не только ни о каком бракосочетании не может быть и речи, даже и четвертой его части — никакого флирта! Я не хочу слышать никаких разговоров об этом! Что касается тебя, Корнелия, я не собираюсь как-то тебя контролировать. Ты можешь поступать, как считаешь нужным.

— А как же я? Я не могу? — сразу же отреагировала впечатлительная Джулия.

— Да, ты тоже можешь, моя дорогая. Ты можешь выйти замуж за Майнарда или за кого-нибудь еще, того, кто возбуждает твое воображение. Но если ты сделаешь это без моего согласия, тебе достанутся в будущем лишь деньги на мелкие расходы. И помни, что твой отец оставил мне миллион, чтобы я обеспечила твою жизнь.

— Это действительно так!

— Да! Но если ты будешь поступать мне назло, я проживу еще тридцать долгих лет, а может, и пятьдесят, — сколько смогу!

— Хорошо, мама. Я не стану отрицать, что ты все это говоришь искренне. Если я не буду слушаться тебя, надо признать, меня ждет замечательное будущее.

— Так ты будешь меня слушаться, Джулия? — сказала миссис Гирдвуд, уговаривая свое дитя. — Или не будешь? Ты знаешь лучше меня: если твоя дорогая мать чему-то тебя учит, это не даром потраченное время и неприятные речи. Но если говорить о времени, — продолжила «дорогая мать», достав часы, висящие на поясе, и взглянув на них, — то через два часа начнется бал. Идите в комнату и переоденьтесь.

Корнелия, подчиняясь приказу, вышла в коридор и, проскользнув по нему, вошла в квартиру, где она жила с кузиной.

Джулия, напротив, вышла на наружный балкон.

— Черт бы побрал эти балы! — сказала она, зевая. — В тысячу раз лучше было бы мне пойти спать вместо этого удовольствия!

— Но почему, глупое дитя? — спросила мать, ее сопровождавшая.

— Мама, ты знаешь, почему! Это будет так же, как в последний раз — я одна среди этих наглых людей! Я их ненавижу! Как бы я хотела их чем-нибудь оскорбить!

— Ближе к ночи ты сумеешь это сделать, дорогая.

— Но как, мама?

— Надев мой головной убор с алмазами. Это последний подарок, который мне подарил твой дорогой отец. Это стоило ему двадцать тысяч долларов! Если бы мы могли показать им чек на покупку алмазов, где указана эта цена, как бы заблестели их глаза от зависти! Впрочем, неважно; я думаю, они догадаются об этом и без чека. Все это, моя девочка, вполне достаточно, чтобы оскорбить их!

— Нет, этого недостаточно.

— Недостаточно! Алмазы, которые стоят двадцать тысяч долларов! Другой такой диадемы нет в Штатах! Да что говорить — нет ничего подобного во всем мире! Поскольку алмазы сейчас вошли в моду, это будет для тебя бесконечным триумфом; ты в любом случае будешь вполне удовлетворена этим. Возможно, когда мы вернемся сюда снова, мы сможем продемонстрировать алмазы в еще более привлекательном виде.

— Каким образом?

— Мы сделаем корону! — склонившись к уху дочери, прошептала мать.

Джулия Гирдвуд начинала беседу словами, которые полностью соответствовали ее собственным мыслям. Выросшая в атмосфере неограниченного богатства, она баловалась любой роскошной вещью, которую запросто можно было обменять на золото. Но было и такое, чего нельзя купить даже за золото — вход в некий мистический круг, называемый «обществом», или иначе — войти на равных в компанию сливок общества.

Даже в непринужденной, легкой атмосфере пляжа она чувствовала, что она — чужая. Она находила, также как ее мать, что Ньюпорт — слишком фешенебельный район для нью-йоркских торговцев, однако он достаточно хорош в плане продажи ими различных товаров. То, что сказала ее мать только что, было подобно воплощению некоей мечты, поражавшей ее воображение, и слово «корона» произвела на нее больший эффект в плане отказа от капитана Майнарда, чем самая продолжительная лекция матери.

И мать хорошо это понимала. Она не пыталась своими запретами пробудить в ее дорогой Джулии огонь романтического неповиновения. Но в этот момент матери пришло в голову, что победу надо закрепить, и она продолжала по пути домой ковать железо, пока горячо.

— Да, корона, моя дорогая, а почему бы и нет? Есть много лордов в Англии и подобных им во Франции, большинство из которых с радостью ухватилось бы за эту идею. Миллион долларов и твоя красота — ты не должна краснеть при этом, дочь — две вещи, редко соединенные друг с другом, не каждый день появляются на улицах Лондона или Парижа. Это подарок любому принцу! А теперь, Джулия, еще пару слов. Я искренне хочу сказать тебе правду. С этой целью, и только с ней, я хочу показать тебя Европе. Ты должна дать мне обещание сохранить свое сердце свободным и отдать руку человеку, которого я выберу для тебя. И тогда я подарю вам на свадьбу половину состояния, оставленного мне твоим отцом!

Девушка колебалась. Может быть, она думала о своем спасателе? Но если она и думала о Майнарде, то интерес к нему был достаточно слабым, чтобы бороться с такими заманчивыми предложениями. Кроме того, Майнард не смог бы так позаботиться о ней. И, обдумывая подобную альтернативу, она не видела особых трудностей для принятия решения.

— Я говорю об этом совершенно серьёзно, — продолжала убеждать ее честолюбивая мать. — Настолько серьёзно, насколько ты чувствуешь отвращение к положению, в котором мы здесь находимся. Я считаю, что эти малоизвестные потомки «подписавших Декларацию» должны считать за честь жениться на моей дочери! Но! Ни один из них не женится, по крайней мере с моего согласия.

— Без твоего согласия, мама, и я не выйду замуж.

— Я знала, что ты умная, послушная девушка! И ты получишь свадебный подарок, который я тебе обещала. А сегодня вечером ты не только должна надеть мои алмазы, но — я настаиваю — чтобы ты всем сказала, что они принадлежат тебе. А теперь зайдем в комнату, и я тебе их дам!

ГЛАВА VIII. АРИСТОКРАТ ИНКОГНИТО

Этот странный диалог, закончившийся полным согласием матери с дочерью, происходил напротив окна квартиры миссис Гирдвуд. Была ночь, беззвездная и тихая, и, конечно, все это весьма благоприятствовало тому, кто привык подслушивать чужие разговоры.

И вот — такой невольный слушатель разговора нашелся.

В комнате справа, этажом выше, проживал джентльмен, который в этот день сделал довольно приятное приобретение.

Он купил ночной корабль в Нью-Йорке и записал в регистре его новое название «Свинтон», а после него — небольшую приписку от мистера Аттачеда: «и слуга» — последний был темноволосым, темнолицым юношей, одетым в ливрею, и служил помощником Свинтона по морским путешествиям.

В Ньюпорте, скорее всего, мистер Свинтон был незнакомцем; он провел большую часть дня, осматривая этот небольшой город, основанный Коддингтоном, и получил много интересных сведений и впечатлений об истории этих мест.

Во время пребывания в городе ему встречались многие отдыхающие, однако, очевидно, он не был ни с кем из них знаком, да и его самого никто не знал.

Отдавать дань уважения незнакомцу, даже имеющему все внешние признаки джентльмена и сопровождаемого на почтительном расстоянии хорошо одетым и верным слугой, было не в привычках обитателей Ньюпорта.

Те, кто случайно столкнулся с ним, поступали именно так, но кто-то думал:

«Это весьма представительный посетитель Ньюпорта.»

Действительно, ничто в мистере Свинтоне не противоречило этой гипотезе. Он был джентльменом приблизительно тридцати лет, и все говорило о том, что эти годы он прожил довольно приятно. Среди глянцевых завитков его темно-рыжих волос невозможно было обнаружить ни одного седого; и если бы вороний коготь коснулся его лица, след этого когтя невозможно было бы обнаружить под хорошо ухоженными бакенбардами, соединенными с усами вокруг его губ — короче говоря, под обильной растительностью на его лице, которой обычно отличались служившие в английской конной гвардии. Не было никакого сомнения, что он «англичанин»; тем более, что он именно так записался при регистрации, как при въезде в город, так и в гостинице.

Было время так называемого «чайного ужина», и незнакомец от нечего делать выглядывал из окна своей спальни, находившейся на четвертом этаже, и спокойно курил сигару.

Разговор, произошедший между ним и его слугой, демонстрировавший, с одной стороны, снисходительность хозяина, с другой — определенные их дружеские отношения, закончился. После этого слуга без стеснения развалился на диване, а хозяин, опираясь локтями на подоконник, продолжил распространять вокруг себя сигарный дым и запах никотина, который смешивался с морским воздухом, пахнувшим йодом и водорослями.

Тихая, спокойная обстановка способствовала таким же мыслям, и мистер Свинтон размышлял:

«Чертовки хорошее место! Дьявольски симпатичные девочки! Надеюсь, я найду здесь такую, которая привыкла сорить деньгами, и поразвлекусь с ней вволю. Конечно, я могу нарваться на старую ведьму, у которой всего вдоволь, и мне потребуется время, чтобы распознать это. Дайте мне взглянуть на ее рог изобилия, и если я не сумею его повернуть узким концом вверх, тогда — тогда я поверю тому, что говорят об этих дамах-янки: они берегут свой кошелек еще более строго, чем их небогатые кузены в Англии. Есть несколько наследниц, о которых я слышал. Одна или две имеют некоторую часть миллиона — долларов, конечно. Пять долларов составляют один фунт. Дайте подумать. Миллион долларов — это две сотни тысяч фунтов. Неплохо! Оно стоит усилий, даже половина этого. Интересно, эта красивая девушка, при который постоянно находится ее мать, — насколько она умна? Небольшой любовный роман, как в театральной пьесе, вполне мог бы соблазнить ее. Ах! Кого я вижу внизу? Женские тени в открытом окне, этажом ниже. Если б только они вышли на балкон, я смог бы расслышать, о чем они говорят. Я хотел бы услышать небольшой скандал, и если они кроме того что женщины, еще и с другой стороны Атлантики, стоило бы их послушать. Ей-Богу! Они выходят! Как раз то, что мне надо.»

Это произошло в тот момент, когда Корнелия удалилась в свою комнату, а миссис Гирдвуд вслед за дочерью вышла на балкон, чтобы продолжить начатую в комнате беседу.

Благодаря тишине ночи и природным законам акустики мистер Свинтон слышал каждое сказанное ими слово — даже самым слабым шепотом.

Чтобы его наверняка не увидели, он спрятался за венецианский ставень и, стоя напротив открытого окна, слушал разговор, словно опытный шпион.

Когда разговор был окончен, он выглянул наружу и увидел, что молодая леди зашла в комнату, но ее мать все еще оставалась на балконе.

Спокойно, не создавая шума, он отошел от окна, вызвал слугу и поговорил с ним в течение нескольких минут низким голосом, немного торопясь; очевидно, он давал слуге некие важные для себя указания.

Затем хозяин надел шляпу и, набросив легкий сюртук на плечи, поспешил удалиться из комнаты.

Слуга последовал за ним спустя некоторое время.

И вот — через несколько десятков секунд англичанина можно было увидеть прогуливающимся с равнодушным видом возле балкона напротив, в нескольких футах от того места, где стояла, наклонившись над перилами, богатая вдова.

Со стороны джентльмена не было никакой попытки заговорить с нею. Без того, чтобы быть представленным женщине, такую попытку можно было расценить как бестактность. И отчасти поэтому лицо англичанина было обращено не к ней, а к морю, и он спокойно смотрел на скалу Корморант Рок, уже не освещенную солнцем, но продолжающую сверкать в темноте ночи. В этот момент невысокая фигура возникла позади него. Человек кашлянул, словно пытаясь привлечь внимание англичанина. Это был слуга.

— Мой лорд, — сказал он низким голосом, но достаточно громким, чтобы быть услышанным миссис Гирдвуд.

— А, Франк, что случилось?

— Какой костюм ваша светлость изволит одеть на бал?

— М… м… блестящий черный, разумеется. И белый галстук.

— А какие перчатки, ваша светлость? Белые или желтоватые?

— Желтоватые, цвета соломы.

Слуга, поправив шляпу, удалился.

«Его светлость», как был представлен мистер Свинтон, продолжил, как казалось, спокойно рассматривать Корморант Рок.

Зато более не могла оставаться спокойной вдова, купившаяся на эту приманку. Эти волшебные слова «мой лорд» проникли ей душу. Живой, настоящий лорд находится в шести футах от нее. Боже мой!

У дамы есть привилегия заговорить первой, чтобы прервать неловкое молчание. И миссис Гирдвуд не замедлила ей воспользоваться.

— Сэр, я полагаю, вас почти никто не знает как в этой стране, так и в Ньюпорте?

— О да, мадам, это на самом деле так. Я приехал в эту чудесную страну последним пароходом. Я прибыл в Ньюпорт только утром, баржей из Ньюарка.

— Надеюсь, вашей светлости понравится Ньюпорт. Здесь его считают фешенебельным и популярным местом с отличным пляжем.

— О, здесь замечательно, я считаю, замечательно. Но послушайте, мадам, вы называете меня «ваша светлость». Можно спросить, чем я обязан такой чести?

— О, сэр, как я могла назвать вас иначе после того как услышала, как называет вас ваш слуга?

— А, Франк, этот бестолковый парень! Черт бы его побрал! Простите меня, мадам, за эти грубые слова. Я очень сожалею об этом. Дело в том, что я путешествую инкогнито. Вы, мадам, понимаете, насколько это глупо — особенно в этой свободной стране — взять и выдать меня? Настоящий болван, ручаюсь вам!

— Без сомнения. Я вас отлично понимаю, мой лорд.

— Благодарю вас, мадам! Я полагаюсь на вашу интеллигентность. Но я хотел бы попросить у вас об еще одном одолжении. Благодаря глупости моего слуги я полностью в вашей власти. Я полагаю, что разговариваю с настоящей леди. Конечно, я уверен в этом.

— Я надеюсь на это, мой лорд.

— Тогда, мадам, одолжение, которое я хотел попросить у вас, заключается в том, чтобы вы не выдавали мой небольшой секрет. Но, может, я прошу у вас слишком многого?

— Нисколько, сэр, совсем немного.

— Вы обещаете мне?

— Да, я обещаю вам, мой лорд.

— Вы оказываете мне очень большую любезность! Сто тысяч благодарностей, мадам! И я буду вам очень благодарен. Скажите, вы собираетесь пойти на бал сегодня вечером?

— Да, я как раз собиралась пойти туда, мой лорд. Я пойду с дочерью и племянницей.

— О-о! Я надеюсь, что буду иметь удовольствие увидеть вас там. Я не знаком здесь ни с кем, но теперь я уже знаком с одной леди. Я покидаю место своего заточения, или, иначе говоря, буду общаться с людьми, как принято в этой стране.

— О, сэр, вы не должны чувствовать себя здесь посторонним. Если вы захотите танцевать и пригласите на танец мою племянницу или дочь, могу вам обещать, что они будут счастливы оказаться с вами рядом!

— Мадам, вы просто поражаете меня своим великодушием.

На этом разговор закончился. Подошло время одевать платье для бала, и они расстались — с низким поклоном лорда и подобострастной любезностью леди, — чтобы ждать новой встречи вскоре — в танцевальном зале при свете люстр.

ГЛАВА IX. ПЕРЕД БАЛОМ

Балы Терпсихоры, проводимые в фешенебельном пляжном районе Нового Света, привлекают еще больше, чем то же самое в Старом.

В танцевальном зале, отнюдь не рассчитанном на посещение лишь высшим светом, одинокий посторонний джентльмен практически не сможет проявить себя в танце — особенно в «кадрили». Так как круги танцующих, давно знающих друг друга, занимают выбранные заранее места и комната переполнена, то любой посторонний, решивший потанцевать, просто не найдет себе свободного места. А распорядители на балу обычно больше заняты своими делами, чем выполняют почетные обязанности, возложенные на них и отмеченные розой или лентой в петлице.

Когда танцуют в «кругу», у незнакомца есть больший шанс присоединиться к танцу. Это достигается взаимным согласием двух людей, и незнакомец должен быть последним неудачником, чтобы не найти ветерана танцев, который разместил бы его в танцующем кругу.

Что-то подобное можно было ощутить в атмосфере танцевального зала Ньюпорта, даже в те дни, до гражданской войны, когда такие низкопробные методы были вещью неслыханной, а оставшиеся не у дел («idle») обвиняли тех, кто зарабатывал («unstruck»), в темных делишках.

Отчасти подобную атмосферу ощутил на себе и молодой офицер, недавно вернувшийся из Мексики, — он был чужим для «общества» в той стране, за которую сражался, еще в большей степени, чем в той, против которой воевал!

К тому же он был всего лишь путешественником — наполовину бродягой, наполовину авантюристом — и странствовал скорее по необходимости, чем для своего удовольствия.

Пойти на танцы среди незнакомых людей — достаточно скучное занятие для путешественника, если только танец не принадлежит к числу вольных, самые простые из которых — моррис (танец в костюмах героев «Робин Гуда»), танец в масках или фанданго (популярный мексиканский народный танец).

Майнард знал или догадывался, что в Ньюпорте те же, описанные выше, порядки, как и в других местах. Но, тем не менее, он решил пойти на бал.

Отчасти он сделал это из любопытства, отчасти — чтобы убить время, а также, возможно, не в последнюю очередь, — чтобы не упустить шанс еще раз встретиться с девушками, с которыми он познакомился при таких необычных обстоятельствах.

С тех пор он видел их несколько раз — за обеденным столом и в других местах, но только вдали, и без малейшего шанса вступить с ними в разговор, нарушающий этикет — принятые правила знакомства.

Он был слишком горд для того, чтобы самому возобновить отношения с ними. Кроме того, это они должны были решить для себя и предложить ему познакомиться с ними поближе.

Но они не сделали этого! Прошло два дня, но они не проявляли к нему никакого интереса — ни разговором, ни посланием, ни поклоном или выражением благодарности!

— Что я могу ожидать от таких людей? — говорил себе отставной офицер. — Они, должно быть, очень большие…

Он собирался сказать «снобы», но его остановила мысль, что так не говорят о леди.

Кроме того, как можно назвать так Джулию Гирдвуд! (Он постарался узнать ее имя, и это ему удалось.) Подобный эпитет не идет к ней даже более, чем к графине или королеве!

При всей его храбрости он не мог справиться с неким чувством огорчения, такого сильного, что ему казалось — где бы он ни был, Джулия Гирдвуд всегда с ним рядом. Ее прекрасное лицо и стройная фигура все время стояли у него перед глазами.

Майнард корил ее за безразличие к самому себе — но разве это можно было назвать неблагодарностью с ее стороны?

Может, это объяснялось обещанием молчать, которое он дал девушкам на утесе?

Что ж, тогда это извиняло их обеих. Со времени последнего приключения он видел девушек только в сопровождении матери-опекуна, очень серьезной дамы. Может быть, они до сих пор скрывали все это от матери? И именно поэтому девушки держались от него на расстоянии?

Это было весьма вероятно. Ему приятно было думать, что все это именно так, более того, один или два раза он встретился с темными глазами Джулии, с ее особенным пристальным взглядом, направленным на него. Но как только девушка заметила его ответный взгляд, она сразу же отвела глаза в сторону.

«Эта игра способна разбудить совесть короля», — говорил Гамлет.

Бал! Он способен был объяснить этот маленький секрет, и, возможно, некоторые другие. Майнард знал, что встретит там всех троих — мать, дочь и племянницу! Было бы странно, чтобы он не смог бы представиться им на балу; а если же не смог — есть стюарды, обслуживающие бал.

И он пошел на бал, приодевшись с большим вкусом, по законам моды, — в те дни либеральная мода допускала белый жилет.

Но через некоторое время — а время летело вперед, как метеор — он стал казаться ему чернее ночи!

Бал был объявлен открытым.

Экипажи останавливались на площади около Океанхауза, и самые разнообразные виды шелка зашелестели по коридорам этого караван-сарая.

В большом зале, где обычно обедали постояльцы гостиницы, было расчищено место (и в результате получился танцевальный зал, достойный Терпсихоры), оттуда были слышны негармоничные звуки настройки скрипок и продувания труб тромбонов.

Семья Гирдвуд прибыла с большим блеском — мать была одета подобно знатной герцогине, хотя и без алмазов. Последние блестели на лбу Джулии и искрились на ее белой, как снег, груди — комплект включал в себя ожерелье с кулонами.

Она была одета иначе чем обычно; и, по правде говоря, ее блестящая одежда выглядела превосходно. Кузена была одета более скромно, тоже неплохо, но Джулия просто затмевала ее.

Мадам Гирдвуд совершила ошибку: она приехала слишком рано. Конечно, в зале уже находились некоторые из богатых и представительных господ. Но это были организаторы и распорядители бала; те, кто был облечен полуофициальной властью, собирались в группы, разглядывавшие, вместе с другими наблюдателями, вошедших дам.

И семья Гирдвуд должна была проследовать под их пристальными взглядами на свое место в другой конец зала.

Они совершили это с достоинством и имели успех, хотя и не без известных надменных взглядов некоторых присутствующих, сопровождавшихся такими словами, сказанными шепотом, что если б дамы это услышали, некоторое смущение постигло бы их.

Это был второй бал в Ньюпорте — если не считать танцевальных вечеров, — в котором участвовали мадам Гирдвуд и ее подопечные.

От первого они не получили удовольствия, особенно Джулия.

Теперь у них была более приятная перспектива. Мадам Гирдвуд появилась, облеченная доверием мистера Свинтона, знаменитого инкогнито, с которым она лично беседовала совсем недавно.

Она видела этого джентльмена до того, в течение дня: как известно, он не сидел, запершись в своей комнате. Она была достаточно наблюдательной, чтобы установить, что он достаточно красив: прекрасное лицо и стройная фигура. И волосы его тоже имели достаточно аристократический вид! А как же иначе? Она одна знала причину — она и ее дочь, которой мать, конечно же, сообщила доверенную ей тайну. Небольшое нарушение данного обещания, но настолько мелкое, что ее не должны были слишком строго осуждать за это.

Она знала последнее место пребывания «моего лорда» — Канада, как он сказал ей, — откуда он совершил краткое путешествие в Нью-Йорк за свои деньги.

Она надеялась, что никто в танцевальном зале не узнает его — по крайней мере, до окончания развлечения, но не ранее, чем она представит ему себя со своей семьей, и он оценит, как ей представлялось, это знакомство.

Она имела все основания на это надеяться. Вдова владельца магазина, она обладала исключительным тактом, присущим матери и делающим ей честь. Такая черта характера не принадлежит исключительно какой-то области или стране. Это может встречаться как в Нью-Йорке, так и Лондоне, Вене или Париже. Она поддалась первому впечатлению — с «компромиссами», которые ему сопутствовали, и в свете этой теории — которую она предполагала осуществить на практике — проинструктировала свою дорогую Джулию, как одеться и подобрать украшения к балу.

Дочь обещала слушаться мать во всем. Да и кто не согласился, если впереди светила перспектива получения алмаза, стоящего двадцать тысяч долларов?

ГЛАВА X. ПРЕДЫДУЩЕЕ ОБЯЗАТЕЛЬСТВО

Из всех возможных состояний самым невыносимым является ожидание начала танцев на балу.

Это состояние самое тягостное, какое только может быть.

И какое облегчение наступает, когда видишь поднятую палочку дирижера и напряжение его помощников, которое, согласно пословице, усмиряет даже дикаря, и которым наполняется танцевальный салон с блестящим при свете канделябров полом!

Это облегчение наступило и для мадам Гирдвуд с ее девушками. Они уже начали тяготиться многочисленных взглядов, направленных на них. По крайней мере, Джулия, отчасти подозревавшая, что она является объектом циничной критики из-за надетых на нее алмазов.

Плохо скрываемая злоба переполняла ее, и злобу эту никак не могли погасить уже начавшиеся подборы пар танцующих, когда не нашлось никого, кто пригласил бы ее или кузину.

В этот момент появился джентльмен, чье присутствие совершенно изменило поток ее мыслей. Это был Майнард.

Несмотря на предупреждение матери, мисс Гирдвуд не могла равнодушно глядеть на него. Даже если бы Джулия видела Майнарда впервые, она все равно обратила бы на него внимание: это был самый красивый джентльмен в зале, и, вероятно, вряд ли здесь появится еще кто-то красивее его.

Он шел от входа, очевидно, чтобы подойти к месту, где расположилось семейство Гирдвуд.

Джулия задавала себе вопрос, намерен ли он подойти к ним. Она надеялась, что это именно так и есть.

— Мама, я ведь могу потанцевать с ним, если он меня пригласит?

— Пока нет, дорогая, пока нет. Наберись терпения и жди. Его светлость, лорд — мистер Свинтон — может прийти в любой момент. Ты должна танцевать первый танец с ним. Интересно, почему его еще нет, — нервничала нетерпеливая мать, в десятый раз оглядывая салон через линзу для глаз. — Я полагаю, что прийти рано не приличествует таким важным персонам. Но, несмотря на это, ты, Джулия, должна быть свободна до последнего момента.

А тем временем «последний момент» уже настал. Прелюдия к балу закончилась, она сопровождалась гулом голосов шепчущихся гостей и шелестом шелка: джентльмены продвигались к своим местам. Скользя по блестящему полу, они подходили к дамам в широких юбках, и, нагибаясь в формальном поклоне и протягивая руку, выдавали стандартную фразу: «Могу я попросить вас об одолжении?» На что следовала демонстрация некоторой нерешительности со стороны леди, возможно, просмотр регистрационной карточки, легкий малозаметный наклон головы, после чего дама неохотно вставала с места и, наконец, принимала предложенную руку с таким видом, будто некая высшая сила одобрила ее выбор.

Ни одна из опекаемых мадам Гирдвуд молодых леди не была приглашена к участию в подобной пантомиме. Конечно, стюарды не выполняли свои обязанности. Не было в зале других столь красивых и нарядных леди, как юные Гирдвуды, однако не нашлось также и джентльменов, желающих потанцевать с ними. Их состояние отвергнутых дам мог изменить лишь случай.

Вдова владельца магазина начала понимать, что положение не из приятных. Теперь она чувствовала, что придется умерить свои завышенные требования к возможным партнерам для своих девушек. И, поскольку никакого лорда пока не было видно, пожалуй, не стоит возражать против бывшего офицера.

— Придет ли он вообще? — размышляла она вслух, имея в виду Свинтона.

— Подойдет ли он к нам? — думала Джулия, и мысли ее были о Майнарде.

Она не могла отвести от него глаз. Очень медленно приближался этот красивый джентльмен. Ему мешали пары, спешащие занять свои позиции для танца. Но Джулии было заметно, что он также смотрел на них — на нее саму и на кузину, — туда, где они стояли.

Он приблизился к ним и, очевидно, не решался подойти, спрашивая взглядом разрешение.

Очевидно, увидев в их глазах поддержку, он решился подойти поближе к молодым леди и поприветствовал их поклоном.

Обе они возвратили ему поклон, возможно, более тепло, чем он ожидал.

Девушки, казалось, были свободны от танцев. Кому из них предложить себя в качестве партнера? Он хорошо знал, кому, но следовало соблюсти правила приличия.

Поскольку все это было очевидно и матери, у нее не осталось другого выбора.

— Джулия, моя дорогая, — сказала мадам Гирдвуд, представляя довольно элегантно одетого господина, который только что обратился к одному из ее стюардов. — Я надеюсь, ты свободна для этой кадрили? Я обещала танец с тобой этому джентльмену. Мистер Смитсон — моя дочь.

Джулия взглянула мельком на Смитсона, а затем так посмотрела на него, словно желала некстати возникшему партнеру оказаться как можно дальше отсюда.

Но поскольку она все еще не была занята, Джулия вынуждена была принять предложение.

Чтобы другой мистер Смитсон не опередил его, Майнард поспешил пригласить Корнелию, образовав таким образом с ней «альтернативную пару».

По-видимому, удовлетворенная таким поворотом событий, мадам Гирдвуд вернулась на свое место.

Однако спокойствие и удовлетворение происходящим быстро ее покинули. Не успела она сесть на подушку, как заметила подошедшего к ней джентльмена знатного происхождения, в желтоватых, цвета соломы лайковых перчатках. Это был никто иной как «его светлость» лорд инкогнито.

Мадам Гирдвуд сразу же вскочила с места и начала оглядывать зал, ища глазами своих девочек. Ее вопросительный взгляд выражал отчаяние: было уже слишком поздно. Кадриль началась. Мистер Смитсон танцевал «вправо-влево» с ее дочерью. Черт бы побрал этого мистера Смитсона!

— Ах, мадам! И снова мне не везет! Бал начался, я опоздал и уже пропустил кадриль.

— Да, это так, мистер Свинтон, вы пришли немного поздно, сэр.

— Как жаль! Я полагаю, ваши молодые леди уже заняты?

— Да, они танцуют вон там.

Мадам Гирдвуд показала туда, где танцевали девушки. Приложив к глазам свою очковую линзу, мистер Свинтон посмотрел на танцующих. Его глаза блуждали в поисках дочери мадам Гирдвуд. О племяннице он не думал. Его внимание больше занимал партнер Джулии, чем она сама.

Взглянув на него лишь однажды, он, казалось, остался вполне доволен. Мистер Смитсон не был для него серьезной помехой.

— Надеюсь, мадам, — сказал он, поворачиваясь к матери, — надеюсь, что мисс Гирдвуд не расписала свою карточку на весь вечер?

— О, сэр, конечно нет!

— Полагаю, следующий танец — я смотрел программу, это вальс — я буду иметь честь вальсировать с нею? Могу ли я рассчитывать на ваше покровительство в случае, если было дано предыдущее обязательство?

— Насколько я знаю, такого не было дано. Я обещаю вам, что моя дочь будет вдвойне счастлива танцевать вальс именно с вами, сэр.

— Благодарю вас, мадам! Тысяча благодарностей!

И, уладив это обстоятельство, приятный знатный дворянин продолжил разговор с дочерью владельца магазина в таком дружеском тоне, будто она была емуравной по положению.

Госпожа Гирдвуд была восхищена им. Насколько любезнее и благороднее этот истинный представитель британского дворянства, чем какой-нибудь выскочка из Нью-Йорка или Бостона! Ни Старый Доминион, ни Южная Каролина не смогли бы взрастить такого замечательного джентльмена! Какой подарок судьбы, что он вовремя оказался на ее пути! Благослови этого «болвана Франка!», этого камердинера «его светлости».

Таким образом, Франк вполне мог рассчитывать на подарок, который мадам Гирдвуд уже мысленно предназначила ему.

Джулия была уже занята кем-нибудь на следующий танец? Конечно нет! Ни на следующий, ни через танец. Она должна танцевать с этим джентльменом всю ночь, сколько бы он не пожелал. Это должно быть именно так! Как бы она хотела освободиться от данного ему обещания и позволить всему Ньюпорту узнать, что мистер Свинтон — лорд!

Подобные мысли одолевали мадам Гирдвуд — конечно, она их не высказывала вслух.

В кадрили партнеры танцуют друг напротив друга. Улучшив момент, Майнард воспользовался этим и пригласил Джулию Гирдвуд на вальс. Договорившись об этом, они разошлись в разные стороны. И вот, в течение менее минуты после этого можно было наблюдать в одном месте зала группу, состоящую из двух леди и двух джентльменов, которые, казалось, разрешали некоторый спорный вопрос между ними.

Это были мадам Гирдвуд и ее дочь, а также джентльмены мистер Майнард и мистер Свинтон.

Все четверо только что оказались вместе; двое джентльменов обошлись без того, чтобы обменяться приветствием или поклонами, но зато обменялись взглядами, в которых читалась как достаточно высокая доля взаимного признания, так и некоторая антипатия.

Мадам Гирдвуд пришла в некоторое замешательство и потому не обратила на это внимание. Но зато дочь ее все видела достаточно отчетливо.

Что за проблема возникла у них?

Дальнейший разговор объяснит это.

— Джулия, моя дорогая, — послышались слова мадам Гирдвуд, — я заняла тебя на первый вальс мистеру Свинтону. Мистер Свинтон — это моя дочь.

Едва закончилось это представление, как выступил Майнард, требуя выполнения предыдущего обещания танцевать именно с ним. И в это время заиграла музыка.

Джентльмены обменялись злобными взглядами; это продолжалось только секунду, и молодой офицер, овладев собой, направился к мисс Гирдвуд, протягивая ей руку и приглашая на танец.

Та же, под грозным взглядом матери, казалось, колебалась, принять ли предложение.

— Извините мою дочь, сэр, — сказала мадам Гирдвуд, — но она уже занята.

— В самом деле? — воскликнул экс-капитан, с удивлением посмотрев на мать и поворачиваясь к дочери для объяснения.

— Я думаю, что нет, мама, — ответила Джулия в нерешительности.

— Но ты занята, мое дитя! Ты же знаешь, что я обещала тебя мистеру Свинтону еще раньше, чем начался бал. Это недоразумение! Надеюсь, сэр, вы простите ее?

Последние слова были адресованы Майнарду.

Он еще раз посмотрел на Джулию. Та все еще пребывала в нерешительности. Но взгляд ее говорил: «Простите меня…»

Прочитав этот взгляд, Майнард сказал:

— Ну что ж, если мисс Гирдвуд желает этого, я освобождаю ее.

Он снова устремил взгляд на ее лицо, следя за движением губ.

Губы не двигались — она молчала!

Молчание — знак согласия. Старая известная пословица пришла ему на ум, и этот неблагоприятный ответ так его поразил, что Майнард быстро отвесил поклон остальной троице, повернулся и покинул их. Вскоре он исчез, затерявшись среди танцующих.

Через шесть секунд после произошедшего Джулия Гирдвуд уже кружилась по залу, и ее влажная щека прислонилась к плечу человека, никому не известному, но танцующему так, что все им восхищались.

«Кто этот необыкновенный незнакомец?» — этот вопрос задавали себе все присутствующие. И даже Дж., Л. и Б. — шепотом, конечно.

Мадам Гирдвуд готова была заплатить тысячу долларов, чтобы удовлетворить их любопытство, — настолько она желала сразить их фактом, что дочь ее танцует с лордом!

ГЛАВА XI. СТРАСТИ В ТАНЦЕВАЛЬНОМ ЗАЛЕ

В дополнение к гостиничному «бару», в котором вы пропиваете свои деньги, в Океанхаузе было еще одно заведение, предназначенное исключительно для выпивки.

Это было аккуратное, темное помещение, частично находящееся под землей; вела туда лестница, по которой спускались поклонники Бахуса.

Кроме этого ограниченного круга лиц, местонахождение сего питейного заведения никому не было известно.

В этой подземной части гостиницы разговоры джентльменов, имеющих пристрастие к алкогольным напиткам, могли быть чрезвычайно грубыми и не предназначались для нежных ушей прекрасных сильфид, которые проплывали по коридорам этажом выше.

Это место несомненно должно было дополнять такое приличное благородное заведение, как Океанхауз, более приспособленный к аскетическому укладу жизни Новой Англии.

Пуритане предпочитали пить спиртные напитки «втихую».

В ночь, когда случался бал, этот бар пользовался особым покровительством не только постояльцев Океанхауза, но и других гостиниц, а также окрестных «коттеджей».

Терпсихора — измученное жаждой существо — лучший клиент Бахуса, и, закончив очередной танец, она обычно посылает толпу поклонников к святому месту этого веселого бога.

На бал в Океанхаузе, наверх, можно было принести легкие спиртные напитки: шампанское, некрепкие вина с желе и со льдом, но только в подземелье вам разрешалось выпить что-нибудь покрепче, выкурив при этом сигару.

Именно по этой причине многие джентльмены на балу в перерывах между танцами спускались по лестнице, ведущей в подземный бар.

Среди них был и Майнард, поспешивший уединиться под покровительством питейного заведения.

— Стакан бренди! — потребовал он, остановившись у стойки бара.

— Подумать только, Дик Свинтон! — говорил он, ожидая, пока принесут напиток. — Значит это правда, что он был изгнан из своего полка. И он вполне заслужил это, как я и ожидал. Черт бы побрал этого проходимца! Интересно, каким ветром принесло его сюда? Некий вояж карточного шулера, я полагаю — набег хищника на это голубиное гнездо Америки! Возможно, под покровительством матери леди Гирдвуд, и, без сомнения, преследуя ее дочь. Интересно, как ему удалось представиться Гирдвудам? Я готов держать пари, что они не подозревают, кто он на самом деле.

— Стакан бренди, мистер!

— Ну хорошо, — продолжал он, когда бренди со льдом и мятой немного сняли его внутреннее напряжение. — Это не мое дело; после того, что произошло, я не собираюсь вмешиваться. Они еще узнают настоящее лицо этого человека. Это ненужное предостережение. Чтобы случилась эта небольшая неприятность, я просто должен молчать и не обвинять этого молодчика, хотя я готов выложить двадцать долларов, чтобы иметь право лишний раз ущипнуть его за нос!

Капитан Майнард не был человеком склочным и злопамятным. Мысли его были вызваны оскорблением, произошедшим совсем недавно, и связанным с этим душевным волнением.

— Это, должно быть, была воля матери, которая предпочла выбрать в женихи мистера Свинтона, а не меня. Ха! Ха! Ха! Если б она только знала его так, как знаю его я!

Последовал еще один большой глоток из стакана с бренди.

— Но девушка была согласна с мамой. Это совершенно ясно, иначе почему она так спешила дать мне ответ? Ради Дика Свинтона! О, дьявол!

И еще треть стакана была выпита.

— Пусть меня повесят, но это не заставит меня сдаться! Они могли бы подумать так, если бы я не вернулся в танцевальный зал. Но что я там буду делать? Я ни с кем из других одиноких женщин в зале не знаком, и я буду безуспешно искать такую несчастную, а они будут смеяться надо мной. Неблагодарные создания! Пожалуй, я не должен был так серьезно относиться к маленькой блондинке. Я мог бы снова танцевать с ней. Но нет! Я не доставлю им удовольствия, приблизившись к ним. Я, пожалуй, доверюсь стюардам — они подыщут мне партнершу.

Он еще раз поднял стакан и поднес к губам, на этот раз опорожнив его.

После этого он поднялся по лестнице и, прогулявшись, вернулся в танцевальный зал.

Ему повезло со стюардами. Он случайно встретился с джентльменом, имя которого было ему незнакомо, но с помощью которого нашел много партнеров по танцам.

В результате он участвовал в каждом из танцев — вальсе, кадрили, польке и чечетке — он танцевал с приятными во всех отношениях дамами, некоторые из которых считались одними из самых красивых в зале.

При таких обстоятельствах, как казалось, он должен быть забыть о Джулии Гирдвуд.

И все же он не забыл о ней.

Странно, что она до сих пор привлекала его. Были другие дамы, возможно, не менее красивые, как она, но в пестрой толпе танцующих глаза его постоянно искали ту, которая принесла ему только одни огорчения. Он видел, как она танцует с человеком, которого он имел серьезные основания презирать, — она танцевала с ним долго, всю ночь, и все восхищенные взоры присутствующих были обращены к этой паре.

С болью в сердце смотрел Майнард на эту прекрасную женщину, но еще горше ему было наблюдать, как она что-то шептала на ухо Ричарду Свинтону и прислоняла свою щеку к его плечу, и они кружились по комнате, не прерывая своих теплых отношений.

И снова он возвращался к своей прежней мысли: «я готов выложить двадцать долларов, чтобы иметь право лишний раз ущипнуть его за нос!»

Он не знал, как это сделать и тем более не знал, сколько это будет ему стоить, и все же он был близок к этому.

Возможно, он нашел бы способ сделать это, но тут как раз вовремя произошло событие, успокоившее экс-капитана.

Он стоял у входа, недалеко от места, где формировались пары. Гирдвуды покидали танцевальный зал, и Джулия наклонилась к руке Свинтона. Поскольку она приблизилась к Майнарду, он видел, что взгляд ее направлен на Свинтона. Майнард попытался разгадать значение этого взгляда. Взгляд был презрительный? Или нежный, влюбленный?

Он не мог разобрать этого. Джулия Гирдвуд обладала редкой для своего возраста способностью скрывать свои чувства.

Внезапно, как будто подчинившись какому-то решительному порыву, или, возможно, испытывая сильную потребность в раскаянии, она отпустила руку партнера, оказалась позади него, и тот продолжил удаляться с другими Гирдвудами. Немного отойдя в сторону, чтобы подойти поближе к Майнарду, она быстро, полушепотом сказала ему:

— Как нехорошо с вашей стороны было покинуть нас!

— В самом деле?

— Вы должны вернуться и объясниться, — добавила она с укоризной. — Я не могу помочь вам сделать это.

Прежде чем Майнард успел ответить, она ушла, но брошенный ею упрек неприятно отозвался в его ушах.

— Какая странная эта девушка! — пробормотал он удивленно. — Во всяком случае, чудачка! В конце концов, пожалуй, не стоит обвинять ее в неблагодарности. Это, наверное, произошло под влиянием матери.

ГЛАВА XII. ПОСЛЕ БАЛА

Бал уже почти закончился; утомленные, обессиленные танцующие спешно покидали танцевальный зал. Красавицы-леди уже покинули его, и среди них — Джулия Гирдвуд. Только заядлые танцовщики, все еще не уставшие, продолжали упорно танцевать. Для них наступило время истинного наслаждения — ведь они с удовольствием готовы танцевать всю ночь до рассвета.

У Майнарда тоже не было никакого резона оставаться в зале после того, как мисс Гирдвуд ушла. По правде говоря, он и находился там только из-за нее. Но в таком душевном состоянии с такими противоречивыми чувствами было очень мало шансов уснуть, и он решил, прежде чем вернуться в свою спальню, еще раз отметиться в заведении Бахуса.

С этой целью Майнард снова спустился по лестнице, ведущей в бар в подвале.

Спустившись туда, он обнаружил, что его уже опередили некоторые джентльмены, также спустившиеся сюда из танцевального зала.

Они стояли, собравшись в группы, — пили, курили и вели беседу.

Лишь мельком взглянув на них, Майнард подошел к стойке и заказал себе крепкий напиток — на сей раз он удовлетворился простым бренди с водой.

В ожидании пока принесут напиток он обратил внимание на голос, доносившийся из группы трех человек, которые, подобно Майнарду, заняли столик перед стойкой бара, разместив там свои бокалы.

Говоривший стоял спиной к экс-капитану, но ему достаточно было взглянуть на бакенбарды, чтобы узнать Дика Свинтона.

И собеседников его также узнал Майнард — это были те самые пассажиры гребной лодки, чью собаку он ранил из своего пистолета.

Мистер Свинтон, очевидно, недавно с ними познакомился, возможно, этим вечером; и они, похоже, так любезно его приняли, будто они его знали ранее или совсем недавно узнали, что он был лордом!

Он разговаривал с ними с тем замечательным акцентом, который должен был подчеркнуть в нем, очевидно, английского дворянина; но на самом деле — карикатуриста и богемного бумагомарателя, которому эпитет «мой лорд» подходил так же, как английскому крестьянину.

Майнард находил это немного странным. Но прошло уже немало лет с тех пор, как он имел дело с этим человеком, и поскольку со временем происходят некоторые изменения, возможно, стиль разговора мистера Свинтона не был исключением.

Из того, что он и оба его слушателя были в довольно теплых, дружеских отношениях, можно было сделать вывод, что они уже провели некоторое время перед стойкой. При этом они уже достаточно выпили, чтобы не замечать новых посетителей, и поэтому они совершенно не обратили внимания на вошедшего Майнарда.

И он также не заметил бы их, если б не услышал слова, касающиеся, очевидно, его самого.

— Между прочим, сэр, — сказал один из незнакомцев, обращаясь к Свинтону, — если не секрет, что это за маленькая стычка, происшедшая с вами в танцевальном зале?

— Ай-ай, о какой стычке ты говоришь, мистер Лукас?

— Было что-то странное — как раз перед первым вальсом. Участвовали в этом темноволосая девушка с алмазным головным убором — та самая, с которой ты так много танцевал, мисс Гирдвуд ее зовут, как я полагаю, — и великолепный господин с усами. Старая леди, кажется, также участвовала в этом. Мой друг и я случайно оказались рядом и видели, что произошла некая сцена между вами. Так ли это?

— Ну что ты? Никакой сцены не было. Только и всего, что господин хотел кружиться в вальсе с этим божественным созданием, но леди предпочла его вашему скромному слуге. Вот и все что было, джентльмены, я вас уверяю.

— Мы думали, что у него с тобой произошло некое столкновение. Происшедшее было дьявольски похоже на это.

— Не со мной. Я полагаю, недоразумение произошло между ним и молодой леди. Действительно, она дала ему предыдущее обязательство, которое не было записано в ее карточке. С моей стороны — я не имел никаких претензий к молодому господину — абсолютно никаких — даже не заговорил с ним.

— И все же ты глядел на него со злобой, так же как и он на тебя. Я подумал, что ты собираешься столкнуться с ним, так же как и он с тобой.

— Ай-ай, он меня лучше понял, — так же как и тот господин.

— Значит, ты знавал его и прежде?

— Чуть-чуть, совсем немного — много лет тому назад.

— В стране, откуда ты родом, наверное? Он, кажется, англичанин.

— Нет, ничего подобного. Он — проклятый ирландец.

Уши Майнарда загорелись.

— Что же было с ним много лет назад? — спросил более молодой новый знакомый Свинтона, которой не уступал в любопытстве своему старшему товарищу.

— Что было с ним? Ай-ай, дружище, ничего, абсолютно ничего.

— Никакого занятия или профессии?

— О, да; когда я знавал этого господина, он был лейтенантом в пехотном полку. Один из самых бесполезных людей в корпусе, как я знаю. Мы не должны были принимать его команду в нашем полку.

Пальцы Майнарда нервно задергались.

— Конечно, нет, — продолжила «важная персона». — Я имею все основания, джентльмены, так полагать, потому что являюсь Гвардейцем — Гвардейцем Ее Величества Гвардии Драгунов.

— Значит, он служил у вас в одном из полков, сформированных до начала мексиканской войны. Вы знаете, почему он оставил службу?

— Хорошо, господа, хоть я и не привык болтать об инцидентах, случившихся с моими сослуживцами-военными. Я обычно осторожен в таких вопросах, очень осторожен, на самом деле.

— О, конечно, довольно об этом, — откликнулся задавший вопрос. — Я потому только спросил, что мне кажется немного странным: офицер нашей армии вынужден оставить службу.

— Если бы мне было известно о каком-либо доверии к этому господину, — продолжил Гвардеец, — я был бы счастлив сообщить вам об этом. К сожалению, мне нечего вам сказать по этому поводу. К большому сожалению, нечего.

Мускулы Майнарда, особенно мускулы его правой руки, сильно напряглись. Совсем немного требовалось для того, чтобы он вмешался в беседу. Еще одной подобной реплики было вполне достаточно, и, к сожалению для себя, мистер Свинтон ее произнес.

— Все это правда, джентльмены, — сказал он; обилие выпитого, очевидно, лишило его возможности соблюсти, как обычно, принятую им предосторожность. — Правда в том, что господин Лейтенант Майнард, или Капитан Майнард, как я полагаю, не сам ушел в отставку — его изгнали со службы в Британской армии. Что конкретно произошло, я не знаю, но знаю, что это правда.

— Это ложь! — закричал подошедший Майнард, резким движением снял перчатку со своей руки и полоснул ею по щеке клеветника. — Это наглая ложь, Дик Свинтон! И если вы не опровергнете это, как надлежит вам сделать, вы будете способствовать распространению ложных слухов. Никогда не было того, о чем вы говорите, и вы это знаете, негодяй!

Щека Свинтона стала белой как перчатка, которой его ударили; но это было скорее проявлением трусости, чем гнева.

— Ай, действительно! Так вы были здесь и все слышали, Майнард! Хорошо, хорошо, я уверен… вы говорите, что это неправда. И вы назвали меня негодяем! И ударили меня своей перчаткой!

— Я повторю эти слова и снова ударю вас. Я плюну вам в лицо, если вы не возьмете свои слова обратно!

— Взять свои слова обратно!

— Так! Довольно разговоров! Я даю вам время, чтобы вы взяли свои слова обратно. Моя комната номер 209, на четвертом этаже. Я надеюсь, что вы найдете друга, которому не составит труда подняться ко мне. Вот моя визитка, сэр!

Свинтон взял визитную карточку пальцами, которые сильно дрожали во время этого. В то же время соперник, презрительно взглянув на него и его дружков, подошел к противоположной стойке бара, хладнокровно допил свой стакан и без единого слова поднялся по лестнице наружу.

— Ты встретишься с ним, не так ли? — спросил старший из компаньонов Свинтона.

Это был не очень корректный вопрос, но, судя по всему, человек, его задавший, считал излишним проявлять какую бы то ни было деликатность.

— Конечно, конечно, — ответил ему Гвардеец Ее Величества Конной Гвардии, не обращая внимание на бестактность. — Проклятый осел на мою голову, тоже мне! — продолжил он, размышляя. — Я здесь чужой, нет у меня друзей…

— О, об этом, — прервал его Лукас, хозяин собаки-ньюфаундленда, — не беспокойся. Я буду счастлив быть твоей второй рукой.

Человек, с такой готовностью предложивший свои услуги, был самым что ни на есть отъявленным трусом, которого только можно найти в этой фешенебельной гостинице, где и происходила беседа, — разве что сам Свинтон мог с ним сравниться. Лукас и сам был заинтересован в дуэли с капитаном Майнардом. Но безопаснее было оставаться на вторых ролях, и Луи Лукас понимал это как никто другой.

Не в первый раз брал он на себя подобную роль. Уже дважды в прошлом поступал он таким образом, блефуя и создавая много шума вокруг себя, — такое по ошибке принимают за храбрость. В действительности он был трусом; и хотя неприятные воспоминания от столкновения с Майнардом мучили его, он позволил себе оставить эту обиду без ответа. И вот, ссора его соперника со Свинтоном подоспела вовремя и была ему на руку.

— Я или мой друг всегда к твоим услугам!

— С удовольствием, — согласился его напарник.

— Благодарю вас, господа, благодарю обоих! Это очень любезно с вашей стороны! Но, — продолжил Свинтон, колеблясь, — я должен, к сожалению, отказаться от помощи любого из вас в моем неприятном деле. У меня есть некоторые старые друзья в Канаде, служившие со мной в полку. Я телеграфирую им. И этот господин должен будет подождать. А теперь к черту все это! Давайте забудем это и пропустим еще по стаканчику.

Все это было сказано довольно хладнокровно, так, что даже все выпитое уже не могло оправдать отговорку. Да, это была, в действительности, лишь отговорка, чтобы выиграть время и избежать дуэли с Майнардом.

Был некоторый шанс на это, если б не было свидетелей, но если слух об этом дойдет до чьих-либо ушей, то не останется ничего другого, кроме вызова на дуэль.

Такие мысли мелькали в голове мистера Свинтона, пока готовили и подавали новые горячительные напитки для всей компании.

Еще один стакан с напитком коснулся его белых сухих губ, и, после того как продолжилась беседа ни о чем между ним и его знакомыми, мистер Свинтон на время забыл о своих ужасных беспокойных мыслях.

Это забвение продолжалось, поскольку он выпил больше чем предполагал, и выпитое успокоило его. Однако часом позже, когда он поднялся наверх, даже алкогольный туман в голове не мог стереть четкое и ясное воспоминание о его столкновении с «проклятым ирландцем»!

И вот, в его собственной квартире атмосфера дворянского происхождения внезапно улетучилась. Так же, как и некое подобие речи. Его разговоры напоминали теперь разговоры простого пьяницы. Они были адресованы камердинеру, все еще способному выслушивать их.

Малый вестибюль на одной из сторон его квартиры был, как предполагалось, спальней этого пользующегося доверием слуги. Судя по диалогу, который последовал, слуга действительно мог считаться пользующимся доверием, и незнакомый человек был бы весьма удивлен, услышав все это.

— Очень славную ночь ты провел! — сказал камердинер тоном скорее хозяина, чем слуги.

— Точно… точ… ик!.. Ты говоришь правду, Франк! Н-нет, совсем не славная ночь. Совсем наоборот — п… п… п… поганая ночь!

— Что ты имеешь в виду — что ты напился?

— Им… имею в виду! Я имею в виду эти д… дурацкие игры. Черт побери! Отличный шанс! Никогда не делайте этого. Миллион долларов! Все пропало — этот дьявольский господин!

— Какой господин?

— Будь он проклят — я его видел… встретил на балу… бал… бар… ниже. Давайте еще выпьем! Крепкие напитки повсюду… вокруг… кто принесет этот дурацкий напиток?

— Попробуй выразиться яснее! Что ты хочешь этим сказать?

— Что я хочу сказать? Чтосказать? Он… ик… о нем.

— О нем! О ком?

— Кто… кто… кто… кото… Майнард. Ты, конечно, знаешь Майнарда? Он из тридцатого… тридцатого… неважно, из какого… полка. Это неважно… Он здесь… пр… пр… проклятая злая собака.

— Майнард здесь! — воскликнул камердинер довольно странным для слуги голосом.

— Это точно он! Живой и здоровый, черт бы его побрал! Явился в полном здравии, чтобы испортить все — он всегда все портит.

— Ты уверен, что это он?

— Уверен, уверен! Я так думаю. Он дал мне серьезный повод не сомневаться в этом — проклятие на его голову!

— Ты говорил с ним?

— Да, да.

— Что он сказал тебе?

— Сказал он немного… немного… что он явился… что он сделал.

— Что?

— Дьявол! много… да, да. Не стоит сейчас думать об этом. Давай ляжем спать, Франк. Я расскажу тебе обо всем утром. Это игра. Это Юп… Юпитер.

Более не в состоянии продолжать беседу и еще меньше — раздеться, мистер Свинтон повалился на кровать поперек последней; и, свесившись вниз, вскоре с храпом уснул.

Могло показаться странным, что слуга лег на кровать рядом с ним, однако так он и сделал.

Но уважаемый читатель ведь не знает, что маленьким камердинером была его жена, а вместе с тем это именно так!

Да, это была его любезная «фанатка», она и разделила таким образом кушетку своего мужа-алкоголика.

ГЛАВА XIII. ВЫЗОВ С ПОСЫЛЬНЫМ

— Откровенно говоря, я совершил большую глупость, — рассуждал молодой ирландец, когда вернулся в свою спальню и опустился на стул. — Не было никакой необходимости так поступать. Такая болтовня, тем более что Дик Свинтон здесь чужой, никак не могла бы мне повредить. Конечно, здесь его никто не знает; и это, кажется, играет ему на руку; без сомнения, он готов обобрать половину таких богатых голубков, как те, что были с ним недавно.

— Вполне вероятно, что он наврал кое-что подобное про меня и матери этой девушки — впрочем, и про себя также. Наверное, поэтому со мной обращались так невежливо! Тогда хорошо, что я поймал его за руку, и я заставлю его раскаяться в своем вранье. Был изгнан из Британских войск! Проклятая злая собака, прогавкавшая эту сплетню про меня! Противно даже думать о таком. То, что я слышал, всего лишь факт в его собственной биографии! Это, наверно, и навело его на мысль сказать подобное. Я не думаю, что он продолжает служить в Гвардии: иначе что он здесь делает? Гвардейцы не покидают Лондон без серьезной и обычно малоприятной причины. Я сделаю все, чтобы его опозорить. Он уже был на грани позора, как я слышал.

— Он, конечно, будет сопротивляться. Он не был бы Диком Свинтоном, если бы помог мне в этом — я достаточно хорошо знаю этого пройдоху. Но я не оставил ему никакого шанса выкрутиться. Удар перчаткой по лицу, не говоря уж об угрозе плюнуть ему в лицо — при свидетельстве двух странных джентльменов, наблюдавших это! Если он не законченный трус, он не осмелится оставить все это без ответа.

— Конечно, он вызовет меня, и что я буду после этого делать? Трое или четверо товарищей, с которыми я успел наладить хорошие отношения — все они не друзья мне, ни один из них. Кроме того, разве кто-нибудь из них обязан заботиться обо мне после такого недолгого знакомства?

— Что же мне делать? Телеграфировать Графу? — продолжил он после паузы, размышляя. — Он сейчас в Нью-Йорке, я знаю, и я уверен, что он без промедления пришел бы мне на помощь. Это дело только бы восхитило его, старого рубаку, — теперь, когда Мексиканская кампания завершилась, он рад был бы снова обнажить свой справедливый меч. Входите! Кто это бесцеремонно стучит в дверь честного джентльмена в столь поздний час?

Еще не было и 5 часов утра. За окнами гостиницы можно было услышать стук колес экипажей, которые развозили по домам последних возвращающихся с бала гуляк.

— Навряд ли Свинтон послал своего эмиссара в такой час. Входите!

За открывшейся дверью показался ночной портье, работник гостиницы.

— Ну, что вам угодно, мой дорогой?

— Один джентльмен желает видеть вас, сэр.

— Приведите его!

— Он просил меня, сэр, передать вам свои извинения за то, что потревожил вас в столь ранний час. Только потому, что у него к вам очень важное дело.

— Что за вздор! С чего бы это он говорит в таком духе? Друг Дика Свинтона более деликатный джентльмен, чем он сам?

Последняя реплика была сказана тихо и не предназначалась служащему гостиницы.

— Он сказал, сэр, — продолжил портье, — что прибыл пароходом…

— Пароходом?

— Да, сэр, пароходом из Нью-Йорка. Он прибыл только что.

— Да-да, я слышал гудок парохода. Ну, дальше?

— Тот, кто прибыл пароходом, — он думал… он думал…

— Черт побери! Это мой давний друг, не надо утруждать себя, передавая его мысли в вашем изложении. Где он? Проведите его ко мне, и пускай он выскажется сам.

— Из Нью-Йорка? — продолжил Майнард после того, как швейцар удалился. — Кто же мог пожаловать ко мне оттуда? И что за столь важное дело, чтобы разбудить человека в половине пятого утра? — ведь он, наверное, полагал, что я сплю — но, на его счастье, я не в постели. Или столица Британской империи горит, и Фернандо Вуд, подобно Нерону, веселится на его руинах? Ба! Розенвельд!

— Майнард!

Они обменялись приветствием, по которому можно было понять, что встреча их была неожиданной и после долгой разлуки. Друзья обнялись — их пылкая давняя дружба не ограничилась простым рукопожатием. Оба активных участника недавней Мексиканской кампании воевали бок о бок, под градом пуль в нелегких сражениях. Их дружбу скрепил крайне тяжелый штурм Чапультепека, когда смертельный столб огня, выпущенный из пушки, повалил на землю не одного контрэскарпа, и смешавшаяся кровь погибших струёй стекала в канаву.

С тех пор они расстались и не видели друг друга. Неудивительно поэтому, что их встреча пробудила эти воспоминания и была очень трогательной.

Несколько минут ни один из них не был в состоянии сказать что-либо связное. Они обменивались лишь восклицаниями. Майнард первым сумел прийти в себя.

— Да благословит тебя Господь, дорогой мой Граф! — сказал он. — Мой великий учитель военной науки. Как же я рад тебя видеть!

— Не больше, чем я тебя, дорогой друг!

— Но скажи, какое дело привело тебя сюда? Я не ожидал тебя, но вот странное совпадение: я как раз в этот момент думал о тебе!

— Я здесь, чтобы встретиться с тобой — и мне нужен именно ты!

— Ах! Для чего же, мой дорогой Розенвельд?

— Ты сказал, что я твой учитель военной науки. Пусть будет так. Но ученик теперь превзошел многих, включая и своего учителя, — он стал знаменит и известен повсюду. Именно поэтому я здесь.

— Выкладывай, что случилось, Граф!

— Лучше прочитай вот это, чтобы избавить меня от долгих объяснений. Как видишь, письмо адресовано лично тебе.

Майнард взял запечатанный конверт, который вручил ему друг. На конверте было написано:

КАПИТАНУ МАЙНАРДУ.

Вскрыв конверт, он прочитал:

«Комитет немецких беженцев в Нью-Йорке, ввиду последних известий из Европы, надеется, что светлые идеи свободы еще не подавлены на их древней родине. Они приняли решение снова вернуться туда и принять участие в борьбе, начатой в Бадене и Палатине. Впечатленные храбростью, показанной Вами в последней Мексиканской войне, и Вашим теплым отношением к нашим соотечественникам, воевавшим с Вами, а также зная Вашу приверженность идеям свободы, они единодушно решили предложить Вам возглавить это предприятие. Представляя опасность, которой Вы подвергнетесь, а также учитывая Вашу храбрость, они могут Вам обещать, что никакая другая награда не заменит Вам всеобщей любви и благодарности немецкого народа. Чтобы Вы могли доказать это, они предлагают Вам доверие и всеобщую преданность нации. Ответьте нам, готовы ли вы принять это предложение?»

Примерно полдюжины человек подписалось под этим письмом, и Майнард бегло пробежал список. Он знал этих людей и слышал об их движении.

— Я принимаю предложение, — сказал он после нескольких секунд раздумья. — Ты можешь вернуться и передать мой положительный ответ комитету.

— Вернуться и передать ответ! Мой дорогой Майнард, я приехал, чтобы вернуться с тобой!

— Я лично должен приехать?

— Сегодня же. Восстание в Бадене началось, и ты отлично знаешь, что революция не будет ждать. Важен каждый час. Они ждут твоего прибытия следующим пароходом. Я надеюсь, что ничто не сможет помешать тебе немедленно уехать? Что? Есть какая-то помеха?

— Да, это так, есть кое-что — я не могу уехать немедленно.

— Это случайно не женщина? Нет-нет! Ты выше этого.

— Нет, не женщина.

Майнард сказал это, но на его лице появилось странное выражение, как будто он что-то скрывал.

— Нет-нет! — продолжал он с натянутой улыбкой. — Не женщина. Это всего лишь один человек и всего лишь одно дело к нему.

— Объясните, капитан! Кто или что это?

— Хорошо, это просто ссора. Около часа назад я ударил этого человека по лицу.

— Ха!

— Сегодня вечером здесь, в гостинице, был бал.

— Я знаю об этом. Я встретил нескольких людей, покидавших бал. Ну и что же?

— Там была молодая леди…

— Я так и думал. Кто-нибудь когда-нибудь слышал о дуэли, в которой не была бы замешана леди, молодая или старая? Извини, что я тебя прервал.

— В конце концов, — сказал Майнард, очевидно, изменяя тактику, — я не должен был говорить тебе о ней. Она почти или совершенно непричастна к этому. Это произошло в баре уже после того, как бал закончился, и она уже в то время спала, как я полагаю.

— Тогда оставьте ее в покое, пусть себе спит.

— Я зашел в бар, чтобы взять стакан крепкого напитка и выпить на ночь. Я стоял у стойки, когда услышал, что кто-то произнес в разговоре мое имя. Трое людей находились вблизи от меня и вели довольно торопливую беседу; вскоре я выяснил, что разговор был обо мне. Они много выпили и не замечали меня.

— Одного из них я знавал в Англии, когда мы оба служили в Британских войсках.

— Двух других — я предполагаю, что они американцы — я впервые увидел приблизительно два дня назад. Я стал участником небольшой стычки с ними, о которой не буду распространяться, чтоб не отвлекать тебя; хотя я более чем наполовину был уверен, что они пришлют мне вызов на дуэль. Этого, однако, не произошло, и ты можешь себе представить, что это за типы.

— Это был мой бывший знакомый по Британской армии, и он позволил себе вольности насчет моего характера, когда отвечал на вопросы своих собутыльников.

— Что же он им сказал?

— Сплошную ложь; и самым наглым оскорблением было то, что меня выгнали из Британской армии! В то время как это случилось именно с ним! После этого…

— После этого ты выгнал его из бара. Я полагаю, что ты потренировался на нем в ударах ногами!

— Нет, я не был столь груб. Я всего лишь ударил его по щеке моей перчаткой, а затем вручил ему мою визитную карточку.

— По правде говоря, когда мне сказали о твоем появлении, я подумал, что это был его друг, а не мой; хотя, зная этого человека, я удивился, что он направил ко мне посыльного так скоро.

— Я рад, что пришел ты, Граф. Я был в серьезном затруднении: я не знаком здесь ни с одним человеком, который смог бы стать моим секундантом. Я полагаю, что могу рассчитывать на тебя?

— О да, конечно, — ответил Граф так беззаботно, как будто его просили угостить сигарой. — Но, — добавил он, — нет ли какого-нибудь способа избежать этой дуэли?

Этот вопрос ни в коей мере не был проявлением малодушия. Даже беглого взгляда на Графа Розенвельда было достаточно, чтобы исключить подобное.

Сорока лет от роду или более, с усами и бакенбардами, в которых только-только начала появляться седина, с настоящей военной выправкой — он с первого взгляда производил впечатление человека, имевшего в своей жизни богатую практику участия в самых жестоких дуэлях. И то же время он не производил впечатления хулигана или задиры. Напротив, в его характере можно было обнаружить мягкость и доброту — но, когда было необходимо, он изменял им, проявляя на твердость и бескомпромиссность.

И вот, такая перемена произошла с ним сейчас, когда Майнард решительно ответил:

— Нет.

— Проклятье! — прошипел он по-французски. — Я возмущен! Подумать только, такое важное дело, как свобода всей Европы, должно пострадать от этой глупости! Правильно говорят, что женщина — проклятие человечества!

— Есть у тебя какие-либо соображения, — продолжил он после этой невежливой тирады, — когда этот господин пришлет своих секундантов?

— Это невозможно предсказать. В течение этого дня, я полагаю. Не должно быть никакой причины для отсрочки, насколько я понимаю. Небесам было угодно, чтобы мы с ним, хорошо знакомые друг с другом, оказались рядом в одной гостинице.

— Вызов пришлют через некоторое время, в течение дня. Стреляться или драться как-то по-другому вы будете, возможно, завтра утром. Отсюда нет железной дороги, а пароход отходит только раз в день, в 7 часов вечера. Таким образом, мы потеряем целых двадцать четыре часа! Про-кля-тье-е-е!

Граф Розенвельд произнес вслух эти подсчеты, теребя свои огромные усы и смотря на некую точку под ногами.

Майнард молчал.

Граф продолжил свои несвязные речи, время от времени произнося громкие восклицания вперемешку на французском, английском, испанском и немецком языках.

— О, Небеса, я знаю, что делать! — вдруг воскликнул он, вскочив с места. — Я знаю, Майнард, я знаю!

— Что тобой, мой дорогой Граф?

— Я знаю, как сэкономить время! Мы вернемся в Нью-Йорк на пароходе ближайшим вечером!

— Но не избежав дуэли! Я полагаю, что ты учел это в твоих расчетах?

— Конечно, учел! Мы будем участвовать в дуэли и все равно успеем вовремя.

Если бы Майнард не был тонким деликатным человеком, он сразу бы выразил свое сомнение в этом утверждении.

Но он просто попросил друга разъяснить ему подробности.

— Все очень просто, — ответил Граф. — Ты был пострадавшим, и, таким образом, ты имеешь право выбрать время дуэли и вид оружия. Оружие сейчас неважно. Главное — время, которое нам так нужно сейчас.

— Ты хотел бы, чтобы я дрался сегодня?

— Хотел бы, и так оно и будет.

— А что, если вызов будет сделан слишком поздно — скажем, вечером?

— Черт побери! — произнес Граф распространенное мексиканское ругательство. — Я меньше всего думаю об этом. Вызов должен прибыть достаточно рано, если ваш соперник джентльмен. Я знаю, как вынудить его сделать это вовремя.

— Как именно?

— Ты напишешь ему, — то есть я напишу, что ты вынужден покинуть Ньюпорт сегодня вечером; очень важное дело внезапно заставляет тебя уехать отсюда далеко. Обратись к нему, чтобы он как человек чести прислал свой вызов немедленно, так, чтобы ты с ним успел сразиться. Если он откажется, то ты в соответствии со всеми законами чести будешь считаться свободным и сможешь уехать в любое время, когда пожелаешь.

— Это будет означать, что я сам вызвал его на дуэль. Будет ли это корректно?

— Конечно, будет! Я отвечаю за это. Все будет полностью соответствовать нормам — строго согласно кодексу.

— Что ж, тогда я согласен.

— Довольно! Я должен приступить к составлению письма. Это привычное дело для меня, но потребует некоторой работы ума. Где у тебя ручка и чернила?

Майнард указал на стол, где были все необходимые письменные принадлежности.

Придвинув стул, Розенвельд сел за стол.

И вот, взяв ручку и быстро начертав на листе положенные этикетом начальные приветственные фразы, он продолжил далее сочинять письмо-вызов, как человек, сильно заинтересованный в том, чтобы письмо возымело действие. Думая о революции в Бадене, он изо всех сил стремился поскорее устроить своему другу предстоящую дуэль, или освободить его от нее, чтобы оба смогли принять участие в борьбе за свободу на своей любимой родине.

Послание вскоре было написано, аккуратно скопировано, и копия вложена в конверт. При этом Майнарду даже не было позволено прочитать его до конца!

Письмо было адресовано мистеру Ричарду Свинтону и передано ему служащим гостиницы в тот момент, когда в коридорах Океанхауза послышался громкий удар гонга, возвестивший о начале завтрака для гостей.

ГЛАВА XIV. ПРОСЬБА УСКОРИТЬ ДУЭЛЬ

Первый же удар гонга прервал сон мистера Свинтона.

Спрыгнув со своей кушетки, он принялся расхаживать по комнате большими шагами, слегка пошатываясь.

На нем было то же платье, что и на вчерашнем балу, кроме перчаток цвета соломы.

Но он не думал ни о платье ни о туалете. Его тревожные мысли сосредоточились совсем на другом, чтобы он обращал внимание на собственный вид. Несмотря на то, что голова его сильно кружилась от вчерашней выпивки, он достаточно отчетливо вспомнил события прошедшей ночи. Да, он очень хорошо помнил, что произошло.

Мысли его были самые разнообразные. Майнард знал его давно, и, возможно, ему была известна неприятная и постыдная история, произошедшая со Свинтоном. Если бы его соперник предал эту историю огласке, великолепная идея Свинтона была бы загублена на корню.

Но это было ничто по сравнению с мыслями об его позоре — пятно на его лице от пощечины могло быть стерто лишь с риском для жизни.

Эта мысль приводила его в дрожь, и он продолжал ходить в тревоге по комнате. Его волнение было слишком заметно, чтобы он мог утаить это от жены. В его тревожном взгляде они читала некий ужасный рассказ.

— Что с тобой, Дик? — спросила она, положив руку на его плечо. — У тебя неприятности? Расскажи мне об этом.

Сказано это было с нежностью и любовью. Все же сердце «симпатичной наездницы» еще сохранило частицу божественного дара, присущего женщине.

— Ты все еще думаешь о ссоре с Майнардом? — продолжила она. — Я права?

— Да! — ответил муж хриплым голосом. — И ссора зашла слишком далеко!

— Как все случилось?

В своем не совсем связном рассказе — учитывая алкогольное опьянение накануне, это было вполне объяснимо — он поведал жене все подробности, ничего не скрывая, даже собственного недостойного поведения в этой истории.

Было время, когда Ричард Свинтон не позволял себе так опускаться в глазах Франциски Вилдер. Время это прошло, закончилось раньше, чем их медовый месяц. Супруги ближе узнали друг друга, и это вылечило их от взаимных иллюзий относительно партнера, тех иллюзий, которые собственно и сделали их мужем и женой. Роману чистой и беспорочной любви пришел конец, и вместе с тем каждый из них потерял былую привлекательность в глазах партнера. Собственно, Дику такая потеря уважения к себе теперь была даже полезна, ибо он поделился своими бедами с преданной женой, чтобы как-то успокоить себя, хотя и чувствовал, что в ее глазах выглядит почти трусом.

Было бы глупо для него пытаться скрыть это. Она уже давно обнаружила этот порок в характере мужа — и это, возможно, было главной причиной для нее сожалеть о том дне, когда она стояла с Диком у алтаря. Связь, которую она сохранила с мужем, была теперь всего лишь следствием обостренного чувства опасности и необходимости самосохранения.

— Ты ожидаешь, что он пришлет вызов? — спросила она; как женщина, она, конечно, не знала всех тонкостей и правил этикета поединка.

— Нет, — ответил он, поправляя ее. — Вызов должен прийти от меня, как оскорбленной стороны. Если б только это было иначе… — продолжал он бормотать, рассуждая. — Как я ошибся, не вызвав его сразу, на месте! Если б это было сделано, все могло бы там и закончиться, а теперь все происшедшее загнало меня в угол, и я должен искать из него выход.

Он развернулся и направился в другой конец комнаты, и тут ему представился альтернативный выбор. Это было исчезновение отсюда!

— Я мог бы упаковать вещи и убраться отсюда, — рассуждал он под диктовку своей трусости. — Что я теряю? Никто здесь меня пока еще не знает, никто не запомнил меня в лицо. Но мое честное имя? Они узнают обо всем. Он предаст это огласке, ипозор будет преследовать меня повсюду! А шанс сделать себе состояние — неужели я должен его потерять? Я уверен, что у меня все получится с этой девочкой. Мать уже на моей стороне! Полмиллиона долларов сразу! Стоит отдать жизнь за это — по крайней мере, рисковать жизнью, да, клянусь Небесами! Я все это потеряю, если уеду, и выиграю, если только останусь! Проклятый мой язык, подсказавший мне эту идею уехать! Уж лучше б я родился глухим!

Он продолжил ходить по комнате, пытаясь укрепить остатки своей храбрости и готовность к борьбе, при этом стараясь подавить свои трусливые инстинкты.

Ведя таким образом борьбу с самим собой, он был очень удивлен человеку, неожиданно постучавшему в дверь.

— Посмотри, Фан, кто это может быть, — сказал он поспешно шепотом. — Подойди к двери, и, кто бы это ни был, не позволяй ему заглянуть вовнутрь.

Фан, все еще в одежде слуги, скользнула к двери, открыла ее и выглянула наружу.

— Наверное, официант принес мои ботинки или воду для бритья? — предположил мистер Свинтон.

Да, это был официант, но не с одним из предметов. Вместо этого он принес письмо.

Оно было передано Фан, стоявшей на перед предусмотрительно закрытой дверью. Она обратила внимание, что письмо было адресовано мужу. На нем не было никакого почтового штемпеля и, судя по всему, оно было написано недавно.

— Он кого это письмо? — спросила она небрежным тоном.

— Какое тебе до этого дело, ты, воробышек? — возразил служащий гостиницы, привыкший к пренебрежительному отношению к слугам английских джентльменов — как истинный американец, он презирал этих подданных Британской империи.

— О, мне нет до этого дела, — скромно ответил Франк.

— Если ты хочешь знать, — сказал его собеседник, меняя гнев на милость, — это от джентльмена, прибывшего сегодня утром пароходом — это представительный, темноволосый господин, высотой около шести футов, с усами примерно шесть дюймов в длину. Я полагаю, твой хозяин с ним знаком. Во всяком случае, это все, что мне известно.

Не говоря больше ни слова, официант удалился для выполнения других своих обязанностей по работе.

Фан вернулась в комнату и вручила послание мужу.

— Прибыл утренним пароходом? — сказал Свинтон. — Из Нью-Йорка? Конечно, только из Нью-Йорка, сюда другие пароходы не приходят. Кто из жителей Нью-Йорка мог иметь какое-либо дело ко мне?

Последняя фраза была им произнесена, несмотря на его предположение, что дела, совершенные в Англии, могли быть переданы ему в Америку. Это могло быть лишь послание о совершении сделки, просто почтовый ящик для подписи документов. Ричард Свинтон знал, что были адвокаты компании Леви, которые осуществляли такие сделки на гербовой бумаге, передавая документы друг друг через Атлантику.

Может, это был один из его лондонских счетов, переправленных ему в Америку, за десять дней до его позора?

Он предполагал нечто подобное, прослушав диалог за порогом комнаты. И такое предположение не покидало его, пока он не вскрыл конверт и начал читать письмо.

Прочел он следующее.

"Сэр, — как друг капитана Майнарда и узнав, что произошло между ним Вами вчера вечером, я обращаюсь к Вам.

Обстоятельства важного — поверьте, крайне важного, — характера требуют его присутствия в другом месте, требуют, чтобы он срочно покинул Ньюпорт пароходом, отправляющимся в 8 часов вечера. С настоящего момента и до этого времени есть двенадцать часов дневного света, достаточных для того, чтобы уладить пустяковый спор между вами. Капитан Майнард обращается к Вам, как к джентльмену, с просьбой принять его предложение о как можно более скором проведении поединка с Вами. Если Вы не примете это предложение, то, от своего имени, как друга Майнарда, и в соответствии кодексом чести, с которым я более или менее знаком, — мы будем считать себя оправданными и Майнард будет освобожден от каких-либо действий касательно этого дела, а Вы должны быть готовы опровергнуть любую клевету, которая может явиться результатом этого.

До 7:30 вечера — с тем расчетом, чтобы мы за полчаса могли успеть на пароход — Ваш друг может найти меня в комнате капитана Майнарда.

Ваш покорный слуга,

РАПЕРТ РОЗЕНВЕЛЬД.

(Граф Австрийской Империи).

Дважды безостановочно Свинтон пробежал глазами это необычное послание.

Его содержание, казалось, вместо усиления тревоги, успокоило Свинтона.

Что-то вроде довольной улыбки показалось на его лице во время повторного чтения.

— Фан! — сказал он, пряча письмо в карман и торопливо поворачиваясь к жене. — Позвони и закажи бренди и соду, а также какие-нибудь сигары. И послушай меня, девочка: ради твоей жизни, не позволяй официанту сунуть свой нос в нашу комнату или заглянуть вовнутрь. Возьми у него поднос, как только он постучится в дверь. Скажи ему также, что я не в состоянии спуститься и позавтракать… что я заболел вчера вечером и сегодня утром чувствую себя неважно. Можешь добавить, что я лежу в кровати. Скажи все это ему конфедициально, чтобы он тебе поверил. Я имею серьезные причины поступить таким образом. Так что будь внимательна и осторожна и ничего не перепутай.

Не говоря ни слова, послушная жена позвонила, и вскоре в дверь постучали.

Вместо команды «Войдите!» Фан, стоящая наготове у двери внутри комнаты, вышла наружу, тщательно прикрыла за собой дверь и продолжала на всякий случай придерживать дверную ручку.

Официант, откликнувшийся на звонок, был тот самый веселый парень, назвавший ее воробышком.

— Немного бренди и соду, Джеймс. Со льдом, конечно. И постой… что еще? А! Немного сигар. Принеси полдюжины. Мой хозяин, — добавила она, не дожидаясь, пока официант повернется и уйдет, — не сможет спуститься на завтрак.

Это было сказано с улыбкой, которая пригласила Джеймса к дальнейшему разговору.

И улыбка сработала: уходя для того, чтобы выполнить заказ, он уже знал, что английский джентльмен из номера 149 лежит больной и беспомощный в своей кровати.

Все это совсем не удивило официанта. Мистер Свинтон был не единственным постояльцем, которого он сегодня обслуживал, кто в это особенное утро потребовал бренди и соду. Джеймс был очень доволен этим, поскольку он мог получить дополнительные чаевые.

Спиртной напиток вместе с сигарами был принесен, и его приняли как было заранее оговорено. Слуга джентльмена не позволил официанту удовлетворить свое любопытство, взглянув на его больного хозяина. Даже если бы дверь была открыта и Джеймс был впущен в комнату, ему не удалось бы абсолютно ничего узнать. Он мог бы только увидеть хозяина Франка, все еще лежащего в постели, но его лицо было накрыто покрывалом!

Чтобы быть готовым на случай неожиданного вторжения постороннего, мистер Свинтон предпринял такие странные меры; истинная же причина этого не была известна даже его собственному камердинеру. Как только вошел «слуга» и дверь закрылась, Дик Свинтон сбросил покрывало и снова принялся вышагивать по ковру.

— Это был тот же самый официант? — спросил он. — Тот, кто принес письмо?

— Это был он, Джеймс, ты его знаешь.

— Тем лучше. Откупорь бутылку, Фан! Я хотел бы выпить, чтобы успокоить свои нервы и заставить себя думать о чем-то хорошем!

Пока Фан раскручивала проволоку на пробке, он взял сигару, откусил кончик и закурил.

Он выпил бренди и соду одним залпом, через десять минут еще одну треть и вскоре — все, что осталось.

Несколько раз он перечитывал письмо Розенвельда, каждый раз возвращая его в карман и скрывая текст письма от Фан.

Между чтением он садился на кровать, откидывался назад, с сигарой во рту; через некоторое время снова вставал и вышагивал по комнате с нетерпением человека, ожидающего некоторое важное событие — словно сомневаясь, может ли оно произойти.

И таким образом провел мистер Свинтон целый день, долгих одиннадцать часов с момента получения письма, не покидая своей спальни!

Что заставило его повести себя таким странным и непонятным образом?

Он один знал причину. Он не раскрыл ее своей жене — так же как и содержание недавно полученного письма, оставив ее теряться в догадках, и последний были не слишком лестными для ее лорда и хозяина.

Шесть раз были заказаны бренди с содой и приняты с такими же мерами предосторожности, как и в первый раз. Все эти напитки были выпиты и выкурено очень много сигар в течение дня. Только тарелка супа и корка хлеба на обед — блюдо, которое обычно едят в день похмелья после бурной ночи. Для мистера Свинтона это был день похмелья, который не закончился, пока не наступило 7:30 вечера.

В это время произошел случай, который неожиданно изменил его тактику — из странного и больного он превратился в нормального, почти трезвого человека!

ГЛАВА XV. ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЗГЛЯД

Тот, кто знаком с расположением Океанхауза и его окрестностей, знает, что извозчичий двор расположен в восточной части — от него начинается широкая дорога, огибающая южную границу гостиницы.

По этой дороге в тот же вечер, именно в половине восьмого, выехал с извозчичьего двора экипаж и направился к гостинице. По отсутствию ливреи и шляпе неизвестного фасона у извозчика можно было узнать наемный экипаж, которому дано распоряжение подъехать именно в это время. Доносившийся из дальнего причала свисток парохода призывал его пассажиров подняться на борт, и экипаж подвигался к гостиничной веранде, чтобы посадить в коляску торопящихся отплыть на этом судне.

Вместо того, чтобы обогнуть переднюю часть гостиницы, он остановился у южного ее крыла, где также была лестница и двойная входная дверь.

Две леди, которые стояли на балконе, видели, как экипаж остановился, но не придали этому значения. Они были заняты беседой, более интересной, чем вид пустого экипажа, или даже чем обсуждение, кто собирается уехать на пароходе. Эти леди были Джулия Гирдвуд и Корнелия Инскайп, а предметом их беседы — ссора, которая произошла между капитаном Майнардом и мистером Свинтоном, о которой целый день судачила вся гостиница и которая, конечно, стала известна и девушкам.

Корнелии было жаль, что все это случилось. И Джулия, конечно, была того же мнения.

Но с другой стороны, она об этом не сожалела. В глубине души Джулия чувствовала, что послужила предметом раздора, и потому была рада ссоре. Эта ссора доказала, что, как она и предполагала, оба джентльмена были к ней неравнодушны, и они поссорились из-за нее; хотя она гораздо меньше думала при этом о Свинтоне, чем о Майнарде.

Пока она еще не была увлечена кем-то из них настолько, чтобы всерьез тревожиться по поводу ссоры. Джулия Гирдвуд еще не выбрала сердце, которое либо погибнет, либо останется в живых в течение ближайших часов.

— Ты думаешь, между ними будет дуэль? — робко спросила Корнелия, с дрожью в голосе от серьезности вопроса.

— Конечно, будет, — отвечала более смелая Джулия. — Они не смогут мирно разойтись, то есть мистер Свинтон не сможет.

— И, возможно, один из них убьет другого?

— И, возможно, что они — каждый из них — убьют друг друга. Это от нас не зависит.

— О, Джулия! Ты на самом деле думаешь, что не зависит?

— Я уверена, что нет. Что мы можем с этим поделать? Мне, конечно, их очень жаль, так же как и прочих других глупцов, кто позволяет себе выпивать слишком много. Я предполагаю, что именно это и довело их до ссоры.

Эта фраза была всего лишь притворством, как и деланное равнодушие к исходу поединка.

Хотя она не сильно беспокоилась, но все же была далеко не равнодушна. Причиной была лишь реакция на прохладное отношение к ней Майнарда после завершения бала, и Джулия теперь старалась убедить себя быть равнодушной к последствиям ссоры.

— Кто, интересно, уезжает в этом экипаже? — спросила она — ее внимание привлек вынесенный из гостиницы и готовый к погрузке багаж.

Двоюродные сестры, перегнувшись через балюстраду, посмотрели вниз. По надписи на видавшем виды кожаном дорожном чемодане они узнали имя — «КАПИТАН МАЙНАРД». Ниже были выведены стандартные буквы «U.S.A.».

Неужели это правда? Или они ошиблись? Надпись была поистершаяся, к тому же они видели ее на расстоянии. Конечно, они ошиблись.

Пока Джулия, оставшись стоять на балконе, не сводила взгляда с чемодана, Корнелия побежала в комнату за лорнетом. Но прежде чем она вернулась с прибором, тот уже не понадобился.

Мисс Гирдвуд, все еще пристально глядящая вниз, увидела, как капитан Майнард спустился по лестнице из гостиницы, подошел к экипажу и занял место внутри него.

С ним был еще один господин, но Джулия лишь мельком взглянула на него. Она не сводила глаз с экс-офицера Мексиканской кампании, спасшего ее от смертельной опасности на берегу моря.

Куда он уезжал? Его багаж и гудок парохода ответили на этот вопрос.

И почему? На это было нелегко дать ответ.

Может, он посмотрит наверх?

И он посмотрел — в тот момент, когда садился в экипаж.

Их глаза встретились, и их взгляды — наполовину нежные и влюбленные, наполовину укоризненные — выражали немой вопрос.

Однако отпущенного им времени оказалось недостаточно, чтобы выразить друг другу ответные мысли взглядом. Экипаж, умчавшийся прочь, разделил двух не знакомых до этого людей, которые так странно встретились и почти также странно расстались, — разделил их, возможно, навсегда!

* * *

Был еще один человек, кто с не меньшим, чем Джулия Гирдвуд, интересом отнесся к поспешному отъезду, однако он совсем не был огорчен этим. Более того, для него это было радостное событие, поскольку человек, о котором идет речь, — Свинтон.

Став на колени у окна своей комнаты на четвертом этаже и смотря вниз через венецианские жалюзи (наклонные планки), он видел подъехавший экипаж и с нетерпением дождался момента, когда пассажиры заняли в нем свои места. Он видел также двух девушек этажом ниже, но в тот момент он не думал о них.

Этот отъезд был для него как вынутая заноза — избавление от некоей длительной агонии наступило, когда Майнард сел в экипаж; и последняя судорожная боль улетучилась, когда застучали колеса, увозя прочь тех, кто так мешал планам «лорда».

Немного он был озадачен, когда наблюдал взгляд горечи и нежности, которым Джулия Гирдвуд обменялась с Майнардом; но Свинтон не стал прислушиваться, сопровождалось ли это вздохом.

Едва экипаж отъехал, он быстро поднялся на ноги, повернулся спиной к окну и позвал жену:

— Фан!

— Ну, что теперь еще? — ответил его «слуга».

— Касательно этого дела с Майнардом. Настало время вызвать его на поединок. Я целый день думал, как мне выкроить время для этого.

Это была отговорка, не очень умелая, лихорадочная неуклюжая попытка с его стороны противостоять падению в глазах жены.

— Ты уже подумал о секунданте, не так ли? — равнодушно спросила она.

— Да, я подумал.

— И кто же это, скажи пожалуйста?

— Один из тех двух парней, с которыми я познакомился вчера во время обеда. Я встретил их снова вчера вечером. Его имя — Луи Лукас.

Сказав это, он вручил жене визитную карточку.

— Что я должна делать с этим?

— Разузнай, в какой комнате он живет. Покажи карточку клерку, он скажет тебе. Это все, что мне нужно сейчас. Погоди! Ты можешь также разузнать, дома ли он.

Не говоря больше ни слова, он взяла карточку и ушла выполнять поручение. Она сделала это автоматически, без всяких эмоций.

Как только жена ушла, Свинтон придвинул стул к столу и, взяв лист бумаги, написал на нем что-то.

Закончив письмо, он поспешно сложил лист и засунул его в конверт, на котором написал:

Мистеру Луи Лукасу.

К этому времени вернулся его посыльный и сообщил о выполнении поручения. Номер комнаты мистера Лукаса был 90, и он был дома.

— Так, номер 90. Это внизу, на втором этаже. Найди его, Фан, и передай ему вот это письмо. Вручи послание лично ему и дождись, чтобы он прочитал письмо. Либо он придет сам, либо напишет ответ. Если он вернется с тобой, ты останешься снаружи, пока он не выйдет отсюда.

И Фан во второй раз пошла исполнять роль посыльного.

— Я полагаю, что я выпутался из этой истории, — произнес Свинтон, как только жена ушла и не могла его слышать. — Мое положение теперь даже лучше, чем было раньше. Вместо того, чтобы помешать мне, это дело, возможно, даст мне некоторые козыри в руки. Какая счастливая случайность! Интересно, между прочим, куда это уехал Майнард в такой дьявольской спешке? Ха! Я думаю, что знаю, в чем дело. Это, должно быть, касается сообщений в Нью-йоркских газетах. Это немецкие революционеры, изгнанные из Европы в 48-м, собрали добровольцев и хотят вернуться туда. Ага, теперь я вспомнил имя человека, замешанного в этом деле. Да, так и есть, это Розенвельд! Это, должно быть, тот самый человек. А Майнард? Поедет вместе с ними, без сомнения. Он был ярым радикалом в Англии. Это его амплуа, не правда ли? Ха! Ха! Превосходно, ей-Богу! Карта идет прямо мне в руки, похоже, удача повернулась ко мне лицом!

— Ну, Фан, ты отнесла послание?

— Да, отнесла.

— И каков ответ? Он придет?

— Да.

— Но когда же?

— Он сказал, что придет сию минуту. Я полагаю, это его шаги в коридоре.

— Тогда выйди. Быстрей, быстрей!

Без возражений его переодетая жена выполнила то, что ей было сказано, хотя и не без некоторой обиды из-за той роли, которую она согласилась играть.

ГЛАВА XVI. БЕЗОПАСНЫЙ ВЫЗОВ

С момента отъезда экипажа и до поспешной отсылки камердинера вон из комнаты было видно, что мистер Свинтон поступал как человек, вполне владеющий собой. Крепкий напиток, распиваемый им в течение дня, очевидно, вернул его рассудок к нормальному состоянию, и в ясном уме он написал записку, приглашающую мистера Луи Лукаса к себе на беседу. В послании он просил провести ее у себя в комнате и извинялся, что не может сам прийти к мистеру Лукасу, оправдываясь тем, что он «болен».

Все это можно было сделать только не дрожащей от выпитого рукой и без тумана в голове, а Ричард Свинтон не был ни тупицей ни невеждой.

Правда, записка была написана кривыми каракулями, сумбурно и в явном замешательстве — очевидно, дрожь в руках и путаница в мыслях все же взяли свое.

По этим действиям, а также поведению мистера Свинтона, когда он услышал шаги в коридоре ожидаемого им посетителя, можно было предположить, что едва не разоблаченный «лорд» что-то задумал. Его поступки были довольно странны — не менее странны, чем все его поведение в течение дня.

Следовало ожидать, что бывший гвардеец Гвардии Драгунов, привыкший к аккуратности и порядку, попытается привести себя в надлежащий вид перед приемом посетителя. Но мистер Свинтон поступил совсем наоборот: пока шаги мистера Лукаса были слышны в коридоре, хозяин квартиры постарался привести себя в самый что ни на есть непрезентабельный вид.

Поспешно скинув фрак, «лорд» скомкал его, будто тот целый день болтался на плечах пьяного хозяина; затем сбросил жилет и освободил подтяжки; и теперь он стоял в рубашке с распущенными рукавами, взлохмаченный, ожидая посетителя. Такой внешний вид и взгляд мог иметь лишь человек, только что пробудившийся после долгого сна от алкогольного опьянения.

Такое вот состояние — которое, пожалуй, еще утром было для него вполне естественным, — он искусственно поддерживал, пока в комнате находился посетитель.

Мистер Лукас даже предположить не мог, что англичанин ведет подобную игру. К тому же у Лукаса были все основания верить в истинность такого состояния партнера, — как он выразился, «дьявольски поганого». Этими словами он ответил на приветствие Свинтона.

— Верно, черт возьми! Я полагаю, то же самое и у вас. Я чувствую себя отвратительно. Ай-ай-ай — я, должно быть, проспал целую неделю!

— Конечно, вы пропустили по крайней мере три обеда, а я — два. Я был в состоянии выбраться только на ужин.

— Ах, ужин! Скажите, он, как всегда, был поздно?

— Да, как обычно. Мы у себя называем это ужином, хотя я думаю, что в Англии — это как раз время обеда, после восьми часов.

— В самом деле! Это плохо. Я припоминаю кое-что из того, что произошло вчера вечером. Вы были со мной вчера, не так ли?

— Конечно, я был с вами вчера. Я дал вам свою визитную карточку.

— Да-да, я помню это. Товарищ оскорбил меня — этот мистер Майнард. Как я припоминаю, он ударил меня по лицу, не так ли?

— Да, это так, именно так он и сделал.

— Если я верно все помню, я обратился к вам с просьбой — не будете ли вы так любезны, чтобы представлять меня как моего секунданта?

— Совершенно верно, — ответил довольный Лукас, предвкушая перспективу удовлетворения собственных претензий к сопернику, и причем безо всякого риска подвергнуть себя опасности. — Совершенно верно, и я готов выполнить вашу просьбу, как обещал.

— Благодарю вас, Лукас! Море благодарности! Но сейчас не время для разговоров. Черт возьми! Я слишком долго спал и терпел все, что вчера случилось. Что теперь мне — ждать вызова или вы предпочли бы, чтобы я сам это сделал? Ты ведь знаешь все, что произошло, и знаешь, как это оформить.

— Не составит никакого труда написать и послать вызов, — ответил собеседник, который привык всегда действовать в соответствии с «кодексом». — В нашем случае это довольно просто. Вы были серьезно оскорблены этим мистером или капитаном Майнардом, как там его зовут. Я слышал, что об этом говорят в гостинице. Вы должны вызвать его на поединок или заставить извиниться.

— Ах, без сомнения. Я сделаю это. Напишите вызов для меня, и я его подпишу.

— Кто может написать это лучше вас? Вызов должен быть написан вашей рукой. Я могу только предъявить его.

— Верно-верно! Черт бы побрал этот алкоголь! После него все, что ты ни делаешь, дается с большим трудом. Но в данном случае я сам должен написать это.

И, сев за стол, твердой, совершенно не дрожащей рукой мистер Свинтон написал:

Сэр — касательно нашего разговора вчера вечером, я требую от Вас удовлетворения для джентльмена, честь которого Вы задели. Для подобного удовлетворения должен состояться поединок, или меня вполне устроит Ваши извинения. Я оставляю Вам это на выбор. Мой друг, мистер Луи Лукас будет дожидаться Вашего ответа.

РИЧАРД СВИНТОН.

— Такое послание подойдет? — спросил экс-гвардеец, вручая лист своему секунданту.

— То, что надо! Коротко, но ясно. Я предпочитаю не писать в конце «Ваш покорный слуга». Этим можно лишний раз подчеркнуть пренебрежение к сопернику и, вполне вероятно, заставить его извиниться. Где я смогу его найти, чтобы передать это? Если я не ошибаюсь, у вас имеется его визитная карточка. Наверное, там указан номер его комнаты?

— Верно-верно! У меня есть его визитка. Давайте посмотрим.

Подняв свое пальто с пола, куда он его сам и бросил, Свинтон достал из кармана визитную карточку. Там не было номера комнаты, только имя.

— Ничего страшного, — сказал секундант, держа в руке прямоугольник картона. — Положитесь на меня, я найду его. Я вернусь с ответом от этого господина прежде, чем вы успеете выкурить сигару.

Дав такое обещание, мистер Лукас вышел из комнаты.

По тому, как мистер Свинтон сидел, выкуривая сигару, и реагировал на происходящее, по выражению его лица, которое способно выдать любого человека, можно было вполне догадаться о его истинных чувствах. На лице «лорда» сияла сардоническая ухмылка, достойная Макиавелли.

Сигара была выкурена примерно наполовину, когда послышались шаги мистера Лукаса, спешащего назад по коридору.

В тот момент, когда он ворвался в комнату, на лице секунданта было явно написано, что он принес с собой некоторые странные известия.

— Ну как? — спросил Свинтон довольно спокойно, словно пытаясь охладить пыл собеседника. — Что сказал наш товарищ?

— Что он сказал? Ничего!

— Он обещал посылать ответ через друга, я полагаю?

— Он не обещал мне ничего по одной простой причине: я не видел его!

— Не видели его?

— Нет, и навряд ли его увижу. Трус «смылся».

— «Смылся»?

— Да! G.T.T. [13] — уехал в штат Техас!

— Черт возьми! Мистер Лукас, это не делает вам чести!

— Но вы мне поверите, когда я сообщу вам, что ваш соперник покинул Ньюпорт. Уехал вечерним пароходом.

— Вы соображаете, что говорите, мистер Лукас? — вскричал англичанин, притворно удивляясь. — Определенно, вы несете чушь.

— Ничего подобного, ручаюсь вам. Клерк сообщил мне, что ваш соперник оплатил счет за гостиницу и уехал на одном из гостиничных экипажей. Кроме того, я встретился с кучером, который отвез этого господина и который только что вернулся. Он сказал мне, что он подвез Майнарда и помог ему донести багаж до парохода. С ним был еще один человек, с виду иностранец. Можете убедиться сами, сэр, что он уехал.

— И он не оставил никакого сообщения или адреса, чтобы я смог его разыскать?

— Ничего, я ничего об этом не слышал.

— Черт побери!

А в это время тот, к которому относился этот возбужденный разговор, находился на палубе парохода, стремительно рассекал в океанскую гладь, оставляя за собой след воды и пены. Капитан Майнард стоял, держась за перила ограждения позади парохода, и пристально глядел на огни Ньюпорта, постепенно угасающие в вечерних сумерках.

Взор его был устремлен к одному из них, тому, что мерцал на самой вершине холма и который, как он знал, выходил из окна в южной оконечности Океанхауза.

Он размышлял о том фуроре, которое могло бы произвести его имя в этом улье красоты и моды, — и почти уже раскаивался в своем поспешном отъезде.

При этом его размышления не касались причины отъезда. Его сожаления носили скорее эмоциональный оттенок, поскольку так оно и было. Этим сожалениям не могло помешать даже его пылкое стремление участвовать в священной борьбе за Свободу.

Розенвельд, стоявший рядом и обративший внимание на тень, спустившуюся на лицо друга, без труда догадался о ее причине.

— Ну, Майнард, — сказал он шутливым тоном, — я надеюсь, что ты не будешь винить меня в том, что я взял тебя с собой. Я ведь вижу, что ты кое-что оставил здесь!

— Кое-что оставил здесь? — повторил Майнард в удивлении, хотя наполовину он понимал, о чем идет речь.

— Конечно, оставил! — шутливо продолжил Граф. — Разве ты где нибудь останавливался шесть дней без того, чтобы не оставить после себя возлюбленную? Это действительно так, и ты — Дон Жуан!

— Ты неправильно меня понял, Граф. Я ручаюсь тебе, что у меня не было никого…

— Ну ладно, ладно! — прервал его революционер. — Если даже у тебя там кто-то остался, сохрани это воспоминание и оставайся нашим человеком! Позволь теперь твоему благородному мечу побывать в роли твоей возлюбленной. Думай теперь о твоем роскошном будущем. В тот момент, когда твоя нога ступит на европейскую землю, ты примешь команду над целой армией студентов! Так решил комитет. Прекрасные товарищи эти немецкие студенты, ручаюсь тебе: истинные сыновья Свободы — в духе Шиллера, как ты обычно любишь повторять. Ты можешь делать с ними все что угодно, пока ведешь их на борьбу с деспотизмом. Мне жаль только, что у меня нет таких возможностей.

Слушая эти проникновенные слова, Майнард постепенно отвел свой взгляд от Ньюпорта, а мысли его перестали сосредотачиваться на Джулии Гирдвуд.

— Наверно, все это к лучшему, — рассуждал он, пристально глядя вниз на след, оставляемый пароходом на водной глади. — Даже если бы я смог ее завоевать, что весьма сомнительно, она не подошла бы мне в жены; и это совсем не то, чего я сейчас желаю. Определенно, я ее больше не увижу. Возможно, как говорится в старой пословице, — продолжил он, словно смирился с новой ситуацией, — «лучшая рыба та, что плавает в море, а не та, что поймана». Настоящий свет впереди, пока невидимый, и он сверкает так же, как и бриллианты, что мы оставили позади нас!

ГЛАВА XVII. «ТРУС!»

Пароход, на котором плыл капитан Майнард со своим другом, еще не вышел из Наррагансетского Залива и еще не обогнул мыс Джудит, как имя этого героя уже было у всех на устах и сопровождалось презрительными словами. Публичное оскорбление, которое он совершил в отношении чужестранца-англичанина, было засвидетельствовано несколькими господами и было известно всем, кто слышал об этом. Конечно, все ожидали вызова и поединка со стрельбой из пистолетов. Ничего менее серьезного после такого оскорбления не ожидали.

Поэтому известие о том, что обидчик ускользнул, было воспринято с удивлением, и этому сразу нашлось объяснение, отнюдь не лестное для Майнарда.

Многие огорчились такому известию. Не то, чтобы Майнард был человеком известным, но у него было доброе имя в обществе, которое постарались ему сделать газеты в связи с Мексиканской войной.

Таким образом, все знали о его службе в Американской армии; и поскольку скоро стало известно, что его соперник также был офицером, но в Английской армии, было естественным проявлением некоторых национальных чувств, связанных с этим делом.

— В конце концов, — говорили они, — Майнард не американец!

Имелось некоторое оправдание его предполагаемой трусости, поскольку он целый день оставался в гостинице, дожидаясь вызова от противника, и, не получив такого, уехал.

Но такое объяснение не казалось достаточным для оправдания, и Свинтон не замедлил объявить об этом. Несмотря на то, что подобное вызывало некоторое презрение к нему самому, он допустил это, учитывая, что никто не догадывался об истинной причине, связанной с письмом Розенвельда.

И поскольку никто, казалось, не знал об этом, всеобщий приговор был таков, что герой С… — как некоторые газеты объявили его в свое время — покрыл свое имя позором, несовместимым с почестями, которые были ему оказаны.

Но в то же время было много тех, кто не объяснял его поспешный отъезд трусостью и кто верил или подозревал, что, возможно, была некоторая другая причина, хотя они не могли предположить, какая.

Все это было весьма странно и непонятно; и если бы он покинул Ньюпорт не вечером, а утром, в его адрес посыпались бы гораздо более крепкие эпитеты, чем те, которыми его сейчас называли. Его пребывание в гостинице до вечера могло рассматриваться как ожидание вызова в течение разумного времени, что частично защитило его от грубой брани.

Но он все же покинул поле боя с мистером Свинтоном, которого считали наполовину героем благодаря позорному бегству своего противника.

Лорд инкогнито принимал почести как должное. Он не ожидал возвращения Майнарда или встречи с ним в каком-либо другом месте в мире, чтобы вызвать его и торжествовать свою победу. Когда было высказано сомнение по этому поводу, от скромно ответил:

— Черт бы побрал этого молодчика! Он удрал от меня, когда я спал, и я теперь понятия не имею, где его искать. Это бесполезное занятие.

История эта, как и все подобные ей, быстро распространилась среди постояльцев гостиницы, и, конечно, она достигла ушей семейства Гирдвуд. Джулия была среди первых, кто узнал об отъезде Майнарда — собственно, она была удивлена, еще когда стала невольным свидетелем этого.

Госпожа же Гирдвуд была очень довольна услышать, что Майнард уехал, и ее мало интересовали причины такого поспешного отъезда. Ей было вполне достаточно того, что он более не будет ухаживать за ее дочерью.

Но мысли дочери были совершенно иные. Только теперь, когда она начала чувствовать, как ей хочется раскрыть эту тайну, оказалось, что это невозможно. Орел спустился к ней с небес — благодаря тому, как она считала, что позволяет ему любоваться ею. Но это было только на мгновение. Она отказала протянуть ему руку, и гордая птица от обиды взмыла высоко в небо, чтобы никогда не возвращаться и не быть прирученной ею!

Она слушала разговоры о трусости Майнарда, но не верила этому. Джулия знала, что у него должна была быть некоторая веская причина для такого поспешного отъезда; и она относилась к подобной клевете с презрением.

Вместе с тем она не могла сдержать некоторое чувство обиды на Майнарда, смешанное с ее собственным огорчением.

Уйти, даже не поговорив с ней — без того, чтобы дать какой-либо ответ на унизительное признание, которое она сделала ему при выходе из танцевального зала! После того, как она почти встала перед ним на колени, — ни одного слова в ответ!

Совершенно ясно: она его больше не интересует!

Сгустились сумерки, когда она вышла на балкон и, наклонившись над перилами, обратила свой взор на залив. Было тихо, вокруг ни души, только уходящий вдаль пароход излучал слабое мерцание, словно блуждающие огни двигались по фиолетовой водной глади — и вскоре внезапно исчезли за зубчатыми стенами Форта.

— Он уехал! — пробормотала она, глубоко вздохнув. — Возможно, я больше не встречу его никогда. О, я должна постараться забыть его!

ГЛАВА XVIII. ДОЛОЙ ДЕСПОТОВ!

Спустя совсем немного времени после описанных событий пароход из Европы прибыл в Нью-Йорк и вскоре должен был отплыть обратно в Европу. В то время пароходы компании «Канард» отправились в Европу только один раз в две недели; в более поздний период они отплывали еженедельно.

Любой, кто пересекал Атлантику пароходом «Канард», знает, что в Нью-Йорке место их прибытия и отправления находится у берега Джерси.

В дни, когда происходила такая «сенсация», как отплытие парохода, толпа как отплытие парохода, толпа, влекомая туда самим видом этого огромного левиафана, имела обыкновение собираться у причала, где бросал якорь «Канард».

Время от времени случался иной повод для такого сборища, кроме привлекательности парохода, например, когда на борту его находились некоторые неординарные личности: принц, патриот, певец или известный гастролер. Простой народ, не делая различий между ними, удостаивал одинаковым вниманием всех их; или все события, достойные его любопытства.

Один из таких случаев был особым. Это было отплытие парохода Уэльс, одного из самых медленных, и в то же время самого комфортабельного из всех на «линии».

Сейчас он давно уже покинул ее и, если я не ошибаюсь, бороздит более спокойные воды Индийского океана.

А его капитан, храбрый и любезный Шеннон! Он также перешел на службу в другую компанию, где ему больше не досаждали опасности навигации на пароходах и штормы Атлантики.

Но его не забыли. Читая эти слова, множество сердец будет тронуто, многие истинные сердца, все еще бьющиеся в Нью-Йорке, вспомнят об огромных толпах людей на берегу Джерси, приходивших наблюдать отплытие его парохода.

Хотя действие происходило на американской земле, американцев собралось немного. Гораздо больше было людей с европейской внешностью, в основном тевтонского типа, хотя и смешанного с латинским. Радом с северным немцем, светлокожим и с огромными желтовато-коричневыми усами, стоял его смуглый кузен с Дуная; а рядом — еще более смуглый итальянец с темными блестящими глазами и пышной светло-черной шевелюрой. Еще можно было отметить большое число французов, некоторые из все еще носили блузы, привезенные с родной земли; большинство из них представляли тот храбрый контингент рабочего класса, которых еще год или два назад можно было увидеть на баррикадах Парижа.

Только изредка можно было заметить лицо американца или услышать фразу на английском — говоривший был лишь зрителем и просто случайно оказался здесь.

Основную массу участников собрания составляли совсем другие люди — те, кто прибыл сюда далеко не из праздного любопытства. Были здесь и женщины, а также — молодые девушки с волосами льняного цвета и глубокими синими глазами, как у их предка Ринеланда, и другие, с более темной кожей, но такие же симпатичные — из Коринфа.

Большинство каютных пассажиров — а, кроме них, других на «Канарде» и не было — поднялось на верхнюю палубу, как обычно происходит при отплытии парохода. Для всех из них это было лишь естественное желание взглянуть в последний раз перед отплытием на землю, которую они покидали со различными чувствами.

Вне зависимости от личных чувств каждого, радостных или печальных, они с любопытством могли наблюдать за целым морем лиц, расположившихся перед ними на причале.

Стоя группами на палубе или плотными рядами вдоль перил ограждения, они невольно спрашивали друг друга, в чем причина такого наплыва народа, а также кто те люди, которые пришли на причал.

Было очевидно для всех, что большинство в толпе были не американцы; так же как и то, что никто из них не собирался сесть на пароход. У них не было никакого багажа, хотя последний мог быть уже на борту парохода. Однако большинство из них вряд ли могли себе позволить плыть пароходами класса «Канард». Кроме того, не было никаких признаков того, что они собираются уезжать — не было объятий или рукопожатий, которые обычны для расставания друзей — перед тем, как их разделит океан. Не для того, чтоб уехать, все они находились по ту сторону Атлантики.

Они стояли плотными группами, касаясь друг друга; мужчины курили сигары, многие из них — знаменитые пенковые трубки, говорили друг с другом серьезным тоном или шутили с девушками — серьезные, но все же веселые люди.

Легко было также заметить, что и вид парохода не привлекал их внимания. Большинство из них не глядели на него, а бросали вопросительные взгляды на причал, как будто ждали чего-то, того, что должно было вот-вот появиться там.

— Кто эти люди? — таков был вопрос, который занимал пассажиров судна.

Джентльмен, который казалось, знал об этом больше других — а такой всегда найдется в компании — удовлетворил всеобщее любопытство.

— Это беженцы, — сказал он. — Французы, немцы, поляки и другие — все те, которые активно участвовали в последних революциях в Европе.

— Они собираются вернуться туда? — спросил его один из наиболее любопытных собеседников.

— Некоторые из них, я думаю, да, — ответил первый. — Но не пароходом, — добавил он. — Эти бедные черти не могут себе позволить такую роскошь.

— Тогда почему они собрались здесь?

— Они ждут своих лидеров, которые сейчас должны появиться. Один из них — господин по имени Майнард, который сделал себе имя на последней Мексиканской войне.

— О, капитан Майнард! Но он не входит в их компанию! Он не иностранец.

— Нет, не иностранец. Но люди, которыми он командовал в Мексике, — да, большинство из них! Именно поэтому они и выбрали его лидером.

— Капитан Майнард, должно быть, глуп, — вставил третий собеседник. — Эти революции, происходящие в Европе, не имеют ни малейшего шанса на успех. Он лишь схлопочет петлю себе на шею. Еще и другие американцы, которые принимают участие в этом движении?

Тот, кто казался больше информированным, ответил, что нет.

Он предположил правильно, хотя такая правда не делала чести его стране — которая, как декларировалось, была не более, чем «Штатами».

Когда вспыхнула революция в Европе, и американские флибустьеры могли принять участие в борьбе за свободу, единственным американцем, откликнувшимся на это, был Майнард, причем он был американским ирландцем! Однако в этой большой стране он вдохновился, наблюдая за ее свободными людьми и ее свободными институтами, и стал истинным приверженцем идей Свободы, Равенства и Братства.

Невольными слушателями этой беседы были трое: человек в возрасте около пятидесяти лет, девочка лет четырнадцати и женщина, чей возраст составлял нечто среднее между этими цифрами.

Человек был высокого роста, в его облике угадывались аристократические черты. Строго говоря, он не был стопроцентным аристократом, но он производил впечатление почтенного господина, что подчеркивал почти белый цвет волос, пробивавшихся из-под его кепки — непременного атрибута путешественника.

Девочка была довольно интересным созданием. Она была все еще ребенком, обычным ребенком, и была одета в простое платье без рукавов и короткую юбку, распущенные волосы волнами спускались ей на плечи. Но под ее платьем угадывались линии тела, характер которых говорил о приближающейся женской зрелости; в то время как ее роскошные локоны, блиставшие поразительным цветом, казалось, нуждались в булавках и гребнях.

Несмотря на кажущуюся трудность определения сходства человека пятидесяти лет и ребенка четырнадцати, можно было уловить достаточно деталей в обоих, чтобы признать их отцом и дочерью. И это подтверждалось тем, что он стоял рядом с ней, по-отечески придерживая ребенка своей рукой.

Между ними и женщиной было достаточно много различий, легко улавливаемых даже поверхностным взглядом. Цвет лица последней и «белый тюрбан» на ее голове говорили о том, что она была их служанкой.

Стояла она несколько сзади, пропустив вперед отца с дочерью.

Только отец проявлял интерес к разговору; девочка и служанка больше интересовались тем, что происходит на причале.

Когда непродолжительная беседа закончилась, он подошел к говорившему первым и полушепотом спросил:

— Вы утверждаете, что нет американцев в этом движении. Но разве капитан Майнард не в счет?

— Я полагаю, что нет, — прозвучал ответ. — Он действительно служил в Американской армии, но я слышал, что он ирландец. Так что в моих словах нет ошибки.

— Конечно, нет, — сказал аристократически выглядевший джентльмен. — Я спросил из чистого любопытства.

Любопытство это, однако, было столь сильным, что заставило его вскоре отойти в сторону, достать записную книжку и внести в нее запись, касающуюся очевидно, революционного лидера.

Кроме того, полученные таким образом сведения, очевидно, усилии его интерес к собравшейся внизу толпе.

Отпустив руку дочери и пробравшись вперед, к перилам ограждения, он с интересом наблюдал за развитием событий внизу.

К этому моменту собравшиеся оживились и пришли в лихорадочное волнение. Люди стали говорить громче, энергично жестикулировать, некоторые достали часы и нетерпеливо поглядывали на них. Было около двенадцати часов — время отплытия парохода. Он уже подавал сигналы, призывая пассажиров подняться на борт.

Внезапно громкие разговоры и жестикуляция прекратились, и толпа затихла; если кто-то и разговаривал, то шепотом. Напряженное ожидание некоего приближающегося события витало над толпой.

Что это за событие, стало ясно, когда послышался выкрик откуда-то с краю толпы:

— Он едет!

И сразу же сотни голосов подхватили этот крик, который волной пробежал по толпе, от края к центру и далее — к пароходу.

Затем послышались громкие возгласы «Ура!», а также крики: «Долой тиранов!», «Да здравствует республика!» на немецком, французском и других языках.

Кто же это приехал? Чье появление вызвало столь бурный искренний порыв патриотических чувству многих людей, говорящих почти на всех европейских языках?

И вот подъехал и остановился экипаж. Это был обычный наемный экипаж, который подвозил пассажиров к причалу. Но собравшиеся, быстро расступившись, смотрели на него с таким благоговением, как будто это была позолоченная карета с королем внутри!

И таких людей было большинство. В десять, в двадцать раз быстрее чем обычно, и с почтением в тысячу раз большим, чем обычно, расчистили они путь экипажу. Если бы в карете был король, не нашлось бы ни одного человека, кто бы крикнул: «Да благословит Господь Его Величество!» И очень немногие, кто сказал бы: «Да поможет ему Бог!»

Если бы король находился в том экипаже, у него было бы немного шансов добраться до парохода невредимым.

В экипаже находились двое — один в возрасте почти тридцати лет и другой более старшего возраста. Это были Майнард и Розенвельд.

На одного из них — на Майнарда — были устремлены глаза всех присутствующих, для него бились преданные сердца. Это его прибытие вызвало возгласы «Он едет!»

И теперь, когда он приехал, приветственные возгласы от берега Джерси эхом отозвались на холмах Хобокен и были слышны на улицах большого Эмпайр-сити.

Чем же был вызван такой необыкновенный энтузиазм к тому, кто не был с ними одной нации и даже не являлся гражданином их стран? И наоборот, он был жителем страны, люди которой относились к ним очень враждебно?

Но для них мало значило происхожение этого человека. Важно было то, что он разделял их взгляды и принципы — те, за которые они боролись и погибали и за которые готовы были вновь вступить в смертельную схватку. Они избрали его своим лидером, тем, кто поведет их на борьбу за права рабочих и свободу, разделит с ними все опасности, рискуя попасть в тюрьму или на виселицу. Именно поэтому они удостоили этого человека таких почестей.

Карета экипажа медленно продвигалась через плотную толпу, она почти что была поднята вместе с колесами. Казалось, что в порыве восторга люди, окружившие ее, поднимут и понесут на своих плечах повозку и лошадей прямо к пароходу.

И они действительно готовы были сделать это ради Майнарда. Люди с длинными бородами протянули к нему руки, целовали его, как будто он был красивой девушкой; а в то же время красивые девушки обнимали его или махали платками, посылая нежное «прощай».

Героя, подняв на руки, отнесли на палубу парохода, мимо приветствовавшей его толпы.

И под возгласы приветствий, долго еще не стихавших, пароход покинул причал.

— Замечательно, как эти люди были искренни в своем порыве, — сказал Майнард, сердце которого пылало от гордости и триумфа, поскольку он все еще слышал возгласы, где его имя перемежалось с громким «ура!»

Он повторил эти слова снова, когда пароход проплывал мимо Батареи, где он мог видеть Немецкий Артиллерийский Корпус, расположенный на Кастен Гарден, — этих бравых солдат, которые так много сделали для принявшей их страны.

И он еще раз повторил это, услышав на прощание их удаленные приветственные возгласы, посланные ему через все расширяющуюся полосу воды.

ГЛАВА XIX. БЛАНШ И САБИНА

После того как пароход удалился от пирса, большинство пассажиров оставило верхнюю палубу и разошлось по своим каютам.

Некоторые из них, однако, задержались наверху, и среди них джентльмен, отец золотоволосой девочки, и темнокожая служанка.

Он остался не для того, чтобы на прощание подольше поглядеть на родную землю. Очевидно, это было не так. Все в нем, а также в его дочери безошибочно говорило об его английском, благородном происхождении.

Цветная служанка скорее напоминала американку, но все же она не была уроженкой «Штатов». При более детальном рассмотрении ее внешности и, особенно, обратив внимание на специфический блеск глаз, можно было предположить, что она уроженка Вест-Индии, негритянка по матери, дочь ее от брака с белым человеком, возможно, испанцем или французом.

Любые сомнения относительно национальной принадлежности джентльмена с дочерью будут рассеяны, если послушать его краткий диалог с новым, четвертым персонажем, появившемся на сцене.

Этот человек был молодым парнем в темном пальто и брюках; пальто имело внешние откидные карманы. Подобный стиль одежды говорил о том, что он слуга; это подчеркивала и черная кожаная кокарда на его шляпе.

Он только что поднялся на палубу.

Остановившись перед джентльменом, он почтительно его приветствовал, объявив имя своего господина.

— Сэр Джордж!

— Что они делают, Фримен?

— Они убирают багаж, находящийся между палубами, сэр Джордж; и они хотели бы знать, какую часть вашего багажа мы желаем оставить в каюте. Я отложил черный мешок и желтое портмоне, а также большой чемодан с вещами мисс Бланш. А как насчет чемодана из воловьей кожи? Спустить его вниз, сэр Джордж?

— Ну да… нет! Постой! Чёрт возьми! Я сам должен спуститься туда. Сабина! Посмотри за ребенком. Иди сюда, Бланш! Садись на это плетеное кресло; и Сабина подержит зонтик над тобой. Не уходите далеко отсюда, пока я не вернусь.

Трогательная забота сэра Джорджа о собственной дочери вполне была понятна, ведь это его единственный ребенок.

Держась рукой за медные перила лестницы, ведущей вниз, он спустился по ступенькам, сопровождаемый Фрименом.

Бланш села, как ей было сказано; мулатка, раскрыв легкий шелковый зонтик, стала держать его над головой девочки. Дождя не было, зонтик защищал только от солнца.

Если взглянуть на Бланш, возникает вопрос, почему сэр Джордж так о ней заботился. Для него она была словно дорогая вещь, которую надо оберегать. Нельзя сказать, что она была от рождения слаба здоровьем или хрупким и нежным созданием. Наоборот, она была на вид сильной и цветущей девушкой, и выглядела старше своих тринадцати лет. Она немного опережала в развитии свой возраст.

Можно было предположить, что это забота о цвете ее лица. Наверное, отец оберегал ее от палящих солнечных лучей.

И все же солнце не так сильно палило, чтобы испортить цвет ее кожи. Наоборот, легкий загар только красил ее, как легкий румянец расцвечивает кожу абрикосового цвета. Солнце словно играло локонами ее волос, и они были подобны его собственным великолепным лучам.

Она не покидала место, где оставил ее отец. Отсюда открывался великолепный вид на залив и его прекрасные берега, на Остров Исланд и его виллы, живописно расположенные среди зеленых изумрудных рощ.

Она смотрела на эти пейзажи, но была далека от того, чтоб любоваться прекрасным видом. И суда, проплывавшие мимо, и все, что находилось на палубе парохода вокруг, — ничего не вызывало ее интереса. Ее глаза пристально смотрели только в одну точку — на лестницу, по которой поднимались и спускались люди и куда спустился и ее отец.

Устремив взгляд туда, она сидела безмолвно, хотя и не отрешенно. Очевидно, она хотела увидеть кого-то — того, кто должен там пройти.

— Мисс Бланш, — сказала мулатка, наблюдавшая за своей подопечной. — Не стоит вам туда смотреть, ваш отец вернется нескоро. Вы знаете, сколько проблем с багажом может быть у пассажира в Вест-Индии? Приходится тратить много времени, чтобы управиться с ними.

— Я и не пытаюсь поскорее увидеть отца, — ответила девочка, все еще не отводя взгляда от лестницы.

— А кого же тогда? Вы, наверное, о ком-то думаете.

— Да, Сабби, я думаю о нем. Я хочу разглядеть его, когда он подойдет поближе. Он, конечно, придет сюда?

— Он! О ком вы говорите, мисс Бланш? Он капитан судна?

— Капитан судна? О, нет, не он! Капитан уже здесь. Мне папа так сказал. Кому интересно смотреть на такого старика, как он? — ответила девочка, показывая на Шкипера Шеннона, находившегося на капитанском мостике.

— Тогда кого вы имеете в виду? — спросила озадаченная Сабина.

— О, Сабби! Я была уверена, что ты знаешь.

— Ваша Сабби не знает.

— Хорошо. Этот тот самый джентльмен, которого так приветствовали. Один человек сказал папе, что это они все прощались с ним. Разве не странно, что они так с ним прощались? Ну, когда люди с огромными бородами поцеловали его. Я видела, они поцеловали его. И молодые девушки! Ты видела, что они делали, Сабби? Они просто рвались к нему.

— Они были ничего, но плохо, что белые девушки.

— Но джентльмен? Интересно, кто он? Как ты думаешь, это принц?

Такой вопрос был вызван некоторым воспоминанием. Однажды в ее детской жизни была подобная сцена. Выглянув из окна в Лондоне, она увидела церемонию: мимо проходил принц. Она слышала крики «ура», видела, как машут шляпами и носовыми платками. Подобно недавним проводам, возможно, лишь меньше страсти и искреннего энтузиазма. С тех пор, в своей спокойной жизни на одном из островов на Малых Антиллах, губернатором которого был ее отец, она видела немного сборищ толпы и еще меньше — такого возбужденного скопления людей, какое было совсем недавно. Таким образом, ничего странного не было в том, что она вспомнила церемонию прохождения принца.

И все же как радикально отличались ее чувства, которые вызвали в ней эти две сцены! Настолько, что даже женщина из Вест-Индии — ее служанка — поняла это различие.

— Принц! — отвечала Сабина, презрительно качнув головой и выражая тем самым свое лояльное отношение к королевским особам. — Принц в этой стране, Америке! Как бы не так! Этот господин собрал вокруг себя столько народу только потому, что он бармен. [14]

— Бармен?

— Да, мисс. Вы слышали, как они кричали «Да здравствуют бары!» Все они бармены в этих Соединенных Штатах.

Дочь губернатора пришла в некоторое замешательство; она знала, что из себя представляют бармены. Она жила в Лондоне, где на каждой улице был по крайней мере один бар или таверна — в том числе и недалеко от ее знаменитого дома. Но чтобы существовала целая нация барменов?

— Все бармены! — воскликнула она в удивлении. — Ну и небылицы, Сабби, ты сочиняешь!

— Совсем нет, мисс Бланш. Сабби говорит вам правду. Правда, потому что в евангелии написано, что все жители Америки — бармены.

— Кто же тогда пьет все это?

— Что пьет?

— Ну, то, что они продают! Вино, пиво, джин? В Лондоне они ничего кроме этого не делают, эти владельцы баров.

— О! Теперь до меня дошло, мисс. Я вижу, что вы меня не совсем поняли, девочка. Я не хотела сказать, что все они продают спиртное. Совсем наоборот. Они рес-публиканцы, поскольку они не доверяют королям и королевам — даже в нашей славной Виктории. Они доверяют только простым людям, плохим и злым.

— Оставь, Сабби! Я знаю, что ты ошибаешься. Этот молодой человек не злой. По крайней мере, он не выглядит злым, и все они в него верят. Вы видели, как они его носили на руках, и, хотя это довольно смелый поступок, те девушки поцеловали бы его, если бы приблизились к этому человеку. Да и я тоже. Он выглядел таким гордым, таким красивым, таким замечательным! Он в десять раз лучше, чем принц, которого я видела в Лондоне. Вот он какой!

— Замолчите, девочка! Не дай Б-г, если ваш отец, королевский губернатор, услышит подобные речи. Он сильно рассердится. Я знаю, что он не любит республиканцев, и будет недоволен, если услышит, как вы их хвалите. Он их ненавидит, как ядовитых змей.

Бланш ничего не ответила на это. Она даже не слышала это мудрое предостережение. Ее уши перестали воспринимать слова Сабины, поскольку один человек в этот момент поднимался по ступенькам лестницы.

Это был тот, о котором они говорили.

Поднявшись на палубу недалеко от места, где сидела девочка, он устремил свой взгляд на залив.

Поскольку его лицо не было обращено к ней, Бланш имела возможность внимательно его рассмотреть без опасения быть обнаруженной.

И она делала это с истинным детским любопытством.

Он был не один. Его спутником был человек, которого она видела рядом с ним в экипаже.

Но она не обращала внимания на джентльмена средних лет с огромными серыми усами. Только на того, чью руку так стремились пожать и поцеловать те девушки.

Она сидела, смотря на него с удивлением и вопросом в глазах, как голубка Зинаида на луч света, пробивающийся снаружи в щель темной пещеры. Сидела, осматривая своего героя с головы до пят, не обращая внимание на речи Сабины, полагавшей, что от него исходит обаяние змеи, с которым была знакома по Вест-Индии.

Это было всего лишь удивление, вошедшее в жизнь девочки — что-то новое и необычное — нечто большее, чем простая игрушка — и даже более яркое, чем детское воображение, вызванное рассказами Аладдина.

ГЛАВА XX. «ЭТИ НЕОБЫКНОВЕННЫЕ ГЛАЗА»

Снова стоял Майнард на палубе океанского судна и глядел на белый след, оставляемый пароходом позади себя.

Эмпайр Сити, если смотреть на него со стороны океана, выглядел малопривлекательно и не представлял собой объект, достойный наблюдения. Также не представляют никакого интереса большой купол Св. Паула в Лондоне, Триумфальная Арка в Париже или даже Отель имени Св. Чарльза, когда вы огибаете Англию по морю, как считают жители Нового Орлеана. Если вы подплываете к Нью-Йорку, ваш взгляд выхватывает из открывающейся картины два-три острых шпиля, которые скорее предназначены скрасить архитектуру большой деревни, а также возвышающийся купол, который скорее всего является крышей цирка или просто миражом, воздушным замком. Привлекающий наибольшее внимание объект — любопытный круглый Замок с садом позади него; но лишь отдаленный взгляд не способен заметить его запущенное состояние, и, только приблизившись, можно увидеть такое, что заставит прекратить его рассмотрение.

Нужно однако отметить, что Нью-Йорк имеет замечательную возможность искупить свою запущенность, если взглянуть на побережье. Это все еще собственность городских властей, как я полагаю; и если бы это принадлежало Хаусману, вместо Хоффмана, мера города, Манхеттен вскоре представился бы заливу во всем своем великолепии, достойный прекрасного устья реки с тем же названием.

Завершим наше краткое отступление на гражданские, экономические и архитектурные темы и вернемся к пароходу компании Камбрия, на скором ходу прокладывающему путь в океан.

Революционный лидер не думал ни о чем подобном, когда стоял на палубе и бросал свой прощальный взгляд на Нью-Йорк. Его мысли были совсем о другом, и одна из них — правильно ли он поступил, приняв приглашение возглавить революционный поход в Европу?

Он оставлял землю, на которой долго жил и которую любил, любил ее людей и ее институты. Он пускался в весьма рискованное предприятие, чреватое большой опасностью; не как легально воюющий солдат, который ничем не рискует, если проиграет на поле битвы, — он сохранит свою жизнь и попадет в плен; но как революционер и мятежник, который, если будет побежден, не может надеяться на снисхождение, — его ожидает только позорная смерть, и он даже не будет похоронен.

В то время, однако, все было по-другому, мятежник и патриот означало одно и то же, пока первое не было опозорено крупным восстанием — первым в истории, жестоким и бесполезным, первым, которое по праву может называться бесславным.

А до этого таким званием можно было гордиться, это была священная обязанность; и, вдохновленный этими мыслями, он смотрел вперед без опасений, а назад — без большого сожаления.

Было бы неправдой утверждать, что он был совсем безразличен к тому, что оставлял. Много истинных друзей осталось в покидаемой им стране, множество рук, которые он тепло пожимал, возможно, никогда более не встретятся в рукопожатии!

И, кроме того, был еще один разрыв, переживаемый острее остальных.

Правда, всплеск эмоций, охвативший его на палубе покидавшего Ньюпорт парохода некоторое время назад, уже поутих.

Неделя прошла с тех пор, неделя в бурных сценах вольного обращения со спиртными напитками в комнате, окруженной храбрыми флибустьерами, неделя в пивных барах вместе с сосланными республиканскими патриотами, неделя в звоне бокалов, наполненных рейнским вином и осушенных под песни Шиллера и дорогой немецкой родины.

Таким образом, эта бурная жизнь, сменившая спокойствие ньюпортской гостиницы, была на пользу Майнарду. Это позволило ему меньше думать о Джулии Гирдвуд. И все же воспоминание о ней посетило Майнарда, когда пароход миновал Остров Исланд и проследовал через пролив Нарровс.

Но прежде чем Санди Хук скрылся из глаз, мысли об этой гордой девушке окончательно его покинули, причем раз и навсегда!

Эта решительная перемена нуждается в разъяснении.

Последний взгляд на землю, где осталась возлюбленная, не способен успокоить влюбленное сердце. Не это привело к такому резкому изменению состояния влюбленности.

Не мог быть такой причиной и разговор с Розенвельдом, стоявшем в стороне и излагавшем ему на ухо революционные идеи, которыми Граф был увлечен.

Перемена имела под собой причину, совершенно отличную от всего этого, возможно, единственную, способную привести к такому результату.

«Un clavo saca otro clavo,» — говорят испанцы, более всех остальных народов преуспевшие в использовании крылатых выражений. «Клин клином вышибают». Прекрасное лицо может быть забыто, только если вместо него появится другое лицо, еще более прекрасное.

Именно это и произошло с капитаном Майнардом.

Повернувшись, чтобы спуститься по ступенькам лестницы, он увидел лицо настолько прекрасное, и в тоже время такое необыкновенное, что почти механически изменил свое намерение и задержался на палубе.

Не прошло и десяти минут после этого, как он всей душой полюбил ребенка!

Найдется тот, кто сочтет такое неправдоподобным; возможно, объявит это неестественным.

Однако это было именно так, поскольку мы опираемся на подлинные факты.

Майнард повернулся лицом к тем немногим пассажирам, которые оставались на верхней палубе; большинство из них устремило взгляд на землю, которую они покидали. Но среди них он заметил пару глаз, которые смотрели на него. Сначала он заметил в них не более, чем простое любопытство, — он также выразил это своим ответным взглядом, и мысли его были такими же.

Он увидел ребенка с великолепными золотыми волосами — это заставило его снова взглянуть на девочку. И уже повторный взгляд сказал ему: есть кто-то, рассматривающий его с чувством, далеким от простого любопытства.

Переместив свой взор с волос на ее глаза, он заметил в них необыкновенный вопросительный взгляд — как у газели или молодого оленя, гуляющих по зоопарку, взгляд животного, покорного своему хозяину.

Если бы такой взгляд был мимолетным, Майнард мог бы его уловить, но не запомнить.

Однако это было не так. Ребенок продолжал глядеть на него, не обращая внимания больше ни на кого другого.

Все это продолжалось до тех пор, пока человек с благородным лицом, седыми волосами и облеченный отеческой заботой, не подошел к ней; он взял ее нежную ручку и увел с собой вниз.

Подойдя к лестнице, она еще раз оглянулась назад и бросила тот же самый удивительный взгляд; и затем снова, перед тем как ее прекрасное лицо с золотыми красивыми волосами скрылось, когда она спустилась вниз и исчезла за линией пола палубы.

— Что с тобой, Майнард? — спросил Граф, заметив, что его товарищ неожиданно стал тихим и задумчивым. — Кажется, ты так глядел на эту молодую поросль, как будто она твоя собственная!

— Мой дорогой Граф! — отозвался Майнард, говоря вполне серьезным тоном. — Я прошу тебя, не шути надо мной, ты сейчас перестанешь смеяться, если я скажу тебе, что ты в точности угадал мое желание.

— Какое желание?

— То, чтобы она принадлежала мне.

— То есть как?

— Как моя жена.

— Жена! Ребенок, которому нет еще и четырнадцати лет! Дорогой капитан! Ты становишься озорником! Такие мысли не подобают революционному лидеру. Кроме того, ты обещал, что у тебя не будет никакой другой возлюбленной, кроме твоего меча! Ха-ха-ха! Как скоро ты забыл свою наяду из Ньюпорта!

— Я признаю это. Я рад, что сумел забыть ее. Мое настоящее чувство отличается от прежнего. То не было истинной любовью, а только не более чем увлечением. Не теперь я чувствую иное — не смейся надо мной, Розенвельд. Я ручаюсь тебе, что это воистину так. Тот ребенок вызвал во мне чувства, которые я не испытывал никогда прежде. Ее необыкновенный взгляд совершил это. Я не знаю, почему, по какой причине она так на меня смотрела. Я чувствую, что она словно проникла ко мне в душу. Это, может быть, судьба, судьба — независимо от того, как ты хотел бы это назвать — но поскольку я жив, Розенвельд, у меня есть предчувствие — она все же будет моей женой!

— Если это так и если она — твоя судьба, — отвечал Розенвельд, — не думай, что я сделаю что-то, чтобы помешать тебе осуществить эту мечту. Она, кажется, дочь джентльмена, хотя я должен признать, что мне не очень нравится его внешность. Он напоминает мне о классе, против которого мы собираемся бороться. Но это неважно. Девочка — единственный ребенок; и прежде, чем она будет готова выйти за тебя замуж, вся Европа, может быть, станет республикой, а ты — президентом! А теперь, дорогой капитан! Давай спустимся, и попросим стюарта достать наши прекрасные Гаваны из-под люков; ведь мы должны будем курить эти сорняки в течение долгого рейса!

Смена высокого чувства на прозаические сигары была довольно резкой.

Но Майнард не был таким уж романтичным мечтателем. Исполнив просьбу своего товарища по путешествию, он спустился в купе, чтобы проследить за выполнением распоряжения касательно чемоданов.

ГЛАВА XXI. НЕДОЛГИЙ ТРИУМФ

В то время как герой С… отправился в дорогу, в поисках новой славы за пределами Америки, его имя довольно скоро покрылось позором там, откуда он уехал!

Если в шумном Нью-Йорке его имя вызывало восторженные крики, то в тихом Ньюпорте оно произносилось с презрением.

У многих оно ассоциировалось со словом «трус».

Мистер Свинтон наслаждался своей победой.

Это длилось недолго, хотя вполне достаточно для этого карточного шулера, чтобы сделать удачный ход.

Благодаря доброй славе, полученной путем обмана и помощи Луи Лукаса, он не преминул найти некоторых из голубей, ощипанных им после пересечения Атлантики.

У них однако не было такого количества пуха и перьев, как он ожидал. Но этого было достаточно, чтобы «держать удар», компенсируя презрительное отношение к себе красавицы-жены Франциски.

Для разжалованного гвардейца, превратившегося теперь в заурядного жулика, это было золотое время. Но золотое счастье недолговечно, и слава мнимого героя довольно скоро была испорчена подозрением в нечестности, а ярлык труса, на некоторое время приклеившийся к его сопернику, был снят.

Через несколько дней после отъезда Майнарда в Нью-Йорк стало известно, почему он уехал так поспешно. Нью-Йоркские газеты дали этому объяснение: он был избран лидером движения «Немецкая экспедиция» и дал согласие им стать.

Это была почетная миссия, как представлялось некоторым, но все же она не оправдывала поведения Майнарда в глазах остальных, знакомых с обстоятельствами его ссоры со Свинтоном. Он серьезно оскорбил англичанина и, несмотря на все свои неотложные дела, должен был остаться, чтобы дать сопернику удовлетворение.

Теперь его местонахождение в Нью-Йорке было известно по газетам. Почему же мистер Свинтон не последовал туда за ним? Это была бы естественная реакция со стороны оскорбленного, и его бездействие демонстрировало всем, что репутация второго участника ссоры также была небезупречной.

Что касается Майнарда, пятна с его имени были напрочь смыты; прежде чем Санди Хук скрылся из его поля зрения, Майнард вернул себе репутацию «джентльмена и человека чести».

Это требует объяснений, и в нескольких словах все произошло следующим образом.

Вскоре после того, как Майнард уехал, в Океанхаузе стало известно, что утром после бала, в ранний час, один странный джентльмен, прибывший пароходом из Нью-Йорка, зашел в комнату Майнарда и оставался там в течение целого дня.

Кроме того, стало известно, что письмо, адресованное мистеру Свинтону, было передано его камердинеру. Об этом поведал гостиничный служащий, которому было поручено передать письмо.

Что же могло содержаться в этом письме?

Мистер Лукас должен был это знать, и обратились с вопросом к нему.

Но он не знал. Более того, ему вообще не было известно, что письмо было послано.

Услышав разговоры окружающих на эту тему, он сразу почувствовал: эта неприятная история угрожает ему компрометацией; и Лукас решил немедленно потребовать разъяснений от Свинтона.

С этим делом он направился к англичанину в его комнату.

Он застал там мистера Свинтона и с удивлением обнаружил, что тот ведет фамильярную беседу со своим слугой.

— Правда ли то, что я услышал, мистер Свинтон? — спросил он, входя в комнату.

— Ай-ай, о чем ты, мой дорогой Лукас?

— О письме, о котором они говорят.

— Письмо-письмо! Я совершенно не понимаю, о чем ты, мой дорогой Лукас.

— Сущие пустяки! Разве ты не получал письмо от Майнарда наутро после бала?

Свинтон стал белым, его взор блуждал во всех направлениях, стараясь избегать глаз собеседника. Он замялся, пытаясь выиграть время. Нет, он не пытался отрицать это — он знал, что не осмелится.

— О, да-да! — отреагировал Свинтон после некоторой паузы. — Действительно, было письмо — очень странное послание. Я не успел толком понять, о чем оно, как он в тот же день оно исчезло. Мой камердинер Франк, глупый Франк! Он выбросил это письмо. Я узнал об этом только на следующее утро.

— Я полагаю, оно все еще у тебя?

— Нет-нет, на самом деле! Я закурил сигару, свернутую из этого послания.

— Но о чем же было это письмо?

— Ну, ладно-ладно! Это было своего рода извинение со стороны мистера Майнарда — он сообщал, что вынужден оставить Ньюпорт и уплыть на вечернем пароходе. Оно было написано его другом Рупертом Розенвельдом, который называл себя Графом Австрийской империи. После того, как я это прочитал, и зная, что автор письма уехал, я решил не говорить об этом, чтобы у нас не было проблем!

— О, Б-же! Мистер Свинтон, это письмо, вполне вероятно, доставит нам обоим серьезные неприятности.

— Но почему, мой дорогой друг?

— Почему? Потому что все хотят знать, что в нем было написано. Так ты говоришь, что уничтожил это письмо?

— Порвал его на сигары, как я говорил.

— Очень жаль. Всем уже известно, что письмо было тебе послано и передано твоему слуге. Конечно, все полагают, что оно дошло до тебя. Мы обязаны дать некоторое разъяснение на этот счет.

— Верно-верно. Что же ты предлагаешь, мистер Лукас?

— Ну, лучше всего было бы сказать правду. Ты слишком запоздал с ответом на письмо. Уже известно, почему, — ты заинтересован в этом, так что хуже некуда. Все это оправдывает Майнарда, вот что.

— Ты думаешь, что нам лучше чистосердечно признаться?

— Я уверен в этом. Мы обязаны.

— Хорошо, мистер Лукас, я согласен сделать все, что ты считаешь необходимым. Я тебе так обязан…

— Мой уважаемый сэр, — ответил Лукас, — это больше чем необходимость. Нам следует объяснить, что было на самом деле между тобой и Майнардом в тот день. Я полагаю, что я свободен дать такое объяснение?

— О, безусловно, свободен. Разумеется, разумеется.

Лукас вышел из комнаты, твердо решив снять с себя все обвинения.

Окружающие, вскоре после того как ознакомились с характером, если не с содержанием этого таинственного послания, вернули добрую славу тому, кто написал его, в то время как мнимый ореол геройства его получателя был разрушен.

Да, с этого часа Свинтон перестал быть гордым орлом в глазах обитателей Ньюпорта. Он даже не был больше ястребом — голуби перестали его бояться. Но глаза его все еще были обращены на птицу в роскошном оперении — гораздо более роскошном, чем у других, — за такое стоило даже положить свою жизнь!

ГЛАВА XXII. ЗАГОВОР МОНАРХОВ

Революционная буря, которая сотрясла троны в Европе в 1948 году, была всего лишь одним из бунтов, регулярно происходящих каждую половину века, когда притеснение достигало такого критического уровня, который нельзя уже было терпеть.

Ее предшественница 1790 года, пройдя полосу времен успеха, чередующегося с мрачными провалами, была наконец подавлена в сражении у Ватерлоо, где и была захоронена ее безжалостным палачом-могильщиком Веллингтоном.

Но мертвец снова вышел из могилы; и, прежде чем хладнокровный янычарский деспотизм окончательно победил, эти палачи увидели, как призрак убитой ими Свободы воскрес и снова стал угрожать коронованным тиранам, которым эти вассалы так верно служили.

Дело не ограничилось угрозами — многие из монархов были свергнуты. Слабоумный император австрийский вынужден был бросить свои капиталы и бежать, так же, как и правитель — король Франции. Слабый Вильям в Пруссии был взят за горло своими многострадальными подданными и вынужден был, став на колени, даровать Конституцию.

Сложившаяся ситуация заставила и мелких корольков последовать этим примерам; в то время как Папа, тайный их сторонник, был вынужден отказаться от Ватикана, этого средоточия политического и религиозного позора, в пользу красноречивого Маззини и завоевателя Гарибальди.

Даже Англия, глубоко безразличная к свободам и реформам, дрожала от возгласов чартистов.

Каждый из коронованных монархов Европы испытывал страх и крушение планов своего господства, и некоторое время казалось, что Свобода уже не за горами.

Увы! Это было не более чем мечтой, недолговечной и мимолетной, которая сменилась долгим кошмарным сном, более тяжелым и ужасным, чем до обретения этой мечты.

Пока борцы за Свободу поздравляли друг друга с кратковременным успехом, разбитые ими путы были восстановлены, и, более того, были изготовлены новые цепи с целью сковать их как можно быстрее. Королевские кузнецы работали не покладая рук, в глубокой тайне, подобно вулкану, готовящему в своих недрах новое извержение.

Они трудились с энтузиазмом, ведь их цели и интересы совпадали. Чувство общей для всех опасности объединило их и подвигло забыть былые ссоры — только на время, пока каждый из них нуждался в помощи других.

Итак, новая программа действий было согласована. Но прежде чем приступить к ее исполнению, необходимо было в некоторой степени восстановить власть тиранов над подданными, увлекшимися идеями революции.

Она пронеслась как торнадо по Европе, застав всех врасплох. Веллингтон, купавшийся в роскоши, — этот баловень судьбы, упражнявшийся в мелких пакостях, уверенный в бдительности своих стражников, — не чувствовал приближения шторма, пока тот не разразился над головой. Главному тюремщику Свободы в Европе казалось, что она спала. Пожилой возраст и старческое слабоумие притупили бдительность человека, который все еще слепо верил в «коричневого беса», в то время как выстрелы из кольтов и карабинов долетали до его ушей.

Да, победитель Ватерлоо был слишком стар для того, чтобы спасти сыновей тиранов, которым он помог в свое время удержаться на тронах.

У тех же не было другого такого военачальника, способного заменить старика. У них не было даже солдат, в то время как на стороне простого народа были Бемс и Демхинскус, Гарибальди, Дамджанич, Капка и Гуипп из Австро-Венгрии — целое созвездие талантливых революционеров и военачальников. А как политические деятели, они проигрывали Косуту, Манину и Маззини.

Если бы тираны вели честную борьбу на военном или дипломатическом фронте, у них не было бы ни единого шанса на победу. Понимая это, они решились на предательство.

Они знали множество путей и способов совершить это, но два из них обещали быть самыми действенными — как будто они были специально предназначены для такого случая. Одним из таких субъектов был английский дворянин, урожденный ирландец, родившийся за пределами аристократического круга; тот, у которого умение плести хитроумные политические интриги было не просто чертой характера, — он был одним из самых искусных дипломатов в Европе.

При этом он не был каким-то незаурядным гением. Напротив, у него был довольно ограниченный уровень интеллекта, обычный для такого проходимца. Как депутат Британского Парламента, он произносил вполне банальные речи, которые хотя и были отмечены некоторым изяществом, но демонстрировали ребячество и скудость ума. Часто он просто развлекал Парламент, снимая полдюжины белых детских перчаток в течение своей длинной торжественной речи. Тем не менее это никем не воспринималось как аристократический дух и не давало ему никакого, даже малого преимущества в глазах английской аудитории.

И, несмотря на это, он достиг высокой степени популярности, частично будучи на стороне либералов, но более потому, что прятал лицо злодея за ложным патриотизмом, — такое высоко ценилось нацией.

Если б у него не было столь высокой популярности, его соотечественники не пострадали бы так жестоко от его предательства.

К сожалению, так оно и случилось. Выражая свою приверженность к чаяниям простых людей, он приобрел доверие революционных лидеров во всей Европе и использовал все это во зло.

Такое доверие было получено совсем не благодаря некоему несчастному для народа случаю. Это произошло согласно заранее подготовленному плану, придуманному головами гораздо более умными и изобретательными, чем его. Короче говоря, он был не более как подобранный ими политический шпион — приманка, выброшенная заговором деспотов для разгрома их общего врага, которого они боялись больше всего, — Республики.

Однако, несмотря на это, имя его до сих пор почитается в Англии, в стране, где две сотни лет назад уважения удостоились клеветники Кромвеля!

Вторая фигура, на которой с надеждой остановили свой взгляд испуганные деспоты, была человеком другой расы, хотя почти не отличалась от первой по характеру.

Этот человек также вошел в доверие революционеров путем ряда обманов, ловко изобретенных теми самыми головами, которые выдвинули дипломата.

Да, лидеры борющегося за Свободу народа не могли его не подозревать. Герой Булонской кампании, с ручным орлом на плече, не столько напоминал солдата Свободы, сколько ее апостола; и все же, несмотря на его революционную деятельность, они относились к нему с подозрением.

Если бы они могли наблюдать за ним, когда он покидал Англию, чтобы вступить на трон Президента Франции, нагруженный мешками с золотом, — платой коронованных особ, чтобы гарантировать его миссию, — тогда они были бы уверены относительно той роли, которую ему предстоит сыграть.

Его использовали как выталкивающую пружину — это было последней политической надеждой деспотов. Двенадцатью месяцами ранее они бы презирали такие позорные методы.

Но теперь времена изменились. Использовать династии Орлеанов и Бурбонов больше не представлялось возможным. Обе они были теперь не у дел, или не имели никакого влияния. Была только одна сила, которую можно было использовать для разгрома революции во Франции, — престиж этого громкого имени, Наполеона, все еще в расцвете славы, с его грехами, прощенными и забытыми.

Именно он и оказался тем самым актером, способным сыграть вполне посильную для него роль, на которую рассчитывали режиссеры этого спектакля.

Со звоном монет в кошельке и с имперской короной, обещанной ему в награду, он пошел дальше, чтобы с кинжалом в руке и присягой, принесенной Франции, нанести Свободе удар в самое сердце!

История взяла на заметку, насколько искренне хранил он верность своей присяге!

ГЛАВА XXIII. ДАЛЕКО ИДУЩИЕ ПЛАНЫ

В покоях Тюильри расположились за столом пять человек.

Перед ними на столе стояли графины и стаканы, вино в бутылках самых разнообразных форм, ваза с прекрасными цветами, серебряные подносы, наполненные сочными плодами, орехами, маслинами, — короче говоря, все атрибуты роскошного десерта.

Еще не улетучился запах жаренного мяса, который, смешиваясь с букетом недавно выпитых вин, указывал на недавно завершившийся обед, блюда с остатками которого уже были унесены.

Джентльмены закурили сигары, и запах отборного Гаванского табака сочетался с ароматом плодов и цветов. Куря и потягивая вино, они вели между собой легкую беспечную беседу, порой легкомысленную, так что, казалось, трудно найти в ней общие предметы для обсуждения.

И все же встреча была настолько серьезной и секретной, что дворецкому и официантам приказали не заходить более в комнату — двойная дверь была надежно закрыта на замок, в то время как в коридоре ее охраняли два солдата в гренадерской униформе.

Эти пять человек, принявшие такие меры предосторожности от подслушивания, были представителями пяти Великих Держав Европы — Англии, Австрии, России, Пруссии и Франции.

Они не были обычными послами, собравшимися на некое тривиальное дипломатическое совещание, нет, они являлись полномочными представителями европейских стран, своей властью способные решать судьбы континента.

И в этом собрании, соединившем пятерых представителей крупных анклавов, участвовали английский Лорд, австрийский Полевой Маршал, российский Великий Князь, выдающийся прусский Дипломат и Президент Франции — хозяин, принимавший четырех остальных гостей.

Собрались они для обсуждения заговора против народов Европы, освобожденных последними революциями, — с тем, чтобы подготовить их новое порабощение.

Их подлый план уже был в основном подготовлен, и после перерыва на обед им следовало обговорить детали и внести необходимые уточнения.

Между ними не было никаких споров; с тех пор, как основные моменты были обговорены, стороны пришли ко взаимному согласию.

Их послеобеденная беседа представляла всего лишь резюме того, что было давно решено, и этим и объяснялось отсутствие серьезности, которая обычно приличествовала обсуждению такого нелегкого вопроса и которая сопровождала эту дискуссию в более ранний час.

Теперь они отдыхали, наслаждаясь сигарами и винами, похожие на банду грабителей, уже завершивших все приготовления к очередному разбойничьему «мероприятию».

Английский лорд, казалось, имел особенное чувство юмора по сравнению с остальными. Отличаясь в жизни этим качеством, которое казалось некоторым привлекательным, в то время как другие считали это нелюбезной бессердечностью, он всегда пользовался случаем, чтобы очаровать своих собеседников. Поднявшись над не очень благородным происхождением, он достиг полноты власти, и теперь был одним из пяти людей, на которых была возложена миссия великодержавной Европейской аристократии против простых европейских людей. Он был одним из главных заговорщиков, предложивших большинство идей совместного согласованного плана; и благодаря этому, а также ощущая свою принадлежность к великой нации, он с молчаливого согласия остальных чувствовал себя их руководителем.

Реальное главенство, однако, принадлежало Принцу-Президенту — отчасти благодаря его высокому положению, отчасти потому, что он был хозяином собрания.

После того, как около часа пролетели в беседах ни о чем, «хозяин миссии», стоя спиной к очагу, засунув руки в карманы пиджака — обычная поза Наполеона Третьего, — вынул сигару изо рта и резюмировал встречу:

— Итак, ваша Пруссия направляет войска в Баден, достаточно сильные для того, чтобы сокрушить храбрых во хмелю ваших немецких друзей, обезумевших, без сомнения, от вашего коварного рейнского вина!

— Покорнейше благодарю за Меттерниха, господин Президент. Подумайте также о Йоханнесбергере!

Это отозвался остроумный Англичанин, которому было поручено последнее.

— Да, мой Принц, да, — более серьезно ответил прусский Дипломат.

— Дайте им винограда вместо виноградного вина, — вставил реплику остряк.

— А вы, ваша Светлость, мобилизуете Россию, чтобы устроить то же самое этому стаду свиней в венгерской Пушту?

— Две сотни тысяч людей готовы совершить поход в Венгрию, — отвечал Великий Князь.

— Позаботьтесь о том, чтобы не нарваться там на легкий успех, моя дорогая Светлость! — предостерег неофициальный руководитель миссии.

— Вы уверены в Джордже, Маршал? — продолжил Президент, обращаясь к Австрийцу.

— Весьма. Он ненавидит этого Кошута как дьявол, даже еще сильнее. Он с удовольствием отправил бы Кошута и его Хонведса на дно Дуная; и, я уверен, он сразу же сдаст их, как только наши российские союзники появятся на границе.

— И урожай шей, которые вы надеетесь собрать, я полагаю [15] ? — вставил бессердечный остряк.

— Замечательно! — продолжил Президент, не обращая внимание на проделки его старого друга, лорда. — Я, в свою очередь, позабочусь об Италии. Я думаю, могу полагаться на Провидение, чтобы восстановить власть бедного старого Пио Ноно.

— Ваше собственное благочестие будет достаточным для победы, мой Принц. Это святой крестовый поход, и кто лучше вас сумеет совершить это? Победив Гарибальди, вы станете Луи Отважное сердце!

Веселый виконт подшутил над тщеславием Президента; и все остальные дружно засмеялись.

— Ну что ж, мой лорд! — ответил шуткой на шутку Принц-Президент. — Это навряд ли вас рассмешит. У Джона Буля слишком легкая роль в этой великой игре!

— Вы считаете, легкая? Она поручена ему, чтобы обеспечить ставки деньгами. И, в конце концов, какую выгоду он будет с нее иметь?

— Какую выгоду он будет с нее иметь? Пардон! Вы говорите так, словно запамятовали вашу недавнюю панику, вызванную чартистами. Честное слово! Если бы я не сыграл роль хорошего констебля для вас, дорогой виконт, то вместо того, чтобы прибыть сюда как полномочный представитель, вы бы наслаждались моим гостеприимством в изгнании!

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Серьезный славянин и серьезные тевтонцы — послы России, Пруссии и Австрии — дружно засмеялись; всем троим пришлась по вкусу эта шутка об Англичанине в изгнании.

Однако их добродушный партнер-заговорщик нисколько не был обижен этим смехом, иначе он мог бы парировать шутку словами:

— Но без Джона Буля, мой дорогой Луи Наполеон, и той услуги, которую, как вы говорите, ему оказали, даже фиолетовая мантия вашего великого дяди, словно спустившаяся с небес и презираемая Францией, не смогла бы поднять вас до вершины, которой вы достигли, — кресла Президента, которое, возможно, превратится в трон Императора!

Но Англичанин ничего подобного не произнес. Он был настолько — так же как и все — заинтересован в этом превращении, что предпочел вместо контрреплики присоединиться к громкому смехукомпании.

Еще несколько бокалов Моэта и Мадейры, с этикеткой Токау, было выпито австрийским Полевым Маршалом, другие высокопоставленные гости выкуривали сигары, обмениваясь подобными шутками в отдаленной части зала.

Лишь двое остались на прежнем месте — Наполеон и его Английский гость.

Возможно, — и я полагаю, что очень даже вероятно, — эти два великих крючкотвора никогда еще не оказывались наедине в одной комнате!

Я ожидаю, что это утверждение вызовет у читателя, скорее всего, презрительную усмешку. Необходимо время для контактов, чтобы приобрести умение, которого так не хватало революционным лидерам, — умение давать в кредит и оплачивать подлость; но десять минут, потраченных для прослушивания последующей беседы, убедят вас в обратном, дорогой читатель.

Им нечего было скрывать друг от друга. Напротив, каждый из них признавал в другом родственную воровскую душу.

Но это были воры европейского масштаба; один из них украл у Франции половину ее свободы и теперь составлял заговор, чтобы лишить ее и второй половины.

Соединив в приветствии свои бокалы, они возобновили беседу, и Принц заговорил первым:

— Ну, как насчет этой фиолетовой мантии? Что следует предпринять? Пока я не чувствую ее на своих плечах, я слаб как котенок. Я должен во всем советоваться с Ассамблеей. Даже такое простое дело, как возвращение статуса Римского папы, будет стоить мне героических усилий.

Английский полномочный представитель ответил не сразу. Теребя лайковую перчатку пальцами, он сидел глубоко задумавшись — выражение его лица говорило о том, что он решает некоторую серьезную задачу.

— Вы должны сделать Ассамблею более послушной, — сказал он после долгого раздумья тоном, в котором не чувствовалось и малой доли обычного для него шутливого настроения.

— Вы правы. Но как этого добиться?

— Очистив его.

— Очистив его?

— Да. Вам следует избавиться от Бланкса, Ролинса, Барбюса, и от всей этой канальи.

— Хорошо бы! Но как?

— Лишив их избирателей в военных кителях — блузок — избирательных прав.

— Мой дорогой виконт! Вы, наверное, шутите?

— Нет, мой дорогой принц! Я серьезно.

— Черт побери! Такой законопроект, представленный Ассамблее, заставил бы многих депутатов покинуть свои кресла. Лишить блузок избирательных прав! Ерунда, их всего лишь два миллиона!

— Тем более вам следует избавиться от них. И это можно сделать. Как вы полагаете, что большинство депутатов поддержит это?

— Я уверен, что поддержит. Как вы знаете, Ассамблея у нас в основном состоит из депутатов старого режима. Следует опасаться лишь выступления толпы. Толпа непременно соберется, если подобный закон будет рассматриваться, а вам известно, что такое парижская толпа, если она собирается по политическому поводу!

— Но я уже подумал о том, как рассеять вашу толпу, или, скорее, помешать ей собраться.

— Как это сделать, мой друг?

— Мы должны сделать расческу из Галльского петуха, утыкав его перьями.

— Я вас не понимаю.

— Это очень просто. С нашей стороны, мы оскорбим вашего посла, де Морни — какое-нибудь пустяковое оскорбление, которое можно будет позже извинить и уладить. Я возьму это дело на себя. Вы отзываете его в большой ярости и позволяете этим двум нациям воспылать гневом друг к другу. Обмен дипломатическими нотами с довольно злобными формулировками, несколько острых провокационных статей на первых колонках вашей парижской прессы — я позабочусь о том же с нашей стороны, — маневры туда и обратно полдюжины полков, некоторая активная деятельность на верфях и военных складах, — и дело сделано. В то время как Галльский петух будет собирать свою команду на одной стороне пролива, а британский бульдог полает на другой, ваша Ассамблея сможет провести закон о лишении избирательных прав без опасения, что блузки этому помешают. Даю вам слово, что это можно будет сделать беспрепятственно.

— Мой лорд! Вы — гений!

— Нет здесь ничего гениального. Это также просто, как сыграть в домино.

— Тогда так и нужно сделать. Вы обещаете выставить Морни с вашего корта. Когда он узнает причину, никто не будет доволен всем этим более, чем он сам!

— Я обещаю вам это.

* * *

Обещание было выполнено. Де Морни «выпихнули» шелковой комнатной туфлей; остальная часть программы была также выполнена, включая лишение блузок избирательных прав.

Произошло все в точности, как предсказал Английский дипломат. Французы, возмущенные обидой, нанесенной их послу, в своей безумной ненависти к Англии позабыли про себя; и в то время как они пребывали в таком состоянии, захлопнулась вторая дверца ловушки и без всякого сопротивления с их стороны сильно сократила завоеванные ими свободы.

Но процесс сокращения свобод на этом не завершился, — он вылился в кровавый антиреволюционный заговор, который также был исполнен, как намечалось.

Еще до конца текущего года клятвопреступник, Король Пруссии вошел с верными ему войсками в Южную Германию, погасив пламя революции в Бадене и Баварии; солдаты-головорезы Наполеона Третьего силой вернули римлянам сброшенного ими монарха; и в то же время огромная двухсоттысячная армия Коссака утюгом прошлась по равнине Пушту, задув последнюю искру свободы на Востоке.

Все это не роман, это — история!

ГЛАВА XXIV. ОПАСНАЯ ЛЕСТНИЦА

Люди, пересекающие Атлантику на пароходе «Канард», сидят рядом или друг напротив друга за одним обеденным столом, три-четыре раза на дню без того, чтобы обменяться живыми фразами, отличными от формальных: «Могу я попросить вас передать солонку?» или «Соль, пожалуйста?»

Это обычные люди, у которых красивая жена, богатая дочь, достигшая брачного возраста, или социальное положение, которым они имеют основание гордиться.

Без сомнения, эти несчастные очень страдают от такой жизни на борту, особенно если каюта переполнена и компания малоподходящая.

Такое обычно происходит на «Канарде», когда владельцы магазинов из Канады валят толпой в Англию делать осенние закупки на рынке Манчестера. В этом случае, действительно, пересечение Атлантики — серьезное испытание для джентльмена, будь он англичанин или американец.

На Уэльсе канадцев было предостаточно; и их компания могла бы испортить настроение самому сэру Джорджу Вернону, одному из таких несчастных. Но поскольку эти трансатлантические субъекты, стремящиеся в Англию, прослышали о том, что сэр Джордж Вернон — последний губернатор B…, руки у них были связаны, и экс-губернатора оставили в покое.

И совсем по другой причине их компания была гораздо менее терпима к австрийскому Графу; да и тот, как республиканец, не мог переносить их духа. Их лояльность стояла у него поперек горла, и казалось, ему недолго придется ждать повода выбросить одного из них за борт.

Действительно, вскоре повод представился, и Граф, возможно, так бы и поступил, если бы не посредничество Майнарда, который, хотя и был моложе Графа, обладал более уравновешенным характером.

Розенвельд же был вспыльчивым, как любой американец, пересекавший океан на «Канарде» в то время. Весьма лояльных канадцев обычно было большинство, и их клакеры и шепот могли отравить поездку любому товарищу-республиканцу, особенно таким республиканцам, как Розенвельд и Майнард, которым устроили грандиозные проводы на берегу Джерси. Все это было еще до введения большего количества пароходных рейсов либералом Инманом, чьи роскошные суда под звездным американским флагом стали домом для всех национальностей и в то же время отвечали высоким королевским стандартам Англии.

Но вернемся к нашим героям. Пассажиры, пересекавшие Атлантику в одной каюте, обедавшие за одним столом, но не разговаривавшие друг с другом, кроме отдельных фраз приличия, были на борту Уэльса. И это были сэр Джордж Вернон и капитан Майнард.

Каждый раз за обедом они почти касались друг друга локтями; стюард, безусловно, совершенно случайно, выдал им билеты на места рядом друг с другом.

Во время первого совместного обеда искра обоюдной неприязни промелькнула между ними, после чего добрососедские отношения стали невозможны. Некое замечание Майнарда, сделанное в довольно этичной форме, было воспринято с высокомерием, что больно ужалило молодого солдата; и с того момента между ними установились прохладные отношения.

Любой из них скорее бы обошелся без соли, чем попросил другого передать солонку!

Ситуация была очень неприятной, и Майнард чувствовал это. Он хотел бы компенсировать неудачу, поближе познакомившись с этим странным интересным ребенком, но такое уже не представлялось возможным. Деликатность препятствовала разговору с ней наедине; да и, в любом случае, трудно было найти такую возможность, поскольку отец редко отпускал ее от себя.

Во время обеда она также сидела за столом, но с другой стороны, так что Майнард не мог ее видеть, кроме как в зеркале!

Зеркало было расположено вдоль салона в длину, и все трое сидели за столом напротив этого зеркала.

В течение двенадцати дней он пристально глядел в зеркало во время каждого приема пищи; его взгляд менялся, когда он украдкой от сэра Джорджа наблюдал отраженное полированной пластиной розовое лицо с золотыми волосами. Как часто проклинал он в душе этого канадского шотландца, сидевшего напротив, чья огромная косматая башка встревала между ним и этим красивым отражением!

Догадывалась ли девочка об этом наблюдении через зеркало? Тревожил ли ее этот взгляд из-под обильной каледонской шевелюры, скрывавшей от нее эти глаза, пристально и нежно устремленные на нее?

Трудно сказать. У юных девочек тринадцати лет бывают иногда довольно странные фантазии. И, как это ни странно, человек тридцати лет имеет больше шансов завоевать их симпатию, чем если бы они были десятью годами старше! В этом возрасте их молодое сердце, не способное заподозрить обман, уступает более естественным природным инстинктам, впитывая новые ощущения словно губка и от этого приходящее в восторг. Только позже опыт, приобретенный в мире зла, учит ее скрывать свои чувства и относиться к поклоннику с подозрением.

В течение всех этих двенадцати дней Майнард много думал о девочке, на которую смотрел через зеркало, — множество мыслей было о том, как же она к нему относится.

Но вот на горизонте показался Мыс Клеар, а он так и не приблизился к пониманию ее мыслей ни на йоту, со времени, когда увидел ее впервые у Санди Хука! Ничего не изменилось и в его собственных мыслях. Когда он стоял на палубе парохода, проплывавшего вдоль южного берега его родной земли, с Австрией на другой стороне, он повторил те же самые слова, которые произнес за пределами видимости Исландии:

— У меня есть предчувствие, что эта девочка все же будет моей женой!

И снова он повторил эти слова в заливе Мерсей, когда судно-челнок, пришвартовавшись к большому океанскому пароходу, принимало на борт пассажиров, среди которых были сэр Джордж Вернон и его дочь, и они вскоре должны были исчезнуть из поля зрения Майнарда, исчезнуть, чтобы, возможно, никогда больше не появиться.

Что же дало основание для этого предчувствия, такого с виду абсурдного? Первый пристальный взгляд на палубе, где он впервые ее увидел; долгие многократные взгляды в обеденной комнате через зеркало; прощальный взгляд, когда она покидала пароход, чтобы подняться по лестнице в челнок, — могло ли все это иметь какое-либо значение для него?

Даже он, тот, кто ощущал все это на себе, не мог ответить на такой вопрос. Он мог только повторить себе слова, которые слышал у мексиканцев: «Кто знает?»

Пока он раздумывал, произошел случай, и его предчувствия получили неожиданное подтверждение.

Случилось одно из тех происшествий, которые так часто могут окончиться несчастьем в то время, когда пассажиры переходят с парохода на челнок.

Аристократ экс-губернатор, растерявшийся от того, что толпа оттеснила его, ждал своей очереди и был одним из последних; его багаж был уже погружен ранее. Только Майнард, Розенвельд и немногие другие, все еще находившиеся на пароходе, вежливо уступили ему место.

Сэр Джордж вступил на лестницу, его дочь следом; мулатка с мешком, делавшим из одного пассажира двоих, должна была подниматься за ними.

Довольно свежий бриз дул в заливе Мерсей, вызывая сильный поток воды; и неожиданно буксир, удерживающий два судна вместе, совершил очень неудачное движение. Стоящий на якоре пароход удержался на месте, в то время как челнок стал быстро дрейфовать в направлении кормы. Лестница стала стремительно разворачиваться, ее внешний конец соскользнул с колесного кожуха, едва сэр Джордж убрал с нее обе ноги. В следующее мгновенье лестница с грохотом опустилась на палубу ниже.

Служанку, находившуюся рядом с перилами, легко втянули обратно. Но девочке, которая была уже на полпути к лестнице, грозила серьезная опасность упасть за борт, в воду. У пассажиров одновременно на обоих судах, увидевших это, вырвался громкий крик ужаса. Бедняжка ухватилась руками за веревку и висела на ней; наклонная доска трапа под ногами лишь очень слабо поддерживала ее.

И следующее мгновенье доска отделилась от челнока, который все еще быстро двигался к корме. Это сбросило ее второй конец прямо вниз, в бурлящую воду; но прежде, чем это случилось, человек, скользнувший вниз, обхватил подвергавшуюся опасности девочку сильной рукой и перенес ее назад, за перила парохода!

Вся неприязнь, накопившаяся между сэром Джорджем Верноном и капитаном Майнардом, бесследно исчезла, ибо именно последний был тем, кто спас ребенка.

Когда они расстались после высадки в Ливерпуле, джентльмены крепко пожали друг другу руки и обменялись визитными карточками — на карточке английского баронета, приглашавшей революционного лидера посетить его имение, был адрес: «Вернон Парк, Севеноакс Кент.»

Излишне было сказать, что Майнард обещал принять приглашение в свое время, а адрес этот зафиксировался в его памяти.

И вот теперь, сильнее чем когда-либо, он чувствовал, что странный прогноз реален, поскольку видел лицо девочки, ее глубокие синие глаза, смотревшие с благодарностью из окна вагона, который увез сэра Джорджа и его семью с пристани.

Его пристальный взгляд отражал его розовые мечты; и еще долго, уже после того, как англичане исчезли из поля зрения, стоял он, думая о них.

Как же далеко от приятного было пробудиться от этих розовых мечтаний, даже голосом такого друга, как Розенвельд!

Граф шел к нему, держа в руке газету.

Это была лондонская «Таймс», и новости она содержала крайне неприятные.

Они не были неожиданными. Журналы, принесенные на борт курьером, — как обычно, трехдневной давности — уже подготовили их к неприятным известиям. То, что они читали теперь, только подтверждало это.

— Это правда! — сказал Розенвельд, показывая на набранный крупным шрифтом заголовок:

ПРУССКИЕ ВОЙСКА ВЗЯЛИ РАСТАД!

РЕВОЛЮЦИЯ В БАВАРИИ ПОДАВЛЕНА!

Когда он показал этот кричащий заголовок, грубое ругательство, достойное шиллеровского студента-разбойника, сорвалось с его губ, и он с силой пнул пяткой плавающую пристань, как будто стремился разбить ее нижнюю доску.

— Проклятие! — кричал он. — Будь трижды проклят этот клятвопреступник, король Пруссии! И эти глупцы, северные немцы! Я знал, что он нарушит клятву, данную им!

Майнард, хотя ему также было невесело, не так сильно был возбужден. Возможно, это разочарование было для не него не таким чувствительным из-за не покидавших мыслей о золотоволосой девочке. Она была все еще в Англии, где и он, похоже, вынужден теперь будет задержаться.

Это было его первой мыслью. Она еще не повлияла на его решение, он лишь вскользь подумал об этом.

Продолжалось это лишь мгновение, пока не раздалось восклицание Розенвельда, прочитавшего следующую новость из газеты.

— Кошут все еще удерживает власть в Венгрии, хотя русская армия, как сообщают, окружила Арад!

— Слава Б-гу! — закричал Розенвельд. — У нас все еще есть шанс подоспеть к ним на помощь вовремя!

— Может, нам стоит подождать остальных? Я боюсь, что без них от нас там будет мало толку.

Воспоминание об этом ангельском ребенке сделало из Майнарда ангела!

— Мало толку! Сражающиеся мечи в таких руках, как твоя и моя, многого стоят! Прошу прощения! Кто знает, дорогой мой капитан, не мне ли доведется воткнуть нож в это черное сердце Габсбурга? Давай отправимся в Венгрию! Это вполне достойная причина для нас.

— Я согласен, Розенвельд. Я только колебался, не решаясь подвергать тебя опасности на австрийской земле.

— Пусть они повесят меня, если смогут. Но они не смогут, если мы сможем добраться до Кошута и его храбрых соратников, Аулича, Перезеля, Дембински, Надя, Сандора и Дамджанича. Майнард, я знаю их всех. Если мы однажды окажемся среди них, нам не страшна никакая веревка. Если мы умрем, то с мечом в руке и в компании героев. Итак, мы едем к Кошуту!

— К Кошуту! — повторил Майнард, и золотоволосая красавица была забыта!

ГЛАВА XXV. ДОМ НА ПЯТОМ АВЕНЮ

Пляжный сезон в Ньюпорте закончился. Миссис Гирдвуд вернулась в свой роскошный особняк на Пятом Авеню и вскоре принимала гостей; среди них такого, кто не часто появляется на Пятом Авеню, — английского лорда мистера Свинтона, приглашенного на обед.

Это должно было быть скромное семейное застолье. У миссис Гирдвуд не было выбора, поскольку круг ее знакомых, соответствующих рангу столь высокого гостя, был весьма ограничен. Она довольно недолго жила в доме на Пятом Авеню — она переехала туда незадолго до смерти ее последнего мужа, покойного владельца магазина, который купил этот дом, уступив ее настойчивым просьбам.

Ходили слухи, что этот великолепный особняк и стал причиной его смерти. Он был слишком роскошен для лавочника и требовал коренного изменения его привычек; возможно, также, он был слишком огорчен таким крупным денежным расходом, соответствующим оптовой покупке, в то время как он всю свою жизнь занимался мелкими розничными продажами.

Так или иначе, он совершенно пал духом, оказавшись в этом доме с высокими потолками, и после трехмесячного блуждания по просторным комнатам, слушая лишь собственные одинокие шаги, прилег на одну из роскошных кушеток и умер!

После его кончины в доме стало более оживленно, однако сюда все еще не заглядывали представители элиты. Мистер Свинтон был первым посетителем такого ранга, способным открыть дорогу миссис Гирдвуд в высший свет; более того, он был по своему положению на голову выше других. Хорошее начало, думала вдова Гирдвуд.

— У нас некому будет встретить вас, мой лорд. Мы слишком заняты подготовкой к отплытию в Европу. Только девочки и я сама. Я надеюсь, вы не будете возражать против этого.

— Прошу вас, мадам, оставьте эти разговоры. Ваша семья сама по себе интересна мне; вы представляете образец людей, которых я очень уважаю. Мне совсем не нравятся многолюдные встречи — большие приемы, как мы их называем в Англии.

— Я рада этому, мой лорд. Тогда мы ждем вас в следующий вторник. Имейте в виду, мы обедаем в семь.

Этот короткий диалог произошел в Океанхаузе в Ньюпорте, в тот момент, когда миссис Гирдвуд садилась в экипаж, доставивший ее к пароходу в Нью-Йорк.

Наступил вторник, и вот мистер Свинтон с пунктуальной точностью, в семь часов пополудни, вошел в особняк на Пятой Авеню.

Дом был обставлен и украшен в самом изысканном стиле, как и его гости, надевшие свои лучшие наряды. Как всегда, блестяще выглядели хозяйка, ее дочь и племянница.

Однако столовая еще не была заполнена гостями; двое из них только ожидались, и вот вскоре прибыли и они.

Это были мистер Лукас и его помощник, также вернувшиеся в Нью-Йорк, — тот, кто рекомендовал миссис Гирдвуд посетить Ньюпорт, где она и познакомилась с мистером Свинтоном, — они также были приглашены.

В результате прием вышел компактным и пропорциональным: трое леди и столько же джентльменов — всего шесть человек, — хотя, вполне возможно, те считали саму хозяйку лишней. Лукас имел мысли относительно Джулии, в то время как его друга заинтересовали синие глаза Корнелии. Все устраивалось достаточно хорошо; мистер Свинтон, конечно, был главным героем, королем вечера. Потому что он был приезжим, истинным англичанином. Это была вполне естественная любезность, оказываемая ему. И снова, миссис Гирдвуд очень хотела бы пролить свет на то, насколько важной персоной он был. Но мистер Свинтон взял с нее клятву держать это в тайне.

За столом гости вели непринужденную беседу. Людям различных национальностей, говорящим на одном языке, не составляет труда найти общую тему. Страны, откуда они родом, в изобилии снабжают их такими темами. Об Америке уже поговорили, и теперь обсуждали Англию. Миссис Гирдвуд должна была уплыть туда следующим пароходом — каюты уже были заказаны. Вполне естественно поэтому, что разговор перешел на Англию.

— Что касается ваших лондонских гостиниц, мистер Свинтон. Конечно, мы остановимся там в гостинице. Какие из гостиниц вы нам можете порекомендовать?

— «Кларендон», конечно. «Кларендон» на Бонд-стрит. Там все останавливаются, мадам.

— «Кларендон», — повторила миссис Гирдвуд, доставая свою визитную карточку и записывая на ней название гостиницы. — Бонд-стрит, вы говорите?

— Бонд-стрит. Это наш фешенебельный район для променада, кроме того, на этой улице наши лучшие торговцы держат свои магазины.

— Мы остановимся там, — сказала миссис Гирдвуд, записывая адрес и возвращая визитную карточку в сумочку.

Нет необходимости воспроизводить всю последующую беседу в деталях. Это обычная дежурная беседа не знакомых друг с другом гостей за обеденным столом; а гости, собравшиеся у миссис Гирдвуд, относились именно к такой категории.

При этом все прошло достаточно гладко и даже живо, одна лишь Джулия время от времени глядела довольно отрешенно, и это несколько огорчало как Лукаса, так и Свинтона.

Время от времени, однако, каждый из них ловил взгляды ее темно-коричневых глаз, и эти взгляды им льстили и внушали надежду на будущее.

Это были опасные глаза, внушающие благоговейный страх, глаза Джулии Гирдвуд. Эти взгляды тревожили таких восприимчивых людей, как Луи Лукас или Ричард Свинтон.

Званый обед закончился; трое гостей джентльменов готовились к отъезду.

— Когда мы сможем увидеть вас в Англии, мой лорд? — спросила хозяйка, разговаривавшая с мистером Свинтоном с глазу на глаз.

— Я отправляюсь следующим пароходом, мадам. К сожалению, я не смогу составить вам компанию на вашем пароходе. Я должен задержаться в этой стране из-за некоторых дел, связанных с Британским правительством. Мне очень хотелось бы уехать вместе с вами, но я не могу оставить эти дела.

— Мне очень жаль, — ответила миссис Гирдвуд. — Нам было бы так приятно провести время вместе на корабле. И моим девочкам также это чрезвычайно пришлось бы по душе. Но я надеюсь, что мы будем иметь удовольствие видеть вас по ту сторону океана.

— Несомненно, мадам. Я был бы очень плохим, ничтожным человеком, если бы думал, что мы больше не должны встречаться. Вы едете прямо в Лондон, конечно. Как долго вы собираетесь оставаться там?

— О, достаточно долго, возможно, всю зиму. После этого мы поднимемся по Рейну — в Вену, Париж, Италию. Мы собираемся совершить небольшое путешествие.

— Вы говорите, что остановитесь в «Кларендоне»?

— Мы так решили, потому что вы нам ее рекомендуете. Мы будем жить там, пока будем оставаться в Лондоне.

— Я обязательно нанесу вам визит вежливости, как только прибуду в Англию.

— Мой лорд! Мы будем вам очень рады!

* * *

Дверь гостиной закрылась, и леди остались внутри, за дверью. Трое гостей джентльменов находились в вестибюле, лакей и дворецкий подали им шляпы и пальто. Хотя все трое пришли по отдельности, ушли они вместе.

— Ну, куда теперь? — спросил Лукас, когда они стояли под флагами на Пятом авеню. — Еще слишком рано ложиться спать.

— Очень разумная мысль, друг мой Лукас, — сказал Свинтон, вдохновленный обилием выпитых у вдовы вин. — Куда ты предлагаешь пойти?

— Ок, я могу предложить одно развлечение. У тебя есть с собой какие-нибудь деньги, мистер Свинтон?

Мистер Лукас еще не был в курсе, что его друг — лорд.

— О, да-да. Тысяча ваших проклятых долларов, я думаю.

— Простите меня за этот бестактный вопрос. Я только спросил на случай, если ты захочешь сделать ставку. Если ты ее сделаешь, я могу немного помочь тебе.

— Благодарю-благодарю! Я готов сделать ставку, ставку на всю сумму.

Лукас пошел впереди, указывая дорогу, от Пятого Авеню к Бродвею, и вниз по Бродвею — в «притон», одно из аккуратных небольших заведений со двором, где подают ужин, который посетители едва отведывают.

Свинтон стал одним из таких посетителей. Лукас имел причины на то, чтобы привести его в это заведение. Он рассуждал так:

— У этого англичанина, кажется, водятся денежки — и он порой даже не знает, куда их девать. Он далеко не все свои деньги потратил в Ньюпорте. Более того, он, должно быть, увеличил свой капитал, ощипав тех голубей, которых я ему предоставил. А теперь мне интересно будет посмотреть, как он обойдется с ястребами. Ведь он теперь попадет в их компанию.

Приведший Свинтона в этот «притон» также припомнил то, что касалось Джулии Гирдвуд.

— Надеюсь, что они доберутся до его долларов — хорошенько почистят эту злую собаку — и обслужат его по высшему разряду. Я полагаю, этот интриган, плетущий свои дьявольские сети, хорошо им заплатит.

Подобное стремление было вызвано ревностью.

И задолго до того, как крупье объявил о закрытии банка за эту ночь, мнимый друг Свинтона имел удовольствие увидеть, что его надежды полностью оправдались.

Несмотря на свою обычную проницательность, экс-гвардеец потерял свою бдительность после выпитых стаканов. Бесплатный ужин с дешевым шампанским довел его до состояния наивного простодушия, он стал похож на одного из голубей, которых он так любил ощипывать, и в результате покинул гнездо ястребов без доллара в кармане!

Лукас дал ему один, чтобы оплатить экипаж, который отвез Свинтона в гостиницу; и, таким образом, эти двое расстались!

ГЛАВА XXVI. ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОШУТ!

Осеннее солнце едва поднялось над равнинами желтого Тэйса, когда два путешественника, выехав из ворот старинного города-крепости Арад, начали свой путь к поселку Вилагос, расположенному приблизительно в двадцати милях от нее.

Излишне было говорить, что они совершали это путешествие верхом. На равнинах Пузты не передвигаются иначе.

Военные мундиры на них вполне соответствовали нынешней обстановке. Правда, их одежда совершенно отличалась от той, что обычно носят в этой стране в мирное время, когда крестьяне пасут своих свиней, а пастухи едут галопом вслед за своими стадами диких жеребцов и крупного рогатого скота. Но теперь в Араде размещался штаб Венгерской армии, и дороги вокруг него ежечасно топтали сапоги солдат армии Гонведа и копыта гусарских лошадей.

Армия патриотов силой менее тридцати тысяч солдат выдвинулась в Вилагос, чтобы встретить там австро-русскую армию, в четыре раза превосходящую их по численности; генерал Георгий командовал с одной стороны, и Рюдигер — с другой.

Два вышеупомянутых всадника достигли Арада накануне вечером, прибыв с Запада. Они приехали слишком поздно, не успев выступить вместе с армией патриотов, и вот теперь, на рассвете, спешили догнать ее.

Их униформа, как мы уже отмечали, не походила ни на один из видов одежды, которую носят обычно венгры. Не походила она также ни на любой из видов военной амуниции, которую можно увидеть на их врагах из армии союзников. Оба они были одеты почти одинаково: простые темно-синие пиджаки, панталоны с золотым шнурком ярко-синего цвета и полосатые фуражки.

Вооружены они были револьверами Кольта — в то время еще мало известными, — находившимися на изношенном поясном ремне, стальными саблями, удобно подвешенными на бедрах, и короткоствольными винтовками Джагера, бандольерами, позади них; их снаряжение выглядело достаточно воинственно, — очевидно, что эти два путешественника собирались принять участие в войне.

Об этом говорили также их беспокойные взгляды, устремленные вперед, и путь, по которому они гнали своих лошадей, словно опасаясь опоздать к началу сражения.

Их отличала разница в возрасте: одному из них было более сорока, в то время как другому около двадцати пяти.

— Не нравятся мне эти окрестности Арада, — сказал старший, когда они через какое-то время остановились, чтобы дать лошадям передохнуть.

— Почему, Граф?

— Кажется, в воздухе скопились отрицательные заряды — своего рода всеобщее недоверие.

— Недоверие к чему или к кому?

— К Георгию. Я видел, что люди потеряли доверие к нему. Они даже подозревают, что он — предатель и думает о капитуляции врагу.

— Как! Георгий — их любимый генерал!? Разве это не так?

— В старой армии — да. Но не в армии нового призыва. По-моему, с ним произошла самая неприятная история, какая только могла случиться. Это старая неприязнь регулярных солдат к добровольцам. Он ненавидит солдат Гонведа и Кошута, создавшего это войско, так же, как в нашей маленькой Мексиканской перестрелке были натянутые отношения между выпускниками Вест-Поинта и недавно сформированными полками.

Тысячи ослов как в Венгрии, так и в Соединенных Штатах, полагают, — чтобы стать солдатом, человек должен пройти некое обучение по традиционной, установившейся методике, — они забывают о Кромвеле из Англии, Джексоне из Америки и о многих других, которые подобное обучение не проходили. Итак, эти средние умы, привыкшие к подобным мыслям, полагают, что Георгию следует доверять только потому, что уже служил когда-то офицером в Австрийской регулярной армии, вот поэтому они и поручили ему ведение нынешней компании без всяких сомнений. Но я-то хорошо его знаю. Мы вместе обучались в военной школе. Это хладнокровный и коварный товарищ, с головой химика и сердцем алхимика. Из себя он ничего не представляет. Блестящие победы, достигнутые венграми, — а они на самом деле были блестящими, — это энтузиазм пламенных мадьяров и заслуга таких генералов, как Наги Сандор, Дамджанич и Гуйон. Нет никаких сомнений, что после успехов на Верхнем Дунае армия патриотов была способна без всякого риска дойти до Вены, и там смогла бы продиктовать свою волю Австрийской Империи. Охваченные паникой войска императора полностью освободили дорогу, и вот, вместо того чтобы преследовать врага, как сообщали в новостях, победивший генерал со своей армией повернул обратно, чтобы приступить к осаде крепости Офен! Чтобы захватить незначительный гарнизон менее чем из шести тысяч солдат! Шесть недель было потрачено на эту абсурдную осаду, вопреки советам Кошута, который никогда не отказывался от мысли поскорее начать поход на Вену. Но Георгий делал только то, чего как раз желали австрийцы, — он дал северным союзникам время, чтобы прийти на помощь врагам, и они пришли.

— Но Кошут ведь был командующим армией — Главнокомандующим! Разве он не мог отдать команду к походу на Вену, о котором ты говоришь?

— Да, формально он командовал всеми, он мог дать команду, но фактически ему не подчинялись. Георгий сумел подорвать его влияние, настраивая военных против него — то есть тех из них, кто имел зуб на Кошута, старых вояк, кого он настроил против новых налогов и Гонведа. «Кошут — не солдат, он всего лишь адвокат», — сказали они, и этого было достаточно. При всем при этом Кошут дал гораздо больше доказательств владения военным искусством и искусного руководства военными действиями, чем Георгий и вся его клика. Он организовал двухсоттысячную армию, вооружил и оборудовал ее. И все это он создал абсолютно на пустом месте! У патриотов имелось только две сотни фунтов пороха и явно недостаточное количество оружия, когда все это начиналось. Но отыскалась селитра, и железо было выплавлено, и орудия были доставлены. Да, за каких-нибудь три месяца появилась сильная армия, такая же как у Наполеона, и этим можно было гордиться. Мой дорогой капитан, это — лучшее доказательство гениальности военного, чем в победа в дюжине сражений. Все это сделал один Кошут. Он сам делал все это, каждую мелочь. Луи Кошут не генерал, так оно и есть! На самом деле, не было еще ни одного такого гения, включая Наполеона. Даже в последней истории с Офеном, как теперь ясно, он был прав; и они обязаны были прислушаться к его призыву «На Вену!»

— Да, теперь ясно, что это была неудача, грубая ошибка.

— Не так уж и ясно, Капитан, не так уж и ясно. Мне очень жаль, но это не так. Есть причины опасаться, что все это гораздо хуже.

— Что ты хочешь сказать, Граф?

— Я хочу сказать, что это измена.

— Измена!?

— Да, возвращение назад с целью бессмысленной осады — это очень напоминает измену. И все эти постоянные отступления правого фланга у Тейса, без того, чтобы перейти его и совершить бросок на Сандор. Каждый день армия буквально тает, уменьшаясь на тысячи! Черт побери! Если это действительно так, наша долгая поездка бессмысленна, и несчастная Свобода скоро вступит в свое последнее безнадежное сражение на равнинах Пузты, возможно, последнее и для всей Европы! Ах!

И, завершив свою речь этим восклицанием, Граф вонзил шпоры в бока лошади и пустил ее галопом, как будто решил принять участие в той самой последней безнадежной борьбе.

Более молодой его спутник, вдохновленный, по-видимому, тем же самым импульсом, быстро поскакал следом.

Эта скачка галопом продолжалась, пока не показались крыши домов Вилагос, рассеянных среди рощ маслин и акаций, покрывавших равнину Пузты.

На окраинах открывшегося их взору поселка можно было видеть палатки, установленные на ровных местах; штандарты, плывущие среди них, — это конница передвигалась эскадронами; пехоту, стоявшую плотными сомкнутыми рядами; всадников в гусарских униформах, снующих тут и там, — их доломаны [16] свободно развевались по ветру вслед за гусарами.

— Стой, кто идет? — раздался резкий окрик караульного на мадьярском языке, и солдат в одежде Гонведа показался на пороге хижины пастуха. Это был представитель отряда охраны, размещавшейся внутри дома.

— Друзья! — ответил австрийский Граф на том же самом языке, на котором его окликнули. — Друзья по общему делу. Да здравствует Кошут!

При этих волшебных словах солдат опустил карабин, и полдюжины его товарищей вышли из дома и приблизились к вновь прибывшим.

После чего, не тратя времени на долгие разговоры, Граф и его спутник направились в штаб, в Арад, сопровождаемые криками «Да здравствует Кошут!»

ГЛАВА XXVII. СЛОМАННЫЕ МЕЧИ

Через полтора часа Граф Розенвельд и Капитан Майнард достигли Вилагоса — чтобы уложиться в указанное время, им нужно было скакать достаточно быстро — и въехали в лагерь Венгерской армии.

Они остановились прямо в его центре, перед шатром, где располагался главнокомандующий. Они пришли как раз вовремя, чтобы стать свидетелями замечательной сцены, как нельзя характеризующей положение дел в армии.

Вокруг них собрался офицерский состав всех видов и родов войск. Они собирались в группы и беседовали, взволнованно и нервно, одновременно и поочередно, торопливо перебивая один другого.

Все говорило о подготовке к сражению, но создавалось впечатление, что имелся некий сдерживающий момент. Об этом можно было судить по нахмуренным взглядам и мятежному бормотанию.

В отдалении слышался несмолкающий гул артиллерии.

Они хорошо знали, откуда он идет и что это означает. Они знали, что сражение происходит в Темесваре, где Наги Сандор со своим героическим, но поредевшим корпусом сдерживает превосходящую армию Рюдигера.

Да, их лучший и любимый товарищ, Наги Сандор, прекрасный офицер кавалерии — в свое время даже во Франции его считали вторым по силе саблистом-рубакой, — вел этот неравный бой!

Мысль об этом и вызывала хмурые взгляды и недовольное роптание.

Подойдя к группе офицеров, Граф попросил разъяснений. Эти офицеры были в униформах гусаров и выглядели более возбужденными, чем другие.

Один из них выскочил вперед и пожал руку Графа, воскликнув:

— Розенвельд!

Это был старый товарищ, узнавший своего друга.

— У вас есть какая-то проблема? — спросил Граф прежде, чем ответил на приветствие. — Что у вас происходит, мой дорогой друг?

— Вы слишите эти пушки?

— Конечно, слышу.

— Это храбрый Сандор ведет смертельный бой. А этот специалист сражаться по картам не дает нам приказа прийти ему на помощь! Он расположился внутри своей палатки как некий Оракл Дельфийский. Немой к тому же, потому что он ни на что не реагирует. Поверишь ли ты, Розенвельд, но мы подозреваем его в измене!

— Если это действительно так, — ответил Граф, — то вы наивные глупцы, что ждете его приказов. Вы должны выступить без его приказаний. Со своей стороны скажу, что я, также как и мой друг, не буду оставаться здесь, в то время как битва происходит там. По той же причине, что и вы; мы как раз и приехали сюда, преодолев несколько тысяч миль, чтобы обнажить свои мечи. Мы прибыли слишком поздно, чтобы участвовать в баденском деле; и мы не хотели бы проторчать здесь, с вами, и снова разочароваться. Ну, Майнард! Нам больше здесь, в Вилагос, делать нечего. Разрешите нам отправиться в Темесвар!

Сказав все это, Граф быстрым шагом направился назад, к своей лошади, все еще оседланной, капитан последовал его примеру. Но прежде чем они успели взобраться на коней, возникла сцена, которая заставила их остановиться рядом с лошадьми, держа поводья в руках.

Офицеры-гусары, некоторые из которых были более высокого ранга, генералы и полковники, услышали слова Розенвельда. Друг Графа передал им содержание его речи.

Достаточно им было уловить лишь краткую суть его слов, чтобы решиться на более смелые действия. Эти слова были подобны нагретому докрасна пеплу внутри бочки с порохом, и почти мгновенно произошел взрыв.

— Георгий должен отдать приказ! — закричали они все разом, — или мы выступим без этого. Что скажете, товарищи?

— Мы все согласны! — отреагировал хор голосов; говорившие брали в руки оружие и направлялись к палатке главнокомандующего.

— Послушайте! — сказал их лидер, старый генерал с металлически-серыми усами и бакенбардами, протянувшимися до ушей. — Слышите этот гул? Это пушки Рюдигера. Мне слишком хорошо знаком их проклятый язык. У Сандора было мало боеприпасов, а теперь они совсем закончились. Он вынужден будет отступить.

— Мы остановим его отступление! — воскликнула одновременно дюжина бойцов. — Разрешите нам потребовать приказ, чтобы выступить! Вперед, к его палатке, товарищи! К его палатке!

Невозможно было ошибиться, к какой палатке следует идти, и офицеры-гусары, продолжая кричать, устремились к шатру, другие же группы — за ними, и вскоре все они плотно обступили палатку главнокомандующего.

Несколько офицеров вошли внутрь, им удалось проникнуть туда благодаря громким словам и уговорам.

Но вот они вышли, и с ними вышел Георгий. Он выглядел бледным и наполовину испуганным, хотя, возможно, это был не просто страх, а сознание своей вины.

Но у него сохранилось достаточно присутствия духа, чтобы скрыть это.

— Товарищи! — сказал он, обращаясь к собравшимся. — Дети мои! Я надеюсь, что вы можете положиться на меня. Не я ли рисковал своей жизнью ради нашего общего дела — ради нашей любимой Венгрии? Я говорю вам, что нам нет никакого резона сейчас выступать. Это будет безумием и окончится плачевно. Мы здесь находимся в выгодном положении. Мы должны укреплять и защищать нашу позицию. Поверьте мне, это наше единственное спасение.

Его речь, столь убедительная и искренняя, произвела впечатление на мятежников. Кто мог сомневаться в этом человеке, хотя он и скомпрометировал себя в австрийском деле?

Но старый офицер, который привел их сюда, не остановился на этом.

— Ну что ж, тогда! — крикнул он, чувствуя, что они готовы сдаться, — тогда я буду защищать это вот так!

С этими словами он выдернул саблю из ножен и, схватив за рукоятку и лезвие, резким движением сломал ее о колено, а обломки бросил на землю!

Это был друг Розенвельда.

Его примеру последовали и другие, сопровождая это проклятиями и слезами. Да, сильные мужчины, старые солдаты, герои в этот день, в Вилагосе, плакали.

Граф снова поставил ногу на стремя, но тут раздался крик из-за пределов лагеря, который снова заставил Розенвельда остановиться. Все напрягли слух, стараясь услышать, кто кричал и почему. Кричал не наблюдатель, крик раздавался извне.

Вдали показались бегущие люди. Они бежали беспорядочно, группами, рассеявшись в длину на большое расстояние, их флаги волочились по земле. Это были остатки корпуса, героически защищавшего Темесвар. Их доблестный командир был с ними, в арьергарде, все еще сражаясь буквально за каждый метр и преследуемый кавалерией Рюдигера!

Старый солдат не успел еще пожалеть о том, что так поздно сломал свой меч, когда головной отряд переместился на улицы Вилагоса, и вскоре после этого туда вошла и последняя группа отступающих.

Это была заключительная сцена борьбы за Венгерскую независимость!

Впрочем, нет! Мы ведем хронику этих событий недостаточно последовательно. Была еще одна сцена — совсем другая, которая вошла в историю, и которая, несмотря на длительное время, прошедшее после этого события, вспоминается с грустью и болью.

Я не задавался целью написать хронологию Венгерской войны — героической борьбы венгров за независимость; их доблесть и преданность идеям Свободы не шло ни в какое сравнение с другими подобными войнами. Иначе мне пришлось бы детально описывать все уловки и отговорки, к которым прибегал предатель Георгий, чтобы обмануть предаваемых им героев и обеспечить свою безопасность, — предоставляю сделать это их бесчестным врагам. Я хочу только упомянуть о страшном утре дня шестого октября, когда тринадцать офицеров — руководителей этой борьбы, каждый из которых имел на своем счету немало побед на поле боя, были повешены, как обычные разбойники или убийцы!

Среди них был храбрый Дамджанич, повешенный несмотря на то, что уже лишился ноги; тихий серьезный Перезель; благородный Аулих; и, самое печальное, — блестящий герой Наги Сандор! Это был воистину ужасный акт мести — казнь через повешение героев, каких мир не знал прежде!

Какойконтраст между этой жестокостью монархов, руководимых низменными чувствами и ненавистью к революционерам, и помилованием, которое в последнее время было даровано республиканцам — предводителям бунта безо всякой причины!

Майнард и Розенвельд не остались в стране и избежали участи жертв этого трагического финала. Графу грозила опасность на Венгерской земле — тем более, что она вскоре вошла в состав Австрии, — и с тяжелым сердцем оба революционных лидера обратили свои взоры на Запад, с грустью зачехлив свое оружие, которое уже не сможет пролить кровь предателя или тирана!

ГЛАВА XXVIII. В ПОИСКАХ ТИТУЛА

— Мне до-смерти надоела Англия — да, надоела!

— Но, кузена, ты говорила то же самое про Америку!

— Нет, только про Ньюпорт. И даже если я говорила, какое это имеет значение? Я жалею, что вернулась сюда. Куда-нибудь в другую страну, только не сюда, не к этим булям и бульдогам. Дайте мне Нью-Йорк или любой город в мире.

— Ах! Я с тобой согласна в этом — мне нравятся те же города, что и тебе.

Говорившей первой была Джулия Гирдвуд, а ее собеседницей — Корнелия Инскайп.

Обе они находились в прекрасных апартаментах — тех, что размещаются в гостинице «Кларендон», в Лондоне.

— Да, — отвечала первая собеседница, — там каждый может найти для себя подходящее общество, это не элита, которая так щепетильна в выборе друзей. Здесь нет никого — абсолютно никого — вне пределов аристократического круга. Эти жены и дочери лавочников, с которыми мы постоянно имеем дело, богатые и важные персоны, меня просто не выносят. Они думают только о своих королях.

— Да, это так.

— И я говорю тебе, Корнелия, что если только супруга пэра, или кто-то еще с титулом «леди» встретится им на пути, они запомнят об этом на всю жизнь и каждый день будут говорить о своих связях. Вспомни хотя бы этого старого банкира, о котором рассказывала мама и у которого мы обедали на днях. Он хранит одну из тапочек королевы в стеклянной коробке, и эту коробку он поместил на видном месте в гостиной, на каминной полке! И с каким удовольствием этот старый сноб рассказывает об этом! Как он пришел, чтобы приобрести это, сколько он за это заплатил и какую замечательную и ценную семейную реликвию он оставил своим детям — такую же снобистскую как он сам! Тьфу! Это поклонение вещам невыносимо! У американских лавочников нет ничего подобного. Даже самые скромные владельцы магазинов не опустились бы до такого!

— Верно, верно! — согласилась Корнелия, которая вспомнила своего отца, скромного владельца магазина в Поукипси, и она знала, что он также не опустился бы до этого.

— Да, — продолжила Джулия, возвращаясь к основной теме, — из всех городов мира мне нравится только Нью-Йорк. Я могу сказать о нем, как Байрон говорил об Англии: «Несмотря на все его недостатки, я все же его люблю!», хотя я думаю, что когда великий поэт сочинял эту строку, он, возможно, очень устал от Италии и от глупой Контессы Гуичьоли.

— Ха-ха-ха! — засмеялась кузина из Поукипси, — эта девушка точно ты, Джулия! Но я рада, что ты так любишь наш дорогой Нью-Йорк.

— Кто же его не любит, с его веселыми, приятными людьми, не унывающими никогда? У него есть много недостатков, я допускаю, плохая мэрия и процветающая политическая коррупция. Но это всего лишь пятна на коже общественной жизни, пятна, проступающие наружу, и рано или поздно они будут выведены. Его большое и щедрое ирландское сердце все еще не испорчено пагубными пороками.

— Браво! Браво! — закричала Корнелия, вскакивая с места и хлопая в ладоши своими маленькими ручками. — Я очень рада, кузина, услышать от тебя такие добрые слова об Ирландии!

Стоит напомнить, что она была дочерью ирландца.

— Да, — сказала Джулия в третий раз. — Из всех городов больше всего мне по душе Нью-Йорк! Я убеждена, что это самый прекрасный город в мире!

— Не торопись со своими выводами, любовь моя! Подожди, ты еще не видела Париж! Возможно, после посещения Парижа ты изменишь свое мнение!

Это сказала миссис Гирдвуд, войдя в комнату и услышав от своей дочери последнюю из хвалебных фраз в адрес Нью-Йорка.

— Я уверена, что не изменю, мама. Так же как и ты. Мы увидим в Париже то же самое что и в Лондоне, тот же эгоизм, те же самые социальные различия, то же самое поклонение вещам. Я думаю, все монархические страны одинаковы.

— О чем ты говоришь, дитя мое? Франция теперь республика.

— Хороша республика, с племянником Императора в роли Президента — точнее говоря, диктатора! Ежедневно, как пишут газеты, он урезает права граждан!

— Хорошо, дочь моя, но с этим мы ничего не можем поделать. Без сомнения, мы видим, как остужают горячие революционные головы, и Наполеон, наверное, имеет большой опыт в этом деле. Я уверена, что мы найдем Париж очень приятным местом нашего путешествия. Старинные титулованные семейства, чтобы не допустить новой революции, снова поднимают голову. Все говорит о том, что там вводятся новые правила. Мы не можем упустить такой шанс и должны познакомиться с некоторыми из них. И это отличает Францию от холодной аристократичной Англии.

Последняя фраза была сказана с горечью. Миссис Гирдвуд была в Лондоне уже несколько месяцев; она остановилась в отеле «Кларендон» — там, где останавливаются аристократы, но она не сумела войти в аристократическое общество носителей титулов.

В Американском Посольстве были с ней учтивы, оба — Посол и Секретарь, особенно последний, — отличались учтивостью ко всем, но особенно — к своим соотечественникам или соотечественницам, без различий в социальном положении. Посольство сделало все, чтобы американская леди могла путешествовать без бюрократических проблем. Но, несмотря на богатство и хорошее образование, несмотря на двух красивых девушек, сопровождавших ее, миссис Гирдвуд не могла быть представлена ко двору, поскольку ее родители и прародители не были известны там.

Безусловно, это препятствие могло было быть устранено при наличии протекции, но Американский Посол в те дни лебезил перед английской аристократией, намереваясь сам войти в клуб избранных, кроме того, он боялся скомпрометировать себя неудачной рекомендацией.

Мы не станем называть его имя. Читатель, знакомый с дипломатическими отчетами того времени, без труда поймет, о ком мы говорим.

Вот эти обстоятельства сильно огорчали честолюбивую вдову.

Ей было бы понятно, если бы возникли трудности при получении рекомендации в общество простых англичан. Этому могло бы помешать ее богатство. Но не быть представленной среди дворянства! Это было еще сложнее, чем в Ньюпорте с этими Дж., Л. и Б. Есть или нет титула — все равно. Она обнаружила, что простой сквайр ей также не доступен, как и пэр или соответствующий по положению граф, маркиз или герцог!

— Не принимайте это близко к сердцу, девочки мои! — утешала она дочь и племянницу, когда удостоверилась в истинном положении дел. — Его светлость скоро будет здесь и все устроит.

Под «его светлостью» понимался мистер Свинтон, прибытия которого ждали следующим за ними пароходом.

Однако когда прибыл следующий пароход, никакого пассажира с именем Свинтон в его списках не оказалось, и тем более пассажира с титулом «лорд».

И последующий, и пришедший следом за ним, и еще около полдюжины прибывших пароходов, — никакого Свинтона ни в списках, ни среди поселившихся в отеле «Кларендон»!

Уж не произошла ли какая-нибудь неприятность с лордом, путешествующим инкогнито? Или он просто забыл свое обещание, что очень огорчало миссис Гирдвуд?

В любом случае, он должен был написать. Джентльмен поступил бы именно так, если только он не мертв.

Однако никаких сообщений о смерти в газетной хронике не появлялось. Подобное сообщение не было бы пропущено вдовой лавочника, которая каждый день читала лондонскую «Таймс» и обращала особое внимание на списки прибывших.

Она пришла к убеждению, что представившийся ей дворянин, случайно встреченный в Ньюпорте и затем посетивший ее на Пятом Авеню в Нью-Йорке, либо никаким дворянином не был, либо в одиночку вернулся в свою страну под другим именем и теперь почему-то избегал продолжения знакомства.

То, что многие из ее знакомых соотечественников, путешествующих в одиночку, регулярно прибывали в Англию, было для нее слабым утешением; среди них были мистер Лукас и Спиллер — такова была, кажется, фамилия друга Лукаса, — которые подобно песку высыпались обратно в Англию.

Но ни один из них не мог удовлетворить интереса миссис Гирдвуд. Никто из них ничего не знал о местонахождении мистера Свинтона.

Они не видели его со времени обеда в доме на Пятом Авеню, и при этом они ничего о нем больше не слышали.

Было совершенно ясно, что он прибыл в Англию и скрылся от них, — то есть от миссис Гирдвуд и ее девушек. Так думала их мать.

Это был вполне достаточный повод, чтобы покинуть страну; так она и решила, отчасти потому, чтобы продолжить поиски титула для своей дочери, с целью которых она прибыла в Европу, отчасти для того, чтобы завершить создание «Европейской башни», как это называли многие из ее соотечественников.

Дочь отнеслась к этому с безразличием, в то время как племянница, конечно, никак не возражала.

И они продолжили свое путешествие.

ГЛАВА XXIX. ПРОПАВШИЙ ЛОРД

Десять дней спустя после того, как миссис Гирдвуд покинула отель «Кларендон», некий джентльмен появился перед гостиничным портье и спросил:

— У вас остановилась семья по фамилии Гирдвуд — леди средних лет и две молодые, ее дочь и племянница, а также негритянка, их служанка?

— Да, у нас останавливалось семейство с такой фамилией — приблизительно две недели назад. Но они уже оплатили счет и уехали.

Портье сделал акцент на оплате счета. Этим он хотел подчеркнуть состоятельность уехавших постояльцев.

— Вы знаете, куда они уехали?

— К сожалению, у меня нет никаких сведений об этом. Они не оставили адреса. Скорее всего, они янки — точнее, американцы, я думаю, — сказал он, поправляя себя, чтобы ненароком их не обидеть. — Очень красивые леди, на самом деле, особенно молодые. Я могу предположить, что они вернулись в Штаты. Так они, я слышал, называли свою страну.

— В Штаты! Да, нет, разве это возможно? — сказал посетитель, задавая сам себе вопрос-сомнение. — Как давно они покинули гостиницу?

— Около двух недель назад, что-то вроде этого. Я могу посмотреть в книгу регистрации и сказать вам точно!

— Прошу вас, посмотрите и скажите!

Смотритель «Кларендона» — для скромного кандидата в аристократическое общество это было так же естественно, как если бы он был важным клерком — открыл ящик регистраций и начал его просматривать.

На него произвел впечатление внешний вид господина, обратившегося к нему с просьбой. И он не мог отказать этому «важному джентльмену».

— Выехали 25-го, — сказал он, глядя на регистрационную запись. — Лорд С. и Леди С.; Хон. Аугуст Стэйшен; Герцогиня П.; Миссис Гирдвуд и ее семья — это они. Они уехали 25-го, сэр.

— 25-го? В котором часу?

— О нет, я этого не запомнил. Вы сами видите, как много было въезжающих и отъезжающих. Но, судя по тому, что их имена в списке одни из первых, я полагаю, они уехали утренним поездом.

— Вы уверены, что они уехали и не оставили ни для кого сообщения?

— Я могу спросить. Как ваше имя, сэр?

— Свинтон. Мистер Ричард Свинтон.

— Кажется, они спрашивали это имя, несколько раз. Да, пожилая леди спрашивала вас — она мать молодых леди, я полагаю. Я узнаю, не оставила ли она сообщение.

Портье покинул свое место и направился внутрь отеля, оставив растерянного мистера Свинтона одного.

Но вот лицо экс-гвардейца, который было совсем пал духом, снова просветлело. По крайней мере, ему было приятно узнать, что о нем спрашивали. И можно надеяться, что ему оставили сообщение, которое наведет его на их след.

— Нет, они ничего не оставили, — вернулся с этим разочаровывающим ответом портье. — Никакого сообщения.

— Так вы говорили, что они искали мистера Свинтона? Можно узнать, они спрашивали обо мне непосредственно у вас? — этот вопрос мистер Свинтон сопроводил сигарой, которую предложил гостиничному слуге.

— Спасибо, сэр, — сказал польщенный портье, принимая подарок. — Вопросы насчет вас присылали мне из их комнат. Они спрашивали, прибыл ли мистер Свинтон и оставил ли свою визитную карточку. Они также спрашивали о лорде. Они не назвали его имя. Но у нас не было никаких лордов, ни до, ни после них.

— Какой-нибудь джентльмен посещал их за это время? Вы можете убедиться, что эти сигары одни из лучших — я привез их с другой стороны Атлантики. Желаете еще одну? Такие вы не найдете здесь, в Лондоне.

— Вы очень любезны, сэр. Спасибо! — и гостиничный слуга взял себе еще одну сигару.

— О, да! Было несколько господ, которые их навещали. Я не думаю, что кто-то из них был лордом, хотя всё может быть. Леди производили впечатление респектабельных людей. Я бы сказал, довольно респектабельных.

— Вам известен адрес хотя бы одного из этих джентльменов? Я спрашиваю, потому что эти леди мне близки, и я мог бы расспросить у посещавших их джентльменов, куда они могли уехать.

— Они были совершенно мне не знакомы, и никто в отеле их не знает. Я работаю здесь уже десять лет, и никогда не видел их прежде.

— Вы могли бы вспомнить, как выглядит кто-то из них?

— Да, был тот, кто появлялся здесь часто, и выходил из отеля вместе с дамами. Коренастый джентльмен со светлыми волосами и округлым полным лицом. Иногда также появлялся человек с худым лицом, более молодой джентльмен. Они сопровождали двух молодых леди на прогулку на лошадях — на Роттен Роу, и, я думаю, также в оперу.

— Вам известны их имена?

— Нет, сэр. Они приходили и уходили, не оставляя визитные карточки. Только в самый первый раз, но я не обратил внимания, что на них было написано. Они спросили миссис Гирдвуд и затем поднялись по ступенькам в их комнату. Они выглядели как их близкие друзья.

Свинтон понял, что этим исчерпывается вся информация, которую он мог получить от портье. Он развернулся, чтобы уйти, и портье подобострастно открыл ему дверь.

В это время он задал еще один вопрос.

— Миссис Гирдвуд говорила что-либо о возвращении назад, в эту гостиницу?

— Не знаю, сэр, но если вы подождете минуту, я могу спросить.

И снова портье направился внутрь отеля, и снова принес отрицательный ответ.

— Вот невезение! — прошипел Свинтон сквозь зубы, когда спустился по лестнице вниз и вышел из отеля. — Вот невезение! — повторил он, подавленный, когда медленной, нерешительной походкой направился к улице с «нашими лучшими магазинами».

— Лукас и они были в полной уверенности, что я прибуду следующим пароходом! Мне следовало иметь это в виду при отъезде из Нью-Йорка, когда я советовал им, где остановиться. Они должны были отплыть ближайшим пароходом, и, пусть меня повесят, но я думаю, что меня завлекли в этот игорный дом специально, чтобы лишить возможности последовать за ней. И они преуспели в этом! Я потратил несколько месяцев, чтобы собрать деньги на билет! И вот, их уже нет, Б-г знает, где они! Проклятое невезение!

Размышления мистера Свинтона объясняют, почему он не дал знать о себе в отель Бонд Стрит, — миссис Гирдвуд ошибалась, думая, что он прервал связь с ними.

Тысяча долларов, которые он просадил в игорном доме Нью-Йорка, были все его деньги; после этого всё, что он смог выручить за драгоценности своей жены, большинство из которых уже были заложены за три золотых шара, — было достаточно для оплаты поездки на океанском пароходе только одного человека.

Поскольку Фан не желала быть одной — Бродвей ничем не хуже чем Регент Стрит, — оба они вынуждены были остаться в Америке, пока не отыщется сумма, достаточная для покупки двух билетов за океан.

При всем таланте мистера Свинтона в «манипулировании картами» требовалось несколько месяцев, чтобы собрать нужную сумму.

Его друг Лукас уехал, и он не мог больше найти голубей в Америке — остались только ястребы!

Страна свободы не подходила для него. Птицей ее свободы был сокол, и люди, которых он встречал, были отмечены этим символом; поэтому как только Свинтону удалось собрать деньги, достаточные для оплаты билетов второго класса на пароходе «Канард», он поспешил отплыть в страны, более благоприятные для него и его возлюбленной.

Когда они прибыли в Лондон, у них было ненамного больше средств, чем стоимость одежды на них; они остановились в дешевом отеле с соседями-полуджентльменами, в районе, где почти каждая улица, площадь, парк, место или терраса назывались одним и тем же именем Вестборн.

К этому кварталу и направился мистер Свинтон после того как покинул Бонд Стрит; взяв экипаж за два пенни, он вскоре оказался в Роял Оак, что было недалеко от его загородной квартиры.

* * *

— Они уехали! — воскликнул мистер Свинтон, входя в снятые ими комнаты и обращаясь к красивой женщине, единственной, кто кроме него жил там.

Это была Фан, в шелковом платье, несколько потертом и перекрашенном, но все же украшавшем эту женщину. Фан, с ее прекрасными волосами, как будто подросла — она не была более одета как слуга и снова выросла до титула жены!

— Уехали? Покинули Лондон, как ты полагаешь? Или только гостиницу?

Эти вопросы говорили о том, что она все еще доверяла мужу.

— И то и другое.

— И ты не знаешь, куда, верно?

— Да, я не знаю.

— Ты думаешь, они покинули Англию?

— Я не знаю. Они выехали из «Кларендона» 25 числа прошлого месяца — 10 дней назад. И знаешь, кто был там, встречал и провожал их?

— Не знаю.

— Но кто, как ты думаешь?

— Не знаю, нет.

Она могла кое-что предполагать. У нее была мысль, но она не высказывала ее, так же как и прочие мысли относительно этого человека. Если бы она все же высказалась, прозвучало бы имя Майнард.

Но она ничего не сказала, предоставив мужу возможность объяснить всё.

Он так и сделал, отрезвив супругу.

— Хорошо, я скажу. Это был Лукас. Та самая тупоголовая скотина, которую мы встретили в Ньюпорте и затем в Нью-Йорке.

— Да, лучше бы мы не встречали его ни там и ни здесь. Это человек, с которым не следовало иметь никаких дел, Дик.

— Мне это хорошо известно. Возможно, у меня еще будет шанс отплатить ему за все вдвойне.

— Итак, они уехали; и, я полагаю, тем самым на них можно поставить крест. Хорошо, пусть будет так, меня они больше не интересуют. Я вполне довольна возвращению в старую и дорогую мне Англию.

— И в эти дешевые комнаты?

— Мне все равно. Лачугу здесь я предпочитаю дворцу в Америке! Я лучше бы жила на чердаке в Лондоне, здесь, в этих дешевых комнатах, которые ты так любишь, чем стала хозяйкой того дома на Пятом Авеню, где мы так вкусно пообедали. Я ненавижу их республиканскую страну!

Такие чувства были свойственные женщине, произнесшей эти слова.

— Я получу все это, — сказал в ответ Свинтон, имея в виду, конечно, не страну, а дом на Пятой Авеню. — Я завладею всем этим, даже если мне потребуется десять лет на выполнение такой операции.

— Ты по-прежнему намерен продолжать это дело?

— Конечно, почему я должен отступить?

— Но, возможно, ты упустил свой шанс. Этот мистер Лукас может завоевать расположение леди?

— Вах! Я не вижу у него ничего такого, что могло бы понравиться ей, — он обычная ничем ни примечательная скотина. Он сейчас вертится вокруг нее, без сомнения. Но что с этого? Я не думаю, чтобы у него что-нибудь вышло с мисс Джулией Гирдвуд. Кроме того, я знаю, что ее мать будет против этого. Если я и потерял шанс добиться ее, так только благодаря тебе, милая.

— Благодаря мне? И как же это, хотела бы я знать?

— Если бы не ты, я был бы здесь несколько месяцев назад, и я мог бы предотвратить их отъезд, или, еще лучше, сумел бы поехать вместе с ними. Я смог бы это сделать. Мы потеряли время на то, чтобы собрать деньги на билеты для нас обоих.

— Замечательно! И я одна виновата в этом, как я понимаю? Я думаю, что я внесла свою долю. Ты, наверное, забыл, что были проданы мое золото, мои кольца и браслеты, и даже моя великолепная шкатулка?

— А кто подарил тебе все это?

— Замечательно! Вполне достойно тебя — напомнить мне об этом сейчас! Как жаль, что я так и не приняла у тебя эти подарки.

— И мне жаль, что я так и не подарил их тебе.

— Негодяй!

— Ах! Ты, как всегда, знаешь как меня назвать, ты всегда можешь подобрать для меня гадкое слово!

— Да, я буду называть тебя жалким ничтожеством, трусом!

Это задело его за живое. Возможно, это был не единственный обидный и вполне оправданный для него эпитет, но ему было особенно неприятно, что жена знала его слабое место.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он, внезапно покраснев.

— Что я имею в виду? Что ты трус, и ты это знаешь. Ты герой безнаказанно оскорблять женщину, но когда мужчина встанет у тебя на пути — нет! Ты ничего не можешь ему сказать, только шипишь как гусь! Вспомни Майнарда!

В первый раз за все время был брошен такой упрек открыто, хотя уже не раз после памятных сцен в Ньюпорте она высказывала разнообразные намеки по поводу схемы, позволившей ему избежать дуэли. Ранее он предполагал, что для нее это не более чем подозрения, поскольку она никак не могла знать о послании, доставленном якобы слишком поздно. Он приложил немало усилий, чтобы скрыть это обстоятельство. Однако из того, что она сейчас сказала, было ясно, что она знает все.

И это было действительно так. Джеймс, официант и другие слуги рассказали ей о всех сплетнях и слухах, ходивших в гостинице; все это, дополненное ее собственными наблюдениями, составило цельную картину. И если ее подозрение только неприятно беспокоило Свинтона, то ее уверенность просто бесила его.

— Повтори, ну-ка еще раз повтори свои слова! — закричал он, вскакивая со стула. — Повтори это снова, и я, клянусь Б-гом, достойно отвечу на этот грязный пасквиль!

Подтверждая свою угрозу, он схватил деревянный стул и занес его над головой своей супруги.

Во всех их многочисленных перепалках никогда еще не доходило до такого — их отношения дошли до критической точки.

Она не была высокой или сильной — только красивой, в то время как задирами были оба. Но она не верила в то, что он способен ее ударить; и в то же время она чувствовала, что если она дрогнет, то тем самым признает себя побежденной. Пускай даже если ее ответ оскорбит его.

Поэтому она ответила с особенной издевкой.

— Говоришь, повторить? Помнишь Майнарда? Я не должна напоминать тебе о нем, ты и так навряд ли его забудешь!

Едва эти слова успели слететь с ее губ, как она горько пожалела об этом: стул опустился на ее красивую головку, и от сильного удара она рухнула на пол как подкошенная!

ГЛАВА XXX. В ТЮИЛЬРИ

Этот день в истории Парижа запомнится как самый позорный, отмеченный горем и гневом.

И не только парижанам, но и всем французам — тем, кто в этот день потерял свободу.

Для парижан этот день стал днем слез; и теперь каждая его годовщина никогда не проходит для французов без того, чтобы не услышать плач в каждом доме, плач, идущий из глубины сердца.

Это было второго декабря 1851 года.

Утром этого дня пять человек встретились во дворце Тюильри. Это была та же самая комната, о которой мы уже писали, где собрались заговорщики несколько месяцев назад.

Настоящая встреча имела ту же самую цель, но, несмотря на то же число собравшихся, как и в прошлый раз, только один из них был участником также и предыдущей встречи. Это был президент страны-хозяина — Президент Франции!

И еще одно достаточно странное совпадение — в титулах собравшихся: там были граф, фельдмаршал, дипломат и герцог, — с той только разницей, что все они представляли только одну нацию — французов.

Это были граф де М., маршал Ст. А., дипломат ля Ж. и герцог С.

Хотя, как было сказано, цель собрания была та же, люди сильно отличались, как по составу, так и по характеру обсуждения. Прежняя пятерка была похожа на банду грабителей, которые занимались приготовлениями к очередному ограблению. К собравшимся теперь больше бы подошло сравнение с подельниками, уже приступившими к своей «работе».

Предыдущие заговорщики вступили в сговор с целью осуществления тщательно разработанного плана — подавления Свободы во всей Европе. Нынешние собрались с аналогичной целью, только речь шла на этот раз о свободе Франции.

В прошлый раз компания только намечалась и должна была быть проведена храбрыми солдатами на поле битвы. На этот раз действия должны были последовать немедленно, и их осуществление было поручено жалким трусам, специально подобранным для этих целей.

Способ осуществления их грязных дел станет понятен, если мы прислушаемся к беседам участников этого сговора.

Не было слышно ни одной шутки или легких и веселых разговоров, как в предыдущем собрании, которое развлекали речи английского виконта. В этот момент было не до шуток; приближалось время насилия и убийств.

Не наблюдалось также в компании спокойствия, подобного предыдущему собранию. Люди входили и выходили; офицеры были в полной униформе и вооружены. Генералы, полковники и капитаны допускались сюда, как если бы они были свободными гражданами, однако они заходили только для того, чтобы отдать рапорт или получить задание, и затем покидали комнату.

Тот, кто отдавал эти приказы, был не Президентом Франции и главнокомандующим ее армией. Это был другой человек из пятерки, и в этот момент он был важнее Президента!

Этого человека звали Граф де М.

Ему, как казалось, не удавалось осуществить этот дьявольский заговор, и Франция могла остаться свободной!

Это был странный, непонятный кризис, и человек, на которого была возложена эта миссия, стоял спиной к огню, в расстегнутом мундире и имел весьма подавленный вид. Несмотря на неоднократный прием крепких напитков и беспрерывное выкуривание сигар, он не мог скрыть дрожь, которая охватила его.

Де М. понимал серьезность момента, поэтому он взял пример с убийцы алжирских арабов, бродячего актера, а ныне фельдмаршала Франции.

— Имейте в виду! — крикнул грешный, но храбрый Граф. — Никаких полумер — никаких, даже малейших послаблений! Мы должны покончить с этим делом, и мы пройдем через это! Кто-нибудь из вас сомневается и трусит?

— Только не я, — ответил Ст. А.

— И не я, — сказал ля Ж., бывший биллиардный шулер Лестер-сквера в Лондоне.

— Я не боюсь, — сказал герцог. — Но вы уверены, что это правильный шаг?

Он был единственным из всей пятерки, в чьем сердце еще оставались некоторые искры человечности. Его связывали с остальными только тесные дружеские отношения, сам же он был скромным и нерешительным человеком.

— Правильный шаг? — отозвался ля Ж. — Что здесь может быть неправильным? Может быть, будет правильным допустить, чтобы это сборище демагогов, эти канальи взяли власть в Париже и во всей Франции? Вот что произойдет, если мы не будем действовать. Сейчас или никогда — говорю я!

— И я!

— И каждый из нас!

— Мы должны сделать даже больше, чем говорим, — сказал де М., и в его орлиных глазах сверкнула молния, что было полной противоположностью герцогу, смотревшему растерянно и нерешительно. — Мы должны поклясться в этом.

— Ну, Луи! — продолжил он, обращаясь непосредственно к Принцу-Президенту. — Мы все здесь в одной лодке. Это вопрос жизни и смерти, и мы должны быть откровенны друг перед другом. Я предлагаю произнести клятву.

— Я не возражаю, — сказал племянник Наполеона, про которого было известно, что он во всем слушается своего великого дядю. — Я дам любую клятву, какая вам будет угодна.

— Довольно! — вскричал де М., доставая с каминной полки пару дуэльных пистолетов и кладя их крест-накрест на стол, один на другой. — Сюда, господа! Здесь есть настоящий христианский крест, и на нем мы сможем принести присягу, что мы сделаем эту работу или умрем вместе.

— Клянемся этим на Кресте!

— Клянемся Крестом и Святой девой!

— Клянемся Крестом и Святой девой!

Едва слова клятвы слетели с их уст, как дверь открылась, и вошел курьер в униформе, один из тех, кто постоянно входил и выходил от них.

Все они были офицерами высокого ранга, мужчинами с бесстрашными зловещими лицами.

— Ну, полковник Гардотт! — спросил его де М., не дожидаясь, пока Президент заговорит первым. — Что нового происходит на Бульваре Бастилия?

— Все замечательно! — ответил полковник. — Еще один круг шампанского, и мои друзья будут готовы — готовы к любому делу!

— Дайте им это! Дважды, если потребуется. Вот вам для оплаты владельцам кабаре. Если этого не достаточно, дайте им слово офицера оплатить выпивку. Или скажите, что это за счет… ха! за счет Лориаларда!

Полковник Гардотт, в великолепной зуав-униформе, был вскоре забыт, или, во всяком случае, оставлен на время, для того, чтобы обратить внимание на крупного бородатого человека в грязной блузе, в этот момент вошедшего в комнату.

— Что с тобой, храбрый малый?

— Я пришел узнать, когда мы можем начинать стрелять на баррикадах? Все уже готово и мы только ждем сигнала.

Лориалард говорил вполголоса, хриплым торопливым шепотом.

— Терпение, славный Лориалард! — отвечали ему. — Дай своим товарищам еще по стаканчику и жди, пока не услышишь, как орудие выстрелит по Мадлен. Но будьте осторожны, не опьянейте настолько, чтобы не услышать этот сигнал. А также будьте осторожны и не стреляйте в солдат, которые будут атаковать вас, или дайте им стрелять в вас!

— Я буду особенно осторожен насчет последнего, мой граф. Так вы говорите, орудие выстрелит по Мадлен?

— Да, выстрелит дважды для надежности — но вы не должны дожидаться второго выстрела. Во-первых, стреляйте вашими холостыми патронами и не принесите вреда нашим дорогим зуавам. Здесь есть кое-что лично для тебя, Лориалард! Это только задаток, остальное получишь, когда перестрелка закончится.

Мнимый баррикадный борец взял золотые монеты, положенные на его в ладонь; с приветствием, более похожим на салют пирата боцману, он протиснулся в полуоткрытую дверь и исчез.

Входили и выходили другие курьеры, большинство из которых в военной форме, доставляя различные донесения и отчеты — некоторые из них устно, другие — таинственным полушепотом, причем многие из курьеров были под влиянием крепких напитков.

В тот день армия в Париже была в состоянии опьянения — она была готова не просто к подавлению восстания, что от нее требовали; — армия была готова на все, включая массовое убийство парижан.

В три часа пополудни все уже было готово. Шампанское было выпито, колбаса съедена. Солдаты снова были голодны и мучимы жаждой, но это были голод злой охотничьей собаки и жажда крови.

— Время пришло! — сказал де М. своим товарищам по заговору. — Теперь можно спустить их с цепи! Зарядить пушку!

ГЛАВА XXXI. В ОТЕЛЕ ДЕ ЛУВР

— Давайте, девочки! Вам нужно переодеться. Джентльмены будут через полчаса.

Эти слова были сказаны в красивом номере отеля де Лувр и адресованы двум молодым леди в изящных халатах, одна из которых сидела в мягком кресле, а другая разлеглась на диване.

Негритянка в клетчатом тюрбане стояла возле двери, чтобы помочь юным леди нарядиться в свои туалеты.

В этих женщинах читатель без труда узнает миссис Гирдвуд, ее дочь, племянницу и служанку.

Прошло несколько месяцев с того момента, как мы расстались с ними. Они совершили тур по Европе: по Рейну, Альпам и Италии. Обратный путь лежал через Париж, в который они всегда стремились попасть, но посетили его только в последнюю очередь; теперь они осматривали этот город.

— Посетите Париж последним, — так советовали им парижские джентльмены, с которыми они познакомились; и когда миссис Гирдвуд, немного уже освоившая французский язык, спросила: «Почему?», ей ответили, что иначе после Парижа им уже будет не интересно смотреть на все остальное.

Она последовала совету французов, и вот теперь завершала тур осмотром Парижа.

Хотя она встречала немецких баронов и итальянских графов десятками, ее девочки все еще оставались свободными. Никто не предложил им руку и титул. Оставалось только надеяться на Париж.

Джентльмены «на полчаса» были из старых знакомых; двое из них были ее соотечественниками; совершая аналогичный тур, они периодически появлялись в ее компании. Это были господа Лукас и Спайлер.

Она относилась к ним с безразличием. Но был здесь еще и другой момент, и она смотрела на это с гораздо большим интересом. Речь шла о джентльмене, который познакомился с ними только на день раньше и которого они не видели больше после домашнего обеда на Пятом Авеню в Нью-Йорке. Это был потерявшийся лорд.

Однако вчерашний его визит объяснил все: и как его задержали в Штатах дипломатические дела, и как он прибыл в Лондон уже после их отъезда на континент, с извинениями, что он не смог им написать, так как не знал, где они находятся.

Со стороны мистера Свинтона последнее утверждение была такая же ложь, как и первое. В течение всего этого времени у него было достаточно возможностей их разыскать. Он тщательно изучил американскую газету, издаваемую в Лондоне, которая регистрирует все прибытия и отъезды трансатлантических туристов, и с точностью до часа мог знать, когда миссис Гирдвуд и ее девочки покидали Кельн, пересекали Альпы, бывали на Мосту Вздохов, или поднимались на вулкан Везувий.

Он только вздыхал и мечтал быть вместе с ними, но не мог. Кое-что мешало осуществлению его мечты, а именно: отсутствие наличных денег.

Деньги появились только тогда, когда семья Гирдвуд прибыла в Париж: ему удалось наскрести некоторую сумму, достаточную, чтобы прибыть в Париж морем и на некоторое, достаточно краткое время остановиться во Франции; это произошло благодаря улыбке Фортуны и красоте его возлюбленной Фан. После этого Фан осталась в дешевом отеле в Лондоне. По ее собственному желанию. Она была согласна не покидать Лондон, несмотря на скудные средства, которые смог оставить ей на проживание отправившийся в путешествие муж. В Лондоне симпатичная наездница была как дома.

— У вас есть только полчаса, мои дорогие, — напомнила им миссис Гирдвуд, чтобы девочки могли подготовиться к встрече.

Корнелия, сидевшая в кресле, поднялась, отложив вязание, которым она занималась, и вышла из комнаты, чтобы Кеция помогла ей переодеться.

Джулия, лежавшая на диване, только зевнула.

И лишь после третьего по счету напоминания от матери она отложила французский роман, который читала, и встала с дивана.

— Надоели эти джентльмены! — воскликнула она, потягиваясь. — Я хочу, чтобы ты, мама, не приглашала их. Лучше я останусь в комнате на целый день, чтобы дочитать этот прекрасный роман. Небеса благословили талант обожаемой Жорж Санд. Такая женщина как она должна была родиться мужчиной. Она знает их так, как будто сама побывала в их шкуре, ей известны все их претензии и предательство. Ах, мама! Ну почему, когда ты решила завести ребёнка, ты завела дочь? Я бы отдала все на свете, чтобы быть твоим сыном!

— Фи, фи, Джулия! Не дай Б-г, кто-нибудь услышит, какие глупости ты говоришь!

— Меня не волнует, пусть слышат. Пускай весь Париж, вся Франция, весь мир знает это! Я хочу быть мужчиной и хочу быть сильной как мужчина.

— Пфф, дитя мое! Сильной как мужчина! Нет у мужчин никакой силы, только одна видимость. Не было еще такого, чтобы женщина не увидела обратной стороны медали. Вот тебе и хваленая мужская сила.

Вдова лавочника имела основания для таких утверждений. Отдавая себе отчет в том, кто сделал ее хозяйкой дома на Пятом Авеню, а также дань множеству его прочих достоинств, она тем не менее была низкого мнения об умственных способностях своего покойного мужа.

— Быть женщиной, — продолжала она, — которая знает мужчину и умеет им управлять, — этого вполне достаточно. Ах! Джулия, если бы у меня были твои возможности, я бы тут же сумела достичь многого.

— Мои возможности? Что ты имеешь в виду?

— Хотя бы твоя красота.

— Ох, мама! Ты не менее красива, чем я. Ты до сих пор выглядишь привлекательно.

Миссис Гирдвуд не был неприятен этот ответ. Она еще не утратила тщеславия от того, как ее личное обаяние смогло завоевать сердце богатого лавочника; и теперь, чтобы вновь стать богатой наследницей, вполне могла применить свои чары к другому богачу. И хотя она не давала волю подобным спекуляциям с повторным браком, она все еще была привлекательной для ухаживаний и флирта.

— Хорошо, — ответила она, — пускай у меня привлекательная внешность, то какое это имеет значение, если нет денег? А вы обе, дети мои, имеете и то и другое.

— И все это не может помочь мне выйти замуж — как помогло тебе, мама.

— Если не поможет, это будет твоя собственная вина. Его Светлость никогда не возобновил бы знакомство с нами, если бы для него это ничего не значило. Из того, о чем он мне вчера намекнул, я поняла, что приехал в Париж только из-за нас. Он почти открыл причину. Он приехал ради тебя, Джулия.

Джулия в ответ продемонстрировала такое выражение лица, словно желала, чтобы Его Светлость оказался не здесь, а на дне моря. Однако, хорошо зная свою мать, она сумела скрыть свои чувства. Она лишь постаралась привести себя в порядок к приходу джентльмена. Это был все тот же мистер Свинтон, все еще путешествующий инкогнито, с «секретной дипломатической миссией для британского правительства.» Так он по секрету сообщил миссис Гирдвуд.

Вскоре после этого появились мистер Лукас и мистер Спайлер, и, таким образом, все ожидавшиеся на приеме гости прибыли.

Это была всего лишь прогулка по Бульварам, которая должна была завершиться небольшим обедом в Кафе Ричи, Рояль или Мэйсон Доре.

Вот с такими нехитрыми планами вышли на прогулку шестеро туристов из отеля де Лувр.

ГЛАВА XXXII. НА БУЛЬВАРАХ

В полдень того самого дня, Второго декабря, человек, совершавший прогулку по Бульварам, сказал себе:

— Какое-то черное тревожное облако нависло сегодня над этим веселым городом, над Парижем. Я чувствую это своим сердцем.

Человек, сказавший это, был капитан Майнард. Он прогуливался в одиночестве, прибыв в Париж за день до этого.

Его появление во Франции объясняется тем, что он прочитал в английской газете сообщение о прибытии сэра Джорджа Вернона в Париж. В следующем абзаце статьи говорилось, что сэр Джордж вернулся туда после посещения некоторых правительственных миссий Европы и участия в некоем секретном совещании британских послов.

Кое-что из этого не было уже для Майнарда новостью. Он не преминул воспользоваться приглашением английского баронета, которое тот ему дал на пристани в Ливерпуле. Вернувшись из неудачного венгерского путешествия, Майнард посетил Севеноакс Кент. Но его постигло разочарование: он опоздал. Сэр Джордж отправился в путешествие на континент, взяв с собой дочь. Эта поездка могла растянуться на год или более. Так поведал ему управляющий баронета, сказав правду или лишь то, что было дозволено сообщить.

Не многим более он смог узнать об отъезде баронета в Лондоне. Только слухи из политических кругов о том, что ему было поручено некоторое секретное задание, связанное с посещением европейских правительств в странах, известных как великие державы.

Такая секретность предполагала, что сэр Джордж путешествовал инкогнито. Так оно и было, и поэтому Майнарду, тщательно штудировавшему хроники прибытия-отъезда, было очень трудно напасть на след баронета.

Майнард ежедневно справлялся по хроникам, искал его в разных местах, но безуспешно, пока, наконец, спустя несколько месяцев, случайно не наткнулся на упомянутые абзацы.

Имело ли место тут то самое предчувствие, которое он так явственно ощущал уже несколько раз?

Если это было так, то ничто не могло помешать ему приехать в Париж и устроить свою судьбу.

Несомненно, это было его желанной мечтой. Беспокойство, которое он испытывал, чтобы выйти на след сэра Джорджа, поспешность, проявленная им при его обнаружении, и желание поскорее заполучить адрес английского баронета в столице Франции подтверждали его веру в мечту.

В течение двадцати четырех часов с момента приезда в Париж он искал сэра Джорджа в каждой гостинице, где мог бы остановиться приезжий такого ранга. Но никакого сэра Джорджа, никакого английского баронета ему разыскать не удалось.

Майнард пошел уже на то, чтобы расспросить о разыскиваемом в английском посольстве. Но он отложил это на следующий день и, как обычно делают все прочие приезжие, отправился на прогулку по Бульварам.

В тот момент, когда он дошел уже до Монмартра, вышеприведенная мысль и посетила его.

Казалось, ничто вокруг не подтверждало подобное. Парижане, встречавшиеся ему по пути, были гражданами свободной республики, Президент которой был выбран ими путем свободного волеизъявления. Гуляли добродушные мещане с женщинами по левую руку и девочками, весьма симпатичными домашними детьми, — по правую. Позади — улыбающиеся гризетки, а замыкали шествие юные пары, обменивавшиеся многозначительными взглядами или остроумными репликами.

Тут и там мелькали стайки студентов, закончивших на сегодня занятия, группы прогуливающихся, леди и джентльмены, которые вышли насладиться прекрасной погодой, — все они двигались по широкой и гладкой аллее Бульвара, непринужденно и спокойно беседуя, без всяких опасений, как будто гуляли по сельской дороге или вдоль берега спокойно текущей реки.

Небо над ними было безмятежным, словно свод над садами Эдема; атмосфера вокруг — настолько приятной, что двери кафе были открыты, а внутри можно было заметить истинных парижских фланёров — актёров или сочинителей — сидевших за столами из мрамора, потягивавших свои коктейли сукре, таскавших куски сахара и прятавших его в карман для домашнего использования в квартирах-чердаках а-ля «шесть франков в неделю», с восхищением смотревших то на туфли из лакированной кожи джентльменов, то на одетых в шелка девиц, фланировавших туда-сюда по аллеям.

Вовсе не наблюдения этих парижских красот вызвали вышеупомянутое замечание Майнарда, но совсем другая сцена, которой он был свидетелем прошлой ночью.

Случайно оказавшись возле Королевского дворца, позже названного «Националь», он зашел в кафе де Миль Колонес, где обычно отдыхали алжирские офицеры. С безрассудством человека, ищущего приключений на свою голову и не привыкшего сдерживать свои порывы, он неожиданно оказался среди людей бесцеремонных. Распивая вместе с ними напитки безо всяких ограничений, кроме одного —содержимого их кошельков, он вскоре поднимал вместе с ними бокалы и слушал их речи. Но он никак не желал присоединяться к тосту, который по его мнению был оскорбительным для Франции.

— Да здравствует Император!

По меньшей мере двенадцать раз пили офицеры под этот тост — и каждый раз с энтузиазмом, который неприятным звоном отдавался в ушах республиканца. Было полное единодушие, которое еще более усиливало зловещий эффект. Он знал, что французский Президент стремился создать империю, но до этого часа он не верил в реальность такого.

И вот теперь, когда он пил в компании Африканских Стрелков в кафе де Миль Колонес, он понял, что это не только возможно, но и вполне предсказуемо; и недалеко то время, когда Луи Наполеон сможет примерить мундир императора.

Мысль эта больно ранила капитана. Даже в такой компании он не смог скрыть своих чувств. Он выразил их во фразе, половину которой произнес про себя, а другую половину — вслух.

— Да здравствует Франция! — воскликнул он.

— Да здравствует Франция! — закричал лейтенант зуавов, маленького роста и со свирепым лицом, подхватывая клич и поворачиваясь к тому, кто первых его произнес.

— Да здравствует Франция! Что вы хотите этим сказать, месье?

— Мне жаль Францию, — ответил Майнард, — если вы собираетесь создать здесь империю.

— Какое вам до этого дело? — сердито отреагировал лейтенант зуавов, чьи борода и усы закрывали рот, в результате чего его речь сопровождалась сильным шипением. — Вас это как-то касается, месье?

— Погоди, Вирокк! — перебил его офицер, к которому собственно и обращался Майнард. — Этот джентльмен — такой же солдат, как и мы. Но он американец и, конечно, верит в республику. У каждого из нас свои политические убеждения. Но это не повод на не быть друзьями, поскольку мы пьем здесь!

Вирокк, выслушав такое объяснения поведения Майнарда, не побоявшегося высказаться, казалось, был вполне удовлетворен. Во всяком случае, он успокоил свои задетые патриотические чувства тем, что вернулся к своим товарищам и, высоко подняв бокал, снова выкрикнул:

— Да здравствует Император!

Таково было воспоминание о вчерашней сцене, которое привело Майнарда к высказыванию о тревожной атмосфере в Париже.

Он утвердился в своем мнении, когда приблизился к Площади Бастилии. Здесь поток гуляющих представлял собой различные группы, поскольку он уже давно прошел то место, где благородные мещане поворачивали обратно, и лакированные туфли и коктейли сукре уступали место грубой обуви и более крепким напиткам. Блузы примешивались к толпе; казармы по обе стороны дороги были полны солдат, пьющих без ограничений, и, что еще более странно, — офицеры пили вместе с ними!

Будучи республиканцем и немало повидав в жизни, включая мексиканскую компанию, даже когда дисциплина была сильно ослаблена из-за возможной гибели на поле боя, — революционный лидер тем не менее не мог не удивляться увиденному теперь. Он еще более удивлялся, когда наблюдал спокойно идущих по улице французов, в то время как люди в униформе безнаказанно и неоднократно оскорбляли блуз, крепких, рослых товарищей, а большинство их оскорблявших были просто маленькими хулиганами, несмотря на крупный зад и развязные манеры, они больше напоминали обезьян, чем людей.

С отвращением поглядев на эти сцены, он повернул обратно к Монмартру.

Уже идя обратным путем, он заметил:

— Если французы позволяют безнаказанно издеваться над собой таким болтунам, как эти, я пас. Они не заслуживают свободы.

Эти слова он произнес, когда находился на итальянском Бульваре, направляясь к Ру де ля Паикс (Площади Согласия). И здесь он уже начал отмечать изменения в поведении гуляющих.

Войска расположились вдоль тротуаров, а также на перекрестках. Отряды войск занимали казармы и кафе, солдаты были не рассудительными и трезвыми, наоборот, они были под властью спиртных напитков, и пили они безо всякого намерения заплатить за это. Владелец бара, который отказывался их обслужить, подвергал себя опасности быть избитым и даже заколотым ударом сабли!

Солдаты довольно грубо обращались с гуляющими по улицам. Некоторые из последних отталкивались полупьяными группами солдат, которые в быстром темпе проходили между гуляющими, словно торопились исполнить какие-то не терпящие отлагательств обязанности.

Видя все это, некоторые участники вечеринок устремились в переулки, чтобы разойтись по домам. Другие, полагая, что солдаты просто дурачатся — после парада перед Президентом, — не видели в этом ничего плохого; и подобные настроения пока еще царили на Бульварах, чтобы очень скоро развеяться.

Майнард принадлежал к тем, кто остался.

Вынужденный прервать прогулку из-за проходящего мимо отряда зуавов, он остановился, поднявшись на ступеньки лестницы дома рядом со входом на площадь Ру де Вивьен. Наметанным солдатским глазом он тщательно рассматривал этих военных бродяг, предположительно арабской национальности, которые, как ему было известно, чистили прохожих на парижских улицах, прикрываясь тюрбанами Мухаммеда. Он и предположить не мог, что спустя несколько лет эти типы наденут военную форму в стране, которую он так ценил за гордый нрав и галантность ее жителей.

Он обратил внимание, что они уже были наполовину пьяны, шли они беспечно, качаясь, следуя за своим лидером нестройной колонной, и ненамного отличались от групп, которые прошли перед ними. Время от времени от них отделялись двое-трое, заходили в кафе или заговаривали со случайным прохожим, привлекая его внимание.

В дверном проеме, где расположился Майнард, вместе с ним находилась молодая девушка. Это было симпатичное создание, элегантно одетое, к тому же скромное и застенчивое. Возможно, она была «гризеткой» или «кокоткой». Но это не имело значения для Майнарда, который все равно не мог оценить ее достоинства.

Однако красота ее привлекла внимание одного из проходивших мимо зуавов, который, отделившись от своих товарищей, поднялся на лестницу и попытался ее поцеловать!

Девушка обратилась за помощью к Майнарду, который без лишних слов схватил зуава за шиворот и пинком сбросил его с лестницы.

Крик «На помощь!» раздался среди солдат, и весь отряд приостановился, слово изумленный таким внезапным нападением. Офицер, шедший у них во главе отряда, примчался на место происшествия и уставился на чужака.

— Черт побери! — закричал он. — Так это вы, месье! Вы, который против империи!

Майнард также узнал в нем хулигана, который спорил с ним ночью в кафе де Миль Колонес.

— Отлично! — закричал Вирокк, прежде чем Майнард успел отреагировать. — Схватите эту проститутку, товарищи! Отправьте его на гауптвахту на Елисейских Полях! Вы еще пожалеете о том, что задели наших солдат, месье, в стране, которая жаждет империи и порядка! Да здравствует Император!

Полдюжины солдат, малиновых от выпитого, хулиганов всех мастей, набросились на Майнарда, схватили его и силой повели вдоль Бульвара.

Потребовалось немало усилий, чтобы схватить и увести его.

На углу площади Ру де ля Паикс он увидел странную, сюрреалистическую сцену. Три леди, сопровождаемые тремя джентльменами, стали свидетелями его оскорбления. Прогуливаясь по тротуару, они выстроились в одну линию, чтобы дать возможность пройти солдатам, которые вели Майнарда.

Несмотря на то, что его очень быстро провели мимо них, он узнал всех, кто находился там: миссис Гирдвуд и ее девочки, а также Ричард Свинтон, Луи Лукас и сопровождавший его слуга!

Не было достаточно времени, что сосредоточиться на них или хотя бы удивиться, как они здесь оказались. Ведомый зуавами, сопровождаемый иногда проклятиями или ударами с их стороны, Майнард был полон необузданного гнева и занят только мыслями о мщении. Это был для него час испытаний — час мучительного гнева и бессилия!

ГЛАВА XXXIII. УБИЙСТВО НАЦИИ

— Черт побери! — воскликнул Свинтон. — Это же Майнард! Вы его помните, леди? Тот самый молодчик, который, оскорбив меня, так неожиданно смылся из Ньюпорта и не дал мне возможности получить удовлетворение как джентльмена!

— Ну-ну, мистер Свинтон, — вмешался Лукас. — Я не хотел бы возражать вам, но говорить, что Майнард просто смылся, — это не совсем верно. Я думаю, что мне известно об этом больше.

Такую злую иронию речей Лукаса можно было легко объяснить. Он сильно невзлюбил Свинтона. И неудивительно. После того, как он преследовал богатую наследницу начиная с Пятого Авеню и во время ее европейского тура, и уже предвкушал успех, снова появился этот англичанин — опасный соперник, который мог лишить его всех шансов.

— Мой дорогой Лукас, — отреагировал Свинтон, — все это чистая правда. Этот господин, как вы говорили, написал мне письмо, которое было мне передано невовремя. Но все равно у него не было никакого оправдания, когда он неожиданно смылся и не дал мне удовлетворения, и даже не оставил адреса, чтобы я мог найти его.

— Он не смылся, — спокойно отреагировал Лукас.

— Хорошо, — сказал Свинтон. — Я не буду об этом спорить. Во всяком случае, мой дорогой друг, не с вами…

— Что все это значит? — спросила миссис Гирдвуд, прерывая неприятное объяснение между претендентами на руку Джулии. — Почему они схватили его? Кто-нибудь может это объяснить?

— Может быть, он совершил какое-то преступление? — предположил Свинтон.

— Этого не может быть, — резко отреагировала Корнелия.

— Ай-ай. Ну, возможно, миссис Инскайп, я ошибаюсь, называя это преступлением. Это лишь вопрос терминологии; мне говорили, что этот мистер Майнард — один из тех республиканцев, кто разрушает общество, фанатик, одним словом. Без сомнения, он приехал во Францию, чтобы бунтовать, и поэтому его арестовали. По крайней мере, я так полагаю.

Джулия ничего не сказала в ответ. Она лишь пристально смотрела вослед человеку, который уже прекратил сопротивление своим похитителям и вскоре исчез из поля зрения.

Мысли, посетившие гордую прекрасную девушку, могли бы вдохновить Майнарда. В тот момент оскорблений и унижений он не знал еще, что самая красивая женщина на Бульваре всем своим сердцем сочувствовала его беде, не зависимо от того, чем был вызван его арест.

— Мама, ничего нельзя сделать для него?

— Для кого, Джулия?

— Для него, — она показала на Майнарда.

— Конечно, нет, дитя мое. Мы ничего сделать не сможем. У него возник конфликт с солдатами. Вполне возможно, как считает мистер Свинтон, конфликт политический. Пусть он выкручивается сам. Я полагаю, у него найдутся друзья. Хотим ли мы или нет, мы ничем не сможем ему помочь. Не стоит даже и пытаться. Кто нас будет слушать — чужестранцев?

— Наш министр, мама. Ты ведь знаешь, мама, что капитан Майнард сражался под американским флагом. Он имеет право на защиту. Так мы пойдем в Посольство?

— Нет, мы не будем этого делать, глупая девочка. Я говорю тебе: это нас не касается. Мы не будем влезать в эту историю. Пошли, давай вернемся в гостиницу. Эти солдаты, кажется, ведут себя очень странно. Будет благоразумно не оказаться у них на пути. Поглядите туда! Улицу заполняют все новые отряды солдат, которые грубо ведут себя с прохожими!

На улице происходило именно то, о чем говорила миссис Гирдвуд. Из переулков выходили один за другим новые вооруженные отряды, в то время как по Бульвару проходили лошади, тащившие за собой пушки и другую артиллерию, а также ящики со снарядами и патронами. Лошадьми управляли пьяные извозчики, которые нещадно погоняли бедных животных. То и дело лошади падали замертво и были раздавлены батареями, наезжавшими на их трупы. Впереди или рядом галопировали конные эскадроны улан, кирасиров и особенно — Африканских Стрелков — вполне подходящий контингент для выполнения поставленной перед ними задачи.

На всех на них была печать некоторого нездорового возбуждения, вызванного алкоголем, которым их напоили специально для того, чтобы подготовить к некоей кровавой миссии. Это подтверждали возгласы, то и дело выкрикиваемые ими:

— Да здравствует Император! Да здравствует армия! Долой этих негодяев депутатов и философов!

С каждой минутой суматоха все возрастала, росла и толпа за счет потоков людей, вливавшихся на главную улицу из переулков. Граждане смешивались с солдатами, тут и там раздавались сердитые крики и возгласы.

Внезапно, словно по некоему заранее обусловленному сигналу, разразился кризис.

Это действительно было заранее спланировано, а условный сигнал был подан теми, кто руководил солдатами.

Выстрел, произведенный из орудия крупного калибра в направлении Мадлен, прокатился по Бульварам и отразился эхом по всему Парижу. Его отчетливо услышали в удаленной от этих мест Бастилии, где были расположены фальшивые баррикады, — там только и ждали его. Вскоре раздался и второй подобный сигнал-выстрел. В ответ послышался крик:

— Да здравствует Республика — Красная демократическая Республика!

Этот крик продолжался недолго. Почти мгновенно он был заглушен ревом орудий и треском ружейных выстрелов, сопровождаемым проклятиями хулиганов в униформе, мчавшихся по улице.

Ружейный огонь, начавшийся в Бастилии, продолжался недолго. Не предполагалось, что огонь будет вестись долго; но это не относилось к «красным» (санкюлотам) и к рабочим. Подобно огненному смерчу, со скоростью курьерского поезда он пронесся по Бульварам, сверкая и потрескивая, сражая людей, прежде чем мужчина и женщина, блуза и мещанин, студент и владелец магазина, — одним словом, любой прохожий, — успели убежать подальше отсюда в этот ужасный полдень. Добродушный муж с женой в одной руке и ребенком в другой, веселая гризетка с ее студентом-защитником, ничего не подозревавший иностранец, леди или джентльмен — все были без разбору подкошены этим свинцовым ливнем смерти. С криками ужаса люди бросились к дверным проемам или попытались убежать в переулки. Но и здесь их встречали люди в униформе. Охотники и зуавы, со вздувшимися губами, черными от порохового дыма, повернули многих из них назад прежде, чем сабля и штык, на которые напарывались остальные. Все это сопровождалось нечеловеческими хриплыми криками и жестоким хохотом маньяков, кощунственно наслаждавшимися дикой агонией смерти!

Это продолжалось, пока вся улица не покрылась мертвыми телами, и кровь не заструилась по желобам, пока не осталось больше никого, чтобы убивать, и жестокость не прекратилась ввиду отсутствия жертв!

Эта ужасная резня Второго Декабря заставила содрогнуться не только Париж, но и всю Францию.

ГЛАВА XXXIV. «Я ПРИДУ К ВАМ НА ПОМОЩЬ!»

На балконе прекрасного дома, выходящего на Сады Тюильри, виднелись две женские фигуры, ни одна из которых не была похожа на парижанку. Одна из них принадлежала юной девочке с чисто английским ярко-розовым лицом и солнечными волосами; другая — мулатке с желто-коричневым цветом кожи.

Читатель без труда может узнать в них Бланш Вернон и ее служанку Сабину.

Не было ничего удивительного в том, что Майнард не обнаружил сэра Джорджа ни в одной из гостиниц. Английский баронет поселился в этой квартире, выбрав уединение в домашней обстановке.

Сэра Джорджа не было дома, и его дочь с Сабиной вышла на балкон, чтобы полюбоваться видом на улицу, открывающимся оттуда.

Звук кавалерийского горна, сопровождаемый громом военного оркестра, возвестил о близости солдат — зрелища, привлекательного для всех женщин, молодых или старых, темных или светлых. Взглянув на парапет, девушки увидели, что вся улица заполнена военными: солдаты всех родов войск — пехота, конница, артиллерия — стояли или двигались вперед; а офицеры в блестящих униформах, на прекрасных лошадях скакали туда-сюда, выкрикивая команды находящимся в их подчинении эскадронам.

Некоторое время юная англичанка и ее служанка созерцали на это зрелище, не произнося ни слова.

Сабина первой нарушила молчание.

— Они совсем не похожи на английских офицеров, всё у них блестящее и красное. Они напоминают мне обезьяну, которую я однажды видела, одетую в плохое немодное бадосское платье, — некоторые из них выглядят совсем как обезьяны!

— Но, Сабби! Тебе они на самом деле не нравятся? Этих французских офицеров по праву называют храбрыми и галантными.

Дочь сэра Джорджа Вернона повзрослела на целый год — с тех пор, как мы с ней встречались раньше. Она много путешествовала в последнее время. Хотя она все еще была ребенком, уже не казалось странным, что она рассуждает и разговаривает как умудренная опытом женщина.

— Не верю я этому, — ответила служанка. — Они храбры только когда пьют вино и галантны только когда видят хорошенькую женщину. Все эти французы такие. И к тому же они все республиканцы, такие же как в Американских Штатах.

Это последнее замечание повлекло за собой неожиданную перемену в настроении девочки. Воспоминания нахлынули на нее, и, вместо того, чтобы глядеть на солдат, она стояла задумавшись, не обращая внимание на происходящее внизу.

Сабина обратила внимание на эту задумчивость — у служанки были подозрения относительно ее причины. Хотя молодая хозяйка давно уже перестала по-детски делиться своими тайнами, проницательная служанка могла без труда догадаться, что занимало мысли девочки.

Слова «Республика» и «Америка», хотя и сказаны были на бадьянском диалекте, напомнили ей события, которые навсегда остались в памяти девочки.

Несмотря на то, что она в последнее время в разговорах ни разу не упоминала об этих сценах, Сабина знала, что девочка все еще с трепетом и нежностью хранит их в своей памяти. Наоборот, ее молчание говорило о многом.

— Да, мисс Бланш, — продолжала мулатка, — у этих господ нет никаких понятий о вежливости и галантности. Только поглядите, с каким важным видом они шагают! Посмотрите, как они расчищают себе дорогу, расталкивая бедных людей!

Так она прокомментировала то, что на самом деле произошло внизу. Небольшой отряд зуавов, быстро продвигаясь по тротуару, внезапно натолкнулся на толпу любопытных граждан, зевак. Вместо того, чтобы дать им время и возможность пройти, офицер во главе отряда не только накричал на них, но и угрожал вынутой из ножен саблей, в то время как хулиганы в красных брюках за его спиной вполне были готовы пустить в ход штыки!

Некоторые восприняли это как шутку и громко смеялись, другие отвечали руганью и насмешками, но большую часть людей охватил страх.

— Они все республиканцы, и офицеры тоже, — продолжала, злорадствуя, лояльная бадьянка. — Вы никогда не увидите, чтобы офицеры, служащие королеве Англии, занимались подобным. Никогда!

— Нет-нет, не все офицеры-республиканцы такие, Сабби. Я знаю одного, который совсем не такой, да и ты его знаешь.

— Ах, мисс Бланш! Я догадываюсь, о ком вы говорите. Этот молодой джентльмен спас вас, когда вы чуть не упали с трапа парохода. Это правда. Он был храбрым, галантным офицером — Сабби согласна с этим.

— Но он был республиканцем!

— Хорошо, возможно, пусть так. Но он не хотел бы быть ни с республиканцами в Америке, ни с этими французскими хамами. Я слышала, ты говорила, что он выходец из Англии.

— Он из Ирландии [17] .

— Да, мисс Бланш, это то же самое. На самом деле он мало похож на ирландцев, которых мы видели в западной Индии. Их довольно много было в Бадосе.

— Ты имеешь в виду ирландских чернорабочих, которые были на тяжелых работах? Капитан Майнард — так его зовут, Сабби, — настоящий джентльмен. Конечно, поэтому он совсем на них не похож.

— Конечно. Совсем не похож. Между ними большая разница. Но, мисс Бланш, где же он сейчас? Странно, что мы о нем уже давно ничего не слышали! Как вы думаете, может, он вернулся в Соединенные Штаты?

Этот вопрос задел болезненную тайную струну в груди юной девушки, которая ощутила неприятный трепет. Это было как раз то, чем она жила последние двенадцать месяцев, непрерывно задавая себе этот вопрос. Она не могла знать больше мулатки.

— Вот это я наверняка не могу тебе сказать, Сабби.

Эту фразу она произнесла совершенно спокойно и равнодушно, однако сообразительная служанка знала, что это притворство.

— Очень странно, что он не приехал на встречу с твоим папой в большой дом на Севен Оак. Я видела, что он взял визитную карточку с адресом у твоего отца. Я слышала, как твой папа сказал, что он должен приехать, и как молодой джентльмен согласился. Интересно, почему он не выполнил своего обещания?

Бланш также задавала себе тот же вопрос, хотя и не вслух. Уже долгое время она строила догадки, почему Майнард нарушил свое обещание. Она была бы счастлива увидеть его снова, чтобы еще раз его поблагодарить, не так поспешно, как в последний раз, — за его мужественный, храбрый поступок, спасший ей жизнь.

Ей тогда сказали, что он собирался принять участие в революционной борьбе в некоторых странах. Но она знала, что революции во всех странах были подавлены, и он уже теперь не мог участвовать в них. Возможно, он отправился в Англию или Ирландию. Или он действительно вернулся в Соединенные Штаты? В любом случае, почему он не приехал в Севеноакс Кент? Это ведь всего лишь в часе езды от Лондона!

А, может быть, в пылу своих возвышенных устремлений — военных и политических — он забыл простую девочку, которую спас? Это, должно быть, всего лишь рядовой эпизод его полной приключений жизни, эпизод настолько незначительный, что не мог остаться в его памяти.

Зато она не забыла это, ее переполняло глубокое чувство признательности — романтической благодарности, которая еще более усилилась, ибо она осознала всю бесхитростную незаинтересованность героя в этом поступке.

Возможно, ее спаситель не вернулся только потому, что не желал получить награду. Она была достаточно взрослой, чтобы понимать высоту социального положения своего отца и силу его власти. Обычный авантюрист не замедлил бы воспользоваться таким шансом и извлек бы из всего этого выгоду. Капитан Майнард таким не был.

Она была счастлива, что он оказался джентльменом, но ей было грустно думать о том, что она его больше никогда не увидит.

Такие размышления часто посещали эту прелестную юную девушку. Она думала об этом и сейчас, глядя в сторону Тюильри, в то время как внизу, на тротуаре, происходили описанные столкновения. Мысли ее были устремлены в прошлое: торжественные проводы ее героя на той стороне Атлантики, некоторые эпизоды на пароходе Канард, и из них особенно ярко — момент, когда она висела на веревке над сердитыми бушующими волнами, пока не почувствовала поданную ей сильную руку, спасшую ее от гнева стихии!

Вдруг голос служанки, выдававший ее необычайное волнение, вывел девушку из состояния задумчивости.

— Взгляните! Взгляните туда, мисс Бланш! Эти арабские солдаты ведут арестованного! Смотрите! Они сейчас как раз здесь — прямо под нашим окном. Бедный человек! За что они его арестовали?

Бланш Вернон наклонилась через перила балкона и просмотрела вниз на улицу. Ее взгляд сразу выхватил из толпы группу людей, на которых указывала Сабина.

Полдюжины зуавов, громко беседуя и возбужденно жестикулируя, быстро продвигались по улице — они вели куда-то окруженного ими человека. Он был в гражданской одежде, по стилю которой можно было узнать джентльмена, несмотря на ее довольно помятый вид.

«Какой-то политический преступник!» — подумала дочь дипломата, которая еще не была знакома с событиями последнего времени.

Эта догадка покинула ее еще быстрее, чем появилась, — она быстро осознала истину. Несмотря на растрепанный вид и унизительное положение арестованного, юная девушка узнала в нем своего спасителя — того самого, о ком она думала всего лишь ее несколько мгновений назад!

И он также увидел ее! Он проходил мимо, стараясь держать голову прямо и устремив глаза к небу, чтобы не смотреть на своих тюремщиков; — его взгляд упал на темнокожую женщину в белом тюрбане и юную девушку рядом с ней, сиявшую подобно девственному свету солнца!

У него не было ни времени, чтобы поприветствовать их, ни даже физической возможности, поскольку руки его были в наручниках!

В следующее мгновенье он уже был под балконом, насильно ведомый вперед болтающими друг с другом обезьянами.

Но он все же услышал голос сверху, с балкона — сквозь проклятия и шум конвоиров — мягкий, нежный голос девушки, воскликнувшей:

— Я приду к вам на помощь! Я приду!

ГЛАВА XXXV. У ВОРОТ ТЮРЬМЫ

— Я приду к вам на помощь! Я приду!

Твердо решив осуществить это намерение, Бланш Вернон скользнула обратно в комнату и, поспешно надев плащ и шляпу, направилась к лестнице.

— Остановитесь, мисса, вы не в своем уме! — закричала мулатка, бросившись к двери, чтобы преградить девочке дорогу. — Что скажет ваш папа? Очень опасно выходить на улицу, где полно пьяных и шумных солдат. Христом богом прошу вас, мисс Бланш, не спускайтесь вниз, на улицу!

— Нет никакой опасности. Даже если и было бы, меня это не волнует. Уйди с дороги, Сабби, иначе я попаду туда слишком поздно. Отойди в сторону, я тебе говорю!

— О, масса Фриман! — обратилась Сабина к лакею, который, услышав возбужденные голоса, пришел сюда из вестибюля, где находился. — Вы видите, молодая мисса хочет выйти на улицу, что делать?

— Что случилось, мисс Бланш?

— Ничего, Фриман, ничего такого страшного, о чем говорила Сабби. Я только хотела бы разыскать папу. Так что не мешайте мне!

Слова эти были сказаны характерным властным голосом, которым английские аристократы привыкли отдавать распоряжения и который внушает уважение. И Бланш Вернон, хотя еще только ребенок, уже знала, что ей должны подчиниться.

Прежде чем Фриман успел ответить, она вышла из комнаты и начала спускаться по лестнице.

Сабина бросилась вслед за хозяйкой, хотя уже не для того, чтобы помешать, а только для сопровождения. Сабби не нуждалась в шляпе, белый тюрбан постоянно прикрывал ее кучерявые волосы, дома и на улице.

Фриман, надев свою шляпу, также последовал вслед за ними вниз по лестнице.

Выйдя на улицу, юная девочка, не потеряв ни секунды, пошла быстрым шагом по тротуару, в ту сторону, куда провели арестованного.

Солдаты все еще шли отрядами, а гражданские спешили убраться от них подальше кто куда. Драгуны галопировали по широкому тротуару и по парку Тюильри, в то время как двор за железной оградой был полон людьми в военной форме.

Недалеко отсюда раздавались громкие крики, сопровождаемые боем барабанов и пронзительными звуками труб.

Откуда-то издалека, из района Бульваров, доносился непрерывный грохот, который, как девочка знала, означал стрельбу из мушкетов, перемежающуюся с еще более громкими выстрелами из орудий.

Она не могла предполагать, что все это значит. Солдаты на улицах Парижа и вокруг Тюильри были всегда. Прохождение отрядов с бьющими барабанами и кричащими горнами, а также стрельба из орудий случались довольно часто; почти каждый день были смотры и военные учения.

Сегодня в отличие от прошлых дней солдаты были возбуждены, грубо обращались с прохожими, случайно оказавшимися у них на пути; те в страхе стремились убежать от солдат. Некоторые люди бежали, как будто стремились укрыться в надежном убежище. Юная девочка заметила такое поведение, но не придала этому значения. Она лишь быстро шла в нужном направлении, Сабина сопровождала ее, а Фриман замыкал шествие.

Ее взгляд был устремлен вперед, как будто искал того, кто шел впереди и кого она стремилась догнать. Она рассматривала разношерстную толпу, чтобы разглядеть людей в одежде зуавов.

Но вот громкое восклицание сигнализировало, что зуавы обнаружены. Группу людей в восточной одежде можно было различить примерно в сотне ярдов впереди от нее. В середине их группы шел человек в гражданском костюме, очевидно, ими арестованный. Именно ради него она предприняла эту рискованную прогулку.

Девочка успела заметить, как они внезапно свернули с улицы и провели пленника через ворота, которые охранялись стражей и были окружены толпой таких же солдат-зуавов.

— Месье! — обратилась она к одному из солдат, стоявшему перед воротами, как только подошла к ним. — Почему был арестован этот джентльмен?

Поскольку она сказала эти слова на родном языке солдата, тот без труда ее понял.

— Хо-хо! — сказал он, в шутку отдав ей честь и наклонившись так, что его волосатое лицо почти коснулось ее нежной привлекательной щечки. — Мой белый голубок с золотистой шевелюрой, о каком джентльмене вы говорите?

— О том, которого только что провели сюда.

Она показала на уже закрывшиеся ворота.

— Черт побери! Моя маленькая прелестница! То, что вы сказали, мне ни о чем не говорит. В эти ворота за последние полчаса вошло много людей, и все джентльмены, без сомнения. По крайней мере, леди среди них не было.

— Я имела в виду самого последнего, который сюда вошел. После него больше не было.

— А, последний, самый последний — ну-ка, посмотрим! О, я полагаю, его арестовали по той же причине, что и других.

— За что же, месье?

— Ей-Богу! Я не могу вам сказать, мое светлое солнышко! Почему вы так им интересуетесь? Вы ведь не его сестра, не так ли? Нет, я вижу, что нет, — продолжил солдат, глядя на Сабину и Фримана и проникаясь к девочке б'ольшим почтением при виде лакея в ливрее. — Вы, должно быть, англичанка?

— Да, я из Англии.

— Если вы будете любезны подождать меня несколько мгновений, — сказал зуав, — я зайду вовнутрь и спрошу о нем специально для вас.

— Умоляю вас, сделайте это, месье!

Протиснувшись и став в стороне, — при этом Сабина и Фриман защищали ее от толчеи, —Бланш стала терпеливо дожидаться возвращения солдата.

Тот не обманул ее ожидания и вернулся, хотя и не сумел дать им требуемой информации.

Единственное, что он нашел им сообщить —"молодой человек был арестован за некоторое политическое нарушение — он столкнулся с солдатами, когда они выполняли свой долг".

— Возможно, — добавил он шепотом, — месье был неосторожен. Он, возможно, выкрикивал «Да здравствует Республика!», в то время как сегодня нужно кричать «Да здравствует Император!» Он, кажется, англичанин. Так он что, ваш родственник, мадмуазель?

— О, нет! — ответила юная девочка, торопливо повернулась и ушла, даже не сказав «мерси» человеку, который потратил столько усилий, чтобы оказать ей услугу.

— А теперь, Сабина, давай вернемся домой. А вы, Фриман, бегите в Английское Посольство! Если вы не найдете там папу, разыщите его в другом месте. Обыщите весь Париж, если потребуется. Скажите ему, что он мне срочно нужен — я хочу его видеть. Приведите его ко мне. Дорогой Фриман! Обещайте мне, что вы не будете терять ни минуты! Это тот самый джентльмен, который спас мне жизнь в Ливерпуле! Вы хорошо помните это. Если с ним случилась беда в этом несчастливом городе, — быстро идите и помогите ему, сэр! Вам, возможно, потребуется экипаж. Скажите папе — скажите лорду С… Вы знаете, что сказать. Быстро! Быстро!

Горсть пятифранковых монет, высыпанная в его ладонь, должна была стать достаточным стимулом для лакея, и тот без лишних слов отправился в сторону Английского Посольства.

А его юная хозяйка со служанкой вернулась в свою квартиру — чтобы дожидаться там возвращения отца.

ГЛАВА XXXVI. В ПОСОЛЬСТВЕ

— Корнелия! Так ты найдешь в себе достаточно смелости, чтобы сопровождать меня?

Этот вопрос был адресован Джулией ее кузине после того, как девушки снова оказались в отеле Де Лувр. Они были одни в своей спальне, все еще в шляпах и платках, поскольку только что вернулись с прогулки.

Миссис Гирдвуд, все еще занятая беседой с тремя джентльменами, находилась в гостиной внизу.

— Куда сопровождать? — переспросила Корнелия.

— Как куда? Я удивляюсь тебе, ты еще спрашиваешь! Конечно, к нему!

— Дорогая Джулия! Я конечно, знаю, что ты имеешь в виду. Я и сама уже думала об этом. Но что скажет тётя, если мы будем так рисковать собой? По улицам ходить опасно. Я полагаю, они стреляли в людей, — нет, я уверена, что они стреляли! Ты слышишь — они и теперь стреляют! Кажется, это гул орудий. Да, этот шум очень похож на стрельбу из пушек.

— Не будь трусихой, кузина! Ты помнишь шум морского прибоя у скалистых утесов в Ньюпорте? Разве он тогда испугался и бросил нас, когда нам грозила смертельная опасность? Теперь, возможно, наша очередь спасать его!

— Джулия! Я и не думала оставлять его в беде. Я готова идти с тобой, если мы сможем что-нибудь для него сделать. Что ты предлагаешь?

— Прежде всего, узнать, куда его увели. Я узнаю это очень скоро. Ты видела, как я разговаривала с комиссаром?

— Да, видела. Ты что-то дала ему в руку?

— Пятифранковую монету, — чтобы он проследил за зуавами и выяснил, куда они забрали арестованного. Я обещала ему вдвое больше, когда он вернется и сообщит мне об увиденном. Я уверена, что он скоро будет здесь.

— И что же тогда, Джулия? Что мы сможем сделать?

— Мы сами, собственно, ничего. Я знаю не больше чем ты, что за неприятность случилась у капитана Майнарда с этими парижскими солдатами. Без сомнения, это из-за его республиканских убеждений. Мы уже слышали об этом; будем надеяться, что Бог поможет человеку, который так горячо верит в свои идеи!

— Дорогая Джулия! Ты знаешь, как я разделяю твои чувства!

— Итак, независимо от того, в чем он там провинился, — наш долг сделать для него все, что в наших силах.

— Я знаю это, кузина. Я только хочу спросить, что мы можем сделать?

— Посмотрим. У нас здесь есть Посол. Хотя он не такой человек, на которого можно рассчитывать. К сожалению, Америка посылает в европейские страны людей, которые не являются подлинными представителями нации. Совсем наоборот. Люди третьего разряда, с претензией на внешний блеск, с тем, чтобы их без проблем принимали в королевских дворцах — как будто великой Американской Республике требуются эти претензии и эта дипломатия! Корнелия! Мы теряем время. Человеку, которому мы обе обязаны жизнью, возможно, в этот момент самому угрожает смертельная опасность! Кто знает, куда они его забрали? Наша обязанность навестить его.

— Ты скажешь тёте?

— Нет. Она, я уверена, будет против нашего визита. Возможно, она сделает что-то, чтобы нам помешать. Давай уж мы спустимся вниз и выйдем, ничего ей не говоря. Мы не будем долго отсутствовать. Он ничего не узнает, пока мы не вернемся.

— Но куда ты собираешься идти, Джулия?

— Сначала спустимся и выйдем из гостиницы. Там мы подождем комиссара. Я сказала ему, чтобы он пришел в отель Де Лувр, и я хотела бы встретиться с ним вне гостиницы. Возможно, он уже там и ждет нас. Ну, Корнелия!

Поскольку они все еще были в одежде для прогулок, две леди без всякой задержки, быстро спустились вниз по каменной лестнице отеля Де Лувр и остановились у входа внизу. Им не пришлось потратить время на ожидание: комиссар встретил их, едва они появились, и сообщил им результаты своих наблюдений.

Его расчет был прост. Он выполнил в точности то, за что ему заплатили. Зуавы отвели арестованного на гауптвахту напротив садов Тюильри, там он и будет сидеть. Так предположил комиссар.

Он назвал сумму вознаграждения и получил от леди золотую монету, которую принял без какой-либо сдачи.

— А сейчас займемся этим, — пробормотала Джулия кузине, как только они вышли на улицу и отправились в сторону скромного здания, на двери которого виднелась надпись: «США. ДИПЛОМАТИЧЕСКАЯ МИССИЯ».

Там, так же как и в других местах, все были потрясены ужасными убийствами. Они должны были протискиваться сквозь толпу, состоящую главным образом из их же соотечественников.

Те, проявляя галантность по отношению к женщинам, охотно пропускали их. Да и кто бы отказал таким прекрасным дамам?

Секретарь посольства выслушал их. Он выразил сожаление о том, что Посол сейчас занят.

Но гордая Джулия Гирдвуд не приняла никаких отговорок. Это очень важный вопрос, возможно, вопрос жизни и смерти. Она должна видеть представителя своей страны, и немедленно!

Нет большей силы на свете, чем красота женщины. Секретарь Дипломатической Миссии уступил ей и, несмотря на распоряжения, которые он получил, открыл дверь кабинета и допустил просителей к Послу.

Их история вскоре была выслушана. Человек, который пронес звездно-полосатый флаг через ряд сражений, тот, кто держал этот флаг в тяжелой битве за Чапультепек, держал до тех пор, пока не был сражен выстрелом врага, — этот человек теперь в Париже арестован пьяными солдатами Зуава и жизнь его в опасности!

Такое заявление сделали эти благородные леди американскому Послу.

Даже если бы в роли просителей выступали и не такие прекрасные дамы, этого было вполне достаточно: патриотические чувства гордости и чести страны перевесили бюрократический консерватизм.

Подчинившись порыву этих высоких чувств, Посол приступил к исполнению своего долга.

ГЛАВА XXXVII. СМЕРТЬ НА ВЕРХУ БАРАБАНА

— Я приду к вам на помощь! Я приду!

Сердце арестованного гордо и учащенно билось: он слышал эти добрые слова и видел, кто их произнес. Это возместило ему все те оскорбления, которые он перенёс.

Слова эти продолжали звучать сладкой музыкой в его ушах, когда он вынужден был войти через дверь во двор, окруженный мрачными стенами.

В довершение к этому открылась дверь в помещение, напоминающее тюремную камеру, чтобы принять его вовнутрь.

Его затолкнули туда как неповоротливого быка в загон для скота, — один из тюремщиков дал ему пинка, как только он переступил порог.

У него не было никаких шансов ответить обидчику. Дверь с шумом и проклятиями закрылась за ним, после чего раздался характерный треск щеколды, заперевшей дверь извне.

Внутри камеры было темно; Майнард на мгновение остался стоять на том месте, куда его толкнули.

Однако он не был спокойным и равнодушным. Сердце его было полно негодования, его губы механически предали дикой анафеме эту и все прочие формы деспотизма.

Более чем когда-либо он всем сердцем переживал за судьбу Республики, поскольку он знал, что солдаты, его арестовавшие, не являлись ее гражданами.

Первый раз в своей жизни он ощутил собственное бессилие против режима подавления; и теперь он лучше чем когда-либо осознавал подлинную ненависть Розенвельда к священникам, принцам и королям!

— Вот и пришел здесь конец Республике! — пробормотал он про себя после того, как предал анафеме ее врагов.

— Это действительно так, месье, — послышался голос из глубины камеры. — Это действительно конец. Сегодня, в этот день.

Майнард вздрогнул. Он был уверен, что он здесь один.

— Вы говорите по-французски? — продолжил голос. — Вы англичанин?

— На первый ваш вопрос отвечу — да! На второй — нет! Я ирландец!

— Ирландец? Какая злая судьба забросила вас сюда? Простите, месье! Я спрашиваю вас как товарищ по несчастью, как заключенный заключенного.

Майнард искренне, без утайки рассказал свою историю.

— Ах! Мой друг, — сказал француз, выслушав его. — Ваше дело пустяковое, вам нечего опасаться. Что же касается меня, все обстоит совсем по-иному.

Произнеся это, он тяжело вздохнул.

— Что вы хотите этим сказать? — машинально спросил Майнард. — Вы ведь не совершили преступления, я думаю?

— Совершил! Самое большое преступление — это патриотизм! Я был честен перед моей родиной, я желал ей свободы. Я один из скомпрометированных. Меня зовут Л.

— Л.! — вскричал ирландский американец, узнав имя, широко известное среди борцов за Свободу. — Неужели это возможно? Это вы? Меня зовут Майнард.

— Мой Бог! — воскликнул его французский товарищ по заключению. — Я много слышал о вас. Я вас знаю, сэр!

В темноте эти двое заключили друг друга в объятия, прошептав дорогие сердцу слова: «Да здравствует Республика!»

— Красная и демократическая! — добавил Л.

Майнард, который еще не зашел так далеко в своих мыслях, ничего не сказал на это. Время сейчас было не подходящим, чтобы разделяться и дискутировать о разнице во взглядах.

— Но что вы имели в виду, когда говорили об опасности, которая вам угрожает? — спросил Майнард. — Насколько это серьезно?

— Слышите эти звуки?

Оба замолкли и стояли, прислушиваясь.

— Да. Слышны какие-то звуки а также — выстрелы. Это стрельба из мушкетов. Я также слышу отдаленный гул орудий. Можно предположить, что там идет бойня.

— Так оно и есть! — серьезно отвечал красный Республиканец. — Эта бойня, которая уничтожает нашу свободу. Вы слышите похоронный звон по ней, а также по мне, я в этом не сомневаюсь.

Встревоженный серьезностью слов своего товарища по заключению, Майнард собрался было обратиться к нему за разъяснениями, как вдруг дверь распахнулась, и на пороге показались несколько человек. Это были офицеры в разнообразных униформах — в основном зуавы и Африканские Стрелки.

— Он здесь! — крикнул один из них, тот, в котором Майнард узнал головореза Вирокка.

— Так приведите его! — скомандовал один из стоящих на пороге, с погонами полковника. — Мы займемся его делом без промедления!

Майнард предположил, что речь шла о нем самом. Но он ошибся. Имелся в виду более заметный, чем он, — и более опасный для Империи. Это был Л.

На открытом внутреннем дворе стоял большой барабан, и вокруг него — с полдюжины стульев. На верхней части барабана — чернильница, ручки и бумага. Всё это были атрибуты трибунала.

Однако всё это было не более чем фарсом. Бумага не была отмечена какими бы то ни было записями судебного «процесса». Ручки даже не опускали в чернильницу. Председатель и члены суда, а также судья, адвокат, прокурор и секретарь, — все были полупьяны. Все они жаждали крови, и уже заранее приняли решение, что она будет пролита.

Майнард не был очевидцем собственно процесса. Дверь была закрыта, и он, стоя за нею, мог лишь слушать.

Это продолжалось недолго. Не прошло и десяти минут, как через замочную скважину в камеру ворвалось слово, однозначно возвестившее, что его товарищ по заключению осужден. Это слово было: «Виновен!»

И сопровождалось оно еще более зловещей фразой: «Немедленно расстрелять!»

Были слышны некоторые слова протеста, которые, как было ясно Майнарду, говорил его товарищ-заключенный, и среди них фраза: «Это убийство!»

После этих слов послышались звуки шагов — это были шаги солдат, строящихся в линию.

Затем на некоторое время воцарилась тишина, словно затишье перед бурей.

Продолжалось оно недолго — лишь несколько секунд.

Тишина была нарушена криком, заполнившим все здание «суда»,криком, исходившим только от одного человека! Именно этот лозунг более чем когда-либо был способен отстранить королей от тронов, но теперь этот клич был предлогом для того, чтобы установить Империю!

«Да здравствует красная республика!» — таковы были последние слова героя Л., обнажившего свою грудь перед пулями своих убийц!

— Пли! — раздался крик.

Майнард признал голос младшего лейтенанта Вирокка; эхо от стен отразило смертельный треск выстрелов!

Затем было странное ликование по поводу этого подлого убийства. Но внутренний двор тюрьмы был заполнен не менее странными людьми. Больше похожими на злодеев, поскольку они махали своими шапками, крича в ответ на вызов упавшего, предсказавшего падение Франции:

«Да здравствует Император!»

ГЛАВА XXXVIII. ДВА ФЛАГА

Прислушиваясь к происходящиму изнутри камеры, слыша немногое из того, что было сказано, но тем не менее понимая все происходящее, Майнард пришел в ужас.

Человек, которого он только что обнимал, чье имя он давно знал и уважал, — этого человека собирались отправить в мир иной как бешеную собаку!

Он уже начал сомневаться, не кошмарный ли сон все это?

Но он отчетливо слышал крик протеста: «Это убийство!»

Майнард повторил эти слова, ударив пяткой в дверь, надеясь таким образом помешать злодеянию или хотя бы задержать его.

Он продолжал твердить это, вместе с другими фразами протеста, пока его голос не был заглушен взрывом залпа, принесшего смерть осужденному.

Он еще раз произнес эти слова, как только это залпа смолкло, и тишина установилась во внутреннем дворе. Теперь его услышали члены трибунала вне камеры.

— Кажется, у нас там имеется сумасшедший, — сказал офицер, бывший главным на «процессе». — Кто это, Вирокк?

— Одного поля ягода, — ответил младший лейтенант зуавов. — Такой же мятежник, как и тот, с которым мы только что разделались.

— Вам известно его имя?

— Нет, полковник. Он приезжий — иностранец.

— Откуда?

— Из Англии — Америки. Его забрали на Бульварах. Мои люди взяли его по моему приказу.

— За что?

— Он мешал им исполнять свои обязанности. Но это не все. Я случайно вчера вечером столкнулся с ним в кафе де Миль Колонес. Он выступал там против правительства и выказывал жалость к бедной Франции.

— Да ну!

— Я хотел поставить его на место, господин полковник, но некоторые из наших вмешались, чтобы защитить его, потому что он чужестранец.

— Это не оправдывает его: он ведь мог быть заброшен сюда, чтобы подготовить мятеж.

— Я знаю это, полковник.

— Вы готовы поклясться, что он поступил так?

— Да, я готов. Многие присутствовавшие были свидетелями. Слышите, что он говорит сейчас?

— Да, верно, верно, — ответил председатель суда. — Приведите его, пусть предстанет перед нами. Его иностранное гражданство не защитит его. Сейчас не время, чтобы выглядеть приятной во всех отношениях нацией. Англичанин он или американец, его речи нужно прекратить. Товарищи! — продолжал он, понизив голос и обращаясь к членам «суда». — Этот человек свидетель происшедшего — вы понимаете? Он должен быть судим нами, и если обвинения Вирокка будут подтверждены, обвиняемый должен замолчать. Вы понимаете?

Остальные дали согласие на это зловещее предложение: они прекрасно понимали, что их правосудие не более чем фарс. «Судьи» для таких дел были специально подобраны, и прежде всего — председатель, печально известный полковник Гардотт.

Внутри своей камеры Майнард мог слышать, что происходит, но что касается содержания разговоров — почти ничего не мог разобрать. Буря на улицах все еще продолжалась — были слышны ружейные залпы и стрельба из орудий. Новые заключенные были приведены на внутренный двор, откуда доносились звуки шагов солдат и бряцание стали их сабель. Посторонный шум доносился отовсюду.

Тем не менее, одно-два слова, которые были им услышаны через замочную скважину, прозвучали зловеще в его ушах. Он был знаком с головорезом Вирокком и знал, что такого человека следует опасаться.

Все же Майнард не испытывал страха за свою жизнь — он более опасался какого-либо другого серьезного наказания. Он полагал, что его будут держать в тюрьме, пока бунт не закончится, и тогда рассмотрят его дело, так что у военных не будет другого выхода, кроме как оправдать его. Он только был раздражен произволом и издевательством над собой, а также арестом, который он перенес. Майнард слабо был знаком с характером этого бунта, и совсем не был знаком с его «режиссурой».

По своему опыту честного вояки он не мог предположить, как далеко могут зайти эти франко-алжирские бандиты, в чьих руках он оказался.

Он был потрясен убийством — ибо иначе он не мог назвать это злодеяние — его товарища-заключенного. Тем не менее последний находился в определенных взаимоотношениях со своими убийцами, и Майнард не мог предположить, что подобное возможно и в отношени его самого. Кроме того, он был иностранец, и его никак не могли судить за политические убеждения. Он находился под защитой флага своей страны.

Однако защита флага не сработала, потому что в огне революции, среди таких отъявленных палачей никакие флаги не действовали.

У него было мало времени, чтобы успеть порассуждать об этом. В то время, как он был полон негодования зверской трагедией, только что развернувшейся перед ним, дверь его камеры распахнулась, и он был приведен в «зал суда».

— Ваше имя? — надменно начал допрос Председатель.

Майнард ответил, тем самым принимая условия игры.

— Страна?

— Я ирландец, британский подданый, если вам будет угодно.

— Это не имеет значения, месье! Мы все здесь равны, тем более в такое время. Мы не делаем различий для тех, кто сеет мятеж. В чем вы его обвиняете, лейтенант Вирокк?

С искусством крючкотвора, умеющего плести сети лжи и напраслины, искусством, которое сделало бы честь любой белошвейке, офицер зуавов рассказал свою историю.

Майнард был поражен таким искусством лжи. Он с презрением отверг все эти обвинения.

— В чем же меня обвиняют, месье? — сказал он, обращаясь к суду. — Я не подтверждаю ваше право судить меня, тем более трибуналом на этом барабане. Я призываю вас приостановить это слушание. Я буду обращаться в Посольство моей страны!

— У нас нет времени для обращения в Посольство, месье. Вы можете подтверждать или не подтверждать наше право судить — это как вам будет угодно. Мы здесь судьи, и мы намереваемся довести этот суд до конца. Вне зависимости от вашего благородного разрешения.

Этот головорез даже пытался острить.

— Джентльмены, — продолжил он, обращаясь к другим членам «суда». — Вы выслушали обвинение и защиту. Вы должны решить, на самом деле виновен обвиняемый или нет.

Голосование началось с худого, словно больного цингой, младшего лейтенанта, исполнявшего роль секретаря суда. Это существо, словно заранее знало результат, произнесло:

— Виновен!

Зловещее это слово, без всякой тени инакомыслия, прокрутилось вокруг барабана и вскоре было заключено еще более зловещей фразой, произнесенной Председателем:

— Приговаривается к смертной казни!

Майнард вздрогнул, как будто в него выстрелили. И вновь он сказал себе:

— Может, все это мне снится?

Но нет, кровоточащий труп его недавнего товарища-заключенного, лежащий в углу двора, был более чем реален. Также достаточно серьезны были хмурые лица его судей, со взводом палачей, одетых в форму, стоящих в стороне и приготовившихся привести в исполнение смертельный приговор!

Всё вокруг говорило о том, что это не было ни сном, ни злой шуткой, — это было пугающей ужасной действительностью!

Не удивительно, что Майнарда охватил ужас. Не удивительно, что в час смертельной опасности он не мог не вспомнить эти слова, проникшие ему в самое сердце: «Я приду к вам на помощь! Я приду!» Не удивительно, что его взгляд с тревогой и надеждой был обращен к входной двери.

Но та, которая говорила об этом, пока не приходила. Даже если б она пришла, что бы она смогла сделать? Юная девочка, невинный ребенок, чем бы помогло ее заступничество перед этими беспощадными людьми, чьи помыслы были сейчас его убить?

Она даже не могла знать, где они его держали. На переполненной людьми, неистовой улице, или, спускаясь из дому, она, возможно, потеряла его из виду, и помощь от ее придет слишком поздно!

У него уже не осталось никаких надежд на ее появление. Никогда больше он не увидит ее в этом мире!

Мысль эта вызвала агонию. Она заставила его наброситься словно тигр на судью и обвинителя и дать волю гневу, бушевавшему в его груди.

Его речи вызвали лишь насмешки у беспощадных судей.

Вскоре они вообще перестали обращать на него внимание. Свежие заключенные поступили в эту тюрьму — возможно, новые жертвы суда на барабане!

Суду более были неинтересны его апелляции.

Суд завершил свою «работу» и передал его Вирокку со взводом палачей, одетых в форму.

Двое из них отвели и поставили Майнарда у стены, рядом с трупом Красного Республиканца.

Он был связан и не мог оказать сопротивления. Никто не смог бы ему помочь.

Солдаты стояли, ожидая команду «Пли!»

И через мгновение команда эта поступила бы, ибо она командовал здесь лейтенант зуавов.

Но судьба распорядилась иначе. Прежде чем лейтенант успел дать команду, наружная дверь открылась, пропустив человека, чье появление немедленно приостановило процесс.

Бросившись наискосок через внутренний двор, он оказался между солдатами и их жертвой, одновременно достав из-под пальто и развернув флаг, которым поспешил прикрыть осужденного.

Даже пьяные зуавы не осмелились открыть огонь по этому флагу. Ибо это был Королевский Стандарт Англии!

Но у заключенного была двойная защита. Почти в тот же самый момент другой человек торопливо пересек внутренний двор и развернул еще один флаг перед глазами разочарованных палачей!

Флаг этот требовал к себе не меньшего уважения, ибо это был звездно-полосатый флаг — символ единственной Республики на земле.

Майнард служил под обоими флагами, и на мгновенье он почувствовал, что его симпатии к ним разделились.

Он не знал, кто пришел на помощь последним, но когда он увидел, кто пришел первым — а это был сэр Джордж Вернон, — его сердце наполнилось еще большей радостью, чем просто от мысли, что он был вырван из лап смерти!

ГЛАВА XXXIX. СНОВА В ВЕСТБУРНЕ

И вновь оправимся в британскую столицу, где найдем мистера Свинтона в своей квартире.

Это были те же самые меблированные комнаты, с тем же самым стулом из тростника, которым он ударил свою невезучую жену.

Она также была там, но она не сидела на стуле.

Расположившись на простом диване из конского волоса, обложившись диванными подушками и валиками, она читала один из романов де Кока в переводе. Фан не владела французским, несмотря на то, что она получила воспитание, достойное благородной девушки, и преуспела во многих искусствах, в которых именно Франция играет ведущую роль.

Время было, когда завтрак уже закончился, хотя чашки и блюдца все еще не были убраны со стола.

Обычный металлический заварной чайник, горбушка, отрезанная от половины четырехфунтового хлеба, голова и хвост селедки, разложенные на синей узорчатой тарелке, — всё это говорило о том, что пища была далеко не эпикурейской [18] .

Свинтон курил трубку из корня колючего кустарника, набитую табаком под названием «птичий глаз». Финансовое положение не позволяло ему баловаться сигарой.

Никогда еще в жизни он не падал столь низко. Он потратил последний шиллинг на преследование миссис Гирдвуд — чтобы побывать в их компании в Париже, из которого они, включая его самого, только что вернулись в Лондон.

Его предприятие пока еще окончательно не провалилось, но было далеко от успеха как никогда. Вдова владельца магазина, несмотря на все ее стремление к названному союзу, была родом из страны, люди которой согласно пословице, «проницательные». Она была во всех отношениях благоразумна, в чем мистер Свинтон имел возможность убедиться в беседе, состоявшейся накануне их отъезда из Парижа.

Это не было решающим разговором касательно предложения стать ее зятем. Это была лишь предварительная беседа перед главным разговором, в котором он собирался сделать официальное предложение непосредственно молодой леди.

Но предложение не было сделано, ибо у миссис Гирдвуд нашлись причины для его отсрочки.

Они выглядели достаточно несущественными, очевидно, чтобы оставить у него некоторую надежду.

Истинная же причина была ему неизвестна, и она заключалась в том, что у американской матери возникли сомнения в его благородном происхождении. Вполне возможно, что он мог и не быть лордом. И это несмотря на великолепную игру, на которую был способен бывший гвардеец, много видевший в своей жизни лордов и многому у них научившийся.

Она была очень хорошо к нему расположена — он употребил достаточно лести, чтобы заслужить это; кроме того, он использовал каждый удобный случай, чтобы и дочь расположить к себе, так же как и мать. Но миссис Гирдвуд решила, что прежде чем будут предприняты дальнейшие шаги, следует разузнать кое-что об его происхождении. Было нечто странное в том, что он все еще продолжал путешествовать инкогнито. Причины, которыми он объяснял это, ее не удовлетворили. Потому она решила полностью удостовериться в том, что он говорит правду. Англия была подходящим местом, чтобы навести справки; туда переехала она и ее девочки, остановившись, как и прежде, в аристократическом Кларендоне.

Вернулся в Англию и Свинтон, позволив себе задержаться во Франции еще лишь на день после отъезда компании.

Если бы он остался в Париже еще дольше, он бы оказался в долгах. У него хватило наличных лишь для того, чтобы расплатиться со скромной гостиницей, где он остановился, оплатить Булонский пароход и «омнибус» от Лондонского моста до его дома в далеком Вестбурне, где он нашел свою Фан не на шиллинг богаче, чем он сам. Вот почему эта селедка на завтрак на следующий день после его возвращения.

Его невеселое настроение вполне соответствовало его пустому кошельку. И хотя миссис Гирдвуд не раскрыла истинную причину отсрочки предложения вступить в брак с ее дочерью, он мог догадываться о ней. И он догадывался об этом с большой долей уверенности: вдова прибыла в Англию, чтобы навести справки о нем.

Чем это могло кончиться? Разоблачением! Да и как могло быть иначе? Его имя было известно в некоторых кругах Лондона. Так же как и его репутация. Если бы ей удалось расспросить тех, кто его знает, надежды на брак были бы разбиты сразу и навсегда.

Он хорошо знал ее проницательность, и понимал, что она никогда не согласится взять его в зятья без того, чтобы получить некоторый титул — единственно приемлемый для нее и ее дочери.

Таким образом, если его игра еще не закончилась полным фиаско, то карты, которые он имел на руках, были очень слабыми. Более чем когда-либо такие карты требовали профессиональной игры.

Каков должен быть его следующий ход?

Вот о чем напряженно размышлял Свинтон, пока курил трубку.

— Кто-нибудь спрашивал меня в мое отсутствие? — спросил он у жены, даже не поворачивая голову в ее сторону.

Но если бы он при этом удостоил ее взглядом, он мог бы заметить некоторое замешательство, вызванное этим вопросом.

— О! Нет — да, — я думаю. У меня был один гость.

— Кто это?

— Сэр Роберт Котрелл. Ты помнишь нашу встречу в Брайтоне?

— Конечно, помню. Вряд ли можно забыть имя этого франта. Что он хотел?

— Он хотел тебя видеть.

— На самом деле, хотел меня видеть! Как он разыскал нас?

— О! Как разыскал? Я встретила его однажды, когда проходила через Кенсингтон Гарденс, что рядом с Лонг Уолк. Он спросил меня, где мы остановились. Я сначала не хотела ему говорить. Но он сказал, что очень хотел бы тебя видеть, так что я дала ему наш адрес.

— Меня же не было дома!

— Я сказала ему, но добавила, что ожидаю тебя со дня на день. Он приходил узнать, не вернулся ли ты.

— Он приходил узнать? Какая забота о моем возвращении! Так ты встретила его на Лонг Уолк? Я думаю, ты появлялась на Роу каждый день?

— Нет, это не так, Ричард. Я была там только один или два раза. Разве ты можешь меня упрекать в этом? Я хотела бы знать, кто смог бы безвылазно оставаться здесь, в этих жалких комнатах, с этой сварливой хозяйкой, постоянно снующей туда-сюда, чтобы подглядеть, что у нас в чемоданах. Небесам известно, что это не самое худшее из возможного, но совершенно отвратительное жилье!

Оглядев свою небогато обставленную комнату, бросив еще один взгляд на голову и хвост селедки и другие остатки их скудной трапезы, Свинтон не мог не согласиться с нехитрой истиной слов жены.

И сказаны были эти слова совсем другим, примирительным тоном, резко отличающимся от тона властного противостояния, к которому он привык за двенадцать месяцев брака. Тон этот прекратился в тот день, когда ножка стула, придя в соприкосновение с головой его возлюбленной, оставила небольшой шрам на левом виске — подобно пятну на мраморной статуе. С того момента его суженая совершенно изменилась — по крайней мере, внешне. При их многочисленных ссорах и препирательствах за все время, предшествующее этому, дело, однако, не доходило до насилия. И когда он впервые ударил ее, это имело эффект. Трус, каким она его знала, как оказалось, не стал терпеть ее издевательств. И с тех пор она стала его бояться. Испуг, охвативший ее, когда она отвечала на его вопрос, таким образом, вполне понятен.

Было время, когда Франциска Вилдер безо всяких эмоций отвечала на такие вопросы, не трепеща и не запинаясь.

Но вот она опять вздрогнула, и вновь на нее нашло замешательство, поскольку послышались шаги снаружи и раздался стук в дверь.

Постучали два раза; это не было похоже на почтальона, но ритмичное «тук-тук-тук» говорило о том, что стучал джентльмен или леди — скорее всего, женщина, судя по мягкому звуку.

— Кто это может быть? — спросил Свинтон, взял трубку в зубы. — Никто из наших знакомых, я полагаю.

В Лондоне мистер Свинтон не горел желанием принимать нежданных посетителей. У него было слишком много «акул» за границей, которые могли сейчас использовать дверное кольцо или дверной молоточек для стука.

— Из наших знакомых никто быть не может, — сказала его жена напускным доверительным тоном. — Наверное, нет, если только никто из твоих старых друзей не видел, что ты вернулся домой. Ты встречал кого-нибудь по дороге?

— Нет, меня никто не видел, — грубо ответил муж.

— Наверное, это к тем, кто живет наверху. Я полагаю, это к ним, или еще к кому-нибудь, живущему в этом доме.

Этому предположению, однако, противоречил диалог, который послышался в гостиной.

— Миссис Свинтон дома?

Вопрос был задан человеком, который, скорее всего, только что пришел.

— Да, сэр, — ответила ирландская уборщица, которая открыла ему дверь.

— Передайте мою визитную карточку и спросите леди, могу ли я ее видеть.

— Ей-богу, это Котрелл! — пробормотал бывший гвардеец, узнавая голос.

«Сэр Роберт Котрелл» — было написано на карточке, переданной ему горничной.

— Передайте ему, пусть войдет! — сказал он служанке, не удосужившись спросить согласия у Фан, которая, удивленная неожиданным визитом, вскочила на ноги и скользнула в спальню.

Было что-то странное в подобной манере ретировки жены, которую муж мог бы неправильно расценить. Но он не обратил на это внимания, ибо мысли его теперь были заняты новой полезной идеей, внезапно посетившей его.

Независимо от того, насколько ему был симпатичен сэр Роберт Котрелл, и даже не имея представления о цели его визита, Свинтон тем не менее был склонен принять посетителя. Запах селедки был все еще в ноздрях мнимого лорда; и он предпочитал духи, которые распространяет батистовый носовой платок галантного баронета — поскольку он знал, что сэр Роберт на самом деле таким был.

При этом прежнее Брайтонское знакомство никак не повлияло на распоряжение служанке пригласить баронета.

И гость вошел в дом.

ГЛАВА XL. ПРЕДУСМОТРИТЕЛЬНЫЙ БАРОНЕТ

Баронет несколько растерялся; когда открылась дверь из гостиной в комнату и он увидел вместо Фан его «пассию», у гостя пропало желание входить внутрь.

Привыкший, однако, к таким неожиданностям, он не смутился. Он был знаком с характером бывшего гвардейца. К тому же он знал, что Свинтон сейчас испытывает трудности и при таких обстоятельствах не будет проявлять излишнее любопытство.

— Ах, Свинтон, мой дорогой друг, — воскликнул гость, протягивая свою холеную руку. — Я счастлив видеть вас снова. Мадам сказала мне, что вы вот-вот должны вернуться. Я только решил заглянуть, в надежде увидеть вас. Я слышал, вы из Парижа?

— Да, только вернулся, — ответил Свинтон, горячо пожимая руку.

— Там сейчас ужасные времена настали. Я рад, что вы вернулись оттуда целым и невредимым.

— Ей-богу, все что случилось, сильно навредило мне.

— В самом деле? Что вы хотите этим сказать?

— Да, я поехал туда, чтобы получить некоторую сумму, которую мне должны. И вот, вместо того, чтобы получить деньги, я потерял даже то, что у меня было.

— Как это случилось, мой дорогой друг?

— Итак, произошло то, что я соблазнился и затеял игру в карты с некими французскими офицерами, которых я повстречал в Миль Колонес. Это было их проклятое экарте. Они умели в него играть лучше, чем я; и очень скоро они обчистили меня. У меня едва хватило денег, чтобы вернуться сюда. Я благодарю Б-га, что я снова здесь, хотя как мне это удалось зимой, в такую погоду, — знают лишь Небеса! Простите меня, сэр Роберт, что я беспокою вас рассказом о моих личных делах. Но я сейчас в таком состоянии, что я и сам не знаю, что говорю. Черт бы побрал эту Францию и этих французов! Я никогда больше не поеду туда снова, никогда, поскольку я уже знаю, что они из себя представляют.

Сэр Роберт Котрелл, хотя всем было известно, что он богат, был скупым и бедным для других людей. Для женщин он был чуть менее беден; имелся только единственный источник расточительства, когда он не мог завоевать их улыбки другим способом. Он был одним из тех галантных мужчин, которые предпочитают завоевывать женщин самым дешевым способом и, когда это сделано, редко тратят деньги, чтобы их обеспечить. Он любил порхать от цветка к цветку подобно бабочке.

О том, что он пришел отнюдь не для того, чтобы повидать мистера Свинтона, а целью посещения была его жена, малодушный муж знал точно так же, как если бы посетитель открыто признал это. А также о том, что повод для визита баронета был не более, чем мелким оправданием.

Именно потому, что он знал обо всем об этом, бывший гвардеец был так откровенен в разговоре о своих финансовых делах. Это был деликатный способ дать понять, что он не будет оскорблен предложением небольшой ссуды.

Перед сэром Робертом встала дилемма. Еще месяц назад он был бы гораздо менее склонен к этому, но за последнее время, когда он несколько раз встретился с миссис Свинтон на Лонг Уолк, а также в других местах, ему уже было о чем задуматься. Однако он представил себе это завоевание, и ему не хотелось оплачивать уже достигнутый триумф.

По этой причине он не спешил понять так тонко переданный ему намек.

Свинтон же размышлял над тем, как сделать этот намек более понятным. Остатки скромного завтрака должны были ему в этом помочь.

— Взгляните! — сказан он с напускным юмором, показывая на объеденные кости селедки, — посмотрите на это, сэр Роберт! Вы, возможно, думаете, что мы ели это в пятницу. Эта прекрасная рыбка была куплена на последний пенни из моего кармана. Завтра пятница, и я думаю, что сумею держать пост еще более строго. Ха! Ха! Ха!

На такое обращение нечего было ответить. Скупой аристократ почувствовал себя довольно неуютно, ибо был загнан в угол.

— Мой дорогой друг! — сказал он. — Не говорите в таком духе. Если файвер [19] сумеет вам помочь, я буду рад вашему согласию принять от меня это. Я полагаю, вы не будете возражать?

— Сэр Роберт, вы слишком добры. Я… я…

— Не говорите об этом. Не стоит думать о таком пустяковом предложении; правда, мои дела сейчас несколько расстроены. Я достаточно много потерял на последнем Дерби, и мой адвокат пытается сейчас поднять стоимость закладной на мое Девонширское состояние. Если это удастся, ситуация, конечно, изменится. А пока что возьмите это. Это может помочь вам в теперешних ваших затруднениях, пока у вас что-то не появится.

— Сэр Роберт, я…

— Никаких извинений, Свинтон! Это я должен извиниться за такую небольшую сумму, что могу вам сейчас одолжить!

Бывший гвардеец перестал сопротивляться, и пятифунтовая банкнота осталась лежать на его ладони.

— Кстати, Свинтон, — сказал баронет, словно стремясь поскорее завершить неловкую сцену, чтобы перевести разговор на более деловую тему. — Почему бы вам не попытаться получить кое-то от правительства? Простите меня, что я беру на себя смелость советовать, но как мне кажется, что человек с такими заслугами как вы, должен попробовать.

— У меня немного шансов на это, сэр Роберт! У меня нет никакого желания заниматься этим, а если бы я захотел, есть то самое грязное дело, из-за которого меня уволили из Гвардии. Вы знаете эту историю, поэтому я не должен вам ее пересказывать. Оно бы обязательно всплыло, если бы я обратился к правительству за помощью.

— Какие глупости, мой дорогой друг! Это не должно вам помешать. Это могло бы иметь значение, если бы вы хотели попасть на службу при дворе монарха. Вы ведь не стремитесь к этому, как я полагаю?

Бывший гвардеец печально усмехнулся.

— Нет! — сказал он. — Я бы удовлетворился гораздо меньшим. Мои мечты не витают сейчас так высоко.

— Скажем, вы обратитесь за содействием к лорду — тому, у кого есть сейчас влияние в Правительстве. В эти беспокойные времена есть проблемы с поиском служащих, и прошлые ошибки должны быть преданы забвению. Ваше имя не будет исключением. Я знаю Его светлость лично. Он не настолько дотошный человек, чтобы интересоваться прошлым.

— Так вы его знаете, сэр Роберт?

— Очень хорошо с ним знаком. И если я не ошибаюсь, он как раз тот человек, который вам нужен; то есть он может получить для вас некоторое назначение. Дипломатическая служба была бы прекрасной работой, учитывая что эти революции уже завершаются. Особенно служба безопасности, ибо я осведомлен, что на это сейчас выделяются огромные суммы. Так почему бы вам не попробовать получить назначение в службу тайной дипломатии?

Свинтон вновь зажег трубку и задумался.

— Трубка не к лицу гвардейцу, — с улыбкой отметил его гость. — Фавориты в Министерстве иностранных дел курят только регалии. [20]

Свинтон ответил на эту шутку улыбкой, что означало для него возрождение надежды.

— Возьмите лучше это, — предложил баронет, открывая свой позолоченный портсигар.

Свинтон отложил в сторону трубку из корня колючего кустарника и зажег сигару.

— Вы правы, сэр Роберт, — сказал он, — мне стоит попробовать. Вы мне дали очень хороший совет. Но что я должен сделать? Я совершенно не знаком с пэром, о котором вы говорите, и никто из моих друзей с ним не знаком.

— Но вы ведь меня не включаете в число этих не знакомых с ним друзей?

— Дорогой Котрелл! Не говорите так! После того, что произошло между нами, было бы неблагодарностью с мой стороны не считать вас самым лучшим и единственным другом, которого я встречал в своей жизни.

— Хорошо, я скажу прямо. Разве я не говорил, что знаком с лордом — достаточно хорошо знаком, чтобы дать вам рекомендательное письмо к нему? Я не скажу, что это решит все проблемы, но вы должны использовать этот шанс. Я могу только обещать, что он вас примет; и если вы не будете слишком капризны в отношении характера работы, я думаю, он может предложить вам кое-что. Вы меня понимаете, Свинтон?

— Безусловно! Не очень приятно, сэр Роберт, жить в такой бедной комнате и вспоминать тот роскошный завтрак, который я только что имел — я и моя бедная жена!

— Ах, между прочим, я в долгу перед мадам, приношу свои извинения, что до сих пор не справился о ее здоровье. Надеюсь, у нее все в порядке?

— Спасибо! Здоровье в порядке, как у малого ребенка, если не считать этих наших неприятностей.

— Разве я не буду иметь удовольствие видеть ее?

Гость задал этот вопрос лишь ради приличия. Ему не хотелось столкнуться с ней в такой компании.

— Я сейчас посмотрю, сэр Роберт, — ответил муж, поднявшись со стула и направившись в спальню. — Я полагаю, Фан сейчас не одета.

Сэр Роберт втайне надеялся, что это действительно так. При подобных обстоятельствах разговор с ней мог быть весьма неуместен.

Его желание было удовлетворено. Она была не только не одета, но к тому же еще лежала в постели, страдая от мигрени! Она просила прощения у баронета за то, что не может выйти к нему из спальни!

Такие слова она передала через посредника-мужа.

Теперь посетителю осталось только выполнить свое обещание насчет рекомендательного письма.

Он сел за стол и написал рекомендацию небрежным почерком. Он не оставил конверт открытым, как это обычно принято. Дело в том, что в письме было пара моментов, которые он хотел бы скрыть от бывшего гвардейца. Это были следующие слова: «Мистер Свинтон — именно такой джентльмен, который как раз мог бы пригодиться Вашей Светлости. Он неудачник…»

Смочив кончиком своего аристократического языка слой клея, он запечатал конверт и вручил это послание хозяину.

— Я уверен, — сказал он, что лорд А. будет рад быть вам полезным. Вы могли бы найти его в Министерстве иностранных дел; но вам не стоит идти туда. Там слоняется слишком много посторонних, которым не следует знать, зачем вы туда пришли. Отнесите это к нему домой, в его резиденцию в Парк-лане. Как мне известно, в таких случаях, как у вас, он предпочел бы принять вас там. Вам стоит пойти туда как можно скорее. Есть много претендентов на эту или подобную должность, которые могут вас опередить. Его Сиятельство будет дома, вероятно, около трех часов дня. Я вскоре вам позвоню, чтобы узнать, что у вас получилось. Бай, мой дорогой друг. До свидания!

Снова надев перчатки на свои тонкие аристократические пальцы, баронет удалился, оставив бывшего гвардейца с рекомендательным письмом, которое должно было оказать огромное влияние на дальнейшую судьбу неудачника.

ГЛАВА XLI. СЦЕНА В ПАРК-ЛАНЕ

В Парк-лане, который, как известно, расположен напротив Гайд-парка, размещается несколько самых престижных особняков в Лондоне. В эти особняках находятся резиденции главным образом английской аристократии, представляющей высший свет общества.

* * *

В тот самый день, когда сэр Роберт Котрелл оплатил свое непреднамеренное посещение мистера Ричарда Свинтона, в полуденный час можно было заметить открытый фаэтон, запряженный парой элегантных пони с роскошными гривами и хвостами, двигавшийся по Парк-лану и остановившийся перед одним из самых роскошных особняков, принадлежащим аристократу самого высокого положения.

Вожжи были в руках джентльмена, который, как видно, умел управлять лошадьми; с другой стороны экипажа сидела леди, в то время как мальчик-лакей в сапогах с отворотом и пуговицами стоял сзади.

Хотя джентльмен был молод и красив, так же как и леди, а лакей тщательно исполнял свою роль, тем не менее наметанный глаз по внешнему виду ливреи мог распознать во всем этом не более чем спектакль, специально разыгрываемый по случаю.

Все это было нанято Ричардом Свинтоном, поскольку именно он держал сейчас кнут, а его жена была привлекательной леди, обращавшей внимание на экипаж.

Пони подъехали и были остановлены с тем расчетом, чтобы фаэтон оказался прямо под окнами гостиной особняка знатного аристократа.

В этом и заключалась идея представления.

Лакей, спрыгнув с повозки, словно кузнечик, скользнул к двери, позвонил в звонок и спросил, дома ли хозяин.

Его Светлость были дома.

— Возьми вожжи, Фан, — сказал Свинтон, выходя из фаэтона. — Держи из натянутыми, так, чтобы не позволить пони сдвинуться с места, где они сейчас стоят, ни на дюйм!

Без того, чтобы постигнуть смысл и цель этого распоряжения, Фан обещала его исполнить.

Воспоминания о том, как ей неоднократно приходилось уступать насилию со стороны мужа, весьма способствовали ее беспрекословному повиновению.

Сказав это и передав вожжи, бывший гвардеец подошел к двери, представил свою визитную карту и прошел в гостиную.

ГЛАВА XLII. СИЛА ОБАЯНИЯ

Помещение, в которое прошел мистер Свинтон, было комнатой-приемной большой квартиры, обставленной в роскошном стиле.

На некоторое время он был предоставлен самому себе: лакей, исполнявший обязанности привратника, ушел передать его визитную карту.

Его окружали дорогие декорации — предметы старины и роскоши, — отражавшиеся в многочисленных зеркалах, окружавших со всех стороны комнату и простиравшихся от пола до потолка.

Но мистер Свинтон не обращал внимания ни на дорогие вещи, ни на зеркала, их отражавшие.

Предоставленный на несколько мгновений самому себе, он скользнул к одному из окон и направил взгляд на улицу.

— Это должно сработать, — пробормотал он, довольный собой. — Все на месте, и Фан — разве она не венчает картину? Ей-Богу! Она прекрасно выглядит. Никогда в жизни не видел ее более прекрасной! Если Его светлость бросит взгляд на нее, я получу это назначение! Милая Фан! Я заработал на тебе этим утром пять фунтов. Твой взгляд на вес золота или его денежного эквивалента. Не опускай свою прекрасную головку, мой цыпленок! Пусть увидят свой прекрасный лик сквозь окно! Сделай так, чтобы тебя заметили, и, как мне известно, тебя оценит знаток! Ха! Ха! Ха!

Фан была слишком далеко, чтобы услышать это риторическое обращение.

Но вот смех Свинтона был прерван появлением лакея, чинно, с соблюдением всех нюансов этикета провозгласившего:

— Его светлость примет вас в библиотеке.

Посетителя Его светлости словно окатили холодной водой. Улыбка мгновенно слетела с лица мистера Свинтона.

Веселое настроение отнюдь не вернулось к нему, когда он обнаружил, что библиотека представляла собой довольно мрачное помещение, стены которого были заставлены книгами, а окна выходили на задний внутренний двор. Это совсем не соответствовало его надеждам на интервью в приемной, окна которой выходили на улицу.

Подобное разочарование, вместе с тишиной мрачной комнаты, в которую он был препровожден, мало способствовало успеху его предприятия.

— Изложите ваше дело, сэр! — потребовал титулованный господин, в присутствие которого проник мистер Свинтон.

Требование было высказано без грубости или излишней строгости. Лорд отличался учтивостью, что для непосвященного могло показаться благосклонностью!

В ответ экс-гвардеец представил рекомендательное письмо. Это все, что он был в состоянии сделать, и теперь он стоял молча, ожидая результата.

В то же время он инстинктивно подумал, насколько иным могло оказаться интервью в приемной, чем здесь, в этом мрачном складе книг.

— Я сожалею, мистер Свинтон, — сказал Его светлость, закончив чтение рекомендательного письма сэра Роберта. — Жаль, в самом деле жаль, что я не смогу ничем вам помочь. Мне ничего не известно относительно вакантной должности, о которой здесь написано. Ко мне ежедневно приходит очень много соискателей, которые рассчитывают, что я смогу что-то сделать для них. Я был бы счастлив сделать что-либо полезное для друга сэра Роберта Котрелла, если бы это было в моей власти. Но — уверяю вас, что в реальности я ничего сделать не могу.

Ричард Свинтон был смущен — более всего тем, что потратил тридцать шиллингов, наняв фаэтон с пони и соответствующим лакеем. Эти деньги были взяты их тех пяти фунтов, которые дал предусмотрительный баронет. То была немалая сумма наличными, выброшенная на ветер, ибо теперь его предприятие было на грани провала.

Свинтон стоял, не зная, что сказать. Беседа, казалось, подошла к концу — Его светлость выражал осторожное желание завершить ее и отправить посетителя восвояси.

В этот момент кризиса некое случайное происшествие пришло ему на помощь.

Эскадрон «Колдстримс» («Холодные ручьи») маршировал по Парк-Лане. Их горн, игравший сигнал «двойной быстрый», послышался в апартаментах лорда. Его светлость, желая установить причину этого движения военных, встал с огромного кожаного стула, в котором принимал посетителя, и быстро прошел в приемную, оставив мистера Свинтона в библиотеке.

Через окно лорд увидел, как драгуны маршируют мимо его дома. Но взгляд его ненадолго задержался на них. Внизу, у тротуара, обнаружился объект гораздо более привлекательный, чем яркие униформы гвардейцев. Это была молодая и красивая леди, сидевшая в открытом фаэтоне и державшая в руках вожжи, — похоже, что она ожидала того, кто вошел в дом.

Эта прекрасная картина открылась лорду перед фасадом его собственного дома, и, значит, человек, который покинул фаэтон, должен был быть внутри — очевидно, им был Свинтон, тот самый прекрасно выглядевший посетитель, который ходатайствовал перед лордом о своем назначении!

В тот же миг претендент, уже почти уволенный, был вызван к Его светлости — на сей раз в приемную.

— Впрочем, мистер Свинтон, — сказал лорд, — вы можете оставить мне свой адрес. Я очень обязан моему другу, сэру Роберту; и хотя сейчас я не хотел бы давать никаких обещаний, кто знает… Да! Эта леди в фаэтоне. Она имеет к вам какое-то отношение?

— Это моя жена, Ваша светлость.

— Как жаль, что вы заставили ее дожидаться снаружи! Вы должны были привести ее сюда с собой.

— Мой лорд! Я не решился на такую бестактность: привести ее сюда без приглашения.

— О, пустяки! Мой дорогой сэр! Привести леди в любом случае не может быть бестактным. Хорошо, оставьте ваш адрес, и если что-нибудь подходящее появится, будьте уверены, я вспомню о вас. Я буду очень рад услужить сэру Котреллу.

Свинтон оставил адрес и подобострастно попрощался с титулованной особой.

Возвращаясь обратно и проезжая по мостовой Пикадилли, он с удовольствием заключил для себя, что экипаж и пони были наняты совсем не напрасно.

Теперь он знал слабости характера человека, к которому обратился с ходатайством.

ГЛАВА XLIII. В ДЕРЕВНЮ

Есть только одна страна в мире, где деревенская жизнь имеет смысл и где она действительно приятна. Это Англия!

Правда, эти радости доступны немногим: лишь дворянству Англии. Ее фермер ничего не знает об этом, а чернорабочий — еще меньше.

Но английскому джентльмену было бы весьма приятно ненадолго уехать из города и пожить в деревне!

Утром он будет наслаждаться охотой, с гоном или стрельбой, в зависимости от характера этой увлекательной игры. Вечером его ждет обед, который подготовят Люсилиен и другие лучшие повара из Франции, в компании самых образованных и благовоспитанных мужчин и женщин.

Летом — экскурсии, пикники, приемы на открытом воздухе; а в последние годы — знаменитый крокет и игры в теннис — все это завершается тем же обедом, иногда танцами в гостиной, под семейную музыку на фортепьяно; реже — игрой военного оркестра, набранного из окрестных воинских частей, или организованного штабом волонтеров, добровольцев или милиции.

Во всех этих мероприятиях нет ни излишнего шума, ни беспорядка, все они — совершенно тихие и в рамках этикета. Иначе и быть не могло в обществе, составлявшем цвет английской аристократии, и особенно социальный срез благородного дворянства — людей, которые всю свою жизнь проводили в изысканных развлечениях.

И потому не было ничего удивительного в том, что капитан Майнард — человек, имевший не так много истинных друзей и к тому же потерявший часть из них в огне революции, — ликовал в душе, будучи приглашенным на один из таких обедов, о котором шла речь выше.

В примечании к приглашению сообщалось, что ему предлагается остановиться на несколько дней в доме хозяина и принять участие в охоте на куропаток, сезон охоты на которых только начался.

Приглашение было тем более привлекательным, что исходило от Джорджа Вернона, Вернон Холл, в окрестностях Севеноакс Кент.

Майнард не видел английского баронета с того дня, как тот накинул ему на плечи Британский флаг, сохранивший жизнь капитану. Условием его освобождения было требование покинуть Париж и немедленно вернуться в Англию, страну, где он с тех пор и находился.

Но он не проводил время в праздности. Революции были подавлены, и он отложил в сторону меч и взялся за перо. За лето он написал роман и передал его в распоряжение издателя. Он ожидал, что роман скоро выйдет в свет.

В последнее время он написал сэру Джорджу — как он слышал, последний вернулся в свою страну, — и выразил искреннюю благодарность за спасение жизни.

Но Майнард хотел бы также лично поблагодарить баронета. Ситуация теперь изменилась. Его собственная услуга была полностью оплачена, и он колебался, имеет ли он право воспользоваться старым приглашением, чтобы не оказаться непрошенным гостем. При таких обстоятельствах новое приглашение значило для него несколько больше, чем просто «Добро пожаловать!»

Севеноакс расположен не очень далеко от Лондона. При этом его окружают декорации, которые напоминают о старине, и деревенские ландшафты, которые характерны для старинных графств в Англии, — очаровательные декорации Кент.

Только свисток паровоза с проходящей рядом железной дороги напоминает о современности и несколько нарушает идиллию старины, окружающей Севеноакс.

С сердцем, наполненным счастьем и бьющимся в ожидании удовольствия предстоящей встречи, отправился в путь бывший революционный лидер. Но не на лошадях, а в «пролетке», зафрахтованной на железнодорожной станции, чтобы доставить его в семейную обитель Вернон, расположенную примерно в четырех милях от города.

Карета была открытой, была превосходная ясная погода, — лучшее время для сельского пейзажа: зеленела брюква, желтело жнивьё, леса и рощи приобрели цвет охры в преддверии осени. Пшеница была уже убрана. Куропатки, целым выводком, все еще словно ручные, прогуливались возле пней, в то время как фазаны, уже поредевшие после охоты, были более осторожны и старалисьспрятаться. Глядя на это, он мог бы представить себе, какое удовольствие от охоты было ему было предложено!

Но Майнард не думал об этом. Мысли о предстоящем удовольствии от охоты его не занимали. Он думал только об образе этой красивой девочки, которую впервые увидел на палубе атлантического парохода, и в последний раз — на балконе напротив сада Тюильри; с тех пор он не видел Бланш Вернон.

Но он часто думал о ней. Часто — не то слово! Каждый день, каждый час!

И теперь его душа была поглощена таким же любованием, но только не природы, а сцен и эпизодов, в которых принимал участие этот прекрасный образ — ее первое появление, сопровождавшееся этим странным предзнаменованием; ее лицо, отраженное в зеркале салона; эпизод в Мерсей, который подарил ему ее ответный взгляд, когда они расстались на пристани в Ливерпуле; и, наконец, последний, тот краткий взгляд с балкона, который он успел заметить, ведомый жестокой силой своих тюремщиков.

От этого воспоминания у него были самые сладкие и приятные чувства. Не от того, что он ее увидел; но от мысли, что благодаря ее вмешательству он был спасен от позорной смерти, и это была судьба! Он знал также, что был обязан своим спасением ее отцу.

И теперь он ехал, чтобы встретиться с этим прелестным молодым созданием — в рамках семейного круга и с санкции родительской власти — чтобы ему было позволено поближе с ней познакомиться, что совпадало с его собственными тайными желаниями!

Не удивительно, что в ожидании такой перспективы он не обращал внимания на куропаток, прогуливавшихся по жнивью, или на фазанов, прячущихся от посторонних взоров!

Прошло уже почти два года, как он впервые ее увидел. Теперь ей было пятнадцать, или что-то вроде этого. В том быстром мимолетном взгляде на балкон он успел заметить, что она выросла и повзрослела.

Тем лучше, думал он, ведь теперь еще ближе то время, когда он сможет проверить истинность своего предчувствия.

Хотя радость и переполняла его, он не был уверен. Кто он такой? Без имени и титула, почти бездомный авантюрист, огромная пропасть разделяет его и дочь английского баронета, отмеченного титулом, не говоря уж о богатстве. Какие надежды мог он питать на то, что этот разрыв будет преодолен?

Никаких, кроме надежды на удачу судьбы; возможно, только потому, что это совпадает с его желанием.

Но это могло быть лишь иллюзией. В дополнение к огромному разрыву в социальном положении — даже если не принимать это во внимание — могли быть и другие претенденты на ее руку и сердце.

Бланш Вернон была единственным ребенком, слишком дорогим, чтобы не позаботиться о выборе будущего мужа, и слишком красивой, чтобы на ее сердце не было претендентов. Возможно, ей уже сделали предложение, и оно было принято.

Вполне возможно, отец уже подготовил ей подходящую партию.

При таких размышлениях тень опускалась на лицо Майнарда, но это не очень его печалило, поскольку сильнее была его вера в судьбу.

Эти мысли покинули его окончательно, поскольку карета подъехала к въезду в Вернон Парк, и ворота открылись, чтобы впустить его.

Спокойно стало у него на душе, когда хозяин этого Парка встретил его в вестибюле своей обители и предложил теплый, добрый прием и гостеприимство.

ГЛАВА XLIV. НА ОХОТЕ

Нет ничего более величественного, чем охота в английских охотничьих угодьях — будь то охота с шотландскими борзыми или охота на лис. Захватывает главным образом великолепие всего сражения, с сомкнутыми рядами и беспрерывно лающей собачьей стаей, а также не менее впечатляющая живописная картина преобладающих над зелеными алых перьев птиц, украшающих охотников; гончие нетерпеливо вертятся на поводках золотого цвета вокруг егерей, лошади как безумные то и дело вздымаются на дыбы, словно пытаются сбросить своих седоков, периодически слышны звуки веселого горна и резкое щёлкание хлыста, чтобы держать собак под контролем.

Картина не будет полной, если не упомянуть о веренице четырёхместных колясок и фаэтонов, запряженных пони, с прекрасными дамами внутри; о шикарном экипаже, запряжённом четвёркой, с герцогом и герцогиней; о фермере на своей двуколке рядом с ними; и, кроме всего прочего, — о пеших участниках в рабочих халатах — "Хаб, Дик и Хик, бьют дубинками в шуны [21] " — их скромное, тусклое одеяние резко контрастирует с алым цветом, но каждый из них — если, конечно, он прирожденный охотник — питает надежды на победу, чтобы его смогли щедро вознаградить за успешную охоту.

Именно в такой охоте принимал участие капитан Майнард, верхом на коне, любезно предоставленном сэром Джорджем Верноном. Рядом с ним был сам баронет, а недалеко от него — дочь баронета, сидевшая в открытой четырёхместной коляске; ее сопровождала служанка Сабина.

Эта темнокожая служанка в тюрбане — которая больше подошла бы к восточной охоте на тигра — тем не менее добавляла еще один живописный штрих ко всей этой пестрой картине.

Люди этой этнической группы не известны в тех частях Англии, где осели набобы, вернувшиеся из Восточной Индии, чтобы спокойно прожить остаток своих дней.

В этих местах даже индийский принц в костюме Типпу Сагиба появляется нечасто.

Погода была более чем подходящей для охоты. Ясное небо, воздух чистый, передающий все запахи, и достаточно прохладный, чтобы можно было быстро ехать на лошади. Кроме того, собаки были свежие и отдохнувшие.

Господа были веселы, леди расцветали в улыбках, люди в рабочих одеждах рассматривали дам с довольным выражением на своих бесстрастных лицах.

Все выглядели счастливыми и ждали только сигнала — рожка охотника, чтобы приступить к действу.

Был только один человек во всей компании, кто не разделял всеобщую радость; человек этот сидел верхом на гнедой лошади, рядом с четырёхместной коляской, в которой находилась Бланш Вернон.

Этим человеком был Майнард.

Почему же он не разделял всеобщую радость?

Причина, возможно, заключалась в человеке, также сидевшем верхом на лошади и находившемся по другую сторону четырёхместной коляски, который называл Бланш Вернон своей кузиной.

Как и Майнард, он остановился в Вернон Парке — но как близкий родственник, он был размещен ближе к семье Вернон, чем капитан.

Звали его Скадамор — Франк Скадамор — он выглядел еще юным и безбородым. Тем не менее, несмотря на это, он был человеком зрелого возраста, так что внешний его вид ни о чем не говорил.

Он был красив собой; светлые волосы с золотистым оттенком, своего рода саксонский Эндимион или Адонис.

И она, будучи с ним в родственных отношениях и имея такой же характер, — да к тому же примерно одинакового с ним возраста — разве она могла испытывать к нему иное чувство, кроме восхищения?

Можно было не сомневаться в том, что он восхищался ею. Майнард обнаружил это сразу, в тот день, когда все трое впервые увиделись.

Он часто наблюдал это и после; но теперь — особенно ревностно, ибо молодой человек, наклонившись в седле, пытался привлечь внимание своей кузины.

И он, казалось, преуспел в этом. Она не глядела ни на кого больше и не слушала кого-либо еще. Она не прислушивалась к лаю собак, она не думала об охоте на лис, она только слушала приятные речи молодого Скадамора.

Все эти наблюдения сильно огорчали Майнарда. Правда, его огорчение было довольно умеренным, по размышлении, что он навряд ли мог ожидать что-то другое.

Да, он оказал Бланш Вернон услугу. Он полагал, что услуга была оплачена, когда, возможно, именно ее вмешательство спасло его от казни зуавов. Но этот ответный благородный шаг мог быть отнюдь не признаком взаимности, — это была просто благодарность чувствительного ребенка!

Пределом его терпения было наблюдать, как она стала что-то нашептывать на ухо молодому Скадамору — очевидно, слова, выражавшие ответные теплые чувства к нему.

Экс-капитану стало не по себе, и он раздраженно подумал:

«Очевидно, у меня слишком много волос на лице. Она предпочитает безбородых юнцов.»

Ревность, должно быть, ударила ему в пятки, и он, резко вонзив шпоры в бока лошади, поскакал прочь от четырёхместной коляски!

Возможно, эта ревность возбудила в нем страсть к охоте, поскольку он, пришпоривая коня, держался в первых рядах преследователей и был первым, кто успешно стрелял.

В тот день конь его вернулся в конюшню сэра Джорджа Вернона, задыхаясь от быстрой езды, с кровоточащими от шпор ребрами.

Гость уселся за обеденный стол — этот незнакомец, оказавшийся в кругу охотников, украшенных алыми перьями, заслужил их уважение тем, что охотился, опережая гончих.

ГЛАВА XLV. ОХОТА НА ФАЗАНОВ

На следующий день после охоты на лис гости отправились стрелять фазанов.

С утра стояла прекрасная погода, одна из самых лучших, какая возможна в Англии: ясное синее небо и теплое октябрьское солнце.

— Леди будут сопровождать нас к гнездовищу, — сказал сэр Джордж, к удовольствию гостей-охотников. — Итак, джентльмены, — добавил он, — будьте осторожны при стрельбе.

Идти предстояло недалеко. Фазаны водились в Вернон Парке рядом с домом, между садом и «домашней фермой». Место представляло собой рощу, где тут и там большие деревья возвышались над низким орешником, остролистами, белыми березами, можжевельником, кизилом и колючим кустарником. Оно занимало площадь размером около квадратной мили холмистой земли, изрезанной глубокими лощинами и тихими прохладными полянами, где царил полумрак и через которые, извиваясь, протекал кристально чистый ручей.

Здесь также водились вальдшнепы; но время года было слишком раннее для охоты на них, и потому охотники удовлетворились стрельбой по фазанам.

Охота началась сразу же после завтрака. Многие дамы остались дома — жены, сестры и дочери господ, приглашенных сэром Джорджем. Однако специально на это азартное мероприятие пришло много других приглашенных — цвет окрестных жителей.

Все участники вышли на охоту одновременно, под руководством главного егеря, сопровождаемые спаниелями и охотничьими ищейками.

После некоторой подготовки охота началась, и вскоре треск двустволок обозначил место, где происходило центральное сражение, постепенно перемещаясь к границе Парка.

Спонтанно начавшись в середине гнездовища, где были слышны залпы многих охотников, стрельба постепенно рассредоточилась. Небольшие группы охотников, состоящие каждая из двух-трех леди и такого же числа джентльменов, разбрелись по зарослям, надеясь на случай или на егерей, которые сопровождали их.

К одной из таких групп присоединился и Майнард, хотя и не к той, к какой хотел бы. Он был здесь гостем — у него не было особого выбора, поэтому экс-капитан присоединился к первой попавшейся группе — там было несколько местных сквайров, которые больше интересовались фазанами, чем прекрасными дамами, пришедшими понаблюдать за охотой.

Среди трех стрелков, к которым присоединился Майнард, не было ни одной леди. Одна или две дамы были здесь с самого начала. Но сквайры, будучи заядлыми охотниками, вскоре оставили своих компаньонов в длинных юбках далеко позади, и Майнард был вынужден не отставать от них и их собак, чтобы не отказаться от дальнейшего участия в охоте.

Продолжив путь вместе с другими охотниками, он также вскоре потерял из виду дам, которые остались далеко позади. Ни одна из них не была молодой или особенно привлекательной, к тому же они, к счастью, имели в сопровождении слуг. И он без сожаления попрощался с ними, уповая на притворное рвение к охоте на фазанов, что вряд ли бы случилось, будь среди дам дочь сэра Джорджа Вернона.

Он был далек от того, чтобы быть в хорошем настроении, когда шел по парку. Его мучило неприятное воспоминание о той сцене, которую он наблюдал. Он обратил внимание, что дочь баронета отправилась на охоту в компании с молодым Скадамором. Поскольку она сделала это добровольно, значит она, похоже, предпочла эту компании любой другой.

Бывший офицер не был опытным охотником, что сказалось на его стрельбе.

Несколько раз он вообще не заметил добычу; один или два раза птица, с шумом хлопая крыльями, взлетала перед ним, и он даже не делал попытки нажать на курок или хотя бы поднять ружье!

Сквайры, которые днем ранее отдали ему должное за искусство верховой езды, теперь недоумевали, почему он так плохо стреляет.

В глубине души они были рады его неудачам. Однако они видели лишь внешнюю сторону, но не догадывались, в чем причина его неудачной стрельбы.

Через некоторое время он отстал от них; те думали только о фазанах, а он — об одной лишь далекой светлой птице, намного более яркой, чем фазаны, сверкающие в листве, и вызывавшей восхищение у всех вокруг.

Возможно, она уединилась в тихой лощине с молодым Скадамором — пользуясь тем, что они родственники — и тот, наверное, нашептывает ей на ушко нежные слова любви устами кузена!

Эта мысль очень опечалила Майнарда.

Она могла бы вызвать его ревность и негодование, но у него не для этого никаких оснований. Между ним и дочерью сэра Джорджа Вернона еще не было ровным счетом ничего, кроме несколько разговоров вежливости, в окружении других людей, ее друзей и близких. Ему до сих пор ни разу не представилась возможность поговорить с нею наедине о тех необычных обстоятельствах, которые сопровождали их знакомство, чтобы как-то прояснить отношения между ними.

Он очень хотел и в то же время боялся этого! То давнее предчувствие, которое тогда, в первую их встречу, посетило его, теперь начало казаться ему обманчивым.

Совсем иные чувства теперь владели им, и, когда он оказался один в тихой лесной чаще, с его губ непроизвольно слетели слова:

— Она никогда не сможет стать моей!

— Ты согласна, Бланш? Ты согласна? — таковы были другие слова, не произнесенные, но услышанные им, когда экс-капитан остановился в роще падубов, прикрывавших его своей вечнозеленой листвой.

Это говорил молодой Скадамор, ласковым и нежным тоном.

Ответа не последовало, и тот же вопрос были задан вновь, другими словами:

— Ты можешь обещать мне это, Бланш? Ты можешь?

С замиранием сердца, не дыша, Майнард ожидал ответа. По тону обращения говорившего ему нетрудно было догадаться, что это диалог и что кузен и кузина были наедине.

Вскоре он убедился, что это именно они. Проходя рядом по лесной дорожке, кузены оказались прямо напротив поляны, где притаился он сам.

Они остановились. Он не мог их видеть. Лица их были скрыты от него колючими пучками падуба, которые нависали достаточно низко. Но колючки не мешали ему слышать каждое слово из разговора кузенов.

Сладкой музыкой в его ушах прозвучал ответ девочки.

— Я не смогу, Франк! Я не смогу!

Хотя он не знал ни смысла, ни значения обещания, которое она отказалась дать.

Но разъяснение вскоре последовало, и оно дало Майнарду еще большее вознаграждение за перенесенные муки.

— Все ясно, — сказал Скадамор с укором, — я знаю, почему ты не сможешь обещать мне это. Да, я знаю.

— Что ты знаешь, Франк?

— Только то, что видят все: то, что ты питаешь симпатию к капитану Майнарду, который настолько старше тебя, что годится тебе в отцы или дедушки! Ах! И если твой отец узнает об этом — хорошо, я не буду говорить, о чем…

— Даже если б это было так, — решительно парировала дочь баронета, — кто может обвинить меня? Ты забыл, что этот джентльмен спас мне жизнь! Я уверена, что утонула бы, если б не его благородный поступок. Храбрый поступок! Тебе стоило видеть, как тогда огромные волны готовы были поглотить меня. И не было никого, кто рискнул бы подать мне руку! Он в самом деле спас мне жизнь! И что удивительного в том, что я благодарна ему за это?

— Ты испытываешь большее, чем простая благодарность! Ты влюблена в него!

— Влюблена в него! Ха! Ха! Ха! Что ты имеешь в виду, кузен?

— О! Тебе не стоит притворяться. Ты достаточно хорошо знаешь, что я имею в виду!

— Я знаю то, что ты очень несносен, Франк; ты такой с самого утра.

— Я несносен? Я больше не буду таким, по крайней мере, с тобой. Поскольку ты, кажется, мной не довольна, я думаю, ты не будешь возражать, если я откланяюсь. Я полагаю, ты сможешь найти дорогу домой без меня? Если ты будешь идти по этой лесной дорожке, ты не заблудишься. Она приведет тебя к воротам парка.

— Тебе не стоит заботиться обо мне, — надменно ответила дочь сэра Джорджа. — Я уверена, что сумею найти дорогу домой без какой-либо помощи от моего галантного кузена Скадамора.

Ирония этой последней реплики завершила диалог.

Раздраженный этими словами, молодой охотник повернулся спиной к своей симпатичной партнерше, свистнув своему спаниелю, быстро зашагал прочь и вскоре исчез за деревьями.

ГЛАВА XLVI. ОХОТНИК, КОТОРОМУ БЕЗРАЗЛИЧНА ОХОТА

— Я должен принести вам свои извинения, мисс Вернон, — сказал Майнард, выходя из своего укрытия за падубами.

— За что вы хотите извиниться? — спросила девочка, пораженная его внезапным появлением, но быстро успокоившись.

— За то, что невольно подслушал окончание беседы между вами и вашим кузеном.

Она промолчала, словно пытаясь припомнить, что было сказано и что именно мог подслушать экс-капитан.

— Это произошло случайно и неумышленно, уверяю вас, — добавил «злоумышленник». — Я должен был открыться раньше, но я… мне трудно объяснить, что мне помешало. В самом деле, я…

— О! — прервала она Майнарда, словно стараясь вызволить его из этой затруднительной ситуации. — Это все не имеет значения. Франк говорил ерунду, — вот и всё.

— Я рад, что вы на меня не сердитесь. Хотя у меня есть причина стыдиться своего поведения, я должен вам искренне сказать, что я выбрал весьма удачный момент для подслушивания. Ведь было так приятно услышать похвалу в свой адрес!

— Но кто же хвалил вас?

Вопрос был задан с детской наивностью, которую по ошибке можно было принять за кокетство.

Возможно, она и сама забыла свои слова.

— Во всяком случае, не ваш кузен, — ответил Майнард с улыбкой. — Он считает меня настолько старым, что я гожусь вам в дедушки!

— Ха! Ха! — рассмеялась мисс Вернон. — Вы не должны серьезно относиться к тому, что говорит Франк. Он вечно кого-нибудь оскорбляет.

— Я ничего не имею против этого — потому, что я слышал, как вы ему ответили. Тысяча благодарностей моему благородному защитнику!

— О, то, что я сказала про вас, не было простой похвалой. Я только сказала правду. Если бы не вы, я бы утонула. Я уверена в этом.

— Но ведь если бы не вы, меня бы расстреляли. Разве это не правда?

Она ответила не сразу. Румянец заиграл на ее щеке, в то время как тень легла на ее лицо.

— Я не люблю вспоминать о том, что тогда случилось со мной… но все же, мисс Вернон! Признайтесь, что вы помогли мне тогда. Это сделает меня счастливым, вы даже не представляете себе, насколько!

— Я не совсем понимаю вас, капитан Майнард.

— Хорошо, я скажу проще. Это вы тогда послали вашего отца, чтобы спасти меня?

Этот вопрос был излишен, он и без того знал, что это правда. Разве он мог забыть ее слова, запавшие в душу: «Я приду к вам на помощь!»

Она не пришла, как он ожидал того, но она сделала больше. Она передала весть тому, кто был способен защитить его.

— Да, это так, — ответила она. — Я рассказала папе о вашей беде. Мне было не сложно сделать это. Я не подвергала себя никакой опасности; и, наверное, если бы я этого не сделала, я бы проявила черную неблагодарность к своему спасителю. Но вас бы спасли и без меня. Другие ваши друзья прибыли бы вовремя.

— Другие мои друзья?

— Конечно, разве вы не знаете?

— О, вы имеете в виду Американского Посла!

— И этих двух американских леди, которые пришли с ним к вам в тюрьму.

— Две леди! Я не видел никаких леди. И никогда не слышал о них. Американский Посол прибыл, но, честно говоря, он прибыл слишком поздно. Это именно вашему отцу и вам я обязан своим спасением. Я хотел, чтоб вы знали, мисс Вернон, как я вам обязан! Я никогда не забуду этого!

Майнард говорил, и в словах его чувствовалась страсть, которой он не в силах был управлять.

Это не было связано с попыткой оправдаться за визит в тюрьму двух дам, которые сопровождали Американского Посла. Майнард на самом деле не знал, кто они; он позабыл о том, что когда-то восхищался ими. Его радовало во время освобождения только то, что у него есть друзья, готовые прийти на помощь.

Находиться сейчас в этом лесу, перед этим светлым созданием, этой нимфой, и убедиться, что именно она спасла ему жизнь, так же как и он ей, — было для него подлинным счастьем.

Он был бы на вершине счастья, если бы мог убедиться, что ее благодарность была вызвана той же самой причиной, что и у него самого.

О, как бы он хотел прочитать тайну ее влюбленного сердца!

Но это была очень деликатная и небезопасная загадка; слишком деликатная для джентльмена и слишком опасная для того, чье собственное сердце было к ней небезразлично.

Потому он не решался заглянуть поглубже.

— Мисс Вернон, — сказал он, возвращая беседу в рамки обычной, — ваш кузен, кажется, неожиданно оставил вас. Могу ли я оказать вам любезность и проводить вас домой? Я думаю, что смогу найти путь к дому благодаря любезным инструкциям Мастера Скадамора.

Мастер Скадамор! Если бы этот молодой джентльмен был здесь, он, возможно, заставил бы усомниться в справедливости такого титула.

— Нет-нет! — отказалась дочь баронета, скорее всего, чтобы показать, что она уже не ребенок. — Я достаточно хорошо знаю дорогу. Вы не должны прерывать вашу охоту, капитан Майнард!

— Нет, я не могу продолжить охоту, у меня нет собак. Эти рьяные охотники, с которыми я вместе охотился, опередили меня и ушли, как видите. Если вы не согласитесь, чтобы я вас проводил, я буду должен… я полагаю… я буду вынужден остаться здесь.

— О, если вы не собираетесь стрелять, вы можете также пойти со мной. Возможно, вам будет скучно в нашем доме; но я думаю, что мы найдем там и других гостей, тех, кто уже вернулся.

— Не беспокойтесь, мне не будет скучно, — ответил охотник, потерявший интерес к охоте. — Мне не будет скучно, если вы, мисс Вернон, будете так любезны составить мне компанию.

В общем, это были довольно смелые слова, и в следующий момент Майнард уже пожалел о сказанном.

Он был рад, что слова его были поняты лишь как символ вежливости; и, получив согласие девочки, пошел вместе с ней по лесной дорожке по направлению к дому.

Они были одни, но за ними следили.

Позади них, прячась, с оружием в руках и спаниелем у ног, шел молодой Скадамор. Он не пытался их догнать, он только наблюдал за ними сквозь деревья вдоль аллеи парка, пока они не присоединились к группе возвращавшихся с охоты дам, которые повстречались им на поляне.

ГЛАВА XLVII. ТОЛЬКО ПЯТНАДЦАТЬ

В этот день отмечали день рождения Бланш Вернон. В частности, именно в ознаменование этого события сэр Джордж предложил совместную с дамами охоту.

Таким образом, все утро было посвящено стрельбе по фазанам. Вечером должен был состояться грандиозный обед, а после обеда — танцы.

Наступил вечер, и дочь баронета находилась в своей спальне, куда пришла Сабина, только что закончившая одевать госпожу к обеду.

Однако, пока совершался туалет, Бланш была занята чтением газеты, которая, казалась, очень заинтересовала ее. Время от времени короткое радостное восклицание слетало с ее губ, пока наконец газета не выпала из рук; и она задумалась, погрузившись в собственные мечты.

Выйдя из этого состояния задумчивой мечтательности, она произнесла:

— Думаю, я влюблена.

— Влюблена! Мисса Бланш, почему вы вдруг говорите об этом? Вы еще слишком молоды, чтобы думать о любви!

— Еще слишком молода! А в каком возрасте уже пора?

— Хорошо. Говорят, это во многом зависит от погоды. На островах Вест-Индии, где очень жарко, любовь приходит раньше, чем в холодной Англии. Я знаю многих бадьянских девушек, которые вышли замуж в возрасте моложе четырнадцати, и это раньше, чем принято здесь.

— Но мне сегодня исполняется пятнадцать. Ты знаешь, что у меня сегодня день рождения?

— Конечно, я знаю об этом. Пятнадцать лет еще слишком рано для английской девочки, особенно такой леди, как вы, мисса Бланш.

— Но ты должна помнить, что я жила три года в Вест-Индии!

— Это не имеет значения. Это никак не влияет на правило. В Англии вы все еще ребенок.

— Все еще ребенок! Ерунда, Сабби! Посмотри, как я выросла! Моя кроватка стала уже слишком мала для меня. Пальцы моих ног касаются стенки каждую ночь. Мне уже пора заменить кровать на более длинную, да, уже пора.

— Ваш рост еще ни о чем не говорит.

— Хорошо, но я также уверена, что я достаточно сильная. И мой вес! Папа недавно взвесил меня на железнодорожной станции. Семь стоунов [22] и шесть фунтов — всего более ста фунтов! Подумай об этом, Сабби!

— Я знаю, вы весите больше, чем обычно леди в вашем возрасте. Но всего этого еще не достаточно для того, чтобы выйти замуж.

— Выйти замуж? Ха-ха-ха! Кто говорит об этом?

— Это то, о чем думают, когда влюбляются. Это — результат, естественное следствие любви.

— Не всегда, я думаю.

— Это всегда так, когда люди честны в любви.

— Скажи мне, Сабби, а ты никогда не была влюблена?

— Сабби — креолка из Вест-Индии, и вы не должны спрашивать меня об этом. Почему вы спрашиваете, мисса?

— Потому что мой кузен говорил со мной о любви, этим утром, когда мы были на охоте.

— Масса Франк? В самом деле? Он говорил с вами о любви! И что он сказал вам, мисс Бланш?

— Он хотел, чтобы я обещала любить только его и быть верной только ему.

— Если вы любите его, вы должны сохранять ему верность. Конечно, если вы хотите выйти за него замуж.

— Что? Выйти замуж за такого мальчишку, как мой кузен Франк! Ну нет. Если я выйду замуж, то за настоящего, взрослого мужчину!

— Теперь ясно, что вы его не любите. Тогда может быть вы влюблены в кого-то другого?

— Так ты признаешь, что ты сама была влюблена, Сабби? — сказала ее молодая хозяйка, не реагируя на последнее замечание.

— Я признаю это, мисса. Сабби испытала это чувство дважды.

— Дважды! Странно это, не так ли?

— Нет, ничего странного для уроженки островов Вест-Индии.

— Хорошо, не важно, что это было дважды. Если я когда-нибудь полюблю во второй раз, то я уже буду все знать об этом. Скажи мне, Сабби, как это все было в первый раз? Я полагаю, что у цветных это происходит точно так же, как и у нас, у белых?

— Точно так же, только любовь у креолов более…

— Более! Более чего?

— Креольская любовь более сильная — в ней больше жгучей страсти. Я чувствовала себя безумной с моим другом.

— Каким другом?

— Один хороший друг. Я никогда не испытывала такой безумной страсти ни до, ни после. Мне было хорошо с ним, но я была немного старше его.

— Но ты никогда не была замужем, Сабина?

— Никогда.

Тень грусти легла на лицо Сабины, когда она сделала это признание.

— Почему вы спрашиваете меня об этом, мисс Бланш? Ведь вы сами говорили, что не думаете ни о любви, ни о замужестве.

— Да, я не думаю об этом. Но я боюсь, что я уже влюбилась. Я полагаю, что влюблена.

— Влюбились! Вы серьезно думаете, что это так?

— Нет, я не уверена. И поэтому я хотела бы, чтобы так рассказала, как это было с тобой.

— Хорошо, я расскажу вам: я чувствовала, что готова буквально съесть моего друга.

— О! Но это глупости. Ты смеешься, Сабби? Я уверена, что я ничего подобного не чувствую.

— А что вы тогда чувствуете, мисса?

— Я хотела бы, чтобы он всегда был рядом только со мной и ни с кем больше. И еще я хотела бы, чтобы он всегда говорил со мной, а я слушала и смотрела на него, особенно в его глаза. У него такие красивые глаза. Они были особенно прекрасны сегодня, когда я встретила его в лесу! Мы были одни. Это было впервые. Насколько приятнее было быть с ним наедине, чем среди многих других людей! Я хочу, чтобы все папины гости уехали, и остался только он один. Тогда мы могли бы быть всегда вместе, и никто бы нам не мешал.

— Кто он, мисса, кто он, о котором вы говорите? Масса Скадамор?

— Нет-нет, это не Франк. Он вполне мог бы уехать со всеми остальными. Мне не нужно, чтобы он оставался.

— Кто ж тогда?

— О, Сабби, ты знаешь. Ты должна знать.

— Возможно, у меня есть догадка, кто он. Наверное, я буду недалека от истины, если предположу, что это тот джентльмен, с который мисса вернулась домой с охоты.

— Да, это он. Я не буду скрывать это от тебя.

— Лучше вам не говорить об этом больше никому. Если ваш отец узнает, он очень рассердится. Я боюсь, что папа выйдет из себя и прогонит его.

— Но почему? Что плохого в этом?

— Ах, вы спрашиваете, почему? Наверно, вы узнаете в свое время. Вам лучше было обратить внимание на вашего кузена Скадамора.

— Это невозможно. Я не люблю его. Я не могу.

— И вы влюбились в другого?

— Да, это так. Я ничего не могу с собой поделать.

Креолка не особенно удивилась этому. Она принадлежала к такому кругу женщин, которые отдают предпочтение чисто мужским достоинствам; и, хотя она вначале недолюбливала капитана-республиканца, теперь она почувствовала к нему симпатию. Это был тот, о котором они говорили.

— Но, мисса, скажите мне правду. Вы думаете, он также влюбился в вас?

— Я не знаю. Я много бы дала, чтобы это было так.

— Что бы вы отдали?

— Весь мир — только бы это было так! О, дорогая Сабби! Ты думаешь, что он влюбился в меня?

— Ну, Сабби полагает, что никто не может вас ненавидеть!

— Ненавидеть меня? Нет-нет! Конечно, он не может меня ненавидеть!

— Конечно, нет, — отозвалась креолка, которая хорошо разбиралась в женской красоте.

«Разве он может ее не полюбить?» — подумала она, глядя на свою молодую хозяйку, на ее ангельские личико и фигурку.

— Хорошо, мисс Бланш, — сказала служанка, не произнося вслух эту мысль. — Нравитесь вы ему или нет, но послушайте совета Сабби и не говорите никому больше о том, что вы в него влюбились. Я думаю, это не понравится вашему отцу. Это вызовет большой и неприятный скандал. Сохраните ваши чувства в тайне — спрячьте их глубоко вовнутрь. Не бойтесь, Сабби не выдаст вас. Нет, мисс Бланш, Сабби думает, что вы милый хороший ребенок. Она понимает и любит вас и переживает за вас.

— Спасибо, дорогая Сабби! Я знаю, что ты меня любишь, я знаю это.

— Вот уже звонят к обеду. Теперь вы должны спуститься в гостиную; и постарайтесь не сердить вашего кузина. Я имею в виду масса Скадамора. Очень странный молодой кобель. Темпераментный как дьявол и коварный как змея. Если он узнает, что вы предпочитаете капитана Майнарда, он устроит большой скандал вашему отцу, — это настоящая змея. Итак, мисс Бланш, вы должны опасаться всего этого и держать язык за зубами до поры до времени.

Бланш, уже одетая к обеду, спустилась в гостиную, но совсем не из-за страха перед грозным предупреждением своей креолки-наперсницы.

ГЛАВА XLVIII. ОБЕД

В тот день званый обед давал уважаемый сэр Джордж. Как уже было сказано, отмечали пятнадцатый день рождения Бланш, все еще ребенка.

Гости, которых пригласили занять места за столом, были тщательно отобраны. Помимо тех, кто остановился в Холле, были приглашены еще и другие, специально к этому событию, — безусловно, знатные фамилии в графстве, жившие неподалеку.

Всего собралось более двадцати семейств — некоторые из них обладали важными титулами, кроме того, ожидалось, что еще столько же прибудут позже. После обеда должны были состояться танцы.

Когда Майнард, завершив свой туалет, спустился в гостиную, он нашел ее полную гостей. Многочисленные красавицы расположились на диванах, каждая в своей великолепной богатой юбке, в то время как корсеты и рукава были на удивление бедны.

Среди них можно было заметить несколько джентльменов, все в строгих черных костюмах, а также освященные временем белые воротнички, чьи простые платья резко контрастировали с богатыми шелками и атласами, шелестевшими вокруг.

Вскоре после того, как он вошел в комнату, Майнард почувствовал, что оказался под пристальными взглядами и мужчин, и женщин: он оказался в центре внимания.

Это не было обычным вниманием, которым удостаивают только что вошедшего гостя. Как только дворецкий громким голосом объявил его имя и воинское звание, некий нездоровый интерес охватил приглашенных. Волнение среди смуглых бывалых солдат, сменивших обычную маску высокомерия на интерес к гостю, передалось вдовам и герцогиням, надевшим свои оправленные золотом очки и глядевших на него с интересом, необычным для этих важных дам; в то время как их дочери помимо взглядов снизошли до разговоров вежливости.

Майнард не знал, что кроется за всем этим. Будучи чужим в этой компании, он мог ожидать от окружающих разве что испытующих взглядов.

Но не такого активного внимания — в обществе, столь респектабельном и хорошо воспитанном.

Он был и сам достаточно хорошо воспитан, чтобы не показать свое замешательство. К тому же он видел перед собой лица, которые казались дружески настроенными; в то время как вдовы, глядевшие на него сквозь очки, казалось, рассматривали его с восхищением!

Хотя он и не смутился, он не мог не удивиться в своих мыслях. С многими их тех, кто сейчас здесь находился, он встречался прежде, охотился, стрелял и даже обедал вместе с ними. Так отчего именно сейчас они стали рассматривать его с таким интересом, до сего времени не выказанным?

Разъяснение происходившему дал хозяин, который подошел к гостю и в дружеской манере произнес:

— Капитан Майнард, мы вас поздравляем!

— С чем поздравляете, сэр Джордж? — спросил удивленный гость.

— С вашим литературным успехом. Мы уже наслышаны, сэр, о вашем умении владеть мечом. Но мы не знали, что вы так профессионально умете обращаться и с другим благородным оружием — с пером!

— Вы говорите сплошные комплименты, сэр, но я на самом деле не знаю, что вы имеете в виду.

— Вы узнаете, если взглянете сюда. Я полагаю, сэр, вы еще не видели — это пришло с последней почтой.

И сэр Джордж показал лист бумаги с напечатанным текстом, заголовок которого говорил, что это популярный утренний лондонский журнал.

Взгляд Майнарда остановился на колонке, в заголовке которой крупным шрифтом было набрано его собственное имя. Ниже шла рецензия на его книгу — роман, написанный им, о котором Майнард, уезжая из Лондона, еще не получил обычное в таких случаях уведомление о выходе в свет. Таким образом, журнал, который он держал в руках, первым дал публичную рецензию на его книгу.

"Три замечательных тома, написанные необычным человеком. О капитане Майнарде можно сказать то же, что Байрон писал о Бонапарте:

«Покой для сильной души это ад.»

Так начиналась эта рецензия, которая продолжалась в том же хвалебном духе; и завершалась статья утверждением рецензента, что «новая яркая звезда появилась на литературном небосводе.»

Автор не стал читать всей длинной статьи с комплиментами, выданными щедрой рукой рецензента, который, конечно, не был известен в литературных кругах, и поэтому Майнард был совершенно с ним не знаком. Он просмотрел лишь несколько первых абзацев и конец статьи, после чего вернул журнал хозяину.

Было бы неверно утверждать, что Майнард не был доволен, но также нельзя было сказать, что это было для него сюрпризом. Он изложил свои мысли, описав некоторые истории из своей жизни в далеком чужом краю — и в то же время приправил повествование мыслями и чувствами более поздними, — все это нашло отражение в романе, и он надеялся, что его труд о любви сделает его известным и тем самым обеспечит его будущую карьеру. До этого он думал только о войне. Сейчас настало время отложить в сторону меч и взяться за перо.

— Обед подан! — объявил дворецкий, широко раскрывая двери гостиной.

Гости сэра Джорджа разделились на супружеские пары и пары знакомых; только что состоявшийся автор книги обнаружил себя рядом с некоей титулованной леди.

Это было молодое и интересное создание, леди Мэри П…, дочь одного из благородных пэров в округе.

Но ее «кавалер» уделил ей мало внимания. Все его мысли были об еще более юной и интересной девушке — о дочери хозяина.

В течение нескольких минут, когда он находился в гостиной, он направлял в сторону Бланш горячие неравнодушные взгляды.

Она же, выхватив популярный журнал из рук своего отца, удалилась в угол комнаты и там, усевшись, жадно и с очевидным интересом поглощала его содержание.

По положению листов журнала он мог предположить, какую именно статью она читала, и, поскольку свет люстры освещал ее лицо, мог наблюдать за его выражением.

Когда он писал этот роман, он постоянно думал о ней в возвышенных чувствах. Неужели она, углубившись в рецензию, словно читала эти мысли?

Было сладко и радостно наблюдать улыбку на ее лице, будто хвалебные слова рецензента были ей приятны. И еще более сладостно было наблюдать, как, закончив чтение, она обвела взглядом комнату в поисках Майнарда, глаза ее остановились на нем, и на лице была гордость за автора и радость за его успех!

Вызов на лучший в мире обед был лишь грубым вмешательством, прерывавшим этот восхитительный взгляд.

Поскольку затем ему досталось место во главе стола, с леди Мэри рядом с ним, — как он завидовал многим юным гостям, находившимся в конце стола, и особенно молодому Скадамору, к которому прикрепили эту яркую красивую звезду, день рождения которой они собрались отпраздновать!

Майнард не мог более видеть ее. Между ними была огромная ваза с растениями из оранжереи. Как он проклинал стоявшие в ней папоротники и цветы, садовника, вырастившего их, и руки, которые украсили стол, создав эту непроницаемую преграду!

В течение обеда он не уделял должного внимания своей титулованной партнерше, что было на грани невежливости. Он почти не слушал ее любезные разговоры, или отвечал на них невнятно и невпопад. Его даже не трогала ее шелковая юбка, коварно шелестевшая рядом с его коленями, эта женская хитрость для соблазнения!

Леди Мэри имела возможность лишний раз убедиться в правильности теории, о которой часто говорили: в личной жизни мужчины-гении не только не интересны, но и просто глупы. Без сомнения, она составила такое мнение о Майнарде, и она была рада завершению обеда, когда леди поднялись со своих мест, чтобы вернуться в гостиную.

Майнард тотчас же без лишних церемоний отодвинул в сторону ее стул: его взгляд был направлен к противоположному концу стола, туда, где в веренице покидающих столовую гостей была Бланш Вернон.

Но ответный взгляд хозяйки после того, как она появилась из-за скрывавшей ее вазы, вполне компенсировал Майнарду хмурый взгляд леди Мэри, которым та удостоила своего «кавалера» напоследок!

ГЛАВА XLIX. ТАНЕЦ

Джентльмены остались, но ненадолго, пока допивали свои любимые вина. Звуки арф и настройки скрипок, доносившиеся снаружи, говорили о том, что гостей ждали в гостиной, куда вскоре сэр Джордж и пригласил их.

В течение двух часов, пока продолжался обед, прислуга занималась гостиной. Ковры были убраны, и пол сверкал гладкой как лед поверхностью. Прибыли еще гости, и все разбились на группы, ожидая музыки, чтобы начать танцы.

Нет ничего более приятного, чем танцы в гостиной, особенно в английском загородном доме. Эта милая домашняя атмосфера разительно отличается от толкотни на публичных балах — будь то «графство» или «охота».

Все это полно таинственной фантазии времен сэра Роджера де Коверлея, этих былых времен пастушеской идиллии.

Все танцующие знают друг друга. Если кто-то не знаком, сведения о нем легко получить, таким образом, нет никакой опасности при заведении новых знакомств.

В комнате такая атмосфера, которую вы можете свободно вдыхать без риска задохнуться; выйдя из комнаты для танцев, вы можете найти ужин и вина, которые вы можете спокойно пить без риска отравиться — все эти дополнения вряд ли можно встретить около храмов Терпсихоры.

Хотя Майнард еще почти не был знаком гостям сэра Джорджа, с большинством из них все же успел познакомиться. Многие из тех, кто прибыл позже, уже успели прочитать популярный журнал, или слышали про рецензию на его новый роман, который вскоре должен выйти в свет в "Мади [23] ". Причем они были не из тех, у кого талант вызывает большее преклонение, чем перед английской аристократией, — особенно когда этот талант обнаруживается у представителя их круга.

Таким образом, к своему удивлению, Майнард оказался героем часа. Он не мог не получить удовольствия от комплиментов, которые вовсю источали эти люди с титулами — многие из них были весьма благородного происхождения. Этого было вполне достаточно, чтобы он был удовлетворен. Он, возможно, также думал о том, насколько нелепым казался в своих политических убеждениях по сравнению с окружающими и как сильно это мешало ему поддерживать с ними приятные дружеские отношения.

Теперь, в связи с его успехом на совершенно другом поприще, казалось, что с течением времени они забудут об этом.

И еще думалось: не отказавшись от своих республиканских взглядов, он выбрал себе новое кредо. Его политические взгляды никто не разделяет, но и не осуждает. Он не должен изменять своим взглядам, если пожелает.

Но ему не было никакой потребности отказываться от своих взглядов в обществе, где он сейчас находился; поскольку он стоял и принимал комплименты из весьма симпатичных уст, он чувствовал себя вполне довольным и даже счастливым.

Это счастье достигло своего апогея, когда он услышал приятный шепот:

— Я так рада вашему успеху!

Это было сказано на ушко юной девочкой, с которой он танцевал лансье [24] и которая, впервые в эту ночь, стала его партнершей. То была Бланш Вернон.

— Боюсь, что вы мне льстите, — отвечал он. — Во всяком случае, рецензент точно мне льстил. Журнал, который вы читали, отличается снисходительным отношением к начинающим авторам, и я — не исключение из этого правила. Вот то, что меня сделало известным и то, что вы, мисс Вернон, называете успехом. Это не более чем энтузиазм моего рецензента, возможно, вдохновленного сюжетами, которые могли казаться ему новыми. Эти сюжеты, описанные в моем романе, относится к не очень известной стране, о которой раньше никто не писал.

— Но они очень интересны!

— Как вы можете знать об этом? — спросил Майнард вудивлении. — Разве вы читали книгу?

— Нет, но газета напечатала одну из историй — отрывок из книги. Я могу по ней судить о вашем романе.

Автор не знал об этом. Он просмотрел только литературную рецензию — начальные и последние абзацы.

Они расточали ему комплименты, но гораздо более приятные он услышал в этих словах, которые казались весьма искренними.

Трепет восторга охватил его, когда он подумал о сюжетах, заинтересовавших ее. Ее образ был все время у него перед глазами, когда он рисовал их. Именно она вдохновила его на портрет «ЖЕНЫ-ДЕВОЧКИ», придав книге особое очарование, как он полагал.

Он уже готов был сказать ей об этом и, возможно, сказал бы, если бы не опасался быть услышанным танцующими рядом.

— Я уверена, что это очень интересные истории, — сказала она, после того как они, разойдясь в стороны, снова соединились в танце. — Я продолжаю так считать, хотя я еще не читала книгу, но когда я прочитаю, вы скажете мне свое собственное мнение о ней.

— Я думаю, что вы будете разочарованы. Эта история — об обычной жизни на границе, вряд ли она будет интересна молодой девушке.

— Но ваш рецензент так не считает. Совсем наоборот. Он пишет, что это очень чувственный и романтический сюжет.

— Я надеюсь, что вы его полюбите.

— О! Я так мечтаю прочитать это! — продолжала девочка, словно не замечая скрытого смысла обращенной к ней фразы. — Я уверена, что не смогу заснуть сегодня вечером и буду думать только об этом!

— Мисс Вернон, вы не представляете себе, насколько я рад интересу, который вы проявляете к моему первому литературному опыту. Если бы, — добавил автор со смехом, — я бы мог предположить, что вы на самом деле не уснете ночью, прочитав мой опус, я бы поверил в успех, о котором пишет газета.

— Возможно, так оно и будет. Вскоре мы увидим. Папа уже телеграфировал в «Мади» насчет книги, ее уже послали, и мы ждем, что она придет утренним поездом. Завтра ночью — если ваш роман не слишком длинный — я обещаю вам поделиться своим впечатлением от него.

— Роман не очень длинный. Я буду с нетерпением ждать, чтобы выслушать ваше мнение о нем.

И он ждал этого с нетерпением. Весь следующий день, преследуя куропаток по жнивью и полям с репой, стреляя в птиц, он был всеми мыслями только о книге, ибо знал, что она читает его роман!

ГЛАВА L. РЕВНИВЫЙ КУЗЕН

Франк Скадамор, примерно восемнадцати лет, был типичным представителем золотой молодёжи Англии.

Родившийся с серебряной ложкой во рту, росший в золоте, среди огромного богатства, которое рано или поздно перейдет к нему по наследству, и имея в перспективе титул пэра, он считался весьма подходящим спутником для молодых девушек на выданье.

Далеко не одна заботливая мать мечтала о том, чтобы заполучить его в зятья.

Вскоре, однако, стало ясно, что все эти леди не могут рассчитывать на его руку, поскольку будущий пэр четко обозначил свою привязанность к той, у кого не было матери, — к Бланш Вернон.

Он провел достаточно времени в Вернон Парке, чтобы иметь возможность оценить исключительную красоту своей кузины. Еще когда он был мальчиком, Бланш ему нравилась; когда он стал юношей, его страсть только усилилась.

В его короткой жизни еще не случалось такого, чтобы он не смог добиться всего, чего хотел. Так почему же он должен только питать надежду, когда опыт всех его прежних лет говорит: все, чего только пожелает, он сможет получить?

Потому он желал Бланш Вернон, и у него не было никакого сомнения, что он ее получит. Он даже не считал нужным прилагать усилия, чтобы завоевать ее. Он знал, что его отец, лорд Скадамор, с нетерпением ждет этого союза, и что отец девочки также был не против этого брака. Не должно было быть противодействия ни с одной из сторон; и он только ждал, когда его юная возлюбленная вырастет и будет готова к семейной жизни, — чтобы сделать предложение и получить согласие.

Он не думал о том, что сам еще довольно молод. В свои восемнадцать лет он считал себя вполне взрослым человеком.

До настоящего времени он почти не опасался соперников. Правда, и другие ребята из золотой молодежи засматривались на прекрасную Бланш Вернон.

Но Франк Скадамор, со своими неограниченными возможностями, имел перед ними такую фору, что мог не опасаться конкуренции; так и случилось: один за другим, подобно падающим звездам, все его соперники сошли с дистанции.

И вот, когда победа казалась близка, неожиданно черная тень возникла на горизонте — в образе человека, совсем не молодого; как в порыве злобы выразился Франк, годящегося Бланш Вернон в дедушки, во всяком случае, уж точно, — в отцы!

Этим человеком был Майнард.

Скадамор, бывая в Вернон Парке, слышал много лестных слов в адрес безрассудно смелого незнакомца; слишком много, чтобы исключить какую-либо симпатию к нему, — тем более, что эти слова слетали с губ его очаровательной кузины. Впервые он встретил Майнарда во время охоты, и антипатия Франка к нему стала вполне осязаемой. Это была самая сильная из антипатий — в ее основе была ревность. И он чувствовал эту жгучую ревность, когда они охотились на лис, на фазанов в заповеднике, когда стреляли из лука, дома и вне дома, — короче, везде.

Как уже говорилось, он последовал за кузиной по лесной тропинке. Он внимательно следил за каждым ее движением, жестом, в компании с ее необычным сопровождающим, и ругал себя за то, что так глупо оставил ее. Он не слышал слов разговора между ними, но видел достаточно, чтобы убедиться: она питает к нему больше чем простую симпатию. Он страдал от ревности весь остаток того дня и весь следующий день, который был днем ее рождения; ревность не давала ему покоя во время обеда, когда он видел ее глаза, стремящиеся заглянуть за цветочную вазу, закрывавшую ее взору Майнарда; и особенно бушевала ревность в его душе во время танца, особенно когда танцевали лансье, и она была рядом с человеком «достаточно старым, что годился ей в отцы».

Несмотря на то, что в его жилах текла благородная кровь, Скадамор опустился до того, чтобы приблизиться к ним и подслушать разговор!

Таким образом, он слышал их разговор, в частности, о соглашении насчет книги, которое они заключили между собой.

Близкий к отчаянию, он решил рассказать об этом дяде.

На следующий день после именин дочери сэр Джордж Вернон не сопровождал гостей в их прогулке по Парку. Он извинился перед ними, сославшись на свою дипломатическую работу, которая требовала от него уединиться в библиотеке. Он был вполне искренен, поскольку так оно и было на самом деле.

Его дочь также осталась дома. Как и ожидалось, новый роман прибыл — полная версия, только что вышедшая из типографии.

Бланш с увлечением принялась за роман; с улыбкой попрощавшись со всеми, она поспешно удалилась в свою комнату, чтобы не выходить оттуда в течение целого дня!

Майнард с радостью заметил это и отправился на охоту. Скадамор же, оставшись дома, созерцал это с глубоким огорчением.

У каждого были свои соображения относительно интереса, который проявила Бланш к новой книге.

Примерно в полдень баронет-дипломат находился в библиотеке, готовя ответ на дипломатическую почту, недавно полученную из Министерства Иностранных дел, когда кто-то постучался к нему. Это племянник отвлек баронета от дипломатической работы.

Молодому Скадамору, как близкому родственнику, которого отец Бланш считал своим сыном и который мог однажды стать ему зятем, не требовалось никакого оправдания за столь бесцеремонное вторжение.

— Чего тебе, Франк? — спросил дипломат, держа в руке пакет с дипломатической почтой.

— Я хочу поговорить о Бланш, — прямо, без обиняков заявил племянник.

— Бланш! Что с ней?

— Я не могу сказать, что это меня сильно касается, дядя, только из уважения к вашей семье. Правда, она не только ваша дочь, но и моя кузина.

Сэр Джордж позволил дипломатическому пакету опуститься на стол, нацепил на нос свои очки и устремил на племянника вопросительный взгляд.

— Что ты этим хочешь сказать, мой друг? — спросил он после того, как такой несколько затянувшейся паузой испытал молодого Скадамора на самообладание.

— Мне немного неприятно говорить вам об этом, дядя. Кое-что вы, возможно заметили сами также как и я.

— Нет, я ничего не заметил. О чем ты?

— Хорошо, тогда я скажу. Вы допустили в наш дом одного человека, который, по-моему, джентльменом не является.

— Кто этот человек?

— Это капитан Майнард, как вы его называете.

— Капитан Майнард не джентльмен!? Какие у тебя есть основания утверждать это? Будь осторожен, племянник. Это серьезное обвинение против любого гостя в моем доме, и тем более — мало знакомого здесь. Я имею серьезные основания полагать, что он джентльмен.

— Дорогой дядя, я сожалею, но не могу согласиться с вами, поскольку я имею серьезные основания полагать иное.

— Позволь мне услышать твои возражения!

— Хорошо, во-первых, я был позавчера с Бланш на охоте в заповеднике. Когда мы там стреляли фазанов. Мы разделились; она отправилась домой, а я остался, чтобы продолжить охоту, как я намеревался. В это время появился мистер Майнард, который скрывался в ближайшей роще падубов, и присоединился к ней. Я уверен, что он специально ждал удобного случая для этого. Он прекратил свою охоту и сопровождал ее домой, беседуя с ней всю дорогу, с такой фамильярностью, как будто он был ее братом!

— Он имеет на это право, Франк Скадамор. Он спас жизнь моему ребенку.

— Но это не дает ему право говорить ей такие вещи, о которых я слышал.

Сэр Джордж вздрогнул.

— Какие вещи?

— Хорошо, очень многие. Я не говорю о том, что он говорил ей в заповеднике. О чем они там говорили, я, конечно, не мог слышать. Я держался от них слишком далеко. Я говорю о другом разговоре, который я слышал вчера вечером, когда они танцевали вместе.

— И что же ты слышал?

— Они разговаривали о книге, которую написал Майнард. Моя кузина заявила, что она так мечтает прочесть ее, что не будет ради этого спать всю ночь. В ответ он выразил надежду, что она будет чувствовать то же самое на следующую ночь после чтения. Дядя, что это — способ незнакомца сказать ей что-то особенное, или послушать ее ответ?

Вопрос был излишним, и Скадамор мог заметить, что очки сэра Джорджа неожиданно сползли с его носа.

— Ты сам слышал все это, не так ли? — спросил он, почти механически.

— Каждое слово.

— Между моей дочерью и капитаном Майнардом?

— Как я сказал, дядя.

— Тогда не говори об этом больше никому. Храни это в тайне до тех пор, пока я не скажу тебе. А теперь иди! У меня есть серьезное государственное дело, которое требует моего внимания и времени. Иди!

Племянник, так решительно изгнанный, покинул библиотеку.

Как только за ним закрылась дверь, баронет вскочил с кресла и, нервно шагая по комнате, воскликнул:

— Вот к чему приводит проявление снисходительности к республиканцу — предателю интересов Королевы!

ГЛАВА LI. ПОД ДЕОДАРОМ [25]

Днем рождения Бланш Вернон не завершились празднества в доме её отца.

На следующий день состоялся званый обед, роскошный, как и накануне, за которым вновь последовали танцы.

Это был сезон праздников удовольствия в английской сельской местности, когда зерновые уже убраны, рента уплачена, и фермер отдыхает от тяжелого труда, а сквайр наслаждается спортивными состязаниями.

Снова в Вернон Холле собрались высокие гости благородного происхождения, и снова чарующие звуки арфы и скрипки призывали к романтическому движению ног в танце.

И снова Майнард танцевал с дочерью баронета.

Она была еще слишком молода, чтобы принимать участие в этих развлечениях. Но это был дом ее отца, а она была единственной дочерью — и потому, несмотря на столь юный возраст, она играла роль хозяйки особняка.

Верная своему обещанию, она прочитала роман и высказала свое мнение о нем взволнованному автору.

Роман ей понравился, хотя она и не была от него в восторге. Хотя она и не сказала об этом прямо, но по ее поведению Майнард догадался, что это так. Кое-что в книге, казалось, не удовлетворяло ее. Он не мог догадаться, что именно. Он был слишком разочарован, чтобы расспрашивать об этом.

И снова они танцевали вместе, на этот раз вальс. Как уроженка страны, где вальс умели танцевать, она вальсировала превосходно. Она брала уроки у учителя-креола, когда жила на другой стороне Атлантики.

Майнард, со своей стороны, был замечательным танцором, и он имел удовольствие восхищаться своей юной партнершей.

Без всякой задней мысли, только лишь в порыве танцевального энтузиазма, она положила голову на его плечо и закружилась с ним в танце — с каждым вращением опуская голову все ниже, ближе к сердцу. И совсем не подозревая, что за нею наблюдают.

Но ей казалось, при вращении в танце, что в комнате только они одни: он и она. Вдовы, одиноко сидевшие в стороне, смотрели на них через очки и, потряхивая своими париками, бормотали слова неодобрения. Молодые леди, оставшиеся не у дел, завидовали танцорам, а высокомерная леди Мэри выглядела хмурой и злой.

«Золотой молодежи» не нравилось это, и меньше всего — Скадамору, который бродил по комнате, нахмуренный и злой, или останавливался, чтобы понаблюдать за движением платья своей кузины, которое он, казалось, готов был сорвать с нее!

Никакого облегчения ему не принесло также окончание этого вальса.

Наоборот, это только еще усилило пытку: пара, за которой он так ревниво наблюдал, прошла, гуляя под руку, через оранжерею и вышла наружу, в сад.

Ничего необычного в том, что им захотелось выйти из дома, не было. Стояла теплая ночь, и обе двери в оранжерею и в гостиную были открыты настежь. Не только они воспользовались этим обстоятельством. Несколько других пар сделали то же самое.

Что бы ни говорили про английскую аристократию, она все еще не достигла того уровня испорченности, чтобы с подозрением относиться к таким прогулкам. Она все еще может с гордостью декларировать один из самых благородных национальных девизов: «Позор тому, кто плохо об этом думает».

Конечно, эти принципы могут быть нарушены под зловещим французским влиянием, которое ощущается по ту сторону пролива и которое распространяется далеко за пределами Франции, даже через Атлантику.

Но пока еще добрые и разумные принципы не утрачены, и гость, допущенный в дом английского джентльмена, не подозревается в дурных намерениях, даже если он мало знаком обществу. Его прогулка по парку наедине с молодой леди, даже темной беззвездной ночью, не считается неприличной — и поэтому не может быть поводом для скандала.

Гость сэра Джорджа Вернона, прогуливаясь с дочерью сэра Джорджа под руку, даже не думал о скандале, поскольку они не покидали лабиринта кустарников, растущих рядом с домом. Более того, они остановились по сенью гигантского деодара, широкие вечнозеленые ветки которого простирались, покрывая большую площадь тщательно ухоженной почвы вокруг.

Не было ни луны, ни звезд на небе; никакого света не проникало сюда через стеклянную ограду оранжереи.

Они были одни, или думали, что они одни, — вдали от наблюдающих и подслушивающих, словно находясь в глуши небольшого девственного леса или в центре безлюдной пустыни. Если кто-то и был рядом, то не замечал их: они говорили шепотом.

Возможно, это ощущение уединенности и задало тон и характер их беседы. Во всяком случае, их беседа протекала без некоей сдержанности и скованности, что прежде было характерно для их общения.

— Вам пришлось много путешествовать? — спросила девочка, когда они подошли и остановились под деодаром.

— Ненамного больше чем вам самой, мисс Вернон. Вы ведь сами были заядлой путешественницей, если я не ошибаюсь?

— Я? О, нет, что вы! Я только один раз была на островах Вест-Индии, где папа служил губернатором. А также в Нью-Йорке, по пути домой. Ну, и также побывала в некоторых столицах в Европе. Вот и все.

— Прекрасный маршрут для вас в вашем юном возрасте.

— Но вы ведь посетили много необычных стран, и у вас было много опасных приключений, как я слышала.

— Кто сказал вам об этом?

— Я об этом читала. Я не так уж мала, чтобы не читать газеты. В газетах писали о вас и о ваших подвигах. Даже если бы мы не встретились, мне все равно было бы знакомо ваше имя!

Но если бы они не встретились, Майнард не был бы так счастлив, как сейчас. Таковы были его мысли и чувства в ответ.

— Мои подвиги, как вы их называете, мисс Вернон, были обычными эпизодами, такими же, какие случаются у всех тех, кто путешествует по разным странам, которых еще не коснулась цивилизация и где люди не могут обуздать свои первобытные страсти. Как например в стране, расположенной посреди американского континента, в прериях, как их называют.

— О! прерии! Эти великие зеленые равнины, это море цветов! Как бы я хотела там побывать!

— Это было бы не совсем безопасно для вас.

— Я знаю это, я читала, с какими опасностями вы там столкнулись. Как здорово вы все это описали в вашей книге! Мне особенно понравилась эта часть романа. Я читала ее с восхищением.

— Только это, а не всю книгу?

— Да, там все интересно, но некоторые части романа…

— … не понравились вам, — завершил фразу автор, придя на помощь смущенному критику.

— Я могу спросить у вас, какие части романа были неудачными, чтобы выслушать ваш приговор?

Девочка на мгновение замолчала, как будто стесняясь ответить на вопрос.

— Хорошо, — наконец ответила она, сказав первое, что пришло в голову. — Мне не понравилась мысль, что белые воевали против индейцев только потому, чтобы взять их скальпы и продать им же за деньги. Это мне кажется отвратительным. Но, может быть, на самом деле все было не так? Я надеюсь, что это неправда?

Это был весьма странный вопрос к автору книги, и Майнард подумал то же самое. К тому же, как он обратил внимание, тон этого вопроса также был необычным.

— Да, верно, не все является правдой, — ответил он. — Конечно, книга является романом, литературным вымыслом, хотя некоторые из сцен, описанные в ней, произошли на самом деле. К сожалению, это именно те из них, которые вам не понравились. У командира кровавой экспедиции, о которой идет речь, имеется некоторое оправдание его преступлений. Он ужасно пострадал от рук дикарей. Для него мотивом является не нажива и не возмездие. Он воюет против индейцев, чтобы вернуть свою дочь, которая уже долгое время находится в плену у дикарей.

— И еще, другая его дочь — Зёй — та, что влюблена, а также очень молода. Гораздо моложе меня. Скажите мне, сэр, это тоже не вымысел?

Почему был задан этот вопрос? И откуда эта дрожь в голосе, выдававшая в ней более чем простое любопытство?

Майнард в свою очередь был смущен и колебался, какой дать ответ. Радость наполнила его сердце, поскольку он чувствовал, что именно кроется за этим вопросом.

Он хотел было признаться во всем и рассказать ей всю правду.

Но пришло ли уже время для этого?

«Нет» — ответил он сам себе и продолжил разговор, не сделав признание.

— Авторы романов, — ответил он наконец, — имеют привилегию на создание воображаемых образов. Иначе это не были бы романы. Эти образы иногда идут от реальных лиц — не обязательно от тех, кто, возможно, фигурировал в описанных сценах, но часто от тех, кто в какое-то время и совсем в другом месте произвел впечатление на автора.

— И Зёй была одной из них?

Все еще ощущалась эта дрожь в ее голосе. Как сладкая музыка звучало она в ушах того, у кого спрашивали!

— Да, она была и она существует.

— Она все еще жива?

— Да, она все еще жива!

— Да, конечно. Почему должно быть иначе? И она должна быть все так же молода?

— Только пятнадцать лет — на днях исполнилось!

— Действительно! Какое невероятное совпадение! Вы ведь знаете, что мне как раз вчера исполнилось пятнадцать?

— Мисс Вернон, есть еще много странных совпадений, кроме этого.

— Ах! верно; но я не подумала об этом, только о возрасте.

— О, разумеется — после такого дня рождения!

— Это действительно был счастливый день. Я была счастлива как никогда.

— Я надеюсь, чтение книги не опечалило вас? Если так, то я буду сожалеть, что вообще написал ее.

— Благодарю вас, спасибо! — ответила девочка. — Очень мило с вашей стороны говорить так.

И, сказав это, она замолчала и задумалась.

— Но вы сказали, что не все в романе правда? — продолжила она разговор после паузы. — Что именно — выдумка? Вы ведь сказали, что Зёй — реальный образ?

— Да, это правда. Возможно, только она в романе — правдивый образ. Я могу сказать так. Она была в моем сердце, когда я писал этот образ.

— О! — воскликнула его собеседница, вздохнув. — Это, не могло быть иначе, я уверена. Без этого бы вы не могли описать то, что она чувствует. Я ее ровесница, я знаю это!

Майнард слушал эти слова с восхищением. Никогда еще более прекрасной рапсодии не звучало в его ушах!

Дочь баронета, казалось, пришла в себя. Возможно, врожденная гордость ее положения, возможно, более сильное чувство надежды на взаимность помогли ей справиться с собой.

— Зёй, — сказала она. — Красивое имя, очень необычное! У меня нет права спрашивать вас об этом, но я не могу обуздать свое любопытство. Это ее настоящее имя?

— Нет, имя не настоящее. И вы — единственная в мире, кто имеет право знать это.

— Я! Почему?

— Потому что настоящее имя — ваше! — ответил он, не в силах более скрывать правду. — Ваше имя! Да, Зёй в моем романе — всего лишь образ красивого ребенка, впервые повстречавшегося мне на пароходе Канард. Она была еще девочкой, но уже прекрасной и привлекательной. И так думал тот, кто увидел ее, пока эта мысль не породила страсть, которая нашла выражение в словах. Он искал и нашел ее. Зёй — это результат, это образ Бланш Вернон, написанный тем, кто любит ее, кто готов умереть ради нее!

Во время этой страстной речи трепет вновь охватил дочь баронета. Но это не было дрожью от страха. Напротив, это была радость, которая полностью овладела ее сердцем.

И сердце это было слишком молодое и слишком бесхитростное, чтобы скрывать или стыдиться своих чувств. Не было никакого притворства в быстром и горячем признании, которое затем последовало.

— Капитан Майнард, правда ли это? Или вы мне льстите?

— Правда от первого и до последнего слова! — ответил он тем же страстным тоном. — Это правда! С того самого часа, как я увидел вас, я никогда уже не переставал думать о вас. Это безумие, но я никогда не смогу перестать думать о вас!

— Так же как и я о вас!

— О, Небеса! Неужели это возможно? Мое предчувствие сбывается? Бланш Вернон! Вы любите меня?

— Довольно странный вопрос к ребенку!

Реплика была сделана тем, кто до этого момента не принимал участия в беседе. Кровь застыла у Майнарда в жилах, как только он узнал высокую фигуру Джорджа Вернона, стоявшую рядом, под сенью деодара!

* * *

Еще не было двенадцати ночи, и у капитана Майнарда было достаточно времени, чтобы успеть на вечерний поезд и вернуться на нем в Лондон.

ГЛАВА LII. ЗНАМЕНИТЫЙ ИЗГНАННИК

Эра революций закончилась, спокойствие было восстановлено; мир установился во всей Европе.

Но это был мир, основанный на цепях и поддерживаемый штыками.

Манин был мёртв, Хеккер — в изгнании за океаном, Блюм был убит — так же, как и ряд других выдающихся революционных лидеров.

Но двое из них все еще были живы, — те, чьи имена наводили страх на деспотов от Балтийского до Средиземного моря и от Европы и до Атлантики.

Это были Кошут и Маззини.

Несмотря на мутные потоки очернительства — а власть предержащие приложили к этому много усилий — эти имена все еще обладали притягательной силой, это были символы, способные поднять народы к новому штурму оплотов деспотизма, в борьбе за свободу. Особенно верно это было в отношении Кошута. Некоторая поспешность Маззини — вера в то, что его доктрина также является красной, иными словами, революционной, — трансформировалась со временем в более умеренную и либеральную концепцию.

Совсем иными были воззрения Кошута. В прошлом он придерживался строгого консерватизма и стремился исключительно к национальной независимости, основанной на республиканском устройстве. Когда говорилось о республике, припудренной демократией, во Франции, он никогда не соглашался не только на пудру, но и вообще на демократию.

Если когда-нибудь будущий историк и найдет какие-то недостатки у Кошута, так это будет его излишний консерватизм, или, скорее, национализм, а также недостаточно развитая идея универсального пропагандизма.

К сожалению, он, как и большинство людей, придерживался тактики невмешательства, этого софизма в международном этикете, что позволило королю Дагомеи уничтожить все, что было дорого сердцу революционера, а королю Вити-Вау — съесть его самого, удовлетворив свой аппетит.

Эта ограниченность мадьярского руководителя была единственным недостатком, известным автору, который не позволил ему стать по-настоящему великим и значительным революционным лидером.

Но все это, возможно, было лишь маской, чтобы — надо надеяться — добиться успеха в своих благородных целях.

Конечно, были веские основания так думать — он был более последователен, чем другие, более робкие сторонники революционной идеи.

Но была и другая причина верить в его приверженность революционным идеям, вопреки торжествующим деспотам. Все знали, что провал венгерской революции случится по причинам, не имеющих отношения к личности Кошута, — короче говоря, из-за подлого предательства. Со своим гениальным чутьем и энергией всей своей души он боролся против действий, которые привели к этому; и в последнюю минуту ему пришлось бороться с колеблющимися и пораженцами. Он уступил им, но не по добровольному согласию, а вынужденный подчиниться злой силе.

Все сказанное весьма способствовало росту его популярности, тем более, что в последнее время открылась история измены Георгия.

Изгнанный из своей родины, Кошут нашел убежище в Англии.

Пройдя через фанфары официальных встреч, в виде дешевых приемов и многолюдных митингов, — он успешно выдержал это испытание медными трубами, не оставив врагам ни малейшего повода для насмешек, — этот неординарный человек нашел себе спокойное место для жительства в западной районе Лондона.

Там в окружении своих родных — жены и дочери, а также двух сыновей, благородных молодых людей, вполне достойных прославленного отца, — он, казалось, старался избегать шумных приемов гостей, что представлялось ему ненужной показной роскошью.

Несколько банкетов, подготовленных такими известными компаниями, как Лендлорды Лондона и Таверна Фримасонов, — вот и все английское приветствие Кошуту, и этого ему вполне достаточно. В своем доме он не только был вынужден купить все необходимое на собственные деньги из оскудевшего кошелька, но и был обманут почти каждым торговцем, с которым ему приходилось иметь дело; причем не столько благодаря обычным торговым спекуляциям, сколько из-за того, что он был чужестранцем!

Это было хорошим образцом английского гостеприимства по отношению к изгнаннику, того самого гостеприимства, которым так любила бахвалиться пресса английских тори! Но эта пресса ни слова не говорила о британских шпионах, которые — вместе с французскими, на английские деньги — следили за его приходами и уходами, за его ежедневными прогулками, за его друзьями — все для того, чтобы по заданию секретных служб выявить то, что может скомпрометировать его, и помочь им завершить его карьеру!

Многие полагали, что все идет к этому, что власть этого крупного революционера утрачена навсегда, и его влиянию пришел конец.

Но деспоты более трезво оценивали реальное положение дел. Они знали, что пока Кошут жив и на его репутации нет пятен, мало кому из европейских королей не придется дрожать за свой трон. Даже королева Англии, служившая примером для всех, и тем более немецкий принц, который распоряжался судьбами английской нации, понимали, какое влияние оказывает имя Кошута, и пытались направить своих лучших агентов, чтобы подорвать это влияние.

Враждебность королевского семейства Англии к бывшему диктатору Венгрии легко объяснима. Она имела под собой две причины: опасение победы республики, а также угроза родственным союзам. Дело в том, что короны Австрии и Англии включали родственные связи. В случае успеха Кошута это было бы крушением надежд как немецких родственников английской короны, так и всей Германии — родственницы Англии.

Вот чем объясняется интерес коронованных особ свалить Кошута — если не физически, то по крайней мере подмочить его репутацию. Его известность, в сочетании с безупречным характером, ограждала его от преследования закона. Мировое общественное мнение защищало его жизнь, а также препятствовало отправке его в тюрьму.

Но все еще был шанс безболезненно его устранить, подорвав репутацию и таким образом лишить симпатий, которые до настоящего времени были ему отданы.

С этой целью использовалась пресса — печально известная популярная газета: инструмент, всегда готовый по сходной цене опорочить кого угодно.

Открыто и тайно, она начала травлю революционера, обрушив на него поток нелепых обвинений и низких домыслов.

На его защиту встал молодой писатель, который приобрел известность в литературном мире Лондона сравнительно недавно благодаря своему известному роману; и он так успешно защитил Кошута, что клевета обернулась бумерангом против тех, кто посылал на его голову проклятия.

За всю долгую карьеру подобной очернительской практики это издание не переживало такого позора. Целый день над ним смеялись как на Фондовой бирже, так и в лондонских клубах.

Газета не забыла этого оскорбления, и впоследствии частенько не упускала возможность припомнить своему оппоненту эту историю. Впоследствии она использовала всю свою власть и влияние, чтобы подорвать его литературную карьеру и тем самым свести с ним счеты.

Но молодой писатель не думал об этом, когда писал свои письма в защиту свободы и справедливости. И он не успокоился, пока не добился своей благородной цели.

Эта цель была достигнута. Репутация знаменитого венгра осталась безупречной — к огорчению подкупленных бумагомарателей и подкупивших их деспотов.

Оправданный в глазах мирового общественного мнения, Кошут стал еще более чем когда-либо опасен для европейских корон.

Пресса была не в состоянии опорочить его. Чтобы убрать Кошута, нужны были другие средства.

И такие средства были задействованы. Был составлен заговор, чтобы не только опорочить его доброе имя, но и лишить его самого жизни. Злодеяние настолько гнусное, что трудно поверить в то, что такое возможно.

И тем не менее это правда.

ГЛАВА LIII. КОРОЛЕВСКАЯ СХЕМА РЕВОЛЮЦИИ

И снова собрались на тайное совещание представители коронованных особ, теперь уже не во дворце Тюильри, а в особняке английского пэра.

На сей раз предметом их беседы был бывший диктатор Венгрии.

— Пока он жив, — сказал специальный уполномоченный той короны, что была больше всего заинтересована в этом деле, — опасность будет грозить всей нашей империи. Каждую неделю, день, час ей будет угрожать распад; и вы знаете, господа, что последует за этим!

Это сказал австрийский фельдмаршал.

— За этим последует император без короны, и, возможно, без головы!

Реплика была высказана веселым джентльменом, хозяином особняка, где собрались заговорщики.

— Неужели это действительно настолько серьезно? — спросил русский великий князь. — Вы не переоцениваете влияние этого человека?

— Нисколько, старина. Мы постарались разузнать, каково реальное положение дел. Наши эмиссары, посланные в различные места в Венгрии, сообщают, что нет дома на земле, где бы не вспоминали его. В роскошных домах и в лачугах бедняков они учат произносить имя Кошута более горячо, чем имя Христа, — они учат видеть в нем будущего спасителя нации. Что может получиться из этого, как не новая революция, которая будет угрожать всем королевским домам Европы?

— Вы имеете в виду также империи? — спросил остроумный англичанин, многозначительно поглядывая на великого князя.

— Да, разумеется. Включая также и острова, — парировал фельдмаршал.

Русский усмехнулся. На лице прусского дипломата также появилась скептическая улыбка. Совсем иначе выглядел представитель Франции, тот, кто в короткой речи признал опасность. Для него революция в Европе была так же фатальна, как и для его собственной страны.

И все же тем, кто предложил мерзкий план устранения Кошута, был человек, который мог меньше всех остальных опасаться влияния великого венгра на свою страну. Это был англичанин!

— Вы думаете, что Кошут — ваша главная опасность? — обратился он к австрийцу.

— Мы уверены в этом. Нас не волнует Маззини, с его безумными планами в Италии. Люди там начинают понимать, что он просто сумасшедший. Угроза нам идет с Дуная.

— И вашу безопасность можно обеспечить, действуя с южной стороны Альп.

— Как? Каким образом? И что это за действия? — посыпались вопросы одновременно от нескольких заговорщиков.

— Объяснитесь, мой лорд, — сказал австриец, с мольбой глядя на него.

— Ба! Это — самая элементарная вещь. Вы хотите, чтобы венгр оказался в вашей власти. А итальянец, вы говорите, вас не беспокоит. Но вы можете спокойно, между делом, легко поймать обоих, и его, и половину другой, маленькой рыбки — обе они легко попадутся в вашу сеть.

— Они уже в наших руках. Вы хотите сказать, что стоит избавиться от них?

— Ха! ха! ха! — рассмеялся веселый лорд. — Вы забываете, что находитесь в свободной Англии! Пойти на такое было бы очень опасно. Нет-нет. Мы, островитяне, не настолько опрометчивы. Есть другие способы, чтобы избавиться от этих неприятных иностранцев, не применяя грубые методы их физического устранения.

— Другие способы! Назовите их! Назовите хотя бы один из них!

Это требование высказали друзья-заговорщики, которые слушали его затаив дыхание.

— Хорошо, один из способов кажется мне достаточно простым. Шел разговор о наших неприятностях в Милане. Ваши белые кители не популярны в этой итальянской метрополии, фельдмаршал! Так говорят мои посыльные.

— С чего вы это взяли, мой лорд? У нас есть сильный гарнизон в Милане. Много богемцев и преданных нам тирольцев. Да, это верно, там есть несколько венгерских полков.

— Именно так. И на этой неправде есть шанс поймать революционных лидеров. Ваш шанс, если вы сумете им воспользоваться, действуя умело.

— Умело — как именно?

— Маззини вмешается в это дело. Я так думаю. Маззини — безрассудный человек. Поэтому вы позволите ему вести свою игру. Поощрите его. Позвольте ему втянуть в эту игру Кошута. Венгр проглотит эту приманку, если вы решите, что именно так и должно быть. Пошлите мятежников в эти венгерские полки. Подбросьте им идею, что они могут поднять восстание, если присоединятся к итальянцам. Эта идея соблазнит не только Маззини и Кошута, но и вместе с ними еще целое братство революционных головешек. Когда они затрепыхаются в вашей сети, вы уже без меня будете знать, что делать с такой рыбой. Они слишком сильны, чтобы попасться в сети, которые мы сможем соткать для них здесь. Господа, я надеюсь, вы понимаете меня?

— Безусловно! — хором ответили остальные.

— Великолепная идея! — добавил представитель Франции. — Это будет удачный ход, достойный гения, который придумал это. Фельдмаршал, вы будете действовать как предложил наш лорд?

Этот вопрос был излишним. Австрийский представитель был счастлив воспользоваться этим заманчивым предложением, на которое он с радостью согласился; еще полчаса ушло на обсуждение деталей, и затем заговорщики разошлись.

— Это замечательная идея! — рассуждал англичанин, выкуривая сигару, после того, как гости разъехались. — Великолепная идея, как сказал мой французский друг. Я возьму реванш у этого гордого изгнанника после того, как он унизил меня в глазах англичан. Ах! Господин Кошут! Если я не ошибаюсь в своих прогнозах, вашим революционным устремлениям скоро придет конец. Да, мой благородный демагог! Дни, в которые вы будете представлять для нас опасность, уже сочтены!

ГЛАВА LIV. ПОДХОДЯЩЕЕ СОСЕДСТВО

Территория, расположенная к западу от Регентского Парка и отделенная от него Парком Роад, — это район страны, где редко можно встретить те благородные дома, которыми так восхищаются лондонцы и которые носят аристократическое название «виллы».

Каждый из домов в том районе стоит на участке размером от четверти о половины акра, утопая в кустах сирени, ракитника и лавра.

Там встречаются все стили архитектуры, известные с древних времен, или современные. А также постройки самых разнообразных размеров; хотя самые крупные из них по ценности недвижимости не стоят и десятой части земли, которую они занимают.

Из этого можно сделать заключение, что они взяты в аренду, и скорее всего задолжали плату владельцу земли.

О том же говорят и их ветхий, полуразрушенный вид, и запущенность участка земли, где они стоят.

Положение было совсем другим несколько лет назад, когда арендные договоры имели некоторый запас времени, и был смысл в ремонте жилья. Тогда эти дома, хоть и не фешенебельные, были по крайней мере вполне пригодными для жилья; и вилла в Лесу Св. Джона (название соседнего района) была пределом мечтаний отставного торговца. Там у него могли быть своя земля, свой кустарник, свои прогулки и даже свои шесть фунтов рыбы в своем пруду. Там он мог сидеть под открытым небом, в халате с кисточками и в кепке для курения, или прогуливаться по Пантеону гипсовых статуй — представляя себя Меценатом [26] .

В самом деле, жители этого района настолько в мыслях стремились к классике, что один из главных его проездов называют Альфа Роад, а другой Омега Терраса.

Лес Св. Джона был, да и все еще является любимым местом жительства «профессионалов» — художников, актеров и второразрядных авторов. Арендная плата умеренна — виллы, большинство из них, невелики.

Лишенный удовольствия тишины, район вилл Леса Св. Джона скоро исчезнет с карты Лондона. Уже окруженный застроенными улицами, он вскоре будет заполнен компактными жилыми блоками, принадлежащими семейству «Ойр», одному из самых богатых в мире.

Ежегодно истекают арендные договоры, и груды строительных кирпичей начинают появляться на лужайке, где зеленела аккуратно подстриженная трава, и на садовом участке, где росли розы с рододендронами.

Этот квартал пересекается Регент Каналом, его банки вздымаются ввысь над водой с обеих сторон, и эта возвышенность над землей требует компенсации. Таковая приходится на Парк Роад, расположенный в Регент Парке, и далее — к востоку от города.

Поперек района Леса Св. Джона, с обеих сторон к нему примыкает двойная линия жилых домов, названная соответственно Северным и Южным Банком, между каждым рядом домов пролегает освещенная лампами дорога.

Они различаются по стилю, многие из них имеют довольно живописный вид, и все они так или иначе укрыты кустарником.

Те, что граничат с каналом, имеют сады, спускающиеся к самому краю воды, и частные участки на той стороне канала — на южной стороне.

Декоративные вечнозеленые растения, с плакучими деревьями, свисающими к воде, придают чрезвычайно привлекательный вид садам за домами. Стоя на мосту в Парк Роад и смотря на запад вдоль канала, вы можете усомниться в том, что находитесь в Лондон-сити и окружены плотными рядами зданий, простирающимися более чем на милю.

* * *

В одной из вилл Южного Банка, с участке земли, примыкающем к каналу, жил шотландец —по имени М'Тавиш.

Он был всего лишь второразрядным клерком в городском банке; но взглянув на шотландца, можно было предположить, что в один прекрасный день он станет шефом в своей конторе.

Возможно, он и сам некоторым образом рассчитывал на это, и потому он снял одну из описанных выше вилл и меблировал ее на остаток своих средств.

Это был один из лучших домов в ряду — достаточно хороший, чтобы жить в нем, или, тем более, чтобы умереть в нем. М'Тавиш решил сделать первое; а второе могло случиться, если это произойдет в сроки его арендного договора, рассчитанного на двадцать один год.

Шотландец, благоразумный в других отношениях, поступил опрометчиво в выборе своего места жительства. Не прошло и трех дней с момента вселения, как он обнаружил, что печально известная куртизанка живет справа от него, а другая, чуть менее знаменитая, слева, а в доме напротив — знаменитый революционный лидер, которого часто посещают политические беженцы со всех частей угнетенного мира.

М'Тавиш был сильно разочарован. Он подписался на арендный договор сроком в двадцать один год и уплатил полную стоимость арендной платы, поскольку он заключал эту сделку при посредничестве и по рекомендации своей супруги, специалиста в этом вопросе.

Его этика делала присутствие таких соседей справа и слева просто невыносимым, в то время как его политические взгляды не позволяли мириться с соседством революционного центра напротив его дома.

Казалось, нет никакого выхода для решения данной проблемы, кроме как пожертвовать этим купленным за такую высокую цену домом, или утопиться в канале, протекающем позади его участка.

Поскольку последнее не принесло бы никакой пользы господе М'Тавиш, она убедила мужа отказаться от этой идеи и перепродать дом.

Увы, это оказалось невозможным для совершившего опрометчивую покупку банковского клерка! Никого нельзя было найти для перепродажи — разве только значительно снизив арендную плату.

Он был шотландцем и не мог пойти на это. Намного легче было продолжить жить в доме.

И какое-то время он вынужден был терпеть.

Ничего другого не оставалось, кроме как пожертвовать арендой. Это было бы не лучшей альтернативой, но другого выхода действительно не было.

В то время как супруги решали этот вопрос, обсуждая его со всех сторон, их обсуждение было прервано звонком колокольчика на воротах. Был уже вечер, когда банковский клерк, возвратившийся из города, выполнял роль патерфамилияс [27] в лоне своей семьи.

Кто бы это мог быть в такой поздний час? Было уже слишком поздно дляцеремониального посещения. Может быть, кто-то из общества «Лэнд оф кэйкс», любящих бесцеремонно заглядывать на огонек, чтобы выпить стакан пунша или виски?

— Один господин снаружи хочет видеть вас, мистер.

Это было произнесено девицей с грубой кожей — «прислугой за всем», — чье веснушчатое лицо показалось в двери комнаты и чей акцент говорил о том, что она прибыла из той же страны, что и сам М'Тавиш.

— Желает меня видеть! Кто это, Мэгги?

— Я не знаю, кто он. Он выглядит как иностранец — довольно красивый, с большой бородой и бакенбардами, которые называются усами. Я спросила, зачем он пришел. Он сказал, что хочет поговорить об аренде дома.

— Об аренде дома?

— Да, мистер. Он сказал, что слышал о том, что дом сдается.

— Впустите его!

М'Тавиш вскочил с места, опрокинув стул, на котором сидел. Миссис М. и трое дочерей, с волосами соломенного цвета, стремительно удалились в заднюю комнату — словно тигр должен был вот-вот появиться в гостиной.

Они однако не были столь сильно напуганы, чтобы не прильнуть к двери, тщательно осматривая незнакомца через замочную скважину.

— Какой красивый! — воскликнула Элспи, самая старшая из девочек.

— Он выглядит по-военному бравым! — сказала другая, Джейн, закончив исследование незнакомца. — Интересно, женат ли он.

— Уйдите отсюда, дети, — пробормотала мать. — Он может вас услышать, и папа будет сильно сердиться на вас. Уйдите, я вам говорю!

Девочки отошли от двери и заняли места на диване.

Но любопытство их матери также нуждалось в удовлетворении, и по примеру своих дочерей, которых прогнала, она опустилась на колени и разместила сначала глаза, а затем — ухо напротив замочной скважины, чтобы не пропустить ни слова из разговора между своим мужем и странным посетителем с «бакенбардами, которые называются усами».

ГЛАВА LV. НАДЕЖНЫЙ АРЕНДАТОР

Посетитель, которого впустили таким образом в виллу Южного банка, был человеком примерно тридцати лет, производящим впечатление джентльмена.

— Мистер М'Тавиш, если я не ошибаюсь? — произнес он, как только вошел в комнату.

Шотландец кивнул в знак согласия. Прежде, чем он успел ответить, незнакомец продолжал:

— Простите меня, сэр, за это позднее вторжение. Я слышал, что ваш дом сдается.

— Это не совсем верно. Я предлагаю его на продажу, то есть отдаю по арендному договору.

— Тогда, значит, я был неправильно информирован. На какой срок арендный договор, могу я спросить?

— Двадцать один год.

— Ах! Это меня не устраивает. Я хотел снять дом лишь на короткое время. Мне нравится этот Южный Банк — во всяком случае, он нравится моей жене; а вы знаете, сэр, — я полагаю, вы женатый человек — что это значит.

М'Тавиш действительно знал это, к своему несчастью, и он улыбнулся в знак согласия.

— Я сожалею, — продолжал незнакомец. — Мне очень понравился ваш дом, более, чем любой другой на Банке. Уверен, что моя жена была бы очарована им.

— Так же как и моя, — сказал М'Тавиш.

— Какая наглая ложь! — подумала миссис Мак, прильнувшая ухом к замочной скважине.

— В таком случае, я полагаю, нет никаких шансов прийти к соглашению. Я был бы рад снять дом на год — только на один год, определенно, — и за хорошую оплату.

— Сколько вы были бы готовы дать? — спросил арендатор, вспомнив о компромиссе.

— Хорошо, я право не знаю. А сколько вы хотите?

— За меблированный или без мебели?

— Я предпочел бы меблированный.

Банковский клерк глубоко задумался. Он думал о своих пенатах, и о возражениях, которые могла бы привести жена, чтобы не расставаться с ними. Но, с другой стороны, он думал также и о позоре, который они ежедневно терпели на этой грешной территории.

В это время издали, со стороны палисада, послышался приглушенный шум кутежа, что, казалось, подталкивало его к решению.

И он решился уступить мебель, а также согласиться на меньшие сроки, чем просил.

— Так вы говорите, что хотите снять дом на год, определенно?

— Я готов снять дом на год, и внести плату вперед, если вы пожелаете.

Годовая арендная плата вперед всегда соблазнительна для владельца, особенно небогатого. М'Тавиш не был богат, несмотря на перспективу стать президентом банка.

Его жена много бы дала, чтобы он приблизился к замочной скважине и услышал ее шепот: «Так соглашайся же на это!»

— Итак, вы желаете снять дом, меблированный, на один год?

— Совершенно верно, — ответил незнакомец.

— Дайте мне подумать, — ответил М'Тавиш, размышляя. — Итак, моя собственная арендная плата за немеблированный дом плюс ремонт в течение арендного срока плюс цена мебели, итого, я могу назвать цену — двести фунтов за год.

— Я сниму этот дом за двести. Вы согласны на это?

Банковский клерк был сам не свой от радости. Двести фунтов в год покрыли бы все его издержки цент в цент. Кроме того, он бы избавился от дома по крайней мере на год, а вместе с ним — и от отвратительных соседей. Он был готов на любые жертвы, лишь бы сбежать отсюда.

Он сдал бы дом и за пол-цены. Но проницательный М'Тавиш увидел, что незнакомец был не хитрым человеком, а довольно простодушным. И потому он не только не сбавил цену в двести фунтов, но и настоял на изъятии части мебели.

— Только некоторые фамильные вещи, — сказал он, — вещи, которые вам, арендатору, не так уж нужны.

Незнакомец не был излишне требователен, и сделка состоялась.

— Ваше имя, сэр? — спросил он перед тем, как арендатор собрался уходить.

— Свинтон, — ответил арендатор, вступающий во владение домом. — Ричард Свинтон. Вот моя визитная карта, мистер М'Тавиш, и моя рекомендация от лорда </emphasis>.

Банковский клерк взял визитку дрожащей рукой. Его жена за дверью также была поражена этой новостью, словно электрическим током.

Арендатор и лорд — знаменитый лорд, — давший рекомендацию!

Она не могла сдержаться, чтобы не крикнуть в замочную скважину:

— Соглашайся на сделку с ним, Мак!

Но Мак и без того уже сам все решил и не нуждался в подобном совете.

— Как скоро вы желаете вселиться? — спросил он у клиента.

— Как можно скорее, — ответил тот. — Завтра, если вас это устроит.

— Завтра! — отозвался эхом хладнокровный шотландец, непривычный к таким быстрым сделкам, весьма удивившись скорому ходу дела.

— Я и сам понимаю, что это довольно необычно, — сказал вступающий во владение арендатор. — Но, мистер М'Тавиш, я имею на это причину. Это немного деликатный вопрос, но вы, как женатый человек и отец семейства, — вы, надеюсь, понимаете?

— Безусловно! — отозвался шотландский патерфамилияс, и его душа наполнилась счастьем, так же как и душа его лучшей половины за дверью.

* * *

Неожиданная передача дома была оформлена. На следующий день мистер М'Тавиш и его семейство съезжали из дома, а мистер Свинтон вступил во владение, передав чек в счет годовой арендной платы вперед — вполне обеспеченный, под гарантию такого знаменитого лица.

ГЛАВА LVI. ИНСТРУКЦИЯ

Революционный лидер, живший напротив виллы М'Тавиша, чья политика была столь неприемлема для арендатора-роялиста, был никем иным, как экс-диктатором Венгрии.

Новый арендатор знал об этом, вступая в права владения. Не от прежнего владельца, а от человека, который поручил ему снять этот дом.

Близость убежища революционного лидера была одной из причин, побудивших М'Тавиша оставить свое жилище. И та же причина была единственной, по которой Свинтон так стремился снять этот дом!

Свинтон знал это, и не более того. Подлинная причина съема дома еще не была раскрыта ему. Ему только были даны инструкции снять именно этот дом, сколько бы это ни стоило, и он совершил сделку, как уже было сказано, за двести фунтов.

Его патрон выдал Свинтону для этой цели чек на триста фунтов. Двести из них пошли в карман М'Тавиша; остальное досталось самому «лорду».

Свинтон разместился в своем новом месте обитания и, с сигарой в губах — настоящей гаванской сигарой — размышлял об удобствах, которые окружали теперь его. Как разительно отличалась кушетка с ее парчовым покрытием и мягкими подушками от дивана из конского волоса, гладкого и жесткого! Как разительно отличались эти роскошные стулья от жестких угловатых тростниковых скелетов, один из которых его жена должна была хорошо запомнить! Поздравляя себя с таким изменением в своем положении, он не забывал и о том, каким образом это произошло. Он также догадывался, с какой целью его так облагодетельствовали.

Но об истинной цели его размещения в этой вилле, точнее, о том, что конкретно от него потребуется, он пока еще не был осведомлен.

Он мог только догадываться, что это имело некоторое отношение к Кошуту. Он был почти уверен в этом.

Ему недолго оставалось быть в неведении о своей роли. В утренней беседе в этот день патрон обещал передать ему подробные инструкции через джентльмена, который должен «подойти сегодня вечером».

Свинтон был достаточно проницателен, чтобы догадываться, кем будет этот джентльмен, и это обстоятельство вдохновило его на беседу с женой, насколько своеобразную, настолько и конфиденциальную.

— Фан, — сказал он, вынув сигарету из зубов и повернувшись к кушетке, на которой расположилось это прелестное создание.

— Ну, чего тебе? — отозвалась она, вынув сигарету из своих симпатичных губ и выдыхая табачный дым.

— Как тебе нравится наше новое жилище, любовь моя? Лучше, чем в Вестбурне?

— Но ты ведь не потому обратился ко мне, чтобы я ответила на этот вопрос, Дик?

— О нет, конечно, не поэтому. Можешь не отвечать. Но ты не должна огрызаться за это на меня.

— Я не огрызаюсь. Глупо с твоей стороны говорить так.

— Да, все, что я делаю и говорю, глупо. Я был весьма глуп в последние три дня. Вселиться в удобный дом, такой, как этот, с уплаченной за двенадцать месяцев вперед арендной платой и имея еще сто фунтов на содержание кухни! Более чем достаточно, если я не ошибаюсь. Весьма глупо с моей стороны добиться этого.

Фан не ответила. Если бы муж внимательно посмотрел в этот момент на выражение ее лица, то, возможно, заметил на нем улыбку, вызванную отнюдь не восхищением его умом.

У нее имелись свои соображения на то, за что и кому он был обязан такому повороту в своем положении.

— Да, гораздо более, чем достаточно, — сказал он, продолжая развивать приятную тему о лучшем будущем. — В сущности, Фан, наше безбедное существование обеспечено, или будет обеспечено, если только ты сделаешь…

— Что ты хочешь сказать? — спросила она, видя его колебания. — Что ты хочешь, чтоб я сделала?

— Итак, во-первых, — начал он, всем видом выказывая неудовольствие ее тоном, — во-первых, ты должна сейчас встать и нарядиться. Я поведаю тебе о том, что мне нужно, после.

— Нарядиться! У меня нет никаких шансов хорошо выглядеть с теми тряпками, которые у меня остались!

— Не думай о тряпках. Мы не можем исправить это сейчас, немедленно. Кроме того, ты, любовь моя, прекрасно выглядишь в любой одежде.

Фан гордо вскинула голову, как будто ей был приятен этот комплимент.

— Надень тряпки, как ты их называешь, лучшее, что ты можешь подобрать сегодня вечером. Завтра у тебя их будет достаточно. Мы посетим лучших модисток и ателье манто. А теперь иди, девочка, и сделай то, что я тебе говорю!

Получив такое напутствие, она встала с кушетки и направилась к лестнице, которая вела в спальню.

Она поднималась по лестнице, когда муж сказал ей вослед:

— Надень свои лучшие наряды, Фан! Я ожидаю джентльмена, который с тобой не знаком, и я не хотел бы, чтобы он подумал, что я женат на неряхе. Поторопись и спустись обратно. Он может прийти с минуты на минуту.

Не последовало ответа на эти грубые слова, ответа, показывающего, что слова эти были восприняты как обида. Только смех послышался с лестницы.

Свинтон продолжил курить сигару в ожидании.

Он мог лишь гадать, что он услышит вначале: звонок от входной двери или шелест шелка на лестнице.

Он желал, чтобы случилось второе, поскольку он еще не завершил инструкции, которые обещал ей дать.

Ему осталось сказать ей немного, и нескольких мгновений будет достаточно.

Свинтон не был разочарован: Фан вернулась раньше. Она стремительно спустилась вниз, с белоснежным лицом, покрытым испанской пудрой, на котором сверкали красным цветом напомаженные щеки.

И без этого она была красива, а теперь — просто великолепна.

Длительное использование помады сделало ее кожу привычной к этому косметическому средству, и в то же время Фан неплохо научилась пользоваться им. Только знаток, наверное, отличил бы краску на ее щеке от естественного цвета.

— Теперь ты готова, — сказал Свинтон, посмотрев на нее одобрительным взглядом.

— К чему, скажи, ради бога? — последовал вопрос.

Вопрос был излишним. Она отлично понимала, что к чему, и догадывалась, для чего ее попросили приукраситься.

— Садись, я скажу тебе.

Она села.

Он начал не сразу. Казалось, он был в некотором затруднении. Даже он — эта грубая скотина — был смущен.

И неудивительно, ибо ему предстояло облечь свои мерзкие мысли в словесную форму, поскольку он намеревался инструктировать ее к собственному позору!

Не к полному и окончательному позору, но лишь к видимости такого.

Только к видимости, и, найдя таким образом некое оправдание, он набрался смелости и заговорил.

Сказал он следующее:

— Послушай, Фан. Джентльмен, которого я ожидаю, это тот, кто поселил нас в этой небольшой уютной комнате. Это лорд </emphasis>. Я уже говорил тебе, что это за человек и какой властью он наделен. Он может совершить чудеса для меня, и он сделает это, если я смогу манипулировать им. Но он непостоянен и полон тщеславия, как и все люди такого рода. Требуется умение, чтобы угодить ему, и ты должна помочь мне.

— Я должна помочь тебе? Каким образом?

— Я только хочу, чтобы ты проявила к нему благосклонность. Ты понимаешь меня?

Фан не ответила, но ее взгляд притворного недоверия говорил о полном понимании.

Звонок от входной двери прервал сцену инструктирования.

ГЛАВА LVII. ПАТРОН И ПРОТЕЖЕ

Обычно звонок в дверь не побуждал мистера Свинтона сразу же реагировать на него. Так бы и случилось, если бы ему довелось прожить еще некоторое время в своей новой резиденции. Его фальшивые векселя все еще гуляли по Лондону, как и обманутые им кредиторы, и мистеру Свинтону стоило весьма опасаться, что одного из них может занести к нему домой.

Но поскольку прошло слишком мало времени с тех пор, как он переехал на виллу М'Тавиша, а также потому, что он ожидал посетителя, мистер Свинтон не опасался теперь подвоха, и лишь был в сомнении, кто именно звонил: его патрон или всего лишь посыльный от лорда с обещанными инструкциями.

«Прислуга за всё», нанятая совсем недавно, была послана отреагировать на звонок. Если звонившим окажется пожилой джентльмен, высокий и полный человек, она должна была провести его в дом сразу и без лишних разговоров.

За дверью оказалась несколько необычная фигура. Это был джентльмен. Он был закутан в широкий плащ, шляпа была надета плотно, по самые уши. Но это не помешало служанке увидеть, что он высокий и полный; а свет лампы из холла осветил его лицо, покрытое густыми усами и бакенбардами, — эта примета также была указана, чтобы служанка смогла узнать посетителя.

— Мистер Свинтон здесь живет? — спросил посетитель прежде, чем служанка успела пригласить его войти.

— Да, здесь. Пожалуйста, проходите.

Сопровождаемый прислугой, закутанный в плащ персонаж прошел сквозь заросли сирени и лавра, вступил на веранду, где мистер М'Тавиш часто курил свою трубку, и наконец вошел в комнату, где его ожидал Свинтон.

Тот был один — жена удалилась, согласно его указанию.

При появлении посетителя мистер Свинтон встал с места и приблизился, чтобы принять гостя.

— Мой лорд! — сказал он, притворно удивляясь. — Возможно ли такое, что вы лично почтили меня своим посещением?

— Дело не в чести, сэр, я лишь выполнил свое обещание.

— Из того, что сказала ваша светлость, я ожидал, что вы пошлете…

— Я пришел сам, мистер Свинтон. Инструкции, которые я должен вам передать, исключительно важны. Я подумал, что будет лучше, если вы получите их от меня лично. Поэтому, как видите, я явился сам, чтобы поговорить с вами один на один.

«Это ложь!» — подумал Свинтон в ответ.

Само собой разумеется, он не высказал это вслух. Он ответил:

— Ваша светлость, вы совершенно правы. Ночью и днем вы всегда на службе — служите на благо страны. Ваша светлость простит мне, что я высказался столь откровенно?

— Не стоит об этом говорить, мой дорогой сэр. Наши дела требуют, чтобы мы говорили откровенно.

— Простите меня, что я до сих пор не предложил вам сесть.

— Я присяду, — сразу ответил снисходительный лорд, — и возьму сигару, если у вас найдется лишняя.

— По счастью, найдется, — сказал пришедший от этого в восторг Свинтон. — Я купил здесь несколько гаванских сигар, мой лорд. Но я не отвечаю за их качество.

— Попробуйте одну из моих!

Патрон вытащил портсигар из кармана своего пиджака. Плащ и кепку он оставил в холле.

Протеже принял предложенную сигару с большой благодарностью.

Оба сели и закурили.

Свинтон решил, что он сказал уже достаточно, и теперь молчал, ожидая, что скажет этот сильный мира сего в продолжение беседы.

И тот заговорил.

— Я вижу, что вы преуспели и сняли этот дом, — последовало ничего не значащее замечание.

— Я уже живу в нем, мой лорд, — был такой же бесцельный ответ.

Последовавшее затем объяснение было более деловым.

— Я должен сообщить вашей светлости что это стоило значительную сумму.

— Сколько?

— Я обязался арендовать этот дом на год — за арендную плату в двести фунтов.

— Ух! Это неважно. Это было необходимо для нашего дела. В таких случаях мы обязаны не скупиться на средства. А теперь, мой дорогой сэр, позвольте объяснить вам причину, для чего был снят этот дом и с какой целью вас поселили здесь.

Свинтон приготовился слушать с подобострастным вниманием.

Его патрон продолжил.

— Прямо напротив вас живет человек, имя которого вам известно.

Хотя имя не было названо, слушатель кивнул в знак согласия. Он знал, что речь шла о Кошуте.

— Как вы могли заметить, у этого человека много посетителей.

— Я на это уже обратил внимание, мой лорд. Весь день к нему входили и от него выходили.

— Именно так. И среди них — известные люди; многие из них играли важную роль в европейской политике. Итак, сэр, теперь требуется, согласно особому заданию, знать все о передвижениях этих людей; для этого требуется организовать слежку за ними. Согласно рекомендации сэра Роберта Котрелла, мы решили возложить на вас эту деликатную обязанность. Если я не ошибаюсь, сэр, вы сможете выполнить это?

— Мой лорд, я обещаю приложить все необходимые усилия для этого.

— Это в общем о деле. А теперь остановимся на деталях.

Свинтон вновь превратился во внимательного слушателя.

— Вам необходимо будет узнать личности всех, кто входит в дом напротив; попытаться установить, кто они, и сообщать об их приходах и уходах, включая время. Для этой цели вам потребуются два помощника, которых я уполномочиваю вас нанять. Один из них будет действовать под видом вашего слуги, другой, соответственно одетый, должен будет посещать вас как близкий знакомый. Если бы вы смогли нанять такого, кто имеет доступ в лагерь врага, это было бы очень важно. Некоторые из этих беженцев по привычке посещают вашего соседа и, вполне возможно, не являются его друзьями. Вы понимаете меня?

— Да, я понимаю, ваша светлость.

— Я вижу, мистер Свинтон, вы именно тот человек, который нам нужен. И в заключение. Так же как вы должны следить за гостями Кошута, вы должны следить и за ним самим. Если он выйдет из дома, вы или ваш друг должны проследить за ним и узнать, куда он идет. Возьмите кэб в случае необходимости и в любом случае сообщите нам непосредственно и без промедления. Сообщите моему секретарю, которого вы всегда сможете найти в моей резиденции в Парк Лайне. Пока этого будет достаточно. Если вам потребуются деньги, сообщите моему секретарю. Он уполномочен помогать вам. Дальнейшие инструкции я буду давать вам непосредственно. Мне, вероятно, придется бывать здесь часто, так что вы должны проинструктировать служанку, чтобы она меня принимала.

— Мой лорд, как насчет того, чтобы иметь при себе ключи от дома? Извините за мой вопрос. Это бы избавило вашу светлость от неприятной необходимости ожидать за воротами и, возможно, от опасности быть узнанным теми, кто живет напротив.

Патрон Свинтона был весьма прельщен этим предложением, однако внешне никак не продемонстрировал это. Ключ был бы весьма кстати совсем для других целей, чем просто избежать опасности быть узнанным «теми, кто живет напротив». Он выразил согласие взять себе ключ.

— Я вижу, что вы умный человек, мистер Свинтон, — сказал он со странной, почти сардонической улыбкой. — Вы правы, ключ будет весьма кстати. А теперь я хочу убедиться, что вы сможете выполнять свою работу, оставаясь незамеченным. Я вижу, на ваших окнах есть жалюзи. Это хорошо, как раз то, что нужно для вас. Я очень рад, что вы устроились в таком уютном и удобном доме, рад за вас и за вашу милую леди — ах! между прочим, мы обошлись с ней весьма невежливо. Я должен принести ей извинения за то, что оторвал вас от нее на столь долгое время. Я надеюсь, вы сделаете это за меня, мистер Свинтон. Скажите ей, что я задержал вас по очень важному делу.

— Мой лорд, она не поверит мне, пока я не скажу ей, кто именно оказал мне такую честь. Я могу открыть маленькую тайну и рассказать ей о вас?

— О! Конечно, конечно. Если бы не был такой поздний час, я бы попросил, чтобы вы представили меня ей. Но уже, пожалуй, слишком поздно, чтобы беспокоить ее.

— Не может быть слишком поздно, чтобы представить вашу светлость, для этого подходит любое время. Я знаю, что бедная девочка была бы счастлива быть представленной вам.

— Хорошо, мистер Свинтон, если это не противоречит вашему домострою, я также был бы счастлив. Я давно мечтал об этом.

— Моя жена наверху. Могу я попросить ее спуститься?

— Нет, мистер Свинтон; могу я попросить, чтобы вы привели ее?

— Мой великодушный лорд! Какое удовольствие повиноваться вам!

Сказав это, причем вторую половину фразы — в сторону, Свинтон вышел из комнаты и начал подниматься по лестнице.

Ему не пришлось долго подниматься. Фан оказалась на первой же лестничной площадке, готовая к тому, что ее позовут.

В результате он вернулся довольно быстро к своему шестидесятилетнему гостю, который в это время, стоя перед каминным зеркалом, пытался причесать крашеные волосы, чтобы скрыть свои лысину!

Когда Фан была представлена гостю мистера Свинтона, тот забыл о позднем часе и вернулся на свое место. Беседа продолжалась втроем, особенно между двумя из них, при патронаже третьего — он говорил меньше всех; и затем благородному гостю было предложено задержаться и принять участие в ужине — эта любезность была с благодарностью принята.

Абигаль послали в ближайшую кондитерскую, и она вернулась с рулетом колбасы и бутербродами, а также с пирогом от Мелтон Моубрау; все эти яства были выложены на стол, вместе с графином хереса; и его светлость угощалась всем этим так вольно, словно это был не почтенный лорд, а веселый гвардеец!

В результате высокий гость стал более любезен и разговаривал со Свинтоном как со своим старым закадычным другом. Уже стоя в дверном проеме, пожимая руку жены Свинтона и многократно желая ей «доброй ночи», он мимикой словно стремился вызвать ревность своего протеже. И хотя свет лампы был достаточно ярким и Свинтон видел все, он лишь слегка обозначил некое подобие ревности. Лишь слегка обозначил, но на самом деле ревности не было и в помине!

— Она просто восхитительна, нет слов! — произнес этот высокопоставленный плут, когда вышел из дома на Парк Роад, где под сенью деревьев его поджидал экипаж. — И замечательная женщина к тому же! Я чувствую это по ее нежным и тонким пальчикам.

— Да, это козырная карта, это настоящее сокровище! — почти одновременно с ним подумал Свинтон о той же самой женщине — о собственной жене!

Эта мысль посетила его, когда он закрыл дверь за гостем; и затем, сидя за столом, выпив еще один стакан хереса и выкуривая еще одну сигару, он резюмировал:

— Да, Фан верная карта в игре. Каким же я был глупцом, что не подумал об этом раньше! Черт возьми! Еще не поздно. Эта карта все еще у меня на руках и если я не ошибаюсь, игра, начатая этой ночью, даст мне все, чего я хочу в этом мире, — даст мне Джулию Гирдвуд.

Серьезный тон, которым были произнесены последние слова, говорил о том, что он все еще не оставил своего намерения относительно американской наследницы.

ГЛАВА LVIII. НАДЕЖДЫ НА ЛУЧШЕЕ БУДУЩЕЕ

Для тех, кто не обращает внимания на социальные различия, планы Свинтона относительно Джулии Гирдвуд казались невероятными. Не столько из-за его злодеяний, сколько из-за его шансов на успех, весьма ничтожных.

Если бы он хотел завоевать эту девушку ради любви, это бы существенно меняло положение дел. Любовь преодолевает все преграды, и голосу любви не могло бы противостоять ничто — даже чувство некоторой опасности.

Она не любила его, но он не знал об этом и вообще не мог себе представить такого. Гвардеец, и к тому же красивый, он привык к легким завоеваниям. Он полагал, что еще не пришло то время, когда такие успехи будут даваться с трудом.

Он уже не служил в Гвардии, но он был все еще молод, и знал, что он все еще красив — английские дамы считали его красивым. Поэтому было бы странным, если бы девушка-янки имела другое мнение!

Это было решающим доводом с его стороны, и, полагаясь на собственную привлекательность, он был весьма уверен в том, что в состоянии завоевать американку, — невзирая на то, что она станет жертвой незаконного брака.

И если он преуспеет в своем двоеженстве, что дальше? Для чего ему будет нужна новая жена, если ее мать не сдержит свое обещание, подслушанное им: обеспечить ее жизненные интересы половиной состояния покойного владельца магазина?

Потому жениться на Джулии Гирдвуд против желания ее матери было бы простой нелепостью. Он не страшился опасности, которая могла бы ему грозить за совершение преступления. Он не думал об этом. Но стать зятем женщины, дочь которой оставалась бы бедной вплоть до смерти матери, было жалкой мыслью. Женщины, которая говорила, что проживет и всю вторую половину столетия!

Эта шутка была не без умысла, как полагал Свинтон.

Он был уверен в том, что сможет обмануть дочь и жениться на ней, но чтобы заполучить эти полмиллиона от матери, он должен будет стоять перед алтарем как лорд!

Это было исходным условием миссис Гирдвуд. Он знал, что она не отступит от этого. Если условие будет выполнено, она согласится на брак, но не иначе.

Чтобы продолжать эту игру, притворное инкогнито должно быть сохранено — эта хитрость необходима. Но как это сделать?

Этот момент озадачил его.

Играть роль самозванца стало очень непросто. В Ньюпорте и в Нью-Йорке это было нетрудно, в Париже — также все еще несложно, но теперь он находился в Лондоне, где подобный обман мог быть сразу обнаружен.

Кроме того, в последней беседе с леди он почувствовал некоторое изменение в отношении к нему — по сравнению с их взаимоотношениями при прежнем, раннем знакомстве. Это ощущалось прежде всего со стороны миссис Гирдвуд. Ее теплое, дружеское отношение к нему после их неожиданного знакомства в Ньюпорте, продолженного в Нью-Йорке и впоследствии возобновленного в Париже, казалось, внезапно превратилось в прохладное.

Что могло быть причиной этому? Услышала ли она что-либо, что его дискредитировало? Может, она обнаружила обман? Или всего лишь подозревала его в этом?

Лишь последний из вопросов волновал его. Он был уверен, что его обман не был раскрыт. Он играл свою роль мастерски, не дав никаких шансов разоблачить себя. У него были серьезные причины тщательно скрываться.

Но он признавал, что и у нее были причины для подозрений. Она оказала ему радушный прием в Америке. А он в свою очередь не пригласил ее на прием к себе домой в Европе, по известным причинам.

Правда, он встретился с американскими знакомыми только в Париже, но даже там английский лорд должен был бы продемонстрировать свое великодушие; и ее, возможно, задела его скупость. По аналогичным причинам он еще не пригласил их в Лондон. Напротив, после его возвращения он старался держать их на расстоянии.

В Англии он был дома, в своей стране. Так почему же он должен жить под вымышленным именем? Если он лорд, то почему так стеснен в средствах? Для миссис Гирдвуд эти обстоятельства не могли не казаться подозрительными.

Последнее еще как-то можно было объяснить: он из бедных лордов, каких немного, но такие есть. Есть немногие, у кого нет средств хорошо одеваться и давать роскошные обеды, а также содержать красивый дом с дорогой обстановкой.

После возвращения из Штатов Свинтон не мог себе позволить ничего из этого. И тогда может возникнуть сомнение: уж не выдавал ли он себя за лорда, пусть даже одного из бедных?

Он уже почти отчаялся в своей способности продолжать игру, когда патронаж лорда, реального и влиятельного, вселил в него новую надежду. Теперь ситуация изменилась, и перспективы стали более радужными. Его кошелек наполнился деньгами, и покровительство влиятельного лица обещало деньги еще большие. Также внушало надежду и то, что он теперь мог утверждать, — и это было истиной, — что состоит на дипломатической службе. Правда, его использовали всего лишь как шпиона, но ведь это серьёзная миссия, часть дипломатической работы!

Его близость к известному дипломату-пэру; его регулярные посещения роскошного особняка на Парк Лайн, — было бы странным, если бы при всем при этом он не сумел пустить пыль в глаза дамам Гирдвуд!

Конечно, его положение было совсем не безнадежным. После нового назначения ему раскрылась широкая заманчивая перспектива; и теперь он изыскивал способ еще более улучшить свое состояние.

Фан была вызвана для консультаций, поскольку жена была готова помочь в осуществлении его планов. Менее чем когда-либо ее волновали муж или его дела. Она также прельстилась открывшимися яркими перспективами: она надеялась рано или поздно вновь посетить Роттен Роу.

Хотя она и презирала своего мужа, тем не менее, она ценила его талант интригана. Она получила доказательства этому таланту, поскольку их положение резко улучшилось. И хотя она знала, что явилось источником их неожиданного процветания, она отдавала себе отчет о том преимуществе, которое давал ей, женщине ее склада, статус жены. «Если мы будем действовать сообща, то мы преуспеем, а если поодиночке, то потерпим неудачу», — возможно, полагала она. Это ли соображение, либо что-то иное, двигало ею, но она все еще была готова помочь своему мужу в осуществлении его планов на второй брак!

Что же касается свидетельства о первом, надёжно спрятанном в секретном ящике её дорожного несессера, то она совершенно не опасалась за свою судьбу.

Она не боялась, что браку угрожает опасность, пока на горизонте маячила перспектива превосходной добычи, часть из которой перепадет и ей. Дик обещал быть ей «верным до гроба», и она отвечала взаимностью на это обещание.

С пачкой сигарет и графином хереса, они в деталях обсудили план дальнейших действий по исполнению своего мошенничества.

ГЛАВА LIX. ИЗЫСКАННЫЙ ЗВАНЫЙ ОБЕД

Стояла холодная ноябрьская ночь, но этого холода не ощущалось в коттедже Южного Банка — в том самом, который был арендован мистером Ричардом Свинтоном.

В доме шел прием гостей.

Был дан званый обед на девять персон. Обед был уже съеден, и компания вернулась в гостиную.

Нечетное число присутствующих — девять — исключало вариант, что все они были семейными парами. Дам было пять, в то время как джентльменов только четыре.

Четверо из присутствовавших дам уже известны читателю. Это были миссис Свинтон, миссис Гирдвуд, её дочь и племянница. Пятая дама не была знакома не только читателю, но и миссис Гирдвуд и её девочкам.

Трое из джентльменов были собственно хозяин, мистер Луи Лукас и его друг мистер Спайлер. Четвертый же, как и пятая леди, был незнакомцем.

Однако он не был таковым для миссис Свинтон, которая в течение всего обеда смотрела на него нежным дружеским взглядом, называя его «дорогой Густав», в то время как тот, в свою очередь, сообщил компании, что это его жена!

Он говорил с французским акцентом, и Свинтон называл его «граф».

Незнакомая леди, казалось, знала его — она также была с ним в дружеских отношениях. Это была достопочтенная мисс Коэртия — Геральдина Коэртия.

С таким благозвучным именем она не могла не принадлежать к аристократическим кругам.

Она была также весьма симпатична и хорошо образована; с той характерной свободой в разговоре и манерах, которая отличает леди с хорошим вкусом от жены или дочери «лавочника».

У мисс Коэртии всего этого было в избытке. Так, возможно, считали ханжи.

Но миссис Гирдвуд не была ханжой — тем более здесь, в присутствии такой компании. Она восхищалась благородной Геральдиной; и восхищалась она не столько ее высоким положением, сколько ее любезной снисходительностью!

Миссис Гирдвуд была очарована также графом и его прекрасной графиней.

Его светлость сделал, наконец, правильный ход, представив ее такой компании. Хотя он все еще представлялся под вымышленным именем Свинтон — даже среди собственных друзей, — приглашение на этот званый обед рассеяло ее подозрения. Далее сам обед довершил дело, и она более не стремилась проникнуть в тайну его инкогнито.

Кроме того, он повторил свою просьбу хранить эту тайну, тайну, которую она до настоящего времени не выдавала. Таким образом, старый прием дипломатии все еще действовал!

И даже Джулия предпочла сократить дистанцию между собой и Свинтоном. Дом, богато меблированный; стол, уставленный дорогими изысканными яствами; хорошо одетая прислуга — все это убедительно доказывало, что мистер Свинтон был важной персоной. А ведь это была всего лишь его временная городская резиденция, арендованная на некоторое время с определённой целью — ещё один дипломатический ход Свинтона. При этом Джулия еще не видела его роскошного собственного дома в стране, куда, как он намекал, со временем их пригласит.

Гордая республиканка Джулия Гирдвуд все же была дочерью парвеню [28] .

К тому же, было что-то особенное в его окружении, которое будило её воображение. Она видела этого человека, мистера Свинтона, к которому она до сих пор относилась с пренебрежением, среди его друзей, и он стал казаться ей красивым и заслуживающим уважения. Конечно, у него такие друзья! Все титулованные персоны — образованные и с изысканными манерами — две из них красавицы, с которыми он не только на короткой ноге, но и они в свою очередь обходительны с ним!

Кроме того, никто не мог отрицать того, что Свинтон красив. Никогда еще он не выглядел столь привлекательным в ее глазах, как тем вечером. Таким образом, все это вызывало у нее не только любопытство, но и наталкивало на мысли о более близком знакомстве с ним.

И, возможно, такие мысли действительно появились у Джулии Гирдвуд. Впервые она была представлена в компании титулованной аристократии. Было бы странным, если бы её воображение не рисовало радужные картины. Высокомерие и гордость уступили место аристократическому влиянию.

Она была не единственная, кто поддался этому сиюминутному влиянию и был соблазнен очарованием хозяина. Мистер Лукас под воздействием неоднократных возлияний хереса и шампанского забыл о давних антипатиях и готов был обнять хозяина. Тень Лукаса, Спайлер, был готов сделать то же самое!

Пожалуй, единственной из компании миссис Гирдвуд, оставшейся равнодушной к чарам хозяина, была дочь владельца магазина Покипси. Сохраняя спокойствие и скромное молчание, Корнелия продемонстрировала чувство собственного достоинства, в отличие от её друзей и тех титулованных персон, которым они были представлены.

Но даже она не могла заподозрить обман, подстроенный хитрым аферистом. Также как её тётя миссис Гирдвуд, она была уверена, что мистер Свинтон это мистер Свинтон, а то, что графиня на самом деле была его женой, что граф был самозванцем — так же как и сам Свинтон, игравший свою роль, и что благородная Геральдина была на самом деле знакомой миссис Свинтон, известной в кругах Санта-Джонс Вуд под менее аристократической кличкой «Кейт-торговка», — все это не приходило Корнелии в голову. Что же касается Геральдины, то она заработала это прозвище в обществе «симпатичных наездниц» благодаря своему отменному таланту избавляться от «жеребцов», попадавших в её сети.

В совершенном неведении об игре, ведущейся мошенниками, миссис Гирдвуд провела вечер в состоянии, приближающемся к восхищению мистером Свинтоном, которое она когда-либо испытывала к нему, а тот в свою очередь старался вовсю отдать ей давний долг гостеприимства и преуспел в этом.

Если у неё, возможно, и оставалось какое-то подозрение в его непорядочности, то оно развеялось благодаря эпизоду, происшедшему в течение вечера.

Поскольку этот эпизод прервал на время вечеринку, нам будет позволено описать его.

Когда гости сидели в гостиной за чаем и кофе, которые подавали им слуги — персонал, нанятый специально в престижной кондитерской, — раздался звонок от входной двери.

— Я могу сказать, кто это звонит, — сказал Свинтон достаточно громко, чтобы гости слышали его. — Держу пари, что это лорд </emphasis>.

— Лорд </emphasis>!

Прозвучало имя известного пэра — показавшего себя также как выдающийся государственный деятель! Заявление Свинтона вызвало среди его компании трепет — хотя некоторые проявили недоверие к его словам.

Но у них не осталось времени расспросить Свинтона, ибо слуга, войдя в комнату, сообщил хозяину что-то шепотом.

— Вы говорите, это его светлость? — сказал хозяин негромко, но так, чтобы эти слова достигли ушей миссис Гирдвуд. — Проводите его в кабинет. Скажите, что я спущусь через секунду. Леди и джентльмены! — продолжил он, обращаясь к гостям. — Можно мне будет попросить у вас прощения и покинуть вас на один момент — только на один момент? У меня посетитель, которому я не могу отказать в приеме.

Они, конечно, простили его, и он на какое-то время покинул гостиную.

И, конечно, гости были достаточно любопытны — у них возникло сильное желание узнать, что это за посетитель, которому «нельзя отказать в приеме».

По его возвращению они расспросили Свинтона; особенно «графиня», которая со всей серьезностью потребовала от него ответа.

— Хорошо, леди и джентльмены, — сказал их любезный конферансье, — если вы настаиваете и хотите знать, кто это так невовремя потревожил меня, я полагаю, что я должен удовлетворить ваше любопытство. Я встречался со своим патроном. Это был лорд </emphasis>. Его Светлость просто дал мне некоторое дипломатическое поручение.

— О! Это был лорд </emphasis>! — воскликнула благородная Геральдина. — Почему же вы не пригласили его сюда? Это весьма приятный старина, как мне известно, и я уверена, что он бы зашел сюда к нам. Мистер Свинтон! Я очень рассержена на вас!

— Дорогая графиня! Мисс Коэртия, мне очень жаль; я не подумал об этом, я был бы счастлив пригласить его к нам.

— Он ушел, я полагаю?

— О, да. Он ушел, как только узнал, что у меня гости.

И это была правда — чистая правда. Пэр действительно зашел в кабинет и покинул его, как только узнал, что происходит наверху, в гостиной.

Он ушёл с чувством глубокого разочарования, огорченный, хотя визит его на виллу был связан отнюдь не с дипломатическими делами.

Тем не менее, безуспешный для лорда, этот визит сослужил добрую службу для мистера Свинтона.

— Тот, кто принимает в полуночный час лорда, и этот лорд — выдающийся государственный деятель, должен быть и сам лордом, или кем-то еще поважнее!

Это было сказано вдовой владельца лавки, когда той ночью она улеглась на одну из роскошных кроватей в «Кларендоне».

В это же время её дочь предавалась примерно тем же мечтам.

ГЛАВА LX. ПОДАРОК НА ПРОЩАНИЕ

При расставании не было никакой скандальной «сцены» между сэром Джорджем Верноном и его, по-видимому, неблагодарным гостем.

При этом их столкновение, когда они стояли лицом к лицу под деодаром, также не было бурным.

Дочь сэра Джорджа сразу покинула это место, с болью в своем юном сердце; в то время как Майнард чувствовал себя сильно униженным и не предпринимал никаких попыток оправдаться.

Под деревом было светло, и сэр Джордж мог видеть перед собой лицо человека с выражением смиренной покорности судьбе.

В течение нескольких мгновений стояла глубокая тягостная тишина.

Наконец баронет прервал молчание.

— После того, что случилось, сэр, я полагаю, мне нет необходимости указывать место, куда вы должны удалиться! Это место может быть только одно — за пределами этого дома.

— Я знаю это, сэр Джордж.

— При этом нет надобности говорить, что я хотел бы избежать скандала?

Майнард не ответил, только едва заметно кивнул в знак согласия.

— Вы можете быть свободны, сэр, но через десять минут мой экипаж будет готов доставить вас и ваши вещи на станцию.

Это было сказано решительным тоном, но, хотя сэр Джордж намекнул, что желает избежать скандала, Майнард собирался отвергнуть любезное предложение.

Однако он оказался перед дилеммой. До железнодорожной станции было добрых четыре мили.

Можно было проявить гордость, но ведь надо будет как-то добраться до поезда. Это невозможно сделать без помощи хозяина. На Майнарде был костюм, который не был приспособлен для преодоления больших расстояний пешком. Кроме того, у него есть багаж, который также надо доставить к станции.

У Майнарда не было выбора, и пришлось принять эту услугу.

Так он и сделал, сказав в заключение:

— Через десять минут, сэр Джордж, я буду готов. Мне не за что извиняться. Я только надеюсь, что придет время, когда вы будете менее строго судить меня за мое поведение.

— Вряд ли, — сухо ответил баронет, и с этими словами они расстались: сэр Джордж, возвратился к своим гостям в гостиную, аМайнард прошел в комнату, в которой находились его вещи.

Упаковка чемодана заняла менее половины времени из отпущенных десяти минут. Не было необходимости переодеваться и снимать с себя костюм для танцев. Сюртука было вполне достаточно, что прикрыть этот костюм.

Звонок вызвал слугу-мужчину, который, взяв багаж, снёс его вниз — хоть и не без удивленного вопроса, почему это джентльмен должен покинуть праздник в такой неурочный час, когда в гостиной так весело, с роскошным ужином, подаваемым на столы!

Когда Майнард, в последний раз осмотрев комнату, удостоверился, что ничего не забыл, и был уже готов последовать за носильщиком своего чемодана, другой атташе, из слуг хозяина дома, преградил ему дорогу.

Это тоже была прислуга, но другого сорта, пола и цвета.

Это была Сабина, урожденная бадьянка.

— Тихо, масса Майнард, — сказала она, прикладывая палец к губам, характерный жест, требующий тишины. — Говорите шепотом, и я скажу вам что-то такое, что вам будет приятно услышать.

— Что это? — спросил Майнард чисто механически.

— То, что мисс Бланш вас нежно любит — любит всем своим юным сердцем. Так она говорила своей Сабби — вчера и сегодня — много-много раз, снова и снова. Поэтому вы не должны огорчаться.

— Это все, что вы хотели мне сказать? — спросил он, и в его голосе не было ни малейших признаков резкого тона.

Было бы странно, если бы эта беседа не доставила ему удовольствие, несмотря на краткость переданного ему сообщения.

— Сабби уже все сказала, но Сабби еще не все сделала.

— Что вы должны сделать? — спросил Майнард, заинтересованный этим.

— Вы должны получить это, — ответила мулатка и ловко и незаметно, как умеют женщины ее расы, положила какой-то белый предмет в карман его сюртука.

Послышался характерный хруст гравия, экипаж подъехал и остановился у входной двери.

Майнард не мог более оставаться рядом со служанкой без того, чтобы его не заметили, и, сунув полсоверена [29] в руку Сабби, он молча спустился по ступенькам и также молча занял место в экипаже.

Носильщик чемодана так и не сумел удовлетворить свое любопытство относительно причины неожиданного отъезда гостя, поскольку дверь экипажа закрылась за ним.

— Во всяком случае, это неплохой джентльмен, — сказал слуга, возвращаясь в освещенный зал, чтобы посмотреть на полсоверена, зажатого в ладони.

В то время, как он любовался своими деньгами, упомянутый джентльмен был занят более интересным исследованием. Прежде чем экипаж покинул Вернон Парк — он все еще огибал его по окружной дороге — пассажир сунул руку в карман сюртука и достал записку, которая была ему тайно и с такими предосторожностями передана.

Это был маленький листок бумаги — половинка листа, вырванного из записной книжки. И письмо это было написано карандашом, всего лишь несколько слов, написанных второпях дрожащим почерком!

При свете восковых свечей, горящих внутри серебряных ламп, он без труда прочитал записку, и сердце его наполнилось радостью.

«Папа очень сердит, и я знаю, что он никогда не согласится на то, чтобы я снова увидела вас. Мне грустно от того, что мы, возможно, никогда больше не встретимся, и вы забудете меня. Но я никогда вас не забуду, никогда!»

— И я вас, Бланш Вернон, — сказал в ответ Майнард, сворачивая листок бумаги и опуская его назад, в карман сюртука.

Он снова вынул записку и снова перечитал ее, подъезжая к железнодорожной станции; и снова, при свете висящей лампы, когда сидел один в вагоне вечернего почтового поезда, везущего его в столицу.

Затем, тщательно свернув записку, он поместил ее в футляр, который положил в карман, расположенный ближе к сердцу; это был если не первый, то самый сладкий залог любви, который он когда-либо получал в своей жизни!

ГЛАВА LXI. ИНФОРМАТОР

Исчезновение гостя, участвовавшего в танцах вместе с другими, — событие, на которое вряд ли могут обратить внимание. И даже если бы это было замечено, никаких объяснений не требовалось — согласно известной традиции «уйти по-английски».

В английском аристократическом обществе уход возможен даже с тихого званого обеда — и даже из загородного дома, где приезд и отъезд гостей — явление более редкое, чем в крупном городе.

Настоящий этикет давно уже отказался от невыносимой процедуры прощания, с её обязательными поклонами и ещё более обязательными рукопожатиями. Достаточно попрощаться с хозяином — и особенно с хозяйкой — и отвесить поклон любой из оливковых ветвей, которые вам встретятся на пути из гостиной.

Это правило считалось вполне приемлемым в доме сэра Джорджа Вернона, и внезапный отъезд капитана Майнарда не удостоился бы никаких комментариев, если бы не пара специфических обстоятельств.

Он был незнакомцем в компании гостей сэра Джорджа, с романтическим, если не мистическим, прошлым; а литературный успех привлек к нему внимание даже в этих высоких кругах.

Но что особенно привлекло внимание, — так это способ, которым Майнард уехал. Его заметили танцующим с дочерью сэра Джорджа, а позже — выходившим с ней из дома погулять — через оранжерею в парк. Обратно он не вернулся.

Некоторые из танцующих, оказавшиеся вблизи входной лестницы, сразу после этого видели его собранный чемодан; а скрип колес отъезжающего экипажа сказал им о том, что Майнард уехал, покинув гостей!

Не было ничего особенного в этом. Он, вероятно, попрощался с хозяином снаружи, как положено по этикету.

Однако никто не заметил, чтобы он сделал это; и, поскольку он ещё некоторое время оставался в доме, его отъезд казался бесцеремонным. По крайней мере, это выглядело странным.

И все же на это не обратили бы внимание, но было ещё и другое обстоятельство: после того, как Майнард уехал, дочь баронета не появилась больше на танцах.

Она больше не появилась после того вальса, где её и её партнера так пристально рассматривали!

Она была всего лишь юной девочкой. Возможно, длительные вращения в танце привели к головокружению, и она удалилась, чтобы немного отдохнуть.

Так рассуждали случайные свидетели.

Их было немного. Большинство чаровниц в широких юбках больше думали о себе; вдовы нашли себе занятие, тихо играя в вист в гостиной, и отсутствие Бланш Вернон никак не сказалось на их настроении.

Однако её отсутствие сильно отразилось на настроении её отца. В течение оставшейся части вечера странность в поведении сэра Джорджа была замечена многими из его гостей; он был погружен в собственные мысли, что было явно видно. И даже хорошие манеры не помогли ему скрыть последствия удара, который на него обрушился!

Несмотря на все его усилия скрыть это, его близкие знакомые могли обратить внимание, что с ним творится что-то неладное.

Его состояние действовало угнетающе на гостей, веселящихся в ночи; и, возможно, поэтому извозчики, ежившиеся от холода и с нетерпением ожидавшие пассажиров, к своему удовольствию ранее чем обычно начали развозить гостей.

И еще раньше них отправились спать по своим квартирам гости, ночующие в доме хозяина.

Сэр Джордж не пошел сразу спать, он прежде направился в библиотеку.

Он был не один. Франк Скадамор сопровождал его.

Он делал это по требованию дяди, после того, как они пожелали всем остальным доброй ночи.

Тема беседы между сэром Джорджем и его племянником будет ясна из диалога, состоявшегося между ними.

— Франк, — начал баронет, — я желаю, чтобы ты был откровенен со мной.

Сэр Джордж сказал это не для красного словца. Он был не в том настроении, чтобы играть словами.

— О чем вы, дядя? — спросил Скадамор немного удивленно.

— Обо всем, что ты заметил между Бланш и этим… господином.

Слово «господином» было произнесено с высокомерием — он почти прошипел это слово.

— Обо всем, что я заметил?

— Обо всем, что ты видел и что ты слышал.

— Обо всем, что я видел и слышал, я уже рассказал вам. Обо всем, что было до этой ночи — разве только то, что было около часа назад.

— Час назад! Ты имеешь в виду то, что произошло под деревом?

— Нет, дядя, я имею в виду не это. Я видел еще кое-что уже после этого.

— После этого! Капитан Майнард сразу же уехал, уехал далеко отсюда!

— Да, он уехал. Но не с пустыми руками, кое-что он взял с собой.

— Кое-что он взял с собой?! Что ты имеешь в виду, племянник?

— То, что ваш уважаемый гость забрал листок бумаги, на котором кое-что было написано.

— Написано кем?

— Моей кузиной Бланш.

— Когда и где?

— Так, я полагаю, в то время, когда он готовился к отъезду, а что касается места — скорее всего, Бланш написала эту записку в своей спальне. Она ушла туда после… ну, вы сами видели.

Сэр Джордж слушал эти слова равнодушно — настолько, насколько позволяла его выдержка. Однако нервное подергивание мышц на лице, а также бледность его щёк племянник просто не мог не заметить.

— Продолжай, Франк! — сказал он нерешительно. — Продолжай и расскажи мне все. Как тебе стало известно об этом?

— Совершенно случайно, — ответил добровольный осведомитель. — Я находился вне гостиной, отдыхая в перерыве между танцами. Это было как раз в тот момент, когда Майнард уезжал. С того места, где я стоял, я мог видеть лестницу главного входа. Он там разговаривал с Сабиной, и, как мне показалось, у них был довольно конфиденциальный разговор. Я видел, что он сунул что-то ей в руку — деньги, как я полагаю, — лишь после того, как она положила что-то белое в карман его пальто. Я полагаю, что это была бумага, по форме она выглядела как записка.

— Ты уверен, что это была записка?

— Вполне уверен, дядя. Я в этом нисколько не сомневался, и я сказал себе: «Это записка, написанная моей кузиной, которая послала Сабину передать послание Майнарду». Я мог бы остановить его и потребовать дать мне эту записку, но я не хотел поднимать шума. Вы знаете, что я никогда бы так не поступил.

Сэр Джордж не слышал этой похвалы племянника в свой адрес. Он уже просто не слушал его. Его душа была полна мучительной болью — он размышлял над странным поведением дочери.

— Бедный ребёнок! — пробормотал он с грустью. — Бедный невинный ребенок! И это после всех моих забот, после того, как я старался дать ей все, что только мог, как никто другой! О Боже, разве я мог подумать, что пригрел дома змею, которая повернётся и ужалит меня!

Чувства баронета не дали продолжить беседу, и Скадамор был отправлен в свою кровать.

ГЛАВА LXII. МОЛЧАЛИВЫЕ ПОПУТЧИКИ

Поезд, на котором ехал Майнард, сделал остановку на станции Сиденхэм, чтобы принять пассажиров, совершивших прогулку в Кристалл Палас.

Остановка не способна была вывести его из состояния некоей прострации, в которое он попал, переживая снова и снова все то, что произошло.

И только голоса, раздававшиеся снаружи, пробудили его к реальности, — поскольку некоторые из этих голосов показались ему знакомыми.

Выглянув наружу, он увидел на перроне леди и джентльменов.

Можно было бы задаться вопросом, что они — экскурсанты в Кристалл Палас — делают здесь в такой поздний часть, но их разговорчивость и веселье дали основание полагать, люди эти также успели пообедать в отеле Сиденхэм.

Они шли по перрону, разыскивая вагон первого класса до Лондона.

Поскольку их было шестеро, им нужен был пустой вагон, а Лондонская и Брайтонская линии были узкоколейными. [30]

Такой вагон найти было невозможно, и потому у них не было шанса собраться вместе, в одном вагоне. Компания, обедавшая в Сиденхэме, должна была разделиться.

— Какая досада! — воскликнул джентльмен, который, казалось, был лидером в компании, — мне очень жаль. Но я полагаю, выхода нет. Ах — тут есть только один такой вагон!

Говоривший подошел и остановился напротив того места, где сидел Майнард — один, в углу вагона.

— Есть места для пятерых из нас, — продолжил он. — Нам придется занять эти места, дамы. Один из нас должен будет пойти в другой вагон.

Дамы согласились, он открыл дверь и стоял, держа ее за ручку.

Три дамы — всего их было трое — вошли в вагон первыми.

Возник вопрос, кто из джентльменов покинет своих приятных друзей — двое из мужчин были молодыми и весьма приятными.

— Я пойду, — вызвался тот, кто был самым молодым и самым скромным из трех.

Предложение было с радостью принято двумя другими — особенно тем, кто держал ручку двери.

Любезно предоставив другим войти, он был последним, кто собрался занять свое место. Однако, войдя в вагон, он словно спохватился — некая мысль заставила его изменить свое решение.

— Ах, леди! — сказал он. — Я надеюсь, что вы извините меня, если я покину вас и выкурю сигару. Я умираю без сигары.

Возможно, дамы сказали бы: «Курите здесь, рядом с нами», но был ведь еще незнакомец, с которым надо было бы обговорить это, и потому они только сказали:

— О, безусловно, сэр.

Но если бы кто-то из них внимательно понаблюдал за ним, прежде чем он ушел!

Джентльмен стремительно выскочил на перрон, как будто у него была иная причина уйти, а совсем не курение!

Дамы подумали, что это несколько странно и даже невежливо.

— Мистер Свинтон — неисправимый курильщик, — сказала самая старшая из дам, словно извиняясь за него.

С этим замечанием она обратилась к единственному джентльмену, который остался в компании дам.

— Да, я вижу, что это так, — ответил тот тоном, в котором чувствовалась ирония.

Он уже обратил внимание на одинокого пассажира, в сюртуке и кепке, тихо сидевшего в углу вагона.

Несмотря на тусклый свет, он узнал пассажира, и он был более чем уверен, что Свинтон также узнал этого человека.

Его взгляд остановился на дамах, каждая из которых была знакома с попутчиком. Все они вскоре также узнали его.

Причем узнавание не сопровождалось словами или хотя бы кивком в знак признания. Только удивление и некоторое замешательство, как поступить.

К счастью, тусклая масляная лампа не позволяла разглядеть выражение их лиц.

Некоторую неловкость испытывали Джулия Гирдвуд и ее мать.

Корнелия же менее всего заботилась о том, чтобы скрыть свои чувства. Ей нечего было скрывать.

Но Луи Лукас предпочитал темноту — это он оставался единственным джентльменом в компании с дамами.

Он занял место напротив попутчика, напротив того самого джентльмена, который когда-то стрелял в его собаку породы ньюфаундленд!

Это было малоприятное место, и он пересел, заняв место мистера Свинтона.

Он сделал это, отговорившись тем, что хотел бы сидеть поближе к миссис Гирдвуд.

Таким образом, Майнарда оставили без визави.

То, что произошло, казалось ему весьма странным. Да и как иначе? Около него, почти касаясь его плеча, сидела женщина, которую он когда-то любил, или, во всяком случае, восхищался ею.

Это была мимолётная страсть. Она прошла, и теперь сердце его было равнодушным и холодным. Было время, когда прикосновение этой изящной руки будило кровь и заставляло ее горячо пульсировать в венах. Теперь же ее прикосновение, поскольку они сидели рядом на одном диване, произвело на него не большее впечатление, чем прикосновение статуи, выдолбленной искусным долотом скульптора!

Испытывала ли она аналогичные чувства?

Ему было трудно судить об этом, да и его мало интересовало это.

Если у него и были мысли о ней, то выражали они лишь благодарность. Он вспомнил, как ему казалось, что именно она послала к нему на помощь посла со звездным флагом, и это подтвердила Бланш Вернон в той памятной беседе во время охоты на фазанов.

И потому он задавался вопросом: «Должен ли я заговорить с нею?»

Мысли вернули его назад, он вспомнил все, что произошло между ними — ее холодное прощание на утесе, где он спас ее от наводнения; ее почти презрительный отказ на балу в Ньюпорте. Но он помнил также ее последние слова, посланные ему при выходе из танцевального зала и ее прощальный взгляд с балкона, когда он уезжал из Ньюпорта!

Эти слова и взгляд, снова всплывшие в давних воспоминаниях, заставили его повторить вопрос к самому себе: «Должен ли я заговорить с нею?»

Десять раз он уже был готов заговорить, и каждый раз он не решался на это.

Времени было более чем достаточно, чтобы поговорить вволю. Хотя почтовый поезд, делая сорок миль в час, должен был добраться до Лондон-Бридж за пятнадцать минут, казалось, он никогда не доедет до станции!

Время тянулось так медленно, потому что даже единым словом не обменялись в пути капитан Майнард и ни один из его бывших знакомых!

Все они почувствовали себя свободными, когда показался перрон, давший им возможность избавиться от вынужденной компании с ним!

Джулия, возможно, была исключением. Она последняя из компании покинула вагон, в то время как Майнард, со своей стороны, все еще находился там.

Казалось, она специально задержалась, в надежде на то, что разговор все же состоится.

Слова «это бессердечно, жестоко!» уже готовы были сорваться с ее уст, но чувство гордости остановило ее, и она быстро выскочила из вагона, чтобы избежать унижения.

Майнард также был близок к тому, чтобы заговорить. И он также подавил свое желание — гордостью, но не бессердечностью!

* * *

Он наблюдал за ними, как они шли по перрону. Он видел, как к ним присоединились двое джентльменов — один из них сделал это украдкой, как будто не желал, чтобы его заметили.

Он знал, что скрывающимся господином был Свинтон, и знал, почему он не желает попадаться Майнарду на глаза.

Майнарда более не волновали ни действия этого господина, ни — тем более — его компания. Единственной реакцией Майнарда были слова:

— Странно, что в каждом неприятном эпизоде в моей судьбе я встречаю эту компанию — в Ньюпорте, в Париже — и вот теперь, в Лондоне, когда мое несчастье велико как никогда!

Он продолжал размышлять над этим совпадением, пока железнодорожный носильщик без особой учтивости запихнул его самого и его чемодан в кэб.

Служащий не понял причины его витания в облаках и не сделал ему никакой скидки на это.

Захлопнутая с силой дверца напомнила Майнарду о его небрежности: он забыл дать носильщику чаевые!

ГЛАВА LXIII. «КАК ЭТО СЛАДКО, КАК СЛАДКО!»

Путешествуя в кэбе, Майнард благополучно добрался до своего дома рядом с Портмэн Сквер.

Благодаря тому, что у него был свой ключ, он вошел в дом, не побеспокоив хозяйку.

Хотя он был у себя дома, и кровать словно приглашала его задремать, уснуть он не мог. Всю ночь напролет он пролежал на ней без сна, думая о Бланш Вернон.

Встреча с Джулией Гирдвуд, которая ехала рядом с ним в железнодорожном вагоне, отвлекла его на время, но все воспоминания, связанные с ней, исчезли, как только они расстались, так и не заговорив друг с другом.

Джулия покинула вагон, и мысли Майнарда вернулись к дочери баронета, к ее прекрасному облику, с розовыми щеками и золотистыми волосами.

Непредвиденное осложнение было очень неприятно, и он сожалел, что так вышло. Но все же, размышляя, он чувствовал себя не несчастным, а лишь не полностью счастливым. И как могло быть иначе после тех нежных слов, все еще звучавших в его ушах, после того, как он получил этот листок бумаги, который он снова достал и перечитал при свете лампы?

Больно было думать, что «папа никогда не согласится на то, чтобы она снова встретилась со своим любимым». Но он не терял надежды.

Дело ведь происходило не в средневековой Англии, не в стране монастырей, где, чтобы осуществилась любовь, требуется санкция родителей. Все же власть родителей могла быть преградой, и серьёзной преградой, но Майнард не придавал этому большого значения.

Между ним и надменным баронетом возник барьер, который Майнард не в состоянии преодолеть — их разделяла пропасть социального неравенства!

Неужели нет никаких способов изменить это? Ни одного способа получить согласие на продолжение отношений с дочерью баронета?

В течение долгих часов эти вопросы мучили его; обессиленный, он заснул, так и не найдя ответа на них.

В это же время Бланш лежала на своей кровати без сна и долгие часы размышляла над теми же проблемами.

У нее были несколько другие мысли, в том числе и такие, что вызывали страх. Её страшил разговор с отцом!

Вернувшись в свою комнату, она сумела в тот день избежать неприятного разговора.

Но на следующий день, когда ей придется встретиться с отцом, — она, скорее всего, вынуждена будет дать объяснения происшедшему. Казалось, ничего нового уже нельзя было добавить к этому. Но необходимость успокоить её отца и повторение того, что уже известно, могло быть достаточно неприятным и причинить ей боль.

Кроме того, был ещё один её поступок, уже после того, что все это случилось, — тайное послание, маленькая записка, переданная Майнарду. Она сделала это наскоро, уступив инстинкту любви, которая полностью владела ей в ту минуту. Теперь, в спокойном состоянии, в тиши своей комнаты, смелость оставила её, и девочка сомневалась, правильно ли она поступила.

Это было скорее опасение за последствия, чем раскаяние в самом поступке. Что, если отец узнает и об этом? Или если он будет догадываться и расспрашивать её?

Она знала, что ей придётся признаться. Она была ещё слишком юная и бесхитростная, чтобы отпираться. Правда, в последнее время она так и делала, но в общем это было иное, чем говорить неправду. Если это неправда, то и притворную стыдливость можно считать извинительной.

Но её отец так не думал, и она знала об этом. Рассерженный на неё за то, что он увидел, он придёт в ещё большее негодование, если узнает о записке, — возможно, устроит скандал. Как ей предотвратить это?

Она решила поделиться своими страхами.

— Дорогая Сабби! — сказала она. — Ты думаешь, он догадается об этом?

Вопрос был обращен к темнокожей служанке, которая расположилась на крошечном диванчике в вестибюле, рядом с комнатой Бланш, чтобы в этот поздний час прислуживать своей юной хозяйке, разговаривать с ней и утешать её.

— О чём вы говорите? И кто должен об этом догадаться?

— О записке, которую ты ему передала. Мой отец, разумеется.

— Ваш отец? Я не передавала ему никакой записки. Вы что-то перепутали, мисс Бланш!

— Нет-нет. Я имею в виду записку, которую ты передала ему — тот листок, который я поручила тебе передать.

— О, передать масса Майнарду! Конечно, я передала ему записку.

— И, — как ты думаешь, — тебя никто не видел?

— Не беспокойтесь об этом. Никто не заметил это. Сабби незаметно положила этот маленький пакетик прямо в карман джентльмена — в его наружный карман — так, что это никто не увидел. Это было несложно сделать, мисс Бланш. Никто не мог увидеть этой передачи. Нужно было иметь глаза Аргуса [31] , чтобы заметить это.

Однако самоуверенность, с которой Сабби утверждала это, была внешней, на самом деле она сомневалась.

Да, у нее были основания сомневаться, поскольку она успела заметить взгляд, направленный на нее, хотя это не были глаза бдительного стража. Это были глаза кузена Бланш, Скадамора.

Креолка подозревала, что он заметил, как она передала послание, но решила не делиться своими подозрениями с юной хозяйкой.

— Нет, мисса, дорогая, — продолжала она. — Не бери себе это в голову. Сабби передала письмо как надо. И почему ваш папа должен подозревать об этом?

— Я не знаю, — ответила девочка. — И все же я не могу избавиться от страха, что это так.

Некоторое время она лежала молча, размышляя. Но мысли эти были не о ее страхах.

— Что он сказал тебе, Сабби? — спросила она наконец.

— Вы имеете в виду мистера Майнарда?

— Да.

— Он мало говорил. Да и времени у него почти не было.

— Он сказал что-нибудь?

— Да, да, — растягивая слова, с трудом ответила креолка. — Да, он сказал: «Сабби — дорогая Сабби, скажи мисс Бланш, что бы ни случилось, я люблю ее, очень сильно люблю!»

Креолка продемонстрировала природную изобретательность своей расы, искусно сочинив и произнеся эту страстную тираду.

Это была банальная выдумка. Но тем не менее слова эти были вознаграждением её юной хозяйке, поскольку та как желала их услышать.

Эти слова принесли ей также желанный сон. Вскоре после этого Бланш уснула, положив свою нежную щечку на подушку и накрыв белую наволочку распущенными золотыми волосами.

Это было приятно и весьма мудро. Сабби, сидевшая возле кровати и видевшая выражение лица спящей, могла судить по нему, что страхи уступили место мечтам.

Мысли спящей не были страшными и тягостными. Иначе с ее уст не слетело во сне бы тихое бормотание:

— Теперь я знаю, что он любит меня. О, как это сладко, как сладко!

— Это юная девочка любит ягоду, которая не стоит мизинца на ее ноге. Во сне или на прогулке, — она никогда не избавится от своей страсти — никогда!

И с этим мудрым предвидением креолка взяла подсвечник и тихо удалилась из спальни.

ГЛАВА LXIV. ТЯЖЕЛОЕ ОБЕЩАНИЕ

Однако свет и сладость были только во сне, и Бланш Вернон проснулась с тяжелым сердцем.

Во сне она видела лицо, на которое так любила смотреть. Проснувшись, она не могла не думать о совсем другое лице — о лице сердитого отца.

Креолка-наперсница, одевая хозяйку, видела ее дрожь и пыталась подбодрить ее. Напрасно.

Девочка дрожала, спускаясь к завтраку.

Все же ей пока нечего было опасаться. Она была в безопасности в компании гостей ее отца, собравшихся за столом. Единственным, кто отсутствовал, был Майнард.

Но никто этого не заметил; это отсутствие было компенсировано вновь прибывшими гостями — среди которых был знаменитый иностранный титулованный гость.

Таким образом защищенная, Бланш начала уже успокаиваться в надежде на то, что отец не вернется в разговоре с ней к тому, что произошло.

Она не была столь наивным ребёнком, чтобы полагать, что он забудет про это. Чего она больше всего боялась — это того, что отец потребует от неё признания.

Она очень боялась этого, ибо не могла скрыть свою сердечную тайну. Она знала, что она не сможет и не будет обманывать отца.

Целый час после завтрака она пребывала в волнении и тревоге. Она видела, как гости ушли с оружием в руках и собаками вслед за ними. Она очень надеялась на то, что и отец уйдет вместе с гостями.

Он не ушел, и ее беспокойство усилилось, предчувствие подсказывало ей, что он специально остался дома, чтобы поговорить с ней.

Сабина узнала это от камердинера.

Пребывавшая в состоянии тревожной неопределённости Бланш с облегчением вздохнула, когда лакей приветствовал ее и объявил, что сэр Джордж желал бы видеть ее в библиотеке.

Услышав это, она побледнела. Она не могла скрыть свои эмоции даже в присутствии слуги. Но продолжалось это недолго, и, вернув себе гордый вид, она проследовала за ним по пути в библиотеку.

Её сердце снова замерло, когда она вошла туда. Она видела, что отец был один, и по его серьёзному взгляду поняла, что её ожидает нелёгкое испытание.

Странное выражение было на лице сэра Джорджа. Она ожидала увидеть его в гневе. Но на лице его не было гнева, даже нарочитой серьёзности. Взгляд его скорее выражал печаль.

И голос его был печален, когда он заговорил с нею.

— Садись, дитя мое, — были его первые слова, когда он направился к дивану.

Она молча повиновалась.

Сэр Джордж выдержал тягостную паузу, прежде чем заговорить. Казалось, это молчание было тягостно и ему. Тяжелые мысли мучили его.

— Дочь моя, — сказал он наконец, пытаясь подавить свои чувства, — надеюсь, мне не надо говорить тебе, по какой причине я позвал тебя?

Он сделал паузу, хотя и не для того, чтобы получить ответ. Он не ждал ответа. Он лишь хотел собраться с мыслями, чтобы продолжить беседу.

Девочка сидела молча, наклонившись, обхватив колени руками, с низко опущенной головой.

— Мне также не надо тебе говорить, — продолжал сэр Джордж, — что я невольно услышал, о чем ты говорила с этим… с…

Снова последовала пауза, как будто он не желал произносить это имя.

— … с этим чужим человеком, который вошел в мой дом, как вор и злодей.

Взглянув на склонившуюся перед ним фигуру, можно было заметить, как покраснели ее щеки и легкая дрожь пробежала по всему телу. Она ничего не ответила, хотя было очевидно, что эти слова причинили ей боль.

— Я не знаю, о чем вы говорили прежде. Достаточно того, что я услышал вчера вечером, вполне достаточно, чтобы разбить мое сердце.

— О, папа!

— Да, это так, дитя мое! Ты знаешь, как я заботился о тебе, как я тебя лелеял, как нежно я тебя люблю!

— О, папа!

— Да, Бланш, ты была мне любима также, как твоя мать, один-единственный человек на земле, который мне дорог, о котором все мои мысли и заботы. И вот возникло это — чтобы разрушить все мои надежды — то, чему я не могу поверить!

Тело девочки задрожало и заволновалось в конвульсиях, крупные слезинки обильно потекли по щекам, как весенний дождь с неба.

— Папа, прости меня! Прости меня! — только и сумела выговорить она, не в силах остановить рыдания.

— Скажи мне, — произнес он, не отвечая на это страстное обращение. — Есть что-то, что я хотел бы еще узнать. Ты говорила с… с капитаном Майнардом… вчера вечером, после…

— После чего, папа?

— После того, как ты рассталась с ним там, под деревом?

— Нет, папа, я не говорила с ним.

— Но ты ведь написала ему?

Щёки Бланш Вернон, побледневшие от рыданий, внезапно вновь обрели ярко-пунцовую окраску. Это особенно контрастировало с её синими глазами, все еще блестевшими от слёз.

Раньше это было несогласие и обида за любимого. Теперь это была краска стыда. То, что слышал её отец под деодаром, хоть и было грехом, но в нем была повинна не она одна. Она всего лишь действовала по велению своего невинного сердца, увлеченного самой благородной из природных страстей.

То, что она сделала и что открылось теперь, — было действие, которое она совершила осознанно. Она сознавала свою вину, заключавшуюся в непослушании, как человек, виновный в преступлении. Она не пыталась отрицать это. Она лишь медлила с ответом, потому что вопрос застал ее врасплох.

— Ты написала ему записку? — сказал отец, слегка изменив форму вопроса.

— Да, написала.

— Я не буду выпытывать, что именно ты ему написала. Зная твою искренность, моя доченька, я уверен, что ты бы мне рассказала. Я только прошу, чтобы ты обещала мне не писать ему больше.

— О, папа!

— Обещай мне, что ты больше не будешь ни писать ему, ни видеться с ним.

— О, папа!

— Я настаиваю на этом. Но не властью, которую я имею над тобой. Я не верю в силу авторитета родительской власти. Я прошу этого для твоей же пользы. Я прошу этого у тебя на коленях, как твой отец, как твой самый дорогой человек. Очень хорошо, моя девочка, сделай это, я знаю твой благородный характер и уверен, что если ты дашь мне слово, ты сдержишь его. Обещай мне, что ты не будешь больше ни писать ему, ни видеться с ним!

И снова девочка судорожно зарыдала. Её отец — её гордый отец — у неё на коленях просит об одолжении! Неудивительно, что она снова заплакала.

А с другой стороны — мысль о том, что одним-единственным словом она оборвет связь с человеком, которого она любила, — человеком, который спас ей жизнь, и сделает после этого себя навеки несчастной!

Неудивительно, что она колебалась. Неудивительно, что какое-то время её сердце разрывалось между дочерней привязанностью и любовью — между родителем и любимым!

— Дорогое, дорогое моё дитя! — продолжал уговаривать ее отец умоляющим, нежным голосом. — Обещай мне, что ты никогда не будешь знаться с ним — по крайней мере, без моего разрешения.

Повлияла ли эта мольба на её решение? Или та робкая надежда, тот лучик света, который был обещан ей последними словами?

Так это или нет, но она дала обещание, и её сердце разрывалось на части.

ГЛАВА LXV. ШПИОНЫ

Дружба между Кошутом и капитаном Майнардом не была сиюминутной. Она возникла не благодаря случайному знакомству, а исключительно обстоятельствам, вызвавшим взаимное уважение и восхищение.

В Майнарде прославленный венгр видел человека, подобного себе — сердце и душу, преданные идеалам свободы.

Правда, он пока мало что успел сделать для них. Но это никак не принижало его помыслов, возвышенных и бесстрашных. Кошут знал, что Майнард готов будет в трудную минуту пожать ему руку и поднять меч в его защиту. Опоздав и не попав на поле битвы, Майнард защитил своего друга пером, в самую тяжелую минуту его изгнания, когда прочие стояли в стороне.

В Кошуте Майнард признавал одного из выдающихся людей в мире — великого в делах и помыслах, воистину посланного человечеству свыше, — словом, человека великого.

Что касается характера Кошута, то можно было воочию убедиться в неверности известной пословицы: «Чем ближе знаешь, тем меньше почитаешь». Как и большинство пословиц, она относится к обычным людям и вещам. Совсем не так с действительно великими людьми.

Для своего собственного камердинера Кошут был героем. И намного большим он был в глазах его друга.

Чем больше Майнард сближался с ним, чем более близкими становились их отношения, тем больше Майнард восхищался им.

Он не только восхищался Кошутом, он любил его крепкой дружеской любовью и готов был отдать за него жизнь.

Кошут однако не был таким человеком, чтобы требовать этого.

Майнард был свидетелем, какие муки тот испытывал в изгнании, и сочувствовал ему как сын и брат. Майнард возмущался тем подлым приемом, который ему оказывали люди, хваставшиеся своим гостеприимством!

Его негодование достигло предела, когда в один из дней Кошут, находясь в своем кабинете, показал на дом напротив и сказал Майнарду, что в этом доме обитают шпионы.

— Шпионы! Какие еще шпионы?

— Политические шпионы, я полагаю, — так мы можем их назвать.

— Мой дорогой Господин, вы ошибаетесь! В Англии нет такой вещи — политических шпионов. Если допустить на мгновение, что такое возможно, — об этом сразу бы стало известно в английском обществе.

Однако именно Майнард здесь ошибался. Он все еще наивно верил в то, чем гордились англичане.

Политические шпионы все же были, хотя в это время они только начали появляться, и к их услугам прибегали пока еще очень редко. Эра шпионов пришла позже, и благодаря соглашению Джона Балла этим людям был дан зеленый свет — до тех пор, пока не был увеличен налог на пиво.

— Не знаю, — сказал экс-правитель, — там ли они сейчас. Подойдите сюда, поближе к окну, и я покажу вам одного из них.

Майнард подошел к Кошуту, стоявшему возле окна.

— Вы должны спрятаться за занавеску — если не желаете, чтобы вас узнали.

— Почему я должен опасаться этого?

— Дорогой мой капитан, это страна, где вы живете. Посещение меня в моем доме может скомпрометировать вас. Это прибавит вам многих врагов среди сильных мира сего.

— Если вы говорите об этом, мой Господин, — все итак уже меня знают как вашего друга.

— Но не знают вас как моего защитника. Не все знают вас как революционера и заговорщика — такого, каким «Таймс» описывает меня.

— Ха! ха! ха! — засмеялся избранник немецкого революционного комитета. — Это последнее, что меня волнует. Заговорщик! Я бы гордился этим званием. Где же этот дорогой наш шпион?

Спросив это, он подошел к окну, не скрываясь за занавесью.

— Посмотрите внимательно вот на то окно на втором этаже, — направил его взгляд Кошут, — в доме напротив — первое окно от угла. Видите там что-нибудь?

— Нет, только венецианское стекло.

— Посмотрите внимательно на оконную раму. Вы не видите ничего за ней? Я хорошо вижу. Негодяи не так хитры. Они забывают о том, что свет, который идет изнутри, позволяет мне наблюдать за их движениями.

— Ах! — сказал Майнард, внимательно вглядываясь в окно. — Теперь я вижу. Я могу разобрать фигуру человека, сидящего или стоящего у окна.

— Да, и он находится там целый день, он и еще один. Они, кажется, наблюдают по очереди. Ночью они выходят из дома на улицу. Не смотрите больше! Он сейчас наблюдает за нами, и давайте не будем подавать виду, что мы его подозреваем. У меня есть причины для того, чтобы делать вид, что я не знаю о слежке за мной.

Майнард, изобразив рассеянный взгляд, отошел от окна, и в это время кэб-двуколка подъехал к воротам дома напротив. Из кэба вышел джентльмен, который воспользовался ключами и без звонка вошел в дом.

— Это, — сказал Кошут, — главный шпион, который, кажется, нанимает довольно большой штат этих работников, и среди них — много довольно красивых леди. Так что занятие моей бедной персоной должно обходиться вашему правительству в круглую сумму.

Майнард не обратил внимание на последние слова друга. Его мысли и взгляд были сосредоточены на джентльмене, который вышел из кэба; этот джентльмен, скрывшийся в зарослях сирени и лавра, был признан Майнардом как его старый соперник, Свинтон! Как только Майнард узнал его, то сразу же прекратил наблюдение и скрылся за занавеской!

Кошут, наблюдая за другом, спросил, чем вызвано это.

— Я имею удовольствие знать этого человека, — ответил Майнард. — Простите меня, мой Господин, за то, что я сомневался в ваших словах! Теперь я верю тому, о чем вы говорили. Шпионы! О! Если б англичане знали об этом! Они бы не вынесли этого!

— Дорогой друг! Не нужно пафоса. Они проглотят и это!

— Но только не я! — вскричал Майнард в гневе. — Если я не смогу добраться до головы этого жестокого заговора, то хотя бы накажу инструмент, который в нем используется. Скажите мне, мой Господин, давно ли эти грязные птицы свили там свое гнездо?

— Они появились там неделю назад. Раньше дом снимал банковский служащий — шотландец, я полагаю, — он, кажется, внезапно съехал из дома. Они въехали туда в тот же день.

— Неделя, — сказал Майнард, размышляя. — Это хорошо. Он не мог видеть меня. Десять дней, как я здесь… и… и…

— О чем вы думаете, мой дорогой капитан? — спросил Кошут, видя, что его друг погрузился в глубокие размышления.

— О реванше — о мести, если предпочитаете таким словом выразить это на вашем жаргоне.

— Но кому?

— Этому негодяю-шпиону — главному. У меня с ним старые счеты. Я уже давно должен был отплатить ему по собственному счету; а теперь — вдвойне, за себя и за вас — и за мою страну, которую он опозорил!

— Но что вы собираетесь предпринять?

Майнард ответил не сразу. Он все еще размышлял.

— Мой Господин! — сказал он спустя некоторое время. — Вы говорили мне, что все ваши гости удостаиваются сопровождения одним из этих шпионов?

— Эти шпионы всегда их сопровождают; будь то пешком, если гости уходят пешком, или в кэбе, если они уезжают в кэбе. У них есть кэб-двуколка, тот самый, который вы только что видели. Он уехал, но всего лишь завернул за угол, где постоянно находится, — кэбмену даны инструкции, что он должен быть готов выехать по сигналу.

— И что это за сигнал?

— Пронзительный свист — такой, которым обычно вызывают собаку.

— И кто едет в кэбе?

— Один или другой из тех господ, которых вы видели. Сегодня это тот, кто занимает свой пост за венецианским стеклом; ночью эта обязанность лежит на джентльмене, который только что вернулся — вашем старом знакомом, как вы говорите.

— Это как раз то, что надо! — сказал себе Майнард.

Затем, обратившись к Кошуту, он спросил:

— Мой Господин! Не будете ли вы возражать, если ваш гость задержится у вас, пока солнце не сядет, и еще немного после наступления темноты?

— Мой дорогой капитан! Почему вы спрашиваете? Вы же знаете, что я счастлив быть в компании с вами!

— Еще вопрос. Найдется ли в вашем доме такая вещь, как хлыст?

— У моего адъютанта Ихаза, я думаю. Он страстный охотник.

— Еще один вопрос. Найдется ли в платяном шкафу вашей супруги пол-ярда черного крепа? Даже четверть ярда будет достаточно.

— Ах! — вздохнул изгнанник, — платяной шкаф моей бедной жены содержит вещи только этого цвета. Я уверен, что она может дать вам большое количество крепа, сколько вам надо. Но скажите, дорогой капитан! Что вы хотите с этим всем делать?

— Не просите, ваше Превосходительство, чтобы я рассказал вам всё, во всяком случае, не сейчас. Будьте столь любезны передать мне эти две вещи. Завтра я верну их вам, а пока положитесь на меня, я их использую как надо. Если фортуна будет мне благоволить, они мне очень пригодятся.

Кошут, видя что его друг не склонен распространяться о подробностях, больше не требовал объяснений.

Он зажег длинный чубук, которых у него было с полдюжины — подарки, полученные им во время пребывания в плену в Кутайе, в Турции, и которые стояли в углу комнаты. Он пригласил Майнарда закурить один из них, и, наслаждаясь курением, друзья вели беседу, пока свет уличного фонаря, пробившийся сквозь окно, не сказал им, что наступил вечер.

— А теперь, мой Господин, — сказал Майнард, вставая из его стула, — у меня есть к вам только еще одна просьба — пошлите своего слугу, чтобы он взял для меня кэб.

— Конечно, — ответил Кошут, позвонив в колокольчик, который стоял на его столе в кабинете.

Появилась прислуга — девочка, чье бесстрастное немецкое лицо не внушало Майнарду доверия. Не потому, что ему не понравилась ее внешность, просто она не совсем подходила для осуществления его планов.

— У Вашего Превосходительства есть слуга-мужчина? — спросил он. — Извините меня за то, что я задаю такой вопрос!

— По правде говоря, нет, мой дорогой капитан! В моем бедном состоянии изгнанника я не могу этого себе позволить. Если вам нужно только достать кэб, Гертруда сможет сделать это. Она говорит по-английски достаточно хорошо для этого.

Майнард снова поглядел на девочку — все еще с недоверием.

— Постойте! — сказал Кошут. — Есть человек, который приходит к нам по вечерам. Возможно, он сейчас здесь. Гертруда, Карл Стайнер на кухне?

— Да, — последовал лаконичный ответ.

— Скажите ему, чтобы он зашел ко мне.

Гертруда ушла, возможно, задаваясь вопросом, почему это она недостаточно хороша для того, чтобы ее саму послали за кэбом.

— Он умный человек, этот Карл, — сказал Кошут после того, как девочка вышла из комнаты. — Он бегло говорит по-английски, вы также можете говорить с ним по-французски; вы вполне можете доверять ему, потому что он разделяет наши убеждения.

Вошел Карл.

Его внешность не противоречила тому, как экс-правитель охарактеризовал его.

— Вы разбираетесь в лошадях? — был первый вопрос, заданный емупо-французски.

— Я служил десять лет на конюшне графа Телеки. Его Превосходительство знает это.

— Да, капитан. Этот молодой человек был конюхом у нашего друга Телеки, а вы знаете любовь графа к лошадям.

Кошут говорил о выдающемся венгерском дворянине, который в то время, как и он, жил изгнанником в Лондоне.

— Достаточно! — сказал Майнард, очевидно, удовлетворенный тем, что Стайнер был человеком из их круга. — А сейчас, мсье Карл, я просто хочу, чтобы вы вызвали мне кэб.

— Какого типа, ваша светлость? — спросил бывший конюх, по традиции отдав честь. — Двуколка или экипаж со всеми четырьмя колесами?

— Двуколка, — ответил Майнард, довольный точностью и осведомленностью этого человека.

— Очень хорошо.

— Послушайте меня, месье Карл. Я хочу, чтобы вы выбрали такой кэб с лошадью, которая может его везти. Вы понимаете меня?

— Вполне.

— Когда вы приведете его к воротам, зайдите сюда, в дом, и не ждите, пока я сяду в кэб.

Снова прикоснувшись к своей кепке, Карл ушел выполнять поручение.

— Теперь, мой Господин, — сказал Майнард, — я хотел бы попросить, чтобы вы отыскали хлыст и четверть ярда крепа, о которых я говорил.

Кошут проявил беспокойство.

— Я надеюсь, капитан, вы не собираетесь никого…

— Извините меня, ваше Превосходительство, — сказал Майнард, прерывая собеседника. — Я не собираюсь делать ничего такого, что будет скомпрометировать вас. У меня есть свои собственные чувства, которые требуют удовлетворения, — мой долг чести, я бы сказал, более того, это долг чести моей страны.

Патриотическая речь друга произвела тронула сердце венгерского патриота. Он больше не делал попыток остудить пыл рассерженного авантюриста; и, торопливо выйдя из комнаты, он вскоре вернулся с крепом и хлыстом — последний был настоящим охотничьим хлыстом для собак, с ручкой в виде оленьего рога.

Хруст гравия от колес сигнализировал о том, что кэб прибыл и остановился перед воротами.

— Доброй ночи, мой Господин! — сказал Майнард, принимая вещи из рук Кошута. — Если «Таймс» сообщат завтра о джентльмене, который был сбит лошадью, не говорите, что тот, кто сделал это, — я.

И, произнеся это странное предостережение, Майнард попрощался с бывшим правителем Венгрии!

ГЛАВА LXVI. ДВА КЭБА

В Лондоне темные ночи — скорее правило, чем исключение. Особенно в ноябре, когда туман поднимается от грязной Темзы, распространяя свой бедствию подобный покров по столице.

Именно в такую ночь можно было наблюдать кэб, выехавший из нижнего Южного Банка и направлявшийся по Парк Роад, после чего неожиданно свернувший в Парк через Ганновер Гэйт.

Туман был настолько плотным, что кэб мог быть замечен лишь тем, кто оказался неподалеку, и уж совсем рядом должен был бы находиться наблюдатель, чтобы распознать в нем кэб-двуколку.

Светящееся круглое окно, расположенное в верхней передней части кэба, позволяло разглядеть, что он вез единственного пассажира, джентльмена.

Если бы окно было освещено лучше, то, изучая внешний вид джентльмена, можно было бы также разглядеть, что он держит в руке некий предмет, напоминающее кнут для охоты.

Но даже самый яркий свет не позволил бы рассмотреть его лицо, скрытое маской из черного крепа.

Прежде чем кэб, везущий его, покинул лабиринт Южного Банка, он и его кучер услышали негромкий свист.

Джентльмен, казалось, ожидал услышать этот свист; и он совсем не был удивлен, увидев другой кэб — такой же, как и его, кэб-двуколку, — стоявший на углу Парк Роад и сразу же уехавший, — кэбмен немедленно занял свое место, словно уже был готов отъехать. Любой, кто, возможно, наблюдал лицо джентльмена, сказал бы, что он ожидал увидеть все это.

Проезжая через Ганновер Гэйт, он также не был удивлен тому, что второй кэб следует за ним.

Если вы въедете в Регент Парк через эти ворота, повернете налево и проедете примерно четверть мили, вы достигнете некоего укромного, уединенного уголка в пределах Лондона. Это место, где канал, пересекающий границы Парка, внутри его ограды, протекает между двумя высокими берегами, плотно заросшими лесом с обеих сторон. Место столь уединенное, что человек, не знакомый с ним, вполне мог бы предположить, что он находится за пределами британской столицы.

Ночью в части Парка, о которой идет речь, нет шансов встретить ни констебля, ни кэбмена. Сырость и густой туман отнюдь не привлекали ни того ни другого.

Все эти обстоятельства устраивали того, кто ехал в первом кэбе, планы которого требовали темноты.

— Извозчик! — сказал он, обращаясь к кучеру через небольшую щель вверху кэба. — Видите кэб, следующий за нами?

— Я не могу его видеть, но хорошо слышу его, сэр.

— Хорошо, в нем находится джентльмен, которого я хочу отхлестать хлыстом.

— Понятно, сэр. Скажите мне, когда вы желаете остановиться.

— Я хочу остановиться примерно в трехсот ярдах от Зоологического сада. Там есть роща, которая подступает прямо к дороге. Подъезжайте к ней, остановитесь и ждите меня там, пока я не вернусь.

— Да-да, сэр, — ответил извозчик, который, получив заранее соверен, был готов выполнить все, что от него требуется. — Что-нибудь еще я могу сделать для вас, ваша честь?

— Еще потребуется от вас вот что. Если вы увидите, что его извозчик попытается как-то вмешаться, вам потребуется ненадолго оставить вашу лошадь — чтобы обеспечить справедливые условия нашего поединка.

— Доверьтесь мне, ваша честь! Можете не беспокоиться об этом. Я позабочусь о нем!

Как только первый кэб достиг упомянутой рощи и остановился, пассажир сразу же выпрыгнул из кэба и спрятался среди деревьев.

Почти в тот же самый момент его преследователь также подъехал к месту, где остановился первый кэб, — к удивлению того, кто находился в преследующем кэбе.

— Они остановились, сэр, — сказал кэбмен шепотом, нагнувшись к щели в кабине кэба и обращаясь к пассажиру.

— Я вижу, черт бы их побрал! Для чего, интересно, они остановились?

— Чтобы отхлестать вас хлыстом! — крикнул неожиданно появившийся человек в маске из крепа, вспрыгнул на подножку кэба и схватил задавшего вопрос за шиворот.

Жалобный крик мистера Свинтона — а это был он — не смог помешать другому пассажиру вытащить его из кэба и выдать ему такую экзекуцию, которую он запомнит до конца своих дней!

Его кэбмен, спрыгнув с верха кабины, попытался вмешаться. Но он был остановлен другим кэбменом, не менее решительным и более сильным, который схватил неудачливого защитника за горло и не отпускал до тех пор, пока не отработал свой заслуженный по праву соверен!

Полицейский, который случайно услыхал жалобные крики Свинтона, быстрым шагом прибыл на место происшествия, но уже после того, как экзекуция закончилась. Скрип колес первого кэба, спешно покинувшего это место и растворившегося в тумане, сказал полицейскому, что он прибыл слишком поздно, и нет никаких шансов задержать нападавшего!

Шпион также недолго оставался там.

После того, как закончилось объяснение с полицейским, он был рад вернуться на свою виллу в Южном Банке.

ГЛАВА LXVII. БЕСКОРЫСТНАЯ СИМПАТИЯ

Когда Свинтон вернулся в свой собственный дом, слуги с трудом признали его. Уж если даже его собственная жена с трудом смогла это сделать, то что говорить о слугах? Несколько темных полос — следов от ударов плетью — наискосок пересекали его щеки, фиолетовые пятна окружали левый глаз, поскольку при наказании шпиона Майнард использовал не только охотничий хлыст, но и еще одно специальное орудие — «кольцо».

С большим количеством рубцов, уродливых ссадин и кровоподтеков на коже, Свинтон не находил себе места, шатаясь по дому и пытаясь найти утешение в лице своей любимой Фан.

Не только она одна сострадала избитому Свинтону. Сэр Роберт Коттрелл как раз заглянул в дом во время отсутствия мужа; и друг-баронет сострадал ему, как если бы Свинтон был его братом.

Ему не составило труда притвориться сочувствующим горю друга. Разочарование из-за раннего возвращения Свинтона помогло ему в этом спектакле.

— Что с вами, мой дорогой Свинтон? О Боже, что с вами случилось?

— Вы сами видите, сэр Роберт, — ответил избитый Свинтон.

— Я вижу, что вас здорово побили. Но кто сделал это?

— Разбойники, в Парке. Я ехал по нему в восточном направлении. Вы ведь знаете, там есть одно неприятное место, недалеко от Зоологического сада?

— О да, знаю, — ответил сэр Роберт.

— Хорошо. Я проезжал там, внезапно кэб был остановлен одним из негодяев, и меня выволокли из кэба. Пока другой негодяй схватил моего кэбмена, первый обыскивал мои карманы. Конечно я сопротивлялся; и вот вы видите, что из этого вышло. Они убили бы меня, но меня спас полицейский, который подошел случайно, уже после того, как я приложил все усилия, чтобы избежать худшего. Они сразу же убежали, оставив меня в таком избитом состоянии, чёрт бы их побрал!

— Чёрт бы их побрал! — сказал сэр Роберт, повторил анафему с притворным негодованием. — Как вы думаете, нет никаких шансов опознать их?

— Ни малейших. Туман был настолько густой, что полностью скрыл их, и они уехали прежде, чем полицейский смог задержать кого-либо из них. С его тяжелым пальто было бы глупо пытаться их настичь. Так он сказал, и мне оставалось только сесть снова в мой кэб и ехать сюда, домой. По счастью, у меня был кэб, иначе я, черт возьми, сюда бы не добрался!

— Боже мой! Вы действительно выглядите сильно пострадавшим! — сказал баронет с сочувствием. — Разве вы не собираетесь лечь в постель?

Сэр Роберт был весьма заинтересован в том, чтобы Свинтон принял это предложение.

— О, нет, — ответил Свинтон, который, несмотря на беспорядок в собственных мыслях, понял это. — Я не так плох, как кажется. Я, пожалуй, прилягу на этом диване, и ты, Фан, принеси мне немного бренди и воды! Подойдите и сядьте рядом, сэр Роберт. Я еще способен выкурить сигару с вами.

— Вам следует приложить устрицу к глазу! — сказал баронет, потягивая бренди из стакана и внимательно рассматривая глаз пострадавшего. — Это подавит «мышь», которая, кажется, выползает оттуда. Это поможет вернуть ему нормальный цвет.

— Дьявольски прекрасная идея! Фан, пошли одного из слуг за устрицей. Кстати, если уж речь зашла об устрицах, он может принести их несколько дюжин. Вы могли бы съесть несколько, не так ли, сэр Роберт?

Сэр Роберт согласился, что смог бы. Ему были безразличны устрицы, но тем самым найдется предлог, чтобы продлить свое пребывание здесь. Возможно, удастся остаться наедине с миссис Свинтон. Он только начал такое уединение, которое обещало быть весьма приятным, как неожиданно появился мистер Свинтон и помешал этому.

— Вообще, мы ведь можем организовать ужин из устриц! — предложил Свинтон, который, отхлебнув большой глоток бренди с водой, почувствовал себя лучше. — Пусть слуга возьмет три дюжины, моя дорогая. Каждому из нас по дюжине.

— Нет, по дюжине не получится, — в шутку сказал баронет. — Если взять три дюжины, кое-кто из нас съест только одиннадцать.

— Как это так, сэр Роберт?

— Вы забываете об устрице, которую вы должны приложить к глазу. Да и теперь, когда я более тщательно рассмотрел вашу свежую «мышь», я полагаю, она потребует, чтобы по крайней мере несколько двустворчатых моллюсков надежно покрыли ее.

Свинтон рассмеялся, оценив остроумие баронета. Стоило позаботиться и о решении такой «проблемы»!

— Хорошо, пусть дюжины станут чертовыми дюжинами, — сказал он. — Теперь они покроют весь глаз.

Три чертовы дюжины устриц были заказаны и принесены в дом.

Фан потушила их на кухне и разместила с соответствующими гарнирами на столе, в то время как самые большие из них, разложенные на белой тряпке, приложили к глазу ее мужа и тщательно перевязали.

Это ослепило его на один глаз. Хотя сэр Роберт был весьма скуп, он был готов дать еще один соверен, чтобы закрыть Свинтону и второй глаз!

Но он, конечно, не сделал этого, и все трое наслаждались ужином; при этом хозяин больше слушал ушами, чем смотрел оставшимся глазом.

Он так вцепился в баронета, что тот явно скучал и уже жалел, что предпочел отдыху в своем клубе этот визит.

Он уже придумал было некое оправдание, чтобы сбежать отсюда и откладывал это, чтобы улучить удобный момент.

Неожиданно ему пришла в голову идея.

«Этот скот иногда напивается, — размышлял он, смотря через стол на хозяина с глазом Циклопа. — Если я смогу сделать так, чтобы он напился, у меня будет шанс, чтобы уединиться с нею. Интересно, можно ли это сделать? Это не будет дорого стоить, надо попробовать. Полдюжины бутылок шампанского будет вполне достаточно.»

— Послушайте, Свинтон! — сказал он громко, обращаясь к хозяину в дружеском, фамильярном тоне. — Я никогда не ем тушеных устриц без шампанского. У вас в доме найдется шампанское? Извините, что я осмеливаюсь задавать вам такой вопрос. Это, определенно, дерзость с моей стороны.

— Ничего подобного, сэр Роберт. Мне только остается с сожалением сообщить, что у меня в подвале нет ни одной бутылки шампанского. Мы здесь живем недавно, и у меня не было времени заполнить мой подвал. Но, несмотря на это, я могу послать и достать…

— Нет, — сказал баронет, прерывая его. — Я не позволю вам сделать это, если вы не разрешите мне заплатить за шампанское.

— Сэр Роберт!

— Не сердитесь, мой дорогой друг. Это не то, что я имел в виду. Причина, по которой я сделал это предложение, в том, что я знаю: вы не сможете достать настоящее шампанское здесь поблизости — не ближе, чем в Винкуорте. К тому же, так случилось, что они мои старые знакомые, и я уже давно покупаю у них вино. Позвольте мне послать к ним за шампанским. Это не очень далеко. Ваш слуга, поехав в кэбе, сможет принести товар и вернуться через пятнадцать минут. Но это будет настоящее шампанское, которое он достанет для меня.

Хозяин сэра Роберта не был формалистом. Хорошее шампанское действительно было непросто достать — особенно в окрестностях Сент Джон Вуд. Он знал это и, уступая просьбе друга, позвонил слуге, разрешив сэру Роберту дать ему поручение. Это был карт-бланш на кэб и шампанское.

Менее чем через двадцать минут слуга вернулся, неся с собой корзину великолепного «Клико».

Через пять минут несколько бутылок было откупорено, и все трое сидели, распивая их, — Свинтон, его жена и скупой баронет, который в предвкушении удовольствия забыл о своей скупости!

ГЛАВА LXVIII. УТОМИТЕЛЬНОЕ ЗАТОЧЕНИЕ

Прошла целая неделя после наказания, прежде чем Свинтон смог показаться на улице при дневном свете.

Восстановление нормальной окраски его щек, исполосованных хлыстом, происходило очень медленно, и даже устриц, приложенных к лицу в течение двадцати четырех часов в сутки, было недостаточно, чтобы устранить фиолетовый полумесяц под глазом.

Он вынужден был оставаться в закрытом помещении и выходил только ночью.

Боль была несильная. Но досада была нестерпимая, и он заплатил бы хорошую сумму из своего шпионского заработка, чтобы отомстить человеку, который так жестоко отхлестал его.

Однако это было невозможно по нескольким причинам, хотя бы потому, что он не имел понятия, кто это был. Он только знал, что обидчик был гостем Кошута, поскольку он вышел из дома экс-правителя Венгрии. Сам Свинтон не видел посетителя в момент, когда тот вошел, а его подчиненный, который разделял с ним обязанность по наблюдению и слежке, не знал этого гостя. Тот был незнакомцем, не бывавшим там прежде, — по крайней мере, с начала организации слежки.

По описанию этого человека, а также из того, что видел сам Свинтон в этом густом тумане — особенно из того, что он почувствовал — у него возникло подозрение насчет того, кто это был. Он не мог не заподозрить Майнарда. Могло показаться странным, что он мог подумать о Майнарде. Но это не так, поскольку на самом деле он часто вспоминал Майнарда. Все происшедшее в Ньюпорте не из тех событий, что забываются. И, кроме того, была эта история в Париже, когда Джулия Гирдвуд проявила интерес к пленнику зуавов, что не прошло мимо её ревнивого спутника.

Ему было известно о её краткой отлучке из Отеля де Лувр, и он догадался, по какой причине она уходила. Несмотря на то, что на балу в Ньюпорте она предпочла Майнарду его конкурента, Свинтон подозревал её в том, что она втайне от своей матери чувствует симпатию к Майнарду.

Воспоминание о давнем сопернике взбесило его и натолкнуло на мысль о том, что это Майнард — тот самый человек, который тогда едва не разоблачил его.

Потерпеть фиаско в любовной интриге, быть вызванным на дуэль, которая не состоялась, и, наконец, быть исполосованным хлыстом — даже одного из этих трех оскорблений достаточно, чтобы взбесить человека.

Свинтон и без этого был уже доведен до крайности.

То, что Майнард повинен в первых двух, он знал, но насчет последнего он не был уверен. Однако он все же догадался, что орудовал хлыстом Майнард, несмотря на плотный туман и на то, что лицо его истязателя было прикрыто крепом.

Голос, который обратился к нему, не был похож на голос Майнарда, но это также, возможно, было сделано специально.

Пока же он вынужден был находиться в закрытом помещении, и большую часть времени он потратил на обдумывание планов мести.

Если б его патрон обратил внимание, как Свинтон, сидя за венецианским стеклом, непрерывно наблюдает за домом Кошута, он бы похвалил его за усердное исполнение своих обязанностей.

Но он не был столь искренен в усердии, как казалось. Многие посетители вошли в дом напротив, и некоторые из них выглядели довольно подозрительно — были очень похожи на революционеров, — все они вошли в дом и покинули его, причем за ними не проследили.

Шпион, предавшись собственным заботам, выведшим его из себя, не помышлял о том, чтобы отрабатывать на службе государства в полную силу, как ему было поручено. Среди посетителей Кошута он искал лишь капитана Майнарда.

У него не было никакого конкретного плана, как отомстить Майнарду, и меньше всего он хотел огласки этой истории. Обращение в полицию было бы для него фатальным — как для него самого, так и для его патрона. Это могло бы поставить под угрозу всю систему слежки, о существовании которой до настоящего времени англичане не подозревали. Человек, исполосовавший его хлыстом, должно быть, знал, что за ним следили, и знал, почему. А вот британцам совсем не следовало знать об этом.

У Свинтона не было никакого намерения пожаловаться в полицию, так же как и рассказывать об этом лорду </emphasis> или своему нанимателю. Последнему, когда тот позвонил ему однажды вечером в дверь, он передал ту же самую историю, что и Роберту Коттреллу, лишь добавив, что разбойники напали на него в тот момент, когда он выполнял свои обязанности, будучи на службе государства!

Благородный дворянин был потрясен его несчастьем; он посочувствовал Свинтону, но счел, что лучше не разглашать эту историю. Он также намекнул о повышении оплаты и сказал, что поскольку Свинтон не может показаться на улице при дневном свете, он советует дышать свежим воздухом по ночам — иначе его здоровье может пострадать от такого длительного заточения в четырех стенах.

Протеже принял этот совет; несколько раз он выходил по вечерам и посещал таверну в Сент Джон Вуд, где в салоне играли в джокер. У него теперь водились деньги, и он мог позволить себе насладиться игрой в карты.

Пару раз, вернувшись домой в поздний час, он застал патрона в своей комнате за беседой с его женой. Его Светлость свободно приходил к нему, чтобы расспросить о его здоровье; и лорд с нетерпением ожидал поправки протеже, чтобы дать ему новые поручения.

Патрон не выражался так откровенно: «ожидает с нетерпением». Он не был настолько неучтив, чтобы сказать это прямо. Свинтон узнал об этом из слов Фан.

Свинтон и без этого понимал, что к чему. Он также обратил внимание на новые браслеты, блестевшие на запястьях его жены, алмазные подвески на ее ушах и дорогое кольцо, искрящееся на ее пальце, которого раньше у нее не было!

Он видел и не спрашивал, откуда все это. Его не интересовали эти подробности, а если даже интересовали, то его нисколько не возмущал источник этих секретных подарков. Сэр Роберт Коттрелл созерцал эти дары с гораздо большим неудовольствием, чем собственный муж Фан!

ГЛАВА LXIX. КАБРИОЛЕТ

Была всего лишь одна вещь, которая теперь по-настоящему волновала Ричарда Свинтона. Он любил джокер, он строил сладкие планы мести, но была одна мысль, перед которой оба эти удовольствия не значили ничего.

Это была скорее не мысль, а страсть, и объектом этой страсти была Джулия Гирдвуд.

Любовь к ней полностью овладела им.

Вообще, такой человек как Свинтон не способен был любить. И, по-настоящему, так оно и было.

Но любовь бывает разная, и сердце экс-гвардейца было покорено, иными словами, он влюбился.

Это была любовь не самого высокого свойства, но страсть была очень сильна.

Свинтоном владело желание завоевать её во что бы то ни стало. И даже злодейский план, изобретенный в начале, чтобы овладеть состоянием Джулии Гирдвуд, стал для него менее значимым, чем простое желание обладать ей как человеком.

Тот, прежний план, не утратил своей важности, но страсть Свинтона была на первом месте.

Прежде всего, именно поэтому он проклинал свое вынужденное заточение в четырех стенах.

Это случилось как раз после того изысканного званого обеда, где Свинтон, как он полагал, произвел впечатление. Это избиение помешало ему дать еще один обед. Прошло шесть дней, и он все еще не мог пригласить семейство Гирдвуд. Как он мог с таким лицом приять их, даже если объяснит происхождение ран? В любом случае, об этом нельзя было и думать; и он вынужден был отложить новую встречу.

Тем временем он сильно страдал от того, что не мог снова увидеть Джулию Гирдвуд. Карты не могли излечить его от этой страсти, а то, что он видел или подозревал в отношении собственной жены, еще более удручало его; и он все больше склонялся к мысли, что ему нужно отвлечься.

У него были и другие мысли, которые беспокоили его — некоторые фантазии. Он так долго не видел Джулию — и что может случиться, когда он увидит наконец ее? Красавица, к тому же богатая, — разве она будет долго оставаться незамеченной? Безусловно, ее окружают поклонники, а некоторые из них вполне могут рассчитывать на взаимность. Например, был Лукас, один из последних, но Свинтон не думал о нем. Могли появиться другие поклонники, и среди них — тот, кто вполне отвечал бы требованиям ее матери, чтобы получить разрешение на женитьбу.

Как он боялся узнать, что настоящий лорд уже преуспел и стал женихом — и в этот момент преклоняет колени перед её шелковой юбкой на одном из ковров «Кларендона»!

Или, если не лорд, — разве Майнард не мог быть этим счастливчиком, в тайне от матери?

Свинтон представил себе эту, последнюю фантазию, и она была самой неприятной из всех.

Эта фантазия преследовала его каждый день, когда он сидел перед окном, ожидая, пока кожа его лица не восстановит свой естественный цвет.

И как только это произошло, он, не теряя больше ни дня, поспешил посетить семейство Гирдвуд.

Он оделся в самом лучшем стиле. Оплата его шпионской практики, выдаваемая таким щедрым патроном, позволяла это. Ни один щеголь, которого можно было встретить на улице, не был одет так первоклассно, как Свинтон, поскольку на нем были пальто от Пула, ботинки от Мелнотте и шляпа от Кристи.

Он не пошел пешком, как это было в его первое посещение отеля «Кларендон».

Он поехал туда в кабриолете, с первоклассной лошадью между оглоблями и с ливрейным грумом в высоких сапогах с отворотом, управлявшим этими лошадьми на облучке.

Апартаменты миссис Гирдвуд в аристократической гостинице имели окна, смотрящие на Бонд стрит. Он точно рассчитал, что его щегольский выезд будет замечен.

Все эти меры были приняты специально с целью продолжения обмана.

И кабриолет был выбран для этого не случайно. Этот вид транспорта был в моде среди известных щеголей и особенно — среди молодых титулованных лиц. Такие экипажи нечасто можно было встретить на улице; и, если они встречались, то сразу привлекали внимание — как самые дорогие и великолепные атрибуты состоятельных людей.

Однажды, когда Джулия восторгалась этими экипажами, Свинтон услышал, что она была бы не прочь совершить поездку на одном из них. Это был хороший повод, чтобы потянуть за вожжи и добиться ее расположения, используя один из лучших «кнутов» того времени.

Если бы Свинтону удалось уговорить Джулия Гирдвуд сесть в его кабриолет — конечно, с согласия её матери — то какое бы преимущество перед возможными претендентами на её руку он бы получил! Ему бы предоставился шанс показать себя с лучшей стороны, оказавшись с ней тет-а-тет в непринужденной обстановке — такого шанса до сих пор у него не было; и все это, а также счастливый случай, могли бы продвинуть процесс завоевания её сердца.

Пригласить Джулию в кабриолет — это было очень деликатное дело. И к тому же очень смелое предложение, но, поскольку он уже однажды слышал ее пожелание, он мог его сделать, не опасаясь нанести оскорбление.

Она вполне могла согласиться. Он знал, что она была молодой особой без предрассудков, которой не чужды смелые поступки и которую не может остановить общественное мнение. Она никогда не подчинялась его тирании. В этом отношении она была истинной американкой.

Таким образом, он полагал, она согласится на предложение, и весь вопрос был в том, чтобы мать дала разрешение.

Но после их недавней дружеской беседы на званом обеде он полагал, что миссис Гирдвуд также не будет возражать.

Уверенный в успехе, он полагал, что не будет никакого вреда сделать такую попытку, и для этого нанял роскошный кабриолет.

Вдохновленный этими надеждами, мистер Свинтон выпрыгнул из экипажа, бросил вожжи груму и переступил порог отеля «Кларендон».

ГЛАВА LXX. ИСКУСНЫЙ ИЗВОЗЧИК

— Миссис Гирдвуд дома? — спросил он, обращаясь к швейцару отеля.

— Я сейчас посмотрю, сэр — ответил слуга, отвесив раболепный поклон и поспешно удалившись в офис.

Швейцар отеля запомнил джентльмена, который угостил его такими первоклассными сигарами, и потому был так дружелюбно к нему настроен. К тому же он тогда отдал должное внешнему виду посетителя. И тем более сейчас швейцар испытывал уважение к его новому пальто, бесспорно от Пула, модным брюкам, ботинкам и шляпе. К тому же слуга видел через стеклянную дверь его кабриолет с грумом в высоких сапогах с отворотом. С владельцами таких экипажей швейцар был заведомо вежлив, и тем более с мистером Свинтоном, при воспоминании о его первоклассных сигарах.

Экс-гвардеец ждал возвращения швейцара с некоторым волнением. Кабриолет, включая грума, стоил ему соверен. Было бы досадным выкинуть двадцать шиллингов напрасно.

Возвращение хранителя отеля его успокоило.

— Миссис Гирдвуд и ее семейство здесь, сэр. Передать им вашу визитку?

— Да, будьте добры.

И Свинтон, вынув картонный прямоугольник, передал его швейцару.

Слуга энергично поспешил передать эту карточку наверх.

— Миссис Гирдвуд приятная леди, не так ли, сэр? — заметил администратор отеля, напрашиваясь на чаевые. — Приятная семья; особенно эта молодая леди.

— Какая из них? — спросил Свинтон, полагая, что будет полезно поддержать дружеские отношения с администратором. — Там две молодые леди.

— Да, конечно, обе они хороши, сэр. Обе они прекрасны и милы.

— Ах! Верно. Но вы говорили об одной из них. Могу ли я спросить, кого из двоих вы имели в виду, как самую очаровательную?

Смотритель отеля был озадачен. Он не знал, в адрес которой из дам наиболее приятно будет услышать похвалу этому джентльмену.

Поэтому он предложил компромисс.

— Да, сэр; блондинка прелестная молодая леди. У нее кроткий характер, она очень мила и привлекательна. Но, сэр, если говорить о настоящей красоте, то я должен сказать — насколько я разбираюсь в этом вопросе — брюнетка просто неотразима!

Вердикт смотрителя отеля оставлял место для вопросов, но мистеру Свинтону уже не оставалось времени, чтобы поразмышлять об этом. Миссис Гирдвуд, не заботясь об экономии средств, занимала апартаменты на самом дорогом, первом этаже, и посыльный вскоре вернулся.

Он принес приятную весть, что джентльмена «желают видеть».

Была некая подчёркнутая любезность в поведении слуги, говорившая посетителю, что его удостоят приема.

И прием состоялся; миссис Гирдвуд вскочила со своего места и бросилась к двери, чтобы приветствовать его.

— Мой лорд! Мистер Свинтон, я прошу у вас прощения. Целую неделю мы не имели удовольствия видеть вас. Мы все задавались вопросом, что же случилось с вами. Мои девочки здесь уже начали думать — можно, я скажу об этом, девочки?

Джулия и Корнелия выглядели несколько растерянными. Ни одна из них не знала, что же она «начала думать» об отсутствии мистера Свинтона.

— Ах, в самом деле, скажите мне, скажите мне непременно! — настоял он, обращаясь к миссис Гирдвуд. — Вы меня весьма заинтриговали. Так приятно узнать, что эти молодые леди думали обо мне — это для меня большое счастье!

— Тогда я скажу вам, мистер Свинтон, если только вы обещаете не обижаться на нас!

— Обижаться на вас! Это исключено!

— Хорошо, тогда, — продолжала вдова, не думая больше о разрешении, которое она собиралась испросить у «своих девочек», — мы думали, что случилось ужасное несчастье. Извините меня за то, что я называю это ужасным. Это только потому, что мы считаем вас истинным другом нашей семьи.

— И что же вы думали, случилось?

— Мы думали, что вы женились!

— Женился! На ком?

— О, сэр! Вам ли спрашивать? Конечно, на благородной и прелестной мисс Коэртии!

Свинтон улыбнулся. Это была улыбка, больше напоминавшая усмешку. Ужасное несчастье действительно приключилось с ним, но это было ерундой по сравнению с тем, если бы он действительно женился на благородной Геральдине Коэртии, которую иначе называли «Кейт-торговка»!

— Ах, леди! — ответил он в духе самокритики. — Вы делаете мне слишком много чести. Я далек от того, чтобы быть в фаворитах у названной вами леди. Мы не такие уж большие друзья, уверяю я вас.

Это заверение удовлетворило миссис Гирдвуд и немного Джулию. Корнелию, казалось, это не беспокоило совсем.

— На самом деле, — продолжал Свинтон, стараясь воспользоваться преимуществом, неожиданно полученным благодаря намеку на благородную Геральдину, — я только что прибыл сюда после разговора с нею. Она хотела, чтобы я взял ее с собой на прогулку в кабриолете. Я отказал ей.

— Отказал ей! — удивленно воскликнула миссис Гирдвуд. — О! Мистер Свинтон! Отказать такой красивой леди! Которая к тому же само совершенство! Как вы могли?

— Да, мадам, как я уже сказал вам, мисс Коэртия и я — не брат и сестра. Кроме того, я возил её только вчера, и это служит мне оправданием. Сегодня я заказал свою лошадь — лучшую свою лошадь — только для одной определенной цели. Я надеюсь, я не буду разочарован?

— Для какой цели? — спросила миссис Гирдвуд, отреагировав на вопрос гостя. — Извините меня, сэр, за этот вопрос.

— Я надеюсь, мадам, мы извините меня за то, что я скажу. В разговоре, который был несколько дней назад, ваша дочь выразила желание совершить большую прогулку на одном из наших английских кабриолетов. Я надеюсь, я не буду разочарован?

— Да, это правда, мама, — согласилась Джулия. — Я желала этого. Мне было бы любопытно прокатиться позади одного из этих быстроногих коней, которыми управляет с высокого облучка грум.

— Если вы потрудитесь кинуть взгляд из окна, я думаю, вы увидите там именно то, что может удовлетворить ваше любопытство.

Джулия скользнула к окну, её мать подошла туда вместе с ней. Только мисс Инскайп не сдвинулась со своего места.

Роскошный выезд Свинтона располагался внизу на углу: кабриолет с красиво отделанной дверью, роскошная лошадь между оглоблями била копытом по мостовой, высекая искры, нетерпеливо вздымая свой яркий загривок, с сидящим на облучке миниатюрным грумом в ливрее и высоких сапогах с отворотом из оленьей кожи.

— Какой симпатичный экипаж! — воскликнула Джулия. — Я уверена, что в нем будет очень приятно прокатиться!

— Мисс Гирдвуд, если вы окажете мне честь…

Джулия повернулась к матери и взглядом спросила: «Мне можно?»

«Да, я разрешаю,» — сказал ответный взгляд миссис Гирдвуд.

Да и как она могла запретить? Разве мистер Свинтон не отказал благородной Геральдине и предпочел ее дочь? Прогулка была бы ей только на пользу. Это не могло причинить ей вреда, в компании лорда. И она предоставила дочери полную свободу.

Миссис Гирдвуд дала своё согласие, и Джулия поспешила одеться для прогулки.

На улице было морозно, и она вернулась из своей комнаты одетой в дорогие меха.

Это была накидка из меха морской выдры, кокетливо отделанная и весьма подходящая к темному цвету ее волос. Она превосходно выглядела в этом наряде.

Свинтон подумал об этом, когда с сердцем, полным надежды, но с дрожащими руками проводил её в кабриолет!

Они поехали вокруг Парка, через Кенсингтон Гарденс, и затем назад в «Кларендон».

Но прежде чем вернуться, мистер Свинтон заехал в Парк Лайн и остановился у двери, где находилась резиденция известного лорда.

— Не сочтите это за слишком большую невоспитанность с моей стороны, — сказал он, — но у меня назначена встреча с Его Светлостью; я надеюсь, что вы любезно извините меня за это?

— Конечно, о чем речь! — сказала Джулия, восхищенная изысканностью манер своего кавалера, который показал себя таким искусным извозчиком.

— Только один момент — я не позволю задержать себя Его Светлость больше, чем лишь на одно мгновение.

И Свинтон спрыгнул с подножки экипажа, передав вожжи груму, который уже находился рядом с головой лошади.

Свинтон был верен своему обещанию. Спустя достаточно короткое время он вернулся — настолько короткое, что Его Светлость навряд ли мог за это время принять его и поговорить с ним.

По правде говоря, Свинтон и не встречался с Его Светлостью, их встреча даже не была назначена. Это была фиктивная встреча, и за это время он только успел перекинуться одним-двумя словами со стюардом в приемной.

Но он, конечно, не сказал об этом своей прекрасной попутчице в кабриолете; она была доставлена на Бонд стрит и с триумфом вернулась в «Кларендон», под восхищенными взглядами её матери из окна.

Эта леди мечтала прокатиться в кабриолете, и вот её мечта таким чудесным образом исполнилась. И потому её симпатия к мистеру Свинтону еще более возросла. Конечно, он был тем, кого она искала!

И Джулия стала всерьёз задумываться об этом.

ГЛАВА LXXI. УКРОМНЫЙ ОТЕЛЬ

Свинтон полагал, что достиг большого успеха, организовав эту поездку в кабриолете, и решил не терять времени даром, чтобы развить этот успех.

Теперь он чувствовал под ногами твердую почву — и этого ему казалось достаточным, чтобы возобновить свое предложение, отложенное когда-то на столь долгое время.

Не прошло и трех дней после этой поездки, как он снова зашел в «Кларендон» и повторил свое предложение.

Воспользовавшись моментом, когда Джулия была одна, Свинтон сделал предложение непосредственно молодой леди.

Однако ответ он получил весьма уклончивый и совершенно неопределенный. Ему не ответили ни «да» и ни «нет». Его просто направили за ответом к матери.

Такая уклончивость смутила его. Это казалось весьма странным. Но все же, хотя он был несколько разочарован, препятствие не казалось ему непреодолимым: как он мог ожидать отказа со стороны миссис, которую он так тщательно обхаживал?

Уверенный в том, что получит согласие, он ожидал такового от Гирдвуд-матери; и он во всем своем красноречии повторил ей предложение.

Если ответ дочери был уклончивым, то ответ матери был вполне определенным, и такой ответ поставил в известной степени мистера Свинтона перед дилеммой.

— Сэр! — сказала она. — Мы благодарны вам за честь, которую вы оказываете нам — мне и моей дочери. Но Ваша Светлость простит меня за то, что я хотела бы вам сказать: делая подобное предложение, вы, кажется, забываете кое о чем.

— О чем же, мадам, позвольте спросить?

— Ваша Светлость не открыл до сих пор ни вашего настоящего имени, ни вашего истинного титула. Пока вы не сделали этого, Ваша Светлость и сам понимает, насколько абсурдно было бы моей дочери или мне дать определенный ответ для вас. Мы не можем дать такой ответ!

Эти слова были сказаны миссис Гирдвуд без резкости и иронии. Напротив, она постаралась произнести их в самом примирительном тоне из опасения невольно обидеть Его Светлость и тем более не дать ему от ворот поворот.

Она была весьма заинтересована сохранить его как жениха — конечно, предполагая, что он настоящий лорд. Если бы она знала, что это не так, её ответ прозвучал бы совсем в ином духе, и её знакомство со Свинтоном закончилось бы без лишних церемоний, так же как и началось.

Поскольку псевдолорду показалось, что их знакомство уже на грани такого завершения, мистер Свинтон, запинаясь, пытался возразить.

Но он ни на йоту не продвинулся, когда повторил свое старое оправдание, все еще умоляя не раскрывать это необъяснимое инкогнито!

По правде говоря, Свинтона застали врасплох, и он не знал толком, что сказать.

Но зато мать-американка знала, что сказать, и без обиняков разъяснила ему, что пока его настоящие имя и титул не раскрыты, она вынуждена отклонить его предложение, хотя почла бы за честь считать его своим зятем!

Когда он услышал это, он понял, что категорического отказа с разрывом отношений не произошло.

Её тон не давал ему повода для отчаяния. Напротив, он ясно указывал, что ответ будет благоприятным, если только будут выполнены требуемые условия.

Но если так, то этого уже вполне достаточно, чтобы отчаяться. Как он сможет убедить её, что у него есть титул?

— Приобрести его! — сказал он сам себе после этой безрезультатной встречи, расставшись с ними и удалясь прочь от отеля «Кларендон». — Приобрести его! — повторил он себе. — И, клянусь Небесами! Я буду обладать титулом, и это так же верно, как то, что моя фамилия Свинтон!

Далее он размышлял:

— Да! Это идея. У меня есть старик лорд, он может все! Нужно только постараться дать ему то, что он хочет. И тогда он сделает для меня все, что я попрошу, — даже титул!

— Я знаю, что он не сможет сделать меня лордом, но он может дать мне рыцарский титул или титул баронета. Этого будет вполне достаточно для нее, и с приставкой «сэр» к моему титулу она не откажет мне. И с этим титулом я получу Джулию Гирдвуд и её двести тысяч фунтов!

— Клянусь Небесами! Меня больше волнует получить её, чем её деньги! Эта девушка завоевала мое сердце! Я сойду с ума, если не смогу получить её!

Рассуждая так неистово, он продолжал идти, пересекая улицы: вниз по Бонд стрит, через Пикадилли, и далее в район Лейцестер Сквайр.

Словно дьявол объявился и взялся помочь ему в его зловещих делах, — и вот произошла сцена в полной гармонии с его планами. Это произошло совершенно случайно — хотя кто может утверждать, что это так? Может быть, нет ничего случайного, и все было заранее срежиссировано злыми силами?

Он остановился, опираясь на фонарный столб в центре Пикадилли Циркус, когда появился кэб, подвозивший двух пассажиров — леди и джентльмена.

Лиц обоих пассажиров не было видно в окно: лицо леди было прикрыто плотной вуалью, а джентльмен прикрывался газетой «Таймс», которую он держал в руках, словно очень интересовался чтением статьи про некоторого знаменитого политического лидера.

Но, несмотря на это, Свинтон узнал пассажиров кэба — узнал их обоих. Леди была его собственной женой, а джентльмен был его титулованным патроном из Парк Лайн!

Кэб проехал, и Свинтон не предпринял никакой попытки остановить его. Муж лишь последовал за кэбом, молча и в быстром темпе.

Кэб свернул на Хаймаркет и остановился перед дверью одного из тех укромных отелей, которые известны только посетителям, путешествующим, не обременяя себя багажом.

Джентльмен вышел из кэба, а за ним и леди; оба проскользнули в дверь, гостеприимно открытую перед ними.

Кэбмен, получивший плату за проезд заранее, без промедления уехал.

— Довольно! — пробормотал Свинтон с дьявольской усмешкой на лице. — Этого вполне достаточно. Теперь надо найти свидетеля, который замолвит за меня слово в суде… Ха-ха-ха! До суда-то дело никогда и не дойдет!

Как он и задумал, он поспешил обеспечить себя свидетелем. Он как раз находился в районе, где это несложно было сделать. Он знал Лейцестер Свайр как свои пять пальцев, каждую его площадь и каждый закоулок, и в этих местах ему было несложно найти «приятеля».

Менее чем через пятнадцать минут он уже нашел такового; и еще через пятнадцать минут эти двое были замечены на углу </emphasis> стрит, очевидно, обсуждавшими некоторую гастрономическую новость, что поглощало все их внимание!

Им однако не составило труда обратить внимание на леди и джентльмена, которые вскоре вышли из укромного отеля — сначала леди, а затем, спустя некоторое время после нее, и джентльмен.

Они никак не показали леди, что наблюдают за ней, поскольку она спокойно шла, не обращая на них внимания.

Однако джентльмен прошел, стараясь проскользнуть незаметно, и оба обратили свои лица в его сторону.

Он также скользнул по ним невидящим взглядом, но быстрота, с которой джентльмен поспешил скрыться из их поля зрения, говорила о том, что он узнал по крайней мере одного из них, узнал наверняка и при этом от неожиданности едва устоял на ногах!

Оскорбленный муж не совершил никакой попытки последовать за ним. Через некоторое время джентльмен почувствовал себя в безопасности, он был уверен, что он — или по крайней мере она — избежали разоблачения, и спокойно шел по Пикадилли, поздравляя себя со счастливой развязкой!

Радость его была бы гораздо меньшей, если бы он мог слышать слова, которые пробормотал его протеже после того, как расстался со своим «приятелем».

— Я получу это прямо сейчас, — сказал он. — Рыцарский титул для Ричарда Свинтона, или развод со своей женой, безо всяких проблем! Бог благословил дорогую Фан, чтобы она так удачно подыграла мне! Господь благословил ее!

И, произнеся эти низкие слова, экс-гвардеец бросился ловить кэб, на котором поспешил домой, в Сент Джонс Вуд.

ГЛАВА LXXII. ТРЕБУЕТСЯГОСПОДИН!

Сменив профессию военного на профессию писателя, Майнард не забросил свое новое ремесло после первой книги.

Книга за книгой выходила из-под его пера, и каждая из них добавляла ему признание, приобретенное уже после первого литературного опыта.

Некоторые критики, представлявшие молодое направление в прессе, — те немногие мастера слова, кто не признавал традиционных учителей, — смело высказывали свое одобрение: они видели в этих книгах проявление настоящего таланта.

Но критики старшего поколения, основатели «Общества Взаимного Восхищения» — разочарованные во всем, те, кто в любом возрасте и в любой стране готов критиковать искусство и его авторов, — видели в работах Майнарда только «сентиментальные» романы.

Их вдохновением была зависть, а подлинным авторитетом — учитель среднего уровня — редактор журнала, которому они поклонялись, и, стремясь удовлетворить амбиции этого деспота прессы, они пренебрежительно относились к молодому автору.

Было два способа выразить такое пренебрежение. Некоторые из них хранили молчание. Они были более мудрыми, так как молчание критика — самый верный и красноречивый способ осуждения. Они были также мудры и в том, что их слова (точнее, отсутствие слов) не таили в себе никакой опасности противоречия. Прочие говорили, но с насмешкой и презрением. Они нашли выход для своей злобы, используя термины «мелодрама», «синее пламя» и прочие банальные фразы, которые, как современный «сентиментальный» сленг, вполне могут быть применены к любым концепциям классических авторов.

Сколько лучших работ Байрона, Шекспира и Вальтера Скотта могли бы избежать этой категории «сентиментальный» роман?

Они не могли отрицать, что работы Майнарда были довольно популярны. Это было достигнуто без помощи критиков. Но это было лишь свидетельством развращенного вкуса читателей определенного возраста!

А когда начинается возраст без этого развращенного вкуса?

Его произведениям не суждено прожить долгую жизнь. В этом они были уверены!

Но они жили и хорошо продавались, увеличивая состояние примерно в пол-дюжину раз — если не автора, то тех, кому он неосмотрительно дарил свои книги.

И они обещали пребывать на книжных полках и далее, если и не в самом расцвете славы, то, конечно, не для того, чтобы просто пылиться там.

И, возможно, наступит такой день, когда все эти критики уйдут в небытие, а произведения Майнарда более не будут считаться просто сентиментальными романами.

Он не думал об этом, когда писал. Но он очень стремился к тому, чтобы его произведения жили долго.

И при всем при этом писательская работа не была самым приятным для него занятием. После бурных молодых лет, заполненных борьбой и поиском опасных приключений, спокойная обстановка кабинета писателя казалась ему слишком неестественной.

Любая новая поездка, многообещающее приключение соблазнили бы его оставить стул писателя и заставили бы бросить свою пишущую ручку в огонь.

Но ничего этого не случилось, и он продолжал писать и думать при этом о Бланш Вернон.

К своему сожалению, он мог лишь думать о ней, поскольку не осмеливался ей писать. Хотя это и ограничивало его свободу, он не делал такого не столько из опасения нарушить некий запрет, сколько согласно собственному моральному кодексу чести.

Впрочем, это было бы в любом случае невозможно, поскольку он не знал её адреса. Он слышал, что сэр Джордж Вернон несколько раз отправлялся за границу, и его дочь вместе с ним. Куда именно, он не знал, да и не предпринимал особых усилий выяснить это. Достаточно было того, что — дома или за границей — он был одинаково не допущен в общество того юного создания, образ которого никогда не покидал его в мыслях.

Были времена, когда ощущение этого было особенно мучительным, и он искал спасения в энергичной работе своей пишущей ручки.

В такие времена он особенно стремился сменить орудие своей борьбы на более воинственное, но никакой возможности этого, казалось, в ближайшем будущем не предвиделось.

Однажды ночью он вновь размышлял над этим, думая о некоей опасной авантюре, в которую мог бы ввязаться, — и в этот момент раздался стук в дверь, словно провидение пошло навстречу его пожеланиям.

— Войдите!

Это был Розенвельд.

Граф стал жителем Лондона — он вынужден был томиться в бездействии в этом городе из-за отсутствия благоприятных условий для деятельности в других местах.

Некоторой остаток его состояния, все еще не растранжиренного, позволял ему жить жизнью фланёра, в то время как его благородный титул позволял ему открывать двери многих знатных людей.

Но он, как и Майнард, жаждал активной жизни и не мог без отвращения ежедневно смотреть на свой меч, бесславно ржавеющий в ножнах!

По тому, как вошел Розенвельд, что-то подсказало Майнарду, что пришло время, когда оба они будут избавлены от вынужденного бездействия. Граф был возбужден и взволнован, он дергал себя за усы, как будто хотел оторвать их.

— Что с тобой, мой дорогой Розенвельд?

— Разве ты не чувствуешь запах пороха?

— Нет, не чувствую.

— Есть признаки того, что его уже подожгли.

— Где?

— В Милане. Там вспыхнула революция. Но у меня совершенно нет времени говорить с тобой. Кошут в спешке послал меня за тобой. Он хочет, чтобы ты прибыл немедленно. Итак, ты готов?

— Ты всегда куда-то спешишь, мой дорогой граф. Но если Кошут говорит, ты знаешь мой ответ. Я готов. Мне лишь потребуется надеть свою шляпу.

— Надевай шляпу и пойдем со мной!

От Портман Сквайр до Сент Джонс Вуд идти всего лишь несколько минут, и двое друзей вскоре пересекали изогнутый тротуар Южного Банка.

Ближе к резиденции Кошута они увидели человека, который стоял с часами в руке у фонарного столба, словно пытался среди ночи узнать, который час.

Они знали, что он притворяется, но не сказали ничего и, продолжая свой путь, вошли в дом.

Кошут был дома и, кроме него, там было еще несколько известных венгров.

— Капитан Майнард! — воскликнул он, выходя из круга друзей и приветствуя вновь прибывшего гостя.

Затем он отвел Майнарда в сторону и сказал:

— Взгляните сюда!

Говоря это, он вложил в руку Майнарда лист бумаги.

— Телеграмма! — пробормотал тот, увидев не понятный ему текст.

— Да, — ответил Кошут и начал переводить и разъяснять смысл послания. — Революция вспыхнула в Милане. Это весьма необдуманный шаг, и, я боюсь, она закончится поражением — возможно, разгромом и гибелью людей. Маззини пошел на это, совершенно проигнорировав мои соображения и пожелания. Маззини слишком оптимистичен. А также Турр и другие. Они рассчитывают на венгерские полки, размещенные там, а также на воздействие моего имени на них. Джузеппе свободно манипулирует этим, используя мое давнее обращение к ним, написанное в то время, когда я был пленным в Кутайе. Он использует это послание в Милане, изменив лишь дату. Я не стал бы обвинять его в этом, если бы не был уверен, что это чистое безумие. В Милане есть много австрийских войск в гарнизоне — и, прежде всего, богемские полки, — так что я не думаю, что у нас есть шансы на успех.

— Что вы думаете предпринять, мой Господин?

— Что касается этого, у меня нет выхода. Игра началась, и я вынужден принять участие в ней во что бы то ни стало. Эта телеграмма — от моего храброго Турра, и он полагает, что есть надежда. Есть у нас шансы или нет, но мне необходимо присоединиться к ним.

— Так вы едете туда?

— Как можно скорее — как только смогу туда добраться. Но именно в этом, мой уважаемый друг, и есть проблема. Это и есть причина, по которой я взял на себя смелость послать за вами.

— Я в полном вашем распоряжении, мой Господин. Что я могу сделать для вас?

— Спасибо, мой дорогой капитан! Я не буду тратить лишних слов и скажу сразу, что я хочу от вас. Единственный способ для меня добраться до Милана — через территорию Франции. Я мог бы добираться в обход по Средиземноморью, но это заняло бы время. Я буду там слишком поздно. Я должен добраться через Францию, и не иначе.

— И что может помешать вам проехать через Францию?

— Луи Наполеон.

— Да, верно, я не должен был задавать этот вопрос.

— Он был бы рад арестовать меня, и он бы держал меня в тюрьме, поскольку моя свобода считается вредной для коронованных заговорщиков. Наибольшим доверием у него пользуются помощник шерифа и агент сыскной полиции. Нет ни одного полицейского унтер-офицера, у которого не было бы моего портрета в кармане. Единственный способ для меня проехать через Францию, чтобы не попасть в переделку, — проехать тайно. Именно об этом я и хочу попросить вас.

— Как я могу в этом помочь, мой Господин?

— Если я стану вашим слугой — вашим камердинером.

Майнард не мог не улыбнуться этой идее. Человек, который стал лидером целой нации, создавшей армию численностью в двести тысяч мужчин-воинов, которые заставили задрожать троны Европы, — этот человек будет подобострастно дожидаться его, чистить ему пальто, подавать ему шляпу и упаковывать его портмоне!

— Прежде чем вы дадите ответ, — продолжал экс-диктатор Венгрии, — позвольте мне сказать вам начистоту следующее. Если нас арестуют во Франции, вы вынуждены будете разделить мою долю и попасть в тюрьму, а на австрийской территории ваша шея, как собственно и моя, подвергнется риску попасть в петлю. А теперь скажите, сэр, вы согласны?

Прошло несколько секунд, прежде чем Майнард дал ответ, хотя последние слова Кошута не были поводом для колебаний. Он думал о многих других вещах — и среди них, конечно, о Бланш Вернон.

Возможно, что воспоминания о памятной сцене под деодаром и последствия этой сцены заставили его колебаться дольше обычного — более того, стали причиной малодушия, несколько поколебавшего идеалы революции и свободы.

Но его убеждения, требовавшие от него новых подвигов во имя свободы, все же вскоре победили, и он просто сказал:

— Я согласен!

ГЛАВА LXXIII. ПОКУПКА ПАСПОРТА

Спустя двадцать четыре часа Кошут и его соратник — точнее, капитан Майнард и его слуга — были готовы совершить это весьма рискованное путешествие.

Для этого потребовалось в обязательном порядке приобрести паспорт — либо через представителя французского Консульства, либо через британское Министерство иностранных дел, — и было ясно, что таким способом получить паспорт уже на следующий день было невозможно.

Кошута не устраивала задержка, так же как и его нового «господина» — эта проклятая волокита при замене паспортов.

Правда, у Майнарда возникала крамольная мысль, что, возможно, эта задержка — благо, поскольку она сумеет сохранить им жизнь!

Тем не менее, Майнард предпочел заказать паспорт через французское Консульство. Он решил сделать это из-за меньших трудностей и надежды на более быстрое получение документа, чем через британское Министерство иностранных дел, чей бюрократизм по отношению к просителям был известен! Часто требуется несколько дней, прежде чем Джон Буль, отъезжающий за рубеж, сможет уговорить министра предоставить ему необходимые бумаги для защиты своего гражданства в чужой стране!

Ему потребуется сперва получить бумаги от банкира, священнослужителя и некоторых других респектабельных особ в своей стране! Государство, опекающее Джона, не поощряет бродяжничество.

Чиновник паспортного отдела французского Консульства был более любезен. Мизерный заработок его офиса заставлял с почтением относиться к посетителям, могущим принести дополнительный доход. По этой причине чиновник весьма охотно взялся обслужить клиента.

Майнард, однако, не получил нужный документ из-за некоей проблемы. Возник вопрос относительно его слуги, который должен был отправиться в путешествие вместе с ним!

Лакей должен был прийти на прием и лично предоставить свои персональные данные! Чтобы эти сведения были также внесены в паспорт!

Так сказал французский чиновник холодным официальным тоном, не допускавшим, казалось, никаких возражений и уговоров!

Майнард знал, что хотя к этому времени благородный венгр уже расстался со своей роскошной бородой, его прекрасное лицо было слишком известно в Лондоне, чтобы избежать узнавания на улицах. Особенно велик риск быть узнанным во французском Консульстве, на Кинг Вильям Стрит, или собственно чиновником паспортного отдела, или бессчетным количеством шпионов, всегда кишащих вокруг него.

Выражение лица Кошута невозможно скрыть под маской облика камердинера!

Но Майнард полагал, что сумеет преодолеть эту трудность. Потрепанное пальто и голодный взгляд французского чиновника подсказали ему, как действовать.

— Это будет крайне неудобно, — сказал Майнард. — Я живу в Уэст-Энде, добрых пять миль отсюда. Мне придется проделать очень длинный путь только для того, чтобы привести сюда моего слугу вместе со мной. Я готов дать несколько соверенов, чтобы разрешить проблему.

— Я сожалею, — возразил чиновник, — внезапно чудесным образом изменяя свой официальный тон на весьма дружеский к человеку, который готов пожертвовать несколько соверенов. — Это предписание, месье должен учесть. Но… если месье…

Чиновник сделал паузу, чтобы подчеркнуть это многозначительное «но».

— Вы оказали бы мне большую услугу, избавив меня от необходимости…

— Может ли месье дать исчерпывающие данные о своем слуге?

— От головы до пят.

— Превосходно! Возможно, этого будет достаточно.

Без лишних разговоров описание экс-диктатора Венгрии легло на гербовую бумагу.

Это был его полный портрет, включая его высоту, возраст, оттенок волос, цвет кожи и обязанности, которые ему нужно выполнять.

Как выходило из описания, служащий с такими данными должен быть похож по меньшей мере на «Джеймса Даукинса». [32]

— Я вам весьма обязан, месье, — сказал Майнард, получая документ от чиновника и запуская руку в карман, чтобы дать ему несколько блестящих соверенов. И, добавив: «Ваша вежливость спасла меня от очень большой неприятности», он поспешил покинуть офис, оставив француза весьма довольным этим приятным сюрпризом, с выражением лица, которое может быть лишь у истинного сына Галлии.

* * *

До полудня того же дня господин и слуга уже были готовы отправиться в путь.

Чемоданы были упакованы, лошади запряжены, билеты на вечерний поезд, через Дувр и Кале, были приобретены.

Осталось лишь дождаться времени отъезда из Лондона.

В преддверии отъезда состоялось чрезвычайное тайное заседание — его участники собрались в одной их комнат в доме Кошута в Сент Джонс Вуд.

В собрании участвовало восемь человек, у всех у них был титул, полученный по наследству или за благородные дела.

Все были известными людьми, большинство из них — выдающимися. Двое были из Венгрии, голубых кровей, еще один был бароном в этой стране, в то время как трое были генералами, каждый из которых командовал армейским корпусом.

Седьмой, самый низкий по рангу, был простым капитаном — это был сам Майнард.

А восьмой — кто был восьмым?

Этот человек был одет в костюм камердинера и держал в руках шляпу с кокардой, словно готовился покинуть обжитое место.

Было любопытно наблюдать, как другие сидели или стояли вокруг этого человека-лакея, включая баронов, графов и генералов, все как и он, со шляпами в руках, однако не потому, что они готовились к отъезду. Шляпы были сняты в знак уважения!

Они разговаривали с ним если и не в подобострастном тоне, но так, как разговаривают с лидером, а его ответы выслушивали с таким вниманием, что говорило о подлинном уважении к этому человеку!

Если и было когда-либо свидетельство величия человека, то оно заключалось в том, что соратники почитают его как в момент процветания, так и в час беды.

Именно так было с экс-диктатором Венгрии, ибо излишне говорить о том, что переодетым в камердинера был Кошут.

И даже в те черные и мрачные часы его изгнания, когда его дело казалось безнадежным, а холодный и равнодушный мир с презрением хмурил брови, его можно было застать не в кругу нуждавшихся в нем подхалимов, а среди людей самых благородных кровей из Венгрии, людей, которые из уважения держали в руках свои шляпы и почитали его именно в тот час, когда судьба их любимой страны, как и их собственная, не зависела от его воли и желания!

Автор данного повествования стал свидетелем этой сцены и считает это величайшим триумфом разума перед обстоятельствами, победой правды над шарлатанством, триумфом, который когда-либо он видел.

Господа, собравшиеся вокруг него, были посвящены в тайну Кошута. Они слышали о повстанческом восстании в Милане. Это как раз и было предметом их беседы, и большинство из них, так же как и Кошут, собиралось принять участие в этом выступлении.

Многие из них, как и Кошут, полагали, что это неблагоразумный шаг со стороны Маззини — они также были знакомы с телеграммой, где говорилось об этом. Некоторые из них называли это безумием!

Ночь была темная и благоприятная для отъезда. Они нуждались в темноте, поскольку им было известно о шпионах, следящих за ними.

Но Майнард все-таки принял меры предосторожности, чтобы обмануть бдительность этих ищеек деспотизма.

Он задумал хитрость, которая не могла не привести к успеху. Были приготовлены два набора портмоне — один пустой, который покинет дом Кошута в кэбе, увозящем также капитана и его слугу. Кэб должен будет остановиться у северного въезда в Берлингтон Аркаде и дожидаться их там, пока пассажиры не возвратятся с прогулки с посещением магазинов этого фешенебельного района.

На въезде Пикадилли будет находится другой кэб, в котором будет настоящий багаж путешественников, отвезенный предыдущей ночью на квартиру капитана — автора этой идеи.

Шпионы должны быть опытными детективами, чтобы не попасться в эту ловушку.

К такой фокусу они еще никогда не прибегали до того. Слава Богу, что это не случилось и на сей раз!

Как стало известно позже, Кошут и капитан Майнард вполне могли бы снова возблагодарить Бога за это.

Если бы они преуспели и сумели обмануть английских шпионов, это был бы триумф гибели. Менее чем через двадцать часов они оба оказались бы во французской тюрьме — Кошут для того, чтобы быть переданным в еще более опасную темницу в Австрии, а его мнимый владелец, возможно, — в ту самую камеру, откуда он был ранее спасен благодаря флагу своей страны.

Но они даже не начали реализовывать свой план, даже не успели сесть в кэб, ожидавший их у ворот дома Кошута. Прежде чем они сделали это, человек, вбежавший в дом, предотвратил их отъезд.

ГЛАВА LXXIV. ВОССТАНИЕ — ОБМАН!

Человеком, который изменил их планы, был граф Розенвельд. Эта история требует разъяснения.

Незадолго до этого граф, прогуливаясь вокруг дома Кошута, отошел на некоторое расстояние от дома — по заданию Кошута он должен был разведать обстановку.

Такое задание было ему поручено потому, что он как старожил неплохо разбирался в жизни Лондона.

Цель была в том, чтобы обнаружить, где и сколько расположено шпионов.

Темная ночь благоприятствовала ему; зная, что и сами шпионы любят темноту, он, прогуливаясь, приблизился к некоему укромному месту, где, по его предположению, могли находиться шпионы.

Он подошел уже совсем близко к нему, когда услышал голоса, ведущие беседу, которые предупредили его о том, что шпионы где-то рядом. Он сумел увидеть двоих из них.

Они приближались к месту, где он стоял.

Ворота сада, обрамленные парой массивных столбов, образовали нишу, темную, как ворота Плутона.

Сюда и отошел граф, стараясь занять как можно меньше места, насколько позволяло его тело.

Туман, осязаемый почти на ощупь, помог ему остаться незамеченным.

Эти двое подошли; и, к счастью для Розенвельда, остановились почти перед самим воротами.

Они продолжали беседу, разговаривая достаточно громко, так что граф мог слышать каждое слово.

Он не знал, кем они были, но их беседа вскоре открыла ему все тайны. Это были шпионы, которые занимали дом напротив дома Кошута, — те самые люди, в поисках которых он и отправился на разведку.

Ночная темнота не позволяла ему разглядеть их лица. Он мог лишь различить две фигуры, нечетко проступающие сквозь пелену тумана.

Но это не имело значения. Он никогда не видел этих шпионов раньше, и потому их лица ничего бы ему не сказали. Достаточно было того, что он слышал их.

И он услышал достаточно для того, чтобы посчитать свою цель достигнутой, — достаточно для того, чтобы вести себя тихо, пока они не ушли; а затем, потрясенный услышанным, поскорее вернуться в круг друзей, которых он некоторое время назад оставил.

Он ворвался в комнату со словами, которые вызвали удивление — почти испуг!

— Вы не должны никуда уезжать, мой Господин! — были первые слова, которые сорвались с его губ.

— Почему? — спросил Кошут в удивлении, которое разделяли все.

— Мой Бог! — ответил австриец. — Я услышал странную историю, после того как я покинул вас.

— Какую историю?

— Историю этого восстания в Милане. Найдется ли на земле хоть один человек, чтобы поверить в эту историю, настолько подлую и отвратительную?

— Объясните, что вы хотите этим сказать, граф!

Это была реакция всех присутствующих.

— Терпение, джентльмены! Вы и сами будете поражены, услышав, что я расскажу.

— Продолжайте!

— Я обнаружил там шпионов, как и ожидалось. Двое из них были на улице и разговаривали между собой. Я спрятался за воротами; негодяи вскоре подошли вплотную к ним. Они не видели меня, но я их видел и, самое главное, слышал. И, что вы думаете, я услышал? Будь я проклят! Не один из вас не поверит мне!

— Расскажите нам, посмотрим!

— Итак, восстание в Милане — обман, приманка, чтобы завлечь благородного Господина и других из нас в австрийские сети. У него, у восстания, нет никакой другой цели — так сказал один из шпионов другому, ссылаясь на того, кто сказал ему об этом.

— И кто это сказал ему?

— Тот, кто его нанял, лорд </emphasis>.

Кошут вскочил. Ему было известно, какую грязную компанию вели против него, и эта информация могла показаться странной для других, но только не для него самого.

— Да! — продолжал Розенвельд. — То, что я вам говорю, не вызывает никакого сомнения. Шпион, который рассказал об этом товарищу, сообщил факты и даты, которые он, должно быть, получил из некоторого конкретного источника, и, поскольку в первую часть этого я уже поверил, кое-что подтвердило мои выводы. Я знаю силу этих Богемских полков. Кроме того, имеются тирольские снайперы — настоящие телохранители тирана. Потому у нас нет никаких шансов, хотя Джузеппе Маззини и думает иначе. Это восстание безусловно западня, и мы не должны попасть в нее. Так вы не поедете, мой Господин?

Кошут посмотрел на своих друзей вокруг и остановил свой взгляд на Майнарде.

— Не спрашивайте меня, — сказал в ответ солдат-писатель. — Я все еще готов сопровождать вас.

— И вы вполне уверены, что все услышанное вами правда? — спросил экс-диктатор, еще раз обращаясь к Розенвельду.

— Несомненно, ваше Превосходительство. Я слышал это так, как будто говорили непосредственно со мной. Эти слова все еще звенят в моих ушах, которые горят от них!

— Что скажете, джентльмены? — спросил Кошут, тщательно изучая выражения лиц собравшихся. — Должны ли мы верить в такой позор?

Прежде чем кто-либо успел дать ответ, раздался звонок на воротах, прервавший их обсуждение.

Дверь открылась, пропустив человека, который зашел прямо в комнату, где собрались революционеры.

Все узнали Полковника Ихаза, друга и адъютанта Кошута.

Не говоря ни слова, он передал лист бумаги в руки экс-диктатора.

Все присутствующие могли видеть, что это шифрованное телеграфное сообщение.

Это был один из шифров, к которому у Кошута был ключ.

Печальным тоном и дрожащим голосом Кошут расшифровал его собравшимся, и его печаль передалась всем:

Восстание доказало, что это только бунт. За ним стояло предательство. Венгерские полки этим утром было разоружены. Большинство из этих бедняг были расстреляны. Сам Маззини и другие, вероятно, разделят их судьбу, если только не произойдет нечто невероятное, что может их спасти. Мы окружены со всех сторон, и спасения не видно. Свое спасение я вверяю в руки Бога Свободы.

Турр.

Потрясенный Кошут медленно опустился на стул. Казалось, что он сейчас свалится на пол!

— Я также призываю Бога Свободы! — вскричал он, немного придя в себя и снова вскакивая. — Разве он может позволить таким людям, как они, стать жертвами деспотизма? — Маззини и тем более — Турр-рыцарь — самые храбрые, лучшие, прекрасные из моих офицеров!

Никто, кто хоть раз видел генерала Турра, не стал бы подвергать сомнению те высокие слова, которыми Кошут отозвался о них. И его дела, совершенные после этого, только подтверждали этот хвалебный отзыв.

Таким образом, сведения, сообщенные Розенвельдом, были подтверждены этой ужасной телеграммой.

Граф сообщил их вовремя. Если бы он задержался, и Кошут с Капитаном Майнардом были уже на пути к Дувру, предупреждение пришло бы слишком поздно — слишком поздно, чтобы спасти их от попадания уже следующей ночью в гости к Луи Наполеону, в одну из его тюрем!

ГЛАВА LXXV. ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ ГОСУДАРСТВЕННОГО ДЕЯТЕЛЯ

Завернутый в богато вышитый халат, в колпаке с кисточкой, небрежно надетом на голову, — ноги его были в полосатых шелковых чулках и марокканских шлепанцах — благородный патрон Свинтона сидел в своей библиотеке.

Он был один, разделив свое одиночество с сигарой — одного из лучших сортов, от vuelta-de-abajo.

Некоторая тень на его лице говорила о том, что он был чем-то огорчен.

Но это была лишь легкая тень, которая не говорила о серьезной неприятности. Это было не более чем сожаление о том, что Люису Кошуту удалось спастись и не угодить в сеть, которая была специально для него расставлена, согласно собственной идее Его Светлости.

Его Светлость, вместе с другими уполномоченными короной заговорщиками, ожидал многого от бунта в Милане. Используя изощренные и хитрые приемы, они организовали это восстание-обман, в надежде, что удастся схватить и бросить в тюрьмы великих лидеров национальных движений.

Но этот проект провалился благодаря излишней перестраховке с их стороны. Это был ребенок, у которого благодаря хорошему уходу слишком быстро выросли зубы, и прежде чем он достиг зрелости, его «родители» вынуждены признать его чужим и отказаться от него.

Поэтому венгерские полки были слишком быстро разоружены, и тем самым арест видных руководителей революций был поставлен под угрозу.

Были расстрелы и казни на виселицах — массовое убийство участников восстания. Но жертвами стали отнюдь не крупные фигуры среди революционеров, в то время как настоящие лидеры спаслись.

«Неуловимый» Маззини сумел удивительным, почти мистическим образом спастись, так же как и рыцарь Турр.

Благодаря неким электрическим сигналам, против которых бессильны даже короли, Кошут был спасен от тюрьмы.

Таковы были мысли огорченного патрона Свинтона, размышлявшего над тем, почему его дьявольский план провалился.

Его антипатия к венгерскому лидеру была двоякой. Он ненавидел его как политического соперника, того, чья доктрина была опасна для королей — «помазанников божьих.» Но он таил в себе и другую ненависть против Кошута, ненависть, которая имела личную природу. За оскорбительные слова о том, что Его Светлость нанимает шпионов для слежки за ним, Кошута призвали извиниться и отречься от этих слов. Это требование было передано в персональном послании, которое составил человек, слишком влиятельный, чтобы не оставить без внимания такое оскорбление. И это привело к извинению, весьма неохотному.

Немногие знали об описанном эпизоде из жизни экс-диктатора Венгрии, который, таким образом, оскорбил эту высокопоставленную особу. Но об этом знает и помнит автор романа, а также Его Светлость, который с горечью вспоминал об этом вплоть до своей смерти.

Этим утром ему было обиднее чем когда-либо, поскольку он потерпел неудачу в своем плане мести, и Кошут был все еще жив.

Были обычные статьи, выданные газетами, со стандартными обвинениями в адрес прославленного изгнанника.

Он был представлен как преступник, который не осмелился показаться на арене восстания, но поддержал его из своего безопасного убежища в Англии. Его называли «революционером-убийцей»!

На какое-то время этот ярлык прилепился к нему, но ненадолго. В очередной раз на его защиту встал Майнард со своим острым пером. Он знал правду, и он не стал молчать.

И он действительно сказал правду, в ответ на язвительное замечание анонимного клеветника, назвав последнего «убийцей за столом».

В итоге репутация Кошута не только не пострадала, но и в глазах настоящих джентльменов стала более чистой, чем когда-либо.

Это было тем самым огорчением, которое подогревало мстительный характер Его Светлости, когда он курил свой «императорский» табак.

Влияние никотина постепенно успокоило лорда, и тень на его лице исчезла.

Тем более, что у него был повод компенсировать свою неудачу в другой области — благодаря триумфу, но не на ниве войны или дипломатии, а в области, где правит Купидон. Он вспоминал о многих мимолетных победах, которых он достиг, — утешая себя мыслью, что беспомощность старости компенсируют известность, деньги и власть.

Но более всего его мысль останавливалась на самой последней и самой свежей интрижке, романе с женой его протеже, Свинтона. Он имел все основания считать это успехом, и, приписывая победу своему личному обаянию — в которое странным образом верил, — он продолжал курить свою сигару в состоянии блаженства и удовлетворенности.

Это его состояние было грубо нарушено вторжением лакея, бесшумно проскользнувшего в комнату и передавшего в руку Его Светлости визитную карточку, на которой было написано «Свинтон».

— Где он? — последовал вопрос слуге.

— В приемной, Ваша Светлость.

— Вы не должны были впускать его туда, пока вы не убедились, что я расположен принять его.

— Прошу прощения, Ваша Светлость. Он вошел туда сразу и не спросясь, — сказал, что ему нужно срочно переговорить с Вашей Светлостью.

— Тогда пригласите его сюда!

Лакей поклонился и вышел.

— Что нужно этому Свинтону именно теперь? У меня сегодня нет с ним никаких дел, и я мог бы по случаю избавиться от него. Вошел сразу и не спросясь! И желал срочно переговорить непременно со мной! Впрочем, какое мне дело!

Однако Его Светлость был далек от того, чтобы быть ко всему этому равнодушным. Совсем наоборот, внезапная бледность проступила на его щеках, а губы побелели как у человека, находящегося под влиянием некоего дурного предчувствия.

— Интересно, подозревает ли этот малый о чем-либо…

Эта фраза Его Светлости была прервана появлением «малого» собственной персоной.

ГЛАВА LXXVI. СКРОМНОЕ ТРЕБОВАНИЕ

Появление протеже, вошедшего в комнату, отнюдь не принесло успокоения шестидесятилетнему Дон Жуану.

Наоборот, щеки его еще более побледнели, а его губы стали еще более белыми. Что-то в глазах экс-гвардейца выдавало его как человека, затаившего обиду!

Более того, чувствовалась его решимость требовать компенсации за оскорбление. При этом Его Светлость не мог ошибаться: все эти чувства были направлены против него самого. Смелое, внушающее страх состояние посетителя, столь отличное от того, каким оно было до настоящего времени, показывало, что какими бы ни были его претензии, он намерен идти до конца.

— Что с вами, дорогой мой Свинтон? — спросил его испуганный патрон тоном притворного примирения. — Я могу быть вам чем-то полезен сегодня? У вас есть ко мне дело?

— Да, у меня есть дело, и довольно неприятное.

В таком ответе Его Светлость не мог не заметить довольно неучтивое опускание его титула.

— В самом деле! — воскликнул он, стараясь не замечать этого. — Неприятное дело? К кому?

— Лично к вам, мой лорд.

— Ах! Вы меня удивляете — я не понимаю вас, мистер Свинтон.

— Ваша Светлость поймет, когда я упомяну один случай, который произошел в прошлую пятницу днем. Это было на улице в южной части Лейцестер Сквайр.

Этого было вполне достаточно для Его Светлости, и он едва не упал со стула.

Но даже если бы он и остался сидеть в неподвижности, весь вид его при произнесении названия места говорил о том, что ему очень хорошо известно об этом «одном случае»!

— Сэр — мистер Свинтон! Я не понимаю вас!

— Вы отлично меня понимаете! — ответил Свинтон, снова неучтиво опуская титул патрона. — Вы должны знать об этом, — продолжал он, — так как вы были на той самой улице именно в указанное время.

— Я там не был.

— Бесполезно отрицать это. Я был там, и я лично видел вас. И хотя Ваша Светлость скрывала свое лицо, нет никакой проблемы — ни для меня, ни для джентльмена, который оказался рядом со мной и который знает Вашу Светлость также как и меня, — поклясться, что он видел именно вас.

Хотя в этих словах и было уважительное упоминание титула, но с большой долей сарказма.

— И вы утверждаете, что я был на этой улице, в это время? — спросил обвиняемый с притворным вызовом.

— Да, но дело не только в этом. Ваша Светлость может свободно находиться на любой улице, как и любой другой человек. Чуть более свободный, чем вы, как я думаю. Но когда Ваша Светлость, как было замечено, выходит из некоторого дома, имеющего определенную репутацию, в сопровождении леди, которую я имею честь достаточно хорошо знать, — то у меня уже есть серьезное основание поклясться. Так же как и у моего друга, который был рядом со мной.

— Разве я не могу помочь леди после того, как вышел из здания? Это просто случайное совпадение.

— Но совсем не случаен ее вход вместе с вами — тем более, что Ваша Светлость оказал ей любезность и помог выйти из кэба, после того, как вы проехали с ней вместе по улице! Так что, мой лорд, нет смысла отрицать все это. Отговорки вам не помогут. Я был свидетелем собственного позора, вместе с некоторыми другими свидетелями. Я требую компенсации.

Если бы все троны Европы развалились перед его глазами, то этот прожженный конспиратор для коронованных особ не был бы так неприятно ошеломлен. Как и его прославленный прототип, он полагал, что после него хоть потоп, но потоп угрожал теперь именно ему — серьезное, убийственное наводнение, которое могло поглотить не только большую часть его состояния, но большую часть его славы!

Он был испуган тем более потому, что перед этим двое уже пострадали от подобного удара.

Он знал, что виновен и что это может быть доказано!

Он понимал, насколько жалкой будет попытка оправдаться. И теперь у него не было другого выбора, кроме как подчиниться требованиям Свинтона; он надеялся, что эти требования не будут слишком тяжелы, и их можно будет выполнить без особых проблем.

Возникшая пауза в беседе успокоила его. Это напоминало картину, когда стервятник, насытившись печенью, утолил свой голод и успокоился, — и когда Свинтон заговорил снова, тон его разговора предвещал компромисс.

— Мой лорд, — сказал он, — я чувствую себя опозоренным. Но я бедный человек, и я не могу позволить себе обратиться в суд против Вашей Светлости.

— Зачем вам обращаться в суд? — спросил лорд, поспешно ухватившись за соломинку, брошенную ему. — Я уверяю вас, что все это — ошибка. Вы были введены в заблуждение. У меня были причины иметь частную беседу с леди, которую вы подозреваете; и я в тот момент не подумал, что моя встреча с ней может быть истолкована превратно.

Это была жалкая отговорка, и Свинтон выслушал ее с насмешкой. Его Светлость и не рассчитывал на иную реакцию. Он сказал это только для того, чтобы дать своему опозоренному протеже шанс на то, чтобы как-то замять это дело.

— Вы такой человек, — продолжал он, — которому я совсем не желал бы доставлять неприятности. Я готов сделать что-либо, чтобы избежать этого, я готов исполнить любую вашу просьбу, только скажите. Вы хотели попросить меня о чем-то, что я смогу для вас сделать?

— Да, у меня есть просьба, мой лорд.

— Что бы вы хотели, чтоб я для вас сделал?

— Титул. Ваша Светлость может даровать мне его?

На сей раз лорд вскочил со стула и стоял, смотря на него широко раскрытыми глазами и с выражением лица ошеломленного таким требованием человека.

— Вы сошли с ума, мистер Свинтон!

— Я не сошел с ума, мой лорд! Я имею в виду именно то, о чем я говорю.

— Да, но поймите, сэр, что если обеспечить вам титул, это создаст такой скандал, который может стоит мне репутации. Даже не думайте об этом. Такие почести можно заслужить только в качестве награды!

— А также для тех, кто оказывает такие услуги, как я. Именно это, мой лорд, является отличной службой государству. Я полагаю, что вы и сами собирались это сказать. Такие услуги может оказать только человек не очень щепетильный, но для меня это неважно. Если бы заслуги учитывали средства их достижения, мы никогда бы не слышали о таких патентах благородства, как у лорда Б., графа С. и сэра Х. Н., и еще около шестидесяти прочих лиц я мог бы назвать. На каком основании, мой лорд, при полном отсутствии заслуг этих джентльменов, им были даны такие же права, как и Бурке? А если взять этого самого Бурке, ставшего «сэром Бернардом» только для того, чтобы увековечить свою геральдику? Прелестное, прелестное служение государству, что и говорить! Я уверен, что у меня есть не меньше прав на титул, чем у него.

— Я не отрицаю этого, мистер Свинтон. Но вы же знаете, что это вопрос не права, а целесообразности.

— Пусть будет так, мой лорд. У меня именно такой случай.

— Я говорю вам, что я не осмеливаюсь сделать это.

— А я говорю вам, что осмелитесь! Ваша Светлость может сделать почти все. Британская общественность полагает, что у вас есть и власть, и право, и вы можете принимать законы страны. Вы научили их думать так, и им неведомо что-то иное. Кроме того, в данный момент вы очень популярны. Они думают, что вы — совершенство!

— И все-таки, несмотря на это, — ответил Его Светлость, не замечая насмешки, — я не осмелюсь сделать то, о чем вы просите. Как! Дать вам титул! Я с таким же успехом мог бы говорить о смещении королевы и назначении вас королем в ее королевстве.

— Ха-ха! Я не рассчитываю на такую высокую честь. Мне этого не надо, Ваша Светлость. Короны, говорят, делают головы уязвимыми. Я — человек весьма умеренных устремлений. Я вполне удовлетворюсь диадемой.

— Это безумие, мистер Свинтон!

— Хорошо, если вы не можете сделать меня лордом, как и вы, вполне реально для меня ожидать титула баронета. Я даже буду вполне удовлетворен титулом простого рыцаря. Конечно, Ваша Светлость сумеет сделать это для меня?

— Это невозможно! — воскликнул патрон с досадой. — Может, у вас есть какое-то иное желание? Получить должность чиновника?

— Я не гожусь для этого. И я не хочу служить чиновником. Мне нужно только титул, мой лорд.

— Значит, вы хотите только титул? — спросил лорд после некоторой паузы, как будто ему внезапно пришла в голову некая идея, способная разрешить проблему. — Так вы говорите, что вам не нужен особый титул? Титул графа вас бы устроил?

— Как Ваша Светлость могла бы дать мне его? В Англии нет графов!

— Но они есть во Франции.

— Я знаю это, и знаю многих из них, большинство из которых имеют достаточно средств, чтобы обеспечить свой титул.

— Не думайте о средствах. Титул обеспечит их человеку таких талантов, как вы. Вы можете быть одним из них. Французский граф все же граф. Я полагаю, этот титул удовлетворит вас?

Свинтон, казалось, размышлял.

— Возможно. И как вы думаете получить этот титул для меня?

— Я уверен, что это возможно. Тот, кто имеет власть даровать такие почести — мой близкий друг, с которым я лично знаком. Мне не надо говорить вам, что это — правитель Франции.

— Я знаю это, мой лорд.

— Хорошо, мистер Свинтон, будем считать, что титул французского графа удовлетворит вас, и вы получите его в течение недели. Или еще раньше, если поедете в Париж сами.

— Мой лорд, я буду рад поехать туда.

— Тогда договорились. Приходите ко мне завтра. Мне тем временем подготовят письмо, которое не только представит вас императору Франции, но возведет вас в ранг благородного французского света. Приходите ровно в десять.

Нечего говорить, что Свинтон был пунктуален и прибыл в назначенное время; и в тот же день, с сердцем, полным радости, совершил поездку из Парк Лайн в Париж.

Не менее рад был и его патрон — тем, что сумел откупиться такой дешевой ценой, в то время как в ином случае это могло не только дорого стоить, но и повлечь за собой губительный скандал.

Менее чем через неделю с момента этого разговора Свинтон пересек границу Южного Банка вилл с патентом на графский титул в кармане.

ГЛАВА LXXVII. ГРАФ ДЕ ВАЛЬМИ

Если когда-либо в жизни миссис Гирдвуд и случались сюрпризы, так это было именно тогда, когда мистер Свинтон зашел в отель «Кларендон» и спросил, примет ли она и ее девочки приглашение на прием у лорда.

Прием должен состояться в резиденции лорда в Парк Лайне.

Вдова владельца магазина дала согласие, не проконсультировавшись с девочками, и ей было передано приглашение на прием, на листе тоновой окрашенной бумаги, с известным гербом.

Госпожа Гирдвуд отправилась на прием, и девочки вместе с нею; голова и плечи Джулии были украшены алмазами стоимостью в двадцать тысяч долларов.

Иными словами, она была украшена, как и любая английская леди, которая была представлена в гостиной Его Светлости; и среди них были самые благородные в стране.

Судя по тому, как их встретили, леди из Америки не имели никакого повода стыдиться за джентльмена, который их сопровождал. Что касается мистера Свинтона, миссис Гирдвуд была весьма неожиданно и приятно удивлена, когда благородный хозяин, подойдя к их группе, обратился к нему со словами «Мой дорогой граф» и попросил познакомить с его спутницами.

Это было сделано весьма изящно, и теперь впервые в своей жизни миссис Гирдвуд была вполне уверена, что ее окружают представители настоящей аристократии.

Не могло быть никакого обмана со стороны людей, имевших все звания, известные по «Книге пэров Бурке». И при этом уже не было никакого сомнения, что мистер Свинтон на самом деле имеет титул.

— Он граф, и это на самомделе так! — пробормотала миссис Гирдвуд. — Он не лорд, но он никогда не говорил, что он был лордом. Но титул графа — это то же самое, или где-то рядом.

— Кроме того, есть графы с очень большими состояниями — намного большими, чем у некоторых лордов. Разве мы не слышали об этом?

Вопрос был задан Джулией после того, как все трое были представлены августейшей особе.

Но тогда у Джулии не было возможности получить ответ на свой вопрос, ибо благородный хозяин, гостями которого они были, снизошел до беседы с нею, и продолжал болтать с ней так долго, что граф, казалось, начал ревновать к нему! Как будто заметив это, Его Светлость ушел, продолжив расточать подобную любезность двадцати другим молодым и красивым леди, украшавшим своим присутствием прием, — они после отъезда семейства Гирдвуд полностью завладели вниманием графа вплоть до завершения вечера.

Приемы длятся обычно не более чем два-три часа, начинаются в десять и завершаются примерно в двенадцать, с легкими закусками типа «званого чая», подаваемого весьма некстати вместо ужина.

В продолжении вечера граф де Вальми (таков был титул мистера Свинтона) пригласил леди на небольшой ужин, более существенный, в одном из уютных ресторанов, которые можно найти немного дальше, на Пикадилли. Там к ним присоединился другой граф, который уже находился за столом мистера Свинтона, сопровождаемый графиней, и они все вместе весьма приятно провели час-другой, как это обычно бывает за небольшим ужином.

И даже спокойная Корнелия наслаждалась, хотя и не благодаря компании двух графов. Она встретила на приеме джентльмена — человека достаточно старого, годящегося ей в отцы, — но той благородной природы, на которую сердце молодой доверчивой девушки с готовностью откликается. Они долго болтали друг с другом. Он сказал ей несколько слов, которые заставили ее позабыть о разнице в годах и вызвали желание беседовать с ним вновь и вновь. Она дала согласие на продолжение встреч с ним, и мысль об этом позволила ей считать себя не обделенной вниманием, даже когда граф де Вальми ограничил свой интерес исключительно ее кузиной, а женатый граф вовсю расточал любезности ее тете!

Шампанское и мозельвейн [33] были самого лучшего качества, и миссис Гирдвуд вынуждена была не ограничивать себя в их употреблении, так же как и ее дочь.

Оба графа были приятными компаньонами — но особенно тот, кто так долго проходил как мистер Свинтон, — он более не старался придерживаться своего инкогнито.

Оно завершилось и в сердце миссис Гирдвуд, которая привязалась к нему как мать к сыну, в то время как Джулия смягчила свое сердце по другой причине, поскольку отданное сердце обещало ей титул «графини».

— Что может быть лучше, что может быть приятнее? — думала она, повторив эти слова желающей то же самое матери. Элегантная графиня, с красивым графом в качестве мужа — роскошная одежда и алмазы, экипажи и деньги, чтобы еще раз подчеркнуть свой титул!

Что касается последнего, казалось, и сам граф имел их в избытке, но если нет, то мать дала обещание, что недостатка в деньгах не будет.

И эту роскошную жизнь она может обеспечить себе сама — не только в Большом Лондоне, но и на Пятой Авеню, в Нью-Йорке!

А затем она сможет вернуться в Ньюпорт в разгар купального сезона; и как она сумеет досадить этим Дж., и Л., и Б., вызвать их зависть до кончиков пальцев, щеголяя перед ними как «графиня де Вальми»!

Ну и что, если она не совсем влюблена в графа? Она была не первой и не последней, кто стремился заглушить тоску своего сердца и напрягал его нежные струны, стремясь подчинить браку по расчету!

В таком настроении и нашел ее Свинтон, когда под своим истинным и реальным именем снова сделал свое предложение.

И она ответила на него, согласившись стать Графиней де Вальми.

ГЛАВА LXXVIII. РАЗМЫШЛЕНИЯ, ГЛЯДЯ НА КАНАЛ

Триумф Свинтона, казалось, был полным.

У него уже был титул, который никто не мог отобрать, — даже тот, кто его даровал.

У него имелась жалованная грамота и пергамент о благородном титуле; он позаботился об этих документах.

Но ему все еще требовалось состояние; и получить его, казалось, не составит проблем.

Джулия Гирдвуд согласилась стать его женой, с приданным в 50,000 фунтов, и, возможно, еще много тысяч в будущем!

Это был редкостный миг удачи, или, скорее, хитрая комбинация — искусная и жестокая.

Но она еще не была завершена. Осталось заключить брак. И когда свадьба будет сыграна — что тогда?

Продолжение этой комедии все еще вызывало сомнение, и будущее было туманным. Оно было полно опасностей и чревато многими неприятностями.

Что, если Фан подведет его? То есть она останется ему верна, но сорвет эту удачную комбинацию? Допустим, она инстинктивно воспротивится новому позору и запретит этот брак? Она может поступить так в самую последнюю минуту и навлечь на его позор, разочарование и крушение всех его надежд!

Правда, он не очень опасался этого. Он был уверен, что она со своей стороны будет соблюдать соглашение и позволит его низким планам осуществиться. Но что дальше? Что будет дальше?

Она по-прежнему будет иметь власть над ним, и у него есть причина опасаться — это будет висеть над ним как дамоклов меч!

Он должен будет разделить с ней свой добытый нечестным путем улов — он очень хорошо знал, что она своего не упустит, — а также вынужден будет подчиняться ей во всем, и он знал, что у нее будет желание им командовать, — теперь, когда она снова восстановит свою славу на Роттен Роу как одна из самых симпатичных наездниц.

Но было что-то такое, что по сравнению с мыслью о восстановлении былой славы Фан досаждало ему гораздо больше, чем опасение какого-либо наказания. Он бы охотно согласился отдать любые добытые им деньги — даже половину состояния Джулии Гирдвуд, только бы его бывшая жена хранила молчание.

Это было весьма странным, поскольку он всегда стремился к деньгам; но, возможно, если объяснить причину, странным такое казаться перестанет.

Это не так уж странно, если знать характер этого человека. Этот злой человек, каким был Свинтон по натуре, влюбился в Джулию Гирдвуд — безумно и отчаянно.

И теперь, когда так близок желанный момент обладания ею, его судьба висит на волоске, зависит от каприза и может быть погублена в любой момент!

И этот каприз — желание его обиженной жены! Неудивительно, что негодяй видел будущее в терниях — путь, на котором цветы окружают черепа и скелеты!

Фан помогла ему осуществить план по приобретению невероятного состояния, и также легко она могла разрушить все это.

— Небеса! Она не должна сделать это! — это слова невольно сорвались с его губ, когда он стоял, выкуривая сигару и размышляя о будущем, которого боялся. Так размышляя и помогая себе в этом сигарой, прежде чем от сигары остался окурок, он составил план, как защитить себя от будущего вмешательства жены, используя для этой цели самые подлые способы, какие только возможно.

Его схема двоебрачия была жалкой и мелкой авантюрой по сравнению с тем планом, который теперь созрел в его мозгу.

Он стоял на краю канала, чей крутой берег огибал заднюю часть его сада. Русло канала было прямо напротив, так что обрыв и водная пропасть были в нескольких шагах от него.

Вид всего этого наводил на размышления. Он знал, что канал глубокий. Он видел, что вода там мутная, и при падении в него вряд ли есть шанс остаться в живых.

Светила луна, плывущая по небу. Ее лучи отражали ночное светило яркими пятнами на воде. Они продирались через кустарник, и было видно, что это молодая луна, которая вскоре спустится и скроется за домами.

Было уже темно там, где он стоял, в тени огромной калины, но было еще достаточно света, чтобы увидеть, как он рассматривает канал, вынашивая злодейские планы.

— Это как раз то что надо! — пробормотал он. — Но не здесь. Тело могут вытащить из воды. И даже если допустить, что примут версию самоубийства, есть шанс, что это свяжут со мной. Это даже более чем шанс, это — обвинение в мерзком убийстве.

— Да, это было бы отвратительно! Я должен буду объясняться с детективами!

— Вот еще! О чем здесь думать? Объяснение с детективами, при подобных обстоятельствах, равносильно осуждению.

— Нет, это невозможно! Это дело нельзя совершить здесь!

— Но это можно сделать, — продолжал он, — причем в этом канале. Такое уже делали, без сомнения, неоднократно. Да, спокойная водичка! Если б ты могла говорить, ты могла бы многое рассказать о погружениях в твои тихие глубины, как говорят живые о мертвых!

— Ты подходишь для моей цели, но не здесь. Я знаю место, весьма подходящее — мост в Парк Роад.

— И время — поздний вечер. Одна из тех темных ночей, когда щеголи-торговцы из Веллингтон Роад уже вернулись домой, к своим семьям.

— А почему бы уже не этой ночью? — спросил он себя, нервно выбираясь из калины и впиваясь взглядом в луну, тонкий полумесяц которой слабо мерцал среди облаков. — Вот, я вижу, закат луны произойдет в течение часа, и если небо меня не обманет, то у нас будет ночная темнота как в преисподней. И густой туман, о, Небеса! — добавил он, поднимаясь на цыпочки и внимательно оглядывая горизонт на востоке. — Да! Нет никакого сомнения, если поглядеть на то серовато-коричневое облако, пришедшее со стороны Островов Догс, цвет которой напоминает грязь из Темзы.

— Почему бы не этой ночью? — спросил он себя снова, словно этим вопросом хотел окончательно убедить себя в принятии этого ужасного решения. — Дело не может ждать. День может испортить все. Если это должно быть совершено, то чем скорее, тем лучше. Это должно быть сделано!

— Да, да, вот он, туман, спускающийся с неба, насколько я знаком с лондонской погодой. Это произойдет незадолго до полуночи. Видит Бог, это может продлиться до утра!

Мольба, слетевшая с его уст, вместе с ужасным его намерением, говорила о его истинно дьявольском самообладании.

И даже его жена не могла не заметить нечто отталкивающее в выражении его лица, когда он вернулся в дом, где она ждала его, чтобы выйти вместе с ним на прогулку.

Это была прогулка в Хаймаркет, чтобы насладиться роскошным ужином в Кафе де Европа, где «другой граф», вместе с благородной Геральдиной и еще парой друзей того же социального круга назначили им встречу.

Это была не последняя прогулка, которую Свинтон собирался совершить со своей любимой Фан. После того, как они покинут Хаймаркет, он предполагал совершить еще одну прогулку этой же ночью, если она, как ожидалось, будет достаточно темной.

ГЛАВА LXXIX. МАЛЕНЬКИЙ УЖИН

Ужин был дан «Кейт-торговкой», которой в последнее время сопутствовала удача: ей удалось удачно продать одного из ее коней некоему молодому «лоху», которой ей неплохо заплатил и который также присутствовал сейчас на ужине.

Человек, которого ей удалось «обкрутить», был ни кем иным как нашим старым другом Франком Скадамором, который в отсутствие кузины, бывшей за границей, и ее положительного влияния на него, в последнее время вел беспутный образ жизни.

Ужин, данный Кейт, был своего рода ответ ее подруге Фан на обед на вилле М'Тавиша; и по великолепию и роскоши он ничуть не уступал тому.

Что же касается времени, то его, пожалуй, можно было назвать и обедом, поскольку он начался в восемь часов.

Это было сделано, чтобы можно было спокойно поиграть в роббер и затем в вист, где «лох», как она называла молодого Скадамора — разумеется, за глаза, — займет одно из мест за игровым столом.

Было много сортов вина — почти все из имевшихся в подвалах кафе. Началась игра в карты, и она продолжалась до тех пор, пока Скадамор не объявил, что проигрался вчистую, после чего была пирушка.

Радостное настроение не покидало гостей благодаря тому шутливому состязанию, выражавшемуся фразой «А вы так можете?»

Это было справедливо и для джентльменов, и для дам. Фан, благородная Геральдина и две другие хрупкие дочери Евы баловались перебродившим виноградным соком так же свободно, как и их друзья джентльмены-гуляки.

Когда пирушка закончилась, только один из участников вечеринки, казалось, мог стоять на ногах. Это был граф де Вальми.

Не в его привычках было сохранять голову трезвости, но в данном случае он не напился с определенной целью.

Никто из его собутыльников, занятых усердным потреблением вина, не заметил, что он постоянно выливал свою порцию ликера в плевательницу и лишь изображал из себя пьяного.

Если б они даже и заметили это, то сочли бы странным, но никто не сумел бы угадать истинную причину такого представления. Самый отъявленный злодей не разгадал бы его подлый план и причину отказа от алкоголя.

Его веселые друзья в самом начале развлечения могли заметить его погруженность в собственные мысли. Благородная Геральдина даже подшучивала над ним за это. Но через некоторое время все настолько опьянели и повеселели от вина, что никто не предполагал наличие у кого-то из них мрачных мыслей.

Посторонний зритель, внимательно наблюдавший за выражением лица мистера Свинтона, возможно, увидел бы признаки этого, так же как и усилия, чтобы скрыть эти мысли. Его взгляд, казалось, время от времени становился отстраненным, как будто его мысли были где-то далеко от этой веселой вечеринки с его пьяными друзьями.

Он даже проявил небрежность при игре в карты, хотя его противником в игре был «голубь», которого ощипывали.

Некая сильная и болезненная дума, должно быть, вызвала его рассеянность, и, казалось, для него было большим облегчением, когда собутыльники, вдоволь нализавшись, дали молчаливое согласие на завершение пирушки.

Было восемь участвовавших в этом ужине, и было вызвано четыре кэба, подъехавших ко входу в кафе и забравших из него четыре различные пары.

Столько же кэбов привезли их сюда, и гости вполне самостоятельно могли войти вовнутрь, но сейчас, при выходе, лишь с помощью полицейского из Хаймаркета, а также нескольких официантов кафе посетителей удалось усадить в кэбы, и те отъехали.

Каждый из кэбменов отправился туда, куда ему сказали; так, Скадамора сопровождала благородная Геральдина, или, скорее, сама неудача; в то время как Свинтон, сопровождавший свою подвыпившую жену, сказал кэбмену:

— В Парк Роад на Сент Джон Вуд.

Это было сказано негромко, но низким глухим голосом, чтобы кэбмен не принял их за супружескую пару.

Независимо от этого, Свинтон заранее передал кэбмену причитающуюся плату за проезд, включая чаевые.

Прогноз погоды Свинтона оправдался с точностью до деталей. Ночь была темна как смоль, лишь только туман вносил некоторый серовато-коричневый оттенок.

Он был настолько плотным, что загулявшие допоздна светские люди, ехавшие домой в своих роскошных экипажах, имели впереди по паре сопровождающих.

По Пикадилли и на всем протяжении Майфайр факелы ярко светили сквозь густой пар тумана, а языки пламени от них заполняли улицы причудливыми бликами.

Далее, после пересечения Оксфорд Стрит, их стало меньше, а после Портмэн Сквайр они и вовсе исчезли, так что кэб, со всеми четырьмя колёсами, везущий графа де Вальми и его графиню, медленно полз по Бейкер-стрит, и его собственный фонарь освещал круг радиусом не более шести футов.

— Как раз то, что надо, — сказал себе Свинтон, высовывая голову из окна и тщательно исследуя ночь.

Он сделал такой вывод еще раньше, едва выйдя из Кафе де Европа после завершения пирушки.

Он сказал это негромко, впрочем, его жена не услышала бы, даже если б он прокричал что-то ей на ухо. Она спала в углу кэба.

Незадолго перед этим она вела себя несколько шумно, пела куплеты из песен и пыталась пересказать пошлый анекдот, который она впервые услышала этим вечером.

Она была в таком состоянии, что не осознавала, где находится, в какой компании, что доказывали ее случайные пробуждения то с возгласом «Лох!», то с обращением к мужу по имени другого графа, то со словами «Кейт-торговка!»

Ее граф, казалось, был очень внимателен к ней. Он предпринимал усилия, чтобы успокоить ее и создать ей удобства. У нее был длинный плащ, достаточно просторный — своего рода вечерний халат. Эту одежду он накинул ей на плечи и застегнул, так, чтобы ее грудь была защищена от сырости.

К тому моменту, как кэб прополз по Верхней Бейкер-стрит и въехал в Парк Роад, Фан совсем успокоилась и крепко уснула; только ее тихое сопение во сне говорило о том, что она жива.

Экипаж продвигался сквозь серовато-коричневую темноту, причем туман увеличивал его вдвое по сравнению с его обычными размерами. Кэб двигался медленно и тихо, как катафалк.

— Где остановиться? — спросил кэбмен, поворачиваясь и обращаясь к пассажирам через окно.

— Южный Банк! Вам не надо заезжать на ту улицу. Высадите нас в конце этой, в Парк Роад.

— Хорошо, — ответил кэбмен, однако он так не думал. Ему подумалось, что это довольно странно: джентльмен и леди в таком состоянии хотят сойти на этой улице в такой час, и особенно в такую темную и туманную ночь!

Тем не менее, было объяснение этому, которое подсказывал ему опыт. Леди возвращалась слишком поздно. Джентльмен хотел, чтобы она вернулась без лишнего шума, который мог возникнуть от скрипа колес кэба, что может быть услышано за дверью.

Впрочем, какое значение это имело для него, кэбмена, если плата за проезд получена заранее? Он любил деньги больше, и тем более обещание дать чаевые.

И в этом он не был разочарован. В конце улицы джентльмен сошел, вынося свою пьяную партнершу на руках и поставив ее вертикально на тротуар.

Свободной рукой он дал кэбмену монету в одну крону [34] , что удваивало плату за проезд.

После такого щедрого дара, не желая показаться невежливым, кэбмен забрался обратно на облучок и, накинув на плечи свой желтовато-серый балахон, натянул поводья, хлестнул крученым кнутом лошадь и поехал обратно, в направлении Хаймаркет, в надежде подработать на подвозке еще одной пьяной пары.

— Держись за мою руку, Фан! — сказал Свинтон своей беспомощной лучшей половине, как только кэбмен уехал и не мог его услышать. — Обопрись на меня. Я поддержу тебя. Так! Теперь пошли!

Фан не ответила. Алкоголь одолел ее — она была совершенно невменяема. Она была слишком пьяной, чтобы говорить и даже идти; ее мужу пришлось взвалить ее на плечи и тащить на себе. Она совсем не понимала, куда ее тащат. Зато Свинтон знал, куда.

Это было совсем не в направлении Южного Банка; они вошли в темный тихий переулок и пересекли Парк Роад!

Зачем? Свинтон знал, зачем.

Ниже Парк Роад протекает Регент Канал, с мостом, о котором уже шла речь. Стоит только добавить, что чтобы пересечь канал по мосту, надо пройти через просеку в кустарнике. Это в западном направлении. А в восточном направлении дороги — стена парка, возвышающаяся высоко вверх и заслоненная к тому же высокими деревьями.

Если смотреть в сторону Паддингтона, вы видите открытую местность, где протекает канал, и тропинка вьется вдоль его берега. Вода колеблется ниже ваших ног, с обеих сторон канал зарос вечнозелеными растениями, и пешеходы, гуляющие по Парк Роад, защищены от падения в воду перилами, доходящими до уровня груди.

На этот мост и поднялся Свинтон. Он остановился рядом с перилами, как будто для отдыха, а жена все еще держалась за его руку.

Он отдыхал, но в его намерения не входило перейти мост. Он восстанавливал силы для адской работы, для спектакля, в котором он будет исполнять роль убийцы, а его жена — роль жертвы! И это было весьма реальной драмой, спектаклем реальной жизни, поскольку именно таким и было его истинное намерение!

В этом театре не было света, чтобы осветить сцену по окончании игры, ни одного глаза, чтобы увидеть, как злодей внезапно, отпустив руку жены, обернул халат вокруг ее шеи, так, чтобы застежка была сзади, и затем, вывернув наизнанку, набросил юбку поверх ее головы!

Не было ни одного уха, чтобы услышать ее приглушенный крик, когда она, резко поднятая его руками, была выброшена через перила моста!

Свинтон даже не задержался, чтобы услышать плеск от падения ее тела. Он услышал его лишь приглушенным, смешанным со звуком собственных шагов, когда торопливой испуганной походкой вернулся на Парк Роад!

ГЛАВА LXXX. НА БУКСИРНОМ ТРОСЕ

С трудом буксируя свою баржу вдоль Регент Парка, Билл Бутл, лодочник, медленно тащил ее по каналу.

Причиной был очень густой туман, при котором было весьма непросто вести его старую лошадь по тропинке.

Он бы не взялся за такое дело сегодня, однако следующим утром он должен был появиться в Паддингтон Бассейн, где в ранний утренний час его будет ждать владелец баржи.

Билл был только шкипером судна; а команда включала его жену; то есть вся команда — молодая чета Бутл, причем один из «матросов» имел полные груди.

Миссис Б., одетая в мужнино пальто из толстого сукна, чтобы защититься от ночной сырости, управляла рулевым веслом, в то время как сам Бутл понукал рабочую лошадь, буксировавшую судно.

Он прошел мост Парк Роад и уже ощупью начал путь далее, когда туман, более плотный, чем обычно, сгустился над каналом и заставил лодочника сделать остановку.

Лодка была все еще под мостом; и госпожа Бутл, чувствуя, что движение приостановлено, прекратила работать веслом. Именно в этот момент она и ее муж услышали шелест на мосту над ними; после чего сразу же послышался свист некоего большого тела, летящего вниз!

Был также голос, но столь приглушенный, что его было еле слышно!

Прежде чем кто-либо из них успел понять, что происходит, тело достигло воды, с плеском и шумом, — как раз между лодкой и лошадью!

Оно ударило по буксирному тросу, причем с такой силой, что старый механизм, утомленный длительным напряжением, ушел под воду.

Испуганный внезапным толчком, Бутл едва сумел устоять на ногах: он чуть было не упал головой вперед!

Трудно было также успокоить лошадь, потому что кто-то, чьи приглушенные крики можно было услышать, подойдя к волнующейся от барахтанья поверхности воды, дергал буксирный трос, стараясь зацепиться за него!

Голос был довольно слаб, но не настолько, так что Бутл смог определить: это был женский голос!

В лодочнике сразу проснулось чувство галантности истинного джентльмена, и, отпустив узду, он отбежал в сторону и прыгнул с берега в воду.

Было так темно, что он не видел ничего, но приглушенные крики направляли его, и, подплыв к буксирному тросу, он обнаружил то, что искал!

Это была женщина, барахтавшаяся на воде; ей удавалось до сих пор держаться на плаву.

Этому способствовал её плащ, который шелестел по одну сторону буксирного троса, в то время как её тело барахталось на другой.

Кроме того, она схватила веревку руками и держалась за неё с отчаянием утопающего.

Лодочник не мог видеть её лицо, которое, очевидно, было спрятано в складках плаща!

Он и не старался разглядеть её лицо. Достаточно было того, что телу угрожала опасность пойти ко дну, и, обхватив одной рукой это тело, а другой рукой хватаясь за трос, он начал передвижение в направлении баржи.

Миссис Б., которая давно уже оставила рулевое весло и находилась у носа судна, помогла ему и его ноше взобраться на борт. Спасенная, после того как её рассмотрели при свете фонаря на судне, оказалась очень красивой леди, одетой в богатые шелка, с золотыми часами на поясе и бриллиантовым кольцом, искрящемся на пальце!

Миссис Бутл также заметила, что кроме этого кольца, было еще одно, простое, но имеющее гораздо большее значение. Это было обручальное кольцо, символизирующее узы Гименея.

Все это было обнаружено после того, как мокрый плащ был снят с плеч едва не утонувшей женщины, которая, если бы не буксирный трос, была бы уже на дне.

— Что это? — спросила леди, с трудом переводя дыхание и оглядывая все вокруг диким взглядом. — Что это, Дик? Где ты? И где это я? О Боже! Это вода! Я вся мокрая. Эта штука почти задушила меня! Кто вы, сэр? И вы, женщина, если вы — женщина? Почему вы сбросили меня? Это на самом деле река, или змеиное логово, или что?

— Это никакая не река, миссис, — сказала миссис Бутл, немного уязвленная сомнением в ее женственности, — и не змеиное логово. Это Регент Канал. А кто на самом деле сбросил вас, вы сами должны знать лучше.

— Регент Канал?

— Да, миссис, — сказал Бутл, взял инициативу беседы от жены. — Вон там вы барахтались в воде — возле Парк Роад. Вы упали туда с моста. Разве вы не знаете, кто вас сбросил? Или вы упали сами?

Глаза спасенной женщины затуманились, как будто её мысли переключились на некоторую сцену в прошлом. И тут внезапно ее посетило прозрение, как будто она пробудилась от некоего неприятного сна!

Еще на мгновение она погрузилась в свои мысли, и затем ей все стало ясно.

— Вы спасли меня, иначе бы я утонула, — сказала она, наклонившись вперед и хватая лодочника за руку.

— Да, так оно и было. Я думаю, вы бы пошли ко дну, если бы не я и старый буксирный трос.

— Мост Парк Роад, вы говорите?

— Да, это так, — судно сейчас находится под ним.

Задумавшись на секунду-другую, леди заговорила снова:

— Я могу положиться на вас, что вы сохраните это в тайне?

Бутл посмотрел на жену, а миссис Б. на мужа, и в глазах обоих стоял немой вопрос.

— У меня есть причины для того, чтобы просить вас об этом, — продолжила леди дрожащим голосом, который, однако, дрожал совсем не потому, что она продрогла, искупавшись в канале. — Мне не стоит вам объяснять эти причины, во всяком случае, не сейчас. В свое время я расскажу вам все. Так вы обещаете мне сохранить тайну?

Вновь Бутл посмотрел вопросительно на свою жену и вновь та вернула ему точно такой же взгляд.

Однако на этот раз ей был дан утвердительный ответ, не без помощи того, что она сделала.

Сняв бриллиантовое кольцо с пальца и золотые часы с пояса, она вручила первую из драгоценностей жене лодочника, а вторую — самому лодочнику, сказав, что она дарит это в благодарность за спасение своей жизни!

Подарки были довольно дорогими, и такими дарами леди не только отплатила за услугу, но и подкрепила свою просьбу о молчании. С такими великолепными и дорогими вещами, полученными таким удивительным способом, лодочник и его жена и сами готовы были хранить тайну, чтобы не вызвать к себе ненужных подозрений.

— И еще одна, последняя просьба, — сказала леди. — Позвольте мне оставаться на борту вашего судна, пока вы не доплывете и не высадите меня в Лиссон Гров. Вам ведь это по пути?

— Да, миссис.

— Там вы можете взять для меня кэб. Рядом с Лиссон Гров обычно дежурит один.

— Я с удовольствием сделаю это для вас, леди.

— Спасибо, сэр. Я надеюсь, что однажды смогу выразить вам свою благодарность.

Бутл, все еще рассматривая часы в своей руке, подумал, что она уже вполне отблагодарила его.

Вторая услуга все еще не была оказана, но выполнить ее не составило труда. Оставив леди вместе с женой, Бутл перепрыгнул с баржи на тропинку и вновь пошел впереди своей старой клячи, привыкшей тянуть лямку по дороге Гров Роад.

Приблизившись к мосту, завершавшему длинный туннель к Эдвард Роад, он вновь остановил движение баржи и отправился на поиски кэба.

Вскоре он вернулся, приведя четырехколесный экипаж, посадил промокшую леди в него и, пожелав ей доброй ночи, вернулся к своей работе.

Но прежде чем он вернулся, леди, которую он спас, выспросила у него его имя, номер его лодки и прочие детали, необходимые для того, чтобы найти его в дальнейшем!

Она не сказала ему ничего о себе и о том, куда она сейчас направляется.

Она сообщила это лишь непосредственно кэбмену, которому было дано указание отвезти ее в гостиницу, недалеко от Хаймаркет.

Теперь она была достаточно трезвой для того, чтобы не только представить себе, где она была раньше, но и твердо знать, куда она идет!

ГЛАВА LXXXI. СОГЛАСИЕ НА ПОРОГЕ СМЕРТИ

С момента нашего последнего посещения Вернон Холла ситуация изменилась: вместо веселья там теперь витал дух смерти.

Это ощущалось только внутри особняка. Снаружи его прекрасный фасад по-прежнему выглядел бодрым и веселым, а колонны с корифеями на его портике выглядели открытыми и гостеприимными.

Как и раньше, изысканные экипажи въезжали и выезжали, правда, но ненадолго: гости приезжали лишь для того, чтобы оставить свою визитную карту и навести справки.

Внутри стояла тишина. Слуги передвигались неслышно, ходили на цыпочках, открывали и закрывали двери бесшумно и говорили тихо или шепотом.

Стояла тишина, торжественная и скорбная. Она говорила о том, что в доме есть больной.

Так оно и было; болезнь была весьма серьезна, поскольку эта болезнь, как известно, предшествует смерти.

Сэр Джордж Вернон был при смерти.

Это была старая болезнь — болезнь того органа, для которого климат тропических стран является фатальным — как на Востоке, так и на Западе.

И тут и там побывал баронет, поскольку часть его жизни в молодости прошла в Индии.

Болезнь протекала достаточно долго. Теперь она окончательно разрушила здоровье, и врачи объявили болезнь неизлечимой. Во время последнего экстренного посещения инвалида врачи сказали ему всю правду и предупредили, что он должен готовиться к смерти.

Его последнее путешествие на континент — куда он отправился с дочерью — окончательно подорвало его силы; и теперь, когда он вернулся домой, он был так слаб, что был не в состоянии даже совершить прогулку по мягкой и гладкой дорожке в своем собственном великолепном парке.

Большую часть дня он проводил на диване и в своей библиотеке, где он лежал, обложившись подушками.

Он выехал с Бланш за границу в надежде преодолеть ее привязанность, так сильно ей завладевшую, по собственному ее признанию, наличие которой было так неприятно его духу.

Насколько он преуспел в этом, можно было увидеть, глядя на ее грустное задумчивое лицо, бывшее когда-то безмятежным и веселым; отмечая бледность на ее щеках, бывших когда-то красными как лепестки розы; слушая подавленные вздохи, слишком болезненные для нее; и — прежде всего — прослушав беседу, которая произошла между нею и её отцом после возвращения из их последней поездки, которая, увы, должна была стать последней поездкой в его жизни.

Сэр Джордж сидел, облокотившись на подушки, в своей библиотеке, как он привык обычно проводить время. Диван был повернут в сторону окна, чтобы он мог наслаждаться очарованием великолепного заката: окно выходило на запад.

Бланш была рядом с ним, хотя ни слова не было промолвлено до сих пор между ними. Закончив поправлять его подушку, она устроилась в углу дивана; ее глаза остановили взгляд на далеком закате — она любовалась видом облаков на горизонте, окрашенных в темно-красные, фиолетовые и золотые цвета.

Была середина зимы, но среди многочисленных рощ Вернон Парка это время года почти не ощущалось. Глядя на вечнозеленый кустарник и траву, зеленую как никогда, окружавшую особняк, можно было говорить о весенних картинах.

Также были слышны песни птиц, более подходящие для весеннего времени года: зяблика, болтавшего откуда-то с высоты, черного дрозда, подобного флейте, голос которого доносился снизу, из кустов лавра и вечнозеленой калины, и малиновки, где-то недалеко от окна поющей свою сладкую простую песенку.

Тут и там можно заметить яркое оперение фазана, перелетавшего с рощи в рощу, или испуганного зайца, мчавшегося вниз, в чащу леса. Вдали на пастбищах парка можно было заметить лощеных коров, в компании с рогатым оленем, пасущихся спокойно и безмятежно. Это была прекрасная, неплохая перспектива, и особенно это должно было радовать того, кто был владельцем всего этого.

Но это было совсем не так для Джорджа Вернона, который знал, что видит это в последний раз. Он не мог уже отделаться от мрачных мыслей, он уже готовился к смерти.

Мысли его остановились на вопросе: кто должен получить в наследство все это великолепие, доставшееся от древней родословной выдающихся предков?

Его дочь Бланш должна была стать наследницей — у него не было другого наследника — ни сына, ни дочери, — и, таким образом, она получит в наследство все это состояние.

Но Бланш не будет долго носить его фамилию, и в результате какую фамилию получит его наследство? Какой геральдический знак придет на смену геральдике Вернонов?

Он думал о Скадаморе, долго думал, что это будет он, надеясь на это и желая того, но теперь, в мрачный час в преддверии смерти, он сомневался, будет ли когда-либо заключен этот геральдический союз.

В свое время он решил для себя, что это будет так, и он не сомневался в этом до последнего времени. Он думал о принуждении, которое основывалось на завещательных условиях. Он даже намекнул на это Бланш. Но он убедился, как ненадежна такая основа, и он теперь размышлял об этом. Это все равно как дать команду солнцу, чтобы оно остановилось, или тому оленю, чтобы забрать его великолепие, или птицам, чтобы отнять у них их нежную красоту. Вы можете смягчить антипатию, но вы не сможете устранить ее; послушный ребенок, какой была Бланш Вернон, — он могла, чтобы уважить отца, преодолеть, возможно, антипатию к кузену Скадамору.

Таким образом вы можете помешать привязанности, но не разрушить ее; и уважения к отцу было не достаточно, чтобы вытравить из мыслей Бланш Вернон память о капитане Майнарде. Его образ был все еще в ее сердце, свежий как первое впечатление — свежий как в тот час, когда она стояла, держа его руку под сенью деодара! Ее отец, похоже, знал это. В противном случае ее бледные щеки, которые с каждым днем становились все бледнее, должны были бы предупредить его. Но он на самом деле знал или подозревал это, и пришло время, когда он смог в этом убедиться.

— Бланш, — сказал он, повернувшись и нежно и пристально вглядываясь в ее лицо.

— Что, отец? — спросила оно, думая, что это была некая просьба что-то сделать для инвалида. Но она вздрогнула, встретив его взгляд. Он означал нечто большее!

— Дочь моя, — сказал он, — мне уже осталось недолго быть с тобой.

— Дорогой папа! Не говори так!

— Это правда, Бланш. Доктора сказали мне, что я умираю, я и сам чувствую это по своему состоянию.

— О папа! Дорогой папа! — воскликнула она, спрыгнув со своего места и падая на колени около дивана, закрыв свое лицо своими локонами и заливаясь слезами.

— Не плачь, дитя мое! Как ни больно думать об этом, такие вещи неизбежны. Это судьба всех нас, рано или поздно мы оставляем этот мир; и я не мог надеяться, что избегну этой участи. Мы попадем в лучший мир, где сам Бог будет с нами, и где, как нам говорят, не слышно никакого плача. Ну, дитя мое! Возьми себя в руки. Вернись на свое место и послушай, поскольку у меня есть кое-что сказать тебе.

Продолжая плакать, она повиновалась — при этом она рыдала так, как будто ее сердце разрывалось на части.

— Когда я уйду, — продолжал он после того, как она немного успокоилась, — ты, дочь моя, получишь в наследство мое состояние. Оно не имеет большой ценности, поскольку мне неприятно говорить, что на мое имущество сделан значительный заклад. Однако в конце концов можно расплатиться за него, и будет некоторый остаток — достаточный для твоего безбедного существования.

— О, отец! Не говори о таких вещах. Это причиняет мне боль!

— Но я должен, Бланш, я обязан. Это необходимо, ты должна знать об этом, и, кроме того, я должен знать…

Что он должен знать? Он сделал паузу, как будто не решался сказать об этом.

— Что, папа? — спросила она, вопросительно глядя на его лицо, и в то же время румянец, появившийся на щеках, показал, что она наполовину предугадала ответ.

— Что ты должен знать?

— Дорогая дочь моя! — сказал он, избегая прямого ответа. — Вполне разумно предположить, что ты однажды поменяешь свою фамилию. Я был бы несчастен, если бы оставил этот мир, полагая, что это не так, и я был бы счастлив, зная, что ты изменишь фамилию на фамилию достойного человека, того, кто будет достоин дочери Вернон, — человека, которого и я буду считать своим сыном!

— Дорогой отец! — вскричала она, снова заливаясь слезами, — умоляю тебя, не говори мне об этом! Я знаю, кого ты имеешь в виду. Да, я знаю это, я знаю это. О, отец, этого не будет никогда!

Она думала о фамилии Скадамор и что эта фамилия никогда не станет ее фамилией!

— Возможно, что ты ошибаешься, дитя мое. Возможно, я не имел в виду никакую конкретную фамилию.

Ее большие синие глаза, ставшие еще синее от слез, вопросительно глядели в лицо ее отца.

Она не сказала ничего, но, казалось, ждала его объяснений.

— Дочь моя, — сказал он, — я думаю, что догадываюсь, что ты имела в виду сейчас. Ты возражаешь против фамилии Скадамор? Это так?

— Я скорее навсегда останусь одинокой, чем соглашусь на это. Дорогой отец! Я сделаю все что угодно, что ты прикажешь мне — даже это. О, отец! Ведь ты же не заставишь меня совершить такое, после чего я буду несчастной всю мою жизнь? Я не смогу, я не полюблю никогда Франка Скадамора, а без любви — как смогу я… как сможет он…

Женский инстинкт, который руководил молодой девушкой, казалось, внезапно оставил ее. Ее слова утонули в судорожном рыдании, и она снова заплакала.

Сэр Джордж также не мог более сдержать слез и свою симпатию к той, кто вызвала их.

Уткнув свое лицо в подушку, он заплакал также безумно, как и она.

Горе не может продолжаться вечно. Самое полное и самое тяжелое горе когда-то заканчивается.

И умирающий подумал об утешении, не только для себя, но для его дорогой, благородной дочери — еще более дорогой и благородной благодаря жертве, на которую она была готова пойти ради него.

Его взгляды на ее будущее в последнее время были пересмотрены. Мрак могилы для того, кто знает, что она близка, затеняет гордость прошлого и усиливает блеск собственного подарка. И в то же время все это умеряет амбиции в будущем.

Все это повлияло на представления сэра Джорджа Вернона — как с точки зрения социальной, так и политической. Возможно, он представил себе в будущем зарю нового — когда республиканский строй будет единственным, признанным на Земле!

На самом ли деле повлиял на его мнение в тот момент человек, который представлял эту идею, человек, к которому он питал ранее неприязнь и даже презрение? На своем смертном одре он не чувствовал более презрения, отчасти потому что раскаивался, отчасти потому, что он видел, что человек этот владел мыслями его дочери — он владел ее сердцем. И отец знал, что она никогда не будет счастлива, если не будет с ним вместе!

Она обещала, что пойдет на самопожертвование — она благородно обещала это. Приказ, просьба, наконец, простое слово привели бы к этому! Но должен ли он произнести это слово?

Нет! Позволить гербу Вернон быть стертым из геральдической книги! Позволить ему смешаться с плебейскими знаками отличия республики, но не обречь свою собственную дочь, своего дорогого ребенка на пожизненное горе!

В этот критический час он решил, что она не должна страдать.

— Значит, ты не любишь Франка Скадамора? — сказал он после долгого печального перерыва, возвращаясь к ее последним словам.

— Я не люблю его отец, я не смогу его полюбить никогда!

— Но ты любишь другого? Не бойся, скажи откровенно — искренне, мое дитя! Ты любишь другого?

— Да, я люблю, люблю!

— И этот другой — капитан Майнард?

— Отец, я однажды уже призналась в этом. Я сказала тебе, что я полюбила его всем сердцем. Ты думаешь, мои чувства когда-нибудь изменятся?

— Довольно, моя храбрая Бланш! — воскликнул инвалид, гордо поднимая свою голову с подушки и в восхищении смотря на свою дочь. — Довольно, дорогая, самая дорогая моя Бланш! Приди в мои объятия! Подойди поближе и обними своего отца — твоего друга, который недолго еще будет рядом с тобой. Я не сделаю ошибки, если передам тебя в другие руки — если не более дорогие, то, возможно, более способные защитить тебя!

Бурный взрыв дочерней привязанности наградил умирающего родителя, давшего это разрешение, в горячих чувствах и словах.

Никогда еще объятия Бланш Вернон, обвившей руками шею своего отца, не были такими горячими как сейчас! Никогда еще такие горячие слезы не лились на его щеку!

ГЛАВА LXXXII. ПРИМИРЯЮЩЕЕ ПИСЬМО

— Никогда не видеть её — чтобы никогда больше не слышать о ней! От нее я ничего не должен ждать. Она не осмелится написать мне. Без сомнения, на это был наложен запрет. Он запретил это родительской властью.

— И я также не осмеливаюсь ней писать! Если бы я это сделал, то той же родительской властью мое письмо было бы перехвачено — оно бы еще более скомпрометировало её — и сделало шансы на примирение с ее отцом еще более призрачными!

— Я не осмеливаюсь делать это — я не имею права!

— Почему я не имею права? Или это, в конце концов, ненужная галантность?

— И при этом не обманываю ли я себя — и её? Разве веление сердца не выше, чем его собственные убеждения? Что касается руки дочери — только первое имеет значение. У кого есть право вмешиваться в диалог между двумя любящими сердцами? У кого есть право запретить их счастье?

— Родитель претендует на такое право и слишком часто делает это! Возможно, это мудрый контроль, но на самом ли деле такой контроль справедлив?

— И есть такие случаи, когда это уже не мудрость, а безумие!

— О, гордость и высокомерие титула! Сколько счастья было загублено благодаря твоему вмешательству, сколько разбитых сердец стали жертвами святынь твоих пустых претензий!

— Бланш! Бланш! Тяжело осознавать, что есть между нами барьеры, которые невозможно сломать! Преграда, которую никакие мои заслуги, усилия, никакой триумф и испытания не сумеют преодолеть! Это так тяжело! Так тяжело!

— И даже если я преуспею, добьюсь триумфа, не будет ли это слишком поздно? Сердце, которое отдано мне, будет передано в чьи-то руки!

— Ах! Оно уже, возможно, в чьих-то руках! Кто знает…

Такие мысли переполняли душу и сердце капитана Майнарда. Он находился в своем кабинете и сидел за письменным столом. Но последняя мысль была слишком болезненной для него, чтобы оставаться спокойным; он вскочил с места и стал в волнении ходить по комнате.

То радостное, сладкое предчувствие более не владело его мыслями — по крайней мере, не настолько убедительно. Тон и настроение его монолога, особенно последние фразы, говорили о том, что он потерял веру в это. И его поведение, когда он шагал по комнате, — его взоры, восклицания, его взгляд отчаяния и долгие вздохи, — все это говорило, насколько Бланш Вернон заполняла его мысли, как сильноон любил ее!

— Да, действительно, — продолжал он, — она могла таким образом забыть меня! Ребенок, она, наверное, воспринимала меня как игрушку, — и если меня нет более рядом, она перестала думать обо мне. Ну, и моя дискредитация, само собой, — без сомнения, они сделали все, чтобы опорочить меня!

— О! Разве можно полагаться на обещание, данное мне в час нашего расставания — даже записанное на бумаге! Позвольте мне еще раз взглянуть на эту сладкую конфету!

Сунув руку в карман жилета — тот, который расположен как раз у его сердца, — он вынул крошечный листик, которым так долго и с нежностью дорожил. Расправив его, он снова прочитал:

«Папа очень сердит, и я знаю, что он никогда не согласится на то, чтобы я снова увидела вас. Мне грустно от того, что мы, возможно, никогда больше не встретимся, и вы забудете меня. Но я никогда вас не забуду, никогда!»

Чтение этой записки оставило в нем странную смесь чувств — боли и наслаждения, как это было в предыдущие двадцать раз, поскольку не менее двадцати раз он перечитывал это торопливо набросанное послание.

Но теперь болезненное чувство преобладало над наслаждением. Он начинал всерьез верить в слова «мы, возможно, никогда больше не встретимся» и сомневаться в последней фразе «я никогда вас не забуду, никогда!» Он продолжал неистово шагать по комнате, в полном отчаянии.

Его совсем не успокоил визит друга, Розенвельда, когда тот вошел в комнату, как он обычно имел обыкновение делать по утрам. Это было слишком рутинное посещение, чтобы отвлечь Майнарда, особенно от таких грустных мыслей. Граф сильно изменился в последнее время. Он также имел несчастье подобного рода — он влюбился, вот только в кого, он пока хранил это в секрете.

В таких вопросах друг-мужчина может посочувствовать, но не утешить. И то — только в том случае, если он умеет это делать.

Розенвельд задержался ненадолго, и при этом он был немногословен.

Майнард не знал предмета его поздно родившейся страсти — даже ее имени! Он только полагал, что это могла быть довольно необычная леди, которая сумела так изменить его друга — человека, до этого настолько безразличного к прекрасному полу, что он часто говорил о том, что умрет холостым!

Граф удалился весьма поспешно, не без того, чтоб сделать намек, почему. Майнард обратил внимание, что одет он был с необычной изысканностью — усы были напомажены, а волосы источали аромат!

Он признал, что причина всего этого — свидание с леди. Кроме всего прочего, он собирался задать ей некоторый вопрос.

Он не сказал, какой, но у его старого товарища осталось впечатление, что речь идет о предложении.

Перерыв был не без ряда веселых моментов, и это на некоторое время отвлекло Майнарда от его болезненных мыслей.

Но лишь на весьма короткое время. Очень скоро они возвратились к нему, и снова, наклонившись, он перечитал письмо Бланш Вернон, записку, которая оставалась лежать на столе.

Едва он закончил чтение, как раздался стук в дверь — знакомый звук «ра-та», — который выдал почтальона.

— Письмо, сэр, — сказал слуга, обслуживавший меблированные комнаты, когда вошел в комнату к Майнарду.

Не было необходимости вести лишние переговоры, стоимость пересылки была оплачена, и Майнард принял письмо.

Адрес на конверте выдавал почерк джентльмена. Это было новым для него. Впрочем, ничего странного в этом не было. Писатель, быстро добившийся известности, он получал такие письма регулярно.

Однако он все же перевернул конверт, чтобы вскрыть его. В глаза ему бросился герб, который он узнал сразу. Это был герб Вернон!

После этого он вскрыл тщательно запечатанный конверт дрожащей рукой, медленно и осторожно.

Затем пальцами, дрожащими как листья осины, развернул вложенный лист бумаги, также помеченный гербом.

Пальцы перестали дрожать, когда он прочел:

"Сэр,

Вашими последними словами ко мне были: — 'Я НАДЕЮСЬ, ЧТО ПРИДЕТ ВРЕМЯ, КОГДА ВЫ БУДЕТЕ МЕНЕЕ СТРОГО СУДИТЬ МЕНЯ ЗА МОЕ ПОВЕДЕНИЕ!' Моим ответом Вам, если я запомнил верно, было: — 'ВРЯД ЛИ!'

Будучи старше Вас, я считал себя более мудрым. Но даже самый старый и самый мудрый человек может иногда ошибаться. Я не считаю для себя унизительным признаться, что это было так, именно я по отношению к Вам ошибался. И если, сэр, Вы можете простить меня за мое резкое — я бы даже сказал варварское — поведение, то меня бы очень обрадовало Ваше появление здесь, чтобы я снова мог приветствовать Вас как моего гостя. Капитан Майнард! Я очень изменился с тех пор, как Вы в последний раз видели меня, — изменился в душе и как человек. Я нахожусь на своем смертном одре, и я хотел бы увидеть Вас перед тем, как покину этот мир.

Есть еще один человек, который ухаживает за мной и который желает того же. Добро пожаловать!

ДЖОРДЖ ВЕРНОН."

Во второй половине того же дня в поезде из Лондона до Танбридж Веллс ехал пассажир, который направлялся в Севеноакс Кент.

Фамилия этого джентльмена была Майнард!

ГЛАВА LXXXIII. ДВЕ ПОМОЛВКИ

Менее недели прошло с тех пор, как состоялся печальный разговор между графом Розенвельдом и капитаном Майнардом в комнате последнего, и вот эти двое мужчин снова встретились в той же самой квартире.

На этот раз — при изменившихся обстоятельствах, что было видно по настроению обоих.

Оба выглядели веселыми и радостными, как будто во всей Европе победила Республика!

Они не только выглядели так, они на самом деле имели все основания для радости.

Граф вошел в комнату. Капитан как раз собирался уходить.

— Какая удача! — вскричал последний. — Я как раз собирался отправиться искать тебя!

— И я пришел, потому что искал тебя! Капитан, я, пожалуй, скучал без тебя. Я не пожалел бы и пятидесяти фунтов, чтобы только увидеть тебя!

— Я не пожалел бы для тебя и ста, граф! Я хочу сказать тебе об очень важном деле.

— Я хочу сообщить об еще более важном!

— Ты поссорился с ней, граф? Мне очень жаль. Я боюсь, что не сумею тебе помочь.

— Оставь свои сожаления для себя. Это больше подойдет тебе — всякие неприятности. Черт побери! Я полагаю, что у тебя случилась одна из таких?

— Совсем наоборот! Во всяком случае, если по-твоему у меня неприятности, то это одна из самых лучших в своем роде. Я собираюсь жениться!

— Мой Бог! Я тоже!

— Так она согласилась?

— Да, согласилась. А твоя? Мне не стоит спрашивать, кто она. Это тот самый золотоволосый ребенок, я полагаю?

— Я когда-то говорил тебе, граф, что эта девочка в конце концов станет моей женой. И теперь я имею счастье сообщить, что так оно и будет!

— Матерь Божья! Это замечательно! Теперь я тоже буду верить в предчувствия. У меня было такое же предчувствие, когда я увидел её!

— Её? Ты имеешь в виду будущую графиню Розенвельд? Но ты не сказал мне, кого ты собираешься удостоить такой чести?

— Теперь я скажу тебе, дорогой капитан, что она самая прекрасная, самая дорогая, самая сладкая маленькая прелестница, которую только я видел в жизни. Ты будешь приятно удивлен, когда увидишь ее. Но ты не должен ее видеть, пока не встанешь справа от нее перед алтарем, куда ты должен пойти со мной. Я пришел, чтобы поручить тебе эту роль.

— Какое странное совпадение! Это как раз то, ради чего я разыскивал тебя!

— Чтобы нанять меня в качестве шафера?

— Конечно, ты ведь когда-то согласился стать моим секундантом. Я знаю, что ты не откажешь мне и сейчас?

— Я был бы весьма неблагодарным, если бы отказал, — прося тебя при этом о подобной услуге. Я полагаю, что и ты не откажешься отплатить мне тем же?

— Безусловно. Ты можешь рассчитывать на меня.

— И ты на меня. Но когда ты должен «выключиться», как англичане называют это? [35]

— В следующий четверг, в одиннадцать часов.

— В четверг в одиннадцать часов! — повторил граф удивленно. — Да ведь это — тот же самый день и час, в который я сам должен стать Бенедиктом! [36] Матерь Божья! Мы оба будем заняты одним и тем же делом в одно и то же время! Мы будем не в состоянии помочь друг другу!

— Да, странное совпадение, — заметил Майнард, — и очень неудобное!

— Досадно! Как жаль, что мы не можем помочь друг другу!

При наличии сотен церквей в большом Лондоне было крайне маловероятно, чтобы их свадьбы были сыграны в одной и той же церкви.

— Что делать, дорогой мой капитан? — спросил австриец. — Я здесь чужестранец, и я не знаю никого, точнее, никого настолько, чтобы доверить эту роль! А ты — хотя язык этой страны для тебя родной — кажется, находишься не в лучшем положении, чем я! Кто сможет помочь нам обоим?

Майнард удивился словам графа. Чужестранец, так же как и граф, он тем не менее не опасался за себя. В большом Лондоне он знал достаточно людей, которые согласились бы стать его шаферами — особенно при его бракосочетании с дочерью баронета!

— Есть! — вскричал Розенвельд после некоторого раздумья. — У меня есть к кому обратиться! Есть граф Ладислос Телекай. Он сделает это для меня. И у него есть кузен, граф Фрэнсис! Почему бы ему не помочь тебе? Я знаю, что вы друзья. Я видел вас вместе.

— Да, верно, — сказал Майнард, вспоминая. — Хоть я и не думал о нем, граф Фрэнсис — самый подходящий для этого человек! Я знаю, что он согласится сделать мне одолжение. Не прошло и десяти дней с тех пор, как я помог ему в получении гражданства великой Британской Империи, и теперь я смею надеяться, что он в свою очередь поможет мне женится на леди, которая занимает достойное место среди гордой аристократии нашей страны. Спасибо, дорогой граф, что ты предложил мне его кандидатуру. Он вполне подходит, и я воспользуюсь его услугами.

На этом двое счастливых джентльменов разошлись: один — чтобы искать графа Ладислоса Телекай, другой — Фрэнсиса, призванных стать свидетелями в их приятной церемонии — самой важной церемонии, которая когда-либо проходила в их жизни.

ГЛАВА LXXXIV. ВСТРЕЧА В ЦЕРКВИ

Для Майнарда наступило счастливое утро!

Это было утро того дня, когда Бланш Вернон должна была стать его невестой!

Сбывалось его предчувствие о том, что девочка станет его женой!

Не тайным браком, не путем похищения, а открыто и прилюдно, с согласия её отца!

Сэр Джордж уступил — он устроил всё, включая все детали свадебной церемонии.

Она должна была состояться сразу, без промедления.

Будучи на пороге смерти, он желал видеть свою дочь выданной замуж и находящейся под защитой любимого человека.

Хотя не он выбрал руку, призванную защитить её, он более не выступал против её собственного выбора.

Теперь он освятил этот выбор своим формальным одобрением. Его будущий зять более не был гостем, посторонним в особняке Севеноакс Кент.

Бракосочетание должно было состояться не там. Не потому, что сэр Джордж полагал зазорным устраивать такое празднество, но потому, что он не считал это место подходящим.

Он знал, что длинные соболиные перья и черная гербовая доска на стене неуместны к торжеству. Он не желал, чтобы эти траурные признаки бросили тень своего губительного воздействия на оранжевые цвета свадьбы.

Этого можно было легко избежать. У него была сестра, живущая в Кенсингтон Гор, и из её дома от мог отправить свою дочь на свадебную церемонию.

Кроме того, старая приходская церковь Кенсингтона была именно тем местом, перед алтарем которой около двадцати лет назад стоял он сам с матерью Бланш.

Были сделаны соответствующие приготовления.

Все было оговорено, и капитана Майнарда пригласили прибыть в определенный день и час в церковь Св. Марии, Кенсингтон.

Он прибыл в сопровождении графа Фрэнсиса Телеки и встретил там свою невесту, окруженную горничными.

Их было немного, поскольку Бланш выразила желание избежать показной роскоши. Она хотела лишь сочетаться браком с человеком, который завоевал её сердце!

Но было также несколько подруг невесты, благородного происхождения, каждая из которых имела титул.

И все они были прекрасны собой, каждую можно было назвать красавицей.

Жених смотрел на них и не замечал их красоты. Приветствуя каждую обычным поклоном, он устремлял свои глаза в сторону невесты и не отрывал своего взора от нее.

Никакие цвета не могли сравниться по гармонии с золотым и розовым. Никому так не шел свадебный наряд, как ей.

Бланш Вернон не требовалась искусственная краска. Её естественного цвета было вполне достаточно.

Но, пристально посмотрев на него, услышав его голос, который словно ключ, открывающий замок, предвещал окончание её девичества, она почувствовала, как странно трепещет ее сердце, в то время как красный цвет оттенил её щеки.

Она была слишком счастлива сдаться ему в плен.

Никогда еще в глазах Майнарда она не была такой прекрасной, как сейчас. Он стоял, очарованный её красотой, с одной только мыслью — страстным желанием обнять её!

Тому, кто привык к церквям с современной архитектурой, интерьер церкви Св. Марии в Кенсингтоне может показаться весьма необычным. Глубокие скамейки и тяжелые нависающие галереи, темные проходы между столбами и пилястрами дают впечатление священного антиквариата, и на Майнарда все это произвело впечатление.

Он думал о тысячах тысяч, склонившихся в стенах этой церкви, рыцарей и благородных дам, ставших на колени перед алтарем, чьи щиты и гербы отражались в цветном стекле его окон, так же как и в медных палимпсестах [37] на флагах под их ногами. Эти свидетельства рыцарской чести, всплывая из далекого прошлого, наводили на размышления и оказывали мистическое влияние на настоящее!

Таковы были мысли Майнарда, находившегося сейчас среди них.

ГЛАВА LXXXV. КРАХ ПРЕСТУПНОЙ СХЕМЫ

Несмотря на археологические достопримечательности церкви Св. Марии, жених начал беспокоиться. С такой невестой, стоящей перед ним, — неудивительно, что он желал поскорее попасть к алтарю!

Правда, была причина такой долгой задержки. Однако в таком состоянии трудно вынести даже самую короткую задержку.

Несмотря на то, что он знал ее причину.

Дело в том, что он был вызван к одиннадцати часам, и он пришел в назначенное время, однако обнаружил, что он и его невеста были не единственной парой, которой предстояло обрести свое счастье в тот же самый день и час! Была пара, которая сочеталась браком перед ним!

Посмотрев на главный вход в церковь, он увидел признаки этого — женщин в белых платьях и накинутых покрывалах, с цветочными лентами в волосах.

Регистрируя свое имя в ризнице, он случайно узнал, что не одна, а сразу две пары должны были сочетаться браком перед ним, обе в то же самое время! Ему сказали, что стороны были друзьями.

Эти сведения сообщил совершавший богослужение викарий, после этого он поспешно удалился, чтобы исполнить церемонию соединения четырех сердец, обретавших счастье почти одновременно.

Поскольку Майнард и его шафер вернулись в церковь, они могли наблюдать происходящее перед алтарем, — леди и джентльменов, расположившихся перед ним полукругом. Всего их было восемь — две невесты, два жениха и столько же еще мужчин и женщин.

Майнард обратил на них внимание только после того, как вновь приветствовал собственную невесту и насладился взглядом на её красоту, — и лишь затем он решил посмотреть на тех, чье счастье будет оформлено священником примерно на десять минут раньше, чем его самого.

Первый взгляд на них вызвал у него сильное удивление. Такое странное совпадение просто поразило его.

Граф Розенвельд стоял перед святыней, и с одной стороны находился его шафер Ладислос Телекай, который был в то же время кузеном шафера самого Майнарда!

Но кто находился слева от Розенвельда, кого тот держал под руку в качестве невесты? Корнелию Инскайп!

Другое наблюдение, еще более удивившее его, одновременно странное и потрясающее!

Скользя взглядом по лицам людей, стоявших полукругом, он внимательно рассмотрел пару, находившуюся справа от графа Розенвельда. Это была вторая пара, венчавшаяся сегодня в церкви.

С огромным трудом Майнарду удалось сдержать восклицание, едва не сорвавшееся с его уст, когда он признал Джулию Гирдвуд в качестве невесты и Ричарда Свинтона в качестве жениха!

Усилием воли Майнарду удалось сдержать свои чувства. В конце концов, это его не касалось, и он лишь пробормотал вполголоса:

— Бедная девочка! Есть в ней что-то благородное. Как жаль, что она отдает себя такому проходимцу, как Дик Свинтон!

Майнард знал только о некоторых обстоятельствах из жизни Дика Свинтона в прошлом. Капитан даже подозревать не мог, что бывший гвардеец в этот момент собирался оформить свое двоебрачие!

Это еще не свершилось. Это должно было произойти сию минуту. Поскольку Майнард наблюдал за священнодействием в полном молчании, он хорошо слышал, как священник задал торжественный вопрос, бывший частью церемонии бракосочетания:

— Я требую ответа и взываю к вам… если кто-либо из вас знает какое-либо обстоятельство, препятствующее законному соединению их в супружестве, он обязан сообщить об этом сейчас.

После этого воцарилась обычная в таких случаях тишина, но, в отличие от стандартной церемонии, она продолжалась недолго. Тишина эта была прервана репликой, что случается крайне редко! Голос принадлежал не невесте и не жениху, а третьему лицу, которое внезапно появилось на сцене!

Женщина, молодая и красивая, хорошо одетая, но с неистовым взглядом, в гневе, который выдавало каждое её движение, выскочила из-за колонны и торопливо приблизилась к алтарю! Её сопровождало двое мужчин, которые пришли сюда и действовали по её поручению.

— Если у них нет никакого препятствия, то у меня зато есть! — закричала она. — Препятствие, которое помешает им соединиться в супружестве. Я имею в виду эту пару! — добавила она, указывая на Свинтона и Джулию!

— На каком основании вы вмешиваетесь? — воскликнул в изумлении священник, как только он оправился он первого потрясения. — Говорите, женщина!

— На том основании, что этот человек уже женат. Он — мой муж, и он едва не стал моим убийцей, для того, чтобы… Сюда, мужчины! — скомандовала она, закончив объяснение и обратившись к сопровождавшим её двум полицейским в штатском. — Арестуйте этого джентльмена и будьте с ним осторожны. Это ваша работа.

Два представителя закона не стали задерживаться, чтобы изучить лист гербовой бумаги, который она передала священнику. Они уже были знакомы с этим документом, и прежде чем жених, собиравшийся совершить двоебрачие, успел сказать слово протеста, их крепкие руки легли на его плечи, и эти руки были готовы в случае сопротивления надеть на него наручники!

Он не сделал даже попытки сопротивления. Свинтон являл собой человека, потрясенного внезапным разоблачением — дрожащего с головы до пят, и его — дрожащего — блюстители закона вывели из церкви!

Нет слов, чтобы описать сцену, которую он с такой неохотой оставил. Идиллия красочного свадебного обряда, частью которого он являлся, была разрушена его вынужденным отъездом. Участники церемонии превратились в толпу беспорядочно говорящих мужчин и кричащих женщин.

Джулии Гирдвуд не было среди них. В самом начале инцидента, когда церемония была прервана взволнованной незванной гостьей, она поняла все. Некий внутренний голос, казалось, предупредил её о предстоящем скандале, и, подчиняясь этому инстинкту, она выскользнула из церкви и нашла убежище в экипаже, который вскоре возвратил её в дом невесты, в то время как «муж» её уехал совсем в другую сторону!

Новая свадебная церемония, с совсем другими лицами, вскоре возникла перед алтарем.

Эта церемония не была сорвана, и по её окончании капитан Майнард надел кольцо на палец Бланш Вернон, приветствовал её как свою законную жену и выслушал молебен, освятивший их союз!

Со всех сторон начались дружеские рукопожатия, поцелуи от симпатичных подружек невесты, затем раздался шелест шелковых платьев, когда они покидали церковь и садились в парадные экипажи, доставившие их к месту жительства тети в Кенсингтоне Гор!

В тот же вечер джентльмен отправился в Танбридж Веллс со своей леди, палец которой украшало простое золотое кольцо, недавно надетое. Им не было одиноко, хотя они занимали целый вагон. Они были самой счастливой парой в поезде!

ГЛАВА LXXXVI. НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ СПУСТЯ

Со смешанными чувствами завершаем мы наше повествование. Некоторые из сцен, возможно, вызвали у читателя неприятные ощущения, в то время как другие, как можно надеяться, — удовольствие от прочитанного.

И с такими же чувствами мы вынуждены расстаться с главными фигурами романа, оставляя одних с сожалением, а других с радостью.

Есть такие из них, чья дальнейшая судьба не может не причинить боль. Прежде всего это касается Джулии Гирдвуд.

В нескольких словах можно сказать так: отвращение ко всему человечеству, решение никогда не выходить замуж — и, как следствие, судьба старой девы!

Она все еще живет одна, и кто знает, сможет ли она когда-нибудь полюбить? Если не сейчас, то, может быть, когда её мать покинет этот мир, оставив ей в наследство миллион долларов.

Но миссис Гирдвуд жива и говорит, что собирается прожить еще много лет!

Она бы вышла замуж сама, но она не может нарушить особый пункт завещания покойного владельца магазина, это обстоятельство сильнее её!

— Бедная Фан Свинтон!

Так сказали бы те сердобольные люди, кто видел её спустя шесть месяцев после памятной «свадьбы», проезжавшей через Парк в экипаже, запряженном парой превосходных хай-степперов [38] , с кучером под зонтиком от солнца; причем все это — и кучер и лошади — оплачено отнюдь не её мужем.

И, возможно, нашлось бы гораздо меньше желающих сказать:

— Бедный Дик Свинтон!

Действительно, таких людей нашлось бы совсем немного, ибо бывший гвардеец предстал перед уголовным судом по обвинению не только в попытке двоеженства, но и в покушении на убийство!

Вскоре после того, как оба эти обвинения были без труда доказаны, он, с остриженными волосами, был препровожден в места не столь отдаленные!

«Другой граф» предстал перед тем же судом вместе со Свинтоном и был препровожден в те же места, но по некоторым другим обвинениям.

Благородная Геральдина Коэртия также предстала в свое время перед судом: она лишилась своих прекрасных длинных локонов потому, что переквалифицировалась с профессии «симпатичной наездницы» на менее уважаемое ремесло фальшивомонетчицы!

Однако прежде чем дошло до этого, прошло много времени, вполне достаточно, чтобы разорить немало молодых щёголей, и среди прочих Франка Скадамора, «лоха» на памятном ужине в Хаймаркет.

Сэр Роберт Коттрелл все еще живет, и он по-прежнему совершает свои великие амурные подвиги по самой дешевой цене.

Также живы господа Лукас и Спайлер, оба вернулись в Америку после европейского тура, и оба получили уже степень бакалавра.

Прежнего воздыхателя можно заметить ежедневно прогуливающимся по улицам Нью-Йорка, при этом он часто появляется поблизости от того самого дома на Пятом Авеню, где живет печальная Джулия.

Несмотря на повторные отказы, он все еще не потерял надежду утешить её и сменить её фамилию на свою!

Его тень, Спайлер, не был замечен рядом с ним, по крайней мере, на Пятом Авеню.

Корнелия Инскайп — звезда, которая могла бы привлечь его туда, — там более не живет. Дочь розничного торговца сувенирными сумочками давно уже сменила не только фамилию, но и местожительство. Её можно обнаружить среди состоятельных людей Австрии, если спросить графиню фон Розенвельд.

Судьба сложилась для неё более удачно, чем для её честолюбивой кузины, которая искала титул и не нашла, а Корнелия получила его, даже не ища!

Это похоже на драму правосудия жизни, но это факт.

Еще одна небольшая трагедия должна быть упомянута нами. Эта трагедия не была неожиданной, хотя и болезненной.

Сэр Джордж Вернон умер; но лишь после того, когда увидел свою дочь замужем за человеком её выбора и дал свое благословение Жене-девочке и выбранному ей мужу.

Это сделало их счастливыми и в их английском доме, и теперь, далеко за рубежом, — на земле, где они впервые увидели друг друга, — благословение это все еще лежит на них.

Майнард верит в Бланш, так же как и она в него, — как в тот момент, когда на её глазах большие бородатые мужчины несли его на руках на борт парохода Канард!

Тот гордый триумф её избранника навсегда покорил сердце девочки, и он никогда не будет вычеркнут из её памяти!

И он получил в награду жену, которая навсегда останется ему верна!

Майн Рид Жилище в пустыне

I. Великая Американская пустыня

На территории Северной Америки находится обширная пустыня, не уступающая своими размерами знаменитой Сахаре. Предположительно, она простирается на полторы тысячи миль в длину и на тысячу в ширину, но ее границы до сих пор еще точно не определены. Есть мнение, что ее поверхность не превышает полутора миллионов квадратных миль, то есть здесь можно поместить четыре Франции. Так что пустыню справедливо называют «Великой Американской пустыней».

Слово «пустыня» ассоциируется с обширной плоской равниной, покрытой песком, лишенной деревьев, травы и вообще всякой растительности, с желтоватыми облаками песков, с совершенным отсутствием воды. Однако, если почти во всех пустынях находятся песчаные равнины, то эта пустыня совершенно иная.

Она напоминает Сахару в этом отношении, О Сахаре можно с уверенностью сказать, что там находятся длинные горные цепи, высокие скалы, глубокие долины, озера, реки и ручьи. Там есть и плодородные места, — оазисы, расположенные на большом расстоянии друг от друга, покрытые деревьями и растениями. Одни из них небольшие, другие, более обширные, населены независимыми племенами и составляют даже самостоятельные государства. И если посмотреть на географическую карту, вы можете увидеть, что таких оазисов в Сахаре очень много.

Но Великая Американская пустыня уникальная в своем разнообразии. Здесь перед вами расстилаются обширные песчаные равнины, которые тянутся на сотни миль, там — не менее обширные равнины, но на почве ни единой песчинки, и тем не менее, бесплодные и без всякой растительности. Далее можно увидеть чахлые деревца, покрытые светлыми листьями. В некоторых местах они образуют густые заросли, через которые с трудом проберется всадник, — до того их ветви спутаны и переплетены между собой. Это — чернобыльник, родственный полыни. Охотники назвали эти места «полынными прериями». Здесь есть равнины совершенно черные из-за изверженной когда-то действующими вулканами лавы. Она давно застыла и превратилась в мелкие куски, напоминающие камешки на новой шоссейной дороге. Далее идут совершенно белые равнины, как бы покрытые только что выпавшим снегом. Однако это не снег, а соль! Сплошной соляной покров, толщиной в шесть дюймов тянется на пятьдесят миль! Но это не та соль, которую мы употребляем в пищу, это продукты выветривания и разложения различных минеральных веществ.

Громадная цепь Скалистых гор прорезает пустыню с севера на юг и делит на две почти равные части. Но здесь встречаются еще и другие, очень высокие горы; некоторые из них, по форме и цвету, представляют поразительное и оригинальное зрелище. Иногда, на протяжении нескольких миль, их верхушка напоминает собой обыкновенную крышу и кажется настолько узкой, что можно сесть на нее верхом. В некоторых местах эти горы выделяются на равнине в виде конусов, стоящих друг от друга на небольшом расстоянии. Есть здесь и остроконечные горы, подымающиеся высоко вверх, наподобие мачт, есть такие, которые видом своим напоминают купола. Издали эти горы кажутся разноцветными: совершенно черными, темно-зелеными или голубыми. Их цвет зависит от того, покрыты ли они растительностью. Голубой оттенок они принимают, если на горе растут сосны и кедры, но среди них есть и такие, где не увидишь ни одного дерева и ни малейшего следа растительности. Огромные гранитные скалы кажутся опрокинутыми на бок и нависшими над темными страшными пропастями. Есть горы совершенно белые, покрытые толстым снежным покровом. Они видны на очень далеком расстоянии. Снег никогда не тает на их вершине, так как они стоят очень высоко над уровнем моря. Некоторые горы обязаны белому цвету покрывающему их низкорослому кедру, гнездящемуся в их расселинах. Другие — чистому кальциту или белому кварцу. Некоторые слишком пестро окрашены. Они состоят из различных горных пород, их образующих. Есть еще горы, богатые селенитом, придающим им характерный блеск. Освещенные лучами солнца, они кажутся золотыми.

А уж какие реки протекают по этим местам! Одни из них катят свои волны по широкому и неглубокому руслу, устланному блестящим песком. Следуя по течению этих рек, имеющих в ширину до пятидесяти миль, можно заметить, что они не расширяются, а, наоборот, постепенно суживаются до тех пор, пока воды их совершенно не исчезают. Нужно потратить не один день, чтобы снова увидеть ту же реку, которая становится все шире, и, наконец, принимает размеры большой судоходной реки. Таковы Арканзас и Платта.

Другие реки с обрывистыми берегами катят свои холодные воды между отвесными скалами, поднимающимися на высоту более тысячи футов. Скалы образуют глубокую пропасть, на дне которой шумит вода. Часто эти берега тянутся на сотни миль и до того круты, что нет никакой возможности добраться до воды. Не один путешественник умер от жажды в то время, когда в его ушах раздавался шум освежающих вод. Таковы Колорадо и Снек.

Некоторые реки из года в год меняют свое направление, так что подчас их новое русло оказывается на расстоянии сотни миль от старого. Иногда они принимают причудливые очертания, напоминая кольца огромной змеи, благодаря своим мутным и красноватым водам они похожи на кровавые реки. Таковы Бразо и река Красная.

Эти реки протекают по горам, долинам и равнинам Великой Американской пустыни.

Не менее оригинальны и ее озера. Одни из них скрываются в скалистых горах, до того мрачных и девственных, что еще ни одна птица не мутила этих молчаливых вод ударом своих крыльев. Другие находятся среди обширных бесплодных равнин, и напрасно путешественник, раз видевший их, станет искать их спустя несколько лет: они уже высохли и исчезли.

В одних озерах вода пресная и прозрачная, как кристалл, в других — тоже пресная, но мутная, в третьих — она более соленая, чем в океане.

Эта пустыня изобилует источниками: щелочными, сернистыми и солеными. Есть и горячие, где вода постоянно кипит и куда нельзя опустить палец, чтобы не обжечь его.

Местами горы прорезываются громадными зияющими пропастями. Некоторые из этих пропастей до того глубоки, что какие-то неведомые сверхсилы специально разрезали гору. Эти пропасти называются барранкосами. Попадаются они и на равнинах, окруженные отвесными стенами, глубиной более тысячи футов. Есть такие, в глубине которых протекают ручьи, и напоминают они туннели с обвалившейся кровлей. Это каньоны. Все эти образования характеризуют дикую природу Великой Американской пустыни.

Эта пустыня имеет и своих обитателей, живущих в оазисах, отличающихся значительными размерами. Один из таких оазисов составляет территорию Новой Мексики. Города и селения составляют около ста тысяч жителей, в основном, это испанцы и индейцы. Другой оазис, также занимающий большую территорию, окружающую большое Соленое озеро и озеро Ута — один из штатов Северной Америки.

Кроме этих двух оазисов там есть еще множество других. Большая их часть необитаема. Но в некоторых живут индейские племена, иногда многочисленные и могущественные, но чаще всего представляющие собою небольшие группы из трех или четырех семейств. Питаются они кореньями, травами, пресмыкающимися и насекомыми. Нельзя не упомянуть и белых людей, северо-американских охотников. Их пребывание здесь связано с рядом опасностей. Им приходится сражаться не только с дикими зверями, но и враждебно настроенными индейцами, с которыми им невольно приходится соприкасаться.

Охота — это единственный источник их существования. Торговые предприятия, учрежденные предприимчивыми коммерсантами, находятся на больших расстояниях друг от друга. Северо-американские охотники время от времени приходят сюда, чтобы поменять свою добычу на съестные припасы, одежду и предметы, необходимые для их опасного ремесла.

И последние, о ком нельзя не сказать — это люди, постоянно разъезжающие по пустыне. Между Новой Мексикой и Соединенными Штатами установились прочные торговые отношения. Торговые обороты очень велики, в торговле занято очень много служащих, главным образом, американцев. Товары перевозятся в больших вагонах или на телегах. Поезд из таких вагонов образует караван. Таким образом, Северо-Американская пустыня, подобно Сахаре, имеет и свои караваны.

Они проезжают сотни миль по местности, где не встретишь никаких других жителей, кроме индейцев.

Но эти караваны обычно следуют по одному и тому же маршруту. Основная часть этого пути пролегает по границе Соединенных Штатов и Новой Мексики.

II. Белая вершина

Несколько лет тому назад я присоединился к торговцам, идущих с караваном из Сан-Луи в Санта-Фе, в Новую Мексику. Мы следовали по наезженной дороге, ведущей в Санта-Фе. Не продав всех товаров в Новой Мексике, мы направились в город Чихаху, расположенный южнее. Справившись со своими делами, не обремененные никаким багажом, мы решили возвращаться в Соединенные Штаты не старой дорогой, а найти более короткую.

В Эль-Пасо мы продали наши вагоны и купили нескольких мексиканских мулов. Здесь же мы наняли аррьеро. Так называются мексиканцы, умеющие обращаться с мулами. Кроме этого, мы купили несколько лошадей лучшей мексиканской породы, наиболее приспособленных к путешествию по пустыне. Закупили необходимую одежду и провизию, которая могла бы пригодиться нам в этом путешествии. Все мы были хорошо вооружены. Оставив Эль-Пасо, мы направились на восток.

Прежде всего нам нужно было преодолеть Скалистые горы. Горная цепь, простирающаяся к западу от Эль-Пасо, получила название Сиерра-Органос или Органных гор, из-за остроконечной формы, напоминающей органные трубы. Но самое необычное в этих горах — озеро, где, как в океане, бывают приливы и отливы! До сих пор никто не обращал внимания на это исключительное явление. Это озеро является любимым местом всех диких животных. Здесь их не тревожат мексиканские охотники, которые испытывают суеверный страх перед духами Органных гор, а потому очень редко взбираются на их отвесные скалы.

Несколько дней мы шли по восточному склону Скалистых гор, затем мы нашли небольшой ручей и следовали по его течению. Он привел нас к большой реке, которая течет с севера на юг. Это Пекос, или, как ее еще иначе называют, Пуэрко. Все эти названия испанского происхождения. Места, по которым мы двигались, необитаемы и почти совершенно не исследованы мексиканскими испанцами, хотя и составляют часть их территорий.

Мы перешли через Пекос и несколько дней шли по ее левому берегу. Мы надеялись найти новое направление реки — с запада, по которому и собирались следовать. Но потом мы изменили свое решение — оставили берег и несколько дней шли по открытой местности до тех пор, пока опять не вышли к ней. В этом месте река пробила себе дорогу через горы, препятствовавшие ее течению, и образовала с обеих сторон обширные и открытые пропасти.

Получилось так, что мы прошли на север дальше, чем следовало, и поэтому, чтобы сократить путь, отправились по равнине. Путешественники обычно держатся берега реки, но нам хотелось скорее попасть на место.

Через несколько часов мы очутились среди совершенно голой пустыни: ни гор, ни холмов, лишь изредка попадались слабые следы растительности; ни капли воды и ничего такого, что указывало бы на то, что здесь упала хоть одна капля дождя. Земля была до того суха, что вокруг нас от подымаемой копытами мулов и лошадей пыли образовались густые черные облака. К тому же стояла страшная жара. Мы сильно устали от дороги, и нас мучила страшная жажда. Вскоре мы выпили весь запас воды. Животные страдали без воды еще больше, чем мы. Есть им тоже было нечего.

Повернуть обратно мы тоже не могли. Продолжая наш путь, мы надеялись набрести на воду раньше, чем успеем вернуться к покинутой нами реке. К концу полудня вдали показалась покрытая снегом верхушка горы.

По ее виду мы знали, что это гора, вечно покрытая снегом, и такие вершины известны во всей Мексике как «невады», что значит снежные. И нам также было известно, что с этих гор, во все времена года и в особенности летом, благодаря таянию снега, стекают ручьи. Надежда на спасение придала нам сил, хотя нас отделяло от горы значительное расстояние. Даже животные наши как бы поняли, в чем дело, весело заржали и ускорили шаг.

По мере нашего приближения белый треугольник стал казаться все больше и больше. При закате солнца мы стали различать черные полосы нижней части горы и блестящие желтые полосы снега, издалека при солнечном освещении казавшегося громадной золотой короной. Какое восхитительное зрелище для глаз усталого путника!

Солнце зашло, и на небе показалась луна. При ее бледном освещении мы шли всю ночь. Остановиться — значило бы умереть.

С наступлением утра мы еле держались на ногах. От реки Пекос мы уже успели отъехать более чем на сто миль, однако и гора была еще довольно далеко от нас. Утром мы уже могли различить очертания подошвы. На южной ее поверхности мы заметили глубокий овраг, тянувшийся до самой вершины. С западной, наиболее близкой к нам стороны, не было ничего подобного. Все пришли к выводу, что наиболее удобное место для скопления воды представляет южный овраг, куда мог стекать растаявший снег. Наш расчет оказался правильным. Приближаясь к горе, мы заметили зеленую полосу, ярко выделявшуюся на коричневом фоне пустыни. Это была рощица из ивы и хлопчатника. Теперь уже не осталось никакого сомнения в том, что здесь есть вода. Радости не было предела. Спустя несколько минут люди, лошади и мулы очутились на берегу большого ручья и быстро опустились на колени для того, чтобы утолить жажду.

III. Оазис в долине

После столь долгого и трудного путешествия единственным нашим желанием было отдохнуть и собраться с силами. Мы хотели остаться на берегу ручья на всю ночь, а может даже на день-два. Ивы тянулись на протяжении девяноста миль. В тени деревьев мы заметили особого рода траву, растущую исключительно в Мексике и известную там под названием Grammifes. Это — очень сочная и питательная трава, одинаково приятная как диким, так и домашним животным. Вскоре мы убедились в этом: утолив жажду, наши лошади и мулы сразу же набросились на траву, глаза их блестели от жадности. Мы сняли с них багаж и седла, привязали их к кольям и дали им возможность есть вволю.

После этого мы принялись готовить ужин. Нам недолго пришлось страдать от голода. Во время путешествия по равнине время от времени мы употребляли в пищу сырую сушеную говядину, хотя жареная она не намного вкуснее. Питаясь таким образом больше недели, мы, естественно, горели желанием поесть свежего мяса. Всю дорогу от Эль-Пасо нам не встретилась дичь, если не считать полдюжины тощих антилоп, из которых удалось убить только одну.

Пока мы привязывали животных и готовили ужин, один из охотников, по имени Линкольн, выстрелил. Все подняли глаза вверх и увидели целое стадо бигорнов, диких баранов, перепрыгивавших со скалы на скалу и устремившихся к вершине горы. Линкольн показался из оврага, держа в руках животное, которое мы сразу узнали по форме рогов в виде полумесяца: оно, бесспорно, принадлежало к только что скрывшемуся стаду. Обрадовавшись добыче, мы наскоро нарубили дров и приготовили вкусный ужин. После ужина каждый из нас укутался в свое одеяло и совершенно забыл о пережитых нами невзгодах.

На второй день мы проснулись со свежими силами и, позавтракав, стали совещаться, в каком направлении продолжать путь.

Мы с удовольствием пошли бы по течению ручья, если бы оно не было направлено к югу, где нам нечего было делать. Нужно было идти на восток. Во время нашего совещания наше внимание привлек крик Линкольна. Он стоял среди равнины недалеко от ив и смотрел на юг. Мы обратили к нему наши взоры и, к великому нашему изумлению, увидели высокий столб дыма.

— Это — индейцы! — воскликнул один из наших спутников.

— Прошлой ночью, — сказал Линкольн, — подстерегая бигорна, я заметил там внизу на поляне странное углубление. Оттуда и идет дым, который вы видите сейчас, где есть дым, там должен быть огонь, а огонь сам собой не загорается. Следовательно, там находятся люди, — либо краснокожие, либо белые.

— Индейцы! Без сомнения, индейцы! — воскликнули некоторые из присутствовавших. — Кто другой мог бы быть здесь, на расстоянии сотен миль от всякого жилища? Это — индейцы!

Мы стали совещаться о том, как быть дальше. Огонь был потушен, лошади и мулы скрыты в тени деревьев.

Одни советовали отправить небольшую группу для разведки вдоль ручья, другие предлагали взобраться на гору для того, чтобы рассмотреть то место, откуда подымался дым. Решили, что шесть человек из нас поднимутся на гору, остальные будут ждать внизу.

Мы карабкались вдоль оврага, время от времени останавливаясь для того, чтобы бросить взгляд на равнину. Нам удалось заметить луч света, но расстояние было довольно большое, чтобы можно было что-то различить. Перед нами расстилалась обширная высохшая и бесплодная равнина. Лишь с западной стороны виднелся растительный пояс, с несколькими деревьями, разбросанными в одиночку и изредка образующими небольшие группы из трех или четырех. Посредине этого пояса виднелась углубленная полоса; это было, без сомнения, русло ручья. Так как с горы мы ничего больше увидеть не могли, то стали спускаться вниз для того, чтобы присоединиться к оставшимся там товарищам.

Тогда решено было, что небольшая группа отправится по течению ручья вплоть до границ этой необыкновенной долины с тем, чтобы осторожно ее осмотреть. Мы пошли вшестером, оставив наших лошадей. Шли молча, стараясь скрыться среди ив, по возможности ближе к берегу. Таким образом, мы прошли около двух миль и очутились совсем близко от равнины. Мы услышали шум,похожий на шум падающей воды, и предположили, что это — порог, образуемый ручьем при впадении в загадочный овраг, который уже расстилался перед нами. Наше предположение оказалось справедливым. Немного спустя мы наткнулись на вершину отвесной горы, откуда, с высоты двухсот футов, низвергался ручей.

Это было поистине великолепное зрелище! С каким восхищением мы любовались этим громадным водопадом, загнутым наподобие лошадиного хвоста, ниспадавшим в пенистое озеро для того, чтобы потом снова подняться, увлекая с собою миллионы белоснежных брызг, блиставших на солнце всеми цветами радуги! Но наш взгляд тут же был прикован к другому, не менее восхитительному зрелищу. Недалеко расстилалась великолепная долина, покрытая роскошной растительностью. Она имела почти овальную форму, ограниченная со всех сторон естественной каменной стеной. Длина ее была около шестнадцати миль, а в самом широком месте всего около восьми. Мы находились на самой высокой оконечности, следовательно, могли просматривать ее всю. По бокам пропасти росли деревья, и ветки некоторых из них касались земли. Это были кедры и сосны. Мы увидели также переплетавшиеся ветви громадных кактусов, росших в расщелинах скал. Вверху кругом было мрачно и неприглядно, а внизу природа ласкала глаз прихотливым разнообразием своих красот!

В центре долины сверкали прозрачные воды озера, чистого, как кристалл, и гладкого, как зеркало. Солнце находилось тогда в зените, и его лучи, отражаясь на поверхности воды, придавали ей вид громадного листа из золоченой бумаги. Берега нельзя было различить, так как их прикрывали деревья, но легко было видеть, что дым, привлекший наше внимание к этим местам, шел с западной стороны.

Мы возвратились туда, где оставили наших спутников, и решили верхом объехать равнину вокруг, пока не найдем место, по которому нетрудно будет спуститься вниз.

Было очевидно, что проход где-то должен быть. Ведь как-то же спустились туда те, что развели огонь.

Мы оставили мексиканцев с мулами и, сев на лошадей, двинулись к востоку, нагибаясь к седлам для того, чтобы нас не заметили. Очутившись против того места, откуда шел дым, мы остановились, и двое из нас, спешившись, направились к краю пропасти, стараясь держаться позади кустов, находившихся между нами и озером. Наконец, стало видно то, что было внизу. Мы оцепенели от изумления: отнюдь не ожидали увидеть расстилавшуюся перед нами картину. На противоположном берегу озера, на расстоянии приблизительно сотни шагов от его берегов, возвышался очень красивый дом. На некотором расстоянии от него мы увидели другой дом поменьше. Большое распаханное пространство было разделено на участки; одни из них были засеяны, другие служила пастбищем для скота. Вся эта местность напоминала красивую ферму с стойлами, жилым домом, с садом, полями, лошадьми и рабочим скотом. На таком большом расстоянии невозможно было различить вид животных, но животные эти, по-видимому, принадлежали к различным породам: были среди них рыжие, были и белые, а также пятнистые.

Мы увидели двоих мужчин и двоих детей, выходивших из ограды и возвращавшихся обратно, а также одну женщину, сидевшую у двери дома. Трудно было с уверенностью сказать, что это белые; но мы были уверены в том, что имеем дело не с индейцами, которые неспособны выстроить такой дом. Это неожиданное зрелище приводило нас в восторг и изумление. Никто не ожидал увидеть нечто подобное среди бесплодной пустыни.

Мы, конечно, не отказались от своего решения идти до тех пор, пока не найдем дороги, ведущей в этот необыкновенный оазис. Заметив уклон местности по направлению к нижнему краю долины, мы направились в ту сторону. Пройдя несколько миль, мы достигли места, где ручей поворачивает на восток.

Это была настоящая дорога, которую наш отряд искал. Она шла вдоль ручья, и была немного шире повозки, но по ней легко было спускаться. Мы без всяких колебаний отправились по ней.

IV. Странное поселение

Эта дорога вела до самой долины, посреди которой стоял дом. Мы решили достигнуть берега озера, и уже оттуда посмотреть, что это за дом, и кто его обитатели. Нас поразило обилие и разнообразие деревьев и птиц.

Мы уже почти дошли к берегу озера, совсем недалеко от того места, где расположен был дом. Благоразумие подсказывало нам не идти дальше, прежде, чем не разузнаем, кто здесь живет. Я и еще один из спутников спешились и дошли до густых зарослей лиственных деревьев, под прикрытием которых могли наблюдать за домом и окружавшими его полями.

Дом был сооружен из толстых бревен, как обычно строят дома в западных штатах Северной Америки. С одной стороны находился сад, окруженный засеянными полями. На одном поле рос маис, на другом — пшеница. Но особенно поразило нас разнообразие животных, которых мы увидели в стойлах. На первый взгляд можно было подумать, что это такие же животные, которых мы привыкли видеть на фермах Англии и Америки.

Те черные животные, которых мы приняли за коров, оказались буйволами! Более того, два животных, которые были впряжены в телеги, тоже оказались буйволами; они работали с неменьшим спокойствием и выдержкой, чем привычные для нас волы!

Наше внимание привлекли другие животные, превосходящие своими размерами буйволов. Некоторые из них спокойно стояли в воде. Их крупные тела и ветвистые рога отражались в воде, как в зеркале.

Мы увидели крупного американского лося, несколько пород ланей, антилоп с короткими и вилообразными рогами. Наше внимание привлекли птицы. Каких только там не было. Выделялся из всех дикий индюк, весьма крупный и стройный. Было такое впечатление, что мы находимся в зоологическом саду.

Возле дома находились двое мужчин: один белый, высокого роста и очень полный, другой — негр небольшого роста, с очень грубыми чертами лица. У двери, за какой-то работой, сидела женщина. Рядом с ней стояло двое мальчиков и две девочки, по-видимому, ее дети.

Но больше всего нас поразило то, что недалеко от того места, где сидела женщина, играли два больших черных медведя, ничем не огороженных. Тут же резвились другие животные меньших размеров, которых мы издали приняли за собак, но скорее всего это были волки. Их было, по меньшей мере, полдюжины. Страшнее всего было смотреть на двух рыжего цвета животных, ползавших у самых ног женщины. Их округленные головы, кошачьи уши, черные и короткие морды, белые шеи, светло-красные груди о многом говорили нам.

— Пантеры! — проворчал мой товарищ, учащенно дыша.

Да, это действительно были пантеры, как их называют охотники, или, вернее, кугуары.

Обе девочки свободно ходили среди всех этих зверей, нисколько, по-видимому, не опасаясь их присутствия. Звери, в свою очередь, не обращали на них никакого внимания. Эта картина напомнила мне слова священного Писания, предсказывающая наступление такого времени, когда на земле водворится полный мир, когда «лев будет жить бок о бок с ягненком».

Мы не стали оставаться здесь дольше и вернулись к товарищам. Через пять минут вся группа направилась к дому. Наше внезапное появление вызвало бурную реакцию со всех сторон. Люди издали крик, лошади заржали, животные и птицы зашумели. Нас, без сомнения, приняли за шайку индейцев, но мы скоро дали понять, кто мы. После наших объяснений белый человек в очень вежливой форме пригласил нас в дом и предложил воспользоваться его гостеприимством. Он приказал приготовить для нас обед. Попросив нас увести лошадей в стойло, он начал сыпать зерно в большой деревянный желоб. Негр и мальчики помогали ему в этой работе.

Мы все не могли прийти в себя от изумления. То, что мы здесь увидели, выглядело не правдоподобно. Дикие животные были так же смирны и приручены, как рабочий скот на любой ферме. На полях и в саду росли самые редкие растения. Перед нами была картина столь же любопытная, сколь и приятная.

Мы гуляли около часа, до тех пор, пока нас не позвали обедать.

— Пожалуйста, заходите в дом, господа, — пригласил хозяин.

Все вошли и заняли места вокруг большого стола, на котором дымилась жареная дичь, буйволовый язык, котлеты из бизона, жареные пулярки, яйца индюшки, хлеб, масло, сыр, — все возбуждало наш аппетит, хотя, честно сказать, мы и без того умирали от голода, ибо с самого утра ничего не ели. На огне шипел большой котел. Перед нами поставили чашки, наполненные очень вкусным и полезным напитком. Это был чай из кореньев сассафраса с кленовым сахаром. К чаю подали сливки.

Во время обеда мы с любопытством осматривали комнату и обстановку. Вся мебель была довольно проста, по-видимому, сделана кем-то из местных мастеров. С особенным интересом мы рассматривали вазы, изготовленные из дерева или из красной глины, самой разнообразной формы и различных размеров.

Все стулья были обтянуты звериными шкурами.

Стены почти ничем не были украшены, если не считать громадных перьев. Не было ни зеркал, ни картин, ни книг. Единственная книга лежала на отдельном столике. Ее очень изящный переплет был сделан из шкуры молодой антилопы. Меня сразу охватило любопытство. Я открыл книгу и на первой странице прочитал: Святая Библия. Я с удовольствием вернулся к столу и возблагодарил Небо за то, что в этом заброшенном углу земного шара мы попали к христианину.

Наш хозяин и его семья присутствовали на обеде. Мы их всех уже видели во дворе. Из разговора детей было понятно, что за последние десять лет к ним никто из белых людей не заходил.

Мальчиков звали Франк и Генрих. Они были одинакового роста. Им можно было дать лет по семнадцать, но мне трудно было определить, кто из них старше. Генрих своими светлыми волосами и мужественным румяным лицом походил на отца; а второй был брюнет и очень похож на мать.

Девочки тоже казались однолетками. Одна из них была очень смуглой брюнеткой испанского типа. Другая — блондинка, прелестное маленькое создание с золотистыми волосами, голубыми глазами и длинными черными ресницами. Ее звали Мария, а сестру — Луиза. Обе были очень красивы, но нисколько не походили одна на другую.

Их матери можно было дать не более тридцати пяти лет. У нее было очень красивое, доброе лицо.

Наш хозяин — мужчина лет сорока, со свежим и румяным лицом. Волосы у него, когда-то светлые и вьющиеся, теперь были седые. Он не носил ни бороды, ни усов, по подбородку видно было, что он привык бриться ежедневно. Все манеры его указывали на то, что он хорошо воспитан и тщательно следит за собой. По тому, как он говорил, мы скоро узнали, что имеем дело с образованным человеком.

Одежда у всей семьи носила особенный характер: на главе семейства была охотничья куртка и кожаные брюки. Юноши одеты так же, но под куртками у них были жилеты из домашнего полотна. Женщины носили платья из того же полотна, отороченные оленьей кожей. Я заметил несколько шляп, очень искусно сплетенных из пальмовых листьев.

Когда мы сидели за столом, в дверях показался негр и, поклонившись, бросил на нас взгляд, полный любопытства. Он был небольшого роста, здоровый, черный, как смоль, и имел около сорока лет от роду. Его голова была покрыта густой шевелюрой, короткой и пушистой, что придавало его черепу вид круглого клубка. Он постоянно смеялся, каждый раз показывая ряд длинных белых зубов. В выражении его черных глаз было что-то привлекательное.

— Куджо, нужно прогнать этих животных, — сказала хозяйка.

Это вежливое приказание или, вернее, просьбу ей повторять не пришлось. Куджо быстро приблизился к нам и за несколько секунд ему удалось прогнать волков, пантер и других животных, которые лежали у наших ног, внушая нам серьезный страх.

Все это казалось нам столь странным, что мы и не старались скрыть свое любопытство. По окончании обеда мы выразили хозяину благодарность и попросили рассказать о себе.

— Подождите до вечера, — сказал он, — я расскажу вам историю своей жизни, когда мы все будем сидеть около огня. Теперь вам нужно позаботиться о том, чтобы привести себя в порядок. Пойдите к озеру и выкупайтесь, солнце стоит еще высоко: купанье снимет с вас усталость после длительного путешествия.

Мы последовали его совету, затем одни из нас пешком возвратились на гору, где мы оставили мулов под присмотром мексиканцев, а другие обходили дом и поля. На каждом шагу мы натыкались на новые предметы, вызывавшие наше изумление.

Наконец, наступил вечер. После превосходного ужина мы расположились вокруг огня, чтобы выслушать историю Роберта Рольфа. Так звали нашего хозяина.

V. Рольф начинает свой рассказ

— Друзья мои, — начал хозяин свой рассказ, — хотя я и не американец по происхождению, однако принадлежу к вашей расе: я англичанин. Я родился сорок лет тому назад в южной части Великобритании. Мой отец, фермер и мелкий землевладелец, был, к несчастью, не в меру честолюбив. Он хотел вывести своего единственного сына в люди, в полном смысле этого слова, то есть решил дать мне хорошее воспитание, требующее огромных расходов и неизбежно ведущее к разорению. Это было неблагоразумно со стороны моего отца. Но с моей стороны было бы черной неблагодарностью пенять на него за эту ошибку, которая к тому же вытекала из его излишней любви ко мне. Я полагаю, что это была единственная ошибка, в которой мой добрый, замечательный отец мог когда-либо упрекнуть себя. Во всех других отношениях он был безупречен.

Меня отдали в школу, где учились дети аристократов. Я обучился танцам, верховой езде, играм. Мне позволено было не ограничивать себя в деньгах и тратить сколько угодно. По окончании колледжа я отправился путешествовать. Я посетил берега Рейна, Францию, Италию и, спустя несколько лет, вернулся в Англию, где нашел отца при смерти.

Я был единственным наследником всего его состояния, которое было довольно значительно для человека его положения. Я не мог отвыкнуть от лондонской жизни и от кутежей в обществе некоторых моих старых товарищей по колледжу. Я был для них желанным гостем до тех пор, пока кошелек мой был набит. Но вскоре я совсем разорился и чуть было не очутился в положении банкрота. Спасла меня она.

Он повернулся к своей жене. Она сидела в углу, окруженная всеми детьми. Дама подняла глаза и улыбнулась, а дети, с живейшим вниманием следившие за рассказом, смотрели на нее с любовью.

— Да, — продолжал он. — Мария меня спасла. Мы были друзьями детства и снова встретились в то тяжелое для меня время. Наша дружба перешла во взаимную любовь. Мы поженились.

К счастью, разгульная жизнь не лишила меня всех принципов добродетели, как это часто бывает. Все то хорошее, чему учила меня моя добрая мать, прочно сидело в моем уме и сердце.

Сразу после женитьбы я твердо решил изменить образ жизни. Но это не так легко, как может показаться. Нужно иметь большую силу воли для того, чтобы порвать со старыми друзьями, которые без конца вторгаются в твою жизнь. Но я отважился и, благодаря советам моей дорогой Марии, немедленно принялся за разрешение предстоявшей задачи.

Для уплаты по векселям я продал все свое имущество, и у меня осталось еще около пятисот фунтов.

За женой было приданого две с половиной тысячи, так что в нашем распоряжении было всего три тысячи фунтов. Это немного для того, чтобы жить в Англии так, как я привык. Несколько лет я провел в бесплодных попытках увеличить свое состояние. После трехлетней эксплуатации одной фермы у меня осталось две тысячи фунтов. Мне говорили, что в Америке с таким капиталом можно очень хорошо устроиться и приобрести прекрасную ферму. Я надеялся таким путем обеспечить будущее своего семейства и вместе с женой и детьми отправился в Нью-Йорк.

Чтобы начать какое-нибудь дело, мне нужен был человек, который посоветовал бы мне, что предпринять. Такой человек вскоре нашелся. Я решил заниматься земледелием, и этот человек поддержал меня. Он объяснил мне, что было бы неблагоразумно с моей стороны вложить весь свой капитал в новую и совершенно еще не обработанную землю, что на это придется потратить больше, чем будет стоить участок земли. «Вы лучше сделаете, — продолжал мой новый знакомый, — если приобретете благоустроенное имение с хорошим домом, где вы сможете сразу устроиться».

Я понял, но хватит ли у меня денег? Он ответил, что денег вполне достаточно, и прибавил, что знает подходящую для меня ферму или, как он ее назвал, плантацию в Штате Виргиния. Эту плантацию, сказал он, я смогу приобрести за пятьсот фунтов, а на оставшиеся деньги завести хозяйство.

Из дальнейших разговоров выяснилось, что плантация принадлежит ему. Я купил ее у него и немедленно отправился на свое новое место жительства.

VI. Плантация в Виргинии

Я нашел свою ферму такой, как он мне ее описывал. Это была обширная плантация с хорошим деревянным домом. На оставшиеся у меня деньги я немедленно начал заводить хозяйство. И представьте себе мой ужас, когда я узнал, что большую часть денег придется потратить на покупку людей! Я должен был решиться либо на покупку, либо на наем рабов, что с нравственной точки зрения совершенно безразлично.

Полагая, что я буду обращаться с рабами во всяком случае с неменьшей человечностью, чем другие рабовладельцы, я выбрал первое, я купил известное число чернокожих, мужчин и женщин, и начал жизнь плантатора. При таком образе действия я не имел возможности разбогатеть, о чем вы узнаете позже.

Мой первый урожай оказался плохим: я еле собрал на семена для следующего года. Второй урожай был еще хуже, и у меня, к великому своему ужасу, не осталось уже никакого сомнения относительно причины неурожаев. Я понял, что купил истощенную землю. На вид она казалась хорошей и плодородной. Когда я впервые увидел свою ферму, я обрадовался покупке и думал, что сделал очень выгодную сделку, сравнительно с той суммой денег, которую я потратил. В Виргинии я испытал горькое разочарование. Моя плантация не представляла никакой ценности, так как на урожаи рассчитывать не приходилось.

В первые два года, как я уже сказал, урожаи были очень плохие. Третий урожай был еще плачевнее, четвертый и пятый были не лучше. К тому времени я был уже почти совершенно разорен. Содержание несчастных негров еще увеличивало цифру моих долгов. Я не мог дольше оставаться на моей непроизводительной плантации. Для уплаты долгов я должен был все распродать: ферму, скот и негров. Однако не все было продано мною. Среди моих негров был один храбрый и честный юноша, к которому мы с Марией чувствовали сильную привязанность. Я не хотел продавать его в рабство другому. Он все время служил нам верой и правдой. Это он первый открыл мне глаза на аферу моего продавца. Соболезнуя мне в несчастье, он делал все от него зависящее, напрягал все свои силы и побуждал к тому же своих товарищей, чтобы моя неплодородная земля приносила хоть какой-нибудь доход. Это было напрасно; но я решил вознаградить его за его честную и безупречную дружбу. Я дал ему свободу. Но он от нее отказался, не желая расстаться с нами. Он и теперь у нас!

Рассказчик указал на Куджо, неподвижно стоявшего на пороге двери и внимательно слушавшего относившиеся к нему хвалебные слова. Он дружески улыбался, показывая свои крупные, белые зубы.

Рольф продолжал:

— После распродажи имущества и уплаты долгов у меня осталось 500 фунтов. Я приобрел уже некоторый опыт в фермерском деле и решил отправиться на запад. Я хотел основаться в большой долине реки Миссисипи. Я знал, что в этой области со своими средствами я могу обзавестись землей, но еще покрытой лесом.

Как раз я в то время обратил внимание на объявления, печатавшиеся тогда в газетах. Речь шла о новом городе, основанном при впадении Огио в Миссисипи. Он назван был Каиром. Благодаря своему исключительному географическому положению между двумя самыми большими судоходными реками в мире, этот город не мог не сделаться впоследствии одним из самых цветущих городов Америки. Так писали о нем газеты. План нового города красовался повсюду: в театрах, на улицах, в общественных зданиях и во всех церквах. Близ города предлагалась продажа небольших участков для того, чтобы жители имели возможность совместить торговлю с земледелием. Я не спал ни днем, ни ночью, пока не купил такой участок земли и небольшую ферму в окрестностях.

Заключив эту сделку, я отправился в путь, чтобы немедленно вступить во владение. Я взял с собой жену и детей, их тогда было у нас трое. Двоим старшим было уже почти девять лет, они — близнецы. Так как я не собирался возвращаться в Виргинию, то нас сопровождал на новое поселение и Куджо.

Тяжелое это было путешествие, но то испытание, которое ждало нас по прибытии в Каир, было куда тяжелее. Во всем городе оказался всего один дом, выстроенный на единственном неболотистом месте. Почти вся местность, предназначенная для города, была затоплена, а незатопленная часть представляла болото, покрытое деревьями и камышом!

Ни театров, ни судебных учреждений — ничего и близко здесь не было. Да еще была плотина, воздвигнутая для того, чтобы обезопасить от наводнения единственный в городе дом. Это была дешевая гостиница, в которой, кроме грубых моряков, никто не останавливался.

Поселив семейство в гостинице, я отправился искать свои владения. Свой «городской участок» я нашел в болотистой местности, где я стоял почти по колено в грязи. Что касается фермы, то для того, чтобы попасть к ней, нужно было взять лодку. Я объезжал ее на лодке, не имея возможности ступить на нее ногой. После этого осмотра я, разбитый и разочарованный, вернулся в гостиницу.

С первым пароходом я отправился в Сен-Луи. Свой участок и ферму я продал за ничтожную сумму.

Мне незачем говорить вам о том, как я был огорчен. При таких неудачах болезненно сжималось у меня сердце, когда я думал о судьбе моей молодой жены и наших детей! Мне оставалось только проклинать Америку и американцев, но что толку из этого? Это, впрочем, было бы так же несправедливо, как и безнравственно. Правда, два раза я был жестоко обманут, но разве не то же самое случилось со мной в моей родной стране? Разве не так же поступали со мной в Англии те, кто превратил дружбу со мной в прибыльное занятие? Меня дважды обворовали в Америке, но главная причина моих неудач — это отсутствие здравого смысла. Я был бы так же обманут, покупая лошадь в Теттерзалле или чан в магазине на улице Пикадилли, если бы не способен был определить цену той и другого.

VII. Караван

— Когда я с семьей прибыл в Сен-Луи, у меня было не более пятисот фунтов, и, если бы я сидел, сложа руки, то в скором времени израсходовал бы все свои деньги.

Тем временем я познакомился с одним молодым шотландцем, поселившимся в той гостинице, где я остановился. Как и я, он был чужой в Сен-Луи, как и я, он был из «старой родины». Мы скоро сошлись и, вполне естественно, стали посвящать друг друга в свои дела. Я ему рассказал о своих неудачах в Виргинии и Каире, и, как мне казалось, внушил ему к себе симпатию. Он, в свою очередь, рассказывал мне подробности из своей прошлой жизни и посвятил меня в свои планы на будущее. Он несколько лет работал в одном из медных рудников, в центральной части Великой Американской пустыни в Ивовых горах, Los Mimbros, к западу от реки Рио Гранде Дель-Норте.

Удивительный народ эти шотландцы. Они составляют лишь маленькую нацию, но их влияние простирается на все точки земного шара. Их можно встретить повсюду, везде они занимают видное положение, всегда преуспевая, они, однако, никогда не теряют привязанности к родной земле.

Мой шотландец из Сен-Луи предпринял поездку в Соединенные Штаты, и теперь возвращался на медный рудник через Сен-Луи и Санта-Фе. Его сопровождала жена, молодая и красивая мексиканка, и единственный ребенок. Он поджидал маленький караван из испанцев, который должен был в очень скором времени отправиться в Новую Мексику. Он решил продолжать путь с испанцами для того, чтобы обезопасить себя от нападений индейцев.

Узнав о моем положении, он посоветовал мне поехать с ним и предложил доходное место на руднике, где он был директором.

После стольких неудач в Соединенных Штатах я с радостью принял его предложение. Я стал готовиться в дорогу. Оставшиеся деньги позволили мне устроиться даже с некоторым комфортом. Для жены и детей я купил повозку и две пары здоровых быков, а также необходимые съестные припасы на дорогу. Мне незачем было нанимать ямщика, так как верный Куджо был с нами, а я знал, что лучшего ямщика нам не найти. Для себя я купил ружье и все принадлежности, необходимые для продолжительного путешествия по пустыне. Мои сыновья, Генрих и Франк, тоже имели маленькие ружья, купленные еще в Виргинии.

После всех приготовлений мы пустились в путь по диким прериям.

Наш караван был немногочислен; большой караван, отправляющийся ежегодно из Санта-Фе, вышел за несколько недель до нас. Нас было около двадцати человек, и мы имели всего десять повозок. Почти все мужчины были мексиканцы, они ездили в Соединенные Штаты по поручению губернатора из Санта-Фе для покупки нескольких артиллерийских орудий и везли с собой пушку и две бронзовые мортиры с лафетами и артиллерийскими повозками.

Мне незачем, друзья мои, рассказывать вам все наши приключения во время путешествия по обширным равнинам и большим рекам, которые встречаются по дороге от Сен-Луи до Санта-Фе. В прериях мы встретили племя павни, а на берегах Арканзаса небольшое племя чиен, но жаловаться на них я не могу. Спустя два месяца, мы свернули с дороги, по которой следуют торговые караваны, и направились к реке Канаде. Мы перешли через нее, и стали идти вдоль правого берега.

Сразу стало ясно, что мы попали в местность, трудно проходимую и полную опасностей. Мы подвигались вперед очень медленно.

В одном месте сломалось дышло моей повозки. Куджо и я отвязали быков, сняли с них веревки и стали чинить повозку. Наши спутники успели уйти вперед на значительное расстояние. Мой друг, молодой шотландец, прискакал к нам и выразил желание остаться с нами. Но я отказался от его любезного предложения, уверив, что нам нетрудно будет догнать их, когда они сделают остановку на ночь. Здесь часто случается, что одна повозка отстает от других. Если за ночь не успеет догнать, то на следующее утро отправляют кого-нибудь, чтобы узнать причину ее опоздания. Зная, что Куджо очень ловкий плотник, я нисколько не сомневался в том, что мы успеем присоединиться к нашей группе еще до наступления ночи. Убедившись в этом, молодой шотландец оставил нас и вернулся к собственным повозкам.

Через час мы с Куджо с помощью гвоздей и веревок починили дышло и, погоняя быков, поехали по следам наших спутников. Едва мы успели проехать одну милю, как свалился обод одного колеса, ссохшегося из-за страшной сухости. К нашему счастью, мы сразу остановили повозку и подперли ее. Вначале у меня появилась мысль поскакать вперед и позвать на помощь кого-нибудь из наших спутников. Но я им причинил уже достаточно хлопот в дороге. Мексиканцы не раз выражали недовольство мной и несколько раз отказывались помочь мне. Правда, я мог обратиться к молодому шотландцу, но я предпочел не быть обязанным никому.

Куджо и я, не теряя времени, усердно принялись за работу. Моя дорогая Мария, получившая очень хорошее воспитание, но умеющая приспособиться ко всяким обстоятельствам, ободряла нас своей веселостью. Она все развлекала нас разговорами о Каире, о нашей «подводной» ферме. Людей, внезапно очутившихся в затруднительном положении, ничто так не ободряет, как мысль о том, что могло бы быть и хуже.

Наш труд увенчался успехом: нам удалось исправить колесо и привести повозку в надлежащий вид. Но солнце стало уже клониться к западу. Не зная дороги, мы не могли продолжать наше путешествие ночью. К счастью, вода была поблизости и мы решили ждать до следующего дня.

Мы встали до зари. Умывшись и позавтракав, отправились в путь по следам каравана. Мы удивлялись тому, что ни один из наших спутников не вернулся к нам ночью, и ежеминутно надеялись встретить кого-нибудь из них. Но мы ехали до полудня, не встретив никого. Перед нами расстилалась дикая страна со скалистыми холмами и несколькими деревцами, разбросанными по долинам.

Подвигаясь вперед, мы услышали со стороны гор шум, похожий на взрыв бомбы. Мы знали, что у наших спутников есть бомбы с гранатами. Не подверглись ли наши товарищи нападению индейцев? Не пришлось ли направить пушку на дикарей? Но мы услышали всего один удар, а при стрельбе из пушки получается два удара. Не взорвалась ли одна из бомб? Это, казалось, более правдоподобным. Мы остановились, прислушиваясь, не услышим ли еще шума. Прошло полчаса, но ничего нового слышно не было. Тогда мы снова пустились в путь, меньше всего беспокоясь по поводу грохота. Нас смущало то обстоятельство, что никто из наших спутников не едет нам навстречу, чтобы справиться о нашей судьбе. Мы ехали по следам повозок. Видели, что они накануне совершили большой переезд, так как солнце клонилось уже к закату, когда мы достигли возвышенности, однако еще далеко от того места, где в прошлую ночь остановились наши спутники. Наконец мы прибыли туда. Какое ужасное зрелище! Кровь стынет в жилах при одном воспоминании об этом. Мы увидели повозки и разбросанный по земле багаж. На земле лежали тела людей, волки с воем сдирали с трупов кожу, отбивая их друг у друга. Некоторые из животных, тянувших повозки, тоже были распростерты на земле.

Очевидно, наши спутники подверглись нападению и были перебиты шайкой диких индейцев. Мы повернули бы обратно, но было уже слишком поздно. Мы очутились среди лагеря, сами того не заметив. Если бы дикари были еще поблизости, то всякая попытка к отступлению была бы бесполезна. Но судя по тому опустошению, которое уже успели произвести волки, индейцы ушли оттуда сравнительно давно.

Я оставил жену у телеги, где остались и Генрих с Франком со своими маленькими ружьями, а мы с Куджо отправились осматривать место этого кровавого сражения. Мы прогнали волков от их ужасной добычи. Наклонившись, мы узнали трупы наших несчастных спутников; но они были до того изуродованы, что невозможно было отличить их друг от друга. Они все были скальпированы индейцами. Караван наш не был торговым, поэтому у него было немного товаров, но индейцы унесли все, что казалось им более или менее ценным. Но тяжелые и громоздкие предметы валялись по земле. У нас не вызывало сомнения, что индейцы обратились в беспорядочное бегство. Может быть, они испугались взрыва бомбы и, не понимая ее страшного действия, приняли ее за проявление всемогущества Великого Духа.

Я глядел во все стороны, желая найти моего друга, молодого шотландца, но я не мог опознать его. Я искал его жену, которая, за исключением Марии, была единственной женщиной в караване, но и ее я нигде не видел. Куджо предположил, что дикари увели ее живой. В это время мы услышали страшный лай собак и вой волков. Шум доносился из чащи, находившейся недалеко от лагеря. Мы знали, что шотландец увез с собой из Сен-Луи двух больших собак. До нас, без сомнения, доносился их лай. Мы побежали по направлению к чаще. Приближаясь к тому месту, откуда доносился шум, мы увидели двух больших окровавленных собак; они лаяли с ожесточением и не давали волкам приблизиться к какому-то черному предмету, лежавшему среди листьев. Это было тело женщины. Прелестный ребенок, плотно прижавшись к ее шее, издавал страшный крик. Мы увидели, что женщина мертва и…

Здесь рассказ нашего гостя был внезапно прерван. Путешествовавший вместе с нами рудокоп Мак-Найт, который сильно волновался во все время рассказа, вдруг поднялся и закричал:

— О Боже мой! Моя жена… моя бедная жена! Ах! Рольф! Рольф! Разве вы не узнаете меня?

— Мак-Найт! — воскликнул изумленный Рольф. — Мак-Найт! Это действительно вы!

— Моя жена! Моя бедная жена! — продолжал в отчаянии рудокоп. — Я знал, что они ее убили! Я позже видел останки ее трупа… Но мой ребенок! О Рольф, что сталось с моей девочкой!

— Она здесь, — сказал наш хозяин, указывая на маленькую брюнетку.

Мак-Найт подскочил к маленькой Луизе и стал покрывать ее поцелуями.

VIII. Рассказ рудокопа

Что произошло после этого, не поддается описанию. Вся семья Рольфа поднялась и со слезами на глазах окружила маленькую Луизу, понимая, что придется расстаться с ней навсегда. Эта новость, действительно, огорошила детей, когда они узнали, что Луиза не сестра им. Они всегда считали ее сестрой, а Генрих, любимицей которого она была, называл ее «моя смугленькая сестра», тогда как меньшую называл «беленькой Марией».

Посередине стояла маленькая брюнетка, взволнованная, но более спокойная, чем все остальные, она, по-видимому, умела владеть собой.

Купцы и охотники поднялись для того, чтобы поздравить Мак-Найта с этой счастливой встречей. Они также пожимали руку нашего хозяина и его жены. Куджо прыгал, хлестал пантер и волков и был несказанно рад, и даже животные завыли от радости. Наш хозяин отправился в другую комнату и вернулся с сосудом из бурой глины. На столе между тем были расставлены чашки и наполнены какой-то красной жидкостью. Мы выпили напиток и поняли, что это вино! Вино в пустыне! Это было превосходное вино, и хозяин сообщил нам, что оно приготовлено домашним способом из дикого винограда, в изобилии растущего в долине.

Когда мы опорожнили чашки и заняли наши места, Рольф попросил Мак-Найта рассказать, каким образом он ускользнул из рук индейцев в ту страшную ночь.

— Тяжело мне об этом вспоминать, — начал Мак-Найт, — после того, как вы отказались от моих услуг, я поскакал дальше и присоединился к каравану. Дорога, как вы помните, становилась отлогой и ровной, и так как остановиться на ночлег можно было только у подошвы какой-нибудь горы, то мы шли без остановки. Когда солнце стало уже клониться к закату, мы достигли берега ручья, где вы видели повозки. Мы остановились здесь для ночлега. Я вас ждал не ранее часа или двух, полагая, что раньше вам не удастся приспособить дышло. Мы развели огонь для того, чтобы приготовить ужин. После ужина все расселись вокруг костра и стали вести оживленную беседу. Так как мы и не предполагали, что в окрестностях могут быть индейцы, то не приняли никаких мер предосторожности. Когда стало уже поздно, я начал беспокоиться за вас, опасаясь, что вы ночью не могли видеть наши следы. Я оставил жену и ребенка у костра, а сам взобрался на возвышенность, которая находилась против того места, откуда вы должны были приехать, но из-за темноты я ничего не мог разобрать. Я какое-то время прислушивался, надеясь услышать стук колес или же ваш голос. Вдруг я услышал продолжительный вой и с ужасом повернулся в сторону нашего ночлега. Я понял, что это за вой: это был воинственный крик диких арапаго. Я заметил индейцев, тени которых выделялись при свете костра. Я услышал душераздирающие стоны и крики, плач и мольбы о помощи, и среди всех этих ужасов явственно различил голос моей жены, произносившей мое имя.

Не колеблясь ни минуты, я быстро спустился с горы и бросился в свалку. У меня не было никакого оружия, кроме большого ножа. Я начал рубить направо и налево, и оторвался от резни лишь для того, чтобы найти свою жену. Я искал ее среди повозок во всех углах, крича: «Луиза! Луиза!» Но ответа я не получил, мне не суждено было больше видеть ее. Я опять очутился лицом к лицу с дикарями и продолжал сражаться с отчаянием. Большая часть моих товарищей была перебита. Копьем меня ранили в бедро. Я упал на месте, увлекая за собой индейца, и прежде, чем он успел вырваться, я ударил его своим ножом и убил насмерть.

Я с трудом поднялся на ноги. Сражение у костра уже прекратилось. Здесь лежали изуродованные тела моих товарищей. Я был уверен, что мои жена и ребенок тоже убиты. Я поспешил убраться отсюда и скрылся в кустах. Не успел пройти трехсот шагов, как в изнеможении упал на землю, я страшно ослабел от потери крови и боли, которую причиняла мне рана. Когда я пришел в себя, то снова побрел дальше. Едва я взобрался на скалы, как в очередной раз потерял сознание. Я находился на краю пропасти, на дне которой я заметил довольно глубокую расщелину. У мене еще хватило сил добраться до нее, и я спрятался в этом своеобразном естественном погребе, но едва я вошел туда, я снова лишился чувств.

Я пролежал в бесчувственном состоянии несколько часов. Когда пришел в себя, солнце уже освещало мое убежище. Я был очень слаб и еле в состоянии был двигаться. Вид раны поразил меня. Она не была перевязана, но кровь уже остановилась; я сорвал с себя рубашку и, как мог, сделал себе перевязку. Потом, подойдя к отверстию расщелины, стал внимательно прислушиваться. Мне казалось, что я слышу голоса индейцев. Шум продолжался один или два часа. Вдруг страшный грохот потряс скалы: очевидно, взорвалась бомба. Затем я услышал крики ужаса и топот скачущих лошадей. После этого воцарилась тишина. Я догадался, что индейцы покинули это место, но не мог понять, почему они убегали в таком смятении. Позже я узнал, в чем дело. Ваши предположения оказались верными. Они бросили бомбу в огонь, и она взорвалась, убив нескольких дикарей. Они сочли это за проявление гнева Великого Духа. Поэтому, захватив с собой то, что они считали наиболее ценным, они сели на лошадей и покинули эти места. С наступлением ночи мне показалось, что я опять слышу шум со стороны поля, и я подумал, что индейцы вернулись.

Когда совсем стемнело, я попытался отправиться далее, но был не в силах. Необходимо было терпеть всю ночь, страдая от боли и слушая вой волков. Это была страшная ночь.

С наступлением утра я уже не слышал никакого шума. У входа в мою пещеру я увидел дерево, хорошо знакомое нашим рудокопам. Это один из видов сосны, мексиканцы называют его «пиньоном». Его конусообразные плоды служат пищей тысячам дикарей, кочующим по Великой пустыне, от Скалистых гор до Калифорнии. Если бы я мог добраться до дерева, я, вероятно, нашел бы несколько его плодов на земле. Это заставило меня выйти из пещеры. Мне нужно было пройти всего двадцать шагов, но я был так слаб, а рана причиняла мне такие боли, что я потратил на это больше получаса. К моей великой радости, вся земля была усеяна плодами. Я съел несколько и утолил свой голод.

Но меня мучило другое: я умирал от жажды. Разве я в силах был дойти до стана? С другой стороны, расположение пропасти указывало на то, что ближе не найти воды. Нужно было либо идти в стан, либо умереть. Я предпринял короткое путешествие в триста шагов, не будучи уверен в том, что дойду до конца. Едва я успел пройти шесть шагов, как мое внимание привлек пучок белых цветов. Это были цветы щавелевого дерева, лионии, вид которой несказанно обрадовал меня. Я сел под деревом, и, схватив одну из нижних веток, сорвал с нее мягкие лучистые листья, которые стал жевать с жадностью. За первой веткой последовали вторая, третья и так далее. Наконец, моя жажда была утолена, и я заснул в освежающей тени лионии.

Когда я проснулся, я почувствовал в себе силы и сильный аппетит. Лихорадка понемногу проходила, я должен приписать это действие щавелевым листьям: сок щавеля не только утоляет жажду, но служит и прекрасным средством от лихорадки. Я собрал громадное количество листьев, связал их и вернулся к пиньону. Листья я взял с собой, так как до следующего утра не имел возможности собирать их. Это было трудное путешествие, так как каждый шаг причинял мне невыразимые страдания.

Я провел ночь под пиньоном. На следующее утро, позавтракав плодами, я отправился к щавелю, захватив с собой несколько плодов. Там я пробыл целый день, а потом опять вернулся к пиньону с пучком щавелевых листьев.

Таким образом, я в продолжении четырех суток жил то под одним, то под другим деревом и питался исключительно их плодами. Лихорадка прошла, благодаря употреблению листьев лионии. Моя рана начала затягиваться, боль проходила. Волки время от времени навещали меня, но, видя мой длинный нож и чувствуя, что я еще жив, они держались на почтительном расстоянии.

На четвертый день я направился к ручью. Я уже в состоянии был опираться на обе руки и на одно колено. Пройдя полпути, я вдруг остановился. Кровь застыла в моих жилах: это был скелет, но не мужчины… и, следовательно…

Здесь голос рудокопа, прерванный рыданиями, не позволил ему закончить начатую фразу. Все слушатели, не исключая и суровых охотников, плакали, тронутые рассказом. Сделав усилие над собой, Мак-Найт продолжал:

— Я видел, что она была зарыта в землю, что меня удивило, так как я знал, что индейцы это сделать не могли. Я сомневался в том, что это было сделано вами. После этого печального открытия я стал идти по следу, но нигде не нашел вашей повозки и решил, что вы были в нашем лагере. Я напрасно старался найти дорогу, по которой вы следовали. Позвольте мне возвратиться к тому моменту, когда я нашел останки моей бедной жены.

Волки вытащили ее труп из могилы. Я везде искал какой-нибудь след моего ребенка. Собственными руками я копался в мягкой земле и среди листьев, которыми вы покрыли тело, но нигде я не нашел следа ребенка. Я отправился в лагерь. Он представлял ту же картину, какую вы описали; ее дополняли только хищные птицы, пожиравшие трупы наших спутников. Волков уже не было. Я не знал, что думать о моей маленькой Луизе.

В одной из повозок я нашел коробку с провизией, уцелевшую благодаря беспорядочному бегству индейцев. В ней я, между прочим, нашел кофе и несколько фунтов сушеного мяса. Это было счастливое для меня открытие, так как я мог питаться кофе и мясом до тех пор, пока не соберу достаточное количество плодов пиньона.

Так прошел целый месяц. Ночью я спал в повозке, а днем отправлялся собирать пиньоны. Я почти не боялся нападения индейцев, так как эта часть страны не была населена никаким племенем.

Как только я оказался в силах выкопать яму, я похоронил останки жены и решил удалиться из этих гибельных мест.

Я находился на расстоянии приблизительно ста шестидесяти миль от границ Новой Мексики. Но пешком пройти такое расстояние по пустыне так же трудно, как пройти через океан. Но я решил попытать счастье. Я начал шить себе мешок для того, чтобы наполнить его жареными пиньонами; это была единственная пища, которую я мог взять с собою.

В это время я услышал около себя шум. Оцепенев от страха, я поднял глаза. Но какова была моя радость, когда я узнал, что тот, кого я так испугался, был мул, он медленными шагами шел по направлению к стану!

Животное не заметило меня, и я боялся внезапным своим появлением обратить его в бегство. Поэтому я решил сразу поймать его врасплох. Я полез в повозку, где, как я узнал, находился аркан. Я взял его и устроил засаду в таком месте, мимо которого мул не мог не пройти. Он пришел как раз к тому месту, где я его поджидал. Его шея мигом очутилась в петле аркана, еще мгновение, и животное было уже крепкопривязано к дышлу повозки. Это был один из наших мулов, он ускользнул из рук индейцев и несколько недель блуждал по всей местности. Если бы я его не поймал, он, может быть, вернулся бы в Сен-Луи. В несколько дней мне удалось изготовить себе седло и узду. Затем, сев на мула с мешком жареных шишек, я направился в Санта-Фе. Спустя неделю я прибыл туда без всяких приключений, а оттуда продолжал путь до самого рудника.

История моей дальнейшей жизни для вас не представляет интереса. То была жизнь человека, разочаровавшегося во всем, потерявшего все, что он любил. Но вы, Рольф, только что дали мне новую жизнь, возвратили мне мою дочь, мою дорогую Луизу!

Рудокоп закончил свой рассказ, и наш хозяин, предложив нам наполнить чашки вином и набить трубки, стал продолжать свой.

IX. Затерянные в пустыне

Да, друзья мои, нашим глазам представилось ужасное зрелище: эти ожесточенные волки, эти разъяренные собаки, эта мертвая мать и этот испуганный ребенок, издающий душераздирающие крики! При нашем приближении волки убежали, а собаки стали издавать радостный лай. Собаки были сильно изодраны, кровь сочилась из многочисленных ран. Когда я остановился, чтобы поднять маленькую Луизу, она продолжала крепко обнимать шею матери и кричала изо всех сил: «Мама, проснись!». Ее матери, увы, не суждено было проснуться. Получив смертельный удар, она побежала в лес в сопровождении своих верных собак, но далеко уйти не смогла.

Оставив Куджо охранять тело, я вернулся с ребенком к моей повозке. Как ее ни напугало сражение между волками и собаками, она, однако, кричала, чтобы я ее отнес обратно к матери, и старалась вырваться из моих рук.

Рассказ Рольфа снова был прерван рыданиями Мак-Найта: этот решительный человек, храбрый, как лев, не мог сдержаться, слушая эти печальные подробности. Дети Рольфа также плакали, только маленькая брюнетка казалась менее всех взволнованной. Быть может, страшная сцена в первые годы ее детства наложила на ее характер печать той спокойной твердости, которая отличала ее впоследствии.

— Я передал ребенка моей жене, — продолжал Рольф после короткой паузы. — Очутившись в сообществе маленькой Марии, которая была почти одних лет с нею, Луиза перестала плакать и скоро заснула на руках своей новой матери. Я взял из повозки лопату и отправился копать яму. С помощью Куджо я торопился предать земле тело, думая, что, может быть, недалек тот час, когда мы сами будем нуждаться в том, чтобы нам оказана была эта печальная услуга…

Исполнив тяжелую обязанность, мы вернулись к повозке. Быков я спрятал в чаще. Поручив жену и детей воле Господней, я взял на плечо ружье и отправился в путь, чтобы посмотреть, оставили ли индейцы эти места, и в каком направлении они ушли. Я имел намерение направиться в Новую Мексику, но нужно было выбрать дорогу, где мы не столкнулись бы с индейцами.

Я прошел лесом мили три, карабкаясь по скалам. Здесь набрел на след индейцев: он терялся вдали на открытой равнине, в западном направлении. Их, должно быть, было много, и все были верхом, как на это указывали следы лошадиных копыт. Тогда я решил два или три дня идти в южном направлении, а затем повернуть на запад. Я был уверен, что таким образом я еще больше удалюсь от индейцев и достигну, как я того хотел, восточного склона Скалистых гор. Мои спутники говорили, что, кроме прохода близ Санта-Фе, через эти горы есть еще один проход, южнее первого; я хотел дойти до этого прохода, хотя нас отделяло от него расстояние, на мой взгляд, в триста миль. Занятый этими планами, я вернулся на то место, где я оставил свою маленькую группу.

Была уже ночь, когда я подошел к повозке. Мария и дети сильно беспокоились, что меня долго нет. Но я принес добрую весть: индейцы ушли.

Вначале я думал провести ночь там, где мы тогда находились. Но показалась луна, а в сторону юга тянулась легко проходимая равнина, и я подумал, что лучше, если мы будем ехать всю ночь и сможем удалиться от этого кровавого ночлега хотя бы на двадцать миль. Мое мнение было одобрено всеми. В самом деле, все рвались из этих мест, и если бы мы остались здесь на ночь, то никто не сомкнул бы глаз. Поэтому мы решили отправиться в путь.

Мы наполнили все наши кувшины водой, зная, что вода — это самое необходимое в пустыне как для человека, так и для животных.

Мы вывели быков, сели на лошадей и двинулись вперед. Старались держаться южного направления. Я время от времени смотрел на Полярную звезду, которая находится в хвосте Малой Медведицы. Ее нетрудно узнать: для этого стоит мысленно провести линию между двумя крайними звездами Большой Медведицы, эта линия пройдет и через Полярную звезду. Я постоянно следил за этой точкой неба. Каждый раз, когда мы из-за неровностей местности сворачивали с дороги, я глазами искал маленькую звезду, и она служила нам путеводной.

Мы ехали, то попадая в выбоины, то подымаясь на песчаные наносы, то опять быстро катили по ровной сухой равнине, ибо мы находились в пустынной местности.

Желая избежать встречи с дикарями, наш маленький отряд за ночь проехал немалое расстояние: с наступлением утра мы, как и планировали, были уже на расстоянии двадцати миль от того страшного места.

Уже совершенно потерялись из виду суровые холмы: это указывало на то, что мы отъехали сравнительно далеко, многие из этих холмов были довольно высоки. Их вершины терялись на горизонте, и мы знали, что даже если бы индейцы и вернулись в лагерь, то они не могли бы заметить нас на равнине. Мы боялись только того, чтобы они не заметили наших следов и не пустились за нами в погоню. Поэтому мы с наступлением утра не остановились, а продолжали путь до самого полудня. Но нужен был отдых. Наши быки и лошади страшно устали и не могли двинуться дальше.

Но в этом месте не было ни воды, ни травы. Кругом росла лишь дикая полынь.

Печальная это была для нас остановка. Жара все более и более мучила наших бедных животных. Мы не могли дать им ни капли воды, поскольку сами испытывали страшную жажду, а количество жидкости все уменьшалось.

Задолго до наступления ночи мы возобновили наш путь в надежде встретить какой-нибудь ручеек или источник. До заката солнца мы продвинулись к югу еще на десять миль, но нигде не заметили признаков присутствия воды. Кругом была бесплодная равнина, со всех сторон очерченная горизонтом. Ни одного холма, ни одной скалы, ни одного дикого животного, — ничего такого, что нарушало бы однообразие этой обширной равнины. Мы были еще в худшем положении, чем если бы очутились на оставленном среди океана корабле.

Мы начали беспокоиться и пали духом. Возвращаться обратно не имело смысла, мы могли не найти оставленного нами ручья. Мы надеялись найти воду, продвигаясь вперед, и ободренные этой надеждой ехали всю следующую ночь.

С самого утра я смотрел на горизонт и не заметил никаких возвышенностей. Я грустно ехал на своей лошади рядом с быками, наблюдая за ними. Вдруг я услышал голос. Это был голос Франка, который, стоя на передке повозки, смотрел вперед.

— Папа, папа! — сказал он, — посмотри на это маленькое белое облако!

Я повернулся к сыну; он смотрел на юго-восток, и я обратил туда же свой взор. Я издал крик радости. То, что Франк принял за белое облако, была снежная вершина горы. Я раньше заметил бы ее, если бы смотрел в ту сторону, но я все время смотрел на юго-запад.

Где снег, там и вода. Не сказав ни слова, я подал Куджо знак вести быков прямо к горе. Нужно было свернуть с дороги, по которой мы хотели ехать.

До горы было не меньше тридцати миль. Если бы мы не ехали ночью, она была бы еще дальше от нас. Вопрос был в том, в силах ли наши быки пройти еще столько? Они уже спотыкались на каждом шагу, и если бы они околели, то что бы мы делали без них? Я думал, что у горы берет начало какая-нибудь река, питаемая горными снегами. Вдруг мы увидим реку раньше, чем приблизимся к горе? Но равнина как раз спускалась в этом направлении, следовательно, если гора дает начало какой-нибудь реке, то она находится по ту сторону горы. Чтобы в этом убедиться, нужно взобраться на гору. Скрепя сердце, мы отправились дальше.

Около полудня быки были уже в полном изнеможении. Один из них упал мертвым; мы оставили ею на месте. Три других не в состоянии были дальше двигаться. Чтобы облегчить телегу, мы оставили все то, что не нужно было для непосредственного употребления, но и после этого бедные животные с трудом везли повозку и двигались, как улитки.

Может быть, для восстановления сил им достаточно было отдохнуть хотя бы час, но я не мог решиться на это. Сердце надрывалось при виде страданий моих детей. Мария и мальчики мужественно переносили страдания. Я не мог сказать им ни одного слова утешения, потому как знал, что от горы еще отделяет миль пятнадцать. Я думал даже поскакать вперед на лошади и привезти воды в кувшинах, но моя лошадь не выдерживала уже моей тяжести, и я вынужден был слезть и вести ее за узду. Куджо шел рядом с быками. Вскоре упал мертвым второй бык, и у нас осталось всего два.

В этот момент на равнине показалось несколько пучков зелени; наибольший их них не превышал размеров пчелиного улья. Они походили на многочисленную группу больших ежей; со всех сторон торчали их игольчатые кончики. Увидев их, я отпустил лошадь и, вынув нож, пустился бежать изо всех сил. Мои спутники вначале подумали, что я сошел с ума. Но я знал, что делаю: я сразу узнал, что перед нами кактусы.

Я в одно мгновение сорвал иглы с некоторых из них. Моя маленькая группа была поражена при виде этих сочных растений темно-зеленого цвета с вытекавшей из надрезов прозрачной жидкостью. Толстые шары кактусов я разрезал на куски, которые мы с жадностью жевали. Несколько кусков мы бросили лошади и быкам, а собаки лизали жидкость там, где мы срезали растения.

Проехав еще немного, мы остановились для того, чтобы дать отдых быкам. К несчастью, это облегчение пришло для одного из них слишком поздно. Он напрягал свои последние силы; когда мы намеревались отправиться далее, то нашли его распростертым на земле и неспособным подняться. Пришлось оставить его, запрячь на его место лошадь и двигаться далее. Мы надеялись найти еще одну заросль кактусов, но их нигде не видно было, и наши страдания вскоре возобновились.

В восьми милях от конца нашего пути пал последний бык; лошадь больше не в силах была тащить повозку; нужно было оставить повозку и продолжать путь пешком или же погибнуть на месте.

Я взял из повозки топор, оловянный горшок и оставшийся у нас кусок сушеной говядины, Луизу и ружье. Куджо взял топор и маленькую Марию. Жена, Франк и Генрих тоже взяли кое-что в руки. С этим багажом мы двинулись дальше.

Мне нечего рассказывать вам об этом новом нашем путешествии. Мы очень скоро прошли эти восемь миль. Находясь недалеко от горы, мы явственно могли видеть глубокие темные долины, прорезывавшие ее бока, и различать на дне их серебристую полосу, которую мы признали за пенящуюся воду, падающую на скалы. Этот вид вдохнул в нас новую энергию, и, спустя час, мы были уже на берегу ручья, прозрачного, как кристалл. Нам осталось благодарить Небо за наше спасение.

X. Армадилл

Мы молились Богу за то, что он привел нас на берег этого ручья. Утолив жажду, мы стали осматриваться. Перед нами был небольшой поток. Небольшое расстояние он протекал по равнине, затем поворачивал на юго-восток и соединялся с остальными ручейками. Все эти ручейки впадают в одно русло, образуя широкую реку.

Теперь мы знали, что от жажды не умрем; но у нас не было никаких надежд на то, что нам удастся найти здесь какую бы то ни было пищу. Перед нами была голая и скалистая гора. Тут и там торчали лишь невзрачные кедры. Зелень и ивы, ограничивавшие берега маленьких ручьев, правда, ласкали глаз при страшной бесплодности пустыни, но для людей, ищущих пищи, утешения в этом было мало. Если бы пустыня простиралась во все стороны от горы, на север и юг, запад и восток, то здесь была бы наша последняя остановка, и мы могли умереть, если не от жажды, то от голода, что для нас было совершенно безразлично.

Это больше всего беспокоило нас, потому что мы весь день ничего не ели. Все вспомнили про оставшийся у нас кусок говядины.

— Я ее сварю и приготовлю суп, — сказала Мария. — Это будет самое лучшее для детей.

Бедная моя жена! Я прекрасно видел, что усталость страшно истощила ее силы, но она старалась казаться веселой.

— Да, папа, позвольте мне приготовить суп, суп — очень вкусное блюдо, — прибавил Франк.

Он старался показать матери, что он полон сил, надеясь этим ободрить ее.

— Прекрасно, — сказал я. — Куджо, возьми топор, мы нарубим дров на горе, я заметил там несколько сосен.

Мы с Куджо направились к лесу. Пройдя около трехсот шагов, мы очутились в месте, закрытом со всех сторон скалами, откуда вытекал ручей.

Когда мы приблизились к деревьям, мы увидели, что это не сосны. Их стволы и ветви были усыпаны длинными иглами, наподобие игл ежа. Листья были светло-зеленые и блестящие. На всех ветвях во множестве висели длинные ягоды, похожие на бобы. В ширину они имели приблизительно полтора дюйма, а в длину некоторые имели не менее двенадцати дюймов. Они были темно-красного цвета, цвета вина Бордо.

Я знал, какое перед нами дерево. Я когда-то видел его. Это было honey locust (мед кузнечика), колючая акация. Я знал, что об этом дереве идет речь в писании, в том месте, где говорится о том, что святой Иоанн Креститель питался в пустыне «саранчой и диким медом». Потому его и называют «хлебом святого Иоанна».

Куджо также понял, что за дерево перед нами. В тот момент, когда глаза его остановились на этих длинных висячих ягодах, он громко закричал:

— Господин! Господии Рольф, смотрите! Вот бобы и мед на ужин!

Мы мигом очутились под ветвями. Я стал собирать спелые плоды, а Куджо тем временем отправился дальше, чтобы нарубить ветвей растущих здесь сосен.

Я скоро наполнил лоток и ждал Куджо. Вдруг я услышал радостный крик:

— Господин Рольф! Идите сюда, посмотрите, что здесь за тварь!

Я побежал к нему, перепрыгивая со скалы на скалу. Когда я прибежал к тому месту, где был Куджо, я увидел его склонившимся над расщелиной, откуда торчал хвост борова.

— Что это такое, Куджо?

— Не знаю, господин. Никакой негр никогда не видел такое животное в Виргинии.

— Схвати его за хвост и вытащи из норы.

— Ох, господин! Я пытался это сделать, но не могу. Вот смотрите!

С этими словами мой спутник схватил хвост и потянул изо всех сил, но ему не удалось вытащить животное.

— Видел ли ты его, когда он юркнул туда?

— Да, господин, видел, как оно вошло в свою нору.

— На что же оно похоже?

— На маленького поросенка. Я думаю, что это, наверное, черепаха из Виргинии.

— О! Тогда это армадилл (броненосец)!

— Армадилл! Куджо никогда не слыхал про такого зверя.

Животное, так изумившее моего спутника, было одно из тех любопытных существ, которые природа создала как бы для придания разнообразия животному царству. В Мексике и Южной Америке они известны под именем армадиллов. Они получили это название от испанского слова «armado», что означает «вооруженный», потому что тело их покрыто очень твердой чешуей, разделенной на правильные ряды; эти ряды очень похожи на кольчугу древних воинов. На голове у них находится своего рода каска, прикрепленная связкой к другим частям твердого покрова, это делает сходство с кольчугой еще более полным и поразительным. Среди этих животных много разновидностей. Некоторые из них по величине не уступают большому барану, но, вообще, они значительно меньше. Их чешуя тоже бывает самой разнообразной формы. У одних сегменты — квадратные, у других — шестиугольные, у третьих — пятиугольные. Но они всегда имеют правильную геометрическую форму, как будто они сделаны рукой человека. Это — безобидные существа, питающиеся травой и цветами. Они не очень ловки, но бегают гораздо быстрее, чем можно было бы предположить при виде их тяжелого внешнего покрова. При преследовании они иногда свертываются, подобно ежам, принимают форму шара, и если находятся на краю пропасти, то бросаются вниз, спасаясь от врага. Чаще всего они убегают в свою нору или отыскивают расщелину в близлежащих скалах и скрываются туда, как это случилось сейчас. Когда они спрячут голову, подобно страусу, они считают себя вне опасности. Так, должно быть, думал и тот армадилл, которого встретил Куджо, до тех пор, пока не почувствовал на своем хвосте его жесткие пальцы. Очевидно, животное попало в неглубокую расщелину, ибо в противном случае мы потеряли бы из виду и его хвост. Но все-таки невозможно было вытащить армадилла за хвост из расщелины. В самом деле, почувствовав опасность, он до того понатужился, что его твердый покров со всех сторон плотно прирос к скале. Чтобы вытащить его, нужно было несколько быков, — как шутя заметил Куджо.

Я когда-то слышал об одном способе, к которому прибегают индейцы, которые охотятся на армадилла и очень любят его мясо. Я решил испытать его и попросил своего спутника отпустить хвост животного и держаться в стороне.

Я встал на колени и, взяв кедровую ветку, стал острым концом щекотать животное. Я сразу заметил, как вытягиваются его мускулы, а кольчуга отделяется от скалы. Через несколько минут я заметил, что животное приняло свой естественный вид. Тогда я схватил его за хвост и, внезапно встряхнув, заставил выскочить из норы. Армадилл упал к ногам Куджо. Куджо с такой силой ударил его топором, что голова отделилась от туловища.

Мы возвратились на поле с дровами, ягодами и нашим армадиллом. Последний ужаснул мою жену, в особенности, когда я сказал, что он пойдет в пищу. Зато мякоть собранных нами ягод, сладкая, как мед, несказанно обрадовала маленькую Марию и ее подругу Луизу. Из мякоти вынуты были зерна, и мы ждали, когда разгорится костер, чтобы ее поджарить.

— Теперь, друзья мои, — сказал Рольф, поднимаясь с кресла, — так как я заговорил об этом растении, то, надеюсь, вы не откажетесь выпить бутылку пива собственного приготовления, которое я добыл из бобов игольчатой акации сегодня, когда вы осматривали мои земли и окрестности долины.

С этими словами наш хозяин откупорил большую бутылку и налил в стоявшие перед нами чашки жидкость бурого цвета. Мы все выпили этого пива, которое вкусом походило на мед или на свежий сидр.

Затем Рольф снова продолжил свой рассказ.

XI. Тощий буйвол

Все принялись за работу. Мария приготовляла сушеную говядину, которую она хотела сварить в оловянном горшке вместе с собранными нами ягодами. К счастью, он был достаточно вместителен. Куджо был занят разведением костра, который уже начал распространять облака голубоватого дыма. Франк, Генрих и маленькие девочки весело сосали сырые плоды акации, а я возился с армадиллом, приготовляя его для вертела. Прибавьте к этой картине лошадь, щипавшую роскошную траву, росшую на берегу ручья, и собак (бедные животные, они больше всех перенесли), внимательно следивших за моей работой и с жадностью подхватывавших мельчайшие куски мяса, падавшие под моим ножом. Огонь разгорелся; говядина и бобы стали вариться, а армадилл трещал на вертеле. Скоро все было готово.

Тогда только мы заметили, что у нас нет ни тарелок, ни стаканов, ни ножей, ни ложек. Только у меня и Куджо были охотничьи ножи. Но церемониться не приходилось: своими ножами мы вынули из горшка с супом куски говядины и несколько бобов; потом мы все положили на гладкий, хорошо вымытый камень. Что касается супа, то мы нижнюю часть горшка опустили в свежую воду ручья, и через несколько минут Мария и дети могли уже поочередно пить из горшка суп.

Куджо и я не хотели супа. Нам нужно было что-то более существенное.

Вначале я думал, что армадилл достанется мне одному, но, несмотря на отвращение, которое Куджо, по его словам, питал к животному, он несколько раз просил у меня мясо, и я уже начал опасаться, что мне ничего не останется на ужин.

Однако ни Мария, ни дети не могли решиться разделить мою трапезу, несмотря на все мои уверения, что мясо армадилла так же нежно, как мясо лучшей жареной свиньи. И оно, действительно, похоже на свинину.

Солнце начало садиться, и нужно было подумать о том, как устроиться на ночь. Все наши одеяла мы оставили в повозке, а в воздухе становилось все свежее, что всегда наблюдается вблизи снежных гор. Верхние слои атмосферы, охладившись у вершины, покрытой снегом, сгущаются и спускаются к подошве горы, вытесняя нижние слои атмосферы, более теплые, а, следовательно, и более легкие. Спать в таком холоде, даже вблизи зажженного костра — значит обречь себя на жестокие страдания.

Я мог вернуться к повозке, которая находилась всего на расстоянии восьми миль, и принести одеяла. Но идти ли мне одному, или послать Куджо, или же отправиться вдвоем? Один из нас должен был ехать верхом на лошади, привезти одеяла и некоторые другие вещи. Наша лошадь, отдыхавшая уже полтора часа, казалось, собралась с силами. Я видел, что она уже в состоянии отправиться в путь и приказал Куджо поймать ее. Некоторое время я колебался, кому из нас остаться возле Марии и детей. Но моя жена советовала мне ехать, уверяя меня, что она нисколько не боится, раз Франк и Генрих с ружьями при ней, тем более, что и собаки остаются. И, действительно, оставить ее с детьми и собаками не казалось опасным.

Я посоветовал в случае какой-нибудь тревоги выстрелить, и мы тотчас вернемся.

Мы издалека видели белое полотно повозки, и нам нетрудно было сориентироваться.

По дороге я думал, стал ли тот несчастный бык, которого мы вынуждены были оставить возле повозки, добычей волков или нет? Если он уцелел, то я намерен был снять с него шкуру и взять с собой его тушу. У нас не было надежды на лучшее, и я не знал, что делать. Мои размышления прерваны были восклицанием Куджо, который вдруг остановился, пристально вглядываясь в предмет, находившийся прямо против нас. Я тоже стал всматриваться и в полумраке заметил что-то, похожее на громадное четвероногое.

— Господин, — прошептал Куджо, — это, может быть, буйвол.

— Возможно. Возьми лошадь, а я постараюсь подойти к нему возможно ближе и убить его из пистолета.

Я передал ему лошадь и приказал вести себя тихо, затем я взял самый большой из моих пистолетов и стал приближаться к животному, чтобы не испугать его. Таким образом, я приближался с осторожностью. Луна еще не взошла, и я не мог рассмотреть его как следует. Я думал, что он находится в направлении моего пистолета. Я боялся, что если подойду ближе, то он убежит, и, оставаясь на коленях, готовился стрелять. Как только я поднял свое ружье, лошадь заржала, и в ответ послышалось продолжительное мычанье, по которому я узнал одного из наших быков. Это действительно был наш бык, который оставил повозку и медленными шагами шел по направлению к горе. Свежий воздух несколько подкрепил его, верный инстинкт повел его в том же направлении, по которому мы ехали.

Не знаю, что я больше испытывал при встрече с нашим старым спутником — удовольствие или разочарование. Толстый буйвол был бы для нас в нашем положении более кстати, чем изголодавшийся бык; но подумав, что бык может еще помочь нам выйти из пустыни, я счел за счастье то, что мы нашли его живым. Лошадь и бык обнюхивали друг друга. Опасаясь, чтобы бык не сбился с дороги, мы привязали его к вербе, чтобы на обратном пути увести его с собой.

Мы уже намеревались отправиться далее, когда я подумал, что, если бы у нас было немного воды, то можно было бы с помощью лошади и быка дотащить повозку до горы. Как приятно поразилась бы Мария, если бы она вдруг увидела не только быка, повозку и одеяла, но и стаканы, миски, всю кухонную утварь и, кроме того, еще кофе и большой ящик с провизией. Какая радость! Я сообщил свою мысль Куджо. Мой спутник одобрил ее и сказал, что это легко осуществить. Мы принесли оловянный горшок, наполненный свежей водой из ручья, но его горлышко оказалось слишком узким, и бык не мог пить из него.

— Подождите, господин Рольф, когда будем у повозки, то возьмем ведро.

Этот большой ребенок улыбнулся при мысли о счастье, которое мы по возвращении доставим его госпоже.

Мы без дальнейших рассуждений отвязали поводья от вербы и повели быка к повозке. На лошадь никто из нас не садился, зная, что ей предстоит впереди еще достаточно работы.

Мы нашли все, что оставили. Но волки уже бродили кругом, и, без сомнения, устрашенный их видом, наш бык собрался с последними силами для того, чтобы подняться и оставить это место.

Мы влили в ведро принесенную нами воду и дали быку, который выпил все до последней капли. Затем мы впрягли обоих животных и потихоньку тронулись в путь к нашему маленькому лагерю.

Костер, выделявшийся подобно маяку в тени, отбрасываемой горой, служил нам путеводной звездой. Даже лошадь и бык, понимавшие, по-видимому, что близится конец их путешествию, ускорили шаги.

Мы были уже всего на расстоянии какой-нибудь мили, как вдруг между скалами раздался ружейный выстрел. Я задрожал. Не подверглись ли Мария и дети нападению индейцев или, быть может, какого-нибудь хищного зверя?

Не колеблясь ни минуты, я бросился вперед, оставив Куджо с повозкой. Я вынул свои пистолеты и, заряжая их на бегу, старался уловить малейший шум, доносившийся со стороны костра. Один или два раза я останавливался, прислушиваясь, но со стороны нашего лагеря было тихо. Что могло служить причиной для выстрела? Почему не лаяли собаки? Не убиты ли они стрелами индейцев, бесшумно наносящими смертельные удары? Живы ли жена и дети?

Охваченный такими тяжелыми мыслями, я бежал с возрастающей скоростью, готовый броситься на врага, кто бы он ни был, и дорого продать свою жизнь.

Наконец, я подбежал к костру. Каково было мое удивление и радость, когда я увидел мою жену возле огня с маленькой Луизой на коленях, тогда как Мария играла на земле у ее ног. Но где были Генрих и Франк? Я ничего не мог понять.

— Что случилось, моя дорогая Мария? — закричал я, подбегая. — Где мальчики? Не они ли сделали выстрел?

— Да, — ответила она. — Генрих выстрелил во что-то, я не знаю…

— Во что?.. во что?

— В животное, мне совершенно незнакомое. Но я думаю, что он его ранил, так как мальчики с собаками пустились за ним в погоню и еще не вернулись.

— В каком направлении? — спросил я второпях.

Мария мне указала, и я бросился бежать в темноте. Приблизительно в ста шагах я увидел Генриха, Франка и собак возле убитого животного. Генрих стоял с гордо поднятой головой и ждал моих поздравлений. Взяв животное за задние лапы, я повернул его к свету, падающему от костра, размерами оно было с теленка, но более изящно. Оно было светло-красного цвета, грудь и брюхо — более светлые, глаза большие и продолговатые, рога — тонкие. Я узнал животное: это была антилопа с вилообразными рогами, единственный вид, встречающийся в Северной Америке.

Мария рассказала мне подробности этого приключения. Они сидели молча у костра, с нетерпением ожидая нашего возвращения, так как повозка порядком нас задержала. Вдруг в нескольких шагах от того места, где они сидели, показалось два больших, сверкающих, как свечи, глаза. Они видели только глаза; но этого было достаточно, чтобы вселить в них страх, ибо они подумали, что это волк или, быть может, что-нибудь похуже, вроде медведя или пантеры. Однако они не потеряли присутствия духа, бегством невозможно было ускользнуть от опасности. Поэтому Франк и Генрих схватились за свои ружья. Генрих первый успел приготовить ружье. Прицелившись между сверкающими глазами, он спустил курок. Дым и темнота не позволили им рассмотреть, попала пуля в животное или нет.

Собаки, лежавшие у костра, бросились преследовать антилопу. На некотором расстоянии слышно было, как они бегут, потом Мария услышала какую-то возню, а затем воцарилась тишина. Было ясно, что Генрих ранил животное, а собаки настигли его и начали рвать на куски. Франк и Генрих пришли вовремя. Антилопа, раненая в плечо, была недалеко.

Хотя Генрих и не хвастался своей удачей, у него, однако, был вид победителя. Благополучный исход охоты на три дня обеспечивал нас пищей. Час тому назад мы не знали, чем мы позавтракаем: так что теперь было чем гордиться. Тогда я подумал о том сюрпризе, который ожидал их, когда приедет повозка не только с посудой, одеялами и провизией, но и с лучшим нашим быком.

— Где Куджо? — спросила жена. — Не несет ли он одеяла?

— Да, — сказал я, — и еще кое-что.

Как раз в это время мы услышали стук колес и увидели большое белое полотно нашей повозки. Франк вскочил на ноги и, хлопая в ладоши от радости, закричал:

— Мама, мама, это повозка!

Мощный голос Куджо издал радостное «Hola» — и в то же мгновение к нам с легкостью подкатила телега. Лошадь и бык чувствовали себя, по-видимому, очень бодро. Теперь они могли сколько угодно пить воду и есть траву.

Так как было уже поздно, а мы сильно устали от всего пережитого за день, то не теряли времени. Мария приготовляла постель в телеге. В то же время я и Куджо начали снимать шкуру с антилопы, чтобы на следующий день можно было сразу приступить к приготовлению завтрака. Собаки отнеслись к нашей работе далеко не безразлично: бедные животные изголодались больше нашего. Им достались голова, ноги и внутренности антилопы. Сняв шкуру с антилопы, мы связали ее ноги и повесили на дереве довольно высоко, для того, чтобы она была недоступна ни волкам, ни нашим собакам.

Мария приготовила постель. Прежде чем лечь спать, нам нужно было сделать еще одно дело. Куджо подбросил дров в костер, и, когда мы все расселись около огня, я начал читать по священной книге о тех событиях, которые имели наибольшее отношение к нашему настоящему положению: о том, как Бог спас Моисея и сынов Израиля в пустыне.

Затем мы с чувством признательности опустились на колени для того, чтобы поблагодарить Всевышнего за наше чудесное спасение.

XII. Горные бараны

На следующий день мы встали на рассвете и могли наблюдать восход солнца. Вся восточная сторона, насколько мог охватить глаз, представляла гладкую равнину, похожую на поверхность океана в тихую погоду.

Когда стал показываться желтый солнечный диск, создавалось впечатление, что он выходит из самой земли. Он медленно поднимался по совершенно безоблачному, лазурному небу. На этих высоких равнинах Америки можно идти несколько дней и не увидеть ни одного облака. Мы хорошо отдохнули и больше не боялись преследования дикарей, перебивших наших спутников. В самом деле, глупо было бы с их стороны пройти такой страшный путь для того, чтобы отобрать наше ничтожное имущество. Кроме того, вид антилопы, с ее желтым застывшим прохладной ночью салом, ободряюще действовал на нас. Так как Куджо был искусным мясником, то я предложил ему разрезать животное, а сам я собрался на гору для того, чтобы нарубить дров. Мария возилась с горшками, тарелками и блюдцами; она чистила и мыла посуду, успевшую сильно загрязниться от пыли этих иссушенных равнин, подымаемой телегой. Нужно заметить, что у нас была довольно богатая утварь: жаровая решетка, большой котел, два таза, горшок для супа, кофейник и мельница для кофе, полдюжины оловянных чашек и блюдец с прибором ножей, вилок и ложек. Все эти вещи необходимы для путешествия через пустыню.

Я вскоре принес дров. Мы развели огонь. Мария изжарила кофе и начала молоть его на мельнице. Я взял решетку и начал жарить куски дичи, а Куджо тем временем собрал много бобов, которые в жареном виде должны были служить нам вместо хлеба, так как у нас не было ни хлеба, ни муки. Наша провизия давно уже закончилась, и мы питались только жареной говядиной и кофе. Особенно мы дорожили кофе; его осталось у нас не больше фунта и, поистине, он мог считаться предметом роскоши. У нас не было ни сахару, ни сливок, но мы о них и не думали: все же, кому приходилось путешествовать по пустыне, находят кофе очень вкусным, даже без сахара и густых сливок. Но у нас и не было необходимости пить кофе без сладостей, нам нужно было только последовать примеру Франка, который взял бобы и вынул из них сладкую мякоть.

Мы сняли с телеги большой ящик, в котором хранилась провизия, накрыли его скатертью и таким образом соорудили себе стол. К сундуку мы подкатили несколько больших камней для сидения. После этого все мы принялись пить ароматный кофе и уничтожать вкусные куски дичи.

Вдруг Куджо закричал:

— Великий Боже! Господин… госпожа! Смотрите туда!

Мы все быстро обернулись, так как сидели спиной к горе, а Куджо именно туда указывал. Мы увидели на холмах пять рыжих фигур. Они бежали так быстро, что я сначала принял их за птиц. Через несколько мгновений мы поняли, что перед нами четвероногие, но они так легко перепрыгивали со скалы на скалу, что их невозможно было рассмотреть. На первый взгляд можно было сказать, что они принадлежат к разновидности ланей, несколько больше овец или коз, но вместо небольших рожек у каждого из них была пара больших изогнутых рогов. Мы с удивлением смотрели, как они прыгали сверху вниз, кидаясь головой вперед.

Ближе чем в ста шагах от нас находился один холм; он оканчивался скалистым обрывом вышиной в шестьдесят футов над равниной. Животные стали подыматься на этот холм и скоро добежали до отвесной скалистой стены. Увидев пропасть, они вдруг остановились, как бы для того, чтобы рассмотреть ее, тогда мы успели их разглядеть. Нельзя не залюбоваться их грациозными формами и изогнутыми рогами, которые по длине, по меньшей мере, не уступали их телу. Мы полагали, что обрыв помешает им бежать дальше, и я думал о том, попаду ли в них из ружья на таком расстоянии. Вдруг, к великому нашему удивлению, первое из них бросилось вниз с размаху и, покружившись в воздухе, упало на рога, подскочило на несколько футов в вышину и, наконец, стало на ноги и некоторое время стояло совершенно спокойно. Остальные животные, одно за другим, проделали то же самое.

Место, где они упали, находилось не дальше, чем в пятидесяти шагах от нашей стоянки, но я был так поражен этим опасным прыжком, что совершенно забыл о своем ружье, которое держал в руках, и о том, что должен стрелять. Животных, по-видимому, тоже поразило наше присутствие, так как в первое время они нас не замечали. Собаки подняли лай, который напомнил мне о том, что нужно делать, и в то же время дал понять нашим гостям об опасности такого соседства. Они вдруг повернулись и быстро стали подниматься в гору. Я выстрелил наугад. Мы думали, что я промахнулся, так как все животные продолжали быстро подниматься, преследуемые нашими собаками. Они не бежали, а летели; но мы заметили, что одно из них начало отставать, так как ему, по-видимому, тяжело было поспевать за остальными. Мы скоро потеряли их из виду. Но то, что осталось позади, желая прыгнуть со скалы, вдруг остановилось, упало и мигом очутилось в лапах наших собак.

Куджо, Франк и Генрих быстро поднялись на гору и вернулись с добычей. По большим, морщинистым рогам и другим признакам я увидел, что это аргал, или дикий баран, известный у охотников под названием «бигорна». Американские охотники называют его бараном Скалистых гор. По виду он очень напоминает серну или лань. Мы знали, что мясо этого животного вкусное. Сразу после завтрака я и Куджо сняли с барана шкуру, а тушу повесили рядом с остатками антилопы. Собаки за свой труд получили вкусный завтрак, а мы, видя перед собой висящее на дереве свежее мясо, а рядом ручей с прозрачной водой, осознавали, что уже совершенно избавились от ужасов пустыни!

Мы начали думать, чем займемся сегодня. Мяса на неделю нам хватит. Но когда оно будет съедено, что потом? Быка мы сможем зарезать, дней на десять хватит, потом — наша лошадь, потом… собаки, а дальше… нас ожидала верная смерть.

Страшно становилось от подобных мыслей. Если у нас возникнет необходимость заколоть быка, то мы не сможем везти с собой повозку. Разве одна лошадь сможет вывезти нас из пустыни?

Затем, если придется заколоть и лошадь, то будет еще хуже и нам останется одно — идти пешком… Но никто, даже охотники, не прошел еще пустыню пешком… Что же делать? Оставаться там, где мы были, не представлялось возможным. Здесь растительность была довольно скудной. Травы было мало, а следовательно, мало дичи. Очень скоро мы бы всю ее отстреляли. Итак, мы пришли к выводу, что нужно без промедления оставить эти места.

Перед нами стоял еще один вопрос. Надо было осмотреть все вокруг и решить, куда двигаться дальше. Для этого я решил объехать гору.

Моя лошадь уже успела отдохнуть. Я оседлал ее, взял ружье и отправился в путь. Начал свой объезд, двигаясь у подошвы горы с восточной стороны. Здесь я увидел несколько чахлых деревьев, кое-где виднелись небольшие участки, покрытые зеленью. По дороге мне встретились антилопа и какое-то другое животное, похожее на лань, но с более длинным хвостом.

Я проехал около восьми миль. Добравшись до западного склона горы, я мог рассмотреть ту часть пустыни, которая простиралась на юг. Насколько мой глаз мог охватить, я видел перед собой местность, еще более бесплодную, чем северная часть пустыни, и только на востоке виднелись следы зелени, да и то небольшие клочки земли, покрытые редкой растительностью.

Это была довольно печальная картина. Необходимо было пройти всю пустыню, прежде чем добраться до какой-нибудь населенной местности! Пытаться дойти до восточной границы Соединенных Штатов в таком жалком состоянии, в каком мы очутились, было бы безумием с нашей стороны. Я знал также, что в этом направлении живут племена дикарей, враждебно настроенных по отношению к белым. Таким образом, хотя эта область была плодородна, мы не могли по ней ехать. Точно также невозможно было идти ни на север, ни на юг, так как в этих двух направлениях на значительном расстоянии не было ни одного населенного цивилизованными людьми пункта. Значит, нам оставалось одно — пройти пустыню в западном направлении и держать курс к мексиканским поселениям у реки Дель Норте. А это расстояние более трехсот миль! Чтобы преодолеть его, нужно было сначала дать серьезный отдых нашим животным. Кроме того, нужно было собрать достаточно провизии на дорогу. Но каким образом раздобыть ее?

Я заметил, что южный склон горы не так извилист и легче проходим, чем северный, прорезанный ущельями и пропастями. Из этого я заключил, что оттуда должна стекать лавина воды. Следовательно, эта сторона должна быть гораздо плодороднее, чем все другие. Я продолжал свой путь до тех пор, пока не увидел рощицы из ивы и хлопчатника, отбрасывающей тень на воду, орошающую долину. Я подъехал ближе и увидел перед собой ручей, на берегу которого росла трава, более густая и сочная, чем в том месте, где мы остановились. Я привязал лошадь к дереву, а сам взобрался на гору, чтобы бросить взгляд на южную и восточную части этой местности. Я был поражен, увидев громадных размеров углубление на равнине. Меня это очень заинтересовало. Я вернулся к тому месту, где оставил лошадь, немедленно сел на нее и поехал в этом направлении. Вскоре я очутился на краю пропасти.

Чувство, которое я испытывал в тот момент, не поддается описанию. Те, чьи глаза в течение долгих дней видели перед собою лишь высушенную почву пустыни, поймут, какое впечатление производит вид столь богатой растительностью местности, какая простиралась передо мной.

Тогда стояла поздняя осень. Лес, казалось, был разрисован самыми разнообразными красками. Из чащи доносилось ласкающее ухо пение птиц, в воздухе носился аромат цветов.

Несколько минут я находился в каком-то оцепенении от восторга, а глаза мои были устремлены на эту роскошную долину. Я не заметил там никаких признаков присутствия людей. Из-за деревьев не видно было дыма, в их тени не слышно было никакого шума, кроме разнообразных голосов самой природы, — пения птиц и журчания вод. Казалось, что человек никогда не осквернял своим присутствием и своими страстями этого уединенного рая.

Я простоял там всего несколько минут, хотя стоял бы часами, но близился вечер, и надо было торопиться. Я находился приблизительно в тридцати милях от нашего лагеря, а моя лошадь была не очень бодра. Решив на следующий день перебраться сюда, я повернул обратно. Было уже около полуночи, когда я прибыл на место нашей стоянки. Все было в порядке, только Мария была очень обеспокоена моим долгим отсутствием. Но мое возвращение и открытие, о котором я ей сообщил, возвратили ей доброе расположение духа. Мы решили на следующий день рано утром оставить наш лагерь.

XIII. Олени

Проснувшись на рассвете, мы наскоро позавтракали и начали собираться, готовые покинуть стоянку, которую мы назвали «Лагерем Антилопы». В полдень мы приехали к верхней границе долины. Там мы переночевали. На следующий день я отправился искать проход в долину. Я проехал несколько миль по краю скалы, но, к великому моему удивлению, везде передо мной была лишь ужасающая пропасть, и начал уже опасаться, что этот манящий рай недоступен и создан как будто для того, чтобы на него любовались издали, но никто не смог туда ступить. Наконец, в одном месте я нашел ущелье, постепенно ведущее вниз. Это было то, что я искал.

На другое утро, приехав на то место, где ущелье поворачивает вниз, мы остановили повозку. Мария и дети остались здесь, а я с Куджо начали спускаться для того, чтобы осмотреть долину. Лес был очень густой. Все деревья, казалось, связаны были между собою громадными ветвями, которые тянулись друг к другу, как огромные змеи. Этот лес напоминал непроходимые джунгли, но дикие животные, которых здесь было очень много, пробили себе проход.

Через него мы прошли и попали на берег ручья. Он был не очень глубоким, а большая часть русла совершенно суха. Это была превосходная дорога для повозки, и мы продолжали по ней путь. Приблизительно в трех милях от нижней части долины мы нашли место, где лес несколько реже и не так загроможден хворостником. На правом берегу ручья находилась возвышенность, образующая довольно большую прогалину. Здесь было разбросано всего несколько деревьев. Этот холмик, живописно спускавшийся к ручью, был весь в густой траве и в цветах. Совершенно очаровательное место.

При виде нас перепуганные животные убегали в окрестный лес. Птицы со сверкающими на солнце крыльями перепрыгивали с цветка на цветок и с ветки на ветку. Тут были и попугаи, и иволги, и голубые сойки, и красивые клесты двух видов — ярко-красного и голубого цвета. Бабочки с широкими ярко окрашенными крыльями перелетали с цветка на цветок. Некоторые по величине не уступали птичкам, а другие были даже больше. Стая крошечных колибри сверкала на солнце, как драгоценные камни, и резвилась на полуоткрытых чашечках цветов.

Это было поистине восхитительное зрелище!

Мы решили, что нашли самоеподходящее пристанище для того, чтобы расположиться лагерем. Под «лагерем» подразумевалось место, где мы могли бы оставаться до тех пор, пока наши животные не отдохнут и не соберутся с силами, и пока мы не успеем собрать достаточно пищи на дорогу. А мы до сих пор на том же месте! Да, мои друзья, этот дом построен как раз посередине той прогалины, которую я только что описал вам. Вы будете еще более поражены, когда я скажу вам, что в то время здесь не было ничего похожего на озеро.

Все это пространство было покрыто деревьями, то разбросанными в одиночку, то соединенными в маленькие группы, и напоминало парк.

Мы оставались здесь не больше, чем нужно было для того, чтобы осмотреть местность. Мы знали, что Мария беспокоится за нас и очень скоро возвратились к повозке. Не прошло и трех часов, как наша повозка остановилась посередине прогалины. Бык и лошадь, изнеможденные от усталости, с жадностью щипали траву. Девочки играли на лужке, в тени ветвистой магнолии. Мария, Куджо, оба мальчика и я занялись хозяйственными делами.

День близился к концу. Мы сильно устали, таща повозку по руслу потока. Нужно было убирать с дороги камни, а подчас приходилось вырубать стоявшие на пути деревья. Но теперь все трудности были позади, и мы чувствовали себя так же хорошо, как если бы очутились в благоустроенном селении. Куджо развел огонь и над ним устроил козлы.

Скоро у нас был готов ароматный кофе и жареное мясо антилопы. Мария привела в порядок ящик, накрыла его скатертью, расставила наши оловянные чашки и тарелки, хорошо вычищенные и блестящие, как серебро. Когда все было приготовлено, сели есть. Вдруг наше внимание привлек глухой шум, который доносился из леса, простиравшегося вдоль лужайки. Напоминал он шуршание увядших листьев под копытами большого животного. Вскоре на краю лужайки показалось трое оленей.

Один из них был размером с лошадь. Из-за громадных рогов, поднимавшихся на несколько футов над их головой, они казались еще больше.

Они шли рядом, с гордо поднятыми головами, свидетельствовавшими о самоуверенности.

Наконец, олени заметили незнакомые им предметы — нашу повозку и костер. Они вдруг остановились, потрясая головами и вдыхая воздух, и несколько минут с удивлением смотрели в нашу сторону.

— Сейчас они убегут, — сказал я на ухо Куджо, — скроются в одно мгновение, скроются, и тогда мое ружье не понадобится.

Как только они показались, я схватил ружье и положил его наготове у себя между коленями. Генрих и Франк также взялись за свои ружья.

Я думал, не подойти ли к ним поближе, как вдруг они, к великому нашему удивлению, вместо того, чтобы направиться в сторону леса, сделали еще несколько шагов вперед и снова остановились.

По-видимому, внимание наших неожиданных гостей привлекала повозка с ее громадным белым полотном. Они удивленными глазами смотрели на нее. Потом сделали еще несколько шагов вперед, снова остановились, опять ступили вперед и сделали новую остановку.

Так как повозка находилась на некотором расстоянии от того места, где мы сидели у костра, то, приближаясь к ней, оленям надо было пройти мимо нас. Их предводитель приблизился ко мне на расстояние ружейного выстрела. Я не хотел больше ждать. Я прицелился в бок, поближе к сердцу, и спустил курок. «Промахнулся!», — воскликнул я, видя, что все животные повернулись и пошли, как ни в чем не бывало.

Собаки, которых Куджо до сих пор держал, были отпущены и стали преследовать оленей.

Все они тотчас скрылись из виду, но еще какое-то время из леса доносилось шуршание листьев под копытами оленей и преследующих их собак.

Я не думал, чтобы собаки могли настигнуть их, и не расположен был следовать за ними. Но вдруг я услышал лай собак. Даже не лай, а яростный рев, они, по-видимому, вступили в драку с оленями.

Я схватил ружье Генриха и вместе с Куджо побежал по следу. При входе в лес я заметил, что листья покрыты кровью.

Тогда мы ускорили шаги. Я обогнал моего товарища, не столь ловкого, как я. Я мчался туда, откуда доносился лай собак, и скоро очутился возле них.

Олень стоял на коленях и защищался своими рогами, а одна из собак лежала, распростертая на земле, и выла от боли. Другая боролась с оленем и старалась схватить его сзади. Но он кружился, как веретено, и быстро поворачивал свои рога в ту сторону, откуда собиралась напасть на него собака.

Я боялся, чтобы олень не забодал пса, и поспешил ударить добычу ружейным прикладом, надеясь таким образом прикончить животное. Я ударил со всего размаха, целясь в голову; но промахнулся и, подавшись вперед, упал как раз между его ветвистыми рогами! Я выпустил из рук свое ружье, схватился за края рогов, стараясь хоть как-то спастись. Но было уже поздно. Олень поднялся на ноги и, сильно тряхнув головой, подбросил меня, и я упал на густой куст. Но во время падения я ухватился за ветки и не выпускал их из рук. Это и спасло меня.

Несколько мгновений я оставался без движения там, где я повис, наблюдая за тем, что происходило внизу.

Наконец появился Куджо, которого я оставил позади себя. Он растерянно смотрел на мое ружье и никак не мог понять, где же я. Я еле успел криком предупредить его об опасности. Олень сразу заметил его и, нагнув голову, ринулся на него со страшным ревом.

Я испугался за своего верного слугу и друга. При нем было большое индейское копье, которое он нашел на месте убийства наших спутников, но я не надеялся, чтобы он мог отразить такое внезапное нападение. Я подумал, что он остолбенел от страха. Но я ошибся насчет моего храброго Куджо. В тот момент, когда его отделяло от рогов всего два фута, он ловко выскочил из-за дерева и олень сразу бросился на него. Мне стало жутко, но вдруг я увидел, что Куджо вонзил свое копье в бок животного. Ни один матадор во всей Испании не мог бы ловчее нанести такой удар!

Я закричал от радости, видя, как крупное тело оленя грохнуло на землю. Когда я спустился вниз, Куджо оглядывал свою жертву со счастливым видом победителя.

— Господин, — сказал Куджо с важностью, в которой сквозила гордость, — господин Рольф, негр расквитался со зверем. Он больше не будет бодать бедного Кастора.

И Куджо, вытащив нож, стал резать животное по всем правилам искусства. Олень весил не менее тысячи фунтов, и без помощи быка или лошади мы не могли перенести его в наш лагерь. Вот почему мы решили тут же на месте снять с него шкуру и мясо разрезать на части. Нужно было вернуться в лагерь за всем необходимым и сообщить о нашем успехе. До захода солнца мы управились, свежее мясо развесили на деревьях, окружавших наш маленький лагерь.

XIV. Канадский барсук

На следующий день мы начали обсуждать вопрос, что нам делать дальше. У нас было столько мяса, что его хватило бы на продолжительное путешествие. Нам нужно было только засолить его. Но как это сделать без соли, которой у нас совсем не было? Но я вспомнил, что мясо можно консервировать и без соли, способом, часто применяющимся у испанцев и в тех странах, где соль встречается редко и стоит дорого.

Куджо и я тотчас принялись за работу. Мы развели большой костер и набросали туда очень много свежих ветвей. Пламя стало медленно подниматься, сопровождаемое густым дымом. Вокруг костра мы вбили в землю несколько кольев и к ним привязали веревки. Отделив мясо от костей, мы разрезали его на длинные полосы и развесили на веревки над дымом и пламенем таким образом, что мясо прокоптилось и подсохло. Оставалось только поддерживать огонь и время от времени наблюдать, чтобы волки или собаки не стащили его с веревок.

Спустя три дня мясо оленя было хорошо высушено и годно для перевозки без всякой порчи.

В течение этих трех дней мы оставались на месте. Дичи можно было настрелять еще много, но у нас уже было более, чем достаточно. Кроме того, мы не хотели тратить порох без надобности. Да, мы еще обнаружили в окрестностях следы медведей и пантер. Не хотелось бы встретиться с этими зверями в гуще темных лесов и для того, чтобы обезопасить себя от их ночного посещения, мы каждую ночь разводили огонь вокруг всей повозки.

В свежем мясе у нас не было недостатка, напротив, у нас было самое изысканное, самое нежное мясо. Мне удалось застрелить дикого индюка, который, ничего не подозревая, попал на нашу лужайку. Это была крупная птица, больше двадцати фунтов весом, и мне не нужно говорить вам, мясо индюка ничуть не уступало мясу любой домашней птицы.

На третий день оленина была уже совершенно готова. Мы ее упаковали и уложили в повозку. Нам оставалось подождать, когда наши животные отдохнут как следует и соберутся с силами. Лошадь и бык целыми днями паслись, начали поправляться прямо на глазах. Мы видели, что нам осталось ждать не долго.

Но как часто люди меняют свои планы! В тот момент, когда мы с радостью думали о том, что скоро покинем пустыню, одно непредвиденное событие сделало наш отъезд невозможным, по крайней мере, в течение нескольких лет.

Это было после полудня, на четвертый день нашего пребывания в долине. Мы закончили обедать и теперь сидели возле огня, наблюдали за маленькими Марией и Луизой, которые с детской беззаботностью резвились на зеленом лужке. Вдруг со стороны леса странный шум донесся до наших ушей. Вначале он показался нам очень отдаленным. Он напоминал крик животного, убегающего от преследований или испытывающего сильную боль. Я стал искать взглядом нашего быка, но увидел на лужайке только лошадь. Крик, доносившийся из леса, становился сильнее. Это действительно было мычание быка. Но какова была причина?

Я схватил свое ружье, Франк и Генрих последовали моему примеру. Куджо вооружился индейским копьем. Собаки были наготове и ждали только знака, чтобы рвануть вперед.

Мы еще раз услышали страшный крик, сопровождаемый шуршанием листьев и треском ветвей. Лошадь начала тревожно ржать, собаки лаяли от нетерпения, а дети неистово кричали. Наконец, из лесу показался наш бык. По тому, с каким трудом он передвигает копыта, мы поняли, что его минуты были уже сочтены!

В первое мгновение мы все онемели. В шею нашего быка впился какой-то зверь. Когда бык приблизился к нам, мы смогли разглядеть длинные когти, короткие и мускулистые члены страшного создания. Из шеи быка хлестала кровь, двигался он очень медленно и издавал слабое мычание. Скоро он грохнулся на землю. Начались предсмертные судороги.

Теперь мы ясно видели перед собою страшного «каркажу», или канадского барсука, убийцу нашего быка. В то же время и он заметил нас и бросился к детям.

Мы все почти одновременно выстрелили, но промахнулись. Я схватил нож и бросился вперед. Но Куджо оказался ловчее меня; его копье засверкало в воздухе, как падающая звезда, и вонзилось в зверя. Животное издало глухой стон, перевернулось и попыталось вцепиться в Куджо своими страшными когтями. Тогда я выхватил один из своих пистолетов, прицелился в брюхо чудовища и выстрелил. Выстрел оказался смертельным. Мы были спасены!.. Но бездыханное тело быка, который должен был вывезти нас из пустыни, валялось, на земле.

XV. Бесплодные поиски

В одно мгновение все наши надежды рухнули. Лошадь одна не в состоянии была везти повозку, даже если бы мы решились идти пешком, у нее не хватило бы сил тащить нашу провизию и воду.

Чем больше я об этом думал, тем мрачнее рисовалось мне будущее.

Неужели мы никогда не уйдем из этих пустынных мест? Какая же у нас могла быть надежда на то, что мы когда-нибудь покинем их? Ведь ни одно человеческое существо не могло придти нам на помощь. Быть может, ни одна человеческая нога до нас не ступала в эту долину.

Я не верил в то, что какой-нибудь караван путешественников или купцов сюда случайно забредет. Окружающая пустыня представляла непреодолимую преграду. Кроме того, я знал, что гора расположена на юге, в стороне от дороги, по которой следуют торговые караваны. У меня осталась только одна надежда, за которую я ухватился. Может быть, пустыня простирается на юг и на запад не так далеко, как кажется? Может быть, нам смастерить более легкую повозку? Я решил один отправиться в путь, чтобы можно было хоть как-то сориентироваться. Если бы я выяснил, что расстояние не так велико, я немедленно привел бы свой план в исполнение.

На следующее утро я оседлал лошадь и взвалил на нее столько провизии и воды, сколько она в состоянии была тащить на себе. Я нежно обнял жену и детей и, вверяя их покровительству Господа, сел на лошадь и направился на запад. Я проехал немного, ибо приходилось ехать по камням и сыпучему песку, в котором лошадь застревала по колени. На другой день около полудня я уже отказался от своего предприятия, боясь, что не смогу вернуться в долину. К счастью, вернуться мне удалось, хотя и я и лошадь чуть не умерли от жажды.

На стоянке было все в порядке. Но я не принес хороших вестей и сел возле костра, охваченный чувством глубокого отчаяния.

Сидя на стволе дерева, я думал о мрачном будущем, которое нас ожидает. Вдруг я почувствовал на своем плече прикосновение руки и, подняв глаза, увидел Марию, сидевшую рядом со мной. Она нежно улыбнулась.

— Не правда ли, здесь очень хорошо? — сказала она, сделав знак рукой, как будто хотела обнять все окружавшее нас. Я посмотрел и невольно залюбовался природой.

Это действительно было чудесное место. Открытая лужайка, зеленый покров с играющими на нем золотистыми лучами солнца, ярко и пестро окрашенные цветы, отдаленные холмы, образующие контраст с темным цветом кедров и сосен, еще дальше и выше — белые снежные вершины, врезывающиеся в лазурное небо и дающие приятную свежесть атмосфере: все это составляло очаровательную панораму, от которой невозможно было оторвать глаз.

— Да, Мария, — сказал я, — это действительно прелестный уголок.

— Отчего же в таком случае, Роберт, — сказала она, глядя на меня, — ты так беспокоишься, что не можем покинуть его?

— Почему? — переспросил я машинально, совершенно изумленный этим вопросом.

— Да, почему? — продолжала она. — Мы ищем колонию… Мы можем основать ее здесь. Где мы найдем лучшую колонию, если даже допустить, что нам вообще захотят дать место?

— Но, дорогая Мария, как вы все будете жить, отрезанные от мира? И ты, и дети воспитывались в обществе и привыкли к его утонченной жизни.

— Общество, — сказала она, — что нам за дело до общества? Разве наши дети не с нами? Вот наше общество, и этого общества нам вполне достаточно. Вспомни, как с нами до сих пор поступало общество. Были ли мы счастливы в обществе? Нет, что касается меня, то я здесь вкусила больше счастья, чем в том обществе, о котором ты говоришь. Подумай об этом, Роберт, подумай прежде, чем оставить эту восхитительную долину.

— Мария, тебе тоже не мешает подумать, как нам придется трудиться, чтобы прожить здесь.

— Я об этом думала, — возразила она, — я обо всем этом думала во время твоего отсутствия. По-моему, добывать здесь средства к существованию нам будет не так уж трудно. Мы здесь найдем все необходимое для жизни: что касается избытка, то я о нем не забочусь.

Эти слова произвели на меня странное впечатление. До этого момента я никогда и не думал о том, чтобы остаться здесь, я все время искал возможность уйти отсюда. Теперь я пересмотрел свои планы. Дурное отношение к нам людей, превратности судьбы, постоянные разочарования, наше все более и более шаткое положение в обществе, — все это должно было ослабить мое желание вернуться в это общество. Я все более стал склоняться к тому, чтобы принять предложение Марии.

Я какое-то время сидел молча и обдумывал, как все будет выглядеть в действительности. У нас были ружья и, к счастью, достаточное количество пороха. А пока иссякнет этот запас, мы придумаем, как без ружей охотиться на дичь.

Впрочем, в долине было много растений, годных в пищу. Некоторые из них мы уже испробовали. Мария была сведуща в ботанике и научила нас разбираться в этом. Так что в нашем распоряжении были пища и вода.

Чем больше я думал о будущем, тем сильнее мне хотелось остаться здесь. Наконец, я сделался таким же пламенным сторонником этой идеи, как и моя жена.

Куджо, Франк и Генрих также были приглашены на совет, и они с радостью приняли этот план. Верный Куджо, по его словам, доволен своей судьбой тогда, когда разделяет ее с нами. Что касается детей, то они были в восхищении, когда думали об этой свободной и уединенной жизни.

В разговорах проведен был весь вечер.

XVI. Таинственное наводнение

В тот день я еще не принял окончательного решения. Я не мог остаться здесь на всю жизнь без всякой надежды на то, что когда-нибудь все изменится к лучшему. Чем бы мы здесь ни занимались, единственное, на что мы могли рассчитывать, так это на то, что нам удастся прокормиться. Если бы даже нам удалось обработать всю долину, то и от этого мы бы ничего не имели. Таким образом, мы не могли здесь разбогатеть и приобрести состояние, которое позволило бы нам вернуться в цивилизованное общество. А последнее, несмотря ни на что, было моей заветной мечтой. Прежде всего, ради детей.

Мария, довольствующаяся минимумом, пыталась доказать, что счастье не в богатстве, что нам незачем оставлять эти места, что нам, следовательно, нет надобности копить богатство.

Быть может, это и была настоящая философия, она, по крайней мере, была естественна. Но искусственные потребности общества привили мне стремление копить, и я никак не мог освободиться от этого. Если бы мы, рассуждал я, могли развить здесь какую-нибудь промышленность, то наше время не было бы потеряно, и наше возвращение в общество было бы обеспечено. Тогда мы могли бы жить здесь счастливо.

— Кто знает? — возражала Мария. — В этой долине мы, может быть, найдем, чем заняться для того, чтобы скопить запас, о котором ты говоришь, — даже скорее, чем если бы продолжили наш путь в Новую Мексику. Какие там для нас перспективы, чем они лучше здешних? Теперь у нас ничего нет: нам нужно начать с нуля. Здесь у нас — корм и земля, — земля, которую мы можем назвать нашей собственностью, там же у нас не будет ни еды, ни земли. Здесь у нас есть убежище. И почему ты, Роберт, думаешь, что мы не составим себе состояние в пустыне?

Эта мысль заставила нас обоих улыбнуться. Чтобы сделать свой план более пленительным, Мария прибегала и к шуткам.

Было уже около полуночи, — до того мы увлеклись рассуждениями о нашей будущей жизни. Луна поднималась из-за восточных холмов, и мы уже намеревались забраться в повозку спать, как вдруг были поражены неожиданным зрелищем.

Как я вам уже говорил, то место нашей долины, которое теперь занято озером, представляло тогда зеленый лужок с разбросанными по нему деревьями. Его прорезал ручей. Выступов, могущих служить берегом, почти не было: вода протекала по плоскому и неглубокому руслу. В предшествующие ночи мы, сидя вокруг нашего костра, любовались ручьем, серебристой полосой выделявшимся при лунном свете на темно-зеленом фоне лужка. Теперь, к великому нашему удивлению, вместо этой белой полосы перед нами простиралось обширное озеро.

Не веря своим глазам, мы все, Куджо, дети и я, побежали в ту сторону. Через несколько минут мы оказались на берегу громадного озера, которое образовалось словно по мановению волшебной палочки.

Вначале мы любовались им с чувством изумления, но вскоре наше изумление сменилось ужасом, когда мы заметили, что вода все прибывает! Она была уже у самых наших ног и, подобно морскому приливу, продолжала медленно подниматься по живописному склону.

Без сомнения, это был внезапный разлив реки, но откуда он мог взяться? В течение нескольких дней не было ни дождей, ни сильной жары, которая могла бы вызвать необычайное таяние снегов. Что же произошло?

Какое-то мгновение мы стояли молча. Я высказал предположение, что какой-нибудь страшный обвал загородил громадное ущелье, по которому ручей стекает с долины. Если бы это действительно было так, то долина за несколько часов была бы наводнена, вода покрыла бы не только весь занятый нами участок, но и верхушки самых высоких деревьев!

Вы можете представить себе, какой страх овладел нами при одной этой мысли. Мы побежали в лагерь с твердым намерением оставить эту долину, если еще есть возможность. Куджо взял лошадь, Мария разбудила девочек и сняла их с повозки, а мальчики и я складывали самые необходимые для дальнейшего путешествия вещи.

До сих пор мы не думали о том, что могут возникнуть препятствия при выходе из долины. Теперь эта ужасающая действительность встала перед нами. Дорога, по которой мы выходили на лужайку, шла вдоль ручья, и теперь она была совершенно затоплена: вода здесь достигла значительной высоты. Другого выхода не было; чтобы проложить новый проход через лес, нужно было работать несколько дней.

Каждый из нас уже держал свой узелок. Но все это вдруг оказалось ненужным, и мы с отчаянием бросили на землю все, что было в наших руках. Вода все поднималась, озеро становилось все шире.

Волки, выгнанные водой из берлог, завыли; птицы, разбуженные шумом, закричали и заволновались, собаки залаяли при этом страшном зрелище, при свете луны видно было, как лани и другие дикие животные, объятые ужасом, бросились к нашей лужайке.

Что делать? Взобраться на деревья? Но это не спасло бы нас. Вдруг меня осенила гениальная мысль.

— Плот! — закричал я, — плот, и мы спасемся!

Меня сразу поняли. Куджо схватил топор, а Мария побежала к повозке за веревками. Я понял, что их не хватит, схватил шкуру оленя и стал разрывать ее на ремни.

Близ нашего лагеря мы нашли длинные сухие деревья. Приложили их друг к другу и прочно скрепили веревками и поперечными брусьями. Когда плот был готов, мы поставили на него наш ящик с сушеным мясом, одеялами и необходимой утварью.

Мы потратили около двух часов на сооружение плота. Это время мы были так заняты, что почти не смотрели в сторону озера. Окончив наши хлопоты, я вернулся к воде. Простояв несколько минут, я увидел, что приток воды прекратился. Полчаса мы стояли на берегу нового озера и, наконец, окончательно убедились в том, что вода перестала прибывать. Я тогда думал, что она достигла верхнего края запруды и начала выливаться через нее.

Было уже очень поздно или, вернее, очень рано, когда Мария с детьми пошла спать, а я и Куджо, не доверяя капризам природы, решили бодрствовать до утра, опасаясь нового разлива, который мог бы застигнуть нас во время сна.

XVII. Бобры и росомахи

Когда рассвело, вода все еще держалась на прежней высоте. Я решил пробить себе дорогу через лес для того, чтобы разъяснить загадку с озером. Это странное явление было для нас предметом серьезного беспокойства.

Взяв ружье и топор для того, чтобы прорубить себе проход через лес, я отправился один, оставив Куджо и сыновей для охраны стоянки.

Преодолев около двух миль, я вдруг очутился на берегах ручья. Представьте, каково было мое удивление, когда я увидел, что он не только не разлился, но в его русле воды было даже меньше обычного! Вода была мутная, а зеленые листья и недавно сломанные деревья неслись по течению.

Я возвратился к верховью ручья, полагая, что там должна находиться плотина. Я начал думать, что здесь вмешалась рука человека, и стал уже искать следы человеческих ног, но не нашел. Зато увидел следы многих животных.

Шел я, все-таки соблюдая предосторожность. Наконец, добрался до изгиба ручья, где, как помнилось, русло постепенно суживалось и с обеих сторон было окаймлено довольно высокими берегами.

Именно здесь я должен был найти разгадку к тайне, связанной с появлением озера.

Я не ошибся. Передо мной была намеренно воздвигнутая плотина. Поперек ручья лежало большое дерево, а вокруг него — куча камней и ила. Напротив дерева были вбиты в землю длинные колья. Они образовали что-то вроде плетня, прочно укрепленного камнями.

Казалось, что только человек способен на такое. Между тем это было не так. Строители были перед моими глазами и, по-видимому, отдыхали после работы. Я увидел их, по меньшей мере, сотню. Они лежали, притаившись на земле и вдоль плотины. По цвету и размеру они походили на гигантских крыс, но хвост у них был гораздо длиннее, совершенно не покрытый шерстью и заостренный к концу, спина сгорблена, туловище округленное, как у всех животных из рода крыс. Кроме того, у них были длинные резцы, характеризующие грызунов. Уши у этих животных были короткие и наполовину скрытые под шерстью. Шерсть длинная и гладкая. По обе стороны ноздрей торчали длинные пучки волос, наподобие усов кошки. Передние лапы короче задних, и те и другие снабжены когтями.

Хотя я этих животных никогда не видел, однако по всем признакам понял, что это бобры. Загадка была разгадана.

Колония бобров переселилась в долину и воздвигла плотину, вызвавшую внезапное наводнение.

Сделав это открытие, я какое-то время наблюдал за действиями этих интересных созданий.

Одни из них лежали на плотине и грызли торчавшие из ила листья и ветки; другие, резвясь, купались в воде, третьи, сидя на задних лапах возле плотины, время от времени ударяли по воде своими тяжелыми хвостами, как делают прачки, стирающие белье.

Постояв несколько минут в укрытии, я решил показаться, чтобы посмотреть, какое впечатление произведет на них мое присутствие, как вдруг увидел, как что-то спугнуло животных. Бобер, сидевший на дереве на некотором расстоянии от озера как бы на страже, бросился вниз и три раза ударил своим тяжелым хвостом по воде. Это, очевидно, был сигнал. Сразу после этого животное бросилось в озеро и исчезло, как бы спасаясь от преследований. Все остальные бобры проделали то же самое.

Теперь я понял причину этого внезапного бегства — на том месте, откуда исчез бобер, бывший на страже, стояло необычное животное. Оно двигалось медленно и бесшумно, карабкаясь между деревьями и держась близ берега воды. Я видел, что оно направляется к плотине, и стал наблюдать. Наконец оно дошло до плотины и стало осторожно двигаться вдоль нее, стараясь не быть замеченным со стороны озера.

Это было несимпатичное животное, немного крупнее бобра и чем-то его напоминающее. Но оно было другого окраса. Спина и брюхо почти черные. Вдоль боков тянулись две светло-бурые полосы, соединявшиеся позади крестца. Лапы совершенно черные, а грудь и шея белые, с белым ободком вокруг глаз. Уши маленькие, хвост короткий и пушистый. Шерсть длинная и густая, ноги крепкие, мускулистые и такие короткие, что когда животное двигалось, то казалось, что тело его волочится по земле. Оно принадлежало к семейству стопоходящих. Это была росомаха, страшный враг бобров.

Дойдя до середины плотины, зверь остановился и, поставив лапы на край, медленно поднял голову и посмотрел на озеро.

Вскоре из воды показалось несколько бобров. Некоторые забрались на маленькие островки, где считали себя в безопасности. Вероятно, они знали, что росомаха плохой пловец. Но ни один из них не собирался приближаться к плотине.

Росомаха уже не таилась, а озиралась вокруг, выискивая свою жертву. Наконец, она повернулась и направилась в ту сторону, откуда пришла. На некотором расстоянии от плотины она на мгновение остановилась, затем, повернувшись спиной к озеру, скрылась в лесу.

Мне любопытно было узнать, вернутся ли бобры на плотину, и я решил подождать здесь, не выходя из засады. Я ждал всего пять минут и увидел, что те из них, которые находились на наиболее отдаленных островках, нырнули в воду и поплыли в мою сторону.

Внезапно донесся глухой шум, я поднял глаза и увидел росомаху, поспешно возвращающуюся на плотину. Дойдя, зверь не стал карабкаться по ней, как в первый раз, а схватился длинными когтями за ствол дерева и старался держаться стороны, противоположной озеру. Ветви этого дерева висели горизонтально рядом с плотиной. Росомаха ухватилась за одну из ветвей.

Как только она заняла это положение, полдюжины бобров вскарабкались на плотину, полагая, что враг еще далеко. Они были уже близ ветки, на которой их поджидал враг, готовый броситься на свою жертву. Я поднял ружье и выстрелил в росомаху. Испуганные выстрелом, бобры бросились в воду, а росомаха упала, очевидно, раненая. Я подбежал к ней и ударил прикладом ружья, но представьте себе мое удивление, когда животное ухватилось зубами за приклад и изгрызло его почти в куски! Я стал бросать в него камни, а оно старалось вцепиться в меня когтями. Я схватил топор и ударил росомаху, только тогда она испустила дух. Я не собирался брать ее с собою, так как это было ни к чему. От животного исходил неприятный запах, и я поспешил обратно к нашей стоянке.

XVIII. Деревянный дом

Мне незачем описывать радость моей семьи, когда я рассказал им, что видел. Как только мы убедились в том, что наводнение произошло из-за построенной бобрами плотины, мы решили остаться в долине. Для нас открывался более обильный источник богатства, чем самое выгодное положение на рудниках Мексики. Шкурка каждого бобра стоит около двух фунтов. Их было в долине, по меньшей мере, сто штук, а так как каждое из этих животных ежегодно приносит по четыре-пять детенышей, то в скором времени их будет тысячи. Мы могли бы приручить их, доставлять им пищу и уничтожать их врагов. Таким образом, мы ускорили бы их размножение. Старых мы бы убивали и вскоре могли бы вернуться к цивилизованной жизни с достаточным количеством этого драгоценного меха и скопить себе значительное состояние.

Теперь долина представлялась нам очень заманчивым местом, не говоря уже о том, что другого выхода у нас не было.

На этом мы и остановились: остаемся в пустыне.

Первым делом нужно было позаботиться о жилище. Мы могли думать, конечно, только о деревянном доме, а для Куджо это был сущий пустяк. Во время нашего пребывания в Виргинии он построил три таких дома на моей ферме, и никто не был в этом отношении так искусен, как он.

Два дня Куджо трудился с топором в руках в лесу. Ежеминутно долина гулким эхом откликалась на треск падающих деревьев. Франк, Генрих и я, с помощью нашей лошади Помпо, перевозили деревья на место, выбранное для постройки дома. Так мы работали целую неделю.

Седьмой день пришелся на воскресенье, и мы отдыхали. Мы решили постоянно соблюдать воскресный отдых.

После завтрака мы принесли Всевышнему единственную жертву, которая могла быть Ему приятна, — наши смиренные молитвы. Мария усиленно работала всю неделю над тем, чтоб дети были по-праздничному одеты. Мы взяли их с собой на прогулку вдоль озера.

Бобры, как и мы, тоже были заняты своими постройками. Их конусообразные жилища красовались уже близ берегов. Некоторые были построены на маленьких островках. К одному из этих жилищ мы подошли ближе и стали рассматривать его с живейшим любопытством. Оно было почти конической формы и походило на пчелиный улей. Построено из камня, кусочков дерева и известки, смешанных с травой. Часть его находилась под водой, и хотя мы и не имели возможности рассмотреть его внутренность, однако заметили, что над уровнем тоже находится один этаж, ибо мы видели края балок, поддерживающих второй пол. Вход в жилище находился под водой: таким образом, чтобы выходить из жилища, бобру приходится нырять в воду, но это доставляет ему скорее удовольствие, чем неприятность. Все жилища были покрыты известкой, хорошо утрамбованной хвостами и ступнями бобров.

Некоторые из этих жилищ не представляли правильных конусов, а были яйцевидной формы. Иногда под одной, так сказать, крышей находилось два помещения, это делалось для того, чтобы оказать большее сопротивление воде, кроме того, получалась экономия в работе. Все домики были довольно просторны. Многие из них поднимались над водой на высоту человеческого роста и имели широкие крыши, на которых бобры любят отдыхать, греясь на солнышке.

Каждое жилище было построено своими обитателями и занято парой бобров, самцом и самкой; иногда семейство состояло из четырех или пяти членов.

Бобры, окончившие строительство раньше других, собирали корм на зиму: листья и тонкие ветки различных деревьев.

Для постройки новой плотины время года не подходило. Такую работу бобры ведут обычно весной. Было очевидно, что эта колония прибыла сюда недавно, спасаясь от преследований северо-американских охотников или индейцев.

Они, без сомнения, вступили в долину за несколько дней до нашего появления, ибо им необходимо было время на свалку деревьев и на собирание материала для постройки плотины, причинившей нам столько беспокойства. Некоторые из этих деревьев имели около фута в диаметре. Многие камни, которые они подкатили и притащили своими лапами, весили десятки фунтов.

Таким образом, они прибыли поздно, и поэтому они так лихорадочно работали для того, чтобы быть готовыми к зиме.

XIX. Смышленая белка

Пока мы наблюдали за действиями бобров и говорили о привычках этих занимательных созданий, один интересный случай убедил нас, что бобры — не единственные животные, которых природа одарила необыкновенной сообразительностью.

Почти на середине озера находилась группа больших деревьев, ветви которых погрузились в воду на глубину двух или трех футов. До образования пруда эти деревья находились на берегу ручья; теперь они со всех сторон были окружены водой и образовали своего рода островок.

На верхушках этих деревьев мы заметили нескольких маленьких животных. Они ловко прыгали с ветки на ветку и с дерева на дерево. Это были белки. Зверьки находились в сильном возбуждении.

Можно было подумать, что они встревожены присутствием неприятеля. Однако им не грозила никакая опасность. Они перебирались с дерева на дерево и по ветвям спускались до самой воды. Затем, посмотрев вокруг, снова поднялись наверх и скоро очутились на самых высоких ветвях. Их было больше десятка, но, благодаря быстрому передвижению с места на место, можно было подумать, что их намного больше, чем на самом деле.

Мы давно уже увидели этих животных, перебегавших с дерева на дерево, но не обращали на это внимания. Но теперь мы обратили внимание, что эти маленькие животные, которые никогда не ныряют без крайней необходимости, были поражены появлением плотины. Они заметили, что с деревьев были сорваны листья, снята кора с самых тонких ветвей, белки, вынужденные питаться такой скудной пищей, с ужасом искали средств вырваться из плена.

Тогда мы поняли причину волнения, царившего среди них.

Недалеко от этой группы деревьев, несколько выше, по течению плыло небольшое дерево. Это дерево и было причиной всего этого возбуждения: белки, вероятно, имели намерение, как только оно подплывет, воспользоваться им, как паромом.

Мы сели для того, чтобы наблюдать за всеми их движениями. Дерево приближалось очень медленно. Белки собрались с той стороны, откуда оно приближалось.

Наконец дерево подплыло уже совсем близко, но все же его отделяло от белок расстояние по меньшей мере шагов двадцать. Белки выстроились друг за другом длинной вереницей, и первая уже собиралась прыгнуть.

— Не может быть, чтобы они решились прыгать на такое расстояние! — сказала Мария.

Мы все, затаив дыхание, наблюдали с живейшим любопытством.

Вот первая белка, мелькнув в воздухе, упала на плавающий ствол. За ней последовала вторая, третья и так далее до тех пор, пока бревно не было сплошь покрыто этими маленькими животными.

Мы полагали, что они все успели поместиться на нем, но ошиблись. Посмотрев снова на деревья, мы увидели там одну белку. Она, вероятно, опоздала. Бедное животное в волнении металось взад и вперед. Первое время она прыгала с дерева на дерево, спускалась и поднималась, время от времени останавливаясь, с отчаянием наблюдая за удаляющимися товарищами.

Она опустилась с одного дерева с очень толстой корой, расколовшейся на большие куски, больше фута длиною и в несколько дюймов шириной. Белка поместилась у одного из крупных кусков, отставших от ствола. Маленькое животное старалось оторвать кору от дерева: оно грызло с обеих сторон зубами и разрывало когтями.

Наконец кусок коры упал в воду. Белка в мгновение ока прыгнула на него. В этом месте течения почти никакого не было, и сомнительно, чтобы кора могла сдвинуться с места. Но зверька это нисколько не смутило. Поместившись на своей лодочке, белка подняла свой широкий хвост в виде паруса, и ветер толкнул челнок маленького пловца. Он скоро отдалился от деревьев, и ветер понес лодочку по течению.

Белки, наконец, подплыли к шлюзам. Генрих хотел преградить им путь, но мать помешала ему. Она заявила, что эти маленькие животные заслужили свободу.

XX. Дом, построенный без гвоздей

Все следующие дни были посвящены строительству нашего дома: сооружению кровли, окон, двери и прочего. Весь дом целиком был возведен без единого гвоздя. Вместо них мы скрепляли доски кожаными ремнями, намоченными в воде. Кожа, когда высыхает, еще прочнее притягивает скрепленные ими части.

Мы перенесли в дом всю нашу утварь и постель и расположились под кровлей нашего нового жилища.

Дом еще не был достроен. Целый день мы провозились с печкой и дымовой трубой. Труба, естественно, должна была находиться на краю крыши, и мы выбрали для нее северную сторону: фасад нашей хижины находился на восточной. Печка была сделана из камней и известки. Дымовую трубу мы построили по типу фабричной, но, разумеется, в миниатюре.

Когда печка и труба были готовы, мы, несмотря на то, что не было еще холодно, затопили печку и любовались веселым пламенем.

На следующий день мы заделали пустоты в стенах стружками, щепками, камнями и известкой. То же самое проделали и на крыше. Мы не оставили ни одного отверстия, через которое могла бы проскочить мышь.

Что касается почвы, которая была совершенно сухая, то мы временно покрыли ее зелеными пальмовыми листьями; у нас таким образом получился довольно удобный пол.

Тогда мы уже окончательно вселились в наш новый дом, который полностью, начиная с кровли и кончая полом, был построен без одного гвоздя.

Затем первой нашей заботой было строительство сарая для лошади.

Время года еще позволяло нашему Помпо спать под открытым небом. Судя по погоде, нашей лошади пока не было необходимости спать под крышей, но мы боялись, чтобы какой-нибудь хищный зверь не пробрался ночью на нашу лужайку и не поступил бы с Помпо точно так же, как канадский барсук с нашим бедным быком.

На конюшню у нас ушло два дня, для постройки мы использовали уже нарезанные бревна и остатки наших досок.

С этого времени Помпо каждый вечер ночевал в своей конюшне.

После конюшни мы взялись за изготовление стола и шести прочных стульев. Как я вам уже говорил, у нас не было гвоздей. К счастью, у меня были стамеска, бурав и некоторые другие инструменты, которые я увез с собой из Виргинии в большем ящике, полагая, что они пригодятся на нашей ферме в Каире.

С помощью этих инструментов и благодаря ловкости Куджо мы могли сделать сколько угодно вырезов и креплений сковороднем.

Рога и копыта оленя пригодились для приготовления превосходного шубного клея. Нам понадобился бы рубанок для полирования стола, но мы обошлись и без него: несколькими кусками пемзы, собранными в долине, мы сделали поверхность стола гладкой, как стекло.

Мы не забыли наших бобров. Они изо дня в день были заняты работой: бросали в воду большие ветви и таскали в свои хижины, запасаясь, таким образом, кормом на зиму. Мало-помалу мы их приручали, они даже стали приходить к нам. Их доверие побудило нас угощать их время от времени, чего они от нас, вероятно, не ожидали.

На краю лужайки, совсем недалеко от того места, где построен был наш дом, росли деревья. Они были тонки, несколько изогнуты и не выше тридцати футов, с овальными листьями светло-зеленого цвета, в шесть футов длиной. Цветы формой походили на розу, но были белоснежного цвета. От них исходил очень приятный аромат, и Мария почти каждый день собирала букетик и ставила в кувшин с водой.

Моя жена объяснила нам природу и свойство этого ароматного дерева. Это был вид магнолии, не той магнолии, которая славится своими большими цветами, а совершенно другой, известный под названием «magnolia glauca». Иногда ее называют «болотным сассафрасом», но у северо-американских охотников она больше известна как «бобровое дерево». Бобры с такой жадностью набрасываются на ее корни, что она часто служит для них приманкой, благодаря которой они попадаются в ловушку.

Мы с Куджо скоро взялись за работу и с помощью копья и топора в несколько часов вырвали из земли много пней с крепкими корнями и перенесли их на берег озера. Мы бросили их в воду, в том месте, где чаще всего можно видеть этих животных. Вскоре корни были ими обнаружены, почти все бобры собрались здесь, и каждый позаботился о том, чтобы возвратиться в свою берлогу с одним или даже целым пучком корней в зубах.

XXI. Охота на чернохвостых ланей

За то время, пока мы строили дом, запас мяса иссяк, и было решено отправиться на охоту. Кроме того, нам хотелось осмотреть местность, так как до сих пор у нас для этого не было времени.

На охоту мы шли втроем: я, Франк и Генрих. Куджо остался дома, на него была возложена обязанность охранять женскую половину нашей маленькой общины.

Когда все было готово, мы пустились в путь.

Проходя по густому лесу, мы увидели множество белок, одни сидели на задних лапках, наподобие обезьян, другие грызли орехи, третьи визжали, как маленькие собачки, четвертые прыгали с ветки на ветку. По ловкости и быстроте движения они скорее походили на птиц, чем на четвероногих. Заметив нас, они все забрались на одно дерево, по-видимому, искали убежище, где могли бы считать себя в безопасности. Однако иногда их любопытство брало верх над страхом: взобравшись на ветку, они останавливались для того, чтобы бросить взгляд в нашу сторону, и пушистыми хвостами описывали круги в воздухе.

Нам очень удобно было стрелять в них, но я посоветовал своим двум мальчикам не тратить пороха зря, а использовать его лишь на таких крупных животных, как лань или олень.

Удалившись от ручья приблизительно на милю, мы заметили, что лес постепенно редеет, местами образуя небольшие лужайки, покрытые травой и цветами. Здесь очень легко было встретить лань, она предпочитает эти места густому лесу, где чаще подвергается нападению кугуара и канадского барсука. Идя по этим маленьким лужайкам, мы очень скоро заметили свежие следы. Они скорее походили на следы свиньи, чем лани, но по величине почти не уступали следам большого оленя.

Мы двигались вперед с большими предосторожностями, стараясь, по мере возможности, быть под прикрытием деревьев. Наконец мы увидели перед собой большую лужайку. Мы бесшумноприблизились и, к великому нашему удовольствию, увидели перед собой большое стадо.

Животные, которые были перед нами, принадлежали, по всей вероятности, к семейству ланей. Об этом можно было судить по их длинным и тонким ногам, а также по большим, ветвистым рогам. Но они, так же, как и лоси, несколько отличались от обыкновенных ланей. Они были крупнее рыжей или желтой лани, хотя очень походили на нее. Но больше всего поражали особенности их ушей и хвоста. Уши у них были такие же длинные, как у мула. Хвост был короткий и пушистый, белый с внутренней стороны, но край его и наружная поверхность были черны, как вороново крыло.

Я, насколько помнится, кое-что читал об этих животных, мало изученных естествоиспытателями и названных чернохвостыми ланями Скалистых гор.

Мы недолго наблюдали за ними. Нам хотелось немедленно приступить к охоте. Но каким образом подобраться к ним на достаточно близкое расстояние?

К счастью, я заметил, что с противоположной стороны находится тропинка, ведущая на маленькую лужайку. Если мы вспугнем ланей, то они, наверняка, устремятся туда. Я осторожно направился в ту сторону для того, чтобы отрезать им отступление, когда они обратятся в бегство. Франк остался на прежнем месте, а Генрих стал посредине — между мной и Франком, и спрятался за деревом. Лани, таким образом, очутились в замкнутом треугольнике.

Мы были уверены, что им не ускользнуть от наших выстрелов.

Я едва успел дойти до прохода, как заметил, что стадо двинулось в ту сторону, где стоял Франк. Лани все ближе подходили к нему. Вдруг раздался выстрел, а за ним — лай наших собак. Одна из ланей поднялась на задние ноги, а затем замертво упала на землю. Другие в замешательстве описали несколько кругов и направились к проходу, где их поджидал я. Они пробежали мимо Генриха, и его выстрел уложил на месте еще одну лань.

Я не хотел уступить сыновьям. Когда лани приблизились ко мне, я выстрелил. Сперва мне показалось, что я промахнулся, но Цезарь и Поллукс тотчас бросились за ланями, вскочили на бежавшую позади и опрокинули ее на землю. Я поспешил к ним на помощь, схватил раненое животное за рог и прикончил ударом ножа. Лань была ранена в бок, благодаря этому собакам и удалось догнать ее.

Мы собрались вместе, радуясь удаче: у нас была «загонщичья охота» по всем правилам искусства. Мы были счастливы, что ни разу не промахнулись, и что нам удалось добыть большой запас хорошего мяса.

Мы убивали этих грациозных созданий не из простой любви к охоте, а нас вынуждала к этому необходимость. Каждый из нас поздравлял других с удачей и ничего не говорил о своей собственной, хотя было очевидно, что мы все гордились своей ловкостью.

Справедливости ради хочу сказать, что ловчее всех стрелял Генрих: он убил животное на бегу, что нелегко, когда имеешь дело с этими чернохвостыми. Они, в отличие от других видов ланей, скачут, поднимаясь сразу на четырех ногах, как бараны.

Снова зарядив наши ружья, мы поставили их возле ближайшего дерева и принялись снимать шкуры с убитых ланей.

Пока мы возились с добычей, очень захотелось пить. Зная, что ручей неподалеку от нас, Генрих взял оловянную чашку и пошел искать воду. Через несколько минут мы услышали, что он нас зовет. Я схватил ружье, Франк последовал моему примеру, и мы отправились к Генриху. Когда мы подошли к нему, он спокойно сидел на берегу прозрачного ручья и держал в руке полную чашку воды.

— Зачем ты нас позвал? — спросил Франк.

— Попробуй воду, — сказал Генрих, — она соленая, как морская вода.

— Это настоящий рассол! — воскликнул Франк.

Это открытие было неожиданным счастьем. Дети, которых мучила жажда, не поняли моей радости, они предпочли бы немного пресной воды всему этому ручью. Я объяснил им, что значило это открытие.

Мы очень нуждались в соли, у нас не было ни одной щепотки, и со времени нашего прибытия в долину мы уже много выстрадали из-за ее отсутствия. Кто никогда не испытывал недостатка в соли, тот не в состоянии понять, что значит быть лишенным этой грубой, но необходимой приправы.

Мясо нашего оленя, которым мы питались уже несколько дней, было совершенно безвкусно, потому что нечем посолить. По той же причине мы не могли приготовить никакой годной для употребления жидкой пищи. А отныне у нас будет сколько угодно соли! Я объяснил детям, что если выкипятить эту воду в котле, то мы получим то, в чем так сильно нуждались.

Скоро три наши лани были разделаны и развешены на деревьях для того, чтобы уберечь мясо от волков. Затем, перебросив ружья через плечо, мы быстро направились к дому.

XXII. Скунс

Радость Марии, когда она узнала о нашем открытии, трудно описать. И это вполне естественно, даже самая лучшая хозяйка не сможет приготовить вкусную еду, не имея соли.

Мы решили перенести наш большой котел на берег соленого ручья и там выварить соль. Это казалось нам гораздо удобнее, чем носить соленую воду к дому. Мясо мы перенесли домой в тот же день.

Утром после завтрака мы отправились к соленому ручью. Пошли все вместе. Мария ехала верхом, а я и Куджо несли на руках девочек. Франк и Генрих тащили в одной руке ружья, а в другой — котел и жерди для него. Собаки бежали около нас. Дом мы оставили на произвол судьбы.

Мария восхищалась окружающей природой. Она внимательно разглядывала все попадавшиеся по пути деревья. Вдруг она издала радостный крик. Очевидно, она увидела какое-то необычное растение. Но она заявила, что будет скрывать свою тайну до нашего возвращения домой.

— Вы к тому времени сильно устанете, — прибавила она, — и то, что я вам скажу, обрадует и ободрит вас.

Мы проходили по небольшой лужайке, разговаривали и смеялись от всей души, как вдруг из кустов выпрыгнуло какое-то животное и начало медленно приближаться к нам. Это был очаровательный маленький зверек, величиной с кошку, с темной, лоснящейся шкуркой. Он остановился и, подняв вверх свой пушистый хвост, посмотрел на нас с невинным и глупым видом. Пылкий Генрих не выдержал, бросил жердь и котел, чтобы бежать за животным.

Маленький зверек, по-видимому, оцепеневший от ужаса при виде врагов, остановился на краю лужайки в ожидании преследователей. Генрих старался удержать собак. Он хотел взять красивого зверька живым и боялся, что его растерзают собаки до его прихода.

Но в это мгновение животное поднялось на задние лапы, подняло хвост, прыгнуло и обернулось как бы с намерением броситься на своих преследователей. Это странное движение произвело неожиданное действие. Собаки тотчас обратились в бегство. Их победный лай сменился страшным воем, и они начали тереть свои носы о траву. Генрих, издавая крики, несся к нам, закрыв лицо руками.

Зверек, это был скунс, родич хорька, выпустил свою зловонную жидкость, остановился на мгновение и затем, весело размахивая хвостом, прыгнул в кусты и скрылся.

Мы не могли оставаться на лужайке, полной удушливого запаха. Я велел Генриху взять свои вещи, и мы пустились бегом с этого места. Собаки, однако, распространяли вокруг себя противный запах, и мы должны были камнями гнать их от себя и держать на известном расстоянии. Генрих не так пострадал, как собаки. Он сравнительно легко отделался.

Пока мы шли, я решил рассказать детям о привычках этого странного животного.

— Вы видели, — сказал я, обращаясь к Франку и Генриху, — что зверек почти что такой же величины, как кошка, но его тело крепче и мускулистее, а морда более вытянутая. Он в пятнах и полосах. Это животное плотоядное, снабженное крепкими, острыми когтями. Оно бегает не очень быстро, но его спасение в той противной жидкости, которую оно может выбросить на своего врага. Она заключена в двух маленьких мешочках, находящихся под его хвостом. Зловоние исходит от этой бесцветной жидкости, которую днем не видно, а если это происходит ночью, то видно двойную светящуюся струю. Он может выбросить ее на пятнадцать шагов, и скунсу почти всегда удается обратить своего врага в бегство. Этой жидкости не выносят ни волки, ни собаки, ни человек. Иногда она вызывает болезни и рвоту. Рассказывали, что были случаи, когда индейцы теряли зрение, вследствие вызванного этой зловонной жидкостью воспаления глаз.

В том месте, где лежит убитый скунс, приторный запах сохраняется в течение нескольких месяцев.

Скунс — подземное животное. В холодных странах оно на зиму забирается в свою нору и впадает в спячку, в состояние какого-то оцепенения находится почти всю зиму. В теплых странах оно бодрствует почти весь год, главным образом, по ночам, потому что оно, как и большинство хищных животных, спит днем. Скунсы живут в своих берлогах по десять-двенадцать штук. Самка имеет отдельное убежище, украшенное цветами и листьями, здесь она вскармливает своих детенышей, которых она приносит от четырех до пяти за раз. Уверяют, что мясо этого хорька очень вкусно, питательно и нисколько не уступает самой лучшей свинине.

Теперь вернемся к нашей соли.

XXIII. Соленый ручей

Наконец мы пришли на берег соленого ручья. Неподалеку находилась возвышенность, очевидно, источник, питавший этот маленький ручей, должен был быть где-то рядом, и мы решили разыскать его.

У подножья возвышенности мы увидели много полушаровидной формы белых кусков, напоминающих кварц.

На вершине каждого из них находилось круглое углубление, похожее на кратер маленького вулкана. В этих углублениях кипела голубоватого цвета вода, как будто снизу ее сильно нагревали.

Их было около двадцати, но не все имели углубления на верхушках.

В окрестностях росли омываемые водой красивые растения и деревца.

Возвышенность была покрыта стелющимися растениями и очень красивыми цветами, а также кустами дикой смородины, распространявшими очень приятный запах.

Удовлетворив свое любопытство, мы стали готовиться к варке соли.

Франк и Генрих собирали сухой лес для огня, а Куджо закреплял, по обыкновению, крюк для вешания котла.

Закончив приготовления, он наполнил котел водой из источника.

Огонь быстро разгорелся, и нам осталось ждать до тех пор, пока вода окончательно испарится.

Мне незачем говорить вам, что мы следили за котлом с глубочайшим интересом, даже с некоторым беспокойством. А вдруг это не настоящая соль? Правда, вода имела соленый вкус, но она могла быть насыщена сернокислой магнезией или сернокислым натрием. На дне котла могло вдруг оказаться одно из этих двух веществ.

— Что такое сернокислая магнезия, папа? — спросил Франк.

— Быть может, она известна тебе под названием горькой или английской соли? — ответила, улыбаясь, мать.

— Вот еще, — сказал он, скорчив гримасу, — я хотел бы, чтобы ее там не было. А что за вещество сернокислый натрий?

— Это — научное название глауберовой соли.

— Я думаю, что нам оба эти вещества совершенно не нужны!

— А ты, Генрих, что на это скажешь? — продолжал Франк.

— Нам они совершенно не нужны, — ответил Генрих. — Я предпочел бы селитру и серу, из которых мы могли бы приготовлять порох.

Что касается меня, то я верил, что мы получим соль. Я думаю, что Творец так расположил вещи в природе, что соль, играющая столь существенную роль в жизни животных, находится во всех частях земного шара: в скалах, источниках, в больших озерах и морях. Я заметил, что во внутренней части Американского континента, значительно удаленной от океана, природа поместила большое число соленых источников. К этим источникам очень часто приходят дикие животные из леса и из прерий.

В нашей долине находились четвероногие, никогда не покидавшие ее. Следовательно, природа должна была позаботиться об их потребностях и дать им все, что необходимо для существования. Другими словами, если бы в долине не было соляных источников, то мы не нашли бы здесь ни одного живого существа.

Я счел полезным сказать все это сыновьям для того, чтобы показать всемогущество Творца, всюду проявляющего свою заботу.

— Папа, — спросил Франк, который был большим любителем естественной истории, — я хотел бы знать, каким образом вода этого маленького ручья сделалась соленой?

— Очевидно, — ответил я, — что вода, которую ты видишь, встречает на своем пути пласты из соли и пропитывается ими.

— Пласты из соли! Разве та соль, которую мы употребляем, находится в горах?

— Не вся соль, но значительное количество ее добывается в горах. Во многих странах есть залежи каменной соли. Огромные пласты ее найдены и в той пустыне, в которой мы сейчас находимся. Эти пласты называются соляными копями.

— Папа, — спросил Франк, — а каким же образом соль превращают в мелкие песчинки?

— Для начала взрывают скалы, содержащие соль, — ответил я, — потом перемалывают, и мы получаем соль в порошкообразном виде. Но очень редко каменная соль бывает в чистом виде, в большинстве случаев она содержит в себе посторонние вещества, например, окись железа или глину. В этом случае глыбы каменной соли приходится растворять в воде, чтобы удалить посторонние примеси, а затем соленую воду выпаривают, как это мы делаем сейчас.

— Какого цвета каменная соль?

— В чистом виде она белая, но встречается различного цвета в зависимости от примесей, содержащихся в ней. Иногда она желтого, голубого и темно-красного цвета.

— Как это, должно быть, красиво! — воскликнул Генрих, — она должна походить на драгоценные камни!

— Да, это и в самом деле драгоценный камень, — сказал его брат. — Соль, конечно, драгоценнее всех бриллиантов в мире.

— Ты прав, мое дитя. Каменная соль нужнее человеку больше, чем бриллианты, хотя и бриллианты имеют свою ценность, не только как пустое украшение. Алмазы применяют в промышленности.

— Но, папа, — снова спросил Франк, желавший узнать все относительно соли,

— я слышал, что соль добывается из морской воды. Правда ли это?

— Да, и в громадных количествах.

— Как же ее получают?

— Тремя способами. В теплых странах морская вода собирается в неглубоких прудах, где она и выпаривается под воздействием солнечных лучей. Эти пруды оборудованы шлюзами таким образом, чтобы можно было выпускать невыпаривающуюся воду. Второй способ извлечения соли из морской воды почти такой же, как я только что описал. Он отличается от первого лишь тем, что вместо этих искусственных прудов выпаривание производится на обширных пространствах земли, покрывающихся водой во время морских приливов. Когда море достигнет своего обычного уровня, часть воды остается на большом пространстве, эта вода затем выпаривается солнцем, и на ее месте остаются поля, покрытые чистой солью. Третий способ извлечения соли из морской воды, путем вываривания, сложный и дорогой.

— Папа, что делает морскую воду соленой?

— Это одно из тех явлений, относительно которых мнения ученых расходятся. Одни утверждают, что на дне моря находятся обширные пласты каменной соли, которой вода постоянно напитывается. Я думаю, что это мнение не выдерживает серьезной критики. Другие утверждают, что соленая вода океана есть первоначальная жидкость, которая всегда была такой, какова она теперь. Это значит, что морская вода соленая потому, что она всегда была соленой. Третьи полагают, что морская вода получает соль от тех соленых рек, которые в нее вливаются.

— А морская вода везде одинаково соленая? — спросил Франк после короткой паузы.

— Нет, у экватора она более соленая, чем в холодных странах, окружающих полюсы. В заливах и в соседстве с сушей она менее соленая, чем в открытом море. Но только эта разница в степени солености воды в различных частях моря почти нечувствительна.

— Много ли соли содержит морская вода?

— Приблизительно три с половиной процента; то есть, если будем кипятить сто фунтов морской воды до полного выпаривания, то у нас останется приблизительно три с половиной фунта соли. Но пойдемте к котлу, о котором мы совсем забыли.

Мы подошли к котлу и подняли крышку. Наверху была густая пена, похожая на кристаллы, образуемые полурастаявшим снегом.

Я зачерпнул ложкой немного пены и поднес к губам. О счастье! Это была поваренная соль!

XXIV. Бой змей

Эта новость была встречена криками радости. Каждый хотел лично убедиться в том, что это соль, и пробовал ее.

Мы влили в наш полевой котел около двух ведер воды и после выпаривания получили не менее трех фунтов соли.

Из этого мы могли заключить, что в воде нашего источника процентное содержание соли выше, чем в морской воде.

Вынув из котла всю соль, мы снова наполнили его водой и поставили на огонь. Рядом с котлом поставили сковородку и Мария начала жарить на обед куски дичи, приправленные солью.

В это время наше внимание привлек громкий крик. Похоже, его издавала голубая сойка. Услышать голос этой птицы среди белого дня не редкость. Но так она кричит в случае, если перед ней враг: ее голос становится резким и неприятным. Именно поэтому он и привлек мое внимание.

Мы посмотрели в ту сторону, откуда доносился крик. Ветви одного невысокого дерева сильно колебались, а в них билась птица светло-голубого цвета, старавшаяся улететь. Посмотрев на землю, мы увидели то, что приводило в трепет птицу.

По траве и сухим листьям медленно и бесшумно ползло мерзкое пресмыкающееся — змея. Ее светло-желтое с черными пятнами тело сильно блестело. Она то поднималась, то опускалась и подвигалась вперед почти по прямой линии, закинув голову вверх. Время от времени она останавливалась, опускала плоскую голову, держа ее в горизонтальном направлении, огненного цвета языком задевала траву, а затем снова начинала двигаться. Ее хвост оканчивался твердым отростком, около фута длиной. Этот отросток походил на четки из желтых неровных шишек.

Перед нами была страшная гремучая змея с гремящими роговыми кольцами на конце хвоста.

Я остановил своих спутников и собак. Мне не раз говорили о способности этого отвратительного пресмыкающегося «гипнотизировать» многих животных. Нам представился случай понаблюдать, правда ли это или нет: удастся ли гремучей змее «околдовать» сойку?

Змея добралась до одной большой магнолии. Затем она медленно свернулась в коническую спираль. Глаза были закрыты. Казалось, что змея спит.

Я посмотрел на одно из излюбленных белками деревьев, в которых они строят свои гнезда. В дереве находилось дупло, вокруг отверстия была снята кора, и виднелись следы лап белок. Осматривая кору, можно было убедиться в том, что белки спускаются и подымаются с этой стороны.

Гремучая змея приютилась так близко, что, казалось, ни одно животное не ускользнет от нее! Мы поняли, что змея поджидает белку, и решили посмотреть, чем это кончится.

Наконец из дупла показалась маленькая головка, похожая на голову крысы. Но животное продолжало оставаться в этом положении, казалось, оно хотело опять скрыться.

Мы уже готовы были отказаться от дальнейших наблюдений, потеряв надежду увидеть что-нибудь интересное, как вдруг наше внимание было привлечено шуршанием сухих листьев. Мы посмотрели в ту сторону и увидели другую белку, направлявшуюся к дереву. Она бежала очень быстро, как будто ее преследуют.

Так и было на самом деле. Скоро мы увидели другое животное, гнавшееся за нею. Это был длинный и тонкий зверек, вдвое больше белки, яркого желтого цвета, мы сразу узнали, что это — ласка.

Гремучая змея раскрыла свои челюсти, готовая броситься на добычу.

Белка стремглав бежала к дереву, время от времени оглядываясь назад. Вдруг, в мгновение ока, змея, сильно вытянув голову, ударила белку на ходу; это было сделано с такой быстротой, что, казалось, удар даже не коснулся белки.

Но белка, не достигнув еще первой ветви, стала подниматься гораздо медленнее и, наконец, совсем остановилась. Ее задние лапы скользили по коре, а тело слегка вздрагивало, держась на когтях передних лап; затем белка свалилась на землю и попала в челюсти змеи.

Увидев гремучую змею, ласка вдруг остановилась на некотором расстоянии от нее. Она, по-видимому, была очень раздражена и недовольна тем, что лишилась своей добычи. Мы даже подумали, что она вступит в бой со змеей для того, чтобы отбить у нее добычу.

Между тем, при виде этого нового противника змея снова свернулась в клубок и с обнаженными челюстями ждала нападения. Возле нее лежало тело убитой белки так, что ласка не могла приблизиться к нему без риска оказаться в страшной пасти гремучей змеи.

При виде грозящей опасности ласка повернулась и устремилась по направлению к лесу…

Тогда гремучая змея стала развертывать верхнюю половину своего тела и вытянула шею по направлению к белке. Она растянула белку во всю длину по земле таким образом, что их головы очутились рядом. Она уже начала смачивать шерсть своей жертвы слюной, вырабатываемой ее раздвоенным языком.

Мы продолжали наблюдать эту неприятную сцену, как вдруг наше внимание привлек какой-то шорох.

Может, еще одна гремучая змея? Нет, гремучие змеи не ползают по деревьям, а вновь появившееся пресмыкающееся обвилось вокруг лианы. Кроме того, и цвет этого пресмыкающегося совершенно не походил на цвет гремучей змеи: тело его было совершенно черное и лоснящееся. Это был удав, боа-констриктор!

Я уже говорил, что в тот момент, когда мы заметили его, он был свернут в спираль вокруг лианы. Но скоро удав стал развертываться, выставляя голову вперед, причем развернутая часть составляла прямой угол со стволом лианы. Кольца почти совершенно исчезли, за исключением одного или двух близ хвоста. Все это удав проделал без шума и с большими предосторожностями, казалось, он отдыхает и в то же время наблюдает за тем, что происходит внизу.

Все это время гремучая змея была слишком занята белкой для того, чтобы думать о чем-нибудь другом. В несколько секунд голова и лопатки белки были поглощены.

Гремучая змея внезапно должна была прервать свое пиршество. Удав потихоньку спускался, все приближаясь к гремучей змее: на лиане осталась лишь часть его гибкого хвоста. Длинное тело, повисшее сверху вниз, очутилось как раз над телом змеи.

С быстротой молнии удав обвился своими черными складками вокруг пятнистой гремучей змеи.

Странное зрелище представляли эти два свернувшихся создания, извивающиеся в траве.

Удав с неимоверной быстротой обвивался вокруг тела гремучей змеи и сжимал ее со всей силой.

У гремучей змеи было только одно оружие, которым она могла пользоваться с успехом: это ее ядовитые зубы. Но она уже вонзила их в тело белки и не могла воспользоваться ими против нового врага. Все это время змея не выпускала белку из своей пасти. Движения обоих пресмыкающихся становились все медленнее.

Клыки удава впились в изогнутые части хвоста гремучей змеи, его хвост поднимался и опускался со страшной силой, нанося врагу смертельные удары.

Скоро бой был окончен. Гремучая змея была уже мертва. Но боа продолжал сжимать пятнистый труп, как будто это доставляло ему удовольствие.

Спустя немного, удав медленно развернулся, бросился к голове своей жертвы и начал вырывать из ее глотки добычу, но тут Куджо, питавший отвращение ко всем пресмыкающимся, вонзил в победителя свое копье.

XXV. Сахарное дерево

К вечеру мы вернулись в наш дом с большим мешком соли. Теперь нам ее надолго хватит. Когда этот запас придет к концу, мы знали, где добыть ее.

После ужина Генрих, которого весь день мучило любопытство, решил выяснить у матери, о чем она собиралась сообщить после возвращения.

— Ну, теперь, мама, — сказал он несколько вызывающим тоном, — расскажи, наконец, о чем обещала. В чем же состоит твое открытие?

— Хорошо, — ответила она, — сейчас я вам открою свою тайну. Сегодня утром, когда мы проходили по долине, я увидела необычное дерево. Может быть, вы заметили большие прямые деревья с красивыми блестящими листьями красного цвета?

— Да, мама, — сказал Франк, — я знаю одно место в долине, где их очень много. Малинового и оранжевого цвета.

— Это, вероятно, те самые деревья, о которых мы сейчас говорим. Листья потому такого цвета, что сейчас осень. Летом блестящие, зеленые.

— О! — воскликнул Генрих, явно разочарованный. — Я также видел их. Это, правда, красивые деревья, но вряд ли они нам будут полезны. Никаких плодов на них нет, если не считать маленьких зерен, запутавшихся в паутине.

— Это плоды.

— Но что мы можем с ними делать? Такие же плоды я видел на самой обыкновенной сикоморе.

— Ты прав: обыкновенная сикомора, как ты ее называешь, принадлежит к тому же семейству. Но кроме плодов, в дереве разве нет ничего такого, что было бы достойно нашего внимания и могло бы быть нам очень полезно?

— Ничего! Позвольте… не… не… сок ли?..

— Да! Сок! — повторила мать с особенной интонацией.

— Что, мама! — воскликнул Франк, — это клен?

— Да, сахарный клен… Ну, недурно, господин Генрих?..

Очередное открытие нас обрадовало. Франк и Генрих слышали о знаменитом сахарном клене, но никогда не видели его. Маленькие дети, Мария и Луиза, ничего не знали о клене, но слово «сахар» было им хорошо знакомо. Это слово и радостные взгляды всех взрослых произвели на них очень сильное впечатление: им уже стали мерещиться леденцы и всякие сладости. Даже Куджо с восторгом приветствовал это сообщение, несмотря на то, что он меньше других привык к употреблению сахара и не так уж любил его. В странах, где ему приходилось жить, сахарный клен не растет, и он никогда не видел его.

Когда мы несколько успокоились, Мария сочла своим долгом описать нам это замечательное дерево.

— Сахарный клен, — начала Мария, — очень легко отличить от других деревьев по блестящему цвету его коры и по его лапчатым листьям, состоящим из пяти частей. Главное богатство этого дерева составляет его сок. Из одного клена ежегодно можно получать от трех до четырех фунтов превосходного сахара. Для этого дерево нужно пробуравить осенью или весной, потому как ни летом, ни зимою сок не выделяется. Будем надеяться, что нам удастся собрать достаточное количество сахара, которого хватило бы до весны. Прежде всего нужно сделать побольше маленьких ведер. Для каждого дерева, которое мы хотим надрезать, нужно отдельное ведро. Затем следует позаботиться о трубочках из камыша, который растет здесь же, недалеко от нас. В дереве нужно проделать отверстие и вставить в него трубку для того, чтобы стекал сок. Его мы будем переливать в котел и кипятить на огне точно так же, как поступили с соленой водой. Теперь, Генрих, — прибавила жена в заключение, — можешь применить на практике все то, чему я тебя только что научила.

Уже третью ночь подряд изморозь покрывала землю, тогда как днем было сухо и жарко. Это было время, наиболее благоприятное для надрезания кленов, и мы немедленно занялись делом.

Куджо уже заготовил более двадцати ведер и необходимое количество камышовых трубок. Затем мы в каждом дереве проделали отверстие, вставили трубочки и поставили ведра. Очень скоро в трубочках появились капли прозрачной жидкости, немного спустя приток жидкости увеличился и, наконец, появилась прозрачная струя, стекавшая с дерева в подставленное ведерце. Мы принесли котел, развели огонь, приспособили крюк точно так же, как мы сделали при варке соли. Через несколько часов котел был уже полон и поставлен на огонь.

Когда жидкость в котле достаточно прокипела, мы перелили ее в небольшие кувшины, где после охлаждения выкристаллизовался сахар, очень темного цвета.

Сок стекал несколько дней, и мы все это время были заняты. Если бы это было весной, то нам пришлось бы потратить на эту операцию несколько недель, так как тогда сок выделяется гораздо обильней.

Домой мы заходили только по делу. Мы соорудили небольшую палатку и затянули ее полотном от старой повозки. Это место получило название «сахарной стоянки».

Наконец наша работа окончилась, кленовый сок стал стекать все медленнее, и вскоре течение его совершенно прекратилось.

Нам удалось собрать более ста фунтов сахару.

XXVI. Кофе и хлеб

Вечером, когда мы расселись вокруг стола для того, чтобы поужинать, моя жена сообщила, что она заварила последнюю порцию кофе.

Для нас эта новость была крайне неприятна. Из всех съестных припасов, которые мы взяли с собою из Сен-Луи, кофе был для нас самым полезным и необходимым.

— Не беда! — сказал я, — мы научимся жить и без кофе. К чему, собственно говоря, он нам? Сколько бедных людей считали бы себя счастливыми, если бы в их распоряжении была вся та роскошь, которая нас окружает!

— Но, папа, — сказал Генрих, перебивая меня, — в Виргинии я часто видел, как наши негры готовили кофе из маиса, я его пил и надо сказать, он очень вкусный. Разве мы не можем употреблять маис вместо кофе?

— Дитя, подумай только, у нас ведь есть заботы более важные, чем потребность в кофе. Если бы у нас был маис, то мы прежде всего приготовили бы из него хлеб. К несчастью, на протяжении двухсот миль от нашего жилища не найдешь ни одного зерна хлебных злаков.

— Но, папа, у нас есть маис, он находится в ста шагах от нас.

— Нет, мой мальчик, ты ошибаешься, ты принял какое-нибудь негодное зерно за хлебное растение.

— Нет, папа, тот хлеб, о котором я говорю, путешествовал с нами из Сен-Луи и находится в повозке.

— Что! Маис в повозке! — воскликнул я, — уверен ли ты, Генрих, в том, что говоришь?

— Я его видел даже сегодня утром; он находится в повозке, в одном старом мешке.

— Идем! Идем! — позвал я Куджо, — возьми факел!

Я мигом побежал к повозке, которая находилась недалеко от двери. Когда я влез в нее, сердце мое стало усиленно биться.

В повозке была старая буйволова шкура и сбруя.

Все это я отбросил в сторону и увидел плотный мешок.

В таких мешках в западных штатах обыкновенно держат маис.

Я узнал, что это один из тех мешков, которые мы взяли с собою из Сен-Луи с кормом для нашей лошади и быков; но я был уверен, что в нем давно уже нет ни одного зерна. Я взял мешок и несказанно обрадовался, убедившись в том, что в нем находится еще немного драгоценного зерна. Кроме того, зерна были рассеяны в углах и щелях повозки. Мы осторожно собрали их все. В доме я высыпал содержимое мешка на стол.

— Теперь, — сказал я, — мы имеем хлеб.

До этого мы собирали и жарили желуди бука, употребляли в пищу бобы игольчатых акаций, ели мякоть различных плодов, но все это не могло заменить настоящий хлеб.

Зима здесь была короткая. Мы сейчас же могли посеять зерно. У нас его

хватало на целый акр . Он мог бы созреть за шесть-восемь недель. Таким образом, мы еще до наступления зимы могли запастись хлебом.

Мы сидели вокруг стола и обменивались радостными мыслями по поводу улыбающейся нам перспективы, как вдруг один из мальчиков закричал: «Пшеница! Пшеница!»

Я посмотрел сам для того, чтобы убедиться в том, что он не ошибся.

Перебирая золотистые зерна маиса, он действительно обнаружил среди них несколько зерен пшеницы. Тщательно осмотрев мешок, мы нашли в нем еще несколько зерен этого драгоценного хлебного злака. С величайшей осторожностью отделив друг от друга эти два сорта хлеба, мы нашли, что число пшеничных зерен доходит до ста! Правда, это было слишком мало, но мы вспомнили старую пословицу: «большие дубы вырастают из маленьких желудей».

— Вы видите, — сказал я, обращаясь к моей маленькой семье, — как Провидение заботится о нас. Здесь, среди пустыни, Бог дал нам все, что необходимо для жизни. Теперь — немного терпения, и мы сможем составить себе здесь целое состояние.

— У нас будут и сладкие пироги с фруктами, — прибавил Генрих. — Я нашел здесь дикие сливы, вишни и другие ягоды, величиной с мой палец.

— Да! Мы и в кофе больше не нуждаемся.

— Конечно, нет! — воскликнули оба мальчика.

— Вы скоро будете иметь и кофе, — сказала, улыбаясь, мать.

— Что, мама? Ты нашла еще одно дерево?

— Да, нашла.

— Что? Это настоящее кофейное дерево?

— Да, кофейное дерево.

— Кофейное дерево! Я думал, мама, что кофейное дерево растет лишь в тропических странах!

— Это действительно так, если ты под кофейным деревом подразумеваешь то деревцо или куст, которое дает настоящий кофе, — тот кофе, который вы привыкли пить. Но совсем близко от нас находится одно большое дерево, зерна которого вполне заменят нам кофе. А вот вам и образец.

Сказав это, она положила на стол крупный плод бурого цвета. Он по виду напоминал ягоду игольчатой акации, но отличался от нее своими размерами. Как и ягоды акации, он состоял из мякоти, в которой были заключены большие зерна серого цвета. Эти зерна, если их высушить, истолочь и сварить, почти не отличаются от обычного кофе.

— Дерево, — сказала мать, — с которого я сорвала эту ягоду, растет во многих местах Америки, вы, должно быть, заметили его здесь?

— Да, я видел здесь это дерево, — сказал Франк. — Кора очень легко отстает от него и легко колется. Концы его ветвей усеяны бугорками и отростками. Не правда ли, мама?

— Верно, — сказала мать. — Французы называют это дерево «канадским пнем», в Соединенных Штатах оно известно под названием «stumptree». В ботанике оно называется «голая ветвь», так как зимой, в чем вы вскоре убедитесь, оно теряет свои листья. Его называют также кофейным деревом, потому что первые поселенцы в этих местах, не имея настоящего кофе, употребляли вместо него зерна этого дерева, что и мы намерены сделать.

— Прекрасно, — воскликнул Генрих, — какая радость! Но надо еще повозиться, чтобы когда-нибудь выпить чашечку кофе!

— Ах, господин Генрих, господин Генрих, — возразила мать, — я боюсь, что вы принадлежите к тем людям, которые никогда ничем не бывают довольны и которые не заслуживают благословения Неба. Вспомните только, сколько несчастных не имеют даже куска хлеба там, где он находится в изобилии. Быть может, в это самое время на улицах какого-нибудь города какой-нибудь несчастный голодный ребенок стоит у двери булочной, пожирая глазами выставленный в витринах хлеб. У вас есть разнообразная пища, у него ничего нет. А его голод еще более мучителен, ибо он видит перед собою заманчивый хлеб, от которого его отделяет только стекло. Бедный мальчик! Подумай об этом, мое дитя, и научись быть довольным судьбой.

— Ты права, мама. Я больше жаловаться не буду.

— Ну, хорошо, мой дорогой Генрих! Я расскажу тебе об одном любопытном и полезном дереве, о котором ты еще не знаешь.

— Без сомнения, хлебное дерево? Нет, это не то, так как о нем я знаю.

— Однако его можно называть и хлебным деревом, так как в течение долгих зимних месяцев оно дает хлеб многим индейским племенам, — и не только хлеб, но и все средства к жизни.

— Я никогда об этом не слышал.

— Это сосна.

— Что? Сосна с фруктами?

— А разве ты когда-нибудь видел сосну без фруктов?

— Вы называете фруктами эти конусообразные шишки?

— Да, но это действительно фрукты.

— Вот как! А я думал, что это семена.

— Это и семена, и фрукты. Это одно и то же. То, что ты называешь фруктами некоторых деревьев, есть в то же время и семена. Например, во всех сортах орехов их ядра являются и плодом, и семенем. То же можно сказать и о бобовых растениях — фасоли и горохе. У других растений, наоборот, плод — это то, что покрывает и заключает внутри себя семя, как мякоть груши, яблока и апельсина.

— Но, мама, не хочешь ли ты сказать, что можно есть те шероховатые шишки, что растут на соснах?

— Те шероховатые шишки, о которых ты говоришь, это лишь твердые оболочки, защищающие семена. Они снимаются, как скорлупа ореха, и внутри их находятся ядра, которые являются настоящими плодами.

— Но я их пробовал: они очень горькие.

— Ты пробовал плоды обыкновенной сосны, но есть другие виды сосны, семена которых очень вкусные и полезные.

— Что же это за сосны?

— Их несколько видов. Ни в одной стране не найдешь такого разнообразия видов сосен, как в гористых местностях Великой Американской пустыни. В Калифорнии есть один замечательный вид, который испанцы называют «Колорадо», то есть красный, благодаря окраске этого дерева, когда с него снята кора. Это самые высокие в мире деревья, они имеют около трехсот футов в вышину. Горы Сиерра сплошь покрыты такими лесами. На этих горах находится еще другой вид, превосходящий своими размерами даже Колорадо, это — Pinus Lambertina. Этот вид особенно замечателен своими шишками, имеющими в длину полтора фута. Представьте себе, какое впечатление производят эти гигантские деревья, усеянные конусообразными шишками.

— Это должно быть великолепно! — одновременно воскликнули Франк и Генрих.

— Наконец, существует еще одна любопытная разновидность. Это маленькое дерево, с хвоей зеленого цвета, как у обыкновенной сосны, но с более нежным оттенком. Его шишки гораздо больше, чем у обыкновенной сосны. Ядро маслянистое, как у американского ореха, и очень приятно на вкус. Оно очень питательно. Его можно есть в сыром виде. Высушенное или изжаренное, его толкут в ступке или размалывают. Таким образом, получается мука, грубая на вид, но хлеб из нее необыкновенно вкусный. Мексиканцы называют это дерево «пиньоном», а ученые — Pinus monophyllus.

— Но, мама, растет ли это дерево в нашей долине? Мы его не видели.

— В долине его нет, но я надеюсь, что мы найдем его на горе. В тот день, когда мы пришли в «лагерь антилопы», я, кажется, заметила особенный вид сосны; это, быть может, и есть та самая сосна, о которой я говорю.

— Тогда почему нам не отправиться на гору для того, чтобы убедиться в этом?

— Я тоже думаю, что нам следует там побывать, и как только будет готова телега для Помпо, мы и отправимся на гору.

Это предложение было принято с радостью, так как все сильно хотели посетить гору, так величественно возвышавшуюся над нами.

XXVII. Линия снега

Через три дня повозка была уже готова. Она не стоила нам большого труда, так как самые существенные части, то есть колеса, остались от старой повозки.

Мы отправились в путь с восходом солнца. Все были в очень хорошем настроении. В прогулке приняла участие вся наша семья.

Мария и обе маленькие девочки сели в повозку на мягкую подушку, сделанную Куджо из мха и пальмовых листьев. Помпо, который, по-видимому, разделял общую радость, повез экипаж с такой легкостью, как будто бы в нем никого не было. Можно было подумать, что это доставляет ему удовольствие. Куджо все время щелкал по воздуху своим длинным кнутом, а Кастор и Поллукс весело мчались рядом.

Перед нами красовалась главная вершина, освещенная солнечными лучами. Она казалась золотисто-красной. Теперь снега было значительно больше, чем в тот раз, когда мы впервые увидели гору, и лежал он ниже на склонах горы. Это привлекло всеобщее внимание. Франк попросил объяснить, почему так случилось.

— Поднимаясь над землей, — начала она, — мы чувствуем, что воздух становится все холоднее. На известной высоте воздух достигает такой степени разрежения и столь низкой температуры, что ни человек, ни животное жить там не могут. Это неоспоримый факт, подтвержденный опытом всех тех, кто поднимался на высоту трех миль над уровнем океана. Некоторые из этих отважных людей рисковали жизнью.

Так обстоит дело во всех частях земного шара; но под экватором можно подниматься, не испытывая страшного холода, несколько выше, чем в странах, близких к полюсам. Точно так же вы без труда поймете, что летом можно подниматься выше, чем зимой. Но если на некоторой высоте становится так холодно, что люди могут замерзнуть, то вполне естественно, что снег на такой высоте не тает вовсе. Отсюда ясно, что есть горы, вершины которых, поднимаясь выше области вечного холода, покрыты вечным, никогда не тающим снегом.

Возможно, что из атмосферных осадков там падает только снег: даже когда на равнинную местность падает дождь, здесь, в горах, где царит страшный холод, он превращается в снег. Возможно, что большее количество дождя, выпадающего на землю, образует кристаллические снежинки, которые тают лишь в низших, теплых слоях атмосферы, принимая форму водяных шариков. Каждый раз, когда в долине падает дождь, можно заметить увеличение снега в горах. Если бы горы не было, то снег, продолжая падать, превращался бы в дождь, омывающий долины и равнины.

— В таком случае, мама, — перебил ее Франк, — эта гора, должно быть, очень высока, так как она покрыта снегом в течение всего года.

— Возможно ли это?

— Ведь ты сказала, что снег не тает оттого, что в высших слоях атмосферы очень холодно.

— Но предположим, что мы находимся в стране, близкой к Северному полюсу, где снег в продолжении всего года остается на косогорах и даже на уровне моря, указывает ли это обстоятельство на то, что гора очень высока?

— Вот как! Теперь я понимаю. Постоянное присутствие снега на какой-нибудь горе указывает, что она достигает большой высоты лишь в том случае, когда эта гора находится в теплом климате.

— Совершенно правильно.

— Тогда наша гора должна быть очень высокой, так как она находится в теплом климате, а снег лежит на ней в продолжение всего года.

— Этого нельзя сказать с уверенностью. Вы, должно быть, помните, что когда мы в первый раз пришли сюда, на вершине было совсем мало снега, и возможно, что в сильную жару снег совершенно исчезает. Поэтому я не думаю, чтобы она была так высока, как многие другие горы на этом материке. Где-то четырнадцать тысяч футов.

— Столько футов! Я видел горы, которые казались столь же высокими, но имели в вышину не более семи тысяч футов.

— Это объясняется тем, что равнина, на которой находится эта гора и откуда мы ее рассматриваем, сама возвышается на семь тысяч футов над уровнем моря.

Разговор был прерван на несколько минут. Мы все устремили наши взоры на блестевшую перед нами снежную вершину. Взоры наши терялись в небесах.

Франк возобновил беседу, прерванную созерцанием этого восхитительного зрелища.

— Не странно ли, — сказал он, — что снег располагается вокруг горы с удивительно геометрической точностью, напоминая своей формой ночной колпак? Как будто вокруг горы проведена правильная линия.

— Эта линия, — сказала мать, — как ты верно заметил, действительно есть, что связано с теплым и холодным воздухом, с тем, о чем мы только что говорили. Эта линия так и называется снеговой. Среди геологов по поводу этой линии возникали горячие споры. Под тропиками она находится на большой высоте над уровнем моря. Но по мере удаления к северному и южному полюсу она постепенно понижается и, наконец, совершенно исчезает в холодных странах, где, как мы уже говорили, снег сплошь покрывает землю, и линии снега нет вовсе. Кроме того, отдаленность или близость моря сильно влияет на температуру.Одна и та же гора может на одной стороне иметь более высокую температуру, чем на другой, точно так же линия снега занимает различное положение летом и зимой, как это мы видим на нашей горе, где линия снега с тех пор, как наступили холода, уже успела опуститься на несколько футов. Это легко объясняется.

Мы подошли к подножию горы и остановились у края оврага. Выпрягли Помпо и расположились на берегу небольшого ручья.

Немного отдохнув, мы начали подниматься по тропинке в надежде найти пиньоны.

Мария указала нам на те деревья, которые она заметила в первый раз. Они были светло-зеленого цвета. Мы в сильном волнении направились к тем, которые казались нам наиболее доступными и были разбросаны по одному.

Вид дерева, ароматный запах, — все говорило о том, что это тот самый пиньон, который мы ищем. Земля была покрыта конусообразными шишками, имевшими около полутора дюймов в длину, но все они были вскрыты и ядра отсутствовали. По-видимому, до нас здесь побывало какое-нибудь животное, которое оставило только скорлупу. Уже это доказывало, что ядро было съедобно. На ветвях дерева висело много шишек. Мы сорвали несколько, вскрыли их и попробовали ядра.

— Это то, что нам нужно! — воскликнула жена, весело хлопая в ладоши. — Это сосна-орешник, ее плоды будут заменять нам хлеб до тех пор, пока не созреют наш маис и пшеница.

Мы принялись за дело, собрали много шишек и вечером возвратились в долину. Наша маленькая повозка была наполовину наполнена шишками, и в этот вечер мы впервые после многих недель ели хлеб.

XXVIII. Зверинец, птичник и ботанический сад

Каждый день мы находили новое занятие. Постелили пол в доме, и окружили оградой два участка земли. Один был предназначен для пашни, другой для Помпо, который мог бы пастись здесь вволю и не ходил бы в лес, где он подвергался опасности со стороны хищных зверей.

Больше всех работал Куджо. Он сделал много посуды, без которой сложно было обойтись. Он соорудил деревянную соху, весьма удобную для распашки выбранной нами земли, очень легкую и удобную в работе.

Запас нашего пороха очень быстро истощался, и мы решили в будущем отправляться на охоту с другим оружием, а ружьем пользоваться лишь по необходимости.

Мы изготовили три лука, наподобие тех, которые применяют индейцы, как и они, мы натянули на них сухожилья лани. Из дерева мы сделали стрелы, в которые Куджо вбил острые гвозди, извлеченные из старой повозки. Мы ежедневно упражнялись в стрельбе из лука и еще до наступления зимы научились хорошо стрелять. Генрих сбил белку с вершины одного из самых высоких деревьев, растущих в долине. Он всю зиму снабжал нас в изобилии куропатками, белками, зайцами и дикими индюками.

Моя жена, в свою очередь, много трудилась для того, чтобы улучшить нашу пищу. Последние дни осени она посвятила ботаническим исследованиям. Кто-нибудь из нас сопровождал ее для того, чтобы, в случае опасности, можно подстраховать. Каждый раз она возвращалась с каким-нибудь новым продуктом. Таким образом, она нашла много различных плодов: смородину, вишню и рябину. Мы собрали эти ягоды для варенья.

Между деревьями мы нашли так называемое «белое яблоко», или индейскую репу и, что было для нас гораздо интереснее, дикий батат. На это растение мы даже не обратили бы внимание, если бы не жена.

Из плодов акации мы готовили пиво. А благодаря дикому винограду, в изобилии растущему вокруг нас, мы имели возможность готовить для себя более приятный напиток.

В это время у меня появилась новая мысль, которой я поделился со всеми и которая с восторгом была встречена.

Моя мысль заключалась в том, чтобы поймать диких животных и попытаться приручить их; если это нам удастся, то это принесет нам немало пользы.

К осуществлению этого плана меня побуждали различные соображения. Во-первых, я стал замечать, что хотя в нашей долине много различных видов ланей, но число экземпляров каждого вида было весьма ограничено, и было мало вероятно, чтобы их число значительно возросло в будущем. Многочисленные хищные звери, посещавшие наши места, каждый раз производили страшные опустошения и истребляли огромное количество ланей. Кроме того, с нашим прибытием они приобрели нового врага, который объявил им беспощадную войну.

Было очевидно, что если мы не предпримем чрезвычайных мер, то лань в скором времени станет в нашей долине большой редкостью и сделается до того дикой, что к ней нельзя будет подступиться. Мы знали, что запас нашего пороха скоро иссякнет, и тогда ни к чему будут наши ружья. Наши луки и стрелы были не очень страшны для диких зверей.

Быть может, нам удастся изучить привычки этих плотоядных и брать их живыми без помощи пороха и ружей. Это было бы одним из главных и самых полезных наших занятий. Это избавило бы нас от тех трудностей и опасностей, которым мы подвергали себя, охотясь в лесу.

На этот счет у меня было еще одно соображение.

У меня было сильное желание изучить жизнь четвероногих, я страстно хотел основательно познакомиться с привычками и нравами диких животных. Поэтому я не хотел ограничиться лишь теми животными, которых мы могли употреблять в пищу, а решил включить в свою коллекцию всех тех животных, каких только удастся поймать, как травоядных, так и хищных.

От осуществления этих планов нисколько не должна была пострадать наша главная цель, наши виды на богатство в будущем, — накопление бобровых шкурок. Бобры, между прочим, большого труда нам не стоили. Обработка их шкур и забота о их сохранении отнимали у нас лишь незначительную часть времени.

Особенно близко к сердцу принял мои планы Генрих, он отнесся к ним с большим пониманием, чем другие. Как и я, он был большим любителем четвероногих.

Франк, наоборот, был страстным любителем птиц, и он попросил включить в наш зверинец и представителей пернатого царства. Мы, естественно, охотно на это согласились.

У Марии тоже был свой план. Она задумала собрать коллекцию листьев и плодов всех деревьев и травянистых растений, и исследовать их по всем правилам науки, — одним словом, она решила устроить настоящий ботанический сад.

Каждый из нас выбрал себе занятие. Генрих и я являлись укротителями зверей, Франк получил прозвище воспитателя птиц, а Мария — главной садовницы. На долю Куджо выпала очень серьезная задача: он должен был окружить плетнем два участка: один для парка, где мы могли бы содержать ланей, другой — для ботанического сада. Он изготовил капканы и клетки: он занимался как раз тем делом, которое он знал в совершенстве. Мы все нуждались в его услугах для того, чтобы привести в исполнение свои планы.

XXIX. Охота на зверей и на птиц

Генриху сразу повезло: ему в скором времени удалось поймать в дупле одного дерева чету серых белок. Для них была приготовлена большая клетка, и скоро они так прквыкли к нам и так приручились, что стали брать из наших рук орехи, которые мы им подносили. Эти маленькие животные никакой пользы, правда, не приносили, но зато очень нас забавляли. Было большим удовольствием наблюдать за ними.

Немного спустя счастье улыбнулось и Франку, его добыча имела для нас важное значение. Он в течение нескольких дней не спускал глаз с диких индюков, надеясь схватить их живыми. Он поставил недалеко от дома особого рода капкан, известный в Америке под названием «деревянной западни». Изобретение отличалось простотой и незатейливостью. Этот капкан состоял из брусков, какие употреблял Куджо для устройства оград. Эти бруски накладывались друг на друга, образуя квадратный колодец. На высоте обыкновенной ограды помещены были другие, более толстые бруски таким образом, чтобы индюки, попав туда, не имели возможности выскочить. Но в то же время эти бруски не очень плотно прилегали друг к другу для того, чтобы не сделать западню слишком темной и непривлекательной для индюков.

Благодаря частым упражнениям наш ловец птиц достиг такого совершенства в подражании кудахтанью старых индюков, кудахтал так естественно, что на некотором расстоянии невозможно было отличить его от настоящего индюка. Благодаря этому он мог сзывать индюков на очень близкое расстояние к тому месту, где он скрывался. Но зерна и коренья, находившиеся в западне, были недостаточно заманчивы для индюков, чтобы побудить их войти в капкан. Наконец, он прибегнул к крайнему средству; это средство должно было либо привести к успеху, либо, в случае неудачи, Франку пришлось бы отказаться от своего плана.

Он из лука убил одного индюка и положил его в западню таким образом, что тот казался живым и клюющим зерна. Затем он удалился на некоторое расстояние, спрятался в кустарнике и начал кудахтать. Скоро показалось три больших индюка, они с большой осторожностью выходили из леса. Как все дикие индюки, они шли с вытянутыми шеями и походили на страусов. Наконец они заметили западню, увидели в ней индюка, клюющего зерна, без боязни приблизились к ней и обошли ее со всех сторон, ища входа. Франк следил за всеми их движениями. Его беспокойство и волнение длилось, однако, недолго: три большие птицы без колебаний бросились в эту своеобразную воронку и, таким образом, очутились в западне. Тогда Франк вышел из своей засады и закрыл вход в западню. Затем он через бруски связал индюков, вытащил их из западни и с добычей на плечах пришел к нам с торжествующим видом победителя. Мы сожалели только о том, что наши три птицы оказались старыми самцами.

Но удача следующего дня сгладила эту неприятность. Направляясь на заре к своей западне. Франк издалека увидел в ней живую индюшку, окруженную маленькими индюшатами. Часть индюшат были внутри западни, а часть вне ее, так как они могли свободно входить и выходить через отверстия между брусками, тогда как их мать тщетно напрягала все свои усилия для того, чтобы выйти из западни.

Не решаясь приблизиться один из боязни испугать индюшат, Франк вернулся домой для того, чтобы позвать на помощь Генриха, Куджо и меня. Мы взяли с собой полотно нашей повозки и два одеяла. Приближались с крайней осторожностью, так как эта добыча имела для нас особенно важное значение, и мы не хотели потерять хотя бы одного индюшонка, желая сразу увеличить наш птичник. Когда мы были совсем рядом с клеткой, мы разделились. Затем окружили западню со всех сторон, и когда индюшата бросились бежать от преследователей, накрыли их полотном и одеялами. Мы схватили индюшку и всех индюшат, которых оказалось восемнадцать штук! Какая удача!

Для индюшки и индюшат мы построили отдельную клетку неподалеку от той, где помещались три старых индюка. Эту клетку мы построили с большей тщательностью: бруски были плотно сложены, чтобы индюшата не смогли пролезть.

Франк поместил в западне одного из трех пойманных им индюков, привязав его за лапу к бруску. Благодаря этому, ему удалось поймать еще несколько птиц, но в конце концов птицы сделались более осторожными и стали избегать западню.

«Население» нашего птичника росло с каждым днем. Франк нашел, что кора американского остролиста, ilex opaca, смоченная в воде и надлежащим образом обработанная, дает превосходный клей. Он устроил большую клеть и разделил ее на много отделений, так что каждый вид птиц имел свое отдельное помещение. Вскоре клеть наполнилась различными представителями пернатого царства: здесь были и голубые сойки, и виргинские соловьи, и всевозможные виды голубей. Здесь было также несколько Каролинских попугаев. Франку удалось также поймать одну очень редкую птицу, которая у индейцев известна, как мне кажется, под именем «Wakon». Хвост ее, как у райских птиц Старого Света, украшен несколькими длинными перьями. В нашей клети были и другие маленькие птички с ярко окрашенными и блестящими перьями.

В другой клетке помещался особняком один пернатый жилец, который, если судить по его внешности, не имел никакого права на привилегию занимать отдельное помещение. Он был сероватого цвета и похож был на трясогузку. С черными длинными лапами и грязного оттенка когтями, он казался столь же обыкновенным, как воробей. При первом взгляде на него нельзя сказать, чтобы он заслуживал особенного внимания. Но как только он открывал свой черный клюв и начинал издавать звуки, тотчас забывалось то скверное впечатление, которое производил его наружный вид. Тогда ни блестящие крылья попугая, ни грациозная форма голубой сойки, ничто не привлекало нашего внимания. Мы все забывали для того, чтобы упиваться мелодичным голосом нашего пернатого певца. Мы заметили, что он подражает всем звукам, которые слышит вокруг себя. Когда он услышит пение другой птицы, то начинает петь более громким и более сильным голосом, заставляя певца замолчать. Нет нужды говорить, что это был дрозд-пересмешник, соловей Америки.

В то время, когда Франк с каждым днем увеличивал свою коллекцию птиц, Генрих не дремал и не отставал со своими четвероногими. У него в клетке было уже пять видов белок: серая, черная и красная, — это живущие на деревьях, и две разновидности, живущие на земле. Одну из них он поймал в степи, между корнями полыни. Это было красивое маленькое животное, размерами не больше мыши, пятнистое, как маленькая зебра. У естествоиспытателей вы не найдете ни одного описания этого красивого животного. Этот зверек был нашим общим любимцем. Особенно забавлялись с ним Луиза и маленькая Мария. Оно очень привыкло к нам и спало на коленях детей, как прирученная мышь.

XXX. Дикобраз

Мы решили заняться и рыбной ловлей. Куджо обнаружил, что в ручье водятся много видов различных рыб, ему даже не раз удавалось ловить их. Они совершенно отличались от обыкновенных рыб, но их мясо было очень вкусно.

Куджо было известно одно место, очень богатое рыбой. Мы подготовили себе леску из дикого льна, растущего в нашей долине. Это растение встречается в окрестностях, прилегающих к Скалистым горам. Палочки для удочек мы сделали из камыша, в изобилии растущего в этих местах. Крючками служили нам изогнутые иглы, а приманкой — различные травы.

Мы отправились на рыбную ловлю. Франк и Генрих тащили все принадлежности. Куджо и я несли на руках детей, а Мария всю дорогу рассматривала попадавшиеся ей растения. Кастор и Поллукс, понятно, тоже следовали за нами. Куджо служил нам проводником. Он вел нас лесом к облюбованному им месту, которое он выбрал для рыбной ловли. Мы шли уже около четверти часа. Вдруг раздался голос моей жены. Все остановились. Мария пальцем указывала на одно из деревьев.

— Что такое, мама? — спросил Генрих.

— Я вижу, — ответила моя жена, — что эти места посетило животное, которое любит все разрушать. Посмотрите сюда.

Мария указала нам на группу молодых хлопчатников, у которых кора и листья были обгрызаны. Можно было подумать, что их обгрызли козы. Некоторые из этих кустов уже завяли, другие, недавно, по-видимому, обгрызанные, слегка подвяли, но видно было, что скоро они разделят участь первых.

— Мама, я понимаю, что ты хочешь сказать, — обратился к ней Генрих, — это работа какого-нибудь грызуна… Но что это может быть за грызун? Бобры не лазят по деревьям, и я уверен, что ни белки, ни опоссумы не могут привести кору дерева в такое состояние.

— Это действительно не они, ваш отец скажет, какое животное могло так разрушить эти молодые деревца, которые, как вы видите, составляют самый красивый вид хлопчатников.

Мы обошли кругом обгрызанный кустарник. Очень скоро на земле показалось животное, которое мы искали. Оно имело около трех футов в длину, было довольно толстым и широким сзади, спина его выдавалась. Голова и нос были очень малы по сравнению с размерами его тела. Его короткие и крепкие лапы с длинными когтями виднелись из-под густой шерсти. Зверь ползал по земле и, по-видимому, заметил, что мы приближаемся к нему, ибо хотел скрыться в нору, но он бегал не так быстро, чтобы ускользнуть от нас.

Как только я заметил зверька и увидел, что он на земле, а не на ветвях, где я ожидал его найти, я повернулся для того, чтобы удержать собак. Но было уже слишком поздно. При приближении собак животное остановилось, уткнуло голову в грудину и вдруг сделалось вдвое больше, чем в своем естественном состоянии. В грозном возбуждении оно вертело густым хвостом из стороны в сторону.

Тогда мы увидели, что то, что мы раньше приняли за густую шерсть, было настоящей броней из длинных игл, и Генрих закричал:

— Дикобраз! Дикобраз!

Собаки, к своему несчастью, не знали, что это такое. Они вернулись к нам, испуская жалобный вой. Их ноздри, губы и челюсти были усеяны острыми колючками! Однако, дикобраз все время отступал и, добравшись до одного дерева, стал взбираться наверх. Но Куджо, рассерженный тем, что его любимым собакам досталось от дикобраза, бросился за ним и уложил его на месте своим копьем.

После истории со скунсом Генрих стал более осторожным и не отважился приблизиться к дикобразу. Ему когда-то говорили, что дикобраз обладает способностью отбрасывать свои колючки на некоторое расстояние и орудовать ими, как стрелами. Франк спросил меня, правда ли это.

— Нет, — ответил я, — это одна из тех сказок, которые так любил рассказывать знаменитый естествоиспытатель Бюффон. Иглы дикобраза могут пристать лишь в случае, если к нему приблизиться вплотную, как сделали наши собаки. Дикобраз иногда защищается со страшной жестокостью. Это животное, питающееся исключительно древесной корой и листьями, часто причиняет смерть своим врагам. Иногда в лесу находят кугуаров, околевших от уколов иглами дикобраза. То же случается иногда с рысью, собакой и волком.

Я рассказал детям все, что знал о жизни дикобраза. Но, некоторое время спустя, один случай, очевидцами которого были Генрих и я, убедил нас в том, что дикобраз, несмотря на свою колючую броню, имеет врага, который иногда может погубить его.

XXXI. Большой бой между куницей и дикобразом

Это было посреди зимы. Земля была покрыта тонким слоем снега. Его было ровно столько, сколько нужно для того, чтобы на нем явственно отпечатывались следы животных. Это побудило нас отправиться на охоту. Я и Генрих пошли по следам двух ланей, которые ночью прошли через нашу лужайку.

След тянулся вдоль всего озера. Кастор и Поллукс были с нами. Но во время охоты мы обычно вели их на поводке, в противном случае, они могли бы, забегая вперед, испугать животных.

Приблизительно на расстоянии мили от нашего дома мы увидели, что лани перешли через ручей. Мы уже собирались сами пересечь его, как вдруг наше внимание было привлечено особенным следом, он вел по направлению к лесу. Это были следы человеческих ног! Следы детей!

Вы можете себе представить, каково было наше удивление. Эти следы имели около пяти дюймов в длину и походили на следы ребенка пяти-шести лет, ступающего босыми ногами. Следы были двойные, и похоже было на то, что двое детей шли рядом по одной и той же дороге. Что бы это значило? Были ли в долине другие человеческие существа, кроме нас? Были ли это следы индейских детей?

Мы отказались от погони за ланями для того, чтобы раскрыть эту тайну. Мы пришли на место, покрытое более толстым слоем снега, где отпечатки выступали еще явственнее. Я остановился, чтобы подробно рассмотреть следы и убедиться в том, на самом ли деле это отпечатки человеческих ступней или нет. Я увидел, что в одном месте отпечаталось пять пальцев, а в другом всего четыре. Тогда я стал еще внимательнее рассматривать отпечатки пальцев и заметил, что каждый из них оставил на снегу едва заметный след от когтя, по-видимому, когти были покрыты шерстью. Значит, это следы не детей, а какого-нибудь животного.

Любопытно было узнать, какое животное причинило нам столько хлопот. Нам пришлось идти недолго. Приблизительно в ста шагах мы увидели группу хлопчатников. При первом взгляде мы заметили, что они ощипаны дикобразом. Вся загадка была разгадана. Я вспомнил, что дикобраз принадлежит к стопоходящим, с пятью пальцами на задних лапах и четырьмя на передних.

Нам несколько досадно стало, что мы из-за такого пустяка отказались от погони за ланями. Дикобраз между тем на некотором расстоянии от нас карабкался по ветвям одного дерева. Вдруг показалось другое животное, совершенно на него не похожее.

Оно имело около трех футов в длину. Голова у него была широкая и несколько приплюснутая, уши короткие и прямые. Мордой своей зверь несколько походил на собаку. Короткие крепкие лапы и вытянутое туловище говорили о ловкости и силе. Его шкура светло-красного цвета была испещрена на груди большими пятнами. Спина, лапы, ступни, нос и хвост были более темного цвета. Можно было сказать, что это крупная ласка.

На самом деле это была большая американская куница. Мы остановились для того, чтобы понаблюдать за ней.

Дикобраз еще не успел заметить своего врага, до того он занят был ощипыванием коры с хлопчатника. Куница бегом направилась к дереву. Заметив ее, дикобраз испустил резкий и жалобный крик. Видно было, что он объят ужасом. Однако, вместо того, чтобы оставаться на дереве, как мы предполагали, он к немалому нашему изумлению, бросился на землю и упал почти под носом своего врага. Объясняется это очень просто: оставаясь на ветвях, из которых многие были очень тонкие, дикобраз не мог бы предохранить от острых зубов своего врага незащищенные части тела — грудь и живот, совершенно не покрытые иглами. Упав на землю, дикобраз свернулся, выставив во все стороны страшные орудия защиты.

Куница начала бегать вокруг дикобраза, с ловкостью изгибая свое гибкое тело, время от времени выставляя свои зубы и мурлыча, как кошка. Мы думали, что она вот-вот бросится на свою жертву. Но куница слишком хорошо понимала опасность своего положения и находилась, по-видимому, в большом затруднении, не зная, как начать нападение.

Что касается дикобраза, то он был неподвижен, только хвостом шевелил. Голова и лапы были совершенно скрыты.

Что же предприняла куница?

Побегав вокруг, она остановилась позади дикобраза, так что ее нос отделяло от хвоста дикобраза лишь расстояние в несколько дюймов. Она не шевелилась.

Дикобраз, который не мог видеть, что делается позади него, быть может, подумал, что куница ушла; его хвост ударял землю уже не с такой силой, как раньше, и, наконец, он совершенно затих.

Этого только и ожидала куница. Она мигом впилась зубами в конец хвоста.

Дикобраз стал издавать жалобные крики, но они, конечно, мало трогали куницу, она начала тащить дикобраза за хвост и дотащила его до одного дерева, ветви которого находились не очень высоко над землей.

Дикобраз не мог оказать никакого сопротивления; его лапы беспомощно скользили по снегу. Куница была сильнее его.

Дотащив дикобраза до дерева, куница начала подыматься вверх, не выпуская из зубов свою жертву и остерегаясь ее игл. Она остановилась на самой низкой ветви, вцепившись в дерево когтями, как кошка, и не выпуская дикобраза.

Дикобраз очутился в висячем положении таким образом, что только его передние лапы касались земли. Казалось, что он стоит на голове.

Подержав дикобраза несколько секунд, куница вдруг выпустила его, он упал на спину и во всю длину растянулся по земле. Но прежде чем дикобраз, ошеломленный ударом, успел перевернуться, куница бросилась на его брюхо, впилась в него своими когтями, и начала рвать зубами грудь беззащитного животного.

Дикобраз напрасно пытался сопротивляться. Куница так ловко действовала, что вскоре ее жертва лежала неподвижно.

Нам пора было вмешаться. Мы отвязали Кастора и Поллукса, которые бросились вперед.

Собаки скоро заставили ее выпустить жертву, но они не могли прогнать ее: она бегала вокруг, показывая свои зубы и мурлыча, как разъяренная кошка.

Я думаю, что, если бы нас не было, то собаки вряд ли достигли бы своей цели. Но, видя, что мы приближаемся, куница тотчас начала подниматься на дерево. Выстрел из ружья остановил ее, и она свалилась на землю.

Мы взяли добычу, чтобы снять с нее шкуру, и отправились домой, отложив охоту на оленей.

Как я вам уже говорил, это происшествие случилось значительно позже. Теперь я возвращаюсь к своему рассказу о нашей рыбной ловле.

XXXII. Хитрость старого енота

Расправившись с дикобразом, мы занялись нашими ранеными собаками; они уже перестали выть, но видно было, что они сильно страдают от игл, которыми усеяны были их челюсти. С большой осторожностью мы вынули все колючки, но, несмотря на это, у наших бедных собак повысилась температура, и они испытывали страшную боль.

Мы продолжали наш путь к месту, избранному Куджо для рыбной ловли. Он повесил дикобраза на дерево для того, чтобы на обратном пути взять его с собой, он хотел приготовить из него для себя обед, так как считал, что его мясо очень вкусно и нисколько не уступает свинине.

Мы скоро пришли на берег бухточки, недалеко от пруда, здесь было очень глубоко. Более высокий берег был покрыт деревьями с густой листвой. На другом берегу валялись обломки деревьев.

Мы опустили свои удочки в воду. Беседовали очень тихо, для того, чтобы не испугать рыб. Спустя несколько минут в воде началось легкое волнение, мы увидели черные точки, похожие на змеиные головы. Куджо это было знакомо, он часто занимался рыбной ловлей в бухтах Виргинии.

— Боже мой! Господин, посмотрите, бухточка полна черепахами! Они вкуснее рыб, их мясо нежно и вкусно.

Когда Куджо говорил это, одна черепаха выпрыгнула недалеко от того места, где мы сидели. По продолговатой форме головы, по гибкости раковины, ее покрывавшей, я узнал, что она принадлежит к роду trionyx. Ее называют trionyx ferox; это та самая черепаха, которую гурманы выделяют из всех.

Я хотел спросить Куджо, как поймать эту черепаху, но в это время заметил, что удочка начинает опускаться под какой-то тяжестью. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что поймал черепаху и, без сомнения, ту самую, за которой я только что наблюдал.

В течение нескольких минут каждому из нас удалось поймать несколько довольно больших рыб. Мы продолжали молча следить за нашими удочками.

В это время наше внимание привлекло одно животное, находившееся на противоположном берегу, на расстоянии приблизительно ста шагов от нас. Мы все сразу узнали его, и Генрих прошептал:

— Смотрите, папа, мама! Енот!

В этом нельзя было сомневаться: широкая спина, морда лисицы, длинный пушистый хвост, чередующиеся между собою черные и белые полосы, — всего этого было достаточно для того, чтобы узнать его.

При виде этого животного глаза Куджо заблестели. Ни одна охота так не радует негров Соединенных Штатов, как охота на енота. Это единственное развлечение несчастных рабов южных штатов. Куджо заметно оживился, увидя животное, с которым у него было связано столько воспоминаний.

Енот не замечал нас. Он осторожно двигался вдоль берега, время от времени останавливаясь для того, чтобы посмотреть на воду.

— Старый енот, он хочет заняться рыбной ловлей, — прошептал Куджо.

Нам казалось невозможным, то что он может поймать черепаху в воде, так как плавает он не так уж хорошо. Но у него было другое намерение. Недалеко от одного дерева, ветви которого висели над водой, мы увидели на поверхности воды несколько черепашьих голов. Енот тоже заметил их. Он очень тихо подошел к дереву и вскарабкался на него. Затем он спрятал голову между передними лапами, повернулся хвостом к бухточке и начал спускаться хвостом вперед. Он спускался вниз, пока его длинный хвост не коснулся воды. Он начал двигать хвостом то в одну, то в другую сторону.

Он недолго пробыл в таком положении. Вскоре одна из черепах заметила этот движущийся предмет. Привлеченная надеждой найти что-нибудь съедобное, она подплыла очень близко и схватила в свои челюсти хвост. Почувствовав прикосновение, хитрое животное быстрым движением вытащило черепаху на берег.

Мы опять занялись рыбной ловлей, но больше нам не удалось вытащить черепах. Зато в рыбе не было недостатка, мы с трудом дотащили улов.

XXXIII. Маленькая Мария и пчела

Зимою мы очень редко видели бобров. В это время года они, скрываясь от холода, остаются в своих домишках, но не находятся в состоянии спячки, как другие животные. Очень редко бобер выходит из своей берлоги и то лишь для того, чтобы помыться и почиститься. Бобры очень чистоплотные животные.

В течение нескольких недель озеро было покрыто довольно толстым слоем льда, так что мы могли свободно ходить по нему. Хижины бобров возвышались над поверхностью льда, наподобие стогов сена. Они были так прочно построены, что мы могли взбираться на них без всякой опасности, нисколько не рискуя обвалить крышу. Большинство зверей находилось подо льдом. Когда кто-нибудь из нас с силой надавливал на крышу, то можно было заметить, что бобры в испуге бросаются в воду. При нас никто из них не возвращался обратно в свою хижину. Это нас поражало, так как мы знали, что из-за отсутствия воздуха они не могут долгое время находиться в воде. Но эти умные животные нашли возможность спастись, не подвергая себя никакой опасности.

В плотине бобры вырыли большие норы, вход в которые был устроен таким образом, что вода не могла здесь замерзнуть. Каждый раз, когда они чувствовали угрозу, они второпях оставляли свои жилища и убегали в эти норы, откуда могли время от времени подниматься на поверхность воды и дышать, ничего не боясь.

Лед на озере был очень гладким, это натолкнуло нас на интересную мысль. Франк и Генрих были большие любители покататься на коньках, и я тоже был не прочь.

Нужно было сделать коньки. Мы воспользовались тем же деревом, из которого мы изготовили наши луки, благодаря своей легкости, оно как нельзя больше отвечало всем требованиям. Куджо молотом расклепал раскаленные на сильном огне тонкие железные полозья. Скоро у нас было три пары коньков, и мы начали кататься на озере, вокруг хижин бобров, к великому удивлению этих животных, видевших нас через лед.

Это невинные создания помогли нам провести очень приятно одну зиму. Впрочем, она длилась очень недолго.

Как только наступила весна, Куджо деревянной сохой распахал наше поле, и мы посеяли хлеб. Поле занимало всего один акр. Мы надеялись через шесть недель собрать богатый урожай. Никто не забыл и про наши сто зерен пшеницы, их мы посеяли отдельно. Мария занялась своим садом, в котором посадила много различных видов цветов и растений, между прочим и известную репу, о которой я уже упоминал выше.

Лужайки и долина покрылись богатым растительным покровом; красивые, ярко окрашенные цветы ласкали взор и распространяли приятный аромат.

Мы предпринимали частые прогулки в самые замечательные места нашего маленького поместья. Водопад, где ручей ниспадал с горы, соленый источник и многие другие места были для нас полны прелести и интереса. Очень редко природа во время наших прогулок не давала нам пищи для размышлений. Книг у нас не было; но окружавшие нас предметы давали многое для души и сердца и представляли прекрасные иллюстрации для наших детей.

Однажды во время одной из таких прогулок мы забрели в лес. Это было ранней весной. Мы сели отдохнуть посередине одной лужайки, окруженной высокими магнолиями. Совсем недалеко от нас находилась густая заросль крупных голубых цветов. Франк, взяв за руку маленькую Марию, отправился в ту сторону для того, чтобы нарвать букет цветов для матери. Вдруг маленькая Мария закричала. Она хотела сорвать цветок, где в то время находилась пчела, и насекомое, рассерженное тем, что ему помешали, отомстило, вонзив свое жало в руку маленькой девочки.

Осенью у нас была куча работы, и это не позволило нам заниматься серьезными наблюдениями над пчелами и тратить на это много времени, а зимой мы, естественно, не могли найти пчел, они появились только теперь, вместе с цветами.

Там, где есть пчелы, должен быть и мед. Слово «мед» звучало чем-то магическим в ушах нашей маленькой общины. Пчелы и мед сделались единственной темой наших разговоров. Не проходило пяти секунд без того, чтобы мы не произносили фразу, в которой не было бы какого-нибудь упоминания о пчелах, их ульях, об излюбленных ими цветах или о меде.

Мы рассеялись между цветами для того, чтобы убедиться, действительно ли пчела ужалила нашу маленькую Марию, или, быть может, то была какая-нибудь злая оса.

Вскоре мы услышали голос Генриха.

— Пчела, пчела! — закричал он.

В то же время раздался и голос Франка:

— Вот еще пчела! Вот здесь!

— Ох, ох! — кричал, в свою очередь, Куджо, — вот еще одна… большая! Толстая, как бык!

По всей вероятности, недалеко от долины должен находиться улей.

Нужно было отыскать его. Он, без сомнения, помещался в дупле какого-нибудь дерева. Но как найти это дерево? Все деревья были похожи друг на друга, и среди тысячи очень трудно было найти именно то дерево, в котором пчелы устроили свой улей.

К счастью, среди нас находился очень искусный охотник на пчел: это был наш небезызвестный Куджо. В то время, когда он жил в своей «старой Виргинии», он срубил не одно дерево для того, чтобы извлечь из него мед, ибо наш друг Куджо любил его не меньше, чем медведь. Разыскать «улик» для Куджо не составляло большого труда. Он верил в свою звезду и имел на то полное право.

Так как день близился к концу, то мы отложили нашу охоту на следующий день.

XXXIV. Охота на пчел

Теплый и ясный день благоприятствовал нашему замыслу. После завтрака мы отправились на лужайку. У нас было хорошее настроение, мы предвкушали удовольствие, ожидавшее нас впереди.

Генрих много слышал об охотниках на пчел и очень хотел увидеть хоть одного из них за работой. Деревья, в которых находятся пчелиные ульи, ничем не отличаются от других, а отверстие, служащее входом для пчел, расположено обычно так высоко, что снизу его невозможно заметить. Чтобы найти улей, нужно тщательно осмотреть кору, окружающую отверстие, она должна иметь несколько иной цвет, так как пчелы измазывают ее пыльцой. Но можно очень долго блуждать по лесу, пока наткнешься на одно из таких деревьев.

Настоящий охотник за пчелами не рассчитывает на случайность, а надеется только на свою ловкость и опытность. Он ищет улей почти в полной уверенности, что найдет его. Как правило, пчелы строят ульи невдалеке от лужаек, так как в густом лесу, куда с трудом проникают солнечные лучи, цветы растут значительно реже.

Приготовления Куджо, которому помогал Генрих, были несложны: обыкновенный стакан, который, к счастью, оказался в нашем большом ящике; бокал, наполненный кленовой патокой, и небольшой пучок белых волос, вырванных из шкуры кролика.

«Что он будет с этим делать?» — думал Генрих. Никто из нас ничего не знал…

Наконец мы вышли к лужайкам. Мы добрались до самой большой из них и остановились. Сняв с Помпо седло, мы привязали его к дереву, а сами пошли за Куджо, внимательно следя за его движениями. Генрих не спускал с него глаз. Куджо делал свое дело молча, с гордым сознанием того, что в данный момент он приковывает к себе всеобщее внимание.

В одном месте наш охотник увидел ствол увядшего дерева. Он вырезал ножом небольшой кусок коры в виде квадрата в несколько дюймов. В очищенное от коры место он положил немного патоки, образовавшей небольшой кружок, величиной с медную монету. Затем он взял стакан и вытер его углом своего плаща так тщательно, что тот блестел, как бриллиант. После этого Куджо стал искать в цветах пчел, собирающих мед.

Вскоре Куджо увидел их на подсолнечнике. Он очень тихо подошел и с такой ловкостью опрокинул на одну из них стакан, что пчела сразу же оказалась в плену. Затем, прикрыв стакан рукой, одетой в перчатку из кожи лани, он унес пчелу к дереву, где положил патоку.

Здесь Куджо быстро приставил стакан к кружку из патоки, так что немного ее оказалось в стакане.

Испуганная пчела некоторое время с жужжанием поднималась и опускалась по стакану, ища выхода. Но вот ее крылья коснулись верхнего края стакана, и она упала в патоку. Испробовав сладкой жидкости, пчела совсем забыла о своем плене и с жадностью набросилась на сладость.

Дав ей насытиться, Куджо сдвинул ее краем стакана и отделил от патоки. Сняв перчатки, нежно взял пчелу указательным и большим пальцами. Пчела как бы обомлела от обжорства и совсем не сопротивлялась. Куджо мог делать с ней, что угодно. Он перевернул ее на спину и поднес несколько волос белого кролика, смазанные патокой, и они сразу пристали к телу пчелы. Волоски были очень легкими, они нисколько не затрудняли движений пчелы.

Сделав все это, Куджо положил пчелу на дерево.

Она, по-видимому, была поражена неожиданным освобождением из плена. Несколько мгновений она лежала неподвижно, но прикосновения теплых солнечных лучей вскоре словно разбудили ее. Почувствовав себя свободной, пчела быстро улетела.

Сначала она поднялась на высоту тридцати или сорока футов, а потом начала летать по кругу. По пучку белых волос нам нетрудно было проследить за ней.

Описав несколько кругов, пчела устремилась в лес. Мы следили за ней до тех пор, пока это было возможно, однако маленькая точка удалялась от нас с такой быстротой, что мы быстро потеряли ее из виду. Пчела летела по прямой, ведущей к ее улею: вот откуда у американцев возникло выражение «по полету пчелы», как, впрочем, говорят и «по полету птицы».

Куджо знал, что, двигаясь по прямой, пчела прилетит в свой улей. Таким образом, у него была уже одна веха на пути, ведущем к улью: это было то место, где мы находились.

Куджо ножом провел черту от дерева, с которого улетела пчела, в направлении ее полета.

Выбрав другое дерево, на расстоянии приблизительно двухсот шагов от первого, он опять надрезал кору, смазал оголенное место патокой, как это он проделал в первый раз, поймал новую пчелу, положил ее в стакан, дал ей насосаться патоки, прилепил к ее брюшку пучок белых волосков и дал улететь. К нашему удивлению, эта пчела улетела в другую сторону.

— Это хорошо, — сказал Куджо, — вместо одного улья у нас будет целых два.

Он отметил чертой направление, в котором улетела вторая пчела.

Затем, не меняя дерева, поймал третью пчелу и проделал с ней то же, что с первыми двумя; эта полетела по новому направлению.

— Хорошо, хорошо, господин! — закричал Куджо. — Эта долина полна меда: три улья вместо одного!

Куджо провел еще одну черту.

Он поймал четвертую пчелу; эта уже принадлежала, без сомнения, тому улью, куда улетела первая пчела.

У нас было достаточно времени, чтобы разобраться в том, что делал наш слуга, и мы уже могли ему даже помогать.

Нам надо было определить точку пересечения двух прямых линий, по которым полетели первая и четвертая пчела. Вершину этого треугольника нетрудно было найти. Двое из нас стали в точках отправления пчел, а третьему нужно было идти в одном из этих направлений. Как только он оказался бы в точке пересечения, двое других должны были окриком остановить его: здесь и надо было искать улей.

Куджо поставил Генриха в точке отправления первой пчелы, а сам пошел по направлению условно проведенной черты до самого леса. Там он топором сделал на одном дереве насечку, такие же насечки сделал и на других деревьях, росших вдоль этого направления. Затем вернулся и попросил Франка занять место у точки отправления четвертой пчелы. Отправившись по направлению полета четвертой пчелы, он стал намечать деревья. Мы присоединились к нему.

Приблизительно в двухстах шагах от лужайки обе линии стали заметно приближаться одна к другой. Мы увидели несколько больших деревьев. Куджо словно инстинктивно почувствовал, что именно в этих деревьях должны быть пчелиные ульи. Он стал внимательно осматривать их верхушки. Мы тоже ему помогали, стараясь отыскать пчел, которые должны были летать достаточно высоко.

Через несколько минут Куджо радостно вскрикнул. Охота увенчалась успехом: он нашел дерево, в котором был улей.

Улей или, вернее, отверстие, ведшее в улей, находилось на верхушке большой сикоморы. Мы заметили обесцвеченную кору, увидели пчел, влетавших и вылетавших из улья. Это было огромное дерево с таким большим дуплом, что в нем свободно мог бы стоять человек во весь свой рост. В этом-то дупле, несомненно, и находился улей.

Было уже поздно, и поэтому мы решили отложить добычу меда до следующего дня и вернулись домой.

XXXV. Похититель меда

Срубить и распилить дерево нетрудно, но отобрать мед у семи или восьми тысяч пчел, вооруженных жалами, представляло очень сложную задачу. Серы у нас не было, да если бы и была, вряд ли мы могли бы ею воспользоваться, так как гнездо находилось слишком высоко. А если бы срубили дерево, то еще надо было преодолеть страх перед пчелами и подойти к нему…

Но Куджо знал, как усыпить пчел и отнять у них мед, не подвергая себя особой опасности. По его указанию мы приготовили две пары рукавиц из кожи лани. Одна пара перчаток предназначалась мне, другая — Куджо. Только Куджо и я должны были заниматься собиранием меда, а всем остальным надо было держаться в стороне.

Кроме рукавиц мы взяли и кожаные маски, привязывавшиеся ремнями. Прибавив к этому еще и кожаные плащи, мы уже чувствовали, что пчелы нам не страшны.

Мы взяли также топор и несколько кувшинов для меда.

Прибыв на лужайку, мы сняли седло с Помпо и привязали его к дереву, как делали накануне. Мы боялись подвести его ближе, чтобы рассерженные пчелы не вздумали вдруг выместить свой гнев на нем. Взяв все принадлежности, мы направились к дереву. Через несколько минут я и Куджо были уже у цели.

Подняв головы, мы заметили, что среди пчел царит невероятное возбуждение. Благодаря тихой погоде мы очень хорошо слышали их тревожное жужжание.

— Смотрите, господин, — сказал Куджо после некоторого замешательства, — можно предположить, что пчелы встревожены присутствием какого-то врага.

Но никого нигде не было видно.

День стоял очень жаркий; до сих пор здесь еще ни разу не было такой высокой температуры. По всей вероятности, подумали мы, высокая температура и заставила пчел вылететь из улья. Не находя иного объяснения, мы решили срубить сикомору.

Куджо принялся за работу, и скоро под быстрыми взмахами его топора во все стороны полетели белые щепки.

Вдруг нас поразил шум, который был похож не то на хрюканье, не то на храп какого-то животного.

Куджо остановился; недоумевающими глазами, в которых отражался страх, мы смотрели по сторонам. Я говорю «страх» потому, что в этом шуме слышалось что-то, напоминавшее хищного зверя. Где же он находился? Мы осмотрели все вокруг, но ничего не заметили.

Странный шум не утихал. Казалось, что он исходил из дерева…

— Боже милостивый! — воскликнул Куджо. — Этомедведь!..

— Медведь? — в замешательстве повторил я. — Медведь в дупле дерева?! Мария, слышишь — спасайтесь!

Я заставил жену и детей убежать подальше. Генрих и Франк очень хотели остаться рядом с нами, ведь у них были ружья. Но мне удалось убедить их в том, что нельзя оставлять женщину и детей без защиты.

Было очевидно, что в дупло дерева забрался медведь и что он стал виновником такого возбуждения среди пчел. Ударами топора по дереву Куджо встревожил медведя, и он уже собирался вылезти из дупла.

Я приготовил свое ружье с намерением выстрелить, как только покажется голова зверя. Но каково было наше удивление, когда мы увидели бесформенную массу черных и густых волос! Медведь пытался выбраться из дупла задом.

Как только показались его бока, я, не медля ни секунды, выстрелил, и в то же время Куджо нанес ему сильный удар топором. Мы уже думали, что медведь испустил дух, но, к нашему изумлению, он тотчас исчез в дупле.

Тут мы вспомнили о наших кожаных плащах и решили воспользоваться ими для того, чтобы закрыть вход в дупло. Мы сразу же принялись за дело. Через несколько секунд вход в дупло был закрыт.

Плащи обагрились кровью. Медведь, по-видимому, был смертельно ранен.

Мы обошли кругом дерева, чтобы посмотреть, нет ли в нем другого отверстия для выхода.

Я подумал, что Мария и дети сильно беспокоятся о нас, и пошел на лужайку, чтобы сообщить им о нашем успехе. Дети заплясали от радости, и поскольку опасность миновала, мы все вернулись к дереву.

Храп медведя совсем прекратился.

Мы решили пробить небольшое отверстие в дереве, чтобы через него выстрелить в зверя. За несколько минут отверстие было пробито, и мы могли через него осматривать дупло. Но медведя мы не увидели. Он поднялся выше, прием, оказанный ему нами, наверное, отбил у него всякую охоту поближе с нами познакомиться.

— Выкурим его! — воскликнул Куджо. — Это быстро заставит его спуститься вниз.

Предложение было хорошее, но как его осуществить? Куджо решил наполнить пробитое отверстие сухими листьями и сухой травой и зажечь их. Сказано — сделано. Когда огонь разгорелся, мы закрыли отверстие, чтобы не дать выхода дыму.

Вскоре мы убедились, что наше дело обстоит как нельзя лучше. Из отверстия потянулась полоса голубоватого дыма, и испуганные пчелы вылетели наружу. Сначала мы и не подумали об этом средстве, которое избавило бы нас от необходимости шить себе рукавицы и маски.

Медведь стал хрипеть и реветь. Потом он застонал, после чего воцарилось молчание. Через несколько мгновений мы услышали сильные толчки: медведь спускался вниз.

Мы ждали. Кругом было тихо, из дерева не доносилось ни звука. Мы вынули траву, закрывавшую отверстие. Оттуда вырвалось густое облако дыма. Медведь, вероятно, был мертв. Ни одно существо не смогло бы жить в таком удушливом дыме. Я вставил в отверстие приклад своего ружья и убедился, что медведь неподвижен.

Мы вытащили мертвого медведя наружу. Куджо нанес ему в голову сильный удар топором. Длинная и густая шерсть медведя была усеяна пчелами, погибшими от дыма.

Тогда мы увидели, что дерево объято пламенем. Огонь распространялся быстро, и мы могли остаться без меда!

Каким образом спасти его? Было только одно средство: повалить дерево по возможности скорее и затем отрубить часть, объятую пламенем, от верхней части, где находился улей.

Но было ли в нашем распоряжении необходимое для этого время? Огонь поднимался очень быстро; этому благоприятствовал усиленный приток воздуха, который проникал через отверстие, образовав таким образом своего рода воздушный рукав.

Мы снова закрыли отверстие, и Куджо принялся работать топором.

Наконец дерево затрещало. Мы все отошли в сторону, за исключением Куджо, который хорошо знал, в какую сторону оно должно упасть, и поэтому не боялся быть раздавленным.

Как только дерево повалилось на землю, Куджо набросился на него с другой стороны, как будто перед ним лежало гигантское чудовище, которому он хотел отрубить голову.

Ему быстро удалось отделить часть дерева, заключавшую в себе мед, и мы с радостью увидели, что эта часть совсем не тронута огнем. Она была лишь немного закопчена, но зато в ней совсем не было пчел; таким образом, чтобы завладеть медом, не было нужды ни в масках, ни в рукавицах. Медведь опередил нас, но мы не дали ему насладиться вволю; он съел лишь незначительную часть меда.

Повалив медведя на повозку, мы вскоре отправились домой.

XXXVI. Борьба оленей

Главная наша цель не была еще достигнута. За исключением индюков, ни одно из прирученных нами животных не давало нам средств к пропитанию.

Однажды, когда я с Генрихом отправился на поиски оленей, мы решили пустить наших собак на первого же, которого увидим, чтобы взять его живым. Собакам надели намордники, чтоб они не растерзали оленя, если им удастся его настичь.

Мы направились в ту часть долины, которую, по нашему предположению, чаще всего посещали олени. Мы шли очень тихо, внимательно прислушивались к малейшему шуму. Наконец подошли к лужайке, которая была излюбленным местом оленей. Мы удвоили осторожность и не отпускали собак. Вдруг мы услышали странный звук, похожий на ржание лошади.

— Что это может быть, папа? — спросил Генрих.

— Ничего не понимаю, — ответил я.

— Это животные. И чтобы произвести столько шума, их должно быть много… Но, папа, разве ты не различаешь звуки, издаваемые оленями?

— Весьма возможно, что это стадо оленей. Но я не понимаю причины их тревоги.

— Может быть, на них напал какой-нибудь хищный зверь!.. Пантера или медведь!

— Тогда они там не оставались бы, а бросились бы бежать. Лось и олень в борьбе с медведем или пантерой чаще прибегают к помощи ног, а не рогов. Нет, здесь что-то другое. Подойдем поближе и посмотрим, в чем дело.

Мы пошли с величайшей осторожностью, стараясь не топтать сухие листья и не ломать ветви. Мы скоро очутились возле густого кустарника и из-за него могли наблюдать за тем, что происходит на лужайке, откуда доносился шум.

Мы увидели шестерых крупных оленей. Это были самцы, что нетрудно было определить по их большим ветвистым рогам. Между ними происходил ожесточенный бой. То они боролись попарно, то трое или четверо нападали на одного, и все смешивались в одну кучу. Иногда они разделялись, разбегались на некоторое расстояние, а затем внезапно снова вступали в бой, с ожесточенным воем бросаясь один на другого. Они ударяли передними ногами и вонзали рога в противников с такой силой, что кожа мгновенно у тех разрывалась и шерсть падала густыми клочьями.

Бой этих великолепных животных представлял захватывающее зрелище, и мы молча следили за ним.

Они находились вне пределов досягаемости наших выстрелов. Полагая, что они могут приблизиться к нам, мы спокойно продолжали наблюдать. Иногда олени набрасывались друг на друга с такой силой, что оба падали на траву; но тут же поднимались и с прежним ожесточением вступали в бой.

Наше внимание было особенно сосредоточено на двух оленях, более крупных и более старых, чем другие, об этом можно было судить по виду их рогов. Другие олени, по-видимому, не решались вступить с ними в бой; поэтому они отделились и сражались отдельно. Несколько раз ударив друг друга, они разошлись на расстояние ярдов в двадцать. Вытянув шеи вперед, они со страшной силой бросились друг на друга. Столкновение вызвало жуткий грохот, и мы с Генрихом подумали, что рога сломались, но мы ошиблись. Олени сражались несколько минут, затем, словно по молчаливому согласию, остановились друг против друга, чтобы отдышаться. Потом они снова вступили в бой, снова остановились, соприкасаясь лбами. Они сражались совсем не так, как другие.

Между тем, более молодые олени стали приближаться к нам, и мы приготовились. Вскоре они подошли на расстояние ружейного выстрела. Мы одновременно выстрелили. Один олень повалился на землю, а остальные поскакали прочь с неимоверной быстротой.

Мы с Генрихом подбежали к животному и, полагая, что оно только ранено, сняли намордники с собак. Мы остановились, чтобы осмотреть оленя. Каково же было наше удивление, когда мы увидели, что два старых оленя все еще находятся на лужайке и продолжают сражаться с прежней жестокостью!

Первым нашим движением было приготовить ружья, но собаки были уже отпущены и вместо того, чтобы преследовать раненого, как мы полагали, оленя, бросились на двух дерущихся и сразу вцепились им в бока. Мы побежали в ту сторону и, к величайшему нашему изумлению, увидели, что старые олени, вместо того, чтобы отделиться друг от друга, продолжали оставаться в боевом положении, как будто ожесточенный бой сделал их совершенно безразличными ко всякой другой опасности. Когда мы подошли ближе, то поняли истинную причину этого странного явления: рога оленей так сплелись, что они не могли отделиться друг от друга. Теперь олени стояли, сознавая весь ужас своего положения, с опущенными мордами, как будто они стыдились своего неосмотрительного поведения.

Известно, что рога оленей очень гибки; из-за страшного напряжения они еще больше изогнулись и образовали очень запутанную и сложную петлю. Я послал Генриха за Куджо и поручил им приехать сюда на телеге, чтобы увезти потом убитого оленя, да кстати не забыть захватить с собой пилу и веревки для наших пленников.

Во время отсутствия Генриха я начал снимать шкуру с убитого оленя, предоставив его живых товарищей самим себе. Они, по-видимому, были совсем удручены своей судьбой, которая, без сомнения, была бы еще хуже, если бы мы не пришли им на помощь. Без сомнения, они стали бы добычей волков или других хищных зверей; а если бы даже плотоядные животные их и не нашли, то они неизбежно околели бы от голода и жажды.

Генрих и Куджо приехали со всеми необходимыми принадлежностями. Мы крепко связали оленей; потом отпилили один рог и, таким образом, отделили их друг от друга. Затем мы всех троих повалили на телегу и отправились домой.

XXXVII. Западня

Куджо построил загон для наших оленей. Он был со всех сторон окружен оградой из высоких кольев, предназначенных для того, чтобы ни одно животное не смогло перепрыгнуть через нее. Одна сторона загона выходила к озеру. Мы заперли наших пленников в этом парке и предоставили им полную свободу.

У нас было сильное желание поймать самку.

Вечером, сидя у камина, мы строили множество планов. Нам надо было убить самку, причем в тот момент, когда она будет окружена своими детенышами. Мы знали, что детеныши не оставляют лань даже тогда, когда она падает мертвой от ружейного выстрела, и тут-то их легко поймать. Конечно, это будет слишком жестоко, и моя жена и Франк запротестовали против такого плана. Однако они сами были заядлыми энтомологами и убили для своих коллекций не одно насекомое, как об этом свидетельствовали те доски, к которым они прикрепили всевозможных букашек. При наличии таких фактов им было бы трудно отстаивать свое мнение. Но мы с Генрихом наконец и сами отказались от этого плана, ведь если бы он даже и удался, нам пришлось бы слишком долго ждать, пока детеныши подрастут. Нет, нам сразу нужна была одна или две взрослые самки.

— Папа, — сказал Генрих, — может, нам устроить большую ограду, вроде нашего парка, но только с одним входом? Для этого лучше всего поставить вдоль леса два частокола, которые пересекались бы между собой под острым углом, как ножки циркуля. Войдя в эту ограду, лани очутились бы в плену. Не попробовать ли этот вариант?

— Это невозможно. Во-первых, нужно было бы работать много дней, чтобы приготовить колья. Во-вторых, у нас нет достаточного количества людей, лошадей и собак для того, чтобы загнать ланей именно в эту ограду… Но вот что… вспомни то место, где мы нашли столько следов оленей между двумя деревьями.

— Это, кажется, возле соленого пруда.

— Верно… Выроем ров между этими двумя деревьями, накроем его ветвями, травой и листьями, а там — посмотрим… Что ты на это скажешь?

— Западня? О, это мысль!

На следующее утро мы сели в телегу, захватив с собой заступ и топор, и отправились к назначенному месту. Решено было вырыть ров длиной в восемь футов; ширина его должна была равняться расстоянию между деревьями. Куджо стал копать, а я вырубал топором мешавшие ему пни. Генрих собирал ветки. Так как почва была мягкой, на всю работу потребовалось около пяти часов. В глубину наш ров имел семь футов. Этого было достаточно, чтобы попавшая в западню лань не смогла выбраться оттуда.

Мы покрыли ров ветвями, поверх которых насыпали слой сухих листьев и травы. Затем, уничтожив следы своего пребывания, мы возвратились домой.

С восходом солнца мы пошли к нашей западне. Приближаясь к ней, мы, к нашему удовольствию, заметили, что поверхность ее взрыта.

— Наверное, кое-что поймали, папа! — воскликнул Генрих, подбегая к западне.

Но каково было наше разочарование, когда мы увидели на дне ямы только скелет лани! Рога и часть кожи уцелели. Вокруг ямы виднелись следы ожесточенного боя, который происходил ночью, ветви и трава были залиты кровью. Очевидно, попавшую в западню лань сожрали волки.

Куджо, за которым я послал Генриха, прибежал со своими принадлежностями, и мы начали углублять ров до двенадцати футов. Потом выровняли стены, сделав их почти отвесными, но несколько шире в основании, чем наверху. Сделав это, накрыли западню листьями и травой.

На следующий день пришли очень рано, причем всей семьей. Всем хотелось увидеть результаты наших усилий. Куджо взял копье, Генрих и я — ружья, Франк был вооружен луком. Все опасались увидеть во рву волков.

Вскоре мы стояли на краю рва и глядели на дно. Отверстие, сделанное на поверхности, оказалось небольшим, и на дне рва было темно. Но в этой темноте мы смогли разглядеть светящиеся глаза. Их было несколько пар, и они блестели, как горящие угольки. Что же это были за животные?

Пришлось удалить детей, после чего я лег на край рва и стал внимательно смотреть на дно. Я насчитал шесть пар глаз, и, к моему великому удивлению, глаза эти по форме и цвету скорее всего принадлежали различным животным.

Мне пришло в голову, что это пантера и ее детеныши, и когда я подумал, что она может легко выпрыгнуть наружу, то быстро поднялся. Я предложил Марии сесть в повозку со всеми детьми и отъехать подальше, пока я не узнаю, что за животные попали в яму. Удалив значительное количество дерна для того, чтобы в яму проникало достаточно света, мы снова посмотрели на дно. К нашей великой радости, первое животное, которое мы увидели, было действительно то, ради которого мы вырыли нашу западню: это была лань, кроме того, рядом с ней находилось двое ее детенышей. Остальные три пары глаз, замеченных нами в темноте, принадлежали волкам. Куджо немедленно пронзил хищников своим копьем.

Мария с детьми вернулась к нам. Куджо спустился в ров и помог поднять наверх лань и ее детенышей, которых мы положили на телегу. Волки тоже были вытащены и положены в стороне. Затем мы снова прикрыли яму, чтобы она и впредь могла служить нам, и вернулись домой, радуясь тому, что нам сразу удалось так увеличить свое богатство. Мы были довольны и тем, что убили трех волков, так как этих зверей было в долине очень много, и они с момента нашего появления в долине причиняли нам немало беспокойства.

Любопытнее всего было то, что волки оставили в покое лань и ее детенышей. Хищникам нетрудно было в один момент растерзать их, однако в яме, наверное, было уже не до этого.

Нужно здесь заметить, что из зверей, населявших нашу долину, волк, бесспорно, был самым умным.

Так, позже у нас появилось желание поймать и волка. Мы устроили клетку, наподобие той, которую Генрих сделал для ловли диких индюков. Положили туда приманку, но ни один волк не попался в западню. Мы устроили тогда совсем другую клетку, но и это не помогло: волки были очень осторожны и не попадались.

Наконец, мы вырыли ров, похожий на тот, которым мы воспользовались возле соленого источника и куда попали три волка вместе с ланью и ее детенышами. Этот ров мы вырыли в том месте долины, в котором, как нам было известно, особенно часто появлялись волки. На поверхности ямы мы положили кусок дичи, но увы, опять все осталось нетронутым. Волки приходили ночью, но не попались в западню.

Мы совсем пали духом от этих неудач. Время от времени мы подстреливали волков, но так как мы часто не попадали, то не хотелось тратить порох попусту.

И вот Куджо остановился на средстве, к которому он часто прибегал в Виргинии. Он построил клетку наподобие мышеловки. Укладывал там кусок дичи, при прикосновении к которому сверху падало тяжелое бревно, — оно и наносило животному смертельный удар. Это изобретение Куджо помогло нам истребить целую дюжину волков. Но волки стали еще осторожнее и не приближались к ловушке.

Мы поняли теперь, почему лань и ее два детеныша были пощажены хищниками. Это, вероятно, были те самые волки, которые за ночь до того растерзали другую лань. Насытившись ее мясом, они без труда вышли из неглубокой ямы. На следующий день они пришли на то же место и снова прыгнули в ров. Но, к их ужасу, яма оказалась значительно глубже, и они поняли, что попали в ловушку. В страхе они забились в угол, не смея даже помыслить о своей добыче. В таком состоянии мы и нашли их: они боялись даже больше, чем лань с детенышами.

Можно подумать, что я преувеличиваю, но некоторое время спустя мы были свидетелями подобного же случая. В ловушке Франка оказались лисица и индюк, они вместе провели несколько часов, но дрожавшая от страха лисица так и не тронула индюка.

Такую же историю мне рассказали и о пантере. Захваченная врасплох наводнением, она оказалась на маленьком островке вместе с ланью, и, объятая ужасом, не причинила той никакого зла. Хищница поняла, что она в такой же опасности, как и ее соседка. У животных происходит то же самое, что и у людей: общая опасность зачастую превращает врагов в друзей.

XXXVIII. Опоссум и его детеныши

Как-то мы с Франком отправились в долину. Генрих остался дома с матерью. Мы хотели набрать испанского мха, который растет на низкорослых дубах, находящихся в самых низких частях долины. Этот мох, если его высушить и очистить от листьев и коры, может служить прекрасной набивкой для матрацев и с успехом заменяет конский волос. Мы пошли пешком, а не поехали на телеге, так как лошадь нужна была Куджо для полевых работ. Это было время второго сбора хлеба. Мы взяли с собой лишь несколько длинных ремней, чтобы связать мох.

Мы долго искали дерево, где могли бы запастись мхом. Наконец, почти у подошвы горы увидели большой дуб. Ветви его наклонились очень низко и были покрыты мхом, висевшим подобно конской гриве.

Прежде всего мы собрали мох, находившийся на самых нижних ветках, потом стали забираться выше.

В это время наше внимание привлекли крики небольших птичек, летавших вокруг молодого деревца, которое находилось неподалеку от нашего дуба. Мы присмотрелись — это были иволги, или птицы лорда Балтимора, как их обычно называют. Такое название они получили потому, что в первое время колонизации Америки было замечено, что их перья напоминали цвет военного мундира лорда Балтимора. Мы подумали, что здесь должно находиться гнездо иволг, так как они издали жалобные крики, когда мы стали приближаться к ним. Птицы прыгали с ветки на ветку и кричали.

Мы увидели какое-то странное животное под деревом иволг. Никогда мы не встречали подобного. Животное было покрыто ушами, головами, глазами и хвостами! Оно двигалось очень медленно. И вдруг головы стали будто отделяться от туловища, и на землю посыпалось несколько маленьких зверьков величиной с крысу. Тогда животное, до сих пор покрытое детенышами, предстало в своем подлинном виде. Мы поняли, что это самка опоссума. Покрытая блестящей серой шерстью, она была величиной с кошку. Ее рыльце чем-то походило на свиное, но было несколько длиннее и украшалось усами, как у кошки. Уши — короткие и прямые; пасть — широкая, с острыми зубами; лапы — короткие и толстые. Хвост был весьма своеобразен: длина его равнялась длине всего туловища; он был очень тонкий и не покрытый шерстью. Но главную отличительную особенность животного составлял открытый карман, находившийся на брюхе. Ясно было, что животное принадлежало к семейству сумчатых. Детеныши походили на мать: у них были такие же вытянутые рыльца и длинные безволосые хвосты. Мы насчитали их по меньшей мере тринадцать; они резвились и прыгали между листьями.

Освободившись от детенышей, мать сразу начала метаться, то и дело поглядывая на дерево, где находилось гнездо иволг. Мы сразу поняли, что это гнездо как раз и манило к себе двуутробку.

Несколько мгновений спустя двуутробка пронзительным криком собрала вокруг себя своих детенышей. Некоторые из них запрыгнули в ее сумку; двое, уцепившись хвостами за хвост матери, забрались на ее спину; трое уцепились за шею. Любопытно было смотреть на эти маленькие создания, покрывшие тело матери; некоторые из них со смешным видом выставили свои мордашки из полуоткрытой сумки матери.

Мы думали, что двуутробка собирается удалиться со своей ношей. Но ошиблись. Она направилась к дереву, где находилось манившее ее гнездо, и стала на него взбираться. Взобравшись на первые ветви, она остановилась, повесила здесь всех своих детенышей за хвосты головами вниз.

Комичным было это зрелище. Мы с Франком не могли удержаться от смеха, глядя на маленьких животных, подвешенных за хвосты. Однако мы остерегались смеяться слишком громко, нам интересно было проследить за дальнейшими действиями матери; а если бы она нас услышала, то наверняка убежала бы.

Вскоре двуутробка уже была у той ветви, на которой находилось гнездо. Там она остановилась; нам показалось, что она думала о том, выдержит ли тонкая ветка ее тяжесть.

Гнездо, наполненное яйцами, так влекло лакомку, что она решилась и стала пробираться к нему. Но вдруг ветка затрещала и согнулась. Это заставило двуутробку отступить. И тут она обратила внимание на дуб, ветви которого раскинулись над гнездом.

Слезть с тонкого дерева и взобраться на дуб было для нее делом секунд. Она скрылась между листьями и мигом поднялась на высоту гнезда.

Уцепившись за ветку хвостом, двуутробка раскачалась, пасть ее была раскрыта, когти — наготове; но, несмотря на все усилия, она не могла дотянуться до гнезда. Тогда она развернула почти все кольца своего хвоста, едва удерживаясь на ветке, но и это не помогло. В конце концов двуутробка вынуждена была отказаться от своего плана. Она спустилась, крича от недовольства и гнева.

Раздосадованная, она взобралась опять на ветку, где сидели ее детеныши, и сбросила их на землю. Потом наскоро собрала их и поспешила удалиться со злополучного места.

Мы решили, что нам пора вмешаться и преградить ей путь. Заметив наше приближение, двуутробка свернулась в клубок, спрятала голову и лапы и притворилась мертвой. Ее примеру последовали и некоторые из ее детенышей.

Я уколол двуутробку концом стрелы и заставил ее пошевельнуться. Животное раскрыло пасть и хотело укусить меня.

Но мы мигом набросили на нее намордник и привязали ее к дереву с тем, чтобы взять ее и детенышей с собой, когда будем возвращаться домой.

XXXIX. Змея и иволги

Мы вернулись к дубу, чтобы снова заняться сбором мха, и весело обсуждали любопытный эпизод, свидетелями которого только что стали.

Франк был особенно доволен тем, что обнаружил гнездо иволги и собирался как-нибудь наведаться сюда. Вдруг птицы, успокоившиеся было после неудачи опоссума, снова начали кричать и волноваться.

— Другой опоссум! — сказал Франк. — Это, быть может, самец пришел за своей семьей.

Мы бросили нашу работу и стали следить за иволгами. Наконец мы поняли причину их очередного возбуждения. Это было омерзительное пресмыкающееся, ползущее в траве. Я пригляделся — то была ядовитая змея, страшный мокассин. Большая плоская голова, изогнутые клыки и сверкающие глаза — все наводило леденящий ужас. Змея приближалась к дереву, где находилось гнездо.

— Как ты думаешь, удастся этому чудовищу добраться до гнезда? — спросил Франк.

— Вряд ли, — ответил я, — мокассин не лазит по деревьям; в противном случае бедные птицы и белки редко ускользали бы от него. Нет, у него одна цель — напугать птиц.

Когда я произнес эти слова, мокассин уже добрался до дерева и поднял голову вверх, выставив язык.

Иволги, полагая, что змея полезет на дерево, спустились на нижние ветви, прыгая с одной на другую и крича изо всех сил.

Видя, что птицы приближаются к ее пасти, змея как будто приготовилась и уже собиралась проглотить их. Глаза ее засветились и словно гипнотизировали бедных птиц, они все ближе спускались к пасти мокассина. Одна села совсем рядом, мы уже думали, что ей конец, но, к нашему удивлению, змея опустилась в траву и поспешно стала отползать от дерева.

Придя в себя, птицы поднялись на верхние ветви и перестали кричать.

Мы стояли молча, не понимая, что произошло.

— Чего она испугалась? — спросил Франк.

Я не успел ничего ответить ему, поскольку внимание привлекло уже другое животное, появившееся из-за кустарника. Оно было величиной с волка, серого или, вернее, темно-серого цвета. Его толстое, круглое тело было покрыто жесткой щетиной, доходящей на спине до шести дюймов в длину. Уши у животного были короткие, хвоста совсем не было. Большая пасть и два торчащих белых клыка придавали ему угрожающий вид. Голова и рыло больше всего походили на голову и рыло свиньи. Да, это был пекари, или дикая мексиканская свинья. Когда она вышла из кустарника, мы увидели возле нее двух маленьких поросят.

Пришельцы остановились неподалеку от дерева, на котором находилось гнездо. Увидев их, иволги снова подняли крик. Но свиньи не обращали на птиц никакого внимания и пошли своей дорогой.

Выйдя из кустарника, свинья заметила след змеи. Она подняла рыло и втянула ноздрями воздух. Видимо, она почувствовала отвратительный запах мокассина и пришла в сильное возбуждение. Свинья стала метаться в поисках мокассина.

Змея поняла всю опасность своего положения, но ей не удалось уйти далеко, так как она передвигалась довольно медленно. Находясь среди деревьев, змея то и дело поднимала голову и оглядывалась. Потом она свернула в сторону и поползла к скале, расположенной на небольшом расстоянии от деревьев.

Но не успела она проползти и полпути, как свинья уже набрела на ее след и быстро стала к ней приближаться. Увидев пресмыкающееся, свинья остановилась, как бы измеряя расстояние, отделявшее ее от змеи; щетина у свиньи поднялась, словно колючки у дикобраза. Змея пришла в ужас. Глаза ее уже не сверкали, как тогда, когда она смотрела на птиц, они словно обесцветились.

Вдруг пекари бросилась вперед и всей своей тяжестью упала на змею. Та растянулась по земле. Пекари еще раз бросилась на змею, ударила своего врага своими копытами, схватила за шею, и через минуту змея уже была мертва. Победитель издал радостный крик, подзывая своих детенышей, и те сразу побежали к матери.

XL. Бой пумы с пекари

Франк, как и я, был доволен исходом этой встречи. Я, однако, не понимаю, почему мы с таким сочувствием относились к пекари, который ведь тоже мог бы уничтожить птиц и их яйца не хуже, чем змея. Точно так же я не понимаю, почему мы приняли столь горячее участие в судьбе иволг, которые на веку своем съели не одну муху и бабочку. Но уже с незапамятных времен змея, это пресмыкающееся, в общем, не столь страшное, сила которого значительно преувеличена, внушала человеку отвращение и подвергалась его преследованиям.

Мы обдумывали план, как нам справиться с пекари. Особенно нам хотелось завладеть поросятами, которых можно было вырастить и, забив, иметь запас питательного мяса.

Но пока мать была с ними, об этом нечего было и думать. Мы не отваживались напасть на дикое, свирепое животное. Если бы даже с нами были собаки, то и тогда неблагоразумно было бы спустить их на пекари. И все же надо было как-то избавиться от самки. Стрелять в нее? Франк находил это жестоким, хотя и понимал, что пекари — животное, не имеющее никакой жалости ко всем другим беззащитным животным. В долине было много пекари и они представляли для нас большую опасность; бывали случаи, когда они просто разрывали охотников на куски. Я считал, что неблагоразумно дать уйти такому врагу. Поэтому и не придал особого значения словам Франка, а приготовил свое ружье.

Пекари была занята потрошением змеи. Убив пресмыкающееся, она отделила голову от тела, содрала шкуру, а затем принялась с наслаждением есть белое мясо змеи, лишь время от времени бросая небольшие куски поросятам, которые веселым хрюканьем выражали свое удовольствие.

Я уже собирался выстрелить, как вдруг увидел еще одно животное. Пекари была приблизительно в пятнадцати шагах от дерева, на котором мы находились, а дальше, на расстоянии примерно тридцати шагов к ней приближался новый пришелец, который имел вид молодого теленка, но ноги его были короче, а тело длиннее. Он был темно-красного цвета, только грудь и брюхо были белыми.

Нетрудно было догадаться, что это за животное, один его вид уже внушил нам ужас; мы знали, что это — пума.

Теперь мы по-настоящему испугались. Как ни страшна была пекари, мы, однако, знали, что она не лазит по деревьям; что же касается пумы, то этот хищник так же ловок, как белка, и чувствует себя на ветвях даже увереннее, чем на земле. Я шепотом попросил Франка не шевелиться.

Пума продвигалась вперед, устремив глаза на пекари, которая продолжала жадно уничтожать пресмыкающееся, не видя грозящей опасности.

Пума остановилась за деревом, по-видимому, обдумывая, как ей расправиться с пекари. Она знала, что это не так легко, что пекари вовсе не беззащитная. Пума находилась еще далековато от пекари и старалась приблизиться незамеченной.

Тут она, наверное, обратила внимание на ветви дерева, под которым находилась пекари. Пума быстро подкралась к дереву и взлетела на него стрелой. Мы услышали царапанье когтей, вцепившихся в кору. Услышала это и пекари, она подняла голову и замерла на мгновение; но, может быть, подумав, что это белка, опять принялась за свое дело.

Мелькнув меж ветвей, пума со страшным ревом кинулась вниз и упала на спину своей жертвы. Когти вонзились в затылок пекари. Испуганная, она испустила пронзительный крик и заметалась в попытках освободиться от пумы. Оба хищных зверя покатились по траве. Стоны пекари эхом откликались по всему лесу. Детеныши обступили сражающихся и приняли участие в бое, издавая такие же крики, как и их мать. Одна только пума молчала. Она не выпускала своей добычи; ее зубы крепко вцепились в шею пекари.

Бой длился недолго. Пекари перестала стонать. Она упала на бок, не в состоянии освободиться от своего врага. Пума же, разорвав шейную артерию пекари, пила ее теплую кровь, забившую сильной стру„й.

Мы не считали благоразумным вмешиваться в этот бой, так как знали, что хищный зверь не пощадил бы нас, если бы мы помешали ему. Поэтому мы оставались на дереве, не смея и пошевельнуться. Пума была от нас в пятнадцати шагах. Я мог бы выстрелить в нее, но боялся, что не уложив ее одним выстрелом, подвергаю себя опасности.

Бой был уже совсем окончен, как вдруг мы услышали пронзительные крики. Пума поднялась на передние лапы и тоже стала с беспокойством прислушиваться. Она одно мгновение колебалась, потом, внезапно приняв решение, вцепилась зубами в пекари, закинула ее на свою спину и сочла за лучшее оставить это место.

Не успела пума сделать и нескольких шагов, как шум стал приближаться, и тут мы увидели целое стадо пекари, выбежавших на поляну. Их было по меньшей мере два десятка, и все они сбежались на крик убитой пекари.

Стадо остановилось между деревом и пумой, прежде чем та успела добраться до дерева. Мигом они образовали круг, который пума не могла прорвать без боя. Видя, что путь к отступлению отрезан, пума сбросила с себя тушу пекари и кинулась на ближайшего врага. Но несколько пекари метнулись наперерез, и вскоре кровь пумы потекла ручьем. И все же ей удалось убить двух или трех пекари, но живая цепь по-прежнему преграждала путь к дереву, не давая пуме добраться до него. Наконец ей удалось вырваться из окружения своих врагов. Но представьте себе наш ужас, когда мы увидели, что пума летит к дереву, на котором находились мы!

В отчаянии я поднял ружье. Но прежде, чем я выстрелил, пума уже была на дереве, причем как раз в двадцати футах над нашими головами. Она почти дышала мне в лицо! Пекари преследовали пуму до самого дерева и остановились перед этим препятствием, которого они не могли одолеть. Одни ходили вокруг дерева и посматривали вверх, другие с ожесточением грызли кору и все хрипели от ярости и разочарования.

Мы с Франком онемели от ужаса, не зная, что предпринять. Пума вперила в нас свой ужасный, леденящий кровь взгляд и в одном прыжке могла нас уничтожить!

Мы думали, что она действительно бросится на нас. Но и внизу нас ждали многочисленные враги, не менее страшные, чем пума; они разорвали бы нас на куски, только попытайся мы спуститься на землю.

Ситуация была жуткая, и мне нужно было побыстрее принять единственно правильное решение.

Наконец, поразмыслив, я понял, что более серьезная опасность грозит нам со стороны пумы. Пока мы на дереве, пекари были нам не страшны, а вот пума в любое мгновение могла броситься на нас. Поэтому нужно было сделать все возможное, чтобы освободиться от этого страшного врага.

Пума стояла неподвижно на своей ветви. Она, без сомнения, не преминула бы броситься на нас, если бы ее не удерживал страх перед пекари. Прыгнув на нашу ветвь, она могла бы поскользнуться и упасть как раз к ногам поджидавших ее пекари. Это и заставило пуму оставаться на месте. Но я хорошо понимал, какая участь нас ждет, как только пекари уйдут.

Франк был без ружья. Он взял с собой только лук и стрелы, но и те остались внизу, и пекари успели их уже растоптать. Я поставил Франка позади себя, чтобы он не находился между мной и пумой, в том случае, если мне не удастся ранить врага. Все это делалось нами молча, без резких движений, чтобы не разъярить находившееся над нами чудовище.

Я осторожно поднял ружье и прицелился в голову пумы — это была единственная часть тела зверя, не закрытая от нас ветвями. Я нажал курок. Несколько мгновений дым мешал мне что-либо разобрать. Но я услышал шум, похожий на падение. А между пекари поднялась страшная возня. Окровавленная пума билась среди них; бой длился, однако, недолго. Через минуту пума была разорвана на куски.

XLI. Осажденные на дереве

Я и Франк почувствовали себя спасенными. Мы испытывали счастье, переживаемое человеком, которому удалось избежать верной смерти. Пекари, думалось нам, скоро разойдутся и скроются в лесу, так как их враг уже уничтожен. Но каков был наш ужас, когда мы увидели, что обманулись в своих расчетах! Вместо того, чтобы удалиться, пекари, расправившись с пумой, снова окружили дерево, с яростью хрипя и глядя вверх. Они, по-видимому, решили уничтожить и нас, если только представится возможность. Странная благодарность за то, что мы передали в их распоряжение нашего общего врага!

Мы находились на самых нижних ветвях. Подниматься выше не было необходимости, так как пекари все равно не могли до нас добраться. Но они могли осаждать нас до тех пор, пока мы не умрем от голода и жажды; после всего, что я слышал об этих животных, это предположение не казалось мне лишенным оснований.

Сначала я не собирался стрелять, надеясь, что через некоторое время пекари успокоятся и разойдутся.

По истечении двух часов мы убедились, что это ни к чему не приведет. Пекари, правда, успокоились, но по-прежнему находились под деревом и, по-видимому, не собирались снимать осаду. Некоторые из них даже улеглись, чтобы проводить время в более удобном положении.

Я начал терять терпение, зная, что семья наверняка уже беспокоится из-за нашего долгого отсутствия. Поэтому я решил посмотреть, какое впечатление произведут на пекари несколько ружейных выстрелов.

Чтобы увереннее действовать, я спустился на самую нижнюю ветку и начал стрелять. Я сделал пять выстрелов, и каждый из них стоил жизни какому-нибудь одному пекари; но остальные вместо того, чтобы испугаться и убежать, с яростью кидались на туши своих убитых сородичей, а затем, сгрудившись у дерева, начали бить по стволу своими копытами, как бы собираясь подняться вверх.

Выстрелив в шестой раз, я с ужасом увидел, что у меня остался всего один патрон. И все же я снова зарядил ружье и убил еще одного пекари. Но нам от этого не стало легче. Животные продолжали окружать нас плотным кольцом, проявляя удивительное равнодушие к грозящей им гибели.

Мы уже не знали, к какому средству прибегнуть, и поднялись на верхние ветви, чтоб нас не было заметно пекари. Оставалось терпеливо ждать, надеясь, что ночь все-таки освободит нас от осаждающих врагов.

Некоторое время мы сидели на своих ветках, и вдруг увидели, что к нам поднимается дым. Сначала мы подумали, что это пороховой дым от наших выстрелов. Но он становился все гуще, и мы увидели, что цвет его совсем не похож на цвет порохового дыма. Он забивал дыхание, выедал глаза; мы уже перестали что-либо видеть и безудержно кашляли. Густое облако окружало наше дерево. Я прислушался к хрипам осаждавших нас диких животных, но они не были похожи на их прежние хрипы. Тут только я понял, что от выстрелов загорелся мох, и действительно, как только дым рассеялся, мы увидели бледное пламя. С радостью мы отметили, что пламя вряд ли может добраться к нам, так как мох лежал немного поодаль от дерева.

Чтобы избавиться от дыма, мы поднялись на самые верхние ветки. И все же мы опасались, как бы огонь не охватил нижние ветви и не заставил нас спуститься на землю, где нас поджидали свирепые враги. К счастью, мох с этих ветвей был нами снят, и огонь не смог бы так быстро распространиться по дереву.

С верхних ветвей мы увидели, что пекари сгрудились на некотором расстоянии от дерева, устрашенные огнем.

— Теперь, — сказал я, — если нам удастся спуститься незамеченными, это будет шансом на спасение.

Мы уже начали спускаться, как издали донесся собачий лай. Мы узнали наших собак. Не могло быть сомнения, что с ними идут Куджо и Генрих. Мы с ужасом подумали о том, что собаки будут разодраны разъяренным стадом пекари, не поздоровится и Куджо с Генрихом, если они не успеют влезть на дерево. Лай приближался, и мы уже различали голоса людей. Это могли быть только голоса Генриха и Куджо, которые, вероятно, шли искать нас. Я не знал, что делать. Может, мне спуститься одному и предупредить об опасности Генриха и Куджо? Только бы пекари не заметили моего бегства!

Я не медлил ни секунды. Оставив ружье Франку и взяв с собой только нож, я слез с дерева и бросился по направлению к горящему мху. Не успели мои ноги коснуться земли, как я увидел на расстоянии ста шагов от себя собак, а за ними Куджо и Генриха. Но в то же время позади все стадо пекари с диким визгом уже гналось за мной. Я успел предупредить Куджо и Генриха, и они стали взбираться на дерево, а собаки бросились на стадо пекари. Но бой этот быстро прекратился. Изведав на себе силу ударов пекари, наши собаки обратились в бегство. Они кинулись в ту сторону, где находились Куджо и Генрих. К счастью, ветви росли низко, и Куджо удалось поднять собак к себе. В противном случае они, несомненно, разделили бы участь пумы. Действительно, пекари, разъяренные нападением собак, преследовали их до самого дерева, которое и окружили в бессильной ярости.

Я вздохнул несколько свободнее. Я слышал крики Генриха и Куджо, лай собак и глухое хрюканье пекари. Длинное копье Куджо опускалось на пекари, и число наших врагов уменьшалось с каждым ударом. Генрих тоже стал стрелять из ружья.

Куджо и Генрих действовали так успешно, что через несколько минут вся земля вокруг дерева была покрыта мертвыми тушами, в живых осталось совсем немного наших врагов.

Они, по-видимому, ужаснулись участи своих товарищей и отошли от дерева. А потом и вовсе потянулись в лес. Поражение было полное, и у них, очевидно, не было больше желания нас беспокоить.

Вскоре мы все вместе тоже отправились домой, чтобы успокоить всех, кто с тревогой нас ожидал дома.

Впоследствии мы во время охоты не раз встречались с пекари; но они теперь старались обходить нас стороной.

А на следующий день мы вернулись на поле сражения, вспомнив о двуутробке. Но, к своему разочарованию, никого не нашли; животное перегрызло веревки и убежало вместе с детенышами.

XLII. Встреча с черными волками

В течение года мы дважды собрали урожай пшеницы, так как она созревала за два месяца, почти двадцать возов хлеба. Этого было достаточно, чтобы прокормиться самим и прокормить наших животных до следующего урожая.

Второй год мы провели так же, как и первый. Весной заготовили кленовый сахар и засеяли большую площадь пшеницей. Мы увеличили стадо наших животных, оленей и антилоп; поймали волчицу с многочисленным потомством. Конечно, самку потом пришлось убить из-за ее хищных инстинктов, но детенышей все-таки удалось приручить. Они стали такими же домашними, как и собаки, с которыми они жили в дружбе.

За лето и зиму на охоте с нами случилось много интересных приключений, которые я обхожу молчанием. Но одно было так необыкновенно и опасно, что, наверное, стоит рассказать о нем.

Стояла холодная зима, земля спала под глубоким снежным покровом. Я думаю, что это была самая суровая зима за все время нашего пребывания в долине.

Озеро покрылось гладким, как стекло, льдом. Мы часто катались на коньках. Даже Куджо увлекся катанием, а быстрее и увереннее всех нас катался Франк.

Однажды на каток отправились только Франк и Генрих, а я и Куджо остались дома, чтобы окончить неотложную работу. До нас доносился веселый смех ребят и их звон коньков, скользивших по льду.

Вдруг мы услышали пронзительный крик.

— Ох! Роберт! — воскликнула моя жена. — Под ними проломился лед!

Я схватил первую попавшуюся веревку, а Куджо вооружился копьем, полагая, что оно может ему пригодиться, и мы бросились на каток. Добежать туда было делом нескольких секунд, и вот мы увидели, как оба мальчика во всю прыть несутся на коньках к берегу озера, а за ними почти по пятам гонится целое стадо волков. Это были не обычные степные волки, а волки, принадлежащие к виду, известному под названием «большого черного волка Скалистых гор». Их было шесть, они бежали с опущенными ушами и раскрывшимися пастями, показывая красные языки ибелые зубы.

Я бросил веревку и схватил какую-то жердь; Куджо с копьем бежал впереди. Мария тоже не растерялась и кинулась в дом за ружьем.

Генрих опередил Франка, и того почти уже настигали волки. Это нас поразило, ведь Франк был таким хорошим конькобежцем. Казалось, он вот-вот окажется в зубах волков. «Боже! они его сожрут!», — воскликнул я в отчаянии; мне казалось, что он сейчас упадет на лед. Но какова была моя радость, когда я увидел, что Франк резко повернул в сторону, а волки, скользя по инерции вперед, оставили его и бросились за Генрихом. Теперь нас охватил страх за него. Волки уже настигали мальчика, как вдруг он тоже сделал поворот и оставил волков на расстоянии. Но они, хоть и с трудом, тоже быстро развернулись и, поскольку Генрих был ближе, погнались за ним. Франк повернулся и с громким криком побежал за волками, стараясь отвлечь их внимание от Генриха. Генрих сделал еще один поворот и заскользил в другом направлении.

Франк крикнул Генриху, чтобы он убегал к берегу. Когда Генрих отдалился, все волки устремились за Франком и чуть не настигли его, но Франк снова изменил направление, а волки проскользили вперед.

Недалеко от берега была прорубь; туда и направился Франк. Мы думали, что он не видит проруби и криками предупреждали его об опасности. Но он знал, что делает. Добежав до края проруби, он повернул под прямым углом и через несколько мгновений был уже возле нас. Настигавшие его волки до того увлеклись погоней, что не обратили внимания на опасность. Впрочем, если бы они и заметили прорубь, то все равно не смогли бы вовремя остановиться. Мигом все шесть волков исчезли в проруби.

Мы с Куджо подбежали к проруби и начали смертельный бой с волками. Куджо бил копьем, я — жердью. Пятеро хищников исчезли подо льдом. Шестому удалось выйти из проруби. Он дрожал от холода и страха.

Я думал, что хищник станет убегать. Но он ощерился и приготовился к прыжку. Положение было критическим. И вдруг прозвучал выстрел: волк с хрипом упал на лед. Я оглянулся и увидел Генриха с ружьем в руках. Мария дала ему мое ружье, зная, что он превосходный стрелок. Волк был только ранен, но Куджо быстро прикончил его своим копьем.

Это был слишком беспокойный день для нашей семьи. Франк стал настоящим героем в наших глазах. Хотя он и хранил молчание, однако видно было, что он очень гордится своей победой. Да и было чем гордиться: без его ловких маневров бедный Генрих неизбежно стал бы добычей свирепых хищников.

XLIII. Прирученный большой олень

Прошло три года, за это время бобры до того размножились, что мы сочли своевременным приступить к заготовке мехов. Они привыкли к нам и брали из наших рук все, что мы им предлагали в пищу. Так что мы без труда могли убивать необходимое число бобров, не спугнув других.

Для этого мы устроили небольшой резервуар, сообщающийся с озером, что-то вроде шлюза. Здесь мы обычно и кормили наших бобров. Каждый раз, когда мы бросали в бассейн коренья сассафраса, бобры собирались здесь в большом количестве, так что мы имели возможность закрыть шлюзы и поступить с бобрами, как нам угодно. Это делалось тихо, и так как ни один из попавшихся в нашу западню бобров не возвращался к товарищам и не мог рассказать им о случившемся, а наша западня все время была открыта так, что бобры, несмотря на всю свою смышленость, нисколько не задумывались о судьбе своих сородичей. Наша ловушка никогда не вызывала у них подозрений, и они, не задумываясь, отдавались в наши руки.

В первый год охоты на бобров мы собрали мехов, по меньшей мере, на пятьсот фунтов стерлингов. На второй год у нас уже было меха на тысячу фунтов. Тогда мы построили новую хижину, ту самую, в которой мы и сейчас живем, старый дом нужен был для сушки и хранения мехов.

Третий год оказался для нас столь же удачным, как и второй, то же было и на четвертый и на пятый год. Таким образом, в нашем старом доме хранилось товаров на четыре с лишком тысячи фунтов. Живых бобров, находившихся в нашем распоряжении, мы могли оценить в две с половиной тысячи фунтов, все же наше состояние мы оценивали приблизительно в шесть с половиною тысяч фунтов. Друзья мои, ведь предсказание моей супруги оказалось пророческим относительно состояния, которое можно составить в пустыне?

С тех пор, как мы стали заниматься накоплением этих ценных товаров, нас неотступно преследовала одна и та же мысль: когда и каким образом мы сможем вывезти их на рынок?

Этот вопрос трудно было решить. Без рынка сбыта наши меха ничего не стоили и лежали без всякого употребления. Они могли нам сослужить ту же службу, что слиток золота человеку, умирающему от голода среди пустыни. Хотя мы и имели в изобилии все необходимое для жизни, однако чувствовали себя в некотором роде пленниками в этой маленькой долине. Нам так же невозможно было оставить ее, как потерпевшему кораблекрушение покинуть пустынный остров. Среди всех прирученных нами животных не было ни одного верхового или вьючного. Помпо был единственным, но он был слишком стар. Его дряхлое тело вряд ли вывело бы его самого из пустыни, тем более Помпо не в силах был бы вывести из пустыни всю нашу семью с тысячами имеющимися в нашем распоряжении шкур.

Хотя нам и было хорошо здесь, все же мысль об этом омрачала наше счастье.

Мы с Марией охотно остались бы в этой спокойной долине, но мы думали о судьбе наших детей. Мы должны были исполнить наш долг по отношению к ним: нужно было дать им приличное воспитание. Мы не могли и думать о том, чтобы отрезать их навсегда от всего цивилизованного мира и обречь их на такое существование, какое было теперь.

Я предложил своей супруге следующий план: я отправлюсь на Помпо, может быть, мне удастся попасть в селения Новой Мексики, и там я найду мулов, лошадей и быков. Этих животных я приведу в нашу долину и буду держать их до поры до времени, пока мы надумаем покинуть долину. Мария и слушать не хотела об этом; она не соглашалась даже на временную разлуку со мною. «Может быть, мы с тобою никогда уже не увидимся!», — сказала она и не дала мне привести этот план в исполнение.

Впрочем, когда я серьезно осмыслил все, я и сам понял несостоятельность этого плана. Положим даже, что мне удастся выбраться из пустыни; но где я достану деньги, необходимые для покупки животных? Я не мог бы купить ни одной лошади, ни одного осла. Жители Новой Мексики только посмеялись бы надо мной.

— Терпение! — сказала моя жена, — мы здесь счастливы. Когда пробьет час, когда мы будем готовы к тому, чтобы уйти отсюда, Перст Божий, который привел нас сюда, сумеет и вывести нас отсюда.

Такими словами моя благородная жена постоянно заканчивала наши разговоры на эту тему.

И ее слова казались мне пророческими, тем более, что не одно предсказание моей жены уже сбылось.

Однажды — это было на четвертый год нашего пребывания в пустыне, — у нас шел разговор на эту тему, Мария, по обыкновению, ссылалась на помощь Провидения, которое выведет нас из нашего плена. Наш разговор был прерван прибежавшим впопыхах Генрихом. У него был торжествующей вид.

— Папа! Папа! — закричал он, — два оленя, два молодых оленя попали в нашу ловушку. Куджо подвел их к повозке; по величине они не уступают телятам.

В этом известии не было ничего необычного, в нашем загоне был уже не один олень. Правда, это были молодые олени, и так как до тех пор у нас были только старые, то Генрих и радовался этому.

В первое мгновение я не обратил на это известие никакого внимания и только вышел с Марией и детьми посмотреть на наших новых пленников.

Но когда Куджо и мальчики вели молодых оленей в наш загон, я вспомнил, что когда-то читал о том, что американские олени могут служить как верховые или упряжные животные.

Мне незачем говорить вам, друзья мои, что эти воспоминания открыли новые возможности для моих планов. Удастся ли нам сделать их упряжными? Смогут ли они вывести нас из пустыни?

Это было возможно, и мы решили напрячь все наши силы для того, чтобы добиться желаемого, и мы добились.

Куджо, как известно, очень ловко обращался с вьючными и упряжными животными. Когда оба оленя немного подросли, он впряг их в плуг и вспахал ими несколько акров земли. Зимою он возил на них дрова. Таким образом, они работали и в поле, и в повозке, как пара лучших быков.

XLIV. Охота на мустангов

Мы добились блестящих результатов. Ничто не мешало нам поймать и приручить оленей столько, сколько нужно для того, чтобы осуществить наш план. Мы поймали еще четырех детенышей, и Куджо выдрессировал их так же, как первых.

Но в это время другое обстоятельство еще яснее подтвердило пророческие слова моей жены и еще более укрепило нашу веру в то, что Господь Бог не отвернулся от нас и не откажет нам в своей помощи.

Однажды утром, едва мы проснулись, до нас донесся шум, который привел всех нас в большое смятение. Это было похоже на топот лошадей, а ржанье, которое мы услышали чуть позже, уже не оставляло никаких сомнений на этот счет. Помпо заржал в конюшне, и ему ответило несколько лошадей.

— Это индейцы! — и мы с отчаянием переглянулись.

Генрих, Франк и я вооружились ружьями, а Куджо взял свое длинное копье. Я быстро открыл одно окно и посмотрел наружу. Там действительно были лошади, но ни одного всадника! Лошадей было около двенадцати: среди них были белые, черные и в яблоках. Они бежали по лужайке, ржали и прыгали, резво размахивая хвостами и гривами. Они были без уздечек, без седел, — словом, без всякого следа, который указывал бы на то, что человеческая рука когда-либо касалась этих животных. Так оно и было на самом деле. Я понял, что это мустанги, дикие лошади пустыни.

Они, очевидно, спустились по течению ручья и вышли с восточной равнины. Их привлекла богатая растительность долины. Мы решили не дать им уйти отсюда.

Для этого нужно было только закрыть выход из долины. Но как это сделать без всякого шума! Они находились как раз против нашего дома, и нельзя было открыть дверь незаметно для них. Если бы они увидели нас, то, без сомнения, ускакали бы, и мы никогда больше не увидели бы их. Подойти к ним было невозможно. Однажды мы встречали целые стада мустангов, державшихся от нас на значительном расстоянии. Любопытно то, что лошадь, которая обыкновенно считается другом человека, больше всех диких животных боится нашего присутствия. Лошадь как будто чувствует, что человек нуждается в ее услугах и желает лишить ее свободы! Каждый раз, когда я вижу табун диких лошадей, я не могу не подумать, что среди них, наверное, есть несколько беглецов, которые сообщили своим товарищам, как с ними обращался человек, и внушили им мысль, что его следует остерегаться. Не подлежит сомнению то, что лошадь самое дикое животное.

Каким же образом нам стать владельцами этого табуна? Мы скоро придумали способ. Я попросил Куджо взять топор и следовать за мной. Мы выпрыгнули через заднее окно нашей хижины и, скрываясь за домом, прошли мимо конюшни таким образом, чтобы не привлекать внимание мустангов. Мы прошли по опушке и дошли до конца долины. Здесь Куджо сразу принялся за работу и меньше чем за полчаса свалил дерево и совершенно забаррикадировал проход. Поверх дерева мы набросали ветвей, так, что лошадь смогла бы разве что перелететь через это препятствие. Потом мы бегом вернулись домой, уже не стараясь скрыться от мустангов. Последние, увидев нас, бросились к лесу, но мы не приняли против этого никаких мер, прекрасно зная, что отныне им не удастся ускользнуть от нас. Помпо был взнуздан и оседлан. Мы приготовили лассо, и за три дня весь табун очутился в нашей власти.

Теперь, друзья мои, я думаю, что уже наскучил вам рассказами о наших приключениях. Я мог бы поведать вам еще много любопытного, но это в другой раз. Я мог бы рассказать вам, как мы поймали баранов и антилоп, как мы приручили буйвола и стали делать масло и сыр из молока самки, каким образом мы взрастили детенышей кугуара, черной медведицы и многих других хищных зверей. Я мог бы рассказать вам и о том, как мы с Куджо на наших лошадях путешествовали в «Лагерь скорби», — так мы назвали то место, где убиты были наши товарищи , — а также о том, как мы возвращались оттуда, увезя с собою две повозки и много других предметов первой необходимости. Я мог бы рассказать вам и многое другое, но вы, без сомнения, уже устали от моего длинного рассказа и с нетерпением ждете его конца.

Вот уже почти десять лет мы живем в этом оазисе. Все это время мы были счастливы и довольны своей судьбой. Бог благословил наши труды и увенчал их успехом. Но наши дети, как вы видите, выросли на природе, безо всякого воспитания, если не считать того, что мы им могли дать. Поэтому мы страстно желаем возвратиться к цивилизованной жизни. Ближайшей весной мы намерены отправиться в Сен-Луи. У нас уже все готово: наши повозки, наши лошади, товары, — все, кроме тех шкурок, которые мы добавим этой зимой. Я не знаю, вернемся ли мы когда-нибудь в этот уютный уголок, но воспоминание о нем никогда не изгладится из нашей памяти. А вернемся ли мы сюда или нет, это зависит от обстоятельств, которые готовит нам будущее. Однако мы намерены, оставляя долину, открыть все наши клетки, уничтожить все ограды, выпустить на свободу всех наших животных и дать им возможность вернуться к независимой жизни.

А теперь, друзья мои, я обращусь к вам с одной только просьбой. Время года — позднее. Вы свернули с вашей дороги, а зимой, как вам известно, опасно путешествовать по пустыне. Оставайтесь с нами здесь до весны, а потом мы уедем вместе с вами. Зима в этих местах непродолжительна, и я постараюсь, чтобы вы провели ее по возможности приятнее. Я обещаю вам очень интересную охоту, и когда наступит время, мы устроим большую охоту на бобров. Итак, ответьте, хотите ли вы остаться?

Заключение

Наш друг Мак Найт только и мечтал, чтобы остаться возле своей маленькой Луизы. Мы все знали, какие опасности ожидают нас в пустыне зимой. Здесь зима, как правильно заметил наш друг Рольф, непродолжительна, весна наступит скоро. Уединенная жизнь, которая предстояла нам здесь, имела свою прелесть, и мы приняли предложение нашего друга Рольфа.

Рольф исполнил свое обещание, всю зиму мы охотились, особенный интерес представляла для нас охота на бобров, которых мы убили около двух тысяч.

С наступлением весны мы готовы были к отъезду. Приготовлены были три повозки: две для шкур и третья для женщин; Рольф и сыновья должны были ехать верхом. Ограда парка была разобрана, а животные выпущены на свободу; накормив их досыта, мы предоставили их собственной судьбе и выехали из долины. Мы направились на север для того, чтобы поехать по старой дороге, ведущей в Сен-Луи. Прибыли туда мы в мае месяце, Рольф быстро продал свои меха и выручил большую сумму денег.

С тех пор прошло уже несколько лет. Автор этой книги жил в отдаленной стране и не получал никаких известий о Рольфе и его семье.

На днях я получил письмо от Рольфа, принесшее мне добрую весть о том, что все здоровы и чувствуют себя прекрасно. Франк и Генрих недавно окончили колледж. Теперь они уже настоящие мужчины. Маленькие Мария и Луиза уже окончили пансион. Наконец, письмо Рольфа содержало и другие крайне любопытные новости. В письме говорилось о четырех свадьбах. Генрих сделался женихом своей «маленькой сестры», черноволосой Луизы. Франк женился на очень красивой девушке, дочери одного плантатора из Миссури. Белокурой Марии с голубыми глазами предстояло связать свою судьбу с судьбой одного молодого купца, проведшего зиму с нами в долине. Я очень хорошо припоминаю, как он еще тогда ухаживал за маленькой Марией. Ну, а четвертая свадьба? На этот вопрос пусть ответят Куджо и его толстая Луиза.

Наконец, Рольф сообщал, что после свадебных празднеств он намерен возвратиться в долину. С ними поедут все: Мак Найт и новобрачные. Они возьмут с собой телеги, лошадей, быков и все принадлежности для скотоводства и земледелия. У них вполне определенный план. Они хотят основать небольшую колонию на патриархальных началах.

Чувствовалось, что письмо писал человек счастливый. Читая его, я вспомнил то приятное время, которое я провел в обществе этих мужественных людей, и благодарил судьбу за то, что она привела меня в «жилище в пустыне».

Рид Томас Майн Затерявшаяся гора

Томас Майн Рид

Затерявшаяся гора

Глава I

БЕЗ ВОДЫ

- Смотрите! Смотрите! Вот Затерявшаяся гора! Вот она! До нее еще далеко, но она уже видна! Она представляется издали не то клочком неба, не то тучкой, но все же это она, решительно она!!!

Всадник, который только что это воскликнул, был не один. Монологи употребительны на сцене, и редко случается, чтобы в обыденной жизни кто-нибудь высказывал свои мысли вслух и притом так громко.

Всадник этот, верхом на серой в яблоках небольшой лошади, ехал во главе многочисленного каравана, в сопровождении двух или трех также бывших верхом джентльменов. За ними ехали другие всадники, а позади них двигались большие телеги, прикрытые черной парусиной. То были огромные длинные повозки, неуклюжие, тяжелые, нагруженные и заваленные массою разнообразных вещей. Каждую такую повозку с трудом тащила восьмерка мулов. Повозки эти представляли собой настоящие передвижные дома, жилища целых семей путешественников. Мулы, тащившие повозки, запряжены были так, что образовывалась атайя, т. е. вереница, тянувшаяся длинной линией до самого арьергарда. Наконец, огромное стадо рогатого скота, которое гнали несколько пастухов, замыкало собою этот необычный караван.

Люди, составлявшие караван, все были верхом, даже пастухи и погонщики мулов. Путешествие, подобное тому, которое они предприняли, трудно было бы совершить иначе чем верхом. Они направлялись из мексиканского города Ариспы и проезжали по огромным пустынным равнинам, которые тянутся вдоль северной границы штата Соноры. Равнины эти называются льяносами.

Караван почти целиком состоял из рудокопов. Об этом без особенного труда можно было догадаться по одежде большей части этих людей, а главным образом, по их багажу, состоящему из веревок, орудий и машин, странные формы которых обращали на себя внимание даже под грубой парусиной, прикрывавшей телеги.

Словом, это был многочисленный отряд рабочих-рудокопов, которые под руководством своих хозяев переходили от истощившейся залежи к другой, недавно открытой. Залежь эту они должны были разрабатывать сообща. Жены и дети сопровождали их, потому что они отправлялись в отдаленную часть Сонорской пустыни, где им необходимо было жить месяцы, а возможно, и годы.

За исключением двух всадников, белокурые волосы которых выдавали их принадлежность к саксонской расе, все остальные были мексиканцы, и притом не чистой крови, о чем можно было судить по тому, что лица их были всевозможных оттенков, начиная от цвета китайской бумаги до медно-красного цвета кожи туземцев-дикарей. Некоторые из рудокопов были настоящие, кровные индейцы из племени опатов, одного из тех племен, которые известны под именем манза, т. е. племени побежденного и принявшего отчасти цивилизацию, вследствие чего они стали походить на своих диких родичей так же мало, как домашняя кошка походит на тигра.

Некоторое различие в костюме уже с первого взгляда указывало на разное общественное положение и место, занимаемое каждым путешественником. Рудокопы рабочие и помощники машинистов, заведовавшие землечерпальными машинами, выделялись своею многочисленностью. Немало было тут возниц повозок, были также аррьеросы и мозосы, в обязанности которых входило навьючивать поклажу на животных; кроме того, в отряде находились вакеросы, или пастухи, и несколько человек из личной прислуги обоих саксонцев.

Всадник, восклицанием которого начинается наш рассказ, резко отличался от своих спутников как костюмом, так и общественным положением. Это был золотоискатель, или, по-мексикански, гамбузино, один из тех гамбузино, которыми в той стране хоть пруд пруди. Люди эти обладают каким-то особенным, переходящим по наследству от отца к сыну даром отгадывать присутствие в недрах земли того желтого металла, который так ценится нами и так часто приводит к гибели. Имя этого гамбузино было Педро Вицента. У него был какой-то чужеземный тип лица, который не сразу забывается. Казалось, что его черные глаза могли так же пытливо заглянуть в глубь вашей души, как они умели проникать в недра земные.

Этот самый Педро Вицента за несколько недель до того времени, когда начинается наш рассказ, открыл залежь, куда теперь направлялся караван. Он поспешил заявить о своей находке властям Ариспы для того, чтобы ее записали на его имя, это по местным законам обеспечивало ему исключительное право владеть золотоносною жилою. Судя по этому, мы могли бы счесть гамбузино начальником каравана, но в данном случае мы бы жестоко ошиблись. Средства не позволяли ему предпринять самому разработку залежи, на что, к слову сказать, требовалось затратить довольно большую сумму денег, и он вынужден был уступить свои права на залежь богатому торговому дому "Вилланева и Тресиллиан", получив за это известную сумму наличными деньгами и выговорив себе по контракту некоторую долю в будущих барышах.

Так как предприятие казалось довольно выгодным, то "Вилланева и Тресиллиан" забросили свою старую залежь, не приносившую им больших доходов, и отправились в путь, забрав с собою не только своих рабочих, которые пошли в сопровождении жен и детей, но и все, что нужно для золотодобычи, т. е. землечерпальные машины, орудия для добывания и промывки руды, решета для получения оставшихся после промывки золотых песчинок и самородков и, сверх того, наиболее необходимые для обыденной жизни предметы.

Это их караван остановился в льяносах, когда Педро закричал:

- Взгляните: вот Затерявшаяся гора!

Лица, к которым главным образом относилось восклицание гамбузино, были не кто иные, как его компаньоны. Один из них, дон Эстеван Вилланева, человек лет пятидесяти, был мексиканец. Благородные и надменные черты лица указывали на его андалузское происхождение. Другой компаньон, высокого роста, худощавый и белокурый, был англичанин из Корнвалиса, Роберт Тресиллиан, покинувший после смерти жены отечество, чтобы попытать счастья в Мексике.

В ту минуту, о которой мы говорим, все путешественники, от первого до последнего, имели мрачный и озабоченный вид; что-то, видимо, беспокоило их. Достаточно было взглянуть только на лошадей и мулов, чтобы понять причину их беспокойства. Бедные животные находились в очень жалком состоянии: на их исхудалых боках можно было пересчитать все ребра; вытянутые шеи были опущены, так как ослабевшие животные не имели сил их поднять.

Они шли с большим трудом. Глубоко запавшие глаза, вывалившиеся из пересохших ртов языки, - все это указывало на мучившую их неутолимую жажду. Несчастные животные в продолжение уже трех дней не получали воды, а скудная растительность льяносов, которая попадалась до сих пор, не могла доставить им хотя сколько-нибудь сносного корма.

Это был период засухи в Соноре. В продолжение уже нескольких месяцев в этом месте не упало ни одной капли дождя, и даже ручьи, попадавшиеся путешественникам, столь обильные водою в обыкновенное время, - даже те совершенно иссякли. Поэтому было неудивительно, что животные дошли до полного истощения и что их хозяева находятся в сильной тревоге. Еще сутки-другие такого пути означали смерть, если не для всех, то для большинства.

Услышав восклицание гамбузино, его спутники уже не скрывали вздоха облегчения, - слишком сильным было их душевное беспокойство. Они хорошо знали, что близость горы обещала корм животным и воду для всех. Педро очень подробно описал им Затерявшуюся гору как конечную цель путешествия, и подножие горы как место наиболее удобное для лагеря. Он рассказывал об этом месте как о маленьком Эдеме. А на одной из вершин Затерявшейся горы гамбузино обещал показать богатейшие залежи золота, известные пока только ему одному. У подножия горы им нечего было опасаться недостатка в корме для лошадей и вьючных животных, или недостатка в воде, как это было до сих пор, так как здесь находился источник ключевой воды. Кроме того, там же голубело озеро, берега которого представляли собой превосходнейшие пастбища. Трава на них всегда была густая, сочная и расстилалась вокруг вечнозеленым изумрудным ковром.

- Вы уверены в том, что это Затерявшаяся гора? - спросил дон Эстеван, устремив глаза на видневшуюся на краю горизонта одинокую возвышенность, на которую ему указал Педро.

- Так же, сеньор, - ответил Педро, немного задетый за живое, - как в том, что мое имя Педро Вицента. Да и как же мне не знать здешних мест, когда моя мать не одну сотню раз рассказывала мне историю моего крещения? Бедная женщина никак не могла примириться с тем, что этот обряд обошелся ей страшно дорого. Подумайте-ка, сеньоры, двадцать серебряных песо1 и две восковые свечи!.. Две огромные свечи из самого белого воска! И все это для того только, чтобы я мог унаследовать имя и дарования моего отца, который, подобно мне, был только бедным гамбузино!..

- Хорошо, Педро! Не сердитесь, - смеясь возразил дон Эстеван, - все это давно уже пора забыть, так как вы теперь настолько богаты, что можете больше не жалеть о тех пустяках, каких стоило ваше крещение.

Дон Эстеван говорил чистую правду. Со времени своей счастливой находки Педро стал богатым человеком.

Кто видел его месяца три назад, тот не узнал бы его: настолько изменилась к лучшему его внешность. Раньше он был бледен, худ и ходил чуть ли не в рубище; его грязная и изорванная одежда еле держалась на нем; вместо лошади у него была какая-то измученная, еле живая кляча, достойная соперница Россинанта. Теперь он восседал на породистом коне, покрытом богатою попоною; на него было больно глядеть из-за блестящих позументов, составляющих необходимую принадлежность той живописной мексиканской одежды, которую носят ранчеро.

- Довольно шутить, - нетерпеливо прервал их Роберт Тресиллиан, - гора, находящаяся перед нами, это и есть Затерявшаяся гора, да или нет?

- Да! - лаконично ответил проводник, еще более обиженный сомнением в его топографических познаниях, которое позволил себе выразить, даже после его слов, чужестранец. И это в адрес Педро, знавшего все закоулки Сонорской пустыни!

- В таком случае, - продолжал Тресиллиан, - чем скорее мы там будем, тем лучше. Я полагаю, что гора находится от нас на расстоянии десяти миль.

- Вы можете, кабальеро, смело положить двадцать миль и прибавить к этому еще несколько метров, - сказал Педро.

- Как! Двадцать миль! - с удивлением воскликнул англичанин. - Я не могу в это поверить!

- Если бы вы, сударь, - хладнокровно сказал гамбузино, - так же часто путешествовали по льяносам, как я, то не говорили бы так. Расстояния в здешних местах никогда не бывают такими, какими они нам кажутся издали.

- Хорошо! - сказал англичанин. - С того момента, как мне это сказали вы, я верю. Я достаточно доверяю вашим способностям, так как вы столь успешно их проявили в качестве золотоискателя.

Этот комплимент приятно польстил самолюбию гамбузино.

- Тысяча благодарностей, дон Роберт! - ответил он, отвесив глубокий поклон. - Вы можете мне верить на слово, сеньор, потому что я не говорю наугад и могу даже вычислить расстояние в ярдах. Уже не в первый раз, сеньоры, я замечаю, что вы сомневаетесь в моем знании местности. Так знайте, что прежде, чем решиться сделаться вашим проводником, мне пришлось самому несколько раз побывать здесь и подробно изучить местность. Я отлично помню, что здесь должна находиться большая пальма, которую вы видите вон там, слева от вас.

С этими словами Педро указал Роберту Тресиллиану на высокое дерево, гладкий длинный ствол которого оканчивался венчиком длинных листьев блестящего стального цвета. То была пальма из семейства юкка, величиною своею превосходившая все экземпляры этой породы, которые так часто попадаются в льяносах.

- Если вы, сударь, - добавил гамбузино, желавший во что бы то ни стало войти в доверие к англичанину, - все еще сомневаетесь в правдивости моих слов, то не угодно ли вам подойти поближе к пальме? На ее коре вырезаны две буквы: "Р", "т" - рукою вашего покорнейшего слуги Педро Виценты. Это маленькое напоминание о своей особе я оставил, когда был здесь три месяца тому назад.

- Я вам верю без доказательств, - ответил Тресиллиан, усмехнувшись при слове "напоминание". Ему показалось забавным это напоминание в пустыне!

- В таком случае, сеньоры, позвольте вам доложить, что максимум того, что мы можем сделать, - это достигнуть горы до захода солнца.

- Хорошо, Педро! - дружеским тоном сказал дон Эстеван. - Не следует терять времени. Будьте так добры отъехать немного назад и отдать приказание продолжать путь. Велите погонщикам мулов подстегнуть, насколько это возможно, животных.

- Я весь к услугам вашей милости, - ответил гамбузино, высоко приподняв над головою свою шляпу с широкими полями и отвесив поклон обоим компаньонам.

Он пришпорил коня своими огромными шпорами и галопом поскакал к арьергарду каравана. Не доезжая немного до телег, он почтительно поклонился небольшой группе лиц, которых мы еще не представили нашим читателям, но которые были едва ли не самыми интересными из всего отряда. Две особы из этой группы принадлежали к прекрасному полу. Одна была женщина лет 35-ти, в молодости, должно быть, отличавшаяся редкою красотою, следы которой были заметны еще и теперь. Другая была прелестная девушка, почти дитя. Судя по ее сходству с первой спутницей, она, должно быть, была ее дочерью. Ее великолепные черные глаза сияли, как звезды, под короной черных с синеватым отливом волос. Маленький ротик с пухлыми губками был словно создан для поцелуев. Никогда еще испанская мантилья не покрывала более восхитительной головки. Девушку звали Гертрудой, а ее мать была сеньора Вилланева. Они ехали в повозке, похожей на паланкин (по-мексикански litera), какими пользуются местные знатные дамы для путешествия по слишком узким и неудобным для верховой езды дорогам.

Повозка была выбрана как наиболее приятный и наименее утомительный способ передвижения. Везли ее два прекрасных мула, которыми управлял молодой мексиканец.

Четвертым лицом в группе был сын Роберта Тресиллиана - Генри. На вид ему было лет 19. Это был красивый, высокого роста юноша с белокурыми волосами и изящными, словно точеными, чертами лица, в которых, однако, не было ничего женственного.

Его внешность поражала мужеством и решимостью, а высокий рост указывал на недюжинную силу и необычайную ловкость. Он немного наклонился в седле, чтобы удобнее было вести разговор с прекрасными путешественницами, которые откинули полог своей повозки. Их беседа казалась очень оживленной. Вероятно, молодой человек говорил о приятном известии, которое только что сообщил проводник, так как молодая девушка слушала его с восхищением и глаза ее блестели от удовольствия.

Затерявшаяся гора была уже перед ними. Нечего было бояться недостатка в воде. Страдания рудокопов скоро должны были закончиться. Караван приободрился.

- Anda! Adelante! (Вперед!) - крикнул Педро Вицента.

Погонщики мулов подхватили этот крик, разнося его все дальше и дальше до последнего человека из арьергарда; повозки тронулись с места и двинулись в путь при непрерывном щелканьи бичей и скрипе колес.

Глава II

КОЙОТЫ

К несчастью ариспийских рудокопов, не только их караван находился в этот день в Сонорской пустыне.

В то время, когда рудокопы заметили к северу от себя возвышенность, на которую им указал Педро, называя ее Затерявшеюся горой, - в это самое время, по какому-то странному совпадению, другие люди также приближались к горе, но с противоположной стороны. Последние, положим, не видели ее - отчасти потому, что находились еще слишком далеко, а отчасти также оттого, что им мешала некоторая неровность почвы.

Этот второй караван нисколько не походил на первый, который мы только что описали нашим читателям. Во-первых, он был гораздо многочисленнее, хотя издали мог показаться малочисленным, так как занимал меньшее пространство из-за отсутствия телег, вьючных животных и всякого багажа. С новыми пришельцами не было жен и детей. Их отряд состоял исключительно из всадников, вооруженных с ног до головы, причем у каждого за спиной находилась в седле сумка с провизией и тыквенная бутылка с водой.

Одежда их была довольно первобытная и очень несложная. У большинства одеждой служили полотняные панталоны, мокасины, т. е. длинные штиблеты из оленьей кожи, и, сверх того, серапе - шерстяное одеяло для защиты от ночных холодов.

Лиц, отличавшихся своим костюмом от остальных, было не более полдюжины. Они, казалось, пользовались некоторым влиянием среди своих товарищей, а один из них, более других увешанный знаками отличия и воинскими украшениями, по-видимому, был их вождем.

Знаки, указывавшие на его высокое положение, не имели ничего общего с геральдическими, принятыми всюду. Обладатель их носил эти знаки прямо на коже. Гремучая змея, нарисованная у него на шее, с приподнятою головою и хвостом, с длинным жалом, высунутым из открытой пасти как бы для того, чтобы ужалить невидимого врага, свертывала свои кольца и извивалась в длинных изгибах на его обнаженной, медно-красного цвета груди: посреди круга, образуемого змеею, можно было заметить и другие знаки, страшные и вместе с тем странные. Среди них были отвратительная жаба, тигр и пантера, более или менее верно нарисованные, и, наконец, в центре круга, на самом видном месте, был изображен символический знак, известный всем и везде, - грубо нарисованный белой краской череп с двумя перекрещивающимися костями. Пучок перьев развевался на голове незнакомца, физиономия которого была свирепа и отвратительна.

Излишним было бы говорить, что этот субъект был индеец. Он и его товарищи принадлежали к племени, славившемся среди всех индейских племен своей жестокостью, к племени волков - апачей или койотов, названных так вследствие своего нравственного сходства с койотом, шакалом Нового света.

Отсутствие женщин и детей, а также какого бы то ни было багажа указывало на то, что койоты собрались в какую-то военную экспедицию. Их вооружение и военная раскраска еще более подтверждали эту мысль. Они были вооружены ружьями, пистолетами и копьями, которые, по всей вероятности, уже пронзили насквозь не одного мексиканца. У некоторых даже были винтовки и револьверы сравнительно новых образцов, так как цивилизация пригодилась дикарям, по крайней мере, хотя бы для того, чтобы значительно увеличить число известных способов отправлять на тот свет врагов. Сверх того, у каждого за поясом висел страшный нож для скальпирования.

Они двигались правильным строем, по два в ряд, а не гуськом, по индейскому обычаю. Уже давно индейцы прерий и пампасов оценили преимущества военной тактики своих врагов-бледнолицых, а также то обстоятельство, что последние везде отдают предпочтение кавалерии. Все индейские племена сумели хорошо воспользоваться уроками военного искусства, которое преподали им белые, и в местностях, лежащих к северу от Мексики, в штатах Тамаулине, Хигуангуа и Соноре неоднократно случалось, что команчи, навайи и апачи атаковали мексиканцев по всем правилам военного искусства и обращали в бегство своих многочисленных обескураженных врагов.

Краснокожим не пришлось, как рудокопам, в течение трех дней проезжать по безводной пустыне, и они нисколько не страдали от жары, так как отлично были знакомы с местностью и знали все источники с водой и все места, удобные для лагерных стоянок. Они имели основание не беспокоиться о воде во время путешествия, так как им приходилось ехать вдоль берегов реки, известной на географических картах под названием Рио-Сан-Мигуель, которую мексиканцы называют Горказитом. Таким образом, они находились в наилучших условиях для того, чтоб иметь успех в своем предприятии.

За час до захода солнца они увидали перед собой Затерявшуюся гору. Индейцам она не была известна под названием Cerro Perdido: они ее знали под именем Наухампа-Тепетль.

Но койоты очень мало думали о географии или этнографии; они помышляли о грабежах и убийствах: единственной целью их экспедиции было разрушение какого-нибудь селения опатов или белых, расположенного на берегах Горказита. Однако когда они заметили Затерявшуюся гору, другая мысль заняла их на время. Следовало решить вопрос: не благоразумнее ли достигнуть подножия горы до наступления ночи? Голоса разделились - одни стояли за этот план, другие были против него. Наухампа-Тепетль находилась, по-видимому, на расстоянии не более десяти или двенадцати миль, до озера нужно было пройти вдвое больше. Но коренные жители страны, в особенности первобытные люди, привыкают к этим обманам зрения и вычисляют расстояние весьма точно. К тому же койоты были здесь не в первый раз. Разногласие возникло между ними из-за заботы о лошадях, которые были порядком утомлены после пятидесяти миль пути.

Лошади их были мустанги, т. е. дикие лошади прерий, отличающиеся, несмотря на свой небольшой рост, силой и выносливостью; но они уже сделали достаточно большой переход за день, и следовало опасаться, что они окончательно выбьются из сил, прежде чем достигнут горы. Благоразумнее было дать им отдохнуть и расположиться лагерем у Наухампы-Тепетля на следующий день около полудня.

К тому же заключению пришел, без сомнения, и вождь дикарей, так как он спрыгнул на землю и стал привязывать коня. Сомнение было разрешено. Этот маневр вождя был равносилен приказанию, и все спутники Каскабеля (Гремучей Змеи) тотчас последовали его примеру.

Следуя обычаю, индейцы сперва занялись своими мустангами, а затем только позаботились о себе. Они набрали дров и разложили большой костер, но не для того, чтобы греться, а для того, чтобы приготовить себе пищу. Для ужина у них имелись негодные для верховой езды лошади, которых они вели с собой на поводу. Дело мясника не требовало много времени - один удар ножом в горло лошади заставил ее пасть мертвой среди потока крови. В мгновение ока лошадь была разрезана, и огромные куски мяса, насаженные вместо вертелов на палки, подверглись действию пламени и скоро превратились в жаркое, на вид довольно аппетитное.

Затем любители конского мяса собрали под соседние деревья свои остальные съестные припасы, которые, надо признать, имели не менее привлекательный вид. Это были, во-первых, стручки альгаробии и сладкие ядра еловых шишек, которые они поджарили на огне, как бобы, а во-вторых, плоды кактусов разных пород. Лучшие плоды получают из кактусов породы питагайя, высокие стволы которых, обнаженные до известной высоты, у вершины окружены венком ветвей, которые издали делают их похожими на гигантские канделябры. Вся степь была усыпана этими деревьями странной формы. Таким образом койоты среди пустыни сумели приготовить себе ужин, не забыв при этом и десерта. Поужинав, они стали готовить к завтраку на следующий день блюдо, до такой степени любимое апачами, что одно из апачских племен, племя мецкалов, сделало его своей постоянной пищей и даже получило свое название от названия этого растения - мецкала.

У ботаников оно известно под названием мексиканского алоэ, которое в изобилии растет в пустыне. Способ приготовления пищи из алоэ менее сложен, чем это можно было бы предположить. Вот как поступили койоты. Они нарвали сперва довольно большое количество мецкала, затем отрезали у каждого растения его расходящиеся лучеобразно от сердцевины твердые, длинные, как шпаги, листья и сняли с сердцевины кожицу. Тогда открылась беловатая, яйцевидной формы масса, толщиною с человеческую голову. Она и употребляется в пищу.

Между тем как одна часть индейцев занималась этими приготовлениями, другие выкопали яму, дно и бока которой выложили гладкими камнями. Затем туда набросали горячих угольев, оставив их гореть до тех пор, пока они не превратились в золу. Когда яма хорошенько нагрелась, туда потихоньку опустили куски мецкалы, плотно завернутые в шкуру лошади, убитой для ужина.

Краснокожие положили вместе с растениями несколько кусков мяса с кровью, сверху присыпав все землей. Они закрыли отверстие этой первобытной печи толстыми кусками дерна, чтобы сохранить в ней теплоту на всю ночь, и ушли в надежде на следующий день отлично позавтракать.

Затем они завернулись в свои серапе и, не боясь быть застигнутыми врасплох в этой пустыне, где они знали малейшие закоулки, спокойно легли спать, имея вместо постели сырую землю, а вместо полога - звездное небо.

Они никак не предполагали, что на расстоянии нескольких часов езды от их лагеря расположен был другой лагерь - лагерь врагов их племени, врагов на этот раз слишком малочисленных для серьезного сопротивления. Знай они это, они не стали бы помышлять об отдыхе; они вскочили бы на своих мустангов и в карьер помчались бы по направлению к Затерявшейся горе.

Глава III

"ВОДА! ВОДА!.."

Между тем рудокопы с большим трудом, при щелканьи бичей, с криками: "Ну! Вперед, проклятые мулы!" - приближались к Затерявшейся горе. Они едва продвигались, так как мулы, терпя в течение долгого времени недостаток в воде, ослабли и с трудом тащили тяжелые повозки, а вьючные животные изнемогали под своей поклажей.

Увидев гору с того места, где Педро остановился, рудокопы подумали то же самое, что и Роберт Тресиллиан. А именно, они вообразили, что их проводник ошибался, считая длину оставшегося им пути в двадцать миль. Люди, которые, подобно рудокопам, проводят всю свою жизнь под землей или, подобно морякам на море, часто плохо могут судить о том, что относится к поверхности земного шара. Но возницы телег, погонщики мулов и другие отлично знали, что гамбузино не обманывал их.

Скоро все пришли к тому же заключению, так как по прошествии одного часа оказалось, что они нисколько не стали ближе к горе, а по прошествии другого часа едва заметно было, что расстояние уменьшилось.

Незадолго до захода солнца они настолько были близки к горе, что ясно могли различить ее очертания и даже рассмотреть в подробностях.

Затерявшаяся гора имеет вид колоссального катафалка; форма горы удлиненная, вершина ее неровная, так как горизонтальная плоскость то тут, то там поросла деревьями, силуэты которых выделяются на голубом фоне неба. Невероятная вещь - вершина горы кажется шире, чем ее основание; это происходит оттого, что ее крутые бока образуют как бы непрерывный ряд карнизов, многие из которых составляют отвесные утесы. Этот вид, однако, вовсе не внушает печали, так как все эти бесчисленные пропасти покрыты зеленью всюду, где только есть хоть немного земли для того, чтобы растение моглопустить там корни.

Затерявшаяся гора расположена в длину почти точно с севера на юг примерно на четыре мили и составляет немного более одной мили в ширину, высота ее около 500 футов.

Этого мало для горы вообще, но вполне достаточно для того, чтобы заслужить название горы среди необозримых открытых равнин, где всякий холм возвышается одиноко и издалека заметен, затерянный в пустыне.

- С какой стороны находится озеро, синьор Вицента? - спросил Роберт Тресиллиан, всегда ехавший вместе с доном Эстеваном и гамбузино во главе каравана.

- С южной, - ответил Педро, - и это большое счастье для нас, так как в противном случае нам пришлось бы сделать, по крайней мере, одну лишнюю милю.

- Вот как! А я полагал, что вся гора имеет в длину не более четырех миль.

- Это совершенная правда, сеньор, но местность вокруг горы усеяна огромными обломками скал, среди которых мы с нашими повозками никогда бы не проехали. Я полагаю, что эти обломки скатились с горы; но я никогда не мог понять, как это они могли откатиться на несколько сот метров от подножия. А ведь я всю свою жизнь занимался изучением строения гор, прежде чем заняться, в частности, этой.

- И ваши занятия пошли вам впрок, - прервал его дон Эстеван. - Но оставим в покое на время геологические диспуты. Меня беспокоит теперь нечто другое.

- Что же вас беспокоит? - спросил Тресиллиан.

- Я слышал, будто индейцы несколько раз посещали Затерявшуюся гору. Кто знает, может быть, мы идем им навстречу?

- В этот нет ничего невероятного, - пробормотал гамбузино.

- Даже в подзорную трубу, - продолжал дон Эстеван, - я не замечаю никакого признака присутствия этих людей; но дело в том, что гора видна нам только с одной стороны, и мы не знаем, что делается с другой. Надо рассчитывать на все, даже на несчастье. Я того мнения, что несколько человек, у которых лошади покрепче, должны отправиться на рекогносцировку. Если бы по ту сторону показалось значительное количество краснокожих, то, будучи предупреждены, мы могли бы построить корраль и защищаться в нем.

Дон Эстеван был старый воин. Прежде чем заняться добыванием золота, он провел не одну кампанию против трех больших индейских племен, враждебных мексиканцам, - против команчей, апачей и навайев. Поэтому гамбузино не раздумывая одобрил его план и просил только позволения участвовать в рекогносцировке. Выбрано было ему в спутники полдюжины храбрецов, лошади которых имели еще достаточно сил, чтобы дать своим седокам возможность ускользнуть из рук дикарей, в случае если бы последние пустились за ними в погоню.

Генри Тресиллиан был в числе этих храбрецов. Он сам вызвался при первых же словах дона Эстевана, так как не боялся за своего коня: он знал, что у Крузадера - так звали коня - хватит сил, чтобы доставить его куда угодно и унести от какого угодно врага.

Крузадер был великолепный арабский конь, не имевший себе равного в мире. Вороная, без малейшей отметинки, масть, тонкие мускулистые ноги, сильное и стройное тело и необыкновенная понятливость делали его конем совершенно необыкновенным.

Генри любил его как друга. Все лошади в караване казались больными, измученными и полумертвыми от жажды; Крузадер же, казалось, нисколько не страдал от недостатка воды. Можно было даже предположить, что молодой господин поделился с ним своим последним глотком.

Несколько минут спустя лазутчики, получив необходимые инструкции, поскакали галопом.

Роберт Тресиллиан не возражал против того, чтоб его сын отправился на рекогносцировку. Он сам радовался храбрости, которую выказывал Генри при всяком удобном случае, и теперь долго провожал его нежным взглядом.

Еще одни глаза долго следили за молодым человеком с выражением страха и вместе с тем гордости. То были глаза Гертруды Вилланева. Она гордилась храбростью, которую выказал тот, кого избрало ее юное сердце, но вместе с тем нежная ее душа содрогалась при мысли об опасностях, которым он беспрерывно подвергался.

Двадцать минут спустя весь караван пришел в смятение. Животные, раздувая ноздри, поднимали головы, вдыхали в себя воздух и судорожно поводили ушами. Рогатый скот отвечал мычанием на ржание лошадей и рев мулов. Что за суматоха! Что за оглушающий шум! Голос мажордома, взявшего на себя обязанность смотреть за караваном, перекрывал все голоса.

- Смотрите, чтобы не произошло беспорядка! - кричал он изо всех сил.

Животные, страдавшие жаждой, почувствовали близость воды. Уже не требовалось удара бича, чтобы заставить их идти вперед - туда, вдаль. Возницы с трудом могли сдерживать их.

Скоро все поскакали галопом. Это была какая-то бешеная скачка. Мулы и лошади, вьючные животные с повозками летели как попало, производя такой шум, с которым ничто не могло сравниться.

Тяжелые повозки катились с быстротою молнии, и так как ближе к горе почва была усеяна камнями, иногда такой величины, что колеса поднимались в воздух, а телеги так наклонялись, что женщины и дети, сидевшие в них, пронзительно кричали, каждую минуту ожидая, что они опрокинутся. По счастию, - каким-то чудом, так как возницы не были в состоянии управлять мулами, - телеги сохраняли равновесие во время скачки по этому каменному лабиринту, так что никто не получил серьезных повреждений. Не стоит, конечно, говорить о нескольких незначительных ушибах.

При такой езде понадобилось немного времени, чтобы добраться до озера.

Путешественники, увлеченные этим вихрем, скоро увидели перед собою необозримое пространство воды, озаренное последними лучами заходящего солнца и окруженное зелеными прериями.

Лазутчики, не открывшие ничего подозрительного, были еще верхом на лошадях у подножия горы. Они были изумлены, увидев караван, но их товарищи не имели времени, чтобы дать им объяснения по этому поводу. Животные продолжали свою беспорядочную скачку вплоть до самой воды и остановились только тогда, когда вошли в воду.

Тогда не стало слышно бешеного мычанья, ржанья и рева; все принялись пить, пить без конца.

Глава IV

ГОРНЫЙ ИСТОЧНИК

На следующий день, как только на голубом небе заблистала заря, дикие животные, обитавшие на Затерявшейся горе, увидали сверху зрелище, подобного которому они еще никогда не видели в этом пустынном месте. Впервые повозка появлялась вблизи этих скал, удаленных от городов и постоянных лагерных стоянок и даже от всех торговых путей.

Единственные белые, заглядывавшие сюда иногда, были охотники или одинокие золотоискатели, которые заходили на короткое время. Краснокожие, в особенности апачи, гораздо охотнее останавливались здесь, так как озеро, расположенное у Затерявшейся горы, лежало на пути их набегов на поселения белых, расположенные вдоль берегов Горказита.

Мексиканцы, высланные накануне на рекогносцировку, действительно открыли множество следов, указывавших на то, что индейцы бывали здесь, но не могли открыть чего-либо нового и подозрительного, что внушило бы серьезные опасения. Никаких свежих следов не было видно ни на траве прерии, ни на песке, который образовывал вокруг озера как бы серебряный пояс, кроме следов красного зверя, приходившего сюда на водопой.

Таким образом, рудокопы расположились лагерем в полной безопасности; однако они не пренебрегли малейшими предосторожностями, необходимыми в пустыне. Дон Эстеван участвовал слишком во многих походах, чтобы допустить какую-нибудь оплошность.

Шесть повозок, поставленные одна за другой со связанными оглоблями, образовали овальный корраль, т. е. ограду, настолько просторную, что за ней могли поместиться все путешественники. В случае нападения эту ограду можно было укрепить, присоединив сюда тюки и ящики с багажом.

Что же касается лошадей и других животных, то их просто-напросто привязали к кольям за корралем. После страданий, испытанных ими в течение предшествовавших дней, у них не могло возникнуть желания убежать с этих обильных пастбищ.

Огни, разложенные с вечера, ночью погасли, так как их не поддерживали. Зачем? Летом не боятся прохлады. Но жены рудокопов с наступлением утра опять развели огонь, чтобы приготовить завтрак.

Педро Вицента встал раньше всех, но не для того, чтобы принять участие в этих кулинарных приготовлениях, которые он глубоко презирал. Если он поднялся в такой ранний час, то по иным причинам, о которых полагал до поры до времени никому не сообщать. Он с вечера предупредил своего обычного спутника по охоте, Генри Тресиллиана, что с появлением зари он думает взобраться на гору, чтобы поискать там дичи - зверей или птиц.

Гамбузино, заслуженный охотник, взял на себя обязанность снабжать дорогою караван свежим мясом; но до сих пор ему еще не представлялось случая сдержать свое обещание, так как даже то малое количество дичи, на которое он рассчитывал в дороге, вследствие засухи перекочевало в другие места.

Надо было наверстать потерянное время. Педро по опыту знал, что на этой покрытой деревьями вершине горы, откуда стекал ручей, снабжавший озеро водою, водились птицы и четвероногие животные. Он сообщил молодому англичанину, что им могут встретиться там бараны и антилопы, может быть, даже медведи, но что они наверное найдут там диких индейских петухов, перекликающихся между собою тем звонким криком, от которого произошло их мексиканское название guajalote.

Надо ли было ему объявлять о своем желании раньше других овладеть горой? Генри Тресиллиан не имел никакого повода подозревать что-либо. Он ничуть не догадывался, что у гамбузино была другая, более важная причина, чтобы предпринять это восхождение на гору. Сам Генри был большой любитель охоты и естественной истории, поэтому он с радостью ухватился за мысль сопровождать Педро. Затерявшаяся гора, без сомнений, приберегла для него много диковинок, которые станут и щедрой наградой за трудность восхождения. Если же говорить все начистоту и если бы не было слишком нескромным открыть нашим читателям сокровеннейшие мысли молодого англичанина, то мы должны были бы добавить, что он предпринял это восхождение с тайным намерением принести сеньорите Гертруде, если удастся, какой-нибудь редкий цветок для ее коллекции, или птицу с блестящими перьями, или другой какой трофей, за который он был бы награжден очаровательной улыбкой прекрасной дамы сердца.

Вследствие всех этих причин в ту самую минуту, когда Педро вылез из-под повозки, под которой он провел ночь, закутавшись в одеяло, Генри Тресиллиан откинул угол палатки и явился совсем уже одетый. На нем был английский охотничий костюм, который очень шел ему. Можно было подумать, что он со своей сумкой через плечо и двуствольным ружьем в руках собирается пострелять фазанов где-нибудь в своем поместье или куропаток где-то на полях Европы, а не идет в чащобы, в которых вряд ли до него бродили благородные охотники.

Что касается гамбузино, то на нем был тот же живописный костюм, что и вчера; вооружен он был штуцером самой лучшей системы и той небольшой короткой шпагой, которую в этой местности называют мачете, а иногда также кортантой.

Так как обо всем у них было условлено еще с вечера, то они наскоро поздоровались и отправились на поиски завтрака. Вскоре одна из жен рудокопов любезно предложила им по чашке шоколада и по маисовой лепешке, называемой по-мексикански tortilla enchilada. Они наскоро выпили предложенный им шоколад, проглотили несколько кусков сухих и твердых, словно сделанных из кожи, маисовых лепешек, составляющих необходимую принадлежность мексиканского обеда, и потихоньку выскользнули из корраля.

Педро горел нетерпением отправиться в путь. Причиной его нетерпения было, без сомнения, желание увидеть то место на Затерявшейся горе, место золотоносной залежи, открытое им во время прежних скитаний. Но его явно что-то тревожило и угнетало; он был мрачен и рассеян; обыкновенно довольно разговорчивый, он угрюмо молчал. Генри безмолвно следовал за ним.

Восхождение на Затерявшуюся гору началось тотчас же после того, как они вышли из лагеря. Восхождение это можно было совершить не иначе, как только карабкаясь по крутому подъему ущелья, обычно прорытого водами находившегося на вершине горы источника, который бури и зимние дожди часто превращали в поток. Во время нынешней засухи это было каменистое крутое место, почти вертикально подымавшееся от равнины к вершине между двумя высокими скалистыми стенами. Посередине протекал ручей, в котором теперь было очень мало воды.

- Уф! - произнес Генри. - Я предпочел бы взобраться по веревочной лестнице.

- Подъем действительно довольно крут, - ответил Педро, - но это единственное место, откуда можно подняться прямо на вершину.

- Разве нет другого пути? - спросил Генри.

- Ни малейшего. С других сторон Затерявшаяся гора представляет собою не что иное, как нагроможденные друг на друга скалы. Это как бы естественная крепость, созданная по капризу природы и защищенная со всех сторон целым рядом пропастей, доступных только для птиц. Даже антилопы не могут взобраться туда, и если мы встречаем их там наверху, то они или родились там или добрались тем же путем, что и мы.

- Да это настоящая козья тропа, - сказал Генри, который забавлялся, наблюдая как камни катились из-под его ног. Надо было идти зигзагами, чтобы не упасть,

- Будьте осторожны, сеньор! - закричал Педро, заметив, как смело его спутник шагает по скользким камням. - Будьте осторожны: малейшее сотрясение маленького камня может повлечь за собою большой обвал, и если обломки покатятся из-под ваших ног, то они могут обрушиться на лагерь и там кого-нибудь задавить.

Молодой человек побледнел при мысли о последствиях, которые могло иметь его безрассудство. Генри тут же представилось, что их друзья уже подверглись по его вине величайшей опасности.

- Успокойтесь! - сказал ему гамбузино. - Если бы случилось какое-нибудь несчастье, то мы бы наверное услышали.

- Ах! Вы меня испугали, - произнес Генри, - но вы правы, надо за собой следить.

Восхождение продолжалось.

Через некоторое время охотники поднялись почти на высоту пятисот футов и очутились на ровном лесистом месте.

Пройдя по нагорной равнине расстояние в 300 или 400 метров, они очутились на лужайке. Взойдя на нее, мексиканец воскликнул: "El ojo de agua!" Выражение el ojo de agua (глаз воды) мексиканцы употребляют для обозначения какого-нибудь источника или, по крайней мере, места, откуда источник выходит из-под земли. Генри Тресиллиан знал уже это выражение и тотчас понял, что хотел этим сказать его спутник. Почти посреди лужайки, журча, из расщелины скалы вытекал родник, чистый, как хрусталь, и образовывал небольшой круглый водоем, откуда брал начало впадавший в озеро ручей, по течению которого охотники шли до сих пор.

Гамбузино взял бизоний рог, висевший у него на ремне через плечо, и наклонился к источнику.

- Я не могу противостоять искушению, - сказал он. - Несмотря на огромное количество воды, которое я выпил вчера после продолжительной жажды, мне кажется, что я никогда не напьюсь досыта.

Рог был наполнен и в ту же секунду опорожнен.

- Восхитительно! - произнес Педро, снова наполнив рог.

Генри последовал его примеру; чаша, вынутая им из сумки, была из серебра. Золотая и серебряная посуда вообще не редкость у владельцев россыпей в Соноре.

В ту минуту, когда они хотели снова пуститься в путь, они услыхали хлопанье крыльев и увидели на краю лужайки несколько больших птиц, важно расхаживавших одна за другой; птицы эти время от времени наклонялись, чтобы проглотить насекомое или поклевать травяных семян. Это были индейские петухи, о которых говорил Педро. Они были так похожи на своих родичей, которых мы часто встречаем на птичьем дворе, что Генри без труда узнал их, находя, однако, что они гораздо красивее своих домашних родственников.

Старый петух открывал шествие; он выступал с достоинством, чрезвычайно гордясь своим высоким ростом и блестящими перьями, которые под лучами восходящего солнца отливали всеми цветами радуги. Окруженный индюшками и индюшатами, он имел вид султана в серале.

Вдруг петух поднял голову и тревожно вскрикнул.

Слишком поздно! Почти одновременно грянуло четыре выстрела, и старый петух, а вместе с ним три его подруги, растянулись на земле. Остальные птицы улетели с дикими криками и с громким хлопаньем крыльев.

По-видимому, им впервые приходилось иметь дело с такими хитрыми убийцами.

- Для начала это довольно недурно, - произнес гамбузино. - Что вы скажете на это, дон Генрико?

- Я не желаю ничего другого, как только продолжать в том же духе, ответил Генри, отлично знавший, что прекрасные перья индейских петухов будут достойно оценены Гертрудою. - Но что мы станем с ними делать? - добавил он.Не можем же мы таскать их с собою?

- Зачем? - возразил мексиканец. - Оставим их тут, на земле; мы подберем их на обратном пути. Ах, да! - с живостью добавил он: - Здесь должны быть волки и шакалы, и мы по возвращению можем найти одни только перья. Спрячем-ка их в безопасное место.

На это потребовалось немного времени. В мгновение ока ножки птиц были связаны вместе, охотники повесили птиц на самую высокую ветвь какой-то питагайи2. Хитер был бы тот шакал, который достал бы индюшек! Какое животное могло взобраться по длинному колючему стволу этой породы кактуса?

- Наши птицы в безопасности, - произнес гамбузино, снова заряжая ружье. В путь! Надо надеяться, что нам, кроме того, попадется хороший представитель семейства четвероногих. Но придется долго ходить, так как наши выстрелы должны были напугать всю дичь в окрестности.

- Поверхность вершины не так велика, - сказал Генри. - Далеко ходить не придется.

- Она больше, чем вы думаете, сеньор, потому что представляет собою непрерывный ряд холмов и долин в миниатюре. Поспешим, голубчик, так как у меня есть основательные причины желать как можно скорее достигнуть противоположной стороны вершины.

- Что за причины? - спросил молодой англичанин, пораженный беспокойством, отразившемся на лице Педро, а также тем, что таинственный тон гамбузино не был притворным. - Могу я узнать их? - добавил он.

- Разумеется, можете. Я бы уже сказал о них как вам, так и другим, если бы был уверен в своих предположениях, но я не желал без достаточного основания распространять тревогу среди рудокопов. Кроме того, - проговорил он как бы про себя, - может быть, это был вовсе и не дым...

- Дым! - повторил Генри. - Что это вы хотите сказать?

- Я говорю о том, что я видел вчера в то время, когда мы прибыли к берегам озера.

- Где вы видели?

- На северо-востоке, довольно-таки далеко от нас.

- Но допустим даже, что это был дым. Какое нам до этого дело?

- Вы ошибаетесь, сеньор. В этой части света дым имеет громадное значение. Он может указывать на присутствие опасности.

- Опасности? Вы смеетесь надо мной, сеньор Вицента!

- Нисколько, голубчик. Ведь не бывает же дыма без огня, не правда ли?

Генри сделал головой ироническое движение, обозначавшее, что эта истина всем известна.

- Далее, - продолжал Педро, - огонь в льяносах могли разложить только индейцы. Теперь, я надеюсь, вы меня поняли?

- Разумеется, понял. Но я полагаю, что в той части Соноры, где мы теперь находимся, можно встретить только индейцев опатов, нравы которых совсем не дики и на которых мы привыкли смотреть как на наших друзей с тех пор, как они изменили своим обычаям и приняли цивилизацию.

- Селения опатов находятся довольно далеко отсюда, и притом в стороне, противоположной той, где я видел дым. Если я не ошибаюсь, то огонь, дым от которого я видел, разложили вовсе не опаты, а люди, похожие на них только цветом кожи.

- Вероятно, также индейцы?

- Апачи.

- Это было бы ужасно, - пробормотал молодой англичанин, достаточно долго живший в Арисне и потому знавший, какой кровавой репутацией пользуется это племя.

- Я надеюсь, однако, - сказал он немного погромче, - что они довольно далеко от нас.

- Я бы желал этого от всего сердца, - ответил Педро. - Если бы они напали на наш караван, то многим из нас грозила бы большая опасность быть оскальпированными. Но, голубчик мой, не станем пугаться, пока не убедимся, что нам действительно грозит опасность. Как я уже вам сказал, я не вполне убежден в высказанном мною предположении. Суматоха началась почти в ту же минуту, когда мне показалось, что я вижу дым, и я должен был сосредоточить свое внимание на том, что происходило в караване. Когда я снова взглянул на то место, я ничего уже не мог разглядеть.

- Может быть, это была пыль, поднятая ветром? - сказал Генри.

- Дай-то Бог! Я несколько раз посматривал ночью на горизонт, но не заметил ничего подозрительного. Однако несмотря на все это, я не могу быть спокойным. Это выше моих сил!.. Когда побываешь в плену у апачей, хотя бы только один час, то поневоле с трепетом в душе путешествуешь по местности, где грозит опасность встретиться с ними. Что касается меня, то у меня есть основательные причины не забывать о своем пребывании у них в плену. Взгляните-ка!

Мексиканец поднял одежду и показал своему спутнику выжженную у него на груди мертвую голову.

- Вот что сделали со мной апачи. Вы видите, они и не думали о моей смерти. Они только имели намерение превратить меня в мишень для стрельбы, чтобы показать свою ловкость. Я сумел вовремя убежать и спас, таким образом, свою жизнь. Понимаете ли вы теперь, дорогой мой, почему я горю нетерпением поскорее достичь такого места на этой вершине, с которого я мог бы проверить свои опасения? А, дьяволы! Если б они были у меня в руках, с каким удовольствием я отомстил бы им!

Говоря это, охотники шли, однако, все вперед, хотя подвигались с трудом, так как попавшийся им хворост и лианы загораживали путь. Неоднократно они встречали следы красного зверя, и, проходя по какому-то песчаному месту, Педро указал своему спутнику на следы, оставленные животным из семейства диких баранов, называющихся по-мексикански карнеро.

- Я был уверен, что они нам попадутся, - сказал он. - Не будь я Педро Вицента, если весь караван не попробует сегодня жареной баранины. Однако не надо терять драгоценного времени. Пора начинать охоту... Но что это такое?..

На некотором расстоянии от них только что послышался шум, похожий на тот, который производит животное, взрывая копытом землю. Шум этот скоро повторился еще несколько раз. Его сопровождало какое-то сопение.

Гамбузино нагнулся, положил Генри на плечо свою руку, чтобы помешать ему двигаться, и прошептал ему на ухо:

- Это - карнеро. Так как зверь сам идет под наши выстрелы и не старается уйти от нас, воспользуемся этим.

Генри только того и желал, чтобы разрядить оба ствола своего ружья.

Охотники стали тихонько подкрадываться к дичи, прячась за деревьями, и скоро достигли другой лужайки, где паслось стадо животных, которых с первого взгляда можно было принять за оленей. Генри Тресиллиан сделал бы, может быть, эту ошибку, если бы он не заметил у них вместо оленьих рогов - бараньи. Это были дикие бараны, которые настолько же отличаются от наших домашних, насколько борзая собака отличается от таксы.

Их ноги не были коротки, хвост не был толст, а шерсть не была пушиста.

У них была гладкая и мягкая кожа, стройные ноги, мускулистые и гибкие, как у лани.

Стадо состояло из самцов и самок. Один старый баран обладал спирально загнутыми рогами, более толстыми, чем рога других баранов, и притом такими длинными, что невольно возникал вопрос, каким образом их владелец мог прямо держать свою голову под такою тяжестью. Он, однако, подымал ее еще с большой гордостью. Это он ударял ногою и с шумом вбирал в себя воздух, что было услышано доном Педро. Он еще раз повторил этот маневр, но его подстерегали, и сквозь листья на него был уже наведен ружейный ствол.

Блеснули два огонька, раздались два выстрела, и старый баран упал мертвым на землю. Другие животные оказались более счастливыми. Две пули Генри скользнули по их рогам, как по стальной броне, и они благополучно удрали целыми и невредимыми.

- Черт побери! - вскричал гамбузино, приподнимая свою добычу. - Нам нынче не повезло. Вот даром потерянный выстрел.

- Как так? - удивленно переспросил молодой англичанин.

- Как можете вы меня об этом спрашивать, сеньор? Черт возьми, какое зловоние!

Генри, приблизившийся было к барану, убедился, что Педро прав. Баран испускал отвратительный запах, - гораздо хуже, чем пахнет от козла.

- Невыносимо! - в свою очередь сказал он.

- Что за безумие даром потратить пулю на животное, которое нельзя есть! продолжал гамбузино. - Ведь, собственно говоря, я убил его не из-за шкуры, не из-за его феноменальных рогов, а потому что не обратил внимания, что это за животное!

- О чем же вы думали? - спросил Генри.

- О дыме!.. Отправимся-ка в путь: что сделано, того уже не поправишь. Не станем больше толковать об этом и предоставим убитого барана шакалам. Чем скорее они его уничтожат, тем будет лучше... Тьфу!.. Идемте поскорее отсюда!

Глава V

ПИР БОГАТЫРЕЙ

Если белые встали с зарею, то краснокожие поднялись еще раньше, потому что они точно так же, как и звери, чаще совершают свои грабежи ночью, чем днем. К этому присоединилось еще желание достигнуть Наухампы-Тепетля до наступления жары. Во-первых, дикари были далеко не равнодушны к удобствам, а, во-вторых, для успеха предприятия требовалось, чтобы их лошади находились в хорошем состоянии, поэтому они решили не утомлять их ездою по полуденной жаре. Вот почему койоты были на ногах уже задолго до рассвета. Они двигались в полумраке, точно красноватые призраки, сохраняя глубокое молчание не потому что боялись обнаружить перед врагами свое присутствие (они были уверены, что они одни), а потому, что таков уж был их обычай.

Первым их делом было поставить на новое место лошадей, съевших уже всю траву вокруг кольев, к которым они были привязаны; вторая их мысль была о том, как самим позавтракать. Для этого, благодаря вчерашним приготовлениям, им стоило только приподнять крышку оригинальной печи, чтобы достать оттуда вполне готовое кушанье.

Пять или шесть индейцев взяли на себя эту не особенно приятную работу. Они сначала сняли пригоршнями прокаленные и дымящиеся куски дерна. Земля, превратившаяся в горячую золу, требовала более осторожного обращения, но дикие повара знали, как снять ее, и скоро под нею показалась обуглившаяся лошадиная шкура, которую, однако, нельзя было еще вытащить на свет Божий. Одним ударом ножа кожа была разрезана, и от вкусного кушанья распространился по всей округе аппетитный запах.

Действительно, это была отличная еда, как на наш вкус, так и на вкус дикарей: не говоря о конском мясе, которое некоторые любители находят очень вкусным, если оно известным образом приготовлено, - мецкаль и сам по себе может сойти за очень приятное блюдо. Он не похож по вкусу ни на одно из известных нам кушаний. Он немного напоминает по цвету и по сладковатому привкусу вареный в сахаре лимон, но он тверже лимона, и цвет его гораздо темнее. Когда его едят в первый раз, то на языке ощущаются как бы уколы тысячи маленьких жал; испытываешь неподдающееся точному определению ощущение, не имеющее в себе ничего приятного, пока к нему не привыкнешь. Но это ощущение скоро проходит, и все те, кто из любопытства отведал мецкаля, весьма скоро начинают ценить его по достоинству. Многие высокопоставленные мексиканцы смотрят на него как на блюдо, составляющее предмет роскоши, и его продают очень дорого в Мехико и в главных городах Мексиканской республики.

Мецкаль - любимое блюдо апачей; как только распорядители лаконично произнесли слово "готово!", вся толпа койотов с жадностью набросилась на горячее еще кушанье и, не заботясь об ожогах пальцев, рта, принялась с остервенением уписывать его. Скоро не осталось ни крошки, и если лошадиная шкура не подверглась опасности быть съеденной, то только потому, что дикари наелись досыта; но если бы они были голодны, то съели бы и ее с аппетитом. На этот раз они ее предоставили своим четвероногим тезкам - шакалам.

После этого пиршества дикари принялись за курение. У индейцев Америки, к числу которых принадлежали койоты, употребление табака вошло в обычай. Оно существовало там задолго до открытия Америки Христофором Колумбом. У каждого койота оказалась своя трубка для курения и кисет, наполненный более или менее хорошим табаком. Курили они, по обыкновению, молча; когда трубки были выкурены и положены на прежнее место, дикари поднялись, отвязали своих лошадей, тщательно сложили веревки, предназначенные для связывания пленных, захватили свой скудный багаж и по общему сигналу вскочили на лошадей. Затем, как и накануне, они выстроились по двое в ряд в длинную колонну и пустились в путь рысью.

Лишь только последний краснокожий оставил лагерную стоянку, как животные сбежались толпою, чтобы занять их место. Этими новыми пришельцами были волки, которые жалобно выли всю ночь. Привлеченные запахом мяса убитой лошади, они только ждали отъезда дикарей, чтобы принять участие в пиршестве.

Вскоре койоты перестали видеть Затерявшуюся гору. Это было следствием постепенного уклона местности. Впрочем, путь был им так хорошо знаком, что они нисколько не беспокоились об этом и не старались отыскать гору снова.

Чтобы сберечь силы своих мустангов, они ехали умеренной рысью; к тому же им нечего было спешить, так как у них было достаточно времени, чтобы прибыть к горе до наступления жары.

Вопреки своему обыкновению, они на этот раз громко разговаривали друг с другом и смеялись во все горло. Они хорошо выспались, еще лучше позавтракали и совсем не боялись никакого нападения. Несмотря на это, более по привычке, они машинально поглядывали вокруг себя и обращали внимание даже на мелочи.

Вдруг они увидали мельком то, что навело их на размышления. Это была стая птиц с черными перьями. Что же здесь необычайного, и почему появление этих птиц могло возбудить подозрение индейцев? Причина заключалась в том, что птицы, летевшие над их головами, были коршуны двух видов, галлинацы и цопилоты, эти знаменитые подметальщики улиц в Мехико, которые, вместо того чтобы описывать концентрические или спиральные круги, как это они обыкновенно делают, быстрым летом направлялись в какое-то определенное место, куда их, по-видимому, привлекала какая-нибудь падаль.

Их было такое бесчисленное множество, что они образовывали на небе длинную черную полосу, и все они летели друг за другом в одном направлении, и именно в том самом, которого держались индейцы, то есть к Наухампе-Тепетлю.

Что привлекало коршунов к Затерявшейся горе?

Этот вопрос сильно занимал койотов. Они могли разрешить его не иначе, как одними догадками. Очевидно, там должно было находиться что-нибудь покрупнее, чем труп антилопы или дикого барана, иначе коршуны не полетели бы так. Нисколько не возбуждая в дикарях беспокойства, это зрелище подстегнуло, однако, их любопытство, и они поехали поскорее.

Когда Затерявшаяся гора снова очутилась у них на виду, они вдруг остановились. Какой-то красноватый столб подымался с южной стороны горы. Не был ли это расстилавшийся над озером туман, в котором отражались солнечные лучи? Нет, это было совсем другое. Их зоркие глаза узнали в этом столбе дым костра, и дикари тотчас же догадались, что другие путешественники предупредили их и разбили лагерь у подножия Наухампы-Тепетля.

Но что это были за путешественники? Опаты? Вряд ли. Опаты, - индейцы манзы или рабы, как о них презрительно отзываются другие индейские племена, разбойничающие в пустыне, - народ трудолюбивый, они спокойно живут в своих селениях и занимаются только земледелием и скотоводством. Никакого основания не было думать, что это миролюбивое племя забрело так далеко от своих жилищ. Да и зачем пришли бы они туда? Вероятнее всего, что это был отряд белых, искателей того блестящего металла, за которым они охотятся повсюду, даже во владениях индейцев, в пустыне, где часто находят вместо золота мучительную смерть.

- Если это бледнолицые, то мы накажем их за дерзость.

Таково было решение, принятое койотами.

Пока они рассматривали подымавшийся столб дыма, чтобы по нему определить число зажженных костров, а отсюда уже предположить, сколько было людей, которые разложили эти костры, другой дым, - вернее говоря, беловатый дымок, похожий на крохотное облачко, - поднялся с вершины горы и почти моментально рассеялся в воздухе. Хотя дикари ничего не услыхали, однако они заключили, что причиною дыма был ружейный выстрел. В разреженной атмосфере льяносов зрение имеет перевес над слухом: звуки слышны лишь на довольно близком расстоянии. Находясь от горы в десяти милях, индейцы с трудом услыхали бы даже пушечный выстрел.

Они еще пребывали в нерешительности, когда второе облако дыма взвилось в другом месте горы и рассеялось, как и предыдущее. На этот раз краснокожие вполне поняли, в чем дело. Лагерь белых расположен был на берегу озера, а на вершине горы находились охотники. Но что за люди были эти белые? Вот этого-то не знали койоты. Может быть, это был отряд рудокопов, а может быть, регулярное мексиканское войско, и это сильно меняло дело. Не то чтобы они боялись встречи с солдатами, совсем нет - их племя часто имело стычки с мексиканскими войсками, но в таком случае им пришлось бы действовать совершенно иначе. Если бы они были уверены в своем первом предположении, то прямо поскакали бы к лагерю и смело напали на него, между тем как во втором случае им необходимо было пустить в дело военную хитрость.

Поэтому, вместо того чтобы продолжать путь всем вместе, как прежде, они разделились на два отряда, из которых один поехал направо, а другой налево, чтобы окружить лагерь бледнолицых с обеих сторон.

Если огромные коршуны, заслонившие собою небо, летели к Затерявшейся горе с целью устроить себе там пир на славу, то индейцы понимали: их надежда имела основание.

Глава VI

ИНДЕЙЦЫ

Мы оставили наших охотников в ту минуту, когда они быстро удалялись от старого барана, павшего под выстрелами дона Педро.

Генри не разделял мнения своего товарища. Он находил, что спирально загнутые рога карнеро стоили того, чтобы взять их; поэтому, хотя, строго говоря, этот трофей по правилам охоты и не принадлежал ему, он решил забрать рога с собою на обратном пути. Какой эффект производили бы эти гигантские рога, отделанные в старинном английском стиле!

Взгляд, брошенный на гамбузино, мгновенно разрушил все эти замыслы. Мексиканец казался час от часу все более и более озабоченным, и Генри, знавший причину этой озабоченности, стал также чувствовать сильную тревогу. И тот и другой хранили молчание. Оба были заняты прокладыванием дороги среди заграждавших путь лиан и ветвей. Все эти препятствия замедляли их путь; поэтому всякий раз, когда Педро приходилось пускать в дело свой мачете, он произносил энергичные проклятия, число которых соответствовало количеству срубаемых им при этом ветвей.

Останавливаясь, таким образом, чуть ли не на каждом шагу, охотники употребили более часа на то, чтобы пройти расстояние меньше одной мили. Наконец они выбрались из чащи и достигли противоположного края вершины горы. Там перед ними открылись безграничные просторы льяносов, и они могли охватить взором пространство, по крайней мере, в 20 миль к северу, западу и востоку. Им не понадобилось долго смотреть, чтобы открыть то, что их интересовало. С вершины легко можно было заметить густой вихрь желтоватого цвета.

- Теперь это уже не дым, - произнес гамбузино, - а пыль, поднятая толпою всадников, которых тут, наверно, несколько сотен!

- Может быть, это дикие мустанги, - сказал Генри.

- Нет, сеньор, на этих мустангах сидят верхом всадники, в противном случае пыль, поднятая ими, совсем бы иначе ложилась... Это индейцы!

Педро быстро повернулся по направлению к лагерю.

- Черт побери! - воскликнул он. - Что за глупость была разложить огонь! Лучше было бы уж совсем не завтракать!.. Это я виноват, так как я должен был предупредить их. Теперь уж поздно об этом думать. Индейцы, без сомнения, уже заметили этот дым, а также и дым наших выстрелов, - добавил он, качая головою. - Ах, дорогой мой, мы с вами сделали хуже чем ошибку!

Генри ничего не отвечал. Да и что бы он мог ответить?

- Какое несчастие, что я не попросил дона Эстевана одолжить мне его подзорную трубу, - продолжал Педро, - впрочем, я достаточно хорошо вижу простым глазом, чтобы убедиться, что мои опасения, к несчастию, начинают сбываться. Наша охота окончена, сеньор, и нам придется вступить в битву до захода солнца, а может быть, даже до полудня!.. Смотрите! Вот они разделились...

В самом деле, облако пыли и темная масса, находившаяся под ним, отделились друг от друга; очертания сделались резче, определеннее; теперь можно было более явственно отличить лошадей, всадников и оружие, сверкавшее на солнце.

- Это индейцы, едущие на войну, - произнес гамбузино тихим голосом. - Если это апачи, то да защитит нас небо! Я точно не знаю, что означает этот маневр; они увидали дым наших костров и думают, вероятно, напасть на нас врасплох, сразу с двух сторон. Поспешим назад, в лагерь. Нельзя терять ни одной минуты, даже ни одной секунды!

На этот раз охотники недолго пробыли в дороге. Они пробежали, задыхаясь, весь тот путь, который прорубили в чаще; пробежали мимо карнеро, мимо источника, мимо индюшек, висевших на их питагайе, не останавливаясь и даже не думая о том, чтобы захватить с собою убитую дичь.

Все в лагере рудокопов находилось в движении. Мужчины, женщины и дети все были на ногах и все за работой. Одни поливали водою иссохшие колеса телег, другие чинили упряжь и седла; третьи занимались тем, что выпускали лошадей на свежие пастбища, и, наконец, некоторые снимали кожу с быка и рубили его на куски.

Женщины и молодые девушки находились около костров, на которых готовили пищу; вооружившись маленькими палочками, они взбивали ими варившийся в глиняных горшочках шоколад. Другие, стоя на коленях, растирали между двумя камнями вареные маисовые зерна, из которых приготовляются маисовые лепешки.

Дети играли на берегу озера. Они вошли по лодыжку в воду и рылись в грязи, как утята. Те из них, которые были постарше, смастерили себе удочки из палок, веревок и загнутых булавок и пытались ловить рыбу. Хотя озеро было расположено в пустыне, однако оно изобиловало рыбками серебристого цвета. Ручей, впадавший в озеро, почти пересыхавший летом, был притоком Горказита; по временам он становился довольно многоводным, так что рыба могла пробраться в него из реки.

Посреди кораля были разбиты три палатки: одна - четырехугольная, очень большая, и две другие - поменьше, их форма напоминала собою колокол. Средняя, большая, была занята доном Эстеваном и сеньорою Вилланева; палатку, расположенную справа от нее, занимала Гертруда со своею служанкой-индианкой, а расположенную слева занимал Генри Тресиллиан и его отец. Теперь все три палатки были пусты. Роберт Тресиллиан вместе с мажордомом (так называется в Мексике и южной Америке вожак каравана мулов) осматривал лагерь; его сын, как мы уже знаем, сопровождал Педро, а все семейство Вилланева прогуливалось по берегу озера, на котором ветер поднимал легкую зыбь.

Гулявшие предполагали уже вернуться обратно, как вдруг восклицание, раздавшееся с вершины оврага, произвело во всем лагере тревогу.

- Индейцы!

Каждый с любопытством поднял голову.

Педро и Генри Тресиллиан показались на вершине отлого нависшей над лагерем скалы; они еще раз повторили свое восклицание и, соскочив со скалы, пустились вниз с горы, рискуя сломать себе шею. Когда они благополучно скатились с горы, встревоженная толпа забросала их вопросами, на которые они могли ответить одним только словом:

- Индейцы!

Отстранив от себя докучавшую толпу, они поспешили туда, где их ожидали Вилланева и его компаньон, успевший уже присоединиться к своему товарищу.

- Где вы видели индейцев, дон Педро? - спросил Роберт Тресиллиан.

- В льяносах, к северо-востоку.

- Уверены ли вы, что это индейцы?

- Да, уверен, сеньор. Мы видели вооруженных всадников, которые не могут быть не кем иным, как только краснокожими.

- На каком приблизительно расстоянии находятся они от нас? - спросил дон Эстеван.

- Когда мы их заметили, они были на расстоянии около 10 миль, - может быть, даже больше, чем 10, - и они еще не успели намного приблизиться сюда, потому что мы употребили всего с полчаса, чтобы спуститься с горы.

Прерывистое дыхание охотников и их раскрасневшиеся лица указывали на быстроту, с которою они бежали. Их обратный бег был настоящими скачками с препятствиями.

- Это большое счастье, что вы их увидали на таком далеком расстоянии, снова начал дон Эстеван.

- Ах, сеньор! - сказал Педро. - Они довольно далеко от нас, но они скоро будут здесь. Они заметили наше присутствие и скачут к нам, чтобы окружить нас. Такой легкой кавалерии недолго сделать 10 миль по хорошей ровной дороге.

- Что же вы посоветуете нам делать, дон Педро? - спросил старый воин, с озабоченным видом крутя ус.

- Прежде всего, - ответил гамбузино, - не следует оставаться на этом месте. Как можно скорее снимемся с лагеря. Через час, может быть, уже будет поздно.

- Объясните, пожалуйста, Педро! Я вас не понимаю: сняться с лагеря? И куда перенести его?

- Туда, на вершину, - ответил проводник, указывая на Затерявшуюся гору.

- Но мы не сумеем втащить туда наверх наших животных, и у нас не хватит времени, чтобы перенести туда весь наш багаж.

- Стоит ли беспокоиться об этом! Мы можем считать себя счастливыми, если нам удастся спасти самих себя.

- Стало быть, вы полагаете, что следует все это кинуть?

- Да, синьор! Все, если понадобится. Я сожалею, что не могу посоветовать ничего лучшего, но другого выхода нет, и нам придется прибегнуть к этому средству, если мы дорожим своей жизнью.

- Как! - вскричал Роберт Тресиллиан. - Оставить все, что у нас есть: наш багаж, наши машины и даже наших животных? Это было бы непоправимым несчастьем! Наши люди храбры и отлично вооружены; мы сумели бы постоять за себя.

- Невозможно, дон Роберт, невозможно. Насколько я мог заметить, краснокожих приходится, по крайней мере, десять против каждого из нас, и мы наверняка будем разбиты. Далее, если бы мы и смогли сопротивляться им днем, то ночью они нашли бы способ сжечь нас, бросая в нас головни и смоляные факелы. Наш багаж так сух, что вспыхнет, как спичка, при малейшей искре. Мы должны защищать женщин и детей; только там, наверху, они могут быть в безопасности.

- Но кто вам сказал, - не унимался Роберт Тресиллиан, - что эти индейцы нам враги? Может быть, это отряд опатов?

- О нет, это не опаты! - вскричал гамбузино. - Эти индейцы снаряжены в военный поход, и я почти уверен, что это апачи.

- Апачи! - повторили все окружающие тоном, обнаружившим тот ужас, которыйвнушали эти страшные дикари всем обитателям Соноры.

- Это не опаты и не манзы, это индейцы другого племени, - продолжал Педро, - они едут из владений апачей, у них нет с собою ни поклажи, ни женщин, ни детей, и я ручаюсь, что они вооружены с ног до головы, так как отправляются в какую-то военную экспедицию.

- В таком случае, - нахмурив брови, мрачно произнес дон Эстеван, - нам нечего ждать от них пощады.

- Нам нечего ждать даже какого бы то ни было снисхождения с их стороны, добавил гамбузино. - Мы даже не имеем права надеяться на это после того, как поступили с ними капитан Перец и его товарищи.

Каждый из рудокопов знал, на что намекал Педро. Мексиканские солдаты незадолго до того произвели разгром целого отряда апачей, обманув их обещанием заключить с ними мир. Это была настоящая резня, совершенная с поразительною жестокостью и с поразительным же хладнокровием, - резня, каких, по несчастию, насчитывается довольно много в летописях пограничных войн.

- Я уверен, - твердо произнес гамбузино, - что нам угрожает нападение апачей, которые многочисленнее нас. Было бы безумием ожидать их тут. Взберемся на гору, заберем с собой все, что только можно унести, и оставим все остальное.

- Вы уверены, что там мы будем в полной безопасности? - спросил Тресиллиан.

- Как в хорошо защищенной крепости, - ответил Педро. - Никакая крепость, построенная человеческими руками, не выдержит сравнения с Затерявшейся горой. Двадцать солдат могли бы там защищаться против нескольких сотен и даже, может быть, тысяч человек. Мы можем поблагодарить Бога за то, что нам встретилось такое надежное убежище и так близко от нас.

- Нечего колебаться, - сказал дон Эстеван, перекинувшись несколькими словами со своим компаньоном. - Мы многое теряем, оставляя здесь поклажу, но другого выхода не видно. Приказывайте, сеньор Вицента, мы будем вам повиноваться во всем.

- Я могу отдать только одно приказание, - воскликнул гамбузино, - все наверх!

При команде Педро во всем лагере, за четверть часа перед тем совершенно тихом и спокойном, поднялись тревога и суета, которых невозможно описать. Каждый бегал и суетился, тут и там раздавались крики и плач. Матери собирали вокруг себя детей и со слезами прижимали их к своей груди. Им уже мерещились занесенные над головками детей индейские копья и ножи.

Все произошло так внезапно, что рудокопы сначала не знали, за что приняться; когда же они, наконец, немного пришли в себя, дело пошло у них на лад, и все дружно поспешили к ущелью, которое открывало путь к вершине горы.

Скоро весь крутой склон ущелья снизу доверху был покрыт людьми.

Со своею обычною предусмотрительностью рудокопы прежде всего позаботились поместить в безопасное место своих жен и детей. Они приняли все необходимые предосторожности для того, чтобы последние беспрепятственно добрались до вершины; однако даже и при этом те не раз падали на каменистой тропе, разбивали себе колени и обдирали руки. Но в спешке они не замечали ран в ушибов.

Когда женщины без серьезных потерь достигли вершины горы, мужчины поспешили обратно к корралю. Им жаль было оставлять свое имущество врагу, и они пытались спасти все, что только было можно.

Сначала, опасаясь за свою жизнь, они действовали очень осторожно и не отходили далеко, но когда один из посланных для наблюдения за окрестностями с вершины горы, вернувшись, донес, что краснокожих еще не видать, рудокопы поняли, что у них есть возможность спасти хоть часть своего добра.

- Забирайте прежде всего боевые припасы и провиант! - кричал Педро Вицента, пользуясь своими полномочиями. - Это необходимо на случай осады. Затем заберем все, что сумеем, - орудия, машины, веревки, парусину; но начать надо с пороха и съестного.

Ему повиновались беспрекословно. Немного спустя ущелье представляло еще более оригинальный вид: толпа людей, тяжело нагруженных, беспрестанно двигалась с равнины на вершину горы и обратно. Они трудились в поте лица, подымались вверх, спускались вниз и снова без отдыха подымались, каждый раз принося на гору новые тюки добра. Новая партия отправлялась только по приказанию распорядителя. Это перетаскивание имущества было похоже на хорошо организованный конвейер. Одни, добравшись до лагеря, снимали с повозок добро, выбирали наиболее ценные вещи и связывали их, чтобы легче было унести. Другие проворно развязывали тюки, открывали коробки, выбрасывая все содержимое, чтобы воспользоваться упаковочным средством. Очень скоро в коррале ничего почти не осталось, кроме орудий, машин и самих повозок.

Если бы Гремучая Змея и его воины могли предвидеть, что хозяева лагеря сами так его обчистят, они предпочли бы заморить своих мустангов, но поскорее доехать. Впрочем, индейцы и так двигались вперед довольно быстро; караульные, поставленные рудокопами, не замедлили дать знать об их приближении. Рудокопы забрали напоследок еще кое-что из вещей, в том числе две небольшие круглые палатки, после чего поспешили взобраться на гору.

Несколько человек все же замешкались на равнине. Это были хозяева лошадей, которые с печалью в сердце расставались с преданными животными. Лошадей никак нельзя было увести с собой. Разве могли они пробраться по тропинке, годной для коз, антилоп или же для животных, обладающих когтями? В какие руки попадут несчастные животные? Какая участь их ждет?

О том же думали возницы и погонщики мулов, которые также любили вверенных им животных.

Но времени терять было нельзя. Пора было прощаться. Послышались восклицания: "Лошадка, лошадка моя милая!" "Мулик, мулик дорогой!" "Прощай, да хранит тебя Бог!" К этим нежным словам они добавляли тысячи проклятий в адрес тех, кто вынуждал их разлучиться со своими любимцами.

Педро был взволнован чрезвычайно. Все его будущее зависело от успешной эксплуатации открытой им золотоносной залежи, и теперь, на его глазах, надежды эти внезапно рухнули. Даже если допустить, что рудокопы избегнут смерти, все самые дорогие машины будут наверняка разрушены врагами, и кто знает, окажется ли фирма "Вилланова и Тресиллиан" в состоянии возместить такие потери. Эти мысли приводили Педро в ярость. Но делать было нечего, и он последовал за остальными на вершину горы. Товарищи Педро был уже довольно далеко, за исключением Генри Тресиллиана. Последний никак не мог расстаться с Крузадером. Стоя подле своего коня, он ласково гладил его рукой по лоснящейся шкуре. Слезы бессилия текли из глаз молодого человека. Увы! Он ласкал Крузадера в последний раз!.. Благородное животное как будто понимало своего господина: оно смотрело на него своими большими умными глазами и жалобно ржало.

- Мой славный Крузадер, - бормотал молодой англичанин, - мой бедный друг. Знать, что я должен расстаться с тобою и что ты достанешься какому-то презренному краснокожему... О, это жестоко, очень жестоко!..

Крузадер ответил на эти слова жалобным ржанием. Без сомнения, он разделял печаль своего господина, которого так любил!

- Пусть поцелуй будет нашим последним прощанием, - произнес Генри, прикладывая свои губы к шелковистой морде Крузадера.

И он ушел, широко шагая, стараясь побороть душевное волнение.

Рудокопов уже не было видно, когда Генри Тресиллиан вступил в ущелье. Нельзя было терять времени, но молодой англичанин, не сделав и ста шагов, обернулся. Он услыхал топот скачущей лошади. Не одинокий ли это индеец? Нет, это был Крузадер, не желавший расставаться со своим господином. Достигнув начала крутого подъема, славный конь пытался вскарабкаться по нему. Но все его усилия были напрасны. Всякий раз, когда он ставил передние ноги на камни, камни начинали осыпаться, и он падал на колени. Он несколько раз начинал все сначала, и все его попытки сопровождались жалобным ржанием, которое до слез трогало Генри Тресиллиана.

Молодой человек быстро продолжал свое восхождение, чтобы не видеть этого мучительного зрелища, но на середине подъема остановился, чтобы бросить последний взгляд на своего верного друга. Крузадер неподвижно стоял на том же месте; он отказался от мысли последовать за своим господином и временами громко издавал печальное ржание, свидетельствовавшее о его горе и отчаянии.

Глава VII

ГРЕМУЧАЯ ЗМЕЯ

На верху обрыва Генри Тресиллиан нашел своего отца и дона Эстевана. Они руководили оборонительными работами. Мужчины набирали повсюду в пути камни и подавали их товарищам, находившимся на площадке. Они образовали цепь, так что можно было принять их за повстанцев, устраивающих баррикаду. По словам Педро, Затерявшаяся гора сама по себе могла заменить самую сильную крепость и устояла бы против любой артиллерии. Эти камни предназначались для другого: они должны были служить метательными снарядами в случае нападения краснокожих.

Каждый работал с таким усердием, что скоро на краю оврага образовался парапет в форме подковы. Что бы ни случилось, мексиканцы теперь могли быть уверены, что у них не будет недостатка в средствах защиты.

Что касается остальных рудокопов, они вместе с женщинами и детьми помогали на лужайке убирать в безопасное место все, что только можно было унести из лагеря. Некоторые, еще не оправившись от волнения, ходили взад и вперед и с жаром обсуждали положение дел; другие, более храбрые и спокойные, приводили в порядок неприбранные ящики и тюки, разбросанные на земле, и спокойно ждали дальнейших событий.

Сеньора Вилланова и ее дочь, окруженные прислугой, составили отдельную группу. Молодая Гертруда пристально смотрела на то место, где появлялись поднявшиеся на гору люди, и взглядом словно спрашивала о чем-то вновь прибывших. Она заметно беспокоилась. Ей сказали, что Генри Тресиллиан не ушел из корраля вместе со всеми, и она боялась, как бы он не опоздал и не подвергся какой-либо опасности.

Никто еще не думал раскидывать палатки и располагаться в них; все еще надеялись, что дело кончится ложной тревогой и что скоро можно будет избавиться от всякого страха.

Так как мнение гамбузино относительно того, к какому племени принадлежали индейцы, было основано, в сущности, только на предположениях, дон Эстеван послал его снова в разведку. На этот раз он доверил ему свою подзорную трубу и условился о сигналах. Один ружейный выстрел должен был означать, что враги не направлялись уже более к Затерявшейся горе; два выстрела означали, что они близко: три - что нечего более бояться; четыре - что, наоборот, это шайка из враждебного племени, намеревающаяся расположиться лагерем. Из этого можно было бы, пожалуй, заключить, что Педро уносил с собою целый арсенал оружия, тогда как с ним был только его штуцер да два пистолета старой системы и средней дальнобойности; присоединившийся к нему по пути на гору Генри Гресиллиан пожелал сопровождать его; он был вооружен, как мы помним, двуствольным ружьем.

Условившись обо всем, два разведчика направились к узкой тропинке.

Проходя мимо Гертруды и ее матери, Генри обменялся с ними несколькими словами.

- Успокойтесь, - сказал он им, - мы здесь в безопасности, и нам положительно нечего бояться.

Гертруда наивно восхищалась каждым проявлением смелости своего друга. Она находила, что он проявил героизм, оставаясь один на равнине, и необычное поведение Крузадера казалось ей вполне естественным. Она лучше, чем кто-либо, знала, как молодой англичанин любит свою лошадь и какими заботами он ее окружил; она сама полюбила красавца Крузадера, который так нежно брал сахар из ее руки и который так же гордо гарцевал в диких льяносах, как и на улицах Ариспы; она охотно отдала бы все, что имела, чтобы уберечь его от краснокожих.

Педро и его спутник через несколько минут достигли того места вершины, которое должно было служить им наблюдательным пунктом. Они тотчас же увидели, что индейцы уже очень близко.

- Выстрелите два раза, голубчик, - сказал гамбузино, настраивая подзорную трубу. - Постарайтесь сделать промежуток после первого выстрела, чтобы они не могли ошибиться в том, что мы хотим им сообщить.

Едва смолкло эхо выстрелов, как Педро вскрикнул:

- Caramba! Я не ошибся! Это апачи!.. И хуже того - койоты, самые кровожадные, самые страшные из всех индейцев! Скорей, скорей, - продолжал он, не оставляя наблюдения, - возьмите мои пистолеты и выстрелите еще два раза.

Два новых выстрела последовали один за другим. Дикари остановились, взглянули в сторону стрелков и, по-видимому, начали совещаться. Их движения уже можно было различить простым глазом; благодаря своей подзорной трубе Педро рассмотрел одну деталь, которая вызвала у него гневное восклицание:

- Клянусь всеми дьяволами, это Гремучая Змея!

- Гремучая Змея! - повторил Генри, менее заинтересованный этим странным именем, чем видом самого гамбузино. - Вы его знаете, Педро?

Гамбузино снова посмотрел в трубу.

- Да, - продолжал он тем же тоном, - это, конечно, он! Я ясно вижу на его груди безобразную мертвую голову, послужившую образцом для той, которой он меня наградил. Это та самая шайка краснокожих, предводительствуемая Гремучей Змеей, которая поступила со мною так, как я вам рассказывал сегодня утром, дон Генрико. Горе нам, если мы попадем в их руки. Мы будем преданы ужасной смерти! Гремучая Змея будет упорно нас осаждать, чтобы голодом принудить нас к сдаче.

- Но если мы сдадимся тотчас же, - сказал с насмешкой Генри, - может быть, он будет милостив?

- Милостив, он!.. Берегитесь подобной мысли! Можно ли серьезно об этом говорить! Или вы забыли резню Переца?

- Никоим образом.

- Ведь эти койоты, изменнически убитые капитаном Перецом, составляли часть того племени, которое мы видим перед собой. Гремучая Змея об этом помнит, и, насколько это будет зависеть от него, мы поплатимся за виновных!

Сказав это, гамбузино замолчал. Он передал подзорную трубу Генри и оставался некоторое время погруженным в свои мысли, обдумывая возможные средства выйти из такого трудного положения, которое многие другие, может быть, нашли бы совершенно безнадежным. Но если ярость была известна дону Педро Виценте, то отчаяния он не знал.

Индейцы, предводительствуемые Гремучей Змеей, снова направились на северо-восток; другое племя дикарей обогнуло гору по направлению к северо-западу.

- Если мои расчеты меня не обманывают, - сказал Генри Тресиллиан, - число этих апачей доходит по крайней мере до пятисот.

- По моему подсчету приблизительно столько же, - ответил гамбузино. - Что делать против такого количества?

- Подождать ночи, напасть на них врасплох и пройти, - сказал Генри со всем пылом юности.

- Было бы безумием пытаться это сделать, сеньор, - сказал Педро Вицента, во-первых, потому, что на этих индейцев трудно напасть врасплох; а во-вторых, нам нужно защищать женщин и детей, нас же так мало. Нам нужно беречь те немногие силы, какие у нас есть.

- Так вы советуете нам бегство? - сказал Генри.

- Почему же нет, если бы оно было возможно? - отвечал гамбузино. - Нельзя считать бесчестьем бегство перед врагом, который так подавляет нас своею многочисленностью. К несчастью, бегство для нас так же невозможно, как и сражение.

- Невозможно? Почему?

- Ах, сеньор, - возразил Педро с недовольным жестом, - разве вы забыли, что мы бросили наших лошадей и что нельзя спастись пешком в пустыне? Предположим даже, что нам удастся присоединиться к ним, но ведь вы не хуже меня знаете, в каком состоянии мы их оставили.

- Тогда, - сказал Генри Тресиллиан, - нам остается только защищаться на этой площадке!

- Вот именно, сеньор, об этом-то и нужно дать знать как можно скорее.

- Ну что ж, если нападение невозможно... Недурно будет показать этим проклятым дикарям, что они так просто до нас не доберутся.

Глава VIII

НАПАДЕНИЕ НА ЛАГЕРЬ

На площадке дон Эстеван не оставался в бездействии. Бывший военный, привыкший к отчаянным схваткам, он беспрепятственно принял начальство над войском, и его признанный авторитет при теперешних обстоятельствах мог оказать лишь самое полезное влияние.

Указав женщинам и детям наименее опасное место, он с большим хладнокровием готовился к защите: велел зарядить ружья, раздать заряды и устроить нечто вроде арсенала, где порох и пули могли сохраниться от сырости.

Как внимательный военачальник дон Эстеван прежде всего постарался определить положение, чтобы быть в состоянии судить о слабых пунктах и осмотрительно и осторожно распределить посты.

По его мнению, относительная многочисленность индейцев не могла сама по себе внушать особые опасения. Восемьдесят решительных и хорошо вооруженных человек в такой недоступной позиции, какую занимали рудокопы, могли не бояться врага, даже более многочисленного, чем койоты, а импровизированная крепость имела приблизительно такое количество защитников.

Эти люди, можно бы сказать, эти авантюристы, большею частью привыкшие к опасности во всех ее формах, сами почувствовали необходимость сомкнуться и доверить свою участь предусмотрительности и осторожности одного. Они, как по наитию, поняли необходимость дисциплины в присутствии внезапно появившихся врагов, которые казались тем опаснее, что сами заимствовали оружие и тактику у регулярных войск. Таким образом, власть дона Эстевана была признана как бесспорная необходимость.

Рудокопы, построив сильную баррикаду из камней, которая должна была им служить и защищающим парапетом и арсеналом для ядер, казалось бы, должны были только терпеливо ждать сигналов гамбузино, но трудно быть терпеливым в подобном случае.

Несколько секунд, протекших между двумя последними выстрелами, были полны томительного ожидания. Кто эти индейцы, друзья или враги? Какие у них намерения? Последовала минута нерешительности. Увы! Едва звук третьего выстрела замер вдали, как четвертый положил конец всякой неизвестности. Вопрос был решен.

- К несчастью, это апачи! - сказал Эстеван своему товарищу.

Но опасность была большей, чем предполагал дон Эстеван. Педро скоро должен был дать знать ему об этом.

- Койоты! - закричал ему гамбузино, как только приблизился настолько, чтобы быть услышанным. - Шайка Гремучей Змеи! - прибавил он тише, подходя.

Присутствующие переглянулись с испугом. Эти слова не нуждались в комментариях.

Действительно, нельзя было ждать пощады от родственников и друзей воинов, перебитых капитаном Перецом. Что за дело было койотам до того, что жители Ариспы и сами рудокопы глубоко порицали этот варварский поступок? Со времени этого преступления бледнолицые, кто бы они ни были, стали для индейцев заклятыми врагами, которых следовало безжалостно истреблять.

Лицо дона Эстевана невольно омрачилось.

- Стало быть, - сказал он, - вы уверены, дон Педро, что перед нами шайка Гремучей Змеи?

- Я в этом уверен, - отвечал тот. - Я так близко видел этого разбойника, что узнал бы его из тысячи, да и ваша подзорная труба дала мне возможность различить даже его тотем - эмблему, которую он носит на своей груди и которою украсил мою.

Подобно тому, как служители некоторых фламандских церквей отдергивают занавеси, закрывающие дорогие картины, чтобы показать их путешественникам, так и Педро распахнул свою рубашку и показал всем своим собеседникам произведение искусства, которое он уже показывал Генри Тресиллиану. Каждый слышал об этом характерном знаке предводителя койотов, и теперь никто уже не сомневался, что имеет дело с Гремучей Змеей и его шайкой.

Когда рудокопы пришли в себя от первого, вполне естественного волнения, дон Эстеван, с тем спокойствием, которое его никогда не покидало, объяснил им положение дел. Начальник понимал, что надобно прежде всего не допустить паники и предохранить от всякого подобного чувства людей, положившихся на его опытность. Поэтому он выказал совершенную уверенность в успехе, но не скрыл возможных и даже неминуемых трудностей осады, которая только начиналась.

Впрочем, естественная крепость, занимаемая рудокопами, была так неуязвима, что открытого нападения можно было не опасаться. Если же, однако, Гремучая Змея отважился бы на это, его встретили бы достойно.

Рудокопы были хорошо вооружены. Им нечего было бояться недостатка в боевых и съестных припасах, если только расходовать их предусмотрительно, а источник, находившийся тут же, дарил им свежую воду.

Не убаюкивая себя иллюзиями, можно было надеяться, что, несмотря на численное меньшинство осажденных, могло представиться благоприятное обстоятельство, которое позволило бы им напасть на дикарей или попросту убежать от них.

Надежда так сильно укоренилась в человеческом сердце, что даже в такие критические часы, которые переживали рудокопы в начале этой осады, большая часть из них предвидела уже освобождение. Каждый, не скрывая от себя опасностей, имел решимость презирать их и надежду победить.

Чтобы наблюдать движение врагов и не быть замеченными ими, защитники площадки скрылись за своим парапетом. У них перед глазами была часть льяносов, в виде треугольника, по сторонам находились перпендикулярные скалы, окружавшие площадку; почти весь лагерь заключался в этом пространстве.

Прошел еще почти час до прибытия индейцев.

Лошади и мулы, предоставленные самим себе у подножия Затерявшейся горы, казалось, не думали удаляться. Не зная будущего, которое их ожидало, они мирно паслись на лугу или купались в речке. Они наслаждались отдыхом, который вполне заслужили после нескольких долгих дней тяжкого пути.

Немного подальше неподвижно стояло стадо антилоп, пришедших утолить жажду и выкупаться, но испуганных видом повозок на том месте, где накануне еще ничего не было, и потому готовившихся убежать при малейшем шуме.

Напротив, коршуны не имели сомнений; вид больших белых повозок привлекал их, и эти птицы целой стаей опустились на ограду корраля. Одни оспаривали друг у друга остатки быка, убитого рудокопами на завтрак, другие бродили вокруг четырехугольной палатки, которая не была унесена, садились на открытые ящики, с любопытством рассматривали разбросанные вещи и казались настоящими владельцами лагеря.

Вдруг произошла перемена одновременно среди всех животных, крылатых и четвероногих, домашних и диких. Антилопы понюхали воздух и умчались, как туча стрел, пущенных из невидимых арбалетов. Коршуны полетели, но не удалились, а только поднялись на среднюю высоту и парили над лагерем, махая своими широкими черными крыльями. Наконец, лошади, мулы и рогатый скот, внезапно обезумевшие, забегали взад-вперед со ржанием или ревом.

- Что такое с ними? - спросил Генри Тресиллиан.

- Они почуяли краснокожих, - отвечал гамбузино. - Мы сейчас увидим эту проклятую породу.

В самом деле, в это время краснокожий всадник в сопровождении многих других выезжал со стороны треугольника, который был виден осажденным, а спустя немного времени другая колонна начала развертываться с противоположной стороны. Оба войска растянулись приблизительно на расстоянии мили от Затерявшейся горы, как будто индейцы решились не подходить к ней. Но мексиканцы знали, что это только маневр, чтобы лучше окружить лагерь.

- Если бы они знали наверное, где мы находимся, - прошептал Педро, - они не тратили бы впустую время и силы. Они, вероятно, воображают, что мы в состоянии сопротивляться им на равнине, и хотят окружить нас с двух сторон.

Никто не отвечал ему. Сцена, происходившая перед ними, поглощала всеобщее внимание. Со своего места они не упустили из виду ни одного движения неприятеля.

Несметный кордон всадников медленно развертывался вокруг Затерявшейся горы. Уверенные в том, что добыча не может ускользнуть, койоты не торопились. Их оружие и щиты сверкали на солнце, как блестящая чешуя. Как будто две огромные допотопные змеи двигались навстречу одна другой.

Еще не было видно арьергарда, когда средние части обеих колонн соединились на середине полукруга, который они описали.

Сколько было индейцев? Рудокопы не знали этого наверняка, но они увидели их уже достаточно, чтобы оценить данный гамбузино совет - уклониться от неравной битвы.

Койоты повернулись лицом к неприятелю правильно и дружно, точно солдаты, исполняющие маневр перед своим генералом, после чего они остановились, и пять или шесть индейцев, выйдя из рядов, начали разговаривать и жестикулировать.

Дон Эстеван не мог ничего понять по их жестам; он передал свою зрительную трубу Педро, которому были лучше известны обычаи краснокожих.

- Гремучая Змея советуется со своими помощниками, - сказал гамбузино. Наши повозки приводят их в замешательство... Без сомнения, они воображают, что имеют дело с солдатами, и они слишком осторожны, чтобы попытаться напасть на лагерь налегке.

Гамбузино угадал верно, если только говорить наверняка значит угадывать. Неожиданный вид повозок был причиной внезапной остановки индейцев.

Эти хозяева пустыни, эти владельцы льяносов не всегда проходят по своим владениям без труда и опасностей, и коварство их племени вошло в пословицу. Они действуют всегда с величайшей предусмотрительностью. Повозки, присутствие которых так сильно их удивило, могли принадлежать обыкновенным путешественникам, рудокопам, торговцам или эмигрантам, но могли принадлежать и военным, а при сомнении всегда лучше остерегаться.

Гремучая Змея приказал своему войску остановиться и созвал начальников, чтобы условиться с ними относительно лучшего способа нападения на бледнолицых. У индейцев главный предводитель не имеет абсолютной власти: он должен, даже на войне, предлагать свой план на обсуждение и не действовать без согласия других.

Койоты легко решили вопрос относительно присутствия мексиканских солдат. Не задумываясь, они дали отрицательный ответ: никакой стражи не было вокруг корраля, не видно было нигде никакого мундира. У солдат были бы часовые. Между тем окрестности казались пустынными, а лошади, мулы и рогатый скот были оставлены без присмотра.

Это обстоятельство могло бы показаться странным всякому другому, но не койотам, которые отлично знали, что их приближение наводит ужас не только на белых, но и на принадлежащих белым животных, так что они иногда срываются с привязи. К чему же было беспокоиться? Они убедились, что не ошибаются, думая, что это стоянка не военных, а штатских, в противном случае животные были бы более дисциплинированы, и солдаты стояли бы уже под ружьем.

Лагерь был окружен, оставалось напасть на неприятеля.

По данному знаку краснокожие зашевелились. Ряды их сгущались по мере того, как они стягивали свой круг, чтобы замкнуть в него всех животных, иначе они могли упустить их, а между тем добыча была завидная.

Нечего было и думать напасть на лагерь днем. Бледнолицые, вероятно, уже давно заметили индейцев и приготовились к отпору. Незаметно было следа их, но что же в этом удивительного? Они скрылись за повозками, а постоянное движение животных взад и вперед мешало их видеть.

Такое поведение белых указывало на их намерение защищаться. Одной причиной больше, чтобы подходить с особенной осторожностью, даже, может быть, было бы лучше совсем оставить мысль о немедленном нападении. В темноте будет легче победить врагов, силу которых индейцы не знали.

Индейцы приблизились еще немного, стараясь постоянно держаться на расстоянии выстрела; к их великому удивлению, сколько ни смотрели они повсюду - между повозками, под колесами, в промежутках между тюками, сложенными рудокопами для укрепления корраля, - они не заметили никакого присутствия человека. Это было непонятно.

В своем изумлении они были готовы увидеть во всем этом колдовство.

Наухампа-Тепетль фигурирует во многих индейских легендах. Найти у подножия горы, посещаемой сверхъестественными силами, лагерь, снабженный всевозможными вещами, которые могли принадлежать только белым, от повозок и большой четырехугольной палатки до ручных животных, указывающих на присутствие человека, и совсем никого не увидеть в этом лагере - ни мужчин, ни женщин, ни детей, - это было делом необыкновенным, даже возбуждающим беспокойство. Никогда с индейцами не случалось ничего подобного.

Одну минуту они, казалось, готовы были отступить перед этой тишиной. Но их вождь недолго разделял общий испуг. Он не был суеверен и, подумав, сказал себе, что если не видно белых, то только потому, что они скрылись в какой-нибудь засаде, которой нужно опасаться.

Гремучая Змея посмеялся над своими воинами, сказал им несколько ободряющих слов, потом приказал сделать еще несколько шагов вперед и стрелять. Они повиновались. Индейцы прицеливались так ловко, что пули их мушкетов оставляли заметные знаки на повозках и особенно на палатке, которую они считали главным убежищем бледнолицых, но ничто не шелохнулось в коралле. Ни одного выстрела! Ни одного крика! Ни одного стона! Ни малейшего звука не получили они в ответ!

Глава IX

ОБЛАВА

Койоты уже готовы были прийти к заключению, что лагерь этот - мираж, как вдруг их осенила мысль, что бледнолицые, каким-нибудь образом узнав о приближении врагов, решили укрыться на Наухампа-Тепетль. Некоторые индейцы, знавшие топографию местности, вслух выразили мнение, что белым удалось достигнуть вершины горы. Иначе нельзя было объяснить их полное исчезновение.

Найдя решение занимавшей их задачи, койоты обратили свои взгляды к площадке. Но это им ничего не объяснило. Они никого не увидели там. Дон Эстеван запретил рудокопам показываться. Гремучая Змея, будучи слишком хитер для того, чтобы попасться в такую ловушку, решил быть поосторожнее. Зачем начинать сражение? Белые, запертые наверху, не могли от него уйти.

Однако вождь краснокожих страшно рассердился на самого себя, на свою медлительность, на свои бесполезные предосторожности и в особенности на тех, которые, спасаясь от него, помешали исполнению его намерений. Он дал себе слово заставить их дорого поплатиться за это первое обманутое ожидание. Теперь ему придется вести осаду, а это задержит его экспедицию на берега Горказита, может быть, даже заставит его отказаться от этого проекта. Впрочем, разграбление лагеря было бы для него достаточным вознаграждением. Путешественники, обладающие шестью огромными повозками, большой палаткой и таким количеством лошадей, мулов и рогатого скота, должны иметь при себе множество драгоценных вещей!..

Между тем вместо того, чтобы отдать приказание тотчас же завладеть добычей, Гремучая Змея продолжал действовать с еще большей осторожностью, чем всегда. Теперь он не мог ничего потерять от замедленности действий, а излишняя поспешность могла повредить ему при захвате животных. Эти последние, приютившись между двумя скалами, были готовы убежать при малейшей тревоге и взапуски ржали и ревели.

- Оставьте при себе только арканы! -- закричал Гремучая Змея своим воинам.

Койоты исполнили приказание. Вооруженные копьями воткнули их в землю, а имевшиеся ружья положили их на траву и освободили себя и лошадей от всего, что их стесняло. Когда они опять сели в седла, у них оставалась только веревка, намотанная на левую руку и заменявшая им лассо3. Опасаясь внезапного нападения, половина индейцев осталась на страже около временно оставленного оружия.

Прочие воины сомкнули свои ряды, но животные рудокопов, в сильнейшем страхе, все сразу устремились в одну точку. Беспорядок был полный, и эхо повторяло, как раскаты грома, стук нескольких сотен копыт. Лошади краснокожих, в свою очередь, испугались и становились на дыбы; благодаря этому благоприятному обстоятельству, часть преследуемых животных с Крузадером во главе промчалась, как ураган, мимо индейцев и опрометью устремилась в льяносы.

Койоты уже заметили это великолепное животное, выделявшееся среди других своей шерстью цвета черного дерева. Они бросили вслед ему несколько лассо, но ремни лишь скользнули по блестящим бокам Крузадера, который при виде открытого поля бросился с громким ржанием вдоль луга, как бы торжествуя свою победу. Крики досады раздались ему вслед.

Тем не менее индейцы достигли многого. Они наконец усмирили своих мустангов и без труда завладели теми животными, которых им раньше удалось окружить. После этого они бросились преследовать убежавших, и так как им приходилось иметь дело с усталыми животными, то они не замедлили догнать их.

Вскоре все лошади были собраны и приведены пленными в лагерь, кроме одного Крузадера. Дикари долго гонялись за ним, но лошадь Генри, с поднятой головой, с развевающимися гривой и хвостом не бежала, а летела. Каждый ее скачок увеличивал расстояние, отделявшее ее от врагов, и Генри, не терявший ее из вида, начал надеяться, что ей удастся спастись от краснокожих.

Однако партия еще не была выиграна благородным животным: койоты все еще были слишком близко к этой прекрасной арабской лошади, дававшей им такие очевидные доказательства своей ценности. Они погоняли своих мустангов всевозможными средствами, побуждая их ударом ноги и лассо: но все было тщетно: Крузадера нельзя было догнать, и вскоре он превратился в черную точку на горизонте.

Дикари мало-помалу утомились бесплодной погоней, Гремучая Змея последним отказался от нее и с досадой вернулся назад.

Генри Тресиллиан, счастливый и гордый неожиданным результатом, радостно воскликнул.

- Как я доволен! - сказал он Педро. - Теперь уж Крузадера нельзя поймать. Мне больше ничего и не нужно, что бы там ни случилось! Мой красавец Крузадер был великолепен в этой бешеной скачке. У него у одного больше ума, чем у всех его преследователей!

- Это просто невероятно, - отвечал гамбузино, разделявший восторг англичанина. - Я за всю свою жизнь не видал ничего подобного. Какая лошадь! Это не лошадь, это - птица, это - демон!..

Индейцы, держа пленных животных на арканах, взяли опять свое оружие, чтобы напасть на лагерь. Какое разочарование! В нем не оказалось имущества, как не было и людей; он был совершенно разграблен, опустошен! Открытые ящики, распакованные тюки, пустые повозки доказали дикарям, что отсюда унесено все, что только было драгоценного. Здесь оставались лишь совершенно негодные для индейцев предметы, так как машины рудокопов не имели для них никакой цены.

Теперь они еще более жалели о своей медлительности и клялись отомстить за понесенную неудачу. Правда, их месть могла осуществиться не сразу, так как действия белых доказывали, что они предполагают спокойно продержаться в своей неприступной крепости. Но сокровища, собранные наверху, никуда не уйдут и рано или поздно попадут в руки осаждающих.

С этим утешительным убеждением краснокожие расположились лагерем. Они связали захваченных лошадей вместе со своими, развели костры, которые еще тлели, одним словом, расположились, как люди, решившиеся на продолжительную осаду.

В этот день у них был бык на ужин. Это составляло для них такой пир, какие нечасто у них бывали. Хорошее продовольствие редко можно встретить в стране апачей, а голод часто; немудрено, что они с увлечением занялись едой. Видя их прожорливость, можно было думать, что они хотят вознаградить себя за прошедшие и будущие невзгоды.

Порывшись в повозках, они нашли маленький бочонок с чингаретой, спиртным напитком, добываемым из того самого мецкала, до которого они такие охотники. Индейцы сами не умеют гнать спирт, но спиртное очень уважают.

Бочку с алкоголем вытащили на середину корраля, откупорили, и целый вечер вокруг нее индейцы исполняли дикие танцы и опустошали тыквенные бутылки, издавая такие крики и делая такие телодвижения, что лагерь, населенный утром человеческими существами, казалось, был теперь занят толпой бесноватых. Это была настоящая фантасмагория. В темноте сходство было еще разительнее: медно-красные призраки, прыгавшие при свете смолистых ветвей, казались выходцами из ада.

Глава X

РАСПЛАТА ПЕДРО

Была полночь. Тяжелое облако, предвещавшее бурю, надвигалось из Калифорнии, закрывая луну своим покрывалом. Было совершенно темно на горе и в долине. Дикари спали или, по крайней мере, прекратили свою оргию, так как не слышно было более их диких криков. Всюду царствовала тишина, нарушаемая временами шорохом пролетевшей птицы, храпом плененных лошадей, которых беспокоило новое соседство, лаем шакалов, рыскавших за добычей, и свистом ночных птиц, скользивших над поверхностью озера.

Однако не все спали как у краснокожих, так и у белых. Два рудокопа стояли на часах около своего парапета, а отряд краснокожих часовых охранял пространство, где находился вход в овраг. Около них, но ближе к горе, ходили, разговаривая, два человека. Один из них был Гремучая Змея, другой - его первый помощник; оба были заняты исследованием местности, чтобы убедиться в том, что осажденные не могут спуститься в темноте и напасть на них.

Гремучая Змея, после долгих размышлений, пришел в беспокойство. Нельзя сказать, чтобы он сожалел о начатом предприятии: добыча, которую он рассчитывал найти на Наухампа-Тепетль, стоила того, чтобы ради нее вести осаду. Осмотр корраля убедил его, что караван должен был приблизительно состоять из сотни человек с женщинами и детьми, между которыми были и важные особы, на что указывала la litera. Какие неисчислимые богатства должны быть там, и какое возмездие! Смерть для мужчин, плен для женщин. Было чем удовлетвориться Гремучей Змее!

Но именно эти размышления и указали ему, что успех вовсе не так уж обеспечен, как он думал сначала. Можно было предположить, что рудокопы послали гонцов в свои войска, чтобы дать знать о своем опасном положении, а в ожидании помощи считают за лучшее выдерживать осаду на Затерявшейся горе. Судя по всем их приготовлениям, они должны были заметить индейцев издалека; у них было время подумать обо всем, а в таком случае подкрепление могло прийти на помощь гораздо раньше, чем краснокожие получат удовлетворение от осады. Если даже предположить, что белые не позаботились об этом, то, во всяком случае, осада будет продолжаться долго, в этом не было и тени сомнения для Гремучей Змеи.

Судя по ничтожному количеству провизии, оставшейся в лагере, рудокопы должны были взять с собой на площадку съестных припасов вдоволь; притом находящийся вблизи источник обеспечивал их водой, да и дичь, которую они могли иметь на горе, поддержала бы их. Весь вопрос состоял в том, послали ли они гонца.

Мы знаем, что по непонятной забывчивости, в волнении от неожиданности, ни дон Эстеван, ни гамбузино, никто из людей каравана не подумал об отправке гонца. Но Гремучая Змея не мог этого даже предположить.

В то время, как два дикаря рассуждали таким образом, стоявшие наверху часовые сменились. Дон Эстеван, знавший по опыту, что краснокожие никогда не нападают на неприятеля раньше полуночи, берег своих лучших людей для этого момента. Полуночная смена находилась под начальством Педро Виценты и Генри Тресиллиана.

Трудно было рассчитывать, чтобы индейцы напали на рудокопов в первую же ночь, и, по мнению гамбузино, нападение должно было состояться спустя какое-то время.

- Зачем им начинать приступ? - сказал Педро. - Это не в их интересах. По их мнению, они держат нас как в мышеловке, а они не из тех людей, которые бросаются в море за рыбой, ведь она все равно не минует их сетей.

Педро несколько месяцев был водолазом. Без сомнения, воспоминание об этом времени внушило ему упомянутое сравнение, известное у моряков.

- Ах, - продолжал он, кладя руку на большой камень, лежавший перед ним, я хотел бы видеть, как они пойдут на приступ с Гремучей Змеей впереди! Это дало бы мне прекрасный случай расплатиться. К несчастью, он этого не сделает. Нельзя сказать теперь, что я держу его в своей власти!..

- Посмотрим же, что они теперь делают! - перебил Генри.

- Посмотрим, но не будем показываться. Если взойдет луна, они станут стрелять в нас, а я отнюдь не уверен, что их выстрелы до нас не долетят.

Трое мужчин легли ничком и приблизили головы к краю скалы. Нельзя было разглядеть ни малейшего предмета ни на равнине ни на озере - так темно было кругом. Ни одного звука не было слышно, ни одного движения не было заметно в коррале, хотя, разумеется, дикари сторожили свою добычу.

Гамбузино вынул из кармана портсигар, взял одну сигару и закурил. Его товарищи сделали то же самое, с тою только разницею, что сигара у молодого англичанина была настоящая гаванская.

Несколько минут спустя Педро, случайно подняв глаза, заметил нечто, что заставило его бросить сигару, и сказал вполголоса:

- Луна!

Это была еще только бледная точка на черном небе, но было видно, что скоро она должна показаться.

Вдруг луна вышла из-за облаков во всем своем блеске. Это произошло мгновенно, и тотчас же, как в театральной декорации, все приняло другой вид, и льяносы можно было видеть насколько хватит глаз. Лагерь, озеро, часовые - все до малейших подробностей стало видно мексиканцам.

Педро поразило одно обстоятельство: два человека тихо прохаживались около входа в овраг, как раз под ним. Хорошо знакомая мертвая голова ясно вырисовывалась на бронзовой груди одного из дикарей.

- Какая удача! Гремучая Змея! - пробормотал гамбузино с восторгом.

Не размышляя больше, он схватил винтовку, прицелился и недрогнувшей рукой спустил курок.

С горы раздался выстрел; крик боли и ярости доказал, что Педро попал в цель - дальнобойность его винтовки была просто изумительна.

Осажденные видели, как Гремучая Змея сделал прыжок назад, упал на руки своего изумленного спутника - но и только. Луна скрылась за новым облаком так же внезапно, как и показалась, и опять наступила полная темнота.

Дон Эстеван и его люди, внезапно разбуженные выстрелом гамбузино, прибежали со всех ног. Они опасались нападения.

- И вы серьезно думаете, что Гремучая Змея убит? - спросил дон Эстеван, когда узнал в чем дело.

- По крайней мере, это очень вероятно, - спокойно отвечал Педро.

- Мы уверены, что видели, как он упал, - прибавил Генри Тресиллиан. - Он, вероятно, убит наповал.

- Если его гнусная жизнь не окончена, - продолжал Педро, - стало быть, можно жить с пулей в груди, так как я попал в самую середину этой безобразной мертвой головы, белизна которой представляла отличную мишень. Правда, я не ожидал такой удачной и, в особенности, такой быстрой расплаты.

- По вашим словам нельзя сомневаться, что ваш выстрел действительно попал в Гремучую Змею! - сказал ему дон Эстеван.

- Если бы это не был он, - сказал гамбузино, - я бы не стрелял. Мой выстрел был довольно смел, из-за большого расстояния, но я доверяю своей винтовке.

- Очевидно, вы попали в него, - возразил дон Эстеван, - вы и Генри не могли оба ошибиться. Однако кто знает, убит ли он?.. Он, может быть, только опасно ранен?

- Не угодно ли вашей милости держать со мной пари? - спросил Педро. - Я готов поставить сто против одного, что в этот час Гремучая Змея сделал свой последний шаг или, вернее, свойпоследний пируэт, так как последнее выражение больше подходит к такому скомороху и шуту.

Прежде чем его собеседники успели ему ответить, гамбузино поспешно прибавил:

- Не держите со мной пари, ваша милость, - слишком поздно. Педро Вицента не такой человек, чтобы держать пари наверняка. Вы слышите?

Из лагеря донеслись крики ярости и похоронные вопли. Очевидно, краснокожие оплакивали смерть своего предводителя. Их пение из невнятных жалоб и плачевных стонов переходило в настоящий рев. Точно настоящие койоты принимали участие в этом диком концерте. Минутами более резкие ноты, свирепые звуки голоса прерывали рыдания. Это был военный клич апачей, которые клялись воздать око за око и зуб за зуб убийце Гремучей Змеи.

Этот адский шум продолжался без перерыва более часа. Внезапно его сменила тишина, не предвещавшая ничего хорошего.

Мексиканцы спрашивали себя: не попытаются ли индейцы в слепой ярости пойти теперь же на приступ во что бы то ни стало? Темная ночь, по-видимому, должна была благоприятствовать их намерениям.

Дон Эстеван, резюмируя свою мысль, отвел в сторону своего товарища, его сына и дона Педро.

- Умер Гремучая Змея или только опасно ранен, во всяком случае, выстрел Педро сделал мастерски. Он дает нам надежные шансы на спасение. Такого вождя невозможно тотчас заменить; что бы ни делали наши враги, теперь они менее сильны; им недостает порядка и доверия; ярость не может заменить опытности, но она может побудить к беспорядочным нападениям; поэтому надо быть настороже более, чем когда-нибудь. Генри, устройте караулы на парапете и прикажите всем быть как можно внимательнее.

После такого важного события все белые встали; они ходили взад и вперед от бивуака, расположенного около источника, к караульному посту у оврага - и шепотом обсуждали вероятность нападения. Они все обратились в слух и хотя не слыхали ничего подозрительного, но это их не успокаивало. Они знали, что индеец может бегать, ходить, лазить тихо, как кошка, может пробираться, как пресмыкающееся, между кактусами и камнями оврага. Неприятель мог неожиданно появиться на площадке. Следовательно, нужно было приготовиться встретить его, и хотя Педро уверял, что бояться нечего, что площадка доступна только со стороны оврага, однако белые считали нужным принять меры для отражения всякой попытки.

Они перебросили через парапет обломок скалы. Громадный камень скатился вдоль оврага, увлекая за собой тысячу других камней; он разбивал все на своем пути, но не встретил ни одного живого существа, и эхо донесло из глубины оврага только ясный звук его падения.

По приказанию дона Эстевана вскоре бросили другую глыбу, потом последовали третья, четвертая и т. д. с небольшими промежутками. Так мексиканцы убедились, что единственная дорога, по которой можно было добраться до площадки, все еще была свободна.

Никакое существо не могло бы спастись от этих глыб в узком и единственном проходе оврага.

Приняв эти предосторожности, дон Эстеван отослал часть своих людей в бивуак, чтобы напрасно не утомлять их, а сам удалился в свою палатку, успокоив предварительно женщин и рассказав им обо всем случившемся. Часовые менялись до утра.

На рассвете белые увидели на дне оврага только кучу глыб со множеством обломков. Этого необычного обстрела, очевидно, было довольно, чтобы удержать врага на почтительном расстоянии в продолжение всей ночи.

Дальше, на равнине, караульные койотов все еще стояли, точно бронзовые статуи, но в коррале никого не было. Гремучая Змея действительно умер. Воины отнесли его в палатку бледнолицых. Вход в нее был открыт; тело Гремучей Змеи, обращенное лицом к восходящему солнцу, было положено на большую подставку. Красный круг, темнее в середине, чем по краям, величиною с пулю, легко заметный с горы при помощи подзорной трубы, показывал, что гамбузино попал вождю апачей прямо в сердце.

Когда солнце показалось на горизонте, койоты снова начали надгробное пение, с большей последовательностью и методичностью, чем ночью.

Они собрались в лагере под руководством колдуна-врача, своего церемониймейстера, взялись за руки и исполнили вокруг палатки, где Гремучая Змея спал мертвым сном, мистический танец медленными и мерными шагами, сопровождая его криками и заклинаниями. У них это называется танцем мертвых.

Когда последний акт этой бесконечной церемонии был исполнен, они все повернулись к вершине горы и, потрясая оружием, угрожали своим невидимым врагам; их проклятия были ясно слышны на площадке.

Как ни были тщетны эти демонстрации, они производили глубокое впечатление на тех, к кому были обращены, так как показывали, что если осажденные оставят гору, то неминуемо погибнут.

Глава XI

КРУЗАДЕР НЕ ПРОПАЛ

Пустыни великой страны апачей заселены племенами койотов. Одни из них представляют собою существа низменные, гнусные, стоящие на самой низкой ступени человеческого рода; другие - люди с гордой осанкой, высокого роста, преисполненные мужества и силы - храбрые индейские воины. Шайка Гремучей Змеи состояла из этих последних; частые набеги их наводили ужас на мексиканцев, поселившихся в тех краях.

Если до похоронной пляски золотопромышленники могли еще думать, что смерть Гремучей Змеи изменит что-нибудь в намерениях индейцев, то угрожающее поведение краснокожих во время этой адской церемонии рассеяло все сомнения на этот счет. Осада была продолжена с еще большим упорством, в чем рудокопы имели случай убедиться в тот же день.

Покончив с похоронным обрядом, койоты собрали всех мулов и лошадей, за исключением мустангов4, навьючили на них найденную в лагере ничтожную добычу и привязали так, чтобы получилось легко управляемое стадо. Толпа конных и вооруженных индейцев удалилась по направлению к своей стране, гоня впереди себя эту огромную живую массу. Из забранных животных осаждающие сохранили лишь рогатый скот. Их страшило, очевидно, большое количество голодных ртов, так как пастбища вокруг озера были недостаточны для прокорма большого стада и, кроме того, им хотелось отвести в безопасное место ту часть добычи, без которой они могли обойтись.

Лишь только дон Эстеван убедился, что нападения краснокожих бояться нечего, он приступил к устройству бивуака.

Так как предстояла долгая осада, то надо было принять все меры к тому, чтобы причинить осаждающим как можно больше хлопот.

Десятка толковых людей было достаточно для наблюдения за парапетом. Остальные, разбившись на небольшие отряды, с жаром принялись за работу. Надо было торопиться, так как огромная туча, затмевавшая луну во всю предыдущую ночь, снова приблизилась и остановилась над горой. Темные, свинцового цвета облака заклубились на горизонте, и постоянно усиливавшаяся духота предвещала близкую грозу.

Вскоре лужайка приняла чрезвычайно живописный вид. Вокруг поставленных накануне палаток, как бы по мановению волшебного жезла, поднялся ряд хижин и шалашей. На горе рудокопы нашли необходимый для этого материал, начиная с бревен больших, поваленных ураганом деревьев, в количестве, достаточном для постройки целого селения, и кончая соломой для крыш, на что пошла трава, в изобилии покрывавшая луговину.

Каждый работал по мере сил, и в то время как мужчины рубили новые деревья, обтесывали их на бревна для своих домов и вбивали в землю сваи, женщины изготовляли из гибких ветвей плетенки для стен, а дети рвали высокую траву для крыш.

Гроза разразилась лишь на другой день к вечеру. Как бы в вознаграждение за долгую засуху пошел ливень - настоящий потоп. Масса черных, носившихся по небу туч, ежеминутно бороздимых яркими бесчисленными молниями, сплошь покрывала небо. Гром грохотал непрерывно, то отдаваясь глухо вдали, то разражаясь страшным треском и как бы собираясь уничтожить гору. При ослепительном блеске молний озеро казалось расплавленной золотой массой, и крупные капли дождя золотыми брызгами высоко рассыпались по его поверхности.

Ручей на равнине почти мгновенно превратился в бешеный поток, разбивавший все преграды, уничтожавший все на пути своем и шумно стремившийся через луг. Канава в овраге превратилась в непрерывный пенистый водопад.

И при всем том не было ни малейшего ветерка. Это было большим счастьем для мексиканцев, так как, не устроившись еще вполне прочно на своем возвышении, они, наверное, сильно бы пострадали от ужасного тропического урагана.

Как мы уже сказали, койоты под усиленным конвоем отослали весь скот каравана в свою страну. Приближавшаяся гроза вынудила их оставить повозки. Зная способ пользования ими бледнолицыми, они хотели последовать их примеру на время непогоды, которая могла продлиться несколько дней. Но утрата добычи вследствие урагана их все-таки беспокоила. Это был самый верный их барыш, и если дождь повредит его, то все предприятие не окупит, пожалуй, издержек. К тому же у них были и особые причины спешить с отправкой составленного накануне конвоя.

Лишь только гроза разразилась над льяносами, краснокожие попрятались под просторные парусиновые верхи повозок; сбившись там насколько возможно теснее, прижимаясь друг к другу, они заполнили все пространство и все-таки не уместились все. Их было так много, что некоторые вынуждены были прятаться под скалами, возвышавшимися над равниной.

Что же касается рудокопов, то все они были хорошо защищены. Как людям, привыкшим ко всякого рода работам, им недолго было устроить себе удобные бивуаки. Первые капли дождя застали их в новых жилищах. Начата была также постройка сараев для хранения имущества и съестных припасов, не менее необходимых для выдерживания осады, чем запасы боевые.

Одна из двух палаток была освещена, и в ней собралось большое общество. Вилланева, его жена и дочь, Роберт и Генри Тресиллиан, Педро, мажордом, инженеры и их помощники вели оживленный разговор. О чем они говорили? Но о чем же могут говорить осажденные, как не о своем положении? Дон Эстеван излагал товарищам свои надежды. Он полагал, что смерть Гремучей Змеи принесла им большую пользу, хотя преемник Гремучей Змеи, Эль-Зопилот, т. е. Черный Ястреб, был так же жесток и враждебен к белым, как и предшественник его (дон Эстеван, встречавшийся уже с ним в военных походах, мог утверждать это заведомо), но не имел такого авторитета у своих людей, как Гремучая Змея, так часто водивший их на битву или на грабеж.

После перенесенных волнений всем был необходим отдых, и разговор не был долгим.

Вскоре по окончании грозы мирный сон заставил всех позабыть печальную действительность дня.

Лишь часовые бодрствовали, как и в прошлую ночь, причем менее опытные из них были в первых сменах. Закутавшись в непромокаемые плащи, под проливным дождем, они мерно, широкими шагами ходили взад и вперед перед парапетом из камней. Каждая золотистая молния, как среди белого дня, вырисовывала перед ними лощину, ведущую к равнине, превратившуюся в водопад, и деревья на возвышенности, залитые водой.

У подошвы Затерявшейся горы краснокожие часовые были также на своих постах, подвергаясь, однако, благодаря страшной грозе, большей опасности от обвалов; они уже не так тесно окружали гору - трое или четверо из них были раздавлены.

Лишь к утру гроза начала стихать; громовые удары раздавались реже, дождь перестал.

Хотя в такую погоду провести ночь на дворе и не особенно заманчиво, Генри Тресиллиан все-таки пошел в караул в тот же час, что и накануне. Его очередь еще не подошла, но в льяносах ему показалась какая-то черная точка, смутно напоминавшая лошадь, появлявшаяся и исчезавшая во время грозы. Не был ли то Крузадер? Генри хотел это выяснить. Всю долгую бессонную ночь он не сводил подзорной трубы с того места, где, как показалось ему, он видел своего любимого коня. И лишь при последней молнии он убедился, что не ошибся. Крузадер не попался в плен и не пропал. Он сумел найти озеро и стоял близ него, не двигаясь с места, вне досягаемости индейских выстрелов.

Генри видел его лишь мельком, во время молний, но сквозь тишину и спокойствие, сменившие бурю, до него долетало несколько раз хорошо знакомое ржание, и, когда взошла заря, он увидал на противоположном от индейского стана берегу озера своего красавца Крузадера, который, повернув голову к лощине, как бы приветствовал своего господина.

Глава XII

НЕЖДАННЫЙ ВРАГ

Генри Тресиллиан радостно вскрикнул, увидев при первых солнечных лучах своего верного коня, который всем своим видом, казалось, говорил: видишь, господин мой, я не забыл и не бросил тебя!

Для молодого англичанина было очень радостно видеть, что конь сумел отыскать в этой пустынной равнине следы его пребывания, и в случае снятия осады можно было надеяться отыскать, в свою очередь, и Крузадера. Но к этой радости примешивалось некоторое беспокойство. Генри ежеминутно ожидал, что вот-вот появится отряд краснокожих всадников и погонится за Крузадером.

Последний, по-видимому, разделял опасения своего господина, так как казался беспокойным, взволнованным и недоверчиво посматривал то на гору, то на повозки, к которым индейцы привязали своих мустангов, - тех самых, с которыми он не захотел иметь никакого дела. Как бы то ни было, но инстинкт предостерегал его от приближения к корралю.

Весь западный берег озера, заросший густым камышом и кустарником, скрывал Крузадера от взоров краснокожих до тех пор, пока те оставались в коррале; но лишь только они пойдут купать своих мустангов, они неминуемо увидят его. Что же будет тогда? Крузадер, одержавший победу один раз, будет ли так же удачлив и в другой? Несмотря на быстроту его, не успеют ли враги опередить, окружить и поймать его в лассо?

Генри Тресиллиан был внезапно оторван от своих размышлений глухим шумом, доносившимся с другого конца бивуака, именно со стороны женской палатки. Слышны были мужские голоса, говорившие разом, и, кроме того, крики женщин и детей; все это свидетельствовало о каком-нибудь чрезвычайном событии.

Но что же случилось?

Первою мыслью Генри и часовых было, что индейцы сумели взобраться на гору с другой стороны. Только они одни могли произвести такой переполох. В криках слышался самый несомненный испуг.

Среди общего шума Генри расслышал даже голос Гертруды, звавшей его на помощь.

- Генри! Генри!..

Вместе с Педро он бросился на этот зов.

Немного не доходя до палатки гамбузино увидал детей рудокопов, взбиравшихся как можно выше на деревья, и вскоре понял причину этого.

- Бурые медведи! - крикнул он Генри.

В глубине лужайки стояли два гигантских медведя; один из них поднялся на дыбы. Это, действительно, были бурые медведи, самые страшные из всех диких животных.

Бурый медведь, которого не должно смешивать с американским, предпочитающим человеческому мясу пчелиный мед, известен в естественной истории под именем гризли.

При полном развитии рост этого медведя от головы до конца хвоста около трех метров; шерсть его желтовато-белого цвета, порою с коричневым отливом. Он имеет удлиненную морду, широкую, около 16 дюймов, голову и вооруженную чрезвычайно сильными зубами челюсть; но главная его сила заключается в страшных когтях - когтях острых, как бритва, достигающих у взрослого животного нередко семи дюймов в длину.

Тигр Ост-Индии и лев Сахары не так ужасны, как бурый медведь в излюбленных им местах.

Животные эти так мало страшатся своих врагов, что, не задумываясь, нападают на десятки людей или лошадей и часто повергают в смятение чрезвычайно укрепленный стан, безнаказанно причиняя величайшие опустошения.

Неудивительно было, что мексиканцы заволновались.

Медведи, по-видимому, не обнаруживали желания проникнуть в бивуак и напасть на обитателей его. Им, казалось, доставляло удовольствие созерцать вызванный их появлением переполох и хотелось позабавить своих противников.

Самец, стоя на задних лапах, поводил во все стороны передними; самка попеременно то поднималась, то опускалась, как бы собираясь вместе с ним выкидывать номера. Зрелище это было бы очень забавно, если бы комедия вскоре не сменилась трагедией.

Бурый медведь часто пускается на хитрости со своими врагами. Лишь после продолжительного блуждания вокруг жертвы гнев его достигает высшей точки; но тогда горе тому, кто находится вблизи его лап. Бывали случаи, что он одним ударом убивал лошадь или быка.

Сеньора Вилланева спряталась у себя в палатке. Она громко звала дочь, но Гертруда храбро оставалась у входа, возле отца и Роберта Тресиллиана, в то время как многие, кто был гораздо старше ее, бегали растерянные и дрожащие, она едва ли была бледнее обыкновенного.

Генри Тресиллиан бросился к ней, чтобы защитить ее.

- Спрячьтесь, Гертруда, умоляю вас, - сказал он.

Вместо ответа девушка указала на корсиканский кинжал, с которым никогда не расставалась.

Генри все же заставил Гертруду войти в палатку, взяв слово, что она не будет больше выходить.

За это время несколько человек успели взяться за ружья.

- Не стреляйте! - воскликнул гамбузино, видя, что они готовились уже спустить курки. - Они могут...

Но было уже поздно! Последние слова Педро потонули в раскате выстрела.

Медведь-самец, поднявшийся было на дыбы, опустился на все четыре лапы. Пуля попала в него, но рана была неглубока. Нетерпеливым движением он повернул голову и стал лизать свою рану. Окончив эту процедуру, он снова принял первоначальное положение, покачивая головою и рыча с яростью и болью.

Не обнаружив ни малейшего поползновения к отступлению, он и самка вдруг разом покинули свое место и быстро бросились в середину бивуака.

Нападение это совершилось так внезапно, что один несчастный ребенок, упавший в припадке испуга с дерева, не имел возможности спастись. Самка хватила его лапой по голове, и он остался на месте. Охваченные яростью рудокопы обступили ее, а ружейные пули так и впились в ее густую шерсть.

Разом грянуло от восьми до десяти выстрелов - и самка была убита.

Один из врагов был побежден, но оставался еще самый страшный.

Он направился прямо к палатке сеньоры Вилланева, которую защищали дон Эстеван, Роберт Тресиллиан, сын его, Генри, и гамбузино. Несмотря на малочисленность, это были неустрашимые бойцы, имевшие при себе, кроме ружей, еще ножи и пистолеты.

Не двигаясь с места, они храбро ожидали врага.

Педро живо скомандовал:

- Дайте мне выстрелить первому, сеньоры, и когда медведь обернется лизнуть свою рану, то метьте все под левую лопатку.

Опустившись на одно колено, гамбузино прицелился. Момент был самый подходящий. Огромное животное находилось уже на расстоянии лишь 10 футов от палатки, когда грянул выстрел Педро. Как он и предвидел, раненый медведь, как и в первый раз, обернулся лизнуть рану, и движение это оставило открытой левую лопатку. Четыре ружья одно за другим выпустили свои восемь пуль в эту цель, и все удачно: в шкуре животного образовалось зияющее отверстие величиною почти в человеческую голову.

Ножи, пистолеты и вновь заряженные другими рудокопами ружья не пришлось пустить в ход. Медведь издох, прежде чем эхо всех этих выстрелов смолкло.

Описанная нами сцена произошла гораздо скорее, чем мы успели рассказать ее. В действительности с момента появления животных на лужайке и до падения их обоих мертвыми посреди бивуака прошло лишь несколько минут.

Исход, однако, мог быть и совсем другой. Обыкновенно борьба с бурыми медведями кончается менее счастливо, и рассказывают многочисленные случаи, когда под лапами разъяренного зверя погибала чуть ли не половина лагеря.

Все пули рудокопов попали в цель благодаря близкому расстоянию, с которого они стреляли, так как крепкая и густо обросшая шкура бурых медведей почти непроницаема для пуль, и бывали случаи, что, получив, с полдюжины ран, звери удалялись как ни в чем не бывало.

Все поспешили к телу несчастного ребенка, убитого самкой. Он был страшно изуродован.

- Это Паблито Роайс, - раздался женский голос.

И все участливо воскликнули:

- Бедный, бедный Паблито!

Отчаянию матери не было границ. Невозможно было оторвать ее от тела сына; с пылкостью женщин своей страны она рвала на себе волосы, оглашая воздух криками. Безумная любовь к ребенку побуждала ее желать собственной смерти.

Все сочувствовали ей от чистого сердца.

Во время этой тревоги на лугу ничего нового не произошло. Индейцы, без сомнения, поняли причину выстрелов, доносившихся до них. Как только все стихло, Генри убедился, что Крузадер был на том же месте. Больше этого молодой Тресиллиан и не мог пожелать. Похоже, краснокожие еще не заметили коня. Но это не могло продолжаться долго; злополучное ржание красавца Крузадера неминуемо привлечет их внимание, и они не замедлят пуститься за ним в погоню. Вскоре Генри с прискорбием увидел, как человек пятьдесят краснокожих всадников степенно и организованно вышли из корраля и начали развертывать свой фронт, чтобы окружить коня.

Крузадер прекрасно видел их, но продолжал есть траву, как бы не замечая опасности и желая лишь получше набить себе брюхо после столь длительного поста. На расстоянии нескольких шагов от него находился ручей; казалось, конь ни о чем больше не мечтал: вода и трава - вот и все, чего он мог желать.

Койоты приближались. Крузадер не двигался с места.

Неужели же, устояв в первый раз, он легко попадет теперь им в руки? Сердце Генри сжалось.

- На этот раз, - сказал один из его товарищей по караулу, - конечно, Крузадер будет взят.

- Как знать? - возразил Педро, возвращавшийся из бивуака. - Я буду очень удивлен, если Крузадер попадется в такую грубую ловушку. Скорее, он сыграет какую-нибудь шутку с краснокожими... Вот, погодите.

Действительно, дикари, появившиеся, в свою очередь, вблизи ручья, с радостью увидали, что он был превращен ливнем в непроходимый поток, окруженный настоящей пропастью.

Все теснее и теснее суживался круг индейцев. Крузадер должен был очутиться, по-видимому, между ними и потоком, и им оставалось сделать лишь несколько шагов, чтобы завладеть конем. Они были уверены, что ни одно животное, одаренное самым обыкновенным инстинктом, не рискнет броситься в шумящие воды потока из-за гораздо меньшей опасности - быть пойманным.

Но они ошибались в этом. Увидев себя уже почти в руках индейца, руководившего этой вылазкой, Крузадер сделал великолепный прыжок, бросился в самую середину волн, исчез в облаках рассыпавшейся вокруг него брызгами пены и, немного спустя, очутился на другом берегу. На мгновение он остановился, отряхнул гриву и пустился по направлению к большому соседнему лесу, где и скрылся окончательно.

- Ну, что я вам говорил?! - вскричал Педро. - Крузадер одурачил их. Этот конь просто сущий дьявол. Никогда бы он так спокойно не стоял там, если бы не был уверен, что только он один может перебраться через наполнившийся от дождя ручей.

Генри Тресиллиан не сходил со своего поста. С сильно бьющимся сердцем переживал он эту новую победу своего коня. Когда он увидал, как одураченные индейцы понуро повернули к своему лагерю, глубокий вздох вырвался из его груди.

Глава XIII

ЖИЗНЬ НА ЗАТЕРЯВШЕЙСЯ ГОРЕ

Вслед за описанными нами событиями наступил период относительного спокойствия, во время которого обе стороны наблюдали друг за другом.

Осаждавшие, не помышляя, по-видимому, о приступе, в то же время не оставались бездеятельными. С возвышенности видно было, как они ходили взад и вперед, исчезая и появляясь вновь. Можно было подумать, что им доставляло удовольствие прогуливаться вокруг горы. Но с какой целью? Это-то и старались узнать осажденные.

Подобного рода дозоры происходили главным образом ночью и почти беспрерывно.

С высоты горы, когда позволял ночной свет, дон Эстеван и товарищи его следили за этими таинственными передвижениями.

Индейцы с необыкновенным вниманием осматривали гору со всех сторон.

- Если бы мы не были уверены, - сказал однажды вечером дон Эстеван, - что наша крепость, за исключением оврага, неприступна со всех сторон, то можно было бы подумать, что эти дьяволы еще не отказались от мысли забрать нас здесь.

- Их движения вокруг горы имеют двоякого рода цель, - сказал гамбузино, узнать, не смогут ли они взобраться наверх или, еще скорее, не сможем ли мы сойти. Перспектива продолжительной осады выводит их из терпения; но ничего, пусть продолжают. Со своей стороны, в ожидании лучшего, я хочу лишь одного, чтобы хоть один из этих негодяев прошелся вблизи моего штуцера.

- Это едва ли возможно, - сказал Генри Тресиллиан, - смерть вождя послужила им уроком.

- Как знать? - возразил, усмехаясь, гамбузино. - Видя нас такими спокойными, им, не нынче, так завтра, захочется же, наконец, подойти ближе хотя бы для того, чтобы нам слышнее были их ругательства. Вот этим-то моментом и надо будет воспользоваться, чтобы уложить несколько человек. Главное, надо предоставить им на некоторое время возможность думать, что они могут рассчитывать на безнаказанность.

Как бы в подтверждение слов Педро Виценты, в ту же минуту два-три индейца, отделившись от отряда, приблизились к горе и остановились на порядочном расстоянии. Очевидно, они о чем-то сильно спорили между собою, так как шум их голосов долетал до площадки.

Гамбузино, знакомый со всеми местными наречиями, стал прислушиваться, сделав знак своим товарищам соблюдать самое строгое молчание. Спустя несколько секунд он объяснил, в чем было дело.

- Эти собаки, - сказал он, - зная Затерявшуюся гору так же прекрасно, как и ваш покорный слуга, справляются, нет ли, кроме оврага, еще какой-нибудь тропинки, куда мы, под покровом темной ночи, могли бы ускользнуть от них, вот почему, в продолжение нескольких дней, с таким неослабным вниманием следят и наблюдают за нами. Но вот, кажется, двое из них в пылу разговора забыли правила предосторожности. Не время ли теперь, дон Генри, испробовать силу нашего оружия? Вы метьте в правого, - добавил он, - а я возьму левого, и постараемся хорошенько...

Вскоре среди тишины грянул двойной выстрел, и оба индейца скатились со своих коней. Затем послышался галоп испуганных животных и те же самые крики, которыми сопровождалась смерть вождя.

- Ревите, - философски произнес гамбузино, - рев койотов не воскрешает мертвых.

Педро Вицента угадал: главной целью наблюдения дикарей за горой было желание убедиться в том, что у осажденных не было возможности бежать, а поэтому совершенно бесполезно было рассеиваться вокруг и расходовать силы, которыми они располагали.

Скоро, впрочем, появилось доказательство тому. Подняв трупы двух убитых дикарей, индейцы вернулись в свой стан и, кроме как у входа в овраг, больше уже нигде ие ставили часовых.

На другой день с утра, после завтрака, состоявшего из медвежьего окорока и разных консервов, дон Эстеван нашел нужным осмотреть возвышенность и убедиться, не было ли тут поблизости еще бурых медведей и не угрожал ли мексиканцам переполох, подобный вчерашнему.

Предводительствуемые главным инженером, мексиканцы сильными взмахами топора и заступами проложили тропинки сквозь густой лесок и дошли до такого места, куда никогда еще не ступала нога человека.

Множество незнакомых птиц, завидя их, улетали в испуге; из травы и переплетавшихся между собой ветвей показывались странные животные. Под травой и мхом, главным образом, скрывались пресмыкающиеся: мокрицы, огромные ящерицы, необыкновенно странные рогатые лягушки и изрядное количество гремучих змей, называемых так по причине шума, производимого трением их покрова при разгибании колец.

Они скользнули под сухие листья, но напрасно старались убежать незамеченными. Их выдавал звонкий шорох, и рудокопы беспощадно убивали их. Педро дошел в своих шутках даже до того, что бросал их мертвыми по направлению индейского лагеря, чтобы напомнить индейцам бывшего их вождя и неожиданную его смерть.

Четвероногие попадались тоже нередко; время от времени охотники убивали про запас то антилопу, то дикую козу, не говоря уже о более скромной дичи, как зайцы и кролики.

Большие волки и шакалы также водились в этой чаще, едва ли замеченные до этих пор каким-нибудь заблудившимся разведчиком. Их также не пощадили, и коршуны на некоторое время были обеспечены добычей.

Но сколько ни искали вокруг, ни один медведь, ни черный, ни бурый, не показывался из берлоги.

Неужели же те два медведя были единственными представителями своего рода?

Охота продолжалась целый день, сопровождаясь различными случайностями; они готовились уже засветло вернуться в бивуак, как вдруг двойной сигнал гамбузино и его товарища Генри Тресиллиана, бывших все время во главе охотников, показал, что случилось что-то важное.

Их поспешили догнать и увидели на лужайке новую пару медведей, которая, поднявшись на дыбы, производила странные телодвижения.

Звери стояли у входа в чащу, темное отверстие которой выделялось в каменистой массе. Непрерывные выстрелы из ружей и карабинов встревожили их; однако они не обнаруживали никакого опасного намерения и не двигались от входа в пещеру, готовясь укрыться при первой тревоге.

Так, по крайней мере, предполагал Педро Вицента и просил дона Эстевана запретить стрелять.

Все приготовили было уже оружие и теперь вопросительно смотрели на гамбузино.

- Вот опасные соседи, - сказал дон Эстеван, - которых надо уничтожить как можно скорее. Сознавать их пребывание в этих местах не особенно утешительно, и если мы сейчас же не избавимся от них, то беспрестанно будем меж двух огней. Не находите ли вы, Педро, что общий залп...

- Быть может, это и удалось бы, - прервал его гамбузино, - но предположите вдруг, сеньор, что мы не раним их насмерть - а это при непроницаемости их шкуры очень возможно, - и что, по крайней мере, одно из этих животных ускользнет от нас и бросится прямо на бивуак, где подобного визита не ожидают.

- Вы правы, - согласился дон Эстеван. - Но не можем же мы удалиться с мыслью, что оставили в живых подобных зверей?

- Конечно, нет, - сказал Педро, - нужно избавиться от них, но с возможно меньшим риском. С вашего позволения, на сей раз это уже будет мое дело; я попрошу лишь, чтобы все удалились и взобрались бы на эти деревья. А затем не допускайте ни одного крика и предоставьте мне действовать.

Часть возвышенности, на которой они находились, была на расстоянии не более 400 метров, по прямой линии, от края горы, выходившего против стана апачей. Гора эта, по направлению к равнине, представляла плоскость слегка наклонную, но ровную, как огромная металлическая плита. Сверху донизу почти все было голо; это были бесплодные скалы без трещин. Лишь на верхнем краю, в расщелине, где скопилась земля, наклонившись вперед, росло дерево, главная ветвь которого, высотою в шесть футов, могла выдержать тяжесть человека.

Когда все охотники разместились по деревьям, очутившись вне опасности, гамбузино зарядил оба ствола и мерным шагом направился к медведям.

Как это легко представить себе, все взоры были прикованы к смелому охотнику, очевидно рисковавшему своей жизнью, готовясь к опасному подвигу.

Оба медведя, все еще стоявшие на задних лапах, казалось, сами были смущены такой смелостью и медленно пятились назад, все-таки глухо, яростно рыча и непомерно вытягивая свои неумолимые когти.

Педро Вицента по-прежнему приближался спокойным и размеренным шагом. Не доходя шагов пятидесяти до медведей, он начал ругать их, и на брань эту они отвечали все более и более усиливавшимся рычанием.

Он подошел еще ближе и с особенным наслаждением стал швырять в них камни.

Это было уж слишком. Разъяренные чудовища грузно опустились на передние лапы, в продолжение нескольких секунд втягивали в себя воздух, и беспощадная погоня, вызванная гамбузино, разом началась.

Несмотря на то, что последний бежал со всех ног, эти на вид столь неповоротливые животные не отставали от него, и, что больше всего беспокоило спрятавшихся на деревьях мексиканцев, Педро, не предусмотрев отступления, направлялся прямо к пропасти.

Между тем он сбрасывал с себя на бегу по очереди какую-нибудь часть костюма и кидал ее за собою, чтобы отвлечь животных и тем хотя немного опередить их. Медведи на несколько мгновений останавливались, обнюхивали вещи, затем пускались еще быстрее со все усиливавшимся яростным рычанием.

На расстоянии 6 метров от края возвышенности Педро Вицента остановился, обернулся и, прицелившись, выпустил оба заряда.

В ответ на этот двойной выстрел медведи заревели от боли. Они оба были ранены и с невыразимой яростью устремились на Педро; в один момент мексиканцы увидали, что гамбузино бросил ружье и кинулся к склонившейся ветви описанного нами дерева. С ловкостью обезьяны он схватился за нее и очутился наверху, между тем как оба медведя с разбегу пронеслись под ним по крутому краю утеса и рухнули вниз.

Раздался взрыв восторга. В одно мгновение Педро Вицента соскочил с дерева и наклонился за своим оружием.

Спустя минуту мексиканцы, подавшись вперед, смотрели вместе с гамбузино на дно пропасти.

К их величайшему удивлению, оба чудовища, хотя и раненные пулями гамбузино, были только оглушены своим странным падением. Они отряхивались внизу откоса, как промокшие собаки. Потеряв под ногами почву, они упали навзничь, свернув, как ежи, голову между передними лапами, и в виде огромных клубков почти невредимыми скатились кубарем вдоль края утеса. Очутившись внизу, они встали на ноги, поводя головой, как бы намереваясь снова начать тот путь, который они только что прошли не по своей воле.

Пораженные мексиканцы стояли перед Педро Вицентой; дон Эстеван энергично пожимал его руку, а тот, повернувшись к равнине, лукаво заговорил:

- Внимание! Спектакль еще только начинается, и нам, пожалуй, не скоро еще придется увидать конец его. Смотрите, - прибавил он, указывая пальцем на обоих медведей, - смотрите, сеньоры: эти шутники, едва оправившись от падения, уже чуют свежее мясо, - если только так может быть названо мясо дикарей, - и идут искать пищи в стан койотов.

Действительно, оба медведя, окончательно разъяренные, увидев стан индейцев, бросились туда и в мгновение ока пролетели разделявшее их расстояние.

Солнце, быстро склонявшееся к горизонту, мало-помалу угасало и наконец скрылось в разом наступившей ночи.

Осажденные увидели лишь начало последовавшей сцены. И только по многочисленным, в течение, по крайней мере, четверти часа, непрерывным выстрелам внизу и по испуганным возгласам и крикам, смешанным со страшным ревом, они угадывали ход совершавшейся у подножия горы драмы.

Когда все стихло, они направились к бивуаку, где всю ночь шли толки о подвиге гамбузино.

Дон Эстеван осмотрел, по своему обыкновению, караулы. Спустя несколько минут наступила такая тишина, что никто бы не сказал, что на горе и в этой пустыне отдыхали люди, готовые по первому знаку кинуться друг на друга.

Педро Вицента, засыпая, думал о том, что медведи, должно быть, сослужили хорошую службу и что, наверное, они уложили, по крайней мере, с полдюжины индейцев.

Глава XIV

ЖРЕБИЙ БРОШЕН

На другой день, с раннего утра, мексиканцы снова пустились в путь для окончания начатых розысков. Речь шла о том, чтобы, с одной стороны, убедиться, что возвышенность свободна от всяких опасных гостей, с другой же - навести справки о какой-нибудь помощи, которая могла бы представиться в случае вынужденного долгого пребывания в осаде.

Как и всегда, отрядом командовали дон Эстеван. Генри Тресиллиан и гамбузино.

Последний, с виду беспечный, на самом же деле зорко следивший за всем окружающим, старался если не ободрить не подверженного никаким страхам дона Эстевана, то внушить ему некоторую надежду.

С обычной своей проницательностью он заметил, что время от времени признанный начальник рудокопов, превратившихся в осажденных солдат, бросал безутешные взгляды в направлении палатки, где были сеньора Вилланева и ее дочь.

Не страшась ничего, готовый ко всему, что бы ни случилось, Эстеван Вилланева терял свое обычное спокойствие при мысли о жене и дочери Гертруде и о страшной участи, быть может, ожидавшей их в более или менее близком будущем, если не удастся ускользнуть от осаждающих.

Гамбузино старался ободрить его, указывая на те средства, которые помогут им еще долго продержаться.

На Затерявшейся горе оставалось много дичи и растительности, начиная со знаменитого мецкаля, качества которого были известны Педро, и кончая различными сортами мецкитов, в длинных обвисших стручках которых содержались легко растиравшиеся зерна, годные для приготовления хлеба или приятных на вкус и питательных лепешек, не говоря уже о ядрах еловых шишек, которыми в жареном виде пренебрегать тоже не следовало.

Что касается плодов, то горная возвышенность предоставляла разновидности кактуса и между ними питагайя, плоды которого несколько напоминают вкус европейских груш.

Генри Тресиллиан мимоходом сорвал несколько штук, радуясь, что может сделать сюрприз сеньоре Вилланева и прелестной дочери ее.

Дон Эстеван, не перестававший быть озабоченным, соглашался с гамбузино относительно возможности выдержать долгую осаду; но его страшили бедствия, предстоявшие его людям.

Редко бывает, чтобы привыкшие к деятельной жизни работники, очутившись вдруг взаперти на небольшом пространстве и зная о возможности освободиться, не начали бы безумствовать. Эти-то опасения и преследовали дона Эстевана, и, направляясь к бивуаку, он высказывал их.

- В конце концов, - сказал он, - незачем питаться одними иллюзиями, и я, прежде всего, не допускаю вероятности, даже возможности, какой-либо помощи извне, а между тем только это и могло бы принести нам пользу. В наших обстоятельствах помочь может лишь случай, а случайности не должны приниматься в расчет. Вы согласны с этим, Педро? Самая важная ошибка была сделана нами, когда, застигнутые врасплох приходом апачей, мы не позаботились отрядить несколько человек в Ариспу, чтобы дать знать властям о положении, в какое мы попали.

- Сеньор, - живо возразил гамбузино, - не говорите мне об этой ошибке! Не прошло еще и двух суток с того времени, как мы оказались замкнутыми на этой возвышенности, и она предстала пред нами со всеми непоправимыми своими последствиями; это самый страшный упрек, не перестававший мучить меня. Я никак не могу постичь, как всем нам прежде всего не явилась мысль о такой простой и необходимой мере, лишь только близость индейцев стала очевидна. Я уже двадцать раз собирался сказать вам то, что вы сказали сейчас, и если я не сделал этого, то только потому, что не видел никакой возможности поправить эту непростительную оплошность. Однако не может же быть, чтобы в Ариспе не догадались сами разузнать о нас. Ведь у вас там остались друзья, и в конце концов там должны вспомнить о вас. Несомненно, Затерявшаяся гора очень заброшенное место в пустыне. Однако же и не рассчитывая на какую-либо счастливую случайность, все-таки было бы ошибкой не поднять мексиканский флаг на самой высшей ее точке. Как я только что сказал, можно предположить, что в городе, не получая от нас известий, удивятся и захотят наконец узнать, где мы. Допуская это довольно смелое предположение, ибо при нашем отъезде никто не мог и не должен был предвидеть того, что случилось с нами, я нахожу, что национальный флаг привлечет внимание разведчиков гарнизона Ариспы, если там решат, что мы в опасности.

- Вы правы, Педро, - отвечал Эстеван. - На нашей палатке сейчас же по прибытии в бивуак будет вывешен флаг. Но разве не позорно для храбрых людей довольствоваться бездеятельностью на глазах этих краснокожих разбойников?

- Ведь вы все-таки не можете действовать, сеньор. Если бы тут были одни мужчины, я бы сказал вам: попробуем! Хотя я все-таки уверен, что мы остались бы на месте. Эти негодяи внизу вооружены не хуже нас и такие же хорошие стрелки, как и большинство наших людей. Кроме того, у них над нами преимущество: у них есть лошади, а следовательно, они могут каждую минуту укрыться от наших выстрелов. Если бы мы могли у выхода в овраг найти полсотни таких коней, как Крузадер, я первый посоветовал бы вам скомандовать атаку, и держу пари сто против одного, что мы пробились бы сквозь ряды этих негодяев. Вы ведь воевали с апачами, дон Эстеван, и знаете, что в пустыне человек без коня - пропащий человек.

- Я полагал, - прервал Генри со всем пылом молодости, - что отважный белый стоит десяти таких краснокожих.

- Когда-то это было так, - отвечал гамбузино, - но теперь - нет. На наше несчастье, они, по нашему примеру, приучились к войне и почти привыкли к дисциплине. Во всяком случае, не беспокойтесь, дон Генри; как они ни бдительны, мы все-таки попытаемся доставить им хлопот.

- Вы надеетесь, что они в конце концов отступят?

- На это я не смею рассчитывать, сеньор, - отвечал гамбузино. - Койоты терпеливы, как коршуны: они умрут от голода в ожидании последнего вздоха добычи, на которую посягают.

- Послушать вас, Педро Вицента, нам остается только покориться и умереть, - возможно, позже, но все-таки умереть.

- Совсем нет, - живо возразил гамбузино. - Вы предводительствуете храбрыми людьми, дон Эстеван. Они надеются, что вы выведете их из этого положения; пусть же они ни на одну минуту не усомнятся в этом, и пусть в конце концов их надежда не окажется тщетной.

- Но как же поддержать, а в особенности - как оправдать такое доверие? спросил дон Эстеван.

- Да, как быть? - проговорил гамбузино, ударяя себя по лбу. - Ответ на это я ищу и до сих пор еще не нашел. Но я найду, сеньор; в этом мозгу должна зародиться мысль о способе освобождения. Может явиться случай, который подскажет нам средство к спасению.

Беседуя таким образом об опасностях положения, разведчики вернулись в бивуак, где первым их делом было водрузить на горном хребте флаг национальное трехцветное знамя с сидящим на дереве орлом посередине.

Отныне каждый ехавший с юга путешественник должен был заметить это развевавшееся в воздухе знамя и понять, что на вершине Затерявшейся горы происходит что-то особенное.

Конечно, осажденные ошиблись бы, рассчитывая на близкую помощь, но они не хотели также и сбрасывать ее со счетов. А пока, ввиду того, что противник не мог проникнуть к ним иначе, как со стороны оврага, нельзя ли было изловить их часовых или попытаться проделать еще какую-нибудь смелую штуку, нагнав суеверный ужас на дикарей?

Дон Эстеван, боявшийся за нравственное состояние своих людей при продолжительной осаде, конца которой нельзя было и предвидеть, полагал, и конечно, справедливо, что хорошо было бы беспрестанно беспокоить осаждавших с какой-нибудь укрепленной позиции.

Но от теории до практики и от проекта до осуществления его - очень далеко. Думаянаказать врага, не накажут ли они самих себя и притом без малейшего результата?

Молодой и пылкий Генри Тресиллиан настаивал на частых вылазках, надеясь рядом счастливых ударов утомить и сразить врага.

Но на все эти предложения Педро Вицента покачивал головою.

- Вы забываете, - повторял он, - что, если дело будет на равнине, ночью ли, днем ли, мы попадем в руки к этим дикарям; здесь есть женщины и дети, не имеющие возможности следовать за нами, и которых вы не захотите бросить... (конечно, Генри никого не хотел бросать). Вы забываете, наконец, простите за повторение, что койоты имеют лошадей и что, даже если допустить частный успех нашей атаки, противники наши все-таки достаточно многочисленны.

Дон Эстеван, осторожный по природе, как и все действительно храбрые люди, признал благоразумие этих слов.

- К несчастию, вы правы, сеньор Вицента.

И после минутного молчания он продолжил:

- Все, что у меня есть самого дорогого на свете, находится здесь, на этом неприступном возвышении, где мы, найдя благодаря вам убежище, еще относительно счастливы; но, не говоря уже о том, что мысль увидеть свою жену и дочь в руках апачей причиняет мне по временам страшные мучения, я не могу также забыть и этих преданных людей, последовавших за нами, которые, вместо ожидаемого богатства, предоставлены отныне самой ужасной смерти. Моя совесть говорит мне, что, раз мы привели их сюда, мы должны также и вывести их отсюда. Согласны ли вы со мной, Тресиллиан?

- Разумеется, - отвечал англичанин. - Как и вы, сеньор, я считаю это нашей непременной обязанностью: сначала их спасение, а потом уж, если возможно, и наше.

Затем, как истинный англичанин, невольно вспомнив о неудавшемся дорогом предприятии, он продолжал, указывая негодующим жестом на стан индейцев:

- Между нами и верной удачей стоят лишь эти негодяи апачи. Сразу или поодиночке, но надо их уничтожить. Пусть не говорят, сеньор Вицента, что открытые вами прииски представляют лишь мертвый капитал потому только, что случаю захотелось поставить против нас этих волков Соноры.

Ничем больше нельзя было задеть гамбузино, как этими словами.

Потеря открытого им богатства выводила его из себя, и, угрожая дулом ружья в направлении стана апачей, он воскликнул:

- О, если бы существовал хоть какой-нибудь шанс на уничтожение этих дикарей, то Педро Вицента первый попросил бы начать битву! Но я не вижу ни одного, сеньор. Надо бы придумать что-нибудь такое, что спасло бы нас или хотя бы подало надежду на спасение. Давайте же думать! Ради Бога, придумаем что-нибудь!

- Не в этой же тюрьме, - вскричал Генри, - может представиться какая-нибудь удача! А там, внизу - кто знает? Счастье часто бывает на стороне смелых...

- Как я ни уважаю вашу храбрость, сеньор, - прервал гамбузино, - позвольте еще раз напомнить вам, что вылазки против сильного и многочисленного врага могут иметь успех лишь тогда, когда можно надеяться на вовремя подоспевшую помощь извне или, по крайней мере, когда они застают осаждающих врасплох. Но как же, однако, напасть на людей, стоящих настороже, к которым мы можем подойти только с одной стороны, когда им заранее известно, откуда мы выйдем?

- Тогда, - резко воскликнул Генри, все еще одержимый своей навязчивой мыслью, - по-вашему, нам остается только спокойно сложить руки, пока не истощатся наши запасы, и ждать, чтобы койоты, ободренные нашей трусостью, напали на нас, уже обессиленных и даже не способных дорого отдать свою жизнь?

- Я не говорю этого, сеньор, и, проповедуя вам терпение, я сам чувствую, как кипит бешенство в душе моей, когда вижу отсюда, как эти бесчувственные собаки нахально корчат нам рожи, будучи вне наших выстрелов. Но, черт возьми, никогда не поздно сделать глупость, а ждать, чтобы ее сделал другой, чрезвычайно разумно. Разве враги наши не подают нам пример терпения? И не думаете ли вы, что они остались там, внизу, для своего удовольствия, как и мы здесь, наверху?

Между тем день проходил за днем, а эти напрасные споры не приводили ни к чему. Время от времени, благодаря ловкости гамбузино и храбрости молодого Тресиллиана, мексиканцы укладывали, рискуя жизнью, нескольких часовых в лощине; но павшие вскоре заменялись новыми воинами.

За немногими исключениями, Зопилот, наученный опытом, умел необыкновенно искусно размещать часовых вне выстрелов в светлые ночи и приближать их к лощине в темные; кроме того, он расставлял их в таком количестве, что напасть и справиться с ними, прежде чем поднимется весь стан, не было никакой возможности.

В своем невольном бездействии, на которое вынуждала мексиканцев бдительность дикарей, они нашли себе если не занятие, то, по крайней мере, развлечение. Под начальством инженера они работали над изготовлением двух пушек - да, двух пушек!..

В одну из своих предыдущих экспедиций инженер открыл, почти на поверхности, довольно богатые залежи руды.

Под искусным руководством из рудокопов нетрудно сделать литейщиков и даже кузнецов; надеясь на успех, каждый всей душой предался работе.

По правде сказать, это было только развлечение, доставленное инженером своим молодцам, чтобы как-нибудь скоротать бесконечно тянувшиеся часы убийственной осады; для некоторых же это было уверенностью в спасении.

Наиболее мечтательные из них мысленно присутствовали уже при сцене, которая должна была, может быть, положить конец их бедствиям. Расплавляя медь и изо всех сил работая молотом, они заранее представляли уже пальбу этих орудий, быстрый полет ядер, внезапное падение их с треском в индейский лагерь, пожар, ужас и смерть, рассеиваемые осколками и т. д.

Педро Вицента, допуская все-таки, что в известный час пушка может сыграть существенную роль, не преминул определить услуги будущей артиллерии до самых точных размеров.

Однако надо было продолжать раз начатое предприятие, и можно было надеяться, что несколько удачно направленных пушечных выстрелов наверное помешают изрядному числу койотов присутствовать при развязке, которая, как они думали, будет счастлива лишь для них одних.

Между тем однажды утром донесшиеся с равнины радостные крики привлекли вдруг внимание осажденных, и по далеко не приятному для них поводу.

Толпа индейцев, больше чем в двести человек, явилась, чтобы присоединиться к отряду Зопилота.

Она состояла, с одной стороны, из воинов, которым поручено было вначале проводить и поставить в безопасное место отнятый у мексиканцев скот, с другой же - из людей, приведенных в качестве подкрепления.

Призвав эту новую толпу, Зопилот, следовательно, не имел ни малейшего намерения снять осаду.

Событие это стало предметом оживленных разговоров во всем лагере.

В палатке дона Эстевана, где собрались Тресиллиан, инженер, мажордом и Педро Вицента, все лица были мрачны, ибо присутствовавшим представилось сомнительное до этих пор будущее не только безрадостным, но и зловещим.

Гамбузино объявил между тем, что из этого, по-видимому, важного события не следует делать слишком мрачных предзнаменований.

- Сеньор, - сказал он, обращаясь к дону Эстевану, - будьте уверены, что эта шайка негодяев появилась ненадолго и скоро исчезнет, и с завтрашнего дня, быть может, положение наше станет таким же, как и вчера, - ни лучше ни хуже.

При этих словах все насторожились, не исключая Генри Тресиллиана и Гертруды, беседовавших в эту минуту обо всем, кроме апачей.

- Что же по-вашему, сеньор гамбузино, доставит нам эту относительную удачу? - спросил дон Эстеван.

- Ведь не нас же, - отвечал Педро Вицента, - искала сначала шайка Гремучей Змеи. Переправляясь по этим пустыням, грабитель, несомненно, имел лишь одну цель: грабеж какого-нибудь селения белых на берегах Горказита. Надеясь на большую выгоду, эти дети дьявола свернули с пути, чтобы осадить нас здесь. Но дикари, а койоты в особенности, упрямы как ослы; те, что недавно прибыли, выслушав приказания нового вождя, будьте уверены, отправятся для тех самых целей, которым помешала наша встреча с первыми, и все пойдет по-старому. Эти волки, идя в поход, - продолжал он, - уверены в своей силе; и как ни грустно наше положение, но оно, может быть, все-таки лучше участи тех несчастных, которых эти чудовища собираются грабить.

Как бы ни был близок к смерти или, по крайней мере, к серьезной опасности человек, в душе его всегда останется все-таки запас сострадания к другим. Эстеван и друзья его с грустью думали о тех своих соплеменниках, которым угрожали индейцы и которым они не могли ничем помочь, так же, впрочем, как и самим себе.

После вызванного довольно вероятными предположениями Педро Виценты молчания первым заговорил дон Эстеван.

- Есть одна ужасная вещь, - сказал он, - неизвестная нашим людям, но сказать о которой скоро заставит необходимость; это то, что охота не доставляет нам больше мяса, а съестные припасы уменьшаются. Скоро придется урезывать порции.

- Прикажите это сейчас же, - сказал Роберт Тресиллиан, - и все безропотно подчинятся. Не мы ли должны подавать пример?

- Вы правы, мой друг, - возразил дон Эстеван. - Но чему ни вы, ни я не можем помешать, - это тому, что за уменьшением порций люди наши угадают голод, а в заключение - все более и более приближающуюся смерть.

- До тех пор, - заметил инженер, - всегда еще будет время повергнуть людей в отчаяние. Лучше умереть, бросившись вперед, чем подвергнуться пыткам и быть привязанными этими гнусными скотами к позорному столбу.

- Несомненно, - сказал гамбузино, - но...

- Но что? - воскликнули все кругом.

Педро Вицента спокойно, не моргнув, выслушал все посыпавшиеся на него вопросы и, когда водворилось молчание, начал:

- Одно меня удивляет, - сказал он, - что эти дьяволы, прослывшие замечательно хитрыми, не притворились еще до сих пор уходящими и не скрылись ночью в каком-нибудь повороте, чтобы сначала ободрить нас, а затем, когда мы покинем наше убежище, наскочить на нас. И нельзя ручаться, что эта уловка в конце концов не могла бы обмануть нас! Право, я не узнаю их, и теперь за нами очередь проучить их. В нашем теперешнем положении, с голодом в перспективе, самое худшее безумие может оказаться разумным действием. А это безумие, дон Эстеван, теперь самое время попробовать.

- Браво! - воскликнули все.

Гамбузино выждал, когда все опять замолчат, и самым отчетливым голосом медленно произнес следующие слова:

- У нас осталось только одно средство поправить огромную ошибку, которую все мы сделали вначале, забыв отрядить в Ариспу нескольких курьеров: одному из нас, в темную ночь, надо попытаться убежать и пробраться за помощью в Ариспу единственное место в мире, откуда она может явиться к вам. Вот что необходимо. Один из нас должен постараться укрыться от часовых и пробраться через овраг. Взявшийся за это дело имеет девяносто шансов из ста остаться там навсегда. Я прибавлю, что, благодаря моему знакомству со страной и индейскими наречиями, я имею право требовать себе это поручение, и если предложение мое будет одобрено доном Эстеваном, то никому другому я не уступлю этой чести.

Дон Эстеван встал и, решительно отклонив услуги гамбузино, отсутствие и потеря которого повредили бы всем, объявил, что попытка эта все-таки должна быть сделана, и немедленно.

- Сеньоры, - сказал он, - мой зять, полковник Реквезенц, командует, как вам известно, в Ариспе уланским полком, и Педро Вицента совершенно прав: один из нас или, еще лучше, двое должны дать ему знать о нас и привести сюда его эскадроны.

Генри Тресиллиан выступил вперед и решительным голосом произнес:

- Я готов.

При этих словах яркий румянец покрыл нежные щеки Гертруды. Было ли это удивление перед мужеством Генри Тресиллиана или страх, что предложение его будет принято? Несомненно, оба чувства слились в одно.

Дон Эстеван отклонил предложение молодого человека, как и вызов гамбузино, но по другим причинам: Генри был такой же солдат, как и все, и не имел более других права на предпочтение, которого просил.

У него зародилась более справедливая мысль, и, обращаясь ко всем присутствующим, особенно же к Педро Виценте, он спросил:

- Не можете ли вы сказать мне, сколько наших могло бы отправиться в Ариспу, не рискуя сбиться с пути?

- По-моему, - отвечал гамбузино, - среди наших аррьеросов и вакеросов нет ни одного, кто бы не добрался до Ариспы, если удастся проскользнуть на равнину не замеченным апачами.

- Если так, - воскликнул дон Эстеван, - то пусть решает сама судьба! Что вы думаете об этом, Тресиллиан?

- Я полагаю, Вилланева, - отвечал Тресиллиан, - что те, на кого падет жребий, раз они храбры, в чем я не сомневаюсь, могут и должны рискнуть собою. Удастся им - мы спасены, если же нет - наша участь не лучше; они умрут только немного раньше остальных. Мы должны все испытать жребий - я и сын мой, как и прочие наши товарищи, исключая, впрочем, на первый раз, людей женатых.

Даже при самом сильном отчаянии нужно очень мало, чтобы вызвать луч надежды. В одно мгновение все лица прояснились.

Молодой Тресиллиан со всей горячностью своего возраста настаивал, чтобы жребий был брошен тотчас же.

Но дон Эстеван счел необходимым предупредить людей, пожелавших тянуть жребий, заключавший в себе вероятную смерть, и решено было отложить жеребьевку до следующего дня.

Тем временем стали обсуждать, кто же способен дойти до Ариспы; на другой же день этих людей собрали, чтобы объяснить им, чего от них ожидают.

Ни один из них не сделал ни малейшего возражения; никто не пытался освободиться от этого опасного поручения.

Видя, что Роберт Тресиллиан и сын его готовы подвергнуться тем же опасностям, что и все, многие охотно соглашались последовать примеру гамбузино, который сам вызвался накануне и как милости просил права почти наверное пожертвовать своей жизнью.

Для жребия были взяты ядра еловых шишек, соответственно количеству согласных на опасное поручение людей; два ядра были слегка помечены углем, и вся масса опущена в сомбреро.

Теперь все зависело от судьбы. Два меченых ядра были выигрышными в этой оригинальной лотерее.

Мужчины столпились вокруг дона Эстевана, и с завязанными глазами каждый из них по очереди подходил и опускал руку в шляпу, которую тот держал за края.

Сцена была захватывающая. Каждый вынутый орех сопровождался глухими восклицаниями; но ожидать пришлось недолго: не прошло еще и половины людей перед своеобразной урной, как оба роковых ореха были уже вынуты.

Двое, на которых пал жребий, были погонщик мулов, другой - быков, храбрейшие в этой толпе искателей приключений.

Привыкнув ко всем случайностям пустыни, они уже заранее, едва вступив в льяносы, готовились, в случае надобности, пожертвовать жизнью.

Первая последовавшая за этим ночь должна была решить их участь.

Заметим, между прочим, что еще до ее наступления одно из предсказаний гамбузино сбылось.

Индейцы, внезапное прибытие которых произвело на возвышенности такое удручающее впечатление, снова двинулись в путь по направлению к реке Горказиту, и осажденные не без любопытства следили за длинной вереницей, пока не потеряли ее из виду.

Глава XV

РОКОВАЯ РАЗВЯЗКА

- Вряд ли удастся нашим двум смельчакам отправиться нынче ночью, - сказал дон Эстеван гамбузино.

- Может быть, сеньор, - возразил Педро Вицента, - пустыня изменчива, как море. Глядя на это безграничное пространство, озаренное палящим солнцем, на это безоблачное небо, можно рассчитывать на очень хорошую, даже слишком хорошую для нашего проекта ночь. Но Бенито Ангуэц и Джакопо Барраль готовы на все и неустрашимы. Пусть только поднимется туман в льяносах, что бывает в это время года нередко, и обоим нашим товарищам, уже знакомым с местностью, удастся совершить трудную переправу мимо апачей, а затем идти прямо. Туман же, как нам известно, сеньор, друг бегства.

- Да простит нас Бог! - вскричал дон Эстеван. - Но, посылая их на это дело, мы искушаем милосердие Его. Я решил, что совесть моя неспокойна, так как нет уверенности. Я бы в тысячу раз охотнее согласился быть сам на месте Ангуэца и Барраля.

- В этот час, сеньор, - сказал гамбузино, - было бы почти преступно думать о чем-либо другом, кроме общего спасения. - И коротко добавил: - Судьба вынесла уже свой приговор.

На некотором расстоянии от бивуака оба избранника думали лишь о том, чтобы приготовиться и снарядиться в путь. Окруженные своими товарищами, они прощались с ними и с удивительным спокойствием ожидали условленного часа.

Это не было ни покорностью судьбе, ни равнодушием с их стороны - они последовали роковому решению и не принадлежали уже более себе.

- Все, что я могу обещать вам, - говорил Барраль, - это то, что мы даром не дадимся в руки койотов.

Ангуэц же, в свою очередь, указывая на револьвер, говорил:

- В этом инструменте есть нечто, что заставит взлететь на воздух полдюжины апачей. Если мы не пройдем - вина не наша; не забывайте только считать выстрелы.

- Полдюжины твоих, полдюжины моих, - шутил Барраль, - итого двенадцать, и ни одним меньше. А потом, в случае надобности, в свою очередь, можем умереть и мы.

Целый день осажденные провели в наблюдении за небом, страх и надежда чередовались между собою.

Несомненно, что палящее солнце не предвещало ничего хорошего. Наконец небольшие испарения заволокли горизонт. Это могло означать, что ночь будет облачной и темной.

После обеда тучи вдруг соединились и прорвались над горой настоящим потоком, заливая огонь в кузницах, вокруг которых шла работа.

Ливень, однако, продолжался лишь несколько минут, и небо приняло вскоре свою прежнюю ясность.

Когда солнце быстро скрылось за горизонтом, друг за дружкой стали появляться южные созвездия, и, хотя ночь была безлунная, звездный свет позволял осажденным различать индейских часовых, стоявших неподвижно на обычных местах, протянувшись, как живая цепь, между основанием оврага и лагерем Зопилота.

Лишние сутки не представляют особой важности в положении осажденных; но нетерпение их не допускало больше отсрочек. Они решили, что если попытка освобождения не произойдет в ту же ночь, то все кончено. Приговор произнесен. Зачем же ожидать, что следующая ночь должна быть милостивее и благоприятнее?

Слово "милостивее" означало темнее и таинственнее.

Несмотря на это, все были на ногах. По некоторым признакам гамбузино предсказывал перемену атмосферы. Проливной дождь насытил землю, и достаточно будет простой ночной прохлады, чтобы сырость образовала густой туман.

Вид неба подавал некоторую надежду.

Действительно, около полуночи поверхность озера, до тех пор довольно бурная, сделалась спокойной и ровной, как скатерть, и медленно, точно дым, выходящий из кратера потухающего вулкана, стали подниматься испарения.

Мало-помалу туман усилился, скрыл под своими мягкими клочьями озеро, перешел на берега, распространился по льяносам, окутал стан краснокожих, скользнул, подымаясь вверх, по склонам горы и протянулся до возвышенности, где позади каменного парапета в него взволнованно вглядывались мексиканцы.

Там были все: мужчины, женщины и дети, скрытые туманом, ожидали торжественного часа, и почти невозможно было говорить, так как даже на очень близком расстоянии друг от друга приходилось повышать голос, чтобы быть услышанным.

Дон Эстеван призвал Бенито Ангуэца и Джакопо Барраля и пожал каждому из них руку.

- Минута настала, - сказал он, - и более благоприятной погоды трудно было бы и пожелать. В такую ночь можно пройти. Да сохранит и направит вас Господь, друзья мои!

Оба уходивших не испытывали никакого волнения и, обнявшись с некоторыми из окружавшей их толпы, объявили, что готовы проникнуть в овраг.

У каждого из них на широком ремне была сумка со съестными припасами, бутылка воды, смешанной с небольшим количеством водки; на поясе висели револьвер и кистень. Другого оружия они не пожелали брать. Прежде всего им нужна была свобода движений.

Бесшумно вскарабкавшись на утес, они исчезли в тумане.

Осажденные, перегнувшись за парапет, старались следить за ними взором, и если не посылали им вслед горячих пожеланий, то лишь потому, что дон Эстеван приказал соблюдать самую строгую тишину.

Ничто не нарушало безмолвия этой непроницаемой ночи.

Ангуэц и Барраль шли так осторожно вдоль тщательно изученного ими оврага, что ни один камешек не шевельнулся под их ногами.

Со времени своего плена на Затерявшейся горе осажденные провели много беспокойных ночей, но такой они не знали до сих пор.

В лице их товарищей, ушедших во мрак, рождалась надежда на освобождение.

Прошла еще четверть часа, как Ангуэц и Барраль скрылись из виду.

Что за счастье, если утром, с восходом солнца, снизу горы не донесется ни крика призыва, ни малейшего стона!

Прошел час - ничто не нарушало ночной тишины.

Дон Эстеван, сжимая руку Роберта Тресиллиана, с сердцем, преисполненным волнения, быть может, даже надежды, тихо шептал слова благодарности по адресу тех, которых считал в это время невредимыми в пустынных льяносах.

Наклонившись вперед и наполовину перевесившись за парапет, Педро Вицента пытался, казалось, читать сквозь густую мглу.

Мало-помалу, по мере того, как проходило время, страшный, убийственный гнет беспокойства уменьшился. Рудокопы вздохнули свободнее. Они мысленно видели уже двух направляющихся к Ариспе людей, которые вернутся вскоре в сопровождении уланов полковника Реквезенца, как вдруг со стороны оврага донесся шум, сначала смутный, перешедший вскоре в вопль, послышались учащенные выстрелы, неистовые крики, прерываемые ржанием лошадей и гортанными возгласами дикарей, обнаруживших вылазку и собиравшихся у оврага.

Среди этого зловещего шума раздались друг за другом сухие и частые выстрелы револьверов. Гамбузино мог сосчитать их.

Никогда еще осажденные не чувствовали так ясно всего ужаса своего положения. Свирепые крики дикарей раздавались как погребальный звон, и, в довершение ужаса, они слышали замиравшие крики прощания, которые посылали их несчастные товарищи.

Сам гамбузино, обыкновенно такой бесстрастный, не мог удержаться от вопля отчаяния.

- Проклятье! - воскликнул он. - Они видят впотьмах, как кошки! Нам уже не придется возобновить попытку. Это было бы безумием!

Исход им же самим вызванного предприятия привел его в уныние.

Между проектом и осуществлением его прошли только сутки, и снова мексиканцам оставалось лишь покориться судьбе.

Не оставалось сомнения - Бенито Ангуэц и Джакопо Барраль, настигнутые индейцами, защищались с геройским хладнокровием.

Стая койотов у подошвы Затерявшейся горы бросилась на этих храбрецов, и ничем, ничем - увы! - нельзя было помочь им.

На возвышенности все, разбитые от усталости или, скорее, волнения, старались заснуть; но зрелище, представившееся взорам осажденных при восходе солнца, заставило запылать сердца бешенством.

На том же самом месте, где апачи совершали свои сопровождавшиеся ревом похоронные пляски вокруг трупа Гремучей Змеи, был воздвигнут позорный столб.

Вскоре койоты привязали к нему человека, в котором рудокопы узнали Бенито Ангуэца.

С несчастного была сорвана одежда, а на груди намалевана зловещая эмблема племени - мертвая голова и две скрещенные кости.

Со скрученными над головой руками, со связанными ногами, с выдающимися ребрами, несчастный погонщик мулов повернул голову к Затерявшейся горе, как бы надеясь на помощь оттуда.

Тогда дикари отошли и, избрав мишенью грудь пленника, начали поочередно стрелять, пока совершенно исчезнувшая мертвая голова не превратилась в зияющую рану.

Смерть давно освободила уже злополучного погонщика мулов от мучений, а опьяневшие от крови и бешенства койоты все еще стреляли.

В конце концов, для вящей жестокости, они привязали Джакопо Барраля поверх трупа товарища и с той же ловкостью и ревом снова начали свои упражнения. Затем двое из них скальпировали мертвых; потрясая над головами кровавыми скальпами, они приблизились, насколько позволяла осторожность, к Затерявшейся горе и размахивали этими страшными трофеями перед глазами бессильных мексиканцев.

Незадолго до заката солнца осажденным представилось утешение. Ангуэц и Барраль сдержали слово. Ни одна пуля их револьверов не пропала даром, и, сверх того, хорошо послужили еще и кистени.

Индейцы хоронили пятнадцать человек. Гибель двух Маккавеев Затерявшейся горы обошлась им дорого.

Глава XVI

ЧУДЕСНЫЙ ПРЫЖОК

Целый день на возвышенности Затерявшейся горы царствовало уныние.

Почти мгновенный переход от надежды к отчаянию захватил и сильнейших. Теперь делать больше нечего, - вот что говорили все друг другу.

Дон Эстеван понял, что надо дать другой оборот этим безнадежным мыслям, которые он не без основания считал опасными.

Как ни была славна мученическая смерть Бенито Ангуэца и Джакопо Барраля, но она все же не могла, конечно, способствовать рассеянию мрачных мыслей; а этому он считал необходимым противодействовать.

Предпринять новую попытку было бы бесполезно. Кроме того, койоты теперь уже настороже и не преминут удвоить бдительность, так что с этой стороны не было никакой надежды. Всякая мысль об этом должна была быть оставлена.

Но человек утопающий, даже при самой полной уверенности в неизбежности своей гибели, должен бороться до конца, хотя бы и посреди океана.

Вот это и сказал себе дон Эстеван, и такую именно решимость хотел пробудить он в сердцах подавленных бедою рудокопов.

Пример Барраля и Ангуэца, с которыми апачи справились лишь ценою потери пятнадцати своих соплеменников, разве это не достойный пример?

Пасть, но на грудах неприятельских трупов - вот последняя надежда, которая не обманет.

И тут ему в который раз помог гамбузино со своей неистощимой энергией.

- Сеньор, - сказал гамбузино, указывая, что в лагере все обсуждали подробности недавней казни, - в настоящее время остается лишь одно: объявить прямо всем этим людям, что им не придется умереть такой ужасной смертью.

- Чем же вы их убедите в этом, Педро?

- Чем, сеньор? Я собрал бы их как можно скорее и объявил, что, когда настанет час, мы найдем средство умереть все вместе, не отдавая больше ни одного скальпа этим собакам-индейцам.

Дон Эстеван с удивлением смотрел на гамбузино. На что еще мог он рассчитывать?

- Я не так безумен, как вы, по-видимому, думаете, сеньор, - возразил тот, - корабль никогда не отдается в руки неприятелю, пока имеется на нем порох. Когда вся надежда потеряна, командир дает приказ зажечь фитиль и взорвать его.

- Но разве мы на корабле? - спросил дон Эстеван.

- Почти что так, сеньор. Пороха у нас достаточно. Если мы не найдем нового средства направить в Ариспу вестника, не может быть ничего легче, как в последнюю минуту заложить под парапет оврага мину. Хорошенько подготовив место, стоит только затем привести туда врага. Мы можем добиться этого, сделав вылазку с единственной целью вызвать погоню за нами апачей, и потом, отступая, мало-помалу, увлекать их за собою. Очутившись на возвышенности, мы взорвем их вместе с собой. Чем бы то ни было, сеньор, но необходимо загладить впечатление, вызванное казнью наших бедных товарищей.

Нарисованная гамбузино перспектива смерти с нанесением погибели врагу там, где он надеется найти победу, подняла упавшее было мужество.

Все снова ободрились при мысли, что жизнь женщин и детей не будет уже в руках дикарей, и, когда ударит последний час, все падут вместе, так сказать, рука об руку, на ложе из трупов койотов.

Как человек ловкий, дон Эстеван рассудил, что надо воспользоваться этим хорошим настроением, и объявил, что положение далеко еще не безнадежно, что ресурсы Затерявшейся горы, быть может, не так истощены, как это предполагалось, и что, если предпринять генеральную охоту, непременно найдется какая-нибудь дичь, а следовательно, и возможность продолжать сопротивление.

Охота была назначена на следующий день, с восходом солнца.

Уверенность, что они не попадут в руки койотов, внушила осажденным нечто вроде эйфории. К мысли о смерти все уже привыкли, как и ко всякой другой, и, раз признав ее, больше о ней не думали.

На другой день, с рассветом, все отправились в путь, кроме людей, необходимых для караула, - и охота началась.

Как и предвидел дон Эстеван, она не была бесплодна. Настреляли много дичи, хотя и не особенно тонкой - до волков и шакалов включительно, но теперь не приходилось быть уж очень разборчивыми.

Почти около полудня шедшие во главе дон Эстеван, оба Тресиллиана, инженер и гамбузино услыхали вдруг необычный шум в чаще и увидели убегавшего со всех ног великолепного барана.

Что за неожиданная находка! Это, несомненно, был последний представитель того стада, которое Педро Вицента и Генри Тресиллиан встретили в самом начале осады, служившего изо дня в день таким большим подспорьем для осажденных.

Во всяком случае, то был молодой могучий и стройный самец с плотными мускулами, с длинными загнутыми рогами, и он не мог ускользнуть от охотников, так как бежал по прямой линии к краю возвышенности, со стороны, противоположной индейскому стану, то есть к пустыне.

А раз он очутился там, то справиться с ним можно было легко, перерезав ему дорогу.

Возбужденные страстным желанием овладеть этой добычей, охотники не в состоянии были больше ждать. Пять-шесть выстрелов грянули, не попав, однако, в животное, которое, добежав до края пропасти, разом остановилось, оперлось на сильные и тонкие ноги и заглянуло вниз.

Вдруг, поджав передние ноги, с быстротою молнии оно ринулось вперед и исчезло на глазах изумленных охотников.

Что за прыжок!

Обезумевшее животное бросилось, очевидно, бессознательно в пропасть и теперь, должно быть, лежало под скалой уже мертвым, раздавленным, разбитым, со сломанными костями.

С особенным чувством, смешанным с разочарованием и любопытством, охотники приближались к краю возвышенности.

Впереди всех бежал гамбузино.

В этом событии он усматривал нечто достойное размышления. Остановка животного у самого края пропасти заставила его сильно призадуматься. Прежде чем броситься вперед, оно колебалось и действовало, конечно, обдуманно. Под влиянием страха обезумевшее животное может броситься в пропасть, но не останавливаясь и не всматриваясь сначала, куда оно бросается. Тут же случилось наоборот: оно остановилось, несмотря на пули, свистевшие вокруг, и прыгнуло, рассчитав высоту и расстояние прыжка.

Придя к краю возвышенности, гамбузино растянулся во весь рост и стал смотреть вниз. Появлявшиеся один за другим охотники следовали его примеру. На скалах, составлявших склон Затерявшейся горы, не было, по крайней мере, видно следов крови на камнях.

Вдруг, бросив взгляд на равнину, Педро не удержался от крика и, вскочив, протянул руки вперед, по направлению к горизонту.

Все посмотрели вслед за его движением и увидали вдали дикого барана, бежавшего с быстротой пущенной из индейского лука стрелы.

Что все это значило?

Разве мыслимо, чтобы животное после страшного падения с высоты пятисот футов убегало таким образом?

Что касается гамбузино, то лицо его озарилось улыбкой. В уме его, искавшем средства к освобождению, зарождался какой-то план.

Но решив, что новое разочарование может повлечь за собою непоправимые последствия, он выждал, пока удалились его изумленные товарищи, притворился даже идущим за ними; когда же нашел возможным незаметно вернуться обратно, Педро приблизился к краю, очень внимательно осмотрел склон Затерявшейся горы, измерил хребет скалы по всей высоте и длине; еще раз, свесив голову, лег ничком, изучая малейшие неровности; затем, после этого внимательного и продолжительного осмотра, он направился к бивуаку с радостью во взоре, проговорив:

- Ну, мы, может быть, еще и не совсем погибли!

Когда он вернулся на бивуак, уже наступила ночь, и, приближаясь к палатке дона Эстевана, он был крайне удивлен долетавшими оттуда взрывами довольно оживленного спора.

Гамбузино вошел и, по обыкновению, был приглашен принять участие в совещании.

В эту минуту говорил Генри Трессилиан, доказывая, что неподвижное пребывание на возвышенности - хуже смерти, особенно если перед глазами такой пример, как смерть двух товарищей, которые, прежде чем уступить силе, уложили пятнадцать человек.

Приход Педро Виценты если и не охладил спора, то все-таки вызвал некоторое смущение. Каждый из них знал, что он решительный враг подобных попыток.

Поставив на угол палатки свой карабин и заняв свое обычное место, он почтительно выслушал переданное доном Эстеваном краткое содержание только что происходившего разговора, затем, на приглашение высказать свое мнение, проговорил:

- Все это, сеньоры, очень хорошо, но теперь у меня есть кое-что получше.

- Да объясните же, в чем дело! - вскричали все. - Говорите! Да говорите же! Что за весть принесли вы?

Все взоры, не исключая дона Эстевана и Генри Тресиллиана, были устремлены на гамбузино, который, отчетливо произнося каждое слово, проговорил:

- Быть может, спасение.

- Или вы способны творить чудеса, сеньор гамбузино? Хорошо, назовите же нам ваше средство, - сказал инженер.

- Оно до того простое, - отвечал Педро Вицента, - что я не понимаю, как мы не подумали об этом раньше. Так как эти негодяи мешают нам отрядить курьера в Ариспу через главные ворота, то мы пошлем его окольным путем, то есть со стороны горы, противоположной оврагу и не охраняемой индейцами.

Присутствующим показалось, что Педро Вицента одержим галлюцинациями.

- Да ведь это прыжок в пятьсот футов! Вы не подумали об этом, друг мой? сказал дон Эстеван.

- Вы предлагаете нам последовать примеру дикого барана? - разом проговорило несколько голосов.

- Именно, - сказал Педро. - Только и осталось - последовать примеру дикого барана.

И он продолжал далее:

- С завтрашнего дня, с рассветом, если вы согласитесь следовать за мной, сеньоры, я лучше объясню вам свое решение, и вы сами увидите, что если план мой и полон трудностей, то все-таки, при некоторой ловкости и энергии, он выполним. Кроме того, на этот раз рискну собой уже я. Все, о чем я прошу, господин инженер, это выдать мне, если возможно, пятьсот футов веревок. Целиком или частями, - добавил он, улыбаясь, - это все равно.

Инженер объявил, что такой веревки у него не имеется, а есть самое большое футов в четыреста.

Таким образом, не хватало еще ста футов. Как же добыть их?

Предложили связать вместе несколько лассо, но и этого было бы недостаточно. Может быть, хватит, если разрезать на тонкие полосы полотно палаток и затем скрутить их вместе? Во всяком случае, надо было попробовать.

Среди этих перекрестных разговоров, где каждый предлагал свое, гамбузино сделал знак, что хочет говорить.

- Нечего напрасно беспокоиться, - промолвил он, - материала на веревки здесь немало, и нам стоит только нагнуться и собрать его.

- Где же это? Из чего вы сделаете их? - кричали кругом.

- Вот из чего, - отвечал гамбузино, отбрасывая ногой кучу сухих листьев, на которых сидел.

Это были листья мецкаля, волокна которых, как у конопли, действительно могут идти на нитки и на очень крепкие веревки.

Дерево это, кормившее мексиканцев, выходит, могло еще предоставить им возможность отправиться за помощью в Ариспу.

На Затерявшейся горе мецкаля было вполне достаточно.

Если активно приняться за дело, можно выполнить его к вечеру другого дня, и было решено, что с рассветом, между тем как на бивуаке пойдет работа, дон Эстеван и товарищи последуют за гамбузино, который на месте объяснит им свой способ побега.

С утра все уже были за работой. Женщины собирали упавшие несколько дней назад листья мецкаля, так что можно было немедленно употреблять их в дело, свежие не годились для данной цели.

Вооруженные толстыми деревянными колотушками, наскоро сделанными и обтесанными топором, мужчины неутомимо сбивали сухие листья со стволов деревьев, чтобы отделить волокна; другие скручивали их в тонкие нитки, которые, будучи крепко связаны, в свою очередь, принимали вид прочных веревок.

Надежда вернулась, а вместе с ней и мужество. Наиболее беспечные и те принялись за работу.

В то время, как каждый старался, таким образом, изо всех сил, дон Эстеван в сопровождении обоих Тресиллианов, инженера и гамбузино отправился исследовать край Затерявшейся горы, обративший на себя накануне внимание Педро Виценты благодаря исчезновению дикого барана.

Все направлялись туда в большом волнении.

Результатом этой зарождавшейся второй попытки, все шансы которой они готовились теперь взвесить, по-прежнему должен стать уланский полк полковника Реквезенца.

Гамбузино был прав: он объяснил прыжок дикого барана и на примере умного животного доказывал, что спуск, хотя бы и чрезвычайно опасный, может все-таки быть совершен и человеком. Перегнувшись вперед, со всею смелостью людей, которым некогда думать об опасности, дон Эстеван и его спутники осматривали малейшие неровности стены, следуя указаниям Педро Виценты, излагавшего свои доводы с поразительной ясностью человека, вполне уверенного в своем деле.

Начиная шагов за тридцать от верхнего края, эта сторона Затерявшейся горы постепенно переходила в ряд маленьких скалистых уступов или, скорее, выступов, перпендикулярных к стене и чрезвычайно узких, благодаря чему они должны были быть совершенно невидимы с равнины, представляя, однако, достаточно места, чтобы стать на них. С помощью веревки можно было спускаться с уступа на уступ. Начиная с последнего из них, на расстоянии приблизительно пятисот футов от поверхности, голая и совершенно гладкая скала спускалась к льяносам с легким наклоном, по которому обезумевший от погони дикий баран мог соскользнуть, быть может, даже скатиться вниз.

На высоту этого последнего перехода, несомненно, следовало обратить самое серьезное внимание; но с прочно укрепленной веревкой, которую у последнего уступа будут держать двое, человек ловкий и хладнокровный мог бы пробраться. В общем, спуск был опасный и, вероятно, трудно исполнимый, но с надеждой на Бога... Кто ничем не рискует - ничего не получает.

Словом, в заключение гамбузино рассказал, что размышления о чудесном бегстве дикого барана внушили ему мысль последовать тем же путем.

Дон Эстеван и его спутники были изумлены такой проницательностью.

Устремив взгляды вдаль, в каком-то опьянении, они уже не думали о трудностях этого спуска в пятьсот футов, который предстояло совершить, прежде чем выбраться в льяносы.

В минутном восторге каждый их них готов был отправиться сейчас же, среди белого дня, забыв о зорких глазах индейцев.

Осматривая пространство льяносов, взгляд Педро упал вдруг на черную подвижную точку, все увеличивавшуюся, казалось, по мере приближения к горе. Он указал на нее своим спутникам.

Генри Тресиллиан сразу узнал Крузадера.

- Это конь! - воскликнул он. - Право, не говорит ли он, появляясь в такую минуту: вы ведь знаете - если я нужен, я готов?

Уже несколько раз во время своих прогулок Генри замечал в том же самом месте своего коня и заключил из этого, что, избрав его своим местопребыванием, храбрый Крузадер нашел там, должно быть, и безопасное убежище, и более вкусную пищу.

Он не удивился теперь, увидав его там, но обстоятельство это внушило ему внезапное решение.

- На этот раз, - сказал он, - и уже без всякого жребия отправлюсь я. Дело идет о спасении всех.

Это неожиданное вступление вызвало минутное молчание.

- Вы? - спросил дон Эстеван. - Почему же именно вы, мой юный друг, а не другой? Не Педро Вицента, который сейчас только просил этой чести для себя?

- Ты, Генри?! - вскричал Роберт Тресиллиан. - Ты, дитя мое?!

- Да, я, сеньор, я, отец мой, - возразил смелый молодой человек, - и исключительно по той причине, что никто здесь не может иметь столько шансов на успех, как я. Очутившись внизу, благодаря сигналу, хорошо известному Крузадеру, лишь я один могу заставить его прибежать. Вам известно, сеньоры, что у апачей нет мустанга, который мог бы соперничать с Крузадером, а так как вы полагаете, что в Ариспу должны отправиться двое, то вот вам они: Крузадер и я! Именно мы с ним, если только все не сговорится против нас, можем добраться до Ариспы.

Тронутый этой смелой речью, гамбузино приблизился к молодому человеку и, крепко пожав ему руку, сказал:

- Позвольте же, по крайней мере, мне идти с вами, Генри. Я уверен, что сумею направить вас прямо на Ариспу, тогда как вы...

Генри Тресиллиан не дал договорить ему.

- Не беспокойтесь, - сказал он, - и не отговаривайте меня. Если бы надо было идти пешком, Педро, я бы не смел равняться с вами или, скорее, мы пошли бы вместе; но ведь вы знаете, что Крузадер позволит оседлать себя только мне одному.

- А если вы не найдете его у подножия горы?

- Я найду его. А если это случится, сверх ожидания, - сказал Генри Тресиллиан, - ну, тогда я буду вас ждать внизу, сеньор Педро, и мы отправимся вместе.

Каждый почувствовал, что молодой человек прав. Кто же еще, кроме Крузадера, может быстро домчать гонца до Ариспы?

Роберт Тресиллиан, гордясь своим сыном, сжал его в объятиях. Что же касается дона Эстевана, то, соглашаясь, он невольно вспомнил о своей Гертруде, которой известие это причинит, конечно, сильное волнение.

Лишь один инженер испытывал укоры совести. Он говорил себе, что надо будет свершиться чуду, чтобы веревка при таком трудном деле не лопнула, не истерлась или же, при почти неизбежном трении, не перерезалась о край какой-нибудь скалы. Но имел ли он право высказать все это, не смея предложить ничего лучшего?

Было решено, что отъезд состоится в ту же ночь, и они повернули обратно к бивуаку.

Лишь только исследователи вошли туда, как, запыхавшись, прибежал один рудокоп.

Он рассказал, как, стараясь с товарищем сдвинуть с места скалистую глыбу, препятствовавшую прокладке дороги, которую инженер велел сделать им почти у самого края возвышенности, со стороны, противоположной оврагу, - они были поражены, увидав, как глыба эта внезапно опустилась и исчезла, провалившись в пропасть с таким страшным треском, точно грянул ряд выстрелов.

Удивленные, испугавшись сначала, они вскоре пришли в себя и вместе с товарищами расчистили вход в яму.

Они открыли, таким образом, отверстие естественного колодца, который, судя по времени, за какое долетали до дна брошенные камни, был, должно быть, чрезвычайно глубок.

У этого зияющего отверстия они и вынуждены были остановиться, и товарищи послали его известить об этом открытии инженера.

Пещеры попадаются в горах нередко. Но при том состоянии духа, в котором находились осажденные, малейшая новость принимала размеры целого события.Во всяком случае, надо было посмотреть, в чем дело.

Инженер с живейшим интересом выслушал рассказ рабочего. Собрав тотчас же наиболее искусных из своих людей, он велел им взять с собой все, что могло бы понадобиться для спуска в колодец - имевшееся количество веревок, цепи, даже корзину, способную выдержать тяжесть нескольких человек; и, снабженный всеми бывшими в его распоряжении средствами для подземного изыскания - лампами, электрическими приборами и прочее, - инженер отправился со своими людьми к месту открытия, где немедленно велел приготовиться к спуску.

В нескольких метрах от устья колодца, которое он велел расширить, поставили столб, обмотали вокруг него все имевшиеся веревки и цепи, прочно прикрепили к канату корзину, в которой могли поместиться пятеро, и инженер первый вошел в нее; за ним последовали помощник мастера и три рудокопа, вооруженные заступами и грузилами.

Чтобы иметь возможность ориентироваться в темноте, инженер приказал зажечь лампы, и спуск начался осторожно, без спешки и задержек.

Колодец был глубок. Через каждые пятьдесят футов инженер с видимым удовольствием удостоверялся в этом. Спустя некоторое время корзина коснулась земли.

Инженер и спутники его очутились в каком-то месте, довольно обширном, продолговатой формы, но замкнутом со всех сторон скалами. И ни одного выхода! По крайней мере так показалось инженеру на первый взгляд.

Приказав все-таки исследовать стены, он взялся за это и сам, изо всей силы ударяя по ним ручкой заступа.

Вдруг он вздрогнул. Ему показалось, что за одним из ударов последовал менее глухой звук. Не ошибся ли он? Инженер попросил строгого молчания, и все молоты опустились. Лишь один его заступ ударял в скалу, и, действительно, все согласились, что удар производил продолжительный звонкий отзвук. Опыт был повторен три раза и с тем же успехом. Сомнений больше не могло быть: за этой стеной, по-видимому, должна была существовать подземная галерея.

Сначала пробовали пробить скалу ломом, потом чрезвычайно сильными ударами кирки, и по мере того, как она подавалась, отзвук становился все более и более ясным.

Весь подавшись вперед, инженер размышлял. Голова его кружилась. То, что он предполагал, осуществилось!

Вдруг кирка его, вместо того, чтобы упереться в стену, прошла насквозь. Не без труда удалось ему вытащить ее. Приблизив лампу, он увидел, что стена была пробита.

Расширить трещину было уже нетрудно. Все взялись за дело. По мере увеличения отверстия работавшим показалось, что на них пахнуло свежестью.

Вскоре отверстие, наконец, было увеличено настолько, что дало возможность пройти одному человеку.

Инженер с лампой в руке проник первый; остальные последовали за ним.

Галерея горизонтально уходила вглубь сквозь скалистую породу. Они не ошиблись: там был приток свежего воздуха. Они чувствовали его на своих разгоряченных трудной работой лицах, и шедшему впереди инженеру привиделась даже полоска света.

Просвет постепенно увеличивался. Вскоре показалось отверстие, увеличивавшееся по мере увеличения просвета.

Дойдя до него, инженер не мог сдержать торжествующего крика, увидев сквозь переплетавшийся кустарник бесконечно тянувшиеся необъятные льяносы.

Глава XVII

МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ

План гамбузино упростился самым чудесным образом. Открытие колодца и галереи устранило все затруднения. Наружный спуск в льяносы, сократившийся теперь самое большее до ста пятидесяти футов, сам по себе не был опасен. За Генри не приходилось уже больше бояться, если только ничто не возбудит подозрений апачей.

Как это и требовалось, наступившая ночь не была ни очень темной, ни чересчур светлой и вполне благоприятствовала побегу. Инженер, дон Эстеван, Роберт Тресиллиан, его сын Генри, гамбузино и несколько избранных рудокопов проникли в пещеру, спустились на дно колодца и дошли до конца галереи, открывавшейся в пустыню.

Несмотря на то, что все благоприятствовало предприятию, провожавшие испытывали сильное волнение.

Гамбузино отыскал впотьмах руку Генри и крепко пожал ее.

- Сеньор, - проговорил он, - еще не поздно, позвольте мне идти; ночь благоприятна, и, допустив, что конь ваш и не придет на мой зов, у меня остается еще достаточная часть ночи, чтобы успеть до рассвета скрыться с глаз дикарей.

- Благодарю вас, сеньор Вицента, - возразил молодой человек, - тысячу раз благодарю! Но только я один могу быть уверен, что найду внизу моего храброго Крузадера. Он ответит лишь мне одному, и, когда над льяносами взойдет солнце, я буду, благодаря ему, гораздо далее по пути к Ариспе, чем человек пеший, хотя бы им были вы.

Гамбузино видел, что настаивать бесполезно.

Настал час разлуки. Генри бросился в объятия к отцу, потом к дону Эстевану.

Он не хотел упоминать имени Гертруды. В эту решительную минуту ничто не должно было омрачать его мужества. Разве от его хладнокровия и энергии не зависит теперь спасение всех?

Когда он очутится внизу, сдержанный свист даст знать остающимся у отверстия галереи, что он прибыл благополучно и ступил в льяносы; два свистка послужат сигналом опасности и требованием, чтобы как можно скорее поднимали его обратно.

Начался спуск.

С бесконечными предосторожностями люди опускали веревку, - слишком медленно, по мнению молодого человека, и чересчур быстро, на взгляд остававшихся у отверстия галереи. Они чувствовали, что он погружается в неизвестность, и что каждый фут разматываемой веревки приближает его к опасности, быть может, даже к смерти...

Наконец Генри Тресиллиан коснулся земли.

Первым делом его было прислушаться. Под звездным небом, расстилавшимся над этой частью пустынной Соноры, царствовала торжественная тишина.

Тогда Генри дал сигнал, извещавший об окончании спуска, и направился прямо к тому месту льяносов, где он видел своего Крузадера.

Ему нужно было только добраться до коня и дать знать умному животному, что это он, его господин, тут, в пустыне, отыскивает его.

А очутившись верхом, он, чтобы скрыться от взоров индейцев, сделает крюк и как молния помчится по направлению к Ариспе.

В то время, как он шел таким образом, инженер объявил, что в случае надобности можно будет осветить равнину по пути Генри на расстоянии одной мили.

Гамбузино вдруг быстро схватил его за руку.

- Избави вас Бог! Этот неожиданный свет в такую минуту скорее может погубить, чем спасти его. Пока Генри не будет в безопасности, не надо предпринимать ничего такого, что могло бы вызвать подозрение апачей.

Мексиканцы прислушивались, задерживая дыхание, но ни малейшего шума не долетало до них.

- Сеньоры, - сказал гамбузино, - сама тишина эта уже служит доказательством того, что в настоящую минуту дон Генри вне опасности.

В то же мгновение до слуха их донесся свист, слабый, как дуновение, но с особенными переливами.

- Или я очень ошибаюсь, - сказал Педро, - или молодой человек сейчас звал своего Крузадера.

Вступив в льяносы. Генри Тресиллиан пустился на запад. Полярная звезда указывала ему путь.

Пройдя расстояние метров в четыреста, молодой англичанин действительно решил, что пора уже призвать Крузадера, как он делывал это раньше.

Если бы, как было условлено, лошадь не ответила на призыв, то после трех бесплодных попыток Генри Тресиллиан должен был вернуться обратно, взяться за петлю веревки и с помощью ожидавших его добраться до галереи.

О блаженство! С первого же зова до слуха его донеслась вскоре мерная лошадиная рысь.

Не могло быть сомнений: Крузадер понял, что его зовут.

Уже с меньшей осторожностью, чем в первый раз. Генри Тресиллиан свистнул вторично.

Спустя несколько секунд он почувствовал на лице своем горячее дыхание Крузадера.

Обрадовавшись, что снова нашел своего господина, благородный конь положил к нему на плечо свою голову; забыв, что каждая минута драгоценна, молодой англичанин обхватил обеими руками эту голову и поцеловал ее.

Итак, они встретились. И конь и всадник были готовы. Генри накинул на Крузадера уздечку, которую Педро догадался сунуть ему почти в самый последний момент, и одним прыжком очутился на смелом коне, помчавшемся вперед как стрела.

Склонившись на шею Крузадера, Генри с восторгом чувствовал его безумный полет. Он дышал полной грудью.

Отец и друзья его, склонившись у края галереи, все еще прислушивались к малейшему шороху пустыни; но гамбузино больше не сомневался в успехе.

- Ваш сын теперь на коне, сеньор, - обратился он к Роберту Тресиллиану, я готов поклясться в том. Слышите?

Крузадер только что радостно заржал. Это признак того, что он нашел своего господина.

Роберт Тресиллиан, слишком взволнованный, чтобы взвесить эти доводы, все еще силился проникнуть взором в густой мрак, окутавший льяносы.

В эту минуту гамбузино сказал что-то на ухо инженеру.

Вдруг со сверкающим блеском ракеты сноп электрического света озарил на несколько секунд целый угол равнины.

Более удачного момента нельзя было выбрать.

Генри предстал вдруг перед своим отцом и товарищами как бы в блеске молнии. Верхом на Крузадере он мчался по дороге в Ариспу.

Сноп света, на мгновение упавший на льяносы, осветил лишь известное пространство, потом опять все погрузилось во мрак.

Если бы индейцы даже и заметили что-то, они все-таки не успели бы отдать себе отчета в том, что для них представилось бы лишь непонятным феноменом. Кроме того, сноп света шел со стороны Затерявшейся горы, противоположной их стану.

Но луча этого было достаточно, чтобы успокоить отца и друзей всадника.

- Спасен! Генри спасен! - вскричал отец его, отирая слезы.

- И спасет, в свою очередь, нас! - сказал гамбузино. - На этот раз у него есть все шансы. Он победит, а значит мы спасены.

Между тем в эту ночь никто не спал на возвышенности. Каждый из осажденных строил массу предположений.

Все почти были уверены, что Генри Тресиллиан имел возможность убежать, но уверенность эта не была еще все-таки полной.

Он отправился в путь благополучно; прибудет ли он так же счастливо и в Ариспу?

Вот о чем с горечью думали на возвышенности люди, находившиеся в почти безысходном положении и потому боявшиеся верить надежде.

Вопрос о плене или свободе обсуждался также и начальниками.

Дон Эстеван невольно был огорчен слезами Гертруды, мужество которой с отъездом Генри истощилось.

Роберт Тресиллиан делал невероятные усилия, чтобы казаться спокойным, но под этой бесстрастной наружностью скрывались невыносимые страдания.

Лишь один гамбузино рассуждал благоразумно.

- Сеньоры, - говорил он, - больше чем когда-либо мы имеем основание надеяться. Дон Генри мчится по направлению к Ариспе, на пути своем он не встретит дикарей, направившихся к реке Горказиту. Следовательно, людей бояться нечего. Голод? Жажда? Так разве он не обеспечен запасами на целых пять дней? Итак, прибыв в Ариспу, он увидится с полковником Реквезенцем. На этой же неделе полковник во главе своего полка явится сюда. Следовательно, нам остается лишь двенадцать дней терпения. К тому же, - прибавил он, обращаясь преимущественно к Роберту Тресиллиану, - мы не слышали ни малейшего шума, способного встревожить нас, а койоты, как вам известно, не забирают в плен без своих зловещих воплей. Повторяю, все обстоятельства складываются благоприятно для нас.

- Значит, вы думаете. Генри спасен? - прошептала Гертруда.

- Сеньорита, - отвечал гамбузино, - я не только думаю, но готов поклясться в том.

Люди, испытанные судьбой, всегда недоверчивы. Если и предположить даже, что Генри прибудет в Ариспу цел и невредим, то кто может поручиться за успех его предприятия?

Полковника Реквезенца могло и не быть там, и - кто знает? - быть может, узнав о враждебных намерениях индейцев против колоний на реке Горказите, он отправился именно туда, чтобы разрушить их планы.

- А если бы даже и так? - возразил гамбузино, всегда на все находивший ответ. - Разве оставляют построенный в степи город совершенно без войска? Я прекрасно помню, что перед нашим отъездом говорилось в Ариспе о возмущении индейцев яквитов, живущих в стране Гуайямы. Затем, если предположить, что полковник Реквезенц и отправился в поход против индейцев, остаются еще жители Ариспы и работники на гасиендах и в окрестностях. Разве я сам не слыхал, как говорили, что брат сеньоры Вилланева, дон Ромеро, в состоянии вооружить триста добровольцев и в случае нападения может защищаться в своей гасиенде собственными силами, не рассчитывая на помощь извне?

- Совершенно верно, Педро Вицента, но ведь это не солдаты.

- Что вы говорите? - возразил гамбузино. - Ну, хорошо. Предположим самое худшее, что только возможно, - отсутствие полковника со своими уланами; для меня несомненно в таком случае, что дон Ромеро во главе своих добровольцев отправится в льяносы, и тогда будем кое-что значить и мы, ибо к нам присоединятся солидные всадники, по крайней мере, на таких же хороших конях, как и апачи. А раз настанет эта минута, клянусь, дон Эстеван, вам не придется увидеть, что я побоялся спуститься и уложить, в свою очередь, столько этих разбойников, сколько позволит мне запас зарядов.

При виде такой уверенности нельзя было не приободриться, особенно когда ее обнаруживал тот, кто показывал себя до сих пор таким осторожным и рассудительным человеком.

По мере того, как шло время, исчезала и уверенность, внушенная Педро Вицентой; опять явилось сомнение и обуяло людей, у которых голод убавил не только терпение, но энергию и даже нравственную силу.

Глава XVIII

ПОЛКОВНИК РЕКВЕЗЕНЦ

В Ариспе, как и предполагал гамбузино, очень интересовались экспедицией, и отсутствие всяких известий о ней вызывало живейшие опасения.

Отъезд каравана, собравшегося под начальством дона Эстевана, возбуждал большой интерес и вместе с тем некоторое беспокойство. Но присутствие и содействие Педро Виценты, славившегося по всей провинции неустрашимостью и глубоким знанием пустыни, успокаивало самых боязливых.

Однако отсутствие от них каких-либо вестей начинало казаться чрезвычайным.

Дон Эстеван обещал прислать в Ариспу гонцов, как только отыщет местонахождение рудника, которое было известно одному гамбузино.

Уже прошло около месяца, как должно было прийти известие, а оно все не приходило.

Гонцы и всадники, рассылаемые полковником Реквезенцем от Ариспы, поочередно возвращались назад, не находя ни малейшего следа рудокопов.

Полковник знал, что шайки индейцев свирепствовали в Соноре; лазутчики донесли ему даже, что некоторые селения в Горказите, среди них большое село Накомори, были разграблены краснокожими. Но он не имел права распоряжаться вверенным ему войском для оказания помощи частным предпринимателям, которые на свой страх и риск с большою смелостью проникали часто в самый центр индейских земель.

Известная ему опытность дона Эстевана и умение гамбузино ориентироваться долго успокаивали его. К тому же на основании одних лишь догадок он не решался пуститься со своим войском наудачу в необъятную пустыню.

Он объяснил это дону Юлиано Ромеро, богатому помещику из окрестностей Ариспы, родному брату сеньоры Вилланева, тоже обеспокоенному отсутствием известий и явившемуся за справками к начальнику гарнизона.

- А! Это вы, дон Юлиано! - воскликнул полковник Реквезенц, когда тот был введен адъютантом. - Хотя вас и нечасто вижу здесь, сеньор, но я все-таки не решаюсь спросить, каким ветром занесло вас сегодня в Ариспу, так как догадываюсь о причине вашего приезда.

- Да, полковник, - отвечал дон Юлиано, - я не скрою от вас, судьба зятя меня страшно беспокоит. Я уже не сомневаюсь теперь, что с ним случилось какое-нибудь несчастье и с каждым днем мои опасения увеличиваются. Клянусь вам, я желал бы лучше услышать о какой-нибудь катастрофе, тогда, по крайней мере, можно было бы прийти на помощь, а не довольствоваться одними предположениями. Может быть, вам известно что-нибудь? Если да - умоляю вас, говорите скорее.

- Я знаю не больше вашего, - отвечал полковник Реквезенц, - и тоже начинаю отчаиваться. Уже несколько дней, как я обсуждаю препятствия, которые мог встретить на своем пути Эстеван; я говорил себе, что голод, жажда, быть может, болезнь, могли задержать экспедицию, заставить уклониться от прямой цели в поисках воды или съестных припасов. Но с такой энергией и таким знанием пустыни, как у Педро Виценты, можно справиться с этими препятствиями. Надеюсь, вы не поддадитесь панике, дон Юлиано? Ну, так я скажу вам, что боюсь другого, самого худшего.

- А именно?

- Я боюсь индейцев, - сказал полковник Реквезенц.

- Индейцев! - возразил дон Юлиано. - Шайки их, конечно, попадаются в Соноре, но из этого еще не следует, чтобы они могли напасть на многочисленный и хорошо вооруженный караван.

- Вы ошибаетесь, мой друг. У апачей царит сильное возбуждение после жестокой и бессмысленной резни, учиненной капитаном Жилем Перецем, и индейцы, разъезжавшие некогда небольшими партиями, бродят в настоящее время многочисленными отрядами с единственной мыслью о мщении. Я не говорю, что экспедиция попала в их руки, но подозреваю, что она окружена, быть может, осаждена, и, доведенные до последней крайности, наши родственники или уже сдались или закончат тем, что сдадутся.

- Подумайте хорошенько о том, что вы говорите, полковник! - вскричал дон Юлиано в сильном волнении. - Моя сестра и племянница - во власти этих неумолимых разбойников!

- Быть может, не все еще погибло, сеньор, - сказал полковник Реквезенц. Я знаю Вилланева и уверен, что даже захваченный врасплох он сумеет защититься. Если бы это зависело только от меня, я давно уже был бы в пустыне. Но, скажите на милость, имею ли я право оставлять без защиты город и распоряжаться правительственным войском для оказания помощи частным лицам, не зная даже хорошенько, в опасности ли они и где именно находятся?..

- Предприятие Эстевана, - отвечал дон Юлиано, - имеет исключительное значение. Вам вовсе не понадобится, полковник, оставлять Ариспу без защиты: мои работники к вашим услугам; они вооружены и на конях. Все распоряжения мною сделаны, и я могу даже сегодня привести их к вам.

- Когда войску приказывают отправляться в поход - отвечал полковник, - то должно знать, куда направить его, сеньор. А этого я не знаю. Вы согласитесь со мной. Сам Эстеван, отправляясь, не знал в точности того места, куда гамбузино хотел привести его. Последнему же нелегко было объяснить это на словах, а карты Соноры еще не существует. Мы можем пойти теперь направо, в то время как окажется, что они пошли налево. Сонора - это почти бесконечность, и мои разведчики не могут помочь мне. Я не сомневаюсь, что Эстеван де Вилланева с товарищами осаждены индейцами. Но где? Скажите мне это, сеньор, и я сейчас же велю седлать лошадей, невзирая на то, что без согласия правительства не имею на это права.

Дон Юлиано Ромеро молчал несколько минут, затем проговорил:

- Полковник! Ваши колебания, ваши укоры совести при мысли, что вы без определенной цели могли бы завести в пустыню людей, которыми вы командуете, мне понятны. Что же касается меня, то никакие соображения не могут больше удержать меня, и с завтрашнего дня я отправляюсь с моими прекрасно вооруженными работниками в путь. Что бы ни случилось - все лучше той неизвестности, которая угнетает меня.

- Вы правы, дон Юлиано, - сказал полковник. - И хотя я не имею права рисковать всем полком, но могу и даже обязан оказать вам содействие двумя-тремя эскадронами. Помочь вам - это уже определенная цель, за которую я не боюсь ответственности. Цецилио, - прибавил он, обращаясь к своему ординарцу, - передайте, пожалуйста, майору Гарсиа, что мне тотчас же нужно поговорить с ним.

Молодой офицер удалился, но почти тотчас же вернулся обратно.

В ту же минуту на площади поднялся необычайный шум.

- Послушайте, - сказал молодой офицер, - вы ждете посыльных, полковник, и мне кажется, это прибыл один из них.

Полковник и дон Юлиано бросились к окну.

К большой площади Ариспы приближался бледный, утомленного вида всадник в одежде, покрытой пылью. Конь его, весь белый от пены, казалось, изнемогал.

Всадник, чувствуя, вероятно, что, ступив на землю, он лишится сил, указал рукой на дом командующего войсками.

При этом жесте он поднял голову.

Полковник узнал его и, лихорадочно стиснув руку дона Юлиано, воскликнул:

- Ради Бога! Или меня обманывают мои глаза или этот всадник - Генри Тресиллиан!

Да, это был действительно он, только что прибывший, наконец, в Ариспу, после пятидневной стремительной скачки по пустыне.

Несчастный молодой человек был еле живой.

Целые сутки ему нечем было подкрепиться: фляжка была пуста и припасы истощились.

Увидав в окне полковника, он мог только вынуть из кармана доверенный ему Эстеваном де Вилланевой запечатанный конверт и, что было красноречивее всяких слов, протянуть его по направлению к нему.

Чрезвычайно взволнованный, как и дон Юлиано, полковник сжал молодого человека в своих объятиях.

Какие вести привез Генри? Цел ли еще караван? Или он один пережил страшное несчастие?

Все еще окруженный толпой, Генри добрался до дому, сошел с коня и бросил повод улану, присланному полковником.

- Могу ли я понадеяться на вас, - сказал он, - что вы хорошенько присмотрите за этим благородным животным?

- Как на самого себя, сеньор, - отвечал солдат. - Конь прежде всего - это закон.

Генри Тресиллиан сунул ему в руку нечто, могущее еще больше поощрить его, и вошел в дом.

Полковник и дон Юлиано выбежали к нему навстречу.

- Конечно, вы с дурными вестями? - спросил помещик.

- Они действительно не особенно хороши, - отвечал Генри, - но лучше всего вы определитесь, когда полковник прочитает письмо, присланное доном Эстеваном.

Полковник взял письмо, быстро сломал печать и начал читать вслух:

"Дорогой брат!

Если Бог когда-нибудь благоволит, чтобы вы прочитали это письмо, то, стало быть, Он сжалился над нами. Мы в критическом положении, которое ухудшается с каждым днем: мы осаждены среди пустыни койотами, самым жестоким из всех апачских племен. Храбрый молодой человек, который вручит вам это письмо, сообщит вам все подробности нашего положения, которое за время отъезда его может лишь ухудшиться. Знайте только, что жизнь наша зависит от вас одного, и, если вы нам не поможете, нам остается только одно - умереть.

Эстеван".

- Именем самого дорогого для меня на свете, мы спасем их, если еще не поздно! - вскричал полковник. - Можете ли вы, молодой человек, быть нашим проводником?

Но тут он заметил, что обессиленный усталостью и голодом вестник почти замертво упал в кресло, безжизненно свесив голову.

Попросив своего ординарца возможно скорее приготовить закуску, полковник заставил молодого Тресиллиана проглотить несколько глотков французской водки. Постепенно юноша начал приходить в себя.

- Простите нас, сеньор, - сказал полковник, - что из-за страшной вести, которую вы привезли нам, мы забыли о вашем положении. Ради Бога, не говорите больше ни слова, пока не оправитесь вполне.

В эту минуту вошел слуга, неся на подносе холодное мясо, фрукты и бутылку вина.

Генри Тресиллиан с жадностью принялся за еду. Утолив первый голод, он вспомнил, что там, на Затерявшейся горе, тоже начинают голодать. Обращаясь к полковнику Реквезенцу, он проговорил:

- Сеньор! Вы читали письмо дона Эстевана, и если хотите спасти его, то идемте. Простите, что я потратил столько времени на разговоры.

Полковник с чисто военным добродушием успокаивал его.

- Кушайте, молодой человек, - сказал он, - и при этом вы можете дать нам все нужные сведения. Кроме того, нам нужно еще время на необходимые сборы, и раньше рассвета мы отправиться не можем.

- Прежде всего, - прервал его дон Юлиано, - где именно находятся наши друзья?

- В относительной безопасности, - отвечал Генри, - если бы были съестные припасы; но в данную минуту все источники должны быть истощены. Знаете ли вы, сеньоры, часть пустыни, называемую Затерявшейся горой?

- Я уже не в первый раз слышу это название, - сказал полковник Реквезенц.

- Я видел ее, - продолжал дон Юлиано. - Так это та тайная цель, к которой вел вас гамбузино?

Тут Генри Тресиллиан рассказал все, что произошло с ними: рассказал о жажде, с которой приходилось бороться, о том, как удачно пришла экспедиция к озеру и Затерявшейся горе и, благодаря гамбузино, могла укрыться там, когда открылось вдруг присутствие индейцев и в таком количестве, что нечего было и думать о защите на равнине.

- Каковы могут быть силы койотов? - спросил полковник.

- Около пятисот человек, - отвечал Генри, - но, по всей вероятности, к ним присоединилась теперь другая шайка числом в двести всадников, собиравшаяся сделать набег на берега Горказита в расчете разграбить плохо защищенные селения.

- Совершенно верно! - сказал полковник. - Эти негодяи с некоторого времени слишком уж нагло нападают на колонистов, пора их хорошенько наказать. Что же касается Эстевана, - прибавил он, - то я вижу, что обстоятельства требуют правильно организованного похода, для чего пригодятся и ваши люди, дон Юлиан. Сможете ли вы, сеньор Тресиллиан, провести нас кратчайшим путем? Нам дорога каждая минута.

Молодой англичанин улыбнулся.

- Господин полковник, - сказал он, - я ехал пять дней по прямой от Затерявшейся горы среди таких препятствий, которых нельзя избежать; но для войска они будут непроходимы, и вам придется идти в обход. Если же через семь дней мы не увидим развевающегося на вершине Затерявшейся горы мексиканского флага, то вы можете свалить всю вину на меня.

- Хорошо - отвечал полковник, - я вам очень благодарен. Ваш отец, сеньор, по справедливости может гордиться таким сыном. А теперь, - прибавил он, обращаясь к дону Юлиану, - соберите две сотни своих самых сильных работников, и с рассветом соединимся за Ариспой.

- Можете положиться на меня, - сказал дон Юлиано Ромеро и быстро удалился.

Гасиенда его находилась на некотором расстоянии от города, и, чтобы собрать к назначенному часу своих людей, ему необходимо было торопиться.

По уходе его полковник велел позвать караульного офицера и приказал ему возможно скорее собрать штаб уланского полка.

Молва о приезде молодого англичанина быстро разнеслась по городу и стала предметом всеобщих разговоров.

Появление юного гонца на еле живом коне дало пищу воображению и, как это часто случается, было истолковано почти верно. Название Затерявшейся горы уже носилось в толпе, с быстротой молнии распространилось известие, что караван Вилланева и Тресиллиана находится почти в руках дикарей.

Крики: "Индейцы! Индейцы!" - повторявшиеся все чаще и чаще, раздавались по всему городу, и, когда на перекрестках зазвучали трубы улан, все уже знали, что полк отправляется в поход.

Ввиду суматохи некоторые вообразили даже, что апачи угрожали и городу.

В эту ночь никто в Ариспе не ложился спать, и, когда с рассветом уланы полковника Реквезенца с молодым Тресиллианом и полковником во главе двинулись по большой площади, раздались нескончаемые приветственные крики.

Прекрасно вооруженные, на добрых конях, снабженные всем необходимым, эскадроны продефилировали перед начальством, прежде чем пуститься в далекий путь. За ними следовал обоз - телеги со съестными припасами, водой и фуражом, походные повозки для раненых.

Неподалеку от Ариспы дон Юлиано Ромеро с двумя сотнями своих работников в живописных костюмах вакеросов и рангеросов присоединился к колонне правительственных войск, внутри которой двигалось несколько орудий.

Дон Юлиано присоединился к полковнику Реквезенцу, Генри Тресиллиану, успевшему совершенно оправиться после нескольких часов здорового сна, и главным офицерам полка, и все войско быстро двинулось вперед, по направлению к Затерявшейся горе.

Глава XIX

ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА

На десятый день после отъезда Генри засевшие на вершине Затерявшейся горы стали очевидцами зрелища, которое еще более увеличило их нравственные и физические страдания.

После полудня на горизонте показалась длинная вереница всадников, оказавшихся краснокожими.

Это были койоты, возвращавшиеся из экспедиции на берега Горказита.

По мере того, как они медленно подвигались вперед, так как каждый всадник был тяжело нагружен добычей, тревога мексиканцев возрастала.

Жители осажденного города, пока у них есть провиант, не думают о роковом исходе. Артобстрел сам по себе менее страшен, чем недостаток провизии. Но когда появляется страшный призрак голода со всеми его ужасными последствиями, тогда прощай энергия и мужество, которые до тех пор поддерживали осажденных!

Прибывшие койоты, которые, к слову сказать, прекрасно знали положение осажденных, старались пройти как можно ближе около горы, но так, чтобы выстрелы винтовок и больших карабинов не могли нанести им вреда.

Мексиканцам теперь не только хорошо были видны фигуры страшных дикарей, но слышны были и громкие крики радости, которыми хвастливые краснокожие давали знать об одержанной победе.

Между двумя отрядами всадников шли белолицые пленники - мужчины, связанные попарно, в изорванной одежде, с окровавленными ногами. Женщин здесь не было ни одной, их апачи везли на своих мустангах, перекинув через седло.

Далее несколько дикарей с громкими криками гнали отбитый у побежденных скот.

Жалобные стоны пленников и дикие вопли краснокожих, почти поголовно пьяных, производили тяжелое и в то же время зловещее впечатление на осажденных.

Во время нападения краснокожим удалось найти несколько бочонков с водкой, часть которых была распита тут же на месте, и попробовавшие огненной воды дикари бесновались как безумные.

Тяжелое нравственное состояние, в котором находились осажденные, еще более усугубилось от этого печального зрелища.

Прошло десять дней, а вместо ожидаемого подкрепления, на скорое прибытие которого все так надеялись, они видели перед собой только дикарей, которые, издеваясь над ними, показывали им бледные, изможденные тела пленников, которых мучили у них на глазах, точно желая показать, что и их ожидает та же самая участь.

Педро Вицента, несмотря на то, что был гораздо привычнее ко всякого рода лишениям и опасностям, чем рудокопы, - и тот не мог сохранить необходимого в таких случаях хладнокровия. Стоя на краю площадки, он осыпал руганью проходивших мимо апачей, дерзко гарцевавших на своих мустангах на глазах у осажденных.

Сеньора Вилланева и дочь ее Гертруда не выходили более из своей палатки. Увы! Несмотря на их горячие молитвы, помощь не появлялась! Не было ни малейшего признака, по которому можно было бы предположить, что друзья близко! Женщины в период отчаяния видят все в более мрачном свете, чем мужчины. Они думали, что Генри Тресиллиану не удалось достигнуть Ариспы, и если он не был застигнут шайкой апачских наездников, то погиб в борьбе с одной из тысяч опасностей, которые преподносит на каждом шагу пустыня неосторожному смельчаку.

Напрасно гамбузино доказывал им, что вооруженный отряд не может перейти пустыню так же скоро, как одинокий всадник, имеющий вдобавок такую лошадь, какая была у Генри, и поэтому нет оснований говорить, что все потеряно. Виною всему была последняя проделка койотов, которая довела отчаяние и уныние осажденных до крайней степени.

Последние силы истощились, и осажденные не говорили уже: "Что надо делать?", а спрашивали: "Сколько еще времени осталось до конца?"

Но несмотря на это, позади бруствера и на площадке были вырыты ловушки. Гамбузино взялся поджечь их в нужную минуту, когда после вылазки удастся заманить дикарей на то место, где они приготовлены.

Дон Эстеван, все время сохранявший обычное спокойствие и хладнокровие, тоже начал отчаиваться и, указывая Педро Виценте на фитиль, проведенный к месту, где заложили мину, сказал:

- Вот наша последняя надежда... и чем скорей, тем лучше.

- Дон Эстеван, - почти грубо отвечал гамбузино, - я вас не узнаю!

И затем, обращаясь к Тресиллиану, прибавил:

- Может, вы тоже думаете, что пробил наш последний час?

- Ты хочешь знать, что я думаю? - отвечал англичанин. - Я готов на все; но прежде чем умереть, мы должны хорошенько отомстить за себя.

- Мы отомстим, будьте уверены; краснокожим чертям недешево достанутся наши скальпы, если только у них будет кому эти скальпы снимать! - воскликнул гамбузино. - Все готово, и если мы должны умереть, то ведь их жизнь в наших руках.

Пройдя как можно медленнее мимо горы, новая шайка индейцев достигла лагеря Зопилота, где после того весь вечер раздавались громкие, приветственные, торжествующие крики.

На ночь койоты зажгли большие костры, и безмолвие пустыни нарушалось только гортанными криками часовых.

На площадке большинство мужчин спало. Одни только стражники бодрствовали в обществе сильных и энергичных мужчин, не потерявших еще уверенности в успехе поездки Генри Тресиллиана; они считали необходимым держаться во что бы то ни стало, не прибегая до последней минуты к страшному средству - гибели вместе с осаждающими.

Двое из этих людей прошедшей ночью совершили один из тех смелых подвигов, которые почти превосходят границы человеческой храбрости.

Это были двое друзей Ангуэца и Барраля, двух мучеников первой попытки к спасению.

Заметив, что индейские часовые стоят по двое на некотором расстоянии вокруг подошвы горы и что к двоим последним, более отдаленным, можно приблизиться, если спуститься с площадки дорогой, избранной Генри, они решили, как только настанет ночь, отомстить за мученическую смерть своих товарищей.

Еще днем они сговорились с тремя рудокопами, которые вызвались помочь им в смелом предприятии. Рудокопы должны были спустить их в долину в том же месте, откуда ушел Генри Тресиллиан. Спустившись вниз, смельчаки предполагали обогнуть гору, укрываясь за ее выступами; затем, с ножами в зубах, проползти расстояние, отделявшее их от часовых, и одним прыжком кинуться на избранные жертвы. Весь исход предприятия зависел от той быстроты, с которой оно будет выполнено.

Они страшно рисковали и шли почти на верную смерть.

Но умереть, отомстив убийцам, - такая смерть стоила всякой другой, да кроме того, разве не имели они возможности покончить с собой прежде, чем попадут в руки дикарей?

Но их смелая вылазка увенчалась успехом. С той ловкостью, на которую способны только люди, проведшие всю свою жизнь в охотничьих приключениях, подползли они к ближайшим часовым-индейцам и, прежде чем те успели заметить их и поднять тревогу, вонзили свои ножи по самую рукоятку в грудь краснокожих. Индейцы молча, как подкошенные, свалились на землю. Затем мексиканцы так же осторожно вернулись к месту, где их ждали товарищи, и минуту спустя уже были подняты на площадку.

С первыми проблесками зари осажденные могли видеть обоих часовых, лежавших на спине, их окружала группа дикарей, взбешенных и в то же время пораженных этим необъяснимым случаем.

Когда дон Эстеван узнал о ночном похождении своих людей, он не посмел наказать их за нарушение дисциплины, воспрещающей покидать лагерь без разрешения начальника. Дон Эстеван сделал вид, что ему ничего не известно, хотя в душе был очень благодарен смельчакам, подвиг которых должен был иметь громадное нравственное влияние на осажденных. Но тем не менее гамбузино поручено было принять меры, чтобы подобные попытки не повторялись, и объяснить людям, что это могло бы открыть дикарям путь, которым мексиканцы пробрались в долину.

Ангуэц и Барраль были отомщены. Геройский подвиг был совершен, но положение не изменилось.

Стало только двумя индейцами меньше - вот и все. Но их оставалось еще более чем достаточно, чтобы заменить выбывших и победить защитников крепости, если подкрепления не подойдут.

Одиннадцатый день прошел так же монотонно, но с еще большей тревогой, чем предыдущие.

По мере того, как время приближалось к вечеру, надежда на прибытие помощи начинала сменяться всеобщим разочарованием.

Неведение, в котором находился Роберт Тресиллиан относительно участи своего сына, мрачные предположения, зарождавшиеся вследствие этого как у отца, так и у остальных, доводили нетерпение и возбуждение до высшего накала, каждый предлагал самые невозможные планы.

Один только гамбузино сохранял хладнокровие и слышать не хотел о неудаче.

- Зачем приходить в отчаяние раньше времени? - говорил он. - Кто может сказать наверное, где теперь подкрепление, которого мы ждем? Оно и не могло прийти раньше. Мало ли что могло их задержать? Большой отряд не может идти так скоро, как вы думаете. Я, по крайней мере, уверен, что Генри благополучно доехал в Ариспу, и теперь к нам идет помощь, которая скоро будет здесь. Если не через двенадцать, а через четырнадцать дней - я беру самый большой срок помощь не придет, тогда и я соглашусь с вами, но не раньше. Тогда и взлетим на воздух вместе с нашими врагами. Только представьте себе, что будет, если мы сделаем так, как вы хотите? На другой же день после того приедет Генри и в награду за перенесенные им труды и опасности найдет не нас, а наши трупы, правда, вместе с трупами наших врагов... Но ему-то от этого будет не легче. Сеньоры, терпение - тоже в своем роде доказательство храбрости, хотя и в самой слабой степени, а в нашем положении оно необходимо. Кроме того, двадцать четыре, даже двадцать восемь часов, право, вовсе не так уж много, чтобы нельзя было подождать, пока они пройдут!

Гамбузино говорил золотые слова, и те, к которым он обращался с этими мудрыми речами, не усомнились бы в их справедливости, если бы они видели и знали, что происходило в это время в степи, милях в двадцати от Затерявшейся горы.

Глава XX

ВЕЧЕР ОДИННАДЦАТОГО ДНЯ

- Так значит, эта груда утесов, эта гранитная цитадель, которая видна там вдали, и есть Затерявшаяся гора? - спросил полковник Реквезенц у Генри Тресиллиана.

- Она самая, полковник, - отвечал молодой англичанин, который ехал рядом с полковником и служил проводником полка улан.

- Наконец-то, - сказал полковник со вздохом облегчения. - Знаете, молодой человек, я начинал уже отчаиваться! Но скажите мне, пожалуйста, - так как вы уже совершили раз это путешествие, - на каком расстоянии, по вашему мнению, мы находимся от нее? Я охотно держал бы пари, что милях в двадцати.

- И вы были бы правы, полковник. Когда мы здесь проходили (я узнаю это место по малорослой пальме, на коре которой гамбузино Педро Вицента вырезал свои меты), я помню, как он говорил, что от этого места до подножия горы ровно двадцать миль.

Позади обоих собеседников в полном порядке двигался полк улан.

Немного дальше добровольцы дона Юлиано следовали менее стройными рядами, но все же это были молодцы на подбор, природные наездники.

Затем бесшумно катилась по песчаному грунту легкая артиллерия.

Наконец, на некотором расстоянии трусил последний эскадрон улан, составляя арьергард.

Несмотря на препятствия или, скорее, на трудности, мешавшие движению многочисленной колонны, отряд полковника Реквезенца спешил как только это было возможно.

Но придут ли они вовремя? Этот вопрос задавали себе и полковник и Генри.

Затерявшаяся гора виднелась на горизонте, но расстояние было еще слишком велико, чтобы видеть лагерь индейцев.

- Молодой человек, - сказал полковник, обращаясь к Генри Тресиллиану, вот мы почти уже у цели и этим обязаны исключительно вам. Но странно: с самого момента нашего отъезда из Ариспы я не испытывал такой безотчетной грусти, как теперь.

- О чем же вы думаете, полковник? - спросил дон Юлиано, присоединившийся к ним в эту минуту. - Разве мы не подходим теперь к месту, куда стремились столько дней?

- Кто знает... - грустно проговорил полковник Реквезенц.

- Как кто знает? Что вы такое говорите, полковник? Разве вы боитесь, что не одолеете этих индейских собак?

- Я не этого боюсь, - возразил Реквезенц. - Но ответьте мне на следующий вопрос, дон Юлиано! Я последние часы все время думаю об этом. Уверены ли вы, что наши друзья в этот час все еще находятся на площадке горы? Как вы думаете: не пришлось ли им, поневоле, конечно, сдаться?

- Я уверен, сеньор, что они не сдались, - живо возразил Генри Тресиллиан.

- Вы уверены, мой молодой друг, - мягко проговорил полковник, - но на каком основании говорите вы так? Со времени вашего отъезда оттуда прошло одиннадцать дней, а вы сами нам говорили, что уже тогда положение было почти отчаянное.

- Позвольте мне, полковник, - продолжал Генри Тресиллиан, воспользоваться на некоторое время вашей подзорной трубой.

- Пожалуйста, - отвечал полковник Реквезенц, - но расстояние слишком велико, чтобы можно было рассмотреть защитников, даже в том случае, если бы они все еще находились на горе.

- Да я не их и ищу, - сказал Генри.

- Так кого же? - вместе проговорили полковник и дон Юлиано.

Генри Тресиллиан, не отвечая, приложил трубу к глазам. Вдруг он издал радостный крик и вслед за тем передал трубку полковнику Реквезенцу.

- Слава Богу! - воскликнул он. - Они еще там!

- Как вы это узнали? - спросил полковник. - Каким образом могли вы определить отсюда, что они еще там?

- Посмотрите направо, полковник: разве вы не видите на самой верхушке горы точно черту, вырисовавшуюся на небе? Это национальный мексиканский флаг, который дон Эстеван велел поднять на самой высокой точке площадки. Флаг все еще там, смотрите, направо, на самом краю горы! Для других это, конечно, не могло бы служить указанием, но для меня это значит все. У нас был уговор с доном Эстеваном, что флаг будет спущен только тогда, когда им придется покинуть гору.

- Клянусь небом, вы правы, молодой человек! И если это не иллюзия, то мне кажется, что я даже различаю и орла, который отсюда кажется точкой. Ах! Значит, мы еще не опоздали и успеем спасти наших друзей и к тому же накажем этих пиратов Соноры.

Известие это почти в ту же минуту распространилось по всему отряду от первых рядов до арьергарда. Энтузиазм был всеобщий.

Недаром, по крайней мере, проехали они такое расстояние по пустыне под палящими лучами солнца.

Без всякого приказания отряд стал быстрее двигаться вперед.

Воинственный трепет пробежал по всем рядам. Каждый на ходу осматривал свое оружие, курки пистолетов и пробовал, свободно ли вынимаются сабли и кинжалы из ножен и чехлов.

Это было приблизительно около полудня одиннадцатого дня, в то самое время, как там, на вершине Затерявшейся горы, отчаяние осажденных достигло высшей точки.

Полковник Реквезенц по характеру своему принадлежал к числу людей, которые больше всего боятся поступить опрометчиво. Он еще раз объехал ряды, осматривая на ходу как людей, так и лошадей. Во время этогообъезда полковник не упускал случая посоветоваться со старшими офицерами и просил каждого из них свободно высказать свое мнение.

Когда весь отряд был таким образом осмотрен, полковник приказал остановиться и собрал офицеров на военный совет. Предстояло обсудить, не следует ли, как только отряд подойдет на пушечный выстрел, начать битву с дикарями, хотя бы только обстреливая их позиции из орудий.

Подобный вопрос согласовался с мнением большинства, когда командир спрашивал каждого из них поодиночке. Поверхностный наблюдатель подумал бы, что полковник одного мнения с ними, на самом же деле этого не было. А если вопрос и был сформулирован в таких именно выражениях, то только затем, чтобы доказать офицерам необходимость умерить свой воинственный пыл. Против обычая, отвечать на вопрос должен был не младший офицер, а майор, которого почему-то раньше полковник не спрашивал.

Майор, старый солдат, поседевший в боях за свою тридцатилетнюю службу, не замедлил с ответом.

- Полковник, - сказал он, - не следует забывать, что апачи, палатки которых вы только что видели в подзорную трубу, еще не подозревают о нашем приходе, и для того, чтобы раздавить их сразу, с возможно меньшим уроном, лучше всего захватить их врасплох, а вовсе не давать им знать пушечными выстрелами, что мы пришли. По-моему, прежде чем нападать, надо постараться окружить их незаметно так, чтобы они не могли догадаться о нашем приближении, и в то же время отрезать им путь к отступлению.

- Господа, - объявил полковник, обращаясь к остальным офицерам, - я прихожу к заключению, что советом почтенного майора не следует пренебрегать, и лучше всего будет, если мы сделаем именно так, как он говорит. Против можно сказать только одно, что этим общая атака будет отсрочена на несколько часов. Но, по-моему, лучше промедлить несколько часов для того, чтобы идти потом наверняка, с уверенностью в успехе.

- Полковник прекрасно меня понял, - продолжал старый солдат, - я так же горяч, как и другие; но нам гораздо лучше будет маневрировать, когда станет темно. А до тех пор, пока свет дает нам еще возможность ориентироваться, расположим наших людей отрядами таким образом, чтобы образовать полукруг, оба конца которого сомкнутся затем у Затерявшейся горы. Апачам, таким образом, нельзя будет даже убежать, и мы захватим их, как в мышеловке.

Небольшая речь майора заслужила всеобщее одобрение, а полковник, в восторге от того, что так легко удается исполнить свое тайное желание, произнес в заключение:

- Теперь нам незачем пока идти вперед, и мы должны остановиться здесь. Впрочем, несколько часов отдыха только удвоят силы людей и лошадей.

Сам Генри, несмотря на свою торопливость, еще большую, чем у всех остальных, что и понятно, сдался в ответ на такие разумные доводы.

По приказанию полковника офицеры галопом выехали немного вперед и стали осматривать позиции. Затем, когда был выработан общий план, командиры эскадронов направились к своим частям. Полк улан раскинулся полукругом, радиус которого должен был уменьшаться по мере приближения к Затерявшейся горе.

Движение вперед предполагалось начать с наступлением ночи.

Судя по словам Генри Тресиллиана, койотов было приблизительно до пятисот человек. Если же к ним присоединились и те, которые участвовали в экспедиции на реке Горказите, в чем не было ничего невозможного, то общее число краснокожих могло доходить до шести или до семи сотен человек.

Столько же приблизительно было и в отряде наступающих, следовательно, победа была верная, даже полная, в особенности если осажденным на горе удастся принять участие в битве и громить сверху дикарей, которых уланы и добровольцы замкнут железным кольцом и оттеснят к оврагу.

Мексиканские солдаты и отряд дона Юлиано с лихорадочным нетерпением ожидали наступления ночи.

Глава XXI

БИТВА И ОСВОБОЖДЕНИЕ

В то время как офицеры уланского полка под предводительством командира вырабатывали план военных действий на следующий день, защитники Затерявшейся горы предавались отчаянию.

Большинство из них уже не сомневалось в печальном исходе. Мужественный молодой человек погиб в пустыне, а гарнизон Ариспы, не зная, что с ними происходит, и не думает идти на помощь к погибающим.

Несмотря на это, дон Эстеван де Вилланева, Роберт Тресиллиан, инженер и гамбузино Педро Висента не переставали осматривать горизонт с юга.

Именно оттуда должна была прийти помощь; оттуда и ждали ее все, хотя с каждым часом надежды было все меньше.

- Солнце скрывается за горизонтом, - сказал дон Эстеван, - и, если наши друзья не придут сегодня, нам останется только одно: как можно дороже продать свою жизнь, так как оставаться дольше в том же положении немыслимо. Запасы почти истощены, если не считать скудного остатка, которого едва хватит для того, чтобы продлить наши страдания еще на один день. Скоро мы увидим, как изнуренные женщины и дети будут умирать с голоду.

- Мы сегодня похоронили троих, - проговорил скорбно Роберт Тресиллиан, они умерли, разумеется, не от излишества в пище... - И затем добавил: - Я не о них сожалею. Для них это все же лучше, чем стать добычей койотов и коршунов, как это случится с нами.

Гамбузино, тоже сильно ослабевший от лишений, вздрогнул при этих словах и почти с раздражением сказал:

- Нет, сто раз нет! Мы еще не имеем права думать, что то, чего вы боитесь, должно непременно случиться, сеньор. Генри не погиб. Мы не имеем права сомневаться в успехе его предприятия. Целых десять дней я стараюсь доказать вам это, а вы не хотите меня слушать.

- Что мне слушать? - возразил Роберт Тресиллиан. - В этой безмолвной и угрюмой пустыне, где мой сын... И он жестом указал на южный горизонт.

- Невозмутимость этой пустыни меня убивает, - продолжал он, - и что бы теперь ни говорили вы и дон Эстеван, а по-моему, для нас только один исход спуститься в долину и кинуться очертя голову на лагерь Зопилота.

В ответ на это дон Эстеван произнес решительным голосом:

- Тресиллиан прав. Мне временами даже кажется, что вы просто бредите, Педро Вицента. Если мы будем сидеть здесь до тех пор, пока совершенно ослабеем, эти разбойники убьют нас, как беззащитных детей. Что касается меня, я объявляю, что предпочитаю смерть этому безвыходному положению.

Гамбузино топнул ногой, но ничего не ответил. Из всех осажденных только они с инженером еще не отчаивались.

Расчет его был следующий: пять дней нужно Генри Тресиллиану, чтобы добраться до Ариспы; семь дней - для того, чтобы отряду полковника Реквезенца пройти то же расстояние в обратном направлении. Еще один день на непредвиденные задержки, хотя, собственно говоря, одного дня на это даже еще мало.

Но из остальных никто и мысли не допускал возможности каких-нибудь задержек, хотя они обычны во время путешествия. Не истек еще даже и одиннадцатый день, как уже и самые благоразумные начали терять последнюю надежду.

Гамбузино, видя, что нечего надеяться их убедить, потребовал, чтобы все собрались на совет.

- Дон Эстеван, - начал он, когда все были в сборе, - если завтра в это же время там ничего не будет видно, - и он протянул руку, указывая на юг, - тогда делайте, что хотите, и я первый исполню ваше приказание, какое бы оно ни было; но, прошу вас, подождите до завтра.

- Завтра, - прошептал Роберт Тресиллиан, - но ведь завтра у наших рудокопов не хватил сил поднять оружие, может быть, даже идти. Знаете, что говорили два часа тому назад те двое смельчаков, которые с опасностью для собственной жизни отомстили за Ангуэца и Барраля? "Если завтра ничего не будет нового, мы опять слезем вниз, но на этот раз мы пойдем за обедом". Если вы хотите меня выслушать, Вилланева, то, как только настанет ночь, прикажите инженеру бомбардировать лагерь дикарей. Для нас это будет сигналом к смерти, но, по крайней мере, смерти почетной, с оружием в руках.

- Я даю вам еще два часа и ни одной минутой больше, Педро Вицента. Как только пройдут эти два часа, я поступлю, Роберт, по вашему совету, - отвечал Эстеван тоном, не допускавшим возражения.

Гамбузино умолк.

В эту минуту солнце почти касалось горизонта нижним краем своего огромного диска.

Гамбузино взобрался на один из высоких и широких известковых камней парапета, иногда служивших ему обсерваторией.

Вдруг ему показалось, что вдали как будто блеснуло что-то металлическое. Направив туда подзорную трубу, он оставался в этом положении несколько секунд, не произнося ни слова. Потом, опустившись на колени, он передал трубу дону Эстевану. Тот, взглянув на гамбузино, увидел, что по бронзовым щекам его катились крупные слезы.

- Что случилось? - спросил он. - Что с вами, Педро Вицента? Что значат эти слезы?

Гамбузино провел рукой по глазам и, указывая рукой на полускрывшийся за горизонтом диск заходящего солнца, проговорил сдавленным голосом:

- На этот раз вы не скажете, что я брежу: вот они!

- Они? Кто?!.. Что вы там увидели, сеньор гамбузино?

- Я видел блеск оружия при последнем отблеске дня, - отвечал он глубоко взволнованным голосом. - А чье может быть это оружие, как не уланов полковника Реквезенца?

Известие это вызвало общее волнение. Все стали возле гамбузино. Подзорная труба в несколько минут прошла по всем рукам; а когда солнце скрылось за горизонтом, как в пропасти, ни для кого на площадке уже не оставалось сомнений: мексиканское регулярное войско находилось в нескольких милях, готовое кинуться на шайку койотов.

Роберт Тресиллиан пытался пронзить взором быстро сгущавшуюся ночную тьму. Гамбузино, угадав его мысли, сказал:

- Если бы не Генри, там не было бы никого. Храбрый, храбрый молодой человек! Вы должны отдать мне должное, сеньор: я не усомнился в нем ни на одну минуту.

На площадке, как на палубе судна с перебитым рангоутом, когда возрождается надежда при виде показавшегося вдали паруса, рудокопы обнимались.

Дни горя и нужды были забыты; забыт был голод. Стоит ли говорить о таких пустяках, когда помощь близка?

Сейчас же начался совет. Следует ли подать о себе весточку прибывшим? Апачи их, очевидно, еще не успели заметить, потому что даже с горы, возвышавшейся на пятьсот футов над равниной, их можно было отличить только по блеску оружия.

- Почему бы, - говорил Роберт Тресиллиан, - не пустить в дело электричество и не осветить лагерь Зопилота, чтобы точнее указать на него Реквезенцу? Разве Генри не объяснил им, чем в долгие часы осады рудокопы, по указаниям инженера, заполняли свое время?

Мысль эта едва не была приведена в исполнение, и инженер предлагал даже пустить в дело и обе свои пушки, но, к счастью, гамбузино, как человек вообще очень осторожный, успел уговорить их не делать этого. Это могло бы только повредить планам полковника Реквезенца, который, по всей вероятности, рассчитывал захватить индейцев врасплох. Разумеется, нужно быть наготове и ждать, пока войска приведут в исполнение задуманный ими план. Тогда, и только тогда, могут заговорить пушки инженера. Из них, конечно, придется стрелять по лагерю, который раскинулся вокруг палатки Зопилота. Индейцы будут застигнуты врасплох, и пушки натворят чудес. Тогда и понадобятся фонари, чтобы осветить поле битвы.

Совет гамбузино приняли без возражений. Безмолвие было торжественно, нарушаясь по временам только криком перекликавшихся индейских часовых.

Рудокопы, вытянувшись во весь рост и прильнув ухом к земле, уверяли, - так хотелось им верить, - что слышат топот мексиканской кавалерии.

Первые часы ночи прошли в лихорадочном нетерпении, которое не давало уснуть даже вконец ослабевшим рудокопам, женщинам и детям.

Педро Вицента с карабином в руке находился среди группы, состоявшей из дона Эстевана, Роберта Тресиллиана, инженера и старших рудокопов, повторяя каждому, что они не должны первыми начинать битву. Очевидно, с полковником Реквезенцем рядом находился Генри. Не мог же он не заметить среди дня мексиканское знамя, развевавшееся на вершине горы? А раз так, то он уверен, что как атака кавалерии, так и вылазка осажденных должны начаться в одно время, и, конечно, рассчитывает, что ему предоставят право быть инициатором и руководителем боя.

Таким образом прошли еще два часа, в течение которых ничто не нарушило ночного безмолвия.

Неописуемое волнение подняло дух у всех, и даже самые слабые ощущали прилив сил.

- Терпение, - говорил им гамбузино, - дадим время полковнику Реквезенцу устроить все, чтобы захватить индейцев сонными и отнять у них возможность спастись бегством. Может быть, осталось ждать всего несколько минут, и тогда наступит наш черед. Разве не приятно будет поймать в их же собственную западню всех этих красных чертей, которые смотрят на нас, как на верную добычу?..

Гамбузино не успел окончить речь, как вдруг страшная ружейная пальба разбудила эхо долины, и почти в то же время треск ружей был перекрыт густым ревом пушек Реквезенца.

Вопли ужаса, возгласы испуга, смешанные с криками боли, поднявшиеся вслед за тем в лагере койотов, застигнутых во время сна, доказали осажденным, что выстрелы Реквезенца попали в цель.

Атака шла с той стороны, откуда, как были уверены индейцы, им не грозило ни малейшей опасности. Все это время они даже не ставили там часовых. Теперь вся эта орда металась в паническом ужасе.

Но положение их еще более ухудшилось, когда сноп электрического света, направленный с вершины горы, осветил лагерь индейцев, подставляя его под удары невидимых нападающих, которых инженер позаботился оставить в тени.

Как и предвидел гамбузино, самые храбрые собрались вокруг палатки Зопилота.

Теперь настало время пустить в дело пушки инженера, и они выбросили, очень кстати, двойной залп картечи в обезумевшую толпу индейцев.

Даже самые неустрашимые из них кричали от страха:

"Бледнолицые - колдуны: они могут заменять ночь днем и зажигать солнце, которое освещает лагерь!"

Один только Зопилот, уже сидя на лошади, сохранял некоторое хладнокровие. Несмотря на царивший беспорядок, он пытался собрать воинов около себя, но пушки Реквезенца и инженера вырывали все новые и новые жертвы, расстраивая в то же время ряды сомкнувшихся было индейцев.

Вдруг Зопилот бешено закричал.

В снопе электрического света, расширявшемся по мере удаления от горы, он только что заметил отряд мексиканских солдат, двигавшихся под прямым углом к утесу.

Появление врага, по-видимому, вернуло храбрость индейцам, которые до тех пор толпились беспорядочной кучей, пораженные суеверным страхом.

В одно мгновение вскочили они на лошадей и, издав воинственный клич, уже готовились ринуться на эскадрон Реквезенца, когда Зопилот остановил их отчаянным жестом.

Под тремя другими снопами электрического света справа, слева и позади показались три других отряда улан; замыкая круг, они двигались вперед в полном боевом порядке.

Дальше с карабинами в руках стояли перед озером люди дона Юлиано; они стерегли единственный проход, через который индейцы могли попытаться спастись бегством.

С первого же взгляда Зопилот понял, что битва проиграна: индейцы попали под перекрестный огонь и, если не удастся спастись бегством, погибнут все до единого.

В одну минуту в голове его созрел смелый план. Одной половине людей он приказал остаться в арьергарде, чтобы встретить лицом к лицу врагов с долины, а с другой половиной кинулся на штурм оврага.

Арьергарду было поручено прикрывать нападение на гору, на которую он смотрел как на единственное средство к спасению.

Если бы ему удалось овладеть верхней площадкой, из осаждающего он обратился бы в осажденного. Но это было не так уж плохо, и следовало во всяком случае сделать попытку. В одно мгновение половина шайки помчалась к оврагу.

На вершине горы была полная тишина, равно как и в узком и крутом проходе, который вел туда.

Прижавшись друг к другу, воины Зопилота лезли вверх, толкая один другого в слепой ярости.

Осажденные позволили им подойти довольно близко и заполнить овраг.

Но как только первые индейцы достигли камней парапета, почва вдруг вздрогнула в одно и то же время над их головами и под ногами на всем протяжении подъема. Глыбы утесов и громадные камни, катившиеся лавиной в эту траншею, набитую осаждающими, давили своей тяжестью, удесятеренной скоростью падения, несчастных индейцев. Вслед за грудой камней началась стрельба в упор. Ни один выстрел не пропадал даром; каждая пуля непременно находила жертву.

Койоты, стиснутые в этом узком месте, держались стоя, опираясь один на другого, и лишь через несколько минут невыразимой сумятицы оставшиеся в живых, между которыми находился и Зопилот, снова выбрались на равнину, где попали в середину железного круга, образованного победоносным отрядом полковника Реквезенца.

Тогда, видя, что всякое сопротивление бесполезно, Зопилот, тяжело раненный в правую руку обломком скалы, и оставшиеся при нем люди сложили оружие. Неподвижно, склонив на грудь голову, ожидали они решения своей участи.

В эту минуту взошло солнце, ярко освещая кровавую сцену.

На равнине, между горой и мексиканцами, эскадроны которых сомкнулись и образовали непроницаемый полукруг, лежали на земле многочисленные трупы койотов, а немного дальше виднелись остатки лагеря индейцев, почти совсем уничтоженного огнем артиллерии.

Восход солнца приветствовали громкими криками рудокопы с горы и бледнолицые пленники Зопилота, которых мексиканские кавалеристы, к счастью, вовремя заметили в этой ужасной свалке и выпустили из лагеря.

Из семисот воинов Зопилота едва только двести пятьдесят человек остались в живых после битвы. Победители начали с того, что связали их по двое, скрутив руки за спиной, и поручили людям дона Юлиано их караулить.

Когда покончили с этим и очистили овраг от загромоздивших его трупов, осажденные спустились вниз.

Невозможно описать трогательные сцены, которыми сопровождалось окончание битвы и встреча осажденных со своими освободителями. Роберт Тресиллиан дрожащими руками прижал к себе сына, которого считал погибшим. Потом молодой человек подошел к Гертруде, побледневшее лицо которой сияло счастьем и гордостью за возлюбленного.

Глава XXII

ГОРОД САНТА-ГЕРТРУДЭС

Когда рудокопы снова вернулись в лагерь, покинутый ими много дней тому назад, то были приятно удивлены, найдя все вещи в целости и сохранности.

Повозки, машины, инструменты - все это оказалось не тронутым индейцами. Койоты даже не дали себе труда уничтожить бесполезные для них предметы.

Это было неожиданным счастьем, так как дикари, очевидно, не знали ценности дорогих машин и инструментов.

Что касается лошадей и мулов, то, взамен брошенных рудокопами при нападении индейцев, они получили их еще больше из захваченной уланами добычи.

Два дня спустя почти все следы битвы исчезли. Мертвых похоронили, и в то время, как полковник Реквезенц, возвращаясь в Ариспу, вел с собою пленных апачей, участь которых должна была там решиться, дон Юлиано со своими добровольцами проводил в деревню Накомори отбитых у краснокожих пленных женщин, детей и несколько человек мужчин.

Теперь всякая опасность раз и навсегда была устранена. Являлась даже надежда, что, если взяться поискуснее, удастся сделать Зопилота своим союзником. Рана его оказалась настолько серьезной, что пришлось тут же, на поле битвы, сделать ампутацию руки. Он стал негоден для войны, а поэтому можно было надеяться, что он станет уступчивее.

Удался ли этот проект? Смирилась ли перед грозной перспективой безжалостного и беспощадного укрощения несговорчивая гордость и природная ненависть апачей к бледнолицым? Как бы там ни было, доступ к Затерявшейся горе, в которой инженер устроил отлогие галереи, представляется теперь, три года спустя, далеко не трудным. На вершине ее вырос целый город, защищаемый крепостью более грозной, чем все те, которые когда-либо возводились рукою человека.

Издали виднеются трубы многочисленных фабрик, дым которых стелется по воздуху.

Иногда слышится резкий свисток локомотива, так как железная дорога связывает новый город с Ариспой.

Кругом не осталось ничего из былого дикого вида. Парусные суда скользят по озеру, богатому всевозможной рыбой. Вдали расстилаются сочные и обширные пастбища, день ото дня захватывающие все большую площадь некогда дикой пустыни. Многочисленные стада находят для себя здесь обильную пищу.

Открытие первой золотоносной жилы доказало, что в горе имеется золото, и добыча его идет тем больше, чем глубже проникают люди в недра земли. Затерявшаяся гора стала Золотой горой.

Состояние четверых компаньонов громадно. Вначале товарищество состояло только из трех лиц, но теперь их четверо.

Эстеван, Роберт Тресиллиан и инженер отменили заключенное с гамбузино условие и сделали его своим компаньоном в знак благодарности за оказанные им услуги в тяжелые дни осады на горе.

Но разбогател не один гамбузино. Из рудокопов, находившихся на горе во время осады, никто не был забыт - все они получили награду по заслугам.

У каждого из них есть свой коттедж, доказывающий, что владелец его пользуется известным достатком. По общему их желанию поставлен памятник Бенито Ангуэцу и Джакопо Баррелю, убитым койотами в роковую ночь.

Это - каменная пирамида без украшений, на одной из сторон которой начертаны имена обоих мучеников; она окружена решеткой, внутри которой с трогательной заботой выращиваются самые редкие цветы.

На площадке возвышается замок элегантной архитектуры, на вершине которого развевается национальный флаг; это крепость и замок в одно и то же время, откуда дальнобойные пушки могли бы, в случае надобности, обстреливать равнину во все стороны.

Понемногу явились торговцы и поставщики. Открылись лавки и магазины; образовались улицы, открылась школа и даже типография, где почти тотчас же поместилась и редакция процветающего журнала. Все предвещает блестящее будущее только что народившемуся городку.

В центре города, как и во всех поселениях Мексики, находится Plaza Mayor, обсаженная деревьями, имеющая вид прямоугольника. На одной из этих сторон была воздвигнута элегантная капелла с колокольней и четырехугольной башней, как большинство мексиканских капелл.

Уже три года подряд город Санта-Гертрудэс празднует день избавления рудокопов от смерти.

На площади движется пестрая толпа, среди которой, как бы оправдывая предсказания полковника Реквезенца, видны несколько человек апачей, одетых в богатые серапе ярких цветов. Рангеро и вакеро с соседних гасиенд, в живописных национальных костюмах, сопровождают жен и детей в праздничных одеждах. Между всеми этими разнообразными туалетами подчас мелькает красивая форма улан, стоящих лагерем на некотором расстоянии от города после недавней и окончательной экспедиции в самое сердце индейских племен.

Фабрики сегодня закрыты, и обыватели покинули свои дома. Слышится нескончаемый говор веселящейся толпы, перекрываемый гулом колоколов капеллы.

В этот день совершается крещение первенца Генри Тресиллиана и Гертруды Вилланева, которое празднуют с таким торжеством и радушием жители города, названного, по единогласному желанию участников экспедиции, именем молодой и храброй девушки.

Довольство читается на всех лицах и скоро уступает место восторгу, когда показывается на ступенях церкви, в волнах кружев, ребенок, которого полковник Реквезенц и сеньора Вилланева только что приняли из купели.

За ними идут дон Эстеван, дон Юлиано Ромеро, Роберт Тресиллиан, потом инженер и Педро Вицента, весь сияющий, под руку с молодым отцом. Разве счастье его молодого друга не есть в то же время и его счастье?

Тогда начинаются нескончаемые приветствия и крики "ура", которые все усиливаются по пути прохождения кортежа.

Когда начнутся увеселения, в них примет участие и гамбузино, который на Крузадере, сделавшемся его другом, рассчитывает взять первый приз. Толпа приветствует появление благородного животного, слышатся громкие крики:

"Ура, Крузадер!"

На Plaza Mayor, в импровизированном павильоне, убранном ветвями и огромными букетами цветов, оркестр улан играет любимые мелодии.

А когда настанет ночь, когда фонарь маяка, построенного инженером на крайней точке площадки горы, осветит окрестность на целые мили кругом, обитатели Санта-Гертрудэса, вернувшись в свои дома, станут вспоминать былые невзгоды.

Всем людям свойственно именно в самые счастливые минуты вспоминать опасные приключения, пережитые ими в недавние времена.

1 Песо - мелкая мексиканская монета.

2 Питагайа (Pitahaya americana) - дерево из семейства кактусов.

3 Лассо - длинный ремень, к концам которого прикреплено по куску свинца и который употребляется жителями Южной Америки для поимки диких буйволов и лошадей.

4 Мустанги - род диких лошадей в Америке.

Майн Рид Золотой браслет, вождь индейцев

Глава 1. СМЕНА КАРАУЛА

Прелестное июньское утро. На плацу перед зданием военной школы в Вест-Пойнте [39] происходит смена караула.

Воспитанники, или кадеты, в серых мундирах стоят рядами и молча, но уставу, смотрят вперед на пятнадцать шагов перед собой; в это время офицер, худой и длинный как оса, производит смотр.

По мере того как подвигается инспектор, кадеты один за другим, отдавая честь, подают ему свои ружья. Тот хватает ружье, свирепо оглядывает кадета, а потом, отдавая ружье, замахивается им так, будто хочет ударить бедного юношу.

На первый взгляд, все эти вытянутые кадетские фигуры, с блестящими на солнце пуговицами, представляются совершенно одинаковыми. Неподвижные и бесстрастные, эти лица кажутся сосредоточенными только на том, чтобы скрыть индивидуальность их владельцев. А между тем, присмотревшись внимательнее, нельзя не заметить, насколько они разные, эти «завтрашние» офицеры.

У одних волосы темные, у других светлые. Этот мал ростом, тот велик; глаза одного светятся умом, глаза другого тусклы и совершенно лишены выражения.

По временам случается, что какой-нибудь кадет, забыв уставные «пятнадцать шагов перед собой», вскинет глаза на группу молодых девушек, присутствующих на параде и стоящих немного позади инспектирующего офицера. Голова же кадета остается в прежнем положении, одни только глаза нарушают строгую дисциплину.

— Ну посмотри, Жюльета, — говорит одна из милых зрительниц своей соседке, — какие они смешные: точно каждый из них проглотил аршин — не пошевельнутся. Ну кто-то бы, глядя на них, подумал, что это те самые, которых мы видели на последнем балу у генерала!

— Какое ты еще дитя, моя милая! Они всегда такие на параде, — отвечает Жюльета с видом некоторого превосходства.

Самоуверенность барышни объясняется тем, что она живет уже три недели в Вест-Пойнте, а подруга ее прибыла туда только вчера — и прямо из пансиона.

— А что он такое говорит? — спрашивает та же неискушенная зрительница в то время, как офицер остановился перед одним из кадетов и что-то грубо сказал.

Жюльета схватила за руку подругу.

— Прислушаемся, Нетти.

— Это что такое? — гремит офицер, указывая место на мундире, где недостает одной пуговицы.

Кадет, к которому офицер обратился с грозным вопросом, — стройный юноша с белокурыми волосами, с открытым и умным лицом. Он краснеет до ушей, глядит на указанное место мундира и — о, ужас! — убеждается, что одной пуговицы, действительно, нет.

— Я, должно быть, потерял ее, — говорит он, страшно конфузясь.

— И в таком виде вы осмелились явиться на развод?! Отправляйтесь тотчас под арест и скажите фельдфебелю, чтобы прислал кого-нибудь на ваше место.

Не возражая, нарушитель берет ружье на плечо и делает три шага назад, выходя из рядов. Потом, повернувшись на каблуках, делает пол-оборота направо и марширует к казарме, так же отчетливо, как будто находится все еще в строю.

А офицер, с гордым сознанием исполненного долга, продолжает смотр.

— В чем дело, Жюльета? Что сделал этот молодой человек, и за что его услали? — спросила все та же любопытная, не расслышав ни единого слова.

Жюльете очень хотелось показать, что она отлично все понимает, на самом же деле она понимала не более своей подруги.

— Вероятно, офицер дал какое-нибудь поручение этому кадету, — ответила она уклончиво.

Но стоящий подле нее большой и плотный господин с красным лицом улыбается, слушая их разговор, и берется разъяснить дело.

— Этого кадета отправили под арест за то, что он явился на смену караула, т. е. на развод, в мундире с оторванной пуговицей.

— Оторванная пуговица! — вскричала Нетти. — Как, их наказывают за такие пустяки? Но, Корнелиус, вы, должно быть, ошибаетесь… ведь эти кадеты обыкновенно подносят дамам свои пуговицы, как подносят букеты… У Жюльеты этих пуговиц, я думаю, целая дюжина.

Корнелиус Ван Дик сделался еще краснее и бросил сердитый взгляд на свою кузину Жюльету.

— Целая дюжина! — воскликнул он. — А ведь она здесь всего каких-нибудь три недели…

— Экая важность! И у меня уже есть одна пуговица, а я здесь только со вчерашнего дня.

— Все вы на один покрой, — сказал разгоряченный молодой человек, — все, сколько вас ни есть; вы готовы видеть героя в каждом балбесе. Слава Богу, мне не нужно испытывать четыре года подобного рабства, чтобы попасть в армию.

Нетти сделала маленькую гримаску, может быть, неприличную для взрослой барышни, но она ведь только что вышла из пансиона, и к тому же Корнелиус и ей приходился двоюродным братом.

— Охо-хо, — сказала она, — смотрите, чтобы виноград не оказался слишком зелен… Еще неизвестно, выдержите ли вы ваши экзамены!..

— Очень благодарен за такое лестное обо мне мнение. Но я уже сдал экзамены и не далее как вчера. Конечно, вам было бы приятнее, если бы я провалился…

— Вы выдержали экзамен? Неужели? Ах, хотела бы я послушать вас на экзамене!

По тону, которым были сказаны эти слова, можно было заключить, что между кузиной и кузеном объявлена война.

— Выдержал… вот и все, — ответил Корнелиус торжествующим тоном. — Ну, скажите, пожалуйста, зачем я буду себя мучить в Вест-Пойнте, когда можно поступить в армию помимо этого? Хорошая пригоршня долларов — и вся недолга! С долларами в руках можно купить лошадь, карету, место в конгрессе, да все, что хотите.

— За исключением уважения и ума, во всяком случае.

Эти слова задели Корнелиуса за живое, и он, насвистывая, отвернулся. Что касается Нетти, то она, очень довольная собой, обратилась с очередным вопросом к Жюльете:

— Что значит «под арест»?

— Видишь ли, вот это — военная тюрьма, нечто вроде погреба, ямы, в которую сажают этих бедных кадетов в наказание. Ну, да они не очень-то боятся этого!

Несмотря на последнее соображение подруги, Нетти смущена такими объяснениями, и нетрудно заметить по ее лицу, что она чувствует некоторые угрызения совести.

Следующий день — суббота; после обеда бывает короткий отдых у кадетов военной академии, плац, на котором обыкновенно производится ученье, теперь пуст. Наказанный вчера кадет уныло несет свою службу у входных дверей. Сегодня одежда его в порядке: утраченная пуговица заменена другой, мундир без пятнышка, и белые панталоны сверкают на солнце.

Время — три часа пополудни. Термометр показывает около 30° в тени. Бедняга кадет тем не менее застегнут на все пуговицы, и на шее у него высокий волосяной галстук. Он ходит взад и вперед в ослепительно-светлой полосе, под палящим солнцем; на плацу ни души. Нетрудно догадаться, что часовой поставлен здесь в наказание, лишенный права погулять на свободе в отпуску целые полдня.

Жара изнуряющая, и только по необходимости можно быть на воздухе. Молодой человек невольно останавливается на минуту каждый раз, когда попадает в полосу тени от деревьев, стоящих подле академии.

Он очень удивлен при виде показавшейся в аллее молодой девушки, в белом платье и с голубым зонтиком; она идет ему навстречу.

Продолжая свое движение маятника, кадет ворчит сквозь зубы:

— Однако большая нужна охота к прогулкам, чтобы жариться на этаком солнце!

И он продолжает маршировать мимо библиотеки, сегодня пустой и молчаливой, потом мимо окна дежурного офицера; окно раскрыто, и видно, что и этот почтенный господин ушел отдохнуть. Дойдя до конца своего маршрута, несчастный часовой убеждается, что девица приближается к нему.

Он уменьшает шаг, останавливается на минуту, повертывается на каблуках, не теряя своей официальной важности, и уходит обратно, как бы не замечая приближающегося к нему грациозного создания.

Барышня продолжает свой путь уже по следам часового и, видя, как тот мерно выбивает такт, невольно шепчет:

— Бедный мальчик, ну можно ли заставлять нести подобную службу… это просто жестоко.

Часовой опять дошел до конца и повернулся прямо лицом к девушке. Глаза его устремлены на «пятнадцать шагов вперед» и тщательно избегают ее сострадательного взгляда и дружеской улыбки.

«Он сердит, — говорит она про себя, — и, конечно, он прав. Но я должна перед ним извиниться».

И вслед за этим раздается ее тихий голосок:

— Господин Армстронг, господин Армстронг!

Кадет вздрогнул. На минуту он забывает роль часового и, как простой смертный, делает к ней несколько шагов. Но вдруг приходит в себя и начинает маршировать.

— Запрещено разговаривать под ружьем, — говорит он. — А! Да это вы, мисс Нетти Дашвуд… Извините меня, ради Бога, но я не имею права останавливаться.

В его голосе можно было подметить некоторое смущение и как бы разочарование. Может быть, он ожидал встретить некое другое лицо. Но девушка не заметила этих тонкостей.

— Я, право, в отчаянии, — говорит она, — что вы из-за меня подверглись наказанию… Вот, возьмите вашу пуговицу… Простите ли вы меня за то, что я причинила вам эту неприятность?

Говоря это, она протягивает ему пуговицу — ту злополучную мундирную пуговицу, за которую кадету пришлось стоять на часах вне очереди.

Воспитанник Армстронг, кадет третьего класса, смотрит на нее с удивлением.

— Как? Разве я ее вам?.. — говорит он. — А я думал… нет, нет, действительно я вам отдал эту пуговицу.

— Конечно, мне. Уверяю вас, что, прося пуговицу, я не думала, что вам за нее придется так дорого поплатиться. Мне казалось, что у всех кадетов очень много пуговиц, которые они раздают в танцах своим дамам. У моей кузины Жюльеты их пропасть, и она мне сказала, что девицы хвастают одна перед другой числом собранных пуговиц. Я никак не предполагала, что вам нечем будет заменить отданную мне, и что вас за нее накажут.

Во время этого объяснения молодой часовой, чувствовавший себя неловко из страха быть пойманным каким-нибудь офицером, не переставал как маятник ходить взад и вперед. Тем не менее он не мог удержаться от улыбки, слушая наивную речь девушки и, повернувшись к ней и показывая борт своего мундира, он сказал:

— Вы видите, теперь все пуговицы налицо. Моя оплошность подвергла меня взысканию, а вашей вины тут вовсе нет. Да притом лишний раз постоять на часах не велика важность, и это не должно вас беспокоить. Пожалуйста, посидите минутку, пока я пройдусь до конца линии и обратно. Присядьте на скамейке; мне никак нельзя стоять долго на месте.

Прежде чем девушка сообразила, что ей говорил кадет, тот уже маршировал далее; и как раз в это самое время показался офицер с веером в руке. Офицер принадлежал к комиссариату и потому не обратил внимания на не совсем правильную маршировку часового, а страдания от жары помешали ему заметить юную девушку, сидевшую на скамье.

Как только белая спина офицера скрылась за дверью трактира, кадет быстро вернулся к оставленному посту у скамейки и, убедившись, что никого подле нет, сказал:

— Вы, пожалуйста, простите меня, мисс Нетти, что я так внезапно отошел от вас. Но нам строжайше запрещено говорить, стоя на часах… Ваша кузина Жюльета Брэнтон здорова?

Он сильно покраснел, произнося эти слова; но девушка не обратила внимания на это обстоятельство.

— Она здорова, благодарю вас… Но скажите мне, пожалуйста, господин Армстронг, правда ли, что когда отправляют кадета под арест, его держат в темной яме на хлебе и воде?

Он засмеялся.

— Конечно, нет. Кто рассказал вам такие глупости?

— Мой кузен Корнелиус. Вот поэтому-то я и каялась так в своем безрассудстве… Так вы позволите мне сохранить эту пуговицу?

— Конечно, мисс Нетти, и я прошу вас ни одной минуты более не думать о моем наказании. А вы, в свою очередь, не сделаете ли мне большое одолжение?

— От всей души, — сказала восхищенная девушка.

— Дело в том, видите ли… — тут молодой человек вновь сильно покраснел. — Не попросите ли вы мисс Брэнтон, если она будет на балу в школе, подарить мне первый тур вальса? Вы не откажетесь исполнить мою просьбу, мисс Нетти? Ведь я за вас все-таки наказан.

Ну как отказать в просьбе, так трогательно выраженной? Нетти Дашвуд была слишком великодушна.

— Конечно, я исполню вашу просьбу, — сказала она. — А в свою очередь и я вас попрошу вот о чем: прикажите вырезать ваше имя на этой пуговице, раз уж вы позволили мне ее сохранить.

— С большим удовольствием. Дайте мне ее теперь же, а на балу я вам ее возвращу.

— И отлично… Бедный господин Армстронг! Я не могу выразить, как мне вас жалко…

Армстронг, взяв пуговицу, быстро повернулся и зашагал от скамейки. Не успела девушка опомниться от этого быстрого движения своего кавалера, как послышались шаги, бряцание оружия, и смена часовых, под командой высокого кадета в галунах, показалась из-за угла здания.

— Стой! Армстронг, вперед! — скомандовал ефрейтор.

Молодой человек подходит, передает на ухо новому часовому «пароль» и становится в заднем ряду смены; и смена, оставив нового часового, уходит далее. Девушка, сидя на скамейке, присутствовала при этой сцене.

Когда она подняла глаза на проходившую мимо нее смену, то встретила устремленный на нее взгляд старшего кадета. Два блестящих глаза, бронзовый цвет лица и курчавые черные волосы…

«Как он хорош! — сказала про себя девушка, — но в лице есть что-то дикое».

В то время, как она входила в дом своей кузины и рассказывала о своей проделке, Армстронг был уже в казарме, снимал свою амуницию и говорил товарищу с бронзовым лицом:

— Вот славная девушка! Знаешь, мой милый Мак, ведь она взялась попросить у мисс Брэнтон для меня первый вальс. Что ты скажешь на это?

Кадет Мак Дайармид, погрузившийся было в тригонометрию, поднял голову и в ответ сказал:

— Я уже решил, что в день распределения по классам отправлюсь на бал в «Бенни-бар».

Армстронг задумался.

— Знаешь что, Мак, послушайся меня хоть один раз и откажись от этого публичного бала. А то схлопочешь из-за него лишнюю дурную отметку и будешь сожалеть. Подумай, сколько будет потеряно труда и времени напрасно, если ты не получишь при выходе из академии того чина, который ты вполне заслуживаешь.

— Да! — сказал Мак Дайармид с горькой усмешкой. — Каждый забавляется как умеет, не правда ли? Ну, что я буду делать на ваших балах? В «Бенни-баре» все равны; вот почему я туда хожу и буду ходить до тех пор, пока не сделаю…

Он остановился, как бы испугавшись, что сказал слишком много.

— Не сделаю… чего? — спросил Армстронг.

— Да… сделаю… рано или поздно, а сделаю… ты увидишь, — сказал Мак Дайармид со странным движением головы и вновь принялся за книгу.

— Ну, ну, — ответил Армстронг, — когда при новом распределении тебя наградят чином, ты забудешь и думать об этом.

Глава 2. СПУСТЯ ДВА ГОДА

Минуло два года, и в академии наступил день выпуска. Экзамены кончились; вновь произведенные офицеры получили назначения и навсегда оставили ружье, будку и стояние на часах.

Праздник в полном разгаре; на блестящем паркете бальной залы военной школы кружатся пары вальсирующих под звуки «Девы Дуная». Так, по крайней мере, назвал вальс поручик армии Мерилл, только что вернувшийся из шестимесячного отпуска в Европу.

Офицеры в полной парадной форме и кадеты толкутся подле роя прелестных барышень в платьях с белыми крылышками; их оживленные взоры и возбужденные разговоры ясно говорят о жгучем интересе, который они питают к эполетам и золотому шитью.

У входной двери террасы столпились бедные кадеты первого курса, которым не позволено даже входить в залу, и они, стоя у дверей, напоминают дежурных пожарных в кулисах театра.

Среди этих кадетов, в той же кулисе, можно узнать при свете июньской луны нашего старого знакомого, красавца Мак Дайармида; он в штатском платье, потому что вышел сегодня из академии без офицерского чина.

Он в припадке бешенства грызет потухшую сигару и, произнося угрозы, кажется, готов на какую-нибудь крайнюю выходку.

Но вот музыка замолкла, танцы прекратились; все спешат покинуть душную залу и подышать свежим воздухом на террасе и у цветников. Кадеты, как спугнутые птицы, рассыпались; Мак Дайармид остался в числе немногих и смотрел на выходящих из залы.

Молодой кавалерийский офицер, покручивая светлые усики, выходит из залы под руку со своей дамой; он грустно удивлен при виде Мак Дайармида и обменивается с ним хотя быстрым, но в то же время очень дружеским поклоном.

— Какая прелесть этот офицер! — говорит кто-то в толпе.

— Да, этого никто не может отрицать, — подтвердил с живостью Мак Дайармид. — Армстронг работяга и джентльмен. Жаль, нельзя того же сказать обо всех его товарищах. Между ними вообще есть один… да вот он, налицо!

Мак Дайармид замолчал на полуслове, увидав двух офицеров, спускавшихся по ступенькам в сопровождении пожилого господина в штатском платье; судя по походке и фигуре, надо было полагать, что этот штатский — важная особа. Все трое направлялись к зданию штаба. Не было сомнения в том, что Мак Дайармид в этой группе увидел человека, которого искал, так как лицо его приняло свирепое выражение, и с языка сорвалось проклятие.

Все трое повернули за угол дома; Мак Дайармид бросился было за ними, но кто-то удержал его за руку.

— Куда ты так спешишь? — послышался вопрос.

Мак Дайармид гневно обернулся и очутился лицом к лицу с маленьким коренастым господином; из-под соломенной шляпы виднелось некрасивое лицо с выдающимися скулами, глубокими глазными впадинами и рыжей бородой.

— Это ты, Эван Рой? — сказал молодой человек, пытаясь вырваться из державших его рук. — Пусти меня… Мне нужно отомстить за мою честь!.. Негодяй, который сделал подлый донос на меня, разрушил мою карьеру и погубил все надежды… здесь, передо мной… Пусти меня!

— Не пущу… скорее сам пойду стобой!.. — И, говоря это, он взял под руку Мак Дайармида и тот волей-неволей должен был идти с ним.

Из немногих слов, произнесенных с неподражаемым акцентом, легко можно было узнать в том человеке шотландца. Идя под руку, он продолжал уговаривать Мак Дайармида, вставляя в свою речь выражения не столько глубокомысленные, сколько энергичные.

— Нет сомнения, что когда Мак Дайармид говорит об отмщении поруганной чести, то все родные должны следовать за ним. И это, конечно, сделает Эван Рой, пока ноги его носят… Но в чем дело?.. Что именно возбуждает такой гнев главы нашего рода?..

Теперь они тоже завернули за угол и могли видеть впереди на дороге тех трех господ, которых преследовал Мак Дайармид.

— Ты знаешь, за что, из-за каких пустяков я был выгнан из школы, Эван Рой? — спросил Мак Дайармид своего родственника, с трудом сдерживая бешенство.

— О, это нетрудно угадать! Вероятно, эти пентюхи профессора не хотели и не умели понять характера настоящего джентльмена, благородного главы рода, — произнес Эван с презрением. — А между тем, позвольте узнать, где была эта академия Вест-Пойнта в то время, когда Мак Дайармиды пришли из Трои с Брутом Старшим и обосновались на берегах Альбиона? А дело в том, что многое на свете переменилось, и ваша хваленая Америка — совсем не место для джентльмена.

Мак Дайармид грустно улыбнулся.

— Да я не на Америку и жалуюсь, мой милый Эван Рой. Ты забываешь, что это мое настоящее отечество, — отечество, которое я люблю всеми силами души моей. Я ненавижу только вот этого человека, который идет там перед нами, среди двух других, который, как я уже сказал, и есть причина гибели всех моих мечтаний, всех усилий, работы четырех лет! Ты, Эван Рой, знаешь, что в моих честолюбивых замыслах личность моя была ни при чем. Достигнуть освобождения индейского племени, — племени, к которому принадлежит моя мать, — от проклятия, тяготеющего над ним; избавить его от унижения, на которое оно обречено бессердечной политикою, преследующей одну цель — извести его; сделаться его защитником, уполномоченным ходатаем перед белыми, — вот задача моей жизни. Чтобы слово мое имело вес и было выслушано, я старался составить себе имя среди белых. Я уже подходил если не к самой цели, то по крайней мере к той ступени, которая могла меня приблизить к цели, так как, по мнению всех моих учителей, я имел право рассчитывать на одну из первых вакансий по производству. И вот, Эван, этот человек, этот поручик Корнелиус Ван Дик, как мне сказали, который никогда перед тем меня не видел, погубил все; ему достаточно было сказать несколько слов, чтобы разбить мою будущность, раздавить в зародыше все мои надежды. Чужой для школы, он не имел повода вмешиваться в то, что происходило в ней. Но ему захотелось проявить свое усердие, и он, не будучи к тому призван, а лишь из любви к искусству сделал донос на меня и одного моего товарища, когда мы незначительно нарушили дисциплину. Но так как полуиндейцу ничего не прощается, меня выгнали из школы. О! Я отомщу ему!..

— Мак Дайармид, будь рассудителен. Изменник не один; подожди удобного случая.

— Не думай, Эван, что гнев затемняет мой рассудок. Я знаю, что сегодня вечером он уезжает из Вест-Пойнта! Я буду сторожить его, хотя бы всю ночь! Смотри!

Группа перед ними повернула с дороги и вошла в сад, расположенный перед красивой виллой. Они приостановились, любуясь сиянием луны.

В то время как Мак Дайармид с товарищем проходили подле решетки сада, один из офицеров говорил:

— Не правда ли, господин Брэнтон, какая великолепная ночь?

— Именно великолепная! — произнес серьезный голос. — Почти так же хороша, как в Неаполе, где я провел последнее лето с моей семьей. Вашей экспедиции на границу будет сопутствовать прекрасная погода, господин полковник, и я несказанно рад, что и мой племянник Корнелиус примет участие в походе. И надолго вы едете?

— А я, право, и сам хорошенько не знаю. Делая топографические съемки на востоке, трудно заранее определить, сколько времени они займут.

— Однако, я вижу, что деятельную службу вы предпочитаете занятиям в экзаменационной комиссии.

— Без сомнения. Знаете ли, идя на границу, нельзя сказать, когда и как оттуда вернешься!.. Там индейцы, которые могут причинить много хлопот, хотя в настоящую минуту они спокойны. Что касается вашего племянника, то, кажется, мне не придется долго наслаждаться его обществом, так как он назначен в форт Ларами, а я назначен комендантом в форт Лукут.

Тут Мак Дайармид и горец миновали решетку сада и уже не могли разобрать доходивших до них голосов.

— Я тебе говорю, Эван, гнев нисколько не затемняет моего рассудка! Теперь я знаю, что могу себе наметить заранее час расправы. Запомни, что я тебе скажу: Корнелиус Ван Дик едет в равнины, в войска под командованием полковника Сент-Ора, — оттуда он не вернется!

Шотландец одобрительно усмехнулся в свою рыжую бороду.

— В добрый час! Вот это речь истинного храбреца! Благородная кровь выдает себя. Это настоящий Мак Дайармид, который во времена первых шотландских королей, содрав с живого врага кожу, повесил ее у дверей своей палатки.

Лицо молодого человека приняло свирепое выражение.

— Участь моего врага будет ничуть не лучше, за это я отвечаю, — сказал он сквозь зубы.

На этот раз Эван ничего не возразил, и они молча направились к пристани, где в это время стоял пароход, готовый сняться с якоря. В такой поздний час пассажиров просто не могло быть, и они оказались на палубе одни. С реки, по которой плыл пароход, виднелись окна военной школы, чудесно освещенные полной луной. Этот вид вывел Мак Дайармида из его мрачной задумчивости. Он вдруг погрозил кулаком зданию и произнес вполголоса:

— Горе вам всем от первого и до последнего. Клянусь, что заставлю вас в свою очередь проклясть тот день, в который вы, прогнав меня, дали мне в руки оружие против себя.

Эван Рой поглядел на него на этот раз с улыбкой сожаления.

— Угрозы еще никому костей не ломали, — сказал он презрительным тоном. — Впивается сильней зубами та собака, которая не лает.

— Ты прав, — сказал на это Мак Дайармид, — и скоро ты увидишь, хорошо ли я сжимаю челюсти, когда вцеплюсь в кого-нибудь.

Сад Костюшки служил в этот вечер местом для прогулки гостям военной школы. Этот сад идет уступами к реке и тянется вдоль поля, где проходят маневры, отделяя его от реки Гудзон. Кусты, осыпанные цветами, мраморный фонтан, каменные скамейки, с которых при лунном свете можно любоваться величественной рекой и темными холмами на другом берегу, представляют восхитительную декорацию.

В то время, как пароход поравнялся с террасой, разговор, совершенно иной, чем разговор Мак Дайармида с Эваном, происходил между подпоручиком Армстронгом и красавицей Жюльетой Брэнтон.

— Вам не жаль покидать Вест-Пойнта? — спрашивала она.

— Бог знает, — отвечал он задумчиво. — Конечно, здесь были у меня приятные часы, но их так мало, — на перечет.

— На перечет? Вы меня удивляете. Мне всегда приходилось слышать, что офицеры с большим удовольствием вспоминают годы, проведенные в школе. Ведь там все счастливы? Ведь это место всеобщего равенства?

Армстронг горько улыбнулся.

— Там равенства менее, чем где-либо. Вест-Пойнт, собственно говоря, та же гимназия, только с более строгим уставом. Превосходство способностей, физической силы, конечно, имеет значение, и это логично; но менее логично то, что общественное положение играет здесь роль, как и повсюду.

Девушка почувствовала, что это тема опасная для разговора. Она поспешила переменить ее.

— Скажите, пожалуйста, — перебила она, — кто был тот мрачный господин, с которым вы раскланялись, выходя с бала? Я никогда не видала более странной фигуры. Он мне напоминает Байроновского Люцифера.

— Это Мак Дайармид, — ответил Армстронг, — честный и очень способный человек. В настоящее время он достоин сожаления, и его несчастье меня сильно огорчает. Это был мой лучший друг в школе; впрочем, его история не может вас интересовать.

— Напротив, я буду очень рада ее узнать. Его необыкновенное лицо носит признаки какого-то дикого гения.

— Оценка довольно верная, особенно когда она сделана после одной встречи. Но тому, кто прожил в школе четыре года с Мак Дайармидом…

— Отчего же он не в мундире?

— Потому что он был исключен из школы как раз накануне экзаменов, из-за гнусного на него доноса… к несчастью, доносчик не открыт. Строгое наказание глубоко возмутило всех нас, его товарищей. Это был один из самых замечательных воспитанников школы.

— Да за что же его исключили?

— Дело вот в чем: его поведение не всегда было безупречно; дисциплина его угнетала. Он часто попадался в легких проступках, и дурные отметки накапливались. И вот в тот вечер, когда прибыла экзаменационная комиссия, он пришел ко мне в комнату, мы беседовали и курили; это было уже после того, как огни были потушены. Это противно правилам, но установилось обычаем, и наши офицеры смотрели на это сквозь пальцы, лишь бы беспорядок не бил в глаза. Какой-то мерзавец выдал нас комиссарам в то время, как они собирались делать обход. Кто учинил эту подлость — не знаю. Должно быть, кто-нибудь чужой школе, так как между воспитанниками не могло быть человека, способного на это. Итак, дверь наша внезапно отворилась, и нас застали курящими. За это каждому из нас поставили дурные отметки. Для меня это ничего не означало, так как у меня был перевес хороших баллов. Для бедного Мак Дайармида дело приняло дурной оборот, у него число хороших баллов равнялось числу дурных, и лишний дурной балл мог его погубить. Он горяч, вспылил, наговорил дерзостей членам комиссии, намекнул на шпионство. Короче говоря, начальство тут же открыло заседание совета и наказало его — исключением из школы. Бедный малый! Вся школа была в отчаянии от этой жестокости, так как, несмотря на неровный характер, Мак Дайармида все любили. Это был настоящий рыцарь и лучший боец между нами. Для меня лично это было истинное горе; я не только удивлялся его способностям, но и выучился у него работать; ему же я обязан не только тем, что я есть и чем могу сделаться, но и жизнью, которую он мне спас, рискуя своей собственной.

— В самом деле? — вскричала мисс Жюльета.

— Да, это было прошлой зимой на реке; мы весело катались на коньках, как вдруг лед проломился, и я очутился под водой. Падая, я ушибся об острый край проруби. Я был без памяти. Мак Дайармид, не думая об опасности, бросился в прорубь, нашел меня под водой, схватил за волосы и вытащил на поверхность. Он сам при этом окоченел от холода. Другие товарищи подали нам веревки и жерди и помогли выбраться на берег. Тем не менее мы оба пролежали в лазарете целый месяц! Судите же о моей привязанности к нему. Я глубоко огорчен случившимся с ним. А главное, меня беспокоит его будущность. Падение такого человека — не только потеря для государства: оно может быть и опасно для него.

— А что, он небогат? — спросила мисс Брайтон.

— О, напротив! Его отец был очень богатый торговец мехами и, я знаю наверно, оставил сыну крупное наследство. Но это его не утешает. Мотивы, которые я не вправе объяснять, заставили его усиленно желать окончить курс и выйти с чином.

— Бедный молодой человек! Я жалею его от всей души! — вздохнула мисс Брэнтон. — Ну, а вы, господин Армстронг, были счастливее его и вышли из школы со всеми почестями…

Девушка, боясь выказать слишком горячее участие, покраснела и замолкла.

— Не находите ли вы, что становится свежо? — сказала она, вздрагивая. — Не вернуться ли нам в залу? Боюсь, отец беспокоится, не видя меня так долго…

— К вашим услугам, — произнес молодой человек с поклоном.

И, идя с нею рядом, он прибавил:

— Да, я предчувствовал, что это должно скоро кончиться. Мне было здесь хорошо… Теперь все кончено, так как я завтра отправляюсь на восток.

— Я думала, все кадеты, выходя из школы, пользуются отпуском, — заметила мисс Жюльета Брэнтон.

— Без сомнения, и я собираюсь провести этот отпуск со своей семьей.

Мисс Брэнтон казалась как будто обиженной.

— Кажется, было условленно, что вы побываете вместе с моим кузеном Корнелиусом у нас в Бише?

Франк Армстронг колебался, прежде чем ответить.

— Я не смею туда ехать, — произнес он медленно. — Опасность для меня слишком велика, а солдат не должен без нужды искать опасности.

— Опасность! — вскрикнула девушка. — Какая, в чем, скажите, пожалуйста?

— Опасность — лелеять мечту, — сказал он сдержанным тоном, — осуществление которой немыслимо для бедного подпоручика, как я…

Он внезапно замолк и потом живо прибавил:

— Вы знаете, что я недолюбливаю Корнелиуса, и нам лучше избегать взаимных встреч.

Неловкое молчание наступило за этими словами; неизвестно, как возобновилась бы прерванная беседа, если бы они не наткнулись на девушку и офицера, которые, как оказалось, их разыскивали.

— Вот они, Корнелиус! — произнес свежий голосок мисс Нетти Дашвуд. — Жюльета! Надо ехать… дядя тебя всюду ищет… Господин Армстронг, мой кузен получил формальный приказ привезти вас завтра в Бит. Это дело конченное, решенное, и дядя мой не допускает отказа и извинений.

— Тем не менее он будет вынужден принять мой отказ и извинение, — ответил церемонно Армстронг. — Мне необходимо завтра же ехать в Иллинойс.

— Вот как! И вы посмеете утверждать, что никак не можете ради нас отложить свою поездку на неделю? — возразила девушка, несмотря на его извинения.

Со своими воздушными белокурыми локонами, большими темно-синими глазами, нежным цветом лица и подвижным выражением, она была столь же блистательна, сколь кузина ее Жюльета была величественна под диадемой своих черных волос.

— Право же, господин Армстронг, не будьте жестоки. Подумайте только, если вы откажетесь, нам не хватит одного кавалера и нельзя будет даже составить домашней кадрили. А я решила и назначила себе танцевать каждый вечер.

— Конечно, такая программа для меня большое искушение, — сказал он с улыбкой немного деланной, — но я все-таки уверяю вас, мисс, что мне невозможно, положительно невозможно принять лестное приглашение, так любезно вами переданное.

Нетти смотрела на него с глубоким недоверием.

— Да наконец, что все это значит? — вскричала она. — Вы только недавно восхищались этим планом… Корнелиус, — сказала она серьезным тоном, — дайте вашу руку Жюльете, мне нужно поговорить с господином Армстронгом.

Прежде чем Франк успел опомниться, он уже очутился под руку с Нетти Дашвуд, немного позади Ван Дика, ведшего Жюльету Брэнтон.

— Что значит этот каприз и упорство? — спросила тотчас Нетти своего кавалера таким тоном, каким мать бранит своего ребенка. — Целых два часа я изощряюсь в разных уловках, чтобы доставить вам приглашение к моему дяде, — мне достоверно известно, что вы этого желали, — и когда я, наконец, в этом преуспела, так-то вы принимаете результат моих усилий? Так-то благодарите меня за мои старания приблизить вас к Жюльете, а?

— Да, я чувствую, насколько мое поведение должно вам показаться глупым, — сказал молодой человек. — Я не умею выразить, как я вам благодарен за то, что вы для меня сделали. Но все это только сильнее дает мне почувствовать мой долг и мою обязанность… Мне не следует быть и Бише… Ни за какие блага не следует допускать, чтобы это продолжалось…

Нетти Дашвуд своенравно встряхнула своими кудрями.

— Вот уже этого я никак от вас не ожидала: отступать перед трудностями. А это недостойно увенчанного лаврами выпускника Вест-Пойнта!

— Это не потому, чтобы я боялся, поверьте, — ответил Франк, краснея. — Но я должен вам признаться, что все его меня ужасно тяготит. Будем откровенны, я не хочу быть замешанным в этом заговоре… Ну, пожалуйста, не сердитесь, не отнимайте так скоро вашей руки. Я знаю и чувствую, что могу рассчитывать на вашу дружбу, и я высоко ее ценю, поверьте, мисс Нетти! Так подумайте же одну минуту об этом. Может ли судья Брэнтон принять меня в зятья? Нет, не так ли? Ну, так скажите, честно ли будет с моей стороны пользоваться его гостеприимством для того, чтобы так или иначе повлиять на его решение? Я знаю, что вы ни одной минуты не задумаетесь и согласитесь со мной…

— Об этом надо было думать, сударь, раньше, — возразила Нетти со смехом. — Что же, вы хотите предоставить Жюльету этому олуху Корнелиусу?

— Мисс Жюльета, я уверен, сделает достойный выбор, — серьезно ответил Армстронг. — Я отдал бы жизнь, чтобы быть тем, на кого падет этот жребий; но согласитесь, что без самоунижения я не могу с этой минуты записаться в ряды искателей. Она богата, красива, единственная дочь… тогда как все мое состояние — эта шпага, носить которую я приобрел право только три дня тому назад. Предоставьте меня, мисс Нетти, моей судьбе. Если труд и жажда отличиться значат что-нибудь в той карьере, которую я избрал, то клянусь, что я добуду хоть немножко славы и вместо большого состояния сложу ее у ног той, которая согласится назвать меня своим мужем.

Между тем они приблизились ко входу в школу. Нетти молчала и казалась убежденною доводами своего кавалера.

— Вы хороший человек, и одно это уже имеет цену в глазах женщины, — сказала Нетти так серьезно, что тронула Армстронга.

В эту минуту Жюльета, шедшая впереди, прежде чем переступить порог, обернулась и спросила Франка с грациозной улыбкой:

— Ну, что же, убедила вас Нетти? Будете вы в числе наших гостей?

— Нет, я решительно не могу, — произнес он с видимым усилием. — Благоволите, мисс Брэнтон, передать вашему почтенному батюшке мою благодарность и мои сожаления.

— В таком случае прощайте! — сказала Жюльета. И, несмотря на свое неудовольствие, она все-таки протянула ему руку.

Тут же раздался и другой голос:

— Прощайте, господин Армстронг, — сказала в свою очередь Нетти молодому человеку. — Помните, что у вас в Бише есть преданный друг.

Армстронг удалился, но сердце его сжималось и ныло под его блестящим мундиром.

Глава 3. СТРАННЫЙ ДОМ

Эта ночь, столь тихая и свежая в Вест-Пойнте, была убийственно тяжела в Нью-Йорке. Луна, наполовину закрытая темными облаками, освещает Пятую авеню, по которой бродят люди, вышедшие из душных домов на улицу подышать свежим воздухом. На подъездах, на тротуарах — всюду виден народ: мужчины с сигарами во рту и женщины с веерами в руках. В центральном парке двигается густая толпа гуляющих, высматривая местечко на скамейке или на лугу. На улицах лежат собаки, высунув языки и тяжело дыша; они уверены, что по такой жаре их не будут беспокоить проезжающие. Изредка разве прогромыхает запоздавший извозчик, едущий на ночлег.

По берегам Гудзона лодки и шлюпки стоят неподвижно на якорях, и только легкая зябь у носовой части их напоминает, что под гладкой как зеркало поверхностью быстрое течение несет потоки воды. Сотни портовых рабочих отдыхают, растянувшись на берегу.

Одним словом, это одна из тех редких летних ночей в Нью-Йорке, когда можно вообразить себя где-нибудь в Каире или Калькутте.

И вот среди этой подавляющей тишины ночной поезд врывается с шумом в город, летит по мосту, изрыгает целые тучи дыма и искр, раздается пронзительный свисток, и среди шума колес, шипения выпускаемого пара, неумолкающих звонков поезд подкатывает к дебаркадеру центрального депо.

Человек двенадцать пассажиров вышло из вагона; в числе их были Мак Дайармид и Эван Рой; не обращая внимания на зазывания кучеров, они пешком направились к авеню Лексингтон и остановились перед большим каменным домом, подъезд которого был освещен и выделялся среди соседних темных домов.

Эван Рой позвонил, и в дверях тотчас показалась голова старого слуги-негра с седыми волосами; на лице его расплылась широкая улыбка, как только он узнал Мак Дайармида.

— Входите, масса [40] , входите, наш повелитель, — говорил он, вращая белками своих больших глаз, блестевших от радости.

— Как поживает матушка? — были первые слова молодого человека.

— Барыня здорова, но барышня не смогла ее уговорить выйти на улицу. Она предпочитает пройтись по саду и говорит, что один вид городской улицы уже делает ее больною.

Мак Дайармид горько улыбнулся в ответ.

— И она права, мой старый Жоэ! — воскликнул он. — Цивилизация этой несчастной страны… Какое благо она принесла ей или ее исконным жителям?

Старый негр не отвечал. Он с поклоном пропустил своего молодого господина и Эвана Роя в соседнюю комнату, причем последний обменялся с Жоэ грустным взглядом.

Эта комната была бальная зала, богато меблированная, но великолепие ее было наполовину дикое. Образчики оружия всех стран были повешены между двумя картинами Труайона; над мраморной Психеей растянута пятнистая шкура тигра. Головы антилоп и оленей с рогами висели на стенах рядом с японской бронзой или какой-нибудь старинной китайской вазой. На столе, на парчовой скатерти, валялись: ружье самой обыкновенной конструкции и отделки, пояс с пистолетами, коробка с патронами, поднос со стаканами и бутылки.

Мак Дайармид вошел, и взор его прежде всего обратился на поднос. Он захохотал и, хлопнув дружески Жоэ по плечу, сказал:

— Ура! Цивилизация все-таки имеет в себе и кое-что хорошее. Она изобрела виски. Выпьем же за цивилизацию!

Он схватил бутылку и поднял ее вровень с глазами.

— Я, Джон Логан Мак Дайармид, наследник двух поколений вождей и состояния, которым никому постороннему не обязан, объявляю, что сегодня оказываю честь цивилизации — напиваюсь пьяным ради нее! К черту Вест-Пойнт и академию, к черту армию! Они отказались дать мне шпагу, которая могла бы им служить. Тем хуже для них. Призываю небо в свидетели! Я покажу им, нужен ли Джону Логану Мак Дайармиду диплом для того, чтобы драться! Эван Рой, голубчик, стаканчик за твое здоровье!

Он уже без церемоний подносил бутылку к губам, как вдруг Эван Рой бросился к нему и, обняв сзади, схватил за обе руки.

— Жоэ, возьми у него бутылку из рук! — скомандовал он.

Минуту спустя между двумя обнявшимися родственниками началась молчаливая, но ожесточенная борьба. Мак Дайармид пытался освободиться, наклонялся, чтобы поднять и перебросить Эвана через голову, но шотландец бесспорно был сильнее, и позиция его была выгоднее; он сжимал Дайармида точно тисками, упираясь коленом в спину, он кружил вместе с ним, но не выпускал его из рук.

Мак Дайармид тщетно пытался стряхнуть с себя противника, грозил задушить его, но все усилия и угрозы были напрасны.

Между тем, Жоэ, не теряя времени, убрал бутылки в буфет, запер его и ключ положил в карман.

— Теперь, мистер Рой, вы можете его отпустить, опасаться нечего.

Эван навалился всею тяжестью и, быстро отпустив руки, так сильно толкнул Мак Дайармида, что тот упал плашмя на ковер. Рой встал подле него, а Жоэ благоразумно скрылся.

Наступила гробовая тишина. Мак Дайармид, ошеломленный падением, оставался неподвижен; Эван Рой тяжело переводил дух. Но вдруг побежденный точно осознал свое унижение: черты лица его исказились, дикий огонь загорелся в глазах, и одним движением, доказывавшим изумительную способность к гимнастическим упражнениям, он вскочил на ноги.

Без слов, бледный как полотно, он ринулся к столу, чтобы схватить оружие.

Но Эван Рой с ловкостью леопарда опередил его и своей огромной ладонью отбросил в другой конец комнаты ружье и револьвер.

Мак Дайармид не произнес ни слова, но глаза его метали молнии.

Эван Рой смотрел на него молча. Гнев горца сменился выражением необыкновенной нежности. Дабы явственнее выказать эту нежность, он прибегнул к присущей шотландцам манере объясняться.

— Нет стыда для львенка, если его укротит старый лев, готовый всю кровь до последней капли отдать за того же львенка, потому что видит в нем главу рода. Если Мак Дайармид раздражен против своего благодетеля, против того, кто научил его владеть оружием… тогда это очень просто: пусть он отомстит.

И с этими словами Эван расстегнул жилет и, обнажив грудь, подал молодому человеку шотландский кинжал.

Рука Мак Дайармида сжала рукоятку кинжала. Он смотрел на спокойно стоявшего перед ним Эвана Роя.

— Коли! — крикнул Эван. — Глава рода имеет право жизни и смерти над членами своего рода!

Молодой человек выпрямился; все тело его нервически дрожало. Он колебался. Наконец, бросив кинжал, он глубоко вздохнул.

— Нет мужчины, которому я уступил бы, но ты, Эван Рой, для меня не мужчина. Дай мне стакан виски. Уверяю тебя, что мне это не принесет вреда.

— Нет, я не дам виски, — ответил решительно шотландец. — В роду твоего отца умеют пить и не терять рассудка, но в тебе много от матери, а люди ее племени никогда не могли оставаться джентльменами в обществе бутылки.

— Да, но я обещаю тебе не пить лишнего, — протестовал молодой человек.

— Слыхали мы эту песню. Ведь вот точно такие же обещания давал Большой Орел, обращаясь к твоему отцу, когда мы вели с ним торговлю мехами. А как выпьет, бывало, так за лишний стакан виски готов отдать своих жен, детей, оружие, лошадей, — одним словом, все! Что же сталось с этим грозным вождем, знаменитым военачальником?.. Он умер как собака в бедном шалаше, всеми брошенный, и никто не пожалел его… кроме дочери, сделавшейся впоследствии почтенной супругой Мак Дайармида…

— И моей уважаемой матерью, — с живостью сказал молодой человек. — Не забывай этого, Эван Рой! Вы так гордитесь нашей европейской кровью, что кровь индейца не ставите ни во что. А между тем, дом, землю, состояние, — разве не от племени моей матери я все это получил?.. Разве не индейцы отдавали все эти сокровища в обмен на яд, которым наделял их мой отец? За бочонок виски давали от двухсот до трехсот буйволовых шкур, и тот, кого ты называешь главою дворянского рода, для них был не что иное как разоритель и торгаш. Я повторяю: все, что находится здесь, досталось мне от матери, и если проклятие моего племени тяготеет надо мною — я тоже буду пить… Жоэ, виски!..

Голос его принял какое-то особенное дикое выражение и гулко раздался по безмолвному дому.

Жоэ и не думал идти на грозный зов, но тут послышалось шуршание шелкового платья, и на пороге появилась прелестная девушка.

— Милый брат, наконец ты здесь! — воскликнула она, бросаясь на шею Мак Дайармиду.

Гнев молодого человека мгновенно исчез. Он горячо поцеловал сестру и, немного отступя, долго любовался ею.

Это была худенькая бледная девушка с большими черными глазами и черными как уголь волосами, при этом очень красивая. Округлость фигуры и выдающиеся скулы делали ее моложе, чем она была, а блеск зубов и матовая белизна кожи придавали лицу какое-то особенное выражение кротости и доброты. Подчиняясь капризам моды, девушка была одета в платье из богатой лионской материи, но покрой платья напоминал национальный индейский, а на голове, по индейскому обычаю, был яркий шелковый фуляр, прикрепленный золотым обручем.

— Дочь Утра, — сказал ей молодой человек глухим голосом, — все кончено, сестра: Мак Дайармид никогда не поведет белых воинов в сражение. Они обесчестили твоего брата, они разбили безвозвратно все надежды, которые он питал относительно улучшения судьбы своего племени… Мы покинем этот город… Напрасно мы когда-то променяли родные шалаши на эти каменные палаты. Белые люди и красные люди не могут жить друг подле друга!.. Вернемся в пустыню… на нашу настоящую родину… там нет, по крайней мере, обмана!..

Дочь Утра сложила руки на груди с покорностью, свойственной индейским девушкам.

— Мой брат, ты вождь племени эшипетов, — сказала она, опустив глаза. — Долг женщины исполнять приказания воина. Я готова.

— А мать? — спросил он.

— Она ждет тебя у себя, — ответила девушка и пошла впереди брата.

Они шли по коридору, убранному пиками и, как весь дом, ярко освещенному, несмотря на поздний час. Дойдя до запертой двери, они услышали глухие и монотонные звуки, будто колыбельной песни.

Мак Дайармид с сестрой остановились и прислушались.

— Бедная мать! — прошептал он. — Она напевает «песню вождя» в честь моего возвращения. Подожди меня здесь…

И он один вошел в комнату.

Глава 4. ФОРТ ЛУКУТ

— Уверяю вас, мой друг, что военный дух слабеет! И это началось уже давно. Даю сроку не более десяти лет, и у Союза не будет армии, то есть армии, достойной этого названия!

Так говорил старый, толстый широкоплечий офицер с красным, как сырой ростбиф, лицом и седыми, торчащими как щетина, усами.

Глядя на капитана Адольфа Штрикера, нельзя было сомневаться в том, что он совершил столько же походов, сколько лет был на службе. Все в нем: манера держать голову, пронзительный взгляд маленьких серых глаз под густыми бровями, складки на лице и даже толстый короткий нос, — показывало опытного и бывалого человека.

На нем был надет сюртук… На дальнем востоке офицеры вообще одеваются небрежно, но и там такой сюртук был редкостью: он до того выцвел и вылинял, что невозможно было определить первоначальный вид материи. Шерстяная сорочка без галстука, солдатские панталоны, заправленные в громадные сапоги, и белая фуражка — вот наряд, в котором появлялся обыкновенно капитан.

Капитан и еще несколько таких как он составляли в Лукуте кружок старых холостяков, недружелюбно смотревших на щеголеватых женатых офицеров. Члены кружка потягивали виски и дымили из своих коротеньких трубок.

В этот день товарищами Штрикера были: доктор Слокум, старший хирург в крепости, капитан Бюркэ и два или три поручика.

— Вы правы, капитан, — согласился доктор (за недоверие, с которым он относился к их жалобам, солдаты называли его татарином), — армия уже не та, какою была во время мексиканской войны!

— Однако, — заметил один из поручиков, — чем же именно так изменилась армия? Разве она хуже исполняет свои обязанности? Разве солдаты разучились драться?

— Вот что, милый мой: если вы будете тянуть лямку 30 лет, побываете в пятнадцати походах да еще в разных командировках, то по-другому запоете.

Эту речь, не без выражения, произнес капитан, поглядев на доктора, который при этом издал одобрительный звук.

— О, эти молодые люди ни в чем не сомневаются! — прибавил ветеран между двумя затяжками.

Разговор зашел о различных достоинствах офицеров, произведенных из рядовых, и так как тема эта была неисчерпаема, то и спор затянулся бы до обеда, если бы прибытие нового лица не прекратило его.

Вновь пришедший был молодой человек, одетый в белую фланелевую блузу, большие сапоги до колен и с соломенной шляпой на голове. Он ворвался как ураган, потрясая над головой пачкой писем и журналов.

— Господа, честь имею кланяться, — сказал он. — Я из Сант-Антонио с Чарлеем Колорадо и почтовой сумкой… Поручик, вот депеши коменданту… Письмо вам, Штрикер… Майор, вам уйма газет… Колет!.. Кинслей… это вам. А теперь, господа, поговорим. Что новенького?

— Прежде всего, милый Мэггер, — ответил доктор, — скажу, что мы вам так же рады, как розам в мае!..

И в самом деле, в минуту общее настроение совершенно переменилось. Люди, только что печальные и недовольные, озабоченные и даже готовые повздорить и поссориться с первым встречным, стали неузнаваемы.

Удаленные от обжитых мест, городов, соединенные часто против воли и желания, офицеры, стоящие гарнизоном в пограничных укреплениях дальнего востока, вообще склонны на все смотреть враждебно, придирчивыми глазами. От безделья они собираются в дежурной комнате; там, встречая одни и те же лица, начинают бесконечные споры и ссоры. Вражда и даже дуэли — вещь нередкая. Если к этому прибавить, что Лукут был далеко от железной дороги, курьер и почта приходили редко, а окрестности кишели индейцами и разбойниками, отчего дороги не были безопасны, — станет понятным, какое приятное оживление приносили курьер и его почта.

Но странная вещь: никто из офицеров не поинтересовался узнать, каким способом удалось пришедшему достать и доставить им так долго ожидаемую почту.

Мэггер не торопился рассказывать. Преспокойно обмахиваясь от жары своей широкополой шляпой, он улыбался, наблюдая ту радость, которую он, так сказать, принес этим людям в своей сумке.

Не было ничего солдатского во всей его фигуре, хотя за кожаным желтым поясом и висела пара револьверов. Характерной особенностью его физиономии была смесь независимости, свободы и холодной неустрашимости. Достаточно было взглянуть на него, чтобы понять, что этот человек ничего и ни у кого не просил и ничего не ждал.

Прочитав свои письма, капитан Штрикер подошел к нему.

— Расскажите-ка нам, любезный Марк, как это вы ухитрились пройти мимо этих проклятых индейцев?

— Ну, это не Бог знает какая трудность! Недаром же я три года состою специальным корреспондентом… Когда Чарлей и я находим невозможным ехать днем, мы едем ночью, — вот и все!.. У нас вышла только маленькая стычка у самого форта с двумя или тремя из краснокожих, но когда они увидели, с кем имеют дело, то бежали.

— Говорят, что газетчики, как кошки, всегда становятся при падении прямо на ноги, — промычал доктор с явным намерением сказать любезность. — Мне приходилось препарировать кошек, и хотя уверяют, что они крайне живучи, тем не менее они умирали под моим ножом… Мой милый Мэггер, вы дурно кончите, и если вас схватят и скальпируют, ни я и никакой другой хирург не будем в состоянии возвратить вам кожу с вашей головы.

— Ха! — пренебрежительно сказал на это Мэггер, помахивая хлыстом.

Со своим большим носом, желтыми, очень короткими волосами, голубыми глазами и лукавой улыбкой, таившейся а уголках губ, он всегда имел вид, будто над кем-то или над чем-то смеялся.

— Пока еще краснокожие не добрались до моих волос, — да и трудно же им будет снять их: я позаботился перед отъездом из дому поостричься как пудель.

По этому поводу Чарлей сказал, что это самообман, так как в случае нападения индейцы, конечно, займутся его гривой, какой бы она ни была.

— Не радуйтесь, — вмешался капитан Бюркэ, — когда однажды индейцам попался в плен совсем плешивый белый офицер, они решили в животе у него кипятить воду, чтобы как-то возместить недостачу.

Марк Мэггер неудержимо хохотал.

— Ладно, ладно, — сказал он. — Разве подобные вещи могут случиться с настоящими газетчиками? Мы всегда сумеем выпутаться из беды. Припомните Мак Гахну, вступившего в Хиву за два дня до появления русских казаков, Станлея, прошедшего Африку насквозь… Что касается меня, то я берусь проникнуть, — днем или ночью, это все равно, — в лагерь индейцев и выйти оттуда здравым и невредимым. Мне уже это удавалось, и я хочу попробовать еще раз.

— Что же это вы ничего не пьете, любезный Марк? Что вы предпочитаете?

— Покорно благодарю, я ничего, кроме воды, немного подкрашенной, и то за едой, не пью, — ответил корреспондент.

— Пожалуйста, не церемоньтесь с нами.

В это время вошел лейтенант Пейтон и сказал:

— Комендант желает побеседовать с вами, милостивый государь!

Мэггер встал и последовал за офицером.

— Должно быть, есть что-нибудь новенькое, — сказал молодой офицер, провожая корреспондента к коменданту.

— Да, — ответил тот, — моя газета имела кое-какую информацию, и меня послали получше разузнать об этом деле на месте. Правительство намерено занять территорию Черный Рог, и на этой неделе 12-й полк будет послан в Дакоту.

— Не хотите ли сигаретку? — предложил офицер. — Мы успеем выкурить, пока дойдем до коменданта.

— Нет, благодарю, я не курю. Табак ослабляет зрение и возбуждает нервную систему, а я следующей ночью должен хорошо владеть собой.

— Как! Вы думаете этой же ночью выехать, несмотря на передвижение краснокожих, о котором у нас имеются известия?

— Ах, Боже мой, да ведь я за этим-то и приехал! Все полученные мною сведения дают повод предполагать, что готовится крупное восстание. Индейцы в огромном числе покинули свои становища на севере под предлогом охоты; пунктом соединения, кажется, избраны высоты Желтые Камни. Говорят о каком-то белом, который их смущает и старается взбунтовать. Наконец, по разным приметам я заключаю, что у них собирается большой совет где-то неподалеку, и я намерен присутствовать на этом совете.

Лейтенант внезапно остановился и воззрился на газетчика.

— Вы говорите серьезно? — воскликнул он. — Ведь в целой армии не найдется офицера, который рискнул бы на такое предприятие. Что же, в специальных корреспондентах бес сидит, что ли?..

— Да нет же, нет… — спокойно ответил Мэггер. — Все дело в том, чтобы первому получить эти новости. Если бы я смог дать в моей газете подробный отчет о совете, это увеличило бы розничную продажу на несколько тысяч экземпляров, так как, сами понимаете, другие газеты вряд ли будут располагать информацией об этом сборище!

— Действительно, это так, — согласился поручик, внутренне спрашивая себя, не с сумасшедшим ли он имеет дело.

Комендант Сент-Ор квартировал отдельно от других, в очень приличном доме. Со своей большой швейцарской крышей и широким балконом дом этот имел даже претензию на архитектурные достоинства, отличавшие его не только от казарм, погребов и цейхгаузов, но даже и от офицерских домиков. Все упомянутые постройки были из сосновых бревен, квадратно отесанных, под соломенной крышей; стены и крыши ослепительно блестели под палящими лучами солнца. На вершине высокой мачты, поставленной в середине большого двора, развевался государственный флаг. Между постройками возвышались земляные валы, мелькали часовые на постах, а дальше во все стороны виднелась бесплодная и пустынная равнина. Таков был форт Лукут.

В то время как Мэггер приехал в форт, в первом этаже дома с балконом, перед рабочим столом, сидел молодой еще человек с энергичным и выразительным лицом; на погонах его офицерской блузы был значок, говоривший о звании старшего офицера, — это и был сам комендант.

В широкое окно, перед которым стоял стол, был виден весь форт как на ладони. Стены комнат были увешаны охотничьими трофеями: головами бизонов и антилоп вперемежку с рогами горного барана, разного рода оружием и портретами. Если к этому прибавить, что вся мебель была покрыта шкурами различных животных, то легко будет заключить, что обладатель этого жилья, полковник Сент-Ор, комендант форта Лукута — страстный охотник, и такое заключение будет правильным.

Он занят в настоящую минуту приведением в порядок своих дневных записей. Жена Сент-Ора сидит подле и молча вышивает. Это молодая женщина 27—28 лет с чрезвычайно кроткими чертами лица, темными волосами, приподнятыми по-испански на высоком гребне и сзади наполовину покрытыми черной кружевной мантильей.

— Ты говорил мне как-то, — вдруг сказала она, — что у нас в этом месяце будут визиты. А потом уже об этом и речи не было.

— Да, душа моя, — сказал комендант, подняв голову. — Судья Брэнтон и семья его собирались к нам. По крайней мере, они мне это обещали. Ты знаешь, как они были любезны со мной, когда я был призван в комиссию в Вест-Пойнте. Они вполне официально дали обещание провести у нас в форте целую неделю во время своей летней поездки. Тебе будет очень приятно, я полагаю, познакомиться с мисс Жюльетой Брэнтон и ее кузиной, мисс Нетти Дашвуд…

Едва комендант принялся опять за свои занятия, как в дверь постучали.

— Войдите! — сказал он.

Это был поручик Чарльз Пейтон, адъютант коменданта форта.

— Депеши, господин полковник, только что привезенные господином Мэггером, корреспондентом газеты «Геральд».

Комендант Сент-Ор немедленно вскрыл большой конверт с казенной печатью, а адъютант стоял, ожидая приказаний.

— Сочту себя счастливым увидеть господина Марка Мэггера, — произнес полковник, пробежав полученную депешу. — Не потрудитесь ли вы, любезный Пейтон, привести мне его сюда?

Офицер собрался уходить.

— Минутку, — сказал отрывисто полковник. — Сегодня утром при рапорте вы мне сказали, что дежурный офицер отсутствовал при чистке лошадей?

— Да, господин полковник.

— Кто этот офицер?

— Капитан Сент-Ор.

— Узнали вы, есть ли у него законное оправдание неявки?

— Да, полковник, я спрашивал. Он говорит, что не слышал сигнальной трубы.

— Хорошо-с. Прикажите ему идти под арест.

— Господин полковник, капитан Сент-Ор уже под арестом.

— Прибавить еще восемь дней… Двух таких, как мой брат, офицеров достаточно, чтобы разрушить всякую дисциплину в полку.

Поручик поклонился. Госпожа Сент-Ор сочла необходимым вступиться.

— Как, мой друг, ты еще продолжил арест бедного Джима? — заговорила она умоляющим голосом.

Но комендант, не отвечая ей прямо, сказал:

— Поручик, вы слышали мои приказания?

Офицер по-военному повернул налево кругом и вышел. Госпожа Сент-Ор с глубоким вздохом опустила голову к вышиванию.

— А у нас, милая Эльси, новости, — сказал нежным голосом полковник, как только они остались вдвоем. — Правительство думает, как и я, что среди индейцев бродит желание взбунтоваться. Поговаривают о каком-то белом, который, по непонятному заблуждению, задумал соединить все племена против нас, и мне дают знать о скором прибытии колонны в подкрепление. Наш форт будет местом соединения войск.

Госпожа Сент-Ор ничего не отвечала. Новость, очевидно, не заключала в себе ничего для нее приятного, и вместе с тем ей хотелось показать, что она сердится на мужа за строгость его к брату.

Несколько минут длилось молчание. Комендант прохаживался взад и вперед по кабинету, глубоко погруженный в свои думы; затем, подойдя к жене, сказал:

— Не сердись на меня, Эльси. Я приведу твоего милого Джима вечером к обеду.

Кроткое лицо госпожи Сент-Ор тотчас просияло.

— О, я знаю, что ты не можешь быть жестоким.

— Я только выйду и сейчас вернусь; если в это время придет господин Мэггер, попроси его подождать.

Взяв свою большую белую шляпу, полковник немедля пошел к офицерским квартирам. Он шел быстро, посвистывая, по-видимому, очень озабоченный, что, впрочем, не мешало ему отдавать честь всем попадавшимся ему часовым.

У порога одного из домиков он остановился и спросил солдата, чистившего сапоги:

— Капитан Сент-Ор у себя?

— Так точно, — ответил ординарец, оставив работу и вытянувшись в струнку перед начальством.

— Под арестом?

— Так точно, господин полковник.

— Как случилось, что он прозевал чистку лошадей?

— Это моя вина, господин полковник, — сказал солдат, моргнув, — я забыл доложить.

— Плохой же ты солдат. Я прикажу поставить тебя снаружи на часы и посмотрю, что индейцысделают из твоей кожи на голове.

Бедный малый испугался и съежился, как бы желая провалиться сквозь землю. А полковник поднялся на три ступени и отворил дверь в скромную комнату, где молодой офицер в домашнем халате покачивался в низком кресле со страшно скучающим видом и с сигарой в зубах.

— Джим, друг мой, Эльси просит тебя прийти к обеду сегодня, — сказал полковник. — Коменданта не будет; но я слышал, что он отдаст приказ в шесть часов выпустить капитана Сент-Ора из-под ареста.

— Комендант — старая тряпка, — сказал молодой человек, слегка улыбаясь. — Уверяю вас, мой милый, что я сегодня же вечером буду просить о переводе.

— А я тебе говорю, что ничего из этого не выйдет, и ты никуда не уедешь. Так в 6 часов, решено, слышишь?

И он поспешно вышел.

Через две минуты Пейтон ввел Марка Мэггера к коменданту и оставил их вдвоем совещаться.

Глава 5. ПОДКРЕПЛЕНИЕ

Комендант, полковник Сент-Ор, в своей большой белой шляпе и при шпаге, стоит в воротах форта и глядит вдаль на равнину, покрытую короткой, выжженной солнцем травой. Сигнальный рожок дал знать о приближении ожидаемого подкрепления. Адъютант Пейтон держит на поводу большого вороного коня, а полковник направляет лорнет на приближающуюся кавалерийскую колонну. Оружие блестит на солнце; за всадниками тянется вереница белых повозок военного обоза.

Неподалеку, справа от форта, виднеются два индейских шалаша, или вигвама, покрытых буйволовыми шкурами. Подле шалашей играют с полдюжины ребятишек, совершенно голых, с большими животами и длинными волосами, почти закрывающими лицо. Две безобразные старухи, истые колдуньи, болтают, усевшись перед шкурой буйвола, с которой они соскребают остатки мяса; рослый индеец, завернувшийся в грязное одеяло, спит или притворяется спящим, — и все это шагах в пятидесяти от крепости.

По правде сказать, нет решительно ничего занимательного или интересного в картине, которую представляют из себя эти «дети безбрежных равнин». Это просто несчастные существа, неопрятные, нечто вроде нищих, снующие всегда у ворот поселений европейцев, готовые за водку на все что угодно; последние представители несчастного племени, которое скоро исчезнет с лица земли.

Комендант Сент-Ор обращал на них так же мало внимания, как на мух, да и солдаты его так привыкли к этому зрелищу, что как будто не замечали их.

— Это, должно быть, колонна Вестбрука! — сказал комендант адъютанту, опустив лорнет. — Сколько человек указано в депеше?

— Пять эскадронов 12-го драгунского, полковник Чарлтин приведет два из форта Ларами и три роты 44-го линейного.

— Да, совершенно верно, — сказал полковник, снова лорнируя колонну. — Да где же этот разбойник Ильяс? Кончит ли он, наконец, седлать мою лошадь?

— Вот он, ведет ее, — произнес молодой подпоручик, выступая вперед. — Не позволите ли мне, господин полковник, быть вашим ординарцем?

— Охотно, мой милый Гевит, если у вас нет дела более серьезного.

Гевит только что прибыл из Вест-Пойнта и находился еще в пылу первого энтузиазма.

В эту минуту вестовой подвел прекрасного коня, оседланного по-парадному. У коменданта была страсть к хорошим лошадям. Подведенный конь был не из особенно смирных и поартачился, прежде чем дал седоку устроиться в седле; но узда была в опытных и умелых руках, и ретивый конь минуты через две-три признал себя побежденным. Полковник был из числа тех немногих, которые умеют не только хорошо ездить верхом, но и грациозно держаться в седле. Он казался пришитым к седлу, и когда лошадь танцевала под ним и поднималась на дыбы — он так изгибал свой красивый стан, что, казалось, составлял с лошадью одно целое.

Пейтон и Гевит тоже сели на коней, и все трое, отпустив поводья, пустились марш-маршем по полям. Колонна приостановилась, и по данному сигналу всадники выровнялись рядами. В ту минуту, когда полковник с двумя адъютантами подскакал к ним, солдаты представляли плотную и неподвижную массу в облаках пыли. Перед колонной стоял майор Вестбрук с саблей наголо.

Едва полковник остановился в двадцати шагах, как раздалась короткая команда:

— Слушай! На-плечо!

Раздался шум вынимаемого из ножен оружия, мелькнули лезвия, и настала мертвая тишина, между тем как весь ряд сабель сверкал под лучами заходящего солнца.

Майор Вестбрук отсалютовал шпагой и громко сказал:

— Господин полковник, имею честь ожидать ваших приказаний. Угодно вам сделать смотр колонн?

— Я затем и приехал, — сказал комендант, ответив на приветствие.

— Слушай! На-кра-ул!

Майор присоединился к свите коменданта, и тот медленно поехал вдоль строя.

Драгуны по большей части имели хороший вид, но загорелые и решительные лица мало отвечали, по крайней мере внешне, понятию европейца о солдате вообще.

Люди одного эскадрона были в черных шляпах, другого — в серых, третьего — в соломенных и, наконец, последнего — в полотняных фуражках. Голубые блузы были почти у всех форменные, но зато обувь была так же разнообразна, как и головные уборы. На одних были обыкновенные сапоги, на других — ботфорты, а у иных холщовые брюки были заправлены в какие-то полуботинки.

Лошади были навьючены довольно легко, но все-таки заметно утомлены огромным переходом в 450 миль за три недели. Длинная вереница обоза составляла арьергард.

Что касается офицеров, то они были одеты, кажется, хуже солдат. Капитан Грюнтей, например, был одет во фланелевый китель когда-то голубого цвета, обратившийся теперь в рыжий; впрочем, под ним был прекрасный гнедой конь. Направо от Грюнтея высилась толстая фигура поручика Корнелиуса Ван Дика, с трудом державшегося в седле. На фоне серой блузы резко выделялось широкое, налитое кровью лицо, опухшее от чересчур усердных возлияний на последнем отдыхе.

Подпоручик Франк Армстронг, стоявший на левом фланге, был единственный офицер из всего отряда, одетый в походную форму по уставу.

Комендант одобрительно улыбнулся, проезжая подле него, и насупился, увидя странную фигуру Ван Дика.

— Господин майор, — сказал он строгим тоном, — надеюсь, ваши офицеры примут к сведению, что так вести себя в укреплении Лукут нельзя.

— Капитан, — сказал он, обращаясь к Грюнтею, — придя на место, тотчас посадить под арест этого офицера…

Лицо капитана вытянулось, когда он отвечал:

— Слушаю, господин полковник!

Комендант продолжал смотр под неприятным впечатлением от увиденного. Объехав весь строй, он холодно поклонился майору Вестбруку и сказал:

— Расположите ваших людей по северной стене, майор. Вы найдете там воду и дрова, приготовленные в достаточном количестве по моему приказанию. Обоз я осмотрю после. Прощайте, майор. Сабли сдадите на склад, прежде пойдете на рекогносцировку.

После этих слов комендант пустил лошадь рысью и удалился вместе с адъютантами, оставив майора впереди колонны.

Но проехав с четверть мили, он вернулся явно переменившись.

— Майор, на пару слов! — закричал он улыбаясь.

Драгунский майор выступил вперед, явно не готовый улыбнуться в ответ. Комендант, как бы не замечая его надутого вида, сказал:

— Я надеюсь, вы и ваши офицеры сегодня же вечером познакомитесь с миссис Сент-Ор.

— Мы не позволим себе уклониться от этой приятной обязанности, — отвечал сдержанным тоном майор.

— Надеюсь, что эта обязанность обратится в удовольствие, — сердечно произнес капитан. — Ну, полноте, майор, мы слишком хорошо знакомы и слишком уважаем друг друга, чтобы сердиться за выговор по службе. Вестбрук — мой старый товарищ. Я не забыл того капитана 12-го драгунского, который в сражении под Буль-Руком своим примером преподал мне первый урок на поле битвы. Я не забуду, что всем вам обязан, несмотря на то, что ко мне судьба была благосклоннее, чем к вам.

Майор, видимо, тронутый этой сердечной речью, протянул коменданту руку, а тот ее крепко пожал и уехал.

В сопровождении своих адъютантов полковник скакал по дороге к форту, как вдруг индеец, лежавший на самой дороге, быстро вскочил и с криком ужаса бросился в сторону. На него наскочила лошадь подпоручика Гевита и не раздавила его только потому, что краснокожий из чувства самосохранения накинул на голову лошади бывшее в его руках одеяло. Лошадь метнулась в сторону и чуть не вышибла седока из седла.

Справившись с лошадью, Гевит бросился в погоню за индейцем и осыпал его ударами хлыста.

— Подлая собака! — кричал он. — Я тебе покажу, как пугать лошадей!

Несчастный дикарь бежал с воем в свой шалаш, а Гевит, отсчитав в азарте еще несколько ударов, вернулся к своим и смеясь сказал:

— Вот уж этот в другой раз не отважится пугать чью-нибудь лошадь, ручаюсь.

Комендант, скакавший впереди, был уже в форте и не видел этой сцены; но Пейтон, видевший все, остановился и, не будучи в состоянии удержаться, сказал товарищу;

— Вы были чересчур жестоки к этому несчастному, Гевит! Я не допускаю мысли, что он бросил одеяло с целью испугать лошадь.

— Ничего, — ответил Гевит, — этим проклятым краснокожим не мешает время от времени преподать урок, а несколько ударов хлыста укрощают их темперамент. Что до меня, то я испытываю истинное удовольствие, укрощая их; терпеть не могу этого разрисованного исчадия!

— Что вам сделали эти бедные существа? — спросил адъютант. — Несчастные быстро исчезают, жизнь их и без того тяжела, нет надобности делать ее еще тяжелее. Этот человек, которого вы избили, был в свое время храбрым воином…

— Полноте, Пейтон, перестаньте их защищать. И я верил в благородство индейцев, когда зачитывался Фенимором Купером; но с тех пор, как я узнал их близко, скажу вам откровенно, что все они: мужчины, женщины и дети, — одинаково внушают мне отвращение.

— Вы не правы, говоря так, — грустно сказал Пейтон, — кто сказал вам, что вы были бы лучше, находясь в таком же как они несчастном положении?

Неизвестно, удалось ли адъютанту возбудить раскаяние и чувство человечности в сердце товарища.

Очень может быть, так как подпоручик не вымолвил больше ни слова и со сконфуженным видом въехал в ворота крепости.

Два дня спустя после вступления колонны в Лукут полковник Сент-Ор, будучи не из тех начальников, которые оставляют войска в бездействии, назначил каждому эскадрону занятия, и таким образом поручик Корнелиус Ван Дик и подпоручик Армстронг очутились в одном отряде, назначенном в ночную экспедицию.

Надо было провести разведку на определенном расстоянии от крепости. Ван Дик, имевший трехлетний опыт военной службы, должен был руководить действиями отряда, в помощь которому в качестве проводников были приданы двенадцать индейцев из племени павниев.

Комендант Сент-Ор завел прекрасный обычай не выпускать из крепости даже самого маленького отряда без строгого осмотра; предосторожность эта имела особенно важное значение с войском, ему почти незнакомым.

Было около 11 часов вечера, когда он для этой цели вышел на плац.

Все в укреплении было темно и тихо, огни давно погашены, а луна еще не светила маленькому отряду, выстроенному на плацу и готовому в поход.

Тут было всего-навсего не более тридцати драгун. Перед этой неподвижной массой ординарец нес большой фонарь, и свет от него вместе с другим огоньком — от сигары в зубах полковника — медленно переходил от одного ряда к другому, так как полковник останавливался перед каждым человеком и внимательно его осматривал. Он не говорил ни слова и только изредка, по свойственной ему привычке, хрустел пальцами.

Позади него, на приличном расстоянии, двигались Ван Дик и Армстронг; последний — с длинным палашом, а прочие драгуны — с карабинами и парой револьверов за поясом, по-американски. Благодаря отсутствию сабель, в отряде не было лязга и шума, и это придавало людям вид призраков.

Окончив осмотр, комендант приблизился к офицерам и сказал Армстронгу:

— Вы хорошо сделаете, если оставите вашу саблю в крепости. Она делает много шума и мало пригодна для ночных разведок.

И когда сконфуженный молодой человек повернулся, чтобы исполнить данное ему приказание, полковник добросердечно прибавил:

— Это, видите ли, моя мания. Не все одного со мною мнения, но я убежден, что мое мнение справедливо. Отправляйтесь же, вы успеете вернуться прежде, чем будет дан сигнал к выступлению.

Он знал, что каждый из них должен был быть готов проявить и отвагу и великодушную готовность жертвовать собой, но он не высказал своей мысли. Комендант обратился к Ван Дику:

— Господин поручик, — сказал он, — помните: Красная Стрела, индеец, который стоит последним на правом фланге, самый ловкий из всех ищеек. Прошу вас: как можно больше благоразумия в сношениях с этими людьми. Они ужасно чувствительны к малейшим обидам и в то же время способны пользоваться слабостями других. Именно к ним можно применить правило: управлять нужно железной рукой в бархатной перчатке. Впрочем, я уверен, что все пойдет как по маслу и что вы не встретите серьезных затруднений. Прощайте, господа, и дай Бог успеха. По моему расчету, в воскресенье утром вы должны быть на берегах Антилопы.

Ван Дик поклонился и пошел к своей лошади. Комендант обернулся к Армстронгу:

— В добрый час, дитя мое! — сказал он нежным голосом, протягивая ему руку. — Вверьтесь вашей звезде, и вы сделаете честь — я в том уверен — нашей старой школе в Вест-Пойнте. Прощайте…

Франк Армстронг был так тронут этим напутствием, что слезы подступили к горлу, и он растроганно произнес:

— Прощайте, господин комендант! Благодарю вас, благодарю…

Тут раздался голос Ван Дика: он командовал сдвоить ряды. Последовал топот лошадиных копыт по высохшей траве, затем пауза, затем новая команда: «Вперед! Шагом марш!» — и маленький отряд тихо направился к воротам форта и пропал во мраке. Комендант остался на месте и провожал уходивших. И только когда последний солдат исчез в темноте, он повернул к дому. Идя домой, он хрустел пальцами и говорил про себя:

«У этого юноши какое-то необычное выражение глаз. Ну, а что касается Ван Дика, похоже, если кожа с его головы и останется в руках индейцев, это может случиться только, когда лошадь не успеет вынести его с поля битвы; если только краснокожие не застанут его отуманенным винными парами. Ах, это вино, вино, проклятое вино!»

Глава 6. ВЕЧЕР У КОМЕНДАНТА

В следующую субботу, около десяти часов вечера, был праздник в главной квартире коменданта, и обе залы миссис Сент-Ор были полны гостей.

По правде сказать, мужчины — и главным образом офицеры — преобладали, впрочем, было около двадцати дам: одни — постоянные обитательницы форта, другие — их знакомые, с мужьями и братьями.

Весь этот люд явился сюда, преследуя различные цели: одних пленяла обещанная большая охота, других — возможность купить выгодно участки окрестных лугов; наконец, многих — просто любопытство.

— Миссис Пейтон, — говорил подпоручик Гевит молодой женщине, входившей в залу, — обращаюсь к вам и ищу вашего содействия: мисс Брэнт не верит мне, что дамы вместе с нами отправляются на охоту с борзыми.

— Так и есть, — ответила улыбаясь миссис Пейтон. — Что касается меня, то я всегда сопровождаю мужа на охоту, правда, не беру с собой ружья. Но некоторые дамы являются с оружием и не далее как в прошлом месяце одна девушка из Кентукки, бывшая с нами, убила трех буйволов.

Жюльета Брэнтон была возмущена подобным подвигом, а ее кузина Нетти воскликнула:

— Правда? Трех буйволов, своими руками? Воображаю, как она этим гордилась! Надо мне попробовать убить хотя бы одного на большой охоте, которую нам обещает комендант.

— Если только вы возьмете проводником меня, то убьете двух, — уверял ее Гевит.

— А я, — возразил весело поручик Пейтон, — советую вам заручиться покровительством такого старого проныры, как я, если не хотите вернуться с охоты с пустыми руками.

В эту минуту миссис Сент-Ор подошла к разговаривавшим.

— Мисс Жюльета, я право в отчаянии, — сказала она, — но комендант говорит, что он вынужден немного отложить охоту… всего на несколько дней, до тех пор, пока одна или две рекогносцировки очистят местность от появляющихся там и сям индейцев, а в ожидании вы должны довольствоваться охотой с борзыми на зайцев в окрестностях форта. Принимали ли вы когда-нибудь участие в такой охоте?

— Никогда еще!

— Это очень интересно, и у мужа моего превосходные собаки. Но, вероятно, мисс Нетти Дашвуд трудно будет довольствоваться такой смиренной дичью.

— Что же делать, — со вздохом сказала Нетти. — Я надеюсь все-таки, что эти несносные индейцы уберутся и очистят для нас место.

— Будьте уверены, что и мы надеемся на это, — произнесла миссис Сент-Ор с некоторой грустью в голосе. — А что, если мы оставим охоту и займемся немного музыкой? Мисс Жюльета, не споете ли вы нам что-нибудь?..

Жюльета не заставила себя просить, встала и подошла к роялю, а за ней целый рой поклонников.

Капитан Джим Сент-Ор, стоявший до этого в стороне, перешел залу и устроился рядом с Нетти Дашвуд.

— Ну-с, дитя мое, что скажете вы о жизни в крепости?

Хотя он был гораздо моложе своего брата коменданта, капитан имел особую манеру, полуотеческую, полубратскую, при общении с молодежью. Не мешает к тому же заметить, что он был почти вдвое старше Нетти.

— По мне это — прекрасная жизнь! — воскликнула мисс Нетти Дашвуд с увлечением. — Все эти господа так внимательны и любезны!

— Вы слишком добры, отзываясь о них так, — скромно ответил капитан. — Но позвольте мне предложить вам один вопрос, мисс Нетти. Не знаете ли вы человека по имени Франк Армстронг?

Губки Нетти задрожали, когда она промолвила в ответ:

— Конечно, я знаю господина Франка Армстронга и даже думала, что он здесь, в форте. Отчего он так долго не показывается в зале?

Голос капитана сделался серьезным:

— Способны ли вы хранить тайны?

— Конечно.

Губы ее все еще дрожали.

— Вот в чем дело: Армстронг уехал на неделю или на две, и он вручил мне письмо к вам, мисс Нетти.

— Письмо, ко мне! — вскричала девушка вне себя от удивления. — Уверены ли вы в том, что это письмо мне, а не другой?

— Совершенно уверен. Да разве вы не из числа его друзей?

— Еще бы! — сказала она с выражением полной искренности.

— Ну, тогда это совершенно естественно. Армстронг отправился в свою первую экспедицию. Как и всякий молодой офицер на его месте, он решил, что может не возвратиться. Ну, вот вы и испугались… Ему ничто не угрожает, и он преблагополучно вернется через восемь или десять дней.

Нетти вдруг побледнела, и лицо ее выразило страдание.

Капитан изменил тон и притворился очень недовольным ею.

— Я так и думал, — сказал он как бы про себя, — храбрости ни на грош… Полноте, постарайтесь быть благоразумнее и храбрее, а то я не решусь выполнить поручение вашего друга.

Она подняла на него свои чудные голубые глаза, полные благодарности, и проговорила:

— Да, браните меня. Мне это полезно. Но только говорите скорее. Это письмо, где же оно? — спросила Нетти нетерпеливо.

— Вот, — сказал капитан Джим, вынимая из кармана конверт. — Пожалуйста, не обращайте внимания на то, что написано на конверте… Эти молодые офицеры всегда пишут завещание, отправляясь в экспедицию, которая не имеет и не может иметь никаких дурных последствий.

— Ради Бога, что же написано на конверте, господин капитан? Скажите мне, прошу вас! Я не смею взглянуть на конверт на глазах у всех.

— Там написано: «Вскрыть только в случае, если я буду убит или взят в плен индейцами». Всегдашняя манера этих молокососов… Когда он вернется, ему будет ужасно стыдно за эти строки…

— Да, когда он вернется… Но вернется ли? И, во всяком случае, когда он может вернуться?

— Трудно определить. Цель экспедиции — узнать, есть ли индейцы в окрестностях, и в каком числе. Но Армстронг в хорошей компании, он в отряде со своим другом лейтенантом Ван Диком, да с ними человек тридцать драгун и превосходные проводники-индейцы. Ван Дик уже года три служит в равнинах и знает свое дело.

— Гм! Если бы только с Ван Диком, я не была бы очень спокойна, — возразила мисс Нетти. — Ведь он не из школы. Вы знаете?

Капитан Джим рассмеялся.

— Так же, как я, дорогое дитя, и как три четверти наших лучших офицеров.

— А я думала, что школа необходима, чтобы сделаться хорошим солдатом, — сказала необдуманно девушка, — или, по крайней мере… Ради Бога простите, капитан. Я не хотела… я совсем не то хотела сказать…

— Не извиняйтесь. Ведь это вообще очень распространенное мнение. Но тем не менее оно несправедливо. Вест-Пойнт никогда еще не воспитывал солдата. Воспитание в этой школе дает все средства сделаться хорошим солдатом, — это правда. Пожалуйста, не подумайте, что я отзываюсь так о школе из зависти. Мой брат — воспитанник этой школы, и лучшего офицера я не знаю. Но можно быть отличным офицером и не окончив школы.

— А к какой категории офицеров вы причисляете Ван Дика? — спросила вдруг девушка.

Капитан тотчас умолк. В семье Сент-Ор был обычай никогда не говорить дурного о товарище.

— Мисс Брэнтон, кажется, начинает петь; мы лучше сделаем, если помолчим, — сказал он, обрадованный возможностью не отвечать на предложенный ему вопрос.

Жюльета пропела романс, пропела верно, чистым голосом, но без надлежащего выражения; ее благодарили, хотя пение, видимо, никого не тронуло. Вслед за романсом миссис Сент-Ор заиграла прелестный вальс Шуберта.

В ту же минуту поручик Гевит пригласил на тур вальса Нетти Дашвуд, и капитан был избавлен от произнесения приговора над Ван Диком.

Вальс сменила полька, затем кадриль; одни танцы следовали за другими; танцевали даже виргинский «риль».

Комендант, полковник Сент-Ор, в парадном мундире, с эполетами и золотыми кистями на груди, был не из последних танцоров. Он пользовался возможностью развлечься и забыться от ежедневных забот, и в этом увлечении поспорил бы с любым из своих безбородых подпоручиков.

Этот юношеский пыл полковника возбуждал нелестную критику в устах старых ворчунов, капитанов Штрикера, Грюнтея и других, в качестве завзятых холостяков презиравших танцы.

— Нечего сказать, хорош комендант! — ворчали они главным образом из-за того, что этот бал лишил их возможности просидеть в своей холостяцкой компании за трубкой и пуншем.

Полковник не обращал внимания на их ворчание и не пропускал ни одного вальса.

Уже было за полночь; котильон был в полном разгаре, как вдруг блеснула молния и раздался оглушительный удар грома. Все бросились к окнам. Но в ту же минуту в открытое окно ворвался порыв ветра с крупными каплями дождя; окна и двери были поспешно закрыты. Затем танцы возобновились среди гула и шума непогоды.

Нетти Дашвуд была бледна; ее кавалер Гевит как мог старался успокоить Нетти.

— Ведь это скоропроходящая гроза, — сказал он. — Конечно, в такое время лучше быть на балу, чем в поле. По счастью, мы только что получили подкрепление, и, конечно, на них сейчас же обрушилась служба потяжелее; без их прибытия, пожалуй, мне как раз пришлось бы теперь быть в разведке.

— А эти бури опасны на равнинах? — спросила девушка. — Не бывает ли смертельных случаев от ударов молнии?

— Мне не случалось этого видеть. Там страшен только дождь. Случается так, что люди расположатся лагерем в долине или в ложе высохшего ручья; начинается ливень, вода прибывает и сносит палатки. Один из наших отрядов месяца два-три тому назад попал как раз в такую передрягу, и несколько лошадей погибло. Но на этот раз в отряде есть Красная Стрела, один из самых искусных и сведущих проводников.

— В самом деле? Как я рада слышать, что они с хорошими проводниками.

— Как вы добры, мисс Нетти, что интересуетесь нашими молодцами. А они, уверяю вас, очень мало обращают внимания на такой дождь. Однако, позвольте, какой же я недогадливый… Вы, вероятно, знаете кого-нибудь из наших офицеров, ушедших в разведку?

— Да, там мой двоюродный брат, — ответила девушка, краснея до самых корней своих белокурых волос. — Итак, вы уверены, что им не угрожает никакая опасность?

— Решительно никакая, — произнес он, немного задетый за живое тем чересчур сильным участием, которое его дама принимала в отсутствующих.

В это время раздался оглушительный удар грома. Котильон приостановился; дам развели по местам, и бальная зала обратилась в залу ожидания. Разговаривали вполголоса. Никто не смеялся, все стали серьезны, все чувствовали невольно какой-то гнет.

По счастью, это продолжалось недолго. Гроза пронеслась, и, когда отворили окна, в чистом небе светила луна.

Подпоручик Гевит, решительно разобиженный тем, что не сумел произвести желаемого впечатления на мисс Нетти Дашвуд, воспользовался первой возможностью оставить бал и пошел по дорожке, ведущей к офицерским квартирам.

«Должно быть, этот пьяница Ван Дик ее сильно интересует. Удивительно, что она в нем нашла…»

Эти размышления помешали молодому офицеру заметить черную фигуру, которая, отделившись от стены и тихо, крадучись как кошка, скользила за ним. Это был полуголый индеец; в руках у него был натянутый лук.

Вдруг в темноте ночи раздался крик:

— Берегитесь, Гевит!

Инстинктивно молодой человек бросился в сторону. В ту же минуту послышалось дрожание натянутой струны, свист стрелы и вслед за этим крик боли.

Капитан Джим, стоявший на крыльце комендантского дома и так вовремя предупредивший подпоручика, бросился на крик. Черная фигура уже исчезла.

— Вы ранены?.. — спросил он молодого человека. — А, вижу, по счастью — в руку. Не пугайте дам, бегите к себе и пошлите за доктором. Я попробую поймать мерзавца.

Не разбирая дороги, капитан бросился к караульному помещению.

— Сержант, выведите всех солдат! — закричал он. — Кто-то ранил стрелой подпоручика Гевита. Хватайте всех краснокожих, какие вам попадутся, и приведите их в крепость. Ну, слышали вы, что я сказал?..

— Извините меня, господин капитан, но без дежурного по караулам я…

— Я всю ответственность беру на себя. Идите!

Без дальнейших рассуждений люди взяли ружья, и весь караул направился к тому месту, где еще вечером на заходе солнца видели шалаши индейцев.

Шалашей не осталось и следа; огни погашены, ни одного краснокожего не было видно на триста шагов вокруг.

Едва только убедились в этом, как послышался выстрел у противоположной стены крепости, и вскоре от одного часового к другому передавался крик:

— Караульного, номер восемь!..

«За конюшнями!.. Разбойник ушел в другую сторону. Не поймать! — сказал про себя капитан Джим. — Хорошо, нечего сказать! Надо было взять погоню на себя и распоряжаться за дежурного офицера».

— Кто дежурный эту ночь, сержант?

— Господин Грогам… Вот и он!

— Что вы там делаете, сержант? — кричал тот. — Разве вы не слышали выстрела за конюшнями? На кой черт караул ушел за ограду? И кто позволил себе распоряжаться и отдавать приказания в мое отсутствие?

— Это я, — сказал, подходя, капитан Джим. — Нельзя было терять времени, и сержант не виноват, если…

Поручик умолк, увидя, с кем имеет дело, и караул возвратился на место. Через пять минут капрал рапортовал старшему:

— Какой-то индеец прошел за ограду у номера 8; часовой выстрелил, но промахнулся.

В это время подошел адъютант Пейтон; он услыхал выстрел и спешил узнать, что случилось.

Не дослушав до конца рассказ о происшедшем, он сказал:

— Я готов пари держать, что это Татука пустил стрелу. В день вступления отряда Гевит до крови исполосовал его хлыстом, и Татука хотел ему отомстить.

— Пока мы не изведем этих негодяев до последнего, — сказал господин Грогам, — мира у нас не будет.

— Легко сказать, — смеясь, возразил капитан Джим. — Но так как мы не можем сейчас начать преследование Татуки, то уж лучше пойдемте навестим беднягу Гевита. Он должен благодарить судьбу, что я случайно оказался на крыльце и успел его предупредить, а то стрела угодила бы ему в грудь.

— У меня предчувствие, что этой осенью не обойдется без крупной передряги, — заметил адъютант Пейтон, — и я буду очень удивлен, если этот разбойник не наделает нам хлопот.

Разговаривая, офицеры подошли к квартире Гевита и застали его на попечении доктора Слокума, уже сделавшего раненому перевязку.

Если верить уважаемому «татарину», это была просто «царапина», хотя стрела преисправно прошла руку навылет.

Глава 7. ПО СЛЕДУ

По безграничной равнине, с кое-где разбросанными островками выжженной травы, отряд драгун под командой Корнелиуса Ван Дика строем направляется к северо-востоку.

Лошади заметно похудели и идут понуря головы; люди, усталые и угрюмые, грустно озираются в безбрежной пустыне.

На расстоянии, какое только можно окинуть глазом, не видно нигде ни людского жилья, ни живого существа; всюду лишь выжженная трава желто-красного цвета и синева неба. Ни одного пригорка, и только кое-где бугорки величиною с муравейник.

Немного впереди отряда трусят трое индейцев-проводников на некотором расстоянии один от другого.

Отряд двигается по следу, оставленному на песке мачтой индейского шалаша: когда индейцы перекочевывают и увозят все составные части своего вигвама, они волочат за собой и срединный шест, или мачту.

После пяти или шести часов марша отряд вступил в долину между двух стен из разных каменных наслоений. Цвета все те же: желтый и красный, да сверх того горизонтальные пласты чего-то черного.

— Можно подумать, что это уголь, — заметил Армстронг, ехавший впереди колонны рядом с начальником своим, поручиком Ван Диком.

— Отчего же нет? — ответил тот сердитым голосом. — Теперь мы приближаемся к гребню гор на два склона, как говорит Красная Стрела. Ах черт бы побрал их, эти склоны гор! Как бы мне хотелось очутиться дома, в крепости. Видите, мой милый, я боюсь, что мы слишком рискуем, идя по этому следу, и боюсь — не пришлось бы нам об этом пожалеть.

— Ба, — весело возразил Армстронг. — Беда невелика. По крайней мере, приятно сознавать, что идешь по местам, куда не проникал еще, быть может, ни один белый, и что надо рассчитывать только на самого себя, защищая свою шкуру от этих ужасных сиуксов. Уверяю вас, дорогой Ван Дик, что я не променяю теперешнего положения на бездеятельность оставшихся в форте товарищей. Подумайте только: ведь мы можем узнать, наконец, куда ведут эти следы.

— Да, но, забравшись сюда, мы отклонились от данной нам инструкции, — заметил уныло Ван Дик, — и я сильно побаиваюсь, что получу за это от нашего начальства строгий выговор. И зачем это я вас послушал!

— Хорошо, я не буду просить вас идти хотя бы на один шаг далее, если сегодня к вечеру мы ничего не откроем, — сказал внушительно Армстронг. — Но скажите, пожалуйста, какая может произойти опасность от того, что мы идем по следу, оставленному мачтой индейского шалаша? О! Смотрите, уж нет ли чего новенького?

И Армстронг указал на одного из проводников, который, наклонившись к земле, что-то внимательно рассматривал.

Почти в тот же момент проводник повернул свою лошадь и поскакал навстречу офицерам, махая своим одеялом.

Этот маневр индейца немедленно произвел впечатление на весь отряд. Люди, дремавшие в седлах, выпрямились и с любопытством ждали приближения индейца. Он быстро подскакал к голове колонны и остановил свою лошадь.

Этот проводник был здоровый и статный детина в костюме полудиком, полуевропейском. На голове у него была остроконечная шляпа, какую прежде носили пуритане, с тремя перьями и медными украшениями, падавшими ему на лоб. Его бронзовое тело было обнажено до пояса; на ногах — грубые солдатские штаны и мокасины; поверх седла наброшено было богатое разноцветное одеяло. Вооружение состояло из ружья и целого арсенала заржавленных револьверов, которыми он был увешан.

— Что случилось, Красная Стрела? — спросил Ван Дик, выехав немного вперед. — Увидел ты что-нибудь новое?

— Новые следы: американская лошадь, мулы, белые люди! — прокричал горловым голосом индеец, пользуясь знанием немногих английских слов, которым он научился, живя поблизости от форта; при этом глаголы он заменял жестами и мимикой.

— Белые, здесь? — вскричал удивленный поручик. — Как это ты узнал?

Бронзовое лицо приняло выражение снисходительного презрения, и он лаконично ответил:

— След… кованая лошадь…

Ван Дик был ошеломлен; повернувшись к своему товарищу и передавая ему слова индейца, он произнес:

— Ну, что же теперь делать? Идти по следам или вернуться и уйти от них?

Франк Армстронг, глядя на него, едва мог скрыть улыбку. Ван Дик был его начальником, за ним был опыт трехлетнего знакомства с равниной; но в походе, в степи, обнаруживаются характеры, и немного времени нужно было Армстронгу, чтобы вполне раскусить несложный и непривлекательный характер своего товарища. Ван Дик, можно сказать, вертелся, куда подует ветер, и стоило только с некоторою твердостью отстаивать свое мнение, чтобы заставить его уступить.

— Мне кажется очевидным, что мы должны идти по новому следу и настичь этих всадников, — возразил после короткого молчания Армстронг. — Быть может, это просто купцы какие-нибудь, если только не… — он что-то шептал себя, — разве только…

Мысленно он договорил свою фразу.

Вместо того чтобы успокоить Ван Дика, поведение Франка совсем его расстроило.

— Купцы?.. Ну, это не находка, — живо возразил он. — Купцы, ведущие торговлю с индейцами, терпеть не могут, чтобы вмешивались в их дела, и готовы на все, чтобы сохранить их в секрете. Да, наконец, у нас в инструкции не говорится о том, чтобы ввязываться в опасные и бесполезные предприятия. И так как ответственным лицом состою я, то я официально отвергаю этот план преследования.

Подпоручик не возразил ни слова и только спросил индейца:

— А что, люди, оставившие этот след, далеко? Сколько времени займет, чтобы их догнать, если ехать доброй рысью?

Красная Стрела взглянул на солнце, затем перевел взгляд на горизонт. Он размышлял и, казалось, выискивал в уме слова для выражения своего мнения; потом он начал бормотать, произнося, казалось, без всякой связи и смысла какие-то числа:

— Два, три, сорок, одиннадцать, — говорил он и при этом делал необычайные, но и бесплодные усилия, чтобы передать свою мысль.

Франк догадался, что неправильно задал вопрос.

— Можем ли мы догнать их до заката солнца? — спросил он еще раз, медленно и отчетливо выговаривая слова.

Лицо индейца прояснилось.

— Да, солнце еще высоко будет… — принялся он объяснять, показывая на западе ту высоту, на которой солнце должно быть через три-четыре часа.

— Господин поручик, — заговорил Армстронг официальным тоном, обращаясь к своему начальнику, — не угодно ли будет вам разрешить мне отправиться одному, но с проводником, по этому новому следу, раз уж вы не хотите предпринять эту экспедицию всем отрядом? С помощью Красной Стрелы, я считаю, легко можно разгадать эту загадку, о чем я и доложу вам.

С облегченным вздохом и с легким сердцем Ван Дик сказал:

— Очень хорошо; это предложение делает вам честь, я даю вам такое разрешение. Что касается меня, то я полагаю, что уже и так увел свой отряд слишком далеко, и так как я отвечаю за всех и каждого, то отведу их назад к реке и дам время на роздых лошадям. А вы, если непременно хотите продвинуться вперед еще на несколько миль с одним провожатым, поезжайте.

Франк был в восторге от мысли, что наконец-то у него развязаны руки. А то Корнелиус до тех пор беспрестанно накидывал узду на молодеческие прожекты своего подчиненного.

— Вот и чудесно! — воскликнул он. — Я с Красной Стрелой отправлюсь по новому следу и не далее как через три дня, если позволите, нагоню вас у старой плотины, близ устья речки Бомини.

— Прекрасно, — сказал Ван Дик. — Я буду вас ожидать три дня, мой милый. Но предупреждаю, что по истечении этого срока вы уже не рассчитывайте на меня: я поведу отряд обратно в форт. Я не могу рисковать безопасностью целого отряда ради ваших фантазий.

Подпоручик посмотрел на Ван Дика очень серьезно и сухо произнес:

— Не знаю, милостивый государь, что вы подразумеваете под словом фантазия. Мне кажется, тут речь идет об исполнении долга, а не о фантазии… Если вы меня не будете ожидать на указанном вами месте, мне, конечно, придется возвратиться в форт одному. Но смею вас уверить, что ни это соображение, ни ваша угроза не остановят меня, если представится возможность добыть какие-нибудь важные сведения.

Ван Дик принужден был отвернуться от холодного и пристального взгляда молодого офицера.

— Дело решенное, любезный Армстронг, — ответил он. — Я не могу стеснять вас слишком узкими рамками. Но, повторяю, я не останусь долее трех дней на назначенном пункте и на четвертый день уйду к форту. Я сочту себя счастливым, если удастся привести отряд целым и невредимым после глупейшей экспедиции по этой постылой пустыне.

— Я не вижу, что тут такого глупого, — ответил презрительным тоном Армстронг. — Но все равно; действуйте, как знаете, Ван Дик. Конечно, я мог бы ожидать вашей любезности и даже внимания от товарища, офицера одного со мной полка…

— И прибавьте: от дурака, с которым имеешь общих друзей, — перебил его с насмешкой Корнелиус. — Намотайте себе это на ус, господин Армстронг, я не так прост, как вы полагаете, и мне надоело смотреть, как другие моими руками жар загребают. Идите, идите; будьте покойны, я не стану ломать голову, как избавить вас от беды и сохранить ваш череп и ваши волосы от рук индейцев, раз вы сами лезете в опасность очертя голову.

В пустыне, вдали от светских условий, грубые натуры легко сбрасывают с себя маску приличия и предстают в своем настоящем неприглядном свете. Впервые Ван Дик намекнул на соперничество, которое существовало между ними и которое оба они давно сознавали. И Армстронг, глубоко оскорбленный, сказал:

— А, так вот в чем дело! Отлично. Что касается меня, то я предпочитаю даже лишиться головы, чем вовсе не подвергать себя опасности. Надеюсь, об этом будет упомянуто в приказе по полку.

— Желаю вам этого отличия, — иронически заметил Ван Дик.

И они расстались: Ван Дик вернулся к отряду, Франк собрался в путь с тремя индейцами.

— Ступай за твоим господином, — сказал Ван Дик вестовому Армстронга, — и веди мула с багажом.

Ординарец, простоватый ирландец, хотя и удивился такому приказанию, тем не менее без возражений схватил мула за повод и отправился вдогонку за Армстронгом.

Тот, увидя его, сказал:

— Патрик, можешь вернуться: ты мне не нужен.

— Как же это? Кто же будет вам готовить завтрак и обед? Кто будет седлать лошадь?

— Я сам, мой добрый Патрик; а если господин не сумеет сам себе приготовить обед и ужин, он останется без них.

Патрик больше не настаивал; отдав по-военному честь своему офицеру, он повернул лошадь и мула и поехал обратно к отряду. Армстронг, несмотря на всю свою решимость, тяжело вздохнул, глядя на удалявшегося вестового. Но тотчас, обратившись к проводнику, сказал:

— Ну, Красная Стрела, показывай теперь дорогу. Полковник Сент-Ор сказал мне, что я вполне могу довериться тебе, и вот я весь в твоей власти.

Павний, польщенный, приподнялся в седле и заговорил с гордостью…

— Полковник… комендант — великий вождь, ужасно великий… и всегда берет с собою Красную Стрелу! Красная Стрела тоже великий начальник… Очень великий…

Франк Армстронг уже имел некоторый опыт общения с индейцами.

— Комендант говорил, что он никогда не встречал проводника лучше Красной Стрелы. Еще в последний вечер он мне говорил, что с Красной Стрелой он не побоится броситься в гущу ста тысяч сиуксов или черноногих — все равно.

Бронзовое лицо павния сияло от удовольствия, пока он слушал эту похвалу. Он протянул руку и издал победный клич:

— Гуг-гуг! Пожмите эту руку, поручик, пожмите!

Молодой человек сердечно пожал протянутую ему темную ручищу, очень довольный тем, что сумел задеть чувствительную струну и приобрести дружбу и доверие индейца.

— Не сомневаюсь в том, что ты приведешь нас невредимыми в крепость. Полагаю, возвратившись, мы не застанем Ван Дика на указанном месте. Но скажи мне откровенно: решишься ли ты проникнуть со мной в лагерь сиуксов, если это окажется необходимым?

Проводник принялся хохотать.

— Сиуксы — глупцы… Красная Стрела идет… середина… священный шатер… дать приказание…

Между тем отряд уже скрылся из глаз; местность была низкая, и следы, по которым они шли, делались особенно явственными, благодаря свойству грунта. Было ясно, что по этой дороге прошло несколько индейских племен со своими пожитками. Несмотря на малую опытность, Армстронг отлично заметил борозды, оставленные на песке длинными жердями от палаток, которыми обыкновенно краснокожие нагружают своих маленьких лошадок.

— Ведь это не тот след, о котором ты мне сейчас говорил? — спросил Армстронг.

— Нет, тот след рядом, по нему идет мой товарищ.

Армстронг подъехал к другому проводнику и тотчас разглядел следы двух свежеподкованных лошадей и рядом двух мулов.

— Кто мог оставить эти следы?

— Не знаю, — ответил индеец, апах, на ломаном испанском.

— А что думает Красная Стрела?

— Может быть… скоро… знать, — ответил индеец.

Не говоря более ни слова, всадники пустились по свежему следу.

Местность заметно менялась. На горизонте показался голубоватый гребень целой цепи холмов, с которыми сливалась незаметно поднимавшаяся степь; на ее песчаной поверхности кое-где возвышались купы кактусов. На расстоянии, как казалось на глаз, нескольких миль виднелся легкий туман меж двух темных линий; вероятно, это был какой-нибудь ручей.

Всадники не замедлили догнать третьего проводника, который остановился, поджидая их, и между ним и Красной Стрелой завязался очень оживленный разговор на их наречии.

Разговаривая и жестикулируя, они все указывали на что-то рукой по направлению к упомянутому туману.

Наконец Красная Стрела заговорил, обращаясь к Франку:

— Белые… там… белые, лагерь, вода… дрова… огонь… все, все! — И, указывая рукой все в том же направлении прокричал: — Гуг, дым!..

Несмотря на свой бинокль, Армстронг дыма никак не мог разглядеть, хотя опытный глаз Красной Стрелы безошибочно видел белую струйку на горизонте. И только после долгого пристального вглядывания Армстронг различил, наконец, тонкую беловатую струю, которая выходила из-за вершины деревьев, разрасталась и исчезала в вышине.

— Вы думаете, это дым от огня, разложенного белыми?

Павнийжестом ответил, что не сомневается в этом.

— В таком случае, мы и поедем прямо на этот огонь, — сказал офицер решительным тоном. — Если это порядочные люди, им нечего нас бояться; если же это какие-нибудь разбойники, то, судя по следу, нас столько же, сколько и их. Ну и посмотрим, кто одолеет! Вперед!

Говоря это, он пришпорил лошадь и поскакал, сопровождаемый на этот раз всеми тремя проводниками.

Глава 8. В ПОГОНЕ ЗА НОВОСТЯМИ

Дым, привлекший внимание проводников, поднимался от бивуака, расположенного на опушке кедрового леса, подле которого мирно паслись в густой траве две лошади и два мула; это их следы обнаружил Красная Стрела. Лошади эти были прекрасные образчики породы средней между индейским пони и большой американской лошадью. Мулы были хорошего роста, сильные и молодые. Но и те и другие прошли длинный путь, что подтверждалось их худобой и тою жадностью, с которой они щипали траву.

Протекавшая вблизи река Желтый Камень, шириною в тысячу футов, несла свои воды меж зеленых берегов роскошной травы, выросшей на черноземной почве. Эта луговина тянулась на северо-восток вплоть до цепи холмов, и по обе стороны береговых лугов стояли высокие кедровые леса.

В двадцати шагах от пасшихся животных весело трещал костер из сухих сучьев, а вокруг огня сидели три человека, которые собирались завтракать. Подле них были сложены в кучу два мексиканских вьюка, два широких калифорнийских седла, одеяла, мешки и карабины.

Один из этих людей был Марк Мэггер, корреспондент газеты «Геральд», пустившийся разузнать о предполагаемом заседании военного совета индейцев. Но даже самому близкому его приятелю было бы трудно признать Марка Мэггера: так за эти дни изменились и костюм и лицо корреспондента.

Во-первых, лицо его, обыкновенно чистое, гладко выбритое, с веснушками, теперь стало бронзовым от загара, а отросшая борода делала его неузнаваемым. Голубая фланелевая блуза с ремнем заменена была длиннополым черным сюртуком, застегнутым на пуговицы сверху донизу. Вместо широкополой соломенной шляпы на голове была черная фетровая. Короче говоря, Мэггер преобразился в скромного служителя американской церкви.

Что касается его товарищей, то не было сомнения в том, что это «люди равнины», как их называют на дальнем востоке, то есть белые, для которых степь стала второй родиной.

Один из них был здоровенный детина с огромной головой, казавшейся еще больше от массы черных как уголь волос, и такой же бороды. Этот гигант смотрел на всех добрыми глазами; в чертах лица выражались открытый характер и безграничная отвага. Одет он был в красную рубашку и красные штаны, заправленные в высокие сапоги; на голове едва держалась белая шляпа: до того она была со всех сторон продырявлена. Его единственное оружие — ружье — лежало подле него. Этот человек был известен под именем Чарлея из Колорадо, и известность его простиралась на пятьсот миль вокруг. Что касается последнего члена этого маленького отряда — его звали Красавец Билль, — вероятно, из-за его безобразия.

Его настоящее имя было Вильям Фэрд; он был француз-метис, маленький, коротенький человек, сильный как буйвол, с темным цветом лица, толстыми губами и выдающимися скулами. Война и болезнь, казалось, одна перед другой старались обезобразить лицо Красавца Билля: все оно было испещрено оспинами; глубокий сабельный шрам шел наискось от лба к нижней челюсти; нос был едва заметен, и ко всему этому уцелел только левый глаз; передних зубов не было. В одну из его многочисленных экспедиций добирались и до единственного глаза Билля, но Чарлей Колорадо подоспел вовремя на помощь и уложил на вместе нападавшего. Это обстоятельство породило между Чарлеем и Биллем тесную дружбу, и с той поры они были неразлучны. Физические недостатки Билля не мешали ему быть одним из самых замечательных следопытов.

— Ну, Чарлей, — сказал корреспондент «Геральда», снимая свой долгополый кафтан и бережно складывая его, — скоро узнаем, по той ли дороге мы идем. Как вы думаете?

Чарлей собирался насадить кусок мяса на палочку и поджарить его на угольях, и потому не сразу ответил:

— Красавец Билль и я решили довести дело до конца, господин Мигюр, и мы сдержим наше слово, только бы кожа на наших головах осталась цела. Не так ли, Билль?

Билль в это время подносил ко рту приготовленный лакомый кусочек и просто ответил:

— Вы знаете, я всюду с вами, и господин Мэгр может положиться на нас.

— Неужели вы — ни тот, ни другой — не в состоянии называть меня моим настоящим именем? — спросил корреспондент, смеясь. — Полагаю, что сказать Мэггер ничуть не труднее, чем говорить Мигюр и Мэгр.

— Очень благодарен за урок, господин Мигюр, — сказал Чарлей с величественным видом. — Конечно, я не обучен особенным тонкостям, а все-таки и я кой-чему научился в Кентукки лет тридцать тому назад, и пусть я подавлюсь этим бифштексом, если Мэггер произносится в любой цивилизованной стране иначе нежели Мигюр.

— Если таково ваше личное мнение, я настаивать не могу, — сказал Марк, смеясь.

— Да, это мое мнение, и я буду его отстаивать перед целым светом… Но что с тобой, Билль?

Билль испустил какой-то свойственный только ему звук и пальцем указал на дорогу, по которой они приехали. Деревья в том месте, где они сидели, образовали над ними шатер; между ветвями видна была равнина, а вдали можно было различить группу всадников.

— Индейцы, честное слово! — вскричал Чарлей, бросаясь к своему ружью.

Что касается Мэггера, то он встал и не торопясь вглядывался вдаль. Это были несомненно верховые на расстоянии в несколько миль; направлялись они к бивуаку по тому же следу, который привел на это место и Мэггера с товарищами.

Дети равнины не теряли времени на разглядывание приближавшихся к ним людей. Они побежали к лошадям и мулам, чтобы привести их поближе к бивуаку.

Между тем наш бесстрашный корреспондент вынул подзорную трубу и внимательно рассматривал скачущих; довольный результатом, он обратился к товарищам, не успевшим еще подвести лошадей, и закричал:

— Все отлично, Чарлей! Это казенные проводники и с ними драгунский офицер!

— В таком случае, нам придется бежать или заставить их убраться, — ответил тот очень серьезно.

— Почему? Ведь мы не делаем ничего беззаконного.

— Разве можно когда-нибудь знать, что военные считают законным и что незаконным? — возразил человек равнины. — Эти военные только и думают о том, как бы помешать честным людям заработать кусок хлеба. У них всегда за пазухой какой-нибудь лист бумаги, повелевающий вам покинуть индейскую землю, особенно если у вас есть дела с краснокожими.

— А ведь можно подумать, что вы занимаетесь немножко контрабандой, а?

— Что же из этого? За всю мою жизнь я не сделал ни малейшего вреда ни белому, ни краснокожему; не всякий правительственный агент может этим похвастаться… Я никогда не торговал гнилой мукой или тухлой свининой… А что касается виски, то я, ей-Богу, продавал лишь те, которые пил сам. А ведь больше этого я никак не мог сделать! И вот нежданно-негаданно является какой-то франт-подпоручик со своими двумя рядами медных пуговиц и говорит: мой милый, надо покинуть это место, мы не можем дозволить вам оставаться здесь… Еще бы, черт возьми! Ох, уж эти военные! Где они появятся, туда порядочный человек лучше и не показывайся.

И Чарлей энергично сплюнул, как бы желая этим удостоверить свое презрение к цивилизованным жителям Америки.

Между тем Марк Мэггер снова навел свою трубу на приближавшихся всадников.

— Кто бы ни были эти люди, — заметил он спокойно, обращаясь через минуту к Чарлею, — мне кажется, что будет гораздо лучше оставить ваши ружья в стороне. Во-первых, если сопровождающие офицера индейцы из племени сиуксов, нам не следует с ними ссориться, так как мы хотим проникнуть в их лагерь. Ведь вы знаете, каковы наши условия.

— Я не забываю, что мы поступили к вам в услужение, господин Мигюр, — почтительно ответил житель равнины, — но поистине, когда нас трое против четверых, и мы при этом отлично укрыты и защищены, не унизительно ли отказываться от сражения?

— Если бы, друг мой, в мои намерения входило вести с кем бы то ни было сражения, я не допустил бы, чтобы вы оставили ваши револьверы в крепости, где я оставил и свой. Я сказал вам, что дело надо вести тонко и осторожно… вы увидите, я добьюсь своего… Итак, положите ваши ружья на землю, прикройте их одеялом и отведите лошадей и мулов на траву, откуда вы их привели… как будто ничего не произошло.

Чарлей послушался, но был заметно огорчен. Что до Билля, то, не говоря ни слова, он помогал товарищу придать всему прежний вид.

Корреспондент не переставал наблюдать в трубу за всадниками, заметно приближавшимися, и, когда они были на расстоянии около мили от бивуака, он надел свой черный длиннополый сюртук и уселся у огня.

Между тем Франк Армстронг и проводники его подъезжали; лошади их, почуяв прекрасный корм на пастбище, без понукания неслись все быстрее и вскоре очутились у самого бивуака. Индейцы уже давно разглядели, что у огня было всего трое белых, мирно расположившихся как бы на отдыхе, а потому, считая всякую предосторожность излишнею, въехали прямо в лесную чащу.

Молодой подпоручик был ужасно изумлен, когда, подъехав ближе, увидел пастора в длинном сюртуке и белом галстуке, погруженного в чтение церковного требника.

— Здравствуйте, отче! — вежливо сказал он, пока индейцы почтительно разглядывали сидевшего у огня священника.

Тот быстро поднял голову, как бы удивившись тому, что кто-то с ним заговаривает, и, оставив книгу, произнес:

— Вот диво! Путешественники в этих местах! Добро пожаловать…

— Ваше преподобие, — сказал Франк, — не позволите ли вы нам остановиться в вашем бивуаке?

— Лицо земли принадлежит всем детям мира сего, — уклончиво ответил пастор. — Вода, пастбище, хворост и даже дичь, которая здесь обретается, принадлежат столько же вам, господин офицер, сколько и нам.

— Итак, с вашего позволения, мы остановимся и расположимся здесь, — сказал молодой человек и в ту же минуту слез с лошади и начал ее расседлывать. — Почтенный отец, — продолжал он с изысканной вежливостью, — благоволите сказать мне, с кем я имею честь говорить? Мое имя Армстронг — подпоручик 12-го драгунского, к вашим услугам.

Пастор уже опять было углубился в свое чтение. Он снова, как бы удивленный, поднял голову и произнес:

— Извините, вы, кажется, о чем-то меня спрашивали, господин офицер?

— Да, да, — слегка нахмурившись, ответил Армстронг. — Я просил вас сказать мне ваше имя. Я офицер федеральной армии, достопочтенный отец, и не только мое право, но мой долг — осведомиться об имени и роде занятий всякого белого, которого я встречаю на индейской земле.

— О, вы, конечно, извините мое незнание военных обычаев, господин офицер! Очень рад объявить вам и мое имя, и род моих занятий. Я — пастор Смитфилд, бакалавр богословия из Кайенны, и направляюсь в лагерь сиуксов, где, быть может, мне удастся кого-нибудь обратить в христианскую веру.

— В самом деле! — воскликнул Франк. — Я тоже, почтенный отец, на дороге в лагерь сиуксов: мы можем идти вместе!

На этот раз пастор отложил в сторону молитвенник и с минуту молча смотрел в глаза молодому офицеру.

— Вы это серьезно говорите? — спросил он. — Понимаете ли вы, что я отправляюсь к вождю, который поклялся в непримиримой ненависти к американскому правительству, и что, если вы вздумаете там показаться, тысяча воинов, жаждущих крови, растерзает вас?

— Знаю, но отчего же не попробовать солдату того, на что решается пастор?

— Вы забываете одну деталь, одну особенность моего положения, а именно: самые дикие краснокожие уважают лиц духовного звания. Они знают, что я прихожу к ним не за землями, не за мехами, и что за убежище я им заплачу. Вот почему я без опасения могу пойти к сиуксам, тогда как вы рискуете жизнью, и можно спорить сто против одного, что вы поплатитесь ею.

— Ваши рассуждения не лишены справедливости, но тем не менее я решился или следовать за вами в лагерь сиуксов или отвести вас пленником в форт Лукут.

— Как то, так и другое будет недостаточно великодушно, — ответил мнимый Смитфилд. — Если я не ошибаюсь, вам хочется, чтобы я ввел вас к индейцам?

— Именно, вы как нельзя лучше поняли мою мысль.

— Но подумайте только: ведь я и по своему сану и по личному убеждению должен оставаться нейтральным. Выходит, что я, посланник мира, берусь ввести в лагерь Медведя-на-задних-лапах — великого вождя племени сиуксов — человека, мне совсем незнакомого, который в конце концов, может быть, не что иное как шпион, и у которого, конечно, готов какой-нибудь план для истребления племени…

Франк Армстронг живо почувствовал всю справедливость этого возражения и поник головой.

— Почем вы знаете, — заговорил он наконец, — может быть, наперекор вашему мнению, я несу предложение мира вождю сиуксов. Послушайте, почтенный отец, мне надо вам объяснить мои намерения, иначе они вам могут показаться просто фантазией. Уверяют, что там появился вождь… белый… то есть смешанной крови: наполовину индеец и наполовину американец, — что недоразумения, жертвою которых он сделался, отвратили его от белых и бросили на сторону индейцев… На основании того, что о нем рассказывают, о его гении, отваге, о военных познаниях, о возвышенности взглядов, мне кажется, что это один из моих друзей… самый дорогой товарищ молодости… и мне хочется спасти его от безумного предприятия, задуманного им, убедить его бросить дальнейшее восстание, которое может кончиться только бедой для краснокожих… Вот почему мне хочется проникнуть в лагерь сиуксов, а там — что Бог даст! Если вы, отче, откажетесь мне в этом помочь, мне останется одно: просить вас сопровождать меня в форт Лукут.

Мнимый священник пожал плечами.

— Нет, сударь мой, в Лукут вас провожать я не буду. Мне лучше исполнить ваше желание. Но помните, какой опасности и какому риску вы подвергаетесь… Индейцев ваших вести с нами немыслимо. В роли своего слуги могу я вас провести в лагерь. Само собой разумеется, что моя свита может иметь при себе только по одному ружью, необходимому для добывания дичи на пропитание.

— Нет, — возразил Армстронг, — вы меня возьмете таким, как я есть. К вождю племени сиуксов поедет поручик 12-го драгунского полка, а не слуга пастора. Что касается моих индейцев, то, если вы находите нужным, я их отошлю, — ничего нет проще.

Почти с восхищением Смитфилд смотрел на Франка Армстронга, меряя его взглядом с ног до головы.

— Ну, пусть будет по-вашему. Это — сумасшествие, но оно меня восхищает.

Выражение лица и вся фигура говорившего так поразили Армстронга, что он воскликнул:

— Простите меня, если я ошибаюсь, но мне кажется, что вы не тот, за кого себя выдаете, — одним словом, вы — не пастор!

— Вы правы, — сказал Мэггер, решительно сбрасывая маску, — я специальный корреспондент «Геральда», к вашим услугам, и искренний поклонник вашей отваги. Когда вы только захотите, господин Армстронг, если вы владеете пером так же искусно, как шпагой, вы можете поступить в редакцию нашей газеты, так как, я полагаю, во всей вашей засидевшейся в казармах армии не найдется и двух офицеров, которые осмелились бы на то, что вы предпринимаете!

Говоря это, он протянул руку молодому офицеру, и тот искренно пожал ее.

— Скажите, пожалуйста, имели ли вы хотя малейшее подозрение относительно того, кто я, до того времени, как я выдал себя?

— Право, нет. Вы отлично исполняете свою роль.

— Ничего не поделаешь! Надо быть на все способным, когда хочешь разжиться свежими новостями. Это, пожалуй, скажете вы, уж слишком; но мне взбрело в голову представить подробный отчет о том, что произойдет на большом совете сиуксов, и я или попаду к ним, или сложу голову.

— А вот увидите, — с жаром сказал Армстронг, — мы добьемся своего и ничем за это не поплатимся!

— Да, мы добьемся, я это чувствую, а мои предчувствия меня никогда не обманывали… Полагаю, кусочек жареного мяса вам будет нелишним, не так ли?

Чарлей и Красавец Билль принялись немедленно за работу, и через четверть часа между молодыми людьми была заключена дружба, и они уселись за великолепный бифштекс.

Глава 9. ОХОТА НА БУЙВОЛОВ

Внутри форта Лукут в тот день все было в движении, слышались веселые голоса и звуки музыки.

Оркестр 12-го драгунского полка исполнял свои лучшие номера; у ворот стояли шарабаны и фургоны, а на плацу толпились всадники и амазонки. В числе всадников большая половина была офицеров, но были и приглашенные штатские; последние, вооруженные с головы до ног ружьями и револьверами, восседали на индейских пони. Бывший между ними судья Брэнтон, одетый в серый костюм и высокие сапоги, имел вид завзятого охотника.

Комендант — полковник Сент-Ор, сменивший свой военный мундир на замшевую куртку, отдавал последние приказания и распоряжения относительно участников охоты.

— Господин Брэнтон, я оставил вам место в шарабане с моей женой и госпожой Пейтон. Пожалуйста, займите ваше место: пора выезжать. Нам предстоит проехать четырнадцать миль, прежде чем доберемся до буйволов. А где же господин Гевит?

Подпоручик Гевит подъехал на лошади; он был бледен и с рукой на перевязи. Его враг Татука не найден, хотя поиски велись вплоть до Малого Миссури.

— Господин Гевит, я поручаю вам сопровождать фургоны с провизией. Поймите, вам нужно себя беречь, не утомляться, не то вы огорчите доктора Слокума, если привезете с охоты лихорадку. Вы поедете шагом, — вот вам мой приказ. А теперь — на коней и марш!

И все тронулись из форта.

Через полчаса компания достигла границы зеленых лугов, начинающихся в двух-трех милях от форта Лукут и продолжающихся вплоть до голой степи.

Воздух был сух, чист и так прозрачен, что все предметы казались ближе, чем на самом деле; но в то же время было довольно свежо — это была середина октября, и прошло уже три недели после выступления отряда под командой Ван Дика из форта Лукут в степь. Во все это время на сто миль в окружности никто не видел ни одного индейца, хотя разведка делалась каждый день. Вот почему комендант и счел возможным устроить эту грандиозную охоту на буйволов.

Соседи, узнав об отсутствии индейцев в округе, старались друг перед другом получить приглашение на эту охоту. Все дамы и почти все офицеры форта приняли участие в празднике. В форте с временным комендантом капитаном Штрикером осталось только несколько офицеров для прохождения гарнизонной службы.

Немногие были в экипажах, остальные разжились верховыми лошадьми.

Жюльета Брэнтон, единственная дочь богатого отца, восседала на великолепном чистокровном коне, приведенном с большими хлопотами и издержками из Омахи собственно для этого дня. Что же касается Нетти Дашвуд, то ее имущество заключалось только в седле и длинной амазонке, и ей пришлось бы удовольствоваться фронтовой драгунской лошадью, если бы на выручку не подоспел капитан Джим.

— Милая барышня, — сказал он, — у меня есть пони, хотя не очень красивый, но быстрый на ходу; я предоставляю его в ваше полное распоряжение. Попробуйте, а я вам ручаюсь, что уж позади других вы на нем не останетесь.

Нетти Дашвуд, которой не очень-то улыбалась перспектива карабкаться на высокую солдатскую лошадь, приняла предложение капитана Джима с благодарностью, и, таким образом, очутилась на прелестном белом пони, полном жару и огня.

Себе капитан Джим оставил красивую гнедую лошадь, купленную в Южной Каролине у одного разорившегося плантатора. Брат Джима, полковник, сидел на своем великолепном жеребце; поручик Пейтон выглядел недурно на своем вороном. Вообще, все было прилично, а у некоторых гостей были и прекрасные лошади и красивые костюмы.

Все общество весело двигалось по зеленому лугу, болтая и пересмеиваясь; иногда пускали лошадей в галоп; в арьергарде величественно тащились фуры с багажом и провизией.

Переход в четырнадцать миль совершился почти незаметно, и не прошло и двух часов, как раздался сигнал остановиться на привале. Место выбрано было очень красивое: тут была свежая зелень и несколько водоемов, наполненных последними дождями.

Вся окружающая местность была именно такою, какой представляется воображению европейца «американская равнина». Это, насколько хватает глаз, океан зеленой густой травы, переливающейся разными тенями, которая колышется от тихого ветерка как морские волны.

— Вот это настоящая равнина! — вскричала Нетти Дашвуд.

— Что же, разве мы здесь остановимся? — спросила Жюльета.

— Да, сударыня, — сказал адъютант Пейтон. — Фургонам отдано приказание остановиться у того озерка, и там будет приготовлен завтрак. Нам остается не более одной мили до большой дороги, по которой ходят буйволы.

— О, как бы мне хотелось поскорее их увидеть! — сказала Нетти. — Разве мы не успеем доехать туда, пока готовят кушанье?

— Пожалуй, — согласился Джим, — это займет не более получаса времени. Мисс Жюльета и вы, Пейтон, хотите принять участие в нашей экспедиции?

Получив утвердительный ответ, капитан поехал вперед, чтобы показывать дорогу, девушки в сопровождении Пейтона следовали за ним. Кавалькада направилась к линии холмов, которые замыкали равнину с северной стороны. Вскоре они потеряли из виду оставшихся на месте охотников.

— А что, если я вдруг брошу вас, — спросил Джим у Нетти Дашвуд, — найдете вы одна дорогу назад?

Она оглянулась во все стороны: зеленая равнина не представляла ни одной сколько-нибудь выдающейся приметы.

— Попробую, — сказала она уверенным тоном.

— А какое же направление вы возьмете?

— На запад, конечно, так как по выезде из форта мы шли на восток, если я не ошибаюсь.

— Ну, а как вы определите, где восток?

— По солнцу, конечно.

— А если солнце будет за тучами?

— Ну, в таком случае я прибегну к помощи моего компаса.

— Как, у вас есть компас?

— А вот видите, на часовой цепочке. — И она показала крошечный компас, величиною не более монетки.

— Ну, признаюсь, вы одно из чудес нашего времени. Ведь вот кузине вашей такая предосторожность и в голову не придет.

Жюльета Брэнтон с Пейтоном немного отстали; вот почему Джим позволил себе такой бесцеремонный отзыв.

— Вы очень ошибаетесь насчет моей кузины: она совсем, совсем не глупа; она говорит на трех языках.

— Да я и не сомневаюсь в том, что она говорит на трех языках, исполняет сонаты Бетховена, поет модные романсы и сумеет нарисовать букет роз на веере. Сомневаюсь только в одном, что она, раз заблудившись здесь, сумеет найти дорогу.

— Ну, об этом ей, как и нам, нечего беспокоиться. Полагаю, что мы здесь не потеряемся.

В это время лошади начали подниматься на довольно крутой пригорок, и капитан, внезапно остановившись, сказал девушке:

— На том склоне горы могут быть буйволы. Пустите меня одного подняться, а вы подержите мою лошадь.

— Давайте.

Джим Сент-Ор слез с лошади, передал поводья своей спутнице и с подзорной трубой в руках взошел на вершину горы. Там он осторожно улегся в траве и, направляя трубу в разные стороны, принялся осматривать окрестность. Вдруг он быстро собрал трубу, повернулся и поспешно стал спускаться с горы.

— Надо как можно скорее вернуться в лагерь, — сказал он своим спутникам, — там индейцы.

При этом неожиданном известии Жюльета Брэнтон так побледнела, что казалось — она сейчас лишится чувств. Что касается Нетти, то у нее от радости заблестели глаза, и она воскликнула:

— Какое счастье, как интересно! Ведь я никогда не видала диких, то есть настоящих диких…

Оба офицера в недоумении переглянулись. Их поразила эта безотчетная отвага слабенькой на вид девушки, какой казалась мисс Дашвуд рядом с величественной Жюльетой Брэнтон.

— Успокойтесь, мисс Жюльета, — сказал Джим, — нет никакой опасности: индейцы от нас в пяти милях, если не больше, и притом они нас не заметили.

— Все равно я боюсь! — вскричала Жюльета с неописуемым ужасом. — Поедемте, поедемте отсюда! Господин Пейтон, ради Бога, проводите нас скорее в лагерь.

— В самом деле, уезжайте-ка по добру по здорову. Я поеду позади вас, чтобы понаблюдать за передвижением этих разбойников и вообще узнать, в чем дело.

— Позвольте мне остаться с вами, капитан, — взмолилась Нетти Дашвуд, как бы желая этим окончательно успокоить Жюльету.

— С большим удовольствием, тем более, что в сущности никакой опасности не предвидится.

Несмотря на это уверение, Жюльета Брэнтон пустила свою лошадь в галоп и поскакала к лагерю в сопровождении Пейтона. Вскоре оба скрылись за холмами.

— Вы, мисс Нетти, просто храбрый солдатик, — сказал капитан, когда они остались вдвоем. — Но вы сильно ошибаетесь, если предполагаете в индейцах рыцарские чувства и ожидаете какого бы то ни было снисхождения к девушке. Ведь это просто дьяволы: они не различают ни пола, ни возраста, и, откровенно говорю вам, если бы нам грозила опасность быть захваченными здесь, то прежде чем попасть к ним в руки, я взял бы револьвер и застрелил сначала вас, потом себя. На этом условии вы не откажетесь от своего желания подняться на вершину, чтобы посмотреть на индейцев?

Нетти чуть-чуть побледнела, и рука, державшая повод, задрожала, но она быстро овладела собой и сказала:

— Да, капитан, я иду с вами! К тому же я вооружена! — И она вынула из-за пояса маленький пистолет, отделанный слоновой костью, и показала его Джиму.

— Что это такое? — спросил он, надевая лорнет, как будто оружие было слишком мало, чтобы его разглядеть.

— Это очень хороший пистолет, уверяю вас, — сказала Нетти, немножко обиженная. — Я из него попадаю в шляпу с двенадцати шагов семь раз из десяти.

— Мисс Нетти, вы напомнили мне слова, сказанные неким Чарлеем Колорадо, когда противник направил на него такое же точно оружие…

— Чарлей Колорадо?.. Это кто ж такой?

— Житель равнины, один из наших друзей. «Слушай, друг, — говорил он, — если я услышу малейший шум от этой игрушки (показывая на пистолет), я заставлю тебя проглотить ее как пилюлю».

Нетти расхохоталась и, видя, что капитан садится на лошадь и едет на гору, последовала за ним не колеблясь.

Они сразу же разглядели вдали группу людей, направлявшихся прямо к ним.

— Почему вы думаете, что это индейцы? — спросила Нетти.

— Возьмите трубу и посмотрите сами.

Она взяла трубу, направила ее в указанную сторону и после нескольких минут наблюдения воскликнула:

— Конечно нет, капитан! Это вовсе не индейцы. Разве индейцы носят шляпы?

— Позвольте-ка мне еще раз поглядеть в трубу. Конечно, я мог ошибиться… Но мне кажется, что…

На этот раз он смотрел долго и внимательно и вдруг разразился хохотом.

— Ваша правда, мисс Нетти! Я-то хорош: принял белых за краснокожих, да еще каких белых — своих собственных драгун. Ведь это поручик Ван Дик и его команда!

Девушка побледнела как полотно, потом вспыхнула, но смолчала…

— Ну, ну, успокойтесь, — сказал отеческим тоном капитан. — Вам не придется распечатывать знаменитого письма, чему я очень рад. Ваш друг, конечно, цел и невредим, как я и предсказывал вам.

— Но разве вы видите его? — спросила она вдруг.

— Ах, в самом деле, нет, его я еще не видел; но как же вы хотите на таком расстоянии разобрать лица? Надо хорошенько вглядеться.

— Ах, пожалуйста, вглядитесь, прошу вас, — сказала Нетти. — Не знаю почему, но я не могу теперь справиться с подзорной трубой. А вы, дорогой капитан, попробуйте, постарайтесь разглядеть.

Он исполнил ее просьбу и уставился вооруженным трубой глазом в отряд, быстро приближавшийся к ним. Без сомнения, это Ван Дик качается в седле во главе колонны; усталые и исхудавшие лошади; люди, покрытые слоем пыли, обросшие за три недели, в течение которых к их лицам не прикасалась бритва… Вот и проводники Красной Стрелы… но самого Красной Стрелы, так же как и подпоручика Армстронга, что-то не видно.

Капитан все продолжал смотреть; у него возникло печальное предчувствие, и он задал себе вопрос: что сказать бедной девушке, которая ждет его ответа как приговора?

Наконец он опустил трубу, но прежде чем он открыл рот — девушка сама обо всем догадалась:

— Я так и знала! — вскричала она. — Я была уверена, что Корнелиус выдаст его, изменит ему… подлец… О, капитан Сент-Ор… Какой негодяй этот Корнелиус! Он цел, он не умер, он не подвергался никакой опасности… О, как я ненавижу его! Я убила бы его охотно собственной рукой, несмотря на то, что он мне двоюродный брат.

Она задыхалась от рыданий и от охватившего ее негодования.

— Полноте, перестаньте, мисс Нетти, — сказал капитан твердо, — вы сами не знаете, что говорите! Надо сообразовываться с фактами, а не предположениями… Армстронга, кажется, нет при отряде, — это возможно; но в то же время я не вижу и Красной Стрелы, самого искусного из всех проводников и следопытов по всей равнине. Отчего не предположить, что они просто остались позади? Во всяком случае, мы узнаем истину, если поедем навстречу Ван Дику.

— Навстречу этому чудовищу?.. Никогда!.. Нет, прошу вас, капитан, вернемся лучше в лагерь. Никто не посмеет сказать, что я, единственный — да, единственный — друг Армстронга, пошла приветствовать того, кто его предал, покинул его, я в этом уверена… Когда я считаюсь другом кого-нибудь, то это всецело и на всю жизнь.

— Я это вижу, — ответил Сент-Ор. — В таком случае поедем в лагерь, а не то они нас застигнут здесь.

Нетти не заставила себя уговаривать, она повернула лошадь и пустила ее в галоп; за нею вслед поскакал и капитан Сент-Ор.

Они застали в лагере страшный переполох: комендант был на лошади, фургоны образовали каре, в котором люди готовились к отпору ожидаемого нападения.

Само собой разумеется, что известия, привезенные капитаном Джимом, положили конец этой тревоге. Комендант поехал навстречу отряду, а Нетти удалилась в палатку миссис Сент-Ор и там, на груди Жюльеты, плакала и высказывала свои опасения, которых не могла скрыть.

Глава 10. ДОНЕСЕНИЕ ПОРУЧИКА ВАН ДИКА

Комендант, отъехав от лагеря, вскоре увидел приближавшийся отряд и с напряженным вниманием стал разглядывать его.

Прежде всего бросался в глаза Ван Дик, ехавший во главе колонны; в арьергарде виднелось несколько лошадей и мулов в поводу, — признак того, что отряд понес потери; люди имели утомленный и унылый вид; все говорило о дурном исходе экспедиции.

Комендант, впрочем, воздержался от того, чтобы высказать новоприбывшим свое неприятное впечатление. Он холодно ответил на отданную ему честь; Ван Дик скомандовал солдатам остановиться и подъехал с рапортом.

— Господин полковник, имею честь представить вам отряд, вверенный мне; мы были на расстоянии десяти миль от Желтой реки, шли по замеченным нами следам, встретили и рассеяли шайку сиуксов, убили при этом трех человек и отобрали несколько лошадей. Зато, в свою очередь, мы понесли чувствительную потерю: я должен, к сожалению, объявить, что из отряда выбыл подпоручик Армстронг и проводник Красная Стрела. Они оба в плену у индейцев.

— При каких обстоятельствах это произошло? — спросил полковник, впиваясь глазами в Ван Дика.

Молодой офицер потупился и, помедлив несколько, заговорил своим слащавым голосом:

— Господин Армстронг отделился от нас. Он просил моего разрешения пуститься по новому следу; с ним поехали проводники: Красная Стрела, Ловкая Лисица и Большая Собака. Было условленно, что они не позже трех дней возвратятся к отряду, который будет ожидать их в устье ручья Бомини, на том самом месте, где генерал Молей во время своей последней экспедиции останавливался лагерем.

— Хорошо, опустите эти подробности, — сказал полковник, заметив, что поручик тянет.

— Мы ожидали три дня; это дало нам возможность немножко поправить лошадей; на третий день двое из проводников, взятых господином Армстронгом, вернулись. И так как от них я узнал, что по соседству бродит шайка сиуксов, то и счел необходимым разогнать эту сволочь, и в ту же ночь мы их настигли… Подо мной ранена лошадь…

— Но позвольте, что же сталось с господином Армстронгом? Где он? — перебил рассказчика полковник с тревогой в голосе. — Подробности вашего подвига вы расскажете после… Проводники, вы сказали, вернулись…

— Безо всякого поручения ко мне от Армстронга, господин полковник. Из их рассказов я понял, что он встретил какого-то контрабандиста, торговца мехами или что-то в этом роде, и в его сообществе поехал прямо в лагерь сиуксов.

Комендант сделал удивленный жест и погрузился в раздумье.

— Изо всего этого каким путем пришли вы к заключению, что Армстронг в плену?

— Не могло быть иначе в местности, где индейцы буквально кишмя кишат, тем более, что он отправился один… Мы сами, если бы не разогнали шайку сиуксов, вероятно, были бы окружены ими и…

— Окружены? Вы? Да сколько же их было, этих сиуксов?..

— Три больших шалаша, господин полковник, и штук пятьдесят лошадей… Конечно, после этой стычки мы поспешили обратно в крепость.

— Это и видно, — возразил комендант. — Но скажите, пожалуйста, как решились вы позволить Армстронгу покинуть отряд и идти в опасный, бесполезный для дела поход…

— Поверьте мне, господин полковник, я сделал это не без колебания… но он настаивал… с ним было трое проводников… к тому же до той поры мы не встретили ни одного краснокожего. Он не хотел возвращаться, не получив новых сведений… Наконец, данные ему мною приказания были очень точны. Он обещал вернуться к отряду через три дня, чтобы вместе с нами идти в форт. Желая сделать все по-своему, он — я нисколько не хочу, господин полковник, обвинять бедного юношу — нарушил мое приказание. За это он дорого поплатится, и едва ли мы его когда нибудь увидим.

— Хорошо, — очень холодно сказал полковник. — Мы об этом еще поговорим. Вы можете продолжить ваш путь и вступить с отрядом в форт. Мы здесь на охоте; но придется, должно быть, ее прервать… Ах, бедный Армстронг!..

Говоря это, полковник повернул коня и, пришпорив, поскакал к лагерю.

Там все были в ожидании, ходили беспокойно взад и вперед, спрашивали друг друга и не знали, что делать. Сначала всех встревожило ложное известие о приближении индейцев, привезенное мисс Брэнтон и Пейтоном; затем пришло известие о возвращении Ван Дика; узнали, что одного офицера и одного проводника нет в отряде, и, как водится, посыпались самые противоречивые предположения, выросшие на почве этих смутных известий. А в лагере, как правило, неясные речи и слухи превращаются в определенные точные факты. Так было и теперь. Солдаты, обыкновенно почтительные и скромные в присутствии начальства, в сущности, самые искусные сочинители новостей по тем немногим словам, которые им удается подслушать. И ко времени возвращения полковника легенда была готова: Ван Дик был атакован полчищами индейцев; половина отряда перебита; в том числе погиб и подпоручик Армстронг.

Большая часть приглашенных на охоту штатских принимала эти рассказы за чистую монету, раскаивалась в том, что променяла спокойную жизнь в горах на какую-то охоту за буйволами. Можно было представить, что вид скачущего во весь опор полковника со свитой не способствовал водворению спокойствия. Напротив, произошла паника; все бросились к лошадям и мулам.

Миссис Сент-Ор, обеспокоенная шумом, показалась на пороге своей палатки.

— Ничего, Эльси, — успокаивал ее полковник, круто осаживая коня у самой палатки. — Никакой опасности нет! Только маленькая помеха: мы вынуждены отложить охоту до другого раза… Я получил давно ожидаемые известия… и надо ехать в форт… Трубач, играй сигнал: седлать лошадей!

Полковник отдал приказ громким голосом, чтобы все могли его слышать, и прежде чем трубач успел проиграть сигнал, лошади были приведены, все бросились их седлать и усаживаться; только солдаты, более привычные и ловкие, делали свое дело не спеша и не волнуясь.

— Надеюсь, дорогой комендант, — сказал, подбегая, раскрасневшийся и запыхавшийся судья Брэнтон, — ничего серьезного нет?

— Решительно ничего. Разведчики, отправленные мною в земли индейцев, принесли мне ожидаемые известия, и эти известия предвещают войну. Нам предстоит поход, и вот почему я вынужден отложить охоту и вернуться в форт. Мне очень жаль, дорогой мой, что вы и все наши гости лишаетесь удовольствия, которого ожидали. Но тут уж виновата стихийная сила. Война — это одно из таких дел, которые нельзя откладывать.

— Еще бы, без сомнения, — сказал значительно успокоенный судья. — Мы, полковник, ни в коем случае не хотим стеснять вас и завтра же утром покинем форт и уедем на запад.

— Зачем так торопиться, дорогой судья, — у нас вам решительно нечего бояться, поверьте мне. Вот только дамам будет немного скучно оставаться в крепости, когда все офицеры отправятся в поход…

Судья догадался, куда метит комендант, и поспешил прекратить разговор. Перспектива быть утешителем скучающих в опустевшей крепости дам ему вовсе не улыбалась.

— Да, конечно, я был бы очень рад быть вам и им полезным… но не вижу, как это устроить… Извините, я пойду посмотрю, где лошадь моей дочери… Надеюсь, ваша экспедиция увенчается полным успехом, — и он скрылся в палатке.

— Где же моя дочь? — спросил он у слуги, собиравшего чемоданы.

— Барышня с мисс Дашвуд, кажется, находятся у госпожи Сент-Ор.

Судья повернулся и собирался уже войти в указанную ему палатку, как позади него раздался голос:

— Здравствуйте, дядя! Как поживаете? Слава Богу, я вернулся здрав и невредим!

— Это ты, Корнелиус? — сказал судья, увидев племянника, слезавшего с лошади. — Но как ты сюда попал?

— А я сделал маленький крюк, чтобы пожелать вам доброго утра. Я еще успею нагнать моих людей, прежде чем они войдут в крепость. Кузины здоровы?

— Они у миссис Сент-Ор… Но верно ли то, что говорят о бедном Армстронге?

— Слишком верно, дядя. Вы уже больше никогда не увидите этого молодчика, — ответил поручик звонким, почти веселым голосом… — Он попал в плен к индейцам и в настоящую минуту уж, наверно, изжарен живьем…

В этот момент в дверях палатки показалась легкая тень и, чистым, звонким голосом послав поручику односложное приветствие: «Подлец!», исчезла. Все это совершилось скорее, чем можно рассказать.

Корнелиус слегка побледнел, но затем с обычной самоуверенностью спросил:

— Где же Жюльета?

— Она у миссис Сент-Ор, — повторил судья. — Бедняжка так испугалась близости индейцев… И, конечно, было чего испугаться!.. Пойдем к ней, посмотрим, как она себя чувствует.

Но Корнелиус, выражавший только что страстное желание видеть кузину, казалось, переменил свое намерение, и когда судья, приподняв полотно у входа в палатку, жестом пригласил его войти, он заговорил:

— Нет, дядя… я боюсь опоздать… бегу к отряду. Прощайте, дядя; скажите Жюльете, чтобы она не беспокоилась обо мне!

И, сев на коня, он пустился во всю прыть, как будто шайка сиуксов гналась за ним по пятам.

Глава 11. ПИСЬМО

Жюльета и Нетти, по возвращении в крепость, расположились в отведенной им комнате второго этажа комендантского дома. Жюльета обливалась слезами; Нетти, напротив, с сухими глазами была спокойна и смертельно бледна.

— Ах, милая Нетти, — всхлипывала Жюльета, — не могу поверить, чтобы это была правда. Нет, это невозможно!.. Бедный Франк Армстронг! Такой веселый, такой добрый и потом он так любил меня! Как подумаю, что уже больше его не увижу!.. Бедного Корнелиуса мне тоже очень жалко. Они были друзьями, и он ни за что на свете не выдал бы его.

— Это, однако же, не помешало Корнелиусу бросить его на верную смерть, а самому вернуться целым и невредимым, чтобы ухаживать за тобой!..

— Что же ему было делать? — возразила Жюльета, принимаясь плакать навзрыд. — Я знаю, что Армстронг питал ко мне нежное чувство. Но Корнелиус тоже влюблен в меня… и я не знаю, почему ты так резко о нем отзываешься. Да, наконец, чем он виноват, что остался в живых?

И мисс Брэнтон продолжала плакать, качаясь в своем кресле.

Нетти встала. Молния сверкнула в ее глазах.

— Короче говоря, Армстронга нет, и вы не прочь выйти теперь замуж за Ван Дика.

— Как можешь ты, Нетти, так говорить! Ведь бедный Франк еще даже не похоронен! Ты — дитя и ничего в этом не понимаешь… видно, что ты не любила… иначе твое сердце тебе многое бы разъяснило…

— Что ж, это правда… Я не более как дитя… и, по-твоему, ничего не понимаю в любовных страданиях… Ты права. А все-таки я была другом Армстронга и я не могу забыть, что однажды он дал мне… и это единственная вещь, которую я получила от него…

Нетти произнесла последние слова вполголоса, как бы разговаривая сама с собой. Затем она смолкла и погрузилась в грустные раздумья…

Кузина ее молча плакала, раскачиваясь в кресле.

— Меня всего более возмущает, что ты готова так скоро отречься от всякого воспоминания о доблестном льве и привязаться к трусливому оленю. Послушай, Жюльета, обещай мне не выходить замуж за Корнелиуса по крайней мере до тех пор, пока смерть Армстронга не будет удостоверена. Подожди хоть один год, — ну, хотя бы полгода в память о нем.

— Как бы не так! Это чтобы сказали, что я ношу по нему траур, — сказала Жюльета, уже забыв и о платке и о слезах. — Милая Нетти, это невозможно, и если отец потребует, я должна буду послушаться, несмотря на всю мою печаль…

Милое личико Нетти при этих словах еще более побледнело.

— Ну, в таком случае я тебе должна открыть секрет… Когда господин Армстронг уезжал в поход, он оставил мне письмо. Хочешь узнать, что он говорит в этом письме?..

— Письмо!.. От Франка! К тебе? Как он смел!..

— О, не будь, пожалуйста, ревнива, — возразила со слабой улыбкой Нетти. — Бог свидетель, что Франк был более привязан к тебе, чем ты к его памяти. Письмо адресовано мне, но оно, без сомнения, обращено к тебе. Хочешь, я тебе его прочту? Распечатывать?

— Увы, делать нечего! — отвечала Жюльета, снова закрывая платком глаза. — Это новый удар моему сердцу… Но я должна принести себя в жертву. Нетти, не обращай внимания на меня и на мое горе.

Нетти взглянула на нее с полным участием; ей стало совестно за сделанные кузине упреки, и она сказала:

— Полно, Жюльета, не плачь, быть может, лучше не читать письма? Я сберегу его у себя, если ты позволишь… Однако должна же я узнать его последнюю волю, чтобы исполнить ее. Как бы он огорчился, если бы узнал, что я хочу уклониться от этого тяжелого долга. Как подумаю, что теперь труп его, может быть,валяется где-нибудь в степи… он, может быть, оттуда смотрит на нас и в эту самую минуту…

Жюльета вздрогнула и оглянулась кругом.

— Ты меня приводишь в ужас, — сказала она. — Распечатывай же письмо, читай, наконец! Ты ведь видишь, я страдаю. Зачем же ты томишь и мучишь меня…

Нетти более не колебалась. Вынув из-за корсета сложенный конверт, она прочитала две строки, написанные на конверте: «Открыть только в том случае, если я буду убит или взят в плен индейцами. Нетти Дашвуд, самому лучшему и вернейшему другу моему».

— Вы слышите, он называет меня лучшим и вернейшим другом. Да благословит его Бог! Бедный юноша!

И Нетти, устремив взор к небу, осталась на минуту безмолвною.

— Прошу тебя, не заставляй меня ждать! — вскричала нетерпеливо Жюльета. — Ты, право, не ставишь ни во что мое горе.

Нетти поспешно распечатала конверт и вынула письмо; оттуда выпал локон волос…

— О, это мне, Жюльета! Ты ведь не станешь оспаривать этого, не так ли? Это он посылает, чтобы показать, что не забывал и меня в то время, как писал…

Тут Жюльета перестала плакать.

— На твоем месте я прежде всего прочитала бы письмо, — заметила она сухо. — Иначе как узнать, кому предназначается этот локон?

— Как бы то ни было… ты мне их оставишь?.. Ведь у меня от него ничего нет…

— Да читай же, наконец, письмо или давай мне, я прочитаю!

Тут уж Нетти не заставила себя более просить.

«Форт Лукут, 13 сентября.

Я отправляюсь в опасную экспедицию, откуда поклялся вернуться не иначе как с тем, чтобы о моих похождениях было сказано в приказе по армии. Если бы я мог предположить, что кто-нибудь прочтет это при моей жизни, я бы не стал этого писать. Вы знаете, как я чужд всякого хвастовства. Но вы также знаете, зачем я так стремлюсь отличиться: излишне вам и говорить, добрая и дорогая Нетти, что это в надежде, быть может безумной, приблизиться, благодаря славе, к вашей кузине Жюльете, светозарной звезде моей жизни…

(Улыбка тщеславия заиграла тут на розовых губках Жюльеты).

Я решился пробраться в лагерь индейцев. И если я оттуда вырвусь, то, конечно, со славой. Если же в течение месяца я не вернусь, это будет значить, что мы уже более не увидимся. Ван Дик — добрый малый, но я не думаю, чтобы он рискнул идти со мной; да я и не позволю себе осуждать его за это. Если бы я был богат, как он, и был бы кузеном Жюльеты Брэнтон, — не знаю, дорогая Нетти, долго ли бы армия имела удовольствие считать меня в своих списках. Но я должен составить себе имя, а дорога, ведущая к этому, полна опасностей. Никакой риск мне не страшен, когда впереди такая награда! Я верю в свою судьбу, и я достигну своего или сложу голову.

Я вам пишу это, Нетти Дашвуд, полагаясь на вашу честность и верность вашей дружбы. Когда меня уже не будет, скажите Жюльете, как сильно я ее любил. Она так прекрасна и блестяща, что в окружавшей ее толпе поклонников, может быть, и не заметила меня, самого робкого. Но вы, маленький друг мой, вы знаете все; вы знаете, что я стал сам не свой с того знаменитого бала, вы помните — того бала, когда вы, подражая большим, просили у меня, и я дал вам пуговицу с мундира. Милая Нетти, тогда вы были еще ребенком, но я и теперь с удовольствием вспоминаю ваше обращение со мной. Отчего вы не мальчик! Как жаль: мы были бы с вами неразлучны.

(Эта часть письма, надо сознаться, очень мало понравилась Жюльете. Она даже бросала какие-то особенно недружелюбные взгляды на кузину во время этого чтения).

Но к чему я заговорил о прошлом, когда должен думать теперь только о приведении своих дел в порядок перед смертью! Я оставил свое завещание капитану Сент-Ору, который взялся исполнить мою последнюю волю. Мою шпагу я прошу отослать моей матери, некоторые мелочи — моим родным. Вам, дорогая Нетти, я доверяю исполнить самое дорогое и священное для меня поручение… В письме вы найдете локон волос… Возьмите на себя труд передать его Жюльете. Скажите ей, что моя последняя мысль принадлежала ей, и последнее мое слово — было ее имя. Еще скажите ей, прочитав это письмо, что более никогда… никогда она не услышит имени —

Франка Армстронга».

Упавшим голосом окончила Нетти чтение письма, замолкла и неподвижно уставилась на клочок голубого неба, видневшегося в окно, а слезы невольно струились по бледному лицу; но видно было, что к ее горю примешивалась какая-то отрадная мысль, так как что-то похожее на улыбку виднелось на ее губах.

Вдруг раздраженный голос кузины привел ее в сознание.

— Что же ты не отдаешь мне его локона? Ведь тебя поручили передать локон мне, а ты, кажется, не прочь его присвоить?

Нетти встала вся бледная и выпрямилась.

Жюльета сделала то же, и обе девушки очутились одна против другой, как бы меряя друг друга взглядом.

— Ну что же, отдашь ты мне локон? Ты ведь знаешь, что это подарено мне, а не тебе, потому что ты для него была ничто?

— Ничто! И ты решаешься говорить, что я была для него ничто? Разве не на меня он возложил самое важное поручение? Он хотел именно меня и никого другого иметь посредником между ним и тобой. А такое доверие не безделица, Жюльета, и ты это понимаешь и сознаешь, иначе ты не была бы так раздражена. Франк, когда писал эти строки, мне верил более, чем тебе.

Вместо ответа Жюльета, взбешенная, протянула было уже руку, схватила драгоценный сувенир, и вдруг, к ее удивлению и ужасу, Нетти как подкошенная упала без чувств к ее ногам.

Мисс Брэнтон бросилась к двери и стала звать на помощь.

Комендант, его жена, весь дом — поспешили на эти крики. Послали тотчас за доктором Слокумом.

Когда он, после долгого осмотра больной, поднял голову, лицо его было крайне озабочено.

— Тут нужен отдых, тишина, полное спокойствие, темнота… — сказал он вполголоса. — Напряжение нервов в высшей степени… Я сильно опасаюсь воспаления мозга, — добавил он, наклоняясь к уху коменданта.

— Вот беда! — невольно воскликнул тот. — Завтра чуть свет мы выступаем в поход, а судью Брэнтона вызывают на запад…

— Скажите, что же, бедное дитя серьезно и опасно больна? — спросила госпожа Сент-Ор.

— Боюсь, что да, — ответил доктор. — А между тем ей необходимы абсолютный отдых и покой. Отпустить в дорогу в подобном состоянии — значит убить ее.

— В таком случае, она останется здесь, вот и все, — сказала миссис Сент-Ор решительным тоном. — Я буду ходить за ней как за своей дочерью.

Комендант бросил на жену беспокойный взгляд.

— Друг мой, — сказала она, — не беспокойся обо мне. Ты знаешь, как я бываю одинока, когда вы все уходите в экспедицию. Дитя это послано небом, чтобы меня развлечь, быть моей подругой в одиночестве; надеюсь, что ее болезнь, как она ни серьезна, не так опасна, и что мои попечения помогут ей. Решено, иди-ка лучше к господину Брэнтону и убеди его ехать по своим делам, а больную оставить на моем попечении.

— Если так, — сказал доктор, заметно ободренный, — я за нее отвечаю. С такой сиделкой, как миссис Сент-Ор, мы отлично обойдемся и без господина судьи и без ее королевского высочества девицы, его дочери…

На следующее утро, когда трубачи играли зорю, судья, немного озабоченный, и Жюльета, немного сконфуженная тем, что покидает Нетти, которая в таких обстоятельствах наверное не покинула бы ее, уселись в поданный шарабан, который и умчал их на ближайшую станцию железной дороги. В это время миссис Сент-Ор расположилась у изголовья маленькой страдалицы.

Глава 12. ЗОЛОТОЙ БРАСЛЕТ, ВОЖДЬ ИНДЕЙЦЕВ

Местность, где речка Желтый Камень под острым углом впадает в реку Твин, представляет широкую и богатую долину, расположенную между высокими берегами соединившихся рек.

На вершине крутого берега, образующего северную границу долины, стоит человек высокого роста, одетый в богатый индейский национальный костюм, и любуется прелестной картиной. Богатство наряда говорит о знатном происхождении индейца.

Головной военный убор его украшен длинными орлиными перьями; к волосам привешен конский хвост, развевающийся по ветру; одеяло, накинутое на плечи, вышито золотым галуном; мокасины застегнуты драгоценными пуговицами; обнаженные руки покрыты множеством серебряных браслетов, и между ними блестит и сверкает великолепный золотой браслет с крупными бриллиантами.

Все в этом человеке указывает на индейское происхождение: орлиный нос, выдающиеся скулы, проницательные глаза, бронзовый оттенок кожи, спокойная твердость в лице и почти кошачья гибкость всех его движений, невольно напоминающих тигра.

А между тем его фигура не лишена изящества; красота движений и отсутствие ярких цветов, даже в индейском костюме, показывали, что человек этот не чужд образованности.

Подле него стоял человек в обыкновенном костюме жителя Канады, французского уроженца, занимающегося торговлей у Гудзонова залива по реке Орегон; на нем был длинный шерстяной плащ с капюшоном.

Но лицо, скрывавшееся под этим капюшоном, не имело в себе ничего французского; это был не кто иной как горец Эван Рой. А вождь в индейском костюме был Мак Дайармид, человек смешанной крови, бывший кадет Вест-Пойнтской академии.

Взоры обоих были устремлены на реку, которая на протяжении тридцати миль извивалась по открытой местности между изумрудными лугами и темными береговыми соснами.

Спокойное великолепие и роскошь этого вида наводили на мысль о мире и безмятежном счастии. Со всех сторон паслись стада буйволов, не стесняясь соседством человека, как будто бы они были все ручные. На расстоянии не более двух миль от стада растянулся огромный стан индейцев, расставивших в каком-то поэтическом беспорядке свои шалаши, вокруг которых бродили лошади.

Как вид окружающей природы, так и вид этого лагеря представлял картину глубокого мира. Изредка показывалась человеческая фигура, переходившая от одного шалаша к другому, да виднелись дети, резвившиеся на солнце.

— Ведь это просто глазам праздник, такое зрелище! — воскликнул Эван Рой под влиянием охватившего его впечатления. — А еще бы лучше было, если бы у этих бедняков были настоящие жилища и домашний скот для существования зимой.

— Какое благо дала им цивилизация, чтобы они приняли ее законы? — спросил молодой вождь, возвращаясь к своим привычным размышлениям. — Тебе хотелось бы, чтобы у них были дома и стада. Ну, а надолго ли янки оставили бы все это в их владении? Нет, уж лучше им оставаться в бродячей бедности — это их последняя защита.

— Да, это хорошо в теплое время года. А что будет с ними, когда наступит зима? Если бы они могли, как степные звери, менять убежище со сменой времени года!

— А почему они не могут этого сделать? — спросил с гневом молодой человек. — Бывало, они так и делали: каждый год с наступлением холодов уходили к озерам до устья Симморона. Никто им в этом не мешал. Они жили свободно, как жили их отцы, дрались храбро, когда это требовалось, и были счастливы. Нужно же было прийти белым для того, чтобы вытеснить индейцев, украсть у них их родовую собственность. Да, да, Эван Рой, украсть! О, я не стану выбирать выражения. Отец мой, не правда ли, думал, что он поступил хорошо, дав моей матери титул и права белой женщины. Он мечтал спасти нас от жизни дикарей, воспитывая в городе. Что принесло нам это воспитание? Какое благо? Помешало оно тому, чтобы меня за ничтожную провинность исключили и выгнали из академии и лишили назначения и чина? Защищает ли оно сестру мою от взоров, полных презрения? В ней видят только дочь парии, и от нее отворачиваются набитые белые дуры, недостойные нести подол ее платья. И все это только потому, что она смешанной крови! Эван, я тысячу раз задавал себе этот вопрос, и совесть моя произнесла, наконец, окончательный приговор. Племя моего отца причинило разорение племени моей матери. Я возвращу угнетенным беднякам их достояние; я отомщу за них, говорю тебе, или погибну, преследуя свою цель!

— Зачем ты хочешь впутаться в эту кровавую историю? К тому же твоя мать была из племени черноногих; зачем же ты пришел к племени дакота?

— Ты прав, Эван. Дакота для меня чужое племя, но я признаю свое родство с ними по происхождению. Племя моей матери исчезло из-за беспощадной войны, которую они объявили белым, а те, что уцелели, бежали в Канаду под защиту английского флага. Я решил быть мстителем за все индейские племена и я поклялся моей матери собрать всех краснокожих и повести их против бесстыдных грабителей, отнявших все их достояние.

— А ведь ты учился истории, Мак Дайармид, и не мог забыть, какой участи подверглись король Филипп и Понтиок [41] . Они потерпели постыдное поражение, какое терпят всякий раз дикие в борьбе с цивилизацией. Что же касается тебя, то одно из двух: или тебе не удастся создать такой союз, о каком ты мечтаешь, или, если в этом ты и преуспеешь, он будет разбит при первой встрече с врагом.

— Отчего же мы должны терпеть поражение? Кто поручится за то, что при виде громадного союза всех индейских племен и их правильно организованных полчищ белые не призадумаются и не найдут для себя более удобным предоставить индейцам часть земли, необходимую им для их естественной жизни, чем продолжать безжалостное уничтожение, которое возмущает даже тех, кто его проводит. Да, наконец, не в результате дело, — цель прекрасна и заманчива. И я во что бы то ни стало попытаюсь ее достигнуть.

Последовало молчание, и собеседники погрузились каждый в свои размышления.

— Время идет, — заметил Мак Дайармид, взглянув на солнце. — Надо вернуться в лагерь и посмотреть, что делает Большой Змей со своими танцорами…

— Какое несчастие, — воскликнул Эван Рой, продолжая свою мысль, — какое несчастие, что в вашей семье только отец твой поступал умно! Вместо того, чтобы лелеять несбыточные мечты о восстании и о каком-то будущем великом примирении с белыми, не лучше ли было бы тебе, по примеру отца, продолжать торговлю мехами, удвоить состояние, сделаться таким богачом, чтобы все окружающие преклонились пред тобой?

— Есть кроме золота другой путь к почестям, — сказал бывший кадет, поднимая надменно голову. — Не все же мне терпеть одни неудачи, Эван!.. Но пойдем!

Они спустились по откосу и подошли к реке. По дороге пасшиеся на лугах стада буйволов не поднимали даже голов при их приближении и продолжали щипать траву, нисколько не пугаясь.

— Ну, вот тебе еще один образчик благодеяний твоей цивилизации, — сказал насмешливо Мак Дайармид. — Представь себе, что лагерь, к которому мы идем, лагерь солдат белой армии: не думаю, чтобы буйволы в этом случае вели себя так же, как теперь. Да и долго ли они могли бы здесь оставаться? Ни одного часа. Они были бы отогнаны ими и умерщвлены без всякой пользы, для потехи какого-нибудь глупого офицерика, который захотел бы показать свою ловкость и приобрести новый трофей в свою охотничью коллекцию. Тогда как мы, столь презираемые дикие, мы имеем достаточно смысла, чтобы беречь нашу дичь и убивать лишь столько, сколько необходимо для нашего пропитания.

— Я не отрицаю у них некоторой доля хитрости, — сказал Рой. — У бедняков только и есть одно средство к жизни — охота за дичью; и если бы они опытом не научились беречь эту дичь, Бог знает, могли ли бы они существовать. Но тебе, Мак Дайармид, я предсказываю, что рано или поздно ты вернешься в большие города.

— Во всяком случае, не раньше того, как жизнь дикаря и степь будут закрыты для меня.

Они вышли на берег реки; там стояло удивительное индейское судно, построенное из камышей, обтянутых кожей буйвола.

Мак Дайармид прыгнул на это подобие плота, поднял лежавшую на нем белую волчью шкуру, накинул ее на плечи и, как только Эван Рой уселся, взял длинный шест в руки и с его помощью стал править к другому берегу реки.

Богатая натура Мак Дайармида сказывалась, между прочим, и в том, как он умел говорить с образованными людьми и со своими индейцами: там речь его блистала цветами красноречия, тут она дышала краткостью, силой и простотой.

Отец его, сын разорившегося шотландского дворянина, в молодости покинул родные горы и уехал в Канаду. Тут, на берегах Гудзонова залива, он сделался торговцем мехами, но воспоминания детства и далекой родины он берег в себе как отраду и луч поэзии среди хлопотливой и прозаической жизни торговца. Вдали от образованного мира проводил он свое время в скучной торговой конторе, общаясь лишь с индейцами, у которых покупал меха. Среди этих краснокожих он выбрал себе и подругу жизни и с нею вместе мечтал о лучшей и более счастливой жизни для своих детей. И вот со всеми своими денежными сбережениями, накопленными за долгие годы, он, наконец, покинул степи и поселился с женой и детьми в Нью-Йорке.

Счастливая случайность и коммерческое чутье натолкнули его на мысль обратить капитал на покупку земель подле Большого Канала, близ Нью-Йорка, в то время не заселенных и малоценных. Вместе с тем связи с индейцами позволили ему и тут завести, а потом и расширить торговлю мехами, которая очень быстро стала давать приличный доход.

Вскоре население временной американской столицы, возрастая с поражающей быстротой, бросилось заселять те земли, которые прежде были в большом небрежении. Канал стал мало-помалу застраиваться, обратился в предместье, затем попал в черту города и, наконец, сделался центральным кварталом.

Таким образом скромный торговец сделался крупным капиталистом. В этой обстановке он без большого труда нашел сговорчивого члена конгресса, который помог определить сына в военную школу. Старик умер, мечтая до конца дней о потомстве, которое восстановит величие предков и будет наслаждаться могуществом, благодаря своему происхождению, богатству, военному званию и тому влиянию на коренное население страны, которое он оставлял в наследство сыну. Надо заметить, что дед Мак Дайармида был женат на уроженке Канады; присутствием французской крови можно объяснить, должно быть, пылкость, с которой Мак Дайармид с юности предавался своим бесчисленным фантазиям.

Как бы там ни было, но молодой Мак Дайармид, чуждый света, воспитанный учителями в тиши родительского дома, вдруг очутился в военной академии Вест-Пойнта среди толпы в пятьсот человек, очутился в ней с инстинктами шотландской, французской и индейской пород, с бронзовым лицом, предрассудками горца и дикаря, непомерной гордостью и честолюбивыми детскими замыслами.

Он говорил уже на четырех языках, знал отлично древнюю историю и историю Европы. Но истории Америки он не знал и только здесь принялся с жаром изучать историю того народа и той страны, которые были ему родными по матери. Он узнал, какой сердечный прием оказали индейцы тем первым набожным пришельцам, потомки которых за последующие пятьсот лет отняли все достояние у коренных жителей страны и постоянно преследовали и изводили их без всякой жалости. Он изучил карту Северной Америки, всю покрытую туземными названиями, и узнал, что из коренных жителей, бывших всего сто лет тому назад счастливыми обладателями всего пространства между рекой Миссисипи и Атлантикой, не осталось ни одного племени. Он умилился, читая о том, как племя деминогов долгое время в уголке Флориды боролось против могущественной державы белых. Он узнал, что это сопротивление кончилось плачевно только благодаря поступку одного из белых офицеров. Поступок этот, прославленный как образец «высшей политики», заключался в том, что офицер, пригласив сорок старейших индейцев этого племени к себе якобы на совещание, изменнически захватил их в плен. Мак Дайармид узнал также, что этот офицер за «мастерскую выходку» был награжден правительством. Наконец, он перелистал всю летопись этой отчаянной борьбы и всюду он видел со стороны белых нарушение мирных договоров, жестокость, вероломство и беспощадное уничтожение племен, единственная вина которых заключалась в том, что они существовали.

И тогда он воспылал сочувствием к этим несчастным «змеям равнин», как называли индейцев их соседи. Все существо его было возмущено, и он спрашивал себя, не лежит ли на нем обязанность и долг исправить эту ужасную несправедливость.

Однажды во время каникул, которые он проводил дома, ему попалась в руки история Канады, и он узнал, что французы были гораздо справедливее и человечнее по отношению к туземным народам, что они их цивилизовывали, а не истребляли. Он узнал также, что и англичане, овладев этой страной, следовали в ней миролюбивой тактике своих предшественников, и что там индейцы и белые живут в добром согласии, в ожидании полного слияния своего в одно племя. «Отчего же не то в Соединенных Штатах?» — спрашивал он себя.

Эти грустные размышления бросили в его душу первые зерна великого проекта, над которым он теперь работал. Обида и несправедливость, лично ему причиненные, дали делу последний толчок.

Образовать один великий союз из всех туземцев, рассеянных по северу Соединенных Штатов, вовлечь их в войну за независимость и в виде награды добиться, наконец, их полного освобождения — вот была его мечта.

Он познакомился с некоторыми из степных вождей. Это были все храбрые люди, верные данному слову, беззаветно дорожащие своей честью, — одним словом, они были гораздо выше и нравственнее многих белых…

Перед глазами Мак Дайармида стоял пример Александра Македонского, Ганнибала и других полководцев, делавших чудеса с горсткой храбрецов…

Короче, он видел свое призвание в том, чтобы стать во главе движения и восстания, и бросился в эту опасную игру очертя голову.

Кто, признающий вечную правду и справедливость, осудит его?

Глава 13. В ЛАГЕРЕ СИУКСОВ

По мере того как Мак Дайармид и Эван Рой приближались к правому берегу реки, до них доходили более и более отчетливо глухой шум и движение в лагере индейцев, и, наконец, этот шум превратился в ясный и громкий говор и восклицания краснокожих.

Деревня, до того времени тихая и спокойная, сделалась вдруг центром какой-то оживленной сцены. Сотни людей выходили из шалашей, и некоторые из них, увидев приближающуюся лодку, спешили на берег навстречу вождю.

Индейцы эти выглядели очень благополучно. Не было между ними забитых и приниженных, не было и оборванцев, какие встречались подле форта Лукут. Индейские женщины в этом селении были прилично одеты в платья из замши; их блестящие косы висели по обеим сторонам лица. Мужчины в охотничьих куртках, на голове — убор с перьями и галуном, на ногах штиблеты и мокасины с кистями.

Ступив на берег, Мак Дайармид жестом, полным величия, запахнул свой плащ и направился в сопровождении Эвана в лагерь.

Индейцы встретили его с тем почтительным любопытством, которое само по себе уже доказывало, какой авторитет он приобрел между ними.

Лагерь занимал несколько десятин земли. Посередине возвышалась палатка со свободным пространством вокруг: это напоминало больше странствующий цирк, чем залу, предназначенную для заседаний совета старейшин. Вся разница состояла в том, что стены палатки вместо полотна были из буйволовых кож, сшитых шерстью внутрь; наружная сторона была выкрашена белой краской, и на ней художник-индеец намалевал разные фантастические сцены: тут были вперемежку и мифические чудовища, и люди, и птицы, и звери.

Палатка эта, лишенная всякого убранства внутри, что было видно из-за широко открытого полога, была священным местом у племени дакота: там происходили различные предварительные церемонии, в настоящую минуту, например — большая религиозная пляска, как необходимое приготовление к назначенному на тот день чрезвычайному совету.

Чтобы избежать участия в этом грубом торжестве, противном вкусу развитого человека, Мак Дайармид медлил с возвращением с прогулки, предпринятой вместе с Эваном Роем.

Он верно рассчитал время; на свободном месте, перед входом в священную палатку, в 20 шагах от нее был уже разложен костер, и вокруг него собралась порядочная толпа.

Толпу составляли, так сказать, депутаты, то есть выборные из соседних племен, созванные в лагерь дакотов для обсуждения тех предложений, которые им хотели сделать. Усевшись полукругом у костра, они молча покуривали свои трубки с тем важным и сосредоточенным видом, который всегда принимают индейцы в серьезных случаях и в ожидании важных сообщений.

Вокруг была тоже толпа индейцев, но менее сосредоточенных; они стояли и вполголоса обменивались замечаниями. Как только возвестили о приближении Мак Дайармида, из круга поднялся высокий старик с белыми волосами, с накинутым на плечи дорогим одеялом, и пошел ему навстречу.

Это был Великий Змей, уважаемый вождь многочисленного племени.

— Привет вождю, пришедшему с земли Белой Матери [42] , — сказал он, взяв Мак Дайармида за руку. — Добро пожаловать! Мы рады его приходу, мы называем себя его братьями.

Потом, введя его за руку в круг, среди расступившейся с почтением толпы, он, как бы представляя своего гостя, прибавил:

— Друзья, вот вождь — Золотой Браслет. Он принес нам слова мира и дружбы от сиуксов Белого моря. Все, сколько нас тут есть, послушаем, что он нам скажет.

Шепот одобрения раздался в толпе.

Индейцы, как дети, любят все блестящее и таинственное. Мак Дайармид прибыл к ним всего несколько дней тому назад через английские владения. Он привез много подарков старейшинам и вождям, главным образом оружие и патроны, до которых они так падки и жадны. Поэтому он был принят как друг и сделался популярным в целом округе.

И нарядился он в блестящий костюм не без цели: богатство наряда давало ему какое-то преимущество над другими вождями и увеличивало власть над толпой. Он лелеял надежду, что ему удастся привести к благополучному концу задуманное — соединить в один союз все народы племени сиуксов и остатки племени черноногих.

Он встал перед костром лицом к собравшимся и после нескольких минут молчаливого раздумья, как это принято в подобных случаях, начал говорить серьезным и звучным голосом:

— Братья племени сиуксов, — сказал он, — не чужой стоит перед вами, а друг, брат, сын могущественного племени, которое когда-то владело всей землей на севере… Я, как вы знаете, вождь черноногих, а черноногие с незапамятных времен враги бледнолицых. Чтобы избавиться от белых, мое племя вынуждено было удалиться к Белому морю в Канаду, и вот что оно поручило мне передать вам: люди племени сиуксов, хотите ли знать, почему солдаты вероломного короля белых всегда были сильнее, брали верх над нами и умели отнять наше достояние?.. Потому, что мы не хотели соединиться и восстать единодушно против них; потому, что мы сопротивлялись им порознь, вместо того, чтобы противопоставить им сильный и могущественный союз.

Старшины слушали с напряженным вниманием, и при последних словах раздался одобрительный шепот.

— Чего не сумели сделать наши отцы, — продолжал вождь Золотой Браслет, — попробуем сделать мы. Нас много, и мы храбры. Если мы соединимся, то составим такой могущественный союз, что вероломному королю белых, несмотря на его армию, придется считаться с нами. Тот, кто говорит теперь с вами, провел большую часть жизни своей с белыми и изучил все, чему от них можно научиться. Он знает особенности их ружей и пушек и обучит этому сиуксов и черноногих… Только бы нам соединиться, примириться друг с другом, выждать удобное время, и тогда, начав свои действия с земли Белой Матери, мы можем разбить короля белых, прогнать его с мест, нам принадлежащих и необходимых для нашей жизни, или, по крайней мере, заставим его уважать наши права, возвратить нам часть земли, чтобы стада буйволов могли свободно плодиться, и чтобы потомство наше стало так многочисленно, как звезды небесные. Вот что черноногие моими устами предлагают своим собратьям дакотам и всем племенам сиуксов. Я сказал.

Едва замолк Золотой Браслет, как снова раздался среди собравшихся одобрительный шепот. Но никто не решался заговорить; все ждали, чтобы Великий Змей высказал свое мнение.

Он заговорил после продолжительного молчания:

— Вождь Золотой Браслет говорит так хорошо, как будто восемьдесят снежных зим прошло над его головой. Золотой Браслет — великий воин; он вождь черноногих. Союз всех сиуксов с черноногими обозначен в книге премудрости. И он должен состояться, тогда вероломный король белых узнает, какова сила единых индейцев. Я кончил.

Удовольствие, вызванное предложением Мак Дайармида, усилилось после этих похвальных слов главного вождя.

Последовало новое молчание, затем поднялся человек исполинского роста с руками, обросшими волосами. Это был Медведь-на-задних-лапах, старейшина племени дакотов, стоявший всегда за войну.

Без сомнения, он не мог без зависти смотреть на влияние, обретенное так быстро Золотым Браслетом, и ему хотелось помешать принятию окончательного решения. С этой-то целью он прибегнул к хитрости, всегда ему удававшейся, и так начал свою речь:

— Мудрость наших отцов гласит: «Поверни язык три раза, прежде чем начнешь говорить!» — проговорил он громовым басом, похожим на рычание зверя. — Черноногие — великий народ. Союз с ними — желательное дело. Но прежде чем принять этот союз, я предлагаю, по завету отцов наших, подумать и взвесить, — ведь только детям простительно нетерпение, — а потому я предлагаю, по примеру предков, разойтись по своим шалашам и сосредоточить свои мысли, а собрание совета отложить до заката солнца. Я кончил.

Прошло несколько минут; никто не возражал против предложения Медведя, и оно оказалось принятым.

Старейшины захлопали в ладоши. Воины запахнули свои покрывала и молча разошлись в разные стороны.

Мак Дайармид, понимая, как важно соблюдение обычая и подчинение ему, тоже направился в свой шалаш. Эван Рой собирался уже последовать за ним, как вдруг внимание его было привлечено появившимися недалеко от лагеря всадниками.

И в самом деле, у крайнего шалаша группа индейцев окружила четырех всадников; приглядевшись, Эван Рой увидел, что это были белые.

Он не особенно удивился этому: он знал, что индейцы, хотя и признанные правительством враждебными, часто принимали у себя английских купцов, с которыми и поддерживали добрые отношения. Но, приблизившись, он узнал, что это были не купцы. Один из них был в платье священника, двое, казалось, были просто обитателями равнины, а четвертый — Эван Рой едва верил своим глазам — был в мундире драгунского подпоручика.

Индейцы, толпившиеся вокруг вновь прибывших, отнеслись к ним не особенно дружелюбно; вид белого офицера привел их в негодование. Только что прошедший совет освежил в их памяти все обиды, причиненные белыми индейцам, и это усилило враждебное настроение толпы.

Вот почему священник очень обрадовался приближению Эвана Роя.

— Милостивый государь, — закричал миссионер, — желаю вам здравствовать! Я —смиренный Смитфилд из Шейкама… Меня уверяли, что даже самые дикие племена примут меня благосклонно. А между тем, смотрите: я целиком в вашей власти, и никто еще не сказал мне приветливого слова.

— Вы должны были предупредить о вашем прибытии, — холодно возразил Эван Рой. — Вы знаете, что в степи каждого бледнолицего встречают как врага… А что за господа вас сопровождают?

— Как видите, офицер, — он желает переговорить с вождем племени черноногих, — и наши два проводника… Мы будем очень вам благодарны, сударь, если вы примете нас под свое покровительство.

— Вы привезли подарки вождям и старейшинам племен? — спросил Эван.

— Конечно, подарки сложены и навьючены вот на этого мула.

— А знаете ли вы язык нашего племени?..

— Несколько слов. В этом нам придется положиться на господина Фардо, одного из наших проводников. — При этом он любезным жестом указал в сторону Красавца Билля.

Горец подозрительно посмотрел на него. Надо признать, что наружность Красавца Билля говорила сама за себя и не в его пользу, и индейцы уже стали посмеиваться над ним, обмениваясь нелестными замечаниями.

Эван через пятое на десятое понимал, о чем говорили индейцы, понимали индейскую речь и люди равнины. Что касается священника, то, чем больше он всматривался в окружавшие его лица, тем меньше он чувствовал себя в безопасности.

— Милостивый государь, — сказал он, обращаясь к Эвану, — не будете ли вы так добры перевести мне, что говорят эти люди про нас?

— Пока они лишь смеются над вами, — озабоченно сказал Эван, — но я не удивлюсь, если спустя немного времени вам, к примеру, запустят в голову камнем. Они говорят, что вы приехали с вражеской стороны, а это, предупреждаю вас, может дурно кончиться.

В эту минуту проводники, стоявшие до сих пор неподвижно и спокойно, бросились к лошадям и вскочили в седла.

— Эти негодяи собираются наброситься на нас, господин Мигюр! — сказал Чарлей Колорадо. — Нам следует укрыться в их священную палатку, или мы погибли. Нельзя терять ни минуты. Эти дикари нас растерзают…

И в самом деле, со всех сторон к ним сбегались женщины с угрожающими криками. Мэггер и двое его проводников не мешкая пришпорили лошадей и поскакали к священной палатке, а Франк Армстронг медленно приблизился к горцу и сказал ему:

— Я узнал вас, Эван Рой. Мак Дайармид должен быть здесь — проводите меня к нему, это мой лучший друг.

Удивленный Рой отстранил женщин, готовых напасть на чужака, и взял под уздцы его лошадь.

— Кто бы вы ни были — мне все равно, — сказал он. — Для меня довольно знать, что вы друг Мак Дайармида, и я провожу вас к нему хоть через ад, коли вам нужно его видеть.

Толпа расступилась, видя, что они направились к шалашу Мак Дайармида. Только один индеец по прозвищу Рубленый, с огромным шрамом на лице, встал им поперек дороги.

— Кто ты такой, — спросил он горца, — что берешься провожать чужого человека в наш лагерь? Это наш враг. Он принадлежит нашим женщинам, и они имеют право побить его камнями…

— Уйди, Рубленый, с дороги, — спокойно сказал Эван Рой. — Этот человек друг Золотого Браслета.

— Золотой Браслет не из наших, он не принадлежит к племени сиуксов. Отдай нам бледнолицего!..

На этот раз горец не ответил; схватив индейца за шиворот и в то же время подставив ему ногу, он бросил его наземь; такое обращение ошеломило Рубленого, и прежде чем он успел опомниться, Эван и Армстронг были уже в палатке.

— Армстронг! — вскричал в высшей степени изумленный Мак Дайармид. — Как вы сюда попали?

— Я приехал к вам, Мак Дайармид! Я хочу попытаться спасти, если еще есть время, вас и ваших друзей от верной гибели, к которой вы стремитесь закрыв глаза. Что-то мне говорило, что я найду вас среди сиуксов, что этот белый воин, о котором толкуют по всей равнине, — вы. Мне хотелось в этом удостовериться и предотвратить, если можно, ужасную войну.

Мак Дайармид сжимал руку друга в своей руке и был глубоко тронут.

— Увы, — сказал он, — боюсь, дорогой Франк, что вы рискнули без всякой пользы, и тут — не скрою от вас — дело идет не более и не менее как о вашей жизни, и ничто не помешает сиуксам усмотреть в вашем появлении в лагере нарушение их прав. А что касается войны, то о ней никто и не думает; я здесь как раз для того, чтобы передать сиуксам волю племени черноногих.

— Друг, — перебил его Франк Армстронг, — я не хочу знать ваших тайн. Но позвольте мне высказать вам, что, каковы бы ни были ваши намерения, правительство признало их враждебными. Оно не могло оставаться равнодушным ввиду полученных сведений об организующемся союзе всех индейских племен севера. Вам не дадут времени устроить этот союз, вам помешают непременно; затем, хотите вы или нет, как только через месяц государственные войска соберутся и дойдут до этих мест, война станет неизбежной. Я хотел видеть вас, чтобы отвратить это несчастье. Я хотел поговорить с вождями индейцев.

Мак Дайармид иронически улыбнулся.

— Бедные люди были уже много раз обмануты и слышали много лживых обещаний, — сказал он. — Что они выиграют, выслушав ваши речи?

— Как это что? Прежде всего, мир и благодеяния цивилизации! Ах, Мак Дайармид, мой друг! Ведь я знаю ваши взгляды. Но согласитесь, если бы дакоты вместо кочевой жизни захотели удовольствоваться достаточною для их поселения землею, на что цивилизованные их соседи вполне согласны, они зажили бы на новых местах в тысячу раз счастливее, чем здесь, где им приходится прозябать и кочевать, подвергаясь всем бедствиям подобной жизни.

— Да чего же вы, наконец, хотите от них? Есть ли у вас полномочия от правительства? Ведь без них ваши слова не имеют никакой цены.

— Нет, никаких полномочий я не имею. Я говорю только от себя. Меня привели сюда дружба к вам, желание помочь вам и успокоить этих несчастных, надежда вовремя остановить ваше безумное предприятие. Мне хотелось повидаться с вами до начала военной кампании, результатом которой будет уничтожение целого племени.

— Ну, пока еще никому не известно, чем все это может кончиться. Да какое же у вас есть средство помочь нам?

— Очень простое. Пусть двое или трое из старейшин отправятся со мной к полковнику Сент-Ору. Я уверен, что они между собой столкуются и положат основания для будущего полюбовного соглашения. Что касается их безопасности, то за нее я отвечаю и, хотя начальник отряда не я, а поручик Ван Дик, тем не менее я могу сказать…

Армстронг был оглушен криком ярости, вырвавшемся из груди Мак Дайармида.

— Ван Дик!.. Корнелиус Ван Дик здесь, близко! — вскричал он.

Уж конечно Франк Армстронг не подозревал, что, произнеся имя своего отрядного начальника, он навредит всему делу.

Он был изумлен переменой в лице Мак Дайармида: холодное и немного насмешливое внимание, с которым тот слушал речь Армстронга, сменилось свирепым выражением, как только было произнесено злосчастное имя Ван Дика.

Впрочем, некогда было ждать разъяснения этой загадки. Дикие крики раздавались уже подле самой палатки.

— Слышите, они уже требуют свою добычу. Вы увидите, насколько они расположены слушать вас и объясняться с вами. Прежде всего надо вас укрыть, хоть на время, и единственное убежище — это священная палатка. Ступайте со мной, Армстронг; со мной вам нечего бояться — я по крайней мере так думаю — и, во всяком случае, уж лучше показаться этим горлопанам, чем позволить им предположить, что мы хотим запереться здесь.

Не колеблясь ни минуты, Армстронг последовал за своим другом, поднявшим уже полу своей палатки, и оба они направились к священному шалашу.

Глава 14. ДО ЧЕГО МОЖЕТ ДОВЕСТИ СТРАСТЬ К СВЕЖИМ НОВОСТЯМ

Лагерь дакотов находился в состоянии чрезвычайного волнения.

Одни бегали от одного шалаша к другому, оповещая о приезде чужаков, представляя это посещение кровной обидой, будили ненависть, разжигали страсти. Другие присоединились к женщинам, окружавшим палатку Мак Дайармида, и громкими криками требовали выдачи бледнолицего офицера. Всюду собирались толпы раздраженных и угрожающих индейцев.

Однако авторитет Золотого Браслета был уже настолько силен, что никто не осмеливался поднять руку на человека, бывшего под его покровительством. При виде Мак Дайармида, державшего руку на плече шедшего рядом с ним Армстронга, крики утихли. Толпа перед ними расступилась и с любопытством провожала их до священной палатки.

Мак Дайармид был очень удивлен, найдя в палатке еще трех белых. Армстронг представил их, назвав Мэггера его настоящим именем; при этом Золотой Браслет дал понять, что численность их запутывает дело и увеличивает опасность.

— Я попробую сделать невозможное, чтобы спасти вас; но не скрою, что имею очень мало надежды на успех…

Четверо белых, находясь в священной палатке, были на время в безопасности, как это и предвидел Чарлей. Ни один индеец не решится поднять руку на людей, находящихся в этом уважаемом всеми убежище. Но в то же время вокруг палатки уже стояла цепь бдительных караульных с целью, конечно, никого оттуда не выпустить. Ясно было, что индейцы решили уморить их голодом или заставить сдаться.

Искатель приключений, предприимчивый корреспондент «Геральда», не зная ни слова по-индейски, тем не менее очень хорошо понимал, какое решение принято индейцами. Он бегал по палатке, тщетно придумывая средство выйти из этого, по-видимому, безвыходного положения.

Чарлей и Красавец Билль с присущим им хладнокровием уселись на земле с трубками в зубах. Армстронг остался у полуоткрытого полога и следил взглядом за Мак Дайармидом, который направился к шалашу более высокому, чем прочие, принадлежавшему, вероятно, старейшине.

Прошел час в томительном ожидании. Наступила ночь; пленники видели, как индейцы собрались у костра, зажженного на площадке, и составили один круг. Затем один за другим стали подходить краснокожие, высокий головной убор которых указывал на то, что это были старейшины разных племен.

— Они открывают совет, — вскричал Мэггер, который по приглашению Армстронга подошел к двери. — Вот бы заняться отчетом да представить его в редакцию! Вот так штука была бы!

Чарлей Колорадо вынул изо рта трубку, казавшуюся неотъемлемой частью его самого, и сказал:

— Составить отчет, пожалуй, еще можно, а вот доставить его в редакцию — это будет потруднее: нас, похоже, отсюда не собираются выпускать.

— Ба! — сказал весело корреспондент. — Счастливая звезда «Геральда» нас привела сюда, она же нас и выведет. А теперь главное, чтобы вы послушали, что там говорят, и перевели мне!

— Вы этого желаете, господин Мигюр, — хорошо, — ответил решительным тоном Чарлей. — Во всяком случае, бумага останется, и когда-нибудь ее найдут, но нас-то уже не будет на свете.

— Именно так, мой храбрый друг; вы говорите очень умно; вам бы еще немножко поучиться правописанию, и из вас вышел бы замечательный корреспондент.

— Не в обиду вам будет сказано, я уж лучше останусь при прежнем своем ремесле: ваше слишком хлопотно.

Марк Мэггер не возражал. Его внимание, как и внимание Армстронга, было поглощено тем зрелищем, которое развертывалось у них перед глазами, и, несмотря на угрожавшую им опасность, оба не могли налюбоваться дикой прелестью картины.

Среди темной ночи вокруг пылающего костра уселись на земле полукругом индейцы со своими трубками; пламя освещало полуобнаженные бронзовые тела; позади этого полукружия стояла густая молчаливая толпа, на заднем плане виднелись палатки, как белые привидения. Ночная тишина нарушалась то треском ярко вспыхивавшего костра, то отдаленными раскатами грома. Корреспондент жадно впитывал в немом изумлении эту своеобразную картину.

Жара была удушливая; один за другим индейские старейшины,разогретые костром, сбрасывали к ногам свои покрывала и оставались полунагими, как и все прочие индейцы.

Вдруг пронесся какой-то шум. Мак Дайармид выступил в круг в сопровождении старого вождя. Казалось, величавость его манер и ослепительность наряда были несколько нарочиты. Он заговорил.

— Братья племени сиуксов, — сказал он отрывисто, — обмана нет ни в сердцах, ни в устах наших. Я жил с белыми, знаю мудрость их, знаю также и безумие их. И вот потому-то я хочу поговорить с вами о тех, которые находятся в священной палатке. Один из них — друг мой, и обмана нет в его устах. Он пришел повидаться со мной и принес вам слово мира от великого Белого Вождя. Хотите вы его выслушать?..

Последовало молчание. Индейцы, неподвижные, безмолвные, выражали свирепыми взглядами и гримасами то отвращение, которое внушали им белолицые.

Видя, что старый вождь молчит и, против обещания, не поддерживает высказанного предложения. Мак Дайармид продолжал:

— Молодой белый воин пришел в качестве посланника к дакотам. Это звание священно. Белый воин не скрывался под одеянием какого-нибудь купца. Он не хитрил, не говорил, что пришел из Канады. Он пришел как истинный воин, подняв голову и протянув нам руку. Он гость у дакотов. Дакоты должны его выслушать…

Снова последовало молчание; Великий Змей не прерывал его, хотя он должен был высказать свое мнение.

Тогда встал Медведь-на-задних-лапах.

— Вождь Золотой Браслет — наш друг, — сказал он. — Кровь краснокожего течет в его жилах. Он в безопасности среди нас. А все белые, приходящие к нам с востока, — обманщики. Тот, например, о котором говорит вождь, прямо говорит, что он послан Белым Вождем, — следовательно, он наш враг. Он вошел в наш лагерь без позволения и должен умереть.

Не оставалось сомнения в том, что оратор высказал то, что решили в уме все его слушатели.

В это время один сиукс поднялся на ноги.

— Смотрите на меня, — сказал он, — я — Татука. Я был другом бледнолицых. Я жил с детьми на отведенной нам земле. Белые говорили, что мы будем счастливы, спокойны и богаты. Вскоре они предложили нам муки, кофе, сахару и лошадей в обмен за нашу землю. Многие из нас ответили на это отказом. «Они уже раз обманули нас и теперь, без сомнения, лгут. Сохраним наши земли». Но белые продолжали: «Приходите к нам завтра, и вы убедитесь, что мы говорим правду». На другое утро мы пошли на свидание, и внезапно были окружены солдатами; они сказали нам: «Надо уступить». Мы поняли, что попали в западню, и согласились снять лагерь и уйти дальше. И что же? Около месяца они доставляли нам провизию; затем не хватило муки, и начальник белых сказал нам: «Подождите». Мы ждали. Муки все не было. Тогда я начал опять охотиться, чтобы избавить себя и детей от голодной смерти. Я поселился подле форта, где жили солдаты: они иногда бросали мне, как собаке, разные отбросы и кости, и сердце мое переполнялось унижением и стыдом. Тем не менее я оставался там, так как белые давали мне виски за шкуры буйволов. Но однажды белый офицер ударил меня по лицу хлыстом и бил по спине за то, что я не дал его лошади раздавить себя. Тогда мое сердце переполнилось, и я сказал себе: теперь кончено, я возвращаюсь к людям моего племени. Белый, если обнимет краснокожего, то разве для того только, чтобы задушить его, и с ним лучше война, чем мир. Я покинул форт с детьми, но перед уходом сразил моего белого врага перед дверью его собственной палатки. Вот как нужно обращаться с бледнолицыми. Их надо убивать как волков. Я все сказал.

Речь Татуки, произнесенная глухим и сдержанным тоном, произвела такое глубокое впечатление на индейцев, что единый крик вырвался из уст толпы:

— Смерть, смерть им!..

Мак Дайармид сделал еще одну попытку.

— Старейшины племени сиуксов говорят, что все белые — обманщики, — сказал он. — Значит, они забыли о белом, нашем давнишнем друге. — И он указал на Эвана Роя, только что приблизившегося к собранию.

Но Медведь-на-задних-лапах снова выступил вперед.

— Будет с нас разговоров, — сказал он. — Нам нет надобности знать, чего от нас хочет воин с белым лицом. Он храбр, спору нет: трус не посмеет прийти так, как пришел он, но и он не может принести ничего, кроме обмана. Белый Вождь — великий воин, но тоже лжец, и мы не хотим слышать того, что он нам предлагает. Если его посланник не хочет быть убитым, как волк в западне, под большим шатром, который мы обрушим на него, и если он на самом деле храбрый, пусть изъявит готовность умереть на костре как воин, который не боится и презирает своих врагов.

Эти слова вызвали такое единодушное одобрение всего собрания, что Мак Дайармид осознал бесполезность дальнейших попыток.

Он направился к священному шатру и, остановившись на пороге, молча пожал руку Армстронга.

— Что же, наконец, они говорят? — спросил молодой человек.

— Они пошили к единогласному заключению предать вас смерти, предложив на выбор умереть под шатром или взойти на костер.

В это время из группы старейшин выступил новый оратор. Его медно-красное лицо и белые перья убора были так ярко освещены огнем, что Франк Армстронг видел его как бы среди бела дня.

— Красная Стрела!.. — прошептал он в изумлении.

Это был действительно павний в костюме сиукса. Все это время он сидел среди других депутатов, а теперь собрался говорить.

Глава 15. КРАСНАЯ СТРЕЛА

Красная Стрела так вошел в роль оратора, имел такой спокойный и торжественный вид, будто всю жизнь занимался тем, что держал речи на подобных сборищах.

— Братья племени дакотов, — говорил он, — я ваш друг и потому осмеливаюсь высказать вам некоторые замечания. Татука прав, называя белых волками. Мудрость Медведя-на-задних-лапах, равная его храбрости, советует без милосердия избивать бледнолицых. Все это так; но я, ваш гость, обращаю взоры на последствия ваших законных действий и спрашиваю себя: не слишком ли поспешно дакоты возбуждают гнев Белого Вождя? Не благоразумнее ли притвориться, будто мы слушаем его предложения, а тем временем готовиться к войне? Заколоть пленников мы всегда успеем, надо выждать удобное для этого время.

При этих словах, произнесенных ясным и отчетливым голосом, Мак Дайармид повернулся к говорившему. Он мог заметить, что эти слова произвели сильное впечатление на все собрание. Павний, видимо, тронул самую чувствительную струну у дакотов, взывая к их политической мудрости.

Золотой Браслет уцепился за эту слабую надежду и вновь вышел вперед, желая поддержать замечание лжедепутата.

— Вождь с белыми перьями говорит как истинный брат наш! — вскричал он. — Я имею верные известия. Я знаю, что белые ждут с нетерпением, что выйдет из поручения, данного молодому воину. Если их посланный будет предан смерти, то прежде чем листья на этих деревьях успеют покраснеть от приближающейся осени, Белый Вождь будет здесь со своими полками. Их придут тысячи, а мы не успеем договориться, не успеем обучиться, получить оружие и патроны, которые я вам обещал… Вот что нужно сообразить и над чем следует призадуматься…

Теперь собрание разделилось на две противоположные партии. Какой-то молодой воин вскочил и с жаром воскликнул:

— Я думал, что Золотой Браслет — великий вождь и поведет нас в сражение!

— Да, — возразил спокойно Мак Дайармид, — но я хочу вести вас к победе! А победу надо готовить. Сиуксы храбры. Если война разразится слишком скоро, они, конечно, побьют первых белых, которые на них нападут; но за этими первыми придут другие, потом еще и еще; кончится тем, что сиуксы должны будут искать убежища в Канаде, если не захотят остаться на отведенной им земле, где они будут работать как рабы и голодать как волки!.. Вот почему я советую им не принимать быстрого решения, обеспечить себя союзом с племенами севера и ждать удобного случая для проявлений ненависти, которую они питают к бледнолицым.

Большая часть индейцев, казалось, одобрила эти слова, и Медведь-на-задних-лапах, не желая прямо восставать против высказанного мнения, выслал вместо себя на борьбу одного из своих подручных.

Это был молодой человек, худой и тонкий; все тело его было покрыто рубцами. Звали его Красная Луна по причине ярко-рыжих волос; он отличался храбростью и умением заметать за собой следы.

— Кто это говорит, что дакоты могут отступить хотя бы на один шаг перед белыми? — вскричал он с гневом. — Я хотел бы, чтобы белые были уже здесь и узнали бы, что называется храбростью. Наши дети будут в безопасности на землях Белой Матери, и их надо послать туда с нашими женами, а мы, воины, пойдем навстречу Белому Вождю. В жизни моей я уже снял скальп не с одного черепа, но мне хочется такой работы еще и еще. Я сказал.

— Да, да! — вскричали многие из воинов, отвергая более благоразумные мнения из боязни прослыть трусами.

Целый хор грозных восклицаний поднялся в окружавшей собрание толпе; к ней присоединились женщины с распущенными волосами и злобно блестевшими глазами; они хором произносили какое-то гневное причитание, качаясь в такт из стороны в сторону. Гнев, как зараза, переходя от одного к другому с быстротою огня в сухой соломе, охватывал всю толпу.

Пленники со жгучим интересом следили за всеми подробностями этой сцены.

Одно время, после речи павния, они думали, что все обойдется благополучно, по крайней мере на какое-то время, но теперь стало ясно, что надежда на спасение уменьшалась с каждой минутой.

Красавец Билль передавал им все, что говорилось, а Марк Мэггер заносил в свою записную книжку все достойное быть отмеченным. «Свой собственный смертный приговор», — шутя сказал он.

Вдруг какой-то краснокожий бросился на середину площадки и пустился в пляс, припевая:

— Я — Американская Лошадь. Я сумел завладеть целым отрядом лошадей, убив всех белых солдат за исключением только одного, которому удалось спастись!.. Найдется ли другой такой храбрец, как я?

— Честное слово, господин Мигюр, разбойник этот не врет! — вскричал Чарлей Колорадо. — Это верно, он увел всех лошадей из отряда, которым командовал какой-то молокосос поручик, вот такой же, как господин Армстронг, — я этим не хочу его обидеть, — а я — тот единственный человек из отряда, которому удалось спастись… Но посмотрите на этих чертей… Они обезумели, о совете и помину нет; это резня…

И в самом деле, собрание было самое бурное. Все встали, жестикулируя, танцуя; при этом каждый кричал о своих подвигах, не слушая соседа.

— Я не вижу Красной Стрелы, — заметил Армстронг. — Не дай Бог ему попасть в руки сиуксов. Известно, что если сиуксы кого ненавидят — то именно павниев, точно так, как и павнии всегда готовы навредить сиуксам.

Шум между тем с минуты на минуту возрастал. Танцующие с воплями отходили от костра и придвигались все ближе и ближе к священному шатру, изрыгая страшные угрозы пленникам.

Среди толпы внимательный глаз Армстронга скоро отыскал самозванца-депутата с белыми перьями. Он один шумел более, чем десятки окружавших его людей; он прыгал, рычал, скакал и незаметно приблизился ко входу в священный шатер. Извиваясь и кувыркаясь, он произнес несколько английских слов, вполне понятных тем, для кого они говорились:

— Сиуксы глупы! Красная Стрела… освободить… белые люди… две-три минуты!

Как бы подтверждая эти обещания, страшная молния прорезала небосклон и на несколько секунд осветила фосфорическим светом всю внутренность шатра. Вслед за этим раздался оглушительный удар грома, раскаты его понеслись по всему лагерю и, казалось, за ними должны были последовать страшные разрушения. В это время павний прорвал человеческую цепь, окружавшую кольцом шатер. Прежде чем нашелся кто-либо, чтобы оттолкнуть его или вообще дать себе отчет в происшедшем, павний был уже в шатре; за ним тяжело опустился дверной полог. За новой молнией наступил полный мрак и оглушительный раскат грома; люди в суеверном страхе попадали наземь и лежали, не издавая ни единого звука. Затем среди наступившей тишины раздался продолжительный свист, как отдаленный вой, поднялся страшный ветер, и целый столб пыли и песка ворвался в лагерь…

— Это ураган, — шептал Чарлей, — я узнал его голос…

— Да, — сказал Красная Стрела, — большой ураган… чертовски большой ураган… Опрокинуть земля… шатер… люди, все… мы бежать скоро… река… прыгать вода… плавать айда, айда…

И в самом деле, буря ревела; полы шатра подымались и неистово хлопали на ветру, весь шатер дрожал…

Чарлей приподнял полог.

Темень страшная, звезды и луна скрыты за тучами, воздух полон песку, костер разнесло. Люди разбежались по своим шалашам, даже часовых не видно.

— Вот наша минута! Или теперь или никогда! — вскричал Чарлей, бросаясь из палатки. — За мной, к реке!..

Все бросились за ним.

В ту минуту, как они выбежали из шатра, послышался голос:

— Держитесь левее!

Это был голос Золотого Браслета.

— Прощай, друг! — крикнул ему Армстронг.

И они побежали, направляясь наудачу к реке, держась за руки, чтобы легче противостоять степному ветру; их слепили и молния, и град, и тучи песку; они спотыкались, падали, подымались и снова бежали, бежали…

Час спустя они уже вплавь переправлялись через реку и по звездам, показавшимся из-за туч, быстро пошли на юго-запад безграничной равнины.

Индейцев бояться было нечего. Если даже допустить, что они удостоверились в бегстве пленников, то пока еще соберутся, пока отыщут разбежавшихся лошадей, да и вряд ли они решатся на погоню в такую бурную ночь…

— А ведь, видно, на этот раз, господин Мигюр, мы спасли наши головы! — сказал Чарлей смеясь.

— Да, — ответил корреспондент, — и этим мы обязаны нашему другу Красной Стреле. Мы в большом долгу перед ним.

Глава 16. НА БИВУАКЕ

Несколько дней спустя после описанных происшествий, в звездную, но безлунную ночь, комендант Сент-Ор, с отросшей за неделю бородой, лежал на буйволовой шкуре в своей палатке. Почти у его ног трещал костер, разложенный на земле; у того же огня капитан Джим Сент-Ор, сидя на бревне и покуривая трубку, теребил за уши одну из двух борзых, сопровождавших коменданта во всех его походах.

Со всех сторон виднелись такие же огни, вокруг которых расположились в свободных позах, кто лежа, кто сидя, усталые солдаты и, тоже покуривая трубки, вели свои беседы. За кострами был ряд белевших в темноте палаток, потом темная масса лошадей у коновязи и ряд обозных фур.

Вдруг среди ночной тишины раздались тревожные окрики: «Кто идет?» Послышалось какое-то суетливое движение, переговоры; часовые вызвали дежурных, и адъютант Пейтон отправился разузнать, в чем дело.

Он вернулся почти бегом и с радостным лицом влетел в палатку коменданта.

— Вот так новость! — вскричал он. — Молодой Армстронг вернулся с Марком Мэггером и двумя проводниками… Они в караульном доме, полунагие и полумертвые от голода, прямо из лагеря сиуксов.

— Армстронг! — воскликнул радостно полковник, вскочив на ноги. — Счастливую новость вы мне принесли. Как я рад буду пожать руку этому прекрасному юноше!

Но затем вдруг, как бы очнувшись, он вспомнил свое официальное положение и заговорил как комендант:

— Отправьте его под арест и запретите ему всякое общение с кем бы то ни было. Прежде всего, разумеется, распорядитесь доставить ему и товарищам его все необходимое, а затем придите мне сказать, когда они будут в состоянии явиться на допрос.

Адъютант повернулся на каблуках и вместе с капитаном Джимом Сент-Ором направился к тому месту, где оставил прибывших беглецов.

Они уже были окружены толпой; каждый предлагал свои услуги: кто нес бутылку с вином, кто плащ, тот предлагал трубку; все суетились с тем участием, которое всегда возбуждает вид пострадавших товарищей.

Адъютанту Пейтону не очень-то нравилось возложенное на него поручение. Он знал, что это была простая формальность, вопрос дисциплины, и потому постарался, насколько умел, позолотить подносимую им пилюлю.

— Дорогой Армстронг, — сказал он на ухо молодому человеку, — у меня есть приказ держать вас под арестом; само собой разумеется, что я лично весь к вашим услугам; только скажите, что вам нужно…

— А это очень легко сказать, — ответил смеясь Франк. — Во-первых, обедать: пятнадцать часов у нас не было ни крохи во рту. Еще счастье, что мы приметили ваши огни. Кусок жареного мяса и восьмичасовой сон — и тогда, ручаюсь вам, никакой арест меня не огорчит.

Новость быстро разнеслась по лагерю, и со всех сторон офицеры и солдаты сбегались смотреть на призрак. Но они вынуждены были ограничиться тем, что смотрели, как этот призрак и его товарищи уплетали обильный обед, о котором главным образом позаботился капитан Джим Сент-Ор.

Час спустя подпоручик Армстронг, подкрепленный обедом с достаточными возлияниями, одетый в чистое платье с головы до ног и такой свежий, как будто успел отлично выспаться, был введен к коменданту Сент-Ору, ожидавшему его в своей палатке.

— Ну-с, господин поручик, вы закончили, наконец, ваши веселые похождения?

— Точно так, господин полковник, — ответил Франк скромным, но твердым голосом.

— Вы покинули отряд для того, чтобы ехать по замеченному вами следу?

— Точно так, господин полковник.

— Из донесений вашего отрядного начальника я узнал, что вам была разрешена отлучка только на трое суток. По какой причине вы нарушили этот срок?

— Потому что видел возможность добыть очень важные сведения!

— И эти сведения вы добыли? — спросил полковник, не спуская с него глаз.

— Точно так, господин полковник.

— Я вас слушаю.

— Сведения таковы, господин полковник: дакоты собираются заключить с соседними племенами и даже, может быть, с черноногими обширный и опасный союз. Во главе этого предприятия стоит образованный вождь, храбрый, могущественный по богатству и способностям; его идеи, конечно, более здравы и практичны, чем идеи рядовых индейцев. Этот вождь пробовал вразумить их, что нужно время для того, чтобы приучить толпы к дисциплине, к прочному единству и через то сделать их сильными и непобедимыми. Его намерения и виды — я, кажется, могу это утверждать — скорее миролюбивы, чем воинственны; он предпочел бы вести с правительством переговоры на мало-мальски выгодных основаниях, нежели возбуждать открытое восстание. Но его не послушали, и партия, стоящая за немедленную войну, взяла верх. Во всяком случае, так как вождь этот бесспорно превосходит всех других индейских воинов знаниями, хладнокровием и храбростью, я не сомневаюсь, что силою обстоятельств он вынужден будет принять командование над ними и, уступая более многочисленной партии, начать войну; таким противником пренебрегать нельзя. Вы поймете мои слова, полковник, если я добавлю, что несколько недель тому назад дакотам отправили из Канады пушки, скорострельные ружья и достаточно боевых припасов к ним. В настоящую минуту они еще плохо вооружены, не успели соединиться, не успели приготовиться. Немедленный поход мог бы, я уверен, захватить их врасплох и задушить в зародыше готовящееся восстание…

Полковник встал и прошелся раза три по палатке.

— Откуда у вас эти сведения? — спросил он тихим голосом, устремив внимательный и пристальный взгляд на молодого человека.

— Я был у них в лагере, — скромно ответил Армстронг.

— Неужели вы были там? Так вот куда привели вас замеченные вами следы! — вскричал комендант и, будучи не в силах сохранять долее официальную холодность, он схватил молодого человека за руки и горячо пожал их. — Расскажите же мне все подробно, дорогое дитя мое.

И, усадив Франка рядом с собой на буйволовой шкуре, он предложил ему сигару и затем сосредоточенно выслушал подробности его похождений. Армстронг рассказал все, скрыв только имя Мак Дайармида. Он полагал, и не без оснований, что не вправе выдавать того, кто сделал все возможное для спасения его жизни и жизни его товарищей.

Затем начались расспросы о приблизительной численности дакотов, о силе их, об их вооружении. И только когда все вопросы были исчерпаны, полковник решился, наконец, отпустить подпоручика.

— Теперь идите, мой дорогой, — сказал он ему, сердечно пожимая руку. — Мой брат примет вас у себя… Выспитесь хорошенько: вам нужны будут все ваши силы, чтобы довершить услугу, оказанную вами государству.

Затем полковник приказал пригласить к себе Марка Мэггера, который подтвердил все рассказанное Армстронгом. По настоянию последнего корреспондент тоже умолчал об имени Золотого Браслета. Взамен этой маленькой недомолвки он был неисчерпаем в похвалах усердию, хладнокровию и спокойному геройству своего товарища.

Франк Армстронг весело шел в отведенную ему неподалеку палатку; поравнявшись с офицерскими квартирами, он натолкнулся на группу, состоявшую, между прочим, из напитана Грюнтея, Корнелиуса Ван Дика и других. Офицеры все уже знали о счастливом возвращении Франка и шумно, по-товарищески приветствовали его. Только Ван Дику, пораженному неожиданностью этого возвращения, было не по себе; он заметно сторонился Армстронга, а это увеличивало неловкость его положения.

Наконец он решился заговорить.

— Ну, вот вы и вернулись, — с кислой миной произнес он, не решаясь, впрочем, протянуть руку Франку.

— Да, вернулся и притом сохранил в целости и голову и волосы, несмотря на то, что вы так любезно предсказывали мне потерю их, — ответил Франк с явным презрением.

Корнелиусу нечего было ответить. С той поры молодые люди никогда более не заговаривали друг с другом.

Полковник Сент-Ор, оставшись один, глубоко задумался и несколько минут ходил взад и вперед по палатке. Потом присел к своему походному складному столу, быстро написал несколько строк на листе бумаги и приказал позвать к себе адъютанта Пейтона.

Несколько минут спустя трубач играл сбор, и следующий приказ был прочитан командирами перед строем своих солдат:

«Завтра утром в три часа снятие с лагеря. В четыре часа седлать лошадей. Обоз остается позади. Людям иметь при себе провианту на восемь дней. Сегодня вечером огни погасить часом ранее обыкновенного».

По прочтении приказа офицеры собрались вокруг коменданта, чтобы узнать полученные им новости.

— Господа, — сказал он им, — нам предстоит работа. Индейцы близко и с большими силами. Решаюсь вступить в бой, не дождавшись колонны, идущей к нам из Ларами на подмогу; мы ставим многое на карту, мы рискуем, — этого нельзя отрицать, но, надеюсь, мы победим! Пусть только каждый честно исполнит свой долг, на что я и рассчитываю!

Глава 17. В КРЕПОСТИ

Миссис Сент-Ор сидела в кресле в кабинете своего мужа и молча вязала шерстяные чулки, предназначавшиеся для бедных индейцев, недавно приютившихся в форте Лукут. Неподалеку от нее Нетти Дашвуд, бледная и сильно похудевшая, с кудряшками белокурых волос на почти прозрачных висках, полулежала в большом вольтеровском кресле.

Приближалась осень. Ярко горели дрова в большом камине. На дворе был печальный серый день. Плац, где проводились учения, всегда оживленный, теперь был пуст. Трава, обыкновенно ровно подстриженная, торчала кое-где кустиками; цветы на маленьких клумбах посохли и пожелтели. Сами казармы имели вид чего-то запыленного и унылого. Часовые стояли только у входа в крепость и у штаба. Все носило печать заброшенности и запустения.

Мисс Дашвуд, особенно грустная от этого зрелища и жалобных завываний ветра в трубе, не имела сил говорить. Всего два или три дня как она встала с постели. Вдруг миссис Сент-Ор услышала глубокий вздох своей молчальницы с удивлением увидела ее в слезах.

Полковница бросила вязанье, быстро подошла к больной горячо обняла ее, осыпая самыми нежными, материнскими ласками.

— Полно, милая, это безрассудство. Не надо плакать… Ведь слезы не помогут…

Говоря это, она так растрогалась, что и сама заплакала.

— Ах, — сказала маленькая больная, всхлипывая, — как ужасно это бесконечное ожидание!.. Ниоткуда никакого известия… Я не могу свыкнуться с мыслью, что он умер… не могу… а между тем…

Миссис Сент-Ор, вытирая слезы, старалась, как умела, успокоить бедную девушку: известия не замедлят явиться; без сомнения, отряд скоро возвратится, так как не может остаться зимовать в открытой местности.

— И вы думаете, он может вернуться вместе с ними?

— Конечно, тем более что никаких точных известий о его смерти нет и не было. Известно только, что он предпринял очень опасную экспедицию… Мой муж делал в своей жизни не раз такие вещи и, как видите, остался жив и невредим…

— Какая я эгоистка! — вскричала Нетти. — Как дурно с моей стороны надоедать вам моими горестями, тогда как у вас и своих тревог по горло, дорогая миссис Сент-Ор! Простите меня. Я постараюсь во что бы то ни стало быть рассудительнее… Господи! сколько забот я вам причиняю!..

— Да нет же, дитя мое, никаких особенных забот вы мне не причиняете. Напротив, я вам откровенно скажу: не будь вас при мне, я вдвое сильнее чувствовала бы свое одиночество. Ах, Нетти, вы не можете понять, что значит быть женою солдата, проводить недели и месяцы с мыслью, что ему угрожает постоянная опасность, ждать известий и бояться их, ожидать приезда курьера и бояться распечатать привезенный им пакет!

— Дорогая миссис Сент-Ор! — возразила Нетти, поднося руку ее к своим губам, — простите мои детские выходки. Дело в том, что я очень слаба после болезни и потому не могу удержать своих слез, и вы на меня за это не сердитесь.

— Ну, вот еще! Довольно, не будем об этом говорить, — сказала миссис Сент-Ор, вставая и заставляя себя принять веселый вид. — Мы обе неразумны и тревожимся без причины.

С этими словами она машинально приблизилась к окну и рассеянно смотрела на двор крепости.

— Ох, посмотрите, что это с миссис Пейтон: она бежит сюда без шляпы, с растрепанными волосами… похоже, что-то случилось…

Она пошла ей навстречу и отворила дверь. В ту же минуту на лестнице раздался голос миссис Пейтон:

— Эльси, милая, наши возвращаются!.. Уже близко! — кричала она.

И молодая женщина, запыхавшись, вбежала в комнату.

— Смотрите сами, — сказала она, подходя к окну и указывая куда-то вдаль.

Миссис Сент-Ор долго всматривалась в указанном направлении и, наконец, увидела две распластанные тени, стремительно приближавшиеся к крепости. Она скоро узнала двух борзых своего мужа, которых он всегда почти брал с собой в походы. Радостный крик вырвался из ее груди.

— Свежие вести, свежие вести! — сказала она, бросаясь на шею Нетти.

— Вести?.. откуда?.. — недоумевая, спросила бедная девушка.

— Друг мой! Наши борзые бегут! Муж всегда посылает их вперед с письмом ко мне, если решено вскоре вернуться в крепость.

А между тем борзые уже преодолели крепостной вал. Они точно стлались по земле, пересекая плац, и вскоре были уже на дворе. Миссис Сент-Ор открыла окно.

— Цитен, Браун, сюда! — закричала она.

Благородные животные взвизгнули от радости, одним прыжком взлетели на лестницу и, как бешеные, задыхаясь, ворвались в залу. Движения их были так порывисты, а желание лизнуть руки миссис Сент-Ор так бурно, что она не сразу смогла овладеть бумагой, привязанной к ошейнику Цитена.

Наконец она добыла письмо и прочла его вслух.

«Миссис Сент-Ор в форт Лукут.

С поля сражения. Малый Миссури, 12 октября. Все идет хорошо. Сиуксов встретили в 6 милях от Эстакада, по указаниям Армстронга. Он явил чудеса храбрости, ему удалось вырваться из лагеря Медведя-на-задних-лапах, куда он имел смелость и дерзость проникнуть…»

— Нетти, голубушка, что с вами? Вам дурно? — спросила миссис Пейтон, схватив за руку больную, которая вскрикнула и побелела как полотно.

— Нет… это ничего… читайте… это от радости, — ответила она, жестом и голосом умоляя миссис Сент-Ор продолжать чтение.

«…Мы воспользовались счастливым случаем, не дождавшись колонны, обещанной нам из Ларами. Сиуксы разбиты. Наши потери — тридцать восемь человек, в том числе двое офицеров: поручик Грогам и подпоручик Гевит. Пейтон жив и здоров; Армстронг ранен стрелою в руку. Будем в форте примерно 18-го, если продержится хорошая погода.

В. Ст.-Ор».

— 18-го, а у нас сегодня 15-ое, значит, через три дня! — радостно сказала миссис Пейтон.

— Он ранен, — шептала дрожащим голосом Нетти Дашвуд, — и может быть…

— Да нет же, упрямица, ведь вам говорят, он ранен только в руку.

Вдруг миссис Пейтон вскрикнула:

— У Брауна тоже письмо!.. Посмотрите, Эльси! В самом деле, и у другой борзой к ошейнику оказалась привязанной сложенная бумажка. Ее отвязали, развернули и прочитали:

«Мисс Нетти Дашвуд в форте Лукут».

— Пожалуйста, прочитайте; я не в состоянии разобрать ни одной буквы.

Это была записка в десять строк:

«Юноша вел себя героем. Рана легкая и неопасная. Я считал себя, может быть напрасно, обязанным хранить вашу тайну и должен признаться, что бедный малый и не подозревает своего счастья. Он продолжает думать, что ваша кузина Жюльета и теперь, как и прежде, для него все. Если бы я мог говорить, его сердце узнало бы настоящий путь к счастью. Но я обещал вам молчать, и если он еще не догадывается, то вина в том, право, ваша, а не его. Тем не менее я в смущении, как это сердце его само собою не обратится к вам. Право, нельзя ли ему помочь в этом?

Джим Сент-Ор».

Дамы принялись болтать о полученных новостях и перечитывать письмо коменданта; отдавшись всецело радости по поводу того, что их мужья живы и здоровы и скоро возвратятся в форт, они не вдруг заметили быструю перемену, происшедшую в Нетти Дашвуд.

Маленькая больная поднялась; на щеках заиграл румянец, глаза как-то особенно блестели.

Как только миссис Пейтон ушла, Нетти подошла к госпоже Сент-Ор, обняла ее и твердо проговорила:

— Взвесив все обстоятельства, я пришла к выводу, что мой долг — немедленно покинуть форт.

Молодая женщина глядела на нее с изумлением.

— Покинуть форт, моя крошка!.. В таком состоянии! Да и зачем это, скажите ради Бога?

— Так надо. Я не должна быть здесь, когда они возвратятся, — произнесла она, пряча свое пылающее лицо на груди миссис Сент-Ор.

— Да это безумие!.. Вы не должны даже и говорить об этом, Нетти.

— Нет, это необходимо, — сказала она решительно, — и если вы меня любите, вы должны помочь мне уехать не откладывая. С одной стороны, я не желаю возбуждать в ком бы то ни было сострадания; с другой стороны, я ничего не сделаю сама и не потерплю, чтобы другие сделали что-либо, на что Жюльета могла бы обидеться.

— Жюльета! — вскричала миссис Сент-Ор. — Так вы хотите себя принести в жертву Жюльете? Ах, дитя, дитя! Вы сильно заблуждаетесь, если предполагаете, что Жюльета могла серьезно думать о подпоручике Армстронге!

— Все равно, она не думает… но он, он до сих пор о ней думает.

Миссис Сент-Ор мысленно упрекала Джима за то, что он не догадался открыть истину Франку; но она сознавала, что оспаривать решение Нетти было излишне.

— А я-то готовила себе праздник, хотела удержать вас до Рождества и затем проводить в Нью-Йорк. Значит, вы хотите уехать одна?

Нетти утвердительно кивнула.

— Когда же?

— Завтра; даже сегодня, если это возможно.

— Мне следовало бы отказать вам, моя крошка, но я не считаю себя вправе. Лучшее средство доказать друзьям свою любовь — это действовать согласно их желаниям… Я иду не без сожаления дать распоряжения к вашему отъезду, а завтра я и миссис Пейтон поедем проводить вас до станции. Сегодня уже поздно. Вы знаете, это семичасовой переезд… Надо еще похлопотать, чтобы временный комендант дал нам конвой.

Вместо ответа Нетти горячо обняла госпожу Сент-Ор, и все было улажено.

Когда спустя три дня 12-й драгунский полк, покрытый пылью и грязью, сопровождаемый обозом, пленными индейцами и запыленными лошадьми, вступал в форт Лукут, Нетти Дашвуд была уже за сотни миль. Поезд, который шел по тихоокеанской железной дороге, стремительно уносил ее в шумно раскачивавшемся вагоне, где она сидела в обществе двух дам, с которыми ее познакомил начальник станции. Нетти с чувством удовлетворенной гордости и с грустным отчаянием следила за убегавшими в окне бесконечными темными лесами однообразно бесконечной равнины.

Глава 18. СРАЖЕНИЕ НА БЕРЕГУ МАЛОГО МИССУРИ

Войска из форта Лукут и две тысячи индейцев, предводимых Золотым Браслетом, сразились в открытом поле, у берегов Малого Миссури; битва была горячая, упорная и в высшей степени кровопролитная.

Как только передовой отряд индейцев показался на левом берегу Миссури, полковник Сент-Ор приказал седлать лошадей; отряд двинулся вперед и занял позицию на холмах, с высоты которых равнина была как на ладони.

Со своей стороны краснокожие, заметив это движение неприятеля, тоже сели на коней и бросились вперед с ужасными криками.

Как и предвидел Армстронг, Мак Дайармид счел себя обязанным принять командование над войском индейцев в предприятии, безумие которого он понимал лучше всех. Уведомленный своими лазутчиками о приближении правительственной армии, спустя неделю после бегства Армстронга и Мэггера, он едва успел удалить из лагеря женщин и детей, отправив их в Канаду.

Он не мог сомневаться в исходе схватки: ему не дали времени ни избегнуть ее, ни приготовиться к ней. Но жребий был брошен, и Мак Дайармид был не из числа тех, которые отступают в минуту опасности. У индейцев не было пушек, их не удалось еще подвезти; ружей было очень немного, а пороху и совсем мало… Но решимость их была непоколебима, и во всем стане Медведя-на-задних-лапах не раздалось ни одного голоса в пользу отступления или бегства. Только один Мак Дайармид, удивленный быстротой продвижения обеих сторон, понимал опасные последствия, грозившие индейцам в случае неудачи. Союз племен, о котором он мечтал, требовал для своего осуществления несколько недель, а у него не было и нескольких часов, чтобы приготовиться к бою; но чувствуя на себе ответственность за неминуемый разгром, он уже и не думал уклоняться от участия в этом обреченном на поражение предприятии.

Во всяком случае, его поддерживали безусловное доверие индейцев к нему, уверенность в личной храбрости каждого из них и слабая надежда на то, что какая-нибудь непредвиденная случайность если не отвратит, то по крайней мере ослабит удар, готовый обрушиться на его храбрую, но не подготовленную к бою орду.

Он поспешил отправить гонцов к соседним племенам, призывая их на помощь, а сам встал во главе сиуксов.

Верхом на чудном чистокровном коне темно-серой масти, приведенном из Канады, в своем боевом наряде, с лицом, по обычаю индейцев, раскрашенным в честь сражения в желтый и зеленый цвета, Мак Дайармид сознавал свою безграничную власть над этими слепо преданными ему храбрецами, и в сердце его невольно закрадывалась надежда, что, может быть, победа не так уж невозможна.

Ему хотелось остаться в обороне, пользуясь для прикрытия самой местностью, с ее кустами и пригорками. Выждать приближения врага на такое близкое расстояние, чтобы можно было с ним сцепиться врукопашную, — вот в чем он видел спасение. Но подобный образ действий противоречил понятиям индейцев о храбрости. Они не могли понять его и предпочли геройски броситься вперед как безумные.

Уже через десять минут расстояние между двумя армиями не превышало трех миль.

На открытой равнине, с торчащим кое-где кустарником, все происходившее было видно как на ладони.

В это время полковник Сент-Ор приказал подкатить оба орудия, находившиеся до того в арьергарде, и дать залп.

Действие этого залпа было убийственное. Как только индейцы увидели две упавшие среди них бомбы, пущенные на таком расстоянии, на котором их стрелы не могли достать врага, увидели тут же людей, убитых этими снарядами наповал, — они остановились и готовы были броситься назад.

Но тут правительственные войска заметили, как в этот момент среди испуганных индейцев появился всадник на темно-сером коне в плаще, который блестел на солнце ослепительно золотым блеском; как этот всадник стал смыкать расстроенные ряды, удерживать бегущих, как он наконец собрал их и вновь повел в наступление.

Прошло несколько минут, пока снова зарядили пушки. Враги сошлись еще ближе. Последовал новый залп, вызвавший новое смятение в рядах индейцев.

Но этот залп вождь уже предвидел. В момент, когда показался дымок перед выстрелом, он приподнялся в стременах, издал дикий военный клич и, вонзив шпоры в коня, ринулся вперед, увлекая всех за собой.

Ясно было, что индейцы быстро освоились с грохотом пушечных залпов, и пять выстрелов, следовавших один за другим, несмотря на сотни жертв, уже не смогли остановить их движения вперед.

Комендант Сент-Ор, находившийся во главе колонны своего отряда, не мог не любоваться геройской неустрашимостью врагов и, главным образом, их вождя; он видел, что индейцы вот-вот обрушатся на его левый фланг. Тем не менее он жестом сдерживал горячность своих солдат, кипевших нетерпением и жаждой броситься вперед; требовал, чтобы они оставались неподвижны как стена, с ружьями наперевес… А людская волна продвигалась все ближе и ближе.

На зеленой траве равнины это движение массы людей было зрелищем и устрашающим, и завораживающим. Людская масса неотвратимо приближалась к стоявшим на месте людям.

Краснокожие были не далее полумили. Их стрелы уже долетали до солдат и падали у их ног.

И тут комендант поднял свою шпагу.

Это был условный сигнал, по которому левое крыло, состоявшее исключительно из кавалерии под командой майора Вестбрука, ринулось с глухим топотом копыт на фланг индейцев.

В то же время послышался короткий повелительный и всем обитателям крепости знакомый голос:

— Слушай!.. Пальба рядами… первая шеренга… Пли!

Раздался зловещий треск. В надвигавшейся колонне индейцев падали люди, становились на дыбы раненые лошади; все смешалось и перепуталось.

Новый грохот выстрелов — и индейцы, оглушенные, смятые, остановились. Они сделали несколько выстрелов и выпустили целую тучу стрел. Несколько солдат были ранены.

С той минуты, как краснокожие остановились, их погибель была неминуема. Еще четыре ружейных залпа один за другим произвели страшное опустошение в их рядах. Затем правое крыло армии на марше врезалось в колонну, люди стреляли почти в упор. Этой минуты дожидался полковник Сент-Ор. С остатками свежих сил он бросился в гущу индейцев.

Тут начался страшный рукопашный бой. Драгуны со своими револьверами смогли добиться перевеса, так как индейцы сражались стрелами вместо пик: невероятная скученность не позволяла им действовать длинными пиками. Некоторые, как, например, Красная Луна и Американская Лошадь, обладавшие исполинской силой, крошили драгун вокруг себя. В этой свалке происходили возмутительные по своему зверству сцены. Так, например, Татука очутился под лошадью, на которой сидел подпоручик Гевит; схватив за ногу несчастного молодого человека, Татука стащил его наземь и по рукоятку вонзил в грудь его нож, которым обыкновенно индейцы скальпируют врагов; сам Татука был тут же застрелен; он умер, но умер отмщенный.

Были также и странные случаи, например, выходка Ван Дика: он опрометью бросился из рядов сражавшихся, когда неожиданно увидел недалеко от себя Золотого Браслета. Мак Дайармид узнал своего ненавистного доносчика и бросился с поднятой саблей на него; но шальная пуля раздробила ногу его серому коню, и удар не состоялся. Корнелиус же улепетывал так быстро, что остановился только там, куда выстрелы уже не долетали.

Франк Армстронг во главе своей части был одним из первых, врубившихся в гущу индейцев; он очутился один на один со страшным Медведем-на-задних-лапах и спасся лишь каким-то чудом от угрожавшего ему удара. Он был уже ранен стрелой в руку и вынужден был сражаться только правой рукой; но, управляя лошадью без рук, он сумел парировать нацеленный на него удар и так удачно разрядил в противника свой револьвер, что вождь дакотов свалился как сноп и уже более не вставал.

Все внимание Франка было поглощено Золотым Браслетом, стойко державшимся в 300 футах от него. В душе он желал ему умереть с оружием в руках. Франка страшила участь, грозившая Мак Дайармиду, если бы он попался в плен.

Чарлей Колорадо сразился с Красной Луной и убил его из карабина; Американская Лошадь пал под ударами четырех драгун, окруживших его. Наконец, с падением Медведя-на-задних-лапах стало ясно, что поражение индейцев неминуемо. Лишившись половины людей, теснимые с двух сторон, они перестали сопротивляться, и одни бросали оружие, другие — немногие, — повернув лошадей на север, спасались бегством.

Только небольшая кучка безумцев продолжала с остервенением обороняться, безо всякой надежды на успех.

Среди этих отчаянных был и Золотой Браслет. Эти люди были вооружены на европейский манер и преподали драгунам хороший урок; но число их все убывало; они теснее жались к своему вождю, который, потеряв много крови из-за двух полученных ран, едва держался в седле. Люди его заметно уступали много превосходившему их числом неприятелю, драгуны все теснее сжимали в кольцо кучку храбрецов, и недалека казалась та минута, когда сопротивление их будет сломлено и все они будут захвачены в плен. Но вот в самый критический момент в плотном кольце сражающихся вдруг оказался всадник в костюме шотландского горца, который схватил обессилевшего вождя, бросил его, словно мешок, поперек седла и, как молния, исчез в северном направлении.

Армстронг все видел. Он понял сцену, разыгравшуюся на его глазах: доблестный Эван Рой с отчаянной храбростью избавил Мак Дайармида от угрожавшего ему плена.

Это был последний акт сражения. Оставшиеся индейцы обратились в бегство. Стычка продолжалась не более двух часов, но была в высшей степени смертоносна. С обеих сторон были обезображенные трупы, стонущие раненые, изуродованные лошади и потоки крови.

Комендант Сент-Ор не позволил войскам преследовать бегущих. Он знал, что главная цель достигнута, что союз племен, которого они опасались, теперь не сразу оправится от полученного удара. Поэтому полковник, как только убедился, что позиция осталась за ними, приказал прекратить пальбу и дал сигнал к отбою.

Когда войска выстроились, произвели перекличку и сосчитали выбывших из строя, —их оказалось шестьдесят: двадцать два человека более или менее опасно раненых и тридцать восемь убитых. Сначала полагали, что Ван Дик был в числе последних: в течение последнего получаса его никто не видел, и его имя думали уже занести в печальный список, как вдруг онпоявился, очень сконфуженный и бледный.

Лошадь его, как объяснил он, была под ним убита и сам он чуть-чуть не был скальпирован.

Однако правдивость его рассказа вызвала сильные сомнения после того, как лошадь Ван Дика была действительно найдена убитой, но на значительном расстоянии от места сражения, и убита она была выстрелом из револьвера в голову.

Эта история окончательно погубила Ван Дика во мнении полка. И без того уже многие офицеры перестали разговаривать с ним после давешней истории с Армстронгом. Теперь же только двое или трое решились подойти к нему — с предложением подать в отставку.

— Знаете что, мой милый, — говорил ему в тот же вечер капитан Грюнтей за стаканом пунша, — вам будет нелегко удержаться в полку. Может быть, тут и нет вашей вины, но обстоятельства сложились против вас, и все приняли сторону этого маленького интригана Армстронга. Не лезьте на рожон, — лучше уступить сразу.

Когда после этого Корнелиус пробирался в темноте к себе, он, проходя мимо палатки Армстронга, услышал вдруг свое имя и, следуя давней подлой привычке, остановился и стал подслушивать.

Марк Мэггер как раз беседовал с раненым Армстронгом. Он целый день торчал подле коменданта и наполнял себя впечатлениями, а свою книжку заметками. Как только кончилось сражение, он тут же, не сходя с места, написал чудесный рассказ о происшедшем, снабдив его разными чертежами и набросками, а Чарлей Колорадо в тот же час поскакал с этой драгоценной корреспонденцией на ближайшую станцию для отсылки ее в редакцию «Геральда».

Исполнив свой долг, Мэггер поспешил навестить своего раненого приятеля.

— Хорошо, — говорил Армстронг в ту минуту, как Корнелиус остановился у палатки, — оставим этот разговор. Что сделал или чего не сделал Ван Дик, нам какое дело?

— Видели вы этого черта Мак Дайармида, как он сражался?

— Да, как лев. Знаете, одно время я уже думал, что его возьмут-таки в плен.

— О нет, этого бояться было нечего! Он скорее дал бы себя изрубить в куски. Ведь он хорошо знал, что его ожидает.

— Да, я очень рад, что он не попал в плен; но, быть может, Эван Рой увез не более как труп Мак Дайармида, — вот чего я боюсь. А впрочем, смерть солдата на поле битвы — для него самая завидная. Он не мог бы ни прозябать среди сиуксов, ни возвратиться в нашу среду… Какая жалость, что этот прекрасный малый, такой храбрый, такой способный… пошел по ложной дороге…

— Да, несколько бы таких, как он, офицеров, и наша армия стала бы лучшей в мире. Как вы полагаете: его никто не узнал?

— Никто, я в этом уверен. Во-первых, боевая окраска изменила его лицо, а во-вторых, ведь только мы двое и знаем его. Кто может вообразить, что вождь индейцев Золотой Браслет — бывший кадет Вест-Пойнта?

— Это, в самом деле, очень неожиданно; а кстати: вы непременно должны позволить мне рассказать его историю в «Геральде».

— Нет, любезный Мэггер, пожалуйста, не говорите мне об этом. Ведь кому же, как не ему да Красной Стреле, обязаны мы тем, что остались в живых? Без его вмешательства с нами тогда покончили бы задолго до урагана, который помог нам скрыться. Если бы мы были уверены, что он умер, ну, тогда другое дело, но это вовсе не достоверно. Эвану Рою, быть может, удалось возвратить его к жизни. Надо сохранить его тайну. Для нас это долг чести.

— Согласен с вами, но и вы сознайтесь же, что большей услуги Мак Дайармиду и вам не может оказать ни один завзятый журналист; как-то: сохранить втайне такую любопытную новость.

— Ценю жертву по достоинству, будьте в том уверены, — сказал, улыбаясь, Армстронг.

— Вот что, постарайтесь-ка хорошенько отдохнуть за эту ночь, — сказал Мэггер, поднимаясь. — Доктор говорил, что рана ваша не опасна, а полковник готовит вам самую чудодейственную перевязку: о подвигах ваших дать в приказе по отряду.

Корнелиус поторопился уйти, чтобы не быть застигнутым.

— Да, отличные новости! — говорил он сам с собой в своей палатке. — Вот так история! Армстронг и Мэггер знают вождя Золотой Браслет. Надо бы их вывести на чистую воду.

Глава 19. ПАРТИЯ НА БИЛЬЯРДЕ

Наступил канун Рождества. Прошло уже два месяца с тех пор, как Корнелиус Ван Дик, из-за единодушного осуждения, выраженного обществом офицеров, принужден был подать в отставку. Желая сколько-нибудь утешить себя, он бросился во все тяжкие и наслаждался всеми удовольствиями, какие только представлял Нью-Йорк человеку со средствами и без определенных занятий.

В этот вечер Ван Дик был в итальянской опере и, не успел он усесться на своем обычном месте в партере, как увидел во втором ряду полковника Сент-Ора, прибывшего с женой в Нью-Йорк. Голова полковника испугала отставного поручика более, чем голова медузы Горгоны, и он поспешил скрыться. Его всюду преследовала краткая надпись, сделанная полковником на прошении Ван Дика об отставке. Эта надпись гласила: «Настоятельно прошу министра: армия много выиграет от немедленного увольнения этого офицера. Сент-Ор». Достаточно было увидеть полковника, чтобы приведенные выше слова так явственно привиделись Ван Дику, словно были начертаны на театральном занавесе.

Покидая оперу, он говорил про себя:

«Делать нечего, в ближайшем кафе можно сыграть партию на бильярде».

Он стал искать партнера, как вдруг слух его был поражен звуками знакомого голоса, говорившего:

— Дорогой Мэггер, вы должны дать мне по крайней мере двадцать пять очков вперед. Вы знаете, что у нас в крепости нет бильярда, и у меня не было возможности набить себе руку.

Толстяк, произносивший эти слова, был не кто иной как капитан Штрикер. Он знал историю Корнелиуса, — значит, надо было поспешить и отсюда. К тому же специальный корреспондент пристально и не особенно любезно смотрел ему в глаза. Корнелиус знал Марка Мэггера в лицо; он читал его знаменитую заметку в три столбца под заманчивым заголовком: «Медведь-на-задних-лапах. Военный совет в лагере сиуксов. Подробный отчет специального корреспондента „Геральда“. Он читал также повествование о подвигах Армстронга и своих двусмысленных похождениях, и, конечно, не имел ни малейшего желания вспоминать теперь свои неприятности.

Итак, он собрался еще раз улизнуть, как вдруг почувствовал, что кто-то положил ему на плечо руку и тихо и серьезно сказал:

— Наконец-то я встретил вас, господин Ван Дик…

Бывший поручик быстро повернулся и очутился перед высоким молодым человеком, которого он, казалось, где-то видел, но узнать обладателя этих черных глаз и бледного лица с иронической улыбкой на тонких губах он не мог.

Незнакомец был щегольски одет, без той пестроты, которая всегда выдает человека смешанной крови, каковым он несомненно был: ни массивной цепочки на жилете, ни брильянта на галстуке, ни колец на пальцах, — прекрасно сшитый сюртук, безукоризненные перчатки, — так что Корнелиус, несмотря на все желание, не имел бы, к чему придраться.

Было, между тем, что-то такое в лице незнакомца, что сильно не понравилось Ван Дику и исключало желание с его стороны побеседовать с ним, и он решился прибегнуть к средству, не раз ему удававшемуся.

— Я не имею чести вас знать, милостивый государь, — сказал он, поворачиваясь к выходу.

Но в ту же минуту Ван Дик почувствовал, что его держат.

— Однако коротка же у вас память, господин Ван Дик! — сказал Мак Дайармид.

Наконец-то он встретил человека, которого ненавидел и искал уже три года.

— Я-то вас знаю! — прибавил он многозначительно.

Он говорил хладнокровно, и улыбка не сходила с его уст; тем не менее отставной поручик почуял в воздухе грозу.

Впрочем, надо заметить, что в этот раз недоумение Ван Дика было искренним. Ведь он всего два раза в жизни встречался с Мак Дайармидом: первый раз — в Вест-Пойнте, когда увидел его кадетом с запретной сигарой во рту, и второй раз — в боевом костюме вождя в тот несчастный момент, когда он, Корнелиус, улепетывал во все лопатки от Золотого Браслета и, конечно, был лишен возможности как следует его разглядеть.

А потому не совсем твердым голосом он произнес:

— Должно быть, я позабыл… С кем имею честь?

— Милостивый государь, — начал тот, не отвечая на вопрос, — однажды мне привелось быть в обществе молодых людей, только что выпущенных из Вест-Пойнта, и они рассказали мне, как один из кадетов был только что исключен и лишен производства вследствие доноса одного офицера, подлого негодяя, который даже не состоял на службе в академии, и которому никакого дела до всего этого не было. Ему вовсе незачем было совать туда свой нос… но он… он записался в шпионы из любви к искусству.

Ван Дик начинал понимать, что происходит, но не подал и вида…

— Не понимаю… каким образом все, что вы говорите, может касаться меня?

— А вот каким образом, — ответил незнакомец, — меня зовут Мак Дайармид. Поняли? А подлый негодяй, шпион, постаравшийся лишить Мак Дайармида производства, подлец, изменивший впоследствии и долгу своей службы, — прозывается Корнелиусом Ван Диком.

Уже за минуту перед тем Ван Дик опустил руку в карман, где, по обычаю американцев, носил револьвер.

Что касается Мак Дайармида, то он говорил, не возвышая голоса, отчеканивая слова и в такт ударяя хлыстом по сапогу. Хоть беседа их велась тихо, не выходя из пределов обычного разговора, тем не менее в выражении их лиц, в позе было что-то особенное, и люди, всегда жадные до зрелищ, уже обступили их.

Как только Мак Дайармид произнес рядом с именем собеседника слово «подлец», Ван Дик вынул руку из кармана; в ней был пистолет. Он поднял его и выстрелил почти в упор в своего противника.

Но одновременно с выстрелом послышался свист хлыста. Мак Дайармид ударил по руке Ван Дика и вышиб револьвер. Парируя по правилам фехтования руку Ван Дика, он полоснул его хлыстом дважды по лицу, по правой и по левой щеке, оставив на них синеватые полосы.

Все это произошло в мгновение ока. Некоторые из толпы бросились к Ван Дику и оттащили его подальше. Но никто не посмел коснуться Мак Дайармида.

Корнелиус воспользовался своим положением и начал осыпать своего противника самыми оскорбительными прозвищами; Мак Дайармид стоял безмолвно и только оглядывал врага с явным презрением.

В это время из толпы вышел широкоплечий господин с рыжей бородой — это был Эван Рой; он поднял с пола револьвер и вынул из него патроны.

Ван Дик, высвободившись из державших его рук, с лицом, на котором сияли две синие полосы, особенно заметные на багровых щеках, как безумный озирался вокруг… Ему казалось, что весь форт Лукут неожиданно очутился в Нью-Йорке, чтобы быть свидетелем его позора. Перед его глазами мелькнули капитан Сент-Ор, капитан Штрикер, капитан Бюркэ, поручик Армстронг — все изумленные смелостью Мак Дайармида. Наконец, тут же очутился и Марк Мэггер.

А Мак Дайармид все улыбался.

Между тем Эван Рой, покончив с револьвером, подошел к злополучному Ван Дику и, протягивая оружие, громко сказал с изысканной вежливостью:

— Вот ваша игрушка, сударь. Я вынул патроны, чтобы вы как-нибудь нечаянно не поранили себя. А то, чего доброго, и до беды недалеко.

Зрители расхохотались и, так как, по всему судя, зрелище не должно было иметь продолжения, многие повернулись, чтобы разойтись по своим углам, как вдруг Корнелиус, выведенный из себя, закричал с азартом:

— Хорошо смеяться, когда вас семь против одного!.. Но если бы здесь нашелся порядочный человек, готовый быть моим секундантом…

Он посмотрел на своих прежних товарищей по оружию. Капитан Бюркэ, сошедшийся с ним во время совместного проживания в форте Лукут, не мог остаться равнодушным к его призыву.

— Я готов служить вам, любезный Ван Дик, — сказал он, выходя вперед. — И пусть никто не скажет, будто ни один из старых товарищей не откликнулся на ваш призыв.

Несчастный ухватился за протянутую ему руку, как утопающий хватается за поданный ему шест.

— Вот, смотрите: человек, которого я совсем не знаю, меня оскорбил. Прошу вас, дорогой капитан, разъясните это дело… Меня вы найдете на Пятой авеню.

— Хорошо. Я берусь за это.

И Ван Дик поторопился уйти, чтобы скрыть в ночной темноте свое великое унижение.

Капитан Бюркэ, как и большая часть офицеров армии, ирландец и хвастался знанием всех тонкостей по ведению так называемых «дел чести». Подойдя к Мак Дайармиду и Эвану Рою, он изысканно вежливо поклонился и повел такую речь:

— Господа, я не имею чести быть с вами знакомым, но я у полагаю, что церемонии взаимного представления будут излишни, если я объявлю, что обращаюсь к вам от имени моего друга Ван Дика.

Говоря это, он протянул Мак Дайармиду свою визитную карточку.

Тот взял ее с легким наклоном головы, потом вынул из кармана и вручил капитану в обмен свою карточку со своим именем и адресом.

— Очень рад с вами познакомиться, — сказал с новым поклоном капитан. — Угодно вам предоставить мне вести переговоры с кем-нибудь из ваших друзей?

— Вот мой родственник, господин Эван Рой, вы можете вести переговоры с ним.

И, поклонившись, он ушел. Ирландец и горец остались вдвоем.

Эван Рой тотчас почувствовал потребность поставить себя на высоту положения данной минуты, и так как приемы высшей дипломатии и любезности соединялись в его мыслях с представлением о бутылке хорошего вина, то он и начал с церемонного заявления:

— Не находите ли вы, капитан, что говорить об этом щекотливом деле всего лучше, сидя в отдельном кабинете за стаканом доброго вина?

— Прекрасная мысль! — воскликнул офицер. — Я к вашим услугам.

И оба секунданта направились вместе по лестнице, ведущей в верхний этаж.

Между тем Армстронг быстро подошел к Мак Дайармиду.

— Вы с ума сошли, — сказал он тихо, горячо пожимая его руку, — мало того, что вы объявились в Нью-Йорке, вы еще затеваете целый скандал, и это после того, как вы только что… Вы знаете, на что я намекаю… Вы что же, хотите себя погубить?

— Мой милый Франк! В награду за смелость мне удалось увидеть вас, и этого довольно, чтобы вознаградить меня за некоторые неудобные последствия моего появления здесь. Но у меня были серьезные дела, с которыми надо было покончить. Надо было обеспечить мать и сестру и, наконец, наказать этого подлого мерзавца…

— Да какие у вас счеты с Ван Диком? Я не знал, что вы с ним знакомы.

— Какие у меня с ним счеты? — переспросил Мак Дайармид глухим голосом. — Так знайте же, что Ван Дик разрушил мою карьеру и исковеркал мою жизнь; он сделал меня бунтовщиком и бросил на ту дорогу, с которой нет выхода, кроме смерти или изгнания. И все это из-за нарушения пустого правила, до которого ему и дела никакого не было. Вы помните ту дурную отметку, которую мне поставили и которая решила мою участь? В течение многих дней я разузнавал, расспрашивал и, наконец, убедился, что этот донос сделан был Ван Диком. Он проходил по коридору, идя к генералу, приложил глаза к замочной скважине и увидел нас курящими. Он поторопился так громко заявить об этом, что комиссия не могла оставаться глуха к его заявлению, отправилась в дортуар и застала нас с поличным, то есть с сигарою в зубах. Я узнал это от одного из офицеров-очевидцев. Вы удивляетесь, что до сих пор я вам не говорил об этом ни слова? Это потому, что мне хотелось одному казнить мерзавца. Теперь вы понимаете, почему я явился сюда поговорить с ним; ведь на поле битвы это мне не удалось, он сбежал.

— Да, я вас понимаю, — сказал Армстронг, — но это не извиняет вашего безрассудства. В данную минуту вам следовало бы быть в Канаде, в Европе, где угодно, только не в Нью-Йорке, мой милый…

— А какое мне дело до того, что может случиться? — возразил мрачно Мак Дайармид. — Дела свои я устроил. Остается только всадить пулю в этого мерзавца — и будь что будет!.. Моя жизнь кончена. Я потерял то, что давало ей смысл: мне хотелось обеспечить индейским племенам сносное существование. А об остальном я беспокоюсь столько же, сколько о прошлогоднем снеге, — прибавил он, беззаботно щелкнув пальцами. — Но довольно обо мне… Как ваша рана, мой милый Франк? Я слышал, вы были ранены в руку. Да вы и теперь еще носите повязку?

— Рука моя почти совсем поправилась, благодарю. Но вы сами, мне казалось, были в тяжелом состоянии, когда вас подхватил Эван Рой.

— А вы знали об этом? — спросил Мак Дайармид с доброй усмешкой. — Да, меня порядочно помяли. Но индейцы умеют как никто в мире заживлять раны. В шесть недель старейшина поставил меня на ноги.

— Ради Бога, потише! — сказал Армстронг. — Не услышали бы вас!..

— Да кто же здесь может меня узнать? Эти господа там — ваши друзья?

— Да, это офицеры моего полка и с ними кое-кто, вам тоже не совсем незнакомый: Мак Мэггер, корреспондент «Геральда».

— В самом деле? — сказал Мак Дайармид и взглянул в указанную сторону, где был Мэггер, поглощенный партией в бильярд с капитаном Штрикером. — Пожалуйста, Армстронг, представьте меня ему. Мне занятно, узнает ли он меня.

Франк вынужден был исполнить эту странную просьбу, и несколько минут спустя у бильярда завязалась оживленная беседа между теми, которые три месяца тому назад отчаянно сражались на берегах Малого Миссури. Мак Дайармида очень занимало, что никто его не узнавал.

— Я прочитал с большим интересом ваш репортаж о посещении лагеря Медведя-на-задних-лапах, — говорил он Марку Мэггеру. — Полагаю, вам пришлось вынести очень сильные ощущения, и что размышления ваши в священном шатре были не из веселых.

Корреспондент, полулежа на бильярде, примеривался, как лучше осуществить довольно спорный удар карамболем. Сделав шар, он привстал и оглядел вопрошавшего.

— Вы спрашиваете, — ответил он, — каковы были мои размышления? А вот какие: до тех пор я думал, что во всех Соединенных Штатах нет человека смелее меня… Ну, а в ту минуту мне пришлось признать, что я встретил человека еще более смелого.

Затем он вернулся к бильярду и удар за ударом сделал чуть ли не пять карамболей.

Когда наступила очередь Штрикера играть, Мэггер снова повернулся к Мак Дайармиду и сказал:

— Вы знаете, мне первому нужно получить сведения о вашей будущей дуэли с Ван Диком. Я рассчитываю на них для «Геральда», — и при этом посмотрел на него так, как смотрит человек, видящий своего собеседника насквозь.

Мак Дайармид, готовый было рассердиться, расхохотался и сказал:

— Ох уж эти журналисты! Никогда не знаешь, серьезно они говорят или нет.

Внимание его скоро было отвлечено судьей Брэнтоном, который, поболтав со старыми знакомыми офицерами крепости, изъявил свою радость при виде Мак Дайармида. Само собой разумеется, о происшествии с его племянником Корнелиусом он ничего не знал.

Кажется, дела почтенного негоцианта и судьи не были в прежнем блестящем положении, несмотря на его неустанную погоню за наживой! Сейчас, при виде богача Мак Дайармида, ему пришло в голову сбыть ему кое-какие акции, которые должны были вот-вот обесцениться. Мак Дайармид не обманывался на счет сделанного ему предложения, но он дорожил влиянием Брайтона на общество, его, полуиндейца, в это общество всегда влекло; поэтому он, не соглашаясь и не отказываясь, обещал подумать. Судья же с самым сердечным радушием сказал:

— Почему бы вам не выбраться к нам на рождественские праздники? Мы почти соседи: ваш деревенский дом не далее двадцати миль от моего. Завтра я жду полковника Сент-Ора с женой, еще кое-кого из друзей и был бы счастлив представить им вас.

Мак Дайармид не решался отвечать, не зная, чем кончится совещание Эвана Роя с капитаном; как раз в это время Эван Рой спустился по лестнице из отдельного кабинета, где проходили предварительные переговоры.

— Ну что? — спросил молодой человек, увлекая его в сторону.

— Еще ничего не решено. Капитан просит время для переговоров со своим другом.

— Значит, во всяком случае не завтра?

— Нет, вероятнее всего — послезавтра.

— Я счастлив, что завтра могу воспользоваться вашим любезным приглашением, — сказал Мак Дайармид, возвратившись к судье.

Глава 20. НА БЕРЕГУ ГУДЗОНА

На следующее утро скорый поезд остановился у маленькой станции Брэнтонвиль на Гудзоне.

Замерзшая река и берега ее покрыты толстым слоем снега; вдоль реки скользят по льду санки на парусах, подгоняемые северным ветром, и оспаривают друг у друга первенство в быстроте. Над платформой, переполненной пассажирами, виднеются горы с гирляндами хвойной зелени, а дальнейший пейзаж пропадает в снежной пелене.

На вершине ближайшей возвышенности можно все-таки различить бедную деревушку, а не доходя до нее, на склоне, возле дороги, извивающейся вверх по горе, — стоит большой каменный дом, желтоватый цвет которого выделяется на белом снегу.

— Вот, должно быть, дом Брэнтона, — сказал капитан Джим, выходя из вагона со своим братом, его женой и подпоручиком Армстронгом.

В ту же минуту к ним подошел лакей со шляпой в руке и спросил:

— Не вы ли, господа, гости, ожидаемые господином Брэнтоном? Если да, то смею доложить, что здесь приготовлены вам сани. Позвольте мне билеты, чтобы получить ваш багаж.

— Вот и прекрасно, нас ждали и позаботились о наших удобствах; мне это нравится, — говорил Джим Армстронгу в то время, как полковник Сент-Ор усаживал жену в легкие сани. — Это я называю широким гостеприимством!

Через две минуты пассажиры уселись, укрылись меховыми полостями и быстро помчались в гору, к дому судьи.

Мисс Жюльета Брэнтон сама встретила их на крыльце. Надо признать, что роль хозяйки отлично удалась ей. Все качества, необходимые для этой роли, были налицо. Недаром она, как и все богатые американские девушки, побывала в Европе в самых модных местах, насмотрелась на самых изящных леди и мисс, усвоив их уменье быть утонченно-вежливой с каждым так, что каждый, испытывая на себе прелесть ее обхождения, воображал, что любезность расточается только перед ним одним.

С госпожою Сент-Ор она была нежно-приветлива, к полковнику исполнена внимания, а с капитаном была совсем на дружеской ноге. Что касается Армстронга, то и тут она показала себя очаровательной, хоть и держала его на известном расстоянии от себя, с холодным достоинством; сначала это интриговало его, но потом он стал чувствовать себя оскорбленным.

Но всех любезнее был с ним хозяин дома, судья Брэнтон, как будто Армстронг был лично нужен и приятен ему, а не был, на самом-то деле, приглашен из внимания к полковнику.

Несмотря на любезности судьи, бедный юноша, удалившись в назначенную ему комнату, с грустью отметил про себя, что ни отец, ни дочь ни единым словом не вспомнили о его недавних подвигах и даже не поинтересовались полученной им раной. Тут был повод и для удивления и для обиды: ведь «Геральд» разнес во все концы света рассказ о его неустрашимости, и слава отданного о нем приказа по армии была еще так свежа.

«Должно быть, мне придется здесь разыгрывать довольно глупую роль», — грустно раздумывал юноша, прислонившись к холодному стеклу окна и глядя на расстилавшийся перед ним зимний пейзаж.

«Если бы меня наградили чином, а то ничего, только рука на перевязи, — с этим далеко не уйдешь! Одного этого недостаточно, чтобы она взглянула на меня любезнее… Вот Нетти не так бы отнеслась ко мне… Славная девушка!.. Мне совсем не следовало приезжать сюда, — восклицал он про себя в печальном раздумье, — особенно после этого глупого письма!.. И где только был мой разум, когда я решился его написать… Если Нетти прочитала ей мое письмо и отдала локон моих волос, должна же она быть мне благодарна, по крайней мере…»

И, задумавшись, он прибавил:

«Бедная Нетти, такая милая, такая чистая, и я решился дать ей это поручение!..»

Он долго стоял у окна, ничего не видя пред собой, — не видя картины чудесного заката солнца на прозрачном небе, обрамлявшем снеговую поляну.

Вдруг послышался колокольчик, и у крыльца остановились сани; из них вылез Ван Дик, укутанный в широкую шубу, отчего казался еще толще.

— Вот тебе и раз! — сказал Франк. — Да, видно, судья Брэнтон не мастер подбирать гостей. Ван Дик встретится со мной; мало того, встретится с полковником, который спровадил его в отставку. Ну, это хозяйское дело. Однако, пора одеваться к обеду.

Обыкновенно Франк не особенно занимался своим туалетом, но тут провел перед зеркалом несколько лишних минут.

Надевая впервые штатское платье, он испытывал такое же удовольствие, какое доставляет первый мундир вновь произведенному офицеру. При всей скромности Армстронг, поглядевшись в зеркало, не мог не улыбнуться своей красивой наружности; черная перевязь, поддерживавшая раненую руку, никак не портила общего впечатления.

Зала была еще пуста, когда он вошел. От нечего делать он принялся перелистывать книги и газеты, лежавшие на столе; потом взял альбом с фотографиями, отошел в светлую нишу комнаты и там уселся.

Это была коллекция портретов разных государей и знаменитостей: Линкольна и Вашингтона, генерала Скотта и Виктории, Виктора Эммануила и Патти, президента Гранта и Ирвинга; потом фамильные портреты: самого Брайтона, Корнелиуса и целого ряда разных тетушек с сердитыми и подозрительными лицами…

«Они точно злятся на меня, эти барыни, за то, что я гонюсь за приданым их племянницы, — подумал про себя бедный малый. — А что же, ведь они, пожалуй, и правы. Подпоручик, у которого кроме жалованья ни гроша за душой, смеет мечтать о такой богачке, как мисс Брэнтон!»

Он глубоко вздохнул и перевернул страницу; перед ним были два портрета — Жюльеты и Нетти, один против другого. Жюльета, холодная, улыбающаяся и ясная как прекрасный летний день, торжествующая сознанием безупречной правильности каждой черты своего лица. Ее темно-голубые глаза встречали спокойной иронией того, кто хотел бы прочесть в них что-нибудь. И в первый раз в жизни Франку пришло на ум, что этому лицу и этим глазам недостает… души! Ему вспомнились те богини, которых Тициан изображал сколь прекрасными, столь же бесстрастными.

Вот Нетти — совсем другое дело! Милое живое личико, похудевшее и побледневшее за последнее время, эти голубые глаза, этот ротик со сжатыми губками, как бы с затаенным страданием, эти белокурые локоны на высоком и чистом лбу, — какое чудное выражение во всем ее облике.

Франк долго смотрел на оба портрета. Он все сравнивал и невольно вынужден был признать, что сравнение было невыгодно для той, которой он так долго отдавал предпочтение.

«Эти две фотографии, как неумолимое зеркало, показывают характеры оригиналов», — сказал себе Армстронг.

Легкий шум заставил его поднять голову. Капитан Джим Сент-Ор стоял подле него и глядел через его плечо в открытый альбом.

— Говорите, что хотите, — сказал он, — я предпочел бы малютку. Вот это настоящее лицо! Сколько силы и отваги! Именно такую жену надо солдату! Впрочем, я знаю одного малого, которого не пришлось бы тянуть за ухо в ряды ее поклонников, если бы только он имел надежду на успех. Право, так.

Франк принял очень серьезный вид.

— Что с вами, капитан? Разве можно говорить так фамильярно о девушке…

— Скажите, пожалуйста… фамильярно! Давно ли ухаживание порядочного человека стало считаться обидным? Целых шесть месяцев мисс Дашвуд и я провели вместе и достаточно узнали друг друга. Немного надо было времени, чтобы вполне оценить ее. И если бы я мог предполагать, что и она со своей стороны… Хорошо вам, Армстронг, говорить… вы не подвергались, как я, опасности видеть ее каждый день: ведь вас не было с нами в форте. Вы в это время бродили вокруг лагеря Медведя-на-задних-лапах и ставили на карту свою голову ради чести попасть на страницы дневного приказа по армии. Конечно, это прекрасно; ну, а на мою долю досталось быть в форте меж двух огней, меж двух кузин, и, право, я, кажется, не ошибся в выборе. Вам-то что до этого, ведь я не ухаживал за вашей дамой. Разумеется, об этом никто ничего не знает. Но я не прочь довести дело до победного конца. Вам — богатая невеста, мне — ее маленькая кузина!

Армстронгу казалось, что он слышит все это во сне. Никогда еще не видел он капитана Джима в таком восторженном состоянии. Казалось, прежде не было на свете человека, более рыцарски и в то же время более скромно отзывавшегося о женщинах. Неужели это он, Джим, так говорит?

— Капитан, — сказал Армстронг сухо, захлопнув альбом, — вы меня извините, но я крайне изумлен, слыша от вас ваши шутки в адрес девушки, другом которой я имею честь считать себя.

— Шутки? Да с чего вы взяли, что я шучу? Я говорю очень серьезно, уверяю вас. Никто кроме меня не сможет воздать должного мисс Нетти Дашвуд; никто не оценит ее так высоко, как она того заслуживает. По-вашему, Франк, она только дитя; но мне удалось узнать ее сердце, ее возвышенную душу. Какая в том беда, что я говорю об этом? Никак не могу объяснить себе, что вы находите тут обидного. Прежде я, действительно, думал, — сознаюсь в этом, — что между вами и Нетти существуют некоторые отношения. С ее стороны — я в этом убедился — было глубокое и исключительное чувство к вам, — ведь она заболела и едва не умерла при одном известии о вашей смерти.

— Вы правду говорите? — вскричал Армстронг пораженный.

— Конечно, правду, — ответил капитан Джим равнодушным тоном. — Только мы двое, я и жена моего брата, знали этот великий секрет. Но все это, слава Богу, давно миновало. Вы думали о блистательной Жюльете, а не о бедной Нетти. Дитя увидело свою ошибку и постаралось забыть вас, сделав над собой громадное усилие. Ведь вы, пренебрегши ею, полагаю, не могли бы требовать, чтобы она вечно носила траур по вас вследствие ошибки ее собственного сердца? Что касается меня, то, признаюсь вам, питая к ней глубокую привязанность, я не придаю особого значения ее увлечению, и, если только Нетти захочет, я с восторгом назову ее своей женой!

Подпоручик, будучи не в состоянии объяснить себе овладевшее им раздражение, побледнел от досады; а приятель его Джим, делая вид, что ничего не замечает, был, по-видимому, очень доволен собой.

Приход судьи, коменданта, а вслед за ними и дам положил конец этой сцене, грозившей из-за состояния, в котором находился Армстронг, принять более горячий характер.

Мисс Жюльета вошла под руку с госпожой Сент-Ор. Но, странное дело, впервые в ее присутствии глаза Франка искали не ее, а кого-то другого. Он беспокоился, отчего не идет Нетти Дашвуд.

Наконец она показалась.

Под напором волновавших его чувств молодой офицер в один миг очутился подле нее.

— Дорогая мисс Нетти, как я счастлив видеть вас! — сказал он громко, взяв ее за обе руки.

К его глубокому удивлению, он услышал холодный ответ:

— Здравствуйте, господин Армстронг.

— Я был в отчаянии, узнав, что вы в мое отсутствие посетили Лукут и заболели там, — продолжал Франк тем же дружеским тоном.

— Да, мы очень беспокоились о судьбе нашего кузена Корнелиуса, — ответила девушка с самым серьезным видом.

Затем, слегка поклонившись, она отошла в сторону, оставив его сконфуженного посреди залы.

У нее тоже не нашлось ласкового привета для него, она не проявила ни малейшего интереса к его судьбе. Он был ошеломлен и имел вид человека, которого окатили ведром холодной воды. В утешение он мог только посмеиваться, глядя на глупую фигуру Корнелиуса Ван Дика.

С тех пор как у последнего стала затеваться дуэль, он вообразил себя героем, и это придало ему храбрости встретиться лицом к лицу с бывшим командиром. Но вся его храбрость исчезла как дым, когда слуга провозгласил имя Мак Дайармида.

Молодой индеец вошел в щегольском фраке и тотчас по всей форме был представлен Брайтоном всему обществу, исключая и Корнелиуса, причем оба притворились, будто видят друг друга в первый раз.

— Вы меня простите, если я уеду тотчас же после обеда, — сказал Мак Дайармид судье, когда они отошли немного в сторону. — Мне очень хотелось сдержать обещание и быть у вас на вечере, но важные дела призывают меня сегодня же домой.

— Дело прежде всего, — сказал убежденным тоном судья. — А кстати, подумали вы о нашем деле?

— Да, я почти готов приобрести ваши акции. Вы можете рассчитывать, что завтра получите от меня решительный и, полагаю, утвердительный ответ.

Должно быть, это известие было очень по сердцу Брэнтону, судя по прекрасному расположению духа, в котором он пребывал весь тот вечер.

Мак Дайармид очень понравился полковнику Сент-Ору; между ними завязалась длинная беседа, причем полковник счел возможным выразить сожаление, что маленькое недоразумение лишило правительство полезных услуг храброго молодого человека.

— Что делать, полковник, прошлого не воротишь, — ответил Мак Дайармид. — Удар был жесток, но я не хочу о нем вспоминать. Видно, судьба моя такова; а с неизбежным и самый твердый характер не может бороться…

Полковник, пораженный тем, как грустно звучали последние его слова, с чувством пожал ему руку.

Корнелиус с угрюмым и сердитым лицом прислушивался к этому разговору, делая вид, будто просматривает иллюстрированный журнал. Целый ряд происшествий, связь которых была ему до сих пор непонятна, вдруг представился ему очень ясно. Горькое разочарование Мак Дайармида, его намек на злую судьбу, вызванное этим воспоминание о Вест-Пойнте, — все это вместе взятое он соединил теперь с разговором Мэггера и Армстронга, подслушанным им в лагере после сражения. Удаление из полка и личные дела на время заставили было забыть этот разговор. Теперь его точно осенило. В индейских чертах лица этого высокого господина, так спокойно беседовавшего с полковником Сент-Ором, он искал и находил черты Золотого Браслета, который в своем боевом одеянии нагнал на него тогда такого страху… Мак Дайармид!.. Ну конечно же, именно так Армстронг и Мэггер называли вождя… Но в таком случае это бунтовщик, человек вне закона… и с ним-то предстоит ему дуэль! Низкая и подлая душа Корнелиуса узрела в этом обстоятельстве средство избавиться от угрожавшей ему опасности. Он соображал, как лучше воспользоваться открытием, когда раздалось приглашение к обеду.

Франк питал некоторую надежду, что ему удастся за столом сесть подле Нетти Дашвуд и добиться объяснения ее странного поведения. Но это ему не удалось. Нетти оказалась как раз на противоположном конце стола.

Нечего и говорить, что обед был для него чистым наказанием. Странно: его нисколько не трогало то обстоятельство, что сидевшая против него Жюльета расточала любезности своему соседу Мак Дайармиду. В былое время это привело бы его в отчаяние, но тут он и бровью не повел. Он только и думал о том, как бы объясниться с Нетти. И он пустил в ход свое военное искусство.

Как только дамы встали из-за стола, оставив по американскому обычаю мужчин за вином, он тоже встал и последовал за ними. Когда он выходил из столовой, в дверях появился слуга с двумя визитными карточками на подносе и подал их Корнелиусу.

— Попросите этих господ в маленькую зеленую залу, — сказал Ван Дик. — Вы извините, дорогой дядя, что я распоряжаюсь у вас так бесцеремонно. Это очень спешное дело. Двое моих друзей сошли на этой станции, чтобы повидаться со мной, и должны как можно скорее вернуться к себе.

Корнелиус вышел. Армстронг, проходя по коридору, видел, как он разговаривал с рыжебородым Эваном Роем и офицером 12-го драгунского полка капитаном Бюркэ. Причина их посещения была ясна, и Франк тут же понял, какого рода разговор происходил между ними.

«Итак, в конце концов, довольно плутовать. Жаль мне его. Несдобровать ему под пулей Мак Дайармида», — размышлял он про себя.

В зале Армстронг, к своему удивлению, застал Нетти Дашвуд за карточным столом, углубленную в партию виста. А сколько раз он слышал, как она, бывало, выражала свое отвращение к картам!

Со вздохом подсел он к мисс Брайтон, сидевшей одиноко у камина. Много бы он дал полгода тому назад за пять минут такой беседы с глазу на глаз! Она была все так же прекрасна, как и прежде, и любезна как никогда.

— Мак Дайармид, — сказала она, — во время обеда говорил мне о вас с увлечением.

Франк был очень тронут похвалой Дайармида, но ему было бы приятнее слышать это сообщение из уст другой.

А другая сидела как ни в чем не бывало за картами и, поглощенная ими, время от времени произносила:

— Три онёра… два левэ… партия наша!..

Пока мешали карты, она небрежно оглянулась через плечо и бросила равнодушный взгляд на бедного подпоручика.

Он был и удивлен и опечален, а, сообразив, покраснел, как ребенок. Не было сомнения: в этом взгляде выражалось… презрение, и только.

«Что я сделал? Чем заслужил такое обращение?» — спрашивал он себя с тоской.

В эту минуту судья подошел к своим гостям в сопровождении Джима Сент-Ора и Корнелиуса, явно расстроенного беседой. Что касается Мак Дайармида, то он, как и предупреждал, исчез через час после десерта.

Глава 21. ДВОЙНОЙ УДАР

На другой день Франк Армстронг не успел еще хорошенько проснуться и, лениво потягиваясь, вспоминал происшествия минувшего дня, как вдруг робкий стук в дверь вернул его к действительности.

— Войдите, — сказал он.

Это был слуга судьи Брэнтона.

— Какой-то господин находится внизу и желает вас видеть. Он, кажется, очень спешит и не стал слушать, когда я сказал ему, что вы еще почиваете. Вот его карточка.

«Капитан Бюркэ! — сказал про себя Армстронг, взглянув на карточку. — Что ему нужно от меня? Верно, какое-нибудь новое недоразумение между Мак Дайармидом и Ван Диком».

— Попросите капитана подождать пять минут, — сказал он слуге, — я оденусь и сойду вниз.

Когда Армстронг вошел в маленькую зеленую залу, он был поражен печальным выражением лица своего боевого товарища.

— Дурные вести, любезный Франк, — сказал тот. — Я являюсь вестником несчастья, и мне так трудно справиться с моей задачей, что в помощь себе и господину Брэнтону я и пригласил вас сюда.

Как раз при этих словах показался сам судья.

— Милостивый государь, — сказал капитан, делая шаг к нему навстречу, — мне предстоит печальный долг сообщить вам, что племянник ваш Корнелиус Ван Дик… умер в честном бою…

— Корнелиус?.. умер?.. Не может быть! — вскричал судья, ошеломленный, как будто он еще не вполне очнулся ото сна. — Еще в два часа ночи мы с ним сидели вместе за бутылкой вина!

— Тем не менее, это — печальная истина, — сказал капитан, глядя на часы. — Три четверти часа тому назад Корнелиус испустил дух на моих глазах, сраженный пулею, попавшей ему прямо в сердце; он пал на дуэли.

— Да полноте, вы смеетесь, — бормотал потерявшийся судья. — Корнелиус убит на дуэли?! Да разве дерутся когда-нибудь на дуэли те, у кого за душой полмиллиона долларов и совсем нет долгов… Могу вас уверить, сударь, что пуля, которая убьет Ван Дика, еще не отлита…

— Извините меня, что я настаиваю, — произнес капитан, сбитый с толку этим недоверием, — но я могу удостоверить, что сам лично был в качестве секунданта вашего племянника, и что он действительно убит наповал своим противником!

— Кто этот противник? — спросил судья, несколько поколебленный.

— Господин Мак Дайармид.

— Мак Дайармид! Возможно ли! Да ведь не далее как вчера он уверял меня в своей дружбе.

— Больше вы его уверений не услышите, так как он тоже скончался…

— Скончался! Мак Дайармид? Вы должны сознаться, что ваши известия очень сомнительного свойства! — вскричал судья на этот раз с искренним участием, явно тронутый за живое. — Ведь у меня с ним назначено свидание, деловое свидание… и… очень важное!..

— Он не явится на это свидание, потому что его, как и вашего племянника, я видел распростертым на снегу бездыханным трупом… Я могу в двух словах передать вам эту трагическую историю… У Мак Дайармида с Ван Диком была какая-то старинная ссора и вражда; подлинной причины я не знаю, да это меня и не касается. Когда товарищ приходит ко мне и говорит: «Я должен драться», — не в моих правилах спрашивать о причинах. Видимым поводом было публичное оскорбление — удар хлыстом в присутствии ста человек, — одним словом, такая обида, которая не может кончиться мировой. Ваш племянник просил меня быть его секундантом. И я, его бывший начальник, мог сделать только одно, — не правда ли? — исполнить его желание… Господин Мак Дайармид поручил войти со мной в переговоры своему родственнику Эвану Рою, шотландцу, по правде сказать — настоящему дикарю; впрочем, это меня не касается… Сегодня утром в восемь часов произошла встреча на реке… вон там, у поворота.

Капитан указал в окно на снежной равнине то место, где река огибает холм Брэнтонвиль, и продолжил:

— Условия дуэли были следующие: на шестиствольных револьверах, с пятнадцати шагов, первый выстрел по команде, остальные произвольно. Напрасно я старался сколько-нибудь смягчить эти суровые условия. Проклятый шотландец ни в чем не уступал. Я должен сознаться, что когда увидел этих двух людей, выделявшихся с поразительной отчетливостью на белом снегу своими черными фигурами и приближавшихся друг к другу, я понял, что бедный Ван Дик погиб. Несчастный провел ночь за бутылкой и едва стоял на ногах. Эван Рой подал сигнал. К моему крайнему изумлению, первый же выстрел Корнелиуса совершенно случайно (так как бедняга целиться не мог) поразил противника в живот, и Мак Дайармид как подкошенный свалился на снег. Корнелиус с поднятым пистолетом стоял, сам изумленный своей меткостью. Вместе с другим секундантом я бросился к раненому; тот с трудом приподнялся, оперся на левую руку и крикнул нам, имея на то полное право, чтобы мы не трогали его и оставили в покое. Медленно и спокойно он прицелился в неподвижно стоявшего Корнелиуса. Раздался выстрел, и Корнелиус упал ничком. «Поплывем вместе! Так-то справедливее!» — сказал Мак Дайармид. Ослабев от своего страшного усилия, он испустил последний вздох. Противник его был уже мертв. Люди с соседней станции, привлеченные выстрелами, прибежали и помогли нам поднять трупы… Враги лежат теперь рядом, бок о бок в железнодорожном сарае. Эван Рой повез роковое известие родным своего друга, а мне выпал жребий принести печальную новость вам.

Судья Брэнтон казался более раздосадованным, чем опечаленным. По мере того, как он слушал рассказ капитана, лицо его меняло цвет: из красного оно сделалось кирпичным, потом фиолетовым. Армстронг, и без того в ужасе от услышанного, видел, что им чуть ли не угрожает третий смертельный случай. По счастью, завязанный впопыхах галстук не мешал судье дышать, и, быть может, только благодаря этому с ним не случился апоплексический удар.

— Двойной удар… двойной удар, — повторял судья, казалось, сам не понимая смысла произносимых им слов. — Такие вещи только со мной и случаются. Ну, скажите пожалуйста, не дурак лиКорнелиус: вместо того, чтобы жениться на моей дочери, он идет стреляться? А Мак Дайармид, а? Надуть меня так жестоко! Вот видите, милый мой, — сказал он, обращаясь к Армстронгу, — никогда нельзя рассчитывать на этих индейцев. Их слово не стоит медного гроша, ни одного гроша!..

Вот все, чем Брэнтон помянул двух покойников. Корнелиус так бесцветно прожил на свете, что, действительно, и помянуть его было нечем. Иное дело Мак Дайармид. Не говоря уже о матери и сестре, о преданном Эване Рое, горько оплакивавшем погибшего, сердца Армстронга и Мэггера долго сжимались от боли при мысли, как рано увяла жизнь, столь много обещавшая впереди.

Прошло не более четверти часа после отъезда Бюркэ; Франк и Брэнтон оставались еще в зеленой комнате, как вдруг вбежал испуганный лакей и объявил, что прибыл агент общественной безопасности с полицейскими и желает видеть хозяина дома.

Господин Брэнтон направился в прихожую, где и застал агента.

— Господин судья, я в отчаянии, что вынужден побеспокоить вас в рождественский праздник, — сказал тот, — но я имею предписание арестовать одного из ваших гостей…

— Одного из моих гостей?.. — повторил судья в крайнем изумлении.

Агент вынул из-за пазухи гербовый лист с печатью и прочел:

«Приказываем и повелеваем всем агентам общественной безопасности арестовать и содержать под караулом человека, именуемого Мак Дайармидом».

Франк и Брэнтон выслушали молча. Полицейский офицер предположил, что они собираются отрицать присутствие того, кого ищут, тем самым дав ему время скрыться.

— Бесполезно отрицать его присутствие в этом доме, — сказал он. — Мы были извещены вчера вечером телеграммой со станции Брэнтонвиль.

И он показал телеграмму следующего содержания:

«Вождь Золотой Браслет, организовавший последнее возмущение сиуксов, настоящее имя которого Мак Дайармид, в настоящую минуту гостит в Брэнтонвиле у судьи Брэнтона. Постарайтесь арестовать до семи часов утра, иначе можно упустить его». Подпись: «Корнелиус Ван Дик».

«Этого и следовало ожидать, — сказал себе Франк. — Нельзя было предположить, чтобы человек, не умевший честно жить, сумел честно умереть. Негодяй ухитрился обесчестить самую смерть свою. Он рассчитывал таким способом избежать дуэли…»

— Арестовать его до семи часов, — сказал агент, — было невозможно, так как у нас еще не было необходимого на то разрешения, но мы торопились и времени не теряли…

Судья все молчал под гнетом тяжелого раздумья. Тогда Франк взял на себя рассказ о трагическом конце всей этой драмы.

— Как! — вскричал агент. — Один из этих убитых дуэлянтов…

— Мак Дайармид, — договорил Франк.

— Об этой дуэли нам рассказали на станции, как только мы приехали; но мы так торопились, да и предположить не могли, что один из убитых и есть обвиняемый, которого мы ищем.

Служебное положение судьи Брэнтона и Франка Армстронга, назвавшего себя, исключало всякое сомнение в правдивости их объяснений. А потому, записав все в протокол и заполучив подписи обоих свидетелей, полицейский офицер удалился со своими людьми.

А тем временем печальная новость распространилась по всему дому: из передней перешла в столовую, из столовой через прислугу стала известна в спальнях.

Сказать, что новость произвела особенно сильное впечатление, было бы преувеличением. Жюльета быстро осознала, какую потерю понесла, но так же быстро она сообразила, что не следует этого слишком обнаруживать. Что касается Нетти, то, по ее словам, последнее время она принимала участие в судьбе Корнелиуса, и можно было ожидать, что она будет переживать. На самом же деле она почти не огорчилась, узнав о его трагической кончине.

Всех более казался огорченным судья; он оплакивал одновременно и жениха своей дочери и покупателя своих акций. Но по натуре своей он не был склонен долго предаваться горю. Можно смело сказать, что когда спустя некоторое время он восседал за вкусным завтраком, мысли его были уже далеки ото всей этой истории.

Тем не менее происшествие положило конец всяким приготовлениям к праздникам, — не до рождественских развлечений в доме, где есть покойник. Особенно неловко чувствовали себя полковник Сент-Ор и Франк Армстронг ввиду их сложных отношений с умершим, и их немедленный отъезд был делом решенным.

В полдень уложили вещи, простились, и скорый поезд умчал гостей из этого печального места, куда еще вчера они приехали с намерением весело провести рождественские святки.

Супруги Сент-Ор поехали в Филадельфию; Франк Армстронг, вместе с Мэггером, сказав другу последнее «прости», посетил осиротевших мать и сестру его, стойко переносивших постигшее их горе; они собирались покинуть эти печальные места и поселиться в Канаде.

Затем, простившись со своим новым другом Мэггером, Армстронг поехал в Иллинойс, где жили его родные, с которыми он еще не виделся после летней экспедиции.

Мэггер обещал в течение двух месяцев молчать об истинных приключениях Мак Дайармида. Он был уверен, что и Армстронг сохранит втайне эту только им двоим известную историю, которая впоследствии станет достоянием его газеты.

Глава 22. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Прошло шесть недель, как Армстронг, предоставленный своей тоске, находился в родном своем городе; ему уже начали надоедать приторные похвалы и восторги, которые расточали ему земляки, прославляя на все лады его подвиги, описанные в разных журналах и газетах.

И вот однажды с почты принесли два пакета внушительного объема на его имя. Первое письмо — официальное извещение от господина Смита, нью-йоркского нотариуса, о том, что в подлинном собственноручном завещании Мак Дайармида, составленном накануне дуэли и вскрытом после его смерти, в отношении Франка Армстронга есть следующий параграф:

«Завещаю моему дорогому другу Франку Армстронгу, подпоручику 12 драгунского полка, который был всегда честным и добрым товарищем, 60 000 долларов из наличных капиталов, сверх того двуствольное ружье системы Вирсмана, висящее над моим рабочим столом, и золотой браслет, — его найдут во втором ящике правой стороны того же стола. Я прошу моего старого товарища по школе в память наших отношений в Вест-Пойнте и неизменной при всех обстоятельствах жизни дружбы — принять мой дар. Прошу принять без всяких отговорок и излишней щепетильности, так как личное состояние сестры моей более чем обеспечивает ее будущность, и то, что останется от моего состояния после выполнения завещания, будет для нее уже излишком. Прошу Франка передать господину Мэггеру в память нашей встречи, которой он, вероятно, никогда не забудет, хронометр парижского мастера Леруа, вещь, очень мне дорогую».

В конце своего завещания Мак Дайармид в трогательных выражениях обращался к правительству Соединенных Штатов и просил пощадить остатки индейских племен. «Только человеколюбие может сделать их вашими друзьями. Истребление индейцев останется темным пятном в вашей истории. Во имя вашей чести, ваших собственных выгод, сумейте их образовать вместо того, чтобы уничтожать и принижать их».

Франк был растроган до слез.

— Бедный юноша! — воскликнул он. — Так вот зачем он так поспешно уехал тогда из Брэнтонвиля: чтобы написать завещание…

К состоянию, упавшему ему точно с неба, Франк отнесся довольно равнодушно. Он был в том унылом состоянии духа, когда не ждешь ни от кого ничего хорошего. Воспоминание о потерянном друге — ружье и его золотой браслет — были ему теперь дороже всего на свете.

Добрых полчаса прошло в размышлениях о невозвратном, о годах, проведенных в Вест-Пойнте, о долгих беседах, в которых Мак Дайармид раскрывал перед ним и свои дарования, и свою пылкую душу, и неукротимые инстинкты…

Вдруг он вспомнил о другом, еще не распечатанном пакете. В конверте оказалось два письма: первое — служебного содержания, уведомление о производстве Армстронга в следующий чин с приглашением явиться в штаб к начальнику дивизии для получения дальнейших приказаний. Другое письмо — от полковника Сент-Ора; он поздравлял с повышением и просил непременно посетить его в Нью-Йорке, в отеле на Пятой авеню, тотчас по приезде.

К этому второму письму была сделана небольшая приписка; пробежав ее, Армстронг преобразился: встряхнулся и забыл все остальное, даже лестные поздравления с наградой за военные заслуги. А между тем, казалось, ничего особенного в этой приписке не было; заключала она в себе лишь следующее: «С нами в настоящее время мисс Нетти Дашвуд, согласившаяся доставить нам удовольствие своим присутствием до нашего отъезда в Лукут. Брэнтоны, отец и дочь, по случаю траура остались в деревне».

Никогда еще приказы, даже военного министра, не исполнялись с такой быстротой; едва Армстронг прочитал письмо, главным образом приписку, он тотчас же приступил к исполнению полученного предписания. В девять часов он прочел письмо, а в десять его уже увозил на запад поезд «молния».

Буквально через четверть часа по приезде в Нью-Йорк он был в конторе отеля на Пятой авеню и справлялся, можно ли видеть полковника Сент-Ора.

— Полковник вышел, — сказал молодой нарядный конторщик, — но если вы — господин Армстронг, то я имею приказание проводить вас в комнаты полковника и просить подождать его.

Пройдя за своим проводником целый ряд коридоров и поворотов, Армстронг вошел, наконец, в комнаты, занимаемые полковником.

Вечерело, комната, наполовину окутанная сумерками, едва освещалась тлевшим в камине огоньком. Поручик устроился в кресле перед камином и принялся щипцами ворошить тлеющие угли; в это время позади него потихоньку отворилась дверь, и шелест шелкового платья заставил его повернуть голову.

— А! — раздался приятный голос. — Вы здесь, любезный капитан Джим? Миссис Сент-Ор и я ждем вас уже десять минут для прогулки в санях. Вы не раздумали?

В эту минуту пламя в камине вспыхнуло и осветило лицо поручика. Говорившая вскрикнула от удивления.

— Ах, простите!.. Я было приняла вас за…

— Любезного капитана Джима… — докончил Армстронг не без горечи в голосе. — Поверьте мне, мисс Нетти Дашвуд, — сказал он, — я в отчаянии, что причинил вам такое разочарование… Но я удаляюсь и ни за что на свете не хотел бы…

Говоря это, он взял шляпу и направился к двери. Но девушка его удержала.

— Останьтесь, прошу вас. Я здесь такой же гость, как и вы… а выходит, будто я вас гоню… Вам, вероятно, нужно переговорить с полковником?

— Я явился сюда по его приказанию, — довольно сухо пояснил поручик. — Впрочем, раз мы встретились, я бы желал объясниться с вами, — прибавил он решительно.

С этими словами он встал перед дверью, как бы загораживая в свою очередь ей путь к отступлению.

Этот тон и движение, его сопровождавшее, произвели сильное впечатление на мисс Нетти; она побледнела и с оттенком неудовольствия сказала:

— В таком случае постарайтесь быть кратким. Меня ждут внизу мои друзья…

— Ваши друзья! — воскликнул он с горечью. — Было время, мисс Дашвуд, когда вы считали и меня в числе своих друзей, а я, со своей стороны, считал вас самым лучшим, самым верным своим другом. А теперь… — и он остановился.

— Ну, что же теперь? — спросила она, топнув ножкой в каком-то детском нетерпении.

— Я не знаю, что и думать. Вы, кажется, сделались моим врагом. Во всяком случае вы стали ко мне так равнодушны, что меня это… это… приводит в отчаяние. Можно подумать, что какая-то пропасть разверзлась между нами. Неужели с моей стороны нескромно пытаться узнать причину такой перемены?

Камин разгорелся, и пламя его освещало серьезное лицо молодого офицера, говорившего сдержанно и в то же время грустно.

Мисс Дашвуд задумалась и, как бы защищаясь, проговорила:

— Вы ошибаетесь, господин Франк, уверяю вас. На мой взгляд, ничего между нами не изменилось. Да и с какой стати между нами что-либо вообще могло произойти?

— Я хотел бы знать… За собой я решительно не знаю вины… Клянусь вам, Нетти, не знаю: ни словом ни делом я никогда не изменял той искренней дружбе, которую когда-то, помните, мы заключили, и я еще скрепил эту дружбу таким забавным маленьким залогом.

— Залогом, говорите? — сказала она, недоверчиво покачав головой. — Какой же это был залог?

— Ах, мне не хочется верить, что вы все позабыли!..

Она ответила не сразу. Быстро подойдя к камину, она грациозно уселась на маленьком стуле напротив большого кресла и смеясь заговорила:

— Тут какое-то недоразумение…

— Да, конечно, одно недоразумение! — вскричал он с живостью изменившимся голосом; куда девались строгость и горечь: черты лица прояснились, и в голосе звучали нежность и любовь. — Да, и я скажу вам, мисс Дашвуд, что породило это печальное недоразумение. Глупец прельстился обманчивой внешностью и думал, что красивая наружность скрывает за собой такую же прекрасную душу; глупец предпочел особу без сердца и не оценил дружбы и искренней привязанности. А когда глаза его открылись, было уже поздно… Он потерял и ту, которую украшал воображаемыми добродетелями, и другую — истинного и дорогого друга.

И он устремил на сидевшую перед ним Нетти пристальный, вопрошающий взгляд.

— Вы говорите загадками, — сконфуженно ответила она, — а я, право, не искусная разгадчица.

Говоря это, она держала висевшую на ее шее цепочку и своей маленькой ручкой, затянутой в перчатку, перебирала какой-то брелок.

— Скажите, этот господин, о котором вы говорите, был очень огорчен, потеряв друга? — спросила она после некоторого молчания.

— Как было ему не огорчиться? Оставив друга почти девочкой, он встретил ее уже совершенно взрослою, но легкомысленной и безжалостной к нему.

— В самом деле, легкомысленной и безжалостной? — переспросила она с оттенком равнодушия.

— Да, — ответил он с плохо скрываемой досадой, — легкомысленной и безжалостной! Так как вместо того, чтобы извиниться, она и сейчас шутит, глумится над чувством истинным и глубоким. С чувством, которое заполнило все мое сердце, она играет, как с какой-то безделушкой на своей цепочке!

— Что делать? — медленно сказала она. — Я очень дорожу этой, как вам угодно назвать ее, безделушкой, потому что она досталась мне от друга.

Франк вздрогнул, как будто стрела сиукса пронзила его. Внезапная догадка произвела в нем мгновенную перемену.

— Мисс Дашвуд, — вскричал он, — не будет ли нескромностью с моей стороны спросить, что у вас в руке?

— Ах, нисколько! — сказала она и при этом сжала брелок в кулачке. — Это — вещица, не имеющая никакой цены, не стоящая даже оторванной медной пуговицы.

Последние слова она произнесла с таким веселым задором, что Армстронг стал смелее.

— Мне, однако, очень любопытно увидеть эту безделушку, — сказал он, наклоняясь к ее руке. — Позвольте мне во имя старой… дружбы… — пробормотал он.

Слово «дружба» казалось ему слишком слабым в эту минуту… Окончить фразу не пришлось: он уже завладел ее рукой и без большого усилия разжал ладонь…

В брелоке лежала блестящая медная пуговица с его именем, вырезанным когда-то по его указанию для нее.

Как выразить ту массу ощущений, которые заставили сильно забиться сердце Армстронга: тут были и угрызения совести, и негодование на самого себя и радость, радость без конца.

— Как! — воскликнул он дрогнувшим голосом. — Вы хранили эту память обо мне, и так долго?..

Она, не отвечая, склонила к нему свою белокурую головку, и молчание ее было красноречивее всяких слов. Маленькая ручка ее осталась в руках Армстронга.

— Милая Нетти, — сказал он, — это более, чем я заслужил, да! Но клянусь вам, и вы должны мне поверить, что вся моя любовь принадлежит вам безраздельно. Простите ли вы мне мое ослепление… согласитесь ли вы принять мое имя и мою жизнь?

— Увы, — сказала она сквозь слезы, блестевшие на ее прекрасных глазах, — поневоле надо согласиться, так как я не могу заставить себя сказать «нет»… Помните, я предлагала вам взять обратно эту пуговицу, и вы отказались? Я ее сохранила. Вот и все!

Как раз при этих словах дверь отворилась, и комендант вошел в комнату; за ним шли миссис Сент-Ор и капитан Джим.

Франк не выпускал руки Нетти из своей.

Он быстро подвел ее к вошедшим.

— Господин полковник, сударыня, поздравьте меня! — сказал он дрожащим голосом. — Имею счастье представить вам будущую госпожу Армстронг!..

— Ну, так и есть! — вскричал Джим. — Я знал, что этим кончится.

— А я, — сказал полковник, весело смеясь, — разве я не говорил всегда, что эта милая барышня рано или поздно одержит верх!

— Оно так-то так, а все-таки, согласитесь, — возразил капитан Джим, — что без моей военной хитрости эта канитель долго бы еще тянулась!

Изумлению Армстронга, слушавшего эти речи, не было границ, и он пришел в себя и успокоился только тогда, когда убедился, что ревновать ему не придется. Бравый капитан прежде всех начал его поздравлять, пожал горячо руку и сказал:

— Я в восторге, мой милый друг, что вы вернулись. Да и пора уже, а то, сознаюсь, я пытался подставить вам ножку… Ну, да все к лучшему, и мне останется только радоваться, глядя на вас… А когда же свадьба? Если вам нужен шафер, имейте в виду, что капитан Джим всегда к вашим услугам.

Капитан, как видим, вел дело по-военному, «по барабану», впрочем, он и не ошибся. Когда через месяц полковник Сент-Ор и поручик Армстронг были вызваны в форт Лукут, гарнизон с удовольствием зачислил в свои списки прелестную молодую барышню, которая прежде значилась только в числе временно проживающих гостей.

Красавица Жюльета все еще на выданьи, и хотя она недолго носила траур по Корнелиусу, вакансия его до сих пор не замещена. Ходят какие-то зловещие слухи о финансовых операциях судьи Брэнтона, и, может быть, как раз эти слухи и сдерживают ретивых искателей богатых невест.

Дева Утра, сестра несчастного Мак Дайармида, вместе с матерью поселилась в Квебеке, где и основала госпиталь для индейцев имени своего брата. Госпиталем этим с замечательным усердием она занимается сама.

Эван Рой вернулся в Шотландию, живет в старой полуразрушенной башне, как и подобает последнему отпрыску знатного рода, прославившего себя еще во времена Брута Троянца.

Капитан Сент-Ор остался холостяком. Он выразил желание вместе с миссис Пейтон быть восприемником второго ребенка Франка и Нетти Армстронг; первого ребенка по полковому обычаю крестили командир и его жена.

Что касается Марка Мэггера, то он давно уже представил в редакцию «Геральда» истинный и полный рассказ о своем путешествии в лагерь сиуксов и истинную, хотя и невероятную, историю Мак Дайармида.

Майн Рид Изгнанники в лесу

I. Самый обширный в мире лес

Читатели, сядем на один из больших морских пароходов, переплывем на нем через Атлантический океан и высадимся у берегов Южной Америки. Мы найдем там совершенно иной, неизвестный нам мир: иных животных, иные растения, можно даже сказать — новую землю и особенно — новое небо. Мы будем жить там в хижине из пальм и тростника, будем спать в гамаке, слегка покачивающемся под тенью пальм; а если поднимем взоры к небу то увидим лазурный свод, на котором во всем блеске сияет созвездие Южного креста. Мы будем жить там среди экзотической природы с величественными реками, которые текут через эти страны, где жизнь всюду бьет ключом и раскрывается во всем своем могуществе.

Перед нами будет лес, самый обширный изо всех лесов в мире, лес с вечнозелеными листьями, вечно цветущими растениями. Чтобы дать вам представление об обширности этого леса, я скажу только, что он занимает пространство, равное площади всей Европы. Если бы провести прямую линию через него в самом широком месте, то линия эта имела бы три с половиной тысячи миль в длину. И вся поверхность этой области покрыта великолепными деревьями и представляет почти сплошной лес, пересекаемый только потоками и реками.

Сколько самых странных на вид растений увидим мы на этой безмерной равнине! Здесь есть такие исполинские деревья, как цеиба, заманг переплетается лианами, почти такой толщины, как и ствол, который они охватывают и как будто хотят задушить в своих объятиях; здесь коровье дерево изливает целые потоки молока; ювия дает громадные орехи, хинное дерево — кору, воладор — летучие семена, арнатто — краску ваниль — свои ароматические трехгранные стручки. Здесь пальмы поднимают более чем на двадцать сажен свои короны из листьев; здесь на поверхности вод виктория регия распускает свои широкие листья и крупные цветы, перемешанные с цветами ирисов и кувшинок, а рядом возвышаются исполинские камыши, бамбук и канна, которые соперничают своей высотой с лесными деревьями.

А в тени этих деревьев или греясь на солнце, в глухой чаще или на ветвях лежат ягуар, с его необычной пятнистой шкурой, оцелот и пума, тапир и морские свинки, муравьеды и броненосец, всевозможные виды обезьян, начиная с огромных ревунов и кончая уистити, величиной с белку. Тут же и бесчисленное количество птиц: попугаи, аракори, куруку и туканы среди листвы деревьев; ибисы, цапли, ярко-красные фламинго подле вод: коршуны и орлы в воздухе. В реках — кайманы, крокодилы, черепахи и гимноты; на стволах деревьев — отвратительная на вид игуана; а подле озер — неподвижная в ожидании добычи анаконда, огромный водяной удав лежит на ветке, которая выгнулась над поверхностью воды и подстерегает оттуда морскую свинку или агути, между тем как собрат ее — сухопутный удав, любитель оленей, обвился вокруг ствола дерева, растущего в сухом месте, и поджидает, не пройдет ли мимо косуля или олень.

Мы увидим там еще, как муравьиный лев копает в песке яму, которая послужит западней и куда угодят неосторожные муравьи, которые полюбопытствуют заглянуть в нее: мы с удивлением будем рассматривать пирамиды, построенные муравьями и покрывающие собой целые деревья, и гнезда иволги, похожие на длинные цилиндрические кошельки.

И много, много другого удивительного увидим мы в громадном лесу, который покрывает долину реки Амазонки.

II. Беглецы

Много лет назад в один прекрасный вечер небольшая группа путешественников взбиралась на Анды, со стороны, лежащей к востоку от древнего города Куско. Группу эту составляла семья: отец, мать, двое детей и их верный слуга.

Глава семьи, мужчина лет сорока, был высокого роста. Внешность его говорила об испанском происхождении. И действительно, это был испано-американец или креол. Не забывайте, что в жилах креола никогда не бывает африканской крови. Потомки американских негров носят названия мулатов, квартеронов, квинтеронов, метисов; но никогда их не называют креолами; так называют только американцев, происшедших от европейцев.

Итак, наш путешественник, которого звали дон Пабло Рамеро, был креол, уроженец Куско, древней столицы перуанских инков.

Дон Пабло выглядел старше своих лет: заботы, неприятности и серьезные научные занятия сделали его лицо бледным и утомленным. Но взгляд его, обычно серьезный и грустный, загорался иногда блеском молодости, а легкая и изящная походка говорила о силе. Волосы его, по обычаю испано-американцев, были коротко острижены, борода сбрита; густые усы были чисто черного цвета. На нем были бархатные брюки, обшитые внизу кожей, сапоги из желтой кожи и темная, плотно застегнутая жакетка, опоясанная красным шелковым поясом, длинные концы которого, обшитые бахромой, висели с левой стороны. К поясу был пристегнут испанский нож и два пистолета в серебряной оправе, искусно отделанные. Но все это было скрыто под просторным пончо — одеждой, которая в Южной Америке днем служит плащом, а ночью — одеялом. Это просто кусок материи, имеющий размеры и форму обыкновенного одеяла, с отверстием посредине для головы. В Мексике почти все носят такую одежду, называемую там «серапе». Пончо дона Пабло было сделано из отборной шерсти вигони и стоило не менее двадцати фунтов, оно прекрасно защищало не только от холода, но, подобно макинтошу, и от дождя. Шляпа у дона Пабло очень дорогая: это панама, или гвайякиль, которые изготовляют индейцы, выделывают их из особого сорта морской травы, очень редко встречающейся на берегах Тихого океана. Хорошая панама защищает не только от дождя, но и от лучей тропического солнца, что особенно важно в этих знойных странах. Притом она в высшей степени прочна, — может служить двадцать пять и даже тридцать лет. Одежда дона Пабло стоила дорого, из чего было видно, что он человек богатый и благородный.

Его жена — смуглая и прекрасная испанка — также была богато одета: на ней было черное шелковое платье с бархатным, прекрасно вышитым корсажем. Ее плащ и шляпа были такие же, как и у дона Пабло. Все говорило, что она женщина из высшего общества и отличается хорошим вкусом. Мальчик, лет тринадцати, с густыми темными волосами, из-под которых блестели большие черные глаза, был старшим. У его сестры, такой же смуглой, были тоже большие глаза, но в них светилось мечтательное выражение.

Во всем мире нет детей таких красивых, как испанские дети. Смуглая бархатистая кожа их поразительно нежна, широко открытые глаза полны величественной гордости, что у других народов встречается очень редко. Женщины сохраняют это выражение благородства до конца своих дней; мужчины же часто теряют его, потому что нравы и привычки их менее чисты, а безнравственность всегда отражается на лице. Как бы ни было красиво лицо человека, но если он порочен, в выражении его всегда будет что-то низкое, пошлое; между тем как чистота души придает даже безобразному лицу прелесть, которая сохраняется и в старости.

Но и в Испании едва ли можно было бы найти детей более прекрасных, чем Леон и Леона, сын и дочь дона Пабло и донны Исидоры.

Последний из путников, о которых мы говорим, не был креолом. Он был почти так же высок ростом, как и дон Пабло, но худощавее и угловатее, а его длинные и прямые волосы, медно-красный цвет кожи, острый взгляд и характерный костюм выдавали в нем индейца Южной Америки. Потомок благородных перуанских инков, Гуапо тем не менее был слугой дона Пабло. Но между господами и стариком слугой — Гуапо был уже немолод — существовала приязнь, которая, по-видимому, проистекала из более близкой связи, чем бывает обычно между господином и слугой.

Этот индеец принадлежал к числу сторонников Тупака Амару во время восстаний против испанцев. Он был схвачен, брошен в темницу и осужден на смерть. Но благодаря влиянию дона Пабло казнь была отменена, и Гуапо остался в семье своего благодетеля в качестве не только усердного слуги, но и самого преданного и искреннего друга.

Гуапо был обут в сандалии; его обнаженные ноги были покрыты многочисленными шрамами от ран, причиненных кактусами и кустами акаций, покрывающих горы Перу. Короткая юбка из грубой материи доходила до колен, а верхняя часть его тела была совершенно обнажена, и можно было видеть его выразительные мускулы. Когда становилось свежо, Гуапо надевал такое же пончо, как и у его господина, только из более грубой шерсти ламы. Голову он никогда не покрывал. Выразительное лицо его светилось умом, а твердая походка свидетельствовала о здоровье и силе.

Четверо животных везли путешественников и их вещи: Леон ехал верхом на лошади; донна Исидора с дочерью сидели на муле; два вьючных животных, две ламы, эти верблюды Перу, везли вещи. Пабло и индеец шли пешком.

Дон Пабло казался утомленным. Но почему же этот богатый человек не имел лошади? Да и лицо его было грустно, а в глазах таилось беспокойство. Жена его тоже была озабочена, а дети, хотя и ничего не знали, но видя беспокойство родителей, подозревали опасность и потому уныло молчали. Даже Гуапо был серьезен и при каждом повороте гористой дороги оборачивался и с тоской глядел по направлению Куско. Что же за причина этого беспокойства и печали? Дон Пабло бежал и боялся погони. Но разве он совершил преступление? Напротив, он показал ту благородную добродетель, которая называется патриотизмом.

Все это происходило в конце XVIII столетия перед тем, как испанские колонии в Америке были освобождены. В то время колонии эти управлялись вице-королями, которые являлись представителями короля Испании и действовали с большим произволом, чем сам король. Они окружали себя пышным двором и жили с роскошью властелинов варварских государств. Приезжая сюда из Испании, эти испорченные любимцы развратного двора окружали себя здесь такими же выходцами из старой Европы и не допускали креолов ни к каким должностям, несмотря на их способности, знания и происхождение. Эти алчные слуги, называемые перуанцами, добавляли к грабежам и жестокости тиранической власти еще и презрение. Вот причины недовольства, результатом которого стал целый ряд восстаний, зверски подавляемых, пока наконец не вспыхнула революция, которая после пятнадцати лет кровавой борьбы принесла независимость испанским колониям.

Итак, это было в конце XVIII столетия. Влияние французской революции 1789 года сказалось и здесь и выразилось в ряде восстаний. Но они были подавлены, а принимавшие участие в них — схвачены и казнены. Дон Пабло разделил бы участь своих несчастных собратьев, если бы не убежал. Имущество его было конфисковано и стало добычей тех алчных людей, от которых он хотел освободить свою родину.

И теперь мы видим его в часы бегства, взбирающегося со всей семьей и слугой на Анды; вот почему он путешествует так скромно и по такой неудобной дороге. Он намерен добраться до восточного склона Анд и поселиться в необитаемом лесу. До сих пор ему удавалось избегать солдат, высланных в погоню за ним; но кто знает, не нападут ли эти ищейки вскоре на его след?

III. Ядовитые деревья

Путешественники двигались по извилистой тропе, которая поднималась по склону гор. Они были уже на много тысяч футов выше уровня моря. По мере восхождения растительность становилась все беднее. Деревья уже не попадались; встречались лишь тощие кустарники, много чешуйника (polylepis racemosa) и пучки ратании (crameria), которые покрывали склоны скал. Индейцы применяют эти кустарники в качестве топлива; а ратания служит им еще и действенным средством от дизентерии и кровохаркания. Из корня этого растения добывают сок, который привозят в Европу, где его применяют в медицине как вяжущее и останавливающее кровь лекарство.

Дон Пабло был хороший натуралист. Как и большая часть первых патриотов, которые поднимали восстания в испанских колониях, он был образован. Но сейчас, быть может, первый раз в жизни, он путешествовал, не обращая внимания на флору и фауну тех мест, по которым проходил. Поглощенный мыслями об опасности, которая угрожала не только ему, но и его семье, он даже не смотрел на растения, попадавшиеся на пути; так, он не обратил ни малейшего внимания даже на яркий кустарник, который перуанцы называют за его красные цветы «кровью Христа».

Он думал лишь о том, как оторваться от врагов. Но тропа, по которой путники шли, была ни что иное, как высохшее русло потока, и подниматься по ней было очень трудно. К тому же этот переход был слишком длинен для лам, которые редко проходят более пятнадцати — двадцати миль в день. Бедные животные изнемогали и останавливались, несмотря на все усилия Гуапо, голос которого до сих пор подхлестывал и ободрял их. Особые звуки, которые напоминают звуки Эоловой арфы и которые ламы издают в состоянии переутомления, раздавались теперь все чаще и сильнее; наши путешественники начинали уже бояться, что не смогут до наступления темноты выбраться из узкого ущелья, по которому они шли; но после одного из поворотов перед ними открылась небольшая площадка; на ней росло несколько невысоких, часто встречающихся в Андах деревьев, называемых молье. Листья этих деревьев, редко превышающих десять — двенадцать футов, походят на листья акации, а плоды представляют кисти ярко-красных ягод, из которых индейцы делают своего рода пиво; напиток этот очень ценится ими за его лекарственные свойства. Само дерево применяется и как топливо, что очень важно для местности, где других деревьев почти нет. Пепел этого дерева содержит в себе много щелочей и поэтому для очищения сахарного сиропа более пригоден, чем пепел других деревьев. Листья молье очень ароматны, особенно если их растереть в руках.

— Вот где мы заночуем, — сказал дон Пабло, обращаясь к Гуапо. — Здесь, под защитой деревьев.

— Как здесь? — с удивлением воскликнул индеец.

— А почему бы и нет? Дальше может не скоро встретиться место, где можно было бы прилечь. Да и ламы наши не могут уже идти.

— Но посмотрите, господин!.. — начал Гуапо.

— Что такое?

— Да эти деревья, господин.

— Деревья? Чем же они тебе не нравятся? Их густая листва может защитить нас от сырости.

— Что вы, господин! Это же ядовитые деревья. Кто засыпает в их тени, тот никогда больше не встает.

— Глупости, Гуапо. Ты суеверен, все это вздор. Мы будем ночевать здесь. Вот ламы уже легли, и я уверен, что они дальше уже не пойдут.

Гуапо подошел к ламам. Он надеялся, что если ему удастся их поднять, то господин согласится продолжить путь. Но особенность этих животных в том и состоит, что их невозможно заставить сделать хоть шаг, если они решили, что дальше не пойдут. То же происходит при навьючивании, — ничто, ни удары, ни ласки не заставят лам идти, если на них нагрузить больше четырех пудов. И теперь вот ламы решили, что пора отдохнуть. Гуапо, видя, что с ними ничего не поделаешь, снова обратился к господину, умоляя его не ложиться под ядовитыми деревьями и взобраться на ближайшую скалу. Но чем больше он настаивал, тем тверже отказывался дон Пабло, думая доказать индейцу всю вздорность его суеверия. Индеец вынужден был подчиниться.

Развьючили лам, расседлали лошадь и мула и пустили их всех пастись. Путешественники занялись приготовлением ужина. Все были очень голодны, с утра никто ничего не ел. Бегство было очень поспешным, и путешественники не имели даже времени подумать о запасах провизии. Только Гуапо захватил с собой небольшой кусок мяса да немного корней оки, которые он сорвал, когда они проходили мимо поля, засеянного этим растением. Корень оки (oxails tuberosa) овальный, бледно-красный снаружи и белый внутри; он очень похож на иерусалимский артишок, но длиннее и тоньше. Вкус его, сладковатый, приятный, напоминает вкус тыквы; едят его вареным или печеным. Жители Перу употребляют еще один сорт корня, также бугорчатого, который они называют ульюка. Этот корень менее вкусен и бывает разнообразной формы — продолговатый, круглый, прямой, искривленный. Снаружи он желто-красного цвета, а внутри — зеленого. Вареный он безвкусен, но приправленный перцем — превосходен. Дон Пабло отправился искать растения, которые бы обогатили путникам меню. Вскоре он отыскал растение, которое называется квиноа (chenopodium guinoa); зерна его похожи на рис, но мельче риса, зато очень питательны и приятны на вкус, особенно если их сварить в молоке. До открытия Америки квиноа заменяла индейцам пшеницу, которая была им совершенно неведома. Теперь квиноа довольно успешно разводят и в Европе; молодые ее листья употребляются как шпинат.

Когда темнота сгустилась настолько, что дым не мог быть заметен издали, беглецы развели огонь, и донна Исидора принялась готовить ужин. Несмотря на свое знатное происхождение, донна Исидора была прекрасной хозяйкой, и это тем более было похвально, что обычно перуанские дамы почти все свое время тратят на туалеты. Ужин вскоре был готов; проголодавшимся путешественникам он очень понравился. Поев, они завернулись в пончо и уснули.

IV. Ужин Гуапо

Гуапо один не прикасался к приготовленному ужину, — он не ел ни сушеного мяса, ни оки. В его мешке была своя еда, которую он не променял бы ни на какую другую. Это была кока.

Кока — небольшое деревце, около шести футов высотой, растущее в самых жарких долинах Анд. Листья его мелки, блестящего зеленого цвета; цветы белые, а плоды представляют собой мелкие красные ягоды. Растение это распространилось из Перу, там оно встречается очень часто и как дикорастущее, и как возделываемое заботливыми хозяевами. Плантации коки называют cocales. Вырастает она из зерен, и когда достигает приблизительно фута высоты, ее пересаживают, стараясь при этом предохранить от палящих лучей солнца. С этой целью между деревьями коки сажают пальмы или сеют маис. Через каждые пять-шесть дней его необходимо поливать, если нет дождей; при заботливом уходе оно приносит первый урожай уже через два с половиной года. Собирают только листья, и делают это с такими же предосторожностями, как и при сборе листьев чая в Китае. Делом этим, кстати, занимаются, как и в Китае главным образом женщины.

Когда листья созревают, то есть полностью распускаются и становятся ломкими, их обрывают и сушат на солнце, разложив на грубых шерстяных холстах. Как только листья хорошо высохнут, их собирают в мешки и прикрывают сухим песком. Через некоторое время листья готовы к употреблению и продаются центов по тридцать за фунт. Кока дает три урожая в год — через каждые четыре месяца, и участок земли в сто футов дает по тридцать фунтов сушеных листьев при каждом сборе. Дерево коки очень долговечно, если, конечно, его не уничтожат муравьи, что, к сожалению, случается нередко.

Мы так подробно описали уход за кокой потому, что растение это имеет очень важное значение в домашнем хозяйстве индейцев. В каждой местности земного шара существует тот или иной вид растений, который, благодаря своим возбуждающим или опьяняющим свойствам, находит широкое применение: так, в Китае это чай, на юге Азии — бетель, на востоке — опиум, табак; здесь можно назвать и много других растений, которые люди жуют или курят.

Но листья коки применяются индейцами не только как наркотик; они служат здесь и основной пищей. Индеец может дней шесть питаться только этим растением. Бедные рудокопы Перу, которых так и называют — «кокеросы», то есть любители коки, вряд ли могли бы делать свою тяжелую работу без этого растения. Употребляемая в больших количествах кока может расстроить здоровье, но в умеренных дозах она почти безвредна.

Итак, Гуапо пошел искать себе место для ночлега подальше от опасных молье. Вскоре он заметил большой выступ в одной из скал и решил провести ночь там. Долго сидел индеец там неподвижно, устремив глаза на площадку, где спала семья его дорогого господина, и с ужасом думал о том, не вечным ли сном они уснули, проснутся ли завтра. Но уверенность дона Пабло, который был так учен и, конечно, не рискнул бы попусту подвергать опасности свою семью, мало-помалу успокоила слугу; а вместе со спокойствием у него появился и аппетит, который раньше был подавлен страхом.

Гуапо снял с шеи мешочек, сшитый из кожи шиншиллы, вынул из него с полдюжины листьев коки и принялся их жевать. Потом он достал небольшую бутылку, сделанную из тыквы и заткнутую деревянной пробкой. Пробка эта служила головкой длинной булавки, конец которой касался дна бутылки. Индеец взял конец булавки в рот, смочил слюной, затем опустил в бутылку и через минуту вынул — конец булавки был покрыт теперь белым порошком, который представлял собой или истолченную негашеную известь, или золу молье, а то и банана, которая иногда употребляется кокеросами в подобных случаях. Вероятнее всего, это была именно зола молье, потому что южные индейцы ценят как раз эту приправу к коке, а Гуапо был ее тонким знатоком.

Гуапо несколько раз проколол булавкой шарик, сделанный языком во рту; он старался не касаться булавки губами, потому что она обожгла бы их. После всего этого он вытер булавку и в течение сорока минут спокойно жевал свой шарик. Сорок минут — это время, необходимое для того, чтобы насладиться кокой, и срок этот так точен, что индейцы во время пути измеряют им расстояние.

Действие одного приема коки продолжается столько времени сколько необходимо, чтобы пройти пешком три мили.

Окончив свой ужин, Гуапо завернулся в пончо, прислонился к скале и крепко уснул.

V. Пуна

Индеец проснулся на рассвете. Позавтракав так же, как накануне поужинал, он направился к площадке, где все еще спали. Лошади и мул паслись, возле них были и ламы которые со вчерашнего дня еще ничего не ели, так как эти животные никогда не пасутся ночью.

Гуапо спускался со скалы, дрожа от ужаса. Что бы он только дал, лишь бы услышать голос дона Пабло! Гуапо остановился, прислушался, затаив дыхание, но ни малейшего звука не долетало до него с площадки, где все члены семьи лежали в том же положении, в каком он их оставил вечером, притом лица у всех были болезненно бледны. Гуапо похолодел. Он склонился над своим господином, позвал его, потом слегка тронул рукой; потом сильнее потряс его за плечо — дон Пабло не просыпался. А между тем индеец знал, что господин обычно спит очень чутко. Гуапо был в ужасе. Наконец спящий с трудом пошевелился.

— Что случилось? — едва произнес он.

— О, господин! Солнце уже высоко, надо отправляться.

— Я совершенно сонный, не могу открыть глаз. Что бы могло означать это оцепенение?

— Ядовитые деревья! Я же говорил вам!

Эти слова заставили дона Пабло сразу вскочить; но он еле держался на ногах и чувствовал себя словно опьяневшим.

— Да, Гуапо, вероятно ты был прав. Но Боже мой, мои дети, жена!

Страх за семью совсем отрезвил дона Пабло. Он бросился к спавшим, но на них яд наверняка подействовал еще сильнее. С большим трудом удалось разбудить их.

— Скорее уйдем отсюда, подальше от этих деревьев! Гуапо был прав — от них исходят сильные наркотические испарения. Идем же, Исидора; бежим побыстрее из-под этих смертоносных ветвей, позавтракаем где-нибудь на чистом воздухе.

Мало-помалу свежий утренний воздух рассеял это опьянение, которое могло бы кончиться и смертью, если бы продолжалось дальше. Подкрепившись снова чарки (так в Перу называется сушеное мясо) и окой, беглецы снова пустились в путь по тропе вдоль скал из черного порфира, которые в основном и образуют исполинскую цепь Анд. Над головами беглецов кричали маленькие красивые попугаи из породы conurus rupicola (каменные попугаи), которые гнездятся на вершинах крутых скал, где и проводят всю свою жизнь, в отличие от других видов попугаев, которые живут в лесах. Есть здесь и обезьяны, обитающие в пещерах и потому называющиеся троглодитами .

К закату солнца путники достигли наивысшей точки, на какую поднималась тропинка, по которой они шли и которая привела их к большой равнине, возвышавшейся почти на три с половиной мили над уровнем моря. Равнина эта была окружена горами, снежные вершины возносились на много тысяч футов выше этойравнины. Почва ее была обнажена и бесплодна, деревьев — никаких; сухая, пожелтевшая трава, обнаженные скалы, холод — вот унылая картина, которую представляет собой эта местность. Путешественники достигли, таким образом, одной из тех огромных равнин, которые в этой части Анд называются пунами; здесь живут только индейские пастухи, рассеянные на таком большом пространстве и так редко, что можно ехать несколько дней по пуне и не встретить ни одного из них.

Гуапо, рожденный по ту сторону гор, в громадном лесу, куда удалились многие туземцы после резни во времена Пизарро, хорошо знал всю эту местность и вспомнил, что неподалеку отсюда жил один его друг, в хижине которого семья могла бы найти самое радушное гостеприимство. Но тут ламы остановились, очевидно считая, что их дневная работа уже закончилась. Гуапо в отчаянии едва ли не бросался перед ними на колени, ласкал их, обнимал, осыпал самыми нежными именами, умоляя пройти еще немного. И в конце концов добился-таки своего: животные двинулись в дальнейший путь, и путешественники действительно вскоре увидели перед собой хижину индейца. Это бедное жилище, более похожее на кучу сухой травы, чем на дом человека, было построено следующим образом. Сначала выложен был круг из больших камней; на нем — слой травы; потом опять ряд камней, и так до тех пор, пока стены не достигли четырех-пяти футов, при диаметре круга в восемь-девять футов. Эта круглая стена поддерживала в наклонном положении несколько жердей, верхние концы которых были соединены вместе. Жерди были сделаны из цветных стеблей агавы, называемой индейцами магей, — это особый род алоэ, встречающийся только в Америке. На жерди кладутся планки, а сверху все это покрывается стеблями грубой травы, растущей в пуне; солома поддерживается канатами, сделанными из той же травы и прикрепленными к вершине крыши. Отверстие, служащее входной дверью, завешивают бычьей кожей, которая полностью закрывает его; оно имеет не более двух футов в высоту, так что проникнуть в хижину можно только ползком.

Леон слез с лошади, немного не доехав до этого жилища. Но Гуапо заставил его тотчас же снова сесть на нее, он боялся, что мальчик не справится с собаками пуны. Собаки эти, хоть и небольшие, но страшно свирепы. Их называют собаками инков; полудикие, они невероятно злы и безобразны. Морда у них заострена, хвост поднят, шерсть длинна и груба; они с такой яростью набрасываются на чужих, что только хозяин, да и то с трудом, может защитить от них своего друга. К белым они относятся еще с большей враждебностью, чем к индейцам. Вот почему опасно подходить к этим уединенным хижинам, возле которых всегда находится три или четыре таких собаки; они очень хорошо служат жителям пуны — стерегут стада, используются и на охоте. Их часто берут для охоты на юту; так называют особый вид куропатки, живущей в болотной траве.

Гуапо осторожно приблизился к хижине и несколько раз позвал своего друга. Никто не ответил. Тогда с большим ножом в руке Гуапо подошел к двери, приподнял кожу, скрывавшую вход, и заглянул внутрь. Хижина была пуста.

VI. Бык пуны

Гуапо нисколько не опечалился, не застав хозяина. Он знал, что может располагать жилищем друга, как своим собственным, может переночевать в нем, хотя бы хозяин и не возвратился. И он вошел. Так как индеец, хозяин хижины, не был женат, то жилище его, понятно, оставалось пустым, когда он уходил к своим стадам овец и альпак. Движимое имущество его состояло только из самой необходимой домашней утвари: двух глиняных горшков, в которых он варил свою пищу, в одном — суп, а в другом — маис; кружки для воды; нескольких тыкв, разрезанных поперек на различной высоте, так что одни, более глубокие, служили чашками, другие, помельче, — тарелками. Что же касается мебели, то вы никогда не найдете ее в хижине пастуха пуны. Два камня, положенные на небольшом расстоянии один от другого, составляли очаг, на котором индеец готовил пищу; топливом служил высушенный коровий помет, называемый такья; две грязные бараньи шкуры заменяли постель. Но на стене висел мешочек, и Гуапо с удовольствием увидел, что он наполнен маками — кореньями, возделываемыми в этих высоких местностях, где не растет ни кока, ни картофель; эти коренья составляют главную пищу бедных обитателей пуны. По величине они немного больше каштанов и напоминают их по вкусу, если те сварить в молоке. Высушенные на солнце коренья сохраняются более года. Индейцы варят из них суп и едят его с поджаренным маисом. Радость Гуапо удвоилась, когда он заметил на стене другой мешок с маисом.

— Мы не будем голодать эту ночь! — воскликнул он. — Если к остаткам нашего сушеного мяса прибавить все это, ужин выйдет прекрасный. — И Гуапо быстро вышел из хижины, чтобы рассказать всем о своей находке.

Было холодно, так как местность лежала очень высоко, поэтому донна Исидора с детьми вошла в хижину; Гуапо же и дон Пабло отправились поискать какого-нибудь топлива, чтобы развести огонь. Нигде не было видно ни малейшего кустика, поэтому начали собирать сухой навоз коров, который, как мы говорили, и представляет собой обычное топливо индейцев этих мест. Вдруг Гуапо быстро выпрямился с криком ужаса: послышался рев быка, а быки пуны считаются самыми свирепыми изо всех. С горящими глазами, опущенной головой и выставленными вперед рогами животное со всех ног бежало прямо на них.

В испанских владениях в Америке быки вообще отличаются большей дикостью и свирепостью, чем в каком бы то ни было другом месте земного шара. Именно из них выбирают животных для боев. И свирепость этой породы еще более усилилась оттого, что для ее размножения берут обычно быков, побывавших уже на арене и ярость которых, следовательно, доведена до высшей степени. К тому же вакеро, то есть испано-американские пастухи, обходятся так жестоко со своими стадами, что животные почти дичают; даже коровы часто бывают у них так опасны, что их пасут не иначе, как сидя на хорошей лошади. Впрочем, замечаются разные оттенки в степени свирепости быков этих стран; в льяносах Венесуэлы и пампасах Буэнос-Айреса они значительно менее злы, чем в пунах. Быки пуны самые ужасные; завидя человека, они всегда с яростью бросаются на него, и много пеших индейцев, застигнутых этими животными, пали жертвами трагической встречи.

Гуапо и дон Пабло не имели даже простой палки для защиты; они оставили свое оружие и ножи в хижине и были теперь слишком далеко от нее, чтобы можно было добежать туда раньше, чем бык настигнет их. Что было делать при такой опасности? Ярость животного, казалось, усиливалась с каждым скачком; рев его становился все ужаснее. Он был уже не более чем в тридцати шагах от дона Пабло, как вдруг внезапная мысль мелькнула одновременно в голове как Гуапо, так и его господина. Оба мгновенно сняли с себя пончо и, держа их наготове, как это делают матадоры, стояли неподвижно, ожидая, когда животное приблизится настолько, чтобы можно было накинуть пончо ему на голову. А потом, пока бык будет сбрасывать с себя плащ, надо было бежать как можно скорее к соседней скале и вскарабкаться на нее.

Дон Пабло, на которого летел бык, привлеченный, вероятно, более ярким цветом его пончо, выполнил свой маневр с замечательной ловкостью и без труда достиг скалы, вслед за ним прибежал и Гуапо. Но каков был ужас, когда, повернувшись к долине, дон Пабло увидел свою жену и детей. Они услышали крик Гуапо, вышли из хижины, чтобы узнать, в чем дело, и теперь были уже довольно далеко от нее. Увидя быка, донна Исидора с детьми бросилась к жилищу и успела добежать до двери. Но вход в хижину был так неудобен, что невозможно было пройти быстро.

— Боже, помоги им! — воскликнул дон Пабло.

Между тем еще более рассвирепевшее животное сбросило наконец с себя накинутое пончо и устремилось к женщине, которая в эту минуту старалась протолкнуть детей в хижину. Казалось, ничто не могло спасти ее. Но раздался топот быстро скачущей лошади, и дон Пабло увидел всадника, который размахивал над головой каким-то странным оружием. Оно состояло из трех ремней: одни концы их были связаны вместе, а к трем другим прикреплялись тяжелые шары. В ту же секунду ремни пролетели со свистом и, быстро кружась, обвились вокруг ног быка, который тотчас свалился на землю, тщетно стараясь высвободиться.

Всадник издал торжествующий крик, спрыгнул с лошади и, подбежав к упавшему животному, вонзил ему в горло свой нож. Струя крови брызнула из раны, и через несколько секунд бык лежал уже неподвижно.

Тогда человек спокойно распутал болас — ремни, охватившие ноги животного, и после этого направился к нашим путникам.

VII. Вакеро

Спасителем донны Исидоры был друг Гуапо, хозяин хижины. Он поклонился гостям и с вежливостью, которая отличает испано-американцев, заявил им, что дом его к их услугам и они могут располагать всем, что у него есть.

Маки, маис и кусок жареного мяса убитого быка составили хороший ужин. Дон Пабло в благодарность дал вакеро довольно значительную сумму денег, а Гуапо поделился с ним запасом коки, что, видимо, гораздо больше обрадовало индейца, чем деньги дона Пабло.

После ужина, когда оба индейца насладились кокой, Гуапо, знавший, что можно вполне довериться вакеро, объяснил ему причину и цель их путешествия по этим безлюдным местам. Вакеро обещал ему не только хранить тайну, но и направить солдат по ложному следу, если они появятся здесь. Слух о доне Пабло проник и сюда; вакеро знал, что это патриот, враг испанцев, друг бедных индейцев, и он готов был рисковать жизнью, чтобы оказать ему услугу; и действительно, вряд ли кто в мире проявляет такую беззаветную преданность друзьям своего народа, как индейцы Анд. Сколько благороднейших жертв, сколько примеров непоколебимой верности, сколько героических смертей представляет их история со времен завоевания страны жестоким Пизарро и его кровожадными соратниками!

Изгнание дона Пабло еще больше усилило в вакеро желание показать ему свое гостеприимство, и он сделал все, чтобы гости провели ночь спокойно. Окончив приготовления, он сказал, что пойдет охотиться на шиншилл и вискачей. Леону очень захотелось отправиться с ним; он попросил разрешения и, когда получил его, был просто в восторге.

Шиншилла и вискача — два родственные вида мелких грызунов, живущих в высоких горах Перу и Чили. Оба эти вида по величине и всем своим привычкам очень напоминают кроликов, но отличаются от них большим хвостом и более короткими ушами. Цвет шиншиллы всем известен; ее мягкий, бархатистый мех охотно привлекает модниц, и его можно встретить во многих меховых магазинах. Вискача не так красива, цвет ее темный, без примеси белого, голова по форме напоминает голову зайца; скулы ее черны, а усы длинные, как у кота. Эти маленькие зверьки живут в расселинах скал, на самых высоких склонах Анд. Днем они прячутся, а вечером в сумерки и рано утром выходят искать корм. Их ловят петлями из конского волоса; петли эти расставляют у входов в норы, точно так же, как у нас делают это при ловле зайцев; только у нас вместо конского волоса применяется тонкая проволока.

Леон был в восторге. Добрый вакеро показал ему, как надо расставлять петли и при этом рассказал массу историй о жизни различных животных, встречающихся в пуне. Проходя мимо одного озера с болотистыми берегами, они увидели плавающего прекрасного дикого гуся из породы хуачуа. Туловище его было бело, как снег; крылья — великолепного зеленого цвета, оттененного фиолетовым; а клюв и лапы — ярко-красные. Они видели также ибисов и водяную курицу, по величине почти не уступающую индейке; она была темно-серого цвета, и у основания ее красного клюва находился желтый нарост в форме боба, почему индейцы и называют ее «бобовый клюв». На равнине, по окраинам болота они видели красивых ржанок (charadrius), зеленые крылья которых блестели на солнце, словно отполированный металл. Вот пролетела хищная птица из породы соколов; вакеро назвал ее хуарахуа (huarahua) и прибавил, что она совершенно безвредна и нисколько не пуглива, так что позволяет приблизиться к себе. Действительно хуарахуа сидела на камне и, хотя индеец подошел к ней так близко, что мог легко ударить ее палкой, она не сдвинулась с места. Никогда еще Леон не видел такой непугливой птицы. Вакеро заметил, кроме того, что она питается только падалью и никогда не трогает живых существ.

Вакеро был в своем роде натуралист; он так же хорошо знал всех животных пуны, как некоторые из наших лесников зверей своего леса. Он показал еще Леону дятла, которого называл пито (colaptes rupicola). Этот дятел, подобно каменным попугаям, о которых мы упоминали выше, является как бы исключением в своем семействе, потому что все виды дятлов живут в лесах, а этот встречается среди скал. Пито невелик, темного цвета, в пятнах, брюшко — желтое. В этой пуне их было множество.

Но особенно внимание Леона привлекла птичка, которую вакеро назвал петухом инков; она была величиной не больше скворца и имела спинку темную с черными полосками, а грудь совершенно белую. Но Леона заинтересовал не внешний вид птицы, — хотя она была и очень красива, — а рассказы вакеро о ее нравах. Она через каждый час повторяет свой печальный крик, и индейцы относятся к ней с суеверным страхом.

Когда уже возвращались домой, из узкого ущелья выбежала лисица, направляясь к окраине болота, где она, без сомнения, находила богатую добычу. Она была из отвратительной породы canis azarae, которая встречается во всей Южной Америке и производит большие опустошения в стадах овец и альпак. Пастухи пуны ведут с ней ожесточенную войну, тем более, что каждый владелец стада дает за убитую старую лисицу барана, а за молодую — ягненка. Вот почему вакеро пожалел, что не взял с собой своих собак они наверняка затравили бы лисицу. Но вакеро боялся, чтобы они не покусали Леона, и оставил их дома.

Была уже поздняя ночь, когда охотники возвратились в хижину, и Леон, рассказав обо всем, что видел, лег и крепко уснул.

VIII. Ламы, альпаки, вигони и гуанако

Когда на рассвете следующего дня наши путешественники вышли из хижины, глазам их представилось интересное зрелище: они сразу увидели четыре породы баранов, которые водятся в Андах, но очень редко встречаются вместе. Рядом были ламы и альпаки пастухов; дальше, на равнине — семь гуанако, а еще дальше — довольно многочисленное стадо вигоней. Все гуанако были совершенно одинакового цвета; то же можно сказать и о вигонях — не было ни малейшей разницы между отдельными животными стада. Между тем как в стаде вакеро — среди лам и альпаков — каждое животное имело более или менее резкие особенности в окраске. Замечание это важно тем, что указывает на общий, очень интересный закон: в диком состоянии все животные одного вида окрашены всегда одинаково. Но по мере того как вид начинает сближаться с человеком, в окраске его появляются особенности, которые с окончательным приручением этих животных и разнообразят их до бесконечности.

Из всех животных Южной Америки европейцы сразу обратили внимание на ламу. До завоевания Перу это было единственное вьючное животное, известное туземцам, и испанские путешественники рассказывали о ламе много такого, чему нельзя верить. Говорили, например, что ее применяли для верховой езды, чего не бывало, разве какой-нибудь ребенок, быть может, для забавы садился на нее.

Лама невелика ростом, хотя благодаря длинной шее кажется и не низкой. Обычно она бурого цвета, переходящего то в черный, то в желтый; иногда бывает в пятнах или крапинках. Есть ламы черные, есть и белые, но последние встречаются редко. Шерсть этих животных длинная, но грубая и у самок немного мягче и гуще. Они меньше ростом, и никогда их не используют для перевозок тяжестей.

Ламу начинают привлекать к делу с четырех лет; вьюк прикрепляют к особому седлу из грубой шерсти иергуа. Мы говорили уже, что тяжесть вьюка не должна превышать двадцать фунтов, и что когда животное это устанет, то ни ласками, ни ударами нельзя заставить его идти дальше. Если с ламой обращаются жестоко, она со злобой плюет в лицо проводника; слюна ее настолько едка, что кожа, смоченная ею, покрывается мелкими прыщами. От плохого обращения ламы иногда сходят с ума; тогда они бьются головой о скалу и разбивают череп.

Для переноски металла в рудниках Перу используются прежде всего ламы. Походка их очень твердая, и они уверенно поднимаются и спускаются по таким крутым склонам, где мул не может идти. Иногда их применяют для перевозки соли и других продуктов к берегу моря; но большей частью они не выдерживают этих путешествий; родившись на высоких равнинах Анд, ламы не выносят зноя низких мест.

Стадо лам представляет очень интересное зрелище во время переходов. Одно из наиболее крупных животных идет впереди, остальные ламы мерным шагом следуют за ним гуськом, каждая с колокольчиком на шее и лентами на голове. Они внимательно присматриваются ко всему, что встречается на дороге, и если что-нибудь испугает их, быстро разбегаются в стороны, и тогда очень трудно бывает снова восстановить порядок среди них. Когда они устают, то издают особые звуки, которые можно сравнить со звуками эоловой арфы. При навьючивании ламы ложатся; в этом же положении они и спят, причем ночью никогда не пасутся. Больших переходов совершать они не в состоянии. Подобно верблюдам Востока ламы могут долго оставаться без воды. Бюффон рассказывает об одной ламе, которая выдержала восемнадцать месяцев без воды. Впрочем, к рассказам Бюффона надо относиться осторожно.

Первое время после открытия Америки лама стоила от сорока до пятидесяти долларов. Когда европейцы привезли сюда мулов и других вьючных животных, цена лам значительно понизилась. Теперь они стоят долларов пять-шесть в окрестностях рудников, а в местах, где их разводят, можно купить хорошую ламу и за половину этой цены.

Прежде, во времена инков, мясо лам в большом количестве употреблялось туземцами в пищу. Теперь же его едят очень мало; предпочитается мясо баранов

— оно вкуснее и питательнее.

Гуанако больше ламы и долго считался одичавшей ламой. Но это неверно; гуанако представляет отдельный вид, хотя и принадлежит к тому же семейству. Он водится на высоких горах и может быть приручен; используется как вьючное животное. Но это достигается с большим трудом. Формами тела гуанако походит на ламу; шерсть его красновато-бурая, а на брюхе — грязно-белая; она у него короче, чем у ламы. Гуанако водится небольшими стадами в шесть-семь голов, он очень дик и при малейшей попытке приблизиться к нему быстро убегает в совершенно недоступные места.

Пака, или альпака, среди этих видов более всего походит на барана. Густая шерсть ее довольно длинна и шелковиста. Из нее выделывают прекрасные ткани; потому-то она составляет важный предмет торговли.

Альпака обычно бывает белая или черная; встречаются и пегие, а иногда и пестрые. Это домашнее животное, которое не используется для перевозки вьюков, а разводится огромными стадами для стрижки, как и бараны, на которых оно очень походит своим упрямством и глупостью. Если альпака отстанет от стада, то нет возможности заставить ее идти той дорогой, на которую ее направляют. Она скорее умрет под ударами, чем сдвинется с места.

Вигонь, бесспорно, была самым красивым и грациозным из четырех видов животных, которые наши путешественники увидели в пуне. По формам она походит на антилопу, а окраска ее имеет особый оттенок, который жители Перу так и называют — цветом вигони; он приближается к оранжевому и немного походит на рыжий цвет так называемых трехшерстных кошек. Таковы все верхние части животного, а остальные — белые.

Мясо вигони превосходно, а шерсть гораздо лучше, чем у альпаки, и ценится в четыре раза дороже. Из нее делают шляпы; ткани из вигоней носили сами инки во времена их былого могущества и процветания.

Вигонь живет на возвышенных местах, но редко отваживается взбираться на те отвесные скалы, которые служат убежищем для гуанако. Ее копыта предназначены скорее для того, чтобы ступать по равнинам, покрытым травой, чем карабкаться на отвесные скалы и обнаженные склоны высоких гор. Вигони живут стадами по восемнадцать-двадцать голов; каждое стадо имеет своего вожака, который заботится о безопасности остальных и относится к этой обязанности с величайшим старанием. При малейшем признаке какой бы то ни было опасности он издает резкий свист и бьет копытом о землю. Стадо понимает это предостережение и сразу собирается вокруг вожака, вытянув шеи в ту сторону, откуда грозит опасность; затем все пускаются бежать, сначала медленно, потом все быстрее и наконец мчатся с быстротой оленя; вожак же остается позади, останавливаясь время от времени, чтобы прикрыть стадо.

В Андах существует несколько пород, близких к этим животным. Их принимали за отдельные виды, но они представляют просто смесь этих четырех пород.

IX. Охота за вигонью

Так как вигонь для индейца — это очень вкусное мясо и дорогая шерсть, то охота на нее является очень прибыльной. Способ, чаще всего применяемый для ловли этих животных, называется чаку и требует большого количества охотников. Обычно все население деревни собирается для этой охоты, которая так выгодна, что является скорее делом, чем развлечением. Даже женщины участвуют в чаку, и для них находится достаточно дела, так как охота продолжается с неделю и даже дольше, а надо готовить пищу.

Человек пятьдесят — сто охотников отправляются в места, где водятся стада вигоней. Берут с собой длинные веревки, множество всевозможных тряпок и кольев. Прибыв на место, вбивают колья в землю на расстоянии около трех шагов один от другого и таким образом огораживают круг, диаметр которого порой достигает полуторы мили. Между этими кольями протягивают веревки, на расстоянии фута от земли, а на веревках развешивают все те же разноцветные лоскутья, которые собственно, с этой целью и были взяты; от ветра тряпки развеваются во все стороны. Круг этот в одном месте открыт на расстоянии почти ста ярдов, и это место служит входом в него. Когда все готово, индейцы верхами объезжают равнину и гонят перед собой встреченные стада вигоней, направляя их в устроенный круг, после чего вход замыкается. Затем охотники слезают с лошадей и с помощью боласов, а порой и просто руками ловят глупых животных, которые так пугаются развевающихся от ветра лоскутьев, что даже не пытаются бежать. Гуанако в этом случае гораздо умнее: они прекрасно понимают, что протянутая веревка не может удержать их, и спокойно перепрыгивают через нее, а иногда и разрывают, не обращая внимания на лоскутья.

Если случается, что среди загнанных вигоней в круге окажется хоть один гуанако, он не только уходит сам, но своим примером увлекает и вигоней, так что охотники остаются ни с чем.

Колья, веревки и все прочие предметы переносятся с места на место до тех пор, пока не будут пойманы все встреченные вигони. После этого охотники делят добычу и возвращаются домой. Но лучшая часть добычи идет в пользу церкви: все шкуры вигоней, стоящие доллара по полтора каждая, должны быть отданы священнику деревни, и этот налог составляет немалый доход, потому что охотники нередко привозят до полутысячи голов животных.

Существует и другой способ ловли вигоней. Если охотник достаточно ловок, он может поймать животное один, и тогда ему не придется отдавать священнику шкуру. Наш вакеро, видя, с каким интересом его гости смотрят на стадо, не смог удержаться, чтобы не показать им свое умение и вместе с тем немного заработать. На несколько минут он исчез, а затем вернулся, преобразившись так хорошо в ламу, что вигони непременно должны были ошибиться. Голова и шея «ламы» были хорошо набиты шерстью, так что держались прямо и возвышались над головой вакеро, который весь был покрыт шкурой животного, причем глаза его приходились на высоте груди чучела. Преобразившись таким образом, индеец захватил свое любимое оружие — болас. Мы упоминали об этом оружии, рассказывая об уничтожении свирепого быка. Оно состоит из трех свинцовых шаров или камней, один из которых менее тяжел, чем остальные. Каждый шарик прикреплен к ремню или, лучше, к веревке, сделанной из жил вигони; другие концы этих веревок связаны вместе. Охотник держит в руке самый маленький из трех шаров и вертит остальные два над своей головой до тех пор, пока они приобретут необходимую скорость. Тогда он прицеливается и бросает болас; оружие, описывая быстрые круги, со страшной силой обвивается вокруг первого встреченного им предмета. Какова бы ни была сила животного, но если ноги его будут спутаны боласом, оно непременно сразу свалится. Но нужно много ловкости и опытности, чтобы бросить болас прицельно; неловкие же новички часто разбивают собственные головы, вместо того, чтобы остановить животное, за которым охотились.

Стадо вигоней спокойно проходило ярдах в двухстах от хижины, в которой наши путешественники провели ночь. С боласом в руке, вакеро пробежал первые сто ярдов насколько мог быстро, а потом, по мере приближения к стаду все более замедлял шаги; таким образом, он прошел мимо гуанако, не спугнув их, что было хорошим началом. Вигони, видя спокойствие своего вожака, ничуть не встревожились. К этому-то вожаку и направился замаскировавшийся индеец; его легко было узнать среди стада по более крупным размерам и твердой походке. Удастся ли охотнику обмануть это старое, опытное животное? Вот оно насторожилось, вот ударяет ногой о землю, и вслед за тем раздается его резкий свист. Послушное стадо стекается к вожаку и вот оно уже пустилось наутек. Но в эту секунду мнимая лама резко поднимается на задние ноги, завертелся, промелькнул болас — и старый вожак катается по земле.

А где же быстрые вигони? Вы, наверное, думаете, что очень далеко от охотника, который грозит им смертью? Нет, бедные животные вернулись, чтобы разделить участь того, за кем привыкли следовать и кто всегда оберегал их. Вот они окружили его, издавая жалобные крики. Теперь вакеро уже не нужно скрываться; он убивает одно за другим эти жалкие создания, которые даже и не думают бежать. Вот все они лежат мертвые, ни одно не спаслось от ножа охотника. Их агония уже кончилась, последний стон замер. В долине раздается только топот убегающих гуанако, испуганных лам и альпак.

Леон насчитал девятнадцать вигоней. Индеец уверял его, что это не первая такая охота на его веку и что каждый раз, когда удается убить вожака, все остальные вигони добровольно разделяют его участь и позволяют убить себя, не оказывая ни малейшего сопротивления.

X. Ловля кондора

С помощью мула и лошади быстро перетащили убитых вигоней к самой хижине. Одна из них тотчас была разрезана на части, и лучший кусок был зажарен: свежий воздух пуны обострил аппетит путешественников, и они с большим удовольствием позавтракали.

Но мертвые вигони и свежая шкура убитого накануне быка вскоре привлекли кондоров, этих огромных ястребов, которые зачастую питаются падалью. Четыре или пять птиц парили уже над головой вакеро, и тот спросил Леона, не желает ли он посмотреть, как ловят этих птиц. Легко угадать ответ Леона; никогда еще его любопытство не было так сильно. Неужели болас может настичь этих ястребов, которые никогда не подпускают к себе человека даже на расстояние ружейного выстрела? Только когда они так наедятся своей отвратительной пищи, что не в состоянии летать, — только тогда можно их убить или захватить; но если они еще голодны — это просто немыслимо: какие угодно хитрости, применяемые охотниками, не только не достигают цели, а, напротив, лишь усиливают природную осторожность этих птиц. Другие породы коршунов здесь охраняются законом: например, кто убьет черного коршуна, подвергается наказанию, платит штраф, потому что птицы эти считаются очень полезными, они очищают природу от разлагающихся трупов, вызывающих заразные болезни. Головы же кондоров, наоборот, оцениваются, как головы разбойников, потому что эти птицы наносят огромный ущерб владельцам стад; каждый из этих хищников ежегодно пожирает немалое количество ягнят, молодых лам и альпак. К тому же и огромные перья их очень ценятся в городах Южной Америки. Все это делает кондора хорошей добычей, и когда представляется возможность, охотники стараются не упустить его.

Вакеро взял длинную веревку и свежую шкуру быка и велел Гуапо следовать за ним с двумя лошадьми. Пройдя довольно значительное расстояние от хижины, они подошли к вырытой в земле яме, которая, по всей вероятности, не раз служила индейцу в подобных случаях. Вакеро спрыгнул в яму и растянулся на дне, старательно прикрывшись шкурой так, чтобы окровавленная сторона ее была повернута наружу. Можно было подумать, что она просто разложена для просушки. Гуапо и лошади были здесь только для того, чтобы обмануть кондоров, которые с высоты внимательно наблюдали за тем, что делалось в долине.

Вакеро был так хорошо скрыт в яме под шкурой, что его невозможно было заметить, и поэтому когда Гуапо с лошадьми возвратился к хижине, кондоры были убеждены, что здесь не осталось ничего, кроме свежей шкуры, растянутой на солнце; красный цвет кожи казался им мясом.

Вскоре кондоры спустились, и самый больший из них, который был, без сомнения, и самый жадный, сел невдалеке от вакеро. Через несколько минут, не заметив ничего подозрительного, он стал понемногу приближаться и наконец взобрался на самую шкуру и начал рвать ее клювом. Но в эту минуту кожа вдруг приподнялась, кондор быстро захлопал крыльями, стараясь улететь, но — напрасно. Вакеро крепко держал его за ногу. Остальные, конечно, вмиг поднялись на недосягаемую высоту.

Леон думал, что вакеро тотчас вылезет из-под шкуры. Но хитрый охотник, сидя на земле и продолжая держать птицу за ногу, старательно прикрывал шкурой свою голову и плечи, потому что хорошо знал, что коршун не преминул бы выклевать ему глаза или по крайней мере сильно ранил, если бы он раскрылся. Защищенный таким образом индеец привязал веревку к ноге птицы и после этого бросился бежать со всех ног. Кондор, почувствовав себя свободным, начал быстро подниматься, не выпуская из когтей кожи, которую старался утащить с собой. Леон воскликнул, думая, что охота не удалась; но вакеро держал веревку в руках и, благодаря упрямству кондора, который не выпускал свою добычу, вскоре заставил его спуститься на землю. Здесь с помощью Гуапо, не без труда и хитрости, ему удалось наконец продеть веревку кондору в ноздри, после чего огромную птицу притащили к хижине и привязали здесь пока к столбу.

XI. Перуанская дорога в горах

Ловля вигоней потребовала немного времени, а охота на кондора — и того менее. Было еще рано, но дон Пабло торопился покинуть место, где враги легко могли бы взять его, если бы вышли на след. Путешественники поскорее сделали все приготовления к отъезду и, взвалив двух из убитых вигоней на спины лам, распростились с гостеприимным вакеро и направились на восток.

К вечеру они прошли пуну и провели ночь под скалой, которая служила им прикрытием. Утром, чуть только взошло солнце, они снова пошли в горы. Дорога становилась все труднее. Наконец достигли восточного склона Анд и начали спускаться с гор. Еще день, самое большее — два, и они будут уже у опушки того громадного леса, который тянется от Анд до Атлантического океана; лес вполне девственный, через который никогда не было проложено никаких дорог и мрачные чащи которого местами так непроходимы, что даже ягуар не может пробраться через них и вынужден влезать на вершины деревьев, чтобы поймать себе добычу. Еще день — и дон Пабло с семьей войдет в монтанью (по-испански-гора) — так называется этот лес по странной ошибке.

Несколько десятков диких индейцев, рассеянных в монтанье, являются единственными обитателями из людей в этой громадной пустыне. Испанцы, даже в период своего могущества, не в состоянии были подчинить их; да и португальцы, на другом берегу, не были удачливее. Время от времени тот или иной миссионер пытался обратить индейцев в католичество, но эти усилия ни к чему не привели; если не принимать во внимание нескольких путевых столбов да развалившихся жилищ бывших миссионеров, то можно сказать, что монтанья и теперь остается столь же девственной, как и была в то время, когда корабли Колумба впервые прорезали Карибское море.

Испанцы никогда не могли утвердиться здесь и основать колонию; несколько раз отправлялись экспедиции вдоль рек с целью отыскать сказочную страну Маноа, король которой, по рассказам, каждое утро осыпал себя золотым порошком, вследствие чего его звали el dorado (по-испански — позолоченный). Но баснословная страна не была найдена, и поселения испанцев не распространялись по ту сторону Сьерры — гор, составляющих первую цепь Анд, милях в двадцати — тридцати от больших городов, лежащих на возвышенных равнинах Перу.

Итак, дон Пабло достиг границы цивилизованного мира. Быть может, дальше ему и попадется хижина индейца, но он хорошо знал, что человека белой расы там не встретится ни одного.

Знал ли он эти места, куда ягуары, крокодилы, змеи, миллионы ползающих, рыкающих или жужжащих словно преграждают вход человеку? Он знал одно: враги в людском обличье жаждут его крови, и он не может возвратиться на родину, там его сразу казнят, имущество его конфисковано, единственная возможность уйти от преследователей — это удалиться в лес. Дон Пабло жил теперь только настоящим; будущее не существовало для него.

Тропинка, по которой шли путники, была протоптана животными или индейцами; она тянулась вдоль берега пенистого потока. К вечеру достигли самой крутой части Кордильер, и дорога, очень тяжелая и раньше, теперь стала еще труднее. Узкая тропинка то поднималась на почти отвесные утесы, то опускалась в такие глубокие бездны, куда едва проникал свет.

Такие дороги бывают только в Андах. Они образуются из-за особенного строения этих гор, в которых попадаются расселины до двух тысяч футов глубины. Их называют в Южной Америке кебрадами. Глядя на эти пропасти, можно подумать, будто одна из гор провалилась, исчезла, оставив громадную пустоту на месте, которое занимала. А между тем путнику приходится спускаться в эти ущелья на самое дно, следуя по тропинке, которая по капризу природы часто идет по склону крутой скалы и местами так узка, что мул с трудом находит место, где бы ступить. Не раз приходится переходить по мосту, переброшенному над пропастью, в мрачной глубине которой шумит бурный поток; и мост этот, сделанный из веревок и лиан, раскачивается, точно гамак.

Человек, путешествующий по Европе, среди мирной природы, не может составить себе ни малейшего представления о диком виде здешних мест и о тех дорогах, по которым приходится следовать, чтобы перебраться через Анды. Переход через Альпы или Карпаты — совсем другое дело, и опасности, которые встречаются там — сущие пустяки в сравнении с теми, которые ожидают вас на перуанских дорогах, где на каждом шагу ваша жизнь висит на волоске. Мулы скользят по узким обрывистым тропинкам, разрывают веревочные мосты и падают в бездны, увлекая за собой всадников, разбиваясь об острые скалы. Подобные несчастья случаются постоянно; а между тем беспечность испано-американцев так велика, что даже в местах, где наиболее часто ездят, мосты и дороги чинятся очень редко. Надо иметь особо настоятельную необходимость или увидеть полное разрушение моста, чтобы здесь решились заменить старые веревки новыми или поправить карниз. Но тропинка, по которой шли наши путники, не была проложена человеком и не имела даже веревочных мостов. Иногда она исчезала перед потоком, через который приходилось перебираться вплавь с тем, чтобы потом карабкаться на утес, который вдруг вырастал на пути и за которым так же неожиданно оказывалась большая река. Снова надо было переправляться, не зная, какая новая, может совершенно уж непроходимая, преграда ждет впереди.

XII. Встреча над бездной

Изнемогая от усталости, путешественники остановились на ночь в одном овраге, менее других усеянном камнями, что давало возможность лечь и уснуть. Запас оки и ульки уже весь вышел, и на ужин было только мясо вигони. Для животных нашлась обильная пища — сочные, хотя и колючие, листья кактусов; но дон Пабло напрасно осматривал ближайшие окрестности, думая найти какое-нибудь съедобное растение, которое заменило бы изгнанникам хлеб или картофель. Ему помог Гуапо; опытность индейца здесь оказалась полезнее всей учености ботаника. Он показал ему дикую агаву, мясистая сердцевина которой, так же как и верхняя часть корней, очень вкусна, особенно сваренная с мясом. Эта агава во множестве растет на скалах, в самых бесплодных местах. Толстые листья ее при разрезе дают большое количество освежающего сока, что делает их бесценными для измученного жаждой путешественника. В равнинах северной Мексики бродячие племена апачей, команчей и навахов варят агаву с лошадиным мясом, это и составляет их основную пищу. Одно племя апачей даже называют мескалерами (mescaleros) по назчанию этого растения, которое в той местности называется мескаль (mescal). Во многих лесах Анд, где почва бесплодна, дикая агава является единственным растением. Бедные племена индейцев по необходимости употребляют ее в большом количестве; и природа, кажется, с тем и дала это растение пустыне, чтобы человек и здесь имел возможность существовать.

На следующий день путешественники прошли две или три мили, взбираясь по одной из тех узких тропинок, о которых мы говорили в предыдущей главе. Они были уже на высоте нескольких сот ярдов над потоком, который протекал у подножия утеса. Налево возвышалась громадная стена порфира, мрачная и грозная, во многих местах растрескавшаяся. Тропинка местами суживалась настолько, что, как мы выше говорили, мул и лошадь могли идти с большим трудом. А так как частые повороты среди скал не позволяют путникам видеть, что находится впереди, то обычно путешественники, приближаясь к таким опасным местам, останавливаются и кричат, ожидая ответа тех, которые могут ехать с противоположной стороны. Случается иногда, что предосторожность эта упускается, и тогда две вереницы мулов или лам встречаются. Легко себе представить, как ужасны бывают последствия этой встречи. Необходимо, чтобы один из вожатых развьючил своих животных и заставил бы их пятиться назад до тех пор, пока они не выйдут на место, где тропинка расширяется настолько, что можно разойтись, и там он должен ожидать, пока проход освободится. Понятно, что дело не обходится без ссор, которые слишком часто имеют роковые последствия.

Мул, на котором сидела донна Исидора с дочерью, шел впереди, за ним лошадь Леона, потом две ламы, одна за другой, в сопровождении Гуапо и дона Пабло. Поток внизу мчался со страшным ревом. Все испытывали головокружение, кроме индейца, который с детства привык к ужасам этих пропастей. Они поднялись уже на самое высокое место дороги и были как раз там, где она поворачивала за угол огромного утеса, который скрывал от них все, что было в нескольких шагах впереди. Вдруг мул остановился и обнаружил такой страх, что обе женщины воскликнули от ужаса. Дон Пабло спросил, в чем дело, но они не смогли ничего объяснить; индеец подал сигнал, но не получил ответа, — ни малейший звук не нарушил тишины пустыни. Вдруг из-за угла утеса показалась голова дикого быка, а вслед за тем и рога другого, который следовал за первым. Мул, понимая неизбежность гибели, дрожал всем телом, стоя на краю пропасти. Если чья-нибудь спасительная рука не защитит его, он, конечно, должен погибнуть.

— Господин, ваши пистолеты! — закричал индеец дону Пабло.

И в ту же секунду что-то проскользнуло между ног лам и лошади и встало перед мулом именно в тот момент, когда бык, опустив голову, готовился очистить себе дорогу. Это был Гуапо. Бык был разъярен, пена клубилась у его рта, глаза метали искры. Раздался выстрел, потом как бы топот ног и наконец глухой шум от падения тяжелого тела на дно пропасти. Опять выстрел, опять то же конвульсивное топанье и тот же глухой стук. Гуапо побежал за утес, чтобы убедиться, нет ли там еще быков, и сразу вернулся, крича своему господину, что дорога свободна.

XIII. Крест в лесу

Два дня пробирались путники, как вдруг тропинка, по которой они шли, отклонилась от потока и пересекла гребень высокой горы. Теперь тропинка видна была уже на расстоянии нескольких миль, она исчезала где-то в лесу, покрывавшем склон, по которому спускались наши беглецы.

Тропинка эта, затерявшаяся среди кустов и лиан, без сомнения, вела к какому-нибудь жилищу, давно уже покинутому. Растительность совсем скрывала всякие следы человека в этих местах. Приходилось расчищать дорогу, что и делал Гуапо, действуя своим огромным ножом, который во всей испанской Америке применяется и для защиты, и для прокладывания себе пути через кусты, которыми часто зарастают здешние дороги.

К сожалению, нельзя отрицать, что в течение последнего столетия испано-американцы, равно как и мексиканцы, все более регрессировали: сколько основанных ими учреждений, сколько построенных ими многолюдных городов пришли теперь в упадок и лежат в развалинах, сколько некогда прекрасно возделанных полей снова заросли роскошной, но дикой растительностью. Мало того, целые провинции отняты у колонизаторов индейцами, и можно легко доказать, что будь потомки Пизарро и Кортеса представлены сами себе, не прошло бы и пятидесяти лет, как они были бы изгнаны из страны, так трудно завоеванной их предками. Возвращение родной земли туземцами распространялось все больше в северных провинциях Мексики: однако появились англо-американцы

— народ более могущественный и многочисленный; они вмешались и остановили дикарей. Но возвратимся к нашим беглецам.

Дон Пабло нисколько не удивился тому, что тропинка исчезла, — он предвидел и давно ожидал этого. Но где провести ночь? Приближался вечер, ламы изнемогали, не столько от ходьбы, сколько от жары. Наконец путники набрели на маленькую поляну и остановились. Было еще светло, когда все поужинали. Девочка засыпала, Гуапо занялся ламами, а дон Пабло сидел очень грустный и казался совершенно убитым. Донна Исидора, заметив это, постаралась ободрить его.

— Чего нам печалиться? — говорила она, обращаясь с улыбкой к мужу. — Мы теперь в полной безопасности; солдаты вице-короля не доберутся сюда.

— Конечно, — с горькой усмешкой ответил дон Пабло, — солдаты не придут. Но мы избежали смерти только для того, чтобы испытать тысячи мучений, быть может, во сто крат худших. Мы вынуждены будем жить в лесу, как дикари, подвергаясь нападениям хищных зверей и индейцев,терпеть холод, может, и умереть от него…

— Не говори так, дон Пабло, — прервала его жена. — Я никогда не слыхала, чтобы индейцы этих стран были жестоки. Они не станут причинять зло людям, которые желают им только добра и которые настолько слабы, что не могут вредить им, даже если бы и хотели. Что же касается голодной смерти, то можно ли опасаться ее в этом лесу, где так много разных плодов и съедобных кореньев? Ты ведь сам знаешь это. Будь же мужественнее, прошу тебя, и не бойся ничего. Господь спас нас от врагов, сохранил во время опасной дороги, неужели он допустит, чтобы мы погибли теперь?

Эти слова успокоили дона Пабло, оживили в нем угасавшую надежду и влили новые силы в его душу. Он поблагодарил жену, затем быстро встал, очевидно под влиянием своей новой решимости, и влез на дерево, под которым сидела донна Исидора. Несколько минут осматривал он местность, а затем радостно вскрикнул. Конечно, донне Исидоре очень захотелось узнать поскорее, в чем дело. Но сколько она ни спрашивала, дон Пабло не отвечал ни слова; поглощенный своими мыслями, он, по-видимому, не слыхал вопросов жены. И только когда совсем уже стемнело, он слез с дерева.

— Неужели это тайна? — обратилась к нему жена полушутя, полусердито.

— Нет, дорогая. Извини, что я заставил тебя ждать. Я сейчас все расскажу.

Между тем Гуапо успел развести костер, так как они находились в местности, где водились ягуары, и необходимо было поддерживать целую ночь яркий огонь, чтобы отогнать их. Дон Пабло и донна Исидора с детьми уселись на толстом стволе срубленного дерева возле костра, и дон Пабло начал:

— Ты была права, Исидора; Господь помогает нам. Он покидает только трусливых людей, которые сами себя наказывают этим; то, что я видел, оживило во мне надежды и желание жить, потому что жизнь может еще быть прекрасна для нас. Я осматривал эту зеленеющую долину, которая простирается во все стороны до самого горизонта, и сквозь густую листву деревьев заметил сверкающую поверхность огромной реки, текущей на северо-восток. Мое сердце забилось от радости, потому что это может быть только река Божьей Матери (Madre de Dios), существование которой подвергалось сомнению. Как я слышал, она была открыта одним миссионером, жившим в этой части леса. Никто никогда не мог узнать подробностей о странах, которые обошел этот человек, потому что миссия, к которой он принадлежал, была уничтожена и сам он исчез. Но я вполне убежден, что это река Божьей Матери, которая впадает в Амазонку; и вот под влиянием этого убеждения в моей голове промелькнула следующая мысль «Мы сделаем плот, спустим его на реку, и она примчит нас к той большой реке, в которую впадает. Там, в ее устье, мы найдем португальские поселения, город Перу, где будем вне всякой опасности». Но после небольшого раздумья, мысль эта, которая так обрадовала меня сначала, показалась мне миражом, который не стоит преследовать. У нас нет решительно ничего, что же будем мы делать в этом португальском или каком бы то ни было другом городе, если даже и доберемся туда благополучно? Притом же надо еще и до тех пор чем-нибудь жить, что-нибудь есть каждое утро и вечер. Передо мной открывалась печальная перспектива умереть с голоду в пустыне или нищенствовать на улицах большого города. И я невольно отвел глаза в сторону, чтобы не видеть этой ужасной картины. Вдруг я заметил вершины нескольких хинных деревьев, розовый оттенок которых резко выделялся среди зелени других растений. Они находились на склоне Сьерры. Обрадованный этим драгоценным открытием, я стал внимательнее всматриваться и вскоре увидел недалеко от места, где мы находимся, еще много таких же деревьев, занимающих не менее десятины пространства. Тут радость моя стала совсем полной, потому что вы знаете — кора этого дерева является прекрасным противолихорадочным средством, известным под названием хины. Наше имущество отнято, подумал я, успокоенный; но при настойчивом труде мы снова приобретем его. Эта благодатная хина ждет только рук, которые собирали бы ее. Я стану каскарильеро (так называют тех, кто занимается собиранием хинной коры в лесу). При помощи Гуапо мы наберем как можно больше этой коры, а когда запас будет достаточен, построим плот, как я и раньше думал. Мы появимся в порту не как нищие, вынужденные обращаться к милосердию других, чтобы жить, а с богатством, которое затем можно будет еще и умножить. Оставался только вопрос о пропитании, вопрос самый настоятельный. Я начал всматриваться с еще большим вниманием, и футах в пятистах ниже уровня этой лощины увидел долину, через которую течет ручей, возле него блестели листья бананового дерева и, как мне показалось, юкки. А это служит верным признаком, что там есть или по крайней мере было раньше поселение — какая-нибудь покинутая ферма или разрушенная миссия. Но как бы ни было, в любом случае мы обеспечены запасом пищи и, главное, тут же, поблизости, растут хинные деревья.

— О, посмотрите! — воскликнул в этот миг Леон, поднявшись с места. — Какой большой крест! Вон там, среди деревьев!

Дон Пабло и его жена направились к месту, на которое указывал мальчик, и увидели деревянный, весь источенный червями крест, на котором все же можно было еще прочитать испанскую надпись, глубоко вырезанную на поперечной доске:

Рука Божья (Brazo de Dios).

Исидора взяла руку дона Пабло и, указывая на надпись, сказала:

— Разве не правда, что рука Божья покровительствует нам?

XIV. Покинутая миссия

Успокоенные соседством былого жилища человека, наши путешественники уснули спокойно. По всей вероятности, здесь был некогда возделанный участок, на котором, конечно, сохранились еще растения, необходимые для жизни. Наверняка, в этом огромном лесу есть много деревьев, плоды которых могут служить пищей, много растений, корни которых съедобны. Но надо их искать; может пройти несколько дней, пока набредешь на них; к тому же во многих местах лес совершенно непроходим, и пробиваться сквозь него можно только вдоль течения реки. Даже охотиться невозможно в этом лесу — так непроглядны его чащи. Впрочем, ни дон Пабло, ни Гуапо не имели охотничьих ружей, так что если бы даже животное и попалось им, они не смогли бы его убить.

Крест был добрым предзнаменованием, верным знаком, что неподалеку существовала миссия. И чуть только рассвело, дон Пабло снова вскарабкался на вершину дерева, которое служило ему для наблюдений накануне, потому что, не имея компаса, в этом лесу крайне трудно попасть туда, куда хочешь, и часто бывает, что, побродив несколько часов, путник оказывается вечером там же, откуда вышел утром.

Внимательно осмотрев расположение долины, дон Пабло и Леон навьючили лам, оседлали мула и лошадь; Гуапо ножом стал прорубать дорогу среди кустов. Но недолго пришлось ему трудиться: едва сделал он небольшую просеку в чаще, как заметил след тропинки, которая вскоре стала расширяться; не прошло и часа, как радостные крики наших путников возвестили, что они нашли место, которое искали. Перед ними, на берегу ручья, возвышались огромные платаны и бананы с широкими, шелковистыми листьями, с огромными кистями плодов, каждая из которых весила не менее двух пудов; было чем прокормить сотни человек. Немного дальше от берега, где почва была не так влажна, росло не менее драгоценное растение, футов пятнадцать высотой и толщиной с кулак; это была юкка, из корня которой делают кассаву, то есть маниаковую муку — она имеет для жителей Южной Америки такое же значение, как пшеничная мука для европейцев.

Не только хлеб и бананы нашли здесь наши путешественники, но и множество плодов: манго, гуайяву, апельсины, сулейник, так старательно возделываемый в Перу, сладкие лимоны. Сахарный тростник раскинул свои шелковистые листья и покачивал желтыми колосьями. Здесь же было и кофейное дерево со зрелыми уже плодами, и какао, из которого приготовляют шоколад. А это что за дерево, похожее на апельсин? Это один из видов падуба — парагвайский чай, называемый туземцами трава-матэ. С радостью путешественники стали осматривать долину и среди множества вьющихся растений и громадных трав находили на каждом шагу все новые сокровища вплоть до коки, этого любимого растения Гуапо, который с восхищением глядел на него.

Очевидно, какой-то добрый монах посадил все эти деревья, с любовью выращивал их, мечтая основать на месте пустыни цветущую колонию. Затем наступили черные дни — быть может, бунт Хуана Сантоса, быть может, более позднее восстание Тупака Амару. Дикари выместили на священнике всю ярость, которую возбуждали в них белые, и миссия была предана огню. Не осталось ни следа строений, и если бы не разумное сочетание на маленьком клочке земли полезных растений, что придавало ему вид сада, — место это можно было бы принять за обычную поляну в громадном первобытном лесу.

Когда первые порывы радости улеглись, семья принялась совещаться, как быть дальше. Совещание было непродолжительно: решили прежде всего построить дом посреди сада и пока жить в нем.

Лам пришлось забить. Как ни сожалел об этом Гуапо, который очень их любил, но он знал, что эти животные не смогут жить в долине, где стоит такая жара. Мясо их, не очень вкусное, но до тех пор, пока можно будет раздобыть другое, и оно имело свою ценность; шерсть и кожа лам также могли сгодиться,

— словом, решили забить их.

XV. Гуако и коралловая змея

Гуапо взял на себя эту печальную задачу. Забив животных, он снял с них шкуру, разрезал мясо на узкие полосы и развесил на деревьях, чтобы оно просушилось на солнце. Это было необходимо, чтобы сохранить мясо; иначе оно тотчас испортилось бы, так как у наших путешественников не было соли; да и вообще испано-американцы едят мясо в основном сушеным. Несмотря на огромные запасы соли, которые находятся в их стране, во многих местах испытывают ее сильную нехватку вследствие плохого развития торговли.

Сушеное мясо называется тасахо у мексиканцев и чарки в Перу; мясо баранов, приготовленное таким образом, называется чалопа; а так как лама — один из видов баранов, то Гуапо приготовлял чалопу.

Остальные изгнанники тоже не оставались без дела. Дон Пабло и Леон расчищали место, где думали построить дом; Исидора же — в первый раз в жизни

— стирала белье своими нежными, белыми руками, ей помогала маленькая Леона, которая всеми силами старалась быть полезной своей матери. Где же они взяли мыло? — подумаете вы. Но разве дон Пабло не был ботаником? Неподалеку росло мыльное дерево, ягоды которого, если их растереть, дают мыльную пену, которая очищает белье, как самое лучшее кастильское мыло. Из косточек этих плодов, очень красивых, миссионеры делают четки. Кроме того, Леон заметил, что эти косточки подпрыгивают, как резиновые мячики.

Вечером все собрались отдохнуть на стволе срубленного дерева возле места, которое расчищали под дом. Донна Исидора занялась приготовлением пищи. Она сварила кофе, так как Гуапо, несмотря на торопливость их бегства, успел-таки захватить наиболее необходимые кухонные принадлежности. Кофе оказался самого лучшего качества, того особого сорта, который долго возделывался миссионерами в Перу и был так отменен, что вице-король отправлял его королю Испании. Сок сахарного тростника использовали как сироп, а поджаренные бананы заменили нашим путешественникам хлеб, и теперь к ним вместе с надеждой возвратилось хорошее настроение.

Во время ужина, когда разговаривали и шутили по поводу роскоши стола, вдруг раздался крик: «Гуако! Гуако!»

— Кто-то зовет тебя? — сказал Леон Гуапо.

Все прислушались.

— Гуако! — снова раздался голос.

— А, это змеиная птица, — ответил наконец Гуапо, который вырос в лесу и знал почти всех его обитателей.

— Змеиная птица? — заинтересовался Леон.

— Да, молодой господин, змеиная. Вон она, посмотрите, — ответил индеец, показывая на дерево.

На самой вершине Леон увидел птицу величиной с голубя, похожую на сокола. По своему хвосту, раздвоенному, как у ласточки, по формам тела она, очевидно, принадлежала к породе коршунов. Через несколько мгновений птица начала быстро спускаться вниз с ветки на ветку, повторяя свой двусложный крик и пристально устремив взгляд на что-то лежащее на земле. Путешественники, взглянув в том же направлении, увидели в густой граве на тропинке, спускавшейся к воде, большую змею, тело которой, в черных, красных и желтых полосах, блестело при каждом изгибе. Красный цвет преобладал над другими, вследствие чего, по всей вероятности, и дано было змее ее название.

— Коралловая змея! — в один голос воскликнули дон Пабло и Гуапо.

Эта замечательно красивая змея принадлежит к наиболее ядовитым в Южной Америке, и Гуапо знал это. Первой мыслью его было схватить палку и убить змею. Но дон Пабло остановил его.

— Не торопись, — сказал он, — посмотрим, что сделает птица.

Едва успел он произнести эти слова, как гуако бросился на змею с очевидным намерением схватить ее за шею. Но змея сначала свернулась, а потом сразу выпрямилась, с быстротой молнии бросилась на птицу и заставила ее отступить. Глаза ее горели, вся она имела угрожающий вид. Гуако переменил тактику и начал атаку с другой стороны. Змея, столь же быстрая, как и птица, отбила и эту новую попытку. Тогда нападающая, потеряв всякое благоразумие, ударила врага клювом и когтями, и, думая, что теперь сможет одолеть его, снова бросилась на змею спереди в уверенности, что успеет схватить ее за горло прежде, чем та сможет защититься. Но голова змеи, вдруг выпрямившись, точно на пружине, поразила птицу, которая улетела, крича от ярости и боли. Все путешественники смотрели ей вслед, ожидая, что она сейчас упадет мертвая, потому что достаточно нескольких мгновений, чтобы умер даже человек, укушенный коралловой змеей. Но птица покинула змею только для того, чтобы броситься к дереву, вокруг которого обвилось какое-то ползучее растение, и торопливо принялась клевать его листья. Съев их с дюжину, птица снова бросилась на противника, который лежал на том же месте и в том же положении, в каком она оставила его. Борьба началась с еще большей яростью; птица, уверенная в победе, нападала с усиленной храбростью; змея противопоставляла ей энергию отчаяния. Наконец гуако, ударив змею в голову, схватил ее за шею и понес на дерево, чтобы там съесть.

Гуапо был в восторге, хотя эта борьба и не представляла для него нового зрелища. Он бросился к дереву, листья которого клевала раненая птица, сорвал несколько листьев и принес своему господину. Тот, осмотрев их, нашел, что они принадлежат растению из породы миканиа, которое обыкновенно называется льяна гуако. Гуапо не знал научного названия растения, но ценные свойства его были ему известны. Он знал, что листья эти залечивали раны, нанесенные гремучей змеей и даже пятнистой ехидной, самой ядовитой из всех змей Америки. Набрав этих листьев, он растер их, положил на кусок полотна и сильно отжал, чтобы получить сок. Потом сделал себе острием ножа надрезы на груди и между пальцами рук и ног, и полил ранки соком микании; потом потер ранки свежими листьями, остановил текущую кровь хлопком с шелковичного дерева (ceiba); окончив все это, пожевал еще горсть листьев и выпил ложку выдавленного из них чудесного сока. После этого заявил, что не боится теперь укусов самых ядовитых змей.

Он предложил и всем остальным сделать такую же прививку. Путники сначала отказались; но через несколько дней, видя, что каждый ежедневно подвергается опасности быть укушенным той или иной из ядовитых змей, дон Пабло счел благоразумным сделать прививку всем членам семьи, что Гуапо и сделал очень умело.

XVI. Пальмовый лес

На другом берегу реки росло много пальм, на которые часто поглядывал Гуапо, — эти пальмы принадлежали к породе, которая в жарких странах наиболее пригодна для постройки дома. А между тем, столь многочисленные на том берегу, пальмы эти совершенно не встречались вблизи места, где наши путники решили построить дом.

Река, узкая в горах, в долине вдруг сильно расширялась, принимая размеры настоящего большого озера. Она была глубока, а берега ее скалисты и неприступны. Гуапо плавал, как рыба, и мог бы легко переплыть на другой берег. Но ведь он один не сможет срубить эти пальмы и перетащить их на свой берег. А между тем дон Пабло и Леон, росшие в больших городах, были плохими пловцами. После долгого обсуждения решили, что надо отправиться к тому месту, где река, выйдя из долины, суживалась настолько, что можно было переправиться через нее с помощью большой доски, которой, к сожалению, у них тоже не было. На противоположном берегу рос, правда, прекрасный хлопчатник; но надо было срубить его. Гуапо привязал нож к плечу, бросился в воду, а через несколько минут был уже возле этого дерева и принялся рубить его.

Прошло с полчаса, и хлопчатник с треском покачнулся, слегка склоняясь в сторону реки. Дон Пабло перебросил индейцу свое лассо; тот привязал один конец к ветвям подрубленного дерева, а другой при помощи камня бросил дону Пабло. После этого снова раздались удары, через некоторое время дерево с треском упало и, направляемое в своем падении веревкой дона Пабло, уперлось вершиной в противоположный берег, образовав висячий мост между двумя скалами.

Хотя беглецы остались очень довольны успехом, переход на другой берег по этому мосту все же был крайне опасен. Ствол хлопчатника вовсе не был гладок, как доска, а течение реки, которая на страшной глубине с шумом разбивала свои волны о скалы, легко могло вызвать головокружение. Но отец с сыном перешли мост благополучно. Исидора же и Леона остались на месте, чтобы заняться приготовлением муки из корней юки.

Переправившись на другой берег и осмотревшись, дон Пабло был поражен разнообразием пальмовых деревьев в лесу, куда он вошел. Выбор этих различных пород можно было объяснить только тем, что это была плантация, разведенная некогда тем же добрым миссионером, который посадил и сад.

— Очевидно, — воскликнул дон Пабло, — этот святой человек — доминиканец, францисканец или иезуит — был знаток садоводства и занимался им со страстью! Успел он обратить соседних индейцев в христианство или нет — неизвестно. Но этот честный человек, очевидно, столько же заботился об их благосостоянии в этом мире, сколько и о спасении в мире ином, потому что не существует ни одного полезного дерева или вообще растения, которое бы он не посадил в этом уголке земли. Какие чудные пальмы, и, главное, какое разнообразие!

Слово «пальма», которым называются самые красивые деревья в мире, естественно, возбуждает любопытство тех, кто их никогда не видел. Дорого можно было бы дать за удовольствие взглянуть на эти великолепные колонны, увенчанные на вершинах громадными листьями.

Как вы думаете, сколько есть видов этих деревьев? Около дюжины? Вы знаете понаслышке саговую пальму, кокосовую, финиковую, капустную и думаете, что это почти все? Ну, тогда вы, вероятно, будете очень удивлены, если я скажу вам, что есть уже описание шестисот совершенно различных видов пальм! А так как они вообще растут в наименее исследованных странах, то весьма возможно, что существует еще больше видов пальм. Это тем вероятнее, что каждый сорт растет только на небольшом участке и даже в ближайших к нему местностях уже не встречается. Из этих же шестиста известных видов почти половина принадлежит Старому Свету, а остальные — Америке; причем наблюдается, что в Старом Свете пальмы встречаются главным образом на островах, между тем как в Америке, наоборот, на континенте. Деревья эти замечательны не только своей красотой: почти все они к тому же дают человеку или полезные вещества, или пищу; известны целые племена, которые живут почти исключительно плодами и соком некоторых пальм.

А так как естественные богатства страны могут сильно влиять на судьбы народов, то растения, известные своей полезностью, приобретают особую важность. Возьмем например, элаис. Эта пальма растет в Африке в местности, где раньше покупали негров; она приносит плод, из которого добывают пальмовое масло. Долго масло это шло только для приготовления мыла; но потом было открыто, что оно может заменять спермацет кашалота и даже воск для приготовления свечей. Вследствие этого спрос на этот продукт в Гвинее сильно возрос, и князья негритянских племен нашли более выгодным заставлять своих подчиненных добывать это масло, чем продавать их в рабство. Вследствие этого во многих местностях торговля людьми была прекращена. Пальмовое дерево, таким образом, оказало более сильное влияние на решение вопроса о торговле черными, чем все соединенные усилия филантропов и правительств цивилизованных стран.

XVII. Пальмовый дом

Первая пальма, привлекшая внимание дона Пабло, была патава, из породы виноплодника (oenocarous). Многие виды его встречаются в Южной Америке, но ни один из них не может сравниться с патавой по красоте. Ствол ее возвышается ярдов на тридцать и имеет прекрасные перистые листья, у основания которых находятся торчащие вверх иглы длиной около трех футов. Эти иглы держатся только на молодых деревьях и придают им щетинистый, менее красивый вид. Но с течением времени они отпадают, и ствол дерева, прямой и гладкий, становится очень красивым. Иглы патавы применяются индейцами в качестве стрел. Плоды ее, овальной формы, величиной со сливу, темно-фиолетового цвета, растут огромными кистями; из них очень легко приготовляется прекрасный напиток. Для этого плоды опускают в большой сосуд с горячей водой. Через несколько минут она заменяется холодной, и плоды в ней растираются руками, чтобы отделить косточки. Полученный сок сливается и служит напитком, по вкусу напоминающим сливки и орехи.

Другая пальма называется ассаи и имеет плоды, похожие на терн. Из них также приготовляют напиток, густой, как сливки, красивого фиолетового цвета. Он очень распространен в поселениях португальцев, которые пьют его с хлебом из маниоковой муки, как мы пьем молоко или кофе.

Но не из-за плодов хотел дон Пабло срубить патаву; из прямых стволов этого прекрасного дерева можно было сделать отличные столбы для четырех углов дома и брусья для крыши. Гуапо принялся за дело и вскоре выполнил распоряжения дона Пабло, который между тем отыскивал какую-нибудь пальму меньшей толщины для бревен и стропил. Вскоре он заметил катингу, один из видов ассаи, плоды которой, как мы только что говорили, используются для приготовления напитков креолами. Ствол катинги гладок и тонок, хотя в вышину поднимается более чем на сорок футов; перистые листья ее немного напоминают листья патавы, но имеют ту особенность, что заключены в особого рода трубку, откуда потом выходят, образуя над ней корону. Трубка эта красного цвета и возвышается на несколько футов. Плоды ее образуют гроздья, которые растут у основания этой трубки и придают растению своеобразный вид. Другая особенность катинги, встречающаяся, впрочем, у многих пород, состоит в том, что корни ее находятся частью над землей и соединяются между собой на некоторой высоте над почвой, образуя конус, из которого выходит ствол дерева. Из плодов катинги, более мелких, чем плоды настоящей ассаи, также делают напиток, и некоторые даже предпочитают его напитку из патавы.

— Господин, — сказал индеец, указывая на отдаленную часть леса, — вон там растет буссу; она даст нам то, что нужно для крыши дома.

Вскоре индеец привел дона Пабло к коренастым, искривленным деревьям с кольчатыми стволами. Они резко отличались от всех сортов пальм, росших на этом участке. Стволы их возвышались не более чем на двенадцать футов. Но что за листья! Две или три дюжины длиной в тридцать футов каждый, при ширине в одиннадцать футов, они возвышались почти перпендикулярно над вершиной этой странной пальмы, которую Гуапо назвал буссу. Нескольких листьев этих пальм достаточно, чтобы покрыть дом, и индейцы так искусно делают это, что подобная крыша держится лет двадцать. Вот почему туземцы очень высоко ценят листья буссу, и жители тех местностей, где эта пальма не встречается, предпринимают далекие путешествия в своих челноках только ради того, чтобы раздобыть этих листьев. Кроме листьев, индейцы пользуются еще и темными цветочными обертками этого дерева; они шьют из них очень прочные мешочки, в которых держат краски для раскрашивания тела; делают и многие другие предметы. Мешочки могут служить и вместо шляпы, если их растянуть. Гуапо тотчас прикрыл себе голову одним из них.

Оставалось только найти еще какую-нибудь пальму, которая легко раскалывалась бы, чтобы сделать из нее доски для пола, планки и прочее. Для этого оказалась как нельзя более пригодной цасюба, из породы ириартеи, прекрасное дерево с гладким стволом, достигающим семидесяти пяти футов высоты: вершина его заканчивается такой же трубкой, как у катинги, но не красной, как у той, а темно-зеленой и более толстой, чем ствол, поддерживающий ее. Листья, выходящие из этой трубки, также перисты, но совершенно непохожи на листья катинги: они представляют пучок очень мелких, зазубренных на концах листочков, не правильно расположенных на общем стебельке. Но что делает цасюбу особенно замечательной, так это конус, образуемый ее воздушными корнями; он поднимается на сорок футов в высоту, причем между отдельными корнями, составляющими его, остаются промежутки, настолько большие, что можно пройти внутрь этой своеобразной пирамиды.

Представьте себе человека, стоящего среди колоннообразных корней под стволом дерева, листья которого развеваются на высоте восьмидесяти футов!

Есть много различных сортов пальм, которые относятся к одной породе — ириартеа. Большая часть из них дает овальные, желтые или красные, плоды, горькие и несъедобные. Но дерево всех этих видов очень драгоценно. Ствол цасюбы, которую нашел дон Пабло, снаружи бывает тверд, но внутри очень мягок и раскалывается легче, чем какое бы то ни было другое дерево.

Когда все нужные деревья были срублены, наши изгнанники связали их посредством особой породы лианы и сделали из них таким образом плот, на который положили листья буссу и множество плодов патавы и катинги. После этого Гуапо стал переправлять плот к противоположному берегу, а дон Пабло с сыном перешли по мосту и подоспели как раз вовремя, чтобы помочь Гуапо причалить к берегу.

На следующий день было заложено основание дома; несколько дней затем работали над возведением стен из бамбука, который в большом количестве рос в долине, потому что эта исполинская трава встречается преимущественно у подошвы Анд. Наконец покрыли дом листьями буссу, и он был вполне готов для вселения жильцов.

XVIII. Тапир

Мы говорили уже, что река, войдя в долину, расширялась так сильно, что образовала как бы озеро или по крайней мере пруд. Посередине ее течение еще было заметно, но у берегов вода почти не двигалась, и тут, среди ирисов и кувшинок, распускалась виктория-регия, этот несравненной красоты цветок.

Каждый вечер во время ужина наши изгнанники слышали шум со стороны озера, словно какой-то пловец там бросался в воду и плескался, но вместе с тем время от времени оттуда раздавались звуки, похожие на хрюканье испуганной свиньи. Конечно, это было животное, но какое? Быть может, аллигатор, подумали члены нашей маленькой колонии. Но, хотя аллигаторы вообще нередки в реках этих тропических стран, никто из беглецов не видел еще ни одного в своей реке. Днем никогда не раздавалось ни плескания, ни хрюканья, которые так интересовали Леона и его сестру; но с наступлением темноты все повторялось снова. Наконец, Леон обратил на эти звуки внимание Гуапо, и тот объяснил, что это тапир приходит по ночам купаться и лакомиться корнями ирисов и кувшинок, которые в изобилии растут на берегу.

Кто никогда не видел тапира, тому будет довольно трудно дать о нем ясное представление.

Это животное весьма своеобразно, и отчасти оно напоминает большого кабана, отчасти осла, но ниже ростом, чем последний, и уши его гораздо короче; хвост у него словно обрубленный, и покрыт редкой шерстью. Кожа черно-бурая, почти голая, нос выдается вперед за нижнюю челюсть, образуя маленький, в высшей степени подвижный хобот. Он имеет короткую, прямую гриву, которая спускается ему на лоб и доходит до самых глаз. На передних ногах у тапира по четыре пальца, а на задних только по три, а по толщине он похож на самого толстого осла.

Тапир — совершенно безвредное создание, которое не пользуется для защиты даже своими крепкими челюстями, хотя они вооружены сорока двумя зубами. Когда на него нападают, он пытается убежать, а если бегство не может спасти его от врага, то он дает себя убить, не вступая в бой. Живет он всегда совершенно один, редко можно его встретить в сопровождении самки. Самка имеет только по одному детенышу, о котором заботится с большой любовью, пока тот не подрастет настолько, что сможет жить самостоятельно.

Тапир считается заповедным, и говорят, что он занимает в Америке то же место, какое гиппопотам и носорог — в Старом Свете. Но он гораздо менее любит воду, чем гиппопотам, и хотя и может оставаться в воде по несколько минут и ищет себе пищу в реках, болотах и озерах, но все же гораздо большую часть времени он проводит на суше. Днем спит на куче опавших листьев в каком-нибудь сухом месте и выходит из этого логовища только вечером; но во время дождя часто показывается и днем. Подобно свиньям, он любит валяться в грязи, но никогда не входит в свое логовище, не выкупавшись в чистой воде и не смыв с себя всю грязь.

К несчастью для себя, тапир имеет дурную привычку выходить из своего логовища и возвращаться всегда по одной дороге; так что через несколько дней след его уже ясно виден всем, и тогда нет ничего легче, чем устроить ему западню. Гуапо скоро нашел след того, который приходил купаться к реке, и решил, долго не медля, поймать тапира. Подобно многим своим соотечественникам, он очень любил жесткое, неприятное на вкус мясо этого животного, которым люди с более развитым вкусом брезгуют. Кроме того, ему нужна была, не знаю уж для чего, шкура тапира; она так тверда, что из нее выделывают непробиваемые щиты, вследствие чего она высоко ценится у индейцев.

На следующее же утро, через час после восхода солнца Гуапо и Леон отправились на охоту. У них не было ни ружья, ни лука, ни стрел; Гуапо взял только заступ и нож. Леон удивился, к чему индеец взял заступ? Ведь тапир живет не в подземной норе. Они перешли мост, вошли в лес пальм и быстро нашли следы животного, которые ясно отпечатались на вязкой почве этих мест. Следы были совершенно свежи. Гуапо остановился и, взяв заступ, начал рыть землю между двумя толстыми пальмами на самой середине той дороги, по которой прошел тапир. Леон с помощью листа буссу относил в сторону землю, которую индеец выбрасывал из ямы. Работа продолжалась около часа. Когда яма оказалась достаточно глубокой, Гуапо насобирал мелких ветвей, положил их поперек ямы и сверху прикрыл травой и листьями с таким старанием и искусством, что даже лисица, как она ни хитра, не заподозрила бы ловушки. Теперь оставалось только разбудить тапира. Гуапо знал, что он не мог быть далеко: шагах в шестистах, а может, и ближе. Индеец велел Леону хранить полнейшее молчание, пока они не подойдут к тапиру. Со всеми предосторожностями, пробираясь больше ползком, чтобы не произвести шума, преодолели шагов пятьсот и очутились возле небольшого холмика, где почва была суха и усыпана опавшими листьями. Взобравшись на этот холм, Гуапо остановился, потом сделал несколько шагов и снова остановился; затем подозвал Леона и указал на густую чащу кустов, между листьями которых виднелась темная, совершенно неподвижная масса: это был спящий тапир. Гуапо направился к нему с одной стороны, Леон с другой. На некотором расстоянии от врага они встретились, и уже без всяких предосторожностей пошли прямо на него. Через минуту, когда охотники были в нескольких шагах от логовища, послышался треск ветвей, и они увидели тапира, бежавшего прочь с низко опущенной головой. Таким образом бегают иногда ослы. Тапир мчался своей обычной дорогой, рассчитывая спастись от врагов в реке. Гуапо и Леон следовали за ним, но быстро отстали и потеряли его из виду; когда же подошли к западне, то увидели тапира барахтающимся на дне.

— Попался! — воскликнул индеец и с ножом в руке прыгнул в яму. Бояться теперь было нечего, потому что, как Гуапо хорошо знал, это животное не кусается. Но в момент прыжка нога индейца зацепилась, тапир вскочил на него, как на ступеньку, и выбежал из ямы, оставив там Гуапо одного. Леон побежал вперед и стал поперек дороги в том месте, где она выходила к реке. Но тапир несся со всех ног, не обращая внимания ни на какие препятствия, и толкнул Леона так, что тот покатился по земле. Прежде чем охотники пришли в себя, раздался всплеск воды, означавший, что тапир уже в реке и недосягаем для них.

Леон и Гуапо были совсем разочарованы. Рассчитывая на свою опытность, Гуапо обещал молодому господину, что они поймают зверя, и вот теперь самолюбие его очень страдало. Но неудача лишь разожгла в нем желание добыть шкуру и мясо животного, и, проходя возле реки, Гуапо с угрозой и досадой в голосе прокричал, потрясая своим ножом:

— Ныряй, старый толстокожий, ныряй, сколько хочешь, а все же не убежишь от меня!

XIX. Отравленные стрелы

Неудачная охота на тапира побудила Гуапо сделать более надежное оружие. Он и раньше думал о том, чтобы сделать граватану, иначе — сарбакан, или духовое ружье для стрел. Он даже приготовил уже все необходимые материалы, которые раздобыл не без труда.

Прежде всего он нарезал ветвей одной из пород ириартей, но не той, о которой мы говорили раньше и из которой сделаны были доски для дома, а из небольшого пальмового деревца, ствол которого не бывает выше двадцати футов и не толще кулака; индейцы называют его «цасюба мира». Корни его, как и вообще у всех деревьев этой породы, образуют конус под землей, но всего в несколько дюймов высотой. Ветви, выбранные Гуапо, были различных размеров, — одна величиной с рукоятку граблей, а другая — не толще прогулочной трости. Обе внутри были пусты, — Гуапо вынул из них сердцевину, которая, как в нашей бузине, занимает все их внутреннее пространство.

Отмерив приблизительно одиннадцать футов в длину, Гуапо обрезал обе трубки и вложил тонкую в толстую; она вошла очень плотно. Эта двойная трубка предназначалась для того, чтобы инструмент стал как можно прямее — качество, самое важное в хорошем сарбакане; трубки взаимно выпрямляли одна другую. Потом индеец начал чистить свою трубку корнем древесного папоротника и, сделав ее гладкой, как черное дерево, прикрепил к одному узкому концу деревянный мундштук, а к другому — зуб альпаки в качестве прицельной мушки. Наконец, для украшения он обмотал трубку с одного конца до другого блестящей корой лианы — и сарбакан, это драгоценное оружие индейцев, был готов.

Оставалось сделать колчан и стрелы и приготовить яд, в который следовало обмакнуть наконечники стрел. Дело в том, что сарбакан умерщвляет не стрелой, а ядом, который та вводит в кровь жертве. Стрелы могут быть сделаны из тростника, камыша, из дерева многих пород, но лучшим материалом для них служат иглы патавы, о которых мы говорили выше.

Эти иглы часто достигают почти пяти футов в длину, они немного сплюснуты и совершенно черного цвета. Гуапо перерезал их приблизительно пополам, тонко заострил и на несколько дюймов ниже острия сделал зарубки, так, чтобы раненое животное, стараясь освободиться от стрелы, могло только сломать ее, а отравленный конец остался в ране.

Другой конец Гуапо обмотал шелковистыми нитями цейбы, которые закрепил волокном алоэ. Он прекрасно знал все подробности его приготовления, что было большой редкостью среди индейцев, где только пиачи, то есть жрецы, которые в то же время занимаются и медициной, владеют этим секретом. Есть племена, где никто не знает его, и, чтобы добыть яд для своих стрел, они отправляются далеко и платят за него очень дорого.

Этот знаменитый яд известен под разными названиями; наиболее распространены из них «кураре», «тикуна» и «вурали». Это одно из самых ядовитых веществ, когда-либо открытых человечеством. Если его впустить в кровь хотя бы простым уколом, то он действует так же ужасно, как и явский упас или боб святого Игнатия; но глотать его можно без вреда. И между тем как до сих пор не нашли средства, чтобы спасти от раны, нанесенной стрелой, которая смочена кураре, индейцы принимают этот яд внутрь, как одно из лучших желудочных средств.

Однажды Гуапо возвратился из леса с пучком тонких ветвей, покрытых мелкими, продолговатыми, заостренными на конце листьями бледно-зеленого цвета. Это была лиана кураре. Он очистил ветви от листьев, потом снял кору и заболон, положил на камень и мелко изрубил, так что превратил внутреннюю часть растения в желтоватое тесто; тесто это поместил в воронку, сделанную из листа банана и покрытую куском листа буссу. После этого налил холодной воды, и желтоватая жидкость начала стекать в подставленный под воронку горшок. Вода прошла через тесто, находившееся в воронке, и Гуапо поставил горшок на огонь, а когда жидкость сгустилась до известной степени, он прибавил в нее немного камеди, которую добыл из больших листьев киракагуеро. Кураре тотчас потерял свой желтоватый цвет и стал черным.

Яд был готов. Гуапо обмакнул в него несколько стрел и очень заботливо уложил в свой колчан, сделанный из стебля бамбука. Остаток яда он слил в маленькую тыквенную бутылку, подобную той, в которой держал известь для коки, и заткнул отверстие пробкой, сделанной из сердцевины пальмы.

Основываясь на свидетельствах миссионеров, многие долго считали, что пары кураре вредны и что вследствие этого индейцы поручали приготовление яда старухам племени, жизнь которых уже не имела цены и которые якобы умирали после такой смертоносной стряпни. Но все это вздор: индейцы, как мы уже сказали, в начале этой главы, спокойно глотают кураре, употребляя его как средство против желудочных заболеваний, и Гуапо во время приготовления яда также несколько раз пробовал его, чтобы по горечи жидкости узнать, был ли яд достаточно крепок.

Ядовитая масса, в которую индейцы Южной Америки обмакивают свои стрелы, не всегда приготовляется из мавакуры; некоторые употребляют корень, называемый curare de raiz; другие делают смесь из соков амбигуаски, табаку и красного перца, добавляя кору барбаско или саранго. Из всего этого наиболее действенным является амбигуаска. Но этот яд неудобен тем, что приготовление его очень сложно и трудно.

Едва Гуапо окончил свои приготовления, как в воздухе послышалось щебетание, смешанное с пронзительными криками. Вся семья оглянулась и увидела стаю больших птиц, которые вдруг опустились и уселись на вершине очень высокого дерева. Там они продолжали свой разговор, но уже не так шумно, и начали с замечательной легкостью перебегать с ветки на ветку, цепляясь когтями, причем часто принимали самые странные положения: то вниз головой, то брюшком вверх. Перья у них на всем теле были прекрасного синего цвета с металлическим оттенком, а клюв белый: в длину они были более фута и назывались арами, или попугаями макао.

Индеец, не говоря ни слова, взял свой сарбакан и стрелы и прокрался через чащу к дереву, на котором уселись ары. Несколько минут он не шевелился, потом вложил стрелу в сарбакан, поднес его к губам, вобрал в себя как можно больше воздуха и затем изо всех сил дунул. И в тот же миг один из аров уже пытался вытащить клювом стрелу, которая впилась ему в бок; но вытащил только обломок, острие осталось в ране. Минуты две спустя птица закачалась, потеряла равновесие, немного еще подержалась на ветке, уцепившись за нее крючковатыми когтями, и наконец упала на землю. Гуапо между тем пустил новую стрелу, поразившую вторую жертву, и таким образом продолжал до тех пор, пока на дереве не осталось ни одной птицы из всей стаи. Леон подбежал, чтобы помочь индейцу собрать добычу, и насчитал шестнадцать птиц, раненных то в ногу, то в крыло, то в шею. И все были уже мертвы; нескольких минут оказалось достаточно, чтобы убить их, — так быстро и сильно действует яд кураре.

Индейцы предпочитают сарбакан ружью во время охоты, и причина этого проста. При первом же выстреле из ружья все ары улетели бы. Да и очень трудно убить из ружья птиц, сидящих на высоком дереве, среди ветвей, которые их защищают. Между тем стрела, пущенная из сарбакана, беззвучно поднимается на высоту тридцати — сорока ярдов, и достаточно самой незначительной ранки, чтобы жертву настигла смерть. К тому же из этого оружия легче попасть в предмет, находящийся на известной высоте, стреляя хотя бы даже и в совершенно вертикальном направлении, и индеец с большей уверенностью стреляет в птицу, находящуюся на вершине дерева, чем в ту, которая сидит в кустах.

Так как можно без всякого вреда есть кураре, то тем более можно не опасаясь есть дичь, убитую стрелой, смоченной этим ядом. В Южной Америке находятся даже гурманы, которые предпочитают именно такую дичь и нередко велят домашнюю птицу умерщвлять с помощью кураре.

XX. Молочное дерево

Когда индеец и Леон подходили с добычей к дверям дома, они увидели маленькую Леону, которая задыхаясь бежала со стороны озера.

— Мама, — кричала она, — я видела большую свинью!

— Где? — с беспокойством спросила мать, боясь, что ребенок принял за свинью какое-нибудь опасное животное.

— В пруду между цветами.

— Это тапир! — воскликнул Леон. — Наверняка это наш тапир!

Гуапо при слове «тапир» резко остановился, и целое облако прекрасных синих перьев качнулось над ним.

— Где он, сеньорита? — спросил индеец.

— Там, в озере, возле самого берега.

Быстро схватив сарбакан, индеец бросился к реке; Леон — за ним. Подбежав к берегу, они действительно увидели тапира, который наполовину высунулся из воды и зубами и хоботом вырывал корни ирисов. После недавнего приключения он, очевидно, чувствовал себя здесь в большей безопасности, чем где бы то ни было в другом месте. Гуапо подал Леону знак не шевелиться, а сам пополз по земле и вскоре скрылся. Мальчик, затаив дыхание, смотрел на тапира. Бедное животное паслось совершенно спокойно. Вдруг оно остановилось, сделало легкое движение; потом снова начало есть, хотя с меньшим аппетитом; наконец оцепенело, замерло, тут же закачалось и тяжело упало на дно реки, расплескав воду вокруг себя. Кураре оказал свое действие: тапир был мертв.

Гуапо торжествующе крикнул, тотчас влез в воду и вытащил тапира на берег, где собрались уже все и стали рассматривать это интересное животное. Индеец, дон Пабло иЛеон перетащили добычу к дому. Там Гуапо тотчас осторожно снял с животного шкуру и спрятал ее, чтобы впоследствии сделать из нее хорошие подошвы к сапогам и некоторые другие нужные вещи; а кусок мяса зажарил к ужину. Но все предпочли мясо ар; приправленное луком и красным перцем, оно оказалось превосходным; весь же кусок мяса тапира остался Гуапо.

Бамбуковый и пальмовый дом, вполне законченный, был наконец меблирован благодаря трудам дона Пабло и Гуапо, которые долго сидели по вечерам над работой, чтобы изготовить самое необходимое из мебели и домашней утвари.

Но откуда же, спросит читатель, брали они свечи или масло для освещения?

Я сразу объясню это. Одной из самых больших и прекрасных пальм, существующих в мире, является восковое дерево, которое особенно часто встречается у подножия Анд. Воск, получаемый из него, вытекает из ствола и горит так же хорошо, как и тот, что делают пчелы; стоит только собрать его — и свеча готова. Миссионеры применяют его в большом количестве для изготовления прекрасных свечей, которые горят во время богослужений. Кроме того, в Южной Америке существует еще одна пальма, дающая воск, — это карнауба (copernicia cerifera); воск ее в изобилии находится на нижней стороне листьев; он белого цвета, чист, без малейшей примеси смолы. Но если бы наши изгнанники и не отыскали эти две пальмы, все равно могли бы спокойно работать по ночам: из плодов патавы можно добыть масло, которое не имеет никакого запаха, прекрасно горит и используется для освещения.

Но освещение — это еще не все; человеку нужно и многое другое. Поблизости не было ни каменной соли, ни озера с соленой водой, в лесу не водилось ни коров, ни коз, ни ослиц; зная это, вероятно, можно подумать, что колонисты не имели ни соли, ни молока. Напрасно: почти возле их дома росло так называемое молочное дерево или дерево-корова. Прямой ствол его поднимался на большую высоту и был украшен широкими продолговатыми и заостренными на конце листьями. Плоды его, величиной с персик, съедобны. Дерево очень ценится своей прочностью и твердостью. Но известность оно приобрело благодаря своему соку. Сок этот не что иное, как густое молоко, очень приятное на вкус, столь же питательное, как и молоко коровы; а многие находят, что сок этот даже лучше. Добывается он очень легко: стоит сделать надрез в коре дерева и подставить сосуд; сок потечет обильно, особенно если надрез сделать утром, в час восхода солнца. Это же можно сказать и о клене, дающем сахарный сок, и о многих других деревьях и растениях. Некоторые пьют сок молочного дерева в чистом виде, другие находят его слишком густым и добавляют в него немного воды. С чаем или кофе это молоко превосходно. Если его оставить на некоторое время в открытом сосуде, то на поверхности появляется густой слой, который туземцы называют сыром и с удовольствием едят. Другое свойство этого молока состоит в том, что оно без всяких приготовлений может быть использовано и в качестве клея; его можно применять и для склеивания деревянных поверхностей: поэтому оно оказалось как нельзя кстати, когда дон Пабло делал мебель.

Остается еще рассказать, где колонисты брали соль; потому что как ни полезно оказалось для них молочное дерево, соль была еще необходимее. Вы, читатель, видя вокруг себя соль в таком избытке, что она ценится не дороже песка, не можете себе и представить, какую нужду испытывают в ней люди, попавшие в условия, в которых оказались наши изгнанники. Дикие животные иногда преодолевают очень большие расстояния, отыскивая соляные озера, которых в американских пустынях встречается много. Наши же колонисты готовы были отдать все, что имели, за небольшое количество соли: и сахар, и кофе, и бананы, и даже кассаву, из которой делали хлеб. Они всюду искали соль. В окрестностях рос стручковый перец; и семья густо посыпала им всякое блюдо, которое приготовлялось, но это не могло заменить соль. Тут-то и пригодились познания Гуапо. Индеец знал. что соль можно добыть из плодов особого рода пальмы, известной ему. Видя, что семья дона Пабло сильно страдает и может даже заболеть от недостатка соли, он встал очень рано и переправился на другой берег реки. Там, в болотистой местности, погружая корни в воду, росла особая маленькая пальма, высотой в двадцать — двадцать пять футов. Вершина ее поднималась над короной перистых листьев и оканчивалась острием. Это была так называемая хара. Плоды ее, овальной формы, слегка сплюснутые, величиной с персик, желтоватого цвета, висели большими кистями немного ниже листьев. Гуапо быстро влез на дерево, потому что ствол хары гладок и лазить по нему легко; набрав полный мешок плодов, он возвратился домой.

Все удивились, к чему эти нестерпимо горькие плоды? Но индеец, ничего не объясняя, развел большой огонь, положив туда эти горькие плоды, и когда они совершенно сгорели, то оказалось, что оставшийся от них пепел, белый как мука, имеет вкус соли; соль эта не была так хороша, как та, которую употребляем мы, но для кухни была вполне пригодной и удовлетворяла потребности семьи.

XXI. Гимнот и рыба-людоед

Приблизительно в это время произошел случай, который мог иметь роковые последствия для одного из членов нашей маленькой колонии. День был невероятно жаркий, а вода так соблазнительно свежа, что Леон не устоял перед желанием искупаться и, раздевшись, с восторгом бросился в реку. Остальные в это время были заняты каждый своим делом. У берега было не очень глубоко; но чуть дальше нельзя уже было идти, и Леон был этому рад, решив поупражняться в плавании и с завистью думая о том, как хорошо плавает Гуапо. К тому же и дон Пабло не только не запрещал, но, напротив, даже советовал сыну учиться плавать получше. Заметим мимоходом, что всем родителям следовало бы заботиться, чтобы их дети умели плавать, потому что плаванье является не только прекрасным спортом; сколько людей гибнет из-за того, что не умеют плавать!

Итак, Леон добрался до середины озера и с наслаждением резвился в его прозрачной воде, как вдруг почувствовал острую боль, которая, казалась, была вызвана укусом какого-то существа. В течение минуты боль эта повторилась несколько раз и была так сильна, что Леон не выдержал и закричал. Родители его, услышав крик, подумали, что он тонет или его преследует крокодил; в сильном испуге бросились все к реке и тут увидели, что мальчик плывет изо всех сил, стараясь добраться до берега, но никто не гонится за ним.

В один голос стали спрашивать его, что с ним; но он мог только ответить:

— Что-то кусает!

И действительно, вода вокруг него окрасилась кровью. Мать, заметив это, в ужасе закричала:

— Спасите его, спасите!

Дон Пабло и Гуапо бросились в воду и на руках понесли мальчика к берегу. Кровь сочилась из десяти или двенадцати ранок. И тут увидели и тех, кто кусал мальчика: стая маленьких рыбок, пепельно-серого цвета на спине и оранжевого на брюшке и плавниках, преследовала свою добычу с открытыми ртами и, видя, что она ускользнула, принялась кусать ноги спасителей. Но к счастью, мужчины уже были недалеко от берега, и им достаточно было нескольких усилий, чтобы оказаться в безопасности.

— Это рыба-людоед, — сказал с гневом Гуапо. — Но будьте уверены, молодой господин, я скоро отомщу за вас!

Леона перенесли в дом, и только тогда можно было судить о том, насколько серьезны его раны. Во многих местах кожа была совершенно содрана, и если бы рыбы напали на него подальше от берега, то, по всей вероятности, спасти его оказалось бы очень трудно, а то и невозможно, вследствие громадного количества этих рыбок, которые собрались вокруг него в несколько минут. Случалось не раз, что люди, застигнутые ими посередине широкой реки, изнемогали от тысячи ран, которыми были мгновенно покрыты, и гибли прежде, чем успевали доплыть до берега. Эти свирепые маленькие карибы или карибиты, как их называют, — потому что слово «кариб» значит людоед, — скрываются на дне реки, так что нельзя и подозревать об их существовании. Но как только одна из них заметит добычу, она бросается на нее; и стоит лишь капле крови пролиться из раны, как вся стая поднимается вверх, к добыче, и тогда горе несчастному, в которого впиваются острые треугольные зубы.

Раны Леона, хоть были и очень мучительны, но не представляли другой опасности, кроме той, которую влечет потеря крови. Но Гуапо, человек бывалый, помог и в этом случае. На одной из мимоз, росших возле дома, находились темного цвета гнезда; они принадлежали муравьям formica spinicollis и были сделаны из пуха, собранного на деревце из породы черноустников (melastomes); эти гнезда-то и служат прекрасным средством останавливать кровь. Гуапо знал наверняка, а дон Пабло только слышал, что индейцы используют гнезда с подобной целью; но он слышал о них как об yesca de hormigas, что значит «муравьиный трут». Его уверяли даже, что гнезда зеленых муравьев действуют лучше, чем гнезда муравьев кайенских, которые завозят в Европу, где они очень ценятся. Гуапо принес этого особенного трута, и Леону понадобилось только немного терпения, чтобы совершенно выздороветь.

В тот же вечер другой случай показал нашим друзьям, что озеро заключает в себе еще одну опасность. После ужина семья сидела возле дома, отдыхая в вечерней прохладе. Мула отпустили и он побрел к реке напиться. Спокойно вошел он в воду по брюхо; и вдруг сразу весь исчез в воде; вынырнул, отчаянно пытаясь выбраться на берег. Он сильно фыркал, ноздри его раздулись, глаза будто вылезали из орбит. Наконец ему удалось добраться до берега, но тут он закачался и упал на песок в страшных судорогах. Никто не понимал, что с ним произошло; но Гуапо заметил под животом у мула какое-то существо наподобие водяной змеи, зеленовато-желтого цвета, длиной в четыре-пять футов. Это, как потом выяснилось, был большой электрический угорь, так называемый гимнот или тембладор. Теперь все было понятно: гимнот оказался под брюхом мула и прижался к нему всем своим телом, поэтому электрический удар был очень силен. Мул вскоре оправился от шока, но после этого случая его невозможно было заставить войти в реку; ни ласками, ни кнутом нельзя было даже подогнать его к берегу, — так сильно он испугался.

Тут Гуапо невольно подумал, как сам подвергался опасности, и не раз, переплывая реку; эта мысль побудила его поскорее выполнить обещание, данное Леону: отомстить карибам. Гуапо отправился в лес и вскоре возвратился с кореньями двух растений, которые мелко изрубил и выжал из них сок. Этот сок известен как яд барбаско; индейцы Южной Америки применяют его для ловли рыбы. Гуапо знал, что достаточное количество такого яда истребит всех гимнотов и карибов в реке. Он поднялся немного вверх по течению, и там бросил яд. Вода постепенно приняла беловатый оттенок. Не успел барбаско опуститься на дно, а на поверхности уже появилась мертвая рыба, сначала мелкая, потом покрупнее, особенно много гимнотов; наконец, к великой радости Леона, всплыло и несколько карибов с их золотистыми брюшками и бронзового цвета жабрами. Но Гуапо намеревался не только отомстить; он находил, что блюдо из рыбы должно доставить удовольствие его господам; и поскольку они с доном Пабло раньше изготовили сеть для рыбной ловли, то теперь он и воспользовался случаем, чтобы наловить полную корзину, выбрав ту рыбу, что была повкуснее. Более всего набрал он карибов, потому что эти маленькие чудовища по вкусу и нежности своего мяса являются одними из лучших рыб, встречающихся в реках Южной Америки.

Леон мог теперь хорошо рассмотреть гимнотов: мертвые они уже не производили электрических разрядов. Таким образом, озеро очистилось от всей вредной рыбы, которой кишело раньше, и можно было без опасения плавать в нем. А Леон, с аппетитом ужиная карибами, смеялся вместе с Гуапо над своим несчастьем и над не проходящими страхами мула.

XXII. Хинные деревья

Мы уже сказали, что дом колонистов был построен и даже неплохо меблирован. Действительно, если бы вы вошли в это жилище, то увидели бы здесь ящики, сделанные из пальмовых листьев, мешочки из цветочных бутонов буссу, наполненные шелковистыми волокнами цеибы; волокна эти предназначались для пряжи, из которой потом можно было сделать белье и одежду. Вы нашли бы здесь корзины всевозможных форм и величины, сделанные из кожицы листьев пальмы иу, которая не имеет ствола, а только листья; они выходят прямо из земли и имеют от трех до трех с половиной ярдов длины. Вы могли бы здесь увидеть стул, сделанный из бамбука и пальмы, большой, прекрасный стол, покрытый скатертью — не льняной, конечно, но из прекрасных, шелковистых листьев банана; на столе — блюда, чашки, тарелки, бутылки, — словом, вся посуда, сделанная из особого рода тыквы, называемой crescentia cujete; вы бы увидели здесь, кроме того, вазы в форме лодки, которые были не что иное, как цветочные обертки большой пальмы, называемой инага. Пальма эта поднимается на двадцать пять — тридцать ярдов в вышину, а перистые листья ее имеют до пятнадцати ярдов в длину. Ее цветочные обертки так велики, что индейские женщины делают из них колыбели, в которые кладут своих детей, а дерево ее так твердо, что охотники выдалбливают из него котлы, которые можно подвешивать над огнем, наполнив предварительно водой. Кроме того, в доме были разного рода инструменты: в одном углу стоял валик, густо усеянный иглами, — он служил теркой, чтобы растирать в порошок юку, из которой делали маниок; терка была превосходна и совершенно естественна, потому что это было не что иное, как кусок надземного корня цасюбы, о которой мы говорили выше. Возле нее лежала тапити — сумка конической формы, сотканная из пальмовых волокон; к нижнему концу ее была приделана дугообразная ручка, сквозь которую продевалась палка. Эта сумка служила для выжимания сока из натертого маниока, а также для приготовления из него кассавы. Для этого тапити вешают на плотно вбитый в стене гвоздь и нажимают один конец палки, служащий рычагом, до тех пор, пока не выжмут всего сока из муки. После этого ее ставят в печь и, когда она совершенно высохнет, из нее пекут хлеб. Это единственный хлеб, употребляемый в Южной Америке. Мы говорили уже, что осадок на дне сосуда, в который стекает сок из маниока, и есть вещество, известное под названием тапиока.

Есть два сорта юки: сладкая и горькая. Одну можно употреблять в пищу в сыром виде без малейшей опасности; другая — причинила бы в этом случае немедленную смерть, так как сок ее представляет один из сильнейших ядов во всем растительном царстве. Вот почему во время приготовления кассавы необходимо внимательно следить за тем, чтобы дети или животные не попробовали смертоносной жидкости, вытекающей из тапити.

Среди всей мебели в доме вы не увидели бы кроватей. Да и вообще во всей Южной Америке едва ли даже известен этот род мебели, столь необходимый у нас. В этих знойных странах спать на кровати было бы крайне неприятно, потому что всякие насекомые и гады не дали бы ни на минуту покоя. Поэтому кровати и матрацы заменяются гамаками; в доме дона Пабло их было пять. Гуапо сплел их из наружной кожицы листьев прекрасной пальмы, называемой тукум, и развесил одни внутри, а другие снаружи перед фасадом дома, крыша которого выдавалась вперед, образуя как бы веранду, на которой семья собиралась по вечерам отдохнуть и насладиться прохладой.

Когда все, необходимое для удобства в доме, было сделано, дон Пабло обратил внимание на то, ради чего он и решил остановиться в этих местах. Он уже исследовал хинные деревья и нашел, что они принадлежат к одной из лучших пород, именно к той, кора которой впоследствии стала славиться под названием каскарильи Куско.

Есть двадцать или тридцать пород деревьев, кору которых снимают и продают в качестве хины. Среди них бывают, понятно, и такие, которые представляют собой хину; но часто между ними проскальзывают и примеси, не имеющие ценности, — к сожалению, подобные явления встречаются в торговле и другими продуктами, вследствие недостаточно развитой честности торговцев.

Порода деревьев, покрывавшая холмы по соседству с домом дона Пабло, очень близко подходила к chinchona condaminea, которая растет в окрестностях города Локсы и дает наилучшую кору. Деревья эти достигают двадцати ярдов в высоту; листья их красноваты и с сильным блеском, вследствие чего их легко заметить среди других деревьев; это значительно облегчает работу каскарильеров (искателей хинной коры), работу, гораздо более тяжелую, чем можно подумать. Действительно, хинные деревья не растут вместе в большом количестве; напротив, они обыкновенно бывают рассеяны среди других совершенно чуждых пород, а часто встречаются даже поодиночке. Впрочем, замечание это относится ко всем породам деревьев, составляющих монтанью. Между тем как леса Северной Америки состоят всегда исключительно из одной, самое большее — двух пород, в Южной Америке лес обыкновенно представляет собой бесконечное разнообразие; за исключением mauritia flexuosa, которая образует пальмовые рощи, занимающие огромные пространства, все остальные породы беспорядочно перемешиваются, что делает их промысел очень трудным и до сих пор мешает устройству лесопилен, потому что завод не нашел бы в одном месте достаточно леса нужной породы.

Но дон Пабло был счастлив: не только качество хинных деревьев, росших возле его дома, было прекрасно, но и количество их было относительно очень велико. Они занимали более двух акров — это было настоящее сокровище. Если он сможет собрать хотя бы сто тысяч фунтов коры и сплавить ее к устью Амазонки, то получит за нее не менее десяти тысяч фунтов стерлингов. Ободренный этой мыслью, он решил немедленно приняться за работу, не задумываясь над тем, сколько времени она займет.

XXIII. Два тихохода

Когда все приготовления к добыванию хинной коры были сделаны, дон Пабло и вся его семья весело отправились к тому месту, где росли эти деревья. «Манча» — так называется участок земли, где встречается большое количество хинных деревьев. Он был недалеко, поэтому мула и лошадь колонисты оставили в конюшне, дав плодов мурумуру, пальмы особой породы. Все животные очень любят эти плоды; свиньи и дикие кабаны отыскивают их зерна даже в лошадином и коровьем помете. Черные коршуны, когда голодны, и те не брезгуют этими мясистыми плодами.

Наши каскарильеры отправились в путь на рассвете. Это лучшее время в знойных странах; в утренние и вечерние часы здесь можно работать без усталости. Дорога, по которой колонисты должны были идти, тянулась вдоль берега реки и привела их к деревьям с белыми стволами и серебристыми листьями. Прямым тонким стволом и расположением своих ветвей эти деревья напоминали пальмы, хотя и не принадлежали к их породе. Это была амбамба, как определил дон Пабло.

— Я нисколько не удивился бы, — сказал он, — если бы увидел одно животное, которое живет на ветвях этих деревьев; ведь их листья составляют основную пищу этого животного.

— А, это проворный Петрушка, ты о нем говоришь? — спросил Леон, потому что ему приходилось читать об этом животном много рассказов в сочинениях Бюффона.

— Да, — ответил дон Пабло. — Некоторые называют его проворным в насмешку, так как он необычайно ленив и медлителен в своих движениях. Англичане так и называют его тихоходом или ай (bradypus). Существует два или три вида этих животных; французские ученые, по своему обыкновению, подразделяли их на отдельные породы; но все они сходны в повадках и нраве и являются одной породой.

— Но, — воскликнул Леон, — я читал у Бюффона, что ленивец самое несчастное из всех созданий; что он едва ли в состоянии перейти с дерева на дерево и всю жизнь проводит на одном. А когда объест все листья, то, чтобы не слезать с него, просто падает на землю, а там на преодоление расстояния в пару ярдов ему нужно не меньше часа времени. Правда ли все это?

— Нет, дитя мое, это ложь, чистейшая ложь! Конечно, ай не может быстро двигаться по земле. Но он, подобно орангутангу и многим другим лазающим породам обезьян, и не создан для того, чтобы жить на земле. Его строение достаточно ясно указывает на то, что природа предназначила его для жизни на деревьях, где он движется достаточно быстро, чтобы добывать себе пищу и удовлетворять все свои нужды. Он чувствует себя прекрасно на ветвях, или, вернее, под ветвями, потому что в противоположность обезьянам и белкам, животное это поднимается и спускается спиной вниз; это для него удобнее, потому что пальцы его снабжены загнутыми и настолько длинными когтями, что он может охватить самую толстую ветвь. В этом положении благодаря своей очень длинной шее с девятью позвонками — единственное явление у млекопитающих — он легко достает листья, растущие над головой. В этом же положении он и спит. Что касается рассказов о том, будто он всю жизнь проводит на одном дереве и падает с него, чтобы не трудиться слезать, то это все басни, которые Бюффон принял и повторил вслед за другими. Правда, ай никогда не спускается на землю, если может обойтись без этого; но с дерева на дерево он перебирается очень легко. А если ветви слишком удалены одна от другой, он пользуется порывами ветра, которые приближают их к нему настолько, что он может схватиться за них и перебраться куда ему надо. Так как он никогда не пьет и может обходиться только листьями цекронии, то он и живет на одном и том же дереве до тех пор, пока на нем хватает листьев. Посмотрите — многие из этих деревьев обнажены, а никто другой не мог сделать этого, только ай.

— Ай, — повторил жалобный голос.

— Я так и знал! — воскликнул дон Пабло, засмеявшись от того, какое удивление этот голос вызвал у наших колонистов. — Это он и есть; слышите, сам себя назвал. Вон он, посмотрите!

Взглянув туда, куда показывал дон Пабло, все увидели животное величиной с кошку, с длинной, грубой шерстью цвета сухой травы; на спине его было черное пятно с оранжевой каймой вокруг. Хвоста не было, а маленькая круглая голова столько же походила на голову человека, как и голова большей части обезьян.

— А вот и другой! — воскликнул Леон, показывая на вершину дерева, где действительно сидел другой ай, немного отличавшийся от первого. Вероятно, это была самка. Эти животные обычно встречаются парами, редко увидишь одно без другого. Эта бедная пара поняла, что их заметили, и стала издавать свои жалобные крики, такие неприятные для слуха, что кое-кто думает, будто природа дала им эти крики для самозащиты.

Дон Пабло собирался пройти мимо; но Гуапо пожелал добыть хоть одного из ленивцев на обед и упросил господина подождать несколько минут. Дерево, на котором сидели животные, было не толстым, и Гуапо быстро срубил его, — вместе с амбамбой упали, конечно, и аи. Гуапо приблизился к ним, но не без предосторожностей, потому что знал: животные будут защищаться, хотя Бюффон и уверяет, что они позволяют взять себя, не оказывая ни малейшего сопротивления. Оба ая легли на спину и быстро махали в воздухе своими лапами, отражая таким образом удары своего противника, которому они, наверно, исцарапали бы руки, если бы он приблизился. Но Гуапо был очень осторожен; срезав две ветви дерева, он положил их на грудь каждого животного. Несчастные аи тотчас ухватились за ветви и так сильно сжали их лапами, что невозможно было их вырвать у них. Тогда индеец, отдав топор Леону, сам взял эти палки и понес вместе с аями, которых оставил пока в живых.

Каскарильеры отправились дальше и через несколько минут вышли на маленькую полянку, ярдов в сорок шириной. Гуапо бросил ветви с аями на землю и пошел дальше как ни в чем не бывало.

— Разве ты хочешь их оставить здесь? — с удивлением спросил Леон.

— Нет, — усмехнулся Гуапо. — Не бойтесь, молодой господин: на обратном пути мы найдем их. Если бы я понес их в лес, они могли бы взобраться на дерево, пока мы будем заняты делом. А тогда — прощай. Между тем как теперь им понадобится не менее шести часов, чтобы добраться до леса и спрятаться в его ветвях.

Дон Пабло засмеялся и, прежде чем покинуть лужайку, показал Леону огромные бугры земли, воздвигнутые термитами, или белыми муравьями. Было рано и довольно свежо, термиты еще не выходили из своих жилищ. Осмотрев эти гигантские муравейники, возвышавшиеся подобно солдатским палаткам на опушке леса, наши путешественники снова разошлись и вскоре были возле хинных деревьев.

XXIV. Каскарильеры

Первый удар топором сделал Гуапо. Это было началом работы, которая могла длиться долгие годы, и началом обогащения тех, которые брались за нее. Как только дерево упало, индеец принялся за другое, стараясь рубить возможно ближе к корню, а дон Пабло занялся срубленным. Вооружившись острым ножом, он сделал несколько надрезов вокруг дерева, на некотором расстоянии один от другого, а потом пересек их под прямым углом одним продольным разрезом. То же сделал он и на ветвях. Так он обрабатывал деревья, которые срубал Гуапо. Дня через три или четыре надо было снять кору со ствола и ветвей и разложить на солнце, чтобы она высохла, после чего ее следовало перетащить в сарай, который для этого, собственно, и был построен возле дома.

Работа шла быстро и весело. Донна Исидора, сидя на срубленном дереве, с интересом смотрела, как искусно трудятся муж и индеец. Будущее представлялось улыбающимся, в настоящем тоже не предвиделось ни тревоги, ни особенных затруднений. Леона уселась возле Гуапо, который, быстро действуя своим топором, рассказывал ей занимательные истории.

Леону нечего было делать в этот первый день. Он мог быть полезен только тогда, когда станут снимать кору с деревьев. Тогда он сможет помочь переносить ее на солнце или водить мула, который будет перевозить ее в сарай. Но поскольку Леон был мальчик очень живой и не мог ни минуты оставаться без дела, то он решил возвратиться на лужайку и взглянуть, что поделывают тихоходы. Он не мог представить себе, как эти четвероногие животные, побуждаемые чувством самосохранения, не могут быстро пробежать какие-нибудь тридцать ярдов, которые отделяют их от безопасного убежища.

Приближаясь к месту, где были оставлены ленивцы, мальчик услышал их жалобные крики, — следовательно, они действительно не ушли далеко. Но крики становились все сильнее и, казалось, выражали страдание. Когда Гуапо бросил их, они молчали; почему же теперь так жалобно кричат? Не напал ли на них какой-нибудь зверь? Вскоре Леон заметил бедных животных; возле них не было никого. Но вместо той неподвижности, какую они обнаруживали с тех пор, как уцепились за ветви, которые индеец протянул им, теперь несчастные создания кружились на одном месте испытывая, по-видимому, ужаснейшие мучения.

«Это, верно, змея», — прежде всего подумал Леон, не зная, как иначе объяснить страдания тихоходов, поскольку не видел никого возле них.

Желая убедиться в справедливости своей догадки, он направился к животным, приняв все предосторожности и продвигаясь вдоль опушки леса. Наконец он подошел к ним довольно близко, но к его большому удивлению крики животных постепенно стихли, и бедные тихоходы умерли. А между тем, никакой змеи нигде поблизости не было видно. Тогда у мальчика мелькнула новая мысль: вероятно, несчастные создания были голодны, когда индеец захватил их, и теперь съели какое-нибудь растение, которое случайно оказалось ядовитым. Он подошел ближе к трупам и, когда был от них в нескольких шагах, ему показалось, что трава движется вокруг них и что они сами покрыты какой-то движущейся сетью.

— Ах, вот оно что! — воскликнул Леон, поняв, наконец, в чем дело. — Это белые муравьи!

Земля была буквально покрыта муравьями, и тела бедных тихоходов скоро исчезли под массой этих ужасных насекомых, которые с жадностью отрывали кусочки мяса и уносили в свои темные убежища. Леон с дрожью наблюдал это отвратительное зрелище. Он слышал раньше, что термитам достаточно нескольких минут, чтобы растерзать в клочки и утащить в свои норы труп любого из самых больших животных. Теперь, поскольку представлялся случай, он решил убедиться в этом. Но, страшась этого ужасного врага, он влез на дерево, горизонтальные ветви которого позволили удобно разместиться на нем и видеть все, что происходило. Прежде всего бросился в глаза удивительный порядок, с каким действовали муравьи; правильными колоннами выходили они из своих нор, захватывали куски трупа и такими же правильными колоннами возвращались домой, откуда на смену им непрерывно двигались новые ряды. Они, в свою очередь, направлялись к трупам тихоходов и заменяли тех, которые удалялись, нагруженные добычей. Кто тащил кусочек мяса, кто кусочек кожи, покрытой шерстью, и значительно больший по величине, чем любой из термитов.

XXV. Пума и большой муравьед

Беспрерывное движение муравьев начало уже вызывать головокружение у нашего наблюдателя, как вдруг внимание его отвлек от них легкий шум, донесшийся из леса. Ветви чащи раздвинулись, и показалась морда какого-то существа с парой маленьких блестящих черных глаз и короткими ушами. Постепенно из кустов высунулось и все туловище животного. Величиной оно было с большую ньюфаундлендскую собаку, хотя по форме тела не походило на нее. Темно-бурая шерсть у него была длинна и очень груба, от груди к спине шла широкая черная полоса с белой каймой; большой хвост был приподнят и загибался к спине. Но самой странной частью этого животного была, конечно, морда, которую Леон увидел прежде всего. В сравнении с ней морда борзой собаки показалась бы курносой; морда этого животного была вдвое длиннее и вполовину тоньше, а оканчивалась маленьким совершенно беззубым ртом в пару дюймов шириной. Ноги животного также имели свою странность: задние были широки и сильны, но казались короче передних, видно, это объяснялось тем, что животное во время ходьбы касалось земли всей ступней, подобно медведю и некоторым другим млекопитающим, которых называют стопоходящими. Передние ноги были устроены совершенно иначе: четыре когтя каждой из них не были вытянуты вперед, как у собаки или кошки, а загибались внутрь, поэтому животное, чтобы не ступать на них, ставило эти ноги боком, и ходило точно на обрубках, неуклюже и медленно. Когти его, вероятно, служили только для того, чтобы рыть землю; в таких случаях они разгибались и принимали положение зубьев на граблях.

Леон никогда еще не встречал это странное животное, но читал описание и много раз видел его изображение; поэтому он тотчас догадался, что это был тамандоа, или большой муравьед. Одного только не мог он понять: что бы означал этот горб, который был заметен на спине животного и которого он никогда не видел на рисунках? К тому же большой поднятый хвост муравьеда мешал хорошо рассмотреть его. Но вот животное повернуло голову и слегка ткнулось мордой в этот горб; тот упал на землю, и тут Леон увидел, что это был детеныш муравьеда, совершенно походивший на свою мать.

Маленькое животное было сброшено как раз возле жилища термитов. Освободившись от детеныша, муравьед направился к одной из пирамид, встал на задние ноги, а передними оперся в коническую стенку, и с величайшим вниманием рассматривал ее во всех подробностях, словно стараясь найти в ней какой-нибудь недостаток, который дал бы ему основания начать разрушение. Эти огромные конусы, построенные из земли и скрепленные цементом из песка, так прочны, что нужен лом и кирка, чтобы пробить их. Но когти муравьеда столь же крепки, как лом, и наш тамандоа не задумался бы тотчас приняться за дело и скоро прорыл бы отверстие в крепости термитов, если бы, оглянувшись вокруг, не заметил, что все белые муравьи были снаружи. Тогда, переменив свой прежний план, самка направилась к тому месту, где оставила своего детеныша, и, подталкивая его мордой, привела к краю тропинки, проложенной термитами. Здесь она легла, распластавшись на земле таким образом, что морда ее касалась движущейся цепи муравьев, затем вытянула свой язык, походивший на громадного червяка и покрытый очень липкой слюной, и тотчас быстро втянула его обратно, но уже сплошь покрытый муравьями. Маленький тамандоа улегся возле матери, в точности подражая всем ее приемам. Не прошло и секунды, как огромный язык почти в фут длиной и толщиной с гусиное перо вытянулся снова, захватив новую массу насекомых и опять скрылся; так продолжал муравьед свои быстрые движения, повторяя их через секунду. Время от времени мать останавливалась, чтобы руководить своим детенышем в этой охоте, которая очень забавляла Леона. Но, к несчастью, внезапное появление нового существа положило конец этому роскошному пиршеству. Появившееся животное походило на большую кошку; желтая шерсть его была гладкой; туловище оно имело длинное, голову округленную, с большими усами и блестящими глазами, которые сверкали в темноте; хвост его был очень длинный. Леон несколько раз видел это животное: индейцы часто водили его по улицам Куско. Это была пума или безгривый лев Америки. Те, которых водили индейцы, были уже приручены; но мальчик слышал, что в диком состоянии пума свирепа и опасна. И действительно, в некоторых местностях она такова и есть, но в других — это почти робкое животное, которое убегает, завидя человека. Впрочем, во время охоты, когда ее преследуют, она оказывает отчаянное сопротивление, и не раз и охотники, и собаки в таких случаях платили жизнью.

Леон нисколько не боялся тамандоа; он знал, что будь это животное даже кровожадно, ему нечего было опасаться, так как оно не могло лазить по деревьям, хотя, впрочем, в Южной Америке существует два вида муравьедов, более мелких по величине, которые обладают и такой способностью. Но при виде желтого туловища пумы чувства Леона изменились. Пума легко взбирается на вершину дерева по самому гладкому стволу, и если бы ей вздумалось напасть на него, то нечего было бы и думать о спасении. Первой мыслью мальчика было быстро спуститься и со всех ног бежать к хинной роще. Но пума шла как раз по тому направлению, которого ему надо было бы держаться при бегстве. Дерево, на котором Леон сидел, стояло уединенно посреди лужайки, и он не смог бы добежать до леса незаметно для пумы, которая в несколько прыжков догнала бы его. Оставалось одно: сидеть притаившись на месте, где он был, быть может, пума в таком случае и не заметит его. Это был по крайней мере единственный шанс спастись.

Но нет сомнения, что ему не удалось бы укрыться от врага в ветвях дерева, если бы пума, выйдя на поляну, не заметила на ней муравьедов. При виде добычи она остановилась, потом вытянулась на земле и лежала неподвижно, как кошка, собирающаяся броситься на мышь, которую подстерегает. Как раз в эту минуту мать обернулась, чтобы сделать какое-то внушение детенышу. Увидев пуму, она тотчас вскочила, поднялась на задние ноги, забросила детеныша себе на спину и прислонилась спиной к стене муравейника. В таком положении, защищая собственным телом свою дорогую ношу, она ожидала врага, уткнув морду в грудь и прикрыв ее длинным хвостом, который она выставила вперед и подняла вверх до уровня лба.

Пума сделала прыжок. Но муравьед своими когтями оцарапал ей морду. Рана усилила ярость нападающей, но в то же время и напомнила о необходимости быть осторожнее. Две или три новых попытки пумы остались безуспешны: острые когти тамандоа каждый раз оказывались наготове. Намерение муравьеда состояло не только в том, чтобы угрожать своему врагу и отразить его, нанося более или менее глубокие раны. Этого мало, тамандоа хотел захватить пуму в свои сильные лапы и раздавить, как это делают медведи. Таков обычный способ защиты муравьеда, и пума, видимо, знала это и старалась избежать опасности.

Борьба продолжалась с переменным успехом для обеих сторон и могла бы затянуться надолго, если бы не неосторожность маленького тамандоа, который, вероятно из любопытства, выставил свою мордочку. Пума тотчас схватила его и, с бешенством бросив себе под ноги, раздробила ему голову своими могучими зубами.

После этого мать потеряла всякую осторожность и благоразумие. Она мгновенно опустила хвост и бросилась, стараясь схватить пуму; но та, более быстрая в движениях, прыгнула, схватила ее за морду, с силой бросила на землю и, оказавшись сверху, начала терзать свою добычу.

Хотя участь бедного муравьеда внушала Леону глубокое сожаление, но он не осмелился вмешаться в борьбу, чтобы оказать помощь; и конечно, он молча смотрел бы и на то, как пума пожирала бедное животное, если бы острая боль, которую он почувствовал в ноге, не заставила его вскрикнуть.

XXVI. Нападение белых муравьев

Леон опустил глаза, чтобы посмотреть, что за причина этой боли, — и вдруг кровь застыла у него в жилах: муравьи окружили дерево, на котором он сидел, и начали уже взбираться на него! Ствол с невероятной быстротой покрывался ими. Вот некоторые уже вползли ему на ноги, и именно укус одного из них заставил Леона вскрикнуть.

Он вспомнил участь тихоходов, которой был свидетелем, и пришел в ужас. Испуская громкие крики, он быстро взбирался по ветвям на самую верхушку дерева; но стая отвратительных насекомых следовала за ним. Он решил было бежать, раздавив муравьев, которые попадутся по пути. Но пума? При виде термитов мальчик забыл о ней. Теперь он оглянулся в том направлении, где она находилась; трупы муравьедов лежали на месте, а пумы не было.

Леон подумал сначала, что зверь, испуганный его криками, скрылся в лесу. Но эта надежда быстро рассеялась: он вскоре увидел, что страшное животное ползет по траве и направляется к нему. Что делать? Через две секунды, не больше, пума настигнет его. Мальчик считал себя погибшим; он не в состоянии был даже вскрикнуть еще раз, голос его замер. Между тем зверь не вспрыгнул на дерево, как ожидал Леон; он снова лег и прополз на брюхе вокруг дерева, медленно ударяя хвостом себя по бокам и полуоткрыв пасть, красную от крови муравьедов. Можно было подумать, что он изыскивает лучший способ поймать эту новую добычу и заранее наслаждается нежным ее вкусом. Но вдруг в воздухе что-то просвистело, мелькнуло, пума подпрыгнула и яростно зарычала. В бок ей вонзилась стрела. Послышался новый свист, и вторая стрела впилась в пуму. Это дон Пабло и Гуапо прибежали на крики Леона, один — с топором, другой — с сарбаканом.

Пума бросилась бежать и успела уже достичь окраины лужайки, но тут закачалась и упала. Дон Пабло, опасаясь, что яд окажется недостаточно сильным для такого крупного зверя, рассек ему череп топором, после чего подошел к Леону, которого Гуапо уже усадил себе на плечи.

Через несколько минут дон Пабло уже волок за собой труп пумы, чтобы снять ее красивую шкуру, муравьедов же он предоставил термитам, которые успели уже собраться возле них. И когда наши каскарильеры, окончив свою утреннюю работу, возвращались домой обедать, от тихоходов и муравьедов не осталось ничего, кроме нескольких клочков шерсти да совершенно обглоданных костей. Все остальное термиты успели уже унести в свои глубокие галереи.

По всей видимости, стук топора наших работников разбудил муравьеда и заставил его выйти из своего убежища, потому что днем он обычно не покидает его. Та же причина, вероятно, вызвала и пуму из ее логовища; хотя пума чаще показывается днем, чем муравьед.

Когда наша маленькая группа подходила к дому, Гуапо заметил еще одного муравьеда, который тоже был разбужен и встал со своего ложа из сухих листьев. Индеец не убил его, а решил позабавить семью интересным зрелищем. Он спрятался в ветвях и произвел в них шум, похожий на шум дождя, падающего с листьев. Муравьед тотчас поднял свой длинный хвост и, словно зонтик, распустил его над головой. Тогда Гуапо приблизился к нему и повел за собой, как козу или барана, к самому дому. Но он старался при этом не раздражать животное; потому что если бы муравьед рассердился, то ушел бы или стал защищаться.

Мы видели, что тамандоа совершенно безвреден для тех, кто его не трогает, но он оказывает самое серьезное сопротивление тем, кто нападает на него. Он часто не уступает оцелоту и мелким животным из породы диких кошек. Самка, о которой мы говорили, без сомнения, никогда не осмелилась бы вступить в борьбу с пумой, если бы не имела при себе детеныша. Некоторые уверяют, что муравьед может задушить даже ягуара в своих могучих лапах. Это едва ли справедливо, потому что ягуар слишком силен и проворен; а подобные рассказы можно объяснить сходством, существующим между ягуаром и некоторыми родственными ему видами животных, пятнистая шерсть которых напоминает ягуара, хотя в силе, ловкости и храбрости они далеко ему уступают.

Кроме тамандоа, в Южной Америке есть еще два или три рода муравьедов. Но они по своему виду и привычкам так отличаются от него, что их можно свободно отнести к отдельному семейству. Это лазуны; они питаются муравьями, устраивающими себе гнезда на ветвях деревьев, а также осами и пчелами. Чтобы облегчить для них этот образ жизни, природа снабдила их голыми и цепкими хвостами, как у обезьян и двуутробок, — особенность, которая совершенно отделяет их от тамандоа; они значительно меньше и обыкновенно в длину имеют около трех футов; между тем как тамандоа часто бывает вдвое больше. И морда малого муравьеда короче в той же пропорции, когти его также меньше, и расположение их иное, вследствие чего это животное может не только лазить по деревьям, но и вообще тверже держаться на ногах; поэтому оно значительно проворнее. Шерсть у лазуна короткая и шелковистая, а хвост, как мы уже сказали, голый и цепкий.

Обычно он бывает светло-желтый, но цвет этот часто так сильно изменяется, что некоторые подозревали, не существует ли несколько отдельных видов муравьеда. Большую часть жизни малый муравьед проводит на деревьях и к обычной пище часто прибавляет еще пчелиный мед, который там находит. Малого тамандоа называют еще трехпалым муравьедом, потому что на передних ногах у него по три пальца, чем он также отличается от большого, у которого их четыре.

Существует муравьед еще меньшей величины, у которого на передних ногах только по два пальца, и потому его называют двупалым. Это маленькое животное размерами не превышает серую белку; хвост у него такой же цепкий, как у тамандоа, но не весь обнажен. Когда он зацепится хвостом за ветку, то передними лапами пользуется как руками, чтобы подносить пищу ко рту. Живет на деревьях и питается осами и пчелами, особенно их личинками. Шерсть его обыкновенно блестящего желтого цвета, но иногда бывает и чисто белая; она очень мягка, шелковиста и порой слегка завивается.

XXVII. Муравьиный лев

Муравьи всюду неприятны, но в жарких странах более, чем где бы то ни было. Их прожорливость, их неприятный вид, и особенно боль, причиняемая их укусами, — потому что они не жалят, как пчелы, а кусают своими челюстями и вливают яд в нанесенную рану, —все это делает этих насекомых трудно переносимыми в тропических странах.

Но не следует думать, что муравьи бесполезны, созданы без определенной цели. Что сталось бы без них с теми огромными количествами разлагающихся веществ, которые встречаются во многих местах? Если бы никто не очищал местность от этих масс гниющих остатков растений и животных, то в ней быстро появилась бы чума и другие заразные болезни.

Есть много видов муравьев, и большая часть из них живет в жарких странах; там же они приносят и наибольшую пользу. Некоторые из этих видов имеют такие интересные нравы, что иные натуралисты всю жизнь свою посвящают их изучению и описанию. Конечно, здесь невозможно изложить всего, что нам известно об образе жизни муравьев, который гораздо замечательнее, чем жизнь пчел. Я расскажу только о необыкновенных постройках, которые они возводят, об этих замечательных конусах, возвышающихся почти на двадцать футов в высоту и настолько при этом прочных, что дикий бык может взобраться и стать на их вершине, не причинив им ни малейшего вреда. Другие виды муравьев строят жилища цилиндрической формы и возводят их не более как на пять-шесть футов над землей. Некоторые, как мы только что упоминали, живут на деревьях и устраивают свои гнезда на самых верхних ветвях; иные, напротив, поселяются в стволах старых деревьев; и наконец есть муравьи, живущие в подземных галереях, которые сами для себя прокапывают. Но нет ни одного вида, нравы которого не вызвали бы в нас величайшего удивления, если бы только мы могли изучить их. Трудно даже поверить, чтобы столь крошечные создания могли обладать удивительным умом или, как обыкновенно его называют, инстинктом.

Человек — не единственный враг, которого вынуждены опасаться эти насекомые; они быстро бы сделали землю необитаемой для него, потому что размножаются так, что если их не уничтожать, вся наша планета могла бы превратиться в один громадный муравейник; природа мудро позаботилась о том, чтобы не допустить чрезмерного размножения этих насекомых, и создала им массу врагов. Первое место среди этих врагов занимает человек; он не довольствуется тем, что истребляет их для того, чтобы предохранить себя от их нападений, но в некоторых местностях использует их и в пищу. Для многих племен индейцев Южной Америки, например, сушеные муравьи составляют главную пищу; для этого насекомых растирают в тесто, а затем сушат в печке. Муравьеды питаются исключительно этими насекомыми; ящеры-муравьеды Восточного полушария — также. Муравьев употребляют в пищу и многие птицы, причем миотеры живут исключительно ими; наконец, громадное количество их уничтожается пресмыкающимися, змеями и ящерицами, и — что всего более странно — они становятся добычей и многих насекомых.

Однажды донна Исидора рассказывала дочери то, что сейчас было сказано об этих интересных насекомых. Мужчины работали в хинной роще, а дочь и мать были заняты приготовлением обеда и находились у дверей дома, потому что в этих жарких странах кухня большей частью устраивается на дворе. Донна Исидора сидела под тенью огромного банана, занимаясь шитьем и в то же время присматривая за котелком; а Леона забавлялась, играя муравьями. Девочка почувствовала отвращение к ним после приключения с Леоном; и это отвращение еще более усилилось в ней после того, как один из них укусил ее накануне. Поэтому-то поводу Исидора и начала говорить ей о муравьях. Во время разговора взгляд матери случайно упал на иное, тоже очень интересное насекомое; она обратила на него внимание девочки, добавив, что оно также имеет отношение к предмету их разговора, то есть к муравьям. Это был червь с дюйм длиной, туловище его имело овальную форму, а голова была сплюснута и вооружена двумя клещами, немного напоминающими циркуль. Ножки его были очень коротки и, казалось, не приносили ему особенной пользы, потому что насекомое с большим трудом могло двигаться, да и то только вбок или назад, но не вперед. Окраска его совершенно походила под цвет песка, в котором оно находилось, и, по всей вероятности, Леона и не заметила бы его, если бы мать не показала ей это насекомое.

— Что же это? — спросила девочка, наклоняясь, чтобы получше рассмотреть.

— Муравьиный лев, дитя мое, — ответила мать.

— Лев, мама? Но ведь это червяк.

— Ты права, но этот червяк, или, вернее, личинка, названа так за свои кровожадные привычки. И если принять во внимание его относительную величину, то это ничтожное создание окажется более сильным и кровожадным, чем сам лев при всем своем могуществе.

— Но почему его называют львом муравьев?

— Потому что эти насекомые составляют основную его пищу.

— А как же он их ловит? Ведь он двигается так медленно, а муравьи, наоборот, очень проворны!

— Это верно, но тем не менее он прекрасно ловит свою добычу. Знай, что приз на бегах не всегда достается самому быстрому. Конечно, у этого льва нет проворства, но зато у него много хитрости. Сядь здесь, возле меня и наблюдай: наверно, тебе не долго придется ожидать, чтобы увидеть, каким образом удается ему ловить муравьев.

И в ожидании, что насекомое не замедлит само показать свою тактику, донна Исидора прибавила:

— Муравьиный лев — не что иное, как личинка. Вполне развитое насекомое, которое впоследствии выйдет из нее, нисколько не похоже на нее: у него появятся крылья и очень длинные ноги, и оно будет принадлежать к семейству сетчатокрылых, то есть таких насекомых, крылья которых покрыты жилками. Крылья эти, когда насекомое находится в покое, покрывают его тело как бы крышей и имеют вид сетки или кружева; потому-то их и называют сетчатыми; темные пятна, расположенные красивыми узорами на светлом фоне, делают их даже изящными. И насколько велика разница между личинкой и развитым насекомым, настолько же сильна она и в их нравах. Вполне развитое насекомое живет несколько дней, которые проводит, мирно порхая с одного растения на другое. Оно будет тогда самым безобидным из всех насекомых, между тем как будучи муравьиным львом… Но лучше смотри сама.

С этими словами донна Исидора показала дочери на гусеницу. Сделав несколько движений назад, это насекомое начертило на песке своими циркулеобразными клещами круг, дюймов около четырех в диаметре, и тотчас принялось рыть песок внутри этого круга, очевидно с намерением сделать там ямку. Для этого одной из передних лап оно копало песок, клало его на свою плоскую голову, как на лопатку, и потом сильным толчком отбрасывало за границу очерченного круга. Если попадался маленький камешек, насекомое брало его своими клещами, точно щипцами, и отбрасывало далеко в сторону. Если же камешек оказывался слишком тяжел, чтобы можно было применить этот способ, то оно взваливало его на спину и выносило за круг. Работая таким образом около часа, насекомое выкопало ямку в виде воронки, приблизительно такой же глубины, какова была ширина отверстия.

После всего этого оставалось только притаиться на дне западни и терпеливо ожидать, чтобы какой-нибудь муравей попался в нее. Донна Исидора и Леона с величайшим интересом наблюдали за всем, что происходило, и ждать пришлось очень недолго. Муравьев в этом месте было множество; они бегали по всем направлениям в поисках пищи. Вот один из них приближается к ловушке, устроенной муравьиным львом; неблагоразумно подходит он к самому краю и заглядывает в яму: не окажется ли в ней чего-нибудь, что стоило бы утащить в свои кладовые. Да, на дне что-то есть, посмотрим, что это такое. Бездна не так уж ужасна; опустившись в нее, можно будет, кажется, без особого труда выбраться назад. И жадное создание наклоняется все больше и больше, все еще как бы сомневаясь. Но возвратиться назад и бежать уже слишком поздно. Таинственное нечто поднимается во весь свой рост, и прежде чем неосторожный муравей успел подумать об отступлении, целая туча песка сбивает его с ног и увлекает в глубину, где муравьиный лев хватает его и высасывает так, что от жертвы остается только пустая наружная оболочка, которую чудовище кладет себе на голову и выбрасывает вон из ямы.

После этого муравьиный лев снова располагается в глубине своей ямы, зарывшись в песок, и ждет новой жертвы.

XXVIII. Броненосец и мертвый олень

Как раз в это время возвратился из леса Леон, и сестра тотчас показала ему западню, устроенную муравьиным львом. Но мальчик был взволнован тем, что пришлось ему видеть в лесу вместе с отцом, и сгорал от нетерпения рассказать о своем полном приключений дне.

В это утро они открыли новую «манчу» хинных деревьев и отправились к ней. Дорогой нашли мертвого оленя очень крупной породы, который лежал там, вероятно, уже несколько дней, потому что труп его так раздуло, что он стал вдвое больше против своих обычных размеров, — явление, которое всегда наблюдается в жарких странах, когда трупы остаются несколько дней на открытом воздухе. Ветвистые деревья, под которыми лежал труп, могли скрывать его от острых глаз коршунов; потому что эти птицы, вопреки уверениям некоторых натуралистов, отыскивают трупы не посредством обоняния, а только с помощью зрения. Но странно было, что ни одно из животных, которые питаются падалью, не набрело на него. Впрочем, странным показалось это только дону Пабло; что же касается индейца, то он, очевидно, сразу догадался, в чем дело, потому что направился прямо к трупу и ударил его топором. К большому изумлению Леона и его отца, удар этот, вместо того, чтобы вызвать глухой звук, как они ожидали, произвел сухой треск, причем кожа оленя порвалась, и оказалось, что она покрывала только совершенно голый остов животного; ни одного же кусочка мяса на этих костях уже не было.

— Это тату, — спокойно заметил Гуапо.

— Армадилл? — переспросил дон Пабло.

— Конечно, — ответил индеец. — Вот и его нора. Смотрите.

И действительно, возле того самого места, где лежал мертвый олень, в зелени виднелась большая дыра, а в нескольких ярдах от нее и другая, такая же.

— Вот из этого отверстия он вышел, — продолжал Гуапо, указывая на последнее отверстие. — Теперь его уже там нет; мясо оленя съедено, кожа высохла, значит нашему броненосцу нечего больше тут делать.

Дон Пабло был в восторге от этого случая, потому что он давал ему возможность проверить все рассказы, которые он слышал об армадиллах. Эти животные могут смело стать в ряды самых лучших землекопов; они роют землю с такой необыкновенной быстротой, что можно подумать, будто земля поглощает их в ту минуту, когда вы их заметили или когда они заподозрят какую-нибудь для себя опасность. Но так как зубы у них слабы, а некоторые виды и совсем не имеют их, то им по необходимости приходится питаться мягкими веществами, первое место среди которых занимает гниющее мясо. Чтобы начать труп с самой мягкой части, они делают подкоп, который дает им возможность подобраться к трупу снизу, прогрызть его, войти внутрь и находиться там до тех пор, пока не останется только голый остов мертвого животного.

После этой остановки наши каскарильеры продолжали свой путь, и дон Пабло много расспрашивал Гуапо о броненосцах, или тату, с привычками и образом жизни которых индеец был хорошо знаком; раньше он часто охотился на них и лакомился их мясом, не испытывая ни малейшего отвращения при мысли, что они питаются падалью. Правда, и американцы белой расы не больше брезгуют мясом армадиллов, чем индейцы; хотя, впрочем, они выбирают те породы, которые, как предполагают, питаются в основном растительной пищей. Вблизи городов разные породы тату посещают кладбища и тут без разбора съедают все мягкие мясистые остатки, какие находят. Муравьев тату уничтожают даже больше, чем муравьеды, потому что они не ограничиваются тем, чтобы пробить отверстие в муравейнике, как это делают тамандоа; они делают широкую брешь и нападают на личинки. Для муравьев же это самое страшное несчастье, потому что они заботятся о своих личинках больше, чем о собственной жизни: поэтому истребление личинок приводит их в отчаяние, лишает бодрости; они уже не исправляют своих построек, и колония, оставшись без крова, оказывается беззащитной, легко подвергается нападениям всех своих врагов и вскоре окончательно гибнет.

Хотя армадилл, или тату, и питается отвратительной пищей, падалью, но тем не менее мясо его имеет очень приятный вкус, в противоположность тапиру, который сам питается только сочными растениями, а мясо имеет горькое и жесткое. Вкус тату немного напоминает вкус очень маленького поросенка; и если его зажарить, не снимая костистой брони, как это делают индейцы, то он не уступает по вкусу жареной свинке; скорее даже оказывается вкуснее.

Гуапо не называл это животное армадиллом; это название испанское и происходит от слова armado, что значит вооруженный, потому что тату покрыт костяной или чешуйчатой броней, напоминающей броню древних рыцарей. Он имеет шлем на голове, латы на спине, а конечности его защищены нарукавниками и наножниками. Это вооружение изменяется в строении отдельных своих частей, смотря по тому, к какому виду принадлежит животное, которое носит его; между костистыми щитами, из которых состоит это вооружение, пробивается большее или меньшее количество шерсти, покрывающей кожу животного. Индеец не знал, конечно, ничего о том, что некогда люди носили вооружение животного, хотя ему в совершенстве были известны не менее интересные подробности обо всех видах армадиллов, которые водились в этой стране. Он рассказал Леону, что одни из них величиной не больше крысы, а другие по росту не уступают барану. Одни ходят медленно, а другие быстрее человека; есть такие, которые очень мало возвышаются над землей, так что, когда притаятся, то легко остаются незаметными, и походят на легкую неровность почвы (к этому виду принадлежал тот броненосец, подкоп которого наши колонисты видели у трупа оленя); и есть другие, тело которых почти шарообразно, почти столь же кругло, как мяч.

XXIX. Охота на армадилла

Разговаривая таким образом, наши работники подошли к хинным деревьям и начали трудиться с тем большим усердием, что эти новые заросли оказались еще богаче, чем предыдущие.

Как раз возле рощи находилась поляна, и, подходя, они заметили там целую стаю черных коршунов, или замуров. Птицы собрались у трупа другого мертвого оленя, который лежал на земле. При первом же звуке топора коршуны улетели, но очень скоро снова возвратились, потому что они далеко не из робких птиц.

Во всем этом не было бы ничего удивительного, если бы труп не оказался трупом оленя, потому что это был уже второй олень, которого колонисты нашли мертвым на своей дороге в это утро. Кто мог убить его? Какой-нибудь хищный зверь? Но в таком случае он растерзал и пожрал бы их, если только это не была пума, которая действительно умерщвляет иногда животных больше, чем может съесть.

Дону Пабло пришла в голову мысль, что животные были умерщвлены стрелой какого-нибудь индейца, и эта мысль сильно встревожила его; ведь это служило бы свидетельством опасного соседства какого-нибудь враждебного племени индейцев, которые могли бы уничтожить его плантации и даже угрожать здесь семье. Гуапо давно ушел из этих мест и не мог ничего сказать по этому поводу; племена индейцев очень часто меняют места жительства, и потому он не мог знать, не поселилось ли какое-нибудь из них, а если поселилось, то какое именно.

— Чунко, — сказал он, — заходят иногда сюда.

И эти слова не могли рассеять опасений дона Пабло, потому что чунко были самыми воинственными из всех племен, обитавших в здешних лесах. Чунко питают отвращение к белым и притом еще мстительны и жестоки; это именно они уничтожали несколько раз миссии. Если бы действительно оказалось, что чунко поселились поблизости, Гуапо нашел бы уже какой-нибудь их след, но следов не было. Его уверенность успокоила дона Пабло, потому что он хорошо знал: во всем, что касается безопасности его семьи, он вполне может положиться на верность слуги.

Некоторое время спустя внимание наших работников снова было привлечено коршунами. Оправившись от испуга, эти отвратительные птицы возвратились к трупу и с жадностью принялись глотать куски разложившегося мяса. Но вдруг все они вспорхнули, видимо очень испуганные, хотя кругом не видно было ничего такого, что могло бы объяснить их страх. Коршуны тем не менее расположились в нескольких шагах от трупа, и шеи их, вытянутые по направлению к трупу, словно указывали на то, что существо, внушавшее страх птицам, находится в этом трупе.

Заинтересованные каскарильеры прекратили свою работу, и стали наблюдать за коршунами. Те вскоре оправились от испуга и, снова возвратившись к трупу, принялись терзать его с прежней жадностью, но почти тотчас же опять покинули добычу, всполошившись, как и раньше.

На этот раз Гуапо понял, в чем дело, и объяснил загадку.

— О, конечно, это тату! — воскликнул индеец.

— Где он? — быстро спросил дон Пабло.

— Там, мой господин, в трупе оленя.

Дон Пабло приблизился и действительно увидел армадилла, он пожирал снизу труп, верхнюю часть которого уничтожали птицы. Животное спокойно продолжало пировать, да и коршуны, в которых жадность возобладала над робостью, решились на этот раз не обращать внимания на незваного гостя, который разделял с ними добычу. Но доброе согласие продолжалось недолго. Что-то разозлило коршунов, быть может, броненосец оцарапал своей чешуей лапу одного из них, а может быть, и по какой-нибудь другой причине, но птицы вдруг набросились на него. Животное, не имея возможности отразить нападение, ограничилось тем, что воспользовалось своими орудиями защиты. Тату прижался к земле и совершенно укрылся под свою броню; в таком положении ему не страшны были клюв и когти самого орла. Коршуны поняли бесполезность своих усилий и отказались от прямой борьбы. Но если они и не смогли прогнать армадилла, то все же решили не позволять ему участвовать в пиршестве; и действительно, каждый раз, как тату высовывал голову, чтобы откусить мяса, один из коршунов тотчас оказывался рядом, и клюв его заставлял армадилла снова прятаться в броню. Видя наконец, что ничего не может поделать, тату начал рыть землю и в несколько секунд исчез, к великому изумлению замуров, которые были поражены этим внезапным исчезновением армадилла не меньше, чем и встречей с ним в трупе оленя.

Едва закончилась эта сцена, как появились два новые армадилла, они бежали со стороны реки, по скалам, окаймлявшим ее берег и примыкавшим к лужайке, на которой находились наши работники. Оба были из крупной породы и торопились воспользоваться хоть остатками трупа прежде, чем он был бы совсем уничтожен. Но тут уж Гуапо не мог больше выдержать, — он так любил жаркое из армадилла! И вот с топором в руке он бросился навстречу двум тату. Дон Пабло и Леон, которым эта охота понравилась, последовали за ним.

Заметив охотников, армадиллы, не страшные уже для коршунов, быстро повернули назад. Гуапо ускорил шаг, догнал одного из них и успел схватить за хвост как раз в тот момент, когда животное зарывалось в землю и уже готово было в ней исчезнуть. Хотя индеец хорошо знал, что ему не удастся вытащить животное из ямы, но решил хоть не дать ему глубже зарыться.

Тот же из армадиллов, за которым гнались дон Пабло и Леон, достиг края обрыва гораздо раньше, чем его преследователи, и остановился, словно раздумывая, как быть дальше. Охотники были очень довольны, заранее торжествуя, что загнали его в такое место, где, как они были уверены, зверь не сможет ускользнуть от них; потому что скала эта ярдов в четырнадцать высотой, была совершенно обнажена и отвесно спускалась к воде. Вот они догнали животное, уже руки их протянулись, чтобы схватить его, как вдруг (представьте себе только удивление и разочарование бедных охотников!) тату свернулся клубком и покатился по отвесной скале вниз, достиг дна совершенно невредимым, а затем скрылся в одной из расселин так быстро, что невозможно было заметить, куда он делся.

Тогда отец и сын вернулись к Гуапо, который продолжал держать своего тату и давно уже звал их на помощь. Но и общими усилиями все трое не могли вытащить армадилла из ямы, хотя он только наполовину ушел в нее. Скорее можно было оторвать хвост животного, чем вытащить его, — это не раз случалось с охотниками. Вот почему решили действовать иначе: дон Пабло сменил индейца и держал армадилла, а Гуапо раскопал землю и только таким образом вытащил животное, ударил его топором по голове, а по окончании работы отнес домой, где тату и был зажарен в своей броне.

XXX. Оцелот

В течение всего лета дон Пабло, Гуапо и даже Леон работали без устали, собирая кору хинных деревьев. Они не пропускали ни одного дня, кроме воскресенья, которое посвящали отдыху. Бог присутствует в пустыне так же, как и в городах, и служение ему не менее отрадно в тени деревьев, чем под сводами храмов, где раздаются звуки органов.

На протяжении недели, пока остальные члены семьи работали в лесу, донна Исидора и маленькая Леона также не оставались без дела, как мы говорили уже об этом в одной из предыдущих глав. Но стряпня и прочие хозяйственные заботы не занимала у них всего времени. И они нашли чем заняться в свободные часы, причем занятие это обещало быть почти таким же прибыльным, как и собирание хинной коры: они стали готовить ваниль.

Несколько дней спустя после того, как семья поселилась на этом месте, дон Пабло открыл позади сада и виноградника вьющееся растение, которым было покрыто каждое дерево. Это растение корешками своего стебля немного походило на плющ и было покрыто множеством зеленовато-желтых цветов с белым оттенком. Дон Пабло определил, что это растение, которое дает ваниль, причем особый ее сорт, который французы называют lec; приятностью аромата он превосходит все другие. Так как на дереве находилось по несколько лоз, а других сортов разновидностей растения между ними не было, то дон Пабло заключил из этого, что лозы были посажены и возделаны теми же миссионерами, трудам которых обязан был своим существованием весь этот роскошный сад.

Через известный промежуток времени вместо цветов на растении появились стручки, дюймов в десять длиной и немного потолще лебединого пера. Стручки эти, желтые, сморщенные, слегка сплющенные, заключали в себе мясистое вещество, которое окружало громадное количество мелких, как песок, семян. Благодаря чудесному запаху, который исходит от этих стручков, они ценятся очень дорого. Донна Исидора решила заняться приготовлением этих стручков, чтобы можно было сохранить их. Как раз это дело и занимало большую часть их времени.

Они срывали стручки немного раньше, чем те созревали, и нанизывали на нитку за тот конец, который был ближе к стеблю. После этого стручки погружали на минуту в кипящую воду, из-за чего они становились белыми, а затем развешивали на несколько часов на солнце, протягивая нитки, на которые стручки были нанизаны, от одного дерева к другому. На следующий день стручки слегка смазывали маслом, после чего заворачивали в пропитанную маслом вату, чтобы они не раскрывались. Через несколько дней нитку выдергивали, продевали ее в другие концы стручков и снова развешивали между деревьями. Это делалось для того, чтобы из стручков, которые теперь висели проколотыми концами вниз, могла вытекать клейкая жидкость, заключающаяся в стебле. Чтобы ускорить этот процесс, наши работницы слегка сжимали стручки. По мере того как стручки высыхали, они теряли почти половину своих размеров и принимали красновато-бурый цвет. Наконец, их еще раз слегка смазывали маслом, и после этого оставалось только уложить их в маленькие коробочки, которые специально для этого были сделаны из пальмовых листьев.

Так дона Исидора и Леона содействовали тому, чтобы увеличить семейное богатство.

Но хоть работа вынуждала их проводить почти целые дни дома, и они не обошлись без приключений.

Однажды Леона сидела во дворе, нанизывая стручки на нитку. Мать в это время находилась в комнате, где занималась укладкой готовых стручков. Вдруг девочка закричала:

— Мама, мама, скорее иди сюда! Посмотри, какая прекрасная кошка!

Донна Исидора, страшно испуганная, сразу выбежала из комнаты; она боялась, чтобы девочка не приняла за кошку ягуара. Леона показала рукой на противоположный берег реки. Взглянув туда, мать действительно увидела какое-то пятнистое животное, похожее на кошку, только гораздо больших размеров, хотя оно было и меньше, чем ягуар. Дикий зверь подошел к воде, как будто желая утолить жажду; но, к ужасу донны Исидоры, он погрузился в воду, переплыл реку и пошел, направляясь к дому. Несчастная мать схватила за руку Леону, быстро втащила в комнату и заперла дверь, которую, кроме того, стала еще заваливать чем могла. Но что значила эта слабая защита против ягуара, который своими мощными когтями в минуту может разворотить дом из бамбука! Донна Исидора была не из робкого десятка и старалась не терять присутствия духа. Она решила защищать свою жизнь и особенно жизнь дочери. Взяв пистолеты мужа, которые, как она знала, были заряжены, она стала таким образом, чтобы через щели между бамбуковыми столбами видеть все, что происходит во дворе.

Зверь уже был у порога дома и остановился, будто обдумывая, с чего начать. Он был не очень большим, что немного успокоило донну Исидору; но все же вид его был страшен: тигровые глаза и белые зубы, которые зверь время от времени оскаливал, приподнимая дрожащую верхнюю губу, могли внушить страх кому угодно.

Постояв несколько минут неподвижно, зверь начал обходить дом, осматривая стены с тем, чтобы найти в них отверстие, через которое он мог бы войти. Донна Исидора следила за каждым его движением, готовая выстрелить при первой же попытке к нападению.

Мул в это время был позади дома; привязанный к одному из деревьев, он спокойно пасся в тени. Неизвестно, встречал ли когда-нибудь наш хищный зверь в своей жизни мула; вероятно, нет, потому что, увидя его, он с любопытством подошел к нему сзади, к самым ногам, очевидно, не подозревая, чем это может кончиться. Мул, хоть и очень испуганный, все же не преминул воспользоваться положением, в какое стал враг, и лягнул его с такой силой, что отбросил шагов на десять. После чего донна Исидора увидела, как зверь в ужасе со всех ног бросился бежать к берегу, прыгнул в воду, переплыл на другую сторону реки и там исчез среди пальм.

Освободившись от опасности, донна Исидора вышла и в благодарность за спасение дала мулу большую меру орехов мурумуру и долго поглаживала его, — это доброе животное всегда очень чувствительно к ласке.

О приключении рассказали мужчинам, как только они вернулись из лесу. Из описания незваного гостя, сделанного донной Исидорой, Гуапо и дон Пабло поняли, что это был не ягуар. Ягуар не испугался бы мула, а одним ударом раздробил ему череп и потащил в лес; но скорее всего он сразу ворвался бы в дом и наделал ужаснейших несчастий. По всей вероятности, это был только оцелот, пятнистая окраска которого очень походит на окраску ягуара.

В монтанье встречается много различных видов животных, принадлежащих к тому же семейству, что и кошки.

Среди индейцев встречаются, однако, храбрецы, которые не боятся нападать на ягуара; они преследуют его до самого логовища и там вступают с ним в схватку, имея одно оружие — копье, которым они его прокалывают обычно с первого удара. Но иногда бывает, что охотник и промахивается. Жизни его в таком случае грозила бы гибель, если бы в другой руке он не держал наготове овечьей шкуры, которую сразу подставляет страшному противнику. Разъяренный зверь бросается на шкуру и с бешенством раздирает ее; охотник же пользуется этой минутой, чтобы нанести второй удар, который почти всегда уже бывает точен.

Многие причины побуждают человека к охоте на ягуара. Чаще всего, конечно, он делает это из чувства самосохранения, но нередко им руководит и выгода: великолепная шкура этого животного оплачивается очень дорого, да, кроме того, во многих местностях оценивается еще и его голова. Но, несмотря на то, что ежегодно истребляются тысячи этих страшных зверей, их количество, по-видимому, нисколько не уменьшается. Разведение крупного скота в Южной Америке только способствовало тому, что ягуаров там стало больше, ибо они принялись охотиться теперь за домашними животными. Кто не жил в тех странах, тот не может по-настоящему понять, какой бедой там порой становятся ягуары. Во многих местностях Южной Америки не только плантации, но и целые поселения были оставлены из-за ягуаров, из-за того ужаса, который наводят эти звери на жителей.

XXXI. Семья ягуаров

Так как нашим изгнанникам еще не приходилось видеть ни одного ягуара, они начали уже думать, что это животное не водится в их лесу. Может, они и остались бы в этой уверенности, если бы не случай, который произошел в конце лета.

Все хинные деревья, росшие по ту сторону реки, были уже срублены и кора с них снята. Но дон Пабло нашел новые манчи, и наши каскарильеры работали теперь там. Однажды случилось, что Гуапо и Леон отправились на работу одни, а дон Пабло остался дома, чтобы связать в пучки хинную кору, сложенную уже в сарае. Во время работы Гуапо сломал рукоятку топора и пошел домой, чтобы взять новую, которая была сделана им раньше про запас. Таким образом, в манче остался один Леон. Окончив работу, которую мог сделать один, мальчик пошел искать место, где бы мог удобно отдохнуть, и остановился у подножия высокой скалы. Усевшись здесь, он с интересом следил за туканами и попугаями, которые летали над его головой. Рядом с ним в скале было углубление, как бы пещера, дно которой он мог видеть прямо со своего места. Но Леон захотел рассмотреть его получше и подошел ближе к пещере. Из нее в этот миг раздались звуки, похожие на мяуканье. Это еще больше заинтересовало мальчика, и он решил узнать, что там делается. Подойдя к самому краю и вытянув шею, он заметил двух пятнистых зверьков, очень походивших на кошек. А в доме у них не было кошки.

«Мама жалеет, что у нас нет кошки, — подумал мальчик. — Я слышал, как она несколько раз говорила об этом. А эти так прелестны. Возьму их и отнесу домой. Вот приятный будет сюрприз!»

Мальчик спустился в пещеру и взял обоих котят, которые, несмотря на свой маленький рост, делали все, чтобы исцарапать его. Но Леон был храбр и нисколько не испугался: он взял их под мышки и с торжеством направился с ними домой.

Гуапо заканчивал в это время починку своего топора, дон Пабло складывал кору, а донна Исидора с дочерью занимались по хозяйству. Как вдруг с противоположного берега реки раздался голос Леона:

— Мама! — кричал он. — Мама, посмотри-ка, что я несу! Вот какие красавицы-кошечки!

И мальчик протянул руки с котятами, которых нес.

Услышав эти слова, дон Пабло вышел из сарая, за ним показался и Гуапо. Но вдруг медно-красное лицо верного слуги совершенно побледнело: несмотря на значительное расстояние, которое отделяло его от мальчика, индеец узнал маленьких ягуаров в тех котятах, которых с такой радостью Леон нес домой.

— Боже мой! Он погиб! — испугался и дон Пабло, в отчаянии глядя на берег, где находился его сын.

— Скорее, молодой господин, — кричал Гуапо, — скорее на этот берег. Иначе вы погибли!

Из этих слов индейца, а еще более из жестов, Леон понял, что ему грозит опасность. Но он не понимал, в чем дело, и, казалось, колебался.

— Бегите же, молодой господин, ягуар гонится за вами!

Дон Пабло еще не различал ничего. Но едва успел индеец окончить свою фразу, как два разъяренных зверя выскочили из леса и появились на берегу озера. Нельзя было ошибиться в них: желтые бока, кожа, испещренная пятнами, неистовая ярость — все говорило о том, что это действительно ягуары. В несколько прыжков они были уже на дороге, по которой побежал Леон. Они направились по ней, обнюхивая следы похитителя их детенышей. Иногда звери останавливались, иногда обгоняли друг друга, исчезали среди пальм и, как молнии, снова появлялись.

Донна Исидора и Леона закричали от ужаса. Дон Пабло старался ободрить сына. Гуапо, который, к счастью, успел окончить починку топора, бросился к мосту; дон Пабло, захватив на всякий случай пистолеты, последовал за ним.

Индеец и Леон бежали параллельно по обоим берегам реки.

— Бросьте одного из них, молодой господин, только одного! — закричал Гуапо.

Леон повиновался, не оборачиваясь даже, чтобы посмотреть, куда упал маленький ягуар.

— Теперь бросьте другого! — закричал Гуапо через несколько секунд.

Леон снова повиновался, и вовремя, иначе ему уже не пришлось бы переходить через мост. Ягуары были в двадцати шагах от него, когда он бросил первого их детеныша. Высокая трава, к счастью, совершенно скрывала его. Подбежав к месту, где лежал их детеныш, оба ягуара остановились и принялись облизывать его. Но эта остановка длилась не более минуты. Самка снова пустилась в погоню; самец не замедлил броситься за ней. Скоро они были у того места, где лежал другой детеныш, и остановились снова, чтобы обласкать его.

Донна Исидора и дон Пабло надеялись, что звери не пойдут дальше, а возвратятся в свое логово. Но если американский тигр рассвирепеет, он становится неумолимым и преследует своего врага с настойчивостью, которая не знает преград.

Постояв с минуту над своим детенышем, оба ягуара снова побежали по следу похитителя.

Между тем Леон успел пробежать мост, с которого дон Пабло снял его на берег и приказал бежать что есть силы домой. А сам намерен был не бежать, а заняться кое-чем другим. Дон Пабло знал, что разъяренные животные переберутся через мост с такой же легкостью, как это сделали бы белки, и, не раздумывая, он принялся рубить его, чтобы уничтожить и оставить бездну между собой и кровожадными врагами. Он взялся за топор, все мускулы его напряглись, удары следовали с невероятной быстротой. Вот дерево уже глубоко подрублено, вот уже слышно, как оно трещит, как вдруг, к всеобщему ужасу, ягуары показываются на противоположном берегу. Дон Пабло удваивает усилия. Один ягуар уже на мосту… Вот он остановился; топор продолжает стучать. Ягуар делает прыжок, когти его раздирают кору. Он уже на середине моста, который шатается под ним… Еще удар топора, и дерево падает со скалы, увлекая с собой ягуара в пенистые волны, где он разбивается об острые выступы скалы. Это самка, меньшая из двух, исчезает в глубине пропасти. Но вот появляется самец. Он видел, как его подруга обрушилась вместе с деревом в бездну, и, казалось, понял то, что произошло здесь. Это было видно по его бешенству, по его отчаянной решимости. Быстро, единым взглядом, он измеряет расстояние, которое отделяет его от врага. Что ему теперь до опасности, которой он подвергает себя! Ягуар ни перед чем не остановится, он хочет отомстить за самку или погибнуть. И вот он немного отступает назад, останавливается, подбирается для отчаянного прыжка… Гуапо ждет его на другом берегу. Ягуар прыгает. Словно стрела, пролетает над бездной и цепляется когтями за берег. Тело его висит над пропастью, но он тем не менее уверен, что жертва не уйдет от него. Еще усилие гибкого и сильного тела — и горе индейцу, на которого обрушится этот зверь, жаждущий крови и мести! Но и Гуапо, в свою очередь, тоже бросается вперед и наносит страшному противнику удар в голову. Удар получается неудачным. Ягуар взмахнул лапой и когти вонзились в ногу индейца. Нет сомнения, что Гуапо был бы сброшен этими когтями в бездну, если бы в то же мгновение не раздался выстрел из пистолета, приставленного к самой голове зверя. Мертвый ягуар полетел в пропасть.

Дон Пабло взял на руки своего верного слугу и отнес домой, где донна Исидора перевязала глубокую рану, нанесенную ягуаром.

XXXII. Плот

Это было самое сильное из потрясений, которые испытали наши изгнанники с того времени, как поселились в лесу. Но тем не менее они были довольны последствиями, которые повлекла за собой ошибка Леона: благодаря ей они отделались от ужасного соседства, и Гуапо уверял, что теперь им нечего более опасаться ягуара, так как, вероятно, в окрестностях других не было. Но, зная бродячие наклонности этих животных, наши колонисты не могли считать себя в полной безопасности и потому решили принять все предосторожности.

Маленькие ягуары, которых Леон принял за кошек, остались на другом берегу, где без всякого сомнения скоро стали бы добычей волка, орла или коршуна, быть может, даже и муравьев. Гуапо перебрался вплавь через реку, нашел ягуарят, убил и, связав вместе, принес домой. Он собирался что-то сделать из шкур.

Однажды Леон и индеец отправились на свою обычную работу, как вдруг до них долетел какой-то шум. Они направились к тому месту, откуда доносился этот шум, и увидели на ветвях не очень высокого дерева дюжину маленьких обезьянок, которые сплелись вместе и держались одна за другую своими цепкими хвостами, по всей вероятности, для того, чтобы согреться. Леон и Гуапо бросились к ним и схватили трех или четырех, прежде чем бедные малютки успели убежать. Но колонистам удалось сохранить только одну, остальные вскоре умерли. Это было прелестное маленькое создание, настоящий саймири, или обезьяна-белка, называемая также тити. Шелковистая шерсть ее была оливково-зеленого цвета, а большие выразительные глаза то наполнялись слезами, то блестели радостью, как глаза ребенка.

Наши каскарильеры трудились еще целое лето. Хинных деревьев было в избытке, и они росли так близко, что можно было собрать много коры. Семья отличалась замечательным трудолюбием, все работали не покладая рук.

Однако эта дикая жизнь, хоть и не лишенная радостей, удовольствий и тревог, в конце концов утомила дона Пабло и его жену. Они вовсе не имели намерения окончательно поселиться в лесу. Только страх казни заставил их искать себе здесь убежища, и если бы не обилие хинных деревьев, которые давали им возможность приобрести определенное состояние, то они постарались бы пройти этот лес как можно быстрее и даже не подумали бы о том, чтобы поселиться в нем. Не только желание возвратиться к цивилизованной жизни побуждало их поскорее покинуть монтанью, но и постоянные опасности, которые угрожали здесь детям: ягуары, пумы, змеи; даже люди могли внезапно появиться здесь и принести гибель. Правда, до сих пор изгнанники не встречали следов индейцев; но здесь случается иногда, что отдельные племена живут годами по соседству друг с другом, совершенно не подозревая об этом. Вот почему колонисты никак не могли быть уверены, что индейцы внезапно не нападут на них, и потому жили в постоянном беспокойстве. Все это подтолкнуло дона Пабло к решению: как только наступит весна, построить плот и спуститься на нем по течению этой большой реки. Гуапо никогда не поднимался и не спускался по ней; но после некоторых наблюдений он вспомнил те рассказы, которые слышал от индейцев своего племени, и сказал, что эта река, должно быть, Пурус, который впадает в Великую реку между устьями Мадеры и Коари.

Итак, еще несколько месяцев, и вся семья тронется в путь, в надежде снова войти в общество, откуда она так жестоко была изгнана. Но наши беглецы не сидели сложа руки в течение этих последних месяцев, несмотря на то, что нельзя было собирать кору в это время. Они нашли другое сырье для промышленности — лианы smilax oflicinalis, которые густо росли на берегах реки. Из этих лиан производят сарсапарель; и дон Пабло, осмотрев несколько найденных корней, пришел к выводу, что это растение принадлежит к самой лучшей породе; как и хинных деревьев, существует много видов лиан, и из них вырабатывают сарсапарель различного качества. Smilax, о котором мы говорим, лиана цепкая, которая пускает много длинных корней толщиной с гусиное перо. Все дело тех, кто собирает сарсапарель, состоит в том, чтобы рыть землю и вытаскивать из нее эти корни, которые затем высушиваются и связываются в пучки. Этим и занимались дон Пабло, Леон и Гуапо до самого дня отъезда; они работали с таким усердием, что к концу зимы в обширном сарае, который был выстроен для сохранения хинной коры и куда складывали также заготовленную ваниль и сарсапарель, не осталось ни одного свободного уголка.

Но перед тем как отправиться в путешествие, которое сулило новые опасности и исход которого никто не мог предвидеть, дон Пабло послал своего верного слугу в горы, чтобы разузнать там, не произошло ли в перуанских делах перемен, которые позволили бы изгнанникам вернуться на родину. Гуапо отправился к хижине своего друга вакеро, который жил в пуне и обещал следить за политическими событиями. Но, увы, не было никакой надежды на возможность возвратиться. Страной управляли тот же вице-король, тот же совет, и голова дона Пабло по-прежнему была оценена как голова злодея. Когда Гуапо принес эти вести, не оставалось ничего иного, как готовиться к отъезду, и изгнанники приступили к постройке плота. Стволы цеибы, из которых он должен был состоять, были уже срублены заранее. Теперь их связали вместе и поставили на них просторный шалаш, удобный, как и дом: он был сделан из бамбука и пальм и покрыт листьями буссу. Потом выдолбили маленький челнок, который должен был служить шлюпкой, а два другие побольше, были привязаны к обоим сторонам плота, чтобы поддерживать его. Кладь была заботливо распределена по всей оставшейся свободной поверхности плота, после чего ее прикрыли листьями пальм, как брезентом; все было готово к отплытию.

Что же касается лошади и мула, которые так хорошо несли свою службу, — то взять их с собой было невозможно. Мула, это доброе животное, которое оказало столько услуг и так ловко лягнуло оцелота, решили подарить пастуху пуны, куда Гуапо и отвел его. Оставалась еще лошадь.

Долго рассуждали, что с ней делать. Конечно, не пройдет и недели, как она станет добычей хищных зверей, если ее бросить здесь. Гуапо настоял на своем: лошадь была жирна, как кабан, благодаря орехам мурумуру она достигла такого состояния, когда индейцы находят лошадиное мясо вкусным, — и Гуапо убил ее. Правду сказать, сделано это было не без горести и колебаний: но в конце концов сарбакан и кураре были пущены в ход; с бедного животного содрали шкуру, а мясо разрезали на куски и высушили, потом снесли на плот, чтобы оно послужило пищей во время путешествия.

Наконец семья покинула дом, захватив с собой все, что смогла, из утвари. Дойдя до конца долины, изгнанники оглянулись, чтобы сказать последнее «прости» своему убежищу После этого они пошли дальше. Леона несла на плече общего любимца — маленького саймири; подошли к плоту, и несколько минут спустя он понесся по водам Пуруса.

XXXIII. Брат-спаситель

Река текла со скоростью четыре мили в час, и нашим путешественникам надо былотолько держаться середины, чтобы плыть с этой скоростью; благодаря широкому веслу, которое было прикреплено сзади и служило рулем, они без труда справлялись со своей задачей. Дон Пабло и Гуапо поочередно сменялись у руля; некоторое напряжение возникало, когда приходилось огибать какой-нибудь выдавшийся полуостров или избегать опасного водоворота. Тогда работали оба вместе. Когда же плот спокойно скользил по реке, вся семья сидя любовалась открывающимися все новыми и новыми пейзажами. Часы проходили незаметно в этих наблюдениях и разговорах, которые вызывала каждая возникающая картина. Иногда внимание привлекали громадные пальмы, возвышавшиеся на берегу реки; их сменяли высокие лесные деревья, покрытые лианами, которые, точно чудовищные змеи, обвивались вокруг исполинских стволов. Потом густые кустарники длинными ветвями спускались иногда к самой реке и были так непроходимы, что негде было и ступить по берегу. А там — песчаные отмели, острова, иные почти обнаженные, маленькие, другие — побольше, покрытые густым лесом… Хотя вообще местность была не очень гористая, все же время от времени попадались небольшие холмы, множество животных, птиц и деревьев таких пород, которых до сих пор путешественники еще не встречали, увеличивали разнообразие пейзажа и вызывали новый интерес.

К вечеру путешественники успели проплыть около двадцати миль и остановились для ночлега. Берег в том месте, которое они выбрали, зарос густым лесом, состоявшим из громадных деревьев, которые возвышались словно колонны; под мрачными сводами раздавались крики цепкохвостых обезьян, смешанные с голосами всевозможных ночных зверей, которыми были переполнены эти места. Обезьяны не пугали путешественников; но крики ягуара ясно слышались в звуках этого концерта и наводили ужас. Гуапо подбросил побольше дров в костер, который был разведен, чтобы сварить ужин, потом зажег еще целый ряд огней, расположив их полукругом, так, чтобы краями своими эта дуга упиралась в реку, в середине огненного полукруга путешественники развесили свои гамаки. Но даже огромные костры иногда не могут отогнать ягуара; поэтому дон Пабло решил, что мужчинам придется поочередно бодрствовать возле спящей семьи. Первым доверили дежурить Леону, который не один раз доказал уже, что был храбр. Через два часа его должен был сменить Гуапо, после которого наступала очередь дона Пабло — ему предстояло бодрствовать до рассвета. При малейшей опасности дежурные должны были сразу же разбудить всех.

Леон уселся возле гамака, в котором спала сестра; слабая девочка нуждалась, как ему казалось, в особом покровительстве. Возле мальчика лежали два заряженных пистолета, чтобы в случае нападения зверя он мог бы пустить их в дело. Все были уверены, что Леон сможет это сделать вполне хладнокровно и вместе с тем умело.

Прошло около получаса, как мальчик заступил на свой пост. Он посматривал то на реку, то на темный лес, который время от времени словно оживлялся, и тогда с новой силой продолжался адский концерт. Потом вдруг все это сменилось глубоким молчанием. В такие мгновения и раздавался жалобный крик хищной птицы, которая именно поэтому и получила поэтическое название anima perdida (погибшая душа).

Несмотря на шум леса и реки, Леон чувствовал, что дрема понемногу одолевает его. Он с наслаждением лег бы на землю и уснул, забыв обо всех опасностях, нисколько не заботясь ни о змеях, ни о пауках, ни о скорпионах. Трудно выразить словами, до какой степени сильно могущество этой настоятельной потребности в сне; под ее влиянием человек становится безразличным к опасностям, даже если и сознает их. Леон ничего не боялся сам, но он помнил, что оберегает других, и старался не обмануть их доверия. Мальчик быстро встал, протер глаза, пошел к реке, освежился водой и снова сел возле сестры. Но вот он опять начал дремать, голова его уже склонилась на грудь, как вдруг Леона вскрикнула. Крик этот сразу разогнал сонливость мальчика. Он поднял глаза, ему показалось, будто гамак слегка покачивается; но Леона лежала совершенно неподвижно и спала.

— Бедная сестра, — вполголоса проговорил мальчик, — вероятно, ей снятся змеи или ягуары! Уж не разбудить ли ее? Нет, она так глубоко спит.

И он продолжал смотреть на гамак, внутри которого ему не все было видно с того места, где он сидел. Но вот маленькая ножка девочки высунулась из гамака; она была обнажена, и Леон с удивлением заметил, что какая-то красная нить тянулась от большого пальца и по всей стопе. Мальчик присмотрелся и в ужасе вскочил; эта красная нить могла быть только сочившейся кровью. Первой мыслью Леона было позвать на помощь, но благоразумие остановило его. Кто знает, быть может, шум разъярит то неизвестное существо, которое залезло в гамак, и оно, пожалуй, нанесет своей жертве еще более опасную рану. Лучше, сохраняя тишину, подстеречь врага и при удобном случае убить.

Леон осторожно поднялся и, стараясь не шуметь, склонился над гамаком.

XXXIV. Вампир

Голова Леона коснулась головы девочки, он слышал ее ровное дыхание. С беспокойством осматривал он гамак, складки одеяла; но нигде не замечал ничего такого, что могло бы объяснить появление кровавой полоски на ноге сестры.

«Быть может, змея, — подумал он. — О Боже мой, что, если это была коралловая змея или маленькая ехидна?»

Встревоженный этими мыслями, он вдруг услышал едва уловимое хлопанье крыльев и слабое колебание воздуха.

Мальчик скорее чувствовал, чем слышал, что над самой его головой, порой даже слегка касаясь волос, что-то то появляется, то исчезает во мраке. Неужели птица?

И вдруг он весь задрожал: отвратительное создание, мелькнувшее у него перед глазами, распростерло крылья над ногой Леоны и с жадностью стало сосать кровь; белые зубы хищника блестели, а злые маленькие глазки, отражавшие пламя костров, словно искрились в темноте. При свете костров можно было даже различить рыжие волосы, покрывавшие его тело, и большие перепончатые крылья. Это был вампир-кровосос. Но как ни отвратительно это создание, Леон почувствовал облегчение, узнав его. Вампир не ядовит, и раны, нанесенные им, могут быть опасны только вследствие потери крови. Леон, однако, схватил пистолет и выстрелил, прицелившись в голову животного. Оно упало с резким криком. Выстрел и крик разбудили семью. Увидя кровь на ноге Леоны, все очень испугались, но, поняв, в чем дело, успокоились; ранку сразу перевязали: дня два или три девочка еще чувствовала небольшую боль, но этим и ограничились неприятные последствия.

Известно, что вампир не причиняет смерти непосредственно и сразу; жертвы его погибают только при повторяющихся нападениях из-за потери крови. Небольшое количество крови, которое высасывает вампир в один прием, чуть заметно ослабляет животное. Но ранка остается открытой, и так как кровососание повторяется несколько ночей подряд, то оно и становится в конце концов смертельным для жертвы вампира. Тысячи быков и лошадей ежедневно умирают таким образом на обширных пастбищах Южной Америки. Они угасают, так и не узнав, кто же тот враг, который умерщвляет их, потому что ранка, нанесенная им, не причиняет жертве ни малейшей боли. Очень редко случается, чтобы вампир разбудил животное, из которого пьет кровь.

Чтобы понять, как же вампир высасывает кровь из своих жертв, стоит взглянуть на его морду, хорошо приспособленную для этой цели, на тот особый придаток в форме листа, который окружает его рот. Но каким образом он наносит рану, все-таки непонятно; и простые люди, кровью которых он живет, знают об этом так же мало, как и натуралисты. Гуапо тоже не мог, конечно, объяснить этого; зубы у вампира достаточно широки, но, по-видимому, они не имеют никакого отношения к ранке, которую он наносит; по крайней мере, насколько можно судить по их виду, они ни в малейшей степени не приспособлены для этого. Притом укус непременно разбудил бы жертву, как бы глубок ни был ее сон. Вампир не имеет также ни когтей, ни жала, ни хоботка, которые могли бы служить ему как бы ланцетом. Каким же образом добирается он до крови? Существует много теорий, которыми старались объяснить эту загадку. Одни предполагают, что своей мордой вампир растирает кожу жертвы до крови. Другие думают, что он наносит рану одним из клыков, которые у него очень длинны и сильны; при этом он якобы упирается в тело животного клыком, а затем быстро кружится, точно на шпильке, до тех пор, пока не пробуравит кожу жертвы. Взмахи крыльев навевают прохладу на спящего и этим притупляют боль, потому-то жертва обычно и не просыпается. Но, по правде сказать, это не очень убедительная гипотеза.

Некоторые натуралисты даже отрицали существование вампира только потому, что подобное существо казалось им слишком чудовищным, а рассказы о нем просто баснословными.

Кабинетные ученые часто не верят рассказам о нравах животных, которых сами они никогда не видели, и не верят в основном под тем предлогом, что эти нравы кажутся им необъяснимыми и предполагают существование у животного большего ума, чем готовы допустить в нем эти самые ученые. Но ведь они видят возле себя, например, пчел, муравьев, ос, удивительное поведение которых должно было бы научить их не считать вздорными рассказами то, что говорят очевидцы о животных, обитающих в других частях света, какими бы странными эти свидетельства ни казались.

Разве не известно, что москиты запускают свое жало в тело человека, чтобы упиться его кровью? Почему же не может сделать это и летучая мышь? Что здесь такого невероятного?

Иные ученые, впрочем, соглашались признать опасность вампира, но только по отношению к домашним животным; на человека, добавляют они, вампир не нападает. Но какая разница для вампира, имеет ли его жертва четыре ноги или только две? Он безбоязненно нападает даже на самых крупных четвероногих, которые гибнут в Южной Америке бессчетно.

Известно, что в одном большом стаде в течение только шести месяцев погибло по этой причине несколько сот голов. И вакеро, которым выплачивают условленную сумму за каждого убитого вампира, уничтожили их более семи тысяч штук в течение только одного года. Есть даже люди, которые не имеют другого занятия, кроме этой охоты, так как собственники стад поощряют и щедро вознаграждают истребление вампиров.

Индейцы и путешественники сильно жалуются на вампиров, и некоторые из них всю ночь спят, совершенно закутавшись в одеяла, несмотря на нестерпимую жару. Потому что, если оставить какую-нибудь часть тела открытой, вампиры не преминут этим воспользоваться. Замечено, что чаще всего они ранят большой палец на ноге, — впрочем, быть может, потому, что он чаще всего оказывается обнаженным. Случается, что из нескольких человек, спящих рядом, одни становятся жертвами вампира, а других он не трогает; это же замечание относится и к москитам. По всей вероятности, во вкусе крови людей существуют свои различия, в которых это отвратительное существо очень тонко разбирается. Чтобы отогнать вампиров, применяются кайенский перец, которым натирают кожу; но это не всегда помогает. Его же используют и для того, чтобы залечивать раны, нанесенные вампирами.

Кроме вампира, в Южной Америке существует множество других пород летучих мышей. Вообще можно сказать, что во всем классе млекопитающих отдел рукокрылых имеет наибольшее количество семейств и видов, а из всех местностей земного шара тропическая Америка наиболее заселена этими ужасными созданиями. Некоторые их виды едят только насекомых; другие питаются исключительно растениями. Но все они, каковы бы ни были их нравы, одинаково безобразны, имеют одинаково отталкивающий вид, а некоторые еще и отвратительный запах, что, впрочем, не мешает индейцам и даже французским креолам, живущим в Гвиане, лакомиться супом из летучих мышей. По этому поводу можно, пожалуй, заметить только одно: о вкусах не спорят.

Гуапо также, без сомнения, любил их, потому что как только наступила его очередь бодрствовать, он поднял убитого вампира, проткнул его палкой, зажарил, и, когда ужин оказался готов, с аппетитом его съел.

Каково же было изумление наших путешественников, когда, проснувшись на следующее утро, они увидели четырнадцать штук этих летучих мышей, лежащих на земле. Это Гуапо убил их во время своего дежурства. А когда путешественники уже сели на плот, чтобы плыть дальше, их внимание было привлечено странным видом одного дерева, которое казалось все усеяно гнездами или пучками особого рода мха, который походил на висящие тряпки. Путешественники приблизились к дереву и увидели, что это была огромная стая летучих мышей, висевших на ветвях во всевозможных положениях, какие только можно себе представить; все они были погружены в глубокий сон. Одни висели вниз головой, другие держались на ветке одним из крыльев, некоторые зацепились только загнутым кончиком хвоста. Наконец, были и такие, которые запустили свои когти в какую-нибудь трещину в коре дерева и таким образом держались на его стволе.

Это был самый странный насест, какой путешественникам встречался когда-либо. Несколько минут семья рассматривала эту картину, потом уселась на плот и продолжала плыть вниз по течению реки.

XXXV. Маримонды

Изгнанники преодолели еще около двадцати миль и могли бы плыть дальше, потому что до вечера было далеко, однако они предпочли остановиться и воспользоваться для ночлега таким прелестным местом, подобного которому могло и не встретиться дальше. Это был мыс, совершенно лишенный какой бы то ни было растительности. В период дождей он покрывался водой и становился частью русла реки; но в то время, когда наши путешественники пристали к нему, почва здесь была сухая и даже словно утоптана ногами животных. Действительно, это было любимое место отдыха, которое избрали себе морские свинки, когда приходили к реке или уходили от нее. Видны были также следы тапиров и пекари.

На мысе не было деревьев, чтобы повесить гамаки, но можно было лечь и на земле, настолько гладкой, что вряд ли стоило здесь опасаться летучих мышей, которые обитают в мрачных лесах, или змей, тоже обычно не встречающихся в обнаженных местностях. Можно было вполне допустить, что и ягуары не явятся в этот уголок. Поэтому дон Пабло и решил пристать и провести здесь ночь.

Плот привязали у мыса так, чтобы его не унесло течением. Когда сошли на берег, Гуапо и Леон отправились за дровами в лес, который находился ярдах в ста от мыса.

Дорогой они обратили внимание на особую породу пальм: высокий ствол заканчивается на вершине короной из листьев, похожих на перья и расположенных таким образом, что они образовали как бы шар. Этот гибкий и, сравнительно со своей высотой, очень тонкий ствол был покрыт длинными колючками в виде игл, расположенных правильными кольцами; наверху под шаром, образованным из листьев, висели огромные кисти плодов, похожих на персики и величиной с абрикос, поэтому дерево и называется персиковой пальмой. Гуапо знал, что эти персики очень вкусны, если их запечь, и решил набрать плодов на ужин для всей семьи. Но надо было достать их. Индейцы очень любят эти плоды и разводят вокруг своих поселений целые плантации персиковых пальм. Чтобы достать плоды, они привязывают к рядом стоящим деревьям поперечные палки, которые образуют лестницу; по ней и поднимаются вверх. Что же касается Гуапо, то он мог добыть плоды только одним способом: срубить дерево и тогда уж набрать их сколько угодно. Он выбрал самую молоденькую из пальм, потому что даже очень молодые деревья этой породы настолько тверды, что их очень трудно рубить; а когда дерево состарится и высохнет, то становится черным и таким твердым, что притупляет острие топора. Быть может, это самое твердое из всех деревьев Южной Америки. Индейцы пользуются его колючками как иголками; да и другие части этого прекрасного дерева находят себе различное применение в их быту. Ары и вообще все питающиеся плодами птицы предпочитают плоды персиковой пальмы всем остальным. Несмотря на высоту ствола и колючки, которые защищают его, плоды персиковой пальмы часто обрывают и особой породы обезьяны.

Гуапо и Леон возвратились к месту ночлега, нагруженные собранными плодами. Развели большой огонь, поставили на него котелок; все уселись у костра в ожидании, когда ужин будет готов.

Пока они так сидели и спокойно разговаривали, до слуха их донесся какой-то необыкновенный шум: резкие крики и писк, перемешивающиеся с ревом, воем, лаем и бормотанием; ко всему этому иногда присоединялся треск сухого дерева и шелест листьев. Столь странный шум был бы совершенно непонятен для наших путешественников, если бы Гуапо не объяснил им, что это проходит стадо обезьян, в которых по крику он узнал маримонд.

Маримонды не принадлежат к числу настоящих ревунов, хотя и относятся к одному семейству с ними. Они принадлежат к так называемым ателесам (ateles, что значит незаконченные: a-отрицание и teleos-целый, весь); их называют так потому, что они не имеют на руках большого пальца, что и делает их «незаконченными». Зато из всех обезьян, обладающих цепкими хвостами, у ателесов хвост имеет наибольшую силу. С его помощью обезьяны перебираются с дерева на дерево, захватывают предметы, которых не в состоянии взять руками, подвешиваются на ветвях — положение, которое они сохраняют во время сна, а часто и после смерти.

Науке известно несколько видов ателесов: различаясь по росту и цвету, все они имеют одинаковые привычки и характер; виды эти — мирики, моно, чамек, коайта, кайну, маримонда, чува, макао и моначеир.

Поднявшись на задние ноги, маримонда достигает трех-четырех футов вышины; это один из самых крупных видов обезьян Нового Света. Ее хвост очень длинен и толст у основания; он не покрыт шерстью и на нижней стороне, которой цепляется за ветви, чрезвычайно тверд и мозолист. Маримонда далеко не красива; руки ее, длинные, тонкие, оканчиваются кистями без больших пальцев и придают всей ее фигуре сутулый и непропорциональный вид, что еще более усиливается несоразмерной величиной хвоста. Цвет ее темно-кофейный, на спине и верхней части тела — красноватый, а на горле и вообще на всей передней части этот оттенок становится бледнее.

Шум, который услышали наши путешественники, раздавался где-то на берегу реки и с каждой минутой становился громче; это говорило о том, что обезьяны приближались. И, действительно, несколько минут спустя их можно было уже заметить, а еще через несколько минут — рассмотреть и способ их передвижения, который был в высшей степени любопытен. Маримонды никогда не спускаются с деревьев, по которым лазят с быстротой белки. Когда им приходится перебираться с одного дерева на другое, они цепляются хвостом за ту ветку, на которой сидят, и, опершись о нее, бросаются вперед, причем ветка из-за полученного толчка действует как пружина и подталкивает обезьян; таким образом им удается достать своими длинными и худыми руками первую попавшуюся ветвь другого дерева.

В стаде находилось много самок; их можно было отличить по детенышам, которых они несли на спинах. Время от времени та или другая мать заставляла детеныша спуститься с ветки на ветку, сама прыгая впереди и показывая, как это делается. Если расстояние, разделявшее два дерева, было слишком велико, чтобы самки могли перепрыгнуть через него с детенышами на спинах, то самцы, перебравшись на другое дерево, протягивали им оттуда свои длинные руки и таким образом уменьшали расстояние. И все эти движения совершались под непрерывные разговоры, сопровождаемые радостными восклицаниями, оживленной жестикуляцией и мимикой.

Часть леса, где находились маримонды, примыкала к мысу со стороны, противоположной той, на которой росли персиковые пальмы. Добравшись до границы леса, обезьяны остановились и повисли на деревьях головами вниз — положение, которое они часто принимают на несколько минут, не переставая при этом все-таки бормотать. Было очевидно, что на этот раз они обсуждали какой-то важный вопрос; наконец, общий крик засвидетельствовал, что решение принято. Вслед за тем все обезьяны спустились на землю и направились к пальмам. По неловкости их движений, по трудности, с какой они тащились по земле, сразу было видно, что они не созданы для жизни на ней. Ладони их рук, предназначенные для того, чтобы схватывать ветви, не могут выпрямляться и опираться о плоскую поверхность, из-за чего обезьяны вынуждены их сжимать и идти на сжатых кулаках. Но вот они добрались наконец до пальм и, не переставая разговаривать, устремили взоры на плоды — предмет их желаний, — рассуждая, без сомнения, о том, как бы их достать. Не было ни одного ствола, который не усеяли бы колючки, и ни одной кисти, которая не висела бы слишком высоко. Но это препятствие, казалось бы непреодолимое, не остановило обезьян. Рядом с пальмами рос заманг — один из видов мимозы, который принадлежит к числу самых красивых деревьев Южной Америки. Этот заманг, очень высокий, имел на высоте приблизительно семидесяти футов горизонтальные ветви, покрытые нежными перистыми листьями. Несколько маримонд, самых больших и сильных в стаде, тотчас взобрались на эти ветви. Первая из них уцепилась хвостом за ветку, которая наиболее приближалась к персиковой пальме, и попробовала достать плоды. Но как она ни старалась, до плодов оставалось расстояние в десять — пятнадцать футов. Попытались другие, и также безуспешно. Леон думал уже, что они тотчас слезут с дерева. Но вот несколько обезьян собрались вместе на одной ветке. Первая зацепилась хвостом за ветку и повисла на ней вниз головой, другая взобралась ей на спину, обвилась вокруг нее своим хвостом и тоже повисла, третья таким же образом повисла на второй, и наконец руки четвертой достали желанные плоды. Несколько минут она отрывала руками и зубами кисти, которые тяжело падали на землю. Маримонды, стоявшие внизу под деревом, подхватывали их с громкими криками радости и тут же ели, а находящиеся вверху работали все усерднее, зная, что им надо накормить все стадо, они перебрасывались с одного дерева на другое, раскачивая с помощью рук и ног цепь, которую сами составляли. Когда они сбили все плоды, которые смогли достать, последняя обезьяна перебралась по спинам трех других на ветку и спустилась с дерева, чтобы принять участие в общем пиршестве. Вслед за ней таким же образом спустились и три остальные.

XXXVI. Охота на маримонд

Вид маримонд пробудил в индейце желание полакомиться жарким из них. И уж, конечно, он не дал бы им возможности спокойно устроить свой пир, если бы дон Пабло, пожелавший увидеть все подробности вышеописанной сцены, не удержал его. Но как только любопытство семьи было удовлетворено, Гуапо с сарбаканом в руках поднялся. Леон, вообще не отстававший от него, тоже встал. Но так как место, где они находились, было совершенно открытое, то стадо тотчас заметило их, со всех ног бросилось к лесу и прежде, чем индеец успел выпустить стрелу, скрылось на деревьях среди густой листвы и лиан. Тем не менее индеец, сопровождаемый Леоном, пустился в погоню, очень скоро он тоже был в лесу, где обезьяны немедленно атаковали его: целый град поломанных ветвей, кусков коры, полусъеденных персиков посыпался на него с ветвей. Вы, конечно, не можете представить себе, до какой степени трудно преследовать стадо обезьян в лесу: между тем как охотников на каждом шагу задерживают переплетшиеся растения, кусты, деревья, образуя порой просто непроходимые чащи, обезьяны совершенно беспрепятственно перебегают с дерева на дерево и в конце концов ускользают от преследования. Так было бы скорее всего и с Гуапо, если бы он не заметил одну бедную маримонду, отставшую от других, которая, казалось, более заботилась о том, чтобы скрыться, чем бежать. Она спряталась среди листьев и сидела там молча и неподвижно. Гуапо различил только маленькую часть ее тела, но больше ему и не нужно было. Он тотчас поднес сарбакан к губам, в воздухе промелькнула стрела, послышался жалобный крик, вслед за тем листья зашелестели от судорожных движений маримонды, и она испустила последний возглас, на который ответили ее удалившиеся сородичи. Мертвое тело обезьяны под действием собственной тяжести повисло на хвосте, ослабить хватку которого не смогла и сама смерть.

Гуапо знал, что если не снимет тело маримонды, то оно так и будет висеть в том же положении до тех пор, пока не сгниет настолько, что куски начнут отваливаться сами собой, или пока какая-нибудь хищная птица или муравьи не съедят обезьяну на месте. Поэтому он взялся за топор, чтобы срубить дерево, потому что добыча в его глазах была ценна и стоила труда. Но вдруг ему показалось, что другая обезьяна раздвигает ветви возле той, которую он убил. И действительно, крошечное создание появилось из-за листьев, спустилось по хвосту к туловищу убитой, обвило руками ее шею и начало стонать от сильного горя: бедная крошка оплакивала свою мать, которую убил Гуапо.

Леон был глубоко тронут этим зрелищем, но индеец спокойно вынул стрелу, которую предназначал для сиротки. В это мгновение на верхней ветке появился самец, отец малютки; он услышал предсмертный крик своей подруги, вернулся и вмиг сообразил, что теперь остается только спасать свое дитя. С невероятной быстротой, прежде чем Гуапо успел пустить стрелу, самец схватил малютку своим хвостом, забросил себе на плечи и исчез.

Но индеец не намерен был лишаться своего жаркого из обезьяны. Поэтому он взял топор, срубил дерево и снял с него маримонду, с которой тут же содрал шкуру.

Оставалось только зажарить обезьяну, и Гуапо решил приложить все свое старание, чтобы она была приготовлена по всем правилам индейского кулинарного искусства. Из ветвей персиковой пальмы он устроил нечто вроде подмостков, посадил на них обезьяну, словно на стул, склонил голову животного на грудь, крестообразно сложил ее руки и развел под нею большой огонь. Он знал, что дерево персиковой пальмы так твердо, что сможет противостоять огню, пока обезьяна не изжарится. Вскоре густой дым окутал маримонду со всех сторон; но по понятиям индейцев это только улучшало вкус жаркого.

Теперь оставалось только запастись терпением и ждать, чтобы мясо вполне прожарилось; для этого по рецепту индейцев оно должно обуглиться; тогда оно делается таким жестким и сухим, что может сохраняться в течение нескольких месяцев, ничуть не портясь.

Белые, живущие в этих странах, тоже едят мясо обезьян, и в конце концов многие из них начинают находить, что оно вкусно.

Обезьян некоторых пород белые совсем не едят, но индейцы не замечают разницы и с одинаковым наслаждением едят и ревунов, и сапажу, и саки, и капуцинов, и уистити, и других. Обезьяны для них являются тем же, чем баранина для англичан; из различных видов мясной пищи на первом месте у них стоит мясо обезьян. Правда, в этих странах обезьяны и встречаются в большем количестве, чем какое бы то ни было другое животное. К тому же, за исключением рыб и птиц, обитатели этих мест зачастую просто не могут добыть себе иной животной пищи.

XXXVII. Неожиданный гость

Долго сидел Гуапо над своей маримондой. Все остальные уже поужинали и отошли немного в сторону, чтобы быть подальше от сильного огня. Они с интересом рассматривали различные породы птиц, которые находились на берегу реки. Там были ярко-желтые фламинго и разные породы ибисов; тигровые журавли, названные так потому, что оперение их по цвету и пятнам напоминает ягуара. Среди высокого камыша, покрывавшего берег, прогуливались аисты, которые со своими большими гребнями походили на фазанов, но только внешне; мясо их до такой степени горько, что даже и неразборчивые индейцы не хотят его есть.

На сухой ветке, которая выдавалась над водой, сидел одинокий алкион, или зимородок, а большая гарпия, орел-рыболов, как и родственный ему белоголовый орел Северной Америки, летали над самой водой, высматривая добычу; мускусные утки громадными стаями носились в воздухе.

Подобно алкиону, одиноко сидела на выдавшейся вперед ветке ракоедка, интересная птица, родственная цапле. Клюв ее имеет вид двух лодочек, положенных одна на другую своими впадинами. Время от времени птица эта прыгала в воду, которая в этом месте была неглубока, и ловко вытаскивала то рыбку, то лягушку, то какое-нибудь из ракообразных животных.

Там же можно было заметить и птицу, которая внешне очень походила на водяную курицу. Да и нрав ее тоже во многом напоминал ее. Это была хакана или чуза, как называют ее в тех местностях. В Южной Америке, а также в тропических странах старого континента существует несколько видов этой птицы.

Хакана величиной бывает с обыкновенную курицу. Только шея ее гораздо длиннее и ноги выше; когда она стоит, то достигает больше двух футов высоты. Цвет перьев ее темно-бурый, на голове у нее гребень из двенадцати черных перьев, каждое длиной в три-четыре дюйма. На сгибах крыльев — шпоры, почти в два дюйма длиной; она пользуется ими только для самозащиты; это очень мирное существо, которое никогда никого само не затрагивает. Но более всего в хакане наблюдателя, пожалуй, поражает длина ее ног. Четыре пальца — три впереди и один сзади — настолько велики, что могут накрыть площадь почти такой величины, как и ее тело, что сильно мешает ей ходить по земле. Но зато она может бегать по листьям кувшинок и других водяных растений, не погружаясь в воду, откуда достает себе насекомых и личинки, которые составляют основную ее пищу.

Когда птица эта спокойна, она обычно молчит; но при малейшей опасности издает резкий крик. А так как слух у нее настолько тонок, что она может различать шум самых легких шагов на очень далеком расстоянии, то индейцы приручили ее и используют как ночного сторожа; хакана верно несет свою службу и всегда предупреждает о приближении врага. Испано-американцы тоже держат хакану, чтобы она охраняла их птичьи дворы, защищала домашних птиц от хищников. Она внимательно следит за малейшими движениями доверенного ей поголовья и защищает его с невероятной храбростью, почти всегда удачно, по крайней мере ни при каких обстоятельствах не оставляет своего поста.

В этих местах водились и другие птицы. Между ветвей деревьев порхали целые стаи попугаев, ар, трогонов, куруку, туканов и других птиц родственных им пород. Немного подальше на одном дереве, отягощенном плодами, сидели каменные петушки, белоснежного цвета птички величиной с нашего дрозда; у основания широкого их клюва есть довольно большой мясистый нарост, который свешивается вниз, как у индейки. Птицу эту еще называют «птица-колокольчик» за ее звонкий и частый крик, который она издает в полдень, то есть в то время, когда в тропических странах вся природа засыпает.

Все это разнообразие растительного и животного мира на каждом шагу давало повод дону Пабло рассказывать семье самые интересные истории; время проходило незаметно, и никто не думал о сне. Гуапо все еще сидел перед костром, внимательно наблюдая, как жарится маримонда; она начала уже обугливаться, и запах ее приятно щекотал ноздри индейца; он то и дело помешивал огонь длинной палкой, то отгребал в сторону золу, то подвигал ближе к маримонде горячие уголья и заранее предвкушал наслаждение своим ужином.

Вот наконец обезьяна изжарилась. Гуапо поднялся, взял в одну руку нож, в другую — палку, раздвоенную на конце, наподобие вилки, и наклонился над маримондой, чтобы вынуть ее из костра, как вдруг — о ужас! — земля заколебалась под его ногами так сильно, что он с большим трудом смог сохранить равновесие, а затем, прежде чем он успел прийти в себя, раздался страшный шум, земля приподнялась и разверзлась — печь, уголья, пепел, изжарившаяся маримонда и сам Гуапо разлетелись в разные стороны. В первую минуту, конечно, невозможно было объяснить себе это странное явление ничем иным, как землетрясением. Но вскоре выяснилось, что это совершенно не то: в мутной грязи, выкинутой из раскрывшейся ямы, испуганные путешественники увидели гигантское туловище крокодила.

Чудовище, одно из наиболее громадных, какие только встречаются, имело до восемнадцати футов в длину и открыло свою громадную зубастую пасть, втянуло в себя воздух, и из его горла вырвался рев, напоминавший рев быка. К громкому крику наших путешественников присоединились крики ужаса всех птиц.

Но индеец, как только понял причину случившегося, тотчас успокоился и, отыскав топор, который, к счастью, лежал не очень далеко, хладнокровно начал приближаться к крокодилу с намерением нанести ему удар у основания хвоста, — единственное уязвимое место во всем теле этого чудовища. Но животное, быть может, догадавшись об угрожавшей ему опасности, опередило индейца, быстро вильнув хвостом. Гуапо мгновенно отлетел в сторону — конец хвоста чудовища задел его и отбросил шагов на десять. Он отделался более чем легко; вероятно, крокодил не вполне еще вышел из оцепенения; этим только и можно объяснить вялость удара; будь он нанесен со всей силой, чудовищное пресмыкающееся непременно сломало бы жертве ноги. Гуапо быстро вскочил и поднял свой топор; но крокодил, пролежав, быть может, несколько месяцев погребенным в земле, теперь, увидя в двух шагах от себя воду, повернулся, бросился к реке и исчез.

XXXVIII. Морская свинка и крокодил

Гуапо был в плохом настроении. Крокодил лишил его великолепного ужина, от которого не осталось и следа; так что вместо ожидаемого пира индеец вынужден был довольствоваться несколькими бананами да куском вареного лошадиного мяса, которое он и принялся есть, усевшись в стороне. Семья в это время с любопытством рассматривала глубокую яму, которая послужила убежищем крокодилу. В грязи на дне этой ямы чудовище провело в оцепенении первые месяцы жаркого времени года; оно оставалось бы там до наступления дождей, если бы костер, разложенный как раз над его головой, не вывел его из оцепенения.

Как заметил дон Пабло, это был настоящий крокодил с длинной головой, а не аллигатор. Долго думали, что крокодилы водятся исключительно в Старом Свете; но теперь уже известно, что они встречаются на некоторых из Антильских островов и во многих местностях испанской Америки. Что же касается аллигаторов, то из них здесь существует несколько видов: есть так называемый кайман, он водится в Миссисипи; есть аллигатор очковый, названный так потому, что глаза его окружены черными кругами. Кроме того, есть еще аллигатор бава, он уступает по величине двум первым и водится в озере Валенсия и во многих реках Южной Америки. Индейцы большей частью охотятся именно за ним, потому что его мясо предпочитают мясу всех остальных видов аллигаторов.

Наши путешественники, считавшие, что находятся в безопасности, после случая с крокодилом поняли, как надо всегда и везде быть осторожными и предусмотрительными. Чудовище легко могло вернуться, поэтому мужчинам пришлось поочередно нести дежурство.

Ночь все-таки прошла спокойно. За исключением нескольких всплесков в реке ничто не нарушило сна путешественников; поднявшись на рассвете, они сразу принялись разводить огонь, чтобы приготовить завтрак. Занимаясь костром, они заметили на берегу мыса как бы красную линию: это была стая фламинго, которые расположились в ряд, друг возле друга. При слабом еще свете зарождавшегося дня они казались необыкновенно высокими; но когда солнце взошло и рассеяло последний мрак ночи, оказалось, что птицы стояли на громадном стволе срубленного дерева, вследствие чего и казались гораздо выше обычного.

Во всяком случае, Гуапо и Леон были очень удивлены: каждый из них во время своего ночного дежурства подходил к тому месту и не видел там решительно никакого срубленного дерева. И вот теперь они недоумевали, кто бы мог притащить такой громадный ствол. Вдруг, вглядевшись пристальнее, Гуапо увидел, что этим стволом был не кто иной, как крокодил! Леон изумился; индейцу же не раз приходилось видеть это странное явление. Да и все, кому случалось путешествовать по берегам Ориноко или Амазонки, могли часто наблюдать его.

Фламинго сидели совершенно спокойно, они прекрасно знали, что крокодил никогда не сможет достать хвостом то, что находится у него на спине. А раз так, то нечего и бояться. Вот почему фламинго и другие птицы, которые любят низкие насесты, часто усаживаются на чешуйчатой спине крокодилов и аллигаторов.

Становилось все светлее, но птицы, по-видимому, так же мало пугались того шума и движений, которые производили путешественники, как и ужасного животного, на котором сидели. По всей вероятности, здесь человек никогда не преследовал их; потому что в тех местностях, где люди охотятся за ними, фламинго, наоборот, в высшей степени осторожны. Вдруг вся стая, словно по сигналу, улетела, громко крича; правда, чудовище повернулось, но это не могло испугать фламинго, потому что нередко эти птицы сидят на спине крокодила даже тогда, когда он плывет. Этот внезапный страх птиц нельзя было приписать ничему иному, как тому шуму, который донесся из ближайших кустов и откуда через несколько минут действительно выбежало около дюжины животных, по виду и величине похожих на свиней; шерсть их такая же грубая, как и щетина, была рыжеватого цвета. Но это были не свиньи: головы бегущих напоминали кроличьи, а на ногах, вместо копыт, как у свиней, у них были когти; животные казались не такими тяжелыми, как свиньи, но в то же время были и менее проворны. На берегах южно-американских рек эти животные встречаются очень часто, и поэтому путешественники сразу узнали их: то были капивары. Они похожи на морских свинок. Но, несмотря на большое сходство, те и те считаются двумя различными видами. Существует еще один вид, похожий на них, это моко. Он занимает среднее место между капиварами и морскими свинками.

Все три вида принадлежат к грызунам. Самым крупным из них является капивара; она в такой же степени может быть названа земноводной, как и тапир; поэтому встречается только у берегов рек, можно даже сказать, что она лучше чувствует себя в воде, чем на земле. Быть может, там она находится в большей безопасности от врагов; хотя, правду сказать, это бедное создание имеет их повсюду достаточно, как мы увидим дальше.

Капивары изо всех сил старались поскорее подобраться к воде. Крокодил лежал у них на пути, но они не заметили его, и первые из стада прямо набежали на чудовище. С громким криком ужаса они остановились; затем одни перепрыгнули через страшного врага, а другие бросились бежать назад к лесу. Крокодил, который, вероятно, с самого утра поджидал добычу, изогнулся и начал со страшной силой бить хвостом. Одна из капивар попала под удар; несчастное животное полумертвым откатилось на несколько шагов в сторону, но новый удар окончательно добил его.

XXXIX. Ягуар и крокодил

Остальные капивары поторопились к реке, где скоро и исчезли. Вскоре они снова выплыли на поверхность, чтобы вдохнуть воздуха, но уже на таком расстоянии, что можно было не опасаться ужасного врага.

Между тем наши путешественники отвели глаза от крокодила и его жертвы и стали смотреть туда, откуда выбежали капивары. Вероятно, им грозила какая-то опасность, потому что они никогда не торопятся так, если их ничто не пугает. Тревожная торопливость, глаза, полные ужаса, поднявшаяся дыбом щетина — все это говорило о том, что капивар преследовал враг. Но кто? Быть может, оцелот или какое-либо другое животное из породы более мелких кошек, добычей которых часто становятся беззащитные капивары?

Пока наши путешественники задавали себе этот вопрос, ветви кустарника раздвинулись и показалась голова ягуара. Животное остановилось как будто только для того, чтобы осмотреть местность; потом вышло из кустов и снова остановилось, но только на одну секунду. Именно в это мгновение крокодил открыл свою пасть, чтобы проглотить морскую свинку. Ягуар, угрожающе зарычав, вмиг очутился возле крокодила и в свою очередь схватил свинку зубами. Два врага — гигантское пресмыкающееся и могучий ягуар — оказались друг перед другом, разделенные только этой общей добычей. Каждый твердо решил не уступать ни одного куска другому. В глубине потемневших глаз крокодила горела ярость, желтые же глаза ягуара просто метали молнии. Кипя бешенством, противники глядели друг на друга, оставаясь некоторое время неподвижными. Один судорожно махал хвостом, другой сгибал свой хвост дугой, держа его наготове, как страшное оружие, которым он воспользуется в удобный момент.

Бездействие длилось недолго, ягуар не мог больше себя сдерживать. Как?! Он, царь леса, и вдруг нашлось создание, которое осмелилось оспаривать у него добычу! Надо было наказать подобную дерзость. Но что делать со столь неуязвимым противником? Что значат зубы или когти против этой непроницаемой чешуи, которую он встретит повсюду? Но вот глаза врага — они не прикрыты, они доступны острым когтям! Крокодил, угадав намерение ягуара, вмиг поднялся и отразил чешуйчатой лапой подлый удар. Ягуар отступил, подготовился и сделал новую попытку нанести удар; но опять безуспешно. Так повторялось несколько раз. Борьба становилась все ожесточеннее; но решительного перевеса не мог добиться ни один, ни другой из противников. Они находились близко от берега, и голова крокодила была обращена к реке. Он прекрасно знал, что в воде окажется гораздо сильнее своего врага, если тот осмелится последовать туда за ним. Нет сомнения, что всякий крокодил меньших размеров не преминул бы воспользоваться близостью реки, чтобы избежать борьбы с ягуаром; он бросился бы в воду, предоставив врагу всю добычу. Но это громадное чудовище слишком хорошо сознавало свою силу и вполне полагалось на нее.

Ягуар тоже не собирался уступать своего права на добычу. Ведь благодаря именно тому, что он преследовал все стадо, крокодил смог завладеть своей жертвой.

Крокодил все тянул ягуара к воде, а тот, ослепленный бешенством, совершенно не замечал, куда вела его эта борьба. Вдруг его ноги коснулись воды; ощущение это быстро заставило ягуара изменить тактику; он бросил добычу, прижался всем туловищем к земле и одним прыжком оказался на спине крокодила, намереваясь оторвать его хвост, потому что хорошо знал, что, кроме глаз, это единственное уязвимое место у чудовища; лишившись хвоста, крокодил утратит свое главное орудие нападения.

Конечно, ягуару удалось бы оторвать это ужасное орудие, если бы он находился хоть в десяти ярдах от реки. Но противники были уже у самого берега. Крокодил тоже понимал, что теперь другого выхода у него нет; он бросился в воду, увлекая ягуара на дно реки.

Несколько мгновений ничего не было видно, кроме пены. Потом на поверхности водоворота показалась пятнистая шкура ягуара. С минуту он искал глазами отвратительное пресмыкающееся, но, ненайдя, вышел на берег и еще несколько мгновений с яростью смотрел на воду, словно клялся отомстить врагу, который ускользнул от него. Потом ягуар подошел к растерзанной капиваре, забросил ее, как перышко, себе на спину и удалился в лес.

Что же касается наших путешественников, то едва появился ягуар, они как можно скорее собрали посуду, бросились на плот и отчалили от берега, не ожидая конца борьбы, исход которой в любом случае мог стоить им жизни.

XL. Анаконда

В течение нескольких следующих дней не случилось ничего значительного. Раз или два наши путешественники замечали на берегу индейцев; но те, озадаченные видом огромной плывущей массы, которую представлял собой плот со всем находившимся на нем грузом, оставались в своих хижинах. Не имея ни малейшего желания вступать в контакт с этими дикарями, наши беглецы были очень рады, что отделались от них таким образом, и продолжали свой путь, остерегаясь останавливаться на ночлег в таких местах, где можно было предполагать малейшие следы присутствия туземцев.

Однажды вечером долго искали подходящее место, чтобы выйти на берег и устроиться на ночь, но не могли найти: по обеим сторонам реки деревья подходили к самому берегу, так что нижние ветви их погружались в воду. Несколько миль проплыли путешественники, не встретив ни малейшей прогалины; густая стена деревьев тянулась вдоль берега, насколько мог видеть глаз. Путешественники потеряли уже было надежду засветло добраться до конца этой стены, как вдруг увидели в одной бухте кучу плавучего леса, нечто вроде естественного плота. За неимением лучшего места эта бухта и была избрана для ночлега.

Вся семья выбралась и была очень довольна таким местом для ночлега. Один Гуапо осматривался недоверчиво, и вскоре его громкое восклицание дало понять семье, что место отнюдь не так хорошо, как казалось. На той стороне, куда путешественники причалили свой плот, оказались целые мириады красных муравьев, которые уже направлялись к судну наших изгнанников. Не было нужды объяснять дону Пабло причину ужаса индейца; потому что он и сам знал, что нападение этих муравьев было бы для семьи самым ужасным из всех несчастий, не только потому, что они очень больно кусаются, но и потому, что за ночь совершенно уничтожили бы и хину, и ваниль, и сарсапарель, — одним словом, все, что имели наши беглецы.

Все бросились как можно скорее к своему плоту, с которого только что сошли, и дон Пабло и Гуапо, схватив весла, быстро отчалили от этого ужасного места; между тем донна Исидора и дети торопливо заливали водой тех муравьев, которые все же успели забраться на плот. К счастью, Гуапо вовремя заметил опасность. Что было бы, если бы, ничего не подозревая, путешественники спокойно уснули, а на следующее утро не нашли ни следа своего драгоценного груза! В течение одной ночи был бы уничтожен труд целого года, как это, к несчастью, слишком часто случается с негоциантами и колонистами Южной Америки.

Нечего было делать; пришлось нашим путешественникам привязать свой плот к дереву, росшему над самым берегом, и провести ночь, не сходя на землю. Потому что проникнуть в чащу было совершенно немыслимо, да и спать там было опасно. Но, с другой стороны, и плот не был приспособлен к тому, чтобы ночевать на нем. Каюта могла хорошо защитить всех от нестерпимо жгучих лучей солнца; но повесить в ней гамаки было невозможно; а все открытое пространство плота было так сплошь завалено припасами, что едва ли могло найтись место, чтобы можно было лечь. Вот почему наши путешественники, не спавшие почти всю ночь, поднялись с рассветом и собрались в дальнейший путь.

Когда они стали отвязывать плот от дерева, их внимание привлекла одна ветвь, которая простиралась над водой в горизонтальном направлении. Ветвь эта была довольно высоко, но все же можно было опасаться, что она заденет крышу каюты, потому что течение должно было непременно направить плот к месту, над которым простиралась эта ветвь. А в таком случае листья буссу, покрывавшие каюту, были бы сметены, словно паутина.

Но, всмотревшись внимательнее, дон Пабло решил, что опасность не очень серьезна, потому что ветвь находилась значительно выше, чем могло показаться сразу. Итак, канат, на котором держался плот, был отвязан и положен на борт, плот двинулся, покачиваясь на волнах.

Вдруг общая любимица семьи — маленькая обезьянка начала подавать признаки какой-то необыкновенной тревоги и возбуждения: она то влезала на крышу каюты, то спускалась с нее с тем, чтобы тотчас снова взобраться туда; при этом она страшно кричала и с ужасом смотрела на ветку, будто стараясь сказать, что опасность находится именно там. Что же могло так сильно напугать ее? Гуапо и дон Пабло взглянули в том направлении, куда указывала обезьянка, и увидели громаднейшую змею, туловище которой было скрыто растениями, обвивавшими ствол заманга; но голова находилась на самом конце ветви, и этого было вполне достаточно, чтобы узнать анаконду, или огромного водяного удава.

Та часть тела змеи, которую увидели путешественники, была толщиной с человеческую ногу. Громадное пресмыкающееся ползло по ветви, высунув свой раздвоенный клейкий язык. Голова его заставляла цепенеть от ужаса несчастных, которых влекло к нему с неудержимой силой. Удав мог, если бы захотел, одним прыжком броситься на плот или, не оставляя ветки, схватить одного из членов семьи, обвиться вокруг него и задушить. Не раз убивал он таким образом косулю, тапира, а быть может, и самого тигра.

Путешественники слишком хорошо знали ужасную силу этого пресмыкающегося и опасность, которой они подвергались. Дон Пабло взял топор, Гуапо — нож. Донна Исидора, Леон и Леона, которые, к счастью, находились возле каюты, быстро спрятались в нее. Как только они закрыли за собой дверь, передняя часть плота, на которой стояли дон Пабло и индеец, прошла под ветвью, где было пресмыкающееся. Оба подняли свое оружие, чтобы поразить змею, но плохо рассчитали свои удары и промахнулись: удав отпрянул назад, а течение тем временем отнесло их дальше, так что они не смогли повторить нападение. Ужасная же голова появилась снова, повернулась к каюте и, казалось, выжидала. Это была страшная минута для дона Пабло, его жены и детей. Неужели чудовище среди прячущихся в каюте будет выбирать себе жертву?.. Вот оно уже не более чем на расстоянии четырех футов от двери, глаза его горят, оно чует добычу и готовится схватить ее.

— Смилуйся, Боже! — воскликнул дон Пабло, падая на колени.

В это мгновение послышался пронзительный крик саймири, которая вместе со своей маленькой госпожой укрылась в каюте. Она заметила голову чудовища, взгляд его с неотразимой силой привлекал саймири к себе, и с криками ужаса бедное животное выбежало из каюты навстречу чудовищному змею. Пасть пресмыкающегося открылась, и шелковистое тело любимицы семьи исчезло вместе с удавом, который удалился в лес…

Плот между тем двигался быстро и вскоре был уже далеко от ужасного места. Дон Пабло побежал в каюту и, обнимая свою жену и детей, благодарил Бога за это почти чудесное их спасение.

XLI. Замечательные деревья

К чувству глубокой радости, которая сменила минуту страшного ожидания, вызванного присутствием анаконды, примешивалось сожаление о потере маленькой саймири.

Леона была неутешна. Она очень любила это хорошенькое маленькое создание, которое целые часы проводило, сидя у нее на плече, играя волосами своей госпожи, лаская нежные, как бархат, щеки девочки, прижимаясь к ним своим маленьким носиком. Ничто не могло быть естественнее этой печали ребенка; да и все остальные члены семьи сочувствовали ей.

Берега реки все еще были покрыты густым лесом; а русло ее здесь сильно раздалось и имело больше полумили в ширину. На реке встречалось много островов, часто довольно больших, что вынуждало наших путешественников держаться ближе к берегу. Благодаря этому они могли лучше рассматривать различные породы деревьев, которые росли у самой реки. Дон Пабло показывал их детям и объяснял характерные особенности. Гуапо слушал тоже и время от времени делал некоторые замечания о свойствах деревьев, о которых шла речь, о том, как используют их индейцы. Эти сведения можно было назвать народной наукой, и, быть может, она представляет больше значения, чем тот простой перечень видов и родов, который составляет обыкновенно все, что дают нам кабинетные ученые.

Между деревьями, которые привлекли внимание наших путешественников, находился так называемый воладор, или крылатка, листья которого имеют сердцевидную форму. Название это дерево получило от перепончатых и струйчатых крылышек, которыми покрыты его семена. Когда семя созреет и отделится от растения, эти крылышки, которые расположены под углом в 45 градусов, делают семена похожими на маленькие воланы. Нет ничего интереснее зрелища, которое представится, если в тихую погоду встряхнуть ветви воладора: миллионы семян начинают кружиться в воздухе и долго, долго носятся, прежде чем опуститься на землю.

Воладор — одно из очень крупных лесных деревьев Нового Света; он не составляет исключительной принадлежности Южной Америки, а встречается и в Мексике, и в некоторых других частях Северной Америки.

Рядом с воладором часто можно увидеть высокий ствол барбариса с длинными иглами, в которых есть сходство с усами ягуара; вот почему испано-американцы называют его иногда бородой тигра.

Немного дальше рос орлеан (bixa orellana), который дает краску, хорошо известную под названием арнатто. Краска эта получается из красноватой мякоти, окружающей семена. Чтобы получить ее, индейские женщины бросают плоды этого дерева в горячую воду и с силой мнут их там в течение часа, чтобы совершенно отделить мякоть. После чего воду сливают в другой сосуд; а образовавшийся осадок смешивают с крокодиловым жиром или с маслом из черепашьих яиц; таким образом, получается тесто, которое разрезают на небольшие куски, придавая им форму пирожков. Это и есть арнатто или, как чаще называют ее, анато; впрочем, в разных странах краска эта носит разные названия: в Бразилии — уруку, в Перу — ачоте, а у индейцев каждое племя называет ее по-своему.

Дерево это встречается почти во всех странах тропической Америки, где оно растет не только в диком состоянии, но и разводится в садах, потому что индейцы применяют краску, добываемую из него, в очень больших количествах для раскрашивания как своего тела, так и одежд. Дикари вообще с большим искусством добывают различные красящие вещества из многих растений, а также и яды, содержащиеся в них; Гуапо показывал дону Пабло деревья, которыми его племя пользуется для подобных надобностей.

Потом они увидели вьющееся растение, которое достигало вершин самых высоких деревьев и было покрыто очень красивыми фиолетовыми цветами. Дон Пабло узнал в нем биньонию, а Гуапо назвал чикой. Плод этой лианы представляет стручок около двух футов длиной, который наполнен крылатыми семенами. Но, прибавил Гуапо, краску дают не цветы, а листья этого дерева. Добывается она таким же способом, как и анато. Когда листья хорошо вымокнут, краска оседает на дне в виде порошка, из которого месят тесто и разрезают на небольшие куски. Индейцы платят по доллару за каждый такой кусок. Ярко-красный цвет биньонии нравится индейским племенам больше, чем цвет анато, потому что, надо заметить, дикари вообще предпочитают красный цвет всем остальным.

Дальше путешественники увидели дерево с тонким стволом высотой около двадцати футов. Это был гуиток. Широкие листья его выходили непосредственно из ствола, плоды висели у основания листьев, как в хлебном дереве. Эти плоды по виду напоминают каштаны; в мякоти их заключается красящее вещество, дающее гуиток — краску темно-синего цвета.

Встречался здесь и дикий индиго; наши путешественники не раз видели эти листья, узкие у основания и широкие на вершине, из которых получается краска индиго. Все эти краски и еще очень много других применяются индейцами для традиционного раскрашивания тела.

Среди диких племен встречаются лица, так любящие подобного рода украшения и с такой страстью занимающиеся ими, что при всей своей обычной беспечности и лени соглашаются работать по целому месяцу в миссиях, лишь бы получить кусок краски; миссионеры часто злоупотребляют этой странной фантазией туземцев.

Впрочем, индейцы раскрашивают себе тело не из одного только желания выглядеть поярче. Часто они применяют это средство и для того, чтобы защитить себя от москитов, которые являются истинным бичом в этих странах.

— А это марима — рубаха-дерево, — воскликнул Гуапо и так объяснил его применение: дерево это достигает пятидесяти футов в высоту при диаметре почти в пять футов. Когда индейцы встречают дерево, достигшее подобных размеров, они его срубают, разрезают на бревна аршина в полтора длины, и затем снимают кору; но не делают при этом продольных разрезов, так что получают цилиндры. Кора маримы красная, тонкая, волокнистая и походит на грубую ткань. С каждой стороны полученного цилиндра делают по отверстию, чтобы продеть в них руки, и рубаха готова. Индейцы носят такие рубахи в дождливое время года. Это послужило основанием для рассказов испанских миссионеров, что в лесах Южной Америки растет вполне готовая одежда.

Дон Пабло показал детям еще много различных деревьев, полезных человеку своими плодами или листьями, корнями, корой или древесиной. Там был хеве, из которого добывают каучук; курбарил, дающий ярко-красную краску; коричневый лавр, один из видов лаврового дерева, но не тот, из которого производят корицу; пуксири, дающий бразильские мускатные орехи; большое дерево, на котором растут бобы-тонка, применяемые для того, чтобы придать приятный запах нюхательному табаку.

Но из всех разнообразных деревьев, которые встречались путешественникам в этот день, ни одно не произвело на них такого сильного впечатления, как ювия, или высокая бертоллеция. Ствол ее не особенно толст, не более двух футов в диаметре; но в высоту она достигает девяноста футов, а ветвиться начинает на высоте шестидесяти футов от земли. Горизонтальные ветви опускаются очень грациозно, как ветви некоторых пальм; у основания они обнажены, а на концах имеют пучки серебристо-белых листьев, почти в полтора фута длиной. Ювия начинает цвести только с пятнадцати лет. Но что более всего поразило дона Пабло и его семью, так это сферические плоды ювии величиной с голову; каждый плод состоит из двух десятков тех треугольных орехов, которые известны под названием американских; их привозят и в Европу. XLII. Праздник в лесу

Так как предшествующую ночь наши путешественники спали мало, то они остановились в этот день раньше обычного, воспользовавшись чудным уголком земли, чтобы причалить к нему. Местность была открытая, и после густой чащи, которая все время покрывала берега реки, вид этот особенно радовал глаз, тем более, что здесь можно было немного и походить, а этого давно уже хотелось всей семье. Наскоро пообедав, отправились гулять.

Но не успели сделать и нескольких сот шагов, как вдруг с удивлением услышали шум самых разнообразных голосов, будто все лесные звери собрались вместе и разговаривали между собой. Чтобы узнать, что это могло быть, путешественники направились в ту сторону, откуда шел шум, пробрались через несколько не особенно густых кустарников и наконец очутились на краю открытой поляны, посреди которой возвышалась громадная ювия, покрытая своими большими очень вкусными орехами, из которых многие уже созрели и попадали на землю.

Вокруг дерева расположилось множество животных самых разнообразных пород

— птиц и четвероногих, которые, казалось, все были очень заняты и представляли собой в высшей степени странное собрание.

Во-первых, тут были паки, агути и морские свинки — три вида из породы грызунов. Паки по величине немного больше зайцев, на которых очень походят; только уши их значительно короче; шерсть у паки на спине темно-бурого цвета, а на груди беловатая. На боках — белые пятна, расположенные правильными продольными полосами. Усы — длинные и белые, как у кошек, а хвост едва приметен. Агути очень походят на паки, но меньше ростом, шерсть их темная, с красновато-бурым оттенком, и не имеет пятен, как у паки. Эти два вида животных встречаются почти во всех местах тропической Америки, где они, наряду с шиншиллами и пушанами, о которых мы говорили в начале этой книги, занимают такое же место, какое кролики и зайцы в северных странах. Европейцы, поселившиеся здесь первыми, сохранили за ними даже это название и охотятся, как и на зайцев. Мясо паки и агути очень вкусно и охотно употребляется как туземцами, так и чужестранцами.

Кроме морских свинок, которые присоединялись к паки и агути, возле ювии находилось еще несколько различных видов обезьян, среди которых особенно замечателен так называемый саки-капуцин (Brachyurus chiropotes), большая обезьяна почти в четыре фута ростом, совершенно покрытая серой шерстью. Она живет на деревьях, хотя довольно часто спускается на землю и резко отличается от других, родственных ей обезьян своей головой. Во всей Америке нет другой обезьяны, голова которой имела бы такое сходство с человеческой; на лбу у нее растет клок волос в виде хохолка; она имеет усы и длинную бороду, которая спускается ей на грудь.

Возле ювии была всего одна пара таких обезьян, потому что эта порода не живет стадами, как другие. Самка была немного ниже ростом, чем самец, и бороду имела покороче. Но оба капуцина, по-видимому, очень дорожили этим украшением, которое отличает их от других пород и является для них предметом особой заботы. Самец подносил время от времени руку к своей бороде, совершенно с таким видом, как это делают некоторые щеголи. Неподалеку от дерева находилось маленькое озеро, и капуцины часто отправлялись к нему на водопой; но они пили не губами или языком, как другие животные, а набирали воду горстью и подносили ко рту (вследствие чего их и называют chiropotes, то есть пьющие из руки), при чем особенно заботились они о том, чтобы не пролить ни одной капли на свои драгоценные бороды. В некоторых местностях, где встречаются эти обезьяны, их называют еще пьяницами за их обыкновение пить очень часто.

Несколько поодаль, составляя отдельную группу, расположились другие обезьяны; длинные хвосты их, обнаженные к концу, позволяли им цепляться за ветви деревьев подобно маримондам. Это были ревуны, тот их вид, который называется гуарибами. Шерсть у них совершенно черного цвета, только на руках

— желтого, вследствие чего некоторые натуралисты и называют этих обезьян желторукими ревунами (stentor Flavimanus). Они расположились кругом, и тот из них, который казался вожаком стада, по-видимому, держал какую-то важную речь. Звуки, которые он издавал с невероятной быстротой, были так разнообразны по своей интонации, что можно было подумать, будто в одно время с ним говорили и все его слушатели. Иногда это происходило на самом деле, но и тогда поднимался такой шум, что его, наверно, можно было слышать чуть ли не за милю. Гуарибы, подобно другим ревунам, имеют очень сильный голос, благодаря особого рода костяному барабанчику, помещенному у основания их языка, из-за чего они кажутся зобатыми.

Были и другие виды обезьян вокруг ювии: тамарины, игрунки, черные коаиты, принадлежащие к семейству цепкохвостых. Из птиц там было много попугаев, ар и других, питавшихся плодами. Наконец, высоко над деревом парил орел, выжидая удобный случай, чтобы схватить агути или какое-нибудь другое из мелких животных, которые составляют обычную его еду.

Наши путешественники, скрытые в кустарниках, с живейшим интересом наблюдали это необыкновенное собрание. Прежде всего им бросилось в глаза, что ни одно из этих столь разнообразных животных не приближалось к основанию дерева, возле которого они собрались. Наоборот, все расположились на некотором расстоянии от дерева. Прежде чем путешественники смогли понять это странное явление, один из деревянистых плодов ювии упал, и стук его падения показал, как велика была его тяжесть. После этого осторожность животных, державшихся поодаль, не нуждалась уже в объяснениях. Конечно, достаточно было одного из этих шаров, падающих с высоты в шестьдесят футов, чтобы убить животного. Индейцы, которые, приходят собирать эти плоды, когда они созреют, надевают себе на голову нечто вроде деревянного шлема, который прикрывает их до плеч. И действительно, сбор орехов ювии, когда они созреют, нельзя назвать детской забавой.

Все собрание приветствовало падение орехов с неистовой радостью. Но надо было еще разбить каждый орех. Деревянистая оболочка, покрывавшая зерна, была почти в два дюйма толщиной; нужна пила, чтобы раскрыть эту оболочку, столь же твердую, как и толстую. Леон спросил Гуапо, смогут ли обезьяны и птицы разбить орех.

— А вот увидите, — ответил индеец.

И все члены семьи внимательно стали смотреть за действиями сидевших возле дерева.

К их изумлению, ни обезьяны, ни птицы не двинулись с мест, которые занимали, и, по-видимому, не имели ни малейшего намерения принимать участие в этой работе. На орехи набросились грызуны: паки, агути и морские свинки принялись грызть своими острыми зубами оболочки орехов. Скоро им удалось прогрызть отверстия в коре, и треугольные зерна, из которых каждое было заключено в свою отдельную твердую оболочку, рассыпались по земле. Тут все набросились на них, и те, что были попроворнее, захватили лучшую часть добычи, забывая об агути и свинках, которые поработали для всех. Обезьяны, положим, тоже принимали участие в работе; когда падал орех, одна из них, отправленная другими, шла за ним и с выражением величайшего ужаса на лице катила его перед собой со всей поспешностью, на какую только была способна. Как только она выходила из опасной зоны, к ней тотчас присоединялись несколько ее подруг; схватив орех, они бросали его о камень и повторяли этот прием несколько раз. Если скорлупа была не очень толстой, то она разбивалась; но чаще обезьяны ничего не могли поделать и вынуждены были предоставлять работу грызунам, у которых потом отнимали зерна. К счастью, урожай был так обилен, что каждый мог получить свою долю.

Но вдруг раздался ужасный рев, который покрыл крики всего собрания и сразу положил конец веселому пиршеству. Это ревел ягуар! Уже слышно было, как трещали кустарники, через которые пробирался общий враг.

В один миг поляна опустела. Морские свинки бросились в озеро и исчезли в воде; паки и агути укрылись в своих норах; обезьяны вскарабкались на верхушки самых высоких деревьев, птицы улетели. У подножия ювии остались только разбитые скорлупы пустых орехов.

Путешественники, в свою очередь, поспешили к месту ночлега и торопливо развели большой огонь, который заботливо поддерживали до самого утра, чтобы держать ягуара в отдалении; грозный его рев то и дело будил их всю ночь.

XLIII. Черепахи

На следующий вечер наши беглецы остановились для ночлега на песчаной косе, которая тянулась вдоль одного берега реки на несколько миль. Песок был сухой и очень мелкий, так что мог служить хорошим матрацем. Но поблизости не было деревьев, что не позволяло поддерживать в течение всей ночи огонь, который отпугивал бы зверей. Поэтому мужчины решили бодрствовать со всей внимательностью и серьезностью.

Леон, как обычно, должен был дежурить в первые часы ночи, наименее тягостные, а главное — наименее опасные. Он устроил себе что-то вроде стула из кучи песка и твердо решил не спать. Первый час прошел легко, но затем веки его начали постепенно становиться тяжелее, и он почувствовал, что им, против его воли, овладевает такая же непреодолимая потребность уснуть, как и в ночь приключения с вампиром. Тщетно применял он все средства, которые помогли ему тогда; вопреки своему твердому решению, он уснул. Прошло с полчаса, как вдруг он соскользнул с кучи песка, на которой сидел, и упал на бок. Мгновенно проснувшись от этого падения, мальчик протер глаза, ругая себя за сонливость, и быстро осмотрелся вокруг, чтобы убедиться, не угрожает ли что-либо спящим. Прежде всего он повернулся к лесу, но в той стороне не было видно ничего страшного. Тогда Леон перевел взгляд в сторону реки и тут при свете тлевших головешек, на которых готовили ужин, увидел пару блестящих глаз, устремленных прямо на него, возле них — другую пару, там — еще, еще, и наконец перед ним оказалось множество сверкавших глаз, очень маленьких и, казалось, принадлежавших змеям. Когда свет костра совсем затухал, Леону казалось, что он даже видит их. Тревога бедного мальчика была тем сильнее, что он боялся малейшим шумом вызвать нападение всех этих змей. Тем не менее он встал и, начиная лучше различать все, что его окружало, заметил, что эти странные головы были прикреплены к каким-то широким туловищам овальной формы, которыми весь берег был буквально усеян. Их черный цвет резко выделялся на белом песке и образовывал блестевшую линию, в которой, как в зеркале, отражался лунный свет.

Леон никогда не видел ничего подобного и не знал, как объяснить это странное явление; поэтому он начал серьезно беспокоиться и разбудил Гуапо и всех остальных. Шум, который он поднял, испугал всю толпу посетителей, и слышно было, как сотни их быстро погрузились в реку.

— Черепахи! — сказал Гуапо с обычным лаконизмом.

— Черепахи? — воскликнул дон Пабло, который понял, что хотел сказать индеец.

— Да, господин. Вероятно, они явились сюда, чтобы положить свои яйца, как делают это каждый год.

Дон Пабло успокоил всю семью, объяснив, что черепахи совершенно безобидные создания. Но все испытали такую тревогу, что она рассеяла их сонливость, нечего было и думать о том, чтобы снова уснуть. Поэтому все с интересом стали слушать удивительные рассказы дона Пабло о черепахах. Вот что он говорил:

— Это большие черепахи, которые в тропической Америке называются аррау, каждый год собираются из всей реки и образуют большие армии, подобные той, которую мы увидели. Каждое из этих многочисленных стад избирает себе место, удобное для кладки яиц, какой-нибудь остров или песчаную мель. Но прежде, чем класть яйца, черепахи в течение нескольких дней осматривают место, причем высовывают для этого только головы над водой. Этот предварительный осмотр производится ими с величайшим вниманием. Когда они убедятся, что выбранное место действительно удачное, то все являются туда ночью, и каждая черепаха роет в песке кривыми когтями своих задних лап яму чуть больше фута в глубину и в три фута диаметром. В эту яму она кладет свои яйца, количество которых достигает порой ста двадцати штук. Яйца белые, скорлупа у них очень твердая. Величиной они немного больше голубиных и меньше куриных. Уложив яйца, черепаха прикрывает их песком, старательно выравнивает его, чтобы не было заметно это драгоценное сокровище и не досталось коршунам, ягуарам, другим хищным зверям. Когда дело окончено, черепахи снова погружаются в воду и направляются каждая туда, откуда она приплыла. Заботу же о яйцах берет на себя солнце. Приблизительно через шесть недель из них вылупливаются маленькие черепахи, величиной с дюйм в диаметре; они выползают на песок и тотчас лезут в воду. Сначала они живут в прудах и озерах, дно которых не очень глубоко, часто очень далеко от места своего появления на свет. Что же касается того, каким образом находят они эти озера, сами ли добираются туда, или мать приводит их, как это делают крокодилы и аллигаторы, это еще не исследовано. Крокодилам это легче сделать, потому что каждая самка кладет свои яйца в каком-нибудь отдельном месте, куда и приходит к тому времени, когда появляются детеныши. Тогда она сзывает их криком и ведет к пруду, где они и остаются до тех пор, пока не подрастут. Но каким образом черепаха узнает своих детей среди миллионов вылупившихся из яиц в одном и том же месте и в ту же минуту отправляющихся в воду? Правда, часто встречают старую черепаху в сопровождении сотни маленьких; но ее ли это дети, или она взяла их случайно из общего приплода? Кажется невозможным, чтобы она могла различить тех, которые принадлежат именно ей среди этого беспорядочного смешения; но тем не менее ею вполне может руководить материнский инстинкт, который и не позволяет допустить ошибки.

Несмотря на все старания черепахи, яйца ее часто гибнут; миллионы их уничтожаются ежегодно множеством ее врагов, среди которых самым ожесточенным является человек.

Когда индейцы обнаруживают хоть одно из мест, куда черепахи кладут свои яйца, они собираются там целым племенем и, как только животные удалятся, выбирают все яйца до единого.

Они собирают их не только для еды, но и для того, чтобы сделать масло. Приготовляется оно следующим образом: кладут яйца в большое корыто, где разбивают их маленькой деревянной лопаткой. В течение нескольких минут их взбалтывают, а потом оставляют на солнце, пока маслянистые частицы не всплывут на поверхность. Тогда это масло снимают и некоторое время кипятят, после чего сливают в кувшины и несут на рынок. Черепашье масло светло-желтого цвета; некоторые находят, что оно не уступает даже оливковому. Качество его зависит главным образом от времени, в какое были собраны яйца; если они окажутся уже засиженными, то масло будет иметь неприятный запах.

Количество яиц, уничтоженных таким образом, невероятно; а сколько их кладут черепахи, и представить себе невозможно. Известно, что на берегах Ориноко было собрано в один год только в трех местах по меньшей мере тридцать три миллиона яиц. Общее количество этих яиц, используемых для приготовления масла, насчитывает сто миллионов. Теперь вообразите, что было бы, если бы никто не уничтожал их? Представьте, что из этих ста миллионов яиц вылупилось бы столько же черепах, которые, достигнув определенного возраста, весят шестьдесят — семьдесят фунтов и размножаются с поразительной быстротой? Помножьте это количество на среднее число лет, которые живет черепаха, и вы увидите, что через несколько лет все реки были бы совершенно запружены этими животными, которых было бы так же трудно исчислить, как и песчинок на берегах Ориноко.

Но природа сама поставила заслон такому чрезмерному размножению черепах, создав им множество врагов — например, ягуаров, крокодилов, журавлей, коршунов, которые питаются ими и их яйцами.

У карапы, или черепахи аррау, желтые лапы; спина — темно-зеленого цвета, а брюшко — оранжевого. В реках Южной Америки много других видов черепах, но их самки кладут яйца не в одном месте и потому сбор этих яиц не бывает столь обилен, их собирают только для личных нужд, но не пускают на продажу. Белок их не свертывается во время варки, и едят только желток, который, говорят, так же вкусен, как и в курином яйце. Мясо различных видов черепах употребляется в пищу индейцами, которые варят его на яичном масле, а потом дают ему остыть в другом сосуде, в котором оно прекрасно сохраняется.

Все эти подробности, сообщенные доном Пабло, совершенно успокоили семью, испуганную криком Леона. И когда рассказ был окончен, все снова улеглись на песке и уснули, оставив индейца на страже до рассвета.

XLIV. Битва

Когда наши путешественники проснулись, они увидели, что Гуапо возится с котелком. Оказалось, что он нашел яйца черепах и теперь варил их на завтрак. Кроме того, тут же лежало около полудюжины черепах, опрокинутых на спину; индеец собирался приготовить их впрок, чтобы взять с собой в путешествие.

Черепашье стадо уже ушло, что не всегда случается. Часто многие из них не успевают закончить свою работу до наступления дня. И бедные матери бывают обычно так поглощены своей работой, что не замечают даже приближения самых страшных своих врагов.

В это утро на берегу не осталось ни одной запоздавшей. Но на некотором расстоянии путешественники заметили несколько черепах, опрокинутых на спину, подобно тем, которых поймал Гуапо. Любопытство взяло верх, путешественники направились к ним и тут с удивлением увидели, что некоторые из этих опрокинутых черепах были внутри пустыми, все мясо их было съедено. Гуапо объяснил, что это дело ягуара. Вообще ягуар хорошо знает, что опрокинутая черепаха не в состоянии снова стать на ноги и, следовательно, не сможет и уйти. Обыкновенно он переворачивает на спину всех этих животных, сколько бы ни нашел, рассчитывая, что возвратится после и доест тех, которых не в состоянии пожрать сразу. Но чаще всего ему это не удается, потому что другие животные пользуются его добычей. Индеец знал это и стал искать уцелевших опрокинутых черепах; найдя больше дюжины, он принес их к месту ночлега, чтобы приготовить прекрасные колбасы; ему уже начинала надоедать конина, да к тому же она и заканчивалась.

Подойдя к месту своего ночлега, путешественники заметили издалека на берегу реки двух черноватых животных, которых тоже приняли за черепах. Действительно, одно из них было черепахой и притом самой крупной породы, потому что она была больше трех футов диаметром. Но другим животным оказался маленький аллигатор, вступивший с черепахой в странную борьбу. Крокодил, как и кайман, уничтожает много черепах, пока они находятся еще в таком возрасте, что не могут защищаться; черепахи же в отместку истребляют маленьких крокодилов всех пород, которых пожирают без всякого милосердия, лишь только представляется малейшая возможность. Хотя, конечно, это делается не столько из жажды мести, сколько из желания полакомиться, потому что оба эти вида пресмыкающихся пожирают без разбора все, что им попадается, а старые самцы доходят даже до того, что пожирают и собственных детей.

Черепаха, которая боролась с кайманом, принадлежала к виду самых плотоядных, вследствие этого она, наверное, и получила название свирепой. Эта черепаха пожирает рыб, ест маленьких ракообразных, одним словом — все живое, что только может поймать. Обыкновенно она прячется в воде среди корней ирисов и кувшинок и из этого убежища высовывает голову, бросается на рыбу, которая плывет мимо, и хватает ее так крепко, что жертва уже не может ускользнуть. Когда свирепая черепаха захватывает что-либо в свои челюсти, то вырвать это можно, только отрубив ей голову; не раз видели, что она ломает толстые палки так легко, как будто это простая камышинка.

По этому поводу рассказывают, что какой-то вор забрался в кладовую гостиницы. Ему попалась под руку огромная корзина, наполненная всевозможной провизией. Довольный находкой, он запустил в нее руку. И в тот же миг пальцы его были так крепко стиснуты черепахой, что он не мог их вырвать, несмотря на все усилия. Слуги, пробужденные шумом этой борьбы, сбежались и скрутили бедного вора.

К числу именно таких кусающихся черепах принадлежала и та, которую наши путешественники увидели борющейся с кайманом. Черепаха была, как мы сказали, огромной величины. Между тем кайман достигал едва ли пяти футов в длину, а весил чуть больше, чем его противник. Весьма вероятно, что они боролись не с тем, чтобы пожрать один другого. Наверняка, черепаха заметила, что аллигатор разыскивает яйца, которые она положила где-нибудь рядом, поэтому она так обозлилась и решила отомстить.

Борьба продолжалась уже довольно долго, судя по отпечаткам, которые виднелись на песке вокруг двух противников, но ослепленные яростью борцы не обращали никакого внимания на приближение посторонних. Кайман прилагал все усилия, чтобы схватить черепаху за голову; та же при каждой подобной попытке противника мгновенно пряталась под броню, а минуту спустя с быстротой молнии снова высовывала голову со страшными челюстями, нападала на аллигатора и почти каждый раз наносила ему раны под горлом. Но, видя, что так она ничего не добьется, черепаха стала пытаться схватить каймана за хвост, чтобы оторвать его. Маленький аллигатор догадался об этом намерении. Изо всех движений, которые он может совершить на суше, труднее всего ему поворачиваться на сто восемьдесят градусов. Поэтому-то черепахе и удалось добиться цели: поднявшись во весь рост, она повалилась на хвост аллигатора, за который крепко ухватилась и не выпускала уже из челюстей.

Аллигатор, не в состоянии освободиться от врага, пытался хотя бы опрокинуть его на спину и с этой целью отчаянно действовал своим могучим хвостом. Черепаха изо всех сил старалась удержаться на своих широких лапах и сохранить равновесие. Потому что если она окажется на спине, — жизни ее конец. Время от времени аллигатор в изнеможении останавливался на несколько мгновений, и черепаха пользовалась этим, чтобы понемногу отгрызать ему хвост; боль вызывала у крокодила слезы, которые никогда не выкатываются из глаз, а только усиливают их блеск. Наконец, отчаявшись, аллигатор рванулся к реке; черепаха всеми силами старалась не дать ему добраться туда, понимая, что в воде преимущество будет на стороне противника. Все же аллигатору удалось броситься в реку, увлекая за собой и свирепого противника, который исчез вместе с ним, не разжимая челюстей.

Никто из присутствующих так и не узнал, кто же вышел победителем; вероятнее всего, что ни один, ни другой не остался жив в этой ожесточенной борьбе.

XLV. Два храбрых коршуна

Часть реки, в которой находились теперь наши путешественники, была, по-видимому, любимым местом всевозможных видов чешуйчатых пресмыкающихся. Среди множества черепах различных пород они имели возможность увидеть расписную черепаху — прекрасное животное, броня которого имеет яркий цвет и действительно кажется рисунком на эмали. Не раз попадался и черный крокодил. Но как ни велико это громадное пресмыкающееся, а оно достигает почти двадцати футов в длину, все же оно не может считать себя полным хозяином в реке; у крокодила много сильных врагов, особенно среди птиц, от которых он вынужден бежать, мгновенно погружаясь в воду, чтобы не подвергаться их нападениям.

Однажды плот наших путешественников плыл у берега по небольшой песчаной отмели. Вдруг дон Пабло заметил на расстоянии приблизительно в двести ярдов крокодила, который направлялся к воде. По всей вероятности, он только что пробудился от спячки, все его тело было покрыто засохшей грязью, в которой он провел лето.

В тот же миг на поверхности белого песка промелькнули две тени. Это были тени двух огромных коршунов, которые описывали в воздухе широкие круги, вытянув шеи к земле и нацеливаясь на крокодила.

Увидя их, пресмыкающееся сразу остановилось и, очевидно, сильно испугалось, прижавшись к земле. Эти коршуны были из породы царей-грифов.

Каждый раз, когда птицы поднимались вверх, крокодил торопливо делал несколько шагов к берегу, а как только те начинали спускаться, он снова останавливался, стараясь скрыться в песке. Крокодил был уже не более чем в ста ярдах от реки, как вдруг оба коршуна спустились на землю и уселись прямо напротив него. Через несколько минут один из них сделал несколько прыжков и так приблизился к крокодилу, что тот раскрыл уже свою страшную пасть, чтобы схватить врага. Но гриф взмахнул крыльями и в тот же миг оказался вне всякой опасности. Между тем приблизился и второй гриф, но уже с другой стороны. И вот оба коршуна начали поочередно нападать на крокодила, стараясь клюнуть его в глаз. Наконец, в ту минуту, когда крокодил отбивался от одного коршуна, другому удалось вонзить свой острый клюв в глаз чудовищу. Оно заревело от боли и в бешенстве начало со страшной силой бить хвостом. Коршуны ограничились только тем, что отскочили на несколько футов, чтобы избежать зубов и когтей противника. Но как только первый взрыв бешенства прошел, они снова принялись за дело, стараясь совершенно ослепить жертву. Напрасно крокодил показывал противникам свою угрожающую пасть, напрасно мотал головой то вправо, то влево; он то и дело чувствовал удары клюва возле своего единственного теперь глаза. Очень медленное течение позволяло путешественникам следить за всеми подробностями этой борьбы. Долго еще они могли видеть, как тело гигантской ящерицы извивается на песке между двумя коршунами, но головой крокодил уже повернулся не к реке, в которой искал спасение. Несчастный порывался в лес, которого, конечно же, совсем не видел; он был к тому времени уже ослеплен.

Гуапо объяснил, что коршуны не оставляют крокодила до тех пор, пока не выклюют ему глаз — это все, что им нужно. А после чудовище становилось добычей ягуаров или, быть может, других, более слабых хищников, которым теперь уже нечего было бояться незрячего великана.

Долго еще рассказывал индеец разные истории о крокодилах и утверждал, что каждый год в реках Южной Америки многих людей пожирают эти чудовища, которые поглощают жертв больше, чем акулы. Говорят, что в одних местах крокодилы свирепее, чем в других; но, быть может, это объясняется тем, что в разных реках, а иногда даже в разных местах одной реки живут различные их виды. Существует настоящий крокодил со сплюснутой мордой и большими внешними клыками, и есть кайман, с более широкой мордой, которая походит немного на голову щуки. Оба эти вида часто встречаются в одной реке, где, впрочем, живут отдельными стадами. Крокодил смелее аллигатора и чаще нападает на человека. Так или иначе в каждой деревне по течению Амазонки есть много калек, изувеченных крокодилами; и никто не вынудит туземца переплыть реку, в которой водятся эти страшные животные.

В конце рассказа Гуапо прибавил, что нет иного средства спастись, когда попадешься в зубы этому чудовищу, как изо всех сил воткнуть ему пальцы в глаза. Крокодил тотчас выпускает добычу, поскольку всякое нападение, угрожающее его глазам, приводит его в ужас. Но легко понять, что нужно иметь необыкновенное присутствие духа, чтобы применить этот прием, особенно если вспомнить, что чудовище в это время не только рвет жертву своими острыми зубами, но еще и увлекает в глубину реки, где человек быстро теряет сознание. И тем не менее не раз случалось, что индейцам, даже их женщинам, удавалось таким способом вырваться из ужасной пасти крокодила.

XLVI. Гапо

Путешественники приближались к Амазонке, и приток ее, по которому они плыли, начал делиться на множество рукавов, которые вливались в великую реку отдельными устьями. Иногда наши беглецы бывали в сильном замешательстве, не зная, куда направить плот, потому что не всегда главное русло оказывалось наиболее широким, и можно было попасть в один из боковых рукавов, а там и вовсе оказаться в каком-нибудь глухом заливе, из которого потом было бы очень трудно выбраться. В высшей степени странный ландшафт имела местность, в которой они теперь находились и которая называлась Гапо. Эта обширная территория тянется по обоимберегам Амазонки и некоторых из ее притоков. Каждый год она в течение нескольких месяцев наводняется и представляет в это время в высшей степени удивительное зрелище затопленного леса на просторе в несколько тысяч акров.

Деревья, растущие в этом месте, сохраняют свою зелень и над поверхностью разлившихся вод; они принадлежат к различным породам, большая часть которых не встречается в других местах. На них ютится множество птиц, которым наводнение не мешает здесь жить. Уверяют даже, что существуют некоторые племена индейцев, которые тоже живут в этих лесах; они устраивают себе жилища на деревьях и переходят с ветки на ветку почти с таким же проворством, как и обезьяны. Правда это или нет — неизвестно; но в любом случае в этих рассказах нет ничего невозможного, потому что живут ведь гуарани в устьях Ориноко на вершинах пальм-мавриций все время, пока продолжается наводнение. Они устраивают площадки на этих деревьях и ставят на них что-то вроде шалашей. В шалашах устраиваются маленькие очаги, на которых готовится пища. С места на место гуарани переезжают в челноках, которые служат и для рыбной ловли.

Мавриция — одна из самых прекрасных пальм, какие только существуют; она достигает более ста футов высоты и встречается обычно рощами; а часто образует и громадные пальмовые леса, которые тянутся по берегам рек на несколько тысяч миль. Листья ее не перисты, как у большинства видов, описанных уже нами, а распускаются веером на вершине длинного стебля или ствола. Веер, поддерживаемый этим громадным стеблем, имеет до пятнадцати футов в диаметре. Одного из этих листьев достаточно, чтобы составить весьма серьезную ношу для человека.

На вершине ствола мавриции, похожего на величественную колонну, бывает около двадцати этих блестящих, вечнозеленых листьев. Подумайте, какую чудную картину должен представлять целый лес этих пальм.

Но мавриция не только красива, она и очень полезна: ее листья, плоды, ствол — все находит применение в домашнем хозяйстве индейцев. Стебли листьев, гибкие и легкие, когда их высушат, разрезают на планки толщиной около дюйма и делают из них коробочки, клетки, решетки, перегородки, а часто и стены; между тем как кора мавриции идет на изготовление корзинок и решеток для окон. Из кожицы листьев делают разного рода веревки, для гамаков и других нужд; плоды этой пальмы дают прекрасный напиток. Они очень вкусны и напоминают яблоки, а по виду похожи на сосновые шишки; снаружи они красны, а внутри желты.

Из сердцевины ствола можно приготовить крупу, похожую на саго. А самый ствол идет на изготовление легких челноков, в которых индейцы отправляются на рыбную ловлю.

Хотя в то время, когда наши путешественники проезжали эту местность, она не была еще вся под водой, все же река уже начала выходить из берегов. И трудно было найти место для ночлега; пришлось несколько раз провести ночь на плоту, который в таких случаях крепко привязывали к дереву. Медленно продвигались путешественники в лабиринте рек и дельт, поднимаясь иногда в самую глубь какого-нибудь залива, чтобы найти твердую землю, где бы можно было хоть немного отдохнуть. Запас провизии подходил к концу, а возможности пополнить его не было почти никакой; не попадалось ни одного пекари, ни одной морской свинки; хотя эти животные и прекрасно плавают, но ни одно из них не появляется на берегах реки, пока она не войдет в свое русло. Время от времени Гуапо убивал из своего сарбакана какого-нибудь попугая, или ару, или другую птицу. Но этого было, конечно, мало. Крик обезьян-ревунов раздавался часто; но они не показывались, несмотря на все желание путешественников увидеть их. Ни один из членов семьи теперь уже не побрезговал бы кусочком жареной обезьяны.

Однажды вечером вошли в самую глубину одной бухты, где можно было выйти на берег. Бухта была немного шире плота, и на обоих берегах ее возвышались громадные деревья. Во многих местах колючая яцитара, одно из вьющихся растений, обвивала ветви и даже перебрасывалась через залив на другой берег. Надо было очень старательно избегать прикосновения этой лианы, потому что, если бы она зацепила кого-нибудь своими крючкообразными колючками, то стащила бы его с плота или изодрала бы в клочки одежду.

XLVII. Косматые саки

Путешественники готовили свой скудный ужин, как вдруг услышали рев стада обезьян, который донесся к ним из леса. Это явление очень обыкновенно в местностях Амазонки, особенно перед восходом или заходом солнца или перед грозой, поэтому семья и не обратила бы на него внимания, если бы рев постепенно не приближался. Но теперь Гуапо начал надеяться, что с помощью своих стрел сможет удачно поохотиться. Он думал, что когда обезьяны подойдут к бухте, им придется возвратиться назад, потому что, как ни узок был залив, все же обезьяны не смогли бы перепрыгнуть через него.

Действительно, через полчаса стадо ревунов появилось на высоких деревьях, которые окаймляли берег, футах в ста от того места, где был привязан плот. Стадо состояло из довольно крупных животных, хотя и с худощавыми формами, что вообще характеризует цепкохвостых обезьян; это были не маримонды, а настоящие ревуны, что слышно было по их ужасному крику. Существует несколько видов ревунов, и тех, которые появились теперь, Гуапо назвал косматыми саки. Шерсть их была красновато-бурой на спине, а на передней части немного светлее. Густая и пушистая шерсть придает саки некоторое сходство с медведем, почему натуралисты и дали им название обезьян-медведей (simia ursina). Саки имеет почти три фута длины, не считая при этом хвост, который у него гораздо длиннее тела.

Стадо состояло приблизительно из полусотни обезьян. Увидев залив, они остановились на вершине самого высокого дерева. Одна из обезьян, больше и сильнее других, была, по-видимому, вожаком стада, в котором находилось много самок; это видно было по детенышам, которых они несли на спине, как индейские, да и вообще все дикие женщины носят своих детей. Маленький саки держался руками за шею матери, а ногами охватывал ее стан, кроме того, своим хвостом он цеплялся за основание материнского хвоста так сильно, что трудно было отцепить его, — предосторожность необходимая, чтобы не упасть во время прыжков матери с дерева на дерево.

Обезьяны, видимо, не рассчитывали, что встретят такое препятствие, и потому приуныли. Однако можно ведь перебраться через залив и вплавь, подумаете, быть может, вы. Но эти странные создания, которые всю жизнь проводят на берегах рек, на деревьях, ветви которых касаются воды, боятся ее как огня. Кошка не так боится замочить свою лапу, как обезьяна кончик пальца, при этом кошка умеет плавать, а обезьяна нет. Не удивительно ли, что из всех животных только то, которое более всех походит на человека, лишено, как и он, природной способности плавать, способности, которой одарены все другие животные?

По всем жестам и действиям саки видно было, что залив на пути не предусматривался их маршрутом. Стадо собралось на совещание, чтобы решить, что делать. Вожак уселся на самой высокой ветке и обратился к стаду с речью, которую произносил пронзительным громким голосом и сопровождал многими быстрыми жестами и мимикой; по всей видимости, речь эта была очень красноречива. Некоторые натуралисты сравнивали эти речи с грохотом колес и скрипом худо смазанной телеги. Наши путешественники были вполне согласны с таким сравнением.

Все собрание слушало с полнейшим вниманием, и хранило строгие приличия. Иногда какой-нибудь малыш слегка вскрикивал или позволял себе протянуть руку, чтобы поймать москита. Но он тотчас получал от матери шлепок и становился неподвижным. Но когда вожак окончил свою речь, поднялся такой шум, какого не слыхали никогда ни в одном собрании. Каждый член, казалось, имел что сказать и не ожидал, чтобы речь его была выслушана. Все эти мнения высказывались в одно и то же время и таким языком, о котором все телеги и колеса в мире не могут дать ни малейшего представления.

Когда шум достиг крайних пределов, «президент» одним знаком заставил замолчать стадо; все умолкли и приготовились слушать его новую речь. Вероятно, он напомнил им о деле и придумал способ переправиться через залив; он указал пальцем на бухту, и все слушатели в тот же миг повернули головы в направлении этого выразительного жеста.

XLVIII. Мост через залив

На самом берегу росло дерево, ветви которого начинались на значительной высоте; такое же дерево росло и на противоположном берегу; расстояние, разделявшее концы их горизонтальных ветвей, не превышало двадцати футов. Эти деревья поглотили все внимание наших саки; казалось, что оратор вместе со всем собранием высчитывал расстояние между деревьями.

— Но ведь не собираются же они перепрыгнуть с одного дерева на другое, — сказал Леон индейцу. — Для этого им надо было бы иметь крылья.

Индеец не успел ничего ответить, потому что в эту минуту обезьяны начали приводить в исполнение тот план, который они приняли. По приказу вожака несколько членов собрания, из числа самых сильных, прыгнули на дерево, которым все были так живо заинтересованы, влезли на ту из его горизонтальных ветвей, которая выдавалась прямо над заливом, и начали одна за другой спускаться, цепляясь хвостами друг за друга, как это делали маримонды, когда хотели взобраться на персиковую пальму. Составив таким образом живую цепь, обезьяны одновременно начали отталкиваться от дерева ногами; цепь стала раскачиваться, сначала понемногу, потом все сильнее, наконец настолько, что самый нижний саки, бывший последним звеном в этой цепи, смог схватиться рукой за одну из ветвей дерева, росшего на противоположном берегу. Он крепко уцепился за нее, и мост был готов. Громкий крик торжества раздался в ту же минуту среди обезьян, до этого момента хранивших глубокое молчание.

Стадо начало переходить через залив. Первыми переправились два старых самца, вероятно, с тем, чтобы убедиться в прочности моста. За ними перешли самки со своими малютками, а потом и все остальное стадо.

Зрелище это очень позабавило наших путешественников. Они не могли удержаться от смеха при виде гримас тех обезьян, по спинам которых переходили их сородичи. Они кусали их за ноги и хвосты, так что те громко кричали.

Вожак оставался в арьергарде, как храбрый офицер, который должен позаботиться о спасении прежде всего экипажа, а потом уж о себе; он покинул свой пост только тогда, когда последний саки был на другом берегу. Походка вожака была медленнее, чем у других обезьян, что свидетельствовало о его высоком достоинстве. Никто не укусил его за ногу и не осмелился позволить себе ни малейшей пакости по отношению к нему.

Залив был перейден; самому «мосту» теперь оставалось только присоединиться к стаду. Это было сделано очень просто: первый саки выпустил ветку, за которую держался, и вся цепь оказалась висящей на ветке дерева, росшего на другом берегу. Но Гуапо, который помнил, как нуждалась семья в провизии, не мог больше сдерживать свое нетерпение; он поднял сарбакан, и стрела его вонзилась в шею обезьяны, которая удерживала мост на противоположном берегу. Не прошло и нескольких секунд, как бедная обезьяна, несмотря на все свои усилия, под действием кураре не в состоянии уже была держаться за ветвь. Гуапо бросился к челноку и одним ударом весла очутился среди обезьян, которые изо всех сил старались выбраться на берег. Некоторые из них, находившиеся ближе к берегу, спаслись и убежали; три обезьяны стали добычей охотника, а остальные утонули.

В этот вечер семья смогла хорошо поужинать. Но вопли саки, оплакивавших своих товарищей, продолжались до самого утра, и ни один из путешественников не сомкнул глаз всю ночь.

XLIX. Ламантин, или морская корова

Обезьяны, маниоковые шишки, несколько сушеных бананов — вот и все, что составляло пищу пассажиров плота в течение двух следующих дней. На третий день вечером Гуапо поймал большую черепаху, тем самым пополнив немного запас провизии.

Плот направили к берегу и уже собирались привязать, как вдруг Леон увидел нечто темное, чего, вероятно, не заметил бы, если бы не круги, появившиеся на поверхности воды.

— Змея? Вряд ли, хотя и похоже на нее, — задумчиво произнес Леон.

— Это скорее всего черепаха, — ответила сыну донна Исидора, которая при слове «змея» задрожала.

Гуапо посмотрел туда, куда показывал Леон.

— Да, конечно, — сказал индеец, — это черепаха, да еще и огромная к тому же! Не шевелитесь; я надеюсь, что мы ее поймаем.

Черепаха находилась шагах в тридцати от плота; наверняка было очень трудно попасть из сарбакана в ее маленькую голову, видневшуюся на поверхности. Что же касается того, чтобы ранить ее сквозь броню, то об этом нечего было и думать. Но у Гуапо было и другое оружие, которое он изготовил в часы досуга. Он взял лук и наложил стрелу на тетиву. Все семейство внимательно следило за его приготовлениями; но никто не понимал, почему легче нанести смертельный удар стрелой, выпущенной из лука, чем из сарбакана; поэтому ожидали результата, не очень-то надеясь на успех. Но каково было удивление, когда вместо того чтобы целиться в черепаху, Гуапо решил, по-видимому, пустить стрелу вверх, что вскоре и сделал. Стрела полетела, но, достигнув предельной высоты, стала падать вниз и ударила черепаху в спину. Животное тотчас нырнуло, а стрела, к прискорбию всех зрителей, отделившись от брони черепахи, осталась на поверхности воды. Между тем у Гуапо это не вызвало ни досады, ни удивления; прыгнув в лодку, он направился к стреле; но каждый раз, как только он приближался, стрела тотчас отдалялась, как будто кто-то тащил ее за собой. Кончик этой стрелы действительно остался в спине черепахи; только древко отломалось под давлением воды, когда животное быстро нырнуло; но так как оно было соединено с острием длинной веревкой, то теперь и служило поплавком, который показывал индейцу, где находится черепаха. Гуапо поймал наконец плавающее древко и вытащил свою добычу на берег. Это была большая черепаха, называемая португальцами журарой; броня ее около трех футов в диаметре.

Прием, который применил Гуапо, часто используется индейцами, живущими на Амазонке; но кроме этого способа, они пользуются для ловли черепах еще и острогами и очень крепкими сетями. Стрелу индейцы пускают почти вертикально, и линия, по которой она полетит, высчитывается с такой точностью, что стрела почти всегда попадает в черепаху и вонзается в ее броню. Очень редко случается, чтобы хороший стрелок из лука упустил черепаху при такой стрельбе; а вот если бы он направил стрелу горизонтально, добыча ускользнула бы от него. Этот вид черепах высовывает из воды только кончик своей мордочки, и как хорошо стрела ни была бы пущена, она только скользнула бы по чешуе животного.

В городах по нижнему течению Амазонки, где черепах продают на рынках, на их броне всегда можно найти маленькую квадратную дырочку, пробитую стрелой охотника.

Гуапо, не теряя ни минуты, приготовил мясо черепахи впрок, чтобы можно было взять его с собой; в течение некоторого времени оно вносило разнообразие в меню семьи.

На следующий день поймали другую добычу, которая гораздо больше пополнила запас пищи, — это была корова. Значит, путешественники приблизились к какому-нибудь селению, подумаете вы? Ведь рогатый скот не смог бы жить в диких лесах, где пумы, ягуары и вампиры быстро истребили бы его.

Увы, еще много сот миль отделяло наших путешественников от ближайшего поселения цивилизованных людей. Животное, о котором мы говорим, не имеет ничего общего с европейской коровой, разве кроме того, что оно тоже питается травой. Речь идет об особой породе… рыб, которых иногда называют морскими коровами, что не вполне верно, потому что эта рыба водится не только в морях, но и в реках Южной Америки. Зоологи называют эту рыбу ламантином.

Длина ее около шести футов, четыре фута составляет окружность в самой широкой части ее тела, которое постепенно суживается в плоский горизонтальный и полукруглый хвост. По обеим сторонам тела ламантин имеет сильные плавники овальной формы. Шеи у него нет, а морда заканчивается мясистыми губами и немного походит на морду коровы, отчего португальцы и назвали его рыбой-коровой (pexe-boi). На верхней губе ламантина растет густая щетина, остальное тело покрыто редкой шерстью. Глаза и уши его относительно малы, что, впрочем, не мешает ему хорошо видеть, судя по тому, как трудно к нему приблизиться. Окраска ламантина темно-серая, свинцовая; брюхо испещрено пятнами телесного цвета. Под кожей находится толстый слой жира, из которого получают прекрасную ворвань.

Из всех особенностей, которые отличают ламантина от рыб, самой характерной, без сомнения, является то, что это животное млекопитающее. Ловят его очень крепкими сетями, которые расставляют против устьев рек или у входа в залив; но чаще всего его бьют острогой. Мясо ламантина по вкусу напоминает говядину и очень ценится. Если его зажарить и потом залить его же собственным жиром, подобно мясу черепахи, то оно может сохраняться в течение нескольких месяцев.

На другой день после того, как Гуапо поймал черепаху, путешественники увидели в прозрачной воде ламантина, кормившего грудью своих детей.

Вся семья с любопытством смотрела на это трогательное зрелище материнской любви, тем более трогательное в животном, похожем на рыбу. Вдруг что-то блеснуло и упало в реку. Мгновенно вслед за тем вода окрасилась кровью, и видно было, как ламантин забился, пытаясь спастись, но острога Гуапо глубоко вонзилась ему в спину: индеец с большим трудом вытащил рыбу на берег. Мясо заготовили впрок, наполнив им все сосуды, какие только нашлись на плоту. А через несколько часов путешественники, уверенные, что не будут терпеть недостатка в пище, снова выбрались на середину реки и, уверенные в своем будущем, отправились в дальнейший путь.

L. Заключение

После многих дней трудного плавания плот вошел в Амазонку.

Дни шли за днями, и наши путешественники, после тысячи приключений, рассказать о которых здесь невозможно, потому что это заняло бы слишком много места, миновали устье Рио-Негро и оказались в местности, имеющий совершенно иной вид, нисколько не похожий на те равнины, которые они видели до сих пор.

Прошел уже месяц, как они вошли в Амазонку, и два, как покинули свое жилище в лесу, и наконец они прибыли в Перу и высадились в гавани этого большого бразильского города. Здесь дон Пабло мог отправиться куда бы ему ни вздумалось и располагать своим грузом по собственному усмотрению. Он вошел в долю с одним купцом; вместе они наняли парусное судно, которое отправлялось на север, и со всей семьей дон Пабло отплыл в Нью-Йорк, где продал свою хину, сарсапарель и ваниль. После оплаты всех издержек у него осталось от этой продажи двадцать тысяч долларов, и он поселился в Соединенных Штатах в ожидании, пока его родина будет освобождена от угнетателей. Десять лет спустя испанские провинции Америки поднялись на борьбу за свою независимость, и в течение следующих десяти лет не только дон Пабло, но и Леон, который к этому времени был уже взрослым мужчиной, принимали деятельное участие в этой борьбе. Оба сражались рядом с Боливаром и отличились в великой битве при Юнии, которая имела решающее значение и принесла победу армии патриотов.

Дон Пабло возвратился к своим научным занятиям и полностью посвятил себя им. Леон во главе экспедиции каскарильеров, которую сам организовал, отправился в монтанью, где провел много лет, добывая кору хинных деревьев. Под его руководством дело пошло так хорошо, что он стал одним из самых богатых людей в Перу.

Гуапо, который почти не постарел с тех пор, как мы с ним познакомились, был старшиной каскарильеров и во время своих постоянных путешествий из Куско в монтанью и обратно мог сколько угодно наслаждаться своей любимой кокой и гостить у старого друга вакеро.

Донна Исидора жила очень долго, ее любили и глубоко уважали все, кто знал, а Леона стала одной из красавиц в Куско. Она вышла замуж в этом городе, тут же женился и Леон. И если бы вам пришлось побывать в Куско, вы увидели бы там много Леонов и Леон, с большими, широко открытыми черными глазами и темными вьющимися волосами — все это потомки нашей семьи беглецов, наших изгнанников, проведших так много времени в диких лесах.

Майн Рид Королева озер

Глава I. СТРАННАЯ ВСТРЕЧА

Ladrones! Soccoro! Soccoro!

Этот крик достиг моего слуха, когда я неторопливо возвращался к себе домой. Хотя кричали по-испански, я понял: «Грабители! На помощь!» Подобное — не редкость в столице Мексики.

Солдат всегда должен откликаться на подобный призыв. Обнажив саблю, я бросился по направлению, откуда слышался крик. Казалось, он доносится с боковой улочки, узкой и совершенно темной. Час был уже поздний, и только вдалеке на большом расстоянии друг от друга горели масляные фонари. Свернув в проулок, я остановился и прислушался, ожидая услышать повторный крик. Но ничто не нарушало тишину. Наверное, грабители заткнули жертве рот или вообще прикончили ее!

Но нет! Тишина оказалась недолгой, она вновь сменилась гневными выкриками; потом послышался топот и звон стали.

Руководствуясь этими звуками, я вновь побежал и вскоре добрался до ближайшего фонаря. В его свете я увидел дуэлянтов, скрестивших клинки. Они были полностью поглощены своей смертельной схваткой, и это мешало им говорить и даже кричать. Судя по одежде, это были мексиканцы. Один был вооружен рапирой, другой — обычным мачете. Было ясно также, что они задели друг друга: у одного рука была обернута плащом, у другого — мексиканским серапе.

Вдруг тот, что был вооружен мачете, поскользнулся, и рапира уже готова была пробить ему ребра, когда я ударом своей кавалерийской сабли сверху вниз разрубил тонкое лезвие надвое.

Человек, которого я спас от верной гибели, теперь должен был объясниться. Так я считал. Но он, восстановив равновесие, облегченно вздохнул и исчез в темноте, оставив меня наедине со своим противником.

Поскольку тот выигрывал схватку, я решил, что он и есть нападающий. Глядя ему в лицо и угрожая саблей, я воскликнул:

— Сдавайтесь, или я зарублю вас!

— Вам, сеньор капитан, сдаюсь добровольно, тем более, что вы меня обезоружили, и я не могу больше защищаться. Позвольте, однако, заметить вам, что вы ошиблись и приняли не ту сторону в этом маленьком дельце. И я надеюсь, вы возместите мне стоимость золотых часов, которые унес с собой этот мошенник. На вашем месте я постарался бы вернуть их и к тому же отправить того парня в такое место, где у него не будет больше возможности шарить по чужим карманам.

— Значит, не вы нападали! Вы кричали «На помощь!»?

— Конечно. Когда почувствовал, что кто-то потянул за цепочку моих часов, я стал звать на помощь. В темноте мне показалось, что меня окружило полдюжины головорезов. Но потом понял, что вор только один. Я не мог стерпеть, чтобы меня ограбил какой-то pelado-бродяга, поэтому обнажил оружие, чтобы защитить свою собственность. К несчастью, еще до обмена ударами мои часы оказались у него в руках, и теперь, из-за вашего вмешательства — не сомневаюсь, что намерения у вас были благородные, — так у него и остались. Поэтому, сеньор капитан, как офицер и джентльмен, вы должны позаботиться, чтобы они ко мне вернулись, или возместить мне их стоимость. Они из лучших образцов работы Лосадо и стоили мне двадцать дублонов.

Мое удивление и так было велико, а теперь оно еще больше возросло от этих странных слов. Вначале мне бросилась в глаза нелепость происшедшего, и я подумал, не отнестись ли мне ко всему как к шутке. В то же время поведение незнакомца показалось мне до крайности наглым. Но потом, когда мы вышли на главную улицу, гораздо лучше освещенную, обменялись несколькими словами, и когда я лучше рассмотрел своего случайного собеседника, я изменил свое мнение.

Я мельком видел этого человека раньше и узнал в нем офицера мексиканской армии, одного из тех, кого мы захватили в плен во время короткой кампании в Мексиканской долине, еще до того, как капитулировала сама столица. Стоит упомянуть, что я принадлежу к армии Соединенных Штатов, что мы — захватчики [43] , завоеватели, победители и что сейчас мы квартируем в столице врага. Здесь же живет много наших пленных, отпущенных под честное слово. Они вполне нормально общаются с нами, своими пленителями: одни действительно по-дружески, другие сохраняют надменность и подозрительность. Мы встречаемся с ними за игорными столами, сидим рядом в театрах, вместе выпиваем в салунах, которые под покровительством янки, как грибы, выросли по всему городу. Случайно я знал именно этого офицера — и по имени, и по званию. Это был капитан Рафаэль Морено, военный с хорошей репутацией, всегда готовый драться на дуэли. Так что, если я не верну ему часы или не заплачу за них, мне следует ожидать вызова; и хоть он пленник, я не смогу ему отказать.

Могу с чистой совестью сказать, что не эта мысль и не страх побудили меня согласиться на его предложение. Я сделал это, когда помял, что он говорит правду, и что я имею дело с джентльменом. Мною руководили два соображения. Во-первых, требование его было справедливо. Я явно помешал ему вернуть свои часы на цепочке стоимостью в двадцать дублонов, поэтому совершенно очевидно, что я должен помочь ему вернуть их. А второе — было совершенно другого типа. Я знал не только имя и репутацию капитана Морено, но также и то, что он один из тех мексиканцев, которые настроены к нам по-дружески. Таких немало оказалось среди высших сословий. Уставшие от постоянных революций, они с радостью приняли бы гражданство под звездно-полосатым флагом Соединенных Штатов. Соотечественники презрительно называли таких людей «янкиадос».

Обдумав все это, я без дальнейших колебаний заявил:

— Что ж, сеньор, двадцать дублонов — большая сумма. Неприятно расстаться с ней из-за досадной ошибки, особенно если учесть, что я действовал из лучших побуждений. Вы говорите, что часы стоят двадцать дублонов, я вам верю на слово и согласен вернуть вам часы или заплатить их стоимость.

Я мог бы сразу заплатить ему наличными, не упоминая в разговоре о возврате часов, потому что найти карманника, конечно, не было никакой надежды. В Мехико в это время воришек было как черной смородины.

— Иного я от вас и не ожидал! — ответил мексиканец. — Хотя я не имел удовольствия лично познакомиться с капитаном Мейнардом, но, как видите, я знаю ваше имя. Знаю кое-что еще, о чем сейчас нет необходимости говорить.. Если не ошибаюсь, мы несколько раз встречались на Фонда де Эспириту Санту.

— Действительно. Я хорошо вас помню.

— Отлично, капитан. У меня появилось другое предложение. Надеюсь, вы его примете, а для этого давайте снова встретимся и на этот раз более дружески.

— С такими предисловиями я соглашаюсь, даже не зная сути предложения.

— А предложение таково: если вы не найдете вора и не отыщете мои часы — и то и другое весьма маловероятно, — я все же буду настаивать, чтобы вы заплатили. Но не наличными, если, конечно, вы не предпочтете расплатиться именно так. Мне было бы более приятно получить в качестве расплаты ужин — на шестерых джентльменов, половина из них ваши друзья, другая половина — мои.

— Принято! — воскликнул я, немедленно соглашаясь на его условия, великодушие которых вполне соответствовало тому, что я прежде слышал об этом человеке.

— Прекрасно! Значит, решено, и мне это доставит большое удовольствие. А теперь, сеньор, позвольте вручить вам свою карточку.

Мы обменялись визитками, а также еще несколькими теплыми словами, закрепив только что обретенную дружбу. После чего, пожелав друг другу доброй ночи, разошлись. Морено повернул к центру города, а я пошел к себе на квартиру — пригородный пост, расположенный вблизи Пасео де Лас Вигас.

Глава II. ВИДЕНИЕ НА ПАСЕО ДЕ ЛАС ВИГАС

Живя в мексиканской столице, я часто прогуливался по пасео, то есть бульвару, который называется Лас Вигас и находится на восточной окраине города. Здесь принято гулять, ходить пешком или ездить верхом — как угод.но; но хотя это очень приятное место, оно не самое фешенебельное. Самым модным местом для прогулок в Мехико считается Пасео Нуэво, которое называют также Де Букарелли — по имени итальянца, проложившего этот бульвар. Он находится на противоположном, западном краю города; в Мехико, как и в Лондоне, западный район считается богатым, а в восточном живет простой народ. Но, как и в Лондоне, в самом центре города можно найти самые настоящие трущобы и злачные притоны.

Однако в определенное время года, весной, в период, который называется гуаресма, или великий пост, Пасео Нуэво оказывается забытым. Все высшее общество перемещается на Пасео де Лас Вигас. И тогда бульвар оказывается забит красивыми экипажами, кавалерами верхом на лошадях и прогуливающимися пешеходами. Но такое вторжение высшего света продолжается всего несколько дней, и роскошно разодетая толпа исчезает так же внезапно, как появилась, оставляя Лас Вигас во владении тех, кому он принадлежит по праву: жителей восточных пригородов, хозяев магазинчиков и нищих.

В таком — нормальном — состоянии Лас Вигас нравился мне гораздо больше. Ведь только тогда здесь можно увидеть настоящих мексиканцев; их обычаи и манеры не испытали иностранного влияния, а национальные костюмы не поддались влиянию чуждой моды.

И какие товары! Подумайте о древних богинях плодородия со всем их богатством — о Церере с ее изобилием, о Флоре с ее очарованием, о Помоне [44] с ее сокровищами — все это вы можете увидеть здесь. На лодках грудами лежат золотые початки маиса с равнины Чалько; или перец, фасоль и турецкие бобы; или продукты тропического климата, фрукты бесчисленных разновидностей и цветов, которые привозят на спинах мулов или людей с южных предгорий, прежде чем перегружают на озерные суда; везут и плоды самой долины, овощи, фрукты и цветы; иные из них выращивают в садах, которые плавают по поверхности воды!

Стоять на берегу Санта Аниты, смотреть на лодки, плывущие на рынок Сан-Доминго; любоваться на смуглых девушек, у которых розы, вплетенные в черные пряди, соседствуют с другими розами — у них на щеках, а губы, алые, как цветы граната, раскрываются в улыбке, обнажая белоснежные ровные зубки; слушать их веселый смех или песни, наслаждаться их танцами под треньканье гитары или джараны, — тот, кто видел все это, не удивится тому, что я предпочитал Пасео де Лас Вигас.

К счастью для меня, это место располагалось совсем близко от моей квартиры, то есть старых полуразрушенных казарм мексиканской кавалерии, в которых я обречен был провести четыре смертельно скучных месяца. Отряд конных стрелков армии США, которым я командовал, был направлен сюда, и я поневоле вынужден был здесь жить.

Вначале жилище мне нисколько не понравилось, и должен сознаться, что на какое-то время я совсем забросил свои обязанности. Гораздо приятнее было бродить по Пласа Гранде или по «улице Среброкузнецов», чему я обычно и предавался как днем, так и поздно вечером. Но это продолжалось только первые три недели, потом мои склонности изменились. Однажды утром, отпустив своих людей после смотра, я прогуливался по Пасео, время от времени поглядывая на канал, по которому проплывали лодки. Как обычно, во многих из них сидели женщины и молодые девушки, присматривавшие за овощами, фруктами и цветами; некоторые даже гребли. На рынке они будут продавать свои товары, как это делают хорошенькие еврейки на Ковент Гарден в Лондоне.

Большинство этих женщин я неоднократно видел и раньше и бросал на них лишь поверхностный взгляд. Однако одна оказалась для меня незнакомой и призывала к чему-то большему — нет, требовала этого. Это была юная девушка, еще недавно вступившая во второй десяток лет, но вместе с этим в ней было что-то от холодной северянки, уже миновавшей этот рубеж. Ее грудь в глубоком декольте, прикрытая тонкой рубашкой, свидетельствовала о зрелости; шея, гладкая, как у перепелочки; голова классической формы, прекрасное лицо… Длинные черные волосы, заплетенные в косы и уложенные на голове в виде короны, увенчивались белыми цветами. Это была блумерия — любимый цветок индейцев ацтеков.

Мне приходилось видеть королев, носящих драгоценные короны, и герцогинь с дорогими ожерельями, но ни одна из них по достоинству и грациозности не сравнилась бы с этой простой дочерью южных земель, голову которой украшали непритязательные цветы ее родины. Она казалась видением, эфемерным существом; а если земным, то таким, к которому природа приложила все свое мастерство.

Прошло несколько секунд, прежде чем я смог оторвать от нее взор. Лодка продолжала двигаться, и я перевел взгляд, чтобы посмотреть, кто сопровождает девушку. Этот взгляд не принес мне удовлетворения.

В лодке — она походила на небольшой скиф — греб красивый, юноша. Подобно девушке, это был индеец, и, как и она, очень примечательной наружности. Брат это или муж? Он еще совсем молод, но в Мексике я уже видел таких же молодых мужей, а жен — моложе девушки. Видел их сотнями! Каковы бы ни были их взаимоотношения, юноше можно позавидовать.

— Кто она такая? — спросил я у хорошо одетого мужчины, который стоял рядом и, как и я, смотрел на девушку.

— Сеньора! А вам какое дело? — был ответ на мексиканском варианте испанского языка. Мужчина, сказавший это, завернулся в плащ и с мрачным видом отошел.

Вначале я хотел последовать за ним и потребовать ответа за грубость, но потом мне пришло в голову, что такой вопрос не следует делать основой ссоры. Тем более, что другой зевака решил удовлетворить мое любопытство.

— Это una chinampera, сеньор капитан, — сказал он, приподнимая шляпу и вежливо приветствуя меня.

— Спасибо, — ответил я незнакомцу, чья поношенная одежда не соответствовала такому вежливому обращению. — Я признателен вам за ответ, хотя мне он ничего не прояснил: я понятия не имею, кто такая chinampera. Может, вы мне объясните?

— С удовольствием, сеньор. Chinampero — или chinampera, если речь идет о женщине — это те, кто обрабатывает chinampas, которые еще называются плавучими садами.

— А, теперь понимаю. И она это делает?

— Ну, она не возделывает сады. Это дело ее отца, которому помогает ее брат — muchacho, которого вы видели в лодке.

Значит, это ее брат! Я облегченно вздохнул.

— А ее дело, — продолжал мой собеседник, — продавать цветы на Меркадо де Сан Доминго, куда они как раз и плывут. Ну, она их быстро продаст. У ее прилавка всегда много молодых рико — богачей, готовых заплатить любую цену. Carrai! Я и сам хотел бы зарабатывать деньги так легко и быстро, как la chinampera bella!

— О, значит, ее зовут прекрасной чинамперой!

— Да — в городе. Дома, среди своего народа, она больше известна как la Reina de los Lagos.

— Королева озер! Какое поэтическое и прекрасное прозвище! Но почему ее так называют?

— Ну, это не такая уж ошибка, как может показаться. Немного найдется королев, сидящих на троне, у которых на это столько же прав, как у нее. Она королевской крови, происходит от какого-то древнего ацтекского короля или принца, так я слышал. Но королевой ее зовут не столько за это, сколько за достоинство и красоту. Она прекрасна. Вы с этим согласны, капитан?

— Конечно, она замечательно выглядит, — ответил я с равнодушным видом. Мне не хотелось, чтобы он понял, какой интерес вызвала у меня эта девушка. Потом таким же небрежным тоном продолжал: — И где же живет ее озерное величество?

— С отцом на их чинампе. На озере Чалько.

— Полагаю, у ее отца есть имя. Какое-нибудь типично ацтекское?

— О, да, думаю, есть — среди его народа. Он там что-то вроде главы, или касика [45] . Но, как вы, несомненно, знаете, наши индейцы крещены. Все они добрые католики. Он — не исключение, поэтому в городе мы называем его дон Тито, алькальд — староста, он занимает эту должность на плавучих островах.

— Значит, там целая деревня этих чинамп?

— Конечно, сеньор. На нескольких озерах в разных местах множество таких деревень. Та, в которой дон Тито старостой, самая большая. Huertas — сады — тянутся больше, чем на милю.

— Правда? Должно быть, интересное зрелище.

— Вы верно говорите! Не хочет ли ваше превосходительство посетить эту деревню? Если хотите…

— О, нет, нет, — ответил я, решительно отказываясь от предложения. Что-то в его манерах мне не понравилось, к тому же я получил все необходимые сведения. Но, чтобы не показаться грубым, добавил: — Позвольте еще раз поблагодарить за вашу любезность. Это такой контраст по сравнению с тем, что я получил от того угрюмого типа в роскошном наряде.

— A, caballero! Но дорогой плащ не всегда означает достойного человека, как ваше превосходительство, наверное, не раз имели возможность убедиться. Я хоть и бедный человек, но знаю, как нужно вести себя.

Как свидетельствовала его одежда, этот человек принадлежал к тем, кого в Мексике называют leperos или pelados. Это мексиканские лаццарони — нищие и воры, которые тем не менее умеют бойко разговаривать и обладают манерами, которыми могли бы гордиться многие джентльмены.

— А что касается его, — продолжал он, имея в виду человека в пурпурном плаще, — то его грубость по отношению к вам, сеньор капитан, легко объяснима.

— Каким образом?

— Старая история. Он enamorado — влюбленный.

— Значит, вы его знаете?

— Не очень близко. Но я знаю вот что: он до кончиков волос влюблен в красавицу и не может вынести, когда кто-нибудь другой смотрит на нее.

— Еще бы! Ну, мой добрый друг, я в долгу у вас за сведения. Позвольте отблагодарить вас этим.

Я протянул ему серебряную монету, думая в ответ увидеть хищный блеск в глазах и с готовностью протянутую руку. Однако ничего подобного. Напротив, приподняв свое потрепанное сомбреро и изящно взмахнув им над головой, он ответил:

— Muchos gracias, caballero! Но я не могу принять ваши деньги, не позволяет чувство благодарности.

— Благодарности? За что?

— За услугу, оказанную мне.

— Я вам оказал услугу? Вы, должно быть, ошибаетесь, мой добрый друг. Насколько могу припомнить, я вас раньше никогда не видел.

— Видели, сеньор капитан, и оказали мне услугу, которую можно оценить не меньше чем в триста песо. Ах, в определенном смысле — гораздо больше!

— Когда и где?

— Это неважно. Но знайте, что ваш покорный слуга вам благодарен.

— Похоже, что так, но…

— Но, — прервал он, — но если вас не удовлетворяют слова, дайте мне возможность проявить свою благодарность на деле.

— Каким образом?

— Я думаю, сеньор, это вам понравится.

Говоря это, он подошел ближе и с многозначительной усмешкой на смуглом лице добавил:

— Конечно, caballero, я заметил, как вы восхищаетесь la bella. Любой заметил бы, как вы глазели на нее, когда она проплывала в лодке. И хоть я и нищий и одет в рваные тряпки, я кое-что знаю. К тому же я имею честь быть лично знакомым с Королевой озер. И если ваше превосходительство желает немного поволочиться и развлечься — una cosita de amor, — я готов вам служить.

— Негодяй! — воскликнул я, испытывая отвращение к его предложению, повернулся к нему спиной и ушел.

Но отойдя на некоторое расстояние, оглянулся. Мой собеседник стоял на прежнем месте, и на лице его было выражение скорее удивления, чем гнева. Вероятно, за всю свою практику alcahuete — сводника — я решил, что именно такова его профессия, — он ни разу не встречал такую отповедь.

Глава III. ПОД ВЗГЛЯДОМ КОРОЛЕВЫ

С этого дня эта часть города потеряла для меня всякую привлекательность, меня постоянно тянуло на Пасео де Лас Вигас. Каждое утро в определенный час я приходил на берег канала, смотрел на нагруженные цветами лодки, стараясь отыскать среди них самый прекрасный цветок — Королеву.

И искал не напрасно. Очень скоро я понял, что она появляется дважды в неделю, и узнал также время, когда ее можно было увидеть. Ее всегда сопровождал брат. Красивый юноша, как я уже заметил, с лицом, совсем не похожим на лица обычных представителей своего народа. Благодаря расспросам я выяснил, что рассказ pelado — правда. Брат и сестра были благородной, даже королевской крови, они происходили от одного из ацтекских вельмож при дворе Монтесумы, который погиб вместе с Куаутемоком. Таких в Мексике немало. Так что ее прозвище «Королева» — не так уж ошибочно.

С тех пор я видел ее несколько раз, и с каждой встречей мое восхищение девушкой возрастало. Наконец, она совсем поглотила мои мысли, и я ни о чем не мог думать, кроме того, как привлечь ее внимание.

Это оказалось чрезвычайно трудной задачей. Часто мне казалось, что это вообще невозможно. Не могу перечислить, сколько раз я останавливал их лодку и покупал самые дорогие букеты. Все напрасно: к Королеве озер было не подступиться. Я только зря тратил время и деньги.

Наконец я уже совсем отчаялся в успехе, но тут произошло событие, которое оживило мои слабые надежды. В нашей армии существует строгое правило проводить ежедневно утренние и вечерние смотры — даже во время караульной службы и с маленькими отрядами. Это делается для поддержания дисциплины и воинского духа, и, конечно, я строго соблюдал это правило. Смотры и учения своего отряда я проводил в верхнем конце Пасео — там нашлась широкая открытая площадка, очень подходящая для такой цели. Однажды, когда я только распустил своих людей после сложных учений — это была вечерняя тренировка — и уже повернул лошадь, собираясь уезжать, как приметил две фигуры. Они виднелись над берегом канала. Стоит ли упоминать, что они сразу приковали мое внимание — ведь это были красавица и ее брат. Я понял, что они оба стоят в лодке, а скиф стоит в воде неподвижно. Очевидно, они наблюдали за нашим смотром: на их лицах еще сохранилось удивленное выражение. Должно быть, им раньше не доводилось видеть кавалерийские упражнения на таких больших лошадях. В их глазах мои драгуны должны были казаться им гигантами, в отличие от мексиканцев на их маленьких мустангах.

Видя, что смотр закончился, юноша сел на среднюю банку лодки и собирался оттолкнуться от берега, но девушка продолжала стоять и, как мне показалось, с интересом смотрела на меня. Я догадался о причине такого интереса. Многих женщин можно покорить, если предстать перед ними в облике бога войны, в доспехах и военном обмундировании. То, что я в глазах индейской девушки олицетворял такого бога, можно было признать без лишней скромности. До сих пор оназнала меня только как одного из покупателей, которые брали у нее цветы и вместе с монетами одаривали комплиментами. Теперь она увидела меня во главе целого отряда — полусотни великолепных всадников в ярких мундирах, которые беспрекословно повиновались, выполняя мои приказы. Именно это вызвало ее интерес и, возможно, восхищение. Я вдруг почувствовал, что одержал победу.

Направив лошадь к берегу канала, я приподнял шляпу в знак приветствия. В скифе уже не было цветов, так как все уже было продано. Поэтому я немного растерялся и не мог найти тему для разговора. Возможно, не будь здесь брата девушки, я бы скорее нашелся. К тому же он как будто торопился уплыть, и это еще больше расстраивало меня. Неблагодарный молодой наглец! После стольких дорогих букетов и такого количества уплаченных песо! Но наконец я набрел на тему, которая, как мне показалось, может их задержать. Обращаясь к его сестре, как к старшей из них, я сказал:

— Сеньорита, завидую вашему дому. Мне рассказали, что вы живете в плавучем саду, где прямо на воде распускаются прекрасные цветы. Должно быть, это настоящий рай!

— О, сеньор, — ответила она, как будто с трудом поняв мою приукрашенную речь, — мы живем на чинампе.

— Вот именно. И я очень бы хотел взглянуть на ваш плавучий остров. Эти сады вдоль канала, конечно, не чинампы? Они ведь не плавают.

Я имел в виду прямоугольные участки, разделенные каналами, наполненными водой. На таких участках выращивают овощи. Они, как достопримечательности, демонстрируются в Мехико иностранцам в качестве «chinamperas».

— Конечно, нет, — презрительно сказал брат девушки, впервые как будто заинтересовавшись разговором. — Chinamperas! — добавил он пренебрежительно.

Очевидно, была затронута его профессиональная гордость.

— Я так и думал, — учтиво ответил я, чтобы еще больше успокоить его. — Именно поэтому мне хочется посмотреть подлинные chinamperas.

— Ну, еще бы, caballero, — ответил юноша, который, подобно большинству обитателей Мексиканской долины, свободно владел испанским, — но для этого нужно проделать немалый путь. Ближе Хочимилько их нет, да и там немного. Поверьте, лучшие chinamperas — наши, и находятся они в лагуне де Чалько, довольно далеко отсюда. Мой бог, Лорита, это напомнило мне, что нам пора двигаться, иначе нас застанет ночь. Buenos tardes, сеньор — доброго вам вечера!

Говоря это, он оттолкнулся, и вскоре они оказались на таком расстоянии, что разговор стал невозможен.

Я чувствовал некоторое разочарование таким внезапным расставанием. Мне казалось, что я могу рассчитывать на приглашение посетить водную деревню, «в которой дон Тито алькальдом». Но мое разочарование смягчилось, когда я увидел, как девушка оглядывается — раз, два и три, пока густые ветви перуанского перечного дерева, растущего на берегу канала, не скрыли ее от моего взгляда.

— Наконец… наконец я затронул ее сердце!

Так сказал я себе, переполняясь неожиданным ощущением счастья.

Глава IV. НЕГОДЯЙ ЭТО ЗАСЛУЖИЛ

С таким веселым настроением я направился домой. Но мое радостное возбуждение оказалось недолгим и вскоре сменилось совсем иным чувством. Что я делаю? Стараюсь изо всех сил очаровать невинную девушку, не подозревающую о моих намерениях. И с какой целью? Благородные ли у меня помыслы?

До этого момента я ни разу не задавал себе такие вопросы. Поскольку не верил в успех, подобные мысли не имели значения. Но теперь, когда ожили надежды, все эти вопросы возникли передо мной, как капли желчи в стакане со сладким напитком. Если бы девушка была кокеткой, склонной к флирту, я, возможно, нашел бы для себя оправдание. Но она казалась полной противоположностью и, судя по тому, что я видел, действительно была самим воплощением невинности. Правда, мой возможный сводник делал намеки, но я решительно отказывался им верить. Для таких, как он, чистота самой Лукреции [46] показалась бы напускной скромностью и притворством.

Эти рассуждения не только причинили мне боль, но и заставили принять решение никогда больше не искать взглядом цветастую юбку Королевы озер и, если возможно, подавить всякий интерес, который доселе она у меня вызывала.

Мои размышления неожиданно прервал женский возглас, полный ужаса и отчаяния. И еще выкрики мужчин. К тому времени я уже достиг верхнего конца Пасео. Крики доносились с противоположной стороны, куда поплыл скиф. Я, повернув лошадь, поскакал назад и снова увидел лодку. Но теперь она была не одна. Рядом, вернее, чуть позади, видна была еще одна лодка, и в ней трое мужчин. Обе лодки двигались по воде быстро, как только могли их разогнать гребцы. Было ясно, что за скифом гонятся. Одного взгляда было достаточно, чтобы установить принадлежность преследователей к определенному сословию. Все они были одеты в костюмы rancheros, пестрые и эксцентричные, но главная особенность заключалась в широкой красной полосе, полуприкрытой полями сомбреро. Я сразу понял, что они принадлежат к так называемым «красным шляпам» — банде разбойников, которая в свое время служила нашей армии в качестве разведчиков.

В тот момент я подумал, что трое в лодке слишком много выпили и хотят поразвлечься с девушкой.

Очевидно, молодой индеец, завидев их, повернул лодку и пытался уйти по каналу в сторону Пасео, чтобы спастись. Когда я их увидел, обе лодки достигли широкого места, чего-то вроде пруда, через который проходит канал. Девушка продолжала в страхе звать на помощь. Юноша тоже кричал, но гневно и протестующе. Однако ни ее крики ужаса, ни его возмущенные возгласы не оказывали никакого воздействия на «красные шляпы», которые мгновение спустя догнали скиф и ухватились за его борт. Один из бандитов встал и попытался схватить девушку. Если бы она продолжала сидеть, это ему удалось бы. Но она неожиданно вскочила и прыгнула в воду! Молодой индеец, выпустив весла, прыгнул вслед за сестрой. Я решил, что обоих охватила паника.

Две или три секунды они оставались под водой. Но хотя это продолжалось очень недолго, я испытал невероятную тревогу, испугавшись, что они утонули.

Но ничего подобного! Вскоре я увидел, как оба показались на поверхности и бок о бок, как пара выдр, поплыли к берегу.

Однако они еще не избавились от «красных шляп». Тот, который пытался схватить девушку, перепрыгнул в ее скиф, схватил брошенные весла и стал грести, по-видимому не собираясь отказываться от своего намерения. Ему почти удалось догнать девушку, но она к этому времени уже выбралась из воды и стояла на берегу, тяжело дыша. Преследователь с грубым проклятием вслед за ней перескочил на берег. Снова уклонившись от него, девушка попыталась убежать, но мокрая юбка прилипала к ее ногам, она споткнулась и упала.

Однако, дальше убегать не было необходимости: подняв голову, девушка поняла, что она в безопасности. К этому времени подоспел я и схватил наглеца за воротник.

Вначале я думал задержать его и отправить в нашу гарнизонную тюрьму. По потом, по-прежнему считая, что это всего лишь выходка пьяного солдата, я решил, что могу наказать его сам, причем таким образом, чтобы наказание искупало проступок. Тут меня охватило веселье от неожиданного каламбура: чтобы наказание искупало проступок, я решил искупать виновника! Я по-прежнему сидел в седле, лошадь моя стояла у самой воды, а «красная шляпа» — у правого стремени.

— Приятель, — со смехом сказал я, — ты слишком много выпил, и тебе не помешает смешать вино с водой.

С этими словами я приподнял его и рывком швырнул в канал. Все это заняло не больше минуты, а еще через минуту я увидел, как он добрался до противоположного берега. Здесь он отряхнулся и бросил на меня злобный взгляд. К этому времени к нему присоединились и его сообщники, которые выбрались из лодки. Все втроем скрылись за кустами.

И только тут я понял, что допустил ошибку. В спешке и возбуждении мне не пришло в голову внимательно рассмотреть его. Теперь же, когда я увидел перекошенное злобой лицо с противоположного берега канала, мне показалось, что я встречал уже этого человека и раньше.

Нет, не показалось.

Воспоминание было четким и ясным. Это тот самый щеголь, который так грубо ответил на мой вопрос о чинампере. Конечно, на этот раз он был одет совсем по-другому, не так элегантно, но это, несомненно, был тот же самый человек. Я пожалел, что так легко отпустил его. Припомнив, что говорил pelado и что я видел собственными глазами, я подумал, что у этого человека более серьезные намерения, чем просто беглый поцелуй. Однако, сейчас уже слишком поздно пытаться исправить ошибку. Но я знал, где расквартированы «красные шляпы», и решил, что смогу отыскать его там.

Глядя вслед удалявшимся негодяям, я почувствовал, как меня коснулись пальцы, мягкие, словно, в шелковых перчатках, и что-то еще более нежное и теплое прижалось к руке. Губы девушки, она целует мне руку.

— Спасибо, мой спаситель! — воскликнула она. — Тысячу благодарностей! Я никогда не смогу вас отблагодарить! Никогда!

— Не нужно говорить о благодарности, — сказал я им обоим, потому что ее брат тоже стал меня благодарить. — Мне жаль только, что я дал этому негодяю уйти. Если бы я знал, кто это…

— О, сеньор, — прервал меня молодой индеец, — это плохой, очень плохой человек, un ladron — разбойник. Они все разбойники, с красными лентами на сомбреро. Мы не знали, что он один из них, потому что видели его раньше и он был одет совсем по-другому. И он не в первый раз пристает к моей сестре. Он делал это и раньше — на базаре, на улицах. О, сеньор! Я рад, что вы бросили его в канал. Он заслуживает этого, и гораздо большего!

— И получит в свое время, можете на это рассчитывать. Но как вы оказались здесь? Вы встретили его дальше по каналу?

— Да, сеньор. Они показались со стороны в большой лодке и направились прямо к нам. Я сразу узнал его, как только увидел, несмотря на то, что он был по-другому одет. Заподозрив неладное, я повернул скиф и начал грести назад. Ах, caballero, как нам повезло, что вы оказались здесь! Santissima! Мы больше не покажемся в городе, пока…

— О, пусть это вас не останавливает, можете больше не опасаться этого негодяя. Я о нем позабочусь — посажу его в такое место, откуда он не сможет к вам приставать. А теперь, сеньорита, — сказал я, обращаясь к девушке, которая, в мокром платье, облегающем прекрасную фигуру, напоминала статую купающейся нереиды, — вам надо позаботиться о себе: вы можете простудиться. Если пройдете ко мне, я смогу найти что-нибудь сухое для вас.

В ответ оба удивленно посмотрели на меня, а потом брат со смехом ответил:

— Ей это не нужно, сеньор. Лорита не боится промокнуть, и я тоже. Вы ведь знаете, мы живем на озерах и в воде бываем так же часто, как на суше. Простудиться! Нет, нет, не от такого купанья.

— Ну, тогда я позову кого-нибудь из своих людей и пошлю его привести вашу лодку.

Скиф, проплывший без хозяев немного по каналу, уткнулся в противоположный берег.

И опять молодой индеец засмеялся, а его сестра улыбнулась.

— Как, caballero! — удивленно воскликнул юноша. — Посылать человека кругом, чтобы привести лодку! Вы увидите: в этом нет никакой необходимости. Пошли, Лорита! Nos vamos!

С этими словами он прыгнул в воду. Девушка же опять взяла мою руку и поцеловала. Потом, со словом «Adios!», которое звучало как сожаление, она бесстрашно последовала за братом.

Я удивленно следил, как они плывут к лодке. Оба казались земноводными существами: она, с длинными черными прядями, которые теперь высвободились и плыли за ней по поверхности воды — настоящая ундина [47] или какая-нибудь морская сирена!

Вскоре оба уже сидели в лодке, и суденышко под ударами весел быстро понеслось по воде. И вновь, сворачивая в узкий канал, девушка оглянулась — но теперь смотрела она на меня долго и пристально. Вся моя решительность растаяла, как снег на летнем солнце. Я поехал к себе на квартиру, решив продолжить знакомство, но без расчета на легкий флирт.

Глава V. ПАРАД РАЗБОЙНИКОВ

Как уже говорилось, «красные шляпы» — это банда разбойников, которая поступила к нам на службу и исполняла обязанности разведчиков, а иногда выполняла и другие поручения — по принципу: вор ловит вора. Это была идея нашего главнокомандующего генерала Скотта, у которого есть склонность к буффонаде.

Но, подобно натаскиванию кровожадных собак, это ничего, кроме зла, не принесло. «Красные шляпы» оказались настоящими грабителями — «salteadores a cavallo», то есть конными разбойниками с большой дороги. Их была целая partida — шайка. Все верхом, вооруженные пиками, саблями, карабинами и пистолетами, пестро одетые, единственное общее в одежде — красная лента на шляпе. Да и это отличие было не их собственного изобретения и не служило украшением. Они носили ленты по приказу, ради собственной безопасности, чтобы наши солдаты, по ошибке приняв за вражеских guerilleros — партизан, не застрелили бы их на месте. Конечно, все они неисправимые бандиты, забытые Богом и своей страной — по крайней мере, они сами ее бросили, дважды предав. Их предводитель, некто Домингес, носивший звание полковника (он на самом деле был полковником мексиканской армии), был запоминающимся человеком — небольшого роста, плотным, но очень живым и подвижным, смуглым, с полным лицом. У него был целый список грехов, заставивших его встать на службу нам; но, с другой стороны — и я сам могу это подтвердить, — были у него и несомненные достоинства, например, исключительная храбрость.

Я был знаком с вожаком разбойников, потому что мои обязанности не один раз заставляли меня действовать с ним вместе.

Посчитав, что он не откажет мне в помощи, я собирался осмотреть его подчиненных и найти того, который обидел девушку. Арестовать его, судить и наказать за этот проступок.

Сегодня было еще не поздно заняться этим делом — чем скорей, тем лучше. Я даже мог рассчитывать поймать негодяя, прежде чем он успеет переодеться, а мокрая одежда станет несомненной уликой. Поэтому, прихватив с собой сержанта, я поехал туда, где расположились «красные шляпы», — в северный пригород Мехико.

Домингес принял меня с должной вежливостью — такую любезность мог демонстрировать Дюваль [48] , вынимая серьги из ушей герцогини. В ответ на мою просьбу он сказал:

— С превеликим удовольствием, капитан. Мне доставит огромное наслаждение продемонстрировать вам моих красавцев. Но, боюсь, того, кого вы ищете, среди них не найдете.

— Почему вы так считаете?

— Потому что ваше описание никому в моей partida не соответствует.

— Но он был одет точно как ваши, и с красной лентой на шляпе. Да и двое других были одеты так же.

— Вполне вероятно, но это ничего не значит. Как вы знаете, капитан, под знаменами вашей армии мои «красные шляпы» пользуются небольшими привилегиями, которые не распространяются на других представителей этой профессии. По этой причине по стране бродит множество поддельных «красных шляп», которые создают моим честным парням дурную репутацию.

Отпустив эту шутку, бандит громко рассмеялся, и я тоже не смог сдержать улыбку.

— Однако, — продолжал Домингес, — мы все же посмотрим, есть ли среди моих людей тот, на кого вы жалуетесь, или это самозванец. Эй, Раймундо, дай сигнал сбора!

Трубач протрубил сигнал, и быстрее, чем я смог бы собрать своих людей, salteadores высыпали на плац. По приказу командира они построились. Их было около шестидесяти. Не менее двух третей имели такие отталкивающие физиономии, какие редко захочешь видеть рядом.

Здесь были представлены все типы мошенников и негодяев: от трусливых воришек с бегающими глазами до отчаянных головорезов, способных смотреть жертве прямо в лицо.

— Ну, как, caballero, — спросил их вожак, когда я прошел вдоль всего ряда, — узнаете своего знакомого?

— Нет, — ответил я, — его среди них нет. Это весь ваш отряд, полковник?

— Все грешники до одного, за исключением больных и раненых — к вашим услугам, сеньор капитан. Может, хотите заглянуть в наш госпиталь, но уверяю вас, вы и там не найдете человека, которого ищете.

— В этом нет необходимости, — ответил я. — Верю вам на слово, полковник.

Теперь я пришел к убеждению — не со слов полковника, а по другим признакам, — что тот, кого я сбросил в канал, и два его помощника не принадлежат к «красным шляпам». Уходя из казарм «красных шляп», я подумал, что больше никогда не увижу негодяя.

Глава VI. ШТРАФНОЙ УЖИН И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

Если было маловероятно, что я когда-нибудь еще встречусь с разбойником в «красной шляпе», еще менее вероятной мне представлялась встреча с грабителем, который унес часы капитана Морено.

Даже если бы я и встретился с вором лицом к лицу при дневном свете, сомнительно, что я смог бы его узнать.

В это время в столице Мексики не было полицейских, способных отыскивать и возвращать украденную собственность. Национальная полиция по определенным причинам была распущена, и ее обязанности исполняли наши солдаты, а попросить их отыскать часы все равно, что пустить изнеженную домашнюю болонку по следу лисицы.

Именно потому я согласился удовлетворить другое условие мексиканского офицера и послал ему приглашение на ужин. К этому времени я лучше познакомился с капитаном Морено и был рад оказать ему гостеприимство.

Встреча назначалась на тот же вечер, когда со мной произошли вышеописанные события, и, оставив казармы «красных шляп», я сразу поехал туда, где нам предстояло ужинать, — на Фонда де Эспириту Санту.

Как мы договорились, нас должно было быть шестеро. Приехав в отель, я обнаружил, что пятеро приглашенных уже ждут меня. Странная собралась компания: три американских офицера (потому что я пригласил двоих своих товарищей) и три мексиканца. Друзья Морено тоже оказались военными, все были нашими пленниками под честное слово! По всей вероятности, несколько недель назад мы встречались на поле битвы и делали все возможное, чтобы убить друг друга. Теперь же мы сидели за одним столом и опять делали все возможное — но не для того, чтобы отнять друг у друга жизнь, а чтобы сделать ее как можно более приятной. Садясь за стол, мы, видимо, все подумали об этой нелепой перемене и рассмеялись.

Какой это был великолепный ужин! Должен отметить, что испанская cocina — кухня — превосходит французскую, но обе они уступают мексиканской. Дело в том, что мексиканская кухня содержит множество блюд ацтекского происхождения, дошедших до наших дней, но неизвестных поваренным книгам Европы. Блюда первоклассного мексиканского ресторана, с их неповторимой комбинацией пряностей, чеснока и перца, не имеют себе равных.

Какое-то время разговор шел на общие темы, главным образом серьезные. Но потом начало действовать вино, мы повеселели и перешли на более легкие предметы обсуждения. В конце концов, разумеется, заговорили о женщинах, в частности об их личных качествах и чарах, сравнивая представительниц разных народов. Мы, чужестранцы, конечно, в один голос хвалили сеньорит, а наши мексиканские друзья, которые не хотели, чтобы их превзошли в вежливости, заявляли, что не видели женщин прекрасней «Las Americanas». Морено, который знал, что я не американец, добавил: «И Las Irlandeses».

Вполне естественно, что разговор зашел и об индианках.

— Feas todas! (все уродливы) — провозгласил один из мексиканских офицеров, полковник Эспиноса. — Ни разу не встречал чистокровную индейскую девушку, которую, можно было бы назвать красавицей.

— Значит, вы никогда не бывали на цветочном рынке Сан Доминго, — возразил Морено.

— Нет, был. И много раз. А чего я там не увидел?

— Ну, если вы не заметили ее сами, нет смысла вам ее показывать.

— А, вы, наверно, имеете в виду la chinampera bella — девушку, которую называют Королевой озер!

— Вы правы, Эспиноса, именно ее я имею в виду. Но ваш насмешливый тон не к месту. Королева озер — девушка безупречной репутации, и я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь в этом усомнился.

— Ага, вы, кажется, хорошо с ней знакомы! — ответил Эспиноса со смехом.

— Да, — согласился Морено, — знаком и с ней, и с ее характером. Так случилось, что мой дядя владеет землями на берегу озера, в котором расположена чинампа ее отца. Более того, можно сказать, что чинампы — тоже его земли. Так что, как видите, джентльмены, у меня есть основания знать эту девушку, и могу вас заверить, что она чиста, как снега на Попокатепетле.

В начале этого разговора я испытывал не только боль, но и обиду. Мне хотелось схватить за горло того, кто задавал вопросы. Однако мне удалось сдержаться. Слушая продолжение разговора, я совсем успокоился.

— То, что вы говорите, Морено, — сказал третий мексиканский офицер, спокойный и сдержанный человек, — подтверждается поведением девушки. Я сам покупал у нее букеты, да и кто не покупал? Девушки на рынках окружены такой лестью, но ее поведение безупречно, и вполне может сравниться с ее красотой. Мне кажется, это не стал бы оспаривать и сам полковник Эспиноса.

— Настоящая краснокожая Венера! И Лукреция! — воскликнул тот.

— Может, она и Венера, — сказал Морено, — но вы называете ее краснокожей, а это неправильно. Мне кажется, она действительно чистокровная индианка. Так мне говорили. Но я мог бы назвать некоторых наших леди, которых называют «blancos» — белыми и которые хвастают своей «sangre azul» — голубой кровью; они ничуть не белее этой девушки. Единственное красное у нее — это коралл губ и кармин щек.

— Браво! Брависсимо! — воскликнул полковник, аплодируя, как будто приветствовал актера на сцене. — Как вы красноречивы, капитан Морено, описывая достоинства этой туземной дамы! Если бы я повторил ваши речи в одном доме — доме некой темнокожей сеньориты с голубой кровью, вас могли бы призвать к ответу, и вам бы это не понравилось. Ха-ха-ха!

Второй офицер присоединился к этому смеху. Очевидно, у Морено была amante — возлюбленная, о которой оба кое-что знали.

— О, пожалуйста, рассказывайте, amigo mio — друг мой! — ответил капитан. Говорил он очень уверенно. — Благодаря Богу и моей удаче, в делах любви у меня чистая совесть, и мне нечего бояться. А что касается индейской девушки, могу признаться, что немного знаком с нею. И верю, что она такова, как мне о ней говорили: неподкупна и достойна титула королевы.

— В этом я с вами не согласен, — возразил полковник. — Я много раз покупал у нее цветы для бутоньерки, и мне ничего не рассказывали. Зато я кое-что видел, и увиденное противоречит вашим возвышенным представлениям о ней.

— Что? — в один голос спросили все, включая меня самого. Я больше других ждал ответа, дрожа внутренней дрожью. — Что вы видели, полковник Эспиноса?

— Королева озер, эта скромная, образцовая девушка, как изобразил ее наш друг Морено, оживленно беседовала с одним из самых известных преступных типов Мехико.

— С кем? — спросил Морено.

Его тон явно свидетельствовал, что он не верит обвинениям против индианки.

— Вы его можете не знать, — ответил полковник. — Вероятно, никто из вас его не знает. Его почти не увидишь на улицах при свете дня, зато по ночам он часто бывает в одном casa — доме — за собором. Я сам его, к сожалению, не раз там встречал. Он так же ловко бросает кости, как и обманывает девочек-muchachitas.

— Все равно, скажите, как его зовут.

— Я слышал, как его называют разными именами. У него их несколько, и это, несомненно, соответствует его занятиям. В игорном доме его называют просто сеньор Иларио, конечно, приставляя «дон». Он одевается очень изысканно и умеет вести себя, как джентльмен, поэтому товарищи прозвали его «Эль Гуапо» — щеголь. Обычно он бывает в костюме lа rahchero, с ниткой жемчуга на шляпе, в плаще из лучшей шерсти на плечах. Плащ у него пурпурного цвета.

Я вздрогнул так, словно ко мне на стул заползла гадюка, и невольно повторил слова «пурпурный плащ».

— Ага! Вы знаете этого джентльмена, сеньор, — повернулся ко мне полковник. — Ну, надеюсь, ваше знакомство с ним оказалось приятней моего и вы не стали жертвой его крапленых карт или фальшивых костей.

— Нет, полковник Эспиноса, — ответил я, пытаясь скрыть свои чувства. — Я не знаком с человеком, о котором вы говорите. Но вы упомянули о пурпурном плаще, и я вспомнил человека, которого встретил при очень странных обстоятельствах.

Я замолчал, не желая рассказывать дальше.

— Что ж, — заметил полковник, — если когда-нибудь встретитесь с ним, знайте, что перед вами один из самых коварных и искусных негодяев Мехико. Будучи сам мексиканцем, я могу признать, что в Мексике таких хватает. Но я еще не все рассказал о нем. Вдобавок к другим своим достоинствам, он, говорят, иногда занимается разбоем на дорогах. Короче, он разбойник-salteador, и действует на горных тропах вблизи старой пирамиды Сан Хуан де Теотиуакан; А теперь, джентльмены, судите сами, слишком ли вольно я говорил о la chinampera bella — красавице с озер, образце скромности, по словам капитана Морено, если видел ее в обществе такого типа.

— Вы сами это видели? Когда? Где?

Вопросы эти задавал сам Морено.

— Дважды у ее прилавка на рынке Сан Доминго, однажды на соседней улице и однажды на канале у Пасео де Лас Вигас, когда она в лодке возвращалась домой. Правда, с ней всегда находился ее брат. Впрочем, она не обращала внимания на его присутствие: ведь она старше его, и он ее слушается. Похоже, она в неплохих отношениях с этим Эль Гуапо.

— Ей-богу, ни за что бы не поверил! — сказал Морено. Рассказ полковника его явно огорчил. — Люди моего дяди хорошо знают девушку и очень высокого мнения о ней. Но, конечно, они могут ошибаться; да это и неудивительно. Такая красавица должна подвергаться ухаживаниям со всех сторон. Послушайте, amigos mios! Давайте оставим эту тему и выпьем за хозяина вечера! Пью за его здоровье!

— За хозяина вечера! — воскликнули все, поднимая бокалы.

— Наверно, вы ждете, что я подкреплю свой тост речью, — продолжал Морено. — Ну, она будет короткой. Я скажу только, что готов ежегодно терять часы работы Лосады, если за этим последует приобретение дружбы и такого приятного вечера. Caballeros! Salud al Capitan Мейнард!

Глава VII. МАСКАРАД В «МАЛЕНЬКОЙ СОВЕ»

Несмотря на теплые, непринужденные отношения, которые установились между гостями, несмотря на выпитое вино, весь остаток вечера мне было не по себе. Услышанное давало повод для горьких мыслей, и я был рад, когда ужин закончился.

Пожелав друг другу «buenas noches», мы вышли на, улицу.

Я распрощался с двумя американскими офицерами, квартиры которых находились в другой части города.

Сам я собирался идти домой пешком, потому что лошадь отослал с сержантом. Тут я заметил, что Эспиноса идет в том же направлении и тоже в одиночку

Мне пришла в голову мысль, и, ускорив шаг, я догнал его.

— Сеньор полковник! Прошу прощения за вопрос, но вы отправляетесь домой спать?

Несмотря на свои циничные замечания относительно женщин, Эспиноса был серьезным и сдержанным человеком, и я знал, что мое любопытство не оскорбит его.

— Или вы хотите еще раз попытать счастья в том каса — игорном доме, который упоминали? — продолжал я, не дожидаясь ответа.

Вопрос застал его врасплох, но Эспиноса — старый солдат, привыкший к неожиданностям, он сразу же пришел в себя и со смехом ответил:

— Ну, caballero, своим вторым выстрелом вы попали точно в цель. Я иду как раз в то место, о котором вы говорите. Но почему вы спрашиваете? Хотите пойти со мной?

— Если не возражаете.

— Напротив, мне доставит огромное удовольствие познакомить вас с «Маленькой совой», одним из самых известных притонов мексиканской столицы. Кстати, не стоит благодарить меня. Но между прочим, — добавил он, неожиданно остановившись и разглядывая меня, — вы в мундире! Santos Dios! Я об этом не подумал!

— А какая разница?

— Caramba! Разница огромная! Место, о котором мы говорим, довольно странное, и там можно встретить самые фантастические наряды, но ваш синий мундир с желтыми нашивками вызовет бурю. Вы должны знать, сеньор капитан, что постоянные посетители «Маленькой совы» все отъявленные патриоты, и американцев туда не допускают.

— В таком случае, вероятно, я не могу идти с вами.

Он на несколько секунд задумался, потом сказал:

— Не возражаете против небольшого маскарада?

— Нисколько. Подчиняюсь вашему руководству и сделаю все, что вы скажете.

— В таком случае я без труда вам помогу. Мы как раз проходим мимо дома вашего покорного слуги. И здесь я смогу сделать вас подходящим для общества, с которым нам предстоит встреча.

С этими словами мы достигли узкой улицы, в которую свернул мой спутник. Миновав несколько домов, мы остановились у входа. Полковник своим ключом открыл дверь. Было уже за полночь, все спали, во всех окнах было темно. Мой спутник зажег спичку, засветил лампу и провел меня по лестнице в комнату, очень просторную, но с низким потолком. Я понял, что нахожусь на entresuelo — на антресолях: в Мехико, как и в Париже, второй этаж отводился низшим классам.

— Как видите, caballero, — со смехом сказал полковник, заметив, что я разглядываю комнату, почти лишенную мебели, — мы, мексиканские офицеры, живем совсем не во дворцах. А сейчас, в результате вашего завоевания, мы в еще худшем положении, потому что уже несколько месяцев нам не платят жалованье. Поэтому не могу предложить вам ничего съесть или выпить. Впрочем, если хотите, есть немного каталонского коньяку. Он подкрепит вас перед маленьким приключением, которое нам предстоит. Коньяк у меня лучшего сорта.

— Спасибо, полковник, именно это мне и нужно.

Пока он доставал бутылку и стаканы, я продолжал разглядывать комнату, которая служила одновременно столовой, кабинетом и спальней. В одном углу стояла раскладная походная кровать, в другом у стены лежало военное седло и стояла пика (полковник командовал отрядом «lanzeros» — всадников, вооруженных пиками). На стене висели сабля, пистолеты, пояса и другие предметы снаряжения. На единственном столе стояла глиняная посуда с остатками очень скромного обеда. С усмешкой кивнув на эти остатки, полковник налил мне коньяка, а сам отправился рыться в большом кожаном саквояже, который вытащил из-под кровати. Он достал оттуда бархатный жакет, брюки-calzoneras, пояс и все прочее. Все эти предметы, включая широкополое сомбреро, составили наряд, в котором мне предстояло явиться в игорный дом. Мне приходилось пользоваться такой одеждой, поэтому никаких указаний не потребовалось, и через несколько мгновений я уже был облачен в красочный мексиканский костюм гаnchero.

— Роr Dios (ей-богу), сеньор! — воскликнул полковник, осмотрев меня. — Вы так же похожи на мексиканца, как я! К счастью, ваша кожа и волосы темнее, чем у большинства ваших соотечественников. А так как вы говорите на нашем языке, как на родном, сомневаюсь, чтобы кто-нибудь вас раскрыл. Вы, американцы, жестикулируете не так, как мы; поэтому позвольте закрыть вам руки.

С этими словами он взял с походной постели серапе, которым пользовался, как одеялом, и надел мне через голову на плечи.

— А теперь в «Маленькую сову»!

«Маленькая сова» по виду могла бы сойти за гостиницу, но на ней не было ни вывески, ни какого другого обозначения. Окна отсутствовали, а большая входная дверь, напоминавшая тюремные ворота, была закрыта наглухо. Несмотря на темноту, мой проводник легко находил дорогу. Подойдя к двери, он постучал. Стукнул всего один раз и очень осторожно. Услышать такой звук можно было, только если постоянно внимательно прислушиваешься. Но я сразу услышал внутри шаги и осторожный вопрос:

— Quien es? (Кто там?)

— Amigo de la patria (Друг общества), — ответил мой спутник.

Наступила короткая тишина, стоявший за дверью, казалось, не решался открыть. Полковник, потеряв терпение, сказал более требовательно:

— Presto, muchacho! Abre la puerta! Soy el Coronel Espinosa! (Быстрей, парень! Открывай дверь! Я полковник Эспиноса!)

— Bueno! — ответил голос.

С этими словами приоткрылась калитка в центре большой двери, и мы вошли внутрь.

— Прошу прощения за то, что задержал вас, сеньор полковник! — сказал, привратник, когда мы проходили мимо него. — Но сами знаете, в наше время нужно быть осторожным.

— Caramba! Ты совершенно прав, — со смехом ответил офицер. — В «Маленькую сову» в любое время нужно пускать осторожно.

Привратник, оценив шутку полковника, тоже засмеялся, и мы пошли дальше. Ни ламп, ни свечей не было, но, похоже, мой спутник знал каждый камень и в коридоре, и во дворе, а я шел по звуку его шагов. Мы пересекли патио и оказались на покосившейся деревянной веранде, которая с трех сторон огибала внутренний дворик. Пройдя по ней еще несколько шагов, мы увидели дверь, через замочную скважину которой лился свет.

Не входя, мой проводник приблизил губы к моему уху и еле слышно прошептал:

— А теперь, caballero, последнее предупреждение. Я доверяю вашей способности сохранить инкогнито. Если кто-нибудь обвинит вас в том, что вы американец, вы должны отказываться до последнего. Клянитесь, что вы не тот, за кого вас принимают; вы дон Элесарио Трес Виллас, haciendado из штата Гвадалахара. К счастью, у меня есть карточка этого дона Элесарио, она вам поможет. Держите!

Сунув мне в руку квадратик картона, он толкнул дверь и открыл ее.

Поток света вырвался из двери и осветил весь двор до последних уголков. Внутри помещения слышались громкие голоса. Отдельные фразы произносились громче других: «Caballo en la puerta», «Soto mozo» и тому подобное. Иностранцу они ничего не сказали бы, но я узнал условные обозначения в игре «monte».

Когда мы вошли, шум стих, и все посмотрели на нас. Но тишина продолжалась только секунду; затем гомон возобновился, заглушая монотонные возгласы крупье.

Невозможно было ошибиться в назначении этого заведения. Это был самый настоящий игорный притон, и я лично убедился в справедливости предосторожностей, принятых моим спутником. В просторном, ярко освещенном многочисленными лампами зале собралось не менее пятидесяти человек. Присутствующие были одеты в самые разнообразные костюмы, какие только можно представить себе на мексиканце. Я увидел мундиры всех родов войск, нашивки и обозначения всех рангов, от генерала до сублейтенанта. Но большинство были в штатском: некоторые, как и я, в одежде ranchero; другие в обычных костюмах; у многих на плечи накинута frezada — мексиканская плюшевая накидка, напоминающая одеяло; у всех на голове сомбреро из войлока или соломы.

Мне никогда не приходилось видеть сразу столько зловещих лиц, за исключением того случая, когда я осматривал «красных шляп», и никакой разницы между теми и этими не было. Почти всех присутствующих можно было принять за бандитов, и при этом не ошибиться, потому что, как я узнал впоследствии, здесь собирались профессиональные грабители, разбойники и воры. Это объясняло их пылкий патриотизм или его видимость: он давал им защиту от закона, который они нарушали, и даже на время избавлял от клейма преступника. И кто мог бы обвинить мексиканские власти в том, что они допускают подобное? Уж никак не мы, американцы: у нас самих на службе состоит банда таких salteadores, они получают жалованье, и наш командующий их даже хвалит.

Я так и не сказал об этом полковнику, вслед за ним входя в «Маленькую сову». И, казалось, это его ничуть не занимало. Войдя в зал и обменявшись рукопожатием с десятком присутствующих, старых армейских camarados, которые поднялись ему навстречу, Эспиноса занял место за столом monte и начал делать ставки. Мне играть не хотелось, да и не за этим я пришел сюда. Мне нужно было выяснить, являлся ли человек, которого я бросил в канал, доном Иларио, или Эль Гуапо.

Бродя по салуну, небрежно покуривая сигарету, словно постоянный посетитель этого заведения, я пристально заглядывал всем в лица. Некоторых игроков я встречал раньше в кафе и на улицах. К счастью, ни с одним из них я не был знаком близко и меня вряд ли кто-нибудь мог узнать. Ни один из них не напоминал того, кого я ищу.

Потеряв всякую надежду, я уже подумывал о том, чтобы попросить полковника прервать игру и проводить меня на улицу, когда дверь зала отворилась и вошел новый посетитель. Это был, несомненно, тот самый человек. Но теперь ни красная лента на сомбреро, ни другие признаки не указывали, что он принадлежит к «красным шляпам». Напротив, он одет был так, каким я его впервые увидел на Пасео де Лас Вигас. Мне не было необходимости спрашивать Эспиносу, это ли дон Иларио, потому что в зале сразу наступила тишина, и я услышал, как кто-то воскликнул:

— Mira! (смотрите!) Эль Гуапо!

Направившись прямо к столу monte, тот прошел рядом со мной, но, слава Богу, меня не узнал. Для меня в тот момент это было бы очень некстати, и карточка дона Элесарио мне не помогла бы. Эль Гуапо слишком хорошо знал меня в лицо, чтобы принять за hasiendado из Гвадалахары.

Достигнув цели, я хотел немедленно покинуть притон, но решил дождаться того, кто привел меня сюда. Этого требовала обычная вежливость.

К счастью — по крайней мере для меня, — в эту ночь полковнику не везло, и вскоре все его фишки оказались в безжалостных руках крупье. Я с радостью наблюдал, как туда же отправились несколько золотых монет, которые полковник занял у меня. Потом, выслушав мое извинение, что у меня с собой больше нет ни песо, Эспиноса неохотно встал из-за игорного стола, и мы вышли из «Маленькой совы».

Возвращаясь в свою квартиру, он впервые спросил меня, почему мне так хотелось побывать в игорном доме. Ведь я не поставил ни песеты! Я ответил уклончиво:

— Любопытство, сеньор полковник, — любопытство и любовь к приключениям.

— Caspita! (черт возьми!) — воскликнул он. — Опасное для вас приключение могло получиться! Позвольте сказать вам, сеньор, что если бы в вас узнали офицера американской армии, не менее десятка мачете пробили бы вам ребра, и я не смог бы вас защитить. Santissima! Да там собрались волки, которые с радостью разорвали бы вас на части! Возблагодарите Господа, что ушли невредимым! Вы искренне можете повторить за мной: «Gracias a Dios!» (Слава Богу!)

Мое посещение «Маленькой совы» дало мне меньше, чем я надеялся. Я узнал, что дон Иларио и поддельная «красная шляпа» — один и тот же человек. Но что из этого?

Я приказал следить за «Маленькой совой», и несколько ночей мои люди наблюдали за притоном. Но дон Иларио больше не появился.

Глава VIII. СТРАННОЕ ПИСЬМО И АРЕСТ

Как уже говорилось, во время американской оккупации мексиканской столицы работу полиции выполняли наши солдаты. Для этого выделялись определенные соединения, и первое место среди них занимали «конные стрелки», отборные солдаты, более умные, образованные и потому более надежные. Конечно, и мы, офицеры конных стрелков, по очереди сутками дежурили, патрулируя город.

Через неделю после нашего ужина в Эспириту Санту мне как раз выпало дежурство. Наступил вечер, и так как я не был ограничен местом пребывания, то провел несколько часов там, где счел наиболее приятным, — в «Национальном театре». Мексиканский театр называют одним из лучших в мире, наравне с миланским «Ла Скала» или гаванским «Таконом». В ложах сидят важные сеньоры в самых модных мексиканских нарядах; прекрасные черноглазые смуглые сеньориты блистают в великолепных шелках и сверкающих бриллиантах, — сомневаюсь, чтобы какой-нибудь другой драматический или оперный театр мог похвастаться более прекрасным обществом.

Испанская труппа (большинство артистов в Мексике испанцы) давала «Дона Хуана Тенорио» — родоначальника всех Донов Жуанов, Джиованни и Сезаров де Базанов. Пьеса, как ее ставят в испанском театре, занимает два вечера (и если в первый вечер сбор полный, импресарио уверен в успехе и второго). В перерыве между многочисленными действиями я вышел из театра, чтобы дать указания расположенным здесь нашим часовым. Закончив, я уже собрался возвращаться, как услышал голос:

— Сеньор капитан! Нельзя ли поговорить с вашим превосходительством?

Я обернулся и увидел говорящего — какого-то оборванца.

Приглядевшись, я узнал его. Это был тот самый pelado, который отвечал на мои вопросы на Пасео де Лас Вигас и чьи предложения дальнейших услуг я с негодованием отверг.

На этот раз я собирался прогнать его, но меня остановило одно соображение — относительно индейской девушки. С того дня, как она поцеловала мне руку — как приятно вспоминать об этом! — я ее не видел. Ее брата тоже. Их лодка больше не приходила на рынок. Вспоминая слова юноши, я уже отчаивался увидеть их снова. А тут передо мной человек, который утверждает, что знаком с ними. Он может сообщить мне что-нибудь полезное. Поэтому, отказавшись от первоначального намерения, я ответил:

— Конечно, мой добрый друг. Что вы хотите мне сказать?

— Не очень многое, сеньор, но вначале позвольте поблагодарить вас за снисходительность. При нашей предыдущей встрече, если ваше превосходительство помнит, вы меня оборвали. Я чувствовал себя оскорбленным и не стал бы к вам обращаться, если бы дело шло только обо мне. Но это не так.

— О ком же? — спросил я, и при этом сердце мое забилось чаще.

— О том, кто высоко ценит ваше превосходительство. Более того — восхищается вами!

Я с беспокойством переспросил:

— Кто же это?

И ни один мужчина не чувствовал бы себя счастливее, чем я, когда услышал ответ:

— Королева озер.

Такие слова заставили забыть о недоверии, которое вызывал у меня этот человек, и я с радостью приготовился слушать, что еще он скажет.

— Ваше превосходительство, — продолжал он, очевидно, заметив мое возбуждение, — мне поручено передать вам кое-что. Я исполняю роль почтальона. Так что пусть muehachita говорит сама. Наверно, ее вы выслушаете с большим желанием, чем меня. — С этими словами он достал письмо и протянул мне.

Я подошел к фонарю и прочитал сделанную от руки надпись, занимавшую весь конверт. На конверте было написано:

Роr el Capitan, Commandante de los dragones, en cuartel acerco el Paseo le las Vigos (Капитану, командиру драгун, расквартированных вблизи Пасео де Лас Вигас).

Мои люди не драгуны, но ошибка вполне понятна, и письмо было адресовано именно мне. Распечатав конверт, я прочел:

Senor muy estimado (Уважаемый сеньор), когда мы виделись в последний раз, вы сказали, что вам интересно было бы увидеть чинампы. Если не передумали, возможно, вы захотите увидеть нашу. Отец и брат примут вас с радостью. Нет необходимости говорить, что и я тоже. Ах, сеньор, думая о том, что вы сделали, могу ли я поступить иначе? Salvador mio (мой спаситель), я всегда буду вспоминать вас с благодарностью и рада буду снова увидеться с вами. Но это невозможно, если вы не приедете ко мне, потому что отец больше не отпускает меня в город. Скажите, что приедете — ради меня!

Лорита

P. S. Наша чинампа наозере Чалько, за Тлалхуаком. Но вам не понадобится проводник. Тот, кто доставит письмо, старый друг моего отца и знает дорогу. Он привезет вас в своей лодке.

Я прочел письмо со смешанным чувством удивления, радости и боли. Меня удивило то, что оно вообще было написано. Радовали выраженные в нем чувства. А боль причинили бойкость и смелость. Я вспомнил намеки этого человека при первой нашей встрече о том, как легко мне достичь цели, вспомнил слова полковника Эспиносы о том, чему он сам был, свидетелем. Письмо, казалось, все это подтверждает. «Ради меня! — Лорита»… Несомненно, странное выражение, учитывая, что я никогда не говорил с нею о любви, даже не льстил ей. А ведь она, наверно, привыкла к лести! И после того, что видел полковник Эспиноса, после ее встреч с тем человеком, она называет меня спасителем. Неужели это обман? Я почти готов был поверить, что она поцеловала мне руку совсем с иной целью, далекой от той, что я ей приписывал! Неудивительно, что содержание письма причинило мне не только радость, но и разочарование.

Но, может быть, я ошибаюсь, неверно сужу о ней. Должно быть, так и есть, и все объяснится. Письмо написано мужским почерком, значит, писала не она сама. Скорее всего, она вообще не умеет писать. Несомненно, писал один из писцов, которого она наняла. В общих словах передала, что хочет сказать, а он облек послание в сентиментальные выражения, какие, по его мнению, обрадуют получателя. Я знал, что у писцов есть такая привычка.

Думая о письме в таком свете, я находил в нем меньше недостатков и был склонен принять столь неожиданно пришедшее приглашение. Я решил, что, встретившись с ней лицом к лицу, смогу понять, действительно ли она чистая, невинная девушка, какой мне показалась при первой встрече.

Все эти мысли меньше чем за минуту промелькнули у меня в голове. Вернувшись к посыльному, который стоял в ожидании и, как я видел, внимательно наблюдал за мной, я сказал:

— В письме говорится, что у вас есть лодка.

— Si, сеньор. Ваше превосходительство, наверно, не знает, что я pescador.

— А, так, значит, вы рыбак? — Он совсем не походил на рыбака. — Могу я нанять вашу лодку на завтрашнее утро?

— Несомненно, сеньор. И лодку, и вашего покорного слугу, чтобы грести. Где и в котором часу прикажете ждать вас?

Я ненадолго задумался. Утренний смотр кончится к десяти. Но для уверенности я назначил одиннадцать часов и указал место у моста через канал, рядом со своей квартирой. Дальнейшее размышление подсказало, что благоразумно задать еще один вопрос.

— Сколько я должен буду заплатить за проезд к чинампам? Я хочу сказать, туда, где…

— О, ваше превосходительство! — прервал он, видя, что я затрудняюсь назвать место. — Я все понял.

— Так сколько?

— Нисколько!

— Ерунда, любезный! Вы не очень богаты, как мне кажется, и не должны зря тратить свое время.

— Я беден, как святой Лазарь, сеньор капитан. Но могу позволить себе услужить вам бесплатно. Как я уже говорил, я у вас в большом долгу.

Я снова посмотрел ему в лицо, но так и не смог вспомнить, где видел его раньше, кроме той встречи на Пасео де Лас Вигас. Тем более не мог понять, за какую услугу он так хочет мне отплатить. Я снова попросил его объяснить, в чем дело, но он опять ответил:

— Это неважно, сеньор. Я предпочел бы не говорить об этом. Завтра, на пути к чинампам или на обратном пути я обещаю быть разговорчивей.

— Пусть будет так. Но вы должны назвать сумму уплаты за лодку. Не могу пользоваться ею целый день, не заплатив.

— Нисколько! — повторил он, на этот раз с твердостью. — Можете считать меня излишне благодарным или слишком щедрым. Но ваше превосходительство не понимает, что на этот счет может высказать свое мнение и кое-кто другой. Что подумает обо мне la bella, если я буду брать деньги за то, чего она так страстно желает?..

— Хватит! — прервал я его. — Будьте на канале у моста в одиннадцать. Я могу на вас рассчитывать?

— Буду точен, как кафедральные часы, сеньор капитан. Найдете меня в лодке. Buenas noches, Excellenza! Hasta la manana! (До завтра!)

Приподняв шляпу и взмахнув ею так, что позавидовал бы сам Честерфилд, он исчез.

Эта ночь была для меня полна сюрпризов. Почти сразу меня ждало еще одно происшествие. Не успел я вернуться в театр, как ко мне подбежал молодой человек, из класса состоятельных мексиканцев, и воскликнул:

— О, сеньор! Идемте со мной! Идемте со мной!

— Куда и зачем?

— В нашу ложу! Там один человек грубо пристает к моим сестрам.

— Что за человек?

— Un official Americano (Американский офицер).

— Американский офицер оскорбляет дам! Вы, должно быть, ошиблись, muchachito!

— Нет, сеньор, все, как я говорю. О, caballero, идемте быстрей!

Мы прошли коридором за ложами. На ходу я раздумывал о том, кто бы это мог приставать к девушкам. Скорее всего, какой-нибудь пьяный солдат забрел из партера в ложу. Мне казалось невероятным, чтобы так вел себя офицер.

Дверь ложи была открытой. Внутри находились четверо, из них две молодые женщины, красоту которых не мог скрыть даже полумрак ложи. Девушки сошли со своих кресел и жались друг к другу. Пожилой джентльмен стоял между ними и человеком в мундире, пытаясь защитить девушек. Весь театр — партер и ложи — шумел, слышались крики «Verguenza! Guardia!» (Позор! Полиция!)

К своему удивлению и досаде, я увидел, что мундир действительно принадлежит нашей армии — синий камзол, серебряные нашивки, погоны без полос — второй лейтенант инфантерии! Но мне не нужны были эти знаки различия, чтобы определить его звание и род войск. Бросив взгляд на его лицо, я сразу его узнал. Лейтенант Салливан из четвертого пехотного полка, молодой ирландец, недавно произведенный в это звание за доблесть на поле битвы. Смелый человек, но пьяница и хулиган; повышение не заставило его образумиться, а привело только к большему пьянству со всеми его последствиями. Сейчас он был пьян до такой степени, что с трудом держался на ногах. Однако это не оправдывало его поведения. Я не стал ждать его объяснений. Видя, что что-то происходит, за мной последовало несколько караульных солдат. Я приказал им немедленно арестовать лейтенанта без всяких церемоний и невзирая на его новообретенные нашивки. Караульные схватили его, но он попытался вырваться и начал грязно ругаться. Тем не менее его вытащили из ложи и отвели на гауптвахту, где ему предстояло провести остаток ночи.

Я мог бы еще задержаться в ложе, слушая многочисленные слова благодарности, если бы не необходимость присмотреть за Салливаном. Сославшись на это, я поклонился и вышел, не спросив ни имени, ни адреса джентльмена, которому принадлежала ложа. Наверно, если бы не письмо в нагрудном кармане и не мысли о завтрашнем дне, я не отнесся бы так безразлично к новому знакомству.

Глава IX. ПРЕДАТЕЛЬСТВО ИЛИ ОБМАН?

На плоскогорье, известном как Мексиканская долина и расположенном на высоте семи тысяч футов [49] над уровнем моря, находится шесть больших озер. Гумбольдт и другие путешественники говорят о пяти, тем не менее их шесть. Четыре озера — в северной части долины, и наиболее значительное из них — Тескоко — занимает площадь в сто квадратных миль. Воды этих северных озер в большей или меньшей степени насыщены солью. Тескоко является и самым соленым из них, купание в нем приводит к тому, что кожа покрывается беловатым налетом, напоминающим иней. Часто дикие птицы садятся на воду и не могут взлететь, потому что перья их крыльев слипаются.

На берегах этих соленых озер все безжизненно, как на берегу Мертвого моря. Растительность, если вообще она есть, чахлая, и процветают только те растения, которые предпочитают просоленную почву.

Озера Чалько и Хочимилько, которые находятся в южной части долины, по размерам не превышают Тескоко. В сущности их можно было бы считать одним озером, если бы не узкий кусочек суши, разделяющий их, — так называемый calsada Тлалхуак, по которому конкистадоры впервые прошли к Теночтитлану [50] . Тогда этот полуостров был еще более узким, чем теперь; известно, что со времен конкистадоров очертания местности сильно изменились, вода насытилась солью, дно поднялось. В наши дни глубина озера Тескоко нигде не превышает шести футов.

Собственно, Чалько и Хочимилько нельзя назвать озерами в подлинном смысле этого слова. Оба они покрыты густым тростником, так что редко можно встретить полоску чистой воды. Но, в отличие от Тескоко, вода в них пресная, и нет надобности говорить, что здесь, под небом вечного лета, растительность роскошная. Она состоит из множества видов водных растений: сыти, водяных бобов и тростника, который мексиканцы называют tulares. Но хотя озера эти неглубокие — глубина редко достигает пяти или шести футов, — корни всех названных растений не в почве. Они коренятся в слое, плавающем в воде, который в свою очередь состоит из самих корней и остатков разлагающейся листвы, перемешанных со стеблями; все вместе образует губчатую массу, напоминающую матрац. На языке туземцев эта масса называется cinta, и, как мы увидим, именно ей обязаны своим существованием «плавучие острова», которые Гумбольдт, Прескотт и последующие путешественники описывали неверно. Да и сегодня они для европейцев представляют совершенную загадку. Даже мексиканцы, живущие в городах, понимают принципы их устройства не лучше. Насколько мне известно, никакой путешественник, ни в старину, ни в наши дни, не обследовал эти обширные дикие болота, занимающие юго-восточную часть Мексиканской долины, которая и для самих обитателей столицы Мексики остается «терра инкогнита» — неизвестной землей.

Тем более мне хотелось ее осмотреть, и больше всего — знаменитые плавучие острова. А теперь обстоятельства придали им новый интерес, и мое желание посетить острова стало гораздо сильнее. Поэтому я явился на встречу с рыбаком и его лодкой с точностью до минуты.

Мне показалось, что он был недоволен тем, что я пришел не один. Я пригласил с собой другого офицера — драгуна, лейтенанта Криттендена. Какова бы ни была причина его недовольства, лодочник постарался ее скрыть и принял предложенную пачку сигарет с «muchas gracias». Закурив сигарету, он взялся за весла, и мы отплыли.

Первые четыре-пять миль [51] мы плыли вдоль низкого берега, на котором расположены pueblos — деревни Истакалео, Мексикалзинго и Кулхуакан. За Хоматланом канал соединяется с озером Хочимилько и проходит по озеру до его южной оконечности. Но, не доходя до самого конца, резко поворачивает на восток, следует искусственно проложенным руслом до соседнего озера Чалько, в которое впадает на его восточном берегу. Болото пересекают и другие, более узкие водные протоки, позволяющие проплыть в многочисленные деревни, расположенные по берегам, а также в несколько поселков на островах, таких, как Ксико и Мескито. Эти ответвления, которые называются acalotes, все очень узкие, и открытыми их держит только постоянное движение лодок, на некоторых очень напряженное. Но иногда, из-за сильных бурь или по другим причинам, участки плавучих болот отрываются, плывут по воде и закрывают каналы или так меняют их направление, что плыть по ним становится невозможно.

Войдя в заросли, мы почти полностью игнорировали лодочника, а смотрели только на окружающую местность. Растительность была нам совершенно незнакома, дикие птицы, встревоженные нашим появлением, с криками поднимались вверх и целыми стаями летали вокруг.

Но постепенно это зрелище нам надоело, и мы обратили внимание, что рыбак-pescador продвигается очень медленно, ведет лодку неловко, словно не очень хорошо умеет обращаться с веслами. Как он может быть рыбаком? Но, возможно, он занялся этим ремеслом недавно и еще не освоился с греблей? Придя к такому выводу, мы не стали ни о чем расспрашивать нашего проводника.

Поскольку лодка двигалась очень медленно, только к двум часам мы достигли Тлалхуака и вошли в ту часть канала, что по суше идет к озеру Чалько. На берегу, совсем рядом, располагалась деревня, населенная, судя по виду хижин, индейцами. Но, глядя с лодки, я заметил нескольких человек, одетых совсем не так, как одеваются индейцы с озер, это были белые или метисы. В самом узком месте на берегу стоял человек, явно не индеец, и он обменялся понимающим взглядом с нашим лодочником.

В этом как будто не было ничего необычного. Рыбак, естественно, должен быть знаком с жителями Тлалхуака, поэтому он мог знать человека на берегу. Однако странно, что они даже не обменялись традиционным «buenas dios» — приветствием, принятым даже среди незнакомых мексиканцев. Эти же двое ни словом, ни жестом не поздоровались друг с другом. Хотя, конечно, они могут быть знакомы, но не дружить.

Следует объяснить, почему мой товарищ и я испытывали определенные опасения.

Понять это легко. Хотя наша армия захватила почти всю страну и несколько бригад были расположены в столице, мексиканцы сохранили нечто вроде собственного правительства, которое располагалось в городе Керетаро вместе с немногочисленной армией. Повсюду было множество банд guerilleros — повстанцев. Большинство из них ничем не отличались от грабителей, и тем хуже для наших солдат, попадись они к ним в руки. Их безжалостно убивали, а во многих случаях и уродовали трупы. Часто это происходило вблизи наших казарм, на расстоянии выстрела от часовых. Бедняга из моего отряда, прогуливаясь в одиночку по пригороду столицы, был убит в шестистах ярдах [52] от товарищей. Его нашли с вырезанным на лбу крестом.

Неудивительно, что теперь мы начинали беспокоиться и даже сожалеть, что вообще решились на эту экскурсию. Собираясь в путешествие, мы оба приняли меры предосторожности, переодевшись в мексиканские наряды, и так как я знал, что похож на мексиканца, о чем мне не раз говорили, то за себя не опасался. Но вот Криттенден таким сходством не мог похвастать. У него было румяное лицо и волосы рыжие, как морковь.

Мы находились в глубине болотного лабиринта, посреди тростников и других водных растений, которые высоко поднимались над нашими головами, вез нас человек с совсем не дружелюбной наружностью, совершенно нам не знакомый! Он может отвезти нас куда угодно, даже в логово разбойников, и там нас убьют без малейшего сожаления!

Но зачем ему так поступать?

Именно это нас немного успокаивало. Если не считать некоторой грубости при нашей первой встрече, я ничем его не оскорбил; он же со своей стороны неоднократно говорил о какой-то услуге, которую я ему оказал. Эту загадку еще предстояло разрешить, и поскольку гребец обещал по пути рассказать, в чем дело, я решил, что пора воспользоваться его обещанием. Возможно, это развеет наши опасения.

— Я бы с радостью, сеньор капитан, — ответил рыбак на мою просьбу. — Но дело в том, — продолжал он, бросив взгляд на Криттендена, — что услуга, оказанная вашим превосходительством, носит личный характер и я могу говорить о ней только с вами наедине. Надеюсь, вы не станете настаивать и подождете другой возможности.

Конечно, я не стал настаивать, хотя его отказ еще больше обострил мое любопытство. К тому же его ответ не развеял наши опасения, напротив, лишь усилил их.

Хуже всего было то, что мы не могли открыто разговаривать друг с другом, даже знаками. Потому что лодочник сидел на корме лицом к нам и все время смотрел на нас. Правда, возможно, он не понимал языка, на котором мы говорим. Но мошенник казался очень сметливым и, вполне вероятно, нахватался английских слов от наших солдат.

К этому времени мы оставили главный канал, по которому добрались до озера Чалько, и свернули на север по одному из меньших acalotes. Лодочник сказал, что этот путь ведет нас к нужному месту. Проток извивался, поворачивал во все стороны, как мы могли судить по солнцу, которое вначале светило нам в лица, а потом — в спины.

Уже три часа мы пробирались зарослями, и это усиливало сомнения. Я помнил, что молодой индеец говорил, будто их жилище недалеко от Тлалхуака. А мы проплыли уже три или четыре лиги [53] , миновав поселок, и по-прежнему ни следа чинамп!

Повторив лодочнику слова индейца, я в ответ услышал шепот, предназначенный только мне:

— Ах! Сеньор капитан, этот muchachito вас обманул. Конечно, ему так велела сестра. Она хочет, чтобы вы пришли, и потому сказала, что расстояние небольшое. — Потом громче, словно обращаясь к нам обоим, добавил: — Осталось недолго. Через час наше путешествие кончится.

— Еще час?!

— Si, сеньор. Ведь это совсем немного!

— Но у нас останется совсем мало времени, чтобы до ночи вернуться в город.

— Неужели ваши превосходительства хотят сегодня вернуться?

— Конечно!

— Caramba! Я этого не знал. Я думал, вы проведете ночь с семейством на чинампах.

— Ничего подобного мы не думали и сейчас не собираемся.

— Что ж, caballeros, мы сможем вернуться сегодня в город, хотя и поздно. Если ваши превосходительства обещают не задерживаться, в плавучих садах, я сумею отвезти вас назад. Но среди цветов так хорошо, особенно в обществе очаровательной muchacha. Оказавшись там, El Capitan, я считаю, вы передумаете и останетесь до утра, алькальд, очень гостеприимен, а Королева…

— Гребите! Побыстрей! — гневно прикрикнул я, рассерженный его неоднократными намеками, которые вызывали у меня отвращение.

— О, конечно, — ответил он, бросив на меня взгляд, скорее сердитый, чем послушный, и делая вид, что усердно берется за весла.

Полдень давно миновал, и мы с товарищем начинали думать, что придется провести ночь вне города. Маловероятно, что мы до утра сумеем вернуться. Тем более, что небо все затянулось тучами. Будет нехорошо, если мы не явимся на службу вечером. Что касается меня, то будучи старшим офицером части, расквартированной на Лас Вигас, я занимал независимое положение. Но вот Криттенден, не рассчитывавший на долгое отсутствие, даже не подумал получить у своего командира разрешения на отлучку. А его командир был строгим поборником дисциплины и мог очень рассердиться. Однако сейчас уже ничего нельзя было сделать, и мы приняли решение больше об этом не думать.

— Mira! Las Chinampas! (Смотрите! Чинампы!) — воскликнул наш лодочник. Посмотрев вперед, мы наконец увидели знаменитые «плавучие сады».

Глава X. ПЛАВУЧИЕ САДЫ

Зрелище было необыкновенным. Лодка оказалась на полукруглой водяной улице диаметром примерно в милю. Вдоль всей улицы на почти равных расстояниях располагалось два десятка тростниковых хижин, или чозас, очевидно, обитаемых, потому что над большинством поднимались столбы дыма.

Подплыв ближе, мы увидели, что каждая хижина стоит на собственном участке, и перед каждым домом расположен сад. Сады разграничены каналами. Перед каждым домом большая плоскодонка и, кроме того, почти везде еще одна лодка, поменьше, скиф или каноэ. Владельцы суетятся возле лодок или плавают в них между садами, некоторые возделывают участки. У дверей хижин стоят или сидят смуглые черноволосые женщины всех возрастов, большинство в свободных рубашках или сорочках, едва прикрывающих грудь. Рядом играют дети; гладкая коричневая кожа придает им сходство с маленькими бронзовыми только что отлитыми статуэтками.

Наш лодочник уже сообщил, что чинампа дона Тито находится в дальнем конце ряда и нам придется миновать все остальные, чтобы добраться до нее. Легкие волны, поднимаемые нашим скифом, заставляли покачиваться весь ряд садов, а самые близкие поднимались и опускались, как лодки на волне большого корабля.

При виде нас обитатели островков — мужчины, женщины и дети — подбегали к самому краю участков и удивленно рассматривали нас, как будто незнакомцы здесь — редкое зрелище. А мне многие из этих людей показались знакомыми, что вполне вероятно. Ведь большинство садовников продавали свои цветы на рынке и должны были неоднократно проплывать мимо Лас Вигас по пути на Меркадо де Сан Доминго. Впрочем, они сохраняли молчание, да и мы не заговаривали с жителями этой трансатлантической Венеции, предварительно не встретившись с их дожем. Вскоре мы увидели чинампу большего размера, чем остальные, с внешне более респектабельной хижиной — явно жилищем местного алькальда.

— Вот куда мы направлялись, caballeros, — сказал лодочник, указывая через плечо. — Сейчас я вас высажу; а потом попрошу разрешения у ваших превосходительств ненадолго отлучиться. На другой стороне живет мой старый друг, и я хочу с ним немного поболтать. На чинампе я вам не нужен, — с усмешкой добавил он. — Капитан, конечно, предпочтет обойтись без меня.

— Можете идти, куда хотите, любезный! — ответил я, разозленный его непристойными намеками. И едва не добавил, что больше не хочу его видеть, но мысль о необходимости возвращаться остановила меня. К тому же мы приближались к дворцу, в котором живет Королева озер, и это смягчало мое раздражение.

— Gracias! — улыбнулся он. — Я воспользуюсь вашим великодушным разрешением.

— Но обязательно возвращайтесь… скажем, через час. Дольше мы не сможем остаться.

— Часа мне вполне хватит; даже меньше, если прикажут ваши превосходительства.

— О, на час можете рассчитывать.

К этому времени мы причалили к чинампе, лодка встала бортом к берегу, мы вышли на неустойчивую сушу, которая заметно дрожала у нас под ногами.

Как только мы вышли, наш pescador, сняв шляпу и сказав: «Hasta luego!» (до встречи!), принялся грести.

Радуясь избавлению от него, пусть на время, мы не смотрели ему вслед и не заметили, куда он поплыл. Взгляды наши обратились в противоположном направлении, изучая остров, на который мы высадились. Видна была только верхняя часть хижины, потому что ее заслоняли какие-то высокие растения. Никого не было видно. То, что мы приняли вначале за человеческий голос, оказалось речью ручного попугая, который, наряду с другими восклицаниями, время от времени произносил: «Лора! Лора! Лорита!» Нам показалась странной эта тишина и то, что никто не вышел нам навстречу. Но наш лодочник греб бесшумно, и возможно, те, кто находился в хижине, просто не слышали нашего приближения.

От того места, где мы высадились, между цветущими кустами шла тропинка, и мы, больше не раздумывая, двинулись по ней. В воздухе носился густой аромат цветов. Когда мы подходили, попугай снова крикнул: «Лора! Лорита… ита… ита!», и тут из дверей хижины выскочила безволосая собачка, увидела нас, зарычала и снова убежала внутрь. Опять птица в клетке произнесла знакомое имя, но на этот раз громче, а за именем последовало щелканье. Однако теперь к резкому птичьему крику и лаю собаки добавился мягкий женский голос:

— Что тебя испугало, guacamaya mia (мой попугай)? А тебя, perro (собака)? Почему ты так рычишь? Должно быть, отец и брат возвращаются домой, мне показалось, я слышу звук весел. Да, это они!

К этому времени мы с товарищем подошли к открытой двери и, разведя вьющиеся растения, увидели хижину вблизи. Глазам нашим предстала интересная картина, соответствующая окружающей обстановке. В гамаке, подвешенном к двум столбикам, которые поддерживали крышу, полулежала молодая индианка. Услышав наши шаги, она приподнялась, свесив одну голую ножку. Еще мгновение, и она, увидев нас, вскочила с удивленным и слегка испуганным видом. Это меня смутило, потому что я ожидал совсем другого приема. Но я совершенно забыл о своей маскировке. Может, она меня не узнала? И не узнает, пока я не заговорю.

— Сеньорита, надеюсь, вы не сочтете невежливым, что мы появились, не предупредив вас. Но…

— О, caballero! — прервала она меня. — Это действительно вы!

Изменившееся выражение ее лица более красноречиво говорило о приветствии, чем любые слова. В глазах ее еще оставалась тень удивления, но тревога совсем исчезла. Тем не менее я по-прежнему был в недоумении. Ее прием все же не соответствовал содержанию письма. Впрочем, я решил, что причиной мой попутчик, который ей совсем не знаком.

Я собирался продолжать извинения, когда нашего слуха достиг скрип весел в уключинах. Девушка тоже услышала и воскликнула:

— Это отец и брат! О, сеньор! Я так рада, что они дома! Иначе как бы я могла занять вас?

И она мимо нас пробежала на причал.

Она убежала, а я по-прежнему ничего не понимал. Рада возвращению отца и брата! Помня содержание ее письма, я решил, что это странно.

Как оказалось, вернулся только отец девушки; брат ее задержался на озере Чалько, куда они отправлялись по какому-то делу.

Последовало представление отцу. Он знал о происшествии на Лас Вигас и тоже выразил свою глубокую благодарность. Потом выслушал объяснение причины нашего прибытия и извинения, которые прервало его появление.

Индеец, человек средних лет, действительно имел внешность и манеры, свойственные касику. После первых минут замешательства он вежливо пригласил нас разделить скромную еду, которую может предложить его дом. Мы с радостью приняли его приглашение, потому что оба были голодны, как гиены.

На стол поставили различную еду. Ее принесли из второй хижины, поменьше, которая выполняла роль кухни, и где полновластно правила пожилая индианка — cocinera (кухарка).

Пока мы сидели за столом, уставленным многочисленными блюдами ацтекской кухни, разговор шел о том, что послужило поводом для нашего приезда, — о чинампах.

— Как они сооружены? — спросил я у дона Тито, который сидел с нами за столом, хотя и не ел. Девушка куда-то вышла.

— Нет ничего легче, caballero, — ответил дон Тито. — Их просто нужно выпилить из синты. Когда кто-то хочет соорудить чинампу, он должен обкопать участок канавой, такой, как у меня. Убирая высвободившиеся куски, постепенно доходишь до дна, где всегда много грязи. Грязь извлекают и укладывают толстым слоем поверх кустов и травы, чтобы убить их. Когда грязь подсохнет, ее можно легко разломать, и она образует самую лучшую почву. На такой почве растёт все: овощи, фрукты и цветы.

— Но разве вы вначале не выкладываете фундамент из кирпича или бревен?

Я вспомнил описания подобных сооружений, данные некоторыми путешественниками и историками, в истинности которых давно сомневался.

— Конечно, нет, — ответил индеец, удивленно посмотрев на меня. — Всякий, кто так сделает, понесет большие затраты, потому что дерево у нас — большая редкость. И толку от этого никакого не будет. Чинампа на таком основании скоро пойдет ко дну, со всем, что на ней есть.

— А почему же тогда ваша остается на плаву?

— Потому что она не на столбах, а на самом веществе, из которого образуется синта.

— А что это?

— Корни растений, которые остаются, когда отмирают стебли и листья. Все они переплетены и образуют слой толщиной в три фута, иногда и больше. Я могу показать вам срезы, которые уходят на четыре фута. Мы используем синту для защиты молодых растений от солнца, а иногда и от града. Вещество легкое, как корка, поэтому оно и выдерживает такой вес. К тому же оно никогда не гниет — а плот из бревен сгнил бы.

— Но почему ваши чинампы такие маленькие и зачем вокруг них канавы? Разве не лучше было бы делать их больше и на самой синте?

— Ничего не выйдет, сеньор. Где бы мы тогда взяли для них почву? И где брать воду для растений, когда много месяцев не бывает дождей? А так мы всегда можем поливать растения водой из канав и брать со дна грязь. Она бывает нужна для починки и добавки. Если бы чинампы были очень велики, их труднее было бы обрабатывать.

Впервые ясно понял я философию этих «плавучих садов». Вопрос этот давно занимал ученых, с того самого дня, когда триста пятьдесят лет назад Кортес и его товарищи впервые увидели чинампы во время завоевания Теночтитлана.

Глава XI. ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Я всегда интересовался чужими обычаями и образом жизни, поэтому с интересом слушал объяснения индейца. Но в теперешних обстоятельствах мое настроение омрачалось нетерпением и тревогой. По тому, как ерзал мой товарищ, я видел, что и он испытывает схожие чувства. Прошел час, который попросил у нас лодочник, но его не было видно. Наши опасения усиливались. А когда миновали еще полчаса, а лодочник по-прежнему не показывался, к нам с новой силой вернулись прежние дурные предчувствия. Что, если он вообще не появится? Может быть, пьет сейчас со старым приятелем, совсем позабыв о нас. Как мы вернемся в город? Конечно, можно занять лодку у хозяина и попросить кого-нибудь грести, впрочем, грести мы можем и сами. Что касается лодки, то мы за нее заплатим. В конце концов, ничего серьезного не произойдет, просто чуть опоздаем.

Солнце садилось, а наш лодочник так и не появился. На ум опять пришли подозрительные события этого дня, которые могли заставить нас усомниться в его верности. Я вспоминал и другие происшествия, известные только мне.

Наш ужин давно закончился, и мы вышли прогуляться среди цветов. Мне хотелось обменяться с девушкой несколькими словами наедине, но я не мог найти такую возможность, потому что ее отец все время следовал за нами. Но что казалось мне особенно странным, сама девушка не делала таких попыток или не показывала виду. Думая о всем происшедшем, я никак не мог понять ее равнодушия. Раздраженный, я уже подумывал об уходе, когда наконец оказался с нею наедине. Криттенден и алькальд ушли за кухню. Мне показалось, что как только отец скрылся из виду, на лице девушки появилось новое выражение. Повернувшись ко мне, она сказала:

— Вы как будто очень интересуетесь нашими чинампами? Почему?

— Потому что они замечательные.

— Но неужели вы раньше их не видели? Кажется, вы так сказали.

— Никогда.

— А ведь вы были во многих странах, не только в Мексике?

— Да, во многих. Но чинампы есть только в Мексике.

— Правда? Мне казалось, они есть повсюду.

— О, нет, только здесь. Говорят, что что-то похожее есть в других местах, но это не настоящие плавучие сады.

— Поэтому вам так хотелось приехать сюда. Теперь я понимаю.

— Не совсем. Была и другая причина, почему мне хотелось здесь побывать.

Она, как я и надеялся, вопросительно посмотрела на меня и оживленно спросила:

— Какая, сеньор?

Вопрос заставил меня заколебаться. Я не смел ответить прямо. Прямой ответ был бы — она сама. Но для этого мы еще недостаточно знакомы.

— Ну, во-первых, сеньорита, — решился я на кружной путь, — я хотел убедиться, что вы не пострадали от купания в канале, не простудились или что-то в этом роде.

Она рассмеялась, как ее брат, когда я сказал о том, что пошлю человека за лодкой.

— Нет, нет. Не нужно бояться, что я простужусь. Только горожане простужаются, мы здесь — никогда.

— А этот испуг не причинил вам вреда?

— Нет, сеньор. Мог бы, если бы не вы, Я знала, что вы еще близко, и потому стала кричать. Потом увидела, как вы скачете по Пасео, и больше не боялась.

— Вы больше не видели того негодяя?

— Как я могла его увидеть, сеньор? С тех пор мы ни разу не приезжали в город, ни я, ни брат. Я боялась… я думала… — На щеках ее появилась краска, и она торопливо поправилась: — Мы думали, что больше никогда вас не увидим. Вы очень добры, что пришли сюда.

Меня обрадовала полная невинность, с которой она говорила. Она соответствовала наивности письма, которую я принял за чрезмерную смелость.

Вспомнив о письме, я сказал:

— Вы гораздо добрее, потому что захотели, чтобы я пришел. А я еще не поблагодарил вас за приглашение.

Она изумленно посмотрела на меня и переспросила:

— Приглашение?

— Да, письмо, которое вы мне написали вчера. Вернее, я получил его вчера, и, как видите, явился лично, как только смог.

Она широко раскрыла глаза и проговорила:

— Я послала вам письмо, сеньор? Увы, я не умею писать.

— И ничего не знаете об этом?

Я прихватил письмо с собой, и теперь достал и показал его ей.

— Но я не умею и читать. Что это? Что здесь говорится, сеньор?

Настала моя очередь удивляться. Невозможно усомниться в ее искренности. Письмо было кем-то состряпано, но с какой целью, на что оно намекает? Теперь я был уверен, что моя жизнь и жизнь моего товарища в опасности.

— Неважно, сеньорита, — ответил я, торопливо пряча письмо в карман и пытаясь рассмеяться, — всего лишь небольшой розыгрыш одного друга. Но я ему за это отплачу. Однако, — добавил я, взглянув на заходящее солнце, — нам пора возвращаться, и так как наш лодочник не появился, я должен попросить вашего отца дать нам какую-нибудь лодку…

— О, он сделает это с радостью, — прервала она меня. — У нас есть скиф. Хорошо бы, вернулся брат и отвез вас.

В это время к нам присоединились Криттенден и алькальд, и я спросил, можно ли послать кого-нибудь за нашим задержавшимся лодочником.

Алькальд окликнул юношу, проплывавшего в этот момент мимо чинампы в каноэ, и велел ему подплыть.

— Пепе, — обратился к нему дон Тито, — проплыви вдоль всего ряда чинамп и отыщи лодочника, который привез сюда этих джентльменов. Кстати, сеньоры, как его имя? Если бы я знал его имя, я мог бы сказать, у кого он в гостях.

Его имя! Вот это да! Ни я, ни мой товарищ не подумали спросить, как зовут нашего проводника.

— Сеньор алькальд, — ответил я, — мы не знаем его имени.

— Неважно, — ответил индеец. — Отправляйся, Пепе. Отыщи его поскорее. Скажи, что джентльмены ждут его лодку.

Пепе начал грести, стрелой пустив свое каноэ по воде.

Как только он исчез, я, решив, что сдержанность больше не нужна, повернулся к нашему хозяину и сказал:

— Сеньор алькальд, хотя мы и не знаем имя нашего лодочника, я думаю, вы узнаете его по описанию, потому что он ваш старый друг.

— Мой старый друг?

— Так он сам сказал.

— Индеец?

— Нет, метис, и сказал, что он рыбак.

— Рыбак! Странно. Я не знаю никаких рыбаков, только тех, кто из наших. И не могу вспомнить метиса, которого назвал бы своим другом. Должно быть, какая-то ошибка.

Во время разговора я не отрывал взгляда от лица девушки, но не обнаружил никаких признаков, что она знает этого человека. Не могла же она так искусно притворяться!

Все это заставило нас с товарищем еще больше встревожиться. Теперь мы были совершенно уверены, что нас сюда заманили специально, и что нашей жизни угрожает опасность.

— Ловушка, клянусь небом! — воскликнул Криттенден. — Да, старина, попали мы в переплет!

Наша уверенность еще больше окрепла, когда немного погодя вернулся Пепе и сказал:

— Никого чужого в чинампах нет, сеньор Тито. Я расспросил всех до одного.

Секунду или две алькальд стоял молча, задумавшись, потом ответил:

— Пепе, возвращайся. Поищи в канале на Тлалхуак: возможно, он там.

Парень снова начал быстро грести и сразу скрылся из виду. Солнце село, и начинало темнеть. Дон Тито, повернувшись к нам, продолжал:

— Вы говорите, сеньоры, что он рыбак. Может, решил порыбачить. В канале на глубине, в том месте, где он соединяется с озером, встречается крупная рыба.

Маловероятное предположение, так мы и сказали хозяину. Теперь, когда положение становилось все более неприятным, мы рассказали ему все, что нам известно о лодочнике, и почему мы с ним приплыли. Впрочем, о письме с приглашением я не стал рассказывать. Конечно, оно поддельное, но наведет на размышления, которых я хотел бы избежать.

Алькальд все же не думал, что нам грозит опасность. По соседству нет guerilleros; он, во всяком случае, ни о чем таком не слышал. И лодочник просто сыграл с нами злую шутку по какой-то неизвестной причине.

— В конце концов, — успокаивал он нас, — это не так уж важно, сеньоры. Я дам вам скиф, или Пепе отвезет вас в своем каноэ. Жаль, что здесь нет моего сына. Он сам отвез бы вас.

Мы начали благодарить его за это предложение, и в этот момент вернулся Пепе. На этот раз он гнал свое суденышко, словно на регате. И как только оказался на расстоянии слышимости, закричал:

— Сеньор алькальд! Сеньор алькальд!

— В чем дело, Пепе?

— Сюда плывут три большие лодки, полные людей!

— Что за люди?

— Я их не очень хорошо рассмотрел, ваша честь. Но они все чужие, не из наших, а белые. Я думаю, это солдаты, потому что они вооружены. У них ружья и пики!

Еще до того, как Пепе закончил свой рассказ, мы все поняли.

Теперь мы были совершенно убеждены, что лодочник нас предал и что люди в лодках те самые, которых мы видели возле домов Тлалхуака. Возможно, это guerilleros, но скорее всего, просто шайка разбойников, которые хотят захватить нас и потребовать выкуп. Такая практика распространена среди бандитов Мехико не меньше, чем в Неаполе или Абруццо.

— Я вам говорил, что у нас неприятности, — сказал Криттенден с тревогой. Но выглядел он решительно. Он не из тех, кто легко пугается.

— Ваш револьвер заряжен? — спросил я.

— Конечно, зарядов хватит на шестерых.

— У меня также. Если их не слишком много и нам повезет, мы сможем спастись. Мексиканцы не знают, на что способны шестизарядные револьверы. Во всяком случае, мы дорого продадим свою жизнь. Пока мы обменивались этими замечаниями, дон Тито подошел к самому краю воды и торопливо о чем-то шептался с Пепе. Если бы я не поверил твердо в его дружбу и благодарность за услугу, которую ему оказал, то мог бы подумать, что он участвует в заговоре против нас. Однако, как показало его последующее поведение, такая мысль была бы совершенно несправедливой.

Затем дон Тито поспешно подошел к нам и сказал:

— Caballeros, боюсь все же, что вам угрожает опасность. Не могу сказать, кто эти вооруженные люди. В наших чинампах таких никогда не было, и я думаю, что они пришли за вами.

— Мы тоже так думаем. Мы в этом просто уверены.

— Ах, значит, вы что-то о них знаете!

— У нас есть подозрения.

— И вы не хотели бы с ними встретиться?

— Конечно, нам лучше бы избежать этой встречи.

— Ну, что ж, сеньоры. Время у нас еще есть. Пепе — искусный гребец. Нам повезло, что он увидел их издали и сразу сказал мне. Вы должны сесть в его каноэ, и он увезет вас. Их лодки вот-вот покажутся. В каноэ, caballeros!

— Но вы сами… и ваша дочь!

Я посмотрел на стоявшую рядом девушку. На ее лице было выражение не страха, а тревоги. И все из-за нас.

Она горячо принялась вместе с отцом уговаривать нас немедленно бежать.

— О, сеньор! — умоляюще обратилась она ко мне полушепотом. — Это может быть опасно. Поспешите!

— О нас не тревожьтесь, — ответил на мой вопрос алькальд. — Кто бы ни были эти чужаки, у нас нет с ними вражды, и у них нет причин враждовать с нами, бедными чинамперос. Даже если это грабители, как вы считаете, здесь их ничего не привлечет.

Он как будто забыл о бесценном сокровище, стоявшем рядом. Но я не забыл и потому сказал:

— Они могут обойтись с вами грубо.

— Никакой опасности, caballero, — заверил он. — Если они попытаются высадиться на нашей чинампе и я увижу, что они опасны, они нас не поймают. Сзади у нас есть лодка, и есть пути в синте, известные только индейцам озер. А теперь… теперь вы должны исчезнуть.

И он подтолкнул нас к каноэ.

В следующее мгновение мы уже были в лодке, и Пепе начал усиленно грести.

Отплывая от чинампы, я в последний раз увидел девушку. Мне казалось, что хоть она и не посылала письмо с приглашением, все же была рада моему появлению.

Глава XII. БУРЯ НА БОЛОТЕ

Наступила ночь, и небо сплошь затянули тучи, предвещая одну из тех бурь, которые внезапно обрушиваются на плоскогорье. В отдалении уже слышались раскаты грома, изредка небо освещалось вспышками молний. На пока еще гладкую поверхность воды падали первые капли дождя, крупные, как пистолетные пули. Со стороны гор доносились сильные порывы ветра.

Мы отплыли от чинампы, и наш гребец направил каноэ в сторону, противоположную той, с которой мы приплыли, двигаясь в другой конец открытого водного пространства. До него было несколько сотен ярдов; добравшись туда, гребец повернул каноэ.

Еще через пятьдесят ярдов проток разделился надвое, и мы направились по правому, более узкому каналу.

Я сидел на корме, и мне были еще видны плавучие сады, с множеством огоньков, похожих на ряд уличных фонарей. Я думал о девушке, оставленной где-то там, вдалеке. В этот момент вспыхнула молния, сделав все вокруг видимым и отчетливым, как днем. Я смог разглядеть ближайшую крытую тростником крышу среди окружающих ее кустов и деревьев. Но смотрел я не на нее, а на три лодки, набитые людьми и направлявшиеся к тому месту, которое мы только что покинули! В следующее мгновение нас снова поглотили темнота и тишина. Раздавался только негромкий, размеренный плеск весла, его двойные лопасти попеременно опускались в воду то по одну, то по другую сторону каноэ.

Судя по скорости, с которой мы двигались, мы могли не опасаться преследования со стороны тех трех лодок. Да я думал не о собственном спасении. У меня не развеялась тревога за судьбу тех, кто недавно оказывал нам гостеприимство. Я не разделял уверенности индейца-отца. Напротив, мне казалось, что если не он сам, то его дочь подвергаются серьезной опасности. Но какой толк думать об этом? Мы все равно ничего не можем сделать.

Поэтому я попытался сосредоточиться на чем-нибудь другом.

— Куда вы гребете, сеньор Пепе? — спросил я молодого индейца.

Дон Тито сообщил нам его имя, и я знал, что такое обращение должно расположить его к нам. Мексиканским индейцам всегда лестно, когда их называют «сеньор».

— В Сан-Исидро, ваше превосходительство. Алькальд велел мне доставить вас туда.

— Это далеко?

— Нет, близко. Меньше трех лиг. Если бы не темнота, мы добрались бы за полтора часа, самое большее — за два. Есть другой путь, который мы могли бы использовать, — по главному каналу. Но его милость велел мне плыть этим. Я мог бы дать им милю на их две, и они все равно не увидели бы следа моего каноэ. Caramba, ни за что не увидели бы!

— Но что мы будем делать, добравшись до Сан-Исидро? Если не ошибаюсь, это вблизи дороги на Веракрус, в пятнадцати милях от столицы.

Вопрос этот задал Криттенден, думавший, конечно, о выговоре, который получит от своего строгого начальника.

— Вы правы, caballero, — подтвердил индеец. — Сан-Исидро в пятнадцати милях от въезда в город.

— И как же мы доберемся до города? — снова спросил лейтенант драгун. — Пешком? Любезный, мы кавалеристы и не привыкли к таким переходам. Пятнадцать миль пешком, учитывая все «прелести» дороги на Веракрус! У нас будут такие волдыри, что завтра мы не сможем поставить ногу в стремя.

— Но, caballero, — возразил проводник, — вам незачем идти пешком.

— Вы считаете, что мы сможем раздобыть в Сан-Исидро лошадей?

— Я в этом уверен, сеньор. У дона Тито там есть друг, который снабдит вас лошадьми. Его милость приказал мне позаботиться об этом.

— Как предусмотрительно и любезно со стороны донаТито, — сказал Криттенден, обращаясь ко мне на языке, который индеец, вероятно, не понимал. Потом добавил: — Он истинный джентльмен, несмотря на медную кожу. А что касается дочери, то, будь она нашей расы, я сам мог бы предложить ей любовь самым достойным образом.

— Думаю, никаким другим образом вы не достигли бы успеха, как бы ни старались. И даже таким способом не обязательно преуспели бы.

В моем голосе звучала насмешка, но скорее всего лейтенант мой ответ не расслышал, да это и к лучшему.

Громовой удар обрушился на трясину, заставив ее задрожать. Казалось, этот удар высвободил ветер, и тот устремился на тростники, приводя их в хаос, разламывая пополам, а более прочные стебли со свистом раскачивались, подобно тысячам хлыстов. Но это были только предвестники грозы — ее авангард. Вскоре вся мощь бури ударила на нас, все ее многочисленные батальоны с самым разнообразным вооружением — дождем, ветром, громом и молниями, и все они словно пытались превзойти друг друга в гневе. Под этими ударами толстый слой водорослей на воде вздымался, как морские волны.

— Вы сможете пройти через это? — крикнул я нашему лодочнику.

Он ответил не сразу, и поэтому я понял, что дело плохо.

— Мог бы, сеньор, если бы ветер немного стих и стало чуть светлее. Но сейчас, сами видите, так темно, что сова не отличит сушу от воды. В такой извилистой протоке нельзя продвигаться наощупь. Теперь я жалею, что мы не пошли другим каналом.

— Но какая разница?

— Большая. Тот проток прямее и шире. К тому же я с ним лучше знаком. Немногие пользуются этим. Что же касается меня самого, то я бывал в нем два или три раза. Хотя, если бы не темнота, мы бы легко прошли здесь.

— Значит, пока продолжается ветер, мы не сможем двигаться вперед?

Пепе перестал грести, и лодка покачивалась на воде.

— Ветер не помешал бы, главное, чтобы было светло. Если будем плыть сейчас, я могу заблудиться: тут множество ответвлений вправо и влево. И если мы свернем не туда…

— Что тогда?

— Вот тогда мы будем в опасности.

— В опасности? В какой?

— Ах, сеньор, вы не знаете синту. Если бы провели здесь всю жизнь, знали бы.

Криттенден рассмеялся, и я был склонен к тому же. Опасность заводей, населенных крокодилами — это мы еще могли понять. Но мы отлично знали, что в окрестностях Мехико аллигаторы не водятся. О чем же тогда говорит наш проводник?

Я задал ему этот вопрос, но не расслышал ответ, потому что ветер усилился и заглушил все звуки.

Небо над головой на мгновение вновь вспыхнуло ослепительным сине-желтым блеском, затем вернулась полная темнота, рассекаемая разветвленными молниями, похожими на раскаленные добела копья. Ветер ударил с траверза, и лодка грозила перевернуться. Хотя пролив был не шире обычной канавы и по обеим сторонам располагались как будто бы прочные берега, мы знали, что это предательская трясина, которая не выдержит и кошки. Прочная почва теперь осталась за мили от нас. Так сказал нам индеец. Сам он легко добрался бы до чинампы вплавь, но мне и моему собрату офицеру такой подвиг был не под силу.

Теперь и мы осознали опасность и больше не были настроены смеяться над страха;ми гребца.

Наше суденышко продолжало мужественно плыть. И постепенно буря начала слабеть, а потом прекратилась почти так же внезапно, как началась. Ветер стих, дождь перестал, темные тучи ушли с неба. Показалась луна, ее свет озарил белый конус Попокатепетля, который, словно гигантская сахарная голова, стал виден на фоне темно-синего неба.

Глава XIII. «LOS BANDOLEROS!»

— Слава Богу! Похоже, нам теперь не о чем беспокоиться. Опасности нет. Но кто бы мог подумать! Рисковать жизнью во время кораблекрушения в болоте! В канаве шириной в шесть ярдов! Ха-ха-ха!

Говорил и смеялся Криттенден; я не смог удержаться и присоединился к его веселью. Теперь, когда опасность миновала, все происшедшее казалось таким нелепым. Нам оставалось только добраться до Сан-Исидро, а оттуда — до города. Конечно, будет уже день, когда мы, вероятно, доберемся до своих казарм. Но радостное ощущение того, что мы избежали беды, делало все остальное незначительным.

Наше беззаботное веселье длилось недолго. Еще когда мы поздравляли друг друга, я заметил, что на бронзовом лице нашего лодочника по-прежнему сохраняется встревоженное выражение. Индеец снова греб, но почему-то медленно и осторожно. Руки его двигались неторопливо. Время от времени он останавливался, держа весло на весу, в то же время внимательно вглядываясь в воду впереди и по сторонам.

— В чем дело, Пепито? — спросил я. — Надеюсь, нам не грозит новая беда?

— Я тоже на это надеюсь, сеньор. Но опасения у меня есть.

— Опасения? Но какие? Буря ведь кончилась.

— Буря — да. Но не то, что может последовать за ней.

— Вы имеете в виду людей в лодках?

— О, нет, сеньор! Можно не бояться, что они нас преследуют. Им тоже есть теперь о чем позаботиться!

— Тогда что же нам может угрожать?

— Los bandoleros!

— Грабители! Но ведь мы считали, что они в тех лодках?

— Это совсем не то! В лодках — разбойники с большой дороги, которых называют salteadores. Bandoleros гораздо опасней. Когда salteadores поймают беднягу и видят, что у него нечего взять, они его отпускают. Богатых тоже отпускают, предварительно ограбив. Но bandoleros с озер, которые подстерегают индейцев, — от них не так легко уйти. Ах! Это вообще невозможно. Это верная смерть. Ay Dios! Жестокие пытки ожидают того, кто попадет в их ловушку! Я знал одного такого, рыбака из нашего племени. Нашли его скелет. Грифы склевали все его мясо до костей, и наверно, еще до того, как душа покинула тело. Oh, Virgen Santissima! (О, святая дева!) Избавь меня от такой участи!

Мы с товарищем с готовностью присоединились к этой мольбе, но не понимали, как может выпасть такая ужасная участь.

Я только сейчас начинал понимать, что именно подразумевает Пепе под словом «bandolero». Это не кто-то, а что-то. Bandolero — кусок, оторвавшийся от «берега», — и я собирался потребовать более подробных объяснений, когда индеец энергичней заработал веслами:

— Если впереди bandolero и канал закрыт, то чем быстрей мы это узнаем, тем лучше. В такой ураган могут оторваться большие куски.

Видя, что все его внимание занимает гребля, мы отказались от дальнейших расспросов, и каноэ быстро помчалось вперед. Но вскоре движение лодки замедлилось, а выражение тревоги на лице лодочника усилилось.

— Madre de Dios! (Матерь божья!) — воскликнул он наконец. — Протока становится все уже и уже. Mira, caballeros! (Смотрите!)

Ему не требовалось указывать нам. Мы и сами видели, что полоска воды, блестевшая серебром при лунном свете, все более сужается и в конце концов вообще исчезает.

Мы надеялись, что это обман зрения, вызванный тем, что смотрим с некоторого расстояния. Но нет. Еще несколько ударов весла, и мы оказались достаточно близко, чтобы убедиться, что вода заканчивается острым углом. Теперь края болота задевали лодку с обоих бортов.

Каноэ продиралось между сужающимися краями, пока окончательно не застряло. Тогда индеец встал и посмотрел вперед поверх тростников. Через мгновение он воскликнул:

— Carrai! Так я и думал! Впереди bandolero, и путь закрыт!

Буря оторвала участок плавающей трясины, он поплыл по открытой воде и заткнул проход так, словно его никогда и не существовало.

Если бы мы с Криттенденом были здесь одни, вероятно, мы бы еще долго оставались на месте, пытаясь отыскать щель, через которую могло бы пройти каноэ. Но индеец этого не сделал. Лучше знакомый с природой произошедшей перемены, он тут же заработал веслом и направил лодку назад, работая изо всех сил. Вскоре она снова оказалась на открытой воде, и Пепе озабоченно произнес:

— Если сзади тоже bandolero, только Богоматерь может нас спасти!

К этому времени мы уже поняли, какая опасность нам угрожает. Возбужденный вид лодочника и все его действия не на шутку встревожили нас. Но, помимо этого, еще одно обстоятельство усиливало наш страх, нечто такое, что мы заметили сами. Проходя место, в котором наше каноэ пережидало бурю, мы заметили, что и здесь канал стал гораздо уже.

И это не было игрой нашего воображения, как мы скоро убедились. Не прошли мы и трехсот ярдов в обратном направлении, как увидели аналогичное зрелище: длинная, узкая полоска воды, блестевшая под луной, сужалась, превращаясь в нить! Тростники по обеим сторонам цеплялись за борта. Индеец воскликнул:

— Dios Santos! (Боже святый!) Протока закрыта с обеих сторон! Мы погибли!

Он бросил весло и застыл, словно признав неизбежность гибели и парализованный отчаянием.

Теперь не было ни тени сомнения, что мы в серьезной, даже смертельной опасности, хотя, вероятно, ни я, ни мой товарищ не могли полностью осознать это. Наш проводник продолжал сидеть на банке, время от времени испуская набожное восклицание или начиная молиться: такие молитвы всегда на устах у каждого мексиканского индейца.

Мы попытались вывести его из оцепенения и заставить вернуться к жизни. Со временем это нам удалось. Подведя лодку к самому концу канала, мы внимательно его осмотрели, но так и не нашли никакого прохода. Канал сужался, но непосредственной опасности пока не было. Даже если каноэ окажется на поверхности болота, наше положение не станет хуже, чем на воде.

Но протиснуться сквозь густо растущие тростники практически совершенно невозможно. Так сказал индеец, да мы видели это и сами, и поэтому даже не предпринимали подобных попыток. Не думали мы и о том, чтобы покинуть бесполезную теперь лодку и перебраться на саму синту. По ней невозможно ни ползти, ни плыть. Стоит ступить на нее, как она проломится и мы пойдем ко дну без всякой надежды вынырнуть. Никогда еще трясина не казалась такой обманчивой: она слишком тонка, чтобы выдержать нашу тяжесть, и в то же время на ней растет такой частый тростник, что ни человеку, ни лодке не пробраться.

Несколько раз мы вставали в лодке на цыпочки и пытались осмотреться. Нигде не видно было открытой воды. Ничего, кроме камышей и тростника, кажущихся серебристо-серыми под ярким лунным светом. Конечно, мы видели и горы: Попокатепетль и Истаксиуатль к востоку от него, а с противоположной стороны — темный Ахуско. Тут и там мы могли разглядеть также и другие одиночные вершины. Они казались такими близкими, но для нас они были недостижимы.

Наше положение было хуже, чем если бы мы оказались на пустынном острове, ведь тогда бы у нас оставался какой-то шанс добраться до земли. А здесь никакой надежды не существовало. Снова и снова Пепе рассказывал о рыбаке, превратившемся в скелет, рассказывал и другие легенды озер. Казалось, он повредился рассудком, и мы перестали обращать внимание и на него, и на его рассказы.

О, как это было мучительно! Земля не только видна: ее подобие так близко, что стоит только протянуть руку, и коснешься ее, но это только подобие земли. И мы знали, что мы так же далеко от terra firma — от твердой земли, как будто наша лодочка находится посреди безбрежного океана!

Глава XIV. ДОЛГОЖДАННЫЙ ОТВЕТ

За всю свою полную приключений жизнь не могу вспомнить более неприятной ночи, чем проведенная нами на озере Чалько. Как-то я заблудился в прериях севера и едва не умер от голода и жажды; был случай, когда я рисковал оставить свой скальп в руках краснокожих; пролежал целую ночь на поле битвы с раной, которую считал смертельной, — я тогда потерял очень много крови; дважды побывал в кораблекрушениях и спасался на плоту. Но когда я оглядываюсь назад, все эти случаи кажутся мне пустяковыми, по сравнению с воспоминаниями о страшной ночи, проведенной посредине болота. Правда, со мной был товарищ, если это можно считать утешением. Лейтенант драгун был хорошим, добродушным парнем, но не слишком умным, и он не смог понять весь ужас нашей ситуации. Он смеялся над рассказами нашего проводника, воспринимая их как шутку или как преувеличение, вызванное страхами молодого человека, Я знал, что это не так, слишком хорошо знал, и поэтому чувствовал себя весьма угнетенным. Вероятно, нас ожидала судьба того рыбака. Посреди страшной трясины, запертые так же надежно, как за стенами самой мрачной темницы, мы были обречены проводить дни и ночи в бесцельном и утомительном ожидании. Жажды нам опасаться нечего, но зато нас будет мучить голод. Но хуже всего черные стервятники, которые слетятся отовсюду, будут парить над нами, распластав свои огромные крылья, протягивать свои кровожадные клювы, а мы будем слишком слабы, чтобы отогнать их.

Такие мрачные картины постоянно возникали у меня перед мысленным взором в ту ночь, не во сне, потому что я не спал, но в воображении, которое вполне могло стать реальностью.

Было кое-что еще, еще одна цепочка мыслей, которая усугубляла мое жалкое положение. Я не мог не думать о том, что, может быть, в эту минуту происходит с индейской девушкой, и сожалел, что покинул ее, не остался и не рискнул встретиться с людьми в лодках, кем бы они ни были.

— Как бы я хотел оказаться там! — не раз говорил я товарищу, и он со мной соглашался. Как жаль, что мы не подождали разбойников и не испробовали на них действие своих шестизарядных пистолетов! Последствия все равно не могли быть более серьезными.

Как жертвы кораблекрушения, которые всю ночь цепляются за обломки и ждут первых проблесков зари, так ждали утра и мы.

Наконец, оно наступило, но не принесло ничего обнадеживающего. Напротив, настроение наше ухудшилось. Ночью мы слышали крики выпи, резкие и скорбные, казалось, предвещающие нашу смерть. Утром, вместе с восходом солнца, которое, казалось, должно было вызвать прилив бодрости, появились стервятники — грифы и гарпии. Птицы-трупоеды заметили нас и, похоже, поняли, что мы скоро станем их жертвами!

Мы вновь принялись смотреть во все стороны поверх синты. При свете луны она казалась страшной и приносящей горе, но не стала веселей и под лучами солнца. Напротив: теперь мы ясно видели дикие заросли, которые тянутся до самых оснований гор, и лучше понимали безвыходность нашего положения.

Ближайшая суша находилась в нескольких милях от нас, хотя, если бы она была всего в нескольких сотнях метров, все равно добраться до нее было бы так же невозможно.

Но надежда еще не покинула нас, как бывает со всеми, даже на смертном одре. Мы стали громко кричать, звали на помощь и время от времени стреляли из пистолетов, подавая сигналы бедствия. Выстрелы могли услышать, но вряд ли кто-нибудь смог бы понять их значение. Скорее всего их приняли бы за охотничьи залпы, которые поднимают суматоху среди многочисленных птиц, населяющих озера. Но мы продолжали стрелять, пока не истратили все патроны, и кричали до хрипоты. Но ни то, ни другое не принесло никакого ответа.

Как последнее средство, мы привязали к шесту, который оказался в каноэ, носовой платок, и прикрепили шест к поперечине лодки. Больше мы ничего не могли сделать — только ждать.

Все это время индеец ничем нам не помогал и, казалось, вообще не интересовался нашими действиями. Вероятно, считал их напрасными и с характерным для его народа фатализмом просто ждал конца. Какова бы ни была причина, он сидел молча и покорно. Настоящее воплощение отчаяния — самый подходящий спутник для смерти…

Криттенден наконец понял всю безвыходность нашего положения. Мы были обречены, никто не придет нам на помощь, и мы должны отказаться от всяческих надежд.

Так сидели мы, думая о смерти — медленной, мучительной. Мы почти не разговаривали. Все необходимое было уже сказано, и мы понимали друг друга без слов. Мы не видели ничего живого, кроме зловещих птиц над головой, и ничего не слышали, кроме их криков, предвещающих несчастье. А потом наступила еще одна, еще более тяжелая ночь. Мы слушали далекие ухающие крики совы, пронзительные возгласы болотного журавля и печальные вопли козодоя. Такой концерт аккомпанировал нашему подавленному настроению.

И однако на второе утро, когда мы снова увидели снежные вершины двух огромных гор, порозовевшие от лучей восходящего солнца, мы вновь ощутили надежду, вернее, желание жить.

Приободрившись, мы снова принялись кричать. Кричали мы по очереди, изо всех сил и с таким отчаянием, что в смысле крика нельзя было ошибиться. А в перерывах внимательно прислушивались.

И вдруг услышали человеческий голос — крик — ответный призыв! Слава небу и милостивому Богу!

Никакое перо не в силах описать, никакие слова не могут передать, какую радость ощутили мы, услышав этот крик. Всё равно что объявление: «Помилован!», которое слышит осужденный, стоя у подножия виселицы.

Крик, такой сладкий для нашего слуха, повторился. Мы ответили. Потом послышался хор из нескольких голосов, и один из них наш лодочник узнал. Теперь и он очнулся от своей апатии и стал самим собой.

— Хвала деве Марии! Слава доброй святой Мерседес! — воскликнул он и радостно замахал руками. — Слышите, caballeros? Это кричит дон Тито!

И действительно, это был дон Тито. Появился он здесь, конечно, не случайно. Вряд ли стоит объяснять, откуда он узнал, что мы заблудились. Просто наш лодочник вовремя не вернулся. Достойный алькальд заподозрил неладное и послал сына, к этому времени вернувшегося домой, в Сан-Исидро. Там от друга отца тот узнал, что мы не обратились за приготовленными для нас лошадьми. Когда юноша вернулся с этим известием на чинампы, там сразу сообразили, что с нами произошло. Сильная буря, разразившаяся сразу после нашего отплытия, заставила дона Тито предположить, что нас подстерегли bandoleros. Поэтому, собрав два десятка человек с лодками и возглавив их, достойный алькальд отправился на поиски. Он знал, каким маршрутом мы должны были следовать, и обнаружил наш канал закрытым. Но, к счастью, мы были всего в нескольких сотнях ярдов от открытой воды, и чинамперос своими широкими ножами, похожими на косы и предназначенными для разрезания синты, вскоре прорубили проход для нашего каноэ и освободили нас.

Буря причинила ущерб и чинампам. Некоторые оторвались от основания и теперь плавали в воде. И, кроме того, дона Тито посетили настоящие грабители с большой дороги. Как я и предполагал, бандиты направились прямо к чинампе алькальда, но нашли ее брошенной, а кухню — опустевшей. Предвидя возможные последствия, алькальд еще до того, как они высадились, воспользовался средствами спасения, о которых говорил мне, скрылся в синте и вернулся только после того, как чужаки удалились. Разбойники уплыли вскоре после окончания бури, которая и им принесла немало вреда. Разочарованные тем, что не добрались до меня с товарищем, они все же не тронули обитателей чинамп.

Все это мы узнали от дона Тито во время освобождения из болотной тюрьмы. На чинампы мы с ним не вернулись. Он предложил сразу отвезти нас в город в лодке по большому каналу, но мы не без оснований отклонили это предложение. Бандиты могут все еще находиться в Тлалхуаке, а наши револьверы пусты, и нам нечем их зарядить. Нам еще повезло, что мы вообще прихватили с собой оружие. Поддельный рыбак видел у нас пистолеты, и этому мы, вероятно, обязаны своей жизнью. Мексиканцы испытывают ужас перед таким оружием, и поэтому разбойники не напали на нас в Тлалхуаке. Они пересмотрели свой план и решили захватить нас врасплох под покровом ночи.

Поэтому сын дона Тито отвез нас в Сан-Исидро, а там мы нашли лошадей, как и было намечено с самого начала.

Благополучно вернувшись в казармы, я дал себе слово никогда не отлучаться из города без сопровождения нескольких солдат.

Глава XV. ПРИГЛАШЕНИЕ НА КАНУН РОЖДЕСТВА

Теперь в Мехико было три человека, которых я обязательно хотел бы увидеть снова: вор, укравший часы у капитана Морено, наш ложный рыбак-проводник и элегантный джентльмен по прозвищу Эль Гуапо.

Я называю их не в том порядке, в каком хотел бы с ними встретиться, а в обратном. Как я уже говорил, встреча с первым вряд ли дала бы мне что-нибудь, так как я бы его не узнал. К тому же из-за него я всего лишь потерял немного денег, приобретя взамен крепкую дружбу достойного человека. Что касается второго, его я бы сразу узнал, и был полон решимости заставить его расплатиться за предательство. Я не сомневался в его намерениях: заманить нас в ловушку в Тлалхуаке или где-нибудь в канале. Но мотивы его поступков не были мне ясны. Неужели наша первая встреча, которая окончилась такой отповедью, была для него оскорбительной и он решил отомстить? Я знал такие случаи среди мексиканцев его круга; они не хуже корсиканцев способны заниматься вендеттой. Но все же этот мотив недостаточен, чтобы объяснить многочисленные и сложные приготовления, которые приходилось ему делать, чтобы захватить меня. Более вероятно, что он и его сообщники — простые грабители, которые решили захватить меня и потребовать выкуп. Как бы то ни было, я вряд ли снова его увижу, и он больше никогда не напомнит мне о загадочной услуге.

Из всех троих больше всего мне хотелось лицом к лицу встретиться с сеньором доном Иларио. Пока он на свободе, я опасался за судьбу индейской девушки. Ибо если, как намекнул Эспиноса, он вожак разбойничьей шайки, он сможет отыскать ее почти повсюду.

Мне приходило в голову, что, возможно, это тот самый человек, которого мы видели в Тлалхуаке и который последовал за нами на чинампы, возглавляя бандитов. А проводником ему служил наш лодочник. Потому что эти двое в моем представлении всегда связывались друг с другом: ведь впервые я их обоих увидел вместе. Единственной причиной, почему я сразу не заподозрил их дружбу, было явное различие в положении. Но если они грабители, это ничего не значит: оборванец мог одеться так для маскировки, так же, как щеголь наряжался в костюм «красной шляпы». Теперь у меня были все основания подозревать нашего проводника в соучастии. Разумеется, никакой он не рыбак.

В то же время у меня оставались сомнения в том, что во главе разбойников, которые хотели напасть на нас, стоял сеньор дон Иларио. Если бы это было так, почему он не давал о себе знать после того, как я бросил его в канал? Ведь у него были все основания надеяться на успех, если бы он решил взять реванш.

Но проходило время, а ни с одним из этих трех людей я так и не встретился. Я исходил все улицы столицы, постоянно ездил верхом один или в сопровождении своих солдат, посещал кафе, рестораны, рынки, театр — и всюду искал, рассматривал все уголки и закоулки, но ни одного из троих так и не встретил.

Разочарованный, я наконец пришел к заключению, что двоих из них вообще нет в городе, что если мне и суждено их встретить, то только в горах, у пирамиды Сан Хуан де Теотиуакан [54] .

Что же касается Лориты, о которой я часто вспоминал, теперь меня даже не расстраивало то, что я не встречаю ее на Пасео де Лас Вигас. Я знал, что ей грозит опасность, и предпочитал думать, что она находится дома, под защитой отца и брата. Я верил, что мы еще встретимся в будущем.

Все это время я постоянно виделся с капитаном Морено. Мы стали настоящими друзьями и привязались друг к другу, несмотря на разницу в национальности и воспитании. Не проходило дня, чтобы мы не встретились — либо он приходил к нам в казарму, либо я навещал его в его жилище — меблированной квартире, гораздо лучшей, чем у полковника Эспиносы. Морено принадлежал к высшему сословию Мексики. Его отец был богатым hasiendado, и потому Морено не зависел от офицерского жалованья.

Мы вместе часто обедали или ужинали в Эспириту Санту и обычно смеялись и шутили над тем странным случаем, который нас свел. Я давно возместил затраты на тот первый ужин и получил взамен гораздо больше. Потому что молодой мексиканец оказался не только богатым, но и щедрым и настаивал на том, чтобы платить за все. Он не занимал у меня дублоны, как Эспиноса, который никогда не возвращал долги. Но я знал, что полковник не мог их отдать: он был нищим и целиком зависел от жалованья. «Гол, как конец моей, пики» — так он обычно сам о себе говорил.

Однажды утром мы с Морено прогуливались по Калла де Платерос. Я бывал на улице Среброкузнецов реже, чем на Пасео де Лас Вигас.

Подойдя ко мне с загадочным видом и церемонными манерами, Морено сказал:

— Amigo mio! Знаете ли вы, что на следующей неделе начинается Pascuas de Navidad (Рождество)?

— Конечно, знаю, капитан Морено. Ведь я происхожу из страны, где Рождество — один из самых больших праздников. Но почему вы мне об этом напоминаете?

— Только для того, чтобы узнать — есть ли у вас какие-нибудь намерения на Noche Buena?

Я хорошо понял, что он имеет в виду: Noche Buena — это канун Рождества.

— Это в следующий четверг, — добавил он, пока я обдумывал ответ и решал, что может мне помешать отпраздновать Рождество. — Надеюсь, вы свободны?

— Да, — ответил я, — по крайней мере на этот вечер.

— Тогда могу я попросить вас провести его со мной?

— С величайшим удовольствием. Но где? В вашей квартире или в Эспириту Санту?

— Не там и не там, и вообще не в городе. Я хочу, чтобы вы отправились со мной в деревню и насладились настоящим dia de campo (день в деревне); увидите деревенских жителей, их развлечения, сможете сами принять в них участие.

— Ничто не обрадовало бы меня больше.

Я говорил искренне. Мы завоевали Мексику и располагались в ее столице, но оставались чуждыми ее повседневной жизни, особенно той, которую можно увидеть в отдаленных сельских районах, куда мы не решались ходить.

— Pues (итак), сеньор, — продолжал он, — я думаю, что смогу пообещать вам совершенно новые и незабываемые впечатления. Как вы знаете, мы, мексиканцы, будучи добрыми католиками, смотрим на Рождество совсем не так, как вы, еретики с севера. Мы считаем, что это не только религиозный праздник, хотя проводим его во многом так же, как и вы. Для нас Noche Buena — большое событие. В эту ночь, которая занимает также и весь день, и бедные и богатые стараются развлекаться. Богатые устраивают большие приемы — не обед, а ужин. А ужин, amigo mio, я всегда буду считать своим любимым временем для еды, так как за ужином мы с вами сдружились.

Я прервал его, чтобы ответить комплиментом.

— А бедные, — продолжал он, — как бы ни были бедны, стараются тоже приодеться, наряжаются во все самое лучшее и ставят на стол праздничные блюда, сколько бы они ни стоили. Даже если у них весь год не бывает мяса, оно обязательно будет в рождественский ужин. Чтобы обеспечить это, они за многие недели до праздника — и после него тоже — начинают себя ограничивать. Но вы сами увидите, как мы встречаем Рождество, и не среди бедняков, а в доме rico (богача), где я собираюсь вас представить.

— Могу я спросить, кто этот джентльмен?

— Конечно. Это мой дядя. Он hasiendado и владелец большой magueyal (плантации агавы), которая приносит ему немало тысяч ежегодно. При этом он прилагает столько же труда, как если бы просто брал эти деньги в банке. Я бы хотел владеть такой плантацией. Его hasienda в Ла Соледад находится в пяти-шести лигах от города, на берегу озера Чалько, вблизи Сан-Исидро. Я рад, что вы согласились пойти со мной, и надеюсь, вы не откажетесь, узнав, что приглашение исходит не от меня.

— Значит, я знаком с вашим дядей? Как его зовут?

— Дон Хоакин Коварубио.

— Я слышал это имя. Коварубио — один из самых богатых землевладельцев Мексиканской долины. Но не могу вспомнить, когда встречался с доном Хоакином.

— Неважно. Не он выбрал меня посредником в этом деле.

— Кто же тогда?

— Мои кузины. Две хорошенькие muchachitas, которые очень хотят с вами познакомиться, и о прелести которых я бы хотел услышать ваше мнение. Я знаю, что вы понимаете толк в таких вещах.

Я с удивлением слушал его слова. Мне приходилось слышать немало разговоров о красоте сестер Коварубио, и я знал, что многие офицеры были бы рады знакомству с ними. Поэтому, конечно, я был польщен приглашением.

— Значит, решено. Я заеду за вами в четверг утром. В котором часу?

— Назначайте сами: любой час после утреннего смотра. Я буду ждать вас у себя на квартире.

— Bueno (хорошо). Я буду у вас в одиннадцать. Мы как раз успеем в Да Соледад к началу праздника. Забавы начнутся после полудня. У моего дяди будет большой прием. Соберутся все сельские жители за много миль. У вас будет возможность изучить costumbres de Mexico (мексиканские обычаи). Возможно, — добавил он с многозначительной улыбкой, — вы встретите там того, кто доставит вам большую радость. Кого-то, кто прекрасней даже моих прекрасных кузин.

— Кого же? — небрежно спросил я, хотя не смог скрыть от Морено своего волнения. Он упомянул Сан-Исидро. К тому же я помнил, что его дядя живет на берегу озера. И был почти уверен в том, какой ответ получу. И действительно, услышал то, что надеялся услышать:

— Королеву озер.

И он снова с многозначительной улыбкой посмотрел на меня.

— О! — сказал я, стараясь скрыть свои чувства, хотя и безуспешно. — Вы имеете в виду индейскую девушку, которая продает цветы на рынке Сан Доминго?

— Да, я имею в виду индейскую девушку, которая продает цветы на рынке Сан Доминго, — повторил он, подражая моему делано небрежному тону, — ту самую, у которой некий офицер конных стрелков много раз покупал самые дорогие букеты и…

— Ерунда! — выпалил я, прервав его и чувствуя, что краснею.

— Ту самую, — продолжал он, не обращая внимания на мои слова, — чьи плавучие сады так стремился посетить этот офицер, что это едва не стоило ему жизни. Вы знаете, amigo mio, этого офицера?

Не помню, что я ответил, запинаясь, но все кончилось нашим общим смехом.

— А теперь, сеньор капитан, — сказал Морено, заканчивая разговор, — думаю, я обеспечил ваше участие в Noche Buena. Верно?

Конечно. Он даже не стал дожидаться ответа.

Глава XVI. ДОРОГА НА ПРАЗДНИК

В четверг утром, как мы и договаривались, капитан Морено явился ко мне верхом, готовый в путь. Я уже ждал его. Со мной был лейтенант Криттенден, которого я недавно познакомил с Морено и который тоже получил приглашение.

Оба мы были в мундирах, в сапогах со шпорами. Недавний опыт с костюмами rahchero привил нам неприязнь к таким экспериментам. Мы решили явиться в Ла Соледад в одежде, к которой более всего привыкли. А чтобы избежать опасных встреч с грабителями или guerilleros, я решил прихватить с собой с десяток своих людей. Это я мог сделать, не обращаясь к командованию из-за подобной мелочи, и заранее договорился с представителем нашего будущего хозяина.

— Чем больше, тем лучше, — сказал Морено, осмотрев конный эскорт, ожидающий нас. — Ваши солдаты отлично выглядят и прибавят величия празднику. Я уверен, мой дядя с радостью их примет, да и местные жители обрадуются новшеству, если они примут участие в развлечениях. Я счастлив вам сказать, caballeros, что сейчас к вам не относятся враждебно, как при первом вашем появлении. Вы пришли как завоеватели и захватчики, а таких наш народ не любит. Но теперь они считают вас джентльменами и благодарны за то, что вы избавили их от разбойников. До вашего появления наши дороги были очень опасным местом.

Это правда. Мы старательно искореняли бандитизм, и нам удалось покончить с несколькими большими шайками, захватив и казнив их вожаков. Но на свободе оставались другие, время от времени появляющиеся в долине. Поэтому эскорт был нелишней предосторожностью. Этого требовало простое благоразумие.

Мы с Криттенденом выразили благодарность в ответ на слова мексиканца. Убедившись, что все готово, мы сели в седла, я скомандовал «Марш!», и мы поскакали.

Миновав garita (сторожевой пост) Сан Лазаро, мы свернули на большую Национальную дорогу, которая ведет из столицы в Веракрус.

Утро было, как обычно, прекрасным в этой изумительной долине, где всегда царит весна. Вокруг нас расстилались луга, которые иногда прерывались кукурузными полями, по углам и в центре полей росли агавы. Впереди синело огромное озеро Тескоко. В нем, как в гигантском зеркале, отражались горы, образующие раму этой изысканной картины. Южнее начиналась часть мексиканских Анд, известная как Сьерра Мадре. Бросался в глаза Истаксиуатль — «Белая Женщина», как его еще называют. Он действительно напоминает лежащую на спине женщину: колени ее слегка приподняты, груди вздымаются кверху, а голова покоится на снежной подушке. Еще южнее, но в том же хребте, возвышается Попокатепетль — «гора, которая курит». Это ацтекское название говорит о том, что когда-то Попокатепетль был действующим вулканом, он и сейчас время от времени дымится. За нашими спинами находились западные Кордильеры, и среди них выделялся одинокий снежный конус Толуки. Справа и слева находятся горы меньшей высоты, хотя многие из них достигают высоты Монблана. Они соединяют две горные цепи, находясь на периферии этой замечательной горной страны. Трудно себе представить более прекрасный ландшафт, чем тот, что окружал нас.

Если пересекать эту местность с востока на запад или с севера на юг, обязательно увидишь отдельные вершины, скорее холмы, чем горы, которые неожиданно вырастают прямо посреди равнины, и многие вершины венчает кратер. Даже в самом озере Чалько прямо из трясины поднимаются два или три таких маленьких вулкана, и их склоны из темной лавы и базальта представляют собой резкий контраст с роскошной зеленью окружающих зарослей.

Исполняя свой долг, я участвовал в нескольких разведывательных экспедициях на Мексиканской долине и с интересом объезжал и разглядывал эти необычные вершины. Но в это утро я на них не смотрел и не думал о них. Мысли мои были заняты людьми, с которыми мне предстояло встретиться в Ла Соледад, но должен признаться, что больше всего я думал об одной из них.

Будет ли она там? Обрадуется ли мне? Я не мог ответить на эти вопросы. Морено сказал — «возможно», но не объяснил, почему считает ее присутствие только вероятным, а я ни за что не стал бы его расспрашивать. Похоже, он и так слишком много знает о моих делах, хотя откуда ему это известно, я даже догадаться не мог. Я никому не говорил о своих чувствах, даже Криттендену, и втайне поздравлял себя, что сохранил тайну. Оказывается, я ошибался и, как дурак, обманывал себя.

А если Королева озер появится на fiesta (празднике), как поведет себя? Я мог заранее сказать, что с достоинством и изяществом. Я мог зримо представить ее себе, королеву не только озер, но и земли. Но я думал не об этом, а о ее поведении в других отношениях. Будет ли она играть роль кокетки и тем подтвердит намеки Эспиносы, или же останется такой, какой я ее видел, — олицетворением невинности и скромности?

Но я не испытывал ревности. Моя боль объяснялась намеками нашего ложного проводника и полковника копейщиков. Соперник, конечно, мог существовать, какой-нибудь юноша, которого я еще не видел. Если это так, я обязательно встречусь с ним в Ла Соледад. Каким он будет? Молодой представитель ее народа? Абсурдный вопрос, сама мысль абсурдна. Девушка происходит прямиком от ацтекских императоров, и во всей долине не найдется пары моей королеве. В этом я был уверен.

Но кто тогда может пытаться завоевать ее сердце? Какая нелепая мысль! Таких претендентов должно быть множество! Более разумен вопрос, удалось ли кому-нибудь из них достичь успеха. И если удалось, то кому именно?

Я представлял ее себе на фиесте, окруженную льстивыми поклонниками. Если она там, я обязательно увижу такое зрелище. Как я мог верить, что она до сих пор устояла перед щеголями-сердцеедами?

Будет чудом, если она устояла, и еще большим чудом, если мне удастся завоевать ее!

Глава XVII. СТРАННЫЕ ВОПРОСЫ

Так рассуждал я про себя, когда услышал голос:

— Amigo mio! О чем вы мечтаете? Какой же вы капитан кавалерии, если отстали на двести ярдов от своего отряда? Мы должны держаться вместе на случай неожиданного нападения guerilleros или отряда salteadores. Клянусь, капитан Мейнард, я почти стыжусь вас! Кажется, вы не тот опытный солдат, который всегда начеку, как об этом обычно говорят.

Так иронически обратился ко мне Морено, и его вопросы сопровождались громким смехом.

И у него были основания так сказать. После выступления мы немного поговорили, но потом я отпустил узду, постепенно отстал и предался размышлениям, которые описаны выше. Морено ехал впереди вместе с Криттенденом. Теперь он остановил отряд и ждал, пока я не подъехал.

Неожиданно мне в голову пришла мысль, что среди соперников, представших моему воображению, он был самым подозрительным. Трудно представить себе более привлекательного мужчину, чем капитан Рафаэль Морено: и лицо, и фигура у него были хороши. Именно такой мужчина способен пленить ее сердце. К тому же у него были для этого все возможности. Наверняка он не остался слеп к ее красоте, или она сама не была бы привлечена его внешностью и высоким положением. Ее отец может быть потомком королей этой земли, а его дядя сейчас этой землей владеет. Отец девушки лишь возделывает землю, он скромный садовник, продающий на рынке плоды своего труда. Капитан же Морено в глазах индианки — все равно что английский сквайр в представлении деревенской девушки. Он ослепителен и неотразим.

Эти и другие мысли промелькнули у меня в голове. Я вспоминал, как Морено защищал девушку от нападок полковника Эспиносы, вспоминал выражение на его лице, явное выражение гнева.

Потом вспомнил нашу недавнюю встречу на Калле де Платерос, когда он передал мне приглашение, которое я с такой готовностью принял. Мы тогда подшучивали друг над другом и смеялись. Может быть, он тогда только прощупывал меня, а думал не о своих кузинах Коварубио, а о Королеве озер? Так ли это или нет, но в тот момент я весь был охвачен подозрениями.

Меня задели его насмешки. Я не мог отделаться от тревоги, что он разгадал мои мысли. А они слишком серьезны и болезненны, чтобы над ними смеяться. Однако, нельзя проявлять свое раздражение. Поэтому я что-то небрежно ответил, стараясь показать, что смеюсь вместе с ним. Не очень удачная получилась попытка.

Он, казалось, не заметил моей досады, но продолжал тем же легким, веселым тоном:

— Кстати, caballero, вы так и не сказали мне, что думаете о моих кузинах.

— О ваших кузинах? О ком вы говорите, капитан Морено?

— Конечно, о сеньоритах Коварубио.

— Что я могу о них думать, если никогда их не видел?

— Но вы их видели. И не только видели, но и говорили с ними. И мне рассказывали, хотя это только слухи, что вы произвели на них очень благоприятное впечатление, особенно на Игнасию. Могу честно сказать, хотя я и ее кузен, что она очень красива. Хотя все больше восхищаются Марианитой. Но, наверно, не из-за красоты, а потому, что она кокетка. Скажите мне откровенно, caballero, кого из них вы предпочитаете?

Я так удивился, что почти потерял дар речи. Мне показалось, что Морено лишился рассудка.

— Вы, конечно, шутите надо мной, капитан Морено?

— Нисколько, я говорю совершенно серьезно. Но неважно, не буду сейчас настаивать. Когда немного получше познакомитесь с юными леди, я надеюсь, вы поделитесь со мной своим решением. Но смотрите, вот и наша цель — дом с круглым куполом и часовней, за группой смоковниц. Прошу разрешения проехать вперед в качестве вестника, чтобы сообщить о вашем прибытии! Конюшни Ла Соледад, наверно, нуждаются в очистке, чтобы принять лошадей вашего отряда.

Конечно, он получил такое разрешение и ускакал вперед, оставив меня в недоумении.

А мы поехали дальше, и я напрягал мозг, пытаясь вспомнить, где и когда мог видеться с сеньоритами Коварубио. Видел их и даже говорил с ними! Больше того, понравился одной из них, Игнасии! Ничего подобного. Если Морено не шутит, он, должно быть, спятил или самым загадочным образом заблуждается!

Конечно, я встречался с несколькими мексиканскими сеньоритами, не зная их имен, встречался на Пасео и на Аламеда. С некоторыми здоровался и даже разговаривал. Может, среди них были сестры Коварубио? Если это так, то рассказы о всеобщем восхищении ими — всего лишь миф. Не могу вспомнить такую, которой я восхитился бы. Но тут мне пришла в голову другая мысль. Может, кто-то другой в мундире конных стрелков познакомился с девушками, был по ошибке принят за меня, и это ему адресовано приглашение провести канун Рождества в Ла Соледад.

Размышляя таким образом, я уже начал опасаться, что попал не в свои сани, вернее, меня посадил в них Морено. Если действительно произошла ошибка, а кажется, что так оно и есть, я буду глупо выглядеть на празднике. Ведь я вызову разочарование, а может, даже досаду у Игнасии и Марианиты, той самой, которой восхищаются больше.

Однако я в этом не виноват. Вся вина падает на кузена Рафаэля, и ему придется извиняться перед расстроенными дамами. Успокоив себя этой мыслью и другой, гораздо более приятной, я больше не сожалел об ошибке, которая привела меня в дом дона Хоакина Коварубио.

Мы были теперь совсем близко к дому и видели, что это массивное прямоугольное сооружение в мавританском архитектурном стиле, с плоской крышей, окруженное оградой, в которой находился большой центральный вход. Через него можно было попасть во двор. Рядом с домом, частично соединяясь с ним, стояла capilla, или часовня, под куполом из блестящей плитки. В глубине располагались пристройки, а еще дальше ranchitas (дома для батраков), в которых живут работники поместья. Повсюду росли агавы. Судя по всему, дон Хуанито действительно, как назвал его Морено, владелец magueyal (плантации агавы). Большое строение в глубине, напоминающее амбар, несомненно, tinacal — фабрика, на которой путем брожения сока гигантского алоэ производят местный спиртной напиток — pulque.

На площадке перед главным зданием были заметны следы приготовлений к большому празднику. Был воздвигнут большой навес. Столбы, его поддерживающие, украшены цветами и зеленью, а под навесом множество прилавков, на которые торговцы выкладывали разнообразные продукты, напитки, косметику.

Было еще слишком рано, и те, кто должен был участвовать в празднике, еще не собрались. Минуя эти временные сооружения, мы подъехали к дому.

В дверях дома стоял, встречая нас, почтенный пожилой джентльмен. Мне показалось, что я его уже где-то видел. Взглянув на балкон, я еще больше убедился в этом. Там над парапетом виднелись два хорошеньких женских личика, а за ними — несколько мужских.

— Ну что, caballero, — крикнул со смехом сверху капитан Морено, — по-прежнему будете говорить, что никогда не видели моих кузин Коварубио? Позвольте мне представить их. Это Марианита, а это Игнасия, которая… ну, не буду повторять все, что уже говорил. Спешивайтесь и поднимайтесь к нам.

Я сразу все понял. Я вспомнил, где видел эти две пары черных глаз. Они с благодарностью смотрели на меня в Национальном театре!

Глава XVIII. ДЕВУШКИ КОВАРУБИО

От города до Ла Соледад около пятнадцати миль, поэтому, когда мы добрались до hasienda, у нас разыгрался аппетит. Но хозяин предусмотрел это, и мыобнаружили в зале элегантно накрытый стол. Мексиканцы не признают плотных завтраков. День они начинают с desayuna, что означает просто чашку кофе или шоколада с печеньем или бисквитом. Завтракают они очень рано; мексиканцы обычно встают еще затемно, а их женщины ревностно посещают церковь между шестью и семью часами утра, что не мешает им соединять молитвы с легким флиртом, а потом они возвращаются, снова ложатся и спят до одиннадцати. После второго подъема они завтракают по-настоящему. Этот второй завтрак — almuerzo, как и французский dejuner a la fourchette — состоит из различных мясных блюд и вина, и скорее похож на обед. Обед — comida — это очень сложная процедура и совершается ближе к вечеру, а ужин — сепа — как раз бывает легким, кроме специальных случаев, как в эту Noche Buena.

За столом собрались все члены семьи. Их оказалось немного: сам дон Хоакин, его две дочери и юноша, их брат. Присутствовал также капеллан, приход которого составляли все работники плантации агавы. Именно для него была выстроена часовня, примыкавшая к дому. Были также кузен Рафаэль, Криттенден и я.

Вполне естественно, что разговор зашел о происшествии в театре. Почти сразу заговорили об этом. А начала его младшая из девушек — Марианита.

— Что с ним сделают? — спросила она, обращаясь ко мне. — Надеюсь, беднягу не накажут серьезно.

— Бедняга! — возмущенно воскликнул капитан Морено, слышавший вопрос. — Странное название для человека, который вел себя так плохо. А я надеюсь, его накажут со всей строгостью.

— Как жестоко! — воскликнула та, которую Морено охарактеризовал как немного кокетку. — В конце концов, что он сделал?

— Пытался поцеловать вас, и только вас, — ответил ее кузен и болезненным тоном добавил: — Наверно, именно поэтому вы хотите для него легкого наказания.

Удар попал в цель. Именно младшую из сестер Салливан пытался удержать, когда я вошел в ложу. Насколько я помнил, на вторую сестру, которая гораздо выше ростом, лейтенант не обращал внимания.

В ответ кузен получил по щеке кусочком печенья, которое перелетело через стол, со словами:

— Это вам за дерзость, сеньор!

Все рассмеялись. Молодая леди, глаза которой гневно вспыхнули, тут же взяла себя в руки и присоединилась к общему смеху.

— Вы ведь знаете, — вызывающе сказала она, — что этот человек был embriaguado (пьян)?

— Это означает, вероятно, что, не будь он пьян, не стал бы вас целовать.

На это капитан Морено — именно он произнес эти слова — получил апельсином в лицо и от силы удара даже поморщился.

Хороший выстрел и заслуженный! — как со смехом согласились все, кроме доньи Игнасии.

Донья Игнасия только слегка улыбалась молча, и мне пришло в голову, что она испытывает к своему кузену нечто большее, чем просто симпатию. Как я впоследствии узнал, это предположение было очень далеко от истины.

Происходящее за столом могло показаться несколько странным. Но не забудьте, что был канун Рождества, когда в Мексике позволено все — даже в лучшем обществе, каким, несомненно, было это. Однако брошенный апельсин, хотя и вызвал бурю смеха, привел к концу эту веселую перепалку. На этот раз сам дон Хоакин, уже более серьезно, спросил, что сделали с провинившимся офицером.

— Пока ничего, — ответил я. — Его будет судить трибунал. Скорее всего, он будет признан виновным и уволен со службы.

Хотя это никак не связано с моей историей, читатель простит меня, если я расскажу о дальнейшей судьбе этого несчастного. Потому что именно такова была его судьба — он был наказан гораздо суровее, чем заслуживал.

Все произошло, как я и предсказывал. Его уволили, должность, которую он занял благодаря своей храбрости и исполнял совсем недолго, у него отняли, нашивки с его мундира сорвали, а самого выгнали. Он был свободен, мог идти куда угодно, но на его имени лежало несмываемое пятно. Он был обесчещен, даже товарищи по оружию его сторонились. Кто стал бы винить его за то, что он бежал от них и перешел на сторону врага? Что он и сделал, отправившись в Сан-Керетаро, в город, где сохранилось мексиканское правительство и остатки армии. Он предложил свои услуги, и они были приняты. А сам он повышен в звании и занял гораздо более высокое положение, чем имел в той армии, которую покинул не по своей воле. Короче, он прямо на месте был произведен в полковники и получил под свое начало большой отряд.

Но опять ему не повезло, и удача его оказалась недолгой. Потому что очень скоро был подписан договор, известный как Гвадалупский, по названию города, в котором встретились делегации. Воюющие заключили мир, и наша армия покинула Мексику.

Не успело это произойти, как случился один из своеобразных феноменов мексиканской жизни, который сами мексиканцы называют grito, иными словами — мексиканская революция [55] . Эту революцию возглавил знаменитый партизанский вожак, испанец, священник по имени падре Хараута. Салливан присоединился к нему. Они выступили против законного правительства страны, которое тогда еще чувствовало себя очень неустойчиво. Но оказалось достаточно сильным, чтобы выдержать нападение священника-партизана. Он был захвачен в плен и без суда и следствия, прямо на месте расстрелян. Вместе с ним расстреляли и несчастного лейтенанта, недолгое время пробывшего полковником.

Вернемся теперь к веселому и счастливому кружку, потому что мы в своем рассказе забежали вперед.

— Буду рад слышать, что этот джентльмен получил по заслугам, — заявил капитан Морено. — Его должны сурово наказать. Если он легко отделается, у меня самого найдется, что ему сказать.

При этой угрозе та, которую едва не поцеловали в театре и которая только что бросила апельсин, посмотрела на Морено так умоляюще, словно воскликнула:

— О, дорогой Рафаэль, не нужно! Вы не должны его вызывать! Даже не думайте об этом!

Во всяком случае, так я истолковал выражение ее лица, которое удивило и озадачило меня. Если бы такое выражение появилось на лице ее сестры, я бы его лучше понял. Но донья Игнасия оставалась спокойной и невозмутимой. А глаза ее сестры гордо сверкнули, когда она услышала, что Морено готов рискнуть жизнью, защищая ее честь.

Очень скоро я понял, что кусок печенья и апельсин, брошенные через стол, не что иное, как стрелы Купидона, которые посылает этот бог любви в сердца влюбленных. То, что я принял за враждебность, оказалось «ложным гневом» влюбленных. Но этот гнев капитана Рафаэля Морено и Марианиты Коварубио не смог меня обмануть. Я знал, что вскоре их отношения станут гораздо более близкими, чем у двоюродных брата и сестры. Мне помогло догадаться замечание, которое раньше сделал Морено: «Больше восхищаются Марианитой». Это он больше восхищался Марианитой. Я же не мог про себя не подумать: «Где его глаза?»

Но сделанное мною открытие принесло и другую, гораздо более приятную мысль. Мужчина не может быть одновременно влюблен в двух женщин. Тщеславие или злые намерения могут заставить его изобразить такое состояние. Но я знал, что Рафаэль Морено не тщеславен и не зол, и это убедило меня, что я допустил в его отношении и другую ошибку, решив, что ему приглянулась индейская девушка. Нужно ли добавлять, как меня обрадовало такое умозаключение?

Прежде чем мы покинули стол, я увидел зарождение другой «страсти», во всяком случае увидел, как на глазах у всех влюбляется мужчина. Криттендена явно поразила вторая сестра. Он постоянно, хотя и украдкой посматривал на нее. Он так увлекся, что совсем потерял аппетит. Едва прикоснулся к многочисленным вкусным блюдам. А ведь я знал, что мой собрат офицер все, что угодно, только не аскет.

Мне было интересно узнать, ответит ли девушка ему взаимностью. Вероятно, ответит, если сердце доньи Игнасии еще не занято. Я знал, что темноглазые сеньориты питают слабость к «Los Gueros», как называются светлокожие и светловолосые мужчины. И драгуну, с его красивым лицом и огненно-рыжими волосами, нетрудно вызвать ответное чувство даже у признанной красавицы.

Девушка была явно довольна восхищенными взглядами Криттендена, которые не могла не заметить.

— А теперь, amigo mio, — сказал дон Рафаэль, отводя меня в сторону, когда девушки вышли из-за стола, — я напоминаю вам о вашем обещании. Что вы думаете о моих кузинах? Разве они не muy lindas (красивы)?

— Lindissimas (прекрасны)! Обе очень хороши!

— И какую вы считаете более красивой?

— Я знаю, какую считаете вы.

— Игнасию?

— Нет, будущую сеньору Морено.

— О, вздор! — со смехом ответил он, но выглядел при этом чуть глуповато. — Идемте, — добавил он, не желая, чтобы я продолжал говорить. — Выйдем из дома и посмотрим на забавы. Они уже должны начаться.

Глава XIX. МЕКСИКАНСКИЙ ПРАЗДНИК

Ни в одной стране мира не бывает столько праздничных дней, как в Мексике. Каждую неделю устраивается праздник — религиозный или просто народный, и все они очень веселые. И ни в одной стране не увидишь такого разнообразия костюмов, как на этих праздниках.

Когда я в сопровождении капитана Морено вышел из дома, глазам моим предстало незабываемое зрелище. Да, на это стоило посмотреть! За час, что мы провели за столом, у навеса собралось множество празднично настроенного народа. Люди стояли группами или прогуливались взад и вперед. Это были ranchero в своих пестрых костюмах, в сомбреро, обильно украшенных золотыми и серебряными лентами, в сапогах со шпорами (колесики этих шпор достигали дюйма в диаметре!). Были здесь и arriero — погонщики, но не в повседневных куртках и передниках из грубой кожи, в которых они погоняют упрямых мулов, а в нарядной одежде, по пестроте не уступающей костюмам ranchero, но совсем другого покроя.

Были здесь и метисы из поселков и деревень в широких бархатных брюках, с пуговицами по бокам от бедра до лодыжек; без жакетов или курток, но в тонких рубашках, богато вышитых на груди; обязательное серапе свисало у всех с плеча.

Часть общества составляли представители низших сословий города, тоже красочно одетые, — так называемые leperos и pelados; их можно было узнать по дешевому шарфу поверх грубых хлопчатобумажных рубах.

Последними из gente de razon — так называют белых мексиканцев любого происхождения — появились hasiendados — местные землевладельцы. Они, хоть и принадлежали к высшему сословию, меньше всего бросались в глаза своими костюмами. Большинство джентльменов были в повседневных пиджаках из дорогой ткани, в рубашках и брюках последних парижских фасонов, в патентованных кожаных сапогах и с неизменным шелковым галстуком.

Женская часть общества была представлена меньшим разнообразием нарядов, хотя можно было отметить несколько различных стилей. И здесь, как и среди мужчин, muchachas из средних и даже низших классов имели преимущество перед леди из элиты: короткие, яркие нижние юбки, кофточки, богато расшитые, но без рукавов, голые ножки в маленьких сатиновых туфельках давали им возможность продемонстрировать свои прелести. А дамы из высшего света, усвоившие европейскую моду, не могли этого сделать. Но даже среди них никто не носил замысловатые шляпки с цветами. Большинство было в наброшенных на голову, а не на плечи шелковых шалях. А некоторые были в самых привлекательных костюмах — в мантильях, с черепаховым гребнем в высокой прическе и в черной кружевной вуали.

Все это было мне знакомо, хотя не поэтому я смотрел на собравшихся без особого любопытства. Мое внимание больше привлекали присутствующие здесь индейцы. Они обычно держатся в стороне от завоевателей, но здесь их было больше сотни.

Ничто не может быть проще, чем повседневный костюм мексиканского индейца.

Мужские костюмы мало отличаются от тех, что носили предки этих людей, когда эта страна еще называлась Астлан. Длинная рубашка без рукавов, напоминающая халат, с отверстием для головы и с двумя отверстиями для рук. Широкие, но короткие брюки из жесткого миткаля или дубленой овечьей шкуры, плоская соломенная шляпа на голове, пара грубых сандалий — таков наряд мексиканского индейца мужского пола.

Его подруга в повседневной одежде выглядит ненамного элегантней.

Грубая нижняя юбка из домотканого материала, домашней окраски, почти обязательно темно-синяя, белая сорочка и иногда серый шарфик из самой дешевой ткани — таков обычный наряд мексиканской индианки. Если у нее что-нибудь надето на голове, то точно такая же шляпа, как у мужчин. Но, как правило, женщины ходят простоволосыми, их длинные черные волосы разделены на две пряди, они свисают на спину, и в них никогда не вплетают яркие ленты.

Но бывают и исключения. Среди мексиканских индейцев тоже есть свои сословия и классы, как и среди так называемой «высшей расы» — есть свое дворянство, свои знатные люди, их привилегии признаются и принимаются их народом, как признавались бы англичанами, если бы они были занесены в книгу пэров.

Именно среди этого класса встречаются хорошенькие индейские девушки, о которых часто пишут путешественники. И костюмы у них, хотя тоже простые, отличаются красотой и изяществом. Они отчасти заимствовали наряды своих белых сестер, в основном пестрые нижние юбки и цветастые расшитые кофточки. Но вдобавок носят свободные плащи — huipile, грациозно окутывающие тело, и белый шарф, надетый на голову, со свисающими назад концами.

Та, которую я искал, должна быть одета во что-то подобное.

Большинство собравшихся женщин надеялись извлечь из праздника выгоду. Сидя под навесом, они резкими голосами расхваливали свои товары.

Но были на празднике и другие женщины, в своих лучших нарядах, — именно к их рядам неизменно устремлялся мой взгляд.

Но все напрасно. Той, которую я искал, среди них не было!

Я не успел закончить рассматривать собравшихся, как начались праздничные забавы. Они были обычного типа: дразнили быка, устраивали гонки и бои петухов и, конечно, соревновались в верховой езде. Некоторые всадники проявляли чудеса мастерства. Например, на полном скаку, наклоняясь с лошади, подбирали серебряный доллар; монета доставалась в качестве приза.

На все эти соревнования я смотрел не очень внимательно, продолжая искать Королеву озер. Я бродил по полю, мечтая увидеть ее среди индейских девушек. Мне незачем было вглядываться им в лица. В этом не было необходимости. Будь среди них та, кого я ищу, она так же бросалась бы в глаза, как луна среди звезд.

Глава XX. ПОЗДНЕЕ ПОЯВЛЕНИЕ

Спутники оставили меня, я был предоставлен самому себе. Морено притягивала его кузина Марианита. Что касается Криттендена, то его я почти не видел. Казалось, меня ждет скучный канун Рождества, а ведь я так его ожидал и надеялся совсем на другое! Не чувствовал я и никакой радости от предстоящего грандиозного ужина. Знал, что даже если «La Bella» появится, в этом ужине она не будет принимать участия: он предназначался исключительно для друзей семьи, а это круг, который гораздо выше ее класса.

Я продолжал свою одинокую прогулку, стараясь проявить интерес к играм, когда услышал приятный музыкальный голос, произносящий:

— Вы кажетесь странно задумчивым, сеньор, капитан. Боюсь, наши деревенские забавы вам не по вкусу.

Кто-то проявляет ко мне сочувствие. Повернувшись, я увидел, что это донья Игнасия!

Я вздрогнул, словно пойманный на месте преступления. Что-то в ее голосе и тоне подсказало мне, что она знает причину моей рассеянности. Она была одна, явно отделавшись от Криттендена, который захватил все ее внимание после того, как кончился завтрак. Я заметил, что она слегка возбуждена, лицо у нее раскраснелось, и это делало ее внешность еще более пикантной и впечатляющей. Прекрасная женщина, настоящая андалузская красавица. Такую любой художник хотел бы иметь в качестве модели. Не будь мое сердце занято другой, я бы, вероятно, радовался этой встрече, и, наверно, льстил бы себе мыслью, что эта встреча не случайна. Но я лишь неловко посмотрел на девушку и мысленно пожелал, чтобы она оставалась в обществе влюбленного драгуна, с которым рассталась, чтобы разделить мое одиночество.

Все эти мысли мгновенно пронеслись у меня в голове, пока я, запинаясь, говорил:

— Напротив, сеньорита, они мне очень нравятся. Они чрезвычайно интересны. Но, конечно, что-то подобное я уже видел…

— Конечно, и предпочитаете увидеть кое-что другое, — ответила она, попав точно в цель. — Точнее, кого-то другого, кого, в отличие от игр, очень желаете увидеть снова. Права ли я в своей догадке?

Если я и раньше испытывал смущение, то теперь совсем растерялся — едва не лишился дара речи. Женщина, мне почти не знакомая, казалось, точно знает, зачем я брожу по полю!

Она это действительно знала, в чем меня убедили ее следующие слова.

— Можете не отвечать, — продолжала она, не дожидаясь ответа. — Я знаю вашу тайну, сеньор. Могу сказать, что вас не ждет разочарование. Рано или поздно она здесь появится. Эта lepera (невоспитанный человек, пройдоха) не упускает случая покрасоваться, если ей кажется, что найдется, кому ею восхищаться, особенно если предстоят танцы.

Когда я услышал эти слова, мое удивление перешло в глубочайшее изумление.

Тон, наклон головы, подергивание прелестных губок с усиками — ибо сеньорита Игнасия Коварубио обладала этой мужской особенностью, свойственной испанкам юга, которую многие считают прелестной, — все это еще больше усилило мою растерянность и недоумение.

Я не сомневался в том, кого она имеет в виду. Та, кого она презрительно именовала lepera, конечно, Королева озер.

Совпадение казалось странным и вряд ли случайным. Не успел я собраться с мыслями, чтобы ответить на эту речь, не только удивившую меня, но и вызвавшую раздражение, все стихло, и мужчина, стоявший рядом со мной, воскликнул:

— Mira! La Reina de los Lagos! (Смотрите! Королева озер!)

И действительно, она в сопровождении брата появилась на огороженной территории, где проходили рождественские забавы. На ней был праздничный наряд, какой носят poblanas — сельские жители: короткая юбка с кружевами по подолу, шелковые чулки и сатиновые туфельки, а сверху — белоснежная сорочка из тончайшей ткани, без рукавов, с кружевами на плечах, затем свободное цветастое платье, очень характерное для представительниц ее народа; оно называется huipile и шьется из индийского или китайского шелка; эти ткани доставляются в мексиканский порт Акапулько по Тихому океану. Ее черные, как вороново крыло, волосы были уложены в высокую прическу в виде короны и в них со вкусом были вплетены цветы, напоминающие флёрдоранж. Поверх цветов был наброшен белый шарф, концы которого, украшенные серебряными булавками, падали ей на спину. Все это, вместе с крупными золотыми серьгами и ниткой кораллов на шее, свисающей на полную грудь, делало ее похожей на итальянскую contadina (крестьянку); смуглая кожа и алые розы на щеках усиливали сходство.

Когда она показалась на поле, прошла своей грациозной походкой, свойственной американским индейцам, все взгляды устремились к ней. Никто не усомнился в справедливости по крайней мере одного из ее титулов — прекрасная чинампера. Назвать такое изящное, прелестное существо lepera — настоящее извращение!

Заметив Королеву, я забыл обо всем на свете, и в том числе о знатной девушке, стоявшей рядом со мной. Конечно, это нарушение приличий. Я повернулся, собираясь извиниться, и увидел, что ее нет!

Глава XXI. В РОЛИ ШПИОНА

Донья Игнасия ушла, оставив меня в одиночестве. Глядя ей вслед, я заметил, что она снова присоединилась к обществу, и подумал, что надо пойти за ней и извиниться. Но тут я заметил кое-что, убедившее меня, что таким образом могу еще больше ухудшить положение. Хотя она стояла спиной ко мне, по ее походке и позе я понял, что она оскорблена. Что-то в ее манерах говорило: «Негодяй! Я с радостью растоптала бы его!»

Совершенно очевидно, что я опять попал в неловкое положение. Потребуется нечто большее, чем простое извинение, чтобы вернуть себе расположение Игнасии Коварубио. До конца дня, если не навсегда я его лишился.

Возможно, в другое время я пожалел бы об этой небольшой ссоре, но тогда она меня не очень расстроила. По правде сказать, гораздо сильнее расстроили и рассердили меня ее слова об индейской девушке, и к тому же заставили думать, что у доньи Игнасии существовали свои мотивы. У мексиканцев слово lepera синонимично другому слову — canaille (мошенник, пройдоха). Когда его произносит презрительным тоном знатная дама, да еще сопровождает другими словами, оно приобретает особое значение. Если бы дело было в ревности, я мог бы еще понять. Но ведь до того момента я не обменялся с этой дамой и десятком слов. Если бы это Криттенден, который явно восхищался доньей Игнасией, вдруг бы засмотрелся на индианку, тогда у нее были бы основания ревновать. Но почему же я стал мишенью ее злобы? И почему она так презрительно отозвалась об индейской девушке?

Возможно, все объясняется гордостью. Положение и происхождение доньи Игнасии заставило ее гневно протестовать против попытки сравнения, пусть даже воображаемого, с представительницей презираемого племени. Мне пришло в голову, что Морено, каким-то образом проникнувший в мою тайну, должно быть, поделился ею с кузиной. Поэтому я и вызвал неудовольствие доньи Игнасии — не из ревности, а просто от возмущения по поводу оскорбления ее касты.

Если бы я не нарушил приличия (а должен признать, что действительно слишком долго простоял, повернувшись к ней спиной), мне было бы все равно, что она и «общество» думают о моем восхищении индейской девушкой. Слишком оно искреннее и сильное, слишком далеко зашло мое сердце, чтобы я заботился о последствиях, особенно о капризах и язвительных женских словах.

Вообще я не имел желания находиться в обществе знатной дамы и даже обрадовался бы ее неудовольствию, если бы это произошло в других обстоятельствах. Но я сожалел о происшествии и, вероятно, буду сожалеть еще сильнее.

Но нет смысла бесконечно рассуждать о допущенной ошибке. Рядом находилась та, из-за которой я готов был забыть все, и действительно забыл, как только Игнасия Коварубио скрылась из виду.

У меня была цель, и я немедленно приступил к ее выполнению, цель весьма сомнительного характера. Ибо я решил шпионить за чинамперой! Если может быть извинительным подобное поведение, то, конечно, в моем случае. Я отдал ей всю любовь своего сердца, теперь я это знал. Но если она недостойна ее принять, для меня это было бы настоящим крушением. Поэтому я должен узнать больше, чем знаю сейчас.

Иным способом мне такие знания не раздобыть. Расспрашивать капитана Морено я не решался. Да и вряд ли он сможет сообщить мне то, что я хочу знать. Знакомство его с девушкой очень беглое, знания ограничиваются тем, что говорили ему кузины. А одна из этих кузин только что презрительно отозвалась о девушке, даже открыто обвинила ее!

«Эта lepera не упускает случая покрасоваться, если ей кажется, что найдется, кому ею восхищаться, особенно если предстоят танцы».

Горько звучали для меня эти слова, в них намек на тщеславие, легкомыслие и кое-что гораздо худшее. Эти слова возродили мучительные мысли, которые приходили мне в голову, когда я слушал оскорбительные намеки pelado и полковника Эспиносы. До сих пор у меня не было возможности проверить, насколько они справедливы. Однако теперь такая возможность представилась, и я был намерен ею воспользоваться.

Никакого заранее намеченного плана у меня не было. До настоящего момента я об этом вообще не думал. И просто собирался следить за поведением девушки весь остаток дня и вечер.

Я попытался отыскать место для своеобразной засады, где она не смогла бы меня увидеть. Возможно, она не знает, что я здесь. Впрочем, присутствие моих людей, смешавшихся с толпой, предупредит ее о том, что здесь есть военные. Я знал, что она узнает мундир, но, может, не станет расспрашивать, кто командует этими солдатами. Высокий рыжеволосый драгун, Криттенден, шести футов росту без обуви, гораздо заметнее меня. Но она видела нас вместе на чинампе и может догадаться, что мы здесь оба.

Тем не менее, я скрылся за одной из стоек, где продавали pulque, фруктовую воду и другие легкие напитки. Оттуда открывался вид на все поле, усеянное зрителями. Но ничего неожиданного я не увидел. Напротив, увиденное меня обрадовало. Куда бы ни прошла чинампера, она ходила повсюду, все время в сопровождении брата, и ее везде встречали почтительно, с должным уважением. Причем люди всех положений и слоев общества. Rancheros, arrieros, даже оборванные pelados снимали при виде ее шляпы. Ricos вежливо ее приветствовали, некоторые молодые представители богатых семейств пытались заговорить с нею, однако она вежливо, но решительно пресекала эти попытки.

Но больше всего внимания уделяли ей индейцы. Когда она проходила мимо, они обнажали головы и приветствовали ее почти униженно. Казалось, они гордятся ею как представительницей своего народа. Все присутствующие знали, что в жилах девушки королевская кровь Теночтитлана, знали, что она принцесса и что у нее есть полное право называться Королевой озер.

Нужно ли говорить, как я радовался, видя все это?

Но я заметил кое-что еще, доставившее мне еще большую радость. Прогуливаясь, брат с сестрой приблизились к стойке, за которой группа мужчин пила анисовую, а может, каталонский коньяк. Скорее последнее, потому что все они были в мундирах конных стрелков американской армии. Увидев их, девушка вздрогнула, но не стала смотреть на солдат, а принялась напряженно вглядываться, как будто кого-то искала. Опять и опять смотрела во всех направлениях!

Как затрепетало мое сердце, какое блаженство я испытал, решив, что она ищет меня!

Глава XXII. НЕЛОВКИЙ РАЗГОВОР

Солнце в последний раз поцеловало снежный лоб «Белой Женщины», и та в его заходящих лучах зарделась, словно в ответ на поцелуй. Тень с высочайших вершин Кордильер упала на долину и скоро смешалась с пурпуром сумерек.

Интервал между днем и ночью на этом плоскогорье очень короток, он позволяет только подстричь фитили ламп и подготовить их к зажиганию. Если ночь лунная, то для отдыха на открытом воздухе никакие фонари и лампы не зажигаются. Луна здесь редко закрывается облаками и освещает небо и землю достаточно ярким светом.

Однако этим вечером танцы должны были проходить под навесом, и поэтому вокруг были уже приготовлены ряды ламп с восковыми свечами.

Во время коротких сумерек наступил перерыв в развлечениях. Почетных гостей пригласили в дом на шампанское и прочие освежающие напитки, а люди попроще разошлись по стойкам и столикам, чтобы выпить анисовой настойки, бренди или aguardiente (водки).

Я бы предпочел остаться снаружи, но Морено отыскал меня, и я не мог не пойти с ним. Я опасался, что он сведет меня лицом к лицу с доньей Игнасией, разговор с которой оказался для нас обоих таким неприятным. Однако, когда мы вошли в зал, где подавались вина, то увидели только мужчин. Женщины удалились в гардеробные, чтобы привести в порядок свои туалеты перед балом.

— Кстати, caballero, — сказал Морено, когда мы стояли, держа в руках стаканы с рейнвейном, — кажется, у вас не очень получаются разговоры с кузиной Игнасией. Вы предоставляете вести беседы вашему другу лейтенанту. Признаете ли вы, что она очень красива?

— Никто не станет отрицать этого.

— Я считал, что именно такая женщина способна вас пленить. Вам не кажется, что она подцепила драгуна? — добавил он со смехом.

— Подцепила и крепко держит. Я бы сказал, что если только захочет, то на всю жизнь.

— Ах, не думаю, чтобы она этого захотела. Может быть, — продолжал он, бросив на меня странный взгляд, — если бы на его месте был кто-то другой, она согласилась бы стать его подругой на всю жизнь.

— Счастлив будет мужчина, который получит от нее такое согласие.

— Вы правы, hombre (человек). Хоть она моя кузина, честно скажу, что во всей Мексике нет более красивой женщины, — правда, за одним исключением.

Я тоже так считал, хотя думал не о той же женщине, что Морено.

— Кто она, я могу не держать в тайне после того, что вы сегодня видели, — продолжал он. — Могу сказать вам, что мы обручены с моей другой кузиной. Так что прочь от нее руки, caballero! — закончил он со смехом.

— Можете не опасаться. После всего, что видел сегодня, могу сказать, что вы совершенно правы: нет такого мужчины в Мексике, да и во всем мире, у которого был хоть малейший шанс на успех у доньи Марианиты Коварубио, кроме дона Рафаэля Морено.

— Браво! Хорошо сказано, и спасибо! Из двух своих кузин я ее считаю более красивой, хотя вы с этим не согласны. Я знаю, что раньше вы высказывали свое мнение по этому поводу.

Это было правдой, хотя, как он это услышал, я не мог себе объяснить. Помню, что говорил одному из знакомых офицеров, рассказывая о происшествии в театре, что из двух леди в ложе высокая показалась мне гораздо привлекательней. Я по-прежнему так считал. Но говорить об этом Морено не стоит: ведь час назад я ответил на его вопрос прямо противоположное. В данных обстоятельствах ложь была простительна.

— Может быть, — ответил я, — но вы ведь знаете, что у меня тогда не было настоящей возможности судить о них.

— А теперь, когда она у вас есть, ваше мнение осталось неизменным? Давайте, amigo mio, признавайтесь!

Все это было очень неловко, и я с радостью закончил бы разговор, но по какой-то непонятной причине Морено упорно его продолжал.

— Ни в чем подобном не могу сознаться, — сказал я уклончиво. — И если бы сознался, это могло бы быть неправдой.

— Но могло быть и правдой. Думаю, что было бы. Моя кузина Игнасия любит, когда ею восхищаются, и это ее единственный недостаток. Она старшая и считает себя хозяйкой поместья. Кстати, именно она одобрила ваше приглашение, я решил немного подыграть ее тщеславию и сказал, что вы предпочли ее. Для меня это всегда забавно.

— Но мне показалось, вы говорили, что вторая кузина — кокетка.

— Это была шутка. Если бы она была… ну, не стоит продолжать. Но вижу, что вы не решаетесь высказать свое мнение об Игнасии — хорошее или плохое, и, кажется, знаю причину. Я видел одно прелестное создание среди гуляющих, и видел, как некий мужчина весь день не отрывал от нее взгляда и больше никого не замечал. Ха-ха-ха!

— Послушайте, капитан Морено! Надеюсь, вы больше не будете шутить на эту тему! Это все ваше воображение!

— Скорее ваше. Но пусть будет по-вашему, amigo.

Я хотел, чтобы получилось по-другому. Но старая поговорка против меня: «Чтобы отвести коня на водопой, нужен один человек, но даже двадцать не могут заставить его пить».

В этот момент, к моему величайшему облегчению, появился молодой Коварубио, брат девушек, и сообщил, что начинаются танцы. Дона Рафаэля, который будет одним из распорядителей танцев, ждут под навесом, чтобы он руководил подготовкой.

— Найдете меня там, — сказал мне Морено, — и я с радостью представлю вас такому количеству партнерш, какое только захотите. Хотя, если не ошибаюсь, — добавил он с многозначительной улыбкой, — вам нужна только одна. Hasta luego (До встречи).

Глава XXIII. ВАЛЬС

Я еще несколько минут оставался в зале, допивая вино, которое мне налила одна из девушек. Все это время мысленно возвращался к нашему разговору.

Странный разговор, и я не знал, что о нем думать. Казалось, капитан Морено хотел бы, чтобы я стал членом семьи, он почти сказал об этом. Но почему? Мне было непонятно. Его желание мне льстило, но я не понимал его мотивов.

В конце концов, возможно, все объясняется просто его дружеским расположением ко мне (как я уже говорил, наша дружба очень окрепла). Или разговор был просто легкой, ничего не значащей болтовней.

Впрочем, вскоре я отказался от размышлений на эту тему. Меня занимало кое-что другое, и, прикончив вино, я вышел наружу.

Там все изменилось, словно на сцене театра. Зажгли лампы, и все пространство под навесом ярко осветилось. В ожидании танцев люди группами прогуливались под звуки настраиваемых гитар, скрипок и арф. В сущности, все ждали только появления знатных дам. Вскоре они появились в своих роскошных туалетах. Зазвучала музыка, и начался бал.

Наверно, нет в мире другой страны, где бы классы разграничивались такой тонкой и незаметной перегородкой, как в Мексике. Даже в соседних Соединенных Штатах по-прежнему существует множество сословий, разделенных строгими границами (наследие, полученное от матери-Англии, от которого не удалось избавиться даже после столетия демократии). Но более экспансивные мексиканцы давно от него отказались, и, как и в других южноамериканских государствах, здесь можно увидеть скотовода или погонщика мулов, танцующего с дочерью hasiendado, или самого низкооплачиваемого рабочего рядом с нанимателем. Они могут вместе пить и курить и, если не сидят за одним обеденным столом, то уж вместе — за столом, на котором стучат кости или разлетаются карты. В игорных заведениях и салунах, за столом monte все мексиканцы равны — точно так же, как на общественных балах, известных как фанданго.

Так было и сегодня. Несколько rancheros, в своих ярких костюмах, с абсолютно естественным видом пригласили на танец дам в сатине и драгоценностях. Но сам я испытывал гораздо большую неловкость, когда, осмотрев толпу, отыскал индейскую красавицу (ее трудно было не увидеть), поклонился ей и сказал:

— Сеньорита, вы меня помните?

Меня обрадовал ее ответный взгляд, а еще больше слова:

— Помню ли вас, caballero? Что за вопрос! Конечно, помню и всегда буду помнить!

— Вы очень добры, говоря так. Я польщен тем, что вы меня не забыли.

— Как я могла забыть, сеньор? Вы спасли меня. Если бы не вы…

— Прошу вас, не говорите больше о такой мелочи. Мне только жаль, что это помешало вам приезжать в город, как обычно. Но, может, вам это все равно?

Задавая этот вопрос, я смотрел ей в лицо.

— Конечно, не все равно. Дома так скучно и одиноко — иногда.

— Одиноко? Но вы можете разговаривать со своим замечательным попугаем!

Она в ответ рассмеялась.

— Попугай — слишком скучное общество.

— В этом я с вами не согласен. Мне бы он точно не наскучил. Я согласен слушать его всю жизнь.

Она посмотрела на меня слегка удивленно и вопросительно.

— Если он вам так нужен, сеньор, можете его взять. Когда брат в следующий раз поедет на рынок, он привезет его.

— Ах, сеньорита, для меня главное не сам попугай, а то, что он говорит…

В ее взгляде по-прежнему сквозило удивление.

— «Не попугай, а что он говорит»? Что вы имеете в виду?

У меня на языке было «Лорита», но я удержался. Наша дружба еще недостаточно крепка для такой фамильярности, и девушка может принять мой ответ за грубость. Но мне нужно было что-то ответить.

Поэтому, запинаясь, я проговорил:

— Неважно, не имеет значения… не сейчас… Когда встретимся снова… но… — Я замолчал, думая о том, как маловероятна наша новая встреча. Эта мысль, словно темная завеса, отделила нас друг от друга. — Вы ведь не все время будете держаться подальше от города?

— Надеюсь. Мне так хочется снова увидеть ваших храбрых солдат, как они одновременно поворачивают и съезжаются. О, какое это было великолепное зрелище!

— Я рад, что оно вам понравилось. Надеюсь, вы увидите его еще — много раз.

— Я бы с радостью, если отец позволит. Но эти «красные шляпы»…

Она внезапно замолкла, глядя в темноту, и я увидел на ее лице выражение, похожее на страх.

— В чем дело? — спросил я.

— Мужчина, похожий на него.

— На кого?

— На «красную шляпу», того самого, который гнался за нами на канале.

— Где вы его увидели?

— Он стоял вон там. — Она указала на один из увитых зеленью столбов, поддерживающих навес. — Но сейчас его уже там нет.

— У него была красная лента на шляпе?

— Нет, сеньор. Мне показалось, что я узнала его лицо. Как вам говорил мой брат, мы видели его несколько раз, но он всегда бывает одет по-разному. И сейчас он в другом платье, если это тот самый человек. Надеюсь, это не так.

— Я тоже надеюсь. Вы простите, если я оставлю вас ненадолго?

Она, по-видимому, не очень обрадовалась моему желанию отойти, но ответила:

— Si, сеньор.

— С вашего разрешения, я вскоре снова отыщу вас и попрошу быть моей партнершей в танце.

Получив такое разрешение, я повернулся и отошел.

Прошло не менее получаса, прежде чем я снова присоединился к ней. Все это время я бродил в толпе, всматриваясь в лица всех мужчин. Но все бесполезно. Никто из встречных не был похож на сеньора дона Иларио. Нужно ли объяснять, что я искал именно его?

Должно быть, она ошиблась. После всего случившегося, наверное, она боится и ей всюду мерещится этот человек. Именно в этом дело.

Придя к такому заключению, я прекратил поиски и вернулся к ней.

Я видел, что она за это время танцевала несколько раз и с разными кавалерами. Мысли мои были заняты Эль Гуапо, и поэтому я не обращал внимания на ее партнеров. Только изредка поглядывал в ее сторону, восхищаясь ее грациозностью. Для меня смотреть на нее и восхищаться означало одно и то же. Никого из танцующих нельзя было сравнить с нею. La Bella казалась самой баядерой [56] !

Наконец я пригласил ее на вальс!

Танец был в старинном стиле, который Байрон назвал бы «поэзией движения». Вальсы в это время были в моде в Мексике, впрочем, как и в других частях западного мира. Я не сделал еще и круга, как понял, что в моих объятиях настоящая лесная нимфа. Она была такой легкой и гибкой, словно Серито или Тальони [57] .

Когда музыка смолкла и вальс кончился, я предложил ей руку, и мы вышли в ночь. Мне было все равно, что скажут в «обществе», где, конечно, развязались языки. Я мог бы идти с ней и при самом ярком свете — не вызывающе, а с полным равнодушием к тому, что могут обо мне подумать, Пусть даже поверят, что мы обручились.

И мы действительно вскоре обручились.

Именно по этой причине отделились мы от шумной толпы. Нам надо было объясниться друг с другом — не словами, а чувствами. Нам одновременно захотелось побыть наедине. Только нам двоим светила луна. В канун Рождества мы обменялись клятвами, которые никогда не будут нарушены. Нашими свидетелями были только чистые снега Попокатепетля и Белой Женщины…

Глава XXIV. УЖИН

Было еще не поздно, когда бал закончился. Сегодня в полночь предстояла еще так называемая «петушиная месса» (название происходит от того времени, когда не было часов, и крик петуха возвещал начало церемонии).

Большинство собравшихся разошлись по своим домам, намереваясь к полуночи вернуться на мессу в капелле hasienda. В Мексике, где мужчины и женщины отлично ездят верхом, несколько миль или лиг не считаются расстоянием.

А приглашенные семьей Коварубио гости, в том числе и я, остались на праздничный ужин.

Я вошел не со всеми, а несколько минут спустя: меня задержало нежное прощание. Лорита с братом возвращались домой, в свое жилище на воде. Им сначала нужно было добраться до Сан-Исидро, это около полулиги, а оттуда до чинамп каналом, которым мы с Криттенденом добрались до берега.

Нам нужно было договориться, когда и где мы снова встретимся. Затем, пожав руки, соединившись губами, не желая произносить «Adios», мы расстались. Лорита направилась вслед за братом, который уже отошел, а я вернулся к веселой толпе, усаживавшейся за столы.

Ужин был великолепный. Предлагались все самые редкие и дорогие блюда, какими может похвастать Мексиканская долина: разнообразная дичь, свежие фрукты, вина Старого и Нового света, для охлаждения погруженные в снег с ближайшей sierras nevadas (горы, покрытые вечным снегом). И было очень весело; трудно представить себе, что через час все эти люди будут стоять на коленях на холодном каменном полу часовни и возносить молитвы! Сейчас праздник достиг своей кульминации, воцарился настоящий хаос, рождественские хлопушки трещали, как пистолетные выстрелы, всюду слышались остроумные замечания и взрывы хохота.

Но я, который должен был быть счастливейшим из всех, кто только что завоевал сердце прекраснейшей из женщин, я не был счастлив! Какое-то тяжелое предчувствие закралось мне в душу, и его не могли снять ни окружающее веселье, ни выпитое вино.

Я пытался понять, в чем причина, но не мог. Эта тяжесть не имела никакого отношения к легкой неприятности, происшедшей у меня с кузиной Игнасией; хотя по тому, что она избегала меня весь остаток вечера, я видел, что она по-прежнему на меня сердится. Но я об этом не думал, во всяком случае не придавал серьезного значения. Это никак не могло объяснить гнетущее чувство, завладевшее мной, словно кошмар.

Чем бы оно могло объясняться? Я долго не мог понять, даже не мог высказать ни одного предположения, но как будто знал, что приближается беда. Наконец, предчувствие начало приобретать более ясные очертания, и они оказались ужасны. В тот благословенный час наших взаимных признаний я не думал о том, что ему предшествовало. Я совершенно забыл о том, что говорила Лорита — что она видела негодяя, пристававшего к ней. Но теперь я это вспомнил, вспомнил настолько отчетливо, что едва не вскрикнул. Эта темная туча, которая затмевала горизонт, теперь нависла над самой головой. Она, моя возлюбленная, в опасности! Я сразу поверил в это.

И в тот же момент, подтверждая мои опасения, произошло странное совпадение. Женщины удалились, чтобы привести свои наряды в соответствие с предстоящей религиозной церемонией, а Криттенден, который до того времени был занят, подошел ко мне и сел рядом. И я услышал его слова:

— Кстати, старина, вы не заметили здесь одного вашего старого знакомого?

Я почувствовал раздражение, решив, что он имеет в виду чинамперу и собирается подшучивать надо мной, а я был в неподходящем настроении для шуток. И так как лучше всего в таком случае прямой ответ, я ответил, скрывая досаду:

— Конечно, заметил. И если бы ваши глаза не ослепила одна красотка, вы бы видели, что не только заметил, но и танцевал с нею.

— А, вы говорите об индейской девушке.

— А вы о ком? — спросил я, сразу забыв о своем раздражении.

— О том мошеннике, который от нас ускользнул, о лодочнике. Том, что бросил нас на чинампах.

— Великое небо! — воскликнул я, вздрогнув. — Вы его видели, Криттенден? Видели сегодня?

— Его или его призрак. Хотя если это призрак, то у него лучший вкус в одежде. Парень был не в лохмотьях, а в дорогом костюме из синего бархата, со множеством пуговиц, и на плече у него было серапе высшего качества. Но я совершенно уверен, что это наш бывший лодочник.

— Но почему вы его не задержали? Или не сказали мне? У нас есть все основания арестовать этого негодяя! Или даже повесить его илизастрелить на месте! Что вам помешало?

— Могу вас заверить, не отсутствие желания. Возможности не было. Я не сразу понял, что это он. А когда убедился, что не ошибаюсь, было уже поздно. Я осмотрел окрестности, прихватив с собой вашего сержанта и сигнальщика, но больше костюм из синего бархата не увидел. Должно быть, он заметил, что я его узнал, и поспешил скрыться.

Итак, если Криттенден видел нашего pelado — a он в этом совершенно уверен, — значит, и Эль Гуапо тоже был здесь. Я давно уже пришел к заключению, что эти двое — сообщники, salteadores из одной банды.

И где они оба сейчас? Где «La Bella»? Добралась ли благополучно до дома?

Я задавал себе эти вопросы, охваченный холодной дрожью.

Но тут же произошло еще одно, не менее странное совпадение. Я рассказывал Криттендену о появлении здесь второго подозрительного человека, когда наш разговор прервал шум во дворе. Слышались возбужденные голоса, затем в столовую вбежал, запыхавшись, молодой индеец.

— Брат прекрасной чинамперы! — услышал я несколько восклицаний.

— В чем дело? — спросил я, вскочив с места.

Почти лишний вопрос, потому что я предвидел ответ. Юноша с трудом ответил:

— Моя сестра! Ее похитили! Милостивый боже, помилуй нас!

Глава XXV. КУДА?

— Твою сестру похитили? Кто похитил?

Еще один ненужный вопрос. Я сам мог бы назвать этих людей или описать их.

— Разбойники, — ответил юноша, — salteadores. Я знаю, потому что у них лошади и оружие. Их было несколько. И, сеньор капитан, — продолжал он, узнав меня, — одного вы сами знаете. Это «красная шляпа», который гнался за нами на канале.

Я больше не слушал его. Выбежал из комнаты, громко подзывая сигнальщика. Криттенден последовал за мной. К счастью, сигнальщик еще не лег спать; вместе с двумя товарищами он задержался на кухне, флиртуя с девушками-служанками.

— Тревога, сигнальщик! Быстрее!

Солдаты удивились — не столько неожиданному приказу, сколько моему возбужденному виду. Но все бросились к конюшне, и вскоре в стенах hasienda послышался боевой клич «По коням!».

Пока готовили лошадей, я расспрашивал молодого индейца, пытаясь извлечь из него максимум информации. Как выяснилось, они с сестрой миновали Сан-Исидро и садились в скиф, когда из кустов показались два человека, схватили девушку и потащили прочь. Потом подняли на руки и понесли.

— Она сопротивлялась, сеньор, изо всех сил, но кричать не могла, потому что негодяи набросили серапе ей на голову и заглушили голос.

— А что делал ты?

— Я выпрыгнул из лодки и побежал за ними. Но прежде, чем догнал, к ним присоединилось много других, все верхом, и с ними были еще две лошади без всадников, но оседланные. На одну посадили мою сестру — будь они прокляты! Тот, что держал ее, посадил ее перед собой, и все ускакали.

— Но как ты узнал, что там «красная шляпа»?

— Я хорошо рассмотрел его лицо, сеньор. Я почти настиг их, когда они ускакали, и луна светила ему в лицо. Он был не из тех двоих, которые ее схватили, а подъехал позже с остальными. Он отдавал приказы, и все его слушались. О, да, я уверен, что это он, сеньор! Я часто видел его, и сестра тоже. Ей показалось, что он был на празднике, во время танцев. Она как раз рассказывала мне об этом, когда мы возвращались к лодке, и она боялась. Боже, ее похитили! Что они с ней сделают?

Его отчаяние казалось беспредельным, но оно было ничто по сравнению с моим. Его слова сводили меня с ума, и с огромным облегчением я услышал конский топот и звон упряжи снаружи. Мои люди уже в седлах! Я решил преследовать похитителя до самого его логова и сделать все, чтобы освободить девушку, даже если придется отдать свою жизнь.

Конечно, Криттенден и Морено с нами. Мексиканский офицер не пожелал оставаться, напротив, казалось, он с радостью принял решение вернуться к боевым действиям. Доблестный военный, он чувствовал раздражение от того, что его сабля так долго ржавеет в ножнах. Но мне нужно было нечто большее, чем его сабля, — его совет и руководство. Без его опыта наша поездка напоминала бы погоню слепцов.

Морено оказался нужным человеком в нужном месте. Ему были знакомы все дороги и тропы Мексиканской долины, все окружающие ее горы. Но что еще важнее, он знал привычки Эль Гуапо, знал, где обычно скрывался этот веселый Лотарио [58] , исполняющий роль грабителя. Все эти сведения он получил в свое время от полковника Эспиносы.

Сев в седла, мы сразу спросили у Морено: «Куда?» Он задумался. Сан-Исидро на самом берегу озера; Ла Соледад находится на полпути между ним и Большой национальной дорогой, по которой мы добирались до hasienda. Эспиноса говорил, что логово бандита где-то вблизи пирамиды Сан Хуана де Теотиуакан. Прямой путь туда проходит из Сан-Исидро через Ла Соледад. Но можно воспользоваться и другой дорогой; эта дорога кружная, потому что ей приходится огибать cerro — небольшой вулкан, о котором уже говорилось. И она длиннее.

Мы были уверены, что бандит, завладев добычей, будет торопиться в свое убежище. Но не знали, какой именно дорогой он воспользуется. Однако долго сомневаться нам не пришлось. В моем отряде был старый солдат, очень хороший следопыт. Как только мы отъехали на триста-четыреста ярдов от hasienda, я приказал ему спешиться и искать следы.

Он слез с седла, присел и принялся осматривать землю. К счастью, ярко светила луна, и это облегчало его задачу.

— Тут много лошадиных следов, капитан, но все идут от Веракрус — это те, кто съезжался на праздник.

— Вернись немного назад, к озеру. Посмотри там.

Он выполнил приказ, миновал въезд в hasienda, прошел еще десятка два ярдов и нагнулся.

— Ну, что, они были здесь?

— Да, капитан, дюжина или около того. Две лошади кажутся свежими, остальные, должно быть, с утра в пути.

— Есть ли следы, ведущие от озера?

— Один. Остальные ведут к озеру.

— Это наше преимущество, — заметил мексиканский офицер, когда мы повернули лошадей в сторону дороги на Веракрус. — Чтобы добраться до пирамиды Сан Хуана, они должны пересечь Camino Nacional (Национальную дорогу) в районе деревни Лос Рейес. Мы двинемся к Тлаписахуа, а оттуда — к Лос Рейес. У нас в запасе не менее двадцати минут, мы можем догнать их и даже перегнать, прежде чем…

— Вперед! Галопом! — закричал я, не дожидаясь, пока он докончит фразу, и мы поскакали, пришпоривая лошадей. Луна позволяла легко различать белую дорогу, поэтому не нужно было ни на мгновение натягивать узду. И мы скакали безостановочно, пока не добрались до главной мексиканской дороги. Повернув к городу, на огромной скорости мы промчались через Тлаписахуа. Гром копыт наверняка разбудил жителей местечка, которые давным-давно легли спать.

Точно так же проскакали мы через Лос Рейес, но здесь уже никого не разбудили: жителей деревушки разбудил предыдущий отряд. И мы, проезжая между двумя рядами домов, видели в окнах встревоженные лица.

Примерно в миле за Лос Рейес — если двигаться в сторону города, как мы и делали, — дорога на Сан Хуан де Теотйуакан резко сворачивает направо и идет по берегу большого соленого озера Тескоко. Мы не знали, где те, кого мы преследуем, впереди нас или еще позади, и, чтобы понять это, направились к пересечению дорог. Когда мы проезжали небольшую pueblita — деревеньку, ехавший со мной рядом старый следопыт негромко сказал:

— Свежие следы, капитан. Десять или двенадцать лошадей недавно проходили этой дорогой; и скакали они быстро.

Не успел он это договорить, как все убедились в его правоте. Обогнув несколько кустов, закрывавших поле зрения, мы увидели впереди на дороге, примерно в полумиле от нас, темное пятно. Это пятно двигалось, и в нем поблескивали металлические искорки-отражения.

— Salteadores, рог cierto (точно)! — воскликнул Морено, догоняя меня. — Смотрите! Они свернули с главной дороги и направляются к Тескоко.

Он был прав: темное пятно свернуло с дороги и двинулось направо, разделившись на шесть частей. Грабители скакали строем по двое. Очевидно, нас они еще не заметили, потому что двигались шагом, словно не опасаясь погони. Услышать нас они не могли, потому что дорога была покрыта толстым слоем пыли, заглушающей топот копыт.

Увидев бандитов, я тут же натянул повод и приказал остановиться. Необходимо было получше разглядеть противника и принять решение, как действовать дальше. Было хорошо видно, как они движутся по отходящей вправо тропе, держа в руках пики (именно блеск их наконечников мы и заметили). Их человек двенадцать — меньше, чем нас. Но даже если бы их было в несколько раз больше, я продолжал бы преследование и знал, что все мои люди пошли бы за мной.

Задержались мы лишь на несколько секунд. Мексиканский офицер сказал:

— Как раз удобное место, чтобы их догнать. На протяжении трех лиг нет ни одного куста: даже мыши здесь негде спрятаться.

— Галопом — вперед! — приказал я, и мы снова поскакали.

Глава XXVI. ОКОНЧАНИЕ РОЖДЕСТВЕНСКОГО УЖИНА

Больше мы не делали попыток скрывать свое присутствие от разбойников. В ярком лунном свете это стало невозможно, и как только мы выехали из-за кустов, они нас увидели. Мы могли судить об этом, потому что они сразу пришпорили своих коней. Судя по тону их восклицаний, которые теперь доносились до нас, они были испуганы.

Мы продолжали погоню. Скоро мы тоже свернули на дорогу, ведущую к Тескоко, а бандиты теперь были прямо перед нами.

Отныне вопрос просто в том, чьи кони быстрее, но я не сомневался в результате. С собой я отобрал своих лучших людей, все они великолепные всадники. А американские лошади, мощные и длинноногие, не раз уже показывали свое преимущество перед маленькими мексиканскими мустангами. Но если я не опасался за результат гонки, то боялся того, что может случиться, когда мы догоним разбойников. Отчаянные мексиканские головорезы, зная, что их ожидает смерть, отказываются сдаваться, сражаются до последнего, а предварительно убивают пленных. Не раз слышал я рассказы о том, как прекрасная девушка получала удар мачете в сердце в тот момент, когда отец, брат или возлюбленный находил ее и готов был освободить! Что, если такова же судьба моей суженой?

Я испытывал острую боль и страх. Но, к счастью, у меня не было времени долго раздумывать об этом. Через десять минут все решится.

Мы видели, что разбойники предпринимают крайние усилия, чтобы уйти от погони. Размахивая пиками, они настегивали лошадей. Наши кони шли на огромной скорости, они тяжело дышали, и пена срывалась с их губ. Мы все молчали, никто не произнес ни слова, слышался только гром копыт и звон пустых ножен, потому что мы извлекли сабли.

Вскоре разделявшие нас полмили сократились до четверти. Еще один рывок — и все будет кончено.

— Рубите каждого, кто будет сопротивляться! — крикнул я своим людям. — Но не повредите девушке, ради бога и ради меня!

Мне показалось, что они поняли причину моей мольбы и сделают все, что только будет в их силах. Так или иначе, это были последние слова, пока морды наших мчащихся лошадей почти не коснулись хвостов мустангов.

И тогда раздались голоса наших врагов, но не воинственный крик, не клич, призывающий к атаке. Это были трусливые возгласы:

— Nos rendamos! (Сдаемся!)

Мы страшно удивились, увидев, как разбойники бросают пики на дорогу и униженно умоляют сохранить им жизнь.

Только двое попытались сопротивляться, и тут же (в соответствии с моим приказом, который слишком поздно было отменять) замертво упали с седел.

Человек, который вез пленницу, подъехал ко мне. Девушка сидела перед ним в седле, с серапе на голове и со связанными руками.

— Сеньор генерал, — сказал разбойник, — отдаю вам пленницу. Я рад, что все так закончилось. Caramba! Никогда бы не взялся за такое дело, если бы не наш вожак. Он убил бы меня, если бы я ослушался. Вот за что нужно быть благодарным! — добавил он, глядя на одного из убитых. — Эль Гуапо больше никогда не сможет отдавать мне такие приказы!

Я не слушал его. Мысли мои были целиком поглощены девушкой. Я освободил ее от пут. Разбойник с усердием помогал мне. Наконец с ее головы сняли серапе и лунный свет упал на ее лицо. Длинные черные волосы девушки были распущены и растрепались, лицо побледнело, но глаза оставались такими же яркими и прекрасными, так же сверкали жизнью, как всегда.

Бросив дикий взгляд, она сразу узнала меня и кинулась мне на грудь, воскликнув:

— Это вы, amante mio (мой любимый)!

— Да, Lorita querida (возлюбленная)! И вы можете больше не бояться этого человека! Вот он.

Я указал на мертвого бандита, лежащего лицом кверху. Красивое лицо, искаженное гневом, который он, должно быть, испытывал в свои последние мгновения.

Она бросила на него один взгляд, вздрогнула и крепче прижалась ко мне, воскликнув:

— Уведите меня! О, уведите меня!

Я отвел ее в сторону, и к нам подошли Криттенден и Морено. Поздравив чинамперу со спасением, последний повернулся ко мне и со смехом сказал:

— Caballero, я должен вам ужин на шестерых. С радостью отдам этот долг завтра, в рождественскую ночь, в ресторане Эспириту Санту, если вам это удобно.

Я с удивлением посмотрел на него. Подобное предложение в таком месте и в такое время!

— Не понимаю вас, капитан Морено.

— Вероятно, поймете, взглянув на это.

Он протянул руку, и я увидел у него на ладони какой-то круглый, блестящий предмет. Это были золотые часы.

— Это reloja (часы), — сказал Морено. — Именно их вы помогли унести вору в нашу первую встречу. Как видите, лучшие часы работы Лосада, как я вам и говорил, они обошлись мне в двадцать дублонов. Так что я не преувеличивал, когда заставил потратиться на ужин на шестерых.

— Но как… где… каким образом вам удалось их вернуть?

— А! Я совсем забыл! Только что — и непосредственно у самого вора. Вот он лежит. Больше ему ничего не украсть в этом мире, так что не знаю, что он будет делать в том. Mira (Смотрите)!

Я посмотрел в ту сторону. Морено показывал на тело второго убитого разбойника, в котором я сразу узнал предавшего нас лодочника!

Теперь я понял, о какой услуге стоимостью в несколько сотен долларов все время твердил pelado. Вор, лодочник и разбойник оказались одним и тем же человеком!

Наше преследование бандитов так быстро и неожиданно завершилось, что мы успели вернуться в Ла Соледад к полуночной мессе. Но я не принял в ней участие, а заглянул на hasjenda только для того, чтобы прихватить брата моей невесты, который ожидал нас там.

Я проводил моих будущих родственников до Сан-Исидро, усадил в лодку и вернулся в Ла Соледад. Было уже слишком поздно, чтобы пожелать дамам Коварубио спокойной ночи. Обе сестры легли спать, и, вероятно, донье Игнасии снился человек в мундире с желтыми нашивками, чьи низменные вкусы и пристрастия относительно женщин сделали его в ее глазах чудовищем.

Опасаясь ее нерасположения, я постарался уехать из Ла Соледад с первыми лучами солнца. К счастью, у меня было правдоподобное объяснение такого раннего отъезда: надо было конвоировать захваченных разбойников в городскую тюрьму.

Поэтому, поручив капитану Морено попрощаться от моего имени с кузинами, — дядя сам проводил меня, — я уехал задолго до начала almuerzo (второй завтрак). Конечно, Криттенден поехал со мной, хотя и не без сожаления. Он, конечно, предпочел бы остаться.

В этот день Рождества нам с Морено не довелось вместе позавтракать, но зато мы поужинали с ним в Эспириту Санту. Кроме прежних шестерых, к нам присоединился Криттенден. Ужин был гораздо веселее первого, во всяком случае я так считаю. Потому что в этот вечер не говорилось ничего такого, что могло опечалить или рассердить меня. Даже полковник Эспиноса воздерживался: должно быть, слышал от своего друга Морено, что со временем та, кого он назвал Королевой озер, стала навсегда королевой моего сердца.

Майн Рид Обессилевшая рука. Рассказ о мести в лесной глуши.

Глава I Привал юных охотников

Охотничий привал в тени лесов Миссисипи, в месте, где деревья не тронуты топором лесоруба. Привал на арканзасском берегу великой реки, недалеко от города Хелена, в направлении Литл Рок, столицы штата.

Сцена представляет собой небольшую поляну, окруженную высокими тополями; на одном из них бросающееся в глаза выжженное пятно указывает тропу. Это тропа, ведущая от Хелены в поселок на развилке Белой реки и в направлении складов.

Действие происходит четверть века назад, когда эта местность была занята пестрым населением, состоявшим из самых злобных и разнузданных типов, каких только можно встретить в глуши на всем протяжении фронтира. Самое подходящее место для разорившихся наследников, юристов и спекулянтов землей, работорговцев и мошенников, охотников, живущих за счет дичи, и «спортсменов», спорт которых – карты, а добыча – беспутные владельцы хлопковых плантаций, бросившие свои дома на Миссисипи и в Теннеси и устремившиеся в плодородные долины рек святого Франциска, Белой и Арканзаса.

Достаточно одного взгляда на тех, кто устроился на привал, чтобы понять, что они не принадлежат к перечисленным выше группам. Их шестеро, все юноши, самому старшему еще нет двадцати, а младшему меньше шестнадцати. И хотя тот же взгляд покажет, что они всего лишь охотники любители, добыча свидетельствует, что они обладают не только мастерством, но и храбростью. На траве лежит туша большого медведя, шкура зверя свисает с дерева, а несколько кусков, срезанных с жирной задней лапы и насаженных на прутья, приятно шипят на лагерном костре, распространяя далеко по лесу аппетитный запах.

В траве разлеглась дюжина больших охотничьих собак; некоторые ранены в недавней схватке; к деревьям привязаны шесть оседланных лошадей.

Молодые охотники в отличном настроении. Они неплохо потрудились днем; и так как большинству еще далеко до дома, решили остановиться, отдохнуть и дать возможность передохнуть собакам и лошадям.

Охота дала им мясо, которое все любят; у большинства с собой в седельных сумках кукурузные лепешки, а у некоторых – и фляжки с кукурузным виски. И они не были бы молодыми арканзасцами, если бы у каждого не нашелся запас табака. Снабженные всем необходимым для привала в лесу, они разбили его в радостном настроении.

Взглянув на молодых людей с социальной точки зрения, можно заметить, что они не равны по статусу. Разница в одежде и снаряжении говорит о различном общественном положении, даже в этой глуши, и эта разница очень заметна у шести молодых людей, сидящих вокруг костра. Тот, кто кажется самым старшим и имя которого – Брендон, сын плантатора, обладающего немалым весом в округе. И богатством также, на что указывает одежда из дорогого сукна, дорогая шляпа-панама и сверкающая на груди булавка с бриллиантом. Однако не это придает его речи властность и авторитет среди товарищей-охотников, а скорее возраст, возможно, в соединении с превосходящей силой, а также, несомненно, буйный характер, который все время проявляется в словах и делах. Брендону принадлежит большинство собак и красивая гнедая лошадь, которая гордо бьет копытом недалеко от костра.

Следующий за мастером Брендоном по социальному положению – юноша на два года его моложе, по имени Рендол. Он сын юриста, недавно избранного судьей округа – пост, который нельзя назвать синекурой, если, конечно, ревностно исполнять обязанности.

Вслед за Рендолом нужно назвать молодого Спенсера, многообещающего отпрыска священника епископальной церкви, чей приход расположен в одном из поселков на берегу реки, в нескольких милях от описываемого нами привала.

Еще ниже располагаются Нед Слотер, сын хозяина гостиницы в Хелене, и Джеф Граббс, наследник Джефа Граббса старшего, главного торговца галантерейными товарами в том же городе.

В самом низу шкалы можно поместить Билла Бака, чей отец, наполовину конеторговец, наполовину плантатор, владеет участком неплодородной земли недалеко от складов; никто и не думает оспаривать его права на эту землю.

Несмотря на явные социальные различия, у костра они никак не сказываются. На охотничьем привале, особенно в юго-западных штатах, тем более в Арканзасе, превосходство определяется не нарядной одеждой и не родословной. Потомок «белого бедняка» так же горд своим положением, как и наследник богатого плантатора; за костром, о котором идет речь, Билл Бак говорит так же громко, ест лучшие куски мяса и пьет столько же виски, как и Альф Брендон, владелец собак и прекрасной гнедой лошади.

Можно заметить разницу в курении: Билл держит в зубах трубку из кукурузного початка, а сын плантатора пыхтит дорогой сигарой, пришедшей через таможню из Гаваны.

С едой покончено, но возвращаться домой еще рано, а пускать собак по свежему медвежьему следу слишком поздно. Виски вдохновляет на развлечения, испытание силы и мастерства. Эти сыновья Арканзаса обязательно стали бы играть в карты; но, к их досаде, ни у кого не оказалось колоды. Сожалеют об этом Билл Бак, Альф Брендон и сын священника. Они слишком далеко от поселка, чтобы послать за картами. «Расшибалочка» кажется им недостаточно сложной игрой, другие игры совсем детские. Кончается все соревнованием в силе и скорости. Борьба, прыжки через веревку, прыжки в длину – во всем первенствует Альф Брендон, за ним – сын конеторговца. Их превосходство объясняется исключительно возрастом, потому что именно они старше всех в группе.

Обычные забавы прискучили, принялись искать чего-то нового. Крепкая горизонтальная ветка тополя подсказала новое развлечение. Ветка располагается почти в девяти футах от земли. Кто может подпрыгнуть, ухватиться за нее и висеть дольше всех?

Альф Брандон достал свои золотые часы с секундной стрелкой, и испытание началось.

Все шестеро сумели ухватиться за ветку и повиснуть. Все висели какое-то время; всех победил Билл Бак; Бредон испытывал заметное раздражение.

А кто сможет дольше всех провисеть на одной руке?

Испытание началось, победил сын плантатора.

– Ба! – воскликнул побежденный Бак. – А кто дольше всех провисит на шее? Кто-нибудь посмеет?

Взрыв смеха ответил на эту шутку молодого сквоттера.

Глава II Два путника

Наступило такая глубокая тишина, что можно было услышать малейший звук в округе. Хотя молодые Нимроды[59] из глуши не профессиональные охотники, они привыкли держать уши настороже. Возобновить разговор им помешал шорох тростников – верхушки растений нависали над тропой. Со стороны Хелены слышались шаги. Мягкие и еле заметные, словно это ноги, обутые в мокасины, или женские. Тем не менее собравшиеся на поляне слышали их отчетливо. Все: охотники, собаки, лошади – насторожились и вслушивались.

Кто идет со стороны Хелены?

Не успел этот вопрос оформиться, как появился и ответ. На тропе показались двое: впереди юноша лет восемнадцати, за ним девушка на два года моложе.

Они не похожи на брата и сестру. Мать у них могла бы быть одна, но не отец. Если же у них один отец, то должны быть разными матери.

У обоих необычная внешность – даже поразительная. Юноша высок, изящен, элегантно сложен; черты лица его напоминают римлянина: тот же овал, те же выступающие нос и подбородок, орлиные глаза, которые в детстве смотрели на Теверон, или Тибр. Кожа тоже свидетельствует об итальянском происхождении, она слегка оливкового оттенка, чуть темнее на щеках; и все это увенчано густой шевелюрой, черной, как оперение канюка. Выделяясь фигурой и осанкой, юноша и одет не так, как остальные молодые охотники, которые смотрят на него с поляны. На ногах у него мокасины, ноги плотно обтянуты брюками из грубого зеленого сукна; миткалевая охотничья куртка на плечах, а на голове вместо шляпы «ток», или тюрбан, давно усвоенный полуцивилизованными жителями фронтира. Юноша снабжен пороховым рогом и сумкой с пулями, свисающими с руки; он вооружен длинноствольным ружьем, которое небрежно держит на плече.

Его спутницу мы назвали девушкой. Слово вполне подходит; но ее описание потребует меньшей точности в подробностях. На вид шестнадцать лет; больше, если принять во внимание распускающуюся женскую красоту; одета в платье из домотканой материи, выкрашенной купоросом; платье плохо сшито и не очень подходит к фигуре; волосы по всей видимости не знакомы с гребнем, однако они блестят, как солнце через выходящее на запад окно; глаза как звезды, снятые с голубого полога неба, – такова была та, которая шла вслед за юношей в миткалевой охотничьей куртке, вернее, сопровождала его.

Неожиданный огонь вспыхнул в глазах Брендона. Этот огонь не обещал ничего хорошего вновь прибывшим, вернее, одному из них, о чем легко было догадаться: ибо девушка слишком молода и хороша собой, чтобы возбудить враждебность в груди любого мужчины. Гнев сына плантатора направлен против ее спутника.

Еще более очевидна эта враждебность в словах Билла Бака.

– Этот подлец всегда бродит с дочерью старого Рука. Почему ее папаше не хватает ума запретить ей болтаться с ниггером. Она уже не девочка, совсем нет.

В словах Бака плохо скрываемая злоба. Он тоже заметил расцветающую красоту лесной девушки, дочери старого охотника, человека грубых нравов, живущего в хижине поблизости.

Чувства сына торговца лошадьми, менее утонченные, ощущаются очень остро. Замечание его подлило масла в огонь, пылающий в груди Брендана.

– Ниггер слишком много о себе думает. Предлагаю, парни, сбить с него спесь.

Это злобное предложение сделано Брендоном.

– Это только принесет ниггеру добро, – подхватывает Слотер, руководствуясь своим опытом, полученным в таверне.

– Разве он негр? – спрашивает Спенсер, который до сих пор не был знаком с юношей. – Я бы принял его за белого.

– На три четверти белый – в остальном индеец. Его мать была полукровка чокто[60]. В нашем магазине я видел много чокто.

Эту информацию сообщает Граббс.

– Индеец или ниггер – какая разница? – грубо продолжает Бак. – У него хватит темной кожи и для того, и для другого. И как ты сказал, Альф Брендон, пора сбить с него спесь. Все согласны, парни?

– Все… все!..

– А ты что скажешь, судья Рендол? Ты пока еще ничего не сказал; так как ты у нас судья, мы ждем твоего решения.

– Ну, если предстоит забава, я с вами. А что вы предлагаете с ним сделать?

– Ну, это предоставьте мне, – говорит Брендон, поворачиваясь к юноше, который как раз вышел на поляну и остановился по другую сторону костра. – Привет, Чок, куда торопишься? Мы тут соревнуемся в силе – кто дольше провисит на одной руке на этой ветке. Присоединяйся и покажи, на что способен.

– Не хочу. К тому же у меня нет времени на забавы.

Молодой охотник остановился только на мгновение и готов двинуться дальше. Предложение сделано явно не из дружеских побуждений. Он заподозрил подвох. Он видит его в глазах шестерых, в их лицах, раскрасневшихся от кукурузного виски. Тон их тоже оскорбительный.

– Боишься, что тебя побьют, – насмешливо отвечает Брендон. – Хоть в тебе индейская кровь, но и белой достаточно, чтобы не показывать так явно трусость.

– Трусость? Буду благодарен тебе, мастер Альф Брендон, если ты не повторишь этого.

– В таком случае докажи, что ты мужчина, и прими участие в соревновании. Я слышал, ты хвастался сильными руками. Бьюсь об заклад, что провишу на ветке дольше тебя – любой из нас провисит дольше.

– Что поставишь с в заклад? – спрашивает молодой охотник; возможно, он хочет использовать с выгодой свою силу.

– Мое ружье против твоего. Судя по виду, мое ружье вдвое ценнее твоего.

– Втрое, – говорит сын владельца магазина.

– Не согласен, – отвечает молодой охотник. – Я предпочитаю свое, хотя на твоем много украшений. Но я принимаю твой вызов и твой заклад.

– Хорошо! А теперь, парни, будьте готовы и смотрите, чтобы игра была честной. Ты, Слотер, будешь следить за временем. Вот мои часы.

Девушка уходит. Очевидно, Брендон хочет этого. У него есть план, какой-то зловещий замысел, и он не хочет, чтобы были свидетели. Каков бы ни был его замысел, он поделился им с товарищами, и все тоже хотят, чтобы Лена Рук – так зовут девушку – побыстрей уходила.

Их дерзкие взгляды и вольная речь вызывают нужный эффект. Хижина отца недалеко. Девушка отлично знает дорогу, ей не нужен проводник, и вот она уходит – тем не менее оглянувшись на своего спутника, и на ее лице заметна тень дурного предчувствия.

Она, конечно, заметила поведение юных охотников, их оскорбительный тон и намеки на индейское происхождение того, кто был товарищем ее детства, кто делил с нею хижину ее отца, какой бы бедной и скромной она ни была.

Большинство оставшихся на поляне ей знакомо, всех их она знает по именам, Бак и Брендон внушают ей страх.

Но она уверена в Пьере – это единственное имя гостя своего отца, которое ей известно, имя это сообщил лет шесть назад мужчина, когда передавал мальчика ее отцу. Лена знает, что Пьер не ребенок и не простак, он может уберечься от обычной опасности.

Эти мысли успокаивают ее, и она быстро скользит по лесной тропе, как олененок, подбадриваемый ощущением близости безопасного убежища и оленя-самца.

Глава III На одной руке

– Как будем соревноваться? – спрашивает Слотер, держа часы так, словно взвешивая их. – На одной руке или на обеих?

– Конечно, на одной. Таков был вызов.

– Тогда предлагаю другую привязать. Так будет лучше всего и честнее для обоих участников. Никакого балансирования, только испытание силы руки – правой, конечно. Пусть левая будет привязана. Что скажете, парни?

– Возражений не может быть. Оба в равном положении, – замечает Рендол.

– Не возражаю, – говорит Брендон.

– Я тоже не возражаю, – соглашается молодой охотник. – Привязывайте, если хотите, но только у обоих.

– Хорошо! – восклицает Билл Бак, украдкой подмигнув товарищам, так, чтобы последний говорящий не заметил.

Соревнующиеся встают под веткой, готовые к тому, чтобы быть связанными. На это уходит одна-две минуты. Левое запястье охватывают крепким кожаным ремнем и привязывают к бедру. Таким образом левая рука не участвует в соревновании и никак не может облегчить положение правой.

С привязанной левой рукой оба готовы к началу состязания.

– Кто первый? – спрашивает Слотер. – Вызывающий или вызванный?

– Выбор принадлежит вызванному, – отвечает Рендол. – Поступай, как хочешь, Чок, – добавляет он, обращаясь к молодому человеку с четвертью индейской крови.

– Мне безразлично, кто первый, кто последний, – следует простой ответ.

– Ну, хорошо; тогда я первый, – говорит Брендон, подпрыгивая и хватаясь за ветку.

Слотер делает вид, что отмечает время.

Одна – две – три – три с половиной минуты, по циферблату часов, и Брендон спрыгивает на землю.

Похоже, он не прилагал особых усилий. Странно, что он так равнодушно относится к перспективе потери замечательного ружья, не говоря уже об унижении от поражения.

Кажется, его ждет и то и другое: молодой охотник, собравшись, подпрыгивает и хватается за ветку.

Одна – две – три – четыре – пять. Пять минут прошли, а он продолжает висеть.

– Сколько еще выдержишь? – довольным тоном спрашивает Бак. – Выдохся, верно?

– Выдохся? – восклицает висящий охотник. – Да я выдержу втрое больше, если понадобится. Вы ведь согласны, что я выиграл?

– Сто долларов вдобавок к ружью за то, что ты не продержишься еще пять минут!

Это произносит Брендон.

– Принимаю, – следует ответ.

– Поскольку ты так уверен, тебе придется выиграть или быть повешенным.

– О чем это ты? Что вы там за мной делаете? – спрашивает молодой охотник.

Эти вопросы вызваны подозрением, что разыгрывается какая-то хитрость. Молодой человек услышал шепот за собой и шорох листьев над головой.

– Мы только принимаем меры, чтобы ты не повредился, когда будешь падать, – слышится наконец ответ.

За ним следует взрыв громкого смеха, в котором все шестеро принимают участие.

Молодой гимнаст, по-прежнему держась за ветку, гадает, что их так могло развеселить. Их речь свидетельствует о чем-то зловещем; посмотрев вверх, он видит, что за хитрость разыгрывается. Сверху спускается веревка, и петля надета ему на шею; другой конец веревки привязан к ветви вверху. Петля надета таким образом, что как только он отпустит руку, она сожмет ему горло, а ноги будут висеть в воздухе.

– Держись! – насмешливо восклицает Слотер. – Держись, советую тебе. Если отпустишь руку, твоя шея будет в петле.

– Следи за временем, Слотер, – приказывает Брендон. – Еще пять минут. Если отпустится раньше, пусть так и будет. Посмотрим, сколько времени провисит этот ниггер на шее.

Снова над поляной звучит громкий смех; смеются все, кроме того, кто является его объектом.

Молодой охотник в ярости. Щеки его пепельно посерели, губы тоже. В угольно-черных глазах вспыхивает пламя. Если ему удастся благополучно спуститься с дерева, по крайней мере один из мучителей пожалеет об этой шутке.

Он не разжимает руку. Теперь он видит ловушку и понимает, в какой опасности оказался. Он может только ждать, пока им не захочется освободить его из опасного положения.

Но хоть и набирается терпения, однако не молчит.

– Трусы! – восклицает он. – Все вы трусы! И я вас всех заставлю отвечать за это; вот увидите!

– Ну, ну, ниггер! – отвечает Брендон. – Не говори так, или мы тебя вообще не отпустим. Будешь повешен в лесу за то, что слишком много говорил. Какая красивая виселичная пташка! Послушайте, парни! А не позвать ли девушку, чтобы посмотрела на него? Она поможет ему выбраться. Ха-ха-ха!

– Ты пожалеешь о своих словах, Альфред Брендон, – произносит молодой человек, чувствуя, что силы его оставляют.

– А ты будешь повешен, повешен, ха-ха-ха!

Одновременно со смехом охотничья собака, бегавшая на краю поляны, резко залаяла, и ее лай подхватили все остальные, лежавшие у костра. В то же мгновение послышалось фырканье, такое понятное слуху любителей охотников.

– Медведь! Медведь! – закричали все, и тут же в зарослях показался и сам медведь.

Через мгновение собаки окружили его, некоторые уже вцепились в задние лапы. Охотники схватили ружья, вскочили в седла и поскакали, забыв обо всем.

Не прошло и двадцати секунд после первого лая, как на поляне не осталось ни души, кроме той, которой теперь угрожала самая реальная опасность расстаться с телом.

Молодой охотник остается висеть – в одиночестве!

Глава IV Вынужденное самоубийство

Да, молодой охотник остается висеть один; он висит на руке, но скоро будет висеть на шее.

Боже! Неужели нет выхода? Нет надежды на спасение из этого опасного положения?

Самому ему кажется, что надежды нет. Он чувствует свое бессилие. Его левая рука привязана к бедру, и ремень нельзя ни растянуть, ни порвать. Изо всех сил он пытается повернуть запястье в разных направлениях. Усилия его тщетны, все кончается только тем, что он режет кожу.

Правой рукой он ничего не может сделать. Он не смеет оторвать ее от ветки. Не смеет даже чуть расслабить хватку. Это все равно что повеситься.

Но, может быть, вскинуть ноги и подняться на ветку? Мысль кажется подходящей, и он пытается ее осуществить. Пытается раз, два, три – все попытки безуспешны. С обеими руками это было бы легко. И даже с одной, но раньше. Слишком долго он напрягал руку, и теперь видит, что его усилия лишь приближают конец. Он отказывается от своего намерения и снова повисает вертикально.

Может, что-то услышит? Он прислушивается. В звуках нет недостатка. Вдалеке лают собаки: то хором, то отдельными резкими рычаниями, когда медведь поворачивается к ним; ревет сам медведь, его рев смешивается с треском стеблей, через которые он пробирается; слышны крики охотников.

– Люди ли они? – спрашивает себя тот, кого они оставили. – Неужели они бросили меня, предоставив такой ужасной смерти?

– Да, это так, – отвечает он сам себе, слыша, как затихают в лесу звуки охоты. – Да, они меня оставили, – повторяет он, и тут, когда жажда мести огнем опаляет сердце, восклицает сквозь стиснутые зубы: – О, Боже! Дай мне спастись! Пусть только для того, чтобы отомстить этим негодяям, которые позорят твой образ. О, Боже! Взгляни на меня милосердно! Пошли кого-нибудь спасти меня!

Кого-нибудь спасти его! Он не надеется на то, что вернется кто-то из его мучителей. С самого начала он на это не рассчитывал. Он знает их – всех, кроме Спенсера, сына священника; и, судя по поведению этого молодого человека, он не лучше остальных. Все шестеро одного склада и характера – самые распущенные негодяи в округе. Никакой надежды: охота на медведя увела их далеко, и даже их крики больше не слышны.

До сих пор юноша молчал. Казалось, нет смысла кричать. Кто его услышит, кроме тех, кто не обратит на его крики внимания? Да и крики его вряд ли можно расслышать в лае собак, топоте лошадей и резких возгласах этих шести дьяволов в человеческом облике.

Теперь, когда его окружает тишина, глубокая, торжественная, новая надежда зарождается в его груди. Кто-то может быть поблизости, бродя по лесу или идя по тропе. Он знает, что поблизости есть тропа. Лучше бы никогда он не ступал на нее! Но на ней может быть кто-то другой – кто-то с человеческим сердцем. О, если бы это была Лена!

– Эй! – снова и снова кричит он. – На помощь! На помощь! Ради любви Господа, помогите!

Снова и снова повторяет он эти слова. Но увы! никакого ответа. Нет даже эха. Огромные стволы словно насмехаются над ним. Призраки в лесу смеются.

Он кричит до хрипоты, пока отчаяние не заставляет его перестать. Снова повисает он молча.

Удивительно, как долго он держится. Мало кто из юношей, а может, и мужчин выдерживал бы столько ужасное напряжение; и профессиональный спортсмен сдался бы. Выносливость юноши объясняется его воспитанием и отчасти индейской кровью в жилах. Истинный сын леса, охотник с самого раннего детства, для него взобраться на дерево и повиснуть на ветке было частью образования. Рука его привыкла хватать ветки, как хвост американской обезьяны, и способна выдержать напряжения, неведомые сынам цивилизации.

К счастью для него – а может, как раз напротив: ведь это только продлевает его несчастье, оттягивая судьбу, которая несомненно его ждет.

С этими мыслями юноша испускает последний крик и снова неподвижно повисает. Его охватывает такое отчаяние, что он думает, не стоит ли разжать руку и кончить свои мучения.

Смерть – ужасный выход. Мало кто не боится посмотреть ей в лицо, немногие пойдет ей навстречу, пока есть хоть искра надежды. Люди прыгали в море, чтобы быть проглоченными гигантскими волнами; но только когда корабль горел или тонул под ними. Это бегство от смерти к смерти, когда нет никакой надежды на жизнь. Возможно, это только безумие.

Но Пьер Робиду – ибо именно так зовут молодого охотника – не безумец и не готов устремиться навстречу этому ужасному выходу.

Не надежда заставляет его держаться – только страх смерти.

Рука его вытянулась так, что едва не выходит из суставов; сухожилия натянуты, как тетива лука; и тем не менее пальцы его сжимают ветку крепко, словно железные.

Щеки его потеряли всякий цвет; челюсть отвисла, рот раскрыт, обнажая белые зубы; глаза выпячиваются, словно грозят выскочить из глазниц.

Тем не менее он еще раз оглядывает поляну, осматривает окружающие ее стволы.

Что видит этот его последний взгляд? Неужели сквозь деревья показывается девичья фигура? Или это только игра воображения, возникшая на пороге вечности?

Неважно. Слишком поздно. Даже если бы Лена оказалась здесь, она не успела бы спасти его. Природа, выдержавшая всю прежнюю пытку, больше не выдерживает. Она разжимает руку Пьера Робиду; в следующее мгновение он повисает на ветке, с затянувшейся вокруг шеи веревкой, с языком, высунутым между губ, почерневших в преддверии смерти!

Глава V Старые приятели

– Значит, в Калифорнию?

– Да, это подходящая для меня страна.

– Если ты говоришь правду, то не только для тебя. Ты уверен?

– Лучше один раз взглянуть, чем сто – услышать. Посмотри на это.

Человек, который произнес старинную поговорку, достал из кармана мешочек оленьей кожи, развязал кожаный ремешок и показал несколько желтоватых зерен.

– Правда, лучше увидеть, чем услышать, как говориться, а еще лучше потрогать. Ну-ка дай мне потрогать.

Мешочек перешел в другие руки.

– Будь я проклят, если это не золото! И на ощупь золото. Да и на вкус, я уверен, тоже!

И, положив несколько зерен в рот, говоривший принялся ощупывать их языком, словно пробуя на вкус.

– Это золото, – последовало решительное уверение.

– И ты говоришь, Дик Тарлтон, что в Калифорнии такие зерна находят прямо на земле?

– Почти. Их выкапывают в руслах рек, а потом промывают грязь. Первым нашел человек по имени Сатлер, когда прочищал мельничный лоток. Парень, у которого я это взял, прямо оттуда, и у него полная сумка золотых зерен, да еще мешочек золотого песка в седельной сумке. Он приехал в Новый Орлеан, чтобы поменять золото на доллары; и сделал это – получил пять тысяч. И все это, говорит, за три месяца работы. Теперь возвращается назад.

– Будь я проклят, если мне тоже не стоит туда отправиться! От охоты здесь теперь мало толку. Медведи встречаются редко, олени разбежались: слишком много стало поселков. К тому же эти молодые плантаторы и парни из города, с их проклятыми псами, они тут все живое распугали. Тут их целая свора проходила с час назад – за медведем. Чтоб они провалились! Какая им медвежья охота, этим мальчишкам! Мне с трудом удается прокормиться, да и девчонка растет, а у меня ничего нет, кроме старой хижины и клочка земли, на которой сад. Я бы ушел с тобой, если бы не одно.

– Что именно, Рук?

– Ну, что ж, Дик, я тебе скажу. Девчонка хорошо выглядит, и один богатый молодой парень на нее поглядывает. Он мне самому не очень нравится, но он богат – или будет богат, когда помрет его папаша. Он единственный сын, и у них лучшая хлопковая плантация во всем Араканзасе.

– Ну, что ж. Если считаешь, что он женится на твоей девочке, наверно, тебе лучше остаться здесь.

– Женится! Да уж я об этом позабочусь! Я беден, как ты знаешь, Дик Тарлтон. Но моя маленькая девочка невинна, как молодая телочка. Я постарался, чтобы никто сюда не шлялся. Ты ведь уведешь с собой своего парня?

– Конечно.

– Ну, ему лучше убраться отсюда. Не думаю, чтобы его тут любили. Он для них не подходит. Его винят в индейской крови и все такое.

– Черт их побери! У него моя кровь!

– Правда, правда;но если бы они это знали, ничего хорошего ему это бы не дало. Ты хорошо сделал, что оставил его под именем матери. Если бы местные узнали, что он сын Дика Тарлтона…

– Тише! Заткнись, Джерри Рук! Достаточно того, что ты это знаешь. Надеюсь, парню ты ничего не говорил. Я тебе доверился.

– И не напрасно. Со всеми своими недостатками я оставался верен тебе, Дик. Мальчишка не знает, откуда он; не знает и о моем прошлом. Он наивен, как моя девочка Лена, хотя и по-другому. Хотя на три четверти он белый, в нем индейская кровь, и он все равно что цвета меди. Посмотрим: прошло уже шесть лет, как ты его оставил. Что ж, он очень вырос и отлично выглядит; и никто здесь не превзойдет его в силе. Он подстреливает белку из ружья горошиной, хотя это не имеет значения, если ты хочешь, чтобы он копался в грязи. В конце концов, может, это для него и лучше. Все равно охотиться здесь не на что. Я сам бы отправился, если бы не было более легкого способа прокормиться.

Человек, к которому обращался Рук, не слушал его последние слова. В глазах его горел гордый огонь, когда он слышал похвалу молодому охотнику, своему сыну от Мари Робиду, дочери-полукровки знаменитого торговца мехами. Может, он вспоминал давно умершую мать мальчика.

– Он скоро будет здесь? – спросил Тарлтон, отрываясь от своих мыслей.

– Да, – последовал ответ. – Пошел с моей девчонкой в магазин кое-что купить. Это в Хелене, примерно в трех милях по старой тропе. Должны уже вернуться. Я как раз их ждал, когда ты появился.

– Что это? – спросил Тарлтон, когда огромный охотничий пес вскочил на ноги и с рычанием направился к двери.

– Наверно, они. Но, может, и нет: тут теперь полно людей. Спрячься в комнате девочки, Дик, пока я разведаю.

Гость уже готов был последовать совету, когда легкие шаги на пороге, дружеский визг собаки и мягкий голос заставили его оставаться на месте.

Еще через секунду, подобно яркому солнечному лучу, молодая девушка – Лена Рук – неслышно переступила через порог.

Глава VI Отчаянный крик

Лена Рук узнала отца Пьера; войдя, они присела. Она не видела его шесть лет, но все еще помнила мужчину, который провел в доме ее отца несколько дней и оставил мальчика, ставшего ее неразлучным товарищем.

– Где Пьер? – спросил ее отец. – Разве он не вернулся с тобой из Хелены?

Гость одновременно задал тот же вопрос, потому что оба заметили легкую тень на лице девушки.

– Вернулся, – ответила девушка. – Дошел до поляны за ручьем.

– А там остановился? Почему?

– Там была группа охотников – мальчишек.

– Кто именно?

– Альф Брендон, и Билл Бак, и молодой мастер Рендол, сын судьи, и Джефф Граббс, сын мистера Граббса, который держит магазин, и сын Слотера, и еще один парень, которого я раньше не видела.

– Ничего себе свора молодых негодяев, все как один, не считая того, кто тебе незнаком, да и он, наверно, не очень от них отличается. Что они делали?

– У них были собаки и лошади. И они убили медведя.

– Убили медведя! Вот почему они недавно так шумели на ручье. Чтоб они провалились! Да не они убили медведя! Это за них собаки сделали. Видишь, каково здесь сейчас, Дик? Как можно заработать на хлеб охотой, если толпа мальчишек носится по лесу с собаками, разгоняя всю дичь? Откуда ты знаешь, девочка, что они убили медведя?

– Я видела: он лежит на земле, а шкура его висит на дереве.

– Они содрали с него шкуру?

– Да. Разожгли костер, жарили мясо и ели. Я думаю, они и пили. Выглядели так, словно выпили, и я почувствовала запах виски.

– Но что заставило Пьера там задержаться?

– Они соревновались, кто дольше провисит на руке на ветке дерева. И когда Пьер проходил мимо, Альф Брендон остановил его и предложил тоже попробовать. Они предложили биться об заклад – на ружья, мне кажется, – и Пьер согласился, а я ушла.

– Пьеру лучше было бы пойти с тобой и оставить их одних. Я знаю, Альф Брендон не желает добра мальчику, да и Билл Бак тоже и все остальные. Должно быть, они его подразнили и раззадорили.

Говоря это, старый охотник вышел наружу и остановился, прислушиваясь, как будто в ожидании сына Дика Тарлтона.

Видя, что он прислушивается, остальные двое перешли на шепот.

– Кажется, я слышу их собак, – заметил Рук, поворачиваясь к хижине. – Ну и вой! Они опять охотятся! Уходят в том направлении, и собаки с ними. Интересно, что бы это значило. Должно быть, зверь забрел прямо к ним в лагерь. Что ж, Пьер с ними не пойдет, у него все равно нет лошади. Наверно, скоро мы его увидим, может, вместе с ружьем Альфа Брендона. Пьер провисел дольше всех, ставлю на него против самого крепкого опоссума из нашей округи. Если таковы условия спора, ружье у него.

И старый охотник с усмешкой вернулся в хижмину. Они с дочерью поговорили об обеде для гостя; потом, думая, что Пьер что-то долго не показывается, Рук снова вышел наружу и постоял, прислушиваясь. Но почти сразу вздрогнул и с тревогой принялся вслушиваться еще внимательней.

Тарлтон, выглянув изнутри, увидел это; девушка тоже.

– В чем дело, Джерри, – спросил Тарлтон, торопливо направляясь к двери.

– Будь я проклят, если знаю. Я слышал крик, как будто кто-то в беде. Вот он опять! Клянусь небом, это голос Пьера!

– Да, отец, – подтвердила Лена, которая вышла и остановилась рядом с ним. – Это его голос. Я его сразу узнала. Боюсь, они с ним что-то сделали. Я уверена, что эти парни его ненавидят, и знаю, что они пили.

– Нет, Дик, ты не ходи. Эти молодые парни могут тебя узнать. Я пойду сам, и Лена со мной. Мое ружье, девочка! И ты тоже можешь идти, старина Снизер. Ты один справишься с целой сворой. Говорю тебе, Дик, тебе не стоит ходить. Заходи в хижину и оставайся внутри, пока мы не вернемся. Мы скоро. Наверно, какая-нибудь проделка этих негодяев. Ну, скоро все увижу сам. Пошли, Лена! За твоим старым отцом.

Закончив эти указания, старый охотник с длинным ружьем в руке пошел в направлении, с которого донесся крик. Девушка и собака двинулись за ним.

Несколько мгновений гость стоял снаружи, явно не зная, что делать: оставаться или тоже идти. Но тень, промелькнувшая по его лицу, говорила о каком-то чувстве, может быть, страхе; это чувство, более сильное, чем любовь к сыну, удержало его на месте; подчинившись ему, он повернулся и вернулся в хижину.

Очень заметная личность, это старый знакомый Джерри Рука; он так же не похож на охотника, как Гиперион[61] на сатира. Ему еще нет сорока, в то время как Джерри уже пережил шестьдесят зим. Но разница в возрасте ничто по сравнению с другими различиями. Джерри, с кривыми конечностями и морщинистой кожей, идеальное воплощение старого жителя фронтира, с примесью разбойника или пирата; Ричард Тарлтон прям, как копье, и красив, как Аполлон. Джерри, одетый в полуиндейский костюм из кожи, выглядит так же дико, как окружающие его леса; его гость, в белой глаженой сорочке, в костюме из дорогого сукна, кажется гораздо более подходящим для улиц большого города; впрочем, недавний разговор свидетельствует, что он как раз оттуда.

Какой странный случай свел двух таких непохожих людей? И какую тайну скрывают они, не желая оба ее разглашать?

Должно быть, какое-то темное деяние Дика Тарлтона; очень сильный страх может удержать отца от попытки спасти сына!

Глава VII Тело снимают

На поляне тихо, как на кладбище, и картина на ней гораздо ужаснее надгробий. В центре догорает костер; вблизи туша большого животного, над которой парят стервятники, не отводя взгляда от добычи.

Смотрят они и на что-то под деревьями. Здесь на ветке висит большая черная шкура; но на другой ветке висит еще кое-что – это человек!

Однако человек только что еще двигался, и потому птицы не решаются начинать пир.

Теперь они могут опускаться. Человек больше не движется и не кричит: именно эти крики удерживали стервятников в воздухе. Он висит неподвижно, молча, по-видимому, мертвый. Даже крик молодой девушки, выбежавшей из кустов, не заставляет его пошевелиться; и возбужденный возглас старика.

Не шевелится он, и когда они подбегают и оказываются рядом, на расстоянии вытянутой руки; они поднимают руки, горестно кричат.

– Это Пьер! О, отец, они его повесили… он мертв… мертв!

– Тише, девочка! Может, еще нет, – отвечает старик, хватая свисающее тело и стараясь ослабить напряжение веревки. – Быстрей! Иди сюда! Держи там, где мои руки, и напрягай все силы. Я должен достать нож и подпрыгнуть, чтобы добраться до этой проклятой веревки. Вот так. Теперь держи!

Девушка, как ей было сказано, прошла вперед и ухватилась за висящее тело. Задача ужасная – трудная и страшная, даже для выросшей в диких лесах девушки. Но она к ней готова; напрягая все силы, удерживает она тело своего спутника и товарища по играм, которого считает мертвым. Ее юное сердце едва не разрывается от боли: она не чувствует никакого движения, нет даже легкой дрожи.

– Держи крепче, – говорит отец. – Вот какая сильная девочка. Я быстро.

С этими словами он торопливо достает нож.

Но вот достал и раскрыл.

Легко подпрыгнув, словно молодость вернулась в его члены, старый охотник добирается до веревки. Одним движением перерезает ее, и тело падает на землю, увлекая за собой девушку.

Немедленно ослабляют и снимают петлю; старый охотник обеими руками охватывает горло и вправляет на место гортань. Потом, прижавшись ухом к груди юноши, прислушивается. Лена, со взглядом, полным горя и ожидания, ждет, что скажет отец.

– О, отец! Ты думаешь, он мертв? Скажи, что он жив.

– Не очень заметно. Эй! Кажется, я ощутил дрожь! Беги в хижину. Там в шкафу есть кукурузное виски. В каменной бутылке. Принеси его сюда. Иди, девочка! Беги так быстро, как несут тебя ноги!

Девушка вскакивает и готова уже убежать.

– Подожди! Не стоит рассказывать Дику. Это его с ума сведет. Будь я проклят, если знаю, что он тогда сделает. Расскажем потом. В конце концов рано или поздно он сам узнает. Но сейчас не нужно. Можешь идти. Нет, подожди. Нет, иди, иди и принеси бутылку. Не говори ему, зачем тебе она. Но он поймет, что что-то случилось. И захочет узнать. Он вернется с тобой. Тоже не очень хорошо. Ну, пусть приходит. Может, так и лучше. Да, приведи его с собой. Никакой опасности, что эти парни вернутся – после того, что они сделали. Приведи его, но не забудь бутылку. А теперь, девочка, будь быстра, как молния. Быстрей!

Если и не со скоростью молнии, то так быстро, как могут нести ее молодые ноги, девушка устремляется по лесной тропе. Она не думает о том, какое печальное известие принесет тому, кто скрывается в хижине ее отца. Ей достаточно собственного горя, и никаких других чувств нет в ее сердце.

Старый охотник не смотрит ей вслед. Он делает, что может, чтобы вернуть тело к жизни. Он чувствует его тепло. И ему кажется, что слышит дыхание.

– Как это все случилось? – спрашивает он себя, внимательно разглядывая тело. – Связана одна рука, а не обе. Это загадка. Что бы это значило?

Но они все равно его повесили, беднягу! Конечно, они это сделали. За что? Что такого он сделал, что они так рассердились? Выигрыш ружья – одно дело; но они ружье забрали.

Все это – какая-то западня. Проклятая, грязная, предательская западня.

Может, они только думали пошутить? Может, хотели только испугать его; а потом появился медведь, поднял собак, и они бросились в погоню, ни о чем не думая?

Так ли все было?

Если не так, что же заставило их проделать такую ужасную вещь? Будь я проклят, если понимаю!

Что ж, шутка или нет – а кончилось все трагедией. Бедняга!

И будь прокляты мои кошки, если я не заставлю их за это заплатить, заплатить каждого маменькиного сынка! Да, мастер Альф Брендон, и ты, мастер Рендол, и ты, Билл Бак, и все вы остальные.

Ха! У меня появилась идея – прекрасная, замечательная идея! Клянусь небом, это мне принесет выгоду! Думай, Иеремия Рук! В последнее время тебе нелегко жить, но ты будешь дураком, если не облегчишь себе жизнь в будущем. Хо-хо, вы, молодые хвастуны! Я заставлю вас заплатить за это дело так, как вы и не думаете! Будь я проклят, если не заставлю!

Что нужно сделать побыстрее? Он не должен здесь лежать. Кто-нибудь может вернуться, и это все испортит. Если они только хотели пошутить, не нужно им видеть, чем все кончилось. Я слышал выстрелы. Должно быть, они прикончили зверя. Маловероятно, чтобы они вернулись, но возможно, так что они не должны его увидеть. Я скажу, что унес тело и закопал его. Они не станут расспрашивать, где.

Нет, Дик возражать не станет. Я не позволю ему возражать. Что хорошего это ему даст? А мне даст, и очень много. До конца дней позволит хорошо жить. Пусть Дик идет своим путем – искать золото. А я пойду своим.

Нельзя терять времени. Нужно отнести его в хижину. Как он тяжел для моих старых ног! Но я встречу их в пути, и Дик и девушка мне помогут.

Этот странный монолог занял немного времени. Произнесен он негромко, и все это время говорящий продолжал свои усилия, возвращая жизнь повешенному; теперь, поднимая тело Пьера Робиду и унося его с поляны, старый охотник совсем не уверен, что молодой человек мертв.

Сгибаясь под тяжестью – юноша немало весит, – Рук возвращается по тропе, ведущей к его дому. Старый охотничий пес бредет следом, зажав в зубах большой кусок мяса с туши освежеванного медведя.

Стервятники, которых больше не сдерживает присутствие человека, живого или мертвого, опускаются на землю и смело начинают пировать.

Глава VIII Клятва хранить тайну

Стервятники ссорятся из-за туши, а в это же время совсем недалеко еще одна туша лежит на траве.

Но собрались вокруг нее не стервятники – шесть охотников верхом на лошадях и вдвое больше собак.

Это молодые охотники с привала на поляне; и медведь тот самый, который так неразумно забрел в их лагерь.

Медведь только что упал под острыми клыками собак и несколькими пулями из ружей. Собаки тоже пострадали. Две или три из них, самые молодые и неосторожные, лежат мертвыми рядом с добычей, которую помогли свалить.

Охотники только что подъехали и остановились над черной окровавленной тушей. Погоня, короткая и поспешная, закончилась; впервые у них появилась возможность задуматься. И мысль, которая приходит им в голову, ужасна.

– Боже! – восклицает молодой Рендол. – Индеец! Мы оставили его висеть!

– Да, клянусь Господом! – подхватывает Спенсер; все шестеро бледнеют и испуганно переглядываются.

– Если он разжал руку…

– Если! Давно должен был разжать! Прошло не меньше двадцати минут, как мы оставили поляну. Он не мог продержаться так долго, не мог!

–А если разжал?

– Если он это сделал, он уже мертв.

– Но вы уверены, что петля его задушит? Это ты, Билл Бак, и ты, Альф Брендон, это вы ее готовили.

– Ба! – отзывается Бак. – Вы видели все так же, как и мы. Конечно, петля затянется, если он упадет. Мы ведь не хотели этого; и кто мог подумать, что появится медведь? Ну, ниггер уже мертв, вот и все. Теперь уже ничего не сделаешь.

– Что же нам делать, ребята? – спрашивает Граббс. – Кажется, нам придется кое-что объяснять.

Ответа на этот вопрос и замечание нет. У всех на лицах странное выражение. Не раскаяние в совершенном, а скорее страх последствий. Самые молодые проявляют какие-то признаки горя, но и у них страх сильнее остальных чувств.

– Что же нам делать, парни? – снова спрашивает Граббс. – Мы должны что-то сделать. Нельзя все оставить как есть.

– Может, нам вернуться? – предлагает Спенсер.

– Возвращаться бесполезно, – отвечает сын конеторговца. – Чтобы спасти его. Если никто там не появился с тех пор, ниггер мертв – мертв, как Юлий Цезарь.

– Ты думаешь, кто-нибудь мог прийти? Вовремя, чтобы спасти его?

Вопрос задан с надеждой, которую все разделяют. Все бы обрадовались, услышав утвердительный ответ.

– Возможно, – отвечает Рендол, хватаясь за слабую надежду. – Через поляну проходит тропа – прямо мимо этого места. И многие тут ходят. Кто-то мог появиться вовремя. Во всяком случае нам нужно вернуться и посмотреть. Хуже не будет.

– Да, лучше вернуться, – соглашается сын плантатора, – и добавляет: – но вернуться с другой целью.

– С какой, Альф? – одновременно спрашивают несколько.

– Ответить легко. Если индеец повесился, мы тут ничем не поможем.

– Хочешь, чтобы выглядело самоубийством? Ты забыл, что мы связали ему левую руку. Так на самоубийство не похоже. Он не мог это проделать сам.

– Я имел в виду не это, – продолжает Брендон.

– Что же тогда?

– Если он повесился, то повесился – и уже мертв. Мы его не повесили и не собирались. Это ясно.

– Не думаю, чтобы закон мог нас коснуться, – замечает сын судьи.

– Но он может причинить нам неприятности, и это следует избежать.

– Что ты предлагаешь, Альф?

– Есть старинное высказывание: мертвецы ничего не рассказывают, а погребенные мертвецы тем более.

– Это правда, – вмешивается Бак.

– Самоубийство не подходит. Никто в него не поверит. Мы можем срезать с его руки веревку, но ведь есть еще девчонка Рука. Она видела, как он остался с нами, и если полчаса спустя увидит, что он висит на дереве, никак не поверит в самоубийство. Нет, парни, его нужно убрать подальше.

– Верно, это единственный безопасный способ, – соглашаются все.

– Тогда пошли. Нельзя больше терять ни минуты. Девушка может вернуться, чтобы посмотреть, что его задержало; сам старый Рук может забрести сюда, или кто-нибудь пройдет по тропе. Пошли!

– Стойте! – восклицает Рендол. – Кое-что еще – мы должны кое-что сделать, прежде чем случай нас разъединит.

– В чем дело?

– Мы все участвовали в этом деле, мы все в одной лодке. Неважно, кто все придумал или кто надел петлю. Мы все на это согласились. Разве это не так?

– Да, все. Я признаю это.

– И я.

– Я тоже.

Все шестеро согласились, проявив по крайней мере верность друг другу.

– Ну, тогда, – продолжает Рендол, – мы должны быть верны друг другу. Должны поклясться в этом, и немедленно, прежде чем уедем отсюда. Я предлагаю всем дать клятву.

– Мы это сделаем. Ты, Рендол, произноси ее, а мы повторим за тобой.

– Поверните лошадей так, чтобы мы были лицом друг к другу.

Лошадей поставили кругом, сблизили их головы так, что они едва не касались друг друга мордами.

Рендол говорил, остальные повторяли за ним:

– Каждый из нас клянется никогда – ни делом, ни словом – не делать известным, каким образом погиб полукровка индеец, по прозвищу Чок; мы все даем клятву хранить в тайне обстоятельства этого происшествия, даже если нас вызовут в суд; наконец мы клянемся быть верными друг другу в этом своем обещании и держать его до смерти. Да поможет нам Бог!

– А теперь давайте уберем индейца подальше с виду! – говорит Брендон, как только шестеро молодых негодяев скрепили рукопожатием свою отвратительную клятву. – Я знаю поблизости омут, достаточно глубокий, чтобы поглотить его. Если его обнаружат, это будет выглядеть лучше, чем повешение.

Никакого ответа на это коварное предложение; и хотя это помогло слегка успокоиться, все ехали молча к месту своего покинутого привала.

Все боялись возвращения на поляну, на которой совсем недавно звучал из буйный смех; каждый отдал бы лошадь и ружье, чтобы больше никогда не видеть ее.

Но темное дело сделано, и теперь нужно совершить другое, чтобы скрыть первое.

Глава IX Вынужденное согласие

Испытывая скорее тяжелые предчувствия, а не раскаяние в своем преступлении, шестеро охотников едут в сторону поляны. Они избегают тропы, чтобы ни с кем не встретиться, и пробираются густым лесом. Ведя лошадей так, чтобы было как можно меньше шума, держа собак на поводу, они продвигаются медленно и осторожно.

Менее храбрые отстают, их страшит предстоящее зрелище. Даже громогласный Слотер с радостью отказался бы от придуманного плана, если бы не отказ от него не означал бы новую опасность.

Вблизи выезда на поляну, все еще под защитой кустов и тростника, они останавливаются и совещаются – на этот раз переговариваясь шепотом.

– Не нужно ехать всем сразу, – предлагает сын хозяина таверны. – Лучше по одному или по двое вначале – посмотрим, как обстоят дела.

– Да, так лучше, – соглашается Спенсер.

– Тогда пошли?

Все смотрят на Бака и Брендона. Во всем деле эти двое были предводителями. Теперь они не могут отказаться, если не хотят прослыть трусами.

Они вызываются добровольно; хотя и не без видимой охоты. Никому не хочется ехать первым.

– Оставим лошадей. Лучше идти без них. Если там кто-то есть, мы сможем незаметно вернуться.

Это предложение молодого сына плантатора, и Бак с ним соглашается.

Они спускаются с седел, передают поводья остающимся и, как пара кугуаров, выслеживающих ничего не подозревающего олененка, неслышно начинают пробираться в подлеске.

Вскоре их взорам открывается поляна со всем своим содержимым. Вот туша медведя, черная от канюков, а вот и медвежья шкура, которая по-прежнему висит на дереве. Но ужасного предмета, который они ожидают увидеть свисающим с дерева, нет. От этого зрелища они избавлены. Нет ни на ветке, ни под ней. Живой или мертвый, но индеец исчез.

Его отсутствие вселяет в них уверенность; тем более, что, внимательно вглядываясь, они видят свисающую с ветки веревку, которую так искусно привязали, чтобы поймать его в ловушку. Даже с такого расстояния видно, что веревка перерезана одним взмахом ножа, а не порвалась под тяжестью тела, как можно было бы подумать.

Кто мог перерезать веревку? Он сам? Невозможно. Какой рукой он мог бы это сделать? У него для этого не было свободной руки.

Они подбираются поближе, по-прежнему передвигаясь украдкой, беззвучно. Канюки замечают их; хотя эти тупые птицы не хотят покидать свой гнусный пир, они неохотно поднимаются в воздух. Что-то во внешности двух подкрадывающихся вспугивает их, как будто птицы тоже знают, что они совершили преступление.

– Да, веревка перерезана. Это удивительно, – говорит Бак, останавливаясь под ней. – Перерезана ножом. Кто бы это мог быть?

– Не могу представить себе, – задумчиво отвечает молодой плантатор. – Скорее всего старый Джерри Рук или какой-нибудь случайный прохожий.

– Кто бы это ни был, надеюсь, он пришел вовремя. Если же нет…

– Если нет, мы должны его найти. Я бы предпочел видеть его висящим. Тогда мы могли бы спрятать тело. Но если его нашли мертвым и унесли, мы погибли. Тот, кто его нашел, все узнает. Лена Рук знает, что мы здесь были, и мы не сможем заставить ее молчать. Если бы это был только сам Рук, этот старый мошенник, у нас был бы шанс. За деньги он на все готов, а я готов – мы все готовы – купить его молчание.

– Хорошо, что ты к этому готов, мастер Альфред Брендон. Именно этого хочет «старый мошенник» Рук, именно на этом он настаивает. Назови свою цену.

Если бы с ветки упало мертвое тело, оно не заставило бы двух молодых негодяев так вздрогнуть, как живой Джерри Рук, который появился из густых зарослей рядом с деревом.

– Ты, Джерри Рук! – воскликнули оба одновременно дрожащим голосом. – Ты здесь?

– Я здесь, джентльмены; и вижу, что как раз вовремя, потому что я вам нужен. А теперь называйте вашу цену; или мне назвать ее за вас? Нет смысла разыгрывать невинность. Вы хорошо знаете, что сделали, и я знаю. Вы повесили Пьера Робиду, который жил со мной, в моей хижине.

– Мы этого не делали.

– Сделали. Повесили за шею, пока он не умер, как говорят судьи. Я тут оказался случайно и снял его, но было уже поздно.

– Это правда, Рук? Ты говоришь правду? Ты нашел его мертвым?

– Мертвым, как олень, получивший пулю из ружья Джерри Рука. Если не верите, можете пойти ко мне в хижину. Он там лежит.

– Нет, нет… Не хотим. Мы не собирались. Клянусь небом…

– Никаких клятв, молодые люди! Мне все равно, чего вы хотели. Вы это сделали. Я видел, как все это было. Вы подвесили его для забавы – ничего себе забава! А потом уехали и забыли о нем. Ваша забава привела его к смерти.

– Боже мой! Нам жаль это слышать. Мы не думали, что так кончится. Появился медведь и поднял наших собак.

– А, значит, это был медведь? Я так и думал. И вы побежали за медведем и оставили беднягу висеть?

– Да, это правда. Мы не можем отрицать. Но у нас не было намерения, чтобы так кончилось. Мы думали только о медведе.

– Что ж, теперь вам нужно подумать и о другом. Что вы намерены делать?

– Это ужасное дело. Нам очень жаль.

– Конечно, вам жаль, и было бы еще больше жаль, если бы у парня были родственники, которые могли бы призвать вас к ответу. Но у него никого, кроме меня, не было, и он мне не родственник, он только жил со мной. Это облегчает ваше положение.

– Но что ты сделал с… с телом?

Брендон задает этот вопрос неуверенно, думая о дочери Рука.

– С телом? Я отнес его в хижину и спрятал. Не хотел, чтобы поднялся шум, пока не увижусь с вами. Так что никто ничего не знает.

– А…

– Что еще?

– А твоя дочь?

– О, моя дочь не в счет. Она послушная девочка и не будет говорить, если я велю ей молчать. Об этом не беспокойтесь.

– Джерри Рук, – говорит Брендон, обретя уверенность от «намеков» старого охотника, – нет смысла отпираться. Мы попали в трудное положение, и ты это знаешь. Мы не собирались совершать преступление; была задумана только шутка. Но поскольку все обернулось нехорошо, нам нужно выбираться. Ты один можешь нас выдать, и ты не станешь это делать. Я знаю, что не станешь. Мы будем благодарны, если ты поведешь себя правильно. Ты можешь сказать, что парень ушел куда-нибудь – в Орлеан или еще куда. Я слышал, ты как-то говорил, что он не будет жить с тобой долго. Это объяснило бы соседям его отсутствие. Поговорим прямо: какова цена такого объяснения?

– Будь я проклят, Альф Брендон! Тебе следовало бы стать юристом, или проповедником, или кем-то в таком роде. Ты очень точно все выразил. Что ж, посмотрим. Я рискую, сохраняя тайну, – многим рискую. Но готов вам помочь. Посмотрим. Вас шестеро, судя по следам лошадей. Где остальные?

– Близко.

– Что ж, вам лучше позвать их. Они тревожатся не меньше вас. К тому же дело слишком важное, чтобы его решали представители. Я хотел бы, чтобы вы все тут были и принимали решение.

– Согласны, придут все. Приведи их, Билл.

Билл выполняет приказание, и вскоре шестеро охотников любителей снова собираются на поляне, но совсем с иными чувствами, чем раньше. Билл им все рассказал, даже о предложении Рука; и теперь они мрачно сидят в седлах в ожидании его условий.

– Вас шестеро, – говорит охотник, по-видимому, делавший тем временем расчеты. – Вы все сыновья богатых отцов, все способны заплатить мне по сто долларов в год, чтобы я мог жить нормально. Шестьсот долларов. Не очень много. Но даст мне возможность не умереть с голоду. Охота здесь пошла ко всем чертям, и вы, приятели, приложили к этому руку. Так что должны быть рады помочь человеку, бизнес которого свели на нет. Что-то вроде пенсии. По сто долларов с каждого, и плата должна быть ежегодной. Мы все знаем, за что она. Согласны?

– Я согласен.

– И я.

– Я тоже.

Согласились все шестеро.

– Что ж, тогда можете уезжать. Больше от меня об этом деле не услышите. Конечно, если не будете дураками и не станете задерживать плату. Если сделаете это, клянусь небом…

– Не нужно, Джерри Рук, – прервал Брендон, не желая выслушивать угрозу. – Можешь положиться на нас. Я сам буду следить за этим.

– Хорошо. Насчет этой шкуры, висящей на дереве. Вы, наверно, ее не хотите? Могу я взять ее, чтобы закрепить наш договор?

Никто не возразил. Старику разрешили воспользоваться плодами охоты – и тем, что на поляне, и тем, что дальше в лесу. Все с радостью отказывались от любого напоминания о том, что произошло в этот злополучный день.

Они ехали медленно, погрузившись в мрачные мысли, все разъехались по домам, оставив Джерри Рука одного.

А старый охотник довольно усмехался.

– Теперь нужно разобраться с Диком Тарлтоном! – воскликнул он, снимая с ветки медвежью шкуру и двигаясь по тропе. – Если и это мне удастся, это день будет самым счастливым в моей жизни.

Звуки человеческих голосов смолкли на поляне. Теперь слышался только свист крыльев: это канюки возвращались к прерванному пиру.

Глава X Клятвы мести

Солнце село, и под деревьями темно; в глубине леса еще темнее. Если бы не светляки, фигуры двух человек, стоящих под деревом, были бы совершенно неразличимы.

При таком слабом свете невозможно разглядеть их лица; но голоса узнать можно; стоящие заняты серьезным разговором.

Действие происходит на берегу медленного болотистого ручья, который протекает недалеко от хижины охотника, в двадцати ярдах от нее. Говорящие только что вышли из хижины, очевидно, чтобы их разговор никто не услышал.

В хижине горит слабый свет, он исходит из той части, которая служит одновременно гостиной и кухней; это огонь в очаге. Но никого нет, ни одной живой души, кроме лежащей у очага собаки.

Еще более слабый свет маканой свечи пробивается сквозь щель двери, ведущей во внутреннее помещение. Заглянув туда, можно увидеть силуэт молодой девушки, сидящей у низкой постели, на которой лежит юноша, по-видимому, спящий. Во всяком случае он не шевелится; и девушка смотрит на него молча. Света едва хватает, чтобы разглядеть на ее лице выражение тревоги или печали, но недостаточно, чтобы понять, какое именно это чувство.

Двое мужчин снаружи зашли за толстый ствол тополя и продолжают диалог, начавшийся у очага на кухне, на котором готовился уже съеденный ужин. Стоит теплая осенняя погода, а медведи еще не залегли на зимнюю спячку.

– Говорю тебе, Дик, – произносит старый охотник, чья очередь высказаться, – твои речи о мести – величайшая глупость. Вызвать их в суд, как же! Что хорошего это тебе даст? Будет суд, будут судьи – их отцы, но у тебя столько же шансов добиться правосудия, как разжечь трубку от этих светлячков. У них деньги, у них влияние, а закон в наших краях без того и другого не действует.

– Я знаю это… знаю, – с горечью отвечает Тарлтон.

– Еще бы тебе не знать, Дик. У тебя нет денег, и поэтому твой иск ничего не даст. К тому же это старое обвинение, от которого ты ушел. Ведь это те самые люди или их сыновья…

– Будь они прокляты! Те же самые: Баки, Брендон, Рендол, все те же самые. О Боже! Это судьба. Их отцы погубили меня, испортили мне жизнь, а теперь их сыновья сделали это! Странно, удивительно странно!

– Что ж, согласен, это любопытно; и выглядит так, словно сам дьявол приложил руку. Но он играет против тебя, Дик; и если ты попытаешься выступить против него, он тебя снова побьет. Послушайся моего совета и убирайся отсюда как можно дальше. Калифорния далеко. Уезжай туда. Разбогатей, если сможешь, потом возвращайся. Когда у тебя карманы будут полны золота, ты будешь распоряжаться законом и сделаешь, что захочешь.

– Я так и сделаю – и за свои беды, и за его, бедного мальчика!

– Ну, что ж, это имеет смысл. С тобой обошлись очень плохо, это несомненно. Но все же, Дик, ты должен признать, что улики были против тебя.

– Против меня – проклятие! Судя по тому, как ты это говоришь, Джерри Рук, можно подумать, что ты тоже в них поверил! Если бы я так подумал…

– Но я не поверил тогда и не верю сейчас, нисколько не верю, Дик. Я знаю, что в этом ты не виноват.

– Джерри Рук, я поклялся тебе и клянусь снова: я не виноват в убийстве этой девушки. Признаю, что она встречалась со мной в лесу; на том самом месте, где ее нашли с пулей в сердце рядом с моим пистолетом. Тот, кто это сделал, украл пистолет из моего дома. Это сделал один из двух, кто именно, не знаю. Либо Бак, либо Брендон, отцы парней, которые были здесь сегодня. Сыновья такие же, как отцы. Оба хотели получить девушку и ревновали ко мне. Они знали, что я она предпочла меня; и именно поэтому, без сомнения, погубили ее. Это сделал один из них; и если бы я знал, который именно, давно отправил бы его вслед за ней. Но я не хотел убивать невиновного; и сказать по правде, девушка для меня ничего не значила. Но после того, что произошло сегодня, я получу удовлетворение у них и у их сыновей тоже, у всех тех, кто сегодня участвовал в этом грязном деле.

– Ну, ну; но это дело подождет твоего возвращения из Калифорнии. Говорю тебе, Дик, сегодня ты ничего не можешь сделать, только попадешь в петлю. Они так же сердиты на тебя, как и в тот день, когда ты стоял под веткой с петлей на шее; и если бы тебе тогда не удалось вырваться из их когтей, тебе пришел бы конец. И если ты покажешься сейчас, будет то же самое, и второй раз уйти тебе не удастся. Поэтому отправляйся в Калифорнию. Собери как можно больше золота. Возвращайся; и, может, тогда я помогу тебе получить удовлетворение, о котором ты говоришь.

Тарлтон стоит молча, он как будто размышляет. Странно, но в словах его нет печали – только гнев! Горе о потерянном сыне, где оно? Неужели так быстро прошло? Или его затмила более острая жажда мести?

С явным нетерпением его советчик продолжает:

– Я объяснил, почему тебе нужно уходить; и если ты не послушаешься, Дик, то поступишь очень глупо. Уезжай в Калифорнию и добудь золота; сначала золото, потом месть.

– Нет! – решительно возражает Тарлтон. – Наоборот, Джерри Рук, наоборот. Для меня сначала месть, потом Калифорния! Я намерен получить удовлетворение, и если закон не даст его мне…

– Не даст, Дик, не даст.

– Тогда даст это.

Света светляков достаточно, чтобы Джерри Рук разглядел в руках Тарлтона рукоять большого ножа, из числа тех, что называют «арканзасскими зубочистками».

Но света недостаточно, чтобы Тарлтон увидел темное облако разочарования на лице старого охотника: тот понимает, что советы его напрасны.

– А теперь, – говорит гость, распрямляясь и как будто собираясь уходить, – теперь у меня дело в Хелене. Я должен встретиться с тем человеком, о котором рассказывал тебе, с тем самым, у которого взял золото. Он плывет в лодке сверху по течению реки и должен уже быть в городе. Ты знаешь, я могу ходить только между днями, поэтому вернусь на рассвете. Надеюсь, мой ранний приход тебя не побеспокоит.

– Приходи, когда хочешь, Дик. В моей хижине немного церемоний. Для меня все часы одинаковы.

Тарлтон застегивает свой плащ, в кармане которого спрятана упомянутая выше «зубочистка»; не добавив ни слова, он уходит по дороге, ведущей к реке и к городу Хелена. Тропа немногим отличается от дорожки для верховой езды, и вскоре Тарлтон исчезает в тени нависающих деревьев.

Джерри Рук остается на месте, он стоит у ствола тополя. Когда гость удаляется настолько, что ничего не может услышать, с уст хозяина срывается восклицание, полное досады и разочарования.

Глава XI Дик Тарлтон

В описанном разговоре Дик Тарлтон слегка пролил свет на свое прошлое. Немного нужно добавить, чтобы прояснить его слова: он осмеливается передвигаться только между днями, то есть по ночам. Он сказал почти достаточно для целей нашей повести, которая не ему посвящена; впрочем, уместно добавить несколько слов.

Дик Тарлтон в молодости принадлежал к тем буйным личностям, которые часто встречаются на пограничной линии цивилизации. По рождению и воспитанию он был джентльменом, но лень, вместе с дурными наклонностями, привела его к дурному образу жизни, а это, в свою очередь, вызвало нищету. Слишком гордый, чтобы попрошайничать, слишком ленивый, чтобы заняться каким-нибудь делом, требующим усилий, он зарабатывал на жизнь игрой в карты и другими столь же недостойными способами. Виксбург и другие города в нижнем течении Миссисипи в изобилии поставляли ему жертвы, пока он не поселился наконец в штате Арканзас – в то время это была только территория и как таковая представляла собой самое безопасное убежище для всевозможных пройдох и мошенников. Центром деятельности Тарлтона стал город Хелена.

В этом центре проходимцев и спекулянтов профессия Дика Тарлтона не бросалась в глаза. Если бы он ограничивался игрой в карты, то мог бы быть принят в круг самых респектабельных граждан, многие из которых, подобно ему самому, провозглашали себя «спортсменами». Но Дик недолго пробыл в Хелене, как его заподозрили и в некоторых других разновидностях «спорта», особенно в краже ниггеров. Долгие отлучки без всяких объяснений, встречи с подозрительными личностями в подозрительных местах – и личности и места подозревались в том же грехе, – наконец большие суммы денег, полученные из неизвестных источников, – все это бросило на Дика Тарлтона тень, гораздо более мрачную, чем игра в карты. Пошли слухи, что он крадет негров, а это самое тяжкое преступление в землях плантаторов, и Арканзас в этом смысле не был исключением.

Теперь, когда Дик Тарлтон пользовался такой дурной славой, не казалось сомнительным и его участие в других преступлениях. И никто не усомнился бы в его виновности, в чем бы его ни обвинили.

Однако, какова бы ни была его репутация, Дик Тарлтон не был таким плохим, каким его считали. Профессиональный «спортсмен», с буйными и невоздержанными привычками, он не знал ограничений в своем мотовстве и чувственных удовольствиях, но никогда не было доказано, что он виноват в гораздо более серьезных преступлениях, в которых его винили или подозревали. А когда эти подозрения начинали проверять, они оказывались безосновательными.

Однако некоторые старались эти подозрения доказать: для них с самого начала Дик Тарлтон был далеко не самый любимый персонаж среди тех, кто его окружал. Он вел себя высокомерно, опираясь на преимущества своего происхождения и образования; еще меньше можно было стерпеть его привлекательную наружность. Один из самых красивых мужчин поселка, он пользовался – стоит ли это добавлять – большой популярностью у прекрасного пола, особенно среди женщин, способных обратить внимание на «спортсмена».

Одна из таких женщин – очень красивая девушка, но увы, с подмоченной репутацией, – в это время жила в Хелене. Среди ее поклонников, открытых и тайных, было множество молодых людей из самого города и с соседних плантаций. Девушка могла похвастать длинным списком своих побед; в этом перечне были имена, намного превосходящие ее по рангу и положению в обществе. Среди ее поклонников были и плантатор Брендон, юрист Рендол и – в меньшей степени – конеторговец Бак. Однако никому из них не удалось добиться ее благосклонности, которая, по всеобщему убеждению, досталась красивому моту Дику Тарлтону.

Однако как ни лестно было это для тщеславия игрока, популярности его это не увеличивало. Напротив, усилилась всеобщая злоба и темные подозрения.

Таковы были обстоятельства, предшествовавшие ужасной трагедии, которая однажды вывела Хелену из обычного спокойного состояния. Девушка, о которой идет речь, была найдена в лесу недалеко от города в состоянии, которое уже описал Дик Тарлтон. Она была мертва, и в убийстве обвинили Дика.

Его сразу арестовали и отдали под суд, но не обычный суд, который ведут юристы. Дика судили под деревом, и председательствовал на суде судья Линч. Все было сделано поспешно – и арест и суд; и столь же поспешно был вынесен приговор. Случай был совершенно ясен. Пистолет Дика, тот самый, из которого была выпущена смертельная пуля, был найден рядом с телом; очевидно, убийца в спешке забыл его возле жертвы; отношения его с несчастной девушкой, некоторые хвастливые слова, произнесенные Диком, позволяли заподозрить возникшее между ними несогласие; короче, все указывало на Дика Тарлтона как на убийцу; по единодушному вердикту возбужденных судей, которыми двигала жажда мести, он был приговорен к повешению на дереве.

Еще пять минут, и он повис бы на импровизированной виселице, если бы не небрежность палачей. В слепой ярости они слишком слабо связали руки Дика и не сняли с него плащ. А в кармане у него был еще один пистолет – точно такой же, какой был найден у тела. Однако владелец пистолета о нем помнил и в отчаянную минуту попытался сбежать. Он сумел избавиться от веревки, которой были связаны его руки, выхватил пистолет, разрядил его прямо в лицо тому, кто стоял у него на пути, тем самым расчистил себе дорогу и исчез в лесу!

Неожиданность и испуг при виде еще одной смерти – человек, в которого выстрелил Дик, упал замертво, – все это задержало остальных. Когда началось преследование, Дика уже не было видно; и ни судья Линч, ни остальные члены суда больше никогда его не видели.

Лес обыскали вдоль и поперек, на все дороги разослали людей в поисках сбежавшего преступника; но все вернулись, не найдя ни Дика Тарлтона, ни его следов.

Решили, что его кто-нибудь убил во время бегства; подозревали в этом охотника Рука, жившего вблизи Белой реки, – Джерри Рука из нашего рассказа. Но никаких доказательств этого не было найдено, и слухи прекратились, оставив добавочное пятно на репутации охотника, и так не безупречной.

Таков краткий очерк жизни Ричарда Тарлтона, той ее части, которая прошла в северо-восточном углу Арканзаса. Неудивительно, что с такой известностью Дик Тарлтон предпочитал путешествовать по ночам!

С этого страшного эпизода, происшедшего так давно, Дик Тарлтон не показывался ни в Хелене, ни в соседних поселках; по крайней мере никто его не видел. Все полагали, что он уехал в Техас – в Техас или какую-нибудь другую беззаконную страну, где легко скрыть такие преступления. Так говорили пуритане Арканзаса, слепые к собственным грехам.

Даже Джерри Рук не знал местонахождения своего старого знакомого, пока шесть лет спустя под покровом ночи он не появился у хижины и привел с собой мальчика, намекнув, что это его сын. Это был именно тот юноша, который в этот день стал жертвой ужасного розыгрыша своих мучителей.

Связь между этими двумя не могла быть слишком тесной: охотник, принимая на «воспитание» мальчика, обусловил плату за это; в течение долгого отсутствия отца он не раз собирался избавиться от воспитанника. Тем более, когда Лена начала за него вступаться. С тех пор, думая о своей дочери. Джерри Рук начал опасаться присутствия Пьера Робиду, как будто юноша стоял между ним и каким-то планом на будущее.

Теперь нечего опасаться, тем более если Дик Тарлтон отдаст долг.

Однако предполагать это означало бы допустить серьезную ошибку. Джерри Рук в этот момент обдумывал сразу несколько планов. Один из них показался ему самым замечательным, однако он же был ужасным и опасным.

О нем расскажет следующая глава.

Глава XII Предательское послание

Как уже говорилось, Дик Тарлтон пошел по лесной тропе, оставив Джерри Рука под тополем.

Некоторое время охотник остается там, неподвижный, как стволрядом с ним.

Раздраженное восклицание, которое он испустил, когда Дик достаточно удалился, сменилось словами, более определенными по форме и содержанию. Восклицание было вызвано Диком Тарлтоном. И слова тоже были обращены к нему, хотя говоривший не хотел, чтобы они были услышаны.

– Проклятый дурак! Хочешь сорвать мои планы? И наверно, сорвешь, что бы я тебе ни говорил? Но я этого не допущу, хоть ты и очень упрям. Шестьсот долларов в год – слишком хороший доход, чтобы я его упустил. И будь я проклят, если упущу их, чего бы это мне ни стоило. Да, чего бы нистоило!

Слова были повторены с подчеркнутым ударением; перемена в поведении говорящего свидетельствовала, что он пришел к решению.

– Дик в этом деле ведет себя глупо, – продолжал охотник, отказываясь от риторического обращения. – Глупо и упрямо. Он хочет получить удовлетворение – по закону или другим путем. Его повесят, как только увидят; а увидят его раньше, чем он доберется хоть до одного из них. Не только у него есть нож и пистолет, у них тоже. И они их скорее пустят в ход. Что будет тогда? Конечно, все разъяснится, и где тогда будут мои шестьсот долларов? Проклятый Дик Тарлтон! Ради какой-то глупой мести все портит, оставляет меня в бедности, в которой я провел всю жизнь!

Этому нужно помешать! Нужно!

Но как это сделать? Посмотрим.

Есть способ, который кажется достаточно легким. Дик пошел в город и возвращаться будет из города. Никто не знает, что он намерен вернуться. Никто его не хватится. Девчонка решит, что он ушел насовсем. Он должен вернуться утром, до восхода солнца. Придет по тропе: он знает, что на ней он ни с кем не встретится, а если и встретится, в темноте его не узнают. Почему бы мне его не встретить?

При этих словах дьявольское выражение, хотя никем не увиденное, промелькнуло на лице охотника. Дьявольская мысль возникла у него в голове.

– Действительно, почему бы и нет? – продолжал он размышлять. – Что мне Дик Тарлтон? Я не имею против него зла – не имел бы, если бы он послушался меня. Но он не послушается… не послушается…

Не послушается. Он так сказал, даже поклялся.

Что тогда? Я должен потерять шестьсот долларов в год только для того, чтобы он удовлетворил свою злость? Будь я проклят, если допущу это! Я не выпущу того, что станет моим.

Сделать это так же легко, как споткнуться о бревно. Посидеть с полчаса в кустах поблизости и спустить курок – вот и все. Придется утащить тело, но я сделаю это быстро, а ручей закончит дело. Я знаю поблизости омут, который как раз подойдет.

Заподозрит ли кто-нибудь? Никто ничего не знает. Ни одна душа, кроме меня; думаю, что тайна будет сохранена.

Некоторое время старый разбойник стоит молча, размышляя над своим темным планом и рассчитывая шансы на провал или разоблачение.

Но вот восклицание свидетельствует, что мысли его изменились. Он не отказался от дьявольского замысла, но ему пришел в голову другой план, который как будто обещает стать более успешным.

– Джерри Рук! Джерри Рук! – произносит он, риторически обращаясь к самому себе. – Какой же ты дурак! Ты никогда не проливал человеческую кровь и не должен это делать сейчас. Она, как бревно, ляжет на твою душу; и к тому же кто-нибудь может услышать. Звук выстрела всегда подозрителен, особенно в темноте ночи; к тому же может закричать раненый. Допустим, он, этот Дик, не будет убит сразу. Что тогда? Добивать его? Мне это не нравится. Но можно ничем таким и не рисковать. Слово, сказанное плантатору Брендону, убьет Дика так же верно, как шесть пуль из самого точного ружья. Надо только дать ему знать, что Дик Тарлтон здесь, и его, конечно, найдут. Брендон созовет остальных, и они закончат дело, которое не завершили Бог знает сколько лет назад. Закончат быстро – на этот раз ему не дадут возможности уйти. И никакой опасности для меня. Достаточно одного намека, и мне совсем не обязательно появляться среди них. Клянусь небом, самый подходящий план!

Но как же передать этот самый намек? Ха! Я могу написать – к счастью, я это умею. Напишу записку плантатору Брендону. На плантацию ее отнесет девчонка. Ее тоже не должны узнать. Она закутается в плащ и отдаст записку какому-нибудь ниггеру с плантации. Ответ не нужен. Я знаю, что сделает Брендон, когда получит письмо.

Нельзя терять времени. Сейчас Дик уже, должно быть, добрался до города. Невозможно сказать, сколько времени он там проведет, а они должны перехватить его на пути назад. Они будут ждать на поляне – самое подходящее место для их цели. Его уже опробовали.

Да, нельзя терять ни минуты. Нужно идти в дом и написать записку.

Приняв дьявольское решение, он торопится в хижину и, войдя, зовет из кухни дочь.

– Эй, девочка! У тебя есть бумага, на которой ты делаешь уроки. Принеси мне листок, чернильницу и перо. И побыстрей.

Девушка гадает, зачем ему эти вещи, которыми он никогда не пользуется. Но она не привыкла расспрашивать отца; ни слова не говоря, она выполняет приказ.

Бумага, чернильница и перо лежат на грубом деревянном столе, Джерри Рук садится и сжимает перо в пальцах.

Несколько минут он молча размышляет, обдумывает форму своего сообщения.

Наконец пишет, с ошибками, но коротко и просто.

«Плантатору Брендону, эсквайру.

Сэр, я думаю, вы помните человека, по имени Дик Тарлтон, и, может быть, хотите снова его увидеть. Если хотите, можете исполнить свое желание. Сейчас он находится в городе Хелена, но в каком именно районе города, не знаю. Но я знаю, где он будет завтра утром: на дороге, ведущей от города к поселку на реке Белой. Он пойдет пешком и будет проходить по тропе через поляну у ручья Кейни. Если вы или кто-нибудь еще захочет его увидеть, это самое хорошее место для встречи.

Незнакомый вам человек, но ваш друг».

Джерри Рук не опасался, что его почерк узнают. Он сам не узнал бы его, так редко приходилось его видеть.

Сложив листок и запечатав его несколькими каплями каучука, растопленного в пламени свечи, он пишет снаружи: «Плантатору Брендону, эсквайру». Потом протягивает письмо дочери и приказывает отнести его инкогнито.

Лена, плотно закутавшись в плащ, набросив на голову капюшон, идет по тропе, ведущей к плантации Брендона. Бедное простодушное дитя! Она, невинная как лесной олененок, не подозревает, что несет смертный приговор человеку, который, хотя она его почти не знает, уже дорог ей: ведь он отец Пьера Робиду!

Она доставила письмо, хотя сохранить инкогнито ей не удалось. Капюшон на голове не помог. Слуга, принявший письмо, по протянутой белой руке и тонким симметричным пальцам узнал в ней дочь «старого Рука, охотника с ручья Кейни». И когда его спросили, кто доставил письмо, он так и сказал хозяину.

Впрочем, это не имело никакого значения. Если бы имя автора письма оставалось неизвестным, это не оказало бы воздействия на его замысел и не расстроило бы жестокий план. Когда утреннее солнце осветило поляну, которую описал в своем письме Джерри Рук, обнаружилась ужасная картина – тело человека, свисающее с ветки дерева.

Это была та самая ветка, на которой недавно висел молодой охотник Робиду. А тело было телом его отца!

Поблизости не было никого – ни следа жизни, кроме канюков, которые продолжали пировать на костях медведя, и тощего серого волка, разделявшего с ними пир. Но видно было множество человеческих следов, длинные полосы в траве говорили об отчаянном сопротивлении, а под деревом-виселицей трава была вообще вытоптана. Тут стоял судья Линч, окруженный толпой присяжных, а над ними висела жертва их мщения. Снова была разыграна эта пародия на суд, снова произнесен приговор; и трагедия, надолго отложенная, теперь подошла к заключительной сцене – к смерти.

Глава XIII Шесть лет спустя

После линчевания Дика Тарлтона прошло шесть лет. Согласно закону об ограничениях[62], шесть лет снимают денежный долг и затуманивают многие воспоминания. Но есть воспоминания, которые не так легко забыть; и одно их них – трагедия, разыгравшаяся на ручье Кейни.

И тем не менее мало кто вспоминал эту трагедию. В земле, где ежедневно человек подвергается угрозе беззаконной смерти, простое убийство – не очень заметное происшествие и вряд ли заслуживает упомянутых в пословице «девяти дней удивления». Ричард Тарлтон был всего лишь «спортсмен», игрок, если не гораздо хуже; а что касается способа его смерти, то в той же округе еще с несколькими людьми обошлись таким же образом, их повесили на улицах Виксбурга, и роль палачей исполняли самые респектабельные граждане!

В таких обстоятельствах о смерти Дика Тарлтона вскоре перестали говорить и даже думать, кроме, может быть, нескольких человек, сыгравших роль в этой незаконной казни.

Но одни участники казни умерли, другие разъехались; постоянный поток новых поселенцев, который непрерывно увеличивал население, привел к неизбежным изменениям, уничтожающим остатки прошлого и стирающим многие местные легенды.

Однако одно воспоминание все еще оставалось свежим – его никогда не забывали некоторые личности, все еще жившие в Хелене и по соседству. Это было воспоминание о другой трагедии, которая произошла на поляне у ручья Кейни накануне того дня, когда осужденный игрок отправился в вечность.

Об этой второй трагедии знали немногие, и за их пределы это знание не выходило. Неожиданное исчезновение молодого Робиду почти не вызвало любопытства: внимание всех было занято другими, гораздо лучше известными событиями.

Юноша, словно осознавая свою индейскую кровь и связанные с ней унижения, никогда не общался с молодежью соседних поселков, и поэтому его исчезновение не вызвало никаких толков.

Тем, кто все-таки спрашивал о нем, говорили, что Джерри Рук отправил его в семью матери, состоявшую из полукровок индейцев чокто и жившую на западной границе территории Арканзас на землях, отведенных для индейцев актом Конгресса.

Разумеется, объяснение было удовлетворительным; и для большинства жителей Хелены и ее окрестностей юноша словно никогда и не существовал.

Однако были и такие, у которых имелись основания помнить о нем; эти люди сомневались в объяснении Джерри Рука, хотя никогда не высказывали свои сомнения вслух. Это были шесть молодых людей, теперь превратившиеся в мужчин, герои буйной неразумной выходки, о которой мы рассказывали.

В их сознании воспоминания о той буйной выходке никогда не затуманивались; их оживляли ежегодные выплаты дани по сто долларов с каждого.

Джерри Рук, с воодушевлением Шейлока, продолжал требовать выполнения договора; и если изредка встречал протест, то тут же заглушал его, указывая на продолговатую земляную насыпь, напоминающую могилу, под деревом, под которым происходила последний разговор с его другом Диком Тарлтоном.

Он намекал на то, что в могиле находятся останки Пьера Робиду и их в любой момент можно предъявить в качестве доказательства его смерти.

Однако протесты слышались редко. Теперь большинство должников Джерри Рука владели своими семейными состояниями. И все же ежегодная вынужденная выплата сотни долларов была для них подобна регулярному выдергиванию зуба; процедура тем более болезненная, что вызывала воспоминания и сопровождалась сознанием: пока старый охотник жив, уклониться невозможно.

Однако как ни болезненно это было, молодые люди продолжали пунктуально платить, словно это долг чести или постановление суда.

Ежегодная выплата не всем давалась одинаково легко. Двое были особенно склонны избавиться от ужасного долга, который так их раздражал. Это были Билл Бак, сын конеторговца, и Слотер, содержавший хеленскую гостиницу: отец его к этому времени умер. Дела обоих шли не очень хорошо, и сумма в сто долларов для них была очень значительной.

В разговорах друг с другом они обсуждали этот вопрос, и не раз можно было услышать темные намеки на то, каким образом избавиться от дани.

Намеки делались только в присутствии партнеров по тайному договору, но никогда – в присутствии Джерри Рука.

Правда, остальные, которых эта дань меньше затрудняла и которые испытывали меньше искушений предпринять какие-нибудь зловещие шаги, разубеждали недовольных. Впрочем, у всех хватало своих неприятностей.

И Бак и Слотер были способны на преступление, причем гораздо более способны, чем сознавали сами. Шесть лет не изменили их к лучшему. Напротив, они стали хуже и теперь пользовались известностью как самые распущенные жители округа.

То же самое можно было бы сказать и об остальных четверых, хотя они, занимая более важное положение в обществе, старались получше замаскироваться. Двое из их отцов были уже мертвы: Рендол, судья, и Спенсер, священник епископальной церкви; сыновья, которых уважали гораздо меньше отцов, вряд ли могли рассчитывать занять их места.

Отец Брендона был еще жив, хотя пьянство быстро вело его к могиле; и сын поздравлял себя с близостью события, которое сделает его полновластным хозяином и самого себя, и большой хлопковой плантации.

Хозяин гостиницы Граббс исчез – даже шериф, который не отпустил бы его, не знал куда – и предоставил сыну зарабатывать себе новое состояние, извлекая его из карманов лодочников с Миссисипи. Конеторговец продолжал заниматься привычными делами: менял, мошенничал, клялся – и обещал пережить всех остальных.

Среди многочисленных перемен, произошедших в округе Хелены, не было удивительней той, что случилась с благосостоянием Джерри Рука. То было полное преобразование, совершенно загадочное: ибо никто не мог сказать, откуда взялось это богатство. Перемена произошла не только в самом Джерри Руке, но и во всем с ним связанном: с его домом, с его землей, с его собаками и с его дочерью – короче, со всем ему принадлежавшим.

Старый охотник больше не одевался в грязные шкуры и не жил в лачуге; это был респектабельно выглядящий горожанин, похожий на плантатора, в приличном костюме, носящий чистые рубашки и живущий в аккуратном доме, окруженном огороженными полями; на полях работали черные слуги.

Старого покрытого шрамами пса больше не было видно; его место заняли три или четыре охотничьи собаки, которые лениво разгуливали поблизости и выглядели так, словно у них много еды и мало дел.

Но среди обитателей дома самая поразительная трансформация произошла с дочерью Джерри Рука. Красота ее не изменилась. Лена была все так же прекрасна, но стала более женственна, более развита. Однако в молодой леди в белом муслиновом платье, в тонких нитяных чулках, аккуратно причесанной и завитой, с надушенными волосами, которые удерживались черепаховым гребнем, трудно было узнать загорелую босоногую девочку в платье из домотканой материи, с нерасчесанными волосами, свободно падающими на плечи, какой она была шесть лет назад.

И однако это была Лена Рук, привлекательная, как всегда, и более, чем обычно, предмет мужского восхищения.

Несмотря на все это, несмотря на процветание отца и комфорт, почти роскошь, окружающие ее, мало кто мог не заметить выражение грусти, постонно сохранявшееся на лице девушки; хотя причина этой грусти никому не была известна.

Должно быть, какие-то ужасные воспоминания не давали ей покоя, какое-то темное облако окутало ей сердце, оставив его в вечной тени!

Глава XIV Подкрадываясь к хижине

Осень пришла в леса Арканзаса; и первые заморозки, последовавшие за прекрасным индейским летом, придали листве богатые оттенки красного и золотого цвета, которыми так славятся леса Америки.

Белки, готовившие запасы на зиму среди увядшей листвы, не слышали шагов охотника под деревьями.

Однако охотник в лесу был, он двигался по лесу недалеко от жилища Джерри Рука. Пришел он с запада, и лицо его было обращено к дому. Но хоть он и держал в руке ружье и шел не по дороге или тропе, он, казалось, не ищет добычу. Белки беспрепятственно убегали от него; раз или два мимо пробежал индюк, и охотник не только не спустил курок, но даже не снял ружье с плеча.

По наружности он вряд ли сошел бы за охотника, и одежда на нем не охотничья. Костюм его скорее напоминает одежду путешественника; больше того, человек этот оставил в трех милях отсюда, на постоялом дворе, лошадь и пару туго набитых седельных сумок.

Постоялый двор – одинокая таверна, расположенная недалеко от перекрестка у Белой реки, там, где дорога ведет из Литл Рока в сторону поселков на Миссисипи. Путник подъехал к таверне с запада; теперь пешком он продолжал двигаться на восток, хотя и не по дороге, которая шла через лес чуть справа от него, заслоненная густыми зарослями деревьев.

Судя по пыли, покрывавшей одежду, путник явился издалека. Пыль постепенно обметала листва и высокие стебли тростника, через которые он пробирался.

Почему он избегает дорогу? Может, он не знаком с местностью, не туда свернул и идет вслепую? Нет, этого не может быть. Главную дорогу невозможно не заметить. К тому же, как только с постоялого двора его стало невозможно увидеть, он отошел от дороги под прямым углом и с тех пор движется параллельно ей, словно знакомый с ее направлением. Хоть он и чужак, но явно бывал здесь раньше.

Ему около двадцати пяти лет; кожа смуглая, еще больше потемневшая от тропического солнца или длительный путешествий. Волосы очень черные и густые; усы на верхней губе и бакенбарды на щеках. Подбородок гладко выбрит и выдается вперед, свидетельствуя о твердости и решительности; профиль у этого человека римского типа. Глаза темные, блестящие и пронзительные. Ростом он не меньше шести футов, с пропорциональной фигурой, свидетельствующей о большой силе. Пробирается он среди деревьев небольшими легкими шагами.

Как уже говорилось, одет он не как охотник, любитель или профессионал. Плащ из хорошего дорогого сукна и хорошо пошит. Он застегнут на пуговицы, но под ним видны жилет цвета марсалы[63], полосатая рубашка и сверкающая нагрудная булавка. Шляпа из тех, что делают из серого войлока. Именно эта шляпа вместе со слегка потертыми о седло и стремена зелеными брюками придают незнакомцу облик путешественника. Когда он подъехал к таверне, усталая лошадь, туго набитые седельные сумки, загорелая кожа и слой пыли на одежде – все это подсказало посетителям таверны, что путник оставил за собой долгую дорогу; может быть, он приехал из далеких прерий.

Хозяину таверны показалось странным, что посетитель отправился дальше, едва успев расседлать лошадь. Но лошадь и сумки говорили, что он вернется; и Бонифацию позволили спокойно жевать его жвачку.

Судя по тому, как идет по лесу молодой человек, ясно, что он не заблудился. Лицо его постоянно повернуто в одном направлении; взглядом он как будто пытается что-то различить впереди.

Увидев щель между деревьями, путник неожиданно останавливается. Щель свидетельствует об открытой земле или поляне наискосок от направления его движения. Казалось, это удивляет путника; бросив быстрый взгляд направо и налево, он словно пытается убедиться, что шел правильно.

– Да, – негромко произносит он, как будто удовлетворенный. – Место прямо передо мной – ручей и хижина. Я не могу ошибиться. Я хорошо помню эти старые деревья, помню каждое из них. Но тут теперь поляна – может быть, плантация, а старая хижина уже исчезла.

Не закончив рассуждение, он снова движется вперед, хотя и медленно и с большой осторожностью; осторожность усиливается по мере приближения к открытому месту. Путник как будто подбирается украдкой, шаг за шагом, словно выслеживает стадо оленей.

Вскоре он оказывается на краю открытого пространства, хотя по-прежнему скрывается в густой растительности. От поляны его отделяет ручей.

На противоположном берегу, ярдах в двадцати от берега, путник видит аккуратный каркасный дом, с просторным крыльцом впереди, окруженный обработанными полями. Сзади видны вспомогательные строения, сараи и навесы для кукурузы; перед домом за оградой полуогород-полусад, который спускается к самому ручью и образует передний план картины.

Увидев дом, незнакомец застывает.

– Как я и думал, – произносит он про себя, – изменилось, все изменилось! Хижину снесли, деревья убрали. Старый Рук исчез, может быть, умер. На его месте живет кто-то другой. И она тоже исчезла… выросла и… и…

Вздох прерывает его речь, не давая произнести слово, которое рвется наружу, – выражение какой-то болезненной мысли, проявившейся в темной тени, упавшей на лицо незнакомца.

– О, какая несчастная судьба! Как я был глуп, когда ушел и оставил ее! Как был глуп, что прислушался к советам ее злобного отца. Узнав, что он сделал, я должен был бы вернуться – если не из-за любви, то ради мести. Для мести, может быть, еще не поздно; но для любви… О Боже! девушка, которую я любил столько лет. Вернуться и найти ее, может быть, в объятиях другого! О Боже!

Несколько мгновений молодой человек стоит с затуманенным лицом, его сильная фигура дрожит от сдерживаемых эмоций.

– Подойти и расспросить? – размышляет он, успокаиваясь. – Жители этого дома, конечно, могут сказать, жив ли прежний жилец и поблизости ли его дочь. Нет… нет: не стану расспрашивать. Боюсь услышать ответ.

Но почему? Мне нужно узнать все, каким бы горьким оно ни было. Со временем все равно узнаю. Почему не немедленно?

Опасности, что меня узнают, нет. Возможно, эти люди чужие в поселке. Местность очень изменилась, повсюду расчищенные земли там, где я помню только деревья. Интересно, кто это люди? Кто-то из них скоро выйдет из двери. День зовет. Подожду немного и увижу.

Все это время молодой человек оставался в тени зарослей, защищающих его от взгляда. Он только переменил позу, чтобы и лицо его не было видно с той стороны ручья, и так стоял, напряженно глядя на дом.

Не прошло и нескольких минут в таком ожидании, как в передней двери, которая оставалась открытой, показалась фигура, при виде которой кровь, словно раскаленная лава, заструилась по жилам путника, и сердце громко застучало в груди.

Такое впечатление произвела появившаяся девушка – ее можно назвать леди – в легком летнем платье, в белом платке, свободно наброшенном на голову; платок лишь частично скрывает от солнца блестящие густые локоны, удерживаемые черепаховым гребнем.

Стоя на ступеньках крыльца, на темном фоне открытой двери, девушка кажется портретом, неожиданно вышедшим из рамы.

Она очень изменилась с того времени, когда он в последний раз ее видел – тогда это была девушка в грубом, окрашенном купоросом платье из домотканого материала, простоволосая, без чулок и обуви, – и если бы он встретил ее в другом месте, стоящий в зарослях, возможно, не сразу узнал бы ее. Но на этом самом месте, там, где стояла старая хижина, под крышей которой он жил и любил – любил ее, – узнавание пришло с первого же взгляда. Он сразу понял, что прекрасное видение перед ним – Лена Рук, живая и еще более прекрасная!

Глава XV Признание в любви

Первым желанием молодого человека было выскочить из засады, перепрыгнуть через ручей – всего лишь узкую ленту – и подбежать к прекрасному созданию, которое показалось на пороге.

Но его сдержало множество мыслей, которые появились мгновенно и одновременно: сомнения и воспоминания, и те и другие болезненные. Отец ее может быть жив и находиться в доме. У незнакомца были серьезные основания не показываться ему на глаза. А может, он мертв, и она теперь во власти другого!

Последняя мысль причинила особенную боль; путник внимательно разглядывал девушку, словно искал какой-нибудь признак, который избавит его от пытки сомнений. Она стояла всего в двадцати ярдах от него, и он видел сверкающие кольца у нее на пальцах левой руки. Неужели на одном из пальцев тонкое золотое колечко, которое скажет, что она навсегда для него потеряна?

Взгляд, инстинктивно устремившийся к руке, переходит на очертания фигуры и снова на лицо. Путник так же внимательно разглядывает фигуру и лицо, цвет щек, выражение глаз – всю наружность девушки.

Кажется, девственное очарование не сменилось озабоченностью супружеской жизни. Незнакомцу хотелось так думать.

Он заметил также печальное выражение девушки и подумал, что бы оно означало.

Многое другое занимало его и вызывало вопросы. Как «бедный белый» Джерри Рук мог стать собственником? Должно быть, он теперь собственник, и дом принадлежит ему. А если это не так, вернулась болезненная мысль: она тоже может быть собственностью другого.

Как ему лучше поступить? Удалиться, не показываясь, и поискать сведений в другом месте? Кто-нибудь из живущих поблизости может ему все рассказать. Или можно все узнать у хозяина таверны, в которой он остановился. Может, вернуться и подождать, пока обстоятельства не прояснятся?

Но почему не узнать сразу и от нее самой? Девушка или замужняя женщина, вряд ли она помнит его. Его кожа потеряла гладкость юности, она побронзовела от загара, щеки и верхняя губа заросли, он вырос по крайней мере на шесть дюймов, да и одежда совсем не такая, в какой она привыкла его видеть.

– Нет, она меня не узнает, – произносит молодой человек, заканчивая этот осмотр самого себя. – Я подойду к воротам, найду какой-нибудь предлог, заговорю с ней, и тогда…

Он уже собирается повернуться и незаметно идти кружным путем, как видит, что она спустилась с крыльца и идет по саду по направлению к ручью. Поэтому у нее на голове и платок – чтобы защитить от солнца.

Теперь он не может уйти незаметно. Приходится оставаться на месте.

Она подошла к концу тропинки и повернула под деревьями. В основном это персиковые деревья, усеянные сочными плодами, поспевшими и опадающими. Земля покрыта золотистыми шарами, предоставляя пищу пчелам и осам.

Девушка скрылась из виду, вернее она видна изредка, ее белое платье мелькает между деревьями сада.

Молодой человек думает, как бы представиться, не показавшись грубым, как вдруг слышит возглас молодой леди. Короткий резкий вскрик, очевидно, вызванный какой-то близкой опасностью. Кажется, это достаточный повод для появления.

Приняв такое решение, незнакомец перепрыгнул через ручей и побежал в сад.

Через несколько секунд он остановился перед девушкой, повернувшей в сторону дома.

– Я слышал, как вы закричали, – сказал он. – Могу ли я спросить, грозит ли вам опасность…

Но не успев закончить вопрос, он увидел, почему девушка вскрикнула. Под деревом свернулась большая змея.

Она кормилась упавшими плодами; девушка едва не наступила на нее, и змея сразу заняла оборонительную позу. Треск, который она издавала хвостом, свидетельствовал, что это гремучая змея.

Больше ни о чем не спрашивая, путник поднял ружье и прострелил змее голову. Кольца ее распустились, и через несколько секунд змея мертвая застыла в траве.

– Спасибо, – сказала леди, придя в себя от неожиданности. – Я едва не наступила на нее; может быть, и наступила бы, если бы не услышала ее треск. Вы отличный стрелок, сэр: убили ее с одного выстрела.

– У меня была большая практика, мисс, – ответил он, подчеркивая последнее слово.

Он ждал ответа, слыша удары собственного сердца. Примет ли она такое звание или поправит его?

Он уже посмотрел на ее левую руку, в которой она держала подобранный персик. На пальцах кольца, но среди них нет простого золотого обручального кольца или его замены. Это отсутствие вселяет в незнакомца надежду.

– Это сразу заметно, – ответила она. – К тому же я знаю лесные обычаи. Мой отец охотник, вернее, был охотником.

– Вы говорите «был», мисс. Жив ли ваш отец?

Вопрос задан с двойной целью. По-прежнему она не возразит, что он называет ее «мисс»? Владеет ли Джерри Рук красивым домом, сменившим его жалкую хижину?

– Жив ли мой отец? Конечно, сэр. Но он больше не охотится – только изредка. У него теперь достаточно дел дома: очистка земли и выращивание урожая.

– Он сейчас дома?

– Сегодня нет. Уехал в Хелену. Думаю, он скоро вернется. Хотите увидеть его, сэр? Наверно, у вас к нему какое-то дело?

– Нет, нет. Я просто шел по лесу – охотился на белок. Был на той стороне ручья, когда услышал ваш крик.

– Вы были очень добры, придя мне на помощь, – сказала девушка, бросив взгляд на незнакомца; она не могла не заметить его благородную внешность. Потом, увидев пыль на одежде, добавила: – Если не ошибаюсь, вы не из этих краев.

– Когда-то я их хорошо знал, особенно это место.

– Правда?

– Да. Если я правильно помню, тут стояла хижина – как раз на том месте, где стоит ваш дом. В хижине жил старый охотник по имени Рук – Иеремия, или Джерри Рук.

– Так зовут моего отца.

– Должно быть, это он и есть. Какая перемена! Тут вокруг всюду был лес, ни акра расчищенной земли.

– Это правда. Когда мой отец купил эту землю, он ее расчистил. Мы сейчас богаче, чем были раньше.

– У вашего отца, кроме вас, есть еще кто-нибудь в семье? Сын или зять?

– Нет, сэр, – с некоторым удивлением ответила девушка. – Я у него только одна. Единственная дочь. А почему вы спрашиваете?

– Мне кажется, я вспомнил… или слышал… кое-что…

– Что слышали, сэр? – спросила она, прерывая его запинания.

– Слышал о молодом человеке, скорее даже мальчике, который жил в хижине вашего отца. Разве это не был ваш брат?

– У меня никогда не было брата, сэр. Тот, о ком вы говорите, не наш родственник.

– Значит он все-таки был?

– Да. И ушел – ушел несколько лет назад.

Серьезный тон, с которым произнесла эти слова девушка, сопровождавший их вздох, еще более опечаленное выражение лица – все это приятно спрашивающему. Сердце его бьется радостно, когда он по-своему интерпретирует эти признаки.

Но прежде чем он успел еще о чем-нибудь спросить, молодая девушка, словно пораженная неожиданной мыслю, пристально посмотрела ему в лицо.

– Вы говорите, что хорошо знали это место, сэр? А когда вы его покинули? Сколько лет назад?

– Не так давно. Но увы, этого оказалось достаточно, чтобы ты забыла меня, Лена!

– Пьер, это ты?

Глава XVI Объясненное отсутствие

Да, перед Леной Рук стоял Пьер Робиду. Не просто стоял: они обнялись.

С первого взгляда на него у девушки возникли странные мысли, воспоминания, навеянные присутствием мужчины. Казалось, раньше она ничего подобного не ощущала.

Она знала, что Пьер Робиду жив; и что отец велел ей держать это в тайне. Но почему, она не знала; не знала, и почему отец отослал его. И хорошо, что не знала.

Не знала она и того, куда он уехал. Отец сказал, в Калифорнию, и это было правдой. Но что она знала о Калифорнии? Только то, что это далекий край, куда отправляются люди в поисках золота. Все знали об этом в поселке, все в Америке.

Лена Рук не думала о золоте, думала только о товарище своих игр и гадала, почему он так долго не возвращается.

Может, он никогда не вернется? Он, завоевавший ее девичье сердце, ее первый возлюбленный, стоял под лесным деревом, сжимая ее в объятиях, и говорил, что она завоевала его сердце!

И разве в ту ужасную ночь, когда он лежал, приходя в себя от ужасного удушения, разве не было первым произнесенным его словом ее имя – Лена?

И уехать, и остаться вдали, и забыть обо всем этом!

Неудивительно, что она раздумывала и печалилась и что облако грусти, которое уже упоминалось, постоянно оставалось у нее на лице.

Она не забыла его – не забывала ни на один день. За все эти долгие одинокие годы почти не было часа, чтобы она не думала о нем, хотя и не разрешала себе говорить. Она оставалась ему верна – и в сердце и в руке, несмотря на десятки поклонников, включая Альфреда Брендона, который теперь решил все-таки получить ее руку в браке.

Но она сопротивлялась его ухаживаниям, вызвав неудовольствие отца, который был на стороне Брендона.

И все это ради памяти о человеке, который исчез, не объяснив причины своего отсутствия и не дав обещания вернуться.

Она часто думала о нем, и думала с горечью; временами даже испытывала нечто похожее на злость.

Но сейчас, когда Пьер оказался рядом с ней, когда она видела его высокую грациозную фигуру, она сразу все забыла и с рыданиями бросилась ему на грудь.

Никакого сдерживания, никаких претензий на напускную скромность. Инстинкт любви подсказал, что он по-прежнему верен ей; и крепкое страстное объятие, которым он ответил ей, подтверждало это.

Некоторое время оба молчали, сердца их были слишком счастливы для слов.

Наконец дар речи к ним вернулся, и Лена взяла на себя инициативу.

– Но скажи, Пьер, зачем ты уехал от меня и так надолго?

– На твой вопрос легко ответить, Лена. Начну с того, что я проделал большой путь. Я был в Калифорнии и провел там какое-то время в поисках золота. Но не это задержало меня. Три года я провел в плену у арапахо.

– А кто такие арапахо?

– Это индейское племя. Они кочуют по прериям. Я мог бы еще оставаться у них, если бы не отряд чокто, из племени моей матери, ты ведь знаешь. Они случайно встретились с арапахо. И освободили меня, заплатив выкуп. Потом вернулись со мной в страну чокто, к западу отсюда, и я почти сразу уехал оттуда сюда.

– Пьер! Я так рада, что ты снова здесь! И ты так вырос, стал таким красивым. Но ты всегда был красив, Пьер. И ты побывал в Калифорнии. Я это слышала. Но скажи мне: зачем ты вообще туда уехал?

– Я уехал, чтобы отыскать своего отца, – серьезно ответил он.

– Твоего отца! Но он…

Девушка спохватилась, только сейчас вспомнив ужасное происшествие – еще один эпизод из той ночи ужаса.

Она пожалела о своих словах, потому что считала, что Пьер ничего не знает о случившемся. Ни отец, ни она сама не говорили ему о появлении Дика Тарлтона, а когда Дик ушел из хижины, чтобы больше никогда в нее не вернуться, юноша еще был без сознания.

После того как Пьер пришел в себя, она ему ничего не говорила. Отец предупредил ее, чтобы она ничего не говорила на эту тему. Впрочем, для этого не было и возможности: как только Пьер оказался способен передвигаться самостоятельно, старик охотник спешно отослал его. Он ушел посреди ночи, взяв с собой юношу.

Вспомнив все это, Лена пожалела о своих словах; она решила сменить тему, но Пьер, прервав ее, избавил от замешательства.

– Можешь не рассказывать, Лена, – дрожащим голосом сказал он. – Я знаю эту печальную историю, все знаю. Может, даже больше тебя, хотя узнал не сразу. Моя милая невинная девочка, ты и подумать не можешь… Но нет… Я не должен. Давай больше не говорить о тех временах – только о настоящем. А теперь, Лена, я не хочу видеть твоего отца и не хочу, чтобы он знал, что я здесь появился. Поэтому ты не должна говорить, что видела меня.

– Не скажу, – ответила она тоном, говорившим скорее о печали, чем об удивлении. – Увы, мне легко выполнить твою просьбу, потому что я не смею говорить с ним о тебе. Не знаю по какой причине, но отец запретил мне упоминать твое имя. Если случайно я вспоминала тебя или спрашивала, когда ты вернешься, он меня жестоко ругал. Можешь поверить, Пьер: однажды он мне сказал, что ты мертв! Но я так горевала, что он смягчился и сказал, что хотел только испытать меня. Бог простит меня за то, что я так говорю об отце; но временами мне почти казалось, что он желает твоей смерти. О Пьер, что ты сделал? Почему он стал твоим врагом?

– Не могу сказать. Для меня это тоже загадка; а также то, почему он меня отослал, и кое-что еще. Но… что это за голос?

– Отец! И топот копыт его лошади! Он возвращается по тропе. О Пьер, он не должен тебя увидеть!

– И не увидит. Я могу уйти, как пришел, под покровом деревьев. До свидания, дорогая. Жди меня завтра вечером. Выходи попозже, когда все улягутся – скажем, в одиннадцать. Я буду ждать тебя здесь – нет, вон там, у большого тополя. Как часто сидели мы с тобой в его тени!

– Иди, Пьер, иди! Он уже у ворот!

– Еще один поцелуй, любимая, и тогда…

Губы их встретились и разделились; они расстались: девушка направилась к дому, а молодой человек, прячась за персиковыми деревьями, скрылся в лесу.

Глава XVII Отец и дочь

– У меня для тебя хорошая новость, девочка, – сказал Джерри Рук, слезая с седла и присоединяясь к дочери на пороге. – Очень хорошая.

– Какая новость, отец?

– Алкоголь наконец сделал свое дело, и старый плантатор Брендон умер.

– О отец! Неужели это можно назвать хорошей новостью?

– Конечно. Это лучшая из новостей. Теперь Альф полноправный хозяин плантации, и ничего не мешаете тебе стать ее хозяйкой. Я знаю, он намерен сделать тебе предложение. Думаю, что он сделает его прямо сегодня. Брендона похоронили два дня назад.

– Если он сделает мне предложение, отец, я ему откажу.

– Откажешь! – воскликнул бывший сквоттер, едва не вскакивая со стула, на который только что опустился. – Лена, девочка, ты в своем уме? Ты говоришь серьезно?

– Да, отец. Совершенно серьезно.

– Черт побери! Ты либо сошла с ума, либо говоришь как ребенок. Ты понимаешь, что означает этот отказ?

– Я об этом не думала.

– Но я думал, думал снова и снова. Он означает нищету – может быть, голодную смерть. Для меня и тебя.

– Я скорее умру с голода, чем выйду за Альфа Брендона.

– Правда? Тогда у тебя будет шанс раньше, чем ты думаешь. Ты понятия не имеешь, каковы дела твоего старого отца; и многие другие тоже не знают этого. Дом построен, земля расчищена, но ничего не оплачено. Джерри Рук не знает, в какой день все потеряет и вернется в какую-нибудь проклятую старую хижину.

– Отец, в нашей старой хижине я была счастлива, как никогда не была в новом доме.

– Правда? А я нет – нисколько. И не хочу возвращаться в нее. У меня есть план, как сделать тебя богатой на всю жизнь; да и мне не нужно будет голодать. Альф Брендон владеет хорошей плантацией с шестью десятками ниггеров; и ты станешь их хозяйкой.

– Я не хочу этого.

– Но я хочу. И сделаю так, как хочу. Не бери в голову: ты хорошо выглядишь, но мир не сладкое пирожное, которое тебе остается только съесть. Говорю тебе, девочка, у меня трудности. Конечно, у меня есть кое-какие ресурсы, о которых ты не знаешь; но поступления могут прекратиться, и тогда мы пропали. Ты меня поняла?

– Я ничего не знаю о твоих делах, отец. Откуда мне знать? Но я уверена, что не буду счастлива с Альфредом Брендоном.

– Почему? Что ты к нему имеешь? Он хорошо выглядит, очень хорошо.

– Это не имеет никакого отношения к внешности.

– Что тогда? Его характер, наверно.

– Ты знаешь, что он плохой.

– Плохой характер? А что это значит? Если бы все молодые женщины дожидались мужа с хорошим характером, они долго оставались бы одиночками, я думаю. Альф Брендон не хуже остальных; и что гораздо важнее, он богаче большинства. Ты будешь глупа, девочка, чертовски глупа, если не ухватишься за такой шанс. И не бери в голову, что я позволю этому сорваться. Хочешь ты или нет, но ты станешь женой Альфа Брендона. Если откажешься, клянусь небом, ты мне больше не дочь! Ты меня слышала?

– Я тебя слышала, отец. Мне очень больно это слышать. И больно говорить, что твои угрозы не могут изменить мое решение. Я во всем была тебе послушна. Почему ты меня заставляешь это сделать?

– Что ж, – ответил Рук, по-видимому, смягчаясь. – Признаю, что ты была хорошей девочкой. Но почему такое упрямство, когда есть возможность обеспечить себе хорошую жизнь? Говорю тебе, что мои дела как раз сейчас обстоят не очень хорошо. Я должен Альфу Брендону, много должен, и теперь, когда его отец мертв, он может потребовать возврата. К тому же ты уже большая и все равно должна найти себе кого-нибудь. А кто может быть лучше Альфа Брендона?

Появись Джерри Рук у дома чуть раньше или подойди он незаметно, он мог бы получить более удовлетворительный ответ на свой вопрос. А так он его не получил: дочь промолчала, как будто не решаясь ответить.

Она отвела взгляд, проявляя легкое замешательство. Должно быть, старик кое-что заметил, о чем свидетельствует его следующая реплика:

– Ты не получишь моего согласия на брак с бедным белым, каков бы ни был его характер; и если будешь вести себя глупо, рассчитывай только на себя.

Ответа не было, и он какое-то время сидел молча, словно обдумывая возникшие осложнения.

Дочь как будто никому еще не отдала свое сердце; больше того, она пользовалась известностью в округе именно тем, что отвергала всех поклонников.

Тем не менее в глубине души она могла испытывать к кому-то чувство; и именно в этом причина ее отвращения к мужчине, за которого отец хотел выдать ее замуж.

– Подъезжая, я кое-что слышал. Вроде выстрела из ружья. И совсем недалеко от нашего дома. Тут кто-то был?

Вопрос был следствием рассуждений старого охотника.

К счастью для девушки, он допускал уклончивый ответ, вполне простительный в данных обстоятельствах.

– После твоего отъезда в доме никого не было. Но выстрел был, я сама его слышала.

– Где?

– Мне кажется, за ручьем. Может, в лесу за садом.

– Там в лесу ничего нет, кроме белок. Кто может охотиться на белок в такое время дня?

– Какие-нибудь мальчишки, наверно.

– Мальчишки… Эй, а что там среди персиковых деревьев? Змея, клянусь небом! Гремучая змея! Не собака ли ее убила?

Старый охотник, подчинившись любопытству или какому-то другому оставшемуся скрытым импульсу, сошел с крыльца и направился туда, где стояла собака, обнаружившая убитую змею.

Оттащив собаку в сторону, Рук осмотрел мертвое пресмыкающееся.

– Голова прострелена, – сказал он про себя, – прострелена из ружья. Ружье охотничье. Кто бы это мог быть? И сделано по эту сторону ручья: собака даже волосок не промочила, когда тащила змею.

Опытному взгляду охотника нетрудно было отыскать след. Джерри Рук прошел по нему к тому месту, где змея была убита.

– Застрелена здесь, точно. Вот и след от пули, после того как она пробила голову. А вот и следы стрелявшего. Не мальчишка, нет: взрослый мужчина! Кто бы это бродил среди моих персиков?

Он нагнулся к следам и тщательно осмотрел их. Потом прошел по следу до берега ручья: здесь те же следы гораздо отчетливей отпечатались в грязи.

– Какой-то чужак, – продолжал рассуждать Рук. – Я таких следов у нас не видел. Кто бы это мог быть?

Странно, что он проявляет такое беспокойство из-за незначительного обстоятельства и так старается выяснить, кто побывал в его саду. Очевидно, старого охотника тревожит что-то еще, кроме нарушения его прав.

– Девочка должна была слышать выстрел яснее и видеть больше, чем рассказала. Что-то у нее есть на уме, и я не могу выяснить что. Надо бы заставить ее отвечать на катехизисе.

– Лена, девочка! – продолжал он, возвращаясь на крыльцо, на котором по-прежнему находилась его дочь, – ты хочешьсказать, что сегодня никого не видела?

– Кое-кого я вижу прямо сейчас, – ответила она, радуясь возможности избежать ответа на вопрос.

– Кого-то видишь? Кого же?

– Вон там. Твой друг подъезжает по тропе.

– Альф Брендон! – воскликнул старый охотник, торопясь навстречу; действительно, к дому на сытой холеной лошади подъезжал Альф Брендон.

Для Лены Рук это было очень удачное появление; по крайней мере на время она избавлена от «ответа на катехизисе».

Глава XVIII Разгневанный поклонник

Впервые в жизни вид Альфа Брендона, приближающегося к дому ее отца, не вызвал у Лены Рук боли или отвращения.

Все эти годы он был самым настойчивым из ее поклонников, однако она испытывала к нему еще кое-что, кроме презрения. Несмотря на его богатство, несмотря на красивую одежду и громкие слова, девушка понимала характер этого человека и считала его хвастуном и трусом.

Она знала, что он жесток – настоящий тиран для тех, кто имел несчастье быть в его власти; это был безжалостный хозяин чернокожих рабов, трудившихся на его плантациях.

Мот и растратчик, он не был щедр; со всем своим богатством среди друзей он считался самым скупым. Он тратил деньги, и тратил много; но только на себя, на удовлетворение собственных чувственных желаний.

Он приобрел репутацию одного из самых злобных людей в округе; и Лена Рук это знала.

Он ей никогда не нравился; и ее неприязнь еще более усиливалась оттого, что она знала: Альф Брендон – злейший враг Пьера Робиду.

Она не думала о том, насколько эта вражда связана с ней самой: с самого начала сын плантатора жестоко ревновал ее к товарищу и спутнику ее детства.

Но она помнила сцену на поляне; она считала, что ее главным вдохновителем был Альф Брендон; и она давно заподозрила, что долгое отсутствие Пьера Робиду каким-то образом связано с тем давним происшествием.

И теперь она обрадовалась появлению Брендона только потому, что он избавил ее от трудного положения. Что она могла ответить на вопрос отца? Появление Альфа избавило ее от необходимости отвечать.

Плантатор – теперь, после смерти отца, он больше не был сыном плантатора – казался слегка удивленным радостному виду, с каким его встретила девушка. Он не привык к такому приему и не догадывался о его причине.

– Несомненно, – самодовольно подумал он, – она слышала о том, что я теперь сам себе хозяин, и не будет больше возражать против того, чтобы стать моей. Плантатор со всеми правами – совсем не то, что человек, надеющийся стать плантатором; и у мисс Лены Рук достаточно здравого смысла, чтобы понять это. Не думаю, чтобы у меня были затруднения. В прошлом она только притворялась. Теперь, когда видит, что все готово, больше не будет играть в отказы. Она примет мое предложение.

Рассуждая так, Альф Брендон въехал в ворота и приблизился к крыльцу, на котором стояла молодая леди. Рассуждения закончились, когда он ступил на крыльцо.

Никто не мог помешать их разговору. Джерри Рук, заподозрив цель визита плантатора, ушел, чтобы «позаботиться о своей лошади»; потом нашел предлог, чтобы остаться в доме, оставив этих двоих наедине.

– Вероятно, вы слышали о моем горе, мисс Рук? – спросил Брендон после обмена приветствиями.

– Отец только что рассказал мне об этом.

– Да! Мой старый отец умер. Его похоронили два дня назад. Знаете, тут уж ничем не поможешь. Всех нас это ждет. Всем нам предстоит умереть.

Лена Рук ответила на это скорбное заявление.

В разговоре наступила пауза. Несмотря на свое богатство, которое должно было внушить ему уверенность, поклонник волновался. Неудивительно, учитывая его дело.

Больше того, радостное выражение покинуло лицо Лены, и Альф начал сомневаться в успехе.

Она знала, зачем он приехал, и серьезно обдумывала свой ответ.

Конечно, она собиралась ему отказать; но она помнила слова отца и думала о том, как бы отказать претенденту, не вызывая его злобы. Она хорошо знала его характер и понимала, что он разу попытается причинить зло.

Она знала и своего отца. Он совсем не таков, каким кажется. И она это знала. Тем не менее он ее отец.

Они стояли некоторое время молча; оба не знали, что сказать. Наконец Брендон, набравшись храбрости, запинаясь, высказал цель своего приезда. Сделал он это не без страха и дрожи.

Получив отказ – отказ был сделан в самых деликатных выражениях, какие только смогла подобрать девушка, Брендон снова стал самим собой.

Отбросив всякую деликатность, разозленный плантатор, которого жгла мысль о том, что он отвергнут дочерью «бедного белого» – Альф хорошо знал, почему изменился образ жизни Джерри Рука, – обрушился гневно и оскорбительно на женщину, от ног которой только что поднялся!

Девушка, рассердившись, хотела позвать на помощь отца; но снова вспомнила его слова и продолжала молча слушать оскорбления, даже не пытаясь отвечать своему трусливому оскорбителю.

– Кто-то другой, вероятно, – презрительно говорил отвергнутый джентльмен, – какой-то бедный подонок, такой же, как ты! Клянусь… – негодяй поклялся святотатственной клятвой, – если это так, я его найду, и наш поселок покажется ему слишком жарким для жизни! Лена Рук, ты еще пожалеешь обэтом отказе!

Ни словом не ответила Лена Рук на это хриплое обещание. Единственным ее ответом послужили презрительно искривленные губы; с таким выражением она смотрела ему вслед, пока он не дошел до ворот, сел верхом и уехал.

Но не только она смотрела на отвергнутого поклонника. Джерри Рук, занятый свиньями и птицей, тоже видел, как он уезжает; и по тому, как Брендон резко пришпорил лошадь, с каким видом уехал, старый охотник сделал заключение о полученном им ответе.

– Проклятая девчонка! – пробормотал он, и темная тень упала на его морщинистый лоб. – Опять сделала глупость и отказала ему. Он выглядит так, будто она его отстегала. Ничего, Альф Брендон. Я сделаю так, что для тебя все будет в порядке. Я не позволю, чтобы что-то ускользнуло у меня из пальцев. Ты получишь девчонку, даже если мне придется силой тащить ее. Так что, Лена, девочка, закончив с этими свиньями, я собираюсь прочесть тебе лекцию.

Если внезапный отъезд Альфа Брендона вызвал гнев в глазах Джерри Рука, то в другой паре глаз, тоже наблюдавших за этим отъездом, появилась радость. Это были глаза Пьера Робиду.

Расставшись со своей возлюбленной, с которой был так долго разлучен, молодой человек перебрался через ручей и, как и собирался, пошел по лесу, направляясь к гостинице, в которой остановился.

Но не успел он отойти далеко, как ему пришла в голову мысль, что неплохо бы взглянуть на бывшего сквоттера и проверить, не изменился ли он так же, как все остальное.

Нужно было только снова устроить засаду в месте, которое послужило ему раньше, и подождать возвращения Джерри Рука.

Зная, что крыльцо с доме в глуши обычно заменяет гостиную, Пьер не думал, что ему предстоит испытание терпения.

Не удовлетворение простого любопытства побуждало его вернуться. Были и другие причины, заставлявшие его взглянуть на своего прежнего хозяина; в то же самое время он не хотел, чтобы Рук его увидел.

И даже не желание заставило его так действовать, а какой-то невольный импульс, какой заставляет птицу смотреть на змею, которая ее погубит.

Пьер Робиду возвращался из Калифорнии, лучше зная о делах Джерри Рука, чем когда уезжал. Старый охотник побудил его совершить это долгое путешествие. Он посоветовал, почти заставлял, рассказал ложную историю о том, что туда уехал его отец и попросил Джерри спешно выслать вслед за ним сына. И прежний хозяин снабдил молодого человека всем необходимым, указал направление и даже проводил часть пути.

Как уже говорилось, юноша ничего не знал о том, что произошло накануне вечером на поляне, не знал даже, что, когда он там висел, его отец был совсем рядом.

История линчевания не дошла до него, потому что до самого отъезда с ним общался только Джерри Рук, который сам ничего не сказал и не дал сказать другим. Только приехав в Калифорнию и не найдя отца в назначенном месте, Пьер услышал о трагедии на ручье Кейни и о том, кто стал ее жертвой.

Рассказал об этом кто-то приехавший из Литл Рока, и рассказ разошелся среди золотоискателей.

Пьер Робиду не знал, почему Джерри Рук так торопил его с отъездом; но у него были ужасные подозрения, и он готов был считать старого охотника одним из убийц своего отца.

Именно такое любопытство заставило его повернуть назад и прокрасться к укрытию, которое он недавно покинул. Может, он к тому же хотел еще раз насладиться зрелищем прекрасной фигуры, исчезнувшей так быстро и бесцеремонно.

Так ли это или нет, но он вернулся на прежнее место и внимательно наблюдал из-за завесы листьев.

Что касается Джерри Рука, Пьер получил то, что хотел. Его бывший хозяин стоял перед домом и разговаривал с дочерью, которая была над ним, на крыльце.

Пьер вернулся в тот момент, когда был задан вопрос, так близко касающийся его самого. Он не слышал вопроса, но заметил замешательство на лице девушки и быструю смену выражения, когда она сумела уйти от ответа.

С этого момента он больше не обращал внимания на Джерри Рука. На сцене появился третий персонаж; и довольный вид, с которым встретила его появление дочь Джерри Рука, пронзил болью сердце Пьера Робиду.

Восклицание подсказало ему, кто этот вновь прибывший. Но оно ему не было нужно. Годы не смогли стереть воспоминание о том, кто так жестоко с ним обошелся; и прошедшие шесть лет не изменили Альфа Брендона. Пьер узнал его с первого взгляда.

С колотящимся сердцем он оставался молчаливым свидетелем развернувшейся сцены.

Вначале он испытывал горечь, заметив и неправильно истолковав довольное выражение, с которым Лена встретила появление его соперника.

Но вскоре настроение его изменилось: с того места, где он стоял, диалог был слышен совершенно отчетливо; и когда Пьер услышал последние слова и увидел, как разочарованный поклонник направляется к воротам, он едва удержался от радостного возгласа.

Он хотел снова перескочить через ручей и заключить в объятия эту прекрасную фигуру. Но Пьер понимал, к каким неприятностям может привести такая непредусмотрительность; и поэтому, отвернувшись, он неслышно ушел; сердце его то горело от радости, то испытывало спокойное удовлетворение.

Глава XIX Совет негодяев

Было время, когда «Гостиница Слотера» была первым и единственным таким заведением в городе Хелена. Так было, когда хозяйничал в гостинице Слотер старший. Теперь, когда его не стало, а сын оказался не в отца, заведение превратилось во второсортное место развлечений; его потеснили гораздо более респектабельные и претенциозные отели.

А в гостинице Слотера незнакомые постояльцы теперь появлялись редко. Однако посетителей и клиентов здесь по-прежнему хватало. В городе было достаточно «спортсменов» и авантюристов разного рода, которые предпочитали именно это заведение. Из семейной гостиницы оно превратилось в салун для выпивки и азартных игр и в этом отношении даже процветало. Здесь собирались вся разгульная молодежь из окрестностей, а часто и люди постарше. Здесь, помимо общего зала, имелись отдельные кабинеты, и в одном из них, принадлежащем владельцу, сейчас как раз собрались его старые приятели.

В вечер того самого дня, когда Альф Брендон получил от дочери Джерри Рука отказ на свое предложение, в кабинете находились шесть человек, включая самого хозяина. Это были те самые молодые люди, которые когда-то «подшутили» над молодым Робиду. Поэтому нет необходимости сообщать их имена или описывать присутствующих; нужно только сказать, что все шестеро оставались такими же буйными и злобными; или, если говорить точнее, стали еще более буйными и злыми.

Может показаться странным, что случай снова свел их всех вместе и больше никого из посторонних нет; но запертые двери и приказ никого не впускать свидетельствовали, что их встреча не была случайной. Разговор, уже начавшийся, показывал, что они встретились по предварительной договоренности; раскрывал он и причину их встречи.

На тайный совет их созвал Альф Брендон; и именно он заговорил первым, объяснив, зачем пригласил их. После того как все выпили, Брендон сказал:

– Ну, парни, я созвал вас сюда, и вот мы здесь. Можете угадать, зачем?

– Не собираемся угадывать, – грубо ответил Бак.

– Из-за Чока? – предположил Слотер.

– Мы и так знаем, что встретились из-за Чока, – согласился сын конеторговца. – Об этом и дурак догадался бы. Но зачем именно? Послушаем, что ты скажешь, Альф.

– Ну, скажу не очень много. Мне кажется, что сейчас самое время избавиться от проклятого налога, который мы платим.

– А, значит, ты решил? Я так и думал, что рано или поздно ты к этому придешь. Если бы не ты, Альф Брендон, мы уже давно могли бы что-нибудь сделать. Меня очистили на пятьсот долларов, и будь я проклят, если заплачу еще хоть цент.

– Я с тобой согласен, Билл Бак! – поддержал говорившего Слотер.

Граббс, Рендол и Спенсер молчали, хотя очевидно склонялись к тому же.

– Я каждый год клялся, что прекращу это, – продолжал Бак, – и так и сделал бы, если бы не Альф. Ему-то хорошо. Он богат и может даже не заметить такой суммы. У других совсем не то.

– Вздор! – воскликнул Брендон. – То, что я богат, не имеет к этому никакого отношения. Я не меньше вас хотел избавиться от этой ноши; только я не видел такой возможности.

– А теперь видишь? – спросил Спенсер.

– Должен признаться, что не очень ясно.

– А мне это ясно, как грязь, – есть только один выход, – сказал Слотер.

– Мне тоже, – поддержал его Бак.

– Какой выход? Расскажите! – потребовал хозяин магазина. – Я готов почти на все, чтобы избавиться от этой дани.

– От нее можно избавиться, избавившись от сборщика!

Это произнес Слотер, причем последние слова – зловещим шепотом.

– Именно таковы и мои чувства, – более громко и решительно заявил Бак. – И я давно осуществил бы это, если бы у Альфа Брендона хватило храбрости согласиться. Будь я проклят, если бы не сделал!

– Что? – спросил молодой плантатор, делая вид, что не понимает, о чем идет речь. – Убрать сборщика? О чем это вы говорите?

– О, как ты невинен, Альф Брендон, настоящий голубок!

Это сказал Слотер.

– Да, – подтвердил Бак, отвечая на вопрос, – убрать его, и так далеко, чтобы не было никакой опасности возвращения. Вот что мы имеем в виду. У тебя есть лучшее предложение? Если есть, давайте послушаем. Если же нет, какой толк во всей этой болтовне?

– Что ж, – заговорил Брендон, – я думал, что найдется что-нибудь другое, отвечающее нашим целям; и при этом не будет опасности.

– Что найдется? Девчонка – дочь Рука?

– Нет, нет. Брендон говорит не об этом. Он собирается отвести ее в церковь и не заботится о ее согласии.

Эти слова принадлежали Баку, который был одним из безуспешных поклонников Лены Рук.

Брендон почувствовал укол, особенно болезненный после происшествий дня. Больше того, он знал, что Бак в списке его соперников, и понял, что его слова должны были уязвить. Блеск глаз и внезапная бледность свидетельствовали о глубине его гнева и раздражения. Но он промолчал, боясь, что может помешать своим планам относительно Лены Рук.

– Послушайте, джентльмены, – сказал Рендол, впервые принимая участие в разговоре. – Мы лишь зря тратим время, а разговор у нас слишком серьезный для этого. Давайте послушаем Брендона. Я не меньше вас хочу разрешения этого неприятного дела, и если есть план, с которым мы все согласимся, то чем быстрее мы его осуществим, тем лучше. Мне не нужно напоминать вам, что близок срок, когда старый Шейлок придет за своим фунтом плоти[64]. Если кто-нибудь сможет объяснить, как нам избежать платы, я думаю, все остальные согласятся заплатить за ужин с лучшим шампанским, какое только может выставить Джим Слотер.

– Конечно, мы все согласны.

– Говори, Брендон!

– Дело в том, что все мы дураки, что терпели так долго, – начал Брендон. – Предположим, мы откажем старому мошеннику и позволим ему осуществить угрозу. Какие у него есть доказательства? Только его собственные слова.

– И слова девушки.

– Нет. Девушка ничего не видела; вернее, не видела самого главного, только второстепенные подробности. Она не может давать показания. Да и старый Рук не сможет. Предположим, он даст показания под присягой. Ну и что? Нас шестеро, и мы все тоже дадим показания. Мне незачем спрашивать вас, согласны ли вы дать их.

– Конечно, – последовал единодушный ответ.

– Пока все хорошо. Вы все понимаете, что никто Джерри Руку не поверит в наших краях, если мы будем держаться вместе и говорить одно и то же. Хотелось бы мне посмотреть на жюри, которое осудило бы нас. Мы были глупцы, что до сих пор ничего не сделали. Я давно это предложил бы, только, как и все остальные, был слишком тонкокожим и не хотел поднимать вонь.

– Да, ты был тонкокожим, это уж точно. Эта твоя проклятая тонкокожесть, как ты ее называешь, стоила мне пятисот серебряных долларов.

– Мне тоже, – сказал Слотер.

– Ну, мы ведь все платили одинаково; а теперь давайте договоримся, что разделим все судебные издержки, если дело дойдет до этого. Со своей стороны, я считаю, что до этого не дойдет.

– Почему? – спросил Рендол. Будучи юристом, он придерживался противоположного мнения. – Ты ведь не считаешь, что старый Шейлок откажется от своего без суда? Поверьте мне, парни, он будет отчаянно сражаться, чтобы сохранить свои ежегодные шестьсот долларов, которые вытягивает у нас.

– Чтоб он провалился! Пусть сражается. Что он может сделать? Допустим, он расскажет всю историю. Но какие у него доказательства? Как я уже сказал, его слово ничего не будет значить против слова нас шестерых.

– Но, Альф, ты забыл о теле!

Эти слова Рендола заставили остальных вздрогнуть; все об этом забыли – все, кроме Брендона.

– Нет, не забыл, – ответил он, радуясь своей проницательности.

– Но ведь он его предъявит?

– Конечно, если мы будем такими дураками, что позволим ему.

– Ага! Теперь я понимаю, к чему ты ведешь.

– Мы тоже.

– Мы знаем, где оно лежит: у нас есть веское основание для этого. И мы дураки, что позволили ему лежать так долго; и будем еще большими дураками, если позволим лежать и дальше.

– Черт побери, в его словах есть смысл!

– Что ты предлагаешь, Альф?

– Проведем тихую эксгумацию и переместим тело или кости – то, что там осталось, – в более спокойное для сна место. А после этого Джерри Рук может стараться изо всех сил.

– Отличная мысль!

– То, что нужно!

– Давайте сделаем это!

– Когда?

– Завтра вечером. Сейчас мы не готовы, иначе можно было бы сегодня же. К завтрашнему вечеру подготовим инструменты и встретимся в полночь. Можем собраться на поляне и идти оттуда. Должны прийти все, кто участвовал в деле.

– Согласны! Займемся раскопкой могилы!

– Хватит, парни! Давайте выпьем за наш успех!

Под звон бокалов было заключено соглашение; и похитители тела, кем им предстояло вскоре стать, разошлись, чтобы снова встретиться на следующий вечер.

Глава XX Свидание под деревом

Свидание влюбленных должно было состояться под кроной большого тополя.

Пьер пришел первым и стоял в ожидании в тени дерева.

Ничто не помешало ему прийти, никакие препятствия или задержки. Он вышел из таверны рано, сказав, что, возможно, не вернется ночевать; и, медленно идя по лесу, добрался до места намного раньше намеченного времени.

Добравшись до дерева и осмотрев место, он пожалел, что выбрал его для свидания. Лучшего места нельзя было бы и желать, если бы ночь была темной. Но сейчас не так. Напротив, в небе плывет яркая луна.

Когда Пьер Робиду в последний раз стоял под этим деревом, вокруг росли кусты, а берега ручья покрывал тростник. Все это давно сожгли, чтобы расчистить поляну, которая удовлетворяла потребности сквоттера. Видны были древесные пни и грубая изгородь, отходящая от угла дома; однако, кроме нее, никаких укрытий, и всякого идущего со стороны дома будет видно.

Пьеру Робиду пришло в голову, что за девушкой могут следить. У него были основания считать, что отец внимательно наблюдает за ней и может заподозрить что-нибудь. То, что он увидел и услышал накануне, объяснило ему отношения Джерри Рука и Альфа Брендона. Но под тополем опасности нет. Даже белое платье невозможно разглядеть в густой тени покрытых мхом ветвей – во всяком случае издали; а если кто-нибудь случайно подойдет ближе, молодой человек знал, что в дереве есть дупло – просторная пещера в стволе способна вместить лошадь. Мальчишкой он не раз играл с маленькой Леной в прятки в этом обширном древесном помещении.

С другой стороны, противоположной дому, к дереву можно подобраться незаметно вдоль края ручья, где осталась узкая полоска тростника. Именно здесь прошел он сам, перебравшись через ручей выше по течению.

Пробило одиннадцать – Пьер слышал бой часов в доме; последовало долгое ожидание, которое показалось целым днем, хотя продолжалось меньше часа. По-прежнему ни следа девушки и вообще ничего живого за пределами дома Джерри Рука.

Пьеру виден порог и одно окно рядом с ним. Окно освещено свечой или лампой; свет его едва заметен в ярком блеске лунных лучей.

Именно на это окно пристально смотрел молодой человек, пытаясь угадать, кто занимает освещенную комнату. Вначале он решил, что это Лена; но время проходило, девушка не показывалась, и Пьер подумал, что там сидит ее отец.

Он не знал внутреннего устройства дома. Но если освещено окно кухни, скорее всего старый охотник там, сидит в большом кресле и курит трубку – Пьер знал, что в прошлом у него была такая привычка. Больше того, он так может часами сидеть и по утрам – и это он делал в былые дни.

Воспоминания заставили Пьера встревожиться, тем более что время шло, а той, кого он ждет, все не было.

Он уже начинал отчаиваться, когда свет погас; окно в лунном свете стало черным.

– Значит это была она, – прошептал Пьер. – Дожидалась, пока все не уснут. Скоро придет.

Теперь он смотрел не на окно, а на крыльцо, ожидая появления девушки.

Она действительно появилась, но после нового большого промежутка – еще одного испытания терпения влюбленного. Однако прежде чем это терпение кончилось, в темной двери показались очертания фигур – сама дверь раскрылась бесшумно, и вскоре луна осветила женское платье.

Белый платок, укутавший голову, помешал бы Пьеру Робиду узнать ее. Но в этом не было необходимости. Направление, по которому двинулась фигура, сойдя с крыльца, подсказало, что это та, кого он ждет.

Она подошла, но шла осторожно, со страхом. Держалась в тени изгороди, поближе к ней. Время от времени останавливалась, оглядывалась и прислушивалась. Очевидно, то, чего она опасалась, не снаружи, а в доме. Какая-то серьезная причина заставила ее опоздать.

Пьер внимательно наблюдал за ней, сердце его нетерпеливо билось, пока он не ощутил биение ее сердца.

Снова они обнялись, прижались грудь к груди!

Почему она так поздно? Что ее задержало?

Вопросы были заданы без укоризны; молодой человек со страхом ждал ответа.

Как Пьер и подозревал, Джерри Рук засиделся допоздна; и, как полагала девушка, он что-то заподозрил. Освещена была его комната; и он погасил свечу. Лена подождала, пока не прошло достаточно времени, чтобы он крепко уснул. Вчера и сегодня были для нее ужасными днями. Отец очень сердился на нее по нескольким причинам. Он узнал, что здесь был Пьер. Устроил ей перекрестный допрос и заставил признаться. После того как отец увидел его следы и застреленную змею, отпираться не было смысла; к тому же одна из негритянок слышала голоса: ее и мужской – в саду. Оттого, что она попыталась все скрыть, было еще хуже. Конечно, она не сказала, кто был с ней – незнакомец, которого она никогда не видела раньше.

– О Пьер! Я солгала о тебе! Да простит меня Господь!

Отец ее пришел в ярость. Не только это рассердило его: рассердило и кое-что связанное с Альфом Брендоном, который явился сразу после ухода Пьера.

– А что с Брендоном? – спокойно спросил Пьер, думая про себя, что Альф – самый опасный его соперник.

Девушка заметила, что спокойствие его напускное, и ответила довольно резко:

– Ничего особенного. – В его объятиях она успокаивалась. – Во всяком случае ничего такого, о чем тебе стоило бы беспокоиться.

– Нет, дорогая Лена, – торопливо сказал он, привлекая ее к себе. – Прости, если вопрос показался тебе холодным. Я спросил только потому, что хочу знать все.

– Что все, Пьер?

– Все, что произошло между тобой и Альфом Брендоном?

– А кто тебе сказал?

– Никто. Я хочу признаться, если ты пообещаешь не сердиться на меня.

– Сердиться на тебя, Пьер?

– Ну, тогда слушай. Уйдя вчера, я вернулся и скрылся под деревьями, вон там, у начала сада. Конечно, я видел дом и все, что перед ним. Я оказался там как раз тогда, когда твой отец пошел навстречу мистеру Брендону к воротам; и я не только видел, но и слышал, что происходило между вами. Я едва сдерживался, чтобы не перескочить через ручей и бросить этого типа на землю; но остался на месте, думая о том, какие неприятности могу причинить тебе и твоему отцу, не говоря уже о себе самом. Прости меня, Лена, за то, что я подслушивал. Я вернулся только потому, что хотел еще раз взглянуть на тебя.

– О Пьер! – ответила девушка, снова отвечая на его объятия. – Если бы я знала, что ты был здесь! Но нет. Может, лучше, что не знала. Могла бы как-нибудь выдать нас обоих.

– Верно, – сказал он. – Судя по тому, что я узнал о замыслах твоего отца, нам нужно быть осторожными. Но обещай мне, любимая, обещай, прежде чем мы расстанемся: что бы ни случилось, сколько бы времени мне ни потребовалось, чтобы добиться согласия твоего отца, ты будешь мне верна. Обещаешь мне это?

– Обещать это? Как ты можешь сомневаться во мне? После шести лет ожидания я могу сказать: я полюбила тебя, как только увидела. Да, Пьер, а ведь я тогда была только маленькой босоногой девочкой. Я была тебе верна все это время. Неужели ты теперь усомнишься во мне? Обещать это? Все, что угодно, Пьер, все, что угодно!

Объятия их становились крепче и уверенней, все ближе и ближе губы, пока они не встретились, и последовал долгий страстный поцелуй.

Глава XXI Древесная пещера

Долгий страстный поцелуй, который едва их не выдал. К счастью, он кончился до того, как рядом появился свидетель и грубо нарушил бы его.

Влюбленные уже собирались расставаться; они разжали руки и договаривались о времени и месте следующего свидания, когда острый слух молодого человека, привыкший отмечать подозрительные звуки, уловил как раз такой звук.

Это был шорох в камышах на берегу ручья; время от времени трещали стебли, как будто сквозь них пробирался человек или животное.

Звуки исходили с некоторого расстояния; влюбленные прислушались и поняли, что тот, кто издает эти звуки, приближается.

Вскоре они увидели, что это не животное и не один человек, а несколько; при свете луны стало ясно видно, что они направляются к дереву.

Видно стало также и то, что идут они не открыто и смело, как люди, занятые честным делом: приближаются украдкой, держатся края ручья, время от времени пригибаясь в тростниках, которые скрывали их из виду. Шум при этом был неизбежен. Однако они старались не шуметь и, если и говорили друг с другом, то шепотом, и двое стоящие под деревом не слышали ни слова.

Было слишком поздно незаметно уходить. Раньше они могли бы это сделать, но не сейчас; попытка уйти при ярком свете луны сразу выдаст влюбленных. Единственный шанс остаться незамеченными – держаться в тени дерева.

Но вскоре и это показалось сомнительным: люди, идущие вдоль ручья, пройдут так близко, что увидят их даже в тени.

Кто эти соблюдающие такие предосторожности незнакомцы и каковы их планы, ни Пьер, ни Лена не могли сказать. Но это неважно. Влюбленные знали только, что их могут увидеть, и это принесет им неприятности.

Что делать? Незнакомцы приближаются. Скоро они будут под деревом!

Вернувшийся золотоискатель обнял девушку – отчасти чтобы защитить ее, если их ждет какая-нибудь грубость, отчасти чтобы подбодрить.

Он думал, не лучше ли им смело выйти вперед и показаться на свету. Тогда их положение не было бы таким нелепым, хотя поздний час – уже было за полночь – все равно не в их пользу. Молодая леди и джентльмен – такова, несомненно, их внешность, в первом часу ночи совершающие прогулку по лесу, не могут не вызвать скандал – если их увидят.

Что же делать?

И в этот момент в ответ на вопрос пришла счастливая мысль. Она пришла одновременно обоим. Оба вспомнили дупло в дереве; не обменявшись ни словом – оба действовали, подчиняясь одному импульсу, – они скользнули внутрь и остановились в пространстве, темном, как подземная темница.

У них не было времени освоиться, потому что группа незнакомцев приблизилась и остановилась непосредственно перед деревом. Молодые люди, к своей досаде, увидели это. Они надеялись, что такие ранние путники направляются куда-то далеко; и как только минуют это место, можно будет выйти и продолжить страстное прощание.

Но скоро они поняли, что это не так. Вновь прибывшие остановились у самого ствола, непосредственно перед дуплом; и хотя было темно, их фигуры выделялись на фоне более глубокой темноты, окутывавшей молодых людей. Протянув руку, они могли бы коснуться чужаков.

Конечно, они и не думали это делать. Напротив, стояли неподвижно, как мраморные статуи, стараясь даже сдержать дыхание.

Шесть темных фигур, шестеро мужчин, некоторые несут что-то; вначале молодые люди решили, что это ружья, но, присмотревшись, поняли, что на самом деле это лопаты. Судя по тому, как чужаки обращаются с инструментами, очевидно, что они намерены пустить их в ход, и на этом самом месте.

Стоявшие в древесной пещере были удивлены этими приготовлениями. Что они собираются копать?

Кровь в жилах холодела при мысли, что это может быть могила. А мысль эта пришла в голову обоим. А что еще они могли подумать? Шестеро мужчин, вооруженным инструментами для копания, и в такой час ночи!

И могила тайная – для тела кого-то убитого ими? Иначе почему такие вкрадчивые движения, почему разговоры вполголоса, едва громче шепота?

Кто бы это мог быть? И какова их цель? Такие вопросы задавали себе Пьер Робиду и Лена Рук. Но вопросы оставались только в голове. Молодые люди не смели обменяться ими даже шепотом.

Они стояли молча, ожидая развития событий.

– Где может быть эта проклятая штука? – спросил один из мужчин, наклоняясь и, очевидно, отыскивая что-то ощупью в траве. – Кто помнит место?

– Мне кажется, чуть подальше, – отозвался голос, который заставил Лену Рук вздрогнуть и взять Пьера за руку. – Вот здесь. Да, вот она. Вот насыпь.

Говоривший как будто трогал землю у ног.

– Альф Брендон! – прошептала девушка, прижимаясь губами к уху спутника.

Остальные собрались вокруг места, указанного Брендоном.

Двое, вооруженные штыковыми лопатами, принялись копать, остальные, с совковыми, выбрасывали высвободившуюся землю.

– Интересно, как глубоко старый мошенник похоронил его? – спросил один.

– Не очень глубоко, думаю. Джерри Рук слишком ленив, чтобы копать глубоко. Скоро доберемся.

Это говорили Билл Бак и Слотер, хозяин гостиницы. Лена Рук их узнала, хотя ее спутник – нет.

– Думаете, он в гробу? – спросил еще один, до сих пор молчавший. Это был Спенсер.

– Нет, – ответил еще один новый голос – голос юриста Рендола. – Я думаю, нет. Старый сквоттер не стал бы добывать гроб для Чока; а друзей у парня не было. Думаю, он лежит в оленьей куртке, если, конечно, Джерри не снял ее.

– Да куртка того не стоила, – вмешался шестой, владелец магазина Граббс.

– Шестеро повесивших тебя, Пьер, – прошептала девушка. – Это они!

Пьер ничего не ответил. Он был слишком занят, слушая и стараясь истолковать этот странный разговор, понять смысл разворачивающейся перед ним сцены.

– Земля стала жесткой, – сказал один из копавших. – Кажется, я добрался до дна.

– Старый Джерри, должно быть, закопал его глубоко и утоптал землю, – заметил другой со смешком.

– Не говорите громко, парни! – приказал Брендон. – Посмотрите на дом. Он всего в двадцати ярдах отсюда. А в нем хорек, который мало спит. Если нас услышат, вы знаете, что последует. Сохраняйте тишину: она может сберечь нам по сто долларов в год.

При этих словах все копавшие посмотрели на дом, но сразу снова вернулись к своему занятию.

Лена Рук тоже посмотрела в ту сторону, потому что там было то, чего она больше всего боялась, – ее отец.

Лучше знакомая с устройством жилища и, конечно, способная заметить все перемены, она увидела то, на что не обратили внимания похитители тел: передняя дверь стояла открытой! Но она должна быть закрыта: выходя, девушка тщательно прикрыла ее.

Она еще не успела прийти в себя от этого открытия, как увидела в темной двери фигуру. Человек постоял немного, как будто осматриваясь и прислушиваясь, прошел на крыльцо, осторожно спустился по ступенькам и двинулся в направлении сада Только на мгновение оказался он в свете луны, но девушка сразу узнала отца!

В его руке блеснул какой-то предмет. Ружье!

Девушка сжала руку Пьера, и он тоже увидел крадущуюся фигуру и узнал ее.

Хорек, о котором говорил Альф Брендон, на самом деле не спал!

И действовал он как хорек: всего за шесть секунд неслышно и стремительно преодолел открытое пространство между крыльцом и персиковыми деревьями. А среди деревьев он стал невидим и для дочери и для Пьера Робиду.

Но оба понимали, что скоро снова увидят его. Он не зря вышел в сад, а кошачьи движения свидетельствовали, что он заподозрил: что-то происходит под тополем, и теперь старается незаметно подобраться поближе.

Молодые люди не знали, увидел ли он копающих; но, должно быть, стоя в двери, услышал звяканье их инструментов.

Ни один из них не увидел и не услышал его: они продолжали копать без перерывов, а Брендон снова призвал к тишине.

– Будь я проклят, если это не дно! Я вам говорил! – сказал Билл Бак, втыкая лопату в землю у ног. – Этого не касались ни кирка, ни лопата – думаю, со времен старого Ноя. Эй! Попробуй сам, Альф Брендон!

Брендон принял вызов и ударил лопатой по земле на дне ямы на восемнадцать дюймов ниже поверхности. Звук свидетельствовал, что земли действительно никогда не касалась лопата.

Брендон попробовал в нескольких местах: всюду тот же звук.

– Расчистьте всю насыпь! – приказал он.

Это было сделано, и снова последовала проверка.

– Тут нет никакой могилы! – заметил Рендол.

– И никакого тела! – подхватил Спенсер.

– Ни косточки, – добавил Бак. – И никогда не было! Будь я проклят, если старый Рук не дурачил нас!

– Ха-ха-ха! Хе-хе-хе!

Звуки, которые должны были изображать смех, донеслись с противоположной стороны дерева и не принадлежали ни одному из копавших.

Если смеявшемуся было весело, то веселье не передалось шести раскапывавшим могилу; все они вздрогнули, услышав незнакомый голос, и принялись тревожно оглядываться.

Если бы неожиданно появилось тело, которое они разыскивали, и издало бы эти звуки, они не были бы так удивлены.

Но их удивление продолжалось недолго. Человек, которого они хорошо знали, вышел из тени и оказался на свету луны.

– Клянусь небом, Джерри Рук!

Глава XXII Копатели уходят

– Да, Джерри Рук, клянусь небом! – воскликнул старый охотник и снова насмешливо рассмеялся. – А кто же они, хотел бы я знать? Разве человек не имеет права удивиться, увидев незнакомцев у собственного сада? Мне кажется, у меня больше оснований удивляться, чем у вас – у каждого из вас. Так кто же вы? – повторил он, подходя ближе и делая вид, что всматривается в лица. – Если не ошибся, я слышал голос Билла Бака. Да, Билли, это ты, и мистер плантатор Брендон здесь. И думаю, я догадываюсь, кто остальные четверо. И что же вы делали? Лопаты! Хо-хо! Могилу копали? Что ж, надеюсь, вы копали достаточно глубоко. Хотите кого-нибудь похоронить?

Ответа не было. Шестеро копавших побросали свои орудия и стояли в мрачном молчании.

– Ну, может, у вас другая цель – небольшие раскопки, как это называют. Надеюсь, вы нашли, что искали?

По-прежнему никакого ответа.

– Итак, мистер Билл Бак, ты считаешь, что Джерри Рук вас дурачит?

– Да, – упрямо сказал Бак.

– И я тоже.

– Да, мы все так считаем.

– О, значит, вы все согласны? Ну, меня вы одурачить не сможете, как бы ни пытались. Я был бы дураком, если бы закопал тело бедняги там, где вы сможете его выкопать, когда захотите. Но я и не подумал так сделать. У меня оно хорошо спрятано; я позаботился об этом на случай, если вы откажетесь от нашего договора. А когда вы это сделаете, я сам займусь раскопками, вот увидите.

Шестеро разочарованных копателей продолжали молчать. Им нечем было оправдаться, и они даже не пытались. Не было смысла отрицать, чем они занимались и что задумали. Первое Джерри Рук видел, о втором догадался.

– Что же вы молчите? – насмешливо продолжал он. – Ну, если вам нечего сказать, я думаю, вам стоит вернуться в свои постели и поспать. Может, вам приснится, где похоронено тело. Ха-ха-ха!

Но шестеро теперь не молчали, хотя слова их не были адресованы Руку. Они перешептывались, в основном Билл Бак и Спенсер; и если бы было достаточно светло, чтобы Джерри Рук разглядел лица этих двоих и дьявольский огонь в их глазах, когда они посмотрели сначала на него, потом на свои лопаты, он мог бы отказаться от насмешливого тона и, может быть, поспешно вернулся бы в дом.

Было сделано предложение углубить могилу и поместить в нее тело – тело Джерри Рука! Предложение исходило от Слотера и было поддержано Биллом Баком. Но остальным не хватило смелости для такой крайней меры, и старый сквоттер был спасен. Может быть, какое-то отношение к такому исходу имело и его ружье. Все видели у него ружье, и хоть Джерри Рук старик, но все знали, что стреляет он метко. И без борьбы не сдастся.

– О чем это, во имя старого Ника[65], вы шепчетесь? – спросил он, видя, что они повернулись друг к другу. – Договариваетесь о чем-то? Ну, договаривайтесь. Если найдете способ освободиться от ежегодных ста долларов, я хотел бы его услышать. Я сам знаю такой способ. Может, хотите послушать?

– Давайте послушаем!

– Что ж, я открыт для любых предложений и сделаю одно вам.

– Давай!

– Черт побери, не торопитесь. Я только хочу, чтобы всем было лучше. Если выплатите мне по пятьсот долларов каждый, без всяких оттяжек, будем считать, что дело закрыто. Ну как?

– Мы не можем ответить тебе немедленно, Джерри Рук, – заявил плантатор, не дожидаясь согласия остальных. – Мы обдумаем твое предложение и дадим ответ позже.

– Ну что ж, думайте. Но не забудьте, что следующая суббота – время ежегодного платежа, и все должны быть на обычном месте. У меня нет лишних постелей, иначе я бы пригласил вас к себе. Но я думаю, что вам лучше пойти к мистеру Слотеру и выпить на ночь. Не забудьте свои лопаты: кто-нибудь их украдет, если вы их оставите здесь.

Эти иронические слова положили конец сцене, насколько она имела отношение к разочарованным гробокопателям. Они, словно стая рыщущих шакалов, отступили от тела и скрылись.

– Хе-хе-хе! – ухмылялся старый разбойник, глядя им вслед. – Хе-хе-хе! – продолжал он, наклоняясь к свежевскопанной земле и разглядывая их работу. – Они играли с плохими картами на руках, эти проклятые молокососы.

– Проклятие!

Это восклицание не имело отношения к описанному эпизоду. Лицо старика омрачилось. Он вспомнил о чем-то еще и сразу стал мрачен.

– Проклятие! – повторил он, топая и гневно оглядываясь. – Совсем забыл! Куда исчезла девчонка?

В постели ее нет, и она не ложилась! И в доме нигде нет! Где она может быть?

Я думал, что застану ее здесь. Но это не имеет к ней никакого отношения. Не может иметь.

Будь я проклят, если она не отправилась на свидание. Может, к тому самому типу, что застрелил змею. Кто бы это мог быть? Клянусь небом, если это так, я положу конец стрельбе по змеям!

Да где же эта девчонка? Буду искать всю ночь, но найду ее! В саду ее нет, иначе я бы увидел, когда шел сюда. И, конечно, она могла уйти за ручей. Может, она за конюшней или у навесов для кукурузы? Поищу там.

Сердца влюбленных уже начали биться спокойней: они увидели, что старик уходит.

Но передышка оказалась недолгой: Джерри Рук успел сделать всего десять шагов.

Бегавшая по поляне собака подошла к дереву и просунула морду в дупло.

За коротким резким лаем последовало рычание, говорившее о том, что здесь есть кто-то еще.

– Ейк, хороший пес! – воскликнул бывший охотник, услышавший рычание. – Кого ты там нашел?

Торопливо вернувшись к дереву и остановившись перед дуплом, он продолжал:

– Кто-то есть внутри? Кто бы это мог быть? Лена, девочка, это ты?

Молчание, нарушаемое только лаем собаки.

– Тише, зверь! – воскликнул хозяин, пиная собаку. – Ты слышишь меня, там, внутри? Нет смысла играть в опоссума. Если это ты, Лена, приказываю тебе выйти!

Теперь девушке нельзя было не послушаться. Все равно это ничего не дало бы: отец забрался бы в дупло и сердито вытащил ее.

– Я пойду, – прошептала она спутнику, – но ты оставайся, Пьер, и не шевелись! Он подумает, что я одна.

У Пьера не было возможности возразить: сказав это, Лена торопливо вышла и остановилась лицом к лицу с отцом.

– Так, так. Наконец я тебя нашел. И это нора, в которой ты пряталась. Отличное место для молодой леди в такое время ночи! И какие у тебя были соседи! Послушай, девочка! Нет смысла отпираться. Объясни, что ты здесь делала. Как ты здесь оказалась?

– О, отец! Я немного погуляла. Ночь такая чудная, а я не могла уснуть. И подумала, что выйду и пройдусь под старыми деревьями. Я как раз стояла под тополем, когда увидела, что они приближаются – Альф Брендон и остальные…

– Продолжай!

– Я не могла уйти незаметно и, так как боялась их, спряталась в дупле.

– Ты была там все время?

– Да, все время.

– И что же ты слышала?

– Очень многое, отец. Чтобы все рассказать, потребуется время. Если ты вернешься в дом, я лучше повторю все, что они говорили. Меня так испугало услышанное, что я хочу уйти с этого ужасного места.

Неплохой план, который должен был дать возлюбленному незаметно уйти. К сожалению, он не сработал. Старый сквоттер был слишкомпроницателен, чтобы его можно было так легко обмануть.

– О, да, – сказал он, – я вернусь с тобой в дом, но не ранше, чем проверю, нет ли в дупле еще кого-нибудь.

Он повернулся лицом к отверстию, дочь задрожала. Но дрожь ее сменилась ужасом, когда она услышала щелканье курка и увидела, что ствол ружья нацелен в темное пространство.

С диким криком она бросилась вперед и встала перед стволом. И в ужасном возбуждении воскликнула:

– Выходи, Пьер, выходи!

– Пьер! – в ярости крикнул отец. – Какой Пьер?

– О, отец, это Пьер Робиду!

Хорошо, что Лена Рук схватилась за ствол ружья и отвернула его в сторону, иначе пуля ушла бы в дупло.

Но теперь было уже поздно, и Джерри Рук понимал это. Из дупла показался молодой человек и остановился рядом с ним. Любая попытка насилия со стороны старика кончится тем, что он окажется на земле. В присутствии Пьера Робиду он напоминал старого уставшего волка рядом с молодым сильным противником.

Он понял свою слабость и отступил. Он даже попытался разыграть дружелюбие.

– А, это ты, Пьер? Я бы тебя не узнал: давно мы не виделись. Можешь идти, девочка. Я хочу потолковать с Пьером.

Лена выглядела так, как будто предпочла бы остаться. У нее было странное выражение лица. Однако, решив, что ее возлюбленному больше не грозит опасность, она медленно ушла.

Глава XXIII Компромисс

Несколько секунд Джерри Рук стоял в тени, не говоря ни слова, но напряженно размышляя.

Мысли его были мрачными и горькими. Возвращение Пьера Робиду – для него настоящая катастрофа. Оно лишает его средств, на которые он жил все эти годы. Как только Бак, Брендон и Ко поймут, что тот, кого они считали мертвым, жив, они не только прекратят выплаты, но могут и потребовать возвращения сумм, которые он так искусно у них вытянул.

Последнего он не очень опасался. Если они и не совершили настоящего убийства, то все равно должны отвечать за попытку, и хотя при данных обстоятельствах могут не бояться строгого наказания, им не захочется, чтобы все об этом узнали.

Не прошлое тревожило Джерри Рука, а будущее. Больше никакого шантажа, никаких денег из этого источника; и Альф Брендон, его кредитор, освободившийся от угрозы, которая нависала над ним, разъяренный вчерашним отказом, не станит тратить времени и сразу потребует возврата долга.

Бывший сквоттер видел перед собой будущее, полное тьмы и мрака: изгнание из нового дома и с расчищенных земель, возвращение к одинокой жизни, к труду и бедности, к презренной старости.

К этим мрачным мыслям примешивалась еще одна, еще мрачнее: сожаление, что он не нажал вовремя курок!

Если бы он застрелил Пьера Робиду в дупле, все было бы хорошо. Никто не узнал бы, что он его убил; а дочери он сказал бы, что не подозревал, будто в дупле кто-то есть. Она, конечно, сожалела бы об этом происшествии, но никогда не поверила бы в злой умысел отца и никому ничего не рассказала бы.

Но сейчас уже слишком поздно. Убить молодого человека сейчас или когда-нибудь позже – все равно что убить его на глазах дочери. Судя по тому, что она знает, скрыть от нее, кто совершил убийство, не удастся.

Но мысли эти заняли у Джерри Рука совсем немного времени. Пришли и ушли, как молния.

Продолжительное молчание было связано с другими мыслями. Он думал, как строить отношения с человеком, который появился так неожиданно и поставил его перед необходимостью сделать выбор.

Повернувшись к Пьеру, он наконец заговорил.

– Давно ли ты вернулся, Пьер?

Фальшивая доброжелательность вопроса не обманула золотоискателя.

– Я приехал вчера, – холодно ответил он.

– Тебя видел кто-нибудь знакомый?

– Нет, насколько мне известно.

– Прости меня за то, что я был слегка резковат. Меня расстроила девочка. Я не знал, где ее искать. Она многим нравится, и я должен быть внимателен.

На это Пьер ничего не мог возразить.

– Конечно, – продолжал Джерри Рук после долгой задумчивой паузы, – ты слышал все, что произошло между мной и этими копателями.

– Каждое слово.

– И, вероятно, понял, что они искали.

– Да. У меня для этого хватает причин.

– Ты прав. Тогда ты знаешь, почему я живу больше не в хижине, а в хорошем удобном доме.

– Да, Джерри Рук, думаю, что понимаю это.

– Ты ведь думал о том, почему я шесть лет назад так старался тебя отослать? Конечно, гадал?

– Да. Но больше не гадаю. Теперь все ясно.

– И тебе должно быть так же ясно, что твое возращение не принесет мне ничего хорошего. Меня оно просто разорит, вот и все.

– Я этого не вижу, Джерри Рук.

– Не видишь! Зато я вижу. Как только эти шестеро увидят тебя, моя игра кончена, и мне больше ничего не останется, как убираться отсюда и снова вернуться в лес. А в моем возрасте это вряд ли приятно.

– Ты хочешь сказать, что своим появлением я лишил тебя ежегодных шестисот долларов, о которых ты упоминал?

– Не только это, но и… думаю, я могу тебе сказать… Я в долгу у Альфа Брендона, и только то, что он верил в твою смерть, мешало ему потребовать долг. Что скажешь, Пьер Робиду?

Настала очередь золотоискателя задуматься.

– Что ж, Джерри Рук, – спустя какое-то время ответил он, – что касается твоего шантажа этих шестерых негодяев, то у меня нет никакого желания избавлять их от него. Это всего лишь справедливое наказание за то, что они со мной сделали; и сказать правду, это немного утоляет мою жажду мести; ибо я вернулся с намерением требовать удовлетворения. Помогая себе, ты тем самым оказал услугу и мне.

– Может быть, Пьер, ты захочешь, чтобы все шло по-прежнему, – предположил старый разбойник, довольный таким поворотом разговора. – Пусть дают мне еще такого же рода удовлетворение? Тебе от этого никакого вреда не будет. Только нужно им не показываться.

Пьер снова замолчал, словно обдумывая ответ. Наконец он высказал его.

– Ты говоришь правду, Джерри Рук. Пусть будет так, как ты сказал. Но с одним условием.

– С каким условием?

– Твоя дочь.

– А она тут при чем?

– Она должна стать моей женой.

Рук вздрогнул, услышав это предложение. Он думал об Альфе Брендоне и о плантации – большом поместье, которое он давно жаждал получить.

С другой стороны, шестьсот долларов в год. Но что такое эти деньги в сравнении с плантацией? И получить в качестве зятя молодого человека, который даже не чистокровный белый, бедняка, ни пенни за душой. Конечно, он явился без доллара в кармане!

Но так ли это? Ведь он был в Калифорнии, стране золота. Судя по тому, что можно разглядеть в тусклом свете, он кажется хорошо одетым; и речь свидетельствует, что он образован. Он очень изменился со времени своего отъезда. Возможно, не такой уж он бедный и лишенный друзей.

Эти соображения мешали Джерри Руку дать немедленный ответ. Воспользовавшись его молчанием, молодой человек продолжал:

– Я знаю, Джерри Рук, ты хотел бы, чтобы у тебя был зять со средствами; по крайней мере он должен дать твоей дочери достойное место в обществе. Мне повело. Я сумел добыть состояние, добыть его тяжелым трудом на золотых приисках Калифорнии. Если хочешь в этом убедиться, обратись в Тихоокеанский банк Сан-Франциско, куда три года назад я поместил свои сбережения. Думаю, что в целом там пятьдесят тысяч долларов.

– Пятьдесят тысяч долларов! Ты серьезно, Пьер Робиду?

– Конечно, серьезно. Если бы здесь был свет, я показал бы тебе документы о депозите.

– Идем в дом, Пьер! Я не имею в виду свет. Останешься на ночь? У меня есть лишняя кровать; а Лена накормит тебя ужином. Пошли!

Удачливый золотоискатель не стал возражать против предложенного гостеприимства; пять минут спустя он сидел у очага человека, который тоже пять минут назад сожалел, что не воспользовался возможностью пролить его кровь!

Глава XXIV Еще один подслушивающий

Не успели Джерри Рук и его гость скрыться в доме, как из-за тополя показался человек и остановился на том самом месте, которое они только что покинули. С самого начала разговора он стоял по ту сторону дерева и слышал все.

Это был Альфред Брендон.

Читатель может удивиться, почему Альфред Брендон неожиданно решил избавиться от ежегодной платы Джерри Руку. Несколько слов объяснения.

До этого времени надежда на успех в ухаживаниях за Леной заставляла его терпеть рабство у Джерри Рука. Но эта надежда рассеялась; во всяком случае памятное свидание с Леной Рук убедило его в том, что обычные методы ухаживания больше не подходят; поэтому он обратился к крайним мерам, которые больше соответствовали его буйному характеру и в которых он был более опытен, чем в будуарных любезностях.

Первым шагом должно было стать освобождение от безжалостных когтей Джерри Рука. Добившись этого, он будет волен принять любой курс действий, который покажется ему подходящим в данных обстоятельствах.

В настоящем положении хозяин Джерри Рук. Но когда удастся освободиться от его власти, они поменяются местами. Как не раз намекал старый охотник, Альф Брендон имел возможность немедленно отобрать уютный дом, к которому так привык старик, и отправить его в нищету, от которой он с таким трудом ушел. И не нужно добавлять, что молодой плантатор не постеснялся бы использовать эту свою власть, чтобы заставить девушку изменить свое решение или, если это не удастся, ввергнуть ее и ее отца в бедность, как Шейлок, безжалостно требуя уплаты долга. Отсюда неожиданная смена тактики.

Но что вернуло Альфа Брендона к тополю? Объяснить это легко.

Не все шестеро похитителей тел отправились в Хелену, как думал старый Рук. Уйдя с поляны, только пятеро из них повернули в сторону города, а Брендон пошел к своему дому, который был расположен недалеко, но в противоположном направлении.

Плантатор, расставшись с остальными, сел на пень у тропы, закурил сигару и задумался.

У него не было особых причин задерживаться, но он знал, что после испытанного разочарования не сможет уснуть, и сигара могла помочь ему успокоиться.

Он все еще находился на расстоянии слышимости от дома Джерри Рука и не успел еще раскурить сигару, как с того направления долетел звук. Собачий лай, а затем рычание.

Затем резкий мужской голос и еще один голос – женский!

В такую спокойную тихую ночь голоса были слышны настолько отчетливо, что Брендон узнал Джерри Рука и его дочь.

Вскочив с пня и перебравшись через изгородь, он прошел в такое место, откуда были лучше слышны возбужденные голоса.

Если бы Брендон не опасался, что его обнаружат, он мог бы прийти вовремя, чтобы увидеть, как Пьер Робиду выходит из дупла, а Лена Рук защищает его от гнева отца. Но его задержала необходимость продвигаться незаметно, стараясь не шуметь и прячась за кустами и стеблями тростника, и он оказался за тополем уже после того, как молодой леди было приказано вернуться в дом.

Но для Альфа Брендона неожиданностей было и так достаточно. Присутствие Пьера Робиду, чье имя он отчетливо услышал, вид высокой фигуры в тени – Брендон знал, что это, должно быть, и есть убитый, – все это крайне изумило его.

Он стоял за тополем в молчаливом изумлении, дрожа с ног до головы.

Хотя страх вскоре его покинул, удивление не стало меньше, когда диалог Джерри Рука и Пьера Робиду объяснил ему чудесное появление последнего на берегах ручья Кейни.

– Боже милосердный! – выдохнул он, выходя из-за толстого ствола и глядя вслед уходящим, которые уже заходили в дом. – Неплохая новость для господ Бака, Слотера, Граббса, Спенсера и Рендола! Они будут рады ее услышать. Думаю, что с их долгом покончено.

– Ах! – воскликнул он, добавив ужасное проклятие, – им-то хорошо, но какое мне дело до денег? Я заплатил бы в десять раз больше и платил бы всю жизнь, лишь бы получить девушку; и пусть меня повесят, если я еще не получу ее – в качестве жены или кого-нибудь еще.

Чок, живой и невредимый! Значит, его сняли, когда он еще не успел задохнуться! Я подозревал это по тому, как старый Рук говорил о погребении тела. Каков разбойник! Как он нас всех провел!

Мистер Пьер Робиду! Да, так его звали, и это он самый. Я помню его голос, словно это было вчера. Отсутствовал шесть лет! Был в Калифорнии! И набрал на пятьдесят тысяч золотого песку! Держит его в банке – в Сан-Франциско. Несомненно, вернется туда и увезет с собой Лену Рук!

При этой мысли еще одно проклятие сорвалось с его уст, и на лице его появилось выражение, достойное сцены провинциального театра.

– Никогда! – воскликнул он. – Никогда она не уедет с ним, если я найду способ помешать этому!

Некоторое время он стоял в задумчивости.

– Есть способ, – произнес он наконец, – и надежный способ. Бак как раз тот человек, чтобы его осуществить. Он сам с ума сходит по девчонке, и, когда узнает, что у него нет шансов и что на пути стоит этот парень… К тому же ему нужны деньги, и он согласится рискнуть ради них.

Если не он, я сам это сделаю, клянусь небом! Я скорее умру на эшафоте, чем позволю этому индейцу получить ее… ему или кому-нибудь другому!

Особой опасности не может быть, если воспользоваться возможностью. Он однажды уже исчез, и сейчас его никто не хватится. Отправился снова на поиски золота – и на этот раз больше никогда не вернется. Так и будет!

И эта угроза завершилась новым проклятием.

Очевидно, испытывая облегчение от того, что выразил свои страшные намерения, Брендон продолжал уже спокойнее:

– Обрадуются ли они, узнав о его воскрешении? Интересно, они все еще у Слотера? Пошли они туда. Наверно, все еще там. Пойду туда. Дам им радости больше, чем вся выпивка в заведении. Спокойной ночи, Джерри Рук. Заботься о своем госте. В следующий раз он исчезнет уже не потому, что ты его отослал.

После этого риторического обращения Брендон снова перебрался через изгородь и пошел по дороге, ведущей к Хелене.

Глава XXV Необычный гость

Пятая выплата «денег за молчание» оказалась последней.

Придя в назначенное время за шестой, Джерри Рук, к своему большому удивлению и раздражению, обнаружил, что тайна перестала быть тайной и его власть над молодыми людьми кончилась.

Они не только отказались ему платить, но и заговорили о возврате денег, даже угрожали линчевать его на месте. Поэтому, вместо того чтобы получить деньги, Джерри Рук был рад, что удалось уйти целым и невредимым.

Вероятно, они настаивали бы на плате и даже осуществили бы линчевание, если бы не опасения скандала, который неизбежно возникнет в общине. Именно этому страху Джерри был обязан тем, что благополучно избежал их мстительного негодования.

Но кто мог сказать им, что Пьер Робиду жив?

Такой вопрос задавал себе Джерри Рук, расстроено возвращаясь домой.

Это не мог быть сам Пьер, теперь его желанный гость; он стал таким с того самой ночной встречи под тополем. Хотя вернувшийся золотоискатель гулял с Леной по поляне, он ни разу не покидал границы владений Рука и его не мог увидеть кто-нибудь посторонний. Никто: ни сосед, ни чужак – не были вблизи дома. Полдюжины негров, принадлежавших Джерри Руку, раньше не были знакомы с Пьером Робиду; даже если бы это было не так, они вряд ли узнали бы его теперь.

Но кто тогда рассказал?

Ни за что на свете не мог Джерри Рук догадаться; а когда он рассказал об этом Пьеру, тот удивился не меньше.

Единственное предположение было таково: кто-то случайно увидел Пьера и узнал его; может, один из шестерых; или кто-то другой, совершенно посторонний и незаинтересованный, увидел его, когда Пьер приехал в гостиницу.

Теперь, когда стало известно, что Пьер жив, ему не было смысла прятаться; и он, как и в прошлом, ходил по соседним поселениям, иногда заходил и в город Хелену для необходимых покупок.

Он поселился в доме своего прежнего хозяина, и его так часто видели в обществе дочери старого охотника, что в округе начались разговоры. Те, кто интересовался делами семейства Руков, решили, что его дочь, так долго сопротивлявшаяся, наконец отдала свое сердце смуглому красивому незнакомцу, который остановился в доме ее отца.

Мало кто общался с бывшим сквоттером и его людьми. Это было время, когда в округе появилось много новых людей, и еще один незнакомый человек не привлекал внимания. При таких обстоятельствах Пьер оставался почти не замеченным, и говорили о нем сравнительно немного.

Однако были и такие, кто остро ощущал его присутствие, – соперники в ухаживаниях за Леной Рук. Они с черной завистью смотрели на то, как девушка улыбается своему спутнику.

Среди разочарованных поклонников был и Билл Бак; но больше всех страдал Альф Брендон. С горящим сердцем, с грудью, кипящей от ревнивого гнева, он слушал разговоры о дочери Джерри Рука и ее незнакомом ухажере.

Его настроение не улучшило то, что Джерри Рук вернул ему долг в тысячу долларов, и сделал это быстро, по первому же требованию. Напротив, это еще больше разозлило Брендона: он догадывался, откуда пришли эти деньги. И понимал, что богатство больше ему не поможет. Теперь он не может с помощью угрозы нищеты воздействовать на отца и девушку. Замысел его провалился; и он принялся составлять новый план, который помог бы ему получить Лену Рук или по крайней мере отомстить.

Он много времени провел, обдумывая свои ужасные планы, и наконец пришел к убеждению о необходимости убийства!

Несколько раз он думал об этом, но каждый раз отшатывался – не из ужаса перед самим преступлением, а из страха перед его последствиями.

Он уже почти решил поговорить с Биллом Баком и сделать его сообщником в подлом деянии. Но сомнительный характер сына конеторговца пугал Брендона: такое партнерство могло стать очень опасным. И поэтому он продолжал держать свои замыслы при себе.

* * *

Через десять дней после того, как вернувшийся золотоискатель поселился в доме Джерри Рука, дела заставили его отправиться в город Хелена. Нужно было починить удила, которые случайно разломались; для этого потребовалось полчаса работы кузнеца.

Эту упряжь Пьер привез с собой из страны чокто – индейского изготовления, с уздой, сплетенной из конского волоса. Другой упряжи у него не было, поэтому пришлось идти пешком.

Он вышел из дома, оставив дочь Джерри Рука на крыльце: она с любовью смотрела ему вслед и просила вернуться поскорее.

Расстояние до города небольшое; меньше чем через час Пьер уже был в кузнице и спокойно наблюдал, как чинят удила.

Но его увидел человек, гораздо менее спокойный, увидел, когда Пьер вошел в город; и беззаботно пошел на некотором расстоянии следом, хотя и продолжал внимательно наблюдать. Это не был житель города, но человек в костюме плантатора; судя по шпорам на сапогах, он приехал в город верхом. В руках у него было ружье, что, впрочем, в то время было обычно, когда человек уезжал верхом, даже недалеко.

Человек, так вооруженный и одетый, был Альфред Брендон.

На улицах было много народа, но мало кто обратил на него внимание. Никто не заметил жестокий блеск глаз и тесно сжатые губы, говорившие о каком-то опасном замысле.

Тем меньше видел все это человек, вызвавший у Брендона эти признаки. Стоя возле кузнеца и молча наблюдая за его работой, Пьер Брендон не подозревал, что за ним наблюдают; он даже не знал, что Брендон в городе. Он не знал, что рядом смертельный враг, жаждущий его крови.

Брендон задумал разыграть ссору с незнакомцем и, прежде чем тот успеет защититься, застрелить его на месте.

Пьер был вооружен ножом и пистолетом, но и то и другое не было видно.

Но потом плантатор отказался от своего замысла. Он некоторое время искоса разглядывал свою будущую жертву, как бы рассчитывая результаты стычки. Возможно, сильная фигура и крепкие руки золотоискателя вызвали у Брендона опасения за исход будущего столкновения и заставили передумать. На груди у Пьера выпуклость, которая говорит об оружии; и если первым выстрелом Брендон промахнется, опасности подвергнется жизнь его, а не ничего не подозревающего соперника.

Брендон рассуждал таким образом, и в голове его возникали все более зловещие мысли, а в глазах появился опасный блеск.

Неожиданно он повернулся, словно приняв решение, и пошел по улице назад, к конюшне, в которой оставил лошадь; сев верхом во дворе, он торопливо уехал из города.

Глава XXVI Заключение

Примерно через полчаса после того, как плантатор выехал из Хелены, Пьер Робиду рассчитался за починку удил и, поскольку никаких других дел в городе у него не было, отправился домой – пешком, как и пришел.

Дорога к дому Джерри Рук по-прежнему шла параллельно той, что ведет в Литл Рок; только эта последняя, по которой теперь идет большое движение, отошла подальше, к более удобному переходу через ручей Кейни. Однако старая тропа по-прежнему вела к дому Джерри Рука, и Пьер Робиду именно по ней возвращался домой из города. Перебросив узду через плечо, он, ничего не подозревая, шел по тропе, думая, как обрадуется его возвращению Лена Рук.

Но когда он вступил на поляну, настроение его изменилось: об этом свидетельствовала тень, упавшая на лицо. Вполне естественно при виде такого памятного дерева он припомнил не только свои муки, но и тех негодяев, которые их причинили; к тому же он знал, что его отец, которого он считал невиновным, был повешен фанатичной толпой на этом самом дереве.

Протянутая к нему ветка словно насмешливо напоминает о несостоявшейся мести.

Молодой человек почувствовал неожиданное желание, которому не в силах был сопротивляться; уступив ему, он свернул в сторону, подошел к дереву и остановился, глядя на него странным взглядом.

И тут же почувствовал толчок в левую руку, сопровождавшийся жгучим ощущением, словно от укуса насекомого. Но это не насекомое, потому что сразу за этим Пьер услышал звук выстрела, и над кустами непосредственно перед ним поднялось облачко дыма. Это был выстрел, и кровь, появившаяся на рукаве, свидетельствовала, что стреляли в него.

Нельзя усомниться и в смертоносных намерениях стрелявшего, хотя пуля едва задела руку, вызвав легкую боль.

Пьер Робиду не стал над этим задумываться. Увидев дым, он мгновенно прыгнул вперед и побежал к кусту, ветви которого еще были окутаны сернистым дымом.

Здесь Пьер никого не увидел, но это его не удивило. Вряд ли убийца хочет, чтобы его обнаружили. Но он должен быть где-то поблизости, скрываться за деревьями. Затаив дыхание, Пьер прислушался.

Некоторое время он ничего не слышал, даже шороха листьев, и начал уже опасаться, что снова представляет собой цель для невидимого убийцы, когда на дереве резко закричала сойка. Пьер испытал облегчение: он знал, что непрерывный крик сойки свидетельствует, что кто-то нарушил ее жизненную территорию. Должно быть, это уходящий убийца. Руководствуясь криком сойки, Пьер продолжил преследование.

Не успел он пройти и двадцати ярдов, как услышал шаги и шорох листьев, как будто кто-то продвигается в подлеске. Руководствуясь этими звуками, Пьер устремился вперед.

Десять секунд спустя он увидел привязанную к дереву оседланную лошадь и человека, торопливо отвязывавшего ее. Человек спешил, но ему мешало тяжелое ружье, которое он держал в руке. Именно из этого ружья был сделан выстрел; и Пьер Робиду узнал человека, пытавшегося убить его.

– Альфред Брендон!

С криком, который способен издать только индеец, Пьер устремился вперед; и прежде чем уходящий убийца смог сесть в седло, схватил его за горло и прижал к стволу дерева. Лошадь, испуганная неожиданным нападением, громко заржала и ускакала.

– Слава Богу! – воскликнул Пьер Робиду. – И спасибо тебе, мистер Альф Брендон, за то, что дал мне такую возможность! Ты именно там, куда я хотел тебя отвести! Шесть лет ждал я этого часа, и теперь он настал, как я и планировал.

Брендон, к этому времени пришедший от неожиданности, отбросил ружье, достал пистолет и приготовился выстрелить. Но прежде чем успел положить палец на курок, противник перехватил его руку; и, вырвав оружие, вторично прижал к стволу дерева. Брендон, у которого закружилась голова, увидел нацеленный на себя собственный пистолет, и ждал пулю в мозг. Трусливый крик сорвался с его губ.

Но, к его изумлению, выстрела не последовало!

Пьер Робиду, отбросив пистолет, стоял перед ним, по всей видимости невооруженный.

– Нет, мистер Альф Брендон, – сказал он. – Выстрел слишком хорош для такого пса, как ты. Пошли отсюда! Пошли! Я хочу проверить, кто из нас дольше провисит на руке. Мы проверяли это шесть лет назад, но тогда испытание было нечестным. Сейчас твоя очередь. Пошли!

Еще более изумленный, Брендон не решался возразить. Спокойная решимость противника говорила, что это не шутка, что задумано что-то ужасное. Брендон украдкой посмотрел направо, налево. Казалось, он рассчитывает шансы на свое спасение.

Робиду прочел его мысли.

– И не пытайся, – сказал он, отводя полу плаща и показывая свой пистолет. – У меня есть это, и я им воспользуюсь, если ты попытаешься сбежать. Пошли!

С этими словами он схватил соперника за руку и, полуведя-полутаща, быстро повел куда-то.

Через пять минут они остановились под деревом – тем самым, на котором Пьер Робиду испытал ужас повешения.

– Чего ты хочешь? – дрожащим голосом спросил Брендон.

– Я тебе сказал. Мне хочется посмотреть, сколько ты провисишь.

Говоря это, он снял с плеча узду, взял нож и принялся нарезать узду на куски. Узда была двойной, она состояла из двух длинных ремней, сплетенных из конского волоса, взятого их хвоста лошади.

Брендон стоял бледный, он дрожал. Он не мог не понимать, к чему эти приготовления. Снова подумал он о бегстве; и снова Пьер прочел его мысли.

– Бесполезно, – строго сказал он. – Ты в моей власти. Попытайся бежать или попробуй сопротивляться, и я тебе мозги вышибу. Давай руку.

Ослабев от страха, Брендон позволил взять свою левую руку. На нее была наброшена петля. Другой конец петли Пьер перебросил через бедро, вернул назад и прочно завязал узлом; теперь левая рука была беспомощна. После этого вторую петлю Пьер набросил на шею Брендона, а свободный конец привязал к верхней ветке.

– А теперь, – воскликнул Робиду, – подпрыгни и ухватись за ветку, как заставил меня сделать. Быстрее, или я повешу тебя за шею!

Брендон не знал, как поступить. Серьезно ли говорит его противник? Или это только мрачная шутка? Он охотно поверил бы в последнее, но угрюмое и решительное выражение лица Пьера Робиду не позволяло надеяться на такую милость. Брендон подумал в этот момент, как мало заслуживает он милости.

Но времени на размышления у него не было. Он почувствовал, как затягивается петля на шее: вверху натянулась веревка.

Еще мгновение, и его вздернуло с земли; он машинально поднял правую руку и ухватился за ветвь, чтобы спастись от удушья.

– А теперь, мистер Альф Брендон, ты точно в таком положении, в каком оставил меня шесть лет назад! – воскликнул Пьер Робиду, который прочно привязал веревку к верхней ветке. – Надеюсь, ты насладишься ситуацией. Прощай!

И он ушел с презрительным смехом!

* * *

Вся боль, которую может выдержать человек, видящий перед собой смерть и не имеющий возможности спастись от нее, выпала на долю Альфреда Брендона.

Тщетно кричал он до хрипоты. Вскоре его хрип можно было расслышать не больше чем в ста ярдах от дерева, которому предстояло стать его виселицей. Ответа не было, кроме эха его собственного голоса. Никто его не услышал или не обратил внимания на крик!

На то, что его спасет тот, кто оставил, Брендон не надеялся. Презрительный смех при расставании убивал всякую надежду; хотя в страхе Брендон продолжал призывать Пьера Робиду и молить о милосердии.

Но Пьер не пришел к нему на помощь; и после долгой борьбы, тянувшейся до пределов выносливости, пока рука, наполовину вышедшая из сустава, уже не могла выдерживать тяжесть тела, Брендон разжал ее и упал – на землю!

Он невредимо лежал на земле и слышал насмешливый хохот. И смех этот был не больше приятен, чем присоединившийся к нему женский голос. Но даже это было благом после перенесенных мучений; Брендон торопливо вскочил, высвободил шею из петли и, ни слова не говоря, не посмотрев в сторону Пьера Робиду и Лены Рук, которые стояли на краю поляны и были свидетелями его ненужных мучений, убежал в лес.

* * *

Рассказ наш в той части, которая может заинтересовать читателя, подошел к концу. В дальнейшем с его героями происходило то же, что происходит с другими в повседневной жизни. Ничего удивительного в браке молодого человека с примесью индейской крови и дочери поселенца из глуши; неудивительно и то, что муж увез новобрачную в Калифорнию; неудивительно и то, что отец девушки распродал все свое имущество и отправился на запад вместе с ними.

Такова история Джерри Рука, его дочери и ее мужа; всех троих год спустя можно было увидеть на берегах Тихого океана, окруженных всеми земными удобствами.

Здесь Пьеру Робиду больше нечего было опасаться враждебности своих прежних недругов или мести ревнивых соперников; здесь Лена Рук, больше не подвергавшаяся унижениям из-за своего низкого социального положения, стала тем, чем и должна была стать, – украшением общества; и здесь ее отец мог больше не сожалеть о прошлом и готовиться к будущему, которое ждет всех, и уставших, и злых.

Джерри Рук умер, раскаиваясь в своих преступлениях, и совершенных, и задуманных.

Судьба Альфреда Брендона оказалась аналогичной судьбе его отца. Пьянство привело его к безвременной смерти; в отличие от отца, он умер без наследника и почти без наследства, потому что все свое состояние потратил на выпивку и азартные игры. Душеприказчики с трудом нашли средства, чтобы оплатить его похороны.

С Биллом Баком было по-другому. Его похороны, которые состоялись вскоре, оплачивало государство; могилу его выкопали вблизи виселицы, на которой он был повешен за множество преступлений. Последним из этих преступлений стало хладнокровное убийство ради грабежа.

Спенсер, Слотер, Рендол и Граббс приняли участие в братоубийственной гражданской войне – все четверо, как и следовало ожидать, воевали на стороне южан, сторонников отделения, и все приняли участие во многих жестокостях, которыми особенно прославился штат Арканзас.

Хелена по-прежнему стоит на берегах могучей реки, и здесь многие еще помнят трагедию смерти Дика Тарлтона, но мало кто слышал рассказ об «обессилевшей руке».

Рид Томас Майн Огненная земля

Томас Майн Рид

Огненная земля

I. Море!.. Море!..

Одна из прекраснейших больших дорог в Англии - это старинная дорога из Лондона в Портсмут. Она привлекает внимание восхитительными пейзажами и вызывает у путника много воспоминаний. Теперь, правда, о ней заботятся мало, и она довольно пустынна: не видно ни роскошной кареты местного богатого землевладельца, ни коляски деревенского доктора, ни тяжелой фермерской телеги, ни даже кабриолета самого фермера, отправившегося в соседнее село. Как это не похоже на то, что происходило здесь лет пятьдесят тому назад, когда сорок почтовых пассажирских карет, запряженных лихими четверками, ежедневно направлялись в главную английскую гавань! Едва ли не все пассажиры были матросы, весело возвращавшиеся в Лондон из далекого морского путешествия или едущие в Портсмут, чтобы попытать счастья в необъятной шири океана. Кроме этих бесшабашных пассажиров, по дороге плелись одинокие путники, проезжали общественные кареты и дилижансы, вмещавшие по нескольку человек... Теперь все они едут по железной дороге... На живописном шоссе Лондон - Портсмут видели всех знаменитых английских мореплавателей: Роднея, Кочрана, Коллингвуда и самого Нельсона, катящего в тучах пыли, поднятой каретами...

Давно все это прошло.

Теперь редкий путник, идущий по этой дороге, видит мчащиеся друг за другом железнодорожные поезда, слышит каждую минуту свист локомотивов, смеющихся над его черепашьим шагом. От прежнего величия осталось лишь великолепное шоссе, обсаженное тенистыми столетними деревьями, да бесчисленные постоялые дворы, пережившие свою известность и славу... В жалком состоянии, с выцветшими вывесками стоят они; их стены разваливаются, всюду густо растет трава, в больших конюшнях перебирают копытами два-три случайных четвероногих гостя... Грязные, неряшливые слуги расхаживают по комнатам, где некогда было столько веселых путников и щегольских кондукторов.

Среди старинных преданий об этой дороге есть и трагические, например, предание о "Чаше Дьявола" - мрачной пропасти на верхушке холма Саутдоуна, похожей на отверстие кратера. Шоссе обходит эту темную зияющую дыру, карабкаясь все выше и выше, подальше от нее... У самого края пропасти возвышается памятник из гранитного монолита, увековечивший имя матроса, убитого на этом месте и брошенного в "чашу". Надпись гласит, что правосудие настигло убийц и что они повешены на месте своего преступления...

Июльским утром мальчик лет четырнадцати подошел к этому памятнику.

Солнце уже стояло высоко над горизонтом, но густой туман молочного цвета, обычное явление в этой местности, мешал проникнуть его лучам. Туман был таким белым, что его можно было принять за снег. Он лежал слоями на небольшом пригорке и сквозь него прорывалась поросшая кустарником верхушка холма четко очерченной формы. От этого туман еще больше походил на настоящий снег, и ни один, даже самый зоркий, человек не смог бы с точностью утверждать - снег это или туман.

Юный путник, дошедший до края "Чаши Дьявола", не обращал, впрочем, внимания на окружающую природу: другие мысли занимали его. Однако, хоть он и не всматривался в туман, он был очень доволен: белоснежный воздушный покров скрывал его от посторонних глаз. Достаточно было увидеть, как часто с беспокойством путник оглядывался и прислушивался, чтобы убедиться, что туман ему необходим... Только убедившись, что за ним никто не идет, он стал подниматься выше медленным, усталым шагом. Достигнув вершины, путник присел отдохнуть, небрежно бросив рядом свой скудный багаж. Судя по слою пыли, покрывавшему его платье, он шел издалека. Нельзя также было не заметить, что он тайком откуда-то бежал, - даже отдыхая, он проявлял беспокойство. Однако открытое честное лицо юноши рассеивало подозрение, что его страх вызван совершенным преступлением... Его фигура и поведение свидетельствовали о том, что это добродушный паренек из крестьянской семьи, не богатой, но обладающей некоторыми средствами. Единственный проступок его мог состоять лишь в том, что он оставил отчий дом без разрешения.

Так оно и было на самом деле. Молодого путника звали Гарри Честер, он был сыном фермера из Годальмини, находящегося в тридцати милях отсюда. Он пешком прошел этот дальний путь. Что же касается причины его странного бегства, то и это нетрудно было узнать: он стал громко выражать свои мысли, как это бывает с людьми наивными, охваченными каким-нибудь сильным желанием или чувством.

- Моего ухода не заметят до самого завтрака, - говорил он себе, - а в это время я буду уже в Портсмуте. Если я сейчас найду место на каком-нибудь корабле, то до самого отплытия в море не ступлю на берег... Да и отец едва ли станет искать меня здесь... Старик-работник, видно, расскажет, что я говорил ему о том, что хочу бежать в Лондон, и этого будет достаточно, чтобы сбить отца с толку.

Торжествующая улыбка, скользнувшая по лицу мальчика, вдруг сменилась серьезным выражением: он вспомнил мать.

- Бедная мама! - сказал он. - Ты будешь плакать с Эмилией... моей маленькой сестрой... Они будут считать, что я где-нибудь погиб... Но они недолго будут заблуждаться: я напишу им нежное хорошее письмо... как только буду уверен, что они не помешают моему отъезду... Да я ведь и вернусь к ним когда-нибудь и опять их увижу...

Эти рассуждения все же не успокоили, видно, совесть молодого Честера, и он стал произносить настоящую речь в свою защиту.

- Но разве я мог действовать иначе? Мой отец хотел непременно сделать из меня фермера: он всегда это говорил, при всяком удобном случае. Но он прекрасно знал, что мне это занятие совсем не нравилось, а мой брат Дик в состоянии будет занять со временем его место. Однако отцу не было до этого никакого дела. Он был убежден... находил, что я должен вечно, как он сам, обрабатывать землю... А я хочу "море обрабатывать", как в песне поется. Да, море, даже если бы мне пришлось всю жизнь остаться простым матросом. Что за счастье - жизнь моряка! Разве она похожа на ту, которую отец уготовил мне? Вместо того чтобы быть вечно прикованным к паре быков с плугом, я буду носиться от одной земли к другой, любуясь красотой Божьего мира... видами больших гаваней, высоких гор, бесконечного моря... Я стану моряком, чтобы увидеть сотни разных народов с их обычаями, верой... одеждой и лиц... Я буду посещать неизвестные острова, увижу все чудеса природы, начиная с тропического царства и кончая ледяным простором севера... Да! Я хотел бы уже там быть! Все равно, чего бы мне это ни стоило, я буду там... Я увижу мир, пускай даже буду страдать всю жизнь и... в звании самого простого матроса... Но я недолго буду простым матросом! Клянусь!.. Я буду работать, чтобы заслужить повышение!.. Кто меня уверит, что я через четыре-пять лет не буду уже офицером с золотыми нашивками? И у меня будут карманы, полные золотых монет, кроме того... Кто тогда будет гордиться мною? Мама и маленькая Эмилия! А кто вынужден будет признать, что я был прав? Это мой отец...

Между тем солнце рассеяло наконец последние остатки тумана. Гарри Честер, оглянувшись по сторонам, заметил, что сидит у каменной колонны: он и не подозревал, что находится у памятника. Он прочитал надпись, и грустная мысль скользнула по его лицу: уж не предостережение ли ему судьба этого матроса? Не конец ли это долгих странствий? Гарри не был суеверен и откинул эти мысли, но печаль уже вкралась в его душу. Он снова представил себе горе матери и сестры, гнев отца, угрызения совести все больше давали о себе знать, сердце сжималось все сильнее... Он начал колебаться... В его душе столкнулись сыновняя нежность, любовь и упрямая воля... И нет сомнения, что дружеский совет в это время мог направить его путь в обратную сторону, туда, где по нему уже плакали... Но добрые советы являются тогда, когда они не нужны, и Гарри Честер продолжал свой путь...

Скоро он достиг верхушки холма, у подножия которого лежала часть Гемпшира и, красуясь синей скатертью, разостланной на горизонте, играло море, соперничая своим блеском с небесами...

Ничего не нужно было больше Гарри, чтобы рассеять колебания. Море!.. Он первый раз в своей жизни видел его и с дрожью души, рвущейся к этому необъятному простору, он почувствовал, что принадлежит ему бесповоротно, и никакая человеческая сила не отвлечет его от этого чарующего простора!.. Исчезли колебания, исчезли угрызения совести: одного только вида этой сверкающей бесконечности было достаточно, чтобы уничтожить все сомнения. Гарри казалось даже, что он различает уже на горизонте минареты, башни, пальмы, чудесные страны и разные народы... Он забыл про усталость и прибавил шагу, чтобы скорее добраться до гавани, откроющей ему дорогу к этим чудесам...

Около Портсмута, в Доуне, он увидел прекрасный замок Гориден с тенистым парком. Пробираясь вдоль решетки, он спросил, кому принадлежит здание. Услышав, что это собственность Чарльза Непира, одного из самых известных английских адмиралов, Гарри принял известие за доброе предзнаменование и поспешил согласиться с ним.

- Почему же и мне не стать когда-нибудь адмиралом? - сказал он себе, входя в предместье Портсмута.

II. Звездный флаг

Часы городской ратуши Портсмута пробили девять, когда Гарри Честер вошел в предместье знаменитого порта. Нигде не задерживаясь, он поспешил в гавань, куда ему показал дорогу первый встречный человек.

Действительно, скоро в конце длинной прямой улицы он увидел целый лес мачт, снастей и корабельных канатов. До сих пор он видел корабли лишь в собственном воображении, в книгах на картинках. На этот раз он жадно рассматривал то самое, что смутно раньше представлял себе: перед ним не один корабль, не сотня, а, по меньшей мере, целая тысяча - всевозможных форм, величины и названий. Самые красивые из них окрашены в черный цвет, грозные своим боевым вооружением, устойчиво держатся на своих якорях и окружены множеством лодок. Гарри скоро узнал, что это военные корабли, и перестал интересоваться ими, так как ему нужно было коммерческое судно. Он знал, что поступивший простым матросом на военное судно не может ждать повышения по службе, да и не хотел подчиняться строгой дисциплине на военных судах. Ему хотелось участвовать в больших морских путешествиях, проехать все части света, не чувствуя железной дисциплины. Конечно, корабль, соответствующий его требованиям, мог быть только коммерческим. Заметим, кстати, что надежда стать когда-нибудь адмиралом улетучилась из головы Гарри. Ему хотелось больше всего попасть на китоловное судно. Идя по порту, он спросил прохожего, есть ли китоловные суда в Портсмуте.

В ответ он получил ироничную улыбку, сопровождавшуюся следующим любезным рассуждением:

- Вы что же, с луны упали, что ищете на английском рейде китоловное судно? Нужно, мой милый, оказаться севернее на сотню-другую миль, чтобы найти такое судно...

Поставленный в тупик этим сообщением, он стал спрашивать, где находится стоянка коммерческих судов, и вскоре добрался туда, где жизнь кипела на берегу и в складах товаров. Носильщики, нагруженные огромными тюками, вносили и выносили мешки с зерном. Суда подходили одно за другим, осторожно притираясь боком к уже стоявшим на якоре. Одни пополняли свой груз, другие, набитые товарами, собирались сняться с якоря. К последним и направился молодой беглец, озабоченный тем, чтобы поскорее скрыться от родных.

Собравшись с духом, он подошел к одному из кораблей и выразил желание поговорить с капитаном. Ему указали на шканцы, где тот стоял. Сняв шапку, Гарри подошел к нему со своей просьбой.

- Я хочу узнать, господин капитан, - сказал он с некоторой робостью, - не нужен ли вам еще один матрос на вашем судне, не захотите ли вы взять меня?

Моряк неприветливо осмотрел Гарри с головы до ног.

- Мне никого не нужно, - сказал он сухо. Гарри поклонился и стал уходить.

- Если мне и понадобится матрос, то я не стану искать его на ферме, прибавил капитан, намекая на деревенскую одежду просителя.

Гарри покраснел до корней своих светлых волос и ушел, очень смущенный. Тем не менее он не хотел признать себя побежденным и возобновил свои попытки. Но в ответ слышал такие же ответы или еще более грубые: "Я не имею нужды в морских свиньях на моем судне", - сказал один. "Я не беру мальчишек вуслужение", ответил другой. "Поскорей убирайся отсюда", - заметил третий.

Гарри, однако, не терял надежды и подходил то к одному, то к другому судну. Но всюду встречал насмешливый отказ. До шести часов вечера он успел побывать на всех судах, уходящих в море, и ни на одном ничего не добился.

Очевидно, трудно было рассчитывать мальчику на скорый отъезд. Хорошо еще, что он находился в английской гавани, где прием новичков не связан с долгими формальностями, если поступающий понравится капитану. Во Франции, например, от новичка требуются документы, заверенные мэром той местности, где он жил в последнее время, и там Гарри Честер был бы уже арестован и находился в руках полиции, которая его, как бродягу, отправила бы по этапу на отцовскую ферму.

Не это мешало Гарри найти себе место на судне, а очевидное невежество в морском деле. Таким образом, его надежды стали быстро рассеиваться и к шести часам совсем исчезли. Он чувствовал себя глубоко униженным и уже думал, не лучше ли отказаться от своего плана и вернуться в Годальмини. Но неожиданно он увидел перед собой небольшое судно, над которым развевался совершенно незнакомый ему флаг: синее поле было усеяно звездами, а по краям - белые и красные полосы. Гарри несколько раз уж проходил мимо этого судна (оно называлось "Калипсо"), но так как флаг был не английский, то он и не подумал обращаться туда со своей просьбой. "Когда свои меня отвергают в один голос, то чего же ждать мне от иностранцев?" - думал он. Из любопытства он спросил прохожего, что это за флаг со звездами, и узнал, что американский, Соединенных Штатов Северной Америки. Поразмыслив немного, он решил, что ведь американец-"янки" не совсем чужой человек англичанину: говорит на одном языке, принадлежит к той же расе. Поэтому он решил предпринять еще одну попытку - на этом американском судне.

- Если мне откажут и здесь, - сказал себе Гарри. - то не умру же я от этого... Будет у меня еще время тогда сделать то, чего я так боюсь, вернуться домой.

Минуты через две он шагнул на доску, соединявшую "Калипсо" с берегом, и, может быть, в тридцатый раз обратился с вопросом:

- Можно поговорить с капитаном?

- Не сейчас, так как его нет на судне, - вежливо ответил молодой человек таких же приблизительно лет, как и Гарри. - Что вы хотите от него? Может быть, я вам отвечу за него?

Тон был благосклонный, сами слова звучали ободряюще. Говоривший был таким юным, что Гарри не придавал ему значения, хотя речь его была, несмотря на костюм простого матроса, властной. Он был одет в рубашку из тонкой материи с золотыми значками на рукавах, его голову покрывала соломенная панама. Тонкие черты его лица, сразу подмеченные Гарри, внушили ему доверие, и он изложил свою просьбу.

- Я не имею права решать такие дела и искренне жалею об этом, - ответил молодой моряк. - Капитан отправился на таможню, но, видимо, скоро вернется. Через час вы его найдете здесь, а завтра он будет на судне до полудня.

Несмотря на свою простоту, Гарри Честер был достаточно воспитанный малый, чтобы не продолжать разговора после полученного вежливого ответа. Он поклонился и пошел через сходни на берег. Его надежды стали воскресать. "Вероятно, на "Калипсо" имеется свободное место, - думал Честер, - иначе мне не советовали бы прийти еще раз. Почему же мне не получить этого места?"

Точно в ответ на этот вопрос послышались насмешливые восклицания, едва он оказался на берегу. Они доносились из толпы молодых кривлявшихся людей, принадлежавших, очевидно, к бродягам, или так называемым "амбарным крысам", многочисленным в больших морских портах.

- Посмотрите-ка на этого молодчика! - воскликнул один из этих негодяев, указывая на Гарри. - Даю слово, что он не отличит рыбу от картошки и яблока! Держу пари, что он гораздо легче справится со свиной тушей, чем с тюленем! Сразу видно мужлана!..

Эти слова сопровождались громким смехом, так что у Гарри даже лоб покраснел. Была минута, когда он готов был броситься на обидчика, однако он сразу же подумал, что, возможно, насмешник прав, и почему бы не воспользоваться уроком, а не бросаться в драку? Чтобы получить место, вероятно, не стоит показывать себя таким простаком, ничего не смыслящим в морском деле, и потому не нужно ли сбросить с себя деревенский костюм, вызывающий только насмешки? Пораздумав, Гарри завернул в магазин готового платья и вышел оттуда одетым матросом с головы до ног. Почти все деньги, что у него были, ушли на эту покупку; но Честер утешал себя, что в таком виде родные его не найдут, если они нападут на его след. Ну и кроме того, у него теперь было больше шансов получить место матроса. Переодевшись, он вернулся к месту стоянки "Калипсо" и прохаживался по берегу в ожидании капитана. Но скоро усталость одолела его. Восемнадцать часов Гарри уже был на ногах; за все время он съел один бутерброд с ветчиной, купив его в портовом кабачке. Понятно, что он должен был отдохнуть. И, не отходя от "Калипсо", в котором он видел все свое спасение, Гарри осмотрелся, куда бы присесть. Деревянный столб, лежащий у лесного двора, показался ему подходящим местом для отдыха. Он уселся так, чтобы видеть мостки, ведущие на "Калипсо".

В ту же минуту две женщины показались на галерее, окружавшей часть судна: одна -очень молоденькая девушка и другая - дама постарше, с изысканными манерами. Это можно было заметить даже с того расстояния, на котором находился от них Гарри. Затем он видел их разговаривающими с тем молодым любезным моряком, к которому он недавно обращался. Дамы были одеты и причесаны по-домашнему, и видно было, что на "Калипсо" они чувствуют себя как дома.

- Если бы это были пассажиры, - сказал себе Гарри, - то они приехали бы тогда на судно перед самым его уходом в море и не обращались бы с моряками так запросто. Это скорее жена и дочь капитана, а молодой моряк - его сын, вероятно... На американские суда, значит, дамы допускаются и даже на капитанскую площадку? Это кажется мне более разумным, чем обязанность оставаться вдали от своей семьи в долгих путешествиях... Американцы, видно, имеют свои правила...

Эти размышления привели его к вопросу, каков же сам капитан "Калипсо" и узнал ли бы он его в толпе? Едва ли что-нибудь подобное удалось бы ему, так как здесь все прохожие были в костюмах моряков. Между ними были матросы с синих блузах, в соломенных или клеенчатых шляпах, с цветными лентами позади; штурманы в кожаных касках, чернорабочие, одетые в пестрое трико и хлопчатобумажные колпаки, которые закрывали даже уши. То тут, то там появлялись с золотыми нашивками морские офицеры, с особой молодецкой выправкой, с саблями на черных портупеях; старый боцман, весь в нашивках; веселая толпа молодых гардемаринов; турки и египтяне в широких развевающихся одеждах, тюрбанах, фесках и туфлях; испанцы и мальтийцы, французы, русские, норвежцы и португальцы; шведы со светлыми, как лен, волосами и негры с черными курчавыми... Представители всех наций человеческого рода были здесь. Гарри с трудом разбирался во всех этих типах, которые он знал по книгам. Внезапно его внимание привлекли необычные люди: человек лет тридцати, мальчик лет пятнадцати-шестнадцати и девочка лет двенадцати-тринадцати. Они были маленького роста; их лица были цвета красного дерева, волосы - жесткие, как щетина, и черные как смоль, такие же черные были их глаза, нос, тонкий у переносицы, ниже сильно сплюснутый, еще больше расширялся у ноздрей, лоб был низкий и покатый. Эти черты были общими у них всех, но странное дело - если у детей они казались симпатичными, то у взрослого - отталкивающими. Выражение лица девочки было особенно привлекательное, чарующее, если так можно сказать. Да, она показалась бы, вероятно, очень хорошенькой в своем национальном костюме, каков бы он ни был. Между тем, мужчины, бывшие с ней, были очень смешны в европейской одежде. Из-за высоких шляп, сюртуков из черного сукна и лакированных сапог оба они походили на ряженых обезьян; у мальчика даже была тросточка в руке, затянутой в яркую перчатку, и он помахивал этой тросточкой с видом отменного франта в Гайд-Парке. На девочке же было платье из полосатой ткани, флеровый пояс и соломенная шляпка. Что особенно удивило Гарри в этой странной компании, так это то, что все трое бегло говорили между собой по-английски, хотя и с сильным гортанным произношением. Они остановились как раз перед "Калипсо", привлекшим, видимо, их внимание.

- Смотри, Окашлу, - сказал мужчина, обращаясь к девочке, - это ведь такой же флаг, какой постоянно развевается на нашей родине?

- Правда, точно такой же. Ты видишь, Орунделико?

- Очень хорошо вижу, - ответил молодой денди с полнейшим равнодушием, которое он, видимо, считал проявлением хорошего тона, - это американское судно.

- Люди на этом судне говорят на том же языке, что и местные жители? Правда, Элепару?

- Да, - ответил мужчина, - но они не всегда дружны между собой. Они вступают иногда в драки или налагают друг на друга выкуп. Мне рассказывали об этом на большом военном судне, на котором мы приехали.

- Ну, это уж их дело, - ответил Орунделико, уходя дальше со своей компанией.

Гарри не слышал продолжения их разговора. Он минуту смотрел им вслед, а затем его внимание привлекло другое, новое для него. Наконец, усталость поборола его, и он уснул, склонив свою голову на обрубок лежавшего дерева.

III. "Амбарные крысы"

Едва лишь Гарри уснул, как был внезапно разбужен громкими голосами и настоящим дьявольским хохотом, раздавшимся около него. Он протер глаза и огляделся, желая узнать причину суматохи. "Амбарные крысы", как оказалось, забавлялись. Дюжина этих молодцов окружила каких-то людей и толчками швыряла их из стороны в сторону, громко смеясь. Гарри не видел, кто стал жертвой этой грубой забавы, но слышал возгласы, достаточно объяснявшие, что происходит. Если ему нужна была какая-нибудь личная причина, чтобы пойти на защиту слабой стороны в этой неравной борьбе, то она быстро нашлась: во главе грубиянов, затеявших эту забаву, был тот самый парень, который недавно насмехался над ним.

Гарри вскочил на ноги и пустился бегом к месту, где безобразничали. Дело оказалось серьезнее, чем он представлял себе. Приближаясь, он мог уже заметить то, что предполагал раньше; жертвами дикой забавы были прошедшие мимо него три чужеземца с лицами цвета красного дерева. Ситуация принимала трагический оборот, так как Орунделико схватился с верзилой выше его в два раза; Элепару бился с семью-восемью негодяями, уцепившимися за его ноги и руки, а бедная Окашлу плакала, прося не калечить их. В ту минуту, когда Гарри добежал до места схватки, Орунделико был свален с ног ударом здоровенного кулака, а девочка страшно закричала:

- Элепару, убивают моего брата... Он уже умер! - простонала она.

- Нет, не умер еще, - ответил тот, вскакивая, как мяч, на ноги. - Подлец схватил меня, но пусть он попробует опять подойти! Подойди-ка, скотина, подойди!..

И маленький человек двинулся к своему противнику с поднятыми кулаками. В ту же минуту от неожиданного ловкого движения Элепару все нападавшие на него грохнулись на землю... Сам же он кинулся на помощь Орунделико.

- Оставь меня, - воскликнул тот, - я один разберусь с ним.

- Я должен разобраться с ним! - раздался вдруг громкий голос Гарри Честера.

Отталкивая обоих краснокожих, он пошел на верзилу со сжатыми кулаками и с пылающими от гнева глазами.

- Чего вы мешаетесь здесь? Я вас не знаю! - проговорил негодяй.

- Сейчас познакомимся, и мне доставит большое удовольствие внушить тебе уважение к слабым! - ответил Гарри, ловко нанося верзиле жестокий удар в переносицу.

Смех прекратился при этом неожиданном вмешательстве. "Крысы" струсили. Несмотря на матросский костюм Гарри, они по его произношению догадались, что он не горожанин.

- Что за щенок толстомордый! Чего он мешается?

- Нужно дать ему хорошенько!

- Покажем-ка ему, как поступают в Портсмуте...

Дело уже принимало дурной оборот для Гарри, как вдруг появился новый участник на поле разбиваемых носов. Это был молодой человек в рубашке из тонкой материи и в панаме - тот самый, с которым Гарри говорил на "Калипсо".

- Это что такое? - закричал он, подбегая. - Восемь человек против троих? Бой неравный, и не будь я Нед Геней, если буду стоять сложа руки в таком деле. Ура, за меньшинство! Я постою за него!..

В тот же миг молодой американец присоединился к Гарри. Это подействовало на нападавших, хотя и видевших свое численное превосходство. Решительный вид Гарри и его напарника, свирепый взгляд Элепару и смелые возгласы Орунделико осадили их. "Крысы" намеревались, по-видимому, поспешно оставить поле сражения и исполнили бы это, если бы Элепару, которого девочка удерживала от свалки, не оттолкнул ее внезапно и не бросился, расставив руки, на того негодяя, который бил Орунделико.

Схватив его своими крепкими большими ручищами, он бросил его на каменную мостовую с такой силой, что у того кости затрещали. Это могло бы уже быть достаточным наказанием, устрашившим банду, но все еще не удовлетворяло рассвирепевшего Элепару. Одним прыжком он очутился около лежащего на земле противника и, подняв булыжник, собирался, кажется, размозжить ему череп.

Гарри быстро схватил опускавшуюся уже руку Элепару, но тот стремился, видимо, закончить свою месть и преуспел бы в этом, если бы вдруг не появился морской офицер, который схватил за шиворот маленького взбешенного человека и оттащил от побежденного врага.

- Это что же такое? - спросил командирским тоном офицер в форме капитана корабля. - Орунделико и вы, Фуэджа, что вы тут делаете? Хорошая забава у вас, Элепару! Сейчас же отправляйтесь на судно, а там в свои каюты.

Пользуясь этим поворотом дела, "крысы" немедленно оставили место своего позорного поражения и рассыпались во все стороны; верзила поднялся последним и поспешил скрыться. Орунделико и Элепару, опустив головы, повиновались приказанию, а девочка, которую спутники называли Окашлу, бросилась прямо к Гарри Честеру и Неду Генею и, став на колени перед ними, целовала их руки, выражая свою признательность; затем, смутившись, она побежала вслед за своими.

Оставшись одни с офицером, Гарри Честер и Нед Геней объяснили ему, что, собственно, тут происходило.

После их рассказа капитан поблагодарил молодых людей за самоотверженность, с которой они вступились за чужеземцев, его "протеже", как он назвал их. Затем капитан отошел и продолжил свою прогулку.

- У вас не хватило времени поспать, не правда ли? - сказал тогда молодой американец, глядя с улыбкой на Честера.

- Спать? Кто сказал вам, что я спал? - спросил удивленный Гарри.

- Кто мне сказал это? Мои глаза. Я минут двадцать находился на верхушке большой мачты, лучшем месте для наблюдений, и видел то, что происходило. Я видел, как вы заходили в магазин готового платья, как вышли оттуда переодетым в матросский костюм, как уснули и как побежали на шум... Потом я сделал то же, что и вы... Я быстро спустился вниз, миновал мостик и оказался у вас под боком... Но поговорим о деле. Вы прекрасный молодой человек. Я должен вам сказать, что капитан уже вернулся на судно. Это мой отец. Пойдемте вместе со мной на судно; я представлю вас, и сам черт не помешает нам найти какой-нибудь уголок для вас на корабле.

И он поступил так, как сказал. Минут через пять Гарри, введенный в капитанскую каюту, был представлен по всем правилам.

Капитан Геней отличался всеми чертами настоящего янки. Высокого роста, тонкий, костлявый, с волосами цвета меди и небольшой щетинистой бородкой. В ту минуту, когда его сын в сопровождении своего нового друга входил к нему, капитан сидел в большом кресле-качалке, причем по странной американской манере он положил свои ноги на стол, стоявший рядом; в этом положении, покуривая длинную трубку, он читал газету.

- Капитан, - сказал Нед своему отцу, - имею честь представить вам моего друга Гарри Честера, который хочет поступить новобранцем-матросом на наше судно, если вы согласитесь.

Отстранив от себя газету, капитан посмотрел пронзительным взглядом на просителя и спросил:

- Вы уже служили на море?

- Нет, капитан.

- Вы сын моряка?

- Нет, капитан.

- Вы знакомы с рулевым делом, имеете какие-нибудь познания в астрономии и мореплавании?

- Нет, капитан.

- Вам, по крайней мере, известно что-нибудь о рифах?

- Не знаю, что это такое, капитан.

- Лазили вы уже на мачты?

- Нет еще, капитан.

- Укачивает вас на море?

- Не знаю, капитан.

- Вот чертовщина! - сказал янки самым серьезным тоном. - Не знаю, каким матросом вы будете, но как новобранец вы представляете совершенство. Сумеете вы, по крайней мере, вытереть столовую посуду или шваброй пройтись по стенам, полу и потолкам кают? - продолжал он, немного помолчав.

- Я еще не пробовал этого, но думаю, что после нескольких уроков сумею исполнить это, как всякий другой, - скромно ответил Гарри.

- Ну, наконец, есть хоть кое-что, - сказал со вздохом капитан Геней. Нед, поведи молодого человека к повару и скажи, пусть он поручит ему чистку картофеля и завтра скажет мне, как шла работа.

"Это проба? - спрашивал себя Гарри, когда шел с Недом по указанию капитана. - Уж не хочет ли капитан узнать мой характер и понять, способен ли я подчиняться дисциплине? Но ведь это понятно, - сказал он, немного подумав, мне дают кухонную работу, пока я не способен делать что-нибудь другое".

Поэтому он приложил все старания, чтобы сделать все как следует; картофель ему не пришлось чистить, так как это было сделано раньше, но он мыл и перетирал посуду, разносил обед по каютам.

Сделав первый же шаг, он нечаянно поскользнулся и разбросал по полу порции жаркого, которыми был нагружен. Это вызвало у кухонного начальства такую отборную ругань в адрес Гарри, что мы считаем излишним передавать ее в точности. Один из членов этого главного штаба, повар Поллюкс, заметил, между прочим, что было бы приятнее, если бы новобранец провалился в тартарары вместе с жарким. Что касается другого начальника, Зигрифа, старого морского волка, в бороде которого осела пена сотен бурь, то он заметил, что если новый юнга вздумает опять поскользнуться, то он ему "поскоблит лапы тяпкой"... При второй разноске еды с Гарри случилось нечто другое. Будущий адмирал шел обратно на кухню, нагруженный тарелками, и встретился с прелестной сестрой Неда, которую уже видел. Звали ее Мод Геней. Встреча была якобы случайной, но Нед впоследствии признался, что нарочно направил сюда сестру, чтобы показать ей новичка.

В первую минуту бедный Гарри хотел броситься в воду, чтобы не показываться в таком виде... Совсем не розовыми были его размышления, когда он, закончив работу в 9 часов вечера, оказался в своем матросском гамаке, предмете его долгих мечтаний: помощник негра-повара, разносчик еды в каюты разных начальников... Разве подобных результатов он ждал, бросив отчий дом, убив горем мать и заставив вечно плакать сестру? Горькое раскаяние стало снедать душу Гарри... Перед людьми он ни за что не позволил бы себе плакать, но теперь, в темноте ночи, слезы неудержимо лились по его щекам...

Однако усталость была сильна. Гарри уснул, укачиваемый "Калипсо".

IV. Судно "Калипсо"

Что представляло собой "Калипсо"? Это была так называемая трехмачтовая барка в семьсот двадцать тонн, отличная скороходная барка из индейского дуба, совершенно новая. Около двух лет назад построенное на верфи в Клайде, судно принадлежало наполовину одному американскому судовладельцу, наполовину капитану Генею, управлявшему им. Качества быстроходного парусника сделали его удобным для больших путешествий; "Калипсо", не уступая в скорости пароходу, делал путешествия из гаваней Тихого океана в Нью-Йорк и Англию, держа путь вокруг мыса Горн. Грузом на нем обычно было ценное дерево, перламутр и жемчуг, за которым оно ходило на острова Тихого океана до самой Меланезии и привозило в Нью-Йорк или Портсмут, а оттуда направлялось обратно с грузом солонины, консервов, хлопчатобумажных тканей, разного мелкого товара - словом, всеми теми вещами, которые входили в меновую торговлю с туземцами Полинезии.

Гарри не мог бы найти что-нибудь более подходящее, чтобы осуществить свою мечту, посмотреть далекий мир. Но нужно признаться, что никакого, даже отдаленного понятия о профессии моряка у него не было. Чистка картофеля или мытье посуды - это такое же почтенное занятие, как и всякое другое, при условии, если оно исполняется добровольно. Есть в мире большое количество работы, которая может быть исполнена только при содействии различных людей. Трудно сказать, почему деятельность по хозяйству считается презренной... Но, в конце концов, не об этом мечтал сын крестьянина из Годальмини.

К счастью, он недолго оставался при этих занятиях и уже на другой день сумел отличиться перед капитаном. Судно должно было переменить место своей стоянки: чтобы закончить загрузку с большими удобствами, оно должно было очень осторожно маневрировать среди больших кораблей, окружавших его со всех сторон. Экипаж был на нем немногочисленный, как вообще на трехмачтовых судах. Капитан Геней стоял на юте с рупором в руке. Нед, исполнявший обязанность помощника, занял свое место впереди.

Был момент, когда "Калипсо", находясь на буксире парохода, застрял между двумя испанскими судами, и одна из больших его рей ударилась о мост одного из них и разбилась вдребезги. Была минута нерешительности и беспорядка, криков с обеих сторон и ругательств, взаимно посыпавшихся на обоих языках. Особенно плохо было то, что обрывок реи повис на конце одной веревки, качаясь из стороны в сторону и грозя несчастьем.

Капитан Геней, занятый своим маневрированием, был занят движением руля. Экипаж судна, привычный ждать приказаний, чтобы сделать что-нибудь, оставался на своих местах. Гарри, не имевший определенного дела, быстро осознал необходимость предпринять что-нибудь. Он был босиком и в полотняных брюках, так как мыл палубу. Схватив топор, он побежал по вантам правого борта и быстро, словно лазал всю жизнь, стал подниматься вверх.

Качаясь в воздухе, висячий кусок реи дошел до того места, где очутился Гарри, грозя сбросить его в море. С полнейшим хладнокровием и с ловкостью молодой человек нагнул голову, дав рее пройти мимо, и полез дальше вверх. Меньше чем через полминуты он был на нужной высоте и, нагнувшись, стал рубить веревку, на которой держался кусок реи. Опасный кусок дерева упал в воду при радостных и одобрительных восклицаниях окружавших. Возгласы эти продолжались и тогда, когда новичок спустился с вышки на палубу.

Само собой разумеется, что незамеченным этот поступок пройти не мог. Он посвящал, так сказать, Гарри в матросы. Едва "Калипсо" укрепился на новой стоянке, как капитан позвал к себе Гарри.

- Вы не говорили мне, что умеете так ловко лазать по вантам, - сказал он ему добродушно.

Гарри признался, что он и сам этого не знал. Никогда раньше он не залезал ни на какие мачты, кроме разве деревьев на ферме. Капитан расспрашивал его на этот раз с большей снисходительностью и с большим вниманием, чем накануне. Он видел, что новобранец был по своей сноровке, смелости и хладнокровию выше тех скромных занятий, которые ему были поручены. Он приказал сейчас же дать Гарри место в палубном отделении и поручил боцману учить его боцманскому делу.

За столом, во время обеда, Нед Геней рассказал матери и сестре, как молодой Честер заступился за несчастных, которых мучили "амбарные крысы". Этот рассказ вызвал интерес дам, просивших представить им новобранца и осыпавших его приветствиями. Короче говоря, после двадцати четырех часов пребывания Гарри на "Калипсо" его положение решительно изменилось, и он стал даже любимцем на судне.

Тогда-то он стал смотреть на себя и на свое дело совсем не теми глазами, какими смотрел, когда в первый раз расположился в гамаке. Он видел, правда, что ремесло матроса очень тяжелое, что приходится рассчитывать только на себя, на свою смелость, ловкость, но он убеждался также, что при любви к труду, преданности своим обязанностям почти невозможно не сделать, здесь или там, больших успехов и, с помощью самолюбивых мечтаний, укрепился в надежде, которая привела его в Портсмут.

В течение пяти дней, которые "Калипсо" тут простоял, Гарри не сходил на берег, чтобы не встретить никого, кто мог бы его узнать. Но в последнюю минуту, когда лодка штурмана отплывала, чтобы передать на берег письма оставшихся на судне, он также принес пакет, в котором описывал чувства и мысли, бурлившие в его голове и сердце. Вот что Гарри написал своей матери:

"Дорогая мама! Простите ли вы мне, что я так долго оставлял вас в неизвестности и беспокойстве и шесть дней не подавал вам известий о себе и о том, что со мной происходило? Я мало надеюсь, что вы простите меня, хотя вы согласитесь со мной, что иначе я действовать не мог, так как хотел осуществить давно уж задуманное дело, хорошо известное вам из моих же разговоров с вами.

Я нахожусь на море, я - моряк, и все сказано одним этим словом. Я сказал бы об этом раньше, но вы наверняка не смогли бы скрыть это от отца, который вернул бы меня. Следовательно, мне необходимо было вам ни о чем не говорить, во что бы то ни стало. Вот что должно меня извинить. Но если этого недостаточно для прощения, то подумайте, дорогая мама, как жестоко я уже наказан за мою ошибку тем, что уезжаю из Англии, не попрощавшись с вами. В глубине души моей я это сделал, конечно, и вы не знаете, сколько раз в среду вечером я мысленно обнимал вас. Прежде чем отправиться в свою комнату, я сделал страшные усилия, чтобы не расплакаться. Я ведь знал, что ваши глаза, которыми вы всегда на меня смотрели так нежно, будут оплакивать мою ошибку... Но так нужно было, мама! Я хотел, хочу быть моряком! И не мог достигнуть этого, не идя против воли отца.

Я имел больше счастья, чем заслуживаю, может быть, так как нашел уже в первые дни место новобранца-матроса на американском судне. Вы удивитесь, почему я не выбрал английское судно? Но не от меня, во-первых, зависел выбор, а во-вторых, случай, как кажется, оказал мне тут большую услугу. Никогда мои соотечественники, имея сословные предрассудки, не относились бы ко мне так душевно, как мой капитан и его семья. Подумайте только, дорогая мама, что меня, простого новобранца, вчера пригласили к обеду, за один стол с капитаном, его женой, сыном и дочерью. Смогли ли бы вы увидеть что-нибудь подобное на английском судне? Я очень сомневаюсь в этом. Такое внимание многое значит для меня.

Я упомянул о жене и дочери капитана Генея, и вы, вероятно, удивились, что на судне есть женщины. Это также одна из особенностей американских кораблей. Нечто подобное показалось бы у нас чудовищным и, во всяком случае, исключительным, а у янки это обычное явление. Наш капитан, которому частично принадлежит "Калипсо", всегда идет в путешествие со своей женой. Его дочь, Мод, родилась на море и в пятнадцать лет уже сделала первое путешествие вокруг света. Его сын, Нед, годом старше меня, родился в Массачусетсе, и уже 12 лет состоит на морской службе. Это дает ему право быть помощником капитана. Это, впрочем, очень милый молодой человек, которого я очень люблю и которому отчасти обязан своим местом на судне.

Экипаж судна состоит из двадцати человек, считая и нашего боцмана, г-на Лайонса, и плотника, г-на Зигрифа. Оба они преинтересные типы, по-моему, и очень хорошие люди. Г-н Лайонс стал очень молчаливым из-за непрерывных путешествий и, кроме того, он угрюм от природы. Он никогда не произносит ни одного слова, которое не относилось бы прямо к службе, особенно если что-то сделано не по нем. Но он имеет и большое достоинство в моих глазах: он справедлив и требует только то, что входит в обязанность каждого.

Что касается Зигрифа, старшего плотника, то это человек совсем другого рода, весь проникнутый сознанием своей важности. Хотя его обязанности заключаются в обшивке деревом судна, починке мачт и лодок, он занимается чем угодно, вставляет везде свое слово и считает себя понимающим решительно все. Он, правда, имеет некоторое право на это после тридцати лет морской службы, давшей ему большой опыт, очень часто заменяющий серьезное изучение предметов; но я полагаю, что другой капитан не был бы так снисходителен к нему, когда бы он вмешивался не в свое дело и давал советы, о которых его не просят. Вероятно, капитан находит основание позволять г-ну Зигрифу болтать вволю или потому, что дело стоит внимания, или потому, что советы г-на Зигрифа нужно принимать на вес золота. Верно то, что на самом деле Зигриф управляет судном.

Из всех матросов я самый молодой. Мои товарищи старше меня на десять двенадцать лет. Поэтому, может быть, я не сошелся пока ни с кем, хотя и постараюсь сохранить добрые отношения со всеми. Я вам уже сказал, дорогая мама, что Нед Геней, сын капитана, очень дружен со мной. Возраст сближает нас. Он обещал предоставить мне возможность хорошенько изучить все части морского дела, дает мне книги и показывает, как обращаться с разными морскими инструментами.

Вы видите, дорогая мама, что я стараюсь не терять напрасно времени и что не имею намерения оставаться всю жизнь простым моряком. Я хочу работать, готовиться к экзаменам, чтобы приобрести степень морского офицера возможно скорее. Другие так же начинали свою карьеру на баке судна, как и я, и достигли потом высокого положения. Почему же и мне не сделать так, как они? Нужна иногда только случайность. Во время войны, например, будучи офицером, я поступлю на государственную службу, и почему мне не стать тогда капитаном корабля и даже адмиралом? Вот тогда-то вы уж будете гордиться вашим мальчиком, не правда ли, дорогая мама? Моя дорогая Эмилия, что скажет она, когда появится на улицах Годальмини под руку со своим братом, морским офицером? Я думаю, что тогда даже папа простит меня за то, что я ушел, не распростившись как следует...

Ах, дорогая мама, я стараюсь шутить, чтобы не заплакать! Знаете, однако, что больше всего меня печалит и беспокоит? Временами мне кажется, что ничего хорошего не может выйти из дела, предпринятого без разрешения отца. Вот почему я прошу вас просить у отца простить меня и сказать ему, что я повиновался непреодолимому влечению, против которого не мог устоять; но что я никогда не успокоюсь, пока не получу доброго отеческого согласия. "Калипсо" идет из Европы в Нью-Йорк. Мы будем там недель через пять и останемся на два месяца. Почта придет туда раньше меня. О, если бы мне довелось найти там письмо от вас, дорогая мама, и от Эмилии, и в этом письме несколько слов отца, хотя бы одну фразу:

"Жму руку моего мальчика и желаю ему успеха в его карьере". О, если бы это мне довелось получить - клянусь вам, я был бы тогда совершенно счастлив и не желал бы себе ничего лучшего.

Прощайте, мама, обнимите отца за меня, обнимите также мою маленькую Эмилию, которой я привезу по возвращении самые красивые ожерелья из ракушек, которые найду в Океании. Засвидетельствуйте мое почтение отцу и уверьте его, что я всегда, каково бы ни было его решение, буду питать должное чувство к нему. А вы, дорогая мама, знайте, что последняя мысль вашего сына перед сном в гамаке и первый душевный порыв утром, до наступления тяжелой ежедневной работы, - всегда будет принадлежать вам. Знайте также, что величайшая тяжесть, лежащая на его совести, - это его отъезд без вашего благословения и что самая пламенная его мечта - скорее обнять вас опять.

Ваш любящий сын

Гарри Честер".

V. Через пять лет

Прошло пять лет.

Надежды Гарри, выраженные в его письме к матери, исполнились до некоторой степени. Благодаря усердной работе и настойчивости во всем, за что брался, он хорошо усвоил теоретические и практические знания морского дела и достиг офицерского звания. Капитан Геней питал к нему полное доверие, Нед оставался его другом. Мисс Мод привыкла смотреть на него, как на второго брата, а сама миссис Геней обходилась с ним, как с родным сыном. Это была действительно редкая картина: коммерческое судно, плавающее по всем морям земного шара и имеющее на своем борту счастливое, соединенное узами неразрывной дружбы семейство. Капитан Геней не раз говорил даже:

- Слишком много удачи у нас, и вечно это не может продолжаться. Вы увидите, что большое несчастье обрушится на нас внезапно.

Его жена и дочь отвечали ему в таком случае:

- Тогда будет нашим утешением и успокоением разделять ваши испытания.

Капитан Геней находил, что они правы, так как если и настанут тяжелые дни, то были ведь и счастливые, когда не приходилось расставаться с людьми, близкими сердцу, что обычно для моряка.

Что же касается самого Гарри, то он находил в своей профессии удовлетворение и то счастье, которого искал. Начало было трудное. Ремесло матроса совсем не беззаботное, особенно, когда экипаж такой малочисленный, какие бывают на коммерческих судах. Он мог все же радоваться, что нашел справедливых и расположенных к нему начальников, облегчавших ему всеми способами усвоение морского искусства. Близкий уже к тому, чтобы сдать экзамены на право самостоятельного командования судном, Гарри лелеял мечту, о которой он никому и никогда не обмолвился, - просить руки Мод и плавать с ней по морям на своем судне.

Но все это было еще далеко впереди. Чтобы достигнуть этого, нужно было пройти не только все ступени, ведущие к званию капитана, но и приобрести хотя бы частичное право собственности на судно, которым командуешь и на котором хочешь жить согласно личному желанию. В ожидании исполнения этих планов Гарри находил счастье в выполнении своих обязанностей. Вполне освоившись на море, он наслаждался поэзией собственного ремесла: любил долгую вахту при звездном сиянии, шум морского вала, разбивавшегося о судно, песенку ветра на мачтовых вышках и даже борьбу судна со встречным ветром, когда приходилось ее выдерживать.

В каждой гавани, в которой они останавливались, он почти всегда находил письмо от матери или сестры Эмилии и это для него было отрадно, отрадно сознание, что они мысленно сопровождают его в плавании по морям. Но отец продолжал быть суровым и не простил его за самовольный отъезд. По крайней мере, он не написал сыну за это время ни одной строчки. Большей тяжести на своей совести для Гарри не нужно было - тяжести, которую не уменьшали ни его быстрые успехи, ни большие надежды, питаемые им. К его радостям всегда примешивалась скорбь, неизвестность и раскаяние. Ему казалось, что недовольство отца витает над ним, как зловещее предсказание.

В то время, когда мы опять встречаемся с "Калипсо", судно возвращалось в Нью-Йорк мимо мыса Горн, после двухлетнего странствования по морям. Груз на нем был тяжелый и ценный. Он состоял из сандалового дерева, пряностей и жемчуга. Последняя стоянка его была в Гонолулу, на Сандвичевых островах, и четыре месяца назад судно оставило эту гавань с намерением пройти без остановок громадное водное пространство до мыса Горн. Задерживаемое на всем пути долгим затишьем в некоторых морях, судно, наконец, дождалось западного ветра. Но это означало быть отнесенным к Чилийским берегам и оказаться захваченным циклоном в этих опасных водах, что с "Калипсо" и случилось...

Разыгравшись, циклон превратился в ураган, дувший по направлению юго-востока. "Калипсо" пришлось бежать от него. После трехдневной борьбы судно понесло к малоизвестным землям, образующим оконечность Южной Америки и называющимся Патагонией и Огненной Землей.

Отягченное водным вихрем, попадавшим в него, бедное судно с трудом пробивалось сквозь страшные волны, бушующие вокруг. Необходимо было избежать самой страшной опасности в океане - не разбиться о берег. На всем пространстве, вплоть до самой Огненной Земли, даже в тихую погоду, видны громадные валы с белой пеной на гребнях, потому моряки и называют эту местность "млечным путем", а знаменитый естествоиспытатель Дарвин сказал о них:

"Один вид этого морского пространства может вызвать на целые недели кошмар у человека, не привыкшего к морю".

Экипаж "Калипсо" уже привык к подобным картинам, но страх проник в их души и лица побледнели при взгляде на бушующее водное царство, свирепо кидавшееся со всех сторон на судно.

Стоя на своем месте, Гарри Честер помогал в тяжелой работе матросам. В качестве занимавшего высшую должность, - на одну ступень ниже Неда, - он мог и не оказывать такой помощи, но обстоятельства были таковы, что все прилагали усилия для спасения, как матросы, так и офицеры. Капитан и его сын также были на юте, чтобы бороться с опасностью, надвигавшейся каждую минуту. Все усиленно работали, чтобы как-нибудь удержаться в страшной боковой качке. С большим трудом удавалось капитану взглянуть на морскую карту, висевшую на стене, и каждый раз на лице его появлялась печаль - он переживал за жену и дочь, которым долго еще придется делить с ним и Недом смертельную опасность.

Измученный бессонницей и тяжелой работой, промокший до костей в продолжение непрерывной трехдневной бури, экипаж страшно устал. Само судно выглядело утомленным и изношенным, тогда как раньше "Калипсо" имело парадный вид. Долгое и трудное путешествие, совершенное им, проявлялось на всем его корпусе так ярко, что нельзя было не заметить этого. Краска облупилась, паруса были изодраны, ржавчина ела цепи; можно было подумать, что это китоловное судно, возвращающееся из трехлетнего плавания.

Но не только внешний вид "Калипсо" свидетельствовал о долгом и трудном путешествии - одна из его высоких мачт была снесена, две реи сломаны, ванты висели клочьями; вода целыми потоками проникала в корпус судна, увеличивая его тяжесть и осаживая глубже и глубже в морские волны. Капитан вынужден был в эту трудную минуту пользоваться небольшим остатком полотна на главной мачте. Он только что собирался приказать еще уменьшить парусность, но заметил вдруг у правого борта нечто такое, отчего он невольно вздрогнул.

Это были три громадных волны необычайной высоты, следовавшие на близком расстоянии одна за другой и мчавшиеся на "Калипсо" с той стороны, с которой могли нанести непоправимый удар. Капитан Геней знал, чего он может ждать от своего прекрасного судна, но он знал также, что никогда оно не было в таком критическом положении. Он едва успел крикнуть:

- Готовьтесь к удару!..

И первая гора воды разбилась с ревом о корпус "Калипсо". Счастливый толчок, данный рулю Гарри, устранил опасность, и судно оказалось поднятым на верхушку водной горы. Но быстрота его хода сразу уменьшилась, а после набега второй волны оно совсем не двигалось вперед. Третья волна, догоняя первые две, уложила судно на левый борт, так что весь киль показался из воды, а абордажные сетки погрузились в море.

Был момент большого страха и даже отчаяния. Достаточно было еще одного такого вала, чтобы "Калипсо" потонуло. Но волна не появлялась, и судно опять выпрямилось: подобно жеребенку, встряхнувшему гривой, оно сбросило с себя воду и пошло вперед.

Крик облегчения раздался из всех уст. Только тогда заметили, что одна из лодок на левом борту исчезла, сорванная со своего места. Но это не помешало экипажу кричать торжественное "ура", и сам капитан, подняв фуражку, с которой стекала вода, произнес:

- Браво, "Калипсо", браво!

Но восторг этот был короток. Не успели еще утихнуть радостные возгласы, как с переднего малого люка раздался крик:

- Вода проходит! Мы тонем! Дыра огромная!

Капитан, его сын и Гарри Честер поспешили на переднюю часть судна, прошли в междупалубное пространство, а оттуда в трюм. Крик, предупреждающий о большой опасности, был основателен. Вода пробивалась шумно, с силой, как из шлюза. Она поднималась на целые дюймы в одну минуту. Трюм уже был наполовину наполнен водой.

- Что вы скажете об этом, Зигриф? - спросил капитан.

- Я скажу, что пахнет бедой, но пока не нужно еще отчаиваться, - ответил смелый человек. - Дыра очень почтенных размеров, действительно, но мне удастся, надеюсь, заделать ее, пока будут выкачивать воду.

Капитан вернулся наверх и приказал взяться за насосы. Экипаж молча повиновался. Чувствовалось, что каждый работает для спасения своей жизни.

Ураган между тем усиливался. И тогда как хотя бы половина экипажа нужна была для работы возле парусов и руля, - всех матросов вместе недостаточно было только для выкачивания воды. После получасовой работы все убедились, что старания тут напрасны. Трюм наполнялся водой все больше и больше; "Калипсо" быстро тяжелело, с трудом повинуясь рулю. Еще несколько минут, и судно пойдет ко дну.

- Бросьте, ребята, эту работу, - сказал, наконец, капитан. - Пересядем лучше в лодки... Пусть только все соблюдают порядок. От этого зависит спасение всех нас.

Его манера отдавать приказания с полным спокойствием ободряла служащих. Суматохи, неизбежной в таких случаях, почти не было. Но, к несчастью, остались только три лодки: маленький катер, называемый мореходами "пинкой", лодка правого борта и шлюпка. Собственно, места было достаточно для всех, но нельзя было туда же поместить съестные припасы и другие необходимые принадлежности. Да и времени не было для этого. Нужно было спешить, так как опасность увеличивалась с каждой секундой. Капитан взял на себя командование шлюпкой, в которую сели его жена и дочь. Нед управлял "пинкой", а Гарри - третьей лодкой. Каждый захватил с собой часть одежды, инструменты и оружие, какие попались впопыхах под руку. Условились держаться вблизи друг от друга и плыть прямо в восточном направлении, где сквозь туман виднелся мыс. Обменялись пожеланиями и словами надежды и ободрения. Затем все три лодки отчалили и поспешили удалиться от "Калипсо".

И вовремя... Когда лодки отошли всего лишь ярдов на пятьсот, гора воды набросилась на несчастное судно и заполнила его. Оно тонуло, как свинцовый слиток. Вмиг исчезли под водой нижние реи, затем мачты, трепеща, погрузились в море. Чайки и альбатросы слетались со всех сторон и тучей носились над местом гибели "Калипсо".

С мрачным видом смотрел капитан на свое судно.

- Бедное мое "Калипсо"!.. Несчастный корабль... - повторял он с тоской. Сколько лет труда, сколько забот поглощено в один миг!..

Мод взяла руку отца, словно желая сказать этим:

"Разве мало, что нам осталась жизнь?"

- Это правда, правда! - ответил моряк, угадывая мысль своей дочери. - Не будем больше думать о непоправимом несчастье и постараемся сохранить оставшееся нам сокровище... Вперед, ребята! Скоро достигнем берега!

VI. На берегу

Ураган все еще свирепел, ветер не утихал. Положение плывущих в лодках было совсем незавидное. Каждую минуту им грозила судьба "Калипсо"; нужны были навыки в плавании и вся энергия экипажа, состоявшего почти исключительно из старых морских волков, чтобы избежать гибели. В шлюпке с капитаном были его жена, дочь, боцман Лайонс, повар Поллюкс и только три матроса. Этого было достаточно, однако, чтобы держаться плоской лодке в уровень споверхностью воды. Капитан лично правил рулем. Миссис Геней и Мод сидели сбоку. Другие работали веслами, за исключением Поллюкса, занимавшегося вычерпыванием воды из лодки.

Нед вел маленькое судно, на которое сели еще десять человек. Только на нем имелись съестные припасы на пять-шесть дней - и только оно приспособлено было к тому испытанию, которому подверглось. Если бы капитан повиновался только желаниям своего сердца, то он, наверное, поместил бы в эту лодку свою жену и дочь, но шлюпка, по обычаю, должна была достаться ему, и поэтому он взял их обеих с собой.

У Гарри Честера в лодке были плотник Зигриф и пять матросов.

Согласно распоряжению капитана все должны были направиться к виднеющемуся на востоке мысу, и все устремились туда. Но не всякое желание исполняется; хотеть и сделать - не совсем одно и то же. В таком бурном море и на таких легких суденышках можно было довольствоваться уже тем, что держишься на поверхности, хоть и не плывешь в нужном направлении. Тем не менее энергия, приложенная к исполнению приказа капитана, возымела свое действие. Доказательством могло служить то, что после часа усилий Гарри все также находился на расстоянии мили от капитанской шлюпки, а Нед, вероятно, подчинившийся приказу, уклонился далеко на юг и совсем исчез из виду.

Возможности пристать к берегу не было. Сильным течением лодки отбрасывало от земли, несмотря на все усилия гребцов. И этому обстоятельству они, может быть, обязаны спасением своей жизни, так как могучие волны непрерывно набегали на берег и, точно дикие звери, готовы были растерзать всякого, кого успеют захватить.

Люди, находящиеся в шлюпке капитана и в лодке Гарри, устали от борьбы с волнами и от беспрерывного вычерпывания воды. Мыс, который они видели сквозь туман на востоке, исчез, и они полагали, что обошли его, тем более, что наблюдалась также перемена картины на море. Волны стали бить не так сильно, ветер заметно стихал, и с левого борта не видно было пенистых волн у рифов.

Вскоре обе лодки приблизились друг к другу настолько, что можно было разобрать, наконец, голоса с них, и поэтому усилилось тяжелое чувство от исчезновения лодки, на которой находился Нед с товарищами.

Капитан приказал грести прямо к северу, уверенный, что там находится суша. Скоро его надежда оправдалась. Через четыре часа перед пловцами вырисовался какой-то плоский берег. Перед ним, занимая огромное, словно вымершее пространство, росли водоросли.

Эти своеобразные морские растения, стебли которых едва достигают трех дюймов в диаметре, произрастают так густо, что образуют скрепленные мели, рифы, дремучие леса в некотором роде, не пропускающие не только суда, но и морские волны.

Прибыв на это место, лодки оказались в еще более сложном положении, чем раньше. Это спокойное гладкое море было не лучше, чем бешеные шквалы открытого океана. Вопрос, удастся ли пробраться на берег сквозь это препятствие, беспокоил всех сидящих в лодках. Зигриф, уже бывавший в этой части моря, разрешил трудный вопрос быстро и неожиданно для всех. Зная уже, что водоросли способны выдержать тяжесть человеческого тела и что благодаря своей густоте часто образуют настоящие большие мосты, он вышел из лодки и зашагал по поверхности воды, словно по тротуару. Странное это было зрелище: старый плотник прогуливался по колено в воде над морской пучиной. Можно было подумать, что он шагает прямо по морю.

Капитан и Гарри не мешали ему упражняться в этом, убежденные, что он что-то придумывает. Зигриф действительно намеревался использовать эти своеобразные рифы. Он искал тропинку - канал, по которому лодки могли бы дойти до берега.

И такой канал действительно скоро нашелся. Морскими приливами и отливами образуются подобные водные пути, один из которых и оказал услугу заброшенным сюда пловцам. Зигриф, вернувшись на лодку, указал Гарри, в каком направлении он должен плыть, а шлюпка должна была следовать за ним. Скоро обе лодки поплыли по достаточно широкому каналу. Гребцы усиленно работали веслами; минут через двадцать обе лодки миновали леса водорослей и ощутили под собой песок.

Потерпевшие кораблекрушение думали сначала, что они находятся на Огненной Земле, но скоро убедились, что пристали к острову - он был около тысячи ярдов в диаметре и выступал над уровнем моря на два ярда. На острове не было деревьев, но зато он весь был покрыт болотными растениями, между которыми господствующее место занимал так называемый туссак.

Впрочем, они пока не задумывались над изучением растительности острова. После постройки временного лагеря, первым делом капитан и Гарри взобрались на холм повыше и посмотрели оттуда, не видно ли отбившейся от них лодки Неда. Но сколько они ни смотрели во всех направлениях, дождавшись, когда горизонт освободился от облаков, они не заметили ничего похожего на лодку. На западе и на севере виднелись те же валы, которых так счастливо избежали лодка и шлюпка и которые за свой белесоватый цвет получили название "млечного пути".

Скоро солнце исчезло за горизонтом, и сразу же наступила ночь. Капитан с нетерпением ждал полной темноты, надеясь заметить сигнальный огонь исчезнувшей лодки. Но надежда его обманула.

Возвратясь в свой лагерь, они нашли там какое-то подобие жилища: матросы сделали палатку из материи, укрепив ее на четырех веслах; в одной из них с тоской их ждали жена и дочь капитана. Почти в потемках потерпевшие кораблекрушение приготовили ужин из части съестных припасов, которые успели захватить с собой и которые были сильно испорчены морской водой.

Затем все, страшно утомленные, легли спать на песке, и бессонница их не мучила; через пару минут все уснули. Бодрствовали, стоя на часах до полуночи, только капитан и Зигриф, а затем они должны были разбудить Гарри.

Ничего не случилось в эту первую ночь, проведенную на острове Огненной Земли. Взошедшее солнце застало путешественников бодрыми и с хорошим аппетитом для завтрака.

Но, к несчастью, у них было очень мало провизии, если иметь в виду число ртов, требовавших еды. Ужин накануне значительно уменьшил количество припасов, состоявших из бочки сухарей, размокших в воде, куска копченого мяса, мешка кофе, фунта чаю и головки сахару. Что касается необходимых хозяйственных принадлежностей, то у них была печь, котел и кофейник.

Прежде всего возник вопрос, как развести огонь. Как доставать горючий материал на этом острове, лишенном деревьев, где вся растительность как бы смочена водой, где сама почва представляет собой род мокрой губки? Спички и огниво были у всех курильщиков, недоставало только дерева или угля.

- Нужно будет бросить этот островок и отправиться на материк, который виднеется на севере, - сказал капитан, убедившись, что горючий материал совершенно отсутствует. - Посмотрите, Зигриф, - прибавил он, передавая плотнику подзорную трубу, - там холмы усеяны деревьями до половины косогора.

- Это правда, - сказал Зигриф. - Но не лучше ли все-таки оставаться нам здесь, так как там мы подвергаемся большому риску...

- Я не понимаю вас, - ответил капитан, беря плотника за руку и отводя его от дам и матросов. - О каком риске вы говорите?

- О большом, капитан. Если я не ошибаюсь, это та часть Огненной Земли, на которой обитает племя эйликолепов, и нет хуже этих дикарей, людоедов по необходимости, так как они лишены всего и страшно жадны. Лет шесть тому назад они съели до единого человека всех, бывших на китоловном судне, потерпевшем здесь крушение. Я не скажу, что белые вели себя безупречно: печально это сознавать, но немало и между белыми людей, стоящих не более любого дикаря. Но не мы же должны расплачиваться за их вину, мы, которые ни в чем не повинны... Я думаю, что, как только мы покажемся на материке, нам недолго придется ждать визита дикарей.

- Но разве мы здесь в безопасности от них? - спросил капитан.

- Наверное, до тех пор, по крайней мере, пока ветер дует с юга, а здесь это его постоянное направление, кажется... Отсюда до материка будет пять-шесть миль, а это такое расстояние, которое туземцы неохотно проплывают на своих лодках. Чтобы решиться на это, им нужна особая приманка. До той поры, пока они не знают о нашем присутствии здесь, незачем думать о них...

- Прекрасно, но что, если они обнаружат нас здесь? - прошептал капитан, печальный взгляд которого остановился на жене и дочери, занимавшихся своим утренним туалетом. - А мой бедный Нед и наши товарищи, о которых мы теперь ничего не знаем... Они, может быть, и пристали к этому несчастному берегу!..

- Обдумаем этот вопрос, когда убедимся, что это так, а пока лучше я займусь добыванием горючего материала для Поллюкса, который возится сейчас с кофейником.

Сказав это, Зигриф удалился в трясину, из которой торчали водоросли, и скоро исчез с глаз капитана среди кустов с толстыми жирными листьями. Прошло короткое время, и Зигриф вернулся торжествующий, неся с собой какой-то куст, похожий на вереск.

- Что вы несете? - спросил Поллюкс. - Вы думаете, что эти зеленые и мокрые ветки дадут мне огонь?

- Это, напротив, как раз то, что вам нужно, - ответил старый моряк. Подождите немного, прежде чем роптать, а вот лучше захватите с собой двух-трех человек, да соберите побольше такого вереска. В нем, как видите, недостатка тут нет.

Поллюкс и несколько матросов взялись за это дело и скоро вернулись с целыми охапками растения. Зигриф разложил все принесенное на песке и стал выбирать сучковатые ветки, которые растирал руками, превращая их в волокна, напоминающие пеньку. Эти волокна он свертывал и делал из них своего рода птичье гнездо; затем высекал огонь, зажигал кусок трута и вставлял в это гнездо. Поднимая затем это сооружение на воздух, чтобы на него подул ветер, Зигриф быстро тряс его, пока не показывалось пламя.

Оставалось только сложить костер из этих гнезд, свернутых одним и тем же способом. Несмотря на то, что растение было мокрое, костер горел с треском. Увидев этот неожиданный огонь, Поллюкс так обрадовался, что даже заплясал на песке. Он нарезал затем куски копченой говядины и поместил их в своей печке, посушил сухари, ставшие, наконец, съедобными, вскипятил воду для чая. В течение одного часа все было готово, и потерпевшие крушение уселись все вместе за трапезу на песке.

Зигриф объяснял во время еды свойства растения, которое, к счастью, нашел. Оно очень распространено на Фолклендских островах и на Огненной Земле и известно под названием камедного куста из-за того, что в большом количестве содержит клейкий сок. Туземцы называют этот сок бом и пользуются им при лечении всякого рода ран и ушибов. Самое же драгоценное свойство этого растения заключается в том, что оно горит даже мокрое и зеленое, то есть в таком виде, в каком Зигриф его нашел.

Особенно дорого это качество в местностях, где дождь льет пять дней из шести.

На Фолклендских островах, где нет деревьев, туземцы жарят мясо обычно на костях животных, с которых срывают мясо, а кости размещают над пламенем этого растения.

Едва только завтрак был закончен, как внезапно раздался продолжительный гул, резкий и сильный. Это сразу обеспокоило не успевших еще отдохнуть как следует несчастных моряков. Этот гул доносился из маленькой бухты, находившейся недалеко от места, где были оставлены лодки, отделенной от него высокой скалой. Очевидно, дикари воспользовались этим прикрытием, чтобы напасть неожиданно. Гарри, капитан и матросы быстро вскочили на ноги. Все схватились за оружие, чтобы встретить врагов.

VII. Первое сражение

Один только Зигриф не двинулся с места и хихикал...

- Посмотрите-ка на врагов, грозящих нам, - сказал он Гарри, - мисс Мод и миссис Геней тоже могли встретить их; ручаюсь вам, они совсем не страшны.

Однако крики были совсем не гармоничны. Теперь это уже был настоящий концерт из криков, очень похожий на шум, который могли бы, например, поднять несколько дюжин ослов вместе. Но любопытство даже у дам было сильнее страха, и они захотели сопровождать капитана и Гарри, направившихся к маленькой бухте. Едва только они обошли скалу, скрывавшую туземцев, как увидели нечто странное и даже забавное. На длинной полосе песка сидели одна за другой, в полном порядке, как на параде, двести или триста птиц очень крупных размеров. У них были очень короткие ножки, так что казалось, будто они сидят на маленьком вертлявом хвосте, большое брюхо, выдававшееся вперед, и маленькая голова на длинной шее. Все они смотрели в одну сторону, как школьники народного училища, ожидающие инспектора, и, в минуту покоя, изображали собой точно само приличие и воспитанность. Но внезапно, по поданному одной из них знаку, все сразу поднимали головы и издавали пронзительный крик. Много других таких же птиц бродили на месте, усеянном водорослями, ныряли в воду, добывая ракушек, свою обычную пищу.

Эти птицы, названные Зигрифом болтунами, были пингвины, как это сразу определил капитан. Некоторые из них удалялись в эту минуту в чащу водорослей и не прыгали при этом, как большинство птиц вообще, и не ходили, не шагали, как утки или куры, а пользовались своими зачаточными крылышками, как передними ногами, так что их движение похоже было на движение четвероногих животных.

- Они строят свои гнезда в чаще этих растений? - спросила миссис Геней.

- Конечно, сударыня, - ответил Зигриф, дотрагиваясь до пряди своих седых волос, торчавшей у него из-под колпака, - досадно, что мы раньше об этом не подумали: мы набрали бы свежих яиц к завтраку.

- К обеду во всяком случае они у нас будут, - сказал Гарри, как всякий мальчишка, неравнодушный к охоте за птичьими гнездами.

- Да, это прекрасная мысль, - заметила Мод на это, - пойдемте поищем яйца.

Миссис Геней одобрила этот план и пошла вместе с Гарри и дочерью к тому месту, откуда удалились пингвины. Зигриф не сказал ни слова, но, повернувшись, отправился в лагерь. Через несколько минут он вернулся к охотникам за яйцами, неся в руках весло и багор.

- На что вам понадобились эти инструменты? Не надеетесь ли вы найти лодку в глубине залива и предложить нам морскую прогулку? - спросила Мод, смеясь.

- Совсем нет, мисс, - скромно ответил старый плотник. - Но увидим еще. Может быть, кто-нибудь из тех, что смеются теперь надо мной, будет очень жалеть, что багор не попал в его руки...

Этими словами Зигриф метил в Гарри. Зная, что старый волк любит разыгрывать окружающих, никто не давал себе труда угадать действительный смысл его замечания насчет багра и весла.

Дамам стоило много усилий пройти пространство, усеянное водорослями; они старались освободиться от всего, что мешало их движению. Достигнув, наконец, места где не было болотной растительности, они оказались перед площадкой из сухого песка, граничившей со скалами, на которой находилась целая стая пингвинов. Песок был усеян тысячами гнезд, если так можно вообще назвать обыкновенные ямы в земле.

Яиц там не было, но во многих ямах виднелось по одной маленькой птичке, только одной, так как эта птичья порода несет только одно яйцо, - усевшейся на заднюю часть своего тела и терпеливо ждущей возвращения матери. Эти молодые, еще не оперившиеся пингвины бывают очень жирными и мясистыми, что объясняется их прожорливостью. Странная манера у пингвина-мамаши кормить своего детеныша. Такое кормление происходило в то время в разных гнездах, и ничем не занятые охотники остановились понаблюдать любопытную сцену.

Кормилица возвращалась с моря с утробой, переполненной рыбой и ракушками. Появившись у гнезда, она садилась на маленький пригорок и вытягивала шею и голову, делая движения, как будто ее давили спазмы, и издавая странные крики, похожие то на рев, то на гортанные звуки. Она напоминала в это время уличного оратора в Лондоне, стремящегося всеми силами убедить в чем-нибудь окружающую толпу. Молодой пингвин продолжал, однако, сидеть в своей яме, ожидая неизбежного результата этого шума и этой работы шеей. Через одну-две минуты мать, опустив голову, широко открывала клюв. Тогда детеныш вставлял свою голову в эту зияющую бездну, находил там рыбу или ракушку, которые немедленно глотал, и вновь ждал. Мать повторяла прежние спазматические движения и прежние крики, повторяла до тех пор, пока детеныш не освободит ее от всего содержимого в ее мешке. Затем она удалялась к морю для нового наполнения утробы.

Сцена эта была до такой степени смешна, что Мод и Гарри готовы были оставаться там еще и еще, следя за всеми подробностями кормления: но Зигриф напомнил им о деле.

- Тут ни одного яйца! - сказал он тоном искренней досады. - Позднее для этого время года, но мы не должны возвращаться с пустыми руками. Хорошо приготовленное жаркое из пингвина - это блюдо, которым нельзя пренебрегать. Правда, мясо старого пингвина чересчур жесткое и пахнет рыбой, но зато молодой пингвин - это уже кое-что иное. Постараемся же принести их дюжину или две.

Проговорив это, он хотел схватить находившегося в ближайшем гнезде молодого пингвина. Мод и Гарри шли за ним, а миссис Геней подставила фартук, чтобы набирать в него добычу. Но едва только Зигриф ступил в гнездо - это священное птичье место, очевидно, - как сбежались штук двадцать рассвирепевших пингвинов и бросились на охотников, поднимая неистовый крик и щелкая клювами. Храбрость дам быстро улетучилась. Миссис Геней и Мод сейчас же бежали, оставив мужчин сражаться с представителями птичьего царства.

Зигриф передал свое весло Гарри, а себе оставил багор. Оба напали на сбежавшихся пингвинов. Это было настоящее сражение. Пингвины показали себя стойкими и мало чувствительными к побоям, благодаря твердому черепу и густому оперению, но все же вынуждены были бежать с поля сражения.

Но и с молодыми пингвинами пришлось выдержать борьбу. Они не только кричали и шипели, как гуси, но и кусали руки, протягивавшиеся за ними. Все же охотникам удалось добыть десятка полтора, и не прошло получаса, как Поллюкс уже поджаривал их, готовя изысканное блюдо.

- Кто желал бы теперь поесть спаржи? - спросил Зигриф. - Такая зелень не будет лишней к сегодняшнему обеду.

Все удивились этому странному вопросу, зная, что спаржи найдется в этой болотной местности еще меньше, чем всякого другого растения.

Однако Зигриф не смутился. Он собрал пару сотен стеблей каких-то водорослей и показал ту часть растения, которая была действительно съедобна и имела нежный цвет и отчасти сам вкус спаржи. Вареные молодые побеги этого растения были такими же вкусными и мягкими, как цветная капуста.

Во время этих приготовлений капитан старательно исследовал остров, полагая, что он необитаем, и был поражен богатством фауны у морского берега; остальная же часть острова была действительно пустынна. Вблизи водорослей на берегу было много жизни: плавали бесчисленные стаи рыб, на отмелях видны были целые стада морских свиней, различные птицы носились в воздухе тучами, закрывая солнце. Здесь были чайки, буревестники, бакланы, лебеди и множество хищников, встречающихся в Андах, продолжение которых составляет Огненная Земля, а именно: соколы, орлы, ястребы и хоты - коршуны, которые водятся в Чили. Одни спокойно ловили рыбу или качались на волнах, другие стрелой набрасывались на намеченную ими рыбу и хватали ее так быстро, что пена волны не успевала стечь с них, когда они оказывались уже высоко в воздухе. Нередко к несшемуся в небо хищнику с добычей в клюве подлетал другой, более сильный, так что тот вынужден был выпустить ее из клюва, но прежде чем она долетала до водной стихии, появлялся третий хищник, жертвой которого она становилась.

Такая же бурная жизнь проходила в самой воде, между стеблями и листьями водорослей. Там засели целые легионы охотников и легионы пожираемых - не только по числу, но и по разнообразию видов. Листья большой морской водоросли - кельпа, за исключением находящихся на поверхности воды, усеяны кораллами, придающими им совершенно белый цвет и объясняющими частью удивительную крепость водорослей. В жилках, напоминающих паутину по своей тонкости, живут полипы и другие, более сложные существа. На малейшей веточке помещаются ракушки и моллюски, целые кисти различных раковин висят на всех частях водоросли. Один только вырванный и встряхнутый стебель его уносит с места целый мир второстепенных живых существ. Эти большие подводные леса в южном полушарии могут сравниться по богатству скрывающейся в них жизни только с тропическими настоящими лесами. Впрочем, полное уничтожение тропического леса даже на значительном пространстве едва ли причинит такой громадный урон среди живых существ, как уничтожение одной только квадратной мили морской заросли.

Но то, что видно было во время прилива, было ничто в сравнении с тем, что выступало в отлив. Виднелись длинные черные пятна вдоль скал, образовавшиеся тысячами расположившихся там тюленей. Их было там столько, что издали они казались колоссальной массой студня, дрожавшего на солнечном свете.

- Было бы из чего изготовить меха для всех нью-йоркских дам, - заметил Зигриф, - и было бы чем обогатить нас всех. Но горе, что нет судна, на котором мы могли бы поместить тюленьи шкуры, чтобы превратить их потом в золото...

Так как никто не поддерживал его в этом сожалении, то он перешел к другим размышлениям:

- Эти животные обращают на нас столько же внимания, сколько на кусты у береговой полосы. Совсем как пингвины утром сегодня. Нужно было дотронуться до их выводков для того, чтобы удостоиться внимания с их стороны. Надо полагать, что туземцы никогда не приходят на этот островок, так как животные не были бы такими спокойными.

Молчание всех присутствующих ободрило старого столяра и он продолжал свою речь:

- Если мы останемся на этой стороне холма, то нет опасности, что проклятые каннибалы заметят дым от нашего огня. Мы здесь найдем, я надеюсь, несколько ям, которые можно будет превратить в наш постоянный домашний очаг, так как теперь уже очевидно, что здесь можно добывать все необходимое для существования: ловить рыбу, птиц и собирать ракушки вокруг нас. Мы попали в сравнительно хорошее место. Могло ведь быть хуже, и нам остается пока ждать появления какого-нибудь корабля, который захватит нас с собой. Пока же займемся собиранием тюленьих шкур в достаточном количестве.

Капитан Геней дал столяру высказаться до конца и начал говорить сам.

- Вы забыли об одном только обстоятельстве, дорогой Зигриф, - о том, что наша лодка с одиннадцатью членами экипажа, считая в том числе и моего сына, не с нами и что они попали, пожалуй, на берег материка. Это надежда, которую мы можем питать насчет их судьбы. Разве вы хотите, чтобы мы оставались на этом острове и не предпринимали усилий найти их и оказать им помощь, если они в опасности?

- Совсем нет, капитан, - ответил достойный моряк, несколько сконфуженный. - Но ведь с нами миссис Геней и мисс Мод, - прибавил он через минуту.

- Моя жена и моя дочь готовы делить с нами опасности и отправиться на помощь исчезнувшей лодке.

Старый Зигриф замолчал и за весь день ни одного слова не произнес. Но вечером, взяв подзорную трубу капитана, один отправился на холм и долго рассматривал берега материка, точно ища там уже знакомое ему убежище.

VIII. Лавина

Солнце взошло на другое утро во всем своем блеске, что очень редко бывает на Огненной Земле, вечно окутанной густым морским туманом. Все были довольны распоряжением капитана отправиться в путь немедленно после завтрака. Они, по-видимому, за ночь поразмыслили, что действительно необходимо идти на поиски пропавшей лодки, на которой было почти все оружие и принадлежности для приготовления пищи, имевшиеся на "Калипсо". Даже Зигриф не противоречил. Он только сказал капитану, отозвав его в сторону:

- Никто не может порицать вас, капитан, за то, что вы решились отправиться на поиски лейтенанта и наших товарищей-матросов. Но не лучше ли будет выбрать путь, на котором имелись бы шансы на успех?

- Сомнения в этом нет, - ответил капитан. - Если у вас есть свой план на этот счет, Зигриф, то выскажите мне его откровенно.

- Хорошо, капитан. Тридцать лет уже я плаваю в этой полосе моря и знаю ее, я надеюсь. Вчера вечером, перед самым закатом солнца, я пошел на холм с подзорной трубой, которую вы мне дали, и знаете ли, что я увидел на северо-востоке? Гору, с которой знаком издавна, с ее снежной верхушкой, господствующей над всеми возвышенностями вокруг, гору, называемую Сармиенто.

- Возможно ли это? - воскликнул капитан, пораженный известием. Сармиенто? Но тогда мы находимся, значит, куда южнее, чем предполагали. Этот наш островок лежит, значит, в так называемом Заливе Отчаяния.

- Именно у самого его устья, капитан, если я не ошибаюсь, а я уверен, что не ошибаюсь. Но ведь это уже кое-что, - знать приблизительно, где находишься. Для поисков же исчезнувшей лодки мы едва ли попали бы еще в более подходящий пункт, чем этот, оставляя в стороне, конечно, мысль о встрече лодки с туземцами.

- Почему вы так думаете? - спросил капитан.

- Потому что этот так называемый залив совсем не залив на самом деле, а водное ущелье, узкий пролив, хорошо известный китоловным судам, на которых я его два раза проплывал, и сообщающийся с большим проливом Дарвина, ведущим прямо в канал Бигль.

- Вы уверены, что это так? - спросил с оживлением капитан, хватая за руку старого плотника. - На всех картах Залив Отчаяния отмечен как морское пространство, не имеющее свободного выхода.

- Карты ошибаются, капитан, верьте старому матросу, хорошо знающему, о чем он говорит. Вы думаете, может быть, что составители карт часто бывали здесь? Они предоставляют эту заботу китоловным судам и охотникам на тюленя, часто скрывающим пути, которые открыли.

- Это правда, и если все действительно так, то нам нужно отправиться прямо на восток, в направлении к проливу Бигль, затем повернуть в сторону Бухты Успеха в проливе Лемера. Мы найдем там китоловные суда, так как это обычная их стоянка, и в состоянии будем исследовать всю береговую линию в поисках пропавшей лодки.

- Совершенно верно, капитан. И в этом заключается мой план.

- Если ваше мнение вполне обосновано, то куда лучше следовать ему, чем отправиться на север, к Магелланову проливу!

- В тысячу раз лучше! Чтобы попасть в Магелланов пролив, мы должны были вернуться опять в открытое море, вновь пройти "млечный путь" с его рифами, не говоря уже о том, что мы могли бы встретиться с такими препятствиями, как течения. Отправившись на восток, мы воспользуемся ветром, а также морским приливом и ни на одну минуту не потеряем берега из вида. Наше плавание будет такое же легкое, как по реке... Лишь бы только эти черти туземцы оставили нас в покое. Кроме того, пинка исчезла с наших глаз на юге; ее приходится искать в направлении отсюда к востоку, где она могла достигнуть берега скорее, чем на севере, и я знаю, капитан, что именно это томит вашу душу больше всего, хотя вы и не говорите об этом.

- Вы правы, Зигриф, сто раз правы. Нужно отправиться в направлении, которое вы указываете, и сейчас же, если точны ваши замечания. Впрочем, я немедленно это проверю, взобравшись на маленький пригорок. Гарри Честер, вы идете со мной?

- Почему бы не идти и нам? - спросила миссис Геней, имея в виду себя и дочь.

Бедная женщина испытывала непреодолимое желание находиться около своего мужа и не расставаться с ним даже на несколько часов. Она и сама, может быть, в глубине души питала надежду заметить вдали где-нибудь отставшую пинку, взобравшись на высокий холм на островке.

- Да, да, папа, возьми нас с собой! - умоляла мисс Мод, в свою очередь.

Капитан соображал, не слишком ли тяжело будет для дам дойти до верхушки холма, но в это время Зигриф, с обычной у него независимостью, вмешался в дело.

- Капитан может разрешить дамам сопровождать его. Четырехлетний ребенок доберется без особого утомления до вершины.

Услышав это уверение, миссис Геней и ее дочь присоединились к экспедиции. Большинство матросов также захотели участвовать в ней, и так как не было надобности оставлять их одних на берегу, капитан согласился, чтобы пошли с ним и они. Только повар Поллюкс заявил, что ему и здесь очень хорошо и что он решительно не желает сломать себе ногу, карабкаясь на гору.

- Я подожду вас здесь, - сказал он с улыбкой, показав свои белые зубы на черном как смоль лице, - и когда вы вернетесь, застанете готовый обед.

Это было самое ленивое существо в мире. Ему больше ничего не нужно было, лишь бы оставаться возле своей печки.

Восхождение на гору было вначале очень легкое и вполне подтверждало слова Зигрифа. Членам экспедиции приходилось только отстранять от себя пучки водорослей, чтобы свободно двигаться. Иногда их ноги погружались в болотистую почву, но только в этом и заключалось все затруднение. По мере того как они поднимались, трава сменяла водоросли, почва становилась суше, а потом все стали замечать животных, которых издали приняли за зайцев, тогда как это были пингвины, сновавшие сюда-туда и на своих лапках, и на крыльях. При воспоминании о вчерашней борьбе с ними взбиравшимся на гору приходила мысль о возможном нападении со стороны этих странных существ, но пингвинам, очевидно, достаточно было данного им урока, и они стремительно удалялись, завидев людей.

Показывались и другие птицы по мере подъема на гору, среди них - птица, похожая на буревестника, ростом с обыкновенного домашнего голубя с густо-синим, напоминающим аспидную доску оперением. Он кладет яйца не в песке, как пингвины, а в ущельях скал. Туземцы ловят их способом, напоминающим охоту на американского хорька. Они держат для этого сов, проникающих в гнезда буревестников. Завидев сову, буревестник старается быстро выпроводить незваную гостью, но тут охотник подстерегает хозяина гнезда, чтобы живо свернуть ему голову.

Скоро, однако же, все тяжелее становилось подниматься по горному склону, и гора уже мало похожа была на то, как Зигриф ее охарактеризовал. Дамы едва двигались; приходилось то поддерживать их, то переносить с холма на холм.

Овраг, тянувшийся с самой вершины горы, был особенно богат такими гладкими и скользкими местами, что почти невозможно было взбираться по ним. Можно было подумать, что целые тысячи школьников годами шлифовали, скользя, эти рытвины. Кто-то высказался, что это, вероятно, дело пингвинов, но Зигриф не согласился с этим мнением и заметил, что скорее тюлени могли сделать такой скат.

- Нельзя представить себе, на какую высоту эти животные взбираются, несмотря на всю их неповоротливость, - сказал он по этому поводу. - Для них величайшее удовольствие найти гору у морского берега, на которой они собираются погреться на солнце. Я буду удивлен, если мы не найдем на самой верхушке горы с полдюжины этих молодцов на траве.

Оказалось, что они легки на помине. Едва только Зигриф произнес последние слова, как тюлень, разбуженный, по-видимому, человеческими голосами, выставил свою голову на гребне оврага. Заметив людей, он издал крик, сейчас же повторенный его сородичами.

- Стойте, а еще лучше уйдите в сторону, и ждите, пока я исследую верх оврага! - закричал Зигриф, внезапно испугавшись.

Все машинально исполнили приказание, а столяр, хватаясь за пучки растений, попадавшиеся ему под руку, взлез на самый верх. Гарри Честер охотно пошел бы за ним и опередил бы его, если бы как раз в эту минуту он не помогал миссис Геней добраться до куста, за которым она вместе с дочерью присела, чтобы отдохнуть.

Как только Зигриф достиг вершины горы, странная картина бросилась ему в глаза. Вся площадь этой горной вершины, пространством в добрых сто ар, была покрыта тюленями, лежавшими близко друг к другу, как сардинки в жестяной коробке. В тот же миг тюлени, испуганные появлением человека или уже предупрежденные криком их часового, бросились к оврагу - обычной их дороге при возвращении к морю.

- Гром и землетрясение! - воскликнул старый столяр. - Внимание! Там, внизу!.. Уходите в кусты! - закричал он своим товарищам.

Зигриф испугался недаром. Настоящая лавина живого и липкого мяса ринулась в обрыв; живой вихрь как бы очищал обрыв от всего, что могло стоять на пути спускавшихся по нему. Тюлени бросились по склону с открытыми пастями, показывая двойной ряд острых зубов, хрипя и воя, как бешеные псы. Страшная это была картина, способная смутить самого стойкого человека. Какую силу противопоставить этому живому потоку?

К счастью для наших друзей, они успели вовремя найти убежище сбоку оврага, за кустами. К счастью их было и то, что они имели дело с тюленями, а не со свирепыми морскими львами. Бедные животные сами были объяты страхом, а не злостью; они спешили добраться только до моря, их спасительного убежища. Через пару минут вся лавина оказалась на берегу.

Тревога была внезапна и кончилась так же неожиданно, как и наступила. Когда последний тюлень исчез, сидевшая за кустами компания хохотала над своим недавним страхом. Понемногу путники выбрались из своего убежища, стали опять подниматься на вершину горы и скоро достигли ее.

Далеко на северо-востоке виднелась высокая снежная гора конической формы, возвышавшаяся над соседними горами, ясно обрисовывающаяся в небесной синеве. Капитан Геней исследовал ее в подзорную трубу с особенным вниманием, затем вернулся к своим, и сказал, обращаясь главным образом к Зигрифу:

- Это наверняка Сармиенто, так его изображают на всех картах. Нет никакого сомнения в этом. А вот там, подальше, Гора Дарвина, несколько изрезанная в основании. Ее также легко узнать. Друзья мои, Зигриф оказал нам большую услугу, указав нам этот пункт. Мы знаем теперь, где находимся, и нам остается только использовать те указания, которые сделал нам достойнейший мастер-столяр.

Зигриф, безгранично польщенный этим публичным признанием его географической осведомленности, покраснел, как молодая девушка, желающая скрыть свое смущение. Подзорная труба переходила из рук в руки; каждый вдоволь рассматривал Сармиенто и ту гористую гряду, над которой он возвышался. Отдохнув затем, вся компания спустилась к месту своего лагеря, гораздо скорее, чем поднималась оттуда.

IX. Туземцы

Приготовления к отплытию были недолгие: разместили в двух лодках добытые съестные припасы - маленьких пингвинов и спаржу из водорослей, взяли с собой палатку и имевшиеся инструменты, потом каждый занял свое прежнее место, и направились в открытое море, чтобы обойти вокруг острова и перебраться в залив. Лодка Гарри плыла первой.

Волны, к счастью, были невысокие, ветер дул благоприятный, так что можно было исполнять самую трудную часть дела. Путники и использовали паруса на обеих лодках, минут через тридцать были уже у северного берега острова, в тихих водах залива, названного так по ошибке, и сейчас же поплыли на восток, в сторону материка.

Плавание продолжалось уже около часа, как вдруг капитан, державший все время подзорную трубу перед собой, крикнул Гарри Честеру:

- От берега отчаливает какая-то лодка и направляется к нам!

Гарри немедленно уменьшил силу парусов и, работая веслами, скоро оказался бок о бок со шлюпкой капитана. Между тем Зигриф, которому капитан передал подзорную трубу, внимательно, в свою очередь, рассматривал приближавшихся с береговой стороны.

- Это туземная пирога, и в ней, вероятно, туземцы, - сказал он после долгого молчания.

Тон этих слов был такой спокойный, что никто не заподозрил опасности. Капитан распорядился взяться за весла. Пирога, направляясь с севера залива, приближалась, явно с намерением встретиться с ними. Избегнуть встречи с ней было невозможно.

Через несколько минут пирога находилась уже так близко, что были слышны голоса, раздававшиеся с нее. Можно было увидеть, что в ней находятся три женщины с детьми и семеро мужчин. Это обстоятельство капитан объяснил, естественно, как признак миролюбия со стороны туземцев, что и подтвердилось вскоре, когда два человека на пироге встали и, махая какой-то рухлядью, выкрикивали нечто вроде: "Го зеи! Го зеи!"

- Это их манера предлагать пообщаться с ними, - объяснил Зигриф.

- Прекрасно, - ответил капитан. - Пусть они приближаются.

По его приказу все весла поднялись, и пирога приблизилась, остановившись, однако, на почтительном расстоянии. Это была лишняя предосторожность со стороны туземцев Огненной Земли и совсем не лишняя по отношению к ним, как это показалось дамам на шлюпке после того, как они рассмотрели отталкивающие лица прибывших на пироге. Неимоверно грязные, отвратительного вида, с большущими головами, маленькими красными глазами и ртами до самых ушей - они производили впечатление, способное привести в трепет. Одежда мужчин заключалась в том, что они были вымазаны смесью охры, мела и угля, разведенных в тюленьем жиру, да еще в куске кожи, наброшенном на плечи и завязанном на груди. Женщины, еще в большей степени отвратительные, если можно вообще быть уродливее этих мужчин, имели на себе какие-то юбки из перьев пингвинов. У одной из них был ребенок, который висел у нее за спиной в чем-то таком, что напоминало не то шарф, не то мешок. Много маленьких собачек, остроконечными мордами похожих на лисиц, дополняли груз пироги. Мужчины, женщины, дети неистово орали, собаки лаяли изо всех сил, так что раздавалась поистине адская какофония.

По просьбе капитана Зигриф, знавший несколько слов на языке туземцев, стал впереди других на шлюпке, как переводчик. Ему удалось несколько унять кричавших дикарей, и сейчас же завязались коммерческие отношения. Туземцы предлагали шкуры выдр и тюленей взамен нескольких мелочей, имевшихся у белых, например, пустой коробки от сардинок, старого ненужного ключа, пряжки от пояса и двух-трех металлических пуговиц. Они сначала были очень требовательны, уверенные, что все выгоды от этого обмена на их стороне, или что они превосходят белых по своей ловкости и тонкости соображения.

Обменяв все свои меха, они стали предлагать другие вещи: рыболовные сети и инструменты, и даже свое оружие. Зигриф поспешил взять копья, пращи и топоры из камня в обмен на несколько хлопчатобумажных платков.

При виде платков алчность туземцев разгорелась. Особенно воодушевились женщины, увидев возможность такого удачного, на их взгляд, обмена; они стали предлагать все, что было на них, даже дорогие для них украшения, колье из ракушек на шее. Одна из них предложила ребенка, висевшего у нее за спиной, за красный платочек, украшавший шею мисс Мод. Она показывала свое дитя со всех сторон, с головы до ног, с видом человека, знающего цену своему товару.

- Чего хочет эта женщина? - спросила миссис Геней, очень удивленная этой пантомимой.

- Она отдает своего ребенка за шарфик мисс Мод, - ответил Зигриф, не без некоторого беспокойства.

- О, какая дрянная женщина! - воскликнули обе дамы. - Да это невозможно, господин Зигриф!

- А между тем это вполне верно, и я уже не в первый раз присутствую на таком зрелище, - ответил старый столяр. - Это какие-то противоестественные матери, всегда готовые уступить своих детей за кусок любой ткани или за обрывочек ленты.

Этот случай вызвал негодование у моряков, и никто не хотел больше вступать в торг с туземцами. Капитан велел продолжать путь.

В эту минуту женщина, предлагавшая ребенка в обмен на шарфик, попыталась сорвать его с шеи мисс Мод. Она уже держала его в руке, но получила такой удар по этой самой руке, что мигом отпустила добычу. Это Гарри Честер угостил ее веслом.

Обманутая в своей надежде, ведьма взвыла, и все туземцы угрожающе закричали; к счастью, Зигриф успел обменять у них все оружие. Белые налегли на весла и скоро оказались вне пределов досягаемости.

- Слава Богу, - проговорил старый столяр со вздохом облегчения, - что мы избавились от них, не прибегая к оружию! Один только выстрел вызвал бы против нас целый легион этих дьяволов.

- Да, мы должны благодарить вас за то, что вы забрали у них оружие; не будь этого, мы не так легко отделались бы от них, - заметил капитан.

- Ну, вот еще! - воскликнул Гарри Честер, слышавший разговор между капитаном и столяром и находящийся еще под впечатлением от зрелища, когда черная лапа урода тянулась к шее мисс Мод. - Чего было бояться нам этих скотов! Числом нас не меньше, и мы лучше вооружены.

- Да, господин Честер, - ответил Зигриф, - но после удара по голове камнем из пращи оружие уже не действует, так как голова разбита. Эти дьяволы, кроме того, забываются, когда они в гневе. Три человека пойдут тогда против сотни, которых они будут просто кусать. Это настоящие звери. Я видел туземца Огненной Земли, который один-одинешенек бросился на целый экипаж китоловного судна, несмотря на их револьверы и ружья. И ловкие они, как обезьяны, кроме этого. Они бросают в вас камень на расстоянии сотни ярдов точно так же, как самый умелый стрелок свою пулю. Их женщины стоят их самих. Я не считаю себя более трусливым, чем всякий другой человек, но уверяю вас, что охотнее пойду с кулаками против трех мужчин-европейцев, чем против одной старой бабы с Огненной Земли. Я гроша не дал бы за всего себя, если бы попал в такие руки!

Все рассмеялись при этом замечании бравого Зигрифа. Но он сам не смеялся и продолжал сосредоточенно посматривать вдаль, в сторону уплывшей пироги.

- Так и есть! - сказал он. - Я не сомневался в этом!..

- Что там? - спросил капитан.

- Они посылают дымовой сигнал своим товарищам, вот что. Эти дьяволы всегда так делают.

И действительно, позади пироги показалась струя дыма, поднимавшаяся вверх.

- Так! - повторил Зигриф. - Вот и ответ... А вот еще одна струя дыма, и еще одна, - прибавил он, указывая на столбы дыма, появлявшиеся последовательно на всем берегу, как семафоры по одной линии.

Все эти знаки сначала долго появлялись только на севере, а затем стали видны и на южном берегу пролива.

- Скверное дело, - сказал капитану столяр. - Нас перехватывают с двух сторон, и на нас будут охотиться. С левой стороны находится так называемый "Сгоревший остров", а с правой - остров Екатерины. На обоих живут эйликолепы. А вот там находится вход в пролив. Если бы нам удалось прийти туда раньше дикарей и оставить их позади...

Капитан направил подзорную трубу в сторону берега.

- Они готовят свои лодки для отплытия в море, - сказал он. - По одной лодке появляется везде, где поднимается струя дыма. Есть две, пять, семь, одиннадцать, пятнадцать, семнадцать лодок... Еще две... Еще одна... Всего двадцать. Все направляются в пролив, образуя острый угол, так что они могут накинуться на нас все сразу, когда мы там будем.

- Не лучше ли вернуться обратно? - спросила миссис Геней, крайне обеспокоенная.

- Это было бы бесполезно. Вот еще лодки, которые могут взять нас с тыла.

- Поместили ли они, по крайней мере, в лодки своих жен и детей? - спросил Зигриф.

- Я их не вижу, - ответил капитан.

- Значит, война... война и смерть!..

Скоро треугольник из лодоксузился в ожидании встречи с американцами. Можно уже было увидеть мел, которым воины намазали тела, и перья, которыми украсили головы, а также бесчисленные копья, которые они захватили с собой; видно было, как они вставляли камни в свои пращи; слышались их птичьи крики и наконец стали хорошо видны свирепые лица, свидетельствовавшие о готовности броситься на добычу, которая не должна уйти от них.

X. Катастрофа

Лодки туземцев, образуя справа и слева как бы стороны буквы V, явно старались поймать в своей середине шлюпку и лодку "Калипсо" прежде, чем они доплывут до канала. Матросы прилагали действительно сверхчеловеческие усилия, чтобы скорее добраться туда, но успеть было надежды мало. Дуновения встречного ветра или лишнего удара весла достаточно было для того, чтобы их немедленно постигла смерть или плен. Капитан Геней, со сдавленным сердцем в страхе за жену и дочь, не переставал ободрять гребцов:

- Сильней, ребята! Мы доплывем! Налегайте, налегайте всеми силами!

Эти просьбы подгоняли гребцов; шлюпка и лодка буквально скользили по волнам; большинство преследовавших их туземцев явно отставали, но те, которые были на передних лодках, приближались ближе и ближе и уже готовились к немедленному нападению, размахивая своими копьями. Их дикие, неистовые крики, их угрожающие жесты, их лица, натертые мелом, как у клоунов в цирке, - все это делало их похожими на демонов.

Как будто для того, чтобы измерить расстояние, еще отделяющее их от добычи, туземцы запустили в белых сперва дротиками, а потом и камнями, упавшими так близко от лодок, что стало понятно - через несколько секунд пироги их догонят. Гарри Честер посчитал, что отпор нельзя откладывать, и приказал матросам дать залп из ружей.

Три туземца пали, однако вместо того, чтобы испугать преследователей, залп только воодушевил их. Целая туча дротиков и камней полетела в несчастных янки; один из матросов на шлюпке и два на лодке Гарри были задеты.

Но все-таки лодки приближались к каналу. Гарри находился на расстоянии одного или двух кабельтовых от него, как вдруг путь ему преградила большая пирога. Тут уж неизбежна была борьба на жизнь или смерть. Нужно было очистить себе дорогу к каналу.

Несколько взмахов весел - и лодка Гарри оказалась бок о бок со шлюпкой. Крикнув, чтобы жена и дочь капитана легли на дно шлюпки, он живо договорился с капитаном двинуться вместе моментально на пирогу и постараться потопить ее. Вновь заряженные ружья лежали у ног гребцов. Дикари не понимали вначале, что происходит вокруг них, они полагали, что их противники хотят соединенными силами напасть на пирогу и готовились встретить их в последнюю минуту с должной дикарской неустрашимостью.

Между тем лодка Гарри и шлюпка на всей скорости наскочили на пирогу. Столкновение было такое сильное, что два туземца свалились в воду, но пирога не опрокинулась.

Дикари бросились на шлюпку и лодку, и нужно было применить револьверы и ружья. Упавшие в воду туземцы подплыли к шлюпке, уцепились за ее края и взобрались бы на нее, если бы их не отбили ружейными прикладами.

Путь к каналу наконец был свободен, и янки поспешили отправиться дальше в ту минуту, когда их настигли остальные лодки дикарей. Положение с той поры было уже менее опасным, так как дикари остались все же позади. Спасенье заключалось только в скорости хода. К довершению удачи, ветер переменился, едва шлюпка и лодка оказались в проливе. На парусах они быстро устремились вперед. Через несколько минут преследуемые были уже на большом расстоянии от туземцев. Скоро стали видны гребни морских волн и над ними стаи хищных птиц.

Нетрудно представить себе, с каким восторгом капитан смотрел на жену и дочь, избавленных от великой опасности.

Все считали себя счастливыми и поздравляли друг друга с тем, что так дешево отделались от грозивших бед. Раны, нанесенные матросам, были, к счастью, не тяжелые; ничто не указывало, чтобы туземцы хотели возобновить свою попытку нападения, так несчастливо кончившуюся для них.

Тем не менее капитан Геней находил, что не следует останавливаться даже на одну минуту и что необходимо продолжать путь вдоль по проливу.

Наступила ночь, и тогда нетрудно было убедиться, что туземцы подняли тревогу на обоих берегах. Очевидным доказательством этого были огни, светившиеся в разных местах, на определенном расстоянии друг от друга. Еще Магеллан триста лет тому назад заметил эту сигнализацию дикарей, и этим объясняется, может быть, само название Огненной Земли, которое он дал этим местам.

Как бы то ни было, но эти зловещие огни напоминали о непримиримой вражде, какую питают жители Огненной Земли к белым людям, вражде, к несчастью, обоснованной, небеспричинной.

- Нам нужно заплыть так далеко, чтоб исчезли эти огни, - убеждал капитан. - Ночь скрывает нас, к счастью, и эти язычники не замечают нас, иначе они уже напали бы.

Темнота была действительно спасением для американцев. Ночь была безлунная, и небо было покрыто облаками; на расстоянии трехсот ярдов уже ничего не было видно. При любых других обстоятельствах было бы крайне неблагоразумно пускаться в плавание в этом мраке. Но сами огни, напоминавшие, что останавливаться не следует, указывали путь, по которому должны были плыть американцы, посредине канала. Лодки плыли как по широкой реке, освещенной огнями по обоим берегам.

Эта удача сопровождала их всю ночь. В одном месте канала, где были теснины и где их могли заметить с того или другого берега, беглецов скрывал густой туман. Так, продвигаясь всю ночь, на рассвете они доплыли незамеченными до пролива Дарвина.

Тут уже не было ни огней, ни столбов дыма, что позволяло думать, что заблудившиеся путешественники миновали земли племен эйликолепов. Капитан все еще не склоннен был, однако, пристать к берегу. Ветер дул благоприятный, и нужно было воспользоваться им до конца. Только после полудня и уже тогда, когда лодки вошли в северо-западный рукав пролива Бигль, капитан дал приказ пристать к южному берегу одной маленькой бухты.

Было около пяти часов. В глубине бухточки виднелась ниша в скале, которая могла служить спокойным местом стоянки для шлюпки и лодки; сама скала была окружена густыми деревьями.

На площадке перед скалой установили палатку и очаг. Можно было считать себя в этом убежище хорошо скрытыми от набегов дикарей, шлявшихся в окрестностях.

Горючего материала имелось тут сколько угодно. Все с большим удовольствием приступили к обеду, приготовленному Поллюксом, а потом наконец смогли отдохнуть после двадцатичетырехчасового непрерывного страшного утомления.

Сидя вокруг хорошего огня из сухого дерева, моряки рассматривали с восхищением пейзаж, расстилавшийся перед ними. Они смотрели вниз с высоты ста пятидесяти ярдов над уровнем моря, и эта картина показалась бы чудесной в любой стране, резко отличаясь от ландшафта Огненной Земли.

На первом месте была сама бухта, напоминавшая своими очертаниями лошадиную подкову и простиравшаяся на двести - триста ярдов. Ее крутые берега были покрыты густым лесом, продолжавшимся также на соседних холмах и поднимавшимся с одного пригорка на другой на высоту от тысячи до полутора тысяч ярдов. Деревья, в большинстве своем высокие и величественные, принадлежали к трем видам деревьев, растущих на Огненной Земле. Одни из этих деревьев представляли собой разновидность бука, другие -березы, третьи - дерева Винтера, недавно распространенного в Англии. У подошвы этих деревьев росли барбарис, фуксия и всевозможные папоротники.

Морской рукав перед самой бухтой имел около мили ширины, а берег в несколько сот ярдов высоты, крутой и обрывистый, изрезанный ущельями, тянулся амфитеатром к подошве горной снежной цепи. Наиболее величественной в ней была Гора Дарвина, окутанная вечным льдом. Между береговой вышкой и ледяной линией тянулся пояс из непроходимых лесов, местами прерывавшихся снежными холмами, доходившими до морского рукава.

В других местах снега таяли, образуя водные потоки, впадавшие каскадами в морской рукав. Два потока, соединяясь у одного оврага, у каменной перпендикулярной стены, выбрасывали целый столб белой пены, укрывавшей их точно туманом.

Такова была великолепная панорама, расстилавшаяся перед глазами потерпевших кораблекрушение. Они не могли не восхищаться ею, несмотря на собственное еще опасное положение.

Но что удивляло их больше всего, так это вид южного пейзажа, населенного теми же птицами, которые встречаются в тропических широтах, - попугаями и колибри, одни из которых вились, как пчелы, над фуксиями и барбарисом, а другие жадно пожирали любимую ими кору местного дерева. Из глубины леса слышались резкие крики черного дятла, похожие на смех безумного, а на песчаном берегу зимородки, усевшись на голых ветках дерева, отзывались на эти звуки. Стая пеликанов плавала в бухте, зорко поглядывая в водную глубину и готовясь схватить добычу своим длинным клювом. Иногда было видно, как этот клюв опускается с быстротой молнии и появляется на поверхности воды, держа бьющуюся серебристую рыбу. Вокруг каждого пеликана летали чайки, следившие с большим интересом за его движениями. Как только в клюве пеликана появлялась рыба, они затевали неистовый шум, крики и хлопанье крыльями. Пеликан не может проглотить свою добычу, не подбросив ее в воздух, и в этот момент чайки выхватывали ее, оставляя его без пищи.

Пеликан вынужден снова погрузиться в воду, вытащить оттуда рыбу и подбросить ее в воздух, чтобы она снова оказалась в клювах дерущихся за нее чаек...

Наступила ночь, но полной темноты не было. После того как солнце исчезло с горизонта, оно еще долго продолжало освещать ледяные пространства и снега на горах, бросая странный свет, напоминающий северное сияние. Лишь около десяти часов ночи настал, наконец, глубокий мрак, и все путники "Калипсо" уснули.

Следующее утро было таким солнечным, что все с общего согласия решили отдохнуть еще один день в этой чудесной местности. Кроме того, у Гарри Честера появилась мысль относительно сегодняшнего завтрака, и эту мысль он немедленно стал осуществлять. Оставаясь на берегу, он заметил охотившуюся на рыб птицу, которая буквально издевалась над своей добычей. Это был баклан. Птица оставалась неподвижной и точно спала до той поры, пока не показывалась рыба; тогда она стремительно вытаскивала ее клювом из воды. Однако же вместо того чтобы сразу проглотить добычу, баклан держал ее минуту-две в клюве и опускал снова в воду, не причинив ей вреда. Но стоило рыбе удалиться от баклана на несколько ярдов, как он опять бросался на нее. Так баклан играл со своей добычей, как кошка с пойманной мышью.

В конце концов его постигло наказание. Гарри сбросил с себя одежду и приготовился воспользоваться этой жестокой игрой. Когда в очередной раз баклан начал забавляться вытащенной прекрасной рыбой, Гарри нырнул, схватил ее, ошеломленную игрой баклана, и выплыл с нею на берег. Увидев это, испуганный баклан взмахнул крыльями и улетел.

Неожиданное дополнительное блюдо к завтраку было встречено, конечно, с удовольствием. Рыба принадлежала к виду корюшек, и Поллюкс, едва увидев ее, заметил, что это превосходное блюдо.

Когда завтрак закончился, всеобщее внимание обратил на себя громкий треск, раздавшийся в горных льдинах перед бухтой. Гарри Честер первым заметил, что льдины передвигаются. Это никого не обеспокоило, однако глаза путешественников устремлены были на быстро сменявшиеся яркие краски, которые солнце бросало на эти массы кристаллизованной воды, начиная с глетчера и до самой верхушки горы Дарвина. Капитан Геней, считавший себя знатоком новейших выводов естественных наук, захотел воспользоваться этой картиной и объяснить своей дочери строение плавучих ледяных гор, встречающихся в полярных морях.

- Глетчеры, - сказал он, обращаясь к присутствующим, - силой тяжести подчинены медленному движению в направлении к подошве тех гор, на которых они образовались. Когда эти горы находятся вблизи моря, льдины, после столетий, тысячелетий погружаются в морскую пучину. Так как температура воды выше температуры попавших в нее льдин, то часть их, погруженная в воду, тает, естественно, и под действием этого таяния распадается на крупные куски, занимающие большое пространство. Как ни значителен вес этих кусков, он уступает весу соленой морской воды и эти обломки плавают в морях до той поры, пока, рассыпавшись от таяния на мелкие части, не поглощаются морем окончательно.

Едва только капитан произнес последние слова, как послышался сильный шум из ледяных пространств, отдавшийся непрерывным эхом, как пушечные выстрелы в близких холмах. В то же время моряки с ужасом увидели, что глетчер, находившийся перед ними, разделился на две части, между которыми образовалась щель. Нижняя часть, покачнувшись, спустилась к морю, образуя пенистые брызги в несколько ярдов вышины и волнение, в десять раз более сильное, чем то, от которого погиб "Калипсо". Из пролива волны дошли до бухты и со страшной силой ударились о берег, у которого стояли моряки. Волной, точно вихрем, снесена была палатка, инструменты, съестные запасы путешественников. Сами они успели податься назад и схватиться за ветви ближайших деревьев; они промокли до костей, но, к счастью, никто из них не погиб и не пострадал.

Они сперва рассмеялись после этого неожиданного купания, но увидев опустошение, произведенное волной, перестали смеяться. Зигриф первый поднял тревогу.

- Гром и молния! - закричал он. - Где же наши лодки?!

Все взглянули в сторону бухты. Шлюпка и лодка разбились о скалу вдребезги, и их обломки плавали на гребнях волн...

XI. В разведке

Спасшиеся с "Калипсо" остались теперь без лодок, без убежища, без провианта и, что еще хуже, без оружия.

Море унесло все, чем они еще владели. Только мокрая одежда да револьвер Зигрифа, случайно застрявший в колючих ветвях куста барбариса и удержавшийся между ними, - вот все, что им осталось. Большее несчастье не могло их постигнуть. Даже на самом пустынном острове их положение было бы лучше, чем здесь, на этой негостеприимной Огненной Земле, когда они всего лишились.

Между тем природа, полная роскоши и очарования, свидетельствовала о том, что все можно поправить. Нужно было заставить себя думать о том, что это прекрасное яркое лето скоро уступит место мрачной, печальной зиме, что едва ли найдется что-нибудь на ужин, что жажда и голод способны дойти здесь до крайности и что туземцы могут внезапно появиться из глубины лесов и броситься на свои безоружные жертвы.

Один только капитан Геней, хорошо знающий описание путешествий и не раз слышавший рассказы моряков, знал всю правду об Огненной Земле, на которой европейцы никогда не могли жить. Он припоминал неудачную попытку, предпринятую Сармиенто в проливе Магеллана, припоминал "Голодный порт", названный так с полным основанием, в котором вся колония европейцев - мужчины, женщины и дети - все триста человек умерли от голода.

Он припомнил также судьбу Гарденера и его товарищей, которых постигла та же участь. Все эти колонисты прибыли сюда с обильными запасами провизии, хозяйственных орудий, оружия и принадлежностей для рыболовства и охоты. Если им не удалось удержаться в этой проклятой стране, то что же может выпасть на долю несчастных людей, потерпевших кораблекрушение и оказавшихся здесь без оружия, без всего, с голыми руками? Даже туземцы, привыкшие к охоте и рыбной ловле, ведут здесь тяжкую борьбу за свое существование. Они вынуждены жить сбором ракушек, постоянно менять свое местопребывание и рассчитывать на морские приливы, чтобы утолить свой голод; несчастные блуждают с одного места на другое вдоль берега, спят, как животные, на голой земле и вечно ждут, не накормит ли их море. Мертвый тюлень или кит, попавший на мель, - это неоценимые для них подарки, служащие поводом для веселых празднеств. Они пожирают дикие ягоды и грибы, как лакомство. Если они становятся людоедами и даже детоубийцами, то не по собственному желанию, а по необходимости.

Таковы были грустные размышления капитана, в то время, когда его жена и дочь сушили на солнце свою промокшую одежду, удалившись для этого на опушку леса.

Гарри, Зигриф и матросы также не сидели без дела. Одни изготовляли для себя копья и дубины из ветвей твердого дерева, которое они обрабатывали и ровно обстругивали своими ножами. Другие собирали траву, которую можно было сплести, просушить и устроить палатку для дам. Два или три человека выделывали пращи - по обыкновению матросов, они имели куски веревок в своих карманах и даже пробовали бросать камни при помощи пращей. Один матрос полировал на камне осколок раковины, собираясь изготовить себе из него крючок, который хотел прицепить к длинным растительным волокнам. Словом, все, за исключением только пары лентяев, старались быть полезными чем-нибудь и оправиться, по мере возможности, от великого несчастья, постигшего их. В результате всеобщих усилий получилось то, что к обеденному часу Поллюкс имел в своем распоряжении четырех попугаев, двух порядочных рыб, большой запас ракушек и массу барбариса. Все эти блюда ему пришлось приготовить одним способом - поджарить на горячих угольях. Как ни плох был такой обед, но все же люди пообедали, а это уже было кое-что.

Поев, все решили, что завтра ранним утром часть экипажа с Гарри и Зигрифом во главе отправятся изучать местность. Капитан с женой и дочерью и остальные матросы должны были ожидать на месте результатов изысканий этой экспедиции. Потом можно будет решить, следует ли уйти отсюда или устроиться тут временно, а может быть, и окончательно.

Все прекрасно понимали, что для того, чтобы их заметило какое-нибудь судно, надо расположиться на возвышенности, хорошо заметной с моря. Но прежде всего необходимо было узнать, где именно нужно это сделать, а также разведать условия жизни и возможные опасности, которые ждут заброшенных путников. Поэтому капитан одобрил мысль о кратковременной предварительной экспедиции, высказанную Гарри.

- Берегом мы не можем идти, ибо его, так сказать, и нет в сущности, заметил Зигриф. - С нашего входа в пролив и до этого места нет ни одного песчаного места, а есть только скалы, вдающиеся в само море, там даже тюлень не найдет места, где погреться на солнце. Мы можем идти только горами. Дорога будет труднее, чем по песку, но, поднявшись, мы увидим зато перед собой значительную часть земли.

- Идем! - ответил Гарри.

Скоро они убедились, что идти вдоль нижних частей горной цепи будет не легче, чем морским берегом. Не было не только проложенной дороги, - это само собой разумеется, - но приходилось часто помогать себе руками и ногами, чтобы пройти несколько шагов. Самым тяжелым препятствием являлись валявшиеся на каждом шагу заплесневевшие сгнившие деревья. Вместо того чтобы найти в них опору, нога погружалась в них, как в болото. В вековой лесной тени все было пропитано сыростью и покрывалось ею, точно ледяным покровом. Мертвая тишина господствовала в лесу, временами прерываемая только резким криком маленькой пташки или жалобным воплем ночной совы. Все эти мрачные впечатления, соединяясь с крайней тяжестью дороги, сильно мешали идти вперед. Вопреки постоянному хорошему расположению духа, Гарри Честер начинал уставать от дороги; путники двигались медленно и не обменивались ни словом.

После двух-трех часов молчаливых усилий они добрались, наконец, поднимаясь все время вверх, до горного склона, на котором не было таких могучих деревьев, а была преимущественно небольшая растительность. Здесь преобладали те же растения, какие были на берегах пролива, но только более ветвистые и разросшиеся, так что бесчисленные длинные и густые ветки на кустах стояли, точно плотная стена.

Здесь путники двигались ничуть не быстрее, чем раньше, они на каждом шагу спотыкались о корни кустарника, которыми было усеяно все пространство. Нужен был целый час, чтобы пройти какую-нибудь сотню или две шагов.

К счастью, эта местность, покрытая кустами, занимала небольшое пространство. По мере продвижения вверх путешественники находили более прочную почву под ногами; скоро растительность выступала уже только в виде травы, и подъем становился легче. Достигнув вершины, Гарри и его товарищи стали перед величественной панорамой.

По всем направлениям, в сторону севера и юга, востока и запада, простирались горные цепи различных форм. Далеко, насколько хватало глаз, видны были горы - плоские, конические, образовывавшие куполы и целые широкие террасы. Некоторые напоминали формой готические башни и зубчатые колонны постройки титанов. В центре всей этой груды гор высилась, господствуя над другими, снегом и льдами покрытая гора Дарвина, достойная соперница Сармиенто, видневшейся к северо-западу. Горные цепи отделялись одна от другой глубокими долинами, из которых одни были пустынные, безводные, а другие - переполнены вековыми густыми лесами. Каждая из этих долин казалась большим темным пятном на общем светлом фоне, за исключением той ее части из льдин и снега, на которой радугой играли солнечные лучи.

Многие из этих долин прикасались в самом их начале к тому или другому морскому рукаву, заливу, проливу или каналу такой же глубины, как и сам океан. Огненная Земля, которую так долго считали частью материка, представляет собой на самом деле архипелаг с близкими друг к другу островами. Это могли подтвердить вполне отчетливо Гарри Честер и его товарищи, глядя на эту часть земного шара с того пункта, на котором находились. Но они интересовались преимущественно очертаниями пролива, в который попали. Они убедились, что этот пролив выходит в широкий канал, протекающий к востоку по такой прямой линии, что он казался точно искусственно прорезанным.

- Вот канал Бигль! - воскликнул Зигриф при виде этой панорамы. - Мы им проехали бы, если бы не имели несчастья потерять наши лодки.

- Но кто же скажет, что наше положение на этом канале было бы лучше, чем здесь? - спросил Гарри, вызывая на разговор старого столяра.

- По простой причине там было бы лучше. Каналом Бигль мы проехали бы в пролив Лемера и пробрались бы в бухту Успеха, где едва ли два месяца проходят без того, чтобы там не причалило китоловное судно.

- Если это так, - сказал Гарри с живостью, - то у нас может теперь быть только один разумный план: пешком пройти то самое пространство, которое мы не можем проплыть морем, и следовать каналом Бигль до самого его устья.

- Действительно, - ответил Зигриф, - но это не так легко сделать, судя по состоянию дороги, которой мы сюда пришли.

- Хотеть и мочь - должно быть одно и то же, - сказал Гарри, рассматривая внимательно частицу земного шара, лежавшую у его ног.

- Не туземные ли это лодки, вон там, к западу? - вскрикнул он вдруг, указывая Зигрифу на едва заметные белые точки на морской синеве.

- Да, они, - ответил старый столяр, после того как долго смотрел в ту сторону. - Я насчитал их штук двадцать, и можно было бы даже обеспокоиться, если бы пироги отправлялись в ту часть канала, которая ведет в нашу маленькую бухту. Но по положению береговой скалы, которую вы видите сейчас перед собой, я полагаю, что туземцы уже миновали наш лагерь около часа тому назад. Счастье, что он находится ярдах в сорока над уровнем моря и что Поллюкс, вероятно, погасил уже огонь в очаге; туземцы явно ничего не заметили.

Гарри достал из своего кармана записную книжку, не очень испорченную, по-видимому, морской водой, в которой она побывала. Он стал чертить карту расстилавшейся перед ним местности, начертил канал Бигль и наметил разные его пункты.

Между тем его товарищи, уставшие от тяжелой ходьбы, отдыхали.

Когда Гарри кончил свою работу, он дал сигнал о возвращении в лагерь. Спускаться прежним путем было легче, чем подниматься по нему, - не потому, конечно, что препятствий стало меньше, а потому, что раньше, когда кто-нибудь падал, движение вперед задерживалось, а на обратном пути упавший просто катился вниз. Падение спускавшихся повторялось так часто, что никто не обращал на это внимания; казалось, что это нормальный способ человеческого передвижения на Огненной Земле. Таким образом, скользя и падая, все участники экспедиции добрались до морского берега, не получив ни одного ушиба, но зато в одежде, измокшей в траве до того, что можно было подумать, что они вплавь вернулись в лагерь.

Скоро они заметили, однако, что это совсем не та бухта, в которой остались их товарищи по несчастью и что они значительно уклонились к востоку. Пришлось идти проливом в обратном направлении. Нелегкое это было дело, но оставалось лишь мириться с ним.

С большими трудностями они шли лесом и недалеко от места, куда стремились, в сотне шагов от береговой скалы, внезапно увидели прогалину, на которой явно жили люди. Здесь стояла какая-то хижина, возвышавшаяся на самой середине этого пространства; заметны были склоны почвы, по которым спускались отсюда к берегу, а у самой воды валялись кучи ракушек, остатков пищи первобытных людей. В Европе такие ракушки представляют собой настоящие доисторические памятники, а на Огненной Земле в них выступала настоящая современность, настоящее в жизни дикарей. Гарри Честер, всегда любознательный, очень заинтересовался этой прогалиной и внимательно осматривал каждый ее уголок. Его рвение было неожиданно вознаграждено.

- Топор! - воскликнул он восхищенно, поднимая свою добычу. - Зигриф, вот чем мы построим теперь шхуну. Леса сколько угодно, и теперь у нас есть также необходимый инструмент!

- Кто сказал бы нам месяц тому назад, - заметил старик, - что мы будем вынуждены рыться в соре, оставленном дикарями, и будем счастливы от такой находки?

Они старательно перерыли кучи остатков раковин в надежде, что найдется еще какой-нибудь полезный предмет, но больше не нашли ничего, кроме костяной иглы, которую Гарри сохранил, чтобы передать ее мисс Геней, и скоро все отправились по дороге "домой".

Солнце спряталось уже за горизонт, когда они дошли, наконец, до маленькой бухты. Печальная новость ждала их. Они не застали никого. Лагерь был пуст...

Видны были следы недавнего пребывания тут дикарей - их голых ступней и примитивных лодок.

XII. Исчезновение

Вот что случилось в отсутствие Гарри, Зигрифа и их пяти товарищей.

Часа через два после того, как они ушли, один из матросов тихонько подошел к капитану Генею и прошептал ему на ухо:

- Туземцы!..

Действительно, большая пирога, потом две, три и целые десятки их лодок, повернув с пролива, плыли по направлению к бухте и находились уже очень близко. По тому, что они появились с западной стороны пролива, нетрудно было догадаться, что это были или те же туземцы, с которыми нашим путешественникам пришлось столкнуться, или их соплеменники, словом, это были эйликолепы.

Что было предпринять в таких обстоятельствах? Бежать ли в лес, избегая встречи с дикарями? Это было, собственно, единственное, что оставалось сделать, не имея оружия и без всякой возможности защищаться в случае нападения. Но с другой стороны, небольшая площадка, на которой размещался лагерь, находилась на порядочной высоте над уровнем моря, скрытая со всех сторон скалами. Можно было надеяться, что туземцы проплывут мимо и не заметят присутствия белых, сидящих тихо,

На это капитан и решился. Вмиг плетенки, которые пошли на постройку палатки миссис Геней, были разобраны и брошены в кусты, а огонь погашен. Затем все улеглись на землю и стали ожидать.

Скоро первые лодки появились в бухте. Там находились мужчины, женщины, дети, сопровождаемые большим числом собак, а также разные принадлежности первобытного хозяйства, звериные кожи, оружие и инструменты различного рода. Племя, очевидно, перекочевывало и перевозило с собой всякий скарб на новое место, более богатое дичью и рыбой, чем то, которое бросили.

Но скоро капитан, следивший незаметно для дикарей за каждым их движением, спрятавшись за густым кустом, увидел нечто, очень обеспокоившее его. Лодки останавливались перед бухтой в таком порядке, чтобы окружить ее. Знают ли эти черти, что именно здесь находятся белые, спасшиеся от кораблекрушения, и делаются ли эти приготовления, чтобы захватить их? Капитан опасался этого некоторое время, но потом убедился, что речь идет у них о большой ловле рыбы в бухте.

По сигналу все лодки, образуя сплошной круг, продвинулись ближе к утесу, ограничивавшему бухту, в то же время до двухсот или трехсот собак бросились в воду и, громко лая, поплыли в одном направлении. Это делалось для того, чтобы загнать рыбу, находившуюся в пространстве, окруженном лодками, в одно место. Действительно, через несколько минут капитан увидел, что дикари опускают в воду нечто похожее на сети и потом вытаскивают их с обильной добычей. Шум, произведенный собаками, напугал пеликанов и чаек, и они взлетели с гоготом и криками. Только часть их, по-видимому привлеченная запахом рыбы, продолжала кружиться над бухтой, а другие улетели подальше. Перепуганные рыбьи стаи двигались в прозрачной воде и то уходили подальше, то возвращались на свое прежнее место, где попадали в сети; все это можно было видеть с полной ясностью в водной глубине, точно в аквариуме. Позади лодок стояли женщины с веслами в руках, а мужчины бросали дротики в крупную рыбу. После того как сетями обложена была часть бухты до узкого прохода в нее, началось забивание рыбы. Дикари быстро работали копьями и дротиками и вытаскивали трепетавшую рыбу, которую бросали в лодки, где дети окончательно добивали ее.

Около часа продолжалась эта странная охота на воде при оглушительном собачьем лае, криках птиц и самих дикарей в особенности. Три раза, один за другим, повторялись сцены с собаками, от входа в бухту до конечной ее точки. Ловля прекратилась только тогда, когда все лодки были буквально переполнены рыбой.

Американцы нетерпеливо ждали конца этой охоты на рыбу, надеясь, что дикари уедут, набрав достаточно добычи. Надежда была напрасная, однако, так как дикари расположились здесь же пировать. Глава племени так живо сделал распоряжение о пирушке, что капитан Геней не успел добраться до своих, спрятавшихся за деревьями. Убежать он уже не мог, как не могли это сделать и другие, не подвергая себя большой опасности.

Внезапно раздался сильный шум, похожий на гром. Можно было подумать, что опять с гор идет гора снега и льда. Так оно и было в действительности, но гора была меньших размеров. Большой холм снега и льда точно ждал подходящего повода, чтобы опуститься с треском в воду. Это произошло из-за того, что Поллюкс оперся всем телом о дерево, прячась от дикарей, и внезапно упал навзничь вместе с ним. Находившиеся рядом с ним несколько американцев вообразили себя искалеченными, если не убитыми, а на самом же деле даже царапины ни на ком не оказалось. Они только скрылись под густой пылью, поднятой упавшим деревом.

Дикари, появившиеся в то же время на площадке, не обратили ни малейшего внимания на страшный шум в горах и на падение дерева - явление природы, слишком им знакомое, - и возможно также, что они не заметили бы Поллюкса, если бы собаки не почуяли его. Некоторые из них бросились к нему с бешеным лаем; за ними последовали и другие. Капитан Геней убедился, что теперь уже нет возможности скрыться от прибывших туземцев, и стал сзывать своих - жену, дочь и матросов.

Изумление и страх объяли вначале дикарей при виде белых.

Теснясь друг к другу и ожидая, вероятно, немедленного начала пальбы из огнестрельного оружия, они только повторяли:

- Белые люди!..

Однако они скоро заметили, что эти белые не имеют с собой никакого оружия, за исключением палок, при помощи которых они держали на приличном расстоянии от себя лаявших собак. Скоро собралась толпа народа, приплывшая в лодках. Женщины с волосами, похожими на кустарник, и с глазами, налитыми кровью, старики с искривленными пальцами на руках и ногах, дети, похожие на гномов в феерии, и воины, отвратительные, как свирепые обезьяны, окружили капитана Генея и его товарищей. Их лица не возбуждали симпатии ни одной своей черточкой; ни одного человеческого чувства нельзя было уловить на этих противных лицах, но зато вполне ясно видны были на них, точно написанные, свирепость, угроза и жадность. Бедная мисс Мод не смогла выдержать этого зрелища, она упала в обморок и опустила голову на плечо своей матери, поддерживаемой капитаном.

В эту минуту на площадке появился еще один туземец. Очевидно, это был вождь, так как все посторонились, чтобы дать ему дорогу. Он имел при себе не одни только зачатки одежды, какие были на его воинах, - на нем была короткая юбка из желтого сукна, похожая на шотландскую, на голове старая соломенная шляпа, а в правой руке он держал нечто похожее на кремниевое ружье. Но не одни эти неоценимые богатства давали ему преимущества перед его соплеменниками; у него имелись для этого и умственные преимущества: он обратился на ломаном английском языке к капитану Генею:

- Это вы стреляли в моих воинов и убили троих?

- Ваши воины, - ответил капитан, - хотели помешать нам плавать в море, которое предоставлено общему пользованию.

- Они имели право на это, так как вы не держались открытого моря, а намеревались пристать у наших берегов. Но у вас были ружья, куда они делись? прибавил он, не без беспокойства осматриваясь кругом.

- Наши товарищи пошли с ними на охоту, - ответил капитан, сразу заметивший, что можно воспользоваться новым оборотом дела. - Если вам угодно будет пообедать с нами, мы подробнее потолкуем об этом.

- Рыбы и дичи довольно у вождя эйликолепов, - уклончиво ответил дикарь.

- Я убежден в этом, но мой повар может приготовить блюда с такими соусами, каких мой новый друг, вождь эйликолепов, еще не едал, - и капитан кивнул в сторону Поллюкса.

- Я очень мало интересуюсь иностранными соусами; я уже пробовал их и предпочитаю соусы моих предков, - ответил вождь.

Трудно сказать, чем окончился бы этот странный обмен взглядами, если бы указание, которое, к несчастью, сделал капитан на негра, не обратило общего внимания на него. В первые минуты дикари не заметили цвета его кожи, покрытой пылью. Но затем они увидели его черную как смоль кожу. Из всех живущих на земном шаре существ негры внушают наибольшую антипатию жителям Огненной Земли. Каким ни странным и непонятным может показаться этот предрассудок у двуногих, находящихся на самой низшей степени развития, он существует несомненно и проявляется по всякому поводу. Как только толпа дикарей рассмотрела Поллюкса, сейчас же послышались крики:

- Смерть черной собаке!

И прежде чем верховный вождь сделал распоряжение, несколько рук схватили несчастного Поллюкса.

Для всех других дикарей это послужило как бы сигналом к всеобщему нападению. Вся их свирепость, задержанная на минуту любопытством, прорвалась, и в то время, когда вождь вел переговоры с капитаном, эйликолепы, мужчины, женщины и дети, бросились на американцев, разъединяя их и лишая свободы. Они дошли бы, может быть, и до более насильнических действий, если бы их не остановили слова вождя:

- Рыбы у нас теперь в изобилии. Пленных нужно сохранить до зимы, когда выйдут припасы, - сказал он им на туземном языке.

Это приказание нашло единогласное одобрение всех дикарей. Несколько несогласных голосов послышались только по отношению к негру, которого хотели немедленно отправить на тот свет, но малые размеры площадки, на которой не уместились бы все участники торжественного пира, помешали исполнению пылкого желания. Туземцы решили отъехать отсюда и найти попросторнее местечко для людоедского пиршества. Пока же они связали всех пленников и каждого положили в отдельную лодку.

- Питайте надежду, дорогие мои, - крикнул капитан, - не все еще потеряно, найдется средство избавиться!

Но его бледное лицо и блуждающие глаза свидетельствовали, что он сам на спасение не надеется, и миссис Геней ответила на его слова только горькой улыбкой. Что же касается мисс Мод, то она преодолела первоначальный испуг и была совсем спокойна.

- Да, папа, - сказала она со странной уверенностью в ее положении, - не будем терять надежды до конца. Гарри Честер свободен еще, и я убеждена, что он не оставит нас!

Капитан, видя ее такой спокойной, не хотел разрушать ее наивную веру, но себе самому он сказал, что Гарри все же еще очень молод, и как ни велико было бы его желание спасти их, едва ли это ему удастся.

XIII. Пешком

После того как стало несомненным исчезновение капитана, его семьи и всех оставшихся с ними матросов, Гарри занялся осмотром местности, надеясь найти какие-нибудь следы борьбы. Он не нашел ничего, но не было также ни малейшего признака, что капитан добровольно оставил это место. Значит, он и все бывшие с ним уведены насильно. То, что здесь побывали дикари, доказывали обильные остатки рыбы, брошенные, вероятно, после пира. У капитана и матросов не было ведь необходимых орудий для ловли такой массы рыбы, какая была там разбросана. Кроме того, лодки туземцев, виденные ими с горы, ясно доказывали, что могло тут произойти. Туземцы плыли в восточном направлении, значит - к каналу Бигль. Придя к этому заключению, Гарри приободрился, а Зигриф выразил ему по этому поводу свое удивление.

- Не все ли равно, на восток или на запад их увели? - сказал он. - Они в руках страшнейших негодяев, живущих на этих берегах, и судьба их будет одинаково печальна, куда бы с ними ни направились.

- Возможно, дорогой Зигриф, - ответил Гарри. - Но так как мы сегодня же на горе решили направиться на восток, то почему же точно так же не сделать и дикарям со своей добычей? Дорога через леса совсем не легкой была бы для семьи Геней, и туземцы упростили, может быть, дело, отправившись водой!

Старик столяр смотрел с изумлением на Гарри, допуская даже, что он смеется над ним, до того оптимистичен был взгляд Гарри, но заметил, что юный офицер говорит это совершенно искренне. Это было одно из свойств характера Гарри: везде искать положительные моменты. Подумав, Зигриф почел себя побежденным, и признал возможность, что пленных увезли на лодках на восток, согласившись, что им также нужно направиться туда.

- При всем этом мы пока еще даже не обедали, и я не вижу, каким способом мы утолим свой голод, - сказал в эту минуту матрос, известный своим прекрасным аппетитом.

Замечание относилось к капитану Генею, позволившему захватить себя с семьей и не позаботившемуся об обеде для такой важной голодной персоны; возможно, что этот упрек относился к Гарри. Невежественные люди всегда склонны при несчастье обвинять в нем своих начальников.

Гарри почувствовал упрек и хотел немедленно исправить эту ошибку. Но сколько они ни смотрели вокруг себя, они ничего не видели такого, чем можно было бы утолить голод. Внезапно внимание Гарри остановилось на двух чайках, дравшихся за какой-то белесоватый предмет, плывший в воде недалеко от берега. Ему пришла мысль подойти поближе к воде, чтобы рассмотреть, за что чайки так отчаянно бьют друг друга крыльями, клюют одна другую и так страшно кричат. Приблизившись, он увидел двух больших рыб, связанных вместе за жабры. Туземцы случайно забыли, очевидно, взять с собой эту часть добычи, а чайкам было не под силу взмыть с рыбой, и они могли только драться за нее.

- Вот что значит счастливая находка! - воскликнул Гарри и поплыл за рыбами. Через минуту он, к великому горю чаек, тащил за собой их добычу. Бедные птицы были так огорчены, что провожали уплывавшего Гарри до самого берега, издавая дикие крики и беспрестанно кружась над головой соперника. Он же вернулся к своим товарищам, неся с триумфом свою добычу - двух великолепных и вполне свежих рыб.

Печальное расположение духа матросов сразу изменилось при виде счастливой находки. Обе рыбы были немедленно поджарены, но съели пока только одну, а другую оставили на завтрак следующего дня.

В путь отправились еще до восхода солнца. Нужно было не слишком удаляться от пролива прежде всего потому, чтобы не терять из вида его направление, и еще потому, что легче добывать пищу у морского берега, чем вдали от него. Обсудив дело вместе с Зигрифом, Гарри решил делать большие зигзаги - направиться первоначально в высокие гористые местности, с которых открывается вид на значительную часть Огненной Земли, пройти там некоторое расстояние параллельно с заливом и потом опять спуститься к морю, чтобы там подкрепиться пищей и выспаться. Движение вперед, естественно, задерживалось этим, и путники, чтобы пройти десяток ярдов в прямом направлении, вынуждены были пройти добрых двадцать пять ярдов зигзагами. Но таким образом они уменьшали шансы встретиться с эйликолепами, неохотно удаляющимися от берега, а при неимении с собой оружия это было необходимо.

Возвращаясь к вечеру на берег, путники находили для себя место, защищенное лесом или скалами, и прятали свет собственного очага, разводя огонь только в какой-нибудь яме, обложенной землей, как бруствером. Пищей служили им ракушки, собираемые у берега моря, и невкусные плоды на некоторых деревцах. Иногда, впрочем, им удавалось подстеречь и убить молодого тюленя, и его мяса хватало на день или два. Хотя не все части тюленя съедобны, но филе и голова очень вкусные и мягкие, как у барашка. При помощи особого котла, оборудованного Зигрифом из твердого дерева, они готовили даже суп из трав, между которыми дикий сельдерей занимал господствующее место. Один из матросов все более удачно с каждым днем бросал копье в зазевавшуюся птицу, и из убитых им попугаев также готовили суп, так как мясо их слишком жесткое. Но попадались иногда и дикие утки.

Путники ежедневно видели целые тысячи тюленей и морских свинок. Они имели даже случай однажды наблюдать, как самка учила плавать своего детеныша. Она брала его за плавник, так сказать, к себе под мышку и держала над водой. Затем бросала далеко от себя в воду и предоставляла ему собственными силами выкарабкаться оттуда как может. Видя, что бедное маленькое животное окончательно задыхается, она опять брала его под плавник и поддерживала. После такого отдыха мать давала своему отпрыску новый усердный толчок к плаванью, и так поступала много раз. Молодой тюлень, вначале очень неловкий, уже после часового упражнения давал надежду стать заслуженным пловцом.

Любопытное и редкое зрелище представили два кита. Однажды утром наши путники заметили в середине канала две огромные массы, следовавшие одна за другой и приблизившиеся так близко к берегу, что на них можно было напасть с багром. Минутами киты останавливались и сопели, выбрасывая струи воды на значительную высоту; потом она в виде дождя падала обратно. Издалека эти водные струи казались остановившимися в лучах солнца, как серебристое облако, рассыпавшееся по прошествии одной-двухминут. Киты уходили и опять приходили, подолгу ныряя в воде, точно для отдыха, потом вновь возвращались на середину пролива и продолжали свое путешествие. Они приплыли с западной части пролива и направлялись в восточную его часть. Нет сомнения, что они переходили с одной стороны моря на другую тем же путем, который задумали для себя и потерпевшие кораблекрушение с "Калипсо". Ах, почему бы не сделать это путешествие так же легко и скоро, как эти морские чудовища!

Это желание исполнилось чуть ли не сразу после того, как оно было выражено. На другое же утро Гарри и его товарищи отправились в путь от того самого места, где они видели китов. Пройдя небольшое пространство, они услышали вдруг человеческие голоса, заставившие их насторожиться. Гарри, приказав своим людям остановиться, сам поспешил к ближней скале, вскарабкался на нее и, выбрав подходящее место, стал наблюдать, что происходит.

Большая пирога остановилась шагах в двадцати от него. С лодки высадились человек двенадцать туземцев, из которых одни занялись разведением огня на береговой полосе, где отхлынули воды прилива, а другие готовились к рыбной ловле.

Гарри сразу заметил, что с ними, против обыкновения, нет собак, и можно надеяться, следовательно, на то, что присутствие белых не будет открыто. Скоро в уме Гарри созрел план воспользоваться встречей с дикарями.

- Почему бы нам не попытаться, - сказал он себе, - завладеть их пирогой? Не за что щадить людей, обращающихся с нами, как с врагами, захвативших наших друзей в плен и готовых перебить нас всех, если бы они узнали, что мы находимся здесь. Всякая борьба с ними справедлива, а пирога большая помощь для нас.

Ухватившись за эту мысль, он вернулся к своим товарищам и, сделав им знак, чтобы они чем-нибудь не нарушили тишины, стал шепотом объяснять им свой план.

План был исполним. Против двенадцати человек станут семь, но зато с револьвером, имеющимся у Зигрифа. Очевидно, что туземцы разбегутся, едва заметив действие огнестрельного оружия. Вопрос только в том, не откажутся ли намокшие патроны действовать как следует. Необходимость щадить этот маленький остаток боевой силы на крайний только случай была вполне ясна, да и нельзя было пустым выстрелом привлечь к себе внимание всех дикарей, находящихся где-нибудь вблизи. Зигриф привесил все патроны к своему поясу, чтобы выставить их под солнечные лучи и дать им просохнуть возможно больше.

Все согласились, что следует непременно попытаться завладеть лодкой, если хоть два или три патрона из имеющихся восьми окажутся пригодными, и что этого достаточно для уравновешивания сил с эйликолепами.

Зигрифу хотелось передать револьвер Гарри, как старшему по чину, но молодой человек решительно отказался от этого, заявив, что почтенный столяр, сумевший спасти свое оружие при всех пережитых уже несчастьях, должен и впредь не расставаться с ним. Условились, что Гарри с тремя матросами подойдет к пироге так, чтобы напасть с тыла на туземцев, а Зигриф с товарищами атакуют их с фронта. Сигнал даст Гарри свистом приблизительно через полчаса после того, как все разойдутся на свои места.

Маневры совершались блестяще. Гарри, с тремя матросами, раздевшись, пробрались в воду в таком месте, где могли слышать голоса туземцев и не быть замеченными. Выставив головы, они осторожно двигались; один из них имел в руках деревянное копье, другой - крепкую дубину, третий - пращу, а Гарри найденный им каменный топор. По счастью, как только они оказались за скалой, скрывавшей их от туземцев, дикари собрались у своего огня на берегу.

После раздавшегося в тот же миг пронзительного свиста Гарри вышел из воды и остановился с товарищами между пирогой и туземцами.

Дикари вскочили и начали искать свое оружие, разбросанное в разных местах. Но прежде чем они нашли его, Зигриф и его товарищи, прыгая со скалы, окружили их со стороны суши.

Целясь в того, который казался самым опасным среди дикарей, столяр спустил курок своего револьвера. Последовал выстрел, ранивший в правую руку дикаря, поднявшего страшный вой.

Обезумевшие от внезапного нападения, обессиленные при мысли, что вот-вот раздадутся со всех сторон такие же выстрелы, несчастные туземцы разбежались. Одни бросились в воду, другие рассыпались на побережье.

Поле сражения осталось за спасшимися с "Калипсо", они, конечно, не стали терять времени, быстро завладели пирогой и уплыли на ней.

Минут через двадцать они находились посредине пролива, в примитивной, но все же удобной лодке. Кроме того, в ней было вдоволь рыбы, принадлежностей для рыбной ловли и тюленьи кожи. Через час они оставили далеко за собой и потеряли из вида место своей блестящей победы.

XIV. Осложнения

Пирога держалась прекрасно и продвигалась даже быстрее, чем потерянная лодка с ее парусом, смастеренным из одежды при помощи костяной иголки и веревки из растительных волокон. Ветер был благоприятный. Они проходили, по крайней мере, от семи до восьми узлов, по мнению матросов, которым не нужно было и дотрагиваться до весла. Таким образом, они быстро проплыли пролив Бигль.

С заходом солнца они прибыли к берегу какого-то острова или чего-то такого, что они приняли за остров. Казалось, что пролив разделяется здесь на два рукава. Зигриф полагал, что это, вероятно, Чертов остров, и советовал остановиться здесь. Ночь грозила сильной темнотой, и туман стлался уже по воде. Гарри согласился с мнением столяра, но настаивал, во избежание неприятностей, чтобы прежде всего пирогу притянули на берег и запрятали в кустарнике, а потом только занялись другим нужным делом. Когда это было исполнено, люди занялись добыванием обеда. Они увидели вскоре хижину довольно больших размеров, на построение которой употреблялись ветви крупных деревьев. Вероятно, в ней давно уже никто не жил, так как она вся поросла травами. По своей архитектуре она совершенно отличалась от построек обитателей Огненной Земли, и можно было подумать, что она построена европейцами. Зигриф, считавший себя знающим историю Чертова острова, уверял, что хижина построена матросами корабля "Бигль", посланного английским правительством, под командой капитана Фиц-Роя, исследовать Огненную Землю. Согласно рассказу столяра, название свое остров получил благодаря случаю. Один из матросов этого английского корабля уснул под деревом, на котором большая сова свила свое гнездо. Ночью она издавала такие дикие крики, что матрос вообразил себя под угрозой всех чертей Огненной Земли, рассказал товарищам об этом, и таким образом осталось у острова имя Чертового.

Этот рассказ Зигрифа, вполне справедливый, впрочем, и удостоверенный точным сообщением о кругосветном плавании, имел один только недостаток - он относился совсем не к тому острову, на котором высадились Гарри и товарищи, и хижина не строилась матросами с "Бигля". Но воображение действует так сильно в критическом положении, что все восхищались тем, что попали в убежище, построенное руками цивилизованных людей; они с признательностью в душе разложили огонь в очаге, сделанном из трех камней в одном из углов хижины.

Все собрались у пламени, так как ночь была прохладная, и когда ужин из копченого тюленя закончился, повели беседу о своем положении. У каждого из матросов теплилась надежда на спасение и было больше веры в это, чем дней восемь тому назад. Имея лодку и добравшись, как они полагали, до Чертова острова, они могли рассчитывать, что им теперь не грозит опасности со стороны эйликолепов и что через два-три дня они уже будут в заливе Успеха. Там, рано или поздно, обязательно найдется американский корабль, по словам Зигрифа. Вооружившись и при содействии американских моряков, можно будет вернуться сюда, отыскать пленных товарищей и привезти их с триумфом в Нью-Йорк. Вот что уже видел перед собой самый молодой в этом обществе Гарри Честер, благодаря тому, что им попала в руки лодка. Но Зигриф покачал своей седой головой и сказал:

- Мы еще не совсем выбрались из волчьей пасти!

Он настаивал поэтому, что не следует пока ничего менять в принятом уже правиле оставлять двух часовых на то время, когда другие спят. К несчастью, часовые не разделяли этого мнения и не расположены были исполнять свой долг. Они позволили себе по-своему толковать полученный приказ, вместо того чтобы исполнять его в точности. Ночь была тихая, трава, окружавшая хижину, такая мягкая и густая, а пребывание на часах так однообразно и скучно, что они не могли противостоять искушению, и оба уснули.

Последствия этого не заставили себя долго ждать. Около двух часов пополуночи Гарри, чувствуя около себя что-то необычное, проснулся и хотел встать. Это ему не удалось; ноги его были связаны. В тот же миг Зигриф вдруг крикнул:

- Кто здесь?

Ответа он не получил.

- Зигриф, ваш револьвер с вами? - воскликнул Гарри.

- Вот уже минуты две, как я ищу его и не нахожу, - ответил столяр. - Ноги мои связаны. Что случилось?

- И мои тоже связаны, - сказали в один голос другие четыре человека.

- Черт вмешался, наверное, в наши дела, - проговорил Гарри.

Ситуация скоро прояснилась.

Шайка дикарей появилась у входа в хижину, держа в руках факелы из смолистых веток.

Вскоре подошел и седоволосый человек, казавшийся вожаком шайки. Его сопровождал целый десяток туземцев, толкавших перед собой двух оставленных часовых со связанными руками. Теперь все стало понятно. Туземцы нашли часовых крепко уснувшими, пробрались тихонько в хижину и занялись тем, что им нужно было. Очень возможно, что они вначале работали на ощупь. Но почему они удовольствовались тем, что связали спящих, а не убили их сейчас же? спрашивал себя Гарри. Он не обратил еще внимания на одно обстоятельство, которое поразило, однако, Зигрифа - пришедшие туземцы мало похожи были на эйликолепов.

Внешность дикарей дала Зигрифу надежду на спасение, и он захотел вступить в переговоры с ними. Он знал, как уже упоминалось, несколько слов на туземном языке, и с них он начал.

- Братья! Мы враги эйликолепов! - воскликнул он с самой приветливой миной, какую мог изобразить.

Эти слова сразу возымели действие, которое он ожидал. Дикари посмотрели друг на друга с удивлением, явно польщенные, что белый человек умеет говорить на их языке. Нечто вроде улыбки, означающей доброе расположение, скользнуло по их безобразным лицам. Вожак подошел к Зигрифу, дал ему несколько тумаков по спине и груди, издавая при этом звуки, напоминавшие кудахтанье курицы, созывающей цыплят, и обратился к нему, наконец, с длинной речью, из которой Зигриф понял очень мало, так как его знание туземного наречия было очень ограниченным.

Однако он все же постиг, что дело шло о терпении, твердости в несчастье и о том, чтобы он объяснил, почему он враг эйликолепов.

На первую часть желания, выраженного в речи, легко было ответить, а для ответа на вторую часть Зигриф прибегал к пантомиме, к движениям руками, ногами, всем телом, к гримасам всякого рода, и объяснял, что он и его товарищи потерпели кораблекрушение, когда плыли с запада, и потеряли свое судно, что они честно поступали с эйликолепами, обменивая у них разные вещи, и что эйликолепы вознаградили за это вероломством и изменой.

Дикари слушали очень внимательно, и при всяком повторении слова "эйликолепы" на их лицах отражались отвращение и ненависть.

Не совсем понятый, Зигриф все-таки имел успех. Это не повлекло за собой, однако, улучшение его положения. Он и его товарищи оставались связанными, как и прежде.

Видя это, Зигриф не вступал больше в беседу с дикарями и сохранял полнейшее молчание, которое считал, вероятно, очень величественным.

Однако дикарей это нимало не смутило. Пользуясь тем, что до рассвета оставалось еще несколько часов, они расположились на земле ногами к огню и скоро уснули, как и их предводитель. Караульные, оставленные для наблюдения за пленниками, были так строги, что не разрешали несчастным сделать ни малейшего движения. Любой шорох вызывал угрозу разбудить спящих воинов для расправы. После нескольких бесполезных попыток Зигриф и Гарри пришли к мысли, что лучше принять покорный вид и, если удастся, уснуть.

Когда рассвело, дикари проснулись. Их вожак и несколько человек ушли, и, видимо, далеко, так как несколько часов кряду голоса их не были слышны.

Другие же остались сторожить пленных, и проявляли при этом крайнюю бдительность, несмотря на то, что в то же время играли в бабки.

Один из них, заметив, что Зигриф хочет освободить свои руки, пытаясь перерезать ножом узел, грозно зарычал на бедного столяра, связал ему руки за спиной и обещал, что при малейшей новой такой попытке он подвергнется строжайшим мерам усмирения.

Около полудня вернулась часть туземцев, ушедших на рассвете. Все прибывшие казались крайне возбужденными каким-то важным обстоятельством. Их вожак жестикулировал с особенным усердием, измерил расстояние от хижины до какого-то места и делал распоряжения, которым его подчиненные, подобострастно их выслушивая, придавали, очевидно, большое значение. Зигриф понял, что дело идет о поимке кита у восточного берега, и предположил даже, что это один из тех китов, которых они видели накануне в проливе.

Как бы то ни было, но положение пленников не изменилось. Дикари оставили их связанными и не позаботились накормить пленников. Белые люди, вначале живо заинтересовавшие туземцев, перестали занимать их. Связанных пленников бросили в одном из углов хижины, как скот, предназначенный к убою.

Грустным размышлениям предавались они, но около двух часов дня вдруг раздался большой шум невдалеке от хижины. Послышалось приближение громадной толпы туземцев. Большинство ее составляли женщины, судя по резким крикам, вырывавшимся из этой толпы.

Внезапно настала тишина, и одна из женщин, очевидно, пользовавшаяся почестями, как королева, вошла в хижину.

XV. Королева тенеков

Там господствовал полумрак, и женщина сначала не заметила лежавших в углу связанных белых людей. Они же видели ее - в костюме, несколько похожем на европейский, с серебряными браслетами на руках, в кожаных башмаках и с зонтиком из красной материи. Одним словом, на ней было все, что входит в понятие блеска и богатства у жителей Огненной Земли, мужчин и женщин одинаково.

Черты ее лица были такие же, как у ее соплеменников. Она была маленького роста, с выдающимися скулами, широким ртом, глазами и волосами черными как уголь, и все же была привлекательна, тогда как ее соплеменники и соплеменницы производили впечатление настоящих обезьян. Дело в том, что лицо ее было отмечено кротостью, чего недоставало окружавшим ее. В глазах молодой королевы светились живой ум и человечность. Она невольно привлекала внимание изяществом каждого движения.

Гарри Честер, опершийся на локоть, чтобы лучше рассмотреть королеву, глядел на нее с особо живым интересом потому, что ему казалось, что он уже видел где-то эти глаза, этот рот, этот лоб... Где? Когда? Он, впрочем, не спрашивал себя об этом, таким невероятным ему казалось это. Зато вид одного из участников в ее свите внезапно вызвал у Гарри воспоминания.

Это был туземец, как и другие, но вместо национального костюма на нем красовались панталоны рыжеватого цвета, некогда черные, на шее было нечто вроде воротника, голову украшала старая европейская высокая шляпа, надетая набекрень, а в руках вертел камышовую тросточку.

Эта тросточка сразу как бы пролила свет на дело.

Гарри вспомнил странных чужеземцев, встреченных им в Портсмутской гавани, даже их имена, вспомнил то, как он вместе с Недом Генеем защитил этих странных людей от нападения в незабвенный день отплытия в неизвестные страны. Встав кое-как на ноги, он вскрикнул:

- Окашлу!.. Орунделико!..

Королева и провожатые ее так мало ожидали подобного обращения, что одновременно встрепенулись, и тотчас же взглянули в ту сторону, где находились пленники. Окашлу сразу узнала своего защитника в Портсмуте.

Каковы бы ни были теперь, в среде дикарей, ее чувства и нравственные понятия, неблагодарной она не была: она опустилась на колени перед Гарри Честером и поцеловала его руку, как тогда в Портсмуте.

В то же время она обратилась к нему по-английски:

- Вы здесь, вы, мой защитник, имени которого я не знала и память о котором постоянно хранила. Да будет благословен день, когда я опять увидела вас, и пусть я буду в состоянии доказать ту признательность, какой я проникнута к вам.

Ее прервал Орунделико, снявший свою шляпу и приблизившийся к ним с тем, чтобы, в свою очередь, выразить благодарность их заступнику в деле, которое могло бы окончиться для них неблагополучно. Но он, к несчастью, успел забыть английский язык, а может быть, и раньше плохо знал его. Не находя слов, он ограничился пожатием руки Гарри и кудахтаньем на туземный манер.

- Вы имеете возможность сейчас же оказать нам помощь, - сказал Гарри, если пользуетесь здесь некоторой властью. Освободите нас от веревок, которыми мы связаны.

Только теперь Окашлу обратила внимание на то, что пленники связаны, и пришла в ужас.

- Как! - вскрикнула она. - Мой защитник в плену и связан, как раб!.. И это у меня, на земле, где я признана королевой! Разрежьте сейчас же веревки, приказала она, обращаясь к своим подданным на туземном языке. - Предоставьте им полную свободу, и пусть каждый из вас относится к ним с почтением, как к моим друзьям и союзникам.

Приказ был исполнен немедленно. Гарри Честеру, Зигрифу и матросам вернули свободу и окружили таким почетом, что у них пробудился самый живой аппетит.

Немедленно им предоставили большой выбор ракушек, рыбы и превосходную копченую говядину, и сама Окашлу пожелала прислуживать им во время еды.

Во время трапезы они рассказывали друг другу, как судьба привела к этой встрече королевы с Гарри и его друзьями.

Совсем не Чертовым островом была земля, на которой они находились. Это был длинный полуостров между двумя морскими рукавами, принадлежащий тенекам, племени, королевой которого была Окашлу. Сама хижина, в которой проходил обед, была прежде королевской резиденцией, построенной по приказу Окашлу, и потом замененной другой, находящейся в другой части полуострова.

Утром она вместе с другими туземцами разрезала на части гигантского кита, попавшего на мель вблизи принадлежащего ей берега. Заинтересовавшись белыми людьми, она бросила все свои хозяйственные заботы на некоторое время и пришла сюда, но ей и в голову не приходило, что она встретится здесь с тем белым человеком, которому столь многим обязана.

Но как она сама, Окашлу, королева тенеков, попала в Портсмут и подверглась там нападению негодяев, называемых "амбарными крысами"? Это нетрудно было объяснить.

Около восьми лет назад адмирал Фиц-Рой, тогда еще только капитан корабля "Бигль", был послан на Огненную Землю с поручением составить морскую карту и произвести измерения морских глубин в этой части земного шара. Туземцы, жившие у соседнего залива, украли одну из лодок, принадлежавшую судну. Капитан вынужден был взять заложников, чтобы обеспечить себе возврат лодки. Надежда на то, что лодку возвратят, не исполнилась, и заложников освободили. Капитан удержал только троих туземцев. Самому старшему из них было лет двадцать, его звали Элепару; его удержали в наказание за плохое поведение, которым он отличался во время пребывания заложником, да и считали, кроме того, что продолжением ареста его исправят. Вторым был мальчик лет двенадцати, купленный капитаном у родителей, предложившим обменять свое дитя на медную пуговицу; мальчик казался способным стать цивилизованным человеком. Это был Орунделико. Третьей была осиротевшая маленькая девочка из семьи предводителя племени тенеков.

Отправляясь затем в Европу, капитан "Бигля" захотел взять туда с собой этих трех жителей Огненной Земли. Он задался целью дать им в Англии хорошее образование и предоставить потом им выбор: либо устроиться в Англии, либо вернуться на родину, чтобы послужить на ней закваской для цивилизации дикарей. Действительно, вернувшись в Великобританию, капитан поместил всех троих в хорошие учебные заведения и приставил к ним толковых учителей.

Этот опыт у троих уроженцев Огненной Земли дал различные результаты. Окашлу, самая младшая из них, которую ее подруги именовали Фуэджа (от португальского названия ее родины), училась прилежно и искренне хотела усвоить нравы цивилизованных людей. Орунделико склонен был, напротив, одобрить только внешнюю сторону культурной жизни. Он полюбил щегольскую одежду, охотно принимал вид модного молодого человека и ни за что не показывался на улицу, не надев щегольских перчаток. Но в учении он отставал и ничему полезному не научился. Что же касается Элепару, то он всей душой продолжал ненавидеть белых и не поддавался никаким увещаниям и никаким мерам исправления. Он во всякое время готов был ударить кого-нибудь и даже убить. Разные, почти трагические происшествия по его вине доказали, что ему нечего делать в цивилизованной стране и что лучше всего будет вернуть его на родину. Такое же решение принято было и по отношению к Орунделико, расположенного по своему характеру к праздной жизни и бесполезному в цивилизованной стране. По другим, противоположным основаниям, отправили на родину Окашлу-Фуэджу.

Учителя ее надеялись, что интеллигентная девушка, усвоившая много полезных знаний, приобретет в родной стране большое влияние и станет настоящей благодетельницей ее почитателей, когда захочет работать в их среде. Открыли подписку в ее пользу, дали ей полное приданое и много вещей, необходимых как в собственном хозяйстве, так и вообще в хозяйстве примитивного племени, указали на способы влияния на своих соплеменников и намекнули, что ей следует выйти замуж за Орунделико и помешать ему превратиться окончательно в дикаря. Затем благодаря ходатайствам капитана Фиц-Роя всех троих доставили на специальном судне на родину.

Здесь судьбы их сложились по-разному. Прежде всего Окашлу заявила, что замуж за Орунделико не выйдет, что не согласится также на замужество с каким-нибудь другим мужчиной ее племени и что она хочет остаться свободной. Никто не имел права противоречить ей в таком решении, и не было бы больше и вопроса об этом, если бы Орунделико не вздумал с той поры выражать свое отчаяние, смотреть на себя, как на непризнанного гения, бездельничать и шляться с одного места на другое. Так вести себя можно еще в одном из больших городов Старого Света, а не среди дикарей, где каждый живет только своим трудом. Орунделико давно уже впал бы в крайнюю бедность и умер с голода, если бы Окашлу не заботилась о нем и не оказывала ему помощи, пользуясь им, как слугой.

Зато Элепару совсем иначе воспользовался знакомством с цивилизацией. Имея ружье, костюм матроса и дюжину медных пуговиц, он покорил всех членов племени в первые три месяца, которые провел среди них, и за такое короткое время стал одним из могущественных властителей во всей стране. Ненависть его к белым не уменьшилась. Нет такого зла, которого он не причинил бы им, как только ему представлялся подходящий случай. К счастью, такие случаи были довольно редки, и нужно было кораблекрушение, которое испытало "Калипсо", для того чтобы белые оказались во власти этой свирепой скотины.

Таким образом едва ли еще когда-либо намерения, справедливые и высокие, подобные тем, которыми воодушевлялся капитан Фиц-Рой, увенчались таким позором, как в отношении Элепару и Орунделико, так как они оба впали, уже после пяти лет по возвращении на родину, в прежнее дикое состояние и опустились нравственно до такой степени, как если бы ни разу в жизни и не побывали в цивилизованной чужой стране.

Высокие намерения Фиц-Роя оправдались только в отношении Окашлу. Спасшиеся с "Калипсо" могли с полным основанием признать пророческие слова этого моряка:

- После кораблекрушения матросы будут находить защиту и поддержку у Окашлу или ее детей, которые узнают от нее о жизни людей в других странах и о простых человеческих отношениях.

XVI. При дворе Окашлу

В тот же день Гарри, Зигриф и их товарищи отправились с королевой в ее новый деревянный дворец, построенный милях в десяти от места, где находилась хижина.

Этот дворец был обставлен с первобытной роскошью, циновками, плетенками всякого рода, драгоценными мехами и всякими вещами, привезенными королевой из Англии. Среди этих богатств Гарри увидел с душевным волнением фотографию набережной в Портсмуте, где состоялась первая его встреча с Окашлу.

Старик, которого пленные увидели после того, как их связали, относился теперь к ним очень дружественно и не пропускал случая покудахтать около них, сопровождая это торжественное приветствие ударами по плечу. Но это не согласовывалось с его действиями: он крал у белых все, что плохо лежало. Его поймали на том, что он норовил стянуть даже единственный нож Зигрифа, спрятанный, по обычаю английских моряков, на поясе. И какую же минуту выбрал старик-тенека для совершения этого преступления! Именно тогда, когда он ласково шлепал Зигрифа по плечу. Гарри заметил, к счастью, попытку вора. Пойманный на месте преступления, старый негодяй расхохотался и уверял, что собирался только пошутить. Он вынул нож, однако, из футляра и собирался удалиться с ним. Чтобы не поссориться, Гарри, отняв нож, дал вместо него дикарю медную пуговицу.

- Пусть старый людоед стащит хоть то, что нам не нужно; ему, очевидно, не терпится, он все равно что-нибудь стибрит ,- сказал по этому поводу столяр.

Что больше всего удивляло белых - это кратковременность сна туземцев. Они всю ночь болтали в своих палатках. Достаточно было малейшего повода для того, чтобы их обуяло безграничное веселье. Тогда поднимался страшный шум, к которому примешивался лай собак, встревоженных ими. Смех туземцев раздавался точно гул громадной трубы.

Физическая сила туземцев находится в обратном отношении к их малому росту, а голос раздается на такое далекое расстояние, какое кажется просто невероятным. От шума, который способны поднять лишь три поужинавших туземца, всю ночь не сомкнет глаз ни один человек в целом городе.

Тенеки принадлежали, однако, к племени, занимавшему более высокую ступень развития, чем эйликолепы. Их хижины строились с большим искусством - маленькие были конической формы, а большие, дворцы своего рода, - в форме настоящих деревянных домов, со срубами из крепких стволов дерева, с тростниковыми стенами и с крышами из коры. Более предусмотрительные и ловкие, чем другие племена Огненной Земли, они умели коптить мясо и рыбу, а также сохранять съестные запасы для холодного времени года. Отличные охотники и рыболовы, они пользовались естественными богатствами своей страны, хотя не стали еще земледельцами.

Окашлу рассказала, что, вернувшись на родину, она посеяла некоторые злаки, но птицы склевали семена, и что никто из ее соплеменников не расположен был заняться делом, плоды которого можно будет увидеть лишь через долгое время. Впоследствии она совсем отказалась от этого бесполезного труда. Если тенеки, сказала она, жили счастливо без хлеба и без крепких напитков, то зачем же прививать им бесполезные привычки?

Она охотно сообщала своим гостям тысячи подробностей об обычаях народа и о странных природных явлениях страны. Тенеки, уверяла она, очень мирные люди; они не ведут войны до той поры, пока их не принудят. Иногда они должны были воевать, так как соседние племена занимались грабежом на земле тенеков. В числе таких врагов первое место занимают племена эйликолепов и жапу, живущие на западе. К счастью, широкая полоса нейтральной территории препятствует частым столкновениям, и только голод заставляет эти племена заниматься грабежом.

Окашлу была поэтому снисходительна к ним и охотнее посылала им съестные припасы, чем стрелы. Во главе эйликолепов, самых отчаянных ее врагов, стоят окусмены, земли которых лежат к северу за большой горной цепью. Она описывала их, как настоящих великанов, вооруженных страшным оружием, называемым бола. К счастью, окусмены занимаются преимущественно охотой и не строят лодок, поэтому, чтобы перебраться через пролив, вынуждены пройти земли эйликолепов и жапу.

О своем племени Окашлу рассказывала, что ее воины охотятся на бобра, тюленя и гуанако.

Охота на тюленя совершается в открытом море, где собаки окружают его, ныряя в воду, и заставляют выплывать на поверхность.

При охоте на гуанако тенеки прячутся в кустарнике на местах, которые любит это животное, и всаживают ему копье между лопаток. Бобра же они преследуют на маленьких озерах и прудах, которыми усеяна северная часть их территории.

Что касается способа рыбной ловли, то он самый простой. Тенеки не пользуются удочкой, а прикрепляют кусочек мяса к концу волосяной веревочки. Рыба хватается за эту приманку, и ее выбрасывают на сушу прежде, чем она вытянет свои зубы из мяса. Удилище для рыбной ловли - это обыкновенная палка, немного длиннее, чем рукоятка кнута.

Тенеки зажигают огонь при помощи кремня, который они всегда имеют при себе, как европейский курильщик спички. Зажигательным материалом для искры из кремня служит пух некоторых видов птиц, просушенный мох, собираемый на берегу моря, и, наконец, гриб, имеющий свойства трута.

Орунделико, слушавший с явным удовольствием объяснения о нравах их племени, которые давала Окашлу, вмешался в беседу, чтобы указать на превосходство тенеков в сравнении с эйликолепами, в особенности с их вождем, Элепару, и проговорил на ломаном английском языке:

- Дурной человек Элепару. Это он украл лодку с английского судна. Дрянь человек, совсем дрянь. Он ест китовый жир!

Упрек этот был тем более странным в ту минуту, что сам Орунделико готовился съесть кусок сырого тюленьего мяса. Но разве есть на свете народ, который не считал бы себя выше всех других народов?

По всем сведениям, которые собрал Гарри, выходило, что капитан Геней с женой, дочерью и матросами, по-видимому, попал в руки Элепару. Окашлу точно знала, что в становище эйликолепов, на другой стороне пролива, возле устья канала Бигль, находятся пленные белые люди. То обстоятельство, что Элепару был в числе трех туземцев, которых Гарри и Нед выручили из беды в Портсмуте, могло быть благоприятным, но тем печальнее для Окашлу было узнать, что мать, отец и сестра одного из ее защитников в Портсмуте находятся в руках жестокосердного главы этого племени. Она не скрыла от Гарри, что очень мало надеется на благополучный исход переговоров.

- Элепару ненавидит белых так же сильно, как я люблю и уважаю их, сказала она. - Как все злые люди, он больше всего ненавидит того, кто сделал ему добро, и я буду очень удивлена, если он без принуждения отпустит этих пленных. Мы все же приступим к переговорам, но очень боюсь, чтобы нам не пришлось прибегнуть к силе, и кто из нас будет тогда сильнее?

- Мы сделаем все, что можем, - сказал ей Гарри. - Теперь все дело в том, чтобы узнать наверняка, живы ли пленники. И тогда мы посмотрим еще, кому достанется успех в предстоящей борьбе.

XVII. Парламентеры

Капитан Геней, его жена, дочь, Поллюкс, Лайонс и три матроса находились действительно в новом лагере эйликолепов.

Под строжайшим надзором и под угрозой скорой расправы они уже восемь дней влачили самое жалкое существование. Их поместили, как в тюрьме, в хижине из кожи на шестах, находившихся невдалеке от жилища Элепару, отделенной от всей остальной части лагеря кольями.

Эти колья образовали круг, у которого тесно лепились хижины всего племени, и все это своего рода укрепленное село размещалось на полуострове, соединенном с остальным миром узкой полосой земли, береговой косой. В самом тесном месте этого перешейка находился глубокий ров, который переходили по бревну; с обеих сторон рва стояли хижины, в них жили женщины, служившие дозорными.

Всякая надежда на бегство была, таким образом, исключена; пленники могли только ходить из угла в угол в месте своего заточения. День и ночь они слышали раздававшийся кругом шум и разговоры об их будущем. Ничего утешительного в них не было.

Не проходило и дня без того, чтобы дикари не говорили о немедленном заклании пленников; это было понятно по тем угрожающим жестам и движениям, которые они делали в присутствии американцев.

Величайшую опасность представляли собой стаи псов, бродивших вокруг лагеря и оглушительно лаявших. Этих неутомимых часовых нельзя было надеяться чем-нибудь обмануть. И странное дело: собаки разделяли, по-видимому, ненависть их хозяев к неграм и враждовали с Поллюксом больше, чем с кем-нибудь другим из пленников. Несчастный повар находился вечно настороже.

Однако именно талант Поллюкса по поварской части спасал, может быть, всех пленников от немедленной смерти. Хотя вождь племени заявил, что не ценит европейских соусов, - на самом деле он был более чем неравнодушен к блюдам, изготовленным по-европейски. Поллюкс прилагал все свое кулинарное искусство, когда стряпал для главы племени, и поэтому пока оставался живым, несмотря на всеобщий ропот дикарей. Если бы вождь внял голосам старых мегер, несчастный негр сам давно уже был бы превращен в жаркое, вместо того чтобы варить разные рагу для их царька. Мегеры, как только замечали Поллюкса, начинали ворчать, показывать зубы, как собаки. Лицо повара бледнело, несмотря на черную как смоль кожу. Он немедленно прятался в палатку вождя племени, священное место для дикарей, и долго не выходил оттуда, зная, с какими угрозами его станут преследовать.

Главная забота всего племени заключалась в удовлетворении аппетита. С самого утра мужчины, женщины и дети расходились по берегу и опушкам кустарников, ища, чем бы позавтракать. Во время приливов очень немногое находилось там для человеческого желудка, хотя бы и самого невзыскательного, а при морском отливе пищи было в изобилии. Когда приходилось долго ждать благодеяний моря, женщины уходили в воду искать ракушки. Обычно они занимались этим парами. Одна имела на своем поясе маленькую корзинку из ивовых побегов, а другая садилась в лодку и плыла вслед за первой. На несколько минут первая женщина ныряла в воду, а вторая, поджидая, веслом придерживала лодку. Когда над водой появлялась черная голова нырявшей, в лодку летела добыча, которую потом укладывали в корзинку. Немного отдохнув, держась за лодку, женщина снова ныряла, надолго исчезнув с глаз, и опять выныривала в большинстве случаев с незначительной добычей. Утомительным, тяжким трудом добывается этими женщинами пища на завтрак. Они ныряют до полного истощения сил; несколько часов подряд происходит это ныряние и ощупывание морского дна в поисках ракушек, и только тогда уж, когда нет сил для дальнейших поисков, женщины отправляются в свои хижины, где у костра, чуть не в самом пламени, согревают окоченевшее тело. В это время другие женщины готовят добычу на огне.

Потом начинается пиршество, обжорство морскими раковинками и собранными улитками - любимым блюдом дикарей Огненной Земли.

Очень редко, однако, достается на долю этих женщин обильный сбор ракушек. Чаще всего измученные женщины приносят их с собой так мало, что нечем голод утолить.

Собаки разделяют труд несчастных женщин по добыванию пропитания для их повелителей и господ. Их приучают прятаться между скалами на берегу и поджидать там неосторожных птиц.

Даже заметив собаку, птица не очень ее боится, думая, вероятно, что четвероногое созданье, не умеющее как следует ни летать, ни плавать, едва ли представляет опасность. Но стоит ей увлечься розыском корма и очутиться на близком расстоянии - собака, прыгнув, как дикая кошка, бросается на крылатую добычу и душит ее. Хозяин собаки появляется немедленно и забирает мертвую птицу.

Искатели ракушек остаются обычно до тех пор на берегу, пока морской прилив не прогонит их. Это усердие не всегда, однако, вознаграждается. Когда в той или другой местности хотя бы в течение месяца пребывает целое племя дикарей, добыча быстро уменьшается, наступает голод, более или менее сильный, более или менее продолжительный. Не надо забывать к тому же, что у берегов Огненной Земли шесть месяцев в году свирепствуют сильнейшие морские бури, также уменьшающие средства для прокармливания дикарей.

Эйликолепы были в это утро особенно недовольны и раздражены: бури на море два дня подряд мешали рыбной ловле. Имевшиеся в запасе съедобные водоросли закончились, и на целые мили кругом не было ничего, что можно было бы употребить в пищу. Крылатая дичь далеко улетела или спряталась в местах, где ее не отыскать; улитки, раковины исчезли, снесенные водой и ветром. Не было также грибов и закончилась древесная кора, которой питались дикари. Наступал голод.

Пленники видели сновавших взад и вперед дикарей, похожих на голодных волков. Вскоре старики и женщины собрались толпой и стали вместе что-то обсуждать. Предметом обсуждения мог быть только животрепещущий вопрос. Об этом свидетельствовали сосредоточенное внимание, которое было на всех лицах, и дикие нечеловеческие жесты, сопровождавшие речи собравшихся. Не поняв ни единого слова, капитан Геней догадался, однако, о чем дикари совещались. Страшная опасность была близка, и несчастный отец старался придумать какой-нибудь способ спасти жену и дочь.

Внезапно капитан услышал знакомые слова, относившиеся к несчастному Поллюксу. Он уже знал, что они означают: "Смерть черной собаке!.."

Это произнесла старая страшная ведьма, и немедленно все дикари повторяли: "Смерть черной собаке!"

Не было больше сомнения, что бедного негра хотят принести в жертву первым. Он сам понял это и бросил взгляд на своих товарищей по плену, умоляя о защите. На этот счет Поллюкс не сомневался: без борьбы его не отдадут на заклание. Капитан Геней решил бороться за него, как за себя самого, хотя, в конце концов, что могли сделать безоружные люди, ослабленные лишениями и бедствиями?

Откуда-то внезапно появился вождь туземцев; очевидно, он услышал раздававшиеся крики. Он обратился с речью к собравшимся, стараясь, кажется, успокоить их. Разве было что-то человечное в его сердце? Капитан Геней не допускал этого. А между тем предводитель дикарей делал явные усилия, чтобы успокоить толпу, так как несколько ораторов возражали ему.

Наконец, он, по-видимому, истощил все свои доводы и направился в сопровождении толпы к хижине, в которой жили пленники. Женщины вооружились по дороге палками и кольями и присоединились к мужчинам, вооруженным копьями и топорами. Бешеная злоба и свирепость ясно читались на всех лицах. Никогда еще капитан Геней, его семья и его товарищи не были так близки к смерти, как в это время. Он смотрел на жену и дочь с отчаянием и жалел, что у него нет оружия, с помощью которого он мог защищаться. Тогда они избегли бы тех мучений, которым их наверняка подвергнут. Но женщины ответили твердо, что они уже не раз переживали такую тревогу и что хотят быть в беде достойными его...

Но вдруг раздался громкий крик, и толпа остановилась. Кричала одна из женщин, поставленных караулить вокруг лагеря. Она оставила свой пост, подбежала к толпе и снова закричала:

- Они идут!.. Они идут!..

Кто идет? Пленники еще не знали этого, но известие дало им возможность вздохнуть свободно на минуту. Толпа рассеялась как по волшебству. Женщины ушли в свои хижины, а мужчины как воины взяли с собой все оружие и поспешили навстречу врагу.

Этот враг уже виден, но пленники не поняли еще, кто это. Они увидели толпу каких-то людей, явно принадлежащих к враждебному племени, живущему по соседству. Их головы видны, но не видно шей, плеч и даже рук; вместо этих частей человеческого тела у каждого из них был большой кусок китового жира. Они, как видно, продели свои головы в какие-то обручи из мяса морского животного, навесили их на шею, закрыв таким образом свои плечи и руки, и пришли в таком виде во вражий лагерь. Их предводитель, выглядевший так же, приблизился к вождю здешнего племени.

XVIII. Ультиматум

- Элепару, - сказал прибывший, - нас прислала Окашлу, королева тенеков, с мирным поручением к тебе. Она узнала, что среди пленников в твоем лагере есть иностранцы, и среди них отец, мать и сестра человека, который некогда, в далекой стране белых людей, защитил ее и тебя. Она хочет спасти их. Вот это она просила передать тебе и твоим храбрым воинам. Третьего дня большой кит достался тенекам. Окашлу знает, что храбрые эйликолепы любят китовый жир больше всякого другого. Она предлагает тебе все, что тридцать человек принесли на плечах, взамен белых пленных.

Эйликолепы были ослеплены этим щедрым предложением, и дружный одобрительный шепот раздался в их рядах. Как ни велико было их желание полакомиться мясом пленников, в особенности негра, тридцать тяжелых кусков китового жира - это такое предложение, от которого нельзя отказаться. Кроме того, неизвестно, каково еще будет мясо белых и негра, а китовый жир - нечто весьма определенное. Под небесами нет ничего, что могло бы сравниться с китовым жиром. И обмана тут нет: вот они, все тридцать кусков на плечах тенеков.

Элепару, однако, молчал. Он углубился в размышление и долго думал, взвешивая, по-видимому, в своем уме, насколько ему выгодно это предложение. Но вот он наконец заговорил:

- Окашлу великая королева, а Элепару глава храброго племени, и вот что я скажу ее народу. Элепару освободит пленных иностранцев на следующих условиях: вместо тридцати кусков китового жира Окашлу даст шестьдесят кусков воинам эйликолепам. Кроме того, Окашлу выйдет замуж за Элепару, чтобы тенеки и эйликолепы слились в один народ.

Окружавшие Элепару воины были поражены силой ума их вождя. Шестьдесят кусков китового жира лучше тридцати. Приняв с радостью сделанное уже предложение, они готовы были, как простофили, продешевить в сделке, и хорошо, что их вождь умело поправил их ошибку. Но тенеки-парламентеры придерживались другого мнения.

- Я не уполномочен вести переговоры ни насчет замужества Окашлу, ни об удвоении количества китового жира, - сказал с достоинством главный парламентер. - Я сообщу об этом королеве.

Сказав это, он отправился вместе со всеми другими тенеками по дороге во владения Окашлу. Но едва они сделали несколько шагов, как Элепару сообразил, в какое неприятное положение он поставит себя перед своими воинами, если Окашлу откажется принять его предложение и воины останутся без единого куска китового жира. Он сейчас же обратился к окружавшим его храбрецам:

- Тридцать кусков жира перед нами, и неизвестно, вернутся ли они к нам. Отчего бы не отнять у тенеков их ношу? Мое предложение тогда легче будет исполнить, так как нужно будет доставить нам не шестьдесят кусков, а только тридцать.

Как ни противоречил такой прием международному праву, он был моментально одобрен голодными воинами.

- Да! Да! Отнимем у тенеков их ношу!

Через две минуты большая толпа побежала вслед за уходившими парламентерами, остановила их и силой отняла весь имевшийся при них жир.

- Это для того чтобы вам не нужно было таскаться с жиром взад и вперед, сказал им Элепару, будто извиняясь. - Но мое предложение остается в силе, и я буду счастлив, когда Окашлу согласится на него.

Тенеки возвращались к себе порядком пристыженные, тогда как эйликолепы немедленно устроили веселое шумное празднество.

Окашлу была крайне разочарована, когда парламентеры вернулись ограбленные. Никогда ничего подобного на Огненной Земле не случалось до сих пор, уверяла она Гарри. Нужно все бесстыдство Элепару, чтоб сама мысль о таком недостойном поступке могла прийти в голову. Что же касается его предложения, то это лишь новое оскорбление. Остается одно средство - война, и приготовления к ней необходимо начать немедленно.

- Да, если бы у нас была хотя бы пара ружей, - воскликнул Гарри, - дело пошло бы тогда у нас быстро!

- Ружья? - спросила Окашлу. - Они у меня есть. Я никогда не открывала ящика, в котором они всегда хранятся с самого отъезда из Англии; но они наверняка там.

- И есть также патроны?

- Возможно, и это.

Побежать к драгоценному ящику и открыть его было делом нескольких минут. В нем нашлось шесть кремневых ружей старого образца, но в исправном состоянии, шесть пистолетов, двести пакетов с патронами, десять мешочков, наполненных пулями, и десять коробок отлично сохранившегося пороха. Все богатства английского банка не привели бы Гарри в такое восхищение, как этот арсенал Окашлу.

- Это означает победу! Это означает спасение чести и жизни моих друзей! воскликнул он. - Но может быть, у вас есть еще что-нибудь подобное в разных ящиках, которые здесь свалены?

- Не думаю. Скорее в них хранятся разные инструменты и хозяйственные орудия.

Окашлу открыла большой ящик.

Тогда уж Зигриф оказался на седьмом небе. В ящике были все принадлежности плотнично-столярного дела, вилы, струги, клещи, молот, болты и гвозди разного сорта.

Старик бросился на колени перед ящиком при виде всех этих вещей.

- Что бы ни случилось, мы можем быть теперь уверены, что выберемся отсюда, - сказал он, несколько успокоившись. - Я живо построю теперь небольшое судно!

- Да, но мы не должны уезжать отсюда без капитана, - сказал Гарри.

- Это само собой разумеется, - подтвердил Зигриф, - и мы непременно возьмем с собой мисс Мод.

При этих словах лицо Гарри стало пунцовым.

- Конечно, возьмем, - проговорил смущенный юноша, - и я уверен, что королева особенно пожелает этого. Вы знаете, может быть, что мисс Мод - родная сестра Неда Генея, того молодого офицера, который был вместе со мной в Портсмутской гавани при первой нашей встрече с вами.

Но при этих словах покраснела уже Окашлу, насколько смуглая кожа ее лица могла краснеть.

- А этот молодой офицер тоже в плену? - спросила королева, явно волнуясь.

- Хочу надеяться, что нет; но, говоря правду, мы ничего не знаем о его судьбе с тех пор, как оставили наше несчастное судно, - ответил Гарри.

Глаза Окашлу наполнились слезами, и с этой минуты она совершенно переменилась. Прежняя бодрость ее исчезла; она ходила рассеянная, печальная, точно пораженная большим несчастьем, и мало интересовалась даже приготовлениями к войне. Воины ее собирали, приводили в исправное состояние свое оружие.

- Как это случилось, - спросил ее Гарри, - что у вас было спрятано оружие, которое наверняка помогло бы вашему племени стать первым на Огненной Земле?

- Право, я этого и сама не знаю. Я не могла доверить оружие кому-нибудь из моих военачальников, так как он стал бы тогда командовать и мной, пользуясь большей силой, чем я сама. Я избегала власти надо мной - вот и все.

- А больше вы не боитесь этого? - спросил Гарри, смеясь. - Кто же теперь помешает мне, Зигрифу и Неду, когда мы его найдем, стать властителями всех здешних племен и назваться императорами Огненной Земли?

- Пусть бы Небеса помогли вам приобрести такую власть! - сказала Окашлу и, смутившись, прибавила: - Это именно и нужно нашей земле; нужен облеченный властью европеец, который повел бы наши племена по пути просвещения. Рука женщины слишком слаба для этого. Я поняла это после прибытия сюда, и потому ничего не предпринимала.

- Да, есть тут дело для честолюбивого мужчины, - сказал Зигриф. - Но есть и еще нечто лучшее, - добавил он, как практичный человек: - построить трехмачтовое судно, наполнить его тюленьими кожами и отправиться с ними за море, чтобы жить там, как раньше, доходами.

XIX. Обручение

Элепару отлично знал, чего он может ждать в ответ на сделанное им через ограбленных посланников предложение; он знал также, что тенеки многочисленнее эйликолепов и что в продолжительной войне его непременно разобьют. Он решил поэтому начать новые переговоры и всю ночь думал о том, что предпринять, кого и с какими поручениями послать к королеве тенеков.

Но Элепару поздно взялся за ум. Около восьми часов утра флот тенеков уже прибыл. Он состоял из сорока лодок с двенадцатью воинами на каждой, то есть тенеков было 480 человек. Элепару же мог выставить 600 воинов; следовательно, временно он имел преимущество. Позицию тенеки выбрали не выгодную для них, по его соображению, так как при высадке на берег они встретятся с копьями и стрелами эйликолепов.

Кроме того, Элепару достал свое кремниевое ружье, которым решил напугать неприятеля, хотя он помнил, что когда-то, чтобы увеличить количество имевшегося у него пороха, подсыпал в него часть угольного порошка.

К окончательному его удивлению, тенеки, вместо того чтобы высаживаться на вражеский берег, расположили свои лодки в линию на большом расстоянии.

Элепару, не понимая тактики противника, в два ряда расставил своих воинов, готовых в каждый миг отбросить врага, едва только он приблизится к берегу.

Но неожиданно из лодок, появившихся впереди, раздались выстрелы. Пять эйликолепов, получивших раны, упали и подняли вой.

Испуганные этим нападением, эйликолепы сразу стали колебаться и расстроили свои ряды. Рассвирепевший Элепару старался удержать их на своих местах, грозя ружьем.

Когда он вздумал выстрелить, ружье дало осечку, а новая пальба с лодок тенеков внесла окончательный беспорядок в ряды его воинов. Эйликолепы разбежались - одни в свои хижины, другие просто по берегу, подальше от выстрелов.

Тогда лодки немедленно подошли к владениям Элепару, и благополучно высадившиеся из них тенеки начали преследовать разбежавшихся, немедленно отдававших свое оружие победителям.

Через пять минут все было кончено. Эйликолепы сдались и, обезоруженные, сидели в указанных им местах.

Гарри Честер бегал во все стороны, разыскивая белых пленников, и не находил их. Сердце его сжималось от страшной боли каждый раз, когда ему приходила мысль, что Элепару убил их всех в отместку за то, что Окашлу не приняла его предложения. О, если это так, думал он, страшное наказание постигнет убийц! Оставлена ли мисс Мод в живых? Или всех убили - ее саму, и ее отца, и мать, Лайонса, негра и всех других? Гарри уже казалось, что это преступление действительно совершено, так как нигде не было и следа пленных.

Окашлу оставила свою лодку, на которой находилась до этого времени, и сама вышла на вражеский берег. Она приказала привести к ней Элепару, которого схватили два ее воина. Она хотела сделать еще одну попытку.

Элепару подошел, гордо держа голову.

- Ты победила, - сказал он королеве, - но у меня есть способ отомстить. Как только я все потеряю, белые пленники, находящиеся в моей власти, будут убиты. Они хорошо спрятаны, их никто не найдет, ни ты сама, ни твои воины.

Элепару произнес эти слова по-английски, желая, чтобы и друзья королевы поняли. По тому, как побледнел Гарри, он понял, что его слова произвели должное впечатление.

- Как! - воскликнул молодой офицер. - Вы, Элепару, мужественный глава храброго племени, вы, побывавший в далеких странах, пойдете на такое преступление! Не вспомните ли, что я и родной сын той семьи, которую вы держите в плену, некогда стали вашими защитниками при несправедливом нападении на вас?

Жестокая улыбка пробежала по лицу дикаря; он понял, что теперь победа будет на его стороне.

- Молодая девушка с ее родными и друзьями находится в пещере, в которую никто не может проникнуть, и где эта пещера - знаю только я. Я сам ночью отвел их туда. Они умрут там с голоду, если Элепару не будет удовлетворен.

Окашлу слушала его с большим вниманием. Тяжелая борьба происходила в ее душе.

- Требуй от меня то, что я могу исполнить, - сказала она, обратившись к Элепару.

- Я требую, - ответил он с бесстыдством, - то, о чем вчера парламентеры тебе уже сказали, - шестьдесят кусков китового жира для моего народа и руку Окашлу для себя, и тогда тенеки и эйликолепы станут единым народом.

- Элепару, я не только шестьдесят кусков жира дам тебе, а всего кита. Я прибавлю еще два ружья, кусок красной материи, два серебряных браслета, не требуй только, чтобы я вышла замуж за тебя; это единственное, в чем я отказываю тебе.

- Белые пленники будут, значит, перебиты, - ответил Элепару с полным спокойствием.

Бедная Окашлу заметила отчаяние в глазах Гарри и сама разрыдалась.

Но внезапно, превозмогая свое волнение, она взяла Гарри за руку и произнесла:

- Пусть не скажут, что Окашлу не хотела пожертвовать собой в признательность за сделанное ей добро! Элепару, я согласна, я принимаю твое предложение, пошли только сейчас за пленниками, и пусть наступит мир.

Глава эйликолепов вполне доверял слову, данному Окашлу, и еще какие-то гарантии ему не нужны были. Счастливый, он отправился вместе с двумя своими воинами за белыми пленниками, которых запрятал далеко, в одной пещере. Не меньше трех часов должно было пройти до его возвращения. Тенеки же в ожидании его отправились во дворец Окашлу, чтобы подготовить празднество, достойное совершившегося события.

Известие о заключении мира успело распространиться между побежденными и вызвало у них живую радость. Королева тенеков довела до апогея это радостное настроение, обещав немедленно прислать будущим ее подданным эйликолепам все необходимое для сытного обеда. Таким образом дикари расстались лучшими друзьями в мире со взаимными обещаниями вечного доброго согласия.

Но, сев в свою лодку, Окашлу не могла больше сдерживаться. Она разрыдалась. Гарри, удивленный этим переходом от ласкового спокойствия к горьким слезам, захотел утешить Окашлу, отметив ее самопожертвование.

- Трудно вам его измерить, - сказала она в ответ. - Элепару единственный мой соплеменник, которого я презираю и ненавижу. Я же согласилась стать женой этого чудовища, чтобы спасти сестру и родных того, кого я избрала бы себе мужем!..

Вот до какого героизма и преданности возвысилась бедная жительница Огненной Земли! С того далекого дня, когда она увидела в первый раз Неда в Портсмуте, образ самоотверженного юноши-американца сроднился с ее душой. Его лицо стояло перед ее глазами, когда она размышляла, кому передать власть над ее племенем, которое необходимо цивилизовать. Окашлу все время думала о Неде с той поры, как узнала о гибели "Калипсо" так близко от ее королевства; она видела тут какое-то предзнаменование. Близость к ней пленной семьи Неда также будоражила ее чувства и вызывала желания, которые могли бы так или иначе осуществиться. Надежда отыскать Неда, встретиться с ним и, может быть, даже понравиться ему, воодушевляла королеву, увлекавшуюся все больше и больше этой мыслью.

И вдруг замужество с чудовищем Элепару - или смертный приговор всем тем, которых Нед любил! Бедная юная королева пожертвовала собой для уплаты нравственного долга, вот почему она горько рыдала. Долг надо было уплатить, но безмерно тяжела принесенная жертва...

Гарри не понимал, что происходит в душе Окашлу, и сам задумался, нужно ли еще исполнять обещание, данное такому скверному и злому человеку, как Элепару. В эту минуту кто-то притронулся к его плечу. Обернувшись, он увидел Орунделико, склонившегося к его уху и точно угадавшего его мысли.

- Я все устрою, не беспокойтесь, - сказал он тихонько Гарри.

В полдень все было готово к празднеству на траве, перед дворцом Окашлу, в тени великолепных деревьев. Скоро донеслась весть, наконец, о приходе Элепару в сопровождении всех белых пленников и десятка человек эйликолепов.

Можно ли передать радость Гарри при виде людей, ставших второй семьей для него, а также радость при виде Лайонса, матросов и несчастного Поллюкса? Мисс Мод выглядела несколько бледнее прежнего, но все же была весела и приветлива. Она с искренней благодарностью воспользовалась предложением Окашлу обновить свой костюм запасом тканей, бывших у королевы. Мисс Мод и миссис Геней пришли в восторг от зеркала, нашедшегося во дворце, и от ванны, которую они могли принять.

Когда приготовления закончились, все сели за стол, Элепару в торжественном одеянии уселся с правой стороны Окашлу, сияя от счастья и гордости. Он говорил только по-английски, точно не понимал даже языка своего племени, и часто вспоминал в разговоре знаменитого его "друга", капитана Фиц-Роя. Окашлу, задумчивая и печальная, заботилась о всех своих гостях и время от времени бросала взгляд на мисс Мод с особенным интересом. Зигриф с восторгом сообщал капитану, сколько у него теперь инструментов, необходимых для постройки судна.

- Леса также здесь довольно, - сказал он, - и мы соорудим себе лодку, на которой доберемся хоть до Монтевидео, а там легко найдем и судно для возвращения в Нью-Йорк.

- Судно? - прервал Зигрифа Элепару. - Зачем же вам ходить за ним так далеко? Два дня тому назад один из моих воинов видел судно в заливе Успеха в пятнадцати милях отсюда.

- Возможно ли? Вы уверены в этом? - зазвучали с разных сторон радостные голоса.

- Вполне уверен. Я рассчитываю даже отправиться туда, думая достать на нем нужные мне вещи, - сказал Элепару и сообщил всякие подробности, касающиеся этого судна.

Окашлу разносила в фарфоровых чашечках кофе; в эту минуту Орунделико внезапно приблизился к Элепару и выстрелом из пистолета раздробил ему череп.

Крик ужаса вырвался у всех присутствующих.

- Это ничего, - спокойно сказал Орунделико. - Я не хотел, чтобы он женился на Окашлу... Теперь он не женится, я уверен!

XX. Заключение

Так погиб Элепару, вождь эйликолепов. Поступок по отношению к нему был несомненно настолько жестокий, что в цивилизованной стране он привел бы Орунделико к скамье подсудимых и к наказанию. Но дело происходило на Огненной Земле, где человеческие действия не рассматриваются с точки зрения справедливости. После первых минут испуга все пошло по-прежнему; ни у кого не хватило смелости осудить убийцу; и даже Окашлу ограничилась только тем, что прогнала его от себя и с трудом скрывала искреннюю радость от кровавой расправы.

Тенеки опасались, что эйликолепы будут возмущены и возобновят военные действия. Но они и не думали об этом. Известие о смерти Элепару не только не возмутило народ, но и было принято, напротив, с чувством удовлетворения. Он на самом деле внушал к себе уважение только благодаря старому кремниевому ружью, но эйликолепы видели, с какой легкостью тенеки справились с этим пугалом. Известие об убийстве Элепару дошло до эйликолепов в то время, когда они собирались пировать, разложив перед собой присланные королевой съестные припасы, и поздравляли себя с такой богатой и щедрой правительницей. Вместо того, чтобы сердиться на тенеков, они находили более удобным для себя благодарить их. В тот же день к Окашлу отправилась депутация эйликолепов с выражением желания остаться ее подданными.

На другое же утро маленькая королева устроила для своих гостей экскурсию в залив Успеха. Она сделала еще больше, пожелала присоединиться к ним; Окашлу успела подружиться с мисс Мод и с ее матерью и потому не хотела расставаться с ними.

Все разместились в больших лодках, имея при себе оружие, амуницию, принадлежности для рыбной ловли и все то, что могло сделать это путешествие безопасным.

Один раз в своей жизни Элепару сказал правду. Судно действительно стояло на якоре там, где он указал. Оно ремонтировалось, потерпев аварию. Это был "Ranger", судно, капитана которого Зигриф хорошо знал, так как охотился с ним когда-то на тюленей.

Нетрудно представить себе, как радостно забились сердца наших путешественников при виде звездного флага.

Но была причина для еще большей радости: они увидели прицепленную к судну большую лодку, на которой начертано было крупными буквами "Калипсо". Это была пинка, на которой Нед и матросы снесены были разбушевавшимися волнами. Может быть, Нед на судне?.. И действительно, первое, что они увидели, подъезжая к судну, было лицо Неда, сияющее от радости, а потом на палубу выбежали и все матросы, бывшие с ним.

Все они были здоровы и невредимы. Еще несколько секунд, и начались рукопожатия и объятия; зазвучали рассказы о пережитом за время разлуки.

Странно было то, что Окашлу держалась в стороне от Неда. Ее душа была занята им, но она не нашла для него слов и ограничилась церемонным реверансом. С Гарри она была разговорчива, с благодарностью вспоминала его геройское поведение в Портсмуте, а от Неда держалась вдали.

С чем это было связано? Об этом спрашивали себя присутствующие, видя чуть не ледяной поклон Окашлу в сторону Неда.

Как бы то ни было, Нед был и сам очень заинтересован этой чисто королевской важностью. Всегда скромный, он едва решался робко выразить ее величеству чувство благодарности за спасение близких ему людей. С некоторой натянутостью он предложил ей опереться на его руку, чтобы вместе подойти к столу, где капитан "Rangera" приготовил угощение для гостей.

Но, наконец, они разговорились.

Лодка Неда подвергалась большим опасностям в море, но с туземцами не встречалась. Потеряв дорогу, она вернулась на север, шла морем вдоль берегов Огненной Земли до пролива Лемера и только накануне встретилась с судном "Ranger", которое недавно прибыло. Капитан Симсон, очень мужественный человек, решил осмотреть здешние берега в поисках двух других лодок, ушедших с "Калипсо", когда судно затонуло.

Прекрасный человек был этот капитан Симсон, но сейчас он грустил. И не без основания. Вот уже шесть недель он ходил по морям, омывающим берега Огненной Земли в поисках тюленей, и ни одного не нашел. А ведь это было его ремесло находить тюленей и снимать с них шкуру; он заключил договоры с большим числом торговцев мехами в Нью-Йорке и не мог выполнить взятых на себя обязанностей. Тюлени исчезли. Должно быть, дикари перебили их до последнего.

- Если речь идет только о тюленях, капитан, то мы знаем, где можно найти их целую армию! - воскликнул Гарри, рассмеявшись при воспоминании о том, что случилось с ними на горе острова.

Окашлу захотела сопровождать своих друзей в путешествии судна за тюленями. Лишь ненадолго она отправилась в свою столицу. Гарри и мисс Мод предложили ей свои услуги; Нед также захотел ее сопровождать.

По тропинке, которая вела во дворец королевы, шли Гарри и мисс Мод, которым было что рассказать друг другу после такой долгой разлуки. Королева шла под руку с Недом позади них. Окашлу была в отличном расположении духа, и Нед ей сказал:

- Вы счастливы, что вернулись домой. Нет сомнения, что вы быстро забудете своих друзей, когда они уедут.

- Вы так думаете? - спросила она несколько изменившимся голосом. - Вы так думаете? Вы ошибаетесь. Я ничего не забываю, и когда я кому-нибудь чем-то обязана, то запомню это навеки. Да вы по себе, верно, судите, - добавила она с грустной улыбкой. - Едва вы уедете, как поспешите забыть бедную жительницу Огненной Земли...

Нед Геней сильно покраснел.

- Нет, клянусь вам, нет! - запротестовал он. - Слишком несправедливо то, что вы мне говорите, и я хотел бы вам это доказать. Будь у меня тысяч двадцать долларов, - продолжал он после минуты молчания, - я наверняка скоро доказал бы вам это, но у меня нет их.

Какое значение Нед вкладывал в эти слова о долларах, Окашлу не поняла, но и расспрашивать не захотела. Скоро дошли до дворца.

Все шло тут прекрасно во время ее отсутствия. Верные подданные Окашлу успели разрезать на части всего кита; эйликолепы были восхищены новым правлением. Дела шли прекрасно.

Мисс Мод и Гарри еще не все, видно, сообщили друг другу и пошли опять отдельно от Неда и королевы.

- Я хочу вам рассказать, - начал Нед, обращаясь к Окашлу, - что бы я сделал, если бы у меня были средства, о которых я недавно упомянул. Я предложил бы вам бросить своих дикарей и последовать за честным американским гражданином, одним из моих друзей.

- Правда? - спросила Окашлу. - У вас есть один из ваших друзей, готовый жениться на такой маленькой дикарке, как я?

- Я хочу сказать, что он был бы совершенно счастлив, - ответил Нед. - Я могу говорить о нем с полнейшей осведомленностью, так как это я сам!..

Королева была так счастлива, что чуть не лишилась чувств.

- В Нью-Йорке жизнь дорогая, - продолжал Нед, - и нам нужно иметь в запасе двадцать тысяч долларов для того, чтобы там прожить.

- Но зачем нам ехать в Нью-Йорк? Разве эта земля, хорошо обработанная, стоит меньше, чем другая? Разве ей недостает чего-нибудь для того, чтобы процветать и обогащаться, если бы интеллигентный, деятельный и мужественный человек взялся насаждать в ней цивилизацию? Это была моя мечта, моя, но я не чувствовала себя достаточно сильной для ее осуществления. Для этого нужен мужчина, образованный, терпеливый и добрый. Почему же, Нед, вам не стать этим человеком?

- И я стану! - воскликнул молодой янки. - Я буду этим мужчиной, если вы хотите этого, скажите только "да!"

- Я говорю "да" от всего сердца, - ответила королева.

Это было обручением Неда и Окашлу.

Охота на тюленей прошла удачно. Шкур было так много, что в них можно было одеть дам многих столиц. Судно было нагружено, и настало время отплытия.

Нед Геней и Зигриф постоянно о чем-то советовались. Решено было, что не только старый столяр, но пять лучших матросов экипажа "Калипсо" останутся на Огненной Земле с Недом.

На следующее утро Нед объявил об этом всем, так как раньше о его решении знали только родные. И "Ranger" отправился в путь, спеша в Нью-Йорк со своим грузом.

После шестилетнего отсутствия Гарри Честер вернулся в отчий дом таким же бедным и неизвестным, каким оставил его. В один из декабрьских дней высокий парень в матросской блузе, прошедший пешком миль тридцать, постучался в дверь родного дома. Служанка, открывшая ему дверь, испугалась его длинной бороды и колебалась, впустить ли его в дом. Но он, не спрашивая позволения, прошел в низкий зал и подошел к убеленному сединой человеку, гревшемуся у камина. "Отец, - сказал он робко, - вы не узнаете меня?" Старик вздрогнул, и лицо его осветилось улыбкой. - "Ах, это ты, Гарри!.. Итак, ты все еще кажется, не адмирал". Эти слова были единственной местью старика. Никогда более не припоминали, как Гарри оставил родной дом.

Второе его путешествие в Нью-Йорк было менее богато приключениями, но зато более выгодно. Став впоследствии капитаном судна, он ездил охотиться на тюленей, нажил состояние и в 23 года женился на мисс Мод.

Зигриф построил собственную шхуну, а полуостров, принадлежащий тенекам, благодаря работе Неда, принял вид цивилизованной страны.

К О Н Е Ц

Рид Томас Майн Остров дьявола

Томас Майн Рид

Остров дьявола

Глава I

АМЕРИКАНСКАЯ ТЮРЬМА

Уже много лет прошло с тех пор, как я в первый раз путешествовал по долине Миссисипи. Единственной причиной, побудившей меня к этому путешествию, была жажда приключений, и я убедился, что сделал удачный выбор.

Среди дивной и величественной природы этой страны, среди ее кипящих жизнью городов и самым прихотливым образом смешанного населения редкий день проходил без какого-нибудь интересного случая, редкая неделя - без памятного эпизода.

Теперь, когда я вспоминаю прошлое, некоторые из этих эпизодов, имевших тогда для меня особенное значение, живо встают в моей памяти и принимают свойственную воспоминаниям романтическую окраску.

Многие из них могут показаться невероятными читателю, не знакомому с нравами и обычаями племен, населявших в описываемое мною время долину Миссисипи. Тогда ее города еще не перестали служить убежищем отверженцам общества, не признававшим никакого закона, кроме закона кровавой мести, никакого суда, кроме суда Линча.

Против обыкновения всех исследователей долины Миссисипи я начал свое путешествие не с севера, а с юга, то есть с устья реки. Первый город, где я остановился, был Новый Орлеан.

Я приехал туда уже поздней весной. Через некоторое время на дверях прибрежных домиков показались красные кресты. Это означало, что эпидемия, свирепствующая здесь каждое лето, уже появилась.

Я счел благоразумным распроститься с этим любопытным городом, решив вернуться туда, когда первые холода прогонят эпидемию.

Я направился далее на север, останавливаясь то там, то здесь по воле случая или по собственному желанию. Так я доехал до столицы Тенесси.

Путешествие это длилось довольно долго, а тем временем пожелтели листья. Приближалась осень.

В "Городе утесов" я оставался недолго. Решил ехать опять на юг, но уже не на пароходе, а верхом. Этот способ передвижения я предпочел потому, что так легче познакомиться со страной, через которую проезжаешь.

Запасшись выносливым конем и привьючив сзади седла небольшой чемодан, я пустился в дорогу. Мне предстояло долгое путешествие, настолько долгое, что скажи я, какое расстояние мне нужно было проехать до цели, меня бы обвинили в преувеличении или, по крайней мере, сочли бы хвастуном.

Почти это и случилось со мной в самом начале пути.

Не успел я отъехать и нескольких миль по пыльной дороге в Дронклин, как ко мне присоединился всадник и молча поехал рядом со мной. У него была очень хорошая лошадь, и он легко мог бы меня обогнать, но, видимо, нарочно сдерживал ее. Я мельком оглядел его. Он был в белом полотняном костюме, на голове широкая панама, на ногах - изящные лакированные сапоги. На вид ему было лет двадцать, и я решил, что он сын какого-нибудь плантатора.

Мы молча доехали до каких-то домов, стоявших справа от дороги. Тогда незнакомец первым прервал молчание.

- Это тюрьма, - сказал он, видя, что я смотрю на эти дома. - Вы, конечно, там были?

Вопрос показался мне настолько странным, что я невольно рассмеялся. Однако я понял, что он только не совсем точно выразился и вовсе не хотел сделать на мой счет какое-нибудь оскорбительное предположение. Поняв в свою очередь, какой смысл можно придать его вопросу, он тоже засмеялся.

- Виноват, - сказал он. - Но вы, вероятно, поняли мой вопрос. По-видимому, вы иностранец, и я подумал, что вам интересно познакомиться с тюрьмой одного из американских штатов.

- Благодарю вас, - ответил я. - Я действительно иностранец и, кроме того, турист. Я был бы вам признателен, если бы вы мне о ней рассказали.

- С удовольствием. Не хотите ли посетить ее? Я знаком с начальником тюрьмы. Это довольно интересно; один Муррель чего стоит!

- Кто он, этот Муррель?

- Вот и видно, что вы не здешний. Его здесь все знают. Знаменитый пират и бандит! Он приобрел громкую известность по рекам и дорогам. На его совести масса убийств; три или четыре из них вполне доказаны, но тем не менее он приговорен всего к десятилетнему заключению, и ему теперь осталось отсидеть всего четыре года. Не хотите ли на него взглянуть?

- Да лучше на него посмотреть в тюрьме, чем встретить на дороге, - ответил я.

Мы свернули и поехали к тюрьме. Нас очень любезно принял сам начальник и показал все здания. Они были похожи скорее на службу какой-нибудь обширной фабрики, чем на тюрьму. Тут были представлены едва ли не все отрасли промышленности. Мы увидели и шляпников, и портных, и сапожников, и слесарей, и кузнецов, и булочников. Нам даже показалось, что все эти люди были всецело поглощены своим мирным трудом.

Среди кузнецов мне показали убийцу Мурреля. Несмотря на покрывавший его лицо слой угольной пыли, я увидел, что оно вполне соответствует ужасной репутации убийцы.

Мне рассказали его историю. Сначала он был кузнецом, но потом отказался от своего ремесла, чтобы заняться более выгодным делом пирата. Он действовал не в отдаленных морях, как вообще действуют пираты, а по всему бассейну Миссисипи. Добычей ему служили плоты, шлюпки и барки, шедшие с грузом или с пассажирами вниз по реке к Новому Орлеану. Груз он обычно забирал, а у пассажиров отнимал ценные вещи и деньги.

Поймать Мурреля было очень трудно, а уличить - еще труднее. Сообщников у него насчитывались дюжины. Между ними были коммерсанты, плантаторы, мировые судьи и даже лица духовного звания.

Этим-то и объяснялось, что он был приговорен к заключению всего на десять лет, хотя совершил раз в десять больше разбоев и убийств.

Я никогда не забуду отвращения, с которым смотрел на этого врага себе подобных. Однако в тюрьме я пробыл недолго и почувствовал какое-то облегчение, когда сел на лошадь.

Но, посетив эту тюрьму, я приобрел много сведений, которые послужили вознаграждением за то жуткое впечатление, которое произвел на меня знаменитый преступник.

Я понял, что преступника если и не перевоспитает труд в тюрьме, то хотя бы избавит честных граждан от многих неприятностей.

Эту истину я уяснил себе далеко не сразу после выхода из тюрьмы. Тогда я был слишком молод, беззаботен, и меня мало волновали вопросы политической экономии.

Я понял смысл перевоспитания трудом много позже. Поймут ли это и другие государства и последуют ли примеру штата Тенесси?

Глава II

ЛЮБЕЗНОЕ ПРИГЛАШЕНИЕ

- А теперь куда вы поедете? - спросил мой спутник, когда мы снова выехали на большую дорогу.

- В Новый Орлеан...

- Куда?..

- В Новый Орлеан.

- Верхом?

- Верхом.

- Но ведь отсюда до этого города около пятисот миль! На пароходе и то нужно ехать целую неделю.

- Я это знаю.

- Значит, у вас есть свои причины, чтобы так путешествовать. Вы, наверное, занимаетесь торговлей?

И он посмотрел на мой чемодан, но, видимо, этот осмотр ничего ему не дал.

Чемодан мой действительно не походил на чемодан странствующего купца.

- Нет, - ответил я, - к сожалению, я не могу сказать, чтобы причина, побудившая меня избрать этот способ путешествия, была так серьезна...

- Я знаю, - продолжал незнакомец, - что многие ездят верхом до Мемдлеста, когда Кумберленд мелеет и нельзя найти лодки; но верхом до Нового Орлеана... Признаюсь, я не верю своим ушам. Вы, вероятно, шутите?..

- Вовсе нет!

- Ничего не понимаю в таком случае.

- Я это вижу, но уверяю вас, что я не сумасшедший, как вы, может быть, думаете.

- Ну в этом я и не сомневаюсь. Но все-таки простите меня за нескромность и настойчивость. Я спросил потому, что мне кажется невероятным предпринимать такое длинное и тяжелое путешествие без важных причин.

- Вы вполне правы. Я откровенно объясню вам эти причины. Я приехал из Нового Орлеана в Нашвиль на пароходе. Все, что я узнал, все, что я вынес из этого путешествия, я мог бы так же хорошо узнать, если бы сидел запершись в любой гостинице. А мне хочется познакомиться ближе с вашей прекрасной страной, и вот я путешествую верхом. А на пароходе что увидишь?

- О, теперь я вас понимаю и нахожу, что вы правы. Так как вы незнакомы с нашей страной...

- Совсем незнаком, - подтвердил я.

- И так как вы путешествуете лишь для того, чтобы удовлетворить свое любопытство, то вы, конечно, не особенно торопитесь. Я уже показал вам тюрьму штата Тенесси; надеюсь, вы позволите мне теперь показать вам нечто менее мрачное, хлопковую плантацию, например... Но, может, вы их уже видели?..

- Нет.

- Отлично. Я уверен, что это вас заинтересует.

- Благодарю, - ответил я, - тем более, что мне и раньше хотелось посмотреть такую плантацию.

Любезность моего спутника очаровывала меня все больше и больше.

- Итак, если вы согласны, я буду счастлив показать вам мою плантацию или, вернее, плантацию моего отца. Она не очень велика. Тут вообще нет таких больших плантаций, как на юге, в Алабаме или Миссисипи. Эта местность расположена на самой границе того пояса, где возможна обработка хлопка, и растение это часто страдает от холода. Но здесь вы сможете составить себе точное представление о главном богатстве страны. Я же с большим удовольствием покажу и объясню вам то, чем вы интересуетесь.

Я не колеблясь принял это любезное приглашение, случай осмотреть плантацию, которую я искал и сам, не стоило упускать.

Я уже детально осмотрел на юге сахарные и табачные плантации, но не имел ни малейшего представления о разведении и обработке хлопка, который составляет главный предмет торговли южных штатов.

Я поспешил поблагодарить еще раз своего спутника за любезность, тем более, что он меня совсем не знал.

Он загадочно усмехнулся в ответ на мои слова и произнес:

- Я, может быть, нехорошо сделал, не сказав вам сразу что вы мне, вероятно, не совсем не знакомы, хотя я вас знаю только по рассказам.

- По рассказам?.. Но что вы могли обо мне слышать?

- Мне кажется по крайней мере, что я вас узнал... Если не ошибаюсь - вы плыли около месяца тому назад вверх по Миссисипи на пароходе "Султан"?

- Совершенно верно.

- Не заметили ли вы между вашими спутниками молодой девушки, ее зовут мисс Вудлей?..

Я не забыл мисс Вудлей уже по одному тому, что, однажды увидев, ее нельзя было забыть. А я имел возможность видеть ее довольно часто, так как проплыл с ней на одном пароходе больше тысячи миль. Она села с одной пристани, расположенной по Миссисипи ниже Винсбурга. До этой пристани ее сопровождал брат, а потом она плыла одна до Нашвиля, пересев, так же как и я, на другое судно в устье Кумберленда. Но хотя она и была одна, о ней нельзя было сказать, что она одинока. Как на "Султане", так и на небольшом пароходе, на который мы сели потом, она была мишенью всех взглядов. По крайней мере, дюжине пассажиров путешествие показалось слишком коротким, и я откровенно сознаюсь, что был из их числа.

Я имел честь быть представленным прелестной мисс капитаном "Султана", моим соотечественником. Но она была окружена таким количеством поклонников, что на мою долю выпадали лишь редкие минуты познакомиться с ней несколько ближе.

Сходя в Нашвиле, я простился с ней, так как не думал, что когда-либо ее увижу. Она жила милях в пятидесяти от Нашвиля. Мисс Вудлей сама мне это сказала, но, разумеется, не приглашала меня к своим родителям.

После этих объяснений читатель не удивится, что имя мисс Вудлей, произнесенное моим любезным спутником, заставило меня привстать в седле и посмотреть с интересом на незнакомца.

- Да, да, - ответил я, - мы ехали на одном пароходе с мисс Вудлей.

- Я так и думал, - ответил незнакомец. - Я был почти уверен, что узнал вас. Во-первых, я вас видел мельком в Нашвиле, а во-вторых, мне вас очень верно описали. Наконец, только вы один, кажется, способны придумать себе такое путешествие. Воля случая, что мы выехали в один день и встретились в пути, - я сделал остальное. Надеюсь, вы меня извините, если я был нескромен.

- Наоборот, я очень вам благодарен, - ответил я.

Однако меня интересовало, откуда мой спутник знает прекрасную пассажирку "Султана". Я предположил, что он живет с ней по соседству и этим объяснил то обстоятельство, что ему обо мне уже рассказывали.

Я не решался, однако, подумать, что это был ее жених. Он был слишком красив для того, чтобы мне могло быть приятно такое предположение.

Прежде чем я успел придумать, как бы спросить его об этом, он сам косвенно на это ответил:

- Я очень рад, что вы приняли мое приглашение; сестра также рада будет вас видеть.

- Так вы, значит, брат мисс Вудлей?

- Да, у нее двое братьев. Я - младший, а старший, Генри, не живет с нами: у него плантация по Миссисипи, ниже Винсбурга. Сестра проводит так зиму, а летние месяцы живет с нами.

Я тут же подумал с тайной радостью, что лето еще не миновало.

...Мы ехали рядом мелкой рысью. Время от времени мы, как старые знакомые, перекидывались несколькими словами.

Никогда я не чувствовал такого сильного желания посетить хлопковую плантацию и ознакомиться во всех подробностях с разведением и обработкой хлопка.

Глава III

НАТ БРАДЛЕЙ

В течение нескольких часов я все ждал, что вот-вот мой спутник въедет в какие-нибудь из попадавшихся нам по пути ворота, украшенные затейливыми надписями и ведущие то в фазенду, то на плантацию, то в жилой дом. Но мы ехали уже довольно долго, а он и не думал сворачивать с пути.

- Далеко нам еще ехать? - спросил я возможно равнодушнее, чтобы скрыть свое нетерпение.

- Очень еще далеко. По крайней мере, миль пятьдесят. Если не останавливаться, то мы приедем глубокой ночью, и я предложил бы во избежание этого все-таки переночевать в Колумбии.

- А далеко до нее?

- Не близко. Видите ли, в этой части страны нет земли, пригодной для разведения хлопка. Здесь слишком холодно, и, как я говорил, холод часто убивает молодые кусты. Плантация моего отца расположена довольно далеко от большой дороги, на одной из малых рек, впадающих в Дук. Там очень хорошая почва для хлопка. Одно неважно - приходится слишком далеко возить его к пристаням. В этом году мы хотим даже отправить весь сбор в Новый Орлеан на собственной барже. Отец считает, что полученная таким образом экономия покроет расходы по постройке судна, и уже строит баржу. Понимаете, речка проходит как раз посередине наших владений. Она достаточно глубока, чтобы по ней можно было спустить лодку до Дука. А оттуда уже ничего не стоит перевезти урожай до Отио и далее до Миссисипи. Это вполне разумно. После сбора неграм совершенно нечего делать, и пятеро-шестеро из них под командой опытного лодочника смогут довезти груз до Нового Орлеана без больших издержек. А на пароходе и дорого, да и перевозка до пристани немало стоит. Ближайшая к нашей плантации пристань находится за тридцать миль. На повозку не положишь больше четырех тюков, а мы собираем ежегодно до ста пятидесяти. Судите сами, какой огромный обоз. А заимев баржу, мы сможем грузиться в нескольких футах от пресса, на собственной земле.

Все эти подробности так заинтересовали меня, что я почти совсем забыл о другой причине, которая влекла меня на плантацию.

В этом способе вести дело было что-то оригинальное, чисто американское. Весь урожай, полученный в самом центре территории, в месте, окруженном густыми непроходимыми лесами, перевозился на рынок, находившийся от места сбора более чем за тысячу миль, - но не по железной дороге, не на пароходе, не через комиссионера, берущего известный процент с рыночной цены, а собственными средствами землевладельца. Он таким образом напрямую выходил на потребителя. Где это увидишь, кроме Америки?

Погруженный в размышления об этой важной и интересной экономической задаче, решавшейся так просто, я забыл на время о своем спутнике, который пробудил во мне эти мысли. Его громкий голос вывел меня из задумчивости. Он поздоровался с человеком, ехавшим нам навстречу. У этого человека тоже был вид путешественника: лошадь его покрыли пот и пыль, к седлу прикреплены два небольших ковровых чемодана. Всаднику было лет двадцать пять.

По одежде его можно было принять за плантатора, но она отличалась от одежды Вудлея. На незнакомце тоже была панама, но вместо белой пары он оделся в широкую блузу из голубой ткани, застегнутую спереди. Панталоны были такого же цвета и из той же ткани. Это была одежда луизианских креолов, которую носит большая часть американцев, заселяющих берега нижней Миссисипи.

- Вы из Нашвиля, Вальтер? - спросил незнакомец у моего спутника.

- Да, Нат. Но как вы оказались здесь? Откуда вы?

Тот засмеялся.

- Я побывал на родине. И, знаете, подумал в который раз: хорошо я сделал, что когда-то уехал отсюда! Безумие оставаться здесь. Вот Миссисипи - другое дело; это богатство. А здесь... Ну, стоит ли здесь разводить хлопок? Я просто уверен, что каждый из моих негров соберет два тюка, пока вы наскребете один!

- Да, молва дошла и сюда, что у Ната Брадлея дела идут хорошо.

- А все равно мне мало дела до хлопка! Я не таков! Мне подавай возможность сразу нажиться... Ну, а у вас как? Хороший будет урожай?

- Надеюсь.

- Сколько тюков?

- Отец предполагает, что соберем тюков двести.

- Ну, это совсем неплохо, тем более, если вам удастся доставить их в сохранности на рынок! Я слышал - вы хотите их везти на барже?

- Да, она уже строится.

- Одобряю. Это хорошо и практично придумано. Расход небольшой, зато вы не платите ни за перевозку, ни за страховку. Да и эти пароходы не так уж надежны. То ли дело прежние плоскодонные баржи! Я, по крайней мере, всегда ими пользуюсь; последний раз я сэкономил вдвое против того, что мне стоила бы перевозка на пароходе... Вы прямо из Нашвиля?

- Да.

- Не слыхали, не идет ли пароход вниз?

- Нет, не слыхал.

- Хорошо, если бы шел, - мне нужно в Миссисипи. Да, а Корнелия здесь?

- Она у нас.

- Жаль, что я ее не увидел, но ведь мы с вашим отцом не слишком большие друзья... Однако чертовски жарко...

Последнее замечание, видимо, было сделано для того, чтобы переменить разговор, так как мой спутник, по-видимому, был недоволен тем оборотом, который приняла беседа.

- Да, жарко, - ответил он.

- Невыносимо жарко. Вы прямо к себе на плантацию?

- Да, прямо.

По тону вопроса Брадлея и по тому, как он при этом взглянул на меня, видно было, что он ожидал другого ответа. В этом быстром и беглом взгляде я прочел инстинктивную подозрительность и антипатию.

- Ну, прощайте, Вудлей, - произнес он, слегка отвернувшись, чтобы скрыть свое раздражение.

И, бросив на меня снова быстрый взгляд, на который, однако, я ответил тем же, Нат Брадлей пришпорил лошадь и вскоре исчез на нашвильской дороге.

Глава IV

ТИП ПЛУТА

Впечатление, произведенное на меня этой встречей, было далеко не приятно и даже тягостно. В манерах только что встреченного нами человека было что-то возмутительное и приводившее меня в негодование. Это чувство возбуждали во мне и его слова, и все его манеры. Оно зародилось с того самого момента, как я встретил его взгляд.

Хотя мы ни слова не сказали другу другу, но во взглядах, которыми мы обменялись, было что-то, сразу обнаружившее инстинктивный антагонизм, возникший между ним и мной. Уверен, что он почувствовал в точности то же самое.

Я угадал, что он был тем, кого называют на юго-западе "булли", то есть задира, забияка. На это указывали его манеры, слова и весь тон. Но его нахальство не могло замаскировать ту низость, которая сквозила во всех его чертах. В его круглых и несколько сутуловатых плечах, в короткой и толстой шее былочто-то, говорившее, что он, не задумываясь, сможет пойти на любое преступление. Не нужно было видеть ни ручки пистолета, торчавшей из-за его пояса, ни кинжала, чтобы заключить, что он готов по малейшему поводу и даже без всякого повода пустить в дело это оружие.

Вид этого совершенно ненужного вооружения сразу возбудил во мне отвращение. Оно еще больше усилилось, когда я услышал, каким тоном Брадлей говорил с моим спутником, обращавшимся с ним намного вежливее.

А когда Брадлей заговорил о сестре молодого человека, когда я заметил досаду последнего и наконец те взгляды, которые бросал на меня Брадлей, я готов был вызвать его на ссору, и, может быть, между нами произошла бы какая-нибудь неприятность, удались он несколько позже.

- Это ваш приятель? - спросил я Вудлея.

- О нет!

- Значит - друг вашего отца?

- Отец его терпеть не может.

- Тогда это, видимо, просто ваш старый знакомый: он так хорошо знает все ваши дела.

Говоря это, я больше всего думал о мисс Вудлей. Почему Брадлей сказал, что не видел ее? Почему моему спутнику так не понравилось, что он о ней заговорил?

- Да, - ответил молодой человек, - это старое знакомство. Он хорошо знал наши дела, по крайней мере, до последнего времени. Я должен вам сказать, что мы даже воспитывались вместе. Его плантация была рядом с нашей, теперь же большая ее часть входит в состав нашей. Потому-то он и сказал, что посетил свою родину.

- А теперь он уже не ваш сосед?

- Нет, он все продал.

- Вот оно что...

- Да. Нат считался здесь сорвиголовой, если не хуже. Он мало работал, тратил много денег, бывал в сомнительных местах и не менее сомнительном обществе, как и его отец. В один прекрасный день он вынужден был все продать, чтобы уплатить долги. Так как его земля граничила с нашей, то мы купили большую ее часть и несколько его невольников. Эти негры рассказывают про Ната ужасные истории. Если они хоть наполовину верны, его нужно избегать и опасаться. Меня особенно удивляет, что брат Генри бывает у него и сам его частенько принимает. Может, потому что его плантация недалеко от той, о которой говорил Брадлей. Кажется, он в самом деле зарабатывает много денег, как писал мне брат. У него около сотни негров, и его карманы всегда набиты золотом. Никто не знает, что ему помогло выбраться на поверхность. Но мне думается, что он добывает средства в игорных домах Нового Орлеана. Брат пишет, что он ездит туда зимой, живет там некоторое время и возвращается всегда с деньгами. В прошлом году он купил для своей плантации около пятидесяти негров, я уж не говорю о том, что владения его тоже расширились.

- Просто невероятно!

- Вы хорошо знаете Новый Орлеан? Много там играют?

- Да, очень много.

- Тогда не удивительно, что Брадлей составил себе состояние игрой. Если при этом играют в пикет, то, конечно, он всех обыгрывает. Еще ребенком он обыгрывал в эту игру негров своего отца.

- Он играл с неграми?

- Он может играть с кем угодно, лишь бы у того было что проиграть. Вы не удивитесь поэтому, что я был с ним несколько холодей, хотя мы школьные товарищи.

- Я ничуть этому не удивляюсь. По-моему, вы вправе держать его от себя на еще большем расстоянии.

- Да, наверное. А Генри вообще не следовало бы бывать у него.

- Но что же их связывает?

- О, многое! И этот мерзавец может там свободно говорить с Корнелией, как он называет нашу сестру. В Миссисипи довольно странные нравы. Как вы знаете, там большинство земель принадлежит всевозможным спекулянтам, которые ничуть не заботятся о том, с кем они имеют дело, лишь бы те платили. Брат мой славный малый, но неразборчив в знакомствах, - ему бы только охотиться со своими знакомыми. Страсть к охоте и заставила его поселиться там, хотя он в этом и не признается. В наших краях редко встретишь медведя, а серны и антилопы почти совсем перевелись, на берегах же Миссисипи много и пушного зверя, и пернатой дичи.

- Да, я тоже слышал об этом.

- Но, извините, я вам порядком, должно быть, надоел своими разговорами, да и наши лошади подустали. Вот гостиница старого Списера; если угодно, мы там пообедаем и отдохнем, а вечером, когда спадет жара, поедем дальше в Колумбию.

Мы сошли с лошадей перед воротами гостиницы "Ладайет" и, обменявшись любезностями с хозяином майором Списером (в Тенесси все содержатели гостиниц по меньшей мере майоры), отдали своих лошадей вышедшим неграм. В гостинице нам подали жареный картофель и поросенка. Этого было достаточно, чтобы подкрепиться, а вечером, после отдыха, мы снова пустились в путь.

Глава V

НА ПЛАНТАЦИИ

Из всех эпизодов моей жизни я ни об одном не вспоминаю с таким удовольствием, как о моем кратком пребывании на хлопковой плантации Вудлеев.

Мне показали зеленые зерна хлопкового растения, покрытые как бы легким пухом. Показали, как их сеять, как отделять сорняки от молодых побегов. Я видел, как растение принимает сначала форму белоснежного цветка, как потом лопается плодовая коробка, появляется кусок белого хлопка. Я познакомился также и со сбором хлопка, со способом его прессовки, упаковки и окончательного приготовления к отправке на рынок.

Все это мне в основном рассказывал Вальтер Вудлей, но и его очаровательная сестра участвовала в этих беседах, которые я, наверное, никогда не забуду. Они были настолько интересны, что я с удовольствием прослушал бы их еще раз и остался бы для этого даже до следующего сбора урожая, но в своем положении случайного гостя я, конечно, не мог этого себе позволить. Поэтому, пробыв неделю на плантации, я уехал.

Казалось, в этом милом благополучном гнезде Вудлеев не могло быть скрытой раны, которая есть во всяком семействе, но я все же чувствовал, что это не так. Впрочем, это были лишь смутные догадки, но и их было достаточно, чтобы огорчить меня.

Я не забыл Ната Брадлея, не забыл и той развязной манеры, с которой он говорил о делах Вудлеев, а в особенности того вида, с каким он смел касаться даже имени Корнелии.

О Брадлее не раз упоминали в семье Вудлеев, и Вальтер не преувеличивал, говоря об антипатии своего отца к Брадлею. В этом нельзя было сомневаться. Старый джентльмен всегда говорил о нем в самых резких выражениях и называл не иначе, как "этот негодяй". Видно, ему было известно что-то серьезное об этом человеке, и настолько серьезное, что он не решался рассказать этого ни детям, ни слугам.

Никто и не думал пробовать защищать бывшего соседа в глазах старика. Вальтер часто выражал и свою антипатию. Одна лишь мисс Вудлей хранила молчание.

Однако раз или два мне удалось заметить под этим молчанием как бы внутреннюю борьбу или желание прекратить разговор о Брадлее.

Я не знал, что и предположить. Была ли какая-нибудь тайна между Брадлеем и мисс Вудлей, или, может, здесь таился роман?.. Во всяком случае эта мысль причинила бы мне боль и тогда, когда я едва знал мисс Корнелию; теперь же, когда я почувствовал к ней подлинную привязанность, эта мысль огорчила бы меня еще больше.

Правда, с моей стороны это было лишь предположение, но один случай, происшедший незадолго до моего отъезда, подтвердил предположение.

Я часто ходил к небольшому бассейну на реке, где строилась баржа для хлопка, и с большим интересом следил за работами. Судно походило сначала на Ноев Ковчег, но мало-помалу принимало определенную, хотя все же весьма странную форму. Постройкой руководил белый, специалист по кораблестроению. Звали его Вильям Блэн. При нем был еще один белый, лоцман с Миссисипи. Остальные рабочие были негры - плотники, слесари и конопатчики. Некоторые из них должны были отправиться в Новый Орлеан с грузом хлопка, как только постройка будет закончена.

Я все больше и больше интересовался постройкой и оснасткой судна, хотя Вильям Блэн вовсе не был расположен посвящать меня в тайны своего искусства. Несколько раз, когда я заходил на работы один, он принимал меня с такой сомнительной вежливостью, что я должен был оборвать его и поставить на место. Товарищ его тоже не отличался учтивостью. Поведение этих субъектов дало мне очень печальное представление о местных рабочих, но потом я узнал, что они не здешние. Оказалось, что они работали то там, то здесь, в зависимости от того, куда их позовут, или, вернее, где они найдут работу.

Однажды вечером Вальтер Вудлей вышел из дому, сестре же его нужно было с ним поговорить, и несколько человек отправились его искать.

Посланные не возвращались долго. Я подумал, не пошел ли Вальтер посмотреть строящуюся баржу, а так как делать мне было нечего, то я и отправился по направлению к реке. Она протекала ярдах в восьмистах от дома, через бывшие владения Ната Брадлея.

Подойдя к реке, я увидел, что никого из рабочих там не было. Солнце уже давно село, и все они ушли ужинать.

Дома мне делать было нечего, и я пошел дальней тропинкой, пролегавшей через небольшое поле хлопчатника. Под кустарниками было уже совсем темно. Небо покрылось облаками, и я едва видел тропинку. Время от времени вдоль нее вспыхивали фосфорические огоньки светляков, но они меня только путали, потому что беспрестанно перемещались и кружились. Я должен был продвигаться вперед как можно осторожнее, от дерева к дереву, и останавливаться едва ли не на каждом шагу, чтобы убедиться, не сбился ли я с тропинки.

Глава VI

СТРАННАЯ БЕСЕДА

Закурив сигару, я почти уже вышел из хлопковых зарослей, как вдруг неподалеку услышал голоса. По-видимому, двое мужчин вели между собой разговор, и разговор, судя по их тону, серьезный. Я остановился и вгляделся в темноту. Навстречу мне шли двое. Вскоре они со мной поравнялись.

Было так темно, что я едва различал их; они же меня совсем не видели.

Я хотел уже их окликнуть, чтобы не столкнуться с ними, как вдруг узнал один из голосов. Это был строитель баржи Блэн. Собеседником мог быть его помощник Стингер.

Вовсе не желая с ними встречаться, я отошел немного в сторону, чтобы они меня не заметили. Тогда я расслышал их разговор:

- Так говоришь, будет по крайней мере двести тюков?

- Да, урожай очень хороший.

- Тем лучше. Сделай, чтобы все уместились в лодке, Блэн. Нужно увезти все сразу.

- Можете быть спокойны: я скорее сделаю лодку больше, чем меньше.

- Отлично. Если все удастся, то это будет одно из наших лучших дел... Не замечаешь ли ты, как будто табаком пахнет?..

- Да.

- Кто-то тут недавно курил. Это запах сигары. Вероятно, проклятый иностранец или Вальтер Вудлей тут недавно прошли.

Около полминуты не слышно было ни звука. Они остановились и слушали.

Теперь меньше чем когда-либо я желал бы встретиться с Блэном и его спутником. Это был не Стингер. Я узнал бы его по голосу. Этот же голос я также где-то слышал, но все-таки не узнал.

Я стоял совершенно неподвижно, вынув сигару изо рта и повернув ее зажженным концом к ладони. Я надеялся услышать что-нибудь интересное, так как в том, что я услышал из разговора, была какая-то тайна.

Кто это мог так интересоваться постройкой баржи и судьбой урожая мистера Вудлея?

Может быть, управляющий?

С ним я раз или два разговаривал, но не настолько запомнил его голос, чтобы узнать его. Я вынужден был ограничиться только предположениями, потому что собеседники пошли дальше, говоря так тихо, что я не мог расслышать ни слова.

Вскоре они были далеко от меня.

Убедившись, что они тоже не могут услышать моих шагов, я пошел дальше, раздумывая об этом случае. Голос незнакомца так и раздавался у меня в ушах, но я все не мог понять, чей это голос. Я все-таки думал, что это не управляющий. Придя домой, я убедился, что прав в своем предположении. Управляющий стоял на пороге и, конечно, не мог меня обогнать.

Вальтер также был дома, и я передал ему обрывки услышанного мной разговора.

- Это, вероятно, кто-нибудь из соседей интересуется нашими делами, сказал он с беззаботным смехом. - Впрочем, я не могу сказать, кто из них мог быть к нам так доброжелателен. А, - сказал он, подумав, - кажется, догадываюсь. Мы обещали эконому баржи один процент с продажной цены, если груз благополучно дойдет до Нового Орлеана. Это, вероятно, какой-нибудь друг Блэна, поздравлявший его с выгодным делом.

- Может быть, - сказал я, хотя сомнения мои так и не рассеялись.

- Представьте, - сказал Вальтер, переходя на другой предмет, - я ходил после обеда к соседу и вообразите, кого встретил!

- Как я могу угадать? Ведь я здесь никого не знаю.

- Вы, однако, видели этого человека и кое-что о нем слышали.

- Кто же это?

- Нат Брадлей!

- Нат Брадлей? Он здесь? Но ведь он говорил, что уезжает домой.

- Да, но это, как видите, вовсе не мешает ему быть здесь.

- Что же он тут делает? - спросил я с некоторым беспокойством.

- Кто знает! Он был, видимо, недоволен, что встретил меня. Вероятно, ему пришло в голову, что мне покажется странным его пребывание здесь, когда он сам мне сказал, что едет к берегам Миссисипи. Он уверяет, что не было попутного парохода в Нашвиле. Я точно знаю, что это ложь. Я слышал, что недавно оттуда отправился пароход и как раз тогда, когда Брадлей там был, если, конечно, он действительно туда ездил. Если бы он хотел, он мог бы на него сесть. Это опасная личность. Никто не знает, что он тут делает, зачем сюда приехал. Он говорит, что здесь есть поблизости торговец неграми, у которого он рассчитывает купить по дешевой цене нескольких рабов, а потом поедет верхом в Мемдлест и там сядет на пароход. Не знаю, правда ли это. Во всяком случае у него теперь много денег, потому что он говорил мне о покупке двадцати рабов.

Слушая это длинное объяснение, я вдруг поймал себя на мысли, что догадался, кто разговаривал с Блэном. Это был тот самый голос, который так неприятно поразил меня, когда произносил имя мисс Вудлей...

Я тут же поделился с Вальтером своими подозрениями.

- Это возможно, - ответил он. - Однако я не знаю, знаком ли Брадлей с Вилем Блэном, и не вижу, какое ему может быть дело до нашего хлопка и до того, в один или в два рейса пойдет он в Новый Орлеан.

Я знал об этом не больше, и как раз это продолжало меня интриговать после того, как мы перестали разговаривать о нашей встрече.

Странная вещь! Ни по соседству, ни на плантации никто, кроме Вальтера Вудлея, не знал о появлении Брадлея.

В те три дня, которые прошли между этим случаем и моим отъездом, я навел справки и выяснил - никто не знал, что Нат Брадлей здесь. Его первое посещение вызвало много толков, как их всегда вызывает появление человека, уехавшего разоренным и через несколько лет вернувшегося снова богатым.

Что же касается второго посещения, сделанного совершенно тайно, то, очевидно, оно было сделано с такой целью, в которой Брадлею неудобно было признаться перед соседями.

Заключение это было логично. Оно часто приходило мне в голову и, не знаю почему, очень меня беспокоило.

Глава VII

СТРАСТНЫЙ ОХОТНИК

Несмотря на мое нежелание покинуть своих хозяев, я наконец должен был на это решиться. Дольше оставаться здесь было неудобно. Однако я сильно привязался к Вальтеру, а в особенности, к его очаровательной сестре, и потому с большим удовольствием согласился на предложение, которое давало мне возможность вскоре с ними опять встретиться.

Они предложили мне, когда я буду путешествовать по Миссисипи, заехать к их брату Генри. Это было мне почти по дороге. С ним я мог бы поохотиться на зверей; мисс Корнелия, а может быть и Вальтер, приедут туда на зиму, - почему бы мне не подождать там их прибытия.

Вряд ли кто-нибудь на моем месте отклонил бы такое предложение, я же просто не в силах был это сделать. Пообещав заехать к мистеру Генри Вудлею, снабженный рекомендательными письмами к нему, я распростился со своими хозяевами и снова направился на юг.

Через несколько дней я приехал на плантацию Генри Вудлея и представил ему письма. Я был принят так хорошо, как только можно было вообразить по рассказам моих прежних хозяев. Впрочем, я думаю, что был бы почти так же хорошо принят и без этих писем. Мне стоило только сказать, что я страстный охотник, чтобы Генри Вудлей принял меня с распростертыми объятиями. Письма же сделали то, что между нами установились совсем приятельские отношения. Генри Вудлей принял меня так, как будто я вместо простого письма его сестры привез ему чек на сто тысяч франков.

У Генри Вудлея все очень отличалось от того, что я видел в старом семейном доме Вудлеев. Вместо комфортабельного, почти роскошно меблированного жилища, я был введен в более чем скромный дом. Это было что-то вроде хижины, без всякой претензии на изящество, спрятанной под высокими деревьями и окруженной рощами магнолий, лимонных и апельсиновых деревьев, пальм, всеми сортами растений из соседних лесов. За главным домом были расположены хижины работавших на плантации негров, а также кухни и конюшни.

Несмотря на простоту, дом имел очень живописный и приятный для глаза вид. Да и в практичности Генри Вудлею нельзя было отказать: он имел все, необходимое для жизни.

На псарне содержалась дюжина охотничьих собак, у некоторых из них были боевые рубцы, - следы когтей медведя или пантеры. Меня это взволновало особенно - значит, хозяин действительно охотник, как и я, и мне здесь скучно не будет.

Страсть к охоте заставила Вудлея выбрать себе это место, вдали от родных. Ради охоты он согласился терпеть ежегодно летнюю жару, ужасную в этой местности, дышать миазмами болот Миссисипи и отказаться от состояния, которое мог бы нажить на табачных или хлопковых плантациях. Он довольствовался тем зерном и фуражом, которые собирал со своих полей и лугов, лишь бы ему этого хватало на прокорм своих людей, лошадей и собак.

Мне уже случалось встречать людей, которые занимаются якобы земледелием, а сами проводят три четверти жизни на охоте или рыбной ловле. Земледелие для них только предлог или средство избежать другого занятия, отнимающего больше времени, средство самооправдания в ничегонеделании. Такие типы сотнями встречаются в долинах Миссисипи и тысячами - в девственных лесах Америки.

Внутри дома, - как и снаружи, все указывало на то, что хозяин - настоящий охотник. Всюду висели охотничьи трофеи: рога, шкуры, клыки, а также холодное оружие всех видов и ружья всех калибров.

Через некоторое время после моего приезда хозяин посвятил меня в жизнь южного траппера, и вскоре я узнал все способы охоты, практикуемые в этом краю.

Меньше чем за месяц я даже имел уже массу трофеев. У меня были шкуры черного медведя, красной пумы, пятнистой рыси, черных и серых волков, опоссумов, морских кроликов. В моей коллекции появились рога вирджинской серны, шкуры аллигаторов и кайманов юго-западных рек.

Птиц также было немало в этой коллекции, и первое место в ней занимал роскошный экземпляр индейского петуха, весом в тридцать фунтов. Я также убил большого американского ястреба, лебедя-трубача, птицу-змею, красного ибиса и много других птиц, которые встречаются только на южных берегах Миссисипи.

Однако самой редкой и драгоценной птицы, белоголового орла, в моей коллекции еще не хватало. Несколько раз мне случалось видеть этих величественных птиц, когда они парили на недосягаемой высоте или, ловя рыбу, летали вдоль берегов реки. Но, как большая часть членов семейства хищных птиц, белоголовые орлы боялись человека, и к ним очень трудно было подойти на расстояние выстрела. Мы узнали, что они водятся на одном острове, расположенном по реке милях в пятидесяти ниже плантации. Весной там видели гнездо, а несколько позже - молодых орлят.

Когда эти птицы устраивают где-нибудь гнездо, то к ним легче приблизиться. Зная это, я и решил нанести им визит.

На этот раз мне пришлось пойти без мистера Вудлея, а с одним его негром по имени Джек. Мы с ним уже не раз ходили на охоту, когда хозяин бывал занят, и я мог оценить охотничью опытность и сноровку в управлении челноком, которую проявлял Джек.

Негр хорошо знал остров, хотя ни разу не приставал к нему. Меня удивило, что он, видимо, не особенно был рад туда ехать. Нам надо было плыть около двух часов по реке, а на возвращение требовалось еще больше времени, так как течение было здесь очень быстрым. Я думал, что это и смущает Джека, и, надеясь, что его нежелание плыть пройдет, когда мы отчалим, я пошел с ним к его челноку.

Глава VIII

БЕЛОГОЛОВЫЙ ОРЕЛ

Мы отправились сразу после восхода солнца и, как мне сказал уже мой провожатый, попали в очень быстрое течение, ближе к острову становившееся даже опасным.

К берегу пристать было почти невозможно - мешали корни и водовороты. К счастью, мы заметили поваленное дерево, которое было наполовину погружено в воду. К нему мы и пристали и крепко привязали челнок.

Ухватившись за ствол, я выскочил на берег.

Не знаю почему, мне казалось, что гнездо должно быть неподалеку и я скоро его найду.

Так как негр, видимо, не собирался выходить на берег и помогать мне в моих поисках, я согласился на его предложение постеречь челнок и оставил его.

Правда, его поведение было для меня несколько странным, но я не настаивал. Остров, казалось, был невелик, и я легко мог пройти его вдоль и поперек. Если птицы здесь есть, я непременно их увижу или услышу, и мне было даже удобнее идти одному, так как Джек, не очень-то умелый охотник, легко мог бы их напугать.

Но я вскоре убедился, что пройти весь остров было гораздо труднее, чем мне думалось поначалу. Громадные кипарисы, переплетенные лианами, а также целый лес мелких кустарников сильно затрудняли движение. Кроме того, густая листва задерживала солнечные лучи, и, хотя солнце взошло не более четырех часов назад, казалось, что вот-вот наступит ночь. Ветви были также переплетены лианами и испанским мхом и образовывали вместе с листвой почти сплошной навес.

Я даже понемногу стал отчаиваться, что не найду орлов, так как не видел и самого солнца.

Я уже почти решил вернуться назад, как вдруг неподалеку увидел луч света, пробивавшийся сквозь густую растительность, в которой я находился. Я подумал, что дошел до противоположного берега острова и, думая в этом убедиться, пошел на свет.

Это оказалась всего лишь небольшая поляна, образовавшаяся вокруг мертвого дерева, лишенного листьев, что и позволяло солнечным лучам освещать землю, проходя меж высохшими ветвями. Это дерево, громадный лиродендрон, было, по-видимому, разбито молнией. Кормившиеся долгие годы его корой паразиты во множестве ползали кругом. Громадные побелевшие ветви тянулись к небу, как скелеты. Верхушка была обожжена, но все же возвышалась над остальными деревьями. В ее расщелине я заметил кучу ветвей, по-видимому, от другого дерева. Присмотревшись, я обнаружил, что эти ветки крепко сплетены, и догадался, что это и было гнездо, которое я искал.

Пока я смотрел, запрокинув голову, раздался странный звук. Он был похож на лязг резца скульптора о мрамор или даже на смех вырвавшегося из своей клетки безумного. Эхо тотчас же подхватило этот звук, и остров как будто сразу населился демонами. Но шум не испугал меня. Я знал его причину: это кричали белоголовые орлы. Я едва успел зарядить ружье, как четыре громадные птицы, закрыв своими темными крыльями свет, появились у меня над головой.

Я ждал, не спустятся ли они к гнезду, чтобы можно было выстрелить наверняка, но они не спускались, и я, боясь, что они улетят, решил стрелять. По-видимому, они заметили меня, и их крик послужил сигналом тревоги. Что бы я дал теперь, если бы со мной был карабин, заряженный крупной дробью! Но у меня было одноствольное охотничье ружье, заряженное пулей. Орлы продолжали кружиться вокруг разбитого дерева. Из них только у двоих были белые хвосты и головы. Двое других были темного цвета. Это были молодые, еще не по-настоящему оперившиеся детеныши.

Я выбрал из первых двух того, который был побольше, прицелился и выстрелил.

Птица, раненная в крыло, упала к моим ногам, но я не успел схватить ее; крича и хлопая здоровым крылом, она бросилась в чащу. Я побежал за ней и только ярдов за сто от того места, где она упала, догнал и прикончил ее ударом приклада. Это была самка.

Три других орла улетели, пронзительно крича на весь остров.

Глава IX

ОСТРОВ ДЬЯВОЛА

Гордый своим трофеем, я взвалил его на спину и собирался уже вернуться к Джеку. Но не прошел и нескольких шагов, как понял, что заблудился. Преследуя раненную птицу, я потерял из виду сухое дерево и очутился снова в полутьме. Я стал искать свои следы. В спокойном состоянии я мог бы найти их, но мудрено было оставаться спокойным, когда колючки так и втыкались со всех сторон в мое тело. Предполагая, что остров имеет в поперечнике не больше трех-четырех миль, я решил идти напрямик в каком-нибудь направлении и выйти таким образом к берегу, а там, уже идя вдоль берега, дойти до того места, где остался Джек.

Я пошел прямо и, как ожидал, вскоре увидел свет. Потом показалось небо, а через несколько шагов - и вода. Но, подойдя поближе, я увидел, что это не река, а болото или, вернее, лагуна. Затем я увидел канал, следуя по которому, я мог выйти к реке. Чтобы не обходить потом кругом весь остров, я вернулся назад и пошел по другому берегу канала. Идя вдоль лагуны, я обратил внимание на какой-то челнок, который принял сначала за ствол дерева. Он был привязан к высокому кипарису, до половины закрытому росшими вокруг латаниями. Сначала я подумал, что на острове есть еще какой-то охотник, но, рассмотрев привязь, сделанную из дикого винограда, понял, что челнок привязали несколько месяцев тому назад. Вероятно, это было какое-нибудь негодное, гнилое, брошенное или забытое судно.

В раздумье я рассматривал берега этого небольшого заливчика и заметил другие следы пребывания здесь человека, хотя и не свежие. В одном месте земля была несколько утрамбована, как будто здесь часто приставали к берегу, вокруг валялись куски грубого полотна, применяемого для упаковки хлопка, в другом месте лежала куча золы.

Следы в таком уединенном месте очень меня заинтересовали, и я несколько минут их рассматривал, раздумывая, кто бы мог здесь быть.

Однако, так и не решив этого вопроса, я вынужден был продолжать идти к своему челноку. Я снова стал продираться сквозь чащу и, дойдя до берега, окликнул Джека. Он отозвался. Я пошел на голос и вскоре был уже возле челнока.

- Мой очень доволен, масса, что вы вернулись целы и невредимы, - сказал негр на своем ломаном языке, когда я сел в челнок.

- А разве что-то могло случиться? - спросил я, удивленный его тоном и той поспешностью, с которой он отчалил от берега.

- О, на этом острове нечисто!

- Как нечисто?

- Не знаю, масса, не знаю. Но говорят, что ночью там видели дьявола. Мне самому это говорили рабы массы Брадлея. Его плантации недалеко отсюда, по другую сторону только, но никто из его негров сюда не ходит.

- Так как же они это знают?

- Не знаю, масса, не знаю. Никто не решается ходить на этот остров. Только это уж точно, что дьявол часто здесь высаживается.

Теперь я понял, почему мой черный спутник ехал со мной с такой неохотой.

Я не мог не посмеяться над его суеверием и стал упрекать его, почему он не сказал мне этого раньше, ведь я мог получше осмотреть это любопытное владение дьявола.

Потом я подумал о криках орлов, о царствующей на острове темноте, о лагуне и челноке, привязанном на берегу; мне вспомнились эти переплетенные лианами и испанским мхом ветви, и я перестал удивляться суеверию бедных негров соседних плантаций и страху моего спутника.

Мрачный вид этого места мог легко внушить ужас суеверным по природе неграм. Но, очевидно, брошенный челнок и другие особенности, которые я заметил, могли бы при более тщательном осмотре подсказать мне, кто же тот демон, который, по мнению Джека и его знакомых с Брадлеевой плантации, избрал это место под свою резиденцию.

Глава Х

ПЛАНТАЦИЯ НА ОСТРОВЕ ДЬЯВОЛА

По поводу плантации Ната Брадлея Джек оказался словоохотливее и в течение нашего долгого плавания успел мне порассказать много любопытного об этом человеке.

Жилище Ната Брадлея было расположено на большом острове, образуемом Миссисипи и ее прежним руслом. Река эта часто меняет русло; оба ее берега, в особенности правый, изрыты бочагами, заливами, лагунами, каналами. Вода то исчезает из них, то появляется снова, то роет новые, как будто по капризу, но так или иначе покинутое русло или лагуна всегда превращаются в тинистое стоячее болото.

На таком-то острове и поселился Нат Брадлей. Одно, впрочем, удивляло моего спутника: как мог этот человек, приехав с двумя или тремя рабами, в короткий срок раздобыть для покупки стольких, что их оказалось больше, чем у сквайра Вудлея в Тенесси. Он скупал рабов везде, где они продавались. Он скупал даже таких негров, которых по непригодности к работе никто не хотел покупать. Но он умел их держать в руках, и с его плантации негры никогда не убегали. Иногда они уходили оттуда на ночь, но утром всегда возвращались.

Однако они легко могли укрыться где-нибудь в окрестностях, и никто не подумал бы выдать их господину. Очевидно, тут была какая-то загадка.

Эти сведения очень заинтересовали меня, так как дополняли те, которые я собрал раньше; но мне еще интереснее было узнать, какого рода отношения существовали между Натом Брадлеем и Генри Вудлеем. Я видел, что они были близкие друзья, но мне хотелось знать, почему они дружны, так как я не мог понять связи между такими различными людьми.

Я уже настолько узнал здешние нравы, что мне было известно, как мало придается здесь значения нравственности того или другого плантатора. Колонисты, поселившиеся на древней земле чокталов, были далеко не рыцари вроде Баярда, человека без страха и упрека. Без страха-то они, пожалуй, и были, но их безупречность была, во всяком случае, сомнительна. Для них богатства и умения искусно владеть револьвером было вполне достаточно для того, чтобы признать человека достойным уважения. А Нат Брадлей был как будто создан для того, чтобы блистать в обществе Винсбурга и его окрестностей.

Винсбург - это город, которым за несколько лет перед описываемым временем завладела банда, состоявшая из негодяев всевозможных национальностей. Некоторое время на улицах города царил какой-то нескончаемый и безобразный кавардак. Обывателям приходилось весьма плохо.

В конце концов бандиты были схвачены, но старая закваска так и осталась в этом краю. Пребывание злодеев сильно отразилось на нравах населения. То, что рассказывалось про Ната Брадлея, про его выходки и характер, никого не удивляло и доказывало лишь, что он вполне достоин жить между колонистами Миссисипи и водить с ними дружбу.

Но по своему характеру Генри Вудлей ничуть не подходил Брадлею. Редко встречались люди более противоположные, более неспособные подружиться. Правда, Генри жил немного как дикарь, делил хлеб-соль с не очень-то цивилизованными людьми, но по натуре был он мягок, казался скорее даже застенчивым, хотя это и не охотничье качество.

Я не мог объяснить себе, как такой человек находит удовольствие в обществе Ната Брадлея. Но мне было неудобно беседовать о своем хозяине с его невольниками. Не будь я особенно заинтересован двумя близкими ему лицами, я и не завел бы этого разговора, но любопытство мое было так возбуждено, что я не удержался от косвенного вопроса.

- А, кажется, Джек, ты не очень-то любишь Ната Брадлея?

- Да. И никто из нас, негров, его не любит. Его просто ненавидят все!

- Ну, а ведь белые его уважают?

- Не знаю, масса, не знаю.

- Как не знаешь? Твой господин, например, большой друг Ната Брадлея.

- Мистер Генри?

- Да, мистер Генри.

- Да ведь он со всеми дружен.

- Правда?

- Да, он мухи не обидит, комара на собственном носу не убьет. Вот на охоте - до медведей, до пантер - он зол. Охота и собачий лай его возбуждают; он становится совсем другим человеком, когда у него ружье в руках и он стоит перед дичью. А так он очень добр.

- Да, он любит охоту и охотников. Но Нат Брадлей, кажется, и не охотится никогда; почему же твой господин его так любит?

- Кто знает! Может, любит, а может, и нет.

И после этого уклончивого ответа Джек подналег на весла и некоторое время хранил молчание.

Зная, что сын Африки никогда не закончит разговор так неопределенно, я ждал, когда Джек заговорит сам.

Ждать пришлось недолго. Взмахнув веслами еще несколько раз, он сказал:

- Может быть, масса, тут есть и особые причины. Здесь, как и везде, бывают странные случаи; может быть, один из этих случаев и есть причина...

Джек, видимо, старался говорить так, чтобы не выдать себя, но и поболтать ему также хотелось.

Мне оставалось предоставить его самому себе и только слегка поощрять его время от времени.

- Да, вероятно, это не настоящая дружба. Тут что-нибудь да есть...

- Под спудом, - подхватил Джек. - Не сомневайтесь в этом, сударь; негры-то это хорошо знают.

- Тайна какая-нибудь?

- Да, масса, тайна.

- Интересно - какая?

Сердце мое сильно билось, когда я задавал этот вопрос и ожидал на него ответа. Я думал, что негр сейчас заговорит о Корнелии.

- Видите ли, масса, - сказал негр после некоторого размышления, - я думаю, что вы друг масса Генри, и не знаю, почему бы мне не сказать вам, какие у него дела с Натом Брадлеем.

- Я - искренний друг твоего господина, - сказал я серьезным голосом, - и ты можешь мне вполне довериться, Джек.

- Ну вот, масса. Как-то масса Генри и много других охотников поехали на большую охоту. Масса Брадлей тоже там был, - это, кажется, единственный раз, когда он был на охоте. К концу дня все сели отдохнуть, выпить и закусить. После закуски стали играть в карты, кажется, по предложению масса Брадлея... Вы знаете, что масса Генри никогда не играет в карты, а тут он стал играть, так как все были навеселе. Сначала играли в пикет, потом во французскую игру баккара. Все ставили огромные куши. Масса Генри - вы знаете какой он нервный ставил больше других и, не умея играть, все время проигрывал. Так он проиграл двадцать тысяч франков! И знаете, кто все выиграл?

- Кто?

- Масса Брадлей. У масса Генри, разумеется, не было такой суммы, - кто же возьмет с собой на охоту столько денег?

- Конечно.

- Ну, он и дал Брадлею расписку на эту сумму. Расписка находится до сих пор у Брадлея, потому что масса Генри еще не заплатил долга. Поэтому-то масса Генри и должен делать вид, что дружен с этим человеком. Вот, масса, и объяснение их дружбы.

- Думаю, ты не ошибаешься, - сказал я. - Надеюсь, что твой хозяин действительно так много должен Брадлею.

- Как надеетесь? Вы говорили, что вы друг масса Генри. Как же вы можете желать, чтобы он был действительно должен двадцать тысяч франков этому человеку?

Джек сказал это с взбешенным видом, но в этом не было ничего странного, так как я отвечал машинально и совсем не подумал о том ложном значении, которое мог придать негр моему ответу. Той тайной эгоистической мысли, которая вызвала у меня это восклицание, он не мог угадать. Однако я поторопился его успокоить.

- Нет, нет, - произнес я важным тоном. - Я хотел только сказать, что очень рад, что между ними нет ничего более важного. Денежная рана не смертельна, да и в конце концов двадцать тысяч франков уж не Бог весть какая сумма для богатого плантатора.

- Для богатого плантатора - может быть. Но для масса Генри это огромная сумма. При жизни отца он не сможет ее выплатить. Он не выручает почти ничего со своей плантации, он даже проживает больше, чем получает. Ах, будь прокляты эти карты! Они годятся только для таких людей, как Нат Брадлей. К счастью, масса Генри с тех пор не играл - и то утешение.

То, что мне рассказал негр, возбудило мое любопытство еще больше. Несмотря на нежелание показаться ему нескромным, я не мог перестать его спрашивать.

- А часто бывает мистер Брадлей у твоего господина?

- Это зависит...

- От чего?

- От времени года.

- Ты хочешь сказать, что он чаще бывает в какое-то одно время года?

- Да.

Джек становился уже неразговорчивым. Приходилось допытываться и выжимать из него слова.

- Вероятно, он бывает чаще тогда, когда у него здесь дела?

- Вероятно. Летом он бывает редко, раз или два за все время. Но зимой другое дело. Говорят, у масса Брадлея бывает в это время много дел в Новом Орлеане.

- Но если б у него было много дел, так ему некогда было бы бывать здесь.

- А он находит время, - сердито заметил негр.

- Как же и когда?

- Да, по правде сказать, когда сестра масса Генри здесь, так и он бывает вот что!

Хотя я и был к этому приготовлен, но все-таки это поразило меня настолько, что я насилу мог скрыть это от моего собеседника. Немного справившись с собой, я спросил с беззаботным видом:

- Он, вероятно, жених мисс Вудлей?

- Может - да, а может и нет.

Я счел неосторожным продолжать свои вопросы. Впрочем, мне и самому тяжело было говорить об этом.

Да и что для меня была мисс Вудлей? Чувствовал ли я к ней что-нибудь, кроме искренней дружбы? К чему мне было вмешиваться в дела, которые меня не касались? Корнелия Вудлей - не ребенок. Если она позволила любить себя этой подозрительной личности или даже сама любит Брадлея - к чему мне-то ввязываться? И она и ее братья были мне чужими. Я не имел права давать им советов, и из их ласкового приема вовсе не следовало, что они должны руководствоваться моим мнением.

Конечно, мне лучше всего было избежать всякого вмешательства в это дело, а для этого оседлать лошадь и уехать.

Это несколько изменило бы мою программу, но этого требовали обстоятельства. Перспектива увидеться снова с мисс Вудлей, такая приятная прежде, теперь была для меня тяжела. Обещание, которое я ей дал, не имело особой важности, и я легко мог его не сдержать, да и она не должна была особо на это обижаться.

Эти грустные размышления были прерваны восклицаньем моего спутника:

- Когда говорят о дьяволе, то видят его хвост. Однако теперь мы, может быть, увидим и ангела.

- Ангела? Что ты говоришь, Джек?

- Посмотрите туда: что вы там видите, масса?

- Пароход.

- Ну, так вот на этом пароходе и находится ангел. Я уверен, что она там.

- Ничего не понимаю.

- Да что же тут непонятного, масса? Видите, пароход остановился около плантации масса Генри?

- Да.

- Значит, на нем есть пассажиры, которые хотят здесь высадиться. В Новый Орлеан мы зерна не посылаем, так, значит, это и есть мисс Вудлей. Я вам говорю! Посмотрите, и пароход этот "Чироки", он ходит вверх по Кумберленду и доходит до Нашвиля.

Негр не ошибся. Десять минут спустя пароход прошел мимо нас, и я прочел его название, написанное крупными буквами над колесами.

А по приезде на плантацию я прежде всего узнал, что туда приехала мисс Вудлей и что с нею от Нашвиля ехал Нат Брадлей.

Глава XI

ВРАЖДУЮЩИЕ ГОСТИ

Действительно, мистер Брадлей приехал вместе с мисс Корнелией и был принят как желанный гость.

Мне едва удалось, несмотря на все усилия, скрыть свое недовольство. Однако я стал несколько сдержаннее, когда решил на другой же день распроститься с моими хозяевами, которые мне были прежде так симпатичны. Теперь же один вид их заставлял меня страдать.

Брадлей уехал с плантации до наступления ночи. Он высадился здесь, потому что на его земле не было пристани. Его вызывали зачем-то в Винсбург, и, возвращаясь оттуда, он встретил на пароходе мисс Вудлей.

Все это я узнал из разговора с хозяином, но поверил этому мало. Не было никакого сомнения, что в Винсбург Брадлей ездил вовсе не по делу, а чтобы встретить мисс Вудлей. Распростившись с Генри, Брадлей уехал, взяв лошадь у своего должника. Он обещал вернуть ее на другой день. Я твердо решил уехать до его возвращения.

Но подумать об этом было гораздо легче, чем исполнить. Редко случается, чтобы бабочке удалось улететь от огня, не сгорев. Так было и со мной.

Известие о моем отъезде было воспринято мистером Генри с удивлением. Так быстро и неожиданно уехать! Он и слышать ничего не хотел! Это, говорил он, было бы для него крайне неприятно. Он только что собирался сделать в честь моего приезда большую облаву на медведя.

- Надеюсь, вы не огорчите меня?

- Правда, ведь вы не уедете? - спросила меня мисс Вудлей, когда мы на минуту остались одни. - Почему вы так заторопились уезжать?

Я не знал, что ей ответить.

- Это очень плохо, - говорила она все настойчивее. - Это даже невежливо, нелюбезно, - прибавила она с восхитительной улыбкой. - Вы с удовольствием жили здесь, пока меня не было. Я могу подумать, что именно из-за меня вы уезжаете.

Не мог же я ей сказать, что она угадала...

Я хотел что-нибудь ответить, уверить ее, что мое решение неизменно, как-то объяснить ей причину своего поступка, может быть, обратиться к ней с какими-нибудь упреками...

К счастью, она сама великодушно помешала мне попасть в смешное положение. Она подошла ко мне и сказала почти умоляющим голосом:

- Останьтесь! Брат так огорчится, узнав о вашем отъезде... и я тоже! Если вы уедете, я буду убеждена, что вы уезжаете из-за меня.

Что означала эта просьба? Или мисс Корнелия действительно симпатизировала мне, или она смеялась надо мной. В первом случае она была очаровательна, во втором она вела себя как жестокая кокетка. Как мне было понимать мисс Вудлей?

Чтобы знать, как себя держать, я ответил ей так:

- Ни вы ни ваше присутствие не могут быть для меня помехой. Меня гонит отсюда присутствие человека, отъезд которого опечалит вас, я уверен, гораздо больше, чем мой.

Единственным извинением моей грубости были те тайные страдания, которые я испытывал. В глазах мисс Вудлей я прочел горестное изумление. И сразу понял, что теперь она со мной не кокетничает.

- О ком вы говорите? - спросила она.

Я колебался - отвечать или нет. Может быть, мой ответ огорчит ее, да я и не имел права обвинять ее в том, что она предпочитает не меня.

К счастью, вернулся ее брат и начал снова уговаривать меня остаться. На этот раз он преуспел. Короткого разговора с его сестрой было для меня достаточно, чтобы переменить свое решение. Я снова стал надеяться, но даже сам не признавался себе - на что.

Я дал убедить себя, что мое присутствие при облаве на медведя просто необходимо. На другой день Нат Брадлей, как и обещал, вернул мистеру Генри лошадь. Он приехал с невольником и велел тому расседлать лошадь и отвести ее на конюшню. Это говорило о том, что он думает пробыть на плантации несколько часов.

Нас, разумеется, познакомили, и я должен был о чем-то говорить с человеком, к которому чувствовал глубокое отвращение.

Мы холодно раскланялись, обменялись несколькими словами, но присутствие мистера Генри и мисс Вудлей, конечно, сдерживало нашу взаимную ненависть.

Каждый раз, когда мисс Вудлей слушала, что я говорю, или обращалась ко мне, лицо Брадлея темнело. Как-то он даже наградил меня таким угрожающим и дерзким взглядом, что я готов был тотчас же потребовать у него объяснений, но потом сдержался, подумав, что мне нужно только радоваться, если я возбуждаю его ревность.

Несмотря на это, положение становилось для всех затруднительным. Мистер Генри был, видимо, не в своей тарелке, чувствуя, как мы мало подходим друг другу. Его сестре тоже не удавалось скрыть своего недовольства.

К счастью, подоспело известие, которое нас вывело из этого положения. Прибежал Джек, который весь день был в лесу, и радостным голосом сообщил, что голуби в громадном количестве прилетели к вязовой роще и усыпали все деревья.

Из всех присутствующих один я не понял, в чем дело, и попросил растолковать, что это значит. Оказалось, что весьма распространенные в Америке перелетные голуби устроили отдых в вязовом лесу, недалеко от плантации, чтобы наскоро подкрепиться и снова пуститься в путь. Как ни незначительна эта дичь, но все-таки охота на нее - довольно редкая забава, и где эти птицы встречаются, даже охотник на медведя не откажется пострелять голубей. Так было и с моим хозяином. Едва услышав слово "голуби", он схватил ружье и предложил нам последовать его примеру. Ни я, ни Нат Брадлей не заставили себя просить дважды, и мисс Вудлей осталась дома одна.

Глава XII

НА ГОЛУБИНОЙ ОХОТЕ

Я не буду описывать подробно голубиную охоту, хотя то, как она здесь проводится, не лишено интересных подробностей. Это не убийство, не бойня, как можно себе представить по словам Джека, рассказывавшего о "тучах" птиц.

Хотя, как все перелетные птицы, голуби во время перелета не так осторожны, как обычно, но все же они до известной степени держатся настороже, так что охотнику редко удается увидеть двух или трех птиц на одной ветке. Требуется большое искусство, чтобы неслышно проскользнуть под ветками и добраться до самой стаи. Обычно, стоит только приблизиться на хороший ружейный выстрел, как какой-нибудь более опытный или менее голодный голубь подает сигнал всей стае и улетает. За ним следуют остальные и выбирают новое место для отдыха, ярдах в ста от прежнего.

Не всегда, однако, вся стая повинуется этому сигналу. Некоторые голуби небольшими группами беззаботно остаются на земле или ветвях и представляют собой не очень трудную добычу.

Большей частью охотники и стреляют по этим отдельным голубям. Они устраивают из этого нечто вроде состязания. Но так как почти все уверены, что с каждого выстрела уложат хоть одну птицу, то и предпочитают не рисковать и не пускаться в преследование всей стаи, может быть - напрасное.

Так и сделали несколько молодых охотников с соседних плантаций, которые нас здесь опередили, вероятно, потому, что были раньше извещены о прилете. Одни были вооружены ружьями, другие карабинами. У меня и у Брадлея были ружья. Как всякая лесная охота, голубиная бывает довольно опасной из-за многочисленности охотников. К тому же и листья еще не облетели, так как осень наступила недавно.

Каждый охотник стреляет по своему усмотрению, не заботясь о других, и так как птицы сидят то высоко, то низко, а когда и совсем на земле, то выстрелы не всегда бывают направлены вверх.

Я был новичком в этом виде охоты и не подозревал, что она так опасна, как вдруг пуля, просвистевшая у меня мимо уха и слегка обжегшая щеку, показала, что голубиная охота далеко не безобидное занятие. Пуля пролетела от меня слишком близко и ударила в стоявшее сзади дерево. В ту же минуту я услышал звук выстрела.

Моим первым движением было пойти к неловкому охотнику и отругать его за неосторожность. Но я не знал, кто он. Его скрывали от меня кусты. Я предположил, что на этих кустах и сидела птица, по которой он стрелял.

Но пуля должна была непременно пробить ее насквозь, потому что иначе я заметил бы вспорхнувшую птицу, а я ничего не видел, кроме легкого дыма, поднимавшегося из-за кустов. Предположить же, что охотник стрелял в птицу, сидевшую на дереве, в которое попала пуля, я не мог. Я стоял близко от дерева, и так грубо промахнуться мог только тот, кто никогда даже не видел ружья. Низких же кустов за мной не было.

Я довольно быстро направился туда, где увидел дымок, но не нашел там никого. Выстрелы продолжались, я видел двух или трех охотников, но все были далеко от меня.

Это стечение обстоятельств показалось мне странным. Можно было предположить, что тот, кто по неосторожности чуть не убил меня, скрылся, чтобы не быть уличенным. Но где же тогда голубь? Я должен был его видеть, когда он падал или когда улетал. Я тщательно осмотрел кусты, но не нашел ни убитой или раненой птицы, ни следов крови. Недалеко от того места, где раздался выстрел, валялся пыж - небольшой кружок войлока.

Но он не мог навести меня на след стрелявшего. А это меня все больше и больше интриговало. Теперь я просто был убежден, что выстрел этот прозвучал не случайно.

Пуля могла навести меня на след, и я пошел к дереву, в котором она засела, и осторожно вырезал ее ножом. По своей величине она превосходила обыкновенную охотничью пулю и была весом около четырех золотников. Это обстоятельство помогало мне найти ствол, из которого она вылетела. Хотя охотники бродили по всему лесу, я все же постарался найти случай стать рядом с каждым из них и незаметно проверить калибр их ружей. Я подошел так к пяти незнакомым охотникам, потом к мистеру Генри, но к Брадлею не подходил. Из всех охотников только двое были вооружены ружьями, и ружья эти были мелкого калибра. Значит пуля, которая чуть не пробила мне голову, вылетела из ружья Брадлея. Тогда я убедился окончательно, что я-то и был тот голубь, в которого он стрелял.

Не говоря никому об этом случае, я стал решать, что мне делать.

Обвинять Брадлея в том, что он пытался меня убить, было бы нелепо. Зачем он стал бы меня убивать? Мы друг друга не знали, не ссорились, ни разу не случилось ничего, что могло бы служить основанием для такого обвинения. Даже если предположить, что Брадлей и выстрелил, никто не поверит, что он стрелял не в голубя, а в меня. Его упрекнули бы в неосторожности, но никак не в таком тяжком и невероятном преступлении. По многим причинам я решил, что лучше будет оставить свои подозрения при себе и лишь по возвращении домой поделиться ими с мистером Генри.

Тем не менее я решил выяснить наибольшую дальность стрельбы ружья Брадлея и тщательно наблюдать за его направлением при последующих выстрелах. Для этого не следовало терять его из виду.

Я стал его искать, но узнал, что его уже нет среди охотников. Кто-то заметил это вслух; другой охотник возразил, что тут нет ничего удивительного. Нат Брадлей никогда не любил охоту. Вероятно, он один вернулся домой.

Глава XIII

ОТКАЗ

Я не могу высказать всех мыслей, которые пришли мне в голову по поводу Ната Брадлея и его странных действий. Я помню только, что эти мысли были мрачны и горьки. Не раз я чувствовал приступы страшной злобы против этого человека, который покушался меня убить и который, вероятно, нашел средство заставить мисс Корнелию Вудлей полюбить его. Я не мог не чувствовать, что эта мысль причиняла мне особенную боль.

Исчезновение Брадлея легко было объяснено. Я не знал, куда он делся, но что-то говорило мне, что он ушел на плантацию. Я почувствовал это, как только убедился, что его среди нас нет. Мисс Вудлей оставалась одна дома. Ничего не было удивительного в том, что он не упустил такого случая.

Не более удивительно и то, что охота на голубей потеряла для меня всякую привлекательность, и я сам задумал пойти домой и посмотреть, что делается у Вудлеев. Не сообщив никому своего намерения, я вышел из леса и пошел по направлению к дому.

Я шел медленно, раздумывая, имею ли я право прервать это свидание, одна мысль о котором приводила меня в бешенство. Не найдут ли они оба, что я глупая и несносная личность? Но мое негодование и даже это опасение обостряли мое любопытство, и я пошел дальше с видом человека, идущего по своей воле навстречу большой опасности.

Около дома была небольшая площадка, сплошь засаженная зеленью и напоминавшая своим видом плодовый сад. Но там не было плодовых деревьев, росли только декоративные. Площадка эта была огорожена. Тропинки пересекали ее во всех направлениях, а в самых густых и тенистых местах были поставлены скамеечки.

Через этот садик проходила дорога, шедшая от вязовой рощи к дому. Бесшумно отворив калитку, я направился к нему, но вдруг услышал два голоса и сразу узнал их. Первый голос принадлежал Брадлею. Я остановился и прислушался. То, что он говорил, было так интересно, что я ничуть не стыдился своей роли шпиона.

- Так это решено окончательно? - говорил он.

- Да, - ответила мисс Корнелия. - Это бесповоротное и окончательное решение.

- Вы находите меня недостаточно богатым? Вы хотите выйти замуж за крупного землевладельца с громадным состоянием, который мог бы окружить вас той роскошью, какой вы достойны? Поэтому вы мне отказываете?

- Позвольте вам сказать, мистер Брадлей, что это как раз и не имеет никакого влияния на мой отказ.

- Ну, скажите правду, Корнелия! Если вы отказываете мне из-за этого, то я, может быть, сумею вас разубедить, может быть, я могу обещать вам кое-что...

- Всякие обещания бесполезны. Я сказала правду раз и навсегда. Бесполезно возобновлять этот разговор. Я сказала и повторяю: Нат Брадлей, я никогда не буду вашей женой.

Молодая девушка так энергично подчеркнула эти слова, что мое сердце радостно забилось.

Наступило молчание. Я с волнением дожидался ответа моего врага.

Он заговорил наполовину угрожающим, наполовину умоляющим тоном:

- Не говорите так, Корнелия, не говорите!..

Несколько секунд он помолчал.

- Так вы не хотите, не хотите? - заговорил он снова. - Хорошо же! Но клянусь небом, пока я жив, вы не будете женой другого, а если и будете, то сразу же овдовеете. Клянусь Богом, что даже если это будет стоить мне жизни, я все-таки убью того, кто на вас женится, в тот самый день, как он станет вашим супругом. Теперь выбирайте: или вы моя жена, или вдова какого-нибудь безумца. Если бы я думал, что это может быть тот господинчик, что гостит у вашего брата, я бы немедля с ним покончил, черт возьми... Еще до заката солнца...

- Нат Брадлей, - прервала молодая девушка дрожащим от негодования и презрения голосом, - извольте замолчать, я не хочу больше слушать ваших подлых речей! Ступайте вон, или мой брат узнает, какие вольности позволяете вы себе со мной в его отсутствие.

На эту резкую отповедь ответа не последовало. Слышны были только легкие удаляющиеся шаги да шуршание платья.

Я понял, что мисс Вудлей сразу же положила конец разговору, уйдя к себе.

Что касается меня, то я был рад, что мне пришло в голову последовать за моим соперником. Окончательно успокоившись, я хотел пойти опять в лес, чтобы до наступления ночи убить хоть несколько голубей. Однако слово "господинчик" так и раздавалось в моих ушах, и при воспоминании о нем я снова слышал свист пули Брадлея. Я пошел к тому месту, где он разговаривал с мисс Вудлей и столкнулся с ним лицом к лицу.

Если бы это была моя тень, он, вероятно, не больше бы поразился и ужаснулся. Он был, по-видимому, убежден, что убил меня, - это и стало причиной его ужаса и смущения, когда он увидел меня целым и невредимым. Во всяком случае, его нахальство на минуту оставило его. Голос его слегка дрожал, и он смотрел на меня с боязнью и смущением.

- Позвольте осмотреть ваше ружье, господин Брадлей, - сказал я.

- Ружье?! - воскликнул он с наигранным удивлением. - С удовольствием. Но позвольте узнать, зачем оно вам?

- У меня в кармане лежит пуля, пролетевшая меньше чем на дюйм от моей головы. Мне хотелось бы узнать, не из этого ли ружья она послана...

- Боже мой! Как вы можете даже думать об этом?

- Черт возьми! - ответил я, приставив пулю к дулу ружья Брадлея и убедившись, что она к нему подходила. - Вы-то как раз и оказались так неловки. Позвольте же попросить вас: когда будете снова охотиться, стреляйте по дичи, а не по таким господинчикам, как я.

И, не ожидая ответа, которого, впрочем, и не последовало, я круто повернулся и, выйдя из калитки, присоединился к охотникам и стал охотиться с таким усердием и увлечением, что сам себе удивлялся.

Никто ничего не знал о случившемся, и я счел бесполезным рассказывать Вудлею, как мало было нужно для того, чтобы завтра ему пришлось готовить мне гроб.

Возвратившись домой, мы застали мисс Вудлей одну.

- Где Нат Брадлей? - спросил ее мистер Генри.

- Не знаю, - ответила она.

Расспросив слуг, мы узнали, что, вернувшись на плантацию, Брадлей приказал оседлать лошадь и уехал, ни с кем не простившись.

Генри не увидел в этом ничего странного. По его мнению, Брадлей был вообще человеком, привыкшим действовать свободно и по собственному усмотрению. Меня же этот неожиданный отъезд удивил еще менее. После разговора с хозяйкой дома Брадлею только и оставалось уехать, а после разговора со мной - и подавно. Вскоре этот отъезд перестал занимать нас. Я понял, что мисс Вудлей и не подозревала о моем присутствии при ее свидании с Брадлеем.

Я решил не говорить об этом даже ей. И до тех пор, пока соперник мой не потребует у меня ответа, я решил не поднимать никаких вопросов. Я стал думать о том, как теперь поведет себя этот негодяй. Подчинится ли он воле мисс Вудлей и примет ли мою угрозу, которую он, без сомнения, понял? По его характеру я ожидал, что он вызовет меня на дуэль на ножах или ружьях, по обычаю его соотечественников. Я не понимал даже, почему он не вызвал меня сразу. Правда, его ружье не было заряжено, потому что он разрядил его, стреляя в меня, а пистолетов он, вероятно, не взял с собой. Ни для голубиной охоты, ни для того, чтобы делать предложение, они ему не были нужны.

Однако я рано или поздно ждал от него секундантов или, по крайней мере, письма.

Но следующий день, а за ним и целая неделя прошли без всяких последствий. О Нате Брадлее не было ни слуху ни духу.

Я заключил из этого, что между нами все кончено, и что Нат Брадлей подлее даже, чем я думал.

Глава XIV

ОТЪЕЗД

Несколько дней спустя состоялась большая медвежья охота, о которой мне уже говорил мистер Генри, и я принял в ней деятельное участие.

Для меня это было настоящим праздником, тем более что Брадлея не было на охоте, и я не боялся, что меня примут за медведя и подстрелят.

Однако мой хозяин получил за это время несколько писем, и мне почему-то показалось, что эти письма были от Брадлея.

Однажды в принесшем письмо негре я узнал того, который сопровождал Брадлея в его последний приезд.

После этих писем хозяин мой казался расстроенным и убитым. Я догадался, в чем дело. Видно, Брадлей требовал немедленной уплаты карточного долга, о котором мне говорил Джек. Это огорчило и меня, но больше всего меня мучило, что я должен скоро уехать от этих милых людей, с которыми свел меня случай.

Мои планы сильно изменились. Насколько до этих пор я старался ускорить свой отъезд, настолько теперь я выдумывал какой-нибудь приличный предлог, чтобы задержаться.

Вскоре я нашел этот предлог, хотя он был несколько странен. Я сообщил, что мне вдруг вздумалось плыть в Новый Орлеан на барже. Таким образом я мог лучше рассмотреть эти края и даже поохотиться. Лошадь мою можно будет прислать потом на пароходе.

Мне и раньше приходило это в голову, но я не привел бы свою идею в исполнение, не будь причины, которая заставила меня применить эту маленькую хитрость. Я знал, что баржа, нагруженная хлопком мистера Вудлея старшего, вышла из Тенесси и теперь медленно плыла вниз по реке. Она должна была прибыть сюда лишь через несколько дней и, остановясь на плантации, выгрузить корзины с яблоками, орехами и другими плодами, которые не росли здесь из-за тропической жары. Взамен же на нее должны были погрузить звериные шкуры, которые охотник ежегодно посылал в Новый Орлеан на продажу.

До прибытия баржи оставалась еще неделя или две, и я мог выиграть время.

Таков был мой план.

Он удался и никого не удивил. Таким образом я продолжил свое приятное пребывание в обществе мисс Корнелии и ее брата.

Прошла неделя. Она промелькнула для меня, как один день, и вот сообщили, что баржа из Тенесси подошла к пристани.

Первым моим движением было пожелать вслух, чтобы она была отсюда еще за тысячу миль. Но что было делать? Пришло наконец время уезжать.

Шкуры, которые отправлял мой хозяин, а также и мои собственные трофеи и съестные припасы, заготовленные на все время путешествия, были уже отправлены на баржу, а я все еще собирался.

Попрощавшись с мисс Вудлей, но вовсе не так, как прощаются навсегда, я отправился к пристани. Мистер Генри сопровождал меня.

Я был несколько удивлен, чтобы не сказать огорчен тем, что капитаном баржи был не кто иной, как подозрительный мистер Блэн, грубые манеры которого произвели на меня некогда весьма неприятное впечатление. Стингер в качестве лейтенанта тоже был здесь. Экипаж составляли четверо негров мистера Вудлея-старшего.

Это открытие заставило меня раскаяться в своей выдумке, так как путешествие в подобной компании не могло быть очень радостным. А мне ведь надо было проплыть с ними около четырех тысяч миль!

Но отступать было поздно, хотя капитан, кажется, тоже не очень был доволен, что я еду.

Все было уже погружено - и шкуры, и сундук с моими охотничьими трофеями, но мой собственный багаж и провизия лежали еще на земле под наблюдением негра, которому было поручено их сюда доставить. Экипаж, казалось, не обращал на них внимания и собирался уже убрать сходни.

- Мистер Блэн... так кажется? - сказал Вудлей, обращаясь к капитану. - Я привел вам пассажира. Надеюсь, вы сделаете все возможное, чтобы его путешествие было приятным. Пожалуйста, позаботьтесь о нем, как позаботились бы обо мне самом.

- Пассажира?! - воскликнул Блэн с притворным удивлением, так как негры должны были уже сказать ему, что я еду на барже. - Но у меня нет места для пассажира!

- Как это нет?

- Ей-Богу, нет!

- Ну, найдите где-нибудь, очистите от груза...

- У нас только и есть, что маленькая комната, но в ней едва хватает места мне и Стингеру. А негры вынуждены кое-как ютиться между тюками.

- Вынесите тогда несколько тюков на помост. Вы скоро приплывете, да и наконец, если пойдет дождь, можно их накрыть брезентом...

- У нас нет брезента.

- Тогда используйте шкуры.

- Но...

- Без всяких "но", мистер Блэн! Вы слишком много себе позволяете!

Это было сказано тоном, не допускающим возражений.

Впрочем, если капитан и не желал принимать меня на борт баржи, у него не было для этого никаких серьезных причин. Почему же он так этому противился? Я не мог этого понять так же, как и Вудлей, и его удивление перешло наконец в гнев.

- Послушайте, мистер Блэн, - сказал он. - Это баржа моего отца. Мой друг захотел воспользоваться ею для поездки в Новый Орлеан, и я ему обещал. Поэтому требую, чтобы вы приняли его на борт. Не смейте возражать и прикажите людям выкатить несколько тюков на палубу.

Блэн ответил, что хлопок намокнет, и от этого могут произойти затруднения при его продаже.

- Да вам-то что за дело! - окончательно взбесился Вудлей. - Я за это отвечаю, а не вы!

Я никогда не видел Вудлея в таком гневе. Эти возражения в ответ на его приказания в моем присутствии и в присутствии слуг приводили его в бешенство.

Я понял, что мне было бы неудобно предложить остаться на плантации. Это походило бы на то, что я хочу избежать столкновения между Генри и капитаном. Впрочем, я и сам вовсе не желал уступать этому субъекту. Я и так долго загостился у Вудлеев; нельзя же мне было оставаться все время у них. "Уезжать так уезжать", решил я и предпочел бы теперь скорее разместиться под открытым небом на палубе, чем вернуться на плантацию Генри.

Капитан перестал наконец ворчать и протестовать и согласился принять меня как пассажира.

Тогда оказалось, что места было даже больше, чем нужно, и не было никакой надобности трогать тюки. В каюте хватило места даже для моего чемодана и провизии.

Генри Вудлей извинился за то, что произошло; я обещал навестить его весной. Мы обменялись дружеским рукопожатием, и баржа пустилась по течению "Отца вод".

Глава XV

НЕОБЩИТЕЛЬНЫЕ СПУТНИКИ

Благодаря странным действиям кормчего, которым первые шесть часов был Стингер, мы подвигались весьма медленно. Вместо того, чтобы держаться течения, он его как бы нарочно избегал. То мы плыли вдоль одного берега, то вдруг сворачивали к другому.

Около десяти миль ниже плантации Блэн приказал причалить к берегу и, выйдя на берег с одним из негров, привязал судно к большому дереву. Здесь не было ни пристани, ни какого-либо жилья - ничего, кроме густого леса.

Прежде чем выйти из лодки, Блэн прошептал что-то на ухо своему помощнику, мне же не сказал ни слова. Выйдя на берег, он сразу же скрылся за деревьями, оставив экипаж на съедение москитам.

Он пропадал добрых два часа. А по его возвращении мы снова принялись тыкаться от одного берега к другому.

Может быть, это делалось из осторожности, ввиду водоворотов, которых мой неопытный глаз мог не заметить, а может быть, и по другой какой-нибудь причине, непонятной для меня.

Однако это меня заинтересовало. А так как мои отношения с капитаном были не из дружеских, то я не стал добиваться от него объяснений ни по поводу этого удивительного управления баржей, ни по поводу его прогулки по берегам реки.

Я обратился к негру, которого помнил по плантации Вудлея-отца. Но он понимал не больше, чем я. "Не знаю, чего это масса Стингер так правит. Вероятно, так надо. Может быть, тут водовороты или крокодилы". Объяснение, которое я было придумал, было очень правдоподобно, но оказалось, как я понял потом, тоже неудовлетворительным. Я думал, не хочет ли мистер Блэн наказать меня за мое насильственное вторжение на баржу. Он, может, нарочно будет делать столько объездов и остановок, что я сам попрошусь сойти с баржи в Начеде, или в Пуэн-Купэ, или на какой-нибудь другой проходной пристани.

Если его план таков, то он, без сомнения, имел бы успех. Не прошло и дня, как мои спутники вместе с их судном так мне опротивели, что я решил сойти на первой же пристани, где мог бы дождаться парохода.

Я подумал об этом еще до отъезда, но ничего не говорил Вудлею, чтобы не огорчать его. Теперь же, когда я был один, не было причин продолжать такое неприятное и скучное путешествие. Мне оставалось выйти в Начеде и только, а Вудлею потом уже не будет до этого дела.

Это путешествие зигзагами продолжалось бесконечно. Очевидно, хлопку моих прежних хозяев придется сильно опоздать на место назначения. Продолжая так плыть, мы не могли прибыть в Новый Орлеан ранее середины зимы.

Солнце уже село, а мы не отплыли и двадцати миль от плантации. Я вывел это заключение из того, что мы не миновали еще того острова, где я убил белоголового орла. Впрочем, может быть, я проглядел его, хотя смотрел довольно внимательно.

Днем, чтобы скоротать время, я брал ружье и занимался тем, что стрелял в птиц или в крупных рыб, которые плыли за баржей. Раз даже я убил довольно крупного ястреба, но он упал в воду, а капитан не захотел отвязывать лодку, и я вынужден был оставить свой трофей. Тем не менее эта бесполезная охота очень развлекала меня. Это было ведь одной из причин, почему я выбрал такой способ путешествия.

С наступлением ночи поневоле пришлось прекратить это занятие и поискать другое. Но его не было. Разговаривать с такими спутниками было невозможно, книгами я забыл запастись, да и читать нельзя было при коптящей лампе, горевшей в так называемой каюте. Я не мог дольше оставаться в этой вонючей дыре в компании четырех болтливых и глупых негров, которым почему-то приказали не выходить на палубу. Двое белых, капитан и его помощник, остались наверху, и я вышел, захватив с собой одеяло и решив провести на палубе большую часть ночи.

Днем было очень жарко, а теперь стало довольно свежо, и нужно было укрыться. Я завернулся в плащ, надев капюшон на голову. Эта предосторожность была не лишней, так как с болот дул сильный ветер. Закурив сигару, я стал ходить вдоль и поперек по круглой палубе судна, но скоро почувствовал, что в этой прогулке не было ничего приятного. Было холодно, ночь темная, а пол так плохо сколочен, что я ежеминутно рисковал провалиться или, споткнувшись, упасть в воду.

Я остановился на краю баржи и стал смотреть на темные волны реки, на светляков, которые, точно падающие звездочки, носились вдоль заросшего кустами берега.

Я забылся на некоторое время, вслушиваясь в эти голоса природы, симфония которых словно охватывала меня со всех сторон. До меня доносился вой волков, слышалось как бы рыдание, похожее на мяуканье кошки - это был голос ягуара.

А ближе раздавались голоса ночных птиц, щебетанье крикунчиков, громкий, как труба, голос дикого гуся, жалобный призыв совы.

Я долго стоял и слушал. Вокруг меня все было тихо: ни одно человеческое слово не мешало мне вслушиваться в этот ночной голос природы. Четыре негра остались в глубине каюты, двое белых на палубе были молчаливы и неподвижны, как призраки. Они стояли рядом, опершись на длинную рукоятку руля, и разговаривали, но так тихо, что до меня не долетало ни звука.

Я стоял как можно дальше от них, не имея ни малейшего желания присоединиться к их разговору или дать им повод думать, что я дорожу их обществом. Однако, хотя я и не слышал звуков их голосов, но видел, что они говорили с большим воодушевлением. Я понял это по их жестам. Не говорили ли они обо мне?

Несмотря на темноту, я видел, что они обернулись в мою сторону. Я знал, что они недовольны моим присутствием на судне, но почему - это было мне совершенно неизвестно.

Кроме их обычной грубости и свинства, которое они демонстрировали на каждом шагу, я не мог ничего от них ждать.

Мне казалось смешным думать, что их общество грозило мне какой-либо опасностью.

Но теперь эта мысль внезапно пронеслась у меня в голове. Я вспомнил рассказы о лодочниках Миссисипи, способных на все, даже на убийство.

Но зачем им убивать меня? Багаж мой не имел ни малейшей ценности. У них не было основания предполагать, что у меня есть с собой деньги в таком количестве, чтобы из-за них стоило совершать преступление.

Наконец, здесь было четыре негра с плантации сквайра Вудлея, - подобная попытка не могла быть сделана без того, чтобы о ней не узнали.

Нет, эта мысль была просто смешна, и я ее отогнал. Однако мне все казалось странным, чего это они так долго разговаривают. Ни направление баржи, ни дела в Новом Орлеане не могли вызвать беседы с такой оживленной жестикуляцией.

С наступлением ночи они даже перестали пересекать реку, руль оставили неподвижным, и баржа неслась по течению со скоростью около десяти миль в час. В этом месте течение было чрезвычайно быстро.

Думая об этом, я успел выкурить сигару. И сунул руку в карман, чтобы взять новую, но вспомнил, что оставил портсигар в каюте. Идя за ним, я прошел близко от того места, где стояли Блэн и Стингер. Один держал руль, другой стоял рядом.

Сигара - остаток превосходной "Гаванны" - еще была у меня в зубах и не потухла. Мне захотелось взглянуть на их лица, и, проходя мимо, я несколько раз сильно затянулся; огонек сигары разгорелся. Никогда еще свет не освещал двух более свирепых лиц. На них лежала печать какого-то гнусного или преступного замысла. И если бы я мог предположить, что у них есть расчет убить меня, я поверил бы этому в данную минуту, я даже не сомневался бы, что они сделают это.

Они молча посмотрели, как я прошел, и не пошевелились.

Я тоже не проронил ни слова.

Глава XVI

ЧЕЛОВЕК ЗА БОРТОМ

Лампа едва освещала каюту, и я не без труда нашел свой портсигар. Вынув сигару, я прикурил ее о пламя и подумал с минуту, не лучше ли остаться и не возвращаться на палубу, - здесь было по крайней мере не так холодно. Запах смоленых досок был совершенно невыносим. Дым сигары не мог заглушить его, и я предпочел вернуться опять на палубу.

Определенно, я сделал большую глупость, поплыв на этой барже.

Поднимаясь по лестнице, я услышал какую-то возню на палубе. Я не знал, что это значит, и был тем более удивлен, что Блэн и Стингер стояли в том же положении и на том же месте, как я от них ушел. Я хотел опять пройти на свое место, как вдруг услышал бешеный возглас Блэна.

- Клянусь адом, мы идем на водоворот!

И он бросился ко мне с вытянутым вперед багром.

Прежде чем я успел отскочить, тяжелый багор ударил меня в грудь, и, не схватись я за него обеими руками, я сразу же полетел бы в воду.

Я понял истинное намерение Блэна.

- Пустите, иначе мы попадем в водоворот.

И с этими словами он выпустил багор из правой руки. При свете сигары я увидел, как в его руке блеснул стальной предмет. В ту же минуту я почувствовал жгучую боль в плече, и рука моя повисла как плеть. Я выпустил багор и упал навзничь в воду.

Несколько секунд я держался на воде, благодаря одежде, но новый удар багра заставил меня окунуться. У меня зазвенело в ушах, горло сдавила судорога. Я сделал отчаянное усилие и снова вынырнул на поверхность. Я уже плохо понимал, где я и что со мной... Мне казалось, что я проснулся от какого-то страшного сна.

Придя немного в себя, я вспомнил, что меня сбросили с баржи, что я боролся, но меня пытались убить ножом.

Я держался на воде не столько благодаря инстинктивным усилиям, которые я для этого делал, сколько благодаря тому, что набросил себе на голову и на плечи плащ. Он-то и поддерживал меня, иначе я давно бы потонул. Попробовав плыть как следует, я увидел, что моя правая рука совершенно не работает. Я осмотрелся кругом, чтобы найти баржу. Конечно, у меня и мысли не было, чтобы кричать или звать на помощь, - это было не только бесполезно, но и опасно. Я понимал, что мне надо больше опасаться капитана и его помощника, чем волн реки и всех ее неведомых ужасов. Я предпочел довериться волнам, чем бороться с ними. Однако я не мог долго держаться. Я чувствовал, что слабею все больше и больше. Мне надо было делать страшные усилия, чтобы не лишиться чувств и не утонуть.

Течение быстро уносило меня, но не приближало к берегу. Река была так широка, что я не видел его в темноте. Да если бы и увидел, я не мог бы к нему приблизиться. Единственно, на что у меня еще хватало силы, это держаться на поверхности.

Скоро я должен был утонуть. Эта страшная мысль все больше и больше мной овладевала, и я начал почти хладнокровно относиться к своей неизбежной гибели.

Быстро, как молния, промелькнули в голове все события моей жизни. Отец, мать, сестры, братья, - все, что я недавно оставил, представилось мне с поразительной ясностью. Сердце охватила невыразимая скорбь...

И в это самое время что-то сильно толкнуло меня в спину. Холод пробежал у меня по спине, - так был силен и неожидан этот толчок среди окружающей меня темноты.

Ужасная мысль промелькнула в моем мозгу. Без сомнения, это был аллигатор. Меня ожидала чудовищная смерть. Я действительно слышал, что они водятся здесь во множестве.

Я сделал отчаянное усилие, чтобы отплыть от чудовища, но напрасно. Гадина следовала за мной и снова бросилась мне на плечи.

Через несколько секунд я почувствовал бы на себе челюсти отвратительного гада, послышался бы треск моих костей...

Новое усилие, и я обернулся лицом к чудовищу: так это могло кончиться скорее...

Но вместо ожидаемого ужаса ко мне пришло спасение. То, что я принял за аллигатора, оказалось стволом дерева, плывущего по течению.

Дерево было достаточно большим, чтобы удержать меня, истощенного, полумертвого от боли, усталости и ужаса.

Я с трудом вскарабкался и растянулся на нем во всю длину, благословляя Бога за спасение.

Но едва я устроился на дереве, как лишился чувств.

Глава XVII

ПО ВОЛЕ ВОЛН

Я погрузился в бессознательное состояние, похожее на сон. Я был так истощен, как будто потерял половину крови.

По счастью, мой мокрый плащ, тщательно застегнутый на мне, зацепился за ствол, на котором еще осталось несколько толстых веток, и помешал мне соскользнуть и упасть в воду. Иначе я перешел бы от жизни к смерти, даже не заметив этого.

Обморок мой был непродолжителен, как я понял потом, судя по тому расстоянию, которое я проплыл, увлекаемый потоком.

Когда я пришел в себя, я все еще был на спасительном дереве, которое, как мне казалось вначале, все еще плыло.

Но окончательно опомнившись, я увидел, что ошибаюсь, - дерево пристало к берегу, за что-то зацепившись.

Вокруг меня было совсем темно, еще темнее, чем прежде, и я понял, что нахожусь посреди купы склонившихся над рекой деревьев или по крайней мере в ветвях одного какого-нибудь гигантского дерева. Вскоре, когда глаза мои привыкли к темноте, я смог в этом убедиться при слабом свете жужжащих вокруг меня светляков. Некоторое время спустя я с невыразимой радостью увидел, что нахожусь под ветвями того громадного кипариса, к корням которого Джек привязал свой челнок, когда ездил со мной на Остров Дьявола на розыски белоголовых орлов. Ствол все еще держал меня, покачиваясь на волнах. Своими ветками он запутался в корнях кипариса; к ним же прицепился и мой плащ. Решительно все устраивалось к лучшему.

Однако мне нужно было быть поосторожнее. Я знал, что течение здесь не очень сильно, но лучше скорее сойти со ствола, избегая резких движений. Действительно, малейший пустяк мог освободить дерево, и я был бы унесен на нем Бог знает куда.

Все это я принял во внимание, и стал предпринимать соответствующие действия.

Отцепив одежду от ветви, за которую она зацепилась, и ухватившись здоровой рукой за один из нащупанных мной корней, я осторожно встал, и мне удалось перейти на кипарис. Это потребовало немалого труда, так как мне сильно мешала больная рука. Малейшее прикосновение к ветвям вызывало страшную боль, и я не мог удержаться от стона.

Я не знаю, сколько времени ушло на то, чтобы я, пробираясь с корня на корень, добрался до твердой земли. Наконец я упал на землю, истощенный волнениями и усталостью.

Я не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Вскоре я понял, что причина этой невероятной слабости в огромном количестве потерянной мной крови.

Первое, что я сделал, когда очнулся, перевязал рану, разорвав для этого рубашку. Потом снял с себя намокшую одежду и развесил ее, чтобы она просохла.

Было не очень холодно. Окружавшие деревья защищали меня от ветра, и скоро так потеплело, что я почувствовал себя, как в паровой ванне. И мало-помалу, охваченный приятной теплотой, я заснул тревожным сном. Время от времени я просыпался, но сознание мое было так слабо, что я не знал иной раз, сплю я или нет. Раз, однако, я почти совершенно вышел из этого забытья. Меня разбудил страшный шум. Мне послышались пистолетные выстрелы, а за ними как будто крик смертельно раненного человека.

Потом мне снова как будто послышались крики о помощи.

Я долго прислушивался, но все снова стихло. Вокруг меня раздавалось лишь монотонное стрекотание кузнечиков, да порой слышалось кваканье болотных лягушек. Я подумал, что выстрелы и крики существовали лишь в моем воображении, были галлюцинацией больного мозга. Однако я хорошо помнил, что выстрел разбудил меня, а крик и человеческие голоса я услышал, когда уже проснулся.

Я и не думал связывать это с тем, что случилось со мною на барже. С тех пор, как я упал в воду, мистер Блэн и негры должны были уплыть уже далеко, слишком далеко, чтобы я мог их слышать.

Рана моя очень болела. Спать я уже не мог и принялся раздумывать.

"Почему Блэн хотел убить меня? Не может быть, чтобы причиной этого была только наша взаимная антипатия".

Я ничего не понимал во всей этой истории.

Потом мне вспомнилось странное поведение моего проводника Джека на Острове Дьявола и то, что он мне рассказывал о странных звуках, слышанных здесь по ночам. Значит, в этой легенде была некоторая доля правды.

Я не спал весь остаток ночи. Я был первый раз в жизни полон суеверного страха. И когда сквозь густые ветви дерева показались лучи утреннего света, я обрадовался так, что и описать нельзя.

Глава XVIII

ТАЙНА

Прошло несколько часов после восхода солнца, когда ко мне отчасти вернулись силы. Я был еще слаб, как ребенок, но мог, по крайней мере, держаться на ногах. Первым делом я хотел утолить жажду. Она мучила меня в высшей степени, как всегда бывает с ранеными, в особенности после сильной потери крови.

Так близко от меня была масса воды, а вместе с тем я мог напиться лишь со страшным трудом. Нужно было совершить в обратном порядке все, что я делал, когда взбирался на остров. Тем не менее мне удалось это, я пил, и мне казалось, что большего счастья я никогда еще не испытывал. Потом я вернулся на свое прежнее место.

Одежда моя успела уже вся высохнуть, и я оделся. Потом стал раздумывать, что предпринять, чтобы как-то уплыть с острова.

Вскоре я нашел средство. Я вспомнил о том заливе, на берегах которого я нашел следы пребывания людей, а также и о старой лодке, которую видел под кипарисом.

Я не мог не подивиться замечательному стечению обстоятельств, благодаря которому мог теперь избежать смерти. Не поплыви я на эту охоту, не заметь этого челнока - сколько времени пришлось бы мне оставаться на этом острове! Могло пройти много дней, прежде чем меня заметило бы какое-нибудь судно, а за это время я успел бы умереть с голоду.

Перевязав руку снова, я сделал из остатков рубашки перевязь, чтобы поддерживать ее, и направился к маленькому заливчику. Но я попал туда не сразу. Скорее случайно, чем по памяти, нашел я разбитое дерево, на котором было орлиное гнездо. Когда я выходил на поляну, птицы встретили меня криками и, покружившись надо мной, улетели прочь.

Самое трудное было сделано, потому что я знал уже, в каком направлении от этого дерева лежит заливчик, я припоминал дорогу, по которой шел, и вскоре увидел между деревьями блестящую поверхность воды.

Но в тот же момент я внезапно остановился...

Я услышал человеческие голоса!

Люди, которых я не видел, разговаривали не громко, но очень оживленно. Очевидно, они были на берегу того самого залива, к которому я направлялся.

"Это новый шанс спастись, - подумал я. - Без сомнения, это какие-нибудь охотники".

Итак, я имел возможность уплыть с острова, не пользуясь челноком, которым управлять мог лишь одной рукой.

Я уже собирался поздравить себя с новой удачей, как один из голосов послышался яснее.

Я сразу узнал его, и мне показалось, что волосы у меня встали дыбом.

Это был голос человека, который несколько часов назад пытался меня убить.

Да, это был голос мистера Блэна!

После нескольких минут размышлений ко мне вернулось хладнокровие, и ужас сменился глубоким удивлением.

Что мог делать капитан баржи на этом острове? Весь ли экипаж был здесь или он один? Голосов со стороны лагуны слышалось несколько. Вероятно, баржа была там. Но что случилось? Может, ее здесь чинили?

Я не думал, что Блэн остановился здесь, чтобы меня искать. Они хотели от меня избавиться и теперь наверняка были уверены, что преуспели в этом. Конечно, если бы Блэн и Стингер заметили, что я избежал смерти, они не упустили бы случая покончить со мной навсегда.

Правда, негры сквайра Вудлея были здесь. Они могли бы защитить меня, но вряд ли захотели бы, вряд ли посмели бы это сделать. И разве Блэн не нашел бы средства покончить со мной прежде, чем я успел бы позвать на помощь? Я был слаб, ранен, безоружен, мне было немыслимо защищаться.

Все это быстро промелькнуло в моей голове. Под влиянием этой страшной встречи я не мог сделать шагу ни вперед, ни назад. Я был так близко от моих врагов, что сухая ветка, треснув у меня под ногой, могла бы меня выдать. Непонятно, как до сих пор они меня не услышали.

Несколько минут я был в нерешительности, потом мне пришло в голову, что кто-нибудь может подойти сюда и меня увидеть. Около меня был громадный кипарис. Его нижние ветви поднимались над землей не более, чем на фут. Здесь мне можно было спрятаться и ждать.

Стараясь не шуметь, я залез в самую середину ветвей и остановился только тогда, когда увидел, что достаточно хорошо укрыт зелеными листьями. Я дрожал, как беглец, знающий, что его преследуют и вот-вот заметят его убежище.

Долго я оставался здесь. Страх охватил все мое существо. У меня были более чем серьезные причины бояться Блэна и его сообщников!

Я не мог и пошевельнуться. Мне казалось, что даже дыхание может меня выдать.

Я сидел уже около часа. Враги мои были в тридцати ярдах от меня, а другого средства выбраться с острова у меня не было. Я был бы счастлив, если бы мог вновь оказаться на доставившем меня сюда стволе, но течение его уже унесло.

Значит, я мог рассчитывать только на челнок. Экипаж баржи не нуждался в нем, так как при барже была большая лодка.

Мне оставалось ждать, когда Блэн и его сообщник покинут остров, и тогда уехать самому с помощью старого челнока.

Но они оставались что-то слишком долго. При этом было ясно, что баржа не потерпела аварии. Не слышно было ни ударов молотка, ни визга пилы. Слышны были лишь голоса да топот шагов по палубе.

Я попробовал разобрать, о чем шел разговор, но говорили очень тихо. Я понял только, что говорили трое, и лишь голос Блэна был мне знаком.

Что касается негров, - то они молчали. Это меня удивляло. Чем бы они ни были заняты, это молчание я не мог себе объяснить. Я знал, что они за всякой работой болтают, шутят и громко смеются.

Потом я услышал четвертый голос, который, очевидно, что-то приказывал.

Я тотчас узнал его, и мой ужас увеличился в сто раз. Это был голос Брадлея!

Сначала я запутался в предположениях. Ему-то что было здесь нужно? Как он сюда попал?

Это новое открытие так заинтересовало меня, что я не мог преодолеть желания увидеть, что делают эти четыре человека. Я долго отыскивал средство увидеть их так, чтобы они меня не заметили, и наконец нашел. Надо было взобраться повыше и как можно дальше подвинуться по одной из толстых ветвей, которые были надо мной.

Это оказалось не очень трудно. Ветви были густы и широки. И я поднялся по ним, как по лестнице.

Глава XIX

СТРАННЫЕ ЗАНЯТИЯ

Сидя на дереве, я находился в безопасности, так как листва была очень густа. Кроме того, меня окружало множество растений, так что здесь мог спрятаться даже слон.

Не создавай я только шума - и ничто не выдаст моего присутствия. Я долго сидел, не смея высунуть головы из листьев. Просидев так минут двадцать, я вполне убедился, что жизнь моя висела на волоске. Эта уверенность не была следствием услышанного разговора, но теперь я видел моих врагов. Одна из самых толстых ветвей кипариса росла прямо по направлению к лагуне. Подвинувшись вдоль этой ветви, я увидел не только лагуну, но и баржу сквайра Вудлея. Экипажа я не видел. На барже были лишь белые, а негры куда-то исчезли.

Сначала я увидел трех человек: один был Блэн, другой - его сообщник Стингер, третьего же я не знал, но его лицо и манеры подтверждали, что он находился в подходящем для него обществе.

Казалось, все они былиочень заняты, хотя не одним и тем же делом.

Прежде всего я увидел Стингера. Он стоял в том месте баржи, где была лестница в каюту. Он тщательно вытирал доски палубы и первые ступени лестницы, держа в одной руке швабру, а в другой - сосуд с мыльной водой.

Подвинувшись еще несколько вперед, я увидел и двух других мошенников. С баржи на берег была уложена доска. На берегу валялось с полдюжины тюков хлопка, которые были выкачены по этой доске. Блэн и незнакомец занимались тюками. Все трое были без верхней одежды.

Без сомнения, баржа потерпела аварию, и они ее разгружали, чтобы не дать потонуть.

Таково было мое первое впечатление. Я начинал уже думать, что баржа могла действительно попасть в водоворот и что все мои прежние предположения были сделаны под влиянием страха и волнения.

Действительно, не было ничего удивительного в том, что баржа вошла в залив. Не удивляло меня и отсутствие негров. Вероятно, они были под палубой и подавали тюки в палубный люк. Единственное, что меня удивляло теперь, - это то, что я не слышал под палубой их обычного шума и смеха.

"Что же с ними случилось?" - думал я.

Вскоре, однако, занятие Блэна и незнакомца меня заинтересовало, я увидел, что они развязывают стягивающие тюк веревки, снимают упаковку; это меня удивило, но теперь я понял, в чем дело. На снятых упаковках было крупными буквами написано имя владельца. Я смог разобрать надпись "Вудлей". Упаковки заменялись новыми, вполне похожими на эти, но надпись была иная. На новых было написано крупным шрифтом: "Брадлей"!

До этого момента я мог довольствоваться лишь предположениями. Теперь все стало ясно. Я наблюдал сцену пиратства - явления, как говорили, нередкого на берегах Миссисипи.

Плантаторы-пираты овладевали баржей и маркировали груз так, чтобы его можно было продать на рынках Нового Орлеана.

Нат Брадлей был вожаком шайки. Это было очевидно и доказывалось тем, что на упаковках было написано его имя. Он не присутствовал при перегрузке, но я не сомневался, что слышал его голос, отдававший приказания лодочникам. Как же он устроил этот захват?

Я снова подумал о неграх и с возрастающим интересом старался найти их на барже или рядом с ней. Но их не было, и они хранили не свойственное им молчание.

Заснули или их заперли? А может быть, они мертвы!

От этой мысли кровь застыла у меня в жилах. Сначала я не мог и подумать, что это правда, но негры все не показывались.

Только Стингер на верху лестницы старательно тер палубу.

Я сосредоточил свое внимание на этом человеке.

"С чего это, - думалось мне, - он стал так опрятен".

И в то время, как я искал ответ на этот вопрос, взгляд мой упал случайно на воду, брызгавшую из-под швабры. Она была красного цвета и как бы окрашена кровью. Я содрогнулся с головы до пят и вспомнил то, что слышал ночью и что принял за кошмарный сон. Я вспомнил выстрелы и последовавшие за ними крики агонии.

Итак, это мне не приснилось. Убийство было действительно совершено, и Стингер смывал следы преступления. Негры не показывались... Их-то, значит, и убили; это их кровь, а трупы, вероятно, брошены в воду.

Как ни ужасны были подозрения, они настолько овладели моим умом, что никакие рассуждения не могли их опровергнуть. Я застыл от ужаса, сидя на своей ветви.

Глава XX

ПИРАТЫ

Я продолжал сидеть неподвижно. Несмотря на утомление и неудобство своего положения, я теперь не имел ни малейшего желания спуститься вниз.

Очевидно, я находился в большой опасности. Люди эти были убийцами, одно лишнее преступление не прибавило бы ничего к тому, что они уже совершили. Напротив, избавиться от меня им просто необходимо, и я не мог ожидать пощады, если бы они меня заметили.

Я решил дождаться ночи. Тогда я проскользну через чащу к покинутому челноку, отвяжу его, пользуясь темнотой, и вытащу из лагуны. Таков был принятый мной план.

Так как нечего было и пытаться сделать это раньше середины ночи, я призвал на помощь все свое терпение и всю энергию. Никогда, кажется, всю мою жизнь время не шло так медленно. Казалось, дню не будет конца, солнце никогда не зайдет.

Наконец, мало-помалу я примирился с судьбой. Я стал наблюдать за тремя пиратами, старался поймать отрывки их разговоров, хотя у меня уже не оставалось сомнений в том, чем они промышляли. Говорили пираты очень оживленно, но почти шепотом.

Потом они вскоре куда-то исчезли один за другим. Тюки были теперь, должно быть, все перепакованы, и Стингер закончил свою работу, потому что все трое ушли под палубу и несколько часов оттуда не показывались.

Вероятно, они уже не первый раз занимались этой подделкой упаковок, потому что втроем закончили всю работу всего за несколько часов. Впрочем, я припомнил, что в день охоты на орлов видел клочья упаковочного полотна на берегу заливчика и понимал теперь, что это были остатки добычи, захваченной пиратами.

Теперь я понимал, каким образом Нат Брадлей так быстро составил себе состояние на новой плантации.

...Во всяком случае то, что я увидел с этой ветки, было ужасно. Разбитый усталостью, полумертвый от голода и жажды, мучимый раной и лихорадкой, не знаю, как я не свалился в обмороке вниз, то есть прямо в руки врагов.

Наступала ночь, и они показались снова на берегу. Торопливо собрав остатки упаковки и сделав несколько больших свертков, они привязали к ним камни и бросили в воду. Потом сели в челнок, находившийся при барже, предварительно заперев ее, и в несколько ударов весел вышли из лагуны и скрылись.

Убедившись, что они уехали, я с большим трудом спустился с дерева и, улегшись на покрывавшем почву мхе, стал ждать, когда совсем стемнеет. Тогда только я решился приблизиться к тому месту, где видел челнок.

Днем я сделал несколько наметок, и теперь, пользуясь ими, мне быстро удалось его отыскать. Он наполовину врезался в песок, но, сломав ветви, к которым челнок был привязан, я довольно легко столкнул его в воду. Потом вошел в него. Там лежало всего одно весло, но для меня это было полгоря, так как я и мог действовать лишь одной рукой.

Медленно и осторожно пробрался я вдоль берега и борта баржи и вышел из лагуны в реку. Я никого не встретил. Ночь была действительно очень темной, и кроме того после заката солнца стлался густой туман.

Выйдя из лагуны, я уже легко ориентировался. Мне нужно было опять подняться по течению, стараясь не попасть на середину реки. Это было трудно, так как я греб только одним веслом. Но, преодолев усталость и волнения дня, я почувствовал, что вместе с надеждой на спасение и отмщение ко мне вернулась вся моя прежняя энергия.

Впрочем, я был искусным гребцом, и доплыть до плантации для меня было лишь вопросом времени, если только я не попаду в водоворот или не буду унесен течением на середину реки.

Я греб уже около получаса и, убедившись, что меня не преследуют, остановился отдохнуть. Кроме того, я был уверен и в том, что отплыл довольно далеко от убежища убийц, так справедливо названного Островом Дьявола.

Я охотно вышел бы на берег, чтобы пешком дойти до плантации, но рассудил, что в лодке оставаться безопаснее. Так я не рисковал встретиться с дикими зверями или с людьми и при всяком подозрительном шуме мог укрыться в росших вдоль берегов кустах.

Не прошло и четверти часа после восхода солнца, как я достиг места, при виде которого у меня забилось сердце. Это была пристань плантации Вудлея.

Здесь не было никакого жилища, только небольшой настил служил пристанью, и к нему были привязаны две лодки, которые я тотчас же узнал.

Дом был отсюда в двух или трех милях, и большая деревня мешала его увидеть с берега.

В этот ранний час и в то время, как уборка была уже окончена, я не надеялся, что меня увидят, да и не желал этого.

Прошло несколько часов с тех пор, как всякая опасность миновала, и теперь я думал о будущем и, главное, о том, как отомстить пиратам-убийцам, как уличить их в преступлениях.

Я знал, что в этой удивительной стране, где жили Вудлеи, трудно добиться правосудия иначе, как личными усилиями. И я говорил себе, что, несмотря на все имевшиеся у меня в руках доказательства, надо было уличить Брадлея с помощью хитрости.

Во всяком случае лучше было бы мне не встречаться с неграми плантации, прежде чем я увижу хозяина и составлю с ним план действий.

Я поторопился сойти на землю и, привязав челнок, бросился под деревья и осторожно направился к дому.

Глава XXI

ВСТРЕЧА С ДРУЗЬЯМИ

Я никого не встретил, пробираясь от одной кучи хвороста к другой, приготовленных для топлива на зиму. Вопрос теперь был в том, чтобы войти не замеченным неграми, которые, вероятно, уже работали возле дома.

Подходя ближе, я услышал человеческие голоса. Время от времени раздавался собачий лай, очевидно, подходить слишком близко не следовало. Правда, я был почти неузнаваем. Платье мое было покрыто грязью и забрызгано кровью, лицо изменилось, рука была на перевязи. Но это и было как раз опасно.

Раздумывая, что делать, я вдруг услышал шум приближающихся шагов и шорох сухих листьев. Кто-то шел от дома по направлению ко мне. По тяжелой и ленивой походке я узнал негра и вскоре убедился, что не ошибся.

Это шел Джек, мой прежний проводник.

Я обрадовался. Лучшей встречи, кроме разве самого мистера Вудлея, я не мог ждать. Я решил рассказать все Джеку и послать его к мистеру Генри с просьбой прийти ко мне.

Так как Джек меня не видел, то я хотел подпустить его поближе, чтобы отрезать ему путь к отступлению, если бы он, увидев меня, захотел убежать.

Я спрятался за ствол старого хлопчатника и стал ждать, заранее улыбаясь тому, как удивится негр. Я видел, что он шел к пристани, вероятно за челноком, чтобы отправиться на рыбную ловлю. Он прошел мимо меня, не заметив моего присутствия. Потом, сделав несколько шагов, он остановился, к чему-то приглядываясь. Он стоял ко мне спиной и не видел, как я вышел из засады и приблизился к нему. В нескольких шагах я окликнул его:

- Джек!

Он быстро обернулся, и я понял, что мои предосторожности были не напрасны, так как он сделал движение, чтобы убежать. К счастью, я загораживал ему дорогу к дому, и ему оставалось бежать к реке, а это не имело смысла.

- Джек! - повторил я, стараясь говорить обыкновенным голосом. - Ты не узнаешь меня, потому что я весь в грязи. Ну, так что же? Узнал ты меня теперь?

- О!.. - сказал он с удивлением, которое при других обстоятельствах меня бы очень позабавило.

- Ты боишься меня, что ли?

- Боже мой, масса! Что с вами? Вы бледны, как смерть, и все в тине! Что с вами? - повторил он, поднимая руки с видом глубокого удивления.

- Со мной случилось очень печальное приключение, но теперь некогда объяснять. Пойди к мистеру Вудлею и попроси его прийти сюда; только никому не говори, что я здесь.

- Масса Генри еще не вставал. Идите в дом, масса, я его сейчас предупрежу, что вы идете.

- Нет. Прежде нужно, чтобы он пришел сюда.

- Сюда? - повторил негр, все больше удивляясь. - Не угодно ли вам войти в дом и переодеться?

- Нет, я не пойду, не поговорив с мистером Генри. Но смотри, никому не говори, что меня видел, - только мистеру Вудлею. Ты попросишь его прийти сюда и принесешь мне чистую одежду. Иди скорее. Мне очень больно.

Действительно, уже час, как моя рана стала ужасно болеть.

После того, как негр удалился, я сел под дерево и прислонился к нему, чтобы удержаться, - так я был слаб.

Я никак не думал, садясь здесь для того, чтобы дожидаться мистера Генри Вудлея, что до его прихода увижу его брата Вальтера. Однако так и случилось.

Место, где я встретил негра, было довольно далеко от плантации. Пока я рассчитывал, сколько времени ему потребуется, чтобы привести хозяина, я услышал пронзительный свист парохода на реке. Я встал и сделал шагов двадцать до того места, откуда видна была пристань. Перед ней только что остановился пароход, и от него отделилась лодка. В ней сидело трое: двое гребли, третий был, видимо, пассажир.

Через несколько минут лодка была уже у пристани. Два гребца выложили из нее несколько вещей, за ними легко выскочил пассажир, и, сделав прощальный знак рукой, веселой походкой направился в мою сторону.

Я увидел молодого Вальтера Вудлея и пошел навстречу.

Он не сразу узнал меня. Только услышав мой голос, он догадался, кто стоит перед ним. Он взял меня за руки и некоторое время смотрел на меня с не меньшим, чем Джек, удивлением.

Я решил, что сначала он должен объяснить мне, как сюда попал. Щадя свои силы, я не хотел ничего рассказывать о себе до прихода его брата, чтобы рассказать все обоим сразу.

Оказалось, что он по дороге в Новый Орлеан, куда ехал для наблюдения за продажей отправленного на барже хлопка, заехал повидаться с братом и сестрой. Он думал уехать следующим же пароходом, дня через два или три.

Не прошло и четверти часа, как мы увидели спешившего к нам Генри. Джек почтительно следовал за ним, неся сверток с одеждой и обувью.

Генри меньше удивился, чем негр и его брат. Он не удивился и тому, что встретил Вальтера, так как ожидал его уже несколько дней и теперь, услышав сигналы парохода, был уверен, что он приехал. С другой стороны, негр подробно описал ему мое странное появление и не менее странный вид. Генри тотчас же объяснил себе это неожиданное возвращение нежеланием Блэна принять меня в качестве пассажира. Он не расспрашивал меня, а помог переодеться, чтобы сразу отвести домой.

Он побледнел только, увидев мою рану, и понял, что со вчерашнего дня произошли события более серьезные, чем он предполагал.

Короче, он так же, как и я, держался мнения, что будет лучше, если никто не узнает о моем возвращении, прежде чем мы обо всем переговорим. Он приказал Джеку убрать с дороги всех негров. Но если бы кто-нибудь из них и увидел меня, то вряд ли узнал человека в одежде мистера Генри, небритого, с рукой на перевязи.

Я прошел в дом никем не замеченный. Наскоро переодевшись и спустившись в столовую, я увидел и мисс Вудлей. Она встретила меня с такой радостью, что я почти утешился после всех моих передряг.

Тем не менее, поскольку я умирал от голода, мне дали поесть, прежде чем расспрашивать, и воспользовались этим временем, чтобы позвать доктора. Тот осмотрел мою рану и нашел ее не очень серьезной.

По той внезапной бледности, которая покрыла лицо мисс Вудлей, когда она услышала о моей ране, я понял, что она испытывает ко мне нечто большее, чем обыкновенную симпатию к приятному гостю. И не сопровождайся мои приключения смертью невольников ее отца и кражей хлопка, я был бы счастлив, что испытал их... Они ведь стоили мне бесспорной уверенности в любви мисс Корнелии.

Глава XXII

НЕОЖИДАННЫЙ ГОСТЬ

Впрочем, мисс Корнелия узнала о драме на барже много позже. Я сказал ей только, что поссорился и подрался с Блэном и был вынужден вернуться на плантацию на лодке, взятой с баржи.

Мне было трудно прибегать к подобному объяснению, но я рассудил, что это будет осторожнее со всех точек зрения. Тем не менее мисс Вудлей не очень поверила этому объяснению, и, когда она ушла, оставив меня с братьями, я был уверен, что она сомневается в моей искренности.

Утолив голод, я подробно рассказал Вудлеям всю историю. Конечно, они слушали меня больше чем с удивлением и гневом. Как ни ужасно было то, что я рассказал им, они не сомневались в правдивости моего рассказа. Моя рана была достаточным доказательством преступления Блэна и его соучастников.

Впрочем, они не были удивлены и той горячностью, с которой я обвинял Брадлея. Оба знали его как опасного, на все способного человека. Они также слышали странные рассказы о нем самом, о его образе жизни, о быстром обогащении, а также кое-что по поводу Острова Дьявола. Раньше говорили, что Брадлей много играл, но в последнее время доходили и более дурные слухи, хотя никто не мог ничего доказать.

В описываемое время часто рассказывали о преступлениях пиратов на реках и плантациях некоторых южных штатов. Торговцы неграми промышляли почти на глазах у всех, и все знали, какие несчастья приносил этот промысел. Подозревали многих, но никто не знал точно, чем занимался Нат Брадлей.

Мое приключение бросило свет на его нечистые дела. Нат Брадлей был предводителем пиратов, то есть вором и убийцей.

Уже несколько лет говорили о судах с товарами, пропадавших на Миссисипи. В прошлом году большой груз, шедший из Арканзаса и принадлежавший одному тамошнему плантатору, исчез, как по волшебству, вместе с баржей и неграми, которые находились на ней. Никто так и не узнал, что же случилось.

Многие предполагали, что без вести пропавшие суда погибли в водоворотах или во время ураганов, но другие, более недоверчивые, вспоминали подвиги знаменитого Мурреля. С помещением его в тюрьму не исчезли пираты, и Брадлей становился его преемником.

Между тем как мы рассуждали об этих событиях, нам многое стало понятнее. Так, я вспомнил, что Блэн и Стингер были совершенно неизвестны семейству Вудлей. Они сами явились на плантацию как лоцманы и строители судов по профессии, и их приняли на эти обе должности. Я вспомнил также часть разговора между Блэном и Брадлеем, услышанного мною, когда я шел на плантацию. Я удивился тогда, что Брадлей так интересуется количеством тюков, которое пойдет на барже.

Теперь я не сомневался, что негодяи явились к мистеру Вудлею по приказанию Брадлея. Очевидно, все это было продумано заранее. Во всяком случае, все велось так искусно, так уверенно, что одно это указывало, что все трое были не новички в подобных делах.

Что касается негров, то не вызывало сомнения, что они убиты. Этого преступления требовала осторожность, хотя Брадлей и предпочел бы, может быть, взять их к себе на плантацию или кому-нибудь продать.

Установив все эти факты, нужно было обсудить средства, как наказать преступников и отобрать у них груз хлопка.

Намерения пирата-плантатора были ясны. Три сообщника должны привезти хлопок Вудлеев в Новый Орлеан, где они наверняка знают какого-нибудь уважаемого купца, и продать ему весь хлопок оптом по относительно низкой цене. Они переменили упаковки лишь по своей крайней осторожности, но теперь уже совершенно нельзя было отличить эти тюки от тех, которые ежедневно продавались в Новом Орлеане. Брадлей возьмет за них, что дадут, хотя они и были оценены Вудлеем в шестьдесят тысяч франков. А раз они будут проданы и доставлены покупателю, то будет очень трудно доказать, что они украдены.

Что касается самого судна, то от него легко было избавиться, продав его в Новом Орлеане или уведя куда-нибудь - в крайнем случае можно просто пустить его ночью вниз по течению Миссисипи.

Но явится ли Брадлей на баржу до ее прихода в порт? Это было невероятно да и неудобно для такого богатого собственника, как он. Вероятно, он последует за ней на каком-нибудь пароходе, идущем вниз по Миссисипи.

Может быть, на том же самом пароходе, который только что оставил Вальтер.

Так как пират сядет со своей собственной плантации, расположенной ниже плантации Вудлея, то как можно было за ним последовать и наблюдать за его действиями?

Генри был того мнения, что нам всем троим нужно ехать в Новый Орлеан с первым проходящим мимо плантации пароходом или даже отправиться верхами в Начед и сесть на один из почтовых пароходов, совершавших рейсы между этим городом и Новым Орлеаном. Таким образом, мы приедем раньше баржи и по ее прибытии в порт сможем завладеть ею и передать всех трех убийц в руки правосудия.

План этот был хорош в отношении трех помощников пирата-плантатора, но как быть с ним самим? Действуя так, мы могли дать ему возможность ускользнуть. Этого мы не могли допустить.

Я, по крайней мере, хотел отомстить тому, кто дважды покушался на мою жизнь. В моих глазах Блэн был лишь исполнителем приказа Брадлея.

Кроме того, у нас не было явного доказательства участия Брадлея в преступлении, жертвой которого я чуть было не стал. Я не видел его в лагуне. Я мог поклясться, что слышал его голос, но этого было мало, чтобы обвинить его. Он стал бы отрицать свое участие, а сообщники могли его и не выдать.

Правда, его имя заменило на тюках имя Вудлея, но это было еще не доказательство. Он мог и не знать об этом. Мало ли что вздумается писать пиратам на украденных тюках...

Если же, наоборот, мы дадим делу идти своим чередом, хлопок будет продан, доставлен и известно будет, кто получил деньги. А так как мало вероятно, чтобы пират доверил своим сообщникам крупную сумму, то, очевидно, он получит ее лично, и у нас будет доказательство, что он - их предводитель.

Таково было мое мнение, и Вальтер так горячо его поддерживал, что его брат согласился.

Было решено, что мы как можно быстрее едем в Новый Орлеан и обратимся там к одному знакомому Вудлею адвокату, который поможет нам добиться суда над преступниками.

Но в конце этого разговора нас поразила большая неожиданность. Послышался конский топот и затих у дверей. Мы выглянули в окно и увидели человека, который, сойдя с лошади, привязал ее к воротам.

Когда человек этот обернулся, мы узнали в нем Ната Брадлея.

Глава XXIII

УТЕШЕНИЕ

Так как я вернулся на плантацию тайком, то это посещение не могло нас беспокоить. Оно только было слишком неожиданным. Невольно у всех нас возник вопрос: зачем он приехал?

Конечно, мне не следовало показываться. Это было необходимо для того, чтобы наш план мог удаться. Брадлей с сообщниками не должны были до самой последней минуты знать о моем спасении, - без этого все было бы испорчено.

Вальтеру тоже лучше было пока не выходить. Его присутствие здесь пришлось бы объяснить Нату Брадлею, и тогда, узнав, что Вальтер едет в Новый Орлеан, он стал бы держаться настороже и мог бы, пожалуй, разгадать наши планы.

Принять Ната должен был один Генри.

Едва он успел выйти из столовой, где мы все сидели, и затворить за собой дверь, как Нат уже вошел в комнату. Так как его не приглашали войти дальше, то он остановился. Мы с Вальтером подошли к двери и стали слушать. Первым заговорил Брадлей.

- Ну, мой друг, - сказал он, обменявшись приветствиями с Генри, - я, кажется, опоздал.

- Куда?

- Я хотел сесть на пароход, чтобы ехать в Новый Орлеан. Думал, что успею сесть на "Ялу-Сити", который вчера вечером должен был выйти из Винсбурга. Для этого я и приехал на вашу пристань, но, должно быть, поздно. Когда я ехал через лес, я слышал, что тут прошел пароход, - кажется, вниз. Должно быть, это и был "Ялу-Сити".

Наступило молчание. Мы напрасно ждали ответа Генри. Присутствие этого гостя в такой момент настолько его поражало, что он, видимо, не знал, что сказать. Но Брадлей и не спрашивал его, а потому не ожидал ответа.

- Вероятно, он прошел очень рано, когда вы еще не вставали, - продолжал он. - Не видел ли его кто-нибудь? Мне очень хотелось бы знать наверняка, был это "Ялу"?

- Негры видели пароход, - уклончиво ответил Генри, - но это был не "Ялу-Сити". Это, видно, пароход из Огии.

- О, тогда, значит, и "Ялу" близко. Тогда я сразу еду на пристань, чтобы не опоздать. Дайте мне человека, чтобы привел вам лошадь назад, если я уеду.

- С удовольствием, - ответил Генри.

Видимо, Генри ничего так не желал, как поскорее избавиться от своего гостя.

- И потом вот еще что, - заговорил пират уже другим тоном, - сейчас мы одни, значит, можно об этом потолковать. Когда вы, наконец, отдадите мне ваш долг? Эти деньги мне очень нужны. Я уже несколько раз напоминал вам, и вы все-таки не платите. Это мне надоело, даю вам время до моего возвращения, - я проеду здесь недели через две. К тому времени, пожалуйста, приготовьтесь к уплате. Если у вас нет сейчас денег, продайте кого-нибудь из невольников. Что касается меня, то, если вы не расплатитесь, я буду вынужден принять свои меры. Мне очень жаль, что мне приходится быть таким нетерпеливым кредитором, но мне нужны деньги, а вы давно мне должны.

- Когда вы вернетесь?.. Через две недели?.. К тому времени у меня, может быть, будут деньги...

- Да к черту ваше "может быть"! - грубо прервал его Брадлей. - Если у вас их не будет, берегитесь. Я не шучу. Но что это такое? Слышите?

Оба замолчали и стали слушать. Брадлей через несколько секунд выбежал вон. В открытое окно столовой до нас донесся глухой гул приближающегося парохода.

- Клянусь Юпитером, это пароход! - воскликнул Брадлей, возвращаясь в дом. - Пошлите за моей лошадью человека!

Произнеся это тоном приказания, он поскакал к пристани.

Генри послал за ним вслед негра, и некоторое время мы волновались. Если Брадлей опоздает на пароход, то, очевидно, он вернется в дом и будет ждать следующего! Это было бы очень нежелательно: если он заметит присутствие на плантации Вальтера и меня, нам придется отказаться от мести.

Поэтому мы очень обрадовались, когда с реки до нас донесся продолжительный свисток парохода. Это означало, что пароход остановился, чтобы принять на борт пассажира, а пассажиром этим был, конечно, Брадлей. Предположение это подтвердилось, когда негр привел назад его лошадь.

Пират-плантатор отправился в Новый Орлеан для того, конечно, чтобы самому наблюдать за продажей своей добычи. Он и не думал, что ограбленный им владелец и человек, которого он хотел убить, были в течение нескольких минут отделены от него лишь дверью и только что обсуждали, как уличить его и наказать за преступление.

Глубоко благодарные капитану "Ялу-Сити" за ту услугу, которую он оказал нам, избавив от Брадлея, мы тем не менее подумали, что и нам необходимо как можно быстрее последовать за пиратом.

Если баржа отправилась прямо в Новый Орлеан после недолгой остановки на Острове Дьявола, что и сделала по всей вероятности, то она могла прийти к месту назначения дня через четыре, самое большее, через пять. Ее экипажу не нужно было теперь замедлять ход. Напротив, он, вероятно, делал все, чтобы его ускорить.

Что же до "Ялу", то он мог прийти в Новый Орлеан еще раньше баржи.

Но на каком же пароходе отправимся мы?

На этот вопрос нельзя было ответить определенно. Пароход мог пройти мимо нас через час, но мог пройти и через два-три дня. В последнем случае мы были бы вынуждены отказаться от всякой надежды на удачу.

Немедленно по приходе в порт баржу, конечно, разгрузят, а груз спрячут в таком месте, где его трудно будет разыскать. Что касается самого судна, то от него можно было тоже избавиться очень быстро. Приехав поздно, мы не найдем следа ни груза, ни судна и будем иметь восемьдесят пять шансов против ста, что никогда их не увидим, также как Блэна и Стингера.

Предположив даже, что мы найдем хлопок в пакгаузах, через которые проходит всякий груз до выгрузки на большие суда, будем ли мы в состоянии узнать его или доказать, что он не принадлежит Нату Брадлею, хотя и значится принадлежащим ему?

А баржу я, Вальтер или Генри вряд ли могли бы узнать. Все суда этого рода похожи друг на друга, так как строятся по одному образцу. Я брался узнать лишь трех человек, которых видел на Острове Дьявола.

Глава XXIV

ОТЪЕЗД В НОВЫЙ ОРЛЕАН

Чтобы увидеть троих преступников и указать на них кому следует, а также чтобы доказать, что Нат Брадлей был их сообщником, если не вожаком, нужно было поспеть в Новый Орлеан до продажи груза.

Вальтер с удивлением узнал, что его брат должен Брадлею двадцать тысяч франков. Однако это не очень его огорчало. Теперь он понял причину той странной связи, что существовала между этими людьми, так мало похожими друг на друга. Связь эта его очень огорчала, а "долговую" рану он, как и я, не находил смертельной. Он рад был, что теперь вместо предположений он твердо знал причину этой дружбы.

- Долг - не беда, - сказал он брату. - Теперь, впрочем, ты можешь считать себя в расчете с Брадлеем. Если мы даже вернем наш хлопок, то тот убыток, который причинил нам этот негодяй, будет превышать сумму твоего долга.

- Как это?

- Да так. Разве ты забыл, что он убил наших негров? Это были самые лучшие, самые честные люди на всей плантации. Я не знаю, что бы дал, только бы знать, что они живы. Без сомнения, они стали жертвами собственной преданности.

- Правда, правда, бедняги. Но, впрочем, чего нам особенно заботиться, продолжал менее чувствительный Генри. - Вы тогда покроете и их стоимость, по крайней мере, денежную. На плантации Брадлея много негров... но сейчас нам нельзя терять ни минуты. По-моему, дорогой Вальтер, тебе нужно ехать верхом в Начед. Там ты узнаешь, когда пойдет в Новый Орлеан почтовый пароход, - ведь с ним постоянное почтовое сообщение. Тогда ты приедешь вовремя. Немедленно по приезде ты отправишься к нашему старому другу Чарли Соуеру, который хорошо знаком с начальником сыскной полиции и поэтому может нам быть очень полезен. Ты найдешь его в конторе по улице Сен-Шарль, возле отеля. А я подожду здесь и с первым же пароходом присоединюсь к тебе. Наш друг не откажется, надеюсь, сопровождать меня, - без него мы много не сделаем.

С этого момента Генри точно подменили. У него появилась такая энергия, которой я не мог и предполагать. Может, она появилась вследствие надежды отомстить Брадлею и уплатить, наконец, свой долг, последствий которого он так долго боялся.

- Приготовься же, Вальтер! - продолжал он. - Я прикажу оседлать тебе лучшую лошадь. - Эй, Дик! - крикнул он одному из негров, работавших во дворе. - Вели оседлать и привести сюда серую кобылу, да поскорее!

Через несколько минут лошадь была готова. Мисс Вудлей, которая возвратилась опять к нам, очень удивляли все эти приготовления.

- Не беспокойся, Корнелия, - сказал брат, отвечая улыбкой на ее немой вопрос. - Неотложные дела призывают Вальтера в Новый Орлеан.

- Но разве?..

- Я тоже сяду на первый пароход, идущий в Начед. А так как наш друг обещал нас сопровождать, то мы тебя здесь одну не оставим. Ты тоже поедешь с нами, если, конечно, тебе этого захочется. Или, может быть, ты думаешь вернуться к отцу в Тенесси?

- Я поеду с вами.

- Отлично, я так и думал. Дорогой я тебе все расскажу. Хорошо?

Мисс Вудлей не ответила, но ее улыбка и блеск глаз выдали ее. Она была в восторге от этого неожиданного путешествия.

По шутливому тону брата она заключила, что не произошло ничего серьезного.

Что до меня - я был просто счастлив, что поеду вместе с Генри и очаровательной мисс Корнелией.

Я вспоминал то восхитительное путешествие, которое уже совершил в ее обществе, - то самое, во время которого я был ей представлен.

Все устроилось лучше, чем мы ожидали. Вальтер поехал вместе с нами, не имея нужды ехать в Начед.

Когда он уже садился на лошадь, нам сообщили, что виден пароход, и скоро мы услыхали призывный свист. Мистер Генри сейчас же заторопил Вальтера.

- Скорее на пристань, Вальтер! - воскликнул он. - Подай ему знак остановиться. Достаточно будет белого платка.

Корнелия дала брату свой платок, и он поехал на пристань. Мы тем временем стали торопливо готовиться к отъезду.

Через несколько минут свистки прекратились. Сигналы Вальтера были замечены, и нас ждали. Почти все капитаны проходивших мимо пароходов знали Вудлеев и рады были взять их пассажирами.

Приехав на пристань, мы сели в ожидавшую нас лодку. Пароход оказался "Султаном", одним из самых больших пароходов на Миссисипи.

Теперь мы были уверены, что обгоним Брадлея. И действительно, проходя мимо Пуэн-Купэ, мы оставили за собой небольшой пароход, на носу которого было написано большими буквами "Ялу-Сити".

И при помощи хорошей трубы мы увидели человека, бывшего виновником нашего внезапного путешествия, то есть Ната Брадлея.

Мы сошли в салон, чтобы он нас как-нибудь не заметил.

Менее чем через сутки мы миновали Ладайет и увидели башню гостиницы "Сен-Шарль", возвышавшуюся над остальными домами Нового Орлеана.

- Мы не остановимся в гостинице "Сен-Шарль", - сказал Генри, указывая на эту башню.

- Почему? - спросил Вальтер. - Ведь это лучший отель в городе.

- Правда, - ответил Генри, знавший лучше привычки Брадлея. - Это лучший отель, но потому-то нам и не нужно здесь останавливаться. Мы и дня там не пробудем, как человек, которого мы ищем, заметит наше присутствие.

- А, понимаю! Там, вероятно, обыкновенно останавливается Брадлей?

- Да.

- Мы поселимся в гостинице "Сен-Луи" во французском квартале. Тогда нас не увидят. А вы, - обратился он ко мне, - тоже не должны выходить, пока ваше свидетельство не будет нужно для уличения этих негодяев. Суд над ними покажет, вероятно, многим плантаторам долины, куда делись их суда...

Через несколько часов мы были в гостинице "Сен-Луи".

Глава XXV

АДВОКАТ

На другой же день мы занялись делом, для которого приехали в Новый Орлеан. Генри Вудлей послал за адвокатом, о котором он говорил брату, и объяснил ему всю историю.

Чарли Соуер менее удивился этому рассказу, чем мы ожидали. Хотя он и не был стар, но жил в Новом Орлеане уже давно и успел познакомиться с самыми таинственными случаями, которые происходили среди смешанного населения этого города. В своей судебной практике он встречал много типов мошенников, которыми всегда славился Новый Орлеан.

Что касается нашего плана, то он был полностью одобрен адвокатом.

- Хотя, по-видимому, у нас в руках есть все, чтобы предать в руки правосудия обворовавших вас мошенников, - сказал он, - но все же нам нужно действовать очень осторожно. Действующих у нас законов недостаточно для того, чтобы добиться ареста преступника. Нужно иметь против него неопровержимые улики. Если Брадлей и его сообщники убили ваших негров, то им будет трудно ускользнуть из наших рук. Нужно дать Брадлею продать хлопок. Тогда можно обвинить его в грабеже, в пиратстве и во всем, что из этого следует.

- Но если ему не удастся его продать? - заметил Вальтер. - Он может не найти покупателя.

- Не беспокойтесь. Покупателя я сам ему найду. Я знаю одного купца, которому мы можем довериться в этом деле. Он даст Брадлею такую цену, что тот наверняка продаст ему хлопок. Но прежде чем он получит условленную сумму, мы его арестуем, и он вместе со своими сообщниками попадет в городскую тюрьму. Остальное пойдет само по себе.

- Это верно, - подтвердил Генри.

- А теперь, - продолжал адвокат, - надо действовать. Первое, что нужно сделать, это узнать, где находится в гавани ваша баржа. Мистер Вудлей, можете вы узнать вашу собственность?

- Сомневаюсь, - отвечал Вальтер, которому был задан этот вопрос. - Я легче узнаю Блэна и Стингера, которым была поручена баржа. Я могу их увидеть на самой барже.

- Правда, но ведь и они вас увидят, если вы близко подойдете, а это погубит дело.

- Думаю, - прервал я, - что эту часть дела мне нужно взять на себя. Блэн меня видел не часто, зато я, конечно, никогда его не забуду. Пожертвовав своими усами, взяв у парикмахера пару банкенбардов и переодевшись, я смогу побывать на барже, и меня там не узнают. Что вы на это скажете?

- Отлично! - воскликнул Соуер. - Возьмите одежду мексиканского ранчеро, они здесь часто встречаются. Кстати, вам можно будет спрятать под плащом раненую руку. Под большим сомбреро и с бакенбардами вы будете неузнаваемы. Что касается вас, мистер Генри, и вашего брата, вы подождете здесь, пока не будете нам нужны. Выходите возможно реже, пока птички не окажутся в клетке.

Я без труда раздобыл себе костюм ранчеро и, благодаря бакенбардам и сбритым усам, принял вид настоящего мексиканца.

В сопровождении мистера Соуера я отправился к той части гавани, где стояли баржи и большие лодки.

Взморье в Новом Орлеане имеет около шести километров длины. Лишь часть его снабжена выгрузочной набережной, то есть солидными деревянными платформами, которые держатся на сваях, вбитых в дно реки. Между этими платформами образуются свободные пространства, где стоят на якоре лодки, баржи, плоты и пароходы, ожидая разгрузки.

Но устав порта предписывает для каждого рода судов специальные платформы, потому что в иные месяцы их тут бывает громадное скопление, ведь Новый Орлеан - главный порт всего бассейна Миссисипи.

Теперь было как раз такое время. Судов было множество, и они так близко стояли друг от друга, что их трудно было различить. Некоторые стояли даже во втором ряду, ожидая, пока освободится место у причала.

Сначала я занялся этими судами. Одно из них сразу же привлекло мое внимание. Мне казалось, что я его знаю. На палубе не было никого.

Я повел своего спутника к самому взморью, чтобы получше разглядеть баржу, и мы даже взошли на ближайшее к ней судно. Через минуту на палубе показался Блэн собственной персоной.

Я взглядом показал на него адвокату, и мы с равнодушным видом направились обратно в город. По дороге Соуер меня остановил и попросил его подождать. Вскоре он снова показался, но уже с каким-то человеком. Я догадался, что это был полицейский сыщик.

- Видите эту баржу? - сказал ему Соуер.

- Да, - ответил тот.

- Не теряйте ее из виду ни днем, ни ночью, и как только она начнет выгружать хлопок, приходите ко мне в контору и сообщите об этом.

- Очень хорошо.

- Теперь, - сказал Соуер, подходя опять ко мне, - пойдем к "Ялу-Сити".

Но мы не нашли его, сколько ни искали, и начальник порта сообщил нам, что пароход еще не пришел.

- Подождем, - сказал Соуер. - Где вы были, когда видели его сегодня утром?

- Около Пуэн-Купэ.

- В таком случае он придет лишь через несколько часов. Мы будем его ждать, но не здесь. Видите это кафе над рекой? Пойдемте туда, сядем у окна и за бутылкой хереса будем осматривать порт в подзорную трубу, пока не увидим "Ялу-Сити".

Нам не пришлось ждать долго. Мы не просидели и часу в кафе, как мой спутник показал мне на пароход, на котором плыл Брадлей.

- Теперь ваша очередь, - сказал он, протягивая мне трубу. - Смотрите на пассажиров, которые будут сейчас выходить с парохода, и, найдя Брадлея, не теряйте его из виду, пока он не окажется на берегу.

Брадлей вышел одним из первых. Я легко узнал его и сказал об этом адвокату.

- Дайте я посмотрю на него, - сказал он.

Я показал ему Брадлея, и адвокат успел рассмотреть его, пока он шел вдоль насыпи.

Я же не нуждался больше в трубе, чтобы видеть своего врага.

Выйдя на берег, он сразу же направился к той части порта, которая предназначалась для барж.

- Хорошо, - пробормотал Соуер. - Я этого и ожидал. Нам, видимо, придется не долго скучать, чтобы увидеть нечто такое, что дало бы нам повод действовать.

- Мы пойдем за ним? - спросил я.

- Нет. Лучше пусть он присоединится к своим сообщникам и взойдет на баржу, если желает. Мы так же хорошо узнаем, что он делает, и не выходя отсюда; когда он снова выйдет на берег, мы последуем за ним в гостиницу. Такой важный барин, как он, вероятно, остановится в гостинице "Сен-Шарль", если у него нет какого-нибудь тайного притона. А! Он идет все-таки к барже.

Я хорошо видел Брадлея, но вскоре он затерялся в толпе матросов, купцов и фланеров. Мой спутник, однако, не терял его из виду.

- Отлично, - бормотал он. - Он на том судне, где мы сейчас были, а вон и лодка идет ему навстречу. Гребет тот самый, кого мы заметили...

- Вот опять идут на берег. Разговаривают... Дорого бы я дал, чтобы узнать, о чем. Сыщик их видит и наблюдает за ними оттуда... Идемте скорее, а то мы их упустим, - закончил он вдруг, складывая трубу.

Мы пришли на берег как раз тогда, когда Брадлей оставил Блэна, дав ему, вероятно, необходимые инструкции. Тот быстро возвратился на баржу, а Брадлей пошел к городу. Вскоре он уже входил в гостиницу "Сен-Шарль", не думая, по-видимому, что преследователи идут за ним следом.

Глава XXVI

СВИДЕТЕЛЬСКИЕ ПОКАЗАНИЯ

Мне очень хотелось узнать, что думает предпринять мистер Соуер, действия которого приводили меня в восторг.

Ждать пришлось мне недолго.

- Теперь, - сказал он, как только Брадлей вошел в гостиницу, - мы поищем человека, который купит наши тюки с хлопком.

Неподалеку от гавани он вошел в большой магазин, над дверями которого я прочел вывеску:

"Чатам, торговец хлопком"

Соуер вошел туда первым; я хотел войти вслед за ним, но он тотчас же вышел оттуда в сопровождении самого купца.

Нас, как водится, представили друг другу, и адвокат повел нас к себе в контору.

Мистер Чатам внимательно выслушал рассказ о моих приключениях на барже и на Острове Дьявола и без малейшего колебания согласился купить хлопок Вудлеев.

Под конец нашего разговора в кабинет адвоката вошел какой-то человек. То был приглашенный полицейский, которого мы оставили в гавани.

- Ну, Риге, что нового? - спросил Соуер.

- Хлопок выгружают.

- Хорошо. Мы сейчас будем его покупать.

- В таком случае поторопитесь. Они взяли мало народа и, вероятно, намерены отправить весь товар на склад.

Адвокат задумался.

- Вот что, - сказал он, - не будем им мешать. Пусть действуют... Мы последуем за ними... Или нет, - прибавил он, передумав. - Вы, любезный Чатам, ступайте и прохаживайтесь по гавани, а когда поравняетесь с баржей, остановитесь и попросите показать образцы товара. Посмотрев, скажите, что намерены купить весь груз, и осведомитесь, кто продавец. Можете даже заявить, что вы не прочь заключить сделку немедленно, хотя бы в той гостинице, где остановился Брадлей, если он того пожелает. Тем временем я отправлюсь к альдермену и возьму приказ об аресте негодяев, находящихся на барже, и самого Брадлея. Что касается вас, Риге, - продолжал адвокат, - то вы покажете мистеру Чатаму, где находится продаваемый хлопок, потом возьмете экипаж и поедете в гостиницу "Сен-Луи". Там вы попросите мистера Генри Вудлея и его брата немедленно пожаловать сюда. После этого вы вернетесь в гавань и посмотрите, куда они отвезут товар. Вам придется следовать за мошенниками так, чтобы они вас не видели; главное - не разговаривайте с мистером Чатамом. Отправляйтесь же, мистер Чатам. Покупайте хлопок по любой цене, но не платите наличными ни копейки.

Чатам и Риге ушли.

- Ну, сэр, - сказал мне адвокат, - мне теперь понадобится ваше содействие в одном очень важном деле. Мы с вами пойдем к Вудлеям. Вальтер как владелец хлопка и негров подаст жалобу на Брадлея. Что касается Генри, то его свидетельское показание не будет иметь значения, а скорее повредит нам. Значение будут иметь только ваши показания. Когда всю шайку арестуют, нужно будет раздобыть еще и вещественные доказательства. Мы поедем на остров и там осмотрим хорошенько бухту...

Вудлей прибыл, и мы все вместе отправились к альдермену давать показания.

Приказ об аресте Блэна, Стингера и третьего субъекта мы выхлопотали без труда. Альдермен обещал арестовать их немедленно. После этого мы вернулись в контору мистера Соуера и стали дожидаться Чатама.

Тот не замедлил явиться.

- Ну, что? - спросил адвокат.

- Я купил все.

- У кого?

- У плантатора с Миссисипи Ната Брадлея.

- За сколько?

- Настолько дешево, что я бы желал, чтобы эта покупка была действительной. Мистер Брадлей оказался очень нетребователен, согласился на первую предложенную цену. Завтра я отправлюсь к нему в гостиницу "Сен-Шарль" платить деньги. Темвременем хлопок будет отправлен на прессовальню, где мне его выдадут по предъявлению продажной записки.

- Стало быть, теперь можно заняться самим Брадлеем, - сказал адвокат.

И в тот же вечер Натаниэль Брадлей, Вильям Блэн и Джемс Стингер, а также некто Лессмель Кроугер, их сообщник, по-видимому, исполнявший должность смотрителя Брадлеевой плантации, были арестованы и препровождены в ново-орлеанскую тюрьму.

Глава XXVII

ЭПИЛОГ

Всех четверых суд признал виновными в убийстве и разбое.

При осмотре бухты Острова Дьявола найдены были куски полотна с клеймом Вудлеев и труп негра с тяжелым камнем на шее, привязанным веревкой.

Негр был убит пулей в грудь.

По всей вероятности, это был тот самый пистолетный выстрел, который я тогда слышал.

Три трупа не удалось найти. Вероятно, они были выброшены в Миссисипи.

Кроме того, в бухте были найдены куски полотна с разными другими клеймами и, между прочим, с клеймом того арканзасского плантатора, о котором мне рассказывал Генри Вудлей.

Четырех разбойников приговорили к бессрочному тюремному заключению. Строже наказать их не могли, потому что не было доказано, что они убили белого.

Брадлей не покорился своей участи. Я узнал, что год спустя он покончил с собой. Что касается Блэна, Стингера и Кроугера, то они до сих пор сидят в тюрьме штата Луизиана.

Майн Рид Охота на левиафана

1. В ПОИСКАХ ФЛАМИНГО. BLUBBER — HUNTER

Для меня нет в мире более интересного уголка, чем Луизиана, где я впервые ступил на американскую землю. Я покинул школу со страстной любовью к природе и здесь мог упиваться дикими ее картинами во всей их первозданной свежести.

В этом отношении Луизиана не оставляет желать ничего лучшего. Ее неизмеримая территория, более обширная, чем Англия, представляет собою причудливую поверхность, покрытую то непроходимыми лесами и прериями, то болотами. Растительность здесь роскошная, обильная, почти тропическая. Можно насчитать более ста видов туземных пород деревьев, среди них магнолия, напоминающая собою лавр, с листьями, словно лакированными, с цветком широким, как тарелка, веерообразные пальмы, мрачные кипарисы, будто задрапированные серебряной тканью.

Все это, и многое еще сверх этого, столь же новое для меня, подстегнули мою любознательность и усилили и без того сильное увлечение разнообразием природы. Мой интерес был подстегнут тем более, что я только что совершил скучный шестинедельный переход по морю. Дело происходило в ту эпоху, когда черные султаны пароходов еще не отражались в голубых водах Мексиканского залива.

Если растительное царство Луизианы доставило мне истинное наслаждение, что сказать о царстве животном? Бесчисленные стада оленей бродили по саванне, в лесах раздавалось рычание пумы, безраздельно властвующей над более мелкой дичью — волками, рысями, лисицами, хорьками, енотами.

Единоличным тираном рек, заливов, лагун был чудовищный аллигатор, прожорливость которого являлась роковой для всего живого, что имело несчастье оказаться вблизи его пасти или ужасного хвоста. Обширные воздушные пространства и поверхности вод были населены крупными птицами с блестящим опереньем, такими, как белоснежная цапля чепура, луизианский журавль, голубая цапля или самая яркая среди них — одетая в багрец фламинго. Высоко в небе величественно парили ястребы и другие хищники соколиной породы, например, коршун с раздвоенным хвостом или белоголовый орел.

Для меня, страстного охотника, Луизиана с этим изобилием дичи казалась землей обетованной. Едва высадившись, я пустился в странствия, чтобы исследовать самые дикие уголки ее болот и лесов. В продолжение более полугода я бродил в окрестностях Нового Орлеана, чаще всего пешком, реже верхом, иногда в челноке плавал вдоль заливов.

Но все же я не был удовлетворен: ни в одну из моих охотничьих поездок мне не удалось встретить дичь, которую я всего больше хотел бы положить в свой ягдташ, — фламинго. Я забыл сказать, что стаи фламинго населяют большие болота в устье Миссисипи, на всем протяжении берега, когда они высиживают яйца.

Я сгорал от нетерпения увидеть это редкое зрелище. Но напрасно обращался я ко всем проводникам, ко всем местным судовщикам — ни один из них не мог точно указать, где гнездятся фламинго. Я уже почти отказался от мечты присоединить чучело фламинго к другим моим охотничьим трофеям, когда случай пришел мне на помощь. Я нашел то, что искал.

Однажды я познакомился с человеком, который жил, как и я, в знаменитом отеле «Сент-Шарль». В нем не было ничего примечательного, от других смертных его отличала разве что военная форма — форма офицера пограничной охраны. Наш общий друг представил мне его как капитана Мэси, командира таможенного катера «Бдительный», который в это время стоял на якоре в устье Миссисипи, осуществляя наблюдение за соседним берегом.

Как-то раз за обедом во время десерта разговор коснулся охоты, мы заговорили о животных, которые преимущественно встречаются в этой стране, и я признался в давнем моем желании посвятить денек охоте на фламинго, рассказал о своих бесплодных попытках и заявил даже, что сомневаюсь в существовании этих птиц в Луизиане.

— Фламинго! — воскликнул капитан Мэси. — Но я стрелял их десятками!

— Где? — встрепенулся я.

— Да на всем берегу к востоку от устья Миссисипи. Они плодятся в окрестностях острова Баратарии. Вы, конечно, знаете этот остров, где старый пират Лаффит со своими разбойниками имеет привычку вставать на якорь.

Это неожиданное известие только усилило мое желание поохотиться на фламинго. Я тотчас же выразил твердое решение совершить путешествие на остров пиратов.

— Конечно, если это возможно, — благоразумно добавил я.

— Если это возможно? — удивленно повторил таможенный офицер. — Почему, скажите, пожалуйста, это было бы невозможно! Если вы человек, которого не пугает наше гостеприимство, не отличающееся чрезмерной изысканностью, то вы будете желанным гостем на «Бдительном». Вы можете провести на нем неделю, даже месяц, если пожелаете. Я берусь проводить вас в места, где вы убьете столько фламинго, что нагрузите ими целую барку!

Я принял приглашение, даже для виду не заставляя упрашивать себя. Двадцать четыре часа спустя я был уже на борту катера, и мы вошли в устье Миссисипи.

Верный своему обещанию, капитан Мэси доставил меня в одно из тех мест, где действительно гнездились птицы. Я мог наблюдать их прямо у них дома, в их родных убежищах. Я думаю, что когда чучело такой птицы видишь в музее, рождается естественное желание познакомиться с нею поближе, узнать то, чего нет в энциклопедиях и сочинениях по орнитологии.

Многие считают, что существует только один вид фламинго, Poenicopterus ruber, чьи чучела можно видеть в коллекциях. В действительности же существует несколько различных видов — в Азии, Африке и Америке. Все они живут в тропиках, но никогда не встречаются на берегу моря, а только по берегам рек и внутренних озер. Тот вид, с которым я познакомился, благодаря капитану Мэси, отличается от обыкновенных красных фламинго. В классификации этих редких птиц он принадлежит Новому Свету. Натуралисты называют его Phoenicopterus chilensis. Меж этой породой и близкими к ней породами Старого Света есть много различий, например, ее оперение скорее оранжевого, чем ярко-красного цвета.

Устроив на фламинго настоящий набег, я оставил их в покое. Мое любопытство было удовлетворено, и я мог обратиться к новым впечатлениям. Здесь достаточно интересного не только для охотника или натуралиста. Эти берега пробуждают исторические воспоминания: вспоминаются исследования Луизианы испанцем де Сото, колонизация ее французом Ласалем, наконец — в более близкое нам время — дерзкие предприятия Лаффита с его разбойничьей шайкой и их оргии на острове Баратарии.

Но капитан Мэси рассказывал мне не только о Луизиане и ее прошлом, но и о приключениях, героем которых ему довелось быть. Он сыграл не одну роль на жизненной сцене, но, как скромно прибавил капитан, они никогда не были блестящи. Он участвовал во всех войнах Техаса, в ту эпоху, когда мужественная маленькая республика боролась за свою независимость. В юности он принимал участие в революционных войнах в Южной Америке, а еще раньше, едва выйдя из детского возраста, пустился в приключения, рассказы о которых были не менее интересны, чем повествования об осадах и сражениях, — он был китоловом. Скольким опасностям подвергался он, избрав эту суровую профессию! Сколько раз смотрел смерти в лицо! Я трепетал, слушая его, и в то же время узнавал массу интересных сведений о глубинах моря и существах, его населяющих. В свою очередь, надеюсь сообщить нечто новое и моим читателям, молодым или старым. То, что я собираюсь рассказать, и будет повесть о его приключениях, изложенная в том порядке, в каком рассказывал о них он сам. Не могу ручаться за безусловную точность его выражений, но я старался передать их настолько точно, насколько позволяет мне память.

Итак, читатель теперь предупрежден: рассказываю это не я, это говорит капитан Мэси — капитан Мэси, который действительно охотился на левиафана.

— Я родился в деревне, — так начал свою повесть капитан Мэси, — в глуши леса, в восточном округе штата Нью-Йорк. Несмотря на это, с самого нежного возраста я чувствовал сильное влечение к морской службе. Вероятно, это влечение я унаследовал от моего отца, морского офицера. И именно потому, что отец был моряк и погиб во время кораблекрушения, моя мать не хотела, чтобы я избрал эту профессию. Море отняло у нее мужа, и она твердо решила, что сына оно у нее не отнимет.

Не могу сказать, чтобы я помнил отца. Я был еще совсем крошкой, когда море забрало его у нас, но в дни моего детства я много слышал о нем и всегда только хорошее. Он был, как говорили, настоящий моряк с головы до ног. Эта фраза повторялась постоянно, когда речь заходила об отце, и это было мнение не только родных и друзей. Действительно, он был замечательный офицер и выдающийся моряк.

Волнение, испытываемое мною при рассказах о его подвигах, открыло мне глаза на мое призвание, — а подобные рассказы я слышал всякий раз, едва какой-нибудь гость переступал порог нашего дома.

Как бы то ни было, моя страсть к морю росла с годами, несмотря на все усилия матери побороть ее. Моя мать мечтала сделать из меня юриста, и все мое воспитание было направлено на это. Но, вместо того, чтобы заглушить мою страсть, убийственно скучные книги еще более возбуждали ее.

В каждый свой приезд домой на каникулы я убеждал мать похлопотать о том, чтобы мне было присвоено звание мичмана. Ей стоило только пожелать этого, потому что, помимо известности отца, уже служившей рекомендацией, наша фамилия сама по себе пользовалась значительным влиянием.

Но умолял я напрасно, она была глуха к моим мольбам, так как питала ненависть к морю, и это чувство было сильнее моих просьб.

В течение долгого времени этот вопрос порождал между нами частые споры, иногда бурные и принимавшие острый характер. Я пускал в ход всевозможные аргументы, но мать мужественно отражала мои атаки, и обыкновенно поле сражения оставалось за ней.

Она решила, что я непременно буду юристом. Как каждая американская мать, она надеялась когда-нибудь увидеть своего сына президентом Соединенных Штатов, а всякому известно, что кратчайший и вернейший путь к этому высокому положению — стать законоведом. Но тот же инстинкт, который влек меня к морю, заставлял ненавидеть то, что ненавидит всякий добрый моряк, точнее, всякий порядочный человек, а именно крючкотворство. От всей души презирал я это крючкотворство и мысли не мог допустить, что когда-нибудь стану членом «корпорации сутяг». В конце концов, убедившись, что мать никогда не уступит мне, я по-своему разрубил этот гордиев узел. Я бежал из дому.

Вполне естественно, что я отправился в Нью-Йорк. У меня не было ни малейшего намерения обосноваться там, но из Нью-Йорка ежедневно отходят корабли во все концы земного шара. В мире нет другого порта, где можно было бы увидеть враз такое количество кораблей под различными флагами.

Однако при поступлении в моряки мне пришлось испытать такие затруднения, что я почти впал в отчаяние. Мне едва исполнилось шестнадцать лет. Хотя в моих учебных занятиях я вполне преуспел, но вне круга классических наук решительно ничего не знал и был абсолютно не способен заработать кусок хлеба ни на суше, ни на воде.

Предлагая свои услуги на кораблях, я был заранее уверен в отказе. Несколько бесплодных попыток скоро убедили меня в этой печальной истине.

Я был уже готов на все махнуть рукой, когда встретился с одним человеком, которому — на счастье или на горе мне — суждено было иметь решающее влияние на всю мою судьбу.

Этот человек был капитаном китоловного судна. Мы встретились с ним не на борту его корабля, так как судно его стояло в Нью-Бедфорде, а просто на набережной Нью-Йорка. Я отправился на борт одного корабля, отходящего в Западную Индию, предложил свои услуги, но, по обыкновению, получил отказ. Возвращаясь по набережной, я раздумывал о своих злоключениях, когда чей-то голос окликнул меня:

— Эй! Молодой человек! Причаливайте, чтобы я мог сказать вам пару слов!

Так как эти слова не могли относиться ни к кому другому, то я обернулся и тотчас узнал человека, беседовавшего на шканцах только что оставленного мною судна. Он подошел ко мне и сказал:

— Вы хотите пуститься в плавание, не правда ли, мой мальчик? — И, не давая мне времени ответить, продолжал: — Ни слова. Я прекрасно знаю, что это так. Так вот, не угодно ли совершить маленькое путешествие со мной? У вас вид неженки, но это неважно. Не один такой уже найдется на борту «Летучего облака». У нас безопасно и не так плохо. Работа подчас тяжела, но я думаю, вы не обратите внимания на эту мелочь. Вас не должно это останавливать, если в ваших жилах течет кровь моряка, а в вас она есть, я уверен, достаточно взглянуть на вас. Итак, что сказали бы вы, если бы я предложил вам стать blubber hunter?

Во время этой странной речи, из которой я понял только половину, он не переставал перекатывать сигару из одного угла рта в другой, вынимал ее, снова брал в зубы и производил впечатление человека, жующего табак, а не курящего. Его сигара, длинная регалия, была измята и изгрызена пальца на два от губ. Такой странный способ курить и еще нечто — что именно не знаю — необычайное во всей фигуре моего собеседника заставили меня предположить, что он либо не совсем в здравом уме, либо смеется надо мною.

Последний его вопрос только укрепил меня в этом мнении. Я не имел ни малейшего понятия о том, что мог бы представлять собою blubber hunter.

— Ну, нет! — сухо и коротко ответил я. Его фамильярность меня сильно покоробила. — Всем чем угодно, только не blubber hunter, — закончил я с глубочайшим презрением.

Я уже хотел повернуться к нему спиной, но более внимательный взгляд, брошенный мною на этого оригинала, вдруг переменил мое мнение о нем. Это был человек в самом расцвете сил. Ему могло быть лет сорок — сорок пять. В выражении его темно-красного лица не было ничего отталкивающего: напротив, в нем просвечивала веселость. Оно было несколько комично, благодаря своеобразной манере курить сигару. Эта сигара, крепко зажатая в зубах, всегда образовывала острый угол относительно поверхности его лица. Ее горящий кончик то поднимался до самого носа, то опускался ниже подбородка.

Выслушав мой сухой и невежливый ответ, он вынул сигару изо рта, потом осмотрел меня с ног до головы и произнес:

— Всем чем угодно, только не blubber hunter? Да вы чудак, осмелюсь сказать! Как! Вы мечтаете наняться на корабль, вы согласны на любые условия — не отрекайтесь, я сам это только что слышал, — и вы отказываетесь сделаться китоловом! Позвольте заметить, молодой человек, что вы можете напороться на гораздо худшее. Несмотря на ваш надутый вид, мои молодцы на «Летучем облаке» имеют право считать себя не менее важными особами, чем вы!

Он повернулся и уже начал быстрыми шагами удаляться, как я понял свою ошибку. Действительно, с той минуты, как он вынул изо рта свой «снаряд», выражение его лица совершенно изменилось: в нем уже не было признака глупости или иронии, оно стало решительно и серьезно.

— Постойте, сударь! — позвал я его тоном человека, который раскаивается и извиняется, я почувствовал, что обязан это сделать. — Я понял, что вышло недоразумение, прошу вас извинить меня. Я не знал, что такое blubber hunter. Если бы я знал, что это значит «китолов», я бы сейчас же сказал «да», и я очень счастлив сказать «да»!

— Ну, мой мальчик, — сказал он, останавливаясь, — я тоже сразу сообразил, что произошло недоразумение. Я оставляю в стороне всякие выражения, которые могли бы показаться неясными, и снова предлагаю вам вопрос: хотите вы вступить в общество китоловов?

— Я не мечтаю ни о чем другом и предпочту этому что угодно!

Я говорил сущую правду: в эту эпоху профессия китолова, по крайней мере в Соединенных Штатах, была в большом почете, и ею составляли себе состояния. Меня же привлекала романтическая сторона — приключения, опасности, дерзкие вылазки, когда чувствуешь себя на волосок от смерти, — одним словом, все, о чем всегда торопятся рассказать журналы. Это был как раз тот образ жизни, о котором я мечтал, и эта жизнь сама шла ко мне!

Бесполезно говорить, что я поймал случай на лету и тут же выразил согласие служить на «Летучем облаке».

— До завтра! — сказал мне мой капитан. — Я вам дам все необходимые указания. Вы найдете меня в гостинице «Корабль и якорь», у пристани Пек. Спросите капитана Дринкуотера с «Летучего облака». Наш корабль стоит на якоре в Нью-Бедфорде. В десять часов, мой мальчик! Будьте точны, если хотите стать blubber hunter.

Затем он снова засунул в рот сигару, сильно прикусил ее и оставил меня на набережной одного.

2. «ЛЕТУЧЕЕ ОБЛАКО». РОЖДЕСТВЕНСКОЕ УТРО ПОСРЕДИ ОКЕАНА

На другой день ровно в десять часов я явился в гостиницу «Корабль и якорь».

Когда я уходил от капитана, мы уже формально скрепили договор, заключенный накануне между нами устно, и я стал частью экипажа «Летучего облака». Капитан сказал мне, где найти судно, и приказал отправляться туда немедленно. Сутки спустя я был в Нью-Бедфорде, на борту «Летучего облака», а через неделю мы уже шли по Атлантическому океану в направлении мыса Горн.

Понятно, жизнь на борту китоловного судна значительно отличалась от той, которую я вел до сих пор. Что касается общества, оно могло бы быть интеллигентней. Оно состояло из полусотни человек, преимущественно уроженцев Америки, но были представители и других стран и разных наций. Но, так как я подписал свой контракт не для того, чтобы найти подходящее общество, а из жажды приключений, то уже заранее подготовился к известным неприятностям. В сущности, мое первое впечатление не было особенно неприятным, потому что окружающая обстановка оказалась даже лучше, чем я ожидал. Через два дня я пришел к убеждению, что грубость моих товарищей более кажущаяся, чем действительная: жизнь, какую они вели на судне, наложила свой отпечаток на их характер и внешность. Уже через два дня я этого попросту не замечал, и они явились мне такими, какими были на самом деле. Я не скажу, что среди них не было людей испорченных, но большинство оказались славные ребята.

Отличительной чертой экипажа «Летучего облака» было известное чувство собственного достоинства и корректность, которых мне не случалось наблюдать у людей этого класса. Что касается дисциплины, то можно было подумать, что мы находимся на военном корабле. Явление это очень частое на американских китоловных судах. Объясняется оно очень просто: нередко можно видеть, как молодые люди высшего общества заключают контракты для службы на китоловных судах, — конечно, не из корысти, а из любви к приключениям. Я сам мог служить тому примером.

Есть и еще одна причина, объясняющая подобное чувство собственного достоинства среди команд американских китоловных судов. Все члены экипажа — юнги или матросы — являются в некотором роде совладельцами корабля, или, по крайней мере, могут рассчитывать на известную долю барыша от предприятия. Конечно, избегать всего, что может повредить успеху дела, в их прямых интересах. Достаточно одного удачного рейса в продолжение года или менее, чтобы каждый матрос опустил себе в карман маленький клад, заработанный, без сомнения, тяжелым трудом, но дающий теперь возможность заняться иным делом, если охота за китами не пришлась ему по вкусу.

На борту «Летучего облака» было несколько молодых людей вроде меня, не побывавших еще ни в одном плавании. Но с той быстротой и верностью взгляда, которые характерны для американцев (простите мне этот легкий приступ национального тщеславия), мы быстро научились обращению со снастями, а немного спустя постигли все, что необходимо делать при маневрировании корабля. Мы еще не дошли до мыса Горн, как экипаж «Летучего облака» уже не оставлял желать ничего лучшего. Однако было на этой картине одно пятно — это наш капитан. Он был далеко не таким, каким, на мой взгляд, должен был быть.

В буквальном переводе «Дринкуотер» значит «водопийца», но никто менее не соответствовал имени, которое носил, чем наш капитан. Неизмеримо больше заслуживал он имя «Дринкрум», то есть «ромопийца». Можно сказать, что он испытывал ненависть к воде и не пил ее ни капли. Для него и грог был совершенным грогом только тогда, когда к пинте грога он примешивал полпинты рома.

Но в своем роде он был неплохой человек, его характер не был дурным. Трезвый, он был и великодушен и щедр, но под влиянием рома его необузданность доходила до крайности, и степень ее могла сравниться разве что с глубиной нежности к любимому напитку — рому «Санта Круц». Не один раз она ставила в опасное положение его самого, экипаж и судно.

Любимым коньком его было утверждать, что «Летучее облако» — лучшее из всех известных парусных судов и что оно может нести сколько угодно парусов, хотя бы ветер переходил в ураган. Это был действительно прекрасный корабль, но все же я знал суда, которые могли без труда соперничать с ним. Однако плохо пришлось бы всякому, решившемуся высказать это капитану Дринкуотеру: такой человек был бы моментально и навсегда вычеркнут из списков людей, близких капитану. Под влиянием рома, принятого даже в сравнительно умеренном количестве, он в каждом судне, идущем тем же курсом или даже в противоположную сторону, видел вызов себе и, бросая дело, не думая о потерянном времени, приказывал поднимать паруса и начинал гонку, как будто речь шла о том, чтобы взять приз или выиграть пари.

Однажды мы охотились на кашалота и уже готовились опустить в море шлюпки, когда на горизонте показался наш соперник, другое китоловное судно. Оно шло по ветру и тоже гналось за кашалотом, только его кашалот был крупнее нашего, так как это был самец.

— Клянусь Иосафатом! — издал Дринкуотер свой любимый возглас и, приставив к глазам подзорную трубу, продолжал: — Если я не ошибаюсь, это «Дерзкая Сара»… Да, гром и молния! Это она! Вперед, ребята, и покажем старому Бостоку, как надо охотиться за китом!

Его приказ был тотчас же исполнен, потому что капитан Дринкуотер, трезв он был или пьян, все равно, не допускал ни малейшего противоречия, надо отдать ему справедливость. Раз приказ был отдан, он исполнялся, каковы бы ни были его последствия. Вот и сейчас капитану не пришлось повторять два раза, и в результате «Летучее облако» несколько уронило свою репутацию.

Прежде чем мы приблизились на выстрел к «Дерзкой Саре», она уже спустила шлюпки, кашалот был загарпунен и поднят на борт судна.

Когда мы были с нею борт о борт, капитан Босток стоял на гакаборте и кричал нам в рупор:

— На этот раз, Дринкуотер, слишком поздно! Если бы я знал, что «Летучее облако» идет за мною, я бросил бы канат, чтобы взять его на буксир! Лучше вам вернуться к самке, за которой вы, кажется, гнались! Только идите поскорее, чтобы захватить ее!

Никогда еще я не видел такого выражения печали на лице моего капитана! Пока мы возвращались к брошенному нами кашалоту, которого нам уже не суждено было увидеть, Дринкуотер приказал принести себе рому, и еще рому. Стакан следовал за стаканом, и скоро пришлось отнести капитана в его каюту, так как сам он уже не мог доставить себя туда.

К счастью для нас, на судне был офицер, привычки и темперамент которого представляли полную противоположность привычкам и темпераменту капитана. Это был его помощник. Его звали Элиджа Коффен, но в силу фамильярности, царившей на судне, его звали просто Лидж. Уроженец Новой Англии, он был истинным китоловом в полном смысле этого слова. Одно имя его уже было дипломом на звание китолова. Фенимор Купер, дав имя Длинного Тома Коффена герою одного из своих романов, взял это имя из жизни. Действительно, на всем побережье Массачусетса, от Нью-Бедфорда до Бостона, не найдется селения, где не встретилась бы фамилия Коффен. Китоловное судно, отправляющееся отсюда и не имеющее на борту хотя бы одного Коффена, поистине могло считаться исключением.

В этом отношении «Летучее облако» подтвердило общее правило. Если Лидж Коффен не был известен так же, как его однофамилец, герой романа, то все же он был таким же бравым моряком, шарахался от крепких напитков и не поддавался необдуманным порывам. Он был трезв, молчалив и благоразумен — это были главные черты его характера.

Но не единственные, о чем мы еще узнаем. Не раз, прежде чем мы обогнули мыс Горн, смелость Коффена подвергалась испытанию, и он всегда выходил из таких испытаний с честью. Мне было суждено видеть его мужество при таких исключительных и опасных обстоятельствах, в какие я никогда больше не желал бы попасть.

Несколько месяцев мы охотились за кашалотами в Тихом океане. Здесь их водилось очень много. Нефть еще не была открыта, и цены на спермацет были так высоки, что это делало охоту на кашалотов гораздо выгоднее всякой другой.

В двухстах лье от берегов Чили мы попали на хорошее место. Почти каждый день мы встречали кашалотов и почти каждый день загарпунивали хотя бы одного.

Наш капитан продолжал пить, и его тяга к рому «Санта Круц», по-видимому, возрастала соответственно нашим успехам. Эта прогрессия не была лишена некоторой опасности для экипажа.

Как бы то ни было, нам так повезло, что к Рождеству мы уже имели на борту столько жира, сколько могло поднять «Летучее облако», еще сотня бочонков — и наш корабль был бы полон. Естественно, мы были в прекрасном настроении и решили отпраздновать Рождество так весело, как только это возможно на борту судна.

Правда, мы были словно затеряны среди океана, в двухстах лье от берега и еще дальше от родины, но мысль о Рождестве с его мистическими обычаями так же владела нами, как если бы мы готовились к этому празднику под отеческой кровлей или у дружеского очага.

Однако за отсутствием отеческой кровли и дружеского очага мы решили на судне выполнить до мельчайших подробностей все обычные церемонии и сделать заметную брешь в запасах «Летучего облака». Товарищи сказали мне, что такова традиция на «Летучем облаке», уже не впервые проводившем этот день в море. День Рождества праздновали всегда, будь то в Ледовитом океане или в лазурных волнах южных морей.

Но на этот раз, помимо обычных причин, было и еще одно обстоятельство, располагавшее к веселью. Нас можно было сравнить со счастливыми охотниками, возвращающимися домой с полным ягдташем дичи. И в самом деле, мы очень близко подошли к моменту возвращения домой. Наши сердца согревали воспоминания о рождественских праздниках в кругу своей семьи, среди сестер, кузин или любимых. Чтобы по возможности утешить нас в отсутствии дам, наш великодушный патрон разрешил нам вино в каком угодно количестве, ром и водку, и это усилило веселье на шканцах. Что касается нашего повара-негра, то он заявил, что превзойдет самого себя и что никогда еще компания голодных китоловов не видала такого пиршества, какое готовит он для нас.

Некоторые из нас, печально настроенные, выражали сожаление по поводу отсутствия традиционных индюка и гуся. Но где их взять посреди океана? Настроенные более снисходительно полагали, что индюка и гуся могут заменить чайки, бакланы или какие-нибудь другие морские птицы, уж их-то было вокруг в изобилии. И даже альбатрос, если бы имел любезность приблизиться к нам на выстрел, без сомнения мог бы украсить наш стол.

Но и без этого наш погреб предоставлял обилие съестных припасов, которыми можно было утешиться. «Летучее облако» было снабжено провизией на продолжительное плавание, наше же было довольно кратковременно, и мы могли надеяться на настоящую оргию обжорства солониной, свининой, маринадами и консервами. У нас был бы и пудинг из лучшей муки, изюма и сушеной смородины, а вокруг пудинга запылал бы голубым огнем бренди, отпущенный нам капитаном. Мы надеялись на суп, рыбу и другие блюда, рецепт которых был у нашего достаточно искусного повара. Для экипажа, сидевшего полгода на солонине, такое меню выглядело прямо-таки эпикурейским.

В день Рождества с самого утра палуба была, насколько возможно, очищена от загромождавших ее предметов, хорошо вымыта, натерта пемзой, совершенно как на военных кораблях. Принарядились и матросы во все, что лучшего нашлось в их сундуках. Некоторые так разукрасились, словно на корабле предполагался бал, который почтит своим присутствием королева Сэндвичевых островов или Помаре, королева острова Отанти.

Только один человек держался в стороне и не принимал никакого участия в приготовлениях к празднику. Это был офицер «Летучего облака» Элиджа Коффен. В радостное рождественское утро, когда все в чудесном настроении духа обменивались шутками, на лице Лиджа лежала еще более мрачная тень, чем обыкновенно. По-видимому, Коффен старался сделать свою наружность соответствующей своему имени (в переводе с английского оно значило «гроб»). Но никто не обращал на него внимания: он никогда не принимал никакого участия в развлечениях экипажа, и вся эта церемония приготовлений не могла занимать его. Вот если бы составлялся кружок для молитвы, он охотно предложил бы свои услуги, пожалуй, даже взял бы на себя инициативу.

Однако надо заметить, что несмотря на свой холодный и сдержанный характер, Лидж Коффен не вызывал неприязни или презрения среди экипажа «Летучего облака». Все знали, что он честный малый, великолепный моряк, не имеющий себе равных в искусстве бросать гарпун. Если как офицер он не был общителен, то во всяком случае никто не мог упрекнуть его в деспотизме. Однако в этот день мне хотелось, чтобы и он участвовал в общем веселье. Возможно, только я один и заметил его отчужденность, если другие обратили на нее внимание, то без сомнения приписали это эксцентричности его характера, заставлявшей его хмурить брови в то время, как остальные надрывались от смеха.

Солнце перешло меридиан, и аппетитный запах из кухни напомнил о близости обеда. У нас уже текли слюнки, когда знакомый крик, прозвучавший сверху, сразу изменил наш настрой и выражение наших физиономий:

— Кит!

Не боясь соврать, скажу, что никогда этот крик не возбуждал меньше энтузиазма, чем теперь: на некоторых лицах появилось выражение настоящего отчаяния. Начать сейчас охоту за кашалотом значило отказаться от всех удовольствий этого дня, не считая того, что перестоявший обед ничего не стоил. Однако капитан Дринкуотер не был человеком, способным вникать в такие соображения и позволить упустить подобный случай. Даже если предположить, что он пошел бы на проявление гуманности, то его помощник не преминул бы напомнить ему о его профессиональном долге. Едва слово «кит» прозвучало на борту, как спокойный голос спросил:

— С какой стороны?

Этот голос принадлежал Лиджу Коффену.

— С бакборта, — ответил марсовой, — вот он опять!

Матросы «Летучего облака» не были бы настоящими китоловами, если бы сохранили хладнокровие в эту минуту. Спустя мгновение они уже столпились на бакборте, напряженно вглядываясь в океан. Когда кит во второй раз пустил из своего дыхала фонтан соленой воды, он был не далее трех кабельтовых от «Летучего облака». Судя по тому, что струя воды была только одна, мы легко определили, что имеем дело с кашалотом. Но были и другие признаки: толстая квадратная голова, сильно утолщенная шея, двухцветная кожа, серая голова — это был старый самец, и такой, какого мы никогда не видали.

— Клянусь Иосафатом! — вскричал капитан. — В нем сто тонн жиру! Это как раз столько, сколько нам еще нужно, если сумеем его загарпунить! Ребята, — продолжал он, — за ним! Прекрасное животное! Смотрите, он идет медленно, как рабочий вол! Он словно говорит нам: преследуйте меня, если смеете! Спустить бы сейчас шлюпки да устроить на него охоту!

При всяких других обстоятельствах капитан не говорил бы таким вопросительным тоном, а просто крикнул бы:

— Шлюпки в море!

Но теперь он видел, что экипаж не очень-то расположен к охоте на этого кашалота, так некстати появившегося. Соблазнительные запахи из кухни были более привлекательны, чем перспектива гонки за китом. И кроме того, все были одеты по-праздничному, а в таком виде не очень-то приятно приниматься за работу.

Если бы этот кашалот был обыкновенных размеров, едва ли искушение оказалось таким сильным: мы не решились бы выказать неповиновение категорическому приказу, однако действовали бы неохотно. Но старый самец, который может нам принести сто тонн, — совсем другое дело! Спермацет продавался по шестидесяти долларов тонна, это составит недурную сумму, и экипаж получит свою долю в добыче — было о чем подумать даже людям, разодетым по-праздничному. Притом кашалот словно вел за собою «Летучее облако» и имел явно вызывающий вид. Какой китолов устоял бы перед этим?

— Ребята, — вскричал капитан, — мы непременно должны взять его! Это увенчает наш рождественский обед и заменит нам гуся и индюка. Отложим немного праздник и загарпуним животное! Обещаю вам двойную порцию моего лучшего «Санта Круц»!..

3. КИТ. УДАР ХВОСТОМ. В ОТКРЫТОЕ МОРЕ!

Чтобы решиться, в последнем обещании экипаж «Летучего облака» не нуждался. Наглость кашалота победила все сомнения и колебания. Едва капитан кончил говорить, как раздался единодушный крик:

— Отлично! Мы готовы!

— Шлюпки в море и вперед! Сто долларов первой шлюпке!

Через несколько мгновений шлюпки были уже спущены в море, и охота началась.

Я попал в шлюпку под начальством старшего офицера. Нас было шестеро: четверо гребцов, считая и меня, рулевой и сам Лидж Коффен. Подгоняемые надеждой заработать сто долларов, мы творили чудеса. Все гребцы нашей шлюпки были молоды и сильны. Кроме того, у нас был лучший рулевой из всего экипажа. Поэтому, когда мы приблизились к кашалоту, то оставили всех позади минимум в ста ярдах. Минуту спустя наш командир уже встал, крепко упершись ногами, прицелился своим гарпуном и глубоко вонзил его в шею кашалота. Мы пришли первыми и заработали сто долларов, мы настигли добычу, на зависть другим шлюпкам, и радостно закричали ура. Конечно, закричали только четверо гребцов, еще очень юных. Мистер Коффен и рулевой, человек пожилой и опытный, воздержались от подобного бурного проявления чувств.

Вдруг на лице Коффена отразился испуг. Он громко крикнул:

— В сторону! В сторону!

Мы принялись грести изо всех сил, и не зря: надо было увернуться от ударов хвоста кашалота, который вспенил вокруг всю поверхность моря. Эти удары следовали ритмично, один за другим.

— Он уходит! Внимание!

Едва раздался этот крик, как чудовище бросилось вперед и понеслось с быстротой сорвавшейся с узды лошади, унося с собой гарпун. Железо, впившееся в его рану, доводило его до бешенства.

Наш канат разматывался со страшной скоростью, дойдя до последней сажени, он резко натянулся, и наша шлюпка понеслась быстрее, чем на буксире парохода. В продолжение получаса мы буквально летели по поверхности моря, и все по направлению ветра. Скоро мы потеряли из виду побежденные нами шлюпки и даже «Летучее облако». Нами начинали овладевать серьезные опасения, сам рулевой обнаруживал некоторое беспокойство. Что касается Лиджа Коффена, он был совершенно спокоен. Кто-то посоветовал обрезать канат и пустить кашалота на волю, но офицер пренебрег этим советом.

— Не-ет, — медленно произнес он таким странным голосом, как будто собирался начать псалом, — мы не можем так упустить его. Он получил удар гарпуном — он должен получить еще удар копьем. Может быть, пройдет месяц, прежде чем мы натолкнемся на такую же удачу, а через месяц будет не очень-то удобно огибать мыс Горн… Смотрите, он недолго протащит нас на буксире! Вы видите, он истекает кровью!

Это была правда. Оглянувшись, чтобы посмотреть на старого самца, мы увидели, что его фонтан красного цвета, — доказательство того, что задеты важные органы. Иногда достаточно удара гарпуна, чтобы убить кита, но на этот раз наш рулевой подумал, что кашалот смертельно ранен.

Теперь мы были так уверены в поимке кашалота, что забыли о двух других шлюпках и даже о корабле. Все наше внимание было сосредоточено на состоянии раненого гиганта. С минуты на минуту уменьшалась скорость его, что мы чувствовали по ходу нашей шлюпки, все замедлявшемуся. Наконец, он остановился.

— Пора! — торжествующим голосом воскликнул наш командир. — Тащите канат, ребята, тащите крепче!

Бросив весла, мы стали осторожно выбирать канат. Этот маневр скоро приблизил нас почти к самому кашалоту. Тогда Лидж Коффен с копьем в руке, опершись на нос шлюпки, приготовился снова поразить чудовищного зверя. Его удары были так точны, что кровь хлынула волнами изо рта кашалота. Тот сделал последнее усилие, чтобы нырнуть, но, ослабленный потерей крови, смог лишь слегка ударить хвостом и опуститься едва на несколько футов в глубину. Он тотчас же всплыл на поверхность, как обрубок дерева, и только по легкому волнению моря можно было судить о последних его усилиях в борьбе со смертью.

Теперь, когда кашалот был мертв, нам надо было вернуться назад, чтобы попросить другие шлюпки помочь нам довести его до корабля или привести корабль туда, где мы убили его. И в том и в другом случае было необходимо прежде всего обозначить место, чтобы иметь возможность снова найти его. Рулевой вспрыгнул на тело кашалота, добрался до шеи и укрепил там небольшой флаг. Потом он вытащил гарпун, мы свернули канат и уже приготовились отплыть, как вдруг раздался крик:

— Кит!

Это крикнул с кормы рулевой: он заметил нового кашалота.

Легко представить, какое волнение охватило нас. Мы только что убили одного кашалота, и тут же случай посылает нам другого! Какой триумф сообщить о том, что мы убили пару! И слава, и прибыль!

Да, это снова был кашалот.

— На весла и остаться в дрейфе! — крикнул наш командир. — Ого, — добавил он, — их двое. А, я вижу, это самка с детенышем. Они идут прямо на нас. Внимание, Билл, гарпуньте сначала детеныша!

Эти слова относились к нашему рулевому, стоящему в эту минуту с гарпуном в руке. Командир знал, что если загарпунить детеныша, самка останется рядом, и у нас явится возможность поразить и ее. Билл тоже хорошо это знал, знали и мы.

Через несколько мгновений самка поравнялась с нами, детеныш плыл рядом. К счастью для нас, он держался у левых плавников матери, именно с той стороны, где была наша шлюпка. Гарпун полетел. Смертельно раненный китенок остался неподвижен на воде. Бедная мать тоже остановилась. Не давая ей времени опомниться, Коффен, в свою очередь, пустил гарпун, глубоко впившийся в ее тело.

— Хорошо задета! — крикнул он.

Но вместо того, чтобы остаться около своего детеныша, как мы того ожидали, мать высоко выпрыгнула из воды, со страшным шумом упала снова в воду и бросилась вперед, таща за собою до звонкости натянутый канат. Канат уже стал похож на проволоку. Мы снова очутились на буксире. Наша лодка летела по морю еще быстрее, чем в первый раз.

Мы скоро потеряли из виду и старого самца и детеныша. Наш флаг постепенно скрывался из глаз и, когда раненая самка соизволила остановиться, совершенно исчез из поля нашего зрения.

Остановившись, мы начали подтягивать канат. На этот раз мы были более осторожны. Мы все понимали, как велика опасность, зная, что нет ничего ужаснее, чем самка, у которой убили детеныша.

Мы беспрепятственно подобрались к ней, она была совершенно неподвижна. Мы сочли ее мертвой, так как она потеряла много крови. Но она не была мертва. Когда мы приблизились к ней настолько, чтобы поразить копьем, мы заметили конвульсивные сокращения мускулов на спине, и тут же ее хвост взвился вверх.

— Берегитесь удара хвоста! — закричал рулевой. — Она сейчас нырнет! Берегитесь, чтобы она не разбила лодку!

Пока он кричал, кашалот поднял на воздух почти перпендикулярно всю заднюю часть тела и, быстро погрузившись головой вниз, исчез из глаз.

Мы знали об угрожающей нам опасности и при команде «На весла!» налегли на них, как люди, спасающие свою жизнь.

И вправду речь шла о спасении жизни, но, увы, было поздно… Через минуту мы почувствовали сильный толчок, сопровождаемый треском. Мне показалось, что что-то рухнуло и я падаю, но только не вниз, а вверх. Едва мелькнула у меня эта мысль, как я почувствовал, что лечу вниз, потом погружаюсь в воду так глубоко, что уже задыхаюсь.

Судя по тому, как глубоко я ушел под воду, я, должно быть, был высоко подброшен в воздух, но как я тонул и как выплывал, уже не помню. И вот я очутился на поверхности. Протерев глаза, полные соленой воды, я огляделся кругом, ища шлюпку.

Шлюпки не было! А мои товарищи? Что случилось с ними? На поверхности воды не было видно признака ни шлюпки, ни живых существ, ни даже трупов. Кашалот, разбив нашу лодку, тоже исчез в безднах моря. В безбрежном просторе я был один. Так, по крайней мере, мне казалось.

Ветер начал свежеть, поверхность моря покрылась рябью. То здесь, то там на гребнях волн показывалась пена.

Конечно, эти волны мешали мне видеть останки нашей шлюпки. Я был уверен, что она разбита вдребезги, а мои товарищи сброшены в море. Все они умели плавать, значит, они здесь, где-то рядом, борются с волнами. Я закричал что было силы. Ответа нет. Большая морская птица с криком пролетела надо мною.

Время от времени я напрягался, чтобы возможно выше поднять над водой голову и осмотреться вокруг. Я родился, так сказать, в глуши лесов, но вблизи протекала большая река, и я сделался отличным пловцом. Поэтому я без особенного страха взвешивал обстоятельства, надеясь, что увижу на волнах какой-нибудь обломок нашейшлюпки и легко воспользуюсь им.

В то время, когда мы кончали с самцом, к нам изо всех сил спешили две шлюпки. Надежда на их помощь тоже ободряла меня, и я поплыл в том направлении, где рассчитывал найти «Летучее облако». Но скоро я понял, что мои надежды были иллюзией: пока я плыл, то обдумывал свое положение и понял, что достичь корабля вплавь невозможно. И в самом деле, даже когда мы добивали кашалота, силуэты шлюпок были едва заметны, а потом и самка увлекла нас очень далеко вперед. Мое искусство плавать было бесполезно. «Летучее облако» было слишком далеко, я не смог бы достичь его, даже если бы меня вела какая-нибудь небесная звезда или огни, зажженные на мачтах «Летучего облака». Солнце заходило, и приближение ночи навело меня на эту мысль о звездах и огнях.

По примерному расчету меня отделяли от корабля миль двенадцать. Двенадцать миль! Я ни за что не смог бы их преодолеть! Я начинал чувствовать что-то похожее на отчаяние.

Я сделал последнее усилие, чтобы еще раз оглядеть пенные гребни волн. Потом лег на спину, на этот раз полный отчаяния. Мне теперь было безразлично, продолжать плыть или исчезнуть в пучинах океана.

Некоторое время, с сердцем, исполненным тоски, я оставался почти неподвижен, изредка только делая необходимые движения, чтобы удерживаться на воде. Но вскоре, считая смерть неизбежной, я решил прекратить свои мучения и погрузиться с головой. Готов ли я был к самоубийству? Если да, то разве ужас положения не смягчал моего греха? Не могу уверить вас, что в эти минуты я предавался таким философским размышлениям. Я думал о доме, о братьях, сестрах, особенно о матери. Никогда я не сознавал так ясно всей правоты ее доводов и справедливости ее упреков, которыми она осыпала меня за неповиновение. О, зачем я не послушал ее предостережений! Только теперь я понял их мудрость.

Не могу определить, сколько времени я предавался этим мыслям. Я был как во сне, только инстинкт самосохранения заставлял меня двигаться, воля здесь была ни при чем. Но я хорошо, даже слишком хорошо, помню то, что вывело меня из этого оцепенения. Это был труп человека с огромной раной, нанесенной холодным оружием. Волна пронесла его передо мною, прямо перед глазами, но я видел только его спину. Подхваченный волной, я обогнал его и увидел его лицо: это был Билл, наш рулевой. В ужасе от этого страшного зрелища, я быстро отвернулся и очутился лицом к лицу с другим потерпевшим крушение. Но этот не был мертв, по грудь в воде, он держался прямо, вероятно на каком-нибудь обломке. Высокая волна подняла его, и я увидел, что он сидит верхом на толстом бревне. Бревно было явно обломком нашей шлюпки. Что касается самого человека, то это был Коффен. Он еще держал в руке копье, которым готовился ударить самку, когда был сброшен в море. Это копье старинного образца, случайно попавшее в шлюпку, было так широко на конце, что Коффен пользовался им как веслом. Я не мог удержать радостного крика и, собрав все силы, поплыл прямо к Лиджу Коффену. Я считал себя спасенным.

Прошло всего несколько мгновений, и я убедился в своей ошибке. Когда я подплыл настолько близко, что уже мог разглядеть выражение лица Коффена, я увидел, что он стремится избежать встречи со мной, потому что он стал усиленно грести, чтобы увеличить расстояние, разделяющее нас. Его лоб омрачился, а на лице без труда читалось: «Тебе здесь делать нечего».

Но мое положение было не таково, чтобы я дал себя спровадить, вопрос, как и для него, стоял о спасении жизни, и я не хотел упустить единственный шанс. Я еще раз напряг силы и поплыл к обломку. Он заметил это и, перестав грести своим копьем, поднял его над головой. Если бы я не понял этого угрожающего жеста, то его слова рассеяли бы все мои сомнения.

— Назад! — крикнул он глухим и зловещим голосом. — Если приблизитесь, вы мертвец! Назад, в море, если дорожите жизнью!

Взгляд его глубоко запавших глаз, угрожающий тон, страшное красноречие жеста — все ясно говорило о его решимости ударить меня копьем, если я приближусь к нему на расстояние удара. Нечто еще более убедительное наглядно показывало мне ожидающую меня участь, если я не позабочусь о себе. Капризная волна опять нанесла на меня труп Билла, бросив его между мною и Коффеном. Когда Коффен заметил это, он резким жестом показал на труп и сказал:

— Вы видите это? Он сам виноват в своей смерти. Он хотел сесть рядом со мною. Но бревно может выдержать только одного, я принужден был сказать ему об этом. Но нет, он настаивал, и я должен был спасать свою жизнь… Вы поймете меня без слов, у вас есть глаза, чтобы видеть. Еще раз предупреждаю, не приближайтесь!

Я дошел до предела отчаяния, чтобы не бояться угроз, но его страшное признание заставило меня похолодеть от ужаса. Я перестал гнаться за ним и удовольствовался тем, что лишь удерживался на поверхности.

Чтобы избежать соседства с несчастным Биллом, я поплыл. Скорее какой-то инстинкт, чем воля, заставил меня издали следить за Коффеном, хотя ни малейшей надежды на помощь не оставалось. Было очевидно, что он не может помочь мне, не рискуя погибнуть сам. Я все еще видел его нахмуренный лоб, суровое безжалостное лицо, крепко сжатые губы. Он действительно мог убить меня, если бы я к нему приблизился.

Тем не менее я продолжал следовать за ним, благоразумно держась на почтительном расстоянии от грозного оружия, которому он нашел такое страшное употребление.

4. ПОМНИТЕ БИЛЛА!

Почти десять минут я плыл за Коффеном. Он направлялся все прямо, кое-как помогая себе копьем, и я следовал за ним с такой легкостью, что иногда мне казалось, будто меня тащат на буксире. Мы продвигались вперед, сохраняя между собою одно и то же расстояние. Мы не обменялись больше ни единым словом, но каждый раз, когда он оборачивался ко мне, я видел на лице его все то же холодное, неумолимое выражение.

Я думаю, для него было бы большим облегчением, если бы я пошел ко дну. Я же, уверенный в своем искусстве плавать и в своей природной силе, думал, что смогу плыть за ним до бесконечности. Но все чаще спрашивал себя: для чего? Да, для чего? Однако словно какой-то необъяснимый магнит влек меня помимо моей воли за человеком, который не мог и не хотел оказать мне никакой помощи и, не моргнув глазом, убил бы меня, если бы я только протянул руку, чтобы коснуться его бревна. Может быть, я действительно находился под властью магнетизма и был зачарован Коффеном, как птичка змеей.

Но вместе с тем это чувство было понятно: если было суждено умереть, то я предпочел бы умереть на глазах другого человеческого существа, а не в ужасной пустыне океана, покинутый всеми. Я приходил в ужас при мысли, что отстану и умру одиноким, поглощенный и захлестнутый волнами, и никто не услышит моей мольбы и не скажет мне последнего прости! Я буду слышать в час своей кончины только нетерпеливые крики голодных птиц, потому что море, как и суша, имеет своих хищников. Эти ужасные крики звучали в моих ушах. Птицы знали, что скоро я опущусь в бездну, чтобы потом снова всплыть и стать их добычей…

Ужас, охвативший меня, становился невыносимым. И физически и нравственно я едва держался. Но что делать? Перестать плыть и пойти ко дну или собрать все силы и вступить в борьбу с Коффеном за обладание его обломком, рискуя жизнью, не обращая внимания на его угрозы?

К счастью, я не прибегнул к таким крайностям, и позднее мне оказал помощь именно этот человек, на которого я смотрел как на злейшего врага.

Когда мы оба в отчаянии боролись с волнами, наши взгляды часто встречались. И вдруг мне показалось, что на его лице блеснул луч сострадания. Я знал, что по натуре он не был ни зол, ни жесток, и что не по отсутствию человеколюбия он был так неумолим. В нем говорил самый могущественный инстинкт, инстинкт самосохранения. Я и теперь в глубине души не могу осудить его за его поведение при таких условиях. Но в эти страшные минуты я и сам боролся за свою жизнь, во мне говорил тот же инстинкт. Взгляд Коффена, устремленный на меня, казалось, говорил: «Ну, бедный мальчик, вы мужественно боролись, и я в отчаянии, что ничего не могу сделать для вас. Вы видите, что этот обломок не выдержит двоих, и, конечно, не ждете, что я принесу свою жизнь в жертву, чтобы спасти вашу».

Ни одно из этих слов не было произнесено, но я готов был поклясться, что он произнес их и что я их слышал. Вот почему я сказал ему:

— Я хорошо понимаю, что это бревно не выдержит двоих, но, может быть, вы увидите что-нибудь, на чем я могу спастись? Вы выше, чем я, вы над водой. Ради Бога, взгляните вокруг!

Он сдался на мои мольбы и внимательно осмотрел поверхность моря. Я жадно следил за его взглядами и изучал выражение его лица с тягостным беспокойством.

Спустя немного времени он взглянул на меня и разочарованно произнес:

— Ничего!

— Смотрите еще! — кричал я ему в отчаянии. — Осмотрели ли вы всю линию горизонта? Может быть, видно корабль или флаг, который мы воткнули на кашалоте? Может, вы их просто не заметили?

— Я бы хотел что-нибудь увидеть, — отвечал он уныло, — я слежу уже давно. Пусть Господь сжалится над нами, но я не вижу ни того, ни другого.

Снова сжалось мое сердце, но я продолжал плыть со всей энергией отчаяния. Я следовал за Коффеном на том же расстоянии, мои взоры были по-прежнему прикованы к его лицу, но уже совершенно бессознательно, потому что я от него ничего не ждал. Я видел, что мое присутствие тяготило его. Он боялся, может быть, что в последний момент я схвачусь за его бревно и подвергну опасности его жизнь. Но я думал об этом меньше всего на свете или, по крайней мере, не больше, чем об ином.

Когда он жадно всматривался в волны, очевидно разыскивая какой-нибудь обломок, могущий меня поддержать, его сочувствие заставило меня забыть его жестокость и угрозы — я был обезоружен.

Внезапно он вздрогнул, и его взор с глубоким вниманием устремился куда-то в море.

— Что там? — спросил я без всякой надежды.

— Там, вон там, кажется, что-то похожее на весло.

— Где? Укажите мне направление поточнее!

— Вон там, направо, плывите с этой стороны, отсюда легче его различить!

Я не заставил его повторять и, руководимый его указаниями, смело поплыл вперед. Да, там, вдали, что-то было, я смутно видел какой-то предмет. Когда я к нему приблизился, то увидел, что это не весло, а ворох большой темной травы. Волна бросила меня на нее, и она окутала меня своими длинными стеблями. Она парализовала меня, сковала движения, и я уже предчувствовал свой конец.

Однако мне удалось высвободиться, и я снова поплыл к тому, кто расставил мне эту западню. Вся моя ненависть, весь мой гнев вспыхнули снова. Конечно, он хорошо знал, что плывущий предмет был просто травой, а не обломком лодки. Ему представился случай избавиться от меня, не отягчая свою совесть новым убийством. Но на этот раз я решил вступить с ним в борьбу за обладание бревном.

Я был ослеплен бешенством до такой степени, что ни на мгновение не задумался о том, на чьей стороне сила. Коффен был силен и смел. У него было двойное преимущество передо мною. Он был вооружен и имел точку опоры, чтобы действовать своим страшным оружием. У меня же не было иного оружия, кроме моих рук, без помощи которых я не мог держаться на воде. Нужно было совершенно обезуметь, чтобы решиться на такой поступок.

Но я считал это вполне естественным. По виду юноша, я обладал ростом и силой мужчины, по ловкости и смелости знал немного соперников. Еще в школе я слыл за атлета, и это воспоминание подстегивало меня напасть на Коффена, несмотря на неравенство наших положений. Что еще побуждало меня на этот шаг? Желание погибнуть в море. Я твердо знал, что рано или поздно это случится, и мне хотелось поскорее покончить с этим в короткой и бешеной борьбе, к которой я и готовился.

Разве у него больше прав на это бревно, чем у меня? Разве жизнь не одинаково притягательна и для него и для меня? Он старше меня, он больше видел свет, он многим насладился, тем больше оснований, чтобы он, а не я ушел из жизни, не я, еще не достигший возраста возмужалости, не успевший помириться с матерью… Эта последняя мысль была для меня невыносима. Она довела меня до безумия и придала моим рукам сверхъестественную силу. Как мне помнится, я никогда не плавал с такой быстротой.

Я приблизился к тому, на кого смотрел как на своего врага. Его глаза были устремлены на меня, и я легко прочел в них его намерение. Он вынул свое копье из воды и с угрожающим видом закричал:

— Еще раз предупреждаю, держитесь подальше! Помните Билла!

Ни его угрозы, ни страшный образ, вызванный его последними словами, не удержали бы меня от борьбы, нет, меня удержали чувство более благородное и мысль более возвышенная, мелькнувшая в это мгновение. Имел ли этот человек действительное намерение устроить мне западню? Не стал ли он сам жертвой оптического обмана? Может, он был искренен и я ошибался на его счет? Если это так, то кем бы я стал, покусившись на его жизнь? А если, победив, я узнаю, что он невинен, жертвой каких упреков совести я должен стать!.. Потому что он несомненно утонул бы, отними я у него копье. Всем известно, что Лидж Коффен, отличный и знающий моряк, был очень посредственным пловцом.

Я решил оставить его в покое, если он сумеет убедительно объяснить мне, что принял траву за весло.

— Мистер Коффен, когда вы сказали мне, чтобы я подплыл к этому предмету, знали вы, что это не весло?

— Нет, я не знал этого. Кроме того, я не утверждал, что это весло, я говорил совершенно честно.

— Это правда, мистер Коффен?

— Это правда, но у меня нет обыкновения клясться по пустякам, и я не вижу теперь надобности в такой клятве. Для чего я стал бы лгать? Неужели вы думаете, я боюсь, что вы отнимете у меня этот обломок? С этим копьем я держу вас в своей власти, как кошка мышь. Даже сейчас мне довольно только пожелать, чтобы убить вас. Но ни за что в мире я не хотел бы сделать это. Я жалею только о том, что ничем не могу помочь вам. Иначе как погубив себя, я не могу вас спасти.

Это объяснение рассеяло все мои сомнения. Я ошибался относительно характера этого человека, теперь я лучше узнал его и, мне казалось, смогу покорнее и терпеливее подчиниться своей участи.

По-видимому, моя драма приближалась к развязке. Я так ослаб, что мог продержаться на поверхности очень недолго. Еще раз спросил я себя, не лучше ли покончить разом и пойти ко дну, перестав сопротивляться. Я почти решился, мне стоило только перестать двигать руками, чтобы опуститься на дно бездны. Я подумал, что это будет самоубийством, хотя и вынужденным обстоятельствами, но тяжким грехом. Однако разве я уверен, что Бог окончательно покинул меня?

В эту минуту до меня донесся голос Коффена. В нем слышалась симпатия человека, тронутого моим положением. Быть может, он все это время думал, в свою очередь, о грехе эгоизма, который совершал, предоставляя меня моему печальному жребию?

— Мэси, если вы поклянетесь вернуть мне бревно по первому моему требованию, я уступлю вам его, чтобы вы могли немного отдохнуть. Я плохой пловец, но все же некоторое время продержусь на воде. Ветер падает, и мы должны быть недалеко от нашего кашалота. Мы сможем к нему пристать и дождемся лодок или корабля, определенно отправленных на поиски. Хотите дать клятву, какой я потребую?

— Да.

— Поклянитесь всеми вашими надеждами на вечное спасение.

Я едва имел силы повторить за ним слова клятвы.

— Довольно! — крикнул он и, бросившись в воду, оттолкнул бревно. Минуту спустя я уже сидел на этом обломке, и так как я был значительно легче Коффена, то бревно поднялось выше над поверхностью моря. Конечно, оно не смогло бы удержать двоих, теперь, сидя на нем, я это ясно понял.

Еще более тронула меня благородная доверчивость Коффена, когда он протянул мне свое копье:

— Возьмите его и гребите все прямо, на солнце. Думаю, корабль находится где-то в той стороне.

Он был тысячу раз прав, доверив мне копье, я скорее пронзил бы им свое сердце, чем посягнул на его жизнь.

Некоторое время я плыл в указанном направлении, все время стараясь не оставить товарища далеко позади, потом уступил ему место и поплыл сам. Мы несколько раз менялись так местами. Все время наши взгляды исследовали горизонт. Тот, кто сидел на обломке, играл роль впередсмотрящего. И Бог смилостивился над нами и вознаградил нас за наше теплое отношение друг к другу.

В ту минуту на бревне сидел я и следил за поверхностью моря. И вдруг мне показалось красное пятнышко не более носового платка — это развевался красный флаг, водруженный нами на теле кашалота. Никогда не забуду выражение лица моего товарища, когда я закричал слабым голосом ура. Я тотчас бросился в воду и уступил Коффену его копье и бревно.

— Да! — в восторге подтвердил он. — Да, конечно, это наш значок! У нас есть шанс на спасение! Капитан Дринкуотер не такой человек, чтобы забыть, что Лидж Коффен совершил с ним двенадцать экспедиций! Люди с «Летучего облака» знают, в каком направлении увлек нас кашалот. Дринкуотер обшарит все уголки океана!

У нас теперь была только одна цель — достигнуть кашалота. Мы напрягали все остатки сил, чтобы плыть и грести.

Наконец мы достигли его. Коффен глубоко вонзил копье в тело животного. Мы воспользовались древком и с его помощью вскарабкались на кита. Очутившись в безопасности, мы упали в изнеможении, более похожие на трупы, чем на живых людей.

Придя в себя, мы начали обдумывать наше положение. По правде сказать, мы не могли считать себя спасенными, а только обрели надежду. Немного передохнув и набравшись сил, мы вскарабкались до самой шеи кита, до того места, где стоял наш флаг. Но какая неожиданность! Трое из наших товарищей уже были там! Весь экипаж шлюпки был налицо, не хватало лишь Билла. Наши удивленные возгласы вывели из оцепенения обессиленных матросов, мы искренне приветствовали друг друга.

Их одиссея походила на нашу, они немногим раньше добрались до кашалота. Один из них торжественно произнес:

— Вот мы и все в сборе, нет только Билла. Никто не видел его?

Не мне было отвечать на этот вопрос. Я поднял глаза на Лиджа Коффена, наши взгляды встретились. Его взор красноречиво говорил: храните тайну.

— Я думаю, он утонул, — уклончиво произнес Коффен. — С нами случилось бы то же, если бы не подвернулся обломок лодки, который помог продержаться на воде так долго.

Наши радостные излияния скоро перешли в меланхолию, и мы серьезно задались вопросом, что нас ожидает. Что мы выиграли, взобравшись на кашалота? Немного отдыха, некоторую отсрочку, какую иногда дают осужденным на смерть, без малейшей надежды на помилование. Если судно или лодки не придут нам на помощь, мы безусловно погибнем.

Каковы шансы на помощь? Рассудок заставлял признать, что они очень слабы. Помощь могла прийти только от «Летучего облака», потому что шлюпки, потеряв нас из виду, должны были вернуться к судну. Мы были уверены, что наши товарищи приложат все силы, чтобы отыскать нас. Но к чему приведут эти усилия? Разве мы не затерялись в пустыне Тихого океана, величайшего на всем земном шаре? Остров в двадцать тысяч квадратных миль показался бы простой точкой на его безграничной поверхности. Что же представляло, в таком случае, тело кашалота, к бокам которого прилепилось пять человеческих фигур, словно раковины к борту броненосца? Судно могло пройти в миле от нас и не заметить ничего. Все зависело от состояния погоды и от большей или меньшей прозрачности воздуха.

А в эти минуты все было против нас. Нас мочил ливень, над морем поднимался туман. Вокруг же не было ничего, кроме волнующегося моря, прекрасный голубой цвет которого перешел в печальный и однообразный серый.

Настала рождественская ночь. Какой она была для пяти несчастных, которые считали себя покинутыми Богом и людьми! Разбитые усталостью, умирая от голода и жажды, с душой, полной смертельной тоски, мы уже не вспоминали и не грезили о радостях Рождества и о пиршестве, в котором могли бы принять участие. Мы были слишком заняты настоящим, мрачным и зловещим, и будущим, еще более зловещим и еще более мрачным.

Солнце зашло. Несмотря на мучительный голод, никто не решился оторвать кусок сырого мяса от горы, которая была под нами, и положить его в рот.

5. СПАСЕНИЕ. ПОЛЯРНЫЙ БАССЕЙН. ПАРИ ПО ПОВОДУ КИТА

Мы спали. Во всяком случае, я спал глубоким сном. Природа брала свое. Физическая усталость дала нам несколько часов душевного отдыха и полного забвения. Когда я проснулся, мои товарищи уже были на ногах. Коффен взобрался на самую возвышенную точку. Он пристально всматривался в океан.

— Ничего, — сказал он наконец. — Я не вижу ни корабля, ни лодок.

Когда он сошел вниз, его лицо выражало отчаяние. Мы по очереди стали наблюдать за морем. Мы делали это не потому, что питали надежды, а просто потому, что бездействие томило нас и каждый собственными глазами хотел убедиться, что от надежд пора отказаться.

Мы умирали от голода и все-таки не могли решиться попробовать сырого кашалота. Вся душа возмущалась против этого. Если бы мы еще могли развести огонь и сварить его…

Нас начинала жестоко мучить жажда. Уже накануне мы томились ею, а теперь она стала невыносимой. Наше положение усугублялось тем, что утром, в день Рождества, мы выпили двойную порцию рому, а ром, как известно, имеет свойство возбуждать, а не утолять жажду.

Вчера ливень принес некоторую свежесть, ночью ветерок обвевал наши разгоряченные головы, поэтому мы смогли немного поспать. Но в первый день Рождества солнце поднялось над ровным и спокойным морем, на котором едва можно было заметить лишь медленное и слабое колыхание. За час до полудня солнце уже жгло как огонь. Лучи отражались в воде, и море походило на расплавленное стекло.

Эта мертвая тишь и зной мучили наши тела и тревожили душу. Даже если бы на корабле знали, где мы находимся, судно не смогло бы в такой штиль сдвинуться с места.

Некоторые мои товарищи, дошедшие до отчаяния, попробовали подносить куски мяса кашалота к губам. Но это ничуть не помогло им. Мясо кашалота, имеющее в себе массу соли, только усиливало жажду.

— О милосердный Боже, когда же кончатся наши страдания!

Сколько раз раздавались эти вопли отчаяния! Иногда к ним примешивались проклятья морю, солнцу и даже чайкам, чьи белые крылья мы принимали за далекие паруса. Время от времени слышался крик:

— Парус!

Но тот, кто испускал этот вопль, тут же сознавал свою ошибку и посылал проклятья какой-нибудь невинной морской птице, невольно обманувшей его.

Когда этот крик надежды раздался в очередной раз, мы едва обратили на него внимание, до такой степени тяжело было разочаровываться. Но на этот раз магические слова произнес Лидж Коффен. И все-таки мы не сразу поверили своему счастью. Подняв головы, мы заметили, что начинается легкий ветерок. Это обстоятельство победило нашу недоверчивость. Мы все вскарабкались к флагу. Поднявшись на цыпочки, мы смотрели по направлению, указанному Коффеном.

Действительно, там можно было видеть белое пятно, и это пятно ни в коем случае нельзя было принять за крыло чайки. Это был парус, парус, надуваемый ветром. Скоро судно подошло ближе, и мы узнали «Летучее облако».

Тогда из наших уст, вернее, из наших сердец, вырвались горячие восклицания признательности Господу, чья воля спасла нас от смерти. Мы не думали больше о долгих муках, которые перенесли, все было забыто. По установке парусов и направлению хода судна мы убедились, что нас заметили, а если не нас, то, по крайней мере, красный флаг, развевающийся на кашалоте. Было совершенно невероятно, чтобы его не заметили в подзорную трубу.

Скоро мы различили нос корабля, то опускающийся, то поднимающийся, его фок, надуваемый ветром. «Летучее облако» шло прямо на нас.

В одном кабельтове от нас судно остановилось и спустило три самые большие лодки. За нами достаточно было послать всего одну. Но капитан Дринкуотер никогда не забывал дела. Я уверен, даже чрезвычайно обрадованный тем, что нашел своих людей, он не забыл и о том, что мы сидели, по меньшей мере, на сотне тонн великолепного жира.

Что касается нас, то в наших головах было нечто иное, чем кашалот с его тоннами жира. Мы бросились в первую же причалившую лодку.

Не без труда забрались мы на борт «Летучего облака» и, когда наконец очутились на его палубе, едва стояли на ногах.

— Где Билл? — спросил капитан, окинув нас быстрым взором и увидев, что одного из шестерых пропавших меж нами нет.

— Утонул, — ответил старший офицер.

Отвечая, он пристально глянул на меня, и я опять прочел в его взоре: храните тайну!

Я хранил ее, пока он был жив. Мог ли я поступить иначе, когда сам был обязан ему жизнью?

Кашалот-самка был потерян для нас так же безвозвратно, как разбитая в щепы лодка. Но так как старый самец действительно дал нам сто тонн отличного жира, наши трюмы были полны.

В этом сезоне нам больше нечего было делать в Тихом океане, и мы направились в Нью-Бедфорд, куда и прибыли благополучно.

Вместо года мое плавание продолжалось более двух лет, как это обыкновенно случается. Можно было ожидать, что я навсегда излечился от страсти если не к морю, то к охоте на китов. Но я не знал ничего лучше. Воспоминание о моем приключении — или злоключении, как вам угодно, -возбуждало во мне приятное волнение и подстрекало начать все сначала. Без сомнения, я видел смерть совсем близко, но я чувствовал сильное влечение к таким драматическим событиям. Одним словом, я решил снова наняться на «Летучее облако».

У меня уже были опыт и знания настоящего китолова, и на этот раз я мог предлагать свои услуги не как робкий новичок. Я даже мог выбирать между судами, отходящими в Атлантический океан, Тихий или Индийский. Но я остался верен своему знамени, или, вернее, своим товарищам. Кроме того, я искренне привязался к капитану Дринкуотеру: это был прекрасный человек, несмотря на некоторые неприятные привычки. Если оставить в стороне его пристрастие к спиртному, он был уважаемый член общества, хороший моряк, смелый как лев и чрезвычайно великодушный.

К старшему офицеру я не питал подобной искренней симпатии, но во всяком случае и он внушал мне дружеское расположение и, если хотите, чувство благодарности. Воспоминание о трагическом конце Билла было не из приятных, но я не мог забыть, что человек, сказавший мне: «Помните Билла!» — спас мне жизнь, рискуя своей. Я был уверен, что при необходимости он снова будет готов оказать мне такую же услугу.

У меня была еще одна причина предпочесть «Летучее облако». Капитан Дринкуотер на этот раз решил оставить в покое кашалотов и начать кампанию против китов, известных под названием «bowhead» (круглоголовые). Это самый большой из известных видов. Говорят, что они в изобилии водятся в полярном бассейне, в той части Ледовитого океана, которая начинается после Берингова пролива. Что касается китов с плоской головой, то они водятся в широтах более южных.

Мы должны были поднять паруса, лишь только капитан продаст груз спермацета и «Летучее облако» будет вновь покрашено и отремонтировано.

Читатель полагает, может быть, что я воспользовался этой передышкой, чтобы исполнить свои сыновние обязанности, повидать мать, попросить у нее прощения за горе, причиненное моим бегством из дому? Увы, в таком случае он слишком хорошего мнения обо мне. Я ограничился письмом, в котором сообщил, что еще жив и готовлюсь отправиться в новое плавание. Я не исполнил свой долг еще и потому, что «Летучее облако» ушло скорее, чем я думал. Позднее, кстати сказать, я узнал, что мать примирилась с моим выбором. Она была если не в полном смысле бедна, то почти бедна и не могла сердиться на то, что хотя бы один из ее сыновей в состоянии зарабатывать себе пропитание, даже рискуя жизнью в опасных приключениях. Уходя во второе плавание, я не знал о состоянии ее дел.

До сих пор для меня слово «океан» было связано с представлением о пространстве неизмеримом и бездонном. Но я должен был умерить свои фантазии, когда поближе познакомился с частью Ледовитого океана, лежащей в западном полушарии. Когда мы прошли Берингов пролив, мы увидели, что и океан здесь похож на широкий пролив, где можно бросить якорь в любом месте. Когда нет сильного ветра, его поверхность гладка и спокойна. Она похожа на поверхность озера. Что касается глубины, даже самой значительной, то ее смешно и сравнивать с глубиной других океанов. Во всем Ледовитом океане нет места, где лот не достал бы дна на глубине тридцати морских саженей.

Еще недавно географы знали очень мало о море, которое начинается за Беринговым проливом. Сведения, оставленные беднягами, открывшими это море, неполны и недостаточны. В продолжение долгого времени они не пополнялись и не проверялись. Короткие плавания Кука, Коцебу, Бичея в общих чертах ознакомили нас с полярным бассейном. Для того, чтобы мир получил более точные и подробные сведения об этих далеких краях, должна была вмешаться корысть, и она вмешалась, и дело загорелось, как только стало известно, что этот океан таит целые сокровища в виде китового жира.

В 1848 году капитан Ройс, владелец судна «Superior», вернулся в Тейн, порт своего отправления, с ценным грузом — реальным доказательством того, что охота на китов около берегов Гренландии может быть так же успешна, как на западе Американского континента, как в Баффиновом заливе и северной части Атлантического океана. Китоловы сейчас же обогнули мыс Горн и поднялись в моря, омывающие северо-западные берега Америки и северные берега Азии. Можно насчитать немало предпринимателей, составивших себе значительное состояние именно тогда.

В один прекрасный день в середине июля «Летучее облако», миновав острова Диомеда, бросило якорь на широте Северо-восточного мыса в нескольких милях от берега. Мы стояли не одни. Еще с дюжину судов, как и мы, пришли охотиться на круглоголовых.

Море было совершенно спокойно в тот момент, когда мы бросили якорь, и оставалось таким всю ночь, если только можно было назвать это ночью: Полярный круг начинается с Берингова пролива, и солнечный диск в июле исчезает за горизонтом лишь наполовину. Даже в полночь нет полной темноты. Это скорее прозрачные сумерки. Нет надобности ни в лампе, ни в свече, чтобы читать книгу или газету, напечатанную обыкновенным шрифтом. В любую минуту суток, таким образом, можно выследить китов и охотиться на них.

С нашей стоянки был виден на западе арктический берег, печальный и пустынный. Трудно представить себе что-либо более меланхолическое и менее привлекательное. Насколько мог охватить взор, простирались массы льда. Подобно ледяной реке они двигались вдоль берега. Мы не боялись их, потому что ни одна из этих льдин ни по своей тяжести, ни по размерам не могла угрожать судну, так солидно построенному, как «Летучее облако».

Берег в это время еще не был окружен ледяным поясом, между сушей и плавучими льдинами сохранялось значительное пространство. В этой части Ледовитого океана льдины, с которыми приходится воевать мореплавателю, не представляют собою ледяных гор, а поднимаются над поверхностью лишь на несколько футов. Они менее опасны, чем льды Гренландии или антарктических морей, где встречаются ледяные горы высотою до двухсот футов. Объясняется это довольно просто: предполагают, что ледяные горы образуются из тех ледяных масс, которые проходят в море через огромные скалистые ущелья, но в море их разбивают волны, а в окрестностях Берингова пролива земля плоска, там нет ни гор, ни скал, ни ледников, следовательно, не может быть и настоящих ледяных громад. Даже если допустить, что там могли бы быть ледяные горы, они не могли бы плыть, так как море здесь недостаточно глубоко. Попадаются льдины высотой двадцать или тридцать футов, но они стоят на дне и не могут сдвинуться.

Первую ночь экипаж был на страже, и лодки были готовы на тот случай, если бы мы заметили кита. Мы видели, что и другие китобои поступили так же. Но кита не было.

Капитан Дринкуотер не был человеком, способным бездействовать. Он приказал поднять якорь, поставить паруса и держать курс на запад, полагая, что в этом направлении мы встретим китов.

Другие суда тоже подняли якоря, и все пустились в разные стороны. Пользуясь легким попутным ветром, мы прошли в море около двенадцати миль. Капитан спустился в каюту, чтобы отдохнуть.

Когда он снова появился на мостике, то принялся ходить вокруг кабестана, потирая руки, как будто попутный ветер заставлял быстрее обращаться кровь в его жилах. Потом приказал подавать завтрак и, с веселым лицом обратясь к помощнику, произнес:

— Ну, мистер Коффен, вот мы, наконец, в великолепном полярном бассейне, где нас ждет такая чудесная охота. Что вы скажете на это?

— Пока немного, — довольно резко ответил бывалый моряк. — Жиру мы здесь еще не видели.

— Будьте покойны, в жире у нас недостатка не будет. Какое пари вы хотите, что сегодня вечером мы загарпуним кита?

— Ну, — ответил старший офицер, — не стоит держать пари «против», я предпочел бы держать «за», но почти уверен, что проиграю. Думаю, мы не найдем здесь ничего значительного, и, чтобы встретить кита, нам придется двинуться на север.

— Как бы не так! — торжествующим тоном ответил капитан. — Ну-ка взгляните туда! Кит от нас как раз на расстоянии выстрела. Хотя, по правде сказать, он не той породы, которую я предпочитаю.

С этими словами он указал своему собеседнику на finback, который уже с полчаса плавал невдалеке от судна, но никто не обращал на него особого внимания, потому что этот род китов наиболее труден для охоты и гоняться за ним не стоит труда. Китоловы его глубоко презирают, он же, словно нарочно, всюду попадается на глаза в этой части океана.

— Этот не может считаться китом, — спокойно возразил старший офицер. — Если бы вы пустились за ним, вы все равно проиграли бы пари, заключи мы его.

— Отлично, мистер Коффен. Мы загарпуним до наступления ночи кое-что получше finback. Я готов держать пари. А вы?

— Я? Мне безразлично, — ответил старший офицер.

— На что держим пари?

— На бутылку шампанского и ящик лучших сигар.

— Идет!

Старые моряки, слышавшие разговор, отлично знали, что уверенность капитана не имеет прочного основания, он спорил, просто надеясь на случай, потому что нет кита, скорость и повадки которого были бы так неожиданны, непредсказуемы и капризны, как у круглоголового кита. Ни один самый опытный китолов не мог бы предсказать наверняка, как он появится, откуда и куда уйдет. Сегодня их покажется так много, что хватит каждому судну из целой флотилии, а завтра уже не видно ни одного. И никто не сумеет сказать, есть ли шанс встретить их или они исчезли на весь остальной сезон, ушли в какую-нибудь отдаленную часть океана.

Только капитан и его помощник успели заключить пари, как вахтенный заметил стаю китов-убийц (killers). Это особый вид кита. Его узнают по длинному треугольному наросту, который матросы обыкновенно называют «стеньговым кливером». Жиру у убийц не более, чем у finbacks, и китобои их равно презирают, если под рукой есть настоящие киты.

«Летучее облако» прошло от них на расстоянии выстрела, но ни у кого даже мысли не возникло выслать в море людей за такой ничтожной добычей. Это было бы просто потерей времени.

Однако тут произошло нечто странное. Первоначально наше появление напугало китов-убийц, но вместо того, чтобы рассеяться в разных направлениях, стая тесно прильнула к нашему судну. Этот феномен скоро объяснился, несколько голосов сразу закричали:

— Кит!

Из самой середины стаи поднялся фонтан воды, выброшенный огромным китом.

— Лодки в море! — скомандовал капитан.

Минутой раньше все были беспечны и безмятежны, теперь же матросы бросились в шлюпки с ловкостью обезьян.

6. MUSCLE DIGGER СРЕДИ УБИЙЦ. МАЛЕНЬКИЙ МОРЖОНОК. ПУСТЫННЫЙ БЕРЕГ

Все приготовления были окончены в несколько минут, но для экипажа было довольно и одного взгляда, чтобы увидеть, что много шуму поднято из-за пустяков. Действительно, это был кит, известный под названием muscle digger, или ripsack, или «калифорнийский кит». Полагают, что его любимое местопребывание — северные широты. Он считается также ничтожной добычей и кажется настоящим пигмеем рядом со своими собратьями, например полярными китами. Он походит на них общим сложением, но у него нет той спинной выпуклости, которую неправильно называют плавником. Это не более как жировой нарост, инертный и неподвижный. Но форма этого нароста дает опытному китолову ясные и определенные указания, к какому классу отнести животное.

Наш кит не имел на спине того, что называют «стеньговым кливером», но по размеру и форме нароста мог быть причислен к виду muscle digger. Нам было известно, что жир у китов этой породы низшего качества и ус его ни на что не годен, поэтому мы очень удивились, когда капитан Дринкуотер приказал спустить шлюпки на воду.

Из всех китообразных этот — один из самых опасных и неуловимых. Однако на сей раз захватить его не представляло большого труда, и вот почему. Пока мы спускали в море шлюпки, кит несколько раз всплывал, чтобы запастись воздухом. Каждый раз, когда он появлялся на поверхности, его шумное дыхание меняло свой характер. Наконец, оно стало выражать бешенство и крайний ужас. Даже самые неопытные из нас легко поняли причину этого бешенства и ужаса — присутствие убийц. Они окружили его и нападали со всех сторон, как стая волков в прерии на раненого бизона.

Нам оставалось только, так сказать, сложить руки и наблюдать, как убийцы делают за нас нашу работу. Они делали ее добросовестно. Когда наши шлюпки приблизились к полю сражения, удары хвоста muscle digger становились все слабее и все реже. Было заметно, что конец его близок.

Вид наших шлюпок обратил в бегство убийц, и они рассеялись, оставив свою жертву человеку.

Когда мы приблизились к киту, то увидели, что он еще жив и не совсем истощен борьбой, и нам предстоит немало повозиться, чтобы доставить его на судно. Два гарпуна, брошенных сильной рукой, уже вонзились в его тело. Дальше все было как обычно: резкий удар хвостом, погружение в воду, быстрое разматывание каната. Весь экипаж с тревогой ждал минуты, когда чудовище снова появится на поверхности. Убийцы слишком его измучили, чтобы он мог ударом своего хвоста опрокинуть и потопить нас. Когда он вздохнул, изо рта его показался фонтан, окрашенный в красный цвет. Гарпунами он был ранен смертельно.

Но кит был еще жив, и следовало опасаться его конвульсий. К счастью, наши офицеры, командовавшие лодками, хорошо знали свое дело.

— Назад! — крикнули они в тот момент, когда гарпуны вонзились в тело животного.

И вовремя. В предсмертной агонии кит хлестал хвостом налево и направо. К счастью, мы были на достаточном расстоянии от этих ударов и в безопасности могли наблюдать за ним. Когда кит издох, наши лодки добуксировали его до судна.

— Ну, мистер Коффен, — торжествующе закричал наш капитан, пока мы прикрепляли цепи к хвосту добычи, — не говорил ли я, что мы еще до ночи загарпуним кита?

— Капитан, — ответил Лидж Коффен, бросая презрительный взгляд на muscle digger, — если вы называете это китом, то вы правы. Что касается меня, то я не считаю это животное заслуживающим название кита и думаю, что оно не стоило наших хлопот. От этой дряни не получить и трех тонн жиру.

— Отлично, — небрежно отозвался капитан, по-видимому очень довольный собою. — Я сказал «кита», и это кит. Не знаю, выйдет из него больше или меньше трех тонн, я знаю только одно: что я выиграл бутылку шампанского и целый ящик сигар. Ха-ха-ха!

Он смеялся от всей души, в то время как Коффен строил гримасы, считая себя одураченным.

Капитан продолжал тем же веселым тоном:

— А что, если мы распорядимся принести эту бутылку шампанского и выпьем ее в честь первого кита, убитого в полярном бассейне? Что касается сигар, то я могу подождать до возвращения в Бедфорд.

— Согласен!

— Эй, бутылку шампанского за счет мистера Коффена!

Бутылка с серебряной головкой появилась тотчас. Полетела пробка, вино было разлито по стаканам, и всех офицеров «Летучего облака» пригласили отметить удачу. Капитан был в это утро так доволен, что распорядился выдать экипажу двойную порцию рому. «Чтобы обмыть полярный бассейн,» — так он заявил.

Едва осушили мы наши стаканы, как около судна появилось целое стадо моржей. Каждый раз, показываясь на поверхности, эти любопытные животные испускали какое-то горловое рычание. Я не знаю ни одного звука, с которым мог бы сравнить это рычание. Одна за другой появлялись их головы на поверхности, и скоро их уже было не меньше пятидесяти, все они рычали, производя невероятный шум. Через некоторое время моржи разделились на несколько групп и окружили судно. У них был такой угрожающий вид, словно они решились напасть на нас.

— А если нам напасть на них? — произнес мистер Рэнсом, второй офицер. Это был молодой честолюбец, всегда готовый кинуться в авантюру.

— Можно нам пойти? — спросил он капитана еще настойчивей.

— Конечно, раз вам так хочется, — весело ответил капитан, предвкушая удовольствие.

Речь шла действительно только о развлечении, о времяпрепровождении. Китоловы нападают на моржей исключительно развлечения ради или, в крайнем случае, за неимением под рукой другой добычи.

— Вперед! — шутливым тоном скомандовал капитан. — Вы не найдете лучшего случая отличиться!

Мы сейчас же сели в шлюпки, еще стоявшие в море возле кита, живо взялись за весла и направились прямо к самой большой группе моржей. Поняв наше намерение, все остальные группы присоединились к той, которой мы угрожали, теперь это была целая армия. Мы ожидали, что они нырнут или обратятся в бегство, они же храбро поджидали нас, подняв из воды морды и продолжая испускать гневное рычание. Их белые зубы резко выделялись на черных мордах, что придавало им довольно устрашающий вид.

Моржей нельзя считать ничтожными врагами, иногда они становятся очень опасными противниками для людей, нападающих на них в таких простых лодках, как наши.

— Загарпуньте-ка мне этого жирного, — сказал рулевому мистер Рэнсом и указал на самого толстого в группе. Это был старый самец.

Гарпун попал в бок толстому моржу и глубоко засел в нем. Канат сильно рвануло, и мы изо всех сил принялись тащить его к себе. Целый фонтан крови брызнул из раны. Морж нырнул, и сразу же он и все остальные моржи исчезли, как по волшебству.

Через некоторое время мы вытащили раненого зверя на поверхность. С грозным ревом он бросился на нас. Мы имели прекрасную возможность убедиться, какими средствами защиты обладает морж и как легко он может опрокинуть шлюпку. Известно, что клыки у моржа направлены сверху вниз. Этим своего рода крючком он зацепляется за борт лодкии повисает на нем всей своей огромной тяжестью. Лодка переворачивается, и люди падают в море.

Наш противник готовился к атаке. Он уже поднялся из воды и выпрямился, чтобы зацепить своими крюками борт нашей лодки, но мистер Рэнсом вонзил ему в горло широкое копье. Морж снова исчез. Мы были уверены, что на этот раз он ранен смертельно, зверь бился на туго натянутом канате. Но вот канат начал всплывать, и мы решили, что морж мертв. Однако вытащив канат, на конце его мы увидели лишь рукоятку с обломком копья, его железный наконечник был сорван, когда раненое животное металось в борьбе за жизнь. Самого моржа больше мы не видели.

Зато остальные звери были недалеко. Они высунули морды из воды и грозно рычали. Мы выместили на них свою досаду и загарпунили огромную самку. Кстати сказать, моряки называют самку моржа «коровой». Это неточно. Раз самца они называют обычно «конем», то самка должна быть «кобылицей».

Остальные шлюпки тоже участвовали в охоте и были удачливы не более нас.

Я должен отметить здесь один драматический эпизод, который произвел на меня и на других глубокое впечатление. Когда мы уже готовились взять самку на буксир, вдруг совсем неожиданно появился совсем маленький моржонок, еще сосунок. Он плавал вокруг тела своей матери, испуская жалобные крики, словно блеял ягненок у трупа овцы. Все присутствовавшие при этой сцене были суровыми и закаленными моряками, но не один из них должен был сделать усилие над собой, чтобы не прослезиться. Во всяком случае, среди нас не нашлось никого, кому пришла бы в голову мысль убить этого младенца.

Пока тело его матери оставалось на поверхности воды и мы тащили его на канате к судну, детеныш следовал не отставая, время от времени испуская горестные вопли, как покинутый ребенок. Когда мы начали медленно втаскивать тело моржихи на борт «Летучего облака», он инстинктивно пытался уцепиться за него. Убийцы его матери, столпившись в узком проходе судна, смотрели на него, и на лицах их отражалось страдание. Некоторое время матросы оставались молчаливы и недвижимы, как возле гроба, который сейчас будет опущен в могилу. Трудно поверить, но я утверждаю, что видел, как некоторые из моих товарищей плакали. Один бессердечный негодяй — таких среди нас тоже было немало — позволил себе крикнуть:

— Убейте его и тащите на борт!

Этот жестокий крик произвел впечатление разорвавшейся бомбы. И все-таки бедного моржонка пришлось убить. Так приказал капитан. Приказ был отдан не из жестокости, а из сострадания. Лишенный матери, бедный сирота непременно погиб бы смертью более медленной и мучительной.

Уже несколько недель мы плавали в полярном бассейне без всякой удачи, все наши поиски были тщетны. Мы были сильно разочарованы, да и сам капитан Дринкуотер, казалось, был озадачен. Мы пришли сюда в убеждении, что здесь масса круглоголовых китов, но за все время встретили всего двух или трех. Возможно, их слишком много истребили в предшествующий сезон. О полярном бассейне говорили уже много лет, и туда ходили китоловные суда из всех стран света. В этом году наплыв охотников был так велик, что ни один кит не мог показаться на поверхности без того, чтобы за ним сейчас же не пустилось бы в погоню ближайшее судно. Преследуемые во всех уголках полярного бассейна, киты стали трусливы и осторожны.

Мы уже приходили в отчаяние. Возвращаться без груза или с половиной его было позорно: китолов готов на все, чтобы избежать этого.

Уже несколько дней мы плавали в окрестностях Северо-восточного мыса, и Рэнсом, этот, как я уже говорил, молодой честолюбец, обратился к капитану со следующим вопросом:

— Не считаете ли вы, капитан, что мы могли бы пройтись на шлюпках вдоль берега и поискать удачи?

— Почему бы и нет, — задумчиво произнес капитан, бросая внимательный взгляд на берег. — Но разве вы видите возможность приблизиться к земле? Среди этих льдов нет никакого прохода…

Льды, о которых он говорил, простирались насколько хватало глаз. Они тянулись параллельно берегу, а между ними и землей была чистая вода. Этот ледяной пояс, называемый «ожерельем», состоял из небольших льдин, и такое судно, как «Летучее облако», могло рискнуть пробраться через него. Но капитан Дринкуотер решился бы на это, только если бы знал наверняка, что по ту сторону есть киты, а в этом он не был уверен. Подзорная труба переходила из рук в руки, и никто не замечал на поверхности ни одного фонтана. Общее мнение было таково, что пытаться преодолеть «ожерелье» — значит просто терять время. Только один мистер Рэнсом придерживался противоположного мнения.

— Между льдом и сушей, с упорством настаивал он, — прекрасная водная поверхность, и море там настолько глубоко, что я полагаю, самые крупные киты чувствуют там себя совершенно свободно. Тем более, что я заметил во льдах несколько разрывов. В такую погоду, как сегодня, шлюпка свободно, без малейшей опасности, пройдет через них.

И действительно, на море царила такая тишина, что едва можно было заметить легкую зыбь.

— Отлично, — весело сказал капитан. — Вперед! Если вы рассчитываете найти там кита, ищите его. Отчего не попытать счастья?

Итак, три шлюпки были спущены в море под командованием трех офицеров. Капитан остался на борту.

Мы легко прошли через льды. Но если бы поднялся сильный ветер или посвежел бриз, этот переход был бы тяжел и опасен. Когда льдина оказывалась слишком близко, достаточно было удара багром, чтобы оттолкнуть ее. Кроме того, то здесь, то там в массе льда были промоины и разрывы. Один из таких каналов был сквозным, и мы совершили свой переход, почти не останавливаясь.

Очутившись на свободной воде, шлюпки разошлись в разные стороны в поисках кита. Если бы хоть один был где-то здесь, мы бы тотчас его заметили. Море было гладко и тихо, словно пруд в саду.

До самого полудня мы гребли вдоль берега, не замечая ничего похожего на кита, за исключением finback. Но такая добыча не стоила удара гарпуна. К тому же они были так пугливы и недоверчивы, что не подпускали к себе на выстрел.

— Можно сказать, что китов здесь нет, — с обескураженным видом произнес мистер Рэнсом. — Сойдем на сушу и пообедаем.

Мы сошли на берег. Крепко пришвартовав нашу шлюпку, мы отправились искать сухое местечко, потому что почва была сырая и болотистая. Отыскав его, поспешили приступить к нашему обеду. Он состоял из морских галет и соленого мяса, шутливо называемого «красным деревом» — за цвет и жесткость. Так как мы благоразумно отварили его заранее, то сейчас могли не разводить огня.

Местом нашего пира было подножие небольшой горки, или холмика. Когда мы кончили свой скромный обед, у мистера Рэнсома появилось желание взобраться на вершину этого холма, и он взял меня с собою.

Хотя склон холма был довольно пологий, восхождение оказалось нелегким: поверхность, сырая и скользкая, была покрыта тощими мшистыми кочками, разбросанными, как островки, между ними чернели лужи, в которые мы боялись оступиться. Мы прыгали с кочки на кочку, стараясь не задерживаться на одном месте, потому что ноздреватые кочки не давали надежной опоры, при малейшем давлении на них выступала вода. Белые пятна талого снега придавали пейзажу холодный и унылый вид. Даже в самое лучшее время года эта сторона не имела ничего, что радовало бы взор. Наши впечатления были так же грустны, как, должно быть, невеселы были впечатления французов, когда они отступали из России.

7. КИТ, КОТОРЫЙ «ПОДМИГИВАЕТ». ТРУДНОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Прыгая с кочки на кочку, мистер Рэнсом довел меня до вершины холма. Я говорю «довел», потому что я буквально шел по его следам, заметив у него особенный талант выбирать самые крупные кочки. В ту минуту, когда мы достигли вершины, он вдруг остановился и сделал мне знак не двигаться.

— Тише! — прошептал он. — Подойдите ко мне и посмотрите. Это стоит того.

Я повиновался и тихонько подошел. Оказывается, то, что мы приняли за вершину холма, было хребтом скалы, высоко поднимающейся над морем. Как раз напротив нашей скалы возвышалась другая, совершенно такая же. Эти скалы отделял друг от друга узкий пролив, соединяющий море с небольшой бухтой, окруженной со всех сторон утесами.

Но не на это хотел обратить мое внимание Рэнсом. Маленькую бухту заполнял собою кит — огромный, круглоголовый, могущий дать, и это было видно по первому взгляду, до восьмидесяти тонн жиру. Он расположился у самого устья канала, выставив из воды свою спину, как будто ему было поручено охранять вход в бухту. Так как вода была совершенно спокойна и до такой степени прозрачна, что можно было разглядеть камни и раковины на дне, то мы могли и кита видеть так же ясно, словно в аквариуме.

Это был самец примерно лет ста, если судить по белым пятнам около отверстий его дыхал. С нашего места мы видели, как его дыхала то закрывались, то открывались, — китоловы называют это «миганием». Такое любопытное зрелище доводится наблюдать не часто.

— Вот чего я никогда не видел, — сказал мне мистер Рэнсом, пока мы любовались «подмигивающим» китом. — И вообще я никогда не видел живого кита так близко, хотя занимаюсь этим ремеслом с самого раннего детства. Взгляните, как этот старый самец нежится! У него вид счастливее, чем у короля!

Ей-богу, он и вправду выглядел счастливее короля. Не могу выразить, какое странное впечатление произвело на меня это замечательное чудовище, которое я мог рассматривать, как простую форель или красную рыбу в садке. Через правильные промежутки времени кит вздыхал медленным и глубоким вздохом, выпуская воздух через дыхала. Иногда, словно играя, он легонько ударял по воде своим огромным хвостом, и вода шумела и пенилась, как за винтовым пароходом.

Мы долго наблюдали за ним. Как истые китоловы, мы не могли насытиться этим зрелищем. Но тут покой старого самца был резко нарушен.

В скале напротив была расщелина, наполненная льдом, — получился глетчер в миниатюре. Несмотря на то, что на земле кое-где еще лежал снег, солнце грело сильно. Под его жаркими лучами край глетчера неожиданно оторвался и упал в тихие воды бухты. Раздался шум, похожий на удар грома, и вода сильно взволновалась. Широкие круги пошли в том месте, куда упала ледяная глыба, и, расширяясь все больше и больше, исчезали у берегов. Кит тотчас же нырнул. Но вместо того, чтобы нырнуть вниз, вертикально, как обычно ныряют киты, он нырнул боком, не подняв своего хвоста над поверхностью воды. Из этого мы заключили, что бухточка недостаточно глубока.

Несмотря на захватывающее зрелище, мистер Рэнсом не забыл своих обязанностей по отношению к «Летучему облаку» и его команде.

Лишь только кит нырнул, мы вернулись на свой бивак, спустившись с холма гораздо скорее, чем поднялись на него.

— В лодку! — крикнул он еще издали нашим товарищам. — Скорей забирайте все!

Так как собрать вещи было недолго, то мы уже через несколько минут были в лодке, на своих местах и с веслами в руках.

Мы очень старались действовать бесшумно, но несмотря на все предосторожности, когда мы достигли входа в бухту, то не нашли кита: он уже скрылся. Целый час мы наблюдали и за бухтой, и за морем, но не заметили ни одного фонтана на море, ни даже легкого волнения на его поверхности. Ледяная глыба медленно отплывала от скалы, вода в бухте становилась такой же спокойной, как до ее падения. Но где же левиафан?

Этот вопрос, на который никто не мог ответить, был истинной головоломкой для большинства из нас, особенно молодых. Но только не для нашего рулевого, старого морского волка, и мистера Рэнсома, опытного китолова, несмотря на его молодость.

Когда наше терпение истощилось, рулевой сказал:

— Кит пошел на дно и там и остается. И, — добавил он с выражением отчаяния, — неизвестно даже, сколько времени он может там оставаться, если предположить, что это действительно круглоголовый. Вы уверены, что это круглоголовый?

Молодой офицер был до крайности недоволен этим вопросом, ставящим под сомнение его профессиональные познания.

— Уверен ли я, что меня зовут Рэнсомом? — резко ответил он. — Конечно, это был круглоголовый.

— Прошу прощения, сударь, — произнес рулевой, видя, что допустил неловкость. — Я не знал, что вы видели животное так близко. Но раз это круглоголовый, то невозможно определить, сколько еще времени он останется под водою. Они сидят на дне, как крабы.

— В путь! — скомандовал мистер Рэнсом, досада которого еще, по-видимому, не улеглась. — Бесполезно терять здесь время. Поглядим, что сталось с другими лодками, и вернемся на судно.

Мы выплыли в открытое море и вскоре соединились с остальными. Мистер Коффен, как старший, подал нам сигнал идти за ним.

Мистер Рэнсом был все еще удручен нашей неудачей, тем более, что он сам настаивал на этой несчастной экспедиции. Может быть, он находил некоторое утешение в сознании, что и две другие шлюпки потерпели позорное фиаско. Могу сказать даже, более позорное. В конце концов, мы хотя бы видели настоящего кита, а они встретили только одного finback и, конечно, не стали его преследовать.

Как бы то ни было, выражение лица Лиджа Коффена было мрачно и озабоченно. Мы это заметили тотчас же, как встретились с нашими товарищами. Обычно ему было несвойственно печалиться или досадовать в случае неудачи. В чем же причина его озабоченности?

Мы очень скоро узнали это. Небо покрылось тучами, ветер стал крепнуть, сильный бриз подул с берега, и на море, до сих пор спокойном, показались небольшие волны.

Мы ясно видели в открытом море «Летучее облако», но были отделены от него ледяным поясом шириною в две мили. Если бы ветер перешел в ураган или даже значительно усилился, нам было бы очень трудно преодолеть проходы.

Чтобы вполне закончить картину грозящего бедствия, надо отметить, что был уже поздний час. Солнце стояло низко, и что еще более затрудняло наше положение, так это туман, поднимающийся надо льдами и над морем. Пока это был довольно легкий туман, но по некоторым признакам можно было ожидать, что скоро он сгустится, он уже и начал сгущаться с подветренной стороны.

Когда все три шлюпки плыли уже вместе, мистер Коффен произнес зловеще и торжественно:

— Вот туман, не предвещающий ничего доброго. Мы еще видим «Летучее облако», но если туман начнет сгущаться с этой стороны, мы его больше не увидим.

Внимательно изучив направление ветра, он обернулся к нам и проговорил чуть спокойнее:

— Ну, если мы рассчитываем ночевать сегодня на борту «Летучего облака», надо поспешить. Налечь на весла! Вперед!

Все шлюпки слышали команду, и мы двинулись прямо по направлению к льдам. Но шлюпка старшего офицера шла быстрее остальных и уже проходила ледяное поле, тогда как остальные еще не дошли до него.

Мы заметили, что вид льдов переменился. Оторванные глыбы, гонимые ветром, бились по воле волн, сталкивались и разбивались одна о другую. Даже те, кто не был знаком с особенностями арктических плаваний, и те поняли грозящую опасность. Но мы ничего не могли поделать. Оставалось только идти вперед.

Обе лодки последовали по каналу за первой, стараясь держаться по возможности ближе к ней. Наша была второй, за нею, на расстоянии весла, следовала третья, под командой офицера Гровера. Три или четыре кабельтова мы шли довольно спокойно. Но глыбы льда, оторванные ветром от берега, загромоздили все свободное пространство: помимо ветра, очевидно, их несло еще подводное течение, и притом очень быстро. Мы могли это заключить по тому, как изменялось по отношению к нам положение «Летучего облака».

Сперва судно было прямо перед нами, потом оно оказалось с бакборта и продолжало удаляться в том же направлении, или, вернее сказать, мы удалялись от него а противоположную сторону.

— Что вы об этом думаете? — спросил мистер Рэнсом, обращаясь к Гроверу.

— Я думаю, наше положение скверно.

Этот ответ заставил нас встревожиться.

— Я это хорошо вижу и сам, — заметил мистер Рэнсом. — Но что мы могли бы предпринять?

— Самое лучшее — поторопиться выйти из этих льдов.

— То есть развернуться и направиться к берегу? Мы ведь прошли едва половину ледяного поля.

«Летучее облако» еще виднелось, но уже казалось призраком в сгущающемся тумане, а лодка Лиджа Коффена — точкой. Она подошла к концу ледяного пространства, и, по-видимому, ей удалось выбраться на простор. Нас же глыбы теснили все больше и больше, а идти предстояло не меньше мили. Наконец, канал стал настолько узок, что мы с трудом действовали веслами, льдины с глухим стуком ударялись о борта лодки.

Скоро положение стало так опасно, что оба офицера, каждый со своей шлюпки, с беспокойством глядели по сторонам, не зная, идти вперед или возвратиться. Выбор был вскоре сделан. Туман с моря стал настолько густ, что не было видно положительно ничего. Ветер поднимал и колыхал этот туман, походивший на тучи дыма над горящим лесом. И «Летучее облако», и шлюпка старшего офицера скрылись из глаз одновременно. Но нас это уже не слишком тревожило, так как даже если бы мы и видели их, то добраться до них все равно не было ни малейшей возможности.

— Правьте к берегу! — крикнул мистер Рэнсом мистеру Гроверу, решившись окончательно. — Вернемся на сушу! Это единственный шанс на спасение!

Мистер Гровер не колебался ни секунды. Да и то сказать: канал так сузился, что мы едва смогли повернуть шлюпку. Вследствие этого маневра лодка мистера Гровера очутилась впереди, а мы последовали за ней. Канал все суживался, льдины все наползали, и мы на самом деле могли оказаться в тисках. Все понимали размеры опасности: если бы наши лодки были раздавлены, нам не миновать гибели.

Иногда вы вынуждены были спрыгивать на лед и отталкивать льдины ногами, чтобы очистить проход, или вытаскивать лодку и тащить ее, как сани, через какую-нибудь огромную льдину, загораживающую путь.

Каждый сознавал, что речь идет о жизни и смерти. Между нами и вечностью — только лодка, только кедровая доска толщиною в полдюйма…

Еще полмили боролись мы со льдом. Китоловам часто приходится бороться с ним, и они боятся его так же, как ветра и волн. В конце концов, мы вышли из этой борьбы победителями, хотя и не без потерь. Ледяные глыбы кое-где повредили легкий корпус лодок.

Когда мы оставляли этот берег, дикий и пустынный, он казался нам отвратительным и негостеприимным. Сейчас, возвращаясь к нему спустя несколько часов, мы смотрели на него как на землю обетованную, текущую медом и млеком, и чувствовали себя счастливыми и благодарными за спасительное убежище.

8. ЛЕДЯНОЙ БИВАК. ОСАЖДЕННЫЕ МЕДВЕДЯМИ

Причаливая, мы искали глазами то место, где уже останавливались, но не могли его найти. Сначала мы были очень удивлены, но подумав, легко объяснили это. Мы все время плыли на запад, увлекаемые льдами, и, естественно, оказались на большом расстоянии от того места, где высадились утром.

Конечно, мы не придали бы этому факту большого значения, если бы он не говорил о том, как заметно удалились мы от «Летучего облака».

Было самое время позаботиться о стоянке, так как уже наступала ночь. Мы не могли быть очень разборчивы. Единственное, чего мы желали, — найти не слишком сырое местечко, где можно было бы расположиться. Несмотря на всю скромность наших притязаний, стоило немалого труда осуществить их: по всему берегу почва была насыщена водой, это было настоящее болото.

Долго блуждали мы среди мшистых кочек, из которых под нашими тяжелыми охотничьими сапогами брызгала вода, как сок из апельсина, пока не попали на возвышенное и сравнительно сухое место. Наше внимание привлекла большая скала. Это был единственный камень на всем видимом пространстве. Очевидно, это был гранитный валун с отвесными боками и площадкой наверху — нечто похожее на пьедестал, ожидающий своей статуи. Вокруг этого пьедестала почва была довольно суха и плотна, так что мы могли здесь растянуться и спокойно заснуть.

Нечего было и думать разложить огонь, так как у нас не было дров, весла и древки гарпунов — вот все, что было у нас деревянного, да и не нужен нам был огонь для варки пищи: варить было нечего. Мы взяли с собой только необходимое всего на день и, на всякий случай, еще немного сухарей. Как нарочно, провизии было очень мало. Хлеба и воды у нас не было даже столько, сколько полагается арестантам, и наши порции были похожи на те, какие дают, когда угрожает голод.

Однако не голод причинял нам наибольшие мучения. Когда мы оставляли «Летучее облако», мы были далеки от мысли, что нам придется провести ночь на суше или вообще где бы то ни было, а не в наших удобных койках, и поэтому мы не взяли с собою ни одеял, ни даже плащей. А ветер, словно издеваясь над нашей беззащитностью и непредусмотрительностью, дул все сильнее и леденил до костей.

Наши мучения доходили уже до того, что мы подумывали сломать скамейки в шлюпках и разложить огонь, чтобы согреться. Кто-то предложил это, и мне казалось, что мы сейчас так и сделаем, как вдруг случилось происшествие, заставившее позабыть и о холоде и о голоде.

Полночь уже миновала, но никто из нас не спал. И как можно было спать, когда не попадал зуб на зуб? Некоторые, правда, улеглись на земле, другие прыгали и плясали под скалой, чтобы согреться. Заговорили о еде, стали рассуждать о том, что будем есть завтра.

— Что есть! — воскликнул старик Гровер, достаточно знакомый с этим краем. — Дети мои, да ничего!.. В этой проклятой стране нет ничего съедобного — ни животных, ни растений. Единственные животные, которых я встречал в этой части Сибири, это медведи вроде полярных. Я встречал их иногда целыми стадами, но не представляю, чем они могут питаться здесь.

— Хотел бы я, чтобы сюда пришел хоть один, — проговорил молодой китолов, испытывавший волчий голод.

— Почему это? — спросил его товарищ.

— Почему? Да потому, что я с удовольствием поужинал бы медвежьим окороком, то есть, я хотел сказать, позавтракал, так как время ужина давно прошло. Тогда, по крайней мере, стоило бы сломать для костра скамейки наших лодок. Да, впрочем, я чувствую себя способным съесть целого медведя сырым…

— При условии, что он сам вас не съест, — насмешливо произнес мистер Гровер. — Ясно, молодой человек, вы не представляете себе, что такое сибирский медведь, иначе вы не торопились бы свести с ним знакомство. Тсс! Это его рев! Да, клянусь левиафаном, это он!..

Лишь только он сказал это, все разговоры смолкли, и мы с беспокойством стали прислушиваться. Звук, который мы услышали, походил не то на рычание, не то на храп, но не был ни тем, ни другим. Он мог бы сбить с толку неопытных, если бы старые китоловы единодушно и немедленно не заявили, что это рев полярного медведя.

Вышла луна, и стало светло. Мы могли видеть далеко вокруг, но не заметили ничего, похожего на медведя или на какое-либо четвероногое животное.

Может быть, мы бы увидели что-нибудь, если бы весь снег стаял, но земля была испещрена черными и белыми пятнами, и эти пятна мешали разглядеть окрестность. Но одно не позволяло сомневаться в присутствии где-то около нас живого существа, — это странный звук, не то храп, не то кашель.

— Медведь, я уверен в этом, — произнес мистер Гровер. — И их, по крайней мере, два, — быстро добавил он, внимательно осмотрев кругом землю, испещренную пятнами. — Наверное, самец и самка. И пусть волк меня съест, если за ними не прыгает медвежонок! Пусть подойдут сюда. Теперь, дети мои, внимание! Если они подходят с дурными намерениями, будет свалка.

Мы увидели двух медведей с детенышем. Их тени резко выделялись при свете луны. Они не забрели сюда случайно, они шли по следу прямо на нас. Они почуяли нас, так как шли с подветренной стороны, и было очевидно, что они имели дурные намерения, как говорил мистер Гровер.

Что делать? Надо быстро решиться на что-нибудь, враг не оставляет нам времени на колебания! У нас было только одно огнестрельное оружие — двустволка мистера Рэнсома — и одно холодное — копье, которое захватил с собою мистер Гровер больше в качестве трости, чем оружия нападения или защиты.

Мы были так же готовы к встрече медведей, как школьники, застигнутые в разгар игры. Поняв свое бессилие, мы решили отступить к нашим шлюпкам. К несчастью, звери шли именно с этой стороны. Как мы, они шли справа по берегу. Пытаться пройти там значило, как говорится, лезть им в пасть.

Мы не знали, что предпринять. Для всех была очевидна степень опасности, но избежать ее было, по-видимому, невозможно, и мы уже сознавали, что кому-то предстоит стать жертвой этих диких зверей. Мы были вполне в их власти.

Было только одно, чего не следовало делать в нашем положении и что сделал мистер Рэнсом. Чтобы остановить животных, он выстрелил из обоих стволов. Но, так как ружье было заряжено дробью на уток, с таким же успехом можно было выстрелить в воду или вообще дать холостой выстрел. Я сказал «с таким же успехом» и ошибся: конечно, было бы разумней сделать холостой выстрел.

Произошло то, что нетрудно было предвидеть. Раны оказались слишком незначительны, чтобы вывести любого из этих гигантов из строя, но они были достаточны, чтобы привести их в бешенство. Теперь они кинулись на нас, рыча от боли и ярости.

Мы уже были готовы броситься врассыпную, предоставляя случаю решить, кому погибнуть за всех, как раздался голос:

— На скалу, ребята, там мы будем в безопасности!

Эта счастливая мысль пришла в голову старому Гроверу.

Мы не заставили его повторять и начали взбираться вверх со скоростью, с какой взбирается на дерево человек, чтобы спастись от рогов разъяренного быка. И вовремя: самка, более скорая на ногу и сильнее рассерженная, буквально наседала нам на пятки. Последним бежал мистер Гровер. Он протянул руку и ударил копьем медведицу в морду. Она сразу остановилась, и мы успели взобраться на площадку.

Первое, что пришло нам в голову, когда все оказались в безопасности, это поздравить друг друга с избавлением от очередной смертельной опасности. Мы громко закричали ура, как умеют кричать китоловы. Вероятно, эхо пустынного берега никогда не повторяло подобного крика. Второй раз в этот день мы чудом спаслись от гибели, но на этот раз наша радость была едва ли не острее. Во льдах опасность была велика, но шансы погибнуть равнялись шансам на спасение. Встреча с медведями не оставляла надежды уцелеть.

Однако скоро мы увидели, что поторопились радоваться и торжествовать победу. Мы увидели, что медведи и не думали удаляться. Они беспокойно бродили вокруг скалы и яростно рычали. Иногда они поднимали вверх свои морды, и из открытых пастей вырывались целые клубы пара, как из паровой машины.

Мы были твердо уверены, что на скалу им не взобраться, даже если бы они решились на это. Кроме того, Гровер со своим страшным оружием стоял на страже у единственного выхода на площадку.

Да, но чем все это кончится? Вот вопрос, внушавший нам тревогу. И больше всех озабочены им были опытные охотники, потому что лучше других понимали, что нам предстоит. Мы были новичками и с трудом верили тем ужасам, которые рассказывал о полярном медведе мистер Гровер. Однако вскоре нам довелось убедиться не только в том, что все это правда, но и в том, как свиреп и злопамятен этот зверь. Так же, как и его собрат, серый медведь Скалистых гор, он бросается на того, кто его ранил, не рассчитывая последствий, а если не может отомстить сейчас же, способен с диким упорством ждать случая очень долго.

Хотя мы еще не знали всего этого, но у нас были причины чувствовать печаль и озабоченность. Начать с того, что нас было двенадцать человек на площадке в двадцать четыре квадратных фута, и мы все время должны были стоять, тесно прижавшись друг у другу. Кроме того, мы были голодны, и некоторые едва держались на ногах от слабости. Но и страдания голода были ничто перед муками, причиняемыми холодом. Северо-восточный ветер буквально хлестал нас на нашей площадке, а иногда его очередной порыв действовал словно удар ножа. Чтобы хоть немного согреться, некоторые начали прыгать, словно одержимые пляской святого Витта.

Положение становилось прямо-таки невыносимо, но деваться было некуда. Можно было терпеть, если бы у нас была хоть малейшая надежда через какое-то время вырваться из этого ада, но надежды не было, совсем наоборот, Гровер и другие «северяне» не переставали твердить, что медведи снимут осаду лишь через несколько дней, только голод может заставить их уйти.

Это была достаточно печальная и страшная перспектива. Оставаться в таком положении, как мы, несколько дней, даже два, значило умереть. Без воды и пищи, промерзшие до костей, не имея возможности ни на миг закрыть глаза, принужденные все время стоять, — разве могли мы совладать с подобными мучениями?

С минуты на минуту напряжение возрастало, и вдруг кто-то заявил, что лучше было бы попытаться сойти с площадки и спасаться кто как может: чем хуже придется тем, кого настигнут звери, тем вероятнее спасутся те, у кого быстрые ноги. Не правда ли, это была смелая мысль, или, вернее, безумная? Но мы так много перенесли, что она показалась здравой. Большинство уже было готово последовать ей, когда мистер Рэнсом закричал:

— Постойте! Кажется, я нашел лучший выход!

— Какой? — спросило сразу несколько голосов с явным сомнением: подчиненные легко теряют уважение к старшим, когда они оказываются не на высоте задачи.

— Пробиться к нашим шлюпкам, — ответил мистер Рэнсом. — Надеюсь, нам это удастся. Немного терпения, и вы увидите.

Так невовремя и неудачно разрядив свое ружье, мистер Рэнсом, несмотря на то, что формально оставался начальником экспедиции, теперь, насколько возможно, оставался в стороне и не отдавал никаких приказаний. Он выглядел сконфуженным и в то же время озабоченным. Очевидно, он глубоко переживал свои промахи — первый, когда предложил предпринять эту злосчастную экспедицию, и второй, выстрелив по медведям дробью и вызвав их гнев. Можно было сказать, что он изнемогал под бременем своей ответственности. Мало того, он не мог воспользоваться и своим ружьем, ибо свинец и порох у него были, а пистоны по недосмотру оставались в лодке, и мы знали об этом.

Когда он призвал нас к терпению, это было излишне. Мы исчерпали весь запас терпения и теперь смотрели на него с надеждой и ожиданием: что он предпримет?

Каково же было наше удивление, когда он зарядил свое ружье, и не только на этот раз пулей, но и надел пистон! Оказывается, роясь в карманах, он нашел два завалявшихся пистона. Этого было довольно, так как мистер Рэнсом был таким же хорошим стрелком, как и гарпунщиком. Когда он вскинул ружье к плечу, мы уже были уверены, что блокаде конец и мы будем свободны. Надежда не обманула нас. При лунном свете мистер Рэнсом мог стрелять, как при свете дня, кроме того медведи были довольно близко. Два выстрела раздались один за другим. Взрослые медведи рухнули. Один детеныш оставался жив, однако через несколько мгновений и он отправился вслед за родителями: мистер Гровер имел зуб против всех полярных медведей, и молодых и старых, и его не могли растрогать ни младенчество, ни беспомощность врага. Он пронзил его копьем.

9. ОТЧАЯНИЕ. ФЛАГ ИЗ МЕДВЕЖЬЕЙ ШКУРЫ. НА БУКСИРЕ У КИТА

Мы горячо благодарили мистера Рэнсома и поздравляли с таким удачным двойным выстрелом. Наша благодарность имела основания. Не говоря о том, что он избавил нас от смертельной опасности, он еще и снабдил нас провиантом.

И все же мы были в большом замешательстве. До такой степени голода, чтобы есть сырое мясо, мы еще не дошли, сварить же нашу добычу было не на чем. Снова заговорили о скамейках с лодок, и по зрелом размышлении некоторые из них решили-таки употребить на топливо.

Несмотря на страшный голод, ели мы, однако, без особого аппетита, потому что мясо полярного медведя, питающегося в основном рыбой, имело отвратительный вкус. Возможно, окорока оказались бы вкуснее под маринадом с сахаром, но у нас не было ничего для того, чтобы их замариновать. Приготовленный таким способом окорок американского черного медведя — подлинное объедение. Зато нам было из чего выбирать, мы ели самые нежные куски.

Наш ужин был скорее завтраком. Мы еще не кончили его, как небо на востоке окрасилось розовым и загорелось золотом, предвещая великолепный восход солнца. Всем сердцем мы желали ясного дня. Избавившись от перенесенного ужаса и отдохнув от волнения, вызванного радостью спасения, мы снова, даже сильнее, чем раньше, были охвачены тревогой за свою дальнейшую судьбу. Где «Летучее облако»? В какой части, с какой стороны ледяного поля? В виду ли берега? Если нет, то мы подвергаемся страшной опасности. Это хорошо понимали наши ветераны.

Лишь только озарилось небо, все взоры обратились к морю. Некоторые, в том числе и оба наши офицера, взобрались на вершину скалы. Но ни простым глазом, ни в подзорную трубу нельзя было нигде заметить «Летучее облако». У берегов виднелась полоса чистой воды, потом ледяное поле и плавучие льды, было видно, как льдины плыли и сталкивались друг с другом. Дальше во все стороны, насколько хватало глаз, расстилалось зеленое море. Ни берега, ни паруса.

Когда солнце поднялось высоко, горизонт оставался все так же пустынен. Мы восприняли это как новый жестокий удар судьбы. Некоторые из нас не понимали всей безнадежности положения, пока им не объяснили его. По неопытности мы не хотели верить в серьезность ситуации, как недавно, когда нам говорили о свирепости полярных медведей, готовы были даже смеяться над этим. «Ну и что же, что мы не найдем свой корабль, — рассуждали новички, — разве мы не можем добраться до какого-нибудь населенного пункта, а оттуда тем или иным путем на родину?» Мы были согласны даже на встречу с дикарями и не исключали ее, зная, что они не злобны.

— Вы говорите о дикарях! — пытался остудить наши головы старый Гровер. — Что дикари! Нечего нам думать о дикарях и не их надо бояться. Дикари!.. Да я не хотел бы ничего лучшего, как встретиться с ними. Но их нет в этой проклятой стране, нет! Здесь нет ничего похожего на человеческое существо! Нет, нет! Не люди и не звери должны беспокоить нас. Взгляните вокруг — насколько хватает взор, вы видите все ту же негостеприимную землю. Мы можем идти две недели и не найти пищи, достаточной для того, чтобы накормить хотя бы кошку. На протяжении тысяч милей земля все такая же, как эта: черная грязь, болотные кочки, покрытые жалкой травой…

Мистер Гровер был несомненным авторитетом, и никто не подумал не только возражать ему, но даже обратиться за подтверждением его слов к другим «северянам». Даже самые неопытные начали убеждаться, что «Летучее облако» мы можем и вправду не увидеть никогда.

Чем больше и трезвее мы размышляли, тем крепче утверждались в этом. Все было против нас. Я уже не говорю о ледяном поле, которое тянулось сплошной полосой с востока на запад. Это поле меньше всего тревожило нас, мы чувствовали, что способны так или иначе преодолеть его. Но к чему нам его переходить, если нигде не видно нашего корабля?

Увы! Мы не видели его, и не было у нас надежд его увидеть вновь. Он стоял на якоре, когда его покинули три лодки. Судно оставалось на месте, поджидая их. Одна из лодок возвратилась, но какие известия она принесла на борт? Даже сам Лидж Коффен, если бы даже он был оптимистом, что утешительного мог бы он сообщить? А он был пессимистом. И в последний раз он видел нас, когда мы отчаянно боролись со льдами. Так как он сам испытал все превратности и ужас этой борьбы, проходя канал, то, конечно, вполне мог быть уверен, что мы затерты льдами. По его мнению, мы погибли, и, наверное, он так и сказал капитану Дринкуотеру.

Чем более мы думали об этом, тем более считали себя погибшими. К довершению несчастья, небо опять покрылось тучами, и с востока на нас надвигался густой туман. Это было повторением вчерашнего, только туман поднимался сегодня часом раньше. Уже в полдень мы не могли разглядеть солнца. Нас окутал сумрак. Мы совершенно упали духом. Последний луч надежды погасал в нас.

Остаток дня мы провели в полном бездействии. Даже когда туман временами давал возможность исследовать горизонт, мы не делали этого, до такой степени все пали духом. Туман, покрывший море и землю, позволял видеть не более чем на двадцать ярдов вокруг. Он стоял всю ночь — вторую ночь, которую мы проводили на этой негостеприимной земле. Даже если бы мы могли видеть сквозь туман, мы бы равным образом ничего не выиграли. Корабль не мог бы приблизиться к нам, потому что из-за тумана должен был бы стоять там, где он его захватил.

Не имея возможности видеть корабль, мы прислушивались, в надежде услышать сигнальный выстрел пушки. Но ничего не было слышно, кроме пронзительных и жалобных криков птиц, которые словно совершали погребальный обряд над нами.

Эта ночь была не теплее предыдущей, но провели мы ее не так, как накануне, на площадке, обдуваемые ледяным ветром. События страшной минувшей ночи дали возможность троим из нас выспаться в тепле. Три матроса ухитрились сделать себе одеяла из шкур убитых медведей, вывернув их наизнанку, мехом внутрь.

Мы больше не страдали от голода, но вынуждены были принести в жертву еще несколько скамеек с наших лодок, чтобы развести огонь. Теперь мы решились на это гораздо легче, мы уже были готовы пустить в ход и наши весла, и даже самые шлюпки, в полной уверенности, что нам уже больше никогда не доведется ими воспользоваться. Мы дошли до этого. Или почти дошли.

Единственное, что не позволяло нам предаться полному отчаянию, была мысль о том, что капитан Дринкуотер сделает все возможное для нашего спасения. Могло показаться странным, что мы в нашем положении еще возлагали надежды на него. Но причины этого легко понять. Когда капитан не был пьян, он действительно был в высшей степени находчив и менее всего способен опустить руки. Он никогда не терял надежды сам и не оставлял в бедственном положении матросов, кто бы они ни были. Юнга ли, поваренок ли был смыт волной или им угрожала опасность, он принимал в них такое же участие, как и в каком-нибудь самом опытном китолове. Зная, что он именно таков, мы были уверены: он постарается отыскать нас. Мы боялись только одного — чтобы он не счел нас безнадежно погибшими.

Прошедшие сутки могли дать кое-кому из нас повод скептически отнестись к его сообразительности, и обстоятельства могли оправдать этот скептицизм: мы не видели своего корабля целый день и целую ночь, не слышали его сигналов. Еще сутки в таком положении, и многие бы решились, очертя голову, броситься на поиски русских поселений на Камчатке, прямо по болоту. Но не все думали так, как они, большинство упорно верило в капитана Дринкуотера. Что касается меня, то я, как и наши офицеры, тоже верил в него.

Наша вера была вознаграждена не позднее следующего утра. После полуночи туман рассеялся, и как раз на рассвете мы услышали пушечный выстрел. Все сразу узнали голос единственной пушки «Летучего облака».

Нашему восторгу не было предела, когда мы увидели свое судно. Оно было под парусами и, очевидно, исследовало ледяное поле и полосу воды между льдами и берегом. Наша радость граничила с безумием, и мы бросились на вершину скалы. Наверное, мы вели себя так же странно, как в тот день, когда нас осаждали медведи или когда мы танцевали, чтобы согреться. На этот раз мы тоже танцевали, но иной танец и под иным впечатлением. Некоторые оглушительно кричали.

Старики вели себя более осмотрительно: в конце концов, было неизвестно, замечены ли мы экипажем «Летучего облака». Принимая во внимание расстояние, заметить нас было нелегко. Мы довольно хорошо видели корабль, но разве можно сравнить с судном под парусами одного или даже двенадцать крошечных человечков на берегу? Это точка, не более. Если корабль пройдет мимо, наше положение станет совсем безнадежным: исследовав берег и ледяное поле и не обнаружив ничего, он вряд ли возвратится обратно, и мы будем покинуты навсегда. Мы, со своей стороны, не могли и думать пробраться через ледяное поле и достигнуть корабля, тем более, что наши шлюпки потеряли большую часть своих скамеек.

Эта мысль сразу отравила нашу радость, некоторые даже кинулись из одной крайности в другую и впали в отчаяние. Более сдержанные оказались и более твердыми, когда пришел нужный момент. Старый Гровер, подцепив на острие своего копья шкуру убитого медведя, поднялся на вершину скалы. Забравшись на самое высокое место, он поднял копье в воздух. Колеблемый ветром белый мех походил на парламентерский флаг и мог привлечь внимание наших товарищей. Для большей верности мистер Рэнсом встал рядом с Гровером и начал стрелять из ружья. Выстрелы следовали один за другим.

Чем было привлечено внимание экипажа «Летучего облака» — выстрелами, пороховым дымом или медвежьей шкурой? Мы не задавались этими вопросами. Главное, что нас заметили! Когда мы увидели, что судно остановило свой ход и неподвижно встало в открытом море, взрыв радости потряс нашу маленькую команду. Мы были спасены.

Надо ли рассказывать, что произошло дальше? Это и так легко себе представить. Чтобы достигнуть «Летучего облака», нам даже не пришлось пробиваться через ледяное поле, отделяющее берег от моря. Оказалось, что к востоку от нас был проход, не замеченный нами, но открытый экипажем «Летучего облака». Судно сигналами приказало нам оставаться на месте. Если бы мы не поняли сигналов, то могли бы испугаться, потому что, к нашему величайшему удивлению, корабль поднял паруса и произвел маневр, словно удалялся от нас. Но, сделав два узла, он снова направился к нам и, насколько мы могли судить издали, спустил шлюпки в море.

Наши офицеры следили за всеми его маневрами в подзорные трубы и сообщали о них нам. Вот они сказали, что от судна отошла шлюпка. Потом передали, что она идет на ледяное поле. Мы поняли, в чем дело, когда Лидж Коффен причалил свою лодку к нашим и закричал:

— Друзья, а мы уже думали, что вы на дне океана! Счастлив видеть вас живыми и здоровыми! Скорее прыгайте в ваши лодки и следуйте за мной!

— Какой дорогой?

— Ах, черт возьми! Да тою же, какой я пришел сюда! Видите ли, на востоке есть проход между льдами, этим проходом мы и вернемся назад.

Мы не заставили себя ждать и прыгнули в лодки. Не без труда последовали мы за мистером Коффеном: очень тяжело грести без скамеек, не имея точки опоры. Но, как бы то ни было, мы совершили этот переход и скоро ступили на палубу «Летучего облака». Наш бравый капитан сердечно пожал нам руки.

К этому времени все мы уже чувствовали отвращение к полярному бассейну и круглоголовым китам, и капитан Дринкуотер — не меньше нашего. Он решил искать счастья в другом месте.

Бристольский залив на севере Алеутских, или Лисьих, островов имел в эту пору репутацию наиболее выгодного длякитоловов, и мы направились к нему.

Возвращаясь по старому пути, мы снова прошли Берингов пролив и сказали «прости» полярному бассейну. Мы только жалели о том, что пришли сюда. Мы надеялись, что в Тихом океане нам повезет больше, и, говоря откровенно, в этом чувствовалась необходимость. «Летучее облако» очень мелко сидело в воде, так как не было обременено грузом жира, между тем не следовало забывать, что экипаж был заинтересован в прибылях.

Да что прибыли, когда нам нечем было покрыть даже наших издержек, так как сезон почти кончался, а мы все еще не могли рассчитывать на успех. Целыми днями мы проклинали круглоголового кита, причину наших бедствий.

Бристольский залив щедро вознаградил нас, и мы наверстали время, потерянное в полярном бассейне. Кит, плоскоголовый, настоящий левиафан, в изобилии встречается в северной части Тихого океана, и мы набили его столько, что печи «Летучего облака» пылали непрерывно, топя жир.

Нам не хватало только одного кита, чтобы груз был полон. Но вот мы встретили его, и три лодки под начальством трех офицеров отправились на охоту. Я снова попал в лодку мистера Рэнсома. Этот молодой офицер, жаждущий отличиться, заставлял нас работать сверх сил. Он даже обещал нам награду, если мы опередим другие лодки и представим ему возможность первым пустить гарпун. Естественно, мы старались изо всех сил, и мистер Рэнсом загарпунил кита первым. Гарпун глубоко вонзился в тело гиганта.

Этот кит оказался скверным животным. Со всей скоростью, на какую он только был способен, он поплыл вперед, увлекая нас за собою на буксире. Через несколько минут остальные лодки были уже далеко позади и только мелькали время от времени, когда высокая волна поднимала их на хребет. Море было неспокойно, и небо предвещало еще большее волнение.

Но мистер Рэнсом не обращал ни малейшего внимания ни на небо, ни на море, ни на отставшие лодки, которые уже не могли соперничать с нами. Он еще видел судно, и этого ему было достаточно. Но мало-помалу и «Летучее облако» исчезло за водяными валами, мы уже с трудом видели только кончик грот-мачты. Однако мистеру Рэнсому и это было безразлично: он не хотел рубить канат и отказаться от добычи. Кит же продолжал свой бешеный бег. Время от времени рулевой Греммель напоминал своему командиру об опасности, которой он подвергал всех и в том числе себя самого.

— Вы видите, сударь, — говорил он почтительным тоном, — наступает ночь, уже едва можно различить верхушки мачт. Если мы потеряем из виду корабль, бог знает, что может случиться. Не благоразумнее ли обрубить канат?

— Обрубить канат? Никогда, — упрямствовал офицер. — Верхушки мачт еще видны. Греммель, неужели мы позволим киту издеваться над собою как раз тогда, когда наносим ему последний удар? Вы только присмотритесь к нему — видно, что он долго не продержится.

— Не во гнев вам будь сказано, сударь, — ответил Греммель, — он, напротив, продержится еще долго. У него вполне достаточно сил, чтоб наделать нам хлопот. Посмотрите! Видите, как он идет!

Кит выбросил фонтаны воды через свои дыхала, и так высоко, что ветер донес брызги до нас. Молодой офицер обернулся, и лицо его выразило недовольство и разочарование, когда он увидел, что мачты «Летучего облака» уже исчезают на горизонте. Он колебался, его раздирали сожаление оставить кита в такой благоприятный момент и боязнь совершить преступное безрассудство, позволяя увлечь себя дальше.

— Я не могу решиться обрубить канат, когда на конце его кит, — печальным голосом ответил он, — да еще так хорошо загарпуненный. Я уверен, мы покончили бы с ним в одну минуту, если бы только он захотел остановиться.

Но кит как раз и не думал останавливаться, лодка продолжала прыгать по волнам, вспенивая их своим острым носом.

Молодой офицер еще раз обернулся, потом внимательно поглядел на небо и, наконец, вынув свой нож, грустно произнес:

— Я согласен, иного способа нет. Мы рискуем потерять из виду корабль, особенно сейчас, когда солнце садится. Вы это сами видите, ребята! — Он словно заранее извинялся за то, что готовился сделать. — На этот раз придется отказаться от левиафана. Эге! Что это такое? — прибавил он, кинув взгляд на море. — На нас идет туман. Возможно ли?

Мы все взглянули в том же направлении. Голубоватый пар поднимался над морем с подветренной стороны и быстро надвигался на нас.

— Это туман! — закричал встревоженный рулевой. — Режьте, сударь, режьте скорее!

Мистер Рэнсом не медлил более и одним ударом рассек канат. Кит, словно празднуя свое освобождение, хлестнул по воде огромным хвостом, быстро нырнул и больше уже не показывался.

— Правьте, Греммель, — скомандовал офицер, — готовьте мачту, поставьте паруса. Живее! Определим место, чтобы не сбиться. Живее!

Но едва он вынул из ящичка компас и разложил карту, как нас буквально окутал туман. Компас был более не нужен. Он, конечно, указывал, где север, где юг, но не мог помочь определить место, где мы находимся.

— Скорее ставьте парус! — закричал мистер Рэнсом. — На весла, ребята! Работайте скорее и энергичнее, самое лучшее для нас теперь плыть под ветром, потому что кит тащил нас против ветра. Если бы этот проклятый туман помедлил хоть пять минут, я бы смог точно определить местонахождение корабля, а сейчас уж поздно, мы в скверном положении.

В высоких широтах Тихого океана, где мы находились, туманы для китоловов представляют одну из самых грозных опасностей, и не только потому, что они часты, но главным образом потому, что они заволакивают горизонт в мгновение ока. Кроме того, никогда нельзя сказать, сколько времени туман будет висеть: они здесь настолько капризны, что обманывают самых опытных моряков. Мы знали это и отлично понимали всю серьезность своего положения.

Опасность была тем более велика, что в продолжение последних двух или трех дней мы не встретили ни одного корабля, китоловного или иного. Единственным нашим шансом могло быть только родное «Летучее облако». Но как его найти? У нас не было никаких данных, кроме ветра, чтобы определить направление. Однако ветер так же капризен, как туман, он каждую минуту может измениться и, возможно, уже изменился, пока мы колебались и раздумывали. Полагаясь на него, мы могли уходить все дальше и дальше от цели наших поисков.

Нужно оказаться в нашем положении, чтобы понять, как мучила нас неизвестность, пока мы молча гребли.

Словно для того, чтобы сделать чувство одиночества полнее и неизвестность мучительнее, ночь окутала нас тьмою, словно траурным флером, одно прикосновение которого заставляет трепетать от ужаса.

10. НАУГАД. БЕРЕМ В ПРОВОДНИКИ ЧАЕК

Есть чувства, которые нельзя себе представить, не пережив их. К числу таких относится и то, которое овладевает вами, когда вы находитесь среди густого тумана, в открытом море и не на палубе судна. Даже днем, на борту настоящего корабля, если и не испытываешь ужас, то все же чувствуешь себя прескверно посреди такого густого тумана, обманывающего все расчеты и зачеркивающего все предосторожности.

На нашей ореховой скорлупке мы имели одинаковые шансы попасть на истинный путь или окончательно заблудиться. Конечно, нами владела невыразимая тревога. Несомненно, в руках у нас были весла, мы были сильны и хорошо умели управляться с ними, но движения наши были робки и нерешительны, как у людей с повязкой на глазах.

— Ребята, — произнес наш командир, — отдохните немного. Зажгите фонарь, чтобы можно было взглянуть на компас. Ветер, как я полагаю, падает, и нам предстоит штиль. Хорошенько прислушивайтесь, не раздастся ли пушечный выстрел, и замечайте, с какой стороны.

На каждой китоловной лодке есть бочонок, где хранится фонарь и все необходимое, чтобы зажечь его. Фонарь был зажжен, и мы осветили им компас, который мистер Рэнсом держал в руках. Когда мы при этом свете разглядели его лицо, мы прочли на нем тревогу и даже отчаяние. Он тотчас определил, что ветер изменил свое направление. Да, ветер, который был нашим единственным поводырем и поддерживал надежду на спасение, изменил нам.

— Это плохо, — вполголоса сказал мистер Рэнсом, поняв, что мы заблудились. — На ветер надеяться больше нечего, придется обойтись без него. Воспользуемся же компасом, насколько возможно. Корабль должен быть от нас в направлении северо-северо-запад. Что вы думаете на этот счет, Греммель?

— Невозможно об этом судить.

Ответ Греммеля был малоутешительным.

— Но, — продолжал рулевой, — я полагаю, можно идти по этому направлению, как и по всякому другому.

— Отлично! Попытаемся же, — сказал молодой офицер решительным тоном. — Вперед, братцы! Исполняйте вашу обязанность, а я исполню свою.

Он взял фонарь из рук рулевого, а мы молча взялись за весла. Никогда, я думаю, гребцы не исполняли своей обязанности менее охотно и с меньшей надеждой. Мы гребли совершенно машинально. Никто из нас не рассчитывал в эту ночь достигнуть корабля, если вообще нам суждено было когда-нибудь его достигнуть. Надо хорошо знать море, чтобы понимать, что малейшее отклонение влево или вправо могло сбить нас с правильного пути, если допустить, что мы были на нем. С помощью компаса или без помощи компаса, мы все равно шли теперь наугад, совершенно наугад. Никто лучше мистера Рэнсома не сознавал этого. Для очистки совести он дал несколько указаний рулевому, взглянув на компас, но по голосу его было заметно: он сам не слишком верил в то, что говорил. Мы тоже не верили и часто поднимали весла, чтобы прислушаться, не раздастся ли пушечный выстрел. Наш командир прислушивался с таким же беспокойством, как и мы, и вместо того, чтобы упрекать нас в лености, чего он не преминул бы сделать при иных обстоятельствах, он сам приказывал нам делать эти паузы и не шевелиться.

Не раз убаюкивали нас волны, пока мы прислушивались, надеясь уловить желанный сигнал. Так напрягает свой слух осужденный, вслушиваясь в слова приговора, несущего оправдание или бесславную смерть. Но мы слышали только шум волн или пронзительный крик морских птиц, как и мы, затерявшихся в тумане и не знающих, в какую сторону направить свой полет.

Это было мучительное ожидание, и в таком состоянии мы находились с той минуты, как поняли, что заблудились в безбрежности океана.

Какова же была наша радость, когда до нас вдруг донесся сигнальный выстрел, которого мы долго и тщетно ждали! Мы его так ждали, а прозвучал он так неожиданно, что мы громко закричали от радости. Однако не все разделяли этот энтузиазм: старый Греммель сохранял на лице то же мрачное и озабоченное выражение.

— Ну, Греммель, что с вами? — обратился к нему командир. — Вы же слышали пушку!

— Конечно, сударь, я слышал ее, как и все остальные. Но недостаточно услышать выстрел, чтобы счесть себя в безопасности. Я не поверю никому, кто скажет, с какой стороны его услышал. Я лично заявляю, что не знаю.

Он был прав, мы скоро поняли это. Мы так обрадовались пушечному выстрелу, что и не обратили внимания на то, с какой стороны он раздался.

Мистер Рэнсом полагал, что с севера. Это направление было им избрано с самого начала. Взглянув на компас, он приказал продолжать путь на север.

Мы вяло повиновались, все наши надежды снова иссякли, потому что, обмениваясь мнениями о направлении, в котором якобы прозвучал выстрел, мы пришли в полное противоречие друг с другом. Мы снова подняли весла из воды, чтобы прислушаться и не ошибиться, когда она грянет второй раз.

На этот раз звук был глухой и слабый, словно между нами и «Летучим облаком» стояла стена. Мистер Рэнсом продолжал упорствовать, что звук идет с севера, и требовал держаться того же направления.

Мы старались производить как можно меньше шума и все время прислушивались. Но и в третий раз мы были обмануты звуком, как и раньше.

Выстрелы с корабля следовали один за другим, и наш командир начал догадываться, что мы на ложном пути. Он приказал повернуть назад.

Снова выстрел — и снова перемена направления. Но тут мы поняли, что эта перемена ошибочна, и снова нами овладела нерешительность. Очередной выстрел был слабее других и, по-видимому, донесся издалека. Мы утратили всю нашу бодрость, поняв, что удаляемся от корабля или он удаляется от нас, и что с каждой минутой расстояние между нами увеличивается. Как мы могли сократить его, не зная, в какую сторону идти?

Мы гребли только для виду, без малейшего увлечения. Мистер Рэнсом резко крикнул:

— Оставьте весла! Шлюпка вертится, как юла. Я не могу разобрать, куда мы идем. Ясно, что мы не приближаемся к судну, а напротив, удаляемся от него. Не шевелитесь и слушайте. Мы ничего не выиграем, прыгая из стороны в сторону, как кузнечик.

Приказ был исполнен, мы подняли весла и не двигались, напряженно слушая.

Однако мы ничего не слышали. Вернее, слышали только то, что могло усилить наше отчаяние, а не придать бодрости. Крики морских птиц стали резче и пронзительнее, собиралась буря, в этом не было сомнений. Ветер свежел и грозил обратиться в ураган.

К встрече с бурей мы на своей ореховой скорлупке готовы не были…

Как видите, одну из самых больших опасностей для лодки, оторвавшейся от судна, во время тумана представляет то обстоятельство, что нет никакой возможности определить направление звука. Самый опытный слух ошибается, в ту ночь мы могли убедиться в этом, и опыт, приобретенный ценою тяжких испытаний, только подтвердил наши наблюдения.

Таким образом, на все время тумана мы становились игрушкой в руках случая. Бесполезно и даже опасно было идти зигзагами, как мы двигались до сих пор, потому что это только истощало наши силы и не приносило результатов. Мы, гребцы, с облегчением услышали слова мистера Рэнсома, обращенные к рулевому:

— Греммель, я думаю, для нас лучше всего оставаться в покое. Поставьте шлюпку по ветру.

Мы снова подняли весла, и шлюпка, повинуясь рулю, приняла указанное положение.

Мы продолжали прислушиваться, но уже машинально, без всякой охоты. Обескураженные предыдущими ошибками, мы говорили себе, что и дальше нас ждет то же самое.

Буря медлила, и в настоящую минуту только дул свежий ветер. Мы получили приказ убрать одну пару весел: довольно было изредка действовать другой парой, чтобы удерживать лодку в заданном положении. Так как мы изнемогали от голода и жажды, то сочли необходимым подкрепиться. К счастью, у нас была с собой провизия и было из чего приготовить не один обед. Несмотря на такой достаток, командир приказал нам быть экономными и доступно объяснил необходимость этого.

— Мы не знаем, сколько еще времени придется нам довольствоваться этими запасами, — сказал он. — Того, что у нас есть, хватит на три дня. Если к концу третьего дня мы не встретим «Летучее облако» или какое-нибудь другое судно, как вы думаете, что нас тогда ожидает?

Все понимали, о чем идет речь.

Закончив свой скромный ужин — каждый получил ровно столько, сколько нужно было лишь для поддержания сил, — мы стали обдумывать, как получше устроиться на ночь. Было решено, что трое из шести лягут спать или хоть попробуют спать, а остальные будут на страже. Через определенное время они поменяются местами.

Слава богу, у некоторых из нас были куртки. Ими прикрыли спящих. Эти, так сказать, одеяла не выглядели роскошью, потому что хотя и была середина лета, но мы находились в таких широтах, где ночи были ледяными.

Нет, мы не спали. Не холод нас мучил, а тревога не давала уснуть. Мы спрашивали себя: что принесет нам рассвет?

Увы, он не принес ничего! Нас по-прежнему окутывал густой туман. Он приобрел желтоватый оттенок, и мы поняли, что взошло солнце, но рассмотреть что-либо было невозможно на расстоянии дальше кабельтова.

Тьма была почти такая же, как ночью, однако в утреннем воздухе чувствовалось что-то животворное и бодрящее. Это оживляло наши надежды и заставляло нас чутко прислушиваться.

Мы опять услыхали несколько выстрелов и при каждом выстреле поворачивали лодку в ту сторону, откуда он слышался. И каждый последующий выстрел заставлял думать, что предыдущий ввел нас в заблуждение. Это было невыносимо.

После утомительных метаний командир приказал остановиться. Что оставалось делать? Выстрелы прекратились, и мы решительно не знали, куда направиться.

Если бы мы могли воспользоваться не только слухом, но и зрением! Но туман висел по-прежнему. Если он не рассеется и дольше, самое лучшее, что мы могли бы сделать, это заснуть. Однако мы не могли спать, хотя и сильно нуждались в отдыхе. Все напряженно всматривались в туман. Но все та же завеса стояла перед нашими глазами, белая и зловещая, как саван. Мы смотрели, делились своими наблюдениями и спорили, долго ли еще это продлится.

Вдруг раздался голос рулевого:

— Он поднимается! Ребята, немного терпения, и вы увидите чистый океан. Будем надеяться, что мы сразу увидим и «Летучее облако».

Предсказание Греммеля исполнилось, но наши надежды не осуществились. Туман взвился, как театральный занавес, и исчез, как по волшебству. Мгновенно море стало таким же светлым, голубым, как небо. Но на всем неизмеримом пространстве не было видно ни корабля, ни барки, ни катера, ни челнока — одним словом, никакого признака присутствия человека на всем безграничном просторе Бристольского залива.

Наша радость при виде света и солнца не была продолжительной, мы снова впали в состояние, близкое к отчаянию. Окруженные туманом, ничего не видя вокруг, мы, по крайней мере, могли надеяться, что за завесой тумана сразу увидим корабль. Такую надежду поддерживали в нас выстрелы, раздававшиеся в продолжение всей ночи. Теперь было ясно, и мы не слышали сигналов, и на всем видимом пространстве не было заметно ничего, решительно ничего!

Мистер Рэнсом встал на кнехт и, держась за снасти, оглядел весь горизонт. Мы, затаив дыхание, ждали результатов его исследований.

— Я не вижу ни корабля, ни чего бы то ни было, — произнес он наконец.

В свою очередь Греммель взял подзорную трубу и начал смотреть. Мы знали, что, несмотря на старость, у него рысьи глаза. Но и Греммель был не счастливее мистера Рэнсома.

— Ничего! — коротко сказал он и занял свое место.

Несколько мгновений мы глядели друг на друга, расстроенные и опечаленные. Шлюпка качалась на волнах. Мы не брались за весла, и никто не думал поднимать парус. Зачем? И то и другое одинаково бесполезно, если неизвестно направление движения.

Это была одна из тех роковых случайностей, которых не может предвидеть и опытный мореплаватель, и тогда приходится положиться на волю судьбы.

Греммель предложил следовать за чайками.

— Как? Каким образом? — спросил мистер Рэнсом, который, как и все мы, не понял, что имел в виду старик.

— Следуя в направлении их полета… — начал Греммель.

— Нам придется следовать во всех направлениях! — возразил молодой офицер. — Разве чайки не летают беспорядочно?

— Не всегда, сударь. Будем надеяться, что сегодня они не сделают этого. Сейчас мы увидим.

С этими словами он устремил взор на море, или, вернее, на граничащую с ним часть неба.

Несколько чаек сопровождали нашу шлюпку. Остальные летали во все стороны, не придерживаясь какого-то определенного направления. Они летали вперед и назад, встречались, их пути скрещивались, некоторые парили над самой поверхностью, потом ныряли, чтобы схватить какую-нибудь рыбу и затем снова взвиться вверх.

— Нет, — произнес Греммель. — «Летучего облака» по соседству, кажется, нет. Ни его, ни какого-либо иного судна.

— Почему это? — спросил мистер Рэнсом.

Мы все хотели бы это знать.

— Очень просто, — ответил старый китолов. — Вам известно, сударь, что чайки и другие породы птиц имеют обыкновение следовать за судном, чтобы подбирать объедки, выбрасываемые за борт. Заметив судно, они обязательно полетят за ним. Если бы в эту минуту где-то поблизости находился корабль, они поспешили бы туда, во всяком случае большинство. Вместо этого они летают влево и вправо. Это доказывает, что корабля поблизости нет…

Его рассуждение было неоспоримо, а заключение неутешительно. Очевидно, мы были в полном одиночестве на всем обозримом пространстве океана.

— Ну, ребята, вы видите, каково наше положение, — сказал молодой офицер, — оно невесело. Мы могли бы погадать на монете, куда идти, но ничего от этого не выиграем. Но и оставаясь здесь, не выиграем ничего. Пожалуй, воспользуемся бризом. По крайней мере он избавит нас от необходимости работать веслами.

Никто не протестовал против этого предложения. Исходя от старшего, для нас оно было приказом. Нам оставалось только поставить парус и предоставить ветру работать.

— Если мы до ночи ничего не увидим, — произнес мистер Рэнсом после некоторого раздумья, — я знаю, что предпринять.

Мы оставались настороже до конца дня. Но солнце зашло, и ночь окутала море, а мы не заметили ничего.

11. МЫ НАПРАВЛЯЕМСЯ К ЛИСЬИМ ОСТРОВАМ

— Итак, — сказал наш командир, намереваясь объяснить, что он имел в виду утром, когда мы поднимали паруса, — нам надо изменить направление. Как я определил по компасу, мы весь день шли на северо-запад. Дальше так идти нельзя, если мы хотим достигнуть земли. Мы окончательно потеряли из виду «Летучее облако», и теперь земля — наша единственная надежда. Нам надо добраться до Алеутских островов, если только это удастся. Как вы полагаете, Греммель? — добавил он безразличным тоном.

— Это самое лучшее, — ответил рулевой. — Да, самое лучшее — добраться до Алеутских островов. Вы говорите, они к югу от нас? Значит, при этом ветре мы доберемся до них, если вытерпим голод и жажду. Кроме того, есть вероятность встретить китоловное судно из крейсирующих в заливе. Наверное, уже не один корабль пополнил здесь свой груз и готовится в обратный путь. В таком случае, нас захватят по дороге.

— Я спрашиваю себя, — задумчиво проговорил молодой офицер, — не лучше ли нам подождать здесь до завтра?.. Нет, — продолжал он решительно, немного погодя. — Мы уже давно ушли из тех мест, где охотятся за китами, миль на пятьдесят, и у нас столько же шансов встретить судно, направляясь к югу, как и оставаясь на месте. Мы только потеряем время. Идем на Алеутские острова! Как ваше мнение, ребята?

Он был нашим командиром и имел право вести нас куда хочет. Но в обстоятельствах, когда решался вопрос жизни и смерти, дисциплина, естественно, слабела, и любой член маленького экипажа мог высказать свое мнение. Кроме того, молодой офицер и сам был расположен к уступчивости. Но на этот раз ему не пришлось идти на уступки, так как мы все согласились с его предложением.

Как раз в этот самый момент, словно благоприятствуя нашему решению, поднялся северный ветер.

— Добрый знак! — воскликнул наш командир. — Примем это как хорошее предзнаменование и не будем терять время. Нос на юг и поднять паруса!

Перед этим, пока мы пребывали в нерешительности, паруса были опущены и шлюпка предоставлена сама себе, как будто в ней не было никого. Теперь все изменилось: решение плыть в определенном направлении внушило нам новые надежды. Поднятые паруса наполнились ветром, шлюпка развернулась, и мы понеслись.

— Вперед, к Лисьим островам! — весело повторял молодой офицер. — Они должны быть как раз на юге, мы не можем миновать их.

Мы могли только радоваться такой уверенности. Однако в голосе мистера Рэнсома было нечто, говорившее нам, что сам он не вполне уверен, где находятся Алеутские, или Лисьи, острова, и что свое желание он принимает за свершившийся факт.

Во всяком случае, мы не могли бы желать более благоприятного ветра, чем тот, который дул в этот момент. Он нес нас как раз туда, куда мы хотели, со скоростью восьми узлов в час. Шлюпка оставляла за собой светящийся след, так как эти воды изобиловали фосфорическими медузами.

Мы шли таким хорошим ходом уже около часа, как вдруг были остановлены непредвиденным случаем. Наш фонарь внезапно погас: кончилось масло. Скажете, странная причина для остановки парусной шлюпки? Конечно. Если бы только нам было безразлично, какой дорогой идти. Мы держались на юг, и, чтобы не сбиться с курса, должны были постоянно сверяться с компасом, а как в темноте следить за магнитной стрелкой? Невозможно на ощупь определить положение магнитной стрелки. Компас теперь был нам бесполезен так же, как солнечные часы.

Тем не менее шлюпка продолжала свой ход по указаниям мистера Рэнсома. Однако все мы ломали головы: как добыть свет? Нет ли у кого-нибудь спичек? Ни у кого, не осталось ни одной.

— Нам остается довериться ветру, — произнес мистер Рэнсом, убирая компас. — Вперед, скорее! Греммель, займитесь парусами и дайте мне руль.

Они поменялись местами, и мы отдались на волю ветра. Но мы хорошо знали, что на ветер полагаться нельзя, особенно в Тихом океане. Он мог перемениться так же неожиданно, как часом раньше. Только этого теперь мы и боялись. Однако не прошло и часа, как тревоги наши обратились на другое. Ветер стал крепчать. Нам грозил шторм, а может, и настоящая буря. И теперь нас терзала только одна мысль: спасти лодку, спасти самих себя, уже не разбирая, куда дует ветер и куда он нас занесет. Буря! Это именно то, чего мы боялись все время. И она готовилась разразиться как раз теперь, когда мы поверили в свое спасение.

— Мы должны бежать впереди бури, с подветренной стороны, — сказал командир. — Греммель, возьмите риф у парусов.

Едва был взят первый риф, как офицер приказал взять второй, а несколько минут спустя — третий, последний. Мы пошли в бейдевинд под малыми парусами. Несмотря на эти предосторожности, лодку страшно подбрасывало на хребтах огромных волн, догоняющих нас.

К довершению наших страданий, сильно давал себя чувствовать холод. Полярный ветер из снежных пустынь и льдов дул нам прямо в спину. Казалось, что вместе с ветром нас хлестал по спинам и град, а для защиты от него у нас были лишь обыкновенные курточки. Если бы все эти муки не парализовали наши силы и не затрудняли движений, мы могли бы их не замечать. Что они значили в сравнении с теми несчастьями, которые обрушивались на нас одно за другим!

Мы сосредоточили усилия на том, чтобы волны не захлестнули нашей шлюпки. Как бы быстро ни неслась она впереди волн, все же некоторые из них настигали ее и обдавали нас целым дождем брызг. Те, кто не был занят маневрированием, не переставая, вычерпывали из лодки воду всем, что попадалось под руку. Теряя силы, мы уже спрашивали себя, скоро ли лодка пойдет под воду, однако продолжали бороться, и наши старания увенчались успехом.

В этих широтах летние ночи коротки, эта же ночь казалась нам бесконечно долгой, и мы думали, что ей не будет конца. Наконец, забрезжил долгожданный рассвет, но он не обрадовал наши взоры, потому что позволил убедиться, что в безбрежном океане мы одни…

Мистер Рэнсом встал на скамейку и в подзорную трубу оглядел море. Через несколько минут он сказал:

— С сожалением должен сообщить вам, друзья, что океан пуст.

Мрачное молчание было ответом на эти слова. Мистер Рэнсом продолжал:

— Греммель, посмотрите-ка вы. Вот подзорная труба.

Старый рулевой в свою очередь встал на кнехт и долго вглядывался в горизонт. Он не был счастливее командира и сошел с кнехта, говоря:

— Я ничего не вижу, сударь, кроме вспененных волн. От китоловных стоянок мы удалились к югу, и уже давно.

С этими словами он сел на свое место.

Наступило молчание. Мистер Рэнсом обратился ко мне:

— Мэси, я знаю, у вас хорошие глаза. Возьмите трубу, посмотрите вы. Может быть, вам повезет больше.

Могу без хвастовства сказать, что природа наградила меня необыкновенным зрением. Мистер Рэнсом не раз мог убедиться в этом во время наших вылазок за левиафаном. Польщенный выказанным доверием, я влез на кнехт и долго смотрел по сторонам.

Какое-то время я видел только огромные волны, которые поднимались, сталкивались и опадали, подминая одна другую. Сперва я оглядел горизонт, потом ограничил свой обзор непосредственно окружающей нас частью стихии.

— Я ничего не вижу, — произнес я в ответ на вопрошающие взгляды товарищей, устремленные на меня, и уже хотел сойти с кнехта, как тут же мое внимание было привлечено каким-то предметом. Это был обрубок дерева, качающийся на волнах, как бакен. Вероятно, я не заметил бы его, если бы на одно мгновение его не подняла на свой хребет волна. Так как я задержался на своем наблюдательном посту, мистер Рэнсом окликнул меня:

— Вы что-нибудь видите, Мэси?

Я старался в это время убедиться, действительно ли предмет, замеченный мною, был куском дерева, и он забеспокоился:

— Что там такое?

— Я думаю, метка, сударь.

— Метка? Клянусь Юпитером, это интересно! В каком направлении?

— Впереди, примерно в трех кабельтовых!

— Я сажусь на руль. Говорите, куда держать курс!

Я исполнил его приказание. Направление шлюпки пришлось изменить очень незначительно, предмет был почти на ее пути. Обрубок дерева действительно оказался меткой, как показывали буквы, выжженные на нем.

12. ЧТО ЗНАЧИТ «МЕТКА». ПОКА В БЕЗОПАСНОСТИ

Убьют ли кита и вынуждены бросить его ради новой добычи или по какой иной причине — бросают в море метку. Это обрубок легкого дерева, на котором выжигают название корабля и порта, откуда он вышел. Маленький флаг, укрепленный на спине кита, служит только указателем, метка же китолова — своего рода тавро, каким клеймят скот, она служит для обозначения права собственности, говорит всем встречным, что животное имеет хозяина и кто этот хозяин.

Очень часто захваченный кит остается покинутым на несколько дней до возвращения загарпунивших его. Иногда они не возвращаются вовсе. Туман или буря мешают китоловам окончательно овладеть добычей. В таких случаях метка предупреждает другого китолова, нашедшего эту добычу: не трогай, не твое! И никто не трогает. Этот обычай соблюдается у всех китоловов.

Когда волна повернула бревно надписью к нам, командир прочел: «Гайлендер» — Абердин". Это было шотландское судно, которое мы встречали в Северном Ледовитом океане. Оно, как и мы, оставило полярные воды и спустилось к югу. Но что могло заставить его бросить здесь метку? Не уронили ли ее случайно с борта?..

— Может, она прикреплена к телу кита, а кит под водой?

— Это возможно, — согласился мистер Рэнсом. — И судя по тому, как колеблется метка, это действительно так. Сейчас проверим.

Когда шлюпка поравнялась с меткой, он перегнулся через борт и потащил ее из воды. К метке была прикреплена веревка. Вначале свободная, она натянулась, как только мы прошли чуть дальше. Кусок дерева вырвался из рук офицера и упал в воду, подняв тучу брызг.

По команде мистера Рэнсома четверо гребцов налегли на весла и вернули лодку к тому месту, где плавала метка. Мистер Рэнсом захватил ее с большими предосторожностями, чем в первый раз и убедился, что на другом конце веревки, что-то есть и это что-то противится всем нашим усилиям: на поверхность его поднять невозможно.

— Наверное, на другом конце кит, — сказал мистер Рэнсом. — «Гайлендер», должно быть, был здесь или поблизости недавно. Иначе кит уже всплыл бы на поверхность. Как вы думаете, Греммель?

— Согласен с вами, сударь. На другом конце рыба. — Старик Греммель упорно называл кита рыбой, вопреки зоологии. — И он там недавно, как верно вы заметили. Не более недели, как шотландец оставил это место. Может, он еще где-то близко.

Эти слова возродили в нас надежду, и опять взоры устремились на безграничную равнину океана.

Но мы прочли на ней тот же ответ: ничего! Ничего, кроме хаоса сердитых волн, ничего, кроме ужасного, приводящего в отчаяние однообразия…

Командир снова заговорил о метке:

— В любом случае хорошо, что мы ее нашли. Можно принайтовить к веревке шлюпку — это будет похоже на якорную стоянку. Будем надеяться, что веревка выдержит.

Без лишних слов обрубок был вытащен, и его прикрутили к пиллерсу. Боясь, что веревка окажется слаба, если ее будет сильно рвать, мы постарались выбрать ее, чтобы можно было потом потихонечку травить. Вдобавок, мы привязали к ней другую веревку, сделав узел как можно ниже, чтобы предохранить от трения.

— Лучше остаться на якоре и приготовиться к встрече бури, чем убегать от нее, — объяснил нам командир свои действия. — Как видите, ураган только начинается, волны пока еще только холмы, а во время урагана они обратятся в горы.

Он был прав, и очень скоро мы в этом убедились. Небо принимало все более угрожающий цвет, волны пенились, здесь и там с радостными криками носились буревестники.

Недолго мы пробыли на нашей своеобразной стоянке, благословляя ее. Лодка держалась, мы поставили ее кормой к ветру и молились лишь об одном: только бы не лопнула сильно натянутая веревка!

Она, слава богу, выдержала! Немного спустя мы уже перестали бояться и даже почувствовали облегчение, потому что поняли: бурю мы переждем, а там будь что будет!

Чтобы поддержать нас, командир, до сих пор удрученный мыслью, что его неосторожность явилась причиной нашего несчастья, — а так оно и было, — сказал несколько более оживленно, чем обычно:

— Интересно, какова же здесь глубина? Она не должна быть большой, потому что веревка метки достигает поверхности. Мне кажется, стоило бы бросить лот и убедиться в этом.

Никто не возразил, и все необходимые меры были приняты.

У нас как раз был с собою линь для ловли трески, которым мы пользовались несколькими днями раньше, так как треска водится в Бристольском заливе в таком же изобилии, как и у берегов Новой Земли.

— Сорок семь брассов! — сообщил мистер Рэнсом, промерив глубину. — С этой глубины судно может легко вытащить кита, если крепка веревка и благоприятствует погода. Неужели мы не поднимем этого кита на поверхность? Это же пустое дело!

Он шутил, чтобы успокоить нас, но тон его несколько противоречил его словам, командир был заметно озабочен. И было чем. Буря свистела и ревела с удвоенным бешенством, и наше положение становилось опасным.

Редкие, но стремительные волны бросали нашу лодку из стороны в сторону, как яичную скорлупу. Водяные валы перекатывались через нас, и мы все время были заняты вычерпыванием из лодки воды. Дело шло о нашей жизни. Но мы сознавали, что положение было бы еще более критическим, если бы мы убегали от бури, наш необычный якорь казался нам безопасным портом.

Несмотря на объединенные усилия ветра и волн, он крепко держался в продолжение дня и части ночи. Среди ночи произошла счастливая для нас перемена, вызванная случаем столь же странным, сколь и неожиданным. Надо признаться, по мере того, как на море опускалась темнота, нами уже овладевала апатия: мы не надеялись, что устоим против бури до утра. Мы измучились, вынужденные без отдыха вычерпывать из лодки воду. Некоторые объявили, что лучше будут сидеть сложа руки и предоставив себя судьбе.

Вдруг наш командир закричал:

— Веревка не натянута более, мы идем по ветру! Веревка лопнула или гарпун вырвался из тела кита! В таком случае, помоги нам Боже!

— Вероятнее всего, что мы вытащили кита, и он всплыл на поверхность, — сказал Греммель, — я не раз видал подобные случаи.

— Выберем веревку и посмотрим! — крикнул командир.

Мы бросились к веревке и стали ее наматывать. Едва начали, как раздался радостный голос старого китолова:

— Ура! Я же говорил, он всплывает!

Все взоры устремились в сторону ветра. И мы увидели огромную черную массу, всплывающую на поверхность. Это было тело кита, показавшееся только до половины. Пока тело подымалось, наш слух был поражен сухими и резкими звуками, напоминающими щелканье бича. Эти звуки прерывались порою свистом, похожим на свисток паровой машины.

Кит всплыл на поверхность под влиянием естественных причин. Так как он умер уже несколько дней назад, то начал разлагаться, и газ, образовавшийся при гниении, облегчил его вес настолько, что тело всплыло. Буря и порывистые движения нашей лодки несомненно ускорили этот процесс: тело раскачивалось все быстрее и быстрее и, наконец, было выброшено на поверхность подобно вулканическому острову.

Не было сомнения, что появление кита давало нам надежду на спасение, без него наша шлюпка давно бы затонула. Едва чудовищная масса животного встала между нами и бурей, как о его бока разбились три огромные волны. Самой меньшей из них было бы достаточно, чтобы поглотить нас.

— Ребята, нам нечего больше бояться! — произнес командир, на этот раз с искренней радостью. — За этим китом мы в такой же безопасности, как за молом Бедфордского порта. Смотрите, как спокойно стало вокруг нас!

Произошел действительно феномен, хорошо понятный всем нам. Случилось то, что происходит, когда на поверхность возмущенных волн проливают масло. Дело в том, что из полуразложившегося тела кита сочился жир, покрывая пространство, большее, чем занимало само тело. На этой заколдованной поверхности волны были бессильны.

Между тем бешенство бури достигло своего предела, ветер завывал, ревели волны. Но теперь мы могли слушать весь этот шум не только без всякого страха, но почти равнодушно. Нам уже не казались зловещими крики морских птиц, которых вокруг было больше, чем когда-либо: одни садились прямо на тушу, другие искали убежища за ней так же, как мы. Мы больше не обращали внимания ни на ледяной ветер, ни на запах sui generis, доносившийся от тела кита. При других обстоятельствах он причинил бы нам большое неудобство, и мы нашли бы его невыносимым. Но тогда мы не видели в том неудобства и не думали жаловаться на близость разлагающегося кита, потому что это огромное тело было могущественной преградой между нами и смертью.

— Бог смиловался над нами, послав нам этого кита, — сказал Греммель, убедившись, что мы в безопасности. — И если бы, — добавил он, — мы были в шлюпке мистера Коффена, мистер Коффен уже преклонил бы колена, чтобы возблагодарить Господа.

Говоря так, старый китолов не имел никакого намерения обидеть нашего командира или преподать ему урок. Отнюдь нет, потому что старина Греммель не принадлежал к числу тех христиан, которые любят молиться, и замечание, сделанное ироническим тоном, было только шуткой. Но мистер Рэнсом, хотя уже и менее озабоченный и опечаленный, все же не был расположен шутить. Он чувствовал всю тяжесть своей ответственности и на легкомысленное замечание Греммеля серьезно заявил:

— Мистер Коффен, конечно, был бы вполне прав, поступив так, как вы говорите. Конечно, мы должны возблагодарить небо. Посмотрите, какая перемена произошла в течение десяти минут. Мы оказались в безопасности между двух водяных стен, как израильтяне при переходе через Красное море. Нельзя не поверить, что тут видна рука Всемогущего. Поступим же так, как поступил бы на нашем месте мистер Коффен. Возблагодарим Господа, чудесно спасшего нас!..

Так как мы знали, что мистер Рэнсом далеко не был пуританином, то призыв его произвел впечатление. Даже и до того, как он воззвал к нашей благодарности, мы уже чувствовали ее к тому, кто нас спас, и от глубины души воздали ему хвалу.

Весь остаток ночи мы провели в безопасности, что не мешало нам задумываться о будущем. Что на этот раз принесет рассвет? Увидим ли мы все те же водяные горы, поднимающиеся и разбивающиеся с ужасающим однообразием? Или наши обрадованные взоры обнаружат корабль? Будь это даже корабль, пострадавший от бури, он, конечно, заметит тело кита и непременно обнаружит нас.

Так, от надежды к страху и от страха к надежде, мы дождались солнца. Но оно не обрадовало нас, а лишь усилило нашу печаль. Его тусклые лучи по-прежнему озаряли лишь гонимые ветром, бушующие волны: казалось, ураган никогда не истощит своей силы.

Ожидание увидеть какое-нибудь судно оставалось бесплодным. Всякий корабль ввиду такой бури не преминул бы лечь в дрейф, и если накануне мы не видели никакого судна, то было слишком мало шансов увидеть его и сегодня утром.

Однако настроение наше каждую минуту менялось, мы противоречили сами себе: решив, что шансов увидеть корабль нет, вдруг начинали предполагать, что, может быть, какое-нибудь судно, вместо того, чтобы стоять на якоре, убегает от бури, и надо хорошо осмотреться, кто знает, не увидим ли мы чего-либо… Как ни слаба была надежда, мы все же приступили к наблюдению.

Как всегда, первым забрался на кнехт мистер Рэнсом, потом он уступил место Греммелю. И, как прежде, оба заявили, что ничего не видно.

Все серьезнее и острее вставал вопрос о провизии. При хорошей погоде и благоприятном ветре с нашим запасом мы могли бы добраться до Лисьих островов. Но нас задержала буря, а ее мы в расчет не принимали.

Пока считали сухари и мерили воду, мистер Рэнсом, питавший безграничную веру в мое прекрасное зрение, подал мне подзорную трубку:

— Идите, Мэси, и посмотрите.

Я повиновался. Едва только я приложил трубку к глазам, сердце мое наполнилось беспредельной радостью, и, я думаю, сердца моих товарищей по несчастью забились так же сильно, как мое, когда я крикнул:

— Парус!

Это было неточно. Судно качалось на хребтах волн с подвязанными парусами.

— С какой стороны? — спросил мистер Рэнсом.

— Со штирборта, сударь.

— Что это, корабль или шхуна?

— Шхуна, сударь, большая шхуна.

Мой ответ разочаровал его: какое-то мгновение он надеялся, что это «Летучее облако».

— Как она маневрирует?

Я передал ему то, что видел.

— Сойдите, — сказал он, — я хочу посмотреть сам.

Я передал ему подзорную трубку.

Он встал на мое место и, всмотревшись в шхуну, воскликнул:

— Клянусь Юпитером, это шотландский китолов, тот, чью метку мы нашли! Я узнаю его оснастку! Он идет из-под ветра, тем лучше, он приближается к нам.

Излишне говорить, что мы были в крайнем возбуждении. Еще раз представлялся нам счастливый случай, и, можно сказать, верный случай, если только нас заметит экипаж шотландского судна.

Но заметит ли он нас? На этот вопрос мы пока не могли ответить. Однако судно несло прямо на лодку. Оно было еще на достаточно большом расстоянии, а море так бурлило и волновалось, что наша шлюпка должна была казаться просто точкой. К счастью, привлечь внимание моряков могла огромная туша кита.

— Выкиньте флаг! — скомандовал мистер Рэнсом. — Он послужит нам, если прояснится небо, ветер будет развевать его.

В мгновение ока на верхушку мачты взвился флаг и, развернувшись во всю ширину, начал с хлопаньем биться по ветру.

Никакого отклика: очевидно, шотландское судно нас пока не заметило. Ветер продолжал увлекать его с такой скоростью, что нас охватил ужас. Надежда, только что зародившаяся, таяла на глазах. Мы готовы были снова впасть в отчаяние. Если ветер будет с прежней быстротой нести судно и оноскроется из наших глаз, что станется с нами?

Об этом никто не спросил вслух, но подумал каждый, и ответ на вопрос был только один. Мы знали, что смерть витает над нашими головами, потому что если мы избежали опасности кануть на морское дно, то умрем от голода и жажды. И притом очень скоро, потому что ревизия запасов показала: они ничтожны. Их оставалось только на один обед, и этот обед мог стать последним в нашей жизни.

Все ужасы голода и жажды вставали перед нашим внутренним взором, когда мы следили за действиями шотландского судна. Теперь мы лучше видели его и не сомневались, что это китолов «Гайлендер» из Абердина. Мы без труда узнали его, так как несколько раз видели в Ледовитом океане, а однажды прошли так близко от него, что могли перекинуться словами. Если бы Богу было угодно, чтобы мы опять оказались бы так же близко! Чего бы мы не дали за это!

Однако «Гайлендер» не выкинул флага и не изменил ничего ни в своих маневрах, ни в парусах. Он быстро бежал перед бурей, даже быстрее нас, так как мы были привязаны к киту, и скоро скрылся, унеся с собой все надежды на спасение.

Некоторые в нетерпении советовали обрубить веревку, удерживающую нас при ките, и попытаться подойти к «Гайлендеру» на веслах и под парусами.

— Невозможно, — проговорил наш командир, вглядевшись в «Гайлендер» сквозь хаос яростных волн, — шлюпка не устоит против бури ни одного мгновения. Нам остается только одно — держаться под прикрытием кита. Очень странно, что они не заметили кита. Можно подумать, что…

Он вдруг прервал сам себя и какое-то время молчал, а когда заговорил снова, тон его был иной:

— Я думаю, что нас увидели. Или я ничего не понимаю в их действиях или… Взгляните, Греммель.

— Это не случайность, сударь, — ответил вполголоса старый китолов. — Конечно, они заметили этот спокойный островок моря, а также и кита, и шлюпку. Они маневрируют, чтобы убедиться в том, что видят.

С каким нетерпением наблюдали мы за малейшими изменениями в курсе «Гайлендера»! С каким сердцебиением увидели мы, что на бизань-мачте разворачивается парус! Если до этого у нас и были сомнения, то теперь они рассеялись: судно стало к нам носом.

— Ура!

Это ура было очень негромким, потому что мы были истощены усталостью, но я не думаю, чтобы когда-либо в минуты отчаяния люди кричали радостнее.

— Нас увидели, товарищи! — уверенно воскликнул наш молодой командир. — Мы спасены, если шотландец сумеет подойти к нам. У него превосходный экипаж, истинное наслаждение видеть его работу!

Мы охотно согласились, что зрелище великолепно. Прекрасное трехмачтовое судно то величественно вздымалось на гребень волны, то опускалось, точно в долину, с каждым таким шагом приближаясь к нам. Теперь мы были уверены в спасении, и каждый новый маневр судна вызывал у нас крик радости. Мы были преисполнены восхищением действиями этих людей, спешивших нам на помощь с опасностью для собственных жизней: при таком бурном море каждое точное движение судна давалось экипажу с трудом.

Свершилось! Наши испытания подходили к концу, трехмачтовый гигант подошел к лодке. Нам ловко бросили канат. Мы ухватились за него, готовясь обрубить веревку, соединяющую нас с китом. Но пристать к судну с подветренной стороны — дело трудное, требующее величайшей осторожности, и прежде, чем мы хорошенько уцепились за канат, он вырвался, и его тут же отнесло.

Экипаж толпился у борта. Эти загорелые бородатые люди смотрели на нас с выражением симпатии, они протягивали к нам руки, ловя момент, чтобы помочь перебраться на корабль. Иногда борт вздымало над нами футов на двадцать, а минуту спустя он приближался к нам настолько, что мы могли протянуть друг другу руки, но расстояние было еще слишком значительно, чтобы они могли перетянуть нас к себе. Вытянув шеи, напрягая зрение, мы ждали удобного момента. Наконец судно стало совсем близко, и мы услышали ободряющие слова:

— Внимание! Взбирайтесь!

Маневр был исполнен с такой точностью, что все в одно мгновение вспрыгнули на борт судна. Все, кроме меня. Поспешив, я оступился и полетел через скамейку. Однако уже спустя несколько секунд мне бросили полдюжины веревок с булинем на концах. Я ухватился за одну, обвязал себя вокруг тела и сделал знак рукой. В следующий момент я уже находился на борту, в полной безопасности. Меня спасли, но еще минута — и было бы поздно. В это время корабль бортом ударил шлюпку, она затрещала и наполнилась водой. Когда корабль поднялся, натянутая веревка оборвалась, как нитка, и маленькая лодка, которая так долго и мужественно боролась с взбесившимся морем, была отброшена с такой силой, что разбилась о волны в щепки. При этом у нас, стольким обязанным ей, сжалось сердце, как будто она была живым существом, отданным нами в жертву яростной волне.

Спустя шесть недель после того, как «Гайлендер» стал на якорь в бухте Гонолулу, мы заметили корабль, огибающий мыс Диамант, и тотчас же узнали в нем «Летучее облако». Поздней ночью по шуму цепей мы поняли, что наше судно стало на якорь и место ее стоянки недалеко от «Гайлендера». Тотчас бравый капитан шотландца предоставил нам лодку, и, не теряя ни минуты, мы направились прямо к нашему родному кораблю.

— Эй, лодка! — окликнул вахтенный офицер. — Кто вы?

— Потерпевшие крушение с «Летучего облака», — ответил мистер Рэнсом.

— Слава богу! — отозвался голос капитана Дринкуотера.

И вслед за этим показался сам капитан.

— Возможно ли? Рэнсом, это вы?

— Да, да, я!..

— А другие? Все ли с вами?

— Все, капитан! Они со мной в лодке!

— Слава богу! — взволнованным голосом повторил капитан.

Может быть, в эти минуты он вспомнил о другой лодке, разбитой китом, экипаж которой спасся за исключением бедного Билла, так таинственно исчезнувшего. Вероятно, те же воспоминания пробудились и в душе мистера Коффена, потому что мы услышали его голос, благоговейно произнесший:

— Аминь!

Мы сейчас же оказались на палубе, среди товарищей, плясавших от радости. После нашего рассказа они, в свою очередь, передали нам, что произошло с «Летучим облаком» со времени нашего исчезновения. Несколько дней они крутились вокруг того места, надеясь найти нас, вопреки всякой надежде, пока не потеряли ее окончательно и не оставили розыски, думая, что наша лодка не смогла противостоять буре.

Мы были счастливы еще раз убедиться, какой благородный и достойный человек капитан Дринкуотер. У него на глазах стояли слезы, когда он приветствовал нас, обнимая по очереди. Вероятно, никто из нас никогда не позабудет этого, так же, как и божьего милосердия, чья рука так чудесно спасла нашу жизнь.

13. СЕНЬОР САЛЬВАДОР

Товарищи рассказали, что они убили кита, и он оказался тем самым, который так быстро тащил нас за собою, что заставил обрубить канат. С гарпуном мистера Рэнсома в боку, волоча за собой канат в несколько сотен брассов, старое чудовище вернулось к кораблю, когда началась буря, и было захвачено лодкой мистера Коффена.

Груз «Летучего облака» был пополнен, и корабль направился домой. Если он и зашел в Гонолулу, то с единственной целью узнать у моряков остановившихся там китоловных судов, не имеют ли они каких-нибудь сведений о нас. В глубине души каждый надеялся получить какое-нибудь известие о нас. Тем живее была радость встречи.

По возвращении в Нью-Бедфорд капитан Дринкуотер разделил между нами прибыли компании, каждый заработал очень хорошо. На этот раз я не забыл своих обязанностей по отношению к матери. Только теперь я узнал, что она больна, и, к счастью, мог помочь ей.

Теперь у меня было больше оснований продолжать избранную мною карьеру, а у матери — меньше возражений против нее. Она не протестовала и против моего нового отъезда. Я стал мужчиной. Она, по-видимому, даже гордилась мною. В конце концов, она чувствовала себя счастливой, что ее бродяга вернулся к ней, чего она уже не ожидала.

Она, всегда гордившаяся тем, что была женой морского офицера, может быть, и ощущала себя несколько униженной, что стала матерью простого матроса. Но если это так и было, то я имел счастливую возможность перед отъездом сообщить ей новость, способную пролить бальзам на ее раны. Эта новость содержалась в письме из Нью-Бедфорда:

«Дорогой Мэси, в настоящее время я снаряжаю „Облако“ для нового похода на китов. На этот раз я хочу попытать счастья в Атлантическом и Индийском океанах. Итак, если вы сохранили свое увлечение охотой на левиафана и если чувствуете прежнюю привязанность к старому кораблю, я могу предложить вам место. Я набрал себе в экипаж всех, кроме второго офицера. Если вы хотите быть вторым офицером, место вас ждет. Оно будет свободно до получения вашего ответа. Сердечно преданный вам Р. Дринкуотер».

«P.S. Коффен на этот раз не идет со мною. Босток с „Дерзкой Сары“ сделал ему предложение. Но я надеюсь, или, вернее, я думаю, что его уход не станет поводом к тому, чтобы ушли и вы. Р.Д.».

Слова «я думаю», подчеркнутые капитаном Дринкуотером, возымели действие, на которое он, несомненно, и рассчитывал. Они побудили принять предлагаемый мне пост. Я тщетно старался возбудить в себе симпатию к Лиджу Коффену, но это было для меня невозможно. Он так и представлялся мне с гарпуном в руке, угрожающе занесенным над моей головой, и с криком «Помните Билла!» на устах.

Естественно, я написал капитану Дринкуотеру, что принимаю его предложение, и выразил ему свою признательность, а через день отправился вслед за своим письмом и снова поднялся на борт «Летучего облака».

Но я уже не был простым матросом. Я имел право расхаживать по шканцам, облеченный властью командира.

Я нашел на судне некоторые перемены. Не один Лидж Коффен оставил его. Ушел третий офицер Гровер и с ним много старых матросов. Их уход был вызван не каким-либо недовольством, в них просто говорила жажда перемен, свойственная морякам вообще и китоловам в особенности.

Кончив наши приготовления, мы отплыли в Атлантический океан, чтобы кратчайшим путем пройти в Индийский. Мы рассчитывали пополнить свой груз в Атлантике на обратном пути, если успех не будет нам сопутствовать в Индийском океане.

Остановившись у Кейптауна, чтобы возобновить запасы провизии и воды, мы узнали, что большие киты были замечены у берегов Африки, в частности у берегов Мадагаскара. Этого для нас было достаточно, чтобы изменить свои планы и отказаться от намерения достигнуть земли Кергелена, известной также под именем Острова Отчаяния.

Местом своей первой разведки мы избрали Мозамбикский пролив и немедленно отправились туда в надежде встретить китов. Но скоро поняли, что все разговоры о китах, водящихся у берегов Африки, имели целью ввести нас в заблуждение. Китоловы из Кейптауна прямо направились в Кергелен и не хотели, чтобы мы, иностранцы, оспаривали у них добычу.

Удрученные обманом, жертвой которого мы сделались, а также неудачей в Мозамбикском проливе, мы решили немедленно выйти из него и последовать нашему первоначальному намерению. Но так как нам было необходимо запастись провиантом, мы зашли в один из африканских портов, где была довольно убогая португальская колония.

Капитан решил лично побывать на берегу, чтобы, прежде чем вести судно в рейс, узнать, найдем ли мы там то, что ищем. Я сопровождал его в лодке, и мы полагали, что все дело будет покончено в час или два.

Как мало мы были знакомы со всеми мучениями португальской дипломатии! Во всяком случае, мы получили урок, более чувствительный, чем ожидали, и менее приятный, чем надеялись. В этом глухом уголке владений португальского короля административная рутина процветала так же хорошо, как в самом Лиссабоне. Ни одна сделка не могла быть заключена без санкции властей, а таможенные власти являли собою целую тучу болтливых чиновников, которые фланировали круглый день, как будто им нечего было делать. Из-за их бездельничанья капитан потерял день, фактически ничего не сделав.

Я оставил при лодке только одного матроса, а остальным позволил размять ноги на суше и сам последовал их примеру. Мы несколько часов гуляли по берегу, угощаясь апельсинами и другими тропическими плодами и изучая тот особый вид людей, который известен под названием португальцев-эфиопов.

Задолго до ночи, насытившись этими плодами и зрелищем, мы вернулись в лодку и принялись поджидать капитана. Он пришел только в сумерки, и лишь для того, чтобы сообщить, что не окончил своих дел и рассчитывает провести ночь на берегу.

— Отведите лодку, Мэси, — сказал он мне, — и проследите за тем, чтобы корабль был готов завтра утром рано отправиться в путь. Я нанял лоцмана, чтобы он провел наше судно на рейд, возьмите его с собою. Вот он.

С этими словами он представил мне человека, семенившего за ним. Это был темнокожий метис. Его шляпа была широка, как раскрытый зонтик. Он носил звучное имя сеньора Сальвадора.

Капитан отдал мне свои распоряжения и настоятельно посоветовал поторопиться, пока виднеются судовые огни, потому что небо начало угрожающе затягиваться с подветренной стороны.

Я и сам это видел, а сеньор Сальвадор — не хуже меня. Он заторопился вместе с нами. Наивно полагая, что умеет говорить по-английски, он счел необходимым показать нам это знание:

— Дурной погод приходит, смотрит вниз.

Старый матрос, который владел португальским так же, как тот — английским, тоже захотел похвастаться своим лингвистическим талантом:

— Дует, вы думаете? Ветер много, не так ли?

— Ветер нет, нет, немного, — с великолепным апломбом ответил лоцман, — больше… вода.

— Вода! Если только это, пусть хоть дождь идет, — ответил матрос, — мы не соль и не сахар. Посмотрите на корабельные огни, господин Большая шляпа, нам недалеко.

— Да, да, моя знает. Вы ходит вперед.

Во время этого изящного диалога мы быстро двигались среди спокойных волн, рассекая их сильными, верными ударами весел.

Скоро шлюпка начала «танцевать»: стало ясно, что мы вышли из бухты в открытое море. Наступила ночь, казавшаяся еще мрачнее, так как все небо было покрыто тучами. Крупные редкие капли дождя падали на нас и предвещали настоящий тропический ливень. Я напрасно напрягал зрение и глядел во все стороны: корабельных огней не было видно нигде. Мы были уже далеко в море.

Лоцман сидел рядом, на корме. На лице его было выражение озабоченности, почти тревоги. Очевидно, что-то ему сильно не нравилось.

— Что вы думаете об этом, сеньор Сальвадор? — спросил я.

— Что мы лучше воротиться землю, — таков был его ответ.

— Нет, это невозможно, сеньор. Мы даже еще не попытались как следует поискать свой корабль. Нехорошо так падать духом. Ребята, — обратился я к матросам, — я знаю, где судно. Мы на правильном пути. Идите вперед, и мы скоро встретим огни.

Но все было напрасно: огни «Летучего облака» не появлялись. Мы прошли милю — ничего! Ни малейшего проблеска света в ночи.

Я приказал людям перестать грести и лучше смотреть во все глаза. Потом я приказал поднять фонарь, чтобы привлечь внимание к нашей лодке, но ничей сигнал не ответил на наш.

Волны росли, кроме того, нам угрожал ливень, порывы ветра вздымали и пенили море.

И когда благоразумный сеньор Сальвадор снова посоветовал вернуться на сушу, я недолго спорил. Да и не имел на это права. Нанятый в качестве лоцмана, он брал на себя ответственность за все, что случится с нами, мы должны были повиноваться ему. Кроме того, понимал я, любой офицер, увидев, что начинается буря, поищет где-нибудь у берегов укромную стоянку. Даже если бы мы знали, где находится «Летучее облако», было бы верхом неблагоразумия искать его в такую погоду на нашей скорлупке.

Эти размышления заставили меня крикнуть:

— Поворачивай!

14. ФАНДАНГО. ЗАПОДОЗРЕННЫЙ ЛОЦМАН

Повернув назад, мы оказались в такой же неопределенности, как и раньше. В этом направлении тоже не было никакого проблеска, чтобы сориентироваться по нему. Покинув порт, мы обогнули группу скал, которые теперь скрывали от нас городок с его тремя или четырьмя скверными фонарями. Нам оставалось в темноте искать дорогу.

«Большая шляпа» теперь был нам нужнее и полезнее, чем тогда, когда мы шли в открытое море, потому что он, по-видимому, в мельчайших подробностях знал берега. Во всяком случае, не имея возможности что-либо видеть в темноте, он все же руководил нашими маневрами и по справедливости мог гордиться более своим слухом, чем зрением. Однако то, что слышали все мы, внушало беспокойство. Море ревело и билось о берега, белая линия прибоя обозначила место, где разбивались волны. Эта линия была видна в темноте.

Дождь уже лил как из ведра, ослепляя нас. Мы моментально промокли до костей, что, собственно, не очень беспокоило нас по причине тропической жары. Нас больше тревожил глухой рев волн и тяготила необходимость вычерпывать воду из лодки, иначе она наполнилась бы в несколько минут и пошла ко дну.

Мы уже начали изнемогать, когда заметили на берегу свет. Этот тусклый, слабый огонек пробивался из крохотного оконца.

— Это мой дом! — воскликнул сеньор Сальвадор, лишь только заметил его. — Гребите туда, все прямо!

Я не спрашивал себя, благоразумно ли мы поступаем. «Большая шляпа» был портовым лоцманом и должен был знать, куда ведет. Я приказал править на огонек.

Двенадцать взмахов весел — и мы оказались в водовороте вспененных волн. Вероятно, в этом месте они разбивались о какую-то подводную преграду и с такой силой, что мы вот-вот погибнем, если не вырвемся из этой западни.

— Назад! — крикнул я так громко, как только мог.

Гребцы подчинились, и скоро мы были вне опасности. Тогда я повернулся к лоцману, чтобы спросить у него объяснений, но лоцман… исчез! Место, где он только что сидел, было пусто.

В глубокой тьме он легко мог перейти на другое место, поэтому я спросил у матросов, где наш проводник. Все ответили, что его нет среди них, и были удивлены не меньше меня этим таинственным исчезновением.

Мы все были опечалены случившимся, потому что думали, что бедняга упал через борт и погиб в водовороте. Сильный толчок при повороте мог заставить потерять равновесие. Мне было особенно тяжело, так как я считал себя виновником его гибели.

Каково же было наше удивление, когда из темноты раздался голос, совсем не похожий на голос человека отчаявшегося, скорее наоборот, он был весел:

— Доброй ночи, сеньоры! Вы обогнуть скалы и вы увидеть огни порта! Еще полмили — вы безопасность! Доброй ночи!

Не было никакого сомнения в том, что это кричал сеньор Сальвадор, как не было никакого сомнения и в том, что сам он уже стоял на твердой земле. Но как он добрался до нее, как преодолел бурную полоску моря?

Это оставалось для нас настоящей загадкой. Мы могли сделать только одно предположение: он очень хорошо был знаком с берегом, особенно близ своего дома, и знал, каким путем миновать водоворот, избегнув опасности.

Как бы то ни было, какие причины заставили его покинуть лодку, даже не предупредив нас об этом? Какая ему в том была выгода? Однако раздумывать об этом было некогда. Самым важным сейчас было обогнуть скалы и добраться до безопасного места. Мы последовали указаниям лоцмана.

Гребцы удвоили свои усилия и, наконец, к величайшему удивлению, мы увидели портовые огни, вернее, их проблески, потому что дождевая завеса плясала перед глазами. Ориентируясь на эти огни, мы подошли к пристани, привязали лодку, сошли на берег и отправились искать крова.

Мокрые, как крысы с утонувшего корабля, мы добрались до города. Но, так как уже миновала полночь, все двери были заперты и, вероятно, все обыватели спали .

Проходя мимо одной лачуги, выстроенной из какой-то глиняной грязи, мы заметили, что ее обитатели явно не спали. Лучи света проникали через узкие окна без рам. Слышался шум голосов, раздавались звуки банджо или бандолы. Не предполагая найти что-либо приличнее, мы решили войти в это помещение, отнюдь не для того, чтобы наслаждаться музыкой, а чтобы укрыться под кровлей и обсушиться, если там случайно найдется очаг.

Мы постучали. Дверь открыл негр гигантского роста, типичный мозамбикский негр. Он спросил на своем жаргоне, что нам надо. Прежде чем мы успели ответить, рядом с этим негром появился другой. Можно ли вообразить наше изумление, когда в этом другом мы узнали лоцмана, так бессовестно покинувшего нас! Однако одет он был уже по-праздничному.

— А, сеньоры! — произнес он, растягивая рот до ушей. — Здесь моя пришел до вас. Счастлив видеть! Пожалуйста, входите! Может, много здесь человеков, но мы найти место для вас! Мы немножко танцевал. Вы танцевать с нами.

Он был очень скромен, говоря «много человеков». Надо было бы сказать «слишком много». Здесь можно было задохнуться. Присутствующие представляли невероятную смесь лиц, какую можно встретить только в португальской Африке. Тут были все оттенки кожи, от желтого до черного, как агат. Мы попали на фанданго — иначе говоря, на бал, где встречаются все классы мозамбикского населения.

Лачуга была наполнена испарениями и такими бьющими в нос запахами, что мы не сразу решились войти. Но ступив на порог, отступать было уже неприлично. Как можно любезнее приняв приглашение сеньора Сальвадора, мы последовали за ним.

Мы заметили, что в своем кругу он был не простой особой и свободно распоряжался расставленными угощениями, которые состояли из различных плодов. Должен признать, что сеньор Сальвадор отличался широким гостеприимством. Среди угощений была и агвардиенте, водка низкого качества, способная расстроить самый крепкий желудок. Волей-неволей нам пришлось оказать честь и ей, мы терпеливо снесли эту необходимость, хотя не могли удержаться от гримасы отвращения.

Сеньор Сальвадор не помнил себя от радости и оказывал нам всяческое внимание. Я воспользовался случаем и спросил, как он здесь очутился и как миновал водоворот. Он ответил, что для привычного человека переплыть водоворот ничего не значит. Но, как известно, на балу можно говорить лишь урывками, и точного объяснения он мне не дал. Зато когда мы вышли из танцевальной «залы», он объяснился подробнее. Оказывается, он проплыл узеньким проливчиком, пока мы огибали полуостров.

— Но почему вы нас бросили?

— Ах, сеньор, вы не знает почему! Мой дом на другой сторона, вы видал. Моя жена дома. Я хотел привести ее на фанданго. Она теперь здесь. Ваша честь позволит представить ее вам.

И я был представлен сеньоре Сальвадор — довольно живой, кокетливой желтой квартеронке. Я сказал, что она является единственной виновницей наших бедствий, так как, желая привести ее на фанданго, ее муж завел на ложный путь нас.

Как бы то ни было, и я и мои товарищи только и мечтали, как поскорее уйти из этой лачуги. Помещение было переполнено, в воздухе висел туман от мокрых одежд и табачного дыма, ноздри раздражал запах скверной водки и специфический аромат тел.

Одним словом, при первом удобном случае, несмотря на все очарование сеньоры Сальвадор и проливной дождь, ожидавший нас за порогом, мы бежали.

Весело принимая новый душ, мы устремились к центру города в поисках приличного пристанища. Не доходя до площади, мы увидели дом, резко отличающийся своей архитектурой от прочих. Около него был открытый сарай. Мы нашли его достаточно комфортабельным. Во всяком случае, он был надежной защитой от дождя, а на нас не было уже сухой нитки.

Ночь была жаркая, и принятая дождевая ванна даже несколько освежила нас, но мы встретились здесь с москитами. Они, как и мы, искали в этом сарае защиты от дождя, однако эти товарищи по несчастью были с нами крайне нелюбезны. Мы ни на секунду не смогли закрыть глаз. Только рассвет прогнал этих злодеев, как прогоняет он злых духов. Тогда мы растянулись на соломе и мгновенно забыли все наши беды.

Совершенно измотанные приключениями, мы спали, пока солнце не поднялось достаточно высоко. Проснувшись, мы постарались привести себя в порядок, и, прежде, чем вернуться на корабль, я решил повидать своего капитана.

Отправив матросов к лодке, я собирался отправиться на розыски, как вдруг одно из окон большого дома открылось, и в нем показалось лицо капитана Дринкуотера. Он смотрел на меня с крайне удивленным видом. Я был удивлен не меньше его, но не успел и рта раскрыть, как он закричал:

— Вы здесь, Мэси! Что привело вас сюда? Надеюсь, с «Летучим облаком» ничего не случилось?

— Надеюсь, что нет, но не могу ручаться за это.

— Как это? Почему?

— Потому что не был там с тех пор, как расстался с вами!

— Какого черта вы не были там! Объяснитесь, Мэси!

Я рассказал ему подробно все, что случилось с нами накануне, и сообщил о поведении сеньора Сальвадора.

— Однако странно, — задумчиво произнес капитан, — что он так внезапно сбежал, не говоря уже об опасности, которой подвергался сам. Но я думаю, что он знает свое дело и не очень рисковал. Однако зачем же ему было рисковать?

Я уже хотел рассказать, как объяснил это сам лоцман, но капитан воскликнул:

— Черт возьми! Мне кажется, я знаю, почему так поступил этот хитрый негодяй!

С этими словами он отошел от окна.

Чрезвычайно удивленный, я остался на месте, ожидая, что будет дальше. Я был уверен, что капитан сейчас выйдет. Так и было: наскоро попрощавшись с хозяином, он поспешил ко мне.

— Мистер Мэси, вы не видели мешочка в ящике на корме, маленького парусинового мешочка?

— На корме лодки?

— Конечно, лодки!

— Нет, капитан, я не заметил его.

— Но там был мешок, такой парусиновый сак. Пойдемте поскорее, посмотрим, там ли он еще.

И, не вступая в дальнейшие объяснения, он быстро зашагал, лицо его покраснело и выражало сильное волнение. Ничего не понимая, я последовал за ним.

Мы застали матросов уже на веслах, готовыми к отплытию. Им стоило немалого труда привести лодку в надлежащий вид и вылить из нее воду. Взор капитана сразу устремился на кормовой ящик, и он обратился к матросам с тем же вопросом, получив, увы, тот же ответ: они не видели парусинового мешочка ни на корме, ни в другом месте.

— Ну, — вскричал капитан Дринкуотер, сопровождая это восклицание очень крепким ругательством, — теперь я знаю, почему сеньор Сальвадор поторопился оставить вас! Отлично! Я поймаю этого негодяя, как бы хитер он ни был! Мы не будем запасаться провиантом здесь, а дойдем до острова Святого Маврикия. Значит, не надо ставить «Летучее облако» в эту бухту. Но он не будет знать этого, и я дам ему урок, какого он заслуживает. Я надеюсь, что он все же явится. Клянусь Иосафатом, я отплачу ему такой монетой, на какую он не рассчитывает!

Так как все это капитан говорил, обращаясь исключительно ко мне, я взял на себя смелость спросить, не заключал ли в себе мешочек что-нибудь ценное.

— Конечно, — ответил он, — в нем было нечто ценное. Я не таков, чтобы поднимать шум по пустякам.

— Деньги, может быть?

— Да, деньги, доллары, двести прекрасных долларов. Я уверен, что сеньор Сальвадор наложил на них лапу. Меня нисколько не удивляет, что он показал себя таким щедрым на этом фанданго. Он мог быть расточительным после такой удачной ловли.

— Но разве вы, — заметил я капитану, — не можете заставить арестовать его и предать суду?

— Зачем? У меня нет иных доказательств, кроме его присутствия в лодке. Да и имей я иные доказательства, он вышел бы из воды сухим, стоило ему только поделиться добычей с судьей. Да и нет у нас возможности из-за двухсот долларов торчать здесь месяц или год. Нет! У меня есть только одно средство наказать негодяя — заставить его принять на себя обязанности лоцмана… Ах, черт возьми, да вот и он!

И в самом деле, это был он! Менее чем через минуту он был уже возле нас и поклонился нам с достоинством лорда Честерфильда. Выражение его лица было спокойно, приветливо, как у человека с вполне чистой совестью.

Капитан, прекрасно владея собой, ответил на его поклон и любезно сказал:

— Здравствуйте, сеньор! Я только что узнал, что вам не повезло сегодня ночью. Сейчас дело пойдет лучше. Идемте же в лодку!

Лоцман доверчиво последовал за нами. Мы по прямой пересекли бухту и увидели «Летучее облако», а через полчаса уже были на борту.

На палубе произошла в высшей степени интересная сцена, участниками которой были капитан Дринкуотер и лоцман.

— Я полагаю, сеньор Сальвадор, что вы считали себя очень хитрым, когда крали мешок?

— Какой мешок, капитан?

— О, маленький парусиновый сак, который вы взяли из кормового ящика перед тем, как броситься в море. Вспоминаете?

— Боже, капитан! Вы говорите загадка. Моя не знает ничего, ничего!..

— Скоро узнает, — сказал капитан и приказал поднять паруса.

В мгновение ока паруса были подняты, и корабль вышел в открытое море. Однако разговор продолжался.

— Да, сеньор Сальвадор, — говорил капитан, — вы украли сак, а в нем было двести долларов. Но успокойтесь, я думаю, что заставлю вас их отработать, и, таким образом, вы отдадите их мне натурою. Вы не покинете борт судна, пока не отработаете все, до последнего цента.

Видел я в жизни много удивленных людей, но такого искреннего и глубокого удивления, какое отразилось на лице лоцмана, — никогда.

Он протестовал, и голос его был настолько искренним, что грех было не поверить. Он даже упал на колени с криком:

— Сеньор капитан, я невинен! Моя не брал вашего сак! Ничего, ничего не видал!

Если это была комедия, то ломал он ее очень талантливо. Никогда подражание природе не было так близко к самой природе.

Однако капитан не поддался на это. Он был глух ко всем мольбам обвиняемого и требовал точного выполнения своего требования. Корабль между тем летел вперед. Но едва мы сделали двенадцать узлов, как в настроении капитана произошел благоприятный для сеньора Сальвадора поворот. Во-первых, этот человек и впрямь мог быть неповинен. Во-вторых, с точки зрения международных правил, поступок капитана наводил на определенные сомнения и мог иметь дурные последствия. Одним словом, Дринкуотер освободил пленника и отпустил его назад с встречным береговым судном, возвращающимся в порт.

Мы все, от первого до последнего, были убеждены, что лоцман — вор, но со временем вынуждены были изменить свое мнение и очень сожалели, что обвинили его понапрасну. Спустя несколько недель, когда явилась необходимость ремонтировать лодку, мы нашли мешочек с деньгами завалившимся в глубину кормы.

15. ТРЕБУЕТСЯ ДОКТОР. НА ВОЛОС ОТ АМПУТАЦИИ

Мы шли из Мозамбикского пролива на север, чтобы попытать счастья к востоку от Мадагаскара. Капитан Дринкуотер отказался от мысли посетить в этом году остров Кергелен: во-первых, потому, что сезон был уже в разгаре, во-вторых, потому, что киты появились в большом количестве у Маскаренских островов. Об этом он узнал от человека, у которого ночевал накануне. Тот вернулся с острова Св. Маврикия, и капитан решил воспользоваться его советом.

Одно он усвоил твердо — не заходить в португальские порты. Всем необходимым мы могли запастись на острове Св. Маврикия или на Бурбоне.

На этот раз мы не ошиблись. Хотя, когда говорят об охоте на китов, об Индийском океане к востоку от Мадагаскара никогда не упоминают, мы встретили там огромное количество этих чудовищных животных. Нам повезло, и «Летучее облако» было до того загружено, что его ватерлиния оказалась ниже поверхности воды.

Мы уже думали о возвращении домой и занялись укладкой добычи в трюм. Обыкновенно этим руководит второй офицер. Но капитан Дринкуотер никому не захотел доверить этого дела и взял его на себя. В парусиновом костюме он спустился в трюм. Когда было уложено уже несколько тонн, я услышал его оклик:

— Мэси, пришлите мне номер сорок два!

— Есть, — ответил я и начал искать сорок второй номер в ряду бочек.

Ветер в это время был сильный, море неспокойное, и волны гнали «Летучее облако» вперед. Пока еще неравномерно нагруженный корабль заметно клонился на бок. В ту минуту, когда я спускал вниз потребованную бочку, корабль вдруг накренился, остов его затрещал, и в трюме послышался грохот, потом крики. Я понял, что произошло несчастье, бросился к люку спросить, что произошло, и услышал отчаянный крик:

— Он ранен, опасно ранен!

— Кто? Кто ранен?

— Капитан, сударь, на него упала бочка!..

Я уже не слушал дальше. Я понял, что произошло. Одним прыжком я очутился в трюме. Матросы с усилием оттаскивали тяжелую бочку, чтобы освободить ногу капитана, сдавленную между бочкой и стенкой.

Не надо было спрашивать, что произошло. Очевидно, при резком повороте судна одна из верхних бочек скатилась на мистера Дринкуотера. Он успел уклониться, но нога его оказалась зажатой, как в тисках.

Рана была, без сомнений, тяжела. Капитан Дринкуотер был очень мужественным человеком, но нестерпимая боль и его заставила испустить стон. Страдания его были ужасны.

С величайшей предосторожностью он был перенесен в каюту. Я жил с ним дольше, чем старший офицер, поэтому и теперь по праву занял место при капитане. Но когда я раздел его, то пожалел, что эту тяжкую обязанность не исполнил кто-нибудь другой. Рана была ужасна. Нога оказалась сломанной выше колена. К счастью, колено и ступня остались целы. Можно было предположить, что кость раздроблена.

— Да, она раздроблена на тысячу кусков, — произнес капитан со стоном. — Вот чем я стал через двадцать лет китоловной работы! Ужасно кончить, словно крыса в западне! Клянусь Иосафатом! Это ужасно!

— О, не говорите так! — воскликнул я. — О смерти не может быть и речи. Вы поправитесь, успокойтесь!

Признаюсь, я и сам не верил своим словам. Глядя на распухшую багровую ногу, я питал мало надежд на его выздоровление. Тем более, что на борту никто не имел ни малейшего понятия о хирургии, так же, как и я. Мы были так же беспомощны, как крестьяне, окружившие на пустынной дороге какого-нибудь несчастного возчика, задавленного своим тяжелым возом. Положение капитана было даже ужаснее, потому что он был на сотни лье от всякой помощи.

Я чувствовал свое полное бессилие, старший офицер тоже не знал, что делать. Наконец, мы решили, что самое лучшее — зайти в ближайший порт. Там, по крайней мере, можно найти хирурга. Ближайший к нам порт был на острове Св. Маврикия. Перевязав, как могли, рану, мы немедленно направились к этому острову. К несчастью, даже при благоприятном ветре до него было несколько недель пути.

Мне казалось, что положение капитана ухудшается с часу на час. Стали заметны признаки воспаления. Офицеры позвали на совет наиболее опытных людей из экипажа и пришли к убеждению, что единственное средство спасти капитана — ампутировать ему ногу.

Но кто произведет операцию?

Тогда мы собрали уже весь экипаж, и я обратился к нему с вопросом:

— Ребята, не приходилось ли кому-нибудь из вас присутствовать при ампутации?

Мертвое молчание длилось несколько мгновений. Потом в задних рядах произошло движение, кружок раздался, и показалась курчавая голова.

— Я, мистер Мэси, я видел ампутацию, да!

Это был наш повар, почтенный негр из Вирджинии, которого в шутку называли «доктором».

— Я видел одну ампутацию, — продолжал он, — когда был поваром на «Свободе».

— И вы помните, как ее производили?

— Я должен ее помнить, масса. Ампутацию делал старик, старый капитан «Свободы» Гернер. Я помогал ему, да! Я подавал инструменты, да! Я перевязывал жилы, да! Да, да, я делал все это!

— И больной поправился?

— О, да, да! Это нетрудно, да!

Негр говорил с такой уверенностью, что внушил нам мысль поручить ампутацию ему. Сам капитан был того же мнения и только просил не мучить его долго. Он был убежден, что умрет, если не отнять его раздробленной ноги.

Мы решились на операцию.

Никогда в жизни я не принимал, мне кажется, на себя более тяжелой ответственности. Конечно, я не один решал это, но, по молчаливому соглашению остальных, я должен был наблюдать за операцией. Если она окажется неудачной, меня обвинят в преступлении, а если и удачной, то какое ужасное зрелище видеть мужественного моряка ковыляющим на деревянной ноге! Но выбора не было. Капитан сам не видел ничего иного и требовал ампутации.

По окончании нашего совета я вошел в его каюту вместе с «доктором» и его помощниками. Я должен был сделать усилие, чтобы овладеть собой. Мне это плохо удавалось. Мои руки дрожали, когда я вынимал инструменты.

Тем временем негр, чтобы ободрить меня, подробно рассказывал, как старик Гернер производил операцию. Если верить ему, капитан «Свободы» тоже стал хирургом по необходимости. Однако негр напрасно ободрял меня. Чем ближе подходил момент операции, тем более я терялся. Мне почти стало дурно, когда я увидел разложенные на столе орудия пытки.

Видя мою нерешительность, «доктор» самым безобидным тоном сказал:

— Как вы думаете, масса Мэси, не выпить ли нам для храбрости?

Я приказал подать два стакана грогу.

Выпив свой, я почувствовал если не прилив мужества, то готовность начать. Негр давно уже был к этому готов. Я содрогался при мысли о том, с каким равнодушием он будет орудовать пилой. Видя его полное спокойствие, можно было сказать, что он собирается напилить дров для печки.

С удовольствием выпив свой грог, он изрек:

— А вы не думаете, что и пациенту следовало бы выпить? Это подбодрило бы его.

Я согласился с этим. Капитан выпил с жадностью, понимая, зачем он это делает. Нас отделяла от него полуоткрытая дверь, и он мог слышать каждое наше слово, видеть наши приготовления.

— Теперь, — произнес негр с дьявольской улыбкой, — я думаю, мы можем приступить.

Он говорил авторитетным тоном, смотря на меня как на своего помощника. Было видно, что он принимает на себя всю ответственность.

Еще минута — и капитан Дринкуотер мог бы сказать своей ноге: «Прости!» Но вдруг раздался крик:

— Парус!

В следующее мгновение я уже был наверху и прислушивался так, словно моя жизнь зависела от того, что я услышу сейчас. Сначала доносился только неясный говор: вахтенный и старший офицер стояли высоко надо мной. Но вот офицер наклонился и крикнул:

— Парус, Мэси! Большое судно! Вахтенный полагает, что это военный корабль. Я подаю сигнал, что мы хотим говорить с ним.

— Слава Богу! — вскричал я в порыве радости.

Я походил на человека, очнувшегося от ужасного кошмара. Если это военное судно, то там обязательно есть хирург или кто-нибудь знающий, кто сумел бы оперировать капитана Дринкуотера.

Когда я вернулся в каюту, негр спросил меня, приступим ли мы к делу. Это каннибальское нетерпение вывело меня из себя, и я ответил ему, что скоро у нас будет настоящий хирург. Лицо его сразу помрачнело, как у врача, которого отстраняют от операции и заменяют другим. Это было уже слишком, и я без церемоний отправил его на кухню, к его плите.

Однако пораздумав, я раскаялся в том, что наградил его довольно нелестными эпитетами. Ведь он хотел принести пользу и виноват только в излишнем усердии. Пока нам не встретилось судно, ведь я очень нуждался в нем!

Я зашел к капитану.

— Дорогой мистер Дринкуотер, я с хорошей вестью. Прямо по курсу судно, по-видимому военное, так что если вам и суждено потерять сегодня ногу, то вы потеряете ее по всем правилам искусства.

— Это уже нечто утешительное, мой милый!

Его лицо прояснилось.

Я снова поднялся наверх, посмотреть, чей это корабль. Он действительно оказался военным корветом, идущим под французским флагом.

Скоро мы могли слышать друг друга.

— Эй, чего вы хотите? — закричали с корвета.

— Доктора!

— Сейчас пришлем!

Ответ был достоин цивилизованной нации. Тотчас с корвета спустили лодку. Она направилась к нам и через десяток минут причалила. В человеке, стоящем на корме, нетрудно было признать эскулапа. Он был маленького роста, совершенно лысый, с огромной бородой, но глаза его блистали умом, и было сразу видно, что мы можем довериться ему.

Когда он ступил на борт корабля, у меня явилось желание прижать его к сердцу, потому что от него сейчас зависела жизнь, столь же дорогая для меня, как моя собственная.

Я провел его в каюту капитана и по дороге объяснил, в чем дело. Но мне не было надобности вдаваться в детали, он все понял с первого взгляда. В глубине души я даже подумал, что осмотр мог бы быть более тщательным. Не находил ли он этот случай безнадежным?

Но выражение его лица опровергло мои опасения.

— Ну, — сказал я, вводя его в комнату, примыкающую к спальне капитана, — вы сможете произвести ампутацию?

— Ампутацию! — с удивлением воскликнул он. — Зачем? Почему зашла речь об ампутации?

— Разве можно спасти его иначе?

— Нет, сударь, она нужна не более, чем ампутация головы.

— Разве кости не раздроблены?

— Конечно нет, кость цела. Хорошая повязка — вот что нужно. Потом отдых, а потом терпение. Будьте покойны, сударь, через месяц он будет вполне здоров.

Несмотря на его ужасную бороду, на этот раз я не выдержал, крепко обнял маленького человечка и расцеловал его в обе щеки. Его слова вернули мне жизнь.

Он наложил повязку и приказал давать больному питье, приготовив его собственноручно. Потом дал нам точные и ясные инструкции по уходу за больным и простился с нами.

Его предсказания исполнились буква в букву. Через месяц капитан Дринкуотер уже был на мостике «Летучего облака», и невозможно было определить, какая нога у него болела.

Из всех этих событий я вынес чувство глубокой признательности маленькому бородатому французу и непреодолимое желание избить нашего повара всякий раз, когда видел его лоснящееся лицо.

16. ТАИНСТВЕННАЯ ЛОДКА. БЕДНЫЕ ЛЮДИ!

Почти во всех морях китообразные имеют странную особенность: сегодня вы видите возле судна целую стаю, а наутро на всем океане ни одного.

Именно такое явление и происходило теперь на наших глазах. Мы в большом количестве встречали китов у островов Индии, но вот их либо испугал французский корвет, либо они ушли за ним -океан стал совершенно пуст. Это было обидно, потому что в ином случае мы за несколько дней пополнили бы трюмы «Летучего облака». Нам пришлось искать счастья в других местах, чтобы не возвращаться в Нью-Бедфорд с неполным грузом. Пополнив наши запасы в Порт-Луи на острове Св. Маврикия, мы отправились в другую часть Индийского океана, однако неудача преследовала нас. Киты, появлявшиеся в поле нашего зрения, не стоили удара гарпуна.

Наконец, капитан Дринкуотер, который вполне поправился, решил идти на запад, в Атлантику, и постараться пополнить груз у островов Тристан д'Акунья. Во время своих путешествий мы не раз пересекали Атлантический океан и знали его достаточно хорошо, чтобы не опасаться особенных приключений.

То, что я сейчас расскажу, едва ли можетназываться приключением, скорее, это эпизод, но эпизод, который произвел тяжелое впечатление на моих товарищей, как и на меня.

Вблизи Тристан д'Акунья мы имели дело с плоскоголовыми китами, не похожими на тех, каких встречали на севере. На этот раз мы были вознаграждены за свои труды. Действительно, это был уже спорт, а не работа, и даже забава, так как мы кончали сезон. После нескольких месяцев кампании самые страстные охотники были пресыщены.

Через несколько недель трюмы «Летучего облака» наполнились. Очень доволен был капитан. С тех пор, как он крепко встал на ноги, он находил особенное удовольствие ходить по капитанскому мостику и отдавать распоряжения.

Когда последняя тонна жира была спущена в трюм, он сказал:

— Теперь, ребята, кампания окончена, и можно смело сказать, что окончена хорошо. Надо вспрыснуть наш успех.

Он отдал приказание, и палуба превратилась в театр, где каждый с увлечением исполнял свою роль. Здесь были все — молодые и старые, матросы и офицеры. В силу традиций китоловного судна такое смешение нисколько не нарушало дисциплины. Как только праздник кончался, все возвращались к своим обязанностям, одни — приказывать, другие — повиноваться. А сейчас пир был в самом разгаре.

Корабль тихо покачивался на волнах, подталкиваемый легким бризом. Вдруг вахтенный закричал:

— Парус!

Конечно, капитан спросил, что за судно и куда идет.

— Просто шлюпка, сударь, — ответил вахтенный.

— Шлюпка! — воскликнул капитан, удивленный, как и все мы. — Но, значит, виден и корабль?

Последовало долгое молчание. Вахтенный смотрел во все стороны, и мы с живейшим любопытством ждали результатов его наблюдений. Мы были почти в ста лье к северу от островов Тристан д'Акунья и знали, что ближе никакой твердой земли нет. Шлюпка, без корабля, так далеко от берегов — это было странно, очень странно. Если бы мы встретили ее среди архипелагов Тихого океана, то просто не обратили бы на нее внимания. Но на западе Атлантического, этой водной пустыни, где острова Тристан д'Акунья и Найтингель являются уединенными оазисами, присутствие одинокой шлюпки было очень странным.

Но была ли эта шлюпка на самом деле одинокой? Вот о чем мы спрашивали друг друга, пока вахтенный продолжал свои наблюдения.

Он снова заявил, что на горизонте нет никакого иного паруса.

— Шлюпка под парусами? — спросил капитан.

— Да, сударь, — ответил вахтенный.

— Кто в ней?

— Никого, сударь.

— Но там должен быть кто-нибудь!

— Я не вижу ни одной живой души, сударь. Если там кто-нибудь и есть, он, должно быть, спрятался под скамейку.

— Клянусь Иосафатом, это странно! — воскликнул капитан тоном человека, который поражен до глубины души. — Шлюпка под парусом, которым никто не управляет! Мистер Мэси, поднимитесь наверх и посмотрите сами, не увидите ли чего-нибудь.

Я тотчас встал рядом с вахтенным, который передал мне свою подзорную трубу. Я мог только подтвердить его слова: шлюпка под парусом, и на ней никого, по крайней мере, никого видимого.

— Ну, Мэси, что там? — в нетерпении спросил капитан.

— Честное слово, сударь, я ничего не понимаю.

Этот ответ разочаровал всех.

— Я думаю, что это охотничья китоловная шлюпка. Она идет в одном направлении с нами.

— И вы тоже не видите никакого корабля?

Я не сразу ответил. До сих пор мое внимание было поглощено шлюпкой. Теперь я стал осматривать горизонт в подзорную трубу по всему горизонту. Небо было необыкновенно ясно, солнце ярко светило, море было спокойно — и ни одного иного паруса, кроме того, что на шлюпке.

Я сказал об этом капитану и услышал, как он произнес:

— Если Мэси ничего не видит, значит, ничего нет.

Если бы предметом нашего любопытства оказался корабль, а не простая шлюпка, мы вообразили бы, что имеем дело с «Летучим голландцем», кораблем-призраком из знаменитых морских легенд. Не было ни одного моряка, который бы не был твердо уверен в существовании «Летучего голландца».

— Что за чертовщина! — продолжал удивляться капитан. — Отправимся на охоту за ней, посмотрим, что это такое! Эй, Мэси, где она?

— Все там же, сударь. Курс — север.

— Скажите рулевому, что делать.

Охота началась. Мы сделали несколько узлов, все время подавая сигналы. Лодка не отвечала на наши сигналы. Мы настигали ее, но не так быстро, как хотели. Бриз, хотя и слабый, надувал ее большой парус и быстро толкал ее вперед, нашим же парусам он помогал меньше, тем более, что мы были очень нагружены.

Все это можно было легко объяснить. Гораздо труднее было понять упорное стремление шлюпки убежать от нас. Если люди в ней были просто несчастными и покинутыми, как мы готовы были подумать, их поведение было необъяснимо. В конце концов, мы пришли к убеждению, что это преступники, и тогда все понятно. Это негодяи, которые оставили свой корабль, совершив какое-нибудь ужасное преступление, может быть убийство, и у них есть основания избегать людей и людского правосудия. Может быть, они уносят с собой украденные предметы и не решаются бросить их за борт. Подобно Каину, они убегают от небесного гнева и видят мстителя в каждом встречном судне…

— Необходимо ее захватить, — сказал капитан, задетый за живое тем, что до сих пор не смог догнать шлюпку на таком быстроходном судне, как «Летучее облако». Это ставило под сомнения качества нашего корабля.

— Подумать только! — говорил он. — Эта негодная посудинка заставляет нас так долго гнаться за ней! Это смешно! Нам надо поставить больше парусов, как вы думаете, Мэси?

— Как и вы, капитан! Это китоловная шлюпка, охотничья.

Мой ответ навел всех на новые размышления о ее экипаже. Речь шла о профессиональной гордости. Если мы имеем дело с китоловной лодкой, нельзя допустить, что ее экипаж состоит из дезертиров и преступников. Такого не может быть. Мы вернулись к первоначальному предположению, что это несчастные, попавшие в беду. Но почему же они бегут от нас?

Бриз внезапно стих. «Летучее облако» беспомощно качалось на волнах. Шлюпка начала качаться, как пьяный матрос, словно за рулем в ней никого не было.

— Шлюпку в море! — приказал капитан. — Если мы не настигли ее на парусах, настигнем на веслах.

Двенадцать человек бросились исполнять приказ капитана. Прежде чем лодка была готова, снова подул капризный бриз и надул паруса как нашей, так и той странной шлюпки. Охота возобновилась.

Это было необыкновенное зрелище. Матросы начали поговаривать о чертовщине, и необычное поведение лодки давало для этого основания. Но капитан Дринкуотер не верил в сверхъестественные силы, или, вернее, не верил ни во что. Взволнованный происходящим, он приказал поднять все паруса.

— Клянусь Иосафатом! — вскричал он. — Поведение этой лодки чрезвычайно любопытно! Она похожа на блуждающий огонек.

Паруса еще не были подняты, когда я заметил, что это было бы излишней роскошью. Бриз посвежел, что благоприятствовало нашему кораблю и мешало шлюпке. Расстояние, разделяющее нас, уменьшалось каждую минуту. Нам уже оставалось недолго ждать, чтобы узнать тайну блуждающей шлюпки.

Отменяя свое приказание о парусах, капитан скомандовал:

— Пушечный выстрел! Остальные сигналы не производят на нее никакого действия. Посмотрим, что они скажут на это!

Наша маленькая пушка была выдвинута вперед.

— Следите за результатом, Мэси! — крикнул капитан в то время, как зажигали фитиль.

Я ждал, направив подзорную трубу на шлюпку.

Первый же выстрел произвел свое действие. Еще не замер его звук, как на корме показалась голова, затем — у основания мачты — другая, и еще две у борта.

— Что вы видите? — спросил капитан.

— Четверых людей, сударь, или, по крайней мере, четыре головы.

Одна голова между тем медленно поднялась над бортом, показались плечи… По-видимому, человек делал крайние усилия, стараясь не упасть. Одной рукой он обнял мачту, а другой махал чем-то вроде платка.

Трое остальных тоже поднялись и начали подавать сигналы. Они махали шляпами и какими-то тряпками. Теперь уже с нашего мостика была заметна перемена, происшедшая в шлюпке. Парус упал так, как будто бы веревки были обрезаны ножом. Шлюпка резко остановилась, словно птица, раненная в крыло, потом завертелась и запрыгала на волнах. Тогда я заметил еще двух людей, которых до того скрывал парус. Всего их было шестеро.

Тайны больше не было. И не было надобности в подзорной трубе, чтобы прочесть историю этих несчастных. Мне довольно было вспомнить, что происходило раньше со мною самим. Они заблудились в открытом море, оторвавшись от своего китоловного судна.

Да, все было именно так. Это оказалась охотничья шлюпка с полным экипажем из шести человек. Но что это были за люди! Настоящие скелеты! Кожа да кости, обтянутые мертвенно-бледной кожей, с глубоко запавшими глазами, горящими неестественным блеском.

— Слава Богу! — воскликнул наш капитан. — Они живы все до одного.

Я понял смысл этого восклицания и причину его радости. Это было эхо старого воспоминания.

И вдруг он снова закричал с изумлением:

— Элиджа Коффен!

Мы были поражены не менее его.

— Элиджа Коффен, — повторяли все, кто некогда знал старшего офицера «Летучего облака».

Это был действительно он, с трудом державшийся на ногах. Но как он изменился! Я еще удивляюсь, что мы узнали его с первого взгляда.

— Боже! — воскликнул капитан. — Вы ли это, Коффен?

— По крайней мере, то, что от меня осталось, — ответил тот слабым голосом. — А осталось немного, как видите. — И несчастный попытался улыбнуться. Но это была улыбка призрака. — Свеча догорела!

— Нет, нет! — ободряюще воскликнул наш добрейший капитан. — Зачем отчаиваться? Ободритесь! Мы вас живо поставим на ноги!

Капитан тотчас же приказал перенести несчастных на борт «Летучего облака». Им бросили канат. У тех едва хватило сил принять его и подтянуться. Через несколько мгновений их уже перетащили на борт, так как сами они идти не могли.

— Мы вас скоро поставим на ноги! — повторял капитан, обращаясь ко всем спасенным.

Это не были слова. Через несколько дней шестеро были уже вполне здоровы, благодаря усиленным заботам, которые оказывали им товарищи по ремеслу, спасшие их.

То, что они рассказали нам, мы знали заранее. Это была вечная история, с незначительными вариантами. Они были из экипажа «Дерзкой Сары», что мы узнали сразу, заметив среди них Коффена. Увлеченные преследованием кита, они зашли слишком далеко и были захвачены туманом. Поднялся ветер, разбушевалось море, и , если бы не мы, они бы погибли.

Их история была повторением того, что случилось с нами в Бристольском заливе. Только наше приключение было менее трагично. Они так ослабели, что не могли ни править рулем, ни управлять парусом, ни даже сидеть на скамейках. Один за другим они упали на дно шлюпки, чтобы там умереть.

Вот в каком состоянии были они, когда звук пушечного выстрела поразил их. Они говорили, что это была труба ангела, пробудившая их от предсмертного сна и призвавшая к жизни.

17. ОПЯТЬ «ДЕРЗКАЯ САРА». ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ТРИУМФ КАПИТАНА ДРИНКУОТЕРА

Ветер нам благоприятствовал, мы дошли до острова Вознесения и остановились там, чтобы запастись водой, мясом, фруктами и овощами, не говоря уже о знаменитых черепахах. До дому оставалось еще не менее тысячи миль.

Войдя в порт, мы были приятно удивлены. Среди стоящих на якоре судов мы заметили корабль, на борту которого виднелась надпись: «Дерзкая Сара».

— Это Босток! Он не удивится, нет! — смеясь, сказал капитан Дринкуотер. — Он не сомневается, что мы привезли ему хорошие новости.

Когда «Летучее облако» приблизилось к своему сопернику, он громко закричал в рупор:

— Эй, корабль, пришлите нам лодку! Босток, у меня есть для вас подарок!

Прошло несколько минут, и капитан Босток решился ответить. Он хорошо знал Дринкуотера и на себе испытал его пристрастие к мистификациям. Но тут, словно предчувствуя правду, он ответил:

— Хорошо, Дринкуотер, я сейчас пришлю вам лодку.

Капитан Дринкуотер сам провожал наших гостей, захватив с собою меня. Прием, оказанный экипажем «Дерзкой Сары» своим шестерым товарищам, мог растрогать до слез. Капитан Босток горячо благодарил нас и оказывал всяческое гостеприимство. Происшедшее могло бы примирить самых заклятых врагов, но Босток и Дринкуотер давно были друзьями. Только в одном пункте они расходились — чей корабль быстроходнее. На этой почве между ними царили соперничество и ревность. Дринкуотер не мог забыть, как «Дерзкая Сара» в Тихом океане обошла «Летучее облако». До сих пор он не мог простить Бостоку его насмешливое предложение взять его судно на буксир. С того времени Дринкуотера не оставляла мечта взять реванш. Можно сказать, что он получил его, спасши экипаж шлюпки, но сам он находил это таким простым и естественным делом, что не мог считать происшедшее реваншем.

Когда они пожали друг другу руки перед тем, как расстаться, чтобы возвращаться в один и тот же порт, неисправимый Дринкуотер не удержался:

— Ну, мой старый Бост, нет ли у вас поручений в Нью-Бедфорд? Ваши друзья, должно быть, будут беспокоиться, ожидая вас, и вообразят, пожалуй, что больше не увидятся с вами?

— Благодарю вас, Дринк, — ответил капитан «Дерзкой Сары», — очень вам обязан, но, вероятно, прежде чем вы будете в Бедфорде, я уже отправлюсь в новую экспедицию.

Последнее слово осталось за Бостоком. Наш капитан, который никогда не отличался находчивостью в речах, поник головой и не нашел сказать ничего иного как:

— Отлично, старина, посмотрим!

Путь, которым следуют с запада Атлантического океана в Нью-Бедфорд и другие северные порты Соединенных Штатов, проходит на восток от Бермудских островов. Мы поднялись на север до широты этих островов, и море все время было спокойно. Все, по-видимому, способствовало тому, чтобы наше путешествие было вполне благополучно. Мы уже предвкушали удовольствия, которые нас ожидали в нашем старом Бедфорде, как его называют американские китоловы, вопреки приставке «новый».

Мы слышали, что за время нашего отсутствия цена на ворвань поднялась, а так как «Летучее облако» несло полные трюмы жира высшего качества, рассчитывали на великолепные барыши. Эти барыши каждый из нас уже распределил по-своему.

Но мы были пока не в Нью-Бедфорде, сотни миль отделяли нас от него, впереди же расстилались воды самого опасного из океанов. И вскоре нам пришлось вспомнить об этом. Мы еще не достигли тридцатиградусной широты, как противные ветры повлекли нас к западу и заставили спуститься почти до Багамских островов.

Если бы мы попали в Гольфстрим, то, придерживаясь его течения, при попутном ветре могли бы легко пройти на север. Но ни того, ни другого в нашем распоряжении не было, и, что всего тревожнее, мы должны были обогнуть мыс Гаттерас. Это опасное место, судя по всему, обещало взять с нас обычную дань. Бриз, который дул накануне, словно собрал все свои силы, чтобы заставить нас идти в определенном направлении. Он был так крепок, что мы были вынуждены убрать часть парусов. По всей длине берегов мы видели бурно вспененные волны: там было полно рифов. Если бы «Летучее облако» попало на них, гибели не миновать.

Все видели это и понимали опасность. Кроме капитана. Он один не знал об опасности, так как было еще очень рано, а он поздно заснул по причинам, увы, всем хорошо известным. Наконец он появился, взглянул на паруса и крикнул:

— Зачем с марселя убраны паруса?

Я был дежурным офицером и ответил:

— Ветер начинает крепчать.

— Ну, судно может нести парусов вдвое больше, даже когда ветер превращается в бурю.

— Взгляните на эти волны, — показал я ему на прибрежные рифы.

— Черт их побери! «Летучее облако» легко повинуется рулю, оно шутя…

Его панегирик «Летучему облаку» был, однако, прерван. Огромная волна отбросила судно назад, в то время как другая ударила его в борт, и сигнальный колокол прозвонил сам собою.

Я думал, эта качка заставит капитана осознать грозящую опасность, но случилось как раз наоборот. Довольным голосом он произнес:

— Браво, «Облако», тебе уже не нужны матросы, чтобы мыть палубу или звонить в колокол!

Он поглядел на берег и добавил:

— А, старина Гаттерас! Теперь, по крайней мере, мы знаем, где находимся. И если Дик Дринкуотер не ошибается, самое опасное место мы прошли.

Мы с радостью восприняли это заявление, хотя наши сомнения оно рассеяло не вполне. Не было ли оно вызвано утренней порцией, принятой, «чтобы прочистить глотку»? Вкупе с вечерней она могла довести капитана до безрассудства.

— Надо прибавить парусов, Мэси, — сказал он мне, — а то можно подумать, что судно идет под носовыми платками или циновками.

— Я не думаю, что корабль сможет это выдержать.

Но он настаивал, говоря, что он, Дик Дринкуотер, человек решительный, что медлить нечего, пусть все увидят, что из этого выйдет. Он забрал себе в голову, что мы должны отпраздновать Рождество в Нью-Бедфорде. Следовательно, нужны паруса, паруса и еще раз паруса!

Момент был критический, и я почувствовал облегчение, когда появился первый офицер, чтобы сменить меня на дежурстве. Может быть, ему удастся убедить этого бешеного.

К счастью, именно в эту минуту вахтенный крикнул:

— Парус!

Весь экипаж бросился на нос, в том числе и первый офицер с подзорной трубой в руках. Корабль виднелся примерно в двух милях от нас, и мы очень скоро должны были при нашей скорости его настигнуть.

— Это китолов! — крикнул первый офицер.

— Как вы это узнали? — спросил капитан Дринкуотер.

— По форме шлюпок и по тому, что его нос не обшит медью.

— В таком случае вы правы.

Первый офицер протянул ему подзорную трубу, и капитан вскоре воскликнул с живейшим волнением:

— Да, это китолов, и черт меня возьми, если это не «Дерзкая Сара»!

Встреча с «Дерзкой Сарой» чрезвычайно взволновала нашего капитана. Такое же впечатление произвела она и на экипаж, точнее, на тех, кто знал о давнем соперничестве двух капитанов. Несмотря на волны и опасное соседство рифов, было очевидно, что все не прочь воспользоваться случаем и помериться силами. Даже первый офицер, которого я считал более благоразумным, разделял настроение других. Я почти пожалел, что среди нас не было Коффена с его предусмотрительностью и авторитетом.

— Он возвращается, — вскричал капитан, — и он в дрейфе! Не случилось ли с ним чего-нибудь?

Он снова посмотрел в трубу.

— Нет, все цело. О чем думает Босток, ложась в дрейф?

— Может быть, — заметил первый офицер, — «Сара» не чувствует в себе достаточно силы бежать под ветром? Это хорошо только для «Летучего облака».

— Ага, на этот раз вы правы, — проговорил капитан, покраснев от удовольствия. — Сейчас я покажу Бостоку, на что способно «Летучее облако».

И он дал приказ поднять последние паруса. Этот приказ привел всех в отчаяние, но был исполнен буквально. Казалось, судно готово было выскочить из воды. Оно летело. Водяные горы поднимались, катились за ним и не могли его догнать.

— Внимание на руле! — крикнул капитан двум матросам, стоявшим у рулевого колеса. — Держать курс на мачту «Сары»!

— Я полагаю, сударь, вы не намерены пройти рядом с «Сарой»? — робко спросил первый офицер.

Я заметил, что он начал проявлять некоторые признаки беспокойства.

— Хочу пройти достаточно близко, чтобы поговорить, — категорично ответил капитан. — Таково мое намерение. Дайте мне рупор.

— Маневр не из легких, — настаивал первый офицер. — Посмотрите, какое море!

— Море великолепно! Я легко сделаю этот маневр, если рулевые не будут спать.

Несчастные рулевые и не думали спать, у них было слишком много дела, и тревога их также росла с минуты на минуту.

Дринкуотер с рупором в руках влез в одну из шлюпок на борту и уселся там в величественной позе. Его можно было сравнить с Нептуном, повелевающим морями, или Британией, правящей ими.

Между тем капитан и офицер «Сары» с удивлением и легким ужасом пытались понять, куда мы идем. У нас был такой вид, словно мы гнались за джонкой китайских пиратов или лодкой бандитов-малайцев с Целебеса.

— Эй, судно, руль налево! Живей налево! — кричал капитан Босток. — Скорей или вы наскочите на нас!

— Не бойтесь, Босток, — ответил в рупор наш капитан, — мы только хотим показать, как «Летучее облако» носит паруса, и как мы огибаем мыс Гаттерас. — И только из духа противоречия добавил: — Руль направо!

Рулевые не посмели ослушаться. Но «Облако» на какой-то миг перестало слушаться руля и сделало безумный поворот кругом. Матросы изо всех сил вцепились в руль.

Мы затаили дыхание. Сам Дринкуотер испугался. Он осознал собственное безумие и покинул свое опасное место в лодке. Но в эту секунду, к счастью, «Летучее облако» вернулось к послушанию. И вовремя. Мы сумели пройти под самой кормой «Дерзкой Сары», когда ее нос погружался в воду. Лодка, в которой только что сидел капитан, была разбита кормой «Дерзкой Сары», а капитаны в какое-то мгновение были так близки друг от друга, что могли бы столкнуться рупорами.

Когда мы со скоростью несущейся во весь опор лошади перерезали ход «Сары», капитан Дринкуотер крикнул:

— Как дела, Босток? Не хотите ли, я проведу вас немного на буксире?

Словно в наказание за наше легкомыслие, конец запасной слеги, торчавшей из заднего клюза, задел тали «Сары» и с треском и шумом обломился.

Этот случай должен был бы отрезвить Дринкуотера. Однако ничуть. И пока «Летучее облако» удалялось от «Сары», он продолжал кричать:

— До свиданья, старина Бост! Я передам вашим друзьям в Нью-Бедфорде, что вы будете к Иванову дню! До свиданья!

Капитан «Сары» не отвечал ни слова. Казалось, он был обеспокоен безрассудством своего беззаботного соперника.

А капитан Дринкуотер торжествующе заключил:

— Я сказал Бостоку, что покажу ему, и я сдержал слово!

К счастью для нас, ветер ослаб и переменился на западный, мы смогли обогнуть страшный мыс задолго до захода солнца.

Ни в этот день, ни в последующие энтузиазм капитана не ослабевал: он гордился своей победой. Тем ужаснее было его разочарование, когда мы вошли в порт. Первое судно, которое мы увидели на рейде, была «Дерзкая Сара». Его простодушное лицо побелело. И словно в довершение его унижения, когда мы проходили мимо «Сары», капитан Босток начал кричать с мостика:

— Это вы, Дринк? Рад вас видеть, старый товарищ, и вместе с тем очень удивлен, так как не ждал вас раньше Иванова дня!

И я снова могу отметить открытый и прямой характер Дринкуотера. Его лицо прояснилось, и с обычным добродушием он произнес:

— На этот раз вы победили, Босток. Чтобы извиниться за некоторый ущерб, который я причинил вам, приглашаю вас поужинать в отеле «Эверетт». Я просто умираю от желания поесть устриц.

— Я тоже, Дринк. Отлично. Я не опоздаю.

И он не опоздал, как и все офицеры «Летучего облака» и «Дерзкой Сары». И могу сказать, что мы не предавались меланхолии. Это был один из тех маленьких праздников, какие любят устраивать китоловы по возвращении из удачной экспедиции.

Не могу не вспомнить и другого праздника, еще более приятного, состоявшегося год спустя, и тоже после завершения сезона. На этот раз суда опять состязались, и «Летучее облако» было первым. Дринкуотер мог отомстить Бостоку за его прошлогодние насмешки. Но со свойственным ему великодушием, когда «Сара» пришла, он сказал:

— Рад вас видеть, Бост. Приходите в отель «Эверетт» с вашими офицерами. Мы проведем вместе несколько хороших часов.

— Отлично, Дринк, — ответил Босток, — как и в прошлом году.

На этот раз роли переменились, но вечеринка была такой же веселой. Кстати, я стал первым офицером на «Летучем облаке», а Лиджа Коффена на «Саре» уже не было.

Этот праздник имел еще одну цель — почтить Дринкуотера, оставляющего службу. Капитан откровенно и просто объяснил нам причины своего решения: он заработал достаточно для жизни счастливой и спокойной, так зачем продолжать странствия, утомительные и полные лишений?

Он продал корабль и обосновался в «одном маленьком порту». Этим «маленьким портом» стал хорошенький чистенький коттедж с видом на Нью-Бедфорд.

Я пользовался приятным преимуществом довольно часто навещать его и с радостью отметил: отказываясь от ремесла китолова, он отказался и от роковой привычки, часто подвергавшей опасности его жизнь. Читатель догадается, на что я намекаю.

Майн Рид Охотник на бобров

I

Ни один европейский город, как бы оживлен он ни был, не может сравниться с Сент-Луи, торговым городом в Америке. Трудно представить себе, до чего лихорадочна деятельность всего населения этого города. Особенно оживлен он во время пушной меновой ярмарки. В это время он всем своим видом резко отличается от других городов Соединенных Штатов. Тут все своеобразно: люди, торопящиеся продать товары, сами товары и способ торговли ими.

Кто был в Сент-Луи в обыкновенное время, тот найдет, что этот город нисколько не отличается от прочих городов Соединенных Штатов, где вообще все стараются как можно больше нажить денег.

Но вот приходит время пушной меновой ярмарки. Город наполняется самою разнохарактерной толпой. Трапперы, ловцы бобров и индейцы из разных племен съезжаются со всех концов страны в пирогах, нагруженных мехами; купцы с разных концов страны привозят всевозможные фабричные товары. Кто видел Сент-Луи в это время, тот потом всю жизнь не забудет этой оживленной картины.

Нельзя себе представить более шумной смеси всевозможных племен. Тут неутомимый янки старается перехитрить и обмануть покупателя; тут же и беспечный траппер, и краснокожий, он будто не обращает внимания на все окружающее, но вместе с тем за всем следит; он то безучастно стоит на одном месте, то бегает по улицам своей неслышной, легкой походкой. Тут же болтливый француз зазывает к себе и расхваливает свой товар. В это время в Сент-Луи столько любопытного, нового!

А вся суть только в меновом торге, который ведут индейцы и трапперы с остальным населением Соединенных Штатов. Какие громадные дела здесь устраиваются, и сколько миллионов переходит из рук в руки в это короткое время!

Когда торг окончен, обменены все кожи и меха, то общий вид Сент-Луи совершенно изменяется. Нельзя сказать, что город вдруг пустеет и мертвеет, нет, но образ жизни всего населения города принимает более спокойный характер.

Янки укладывает, продает и отсылает меха, выменянные на дурные и хорошие фабричные товары, яркие пестрые материи, ружья, порох, свинец и торопится все превратить в звонкие доллары и уехать. Француз остается наслаждаться жизнью, для чего он и старался как можно больше заработать. Траппер отдыхает от своих многолетних трудов в кругу товарищей. Он рассказывает случаи из своей степной дикой жизни и слушает рассказы об охоте на серых медведей в Скалистых горах, о битвах с врагами белых — мстительными индейцами. Он ест, пьет и ведет азартную игру иногда до тех пор, пока у него не останется ни одного цента. Он радуется своим новым капканам, купленным в городе, радуется пороху, свинцу, новому ружью, новому шерстяному одеялу и курит только что купленный табак; это его самое большое удовольствие и от него ему часто приходилось отказываться в лесах и пустынях. Индеец пьет виски до тех пор, пока не повалится чурбаном под стол, или пока у него не останется ни одного цента, вырученного за меха.

Но в Соединенных Штатах запрещается продавать индейцам водку за деньги, и закон за это строго преследует. Американец и не продает водку. Он выменивает на нее меха и кожи. Пьет ли ее индеец, или выливает в Миссисипи, это уже не его дело; дикарь может с водкой делать решительно все, что ему угодно.

Ужасно подумать, что от пьянства краснокожие делаются бессмысленными чурбанами, но еще ужаснее то, что от вина дикарь вполне становится хищным зверем, приходит в бешенство и убивает всех, кто ему ни попадется в такую минуту — и правого и виноватого. В это время лучше всего оставаться дома, частью для того, чтобы не видеть дикого унижения, до какого может дойти человек, частью, чтобы не подвергаться опасности, которая продолжается иногда целую неделю.

Несмотря на это, мы войдем в одну из таверн, которая представляет собой не что иное как гостиницу, в которую никогда не заходят краснокожие. Вокруг столов сидят трапперы и купцы, пьют, едят, курят и ведут большую игру.

На веранде подле окна сидит траппер. Он задумчиво и безмолвно курит свою трубку.

Веранда выходит во двор, который отделяется от главной улицы небольшим заборчиком. Это самое свежее, прохладное и тенистое место во всей гостинице. Вся веранда увита вьющимися растениями так плотно, что туда не проникает ни одного солнечного луча. Со стороны улицы она открыта, так что можно видеть все, что там происходит.

Трапперу было лет шестьдесят, хотя на вид он казался моложе. Его густые, черные как смоль волосы волнистыми прядями выбивались из-под бобровой шапки. Он был невысок ростом, широкого, плотного и мускулистого сложения; каждое его движение выказывало силу и выносливость. Его лицо загорело от солнца, обветрилось от непогоды и было похоже на кору старого дерева. Из-под темных густых нависших бровей сверкали черные глаза, умные и проницательные. На траппере были надеты довольно широкие замшевые шаровары, спускавшиеся немного ниже колен, и высокие кожаные мокасины (индейские сапожки, плотно обхватывающие ноги). Широкий, довольно короткий камзол из оленьей кожи, подтянутый широким кожаным поясом, довершал его наряд. На поясе висели: мешок, туго набитый пулями, буйволовый рог с порохом, громадный мешок с табаком и два ножа в кожаных ножнах, один маленький, так называемый скальпель, другой — большой. В стороне у стены стояло ружье. Траппер курил из индейской трубки, с головкой из красной глины; мундштук был сделан из крепкого дерева. Из трубки вырывались густые облака дыма. Лицо траппера выражало беспокойство и нетерпение. Можно было заметить, что он ждет кого-то, так как он всякий раз порывисто оборачивал голову и взглядывал на дверь, когда кто-нибудь входил в таверну. На гостей, которые были тут, он не обращал внимания никакого. Когда его спрашивали о чем-нибудь, он отвечал коротко и изредка сам с собою говорил, вслух высказывая свои мысли.

— Вот уже неделя, как я жду Тома Редстона, — говорил он, — что же бы это значило? Возможно ли это? Он знает, что Джек Вильямс его ждет. Впрочем, это всегда бывает так, когда у траппера есть жена и дети!.. Ему бы следовало оставить ловлю бобров и заняться чем-нибудь другим! Странно, что и Раф не идет! Славный мальчик! Из него выйдет настоящий траппер!.. Что бы это могло значить?..

Джек Вильямс замолчал, и из трубки вырвалась темная струя дыма.

— Я променял все его меха на звонкие доллары, а он не идет за ними! Непонятно!.. Если старик не может прийти, то что же могло задержать его сына? Кто мне это объяснит?

Его нетерпение с каждой минутой увеличивалось.

Вдруг он пронзительно вскрикнул, как кричат индейцы, когда хотят выразить удивление, гнев или радость. Он вскочил, повалил стул, попавшийся на дороге, бесцеремонно толкнул нескольких людей и бросился навстречу молодому человеку, только что вошедшему на веранду. Старик молча обнял молодого человека и повел к своему столу.

Прибывший был одет точно так же, как и Джек Вильямс. Он был высок и строен; каждое его движение было полно грации и силы. Лицо уже загорело от солнца, но было нежно и красиво, и в то же время в нем было видно мужество, твердость души и сила воли. Это был любимец Джека Вильямса. «Он плавает как рыба, — говорил он о молодом человеке, — он бегает так же быстро, как летит стрела, выпущенная индейцем из лука; он зорок как орел; его рука так же сильна, как лапа серого медведя, а жучок, носящийся в воздухе, не улетит от его выстрела. Его походка до того легка и неслышна, что сам сиукс [66] в сравнении с ним кажется подкованной лошадью!»

Так образно выражаются индейцы, когда хотят похвалить кого-нибудь, и такими словами выражалась чрезмерная любовь Джека Вильямса к Рафу, сыну Тома Редстона.

Джек Вильямс подвел Рафа к столу и взглянул на него. Его поразил черный шелковый платок, небрежно повязанный у юноши на шее, он наклонился к уху Рафа, как бы боясь, чтобы кто-нибудь не услышал его слов, и шепотом спросил:

— Отчего вместо красного платка, который так идет тебе, ты надел черный? Что это значит?..

С этими словами он подошел ближе, положил молодому человеку руки на плечи, взглянул ему в лицо и невольно вздрогнул. Всегда такое веселое, улыбающееся, теперь это молодое лицо было мрачно и печально.

— Ах, у нас случилось несчастье! — отвечал юноша, тяжело вздыхая. — Я надел траур…

— Что? Траур? — перебил его Вильямс. — По ком же ты его надел? Неужели по твоей матери, лучшей женщине во всем Союзе?.. Ну, говори же?

— Вы не даете мне договорить! — скромно отвечал Раф. — Моя милая мать жива и здорова, но она убита горем и день и ночь плачет!

Руки Вильямса задрожали и он с отчаянием вскрикнул:

— Раф! Что ты говоришь? Неужели твой отец, Том Редстон, умер? Лучший охотник западных лесов! Лучший товарищ!

— Да, — тихо отвечал юноша, — он умер, и мы похоронили его под большим кленом в нашем саду!

У Вильямса задрожали руки; он почти упал на стул, закрыл лицо руками и застонал. В первый раз в жизни плакал Вильямс, этот твердый, как старый дуб, человек; грудь его тяжело поднималась. Раф сел против него, и слезы текли по его нежным щекам.

Так они долго сидели друг против друга. Шумная толпа не обращала внимания на отчаяние старика, который оплакивал своего друга, товарища всех радостей и лишений охотничьей жизни. В продолжение сорока лет они жили душа в душу.

Наконец Вильямс поднял голову.

— Сиукс сказал бы, что Великий Дух переселил душу славного воина и охотника в обильные райские леса! — сказал он наконец. — Знаешь ли, в этих словах дикарю слышится утешение.

— Христианину дано большее утешение, — кротко заметил Раф.

— Знаю, знаю!.. Без этого бы сердце разорвалось на части! Раф! Твой отец был чудный человек! Преданная душа! Таких больше нет на свете! — продолжал Вильямс глухим голосом. — Как часто из-за меня бросался он в опасность. Однажды я в Скалистых горах встретил серого медведя. Я поторопился, выстрелил и дал промах. Да будет проклят этот выстрел! Медведь встал на задние лапы и с ревом бросился на меня. Одним ударом лап он подмял меня под себя и сломал мне ключицу. Я упал. А твой отец был далеко; он осматривал расставленные капканы — от него помощи мне ждать было нечего. Я прочитал молитву и отдался воле Божьей. Однако ж я не потерял присутствия духа и ударил медведя ножом; но и этот удар был такой же плохой для траппера, как и выстрел. И, вдруг, неожиданная развязка: медведь подпрыгивает и падает мертвым навзничь! Это выстрелил твой отец. Он заметил медвежий след, оставил бобров и прибежал вовремя ко мне на помощь. Том попал прямо в дьявольский глаз медведя. Он меня спас, но моя ключица была сломана, и я ужасно страдал. Твой отец сорвал с себя белье, перевязал рану и приложил к ней медвежье сало. В продолжение шести недель он делил все свое время между работой и заботами обо мне. Он лечил меня и ухаживал за мною, как мать за своим ребенком, до тех пор, пока я совершенно не выздоровел. Это только один случай из его добродетельной жизни, но я могу рассказать тысячу подобных. И этого человека больше нет! О, Боже мой! Боже мой! Зачем же я еще жив! Тома нет; не стало лучшего охотника, ловца бобров, храбрейшего воина и самого верного, преданного друга!.. О, зачем ты меня оставил!

Его голова еще ниже опустилась, и он снова застонал.

— Вы не одни, дядя Вильямс, я не оставлю вас! — сказал с волнением Раф, крепко пожимая руки старика.

Вильямс поднял голову и взглянул на Рафа.

— Да, ты такой же славный, как твой отец! Но все же мне не достает его! Понимаешь ли ты это, дитя?

— Я вас люблю так же, как он любил вас! — сказал ласково Раф, при виде горя старика забывавший свое собственное.

— Я знаю, что ты меня любишь, Раф! Теперь это мое единственное счастье! Но ты не можешь оставить свою бедную мать!

— Всемогущий Бог покровитель всем вдовам и сиротам, — учит нас священное писание.

— Там так сказано? — спросил Вильямс, тяжело вздыхая. — Но что же ты думаешь делать, Раф?

— Идти с вами на бобровую охоту, дядя Вильямс.

— И твоя мать согласна на это?

— О, да! Очень охотно!

— Что за чудесная женщина! Она стоила такого человека, как Том! — вскрикнул с увлечением Вильямс, и потом, подумав немного, продолжал. — Мне твой отец говорил что-то о вашей маленькой ферме.

— Он, должно быть, сказал вам, что за нее еще не все заплачено? — спросил Раф.

— Да, кажется, что так. Он мне говорил даже, сколько осталось заплатить, но теперь я решительно все забыл.

— Двести долларов, — отвечал вздыхая Раф. — Может быть, можно заплатить часть долга из доли моего отца? Матушке немного надо для жизни. Я огородил наши поля тыном, засеял маисом и пшеницей и засадил картофелем. Одно поле я засеял луком. В саду развел огород. Хозяйство в порядке: куры несутся, обе коровы телятся и три свиньи роются в земле, отыскивая себе пищу. Мать в работе забудет свое горе, а добрые люди не оставят ее одну. Если будет удачная охота и хороший лов, то я вернусь домой на будущий год и все, что заработаю, принесу матери.

— Ты очень хорошо все обдумал, Раф; да иначе и не могло быть! Ведь ты сын Тома!.. Слава Богу, что я могу хоть чем-нибудь тебя утешить. На долю твоего отца приходится ровно двести долларов. Вот они тут, в этом кожаном мешке, возьми их и ступай скорей домой. Заплати за ферму, чтобы твоя мать могла жить спокойно. На, вот еще остаток моей доли после покупки новых капканов, одеял и лошади, необходимой для далекого путешествия. К чему мне деньги? Отдай их доброй, милой Бетси. У меня есть все необходимое, а ей надо же жить чем-нибудь. Трудовые деньги принесут ей счастье. Отнеси ей это и пожелай всего лучшего от меня.

Раф с волнением смотрел на старика и не хотел брать. Но Вильямс затопал ногами и сердито закричал.

Раф должен был согласиться. Вильямс накормил его, напоил и торопил идти домой.

— Я буду ждать тебя здесь, — сказал он. — Не оставайся там долго, а то я, пожалуй, совсем бабой сделаюсь! — прибавил он на прощанье.

Раф ушел. Вильямс остался один со своим безутешным горем.

— Ах, Том, — вздыхал он. — Зачем ты меня оставил? Только с тобою моя жизнь была весела и ясна! — Горькие стоны прерывали его слова. — И умер-то ты не как воин, в славной битве с индейцами, а в блокгаузе на руках у жены! Но что ж делать! Бедной Бетси еще было бы тяжелее переносить свое горе, если б ты умер не на ее руках. Это Бог послал ей в утешение! Благодарю Тебя, Создатель!.. Но мне кажется, я скоро увижусь с тобою, мой милый Том! А до тех пор я должен жить для Рафа и всем, чем могу, помогать твоему милому сыну! Он остался мне в наследство от моего старого друга!.. Клянусь тебе, Том, что я не оставлю его до конца моей жизни.

Так утешал себя Вильямс. Неделю он должен был ждать возвращения Рафа, и все это время провел на том же самом месте, где оставил его Раф. Он почти ничего не ел, все больше и больше курил. Он жил одними воспоминаниями, которые рисовали в его воображении различные случаи из их лесной и степной жизни. При этом он помнил только подвиги своего друга, его преданность и любовь к себе; все же то, что касалось до него самого, он совершенно забыл. Вильямс все это время не мог ни спать, ни есть, и когда приходила ночь, то он, подавленный горем, бросался на постель, и горькие слезы текли из его глаз. Тут никто его не видел и не осуждал за это, и потому он вполне отдавался своему горю.

Вся любовь его как бы перешла с отца на сына, и он только и думал о юноше и строил планы будущей охоты.

Теперь только это одно и привязывало его к жизни и подкрепляло иссякающие нравственные силы. Наконец вернулся Раф. Вильямс с радостью бросился ему навстречу, обнимал и целовал его. Раф рассказал, как мать обрадовалась, когда узнала, что за ферму заплачено, как она благодарит Вильямса за подарок и за участие, и благословляет его и Рафа на трудный промысел.

Вильямс радовался счастью матери Рафа и смеялся так же весело, как бывало в самые счастливые дни его жизни.

Они хотели тотчас же отправиться на охоту, но шел такой сильный дождь, что пришлось остаться в Сент-Луи.

В это время город опустел. На улицах перестали появляться краснокожие; купцы разъехались по железным дорогам и по рекам — кто на родину, кто в другие города торговать купленным товаром. Трапперы распродали свой товар на рынке и снова ушли на охоту и на ловлю диких зверей. Трактир опустел, и наши друзья могли свободно горевать; никто им не мешал.

Вильямс то и дело заставлял Рафа повторять рассказ про болезнь и смерть отца, и все ему казалось, что Раф мало о нем говорит, все ему хотелось слушать и говорить о старом друге. Так прошло некоторое время. В один из дождливых дней, когда они по обыкновению сидели в таверне и вспоминали о Томе, Вильямс сказал Рафу:

— Послушай, Раф, мы еще с твоим отцом составили план для нашей охоты в области среднего Арканзаса. Это опасное место для охоты. Там, в луговых степях, покрытых густой травой в человеческий рост, пасутся стадами бизоны, олени, а по берегам Арканзаса много бобров. Туда редко заходят трапперы, потому что именно тут и живет племя черноногих индейцев, а их предводитель, Теа-ут-вэ, смертельный враг белым охотникам. Но нам нечего их бояться; мы хорошие стрелки, и если что случится с нашими двустволками, то в пироге, которую мы построили с Томом, спрятаны еще два ружья. В ней же лежат дорогие капканы, жестянки с порохом, пулями и табаком и необходимым для нас пеммиканом [67] . Кроме того, у нас запасено достаточно соли и медвежьего сала. Провизии хватит, пожалуй, на полгода. Рыба и бобровое мясо будут разнообразить наш стол.

Потом Вильямс стал перечислять места, где они будут жить, но вдруг задумался, и его лицо приняло печальное выражение. Раф стал расспрашивать, что с ним. Он долго отговаривался, не хотел отвечать, но потом махнул рукою и сказал:

— Меня радует вся эта охота и приготовления к ней, но я не скрою от тебя — я чувствую, что это будет последняя моя охота. Всю эту неделю мне постоянно слышится, что твой отец зовет меня к себе, и я уверен, что недолго проживу на земле.

Раф стал утешать его, но ничто не могло разогнать черных мыслей Вильямса. Он недоверчиво качалголовой.

— Нет, Раф, — сказал он, — Вильямс настолько стал стар, что ему уже пора подумать о будущей жизни, и он не должен отгонять от себя подобных мыслей. Напрасно ты стараешься утешить и разуверить меня в том, что непременно должно случиться. Когда я умру по воле Божьей, то ты останешься моим наследником. У меня нет, кроме тебя, никого на свете, и я со своими деньгами могу делать решительно все, что хочу, не обижая никого. Я их закопал в землю для того, чтобы сохранить на то время, когда мои руки не будут в состоянии больше держать ружье. Слушай меня! Ты их возьмешь, когда я умру!.. Прямо на юг от вашей фермы есть небольшой холм, на котором растет цикорное дерево. С северной стороны в коре дерева ты увидишь воткнутую ружейную пулю. На два фута в сторону от ствола, прямо против пули, взрой дерн — там ты найдешь мое наследство. Помни хорошенько, где искать!

Раф хотел было что-то сказать, но Вильямс быстро встал со скамейки и отошел к окну.

— Слава Богу, ветер переменился! — сказал он весело. — Значит теперь долго будет хорошая погода! Пора, пора собираться в дорогу!

Они стали собираться; скоро все было уложено в две большие корзины. Охотники навьючили их на лошадь, а сами пошли рядом. Они направились к берегам верхнего Арканзаса, откуда должна была начаться охота.

С той минуты, как они вышли в путь, Вильямс повеселел. Казалось, все его мрачные мысли остались в Сент-Луи. Только изредка из его груди вырывался невольный вздох, и когда он оставался один, то долго сидел задумавшись, и глаза его наполнялись слезами. Но чем ближе делалась цель их путешествия, тем реже становились такие минуты, потому что все время охотников было занято другими заботами.

II

Через несколько дней по реке Арканзас плыла легкая пирога. Пирогой называется индейская лодка, сделанная из бересты, длинная, узкая, чрезвычайно легкая, но прочная. В ней сидело двое: старик на корме, правивший лодкой при помощи короткого весла, и молодой человек, который сидел впереди старика и греб двумя длинными веслами.

Пирога была доверху нагружена, но благодаря ловкости молодого человека скользила без малейшего шума по бурной реке. Пирога скользила между высокими скалистыми берегами, вниз по течению. Скалы то полого отклонялись в обе стороны, то стояли серыми отвесными стенами, и из-за них выглядывали широколиственные раскидистые клены, всевозможных пород орешники, суковатые дубы и толстые, могучие березы. Сучья их так нависли над рекой, и верхушки деревьев так плотно переплетались между собою, что, казалось, въезжаешь в тоннель. В этих-то темных местах реки надо было особенно ловко управлять пирогой, потому что тут попадалось много плавучего леса, сломанных ветром и вырванных с корнями деревьев, которые плыли вниз по течению и иногда почти совершенно запруживали дорогу. Охотники ехали молча.

Но вот река сделалась шире, скалы отодвинулись дальше от берегов, стал показываться густой ивняк и целые полосы дерна. Старик с большим вниманием осматривал скалистые берега. Вдруг он кивнул головой гребцу, тот сложил весла, и лодка пошла только по течению. Старик опустил глубже весло, пирога круто повернула к левому берегу и в два или три удара рулевого весла скользнула в маленькую, едва заметную бухту. Последняя со стороны реки была закрыта ивняком и тростником, и скалы огораживали ее со всех сторон, как крепостной стеной. В самом углублении бухты, почти закрытый ивами, виднелся вход в пещеру.

— Мы приехали! — сказал Вильямс Рафу, выскакивая на берег.

Юноша тоже спрыгнул, и они вытащили пирогу на берег, за ивовые кустарники. Раф с удивлением увидел, что подле пещеры лежала совершенно новая берестовая лодка, тщательно закрытая мхом и папоротником. Ее можно было увидеть только стоя рядом с ней, потому что тростник и мох осели от времени. Раф наклонился и с восторгом рассматривал пирогу. Вильямс улыбнулся и сказал:

— Неужели же ты думаешь, что твой отец и Вильямс могли что-нибудь необдуманно и плохо делать в предприятии, которое должно принести нам несметные выгоды! Ступай за мной, — прибавил он, беря Рафа за руку, — ты увидишь, как мы все устроили!

Они вошли в пещеру. Она была неглубокая, но совершенно сухая; даже на земле не было никакой сырости. Вход, через который дневной свет проникал в пещеру, сравнительно с нею, был широк. Река не могла ее залить, потому что спереди лежали обломки скал и защищали пещеру от половодья, как хорошая плотина. В середине был устроен очаг, по бокам — две моховые постели, а в углу, под грудой камней, хранились съестные припасы. Все было в удивительном порядке.

Охотники разгрузили старую пирогу, осмотрели капканы, расставили их и устроили свое домашнее хозяйство. Потом Раф стал готовить ужин из пеммикана. Он развел огонь, вскипятил воду и сварил сытную похлебку из мясной муки, медвежьего сала и соли. Поужинав, друзья легли отдыхать. Они положили на мох спрятанные в пещере ковры и завернулись в толстые шерстяные одеяла.

Им и раньше приходилось не только плавать по Арканзасу, но и заплывать во все реки, впадавшие в него с правой и с левой стороны. Везде они находили множество бобровых построек. Где только попадались такие постройки, они расставляли капканы и укрепляли их, а эта работа чрезвычайно утомительна. Вечерами, вытащив пирогу на берег, охотники завертывались в шерстяные одеяла, чтобы хоть сколько-нибудь защитить себя от москитов, и ложились спать подле своей пироги.

Теперь же дым очага наполнял всю пещеру и выгонял насекомых. Охотники спали крепким сном до самого утра. Ничто не тревожило их.

Солнце стояло уже высоко, когда они проснулись. После короткой молитвы, прочитанной Джеком Вильямсом, оба вскочили с постели. Раф, подражая своему покойному отцу, занялся хозяйством, собрал целую охапку хвороста, в котором не было недостатка, и приготовил завтрак.

Прежде чем ехать дальше, надо было многое привести в порядок. Об этом позаботился Джек Вильямс. Раф в это время забрасывал сети, ловил рыбу в Арканзасе и готовил кушанье. Когда все было готово, охотники осмотрели новую пирогу, заново осмолили ее, нагрузили капканами и съестными припасами и спустили на реку.

Пирога понеслась по реке. По тому, как спокойно под тенью густых лесов, росших на обоих ее берегах, паслись олени, было видно, что тут вблизи нет краснокожих, и охотники могли смело двигаться вперед. Изредка виднелись стада бизонов, которые при неожиданном появлении пироги с ревом и поднятыми вверх хвостами бросались прочь от берега.

По всем признакам было видно, что страшный враг белых, черноногий индеец, был далеко от реки. Они вполне убедились в этом, когда увидели бесчисленное множество бобровых построек на крутых берегах Арканзаса и в устьях его притоков.

Везде они расставили и укрепили капканы и поплыли дальше.

Но вот они попали в травяные степи, так называемые прерии; тут и там попадались небольшие острова, и тут-то было особенно много бобров. Некоторые из них были так близко, что их можно было застрелить из ружья, но охотники боялись привлечь этим внимание своих врагов, да к тому же пуля могла испортить дорогой мех.

Так прошло несколько дней; капканы были расставлены, и охотники должны были вернуться, чтобы взглянуть на те из них, которые находились выше их скалистого жилища.

Назад было ехать гораздо труднее, приходилось подпираться баграми или тянуть пирогу бичевой. Кроме того, они останавливались возле капканов, в которые уже попались бобры. Их было так много, что лодка вскоре наполнилась ими и до краев сидела в воде.

Вильямс и Раф радовались удаче тем более, что большая часть пойманных бобров были черные — самые дорогие в продаже.

Когда они вернулись к пещере, Джек Вильямс стал снимать кожи, чистить и просушивать их, а Раф поехал дальше осматривать капканы.

Это было довольно трудно. Ему приходилось бороться с сильным течением реки, которое стало еще быстрее от беспрестанных дождей. По реке плыло множество деревьев, которые сталкивались, догоняя друг друга, крутились, и нужно было ловко грести, чтобы пирогу не раздавили могучие стволы.

Раф медленно подвигался вперед, искусно управляя пирогой, и постоянно подъезжал к расставленным капканам. Бобров было так много, что Раф тут же снимал кожу с тех, которые уже давно попались в капкан и начали портиться. После трех трудовых дней Раф в пироге, доверху нагруженной бобровыми шкурами, поплыл назад.

Вильямс ужасно беспокоился о Рафе, который опоздал на один день. Вильямсу представилось, что юноша попал в руки дикарей, и он спустил уже старую пирогу на воду, чтобы отыскивать молодого человека. Но именно в это время Раф вернулся. Вильямс обрадовался ему как ребенок.

— В последний раз отпускаю тебя одного! — сказал он. — На что мне все эти дорогие меха, когда я чуть не умер от страха, что с тобой случилось что-нибудь недоброе!

— Что ж, ведь все обошлось благополучно, — отвечал Раф, улыбаясь.

— Да, на этот раз, но кто мне поручится, что всегда так будет? Однако ты устал! Ступай, съешь чего-нибудь и отдохни!

Но об отдыхе нельзя было и думать. Надо было вычищать и просушивать бобровые меха. Окончив эту трудную работу, ловцы бобров пошли спокойно отдыхать.

Тут можно сделать маленькое отступление от нашего рассказа и сказать несколько слов об образе жизни и привычках бобров, так как редко кому удается увидеть живого бобра, да и то только в зоологических садах, следовательно, в неволе.

Время, когда бобры водились в Европе в дикой природе, давно уже прошло. Чем гуще становилось народонаселение, чем больше выстраивалось городов на берегах рек, и чем чаще ходили по ним различные суда, тем меньше становилось на них бобров и других диких животных, которые вполне резонно боятся человека. Еще с незапамятных времен дорого ценится мягкий и пушистый бобровый мех, поэтому за бобрами постоянно охотились, и бобр так же, как и многие другие животные, стал все реже и реже встречаться у берегов Рейна и был, наконец, совершенно там истреблен. За бобрами охотились не только ради их меха, но также и ради вкусного мяса, и особенно жирного мясистого хвоста, покрытого чешуею. Кроме того, в задней части бобра находится железа с темно-желтой пахучей жидкостью, известной под названием бобровой струи, которая и до сих пор еще употребляется в медицине.

Теперь бобр почти нигде в Европе не встречается. В 1656—57 годах в Саксонском курфюрстве было застрелено 586 бобров. Это показывает, что двести лет тому назад их было очень много в Германии. Бобр изредка попадается еще в Баварии, на реках Зальце, Изере, Лехе и других, также иногда на Дунае, Эльбе, Висле и Одере. В России он встречается чаще, потому что там население реже, да к тому же и самые законы оберегают бобров от окончательного истребления. Больше всего этих зверей осталось на американских реках и потоках, несмотря на то, что за ними охотятся не только трапперы и ловцы, но и дикие индейские племена, которые также знают цену бобрового меха, мяса и бобровой струи. Так как ловцы бобров умеют их ловить, и потому налавливают их вдвое больше, чем дикари, то дикари из мести преследуют белых охотников, и многие из несчастных охотников погибают в страшнейших мучениях, какие только способны придумать индейцы. Следующие цифры покажут, как многочисленны бобры в Америке. В 1743 году из американского города Монреаля во Францию было вывезено 127,080 бобровых шкур, а в Англию — 29,750. С 1789 до 1804 года одно из обществ пушной торговли разослало 36,900 бобровых мехов. В 1820 году другое общество пушной торговли разослало 60,000 бобровых мехов, в 1835 г. в Англию прислали из Северной Америки 88,400. Большая шкура весит два фунта или больше, а каждая стоит 4 доллара. Это только цифры, которые мне удалось случайно узнать, но я уверен, что число бобровых мехов может быть вдвое больше, потому что это только те, которые вывозятся из Америки в Европу, остальные же распродаются как обшивки для зимних костюмов и часть на шапки в самой Америке. Только зимний мех бобра идет в торговлю на шубы, из летнего же выделывают только так называемые касторовые шляпы. Бобровая струя употребляется в медицине как успокаивающее средство против судорог. Это жирное, желтоватое, иногда коричневатое, вещество с чрезвычайно сильным запахом.

Бобр принадлежит к млекопитающим, к классу грызунов. От конца хвоста до головы он длиною до трех футов. Один хвост длиною в фут, шириною пять дюймов и толщиной один дюйм. Он совершенно гладкий, покрыт толстой чешуей, формой напоминает весло и помогает бобру плавать. Подшерсток меха короткий и нежный, светло-серого цвета, иногда серебристо-белый, а иногда совершенно темный. Этот подшерсток закрыт сверху длинными, тонкими, блестящими волосами коричневато-желтого, коричневого и даже почти черного цвета. Больше всего ценятся черные бобры. Цвет шерсти у них на всем теле одинаковый. У бобра крутая короткая голова с короткими ушами. Только на задних лапах между пальцами есть плавательные перепонки, на передних же их нет. Особенно замечательны его сильные зубы. Он перегрызает с невообразимой силой довольно толстые деревья, так что можно подумать, что кто-нибудь спилил их острой пилой, разгрызает на мелкие куски для устройства пола в своем жилище или размельчает их про запас на зиму. Все это он переносит в зубах на место, и если дерево настолько тяжело, что бобр один не может его перетащить, то он созывает других бобров, и они зубами берут его с разных концов и переносят.

Бобр действительно очень умное животное, но о нем рассказывают чересчур много самых неправдоподобных сказок. Это происходит отчасти оттого, что весьма немногие наблюдали его на свободе. Вот в общих чертах то, что может сказать о нем американец, много и долго изучавший это животное. В начале августа бобр прорывает на берегу речки или озера широкий ход снизу вверх; он выбирает для этого устья рек или ручьев. Землю из этого прохода он месит в тягучую массу, прибавляет куски дерева и небольшие камни и строит из этой массы холм в четыре, а иногда в семь футов вышиною. Он придает ему конусообразную форму, от десяти до двенадцати футов в диаметре на земле, и от восьми до девяти футов на вершине.

Бобр ставит холм на землю таким образом, чтобы даже в самую высокую воду его не могло затопить. Внутренние стенки он сглаживает и законопачивает глиной, смешанной с нагрызенной травой, так что получается теплое зимнее жилище. Пол он устилает мелко изгрызенными кусочками дерева и содержит свое жилище в необыкновенной чистоте, потому что всю грязь выбрасывает в воду.

В свой холм он прорывает один, два, а иногда три входа, в виде трубок, которые не видны снаружи, потому что оканчиваются под водой, чтобы враги не видели, когда бобр входит и выходит из своего жилища. Внутри жилище бобра походит на высокую печь, сверху скругленную сводом. Кроме комнаты, где живет все семейство бобров, есть еще комната для зимних запасов. Туда бобр складывает корни, клубни водяных растений, которых особенно много в реках и озерах Америки, и разгрызенные на мелкие кусочки ветки ив, тополей, орешника, корой которых он питается. Нередко он накапливает такие большие запасы, которых бывает совершенно достаточно на всю зиму.

Бобр строит, поправляет и улучшает свое жилище до тех пор, пока не установится лед. Крышу он покрывает толстым слоем глины, смешанной с травой и тростником. Передними лапами скатывает он эту массу в шары, катит их впереди себя и укладывает на крышу, где они сохнут до того времени, пока на первый ряд не будет положен новый. От этого крыша бобрового жилья бывает необыкновенно крепка и плотна.

Так как вода иногда поднимается в реке настолько высоко, что заливает входы в их жилища, то бобры заранее, пока вода мелка, строят плотины для того, чтобы предохранить свои жилища от наводнения. Получается крепкая, довольно высокая стена, выгнутая полукругом против течения. С удивительным терпением и прилежанием складывают бобры эти плотины из тростника, камней, земли, ила, а также коротких деревяшек равной длины, отгрызенных их крепкими зубами. Снизу плотина расширяется, а кверху немного суживается, но верхний край ее ещё так широк, что можно безопасно по нему ходить. Эти плотины иногда целыми годами противостоят напору воды, и если хотя бы часть плотины разрушит лед, то бобры тотчас же с необыкновенной быстротой исправляют ее для того, чтобы она не обвалилась. Вода должна стоять на три или на четыре фута ниже входа в жилище, потому что иначе зимой его затрет льдом. Если же вода поднимется выше и таким образом зальет внутренность жилища, комнату для жилья бобров или зимних запасов, то бобр проламывает крышу и убегает. Долго под водою он не может оставаться и должен постоянно выскакивать, чтобы дышать воздухом, также как и выдра, смертельный враг бобра; она нападет на его детенышей и разбойником врывается в его жилище. Со стороны земли бобр не делает отверстия, потому что выходит на берег только в крайнем случае; он медленно бегает и потому легко попадается своим врагам. Бобр чрезвычайно любит свое жилище и ни за что не оставит своего холма, однажды построенного с таким трудом и искусством. Если никто его не беспокоит, и вблизи нет его самого опасного врага — человека, то он живет три, четыре года и даже больше на одном месте. Случается иногда, что он строит новое жилище совсем близко около старого и соединяет оба жилья крытым ходом. Из этого составилось мнение, будто бобры живут по нескольку вместе и составляют целые деревни.

Когда бобр ест, то он сидит на задних лапах, как белка, а передними держит пищу; в это время хвост его ровно и гладко лежит на земле.

Рассказывают совершенный вздор, будто бы бобр хвостом сглаживает внутренние стенки своего жилья или перетаскивает на нем различные вещи с одного места на другое. Хвост помогает бобру плавать, так как у него имеются плавательные перепонки только между пальцами задних лап.

Летом бобр часто выходит на землю, чтобы грызть кору деревьев, корни растений и различные луковицы, и часто спит на земле, под кустами. Он кормится только ночью. Когда на него нападают собаки, то он садится на задние лапы, защищается своими крепкими когтями и страшно кусается. Часто случается, что бобр одним ударом зубов откусывает ногу неосторожной и слишком смелой собаке. Если же бобр не может уйти от охотника и от собак, то он садится и жалобно кричит, точно ребенок.

Самая любимая пища для него березовая и осиновая кора, но не слишком измельченная; больше всего он любит стволы молодых деревьев. Сучья двух дюймов в диаметре перегрызает он с чрезвычайной легкостью. У бобров обыкновенно бывает от двух до пяти детенышей, которые остаются в семействе до трехлетнего возраста, и тогда только разделяются на пары и строят себе отдельное жилище. Если им никто не мешает, если нет вблизи человека, а лесов кругом достаточно, то случается, что два семейства живут у одной плотины. Но это совершенная сказка, будто бобры живут очень большими колониями, и что их холмы составляют большие правильные деревни.

Также неправда и то, что если между бобрами окажется ленивый, то они будто бы выгоняют его. Рассказывают также, будто когда бобры перетаскивают деревья, то один ложится на спину, а другие между его лапами, как в сани, наваливают деревья и прутья, и тащат его или за голову или за хвост к своим жилищам.

Вообще подобных сказок об уме и искусстве бобра ходит такое множество, что остается только удивляться. Теперь, после долгих наблюдений, большей части подобных сказок уже не верят, но и правды одной достаточно для того, чтобы считать бобра одним из умнейших животных, и нам остается только жалеть, что в Америке его чересчур уж усердно преследуют, так что скоро там он будет так же истреблен, как и в Европе.

III

Прошло несколько месяцев. Охотники плавали вверх и вниз по течению, вынимали из капканов убитых бобров и вновь расставляли капканы. Потом сдирали кожи с бобров, сушили, чистили их и складывали в правильные кучи.

Жизнь и занятия охотников были чрезвычайно однообразны, но им этого и было нужно, и они были вполне счастливы. Множество плотно сложенных бобровых мехов составляло их богатство; охотники могли до цента высчитать все, что им принесет охота.

Настало лето. Надо было позаботиться теперь о том, как бы сберечь меха от насекомых. Джек Вильямс как опытный охотник на бобров умел отлично предохранять их шкуры от порчи. Меха, которые они теперь могли добыть, были не так хороши, как зимние черные, но зато их было несравненно больше.

Все сильнее и сильнее привязывались охотники один к другому. Джек Вильямс полюбил всей душой доброго, честного Рафа, которому казалось, что он в старом друге нашел своего покойного отца. Часто говорили они о том, что они будут делать после охоты. Джек Вильямс хотел оставить бобровый лов, так как нынешний год принесет им столько выгоды, что он сможет спокойно скоротать свою старость, ни о чем не заботясь, и отдохнуть от трудовой кочевой жизни охотника.

— Да и ты тоже должен оставить опасную жизнь, — говорил он Рафу, — ты должен помогать своей матери. Места, в которых мы охотимся, так опасны! Мне кажется, мы непременно встретим краснокожих, прежде чем вернемся домой.

— Отчего вам пришло это в голову? — спросил с удивлением Раф.

— Ты знаешь, Раф, — продолжал Джек Вильямс, — что мы расставили 33 капкана на левом берегу Арканзаса. Самые дальние находятся далеко один от другого, потому что саженная трава луговых степей местами близко подходит к берегу и мешает бобровым постройкам. Дней пять тому назад я поехал осматривать их и не нашел трех, самых отдаленных. Заметь, что я знал места, где они стояли, так же хорошо, как свои пять пальцев. Ни один бобр или другое животное не могли ни оборвать, ни перегрызть цепей, которыми были укреплены капканы.

Я осмотрел ружье и вышел на берег. Тотчас же мне пришло в голову, что капканы унесли хитрые и кровожадные индейцы из племени черноногих. Они постоянно приходят к кургану «Черного орла».

— Что это за курган? — перебил Раф.

— Видишь ли, у краснокожих был храбрый знаменитый вождь, по прозвищу «Черный Орел». Он был предком Теа-ут-вэ, нынешнего вождя племени черноногих, кочующих в необозримых луговых степях. Так вот, этот «Черный Орел» в битве с толпой охотников был смертельно ранен и умер во время бегства индейцев. Индейцы похоронили его верхом на убитой лошади и над его могилой насыпали курган из земли и камней, в виде сахарной головы. С тех пор этот холм стал священным местом для дикарей. Каждый раз, когда толпы их проходят в этой стороне степей, они идут к холму и поклоняются ему. От этого кургана они всегда начинают битвы, охоты и нападения на врагов. Я вытащил пирогу на берег и пошел к месту, где были наши капканы. Подле них вся трава была измята. Я увидел следы лошадиных ног и отпечатки легких мокасин. Очевидно, индейцы нашли один капкан, может быть, оттого, что в него попался бобр, пошли по берегу, вниз по течению, нашли два других капкана и все унесли с собою.

— А вверх по течению? — спросил Раф с волнением, перебивая рассказчика.

— Вверх по течению все капканы остались целы, и в каждом было по бобру, — отвечал Джек Вильямс.

— Значит, они еще не были там! — вскрикнул радостно Раф.

— Не радуйся так, милый мой друг, — сказал Джек Вильямс. — Я знаю этих мошенников. Они, должно быть, были на буйволовой охоте в степях и хотели напоить лошадей в Арканзасе. Нечаянно увидели наш след, так как хорошо знают манеру белых ловить бобров; они не знают сколько нас, а то бы давно уже напали. Может быть, они торопились отвезти домой свою добычу. Их самих было не больше одиннадцати, и они боялись встретиться с большим числом охотников. Они нас ненавидят, Раф, за то, что мы в их степях охотимся на пушных зверей, и, без сомнения, вернутся сюда, чтобы подстеречь и убить нас. Когда они вернутся, неизвестно, но они наверное придут и найдут нашу пещеру.

— Пусть приходят, — вскрикнул Раф. — У нас с собою верные двустволки, и тут, в пещере, есть еще две в запасе — я все недавно осмотрел. Нашу крепость они ни за что не возьмут! Она неприступна!

— Да, они не могут ворваться в наше скалистое жилище, тем более, что они никогда не плавают на пирогах. Это конное племя. Черноногие индейцы ловят степных лошадей с помощью лассо и постоянно ездят верхом. Лассо — это длинный крепкий ремень с петлей на конце. Индейцы ловко бросают петлю, которая обвивает шею лошади, затягивается, и лошадь падает на землю. Даже во время галопа дикарь не промахивается. Как же могут они ворваться в нашу пещеру, замкнутую со стороны земли высокими скалами? Но наши капканы расставлены вдоль по реке, и они наверное станут нас подстерегать возле них.

— Что же вы думаете сделать? — спросил Раф.

— Скорее плыть вдоль по реке и спасать капканы, находящиеся выше украденных, — сказал старик. — Но может быть уже поздно? — прибавил он задумчиво.

Тотчас же они взяли ружья, положили пороху, пуль и съестных припасов в пирогу и спустили ее на реку. Раф взял рулевое весло и стал на носу; старик сел в пирогу и между колен поставил свое ружье. Он внимательно смотрел и слушал. От него не ускользал ни малейший шорох листьев. Кругом было необыкновенно тихо. Не слышно было ни одной птицы, не видно ни одного животного.

— Греби осторожнее, — шепнул старик Рафу. — Это коварная тишина. Не слышно нигде ни звука, кроме плеска воды.

— Да, ни один лист не шелохнется, — отвечал Раф также тихо.

— Почему же нет ни бизонов, ни оленей, которых мы видели в лесах? — продолжал чуть слышно Вильямс. — Где же они? В это время дня я их всегда видел у водопоя! Это дурной знак!

Охотники подплыли к первым за их скалистым жилищем бобровым постройкам. Старик кивнул головой.

— Они не зашли еще так далеко, — сказал старик, и все его лицо засияло радостью. — Может быть, я и ошибся. Дай-то Бог!

Пирога держалась посреди потока. В этом месте он был довольно узок, так что стрела индейца легко могла перелететь с одного берега на другой. Охотники неслышно говорили между собой. Пирога летела по волнам, как птица по воздуху. Раф так тихо опускал весло, что даже Джек Вильямс не мог этого расслышать. Все бобровые капканы были на местах, с пойманными бобрами. Это успокоило старика.

Вдруг на левом берегу с тревожным криком поднялась стая попугаев. Она перелетела со степного берега на лесистый.

— Они близко! — промолвил тихо Джек Вильямс. — Поверни пирогу и греби против течения.

В эту минуту раздался оглушительный крик, похожий на раскаты грома, и на левом берегу показалась целая толпа индейцев. Все готовы были стрелять из своих громадных луков.

— Вот они, злодеи! — вскрикнул Вильямс, но остался вполне спокоен. На выдающейся скале показался старый вождь и знаком приказал лодке остановиться.

— Это Теа-ут-вэ! — полушепотом сказал Вильямс. — Я его видел в Сент-Луи. Нам придется сдаться.

— Знаете ли вы язык черноногих? — спросил Раф.

— Знаю настолько, что они меня поймут. — отвечал Вильямс.

Раф повернул пирогу к берегу. В воздухе просвистела стрела, и Вильямс, даже не вскрикнув, упал мертвый в реку. Стрела попала ему прямо в сердце. Раф вскрикнул от ужаса и отчаяния. Он наклонился, чтобы поддержать падающего друга; лодка перевернулась, и Раф тоже упал в воду.

В это время Теа-ут-вэ кричал и бесновался: как смел его подданный поступить так противозаконно! Как он смел умертвить врага, который готов был сдаться! Убийца Вильямса был молодой человек, колдун племени или пиан. С яростью замахнулся Теа-ут-вэ своим томагавком над головой преступника и готов был размозжить ее. Только просьбы всего племени остановили его. Вождь смиловался и приказал заковать его в цепи. Приказание было тотчас же исполнено.

Раф отлично плавал и нырял, поэтому ему легко было спастись. Он хотел вернуться назад и отыскать Вильямса — он думал, что старик не убит, а только ранен. Но прежде чем он успел исполнить свое намерение и высунул голову, чтобы подышать воздухом, он увидел трех индейцев, которые гнались за ним. Он стал защищаться прикладом ружья и ножом, но трое были сильнее одного. Индейцы схватили его, вытащили на берег и привели к Теа-ут-вэ. Тот еще не успокоился от гнева на преступника. Он сердито и пристально взглянул на Рафа; белый не опустил глаз, не дрогнул под яростным взглядом своего врага.

Так прошло несколько минут. Выражение лица вождя смягчилось, казалось, он готов был пощадить Рафа.

— Зачем ты бежал? — спросил он на ломаном английском языке.

— Вы убили моего отца, когда он уже готов был сдаться, — отвечал Раф твердым голосом.

Дикарь с яростью взглянул на колдуна.

— Видишь, что ты наделал! — вскрикнул он по-индейски. — Этот бледнолицый смеет упрекать меня за твои дела! Ты ответишь мне за это!

С этими словами Теа-ут-вэ вошел в свой вигвам; подчиненные ему вожди пошли за ним. Никто из дикарей, окружавших Рафа, не двинулся с места. Они со зверской радостью смотрели на него, не спуская глаз. Раф мысленно молился и вручал свою судьбу Богу. Он знал, что малейшее выражение горя или страха на его лице дикари сочтут за слабость и будут рады его страданию. Он собрал все свои силы, поднял голову и гордо посмотрел на толпу.

Индейцы привязали его к толстому клену за руки и за ноги, так что он не мог шевельнуться. Веревки впивались в его нежное тело, ноги и руки затекли; он страдал ужасно и физически и нравственно, но ни один мускул не дрогнул на лице, которое, казалось, не выражало никакого чувства.

Кругом стояло тридцать или сорок вигвамов из буйволовых кож. За ними пасся табун лошадей. У всех были связаны передние ноги. Индейцы сидели вокруг Рафа на корточках так неподвижно, что казалось, были выточены из дерева. У всех были красивые, подвижные, выразительные лица. На индейцах были надеты короткие юбки из оленьей кожи и на плечах плащи из кожи бизона. Талии стягивали кожаные пояса, на которых висели скальпы, снятые с голов убитых врагов.

Скальпом называются волосы, снятые вместе с кожей с головы убитого врага, в знак победы над ним. Скальпируют индейцы небольшим ножом и скальп привешивают к поясу. Чем больше у дикаря скальпов, тем с большим уважением смотрит на него все племя.

За спиной индейцы носили колчаны со стрелами. В левой руке они держали лук, в правой — длинное копье, на верхнем конце которого висел кошелек с «зельем». Кто подумает, что в кошельке хранились лекарства от болезней, тот очень ошибется. Словом «зелье» или «снадобье» индейцы называют амулетку или таинственное волшебное средство против всевозможных неудач и несчастий. Он носит амулетку против всевозможных несчастий, болезней и думает, что маленький раскрашенный мешочек может его от всего этого предохранить. Это его главная драгоценность. Потерять ее — значит потерять все. Если в битве отнимут у него волшебный кошелек или «снадобье», то на нем до тех пор лежит проклятие, пока он не отнимет обратно в битве у врага «снадобье», или не снимет с него скальп. Получение «зелья» считается одним из важнейших событий в жизни дикаря и происходит, когда мальчику исполняется тринадцать лет. С этого возраста он считается взрослым и должен участвовать в битвах и походах. Перед этим он уходит в пустыню, ни с кем не входит в сношения, постится и молится Великому Духу. Он просит его, чтобы тот назначил ему духа-покровителя, то есть чтобы ему приснилось какое-нибудь животное. Все равно, что бы он ни увидел во сне; змею, рыбу, птиц или какое-нибудь четвероногое, с этой минуты животное делается его духом-покровителем. Индеец гоняется за этим животным до тех пор, пока не убьет его, и идет к колдуну. Тот из кожи или из внутренностей животного сшивает ему небольшой мешочек, вкладывает туда часть животного и ярко раскрашивает его различными таинственными знаками. Мальчик прикрепляет мешок к верхнему концу копья с убеждением, что теперь с ним ничего дурного не может случиться, и что во всех битвах он будет победителем.

У всех дикарей, окруживших Рафа, были на копьях такие мешки с талисманом; у некоторых даже имелось по два. Они молча, с удивлением смотрели на мужество своего пленника. Ни одним движением губ или бровей не выказал Раф ни горя о потерянном друге, ни сожаления о собственной жизни. По выражению лиц дикарей было видно, что им это нравилось.

В это время вожди вошли в вигвам и сели в круг. Теа-ут-вэ взял трубку, вылепленную из красной глины; мундштук ее был обвит цветным шелком, золотыми шнурками и разноцветными бусами.

Все свои трубки индейцы делают из глины, добываемой в области Ориноко. Это место для них священно; если они встречаются тут со своими смертельными врагами, то обращаются с ними, как с близкими друзьями до тех пор, пока они находятся в штате Ориноко.

Это была трубка мира. Ее обыкновенно зажигают при всевозможных совещаниях и переговорах. Теа-ут-вэ закурил ее, затянулся и с важностью выпустил дым; потом передал ее своему соседу, который сделал то же. Когда трубка обошла круг, совещание открылось. Теа-ут-вэ, великий вождь племени черноногих, стал говорить:

— Бледнолицые, — начал он, — вытесняют краснокожих из обильных степей Арканзаса. Они пришли с железными руками к Арканзасу и отнимают у нас самого благородного и дорогого пушного зверя, бобра, и с ним главное средство к жизни. Краснокожий преследует белого и ведет с ним постоянную войну. Но мы не поступаем так, как Хау-ку-то. Он предательски умертвил белого, когда тот просил пощады у великого племени черноногих. Молодой белый хотел бежать, потому что увидел нашу измену. Позор нам и стыд! Вождь должен оправдываться перед белым, а не Хау-ку-то! Что же мы теперь будем делать с белым? Если мы его убьем, то покроем себя новым позором, и Великий Дух нас проклянет за это! Теа-ут-вэ говорит: он должен жить! Если он понравится одной из наших девушек, то пусть он живет в нашем племени! Теа-ут-вэ защитит его!

Вожди несколько минут молчали. Казалось они ждали, чтобы Теа-ут-вэ сказал еще что-нибудь. Потом все в один голос отвечали: пусть он живет!

— А Хау-ку-то? Что мы сделаем с ним? — спросил Теа-ут-вэ.

— Его связанного отведут в деревню! — единодушно сказали вожди.

— А бледнолицый? — спросил Теа-ут-вэ.

— Он свободен! — отвечали вожди. — Но если он вздумает бежать, то мы устроим охоту за ним, и кто его догонит и убьет томагавком, тому будет принадлежать его скальп.

— Пусть будет так! — подтвердил Теа-ут-вэ.

Он встал и надел парадное платье, принадлежавшее ему, как главному вождю черноногих. Оно состояло из узкого и длинного, до колен, камзола из тончайшей оленьей кожи. Все швы были украшены золотыми шнурками и бахромой, соединенной с волосами скальпов. У вождя их было так много, что они все не умещались на поясе. На роскошных волосах, падающих по плечам Теа-ут-вэ, была надета горностаевая белоснежная шапка. На ней высоко торчали два бизоньих рога — это был знак его храбрости. На ногах были маленькие мокасины из хорошо выделанной оленьей кожи. На длинном копье висели три мешочка со «снадобьем». В левой руке он держал трубку мира и совещаний. За поясом торчал томагавк.

Величественный и грозный вышел он из вигвама; за ним медленно и угрюмо шли другие вожди.

Лишь только Теа-ут-вэ показался из вигвама, как все дикари повскакали с мест и окружили Рафа. Ледяной холод пробежал по его телу, когда он взглянул на суровое лицо старшины. Он знал свою участь. Дикари всегда самым ужасным образом мучают своих пленных врагов. Очень редко они приводят их в свои деревни для еще более страшных пыток. Или нет, его сейчас отвяжут, дадут отбежать на сто шагов и погонятся за ним, как за диким зверем, со своими страшными томагавками. Еще никому из пленных не удавалось убежать от быстрых индейцев. Но, может быть, его сперва покажут девушкам племени, и если одна из них выберет его себе в мужья, то он спасен от смерти.

Так думал Раф. Он хорошо знал нравы и обычаи краснокожих по рассказам Вильямса.

Раф собрал все свои силы для того, чтобы не выказать ни одним жестом своего внутреннего волнения. Вождь стоял прямо против него. Он начал говорить. Его звонкий горловой голос разносился над толпой. Сперва он объявил участь Хау-ку-то. Толпа заволновалась от сдержанной ярости, но ни один звук не нарушил тишины. Потом Теа-ут-вэ обратился к Рафу.

Раф гордо выпрямился и спокойно принял весть о своем помиловании. Он знал, какое впечатление это произведет на дикарей.

— Великий вождь, — сказал он твердым голосом, обращаясь к Теа-ут-вэ, — разве черноногие так плохо бегают, что привязали меня за руки и за ноги к дереву? Неужели они так плохо стреляют, что думают, что я уйду от их быстрых и легких стрел?

Раф, может быть, слишком смело говорил, но он слышал, что Теа-ут-вэ был за него во время совещания. Все дикари повернулись в его сторону, пронзительно вскрикнули и схватились за оружие. Глаза их засверкали дикой злобой. Теа-ут-вэ взглянул на него своим проницательным взглядом.

— Он прав, — сказал он наконец. — Для нас позор его связывать. Развяжите его!

Приказание было исполнено. Раф не только не мог идти, но едва стоял на ногах. Кровавые рубцы на руках и ногах причиняли ему ужасные страдания.

Вождь приказал готовиться к походу. Все племя зашумело и задвигалось. Дикари побежали к лошадям, развязали им ноги, стали укладывать убитых бизонов, снимали вигвамы. Жизнь закипела. Все бегало, суетилось, торопилось. Один вождь остался на том месте, с которого объявил приговор. Изредка он пристально взглядывал на Рафа, но во взгляде не было и признака ненависти к белому.

— Можешь ты идти? — спросил он по-английски.

— Если надо, то я пойду и буду идти до тех пор, пока не упаду мертвый, — отвечал Раф. — Ты видишь, великий вождь, мои ноги все в ранах!

Теа-ут-вэ взглянул на его ноги и приказал привести Рафу лошадь.

Не более как через час все племя беспорядочной толпой ехало вдоль Арканзаса, направляясь в бесконечные луговые степи.

IV

Сперва берега Арканзаса были покрыты лесом и кустарником; но скоро перед индейцами открылась луговая степь, или прерия, похожая на бесконечное волнующееся море. Иногда попадались цепи небольших холмов и опять тянулась однообразная, унылая степь. Ни одного дерева не попадалось им навстречу, где бы можно было отдохнуть в тени. Куда ми поглядишь, везде саженная луговая трава, такая высокая, что закрывает всадника с головой.

На безоблачном голубом небе высоко стояло солнце и жгло степь своими золотыми лучами. Черноногие возвращались тем же путем, по которому пришли к бобровым капканам. Трава была измята лошадьми и казалась широкой дорогой, по которой не раз скакали стада бизонов с опущенными вниз головами и поднятыми вверх хвостами: им ведь негде утолить жгучую жажду, кроме Арканзаса; в прериях нет говорливых ручьев. Солнце так спалило траву, что вся степь стала похожа на богатую наливающуюся жатву.

Индейцы быстро двигались вперед, нигде не останавливаясь для отдыха. Все ехали молча; только слышался топот лошадей, да изредка их громкое ржанье, когда вдали проносился дикий табун.

Раф ехал между двумя приставленными к нему сторожами-индейцами. С грустью вспоминал он о своей милой матери, о неожиданной перемене в своей судьбе, о крушении всех надежд на счастливое возвращение домой. Он вспоминал свою трудовую жизнь с Джеком Вильямсом, который стал для него настоящим другом и заменил потерянного отца. Сердце его сжималось при мысли, что бедная его мать должна за столь короткое время перенести столько горя — потерять и мужа и сына, последнего своего помощника. На одно мгновение у него мелькнула мысль о бегстве, но сейчас же исчезла. Он взглянул на дикарей; они свирепо смотрели на него и следили за каждым его движением. Все ужасы, рассказываемые про индейцев, пришли ему на ум, и мысли о бегстве также быстро исчезли, как быстро лопается мыльный пузырь, пущенный ребенком из соломинки.

Раф с истинным геройством сохранял полное хладнокровие, хотя его сердце обливалось кровью от горя о милом старом друге и сжималось тоской при мысли о предстоящей мучительной смерти. Но он надеялся на Бога, и вера в Него подкрепляла его душевные силы; он не переставал молиться.

Ни разу не остановились индейцы в продолжение всего жаркого дня. Они о чем-то между собой шептались, но так как Раф не знал их языка, то и не мог понять, что они говорили. Но если бы он понимал их слова, то задрожал бы от ужаса и отчаяния. Они мчались прочь от самого страшного, смертельного врага, от степного пожара.

Степной пожар обыкновенно распространяется с ужасающей быстротой. При этом поднимается сильный вихрь, который еще больше раздувает огромное пламя; даже птица иногда не может улететь от него. Чаще всего эти пожары происходят от оставленных костров, разложенных или бродящими по степи индейцами, или белолицыми охотниками, которые бывают так же неосторожны, как и дикари. Иногда люди нарочно зажигают степь для истребления своих врагов. При известии о подобном страшном бедствии индейцы обычно спасаются на возвышенностях, которые находятся на границах прерий. Черноногие индейцы бежали от гибельного пожара в надежде спасти свою добычу — бизоньи шкуры и высушенное на солнце бизонье мясо. Кроме того, черноногие в это время вели войну с южным индейским племенем команчей. Если те как-нибудь проведали, что такая большая часть черноногих уехала на охоту за бизонами, то легко могло случиться, что они напали на деревню и зажгли степную траву.

Наступал вечер. Лошади с трудом двигались вперед, но дикари решили остановиться только тогда, когда найдут хоть какую-нибудь возвышенность и реку или ключ, чтоб утолить жажду всадников и коней. Солнце последними лучами скользнуло по прерии. Вдали показались волнистые холмы. Индейцы радостно вскрикнули и стали ободрять лошадей. Казалось, и сами животные как бы почувствовали близость воды, подняли головы, раздули ноздри, весело заржали и понеслись вперед. Все ближе и ближе виднелись холмы; становилось все темнее и темнее. Через несколько минут они уже были возле холмов, покрытых еще невыгоревшей зеленою травой.

Толпа индейцев остановилась. Все соскочили на землю и побежали к воде. Потом сняли вьюки, напоили лошадей и разбили палатки. Костров не разложили и вокруг лагеря поставили часовых.

Раф должен был также как индейцы утолять свой голод вяленым на солнце мясом, хотя оно ему было противно. От страшной усталости он заснул тяжелым и тревожным сном. Теа-ут-вэ приказал его сторожить. Но это было совершенно излишне. Раф так устал от знойного тревожного дня, что ему и в голову не приходило бежать.

С зарею все индейцы были уже на ногах. Через несколько минут поймали лошадей, навьючили их итронулись в путь. За холмами вновь потянулась однообразная, бесконечная степь. Только на востоке виднелись контуры далеких гор. С радостью смотрели индейцы на них — там была деревня черноногих. Сердце Рафа болезненно сжималось; он знал, что там окончательно решится его судьба. Один холм обратил на себя внимание Рафа. Это была пирамидальная горка с почти остроконечной верхушкой. Если бы дикари ехали ровно, то к полудню они были бы подле него. Но их остановило одно неожиданное происшествие. Вдруг послышался шум как бы приближающейся бури. Между тем небо было совершенно ясно, ни одного облака не видно было даже на горизонте.

Индейцы остановились. Глаза их блестели радостью.

«Бизоны! Бизоны!» — вскрикнула полушепотом вся толпа. Один Теа-ут-вэ не разделял общей радости. Казалось, его тревожили недобрые предчувствия, но, несмотря на это, он приказал готовиться к охоте. Вдали показалось целое стадо бизонов. Они мчались по густой траве с глухим мычанием. Около десяти или двенадцати индейцев остались с вьючными лошадьми и Рафом, остальные ускакали на охоту. Лишь только Раф с дикарями сделали несколько шагов, как мимо них пронеслось громадное стадо. Бизоны неслись мимо с опущенными вниз головами и поднятыми вверх хвостами, как будто бежали от чего-то к Арканзасу. Хотя они промчались чрезвычайно близко от Рафа и его спутников, но ни один из индейцев не погнался за ними; без приказания вождя они не смели пустить стрелу. Бизоны исчезли вдали. Индейцы двинулись вперед. Часа через три охотники вернулись с богатой добычей. Теа-ут-вэ торопил индейцев.

Раф не мог понять, зачем они так спешат. Ему казалось, что вождь боится неожиданного нападения врагов. Индейцы мчались все быстрее и быстрее. Несмотря на палящий зной, они только на мгновение остановились подле источника, чтобы напоить лошадей и самим освежить пересохшее горло. Хотя вода была горькая и соленая, но за неимением лучшей и эта была хороша. Но вот они переехали опять через холмы. Потянулась степь, и только на востоке виднелись острые холмы. Вдруг поднялся жгучий ветер. Воздух наполнился мелкой пылью, и громадный табун показался вдали. Лошади индейцев подняли уши и заржали. Толпа остановилась и ждала, по крайней мере, четверть часа, пока не пронесся табун. Вслед за этим, тоже в сторону Арканзаса, с пронзительным криком пронеслась стая коршунов. Стадо оленей, птицы всевозможных пород и дикие звери неслись от какой-то общей опасности и даже не обращали никакого внимания на дикарей. Лошади индейцев тоже беспокоились, поднимались на дыбы и пугливо взглядывали в сторону, откуда дул жгучий ветер, и быстрее мчались вперед. Ветер с каждой минутой становился сильнее. Все чаще и чаще мимо проносились стада животных, которые бежали в сторону холмов, посреди которых возвышался пирамидальный курган. Теперь Раф понял, от какой беды они бежали. Это был ужасный степной пожар; ветер дул прямо на индейцев. Раф похолодел от ужаса; смерть его будет еще мучительнее той, какую бы могли придумать кровожадные индейцы. Огонь по сухой траве непременно догонит их и сожжет всю эту мчащуюся толпу.

Все скорее и скорее мчались они вперед. Несколько вьючных лошадей попадало, но никто и не подумал поднимать их или спасать вьюки; все спасали только собственную жизнь.

Наконец они прискакали к пирамидальному кургану «Черного Орла». Тотчас же всю траву вокруг него подрезали и умяли, так что на четверть часа ходьбы кругом все место сделалось похожее на утрамбованный ток. По крутому откосу привели лошадей на гладкую вершину холма, тотчас же развьючили их, вбили в середине площадки толстый столб. Индейцы привязали лошадей головами к нему так, чтобы они не видели пожара, и стояли спокойно. Кругом разбили вигвамы. О кострах и о еде никто и не думал. Все собрались вокруг колдуна; веревки с него сняли.

— Великий Дух огнем спустился на землю, — сказал торжественно Теа-ут-вэ.

Голова его склонилась на грудь, и он угрюмо задумался.

Хау-ку-то поднял руки к небу и начал произносить заклинания против огня. При этом он безобразно кривлялся, извивался всем телом и дико, пронзительно вскрикивал. Но вот вдали показалось темное облако; с каждым мгновением оно увеличивалось. Заклинание не помогало. Тогда волшебник пришел в бешенство и дико закричал:

— Убейте белого, он мешает моим заклинаниям! Убейте его скорее, тогда остановится огонь!

Дикари рассвирепели и бросились к Рафу с поднятыми томагавками. К счастью, он стоял в это время возле Теа-ут-вэ.

Вождь грозно закричал на дикарей:

— Все несчастия произошли от необдуманного, злого поступка Хау-ку-то! Великий Дух наказывает нас за постыдное убийство белого!

Благодаря Теа-ут-вэ жизнь Рафа, висевшая на волоске, была спасена. Вождь усмирил разъяренную толпу дикарей и уверил всех, что дух героя, на могиле которого они остановились, защитит их от смерти и других несчастий.

Все с ужасом смотрели на степь. Ветер страшно выл и стонал, как во время самой сильной бури. По степи с ужасающей быстротой неслось облако, и из-за него, как молнии, выскакивали по временам огненные языки. Воздух наполнился пеплом и раскаленными искрами. Небо сделалось свинцовым, солнце казалось красным тусклым шаром. Ночь настала скорее обыкновенного и сделала еще ужаснее всю картину. Теперь вся степь была покрыта страшным пламенем, поднимавшимся вверх громадными пирамидами. Ветер со свистом и стоном переносил пламя то в ту, то в другую сторону, подобно тому, как переносится блуждающий огонек на болотах. Ветер стонал и ревел, и так крутился, что почти нельзя было стоять на холме. Он то носился по степи, где ему не было никакого удержу, и обливал всю степь багровым пламенем, то приближался страшным потоком, то крутился и завывал в бесконечной дали. Везде, куда только можно было достать глазом, горели прерии. Дым темными тучами поднимался к небу; горящая трава высоко взлетала и крутилась в воздухе. Небо становилось все ярче и грознее и, казалось, было все в огне, как и земля. В одно мгновение весь холм, там, где не была вытоптана трава, был схвачен пламенем. Жар сделался невыносимым. Индейцы упали на землю лицом вниз, потому что нельзя было больше дышать. Раскаленный воздух и пепел захватывали дыхание. Только таким образом можно было кое-как дышать, Раф сделал то же. Лошади низко опустили головы, вздрагивали от ужаса; они все покрылись белой пеной.

Все сильнее и сильнее становилась буря. Огонь то разгорался, то исчезал в облаках черного дыма. Раф ничего подобного никогда не видел. Он часто слышал о степных пожарах, но то, что он видел теперь, не было похоже ни на какие рассказы. В эти несколько дней он пережил ужасно много; сперва ему грозила смерть от томагавка, а теперь казалось, что он умрет еще более мучительной смертью. Глаза у него горели, кровь ударяла в темя и, казалось, хотела разорвать череп. Дыхание становилось все короче и короче, пульс едва бился; страшная жажда мучила его, горло ссыхалось, все внутри горело и сжималось от боли.

Но вот море огня отхлынуло от кургана. Дикари поднялись и смогли свободнее вздохнуть. Вдали, быстро двигаясь в сторону Арканзаса, уносилось это море огня так же быстро, как перед тем неслось к кургану «Черного Орла». Буря не унималась, но ветер переменился и дул в другую сторону. На них повеяло свежестью. Это было еще заметнее от того, что они были все в поту от ужаса. Около Арканзаса огонь разгорелся еще сильнее и все выше поднимался к небу. Там стоял красивый лес. Наконец, и тут огонь дальше идти не мог: широкая река, так же как высокий холм, остановила его. Но вдали небо горело еще красным заревом. Пламя повернуло в другую сторону, сжигая сухую степь, пока она, наконец, не превратилась в черную пустыню.

V

После такого страшного волнения и ужаса вся толпа заснула тяжелым тревожным сном, завернувшись в шкуры бизонов. С восходом солнца все уже были на ногах и двинулись дальше.

Но что за странную картину представляла теперь вся прерия! Еще вчера она волновалась желтою травой; теперь же все было черной, мертвой пустыней, покрытой густым слоем пепла. На дороге постоянно попадались обгорелые бизоны, волки, медведи и отвратительные змеи, которые не успели уйти от страшного огня. В воздухе пахло гарью. Люди и лошади чувствовали страшное утомление и медленно продвигались вперед. Однако, несмотря на это, дикари становились все веселее. К полудню вдали показались возвышенности, покрытые зеленым лиственным лесом. Они были гораздо выше холмов, попадающихся в степи. По соображениям Рафа, они подъезжали к реке Миссури. Они пересекли угол, образуемый впадением Арканзаса в Миссури, и приближались к границам степей. С этой стороны, вдоль Миссури, тянулись живописные холмы, покрытые роскошной зеленью.

Индейцы без компаса ехали к своей деревне, которая была разбросана в небольшой долине между холмами и окружена со всех сторон лесом. К вечеру индейцы были уже у возвышенностей. Они остановились возле источника. Теа-ут-вэ собрал всех вождей на совещание. Он заметил, как были недовольны дикари наказанием заклинателя, и как неохотно исполняли его приказания, относившиеся к Рафу. Вождь спросил, не довольно ли наказан заклинатель. Все подтвердили, что совершенно достаточно. Тотчас же развязали и сняли веревки с Хау-ку-то — их снимали с него только во время заклинания на кургане «Черного Орла». Это произвело чрезвычайно хорошее впечатление на толпу. Индейцы веселее и бодрее прежнего поднялись на холмы, среди которых стояла их деревня. Стемнело, вдали показались мерцающие огни, вырывающиеся из открытых вигвамов. Индейцы радостно вскрикнули. Из деревни отвечали дружным криком. В темноте показались колыхающиеся факелы. С песнями, плясками и радостными криками навстречу шла толпа индейцев. Тут были мужья, жены, дети. Все они с радостью встречали своих родных. Они знали о степном пожаре и с ужасом думали, что все воины погибли.

Радость была дикая, необузданная. Но среди радостных криков слышалась непримиримая вражда. Многие из женщин, особенно старых, со зверским выражением лица смотрели на белого. Если бы Теа-ут-вэ не взял под свое покровительство Рафа, то его бы тут же разорвали на части. Но вождь решил взять его к себе в вигвам и сказал ему это по-английски. Раф был тронут великодушием вождя; он уже несколько раз был обязан ему своей жизнью и поклялся ему оставаться с племенем. Они вошли в вигвам.

В толпе, которая встречала индейцев, была одна удивительно красивая молодая девушка. Даже Раф обратил на нее внимание. Она подбежала к Теа-ут-вэ, сказала ему несколько слов и тотчас же скрылась в толпе.

Теперь, когда Раф и Теа-ут-вэ вошли в вигвам, та же самая девушка бросилась навстречу вождю; он крепко прижал ее к своей груди.

— Посмотри, Эймоа, — сказал он, — этот белый — мой пленник. Он страдает от ран — перевяжи ему их.

Хорошенькая дикарка взглянула своими большими красивыми глазами на Рафа. Она знаками показала, чтобы он сел на землю и осмотрела раны на руках и на ногах. Это причинило ему ужасные страдания, но он с удивительным мужеством переносил нестерпимую боль. Он сам промывал себе раны во время остановок в степных источниках, но в последний день они воспалились сильнее.

Молодая Эймоа тотчас же принесла глиняную чашку с водой и хотела обмыть раны. Раф не позволил ей этого. Эймоа с удивлением взглянула на него. Он обратился к ее отцу и просил передать ей, что это не в обычаях белых, он сделает это сам, потому что у них это считается неприличным. Вождь перевел это своей дочери. Она засмеялась и вышла из хижины. Раф промыл свои раны. Эймоа вернулась в вигвам с какими-то листьями. Она наклонилась к молодому человеку, положила листья на раны и обернула ему ноги и руки тонкой оленьей шкурой. Листья уняли жгучую боль, и Раф от души благодарил молодую девушку. Она не понимала слов; но поняла выражение глаз и лица.

Потом дикарка подошла к огню, нарезала кусочками бизоньего мяса и изжарила их на огне. Раф с удовольствием поел жареной говядины: все последние дни ему приходилось есть жесткое и черствое сушеное мясо. Потом Эймоа принесла различных ягод и плодов и ушла в свой вигвам, который стоял рядом с вигвамом ее отца. Раф и Теа-ут-вэ легли отдыхать на шкуры бизонов, которые еще раньше принесла Эймоа и положила одну на другую.

На другой день раны уже не были так ужасны. Они больше не горели, и вид их был гораздо лучше. Эймоа вновь перевязала их, и Раф опять благодарил ее от всего сердца. Потом он стал помогать ей в хозяйстве, разложил костер и убрал вигвам. Молодая девушка ласково смеялась, но часто с сожалением и участием смотрела на него. Раф видел, что ей жаль, что он должен погибнуть, как погибают все пленные у индейцев.

Он взял маленькую руку молодой девушки и крепко сжал ее. Она не отнимала руки и только с еще большим состраданием взглянула в его глаза.

Еще рано утром Теа-ут-вэ ушел в том же костюме, в котором он вышел из вигвама совещаний на Арканзасе. Также и теперь в левой руке он держал трубку мира, а в правой — длинное копье.

Это совещание должно было решить участь Рафа. Все индейцы отличаются необыкновенной скрытностью. Высказать свои настоящие чувства считается у них слабостью, и они кажутся совершенно холодными и апатичными, тогда как находятся в самом ужасном волнении. Эта особенность характера была и для Теа-ут-вэ. Но несмотря на это Раф из его поступков мог заключить, что он относится к нему благосклоннее других дикарей. Спас ему жизнь тогда, когда он попал в руки дикарей, он заботился о Рафе во время длинного перехода через степи, дал ему лошадь, а теперь взял его даже в свой вигвам и дал ему полную свободу. Раф надеялся, что Теа-ут-вэ и в этот раз заступится за него.

Вот что привязывало вождя к Рафу. У Теа-ут-вэ был сын. Он любил его больше всего на свете. Своею храбростью на войне, ловкостью и силой на охоте за бизонами этот молодой человек отличался от других дикарей и обещал сделаться таким же знаменитым, как «Черный Орел». Тогда Эймоа была еще ребенком; мать умерла при ее рождении и Теа-ут-вэ не взял себе другой жены. Сестра вождя занялась воспитанием маленькой девочки, которая во всем была похожа на свою мать. Но его сын был убит в одной из кровавых битв с команчами. Это так поразило Теа-ут-вэ, что он долго горевал и сделался суровым и угрюмым. Его только и оживляла мысль о кровавой мести за своего любимою сына.

Сердце его сжалось, когда он увидел на Арканзасе Рафа. Белолицый напомнил ему убитого сына. Он был его роста, в глазах было то же выражение мужества, ума и твердости души, которыми отличался его сын. Это сходство спасло Рафа.

Теа-ут-вэ внимательно наблюдал за Рафом, но так, что тот этого не мог заметить. Он думал, что Джек Вильямс его отец; от него не ускользнула печаль Рафа об убитом, и он видел, с каким мужеством он скрывал это от всех. Это нравилось старику. Он находил что-то родственное себе в этом белом, и в его лице, и в его характере. С первой же минуты он решился его спасти, чего бы то ему ни стоило, и для этого пустил в ход все свое влияние.

Раф еще спал, когда вождь подошел к его постели и долго с участием смотрел на него. Старые, наболевшие раны сердца снова раскрылись, когда он смотрел на крепкого красивого юношу, на его доброе и мужественное лицо.

Тихо вошла Эймоа и вывела отца из задумчивости. Она с любовью взглянула на старика; его лицо тотчас же сделалось строгим и сдержанным, как всегда.

— Не напоминает ли тебе этот белый моего милого сына? — спросил он и отвернулся в другую сторону, чтобы скрыть свое волнение.

Эймоа положила руку на его плечо и сказала ласковым голосом:

— Неужели он должен умереть?

Вождь молчал. Ему сделалось еще тяжелее, потому что он видел, что и его дочери нравился юноша.

— Как бы мне хотелось спасти его, — сказал он вполголоса.

Голова Эймоа опустилась на грудь. Она тоже стояла молча. Долго смотрели они с любовью на спящего юношу. Его бледные щеки разгорелись. Одна мысль пришла на ум обоим; их глаза светились ярче, грудь высоко поднималась. Но что волновало обоих, того не высказал ни один из них.

Раф скоро проснулся. Он хотел быстро вскочить, но чуть не упал от боли. Вождь поддержал его. Ни одного стона не вырвалось из груди Рафа. Потом Теа-ут-вэ оделся в нарядный костюм, сказал, чтобы Раф не выходил из вигвама, и ушел. Он отправился на совет самых старых вождей племени.

Трубка мира обошла круг, и Теа-ут-вэ открыл совет. Он рассказал об охоте на бизонов и о том, что индейцы взяли в плен «белолицего». При этом зашла речь также и о Хау-ку-то. Все в один голос обвинили его в убийстве белого, в то время когда тот хотел добровольно сдаться.

Долго говорили о том, что делать с белым. Многие хотели, чтобы на него была устроена охота. Теа-ут-вэ доказал, что это будет для них позором, тем более, что из белого пленника может выйти хороший черноногий. Это мнение поддержали другие вожди, которые были на совещании у реки Арканзаса. Один из них сказал:

— Покажем его нашим девушкам, когда его раны заживут. Если какая-нибудь выберет его себе в мужья, то пусть он живет между нами, если же нет, то пусть умрет!

Этим решением одного из известных, храбрых воинов окончилось совещание. Теа-ут-вэ был в восторге, но ни один мускул на его лице не дрогнул от радости, наполнявшей его душу. Он пожелал оставить белого до выздоровления в своем вигваме. Все единодушно согласились на это, и совет кончился.

В вигваме Теа-ут-вэ жизнь потекла мирно и спокойно. Раф не смел выходить из него, но он и не жаловался на это; раны его еще не зажили и причиняли ему ужасную боль при малейшем движении. Кроме того, ему нравилось постоянно быть с Эймоа. Дикарка привязалась к нему, она так горячо и с такой любовью ухаживала за ним, что он невольно ее полюбил. Когда он оставался один, то все прошлое представлялось ему с удивительной ясностью, и различные мысли теснились в его голове. Но что с ним будет потом? О бегстве и думать было нечего, да оно бы только ускорило его смерть. Куда и как бежать? Степь была вся сожжена, от дорог не осталось ни единого знака, а компаса не было, чтобы можно было бы узнать, где находится Арканзас. В сторону Миссури страна была гориста и покрыта лесами. В них постоянно охотились дикари — это ему сказал Теа-ут-вэ. Сама река была гораздо дальше, нежели он думал. Но если бы он даже добрался до Миссури, то в какой стороне жилища белых? А там, далеко на родине, горюет о нем милая мать! Такие мысли приходили ему на ум, и тяжело становилось у него на душе. Эймоа садилась возле него, с любовью смотрела ему в глаза, ласкала, как маленького ребенка, утешала его, приносила вкусные лакомства. Иногда ей удавалось развеселить его, и тогда она приходила в полный восторг. Особенно старалась она выучить Рафа по-индейски. В несколько дней он мог назвать все вещи в вигваме. Эймоа прыгала, танцевала и хлопала в ладоши, как веселое шаловливое дитя, и с новой охотой принялась учить белого. Он в свою очередь учил ее говорить по-английски.

Вождь видел отношения молодых людей и с радостью думал о том, как бы хорошо было навсегда оставить белого в семействе.

Между тем над головой Рафа собралась грозная туча.

Хау-ку-то нравилась Эймоа, но она ненавидела этого злого, мстительного дикаря. Он проведал, что Раф и Эймоа полюбили друг друга, и злоба против них становилась все сильнее и сильнее. Он всеми силами старался восстановить против пленника все племя и приписывал белолицему все несчастия.

— Вы не принесли его в жертву Великому Духу, — говорил он, — так вот теперь и кайтесь! Великий Дух отнимет у черноногих свое покровительство, свою помощь в нашей войне против команчей, и мы не сможем теперь отомстить нашим злым врагам за скальпы, снятые с наших братьев! Великий Дух посылает на нас всевозможные несчастья! Он показал команчам, где мы охотились, и помог им зажечь луговые степи!

Мстить своим врагам черноногие не могли, потому что Хау-ку-то предсказывал всевозможные несчастья, истребление всего племени. К тому же нельзя было незаметно подкрасться к врагам по траве, которая еще не успела вырасти после пожара.

Теа-ут-вэ должен был отложить поход против команчей, но он видел, что с минуты на минуту гроза могла разразиться над головой его любимца, и его необходимо было присоединить к племени. Прошло несколько недель после возвращения индейцев в деревню. Ноги и руки Рафа окрепли и совершенно выздоровели. Силы и здоровье вернулись вполне. Пришел, наконец, решительный день. Стояло чудное, светлое утро. В центре деревни, на площадке, собрались все индейцы. Они стояли большим кругом. На всех лицах выражались ненависть и злоба против белого. С одной стороны стояли мужчины, с другой женщины, в середине — девушки. Между ними скромно и застенчиво стояла Эймоа, любимица всего племени. Все молча ждали вождей, которые должны были привести Рафа из вигвама Теа-ут-вэ. Вот они медленно вышли оттуда. Между ними шел Раф со связанными руками. Он был бледнее обыкновенного, но гордо и высоко поднимал голову. В глазах нельзя было прочесть, что делалось в его душе, но сердце его болезненно сжималось.

Его поставили в середину, лицом к девушкам. Он взглянул на Эймоа, и их глаза встретились. Надежда на спасекие блеснула в его душе.

Он знал, для чего его привели сюда.

Теа-ут-вэ подошел к нему, положил на его голову свою руку и начал говорить. Невольная дрожь пробежала по его телу, и он стал молиться и просить Бога о помиловании.

Долго говорил вождь и наконец замолк. Глухой ропот пробежал по толпе.

— Совет решил, — громко воскликнул Теа-ут-вэ, — показать его девушкам племени! Если какая-нибудь из них захочет сделаться его женой, то пусть выйдет из толпы и развяжет веревки!

Вышла красавица Эймоа. Опустив глаза в землю, она застенчиво пошла к Рафу. Чем ближе подходила она, тем увереннее и смелее она становилась. Она взглянула с любовью на белого и быстро и ловко развязала ему связанные назад руки.

Девушки и женщины вскрикнули от удивления. Дикари угрюмо молчали, а Хау-ку-то с усилием сдерживал свой гнев.

Теа-ут-вэ положил руку своей милой дочери в руку Рафа и объявил, что с этой минуты они становятся мужем и женою.

Один из вождей подал Рафу лук и стрелы.

— Убивай диких зверей и врагов нашего племени! — сказал он.

Другой вручил ему копье.

— Отними у врага кошелек с «зельем».

Третий привесил к поясу ножик для скальпирования и сказал:

— Укрась свой пояс скальпами врагов!

Таким образом Раф сделался членом племени. Девушки окружили его с Эймоа и с танцами проводили новобрачных до их вигвама.

VI

Степь опять покрылась высокой травой. Эта трава была еще сочнее и лучше прежней, и стада бизонов, табуны диких лошадей и других животных сбежались отовсюду.

Индейцы назначили охоту, прежде чем идти войною на команчей. По обыкновению, колдуна спросили об охоте, и Хау-ку-то предсказал, что несчастия и неудачи будут преследовать черноногих, потому что вместе с ними идет белый. Теа-ут-вэ должен был употреблять все свое влияние на индейцев для того, чтобы уговорить их взять с собою Рафа.

До этого времени Раф каждый день учился бросать лассо, стрелять из лука. Теа-ут-вэ дал ему свою лучшую лошадь, так что теперь Раф принадлежал к племени и должен был принимать участие в войне и в охоте. Хау-ку-то старался очернить его и всеми средствами расстроить его семейное счастье.

Но вот пришел день охоты. Эймоа, прощаясь, припала к плечу Рафа и просила его беречь себя. Он приласкал ее, успокоил и отправился в дорогу, сопровождаемый ее благословениями.

Караван потянулся к кургану «Черного Орла» и оттуда к местам, где охотился Раф с Джеком Вильямсом. Как забилось сердце Рафа, когда он увидел знакомые леса по берегам Арканзаса! Печальные воспоминания взволновали его душу. Он вспомнил свою бедную, горюющую мать.

— О, если б я мог привести к тебе милую Эймоа как дочь! — вздыхал он, но лицо его оставалось совершенно спокойно, потому что индейцы не переставали следить за всеми его движениями.

В степях они встретили громадный табун диких лошадей. Он несся к Арканзасу.

— Раф, поймай себе вьючную лошадь! — сказал Теа-ут-вэ.

Раф помчался к табуну. Несколько минут он скакал рядом, выбрал себе лучшее животное и набросил на него лассо. Петля обвилась вокруг шеи, и лошадь упала на землю. Индейцы одобрительно вскрикнули. Он соскочил, подбежал к пойманной лошади, надел на нее лассо как узду, продел концы веревки ей в рот и вскочил на нее верхом. Испуганное животное понеслось к табуну. Оно становилось на дыбы, брыкалось и всеми силами старалось сбить ездока. Раф крепко обхватил ее ногами. Он несся долго вместе с диким табуном, потом сжал лошадь изо всех сил коленями, всадил ей в бок правую шпору, повернул и быстрее стрелы примчался назад к индейцам. Лошадь была вся в пене, ее ноздри широко раздувались.

Индейцы приветствовали Рафа громкими криками.

Эта первая удача высоко поставила Рафа в глазах всех индейцев, и в первый раз на лице Теа-ут-вэ он заметил одобрительную улыбку. Для него это было дороже всех похвал от прочих индейцев.

Раф выучился у индейцев усмирять лошадей, так что когда толпа двинулась вперед на охоту, то у него уже было четыре превосходных вьючных лошади.

Долго кружили индейцы по степи, пока не нашли, наконец, стада бизонов. Эта охота была довольно опасна. Дикари убивали бизонов стрелами, копьями или набрасывали им на рога лассо и валили на землю для того, чтобы легче было убивать их.

Раф стал веселее и смелее после того, как ему удалось поймать лошадей. Он быстро и ловко нападал на диких бизонов. Двух убил стрелами, одному с такой силой вонзил копье в затылок, что тот тотчас же повалился мертвый на землю. Только один бизон, пойманный на лассо, чуть не убил его рогами. Теа-ут-вэ вовремя поспел к нему на помощь.

Это была одна из самых удачных охот для индейцев; все удивлялись ловкости и искусству Рафа.

На следующий день бизонов притащили к вигвамам, которые стояли возле источника, у подножия холмов. Тут, возвращаясь с Арканзаса, индейцы поили своих лошадей. С бизонов сняли кожу, чистили и сушили ее и резали мясо тонкими ломтями. Мясом занялись несколько женщин, которые пошли вслед за охотниками. Окончив работу, индейцы отправились дальше. В следующие дни охота была так же удачна, как и в первый. Раф выказал удивительную ловкость. Было убито столько бизонов, что лошади насилу двигались под своей ношей. Охотники отправились назад.

Хау-ку-то приходил в бешенство, потому что со всех сторон слышал похвалы Рафу. Все его предсказания о неудачной охоте не сбывались. Ему перестали верить и уважать его, как колдуна.

Эймоа была счастлива, что Раф благополучно вернулся и прославился своей ловкостью и силой, и гордилась им. Она подбежала к Рафу, развьючила лошадей и радовалась богатой добыче, которую он привез с собою.

Рафу предстояло перенести еще одно испытание. Черноногие получили известие, что их злейшие враги, команчи, пришли громадным войском в прерию на охоту за бизонами. Черноногие решили отомстить им за прошлое, отыскать их и всех перебить.

Такие походы требовали особенной таинственности. И теперь спросили Хау-ку-то о походе, но его предсказания не взволновали, как прежде, индейцев; им почти не верили. Все сильнее и сильнее ненавидел колдун Рафа и только ждал удобного случая, чтобы его погубить.

Поход начался различными суеверными обрядами, которые должны были склонить победу на сторону черноногих.

Эймоа боялась за Рафа, но она была дикарка и желала от всей души, чтобы он вернулся с талисманом на копье и скальпом на поясе. Индейцы подробно узнали, где охотятся команчи, и ночью вышли из деревни. Без шума подвигались они к тому месту, где надеялись найти своих врагов. После бесчисленных поворотов в разные стороны дошли они до лагеря команчей, но не напали на них. Они ждали темной ночи, для того, чтобы перебить их всех в вигвамах.

Со страшным криком бросились они тогда на врагов. Команчи ничего и не подозревали. Они спокойно спали в вигвамах после удачной охоты. Они вскочили и стали защищаться, но напрасно. Черноногих было больше, и все команчи погибли.

Рафу пришлось биться с их вождем. Страшным ударом томагавка он рассек ему голову, и несмотря на свое отвращение, снял скальп с его головы. Это он сделал для того, чтобы привлечь индейцев на свою сторону и доставить удовольствие Эймоа. Он снял мешочки с «зельем» с копья вождя и прикрепил их к своему копью.

Победители захватили огромную добычу. Тут было бесчисленное множество съестных припасов, убитых бизонов, лошадей, оружия и скальпов. Индейцы торжествовали, но одно обстоятельство опечалило всех: Теа-ут-вэ был ранен в бок стрелою.

Вся деревня с криками радости приветствовала победителей, а больше всех радовалась Эймоа за своего мужа. Но горе постигло ее, когда она увидела раненого отца — его несли на наскоро сделанных носилках.

Все, что только могла и знала Эймоа, все сделала для больного отца, но ничто не помогало, ни ее забота, ни всевозможные заклинания. Со дня на день Теа-ут-вэ становился слабее, несмотря на то, что рана заживала. Хау-ку-то торжествовал: «Вот о каких несчастьях я предсказывал! — говорил он. — А все оттого, что между черноногими остался белый! И несчастье будет преследовать все наше племя до тех пор, пока он будет между нами». Это очень печалило старого вождя. Он чувствовал приближение своей смерти и боялся за будущность своей милой дочери и Рафа.

Среди вождей племени у него было два друга. Им он поручил защищать Рафа, когда сам умрет, и они поклялись исполнить его волю. Это его немного успокоило. Несколько месяцев ему становилось все хуже и хуже. К весне он умер.

Он был славный, хороший вождь, прославившийся бесчисленными военными подвигами, поэтому его хоронили торжественно. Лошадь, на которой он ехал в последней битве, убили, и к ней привязали его тело. В землю вбили колья, к ним привязали лошадь с человеком так, что он казался живым всадником. Все это делалось с различными обрядами, песнями, плясками в честь погибшего героя. Принесли камни, обложили ими его со всех сторон и насыпали над ним громадный курган, такой же как над «Черным Орлом». На гладкой верхушке кургана вожди говорили надгробные речи, и все племя стояло кругом.

Больше всех горевала и плакала о своем отце бедная Эймоа. Раф уже хорошо знал язык черноногих и старался утешить ее словами из Евангелия, ведь о христианском учении он не раз уже толковал ей. С напряженным вниманием и волнением слушала она Евангелие и святые слова глубоко проникали в душу Эймоа.

Сердце Рафа сжималось при мысли о будущем, потому что ему все опаснее становилось оставаться в племени. Вожди старались защищать его от толпы, но влияние колдуна было слишком сильно, и все краснокожие, сколько их было, были заодно с Хау-ку-то.

Один Теа-ут-вэ стоял выше своего племени по понятиям. Он своим светлым умом видел всю ложь предсказаний и неосновательность их. Это знал Хау-ку-то и ненавидел его за это от всей души, так же, как и Рафа. Злой колдун обрадовался смерти вождя и теперь постоянно только и думал о том, как бы погубить Рафа и Эймоа.

Случай скоро представился. В продолжение нескольких месяцев не упало ни одной капли дождя. Солнце жгло твердую, сухую землю. Все овощи так высохли, что рассыпались в сухой порошок, степная трава также сгорела. Ключи стали пересыхать, плоды сделались так жестки и горьки, что их нельзя было есть. Племени угрожал голод, потому что бизоны и другие животные ушли в сторону степей, где не было засухи.

Народ стал требовать, чтобы колдун просил Великого Духа напоить жаждущую землю и послал бы им дождевые тучи, которых так давно не было видно на небе. Если это не поможет, то всему племени придется идти в горы, которые тянулись вдоль берега Миссури, и там основать новую деревню. Но это была нелегкая вещь, потому что там жили племена, с которыми им пришлось бы воевать. Кроме того, им пришлось бы навсегда проститься со страной охоты, потому что нигде не бывало так много бизонов, диких лошадей и оленей, как тут.

Хау-ку-то воспользовался этим. Он еще настойчивее стал твердить, что всему виною белый. Сперва никто не слушал его, но он не унывал. Чаще к чаще повторял он все то же, а с ним и другие колдуны.

В то время, когда Раф с Эймоа горевали об Теа-ут-вэ, против них составился заговор.

Над курганом Теа-ут-вэ должно было быть произнесено последнее заклинание. Все племя собралось к нему. Колдуны стали на верхушку холма и принялись творить заклинания. Рафа и Эймоа не было, потому что они оба понимали всю пустоту заклинаний и презирали их. Именно этим воспользовался Хау-ку-то. Он сказал, что Раф отнимает всю силу заклинаний, и что он единственная причина того, что дождь не падает на пересохшую землю. Все прочие колдуны подтвердили его слова и своим красноречием убедили все племя в том, что все несчастья произошли от белого.

— Если вы оставите жизнь белому, — вскрикнул Хау-ку-то с яростью, — то над нами разразится еще большее горе. Великий Дух сердится на нас! Он отнял у нас великого Теа-ут-вэ! Он посылает нам засуху и голод! Он требует жертвы! Только смерть Рафа прекратит наши несчастья!

— Пусть он умрет! — вскрикнуло все племя в один голос.

С криком, похожим на громовые раскаты, побежали индейцы к деревне. Вожди остановили их. Они хотели еще спасти Рафа.

— Устроим на него охоту, — сказали они, — по обычаю нашего народа. Мы всегда так делаем, когда враг попадается живым в наши руки!

— Охота! Охота! — заревела с яростью толпа. — Пусть он бежит до тех пор, пока не упадет под ударами томагавков!

Эта охота состояла в том, что человека раздевали донага и вымазывали ему все тело салом, так что его нельзя было схватить руками. Все молодые индейцы становились в линию, и ему позволялось отбежать на сто шагов. Один из вождей ударял три раза в ладоши, и начиналась погоня за несчастным. Кто догонял его и убивал, тот брал себе его скальп и носил на поясе, как от убитого на войне врага.

С радостными криками вернулись индейцы к вигвамам, надели самое легкое платье для бега, заткнули за пояса томагавки и с разъяренными криками пошли к вигваму Рафа. Хау-ку-то с торжеством шел впереди.

Раф побледнел, когда услыхал страшный шум. Эймоа с рыданием упала на его грудь — она знала, что и ее судьба решается в эту минуту. О бегстве теперь и думать было нечего. Раф стал на колени и долго молился за Эймоа и за себя.

Но вот с неистовым ревом подошла вся толпа к вигваму Рафа. Эймоа вырвалась из его объятий, выбежала вон и хотела молить о пощаде разъяренную толпу, но она увидела тотчас же, что на спасение нет никакой надежды, и без чувств упала на землю. За нею вышел Раф, наклонился и поцеловал ее в бледные губы.

— Благодарю тебя, Господи, что ты окончил ее страдания! — сказал он и отдался в руки разъяренным индейцам.

Индейцы вывели его за деревню, сорвали с него всю одежду, кроме мокасин, колдуны намазали все его тело салом. Они отвели его на сто шагов вперед перед построившимися в отряды индейцами и сказали ему, что удары в ладоши означают начало бега.

— О Боже, помоги мне! — вздохнул Раф.

Вождь подал знак, и молодые воины с пронзительными криками бросились за Рафом. Но они не рассчитали его сил.

Джек Вильямс недаром говорил, что Раф бегает так, как летит стрела из натянутого лука, и хотя это было немного преувеличенное сравнение, но показывало, как быстро и долго он мог бежать. Теперь, когда от этого зависела его жизнь, он напрягал все свои силы. Дикари пределом погони нарочно назначили широкий ров, в уверенности, что Раф не перепрыгнет через него и поэтому скоро попадет в их руки. Черноногие ездили всегда верхом и были известны как конное племя, они редко бегали, и от непривычки скоро уставали. Для них бежать было гораздо труднее, чем для Рафа.

Как только был подан знак, Раф легче стрелы понесся вперед, перепрыгнул ров и с удивительной легкостью взбежал на плоскую возвышенность гористой равнины, которая шла к реке Миссури. Несколько разъяренных индейцев упали в ров и должны были отказаться от дальнейшего преследования. Хау-ку-то с несколькими молодыми индейцами перепрыгнул ров, так же легко взбежал на плоскогорье, как и Раф, и не отставал от него.

Раф боялся оглянуться, чтобы не попасть в их руки, и только слышал, как они бежали за ним. С новой силой бросился он вперед, пока, наконец, сзади не затихло их прерывистое дыхание.

Тогда он побежал тише, но вот опять за спиной послышалось торопливое дыхание преследователей, и он снова побежал быстрее.

Индейцы начали охоту в то время, когда солнце уже стало садиться; они думали очень скоро догнать свою жертву. Солнце все ниже и ниже спускалось к горизонту бесконечных степей. С гор повеяло свежестью, и Раф жадно вдохнул в себя воздух. Он давно уже не слыхал за собою никакого шума, но и дальше бежать он уже не мог. Кровь била ему в голову так сильно, что у него потемнело в глазах, а дыхание сделалось быстрым и коротким.

Он взглянул назад. Только один индеец гнался еще за ним — это был Хау-ку-то, да и тот едва передвигал ноги. Но лишь только он увидел, что Раф остановился, то сделал последнее усилие и с яростью бросился вперед. Однако он не заметил дерева, которое лежало на дороге, зацепился за него и грузно упал на землю. Ошеломленный падением, он лежал так несколько минут. Томагавк его отлетел далеко в сторону.

Раф подбежал, схватил томагавк и рассек череп тому, кто так жаждал его крови. Все это произошло в несколько мгновений.

Раф оглянулся вокруг. Других индейцев нигде не было видно. Он быстро снял одежду с Хау-ку-то и надел ее на себя. Ему это было необходимо, ночь становилась все сырее и холоднее, и горный ветер пронизывал его с головы до ног. Раф взял себе фляжку с водой с пояса колдуна, так же как и грозный томагавк. Он знал, что когда найдут убитого Хау-ку-то, то индейцы погонятся за ним на лошадях.

Но продолжать бег у Рафа уже не было сил. Томагавком и ножом колдуна он срезал себе палку и пошел дальше, опираясь на нее. Настала темная ночь. Вблизи виднелась опушка леса. Он собрал свои последние силы и перешел через высокую сухую траву, которая отделяла его от леса. Там, под развесистым кленом, он расчистил себе место, лег и заснул мертвым сном.

Оставим отдыхать несчастного и посмотрим, что в это время делалось с Эймоа, которая, казалось, умерла. Но это только казалось.

Женщинам племени стало жаль Эймоа, хотя и они со злобой смотрели на белого. Когда индейцы побежали в погоню за Рафом, то многие из женщин последовали за ними, чтобы видеть конец охоты за несчастным. Другие окружили Эймоа и старались привести ее в чувство. Все их усилия оставались безуспешными, и они одна за другой ушли из вигвама, в котором еще так недавно было полное семейное счастье. Только одна осталась подле, это была самая нежная подруга детства красавицы Эймоа. Она до тех пор обливала водой и растирала бедную женщину, пока к той не вернулось сознание. Была уже глубокая ночь. В деревню один за другим вернулись индейцы и принесли известие, что Раф убежал от них. Только один Хау-ку-то его преследует, но и тот, должно быть, скоро вернется.

Эймоа открыла глаза и безумно взглянула на молодую девушку, которая сидела подле нее.

— Где Раф? — вдруг вскрикнула она, как бы опомнившись. — Убили его?

— Нет, он спасся! — отвечала девушка.

— Он спасся! — вскрикнула радостно Эймоа, встала на колени и поблагодарила Бога за спасение Рафа теми же словами, которыми он учил ее молиться.

— Откуда ты это узнала? — спросила она потом девушку. Дикарка рассказала все, что слышала в деревне, и объяснила, в какую сторону убежал Раф.

Для Эймоа жизнь без Рафа не имела никакой цены, и она была готова следовать за ним в могилу. Как только ушла от нее верная подруга, она несколько минут сидела в задумчивости. Потом быстро собрала платье Рафа, его лук и стрелы, взяла съестные припасы и связала все это вместе. Двумя ремнями прикрепила свою ношу к спине, и как легкий олень, за которым гонится охотник, выбежала из вигвама, никем не замеченная.

Индейцы по малейшим оттискам мокасин узнают, кто пробежал, друг или враг, у них чрезвычайно тонко обоняние, слух и зрение. Они видят то, что мы не можем заметить, и слышат такие звуки, к которым не чувствителен наш слух. На это и надеялась Эймоа, стремясь отыскать своего мужа. Это было ей тем легче, что она знала, в какую сторону он побежал. Скоро она оказалась на широкой равнине. Взошел месяц и осветил окрестности. Эймоа наклонилась к земле, покрытой росою, и стала рассматривать следы Рафа и вернувшейся назад погони.

Но вот следы индейцев исчезли, только один еще оставался. Эймоа видела, как глубоко были вдавлены следы в землю, из чего она заключила, что индеец, которым не мог быть никто другой, как кровожадный Хау-ку-то, с трудом следовал за Рафом. Но вот и его следы вдруг исчезли. Сердце Эймоа сжалось, и она остановилась. Следы Рафа шли назад, навстречу ей. Что бы это значило?

Месяц зашел за облака, которые нагнал ночной ветер на небо, и она стояла в темноте, не зная, куда идти. Но это продолжалось недолго. Месяц снова осветил землю, и Эймоа пошла назад по следам Рафа. Вдруг она с ужасом вскрикнула. Перед нею лежал труп с разрубленным черепом!

С замирающим сердцем взглянула она на убитого. Он был краснокожий, значит, не Раф. Она пересилила свое отвращение, взглянула и увидела страшное и злое лицо Хау-ку-то. Все ей вдруг стало ясно. Раф убил Хау-ку-то его же томагавком, а потом надел его одежду. Она упала на колени и с жаром благодарила Бога за спасение Рафа от злого врага. С новой надеждой поднялась она с земли и стала с усиленным вниманием всматриваться в следы Рафа. Теперь она не могла их потерять, потому что здесь он опирался на свою палку и ступал гораздо тяжелее.

Дальше она не в силах была идти и должна была сесть на землю. От волнения, от напряженного внимания она так устала, что не могла двигаться вперед. Но долго отдыхать было нельзя, она знала, так же, как и Раф, что когда индейцы найдут труп Хау-ку-то, то с новыми силами будут преследовать их обоих. А скоро начинало рассветать.

Она без труда шла теперь по следам Рафа. Когда она нашла место, где Раф вытоптал траву, то она чуть не вскрикнула от радости.

Через несколько минут она стояла уже на коленях возле него и молилась, и слезы радости текли по ее щекам. Долго стояла она так и смотрела, как он спал. Видно было, что он и во сне убегает от индейцев, его грудь быстро поднималась и опускалась, и часто вырывались болезненные стоны. Потом он дышал легче, свободнее, и по бледным губам скользила улыбка. Она тихо наклонилась над ним, и слеза упала на его щеку. Он проснулся, взглянул на нее и рукою стал искать томагавк.

— Раф! — тихо шепнулаженщина. — Твоя Эймоа пошла искать тебя и нашла!

Томагавк выпал из его рук, он обнял Эймоа и крепко прижал ее к своей груди. Эймоа напомнила ему, что им надо скорее бежать отсюда.

Раф быстро встал. Оба молча утолили голод провизией, которую принесла с собой Эймоа. От счастья и радости забыли они всю усталость и бодро пошли вперед.

Они тотчас же сообразили, в какую сторону надо было идти.

По рассказам Джека Вильямса, прямо перед ними должна была находиться река Миссури. Если они доберутся до реки, то они спасены. Там, в поселениях белых, Раф рассчитывал найти себе работу и, понемногу подвигаясь вперед, добраться, наконец, до родины. Теперь же им надо было как можно дальше уйти от области, населенной черноногими.

Долго они шли. Настала ночь. Они остановились в долине, под нависшей скалой. Там разложили огонь, и он весело засверкал в ночной темноте. Это было тем более необходимо, что Раф нашел следы ягуара, который, как видно, жил в этой долине. Как только они пришли, то сейчас же искупались в ручье, протекавшем по долине, и, усердно помолившись, заснули крепким сном. Несмотря на беспокойство Эймоа, ночь прошла благополучно. Утром они увидели следы лап ягуара, который близко подходил к ним, но, как видно, испугался огня, который как бы стеною защитил их от страшного зверя.

Они были правы, что черноногие будут их преследовать. Когда на следующее утро индейцы собрались у вигвама старшины, то между ними не было Хау-ку-то. Все это тотчас же заметили.

— Искать нам его? — спросила толпа.

— Он был самый яростный преследователь белого. Он, должно быть, догнал Рафа, снял с него скальп и вернется сегодня, — отвечали колдуны. — Несчастие не коснется его! Он любимец Великого Духа, а фляжка с водою предохраняет его от жажды!

Эти слова успокоили всех. Но прошел день, прошла ночь, а Хау-ку-то не возвращался. Колдуны стали беспокоиться. Толпа индейцев отправилась его искать и к вечеру его тело было найдено.

Индейцы долго совещались, что делать, и наконец решили отнести тело в деревню. Солнце взошло, когда они вернулись в деревню с мертвецом. Там уже знали о бегстве Эймоа. Но прежде чем скакать на лошадях в погоню за беглецами, решено было с почестями похоронить Хау-ку-то. Этого требовали прочие колдуны. Они говорили, что Раф не уйдет от быстрых лошадей, тем более, что он устал и его ноги болят от усиленного бега. Основываясь на этом, они только на третье утро погнались за ним. Но Эймоа и Раф так быстро шли, что расстояние в эти два дня было пройдено ими громадное, и индейцы вернулись с пустыми руками.

Когда на четвертый день Раф увидел, что и признака погони за ним нет, то с радостью благодарил Бога за спасение. Они теперь могли спокойно останавливаться и отдыхать, а им это так было нужно. С новыми силами пошли они к Миссури. Но река была совсем не так близко, как думал Раф. Прежде, чем они спустились в долину, по которой протекала река, они несколько дней шли холмами, покрытыми густым лесом. Наконец они дошли до мирной фермы земледельца, который их с радостью принял к себе. Раф описал ему свои приключения. Несколько недель пробыли они у гостеприимного фермера и помогали ему в полевой работе. Когда они отправились через Сент-Луи в хижину бедной матери Рафа, то фермер дал им денег на дорогу и снабдил их письмами к своим друзьям, которые могли бы им помочь.

VII

Сердце сжималось от тоски у бедной матери Рафа, когда она провожала сына в прерии, тем более, что после смерти Тома Редстона, ее мужа, Раф остался ее единственным утешением. С самыми горячими благословениями проводила она его и от души за него молилась. Она утешала себя мыслью, что ее милый сын не один, а с Вильямсом, она знала, что тот любит Рафа как своего собственного сына. По рассказам мужа знала она обо всех опасностях охоты в прериях. Прошел тревожный год, а они не возвращались к пушной ярмарке. Каково же было ее отчаяние!

Она обрабатывала поля, ходила за коровой. Соседи помогали ей и утешали, но истинное утешение она находила только в молитве. Чем ближе подходило время пушной ярмарки, тем радостнее становилось у нее на душе. Она надеялась, что ее сын вернется, женится, оставит опасную жизнь и сделается мирным фермером. Вокруг фермы было много еще необработанных мест, на которых стояли громадные деревья. Ферма прилегала к земле, принадлежавшей Конгрессу. Эта земля составляла запасный земельный фонд государства и очень дешево тогда продавалась. Старушка мечтала, что Раф вернется с богатой добычей, купит себе земли и займется сельским хозяйством, которое еще тем выгодно, что отсюда недалеко от Сент-Луи.

Такими надеждами жила бедная вдова Бетси. А в это время Джек Вильямс был уже убит колдуном Хау-ку-то и зарыт волнами Арканзаса в речной песок, а ее милый сын попался в руки черноногих.

Меховая ярмарка приближалась, а ловцы бобров не возвращались. Ярмарка пришла и прошла, но от них не было никаких вестей. Сердце матери разрывалось на части. Все ужасы, про которые она только знала, приходили ей на ум. Она теперь была уверена, что у нее отнято ее последнее утешение. Она день и ночь оплакивала гибель своего сына. Весь мир сделался для нее пустыней, и единственное утешение находила она в молитве. Соседи удивлялись ее тихому горю, они часто приходили к ней, и говорили с нею о загробной жизни. Если кто-нибудь говорил ей в утешение, что ее сын, может быть, вернется, то она недоверчиво качала головой и говорила: «Нет, они оба там, на небе — мой Том отозвал к себе милого сына, которого он так любил». Соседи замолкали и переставали ее утешать надеждой на возвращение сына. Когда же прошла вторая пушная ярмарка, а вестей от Рафа все не было, то и последний луч надежды угас.

Прошло два года. Никаких перемен в хозяйстве Бетси не произошло, кроме того, что она взяла жить к себе старушку-родственницу. Все-таки она не оставалась одна, а в случае болезни или смерти было кому закрыть ей глаза.

Однажды вечером, устав от работы, она легла отдыхать раньше обыкновенного. Старушка Марта, так звали родственницу, еще не ложилась и занималась хозяйством. Вдруг старая дворовая собака заворчала и бросилась к запертой двери. Она стала рычать, царапать ее лапами и громко лаять. Но это не был сердитый лай, когда, случалось, к ферме подходил кто-нибудь чужой или дикий зверь. Так собака рычала и лаяла обыкновенно в то время, когда Раф или Том возвращались издалека. Сердце Бетси тревожно забилось, она не могла больше оставаться в постели, встала, оделась и позвала Марту.

— Я не понимаю, что делается с собакой, — сказала Марта. — С тех пор, как я здесь, она никогда так не лаяла.

Бетси так взволновалась, что долго не могла выговорить ни слова.

— Впусти ее в комнату, Марта, — сказала она наконец.

Старушка отворила дверь, взглянула на двор; там никого не было.

— Собака убежала в поле!.. Зачем же ты встала? — с удивлением сказала Марта.

— Ах, — отвечала вдова, — я чувствую такое беспокойство, что не могу лежать. Собака всегда так лаяла, когда Том или Раф возвращались домой.

Марта молча принялась за оставленную работу, а Бетси опустилась в широкое кресло около камина.

— Слышишь? — вдруг вскрикнула Марта. — Собака вернулась! Как она весело визжит и лает! Она как будто привела кого-то сюда.

— О Боже, Боже! — вскрикнула Бетси. — Что это такое? Возьми свечку, Марта, посмотри, кто там!

Марта побледнела.

— Бетси, не сердись на меня, я боюсь идти к двери! — сказала та дрожащим от страха голосом.

— Я пойду вместе с тобою, — сказала вдова, с трудом поднимаясь с кресла. Она подошла к дверям. Марта боязливо шла впереди. Кто-то постучал в дверь. Собака радостно визжала. Марта отворила дверь, и от ужаса свеча чуть не выпала из ее рук.

— Индейцы! — вскрикнула она.

У Бетси подкосились ноги. Она наслушалась постоянных рассказов о грабежах и разорениях индейцами селений бедных землепашцев, и ей показалось, что и до ее хижины добрались кровожадные дикари.

В это время в дверях показалось двое индейцев, мужчина и женщина. Молодой индеец протянул к ней руку и ласково смотрел на нее. Бетси показалось странным, что лицо у него не такое темное, как она видела у других индейцев. Она взглянула ему в лицо и бросилась к нему на шею:

— Мой милый сын! Мой Раф! — вскрикнула она. Долго она не могла выговорить ни слова и только горячо целовала своего сына. Рядом с ним стояла красивая дикарка.

По ее темным щекам катились слезы, и она должна была опереться на открытую дверь, чтобы не упасть. Марта так дрожала, что свечка чуть не выпала из ее рук.

Говорят, будто от радости умирают, но если это и случается, то очень редко.

Долго, долго обнимали друг друга мать и сын, долго смотрели они друг на друга, как будто хотели убедиться, что в самом деле они оба живы. Потом Бетси взяла за руку своего сына и хотела повести его в комнату, но Раф наклонился к ней и тихо сказал:

— Нет, матушка, я не могу один войти в родную хижину. Тут, со мною, часть моей души, моя Эймоа! Она спасла жизнь твоему сыну! Она подарила мне свою любовь и связала навсегда свою жизнь с моею. Она моя жена перед Господом Богом. Молю тебя, матушка, прими ее как родную дочь! Она одна на всем свете заслуживает того, чтобы ты назвала ее своею дочерью!

— Где она? Где? — вскрикнула Бетси.

Раф взял за руку Эймоа и подвел ее к матери. Эймоа стала перед нею на колени и склонила голову перед матерью своего мужа.

Мать положила обе руки на голову Эймоа, взглянула радостно на небо и торжественно сказала:

— Благослови ее, Господи, самыми лучшими благами жизни за то, что она спасла жизнь моего сына! Я буду любить и беречь ее, как свое собственное дитя! Благодарю Тебя, Боже, что Ты отдал мне сегодня двух детей!

Все были взволнованы и несколько минут молчали.

— Приди, дитя мое, ко мне! — сказала, наконец, счастливая мать. — Дай, я прижму тебя к своему сердцу!

С этими словами она подняла рыдающую Эймоа, прижала ее к своей груди и крепко поцеловала.

Эймоа положила свою голову на плечо матери. Через несколько минут она бросилась на шею Рафа.

— О, как счастлива теперь сирота Эймоа, она чувствует теперь, что значит нежное материнское сердце!

Лучи радости и счастья ярко засверкали в бедной ферме, в которой так много было пережито горьких дней.

Бетси несколько раз брала в руки голову Эймоа и с материнскою любовью смотрела ей в лицо. Она находила, что у нее цвет кожи не такой темный, как у других индейцев, а выражение очень доброе и милое. Она часто ласкала и целовала молодую женщину и делала этим Эймоа еще счастливее. За эти два года молодая женщина настолько выучилась у Рафа по-английски, что могла уже довольно хорошо говорить на этом языке.

Разошлись в этот вечер поздно и легли спать.

На другое утро, когда Марта пошла в кухню, то нашла уже там красавицу Эймоа. Огонь уже пылал на очаге; вдвоем с Мартой, которой очень понравилась Эймоа, готовили они простой завтрак.

Раф, между тем, сидел у постели матери, которая от радости лишилась сил, и рассказывал ей все случившееся с ним в эти два года.

Рассказ был прерван вошедшей Эймоа, которая пробралась в комнату легкими неслышными шагами. Она принесла завтрак, поставила все на стол, подбежала к кровати и стала целовать руки матери.

— Доброе утро, милая, добрая матушка! — сказала Эймоа. Мать с восторгом взглянула на красивую дикарку и прижала ее к своему счастливому материнскому сердцу.

С какой искренностью и с каким жаром молился в это утро Раф в своем отцовском доме и благодарил Бога от всей души! Долго молился он, и вся последующая жизнь его была тихой благодарностью Богу за дарованную ему жизнь.

Эймоа стала учиться закону Божьему у одного священника. Слова святого Евангелия глубоко запали ей в душу, и вскоре после своего возвращения на родину Рафа она приняла крещение и взяла себе имя Мария, а священник благословил их брачный союз. Со слезами радости на глазах Мария бросилась на шею Рафу:

— Только теперь я твоя, и ты вполне мой! — вскрикнула она радостно.

Чем больше узнавала Бетси Марию, тем больше привязывалась к ней и любила ее. На свете, кажется, не было более нежного и любящего существа, чем Мария.

Счастливый Раф часто называл ее Эймоа, но она каждый раз с любовью глядела на него и просила называть ее Марией.

Ясная, тихая жизнь потекла на небольшой ферме. Мать и Марта жили вполне счастливо. Раф вспомнил завещание своего старого друга Джека Вильямса и пошел к тому месту, которое он указывал. Там нашел он вдвое больше денег, чем ожидал. Старик, ловец бобров, надеялся на старости жить вместе со своим другом Томом и собрал столько, что мог поделиться с ним своим богатством.

На полученное богатое наследство Раф купил себе участок земли из «земельного запаса», как в Америке называют земли, принадлежащие государству. Каждый год он вырубал часть леса и обрабатывал под поля и луга, а часть оставлял, чтобы в нем было можно охотиться, когда вздумается.

Часто в счастливом семейном кругу вспоминали они о прошедших днях, при этом никогда не забывали благодарить Бога за то, что Он дал им столько счастья и радости. Мария всегда с глубоким вздохом прибавляла:

— Бог вывел меня из тьмы и привел к свету!

Томас Майн Рид Охотник на игуан. Случай на побережье Вера Крус.

Глава I Касадор

Находясь в Вера Крус во время оккупации этого города американской армией, в которой я служил, я больше всего любил прогуливаться по меркаде, или рынку. Не для того чтобы закупить продукты, а просто поглядеть на множество незнакомых товаров.

Гумбольдт описывает, какое приятное впечатление на него произвели свежесорванные кокосовые орехи и другие тропические фрукты, небрежно брошенные на дно лодки, в которой он переправлялся с корабля, прошедшего Атлантический океан. Это было его первое знакомство с тропиками Южной Америки. Окажись он тогда на рынке Вера Крус, радость его была бы неограниченной. Он увидел бы здесь такое изобилие, что список продающегося казался бы бесконечным. Ибо здесь Флора предлагает свои лучшие дары, Помона – величайшие сокровища, настоящий рог изобилия, выплеснувшийся на петатес (циновки из пальмовых листьев). А смуглая кожа и темные блестящие глаза продавцов сами по себе напоминают, что вы на солнечном юге.

И продают здесь не только плоды растительности. Представлено и животное царство во всех своих пяти разделах: звери, птицы, рыбы, рептилии и насекомые. Можно купить тушу оленя или шкуру ягуара или оцелота, можно даже купить самих этих живых животных. К вашим услугам огромное разнообразие птиц: куропатки размером с фазанов, пятнистые индюки, яркостью своей окраски соперничающие с павлином; другие тропические птицы; а если вам хочется купить живую птицу, чтобы она жила с вами, их тоже множество: самые разные попугаи, большие и маленькие, ара, волнистые попугайчики, туканы, трупиалы и великолепный трогон. Вам покажут самых занимательных насекомых. Одно насекомое покажется вам особенно странным: крупный светлячок, который здесь называют «кокуйо» (Elater noctilucus), на брюшке у которого светящийся диск, а в передней части два пятна размером с крупную дробь, сверкающие, как горящие уголья. Много рыбы, в том числе необыкновенно вкусной; кожа и чешуя рыбы сверкает всеми красками радуги, как хамелеон. И наконец вы увидите представителей вида рептилий и родственных им животных, и самих ящериц, и еще более любопытных и известных животных гораздо большего размера – игуан.

Из всех животных тропиков ни одно не заинтересовало меня так, как эта своеобразная ящерица. Во время вылазок в удаленные от побережья места я несколько раз видел игуан; они лежали, вытянувшись, на земле или медленно ползли по горизонтальным ветвям деревьев; и однажды – со стыдом признаюсь, что совершенно беспричинно, – я выхватил саблю и разрубил игуану надвое вместе с веткой, на которой она лежала. Однако я пошел дальше и использовал жертву, приготовив из нее блюдо. Я много слышал о том, какое вкусное мясо у этого животного, и решил попробовать; так я и поступил – зажарил игуану на лесном костре; в результате мы с товарищем, разделившим со мной еду, пришли к заключению, что все, что говорили об игуане, правда. Вкус ее мяса, насколько я могу его описать, представляет собой нечто среднее между молочным поросенком и каплуном, с привкусом дичи. Лучшая часть – вырезка из туловища вблизи хвоста; если ее правильно приготовить, она удовлетворила бы и Лукулла, если бы римлянин еще пребывал в мире живых.

После этого обеда в лесу я, прогуливаясь по рынку Вера Крус, никогда не упускал случая взглянуть на игуан. Этот деликатес можно было приобрести не всегда, обычно раз в неделю, потому что регулярно продавал игуан только один человек и появлялся он в городе еженедельно.

При встречах с этим человеком я заинтересовался им почти так же, как его ящерицами. Это был рослый мускулистый мужчина средних лет; в его угольно-черных волосах и бороде не заметно было ни сединки. Волосы чуть кудрявились, и это вместе с очень смуглой кожей как будто говорило об африканском происхождении; впрочем в чертах его лица не было ничего негритянского. Напротив, лицо у него было вытянутое и худое, а большой орлиный нос придавал ему сходство с цыганом. Он был хароко, так называют крестьян с побережья Вера Крус.

Из разговоров с ним я узнал, что по призванию он касадор (охотник) и что его специальностью являются ящерицы, хотя он охотится не только на них. Еженедельно на муле, приученном и к седлу и к вьюку, он привозил на рынок много и другой дичи, в шерсти и перьях.

Все это еще более обострило мое любопытство: помимо недавно приобретенной склонности к мясу игуаны, мне хотелось ближе познакомиться с этим животным в естественной обстановке – короче, поохотиться на него так, как это делают туземцы и чего делать мне еще не приходилось. Мне описали способ поимки игуан, хотя и не очень подробно, и мне хотелось не только стать свидетелем такой охоты, но и самому принять в ней участие. Такая охота обещала новое развлечение, всегда привлекающее спортсмена; будучи в то время заядлым охотником, я с нетерпением ожидал возможности поохотиться на игуан.

Лучше всего в этом помог бы мне касадор, если бы удалось уговорить его. Решив поговорить с ним об этом, я начал так:

– Вы мне не говорили, где живете, сеньор Хиль. – Охотника звали Хиль Вентано.

– Эн эль монте (в лесу), кабаллеро, – был его ответ.

– В какой части? В каком направлении? – продолжал я расспрашивать.

– Мой скромный дом, сеньор капитан, почти точно к северу от города, у притока Рио Антигуа, за Вергарой. Но туда ведет очень плохая дорога – после того как въезжаешь в лес. Я бы сказал, что до моего хакала восемь миль или чуть больше.

– До вашего хакала? А что это?

– Это мой дом, сеньор; конечно, это хакал – так мы, хароко, называем дом.

– Никогда не слышал такое название; мне было бы любопытно взглянуть на такой дом. —Я сказал это в надежде получить приглашение.

– О, сеньор капитан, вы видели их множество: я знаю, что вы были повсюду с вашими солдатами. У меня очень маленький дом и совершенно одинокий. Но если ваше превосходительство окажет мне честь своим присутствием, я буду очень горд и постараюсь вас развлечь.

– Спасибо, – с готовностью ответил я. – Вы очень добры, сеньор Вентано.

– Может, вы захотите взглянуть, как я ловлю этих господ, – продолжал он, указывая на пару игуан, которых я только что у него купил. – Мне доставит величайшее удовольствие показать вам.

– Именно о такой любезности я хотел попросить. Очень хочу посмотреть.

– Что ж, кабаллеро, увидите; увидите и хакал, если навестите мой. Особенно смотреть там нечего; но все, что есть, к вашим услугам; я уверен, что моя Рафаэлита обрадуется вам так же, как я. Когда ваше превосходительство хочет приехать?

– Как только у меня будет день, свободный от обязанностей.

– Если вы его назначите, сеньор, я встречу вас здесь на рынке и провожу. Как я уже сказал, дорогу найти нелегко.

Но я не мог точно назвать день. Пришлось оставить этот вопрос нерешенным; но я узнал у него все приметы дороги, какие он смог назвать. И на этом мы расстались.

Глава II Погоня за волком

Меньше чем через неделю у меня выдался свободный день, и я решил воспользоваться приглашением. Капитан Иннис, из отряда драгун, такой же заядлый охотник, узнав о моем намерении, выразил желание сопровождать меня. Конечно, я только обрадовался тому, что он будет со мной. День приходился на канун Рождества; и помимо удовольствия от охоты на игуан, мы надеялись привезти с собой индюка для обеда на следующий день. Мясо дикого индюка несравненно вкуснее мяса домашнего, а мы слышали, что в окрестных лесах множество индюков.

Мы выехали очень рано, чтобы использовать прохладу утренних часов. На побережье Вера Крус не бывает зимы; в полдень даже в декабре может быть нестерпимо жарко. Нас сопровождал только большой волкодав, собака, которую я недавно купил у одного из жителей Вера Крус. В том районе, куда мы направлялись, до сих пор не было гверильерос, иначе мы бы поехали с охраной. Тем не менее мы прикрепили кобуры к седлам; в каждой находилась пара револьверов «кольт». Вдобавок у нас было охотничье оружие: у меня двухствольный дробовик, у Инниса ружье, которым он владел очень искусно. Иннис был родом с Миссури и вполне соответствовал представлению о жителях этого штата.

Пока мы не достигли Вергары, проехав три или четыре мили, никаких трудностей в отыскании дороги у нас не было. Здесь мы бывали и раньше. Но даже человек, впервые оказавшийся здесь, не собьется с пути: нужно только оставаться в виду морского берега. Дорога в сущности и проходит по берегу, и во время отлива всадники большей частью передвигаются по влажному плотному песку. Но когда приходится отступать от берега на сухие меданос (песчаные холмы), то дорога становится очень трудной даже для верховых лошадей; а в упряжках их число приходится удваивать.

Ла Вергара – небольшая деревушка из мазанок на перекрестке двух дорог: одна ведет дальше по берегу к Текспану и на север, другая, называемая «Большой Национальной» (раньше она называлась королевской) отклоняется на запад, покидает побережье и уходит к Халапе и к столице. Через эту деревушку проходят все наши интендантские маршруты, и поэтому предприимчивый янки открыл здесь импровизированный салун; здесь подается выпивка кучерам и всем остальным, кто заглянет в бар. После быстрого галопа мы с товарищем рады были воспользоваться гостеприимством янки; это гостеприимство приняло форму шерри-кобблера (Разновидность коктейля. – Прим. перев.), охлажденного в снегу со склонов Оризавы. Приканчивая коктейль, мы получили некоторые новые и более подробные указания насчет дороги. Хозяин знал Хиля Вентано, покупал у него дичь и бывал в его доме. Мы должны были еще примерно четыре мили проехать вдоль берега, потом свернуть в лес у заметного кипариса. Дерево спутать невозможно: оно огромное и поросло «седой бородой». За ним окажется верховая тропа в двумя развилками; в первом случае мы должны двинуться по правой развилке; к сожалению, насчет второй он не помнил, нужно ли сворачивать направо или налево. Так что это вопрос остался нерешенным.

Поблагодарив гостеприимного хозяина, мы снова двинулись в путь и, как нам и было указано, держались берега. Дорога, как и раньше, шла то по влажному, то по сухому песку; в сухой песок наши лошади погружались до подпруги. Однако мы добрались до кипариса и, как нас и предупреждали, сразу его узнали. Лесной гигант – ауэуэте мексиканцев, побелевший от растения-паразита (tillandsia usneoides), известного под названием «испанский мох» или «борода старика».

До сих пор было легко; свернув в первобытный лес и оказавшись под деревьями, мы проехали еще с полмили и добрались до первой развилки. Но вскоре совершенно заблудились.

Ничего не оставалось как возвращаться, и мы уже собрались повернуть лошадей, чтобы вернуться на то место, где в подлеске потеряли тропу, когда увидели большое животное. Увидев нас, зверь тут же повернул назад в лес, поджав хвост.

Невозможно было не узнать в нем волка. Но даже если бы не узнали мы, узнала моя собака; повинуясь своей природе и инстинктам, она гневно залаяла, бросилась за волком и исчезла среди деревьев.

Нужно ли говорить, что хозяин собаки и его друг последовали за ней? Шкура большого мексиканского волка – завидный охотничий трофей. А за собаку я заплатил двадцать долларов и хотел убедиться, что заплатил не напрасно. К тому же собаке в схватке с таким грозным противником понадобится помощь. Я могу потерять свои двадцать долларов, если ее растерзают на части.

Мы как можно быстрее пробирались между тесно растущими деревьями, руководствуясь звуками лая. Проехали в этой беспорядочной погоне не менее полумили, когда лай сменился грозным рычанием. Собака предупреждала нас, что загнала зверя.

Так и оказалось. Прискакав на место, мы увидели, что животные стоят мордами друг к другу, скаля зубы, но ни то ни другое не торопится вступать в схватку. Волк стоял в оборонительной позе, спиной к дуплу в упавшем дереве. Это, несомненно, было его логово. Мгновение спустя оно стало его смертным одром. Мой дробовик, заряженный крупной дробью, эффективно справился с этим делом; Иннису не понадобилось вмешиваться.

В целом мое новое приобретение, тут же на месте получившее кличку «Лобо», судя по первой охоте, оказалось вполне удовлетворительным, и с этого дня я не продал бы собаку и за вдвое большую сумму.

Глава III Спящая красавица

В возбуждении охоты мы думали только о преследовании волка. Содрав с него шкуру и привязав ее к задней луке моего седла, мы приготовились покинуть это место. Но сразу возник вопрос, в каком направлении нам двигаться. Ответить на него было тем более трудно, что мы не представляли, где оказались и с какого направления пришли.

Кажется, определить это нетрудно; нам тоже так показалось – вначале. Но ненадолго. Вскоре мы поняли, как трудно это сделать; трудность становилась все яснее; мы проезжали милю за милей, не находя тропы или даже подобия ее. Следов было множество, но все это были следы заблудившегося скота или диких животных, которые только сбивали нас с толку. Куда бы мы ни сворачивали, нигде не было тропы или дороги со следами колес или верховой лошади. Короче, мы заблудились в лесу!

Прошло немало времени, прежде чем мы это поняли; вначале нам не хотелось в это поверить; но наконец пришлось.

Мы остановились и сидели, вопросительно глядя друг на друга.

Заблудились в лесу! Когда читаешь, кажется, какой пустяк! Но не для тех, у кого был такой опыт. Для опытного человека это серьезное дело, часто со смертельным исходом. Особенно опасно заблудиться в мексиканской «монте» – подлинных тропических джунглях, где следы тапира, ягуара и волка переплетаются, образуя лабиринт и уводя все дальше и дальше вглубь.

Заблудились в лесу! Это возможно даже в пяти милях от Вера Крус; но здесь вы в таком же диком и одиноком месте, как в джунглях Амазонки!

Мы оба это знали; и, зная, были сердиты на самих себя за то, что в погоне за волком оставили тропу. Охотничий инстинкт успокоился; и если бы сейчас появился второй волк, он ушел бы от нас беспрепятственно. Лобо мог бы последовать за ним, но в таком случае ему пришлось бы самому позаботиться о себе.

Но собака не проявляла никаких признаков замешательства. Напротив, она казалась неудовлетворенной сделанным и готова была попробовать еще. Пока мы сидели в седлах, обсуждая возможный курс, она бегала кругами. Время от времени подавала голос, словно нашла новый след. Потом снова разразилась энергичным лаем. Это положило конец нашей нерешительности, и мы тронулись, чтобы посмотреть, в чем причина этого лая.

Добравшись до собаки, мы увидели, что лает она не на волка и не на другого дикого зверя: лаяла она на дом! Необычное сооружение, но, несомненно, жилое. Каким бы оно ни было, мы очень обрадовались. Вид этого строения избавил нас от неприятного ощущения, которое владело нами уже больше часа. Увидев перед глазами человеческое жилище, мы поняли, что перестали блуждать и найдем обратную дорогу.

Но человеческое ли это жилище? Этот вопрос задал мой товарищ, не я; я знал, что это дом человека. Иннис лишь недавно прибыл в нашу часть в Вера Крус и не знал Мескику; в то время как я немало поездил по ней. Сооружение напоминало гигантскую птичью клетку, стены сплетены из особой разновидности бамбука – мексиканского кана кавера; – стволы поставлены вертикально и очень близко друг к другу; образуется рама, которая держится на столбах прекрасных пальм коросо; листья других пальм накрывают крышу. Один конец сооружения, его задняя часть, очевидно, спальня; эта часть отгорожена ширмой из пальмовых лисьев, которая передвигается на колесиках. Впереди, там, где входная дверь, ширмы нет, и потому сквозь стволы бамбука видно, что находится внутри. Разнообразная мебель и домашняя утварь – все это подтверждало, что дом обитаем. Немного в стороне от дома стояло нечто вроде загона или «корраля» – из таких же бамбуковых стволов, но закрытое сверху; внтури сидело около десяти больших ящериц; каждая очень походила на дракона святого Георгия; но я знал, что это безвредные игуаны. Собака встревожила их; в противном случае в такую жаркую погоду – был полдень, и термометр показывал 90 градусов (32,2 по Цельсию) —они бы лежали неподвижно или спали. Поведение Лобо вызвало у них гнев или страх, а может, и то и другое; некоторые ящерицы бегали в поисках выхода, другие стояли у стволов, свирепо глядя на собаку, как будто готовы были ее укусить. Бедняги, они не смогли это сделать, даже если бы попытались. К своему удивлению, мы увидели, что у них сшиты пасти.

Не могу сказать, долго ли мы стояли, глядя на это странное зрелище и гадая о его причинах. Мы еще не успели прийти в себя от изумления, когда донесшийся изнутри хижины слабый звук привлек наше внимание. Мы повернулись. И то, что увидели, заставило забыть об игуанах. Как уже говорилось, задняя часть сооружения закрывалась своеобразной ширмой из пальмовых листьев, известной как «петате». Эта ширма была частично отодвинута и позволяла увидеть, что за ней: небольшое по размерам помещение, а в нем протянутый по диагонали из угла в угол гамак, подвешенный на двух столбах. Света было достаточно, чтобы мы увидели на этой подвесной постели одну из красивейших фигур, какие приходилось видеть. Молодая девушка; развитая фигура свидетельствовала, что это девочка, которая быстро становится женщиной. В одном конце гамака видна была свесившаяся через край округлая рука, в другом – нога, которую с удовольствием взял бы как модель Фидий. И хотя внутри все же было темновато, мы разглядели и исключительно красивое лицо. Кожа смуглая, но красивая; ресницы подобны двум черным полумесяцам, переброшенным через закрытые веки.

Мы сидели – потому что все еще не спешились – и смотрели на девушку, а она крепко спала. Казалось, ей что-то снится, потому что время от времени с уст ее слетали слова, произнесенные шепотом. Одно из таких слов мы и услышали. Грудь девушки поднималась и опадала в порывистом дыхании. Счастлив мужчина, который ей снится, если встречается с ней и наяву.

Мы с товарищем смотрели на эту спящую красавицу, смотрели молча, не произнося ни слова, но оба чувствовали, что могли бы смотреть бесконечно. Это была словно сказочная сцена, чарующая сцена из мира снов.

Мне уже приходила в голову мысль – ее подсказали клетки с игуанами, – что мы попали именно в то место, которое искали, и что это жилище касадора. Если это так, то в гамаке спит «моя Рафаэлита». В таком случае слова касадора о том, что в его доме не на что посмотреть, далеки от истины. В гамаке лежит та, чья ценность в глазах мужчины превышает все пряности Аравии и все драгоценности Индии.

Не могу сказать, сколько времени она спала, а мы ее не будили. Знаю только, что прошло немало минут, прежде чем мы смогли оторвать взгляд от этого зачаровывающего зрелища, да и то только потому, что вынуждены были это сделать.

Причиной послужил Лобо. Он и еще одна собака неожиданно появились на сцене. Вторая собака своим поведением свидетельствовала, что она дома. Террьер, не очень крупный, но такой смелый, что не уступит большому волку и схватится с ним, как только окажется рядом. Громкий собачий лай и разбудил спящую. Она выскользнула из гамака, как разворачивается прекрасная змея или как выходит из логова пантера, и выбежала из помещения, очевидно, направляясь к входной двери.

Мы с товарищем заторопились ей навстречу. Но встретили мужчину, который только что подъехал на муле и чье поведение, если бы не было других признаков, ясно показывало, что он хозяин дома и всего окружающего. Моя догадка оказалась верной: мы были у хакала Хиля Вентано.

Глава IV Приятный обед

Охотник на игуан возвращался с промысла, и то, что промысел был удачным, доказывала привязанная к седлу ящерица длиной в целых четыре фута; хвост ее тащился по земле.

Мы обменялись приветствиями, и хозяин отнесся к нам очень радушно. Предварительно он привязал свою добычу к горизонтальной ветви дерева, на которой, несомненно, побывали многие ее предшественницы.

После того как позаботились о муле и наших лошадях, хозяин пригласил нас в дом. Нужно ли говорить, что мы оба с готовностью, с радостью приняли это предложение, испытывая самые приятные ожидания? С тех пор как красавица выскользнула из гамака, мы не обменялись с ней ни словом и вообще ее не видели. При появлении касадора – ее отца, как я предположил, – девушка вернулась в спальню, опустив предательскую петате, которая раньше была к нам так благосклонна.

«Моя Рафаэлита обрадуется вам так же, как я» – сказал охотник на игуан, приглашая меня к себе в дом. И теперь я ждал этой радости с легким нетерпением и с ускоренным пульсом.

Наконец встреча произошла, хотя и не с такой теплотой, на которую я надеялся. Девушка приняла нас с некоторой сдержанностью. Она родилась и выросла в лесу, истинное дитя природы, и все могло бы быть по-иному. Но в ее поведении была какая-то надменность, которая на первых порах неприятно удивляла. Однако, когда мы познакомились получше, она исчезла.

Как мы обнаружили – признаюсь, к моему глубокому облегчению, – она действительно оказалась дочерью охотника. Несмотря на разницу в возрасте, она могла бы быть женой Вентано. Молодость не помешала бы этому. Мексиканские девушки считаются готовыми к браку в двенадцатилетнем возрасте; некоторые из них выходят замуж и становятся матерями еще раньше. А, как мы уже говорили, наша хозяйка была вполне сформировавшейся женщиной.

Ни красота, ни застенчивость не помешали ей проявить свое искусство хозяйки. Обменявшись шепотом несколькими словами с отцом, она очень быстро накрыла стол, поставив на него еду и выпивку. Пока она спала, на огне томилось жаркое в ожидании возвращающегося с охоты касадора. Это было блюдо из множества составляющих, среди которых важную роль играли кайенский перец и чеснок. Тем не менее мы нашли блюдо восхитительным – в сопровождении маисовых лепешек тортилий и пальмового вина, в изобилии присутствовавшего на столе.

Однако время шло, и нам хотелось начать обещанную охоту на игуан. Но когда я предложил выступить, хозяин, к моему удивлению, возразил. Я уже заметил, что было в его поведении что-то необычное, словно он хотел что-то нам сказать и не решался. Но сейчас сказал.

– Ау Диос, кабаллеро! – сказал он виноватым тоном. – Никогда в жизни не было мне так неловко, как сегодня. Я это чувствую с тех пор, как вернулся домой и застал здесь ваши превосходительства. Но я занят.

– Заняты?

– Да, сеньор капитан. Как вы, должно быть, знаете, сейчас пускуас деНавидад (канун Рождества); сегодняшняя ночь – «ноче буэна»; и в Санта Люсии, деревушке на берегу, большой праздник. Эту фиесту я никогда не пропускаю и намерен идти и сегодня; мучача тоже. Видите, сеньоры, в каком я положении?

Мы, однако, не видели. Еще только что миновал полдень, и мы полагали, что до вечера можно еще поохотиться на игуан.

Однако мы ошибались, что выяснилось из последующих слов хозяина.

– Развлечения начинаются рано. Пор Диос! Они уже начались, а до Санта Люсии добрая лига.

Поскольку нашему хозяину, хотя он был явно расстроен, не терпелось отправиться на праздник, мы хотели уже идти к своим лошадям.

Мы были разочарованы тем, что не удастся поохотиться на крупных ящериц, но в лесу еще немало дичи, и мы найдем чем заняться.

Но хозяину мы этого не сказали; однако он, должно быть, прочел на наших лицах разочарование.

Казалось, это его глубоко расстроило; он стоял, опустив голову, как будто стыдился посмотреть нам в лицо. Но, оказалось, он размышляет, и эти размышления были не напрасными. Вскоре ему в голову пришла мысль, а на лице снова появилось довольное выражение.

– Кабаллерос! – воскликнул он. – А почему бы вам не отправиться с нами на фиесту?

Этот вопрос нам понравился, но прежде чем мы смогли ответить, хозяин продолжил:

– Вы, сеньор капитан, говорили мне, как вас интересуют харокос, наши привычки и обычаи. Если согласитесь сопровождать такого ничтожного человека, как я, могу обещать вам, вы увидите в Санта Люсии много нового для вас.

Что касается меня, то никаких уговариваний не потребовалось; взглянув на товарища, я увидел, что он в таком же настроении.

– Мучас грасиес, сеньор Хиль! Мы принимаем ваше предложение.

Через двадцать минут мы уже направлялись в Санта Люсию: хозяин на своих двоих, а Рафаэлита боком на муле; ибо мексиканские леди ездят верхом так же, как когда-то знаменитая герцогиня де Берри, поражавшая парижан. Я с удовольствием посадил бы девушку на круп своей лошади и предложил ей это; но она отказалась, и сеньор Хиль ее поддержал.

Глава V Харокос

«Фиеста», которую чаще называют «фанданго», на побережье Вера Крус – зрелище, достойное того, чтобы на него взглянуть. Здесь вы увидите хароко во всем его блеске, в великолепии его живописного наряда, со всеми урашениями и принадлежностями. По правде сказать, зрелище замечательное и оригинальное.

Развлечения фиесты – обычные сельские забавы, популярные среди жителей Вера Крус. В разных частях поля устраивались разные игры, а для спортивных занятий отведено было место на открытом лугу – что-то вроде общинного пастбища на краю деревни. Причем забавы эти менялись: то коррер эль галло (петушиный бой), то колеар эль торо (дерганье быка за хвост) или другие удивительные подвиги верховой езды, которые нигде не исполняются так искусно, как в странах Испанской Америки.

В таких развлечениях, естественно, участвуют только мужчины; женщины остаются зрительницами. Когда мы приехали в деревню, девушка с нами рассталась и ушла в один из домов – к подруге, как сообщил нам отец. Я ее не видел, и она не показывалась весь остаток дня.

По одну сторону от деревни на равнине стоял павильон, сооружение очень больших размеров, открытое со всех сторон; павильон представлял собой столбы из пальмовых стволов и лежащую на них крышу из листьев платана. Все свежее: стволы, ветви, пальмовые и платановые листья, – все свидетельствует о том, что павильон соорудили только что. В сущности он предназнчался только для праздника. Однако выглядел он неплохо. Круглые стволы пальм были обвиты причудливыми цветами, увешаны венками и гирляндами, и это придавало строению классическую элегантность. Нам сообщили, что этот лесной храм отводится для танцев, когда настанет их время – а будет это поздно вечером. Повсюду вокруг стояли киоски с выпивкой – пуэстос и венториллос; они словно говорили, что основным занятием празднующих будет все-таки выпивка, а все это место предназначено для грандиозного мотовства.

Сельские забавы, многие новые и интересные для меня, не утомляли, но мне тем не менее хотелось, чтобы поскорее наступил вечер. Может быть, дочь касадора, днем не появлявшаяся, покажется вечером. Иначе я бы не так торопил темноту. Однако день приближался к концу, а девушки все не было. Все мои надежды обратились к павильону, где она обязательно появится.

Моего товарища ее отсутствие огорчало еще больше. У него на то были причины: на следующий день ему предстояло быть дежурным офицером, и потому сегодня вечером, и не поздно, он должен был явиться в штаб. И потому не мог ждать ни конца фанданго, ни даже начала танцев; так что если дочь касадора в ближайшее время не появится, ему придется уехать, не попрощавшись с нею. И уехать одному. Я уже дал ему понять, что, поскольку у меня самого срочных обязанностей нет, я дождусь конца праздника. К тому же никаких особенных причин для того, чтобы возвращаться вместе, не было. Всего час скачки галопом по ровной дороге, той самой, по которой мы добрались до Вергары. Добавляется только небольшой отрезок до Санта Люсии. Даже если стемнеет, хорошим указателем послужит шум моря.

Уже начинало темнеть; моему товарищу пришлось уезжать. Я думаю, он испытывал некоторую досаду – не на меня, а на свое невезение. Он немного подождал, все еще надеясь увидеть девушку; как ни странно, она не появилась, а уже спустились сумерки. Больше ждать было нельзя; сев верхом, он неохотно уехал, оставив меня моей судьбе, какой она ни будет.

Однако не успел он отъехать, как я пожалел, что не уехал с ним! В воздухе чувствовалось какое-то напряжение – явный предвестник опасности.

Глава VI Фанданго

Темная ночь опустилась над деревенькой Санта Люсия. Но внутренности импровизированного танцевального зала были ярко освещены дестяками масляных ламп и восковых свеч. Был и еще один источник света, который способен удивить человека, не знакомого с обычаями страны. Когда зал начал заполняться девушками, я заметил, что многие из них одеты словно в огненные платья. Муслиновые юбки усеяны ярко светящимися точками; когда девушки резко поворачивались, эти точки вспыхивали ярким пламенем. Впрочем, я знал, чем вызвано это свечение. Не впервые видел я, как красавицы тропиков цепляют на себя светлячков. Ибо это были светлячки, самые крупные и красивые представители своего вида, кокуйо. Они нашиваются на платье и накалываются на булавки в волосах женщины. Такое украшение кажется жестокостью, но на самом деле это не так. Грудь и живот насекомого соединяются толстой чешуей, в которой имеется отверстие для иглы; таким образом, насекомоене испытвает никакой боли, словно сама природа предназначила его для такой цели. Когда их снимают с наряда, жуки не улетают. Кокуйо встречаются достаточно редко, особенно в городах, где за них платят большие деньги. Держат их в небольших коробочках, похожих на клетки для бабочек, и кормят сахарным сиропом.

Та, чьего появления я так долго ждал, «нья Рафаэлита», как говорят на своем жаргоне харокос, наконец показалась. Она сверкала огоньками светляков; я заметил, с каким вкусом они насажены на ее платье – звездами, полумесяцами и крестами по всей юбке. Двойной ряд насекомых окружал голову девушки ореолом; жуков удерживали на месте булавки, вколотые в широкую ленту в волосах; чернота лента делала сверкание насекомых особенно заметным. Никакие бриллианты не сравнятся с этой короной из живого огня, почерпнутого из сокровищницы природы. Ни одна королевская корона не могла выглядеть величественней, и не было королевы или принцессы прекрасней той, на кого была одета эта корона. Когда она взошла на платформу, на которой собирались танцующие, я увидел, что все взгляды в восхищении устремились к ней. Всюду слышались возгласы «Линда линдиссима» (красавица). Я знал, что это говорят о ней.

Касадор явно гордился приемом, оказанным его дочери. Иначе он не был бы харочо. В этой земле личные достоинства человека занимают место богатства и титулов. Все, на что могут рассчитывать местные красавицы, это природная красота.

Стоявший рядом со мной довольный отец сказал:

– Кабаллеро! Что вы думаете о моей Рафаэлите? Разве она не самая красивая мучача здесь?

– Конечно, – согласился я. И чтобы еще больше польстить ему, добавил: – Не только здесь, но во всем штате Вера Крус, насколько я могу судить.

Он казался обрадованным; хотел, чтобы я с ним выпил. Я отказался под предлогом, что хочу посмотреть танцы, которые уже начались под музыку гитары, скрипки и арфы. Я видел, что он и так уже слишком много выпил. Но он хотел еще и ушел без меня.

Танцы были разнообразные, некоторые старые испанские, андалузские.

Но были и чисто мексиканские, и один очень своеобразный, встречающийся почти исключительно у хароко. Называется он мачете ичамарра (нож и шарф). В каком-то смысле это сольный танец, хотя в нем принимает участие несколько человек. Но главная участница – и единственная по-настоящему танцующая – женщина. Стоя в центре площадки, она совершает множество подвигов Терпсихоры в соответствии со своими способностями. Один из зрителей, предположительно добивающийся ее милостей, выступает вперед и протягивает ей шляпу; женщина берет ее, не прерывая танца. Потом так же поступает второй; таким образом у женщины теперь шляпы в обеих руках. Третий соискатель одевает шляпу ей на голову – это ответ первому, бросившему вызов. Такой вызов – вполне достаточное основание для схватки. И не на кулаках, а на мачете; часто такие схватки заканчиваются смертью и всегда – кровопролитием.

Все это делается в честь женщины; большего комплимента она не может получить и именно так это и рассматривает. Теперь первый снова приближается к танцующей с чамаррой – шарфом из китайского шелка, который он сматывает у себя с пояса и ловко прикрепляет к плечу танцовщицы. Тогда выступает второй и прикрепляет к другому плечу мачете – таким образом вызов считается принятым. Во время этого представления каждый из соперников произносит несколько импровизированных фраз, обычно стихотворных; в них он выражает свое восхищение девушкой и бросает вызов противнику. И во время всего танца, сколько бы предметов на нее ни навешали, девушка ни разу не сбивается и не пропускает шага. Но вот танец заканчивается, шляпы, мачете и шарф возвращаются к своим владельцам; каждый выкупает свою вещь за определенную сумму, сопровождаемую пышными изобильными комплиментами. А потом начинается схватка.

Многие девушки уже выступили в этом танце мачете и чамарра, когда на площадку вступила Рафаэлита. Ее появление вызвало необычное возбуждение у зрителей; все стихли и смотрели только на нее, как на приму-балерину, после того как кончилось выступление кордебалета. Я заметил, что у нее среди молодых хароко немало пылких поклонников, и два из них весь вечер уделяли ей особое внимание. Всем было ясно, что еще до конца фанданго прольется кровь, как оно на самом деле и произошло. Но я забегаю вперед. Сомневаюсь, чтобы девушка когда-либо училась танцам, но танцевала она как баядера.

Ни одна профессиональная танцовщица, развлекавшая восточных принцев, не обладала такой грацией. Все харокос великолепно танцуют, и это умение кажется у них наследственным и вполне естественным. Девушка была молода, но кокетлива: впрочем, это тоже особенность ее народа. Однако кокетливость сказывалась только в ее манерах; но движения ее в танце, хотя и чувственные, что неизбежно у женщины с такой великолепной фигурой, тем не менее оставались скромными, показывая, что она нисколько не развращена. К тому времени как танец закончился, соперники уже продемонстрировали свой характер и смотрели друг на друга вызывающе и с ненавистью. У каждого были друзья и сторонники; соперники обернули серапе вокруг левой руки, создав из них нечто вроде щита, и объявили, что готовы. Некоторые женщины выглядели испуганно, они проявляли свой страх в различных восклицаниях.

Возбуждение достигло пика; в это время ко мне присоединился касадор, девшка держалась за его руку, он выглядел торжествующим, а она дрожала. Не знаю, от страха или от сожаления об этой схватке, которая может кончиться смертью одного из ее поклонников. Мне хотелось узнать, на чьей она стороне, и я спросил ее об этом.

– Который, кабальеро? – повторила она, очевидно, взяв себя в руки, потому что слова сопровождались презрительным изгибом губ. – Ни уно ниотро (ни тот, ни другой).

– Но, наверно, один из них интересует вас больше другого?

Я указал на толпу, окружившую соперников.

– Нет. Здесь нет ни одного.

– А где?

– Не спрашивайте меня, сеньор капитан.

Ее взгляд заставил меня прекратить расспросы.

С меня хватит фанданго, и я хотел уехать. А она?

– Разве не пора возвращаться домой? – спросил я.

– Этого я и хочу, сеньор. Но отец… Боюсь, он еще не захочет уходить.

– Попробую уговорить его.

Касадор снова ушел к будкам с выпивкой, и я отправился искать его. И обнаружил за уничтожением очередной порции. Теперь говорил он хрипло, хотя понял, что я ему говорю.

– Вам не кажется, что пора отсюда уходить, дон Хиль?

Казалось, я сохранил на него какое-то влияние, и оно подействовало. Возможно, он подумал о том, что я больше заплачу ему за игуан в следующий раз. Запинаясь, он ответил:

– Пор сиерто, сеньор (конечно). Я готов.

Через десять минут мы были уже в дороге. Я совсем не думал о происходящей сейчас дуэли, вполне возможно, со смертельным исходом.

Однако, как я узнал впоследствии, до этого дело не дошло: один из участников был ранен – тяжело, но не смертельно.

В отличие от пути на праздник, назад моя лошадь несла двойную тяжесть. Это уже не было вопросом выбора или застенчивости девушки. Ноги не слушались ее отца – результат обильной выпивки, – и ему поневоле пришлось ехать на муле.

Дорога в Санта Люсию – продолжение того берегового пути, который ведет к Вергаре, и поэтому мы вскоре добрались до кипариса, который служил ориентиром на пути к дому Хиля Вентано. Здесь по всем правилам вежливости и обычаев гостеприимства я должен был попрощаться со своими новыми друзьями и ехать прямо в Вера Крус, хотя было уже очень поздно. Но хароко не пожелал и слышать об этом. Нет, я должен вместе с ними вернуться в его хакал и провести там ночь. У него есть запасной гамак; а на следующее утро мы пойдем за игуанами.

Меня не нужно было уговаривать; никому не хотелось так расставаться с хозяевами, как мне. Впрочем, должен сознаться, что не хозяин был причиной моего нежелания. Я мог теперь проехать верхом до конца света, не почувствовав усталости.

И вот, по-прежнему неся двойную тяжесть, моя лошадь добралась до хакала.

Глава VII Невинный поцелуй

Было далеко за полночь; луна, до этого скрытая облаками, теперь ярко светила. Светлячки на платье и на лбу девушки, казалось, потускнели. Серебристый свет луны приглушил их золотисто-красноватое свечение. Однако я заметил необычную бледность щек Рафаэлиты, которую объяснил испытанным возбуждением и усталостью от танцев и дороги.

Все же мне показалось, что есть еще что-то, она что-то хочет мне сказать, словно избавиться от какой-то тяжести.

Мы все спешились, и отец ее ушел. Он пьяным голосом заговорил об ужине, вспомнил мою склонность к мясу игуаны и отправился свежевать ящерицу, убитую сегодня утром.

Мы остались наедине, и девушка сказала:

– Я почти жалею, кабаллеро, что приехали с нами.

– Почему? – спросил я удивленно и слегка раздраженно.

– Потому что это опасно.

– Опасно? Для кого?

– Для вас, сеньор капитан.

– Но как? Каким образом, сеньорита?

– На фиесте были ваши враги – я хочу сказать враги вашего народа, американцев. Вы заметили мужчину в черной глазированной шляпе с ниткой жемчуга? Рослый мужчина с темно-каштановой бородой? На нем была фиолетовая манья.

Конечно, я обратил внимание на человека, соответствующего этому описанию; заметил также, что в толпе он не раз и не два бросал на меня враждебные взгляды – мрачно смотрел на меня из-под кустистых бровей.

В нем видна была военная выправка, и мне пришло в голову, что это мексиканский офицер – один из тех, кого мы захватили в городе и отпустили под честное слово.

– Да, – ответил я, – помню человека, о котором вы говорите. Ну и что?

– Об этой опасности я и говорю, сеньор. Он плохой человек, один из тех, кого называют гверильерос; говорят также, что он грабитель, вожак большой шайки.

– А вы откуда его знаете, сеньорита?

– Он был здесь.

– Правда?

– Да; приезжал неделю назад вместе с еще несколькими. Они вели себя очень грубо, заставили нас подать обед и избили бедного пса, который на них залаял. После этого я узнала бы его повсюду. Они чужаки в нашей местности, и мы подумали, что они уедут. Но они не уехали; я видела там и остальных. Один из них хотел, чтобы я с ним танцевала, но я не согласилась из-за того, как они себя здесь вели.

– А почему вы считаете, что мне от них грозит опасность?

– О сеньор, вы и сами это знаете! Гверильерос называют себя патриотами, а вы враг страны. Но если они сальтеадоры – а я в этом почти уверена; и отец со мной согласен – тогда, сеньор капитан, они захотят вас ограбить, если не сделать что хуже. Вы ведь богаты.

– Но они пока еще ничего не сделали. А если сделают, то немного получат. Лошадь и седло, ружье и пара пистолетов. Но прежде чем смогут взять их в руки, почувствуют на себе по-другому. Знаете ли вы, сеньорита, что в этих кобурах, которые вы видите у моего седла, жизнь двенадцати человек? И еще двоих – в моей двустволке.

Она с некоторым страхом посмотрела на мое оружие. Тогда револьверы Кольта были плохо известны мексиканцам; но они хорошо с ними познакомились, прежде чем мы покинули страну.

– Я знаю, вы очень храбрый человек, сеньор капитан, так сказал отец, иначе вы не поехали бы с нами. Но против вас будет много – на празднике их было человек двадцать – и если они придут сейчас – о Боже!

Она казалась серьезно встревоженной; я видел, что она дрожит; не только видел, но и чувствовал, потому что взял ее за руку. Благодарный за то, что она ее не отняла, я сказал:

– Вас, кажется, тревожит, что эти люди могут прийти сюда и причинить мне вред. Вас бы это опечалило?

– О, сеньор, зачем вы спрашиваете? Только подумать: вы наш гость, и с вами случится что-нибудь плохое … под нашей крышей… ах! Тогда мой отец… я…

Собачий лай прервал диалог, который мне так хотелось продолжить. Но у моего волкодава были на то причины: он не только лаял, но и всем поведением показывал, что близко враги. Лай подхватила хозяйская собака; она лаяла еще ожесточенней, очевидно, инстинктивно догадываясь, кто эти враги.

События начали происходить так быстро, что у меня не было времени гадать, кто приближается. Потому что приближалась группа людей. Я видел, как с различных направлений выехало несколько всадников; мне не нужно было вглядываться в них, чтобы понять, что это враги. В этом меня убедили только что произнесенные слова девушки. Но я заметил даже черную глазированную шляпу и нитку жемчуга, когда на них упал лунный свет.

Кажется, настало время продемонстрировать свою храбрость и действие той батареи, которой я хвастал!

Однако я не выстрелил. Мне не позволила Рафаэлита. Она, с хитростью своего народа и со знанием леса, придумала для меня способ уйти, не проливая крови. Схватив меня за руку – потому что как только залаяла собака, она свою отняла, – девушка торопливо потащила к лошади. К счастью, лошадь еще не была расседлана.

Еще через мгновение я был в седле, а Рафаэлита, взяв лошадь под уздцы, повела ее по тропе за домом. Это был единственный подход, не занятый противником: кроме девушки и ее отца, никто не знал о существовании этой тропы.

– Поезжайте по ней, пока не доберетесь до маленького ручья, потом сворачивайте вниз по течению к берегу; а на берегу найдете дорогу. Вперед! Вперед! Они уже возле дома. Святая дева, спаси и обереги его!

Несмотря на всю опасность и необходимость торопиться, я не мог не склониться с седла и не прижать губы ко лбу девушки. Я предпочел бы ее губы, но наше знакомство не зашло еще так далеко. Ее губы умоляюще произнесли:

– Поезжайте! Сеньор капитан, вперед! Храни вас Господь!

И она ускользнула, неслышно, как лесная нимфа; светлячки на ее юбке походили на хвост кометы.

В следующее мгновение я скакал по узкой тропе, скакал быстро, как мог.

Глава VIII Короткая схватка

Некоторое время я продвигался медленно и проехал гораздо меньше, чем мне бы хотелось. Тропа была не только узкой – ее постоянно перекрывали ветви деревьев со свисавшими с них лианами, и все это серьезно замедляло продвижение. Пока я не мог решить, преследуют меня или нет. Несмотря на то, что стояла середина ночи, лес был полон звуков. Квакали лягушки, трещали цикады, кричали совы, стонали козодои, время от времени раздавалось рычание ягуара или меланхолический плач птицы куа, одной из разновидностей цапли. Все эти звуки казались мне приятными: все, что угодно, кроме голосов людей и топота копыт.

Я беспрепятственно добрался до ручейка, о котором говорила девушка, и повернул вниз по течению. Похоже, мне удастся выбраться: я уже слышал негромкие «вздохи» моря и чувствовал запах йода. Я опасался только того, что преследователи, лучше меня зная местность, проедут короткой дорогой и перехватят меня. Если я окажусь на берегу раньше их, у меня достаточно оснований считать, что опасность миновала: я верил в силы своей лошади.

Я действительно добрался до берега, но безопасности не достиг. Напротив, опасность была передо мной. Как и следовало ожидать, меня преследовали. И именно так, как я и догадывался: преследователи проехали более короткой дорогой, чем та, что ведет мимо кипариса.

Выехав из леса и посмотрев на север, я заметил на открытом месте какую-то темную массу. Темное пятно двигалось, оно приближалось ко мне; на фоне белого песка я без труда разглядел отряд всадников. Их было не меньше двадцати – в конце концов оказалось больше, – но вполне достаточно, чтобы я понял: если лошадь меня подведет, я погиб. Теперь я был уверен, что это те самые люди, которые подкрадывались к хакалу; знал их намерения; теперь же, когда они раздражены тем, что я от них ускользнул, я не могу надеяться на их милосердие.

Больше смотреть я не стал: повернув лошадь головой на юг, пришпорил ее и послал вперед галопом. Лошадь у меня чистокровная, лучшей породы; я знал, что она без труда донесет меня до Вергары или, если понадобится, до Вера Крус, и у разбойников не было бы малейшего шанса догнать ее – если бы был отлив и я мог проехать по плотному влажному песку. К несчастью, был прилив, который вынудил меня подняться выше, на рыхлый песок; и здесь моя лошадь не могла развить большую скорость; она продвигалась с трудом, словно по болоту. А я знал, что мои преследователи сидят на мустангах, местных лошадях, легких и проворных, привыкших к такому пути и способных проскакать по песку с гибкостью коз. Сердце у меня сжалось: я заметил, что расстояние между нами сокращается. Наклонившись вперед, я расстегнул кобуры пистолетов и открыл их так, чтобы легче было схватить рукояти. Конечно, сражаться придется против превосходящего противника, однако у меня сохранялись какие-то надежды. Я очень надеялся на оружие, которое подарил миру полковник Кольт. К тому же, оглянувшись, я заметил, что мой волкодав бежит рядом. Я хорошо кормил собаку и заботился о ней; в благодарность она проявляла верность и преданность.

Минут двадцать продолжалось преследование; мне по-прежнему казалось, что преследователи постепенно меня догоняют. Вскоре я был уже в этом уверен. Я оказался в месте, где продвигаться было особенно трудно, и моя лошадь не раз спотыкалась. Мы находились в промежутке между песчаными дюнами, в углублении, напоминающем блюдце, и дорога, если ее можно так назвать, пролегала по этому углублению. Продвигаясь по его дну, я слышал крики преследователей гораздо ближе и мог даже разбирать отдельные слова. Оглянувшись через плечо, я увидел их на возвышении, которое только что миновал сам. Перед мной еще одно такое же возвышение; мне нужно преодолеть его или повернуть и сражаться в углублении. Я еще не решил, как лучше поступить, когда впереди показалось что-то темное: возвышение передо мной словно выросло на восемь-десять футов. Что бы это значило? У меня не было времени на размышления или вопросы: я увидел, что это еще одна группа всадников; судя по блеску металла при луне, они тоже вооружены.

– Враги или друзья? – подумал я.

Ответ пришел, прежде чем я смог задать вопрос, пришел тоже в форме вопроса:

– Это вы, капитан?…

– Я. – Я узнал голос Инниса. – Быстрее!

Но можно было и не торопить. Мой товарищ по неудавшейся охоте, теперь возглавлявший кавалерийский отряд, сразу увидел, как обстоят дела и, не дожидаясь объяснений, отдал приказ: «Вперед!» И вместе со своими тяжеловооруженными кавалеристами устремился вниз по склону. Всадники не остановились в том месте, где я почти уже решил сражаться, а с разгону принялись подниматься на противоположный склон, обнажив сабли. Из лезвия сверкали в лунном свете. Пришпорив лошадь, я поскакал за ними.

Я принимал участие не в одной кавалерийской схватке, но ни одна не оказывалась такой короткой и легкой. Грабители – потому что они действительно оказались разбойниками – были захвачены врасплох, у них не было времени даже повернуть своих мустангов, тем более ускакать, прежде чем рослые драгуны оказались рядом с ними. Короче говоря, мы их всех взяли в плен, за исключением трех или четырех. Эти попробовали оказать сопротивление и теперь лежали на песке, изрубленные саблями. Среди них и мужчина в фиолетовой манье с ниткой жемчуга на шляпе.

– Как вы здесь оказались? – спросил я Инниса, когда все было кончено. – Мне казалось, что вы сейчас должны лежать в постели. Вам снятся ваши обязанности дежурного или, что вероятнее, темноглазая красавица, цветок леса. Но неважно. Объясните!

– С удовольствием, старина. Это легко, как упасть с бревна. Помните янки в Вергаре, где мы в субботу пили шерри кобблерс?

– Конечно, помню.

– Так вот, возвращаясь, я решил заглянуть туда еще раз, как говорят псалмы; и тогда узнал, что вам грозит опасность. Меня о ней предупредил сам янки. Он рассказал, что подозрительные типы проходили через Вергару, направляясь в Санта Люсию. Некоторых он узнал. Это грабители, которые называют себя гверильерос. Вы были одни, и мне пришло в голову, что эти типы могут на вас напасть. Так оно и оказалось. Поэтому я галопом поскакал в наше расположение и привел своих парней – к счастью, как раз вовремя. Но доброе небо! Что если бы мы опоздали!

* * *

Если в тот день мне не удалось поохотиться на игуан, это произошло позже, и у меня была не одна возможность навестить хакал касадора и поблагодарить Рафаэлиту за то, что спасла меня от сальтеадоров.

Майн Рид Охотник на тигров

Глава I. ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Революционная волна охватила в конце XVIII столетия не только Европу, она докатилась через Атлантический океан и до Нового Света, расшевелив народы, которые в течение трех веков стонали под игом испанцев. Следуя примеру английских колоний на севере Америки, эти народы под шумок европейской сумятицы смело объявили о своем намерении также стать независимыми.

Из областей, входивших в состав испано-американского вице-королевства, последней подняла знамя восстания Новая Испания, то есть Мексика. Если бы испанское правительство пошло на уступки, предложенные благоразумным вице-королем Итурригараем, то революция была бы предупреждена надолго, быть может даже навсегда.

Итурригарай поднял вопрос перед Мадридом о том, что белому населению — креолам, лишенным многих гражданских прав, нужно дать эти права. Сделай Испания эту необходимую уступку, креолы были бы вполне довольны и, пожалуй, сохранили бы свою прежнюю лояльность. Мексика, подобно Кубе, до сих пор оставалась бы «драгоценною жемчужиною» в испанской короне, если бы предложения Итурригарая не вызвали недовольства среди местных чистых испанцев-гачупиносов, переселившихся из Старой Испании и крепко осевших в Новой. Они-то вот до того времени и управляли страною, совершенно отстранив креолов от всякого участия в управлении.

Эти узколобые себялюбцы, привилегиям и интересам которых проекты Итурригарая угрожали, схватили его и отправили в Испанию, охаяв его. В Мадриде поверили им. Благоразумные проекты Итурригарая были отвергнуты, и Мексика почувствовала, что вокруг нее еще крепче стягиваются узы, от которых она так страдала со времени завоевания ее Кортесом.

Итурригарай пал в немилость и был вынужден покинуть свой пост.

Отставка Итурригарая произошла в 1808 году. Гачупиносы вполне основательно опасались мятежа против них, но так как целых два года прошло совершенно спокойно, то местные власти перестали верить в возможность такого прискорбного для них события.

Однако они сильно ошиблись. В 1808 году их словно гром с ясного неба поразила весть о восстании Гидальго в одной из северных провинций.

Странно, что священник стал вождем в деле освобождения: ведь именно благодаря влиянию духовенства так долго и была угнетаема Мексика. Но Гидальго и другие священники, участвовавшие в борьбе за независимость страны, были людьми совершенно иного склада, нежели те высокие духовные лица, которые вели государственные дела в столице и в других крупных городах. Гидальго был простым сельским священником, вышедшим из народа, такими же были и большинство остальных лиц духовного звания, выступивших на защиту прав народа.

В октябре 1810 года под знамя Гидальго собралась почти стотысячная армия, хотя и плохо одетая и слабо вооруженная, зато сильная духом. Эта армия, состоявшая почти исключительно из туземных индейцев, бурным потоком залила всю страну и привела в ужас и трепет всех гачупиносов.

Событие это вызвало недоумение и смятение даже в среде креолов, происходивших от испанцев и поэтому связанных с ними узами крови и племенной солидарности. Часть креолов считала своим священным долгом принять сторону правительства против инсургентов, между тем как другая часть была проникнута более благородной идеей избавления страны от иноземного ига.

Собственно говоря, такое деление существовало лишь среди представителей высших и самостоятельных классов креольского населения. В массе же, независимо от цвета кожи, проявлялось полное единодушие: все страстно желали избавления от испанского владычества. Вполне солидарны с ними были и чистокровные индейцы, еще более порабощенные, чем белокожие и метисы. Некоторые из индейцев даже предавались праздной мечте о возможном, по их мнению, восстановлении прежнего блеска ацтекской расы; и это было для них лишним побуждением к героической борьбе с поработителями-испанцами.

Глава II. СТУДЕНТ И ОФИЦЕР

В одно октябрьское утро по широкой равнине, простирающейся от границ провинции Вера-Крус до Оахаки, пробирался одинокий всадник. В стране царила смута; на каждом шагу можно было ожидать неприятной встречи с политическим противником или с одной из тех разбойничьих шаек, которые шныряли повсюду и грабили кого попало, не разбирая партий. Несмотря на это, всадник не имел при себе никакого оружия, кроме старой иззубренной и сильно изогнутой сабли, до такой степени проржавленной, что при первой же попытке нанести удар она должна была изломаться в куски. Не лучше была и его старая лошадь, очевидно, судя по многочисленным рубцам, покрывавшим ее худые бока, некогда служившая какому-нибудь пикадору, а теперь способная разве лишь на то, чтобы мирно, в полном покое, доживать свои последние дни в стойле.

Самому всаднику было на вид лет около двадцати трех. Небольшого роста, стройный, в меру худощавый, с приятным лицом, красиво очерченным ртом и живыми умными глазами, он производил хорошее впечатление. Бледность щек, беспокойный взгляд и облако грусти на его лице говорили о том, что он чем-то сильно огорчен и встревожен. Одет он был в белый камзол из толстой бумажной ткани и в плисовые панталоны оливкового цвета. На голове у него была широкополая шляпа, сплетенная из пальмовых волокон, а ноги были обуты в короткие сапоги из козлиной кожи, отделанной под кордовскую. Все эти предметы хотя и были уж довольно поношены, но находились в полном порядке, а фасон их свидетельствовал, что их владелец принадлежит к высшему сословию.

Местность, по которой проезжал всадник, была не из тех, которые могли бы бодрить путешественника, в особенности одинокого. Во все стороны ширилась бесплодная равнина, коричневая почва которой была покрыта скудной, хилой, желтоватой травой, перемешанной с диким кактусом и алоэ. Временами по этой песчаной, унылой, наводящей жуть пустыне проносились гонимые ветром столбы пыли. Ряды хижин, в некоторых местах разделенных большими промежутками, окаймлявшие с обеих сторон дорогу, все были пусты, — очевидно, брошенные своими бывшими обитателями. Это обстоятельство, в связи с томящим тропическим зноем, совершенным отсутствием воды и хорошей растительности, все более и более угнетающе действовало на молодого путника, волею судьбы занесенного в эти безжизненные степи.

В порыве нетерпения, граничившего с отчаянием, всадник иногда пришпоривал свою клячу. Это заставляло ее в течение нескольких минут бежать вприпрыжку, а затем она снова переходила на прежний, единственно свойственный ей по ее почтенному возрасту, медленный шаг. Усилия молодого человека искусственно вернуть ей навсегда утраченные силы приводили лишь к тому, что он сам начинал обливаться потом и обессиливать.

— Экая негодная лошаденка! — негодовал он, подхлестывая хлыстом клячу. — Уморить, что ли, ты задумала меня здесь?

Но донельзя изморенное животное оставалось совершенно равнодушным как к упрекам, так и к ударам своего хозяина. Оно бы и радо было служить ему более добросовестно, но не могло.

Чем дальше, тем все медленнее и медленнее тащилась несчастная кляча. Наступил уже полдень. Отвесные лучи солнца, ослепительно сиявшего на совершенно безоблачном небе, пекли немилосердно. Легкий утренний ветерок давно уже затих, и в раскаленном воздухе было так тихо, что не шевелился ни один засохший листок на изредка попадавшихся чахлых деревьях.

Увидев в одном месте группу нопалов, всадник сошел с лошади, предоставляя ей самой идти, куда хочет, зная, что она не злоупотребит свободой, и направился к деревьям. Его влекла смутная надежда отыскать под листвою несколько плодов, соком которых он мог бы хоть немного утолить мучившую его жажду. Он не ошибся. Нопалы — эта индейская смоква — были полны плодов, ожидавших первого сильного ветра, чтобы свалиться на землю. Нарвав этих плодов, сколько мог достать, молодой человек тотчас же освободил их от усеянной колючками оболочки и с наслаждением принялся глотать сочную мякоть, а часть рассовал по карманам про запас. Это немножко освежило его. Увидев свою клячу, в некотором отдалении щипавшую сухую траву, он поспешил к своему утомленному четвероногому спутнику и, снова водворившись на его многострадальной спине, продолжал тяжелый путь.

Часа через два попалось большое селение, и наш путник уже обрадовался было, предвкушая сладость приюта в тени и возможность вполне утолить голод и жажду. Но и тут его постигло полное разочарование: это селение оказалось совершенно пустым, а имевшиеся там колодцы — высохшими до дна. Нигде и следа не было ни одного живого существа. В довершение этой странности, с деревьев примыкавшего к мертвому селению леса свисали подвешенные к ним лодки и индейские пироги. Что означали эти обезлюдевшие селения? К чему в лесу, вдали от реки или озера, эта декорация из лодок и пирог? Глядя на все это, молодой человек терялся в самых фантастических догадках.

Миновав лес, он снова очутился среди голой равнины. Немного спустя его чуткий слух уловил звук лошадиного топота, доносившийся сзади. Это вновь обнадежило и обрадовало его. Обернувшись, он через несколько минут увидел догонявшего его другого всадника, который вскоре и поравнялся с ним.

— Свят Господь Бог! — приветствовал его новый всадник, дотрагиваясь до своей шляпы.

— Свят Господь Бог! — ответил первый всадник, также касаясь рукою своего головного убора.

Второй незнакомец, ехавший на прекрасном молодом коне восточной породы, был ненамного старше первого. Выше среднего роста, пропорционально сложенный, очень смуглый, с черными огненными глазами, блестящими черными волосами и шелковистыми усами, с правильными чертами лица, изящный, видимо сильный и ловкий, — этот человек всею своею наружностью свидетельствовал о том, что он принадлежал к тем испано-мексиканским семействам, предки которых были выходцами из Аравии.

Костюм этого красавца отличался богатством и вкусом. Легкий камзол из белого кембрика вполне соответствовал местному знойному климату. Широкие панталоны были из рко-красного шелкового бархата, длинные сапоги из буйволовой кожи были снабжены серебряными шпорами. Легкая светло-серая мягкая шляпа, увитая золотыми шнурками, довершала полугражданский, полувоенный костюм всадника. Военный характер костюма подчеркивался наличием рапиры в кожаных ножнах, прикрепленных к широкому, богато вышитому бархатному кушаку, и карабина, лежавшего поперек седельной луки.

— Позвольте спросить вас, молодой друг, далеко ли вы намерены проехать на вашей лошади? — участливым тоном спросил этот всадник первого, стараясь ехать с ним нога в ногу, что было очень трудно для его горячего коня.

— Нет, слава Богу, только до гасиенды Сан-Сальвадор, до которой отсюда, мне думается, не больше шести лиг, — ответил первый.

— Сан-Сальвадор? Знакомое что-то… А не знаете, далеко это от гасиенды Лас-Пальмас?

— Около двух лиг.

— Да? В таком случае нам с вами по пути, — сказал второй всадник. — Боюсь только, что вы быстро отстанете от меня. Ваша лошадь, кажется, не из проворных, — с улыбкой заметил он.

— Вы правы, сеньор, — добродушно согласился первый всадник. — Это все ошибочная экономия моего отца. Вместо того, чтобы снабдить меня подходящим для длинного переезда конем, он дал мне эту почтенную клячу. Когда-то в молодости она имела очень неприятные столкновения со всеми быками вальядолидского цирка и хотя чудесным образом уцелела, однако до такой степени напугана ими, что с тех пор без панического ужаса видеть не может даже простой мирной коровы. Стоит ей увидеть где-нибудь в отдалении корову, как она, не помня себя, несется в противоположную сторону, до тех пор, пока не упадет от усталости. Это единственный случай, когда она проявляет известную прыть, да и то не на пользу всаднику.

— Да, это не совсем приятно. И неужели же вы все-таки добрались сюда из самой Вальядолиды?

— Да, сеньор, именно оттуда, зато и еду уже без малого два месяца.

Совершенно неожиданно цирковой Россинант, видимо, возбужденный присутствием другой лошади, подтянулся и напряг свои последние силы, чтобы идти с той нога в ногу. Это давало всадникам возможность продолжать начатую беседу.

— Вы были так откровенны, что сообщили мне, откуда едете, — снова начал второй всадник. — Так позвольте же мне, в свою очередь, сказать вам, что я — из Мексики и состою в драгунах королевы, в чине капитана, а имя мое — Рафаэль Трэс-Виллас. Могу ли я узнать вашу фамилию?

— Очень приятно, дон Рафаэль, — отозвался первый всадник. — Конечно, можете. Я — Корнелио Лантехас, студент вальядолидского университета, к вашим услугам.

— Очень рад познакомиться с вами, дон Корнелио, — с подкупающей вежливостью произнес всадник, назвавшийся Рафаэлем Трэс-Вилласом. — Скажите, пожалуйста, не можете ли вы мне объяснить одну странность, вот уже второй день поражающую меня в этих местах? Что значит полное опустошение здешних поселений и подвешенная к деревьям целая флотилия лодок, совершенно неуместная в краю, где можно пройти или проехать десятки лиг, не встретив ни капли воды?

— Я и сам не могу понять этой загадки, дон Рафаэль, — ответил студент. — И не только крайне удивлен всем этим, но, должен откровенно сознаться, даже несколько испуган.

— Что же, собственно, вы видите в этом страшного, дон Корнелио? — спросил драгун.

— Уж такая у меня скверная особенность, но я больше боюсь тех опасностей, которых не знаю, нежели уже известных мне, — продолжал студент. — Меня уверили, что в этой провинции пока еще тихо, но очевидное бегство здешнего населения указывает на то, что и здесь далеко не все благополучно. Быть может, инсургенты уже где-нибудь близко отсюда, что и побудило местных жителей бежать.

— О нет, беднота не имеет обыкновения бояться мародеров, — возразил с усмешкой драгун. — Во всяком случае, сельскому населению не может угрожать никакой опасности со стороны идущих под знаменем освобождения. Потом, не для плавания же по здешним пескам приготовлены тут, в лесу, пироги и лодки. Очевидно, совсем другая причина согнала с родных пепелищ здешнее население. Но какая именно — никак не могу понять.

Некоторое время молодые люди ехали молча, погруженные в раздумье об окружавшей их загадке. Первым заговорил драгун:

— Так как вы прямо из Вальядолиды, то, наверное, знаете более меня о движении Гидальго с его армией. Мне давно уже ничего об этом неизвестно.

— Едва ли мне более известно, чем вам, сеньор дон Рафаэль, — заметил студент. — Вы забываете, что, благодаря тихому шагу моей лошади, я уже без малого два месяца в пути. Сам я узнал кое-что уже в дороге, по слухам; а эти слухи держатся в границах, охраняемых святой инквизицией. Если верить словам оахакского епископа, то вооруженное восстание не найдет себе поддержки в его епархии.

— Какими же доводами подкрепляет епископ свое мнение? — спросил капитан с некоторой резкостью в голосе, по которой можно было догадаться, что он сочувствует повстанцам.

— Его преосвященство просто-напросто подкрепляет свое убеждение своим же намерением подвергнуть отлучению от церкви всех членов своей паствы, которым вздумалось бы примкнуть к повстанцам, — пояснил дон Корнелио. — Кроме того, он объявил, что каждый инсургент дьявольскою силою будет отмечен рогами на лбу и раздвоенными копытами на ногах.

Следовало бы ожидать, что драгун рассмеется над ребяческим легковерием студента, но вместо этого он только передернул плечами и в его больших глазах загорелся огонь негодования.

— Да, — проговорил он как бы про себя, — такими вот нелепостями наше духовенство и смущает умы креолов, прививая им самое дикое суеверие и слепой фанатизм… Наверное и вы, сеньор Латехас, — обратился он к студенту, — никогда не решились бы вступить в ряды инсургентов из опасения, что у вас могут явиться предвещанные епископом украшения?

— Разумеется, я не желаю попасть во власть дьявола, которую так красноречиво описывает епископ, потому и удостоенный своего высокого сана, что он лучше других знает то, что верно и что ложно. К тому же, — поспешил добавить студент, заметив негодующий тон своего спутника, — я человек мирного характера и сам готовлюсь вступить в духовный сан. Чью бы сторону я ни принял, мое желание помочь ее торжеству ограничилось бы только силою молитв. Церковь ужасается крови.

Пока студент высказывался, драгун бросал на него сбоку взгляды, ясно говорившие: «Ну, милый друг, кажется, ни та ни другая сторона ровно ничего не выиграла бы от твоего участия в ней».

— Значит, вы едете в Оахаку, чтобы защитить вашу диссертацию? — спросил он после некоторого молчания.

— Нет, дело, которое привело меня в этот край, совсем другого рода, — ответил студент. — Меня послал сюда, к своему брату, владельцу поместья Сан-Сальвадор, мой отец. Он желает, чтобы я напомнил дяде, что дядя — бездетный вдовец и вместо детей Господь послал ему полдюжины племянников, о которых он обязан позаботиться. Мне вовсе не хотелось брать на себя такое щекотливое поручение, но как мог я противиться воле отца? Отец придает излишнюю цену мирским благам. Я это вижу и внутренне не одобряю. Но все-таки я очень люблю его. Вот эта-то любовь и загнала меня сюда, в безотрадную пустыню, за двести лиг от моего родного дома, чтобы узнать намерения дяди по отношению к нам, своим племянникам, — с невольной горечью заключил студент.

— Вместе с тем вам, наверное, поручено произвести и надлежащую оценку имущества дяди? — довольно нескромно заметил дон Рафаэль, начиная думать, что с этим наивным юнцом нечего особенно церемониться.

К чести драгуна следует сказать, что он тут же внутренне раскаялся в своей нескромности.

— О, что касается этого, то мы вполне осведомлены, хотя никто из нас никогда не бывал в Сан-Сальвадоре, — полугрустно, полунасмешливо сказал студент. — Но вот что интересно, — со смехом продолжал он, — вряд ли когда-либо бедняк-племянник являлся к богатому дяде в таком плачевном состоянии, в каком приходится являться мне. Благодаря непонятному исчезновению всех местных жителей, заботливо утащивших с собою все свои припасы, голоднее меня в настоящее время нет во всей Мексике ни одного шакала.

Драгун сам был не в лучшем положении. Путешествуя третьи сутки по безлюдной местности, он тоже не находил ничего для утоления голода, кроме ягод и диких плодов. Сочувствие к товарищу по несчастью подавило раздражение, закипавшее в нем под влиянием политических разногласий с ним, и между случайными спутниками восстановилось полное согласие.

Отец дона Рафаэля, испанский дворянин, служивший под начальством Итурригарая, после падения последнего был вынужден уединиться в своем родовом поместье Дель-Валле, куда его сын теперь и ехал. Дону Рафаэлю только один раз в детстве пришлось побывать в Дель-Валле, но он помнил, что это поместье должно находиться где-то поблизости упомянутой им гасиенды Лас-Пальмас. Менее откровенный, чем студент, драгун не посвятил его в то, что не одно желание видеть отца подтолкнуло его к путешествию, а нечто более заманчивое.

Прошло еще несколько часов. Солнце начинало приближаться к пылающему горизонту. Тени всадников все более и более удлинялись на фоне пыльной дороги, а красные кардиналы и пестрые попугаи, раскачивавшиеся на вершинах пальмовых деревьев, под которыми теперь пролегала эта дорога, уже запевали свой вечерний гимн.

Лошадь дона Корнелио от изнурения еле плелась. Напрасно боролся с мучительными ощущениями голода, жажды и усталости и ее хозяин. Бодрее были драгун с его конем, от самой природы одаренные большей силою и менее утомленные. Однако и они начинали терять терпение.

Долго крепился дон Рафаэль, наконец, после довольно продолжительных подготовительных рассуждений, внушил студенту мысль, что будет всего благоразумнее, если он, дон Рафаэль, пользуясь большей свежестью и выносливостью своего коня, поедет вперед и, достигнув отцовского поместья, пошлет оттуда кого-нибудь на помощь дону Корнелио.

Студент был вполне согласен с мнением своего спутника. Он сам понимал, что тем черепашьим шагом, каким идет его лошадь и какого поневоле должен был придерживаться дон Рафаэль, им и до утра не добраться до вожделенного приюта.

— Сеньор Лантехас, — сказал драгун, протягивая студенту руку, — мы расстаемся здесь друзьями. Будем надеяться, что нам никогда не придется встретиться врагами. Насколько я мог понять, вы смотрите отрицательно на попытки освобождения страны, триста лет томящейся под тяжелым игом порабощения. Что же касается меня, то я готов, в случае нужды, посвятить делу освобождения не только свое оружие, но и самую жизнь… Пока — до свидания. Как только доберусь до Дель-Валле, тотчас же вышлю вам помощь.

— Счастливого пути, дон Рафаэль! — сердечно произнес студент, крепко пожимая протянутую ему руку. — Если не забудете обо мне — спасибо вам, а забудете или почему-либо вам не удастся помочь мне — значит, на то будет воля Божия.

Еще раз прикоснувшись к шляпе, дон Рафаэль дал своему коню шпоры и вскоре исчез с глаз своего спутника, долгое время уныло смотревшего ему вслед.

Некоторое время спустя дон Корнелио, продолжая путь, увидел перед собою, в красном зареве знойного заката, индейца, гнавшего с пастбища двух коров с полным выменем. Надеясь получить от этого индейца что-нибудь для утоления голода и жажды, или, по крайней мере, сведения относительно замеченных в этом краю странностей, молодой человек окликнул краснокожего. Тот испуганно оглянулся. Разглядев мирного путешественника, он хотел поспешить к нему навстречу, но в это время цирковая кляча студента, в свою очередь, заметила коров, и в тот же миг, словно наэлектризованная, задрав хвост, круто повернулась и вскачь понеслась назад по прежней дороге. Тщетно стараясь удержать лошадь, дон Корнелио не переставал кричать индейцу, чтобы тот остановился. Но индеец, почуяв что-то недоброе в человеке, который зовет его к себе, а сам от него удирает, счел за лучшее как можно поспешнее продолжать свои путь и вскоре скрылся в лесу.

— Святая Матерь Божия! Да что же это такое сделалось со здешним населением?—вслух удивлялся студент, кое-как остановив и успокоив, наконец, лошадь. — Должно быть, оно поголовно взбесилось и не сознает, что делает.

Повернув лошадь в прежнем направлении, он продолжал подвигаться вперед еще более голодный, усталый и разочарованный.

Наконец дон Корнелио достиг десятка хижин, расположенных на песчаном берегу небольшой речки. Эти хижины были так же пусты, как все встреченные им раньше за последние дни. Но при виде их лошадь решительно отказалась двинуться хоть на шаг дальше, и ее хозяин, не менее измученный, чем она, решился остановиться здесь в ожидании обещанной доном Рафаэлем помощи.

Перед одной из хижин высилось два тамариндовых дерева, к которым был подвешен гамак, футов на семь-восемь от земли. Гамак был просторный и прочный, сплетенный из крепких манговых волокон. Ложе это манило усталого путешественника, обещало покой и было словно специально для него приготовлено.

Напившись вдоволь речной воды, которую зачерпывал ладонями, и пустив к ней разнузданную им лошадь, он по стволу одного из тамариндов взобрался в гамак. С наслаждением растянувшись в эластичной качалке, он некоторое время внимательно прислушивался к каждому звуку, надеясь услышать приближение людей, высланных ему на помощь.

Наступила темная ночь. Вся природа погрузилась в сон. Ничего похожего на лошадиный топот не было слышно. Зато до напряженного слуха молодого человека стали доноситься звуки, поражавшие его своей загадочностью, как и все, что он видел в этой провинции. Где-то вдали что-то шумело и гудело. Было это похоже и на беспрерывные раскаты сильнейшей грозы и на рев океана, бичуемого ураганом. Хотя кругом воздух был совершенно тих, но дону Корнелио казалось, что он слышит порывы бури, а сквозь них — смешанный гул отчаянных человеческих воплей.

Ужасаясь этим необъяснимым звукам, напоминавшим приближение страшной бури, студент долго прислушивался к ним. Однако усталость взяла верх над его душевным напряжением, и он крепко заснул.

Глава III. КРАСНЫЙ И ЧЕРНЫЙ

За час до захода солнца, в описываемый нами вечер, на берегу той речки, где остановился дон Корнелио, на полпути между местом его остановки и гасиендой Лас-Пальмас, появились два человека. Там, где показались эти люди, река спокойно текла среди низких берегов, покрытых густой зеленой травой. Немного дальше росли большие дубы и виргинские тополя, сучья и ветви которых были густо переплетены лианами. Дальше река вступала в область с еще более богатою и пышною растительностью, и ее берега становились все выше и круче.

Упомянутые люди были представителями двух рас — индейской и негритянской. Индеец был высокого роста и крепкого, мускулистого телосложения. В противоположность порабощенным мексиканским индейцам, лица и вид которых выражают тупую покорность, этот индеец, очевидно, принадлежавший к свободным сынам родных лесов и степей, смотрел и держался смело и независимо.

На нем была длинная, серая с черными полосками, шерстяная блуза с короткими, доходящими лишь до локтя, рукавами, подпоясанная широким кожаным кушаком. Бурого цвета, широкие, но такие же короткие, до колен, панталоны были из дубленой козьей шкуры. На ногах были красновато-желтые кожаные полусапоги, стянутые тонкими ремешками. Тростниковая плетеная шляпа с широкими полями покрывала голову, с которой ниспадали на плечи длинные и густые пряди черных как вороново крыло волос, по одной с каждой стороны. Из-за его плеча выглядывало дуло короткой, массивной винтовки, а за кушаком было воткнуто излюбленное местное холодное оружие, нечто среднее между большим ножом и саблей, так называемое мачете.

Спутник индейца, типичный негр, был примечателен разве только лохмотьями, которыми он прикрывал или, скорее, подчеркивал свою наготу, да крайним легковерием, с которым он слушал слова индейца. Временами по его черному лоснящемуся лицу пробегало выражение сильного страха.

Индеец, сопровождаемый по пятам негром, медленно подвигался вдоль реки, у самого края воды, там, где почва была мягкая и зыбкая. Он шел с наклоненной вперед головой и внимательно всматривался в почву, как бы отыскивая на ней какие-то следы. Наконец он остановился.

— Вот! — воскликнул он, обращаясь к негру. — Не говорил я тебе, что найду тут их следы? Видишь?

В голосе индейца звучало торжество. Но негр вовсе не был склонен разделять это торжество, судя по испугу, выражавшемуся в его широко открытых глазах. И, надо правду сказать, то, на что указывал ему индеец, могло не напугать разве только охотника на диких зверей. На мягком влажном песке были ясно отпечатаны десятка два следов, в которых знаток сразу мог узнать очертания когтистых лап свирепого ягуара, называемого испано-американцами тигром.

— Они прошли здесь не более получаса тому назад, — продолжал индеец. — Нет, — поправился он, взглянув на воду, — вода еще взбаламучена, стало быть, нет еще и десяти минут, как они перешли.

— Уйдем и мы скорее отсюда! — взмолился негр, весь посеревший от ужаса. — Зачем нам тут оставаться? Вон сколько следов, и все разной величины… Господи помилуй! Тут этих тигров, должно быть, было видимо-невидимо… И не сочтешь…

— Вздор! — перебил индеец. — Их отлично можно счесть… Вот: раз, два, три, четыре. Самец, самка и два детеныша. Всего четыре штуки. Вот раздолье-то для хорошего охотника на тигров!

— Да, только для охотника, — уныло вымолвил негр.

— Ну, сегодня мы, пожалуй, оставим их в покое, — сказал индеец. — Сейчас у нас с тобой есть более важное дело.

— А не лучше ли оставить и это дело до завтра и вернуться в гасиенду? Хоть мне и очень хотелось бы видеть те чудеса, о которых ты столько наговорил, Косталь, но я, право…

— Да разве можно откладывать такое дело до другого дня? — прервал негра индеец, которого тот назвал Косталем. — Нет, друг Клара, этого никак нельзя. Возможность видеть и делать то, о чем я тебе говорил, бывает только один раз в месяц, а через месяц нас уже здесь не будет, и мы все потеряем… Нет, нет! — продолжал он, видя нерешительность негра. — Задуманное мною должно быть сделано в эту же ночь и на этом самом месте. Садись и слушайся меня.

С этими словами индеец первый уселся на густую траву, на некотором расстоянии от воды. Негр волей-неволей последовал его примеру.

Невзирая на привычное подчинение авторитету индейца, Клара — так звали негра — не переставал терзаться страхом. Сжавшись в комок, он тревожно крутил головой во все стороны, видимо, ожидая, что вот-вот откуда-нибудь появятся тигры и набросятся на него.

— Напрасно ты так трусишь, дружище, — пробовал успокоить его индеец. — К услугам тигров вся река, и им ни к чему сейчас возвращаться сюда.

— Но они могут быть голодны, а я слышал, что они больше всего любят мясо чернокожих, — робко возражал негр.

— Ха-ха-ха! — звонким смехом залился индеец. — Ты можешь этим гордиться. Но, по правде сказать, едва ли во всей стране найдется хоть один тигр, который был бы настолько глуп, чтобы предпочесть твое тело, положим, очень черное, зато тощее и жесткое, мясу молодой телки или козы. Думаю, если бы ягуары услыхали твои слова, они лопнули бы со смеху!

— Тебе хорошо смеяться насчет меня и тигров: ведь ты их не боишься, а я страшно боюсь, — ребяческим тоном говорил негр.

— Еще бы мне-то, цапотеку, бояться кого или чего-нибудь на свете! — гордо произнес индеец, выпрямляясь и любуясь на обнаженные части своих мускулистых бронзовых рук и ног. — Руки и ноги мои крепки, как те стальные пружины, которые продаются в больших городах. Зрение мое остро, прицел мой верен, а дух не знает страха, — словом, я — цапотек, и этим все сказано!.. Что же касается тигров, то, повторяю, не будем думать о них до завтра. В эту ночь, когда будет светить новый месяц, мы должны дождаться сирены с распущенными волосами. Она показывается в пене водопада и на поверхности пустынного озера…

— И она может указать, где есть золото? — встрепенулся негр, с жадностью ловивший теперь каждое слово индейца.

— Не только может, но и действительно указывает золотоискателям самые лучшие залежи золота, а водолазам — самые крупные жемчужины на дне океана, — убежденно пояснял индеец.

— Откуда ты все это знаешь? — спросил с легким оттенком неверия негр.

— От моих отцов, цапотеков, — торжественным тоном ответил индеец. — А они узнали это от Тлалока и его супруги Матлакуэцки, богов, которые так же сильны, как силен Бог бледнолицых. Как было моим отцам не знать всего…

— Ой, не говори так громко, друг Косталь, — боязливо прошептал негр, снова оглядываясь, — христианские монахи везде имеют уши и могут счесть твои слова за богохульство, а их святая инквизиция, ты знаешь, не щадит ни черных, ни красных, ни белых.

Напоминание об инквизиции заставило и смелого индейца понизить свой звучный голос, так чтобы его мог слышать один его собеседник, и он продолжал:

— Отцы мои говорили мне, что сирена никогда не является человеку одинокому. Необходимо, чтобы было двое, и они оба должны быть людьми мужественными, потому что водяное божество иногда бывает очень разгневано вызовом, и тогда оно страшно в своих действиях. Нуждаясь в товарище, я выбрал тебя. Неужели ты этим не польщен, Клара?

— М-м? — промычал негр, с видом сомнения покачивая своей курчавой головой. — Могу сказать, положа руку на сердце, что человека я не боюсь, тигра, признаться, побаиваюсь, а твоя сирена, которая, судя по всему, что ты о ней рассказываешь, в близком родстве с дьяволом, начинает сильно меня пугать.

— А чего пугаться хотя бы и самого дьявола, если с его помощью можно сделаться богатым, иметь сколько хочешь золота и быть важным господином? — соблазнял своего товарища индеец.

— А это можно и негру? — осведомился чернокожий.

— Можно и негру, — подтвердил индеец.

— Эх, не ошибаешься ли, Косталь? — продолжал негр, все еще не решавшийся вполне верить тому, что казалось ему чересчур уж большим счастьем. — Мне кажется, золото не может помочь ни тебе, ни мне, потому что мы оба — рабы, и наши господа тотчас же отнимут его у нас.

— Ну, что касается меня, то моему рабству… вообще рабству всех индейцев скоро придет конец, — сказал Косталь. — Разве ты не слыхал, что на севере явился священник, который провозгласил свободу и равенство всех племен?

— Нет, не слыхал, — откровенно обнаружил негр свое полное невежество в политических делах страны.

— Ну, так узнай, что скоро наступит день, когда негр и индеец будут равны белолицему, креол — испанцу, а индеец-цапотек, как я, сделается господином и тех и других, — говорил Косталь, в своем увлечении вновь возвышая голос. — Да, — продолжал он, — скоро вновь вернутся дни нашей славы. Это так же верно, как то, что мы с тобою сидим тут. Ради этого великого будущего я и хочу добыть как можно больше золота. До сих пор я не старался иметь его, потому что понимал, не хуже твоего, что его у меня, жалкого раба, сейчас же отнимут. Теперь же, когда мне улыбается свобода, я знаю, что золото останется при мне, и с его помощью мне удастся восстановить былую славу моих отцов.

Клара смотрел на своего товарища, разинув рот и вытаращив глаза. Его поражала дикая величавость, сказывавшаяся в ту минуту во всей фигуре охотника на тигров, бывшего таким же рабом на гасиенде Лас-Пальмас, как и он сам, негр; поражала его и претенциозная манера, с какою индеец говорил о восстановлении былой славы своих предков.

Заметив произведенное им впечатление, Косталь самодовольно ухмыльнулся и снова заговорил:

— Друг Клара, слушай, что я хочу раскрыть тебе, как единственному человеку, которого я считаю преданным себе. Я открою тебе тайну, которую скрывал от всех в течение долгих лет, настолько долгих, что в них попеременно сменялись пятьдесят сухих времен с пятьюдесятью дождливыми…

— Неужели ты видел пятьдесят таких перемен? — с изумлением спросил негр, предполагавший, по наружному виду товарища, что ему не более тридцати лет. — Может ли это быть? Ты не шутишь?

— Нет, не шучу, — ответил серьезным тоном индеец. — Не шучу и говорю, что и еще увижу в несколько раз больше. При моем рождении было знамение, что мне жить столько же, сколько живет ворон.

Негр застыл в изумлении перед откровениями товарища, а тот продолжал:

— Слушай же, друг Клара, что я еще скажу тебе. Во всем этом просторе, — он очертил рукою круг, — с севера до юга и с востока до запада, нет ни одной пяди земли, которая когда-то не была бы заселена моими предками, цапотеками. До появления бледнолицых на наших берегах цапотеки были властителями всей страны, от океана до океана. Только эти океаны были границами их владений. Тысячи воинов стекались под их знамя на защиту страны. Им, славным цапотекам, принадлежало все золото, покоящееся в недрах земли, и весь жемчуг, дремлющий в своих раковинах на дне океана.

Золото сверкало на их одежде, на оружии и даже на мокасинах, покрывавших их ноги. У цапотеков было столько золота, что они не знали, что с ним делать. Где теперь некогда могущественные касики Тегуантепека? Большинство из их подданных было убито бледнолицыми или погребено в темных рудниках, где они должны были добывать золото уже для победителей; а уцелевшая их часть была превращена в рабов для других работ. Какие-нибудь сотни негодных искателей приключений, явившихся из-за моря, поделили между собою все наши земли и сделались нашими господами. И вот я, последний потомок благородных касиков, влеку свое жалкое существование в качестве раба, обязан молча выносить тиранию бледнолицего, ежедневно рисковать собою в борьбе с дикими зверями, чтобы они не опустошали стада моего поработителя; и на всех этих обширных равнинах, по которым с утра до вечера гонит меня моя опасная обязанность, нет ни одного местечка, которое я бы мог назвать своим; даже тот, едва заметный клочочек, на котором стоит моя убогая хижина, — даже и он не мой…

С выражением отчаяния махнув рукой, индеец вдруг оборвал свою возбужденную речь и, опустив голову на грудь, погрузился в грустные размышления. Негр смотрел на него почти с благоговением. До сих пор этому чернокожему не было известно, что его краснокожий товарищ по рабству, этот полуязычник, полухристианин, был потомком древних властителей Тегуантепека, и это открытие произвело на него глубокое впечатление.

Глава IV. СЕМЬЯ ЯГУАРОВ

Незадолго до того, как солнце спряталось за горизонтом, когда большая часть неба горела пурпуром и золотом, до слуха собеседников донесся протяжный вой, закончившийся хриплым ревом. Звуки эти, исходившие из густой кустарниковой поросли, видневшейся на довольно далеком расстоянии от наших друзей, вверх по течению реки, заставили негра вновь посереть от ужаса, задрожать с головы до ног и вскочить с места.

— Дева-Мария! Да ведь это ягуар! — закричал он не своим голосом.

— Ну так что же? — спокойно произнес индеец, даже не пошевельнувшийся и не моргнувший глазом.

— Как что? Говорю — ягуар! — вопил негр, не зная, куда броситься от страха.

— Ягуар? — повторил индеец. — Врешь, это не ягуар.

— Дай-то Бог, чтобы я врал! — продолжал спокойнее негр, начиная надеяться, что он ошибся. Невозмутимое спокойствие товарища успокоительно подействовало и на него.

— Конечно, врешь, — продолжал индеец, — тут не один ягуар, а целых четыре, считая двух детенышей, тоже имеющих острые зубы и когти.

Услыхав объяснение, совершенно противоположное тому, какое ожидал, негр так и присел, всем своим видом выражая полнейший ужас. Затем он снова вскочил и рванулся было бежать по направлению к гасиенде.

— Э, друг, напрасно ты хочешь спастись бегством! — увещевал его индеец, скрыв мелькнувшую на его тонких губах насмешливую улыбку. — Ведь ягуары всякому другому мясу предпочитают мясо чернокожих и непременно догонят тебя.

— Ну, вот, а давеча ты говорил обо мне совсем другое! — произнес негр, остановившись и обернувшись назад. — Что же ты путаешь?

— Может быть, насчет тебя я и ошибся, — с прежней невозмутимостью продолжал индеец. — Но вот в чем я никак не могу ошибиться, потому что наблюдал это сотни раз: когда самец и самка ягуаров вместе, они редко так воют, в особенности, если чуют присутствие человека. Вернее всего, они сейчас разошлись в разные стороны и перекликаются между собою, и если ты побежишь назад в гасиенду, то можешь попасть в зубы кому-нибудь из них.

— Ну, этого я вовсе не желаю! — заявил негр. — Что же мне тогда делать?

— Оставаться здесь, со мною; для меня все ягуары, вместе взятые — пустое дело! — отрезал индеец.

Новый вой и рев, донесшиеся теперь с совсем другой стороны, убедили негра в справедливости высказанного индейцем предположения и заставили его покорно вернуться на старое место.

— Ага! Понял-таки в чем твое спасение, дружище! — подсмеивался охотник, видя, как крепко прижимается к нему полуживой от страха товарищ. — Как только дошло до дела, перестал гордиться тем, что ягуар находит мясо чернокожих самым приятным для себя лакомством. Хвалю за это.

Про себя же Косталь подумал, что с таким трусом едва ли ему удастся заставить сирену показать золото, необходимое для возрождения цапотеков. Не лучше ли отложить это предприятие до отыскания более подходящего сотоварища? Потом, направив свою мысль в прежнее русло, он продолжал мечтать уже вслух.

— Да, плох тот краснокожий или чернокожий, который откажется вступить в ряды бойцов, скликаемых со всех сторон славным священником, поднявшим знамя восстания против угнетателей всех цапотеков, ацтеков и креолов. Разве испанцы не оказались свирепее самих тигров?

— Ну, испанцев-то я вовсе не боюсь, — заметил негр.

— Вот и отлично, товарищ! — воскликнул индеец. — Раз это так, то я завтра же заявлю дону Мариано де Сильва, что он может искать себе другого охотника на тигров. А мы с тобой отправимся на запад и присоединимся к повстанцам.

Едва он замолк, как из ближайшего прибрежного кустарника послышался новый протяжный рев. Охотник принял это за вызов. Его глаза загорелись огнем непреодолимого желания схватиться с врагом.

— Клянусь духом касиков Тегуантепека, что это уж слишком для моего терпения! — вскричал он, вскакивая на ноги. — Я отучу этих двух хвастунов так громко беспокоить меня! Готовься, друг Клара, к близкому знакомству с господами ягуарами!

— А зачем мне с ними знакомиться? Я вовсе этого не желаю, — почти плаксиво возразил негр. — Я лучше уйду куда-нибудь подальше. Оружия у меня нет, и я не принесу тебе никакой…

— Глупости, Клара, — прервал его индеец. — Тот ягуар, который подает голос, — самец. Он сидит там, в кустах, направо. Я сейчас поговорю с ним. А так как во всем этом крае нет ни одной реки и ни одного потока, где бы не было у меня в запасе пироги или простой лодки, то…

— Неужели и здесь есть? — перебил, в свою очередь, негр.

— Есть и здесь небольшая лодка. Этого требует мое занятие, — ответил индеец. — Мы сядем в нее, и ты в ней будешь в полной безопасности. У меня уже составлен план, как поудобнее подобраться к ягуару.

— Ах, Пресвятая Дева Мария! Да ведь я слышал, ягуары плавают не хуже рыб, и они нас… — снова начал было негр, но индеец с нетерпением прервал его:

— Так что же, пусть плавают. Это ничему не помешает, Пойдем за лодкой.

С этими словами он двинулся по направлению к маленькой бухточке, где, действительно, нашлась лодка, привязанная к вбитой в землю свае. Лодка была небольшая, как раз для двух человек. На дне ее лежали весла, прикрытые легкой циновкой, служившей в случаях нужды парусом. Эту циновку индеец выбросил на берег, за ненадобностью.

Чувствуя, что ему все-таки лучше в обществе смелого и ловкого охотника, чем одному, негр поплелся за ним. Охотник усадил его в заднюю часть лодки, а сам поместился в передней, чтобы управлять лодкой. Сильным толчком отбросив лодку от берега, чуть не на середину реки, Косталь направил ее вверх по течению.

Последние лучи солнца еще освещали поверхность воды, в которой дрожали тени ив и аламосов, росших на берегу. В ветвях этих деревьев веял легкий, пропитанный ароматами цветов степной ветерок, и аромат его казался индейцу возбуждающим надежды на свободу. Вообще он, этот сын степей, наслаждался окружающей природой, между тем как негр, весь уходивший в свои личные ощущения, был к ней совершенно равнодушен.

Некоторое время лодка держалась близ береговой полосы, следуя за извилинами реки. В тех местах, где растительность нависла над водой, негр с ужасом всматривался в ее гущу, ожидая встретить свирепый взгляд кровожадного тигра.

— Друг Косталь, держись, ради Бога, подальше от берега! — каждый раз вопил он, сжимаясь в комок. — Вдруг ягуар подкарауливает нас здесь и прыгнет к нам в лодку.

— Очень может быть, — спокойно поддакнул индеец, работая веслами. — Я все думаю о том, как нам лучше сделать, если придется возиться сразу со всем ягуарьим семейством, следы которого мы видели на водопое. Я решил так: с тигрятами будешь управляться ты. Возьмешь каждой рукой одного из них за шиворот и станешь стучать их друг о друга черепами, пока эти черепа не треснут. Это дело пустяковое…

— А по мне, очень трудное, друг Косталь, — возразил негр. — Как же я схвачу их за шиворот, если они не дадутся?

— Да, это правда, наверное не дадутся, — согласился индеец. — Поэтому тебе нечего и бояться их, — немного нелогично заключил он. — Как бы там ни было, но я уверен, что не пройдет и четверти часа, как все четыре ягуара окажутся от нас на расстоянии вытянутой руки…

— Все четыре?! — повторил негр, от страха сделав такое порывистое движение, что лодка чуть было не опрокинулась. Только благодаря своей ловкости индейцу удалось удержать ее в равновесии.

— Насколько я мог понять, — продолжал он, — один ягуар находится на этом берегу, другой — на том. Оба ищут добычу. Мы на виду у них, и они, того и гляди, набросятся на нас, каждый со своей стороны. Сейчас мы обогнем вон тот крутой поворот реки, и ты смотри в оба. Наверное, увидишь кое-что очень интересное.

Индеец сидел спиною к тому, что было впереди лодки, и каждый раз должен был поворачивать голову, чтобы видеть это «интересное». Но так как лицо негра было зеркалом, в котором отражалось окружающее, то охотнику достаточно было только смотреть в это зеркало, не трудясь то и дело оборачиваться. И вот, когда живое черное зеркало вдруг стало изображать крайнюю степень ужаса, Косталь понял, что ему надо быть настороже.

Опустив весла, он обернулся всем телом. Перед ним расстилалась безграничная равнина, сливавшаяся с горизонтом. Полноводная река равнялась своей поверхностью с берегами, покрытыми густой муравой, без признака какого-либо дерева. Почти у самого изгиба реки начиналось ее разветвление, образовавшее зеленеющую дельту, вокруг которой пролегала дорога в гасиенду Лас-Пальмас.

Лучи заходящего солнца покрывали всю равнину прозрачною золотистою дымкою, нависавшею и над серебристою, пронизанною пурпуром лентою реки, среди которой плыла лодка. Впереди лодки, на расстоянии двух выстрелов, было нечто, заставившее охотника восторженно воскликнуть:

— Какая красота! Видишь, Клара, эту картину?

Крепко вцепившись своими длинными и крепкими, как железо, зубами в тело жеребенка, которого он только что убил, навстречу лодке плыл огромный ягуар-самец. Действительно, прекрасную картину для любителя представлял собою этот царственный хищник американских джунглей. Его вытянутая голова сгибалась над передними лапами, задние конечности были спрятаны под брюхом, бока своими волнообразными движениями свидетельствовали о силе и ловкости этого могучего организма. Угасающие лучи солнца высвечивали во всем блеске великолепную бархатистую, ярко-желтую с черными пятнами шкуру, покрывавшую красавца зверя.

Заставив растерявшегося негра, на которого эта картина произвела только устрашающее впечатление, взять в руки весло, охотник схватил ружье и, присев на корточки на дне лодки, приготовился стрелять. Негр, повинуясь сильной воле товарища, кое-как греб веслами. Заметив своих врагов, ягуар издал громоподобный рев, далеко прокатившийся по тихой равнине. Индеец ответил на этот грозный вызов не менее диким, хотя и более слабым полуревом, полувоем. Зверь и человек поняли друг друга.

— Самец! — с видимым удовольствием заметил охотник, обращаясь к своему спутнику.

— Стреляй же скорее! — умолял негр.

— Нет, еще рано, — возразил охотник. — Пусть подплывет поближе. К тому времени, наверное, подоспеет и самка с детенышами.

— Ох, спаси Господи! Довольно нам и одного этого кровопийцы! — тоскливо шептал негр, мысленно проклиная себя за то, что послушался охотника и пришел с ним сюда, соблазненный обещанием не только слышать, но и видеть воочию благодетельную сирену.

В это время послышался пронзительный визг, и вслед затем на ровной плоскости левого берега показалась фигура несшейся огромными скачками самки ягуара, спешившей на помощь к своему супругу. Быстрота и легкость ее движений были прямо изумительны. Шагах в двухстах от реки ягуариха вдруг остановилась, подняла нос и принялась обнюхивать воздух. Бока ее дрожали, словно тетива сильно натянутого лука перед спуском стрелы. Вдогонку за матерью бежали вприпрыжку маленькие ягуарчики. Лодка, предоставленная самой себе, кружилась на одном месте. Ягуариха стояла как раз против лодки.

— Клара, гони лодку вперед, иначе мне нельзя стрелять! — крикнул охотник. — Не робей, друг, если не хочешь беды. Держи лодку прямее. Необходимо, чтобы я с первого же выстрела мог уложить этого красавца. Если мне это не удастся сделать, то один из нас пропал, а то и оба погибнем. Раненый тигр вдвое опаснее здорового. А тут еще и его самка с детенышами.

Расстояние между лодкой и плывшим тигром постепенно уменьшалось. Зверь страшно смотрел огненными глазами, оглушительно рычал и бешено колотил себя по бокам своим длинным хвостом.

Охотник только что было взял верный прицел, как лодка вдруг так сильно заколебалась из стороны в сторону, точно ее подбрасывала буря.

— Какого черта ты там балуешься, Клара? — сердито кричал охотник. — Перестань же! Если ты так будешь вести лодку, то появись перед нами хоть целая стая тигров, мне не попасть ни в одного!

Но обезумевший от страха негр еще сильнее закачал лодку.

— Ах, чтоб тебя побрали черти! — яростно взревел охотник. — С тобой, дураком, и в самом деле пропадешь ни за что ни про что!

Бережно положив ружье на дно лодки, индеец выхватил из трясущихся рук негра весла и несколькими взмахами привел лодку в нужное положение. Ягуар понял, что этот момент для него благоприятен и воспользовался им. Издав резкий крик, он своими сильными зубами вырвал из бока своей жертвы огромный кусок мяса и вместе с ним в один огромный прыжок перенесся на левый берег, к своей семье. Очутившись вместе, ягуары в нерешительности смотрели на лодку: они и желали, и опасались напасть на сидевших в ней. Но, вероятно, опасение взяло верх, потому что четвероногая чета хищников вдруг повернула в другую сторону и помчалась через равнину к своей родной сельве. Тигрята также бросились за ними, стараясь не отставать от родителей.

Излив свою досаду и разочарование в потоке красноречивых восклицаний, индеец повернул лодку назад, к месту ее обычной стоянки.

Негр обрадовался было этому обороту дела, но тут же был разочарован пояснением охотника, что ягуары — звери хитрые и отлично умеют применять разного рода военную тактику. Бегство их в сторону, противоположную реке, могло быть только для отвода глаз. Где-нибудь они остановятся посмотреть, что делают их враги, и заметив, что лодка повернула вниз по течению, ягуары встретят их там, в более удобном месте.

— Неужели они могут выкинуть такую штуку? — изумлялся и вместе с тем ужасался негр. — Разве они так умны?

— Да, они гораздо умнее некоторых людей, — не без ехидства ответил индеец. — Я уверен, что мы сегодня увидим их еще раз по ту сторону водопада. Жеребенок, каким запасся было тигр, попадается им не каждый день, и они не захотят упустить такое лакомство. Они знают, что течение перенесет им добычу через водопад, и будут там поджидать ее. Но в том, что они получат ее в целости, я сильно сомневаюсь, мне не раз приходилось видеть, как самые крепкие деревья превращались в щепки, когда попадали в водопад… Но пока не будем думать о тиграх. Пора начать то дело, ради которого мы пришли сюда. Скоро покажется месяц, и нам не надо упускать время.

Вернувшись в бухточку, охотник снова привязал лодку к дереву и сказал:

— Ну, ты пока оставайся здесь, а я пойду подготовлюсь. Не бойся, далеко не уйду и, пожалуй, оставлю тебе на всякий случай ружье.

— С одной пулей против четырех тигров — хорошая оборона! — ворчал негр, безнадежно опускаясь на борт лодки.

В нескольких шагах от лодки охотник влез на большое дерево, густые и длинные ветви которого местами опускались в воду. Застыв среди этих ветвей, индеец простер свои руки над водой и мерным голосом затянул какое-то заклинание.

К дикому напеву индейца временами примешивался отдаленный, но постепенно приближавшийся рев ягуаров. Казалось, что это перекликаются между собою сами демоны. Так, по крайней мере, чудилось несчастному негру, который едва успевал немного успокоиться от одного страха, как его тут же бросало в другой.

Кончив заклинание, индеец вернулся к негру, взял свое ружье на плечо и сказал:

— Пойдем.

— Куда? — спросил негр.

— К водопаду, чтобы вызвать там сирену с распущенными волосами и просить ее показать нам золото.

— Да ты же говорил, что там будут спать тигры! Зачем же нам снова лезть к ним в пасть? — протестовал негр.

— Не мы полезем к ним, а скорее они полезут к нам под пулю, — утешал индеец. — Пойдем, друг Клара. Сирена даст нам много, очень много золота, и мы оба будем богачами.

— Ладно, иду! — закричал чернокожий, вновь поддаваясь жадности. — Пусть только добрая сирена покажет нам, где достать золото, и до конца дней моих буду ее верным рабом. Все сделаю, чего бы она ни захотела.

— Давно бы так! — одобрил индеец, и они направились вдоль берега, вниз по течению реки.

Глава V. НЕОКОНЧЕННЫЙ ВЫЗОВ

Дон Рафаэль был плохо знаком с местностью, по которой ехал. Хотя он и жил здесь, когда был мальчиком, но с тех пор ему не пришлось ни разу побывать здесь. Пока дорога шла прямо, молодой человек спокойно следовал по этому пути, вполне уверенный, что она выведет его именно туда, куда ему было нужно. Но когда он достиг того места, где дорога расходилась в две противоположные стороны, то стал в тупик. Он никак не мог припомнить, в какой стороне была расположена отцовская гасиенда Дель-Валле или хотя бы другая знакомая ему гасиенда, Лас-Пальмас, находившаяся невдалеке от отцовской.

Не видя вокруг никого, к кому можно было бы обратиться с просьбою указать дорогу, дон Рафаэль предоставил выбор своей лошади. Та, страдавшая больше от жажды, чем от голода, усиленно втягивала в себя расширенными ноздрями воздух и, почуяв воду, обрадованно направилась в ту сторону. Таким образом она взяла вправо, между тем, как обе упомянутые гасиенды находились слева.

Проехав не более четверти часа по дороге, избранной лошадью, дон Рафаэль заметил, что очутился в густом перелеске, за которым шумел водопад. В этом месте дорога круто обрывалась. Молодой человек хотел было вернуться назад к перекрестку, но подумал, что чего доброго и противоположная дорога заведет его куда-нибудь в глушь, поэтому лучше ехать по прямой. Ему смутно помнилось, что с какого-то места нужно было сворачивать в сторону, но с какого именно — он никак не мог припомнить.

Желая посмотреть, нет ли где поблизости каких-нибудь жилищ с живыми обитателями, у которых бы можно справиться, путник сошел с лошади, привязал ее к дереву, так, чтобы она была в состоянии свободно щипать росшую вокруг сочную траву, и стал пробираться сквозь чащу к тому месту, откуда слышался шум воды. Он сообразил, что там, где шумит вода, должен быть какой-нибудь источник, а возле него, быть может, живут и люди.

Его предположение отчасти оправдалось. Правда, никаких жилищ в этой пустынной местности не было, но люди оказались. С трудом пробравшись через густо переплетенный лианами перелесок, дон Рафаэль оказался на берегу узкой, стремительно текущей реки, посреди которой высилось нагромождение из огромных каменных глыб, неизвестно откуда взявшихся на этой однообразной равнине, а через это нагромождение, с громким плеском и гулом, низвергался роскошный каскад воды, весь покрытый узорчатой белоснежной пеной. В стороне от водопада, близ берега, на котором остановился наш путник, из воды торчал черный камень с совершенно ровной и гладкой поверхностью. На этом камне пылал костер, сложенный из сухого валежника; возле костра копошился негр, хлопотливо подбрасывая в огонь новые порции горючего материала. В отблеске этого костра каскад казался алмазным, а его жемчужная пена местами окрашивалась в нежно-красный цвет, и все вместе представляло поистине волшебное зрелище, от которого трудно было оторвать глаза.

В довершение фантастичности этой картины у подножия камня с костром, в воде, вертелся в дикой пляске индеец.

Временами он подносил ко рту длинную морскую раковину, на которой наигрывал какую-то жалобную, хватающую за душу мелодию. Временами танцор останавливался и, повернувшись лицом к водопаду, простирал к нему руки и что-то выкрикивал на непонятном языке. Потом он возобновлял пение и пляску. Движения его были так порывисты, что его длинные волосы хлестали его по плечам, а вода, которую он вздымал ногами, окатывала его всего сверху донизу.

Дон Рафаэль понял, что тут произносится какое-то заклинание. Он еще более убедился в этом, когда, нечаянно взглянув на чистое темно-синее небо, увидел на нем тонкий золотистый серп молодой луны и вспомнил, что слышал в детстве о связанных с таким положением луны странных поверьях местных индейцев. В своем нетерпении воспользоваться случаем узнать дорогу он совершенно упустил из виду, как опасно давать знать о себе людям, совершающим такие мистерии, и громкими криками старался привлечь к себе внимание заклинателей. Но шум водопада заглушал его голос. Тогда молодой человек поднял горсть мелких камешков и бросил прямо в лицо негра. Чернокожий с воплем ужаса вскочил и заметался, а индеец схватил свою винтовку и её прикладом мгновенно сбросил весь костер в воду, — горевшие головешки там сразу с шипением погасли. На камне, где только что ярко пылал костер, и вокруг него все затихло. В наступившем сумраке серебрились только струи водопада и слышался его шум. Сами заклинатели точно провалились в бездну.

Страшно раздосадованный этим, дон Рафаэль махнул рукой и вернулся к своей лошади, мирно щипавшей сочную траву. Усевшись на пень, молодой человек закурил сигару и принялся обдумывать, что теперь ему предпринять. Не просидел он и пяти минут, как слух его был поражен новыми странными звуками. Это был уже не шум водопада, — к этому шуму молодой человек уже успел привыкнуть, а нечто, напоминавшее рев крупного дикого зверя, — такого зверя, голоса которого дон Рафаэль раньше никогда не слыхал, хотя и был знаком с голосами всех лесных хищников. Это насторожило молодого офицера. Он заподозрил, что ему грозит какая-то опасность.

Через небольшой промежуток времени сквозь шум водопада снова послышался тот же грозный рев, словно исходивший от какого-нибудь сверхъестественного чудовища. Взглянув на свою лошадь, дон Рафаэль заметил, что она, насторожившись, вся дрожит. Это побудило его отвязать ее, снова взобраться к ней на спину и вернуться назад к большой дороге. Но лишь только он хотел пустить лошадь рысью, как раздавшиеся вдруг вблизи голоса людей вынудили его остановиться. Отодвинувшись только поглубже в тень деревьев, он, крепко придерживая лошадь под уздцы, замер на месте, внимательно прислушиваясь к голосам, которые все приближались. Вскоре он ясно мог расслышать следующий разговор:

— Разве сирена показывается только в первый день новолуния? — спрашивал один голос.

— То-то и оно, что только в первый, иначе нам и горевать было бы не о чем, — отвечал другой. — Но и тогда она не всегда показывается. Это бывает, когда она знает, что нигде поблизости не присутствует кто-то посторонний, в особенности бледнолицый…

— Должно быть, она боится святой инквизиции, — заметил первый голос.

— Какую ты плетешь ерунду, Клара, — с негодованием отозвался второй. — С чего ты взял, что могущественное водяное божество станет бояться каких-то длиннополых монахов? Совсем наоборот, дружище: при виде этого божества сами монахи в ужасе и трепете должны преклоняться перед ним.

Читатель, конечно, догадался, что эта беседа происходила между индейцем и его спутником негром, вынужденными покинуть место вызова сирены, не дождавшись ее появления.

— Эх, друг Косталь, не заблуждаешься ли ты сам? — возражал негр. — Раз сирена, как ты говоришь, боится одного бледнолицего, то разве не может нагнать на нее еще более страха целая орава монахов? Они хоть кого напугают…

— Ну, они в этих местах не шляются, — возразил охотник. — Вернее всего тут был кто-нибудь не из духовных, а из светских бледнолицых и помешал нам… Чтоб его черти побрали! Или чтоб ему самому пригрезилась сирена да обманула бы его хорошенько! Еще бы немного времени, и она появилась бы перед нами…

— Напрасно ты поспешил потушить огонь, — прервал негр. — Быть может, она все-таки явилась бы… Давай посидим немного здесь. Я страшно измучился, взбираясь на такую крутизну… А знаешь что, Косталь, перед тем, как на меня посыпались камешки… Кстати сказать, я теперь вполне уверен, что это были вовсе не камни, а настоящее золото. Мне следовало бы скорее подхватывать их на лету, а не пугаться и не бежать. Да и ты хорош: вместо того чтобы остановить меня, сам пустился вслед за мной, а еще считаешь себя таким храбрым и умным… Ну, что же ты стоишь столбом, Косталь? О чем задумался? Уже не хочешь ли возобновить вызов сирены? Так я с удовольствием…

В визгливом голосе негра слышались нотки алчности.

— Нет, теперь нам уже не до того, — серьезно возразил индеец.

— Почему же, Косталь? — разочарованно спросил негр.

— А потому, — продолжал индеец тем же серьезным тоном и даже с оттенком несвойственной ему тревоги, — что я слышу отдаленный гул. А этот гул предвещает приближающееся наводнение. Того и гляди, вода зальет всю эту местность. Нам нужно поскорее убраться отсюда, пока наводнение не захватило нас.

Негр взвизгнул от нового припадка ужаса. Быстро вскочив на ноги, он стал метаться из стороны в сторону, натыкаясь в наступившем полумраке на деревья.

— Господи, Боже мой! Да как же тут побежишь, когда, куда ни сунешься, везде мешают эти проклятые деревья? — голосил он на всю окрестность, потирая ушибленные о деревья места на теле.

Индеец невольно рассмеялся и проговорил:

— Эх ты, младенец! Ну, давай руку, я выведу тебя отсюда на дорогу, а там уж, авось, ты сумеешь пойти и без посторонней помощи.

Через минуту дон Рафаэль, приготовивший на всякий случай свое оружие, увидел выходивших к нему из чащи деревьев тех самых двух людей, которые незадолго перед тем копошились внизу на реке перед костром и которых он, по-видимому, заставил поспешно уйти оттуда.

— Ай-ай-ай, да вот она, сирена-то! — вне себя завизжал снова негр, одною рукою судорожно цепляясь за своего спутника, а другою указывая на смутно обрисовывавшуюся впереди неподвижную фигуру всадника. — Смотри, смотри, Косталь: она сидит на чем-то высоком, вокруг нее сияние, а на голове золотой венец…

Индеец своими орлиными глазами пристально вгляделся в то, на что ему указывал трусливый и наивный негр, и строго оборвал его:

— Ну как тебе не стыдно молоть такую чушь, Клара! Раз сирена живет в воде, то с какой же стати она будет выходить на землю? Это вроде тех камешков, которые, по-твоему, были золотыми… Нет, — понизив голос, продолжал индеец, — это, кажется, тот самый бледнолицый, который швырял в тебя камни, а вовсе не сирена. Он сидит на лошади и курит сигару, от которой и исходит сияние, а на шляпе у него толстый золотой шнур, принятый тобой за венец. По всей вероятности, это испанский офицер… Эй! Кабальеро! — крикнул он по-испански, подходя к всаднику. — Что это вы бродите здесь в такое время?

— Положим, в данную минуту я не брожу, а стою на месте, потому что потерял дорогу и заблудился, — с улыбкою ответил дон Рафаэль. — Кажется, я совершенно неумышленно в чем-то помешал вам? Очень сожалею об этом и прошу извинения. Я хотел просить вас указать мне дорогу и, чтобы привлечь ваше внимание, бросил к вам несколько мелких камешков, которые, во всяком случае, не могли бы принести вам никакого вреда и только разве немного испугали вас. Вот за этот испуг и за то, что я невольно помешал вам, прошу вас принять от меня маленькое вознаграждение.

С этими словами дон Рафаэль достал из кармана и протянул индейцу на ладони два блестящих доллара.

— Благодарю вас, кабальеро, — с достоинством ответил индеец, отклоняя подарок.

Молодой человек с удивлением посмотрел на индейца и, заметив алчный взгляд, брошенный на блестящие монеты негром, также подошедшем в это время к разговаривающим, сказал, протягивая ладонь с монетами негру:

— Ну, в таком случае не возьмет ли ваш товарищ?

Негр с жадностью подхватил монеты и тотчас же сунул их в карман.

— А теперь позвольте узнать, далеко ли отсюда до гасиенды Лас-Пальмас? — снова обратился дон Рафаэль к индейцу, который сразу произвел на него хорошее впечатление тем, с каким достоинством он отказался от подачки, и вообще всем его видом.

— Это зависит от дороги, по которой вы поедете, кабальеро, — ответил индеец.

— Разумеется, я желал бы проехать по самой кратчайшей, — продолжал дон Рафаэль. — Мне надоело плутать здесь.

— Верю, кабальеро, но должен предупредить вас, что кратчайший путь может вам показаться не совсем удобным, — проговорил индеец каким-то загадочным тоном. — Наиболее безопасный путь в Лас-Пальмас ведет вдоль берега вот этой реки; но так как река тут очень извилиста, то и путь по ее берегу длинен. Ближайший же путь к нужной вам гасиенде находится вон там, — прибавил он, указав рукою в противоположную сторону.

В душе индейцу очень хотелось бы сбить с пути человека, который в самый интересный момент на целый месяц, а, может быть, и более, отодвинул осуществление его заветной мечты. Но охотник хорошо понимал, что такая проделка не пройдет ему даром: ведь офицер ехал какраз в ту самую гасиенду, где он, охотник, находился в услужении.

Пока индеец рассказывал, где, по его словам, пролегал кратчайший путь к гасиенде, вдруг донесся взрыв какого-то дикого воя.

— Это еще что такое? — спросил молодой офицер, невольно содрогнувшись.

— Возглас голодного ягуара, ищущего добычу, — хладнокровно объяснил индеец.

— А! Ну, это не так страшно, — с таким же хладнокровием произнес офицер. — Поеду ближайшим путем. Благодарю за помощь.

Дон Рафаэль поудобнее уселся в седле, натянул поводья и, дотронувшись до шляпы, направил своего коня в сторону от реки.

— Позвольте, кабальеро, дать вам еще один добрый совет, — более сердечным тоном проговорил индеец, почему-то почувствовав внезапную симпатию к молодому офицеру. — Старайтесь ехать так, чтобы луна все время была у вас по левую руку, а ваша тень от луны — по правую. У вас добрая лошадь, поэтому поезжайте как можно скорее и нигде не останавливайтесь, пока не доберетесь до гасиенды дона Мариано де Сильва. Если вам попадутся по дороге овраг, рытвина или кустарник, старайтесь переправиться через них прямиком, а не объезжайте этих небольших препятствий…

— Судя по этому действительно доброму совету, за который я также весьма признателен, и по твоему серьезному виду, друг, меня ожидает на пути какая-то особенная опасность? — догадался молодой офицер.

— Да, — подтвердил индеец, — и даже очень большая. Не пройдет и часа, как весь этот край будет залит водой, несущейся сюда с быстротой урагана. Она снесет все, что встретит на своем пути; даже самые быстроногие звери будут не в состоянии спастись от страшного наводнения.

Дон Рафаэль еще раз поблагодарил индейца за это предупреждение и только хотел было пустить вскачь своего коня, как вдруг с содроганием вспомнил о своем бывшем спутнике, молодом студенте, оставшемся на пути в ожидании помощи. Он поспешил сообщить о нем индейцу.

— Хорошо, кабальеро, — ответил тот, — мы постараемся отыскать его, если он еще жив, и проводим его до гасиенды. Вам же еще раз советую думать теперь только о собственном спасении. Если встретитесь с ягуарами, не бойтесь их. Постарайтесь сначала успокоить свою лошадь, а на них только погромче прикрикните, и они тотчас же удерут от вас. Человеческий голос имеет силу устрашать даже самых диких зверей. Белые люди этого не знают… Они вообще не знают многого, что хорошо известно нам, краснокожим. Я мог бы кое-что порассказать об этом, но теперь не время. Желаю вам благополучного пути, кабальеро!

Дон Рафаэль еще раз дотронулся рукой до полей своей шляпы и поскакал по указанному ему направлению.

— Какой щедрый! Вот это настоящий господин! — бросил ему вслед молчавший до сих пор негр, весело побрякивая в кармане полученными долларами. — Разумеется, это не то, что дала бы нам сирена, а все же лучше, чем ничего, — прибавил он со вздохом.

— Да, славный кабальеро! — подхватил и индеец, прислушиваясь к топоту быстро удалявшейся лошади. — Было бы жаль, если бы с ним дорогой случилась какая-нибудь беда. Сначала мне было очень досадно за помеху нашему делу, но когда я увидал его и поговорил с ним, у меня отхлынула от сердца всякая досада, и я теперь, кроме добра, ничего не желаю ему. Вызовом же сирены мы можем заняться и завтрашней ночью. Я вспомнил, что сирену можно вызывать и звуками морской раковины, среди желтых волн наводнения, прямо с лодки…

— А лодку-то ведь мы оставили внизу! — воскликнул негр, внимательно прислушивавшийся к приятным для него словам своего спутника. — Как же теперь нам быть, Косталь?

— Как быть? — с легким раздражением произнес индеец. — Надо будет опять спуститься к реке, взять лодку и перенести ее на Столовую гору. Туда никакое наводнение не достанет. Там у меня есть шалаш, и мы спокойно можем провести в нем ночь… Это все ты с своей трусостью! Бросился бежать, как сумасшедший, а я сдуру последовал за тобой, совершенно забыв о том, что лодка может нам понадобиться. Пойдем скорее опять к водопаду.

С этими словами он поспешно направился вниз к реке. Скрепя сердце последовал за ним и его трусливый спутник, находившийся в двойственном настроении: с одной стороны, ему очень хотелось добыть лодку, чтобы не застрять на горе и следующей ночью опять заняться вызовом сирены, и всласть выспаться, а с другой, — он страшно опасался вернуться на то место, где могли сидеть в засаде ягуары. В таком настроении он и следовал за своим бесстрашным товарищем, испуганно прислушиваясь к малейшему шуму и дрожа всем телом.

На небольшом расстоянии от известного уже читателю водопада находилась другая — Столовая гора, на вершине которой, по преданию, некогда был храм цапотеков. Косталь хотя и считался христианином, но в душе оставался верен культу своих предков. Поэтому он трепетно относился к месту, где, по его убеждению, был когда-то храм предков, и всегда проводил здесь ночь, когда запаздывал домой. Для этой надобности он устроил себе там шалаш и покрыл его банановыми листьями.

Лодка индейца оказалась довольно тяжелой, и негр, помогавший ему тащить ее на гору, всю дорогу страшно охал, стонал, пыхтел и кряхтел, между тем индеец, не чувствовавший, по-видимому, почти никакой усталости, только подтрунивал над ним.

Наконец лодка была занесена на гору, где находился шалаш Косталя, и положена вверх дном возле шалаша.

— Уф! — произнес, отдуваясь, негр, с наслаждением присаживаясь на лодку и утирая рукавом рубашки обильно струившийся с лица пот. — Слава Богу, уцелел!.. Думал — совсем задохнусь!..

— Руки, ноги отвалятся, спина треснет, голова лопнет, последние мозги выскочат из нее! — насмешливо договорил индеец, присаживаясь на другой конец лодки. — Знаю я твои песни, которые ты заводишь при каждом небольшом усилии.

— А ты разве совсем не устал? — спросил негр, лениво потягиваясь.

— Так… слегка. Я не из таких неженок, как ты, — ответил индеец. — Для меня почти все равно, что по ровному месту идти, что на гору взбираться, даже с ношей. Видишь, и дышу я почти так же ровно, как если бы мы неспеша шли по равнине и налегке… Но оставим эти пустяки. Давай-ка лучше поужинаем да ляжем спать. В моем «дворце» найдется кое-что. Пойдем туда, — шутливо проговорил он, кивнув на свой шалаш.

Голодный негр с удовольствием принял это приглашение и поспешил последовать за товарищем, направившимся в шалаш.

Плотно поужинав, хозяин и гость растянулись на полу на мягкой и душистой траве и вскоре заснули под однообразный шум все ближе и ближе надвигавшегося наводнения. Впрочем, раньше заснул хозяин. Этот беспрерывный грозный шум совсем не беспокоил индейца, чувствовавшего себя в полной безопасности. Что же касается гостя, то тот довольно долго переворачивался с боку на бок: ему все казалось, что сквозь этот гул он слышит рев и вой ягуаров; это сильно пугало его. Но, в конце концов, успокоенный беззаботным храпом сладко спавшего хозяина, погрузился в сон и его гость. Между тем ягуары и в самом деле были близко. Спасаясь от наводнения, они также забрались было на вершину горы, но, учуяв там присутствие страшного для них охотника, трусливо сбежали с горы и мимоходом громогласно выразили свою досаду.

Глава VI. НЕОЖИДАННАЯ ПОМОЩЬ

Между тем дон Рафаэль быстро мчался по указанному ему кратчайшему пути к гасиенде Лас-Пальмас.

Мили две он ехал по местности, кое-где поросшей стройными пальмами, тянувшимися к небу своими пышными вершинами, и великолепными гуавами, распространявшими сильный аромат. От мерцания звезд, густо усыпавших все небо и еще не затемненных только что показавшейся луною, было достаточно светло, так что конь и всадник свободно могли различать дорогу и все встречавшееся на ней.

Ночь была тихая, и в этой тишине с особенной резкостью разносился сильный шум, точно от разбушевавшегося моря. Сначала этот зловещий шум доносился издалека и как бы отдельными порывами, теперь же он превратился в сплошной грохот, с каждою минутой все более и более усиливавшийся, и доносился оттуда, куда направлялся всадник.

Индеец предупреждал, что на этой дороге может угрожать опасность наводнения, все сметающего на своем пути. Ожиданием этого наводнения, вероятно, обычного в здешней местности явления, и объяснялись замеченные доном Рафаэлем странности: полное обезлюдение целой области и подвешенные в лесу на деревьях лодки. Очевидно, эти лодки были оставлены и так остроумно размещены на высоких деревьях для злополучных путников, которых могло захватить наводнение.

Дон Рафаэль ехал с востока на запад, то есть как раз навстречу наводнению. Лошадь всадника, судя по охватившему ее трепету, чуяла надвигавшуюся грозную опасность лучше своего хозяина и неслась во всю мочь. Молодой путник надеялся, что ему удастся добраться до гасиенды Лас-Пальмас раньше, чем его настигнет наводнение. Но вдруг, как на грех, его сильная лошадь стала замедлять свой быстрый до сих пор бег, бока ее раздуло и судорожно поводило, дыхание сделалось хриплым. Казалось, еще немного — и бедное животное совсем остановится и упадет.

Как ни был отважен молодой офицер, но и у него невольно дрогнуло сердце, когда он понял весь ужас своего положения, если он лишится лошади. Пока он обдумывал, что тогда ему предпринять, лошадь совсем остановилась и, дрожа всем телом, видимо, готовилась упасть. Точно заявляя, к собственному огорчению, что не в силах более исполнять свою обязанность и прося в этом прощения, она повернула к хозяину голову с умными глазами и жалобно заржала. В это время послышались звуки большого колокола. Это был колокол гасиенды Лас-Пальмас, призывавший под свой спасительный кров путников, застигнутых наводнением.

— Что это вы остановились тут и почему сошли с лошади, кабальеро? Уж не сбились ли вы с пути или не случилось ли чего с вашей лошадью? — вдруг раздался за спиною молодого человека мягкий мужской голос.

Соскочивший с лошади дон Рафаэль поспешил оглянуться. Он увидел перед собою средних лет человека, судя по одежде, погонщика мулов, но сидевшего на хорошей лошади. Погруженный в свои горестные мысли, а отчасти и из-за шума приближавшегося наводнения, офицер не слышал топота этой лошади, поэтому был сильно удивлен внезапным появлением незнакомца. Приятное, умное и вместе с тем открытое лицо этого человека сразу понравилось дону Рафаэлю, и он доверчиво ответил:

— Я остановился потому, что с моей лошадью действительно что-то случилось. Должно быть, надорвалась от долгого и быстрого бега. Не знаю, что мне теперь делать?

— Позвольте взглянуть на нее, — проговорил незнакомец, поспешно соскочив со своей лошади. — Я простой погонщик мулов, — продолжал он, — но хорошо знаю и лошадей и других домашних животных и, между прочим, довольно успешно занимаюсь их лечением.

— Пожалуйста! — поспешил изъявить свое согласие молодой офицер.

Погонщик подошел к его лошади, внимательно осмотрел ее, ощупал ее бока, прислушался к ее тяжелому хриплому дыханию и уверенно сказал:

— Да, как я думал, так и есть: скопление застоявшейся крови в одном месте. Это я сейчас улажу и освобожу ее от этого. Подержите ее покрепче под уздцы и накройте ей глаза платком. Через минуту все будет в порядке.

Когда дон Рафаэль сделал, что ему было сказано, погонщик достал из кармана небольшой складной нож с острым, как бритва, лезвием. Этим ножом он одним ловким движением руки разрезал тонкую перепонку между ноздрями лошади. Испуганное животное с силою мотнуло головою и, громко взвизгнув от боли, взвилось было на дыбы, но, сдерживаемое сильною рукою своего хозяина и его ласковыми словами, тут же успокоилось, вероятно, поняв, что ничего худого ему не сделают, — напротив, даже принесут пользу.

— Ну, теперь ваша лошадь спасена и безостановочно пробежит во весь карьер еще несколько часов, — проговорил погонщик довольным тоном, вытирая о траву свой нож и снова пряча его в карман. — Позвольте узнать, куда вы едете, кабальеро?

— В гасиенду Лас-Пальмас, — ответил офицер и в свою очередь спросил: — Скажите мне ваше имя, чтобы я знал, кого мне благодарить за спасение моей лошади и, быть может, меня самого?

— Меня зовут Валерио Трухано, — скромно ответил погонщик и продолжал: — Человек я маленький и не совсем удачливый в жизни. Но я утешаю себя тем, что по мере сил и возможности исполняю свой человеческий долг, а все остальное предоставляю на волю Божию… Мне с вами по пути, кабальеро. Поедемте вместе. Но сначала позвольте попросить милосердного Бога избавить нас от надвигающейся опасности, потому что теперь только Он один и может помочь нам.

Пока дон Рафаэль, не решавшийся даже предложить вознаграждение этому славному человеку за его помощь, усаживался на совершенно уже оправившегося своего коня и готовился снова пуститься в опасный путь, Трухано опустился на колени, снял с головы свою широкополую, сильно поношенную шляпу, поднял глаза к ярко сверкавшим на безоблачном небе звездам и громким, проникновенным голосом прочитать псалом, начинавшийся словами:

«Из бездны взываю к Тебе, Господи! Господи, услышь глас мой!».

Затем он также вскочил на свою лошадь, и оба всадника быстро поскакали прямо навстречу грозной опасности. Сквозь зловещий шум и рев разыгравшейся стихии продолжали слабо прорываться призывные звуки колокола, торопившие запоздалых путников.

Глава VII. ДВЕ СИЛЬФИДЫ

Как известно, зима в южных широтах заменяется периодом ливней. Этот период там начинается в июне и кончается в октябре. В течение этого времени реки все более и более выступают из берегов, а к концу его, в октябре, все эти реки соединяются и, разлившись по обширным равнинам, образуют необозримые озера. И, разумеется, пока желтые, насыщенные песком и илом воды не успокоятся в этих озерах, они в бешеном натиске сметают все, встречающееся на своем пути.

Такие озера, из которых местами выглядывают вершины затопленных деревьев, усеяны островками, то есть высокими плоскогорьями, так называемыми столовыми горами. Население деревень и гасиенд, расположенных на этих безопасных высотах, спокойно остается на месте, предварительно запасшись всем необходимым для своего существования. По самим озерам по вечерам шныряют во всех направлениях разукрашенные флагами всевозможные лодки и барки. В этих судах катается нарядная, веселая молодежь, оглашающая окрестности смехом, музыкою и пением.

На одной из таких высот стояла и гасиенда дона Мариано де Сильва, Лас-Пальмас. Это была обширная, богатая, образцово устроенная усадьба, обведенная довольно высокой белой каменной оградой.

Господский дом своим фасадом с множеством окон, защищенных красивыми зелеными жалюзи-ставнями, смотрел на равнину, раскидывавшуюся во все стороны. С равнины на гору вела широкая и отлогая, хорошо утрамбованная дорога, также замкнутая с обеих сторон белой каменной оградой. Сверху эта дорога упиралась в монументальные ворота, а внизу — в другие, более легкие, но двойные, которые вели во внутренний двор гасиенды. Вообще вся усадьба представляла собою настоящую крепость, которая, в случае надобности, могла выдержать какую угодно осаду. К гасиенде примыкали обширные плодоносные земли и леса.

В одной из богато убранных комнат второго этажа гасиенды одевались к ужину обе хозяйские дочери: восемнадцатилетняя Гертруда и шестнадцатилетняя Марианита. Обе девушки были одарены той исключительной красотою, которою отличаются креолки, и их недаром называли лас-пальмасскими сильфидами.

Приколов к лифу палевого платья ярко-красный бант и этим довершив свой туалет, Марианита подошла к открытому окну и стала смотреть на равнину, между тем как ее старшая сестра, покрытая, точно мантией, своими только что распущенными длинными, густыми черными волосами, полулежала в легком плетеном кресле, ожидая, когда волосы «отдохнут» и их можно будет укладывать под гребенки.

— Все еще никого не видно: ни дона Фернандо, ни дона Рафаэля, между тем скоро уже будет совсем темно! — досадливым тоном проговорила Марианита. — Кажется, я совсем напрасно так вырядилась.

— Не горюй, твой Фернандо наверное не замедлит приехать, — утешала старшая сестра младшую.

— Ты говоришь это так спокойно потому, что не ожидаешь жениха, как ожидаю я! — с живостью возразила Марианита. — Ты, должно быть, и понятия не имеешь о том, что значит любить? Я от ожидания готова прийти в полное отчаяние, а ты ведешь себя точно деревянная кукла и даже не спешишь одеваться. Хороша невеста!.. Ах, вот, наконец, и всадник! — быстро перешла она на другой тон и указала рукой в окно.

— А на какой он лошади? — спросила Гертруда, в больших темных глазах которой мелькнул огонек.

— Увы! Этот всадник не на лошади, а на муле! — разочарованно воскликнула Марианита. — Да, это не красивый рыцарь, который разогнал бы нашу скуку, а какой-то священник… Впрочем, был же у нас недавно молодой падре. Он не хуже кого другого играл на мандолине и красиво пел разные песенки. Может быть, и этот… Едет прямо к нам… несется вскачь… Вот увидал меня, кланяется… Придется, пожалуй, сойти вниз и поцеловать его руку, — с легкой улыбкой добавила девушка.

— А не едет ли вслед за ним еще кто-нибудь, вроде твоего Фернандо? — процедила сквозь зубы Гертруда тоном, в котором слышались скука и разочарование.

— Еще?.. Да и в самом деле кто-то едет, и тоже очень спешит, — ответила Марианита, снова выглянув в окно. — Ну, это какой-то погонщик с целым десятком нагруженных мулов. Он погоняет их изо всех сил и также направляется сюда. Что бы это значило? Уж не случилось ли чего особенного? Эти люди точно спасаются от какой-то опасности… Да, наверное, что-то случилось, — с все возрастающей тревогою продолжала девушка. — Слышишь, Гертруда, какой шум поднялся на дворе? Как только священник въехал во двор, вся наша челядь взбудоражилась и загалдела. Должно быть, священник привез какую-нибудь дурную весть… Господи! Уж не готовятся ли напасть на нашу гасиенду эти разбойники-повстанцы? Говорят, они…

— Как тебе не стыдно, Марианита, называть разбойниками людей, которые поднялись на защиту своей свободы и во главе которых стоят лучшие люди?! — с негодованием прервала сестру Гертруда.

— Да как же они не разбойники? — возразила Марианита. — Ведь они ненавидят испанцев, а в наших с тобой жилах течет испанская кровь, притом и наши женихи испанцы. Я так люблю своего…

— Мне кажется, ты только воображаешь, что любишь его, — снова перебила Гертруда. — Истинная любовь выражается совсем не так, как у тебя.

— Ну, уж позволь мне самой решать, люблю я его или нет! — горячо возразила Марианита. — Во всяком случае, я собираюсь стать его женою и не хочу, чтобы у нас с ним были разные убеждения. Да и наш отец…

Вдруг раздавшиеся на дворе звуки набатного колокола положили конец опасной беседе сестер, — опасной потому, что она коснулась темы, которая тогда в Мексике часто превращала самых близких людей во врагов и поселяла раздор в семьях, разделяя их на два противоположных лагеря.

Услыхав звуки колокола, Марианита бросилась было к дверям, чтобы спуститься вниз и узнать, что случилось, но была остановлена внезапным появлением горничной, которая, вся запыхавшись, испуганно вскричала, едва успев переступить порог комнаты:

— Спаси нас, Пресвятая Дева Мария!.. На нас надвигается наводнение!.. Вода уже подступает… она совсем близко!..

— Наводнение?! — в один голос испуганно воскликнули сестры.

Марианита в ужасе крестилась, а Гертруда, вдруг изменив своей напускной сдержанности, вскочила с кресла и, подбирая на ходу обеими руками свои роскошные волосы, подбежала к окну. Выглянув, она невольно воскликнула:

— Спаси, Господи, Рафаэля!

— Спаси, Господи, Фернандо! — вторила ей с дрожью в голосе младшая сестра.

— Спаси, Господи, всех, кого застигнет в пути наводнение! — воскликнула, в свою очередь, горничная и в утешение своей младшей госпожи поспешила сказать ей: — Насчет дона Фернандо не беспокойтесь, сеньорита: он прислал одного из своих вакеро к дону Мариано с известием, что прибудет сюда завтра в лодке… Ну теперь мне нужно бежать опять вниз: я там нужна, — прибавила она и поспешно вышла из комнаты.

— Приедет в лодке! — радостно повторила вся просиявшая Марианита. — Слышишь, Гертрудочка: Фернандо приедет в лодке! Ах, как это будет весело! Мы отправимся ему навстречу в нашей парадной барке, убранной пестрыми флагами и цветами. Я непременно упрошу папу…

Но, взглянув на сестру, она невольно прикусила язык и устыдилась своей эгоистичной радости. Гертруда, полуприкрытая своими роскошными волосами, стояла на коленях перед изображением Мадонны.

— Прости меня, моя дорогая Гертрудочка! — сквозь слезы виновато проговорила она, опускаясь на колени рядом с сестрой и целуя ее в низко склоненную голову. — Прости мне, что я в своей радости не заметила, что творится с тобой… Так ты, значит, любишь дона Рафаэля?

— Не знаю… Могу сказать только то, что если бы он умер, умерла бы и я, — произнесла еле слышным голосом Гертруда, подняв голову и повернув к сестре свое прекрасное, но теперь смертельно бледное лицо.

Марианита бросила взгляд на лицо сестры и продолжала самым нежным тоном:

— Вижу, вижу, что любишь. Не бойся, дорогая Гертрудочка, Пресвятая Дева Мария помилует и спасет его. Я вместе с тобой помолюсь за него, — в порыве жалости и непоколебимой детской веры прибавила девушка и также молитвенно возвела к небу руки.

— Взгляни, пожалуйста, Марианиточка, опять в окно: не едет ли еще кто… Может быть, и Рафаэль… Я чувствую, что он… Но сама не могу, — попросила через некоторое время прерывистым голосом Гертруда, не меняя своего коленопреклоненного положения перед священным изображением.

Марианита тотчас послушно поднялась, утерла платком заплаканные глаза и снова подошла к окну. Золотистая дымка, покрывавшая до сих пор равнину, сменилась пурпурно-фиолетовою. Но не было видно больше ни одного живого существа.

— Никого больше нет, — заявила Марианита. — Вернее всего, дон Рафаэль был заранее предупрежден о грозящей опасности и явится потом в лодке, — добавила она, чтобы успокоить сестру.

— Нет-нет, этого быть не может! — возразила Гертруда с не свойственной ей страстностью. — Я чувствую… я уверена, что он должен быть непременно сегодня вечером… даже ночью. Он пренебрежет всеми опасностями, лишь бы… Наверное он уж близко… Смотри хорошенько, милая Марианиточка, во все стороны… Мои глаза застилаются слезами, и я сама ничего не могу разглядеть. Смотри как можно внимательнее. Он должен быть на своем любимом коне… Ах, как я люблю этого благородного боевого коня, который столько раз выносил своего господина целым и невредимым из самых жарких схваток с врагами! Сколько раз я снимала со своей головы цветы, чтобы украсить ими прекрасную гриву этого чудного коня… О Пресвятая Дева Мария! О сладчайший Иисусе! Спасите моего дорогого Рафаэля…

Пока происходила эта беседа между сестрами, наводнение продолжало свое пагубное дело. К частым и резким ударам набатного колокола стал примешиваться громоподобный гул быстро надвигавшейся воды, которая уже начала заливать равнину. В воде эффектно отражались двойные отблески: золотистого серпа луны, только что появившейся на безоблачном небе, и красноватых сигнальных огней, зажженных по распоряжению дона Мариано на плоской кровле гасиенды и на ее вышке, чтобы указать путь тем, кто, быть может, еще бродил по равнине и искал спасения от воды. Таким образом, слух и зрение злополучных путников были предупреждены о грозной опасности и находившиеся еще в отдалении могли вовремя вернуться назад; тех же, которые уже находились вблизи гасиенды, звуки колокола и блеск огней должны были ободрить.

Марианита, продолжавшая наблюдать в окно, сообщала сестре все, что замечала снаружи. Когда наводнение уже захватило все пространство, которое наблюдательница могла охватить взглядом, и волны со страшным шумом стали яростно разбиваться о подошву горы, увенчанной гасиендой, перед ними показались два всадника, несшиеся во весь карьер.

Наблюдательница тотчас же заметила их и испуганно вскричала:

— Гертруда, Гертруда, сюда, прямо наперерез воде, вихрем несутся два всадника!.. О Господи, вдруг они опоздают?.. Наши с вышки машут им руками… А вот несколько наших вакеро также понеслись верхом вниз по шоссе, навстречу им… У каждого из них в руках лассо, чтобы, вероятно, бросить его, если кто из всадников будет тонуть… Да лучше подойди сама к окну, Гертруда. Я не знаю, кто эти всадники. Может быть, один из них дон Рафаэль. Крикни ему погромче… твой голос сразу ободрял бы его, и оп…

— Ах нет, мне не вынести такого ужасного зрелища! — со стоном отозвалась старшая сестра. — Я могу только молиться о спасении… Смотри лучше ты одна, Марианита, и говори мне, что увидишь.

— Оба всадника на темных лошадях, — продолжала передавать свои наблюдения младшая сестра, сама трясясь, как в злейшей лихорадке. — Один из них невысокого роста и одет, как погонщик мулов…

— А другой? — нетерпеливо прервала сестру Гертруда.

— Другой — гораздо выше и сидит на лошади совсем прямо, точно едет на прогулку…

— А каков он видом?.. Лицо его? — снова перебила Гертруда умоляющим голосом.

— Лицо?.. — запнулась было Марианита, но тотчас же продолжала: — Впрочем, теперь я вижу и его лицо. Он очень красивый, с черными усами и благородными чертами лица. На его черной шляпе блестит золотой шнур… Он совсем спокоен, точно не видит никакой опасности. По-видимому, это очень храбрый…

— Это он, он! — голосом, полным радости и отчаяния, воскликнула Гертруда.

И быстро вскочив на ноги, она бросилась было к окну, но в двух шагах от него лишилась сил и беспомощно упала на пол.

Марианита кинулась к ней на помощь, но Гертруда отстранила от себя сестру и сказала ей слабым голосом:

— Продолжай, пожалуйста, свои наблюдения, Марианита, и говори мне… О Господи, спаси его!

— Спаси их, Пресвятая Дева Мария! — прошептала и Марианита. Затем, подойдя к окну, она снова принялась смотреть в него. — Вот они барахтаются в воде, — продолжала она задыхающимся от волнения голосом. — Но пока вода еще не так глубока, едва доходит до колен лошадям… Они бегут по ней… еще несколько скачков, и они будут у наших нижних ворот… Ах нет, нет, не успевают: вода становится все глубже и глубже!.. Вот они уж поплыли… кони и всадники держатся по-прежнему спокойно… Тот, который поменьше ростом, даже что-то запел, но что именно, никак не разберу. (Девушка высунула из окна голову и прислушалась). Ах, теперь слышу, слышу! — воскликнула она. — Он поет: «В руки Твои, Господи, предаю дух мой!..» Иисус Мария! — вдруг пронзительно вскрикнула она. — Я их больше не вижу… вода совсем покрыла их!

На несколько мгновений в комнате наступило мертвое молчание, нарушаемое лишь доносившимися снаружи грохотом вод и криками людей, желавших оказать помощь боровшимся с грозной стихией.

Старшая сестра лежала ничком на полу, а младшая стояла около нее на коленях и, содрогаясь всем телом, тихо шептала молитвы.

Но вот младшая поднялась, подошла к окну и снова выглянула в него.

— А, теперь я опять вижу их! — радостно воскликнула она. — Но в седле остался только один… тот, высокий, с черными усами, а другой, поменьше, несется по воде без лошади… Вот высокий поймал его, поднял и положил поперек своей лошади… Какая, однако, у него сила: поднял взрослого человека, как ребенка!.. Да и конь его, должно быть, такой же сильный: борется с волнами и несет на себе сразу двоих… Вот он приближается с ними к ограде и… О Пресвятая Дева, неужели Ты дашь погибнуть этому храброму кабальеро, который так мужественно борется не только за собственную жизнь, но и за чужую?

— Это он, он, Рафаэль! — с гордостью воскликнула Гертруда, начиная, наконец, приходить в себя и приподнимаясь. — Кто же еще в состоянии совершать такие подвиги?

Но появившаяся было у нее надежда снова исчезла, когда Марианита, задыхаясь от волнения, вдруг крикнула:

— Господи, какой ужас! На них несется огромное дерево… оно налетит на них, и тогда они…

— Святой архангел, имя которого носит он, защити его! — воскликнула Гертруда, опускаясь на колени и простирая кверху дрожавшие руки. — Матерь Божия, утиши ярость вод и спаси моего Рафаэля от гибели… Я пожертвую Тебе за его спасение свои волосы.

Креолки больше всего гордятся своими роскошными волосами и дорожат ими, как сокровищем. Поэтому Гертруда не могла принести за спасение своего возлюбленного большей жертвы. И эта жертва точно была принята, и мольба жертвовательницы услышана, потому что наблюдательница продолжала уже другим тоном:

— Но, слава Богу, теперь они, наверное, будут спасены! Наши молодцы-вакеро остановили своими лассо дерево и крепко держат его. Храбрый кабальеро мог бы перебраться на это дерево, и вакеро тотчас подхватили бы его, но он, по-видимому, этого не хочет, потому что, должно быть, не желает покидать в такой опасности ни своего коня, ни спутника. Умный конь, вероятно, хорошо понимает своего хозяина. Он напрягает все свои силы и старается плыть вокруг дерева. Вот он уж и под стеною. Вакеро подхватывают его и всадников… Конь не отбивается, значит, понимает, в чем дело… Ну вот, и слава Богу, Пресвятой Деве и всем святым… Милая Гертрудочка, успокойся: все спасены! Недаром ты обещала отдать свои чудные волосы… Неужели тебе не будет жаль их? Ведь они стоят…

— Чего бы они ни стоили, я с радостью отдам их за спасение Рафаэля! — воскликнула в экстазе Гертруда. — Он сам своими руками и снимет их с моей головы! — восторженно прибавила она сквозь слезы, теперь уже слезы радости.

Глава VIII. МЕЖДУ ДВУМЯ ОПАСНОСТЯМИ

Спасаясь от страшного охотника, ягуары покинули Столовую гору. Прыгнув в воду, они направились к ближайшим деревьям с целью забраться на какое-нибудь из них. Вскоре звери очутились как раз на одном из тех двух тамариндов, между которыми, в гамаке, крепко спал студент богословия, дон Корнелио Лантехас.

Среди ночи сладкий сон его внезапно был прерван. Молодой человек вдруг проснулся под влиянием какого-то внутреннего побуждения. Очнувшись, он увидел себя повисшим над огромным озером, мутные волны которого яростно шумели всего в нескольких дюймах под ним. При этом неожиданном зрелище студент невольно испустил громкий крик ужаса. Точно в ответ, над его головой тотчас же раздалось какое-то злобное фырканье и шипенье. Взглянув наверх, молодой человек не мог сразу понять, в чем дело; страшно испуганный, он неподвижным взором продолжал смотреть на бурлившие вокруг него воды.

Когда к нему вернулась, наконец, способность рассуждать, он догадался, что попал в полосу наводнения, понял теперь и причину отсутствия населения и значение подвешенных к деревьям лодок.

Положение было очень незавидное. Плавать дон Корнелио не умел, да если бы и умел, то едва ли решился бы на попытку переплыть озеро, которое, как ему казалось, простиралось от одного горизонта до другого.

В довершение ко всему молодой человек вскоре почувствовал, что не только под ним и вокруг него, но и над ним витает грозная опасность. Подняв инстинктивно голову, он увидел несколько огненных точек, похожих на горячие уголья. Вглядевшись в огненные точки, студент понял, что это должны быть глаза каких-нибудь хищных зверей, скорее всего ягуаров; вряд ли другое животное могло взобраться на дерево по совершенно гладкому стволу.

Положение злосчастного студента оказывалось не только отчаянным, но прямо безвыходным: внизу — вода, по всей вероятности, еще не достигшая наивысшего уровня и ежеминутно готовая добраться до гамака; вверху — кровожадные звери, которые, быть может, из боязни не решатся напасть на него сами, зато и ему не позволят подняться к ним.

В таком положении молодой человек был осужден провести остаток ночи, и немудрено, если этот остаток показался ему целой вечностью. Разумеется, он ни на одну минуту не мог сомкнуть глаз.

Наконец наступило утро, которого с таким нетерпением и с такой тоскою ожидал несчастный богослов. Но и утро не принесло ему никакого утешения. Напротив, оно указало еще на одну опасность, которой в ночной темноте он не мог видеть. Оказалось, что на вершине дерева сидели не только ягуары, но и другие не менее страшные живые существа — огромные змеи, обвивавшие своими длинными хвостами ствол дерева и свешивавшие вниз свои отвратительные головы с разинутыми пастями, в каждой из которых, среди острых зубов, шевелилось смертоносное жало.

Совершенно подавленный этой новой опасностью, дон Корнелио опять обвел полными отчаяния глазами безграничную водную поверхность в слабой надежде найти выход из ужасного положения, в котором он очутился. Но вокруг ничего не было видно, кроме крутившихся мутных вод, по которым там и сям неслись вырванные с корнями деревья с цеплявшимися за них, полумертвыми от страха, волками, лисицами и другими крупными и мелкими дикими животными. Высоко в воздухе парили орлы-стервятники, коршуны и другие пернатые хищники, испускавшие при виде близкой добычи пронзительные крики алчности.

Отвернувшись от этой безотрадной картины, дон Корнелио взглянул на ягуаров, притаившихся в листве тамариндов. Ясно было, что эти звери борются между страстным желанием наброситься на лежавшего под ними человека, чтобы полакомиться им, и страхом за собственную жизнь. Временами голодные звери даже зажмуривали глаза, чтобы не видеть находившегося у них под носом лакомства, которое может оказаться для них роковым. Змеи же, отвратительные головы которых продолжали раскачиваться над молодым человеком, беспокойно то сжимали вокруг дерева свои кольца, то снова разжимали их; должно быть, и эти пресмыкающиеся чувствовали себя не совсем хорошо среди зверей и человека и тоже не знали, что им предпринять.

Машинально стянув над собою складки широкого гамака и крепко поддерживая их обеими руками, богослов старался лежать совсем неподвижно. Он боялся пошевелиться или крикнуть, чтобы его движение или звук голоса не побудили зверей и гадов наброситься на него.

Так прошло более часа, как вдруг над поверхностью немного успокоившихся вод разнеслись звуки, походившие на рожковые, но более грубые, глухие и хрипловатые. Эти звуки испускал Косталь из своей раковины. Индеец вместе с негром плыл в лодке по желтым волнам разлива и этими звуками желал дать знать о себе студенту, которого разыскивал.

Дон Корнелио, обративший внимание на эти звуки, поспешил взглянуть в ту сторону, откуда они исходили. Он вскоре увидел подплывавшую лодку с двумя людьми, гребцом и кормчим. Гребец время от времени опускал весла и подносил ко рту раковину, после чего и раздавались звуки, поразившие молодого человека.

При виде пловцов дон Корнелио не мог больше терпеть и крикнул им, призывая на помощь.

— А, подает голос! Значит, еще жив! — заметил Косталь, тонкий слух которого сразу уловил этот крик, хотя до дерева, на котором сидел тот, кто кричал, было еще довольно далеко. — Надо поспешить! — добавил индеец, сильнее налегая на весла. — Но где он тут?.. А, вижу, вижу; он в том вон гамаке, который висит над водою, а над ним звери и гады. Вот так положение!

Индеец невольно расхохотался, и этот хохот, также донесшийся до дона Корнелио, несмотря на всю его неуместность, показался студенту приятнее всякой музыки. Негр тоже хотел было рассмеяться, но тут же осекся, услыхав страшный рев ягуаров, возбужденных криком молодого человека и приближением лодки, в которой они увидели своих вчерашних преследователей.

— Косталь, смотри, смотри, никак и тут опять эти проклятые ягуары?! — испуганно закричал негр с искаженным от страха лицом.

— Разве? — удивился индеец. — Значит, они вместе со студентом? Вот так штука!.. Эй, сеньор! — крикнул он, приближаясь к тамариндам. — С кем вы там в компании?

— Со мною четыре ягуара и несколько змей! — во всю мочь своих легких крикнул в ответ дон Корнелио.

— Назад! Назад, Косталь! — взвизгнул негр. — Слышишь, там ягуары и змеи?!

— Тем более мы должны выручить человека, — спокойно проговорил индеец и еще сильнее заработал веслами, несмотря на отчаянные протесты негра.

Несколько минут спустя лодка очутилась возле гамака, в котором лежал дон Корнелио, повиснув между водою и зверями.

— Потерпите еще немного, сеньор. Сейчас мы избавим вас от ваших приятных соседей! — крикнул богослову индеец.

— Отойти бы нам, Косталь, немножко в сторону да там и обсудить, что делать, — лукаво посоветовал негр в тайной надежде, что, быть может, им удастся совсем ускользнуть от опасности.

— Тут нечего и обсуждать, — возразил индеец, стараясь удержать лодку возле гамака.

— Вот и я говорю то же самое! — обрадованно подхватил негр. — Надо скорей отойти отсюда, да и…

— Ну, я не это имел в виду, — разочаровал его охотник и, схватив свой карабин, прибавил: — Старайся удерживать лодку на месте, Клара.

— А ты что хочешь делать, Косталь? — тревожно спросил негр, взявшись за весло.

— Хочу попробовать угомонить одного из этих красавцев… вот того, который больше всех будоражится… Не бойтесь, сеньор! — обратился он к студенту. — Я охотник на тигров и стреляю без промаха! Лежите смирно и не высовывайтесь из гамака!

Между тем ягуар-самец, вероятно, почуяв для себя опасность, принялся испускать такой страшный рев и с такой яростью сдирал своими железными когтями кору с дерева, что негр совсем помертвел от страха. Но вот раздался выстрел охотника: зверь с предсмертным воем свалился с дерева в воду и скрылся под ней.

— Отводи скорее отсюда лодку, Клара! — командовал охотник. — Скорей! Скорей! Иначе самка прыгнет в нее!

С этими словами он приготовил свой длинный охотничий нож, готовясь встретить врага. Между тем негр, в страхе и впопыхах, никак не мог справиться с веслами, и лодка вертелась на одном месте.

Огорченная и взбешенная гибелью супруга, ягуариха с диким воем бросилась было на ближайшую к ней жертву — неподвижно лежавшего в гамаке студента, но движение сильно заколебавшегося под ее тяжестью гамака принудило ее сделать второй прыжок прямо в лодку. Лодка от этого грузного толчка сразу перевернулась вверх дном, все ее седоки попадали в воду и скрылись в ней.

Но через мгновение они появились на поверхности. Негр вопил душераздирающим голосом и, лишившись остатков сообразительности, стремился в обратную сторону от индейца, которого сам же звал на помощь. Тем временем индеец, — сильный, ловкий, превосходный пловец и никогда ни перед какой опасностью не терявшийся, — заметил, что его трусливого товарища начинает настигать ягуариха. Сжав рукоятку ножа в зубах, охотник несколькими могучими взмахами рук мгновенно очутился между негром и хищницей, лицом к последней. Взгляды противников встретились. Глаза человека смотрели холодно и спокойно, а глаза зверя — яростно и дико.

Вдруг охотник нырнул в воду. Пораженная его внезапным исчезновением, ягуариха с минуту неподвижно оставалась на месте, потом, вероятно, воображая, что ее противник утонул, бросилась назад к дереву, на котором продолжали сидеть ее детеныши. Но на некотором расстоянии от дерева она вдруг пронзительно взвизгнула и, барахтаясь, стала тонуть, точно ее втягивала водяная воронка. Немного спустя ягуариха снова показалась на поверхности, но уже брюхом вверх, и понеслась вниз по течению, вслед за своим супругом, труп которого, вскоре после погружения в воду, также всплыл на поверхность. Из ее распоротого бока потоками лилась алая кровь, окрашивая вокруг нее желтые волны.

В свою очередь вновь появился на поверхности и охотник. Он был цел и невредим и даже ухитрился опять вложить свой нож в висевшие у него на поясе кожаные ножны. Быстро догнав отнесенную в сторону лодку, он снова перевернул ее дном вниз и, придерживая за край, направил ее в ту сторону, где плавали вывалившиеся из нее весла. Он выловил их, взобрался потом в лодку и направился к барахтавшемуся в воде негру, которому также помог влезть в лодку. После этого он снова направил лодку к гамаку, на помощь студенту, который, забыв о своем опасном положении, с изумлением и восхищением смотрел на подвиги индейца.

Когда студент, при помощи того же индейца, был благополучно перемещен из гамака в лодку и она стала отходить от этого места, негр вдруг обратился к индейцу с вопросом:

— Косталь, что ж мы так и бросим шкуры ягуаров? Ведь за них дадут, по крайней мере, двадцать долларов!

— Ну, лови их и получай за них хоть вдвое больше! — ответил охотник.

— Да я не умею с ними обращаться, — жалобно произнес негр. — Да и как их выловишь? Может быть, звери еще живы. Ведь тогда они меня…

— А не умеешь и боишься, так сиди и молчи, — перебил охотник и, обратившись к дону Корнелио, спросил: — Куда прикажете доставить вас, сеньор?

Молодой человек, выразив индейцу свое восхищение его подвигами и благодарность за свое спасение, назвал себя и своего дядю, в гасиенду которого ему и хотелось бы попасть.

— Ну, это довольно далеко отсюда и нам пришлось бы слишком долго плыть туда, — сказал охотник. — Позвольте лучше отвезти вас, сеньор, в гасиенду Лас-Пальмас. Она гораздо ближе, и ее хозяин, дон Мариано де Сильва, никому не отказывает в приюте. Вы у него отдохнете, а потом и отправитесь к вашему дяде.

Дон Корнелио оценил всю разумность предложения индейца и поспешил согласиться с ним. Косталь заставил негра взяться за весла, а сам стал управлять рулем, ловко лавируя между деревьями и другими предметами, плывшими по воде. Молодой человек сидел против него, и они вступили в беседу.

— Скажите, пожалуйста, кто вы такой? — начал дон Корнелио.

— Что я индеец — это вы и сами видите, — ответил охотник, — и мне остается только добавить, что я происхожу по прямой линии от касиков когда-то могущественного племени цапотеков. Раньше служил охотником на тигров у вашего дяди, дона Матиаса де Цанки, а в настоящее время нахожусь на службе у дона Марино де Сильвы, в гасиенду которого вас везу. Там, повторяю, вы найдете приют, отойдете от пережитых вами волнений и… Кстати: ведь вы, вероятно, ехали сюда на лошади, где же она?

— Наверное, погибла в воде, — сказал молодой человек. — Но я не особенно тужу о потере: она была уж слишком стара и не могла скоро бежать. Вот почему я и не успел вовремя добраться до гасиенды дяди.

— А, вот оно что! — произнес сочувственным тоном охотник. — Да, ваше положение было не из завидных: Но вы не беспокойтесь: у дона Мариано много лошадей, и он вам даст любую из них. На ней вы потом и доберетесь до гасиенды дона Матиаса. Онанаходится в горах, довольно далеко, так что проделать туда путь пешком будет очень утомительно… Ах, да! — вдруг прервал он сам себя. — Мне еще нужно отыскать свой карабин. Он должен быть вот в том месте… Клара, держи правее. Еще… еще! Ну, теперь довольно.

Индеец встал на нос лодки, поднял вверх руки и, соединив их над головой, бросился в воду. Некоторое время его совсем не было видно, и только водяные пузыри, там и тут появлявшиеся на воде, показывали, где он отыскивает свой карабин.

Наконец на некотором расстоянии от лодки сначала показалась над водою голова индейца, потом и он сам. В одной руке он держал высоко над головою свой карабин, а другою греб по направлению к лодке. Взобравшись снова в лодку, он сделал несколько глубоких вдохов, чтобы набрать в легкие воздух, потом, бережно уложив на дно лодки драгоценное для него оружие, приказал негру направить лодку к гасиенде Лас-Пальмас.

Глава IX. ДВА ГОРЯЧИХ СЕРДЦА

Мы уже знаем, что отец Рафаэля, дон Луис Трэс-Виллас, был испанцем, но одним из тех умных испанцев, которые раньше других поняли необходимость политических уступок креолам, хотя бы таких, какие им сделал дон Хозе Итурригарай. Такие уступки были в интересах самих испанцев.

Дон Луис, состоявший офицером вице-королевской гвардии, был одним из самых убежденных сторонников Итурригарая, и когда последний был арестован и отправлен в Испанию, дон Луис понял, что такое насилие должно привести к полному разрыву между испанцами и креолами.

Получив известие о восстании Гидальго, дои Луис послал нарочного к своему сыну с приглашением немедленно приехать домой. Следуя этому приглашению, молодой капитан королевских драгун тотчас же исходатайствовал у начальства отпуск и отправился к отцу.

Нужно сказать, что за год перед тем дон Рафаэль на одном из блестящих столичных балов встретился с Гертрудой де Сильва, которую ее родители в первый раз вывезли в свет. Увидеть прелестную креолку и влюбиться в нее — было для молодого человека делом одного мгновения. Раньше, хотя он и бывал в доме де Сильва, но ему не приходилось видеть этой девушки, потому что она воспитывалась в монастыре. Увидев же ее на балу, дон Рафаэль попросил ее родителей представить его ей и получил от них приглашение бывать у них.

Вскоре все заметили, что молодая парочка без ума друг от друга. Никто против этого ничего не имел; наоборот, все находили это в порядке вещей. Происхождение, состояние, лета, наружность, даже основные черты характера этой пары вполне подходили, чтобы составить образцовую во всех отношениях партию. Ожидалась скорая свадьба, но молодой офицер вдруг получил дальнюю командировку, семья де Сильвы вернулась в свою гасиенду, и все оборвалось.

В разлуке с девушкой дон Рафаэль стал терзаться злейшими сомнениями в ее взаимности. В сущности, им не пришлось даже объясниться друг с другом. Дон Рафаэль, по юношеской робости, все откладывал это объяснение со дня на день; когда же, наконец, он твердо решился сделать признание, появилась командировка, и в последнее, прощальное, свидание, происходившее на глазах у всех, он не решился высказать девушке того, что у него было на сердце.

Сомнения молодого человека все росли и росли, и в конце концов он внушил себе мысль, что совершенно недостоин такой прелестной во всех отношениях девушки, как Гертруда де Сильва, что он только вообразил, будто и она отвечает ему взаимностью, и что поэтому лучше всего постараться забыть ее.

В это время священник-воин, Гидальго, поднял знамя восстания против владычества испанцев. Дон Рафаэль, с детства усвоивший либеральные идеи своего отца, а также и то, что дон Мариано с дочерью тоже страстно мечтали об освобождении своей страны, решил стать под знамя Гидальго. Кстати, молодой человек надеялся, что это великое дело отвлечет его от любовной тоски или славная смерть на поле брани навсегда избавит его от сердечных страданий.

Но в это время он получил приглашение отца немедленно приехать к нему. Дон Рафаэль понял, что отец призывает его с целью уговорить примкнуть к делу Гидальго. Это, а главное, вновь вспыхнувшая надежда опять увидеть Гертруду и узнать свою судьбу, заставило молодого человека лететь сломя голову из столицы Мексики, где он в то время находился, в отдаленную Оахаку.

Нарочный отца должен был вернуться к своему хозяину на несколько дней раньше, чем мог прибыть сам дон Рафаэль; последнему нужно было еще хлопотать об отпуске и перед отъездом побывать кое у кого в столице. Нарочный привез дону Луису письмо от его сына, в котором тот, извещая о своем скором приезде, просил отца сообщить дону Мариано де Сильва, что он, Рафаэль, надеется, по пути к родному дому, побывать в гасиенде Лас-Пальмас.

Эта весточка наполнила невыразимою радостью сердце Гертруды и подняла упавший было дух девушки. В продолжительной разлуке с тем, на кого девушка уже смотрела, как на своего будущего мужа, она вся истерзалась, думая, что ошиблась в нем, тем более, что от него столько времени не было никаких вестей. Только взглянув друг другу в глаза, снова увидевшиеся молодые люди поняли, что они ошибались не тогда, когда верили в свою взаимную любовь, а в то время, когда стали сомневаться в ней.

Прибытие молодого человека, на которого в доме дона Мариано смотрели, как на будущего члена семьи, и чудесное его спасение были отпразднованы в тот же вечер веселым ужином, обильно орошенным старыми испанскими винами. А на другой день, в честь того же радостного события, перед обедом было устроено веселое катанье по новообразовавшемуся мутно-желтому озеру. Роскошно убранной, раззолоченной баркой под красным шелковым наметом управляли сами сестры де Сильва. Нежные и нарядные девушки, украшенные живыми цветами и сами точно цветы, оказались отличными гребцами. На корме, у руля, для управления баркой, сидел один из служащих гасиенды, а пассажирами были сам дон Мариано и его молодой гость.

Эту барку сопровождала другая, попроще, в которой, кроме обыкновенных гребцов, находился средних лет человек в дорожной одежде полудуховного покроя и оседланный мул. Это был тот самый священник, которого Марианита накануне видела спасающимся от наводнения и который переночевал в гасиенде.

Обе барки шли по направлению к Сиерре. Достигнув ее, вторая барка пристала в удобном месте к горам. Из нее вышел священник, которому тотчас же вывели мула. Взобравшись на спину мула, священник снял шляпу, поклонился тем, которые сидели в первой барке, и стал подниматься на гору. Это был знаменитый Морелос.

Повернув в сторону от гор, первая барка встретилась с лодкой, в которой индеец и негр везли в гасиенду нового гостя, также только чудом спасенного от гибели, дона Корнелио Лантехаса.

И этот исстрадавшийся путник был радушно принят под гостеприимный кров гасиенды Лас-Пальмас.

В этот же день дон Мариано, которому младшая дочь сообщила что-то по секрету, дал возможность старшей дочери и дону Рафаэлю некоторое время побыть наедине.

Склонявшееся к вечеру солнце золотило вершины гранатовых деревьев, ярко-красными цветами которых Гертруда и Марианита любили украшать свои черные волосы и на ветвях которых раскачивались пестрые попугаи; в открытые окна несся из сада смешанный аромат всевозможных цветов.

Гертруда, трепетавшая от счастья видеть своего возлюбленного наедине и в ожидании того, что он скажет ей, делала вид, что углублена в вышивание белого шелкового шарфа. Но сильная дрожь в руках выдавала волнение девушки, и она, отложив работу в сторону, стала молча смотреть в окно. Это была последняя вспышка девичьей гордости, последнее усилие отстоять свою позицию перед тем, как сдать ее. Молчал и дон Рафаэль, не зная, как извлечь на свет то, что он чувствовал в душе и сердце.

— Гертруда, — набравшись, наконец, смелости, начал он, — я только что говорил с вашим отцом… Я сказал ему, что не мог дождаться того момента, когда опять увижу вас, что я пренебрег многими опасностями и что…

Он замолчал, чтобы перевести дух и собраться с мыслями.

— И что же ответил вам мой отец? — спросила трепетавшая девушка, пряча раскрасневшееся лицо за распущенным веером, которым она обмахивалась точно от жары, между тем как в комнате было довольно прохладно.

— Он ответил, — продолжал молодой человек, когда снова обрел дар слова, — что лично сочувствует мне, но предоставляет решение вопроса вам. И вот я со страхом и трепетом ожидаю вашего приговора, — заключил он, опускаясь на колени перед девушкой и склоняя голову.

В ожидании ответа молодой человек очень нервничал. Этот человек, который бесстрашно шел навстречу опасности, был так мил для девушки, что она, замерев от блаженства, несколько мгновений безмолствовала. Наконец из-за веера послышался ее тихий, нежный голос:

— Как-то раз — не очень давно — одна девушка молила Пресвятую Деву спасти знакомого ей человека от угрожавшей ему опасности и за исполнение своей горячей мольбы дала обет, что если тот человек будет спасен, она пожертвует Пресвятой Деве самое драгоценное из того, что имеет, — свои волосы… Как вы думаете, дон Рафаэль, не доказывает ли этот обет ее любви к тому человеку? И потом: если тот человек отвечает ей взаимностью, — на что она втайне надеется, — то не повредит ли ей в его глазах исполнение этого обета? Ведь, быть может, именно только из-за ее волос он и обратил на нее внимание, а без них она потеряет в его глазах всякую привлекательность, и он…

— О нет, совсем напротив! — с жаром прервал молодой человек. — Во-первых, прекрасную женщину любят не за одни ее волосы, а во-вторых, после такой жертвы любимая женщина сделается любящему ее человеку еще дороже.

— В таком случае, — продолжала девушка, — отрежьте собственными руками мои волосы.

С этими словами она сняла с головы гранатовые цветы и вынула из волос высокую черепаховую гребенку вместе с золотыми шпильками. Роскошные волосы тотчас же свободными волнами окутали всю фигуру молодой девушки. Взяв затем со стола небольшие золотые ножницы, девушка подала их молодому человеку.

— О Гертруда, Гертруда! — воскликнул он, прижимаясь пылающими губами к ее руке. — Разве я в состоянии буду сделать это да еще такими маленькими ножницами?

— Если вы любите меня, то должны помочь мне исполнить мой обет, — твердо проговорила девушка. — Ножницы я сейчас принесу другие. Эти действительно малы, и вам пришлось бы слишком долго возиться.

Она с живостью сорвалась с места, перекинула всю массу волос на одну руку и бросилась в соседнюю комнату. Через минуту она вернулась с большими стальными ножницами, и жертвоприношение началось.

Глава Х. СТРАШНАЯ ВЕСТЬ

Пока только что описанное происходило в гостиной, Марианита сидела на вышке. Не желая мешать старшей сестре, судьба которой решалась в эту минуту, младшая в то же время пользовалась случаем потихоньку высмотреть сверху, не покажется ли лодка с доном Фернандо, которого с таким нетерпением ожидала девушка.

А в кабинете хозяина шла следующая беседа между доном Мариано и погонщиком мулов, Валерио Трухано, оказавшим в пути такую большую услугу дону Рафаэлю и в свою очередь спасенному последним от гибели.

Погонщику мулов, впоследствии так прославившемуся в войне за освобождение Мексики, было лет сорок, но, благодаря тонким чертам и приятному выражению лица, он казался моложе. Среднего роста, плотный, пропорционально сложенный, он казался здоровым и сильным человеком с уравновешенным характером.

Трухано уже давно был знаком с доном Мариано и всегда имел доступ в его дом. Все любили и уважали этого замечательного человека за его честность, кротость, скромность, истинную религиозность и человеколюбие. Пример последнего он проявил по отношению к тому же дону Рафаэлю, с которым накануне встретился в первый раз, и не мог думать, что тот на другой же день отплатит ему за его услугу. Так относился он и ко всякому, с кем ему приходилось сталкиваться; хорошо обращался он и с животными. Ни у кого так спокойно и сытно не жилось мулам, как у Валерио Трухано.

Тот караван навьюченных мулов, который успел благополучно избежать гибели в воде и нашел приют в гасиенде дона Мариано, принадлежал именно Валерио Трухано. Последний сначала лично провожал своих мулов, но дорогой задержался в одном месте также из-за какого-то доброго дела и потому отстал от них.

— Так и вы решили посвятить себя делу освобождения родины? — спросил дон Мариано, предлагая гостю обычную в Мексике послеобеденную сигару.

Последний с видимым удовольствием принял сигару, сначала понюхал ее, потом ловко откусил своими крепкими зубами кончик и, тщательно раскурив с другого конца, сделал несколько сильных затяжек, и только после всего этого ответил на заданный ему вопрос:

— Да, решился, и я, несмотря на то, что это святое дело сильно запачкано теми, которые во имя его пролили столько крови совершенно невинных испанцев. Самый жестокий из этих негодяев Антонио Вальдес…

— Антонио Вальдес?! — с удивлением воскликнул дон Мариано. — Да ведь это, если не ошибаюсь, один из вакеро дона Луиса Трэс-Вилласа, отца дона Рафаэля.

— Он и есть, — подтвердил Валерио. — Дону Рафаэлю еще ничего не известно о злых подвигах этого человека, и я не хотел тревожить его, а потому ничего и не сообщил ему.

— А если дону Луису будет угрожать серьезная опасность от этого человека? — спросил дон Мариано.

— Не думаю, — поспешил ответить погонщик. — Не может же быть, чтобы слуга решился причинить какую-либо неприятность бывшему хозяину, от которого ничего, кроме хорошего, не видал. Я слышал, что, уйдя от дона Луиса, он набрал себе шайку самых отчаянных головорезов, человек в пятьдесят, и свирепствует где-то в стороне… Вот кого я желал бы видеть повешенным вместо захваченных испанцами и казненных Лопеса и Арменты, честно боровшихся с действительными угнетателями… Но Вальдес — человек очень ловкий, и, быть может, скорее моя собственная голова очутится среди них, нежели голова этого негодяя, — с полной покорностью Провидению грустно добавил он.

— Будем надеяться, что Бог не допустит этого, — возразил дон Мариано. — Очень жаль, что вы решили продать мулов и совсем прекратить свое дело. Вы говорите, что ваш старший помощник — довольно надежный человек. Почему бы вам не поручить ему продолжать без вас ваше дело, а потом, по возвращении домой, вы опять сами занялись бы им?

— Я не могу сделать этого, — ответил погонщик. — Мне необходимо продать всех мулов для того, чтобы иметь возможность удовлетворить своих доверителей. Меня сильно подвели некоторые люди, злоупотребившие моим доверием, и я из-за этого был вынужден влезть в долги…

— А, вот что! — с живостью прервал дон Мариано. — Ну, это мы устроим. Скажите, сколько нужно, и я с удовольствием дам вам эту сумму. А потом, когда вы возвратитесь и устроите свои дела, мы сочтемся.

— Благодарю вас, дон Мариано, — с чувством произнес погонщик. — Но я не знаю, когда вернусь, да и останусь ли еще жив, поэтому не могу, ради покрытия одних долгов, брать на свою совесть другие.

— Да я и не стал бы считать это долгом, — возразил де Сильва, — а просто как бы лептою в пользу нашего общего дела.

— Нет, дон Мариано, лично я и в таком виде не могу принять вашей помощи, — с твердостью сказал погонщик. — Еще раз очень признателен вам, но, повторяю… Однако у вас на дворе что-то случилось! — вдруг прервал он сам себя и поспешил выглянуть в окно, возле которого сидел.

Действительно, на дворе гасиенды происходило нечто, всполошившее весь дом. Из гасиенды Дель-Валле через прилегавшие с севера горы прискакал один из старейших слуг дона Луиса Трэс-Вилласа, бывший когда-то дядькою дона Рафаэля. Он оказался смертельно раненым. Слуги де Сильвы сняли его с измученной лошади еле живым и осторожно положили на лужайку посреди двора.

— Дона… Рафаэля… скорее… ко мне! — прохрипел умирающий.

— Дона Рафаэля!.. дона Рафаэля!.. Где дон Рафаэль? — раздались взволнованные голоса.

Этот зов и поднявшаяся одновременно суматоха вызвали из дома не только того, кого было нужно, но и всех обитателей мужского пола, за исключением дона Корнелио Лантехаса, который после перенесенных потрясений впал в состояние, близкое к горячечному, и лежал в постели.

— Боже мой, что это значит, Родригес? — с нескрываемою тревогой спросил дон Рафаэль, наклоняясь над умирающим. — Что с тобой? Почему ты здесь в таком виде?

— Меня послал дон Луис, — ответил слабым голосом старый слуга, — звать вас на помощь… Антонио Вальдес… с шайкой разбойников… напал на гасиенду… умираю… Прощайте… Молитесь за мою душу!

Поток хлынувшей изо рта крови унес с собой последнюю искру жизни преданного слуги.

— Боже, какая ужасная весть! — воскликнул дон Рафаэль, сам бледный как смерть. — Я должен проститься с вами, дон Мариано, и поспешить на помощь отцу.

— Да, действительно, ужасно, — согласился де Сильва. — Жаль, что, как нарочно, сегодня ушел от меня индеец Косталь. Он был бы для вас очень полезен, как человек редкой храбрости и сметливости, хотя и слишком гордый, потому что происходит, по его убеждению, от касиков племени цапотеков, владевших когда-то чуть не всей Мексикой… Впрочем, у меня найдутся и еще дельные люди, которых я могу послать с вами.

Дон Мариано позвонил и приказал явившемуся на звонок слуге позвать управляющего гасиендой. Когда тот явился, де Сильва сказал ему:

— Прикажите нашим вакеро, Аройо и Бокардо, немедленно оседлать своих лошадей, чтобы проводить дона Рафаэля до гасиенды Дель-Валле и вообще остаться в его распоряжении до тех пор, пока у него будет в них надобность.

— К сожалению, я не могу исполнить вашего приказания, сеньор: оба эти вакеро вот уже несколько дней, как исчезли из гасиенды, — ответил управляющий. — Я все время собирался доложить вам об их исчезновении, но думал, что они скоро вернутся. Они и раньше пропадали на день, на два и потом возвращались. Я полагал, что они и в этот раз…

— А, и эти тоже… Ну, в таком случае пусть Санхес…

— Санхес лежит в постели, сеньор, — продолжал докладывать управляющий. — Его сбросила с себя дикая лошадь, которую он поймал и хотел объездить. При падении он повредил себе ногу, так что никак не может…

— Жаль, это тоже очень дельный человек! — с недовольным видом проговорил дон Мариано и, отпустив управляющего, обратился к гостю: — Вот, видите, мой дорогой друг, недавно у меня было четверо людей, которых я мог бы предложить вам, а теперь не осталось ни одного. Есть, правда, еще разные слуги, но из них ни один не годится для вас. Мне очень совестно, что я не в состоянии…

— Не беспокойтесь, пожалуйста, дон Мариано, — с оттенком нетерпения прервал молодой человек. — До дома я доберусь и один, а у отца, наверное, найдутся люди, которым не достает только руководителя… Мне нужно скорее отправиться в путь. Позвольте только сначала проститься с сеньоритами.

— Идите, идите к ним! — с невольной улыбкой разрешил де Сильва и, крепко пожав молодому человеку руку, отпустил его.

Сестры теперь сидели вместе в гостиной и, обнявшись, плакали. Они уже знали все, что произошло на дворе, и оплакивали смерть верного слуги дона Рафаэля и привезенную им дурную весть. В особенности горевала Гертруда. Только начавший было распускаться перед нею бутон счастья теперь снова закрылся под ядовитым дыханием беспощадной действительности. А Марианита оплакивала горе сестры, которой так сочувствовала.

Когда дон Рафаэль пришел в гостиную проститься со своей невестой и ее сестрой, Марианита хотела оставить их вдвоем, но Гертруда удержала ее, сказав, что не имеет больше от нее тайн и может проститься с женихом при ней.

Прощание жениха и невесты было не только трогательное, но даже торжественное.

— Злая судьба, — говорила, между прочим, Гертруда стоявшему перед ней на коленях жениху, — едва соединив нас, снова разлучает на неопределенное время. Возьмите, дорогой мой, одну из этих прядей моих волос и носите ее при себе, как талисман, который будет охранять вас от всех опасностей. Другую такую же я оставляю у себя. Теперь поклянитесь мне, что если вы когда-либо, где-либо и при каких бы то ни было обстоятельствах получите от меня эту вторую прядь, то это будет означать следующее: «Та, которая посылает вам эти волосы, знает, что вы разлюбили ее, но несмотря на это, она сама не в силах изменить своих чувств и желает еще раз видеть вас». Это странные и, пожалуй, даже страшные слова, дорогой Рафаэль, но я должна была их сказать, — заключила молодая девушка.

— Клянусь вам, — пылко произнес молодой человек, — исполнить ваше желание при каких бы то ни было обстоятельствах! Как только я получу эту драгоценную для меня прядь, я брошу все и тотчас же прилечу к вам на крыльях любви, чтобы на коленях уверить вас в неизменности моих чувств.

— Ваша клятва будет записана на небесах, Рафаэль! — торжественным тоном убежденно проговорила Гертруда и грустно прибавила: — Но время бежит. Я не хочу больше задерживать вас. Идите и исполните свой долг. Возьмите вот еще этот шарф. Я вышила его для вас в то время, когда мы были в городе, и я каждый день ожидала того, что произошло только сегодня. Каждый стежок этой вышивки будет напоминать вам мысль, вздох, молитву о вас вашей Гертруды. Прощайте или до свидания, если это будет угодно Богу, мой дорогой Рафаэль.

— Да, мне пора… Я должен ехать, — говорил как в бреду молодой человек, не поднимаясь, однако, с колен и покрывая руки невесты пламенными поцелуями.

Наконец Гертруда заставила его встать и убрать в нагрудной карман камзола шарф, в который она сама тщательно завернула прядь своих волос.

— Идите же, идите, мой дорогой, возлюбленный жених, — настаивала она, выдергивая свои руки, которые он не переставал покрывать поцелуями. — Помните, что ваш отец нуждается в вашей помощи. Идите и исполняйте свой долг.

Она обеими руками обхватила его голову и крепко поцеловала в лоб, потом слегка подтолкнула его к двери. Молодой человек, как безумный, вылетел из комнаты, забыв даже проститься с сестрой своей невесты.

Глава XI. ДОЛГ И ЛЮБОВЬ

Последние лучи заходившего солнца окрашивали в яркие переливчатые цвета небосклон, когда дон Рафаэль выехал из горного ущелья, по которому пролегала дорога от гасиенды Лас-Пальмас до гасиенды Дель-Валле, принадлежавшей отцу молодого человека.

Приближаясь к родной усадьбе, дон Рафаэль был удивлен зловещим безмолвием, царившим вокруг. Чувствуя что-то недоброе, молодой человек приготовил свою винтовку и выехал на вымощенную аллею, которая вела к господскому дому и с обеих сторон была окаймлена американскими кипарисами. В конце аллеи высилась каменная ограда. Тяжелые ворота посредине ограды бы полуоткрыты, но с обширного двора гасиенды не доносилось ни малейшего звука, и там не замечалось никакого движения.

Перед самыми воротами конь молодого всадника вдруг с громким ржанием метнулся в сторону. В сгущавшихся сумерках всадник не сразу мог разглядеть, что испугавший его коня предмет был человеческим телом, распростертым на земле, поперек въезда, и это тело было без головы.

Когда дон Рафаэль наклонился с седла, чтобы рассмотреть, чье могло быть это тело, из груди молодого человека тотчас же вырвался крик ужаса, горя, отчаяния и бешенства, не встретивший никакого отклика, кроме глухих отголосков. Это тело принадлежало его отцу, а отделенная от него голова оказалась подвешенной за волосы к перекладине ворот… Сын опоздал! Все было уже кончено!

Молодой человек смотрел безумными глазами на вздувшееся лицо. Да, это было знакомое, дорогое лицо отца, только сильно искаженное насильственной смертью!

Было ясно, что испанец дон Луис Трэс-Виллас пал жертвой разбойничьей шайки; жестоких рук этих «освободителей» не могли остановить ни либеральные политические убеждения старика, ни его всем известная доброта, ни его почтенные годы. Виновники этого злодеяния даже хвастались совершенным ими подвигом, судя по тому, что на одном из столбов ворот, под головой убитого, они начертали углем свои имена — Аройо и Антонио Вальдес.

Долгое время убитый горем сын оставался совершенно неподвижным перед этим ужасным зрелищем, спрашивая себя:

«Где и когда я разыщу этих злодеев?.. А разыскать их я должен во что бы то ни стало!.. Буду всюду выслеживать их день и ночь, без остановки, без отдыха, пока и их головы не будут висеть здесь же… Но, — являлся новый мучительный вопрос, — как я могу после такого злодеяния принимать участие в борьбе?.. Нельзя же мне становиться под одно знамя с убийцами моего отца!..»

Молодой человек заключил свои мучительные размышления громким возгласом:

— Иду вместе с Испанией! Так предписывает мне сыновний долг. Да здравствует Испания! Да погибнут все ее враги! Страшная смерть убийцам моего дорогого отца!

Сойдя затем с коня, сын благоговейно опустился на колени перед телом отца и торжественно произнес:

— Клянусь тебе, дорогой отец, твоей священной для меня памятью, твоими седыми волосами, омоченными в твоей собственной крови, что я всеми способами, находящимися в моей власти, мечом и огнем, попытаюсь остановить в самом начале это преступное движение, устроители которого называют его восстанием за свободу Мексики, сопровождая свои подвиги бесцельными злодеяниями и лишая жизни таких людей, как ты, отец, не сделавший им ни малейшего зла! Молю Бога, да поможет Он мне сдержать мою клятву!

В этот момент словно кто-то невидимый повторил те слова, которые дон Рафаэль накануне слышал из уст Гертруды:

«Пусть все, поднимающие руку в пользу Испании, будут покрыты вечным позором! Да не окажется для них ни приюта, где они могли бы укрыться, ни женщины, которая улыбнулась бы им! Пусть каждый, изменивший своей родине, встретит со стороны той, которую любит, одно презрение!»

Но вместе с тем послышался и другой голос, говоривший:

«Исполняй свой долг, чего бы это ни стоило тебе!»

Глядя на изуродованные останки своего отца, сын внял лишь второму голосу и повторил клятву.

Один, в ночной тиши, он собственными руками вырыл в саду опустевшей гасиенды могилу, бережно уложил в нее тело отца, приставив к нему голову и положив на грудь покойного шарф Гертруды с прядью ее волос, затем тщательно зарыл могилу. После этого, преклонив колени перед могилой, он еще раз повторил свою клятву, потом сел на коня и, даже не заглянув в дом, направился в Оахаку, главный город провинции.

По прибытии туда дон Рафаэль поспешил явиться к губернатору этой провинции, дону Бернардино Бонавиа. Он хотел выпросить у него отряд солдат, чтобы с этим отрядом разыскать убийц отца и наказать их. К несчастью для молодого капитана, губернатор, при всем своем желании, не мог исполнить его просьбу. Во всей провинции уже были сильные беспорядки, начала волноваться и сама столица, гарнизон же ее был невелик и ослаблять его было бы очень рискованно.

Выслушав доводы губернатора, дон Рафаэль поневоле должен был согласиться с их разумностью и уйти от него ни с чем. Остановившись в гостинице, он стал наводить справки, нельзя ли как-нибудь обойтись и без содействия губернатора, и узнал, что в окрестностях города один из испанских офицеров, капитан дон Хуан Вальделас, набирает добровольцев, которых было уже около сотни.

Недолго думая, молодой человек поскакал к этому офицеру и в нескольких словах изложил ему свое дело. Вальделас отнесся к нему с полным сочувствием и тут же согласился отдать в его распоряжение не только свой отряд, но и самого себя.

Оба офицера во главе хорошо вооруженного отряда добровольцев в тот же день пустились на поиски разбойников.

Посланные вперед разведчики, которым дон Рафаэль обещал хорошую награду, донесли, что Антонио Вальдес со своей шайкой засел на одной горе, недалеко от гасиенды Дель-Валле. Разыскав там Вальдеса, дон Рафаэль и Вальделас заставили его принять бой. При первой же стычке разбойничья шайка дрогнула и была рассеяна, но сам Вальдес успел скрыться, и его нигде не могли найти.

Дон Рафаэль, нисколько не обескураженный этой неудачей, дал себе слово во что бы то ни стало поймать и наказать убийцу своего отца и энергично продолжал его преследование.

* * *

Целых две недели дон Рафаэль с отрядом гонялись за разбойником и попутно имели немало стычек с бродившими повсюду бандами инсургентов, но Вальдеса, казалось, и след простыл.

Вдруг в один туманный вечер он совершенно неожиданно снова появился перед роялистами во главе новой, довольно многочисленной и лучше вооруженной шайки. Произошла горячая кровавая схватка, кончившаяся опять победой испанцев.

Сам Вальдес снова бежал с поля битвы. Вероятно, он уже считал себя в безопасности, как вдруг его догнал всадник, в котором он, к ужасу, тотчас узнал своего смертельного врага, капитана Трэс-Вилласа.

Вальдес обернулся и выстрелил из пистолета, но промахнулся. В следующее за тем мгновение мститель набросил на него лассо, которым умел пользоваться не хуже любого вакеро, стащил его с лошади и, разогнав своего коня, поволок полузадушенного врага за собой по земле.

В ту же ночь голова Антонио Вальдеса оказалась подвешенной за волосы на воротах гасиенды Дель-Валле, на том самом месте, где за две недели перед тем висела голова владельца этой гасиенды. Дон Рафаэль оставил на этих воротах надпись, свидетельствующую о том, что клятва сына, данная на могиле отца, была исполнена.

Эта первая жертва несколько утолила у молодого человека жажду дальнейшей мести, и он стал поспокойнее. Зато в его сердце снова пробудились задремавшие было на время другие чувства. Он чувствовал необходимость оправдать в глазах семьи де Сильвы свое поведение, которое должно было сильно смущать эту семью. Ведь как-никак, а Гертруда, хотя и не объявленная официально его невестой, все же была ею перед Богом и перед совестью самого Рафаэля. И он решил повидаться и объясниться с девушкой, которую продолжал искренне любить. Но разные непредвиденные препятствия все не позволяли ему исполнить это решение. Между тем Гертруда, не видя его самого и не имея от него никаких известий, сильно страдала.

Глава XII. ЗАТРУДНИТЕЛЬНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

Оба капитана, Трэс-Виллас и Вальделас, сделали из гасиенды Дель-Валле нечто вроде крепости, для которой они выпросили у губернатора три старых, но еще годных пушки и достаточное количество зарядов, и учредили в этой крепости свою, так сказать, главную квартиру. К ним отовсюду стали стекаться добровольцы, и это давало им возможность вести серьезную борьбу с инсургентами.

Дон Рафаэль узнал, что, кроме уже известного ему второго убийцы его отца, Аройо, был и третий, неразлучный товарищ последнего, — Бокардо. Они оба служили в качестве вакеро у дона Мариано де Сильвы и скрылись от него, как докладывал дону Мариано его управляющий, за несколько дней до прибытия дона Рафаэля в гасиенду Лас-Пальмас.

Покончив с Вальдесом, дон Рафаэль начал разыскивать его пособников. Находясь со своим отрядом в окрестностях гасиенды Лас-Пальмас, он не раз порывался заехать туда, чтобы, наконец, откровенно высказаться перед доном Мариано и Гертрудою, но его все останавливала ложная гордость.

Так прошло два месяца со времени смерти дона Луиса.

Остальные двое его убийц продолжали ускользать от мстительной руки его сына. Но вот распространился слух, что они покинули провинцию Оахаку и со всей своей шайкой отправились на север, чтобы примкнуть к армии Гидальго. Узнав об этом, дон Рафаэль вернулся в свою крепость, где во время его отсутствия командовал капитан Вальделас, и нашел там приказ главнокомандующего вице-королевской армией, предписывавший капитану Трэс-Вилласу немедленно возвратиться в его полк.

Прежде чем во исполнение этого приказа отправиться в такой дальний путь, молодому человеку страстно захотелось побывать в гасиенде Лас-Пальмас и открыть там свою душу. Но и на этот раз злая судьба не пожелала, чтобы он переступил порог этого гостеприимного дома с мирными намерениями. Появилась новая преграда.

Когда дон Рафаэль на своем неизменном коне и во главе небольшого отряда подъезжал к воротам гасиенды Лас-Пальмас, на него вдруг налетела целая шайка всадников разбойничьего вида, вождь которой крикнул:

— Смерть изменнику!

В то же время выстрелом из пистолета он так сильно ранил лошадь молодого капитана, что та упала на месте. Благодаря своей храбрости и ловкости, дон Рафаэль не растерялся. Мгновенно высвободившись из стремян упавшей лошади, он вскочил в седло оказавшейся рядом с ним лошади одного из своих рядовых, который, будучи тяжело ранен, свалился с нее. Отбиваясь саблей от нападавших, часть которых уложил на месте, и распорядившись подобрать раненого, храбрый капитан стал быстро отступать в горы, куда разбойники не решились последовать за ним.

Вот какая была устроена ему встреча перед гасиендой Лас-Пальмас, в которую он стремился с самыми мирными намерениями! Эта встреча и потеря любимого коня острой болью отозвались в его сердце. Он счел это как бы предзнаменованием, что нужно действовать иначе, чтобы попасть в гасиенду.

Узнав, что во главе напавших на него находились Аройо и Бокардо, дон Рафаэль тут же отправил одного из своих людей в свою гасиенду к капитану Вальделасу с просьбой немедленно прислать ему полсотни хорошо вооруженных людей и одну из пушек для того, чтобы силою войти в гасиенду Лас-Пальмас. Сам же он со своими восемью солдатами, в ожидании просимого отряда, остался в одном из горных проходов, защищенных самою природой от внезапного нападения.

По мере того как проходило время, бурлившая в доне Рафаэле кровь все более и более успокаивалась, и ему сделалось неловко при мысли, что он готовится к акту насилия по отношению к отцу любимой девушки. В нем снова началась борьба между двумя противоположными чувствами — любовью и долгом.

Настоит ли он на своем требовании о немедленной выдаче ему убийц его отца или, в случае отказа в этом требовании, ворвется в гасиенду и сам захватит их, или же откажется от такого намерения, — все это будет одинаково дурно. Голос долга и голос любви говорили одинаково убедительно. Кого же слушаться?

Эта мучительная борьба еще не кончилась в душе молодого человека, когда ему прислали подкрепление. Появление свежих сил заставило его принять окончательное решение. Он обнажил саблю, и, приказав трубачу протрубить сигнал выступления, двинулся к гасиенде Лас-Пальмас.

Приблизившись на известное расстояние к воротам гасиенды, дон Рафаэль выслал вперед трубача, который, протрубив установленный сигнал для переговоров, громогласно предложил от имени капитана королевской армии, Трэс-Вилласа, дону Мариано де Сильва немедленно выдать живыми или мертвыми бунтовщиков Аройо и Бокардо.

Бледный, как привидение, с бурно бьющимся сердцем, ожидал дон Рафаэль ответа. Но вокруг царило полное молчание: вызов остался как бы незамеченным.

Между тем в гостиной дома де Сильва происходила следующая сцена. Дон Мариано и обе его дочери сидели под окном, выходившим к воротам и защищенным железною решеткой. Перед ним, с кинжалами в руках и с угрожающим видом, стояли Аройо и Бокардо.

— Так, значит, дон Мариано де Сильва, постоянно хвастающийся своей дворянской честью и своим гостеприимством, теперь хотите нарушить то и другое и выдать нас? — насмешливо говорил Аройо, вертя кинжалом перед своим бывшим хозяином.

— Вовсе нет, — проговорил дон Мариано. — Но ведь…

— Вы хотите сказать, что этот дьявол в капитанском мундире может ворваться в гасиенду и взять нас силой? — грубо прервал его бандит. — Но против этого есть сильное средство, и это средство у вас в руках.

— Какое же? — не без удивления спросил дон Мариано.

— А, какое? — с циничным смешком повторил разбойничий атаман. — Вы притворяетесь, что не знаете! Ну, хорошо, я открою вам его. Ведь всем известно, что этот предатель влюблен в вашу дочь, донью Гертруду, и хоть он и изменник, но едва ли допустит, чтобы она погибла.

— Моей дочери угрожает гибель! — снова удивился дон Мариано. — Но от чего же? — не без тревоги спросил он.

— Да вот хоть бы от этого! — с новым циничным смехом ответил Аройо, указывая на свой кинжал. — Как только этот предатель ворвется сюда, чтобы схватить нас, ваша дочь тотчас же познакомится с этой игрушкой. Да несдобровать и вам самому вместе с другой дочерью. Поняли теперь, уважаемый дон Мариано?

Трепетавшие девушки с испугом прижались к отцу. Дон Мариано тоже невольно вздрогнул и стал придумывать выход из создавшегося положения. В это время вторично раздались звуки трубы и голос глашатая. Дон Мариано, ничего не придумав, не знал, что ему делать.

— Тысяча чертей вам на голову! — крикнул бандит, подступая еще ближе к бывшему хозяину. — Что же вы медлите? Подойдите к окну и крикните этому нетерпеливому черту то, что я вам сказал. Идите же, иначе я!.. — и он с угрожающим видом взмахнул кинжалом.

Дон Мариано понял, что бандит не шутит. Встав с своего места и нежно отстранив от себя крепко прижавшихся к нему дочерей, он подошел к окну, открыл железную решетку и крикнул в окно твердым голосом:

— Где начальник вашего отряда? Мне нужно сказать ему несколько слова.

— Я здесь! — ответил дон Рафаэль, выехав вперед.

— Ах, это вы, капитан? — голосом горькой иронии проговорил дон Мариано. — До сих пор я знал дона Рафаэля Трэс-Вилласа как близкого друга, но не мог узнать его в человеке, который собирается разгромить дом, где его всегда так радушно принимали!

Бледное лицо молодого человека густо покраснело. Он собрал всю силу своей воли и ответил, с напускной резкостью отчеканивая слова:

— А я вижу теперь в вас только человека, поддерживающего смуту и укрывающего в своем доме бандитов. В силу данного мне законным правительством права, я требую выдачи мне этих людей.

— Никогда, ни в каком случае, я не выдал бы добровольно никого из тех, кто доверился бы мне! — с твердостью ответил дон Мариано. — А в настоящую минуту я даже и не могу сделать этого, потому что лишен самостоятельности действий. Люди, находящиеся под защитой моего крова, поручили мне объявить вам, что они убьют меня и моих дочерей, прежде чем вы переступите порог этого дома, чтобы захватить их. Наша жизнь находится в ваших руках, капитан Трэс-Виллас. Имейте это в виду, и пусть ваша совесть решит, как вам поступить.

Последние слова были произнесены уже таким грустным тоном, что сердце дона Рафаэля сразу смягчилось, а мысль о любимой девушке, находившейся под такою страшною угрозой, заставила молодого человека искать другого выхода из затруднительного положения, в котором он очутился.

— Хорошо, — проговорил он после некоторого раздумья, — скажите бандиту Аройо, что мне нужно видеть его. Пусть он покажется. Даю честное слово, что ему нечего опасаться…

— Вот и я! Что вам нужно от меня? — с нахальным видом спросил Аройо, показавшись в окне рядом с доном Мариано. — Но свое честное слово вы можете оставить при себе; оно для меня не стоит и плевка. Лучшей порукой в моей безопасности служат мои заложники.

С неописуемым гневом взглянул дон Рафаэль на убийцу своего отца. Наконец-то этот злодей находился на расстоянии руки, но все-таки он не мог схватить и уничтожить его! Огромным усилием воли поборов кипевшее в нем бурное чувство, он произнес резким голосом:

— Мне нужно было только запечатлеть в моей памяти черты бандита Аройо, чтобы я мог узнать его, когда произойдет моя встреча с ним при других обстоятельствах. Тогда я поволоку его преступную голову по земле за своим конем и повешу ее на воротах гасиенды Дель-Валле, рядом с головой его достойного соучастника, Антонио Вальдеса…

— Ну, такие любезности мне вовсе неинтересно слушать! — прервал Аройо. — Я лучше поговорю с другими при помощи вот этого! — прибавил он, указав на свой кинжал и повернувшись от окна.

— Стой! — остановил его дои Рафаэль. — Вот что я предлагаю тебе, если в твоем черном сердце осталась хоть искра — не чести, — ты с ней не знаком, — а хотя бы храбрости: садись на лошадь, возьми какое хочешь оружие и выходи на поединок со мной.

— Те-те-те, ловко придумали! — воскликнул бандит с гаденьким смешком. — Да что я за дурак, чтобы лезть прямо в пасть всей вашей своры!

— Как дворянин, ручаюсь своей честью и, как христианин, призываю в свидетели самого Господа Бога, что ты будешь иметь дело только со мной, — продолжал дон Рафаэль.

На одно мгновение Аройо призадумался, и казалось, что он примет этот рыцарский вызов. Но слава капитана Трэс-Вилласа, как одного из лучших бойцов, заставила его отказаться от вызова.

— Не согласен! — крикнул он.

— А, презренный трус! — прогремел негодующий голос молодого рыцаря. — Запомни же ты теперь мои слова: клянусь памятью моего отца, погибшего от твоей руки, что если ты хотя одним пальцем дотронешься до сеньора Мариано де Сильвы или до его дочерей, то я отыщу тебя, где бы ты ни скрывался, и твоя казнь будет такова, что заставит ужаснуться даже таких злодеев, как ты! Не забывай этого! Я никогда не бросаю на ветер своих клятв!

Раздался трубный сигнал к отступлению, и через минуту отряд капитана Трэс-Вилласа стал отходить от гасиенды.

Через два дня разведчики дона Рафаэля донесли ему, что Аройо и Бокардо покинули гасиенду Лас-Пальмас. Они унесли с собой много дорогих вещей, но из хозяев никого не тронули, и куда скрылись, — никто не знал.

Это донесение заставило дона Рафаэля вздохнуть свободнее: все еще любимая им девушка, ее отец и сестра были избавлены от власти разбойников. С облегченным сердцем он отправился в столицу Мексики, где стоял его полк.

Глава XIII. ВОИН ПОНЕВОЛЕ

Читатель помнит, что студент богословия, дон Корнелио Лантехас, нашедший приют в гостеприимной гасиенде Лас-Пальмас, заболел после всего перенесенного им в пути. Проболел он более двух недель. Лихорадка перешла в горячку, и жизнь юноши не прервалась только благодаря заботливому уходу сестер де Сильва и тому, что среди служащих в гасиенде был человек, имевший некоторые сведения в медицине.

Когда богослов достаточно оправился, дон Мариано подарил ему одну из своих лошадей, которых у этого богатого гасиендатора было несколько тысяч. На этой лошади, сердечно распростившись со своими новыми друзьями, дон Корнелио и продолжал прерванный путь к дяде, гасиенда которого находилась не особенно далеко от владения дона Мариано. Побыв у дяди и исполнив поручение отца, студент поехал домой.

Обратный путь он совершил вдвоебыстрее, так как теперь ехал не на старой разбитой кляче, а на молодой, сильной и быстроногой лошади.

Дон Корнелио окончил курс учения, и ему оставалось только сдать экзамен на получение ученой степени по богословским наукам. Когда наступило время, он, основательно подготовившись, отправился в вальядолидскую коллегию сдавать экзамен. На этот раз он ехал на старом муле, данном ему его отцом в обмен на молодую лошадь дона Мариано, которую скупой старик предпочел оставить у себя. Он внушил сыну, что будущему духовному лицу неприлично ездить на быстроногих конях, и сын, никогда ни в чем не перечивший отцу, согласился с этим. Вместе с мулом старик вручил сыну небольшое количество звонких долларов и дал целый ряд наставлений, как обращаться с мулом и долларами.

На третий день своего нового путешествия, на полпути в Вальядолиду, подъезжая к одному небольшому селению, он увидел продвигавшихся ему навстречу трех всадников, сидевших на лошадях. Ему не следовало бы забывать наставления отца, что его старый мул почему-то страшно боится всадников на лошадях, и нужно бы было его успокоить. Но богослов так был поглощен мыслями о предстоявшем экзамене, что совсем упустил это из виду. И вот случилось то, что, помимо воли и желания молодого человека, направило русло его жизни совершенно в другую сторону. Не сдерживаемый рукою своего хозяина, мул, при виде верховых, с такой стремительною быстротой шарахнулся в сторону, что всадник тут же слетел с него на землю и, ударившись головою о камень, лишился чувств.

Очнувшись, богослов увидел себя в полусидячем положении, прислоненным спиною к дереву, а возле себя — встреченных им всадников. Один из них, по-видимому, был высшего сословия. Двое других относились к нему с особенной почтительностью. Мула не было, он с испугу поспешил удрать.

— Сын мой, — мягким, сострадательным голосом сказал всадник студенту, — голова ваша сильно ушиблена, вы нуждаетесь в помощи и уходе а здесь, в этом селении, вы их не найдете. Садитесь на лошадь к одному из моих слуг, и мы вас доставим в гасиенду Сан-Диего; она недалеко отсюда. Там живут мои добрые друзья. У них вы найдете приют и уход. А о муле не беспокойтесь. Он едва ли далеко ушел. Я попрошу тамошних вакеро поймать его и доставить в гасиенду… Но скажите, — кто вы и куда направляетесь?

Дон Корнелио назвал себя и сказал, куда и зачем едет.

— А, так и вы готовитесь к тому же званию, которое имею я! — проговорил с видимым удовольствием всадник. — Позвольте и мне отрекомендоваться. Я — недостойный служитель алтаря в церкви селения Каракуаро, Хозе-Мариа Морелос, — имя, полагаю, вам совершенно неизвестно?

Дон Корнелио с изумлением смотрел на человека, назвавшего себя священником, одетого в штатское платье и вооруженного старой двустволкой и заржавленной саблей. В таком невзрачном виде появился перед ним тот самый человек, имя которого впоследствии покрылось неувядаемою славой.

— А смею ли я спросить, куда направляетесь вы, сеньор патер? — решил осведомиться, в свою очередь, студент.

— Пока в гасиенду Сан-Диего, а потом — к городу Акапулько, который мне приказано взять, — ответил Морелос.

Этот ответ окончательно смутил дона Корнелио. Голова его сильно болела, в мозгу все стало путаться, и молодой человек подумал, что неверно понял своего собеседника.

— Как взять?! — воскликнул он. — Да разве вы инсургент?

— Именно инсургент, и не первый день, — добродушно рассмеявшись, подтвердил Морелос.

Так как ни на священнике, ни на его спутниках не было тех дьявольских украшений, о которых говорил оахакский епископ, то студенту пришло на ум смелое соображение, что, должно быть, не все мятежники обречены. Это соображение побудило его принять предложение Морелоса и позволить отвезти себя в указанную гасиенду. Дальше он с ним, конечно, не поедет, да и в доме его друзей постарается пробыть недолго, следовательно, эти подозрительные люди не успеют повредить его душе.

Этими доводами дон Корнелио успокоил свою совесть и забившую было в ней тревогу. Однако быстрая езда и жаркие лучи полуденного солнца сказались на молодом человеке, и он снова впал в беспамятство и в таком состоянии был доставлен в гасиенду Сан-Диего.

Второй раз уже он пострадал в пути и каждый раз попадал под чужой кров совершенно больной. Хорошо еще, что повсюду находились сострадательные люди, бескорыстно помогавшие каждому страждущему.

К числу таких людей принадлежал и Морелос. Скажем несколько слов об этом замечательном человеке. Морелосу в то время было лет около сорока. Он родился в одном небольшом селении, в штате Вальядолид, близ городка Апатцингама. Селение это называлось Тальмехо, но впоследствии было переименовано в честь его знаменитого уроженца, в Морелию. Отец Морелоса был простым погонщиком мулов, ничего не оставившим сыну, кроме убогой хижины да двух десятков мулов.

В течение нескольких лет сын продолжал дело покойного отца, потом вдруг, неизвестно по какому побуждению, вздумал поступить в духовное заведение. Продав мулов, он со свойственным ему упорством засел за латынь и богословие. Осилив эти предметы и блестяще сдав экзамен, он был удостоен священнического сана, но долго не мог найти вакантного места и кое-как влачил свое существование. Наконец ему был предложен приход в Каракуаро. Селение это находилось в глухом захолустье, там не было священника. У Морелоса не было ни средств, ни протекции, и он вынужден был принять этот приход.

Там он и прозябал в нужде и безвестности, пока до него не донесся слух о начавшемся освободительном движении, во главе которого стал Гидальго, тоже бывший священник. Под предлогом поездки к своему епископу, Морелос отправился к Гидальго. По дороге туда его настигло наводнение, и он был вынужден укрыться в гасиенде Лас-Пальмас.

Гидальго, которому Морелос предложил свои услуги в качестве полкового священника, в шутку сказал, что для этого сначала нужно взять у испанцев хорошо укрепленный город Акапулько, и Морелос согласился.

В это-то вот время и произошла его встреча с доном Корнелио, который почему-то сразу понравился священнику-воину.

Но вернемся к нашему злополучному студенту и расскажем о том, что с ним произошло и будет происходить. Когда к нему вновь возвратилось сознание, он увидел себя лежавшим в постели, в незнакомой, довольно скудной обстановке в сравнении с обстановкой в гасиенде Лас-Пальмас. Возле него не было ни души, но снаружи доносился смешанный шум. Дон Корнелио с трудом поднялся с постели, и шатаясь, добрел до окна, выходившего во двор.

Он выглянул в окно и увидел, что весь двор был наполнен конными и пешими людьми. В лучах яркого солнца режущим глаза блеском сверкало всевозможное оружие: пики с пестрыми значками, сабли, ружья, пистолеты. Была даже пушка. Лошади фыркали, ржали и били копытами о землю, отмахиваясь хвостами от надоедливых насекомых. Люди громко разговаривали между собою. Словом, перед доном Корнелио открылась полная картина военного лагеря.

Молодой человек не мог долго держаться на ногах и был вынужден снова лечь в постель. Голова у него болела и кружилась, вместе с тем мучило любопытство, хотелось узнать, где он находится.

Наконец в комнату вошел человек, в котором дон Корнелио, напрягши свою память, узнал одного из слуг Морелоса.

— Где я? — поспешил он спросить у слуги.

— В гасиенде Сан-Луис, — ответил тот.

Больной снова напряг память и вспомнил, что его обещали доставить в гасиенду Сан-Диего.

— А не в гасиенде Сан-Диего? — задал он новый вопрос.

— Нет, — последовал ответ слуги. — В гасиенде Сан-Диего мы пробыли только один день и вчера покинули ее. Мы должны были убраться оттуда из-за вас, сеньор…

— Из-за меня? — изумился студент.

— Да, из-за вас. Там вокруг шныряли роялисты и чуть было не забрали нас в то время, когда вы во все горло кричали в открытое окно, что идете походом на самый Мадрид…

— Я?! На Мадрид?! — с еще большим изумлением вскричал огорошенный студент, вытаращив глаза и приподнимаясь на постели. — Значит, это был бред?

— Очень может быть, сеньор. Но, тем не менее, для нас это было крайне рискованно. Вы еще кричали, что уничтожите в Мадриде всех тиранов и при этом называли свое полное имя, а нашего генерала Морелоса величали… как это? погодите… Ах, да! — генералиссимусом всей инсургентской армии. Там у нас было мало людей, ну вот и пришлось перебраться в эту гасиенду, где находится наша главная квартира. Генерал, разумеется, не мог оставить там такого ярого сторонника нашего дела, как вы, и приказал нам перенести вас сюда на носилках. Благодарите за это Бога, сеньор, потому что иначе вам несдобровать бы: роялисты наверное укокошили бы вас. Они уже оценили вашу голову в крупную сумму, забыл только в какую.

Дон Корнелио едва верил своим ушам, — до такой степени все слышанное им от болтливого слуги противоречило его характеру, взглядам и убеждениям. Ему казалось, что все это он видит во сне, но, ущипнув себя, тут же убедился, что это самая реальная действительность.

— По случаю громко высказанных вами слов и желания доказать их на деле, — продолжал между тем слуга, — генерал произвел вас в чин поручика и назначил своим личным адъютантом. Приказ уже написан и находится у вас под изголовьем. Генерал сам положил его туда. Ну, теперь позвольте мне удалиться, чтобы доложить генералу, в каком состоянии я вас нашел. Генерал сам навестил бы вас, но у него сейчас важный военный совет, поэтому он и приказал сделать это мне.

С этими словами слуга удалился, оставив дона Корнелио совершенно ошеломленным всем, что он узнал. Машинально сунув под изголовье руку, он действительно нашел там документ, подписанный командующим местной инсургентской армией, доном Хозе-Мариа Морелосом, о назначении его, Корнелио Лантехаса, поручиком этой армии.

Студента-богослова охватило полное отчаяние. В сильнейшем возбуждении он снова вскочил с постели и бросился к окну с твердым намерением во всеуслышание отречься от всякой солидарности с врагами Испании. Но судьба-насмешница и в этот раз сделала по-своему. Лишь только он открыл рот, у него в голове снова все спуталось и помутилось, и он бессознательно крикнул совсем не то, что хотел.

— Да здравствует свободная Мексика! Смерть тиранам! — громко раздалось из его уст в открытое окно и разнеслось по всему двору.

Сделанное усилие заставило его снова лишиться чувств, и он упал на пол. Когда через несколько часов он пришел в сознание, то увидел, что он опять в постели. На этот раз его окружали вооруженные люди, смотревшие на него с большим участием. Среди них он узнал самого Морелоса.

Один из этих людей дал ему что-то выпить, после чего больной тотчас же заснул крепким и более спокойным сном.

* * *

К Морелосу примыкали все новые и новые отряды партизан. Вскоре у него образовалась небольшая армия. С этой армией он делал удачные походы на окрестные городки, где находились правительственные склады оружия, амуниции, провизии и прочие необходимые предметы, так что его армия ни в чем не нуждалась.

Через два месяца после описанного нами священник-воин, еще ранее произведенный главнокомандующим над всеми партизанскими войсками сразу в генералы, очутился в окрестностях города Акапулько, расположенного на побережье Тихого океана. Гидальго шутя предложил Морелосу взять этот укрепленный город с довольно значительным гарнизоном. Морелос, как человек с железной волей, никогда ни перед чем не отступавший, серьезно приготовился совершить подвиг, казавшийся невозможным самому Гидальго.

Бывший студент богословия, а теперь офицер партизанских войск, Корнелио Лантехас, также находился вместе с Морелосом как его адъютант. За эти два месяца он совсем оправился от своей болезни и успел «обвоениться», по его собственному выражению, мало того, — даже прослыть храбрецом, хотя, в сущности, вовсе не был воинственным и в минуты опасности всегда старался избежать ее.

Странность эта объясняется тем, что при первой стычке с неприятелем Лантехас находился рядом с доном Герменегильдо Галеано, одним из храбрейших партизанских вождей. Галеано сразу подчинил нового офицера своей нравственной силе и своими пронизывающими насквозь взглядами, которых тот страшился пуще вражеского оружия, заставлял его трепетать. Как всегда, Галеано бился в первом ряду, прокладывая своей тяжелой саблей в гуще противников широкий путь. Лантехас следовал за ним по пятам, и ему нечего было делать своим оружием. Поняв выгоду быть как бы тенью страшного Галеано, Лантехас во время стычек и настоящих сражений старался не отходить от него. И это ему всегда удавалось, так что часть действительной храбрости Галеано падала и на него.

В армии Морелоса находились и наши старые знакомые: индеец Косталь и негр Клара. Первый был старшим сигнальщиком, извлекавшим из своей морской раковины особенные, устрашавшие врагов «адские» звуки. Второго приставили к единственной имевшейся в армии Морелоса пушке и научили, как обращаться с ней. После нескольких уроков негр, к удивлению индейца, оказался отличным артиллеристом. Кстати сказать, эта пушка, названная «Эль-Ниньо» [68] впоследствии также была прославлена в истории мексиканской революции.

Косталь кроме находчивости проявлял такую же храбрость, как Галеано, и почти всегда сражался тоже рядом с ним. Таким образом дон Корнелио находился как бы под защитой двух храбрецов, и их боевая слава отражалась и на нем. Но к чести этого подневольного воина нужно сказать, что такая случайная, незаслуженная слава сильно тяготила его, и он не знал, как отделаться от нее. Бежать из инсургентской армии он не решался из опасения попасть в руки роялистов, уже оценивших его голову и, конечно, всюду выслеживавших его.

Лантехас в нескольких пространных письмах описал отцу все свои приключения. Старик долго не отвечал. Наконец от него пришло коротенькое письмо, в котором он поздравлял сына с совершенными последними подвигами и уведомлял, что он испросил ему у вице-короля полное прощение, но с тем, чтобы сын немедленно покинул мятежников и поступил в ряды испанских войск.

Это сообщение заставило молодого человека сильно призадуматься. С одной стороны, ему очень хотелось бы покинуть бунтовщиков и перейти на сторону законного правительства, а с другой — он боялся этого: ведь в правительственных войсках может не найтись для него таких защитников, как Галеано и Косталь, поддерживавших славу о его мнимой храбрости, и, что еще хуже, состоя в этих войсках, он в один несчастный день мог очутиться лицом к лицу со страшным Галеано. От одной мысли об этом в жилах подневольного воина стыла кровь.

Долго думал Лантехас, прежде чем прийти к какому-нибудь решению. В конце концов он остановился на мысли испросить хотя бы непродолжительный отпуск, чтобы навестить больного отца. Этот отпуск он надеялся потом продлить до бесконечности. Но Морелос наотрез отказал ему в отпуске, мотивируя свой отказ тем, что такой храбрый офицер, как Лантехас, необходим в его армии и что общественные обязанности выше семейных. А чтобы утешить его в этом отказе и поощрить к дальнейшей деятельности на пользу святого дела освобождения родины от испанского ига, он произвел храброго поручика в капитаны.

Таким образом, новоиспеченный капитан, на которого это быстрое повышение в чине произвело самое тягостное впечатление, был вынужден до поры до времени остаться в рядах бунтовщиков, как он продолжал называть Морелоса и его сподвижников.

Глава XIV. ОБМАНЩИК

На следующий день после этого Морелосу доложили, что его желает видеть один человек, имеющий сообщить ему нечто очень важное. Морелос приказал позвать его, и когда тот явился, он увидел перед собою человека средних лет с холодным, неприятным лицом, в штатской, но довольно приличной одежде.

— Кто вы и что вам нужно от меня? — резко спросил Морелос у незнакомца, вид которого сразу не понравился ему.

Незнакомец осмотрелся вокруг, потом заговорил холодным, сдержанным тоном:

— Мое имя Пепе Таго. Я не испанец, но состою на службе у Испании и, в качестве артиллерийского офицера, командую батареей в акапульской крепости… Эту крепость, как я слышал, ваше превосходительство желает взять?

— Да, я намерен доставить себе это удовольствие, — ответил с улыбкой Морелос.

— Быть может, ваше превосходительство путает крепость с городом? — продолжал посетитель. — Город вам нетрудно будет взять, когда угодно, но крепость…

— Нет, — прервал Морелос, — я нисколько не путаю и знаю, что город всегда в моей власти.

— Да, взять его вам ничего не будет стоить, но удержать его за собой вы надолго не сможете, пока крепость в руках испанцев.

— Знаю и это, а потому и не хочу брать город раньше крепости. Но я все-таки не понимаю, что вам угодно от меня?

По лицу посетителя скользнула нехорошая улыбка, и он продолжал каким-то особенным тоном.

— А вот я и явился к вашему превосходительству, чтобы предложить… не говорю продать, а именно предложить, потому что я буду согласен на всякое вознаграждение… Кстати, ваше превосходительство имеет в своем распоряжении денежные средства?

Морелос уже хотел было выгнать этого неприятного человека, но зайдя в разговоре с ним так далеко, нашел нужным окончить начатое.

— А разве вы не слышали, — сказал он, — что на днях я отнял у вашего генерала Париса, кроме восьмисот пленных, тысячи ста ружей и пяти пушек, десять тысяч долларов золотом? Как видите, у меня достаточно средств, чтобы купить хоть десять таких крепостей, как ваша. Вы же, вероятно, уже нуждаетесь…

— Нет, ваше превосходительство, у нас нет да и не может быть ни в чем недостатка. Остров Рокета…

— Тоже скоро будет в моих руках.

— Может быть. Но пока он в руках испанцев и служит им вспомогательным портом, в который корабли постоянно доставляют все необходимое. Но перейдем к сути. Если я верно понял намек вашего превосходительства, вы согласны выдать мне тысячу долларов золотом за то, что я помогу вам овладеть крепостью?

Морелос на минуту задумался, но возможность взять так легко сильную крепость прельстила его, и он ответил:

— Да, я согласен на эту сумму. Вы желаете получить ее целиком вперед? Так это…

— Нет, ваше превосходительство, — поспешил возразить предатель. — Я понимаю, что вам нужна гарантия в верности моего предложения, и попрошу теперь только половину, а другую после занятия вами крепости.

— Хорошо, я согласен на эти условия, — сказал Морелос. — Теперь, сеньор Таго, скажите, как вы думаете устроить сдачу мне крепости?

— Сегодня ночью, от двух до пяти часов, я буду на дежурстве у решётки крепостных ворот. Помещенный на мосту фонарь послужит сигналом к вашему наступлению. Уговоримся теперь о пароле… Во главе наступления, конечно, вы будете сами, ваше превосходительство?

— Разумеется. Вот пароль…

Морелос быстро написал на клочке бумаги два слова и вместе с пятьюстами долларов вручил предателю, который, раскланявшись, собрался было уходить. Вдруг к нему подошел Косталь, все время присутствовавший при переговорах в качестве телохранителя Морелоса. Остановившись перед предателем и пронизывая его насквозь своими черными глазами, индеец выразительно проговорил:

— Теперь, сеньор, выслушайте меня. Клянусь духом тегуантепекских касиков, от которых я имею счастье происходить, что, если вы вздумаете нас предать, вам придется иметь дело со мной. И хотя бы вы, подобно акулам, нырнули на дно морское или, подобно ягуарам, укрылись в самых густых лесных зарослях, — я всюду найду вас, и вы получите должное возмездие от моей руки. Запомните это, сеньор!

Предатель вздрогнул и смутился, но тут же оправился и воскликнул с искусственным смехом:

— Не беспокойтесь, ни в акулы, ни в ягуары я не попаду!

Бросив эти слова, он поспешил удалиться.

— Почему тебе вздумалось сказать ему это, Косталь? — спросил Морелос, когда остался наедине с индейцем.

— Я подозреваю в нем обманщика! — тоном полной уверенности ответил последний.

* * *

Укрепленный замок Акапулько расположен на небольшом расстоянии от города и возвышается над ним. Сам замок возведен на вершине одного из утесов, окаймляющих Акапулькский залив, волны которого заполняют глубокие пропасти, зияющие с обеих сторон этого утеса, так что последний образует как бы мыс полуострова. Через пропасть с правой стороны переброшен высокий, узкий мост. Утес носит название Горное.

В указанную испанским офицером ночь, часа за два до рассвета, когда город и крепость были еще погружены в глубокий сон и царившее вокруг безмолвие нарушалось лишь плеском волн, разбивавшихся о подножия утесов вдоль берега, по направлению к крепости тихо скользили две мужские фигуры; это были капитан Лантехас и трубач Косталь. Добравшись до утеса, на котором высилась крепость, они по его скользким уступам стали карабкаться наверх, пока не достигли моста.

Очутившись на мосту, Косталь открыл дверцу в принесенном им фонаре, зажег при помощи огнива находившуюся в фонаре смоляную свечу и потом поместил фонарь на мосту так, чтобы свет падал на крепость. После этого офицер и трубач уселись в углу моста в ожидании появления Морелоса с войском.

— Надвигается буря, — заметил индеец, бросив взгляд на залив. — Смотрите, как светятся акулы — это всегда перед бурей. — В заливе, почти у самого берега, действительно шныряло с десяток акул, — в поисках добычи, освещая вокруг себя воду. — Не дай Бог неопытному человеку попасть в эту прожорливую компанию! — продолжал он после некоторого молчания. — Не боюсь их только я, потому что знаю, как справляться с ними. Когда я был искателем жемчуга, мне не раз приходилось бывать в их компании… Что могут сделать акулы и тигры человеку, которому предназначено прожить век ворона!

— Уж не в этом ли заключается тайна твоей удивительной храбрости, Косталь? — полюбопытствовал Лантехас.

— Может быть, — ответил индеец с задумчивым видом. — Всякая опасность так же сильно привлекает меня, как акул — добыча. Это у меня врожденное. Но та храбрость, которую видели вы, капитан, происходит от моей неутомимой ненависти к испанцам, поработившим мою родную страну… Но теперь не время рассуждать об этом. Давайте лучше наблюдать за тем, что делается в воде. Вон, например, поглядите туда: не кажется ли вам, что к берегу подплывает человек?

Взглянув по указанному направлению, Лантехас действительно увидел рассекавшую руками волны фигуру с густой челкой низко нависших на лоб волос. Цепляясь обеими руками за неровности берега, фигура понемногу перебралась на берег и улеглась на нем, словно уставший пловец.

— А разве это не человек? — спросил Лантехас, с любопытством рассматривая очертания фигуры на песке. — Это очень похоже на женщину… Погоди, она, кажется, плачет?

— Нет, — возразил индеец, — это не человек. Но так как это существо действительно имеет женскую грудь, челку и почти человеческое лицо, остальные же части его тела — рыбьи, то его называют «женщиной-рыбой», которая в самом деле издает звуки, похожие на плач.

Воспользовавшись случаем, индеец завел разговор о «сирене с распущенными волосами, указательнице сокровищ», и стал выведывать, как отнесся бы капитан к такому явлению, если бы увидел его. Лантехас откровенно сознался, что страшно бы испугался и поспешил бы скрыться.

— Ну, значит, и с вами ничего не выйдет! — с видом глубокого разочарования произнес индеец и замолк, погрузившись в свои думы.

Не решался продолжать беседу и офицер, смущенный последними словами индейца, и принялся молча следить за быстрыми движениями светившихся в воде чудовищ и за распростертой на прибрежном песке человеческой фигурой.

Штурм крепости должен был произойти со стороны, противоположной мосту, и оба наблюдателя напряженно прислушивались, не раздастся ли оттуда шум, похожий на наступление. Вдруг вся окрестность дрогнула от звука грянувшего пушечного выстрела, и женщина-рыба с громким визгом бросилась назад в воду.

— Ого! — радостно вскричал Лантехас, быстро вскакивая на ноги. — Значит крепость уже взята?

— Вовсе нет! — возразил индеец.

— Но этот выстрел?..

— Этот выстрел означает, что тот предатель обманул генерала… Боюсь, как бы сам генерал не попал в ловушку!

Последовало еще несколько пушечных выстрелов, подтвердивших предположение индейца.

— Что же нам теперь делать? — растерянно спросил Лантехас.

— Прежде всего уйти отсюда, — ответил индеец.

Оба поспешно спустились с моста и укрылись в ущелье. Оттуда они увидели, как их солдаты в беспорядке бегут обратно в лагерь, и слышали, как Морелос, стоя с обнаженной саблей в руке посреди дороги, гремит во всю силу своего боевого голоса:

— Назад, жалкие трусы!.. Вы хотите перейти через тело вашего генерала? Так вот он! Убейте его и идите!

Испугавшись и устыдившись голоса любимого командира, часть солдат вернулась и вновь бросилась на бастионы, охранявшие крепостные ворота, но картечный огонь, встретивший их со стен, часть уложил на месте, а остальных заставил обратиться в бегство.

Окончательно убедившись, что обманут, Морелос приказал трубить отбой. Эта была первая неудача, постигшая священника-воина в его многомесячной славной боевой деятельности.

Глава XV. В ИСПАНСКОМ ЛАГЕРЕ

Было жаркое июньское утро, как раз перед началом периода дождей, когда в Южной Мексике особенно сильно печет солнце. Отвесные лучи его нагревали до степени тлеющей золы густую пыль Гуахапамской равнины, раскинувшейся в виде обширного амфитеатра среди обступающих ее гор.

В описываемое нами время эта равнина представляла безотрадную картину разрушения. Пылали дома, селения, и среди пожарища всюду лежали груды всякого имущества, наскоро вытащенного погорельцами из горевших жилищ. Там и сям валялись мертвые тела людей и лошадей, над которыми вились стаи прожорливых пернатых хищников. Из лесов выглядывали не менее жадные четвероногие, также привлекаемые надеждою на обильную добычу. Но те и другие, опасаясь близости людей, не отважились приступить к пиру.

В одной стороне равнины высоко развевался в воздухе испанский штандарт, указывая место расположения лагеря испанских войск. Далее, в том же направлении, за простым земляным валом, высились колокольни и купола нескольких церквей, испещренных пробоинами от пушечных ядер. Эти церкви находились в городе Гуапахаме, который уже четвертый месяц, с горстью защитников, стойко выдерживал осаду более многочисленного неприятеля. Осаждавших было полторы тысячи, а защитников — не более трехсот. Но эти триста воодушевлялись героическим духом полковника Валерио Трухано.

Читатель, быть может, не забыл того честного и благочестивого погонщика мулов, который оказал дону Рафаэлю помощь, вылечив его лошадь, и который, в минуты опасности, всегда громогласно обращался за помощью к Богу. Такое же благочестие он сумел внушить и защитникам города, судя по тому, что из-за земляных укреплений до испанцев часто доносилось хоровое пение псалмов и гимнов.

На городских валах стояло несколько пушек с обращенными к испанскому лагерю жерлами. Все пространство между городом и лагерем было усеяно убитыми людьми и лошадьми, тела которых не успели еще убрать.

Заглянем сначала в испанский лагерь, где главнокомандующим был оахакский губернатор Бонавиа со своими помощниками, генералами Кальделасом и Регулесом.

Рано утром описываемого дня в лагерь возвратились из разведки двое верховых драгун. Они сопровождали третьего всадника в одежде вакеро. Последний вел на поводу великолепного коня.

Вакеро просил провести его к полковнику Трэс-Вилласу, к которому имел поручение. Драгуны привели его к одному из лучших шатров. Перед этим шатром стоял грум и усердно чистил верховую лошадь.

— А как ваше имя? — спросил грум у вакеро, когда тот попросил доложить о нем полковнику.

— Хулиан, — ответил тот. — Я один из служащих в гасиенде Дель-Валле, и у меня есть важное поручение к полковнику Трэс-Вилласу.

— Хорошо. Сейчас доложу полковнику, — проговорил грум и исчез за пологом шатра.

В этот день испанское войско готовилось сделать пятнадцатый по счету приступ осажденного города, и полковник Трэс-Виллас собирался на военный совет по этому поводу. Когда грум доложил ему о прибытии посланного из гасиенды Дель-Валле, он приказал позвать его. Во все время своей разлуки с Гертрудой он питал тайную надежду на то, что девушка пришлет, наконец, ему весточку со словом любви и прощения. Поэтому прибытие человека с той стороны всегда сильно волновало его.

— В чем дело, Хулиан? — поспешно спросил он гонца. — Надеюсь, в нашей гасиенде все благополучно?

— Пока все слава Богу, сеньор, — ответил вакеро. — Только солдаты на гасиенде жалуются, что им нечего делать. Впрочем, известие, которое я привез вашей чести, быть может, даст им и дело…

— Значит, ты привез мне известие о наших врагах?

Тон глубокого разочарования, звучавший в этом вопросе, произвел впечатление даже на грубоватую душу вакеро.

— Да, есть и это, сеньор, — поспешил сказать он. — Но у меня имеется кое-что и другое. Наверное вам будет приятно узнать, что я привел с собой Ронкадора?..

— Как… Ронкадора?!

— Да, вашего любимого коня, сеньор. Вы сочли его убитым, но он оказался только раненым. Его выходили и вернули в нашу гасиенду.

— Кто же сделал это?

— Дон Мариано или, вернее, сеньорита Гертруда. Слуга дона Мариано, который привел Ронкадора, передал кстати и письмо вам…

— Письмо?! Почему же ты молчал о нем до сих пор?

— А потому, что до него дошла очередь только сейчас, — пояснил вакеро. — Вот оно, извольте получить, сеньор.

Достав из бокового кармана своей куртки небольшой пакетик, завернутый для сохранности в пальмовый лист, вакеро вручил его своему господину. Рука дона Рафаэля сильно дрожала, когда он принимал пакетик и нераспечатанным положил его на стол. Под напускным равнодушием молодой человек едва мог скрыть охватившую его радость. Сердце его замирало от блаженства. Он живо представлял себе, с каким наслаждением прочтет это дорогое письмо, когда останется один.

— А о чем ты еще хотел сообщить мне, Хулиан? — осведомился он. — Говори скорее. Мне некогда.

— Да вот насчет Аройо и Бокардо. Они со всей своей шайкой шныряют около нас, и сеньор Верегуи приказал мне передать вашей милости…

— А, так эти бандиты еще целы и снова подбираются к нам! — воскликнул дон Рафаэль. — Передай поручику Верегуи, что я на днях приеду сам, и тогда мы займемся этими разбойниками. А теперь можешь уходить. Отдохни и отправляйся в обратный путь.

Лишь только посланный скрылся за пологом, дон Рафаэль с лихорадочной поспешностью схватил со стола письмо, но некоторое время продержал его в руке, не решаясь распечатать. Сердце молодого человека то усиленно билось, то замирало. Наконец он решился вскрыть пакетик. Из него выпал небольшой листок почтовой бумаги с несколькими строками, написанными тонким женским почерком. Строки эти содержали следующее:

«Обитатели гасиенды Лас-Пальмас не забыли любезности дона Рафаэля, оказанной им в весьма критических для них обстоятельствах, и надеются, что полковник Трэс-Виллас сочтет за знак их признательности восстановление здоровья благородного коня, который был любимцем капитана Трэс-Вилласа и которого они имеют удовольствие препроводить ему».

— «Любезность!» — с горечью воскликнул молодой человек, прочитав это коротенькое послание. — Они называют это любезностью! Хороша любезность, которая основывалась на нарушении долга службы и клятвы, данной мною над оскверненным телом моего отца!.. Нет, нужно забыть этих людей! Они совершенно не понимают меня…

Однако, как ни был дон Рафаэль огорчен письмом, давшим ему совсем не то, чего он так страстно ожидал, он не разорвал и не бросил его, а положил в нагрудный карман мундира, как раз над сердцем. Может быть, это письмо писала и не сама Гертруда — он не знал ее почерка, — но все же оно написано, по всей вероятности, не без ее участия. Кроме того, кто, как не она, позаботился о Ронкадоре?..

Утешая себя такими приятными мыслями, дон Рафаэль поспешно направился в шатер главнокомандующего. По дороге молодой человек потрепал по крутой шее своего любимца, стоявшего около входа в шатер, и с удовольствием убедился, что конь, как и прежде, вполне здоров и крепок. В ответ на эту ласку Ронкадор весело заржал и потерся мордой о рукав мундира своего любимого хозяина.

Дон Рафаэль явился на военный совет последним. Там с нетерпением ожидали его и удивлялись, почему, всегда такой аккуратный, он так запоздал на этот раз.

— А, вот и полковник! — закричал Бонавиа, увидев входившего молодого человека. — Я слышал, к вам прибыл откуда-то посланец. Он-то, вероятно, и задержал вас? Быть может, он привез вам вести, касающиеся нашего общего дела?

— Да, генерал, — ответил молодой человек, поздоровавшись с Бонавиа и с остальными. — Поручик Верегуи, командующий в крепости Дель-Валле, сообщил мне, что те двое опаснейших бандитов Аройо и Бокардо, о которых я уже имел честь докладывать вашему превосходительству раньше, возвратились вместе со своей шайкой головорезов в Оахаку и производят там разные бесчинства. Ввиду этого я прошу вас разрешить мне, после окончания нашего здешнего дела, заняться уничтожением этих разбойников.

— Хорошо, полковник, я с удовольствием дам вам это разрешение и от души пожелаю вам полного успеха, — любезно ответил Бонавиа.

Дон Рафаэль поблагодарил, после чего все приступили к обсуждению вопроса о Гуахапаме.

— Господа, — начал Бонавиа, — наступил сто четырнадцатый день нашей осады этого жалкого городишки. Не считая мелких схваток во время неприятельских вылазок, мы, как вам известно, сделали четырнадцать попыток овладеть им. И, несмотря на это, мы так же далеки от нашей цели, как были в первый день…

— Даже дальше! — перебил генерал Регулес. — Продолжительный успех упорного сопротивления осажденных укрепил их уверенность в своих силах. Кроме того, когда мы начали осаду, у них была только одна пушка, а теперь откуда-то появилось еще две…

— Уж не хотите ли вы, генерал, сказать этим, что нам следует снять осаду и бежать отсюда?

Это замечание, брошенное генералом Кальделасом ироничным тоном, ясно указывало на неприязнь, существовавшую между ним и Регулесом. И действительно, оба генерала были между собою не в особенных ладах вследствие большой разницы в их характерах. Кальделас отличался энергией, прямотой и храбростью, а Регулес — излишней требовательностью и строгостью к подчиненным при сомнительном мужестве.

— Вот этот именно вопрос я и хочу обсудить, — подхватил Бонавиа, не давая Регулесу ответить на замечание Кальделаса. — Полковник Трэс-Виллас, предлагаю вам, как младшему, высказать свое мнение первым.

— Мое мнение следующее, — начал Трэс-Виллас. — Когда полуторатысячная армия осаждает такой слабый, сравнительно, пункт, как город Гуахапама, защищаемый силою, в пять раз малочисленное нашей, то необходимо или взять этот пункт или же всем погибнуть на его валах. Поступить иначе — значит не только запятнать свою честь, но и предать дело, которому мы служим.

— А ваше мнение, генерал? — обратился Бонавиа к Кальделасу.

— Я вполне согласен с полковником! — воскликнул тот. — Снять осаду — значит дать дурной пример нашему войску и ободрить неприятеля. И что бы сказал на это доблестный главнокомандующий нашей армии, дон Феликс Каллеха? Он тоже в течение целых ста дней осаждал Куаутлу-Амильпас, защищавшуюся человеком более искусным, чем какой-то Трухано, — самим Морелосом, и все-таки в конце концов взял этот город.

— Морелос сам очистил тот город, — заметил Регулес.

— Ну, что ж такое? — возразил Кальделас. — Этим самым он и признал себя побежденным.

Настала очередь высказываться и Регулесу. Он подробно изложил все перенесенные испанцами во время осады Гуахапамы лишения, затруднения и потери, и резюмировал свои доводы тем, что, по его мнению, не имеет никакого смысла держаться на мертвой точке понятия о чести и ради этого жертвовать жизнью тысячи человек в то время, как Морелос подступает к самой Оахаке.

В душе Бонавиа был согласен с некоторыми доводами Регулеса, но сочувствовал и мнению противников последнего. Поэтому он выбрал среднее между ними и предложил в следующее утро произвести последний усиленный приступ, в случае же новой неудачи — снять осаду.

Пока Бонавия излагал это мнение, со стороны города стал доноситься какой-то особенный шум. Прислушавшись, все убедились, что хор многочисленных голосов поет что-то духовное под аккомпанемент военных труб и рожков. Ко всему этому присоединялся и треск ракет, высоко поднимавшихся вверх. Очевидно, осажденные праздновали какое-нибудь радостное для них событие.

— Это ликование — для нас плохой знак, — поспешил сказать Регулес. — Поэтому не завтра, а сейчас же нужно снять осаду и…

— И бежать от страха перед простым фейерверком! — с иронией договорил Кальделас.

— Или, подобно стенам Иерихона, пасть от трубных звуков! — воскликнул Трэс-Виллас.

— Смейтесь, смейтесь, господа! Посмотрим, как вы будете смеяться, когда я окажусь прав! — обидчиво произнес Регулес.

Наперекор ему совет большинством голосов решил на другой день рано утром приступить к штурму города. Обсудив план и способы штурма, Бонавиа закрыл заседание, и участвовавшие в совете разошлись по своим шатрам.

Дон Рафаэль особенно спешил остаться наедине, чтобы основательно обсудить скрытый смысл полученного из гасиенды Лас-Пальмас загадочного послания. Перечитав несколько раз это послание, молодой человек почувствовал, что в его истомленное сердце проник луч радости, который ему хотелось взлелеять и дополнить утешительными мечтами.

Глава XVI. В ОСАЖДЕННОМ ГОРОДЕ

Заглянем теперь в самый город и посмотрим, что делается там.

Случайности партизанской войны сделали простого погонщика мулов распорядителем целого города. Когда Валерио Трухано, преследуемый по пятам испанцами, укрылся со своим отрядом в Гуахапаме, этот небольшой городок ничем не был защищен и не мог бы оказать ему никакого сопротивления, если бы даже и хотел. Но население городка сочувствовало партизанам и приняло их с распростертыми объятиями.

Вступив в Гуахапаму, Трухано тотчас же энергично приступил к делу. К счастью, город был обильно снабжен провиантом, но не имел никаких укреплений. Трухано прежде всего окружил его земляными валами, поставил на одном из них свою единственную пушку и позаботился присоединить к ней еще две, захватив их во время экскурсий по окрестным испанским гасиендам. В обывательскую жизнь города он внес образцовый порядок, за что население было ему очень признательно.

Желая во что бы то ни стало покончить с Трухано, сильно беспокоившим испанцев своими внезапными налетами, они решили взять его вместе с Гуахапамой, но все их усилиядо сих пор были тщетны. Трухано не только позаботился о практических мерах борьбы с неприятелем, но примером своего нелицемерного благочестия поднял дух населения. Ради этого он ежедневно устраивал на площади публичные молебствия с духовными песнопениями. В чрезвычайных случаях эти молебствия носили особенно торжественный характер.

Именно такой случай выпал в тот самый день, когда в испанском лагере происходил военный совет. Трухано какими-то путями узнал о намерении испанцев сделать решительный нажим на город. Опасаясь на этот раз не устоять, в виду малочисленности гарнизона, сильно поредевшего при последнем штурме, Трухано отправил к Морелосу гонца с просьбою о подкреплении. Морелос в это время находился довольно далеко от Гуахапамы, и добраться до него было не особенно легко: гонец, индеец Косталь, несмотря на всю его ловкость, ежеминутно мог быть захвачен испанцами, отряды которых сновали по всей стране. Гонец должен был бы уже вернуться, но его все еще не было: в городе стали уже сильно беспокоиться о нем.

После благополучного возвращения Косталя и успешно выполненного поручения, Трухано назначил торжественное молебствие, которое и совершалось вечером, на городской площади, среди развалин сгоревших при осаде домов и перед полуразрушенным старинным собором, в присутствии всех жителей. Вокруг площади пылали смоляные факелы, хотя на небе сияла полная луна. Молебствие, руководимое самим Трухано, отличалось особенной торжественностью, так как дело шло о спасении целого города от врагов, сила которых заметно возросла в последнее время.

В воздухе было совсем тихо, и не только звуки молитвенного пения гуахапамцев, но и самые слова его ясно доносились до часовых испанского лагеря.

Один из этих часовых ходил взад и вперед по участку лагерного вала, где еще лежали тела мексиканцев, павших в последней битве, когда Трухано сделал было ночную вылазку. Инсургенты, понесшие большой урон, были вынуждены поспешно отступить и не успели забрать своих убитых. Испанцы же не хотели заботиться о телах врагов, оставив их в добычу пернатым хищникам.

«Господи, помилуй нас! Господи, спаси нас!» — неслось из города.

Часовой остановился и стал прислушиваться к знакомым уже ему словам.

«Падет от страны твоея тысяща, — доносилось дальше — и тьма одесную тебе, к тебе же не приближится… на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия… Яко на Мя упова, и избавлю и, и покрыю и, яко позна имя Мое…»

Пока часовой стоял и слушал, ему показалось, будто между мертвыми телами, на валу, что-то шевелится, но он не обращал на это особенного внимания. Движение вдруг усилилось, и часовой невольно оглянулся, однако ничего не заметил, кроме неподвижных тел, над которыми продолжали кружиться хищные птицы.

— Ну, мне это только померещилось, будто между мертвецами что-то шевелится и сползает с вала! — бормотал он про себя. — А в городе-то, слышь, как завывают… поют что-то насчет нас… должно быть готовятся к чему-то важному. Пойте, пойте, голубчики! Недолго уж вам теперь петь! Вот утром будет новое наступление, тогда и конец вашему пению!

Пробормотав эти заключительные слова, солдат снова зашагал взад и вперед по своему участку. В то время, когда он повернул назад к тому месту, где лежала груда мертвых тел, он совсем уж ясно увидел, как внизу вала поднялась на ноги человеческая фигура и со всех ног пустилась бежать по направлению города.

— ИезусМария! — в ужасе прошептал солдат, осеняя себя крестным знамением. — Кто это, воскресший мертвец или привидение?.. Ох, Господи! Да уж не шпион ли это? — вдруг спохватился он. — Да, да, вернее всего шпион… Выстрелить разве в него?.. Да, нет, он уж далеко… не попадешь… зря только тревогу поднимешь. Мне же потом влетит от начальства за то, что прозевал. Нет, лучше уж молчать… будь что будет!

Придя к такому решению, солдат замолчал и принялся опять шагать по валу.

Готовясь к новому приступу осажденного города, испанцы не ожидали, что на них с тыла надвигается сам Морелос со всем своим штабом и с тысячью человек солдат. Оказалось, что посланный к нему гонец, несмотря на все препятствия, встреченные им на дороге, все-таки добрался до него и передал ему свое поручение, а на обратном пути, неся радостную для гуахапамцев весть о том, что за ним следует сам генерал с большим подкреплением, ухитрился пробраться в испанский лагерь и разузнать там кое-что очень важное для Трухано. Это он-то своими маневрами при удалении из испанского лагеря и взбудоражил так часового.

Глава XVII. БИТВА ПОД ГУАХАПАМОЙ

В эту ночь дон Рафаэль, терзаемый своими сердечными сомнениями, спал очень плохо. Чтобы несколько развлечься, он приказал оседлать своего любимца Ронкадора и выехал из лагеря на равнину. Едва он успел отъехать с пол-лиги, как его привычное ухо уловило несшиеся навстречу звуки, по которым он сразу догадался о приближении конного войска. Войско это надвигалось на испанский лагерь с тыла. Так как не имелось никакого основания ожидать подкрепления со стороны своих, то полковнику Трэс-Вилласу осталось только заключить, что приближающееся войско неприятельское. С этой вестью он и поспешил обратно в свой лагерь.

Принесенная им весть произвела там ошеломляющее действие. Испанцы поняли, что вместо выполнения задуманного ими нового штурма Гуахапамы, на них самих готовится сильный нажим с двух сторон: со стороны приближавшегося подкрепления и из города. Сообразно с изменившимися обстоятельствами, Бонавиа принял другие меры. Сначала испанское войско было сильно напугано, узнав, что оно очутилось между двух огней, но увещевания начальства и привычка к военной дисциплине быстро его успокоили.

Поднявшееся на горизонте солнце раздвинуло туманную завесу, скрывавшую друг от друга неприятельские позиции. Мексиканские аванпосты оказались уже снятыми и возвращенными в город. Из города вновь слышался торжественный хор молившихся, а с противоположной стороны доносились крики: «Да здравствует непобедимый Морелос!» и резкий боевой клич инсургентского марша: «Вот Галеано!»

Вскоре городские ворота отворились и из них выступил в полном боевом порядке гарнизон, к которому присоединилось несколько сот вооруженных чем попало горожан. Одновременно с этим со стороны подступал и Морелос со своим войском.

Испанцы в обе стороны открыли беглый ружейный огонь; Трухано и Морелос стали отвечать им тем же.

Морелос поручил ведение боя маршалу Галеано, а сам с подзорной трубой в руках, окруженный свитой, поднялся на небольшую горную возвышенность, откуда свободно можно было наблюдать за боем.

Почти одновременно Трухано начал атаку на фронт испанского лагеря, защищаемый генералом Регулесом, а Галеано — на тыл, где командовал генерал Кальделас. Перестрелка мало-помалу перешла в горячую рукопашную схватку, начатую мексиканцами. Они были гораздо малочисленное своего противника, но под предводительством Трухано произвели такую отчаянную атаку на отряды Регулеса, что последние дрогнули и смешались было, но тут же оправились и стали сами теснить мексиканцев, так что Трухано несколько времени находился в неопределенном положении.

Между тем к генералу Кальделасу примкнул сам Бонавиа с целью соединенными силами отразить стремительный натиск Галеано, и этот герой, несмотря на все свои усилия, не мог прорвать тесно сплоченных рядов более сильного неприятеля, чтобы соединиться с Трухано.

Последний ясно видел, что ему одному долго не удержаться. Стирая струившийся по его загорелому лицу пот, он сказал стоявшему возле него дону Корнелио:

— Капитан, дела наши сейчас обстоят очень неважно. Одним нам ничего не сделать. Садитесь скорее на лошадь и скачите к генералу Морелосу… Он должен быть на каком-нибудь возвышенном месте… Дорогою спросите. Просите его немедленно поддержать меня несколькими батальонами. Скажите ему, что от этого будет зависеть весь успех нашего боя. Скачите во весь дух. А я пока постараюсь сдержать натиск противника. С Богом, капитан!

— Слушаю, полковник! — ответил бывший студент богословия с не свойственной ему готовностью к таким опасным поручениям.

Через минуту он был уже в седле и с копьем в руке вихрем несся в объезд испанского лагеря.

В то же самое время из этого лагеря мчался офицер к Бонавиа также с поручением просить у него подкрепления генералу Регулесу, сильно теснимому Галеано, хотя у первого было гораздо больше сил, чем у последнего. Бонавиа, невзирая на справедливые протесты Кальделаса, тотчас же двинул в подкрепление Регулеса довольно значительный отряд кавалерии.

— Хорошо же! — вскричал взбешенный Кальделас. — Если Регулес окажется причиной нашего поражения, то я размозжу ему голову пулей, а потом и свою собственную.

И действительно, как бы в оправдание опасений Кальделаса, крыло его, сильно ослабленное посланным Регулесу подкреплением, оказалось не в состоянии противостоять отчаянному натиску Галеано. Это крыло вскоре же подалось назад, ряды его смешались и ударились в бегство.

Ослепленный яростью, Кальделас повернул своего коня и, предоставив полковнику Трэс-Вилласу собирать рассеявшихся в разные стороны солдат, сломя голову помчался туда, где шла борьба между Регулесом и Трухано.

В это время дон Корнелио, стараясь как можно дальше держаться от мест сражения, объезжал кругом большое маисовое поле, находившееся в одной стороне равнины и немного возвышавшееся над нею. Высокие стебли маиса совершенно загораживали ему вид на окрестности. Благодаря этому, офицер поневоле неожиданно очутился почти лицом к лицу с целым отрядом испанского войска.

Едва помня себя от испуга, храбрый по недоразумению воин поспешно повернул лошадь и бросился назад на перекресток, с которого попал к маисовому полю. Пока наш воин, стоя на этом перекрестке, раздумывал, какой из двух путей выбрать, он увидел несшегося прямо во весь опор испанского офицера, с сильно возбужденным видом и пистолетом в руке, изрыгавшего целый поток проклятий.

Наш храбрец, разумеется, вообразил, что офицер имел намерение напасть на него. Это следовало предупредить. Наэлектризованный отчаянием, храбрый воин ринулся навстречу неожиданному противнику и, очутившись с ним лицом к лицу, сильным ударом копья в грудь пронзил его насквозь. Испанский офицер свалился на землю и тут же испустил дух. Это был генерал Кальделас.

С другой стороны поля до ушей экс-студента вдруг донесся чей-то горестно-гневный возглас. Не останавливаясь, чтобы узнать, кто испустил этот возглас, храбрец поспешил дальше, вокруг линии расположения испанских войск.

Однако испытания воина поневоле этим не кончились. Он услышал за собой погоню и, оглянувшись, увидел другого неприятельского офицера, конь которого несся вихрем, едва касаясь копытами земли, словно крылатый. Бывшему богослову вдруг пришел на память апокалипсический зверь, и он был уверен, что этот зверь послан, чтобы наказать его за участие в богопротивном восстании против законной власти. В неописуемом ужасе он бросил стеснявшее его копье и стал понукать свою лошадь, которая и без того неслась во весь дух.

Но «апокалипсический зверь» настигал его. Вскоре голова этого страшного зверя очутилась на одном уровне с седельной лукой беглеца. В то же время он почувствовал себя схваченным за ворот сильною рукой, поднятым на воздух и переброшенным поперек седла его преследователя. Перед испуганными глазами беглеца сверкнул кинжал, принятый им за огненный меч карающего архангела. В паническом страхе несчастный зажмурил глаза, вполне уверенный, что пробил его последний час. Но вдруг рука, державшая кинжал, опустилась и чей-то очень знакомый голос воскликнул:

— Ба! Да это дон Корнелио Лантехас?

Открыв глаза, изумленный экс-студент увидел над собою удивленное лицо дона Рафаэля Трэс-Вилласа.

С своего наблюдательного пункта Морелос видел стычку Лантехаса с испанским офицером, собственно, с совершенно случайно наткнувшимся на капитана генералом Кальделасом, спешившим, как мы знаем, по собственному делу и сослепу даже не обратившим внимания на Лантехаса.

— Смотрите, смотрите, господа, — говорил Морелос окружающим, — стычка между нашим капитаном Лантехасом и испанским генералом Кальделасом!.. Какой великолепный удар! Одним движением руки он свалил с лошади самого храброго из наших противников!.. Ура! Мы победили! Испанцы остались без своего мужественного вождя, как овцы без пастыря, и бросились в бегство!.. Ну, милостивый государь, — обратился он к одному из своих офицеров, — неужели вы и теперь будете утверждать, что храбрость и доблесть капитана Лантехаса — только кажущиеся? Надеюсь, что настоящий его подвиг, совершенный им на глазах у всех, заставит, наконец, вас сознаться в вашем ошибочном мнении относительно этого действительного храбреца, повинного лишь в излишней скромности.

Офицер что-то проворчал и отвернулся в сторону битвы. Морелос замолчал и тоже принялся вновь наблюдать за сражением, которое подходило к концу и, видимо, клонилось в пользу мексиканцев.

— Ну, дело кончено! — немного спустя воскликнул с торжеством Морелос. — Неприятель в беспорядке отступает… Галеано и Трухано его преследуют… Победа наша полная, и ею мы обязаны, главным образом, доблестному капитану Лантехасу… Но где же он? Неужели, по свойственной ему скромности, куда-нибудь спрятался? Это с него станется… Ну, потом, когда он найдется, я поблагодарю его и постараюсь достойно вознаградить за совершенный им подвиг. А теперь мы можем удалиться отсюда туда, где наше присутствие еще нужнее, чем здесь. Трубить сбор всех частей!

Пока к Морелосу собирается рассеянное по равнине его войско, мы вернемся к мексиканскому капитану Лантехасу и испанскому полковнику Трэс-Вилласу.

Последний, как мы уже знаем, был поражен сильным изумлением, узнав в своем пленнике человека, с которым когда-то находился в дружеских отношениях, — человека мирного, даже робкого, готовившегося к духовному сану, всего более подходившему к его натуре.

«Как мог этот бледный, слабый, нежный юноша одним ударом убить такого сильного и храброго человека, как Кальделас, перед взглядом которого он сам должен был бы умереть от страха? Уж не означает ли эта неестественность, что наше дело — неправое?» — думал он, глядя на пленника, и сказал ему вслух:

— Благодарите Бога за то, что вы попали в руки человека, которому приятные воспоминания о былых встречах с вами не позволяют отомстить вам за смерть генерала Кальделаса, павшего от вашей руки.

— Как… это был генерал Кальделас?! — с искренним удивлением и сожалением вскричал экс-студент, не знавший в лицо нечаянно убитого им противника. — О, как я сожалею!.. Но что же было мне делать? Ведь он летел прямо на меня с пистолетом в руке! Я думал только о том, чтобы защититься… Это вышло против моей воли.

Искренность тона, которым ответил пленник, вполне убедили Трэс-Вилласа, что экс-студент действительно нисколько не повинен в сознательном убийстве Кальделаса. Но его продолжало удивлять превращение богослова в военного.

— Хорошо, я верю вам и отпускаю вас, — сказал он, помогая пленнику спуститься с своего коня. — Но мне очень хотелось бы узнать, как могло случиться, что вы из студента-богослова превратились в офицера инсургентской армии?

— Тоже против своей воли, — с такою же искренностью печально ответил Лантехас. — Меня заставили…

Буря торжествующих криков, донесшаяся с поля битвы, прервала его. Очевидно, одна из сражавшихся сторон одержала победу, но какая именно, — пока трудно было понять. В то же время из-за поворота дороги вдруг появилось несколько всадников, полувоенная экипировка которых указывала на принадлежность их к инсургентской армии.

— Сеньор полковник, вот и капитан Лантехас! Он жив и невредим! — крикнул один из всадников.

В следующий момент Лантехас и Трэс-Виллас оказались окруженными полдюжиной всадников.

Положение последнего теперь оказалось таким же критическим, каким за минуту перед тем было положение Лантехаса. Пистолеты его были разряжены, сабля сломана в бою и брошена; для защиты у него оставался только кинжал. Однако гордый и храбрый молодой офицер не растерялся; он решил действовать и этим неважным оружием, но не сдаваться добровольно в плен.

— Капитан Лантехас! — раздался из группы всадников другой голос, — поезжайте скорее к генералу. Он желает публично поблагодарить вас за ваш подвиг, которым вы решили исход дела в нашу пользу.

В говорившем Трэс-Виллас не без удовольствия узнал Валерио Трухано, бывшего простого погонщика мулов, а теперь одного из прославленных вождей инсургентской армии. Стоять лицом к лицу с таким противником было неоскорбительно для чести и самолюбия испанского офицера.

Слишком гордый, чтобы напомнить Трухано о прежних взаимных услугах, он с обнаженным кинжалом в руке, направил своего коня во весь карьер навстречу инсургентскому полковнику, и притом, с такой стремительностью, что кони противников непременно столкнулись бы, если бы — кто бы мог подумать? — не Лантехас! Тронутый только что проявленным к нему великодушием дона Рафаэля, экс-студент, рискуя попасть под копыта обоих коней, бросился между ними и схватил Ронкадора под уздцы.

— Полковник Трухано, — крикнул он, — я не понимаю, какой подвиг приписывает мне генерал! Но если я действительно поспособствовал чем-нибудь вашей победе, то не желал бы другой награды, кроме жизни и свободы полковника Трэс-Вилласа!

— Я ни от кого не желаю никакой милости! — гордо заявил дон Рафаэль.

— Но, быть может, не откажете мне вот в этом? — с искренней сердечностью проговорил Трухано, протягивая ему руку.

— Побежденный не подает руки победителю! — тем же тоном ответил Трэс-Виллас.

— Здесь нет ни побежденного, ни победителя, — продолжал Трухано с своей обаятельной улыбкой, привлекавшей к нему всех, кто имел с ним дело. — Здесь есть только человек, который не забыл когда-то оказанной ему услуги, — прибавил он.

Гордость молодого офицера была побеждена.

— Если так, то здесь есть еще один человек, помнящий услуги, — так что их двое, полковник, — с такою же сердечностью произнес он, крепко пожимая протянутую ему благородным противником руку.

После этого оба всадника сблизили своих коней и обменялись изъявлениями доброго расположения друг к другу. Трухано воспользовался удобным моментом и шепнул дону Рафаэлю:

— Идите с Богом, куда вам нужно, — вы свободны. Идите! — с доброй и вместе с тем с какою-то загадочной улыбкой повторил он, — и сдайте себя в плен в гасиенде Лас-Пальмас. Дорога туда для вас широко открыта, поверьте мне.

Во взоре дона Рафаэля блеснул луч радостной надежды. Молодому человеку очень хотелось бы спросить у Трухано, на чем тот основывал такую уверенность, но инсургентский полковник вдруг принял официальный вид и крикнул своим солдатам:

— Расступись! Дорогу полковнику Трэс-Вилласу! Он свободен!

Затем он форменно отсалютовал испанскому полковнику саблей, на что тот мог ответить лишь движением руки и взглядом глубокой признательности. После этого, пожав руку Лантехасу, дон Рафаэль повернул своего коня и пустился вслед за отступавшим испанским войском.

Глава XVIII. РАЗБОЙНИЧЬИ ЗАМЫСЛЫ

Читатель, вероятно, еще не забыл, что личные враги дона Рафаэля, убийцы его отца, Аройо и Бокардо, оставили гасиенду Лас-Пальмас, обокрав ее владельца. Эти негодные люди, воспользовавшись патриотическим движением мексиканцев, желавших только освобождения своей родины от испанского владычества, принялись разбойничать и грабить всех без разбора, кто попадал им под руку. Как в каждом богатом мексиканском доме, у дона Мариано де Сильва, между прочим, было много старинной и очень ценной серебряной посуды. Всю эту посуду грабители и забрали с собой, прихватив кстати еще кое-что пришедшееся им по вкусу.

К счастью для обитателей гасиенды, разбойники ограничились только этим, хотя имели гораздо более злостные намерения. Остановила их боязнь окончательно скомпрометировать себя в глазах честных повстанцев и дождаться, наконец, от них заслуженной кары. Дон Мариано был известен как приверженец делу освобождения Мексики; если он и не выступал активно сам, оберегая дочерей, зато щедро помогал повстанцам, чем мог. К тому же разбойники побаивались и полковника Трэс-Вилласа, который с удвоенной настойчивостью стал бы их преследовать, если бы они, убив его отца, причинили какое-либо зло и любимой им девушке.

Поделив богатую добычу между собою и своими соучастниками — всяким сбродом, состоявшим из беглых воров и разных прожигателей жизни, — Аройо и Бокардо, — некоторое время пировали в городских трущобах, а потом снова стали готовиться к набегам на богатых гасиендаторов.

В это время Марианита де Сильва вышла замуж за своего жениха, которого так нетерпеливо ожидала в день наводнения, но, из-за начавшегося восстания, дождалась гораздо позже. Звали ее мужа дон Фернандо де Лакарра. Его гасиенда, Сан-Карлос, находилась неподалеку от гасиенды Лас-Пальмас, на берегу реки Остуты, разделявшей оба владения, близ озера, носившего такое же название, как и река. Хотя дон Фернандо по крови и был испанцем, но искренно любил свою родину Мексику и горячо желал ее освобождения, поэтому у него с доном Мариано не было никаких политических недоразумений.

По мере того как восстание распространилось по провинции Оахаке, испанцы усиливали свою бдительность в ее столице, и в один прекрасный день дон Мариано, тайно способствовавший этому восстанию, получил приказ губернатора немедленно выехать в поместье из столицы, в которую старый гасиендатор переселился было вместе со старшей дочерью. Перед тем как исполнить этот приказ, дон Мариано, по просьбе Гертруды, отправил к дону Рафаэлю гонца с извещением о своем переселении из столицы опять в Лас-Пальмас и кое с чем уже от самой девушки. После этого он с дочерью выехал. Девушку несли на носилках, так как она, терзаясь тайным сердечным недугом, очень ослабела и не могла держаться в седле. Отца и дочь сопровождал конный отряд, состоявший из пяти хорошо вооруженных слуг и четырех носильщиков.

В тот же день из лагеря генерала Морелоса выезжал дон Корнелио Лантехас. Вместо военного мундира на нем была обыкновенная штатская одежда простого путешественника. Его сопровождали индеец Косталь и негр Клара. Дону Корнелио генералом Морелосом было дано важное секретное поручение, очень почетное, в смысле доверия к «храброму» офицеру, но вместе с тем и очень опасное.

Поручение это было следующее. Морелос задумал овладеть Оахакой, столичным городом одноименной с ним провинции. Это сделало бы инсургентского генерала обладателем не только самой провинции, но и всей южной части Мексики, от Атлантического океана вплоть до Тихого. Морелосу очень хотелось завершить таким подвигом кампанию текущего года, перед роспуском войска на зимние квартиры.

Но прежде чем предпринять такое дело, как взятие многолюдного города с сильным гарнизоном, Морелос счел нужным сначала собрать точные, по возможности, сведения относительно ресуров Оахаки. Сбор этих сведений он возложил на своего адъютанта, капитана Лантехаса.

Кроме того, Морелос поручил ему постараться повидать гверильясских вождей, Аройо и Бокардо, которые своими разбойничьими действиями, участившимися за последнее время, сильно компрометировали в глазах населения дело освобождения, и внушить им, что если они не прекратят своих бесчинств, то будут схвачены и казнены, как обыкновенные разбойники.

Хорошо понимая опасность данного ему поручения по отношению к таким людям, как Аройо и его неразлучный сподвижник Бокардо, воин поневоле находился в самом угнетенном настроении, когда подъезжал к реке Остуте, на обоих берегах которой был расположен лагерь этих «освободителей». В своем обычном малодушии экс-студент совершенно забывал о собственном авторитете как офицера мексиканской армии и адъютанта самого Морелоса.

Поясним, почему Аройо выбрал для своей стоянки именно это место. Дороги из городов Гуахапамы и Оахаки, в самом начале находящиеся далеко одна от другой, постепенно сближаются и встречаются на берегу Остуты, около переправы через эту реку. Гасиенда Дель-Валле была расположена на левом берегу реки, а гасиенда Сан-Карлос — на правом, — обе близ переправы.

Аройо задался целью разгромить и ограбить обе эти гасиенды, вот почему он и устроил здесь свою стоянку. Ему удалось значительно увеличить свою шайку, и в ней теперь было гораздо больше разбойников, чем в начале его «освободительной» деятельности. Он раскинул свою стоянку на обоих берегах реки Остуты, так что господствовал и над переправой и над дорогами в гасиенде Дель-Валле и Сан-Карлос.

День вступал в свои права. Проснулся и разбойничий лагерь. Но прежде чем побывать в этом лагере, заглянем немного в сторону. На некотором расстоянии от переправы, близ дороги, ведшей от Гуахапамы к гасиенде Дель-Валле, посреди лесной поляны, происходило какое-то совещание восьми всадников, а шагах в пятистах от них, по едва заметной тропинке, вившейся между роскошными вековыми деревьями, осторожно пробирались два пешехода, каждый с мешком на спине. Кроме того, в равном расстоянии от всадников и пешеходов, на толстых ветвях одного из густолиственных деревьев, футах в десяти от земли, спокойно спал человек, крепко привязанный длинным шелковым шарфом к ветвям дерева. Спящий был не кто иной, как дон Рафаэль Трэс-Виллас. Измученный трехдневной верховой ездою под знойным солнцем и двумя бессонными ночами, он, по пути в свою гасиенду, не нашел другого места для отдыха.

Между тем к Аройо и Бокардо явился гонец с весьма для них неприятным известием.

Из слов этого человека оказалось, что из пятидесяти гверильясов, посланных Аройо для взятия гасиенды Дель-Валле, погибла пятая часть вместе с их начальником Лантехасом (дальним родственником нашего героя, которого последний никогда не видел). Далее Аройо и Бокардо узнали от гонца, что накануне, вечером, возле гасиенды Дель-Валле показался было ее владелец полковник Трэс-Виллас. Его хотели схватить, но он уложил троих гверильясов саблей, а четвертого опрокинул его конь, такой же бешеный, как сам полковник. После этого конь и всадник исчезли, «словно сам черт унес их», как выразился Гаспачо. В заключение гонец сказал, что он послан осаждающими просить у капитана Аройо подкрепления, так как с оставшейся горстью людей невозможно овладеть гасиендой Дель-Валле, которая упорно защищается. Да и из этой горсти пришлось отделить десять человек для поимки бешеного полковника, так что под стенами гасиенды осталось не более тридцати человек.

Выслушав объяснения гонца, Аройо приказал ему подкрепить силы и отдохнуть, а сам вместе со своим помощником принялся обсуждать план поимки полковника и разгрома его гасиенды, затем было решено подвергнуть той же участи и гасиенду Сан-Карлос, захватить жену владельца этой гасиенды, а его самого, если он будет сопротивляться, отправить на тот свет, предварительно выпытав у него, все что нужно.

Совещание бандитов еще не вполне было окончено, как в палатку вбежала жена Аройо и громко крикнула:

— Клетка опустела! Птичка улетела вместе со своим караульщиком Цапотэ!

— Негодяи! Тысячу чертей им вдогонку! — взревел Аройо, вскакивая с своего места.

— Значит, и мои планы насчет поимки бешеного полковника ухнули! — воскликнул, в свою очередь, Бокардо.

— А вот мы увидим! — проговорил Аройо и выскочил из палатки. — Эй, вы, разини! — крикнул он толпившимся неподалеку нескольким разбойникам. — Если прозевали этих мерзавцев, Гаспара и Цапотэ, то сию же минуту отправляйтесь за ними в погоню и доставьте их сюда живыми, непременно живыми, слышите!

Состязаясь в усердии, разбойники тут же сформировали отряд в десять человек, который поскакал в погоню за беглецами.

Глава XIX. ПОДНЕВОЛЬНЫЙ ПОСЛАНЕЦ

В тот же день, под вечер, бывший студент-богослов, а ныне капитан инсургентской армии, дон Корнелио Лантехас, в сопровождении своих проводников, индейца Косталя и негра Клара, подъезжал к реке Остуте. Не доезжая до переправы, они сделали остановку. Пока лошади щипали сочную траву, Лантехас растянулся на ней, чтобы дать отдохнуть отекшим от сиденья в седле членам, а негр занялся приготовлением ужина. Ужин состоял из вяленого мяса и нескольких горстей маисовых зерен, которые негр поджарил на огне разведенного им костра.

После ужина индеец и негр растянулись в тени деревьев и вскоре крепко заснули. Их примеру последовал и дон Корнелио, несмотря на досаждавшие ему мрачные мысли.

Когда солнце сменила луна, индеец проснулся по обыкновению первый и разбудил остальных. Взнуздав лошадей, тоже хорошо отдохнувших, путники направились не спеша к переправе.

Добравшись до переправы, они не нашли около нее ни одной палатки и ни одного человека: только кое-где догоравшие костры и груды разного брошенного хлама свидетельствовали, что тут недавно кипела жизнь множества людей.

— Значит, тот, которого мы видели в лесу, сказал правду, что Аройо мог покинуть здешнее место и отправиться в гасиенду Сан-Карлос. Придется и нам ехать туда, — заметил индеец.

— А если эта гасиенда занята испанцами? — предположил Лантехас.

— В таком случае я сначала схожу на разведку. А вы с Кларой обождите моего возвращения, — предложил индеец.

Дон Корнелио одобрил это предложение, и индеец отправился вперед, а его спутники, сойдя с лошадей, расположились около одного из догоравших костров.

Прошло более двух часов. До гасиенды было только полчаса езды, но Косталь не возвращался. Негр вызвался отправиться по его следам и разузнать, что с ним случилось. Лантехас отпустил негра, но с тем, чтобы тот через полчаса вернулся назад, если даже не встретит индейца и ничего не узнает о нем.

Прошел еще час, но ни индеец, ни негр не возвращались. Это показалось дону Корнелио очень подозрительным.

Обождав еще с полчаса, он решил сам отправиться вслед разведчикам.

Дорога шла в гору. Через некоторое время перед глазами молодого человека обрисовались очертания большой гасиенды, все окна которой были так ярко освещены, точно внутри пылало пламя. Вглядевшись, дон Корнелио заметил, что огни в доме то и дело меняют цвет, переходя из красного в фиолетовый, из фиолетового — в синий. Это показалось экс-студенту такой странностью, даже неестественностью, что он с суеверным ужасом перекрестился и не решился двинуться дальше. Он вспомнил слова оахакского епископа о превращении инсургентов в демонов и готов был поверить, что находившаяся перед ним гасиенда занята такими демонами и что его разведчики попали к ним в лапы.

Раздумывая, что предпринять, он не заметил, как из-за деревьев, с трех сторон окружавших гасиенду, вдруг выскочило четверо всадников, которые тут же набросились на него. Подневольный воин так растерялся, что даже не сделал попытки к сопротивлению. В одно мгновение на его шею было накинуто лассо, и он был стащен на землю, потом, с петлей на шее, поставлен на ноги.

— Испания или Мексика?! — крикнул один из всадников, имевший особенно зверский вид.

Не зная, с кем имеет дело — с испанцами или гверильясами, — дон Корнелио колебался сразу ответить.

— Ну, если вы не желаете отвечать нам, то идем к капитану, — продолжал всадник. — Марш за нами!

Всадники сошли с лошадей и вошли в открытые ворота гасиенды.

Проходя мимо дома, из окон которого лились потоки света, один из всадников, разглядев пленника, со смехом воскликнул:

— Ба! Да это белый! Вот смешно-то, красный, черный и белый! Недостает только метиса для полного комплекта.

Из этих слов дон Корнелио понял, что его разведчики тоже попали в плен.

— Что вам нужно от меня? — догадался, наконец, он спросить.

— Пустяк: повесить вашу голову на то место, где висит голова нашего поручика Лантехаса! — со смехом ответил один из провожатых.

— Лантехаса?! — с недоумением и ужасом повторил дон Корнелио, не знавший, как мы уже говорили, ни о существовании этого своего дальнего родственника, ни о том, что он был убит во время приступа гверильясов к гасиенде Дель-Валле и что его голову испанцы повесили на воротах гасиенды. — Да ведь это моя фамилия, — продолжал он. — Я — капитан Лантехас, посланный сюда с поручением от генерала Морелоса к вашему…

Громкий хохот конвоиров прервал его объяснение.

— Постойте! Да ведь это тот самый милашка, у которого на плечах мой камзол!

С этим радостным возгласом один из негодяев сорвал с него камзол, потом с самого себя свои грязные лохмотья и нарядился в приличный камзол пленника. К этому он присоединил и его мягкую поярковую шляпу, швырнув ему взамен свою истрепанную.

— Вот я теперь какой молодец! — воскликнул негодяй. — Этот камзольчик как раз по мне, — прибавил он, любуясь отнятым камзолом, сидевшим на его длинной и тощей фигуре, как мешок, и с рукавами, далеко не доходившими до кистей рук. — А вы, сеньор «капитан», — обратился он к дону Корнелио, — наряжайтесь в мой… Он тоже вполне подходит вам. Не стесняйтесь, пожалуйста! Позвольте помочь вам.

И негодяй, при громком хохоте товарищей, стал напяливать на пленника свои грязные и вонючие лохмотья, которые тот, скрепя сердце, должен был надеть.

После этого пленника ввели на обширный внутренний двор. Посредине двора горели костры, вокруг которых во всевозможных позах было сгруппировано человек полтораста. Вдоль стен стояло столько же оседланных лошадей, перед которыми лежали кучи маиса; животные с видимым наслаждением пережевывали спелые зерна. Там и сям сверкали в пламени составленные в козлы пики, сабли, ружья и другое холодное и огнестрельное оружие.

Со страхом и трепетом смотрел дон Корнелио на этот разбойничий сброд. На него же самого никто не обратил никакого внимания: пленники здесь были самым заурядным явлением.

Один из сидевших около костра встал, подошел к Гаспачо и спросил у него:

— Что же это ты вернулся? Ведь тебя, кажется, капитан послал к…

— Да, — прервал гонец. — Но сначала он велел мне вместе с другими поймать здешнюю хозяйку. Она куда-то скрылась. Одни из здешних челядинцев говорят, что она удрала из гасиенды, другие уверяют, что муж спрятал ее где-то тут. Капитан, как я слышал, хочет сделать ему допрос… знаешь, с пристрастием. Когда капитан сам устанет, ему будет помогать супруга… Ведь она насчет таких допросов еще способнее… Капитан хлопочет для Бокардо, которому очень хочется заполучить эту красотку… А, может быть, и для самого себя, — кто знает? Ну, да это дело не наше…

— Ну и что же, вы так и не нашли ее? — полюбопытствовал бандит.

— Нет, хотя обрыскали весь лес около гасиенды. Беглянка не могла далеко уйти, но мы не нашли даже ее следов. Вот почему капитан думает, что ее скрыл где-нибудь здесь муж, и будет допрашивать его. Он уже знает, что нам не удалось найти ее. Мы так с пустыми руками и вернулись бы, если бы не подвернулся вот этот молодчик. Мне сдается, что это испанский шпион. Он так заврался, что даже назвался именем нашего славного поручика Лантехаса, который был убит испанцами в то время, когда мы под его началом штурмовали гасиенду бешеного полковника.

— Вот как! Ну, разумеется, шпион! — согласился собеседник Гаспачо и вернулся к своим товарищам.

Пока Гаспачо ходил узнавать, куда Аройо прикажет привести пленника, последний, находясь все еще на дворе, имел возможность слышать, как похвалялись разбойники, что они проникли в эту гасиенду обманом, впущенные туда самим ее владельцем, который теперь сам, его имущество и жена, когда отыщется, — все в их власти.

И действительно, дон Фернандо, сочувствовавший делу освобождения родины, не раз укрывал у себя инсургентов, снабжая их провиантом и деньгами. Так и в этот раз. Когда хорошо знакомый ему Аройо явился вечером в этот день в гасиенду Сан-Карлос, дон Фернандо, не подозревая злого умысла бандита, впустил его к себе со всей его шайкой. Сам хозяин и вся его гасиенда тотчас же оказались в полной власти разбойников, которые и принялись там хозяйничать по-своему. Когда дон Фернандо понял свою ошибку, было уже поздно исправить ее. Хотя у него немало было разных слуг, но все же далеко не достаточно против полутораста хорошо вооруженных отчаянных головорезов. И он поневоле должен был покориться своей участи.

— Капитан приказал привести шпиона прямо к нему, а вам пока оставаться здесь, — объявил возвратившийся Гаспачо своим товарищам, ожидавшим вместе с пленником его возвращения.

Дона Корнелио ввели в обширную комнату нижнего этажа с мозаичным полом. Посредине комнаты стояла большая металлическая бадья, наполненная горевшим в ней спиртом. Постоянно менявшее окраску пламя спирта и производило то странное разноцветное освещение, которое так напугало дона Корнелио, когда он смотрел на дом снаружи. Окна в комнате не были открыты, поэтому в ней царила опьяняющая удушливая атмосфера, трудно переносимая для непривычного человека.

У одной из стен столпилась группа разбойников, видимо наслаждавшихся каким-то зрелищем. Зрелище это состояло в том, что на полу лицом к нему лежал совершенно обнаженный человек со связанными руками и ногами, а над ним стоял другой и изо всех сил хлестал его длинным кожаным жгутом, проводя по спине истязаемого кровавые полосы. Брызги крови, усеивавшие весь пол вокруг жертвы, доказывали, что истязание длилось уже довольно долго.

Тот, который производил истязание, озаренный фантастическим пламенем пылавшего спирта, показался дону Корнелио настоящим демоном, — до такой степени была дика и свирепа его физиономия. Рядом с ним стояла огромного роста женщина, чернолицая, безобразная, еще более дикого вида, чем мужчина, и хриплым голосом поощряла истязателя «хорошенько прохватить этого упрямого испанца, который не хочет добровольно сказать, где его сокровища, долженствующие идти на общее благо, и куда он спрятал свою жену, за которую можно получить хороший выкуп с ее отца».

— Капитан, вот пленник, которого вы приказали привести сюда, — доложил Гаспачо истязателю, к сильному смущению дона Корнелио, никак не ожидавшего увидеть Аройо в такой позорной роли.

— Хорошо! — прорычал, не оборачиваясь, палач. — Я займусь им, как только добьюсь от этого упрямца, где у него спрятаны деньги и жена.

И снова бич, прорезав со свистом воздух, обрушился на спину злополучной жертвы, вздрагивавшей и стонавшей от боли.

Оставленный один среди этих людей после того как Гаспачо, бросив равнодушный взгляд на картину истязания, снова вышел во двор, дон Корнелио стоял в полном оцепенении, пораженный ужасом. Помимо глубокого сострадания к истязаемому, он мучился мыслью о том, что его спутники, наверно, уже погибли здесь и что теперь наступает очередь его самого.

Нанеся еще несколько ударов своей жертве, Аройо, вероятно, устал. Он бросил бич жене, нетерпеливо ожидавшей этого момента, и, тяжело отдуваясь, подошел к пленнику. Дон Корнелио совсем обмер от ужаса, когда увидел вблизи зверское лицо этого человека, но из чувства собственного достоинства старался подбодрить себя.

— Почему вы в таком неприличном виде явились ко мне? — набросился он на пленника, окидывая взглядом его лохмотья.

— Потому что ваши же люди сняли с меня приличную одежду, — резко ответил дон Корнелио, сам не ожидавший от себя такой храбрости. — Я ехал сюда с важным поручением к вам в сопровождении двух слуг и в приличном платье. Слуги мои, вероятно, захвачены вашими людьми, а я обкраден ими.

— Гм?.. Вы говорите, что вы ехали ко мне? — посбавив несколько тон, спросил Аройо.

— Да, — продолжал дон Корнелио, — с поручением от генерала Морелоса. Я его личный адъютант. Мое имя — Лантехас…

— Лантехас?! — с изумлением вскричал разбойничий атаман. — Как вы смеете так лгать! Поручик Лантехас на днях погиб под стенами Дель-Валле от руки бешеного полковника Трэс-Вилласа, и его голова висит на воротах гасиенды. Мы собираемся снять ее оттуда и заменить какою-нибудь другою… например, головою его убийцы. А вы, по всей вероятности, испанский шпион и, чтобы прикрыть себя, назвались славным именем Лантехаса! Да, вы несомненно шпион и вдобавок самозванец…

— Я не шпион и не самозванец! — возразил пленник с не свойственной ему резкостью. — Мое полное имя — Корнелио Лантехас. Я — капитан армии освобождения и личный адъютант генерала Морелоса. Он послал меня к вам, и я от его имени протестую против насилия, которому подвергся со стороны ваших людей.

— А где доказательства, что вы не лжете? — продолжал Аройо, опять несколько сбавляя тон.

— Письменные доказательства находятся в кармане моего камзола, снятого с меня одним из ваших людей. Кроме того, мою личность могут удостоверить мои провожатые, индеец и негр. Я их отправил вперед. Они, повторяю, должно быть, также захвачены вашими людьми. Прикажите позвать их, если они еще целы. При этом я должен еще сказать вам, что генерал Морелос крайне недоволен вашими… действиями, и если вы не прекратите…

— Ну, об этом мы потолкуем потом, когда я узнаю наверняка, кто вы! — грубо прервал Аройо и, обернувшись к своим людям, крикнул им: — Позвать сюда провожатых этого человека!

Через несколько минут двое гверильясов привели Клару. Взглянув на него, Лантехас с удовольствием убедился, что хотя одежда негра сильно потрепана, но он сам цел и невредим.

— Кто этот человек? — спросил у него Аройо, указывая на Лантехаса. — Только смотри, черномазый пес, говори правду, а не то я вырву у тебя язык!

— Дон Лукас Алакуэста, — ответил негр, ощерив свои белые как слоновая кость зубы.

— Вот видите! — вскричал торжествующим тоном Аройо. — А вы осмелились…

Но дон Корнелио не дал ему окончить и в свою очередь спросил негра:

— А как мое настоящее имя и кто я?

— Сеньор дон Корнелио Лантехас, капитан мексиканской армии и личный адъютант сеньора Морелоса, — поспешил ответить негр, поняв, что он сначала ответил не так, как было нужно.

— Доказательства! Доказательства! — снова крикнул Аройо. — Одним словом, я не верю, в особенности в таких людей, как этот черномазый пес. Мне нужны письменные доказательства.

В этот момент за дверями послышался крик нескольких голосов, среди которых особенно выделялся голос Косталя. Вслед за тем в комнату вбежал сам индеец, одною рукой размахивая окровавленным кинжалом, а другою, обернутою во что-то суконное, обороняясь от толпы преследовавших его гверильясов.

— Этот краснокожий индейский пес ударил кинжалом Гаспачо! — крикнул один из преследователей индейца, указывая на него Аройо.

— Да, я ударил его, чтобы вернуть одежду, которую он снял с капитана Лантехаса и не хотел отдать добровольно! — сознался индеец. — Извольте получить, сеньор капитан, — прибавил он, снимая с руки камзол и передавая его дону Корнелио.

Последний поспешно схватил свой камзол, порылся в одном из его карманов и вытащил оттуда пакет с бумагами.

— Вот требуемые вами доказательства! — воскликнул он, бросая пакет к ногам Аройо.

Тот машинально нагнулся и поднял пакет, который оказался открытым. Вынув из пакета бумаги и пробежав глазами текст документов, удостоверяющих личность и звание дона Корнелио Лантехаса, а также его чин и состояние в качестве адъютанта при генерале Морелосе, разбойничий атаман сильно смутился. Однако, не желая показать этого, он с прежним нахальством сказал:

— Да, подпись и печать генерала Морелоса, кажется, подлинные и подтверждают, что вы действительно тот, кем называете себя. Я готов верить этому. Что же касается внушений, сделанных вами мне от имени генерала Морелоса, то прошу передать ему в ответ от меня, что каждый действует по-своему, и я намерен продолжать так, как начал, а угроз никаких не боюсь… Ну, теперь вам здесь больше нечего делать, поэтому можете отправляться назад вместе с вашими провожатыми. Возвратить этим людям оружие, лошадей и все, что у них отобрано, как у подозрительных лиц, и проводить их до переправы! — распорядился он.

Можно себе представить, с какою радостью услышал это распоряжение дон Корнелио. Опасность, которая угрожала ему и его спутникам здесь, была одна из самых страшных, когда-либо испытанных им.

Глава XX. НЕУЛОВИМЫЙ

Вернемся теперь к полковнику Трэс-Вилласу, которого мы оставили спящим в лесу.

Из донесения Гаспачо своему начальнику Аройо мы уже знаем, что полковник накануне вечером подъезжал к своей гасиенде, около которой ему пришлось схватиться с осаждавшими ее гверильясами. Нескольких из них он уложил на месте, а от остальных благополучно ускользнул на своем верном Ронкадоре.

Очутившись в лесной глуши, он привязал своего коня к дереву, вокруг которого росло много сочной травы, а сам забрался на соседнее, и там, прикрепив себя длинным шарфом к ветвям, чтобы не свалиться на землю, устроился на ночь. Сильно утомленный трехдневным путешествием от Гуахапамы до своей гасиенды, он тут же крепко заснул и спокойно проспал до самого утра.

Посланные гверильясами ловить «бешеного полковника» десять человек до такой степени боялись этого храброго человека, считая его в родстве с демонами, что решили ночью не гоняться за ним, а переночевать где-нибудь поблизости и приняться за погоню на рассвете, «когда вся нечистая сила прячется».

Часть ночи гверильясы провели в карточной игре, во время которой так перессорились между собою, что дело дошло до драки, причем двое оказались избитыми почти до смерти, и утром, когда нужно было начать погоню за бешеным полковником, они были вынуждены остаться на месте. Таким образом, в погоне участвовало только восемь человек, которых мы и видели совещавшимися на лесной поляне. Они даже и не подозревали, что тот, кто им нужен, находится у них под боком.

С целью обследовать лес с двух сторон, гверильясы разделились на две части. Одна из них вскоре же столкнулась с отрядом, посланным в погоню за слугою дона Мариано де Сильвы иего караульным, бежавшим из лагеря Аройо. Оба отряда, обменявшись паролем, столковались насчет обоюдной поддержки и разъехались в разные стороны, условившись, однако, не терять связи между собою. В это время проснулся и дон Рафаэль. Со свойственной ему быстрой сообразительностью он сразу понял, что гверильясы, наверное, будут разыскивать его по следам, чтобы захватить в плен, и решил поскорее убраться с этого опасного места.

Дон Рафаэль направился к своему коню, которого вечером оставил привязанным к одному из соседних деревьев. Ронкадор оказался цел и невредим, но, видимо, сильно страдал от жажды, которая мучила и его хозяина. Точно понимая угрожавшую хозяину опасность, умное животное за все время ни разу не заржало, чтобы не выдать его. И теперь, когда дон Рафаэль подходил к нему, оно от радости только задрожало и повернуло к любимому хозяину свою благородную голову, но опять-таки молча.

— Бедный мой! — проговорил дон Рафаэль, трепля его по крутой шее и отвязывая от дерева. — Измучился ты и хочешь пить. Я тоже испытываю жажду. Пойдем искать воду. Только тише, как можно тише! — прибавил он, прислушиваясь, к голосам, которые стали раздаваться в лесу.

Пока дон Рафаэль, стараясь определить, с какой стороны доносятся эти голоса, принадлежавшие, без сомнения, его преследователям, осторожно пробирался к бамбуковым зарослям, ведя под уздцы Ронкадора, Цапотэ и Гаспар также спешили спастись от своих преследователей. Им было легче делать это, чем дону Рафаэлю, потому что Цапотэ знал такие глухие тропинки и обходы, куда не мог проникнуть ни один всадник.

Беглецы долго шли молча. Наконец Гаспар первый прервал молчание.

— Эх, как досадно, что мы не узнали имени этого сеньора! — начал он. — По всей видимости, это какой-нибудь важный человек.

Он и не подозревал, что встретил именно того, к кому был послан и кого все время искал.

— На что нам нужно было знать его имя? — возразил Цапотэ. — Он мог бы подумать, что мы хотим выдать его, если бы стали допытываться, как его зовут и кто он. Мне очень жаль, что я не мог проводить его, и опасаюсь, как бы он не попал в руки наших.

Вскоре беглецы вышли на большую дорогу, ведшую в Гуахапаму и пролегавшую около лесной опушки.

— Стой! Кто идет? — вдруг раздался грозный окрик, и им преградил дорогу вооруженный всадник, вынырнувший точно из-под земли. — Ба! Да это ты, Цапотэ? — совсем другим тоном продолжал он, узнав в беглеце своего товарища.

— Я самый! — отозвался Цапотэ. — Здравствуй, друг Перико! Как ты попал сюда!

— Я тут не один. Нас целый отряд. Мы посланы ловить одного испанского офицера. А ты как очутился здесь и кто это с тобой?

— Товарищ, недавно поступивший к нам на службу, — солгал без запинки Цапотэ. — Мы очень спешим по одному важному делу, которое поручил нам капитан.

— А куда и зачем вы посланы? — полюбопытствовал Перико.

— Ну, ты об этом лучше спроси у самого капитана, если тебе так хочется знать! — проговорил с улыбкой Цапотэ. — Видишь, как мы одеты, и идем с секретным поручением. Если мы откроем тебе секрет и капитан узнает об этом, то знаешь, что он способен сделать с нами?

— Знаю, знаю… Ну, идите. Счастливый путь… Ах, да, кстати! Не встретился ли вам тут, в лесу, бешеный полковник Трэс-Виллас? Мы осаждаем его гасиенду, которую он превратил в настоящую крепость. Недавно он сам появился около нее, и мы напали на него. Но он уложил четверых из наших и улизнул.

— А какой он из себя? — осведомился Цапотэ.

— Молодой еще, рослый, смазливый, с черными волосами и усами. За его поимку капитан назначил пятьсот долларов. Если вы видели его, скажите где. Мы поймаем его, доставим к капитану, получим награду и поделимся с вами.

— Пятьсот долларов! — воскликнул Цапотэ и на мгновение задумался, но потом решительно проговорил: — Нет, такого мы не встречали.

— Жаль! Ну, до свидания!

С этими словами Перико повернул лошадь и через минуту скрылся в лесной заросли.

— Ну, так и есть! Это и был сам дон Рафаэль Трэс-Виллас, которого я везде ищу, чтобы передать ему посылку. Как это я, дурак, не догадался спросить его имя? — сокрушался Гаспар, смотря вслед удалившемуся всаднику.

— Пятьсот долларов! — снова повторил Цапотэ, устремив задумчивый взгляд туда же. — Впрочем, много ли бы нам досталось из этой суммы? Да притом нам теперь нельзя и показаться капитану, — прибавил он, махнув рукой.

— Это верно, друг! — подтвердил его спутник. — Только знаешь что? Нам теперь тоже следует идти в Дель-Валле. Ведь туда направляется дон Рафаэль.

— Разумеется! Только сначала мы пройдем к бамбуковой заросли, куда я направил от своего дома дона Рафаэля. Может быть, там мы и найдем его.

— А разъезды, в особенности те, которые посланы за нами самим капитаном? — тревожно возразил Гаспар.

— Ничего, мы отделаемся и от них. Я уже кое-что придумал, сумею заговорить зубы и им. Идем к зарослям!

— Ну, как знаешь, — проговорил Гаспар и последовал за своим проводником, повернувшим назад, к бамбуковым зарослям.

Дон Рафаэль стал осторожно пробираться вместе с Ронкадором по лесной пуще. Ему то и дело приходилось прибегать к помощи сабли, чтобы продолжить путь среди сплошной сети лиан и других перепутавшихся растений. К счастью, те, которые гонялись за ним, так громко перекликались между собою, что дон Рафаэль в любую минуту мог знать, в какой они стороне и даже приблизительно, сколько их. Очевидно, это были люди совершенно неопытные в порученном им деле, иначе они не стали бы так открыто выдавать себя. Это-то и благоприятствовало преследуемому.

Но иногда он попадал в критическое положение. Временами обе группы, преследовавшие его, а также двух других беглецов, Гаспара и Цапотэ, напав на чей-либо след, сзывали одна другую свистками и старались со всех сторон окружить подозрительное место. Была минута, когда они совсем было напали на следы дона Рафаэля возле того места, где он ночевал и откуда они без особого труда могли выследить его по пятам. Приготовившись вскочить на своего коня, дон Рафаэль достал из кобуры пистолеты и стал выжидать.

Вдруг ему пришла на ум одна хитрость, применяемая в подобных случаях индейцами. Он поднял с земли сухой сук, придал ему вид молотка и стал им стучать о ствол дерева, искусно подражая дятлу, когда тот долбит клювом дерево. Известно, что эта птица всегда выбирает самые укромные места в лесной глуши, как можно дальше от людей: откуда слышатся ее удары, там не может быть человека.

Уловка эта удалась. Слышно было, как один из преследователей крикнул другим:

— Стой, братцы! Слышите, как долбит дятел? Значит, там никого нет. Бешеный полковник, должно быть, уже успел улизнуть куда-нибудь. Его надо искать в других местах.

Разъезд направился в другую сторону. Дон Рафаэль облегченно вздохнул. Опасность пока миновала. Можно было снова двинуться вперед, в противоположную сторону от преследователей.

Через некоторое время путнику попались на глаза спелые, сочные плоды пав-пав, которыми он мог хоть отчасти утолить томившие его голод и жажду. Вскоре встретился и горный ручеек. Изнывавший от зноя и жажды Ронкадор также был, наконец, напоен и освежен.

Время перешло за полдень, и косые солнечные лучи стали проникать сквозь зеленую листву, когда дон Рафаэль добрался до берега реки Остуты и увидел невдалеке высокую и густую бамбуковую заросль, о которой говорил ему Цапотэ. Лес почти вплотную подступал к этой заросли.

Укрыв там своего коня, дон Рафаэль взобрался на высокое дерево, росшее на самой опушке, и принялся обозревать окрестности. Убедившись, что вокруг все тихо и безлюдно, он спустился на землю и, в ожидании вечера, прилег возле Ронкадора в заросли исполинских бамбуков, как раз против того места, где на противоположном берегу громоздилась грубая палатка Аройо, возле которой взад и вперед шныряли пешие и конные гверильясы.

Наконец наступил и вечер. Вдруг дон Рафаэль заметил человека, переправлявшегося вброд через реку, тревожно осматривавшегося по сторонам и, видимо, куда-то очень спешившего. Когда он вышел на берег, дон Рафаэль, с целью получить от него какие-нибудь сведения, выскочил из своего убежища, направился незнакомцу навстречу и с обнаженной саблей в руке преградил ему путь.

— О, Господи! Как вы меня испугали, сеньор! — вскричал незнакомец, молодой парень добродушного вида, по-видимому, из простонародья.

— А кто ты и куда так спешишь? — осведомился дон Рафаэль.

— Я — слуга и спешу за помощью своему господину.

— А кто твой господин?

— Дон Фернандо Лаккара.

— Разве он в опасности?

— Да, в большой… А вы знаете его, сеньор?

— Знаю. Ему принадлежит гасиенда Сан-Карлос, и он женат на младшей дочери дона Мариано де Сильвы.

— Верно. Но вам, может быть, неизвестно, что часа два назад в гасиенду забрался этот разбойник Аройо вместе со своим помощником Бокардо, с ведьмой женой и со всей своей шайкой. Они теперь хозяйничают там. Схватили дона Фернандо и стали требовать от него, чтобы он дал им свою супругу «напрокат», все деньги и драгоценности. А так как дон Фернандо не соглашается, то они его раздели донага, связали и стали бичевать…

— Какие мерзавцы! — закричал возмущенный полковник. — Расправлюсь же я с ними! — прибавил он, потрясая саблей. — Ну а что с сеньорой Марианитой? Где она?

— Я и ее горничная помогли ей выбраться из дома в окно и посоветовали спрятаться где-нибудь в лесу, пока не явится помощь.

— А откуда ты рассчитываешь получить эту помощь?

— Из гасиенды Дель-Валле. Я туда и спешу.

— Да ведь эта гасиенда окружена разбойниками из шайки Аройо?

— Нет, он их отозвал оттуда, чтобы сначала покончить с гасиендой Сан-Карлос, а уж потом сделать нападение на Дель-Валле со всеми силами.

— Ага! Это хорошо! — обрадованно воскликнул дон Рафаэль. — Следовательно, теперь около Дель-Валле никого нет. Мне самому нужно как раз туда же. Садись и ты сзади, — продолжал он, выводя из-за дерева Ронкадора и вскакивая в седло. — Держись крепче за меня. Мы поедем быстро и скоро будем на месте. Командующий в Дель-Валле поручик Верегуи мой хороший знакомый. Он даст мне людей, и мы вот так расправимся с разбойниками! Не замучили бы только злодеи до смерти дона Фернандо да не разыскали бы в лесу сеньору Марианиту!

— Да, и я страшно боюсь этого! — ответил парень, взбираясь при помощи дона Рафаэля на коня и усаживаясь позади седла. — Бедная сеньора! Как она радовалась сегодня утром, когда узнала, что к вечеру приедут дон Мариано и сеньорита Гертруда. Ведь она так давно не видала их.

— Сегодня вечером они должны были приехать? — тревожно переспросил дон Рафаэль, пуская крупной рысью Ронкадора.

— Точно так, сеньор. Утром приезжал от них гонец с письмом. Упаси Боже и этих господ попасть в руки разбойников!..

— Ну, Бог даст, не попадут! — как бы в утешение самому себе проговорил дон Рафаэль.

— Дай-то Бог! — с искренним вздохом ответил парень и, немного помолчав, продолжал: — Слышно, сеньорита Гертруда не совсем здорова. Быть может, это и задержит их в пути.

— Не совсем здорова? Что же с ней? — слегка дрожавшим голосом спросил молодой человек, и парень почувствовал, как сидевший впереди всадник вздрогнул.

— Говорят, у нее какое-то тайное горе. Оно-то вот и точит ее.

— Влюблена, что ли, в кого? — внешне равнодушным тоном выпытывал дон Рафаэль, хотя у самого сердце от волнения готово было выскочить из груди.

— Да, в какого-то испанского офицера, — продолжал парень. — Говорят, сеньорита так любила его, что по случаю какой-то угрожавшей ему смертельной опасности она даже не пожалела своих пышных волос, чтобы принести их в жертву Пресвятой Деве… Должно быть, этот офицер забыл про нее, а она все еще любит его, вот и сохнет, как былинка в поле под солнцем… Но что это вы так трясетесь, сеньор? Уж не лихорадка ли у вас? — с участием осведомился парень, чувствуя как всадник, за которого он крепко держался, чтобы не свалиться с лошади, дрожит с головы до ног.

— Да, у меня в это время иногда бывает лихорадка, — пробормотал дон Рафаэль, довольный, что под этим предлогом он может скрыть волновавшие его чувства.

Он замолчал и стал понукать Ронкадора, и без того достаточно быстро бежавшего под двойной тяжестью. Словоохотливый парень пробовал было, немного погодя, снова заговорить. Но молодой человек, погруженный в свои мысли, не слышал его, так что в конце концов замолчал и тот.

Через полчаса показалась и гасиенда Дель-Валле, со стены которой раздался оклик часового, когда всадники подъехали к воротам.

— Доложить поручику Верегуи, что приехал полковник Трэс-Виллас! — крикнул дон Рафаэль.

Почти вслед за тем со двора гасиенды стали доноситься веселые звуки военных труб и рожков, заигравших радостную «встречу» любимому командиру, которого уже считали погибшим или захваченным в плен. Увидев и услышав это, спутник дона Рафаэля поспешил соскользнуть с лошади на землю и всячески принялся извиняться, что не узнал высокого звания сеньора кабальеро и был к нему недостаточно почтителен.

— Ничего, ничего, друг! — успокоил его дон Рафаэль. — Ты ни в чем не виноват передо мною. Входи смело в мою гасиенду. Я прикажу накормить тебя, пока сам буду делать нужные приготовления, чтобы помочь твоим господам и раз и навсегда положить конец разбойничьим подвигам Аройо и его шайки.

Ворота гасиенды широко распахнулись, и из них выступило целое шествие с факелами. Во главе шел поручик Верегуи, временный комендант крепости Дель-Валле.

— Добро пожаловать, полковник! — приветствовал он дона Рафаэля, идя рядом с его конем, радостно заржавшим при виде родных конюшен. — Вы приехали как раз вовремя. Разбойничий атаман Аройо…

— Знаю, знаю, поручик, и, быть может, даже больше вас! — прервал его Рафаэль. — Аройо хозяйничает в Сан-Карлосе, и я немедленно отправлюсь туда на выручку дона Фернандо… Сколько у нас людей?

— Сотни полторы вместе со слугами наберется. По вашему приказанию я подготовил и ваших слуг, так что они теперь не уступят солдатам…

— Отлично! Благодарю. Отделите мне сотню самых отборных и приготовьте одну из мортир. Чтобы через полчаса отряд был готов выступить со мною.

— Слушаю, полковник. К назначенному вами времени все будет готово, — ответил бравый служака и поспешно удалился, чтобы исполнить полученное приказание.

Дон Рафаэль пока прошел в сад, на могилу отца. Там молодой человек повторил свою клятву отомстить убийцам отца. В то же время его сердце рвалось навстречу любимой девушке. Он думал, что она все еще находится в Оахаке и забыла его. Но теперь, благодаря встреченному им слуге из гасиенды Сан-Карлос, он узнал, что девушка едет туда и мучается каким-то тайным недугом. Он чувствовал причину этого недуга и, как все искренне любящие люди, сам страдал, но вместе с тем и радовался этой причине. Ему страстно хотелось опять увидеть Гертруду и уверить ее в своей преданности ей. Он надеялся, что она, услышав это, вновь оживет и расцветет в лучах счастья.

Но он не чувствовал, что здесь, в гасиенде, его ожидает человек, принесший ему прядь волос любимой девушки, которую она обещала прислать ему, когда найдет это нужным. Дело в том, что Гаспар и Цапотэ попали в гасиенду Дель-Валле раньше ее владельца. Когда они объявили часовому о цели своего прихода, их впустили в гасиенду и оставили до прибытия дона Рафаэля.

После сытного ужина утомленные беглецы крепко заснули и проспали приезд и отъезд дона Рафаэля, а разбудить их никто второпях не догадался. Таким образом, Гаспару и на этот раз не удалось исполнить возложенного на него поручения. Тот, кого он искал, был так же неуловим для него, как и для тех, которые гонялись за ним по другой причине.

Глава XXI. ЗАКОЛДОВАННОЕ ОЗЕРО

Поздний вечер. Высоко раскинулось звездное небо над обширным плоскогорьем, где бесплодные саванны сменяются девственными лесами и болотами с тростниковыми зарослями. Посреди этого пейзажа находится большое озеро мрачного вида. Воды озера так мутны и темны, что самые яркие звезды еле отражаются в них бледными, расплывчатыми точками. Даже прибой волн о берега, окаймленные густым, непроницаемым камышом, звучит как-то особенно печально и зловеще.

Почти на самой середине озера высится странной формы утес темно-зеленого цвета, напоминающий те исполинские каменные нагромождения над могилами, которыми в глубокой древности дикие племена чтили память своих вождей. Конусообразная вершина этого утеса постоянно покрыта белою пеленою тумана, образующегося из водяных испарений, между тем как сам утес издали кажется скелетом какого-то исполинского допотопного чудовища. У ног этого чудовища в лунные ночи копошились современные чудища-аллигаторы.

Мрачный вид этого озера и его неприветливых берегов, странные очертания выдвинувшегося из его кедр утеса, постоянное безмолвие, царящее в нем и вокруг него, — все это производило на случайного зрителя крайне удручающее впечатление. Поэтому нисколько не удивительно, что суеверные люди считали это озеро обиталищем разных духов и уверяли, что древние ацтеки имели на вершине утеса алтарь для кровавых жертвоприношений.

В нескольких лигах от гасиенды Сан-Карлос ехавший туда дон Мариано де Сильва узнал, что по окрестностям рыщут разбойничьи шайки Аройо. Опасаясь столкнуться с ними ночью, дон Мариано решил лучше остановиться до утра в перелеске, на одном из берегов заколдованного озера. Он знал, что это озеро считается нечистым, а потому сюда ночью никто не заберется. Хотя он сам и его десять слуг и были хорошо вооружены, но что значила эта горсть против «целых полчищ», которые стоустая народная молва приписывала состоявшими под началом Аройо и его помощника Бокардо? Дон Мариано имел основание тем более бояться, что с ним была больная дочь.

Местом стоянки он выбрал небольшую поляну, со всех сторон укрытую густолиственными деревьями. Земля была покрыта пышным зеленым ковром сочной травы, а цветущие вьющиеся растения, обвивавшие деревья, насыщали воздух приятным ароматом. Над этой природной беседкой раскидывался темно-синий бархатный балдахин, унизанный сверкающими золотыми звездочками.

Убаюканная мерным движением носилок, Гертруда заснула в них, и отец не велел ее будить. Сквозь раздвинутую немного занавеску можно было видеть прекрасное, но страшно исхудавшее и побледневшее лицо девушки с темными кругами под глазами.

Носилки были поставлены на землю. Рядом с ними, на подостланных одеялах, расположился и дон Мариано, намеревавшийся не спать, пока будет отдыхать его дочь. Четверо слуг уселись в стороне, на опушке перелеска, почти на самом берегу озера, и, чтобы тоже не задремать, занимали друг друга разговорами, а остальные пятеро отправились в разные стороны на разведку. Тут же, невдалеке, с наслаждением жевали сочную траву шесть лошадей.

С того места, где сидели слуги, вполне ясно был виден таинственный утес, тянувшийся из озера к небу.

— Я слышал от стариков, — начал один из слуг, — что в очень давние времена это озеро было чистое и прозрачное, как хрусталь, а мутным и темным оно сделалось с тех пор, когда кем-то было посвящено дьяволу, который поселился на утесе посреди озера…

— Трудно поверить, чтобы тут решился поселиться даже дьявол, — прервал другой слуга. — Ведь и он мог бы найти себе более приятное местечко.

— Ну, если он там и не живет, — продолжал первый, — все же на этом утесе до сих пор творится что-то страшное. Для того чтобы скрыть это от людей, верхушка утеса всегда находится в тумане. Один старый индеец рассказал мне любопытную историю об этом утесе. Если хотите, я передам вам ее?

— Говори, говори, друг Зефирино! — разом закричали заинтересованные слушатели.

Рассказчик откашлялся и начал:

— В давние времена на этом утесе был устроен индейскими жрецами алтарь для человеческих жертвоприношений… Говорят, они резали там людей целыми сотнями, так что кровь по глубоким трещинам скалы лилась настоящими потоками. Положив связанного по рукам и ногам человека на жертвенник, жрецы прежде всего вскрывали у него грудь и вырывали сердце.

— Вот зверство-то! — закричал один из слушателей. — Ну и мерзавцы же были эти индейцы!

— И теперь есть люди, не только среди индейцев, способные на то же самое, если не на худшее, — заметил рассказчик и продолжал: — Так вот, лет пятьсот назад случилось чудо. Лишь только жрец вынул было из груди одного обреченного трепетавшее еще сердце, как вдруг тот протянул руку, вырвал у жреца свое сердце и хотел было вложить его обратно на место в груди, но в это время сердце выскользнуло у него из руки и скатилось со скалы в озеро. Обреченный — он тоже был индеец — с громким воплем бросился вслед за ним в воду. Надо полагать, что этот индеец не нашел тогда своего сердца и продолжает искать его до сих пор, потому что его часто видят в озере и около него. Те, кто видел его, говорят, что как пятьсот лет назад жрец вскрыл ему грудь, так она и осталась открытой до сих пор. Я знаю одного человека, который сам видел его здесь в прошлом году, — заключил рассказчик.

Когда он закончил, все слушатели с невольным любопытством и страхом посмотрели на озеро, не бродит ли там и сейчас легендарный индеец. Как раз в этот момент возле них послышался какой-то шорох. Бледные, дрожащие, растерянные, они все четверо вскочили на ноги. Оказалось, что к ним подходит один из разведчиков, их же товарищ.

— Как ты напугал нас, Кастрильо! — воскликнул Зефирино. — Я только что рассказывал тут одну страшную историю, вдруг слышим, кто-то подбирается к нам… Впрочем, ты и сам выглядишь так, словно тоже чего-то испугался. Что ты видел?

— Кое-что неладное… Но сначала я должен обо всем доложить сеньору Мариано, — проговорил разведчик и поспешно направился к хозяину.

— Говори потише, Кастрильо, — шепотом предупредил его дон Мариано, кивнув на носилки со спавшей в них дочерью. — Где был и что видел?

— Доходил до самой гасиенды Сан-Карлос, — шепотом рапортовал разведчик. — Дорога туда чиста, и я вошел бы в самую гасиенду, если бы не зрелище, которое поразило меня…

— Что же это за зрелище?

— Очень странное, сеньор… Не знаю, как и объяснить, чтобы вы поверили?.. Все окна в господском доме гасиенды так и пылают, словно там пожар, но пожара нет, а только какое-то удивительно яркое пламя, которое кажется то синим, то фиолетовым, то красным и как будто перебегает с места на место. Пока я соображал, стараясь понять, что бы это могло значит, вблизи меня, между деревьев, быстро промелькнула какая-то белая фигура, словно привидение…

— Ну, все это тебе действительно только привиделось, Кастрильо, — возразил дон Мариано. — Ничего подобного и быть не может.

— Клянусь вам, сеньор, что все, о чем я докладываю вам, я видел совсем ясно!

Вид и тон Кастрильо, которого дон Мариано знал уже давно, как честного, правдивого и всегда трезвого человека, были так серьезны и убедительны, что дон Мариано поневоле поверил ему. Должно быть, в Сан-Карлос действительно происходило что-то особенное, но что именно, — было невозможно понять по тому, что рассказал разведчик.

Дон Мариано долго сидел в глубокой задумчивости. Он еще дольше просидел бы в таком положении, если бы не голос дочери, вдруг раздавшийся из носилок.

— Ах, как я хорошо выспалась! — проговорила девушка, и ее тонкая белая рука раздвинула занавеску. — Должно быть, скоро утро, папа?

— Даже и полночи еще нет, дорогая. Спи с Богом! — мягко ответил дон Мариано, подходя к носилкам.

— А почему же ты сам не спишь, папа? Мы здесь, кажется, в полной безопасности. Наши люди могут караулить посменно, и ты мог бы…

— Нет, моя дорогая, мне не заснуть, пока мы не будем под кровом Марианиты, — возразил дон Мариано.

— Марианита… Ах, как она должна быть счастлива! — со вздохом промолвила девушка. — Ее жизнь так же цветет, как те луга, по которым мы так любили с ней гулять.

— Скоро и ты будешь так же счастлива, Гертруда, — утешал ее отец. — Вот явится дон Рафаэль и успокоит тебя.

Напуганный болезнью старшей дочери, причина которой крылась в тоске по любимому человеку, дон Мариано давно уже мысленно примирился с политической изменой этого человека и с радостью отдал бы за него дочь, лишь бы сохранить ее жизнь и видеть ее счастливой. Но дон Рафаэль уже почти два года ничем не напоминал о себе и не делал никаких попыток хотя бы на минуту увидеть ту, которую называл своей невестой, даже ни слова не написал ей. Поэтому и отец и дочь были уверены, что молодой человек оказался изменником не только в политике, но и в любви. Однако, желая поддержать в дочери хотя бы луч надежды, дон Мариано старался всячески утешить страдавшую девушку, говоря ей, что ее жених, вероятно, выжидает окончания войны или, по крайней мере, чего-либо такого, что заставило бы его вернуться к невесте.

— О да, — с внезапно разгоревшимися щеками и взором подхватила девушка, — да, он должен сделать это! Он дал мне клятву, что явится, когда я пошлю ему то, что уже послала… Впрочем, может быть, и из этого ничего не выйдет! — с грустью прибавила она.

— Выйдет, выйдет, моя дорогая, — продолжал успокаивать девушку отец. — Имей еще немножко терпения. Вероятно, он еще не получил твоей посылки, но как только получит, непременно явится и уверит тебя в своей неизменной любви, докажет тебе, что вас разлучили только неблагоприятно сложившиеся обстоятельства и какое-то тяжелое недоразумение.

— Недоразумение, из-за которого можно умереть! — произнесла со стоном девушка, вновь опускаясь на подушки и пряча в них лицо, судорожно подергивавшееся от приступа слез.

Между отцом и дочерью наступило тягостное молчание. Но через некоторое время дочь снова прервала его.

— Как ты полагаешь, папа, за сколько дней наш посыльный может дойти до места назначения? — спросила она, очевидно, под влиянием какой-то вдруг вспыхнувшей в ней надежды.

— Если он не найдет дона Рафаэля в Дель-Валле и должен будет оттуда пройти в Гуахапаму, куда, по слухам, отправился твой жених, то несколько дней тебе придется еще подождать свидания с ним, — ответил дон Мариано.

— Несколько дней? — тоскливо повторила девушка. — О, как это долго!.. Доживу ли еще я?.. А если и доживу, то все равно должна буду умереть, когда он скажет мне: «Вот я явился. Что же вам угодно от меня?» О, милый папа, я непременно умру тогда от стыда и горя!.. Потом я так страшно изменилась… Вся моя прежняя красота пропала. Взглянет он на меня и, увидев перед собою лишь слабую тень былого, быть может, из жалости и будет уверять… Нет, нет, мне не нужно его жалости, если не будет любви!

— А я уверен, что он еще больше полюбит тебя, когда увидит и поймет, как ты страдаешь по нему. Что же касается твоей красоты, то она опять вернется, когда ты будешь счастлива, — возражал дон Мариано, хотя и сам не верил в то, что говорил в утешение дочери, страдания которой надрывали его любящее сердце.

— Ну, тогда я умру от… радости, — промолвила девушка. — Во всяком случае, милый папа, тебе надо быть готовым остаться только с одною дочерью.

С этими пророческими словами дочь потянулась к отцу, обвила его шею обеими руками, прижалась к его груди и заплакала навзрыд. Не мог удержаться от слез и отец. В последние дни его томили предчувствия какого-то тяжелого горя, готового обрушиться на его семью, и он все время с душевным трепетом ожидал, что его мрачные предчувствия оправдаются.

В это время луна, скрывавшаяся до сих пор за темными облаками, наконец освободилась от них и засияла во всей своей красоте; местность, залитая ее серебристым светом, приняла менее зловещий вид. Зато на поверхности озера, возле утеса, казавшегося теперь точно покрытым блестящей серебристо-зеленой слюдяной массой, появилась целая стая аллигаторов. Шурша прибрежным тростником, чудовища стремились в лунную полосу, испуская странные, воющие звуки.

Сбившись в тесную кучу, слуги дона Мариано тщетно боролись с охватившей их жутью.

— Скорее бы уж проходила эта ночь! — сказал один из них. — Не к добру ты, Кастрильо, видел адские огни в гасиенде и белое привидение. Как бы не пришлось нам…

Донесшиеся вдруг как бы из глубины вод какие-то зловещие звуки, походившие на похоронное пение, прервали его и заставили остаться с открытым ртом. Казалось, там, в таинственных недрах озера, кто-то поет древний индейский гимн.

— Пресвятая Дева! — закричал Зефирино, — уж не поет ли это тот индеец, который ищет свое сердце?

Его товарищи, пораженные ужасом, только молча кивали головами в знак того, что и они думают то же самое.

Шелест и треск раздвигаемого вблизи тростника заставили всех замереть от страха. Но любопытство все-таки взяло верх над страхом. Они взглянули на озеро и увидели, как кто-то быстро пробирался среди густых камышей. Вскоре оттуда в озаренное луной свободное пространство озера выступил совершенно нагой человек, по медно-красной коже которого нетрудно было узнать в нем индейца. Очутившись перед открытым озером, этот человек бросился в воду и поплыл к страшному утесу; при этом он пел что-то на своем родном языке. Испуганные появлением пловца, все аллигаторы моментально попрятались в воду.

— Господи! Так и есть: это тот самый индеец, который ищет свое сердце! — шепотом произнес Зефирино, весь трясясь от страха. — Видите, грудь у него раскрыта… видны даже внутренности, кроме сердца… Смотрите, подплыл к утесу и как легко взбирается на него, словно по отлогому месту!.. Впрочем, это неудивительно: ведь он живет уж целых пятьсот лет, значит, совсем не похож на обыкновенных людей… Отцы мои! Это еще что такое…

Благополучно добравшись до вершины утеса, индеец исчез в тумане, окутывавшем эту вершину. Вскоре оттуда стали раздаваться следовавшие один за другим в правильные промежутки, громкие, отрывистые, звенящие удары. Эти удары походили на бой башенных часов, но вместе с тем в них было что-то жуткое и зловещее; кроме того, к ним время от времени присоединялся чей-то вой. От всего этого слушателей продрал мороз по коже.

Вне себя от ужаса, слуги бросились к хозяевам, которые также с испугом прислушивались к загадочным звукам.

— Что там такое? — спросил дон Мариано подбежавших людей. — Уж не ягуары ли вблизи? Но они, кажется, не так ревут… Потом, что это за звон?

— Нет, сеньор, это похуже ягуаров! — ответил Кастрильо, весь трясясь, как в злейшей лихорадке. — Нам следовало бы скорее уйти отсюда… Здесь нечисто… Слышите, что творится на этом проклятом утесе? Настоящий, не к ночи будет сказано, чертов шабаш!

И действительно, с озера, вперемежку с пением и глухим звоном, неслись еще более раздирающие душу вопли, стоны, рев и вой.

— Да, папа, здесь в самом деле становится очень жутко, — поддержала слугу Гертруда. — Пожалуйста, уйдем отсюда.

— Да, теперь ясно слышно, что в лесу ревут звери, а в камышах воют аллигаторы. А что за звуки слышатся с утеса — не могу понять, — сказал, прислушавшись, дон Мариано. — Хорошо, — забирайте все наши вещи и осмотрите оружие, в порядке ли оно, — приказал он слугам, с радостью бросившимся исполнять это приказание, и, обратившись к дочери, прибавил: — Успокойся, моя дорогая, сейчас мы двинемся отсюда!

Через четверть часа дон Мариано и пятеро слуг были уже на лошадях, а четверо остальных подняли носилки с больной, и все двинулись в путь.

Объясним теперь то, что происходило на озере и на утесе. Читатель помнит, как Косталь, попросив у дона Корнелио позволения поспать немного, выразил вместе с тем и просьбу отпустить его и негра Клару на ночь. В обнаженном человеке, выпрыгнувшем из камышей в озеро и принятом слугами дона Мариано за «индейца, идущего свое сердце», читатель, конечно, узнал Косталя, неотступно преследовавшего свою цель. А цель его, как мы знаем, состояла в том, чтобы вызвать одного из божеств своих предков: бога гор, Тлалока, или его супругу, богиню вод, Матлакуэцк, от которых он надеялся получить указания насчет сокровищ, таившихся в недрах гор и на дне морей.

Но Косталь был не один. Так как все внимание слуг дона Мариано было устремлено на «пятисотлетнего индейца с распоротой грудью», то они и не заметили, что вслед за ним темной тенью скользил и негр Клара, а может быть, они спутали черную фигуру негра с аллигаторами, которые, как мы сказали, поспешили уйти от людей. Это произошло от того, что Косталь натер себя и своего товарища соком одного растения, запах которого отпугивает крокодилов.

Подплыв к утесу, Косталь велел своему товарищу обплыть утес кругом и подняться на него с противоположной стороны, а сам забрался на него с этой. Вероятно, у индейца были на то какие-нибудь особенные причины. Благодаря этому, наблюдавшие с берега и не могли видеть, как негр карабкался на утес. Да это, пожалуй, было и лучше для них, потому что, увидев рядом со взбиравшимся на утес индейцем еще и негра, они наверное приняли бы последнего за самого дьявола и могли бы умереть от страха.

— Слушай, Клара, — серьезным тоном заговорил Косталь, когда негр взобрался к нему и они оба, как встарь олимпийские боги, уселись в облаках, окутывавших вершину утеса, — слушай как можно внимательнее все, что я скажу тебе.

— Говори, говори, Косталь… Уши мои открыты, — ответил негр, тяжело отдуваясь после быстрого плаванья и взбирания на гору.

— Сейчас я буду кое-что делать, и раздастся звон. Когда боги моих предков услышат этот звон, производимый потомком тегуантепекских касиков, который видел пятьдесят дождливых времен, то кто-нибудь из них непременно явится передо мной. Триста лет они не слыхали этого призывного звона. Не устоять им против него, как ты полагаешь, Клара?

— Разумеется, Косталь. По крайней мере, я бы на их месте…

— Но кто именно из них явится, — продолжал индеец, — сам Тлалок или его супруга Матлакуэцк?..

— А не все ли равно, Косталь? — заметил негр. — Лишь бы только они указали нам…

— Чаще является супруга, — продолжал индеец, не обратив внимания на замечание товарища. — Ее сразу можно узнать по длинному белому одеянию и распущенным волосам… Впрочем, говорят, у нее волосы иногда бывают обвиты вокруг головы и унизаны жемчугом. Глаза ее — как звезды, так и горят, а голос — слаще птичьего. Но взгляд ее так убийствен, что редкий человек может вынести…

— Ну, я вынесу, если только она может сделать меня богатым! — воскликнул негр. — А как выглядит сам Тлалок?

— Он очень высокий… настоящий исполин. Голова его обвита змеями, которые все время извиваются и шипят. Глаза у него огненные, как у ягуара, а голос ревущий, как у быка… Вынесешь ли ты его вид, Клара? Обдумай сперва, пока не поздно.

— Вынесу, вынесу, друг Косталь, не беспокойся! Меня не испугает и сам дьявол, если я буду знать, что разбогатею! — уверял негр. — Ведь ты знаешь, что я боюсь только ягуаров да аллигаторов, а твоих богов…

— Ну вот и отлично, дружище! Если ты так расхрабрился, я радуюсь за тебя, и теперь начну вызывать своих богов.

С этими словами индеец поднял один из стекловидных обломков, которыми была усеяна вершина утеса, и стал с силою ударять им об утес, соблюдая известные промежутки между отдельными ударами. Это и производило тот таинственный звон, который, в соединении с другими описанными явлениями, так напугал наших наблюдателей. Одновременно с этим Косталь затянул заунывный гимн, восхваляющий индейские божества.

Вслед за тем из леса поднялся звериный вой и рев. Негр вообразил, что это уже ответ богов, и струсил было, но, под воздействием мечты о будущем богатстве, тут же оправился и радостно сказал товарищу:

— Как скоро ответили тебе, друг Косталь, твои боги! Должно быть, у тебя и вправду большая сила.

— Эх ты, младенец! — с усмешкою возразил индеец. — Голоса обыкновенных зверей принимаешь за голоса цапотекских богов. Да разве у богов могут быть такие слабые голоса?

— Какие тут слабые! Даже слушать страшно!.. Неужели у ваших богов они еще страшнее, Косталь?

— Не страшнее, а гораздо сильнее! — с важностью проговорил индеец. — Потом боги не ревут, не воют и не рычат. Их голоса подобны раскатам грома… Ах, Клара, смотри, смотри! — вдруг вскричал он, указывая сквозь прорвавшуюся завесу тумана на тот берег, с которого они явились сюда. — Видишь, там движется что-то белое?

— Вижу, вижу! — ответил негр, взглянув по указанному направлению. — Словно как бы женщина с распущенными волосами…

— Женщина? Нет, это не обыкновенная смертная женщина, а сама Матлакуэцк, богиня моих предков! — дрожавшим от торжества голосом воскликнул индеец. — Да, друг Клара, — восторженно продолжал он, схватив руку негра, — наконец-то настал час восстановления прежней славы и прежнего могущества тегуантепекских касиков!.. Плывем навстречу богине, поклонимся ей и будем умолять ее. Скорее, скорее, чтобы она не оскорбилась нашей медленностью!..

Торопливо сбежав с шероховатого утеса, товарищи бросились в воду и поплыли обратно к берегу, где среди камышей действительно пробиралась белая женская фигура.

Косталь, плывший впереди и напевавший свои заклинания, скорее негра приблизился к тростниковой заросли. Когда вода достигала индейцу только по пояс, он быстро пошел по дну озера, прямо наперерез белой фигуре, простирая к ней руки, точно с намерением схватить ее. Плывший позади негр в точности подражал всем его действиям и движениям. Белая фигура испуганно подалась назад и стала поспешно пробираться дальше, в другую сторону.

Не успел индеец принять соответствующих мер, как из ближайшей лесной опушки раздался грубый мужской голос:

— А, краснорожий индейский пес, попался-таки! Вот тебе за Гаспачо!

Грянул ружейный выстрел, далеко раскатившийся по безмолвной окрестности. Очевидно, пуля была предназначена Косталю, но попала не в него, а в белую фигуру предполагаемой им богини. Фигура, испустив слабый крик, вдруг осела среди камышей.

Глава XXII. ВЗЯТИЕ ГАСИЕНДЫ САН-КАРЛОС

Побывав на могиле отца, дон Рафаэль принялся обдумывать план предстоящей экспедиции. Предполагая, что борьба с разбойничьей шайкой Аройо будет трудная, ввиду довольно внушительной численности этой шайки, полковник решил взять с собой и поручика Верегуи, а командование крепостью Дель-Валле сдать надежному старшему сержанту. Когда это было сделано, он вместе со своим помощником во главе конного отряда двинулся к гасиенде Сан-Карлос. Отряд состоял из сотни самых храбрых и испытанных солдат. За ним следовал небольшой обоз с мортирой и боевыми припасами. Вперед было отправлено десяток разведчиков.

Дорогою поручик делал своему командиру подробный доклад обо всем, что происходило в Дель-Валле во время продолжительного отсутствия полковника. Занятый собственными мыслями, дон Рафаэль слушал этот доклад, как говорится, только вполслуха. Лишь когда отряд подъехал к реке Остуте, полковник встряхнулся, отстраняя личные интересы.

Подозвав к себе слугу из гасиенды Сан-Карлос, следовавшего непосредственно за ним на муле, дон Рафаэль спросил его:

— Не знаешь ли ты, друг, дороги, по которой можно было бы подойти к гасиенде с задней стороны?

— Знаю, сеньор полковник, — ответил слуга. — Когда мы переправимся на ту сторону реки, я укажу тропинку, ведущую к задним воротам гасиенды.

— Отлично! По этой тропинке мы потихоньку и подъедем, чтобы захватить врасплох всю разбойничью шайку, — проговорил полковник и приказал отряду направиться к переправе.

Указанная слугою тропинка шла по лесу и огибала пригорок, на котором находилась гасиенда. Осторожно подвигаясь по этой тропинке и опасаясь засады, отряд чутко прислушивался к малейшему шороху и держал наготове ружья. В одном месте тропинка разветвлялась, и слуга сказал, что если отряд разделится на партии, каждая из которых направится по отдельной тропинке, то можно будет окружить гасиенду сразу со всех сторон.

Дон Рафаэль воспользовался этим дельным советом и разделил отряд на четыре группы, из которых три под командой поручика Верегуи и двух старших сержантов должны были идти к задним воротам гасиенды и к ее боковым сторонам, а с четвертой, главной, он хотел лично напасть с фронта. Мортиру он оставил при себе, солдатам же раздал ручные гранаты.

Заметив приближение к гасиенде неприятельской конницы, расставленные на стенах часовые забили тревогу. Раздалась чья-то команда, вслед за которой со стен и вышки гасиенды началась беспорядочная ружейная стрельба. В ответ на это осаждающие стали бросать гранаты, а дон Рафаэль, приблизившись к главным воротам, открыл огонь из мортиры. Первым же выстрелом одно крыло ворот было разбито в щепы.

В то же время с трех других сторон во двор гасиенды полетели гранаты, которые при ударе о землю тут же с треском взрывались. Испуганные лошади осажденных стали срываться с привязей и метаться по двору, производя страшную сумятицу среди совершенно растерявшихся разбойников.

Следующим выстрелом из мортиры было разбито другое крыло ворот, а третьим они были разрушены полностью и с треском рухнули. Через их обломки первым перескочил с обнаженной саблей в руке полковник Трэс-Виллас, а за ним и его отряд.

— Где Аройо и Бокардо?! — крикнул полковник, врезываясь в толпу разбойников и рубя их направо и налево. — За мной, друзья! Пленных не брать! Бейте всех без пощады, — скомандовал он своим солдатам.

В это время с тыловой стороны ворвался Верегуи со своим отрядом, что произвело еще большую сумятицу среди осажденных.

— Где же Аройо и Бокардо?! — продолжал кричать полковник Трэс-Виллас, тщетно отыскивавший глазами разбойничьего вождя и его помощника.

Между тем, они оба еще раньше незаметно скрылись из гасиенды в поисках бежавшей Марианиты.

— Полковник, — сказал поручик Верегуи, подскакав к своему командиру после того, как все находившиеся на дворе разбойники были перебиты, — главари этих трусов, не сумевших без них даже и защищаться, наверное засели в доме. Не выкурить ли их оттуда дымком?

— Значит, вы предлагаете поджечь дом? — спросил дон Рафаэль.

— Да, это был бы самый лучший способ… — продолжал было поручик, но слуга, который из этой гасиенды бегал за помощью к дону Рафаэлю и находившийся в эту минуту здесь, услышал предложение поручика и закричал умоляющим голосом:

— Ради Самого Господа Бога, не позволяйте делать этого, сеньор полковник! Ведь там находится наш бедный хозяин и, быть может, несколько слуг.

— Этот человек прав, — поспешил сказать дон Рафаэль. — Хорошо, что он напомнил то, о чем мы сгоряча совершенно забыли. Прошу вас, поручик, прекратить дальнейшие наступательные действия и заняться охраною гасиенды… Затемпоищите дона Фернандо и окажите ему помощь. Он, вероятно, нуждается в ней.

— А вы сами опять покидаете нас, полковник? — спросил Верегуи.

— Ненадолго. Я отправляюсь на поиски доньи Марианиты и главных злодеев.

Взяв с собою пяток людей, дон Рафаэль поспешно выехал из гасиенды по направлению к лесу.

Едва он успел скрыться из виду, как один из часовых, расставленных поручиком Верегуи вокруг гасиенды, доложил ему о приходе к гасиенде двух людей, желавших видеть полковника. Поручик велел их впустить и вскоре увидел перед собою Гаспара и Цапотэ. Они так запыхались от поспешной ходьбы, что едва были в состоянии говорить.

— А, это опять вы! — воскликнул Верегуи, сразу узнав их. — С какой стати вас принесло еще сюда?

— Простите, сеньор, но ведь я уже докладывал вам, что у меня есть важное поручение к сеньору дону Рафаэлю, — взволнованно ответил Гаспар. — Я никак не могу увидеть его. В гасиенде Дель-Валле мы заснули, и нас не разбудили, когда туда приезжал сеньор дон Рафаэль. А потом, когда мы проснулись, оказалось, что он уже отправился сюда. Ну, и мы за ним… Ведь у меня спешное поручение… Приказано как можно скорее…

— Ну, ты и здесь не найдешь полковника! — прервал поручик. — Он только что уехал.

— Ах ты, Господи! — чуть не со слезами воскликнул Гаспар. — Никак я не могу поймать!.. А не можете ли вы, сеньор, сказать мне, куда отправился сеньор полковник?

Верегуи сообщил, куда направился дон Рафаэль, и гонцы бегом пустились по его следам.

Таинственные события, разыгравшиеся в заколдованном озере, имели, между тем, продолжение. Косталь, опомнившись от испуга и удивления, вызванных неожиданным выстрелом по нему, разглядел на берегу нескольких гверильясов. Очевидно, они находились в разъезде и, увидев в озере индейца, опасно ранившего их товарища, захотели отомстить ему.

Косталь понял, что спасся только чудом, и, следуя примеру негра, присел в густом камыше. Но гверильясы догадались, куда он вдруг скрылся, и направили своих лошадей тоже в камыши. Но тут случилась новая неожиданность: откуда-то сверху, точно из облаков, вдруг раздался новый выстрел, и один из преследователей замертво свалился с лошади. Трое его товарищей с громкими проклятиями повернули назад и рассыпались по лесу, в поисках нового врага, оказавшегося у них в тылу.

— Ага, удрали, проклятые! — прошептал Косталь и, обратившись к дрожавшему возле него от страха негру, сказал ему: — Пойдем теперь на берег к нашей одежде и лошадям.

Одежда приятелей была спрятана на одном из густолиственных деревьев, около которых находились и лошади; среди них оказалась и лошадь дона Корнелио.

— А, вот оно что! — проговорил индеец, одеваясь, — значит наш добрый капитан не исполнил своей угрозы — покинуть нас, чтобы не впутываться в нашу «чертовщину», как он называет наше общение с богами моих предков. Наверное он где-нибудь здесь, на дереве. Это он-то и пугнул разбойников, которые хотели убить меня.

— Ты угадал, Косталь! — послышался голос Лантехаса, поспешно спускавшегося с одного из соседних деревьев. — Мне не хотелось бросать вас тут одних. Я хоть и сделал вид, что уезжаю, но через некоторое время, когда вы уже были в воде, опять вернулся сюда. С дерева, на которое я забрался, мне было отлично видно, как вы в лунном сиянии плыли среди почему-то почтительно расступавшихся перед вами чудовищ, а потом взбирались на утес. Слышал я твое пение и стук, Косталь, и молил Бога вразумить…

— Вот поэтому-то у меня ничего и не вышло, — тоном глубокого сожаления перебил индеец. — Боги моих предков не любят, когда во время наших общений с ними подсматривают и подслушивают белые… Положим, здесь, в камышах, показалась было богиня Матлакуэцк, но при звуке выстрела, направленного в меня разбойником, она поспешила скрыться. И вот эта единственная в году ночь для меня пропала!..

— А также и для меня! — подхватил негр. — Ведь и я надеялся в эту ночь…

— Увидеть наших богов, — досказал по своему индеец, не желавший, чтобы болтливый негр проговорился о том, чего не следовало знать ни одному белому.

При этом он бросил товарищу такой выразительный взгляд, что бедный негр сразу съежился и прикусил язык.

— Эх вы, закоснелые, неисправимые язычники! — с искренним сокрушением воскликнул дон Корнелио, богословское сердце которого сильно страдало. — Если я когда-нибудь все-таки буду священником, которым давно уж и был бы, не попади я в военный круговорот, то долго мне придется отмаливать ваши грешные души…

— Ну, тогда видно будет, сеньор капитан! — со скрытою насмешкой перебил индеец. — А пока скажите, пожалуйста: это ведь вы уложили одного из тех разбойников, который целился в меня, но промахнулся, благодаря заступничеству богов моих предков, охраняющих последнего потомка тегуантепекских касиков?

— Увы, да, мне пришлось взять на душу этот грех! — со вздохом ответил Лантехас. — Я видел, как они здесь рыскали, и опасался за наших лошадей да и за самого себя. Но вдруг они увидели тебя и стали переговариваться, а потом один из них выстрелил. Не мог же я допустить, чтобы они убили тебя? Поэтому, скрепя сердце, должен был выстрелить в них и я.

— И хорошо сделали, сеньор капитан! — с чувством произнес индеец.

— Не знаю, хорошо ли: ведь, кажется, я убил человека?.. Но, повторяю, у меня не было другого выхода, — с новым вздохом проговорил Лантехас. — Ну, да сделанного не воротишь! Теперь нам нужно подумать о том, как бы выбраться отсюда. Я опасаюсь нового появления этих людей.

Но капризу судьбы угодно было, чтобы как раз в это время к тому месту, где Лантехас беседовал с индейцем и негром, подходил караван дона Мариано. Остановившись на некотором расстоянии от разговаривавших, путники стали прислушиваться к их голосам, казавшимся им знакомыми, и с радостью узнали «своих».

— Ба! — воскликнул дон Мариано, без всякого уж опасения приближаясь к беседовавшим, — да никак это дон Корнелио Лантехас, наш добрый молодой друг, два года тому назад гостивший у нас, в Лас-Пальмасе? Вот приятная встреча!.. А! Косталь и Клара тоже здесь!

Пока индеец почтительно, но с достоинством кланялся бывшему хозяину, негр в широкой улыбке показывал ему свои белоснежные зубы, а дон Корнелио сердечно пожимал дружески протянутую ему руку старика и обменивался с ним обычными в таких случаях вопросами, новый инцидент прервал и эту интересную для обеих сторон беседу. Вблизи под копытами быстро скакавших лошадей застонала земля и, немного спустя, мимо изумленных собеседников пронеслось шестеро всадников, вдогонку за которыми мчалось столько же других.

Выехав на поляну, передовые всадники, очевидно, «аройцы», одно мгновение находились в нерешительности, куда направиться дальше, но затем пустились вдоль озера. Думая лишь о том, как бы спастись от преследователей, беглецы совсем не заметили дона Мариано и дона Корнелио с их людьми. Зато, несмотря на стремительность их бега, зоркие глаза индейца успели различить среди них самого Аройо и его помощника Бокардо.

— Ну, попали мы в ловушку, — шепнул Косталь товарищу. — Сейчас произойдет схватка гверильясов с испанцами, и кто бы из них ни остался победителем, нам все равно несдобровать: от гверильясов достанется за то, что я смертельно ранил их товарища, а от испанцев — за то, что мы служим инсургентам.

Едва индеец успел договорить последние слова, как мимо бешеным галопом пронеслась и погоня. Во главе погони на великолепном коне скакал всадник благородной наружности.

— Рафаэль! — послышался из носилок слабый крик Гертруды.

Да, это был действительно Рафаэль Трэс-Виллас. Занятый преследованием врагов, он не слыхал этого крика и пронесся мимо.

Посоветовавшись между собою, дон Мариано и Лантехас решили переждать на месте, чем кончится дело между преследуемыми и преследователями. Громкие крики доказывали, что последние нагоняют первых.

В действительности так и было. Горя жаждою мести за убитого отца, дон Рафаэль дал себе слово, что на этот раз убийца не уйдет из его рук. Он надеялся на своего Ронкадора. Не плох был скакун и у Аройо, но не ему было состязаться с Ронкадором! В то время, когда бандит хотел броситься назад, под защиту леса, Ронкадор вдруг преградил ему путь.

— А, черт тебя возьми! — скрипнув зубами, прохрипел Аройо. — Погоди же!..

И, выхватив из-за пояса пистолет, он выстрелил в коня. Но последний с изумительной ловкостью отскочил в сторону, и пуля просвистала мимо. В то же мгновение Ронкадор сильным наскоком свалил на землю лошадь противника вместе с всадником.

На помощь товарищу бросился было Бокардо, стараясь схватить под уздцы уклонявшегося Ронкадора.

— Прочь, негодяй! — крикнул дон Рафаэль и ударом своей страшной сабли выбил бандита из седла.

Полуоглушенный падением с лошади, вне себя от страха и бессильной злобы, Аройо, зацепившись шпорами за стремена, тщетно старался подняться на ноги. Но лишь только ему удалось было высвободить ноги из стремян, как он уже лежал на спине и грудь его сдавливало колено победителя.

— Заарканить этого злодея и привязать его к хвосту Ронкадора! — приказал полковник Трэс-Виллас своим людям.

Пока они исполняли это приказание, остальные гверильясы в паническом ужасе бросились в бегство, оставив своего вождя на произвол судьбы.

Когда связанный бандит был прикреплен к хвосту Ронкадора, дон Рафаэль снова уселся на своего коня. Лишь только он хотел пустить его вскачь, как вдруг увидел, что к нему со всех ног бегут двое людей. Это были Гаспар и Цапотэ. Второй остановился вдали, а первый, подбегая, громко кричал:

— Ради Бога, сеньор полковник, обождите минуту! У меня к вам важное поручение!..

— Поручение? От кого? — спросил дон Рафаэль, приостанавливая коня.

— От доньи… Впрочем, виноват, мне велено передать вам тайно…

Дон Рафаэль вздрогнул и сделал знак своим людям. Те поспешили отъехать в сторону.

— Ну, теперь говори скорее, от кого и какое у тебя поручение? — с нетерпением снова обратился он к посланному.

— От доньи Гертруды де Сильва, — ответил тот. — Вот, извольте получить. Да она и сама недалеко отсюда, — прибавил он и вручил полковнику небольшой пакетик, старательно завернутый в пальмовый лист.

Дон Рафаэль поспешно схватил посылку и, слегка ощупав ее, сунул в нагрудной карман своего мундира. Он понял, что заключалось в этой посылке, и вспомнил, какое она имела значение. Затем, объявив гонцу о сумме вознаграждения и заставив его обомлеть от радости, молодой человек громко произнес:

— Всемогущему Богу угодно, чтобы захваченный мною человек остался жив… быть может, для того, чтобы он имел возможность раскаяться в своих злодеяниях. Нарушая клятву, данную мною отцу земному, преклоняюсь перед волею Отца Небесного.

С этими словами он перегнулся через седло назад и перерезал кинжалом оба лассо, которыми Аройо был привязан к хвосту Ронкадора. Потом, не слушая благодарностей пощаженного разбойника, он сказал гонцу:

— Теперь веди меня скорее к той, которая послала тебя!

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Повествование наше окончено, и нам остается лишь сказать несколько слов о дальнейшей судьбе всех действовавших в нем лиц.

Встреча дона Рафаэля с Гертрудой де Сильва была очень трогательной. Молодые люди, наконец, вполне объяснились, все бывшие между ними недоразумения выяснены и преданы забвению. Счастливая девушка быстро поправилась, расцвела и похорошела. С ее отцом молодой человек также объяснился и помирился, причем дону Мариано и Гертруде удалось убедить его перейти на сторону освободительного движения. Дон Рафаэль, сам всегда сочувствовавший в душе этому движению, послушал будущего тестя и невесту: перешел в инсургентскую армию и сделался одним из самых энергичных ее вождей. Свадьба молодых людей сначала была отложена до окончания борьбы за независимость. Но так как борьба затянулась, то свадьба состоялась раньше.

Дон Корнелио Лантехас оставался адъютантом Морелоса до самой кончины последнего, последовавшей вскоре после окончания освободительной войны. Похоронив своего начальника и друга, подневольный воин последовал, наконец, своему призванию: оставил военную службу и переменил мундир капитана на рясу священника, и, чтобы покончить навсегда с прошлым, даже изменил свое имя.

Марианита де Сильва, по мужу де Лакарра, была найдена в камышах мертвой от угодившей в нее пули, предназначавшейся для индейца Косталя. Муж молодой женщины, дон Фернандо, полузамученный бандитом Аройо, не вынес смерти любимой жены и тоже вскоре последовал за ней. Смерть младшей дочери и зятя сильно потрясла дона Мариано; старик сразу сдал и также недолго прожил. Кончина любимой сестры, ее мужа, а затем и отца сильно повлияла и на Гертруду. Но любовь к мужу утешала молодую девушку, и она всецело отдалась этому властному чувству.

Доблестные вожди освободительной армии, Галеано и Трухано, пали смертью храбрых во время кровопролитных боев с испанцами.

Атаман разбойничьей шайки, Аройо, пощаженный полковником Трэс-Вилласом, бесследно исчез; его помощник, Бокардо, сраженный саблей полковника, был найден мертвым, а их шайка, большая часть которой была уничтожена при взятии Трэс-Вилласом гасиенды Сан-Карлос, больше не напоминала о себе.

Знаменитый охотник на тигров, индеец Косталь и его чернокожий приятель, негр Клара, продолжая службу в инсургентской армии, все еще не переставали мечтать о «морской сирене с распущенными волосами».

Что же касается самого освободительного движения, то оно хотя и закончилось победой, но неурядицы в стране продолжались очень долго. Интересующиеся освободительным движением и дальнейшей судьбою Мексики могут найти все подробности в истории этой многострадальной страны.

Рид Томас Майн Охотники за жирафами (Буры 3)

Майн Рид

Охотники за жирафами

III книга трилогии о бурах

Глава I

ЗЕМЛЯ ОБЕТОВАННАЯ

Мой юный читатель, пойдем снова странствовать по населенной самыми удивительными творениями земле, о которой мы знаем так много и так мало, по земле, растительный и животный мир которой так богат. Вернемся в Африку и вместе со старыми нашими друзьями юными охотниками двинемся навстречу новым приключениям.

На берегу Лимпопо весело пылает охотничий костер, а вокруг него вы увидите три живых кольца. Самое большое, внешнее, - это лошади, второе - собаки, а самое маленькое, внутреннее, - люди. Это твои старые знакомые, читатель.

Стоит мне назвать их имена - Ганс и Гендрик ван Блоом, Виллем и Аренд ван Вейк, - и ты сразу поймешь, что молодые охотники снова вышли на промысел. Но на этот раз у каждого участника экспедиции свои надежды и свои желания.

Спокойный и серьезный Ганс ван Блоом, как и многие молодые уроженцы колоний, мечтает побывать в краю своих предков. Ему хочется поехать в Европу и найти применение своему гербарию и знаниям, которые он приобрел, путешествуя сперва с отцом, а потом с друзьями.

Но прежде чем отправиться в Европу, он решил посетить ту часть Южной Африки, где никогда не бывал, чтобы пополнить свои познания в естественной истории.

На обширных пространствах его родины, между огромными реками Лимпопо и Замбези, раскинулись необъятные леса, и каких только растений там нет! В этих-то краях и задумал Ганс продолжить свои ботанические изыскания. О новом путешествии в дебри Африки уже полгода мечтает и Виллем. С тех самых пор, как он вернулся из последней экспедиции, ему не терпелось отправиться в новые края, где водится дичь, за которой ему еще не приходилось охотиться.

Читатель напрасно станет искать у костра маленьких Яна и Клааса. Родители не пустили их в это далекое путешествие - слишком много трудностей и опасностей сулило оно. Кроме того, родителям не хотелось бы видеть мальчиков, когда они вырастут, простыми охотниками, а чтобы этого не случилось, Яну и Клаасу надо еще несколько лет проучиться в школе.

Зато здесь молодые корнеты Гендрик ван Блоом и Аренд ван Вейк. Они изо всех сил стараются походить на бывалых воинов и оба - страстные охотники, но на сей раз они не стремились отправиться в путешествие, и на это у каждого были особые причины.

Они рады были бы остаться дома и довольствоваться жалкой дичью, которая водится в окрестностях Грааф-Рейнета, и все же "липовыми охотниками" их не назовешь - их не страшат опасности. Просто дома теперь есть магнит, который оказался сильнее их страсти к приключениям.

Волнения охоты, которые прежде доставляли Гендрику ван Блоому столько удовольствия, влекут его теперь куда меньше, чем улыбка Вильгельмины ван Вейк, единственной сестры его друзей Виллема и Аренда.

Да и Аренд, будь он предоставлен сам себе, ни за что не уехал бы из дому и не отказался бы от возможности каждый день видеть маленькую Трейи ван Блоом. Но Виллем и Ганс твердо решили пуститься на север, в края, где они еще никогда не бывали; они-то и уговорили друзей отправиться в эту экспедицию.

Новое путешествие сулило удивительные приключения, охоту, да к тому же Гендрик и Аренд боялись показаться смешными, оставшись дома, и в конце концов они согласились сопровождать знаменитого охотника и знаменитого натуралиста к берегам Лимпопо.

У костра сидят еще двое - это старые знакомые тех, кто читал "Юных охотников". Один, невысокий, крепко сбитый, большеголовый бушмен, - это Черныш; его не уговоришь остаться дома, когда молодые хозяева, Ганс и Гендрик, отправляются на поиски приключений.

Другой, кого мы не успели еще упомянуть, - это кафр Конго.

Путь от Грааф-Рейнета до берегов Лимпопо оказался бы слишком долог, если б они решили добираться туда в повозках, запряженных быками, а им не терпелось поскорей попасть в места, которые Виллем когда-то назвал землей обетованной.

И вот верхом на добрых лошадях они кратчайшим путем двинулись к берегам Лимпопо. Приключений в пути они не искали, - скорее избегали их. Помимо верховых лошадей, у них было еще шесть вьючных, нагруженных не слишком тяжело одеждой, патронами и всем, что могло понадобиться охотникам.

Мы встретились с ними уже на берегу Лимпопо, после того как они переправились через реку. Наконец-то они достигли мест, о которых давно наслышались как о сущем рае для охотников! Утомительный путь позади, а впереди охота, ради которой они преодолели сотни миль.

Мы уже говорили, что, когда юноши отправлялись в путешествие, у каждого были свои побуждения. Но была у них и общая цель. Голландское правительство поручило своему консулу добыть пару молодых жирафов и отправить их в Европу. За двух детенышей, благополучно доставленных в Кейптаун или в Капскую колонию, было обещано пятьсот фунтов. Некоторые охотники уже попытали счастья в этом деле, но им не повезло. Они застрелили и разными другими способами убили десятки жирафов, но ни одного детеныша поймать живым не удалось.

Наши молодые охотники отправились в путь с твердым намерением поймать двух жирафов и деньгами, вырученными за них и за клыки гиппопотама, покрыть все расходы экспедиции. Они знали, что на слоновых клыках люди богатеют, а с зубами гиппопотама не сравнится и слоновая кость: за них можно взять вчетверо дороже, чем эа любую другую кость, отправляемую в Европу.

Впрочем, у всех у них желание прославиться было сильнее корысти, особенно у Виллема - он жаждал показать свое искусство охотника там, где многие потерпели поражение. Слава человека, поймавшего двух молодых жирафов, привлекала его куда больше, чем награда за поимку. Конечно, от пятисот фунтов он тоже не отказался бы - для него, как и для остальных, обещанные деньги были лишним доводом в пользу этого путешествия.

Глава II

НА БЕРЕГАХ ЛИМПОПО

В первую же ночь, проведенную у Лимпопо, путешественники убедились, что поблизости водится разная дичь, на которую они давно мечтали поохотиться. В нестройном хоре звуков, что тревожили их сон, они различали рыкание льва, трубные клики слона и голос какого-то неведомого им зверя.

В тот день у них ушло несколько часов на поиски переправы - нужно было найти место, где оба берега пологи и река не слишком глубока. Пока охотники искали брода, солнце уже начало садиться, и, когда они наконец переправились через реку, сумерки успели смениться густой тьмой, так что никому, кроме Конго, не хотелось продолжать путь. Кафр советовал пройти еще хотя бы полмили вверх или вниз по реке, и Виллем поддержал его, хотя у него не было для этого никаких оснований, кроме слепой веры то ли в ум, то ли в инстинкт своего слуги.

В конце концов все согласились с Конго, и теперь звуки, тревожившие путешественников, слышались поодаль: они доносились с переправы.

- Ну, теперь вы понимаете, почему Конго советовал уйти оттуда? - спросил Виллем, когда они прислушивались к диким воплям, которые не давали им уснуть.

- Нет, - ответили его спутники.

- Да потому, что мы переправились у самого водопоя. Туда сходятся звери со всей округи.

- Верно, баас Виллем, - подтвердил Конго.

- Но ведь не для того мы проехали тысячу миль, чтобы прятаться от зверей! сказал Гендрик.

- Нет, конечно, - ответил Виллем. - Но мы пришли сюда, чтобы стрелять их, а не для того, чтобы попасть им в лапы. Как по-вашему, надо нам отдохнуть или нет? А уж лошадям непременно нужен отдых.

На этом ночной разговор и кончился.

Охотники постепенно привыкли к голосам диких зверей, перестали обращать на них внимание и один за другим уснули.

Когда рассвело, стало видно, как необыкновенно хорошо вокруг.

Широкая долина вся заросла великолепными деревьями. Тут были и гигантские баобабы, и небольшие купы диких финиковых пальм. А цветочный ковер, покрывавший долину и сверкавший самыми яркими красками, доставил Гансу особое удовольствие.

Тут ему было что изучать, и чудесная мечта проснулась в его душе: он найдет новые, еще никому не известные растения, и эти открытия прославят его имя в ученом мире Европы.

Все еще спали, когда Виллем поднялся и в сопровождении Конго тихо выбрался из лагеря - он хотел оглядеть окрестности.

Они направились вниз по реке. Когда они дошли до вчерашней переправы, глазам их представилась тягостная картина - она не могла прийтись по вкусу даже охотнику, человеку, которому доставляет удовольствие убивать животных.

На протяжении каких-нибудь ста метров валялись пять огромных мертвых антилоп. Их останки пожирали гиены. При виде охотников гиены захохотали, как безумец, который только что совершил какое-то ужасное злодеяние, и нехотя отошли в сторону.

Судя по следам у реки, ночью здесь побывали и слоны и львы. Пока Виллем осматривал берег, к нему присоединился Ганс. Он уже весь отдался своему любимому занятию: исследовал богатую растительность вблизи лагеря.

Подойдя к Виллему, он сразу обратил внимание на антилоп. По его словам, это олени, но особой, нигде не описанной разновидности. Вся шкура у них в узких белых поперечных полосах, и это придает им сходство с винторогой антилопой куду.

Взглянув на следы, Конго объяснил, что первыми к водопою пришли антилопы; вслед за ними в поисках воды сюда забрели четыре слона и тут же напали на антилоп. В побоище приняли участие и три или четыре льва, но единственными жертвами оказались злополучные антилопы.

- По-моему, нам стоит обнести лагерь хорошей оградой и задержаться здесь на несколько дней, - предложил Виллем, когда они вернулись к остальным. Здесь сколько угодно корма для лошадей, и мы уже убедились, что у водопоя много всякой дичи.

- Согласен, - поддержал.его Гендрик. - Но мне бы не хотелось раскидывать лагерь так близко к броду. Лучше отойти подальше. Тогда мы не отпугнем дичь от водопоя, да и спать будем спокойнее. Как по-вашему, может, нам лучше пройти еще немного вверх по течению?

- Конечно, конечно, - отозвались остальные.

Решили найти более подходящее место для лагеря и построить настоящий крааль. Позавтракав - это был их первый завтрак на берегах Лимпопо, Виллем, Ганс и Гендрик оседлали своих лошадей и в сопровождении всех собак направились вверх по реке; Аренд, Черныш и Конго остались охранять лагерь.

Всадники проехали вдоль берега уже около трех миль, но нигде не было доступа к воде. Берега тянулись высокие, крутые. Но вот ландшафт стал меняться, он уже больше походил на то, чего они искали. Тонкоствольная роща - здесь можно было срубить деревья для частокола - раскинулась близ реки, и, хоть берега уже не были неприступны, звери, как видно, редко наведывались сюда.

- По-моему, лучшего и желать нельзя, - сказал Виллем. - До водопоя верхом на лошади всего полчаса, да и выше по течению может найтись хорошее место для охоты.

- Очень возможно, - сказал Гендрик. - Но ведь построить большой крааль не так-то просто, поэтому давайте сперва проверим, что за дичь тут водится.

- Правильно, - согласился Виллем. - Надо точно узнать, есть ли тут гиппопотамы и жирафы. Без жирафов нам никак нельзя возвращаться. Мы огорчим друзей, а кое-кто из наших общих знакомых, я уверен, непременно поднимет нас на смех.

- И поделом тебе, - сказал Ганс, - вспомни, как ты насмехался над охотниками, которые возвращались ни с чем.

Присмотрев место для крааля, молодые охотники отправились вверх по течению, чтобы, прежде чем строить ограду, получше разведать эти охотничьи угодья.

Глава III

ДВОЙНАЯ ЛОВУШКА

Вскоре после того, как Виллем и его спутники уехали, Аренд поглядел в сторону зарослей, раскинувшихся в полумиле от реки, и заметил небольшое стадо антилоп, которые мирно паслись на лугу. Он решил подстрелить одну или двух к обеду и вскочил на коня.

Он приближался к стаду с подветренной стороны и, подъехав ближе, увидел, что это антилопы дукеры, или так называемые ныряющие антилопы.

Тут росло несколько высоких - каждый куст чуть ли не двенадцати футов олеандров, осыпанных пышными розовыми цветами. Под прикрытием этих кустов Аренд приблизился к стаду и, выбрав животное покрупнее, прицелился и выстрелил.

Все антилопы, кроме одной, которая осталась распростертой на лугу, огромными прыжками кинулись к опушке, перемахнули через ближайшие кусты и, нырнув в заросли, скрылись из глаз. Не зря их назвали ныряющими! Аренд подскакал к антилопе, в которую он стрелял, и убедился, что она мертва. Вернувшись в лагерь, он послал Конго с Чернышем за убитой антилопой. Скоро они принесли тушу; теперь нужно было освежевать и разделать ее, чтобы потом поджарить мясо на вертеле.

Они вдвоем принялись за дело, и вдруг Чернышу показалось, будто по лугу что-то движется.

- Глядите-ка, баас Аренд.

- Что там?

- Вон вьючная лошадь, видите? Очень далеко отошла от лагеря.

Аренд обернулся и поглядел туда, куда показывал Черныш. В полумиле от лагеря бродила лошадь. Она отбилась от остальных и уходила все дальше.

- Ладно, Черныш. Вы тут готовьте обед, а я поеду пригоню ее.

Аренд снова вскочил на коня и поскакал к отбившейся лошади.

Для стряпни Конго и Чернышу понадобилась вода; захватив бачок, они отправились к вчерашнему броду - ближе нигде нельзя было спуститься к реке.

Они шли берегом и были уже почти у самого брода, как вдруг Конго, шедший впереди, исчез. Он провалился в хорошо замаскированную ловушку, приготовленную для слона или бегемота.

Яма была глубиной около девяти футов; и, еще не успев понять, куда это он попал, Конго едва не ослеп - глаза ему засыпало песком, пылью и всяким мусором, скрывавшим сверху ловушку.

Это южноафриканское изобретение для ловли крупной дичи было не в диковинку Конго, поэтому случившееся не слишком огорчило его. Убедившись, что при падении он не расшибся, Конго поглядел вверх, ожидая, что Черныш поможет ему выбраться из ямы.

Но Черныш не спешил ему на помощь. Он очень обрадовался смешному случаю, приключившемуся с соперником, и решил немного потешиться над ним.

Он просто не помнил себя от восторга. Он разразился диким хохотом, напоминавшим хохот разъяренной гиены, и принялся так прыгать и плясать вокруг ямы, что казалось, земля его не выдержит. Никогда еще глупый маленький бушмен не был так счастлив; но эта восторженная вспышка оборвалась еще внезапнее, чем началась: среди буйных прыжков он тоже вдруг исчез, словно земля разверзлась и поглотила его! Его постигла та же участь, что и Конго: возле первой ловушки оказалась вторая, и Черныш угодил прямо в нее.

С помощью таких двойных ловушек обитатели Южной Африки обычно ловят слонов: если животное, заметив вдруг перед собой яму, метнется в сторону, оно провалится в соседнюю ловушку.

Черныш и Конго неожиданно попались как раз в такую ловушку - на свою беду и вовсе не на радость тем, кто с помощью этого хитроумного устройства надеялся поймать совсем другую дичь. На дне ямы, в которую провалился Конго, было на два фута жидкой грязи. Стены - отвесные, глинистые, скользкие, поэтому все его попытки вскарабкаться наверх оказались тщетными, и это сильно огорчило беднягу, ибо он не отличался философским складом ума. Конго слышал, как потешался над ним Черныш, и бурный восторг соперника был плохим утешением в беде. Но прошло несколько минут, и он перестал слышать Черныша.

То, что Черныш смеялся и радовался его несчастью, не удивило Конго, но он все же надеялся, что немного погодя Черныш поможет ему выбраться из ямы. Однако Черныш не шел на помощь. Ему, видно, мало было посмеяться над его бедой. Он просто ушел, бросил его на произвол судьбы! И Конго был вне себя от ярости.

Прошло еще несколько минут - они показались Конго часами, - а о Черныше все не было ни слуху ни духу. Может, он вернулся в лагерь? Значит, Аренд узнал, что случилось с Конго. Почему же тогда он не поспешит на помощь своему верному слуге? Сидеть в этой яме вовсе не так уж удобно, а кроме того, здесь полно всяких пресмыкающихся и насекомых, которые как-то попали сюда и теперь тоже не могут выбраться. Общество жаб, лягушек, больших муравьев, прозванных "солдатами", и других тварей не доставляло Конго никакого удовольствия.

- Черныш! Баас Аренд! - закричал он.

Но все было напрасно. Никто не откликнулся на его зов. Конго, как и все его соплеменники, отличался вспыльчивым нравом, и им вскоре овладел неистовый гнев. Он жаждал свободы уже ради одной только цели: ради мести. Месть Чернышу, который, вместо того чтобы освободить его из ямы, радуется его заточению!

Вы, наверно, решили, что Черныш разбился, падая в яму? Нет, этого не случилось. Едва он понял, что так неожиданно положило конец его веселью, он первым делом подумал о том, как бы ему выбраться отсюда без помощи человека, над которым он только что смеялся. Самолюбие Черныша было бы очень уязвлено, если бы, выбравшись из ямы, Конго увидел, что и он, Черныш, тоже попался. Легко ли снести такое унижение!

Вот почему Черныш молча слушал, как Конго взывает о помощи, а сам тем временем изо всех сил старался выкарабкаться из ловушки. Он попытался выдернуть заостренный кол, воткнутый посреди ямы. Падая в яму, слон или бегемот с размаху напарывается на такой кол и погибает. Сумей Черныш выдернуть кол, он мог бы с его помощью выбраться наверх. Но ему это не удалось, и мысли его потекли в ином направлении. Он стал искать, кто же виноват в том, что он попал в яму и не может из нее выбраться. У Черныша была своя логика, свойственная, впрочем, не ему одному, и он быстро догадался, что виноват, конечно, Конго. Не провались Конго, сам он, уж конечно, избежал бы этой участи.

Повеселившись вволю, он помог бы Конго выбраться из его темницы и, пожалуй, даже посочувствовал бы его несчастью; но теперь, когда он и сам попался, он знал одно: в приключившейся с ним неприятности кто-то виноват, и не мог понять, что всему виной он сам. Попав в беду, Конго навлек беду и на него, вот почему Черныш теперь молча сидел в своей яме.

В отличие от Конго, он не терзался мыслью, что его бросили на произвол судьбы, и поэтому переносил заточение намного спокойнее, чем Конго, совсем потерявший терпение. Да, кроме того, у него была надежда на скорое избавление - надежда, которую утратил Конго.

Черныш знал, что Аренд с минуты на минуту приведет в лагерь отбившуюся лошадь и хватится их. А так как бачка тоже нет на месте, он будет знать, где их искать. Увидев, что нет ни бачка, ни слуг, Аренд, конечно, пойдет к броду - единственному месту, где можно зачерпнуть воды. А раз так, он непременно заметит ловушку. Поразмыслив, Черныш примирился со своей участью и стал терпеливо и молча ждать; Конго же, не понимавший, куда запропастился Черныш, был далеко не так спокоен.

Глава IV

В ЯМАХ

Но время идет, солнце опускается все ниже, скоро над рекой сгустятся ночные тени... и Черныш стал терять надежду. Почему молодой охотник до сих пор не пришел им на выручку? Виллем, Гендрик и Ганс уже должны были бы вернуться; вчетвером им ничего не стоит разыскать пропавших слуг. И хоть Черныш очутился в непривычном положении, он долго терпел и молчал. Но наконец ему стало невмоготу. Его вдруг охватило страстное желание высказать все свое недовольство судьбой, и перед этим желанием он уже не мог устоять.

- Эй, Конго, старый дурень, где ты? - крикнул он. - Чего не идешь домой?

Услыхав этот глухой, отдаленный голос, Конго сразу понял, откуда он исходит. Значит, Черныш тоже заживо погребен! Так вот почему он до сих пор не пришел на выручку!

- Это ты, Черныш? А я тебя дожидаюсь! - ответил Конго и впервые за все это время слабо улыбнулся. - Неохота идти в лагерь без тебя.

- Больно много о себе думаешь! - отозвался Черныш. - Кому ты нужен, старый дурень? Шел бы лучше в лагерь да сказал бы баасу Гендрику - мол, Черныш хочет его видеть. Я бы ему кое-что сказал.

- Ладно, - ответил Конго, которому теперь не так тошно было сидеть в яме. Только на что тебе хозяин? Я ему все передам, нечего ему сюда ходить. Ну, что ему сказать?

В ответ Черныш разразился длинной речью. Пусть Конго признается, что он дурак, раз он упал в яму, - ведь он оказался глупей бегемота: эта ловушка, видно, сто лет назад вырыта, и ни один бегемот в нее не попался.

Конго потребовал объяснений. Почему это он глупее Черныша? Ведь и сам Черныш попал в такую же беду. Но тот продолжал утверждать, что в его несчастье полностью виноват Конго - ведь он первый имел глупость провалиться в ловушку.

Чернышу все было ясно и понятно: не провались Конго по глупости в первую яму, уж он-то, Черныш, никогда не угодил бы во вторую!

И он утешался этим. Он был просто счастлив, что может наконец отвести душу и отругать своего соперника. Но как ни приятно было это развлечение, скоро его мысли поневоле вернулись к печальной действительности: он в ловушке и, вместо того чтобы есть жареную антилопу, весь день голодный, томится в темной, грязной яме в обществе отвратительных пресмыкающихся.

Его мысль усиленно работала, подхлестываемая испуганным воображением. Ему стало страшно. А вдруг и с Арендом стряслась какая-нибудь беда и он не вернулся в лагерь? А вдруг Виллем и его спутники заблудились и будут два или, чего доброго, три дня искать дорогу назад в лагерь? Он слышал, что с иными глупыми белыми такое случалось, значит, и с ними может случиться. Или, может быть, им повстречалось какое-нибудь дикое племя и их убили или забрали в плен?

Тысячи догадок проносились в уме Черныша, и, окажись любая из них справедливой, ему придется сперва съесть лягушек и всех прочих тварей, что копошатся вокруг него на дне ямы, а потом помирать с голоду.

Черныша ничуть не утешало, что его соперника, сидящего в другой яме, ждет, как видно, та же участь.

Его невеселые размышления были прерваны отрывистым злобным лаем: взглянув вверх, в дыру, через которую он провалился, Черныш увидал морду дикой собаки.

Собака залаяла еще раз, уже по-другому, и попятилась; и по звукам, которые раздавались над головой Черныша, он догадался, что наверху собралась целая стая.

Инстинктивный страх перед человеком заставил собак немного отступить. Но вскоре они поняли, что, как говорит пословица, "Только дурак бежит, когда за ним никто не гонится", и вернулись.

Они были голодны и притом чуяли, что обнаруженный ими враг почему-то не может причинить им вреда.

Подходя все ближе и ближе, они вновь окружили обе ловушки и тогда увидели, что на дне ям есть чем поживиться. Их жертвы были сейчас беспомощны, и собаки расхрабрились и готовы были напасть на людей. Голос и взгляд человека уже не пугали их, и несколько десятков диких зверей стали пытаться овладеть добычей, чтобы утолить свой голод.

Они начали разгребать и разбрасывать слой травы и земли, который прикрывал ямы. Вниз лавиной хлынули пыль, песок, трава, и пленники едва не задохнулись.

Колья, поддерживавшие земляной настил, подгнили от старости, и под тяжестью теснившихся сверху собак крыша грозила рухнуть.

"Если собаки посыплются вниз, - подумал Черныш, - этот дурак Конго, надеюсь, тоже получит свою долю".

Его надежда тут же и сбылась: мгновенье спустя он услыхал вой собаки видно, она упала в соседнюю яму. К счастью для Конго, хищника постигла участь, которой он сам избежал. Животное напоролось на заостренный кол, торчащий посреди ямы, и теперь корчилось на нем в страшных мучениях и не могло освободиться.

Конго растянулся в грязи на дне ямы и прижался к стенке. Если б не это, не миновать бы ему собачьих зубов: оскаленная пасть была в каких-нибудь двенадцати дюймах от его лица. Зверь судорожно извивался и оглушительно выл.

Среди воя, рычания, лая собак, которые оставались наверху, Черныш различил вопли собаки, попавшей в яму, и вообразил, что между нею и Конго завязалась борьба не на жизнь, а на смерть.

Ревность и мелкое недоброжелательство, которые он так часто проявлял по отношению к Конго, были совсем не так сильны, как ему самому казалось. Черныш не на шутку тревожился за исход битвы. А вдруг зверь разорвет Конго на куски? И тут он понял, что они с Конго вовсе не враги, как он почему-то воображал, а друзья.

Собаки злобно рычали и выли. Сидеть в яме было и неудобно и страшно, а сколько еще времени придется ждать и терпеть? Кажется, еще немного - и он просто сойдет с ума. Но тут он услышал, что псы отступили. Остался лишь тот, что упал в яму, где сидел Конго. Что заставило их отступить? Уж не подоспела ли помощь? Затаив дыхание, Черныш прислушался.

Глава V

АРЕНД ИСЧЕЗ

В полдень Виллем, Ганс и Гендрик вернулись в лагерь и обнаружили, что он пуст.

Завидев их, нехотя, воровато разбежались шакалы, а когда всадники подъехали ближе, они увидели начисто обглоданный скелет антилопы. Значит, уже несколько часов в лагере никого нет.

- Что же это? - воскликнул Виллем. - Куда делся Аренд?

- Не знаю, - ответил Гендрик. - Удивительно, что Черныша и Конго тоже нет; они могли бы рассказать, в чем дело.

Несомненно, что-то случилось. Охотники с тревогой оглядели все вокруг, но ничто не помогло им раскрыть тайну.

- Что будем делать? - спросил Виллем, и по голосу его было слышно, что он очень встревожен.

- Ждать, - ответил Ганс. - Больше нам сейчас ничего не остается.

В эту минуту их внимание привлекли две или три точки на равнине, примерно в миле от лагеря. То были лошади, их собственные вьючные лошади, и Гендрик с Виллемом ускакали за ними, чтобы привести их обратно в лагерь.

Прошло около часу, прежде чем удалось обойти и поймать беглянок. На обратном пути Гендрик и Виллем решили напоить их, благо до брода было недалеко, и повернули к реке.

Когда они приблизились к берегу, дикие собаки которые выли и визжали, сбившись в кучу, бросились врассыпную по равнине. Не слишком задумываясь над их поведением, всадники въехали в воду и дали лошадям напиться.

Они спокойно сидели в седлах, когда Гендрику вдруг послышались какие-то странные звуки.

- Послушай! - сказал он.- Не понимаю, что это такое. Слышишь?

- Собака воет, - ответил Виллем.

- Где?

В первую минуту ни один из них не сумел ответить на этот вопрос, но потом Виллем заметил ловушку, от края которой разбежались собаки.

- Гляди, ловушка! - воскликнул он. - Наверно, зверь провалился туда. Ну, вот что: я его пристрелю, пускай зря не мучается.

-Правильно, - поддержал Гендрик. - Я ненавижу этих собак и вообще всяких хищников, но оставить животное подыхать с голоду просто жестоко. Убей его.

Виллем подъехал к ловушке и спешился. Они разговаривали ненастолько громко, чтоб их можно было услышать, сидя в яме. Конго и Черныш в это время молчали, только собака выла от боли.

Заглянув в яму, Виллем увидел лишь зверя, который все еще висел на колу, и, прицелясь ему в глаз, выстрелил.

Последняя искра жизни угасла в несчастном звере; но вслед за выстрелом огромного ружья раздались два ужасающих вопля - так не завопит и дикая собака.

То кричали перепуганные негры: каждый вообразил, что следующая пуля угодит в него.

- Аренд! - воскликнул Виллем. Он тревожился о брате и ни о ком другом не думал. -Аренд! Это ты?

- Нет, баас Виллем, Это я, Конго.

Крепко держа свое длинное ружье за ствол, Виллем через отверстие протянул приклад Конго.

Конго ухватился за него обеими руками, и силач Виллем в один миг вытащил его из подземной тюрьмы.

Потом вытащили Черныша, и вот уже они, перемазанные, грязные, стоят друг против друга, и каждый наслаждается жалким видом соперника.

Постепенно пламя гнева, которое таилось в глубине глаз Конго, погасло, и суровое лицо его озарила, словно ясный день, широкая улыбка.

Наконец-то он на свободе, и, конечно, никто не виноват, что он так долго просидел в яме.

Черныш получил по заслугам за то, что радовался его беде, и теперь Конго готов все забыть и простить.

- Но где же Аренд? - спросил Виллем.

Даже смеясь над нелепым видом обоих негров, он не мог забыть, что брат его исчез.

- Не знаю, баас Виллем, - ответил Конго. - Я тут давно сижу.

- Но когда ты его видел в последний раз? - допытывался Гендрик.

Этого Конго не мог сказать: ему казалось, что он пробыл в недрах земли не один день.

От Черныша охотники узнали, что вскоре после того, как они уехали, Аренд отправился за лошадью, которая отбилась от остальных и бродила по равнине. А больше Черныш его не видел.

Солнце уже садилось, и, не тратя времени на пустые разговоры, Гендрик и Виллем опять вскочили на коней и поскакали туда, где Аренда видели в последний раз.

Они достигли опушки леса примерно в миле от лагеря, и, не зная, куда ехать дальше и что делать. Виллем выстрелил.

Выстрел прогремел по всему лесу, и теперь они с тревогой ждали ответа на свой сигнал. И ответ пришел. Но то был не выстрел и не голос исчезнувшего Аренда, нет, - сам лес отозвался голосами своих обитателей. Завопили стервятники, зацокали бабуины, зарычали львы.

- Что будем делать, Виллем? - спросил Гендрик.

- Прихватим с собой из лагеря Конго и Следопыта и вернемся сюда, - ответил Виллем и, повернувконя, поскакал на стоянку.

Гендрик двинулся за троюродным братом.

Глава VI

СЛЕДОПЫТ

Последний отсвет дня угас. Над долиной Лимпопо спустилась ночь, когда Гендрик и Виллем с зажженными факелами снова отправились на поиски исчезнувшего товарища. Теперь их сопровождали Конго и Следопыт.

Впереди бежал Следопыт - большая испанская ищейка. Впервые за время этого путешествия охотникам понадобилась его помощь, и он готов был исполнить то, что от него требовалось.

Он был еще совсем щенок, когда его привезли из одного португальского поселения на севере Африки. Виллем купил его, а Конго окрестил Следопытом.

Во время долгого путешествия из Грааф-Рейнета этот пес причинял гораздо больше беспокойства, чем все остальные собаки. Он хуже всех переносил голод и жажду, раньше всех уставал и не раз пытался удрать от своих хозяев.

Теперь его взяли с собой в надежде, что он сумеет возместить все то беспокойство, которое причинял дорогой.

Они направились вдоль опушки леса, рассчитывая, что где-то здесь должен был проехать Аренд в погоне за отбившейся лошадью, и действительно напали на след его коня и второй лошади.

Следы вели в лес. Они шли по хорошо утоптанной тропе - ее, очевидно, проложили буйволы и другие животные, проходя к реке на водопой. С обеих сторон к тропе подступал густой колючий кустарник. Кое-где он был совсем непроходим. С тропы все равно нельзя было свернуть ни вправо, ни влево, и некоторое время они обходились без помощи собаки. Впереди шел Конго.

- Ты уверен, что здесь прошли обе лошади? - спросил его Виллем.

- Да, баас Виллем, - ответил Конго. - Две прошли.

- Лучше бы уж Аренд послал ту лошадь ко всем чертям - она не стоила того, чтобы лезть за ней в такие дебри, - сказал Виллем, обернувшись к Гендрику.

Они пробирались сквозь чащу около полумили и наконец выехали на прогалину; тропа здесь обрывалась, и следы расходились в разные стороны. Охотники снова отыскали отпечатки копыт лошади Аренда, спустили ищейку с поводка, и она тотчас пошла по следу.

В отличие от большинства ищеек, Следопыт не кидался вперед, оставляя человека далеко позади. Казалось, он понимал, что и для него самого и для хозяина будет лучше держаться поближе друг к другу. Поэтому Конго без труда поспевал за умным псом.

Уверенные, что скоро они узнают что-нибудь о судьбе потерявшегося товарища, охотники то и дело окликали и поторапливали собаку.

Вскоре до них донеслись яростные вопли и рычание: впереди, в нескольких ярдах от них, не поделили чего-то дикие звери. Эти звуки охотники слышали уже не раз и тотчас поняли, что они означают.

Лев и стая гиен сошлись над телом какого-то большого животного. Тушей, конечно, завладел царь зверей, и гиены не вступали в драку, а только жаловались на своем, гиеньем, языке. Грозное рыкание льва и отвратительный хохот гиен слышались всего в нескольких ярдах, там, куда вел охотников Следопыт.

Взошла луна, и в лунном свете они вскоре увидели тех, кто поднял весь этот шум. Гиены - их было с десяток - визжали и лаяли на гигантского льва, а он лежал, подмяв под себя какое-то темное тело и, очевидно, пожирал его.

Когда охотники подъехали ближе, гиены немного отступили.

- Похоже, что это лошадь, - прошептал Гендрик.

- Несомненно, - ответил Виллем, - вон седло. Господи! Да ведь это лошадь Аренда! Где же он сам?

Между тем Следопыт был уже в каких-нибудь пятнадцати шагах от льва и начал угрожающе лаять, словно приказывая ему прервать свою трапезу. Но лев по-прежнему лежал неподвижно и удостоил Следопыта лишь грозным рыканием.

- Надо или убить его, или прогнать, - сказал Виллем. - Как по-твоему?

- Убьем, - ответил Гендрик. - Так будет вернее.

Виллем и Гендрик неслышно соскользнули с седел на землю, отдали поводья Конго - и вот они уже бок о бок крадутся вперед. Курки взведены, и Следопыт неслышно движется за ними по пятам.

Они подкрались к льву, они уже в пяти шагах от него, а он все еще не тронулся с места. Заметив людей, он только перестал есть и низко припал к трупу лошади, словно готовясь кинуться на них.

- Ну? - прошептал Гендрик. - Стреляем?

- Стреляем!

Оба одновременно спустили курки, и два выстрела слились в один.

В ту же секунду Гендрик и Виллем инстинктивно кинулись в стороны, спасаясь от последнего прыжка зверя.

Лев со страшным рычанием бросился на них, одним махом перелетел расстояние в добрых двадцать футов - и тяжело рухнул наземь между Виллемом и Гендриком. То был его последний прыжок, больше он уже не поднялся.

Даже не дав себе труда проверить, убит ли зверь или еще дышит, они кинулись к останкам лошади.

Да, это лошадь Аренда, но никаких следов всадника не видно. Какая бы судьба ни постигла его, ничто не говорило о том, что он убит вместе со своей лошадью. Оставалась надежда, что он спасся, хотя после того, как были найдены останки лошади, страх его друзей еще усилился.

- Надо разобраться, - предложил Гендрик, - где убили лошадь - здесь или в другом месте. Может быть, лев уже после притащил ее сюда.

Конго внимательно осмотрел все вокруг и объявил, что лошадь убита на этом самом месте и убил ее лев.

Это было уже странно.

При дальнейшем расследовании обнаружили, что одна нога лошади опутана поводом. Это немного объяснило происшедшее, иначе трудно было бы понять, каким образом такое быстроногое животное, как лошадь, могло на открытом месте попасться в лапы льву.

- Тем лучше, - сказал Виллем. - Значит, Аренд спешился, не доехав до этой поляны.

- Верно, - отозвался Гендрик. - Теперь надо найти, где он расстался с лошадью.

- Поедем назад, - сказал Виллем, - и повнимательнее рассмотрим следы.

Разговаривая, охотники перезарядили ружья, вскочили на коней и уже готовы были повернуть назад.

- Баас Виллем, - сказал вдруг Конго, - пускай Следопыт порыщет здесь.

Виллем согласился, и Конго, взяв собаку на поводок, двинулся по прогалине, описывая широкий круг, посреди которого лежала убитая лошадь.

Дойдя до того края поляны, где они еще не были, Конго позвал их.

Охотники подъехали и снова увидели след лошади Аренда - он вел от места, где сейчас лежали ее останки, в сторону, противоположную лагерю.

Значит, сперва лошадь промчалась мимо того места, где сейчас лежит ее труп. Вероятно, она потеряла седока где-то дальше, а когда возвращалась в лагерь, на нее напал лев.

Следопыт снова пошел по следу, Конго не отставал от него ни на шаг, а за ним ехали охваченные нетерпением Виллем и Гендрик.

Но вернемся в лагерь и отыщем след пропавшего охотника способом более верным, чем даже острый нюх Следопыта.

Глава VII

ПРОПАВШИЙ ОХОТНИК

Когда Аренд подъехал к отбившейся вьючной лошади, она паслась на опушке широко разросшейся чащи и уходила все дальше от лагеря.

Она явно не желала, чтобы ее поймали. Завидев охотника, она кинулась в глубь чащи по тропе, протоптанной дикими зверями.

Аренд поскакал за ней.

Слишком узкая тропа не давала ему возможности обойти беглянку, потерять же ее ему не хотелось, и он ехал следом, надеясь, что тропа станет шире и тогда он сможет обойти ее и погнать назад в лагерь.

Наконец отбившаяся лошадь вышла из зарослей и очутилась на поляне, поросшей невысоким вереском, сплошь усыпанным белыми цветами. Казалось, надежда охотника вот-вот сбудется.

Теперь уже можно было не следовать за беглянкой по пятам, и, пришпорив своего коня. Аренд попытался обойти ее. Но она, видно, вспомнила в эту минуту о тяжелом вьючном седле и припустилась галопом.

Аренд погнался за ней. Проскакав почти до конца поляны, беглянка на мгновение замерла на месте и, прянув в сторону, помчалась в другом направлении.

Аренд удивился, но тотчас понял, в чем дело: прямо на них, видимо направляясь к реке, шел огромный черный носорог.

Испуганная лошадь поспешила уступить ему дорогу, и, будь ее преследователь достаточно благоразумен, он поступил бы так же. Но ведь Аренд ван Вейк был охотник, притом человек военный, и, завидев носорога, который подставляет себя под выстрел, он, разумеется, не устоял от искушения выстрелить.

Осадив коня, - вернее, только попытавшись осадить, ибо, почуяв опасность, конь заупрямился и не стоял на месте, - Аренд спустил курок. Того, что за этим последовало, он и не ждал и не желал. Взревев, точно разъяренный бык, чудовище повернулось и кинулось на всадника.

Аренду оставалось только спасаться бегством, а носорог кинулся вдогонку, и по всему было видно, что хоть он и ранен, но не слишком серьезно и вполне способен отомстить за себя.

Расстояние, отделявшее преследователя от преследуемого, было с самого начала очень невелико, но, вместо того чтобы круто свернуть в сторону и пропустить чудовище - а охотник непременно должен был это сделать, потому что носороги плохо видят, - Аренд скакал все вперед и вперед, пытаясь на скаку перезарядить ружье.

Аренд совершил эту ошибку не потому, что растерялся или не знал, как поступить, - нет, просто был слишком беспечен, легкомыслен и воображал, что носорогу нипочем не догнать его. Он всегда был удачлив, а удача слишком часто порождает самоуверенность и ведет к беде, которую человек более осторожный может избежать.

Внезапно конь Аренда остановился на всем скаку, налетев на заросли колючего кустарника, который в Южной Африке прозвали "постой-погоди". Коню Аренда и впрямь пришлось задержаться на минутку, да на такую долгую, что носорог совсем нагнал его.

И уже не было ни времени, ни возможности свернуть ни вправо, ни влево.

Наконец-то Аренд зарядил ружье, но теперь убить носорога с одного выстрела было трудно: ведь не так-то просто прицелиться, когда сидишь на испуганном коне.

И чтоб стрелять вернее, Аренд на ходу соскочил на землю. К тому же он надеялся, что носорог, не заметив его, побежит за лошадью.

Поле зрения носорога очень невелико; но, к несчастью, когда испуганная лошадь пронеслась дальше, на глаза носорогу попался сам охотник.

Аренд поспешно вскинул ружье, выстрелил и кинулся к росшей поблизости купе деревьев.

За спиной он слышал тяжелый топот - носорог настигал его. Казалось, от этого топота содрогается земля. Он слышался ближе, ближе, вот уже так близко, что и оглянуться нельзя. Аренду чудится, что он уже ощущает всей спиной дыхание зверя. Спасение только одно: неожиданно метнуться в сторону, тогда носорог с разгону промчится мимо. Аренд так и сделал: он внезапно свернул вправо и только тут увидел, что еще мгновение - и зверь поддел бы eго рогом.

Эта хитрость позволила ему хоть на мгновение оторваться от преследователя. Но вот разъяренный носорог уже снова гонится за ним, и совсем незаметно, чтоб он устал, а охотника уже измучила эта бешеная гонка, и он чувствует, что его ненадолго хватит. Собрав последние силы, Аренд еще раз увернулся от носорога, и тут ему повезло: он очутился прямо перед поверженным стволом огромного баобаба. Когда-то сильная буря свалила его, и теперь он лежал, упираясь в землю с одной стороны корнями, с другой - обломанными при падении ветвями, так что между стволом и землей оставался просвет фута в два.

С разбегу кинувшись наземь, Аренд проскользнул под деревом, и как раз вовремя: еще мгновение - и длинный рог вонзился бы ему в спину.

Теперь можно перевести дух и хоть немного прийти в себя. Да, баобаб защитит его. Даже если носорог обежит вокруг дерева, достаточно Аренду снова проползти под стволом - и он опять недосягаем для страшного рога. Человек свободно проползал под стволом, а для носорога щель была слишком узка. Переползая с одной стороны на другую, ничего не стоило спастись от носорога. Другого выхода у Аренда не было, ибо, увидев за стволом человека, разъяренное чудовище обежало вокруг корней упавшего баобаба и возобновило атаку.

Носорог несколько раз то с одного, то с другого конца обежал дерево, и Аренду не сразу удалось поразмыслить над своим положением. Он надеялся, что носорог устанет от этих бесплодных попыток и либо уйдет сам, либо даст уйти человеку.

Но его надежде не суждено было сбыться. Рассвирепевший от ран зверь, казалось, был непреклонен: прошло уже больше часа, а он все бегал вокруг дерева, тщетно пытаясь добраться до охотника. Аренд с легкостью избегал этих атак. У него оставалось довольно времени для размышлений, и он старался придумать какую-нибудь хитрость, чтобы избавиться от носорога.

Первое, что пришло ему в голову, - это воспользоваться оружием. Дотянуться до ружья было нетрудно, оно лежало там, где Аренд уронил его, когда впервые нырнул под дерево, но зарядить его он не смог - пропал шомпол.

Когда он в последний раз заряжал ружье, носорог так неожиданно кинулся на него, что он не успел положить шомпол на место и, видно, уронил его на поляне. Это было очень некстати, и некоторое время молодой охотник не мог ничего придумать. Он лишь перекатывался из стороны в сторону под стволом баобаба, увертываясь от осаждавшего его зверя.

Но вот наконец носорог то ли устал, то ли понял всю бессмысленность своих атак. Однако жажда мести была по-прежнему сильна в нем: он и не думал уходить. Наоборот, он стал у баобаба, да так, чтобы видеть все, что происходит по обе стороны ствола, - он, видно, решил остаться здесь и дождаться случая, когда можно будет расправиться со своей жертвой.

Молча, во все глаза носорог следил за молодым охотником, а тот старался придумать, как бы ему выбраться из осады.

Глава VIII

ИЗБАВЛЕНИЕ

Солнце село, над вершинами деревьев взошла луна, а носорог, казалось, все так же жаждал мести, как в ту минуту, когда он был ранен.

Долгие часы Аренд терпеливо ждал, что голод или что-либо другое отвлечет зверя от мыслей о мести и он уйдет. Но он напрасно надеялся. Боль от ран заставляла носорога забывать и голод и жажду; желание отомстить было сильнее всего. Он неотступно и зорко стерег Аренда, поэтому тот не решался ни на миг высунуться из своего убежища. Стоило ему шевельнуться - и носорог тотчас настораживался.

Время шло, а охотник все не мог придумать, как же ему выбраться отсюда. Но наконец его осенило.

Пускай без шомпола он не может зарядить свое ружье пулей, но можно пороховой вспышкой ослепить носорога или хотя бы сильно испугать его и, улучив минуту, незаметно ускользнуть. Прекрасный план, и такой простой, как это он раньше не додумался?

Аренд без труда засыпал в ствол двойную порцию пороха, а чтобы он не высыпался из дула, пока выдастся удобный случай выстрелить, заткнул отверстие сухой травой. Случай скоро представился: голова носорога оказалась в каких-нибудь двух футах от дула, и, старательно прицелившись прямо в глаз, охотник спустил курок.

Громко застонав от ярости и боли, носорог кинулся к человеку и, в бешенстве напрягая все силы, попытался перевернуть ствол баобаба - но безуспешно.

"Еще выстрел, в другой глаз, - подумал Аренд, - и я свободен".

Он принялся было опять сыпать порох в дуло ружья, но тут вдруг заметил новую опасность. Комок сухой травы, при выстреле вылетевший из дула, воспламенился и поджег листья, которые устилали землю вокруг. Они мгновенно вспыхнули, огонь стремительно распространился во все стороны и уже подбирался к Аренду.

Ствол баобаба больше не мог защитить его. Еще минута - и дерево будет объято пламенем. Медлить - значит погибнуть в огне. Выбирать не приходилось, оставалось лишь одно: вскочить и спасаться бегством.

Нельзя было терять ни секунды. Аренд выскользнул из-под дерева и со всех ног кинулся бежать. Он мог бы удрать незаметно для носорога, но сама судьба, как видно, была против него. Не пробежав и двадцати шагов, он почувствовал за спиной погоню.

Увидал ли носорог Аренда своим единственным глазом, услыхал ли его шаги своим острым слухом, но только он мчался за ним по пятам, да так быстро, что в конце концов неминуемо должен был нагнать свою жертву.

Охотник снова был на грани отчаяния. Сама смерть гналась за ним. Еще несколько секунд - и зверь подденет его своим ужасным рогом. Если б не властная любовь к жизни, любовь, которой движимо все живое, он покорился бы судьбе, но это чувство помогло ему держаться.

Он уже готов был в полном изнеможении упасть на землю, но тут до его слуха, точно желанный привет, донесся глухой лай ищейки и вслед за тем чей-то крик:

- Глядите, баас Виллем! Кто это бежит?

Секунда, другая - и носорог больше не гонится за Арендом. Следопыт с громким, яростным лаем скачет перед самым носом зверя - и тот уже не замечает ничего, кроме собаки.

Еще через две секунды подскакали Виллем и Гендрик, а там не прошло и полминуты, как носорог получил пулю из тяжелого ружья и медленно осел на землю. Он был мертв.

Виллем и Гендрик соскочили с коней и так горячо пожимали Аренду руки, словно не виделись с ним долгие годы.

- Что это значит, Аренд? - с добродушной насмешкой спросил Гендрик. Неужели носорог гнался за тобой все эти двенадцать часов?

- Ну да.

- И долго еще это могло продолжаться, по-твоему?

- Секунд десять, - с полной уверенностью ответил Аренд.

- Прекрасно, - сказал Гендрик. Обрадовавшись избавлению друга, он не прочь был поострить. - Теперь мы знаем, какой ты бегун. Ты можешь выдержать носорожьи гонки ровным счетом двенадцать часов и десять секунд.

Виллем был так счастлив, что не произнес ни слова, пока они не вернулись к месту, где оставался убитый лев.

Тут они остановились, чтобы снять с погибшей лошади седло и сбрую.

Виллем предложил переночевать здесь: ведь если возвращаться узкой тропой, которая ведет на равнину, можно столкнуться с буйволами, носорогами или слонами, и в темноте звери просто затопчут их всех.

- Верно, - подтвердил Аренд. - Конечно, лучше бы остаться здесь до рассвета, если бы не два обстоятельства. Во-первых, я умираю с голоду и мечтаю об отбивной из антилопы, которую я подстрелил утром.

- Я бы тоже не прочь, - сказал Гендрик, - но шакалы уже позаботились о твоей антилопе.

Он рассказал Аренду обо всем, что произошло в его отсутствие, и очень насмешил его злоключениями Черныша и Конго.

Потом Аренд поведал о том, что выпало в этот день на его долю, и кончил так:

- Что и говорить, прекрасное приключение для начала. Но только до сих пор от нашей экспедиции что-то мало толку.

- Надо спуститься вниз по реке, - сказал Виллем. - Ведь мы все еще не напали на след гиппопотамов или жирафов. Будем идти вперед, пока не разыщем их. Хватит с меня львов, носорогов и слонов!

- Да, а еще почему ты хочешь вернуться в лагерь? - спросил Аренда Гендрик.

- Что же, по-твоему, наш милый Ганс не человек, думаешь - он не волнуется? - ответил Аренд вопросом на вопрос.

- А, вот ты о чем!

- Ну да. Наверно, он сейчас прямо с ума сходит от страха за нас.

Все согласились, что надо ехать в лагерь. Седло и сбрую с убитой лошади положили на плечи Конго и двинулись в путь. Поздно ночью они вернулись в лагерь, и, как и предполагал Аренд, их нетерпеливо ждал Ганс, безмерно встревоженный их долгим отсутствием.

Глава IX

СЛУЧАЙ НА ДОРОГЕ

Поутру охотники снялись со стоянки и двинулись вниз по реке; на следующий день они продолжали путь в том же направлении.

Когда они миновали брод, где впервые переправились через Лимпопо, Виллем и Конго почти на милю опередили остальных. Виллем ускакал так далеко вперед потому, что хотел пристрелить какую-нибудь дичь, достойную внимания, пока ее не спугнули.

Время от времени перед ним пробегало небольшое стадо антилоп, которыми так богата Южная Африка, но знаменитый охотник едва удостаивал их взглядом. Он думал лишь о том, чтобы отыскать место, где водятся гиппопотамы и жирафы.

На пути то и дело попадались высокие деревья. Некоторые из них были сверху донизу обвиты растениями-паразитами, и это делало их похожими на гигантские башни или на обелиски. Под одним из деревьев, росшим у реки, в трехстах метрах впереди, Виллем увидел буйволицу с теленком.

Солнце клонилось к закату; близился час, когда мясо буйволенка было бы очень кстати и самим охотникам и их собакам.

Приказав Конго оставаться на месте, Виллем с подветренной стороны направился к буйволице и, прячась за кустами, стал подбираться к ней. Он знал, что буйволица очень пуглива, особенно когда с ней теленок, и двигался с величайшей осторожностью. Знал он и то, что ни одно животное не защищает своего детеныша так яростно и бесстрашно, как буйволица, и поэтому он не желал промахнуться; лучше не вступать в поединок с буйволицей, а этого не избежать, если не убьешь, а только ранишь ее. Виллем подъехал настолько близко, насколько позволяли кусты, прицелился в сердце животного и выстрелил.

Вопреки ожиданиям, буйволица не упала и не бросилась бежать, она только вопросительно посмотрела в ту сторону, откуда раздался выстрел.

Охотники недоумевали. Что за странность? Если Виллем промахнулся, почему же буйволица не убегает вместе со своим детенышем?

"Подкрадываться к ней бессмысленно, - подумал Виллем. - Она так же мало склонна двинуться с места, как вон то дерево".

И, быстро перезарядив ружье, он бесстрашно поскакал вперед, уверенный, что буйволица от него не уйдет. Казалось, она и в самом деле не думает бежать; но стоило ему подъехать ближе, и она, рассвирепев, кинулась к нему остановила ее лишь вторая пуля, которая угодила ей прямо в лоб. Буйволица еще раз рванулась вперед, но ноги у нее подогнулись, и она рухнула мертвая, как обычно падают буйволы: брюхом наземь, раскинув ноги, а не опрокинулась на бок, как другие звери.

Следующим выстрелом Виллем прикончил теленка, который жалобно мычал подле матери.

Подошел Конго и, осмотрев теленка, увидел, что одна нога у него сломана. Вот почему буйволица не пыталась спастись бегством. Детеныш не мог ходить, и материнский инстинкт заставил ее остаться с ним.

Перезаряжая ружье, Виллем услышал громкий шорох среди лиан, обвивших дерево, под которым стояли они с Конго. Что-то большое зашевелилось в ветвях. Что бы это могло быть?

- Отойди! - крикнул Виллем Конго, отскакивая от дерева и в то же время вкладывая пулю в ружье.

Отбежав на десять-двенадцать шагов, он обернулся и приготовился встретить неизвестного зверя, скрывавшегося в ветвях. Но перед ним оказался какой-то высокий человек. Он спрыгнул вниз в ту минуту, когда Виллем отбегал от дерева.

Одежда и весь вид этого человека обличали в нем африканца, но он не принадлежал ни к одному из тех отсталых племен, которыми так богата Африка. То был человек лет сорока, высокий, крепкий, с правильными чертами лица, выражавшими ум и отвагу. Лицо не черное, а цвета дубленой кожи, и волосы больше походили на волосы европейца, чем негра.

Все это молодой охотник заметил в первые несколько секунд: разглядывать дольше он и не мог, ибо человек, так внезапно появившийся перед ним, тотчас же сорвался с места и побежал; молодой охотник подумал было, что он испугался. Но нет, на лице его не было страха. Видно, какое-то другое чувство подгоняло его.

Так и оказалось, и Конго понял это первый. Человек со всех ног бежал к реке.

- Вода, вода! - закричал Конго. - Он хочет пить!

Конго был прав, они скоро убедились в этом. Проследив взглядом за незнакомцем, они увидели, что он бросился в реку, припал к воде и стал жадно пить.

Между тем Гендрик и Аренд, услышав выстрелы, испугались, не случилось ли чего-нибудь, и поскакали вперед, оставив вьючных лошадей на попечение Ганса и Черныша.

Они подъехали в ту минуту, как африканец, утолив жажду, вернулся к дереву, где стояли Виллем и Конго.

Не обращая ни малейшего внимания на всех остальных, африканец подошел к Виллему и с величайшим достоинством, какое свойственно почти всем полудиким народам, стал что-то говорить ему. Он, видно, считал себя обязанным поблагодарить за свое освобождение, все равно, поймут его или нет.

- Конго, ты что-нибудь понимаешь? - спросил Виллем.

- Да, баас Виллем, немного, - ответил Конго и как умел пересказал речь африканца.

Он говорил, что обязан Виллему жизнью и теперь готов принести в дар своему спасителю все, чего бы тот ни пожелал.

- Прекрасное обещание, - насмешливо сказал Гендрик. - Надеюсь, Виллем не станет слишком жадничать и оставит что-нибудь человечеству.

Подъехали Ганс и Черныш с вьючными лошадьми, и неподалеку от того места, где была убита буйволица, путешественники стали располагаться на ночь.

Работы хватило на всех - одни собирали сучья для костра, другие готовили все для ночлега, а Чернышу поручили освежевать и зажарить теленка. Пока он стряпал, охотники с помощью Конго, который выступал в роли толмача, подробно расспросили незнакомца о том, что за приключение привело его в их лагерь. Рассказ его был удивителен.

Глава Х

МАКОРА

В осанке и речи африканца была некоторая надменность, и это не ускользнуло от внимания слушателей. Все стало понятно, когда они узнали, кто он такой; а начал он с того, что правдиво и подробно рассказал о себе.

Зовут его Макора, он вождь. Племя его принадлежит к великому народу макололо, но живет отдельно. Их деревня, крааль, находится неподалеку отсюда.

Накануне он с тремя своими подданными отправился в каноэ вверх по реке на поиски одного растения, которое встречается в этих местах, - из него добывают яд для стрел и копий. Проходя неглубоким местом, они увидели гиппопотама - он бродил по дну реки, словно буйвол, пасущийся на равнине, и решили убить его. Но гиппопотам неожиданно всплыл наверх, опрокинул каноэ, и Макоре пришлось плыть к берегу, а ружье, за которое он когда-то отдал восемь слоновых бивней, пропало.

Своих спутников он не видел с той минуты, как опрокинулась лодка.

Он добрался до берега и здесь повстречал стадо буйволов, буйволиц и телят, которое направлялось к реке. Заметив человека, они тотчас повернули назад, и один из буйволов случайно сбил с ног теленка, да так сильно ударил его при этом, что теленок уже не мог бежать вместе со всеми. Заметив, что детеныш отстал, мать вернулась назад и обратила весь свой гнев на Макору. Преследуемый разъяренной буйволицей, которая жаждала отомстить за беду, приключившуюся с ее детенышем, вождь кинулся к ближнему дереву.

Едва он успел скрыться среди ветвей, как подбежала буйволица. С большим трудом сюда приковылял и теленок. Двигаться дальше он не мог, а мать не хотела его оставить. Так Макора очутился на дереве. Несколько раз он пытался спрыгнуть и ускользнуть, но всякий раз убеждался, что буйволица подстерегает его, готовая поднять на рога. Макору терзала нестерпимая жажда, когда наконец раздался первый выстрел Виллема, возвестивший, что помощь близка.

В заключение вождь пригласил охотников пойти с ним наутро в его деревню. Он обещал оказать им поистине королевское гостеприимство. Крааль его был недалеко, вниз по реке, и приглашение тотчас приняли.

- Одно место в его рассказе очень меня радует, - заметил Виллем. - Стало быть, неподалеку от нашего лагеря есть или, во всяком случае, был гиппопотам, и, может быть, скоро нам удастся начать долгожданную охоту.

- Спроси-ка у него, Конго, - попросил Гендрик, - много ли в этих местах бегемотов.

Вождь ответил, что здесь их почти не видно, но если ехать день вниз по реке, попадешь в большую проточную лагуну, вот там бегемотов - как звезд на небе.

- Как раз то, что нам нужно! - сказал Виллем. - Теперь спроси его о жирафах, Конго.

- Нет, пусть они не надеются найти жирафов в этой части Лимпопо, - ответил Макора. Он слышал, что кто-то когда-то видел здесь жирафа или двух, но они, видно, заблудились, а вообще жирафы тут не водятся.

- Спроси его, не знает ли он, где они водятся, - попросил Виллем.

Казалось, он интересовался жирафами больше, чем все его спутники.

Макора не мог или не пожелал ответить на этот вопрос сразу. Он немного подумал и начал издалека. Его родина, сказал он, родина его племени, далеко отсюда, на северо-западе, но великий тиран, король зулусов Мосиликатсе, изгнал их из родного края, захватил их земли и всех мелких вождей обложил данью.

Потом Макора рассказал, что каким-то таинственным образом он потерял расположение Секелету и других великих вождей своего народа, они отказали ему в покровительстве, и вместе со своим племенем он вынужден был бросить родной дом и переселиться в те места, куда он теперь поведет своих новых знакомых.

- Но я совсем не об этом спрашивал! - сказал Виллем.

Он и у себя на родине никогда не интересовался политикой, а уж до взаимоотношений африканских князьков ему и вовсе не было дела.

Когда Макору снова спросили о жирафах, он ответил, что нигде нет такого множества жирафов, как в его родных местах, откуда он изгнан по произволу великого вождя зулусов. Дома он охотился на жирафов с детства.

Тут беседу прервал Черныш.

- Мясо готово, - провозгласил он, - пора приниматься за еду.

И он разложил перед охотниками и гостем добрых десять фунтов телячьих отбивных.

Макора, который, судя по всему, очень терпеливо ждал, пока поджарятся отбивные, приступил к еде тоже довольно спокойно. Но скоро выдержка изменила ему. Он ел с жадностью и съел больше, чем все четыре охотника вместе. Но при этом он просил извинить его за прожорливость - ведь почти двое суток у него и маковой росинки во рту не было.

Наконец все поужинали, улеглись у костра и скоро уснули.

Ночь прошла спокойно. Поднялись они вскоре после восхода, но не все в одно время: один человек встал и ушел на час раньше остальных. То был Макора, их вчерашний гость,

- Эй, Черныш, Конго! - закричал Аренд, увидев, что вождя нет в лагере. Поглядите, все ли лошади на месте! Похоже, что он вчера наврал нам с три короба и в придачу обокрал нас.

- Кто? - спросил Виллем.

- Твой друг, вождь. Он пропал, и хорошо, если у нас больше ничего не пропало.

- Не знаю, куда он девался, но даю голову на отсечение, что он честнейший человек и все, что он рассказал, чистая правда! - воскликнул Виллем с необычайной горячностью, которая всех удивила. - Он вождь, это у него на лице написано, а почему он исчез, просто понять не могу...

- Ну, разумеется, он вождь, - насмешливо сказал Гендрик. - Здесь каждый африканец, у которого есть семья, уже вождь. Правду он говорил или нет, а только это ни на что не похоже - удрать, не сказавшись.

Ганс промолчал, он не имел обыкновения говорить о том, чего не знал; а Черныш, убедившись, что лошади, ружья и все остальное имущество цело, объявил, что еще никогда в жизни он не был так озадачен.

В лагере ничего не пропало, и все-таки Черныш был совершенно уверен, что всякий, кто разговаривает на одном из тех африканских наречий, которые понимает Конго, не устоит, если ему представится случай что-нибудь украсть.

Лошадям дали попастись еще часок, а сами охотники сели завтракать телятиной; потом наши путешественники снялись со стоянки и снова двинулись вниз по течению Лимпопо.

Глава XI

КРААЛЬ МАКОРЫ

Часа через три охотники подъехали к месту, по виду которого можно было безошибочно заключить, что здесь не раз побывал человек.

Небольшие пальмы были срублены, стволы исчезли, а верхушки валялись на земле. Слоны, жирафы и другие животные, питающиеся листвой, обглодали бы верхушки и уж, во всяком случае, не рубили бы пальмы топором, а следы его ясно виднелись на пнях. Еще через полмили путники увидели возделанные поля. Очевидно, неподалеку жили люди, достигшие известной степени умственного развития.

- Глядите! - воскликнул Аренд. - К нам идет какая-то толпа...

Все взгляды обратились в ту сторону, куда смотрел Аренд.

По гребню горной гряды, тянувшейся к северу, приближалось человек пятьдесят.

- Может, они замышляют недоброе? - сказал Ганс. - Что будем делать?

- Поскачем им навстречу, - предложил Гендрик. - Если они нам враги, это не наша вина. Мы им ничего плохого не сделали.

Когда толпа приблизилась, охотники узнали своего недавнего гостя, ехавшего впереди верхом на быке. Он обратился с приветствием к Виллему, и Конго перевел его речь.

- Я приглашаю тебя в мой крааль, - сказал Макора, - и пусть твои друзья идут с тобой. Я ушел ранним утром, я спешил домой, чтобы достойно встретить того, кто стал другом Макоры. Лучшие, храбрейшие сыны моего народа пришли приветствовать тебя.

После этого они все вместе двинулись к деревне, которая была неподалеку. На окраине сотни полторы женщин встретили их песней. Заунывный, негромкий напев походил на колыбельную песнь, которой мать убаюкивает дитя.

Дома в селении были построены, как строят частокол: высокие жерди, отвесно вбитые в землю, были переплетены камышом или длинной травой и затем обмазаны глиной. Охотников провели мимо домов на середину деревни, к длинному навесу; здесь расседлали лошадей и пустили их пастись.

Хотя у подданных Макоры было всего три часа сроку, они успели к прибытию гостей подготовить настоящий пир.

Чем только не угощали молодых охотников! Тут были и жареная антилопа, и узкие полосы вяленого мяса, и тушеное мясо гиппопотама и буйвола, и сушеная рыба, и жареные зерна зеленого маиса с медом диких пчел, и тушеная тыква, и дыни, и вдоволь отличного молока.

Охотников и всех, кто был с ними, угощали от всей души. Даже собак накормили до отвала. А Конго и Черныша нигде и никогда еще не окружали таким почетом. После обеда Макора объявил гостям, что теперь собирается их развлечь; а чтобы они могли по-настоящему насладиться зрелищем, он вместо пролога рассказал, что им предстоит увидеть.

После того как гиппопотам опрокинул лодку, рассказывал Макора, его спутники вернулись домой и принесли весть о постигшем их несчастье. Племя отправилось на розыски, но, так как вождя не нашли, все решили, что либо он утонул, либо его убил гиппопотам. Итак, было признано, что Макора погиб; тогда Синдо, один из первых людей племени, провозгласил себя вождем.

Утром, когда Макора вернулся к своему племени, узурпатор Синдо еще не выходил из дома и не успел узнать о возвращении вождя. Дом его окружили и самого его взяли под стражу. Теперь, крепко связанный и зорко охраняемый, Синдо ждал казни. Вот это зрелище и предстояло увидеть охотникам. У охотников не было ни малейшего желания присутствовать при казни, но, уступая настояниям вождя, они вместе с ним направились к тому месту, где она должна была совершиться. Синдо был привязан к дереву на окраине деревни. Едва ли не все здешние жители пришли поглядеть, как расстреляют узурпатора, - ибо Синдо приговорили к расстрелу.

Синдо был довольно красив. Ему можно было дать лет тридцать пять. Лицо его не выражало никаких дурных наклонностей, и охотники невольно подумали, что он, наверно, виновен всего лишь в чрезмерном честолюбии.

- Не можем ли мы избавить его от такой страшной участи? - спросил Виллема Ганс. - По-моему, ты имеешь некоторое влияние на вождя.

- Попытка не пытка, - ответил Виллем. - Посмотрим, что я могу сделать.

Синдо должны были застрелить из его собственного мушкета. Был уже назначен палач и сделаны необходимые приготовления, но тут Виллем подошел к Макоре и стал просить его помиловать Синдо.

Он говорил, что Синдо не совершил большого преступления; вот если б он затеял заговор, чтобы свергнуть Макору и самому занять его место, это было бы совсем другое дело. Тогда бы он заслуживал смерти.

Потом Виллем сказал, что, если бы он, Макора, в самом деле погиб, кто-то ведь должен был стать вождем; и нельзя упрекать Синдо за то, что он хотел править племенем, как правил Макора, чтобы все были довольны.

Виллем просил Макору сохранить Синдо жизнь. Свою просьбу он подкрепил обещанием: если Синдо останется жив, Макоре подарят ружье взамен потерянного в реке.

Макора долго молчал, но наконец ответил, что он никогда не будет чувствовать себя в безопасности, если узурпатор останется с племенем.

Виллем сказал, что его можно изгнать из крааля и под страхом смерти запретить возвращаться сюда.

Макора еще поколебался, но потом вспомнил, что он обещал сделать все, чего ни пожелает тот, кто избавил его от заточения на дереве, и согласился. Синдо была дарована жизнь при условии, что он сразу же и навсегда покинет крааль Макоры.

Соглашаясь помиловать Синдо, вождь желал, чтобы все поняли, что он делает это из благодарности к своему другу, белому великану-охотнику. Он не желал, чтобы подумали, будто жизнь Синдо куплена ценой ружья.

Все подданные Макоры, в том числе и сам осужденный, были поражены его решением, ибо ни о чем подобном в этих краях и не слыхивали.

Милосердие Макоры и его отказ от ружья, которым хотели его подкупить, убедили молодых охотников, что он не чужд благородства.

Синдо и вся его семья немедленно покинули крааль. Они собирались искать пристанища у одного из родственных племен - там, конечно, Синдо будет осторожнее и не даст воли своему честолюбию.

В тот вечер Макора на все лады развлекал своих гостей. Был великолепный праздник - песни, танцы под звуки тамтама и однострунной африканской скрипки.

Затем условлено было, что на другой день охотников поведут туда, где водятся гиппопотамы, и все отправились спать.

Глава XII

ОХОТНИКИ ИССЛЕДУЮТ МЕСТНОСТЬ

Ранним утром, отблагодарив Макору за гостеприимство самым лучшим завтраком, какой только они могли приготовить, охотники отправились на поиски гиппопотамов.

Макора и четверо его соплеменников служили проводниками, а еще полсотни туземцев должны были помогать во время охоты. Вьючных лошадей и все свое имущество охотники взяли с собой, так как они не собирались возвращаться в крааль, хотя вождь очень уговаривал их остаться. Пусть его крааль будет им домом на все время, пока они охотятся поблизости.

Больше мили они ехали мимо маленьких маисовых полей, принадлежащих племени Макоры. Их обрабатывали женщины и подростки.

На своем веку охотники повидали немало бушменских, бечуанских и кафрских деревень и были удивлены признаками цивилизации в краю, куда не достигало влияние капских колонистов.

Спускаясь вниз по реке, они видели небольшие стада буйволов, винторогих антилоп куду и зебр. Наконец-то они добрались до мест, суливших им те самые приключения, которых они искали!

Примерно в пяти милях от деревни они вышли на поляну, густо заросшую травой. Макора предложил раскинуть здесь охотничий лагерь, так как густой лес, который виднелся ниже по реке, служил постоянным прибежищем для дичи всех видов, какие только водились в окрестностях.

Все согласились с Макорой, и туземцы быстро возвели на поляне ограду, чтобы внутри можно было безопасно расположиться лагерем. Молодые охотники тем временем тоже не сидели без дела.

На равнине, вдали, паслись антилопы. Гендрик и Аренд отправились пострелять их, чтобы было чем накормить людей Макоры.

А Виллем решил побывать в лесу, где, как ему сказали, водится дичь покрупнее. Он уехал в сопровождении Макоры и четверых его адъютантов, предоставив Чернышу и Конго позаботиться о вьючных лошадях и имуществе экспедиции и приглядывать за сооружением ограды.

Неподалеку от берега реки Макора и Виллем въехали в болотистую низину, поросшую густым лесом. Не успели они сделать и нескольких шагов по лесу, как увидели болотных козлов. До них было не больше трехсот ярдов, и, судя по тому, как спокойно они продолжали пастись, Виллем понял, что, хоть деревня племени макололо совсем близко, с ружьем в этих местах еще никто не охотился. На этих кротких животных не стоило тратить пули из громобоя, и Виллем проехал мимо, не причинив им вреда.

Вскоре он напал на тропу, которую протоптали звери покрупнее, проходя по ночам на водопой, и среди множества следов с радостью увидел следы гиппопотама. Несколько гиппопотамов, очевидно, ушли с реки всего два или три часа назад и, должно быть, паслись где-то неподалеку. Люди так редко нарушали покой этих животных, что они, вопреки обыкновению, вышли пастить днем.

Виллем, очень довольный тем, что наконец-то он добрался до места, где стоило остановиться на некоторое время, не стал забираться глубже в лес и решил для начала подстрелить одного из двух буйволов, которые лежали неподалеку в тени деревьев.

Оставив на попечение Макоры и его спутников свою лошадь и трех собак, Виллем направился к буйволам с подветренной стороны - он хотел оказаться между ними и лесом, чтобы преградить им путь, если они попробуют скрыться в чаще.

Виллем был слишком хороший охотник, чтобы потихоньку подкрадываться к буйволам и стрелять их спящими, поэтому, дойдя до намеченного места, он свистнул собак, чтобы они подняли буйволов и он мог бы выстрелить в них на бегу. Едва он подал сигнал, как раздались громкие вопли туземцев и выстрел из мушкета Макоры.

Что-то случилось: его конь сорвался с привязи и скачет по лугу, а испуганные туземцы кинулись врассыпную.

Бык, на котором сидел Макора, скакал едва ли не быстрей, чем конь Виллема. Все три собаки, услыхав призывный свист, неслись к хозяину. Кто-то гнался за ними - какой-то зверь преследовал их. Он продвигался вперед длинными скачками, низко припадая к земле, но при этом так долго собирался с силами для каждого нового прыжка. что расстояние между ним и собаками почти не уменьшалось.

Буйволы вскочили и галопом поскакали к лесу - они промчались в каких-нибудь пятидесяти шагах от Виллема. Но он не стал стрелять в них. Зверь, достойный большего внимания, быстро приближался к нему.

Глава XIII

ВЕРНЫЙ СМОК

Собаки, видимо, все еще не подозревали, что за ними гонится враг. Они слышали свист хозяина и, едва их спустили со сворки, кинулись выполнять команду.

Они подняли буйволов и, должно быть, вообразили, будто их позвали затем, чтобы догнать и уничтожить эту дичь. Ничего больше не замечая, они по пятам преследовали огромных четвероногих и промчались мимо Виллема всего в нескольких шагах, но он тщетно пытался отозвать их. А через минуту ему было уже не до собак.

Животное, которое преследовало собак и от которого спасались бегством Макора и его спутники, оказалось огромным леопардом. То была самка, и охотник тотчас сообразил, что произошло.

Она оставила детенышей в своем логове в лесу, а сама пошла к реке напиться и поесть. И теперь она не погналась ни за Макорой, ни за его спутниками - ведь собаки бежали сейчас как раз туда, где скрывались детеныши.

Увидев Виллема, леопард оставил погоню за собаками. Он припал к земле и стал подползать к человеку. Двигался он быстро, и лишь инстинктивная осторожность мешала ему ползти еще быстрее. При этом он так плотно прижимался всем телом к земле, что охотнику видны были только голова зверя и его глаза.

Леопард приближался, вот между ними уже нет и десяти ярдов...

Пора действовать. Виллем вскидывает ружье - рука его тверда, глаз зорок, а опасность лишь придает ему хладнокровия, - уверенно прицеливается прямо в морду зверя и стреляет.

Пуля попала в цель: леопард опрокинулся, вскочил, завертелся на одном месте - видимо, навремя он перестал соображать, что происходит. Адская боль в раздробленной челюсти заставила его забыть и о детенышах и о враге. Но это длилось лишь несколько секунд. Зверь увидел охотника и тотчас понял все.

Выстрелив, Виллем кинулся в сторону, а отбежав с полсотни шагов, остановился и стал перезаряжать ружье. Но при этом он не спускал глаз с леопарда. А тот уже снова подбирался к нему, и на этот раз без всякой осторожности; видно было, что сейчас им владеет лишь одно чувство: жажда мести.

Виллем только успел загнать пулю в ствол ружья, а леопард был уж тут как тут. У охотника не оставалось времени хотя бы вытащить шомпол, тем более вставить пыж. Он схватил ружье за ствол и приготовился защищаться им, как дубинкой. Но в тот миг, когда разъяренный леопард уже готов был прыгнуть, подоспела помощь с той стороны, откуда охотник меньше всего ее ждал.

Одна из собак - огромный бульдог, по кличке Смок, - не побежала за буйволами в лес. Хозяин звал собак назад, и Смок подчинился команде. В то мгновение, когда леопард припал к земле, набираясь сил для последнего прыжка, Смок вцепился ему в заднюю лапу. Виллем не потерял ни секунды. То был последний шанс остаться в живых, и охотник поспешил воспользоваться им.

Курок был взведен и капсюль вложен на место в мгновение ока - из десятка хорошо обученных солдат, может быть, только один сумел бы проделать все это так быстро и ловко, - но, когда Виллем, окончательно зарядив громобой, поднял его и прицелился, несчастный пес уже бился в агонии.

А леопард приготовился к новой атаке на своего врага. Еще секунда огромный зверь кинулся бы на человека и его острые когти вонзились бы в тело Виллема. Охотник нажал спуск и отскочил. Глаза его заволокло дымом, а когда дым рассеялся, он увидел, что леопард валяется на земле рядом со Смоком и так же, как пес, бьется в предсмертных судорогах.

Поискав глазами своих спутников, Виллем увидел их ярдах в пятистах, значит, они были свидетелями его победы. Макора поспешно подошел к нему и сразу, показывая на своего быка, стоявшего в полумиле от них, попытался объяснить Виллему, что это бык с перепугу понес Макору прочь, когда он, Макора, хотел спешить на помощь другу.

Поняв, что опасность миновала, подошли и остальные, и славный охотник знаками дал им понять, что он хотел бы взять с собой шкуру леопарда.

Четверо туземцев принялись за дело, ловко орудуя своими ассегаи; видно было, что Виллему недолго придется ждать великолепной шкуры, которую он увезет с собою как трофей и как память о пережитой опасности.

Теперь он занялся раненым псом - Смок, распростертый на земле, все еще скулил и так смотрел на хозяина, словно хотел сказать: "Что же ты не подошел ко мне сразу и не помог мне?"

Несчастная собака пожертвовала собой, чтобы спасти жизнь хозяину. У нее был перебит позвоночник и все тело изранено. Нет, тут уж ничем не помочь: Смок обречен. И великодушному Виллему стало не по себе.

Обернувшись к Макоре, он увидел, что тот вновь заряжает свой мушкет. Виллем показал на голову пса, потом на ружье.

Вождь понял его и прицелился.

Слезы выступили на глазах у Виллема, он отвернулся и пошел разыскивать своего коня.

Глава XIV

ЗАЛИВ

Когда Виллем и его спутники вернулись в лагерь, они увидели, что Гендрик и Аренд поохотились на славу. Уже разведен был большой костер, и на нем поджаривалось мясо двух убитых антилоп.

На земле лежало много срубленных деревьев, и сооружение ограды шло полным ходом.

Макора не соглашался брать никакой платы за труд своих подданных - лишь немного кофе, табаку и бутылку джина. Убедившись, что его друзья расположились удобно, он в тот же вечер простился с ними.

Трех своих людей он оставил в лагере, наказав им помогать охотникам в чем только можно. Однако такое прибавление к отряду сильно раздосадовало Черныша: ведь разговаривать с ними можно было лишь с помощью его соперника Конго.

Теперь у Конго были подчиненные, которыми он распоряжался, а у Черныша подчиненных не было, и потому все стало не по нем.

- Надо бы как следует поохотиться сегодня, - сказал Аренд Гендрику за их первым завтраком в новом лагере.

- Да, - ответил Гендрик. - Виллем обогнал нас, у него уже позади день, полный приключений, но я надеюсь, что и нам скоро улыбнется счастье.

- Я думаю, оно всем нам улыбнется, - вмешался Виллем. - Лучшего места для охоты не найдешь. Дичи здесь хоть отбавляй, и теперь у нас есть помощники. Туземцы с удовольствием выполнят всю черную работу, а нам останется только стрелять.

- Да, верно, - сказал Гендрик. - Мы и мечтать не смели о таком удачном начале, а ведь всего два дня назад мы жаловались на судьбу... А ты что скажешь, Черныш? - обратился он к слуге. - Доволен?

- Сильно доволен, баас Гендрик, - отозвался Черныш, но лицо у него при этом было очень недовольное.

В этот день, оставив Черныша и Конго охранять лагерь, молодые охотники отправились к заливу - там они надеялись увидеть бегемотов.

Они проехали мимо того места, где Виллем убил леопарда. Теперь здесь валялись вперемешку лишь кости хищника да кости верного Смока, обглоданные шакалами и гиенами.

Охотники проехали еще полмили, и перед ними открылся залив. Они двинулись по берегу, потом остановились и прислушались - какие-то незнакомые, непередаваемые звуки исходили от двух темных предметов, едва видневшихся над водой. То были головы бегемотов. Животные направлялись к ним, издавая громкие, странные крики, совершенно не похожие на голоса зверей, которые охотникам случалось слышать прежде. О том, чтобы убить бегемотов в воде, нечего было и думать. Стрелять в них сейчас - значило бы зря тратить пули: ведь над водой видны лишь их глаза и нос. Нет, так их ни за что не подстрелить.

Казалось, бегемоты собираются вылезть и напасть на охотников. Но нет, близ берега они, как видно, передумали, круто повернули, расплескивая воду, и поплыли прочь.

Проехав немного дальше, охотники увидели еще трех бегемотов, но уже не в воде, а на суше. Животные спокойно щипали траву, не подозревая о надвигающейся опасности.

- Надо отрезать их от реки, - предложил Виллем. - Тогда они в наших руках.

Охотники быстрым аллюром проехали к реке. Теперь бегемотам путь отрезан.

Инстинкт не спасает этих животных от опасности: откуда бы она ни надвигалась, они бегут в одном направлении - к воде, даже если дорогу им преграждает враг.

Вот почему по первой тревоге все три бегемота, тяжело переваливаясь, двинулись к заливу, да с такой быстротой, какой никак нельзя было ожидать от этих неуклюжих созданий.

Они бежали прямо на охотников - и тем оставалось только посторониться и уступить дорогу, не то бы их попросту затоптали.

Ганс и Виллем стояли рядом, и, когда широкий бок бегемота оказался прямо перед ними, оба разом прицелились чуть ниже плеча и выстрелили. Гендрик и Аренд выстрелили в другого бегемота.

Огромные черные туши продолжали катиться к реке, но тот, в которого стреляли Ганс и Виллем, заметно пошагывался и все замедлял шаг. Не добежав до берега, он тяжело качнулся, словно корабль, зачерпнувший воды, и опрокинулся на бок. Раза два он тщетно пытался снова подняться, потом все его огромное тело судорожно затряслось и застыло неподвижно - он был мертв.

Два других зверя с разбегу бросились в воду, и Гендрику с Арендом осталось только огорчаться, что их первая попытка убить гиппопотама не удалась.

Ганс и Виллем не считали себя удалыми вояками, притом Ганс вечно был поглощен своими ботаническими изысканиями, но вот они с Виллемом убили гиппопотама, а ведь случай благоприятствовал им ничуть не больше, чем Гендрику с Арендом, которые упустили свою добычу!

Глава XV

ГИППОПОТАМЫ

Еще Геродот, Аристотель, Диодор и Плиний более или менее верно описали бегемота, или гиппопотама, или, что то же самое, речную лошадь, или водяную корову, которая водится в голландской Южной Африке.

Европейцы с давних пор читали об этом звере, но лишь недавно его увидели; интерес к нему оказался так велик, что в 1851 году, когда была Всемирная выставка, Зоологическое общество выручило десять тысяч фунтов, показывая бегемота в лондонском Риджент-парке.

Бегемотов, привезенных из Северной Африки, нередко показывали в римском цирке. Но потом на несколько столетий в Европе забыли о них. И, по свидетельству заслуживающих доверия авторов, они совершенно исчезли из Нила.

Прошло несколько веков с тех пор, как бегемотов показывали в Риме и Константинополе, и все это время считалось, что доставить их живыми в чужую страну невозможно. Но наука шла вперед, и эта ошибочная гипотеза была опровергнута. С мая 1850 года глухой рев гиппопотама стал хорошо знаком постоянным посетителям Лондонского зоопарка.

Если верить Мишелю Войну, гиппопотамы были обнаружены в реках Китая. Мареден поселил их на Суматре; другие сообщали, что гиппопотамы водятся в Индии, но ни одно из этих утверждений не было подкреплено хорошо проверенными фактами, и родиной гиппопотама теперь считают одну лишь Африку.

За что гиппопотаму дали название "речная лошадь", трудно понять. Едва ли на свете найдется другое четвероногое, до такой степени не похожее на лошадь.

Обычно гиппопотам погружается в воду настолько, что лишь его глаза, уши и нос остаются на поверхности, и тогда он видит, слышит и дышит, а пулей его не достать. В воде гиппопотам движется свободно и легко и бывает очень свиреп, но на суше он неуклюж и, чувствуя это, держится робко и даже трусливо.

Очевидно, эти громадные животные делают весьма полезное дело: они ломают и вырывают с корнем большие подводные растения, которые, разросшись, могли бы преградить путь реке и она затопила бы все вокруг.

В Африке шкуру гиппопотама используют для самых разных надобностей. Мягкая, когда ее только что сняли, она становится такой прочной и жесткой, когда высохнет, что местные жители выделывают из нее копья и щиты.

Для многих капских колонистов соленое гиппопотамье мясо - любимое блюдо.

Больше всего ценят зубы бегемота. Его огромные клыки - самая красивая кость из всех нам известных, и ею особенно дорожат дантисты: она прочнее и сохраняет свой цвет лучше всех других сортов, из которых изготовляют искусственные зубы.

Длина клыков бегемота иногда достигает шестнадцати дюймов, а вес двенадцати фунтов. Иные путешественники даже уверяют, что видели клыки длиной в двадцать шесть дюймов; но в музеях Европы пока что нет ни одного клыка таких размеров.

У взрослого бегемота шкура еще толще, чем у носорога. Она такая толстая, что ее не пробить ни отравленной стрелой, ни дротиком. Если бы не это, гиппопотамы давно исчезли бы из рек Африки - в отличие от большинства животных, к ним можно без труда подойти на расстояние выстрела из лука.

Но чтобы убить бегемота, местным жителям приходится затратить немало усилий и изобретательности.

Обычно поступают так. Роют ямы-ловушки на дороге, по которой бегемот проходит от реки на ближнюю равнину, когда ему придет охота полакомиться травой. Ямы надо рыть в сезон дождей. В засушливые месяцы земля становится такой твердой, что совершенно не поддается убогим орудиям, которые заменяют местным жителям заступ. Ловушку тщательно маскируют, но иной раз проходят долгие месяцы, прежде чем гиппопотам в нее попадется.

Есть и другой способ охоты на гиппопотамов. Над тропой, которой они идут из реки на соседнее пастбище, подвешивают футов на тридцать - сорок от земли тяжелое бревно с заостренным концом, а поперек тропы протягивают канат, привязанный к защелке, которая это бревно удерживает. Когда гиппопотам с силой дергает канат, огромный кол высвобождается и падает, вонзаясь острым концом в спину животного.

Но теперь по всей Африке вошло в обиход огнестрельное оружие, а за клыки гиппопотама платят так щедро, что не жаль никаких усилий на то, чтобы добыть их, и потому неуклюжий зверь, которого сейчас постоянно встречаешь на берегах южноафриканских рек, вероятно, скоро станет великой редкостью.

Глава XVI

ОХОТА НА ГИППОПОТАМОВ

Гиппопотам, убитый Виллемом и Гансом, был великолепен - взрослый самец с большими, без малейшего изъяна клыками.

Измерив его стволом своего громобоя, Виллем сказал, что длина зверя шестнадцать футов, а в обхвате тела - пятнадцать.

Они оставили бегемота на том месте, где он свалился, и поехали дальше по берегу. Они уже видели великолепных гиппопотамов и предвкушали приятную и выгодную охоту, но действительность превзошла все их ожидания.

Не дальше чем в полумиле от места, где был убит первый гиппопотам, они увидели небольшую заводь фута в четыре глубиной. В ней барахтались семь гиппопотамов, а еще несколько паслись неподалеку в болотистой низине. Люди до сих пор так мало беспокоили их, что они не боялись выходить на берег и при свете дня. Те, что оставались в воде, оказались всецело во власти охотников: у них не хватало смелости выбраться на берег, а заводь была не настолько глубока, чтоб они могли укрыться в ней.

Около получаса четверо молодых охотников стояли у заводи, заряжали ружья и стреляли всякий раз, как предоставлялся удобный случай. А когда семь огромных гиппопотамов были убиты или лежали при последнем издыхании, охотники вернулись в свой лагерь.

Здесь их ждал Макора, приехавший с утренним визитом. В подарок охотникам он привез дойную корову, и они от души поблагодарили его.

Корову поручили Чернышу и строго наказали ему получше заботиться о ней.

- Корова нам дороже всякой лошади, - объяснил ему Гендрик. - Конго я бы ее ни за что не доверил, ну, а уж ты, конечно, приглядишь за ней как следует.

Черныш был просто счастлив.

Когда охотники рассказали Макоре, что убили сегодня утром восемь гиппопотамов, он несказанно обрадовался. Он тотчас же послал двоих туземцев в деревню сообщить приятную весть всему племени: их ждет великое изобилие любимой еды.

Ну, на сегодня хватит. И охотники прилегли отдохнуть в тени палатки. Но часа за два до захода солнца им пришлось встать: к ним явились человек триста из племени Макоры - мужчины, женщины, дети, - и все жаждали, чтобы их поскорее повели к убитым гиппопотамам.

Виллем боялся, как бы такое множество народу не распугало всю дичь в округе - тогда придется переносить лагерь в другое место. Но разве уговоришь несколько сот людей ради этого отказаться от обильной и лакомой пищи и бросить ее пропадать! И без дальнейших разговоров охотники согласились вести их к месту утренней охоты.

Виллем, Гендрик и с ними Конго вскоре были уже на конях, готовые к ночной охоте.

Они двинулись в путь, сопровождаемые Макорой со всеми его людьми, а Ганс и Аренд остались сторожить лагерь.

Подойдя к тому месту, где утром был убит первый гиппопотам, они спугнули целую стаю стервятников и свору шакалов, которые раздирали тушу; несколько человек остались охранять от хищников то, что могло пригодиться им самим.

По распоряжению Макоры, туземцы захватили с собой длинные и крепкие веревки, свитые из полос кожи носорога, и, когда они подошли к заводи, Макора приказал вытащить на берег туши семи убитых гиппопотамов.

При обычных условиях выполнить его распоряжение было бы просто невозможно, но здесь берег был ровный, отлогий, за дело взялись добрых полторы сотни людей - и дружными усилиями, ловко и умело орудуя канатами, они справились с этой почти неразрешимой задачей.

Потом мужчины принялись свежевать туши и разрубать их на части, а тем временем женщины и дети разводили костры и готовили все необходимое для грандиозного пира.

Люди работали до поздней ночи. Все мясо, которое не пошло для сегодняшнего пира, разрезали на длинные тонкие полосы, чтобы потом провялить их на солнце, а зубы гиппопотамов поступили в полную собственность молодых охотников.

В ту ночь Виллему и Гендрику не пришлось пускаться в дальний путь, чтобы заняться своим любимым делом - охотой.

Львы, гиены и шакалы издалека почуяли убитых гиппопотамов и, подкравшись к заводи, громко выражали свое недовольство тем, что их не пригласили на пиршество. Несмотря на то что здесь собралось столько людей, зловещий хохот гиен слышался совсем близко. Они, видно, собирались напасть.

В течение некоторого времени Виллем и Гендрик стреляли почти беспрерывно, и наконец отвратительные хищники стали осторожнее и отступили на безопасное расстояние.

У охотников не было ни малейшего желания тратить время и пули, чтобы убивать зверей без разбору. Они хотели стрелять лишь такую дичь, которая могла бы вознаградить их за далекое путешествие; поэтому они скоро перестали палить по гиенам и шакалам. Они отъехали от заводи и направились по берегу туда, где накануне видели гиппопотамов.

Гиппопотамы обычно выходят на сушу пощипать травку ночью, поэтому теперь охотники рассчитывали увеличить число своих побед - и их надежды сбылись.

В полумиле от того места, где они оставили Макору, пировавшего со своими соплеменниками, Виллем и Гендрик увидели равнину, залитую серебряным лунным светом. По равнине лениво бродило десятка полтора теней. Охотники пригляделись и, убедившись, что это гиппопотамы, осторожно двинулись к ним.

Не подозревая, чем им грозит приближение всадников, животные не обращали на них ни малейшего внимания и не пытались уйти, пока охотники не подъехали совсем близко.

- Вот тот - самый большой, - прошептал Виллем, показывая на громадного самца, который пасся не дальше чем в ста шагах от них. - Я им займусь. А ты, Гендрик, возьми на мушку другого, выстрелим одновременно.

С этими словами он поднял свой тяжелый смертоносный громобой, прицелился и выстрелил. Огромное животное зашаталось и попятилось: пуля пробила его голову.

То не было попыткой отступить к воде, бежать в страхе перед опасностью, гиппопотам уже ничего не сознавал, он был при последнем издыхании.

Пятясь задом, гиппопотам протащился каких-нибудь десять ярдов от того места, где его подстрелили, потом тяжело рухнул на землю, опрокинулся на бок и остался недвижим.

Гендрик выстрелил почти одновременно с Виллемом; но в первую минуту гиппопотам, в которого он целился, повел себя так, словно это его нимало не касалось. Вместе с остальными он затрусил прямиком к воде, пытаясь спастись бегством.

И Гендрик было огорчился: опять Виллему повезло, а ему нет! Но скоро он успокоился: они заметили, как один из бежавших к реке гиппопотамов споткнулся и упал.

Всадники перезарядили ружья, подъехали к упавшему животному и увидели, что оно бьется, пытаясь подняться.

Первым выстрелом Гендрик ранил гиппопотама в правое плечо и теперь вторым положил конец его тщетным усилиям и самому его существованию.

Но охотникам было мало этого. Они въехали под сень деревьев, спешились и залегли, ожидая, не покажутся ли гиппопотамы снова на равнине. И они опять не обманулись в своих надеждах. Время от времени до них доносилось глухое ворчание вынырнувшего из воды гиппопотама, а немного спустя они увидели, что три огромных зверя медленно движутся в их сторону. Оба охотника дождались, пока шедший впереди гиппопотам не оказался всего в нескольких ярдах от них, и выстрелили почти одновременно.

С воплем, напоминающим сразу и хрюканье кабана и ржание лошади, гиппопотам повернул к берегу, но не побежал, а начал медленно кружиться на одном месте, как собака, которая собирается лечь спать. Так и он - покружился и лег, чтобы никогда уже не подняться.

В ту ночь Виллем с Гендриком подстрелили еще трех гиппопотамов. Таким образом, они убили за одни только сутки четырнадцать штук. Макора сказал, что его племени за целых два года не удалось убить так много гиппопотамов.

Глава XVII

В СТРАНУ ЖИРАФОВ

Уже больше месяца они охотились на гиппопотамов, и Виллему не терпелось заняться наконец делом, ради которого он затеял все это путешествие.

У них накопилось добрых семьсот фунтов превосходной кости, но, несмотря на такие успехи, им уже начала надоедать эта охота - из удовольствия она превратилась в деловое предприятие.

Несколько раз они беседовали с Макорой о жирафах и поняли, что поймать детенышей живьем совсем не просто: на это потребуется немало труда и изобретательности.

Выследить жирафов, догнать их и подстрелить ничего не стоит; иное дело поймать их малышей невредимыми. На это, судя по рассказам Макоры, у охотников уйдет все время, оставшееся до возвращения домой, в Грааф-Рейнет.

Имя, слава, вознаграждение - все, чего так жаждал Виллем, зависело от того, сумеют ли они доставить голландскому консулу двух молодых жирафов. Гендрику и Аренду не терпелось вернуться к своим невестам, а Ганс мечтал о путешествии в Европу.

Поэтому все с радостью согласились, когда Виллем предложил двигаться дальше.

Они сказали о своем намерении Макоре и этим очень его встревожили.

- Я не могу отпустить вас одних, - сказал он. - На пути к моей родине вас ждут опасности, а может быть, и смерть. Вместо того чтобы поймать живьем жирафов, вы, пожалуй, еще сложите там свои головы. Вам нельзя идти одним. И раз уж мы сами не можем добыть для вас детенышей жирафов, я пойду с вами, и мои лучшие воины будут помогать вам. Быть может, тиран Мосиликатсе убьет нас всех, но все равно я иду с вами. Макора не отпустит друзей одних, он разделит с ними опасность. Завтра мои воины будут готовы.

Таков был, по словам Конго, смысл речи Макоры. Молодые охотники давно уважали вождя за все, что он сделал для них, и теперь были тронуты новым доказательством его дружбы.

Макора готов был покинуть свой дом и отправиться чуть ли не за двести миль, а ведь от этого путешествия он не получит никакой выгоды, а потерять может все. И он охотно шел на это из благодарности человеку, который по чистой случайности выручил его однажды из беды.

Предложение Макоры приняли и тотчас начали собираться в дорогу.

Кость, добытую во время охоты на гиппопотамов, решили спрятать пока в надежное место.

Вот, пожалуй, и все, чем должны были заняться перед отъездом молодые искатели приключений. Не так готовились воины Макоры. Они запаслись отравленными стрелами, чинили луки и щиты, оттачивали дротики.

Назавтра, после того как Макора решил сопровождать охотников, он ранним утром выступил из своей деревни во главе пятидесяти трех лучших воинов, и экспедиция двинулась на север.

С собой взяли нескольких быков и нагрузили их сушеным мясом, толченым маисом и другой провизией на дорогу. Гнали и нескольких коров, чтоб не испытывать недостатка в молоке.

Одну из своих вьючных лошадей охотники отдали вождю, и он все время держался подле Виллема.

Места, через которые лежал их путь, были дикие, да и бык - животное не из быстроходных, поэтому продвигались они медленно.

По дороге попадалось много дичи, но охотники не убили ни одного животного просто ради прихоти. Убивали лишь столько, сколько требовалось, чтоб накормить всех свежим мясом; подстрелить антилопу можно было, не тратя и минуты лишней, - их вокруг было множество и притом близко, они подходили на расстояние выстрела.

Дорогой случилось лишь одно происшествие, о котором стоит рассказать.

Было это на шестые сутки, когда путники остановились на ночлег. Один из макололо, сидевший у костра, поднялся, чтобы подбросить хворосту в огонь. Он протянул руку за палкой, валявшейся на земле, и вдруг отпрянул с криком ужаса.

Туземцы, что были поближе, повскакали на ноги, поднялся переполох, и наши охотники не сразу могли понять, что произошло. В конце концов оказалось, что всему виной огромная змея, чуть ли не в восемь футов длиной. Ее подтащили к костру и стали разглядывать. Она извивалась и корчилась, издыхая: кто-то из туземцев раздробил ей голову. Змея была почти черная, и макололо тотчас поняли, какой она породы,

- Пикахолу! Пикахолу! - послышались голоса, и все поспешно обернулись к тому, кто первым на нее наткнулся.

Он поднял правую руку - и все увидели на ладони две глубокие царапины.

У макололо вырвался единодушный вопль - широко раскрытыми глазами они смотрели на несчастного, и взгляды их говорили яснее слов: "Тебе суждено умереть".

Вскоре он весь почернел. Потом у него задергались губы и пальцы, остекленели глаза.

Прошло едва десять минут с тех пор, как его укусила змея, а он уже ничего не сознавал и не чувствовал, кроме смертной муки, и, если б стоявшие вокруг не удержали его, упал бы в костер.

Меньше чем через полчаса он был уже мертв, а змея с искалеченной головой все еще судорожно извивалась по земле.

Воина похоронили на восходе солнца, спустя три часа после того, как он умер; но яд был так силен, что тело начало разлагаться еще прежде, чем его опустили в могилу!

Глава XVIII

ОХОТА НА ЖИРАФОВ

На двенадцатый день после того, как охотники покинули берега Лимпопо, они под вечер добрались до небольшой речки. Макора называл ее Луизой. Он сказал охотникам, что отсюда всего день пути вниз по течению до развалин деревни, где он родился и прожил всю жизнь, кроме последних двух-трех лет, и что его желание увидать родные места почти уже исполнилось.

Макоре было с чем поздравить себя. Выгнав его из родной страны, вождь Мосиликатсе мало что выиграл. Макололо угнали весь свой скот, унесли все добро - грабителю ничего не досталось. Ни один из его племени не остался дома, некому было платить дань завоевателю; земля макололо опустела - на ней теперь хозяйничают одни только дикие звери.

Соплеменники Макоры не стали рабами, они ушли из родных мест, но теперь никто не помешает им навестить их старый дом.

Ловить молодых жирафов вождь макололо предложил так: устроить в каком-нибудь подходящем месте западню - хопо - и загнать туда стадо жирафов; старых убить, а детенышей захватить.

План Макоры был очень хорош, и все единодушно одобрили его.

Место для западни нужно выбрать с умом, так, чтобы на устройство ее потратить поменьше труда и сил. Конечно, вождь сделает это лучше всех, и охотники решили всецело положиться на него во всем, что касалось сооружения хопо.

Макора вспомнил, что видел когда-то подходящее место на несколько миль ниже по течению, и они отправились туда.

Миновали разрушенную, опустевшую деревню, и многие макололо узнали среди мусора и развалин места, где когда-то стояли их дома.

Еще пять миль вниз по течению - и вот они уже у места, где надо устроить западню. Это узкая долина, вернее - овраг, который ведет от большого леса к берегу реки.

И каких только следов здесь нет! Как видно, чуть ли не все зверье со всей округи проходит тут каждый день.

В лесу растет главным образом мимоза. Ее листву жирафы предпочитают всякой другой пище. Здесь много и других деревьев - они пригодятся для устройства загона.

Макора обещал, что его люди начнут сооружать западню на следующий день: выроют ямы и срубят деревья, чтобы поставить ограду.

Виллем спросил:

- Не лучше ли сперва проверить, есть ли в ближайших окрестностях жирафы, а потом уже приниматься за дело?

Макора ответил, что в этом нет надобности: к тому времени, как они построят западню, жирафы, уж конечно, найдутся. Кроме того, он предостерег охотников, чтобы они не стреляли в жирафов, если и увидят их, пока не будет готова западня, а на это, по его подсчетам, уйдет недели две.

Только теперь охотники начали понимать, какое трудное дело они затеяли, и возблагодарили счастливый случай, который привел им на помощь вождя племени макололо. Без Макоры и его людей нечего было бы и пробовать поймать жирафов живьем.

Охотники прекрасно ездили верхом, и им ничего не стоило нагнать жирафов и убивать их сколько душе угодно, но это было бы жалкое развлечение, и даже Виллему оно бы скоро наскучило. Не для этого они пустились в дальний путь.

На другое утро начали устраивать западню, и, чтобы вдохнуть в молодых охотников надежду, что труды их будут не напрасны, Макора показал им следы стада жирафов, которое ночью побывало у реки.

Вождь не позволил своим гостям принимать участие в тяжелой работе, и, чтобы не терять времени попусту, Виллем, Гендрик и Аренд решили проехать вниз по течению.

Ганс остался в лагере. Он был рад случаю пополнить свой гербарий, а заодно пострелять антилоп и другую дичь, чтобы было чем кормить людей Макоры.

С ним остался и Черныш.

Думая, что их поездка продлится всего два дня, Виллем и его друзья хотели отправиться налегке и потому взяли с собой лишь одну вьючную лошадь. Ее поручили заботам Конго, который, разумеется, не отставал от своего хозяина.

Трудно представить себе места прекраснее тех, где они охотились в первый день. Пальмовые и смешанные рощицы разбросаны там и сям по цветущей равнине, и на ней мирно пасутся антилопы гну и каамы. Стаи яркокрылых птиц гнездились, кажется, в ветвях каждого дерева. И куда бы ни глянули наши путники, все представлялось поистине каким-то охотничьим раем.

В тот день молодые искатели приключений впервые увидели гордого жирафа. Семь величественных жирафов не торопясь спускались с холмов, которые пересекали равнину.

- Не шевелитесь! - воскликнул Гендрик. - Может, они подойдут поближе и мы успеем выстрелить в них, прежде чем они нас заметят.

Грациозные животные двигались по освещенной солнцем равнине, словно ожившие башни, и от них ложились на траву длинные тени. Деревья издали казались ниже их высоко поднятых голов. Не дойдя ярдов двести до охотников, жирафы почуяли их, круто повернули и стремительно понеслись прочь.

- Догоним их! - воскликнул Виллем.- Наши кони не устали. Что бы там ни говорил Макора, а я должен убить жирафа!

Все трое вскочили в седла и, оставив вьючную лошадь на попечение Конго, погнались за убегавшим стадом.

Некоторое время всадники не могли нагнать жирафов, которые уносились от них широкими, неуклюжими шагами. Но расстояние, разделявшее их, не увеличивалось, и охотники, не теряя надежды, все подгоняли лошадей.

Так они проскакали мили четыре, и лошади стали уставать, но и жирафы сбавили шаг. Прежняя скорость стала им не по силам.

- Один мой! - крикнул Виллем и дал шпоры коню. Огромный жираф, видно уставший больше других, начал заметно отставать. Скоро охотники почти поравнялись с ним и, отрезав его от стада, дали залп. Казалось, жираф должен был упасть, но нет, он побежал быстрее прежнего, словно выстрелы прибавили ему сил.

Всадники остановились, наскоро перезарядили ружья и, пришпорив коней, опять догнали жирафа.

Снова дали залп. Вилдем целился пониже плеча, остальные - вверх, в голову.

Жираф вдруг остановился и задрожал, словно подрубленное дерево. Голова его бессильно качнулась сперва направо, потом налево. Он пытался устоять на нетвердых ногах, но потерял равновесие и, не в силах больше бороться, рухнул наземь.

Охотники спешились и с гордостью смотрели на распростертое перед ними животное, которое совсем недавно было таким величественным. То был движущийся монумент - и вот он лежит на траве и судорожно бьет ногами в предсмертных муках.

Глава XIX

ЖИРАФ

На свете нет, пожалуй, животного более стройного, с более красивой и гордой осанкой, чем жираф. От его переднего копыта до рогов восемнадцать футов это, говорят, самое высокое четвероногое на земле. Есть несколько видов жирафов. Изящные и величественные, с красивой пестрой шкурой и кротким нравом, они при первом же своем появлении в Европе вызвали большой интерес.

Жираф был хорошо известен древнему Риму и в пышных зрелищах привыкшего к роскоши города играл не последнюю роль; но после падения Римской империи жирафы исчезли из Европы, и на несколько веков цивилизованный мир забыл о существовании этих животных.

О них упоминается вновь лишь в конце XV века. Известно, что во Флоренции среди диковинок Лоренцо Медичи был и жираф.

Египетский паша преподнес жирафа в подарок Георгу IV, и это был первый жираф, которого увидели в Англии. Его привезли в 1828 году, и он прожил около года.

Двадцать четвертого мая 1850 года в зоологическом саду в Риджент-парке появились четыре жирафа. Их привезли с юго-запада Кордофана, и доставка обошлась в две тысячи триста восемьдесят шесть фунтов стерлингов три шиллинга и один пенс.

При взгляде на жирафа кажется, что передние ноги у него почти вдвое длиннее задних, но это неверно; просто плечи у него гораздо массивнее бедер. Голова жирафа непропорционально мала и покоится на постепенно суживающейся кверху шее длиной около шести футов. Если смотреть на него спереди, шея, туловище и передние ноги примерно одинаковой вышины. Задние же ноги, если считать от верха бедра до копыта, редко бывают длиннее шести с половиной - семи футов.

Голова жирафа увенчана парой шишек, которые обычно называют рожками, хотя они совсем не похожи на рога любого другого животного. Они костяные, пористые и покрыты короткой щетиной.

Натуралисты до сих пор не определили, для чего предназначены эти костяные отростки. Они не нужны ни при нападении, ни при защите и не выдержат столкновения в драке.

Глаза жирафа необыкновенно хороши. Они большие и притом более нежные и кроткие, чем прославленные глаза газели; посажены они так, что жираф видит во все стороны, не поворачивая головы.

Жираф на редкость чуток и очень робок, мгновенно замечает опасность, и человек может нагнать его лишь на самом быстроногом коне.

Питается жираф преимущественно листьями и ветками акаций и других деревьев, особенно зонтиковидной акации, которую туземцы называют "мохала", а голландцы - жители Капской колонии - "жирафья акация".

Язык служит жирафу, как хобот слону, своеобразным щупальцем и хватательным органом, но жираф гораздо выше ростом и потому лакомится листьями, растущими так высоко, что слону их не достать.

Кожа у жирафа необыкновенно толстая - нередко до полутора дюймов, - и пробить ее так трудно, что иногда приходится потратить двадцать, даже тридцать пуль, чтобы убить животное. Боль от ран жираф переносит молча - он немой.

Жираф не похож на других зверей и тем, что его шкура с годами темнеет.

Самка жирафа светлее самца и много ниже его ростом. У жирафа есть только один способ самозащиты - он лягается, и удар его копыта гораздо сильнее и опаснее, чем любого другого животного, в том числе и лошади. Выпуклые глаза позволяют ему видеть и то, что происходит сзади, поэтому он бьет врага наверняка; ударом копыта он может раздробить человеку череп или переломать ребра. Но если жирафа не трогать, он - одно из самых безобидных животных.

Это удивительное создание, с таким необычным строением тела, такое быстроногое, сильное, пригодно, конечно, не только для того, чтобы щипать листья акации, но какое найти ему применение, человек пока не знает,

Глава XX

ОНИ СПАСАЮТСЯ БЕГСТВОМ

Оставив наконец тело жирафа там, где он был убит (Виллему непременно хотелось повезти его с собой), охотники отправились на поиски реки. Они обрадовались, увидав невдалеке Луизу или другую точно такую же речку, и поехали берегом, отыскивая место, где можно было бы напоить лошадей; после долгой погони за жирафами их томила жажда.

Проехали уже с полмили, а берег был все так же крут и неприступен. Но неподалеку охотники увидали небольшое озерцо и сделали привал, чтобы дать лошадям немного отдохнуть, да и накормить их тоже было пора.

Вокруг озерца пышно разрослась трава, и лошади могли попастись час, другой. Их расседлали и пустили щипать траву.

- Я думаю, Конго догадается все упаковать и пойдет за нами, - сказал Гендрик.

- Да, наверно, - ответил Виллем. - По-моему, часа через два он будет здесь.

- А ты уверен, что он разыщет нас?

- Конечно, - ответил Виллем. - Он знает, что мы отправились вниз по течению, и река сама поведет его. А если и нет, ведь с ним Следопыт. Пойди мы сейчас вверх по реке, мы бы встретили его на полдороге.

- Но нам незачем идти вверх, - сказал Гендрик. - Нам надо идти вниз по течению.

- Тогда лучше дождемся его здесь.

Разговаривая так, они вдруг услыхали глухой, но мощный звук, и им почудилось, что сама земля задрожала у них под ногами.

Деревья в ближайшей роще зашатались, некоторые пригнулись к самой земле, словно вдруг налетел бешеный ураган.

Лошади встревожились - вздернули головы, захрапели и стали кидаться из стороны в сторону, словно не зная, куда спасаться.

Еще минута - и из-за шатающихся деревьев выступили слоны. Очутившись на равнине, почти все они громко затрубили.

Лошади поскакали прочь, и охотники погнались за ними - ведь от того, поймают ли они лошадей, зависела их жизнь.

Но почти тотчас погоню пришлось бросить. Слон, шедший впереди, кинулся на людей, и теперь впору было думать лишь о собственном спасении.

Остальные слоны двинулись за лошадьми; казалось, все они бешеные, кроме трех-четырех, которые остались у озера.

Самая жизнь охотников была в опасности. Остановить вожака и обратить слонов в бегство мог лишь меткий залп. Эта мысль пришла в голову всем троим. Они разом прицелились и выстрелили в бегущего на них слона. Но пули их пропали понапрасну.

От этой попытки задержать его слон только пришел в ярость и, затрубив еще громче, еще оглушительнее, прибавил шагу.

Перезаряжать ружья уже не было времени, и охотники снова побежали, с ужасом понимая, что вот-вот гигант нагонит их и не один, так другой падет жертвой преследователя.

Охотники со всех ног неслись к реке. Стоило им кинуться в любую другую сторону - и они напоролись бы на клыки остальных слонов. Слонов привлек рев раненого товарища, и они теперь яростно преследовали людей.

Охотникам удалось добежать до реки, и они уже хотели броситься вплавь, но тут Аренд подал новую мысль.

- За мной! - крикнул он и побежал по стволу поваленного тополя, лежащему поперек течения.

Разъяренный слон был уже так близко, что, когда Виллем, отступавший последним, стал взбираться на поваленное дерево, он почувствовал, как хобот слона коснулся его ноги.

Макушка дерева опустилась в воду на несколько футов ниже берега, за который оно еще цеплялось корнями, и им пришлось, как выразился Гендрик, взбираться по стволу вниз.

Ветвями упавший тополь опирался на камни посреди реки, и поэтому его не снесло течением, хотя здесь оно было очень быстрое.

На некоторое время охотники очутились в безопасности, и, хотя при обычных обстоятельствах их положение никто бы не назвал приятным, они были несказанно счастливы: так всегда чувствуешь себя, когда только что избежал гибели.

Слон неистово рвал вывороченные корни тополя, тщетно пытаясь добраться до охотников. Они оказались в осаде, но в ближайшее время им не грозила опасность столкнуться лицом к лицу с врагом.

Охотники внимательно осмотрели свое убежище и убедились, что основание скалы, на которую опиралась верхушка дерева, составляет не более тридцати футов в окружности, а вершина вдвое меньше - диаметр ее всего около десяти футов.

Этого было достаточно, чтобы все трое могли стоять на скале, но и только; зато ветви тополя оказались такими крепкими и длинными, что можно было сколько угодно лазить по ним, как лазили бы обезьяны, окажись они на месте наших охотников.

Что касается врага, он, видно, сразу понял, что люди оказались в безопасности, и минуту, другую словно обдумывал, не снять ли осаду.

Между тем охотники немного отдышались после отчаянного бега и стали перезаряжать ружья - нужно было быть наготове.

И, словно разгадав их намерения, слон спокойно двинулся от реки.

- Ушел! - сказал Виллем. - Но нам лучше не спешить. Я не прочь бы еще немного отдохнуть.

- Надеюсь, мы останемся здесь не дольше, чем сами захотим, - заметил Гендрик. - Только не надо двигаться с места, пока все стадо не уйдет отсюда. Эти слоны какие-то бешеные, мы таких еще никогда не встречали: они совсем не боятся людей!

Скала, на которой стояли охотники, была на несколько футов ниже берега реки, поэтому они не видели, что происходит на равнине.

Аренд предложил вернуться назад по стволу тополя и, если слон еще в пределах досягаемости, выстрелить по нему на прощанье. Виллем и Гендрик запротестовали. Они предпочитали оставить слона в покое - пусть уж уйдет, если сам собрался уходить.

Через несколько минут Аренд снова предложил подняться и поглядеть, тут ли слон. Но его товарищи опять воспротивились.

- Нет, еще рано, - сказал Виллем. - Нам нельзя показываться. Может, он все еще стережет нас - и, если увидит тебя, пожалуй, вообразит, что нам не терпится удрать. Это лишь подстрекнет его задержаться здесь. Надо быть поосторожнее - такой враг не глупей человека.

Прошло еще полчаса, и Виллем поднялся по стволу, так что его голова оказалась на уровне берега. Одного взгляда оказалось достаточно. Когда он обернулся к своим товарищам, лицо его было мрачно.

- Так я и думал, - сказал он, - слон все еще здесь. Он сторожит нас. Он хочет отомстить, и, думается мне, он свое возьмет. Пока можно будет выбраться отсюда, мы тут с голоду помрем.

- Где он? - спросил Гендрик.

- Да тут, у озера, принимает душ. Но я видел, он все время поглядывает в нашу сторону.

- Он один? - спросил Аренд.

- Да, похоже, что остальные ушли. У озера он один. Он ранен, но двигается довольно быстро, и, пока мы не убьем его, нам не выйти на равнину.

Никто не ответил. Виллем снова перешел на скалу, и все трое взялись за ружья, готовясь стрелять по врагу.

Глава XXI

ДИЧЬ, КОТОРУЮ НЕЛЕГКО УБИТЬ

Снова Виллем вскарабкался по стволу. На этот раз он прихватил свой громобой, и двое друзей не отставали от него. Слон все еще был у озерка; чтобы заставить его подойти ближе, Виллем показался над берегом. Однако хитрость не удалась. Слон видел его, но инстинкт или, быть может, почти человеческий разум подсказал ему, что не стоит нападать на людей, пока они не покинули свое убежище.

- Отсюда стрелять нет смысла, - сказал Виллем. - Надо подобраться к нему поближе. Не стойте на дороге: очень возможно, что мне опять придется от него удирать.

От упавшего тополя до озерка было ярдов сто. Пройдя около трети этого расстояния, Виллем остановился.

С философским спокойствием слон ждал его приближения - видно, он решил подпустить охотника так близко, как тому будет угодно.

Стоял он так, что Виллем не мог прицелиться в бок, как целился всегда; но слон не менял позы, и пришлось стрелять в голову.

Едва раздался выстрел, слон взревел и ринулся на охотника.

Виллем помчался к поваленному дереву и перебежал в безопасное место, когда слон уже настигал его.

И тотчас в громадное тело слона впились еще две пули; это выстрелили Гендрик и Аренд, но слон, казалось, ничего и не заметил.

Пока они перезаряжали ружья, слон опять отошел к озеру. Там его настигли еще семь пуль, но он ни разу больше не попытался хотя бы подойти к убежищу, где скрывались его мучители.

До захода солнца оставалось только два часа, с юго-западашли тяжелые, темные тучи. Тринадцать выстрелов дали охотники по слону, но, казалось, он все еще был невредим. Им грозило так и остаться под стражей. В своем ненадежном убежище - в ветвях упавшего дерева на середине реки - они застрянут на всю ночь, а ведь надвигается жестокая буря. Они выстрелили еще трижды, но все напрасно. А вот и дождь - он полил как из ведра.

Они не раз попадали под сильный ливень, но такого никто не мог припомнить.

Теперь им было не до того, чтобы пытаться прорвать осаду. Они думали только о том, как бы сохранить сухими порох и ружейные замки.

В угасающем свете дня Виллем еще раз вышел на разведку и убедился, что слон по-прежнему терпеливо караулит их.

Над рекой опустилась ночь, и в густой тьме они едва различали друг друга, а яростный ливень все не унимался. Вот когда можно бы незаметно ускользнуть от тюремщика, но теперь они уже не хотели этого. Как-никак, слону пришлось нелегко, в нем засело столько пуль, что вряд ли он дотянет до утра. Они подождут, пока он не испустит дух, и завладеют его великолепными бивнями.

Прошел час, другой, третий, а дождь все еще лил, хотя уже с меньшей силой.

- Не нравится мне все это, - сказал Гендрик. - Право же, Чернышу и Конго, когда они сидели в яме, было немногим хуже. Хотел бы я знать: неужели слон все еще стережет нас? Не улизнуть ли нам, как по-вашему?

- Об этом и думать нечего, - ответил Аренд. - Даже если слон и ушел, нам в такой тьме не найти лошадей. А если он все еще поджидает нас, мы и в пяти шагах его не разглядим, а уж он-то нас увидит. Лучше останемся тут до утра.

- Правильно, Аренд, - поддержал Виллем. - Из наших ружей сейчас не очень-то постреляешь, и, если на нас нападут, мы окажемся беззащитными.

Мнение Аренда взяло верх: решили остаться на скале до утра.

Дождь лил всю ночь, охотникам негде было от него укрыться, и они промокли до нитки. Томительно тянулось время. Они уже начали всерьез сомневаться, придет ли когда-нибудь утро, но оно все-таки настало.

Первые слабые проблески зари окрасили небо на востоке, и тут охотники со страхом услыхали громкий треск ветвей: еще мгновение - и мост, по которому они добрались до скалы, стало сносить течением!

- Берегитесь! - закричал Аренд. - Дерево поплыло. Держитесь подальше от ветвей, а то нас тоже снесет!

Все вместе они кинулись на самую вершину скалы и добрались до нее как раз вовремя, чтобы избежать опасности, о которой предупреждал Аренд, а еще через минуту они оказались отрезанными от берега.

Рассвет застал их на крошечном каменном островке - троим едва было где стать. Река вздулась, поднялась, вода уже касалась их ног и грозила подняться еще выше. Положение не из приятных! Вот-вот и их унесет потоком вслед за предательским мостом.

Теперь они уже не вспоминали про слона. Да они и не могли бы до него добраться: словно Прометей, они были прикованы к скале.

Даже если бы хватило сил справиться с бурным течением, берега так высоки, что на них не взберешься. Все трое умеют плавать, и можно бы поплыть вниз по течению в надежде добраться до отлогого берега. Это, конечно, выход из трудного положения, но одно плохо: придется оставить здесь ружья, и тогда их уже не вернешь. Разве что удастся издали поглядеть, как они лежат там, на скале. Нет, с оружием они ни за что не расстанутся. Это ведь значило бы, что с охотой покончено!

Кроме того, течение реки здесь быстрое, бурное, очень сильное. Оно понесет их со страшной скоростью. А впереди пороги, острые, зазубренные, - если налетишь на них, изранишься, а то и совсем разобьешься, и вряд ли всем троим удастся добраться до берега невредимыми.

- Нет, не хочется мне пускаться в это плавание, - сказал Гендрик. - И вот еще почему. Вчера, когда мы бежали сюда, я видел двух огромных крокодилов. Тут их, наверно, десятки.

- Останемся пока здесь, - сказал Аренд. - Крокодилы всегда голодны, а мне вовсе не хочется попасть им на обед.

- Согласен, - поддержал его Виллем. - Я еще не настолько голоден, чтобы расстаться с моим громобоем.

Предложение было принято единогласно, и они остались на месте. Но терпение начало изменять им. Солнце уже поднялось высоко. Оно палило нещадно, словно все его лучи, как в фокусе, сошлись в той каменной точке, на которой стояли наши три охотника. Казалось, никогда еще им не было так жарко и никогда их так не мучил голод. Гендрик и Аренд просто с ума сходили от жары и голода, один лишь Виллем сохранял остатки хладнокровия.

- Неужели слон все еще стережет нас? - заметил он. - Тогда он просто старый дурень, как Черныш называет Конго. Очень сожалею, что мы не можем отдать ему визит и поблагодарить за столь затянувшееся бдение.

Виллем пытался острить, он хотел развеселить своих павших духом товарищей. Но все было напрасно. Никто даже не улыбнулся в ответ.

Глава XXII

ВРОЗЬ

Весь этот долгий день оставались охотники на каменном островке. Они больше не боялись, что их смоет потоком. Вода уже не поднималась, но и спадать еще не начала.

Солнце уже стояло в зените и жгло сильней прежнего. Охотники буквально поджаривались на своей каменной сковородке. Это становилось невыносимо.

- Неужели мы проторчим здесь еще одну ночь? - нетерпеливо спросил Гендрик.

- Похоже на то, - мрачно ответил Виллем.

- А завтра что будем делать? - спросил Аренд. - Вряд ли завтра нам будет легче выбраться отсюда, чем сегодня.

- Да, верно, - сказал Виллем. - Надо что-то придумать. Не век же сидеть здесь, как в тюрьме! Что можно сделать, как по-вашему?

- Вот что, - предложил Гендрик. - Пусть кто-нибудь один поплывет вниз по течению и поищет место, где можно вылезти на землю. Если он выплывет благополучно, он сушей опять поднимется сюда, выберет лиану подлиннее - они тут с каждого дерева свисают, - раскачает и забросит на камень, а другие двое постараются ухватить конец. Таким способом мы все и выберемся.

- Неплохо придумано, - отозвался Аренд. - Но только кто из нас поплывет? Я, например, готов рискнуть.

- Конечно, риск большой, - сказал Гендрик. - Но ведь и оставаться здесь опасно - нам грозит голодная смерть.

- Совершенно верно, - поддержал Аренд. - Не знаю, как на ваш вкус, а по-моему, пускай уж лучше меня слопает крокодил, чем я сам помру с голоду. Так что я с удовольствием отправлюсь. Если часа через три-четыре вы не увидите меня на берегу, значит, либо мною пообедал крокодил, либо я разбился о камни.

Гендрик и Виллем и слушать не хотели о таком самопожертвовании; некоторое время они спорили, кому плыть, и каждый утверждал, что плавает куда лучше других - уж конечно, при иных обстоятельствах никто из них не стал бы так говорить.

Каждый настаивал на своем праве рискнуть жизнью, и ни один не хотел уступить, пока наконец не решили кинуть жребий.

Так и сделали, и Гендрику, которому впервые пришел в голову этот план, выпало на долю осуществить его.

- Вот и хорошо! - обрадовался Гендрик, когда все было решено. - Ведь я сам все это придумал, я и сделаю. Ну, за дело!

Он быстро разделся, пожал руки Аренду и Виллему, прыгнул в поток - и стрелой унесся прочь, подхваченный стремительным, бурным потоком.

С тревогой глядели ему вслед друзья, но не прошло и трех минут, а он уже исчез из глаз.

Два часа Аренд и Виллем провели в тревожной неизвестности. Потом прошло еще два часа, и их объял ужас.

- Уже смеркается, - сказал Аренд. - Если до ночи Гендрик не вернется, я поплыву за ним.

- Что ж, можно и поплыть, пока у нас есть силы, - отозвался Виллем. - Если ты поплывешь, я с тобой. Двинемся вместе. Как по-твоему, сколько еще надо ждать?

- По-моему, немного. Уж конечно, на протяжении мили он мог найти место, где можно выбраться на берег. А много ли надо времени, чтобы проплыть одну милю по течению реки! Видел, с какой скоростью его понесло? Гендрик вернется очень скоро... или совсем не вернется.

Прошел еще час, а Гендрика все не было.

- Останься здесь, Виллем, - предложил Аренд. - Я поплыву один.

- Нет, - ответил знаменитый охотник. - Поплывем вместе. Когда-то я думал, что, пока жив, ни за что не расстанусь со своим ружьем, да, видно, придется. Больше ждать нельзя. Слабеешь, с каждым часом сил становится меньше.

Они разулись и уже хотели прыгнуть в воду, как вдруг до них донесся хорошо знакомый голос.

На берегу, как раз напротив их каменного островка, появился Конго верхом на лошади.

- Не бойтесь, баас Виллем! - крикнул он. - Я скоро вернусь! - И ускакал.

И тотчас, как будто объясняя его исчезновение, громко затрубил слон.

- О Господи! - воскликнул Аренд. - Сколько еще нам тут сидеть?

- Наверно, до завтра, - ответил Виллем. - Быстрее Конго не обернется: ему надо проскакать до лагеря и обратно.

- Неужели он ускачет, даже не попытавшись нас выручить?

- Конечно. Что он тут сделает один? Ничего. Он это понял, вот и поскакал за подмогой. Слона ему в одиночку не убить. Да и не будь тут слона, Конго не мог бы снять нас со скалы.

- До берега ярдов двадцать. Добраться-то можно, только для этого нужен канат. И лианы годятся, но Конго их не заметил. Он, видно, с первого взгляда понял, что одному здесь не справиться, и поскакал в лагерь за подмогой.

- Надеюсь, - сказал Аренд. - Если так, нам нечего бояться за себя. Просто нужно набраться терпения и ждать. Одно меня тревожит - Гендрик.

Виллем не ответил, и Аренд понял, что он уже почти потерял надежду снова увидеть Гендрика.

Медленно зашло солнце, и над бурной рекой снова опустилась ночь.

Даже если бы охотников не мучил голод, тревога все равно не дала бы им уснуть. Воды у них было вдоволь, даже слишком много, хотя доставали ее не без труда: черпать приходилось пороховницей, из которой для этого высыпали порох.

Снова настало утро, и солнце взошло такое же яркое и жгучее, как накануне, и чем выше поднималось оно в безоблачном небе, тем беспощадней жгли его лучи.

Еще несколько часов - и вернется Конго... А вдруг он вовсе не вернется? Они уже знали, что в Африке всякая поездка - дело опасное, недаром они снова попали в беду. Вдруг ему что-нибудь помешает добраться до лагеря?

Теперь они уже не сомневались, что с Гендриком стряслась беда, быть может, он даже погиб.

И, словно для того, чтобы окончательно уверить их в этом, около скалы, на которой они стояли, появились три крокодила. Они не спешили плыть дальше должно быть, надеялись в скором времени полакомиться человеческим мясом.

При виде этих тварей Виллем вышел из себя. Вот какая судьба, быть может, постигла Гендрика, вот что, возможно, ждет их обоих!.. Он схватил громобой, высыпал отсыревший порох и зарядил ружье снова. Потом прицелился в глаз одного из мерзких гадов и спустил курок.

Прогремел выстрел. Крокодил тяжело нырнул в воду и так заметался, что стало ясно: охотник не промахнулся!

Крокодил вынырнул, перевернулся в воздухе, потом снова ушел в воду и стал с такой быстротой кружить на одном месте, что Виллема и Аренда, смотревших на его агонию, обдавало брызгами с головы до ног.

Два других крокодила поплыли вниз по течению, и, провожая их взглядом, братья думали об одном и том же.

Мысли обоих были о Гендрике. Спустимся же и мы вниз по течению и посмотрим, что с ним сталось.

Глава XXIII

ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

Когда Гендрик расстался с друзьями и очутился в воде, ему не пришлось тратить много сил на то, чтобы плыть. Легких движений рук и ног было довольно, чтоб держаться на поверхности, а течение несло его с такой скоростью, что он надеялся быстро доплыть до цели.

Наверно, скоро он доберется до какого-нибудь места, где берег не так уж неодолимо крут и высок, а течение все-таки не настолько сильное, чтобы он не смог приблизиться к берегу.

Гендрик проплыл мимо нескольких скал, и ему стоило большого труда не разбиться об одну из них - так стремительно несла его река.

Уже около мили отделяло Гендрика от оставшихся позади друзей. Как он и ожидал, берега становились все более отлогими, и он решил, что пора выбираться на сушу.

Но река по-прежнему быстро мчала свои воды, и, пока Гендрик успевал на фут приблизиться к берегу, его сносило еще на несколько ярдов вниз по течению.

В сознании Гендрика наконец пробудилось смутное предчувствие опасности, о которой он и не подумал, пускаясь в путь. Он предвидел что угодно, но не это! До сих пор все шло хорошо: он не разбился о скалы, не попался крокодилам. Но он уже знал, что ему грозит новая и, быть может, еще более серьезная опасность. Его сносило так быстро, что он понял: воды катятся по наклонной, и вот впереди уже слышится шум водопада! Сперва это была лишь догадка, но вскоре не осталось никаких сомнений. Гендрик стрелой несся к краю водопада. Собрав все свои силы, он попытался выплыть к берегу в том месте, где было не слишком круто.

Это ему почти удалось. Еще десять футов - и он бы ухватился за нависшие над водой кусты. Но как ни мало было это расстояние, Гендрик не смог его одолеть, и жадная пучина снова потянула его.

На самом краю обрыва, откуда река низвергалась вниз, он заметил острый камень, выступающий из воды фута на три... Не столько все старания пловца, сколько счастливый случай помог ему - течение проносило его совсем близко. Дотянувшись до скалы, он ухватился за нее обеими руками и лишь так смог удержаться. Вода протащила его вокруг скалы, пока все тело его не вытянулось по течению и ноги не повисли над водопадом. Хотя скала разбивала течение и ослабляла его напор, Гендрику пришлось напрячь все силы, чтоб его не смыла вода. Немного погодя ему удалось найти место для ног. На скале оказался небольшой выступ: Гендрик поставил одну ногу, а другой оперся о вершину. Попытка добраться до берега неминуемо стоила бы ему жизни. Земля была совсем близко, на расстоянии прыжка, но, чтобы прыгнуть, надо сначала твердо стать на ноги, а для этого не хватало места.

Шли часы, и стоять в такой утомительной и неудобной позе становилось все труднее. Передохнуть он мог лишь одним способом: снова спуститься в воду, обхватив скалу обеими руками. Но больше двух-трех минут так не отдохнешь если это вообще можно назвать отдыхом, - и Гендрику приходилось снова взбираться на скалу.

"Здесь, по крайней мере, нечего бояться крокодилов, - подумал он в одну из таких "передышек". - Может быть, какого-нибудь и занесет сюда, но он все равно не успеет схватить меня, даже если будет умирать с голоду". Так он промучился всю ночь.

Рассвело, и снова он терзался, глядя на берег, до которого рукой подать, но который так недостижим, словно Гендрика отделяет от него поток в несколько миль шириной.

Нет, видно, судьба не пощадит его.

Раз невозможно добраться до берега, попробуем поглядеть вниз. Вытянув шею как только мог, Гендрик посмотрел, куда низвергаются воды реки. Глубина была футов тридцать. Внизу все пенилось, но уже чуть дальше река несла свои воды плавно, спокойно, словно отдыхала после бешеного прыжка.

"Не отдаться ли на волю течения?" - подумал Гендрик. Будь он уверен, что внизу глубоко, он бы мгновенно решился. Ну, а если там острые камни? Ведь тогда разобьешься насмерть. Да и берега внизу крутые. Пожалуй, еще не скоро выберешься на сушу, придется долго плыть. А после того как водопад сбросит его с тридцатифутовой высоты, нелегко ему будет держаться на поверхности. И, уж во всяком случае, долго плыть он не сможет.

Гендрик взвешивал, сомневался и наконец решил отказаться от этой опасной попытки.

Как ни тяжело ему приходилось, он не забывал о друзьях, оставшихся на скале.

Скорей всего, Виллем и Аренд поплывут вслед за ним. Пожалуй, кто-нибудь из них уже и поплыл, а может, и оба. И ночью их могло унести в водопад, а он в темноте ничего не заметил...

Время шло, и Гендрик так истерзался, что стал терять надежду на спасение. Он едва устоял перед искушением положить всему конец, отдав свое тело во власть потока. Но образ Вильгельмины, мелькнувший перед его мысленным взором, отогнал демона-искусителя.

Как добрый ангел, явилась она ему и повелела надеяться и ждать. И он подчинился.

Глава XXIV

СНОВА ВМЕСТЕ

Время шло. Виллем и Аренд на своем каменном острове терпеливо ждали возвращения Конго. Они не сомневались, что он поможет им и не заставит их ждать ни одной лишней минуты; но он уехал на ночь глядя, а это опасное время для путешествий. Он мог бы уже побывать в лагере и вернуться: времени прошло немало. Сестрица Анна и та, стоя на сторожевой башне замка Синей Бороды, не глядела на дорогу так пристально, как они; не отрывая глаз, следили они за берегом: не появится ли Конго. И они дождались! Около полудня они услыхали крики, и вскоре на берегу показались Ганс, Конго и Макора. С Макорой пришли человек десять туземцев. Они тащили длинные канаты, которые Конго велел захватить с собой.

- Где Гендрик? - прежде всего спросил Ганс с дрожью в голосе.

- Не знаем, - был ответ. - Он поплыл вниз по течению, он надеялся выбраться на берег. Мы очень боимся, что с ним что-то случилось.

Пока три друга тревожно совещались, Макора с несколькими своими людьми прошел берегом вверх по течению.

У самого берега росло когда-то высокое, футов в пятьдесят, дерево. Много лет назад оно упало, и теперь ствол лежал мертвый, высохший. Накрепко обвязав один конец ствола канатами, его столкнули в реку с таким расчетом, чтобы его снесло к скале, где стояли Виллем и Аренд. Другой конец каната крепко держали несколько туземцев.

Течение подхватило бревно и мгновенно прибило его к скале; люди изо всех сил натянули канат и придержали бревно, чтобы его не понесло дальше.

С кошачьей ловкостью Виллем и Аренд прыгнули на бревно, уселись верхом; их подтянули к берегу и в целости и сохранности втащили наверх.

Первое, что они увидели, была туша слона, в которого они всадили столько пуль.

Он все-таки сдался. Даже гнев и жажда мщения не спасли его от смерти.

Теперь Виллем и Аренд уже не беспокоились о себе, но они всё больше тревожились об исчезнувшем друге. Их мучил голод, усталость, но они не хотели и думать о еде, пока не разыщут Гендрика.

Ничто другое, кроме разве уважения к себе, не живет в душе человеческой так долго и упорно, как надежда, даже если надеяться больше не на что.

С тех пор как Гендрик расстался с ними, прошло уже больше суток. Увидят ли они его когда-нибудь снова живого или мертвого? Сто против одного, что нет. Но они все еще не теряли надежды.

Захватив еды, чтобы поесть дорогой, они отправились вниз по течению. Многим туземцам явно не хотелось идти. Они только что прошли около тридцати миль за несколько часов и, разумеется, устали. Но не только поэтому они отправлялись в путь с такой неохотой. Им уже сказали, что Гендрик поплыл вниз по течению, и, так как ими руководил здравый смысл, а не дружеские чувства, они не надеялись найти его. Ведь они хорошо знали эти места и этот водопад и были уверены, что пловцу не миновать пропасти и что река уже уносит его безжизненное тело к океану.

Проехав немногим больше мили вниз по течению, Виллем выстрелил. Эхо раскатилось далеко вдоль берегов. Все замерли, прислушиваясь, не откликнется ли Гендрик.

И он откликнулся.

Издали донесся слабый человеческий голос. С радостным криком все три охотника бросились вперед, и немного погодя Ганс позвал:

- Гендрик!

И в ответ с реки послышалось:

- Я здесь! Сюда!

Еще через минуту они уже стояли в нескольких футах от того, кого разыскивали, и с одного взгляда поняли, почему он не вернулся к ним на выручку...

Подошли макололо с запасами еды, голодные охотники наелись досыта, и потом все вернулись к убитому слону.

Раскинули лагерь, разложили костры и стали располагаться на ночь; а туземцы наслаждались своим любимым блюдом - запеченной слоновьей ногой.

Теперь пришла очередь Конго рассказать о своих приключениях.

Когда охотники ускакали от него, погнавшись за жирафами, он часа два или три дожидался их. Потом пошел по следу, но, так как приходилось вести на поводу вьючную лошадь, он двигался медленно.

Ночь застала его возле убитого жирафа. В темноте следов не видно, и он до утра оставался на месте.

А утром начался ливень и почти смыл следы, так что даже пес Следопыт с трудом их отыскивал. Немного погодя Конго увидел, что следы лошадей разделились и ведут в разные стороны. Он шел по одному следу, пока не наткнулся на лошадь, но на ней не оказалось ни седла, ни поводьев, ни всадника.

Это была лошадь Виллема, которая ускакала, напуганная появлением слонов.

Значит, не здесь надо искать хозяина. И Конго вернулся туда, где следы лошадей разошлись. Так он добрался до места, где слон впервые кинулся на охотников. Потом Конго вышел к реке и сразу увидал охотников на их каменном островке. Раненый слон, все еще не снявший осады, кинулся на Конго, и ему пришлось спасаться бегством, но и того, что он успел увидеть, было довольно: он понял, что надо спешить в лагерь за подмогой, и вот привел ее...

Ночь у озера прошла спокойно.

Счастливые тем, что они опять вместе, друзья, наверно, не сомкнули бы глаз, если бы не безмерная усталость.

Видя, как они измучены, Ганс и Макора не стали требовать подробного рассказа о всех опасностях, которые они пережили, и было еще совсем рано, когда лагерь погрузился в сон.

Итак, у них пропали две лошади. Это была для охотников большая потеря. Зато сами они спаслись, спаслись просто чудом, и никто из них не был в обиде на судьбу.

На другое утро они поехали обратно, туда, где сооружалась западня для жирафов. Черныш ждал их с величайшим нетерпением. Он бурно обрадовался, увидев их снова живыми и здоровыми, и объявил, что они еще дешево отделались. Могло быть и хуже, раз их проводником был Конго!

Глава XXV

НОЧЬ ОШИБОК

На сооружение западни нужно было около двух недель, и Виллем решил пока снова отправиться на охоту. Вокруг было очень много дичи, но вождь настаивал, чтобы они не охотились поблизости, так как выстрелы выдадут их.

В рощах акации они видели жирафов, их следы были и на берегу реки.

Макора говорил, что, если жирафов спугнуть, они уйдут из этих мест раньше, чем будет готов загон.

Виллем был охотник, и приехал он не для чего-нибудь, а охотиться. Сидеть сложа руки целых две недели он просто не мог и, взяв с собой Гендрика и Конго, отправился к реке, которая, по словам вождя, протекала милях в тридцати к северо-западу от лагеря. Они надеялись добраться туда за один день. Так бы оно и было, не повстречайся им большое стадо антилоп. Охотники погнались за антилопами и задержались.

На ночь они остановились, как им казалось, милях в пяти от реки и на другое утро продолжали путь. Но проехали десять миль, проехали пятнадцать, а реки все нет.

После полудня охотники увидали ручеек, протекавший недалеко от озера. Они подумали, что он, наверно, впадает в реку, которую они ищут, и, значит, доведет их до цели. Однако они не спешили уйти от озера - здесь, судя по всему, можно было отлично поохотиться. Какой только дичи здесь не было! Каких только следов не увидишь на берегу! И Виллем предложил остаться на ночь в засаде у озера.

Гендрик согласился. Лошадей привязали и предоставили им щипать траву,

В двадцати шагах от озера они нашли подходящее для засады место и за какой-нибудь час выкопали две ямы, в которых можно было спрятаться.

Едва стемнело, они оставили Конго под защитой большого костра, а сами отправились к ямам и стали в молчании подстерегать дичь.

Первыми появились небольшие антилопы, но охотникам не нужно было пополнять свои запасы провизии, и они не стали трогать антилоп: пусть напьются воды и уйдут без помехи.

Но вдруг животные заволновались и кинулись прочь. На одну из антилоп бросился леопард, остальные скрылись, а хищник, подхватив свою жертву, хотел утащить ее. Но как только он повернулся к охотникам боком, Виллем выстрелил из своего громобоя, и пуля крупного калибра раздробила ребра зверя.

Взревев, леопард встал на дыбы, сделал несколько шагов на задних лапах и свалился наземь. Виллем стрелял почти наугад, в полутьме, но выстрел был так хорош, словно охотник старательно целился при ярком свете дня.

Потом у озера побывали гиены, шакалы и всякое другое зверье, не стоящее того, чтобы тратить на него порох.

Время шло, а подходящей дичи все не было и не было. Охотникам оставалось только слушать, как рычат, хохочут и лают пожиратели падали - гиены и шакалы, собравшиеся у озера,

- Не очень-то весело так лежать! - проворчал Гендрик. - Я, того и гляди, усну.

Прошел еще час, а дичь, достойная внимания, все не появлялась, и Виллему тоже начало надоедать бездействие.

Они уже подумывали, не вылезти ли из ям и не присоединиться ли к Конго, сидящему у костра, но вдруг услышали, что к ним приближается кто-то покрупнее гиены.

Спрятавшись в ямы чуть ли не по самые брови, охотники нетерпеливо уставились в ту сторону, откуда слышались шаги двух больших животных, которые, очевидно, шли к пруду.

Напрягая зрение, Виллем старался разглядеть, кто это, и наконец прошептал:

- Квагги!

- Верно, - ответил Гендрик. - Убьем их! Проку от них мало, но хоть веселее будет - не заснем.

Виллем уже не надеялся подстрелить этой ночью что-нибудь стоящее, поэтому он не возражал и выстрелил первый.

Животное, в которое он целился, качнулось вперед и с тяжелым всплеском упало в воду.

Вторая квагга повернулась и готова была бежать, но тут выстрелил Гендрик. Выстрел не остановил кваггу, и Гендрик решил, что промахнулся. Но тотчас он услышал глухой звук падения и понял, что ошибся; в то же время до него донесся какой-то очень знакомый стон. Нет, это не крик квагги!

Не говоря ни слова, охотники выскочили из ям и поспешили к подстреленной дичи. Оба ясно чувствовали - случилось что-то неладное.

Сперва они наткнулись на животное, которое уложил Гендрик.

Это была не квагга, а лошадь!

- Лошадь! - крикнул Виллем. - Но, слава Богу, не моя и не твоя.

- Ты эгоист, Виллем, - сказал Гендрик. - Все равно она чья-нибудь. Видишь, на спине след от седла.

- Может быть, - проворчал Виллем. - И все равно я рад, что это не моя лошадь.

Он ценил своего коня почти так же, как свой громобой.

Потом они пошли к озеру - там, в мелководье, все еще барахталась вторая лошадь. Было ясно, что ей уже не встать на ноги, рана ее смертельна, и, чтобы животное зря не мучилось, его пристрелили.

Теряясь в догадках, чьи это лошади, Виллем и Гендрик вернулись к костру; довольно уже на сегодня перебито зверья.

На следующий день они спозаранку двинулись от озера вниз по течению ручья и через два часа достигли реки, которую так долго искали.

Здесь решено было остаться до завтра. Они снова привязали лошадей и предоставили им пастись, а сами прилегли в тени мохалы, так как порядком устали. Но немного погодя их всполошил громкий лай Следопыта и крики Конго.

Вскочив на ноги, охотники увидели, что их окружили человек сорок африканцев, вооруженных кто копьями, кто луком и стрелами.

Вид у туземцев был воинственный, и охотники поняли, что ждать от них добра не приходится. Они схватились за ружья и решили защищаться до последнего.

Глава XXVI

В ПЛЕНУ

Конго бросился к Виллему и стал умолять его не сопротивляться. Он непременно хотел, чтобы они сдались, сдались без единой попытки отстоять свою свободу. Он даже схватился за ружье Гендрика, когда тот хотел стрелять.

- Отрава! Стрелы и копья отравлены! - закричал Конго вне себя от ужаса.

Виллем и Гендрик немало слышали и читали об африканских племенах, отравляющих стрелы и копья, а кое-что и сами видели, поэтому тревога Конго передалась и им.

Они были не робкого десятка, но прямо перед ними стояли люди с оружием, куда более смертоносным на близком расстоянии, чем их ружья. Пустячной царапины, нанесенной таким копьем, довольно, чтобы человек умер в страшных мучениях.

Нечего было и думать о том, чтобы победить тридцать или сорок человек, не получив при этом ни единой царапины. И, понимая это, охотники послушались Конго и сдались.

Когда Конго увидел, что они сдались в плен без боя, к нему вернулось самообладание, и он потребовал, чтобы туземцы объяснили, почему они напали на охотников.

Вперед выступил один из воинов, должно быть пользующийся наибольшим уважением.

Выслушав его, Конго понял, что произошло, и встревожился не на шутку.

Воин говорил на языке, понятном одному лишь Конго. Он объяснил, что у него пропали две лошади, обеих убили у пруда, когда они шли на водопой. Он очень огорчен потерей лошадей - то были дареные кони, - но рад, что нашел тех, кто злонамеренно убил их.

Охотники велели Конго сказать воину, что они убили лошадей по ошибке, очень сожалеют об этом и с радостью щедро возместят владельцу убытки.

Черный вождь ответил, что больше ему ничего не надо, и пригласил охотников в свою деревню, чтоб обо всем договориться.

Все направились вверх по реке. Но туземцы по-прежнему окружали охотников и держались с ними, как с пленниками.

- Нам очень не повезло, - сказал Гендрик. - Придется отдать что-нибудь такое, без чего трудно обойтись. Пустяками здесь не отделаешься: они могут потребовать наших лошадей взамен убитых.

- Лошадей они не получат! - отрезал Виллем, забыв на минуту, что он пленник и что их лошади уже в руках туземцев.

Примерно в миле от того места, где их захватили, они увидели несколько хижин, из которых высыпали женщины и дети. Видно, это и была деревня.

Не теряя времени, вождь перешел к делу. Ему не терпелось получить свое.

Виллем и Гендрик тоже не желали откладывать дело надолго. И Конго - вновь приступил к обязанностям толмача.

Черный вождь велел ему передать своим хозяевам, что убитым коням просто цены не было. Их подарил ему его высокочтимый друг, португальский работорговец, таких коней не сыщешь во всем мире. Никакие другие лошади их не заменят.

- Отлично, - сказал Виллем, выслушав все это. - Спроси его, что он хочет получить.

- Я понимаю, к чему он клонит, - заметил Гендрик, пока Конго снова объяснялся с вождем. - Нам не вырваться из его лап, пока он не вытянет все, что у нас есть.

- Лучше ему не жадничать, - ответил Виллем, - а то он и вовсе ничего не получит. Мы, конечно, сделали глупость и поэтому готовы заплатить ровно столько, сколько нужно, но не больше.

- Смело сказано, - ответил Гендрик. - Но сила-то на их стороне. Не мы хозяева положения, так что спорить не приходится.

Прежде чем предложить свои условия, вождь пожелал, чтобы охотники знали, что он не будет с ними суров. Он не станет наказывать их за ошибку, он просто хочет, чтобы они возместили ему убытки; но в то же время он дал понять, что потеря эта невозместима.

По виду убитых лошадей охотники поняли, что работорговец просто сжалился над ними и потому оставил их здесь. Судя по всему, они прошли долгий и тяжелый путь, совсем обессилели, и их прежний владелец, наверно, был благодарен вождю за то, что тот позволил им помереть естественной смертью в его владениях.

Истец, он же и судья, объявил наконец, что он требует в возмещение причиненного ему ущерба.

- Скажи им, - обратился он к Конго, - что взамен я прошу только их лошадей, ружья и патроны.

- Что! - воскликнул Виллем в ярости. - Отдать ему моего коня и громобой? Да все лошади Африки того не стоят!

Таким вымогательством Гендрик был удивлен и возмущен не меньше друга; и, видя, что продолжать переговоры бессмысленно, охотники, не говоря ни слова, направились к своим лошадям, готовые вскочить в седла и ускакать.

Но вождь и его соплеменники преградили им путь. Завязалась драка, в которой Виллем померился силами с добрым десятком туземцев. Всех, кто пытался вырвать у него ружье, он пошвырял наземь, в том числе и самого вождя. Стрелять Виллем не хотел - пуля убьет только одного врага, а их легион.

Удалось бы туземцам взять Виллема живым или нет, трудно сказать, но тут одному из них, самому хитрому, пришел в голову остроумный способ положить конец стычке. Схватив конусообразную корзину, которой ловили рыбу, он подбежал к Виллему сзади и, словно гася колпачком газовый рожок, нахлобучил корзину ему на голову. Еще двое или трое тут же ухватились за корзину, повалили великана-охотника и держали до тех пор, пока не удалось его связать ремнями из кожи зебры.

Тем временем один из туземцев так ударил Гендрика, что тот, оглушенный, уже не мог сопротивляться, и его тоже накрепко связали.

Конго не пробовал вступиться за своих хозяев; наоборот, он, казалось, был доволен тем, как развиваются события. Это, впрочем, не помешало туземцам связать и его.

Вскоре Гендрик очнулся и, увидев, что он крепко связан, пришел в неописуемую ярость. Что может быть мучительнее для храброго и самолюбивого человека, чем невозможность отомстить за глубокое унижение!

Виллем был не менее храбр, но не так горяч и потому спокойнее перенес оскорбление. Он возмутился, когда у него попытались отнять самую дорогую для него вещь - ружье. Но удержать ружье ему не удалось, и, потеряв его, а вместе с ним и свободу, Виллем решил сохранять философское спокойствие и терпеливо ждал, что будет дальше.

Конго, который с безразличным видом смотрел, как связывают его хозяев, и как будто даже радовался этому, теперь, когда его самого постигла та же участь, загрустил. Товарищи по несчастью не сочувствовали ему: у них были основания подозревать его в неблагодарности.

Глава XXVII

В ПУТАХ

Пленникам оставалось только смотреть, как туземцы делят между собой их вещи. Большую часть трофеев забрал себе вождь взамен потерянных лошадей и в вознаграждение за то, что его собственная особа пострадала во время стычки: ведь Виллем, прежде чем его схватили, свалил вождя наземь ударом приклада.

Смотреть на дележ своего имущества было для охотников новым унижением, и они чувствовали, что просто обязаны отплатить за него.

- Ничего не выйдет, баас Виллем, - сказал Конго, который ухитрился подползти поближе к нему. - Начнем сопротивляться - нас убьют.

Потом Конго сказал, что, если бы они с самого начала не спорили с вождем, быть может, им и удалось бы вернуться к Макоре, а теперь им ни за что не вырваться отсюда, даже и ему не вырваться, хоть он и притворился предателем, думая, что так ему легче будет выручить своих молодых хозяев.

- Ты думаешь, они в самом деле хотят нас убить? - спросил Виллем.

- Да, баас Виллем. Конечно, хотят, - ответил Конго. - Теперь они боятся отпустить нас.

- Но если они хотят нас убить, почему же сразу не убили? - спросил Гендрик.

Конго объяснил, что туземцы, взявшие их в плен, принадлежат к кочевому племени зулусских кафров, народу воинственному и совсем не уважающему белых. Это племя однажды потребовало дань с португальских поселенцев на севере Африки и получило ее, и они никогда не простят охотникам оскорбления, которое те нанесли вождю, свалив его ударом на землю да еще в присутствии его подданных. Одного этого довольно, чтоб их убить.

Объясняя охотникам, почему их не убили сразу, Конго показал себя таким знатоком нравов и обычаев племени, в руках которого они находились, что у Виллема и Гендрика не осталось никаких сомнений: он говорит правду.

- Белого человека, - сказал Конго, - никогда не убьют на глазах всего племени, чтобы женщины и дети потом не проболтались об этом другим белым, которых занесет в эти края. Все, конечно, поймут, какая судьба постигла белых пленников, но свидетелями казни будут лишь немногие. Как-нибудь ночью их отведут мили за две от деревни и там убьют. А палачи, вернувшись в деревню, расскажут, что отпустили их домой.

Конго считал, что вождю еще не до расправы: он очень доволен своими только что захваченными трофеями и ни о чем другом пока не думает.

Но что ни говорил Конго, а Виллем и Гендрик не теряли надежды на спасение. Наверно, им все же представится какой-нибудь случай унести ноги, но и только - ни лошадей, ни ружей им больше не видать.

К вечеру охотникам показалось, что их стерегут уже не так, как днем.

Но напрасно они пытались разорвать ремни или как-то из них выпутаться. Их связали надежно. Скорее всего, тут постарался человек, который приобрел немалый опыт, отправляя в рабство своих же несчастных соплеменников.

Вечером к ним подошел один из туземцев. Он остановился возле Виллема и стал внимательно разглядывать его.

Лицо его показалось Виллему знакомым, и, приглядевшись, он понял, что это не кто иной, как Синдо, изгнанник, которого он спас от гнева Макоры. Отчаяние Виллема сразу сменилось надеждой. Конечно же, этот "вождь на час" не будет неблагодарным! Он, наверно, вступится за них. Это просто его долг!

Виллем постарался показать Синдо, что узнал его, надеясь, что тогда Синдо скорее поможет им. Но он обманулся в своих ожиданиях. Скорчив презрительную гримасу, туземец удалился.

- Это Синдо, - тихонько сказал Виллем товарищам по несчастью. - Он, видно, пристал к этому племени. Неужели он не поможет нам?

- Верно, Синдо, - подтвердил Конго. - Только он не станет помогать.

- Почему?

- Не такой он дурак.

Это было похоже на правду.

Однажды его уже обвиняли в измене, и он едва не погиб. Было бы глупо идти на такой риск снова здесь, где он обрел новый дом.

Так понял Виллем поведение туземца.

Синдо отплатил им неблагодарностью. Он не проявил ни капли сочувствия к тем, кто помог ему в беде. Наоборот, он всем своим видом показывал, что и знать их не знает.

Всю ночь они лежали связанные. Настало утро, а их все еще не освободили.

- Что все это значит? - спросил Гендрик. - Что они собираются с нами делать?

- Я начинаю побаиваться, что Конго прав, - ответил Виллем. - Они в самом деле задумали недоброе. Они ограбили нас, продержали всю ночь связанными. Это подозрительно.

- Но неужели они посмеют убить нас? - воскликнул Гендрик. - Мы белые, у нас все стоят друг за друга, и, если пострадает один, за него отомстят другие. Неужели они пойдут на все и не побоятся возмездия?

- Сперва я тоже так думал, - ответил Виллем, - но, судя по тому, как они обращаются с нами, они ничего не боятся.

- Нет, баас Виллем, - вмешался Конго, - вождь очень даже боится.

- Вот как? Что-то непохоже.

- Я говорю, он боится нас отпустить. Они убьют нас, баас Виллем.

Конго сказал это с таким покорным и безнадежным видом, что ясно было: он глубоко в этом убежден.

- Неужели правда, Гендрик? - спросил Виллем друга. - Нет, невозможно! Может, мне все это снится?

- Что касается меня, то я, уж конечно, не сплю, - ответил Гендрик. - Мне так туго связали руки, что ремни прямо впились в тело. Еще немного - и я просто помру, если меня не развяжут. Но неужели они посмеют нас убить?

Некоторое время пленники молчали. Они вспоминали рассказы о многочисленных случаях, когда зулусские кафры жестоко расправлялись с белыми жителями Капской колонии, о случаях ничем не вызванного насилия, - и все это совершалось гораздо ближе к поселениям белых, там, где кафры могли бы больше опасаться возмездия. Племя, в руки которого попали наши охотники, могло не бояться кары - с юга их защищали огромные пространства, а трусливых португальцев, жителей севера, они и в грош не ставили.

Но и это не все.

Охотники нанесли им ущерб и отказались возместить его. Во время стычки они оскорбили вождя, ударив его. Сверх того, туземцам пришлось по вкусу имущество пленников, а как всего вернее сохранить его? Конечно же, надо сделать так, чтобы пленники никогда уже не могли вновь отнять свою собственность или потребовать возмещения убытков.

Будущее казалось беспросветным. И наши искатели приключений уже верили, что Конго не ошибается, предсказывая им близкую смерть.

Глава XXVIII

ИХ ВЕДУТ НА СМЕРТЬ

Прошел еще день, а с пленниками обращались по-прежнему. Никто, кроме женщин и детей, почти не замечал их. Вождь и несколько его соплеменников весь день развлекались стрельбой в цель из отобранных у охотников ружей и учились, как пользоваться их имуществом.

- Чего они медлят? - с раздражением воскликнул Гендрик. - Если уж хотят убить нас, пускай убивают! Это лучше, чем вот так мучиться.

- Да, конечно, такая жизнь не многого стоит, - сказал Виллем. - Но знаешь, Гендрик, где есть неопределенность, там есть и надежда. Мы сегодня совсем не видели Синдо. Неблагодарный негодяй! Он боится показаться нам на глаза!

- Если б мы не нуждались в помощи, он наверняка признал бы нас,- сказал Гендрик. - Ну, ничего. Больше нам уже не придется сталкиваться с людской неблагодарностью: вряд ли мы еще сумеем выручить кого-то из беды.

Настала ночь, но пленники видели, что в деревне царит необычное оживление. Несколько туземцев с факелами в руках бегали взад и вперед - видно, готовились к какому-то большому событию. И лошадей зачем-то оседлали.

- Говорил я, - сказал Конго, - они поведут нас убивать.

Виллем и Гендрик молча наблюдали за всем происходящим.

Потом к ним подошли туземцы и всех трех пленников отвязали от деревьев. Очевидно, должно было произойти нечто серьезное; но охотникам после всех мучений и утомительно долгого плена всякая перемена казалась облегчением.

Вождь племени верхом на лошади Виллема возглавлял процессию из десятка туземцев. Он направлялся к пруду, где были убиты его лошади. Следом вели пленников. Следопыт и другие собаки бежали за ними, даже не подозревая о страхе, который терзал их хозяев. Шествие выступило из деревни, а старики, женщины и дети, выстроившись по обе стороны дороги, провожали их взглядами. Многие смотрели на них с жалостливым любопытством, иные, видно, были очень довольны происходящим. Пленники это заметили. Почему туземцы с таким интересом смотрят, как они уходят? Ведь когда они пришли в селение, их едва заметили и, когда они лежали связанные под деревьями, на них не обращали внимания.

Что же сейчас привлекает зрителей? Ответ мог быть только один: туземцы смотрели на них с тем невеселым любопытством, какое всегда вызывает человек, обреченный на насильственную смерть.

Вождь держал ружье Виллема и, судя по всему, собирался пустить его в ход. Время от времени он поднимал его и прицеливался.

- Спроси их, Конго, куда нас ведут, - сказал Гендрик.

Конго заговорил с одним из туземцев, который шел рядом с ним, но тот лишь что-то невнятно проворчал в ответ.

- Он не знает, - перевел Конго это сердитое ворчанье. - Зато я знаю.

- Куда?

- Нас ведут убивать.

- Конго! - воскликнул Виллем. - Спроси, где Синдо. А вдруг он нам все-таки поможет? Попытка не пытка. Если нет, мы хоть этим рассчитаемся за его неблагодарность. Я бы не прочь как-нибудь отплатить ему...

Конго послушался и спросил о Синдо. Вождь услыхал это, велел немедленно остановиться и стал о чем-то спрашивать своих спутников.

- Вождь тоже хочет знать, где Синдо, баас Виллем, - объяснил Конго.

Процессия остановилась, а разговор все продолжался. Потом вождь и еще один туземец поскакали назад к деревне - до нее теперь было около полумили. Пленники и их стражи остались на месте. Примерно через час вернулся вождь, сильно чем-то разгневанный.

Все поняли это по его сердитому лицу и громкому голосу. Конго внимательно прислушивался к каждому его слову.

- Он говорит про Синдо, - сказал Конго. - Он клянется, что завтра же его убьет.

- Надеюсь, он сдержит клятву, - сказал Виллем. - Думаю, что мы возбудили в нем подозрения насчет этого негодяя, которому он дал убежище. Теперь Синдо поплатится за свою неблагодарность. Он должен был попробовать спасти нас, даже рискуя тем, что ему пришлось бы уйти и из этого племени.

Двинулись дальше. Вождь ехал впереди, а по бокам два туземца несли факелы.

Проехали еще немного, и охотники узнали место, где их взяли в плен. Вождь обратился к своим спутникам с речью, а Конго перевел ее Виллему и Гендрику. Смысл речи был таков: белые чужестранцы умышленно и злонамеренно убили двух коней вождя - самых прекрасных скакунов на свете. Чужестранцы не захотели возместить убытки, хотя могли бы это сделать, а когда он попытался вознаградить себя за потерю лошадей, ему оказали сопротивление, сбили с ног и жестоко оскорбили в присутствии его подданных. По единодушному мнению старейших и мудрейших людей племени, за эти преступления пленников следует наказать, и наказанием для них будет смерть. Он привел их туда, где они совершили первое преступление, - здесь самое подходящее место для исполнения этого справедливого приговора.

Когда Конго перевел охотникам эту речь, они велели ему передать вождю, что, если он отпустит их, они охотно оставят ему лошадей, винтовки и прочее свое имущество и обещают никогда не возвращаться в его владения и ничем не тревожить его. Больше того: они пришлют ему подарок, выкуп, за то, что он оставил их в живых и вернул им свободу.

В ответ им было сказано, что они белые, а потому им нельзя верить. Они не пошлют вождю подарки, но скорее всего попытаются отомстить; и, чтобы этого не случилось, они должны умереть - так решил вождь.

После такого решения им уже не к кому было взывать. С этой минуты на них снова перестали обращать внимание. Едва Конго пытался вымолвить хоть слово, стражи начинали кричать; а тем временем остальные по указаниям вождя готовили все для того, чтобы привести в исполнение страшный смертный приговор.

Глава XXIX

КАК РАЗ ВОВРЕМЯ

Скоро пленники поняли, какая смерть их ждет. По всему было видно, что вождь намерен испытать свое новое оружие - громобой Виллема.

Наверно, пленники потому так долго и оставались в живых, что вождь учился пользоваться этим оружием, чтобы не промахнуться, стреляя по такой цели, как двое белых людей.

Ремни стягивали запястья Гендрика куда туже, чем было необходимо. Сырая кожа высохла и съежилась - ведь охотники пробыли весь день на жгучем солнце, - поэтому ремни глубоко врезались в тело, кисти рук распухли, и Гендрик мучился больше других.

Но не только это терзало его. Теперь уже не оставалось сомнений, что их ждет та страшная участь, о которой Конго догадался с самого начала. Смерть казалась неизбежной, и Гендрик с его живым умом и способностью остро чувствовать всем своим существом болезненно ощущал близость смерти. Он боялся ее. В этом страхе не было ничего недостойного. То была просто любовь к жизни, страстное желание жить.

Кто не любит жизни, тот недостоин ее; кто не дорожит ее радостями и легко расстается с ними, тот либо не сумел оценить их, либо душа его так черна, что он способен видеть в жизни только дурное.

Гендрик страстно хотел жить и радоваться жизни и, глядя, как готовятся отнять у него жизнь, испытывал невыразимые муки.

Прощаясь с этим миром, он горевал о многом, но прежде всего его мысли были о Вильгельмине ван Вейк. Никогда больше он ее не увидит! А ее он любил больше жизни.

- Виллем! - воскликнул он. - Что же это? Неужели мы сейчас умрем? Я не хочу... не могу!

Он говорил - и все силы его души и тела напряглись в одном порыве: вернуть себе свободу!

Отчаянным усилием он попытался разорвать путы, но он ничего не добился, только из-под ногтей у него брызнула кровь.

В этот тяжкий час Виллем тоже не оставался бесстрастным. И он не хотел умирать, и ему было о чем сожалеть. Ведь это значит, что никогда больше он не увидит своих близких. Никогда не завершит дела, ради которого пустился в этот дальний путь.

Верному Конго было тоже горько знать, что смерть надвигается, что она уже рядом.

- Баас Виллем, - сказал он, с жалостью глядя на молодого охотника, - сейчас вы умрете. Я благословляю Бога, про которого мне рассказывали ваши родители! Никогда я не вернусь в Грааф-Рейнет, не увижу, как они оплакивают вас!

Приготовления к казни уже закончились, но жестокому вождю не удалось показать свое искусство, не удалось исполнить задуманное.

Только было он хотел поднять ружье и прицелиться в одного из обреченных, как, откуда ни возьмись, появился большой отряд темнокожих воинов. На какое-то мгновение все растерялись. Те, что готовились совершить казнь, не сразу поняли, друзья это пришли или враги. Но вот раздался незнакомый им боевой клич, и их окружили рослые воины, вооруженные луками, копьями и ружьями. Да, тут оказались еще двое белых с ружьями, и их с радостью узнали пленники. То были Ганс и Аренд, а с ними Макора и его люди!

Приговор немедленно отменили, и пленников тут же освободили.

Не было никакой необходимости проливать кровь, так как никто из предполагавшихся палачей и не пробовал сопротивляться. Они тотчас вернули пленников, их ружья, лошадей и прочее имущество - большую часть его отдали еще прежде, чем было сказано хоть слово на этот счет.

И снова сердце Виллема не выдержало, и он стал просить Макору пощадить зулусов.

Не вступись Виллем, Макора перебил бы на месте всех зулусов, а потом отправился бы в их деревню чинить суд и расправу.

Объединенными усилиями охотники сдержали его ярость, и сбитым с толку убийцам разрешили уйти, не причинив им ни малейшего вреда.

- Как хорошо, что вы подоспели! - сказал Гендрик Гансу и Аренду. - Как раз вовремя. Только я не могу понять, откуда вы узнали, что мы попали в беду?

- Все очень просто, - ответил Ганс. - Сегодня утром нам сказали, что вас схватили и собираются убить. Мы, конечно, тут же пустились в путь и весь день спешили как только могли к вам на выручку.

- Но откуда же вы узнали, что с нами стряслось?

- От Синдо, того самого, которого Макора чуть не убил за чрезмерное честолюбие.

Значит, напрасно они подозревали Синдо в неблагодарности. Он шел, вернее бежал всю ночь, чтобы дать знать об опасности, грозившей людям, которые спасли ему жизнь. Для зулусов его слова ничего не значили, и он понял, что спасет пленников, только если предупредит тех, кто в силах помочь им. Так он сумел отблагодарить их.

"Цыплят по осени считают", - говорит пословица. Никогда не следует спешить с выводами. Если бы пленники, когда их вели к месту казни, не упомянули имя Синдо и вождь зулусов не заподозрил измены, помощь пришла бы слишком поздно. С казнью замешкались потому, что вождь поскакал в селение разыскивать Синдо и в результате растерял "уже сосчитанных цыплят".

Освобожденные пленники стали спрашивать, где Синдо: они хотели обнять его.

Но Синдо здесь не было. Он так измучился, пока бежал, что уже не в силах был вернуться вместе с избавителями и остался в лагере, где сооружали западню.

Ни одной лишней минуты не задержались охотники на месте, с которым были связаны такие неприятные воспоминания. И когда забрезжил рассвет, они вместе со своими друзьями макололо были уже на пути к лагерю.

Там они застали Черныша в полном смятении. Он радовался их возвращению и злился на Конго, допустившего, чтобы их молодые хозяева попали в такую беду.

Услуга, которую Синдо оказал белым друзьям, вновь завоевала ему расположение Макоры, и тот предложил изгнаннику вернуться домой, к своему племени, на что Синдо с радостью согласился.

Глава XXX

ХОПО

На время Виллем как будто излечился от своей страсти к приключениям. Ведь он приехал сюда для того, чтобы поймать двух молодых жирафов и в целости и сохранности доставить их голландскому консулу. Опыт последних дней показал ему, что он не доведет дело до конца, если будет подвергать себя опасности умереть какой-нибудь страшной смертью. Это знание дорого досталось ему, и он больше не искал новых приключений, а принялся вместе с макололо строить западню. Ему помогали все три охотника. И все они думали уже не столько о жирафах или о новых приключениях, сколько о возвращении домой.

Западня должна была состоять из двух высоких изгородей, сходящихся под острым углом. Каждая изгородь была в полторы мили длиной, а там, где они сходились, оставался просвет такой ширины, чтобы мог пройти самый крупный зверь. Сразу за этим проходом вырыли яму сорок футов в длину, пятнадцать в ширину и восемь в глубину, а по краям ее положили, слегка сдвинув их внутрь, тяжелые стволы деревьев. Западню строили с таким расчетом, чтоб каждое животное, попавшее в загон, пробежав его, непременно свалилось в яму и не могло из нее выбраться. Чем ближе к яме, тем выше и крепче становилась изгородь, чтобы нельзя было ни повалить ее, ни перепрыгнуть через нее.

Яму прикрыли сверху камышом и тростником. Ни одна мелочь, от которой мог бы зависеть успех дела, не была упущена.

И охотники и макололо работали с жаром, и вскоре западня была закончена; оставалось только загнать в нее дичь. Это решили сделать на следующий день. Прямо перед западней был акациевый лесок - потому-то здесь и соорудили западню. Соплеменники Макоры должны были устроить в этом лесу облаву и всех четвероногих обитателей его загнать в ловушку.

Рано поутру все макололо вместе с охотниками и их собаками приготовились к грандиозной облаве. Разделились на два отряда. Виллем, Гендрик и Макора пошли влево, Ганс, Аренд и лучший воин и охотник племени макололо пошли со своим отрядом направо, так, чтобы охватить лесок с двух сторон. Им предстояло окружить пространство мили в четыре длиной и три шириной.

Достигнув северной опушки, большинство загонщиков и собак вступили в лес. Белые охотники верхом на своих лошадях и кое-кто из макололо верхом на быках остались на опушке, чтобы помешать испуганной дичи прорвать цепь загонщиков.

Некоторое время загонщики и собаки словно состязались, кто поднимет больше шуму; и всадники, стоявшие на опушке, скоро убедились, что это труд не напрасный.

Они не проехали еще и полмили от того места, где разделились на отряды, а уже стало ясно, что загонщики и собаки потревожили самую разную дичь. Громко затрубили слоны, затрещали ветки, уступая им дорогу; зарычали львы; пронзительно завизжали бабуины; послышался дикий, отвратительный хохот гиен.

Тем, кто ехал по опушке, Макора посоветовал держаться немного позади загонщиков. Виллем и Гендрик скоро оценили этот мудрый совет.

Стадо слонов прорвалось сквозь кусты всего в нескольких ярдах перед ними; их пропустили на равнину. Все были рады, что они не попали в западню.

Вскоре на равнину вырвалось несколько зебр, и им тоже дали уйти целыми и невредимыми.

Незадолго до конца облавы с той стороны, где стояли на страже Виллем и Гендрик, из лесу выбежало большое стадо буйволов. К счастью, в это время охотники немного отъехали от опушки, иначе они оказались бы прямо на пути мчавшегося стада и были бы затоптаны насмерть.

Несколько буйволов выбежали из лесу почти напротив Виллема с Гендриком и, догоняя стадо, едва не налетели на них, так что всадникам пришлось скакать во весь опор, чтобы не напороться на их рога.

Едва охотники увернулись от буйволов. Виллем с радостью увидел то, что ему больше всего хотелось видеть: семь или восемь жирафов, спасаясь от загонщиков, с шумом пронеслись среди деревьев и выскочили на опушку. Они оказались совсем близко к воронкообразному входу в ловушку. Если они проскочат мимо, их уже не поймать и весь тяжкий двухнедельный труд пропадет понапрасну. Вонзив шпоры в бока лошади, Виллем, а за ним и Гендрик галопом поскакали вперед, чтобы отрезать жирафам отступление. Никогда еще за всю свою жизнь Виллем не переживал минуты столь волнующей.

В стаде охотники заметили двух детенышей. Неужели они промчатся мимо загона? Успех дела решали секунды. Жирафы и охотники мчались наперерез друг другу и вскоре должны были столкнуться. Робкие животные быстро поняли это и, не подозревая о грозившей им опасности, повернули и кинулись в широко разверстую пасть западни.

Стоило им пробежать в прежнем направлении еще хоть несколько шагов, и они бы спаслись от ожидавшей их участи; но, как нередко бывает и с людьми, в поисках спасения они избрали самый опасный путь.

Загонщики уже вышли на опушку леса, и оба отряда встретились на середине поляны. Впереди, в загоне, они увидели живую, движущуюся массу: тут было множество самого разнообразного зверья, и в том числе, к большому огорчению охотников, два слона и носорог.

Над всеми остальными возвышались головы жирафов, которые, видимо, старались вырваться вперед и должны были первыми свалиться в яму.

По мере того как стены ловушки сближались, оставляя животным все меньше места, разношерстное стадо становилось все гуще.

За четверть мили до ямы мудрые слоны повернули и, увидев направляющихся к ним людей и собак, проломили ограду и очутились на свободе, К немалому удовольствию охотников, в пролом выбежали и несколько зебр. Жирафы вырвались уже слишком далеко вперед, чтобы спастись таким образом. Им не суждено было избежать плена.

Все макололо были охвачены неистовым азартом погони. С пронзительными воплями они неслись вперед. Им не терпелось увидеть, как многочисленные жертвы провалятся в яму, к которой они несутся, обуреваемые страхом и не замечая ничего вокруг. Все демонические страсти, какие скрыты в человеке, словно пробудились в душах преследователей. Бегство слонов привело их в ярость, хотя слоны, без сомнения, погубили бы всю затею, все плоды долгих трудов. Казалось, макололо хотят лишь одного: убивать животных, проливать их кровь, видеть их гибель.

Глава XXXI

РАЗОЧАРОВАНИЕ

Несколько антилоп и других животных погибли, не добежав до ямы, - их убили или изуродовали в давке и гонке.

Иные еще дышали, но охотники, лишь мимоходом взглянув на них или пнув ногой, спешили дальше, к зрелищу еще более ужасному - к чудовищной бойне, которую мог задумать и осуществить только человек и которую не описать словами.

Зрелище было так ново, так захватывало, возбуждение туземцев оказалось так заразительно, что жажда крови обуяла и Виллема и его друзей. Словно опьянев, они неслись вперед с таким же неистовым ожесточением, с каким бежали и одержимые макололо.

Животные, которых они гнали перед собой, сбились в трепещущую, борющуюся, рычащую массу. Жертвы погони падали друг на друга, рычали, ревели, мычали, выли; вскоре яма наполнилась, и те, что бежали позади - а их были сотни, спаслись, проскочив по телам упавших.

Когда все, кому уже не хватило места в яме, схлынули и охотники подошли посмотреть на добычу, глазам их представилось зрелище, которое, однажды увидев, нельзя забыть. Снизу неслось рыкание льва, он задыхался под тяжестью свалившихся на него антилоп. Впервые подле него оказалось чересчур много его любимой дичи. Лишь одного зверя не мог задавить никто - это был мучочо, белый носорог, которого охотники заметили еще раньше, во время облавы. Стоило ему шевельнуться - и он кого-то подминал под себя, кому-то ломал кости, и еще несколько голосов угасало в этом хоре воплей ярости и боли, раздававшихся над кровавой свалкой, - все вместе это походило на репетицию страшного суда в животном царстве.

Очевидно, только задние ноги носорога стояли на дне ямы, и чуть ли не всем телом он опирался на животных, которые мучились и гибли под непомерной тяжестью.

В этой барахтающейся массе были и жирафы; боясь, что и они станут жертвой огромного носорога. Виллем приставил дуло ружья к самому его глазу и выстрелил.

В диком шуме выстрел был едва слышен, но он сделал свое дело: носорог испустил дух.

И вот все принялись за работу - нужно расчистить яму и спасти молодых жирафов, если они еще живы. Ремни с петлями на концах накидывали на головы антилоп и другой мелкой дичи и вытаскивали ее вон.

Через некоторое время в яме стало свободнее. И тогда осторожно подняли наверх одного из молодых жирафов. Его нетерпеливо и со страхом осмотрели. Он был еще теплый, но уже не дышал. Оказалось, что у него переломлена шея.

Теперь заметней всех в яме был один из взрослых жирафов - огромный самец, который все время отчаянно бился, и, сказав, что в нем "слишком много жизни", Гендрик пристрелил его.

Еще один молодой жираф был почти погребен под телами более крупных животных. Охотникам видны были лишь его голова и шея. Судя по всему, он был невредим. С величайшими предосторожностями, стараясь не причинить ему вреда, его вытащили из ямы и накинули ему на шею два ремня, чтобы он не убежал. Детенышу было месяца два - как раз такого и искали охотники; но вскоре они убедились, что с ним что-то неладно. Пытаясь вырваться, он все время держался на трех ногах. Четвертая неестественно болталась в воздухе. Она была сломана.

Детеныш был молодой, красивый, но брать его с собой не имело смысла. Его не довезти до Европы. Этой страдающей, дрожащей, испуганной жертве честолюбия Виллема можно было оказать лишь одну милость: пристрелить и тем избавить от боли; и охотник горевал, глядя на эту смерть, и жалел маленького жирафа не меньше, чем беднягу Смока.

Наконец яма опустела, и охотники стали разглядывать добычу.

Погибли семь жирафов, почти у всех оказались сломаны шеи. Шея длиною в шесть или семь футов слишком хрупка, чтобы выдержать натиск огромного стада, пробежавшего по спинам упавших в яму.

Правда, охотникам не удалось получить то, что им было всего нужнее, и все же западню построили не напрасно, она еще пригодится - так сказал Макора. Он объяснил, что через два-три дня в акациевую рощу, вероятно, придут другие жирафы и тогда можно будет снова устроить облаву. Это немного утешило разочарованных охотников. Но как обидно, что погибли два детеныша, да как раз такие, о каких все они мечтали! Быть может, охотникам встретится еще не одно стадо жирафов, но попадутся ли там такие же детеныши, как эти два? Быть может, они поймают и убьют других молодых жирафов, но еще много неудач постигнет Виллема, прежде чем он завладеет добычей, ради которой заехал в такую даль.

Для макололо время не пропало даром: им досталось много мяса. Правда, чтобы заготовить его впрок, нужно немало времени, но зато этих запасов хватит надолго.

На другой день между вертикально поставленными столбами растянули ремни и развесили на них узкие полосы мяса, чтобы оно сушилось на солнце. Мясными гирляндами увешали все кусты и небольшие деревья, росшие поблизости. Для приготовления вяленого мяса вырезали лишь самые лучшие куски из каждой туши, а остальное бросили подальше от лагеря, и там пировали стервятники, гиены и прочие четвероногие и крылатые пожиратели падали.

Спустя три дня после побоища от жертв только и осталось, что вяленое мясо да обглоданные дочиста кости.

Глава XXXII

ОТСТУПЛЕНИЕ

Прошло четыре дня после неудачной попытки поймать в западню молодых жирафов, и вот на берегу реки появились наконец свежие следы.

Новое стадо жирафов поселилось в акациевой роще. В стаде были и детеныши об этом рассказали следы.

Надежды Виллема снова окрепли, он опять верил, что преуспеет в том, чего так горячо желал. Друзья его тоже воспрянули духом.

Если на сей раз им повезет, то через какой-нибудь месяц Гендрик и Аренд будут уже с теми, с кем они в мыслях не расстаются ни на час, а Ганс начнет готовиться к давно задуманному путешествию в Европу.

После первой неудачной попытки Макора ничем не показал, что собирается покинуть их. Он обещал помогать им до тех пор, пока они не добьются своего, и, хотя домашние дела и дела племени призывали его назад, он решил остаться с ними.

Он дал обещание Виллему и готов был всем пожертвовать, но не изменить своему слову.

Охотники ценили его преданную дружбу. Они уже успели убедиться, что без помощи Макоры они ничего не достигнут.

Вечером, накануне того дня, когда решено было снова устроить облаву, настроение у всех было приподнятое, и в знак уважения к человеку, для которого желания друзей стали превыше собственных, охотники распили с ним последнюю бутылку джина.

Они с удовольствием предвкушали завтрашний день, как вдруг появился Синдо и своими новостями разрушил все их планы.

Он только что вернулся с севера, где нашел было новый дом, когда его изгнал Макора. Он еще раз побывал в племени, у вождя которого охотники застрелили лошадей.

Синдо пришел туда украдкой, чтобы забрать жену и детей. Это ему удалось, а кроме того, ему удалось еще и кое-что разведать: он принес весть, что вождь зулусов, которого оскорбили охотники, все еще жаждет отомстить им за свои убытки и обиды.

Вождь посетил тирана Мосиликатсе, владыку всей этой части Африки, и поведал ему, что вождь племени макололо Макора, давнишний его враг, возвратился в свои прежние владения и похитил у него, вождя зулусов, друга благородного Мосиликатсе, его достояние: лошадей, ружья и рабов.

Мосиликатсе тут же снарядил большой отряд и отдал приказ схватить Макору и его людей или же, по выражению Синдо, "прогнать его с этого света".

С часу на час враг будет здесь!

Предупреждение Синдо всех встревожило. Сейчас же во все стороны разослали разведчиков, чтобы не быть застигнутыми врасплох.

Вот она, опасность, которую с самого начала предвидел Макора!

Назавтра ранним утром разведчики сообщили, что воины Мосиликатсе и в самом деле приближаются. На ночь они остановились милях в пяти от лагеря охотников и не позже чем через час будут здесь.

Аренд и Гендрик поспешно вскочили на коней и галопом помчались навстречу врагу, чтобы взглянуть на него своими глазами. А тем временем остальные принялись укладывать свое добро, готовясь либо к бою, либо к бегству.

Молодые офицеры вернулись через полчаса и объявили, что сюда идут три сотни воинов.

- Они идут на нас войной, в этом нет ни малейшего сомнения, - сказал Гендрик. - Мы подъехали к ним ярдов на сто. Завидев нас, они подняли крик и кинулись к нам, а когда мы поскакали назад, нам вдогонку полетели стрелы.

- Ну, чем скорее мы уедем отсюда, тем лучше, - сказал Ганс. - Их слишком много, нам их не одолеть.

- Похоже, что Макора иного мнения, - заметил Виллем.

Все повернулись к Макоре.

Вместе со своими людьми он готовился к решительному сражению.

- Спроси его, Конго, - сказал Виллем. - Он думает, мы их одолеем?

Конго перевел вождю вопрос Виллема и услышал в ответ, что победить воинов Мосиликатсе можно лишь превосходящими силами, а уж малым числом их никогда не одолеть.

- Так что же задумал Макора? Остаться здесь, чтобы нас всех перебили?

На это вождь ответил, что и он и его люди поступят так, как пожелает его друг Виллем.

- Тогда всем надо уходить, да поскорее, - сказал Виллем. - Я не желаю, чтобы хоть один человек погиб из-за меня.

Не теряя ни минуты, макололо снялись с места. Все произошло так внезапно, что им пришлось бросить вяленое мясо, на изготовление которого они положили столько трудов.

Они отошли как раз вовремя. Виллем и Гендрик, отстав немного, увидели, что враг уже подходит к покинутому лагерю, готовый вступить в бой с макололо.

Теперь было ясно: они жаждали отомстить. Они так злобно кричали и размахивали руками, что у охотников не осталось на этот счет никаких сомнений: Виллем и Гендрик видели и слышали вполне достаточно. Дав шпоры коням, они нагнали воинов Макоры.

Глава XXXIII

ОНИ УХОДЯТ ОТ ПОГОНИ

Макора и его спутники надеялись, что враг не станет далеко преследовать их, - он удовлетворится тем, что прогнал их, разрушит лагерь и вернется восвояси.

Но они ошиблись. Их преследовал отряд, посланный Мосиликатсе, для того чтобы расширить его владения, и нечего было надеяться, что тиран откажется от задуманного, не добившись успеха. Макора быстро понял это и теперь, не теряя ни минуты, спешил домой, чтобы вражеское нашествие не застало племя врасплох.

Макололо принадлежали к одному из самых развитых южноафриканских племен, поэтому охотников очень удивило, когда они увидели, как переполошила воинов Макоры весть о приближении отрядов Мосиликатсе. Макололо не готовились отразить врага, большинство из них помышляли лишь о бегстве.

Несколько слов Макоры объяснили охотникам эту загадку. Он рассказал своим белым гостям, что во всей Южной Африке нет воинов более грозных, чем матабили. Их вождь Мосиликатсе может собрать пять тысяч воинов, и нередко он приказывает своим военачальникам не давать врагу никакой пощады. Макора сказал, что и его воины не трусы, но воевать с Мосиликатсе ему, Макоре, не под силу. Если б он остался и принял бой, он потерял бы по меньшей мере половину своего племени. Кроме того, их обобрали бы дочиста и всех оставшихся в живых угнали бы в рабство и заставили пасти скот. Есть лишь один способ не поддаться тирану: увезти подальше все сколько-нибудь ценное. Только благодаря этому Макора и его народ уже несколько лет сохраняют свою независимость. Так придется поступить и сейчас.

На том и порешили, и, добравшись до своего селения, Макора, не мешкая, взялся за дело.

Торопливо собрали весь скот и погнали его прочь, а за ним двинулись мужчины, женщины и дети; каждый тащил свой скарб - слоновые бивни и все, что удалось захватить в такой спешке.

Впереди шли женщины и дети, а Макора со своими воинами двигался в арьергарде, готовый защитить их от любой неожиданности.

Чтобы переправиться через Лимпопо, требовалось время, а так как до ближайшего брода было около пяти миль, враг мог настичь их еще до того, как все окажутся на другом берегу. Так и случилось. Брод был довольно глубок, и скот не хотел идти в воду; многим животным приходилось помогать добираться до противоположного берега. На все это нужно было время, и, прежде чем они успели переправиться, поднялась тревога: с тыла приближался враг.

Воины Мосиликатсе так привыкли к победам, что начали наступление прямо с ходу, хотя первыми подошли к реке всего человек двести.

Вооруженные дротиками и прикрываясь щитами, испуская пронзительные вопли, они с дикой свирепостью ринулись на Макору. Такую кровожадность порождает только многолетняя привычка к войне и насилию.

Но хотя макололо покинули свои дома, даже не попытавшись защитить их, теперь они показали себя истинными воинами.

Они ринулись навстречу матабили, и закипел рукопашный бой - и те и другие дрались, как черти. Можно было подумать, что главная забота Макоры защищать своих белых друзей. Ясно было, что воинам приказано держаться между охотниками и врагом. Но Гендрик и Аренд, как и подобало молодым офицерам, не упустили случая показать свою силу и умение. Они открыли огонь по матабили. Их примеру тут же последовали Виллем и Ганс; впервые в жизни они брали на мушку не зверя, а человека.

Раздалось четыре выстрела, и четверо воинов Мосиликатсе упали на землю, еще двоих почти тотчас застрелили Макора, Синдо и еще один макололо, вооруженные мушкетами.

Укрывшись за своими лошадьми, охотники перезарядили ружья, и враг потерял еще четверых бойцов.

Если бы нападающие могли подойти к охотникам, те скоро пали бы под тучей дротиков, но макололо не подпускали к ним врага.

Прикрываясь щитами, которыми они действовали с величайшей ловкостью, два воина-туземца могут бороться друг с другом очень долго, прежде чем один из них окажется побежденным.

Сейчас, однако, дело обстояло совсем иначе: четверо охотников брали врагов на мушку, и после каждого выстрела еще один матабили падал наземь. Вскоре ряды противника поредели. И матабили поняли, что огнестрельное оружие, к которому они издавна относились с презрением, в умелых руках - страшная сила.

Им уже было ясно, что зря они понадеялись на себя и вступили в бой, не дождавшись, пока подойдет все войско. Вот теперь и приходится отступать, оставляя на поле боя больше тридцати убитых.

В этой схватке Макора потерял всего шесть человек и был так рад этому, что едва не пустился преследовать врага в надежде завершить и упрочить победу. Но он знал, что любая его победа будет недолгой, что очень скоро перед ним окажутся тысячи врагов и что в конце концов ему придется отступать, поэтому он отказался от погони за растерявшимся противником и продолжал переправу.

Когда солнце село, племя со всем своим имуществом было уже в безопасности на противоположном берегу; воины заняли здесь надежные позиции, чтобы пресечь любую попытку матабили перебраться через реку, и племя двинулось дальше.

Теперь у Макоры не было ни клочка земли. Помогая своим белым друзьям, он лишился дома. Отныне он изгнанник, по пятам гонится мстительный враг, и нигде не ждут друзья. Племя его слишком немногочисленно, чтобы те, кто может повстречаться на пути, отнеслись к нему с уважением. Скоро все узнают, что злосчастных макололо преследует могучий Мосиликатсе, и тогда они будут изгнаны отовсюду, нигде не найдут покоя и пристанища, у них отнимут скот - их единственное богатство, а быть может, и жизнь.

Виллем и его спутники горько сожалели, что навлекли на своего защитника такую беду, а сам он, казалось, больше всего огорчался тем, что не сумел помочь друзьям.

Последними через реку перенесли тела павших в схватке воинов макололо; ночью их похоронили.

А убитые матабили остались там, где их застигла смерть, во власти хищных зверей.

Чтобы дать охотникам некоторое представление о нравах и обычаях врагов, Макора рассказал им, что матабили никогда не хоронят своих мертвецов, даже родных не хоронят. Сыновья оттаскивают тела родителей подальше от деревни и предоставляют их заботам гиен и стервятников.

Всю ночь из-за реки доносились рычание, вой, шум драки; и воины макололо, охранявшие брод, не сомневались, что к утру на поле боя останутся одни лишь кости убитых врагов. Шум этот для ушей макололо звучал, как музыка, а сознание, что они победили прославленных воинов Мосиликатсе, едва не вознаградило их за потерю дома.

Глава XXXIV

ТИРАНИЯ И ВЕРНОСТЬ

На следующее утро еще до того, как макололо двинулись в путь, на другом берегу показался большой отряд воинов Мосиликатсе. Как уже говорилось, женщин, детей и скот отправили еще раньше, и они должны были уходить как можно скорее, а большинство мужчин остались, надеясь задержать врага, чтобы племя выиграло еще один день пути. Черныша отправили сопровождать быков, нагруженных костью. Ему оказали величайшее доверие, и это отчасти утешило его: ведь ему опять пришлось оставить своих молодых хозяев на попечение Конго, который, по мнению Черныша, всегда был виновником всех бед.

Отправляясь в путешествие, охотники взяли с собой на всякий случай несколько запасных ружей; теперь их достали и держали наготове. Едва рассвело, матабили начали переправляться через Лимпопо. Опасаясь, что тиран разгневается, если узнает об их малодушии, они без оглядки кидались в реку.

Первые пятеро или шестеро были убиты, но это не охладило пыла остальных. Они как безумные прыгали с берега в поток и шли наперерез течению, хотя вода поднималась выше пояса.

Взобраться на противоположный берег можно было лишь небольшим ущельем или оврагом футов в десять шириной. Подняться по нему было бы нелегко, даже если бы наверху не ждал вооруженный противник, но, когда вас встречают градом стрел, уцелеть почти невозможно.

И все-таки матабили решились пойти навстречу грозной опасности и не стали с этим медлить.

Они шли и шли как одержимые, и скоро у входа в овраг собралась большая толпа. Но в узкое горло оврага не могло протиснуться много воинов сразу. Макора с первого взгляда оценил преимущества своей позиции и велел своим воинам удержать ее. С десяток матабили начали было подниматься по оврагу, но ни одному не удалось взобраться по его скользким откосам. Не имея твердой опоры, они почти не могли пользоваться дротиками и щитами, и скоро их мертвые тела понесло вниз по течению.

Те, кому удалось немного подняться по оврагу, натолкнулись на макололо, засевших по обеим сторонам его, и пали под ударами копий. А охотники то и дело перезаряжали ружья и стреляли по тем, кого не достигали копья. Не прошло и десяти минут, как матабили уже поняли, что и на сей раз поступили опрометчиво и не сумеют перебраться через реку, пока макололо остаются на другом берегу. Поняв это, они отступили на свой берег, и шум битвы вновь утих, слышались лишь злобные угрозы.

В этой второй схватке были ранены всего пятеро макололо - их ранило дротиками. Не имея возможности сойтись с противником врукопашную, матабили метали дротики издали. Макора, понимая, что, как только он оставит столь выгодную позицию, враг тотчас начнет его преследовать, решил обороняться здесь до последней возможности, чтобы женщины и дети могли уйти подальше от опасных мест.

Два часа кряду враждующие отряды оставались каждый на своем беоегу и не начинали битвы. Шел лишь словесный бой. Они обменивались угрозами, насмешками, приглашениями перейти реку, но ни те, ни другие приглашений не принимали.

Наконец Макора и его воины решили, что пора сниматься с места и догонять отступающее племя. При этом нужно было как-то перехитрить матабили, чтобы те тотчас не переправились через реку и; не погнались за ними по пятам. Но Гендрик уже все обдумал и изложил свой план вождю.

- Пусть ваши воины отойдут, - сказал он Макоре. - Деревья скроют их от глаз врага, а у нас есть лошади, и мы сможем ускакать в любую минуту. Поэтому мы останемся и будем маячить на виду у врага, пока он не разгадает обман.

План был превосходен и легко осуществим. Макора сразу согласился.

- Только не торопитесь, - сказал Виллем. - Не отходите, пока я не начну стрелять. Я думаю, моя пушка бьет достаточно далеко. Нет-нет, да и свистнет у них над ухом пуля, и они будут знать, что мы еще здесь, и не заподозрят, что остальные ушли.

Виллем отполз в сторону, где берег немного выдавался вперед, прицелился в рослого матабили, стоявшего за рекой на самом виду, и выстрелил. С громким криком тот покачнулся и упал, а остальные поспешили спрятаться за кусты. А макололо, воспользовавшись смятением, без шума отошли; только вождь, Синдо и еще двое, у которых были лошади, остались вместе с охотниками охранять переправу.

Около часа оставались они у брода, а матабили ни разу не попытались выйти к реке. Их больше не было видно, и Макора, опасаясь, как бы они не снялись с места и не нашли где-нибудь другой брод, предложил не сторожить здесь больше и поскорее догнать племя. Это было вполне разумно: ведь если матабили в самом деле найдут другой брод, племя окажется в опасности. Поэтому решили уходить, но так, чтобы враг об этом не узнал.

На кустах развесили кое-какую одежду, постаравшись, чтобы с того берега казалось, будто здесь притаились люди, потом Виллем в последний раз выстрелил, и один за другим они, крадучись, отошли, сели на коней и скрылись за деревьями.

Примерно через час они нагнали пеших воинов, а еще немного погодя все племя снова было вместе. Вечерело. Поблизости оказалась вода, и они решили остановиться на ночлег.

Макоре посчастливилось: он вовремя подоспел к своему племени. Опоздай он на каких-нибудь десять минут - и не миновать бы несчастья еще большего, чем все, что постигло их до сих пор: едва Макора приказал остановиться, как неподалеку от предполагаемого лагеря замечен был отряд матабили. Врагов было около сотни, и, не подоспей Макора со своими воинами, они немедленно напали бы на женщин и детей. Судя по тому, с какой стороны появился вражеский отряд, он, видно, перешел реку выше по течению. Матабили думали, что воины Макоры охраняют брод, и решили пока напасть на женщин и детей. Но, встретив здесь мужчин, они не решились вступить в бой, так как силы их были невелики, и держались на почтительном расстоянии. Скоро охотники еще увеличили это расстояние; верхом на конях, вооруженные ружьями, они стоили доброй сотни воинов. Они подскакали к матабили, дали по ним несколько выстрелов, и те поспешили убраться подальше. Отогнав врага, охотники вернулись в лагерь и застали Макору в большой тревоге. Он ни на что больше не надеялся, уверенный, что и сам он и его племя обречены на гибель. Виллем осведомился, почему дурные предчувствия больше прежнего одолевают вождя ведь до сих пор в схватках с врагом успех был на его стороне. Макора ответил, что, уж наверно, Мосиликатсе послал против него не один отряд и, когда преследователи соединятся, не будет пощады ни ему самому, ни его племени, ни его друзьям. Потери врага в двух стычках слишком велики, чтобы можно было ждать от него хоть капли милосердия.

Макора объяснил еще, что ни один из воинов Мосиликатсе не отважится вернуться к своему повелителю, потерпев поражение: Молисикатсе предаст смерти и воинов и военачальников; они знают об этом и будут драться, презирая опасность, лишь бы победить.

- Есть только один выход, - продолжал Макора, - только одно может спасти мой несчастный народ: я должен пожертвовать собой. Если они поспешат на запад, то, пожалуй, еще успеют уйти от преследователей. Пусть попросят покровительства у великого вождя Себитуане, он сумеет защитить их. А я... вздохнул Макора, - я не могу пойти с ними.

Охотники попросили объяснений и получили их. Давным-давно из-за какого-то недоразумения Макора навлек на себя гнев Себитуане, а Себитуане никогда не забывает и не прощает оскорблений, и если Макора пойдет к нему, тот, конечно, прикажет убить его.

Макора советовал охотникам уходить подальше от опасности: у них есть лошади и они смогут добраться домой. Виллем тотчас отверг этот великодушный совет, не приняли его и остальные, и каждый при этом старался как-то ободрить другого. На редкость верными оказались и соплеменники Макоры. Когда Макора посоветовал им уходить и предоставить своего вождя его судьбе, все как один воспротивились: воины громко закричали, что лучше они умрут вместе с ним, но не оставят Макору.

Впервые за всю свою жизнь наши охотники увидели вождя, которого огорчала чрезмерная любовь народа! Он предлагал им спасти свою жизнь ценой его собственной жизни - отдать его в руки Себитуане. Но все племя как один человек оказалось верным своему вождю, и все в один голос отвергли его великодушное предложение.

Глава XXXV

ДОБРЫЕ ВЕСТИ

Охотников очень тяготила мысль, что они навлекли на Макору и его племя такое несчастье, и они старались найти какой-то выход, спасительный для всех.

Они посоветовали Макоре и племени искать убежища у баквейнов, живущих немного западнее, - это была ветвь того же могучего народа бечуанов, к которому принадлежали и макололо, - но Макора ответил, что там никто не даст им убежища. Баквейны побоятся прогневать тирана и, чтобы сохранить с ним добрые отношения, пожалуй, еще помогут его воинам уничтожить макололо. Охотники попробовали просить Макору уехать с ними на юг, тогда племя сможет отправиться в страну Себитуане, но Макора и слушать не стал. Нет, на это он не пойдет. Лучше смерть! Никогда он не бросит тех, кто так верен ему.

А кроме того, еще неизвестно, доберутся ли они до Себитуане. На рассвете может нагрянуть враг, а ведь с ними женщины, дети, скот - им не уйти от погони.

Своими соображениями Макора поделился кое с кем из племени, добавив, что у них есть еще бык, который ни за что не должен достаться врагу. Это самый жирный бык во всем стаде. Люди поняли его с полуслова, и не прошло двух часов, а бык уже был убит, зажарен и съеден.

Под вечер в полумиле от себя беглецы заметили костер и услышали громкие голоса. Они решили, что это расположились лагерем их враги и не нападают только потому, что не подошли еще основные силы.

Но опасения не оправдались. На рассвете беглецы с облегчением увидели на равнине две большие крытые повозки. Здесь же паслось несколько быков и лошадей. Повозки стояли неподалеку от лагеря Макоры и, как видно, приехали уже затемно. Несомненно, это остановились на ночлег белые охотники или торговцы.

Виллем и его друзья разом сели на коней и поскакали к повозкам и через несколько минут уже здоровались с вновь прибывшими. Как они и предполагали, это были торговцы - жители Порт-Наталя. Они ездили на север, а теперь возвращались домой. Им прислуживали кафры, которые сопровождали их из Наталя, и, кроме того, нескольких туземцев они прихватили с севера.

Наши охотники хотели разжиться у новых знакомых патронами и еще кое-чем необходимым, но тут их внимание привлек Макора - он словно вдруг сошел с ума. Хотя их отделяло от лагеря не меньше полумили, он что-то закричал своим воинам и стал отчаянно размахивать руками: то ли сообщал им что-то, то ли приказывал.

Встревоженные охотники огляделись по сторонам. Быть может, матабили снова пошли в наступление? Нет, ни одного врага не видно.

Наконец вождя услыхали в лагере, и все племя пришло в величайшее волнение. Тогда только и охотники поняли, что произошло. Оказалось, что кое-кто из туземцев, прибывших вместе с торговцами, был из страны Себитуане. Они всего несколько дней, как из дому. И от них Макора узнал, что Себитуане больше нет на свете. Он умер совсем недавно, и ныне всем народом маколодо полновластно правит его дочь Ма-Мочисане.

Теперь Макора может безбоязненно возвратиться к своему народу. Одно только пугало его: что подойдет многочисленное войско врага, с которым ему не совладать, и он больше не увидит родины.

Наконец-то его племя обретет спокойствие, надежную крышу над головой! Ободренные доброй вестью, все макололо от мала до велика с новыми силами принялись за дело: им не терпелось поскорей уйти из опасных мест.

Белых торговцев было трое, с ними девять туземцев, и все были прекрасно вооружены. Их помощь, особенно тех, у кого были ружья, очень выручила бы наших охотников в этот трудный час.

Виллем, который и не подозревал, что есть на свете люди, думающие лишь о себе и неспособные помочь другому, тотчас рассказал новым знакомым, какая опасность грозит ему и его друзьям, и сказал, что с минуты на минуту на них могут напасть их враги матабили. Он благодарил счастливый случай, пославший им помощь так кстати. Он воображал, что стоит торговцам услышать это, и их поддержка обеспечена: они тотчас возьмут отступающее племя под защиту.

Как же изумлены и возмущены были Виллем и его друзья, убедившись, что торговцы приняли его рассказ совсем не так, как он ждал! Не говоря ни слова, они кинулись запрягать быков.

Не прошло и десяти минут, как они уже спешили на юго-восток, к Порт-Наталю.

Они были не из тех, кто станет рисковать собой и своим имуществом,кто лишнюю минуту пробудет с людьми, попавшими в беду.

Если бы в душе наших охотников и шевельнулось желание покинуть Макору в трудный час, поступок торговцев убил бы его в зародыше. Трусливое бегство этих людей только прибавило оставшимся решимости. Они сделают все возможное, чтобы враг не настиг их. И они без промедления двинулись в путь.

Мужчины, женщины и дети напрягали все силы, стараясь поскорей уйти от преследования. Они знали, что впереди у них долгий путь, а позади - сильный и беспощадный враг. Даже собаки и те, казалось, понимали, какая опасность нависла над их хозяевами, и старательно подгоняли стадо.

Племя шло допоздна и проделало за день немалый путь, а матабили всё не появлялись, и охотники начали думать, что они отказались от погони.

Хотя Виллем и его друзья были на лошадях, они устали куда больше, чем пешие макололо, которые давно привыкли к еще более тяжелым и долгим переходам.

Охотники с радостью остановились бы, им казалось, что дальнейшее бегство уже не имеет смысла. "Лишь дурак и безумец бегут, когда за ними никто не гонится", - думали они.

Но Макора думал иначе. Он не пренебрег ни одной мерой предосторожности: выставил вокруг лагеря часовых, выдвинул вперед заставы, чтобы никакая случайность не застала племя врасплох. Кажется, никогда еще с тех пор, как они начали отступать, он так не боялся вражеского нападения.

Охотники не могли понять, чем вызваны все эти предосторожности, и через Конго спросили об этом вождя.

И Макора снисходительно объяснил, что воины Мосиликатсе не успокоятся, пока не добьются своего. Уж конечно, они не откажутся от преследования, если не нанести им действительно серьезное поражение. Они только ждут подхода новых отрядов, чтобы общими силами покончить с Макорой и его племенем. Через два дня макололо достигнут родных мест и тогда будут в безопасности - вот почему Макора всячески старается оберечь свое племя и своих гостей. Долг перед людьми для него превыше собственной жизни.

Назавтра они двинулись в путь еще до рассвета и торопились как только могли.

Гендрик, Аренд и Ганс сопровождали Макору без особой охоты: им казалось, что в таком поспешном бегстве уже нет надобности.

- Ну, ничего, - подбадривал их Виллем. - Еще только два дня - и мы увидим новые края.

Незадолго до полудня они убедились, что Макора был прав: впереди неожиданно показался отряд матабили.

Он был слишком мал, чтобы помешать отступавшим идти своей дорогой, и, завидев их, тотчас скрылся.

Позднее разведчики, оставленные позади, принесли весть, что с тыла подходят крупные силы врага. Отряды Мосиликатсе соединились, и теперь охотники вместе с Макорой знали, что дальнейшее бегство бесполезно. Не пройдет и суток, как им придется принять бой.

Ничего нет хуже, как подвергнуться нападению в пути. Надо остановиться там, где удобно будет защищаться. Поблизости не было подходящего места, но Макора надеялся, что на берегу можно найти удобную для обороны позицию, и, все ускоряя шаг, они направились к реке.

Глава XXXVI

В ОСАДЕ

До захода солнца оставалось не больше часа, когда макололо вышли к реке. Враг, несомненно, был уже недалеко, и все тотчас стали готовиться к бою.

Гендрик и Аренд, полагавшие, что они здесь люди наиболее сведущие в военном деле, проехали немного вперед, чтобы выбрать поле для сражения.

Счастливый случай привел их туда, где было удобнее всего осуществить их план.

Чуть выше того места, где они вышли к реке, она изгибалась подковой, омывая полуостров, который в сезон дождей, когда река разливалась, превращался в остров. Сейчас туда можно было попасть через узкий перешеек - полоску суши шириною ярдов в пятьдесят. По нему-то на полуостров погнали стадо. Не теряя ни минуты, макололо вместе со всем своим имуществом перебрались на полуостров, чтоб их невозможно было окружить.

Лишь с одной стороны враг мог легко добраться до них - через неширокий перешеек. У края его на берегу реки стояло гигантское дерево: природа растила его сотни лет нарочно для того, как сказал Гендрик, чтобы спасти им жизнь.

Нвана - одно из замечательнейших деревьев Африки. Это настоящие гиганты, а иные стволы достигают необычайной толщины - девяноста футов в окружности. При этом древесина его не тверже капустной кочерыжки и считается совершенно бесполезной. Вот с этим охотники не могли согласиться.

Среди инструментов, которые они захватили с собой из дому, из Грэаф-Рейнета, были два добрых топора: по опыту прежних поездок, охотники знали, что без этого орудия в путешествии не обойтись.

Решили срубить дерево так, чтобы оно преградило доступ к полуострову с единственной незащищенной стороны. Получится укрытие, из которого можно будет успешно отражать атаки врага. Черныш достал топоры, и охотники принялись рубить дерево. Работали по двое и по очереди сменяли друг друга. С каждым ударом топоры все глубже погружались в мягкую, пористую древесину. Нвана поддавалась так легко, словно это было не дерево, а огромный пирог.

Им посчастливилось: ведь их спасение зависело от того, удастся ли им повалить этого царя африканских лесов до прихода матабили. Они, без сомнения, были уже недалеко, и люди на полуострове спешили укрепиться, чтобы достойно встретить их. Было еще неясно, в какую сторону упадет дерево. Если оно повалится в воду, все труды их пропадут даром - путь будет открыт и ничто не задержит врага. Если же оно закроет проход на полуостров, оно окажется для нападающих непреодолимым барьером. Молча, с нетерпеливым интересом смотрели макололо на огромное дерево. Наконец дерево покачнулось и стало падать - сперва медленно, точно нехотя, но, глядя на его трепещущую вершину, все поняли, что оно ляжет туда, куда надо. Оно падало чем ниже, тем быстрее, и ветви его со свистом рассекали воздух. Но вот гигант с треском рухнул наземь, и огромный ствол, точно валом, отрезал полуостров от суши; только с боков остались незащищенными по нескольку футов. Если отважно защищать эту баррикаду, наступающим нелегко будет одолеть ее. Теперь на полуострове готовы были встретить врага.

И враг не заставил себя ждать. Когда стемнело, в отдалении загорелись большие костры. Это подошли матабили. Они, видно, решили ничего не предпринимать до утра - тогда можно будет разведать позиции макололо и потом уж напасть на них. Еще перед тем как укрепиться на мысу, Макора спросил, кто из воинов тайно проберется к какому-нибудь нейтральному племени, которое могло бы подоспеть ему на выручку, и четверо воинов вызвались пойти. Стоило теперь осажденным макололо двинуться с места, и их бы наверняка разбили и уничтожили. Здесь они могли бы продержаться несколько дней, и, зная, что враг не снимет осады, пока не уничтожит их, Макора надеялся лишь на помощь какого-нибудь соседнего вождя, которому придется не по нраву вторжение матабили.

Первым вызвался идти в эту опасную разведку Синдо - он горячо желал вернуть себе расположение Макоры. Нашлось и еще трое добровольцев. Их разбили по двое: сперва отправилась одна пара, через час - другая.

Так было больше надежды на успех: не повезет одной паре, ее захватят проберется другая.

Ранним утром враги показались неподалеку от укрепленного лагеря. Укрывшись за кроной поверженного дерева, охотники видели большую толпу матабили - их было не меньше шестисот. А Макора мог выставить против них всего-навсего двести пятьдесят воинов.

Как уже говорилось, по обе стороны громадного дерева, у подрубленного конца и у макушки, оставались проходы, их надо было охранять особенно тщательно. Тут Макора поставил своих храбрейших воинов, остальные залегли за стволом, чтобы поражать копьем каждого, кто попытается перелезть через эту зеленую баррикаду.

Матабили уже разглядели расположение противника и, видимо, были уверены в успехе. Наконец-то они загнали дичь! Теперь ей некуда податься, и они могут отдохнуть после долгой погони, чтобы со свежими силами взять крепость.

Солнце уже светило вовсю, когда они пошли на приступ. Разделившись на два отряда, они ринулись к проходам по краям баррикады. Ожесточенный бой длился каких-нибудь десять минут, и враг вынужден был отступить, оставив на месте несколько человек убитыми.

Но эта кратковременная победа стоила жертв и Макоре. Восемь макололо были убиты и еще несколько серьезно ранены.

На лице Макоры все отчетливее проступала тревога. Он знал, что враги много сильнее его, что путь к отступлению отрезан и что попытка врагов прорваться чуть было не увенчалась успехом.

Мрачные предчувствия одолевали вождя. Судьба племени пугала его.

Он слишком хорошо знал нрав противника, чтобы надеяться на то, что матабили легко откажутся от своего намерения.

Они уже понесли немалые потери и, конечно, опасаются гнева Мосиликатсе, притом они рассчитывают поживиться добром макололо, и, несомненно, они будут драться до тех пор, пока у них остается хоть малейшая надежда победить.

Помощи от других племен не приходится ждать раньше чем через три дня. Продержатся ли они так долго?

Вождь смотрел на убитых и раненых, лежавших вокруг на земле, и понимал: нет, не продержаться. Врагов слишком много, они будут нападать снова и снова и в конце концов добьются своего.

Так думал вождь макололо, и, как ни доверял он мудрости и воинскому искусству белых охотников, тревога ни на минуту не оставляла его.

После атаки прошло уже два часа, а осажденные не видели ни одного матабили, если не считать тех, кто остался лежать у поваленной нваны. И все же они хорошо знали, что враг где-то близко.

Спустилась ночь. Во тьме запылали лагерные костры врага, но это еще ничего не значило.

Настало утро, а осажденных все еще никто не потревожил. Судя по всему, воины Мосиликатсе отчаялись и вернулись к своему вождю, решив, что им ничего не остается, как понести неизбежную кару за то, что они не сумели избежать поражения.

Так думали охотники и стали всячески уговаривать Макору, не мешкая больше, двинуться в страну своих сородичей. Но вождь наотрез отказался последовать совету своих белых союзников. Он признает их превосходство в охотничьем и даже воинском искусстве, но что такое Мосиликатсе и его воины, он знает лучше. Здесь, на полуострове, он со своим племенем может долго продержаться, а стоит уйти отсюда - и они попадут в засаду, которую, конечно, устроил враг. Если бы еще не было надежды на помощь, тогда другое дело, но, уж наверно, ему сразу вышлют подкрепление, а потому лучше остаться здесь.

Подумав, что Макора, быть может, прав, Виллем и его друзья согласились остаться, но при одном условии: они ждут еще тридцать шесть часов, и, если за это время ни друзья, ни враги не появятся, Макора обещает продолжать путь в страну макололо.

Глава XXXVII

НЕ СЛИШКОМ ПОЗДНО

Условленное время прошло, а матабили все не показывались; и от Синдо и его спутников тоже не было вестей.

Теперь охотники уже не сомневались, что враг отказался от мысли взять верх над племенем, на стороне которого - разум и оружие белых людей, и отправился восвояси. Макора был не вполне согласен с этим, но тем не менее, как и было условлено, он начал готовиться в путь.

Стадо вывели на дорогу, и все стали погонщиками, да такими усердными, словно не сомневались, что по пятам гонится враг.

Виллем и его друзья никак не могли понять поведения туземцев.

Ведь в бою люди Макоры показали себя отважными воинами, а теперь, когда враг словно сквозь землю провалился, они явно трусят!

Виллем велел Конго спросить вождя, в чем тут дело.

Да, согласился Макора, слова охотника справедливы, но белые друзья не удивлялись бы, будь им больше знакома тактика Мосиликатсе и его воинов.

Осторожный Макора не забыл оставить в тылу разведчиков, и через несколько часов после того, как племя покинуло свою крепость, один из них, догнав Макору, сообщил, что матабили движутся следом.

Как и предполагал Макора, враги только и ждали, чтобы он ушел с такой удобной для обороны позиции.

Теперь белые охотники по опыту знали, что следует где-то укрепиться, чтобы легче было отразить врага, и поэтому Гендрик и Аренд, пришпорив коней, поскакали вперед, намереваясь выбрать новое поле битвы.

Но на этот раз счастье им изменило. Племя шло теперь по открытой равнине, тут негде было укрыться, и ни одному из противников местность не давала никаких преимуществ.

- Мы уже далеко отъехали, - сказал Гендрик, когда они проскакали около мили. - Наши не успеют добраться сюда, матабили их нагонят. Надо возвращаться.

- Надо, конечно, - машинально отозвался Аренд, пристально глядя куда-то вдаль.

Гендрик проследил за его взглядом и с удивлением увидел, что к ним быстро приближаются человек тридцать туземцев.

- Нас окружают! - воскликнул Гендрик и повернул коня, готовый скакать прочь.

Без дальних слов оба галопом помчались обратно к каравану Макоры.

- Макора был прав, - сказал Гендрик, подъехав к Виллему и Гансу. - Не надо было уходить оттуда. Там мы могли устоять против этих матабили. Зря мы ушли.

Пока они рассказывали Макоре, что впереди появились вооруженные люди, прибежали разведчики и донесли, что с тыла быстро подходит большой отряд матабили.

На минуту в душе Ганса, Гендрика и Аренда шевельнулась мысль: быть может, не стоит так уж строго судить вчерашних торговцев за то, что они поспешили убраться подальше вт опасности. Жизнь, как видно, была им слишком дорога, чтобы отказываться от нее по доброй воле.

Все заветные мечты и давно лелеянные надежды вспомнились нашим искателям приключений. Невольно они подумали, что не худо бы и им спастись. Но в них было слишком сильно чувство чести, они и помыслить не могли о том, чтобы бросить на произвол судьбы отважное племя махололо, - ведь охотники, сами того не желая, оказались виновниками их несчастья.

Все они посмотрели на Виллема. Уж он-то ни в коем случае не покинет доблестного вождя, которому они столь многим обязаны, не покинет даже для спасения собственной жизни! И они больше не колебались. Судьба Макоры будет их судьбой.

Они попросили вождя отдать племени приказ остановиться, и он издал клич, который, наверно, был слышен на милю окрест, Ему откликнулись идущие впереди, те, кто погонял стадо; и среди множества голосов прозвучал один, который все узнали с безмерной радостью.

Этот голос донесся издалека, невнятно, но, услышав его, макололо стали в восторге прыгать и скакать как сумасшедшие, и многие закричали:

- Синдо! Синдо!

Люди Макоры устремились вперед, все ускоряя шаг, и через несколько минут повстречались с большим отрядом воинов макололо, которые порадовали их вестью, что следом подходят новые подкрепления.

Синдо и его товарищи успешно выполнили свою миссию.

Случилось так, что в эти критические для Макоры дни Ма-Мочисане как раз посетила свои южные владения, и с нею было множество воинов из разных подвластных ей племен.

Она не забыла Макору, он был другом ее детства. Желание помочь Макоре подкреплялось еще и давней ненавистью к племени матабили, и, не теряя ни минуты, Ма-Мочисане послала Макоре на выручку отряд лучших своих воинов.

Они подоспели как раз вовремя. Приди они двумя часами позже, и им пришлось бы вступить в бой с врагом, не успев выбрать удобную для обороны позицию.

И вот, вместо того чтобы встретиться с горсточкой усталых изгнанников, люди Мосиликатсе увидели перед собой большой отряд, полный сил, готовый к любой схватке, - увидели победоносных воинов благородного Себитуане.

Воины Мосиликатсе поняли, что лишь одно может спасти их от позора: надо немедленно переменить тактику. Они решили сейчас же сразиться с противником.

И они ринулись на макололо, но были отброшены.

После короткой стычки они были разбиты наголову и отступили так поспешно и беспорядочно, что ясно стало: они уже не вернутся.

С той поры охотники никогда больше не слыхали про матабили.

А через три дня Макора представил своих друзей ко двору Ма-Мочисане и сам присягнул в верности своей новой повелительнице.

Соплеменники с радостью приняли вождя, который вернулся на родину после долгого изгнания, да притом ускользнул от своих преследователей - матабили.

Глава XXXVIII

РАЗГОВОР О РОДНОМ ДОМЕ

- У меня к вам покорнейшая просьба, - сказал Гендрик своим друзьям на другой день после того, как охотники были представлены ко двору Ма-Мочисане. - Я хотел бы кое-что узнать, да только может ли кто-либо из вас мне ответить?

- Превосходно! - отозвался Виллем. - Что до меня, я охотно сделаю все, что в моих силах, чтобы просветить тебя. Что ты хочешь знать?

- Если мы собираемся еще остаться в этой части света, я хотел бы, чтобы кто-нибудь растолковал мне, чего ради мы это делаем, - сказал Гендрик. - Я вполне могу вернуться домой.

- Я тоже, - поддержал Аренд.

- И я, - прибавил Ганс. - Хватит с меня охоты за жирафами и за кем угодно. В последний месяц мне все порядком надоело. За нами тоже достаточно поохотились.

- Мне грустно это слышать, - сказал Виллем. - Я-то пока не могу вернуться домой. Разве мы уже добились того, ради чего сюда приехали?

- Нет, - заметил Гендрик. - И, конечно, никогда не добьемся.

- Почему ты так думаешь? - удивился Виллем.

- А почему бы мне думать иначе? Начать с того, что, как правило, людям удается осуществить далеко не все свои желания. Нам очень повезло в двух наших прежних путешествиях, и грех жаловаться, если на сей раз не повезет. Нельзя же всегда рассчитывать на победу. Счастье капризно, и сейчас я больше всего на свете хочу благополучно добраться до дому.

- Нет, мне еще рано ехать домой, - возразил Виллем таким тоном, что друзья поняли, насколько твердо его решение. - Мы провели здесь всего несколько недель, но за это короткое время добыли много клыков бегемота, а жирафов мы пытались поймать только один раз. Но не для того я проехал больше тысячи миль, чтобы бросить все дело после первой же неудачи. Зачем мы сюда приехали? От Грааф-Реннета до Лимпопо не такой близкий путь, чтобы проделать его понапрасну. Надо привезти добычу и показать, что не зря мы потратили время и лишились лошадей. Вот если нам еще раз пять не повезет, тогда можно будет говорить о возвращении, а раньше я и слушать не стану.

Гендрик и Аренд подумали о том, сколько раз за последние недели жизнь их висела на волоске, но, пожалуй, еще больше они думали о своих невестах. Ганс не мог забыть о желанной поездке в Европу. Но все эти доводы не подействовали бы на Виллема, будь они даже высказаны вслух. Он поехал на север за двумя молодыми жирафами. На эту поездку были потрачены время и деньги, и спутники Виллема не могли сколько-нибудь убедительно объяснить, почему надо отказаться от дальнейших попыток довести дело до конца.

Виллем всегда охотно уступал желаниям друзей. В мелочах он никогда им не противоречил. Но теперь они не могли с ним сладить. Ни Ганс, ни Гендрик, ни Аренд не могли вернуться домой, бросив Виллема, а он, по выражению Гендрика, уперся, как осел, и волей-неволей им тоже пришлось остаться.

От макололо они узнали, что к западу отсюда, на расстоянии дня пути, есть большой акациевый лес, где не раз видели жирафов, и решили побывать там.

Макора вошел в милость при дворе Ма-Мочисане и не мог сопровождать охотников, так как он был очень занят устройством своего племени на новом месте. Но он уверял, что им нечего опасаться - они несомненно найдут в том лесу и жирафов, и подходящее место для новой западни. В помощниках у них тоже недостатка не будет.

Чтобы они всегда могли без труда передать ему любое известие, Макора послал с ними четверых лучших своих гонцов - двоих из них охотники пришлют к нему, если захотят сообщить что-либо важное.

С истинным удовольствием Виллем и его товарищи снова пустились в путь ведь теперь они не бежали от злобного врага, а только расставались с друзьями, с которыми, наверно, еще встретятся.

Во время путешествия Гендрик и Аренд, увлеченные охотой, порой забывали о том, что манило их домой, но им столько раз приходилось удирать от погони, нередко рискуя при этом жизнью, что неудивительно, если мысли их то и дело обращались к мирным картинам цивилизованной жизни.

Черныш был в восторге оттого, что они расстаются с макололо. В последние дни он очень горевал, что ему приходится быть в столь дурном обществе, - во всяком случае, уверял, что горюет. Что он думал на самом деле, неизвестно, да и не так уж важно; но он не упускал случая повторить, что все несчастья постигли его хозяев лишь потому, что вел их Конго и окружало их племя, чей язык Конго понимал, а он, Черныш, не понимал. Уж конечно, этого довольно, чтобы с ними случилась любая беда. А теперь они расстались с этим племенем, и Черныш - один из десяти путников, но не один среди сотен. У него есть свои обязанности, и они дают ему определенное положение в этом маленьком отряде. Теперь к его сетованиям или советам прислушиваются, и он стал вслух выражать надежду, что с его помощью охотники еще добьются успеха.

По дороге к акациевому лесу не случилось ничего интересного даже с Гансом, который все время отставал от других, разглядывая каждый кустик и каждую травку. Лишь одно маленькое происшествие, видимо, очень заинтересовало собак.

Проходя мимо холма или даже скорей невысокой горы, охотники увидели стадо капских собакоголовых обезьян - бабуинов, спускавшихся с вершины, вероятно, на водопой. Охотники не раз слышали, что собаки ненавидят бабуинов, как никакого другого зверя на свете, и теперь воочию убедились, что это истинная правда. Из всех собак лишь одна встречала прежде бабуинов; и, однако, заметив их, все собаки тотчас пришли в самую неистовую ярость, на какую только были способны. Со злобным лаем они разом кинулись на бабуинов.

Как видно, в собаках жила инстинктивная ненависть к животным, которые с виду немного походили на них самих.

- Скачите скорей, - крикнул спутникам Виллем, - не то собаки погибли!

До этой минуты бабуины не собирались отступать. Как видно, они думали, что проще подраться с собаками, чем снова взбираться на гору; но стоило Виллему выстрелить, и они разбежались с такой быстротой, что собакам нечего было даже и пытаться догнать их.

Остался только один бабуин - тот, которого подстрелил Виллем. На раненого тотчас накинулись собаки - их не удалось отогнать, пока они не разорвали уродливую обезьяну в клочки.

Глава XXXIX

СРЕДИ АКАЦИИ

Теперь охотники были поглощены одной мыслью - поймать жирафов. Даже рыкание льва возле самого лагеря не отвлекло бы их от этой мысли. И появись тут слон с тяжелыми бивнями, они не соблазнились бы драгоценной костью и не погнались бы за ним. Все прониклись важностью задачи: домой они вернутся не раньше, чем выполнят ее, и ничто не заставит их отказаться от этого намерения.

Подле акациевой рощи, где им предстояло охотиться, протекал небольшой ручей. На его берегах они обнаружили вскоре следы жирафов, а среди них и маленькие - по-видимому, отпечатки копыт детенышей. Виллем был в приподнятом настроении. Ему представлялась новая возможность удовлетворить свое охотничье честолюбие. Остальные, хотя и не столь уверенные в успехе, не менее стpaстно желали достичь цели.

На следующий же день, когда они прибыли к роще, среди деревьев показалось стадо жирафов и направилось к ручью.

Пугливые животные не подозревали о близости человека и заметили, охотников только тогда, когда очутились ярдах в ста пятидесяти от них. Тотчас повернув назад, жирафы неуклюжими, но быстрыми скачками понеслись по равнине на запад, прочь от рощи. Гендрика и Аренда, готовых ринуться за ними, с трудом удержали на месте.

Это была бы удивительно волнующая охота; не так легко им было совладать с собою и спокойно смотреть, как жирафы исчезают, несясь по равнине.

Сдержал друзей Виллем.

- Разве вы не видите, что в стаде три детеныша? - сказал он. - Их жилье, вероятнее всего, тут, в роще. Разве можно спугивать их отсюда!

- За ними уже охотились, - заметил Гендрик. - В боку у одного из них торчит стрела. Наверно, какой-нибудь туземец стрелял в него просто для забавы ведь жирафа стрелой все равно не убить.

- Вот жалость, что они нас заметили! - сказал Виллем. - Но, может быть, они все-таки вернутся в рощу. Надо проверить, действительно ли здесь их излюбленное убежище, а тогда мы пошлем к Макоре за людьми, и они соорудят новую западню. Пожалуй, это единственый способ заполучить жирафов.

Прошел еще день. Охотники развлекались, убивая куда больше антилоп и другой дичи, чем им нужно было на обед и нa ужин. Жирафы больше не показывались, а наутро охотники пошли по следам тех, которых видели накануне.

Милях в пятнадцати дальше на запад они обнаружили еще один акациевый лесок; объехав его вокруг, друзья наткнулись на небольшое озерце. Берега его истоптали жирафы, и среди отпечатков их копыт были заметны совсем маленькие. Следы, конечно, свежие, и их несомненно оставили те самые жирафы, которых наши путешественники видели три дня назад. Из этого они заключили, что стадо появляется в обеих рощах.

- Теперь мы знаем все, что нужно, - сказал Виллем. - Надо сейчас же послать к Макоре за помощью и сделать новую западню.

Все с ним согласились. Но тут возник вопрос: где устраивать ловушку?

- По-моему, можно у той рощи, где мы видели жирафов первый раз, - предложил Гендрик, - мы их легко туда загоним.

Против этого трудно было возразить, и план Гендрика был принят.

Утром охотники послали двоих макололо к Макоре за обещанной помощью, а сами вместе с остальными спутниками вернулись в рощу, где останавливались вначале, и разбили там лагерь.

В тот день, когда ждали людей Макоры, Гендрик и Аренд отправились берегом вверх по реке искать какой-нибудь дичи. Ими двигало непостижимое, чисто охотничье желание убивать - им не спалось бы ночью, если бы днем они не уложили какого-нибудь зверя.

Они добрались до опушки густого леса. Тут росли акация и вечнозеленый кустарник - стрелиция, замия и масляное дерево. Вдруг послышался треск ломающихся сучьев - сквозь чащу продирался какой-то крупный зверь.

- Приготовься, Аренд! Может, что-нибудь подстрелим! - крикнул Гендрик.

Оба остановили лошадей, дожидаясь, что будет дальше. Не прошло и нескольких секунд, как из лесу выскочили два жирафа. На спине у одного из них сидел леопард. Грудь жирафа была вся в крови, и он бежал, спотыкаясь на каждом шагу.

Молодые охотники знали, что леопард труслив и в тех местах, где дичь водится в изобилии, легко находит добычу, не подвергая себя риску. Значит, он напал на жирафа вовсе не потому, что хотел есть. Может быть, жирафы потревожили его детенышей в логове или чем-либо другим рассердили его. Второй жираф, очутившись на открытом месте, мгновенно покинул раненого, а тот явно уже терял силы. Кровь ручьем лилась из разорванной шеи, и громадное животное изнемогало от ран, нанесенных ему свирепым, увертливым врагом. Охотники наблюдали единственную в своем роде сцену: леопард убивал жирафа. Обстоятельства сложились благоприятно для хищника, и, хоть он был вдесятеро слабее и меньше огромного жирафа, случайно вызвавшего его гнев, того ждала гибель.

Сопровождавшие охотников две собаки, не обращая внимания на окрики хозяев, тоже набросились на несчастное животное. С громким лаем помчались они за жирафом, стараясь вцепиться ему в ноги. Пошатываясь, жираф лягнул одну из собак - лягнул без промаха и с такой силой, что пес отлетел на несколько футов и остался лежать, корчась в агонии. После такого усилия раненый жираф потерял равновесие; голова его свесилась набок, и он рухнул на землю, придавив своей тяжестью леопарда. Так, подобно Самсону, леопард оказался виновником собственной гибели!

Гендрик передал поводья Аренду, подошел поближе к леопарду и выстрелом в голову положил конец его пронзительному вою.

Вскоре вместе с кровью, выпущенной из его вен хищным зверем, жизнь покинула и жирафа. Стоя возле обоих трупов, охотники пытались найти объяснение удивительному зрелищу, свидетелями которого они оказались. Они как-то слышали про жирафа, который пробежал несколько миль, неся на спине льва, но считали эту историю вымыслом. И вот они увидели собственными глазами, как леопард тоже проскакал немалое расстояние верхом на жирафе. Почему бы такое не могло случиться и со львом? Хотя кожа на шее у жирафа очень толстая, она была растерзана в клочья и свисала у него по плечам. Конечно, леопард не раз вонзал в тело жирафа свои длинные клыки и когти; он разорвал его артерии и вены еще до того, как жираф окончательно изнемог и жизнь его покинула.

Для того чтобы так его изранить, нужно было по крайней мере несколько минут, и, возможно, безжалостный враг даже не сознавал, что его уносят все дальше от места, где он напал на жирафа. В пылу своей лютой ярости он и не заметил, как жираф увлек его далеко от детенышей, которых он с таким упорством защищал, и смерть помешала ему обнаружить это.

Глава XL

ЕЩЕ ОДНО РАЗОЧАРОВАНИЕ

Макора выполнил обещание и снова помог охотникам. Через три дня после того, как отбыли посланные к нему макололо, пришли тридцать его людей. Место для западни выбрали в полумиле от опушки леса и тут же принялись ее сооружать.

Охотникам не терпелось узнать, чем кончится вторая попытка поймать жирафов, и они трудились без устали. Двое из них, не выпуская из рук топора, валили небольшие деревца; туземцы тут же уносили их на место, где строился загон, а остальные два охотника руководили устройством изгородей. На этот раз соорудить западню было легче, так как для нее выбрали более удобное место. Изгороди предполагалось поставить чуть позади, по обе стороны акациевой рощи, которая имела не больше полумили в ширину; да и яму рыли не такую большую, как раньше. Работая без передышки от восхода до захода солнца, они сделали западню дней за семь.

Пока охотники трудились, они видели неподалеку от рощи несколько жирафов и снова воспрянули духом. Теперь они надеялись дня через два или три тронуться в обратный путь. Чтобы обеспечить верный успех, охотники вместе с большой группой макололо отправились во вторую акациевую рощу. Они хотели перегнать жирафов из этого леска в тот, где сооружалась западня. Во время этой вылазки охотникам не встретилось ни одного жирафа, но их это не смутило: жирафы окажутся там, где их ждут. И в надежде на такой исход они поспешно возвратились в лагерь.

Загоняли жирафов в западню тем же способом, что и в прошлый раз. Это была обычная облава, в которой все приняли участие. Макололо, стараясь поднять как можно больше шуму, шли с собаками через заросли; тем временем Виллем и Гендрик ехали по одну сторону леска, а Ганс и Аренд - по другую.

Загонщики были уже совсем близко от западни, когда Виллем начал подозревать неладное. Не видать было ни единого стада крупных зверей, убегающих из рощи. До ушей не доносилось треска ломающихся сучьев. Казалось, лес покинули все, кроме макололо, которые шумно прокладывали себе путь под его сенью. Наконец облава кончилась. В загоне оказалось лишь несколько мелких обыкновенных антилоп, два-три пятнистых гну да несколько диких свиней.

Охотники были жестоко разочарованы. Жирафы ушли, и никто не знал, куда. Возможно, они и вернутся, но можно ли быть в этом уверенным! Те из макололо, кто считал себя знатоками жирафов и их повадок, заверяли, что жирафы перекочевали далеко на юг, в большие леса, и в этих местах их теперь полгода не увидишь. Макололо жаждали скорее вернуться домой, и, может, это оказало на них влияние. Им надо было заботиться о семьях, строить хижины и обрабатывать землю, но, подчиняясь приказу своего вождя, они бросили все. Охотники не имели больше оснований задерживать их, и, хотя им этого не хотелось, все же пришлось отпустить макололо.

В последующие три дня охотники объездили окрестности миль на двадцать вокруг. Они натолкнулись на несколько небольщих акациевых рощиц, но жирафов там не было. Очевидно, они и в самом деле ушли из этого края и не вернутся в течение многих недель и даже месяцев. Макололо, по-видимому, сказали правду.

- Может, мы поступали не так глупо, - сказал Аренд, - но, уж конечно, глупо и дальше тратить зря время на этих жирафов - ясно, что нам не судьба их поймать.

- Вот это умно! - воскликнул Гендрик. - Продолжай в том же духе.

- Пока что я все сказал, - ответил Аренд, многозначительно покачав головой в знак того, что все уже ясно и говорить больше не о чем.

- Что же нам делать, Ганс? - спросил Виллем.

- Отправиться домой, - тотчас последовал ответ. - Теперь я согласен с Гендриком. Не можем мы всегда и во всем рассчитывать на успех, а сейчас мы тратим время зря - ведь видно, что эта затея обречена на неудачу.

- Что ж, - сказал Виллем, - только сначала вернемся в те места, где живут макололо. Ведь это нам по пути.

Заметив, что Черныш жаждет высказать свое мнение по этому важному вопросу, Гендрик любезно предоставил ему эту возможность. Бушмен обладал довольно распространенным даром: разразившись потоком слов, сказать очень мало. На этот раз ему удалось удовлетворить свое тщеславие - охотники ужинали, и у них было вдоволь времени слушать его разглагольствования.

По мнению Черныша, неудача постигла их исключительно по вине Конго. Он-то, Черныш, с самого начала знал, что нельзя рассчитывать на успех, пока их ведет Конго или кто другой из любого негритянского племени, чей язык понятен кафру.

Дальше Черныш сообщил, что в детстве ему каждый день приходилось видеть жирафов, и окажись сейчас охотники среди его соотечедтвенников, бушменов, а это, по его мнению, самые честные и умные из африканцев, - они давно уже поймали бы жирафов. Слова Черныша вызвали лишь улыбку у охотников - они знали, что бушмены, пожалуй, наиболее отсталое из всех африканских племен, - однако сам он счел это за признание его красноречия и был, видимо, вполне доволен.

Охотники отправились в новое селение Макоры. Вождь очень сожалел, что экспедицию постигла неудача, но он не мог обнадежить Виллема: нет, в ближайшее время им вряд ли представится случай найти жирафов. Они, говорил Макора, часто кочуют с места на место, идут не останавливаясь по нескольку дней подряд, делая по тридцать - сорок миль за день. Стадо, где есть детеныши, иной раз месяцами не встретишь во всей округе. И, однако, Maкopa обещал, что он со своим племенем станет и дальше помогать им чем только сможет.

Виллем непрочь был остаться, чтобы соорудить новую западню, но его спутники в один голос потребовали, чтобы отправиться домой не откладывая. Они так горячились, что великану-охотнику пришлось подчиниться. В конце концов решили все же двинуться в Грааф-Рейнет не прямым путем, а через страну бечуанов - пересечь край, где живут бушмены. А там можно, свернув на восток, направиться домой.

Виллем дал слово, что не станет без необходимости задерживаться в пути, а его спутники обещали, не жалея усилий, помогать ему осуществить заветную мечту.

В племени Макоры было четверо юношей, которым очень хотелось побывать в селениях белых и узнать о том, как живут цивилизованные люди, больше, чем они знали из случайных встреч с охотниками или торговцами. Соплеменники снабдили юношей упряжкой быков, дали леопардовые шкуры, страусовые перья и слоновую кость - все, что можно продать белым. Макора велел им во всем помогать его другу Виллему и остальным охотникам.

Вождь и другие знатные люди племени провожали охотников несколько миль от деревни. Расставаясь с ними, путешественники почувствовали, что покидают искренних друзей.

И Макора и Синдо очень горевали, прощаясь с Виллемом. Оба заявили, что обязаны ему жизнью. Оба дали обещание когда-нибудь его навестить в его далеком доме. Охотники отправились дальше, глубоко убежденные, что среди макололо есть люди, обладающие едва ли не всеми благородными чертами, свойственными человеческой природе.

Глава XLI

СТАДО БУЙВОЛОВ

На обратном пути к Грааф-Рейнету Ганс, Гендрик и Аренд были очень довольны и собой и всеми окружающими. Совсем не так чувствовал себя Виллем. Он ехал с остальными лишь потому, что все еще надеялся натолкнуться на жирафов; но все время его тревожила мысль: неужели они приедут домой, не приведя двух детенышей?

Он не был склонен спешить и не упускал случая замешкаться, охотясь эа дичью ради забавы или для еды.

Утром третьего дня после разлуки с Макорой наши путешественники увидели большое стадо буйволов. Буйволы паслись у подножия холма, возвышавшегося на полмили в стороне от пути, которого держались охотники. В одно мгновение Виллем был уже в седле и скакал к буйволам. Спутникам не очень-то хотелось следовать за ним.

- Опять на целый день задержимся! - воскликнул Аренд. - Виллем убьет буйвола и не успокоится, пока мы не сделаем привал, чтобы съесть этого буйвола.

- Ну конечно, - заметил Гендрик. - Но почему он один должен получить удовольствие от охоты?

Гендрик и Аренд, вскочив на коней, поскакали за Виллемом, а следом за ними верхом на быках - двое из макололо. Терпеливый, рассудительный Ганс остался ждать их возвращения.

Не желая испугать буйволов внезапным нападением, Виллем поехал в обход, чтобы оказаться впереди стада, и Аренд с Гендриком вскоре догнали его.

Буйволы - их было не меньше двухсот - двигались в одном направлении и очень медленно, так как на ходу щипали траву.

Когда охотники приблизились к ним ярдов на триста, буйволы на минуту подняли головы, поглядели на странные существа, помешавшие их трапезе, и опять склонили головы, продолжая пастись.

Вожак стада пока не подавал сигнала к бегству.

- Поедем дальше влево и обойдем их, - предложил Виллем. - Если какой-нибудь старик нападет на нас, ускачем на холм.

Когда охотники подъехали к подножию холма и были шагах в ста от стада, несколько буйволов повернулись к ним и встали, преградив дорогу врагу, словно приготовившись прикрыть отступление самок и детенышей.

Сидя на коне, редко удается сделать удачный выстрел. Охотники знали это и спешились; каждый избрал себе жертву и, тщательно прицелившись, выстрелил. Три выстрела грянули почти одновременно, после чего охотники бросились к своим лошадям. Раненые буйволы вырвались из стада и свирепо ринулись на своих противников.

Увидев, что на них мчатся буйволы, испуганные лошади принялись метаться, вставать на дыбы, и сесть на них оказалось совсем не просто. Гендрик и Аренд все же вскочили в седла, но Виллему это не удалось.

Лошадь, на которой он не раз приближался чуть ли не вплотную к разъяренному слону, совсем обезумела от страха, услышав рев раненых буйволов. И когда они неожиданно ринулись вперед, лошадь стала вырываться из рук хозяина. Казалось, чем крепче Виллем ее держал, тем отчаяннее она сопротивлялась; невзирая на огромную физическую силу охотника, она тащила его на поводьях, пока один конец не лопнул. Второй конец лошадь так стремительно выдернула из руки Виллема, что он рассек ему пальцы чуть ли не до кости. А в это время один из буйволов оказался уже совсем близко. Хоть и настоящий великан, Виллем вовсе не был медлителен и неуклюж; наоборот, он отличался большим проворством. Но где ему было убежать от африканского буйвола!

Разъяренное животное напало так стремительно, что бык, на котором ехал один из макололо, не успел посторониться, и седок поспешно соскочил с него. Это было счастьем для Виллема - злополучный бык спас ему жизнь. Кинувшись к быку, буйвол вонзил ему между ребрами длинный рог, скинул с его спины седло и свалил его на землю; тот остался недвижим, словно сраженный топором мясника.

А тут внимание буйвола было снова отвлечено от Виллема - на него набросились собаки.

Три или четыре пса упрямо нападали на него, ловко увертываясь от рогов и копыт, пока наконец буйвол не сшиб одну из собак, пытавшуюся вцепиться ему в морду, и не наступил на нее копытом.

Те, кто видел эту сцену, воочию убедились в мстительности африканского буйвола. Не довольствуясь тем, что он убил собаку, он встал на ее труп и яростно придавил его, словно решил переломать жертве все кости. Казалось его злит, что ои не может сокрушить собаку сразу и копытами и рогами.

А тем временем Виллем успел перезарядить свой громобой. Буйвол повернулся, чтобы погнаться эа охотником, но пуля свалила его. Взревев так, что воздух задрожал на милю вокруг, буйвол поднялся, шагнул, шатаясь, раз, другой и упал на землю, чтобы больше уже не встать. Он был тяжело ранен первым же выстрелом, и трава кругом на большом расстоянии была забрызгана его кровью.

Нападению подвергся не только Виллем. Аренд и Гендрик были также вынуждены отступить - за каждым из них гнались по два буйвола. Но, к счастью, холм был совсем рядом, всадники пустили в ход шпоры и хлыст, и лошади во весь опор поскакали вверх.

Тяжелый буйвол не в состоянии быстро бежать в гору, хотя, спускаясь вниз, он может обогнать коня. Буйволы, которые, преследовали охотников, вскоре убедились в безнадежности погони и, оставив добычу победителям, пустились догонять стадо, уходившее по раскинувшейся внизу равнине. Так, во всяком случае, подумали охотники. Скоро они увидели, что ошиблись: четыре буйвола неожиданно свернули в сторону и бросились к пятому, который был ранен и плелся далеко позади. То, что произошло дальше, чрезвычайно удивило охотников. Вместо того чтобы попытаться защитить своего товарища, эти четыре буйвола кинулись на него, сбили с ног и стали бодать его рогами. Жестокая расправа прекратилась лишь тогда, когда несчастное животное испустило дух.

Казалось, буйволы действовали так не в пылу ярости, а в силу какого-то непонятного инстинкта. Это нападение на беззащитного товарища было ужасно. Но, увы, разве так не случается и среди людей! В несчастье друг нередко становится врагом.

Разделавшись со своим раненым товарищем, четыре буйвола побежали дальше и вскоре догнали стадо, для защиты которого они задержались.

Буйвол, застреленный Виллемом, был самым крупным из всех убитых нашими охотниками. Любопытства ради они записали его размеры. Он был восьми футов в длину и почти шести футов ростом, считая до верхушки плеч. Расстояние между концами его длинных рогов равнялось пяти футам трем дюймам. Плечо и часть шеи перерезал широкий шрам длиною больше чем в два фута. Шрам был глубокий и потому заметен в густой шерсти, а шерсть темная - знак того, что буйвол не старый. Рану, оставившую такой рубец, нанес лев. Охотники поняли это, увидев три параллельных шрама на плече буйвола - несомненный след когтей льва.

Вырезав из туши обоих убитых буйволов несколько самых лакомых кусков и привязав их позади седел, чтобы увезти с собой, путешественники устроили короткий привал, подкрепились бифштексом из свежего мяса и отправились дальше.

Глава XLII

ОТРАВЛЕННЫЙ ИСТОЧНИК

К вечеру восьмогодня, после того как охотники расстались с Макорой, они разбили лагерь на берегу небольшой речки, протекавшей, по их расчетам, милях в ста двадцати южнее места, откуда они пустились в обратный путь.

В душе Виллема все еще тлела надежда, что по дороге им снова попадутся жирафы, и он не упускал случая их искать.

Спутники были недовольны этими проволочками; однако Виллем поступал, как ему хотелось: он так обезоруживал своим добродушием, что трудно было ему перечить, и его друзьям оставалось только удовлетворяться сознанием, что они хоть и медленно, а все же движутся к дому.

Проснувшись утром в своем новом лагере, они увидели картину, прекраснее которой не видели во время своего путешествия по этой огромной стране. Поблизости раскинулась целая роща олеандровых кустов, осыпанных чудесными розовыми цветами. На каждой ветке сидели прелестные зеленые птички-нектарницы. Ничто в природе не может сравниться с великолепием оперения этих птиц.

Небольшая долина, где остановились охотники, была словно уголок рая, залитый золотом солнечного света; даже быки, на которых ехали макололо, казалось, покидали его с неохотой.

Путешественники двинулись отсюда по руслу и вскоре заметили, что едут они не берегом ручья - сейчас, в засушливые месяцы, он превращался в цепь маленьких озер. Охотники пересекли песчаный нанос меж двух таких водоемов, как вдруг с той стороны, куда они направлялись, ветер обдал их каким-то ужасным зловонием. Они продолжали путь, но вонь стала такой нестерпимой, что им пришлось остановиться; единодушно решили повернуть на восток и двигаться против ветра, чтобы не слышать этого ужасного, все еще непонятного им запаха.

Но тут они заметили, что на западе носятся в небе целыми стаями стервятники, а по равнине рыщут сотни шакалов и гиен. Охотникам хотелось понять, почему здесь скопилось столько пожирателей падали. Они подъехали ближе и увидели трупы антилоп - их было множество, они попадались через каждые несколько шагов.

Чем дальше ехали наши друзья по равнине, тем больше было трупов; казалось, охотники попали в долину смерти и им уже не выбраться отсюда. Но загадку а это было для них загадкой - тут же объяснили макололо и Конго. Антилопы напились воды в озерке или в роднике, отравленном туземцами; это означало, что охотники очутились поблизости от какого-либо племени бечуанов. Путешественникам не раз доводилось слышать об этом способе бессмысленного истребления дичи, применяемом многими африканскими племенами. Следовательно, многочисленные рассказы о массовом уничтожении диких зверей ядом, рассказы, к которым они относились с недоверием, - правда. На площади чуть ли не в квадратную милю валялось до двухсот дохлых антилоп. В цепи водоемов, у которых охотники сделали привал, какой-то один был отравлен. К нему пришло напиться стадо антилоп, и, выбравшись на берег, все они свалились мертвые.

- Нам очень повезло, - заметил Виллем, - ведь мы могли разбить лагерь у отравленного источника, и тогда мы пошли бы на обед гиенам и шакалам, вот как эти антилопы.

Конго с ним не согласился: люди вряд ли могут выпить так много воды, чтобы отравиться и умереть: но вот их быки и лошади, утолив жажду в этом водоеме, погибли бы непременно.

Ради того, чтобы раздобыть себе в пищу двух-трех антилоп, не приложив труда, бечуаны уничтожали целое стадо. Так неблагоразумно и неэкономно поступают обычно счастливцы, живущие в краю, где слишком много дичи. Теперь даже Виллем готов был ехать скорее, только бы не видеть больше этой отвратительной картины.

Зная, что они находятся в стране бечуанов, макололо стали опасаться за своих быков. Бечуаны, говорили они, могут украсть скот, а то и попросту отнять силой. Однако охотники считали эти опасения слишком лестными для бечуанов. Они судили об этом многочисленном племени понаслышке и полагали, что бечуанов бояться нечего - слишком они трусливы и беспечны.

Утром охотники двинулись дальше, как вдруг Аренд, ехавший впереди, осадил коня и крикнул:

- Смотрите, вон крааль и маисовое поле!

Виллем и Гендрик поскакали вперед и убедились, что Аренд не ошибся.

В ту же минуту Виллем заметил и нечто другое, что было ему куда интереснее, чем деревня бечуанов и все их достояние. По равнине к маисовому полю шагали два громадных слона.

- Подкрадемся к ним незаметно, - предложил охотник. - Всем идти незачем. Хватит двоих или троих. Кто-нибудь пусть останется здесь.

С этими словами Виллем ускакал, а за ним и Гендрик с Арендом.

Ганс решил остаться. С ним вместе остался и Черныш. Конго и макололо охраняли быков и вьючных лошадей. Итак, сейчас они все увидят интересное зрелище! Казалось, ничто не могло помешать охотникам подкрасться к слонам и сделать удачный выстрел, а раненый слон редко спасается бегством. Один из слонов... может быть, даже оба будут убиты.

- Если бы мы не подоспели, - говорил в это время Виллем ехавшему рядом с ним Гендрику, - эти слоны вытоптали бы весь маис. Хозяеза поля не могли бы спасти его. Они не сумели бы даже прогнать слонов.

Вскоре, однако, охотник был выведен из заблуждения.

Глава XLIII

ВОЛНУЮЩЕЕ СОБЫТИЕ

Слоны шли по узкой тропе, ведущей не то к маисовому полю, не то к видневшемуся за полем селению. Они не спешили; казалось, они шествовали с полным сознанием того, что лакомая пища близко и ее никто у них не отнимет.

- Как только они накинутся на маис, они наши, - сказал Гендрик. - Они нас не заметят, и мы уложим их на месте.

Вдруг слон, который шел первым, провалился сквозь землю! Второй на минуту остановился, как бы раздумывая, куда же девался его товарищ, потом повернулся и, осторожно ступая, направился обратно.

- Яма! - воскликнул Гендрик. - Слон упал в яму!

- Вперед, вперед! - крикнул Виллем, пришпоривая своего огромного коня. Убьем второго!

Гендрик и Аренд поскакали за ним.

Отступающий слон, по-видимому, не спешил избежать встречи с охотниками и спокойно шел своей дорогой. Когда охотники подъехали к слону ярдов на сто, он громко затрубил и кинулся к ним. Но они ждали нападения и приготовились отразить его. Виллем мгновенно вскинул свой громовой и выстрелил.

Одновременно с гулким выстрелом Виллема затрещали ружья его спутников.

Гендрик и Аренд круто повернули коней вправо, Виллем - влево, и громадина слон промчался между ними.

На мгновение он остановился в нерешительности: за кем погнаться раньше? Если бы все трое поскакали в одну сторону, слон не медлил бы ни секунды и, возможно, догнал бы одного из них. Теперь же секунда передышки позволила охотникам составить план действий и выиграть расстояние.

- Яма, яма! - крикнул Гендрик. - Скачите к яме!

Виллем и Аренд тотчас поняли его.

Слон повернулся и, увидев, в какую сторону они поскакали, последовал за ними; однако теперь он замедлил шаг, будто еще не решил, стоит ли ему догонять их. И тут раздался громкий рев - полный муки и отчаяния крик второго слона. Он доносился из ямы.

Слон, гнавшийся за охотниками, сразу остановился. Горестные крики товарища пробудили в нем иное чувство, чем жажда мести. Его охватил страх - и, как видно, страх возвратил ему способность соображать: слон повернул назад и тем самым избежал участи, которая постигла его товарища. Отступая, он, казалось, мчался по следам, только что оставленным лошадьми, словно инстинкт ему подсказывал, что так он не угодит ни в какую ловушку, если даже их понарыли по всей равнине.

- За ним! Вдогонку! - крикнул Аренд. - Ганс в опасности!

Охотники быстро перезарядили ружья и во весь опор помчались за слоном.

Ганс и его спутники-туземцы не были равнодушными зрителями только что разыгравшейся сцены, и теперь они поняли, что им предстоит самим стать участниками подобного же представления. Слон стремительно несся в их сторону, и у каждого мелькнула мысль: бежать.

Но они тотчас от нее отказались.

Во что бы то ни стало надо уберечь вьючных лошадей! И молодой ботаник, поручив их Чернышу и Конго, выехал навстречу врагу.

Под ним был конь, который и двух секунд не простоял бы спокойно на месте, а ведь от точности прицела, возможно, зависит его жизнь, - и Ганс спешился.

Лошадь, освободившись от всадника, поскакала прочь. Раненый слон, который был всего в каких-нибудь пятидесяти шагах, бросился за нею, по-видимому, не заметив врага, которого ему следовало больше всего опасаться.

Гансу это было на руку, и он не упустил случая: как только слон ринулся вперед, молодой охотник, тщательно прицелившись, выстрелил ему в грудь. Разъяренный зверь дрогнул и оглушительно заревел.

Тем временем лошади, оставленные на попечение Черныша и Конго, вырвались от них и разбежались. Слон сделал несколько крупных шагов - и вот его бивни уже грозят лошади Конго, попавшейся ему на пути. Еще мгновение - и конь подброшен в воздух; пролетев на добрых шесть-восемь футов над слоном, он со всего маху упал на землю. Однако Конго успел соскользнуть с седла и остался цел и невредим.

Лошадь убита - но на это ушли последние силы раненого слона.

Собаки нагнали его; он бешено завертелся, стараясь добраться до них, зашатался и тяжело рухнул на землю.

- Я почти уверен, - заметил Гендрик, прискакавший в эту минуту вместе с Виллемом и Арендом, - что собаки воображают, будто именно они свалили слона.

- Тогда они большие дураки, совсем как Конго, - сказал Черныш, раздосадованный тем, что кафр показал себя ловким и смелым и хозяева, конечно, похвалят его.

Конго лишь улыбнулся в ответ. Он снова возбудил ревность своего соперника и был очень доволен.

Упавший слон через несколько минут испустил дух. Это был огромный самец с бивнями длиною более пяти футов; Чернышу поручили их вырезать.

Разумеется, лошадь Конго погибла; и ему дали одну из вьючных лошадей, распределив ее груз между остальными. Вскоре все двинулись дальше.

Гендрику, Виллему и Аренду не терпелось поехать к яме, куда свалился второй слон, - они никогда еще не видели, чтобы таким способом удалось поймать слона.

- Ты остаешься, Ганс, чтобы присмотреть тут за всем, или едешь с нами? спросил Гендрик.

- Предпочитаю остаться, - ответил невозмутимый Ганс. - Может быть, мне опять достанется львиная доля удовольствия.

- Конго нам придется взять с собой, - заметил Аренд. - У ямы наверняка уже собрались туземцы. Мы видели хижины неподалеку от маисового поля. Должно быть, там большое селение.

- Ты прав... Едем, Конго, - распорядился его хозяин, пришпорив коня.

За ним двинулись все, кроме добродушного Ганса и Черныша, на чью долю обычно выпадал самый тяжелый труд, пока другие развлекались.

Глава XLIV

ЯМА

Слова "рев", "вой", "крик", "визг", видимо, обозначают различные звуки, однако слон, попавший в яму, от боли и ужаса издал вопль, в котором, казалось, все они слились вместе. Этот вопль все еще потрясал воздух, и путешественники, знакомые чуть ли не со всеми существующими способами охоты на слонов, подумали, что слон, свалившийся в яму, терпит неслыханные муки.

- Наверно, на дне ямы торчит острый кол, - сказал Гендрик, - и слон напоролся на него.

Еще издали они увидели столпившихся возле ямы людей. Тут были и мужчины и женщины. Как только охотники подъехали к ним, навстречу вышел эфиоп и знаками предложил купить бивни слона, все еще ревевшего в яме.

- Этих бояться нечего, - сказал Конго, - они привыкли иметь дело с торговцами и нам худого не сделают. Может, только попробуют обмануть, когда будут называть цену.

Подойдя к яме, охотники увидели, что она вовсе не была квадратной с отвесными стенками и вбитым посередине колом, как предполагал Гендрик. Вверху она была овальной, книзу суживалась, точно перевернутый конус, и на дне не оставалось ровного места, на котором слон мог бы стоять. Его четыре ноги были стиснуты вместе и в таком положении выдерживали всю тяжесть громадного тела; это была адская пытка, ее не вынесло бы ни одно живое существо.

Ловушка, устроенная с дьявольской изобретательностью, чтобы причинить жертве как можно больше мучений, была девяти футов в длину и футов семи или восьми в глубину. Усилия, которые делал слон, чтобы вырваться, приводили только к тому, что его огромные ноги еще больше стискивались и страдания еще увеличивались.

Здесь, совсем близко одна от другой, были вырыты две ямы, и охотники своими глазами убедились, как хитро это придумано. Хотя обе они были тщательно замаскированы и вырытая земля унесена прочь, слон заметил ловушки, но одну из них - слишком поздно. Будь тут только одна яма, слон бы в нее не провалился, так как, поставив ногу на первую, видимо, почувствовал скрытую опасность, но, стараясь ее избежать, неожиданно и неотвратимо попал во вторую яму.

Все стоявшие вокруг туземцы были вооружены дротиками или стрелами, однако никто из них не пытался положить конец мучениям пленника.

Виллем подошел ближе и навел конец длинного ствола своего ружья прямо в глаз слону, но несколько туземцев бросились вперед и помешали ему выстрелить.

Конго, как будто понимавший их язык, сказал Виллему, что еще не время убивать слона.

- Но почему же? - воскликнул Аренд. - Неужели они не убивают слона только потому, что хотят видеть, как он мучается? Его не спасти. Он все равно умрет в яме.

- Я тебе сейчас объясню, в чем дело, - сказал Гендрик. - Они большие любители музыки и собираются держать слона в яме, как птичку в клетке, чтобы насладиться его прекрасным голосом.

У одного из туземцев было ружье, у которого недоставало всего-навсего затвора! Виллем сразу обратил внимание на это ружье; его владелец протянул ружье и знаками просил пулю и пороха, чтобы зарядить. Виллем захотел узнать, как он намерен это сделать, но туземец, покачав своей курчавой головой, чистосердечно признался, что сам не знает.

- Спроси его, зачем он принес сюда ружье, - сказал Виллем, обращаясь к Конго.

Владелец ружья снова признался, что не знает. В толпе началось какое-то оживление - со стороны деревни подходили еще люди. Они сообщили, что сюда идет из крааля вождь, который намерен собственной персоной убить слона. Он недавно приобрел у какого-то торговца ружье и хочет теперь показать восхищенным подданным свое искусство меткого стрелка.

Явился вождь, и охотники увидели, что его ружье - солдатский мушкет, который был далеко не в порядке: настоящий охотник не решился бы из него стрелять.

- Этаким оружием, - сказал Гендрик, - слона не прикончить. Вождь скорее пристрелит сам себя или кого-нибудь из своих подданных. Пока слон дождется, чтобы его застрелили из этой штуки, он, пожалуй, умрет с голоду.

Вождь, видимо, очень гордился тем, что у него есть ружье, и ему не терпелось показать своим подданным, как надо убивать слонов. Остановившись шагах в двадцати пяти от ямы, он прицелился в голову животного и выстрелил.

За выстрелом последовал рев, выражавший скорее гнев, чем боль, а на голове слона вскочила небольшая шишка - знак того, что пуля слегка поцарапала кожу.

На то, чтобы перезарядить мушкет, потребовалось минут пять-шесть, потом вождь опять выстрелил, на этот раз с расстояния в пятнадцать шагов. И опять вождь и его люди удивились, что слон все еще жив.

Снова шесть-семь минут было затрачено на то, чтобы зарядить ружье, и опять последовал выстрел. Пуля не миновала слона, но об этом можно было догадаться только по громкому, полному бессильной ярости реву.

Теперь к собравшимся у ямы присоединилась новая группа людей. То были Ганс, Черныш и их спутники. Они вырубили бивни своего слона, привязали их ремнями к седлам двух вьючных лошадей и привезли с собой.

- Что у вас тут творится? - спросил Ганс. - Вы что, никак не можете пристрелить этого слона? Я слышал выстрелы.

- Они нам и попробовать не дают, - ответил Виллем. - Вождь хочет убить его из старого мушкета и не разрешает стрелять ни мне, ни вот этому превосходно вооруженному джентльмену, который стоит с ним рядом. - Виллем указал на туземца с ружьем без затвора.

В эту минуту вождь заговорил с Конго. Раздосадованный неудачей, он возымел некоторые сомнения в честности торговца, у которого купил это хваленое ружье. Вождь пожелал сравнить свое разрушительное оружие с каким-нибудь из ружей, принадлежащих охотникам, и предложил Виллему выстрелить в слона,

- Только, баас Виллем, - сказал Конго, переводя слова вождя, - не делайте этого, не стреляйте в слона.

- Почему? - удивился Виллем.

- Вы застрелите его из своего ружья, и они захотят его. Захотят и отберут.

- Что отберут, слона?

- Нет, баас Виллем, ружье, - ответил кафр.

Хоть Виллем и не боялся, что у него отнимут ружье, он и его товарищи хотели избежать неприятностей с туземцами, и поэтому предложение вождя было учтиво отклонено. Виллем объяснил свой отказ тем, что не может надеяться на успех там, где сам великий вождь потерпел неудачу.

Теперь всем было предложено участвовать в убийстве слона, и на него напало более десятка людей, вооруженных дротиками и копьями. Чуть не полчаса понадобилось на то, чтобы лишить его жизни; путешественники с негодованием смотрели, как пытают несчастное животное, - ведь если бы им позволили, они могли бы избавить слона от мучений в несколько секунд. Как истые охотники, они не щадили жизни животных, но в их мучениях не находили удовольствия.

Глава XLV

НА ПЛАТО

Убив слона, туземцы принялись за более легкое дело - стали резать тушу на куски и уносить в селение. Ноги предназначались для вождя. В ожидании, пока их отрубят, он удостоил наших путешественников беседы. Охотникам хотелось узнать, посещают ли крааль торговцы - люди, с которыми им не терпелось встретиться; однако Виллему еще больше не терпелось узнать, появлялись ли здесь когда-либо жирафы. Конго в качестве толмача вел переговоры с вождем; оба говорили, вернее - кричали, одновременно, и один не слушал другого. Голоса становились все громче, и наши любители приключений заметили, что между собеседниками завязался горячий спор, который грозил перейти в нечто более серьезное, чем словесная война.

- Что он говорит? - спросил Виллем.

- Не пойму, баас Виллем, - ответил Конго и покачал головой, несколько смущенный своим невежеством.

- Как же так? - сердито сказал Виллем. - Разве ты не понимаешь его языка?

- Не понимаю, баас Виллем. Он не говорит по-зулусски и ни на каком наречии кафров не говорит.

- Так что ж ты раньше делал вид, будто переводишь его слова? - спросил Гендрик.

- Я пробовал научиться, - ответил Конго тоном, в котором слышалась уверенность, что его ответ всех удовлетворит.

- У нас нет времени ждать, пока ты научишься их языку, - сказал Гендрик. Почему ты не сознался, что не можешь объясниться с этим человеком? Ты же минуту назад сказал, что переводишь нам его слова.

Но тут общее внимание привлек Черныш: он просто захлебывался от восторга.

Разобрать, что он бормочет, удалось не сразу.

- Я говорил, Конго старый дурак. Теперь вы сами видите. Глядите на него! Он четыре раза дурак, пять раз, шесть раз дурак! Ведь я говорил!

- А ты что, понимаешь вождя? - спросил Виллем.

- Ну да, баас Виллем, всякий бушмен понимает.

- Тогда говори ты с ним. Ты ведь знаешь, о чем надо расспросить его.

Лицо бушмена приняло забавное насмешливо-лукавое выражение, и охотники поняли, что он теперь серьезен.

Подойдя к вождю, он вступил с ним в разговор, из которого Виллем после перевода узнал, что жирафов не видели поблизости уже много месяцев. Торговцы редко посещали племя, а те, что бывали здесь, не оставили по себе доброй памяти,

Вождь жил в видневшемся неподалеку селении и пригласил охотников посетить его.

Виллем тотчас принял приглашение. Казалось, он потерял всякое желание возвратиться в Грааф-Рейнет. Но Гендрик с легкостью разбил эту попытку оттянуть их возвращение домой.

- Зачем нам ходить к ним в крааль? - спросил он. - Они задержат нас дня на два, на три, а ведь мы ищем жирафов, которых здесь нет.

Виллем охотно согласился с этим, и они стали собираться в дорогу.

Бечуаны уже унесли большую часть слоновой туши. Мясом нагрузили трех быков, и несколько туземцев, которых и разглядеть нельзя было, едва брели, сгибаясь под тяжестью ноши, - длинные полосы, вырезанные из боков слона, свисали у них с головы до самых пят. Другие тащили громадные куски квадратной формы, сунув голову в дыру, прорезанную посередине, и мясо ниспадало с их плеч наподобие мексиканского серапе.

Не слишком было приятно смотреть, как, шатаясь под своей ношей, движутся к деревне эти люди.

- Ну и зрелище! - заметил Гендрик. - Такое может отвратить человека от пищи по меньшей мере на месяц.

Расставшись с этим племенем, наши охотники продолжали свой путь на юг. Уже совсем стемнело, когда они добрались до места, где можно было разбить лагерь. После тех прудков, которые они видели поутру, им больше не попадалась вода; лошади и волы изнывали от жажды.

В темноте далеко не уедешь. Охотники разгрузили своих вьючных животных и улеглись спать, с тем чтобы на рассвете двинуться дальше. Рано поутру они были уже в пути: необходимо как можно скорее добраться до воды.

Несколько миль они ехали по земле, поверхность которой походила на океан, взбудораженный штормом. Земля все время дыбилась, как будто одна за другой катились огромные волны, разделенные глубокими провалами.

Тут охотники впервые заметили, как по-разному действует жажда на лошадей и рогатый скот. Быки, казалось, думали найти облегчение, покорно поддавшись расслабляющему действию жажды, и еле двигались. С большим трудом удавалось гнать их вперед; поторапливая быков, макололо то и дело пускали в ход свои длинные палки. Животные брели нехотя, вперевалку, с высунутым языком и являли собой картину полной безнадежности.

Лошади, наоборот, стремились, видимо, поскорее уйти из этих мест. Казалось, ими руководит разум, они словно понимали: до желанной воды еще далеко, и чем быстрее двигаться, тем скорее к ней придешь.

Весь день Гендрик и Виллем ехали впереди, озабоченно высматривая по пути какой-либо источник, озеро или ручей. Живительную влагу необходимо было найти до наступления ночи, иначе быки погибнут. Путников охватил страх за будущее, и, сознавая, как велика опасность, они почти так же приуныли, как их быки. Какая ошибка, что они так опрометчиво расстались с бечуанами, не расспросив о местности, через которую лежал их путь! Будь они благоразумнее, они, возможно, не очутились бы в таком тяжелом положении.

Незадолго до захода солнца путники заметили справа от себя холм более высокий, чем все те, что им попадались днем. У его подножия виднелась рощица карликовых деревьев. Лошади под Виллемом и Гендриком подняли головы, навострили уши и галопом пустились к холму: они тихо заржали, и всадники поняли - это ржание означает: вода! По дороге к рощице они натолкнулись на издохшего льва, наполовину объеденного какими-то хищниками пустыни. Рядом с трупом льва валялось несколько мертвых шакалов, - очевидно, он убил их прежде, чем сам издох.

У рощи путешественники увидели небольшое озерцо мутной воды; кони их, вытянув шеи, кинулись к воде. У берега лежал труп буйвола, а рядом мертвая гиена.

- Придержи лошадь! - крикнул Гендрик, резко остановив свою. - Не отравлена ли вода? Ты посмотри на буйвола и гиену, - а ведь мы только что видели и еще дохлых зверей.

Охотники напрягали все силы, чтобы не пустить лошадей в воду. Лишь вонзив им шпоры в бока, удалось повернуть их и отвести от озерца. Но измученные животные рвались назад, и охотники с большим трудом заставили их отъехать прочь.

Виллем и Гендрик спешили навстречу своим товарищам: надо было предупредить, чтоб никто не приближался к озерцу, пока Черныш, Конго и макололо его не исследуют.

Глава XLVI

ОЗЕРО СМЕРТИ

Подъехав к своим спутникам, разведчики сообщили им радостную весть: вода найдена! Однако радость тотчас сменилась огорчением, когда Виллем и Гендрик сказали, что сомневаются, мoжнo ли ее пить. Ганс и Аренд быстро спешились и вместе с Чернышем и двумя макололо направились к озерцу.

Едва подойдя к нему, Черныш заявил, что вода отравлена. Ее отравили двумя различными ядами, и оба они смертельны. В воде лежал пучок корешков, раздавленных и размолотых меж двух камней, а на поверхности плавала кожура каких-то ядовитых ягод.

Ничего не поделаешь, надо ехать другой дорогой - ведь если животные почуют воду, их не удержишь и они непременно напьются.

Буйвол утолил жажду, а потом улегся в тени деревьев и околел. Отравленную влагу попробовал и могучий лев, но вся его сила не спасла его. Только на несколько шагов отошел он от озерца - и свалился на ходу. Шакалы наполовину объели труп льва, потом напились смертоносной воды и вернулись к прерванной трапезе, но докончить ее им уже не пришлось.

Удостоверившись, что вода в озерце отравлена, Ганс, Аренд и их спутники хотели было вернуться, когда вдруг заметили сильный переполох среди лошадей и быков. Быки мычали, а кони как-то необычно ржали. Обе лошади, уже побывавшие возле гибельного места, всего неистовей рвались из рук; Гендрик изо всех сил старался сдержать свою лошадь, как вдруг подпруга его седла лопнула. Он соскочил наземь, чтобы поправить ее, но тут конь вырвался, галопом помчался к озеру и пронзительно заржал, как будто звал за собой остальных.

Приглашение не осталось без внимания. Вьючные лошади сейчас же понеслись за ним. Быки встрепенулись. То ли инстинкт, то ли пример лошади подсказал им, что вода близко. К тяжело нагруженным быкам, которых последние несколько миль с таким трудом гнали вперед, вдруг вернулись силы, и они тоже пустились вскачь. Их уже невозможно было удержать.

Измученные жаждой животные состязались теперь со своими хозяевами - кто скорее достигнет воды. Аренд и двое макололо встали в ряд, пытаясь преградить дорогу бегущим. Но все оказалось напрасно. Обезумев от жажды, животные уже не подчинялись людям, и те, кто хотел остановить их на пути к гибели, поспешили отскочить в сторону, чтобы самим не оказаться растоптанными.

Озерцо было не больше десяти футов в диаметре, и добраться до воды можно было только с одной стороны, где берег был отлогий, поэтому животные не могли подойти к воде все сразу. Лошадь, доскакавшую первой, тотчас столкнули в воду две другие, бежавшие за нею по пятам, но только они успели глотнуть отравленной влаги, как на них обрушились несколько быков.

Напрасно животных хлестали бичами, били прикладами - отогнать их от воды не удавалось. Ими владело одно неодолимое желание: пить.

К счастью для охотников, все быки и лошади не могли утолить жажду одновременно - они мешали друг другу. Минут десять длилась неописуемая сумятица, слышались крики, шум борьбы. Три лошади и два быка сбились в кучу и не могли бы вылезть из озерца, если бы даже захотели. Их так крепко притиснуло друг к другу и к высокому берегу, что они не могли ступить и шагу.

В глубину водоем был около трех футов, и его целиком заполнили тела первых пяти животных. Те, которым не удалось подойти к воде со стороны низкого берега, взобрались на высокий; но, глядя вниз, они видели в озерце лишь спины застрявших там лошадей и быков. Один из быков, отчаянно пытавшийся дотянуться до воды, сорвался и упал, и его затоптали.

Охотники бились не меньше получаса, и наконец с помощью четверых макололо им удалось отогнать всех животных, кроме тех пяти, которые завладели озерцом. Эти пятеро так из него и не выбрались.

Охотники потеряли трех вьючных лошадей и двух быков. К счастью, ни одно из животных не было нагружено порохом или еще чем-либо, что легко портится от воды.

С них тотчас же сняли тюки и погрузили на оставшихся быков. Теперь Конго и Чернышу надо было идти пешком. Впрочем, Конго нисколько не огорчился. Потеря "скакуна" не слишком взволновала его, больше всего он боялся, как бы не погиб Следопыт; его любимый пес и остальные собаки так страдали от жажды, что на них больно было смотреть.

Проскакали несколько миль - и отравленный водоем остался позади, а над равниной уже снова стала сгущаться ночная тьма. Охотники поняли, что придется идти всю ночь напролет. Останавливаться нельзя - с каждым часом и животные и люди только еще больше слабеют. Но в какую сторону двинуться? Вот что надо было решить немедля.

Охотники и не помышляли вернуться на север; однако оставался еще восток, запад и юг. Какое выбрать направление? Где скорее можно найти воду? Этого они не знали, и, не будь с ними Черныша, им пришлось бы положиться на волю случая.

Черныш предложил избрать путь, который одобрили не только макололо, но и Конго. Тем не менее сперва Черныш, по обыкновению, долго жаловался на Конго и обвинял его во всех злоключениях. После этого он сообщил хозяевам, что еще в детстве много слышал об обычаях и привычках бечуанов.

Какое-то слабое племя бечуанов, говорил он, видно, надумало укрыться от врага, поселившись где-нибудь на пустынном плоскогорье, которое они сейчас пересекают. Враг, наверно, преследовал беглецов, и, чтобы лишить его воды, они отравили озерцо. Те, кто отравил воду, знали, что враг не появится ни с севера, ни с юга, - там жили соплеменники бежавших. Поэтому они ждали неприятеля только с востока, из страны кафров-зулусов, которых Черныш считал исчадием ада. На западе же, говорил он, должно встретиться племя бечуанов, и за несколько часов пути можно добраться до их крааля.

Против такого рассуждения нечего было возразить, и, по совету Черныша, охотники повернули на запад.

Они знали, что находятся сейчас в той части Южной Африки, где нет огромных плато, и это давало им надежду выбраться отсюда. Они зашли далеко на юго-восток, следовательно, нечего опасаться, что они забредут в великую пустыню Калахари.

Плато, по которому они сейчас едут, вероятно, совсем небольшое, и они пересекут его за несколько часов, если будут двигаться не слишком медленно. Увы, надежда не оправдалась!

Животные были так истощены, что ни хлыстами, ни бранью на голландском, английском, готтентотском, кафрском языках и на языке макололо нельзя было заставить их пройти больше двух миль в час. При такой скорости тоже можно проделать немалый путь, но для этого нужно много времени, а лошадям и быкам долго не выдержать, и наши путешественники стали опасаться, что их экспедиция обречена на нечто худшее, чем на неудачу.

Глава XLVII

ВОДЯНЫЕ КОРНИ

Всю эту долгую, ужасную ночь они шли медленно, но без отдыха, гоня перед собой быков. Шли они почти напрямик, ориентируясь по Южному Кресту. Но когда забрезжил рассвет, они увидели, что вокруг по-прежнему однообразная волнистая равнина, которая так наскучила им за последние два дня.

Хотя все были голодны, измучены и жестоко страдали от жажды, нельзя было позволить себе сделать привал.

Нужно было гнать скот как можно быстрее или бросить его вместе с поклажей.

Солнце медленно всползло по небу и уже стояло прямо над головой, а путешественники, если верить ландшафту, ни на шаг не сдвинулись с места, где впервые ступили на плато. Все вокруг выглядело в точности так же.

- Хватит с нас такого черепашьего шага, - заметил Гендрик, - пора подумать о себе и поменьше тревожиться об имуществе.

- Что ты хочешь делать? - спросил Виллем. - Бросить быков?

- В конце концов их все равно придется бросать. Лучше сделать это сейчас. Надо спасать себя и лошадей, остальное пусть пропадает.

- Ты забываешь, Гендрик, - возразил его брат, - что не все мы на лошадях. Не можем же мы оставить тех, кто идет пешком.

- Конечно, нет. Но даже Черныш, хоть он и плохой ходок, шел бы вдвое быстрее, если бы ему не надо было подгонять быков.

В эту минуту они услышали крик Черныша. Он наклонился над небольшим, дюймов в шесть высотой, растением с узкими листьями. Это был стебель водяного корня, спасшего в пустынях Южной Африки жизнь тысячам изнывавших от жажды путешественников. Кругом росло несколько стеблей этого растения, и бушмен знал, что они хотя бы отчасти утолят мучившую всех жажду.

Из тюка, навьюченного на одного из быков, поспешно достали кирку и заступ, и Черныш принялся выкапывать первое найденное им растение. Он вырубал большие глыбы опаленной солнцем земли, твердой, как обожженный кирнич, и вскоре на глубине десяти или двенадцати дюймов обнажилась луковица. Ее вытащили и увидели, что она овальной формы, футов в семь длиной и покрыта кожицей светло-коричневого цвета. Сочную мякоть разрезали на дольки и стали жевать. Вкусом она походила на воду - иначе говоря, не имела никакого вкуса.

Теперь пущены были в ход ножи и дротики; этого растения оказалось поблизости так много, что очень скоро его луковицами освежились все - люди, лошади и быки.

Конго первый же корень, который достался на его долю, разделил со Следопытом - собака высунула язык и давно уже еле волочила ноги.

Охотники проехали бы долгие мили по плоскогорью, поросшему этой луковицей, и не подозревали бы, что ее тонкий, невзрачный стебель таит под собой щедрый источник влаги.

Конго и макололо также не знали об удивительном свойстве этого растения и прошли бы мимо, не будь с ними Черныша. И он, оказав всем такую услугу, ждал за нее не меньшей благодарности, чем если бы сам изобрел это спасительное растение.

Но никто и не собирался умалять его заслуг, и Черныш был полностью вознагражден за все огорчения, которые испытывал оттого, что на него так долго не обращали внимания.

Освеженные прохладным соком водяного корня, быки и лошади воспрянули духом, словно поняв, что еще не все потеряно. Они с новыми силами двинулись вперед и за день прошли немалый путь.

Солнце уже садилось, когда на юге показалось несколько хижин - селение бечуанов. Путники направились к ним, нисколько не сомневаясь, что возле жилья найдут вдоволь воды. Теперь можно было не бояться, что быки и лошади погибнут.

Навстречу охотникам вышли здешние жители. Они прежде всего выразили удивление по поводу того, что кому-то удалось добраться до их уединенного селения.

Черныш в ответ попросил проводить его и его спутников к ближайшему месту, где есть вода, - к ручью, пруду или колодцу, где берут воду жители селения. Ответ последовал совершенно неожиданный. Никаких источников нет ближе чем на расстояние целого дня пути! Уже много месяцев никто не видел такого источника, и жители селения обходятся без него.

- Что это значит? - возмутился Гендрик. - Они, конечно, лгут. Не хотят дать нам воды и прибегают ко всяким уловкам. Черныш, скажи им, что мы им не верим.

Бушмен сказал, что ему велели, но бечуаны стояли на своем.

- Какая чушь! - воскликнул Аренд. - Они принимают нас за дураков! Неужели мы не знаем, что люди не могут жить без воды! Уж конечно, у них есть где-нибудь источник. Что ж, поищем сами, обойдемся и без них.

- Нет, баас Аренд, - возразил Черныш, - так не надо. Потом они покажут, где вода. Только надо подождать.

Следуя совету бушмена, быков разгрузили и неподалеку от крааля разбили лагерь. Охотники притворились, будто поверили бечуанам, что те обходятся без воды, но были настороже и внимательно оглядывали все вокруг, надеясь обнаружить, где же здесь желанная влага. Однако они не увидели ничего похожего на ручей или пруд, колодец или другой какой-нибудь водоем. Во все стороны раскинулась земля, такая же бесплодная, как та, по которой они странствовали последние два дня.

Казалось, бечуаны были правы. В конце концов, может быть, они и в самом деле сказали правду. Мысль не очень-то утешительная, и наши любители приключений совсем приуныли.

Все же Черныш несколько успокоил их, посоветовав покориться и безропотно ждать, набравшись терпения.

Охотники послушались, да и что им еще оставалось делать? Они понимали, что целиком зависят от Черныша, и, наблюдая за тем, как уверенно он себя держит, терпеливо ждали развязки.

Глава XLVIII

УДИВИТЕЛЬНЫЙ НАСОС

Охотники очень скоро убедились, что поступили разумно, послушавшись Черныша. Если бы они настаивали на том, чтобы им дали воды, или захотели взять ее силой, их постигла бы неудача. Они не нашли бы и капли воды на расстоянии многих миль от селения, хотя в нем жило больше двухсот человек. Разумеется, вода была здесь, и, положившись на великодушие этих людей чувство, которое редко подводит, если ему довериться, - они в конце концов ее получили. Воду принесли в лагерь.

Сперва ее приносили понемножку, в скорлупе страусовых яиц. Но вскоре воды набралось достаточно, чтобы охотники могли утолить жажду, а затем позаботиться и о животных.

Виллем, выпив свою долю, показал женщине, принесшей воду, на своего измученного коня. Женщина, которую никак нельзя было назвать "украшением своего пола", покачала курчавой головой и с задумчивым видом ушла обратно в селение.

- Если не удастся напоить лошадей, - сказал Виллем своим спутникам, придется двинуться дальше. Задерживаться больше нельзя, иначе они погибнут.

- Потерпите, баас Виллем, - заявил Черныш. - Сердце бечуана скоро смягчится. Он - такой же, как бушмен.

Предсказание Черныша сбылось. Вскоре после этого разговора в лагере появился бечуан и попросил, чтобы его проводили к вождю. Черныш тут же указал на Виллема, как на человека, который соответствует этому званию, и бечуан подошел к нему. Он сообщил, что лошадей и быков можно напоить, но только поодиночке. Такое предложение вполне устраивало охотников. Лошади Виллема, как принадлежащей начальнику, было оказано предпочтение: ее первую повел бечуан, явившийся в лагерь; по пятам за ней следовал ее хозяин. Они подошли к роднику, находившемуся неподалеку от селения: с родника недавно была снята земляная покрышка. Его почему-то тщательно маскировали, словно это была западня для слонов.

Ведром из буйволовой шкуры черпали воду, пока конь не напился вволю. Потом его увели, а на его место привели другого, за ним еще одного, и так напоили всех лошадей и быков.

Способ поения животных показывал, что бечуаны не лишены сообразительности. Если бы измученных жаждой лошадей и быков привели к источнику всех сразу, не избежать бы свалки и сумятицы.

Вечером охотники долго беседовали с главой племени. Толмачом был Черныш. Вождь рассказал, что когда-то его племя было многочисленным и сильным, но теперь людей осталось мало: многие сбежали, а остальные были убиты в войнах с кафрами. Чтобы жить в мире и спокойствии, он нашел убежище на уединенном плоскогорье; добраться до их далекого жилья можно, лишь пустившись в трудный и опасный путь, а это остановит любого врага. Чтобы обезопасить себя вдвойне, признался вождь, он велел отравить несколько водоемов, и, к его немалому удовольствию, этот замысел себя однажды прекрасно оправдал: враги его племени, кафры, напились воды из отравленного пруда, и целый отряд их полег на месте.

Эта часть рассказа, переводимая Чернышем, по-видимому, доставила ему самому не меньше удовольствия, чем вождю бечуанов.

Он ухмылялся от радости, пересказывая охотникам этот необычайный случай.

Чтобы гости в полной мере прониклись сознанием его могущества, вождь сообщил им, что он брат самого Калаты. Виллем пожелал узнать, кто же он, этот великий Калата. Вождь поразился и даже опечалился, услышав признание в таком невежестве, и тотчас просветил охотников. Калата - отважнейший воин, лучший из братьев, преданнейший из подданных, поистине лучший из людей, другого такого не было и нет, и память его чтит и должен чтить весь мир. Все это было новостью для путешественников, и им захотелось узнать побольше о вожде и его необыкновенном родиче. Желая доставить удовольствие своим гостям, вождь сообщил, что кафры сделали еще одну попытку добраться до уединенного селения, где он теперь пребывает. На плоскогорье проникло их большое войско, хорошо снаряженное для дальнейшего пути, и, возможно, они пришли бы сюда, если бы их не завлекли в другую сторону. Его брат Калата нарочно перебежал к врагу и под видом проводника повел их по ложному следу. Он завел их далеко на север, в самое сердце великой пустыни Калахари. Одураченные им враги погибли все до одного, никто не вернулся домой: все они умерли от жажды.

- А Калата? Что же случилось с ним? - нетерпеливо спросили слушатели. - Как он избежал той же участи?

- Калата ее не избежал, - спокойно ответил вождь. - Он погиб вместе с остальными. Калата пожертвовал жизнью, чтобы спасти своих соплеменников!

Своим поступком этот человек снискал любовь и добрую память в своем народе.

Услышав историю Калаты, охотники поняли, что в бечуанах, на которых они привыкли смотреть, как на людей бессердечных, стоящих на низшей ступени развития, живет, однако, душа, способная чтить и ценить благородный поступок.

Наутро путешественникам показали, как жители селения получают воду для своих повседневных нужд. Толстым слоем дерна родник был тщательно замаскирован от людского взора и укрыт от солнечных лучей. Место для селения было выбрано здесь именно из-за источника; поверхности земли над ним придали такой вид, чтобы нельзя было догадаться, что под ней находится вода.

В небольшое, незаметное для глаз отверстие, проделанное нарочно для этой цели, вставили тростниковую трубочку, которую, когда ею не пользовались, прикрывали камнем. Воду из родника высасывали - женщины прижимали губы к верхнему концу трубочки, набирали в рот влагу и выливали потом в яичную скорлупу.

Вода, которую пили охотники в первый раз, была "выкачана" этим оригинальным способом!

Бечуаны открывали родник и пользовались ведром только в редких, непредвиденных случаях, как, например, сейчас, когда понадобилось напоить не только гостей, но и их лошадей и быков.

Охотники провели в деревне бечуанов два дня, но им не пришлось скучать они были заняты починкой своего дорожного снаряжения; кроме того, передышка позволила животным восстановить силы, надорванные долгим, утомительным путешествием.

Виллем, Аренд, Ганс и Гендрик с интересом наблюдали жизнь и обычаи простодушных бечуанов. Никто из этих людей, видимо, не имел ни малейшего желания покинуть уголок пустыни, который они сделали своим домом. Здесь они обрели покой. Вот, пожалуй, и все, что можно сказать об этом месте, потому что вряд ли тут можно было найти что-нибудь еще, кроме покоя. Впрочем, большего они и не требовали. Судя по всему, их не мучили обычные человеческие желания. Они были лишены честолюбия, любопытства, корысти - их не терзала ни одна из тех страстей, которые делают несчастной жизнь цивилизованного человека.

Трудно сыскать или хотя бы представить себе место, менее подходящее для людского жилья, чем это селение. Земля здесь выжженная солнцем, бесплодная, сюда редко залетает птица или заходит зверь, на которых стоило бы охотиться. Те немногие коренья и другие продукты питания, которые бечуаны умудрялись выращивать, обеспечивали лишь скудное существование.

Так ограничен был здесь запас домашней утвари, что даже самыйничтожный предмет имел в глазах бечуанов большую ценность, и все, что они получили от своих гостей, было принято с бесконечной благодарностью. Они открыли искусство жить мирно и счастливо и в полной мере наслаждались своим открытием.

Расспросив бечуанов, путешественники поняли, что меньше чем за два дня им не выбраться с плоскогорья и что по дороге они не найдут воду. Но так как лошади и быки хорошо отдохнули, охотников это не слишком огорчило, и, дружески простившись с бечуанами, они снова пустились в путь.

Хлопоты, причиненные хозяевам, они возместили без особых затрат. Этим непритязательным людям стеклянная бутылка из-под капской водки показалась дороже ружья; и, если принять во внимание условия их жизни, они, возможно, не очень ошибались в своей оценке.

Глава XLIX

РЕДКО ПОСЕЩАЕМЫЕ МЕСТА

Зная, что, чем дольше они будут добираться до ближайшего водоема, тем сильнее пострадают их животные, охотники постарались проделать больше половины пути быстрее чем за половину времени. Покинув селение бечуанов, они прошли около двадцати пяти миль за один день; зато на второй день, едва тронувшись с места, они поняли, что не пройти и половины этого расстояния и быки не ступят ни шагу, не понукаемые бичом.

К полудню они оказались в краю, где было когда-то соленое озеро, - оно пересохло, и теперь почву покрывал тонкий слой соли. Солнечные лучи отражались от поверхности, словно от воды. При виде воды быки, лошади и собаки бросились вперед, надеясь утолить жажду. Когда же они убедились, что это не вода, животные, каждое по-своему, стали выражать свое разочарование: кони ржали, быки мычали, а собаки лаяли и скулили. Над равниной вечно носились миражи, увеличивая и искажая все вокруг. Местами там, где корка соли не покрывала землю, росли приземистые, горькие на вкус растения, обглоданные антилопами и другими дикими зверями. Порой казалось, и животные и низкорослые растения повисают в воздухе - огромные, куда больше естественных размеров. Высоко над землей видно было отражение какой-нибудь антилопы, которая на самом деле паслась за много миль от того места, где ее видели. Такой обман зрения заставлял очень страдать измученных жаждой путешественников, а особенно их животных, неспособных понять, что же это такое. В надежде утолить жажду они устремлялись в погоню за призраками, так ужасно их мучившими, и лишь с большим трудом их можно было сдержать.

Они давно не получали соли и с жадностью лизали соляную корку, которая местами покрывала землю слоем в восьмую дюйма. От этого пить хотелось еще мучительнее, и животные сильнее прежнего рвались вперед, к следующему обманчивому видению. Но вместо воды они снова наталкивались на соль, еще больше распалявшую их жажду. Казалось, наши путешественники вступили в край, где причудливо переплетаются фантастические видения с реальностью.

Они видели большие призрачные озера, на зеркальной поверхности которых отражались деревья. Ослепительное солнце светило со дна воображаемого моря, а лес, казалось, висел в воздухе.

Но наряду с этими прекрасными видениями существовала горькая действительность. Первые два или три часа охотники были невольно захвачены красотою необычайного зрелища. Постепенно миражи стали привычны, и интерес к ним угас. Потом перед ними предстало зрелище еще более удивительное.

Часа через три после полудня они подошли к месту, казавшемуся островком посреди океана. Со всех сторон набегали волны, и, если бы их уже прежде так часто не обманывали глаза, путешественники вообразили бы, что пересохшую землю, на которой они стоят, вот-вот затопит. Пока они созерцали эту необычайную картину, их внимание привлекла другая, не менее необычайная.

По небу неслась громадная птица, но она не летела, а ступала крупными шагами! Охотники забеспокоились бы, если бы не знали, что это за птица.

Где-то на плоскогорье шел страус, и мираж отразил его, увеличив раз в десять.

В одной из прежних своих экспедиций охотники уже наблюдали миражи. Они видели много, очень много странного, но зрелище, которое они наблюдали сейчас, было удивительнее всего. Очертания отраженного страуса были безукоризненны, поступь совершенно естественная, и, не знай наши охотники, в чем тут дело, они, пожалуй, подумали бы, что это какое-то чудо.

Пока они стояли и глазели, с запада подул ветер и нанес облака. Мираж рассеялся, и огромный, фантастический страус исчез. Путешественники больше не видели никаких призраков; зато вскоре увидели вещи вполне реальные и поняли, что еще немного - и пустыня останется позади.

Земля под ногами стала не такая плоская и ровная, растительность богаче и разнообразнее. Как видно, уже и вода недалеко. Об этом свидетельствовало то, что поблизости паслось несколько зебр и антилоп пала, а эти животные всегда бродят неподалеку от какого-нибудь ручья.

Охотники уже ушли от границы пустыни, но недалеко, когда им попалась дорогая для них находка. Они набрели на страусовое гнездо, в котором оказалось семнадцать свежеснесенных яиц. Из них можно было сделать превосходный обед.

Яйца быстро сварили и съели, и путешественники отправились дальше.

Однако Чернышу захотелось непременно убить страусов или достать их перья. Возможно, его прельщало и то и другое, но, как бы то ни было, он не желал уйти от гнезда даже после того, как там уже не осталось яиц.

Зная, что его хозяева собираются раскинуть лагерь у первого же водоема, Черныш решил на час, другой остаться возле гнезда, а вечером присоединиться к ним; никто не стал возражать, и он остался.

Постепенно Черныш перестал отдавать предпочтение отравленным стрелам как средству нападения и признал огнестрельное оружие; с некоторых пор он стал даже носить двуствольное ружье, из которого можно было стрелять как пулями, так и дробью.

С этим ружьем в руках Черныш уселся возле страусового гнезда. Здесь спутники его и покинули.

На закате впереди показались темные очертания рощи. Подъехав к ней, путешественники увидели ручей. Нетерпеливые быки не дали даже снять с себя тюки с поклажей, пока не напились воды, потом принялись за буйные травы, росшие по берегам.

Прошло целых два часа, прежде чем у костра появился Черныш. Свет озарил его довольную, смеющуюся физиономию.

Не зря он остался возле гнезда: его затея увенчалась успехом. В руках он держал длинные белые страусовые перья - трофеи его охотничьего искусства, которые даже в Африке не так-то легко раздобыть. Он немедля рассказал, как было дело.

Он ждал птиц, лежа на земле у самого гнезда. Страусы вернулись вдвоем, и он убил обоих, чтобы вознаградить себя за терпеливое ожидание. Черныш принес с собой перья не только в доказательство своего успеха - он намерен был взять их с собой в Грааф-Рейнет и преподнести их своей Тотти.

Черныш сказал, что, пока он дожидался тех двух страусов, которых потом убил, он видел целое стадо, и, уж конечно, завтра их можно будет разыскать. Быкам все равно надо было дать отдохнуть и набраться сил после тяжелого перехода через пустыню, поэтому наши путники решили поохотиться за страусами, и у костра весь вечер только и было разговоров, что о страусах,

Глава L

БЕСЕДА О СТРАУСАХ

Страус - это птица-верблюд, как его называют персы, о нем каждый что-нибудь да знает, но никто не знает всего полностью.

Я полагаю, что мои юные читатели уже знают, как выглядит эта птица, и потому не стану подробно ее описывать.

У страуса длинные ноги с плоской стопой о двух пальцах. Крылья этой птицы, пожалуй, приносят больше пользы человеку, чем ему самому. И в самом деле, ради этих как будто бесполезных для страуса крыльев человек охотится за ним и убивает его.

Страус принадлежит к числу тех несчастных созданий, которых преследуют для того, чтобы польстить тщеславию, быть может, столь же несчастных созданий, именуемых светскими дамами. Рост взрослой птицы достигает семи - восьми футов, но попадаются и великаны, ростом больше десяти футов.

Питаются они обычно семенами и листьями всевозможных растений. А иссушенная солнцем почва пустыни родит только жесткие, сухие кустарники и травы; и, словно в помощь природе, которая должна его прокормить, страус обладает способностью глотать все что угодно, даже камешки, кусочки железа и другие минералы. В желудке у вскрытых страусов находили коллекции самых разнообразных предметов, как в какой-нибудь лавке древностей или в геологическом музее.

Из желудка страуса извлекали камни весом свыше английского фунта.

Когда эта громадная птица бежит во всю прыть - летать она, конечно, не может, - то шаг ее в длину равняется полным двенадцати футам, и бегает она со скоростью не менее чем двадцать пять миль в час. Всадник на лошади не в силах ее догнать, и поймать ее можно, лишь пустившись на хитрость.

Кормится страус всегда на открытом месте, где ничто не заслоняет от него окрестностей и он может заблаговременно увидеть приближающегося врага. Страус обладает острым зрением: на несоразмерно маленькой голове его, возвышающейся над землей на восемь - десять футов, глаза посажены так, что он может одним взглядом охватить весь горизонт. Вот почему приходится соблюдать исключительную осторожность, чтоб подойти к нему близко.

Страус - глупая птица и часто попадает в плен из-за своей глупости. Природа, как видно, вложила в его крохотную головку уверенность, что стоит ему побежать в подветренную сторону - и он непременно натолкнется на какое-нибудь неодолимое препятствие и любой враг непременно его нагонит. Охотники за страусами знают о такой их особенности и всегда подкрадываются к стаду с наветренной стороны. Птицы замечают маневр, но им кажется, что это попытка отрезать им путь к бегству в единственном направлении, в каком они могут спастись. И они бросаются бежать в ту сторону, где рано или поздно неминуемо столкнутся с охотниками. А так как при этом страус должен пробежать большее расстояние, то охотники подходят к нему настолько близко, что валят его выстрелом из ружья. Удирай глупая птица в обратном направлении, преследователи ни за что не догнали бы ее.

Оперение страуса прекрасно приспособлено к теплому климату пустыни, где он обитает. Оно не препятствует доступу воздуха к коже и в то же время защищает тело от зноя. Больше всего ценятся белые перья самца. Цена их достигает порой фунта стерлингов за унцию. Черные перья обычно ценятся раза в четыре дешевле.

На великих равнинах Южной Америки встречаются два вида страусов и еще один - в Австралии. Но гигант африканский страус превосходит и тех и других не только ростом, но и красотою и ценностью своего оперения.

Некогда мозги страуса были излюбленным кушаньем римлян; известно, что для одного пиршества было перебито шестьсот птиц. Мясо страуса и теперь едят коренные жители Африки.

Птица эта отличается огромной физической силой и может бежать с большой скоростью, неся на себе человека. Страуса нетрудно приручить. Этим понемногу занимаются арабы; они разводят и выкармливают страусов ради перьев и мяса. Но в наши дни в более просвещенных странах из страусов не пытаются извлечь никакой пользы, разве что держат пару, другую птиц в городском зверинце, где на них глазеют детишки с их нянями.

Глава LI

НОВАЯ ЗАДЕРЖКА

На следующее утро охотники с рассветом были уже на лошадях и отправились дальше. Некоторое время они ехали по берегу окаймленного ивами ручья. Они выбрали это направление, чтоб оказаться с наветренной стороны от страусов, в надежде пострелять их, когда те побегут против ветра. К любой другой дичи охотники подкрадывались бы только с подветренной стороны.

Пройдя немного по плоскогорью, они увидели в миле от себя пятерых громадных страусов. Страусы, несомненно, приближались к ним, и очень быстро; четверо охотников выстроились в ряд на некотором расстоянии друг от друга, чтобы отрезать дорогу глупым птицам, бежавшим в направлении, которое им казалось спасительным. Страусы все приближались крупными, быстрыми шагами, и вскоре охотники поняли, что надо скакать дальше на север, иначе им не сделать по птицам меткого выстрела.

Казалось, страусы бегут по прямой от места, с которого начали свой путь, но так только казалось. Они отклонились в сторону как раз настолько, чтобы миновать охотников, хотя и бежали по ветру.

Чтобы не промахнуться по птицам, надо было скакать что есть духу, и охотники тотчас пустили лошадей во весь опор. Но страусы бегают намного быстрее лошади, и им удалось опередить преследователей ярдов на триста.

Виллем и Гендрик, едва успев осадить лошадей, спешились и выстрелили, но промахнулись. Страусы были слишком далеко и убежали невредимые. Понимая, что гнаться за ними бесполезно, охотники не стали их дальше преследовать.

Потом они заметили еще нескольких страусов, но по открытой местности к ним все равно не удалось бы подойти, и охотникам пришлось вернуться в лагерь, не добыв ни единого пера. Их неудача очень обрадовала Черныша. Он, пеший, убивает страусов, а белые вчетвером, хорошо вооруженные, на быстрых лошадях, не справились с этим делом! Черныш был горд и не скрывал этого. Он объявил своим хозяевам, что, если им так уж хочется раздобыть страусовые перья, он научит их, как это сделать. Но никто из них не сомневался больше в том, что Черныш - искусный охотник за страусами, и, признав свое поражение, они снова двинулись в путь.

Сразу же за плоскогорьем начинался прекрасный плодородный край, где обитали небольшие племена мирных бечуанов; их селения были расположены вдалеке от всех враждебных племен, и поэтому они могли жить в покое, их не тревожили воинственные соседи. В этом краю Виллему хотелось пробыть подольше, ибо он знал, что за пределами его им уже вряд ли встретятся жирафы.

В пути изредка попадались акациевые рощи, однако самих жирафов не было видно.

По дороге в одном селении охотникам сказали, что жирафы иной раз появляются здесь неподалеку, только не в такое время года, но их все же можно легко найти в каких-нибудь сутках пути отсюда.

Гендрика, Аренда и Ганса это ничуть не обрадовало: они боялись новой задержки.

И они не ошиблись. Виллем твердо заявил, что пока не намерен ехать дальше. Впрочем, сказал он своим спутникам, если им так не терпится попасть в Грааф-Рейнет, пускай отправляются без него.

Все трое так бы и сделали, да не решились. Что они скажут дома, как объяснят, почему покинули товарища? Люди станут спрашивать, как же это они не остались и не помогли знаменитому охотнику осуществить его достойный всяческих похвал замысел. А что они ответят?

Если они доставят голландскому консулу двух жирафов, их ждут слава и деньги: они бы, конечно, не прочь получить свою долю и славы и денег, если бы им посчастливилось поймать жирафов. И все же они немедля вернулись бы домой, если бы не Виллем, который решил непременно остаться.

Раздосадованы были этой проволочкой и четверо макололо - они жаждали скорее увидать какие-нибудь чудеса цивилизации; однако своего нетерпения они открыто не выражали. Напутствуя их, Макора велел им во всем подчиняться Виллему, и ослушаться они не собирались.

Один Конго относился к будущему с полным равнодушием. Его место было возле Виллема, и Грааф-Рейнет вспоминался ему и интересовал его не больше, чем его пса Следопыта.

Выбрав в нескольких милях от деревни бечуанов подходящее место для лагеря, охотники решили ненадолго здесь задержаться и сделать последнюю попытку поймать жирафов. Виллем пообещал, что, если они найдут жирафов, но ни одного не сумеют взять живым, он не станет больше возражать против возвращения домой.

Все знали, что он сдержит слово, и поэтому, больше не споря, согласились задержаться на несколько дней.

На юго-запад, пересекая эту местность, бежал ручей. По берегам его стоял лес или, вернее сказать, цепь отдельных рощиц. Росла там главным образом зонтиковидная акация. Всюду попадались деревья с обломанными сучьями и оборванными ветками - верный знак, что здесь были жирафы; на берегах ручья там и тут виднелись отпечатки их копыт.

А так как акации были повреждены недавно и следы тоже были совсем свежие, охотники поняли, что жирафы еще не ушли далеко.

- Что-то мне говорит, что нам наконец повезет, - заявил Виллем. - Я уехал из дому, с тем чтобы не возвращаться без двух детенышей жирафов, а я еще не потерял надежды опять увидеть Грааф-Рейнет. Мы не станем больше рыть ямы, но дайте мне еще хоть раз увидеть своими глазами жирафа, и, помяните мое слово, он будет мой, хотя бы мне пришлось для этого самому загнать его и схватить голыми руками!

- Это немыслимо, - заметил Гендрик. - Ты, конечно, можешь изловить даже дикого слона, но что ты с ним сделаешь? Вернее, что он сделает с тобой?

- Вот когда я поймаю жирафа, тогда и подумаю над твоим вопросом, - ответил Виллем. - Скажу только, что если я набреду на него, то не расстанусь с ним, пока жив, хотя бы мне для этого пришлось пожертвовать моим скакуном.

Три дня охотники без устали носились по всей округе, но ни одного жирафа не видали. Чернышу и четверым макололо, оставшимся в лагере, больше повезло. Когда Виллем и его товарищи вернулись к вечеру третьего дня, который провели, рыская по прибрежным рощам, Черныш сообщил им, что видел неподалеку от лагеря двух жирафов. Это старые жирафы, за ними, наверно, не раз уже охотились. Должно быть, они давно обитают в ближних рощах; они-то и обглодали ветви акаций и оставили следы на берегу ручья. Черныш сравнил следы проходивших мимо лагеря жирафов с отпечатками на берегу и объявил, что это следы одних и тех же копыт.

Потом он сказал своим хозяевам, что мог бы поймать этих двух жирафов, да их ловить не стоило, потому что они старые.

Гендрик, Аренд и Ганс такому хвастовству не очень-то поверили, зато оценили все остальное в его рассказе. Да, жирафы тут только старые, решили они, значит, оставаться здесь - лишь даром время терять.

Виллем понял, что они опять готовы расстроить его планы, но это только утвердило его в решении не уходить отсюда.

У каждого из четверых была своя заветная мечта. Виллем хотел во что бы то ни стало поймать двух маленьких жирафов, а три его спутника, потеряв надежду отговорить его от этого намерения - по крайней мере, в недалеком будущем, - мечтали о доме.

Прошло еще два дня, и наши охотники, молодые по возрасту, но связанные старой дружбой, совсем уже собрались расстаться. Но в этот решающий час глазам их представилось зрелище, которое снова склонило их действовать сообща.

Глава LII

ОТЧАЯННАЯ ПОГОНЯ

За завтраком наших охотников вдруг всполошил глухой, тяжелый топот каких-то животных и лай диких собак. В четверти мили к востоку они увидели крупное стадо скакунов, приближавшееся к лагерю, и с ними жирафов. Больше сотни этих антилоп и десятка два жирафов удирали от нескольких диких собак.

Дикие собаки в Южной Африке охотятся стаями и действуют по хорошо обдуманному плану. Завидев дичь, свора никогда не гонится за ней вся сразу. Часть собак остается в резерве, а потом, следуя зову тех, которые преследуют жертву, нередко нагоняют ее, срезая расстояние под углом. Этот маневр удается всякий раз, когда дичь бежит не по прямой.

Таким образом, собаки сменяют друг друга, пока жертва не выбьется из сил, и тогда им ничего не стоит взять ее.

Просто удивительно, до чего упорны, неутомимы и хитры эти животные! Они начинают охотиться, лишь когда голодны, и тогда охота нередко длится часами - собаки не остановятся до тех пор, пока жертва не свалится с ног.

Сейчас они бешено гнались за антилопами, и одна из них вот-вот должна была достаться собакам на обед в награду за их ловкость и труды.

Жирафы по глупости вообразили, будто дикие собаки гонятся за ними. Вместо того чтобы свернуть в сторону или же остановиться и дать собакам промчаться мимо, они бежали вместе с антилопами. Когда они поравнялись с охотниками, силы явно начали уже изменять им.

Виллему очень приятно было это видеть.

Вот они, жирафы, совсем близко. В стаде есть и детеныши. Троим из них не больше нескольких недель. Жирафы, за которыми он приехал в такую даль, здесь, перед глазами, и пришли сюда словно для того, чтоб отдаться ему в руки.

Только когда антилопы повернули направо, чтоб не наскочить на всадников, они отделились от жирафов. Те по-прежнему бежали вдоль берега ручья, меж тем как скакуны, преследуемые дикими собаками, понеслись к холмам, видневшимся на севере.

Жираф бегает медленнее лошади, и охотники знали, что сумеют нагнать желанную дичь, но что толку? Жирафа можно подстрелить, но как его взять живым?

Однако теперь было не до размышлений. Охотники пустились в погоню, и волнующая охота всецело захватила их.

Две мили жестокого преследования - и жирафы стали сдавать. Они устали еще прежде, убегая от собак, и теперь, когда за ними гнались свежие лошади, самое большое напряжение сил не могло их спасти. На третьей миле охотники настигли их.

Часть стада, отделившись от остальных, повернула прочь от берега. Их было трое: родители и прехорошенький детеныш. Виллем скакал сбоку, глядя на малыша жадными глазами, - ему до смерти хотелось поскорее завладеть желанной добычей. Жирафы уже не мчались галопом, а перешли на рысь; они поднимали ноги от земли всего на несколько дюймов, чуть не волочили их, и по неуклюжим движениям видно было, что долгая скачка измотала их вконец. И все же они бежали с такой скоростью, что Виллему приходилось все еще гнать лошадь галопом.

Вскоре он потерял из виду и стадо и своих товарищей. Он не знал, где они теперь. Он даже не подумал, что рискует заплутаться, это не пришло ему в голову. Все его мысли были об одном - как поймать маленького жирафа.

Преследуемые и преследователь двигались все медленнее; лошадь Виллема вся взмокла и, казалось, вот-вот свалится.

"Какой смысл продолжать погоню? - думал Виллем. - Стоит ли губить лошадь ради того, чтобы еще немного полюбоваться малышом, которым я не могу завладеть?"

Он понимал, что поступает безрассудно, и все же не в силах был отказаться от погони.

Рядом с ним скакал маленький жираф - такой яркий, красивый, такой грациозный, и в глазах Виллема ему просто цены не было. Но как его заполучить? Страстно желанная добыча, всего лишь нескольких недель от роду, изнемогающая от долгого бега, все еще отказывалась покориться усилиям, которые прилагал охотник, чтобы остановить ее.

Виллем был уже в миле от реки. Конь под ним спотыкался, чуть не падая от усталости, измученный этой непрерывной долгой скачкой. Что же предпринять?

Остановиться, дать коню отдохнуть, а потом вернуться к друзьям? Так поступить подсказывал ему здравый смысл, но здравый смысл был сейчас не властен над Виллемом. Возбуждение, тревога, отчаяние сводили его с ума. Он обезумел и вел себя, как безумец. Надежды, мечты, которые он лелеял в течение долгих месяцев, сосредоточились для него в этом одном часе погони за жирафом, и в этот час он не в силах был от них отказаться. Виллем был слишком возбужден и не мог рассуждать спокойно и разумно. Пусть лошадь сделает еще одно усилие, и он опередит этих трех жирафов, а тогда можно погнать их назад к реке. "Неужели я утрачу то, что почти уже держу в руках? - думал он вне себя от страха. - Если уж я не могу поймать этого детеныша, я буду гнать его. Буду гнать до самого Грааф-Рейнета. Он от меня не уйдет!"

Вонзив шпоры во взмыленные бока лошади, Виллем рванулся вперед, обогнал трех жирафов, и они, как он и ожидал, остановились. Осадив коня, он повернулся к ним; и оба взрослых жирафа тоже повернулись и понеслись в противоположную сторону.

Отступая, один из них толкнул детеныша, едва державшегося на ногах; мгновение казалось, что старый жираф растопчет его под ногами, но вот он умчался, а детеныш, шатаясь, сделал шаг, другой и повалился наземь.

Глава LIII

УТОМИТЕЛЬНОЕ БДЕНИЕ

Соскочив с седла, Виллем ухватил упавшего жирафа за шею и, прижав его голову к земле, не дал ему подняться. Сделать это было нетрудно, так как мышцы длинной, тонкой шеи животного были еще слабы. Охотнику не пришлось применять силу, достаточно было придавить добычу тяжестью своего крупного тела.

Тем временем старые жирафы убежали, а лошадь Виллема, освободившись от седока, принялась щипать сухую траву, росшую поблизости. И вот Виллем заполучил то, что так долго и страстно желал добыть. Малыш у него в руках. Виллем крепко держал его, и все же ему казалось, что никогда еще он не был так далек от осуществления своей мечты! Что толку от того, что жираф пойман, если удержать его можно, лишь пока он лежит там, где упал? Стоит его отпустить на мгновение, как он вскочит на ноги, и тогда уж Виллему его никак не вернуть.

Этого он не мог допустить. Слишком страстно мечтал он о маленьком жирафе, слишком далеко ради него забрался и слишком долго ждал. Мысль, что все же придется выпустить свою добычу или он убьет ее, была для Виллема нестерпима, и только надежда, что к нему, может быть, подоспеют друзья, успокаивала его. Они увидят следы его лошади и явятся сюда. Тогда все легко уладится. Жирафа свяжут ремнями, и он пойдет с ними вместе до самого Грааф-Рейнета. Но придут ли они? А главное, придут ли вовремя? В этом Виллем вовсе не был уверен. Они, вероятно, будут ждать его возвращения до утра и только потом отправятся на поиски.

А пока они придут, маленький жираф околеет от непосильных попыток вырваться. Ведь он все время брыкается и мечется, лезет из кожи вон, чтоб высвободиться. Такие отчаянные усилия не могут ему не повредить. Сам Виллем страдал от жажды. Впереди еще долгий день. За ним последует долгая ночь время, когда лев, блуждающий тиран африканских равнин, рыщет в поисках ужина.

Удастся ли сохранить драгоценную добычу? Его скакун, верный друг, который столько раз уносил охотника от опасностей, бродит сейчас Бог весть где. Ведь и он может заблудиться, найдешь ли его тогда? Его могут растерзать дикие звери. Но его пока можно нагнать. Не лучше ли бросить жирафа и вернуться к друзьям? Застряв здесь, он рискует все потерять - и коня, и свою драгоценную находку, и самую жизнь. Как поступить? Никогда еще Виллем не чувствовал себя таким растерянным. Его терзали сомнения, неуверенность. Пот заливал лицо, пересохшее горло жгло, как огнем. Лошадь постепенно удалялась, почти уже скрылась из виду, а охотник все еще не решил, что ему делать. Он проехал полторы тысячи миль, для того чтобы поймать двух молодых жирафов, вот таких, как тот, что сейчас под ним. Он поймал одного; возможно, что его спутники, выполняя свое обещание, поймали второго. При этой мысли Виллем еще сильнее прижимал к земле пойманного жирафа; и в ту минуту, как солнце скрылось за горизонтом, он увидел, что конь его исчез где-то за холмом.

Некоторое время жираф еще отчаянно бился, пытаясь вырваться, потом ненадолго присмирел, хотя не похоже было, чтоб он отказался от намерения убежать; скорее, он раздумывал, как бы ему освободиться. Затем он снова начал вырываться и опять на время стих, словно собирался с силами для новой борьбы. Понемногу он примирился со своим положением и, казалось, стал ровнее дышать, и все реже, все слабее становились его попытки освободиться. Он понял, что человек не угрожает его жизни. Жираф свыкся с его обществом и убедился, что все равно не вырвется, пока человек его держит.

Настала ночь, а Виллем все еще сидел возле жирафа, обхватив ето руками за шею. Он с удовольствием думал, что друзья уже начинают беспокоиться о нем. Наверно, через несколько часов Конго со Следопытом отправятся по его следам, а за ними и остальные; затем все придут сюда и свяжут жирафа. Надеясь на такой благополучный конец, Виллем легче переносил стоадания. Вскоре он обнаружил, что бодрствует не один; кое-кто оспаривал его право на драгоценную добычу.

Первыми появились гиены, но их смех, словно вызванный его забавной позой, не заставил Виллема переменить ее, и хищники забегали вокруг него, бессмысленно скаля зубы. Они чересчур трусливы, чтобы напасть на человека, и их усилия напугать его только насмешили Виллема.

Сразу после захода солнца стало очень темно - так темно, что, хотя гиены были в нескольких шагах от Виллема, он видел только их сверкающие глаза. Именно в такую ночь лев выходит на поиски добычи - в такую темь царь зверей может незаметно подкрасться и броситься на человека столь же смело, как бросился бы на антилопу.

Виллем старался коротать время, предаваясь радужным мечтам, как вдруг воздух задрожал от грозного рыка. Охотник знал - так рычит лишь лев. Он вышел из своего логова в поисках жертвы.

Клубившиеся на юго-западе тучи в эту минуту сгустились дочерна; их, казалось, прорезали потоки огня, и вдали послышался низкий рокот далекого грома. Это были предвестники, в значении которых нельзя было ошибиться: надвигалась тропическая буря.

Приближался и лев. Его рык раздавался все громче, все грознее.

Кто придет первым - буря или хищный зверь? Можно было подумать, что они между собой состязаются. Вот уже падают тяжелые капли дождя. Изнывающий от жажды Виллем обрадовался бы их шуму, если бы не слышал грозного рычания льва.

Хорошо знакомый с повадками этой огромной кошки, охотник ясно себе представил, как лев приблизится к нему вплотную, взревет и прыгнет, как будет рвать когтями тело и грызть кости - его, Виллема, тело, его кости. Он редко испытывал страх, но сейчас не мог не поддаться ему. И все же он спокойно ждал конца.

Почти все люди, когда их охватывает страх, испытывают непреодолимое желание убежать подальше от места, где на них напало это мучительное чувство. Но не таков был Виллем. Он сознавал, что стоит ему шевельнуться - и он попадет в ту самую пасть, которой жаждет избегнуть, - ведь по рыканию льва нельзя догадаться, с какой стороны он покажется. К тому же Виллем был не настолько напуган, чтобы бросить добычу, доставшуюся ему с таким трудом.

Пошел дождь и некоторое время лил как из ведра. Тьма то и дело сменялась ослепительными вспышками электрических разрядов.

Через несколько минут эта жестокая гроза как будто кончилась; и тут же, словно завершая ее, сверкнула ослепительней всех прежних долгая молния, и гром загрохотал еще оглушительней, чем раньше.

От этой последней вспышки Виллем чуть не ослеп. Электрический разряд, казалось, ударил по каждому его нерву, и, если бы он стоял выпрямившись, его, конечно, свалило бы на землю.

Потом сразу все окутал непроницаемый мрак, и на минуту Виллему могло бы показаться, что он потерял зрение; но в тот миг его пронзила мысль еще более страшная.

Когда небо и земля озарились молнией, Виллем заметил нечто такое, что вытеснило из его сознания все мысли, кроме одной: сейчас он умрет. Футах в десяти от него, весь подобравшись для прыжка, притаился лев! Виллем хотел было оставить жирафа и скорее бежать отсюда, но не в силах был это сделать. Он весь оцепенел, словно и душу и тело его пронзила молния, ударившая в землю в нескольких шагах от него.

После того как он слегка оправился, первой его отчетливой мыслью была мысль о том, что вот уже прошла целая минута, а лев все еще не вцепился в него когтями. Оглушил его удар молнии, а не удар львиной лапы. Это и спасло Виллему жизнь, так как царь зверей, опаленный и перепуганный молнией, мгновенно кинулся бежать.

Гроза кончилась, и вскоре на западе обнажился клочок ясного неба. Вслед за этим показался серебристый диск луны, и при ее мягком свете Виллем продолжал бодрствовать, но ни лев, ни гиены больше его не тревожили.

Маленький жираф был все еще жив и спокойно лежал на земле; однако его медленное, тяжелое дыхание беспокоило Виллема. Что, если жираф умрет прежде, чем можно будет избавить его от того неудобного положения, в котором все еще приходится его держать?

Глава LIV

НЕ РОДИСЬ УМЕН, А РОДИСЬ СЧАСТЛИВ

Жирафы, преследуемые Гансом, Гендриком и Арендом, по-прежнему бежали вдоль берега ручья. Это была главная, большая часть стада, и охотники помчались за ним, не заметив, что Виллем исчез.

Увидев такую заманчивую дичь и увлекшись погоней, все три охотника пришли в возбуждение, не менее сильное, чем у самого Виллема.

Полные азарта, они лихорадочно пришпоривали лошадей, и те неслись с такой быстротой, что казалось, вот-вот нагонят жирафов.

Только сейчас охотники заметили, что Виллема нет рядом. Он скакал в полумиле от них, и расстояние между ними быстро увеличивалось. Виллем несся по направлению к северу. Это обстоятельство нисколько их не смутило. Каждый был слишком увлечен собственной охотой, чтобы думать о других. Вскоре они вплотную подошли к жирафам, загнанным в крутую излучину реки.

Обнаружив препятствие, животные повернули назад, но путь к отступлению был отрезан. Их встретили охотники.

Аренд, скакавший справа, быстро помчался вперед, обогнал своих товарищей и успел помешать жирафам удрать, не замочив копыт.

Стадо снова погнали к реке.

Заставляя жирафов повернуть. Аренд оказался в нескольких ярдах от самого крупного из них. Не устояв против искушения уложить такое животное, он на полном скаку прицелился в голову жирафа и выстрелил. Умение или же счастье ему благоприятствовало, только жираф упал, сраженный выстрелом.

Итак, довольно было единственной пули немногим больше горошины, чтобы повергнуть на землю громадное животное шестнадцати футов в высоту. Пуля попала ему в голову позади глаза; подстреленный жираф поднялся на дыбы, завертелся, как вокруг оси, и всей тяжестью рухнул на бок. Упав, он принялся с силой биться о землю головой, словно хотел скорей избавиться от мучений.

Остальных жирафов погнали к реке; и, не видя иной возможности избавиться от преследующего их врага, они бросились в воду.

Речка не была ни широкой, ни глубокой, однако в этом месте через нее неудобно было переправляться. Берега на несколько футов возвышались над водой, и, судя по тому, как жирафы переходили ее вброд, видно было, что они идут по вязкому дну. Только когда несколько жирафов достигли противоположного берега и сделали безуспешную попытку выбраться, наши охотники стали надеяться, что поймают одного из детенышей. До сих пор они и не думали, что смогут захватить их живыми.

Они кинулись в погоню просто сгоряча, но, увидев, как жирафы борются с течением, охотники загорелись той же надеждой, какая на другом краю равнины в это же самое время владела Виллемом.

- Им не выбраться на берег! - закричал Гендрик. - Тут два маленьких жирафа. Попробуем схватить их.

Не теряя времени, они обдумали, как осуществить предложение Гендрика.

Мгновенно было решено разделиться и одному выехать на другой берег.

Сделать это поручили Гендрику. Объехав излучину, он добрался до места, где берег был пологий, въехал в воду и быстро достиг противоположного берега.

У каждого из всадников был с собой длинный ремень из буйволовой кожи, которыми они обычно привязывали своих лошадей, пуская их пастись. На конце ремня Гендрик сделал петлю, как ее делают на лассо в Латинской Америке. С помощью этой петли они собирались ловить жирафов.

Гендрик поскакал жирафам навстречу и нашел их все еще в воде. Утомленные бегом, они стояли спокойно, по-видимому слишком измученные, чтобы вытащить ноги из вязкой тины, в которую погружались все глубже и глубже. Лишь двое-трое, более крепкие, по-прежнему старались выбраться на берег, но ни один из всего стада не пытался спастись, двинувшись вверх или вниз по течению. От этого их удерживало присутствие Ганса и Аренда, стоявших на берегу по краям излучины: один - выше того места, где были жирафы, другой ниже. Появившись прямо перед ними, Гендрик заставил жирафов изменить поведение. Предводительствуемые крупным самцом, они забарахтались в воде, словно решили пробиться вверх по течению. Но Аренду, стоявшему поблизости, пришлось сделать всего несколько шагов, чтобы снова оказаться перед ними, и жирафы опять остановились. После короткой передышки они снова всполошились и попробовали ускользнуть вплавь, только вниз по течению. Но река в этом месте круто поворачивала, и перед ними вырос Ганс, стоявший здесь настороже; громкими криками он заставил жирафов остановиться, и опять они оказались в тупике. Охотники увидели, что животные почти уже не пытаются бежать, и это еще больше подзадорило их: во что бы то ни стало надо схватить этих детенышей! Выбраться из тины было не под силу их тонким, еще не окрепшим ногам. В этой узкой речке им некуда увернуться, им не уйти, думали охотники, и каждый приготовил ремень с петлей на конце, выжидая удобной минуты, чтобы пустить ее в ход.

Стараясь спастись от врага, испуганные жирафы заметались во все стороны, с трудом вытаскивая ноги из тины, пока совсем не выбились из сил. Гендрику, стоявшему ближе других, после нескольких бесплодных попыток удалось наконец набросить петлю на шею одного из детенышей. Сделав это, он быстро соскочил с седла и привязал второй конец ремня к дереву. Теперь жираф никак уже не мог ускользнуть. Как он ни был силен, его длинная, тонкая шея оказалась слишком слабой, чтобы помочь ему в его отчаянных усилиях освободиться от петли; и вскоре он покорился неволе.

- Постарайтесь поймать и этого! - крикнул Гендрик своим спутникам, показывая на второго детеныша. - Поторопитесь - и вы его схватите. Смотрите, он завяз в тине. Ганс, быстрее закидывай ремень!

Через секунду, другую Ганс удачно накинул петлю на второго детеныша, и он тоже стал пленником.

А так как большего им и не надо было, то охотники занялись пойманными жирафами, уже не интересуясь остальным стадом.

Предоставленные самим себе, взрослые жирафы снова попытались прорваться, уйдя вниз по течению. Спеша спастись, они сбили с ног одного из детенышей того самого, что поймал Гендрик.

Его не унесло течением - удержал ремень, но, хоть он и оставался в руках поймавших его людей, они владели лишь его трупом.

Он, видимо, захлебнулся, когда голова его ушла под воду, а может быть, его задушило затянувшейся вокруг шеи петлей.

Как только стадо исчезло, трое охотников обратили все свое внимание на пленника, оставшегося в живых. Прежде всего они закрепили на нем петлю, чтобы она не соскользнула, потом осторожно вывели его из речки.

Некоторое время жираф силился освободиться, затем, словно убедившись, что старания его напрасны, присмирел.

Маленького жирафа, измученного долгой скачкой, а потом стараниями выбраться из воды, оказалось легко укротить.

Охотники были в восторге. Они поймали детеныша и надеялись раздобыть еще одного.

Оказалось, что поймать жирафов - совершить подвиг, который был не под силу многим охотникам, - все-таки возможно. Значит, Виллем вовсе не вел себя как ребенок, требующий, чтоб ему дали луну. Он вовсе не гнался за чем-то недостижимым.

Теперь их главной заботой было благополучие пленника, и, для того чтобы он мог оправиться от страха и немного свыкся со своими новыми спутниками, они решили дать ему часок отдохнуть, прежде чем вернуться в лагерь.

Маленький жираф был слишком измучен и больше не пытался вырваться. Жираф быстро примиряется с неволей.

Глава LV

ПРЕВРАТНОСТИ СУДЬБЫ

Предоставив своему пленнику желанный отдых - причем жираф обнаружил здравый смысл и почти все время держал себя тихо и мирно, - охотники уже собирались отвести его в лагерь.

Аренд и Ганс сели верхом на коней, каждый держал конец ремня, середина которого охватывала шею жирафа. Они намеревались ехать чуть впереди него, на некотором расстоянии друг от друга. Таким образом, пленник не сможет вырваться ни вправо, ни влево. Гендрик должен был ехать позади и подгонять жирафа, если он вздумает пятиться обратно.

Все шло как по маслу. Жираф вынужден был следовать прямо за двумя всадниками, и всякую его попытку остановиться или рвануться назад пресекал кнут Гендрика. В этом случае он кидался вперед и снова ослаблял натянувшуюся веревку.

Так они вели свою добычу без всяких затруднений и к середине дня добрались до места, откуда начали охоту.

Тут они увидели на земле вьючные седла, кухонную утварь и всякое снаряжение, но ни Конго, ни Черныша, ни четверых макололо, ни быков как не бывало! Все куда-то исчезли! Больше того: охотники надеялись увидеть здесь Виллема и с огромным удовольствием предвкушали эту встречу - они знали, как порадовался бы Виллем их удаче. Но где же их спутники? Где Черныш и Конго? Они-то куда девались? Тут была какая-то загадка, которую ни один из троих охотников не мог разгадать.

Почему же те, кому было поручено охранять имущество, бросили его? Неужели макололо увели лошадей и быков? Неужели Черныш и Конго оказались изменниками? Не может быть! Но тогда почему же никого нет?

Охотникам ничего не оставалось, как выжидать в надежде, что время все разъяснит и пропавшие вернутся.

Ни быка, ни лошади, ни собаки - никого не видать. Связки слоновой кости, завернутые в циновки, лежат там, где их положили утром. Если лагерь обокрали, почему самое ценное осталось нетронутым?

Так как на этот вопрос никто не мог ответить, то решили во всем положиться на время.

Вечерело, а три охотника все еще терялись в догадках, волнуемые то надеждами, то страхами и сомнениями. Долгое отсутствие Виллема начинало их серьезно тревожить. Пора было что-то делать, искать его. Но что делать, где искать? Этого они не знали. Однако сидеть дольше сложа руки было невозможно.

Уже надвигалась ночь, а потому Аренд и Гендрик, оставив Ганса сторожить жирафа, двинулись в том направлении, где последний раз видели Виллема.

Они не отъехали еще и мили от лагеря, как сумерки сгустились, но и в полутьме охотники разглядели приближавшихся Конго и Черныша. С ними были только собаки.

Оба охотника поспешили вперед и вскоре встретились с ними. Гендрик стал торопливо расспрашивать о загадочных событиях прошедшего дня Черныша, а Аренд - Конго.

Вопросы: "Где Виллем?", "Куда девались быки?", "Почему оставили без присмотра лагерь?", "Где макололо?" - сыпались один за другим, и на все был лишь один ответ: "Да, баас".

- Скажешь ты или нет, желторожий дьявол? - нетерпеливо вскричал Гендрик, не получая внятного ответа.

- Да, баас, - ответил Черныш. - А с чего начинать?

- Где Виллем?

На этот вопрос, по мнению Черныша, нельзя было ответить сразу, но, пока он размышлял, Конго сказал:

- Мы не знаем.

- Вот еще! Конго дурак! - воскликнул Черныш. - Мы видели, что баас Виллем утром пошел с вами за жирафами.

Охотники чуть не лишились рассудка, пока наконец им удалось узнать то, что им хотелось. Виллем не вернулся, и Черныш с Конго знали о причине его отсутствия еще меньше их самих. Быки и кони днем паслись на равнине и понемногу забрели далеко. Четверо макололо ушли за ними и не вернулись. Черныш и Конго сознались, что среди дня они задремали и, проснувшись, увидели, что нет ни макололо, ни животных.Они отправились на поиски и нашли посланцев Макоры в большом волнении. На них напали бечуаны, которые и угнали всех лошадей и быков.

Макололо очень огорчены пропажей скота, они боятся, что их будут ругать, и поэтому не возвратились в лагерь. Они теперь в двух милях отсюда вниз по реке и собираются идти домой - ведь белые, наверно, не захотят больше иметь с ними дело.

Впервые путешественникам пришла в голову мысль, что они опрометчиво поступили, оставив имущество без хозяйского присмотра и защиты, да еще в краю, где обитают африканские племена, на честность которых нельзя положиться.

Бечуаны не постесняются воровать друг у друга и у любого другого племени, но они вряд ли увели бы лошадей и быков, если бы тут был кто-либо из белых и заявил, что скот принадлежит ему.

Но воры-бечуаны застали при скоте только черных людей чуждого им племени с далекого севера Африки, которым нечего было делать на их территории. Это был слишком удобный случай, чтобы его упустить, и, поддавшись искушению, они увели лошадей и быков.

Беде нельзя было помочь. Сейчас, во всяком случае, было не до того. Первым делом следовало найти Виллема, и охотники снова отправились его искать.

Одни они ночью ничего не смогли бы сделать, но теперь с ними были Конго и его собака Следопыт. Воодушевленные надеждой на успех, они быстро шли вперед.

Вскоре стало так темно, что Аренд предложил остановиться на привал до утра, но Гендрик на это не согласился, и Конго его поддержал.

- Забыл ты, как провел ночь под баобабом, увертываясь от носорога? спросил Гендрик.

- Замолчи, - сказал Аренд. - Если ты идешь, я иду с тобой.

Черныша отправили назад в лагерь к Гансу, а Конго со Следопытом оставили, чтобы они указывали дорогу. Вскоре Гендрик привел своих спутников к месту, где в последний раз видели Виллема. Сейчас здесь ничто о нем не напоминало.

От радости, с какой они возвращались в лагерь, не осталось и следа. Что-то странное произошло с их товарищем, что-то недоброе. Быки и вьючные лошади пропали, их угнали неизвестно куда люди, которые могут и не вернуть их, если даже их разыщут.

Все складывалось очень плохо - и что значил теперь для них пойманный жираф!

Размышляя об этом, Гендрик и Аренд следовали за Конго, который вел их в ночной темноте.

Глава LVI

В ПОИСКАХ ВИЛЛЕМА

Конго, видимо, умел каким-то таинственным способом говорить своему псу, чего от него требуют. Не убегая далеко вперед, Следопыт носился то вправо, то влево, принюхиваясь к земле, словно нащупывая след. Почти все время невидимый в темноте, он лишь изредка проносился, как тень, пересекая путь всадникам, а порою фыркал, принюхиваясь к запахам земли.

Охотники не прошли и полмили, как Следопыт высказался более определенно по поводу того, что его интересовало: он отрывисто, громко залаял.

- Он нашел след! - воскликнул Конго, бросаясь вперед. - Я ему велел, я знал, что он найдет.

Вскоре они все нагнали собаку, которая по-прежнему не спеша, рысцой бежала вперед, изредка опуская нос к самой земле, как будто проверяла, не сбилась ли она с дороги. Следопыт шел по следу не так, как другие собаки: он не бросался вперед на запах и не оставлял охотников далеко позади. Аренду и Гендрику была знакома эта повадка, однако они все еще сомневались, что он ведет их именно по следам Виллема.

- Откуда ты знаешь, что мы идем куда надо, Конго? - спросил Гендрик.

- Мы идем за Следопытом, а он знает, - ответил Конго. - Он найдет всякий след в траве.

- И ты уверен, что твой пес идет именно по следам лошади Виллема?

- Да, минхер Гендрик, конечно уверен. Следопыт не дурак. Он знает, чего нам надо.

Слепо доверившись проницательности Конго и его пса, охотники продвигались вперед медленной рысью и потратили больше часа на то, чтоб проехать расстояние, какое Виллем проскакал в несколько минут.

Может случиться, что собака приведет их обратно в лагерь и там они найдут того, кого ищут. Виллем, конечно, не станет возвращаться той же дорогой, по которой гнался за жирафами, и они, возможно, целую ночь проблуждают, разыскивая его, тогда как он уже в лагере.

Эта мысль подсказывала им, что следует вернуться назад.

Было еще и другое соображение в пользу того, что нужно возвратиться. Надвигалась гроза, а она очень затруднит поиски.

Но все доводы в пользу возвращения отступали при мысли о том, что, быть может, Виллему грозит опасность, что он нуждается в помощи, и Аренд с Гендриком решили идти дальше.

Теперь они уже подгоняли собаку. Гроза быстро приближалась; охотники знали, что, если земля пропитается влагой, станет не так-то легко учуять запах и, возможно, поиски придется прекратить.

Вскоре небеса разверзлись и хлынул дождь, но промокшие насквозь охотники шли все дальше и дальше, утешаясь мыслью, что выполняют свой долг перед пропавшим другом.

Наконец гроза кончилась, но тут Следопыт, видимо, усомнился, что держится верного направления. Ливень не только заглушил все запахи, но и смыл отпечатки копыт, так что пес их больше не различал. Последние полчаса они шли в кромешной тьме и видели друг друга лишь в те короткие мгновения, когда вспыхивала молния и озаряла, казалось, целую вселенную.

Вскоре, однако, ночь посветлела. В западной части неба показалась луна; теперь можно было бы легче продолжать поиски, если б не стерлись следы. Собака, видимо, была сбита с толку и бегала, описывая короткие, неровные круги, словно совсем обезумела от сознания, что самое главное из пяти чувств не помогает ей.

- В конце концов придется вернуться, - безнадежно заявил Гендрик. - Сегодня ночью ничего больше не удастся сделать.

Все готовы были уже послушаться его, как вдруг примерно в полумиле от них, там, где они только что проехали, раздалось грозное рыкание льва. Стоило им повернуть назад, и они наскочили бы на свирепого зверя.

- Я старался сохранить затвор сухим, - сказал Аренд, - но боюсь, что на него нельзя положиться. Надо бы ружье перезарядить.

Он развернул кусок леопардовой шкуры, покрывавшей ружье, поднял кверху дуло и нажал курок. Раздался выстрел.

Когда замолкло эхо, как бы в ответ на выстрел в отдалении послышался человеческий голос.

- Эй! -- окликнул их кто-то.

Охотники поспешили в ту сторону, откуда донесся крик. Даже собака, казалось, вдруг оправилась от замешательства и опять побежала вперед, указывая путь. Не прошло и десяти минут, как все обступили Виллема, радуясь, что он невредим и тоже поймал жирафа.

С минуту слышались только возгласы удивления и радости, потом Гендрик спросил:

- Ты давно здесь?

- С полудня, - ответил Виллем.

- А сколько еще оставался бы, если б мы тебя не нашли?

- Пока кто-нибудь из нас не помер бы - или я, или жираф, - ответил Виллем. - Я бы его не бросил.

- Ну, а если бы ты умер раньше, тогда что? - спросил Аренд.

- Тогда бы я, наверно, недолго тут пробыл - какое-нибудь зверье позаботилось бы об этом. Но, может быть, кто-нибудь из вас займет мое место? Мне б надо размяться, а то я никогда больше не смогу стоять на ногах.

Гендрик обхватил руками голову жирафа, а Виллем, с трудом поднявшись, обошел вокруг лежавшего животного и заявил, что наконец-то он счастлив.

Решено было не трогаться с места до утра. Остаток ночи, если не считать одного или двух часов сна, они провели, закидывая друг друга вопросами и рассказывая обо всем, что пережили за последние сутки. Виллем горевал о своем потерянном скакуне и с огорчением узнал о пропаже быков и вьючных лошадей, но эти несчастья не могли омрачить его радость от того, что он поймал наконец молодого жирафа.

- Он стал теперь совсем ручным, - сказал Виллем. - Если я не найду своего коня, то поеду в Грааф-Рейнет верхом на этом детеныше. Но сначала я с его помощью поймаю другого. Мне нужны два жирафа, и у меня они будут! Вполне возможно, что нам снова повезет. Постыдились бы: вас было трое, а вы не справились с тем, с чем справился я один! У вас там было двое детенышей, а то и больше, и вы им дали удрать, а я один, без всякой помощи, захватил единственного малыша, какой оказался в моей половине стада!

Аренд и Гендрик многозначительно переглянулись, а Конго посмотрел на них. Гендрик покачал головой, давая понять обоим посвященным - Конго уже знал о поимке второго жирафа, - что раскрывать секрет не следует, и, разумеется, они ни словом не обмолвились об этом Виллему. Друзья хотели сделать ему сюрприз.

Глава LVII

ВСТРЕЧА СТАРЫХ ЗНАКОМЫХ

Едва занялась заря, наши охотники задумались над тем, как отвести маленького жирафа в лагерь.

Виллем удивился, почему его товарищи не взяли с собой ремни. Гендрик объяснил, что им это в голову не пришло, к тому же они покинули лагерь второпях.

Охотники опасались, что доставить жирафа в лагерь будет трудно. Он казался таким слабеньким и покорным, что друзья беспокоились лишь о том, выдержит ли он дорогу.

Тем не менее без ремней и веревки вести жирафа не так-то просто. А вдруг он вздумает сопротивляться и вырвется у них из рук?

- Нет, какая-то веревка необходима, - сказал Виллем. - Я готов вырезать ремень из шкуры чьей-нибудь лошади. Я слишком долго стоял, вернее сказать сидел, охраняя этого звереныша, и слишком далеко забрался, для того, чтобы изловить его, - неужели же позволить ему теперь удрать? Это всего лишь половина того, что нам нужно. Вот если бы вы были настоящими охотниками, вы раздобыли бы вторую половину!

В нескольких сотнях ярдов от них стояла молодая рощица; стройным, гибким деревцам, росшим тут, обрадовался бы любой рыболов в поисках удилища.

Виллем пошел в рощицу и выбрал две длинные жерди, раздвоенные на концах.

Эти жерди приставили к шее жирафа с двух сторон раздвоенными концами и концы переплели так, что образовалось нечто вроде ошейника. Таким образом, жирафа можно было вести вдвоем, придерживая его с двух сторон.

Аренд взялся за конец одной жерди, Гендрик - за конец другой. Жираф так долго оставался в лежачем положении, что с трудом поднялся на ноги, а потом не пытался вырваться, и с ним легко справились.

Каждый раз, когда он пробовал свернуть в сторону, его тотчас повертывали обратно. Вскоре жираф обнаружил, что, хотя он стоит на ногах, он такой же пленник, каким был, когда ему не давали подняться с земли.

Убедившись, что сопротивление напрасно, он отдался на волю людей, лишивших его свободы.

Аренд и Гендрик, оба верхами, держали жерди, с помощью которых направляли жирафа, а Виллем и Конго шли сзади. Так они вели пленника в лагерь.

В дороге Виллем снова и снова корил своих товарищей. Прояви они такую же энергию и решимость, какую проявил он, сейчас все могли бы вернуться домой, довольные и счастливые.

- Я гнался бы за этим жирафом до тех пор, - говорил Виллем, - пока моя лошадь не упала бы мертвая, а потом бежал бы за ним и все равно поймал бы его! Вот если бы один из вас троих обладал хотя бы долей такой решимости, мы с радостью бросили бы наших быков и уже на рассвете прямиком отправились домой.

Аренд и Гендрик не прерывали торжествующего охотника. Им нечего было стыдиться своего поведения, но из деликатности ни один из них не сказал Виллему, что хоть он и поймал жирафа, но без их помощи это кончилось бы для него лишь потерей лошади и многими другими неприятностями.

Они знали, что, не будь Виллем так опьянен выполнением давно лелеемого замысла, он не стал бы преувеличивать свои заслуги. К тому же радость Виллема от того, что он завладел жирафом, омрачалась опасением, что его лошадь потеряна безвозвратно.

Виллем был уверен, что, верни он своего скакуна, он добыл бы и второго жирафа.

В стаде, за которым гнались охотники, он видел еще двух детенышей. Может быть, удастся найти их снова? Но как их догнать, если не сядешь снова на своего верного коня!

К полудню они достигли лагеря, и первое, что бросилось в глаза Виллему, был маленький жираф, привязанный к дереву! Рядом стоял его собственный конь!

Коня привели назад макололо; возвращаясь в лагерь, они нашли его на равнине. Они тут же рассказали, как очутились здесь лошадь и они сами. Лишившись своего скота, они отказались от намерения посетить страну белых людей. Без быков они не могли бы одолеть предстоящий им долгий путь. Видимо, им ничего больше не оставалось, как вернуться домой, к Макоре. Но они не хотели уйти, не попрощавшись со своими недавними спутниками, и в то же время боялись, что на них рассердятся - ведь они не уберегли быков и лошадей, принадлежащих белым, да и своих потеряли, - поэтому они провели беспокойную ночь, не зная, как им поступить.

Когда рассвело, они заметили лошадь Виллема; она паслась невдалеке от места, где они разбили лагерь на ночь. В последний раз они видели великана-охотника, когда он верхом на своем кене гнался за жирафами, и им захотелось узнать, почему теперь лошадь одна, без всадника. Зная, как хозяин ею дорожит, они подумали, что, если они ее приведут, им простят их вину.

И они не ошиблись. О другом животном - о жирафе, привязанном к дереву, Виллем ничего не спросил, и никто не стал ему ничего объяснять. Виллем предпочел промолчать.

Свыше тридцати часов у него во рту не было ни крошки, и сейчас, ни слова не говоря, он стал уплетать обед, приготовленный для него Чернышем; доказав этим, что все беды не лишили его аппетита, он растянулся на траве и заснул как убитый.

У охотников оставалось еще одно дело, с которым нужно было покончить, прежде чем отправиться домой. Надо было постараться вернуть похищенных лошадей и быков, и чем раньше они за это примутся, тем больше надежды на успех. Однако, когда Виллема разбудили и спросили его совета, он заявил, что ближайшие двенадцать часов будет спать, и только; сказав это, он снова захрапел. Остальные не могли без него предпринять ни одного серьезного шага, и им пришлось ждать, пока Виллем проснется, а проснулся он лишь на следующее утро к завтраку.

Глава LVIII

ПРОПАЖА НАЙДЕНА

Позавтракав, охотники решили тотчас же приняться за поиски украденного. Виллема, хотя и с трудом, уговорили поехать со всеми. Ему не хотелось даже на несколько часов расстаться со столь дорогими его сердцу пленниками.

Сбылись самые его дерзкие мечты: пойманы и почти приручены два молодых жирафа. Они даже позволяют ему гладить себя. Теперь их без особых хлопот можно отвести в Грааф-Рейнет, а оттуда препроводить к голландскому консулу. Наградой охотникам будут и деньги и слава.

С тех пор как Виллем вернулся в лагерь и увидел второго жирафа, друзья не слышали от него больше ни похвальбы, ни упреков. Теперь, однако, возник вопрос, как быть со слоновой костью и всем, что оставалось еще в лагере. Ради того, чтобы довезти до голландских поселений на юге столько ценного груза, стоило потрудиться и разыскать пропавших быков и вьючных лошадей. Итак, оставив Ганса, Конго и двоих макололо стеречь лагерь, остальные отправились на поиски, надеясь вернуть украденных животных.

Уверенные, что бечуаны, похитившие их, живут где-нибудь близ реки или ручья, охотники решили прежде всего пойти вниз по течению той речки, на берегу которой они стояли лагерем. Так они и сделали.

Первые пять миль не видно было ни единого отпечатка ни бычьих, ни лошадиных копыт. Земля тут была твердая, и, если даже здесь прошло стадо, невозможно было рассмотреть его следы. Но вскоре охотники подъехали к месту, где берег был низкий, болотистый, и тщательно осмотрели его. Они увидели множество следов - разные животные приходили к речке напиться, и копыта четко отпечатались на мягкой почве. К радости своей, охотники различили среди других следы лошадей и быков и без труда признали их. Сомненья нет украденное у них стадо перегоняли здесь на другой берег. Довольные таким началом поисков, они отправились дальше, окрыленные надеждой. Теперь они были уверены, что едут в нужную сторону. Следы по-прежнему вели вниз по течению. Мили через три или четыре охотники увидели селение - тут было хижин сорок. Когда они подъехали ближе, навстречу им выбежали несколько человек и сразу спросили, что им здесь нужно.

Черныш ответил, что они ищут украденных лошадей и быков.

Высокий, совсем голый человек, державший в руках огромный зонт из страусовых перьев, выступил вперед и произнес речь. Он знает, что такое быки, и ему не раз приходилось их видеть, но только это было давно. Лошадей же он никогда в жизни не видел и не знает, что это за животное.

К счастью, после ночного дождя земля была совсем мягкая, и все более поздние следы были отчетливо видны. Человек с зонтом явно об этом не подумал, и охотники сразу поняли, что он лжет. Он не мог не заметить следы лошадиных копыт, отпечатавшиеся на земле вокруг того самого места, где они сейчас стояли. Следы были совсем свежие. Несколько лошадей прошло здесь не больше часа назад; было просто невероятно, чтобы жители деревни и сам вождь их не заметили.

Не сказав больше ни слова туземцам, охотники двинулись к селению.

Первое, что они увидели, подъехав ближе, была только что снятая шкура быка, сушившаяся на одной из хижин. Наблюдательный Черныш сразу заявил, что это шкура одного из быков, которых он совсем еще недавно помогал гнать; то же сказали оба макололо. Они показали белым охотникам рубцы, оставшиеся на шкуре от их вьючного седла. Ни один из стоявших вокруг туземцев не мог объяснить, каким образом попала сюда эта шкура. Никто будто бы ее раньше и не видел, и, когда им на нее показали, они постарались изобразить на лицах крайнее удивление.

Выехав из селения, охотники поскакали по равнине, раскинувшейся к северу; в той стороне они увидели что-то вроде стада и тут же подумали, не их ли это пропажа. Они не ошиблись. Это были украденные лошади и быки. Охраняли животных лишь несколько женщин и детей, которые с неистовым криком бросились бежать, едва увидели белых.

Виллем и Гендрик погнались вслед за перепуганными женщинами, которые бежали со всех ног. Судя по всему, женщины не сомневались, что если их догонят, то непременно убьют.

Охотники были очень рады, что вернули свое имущество, и не имели ни малейшего желания обижать беззащитных женщин, и все же они оказались причиной гибели одной из беглянок.

Мчась галопом за кучкой перепуганных детей и женщин, всадники увидели, что одна из них немного отстала и вдруг упала на землю. Виллем и Гендрик придержали коней и повернули к упавшей. Подъехав ближе, они увидели ее тусклые, остекленевшие глаза и поняли, что она умерла.

Гендрик спешился и приложил руку к ее сердцу. Сердце не билось. Женщина не дышала. Она была мертва. Испуг убил ее!

Возле нее лежал ребенок, не старше трех лет. Все же его глаза, устремленные на Гендрика, сверкали гневом. Страх перед белым человеком не смирил его инстинктивной, точно у зверька, враждебности, и весь его вид доказывал справедливость распространенного мнения, будто африканский ребенок, подобно детенышу льва, рождается с поразительно развитыми умственными способностями.

Тем временем остальные женщины убежали уже далеко и не услышали бы, если бы их позвали назад. Гендрику не хотелось оставлять ребенка возле мертвой матери. Не зная, как поступить, он обратился к подъехавшему Виллему.

- Мы испугали эту женщину насмерть, - сказал Гендрик. - После нее остался ребенок. Что нам с ним делать? Нельзя же бросить беднягу здесь.

- Вот несчастье! - сказал Виллем, взглянув на мертвое тело. - Чернокожие подумают, что это мы убили женщину, и у них составится превратное мнение о белых. Надо отвезти ребенка в деревню и отдать его. Мы скажем, что женщина умерла по собственной глупости, - ведь это так и есть. Дай-ка мне этого негритенка.

Едва Гендрик наклонился к ребенку, тот отчаянно заорал, не желая расставаться с матерью. Сопротивление выразилось не только в крике. Словно тигренок, он царапал и кусал державшие его руки: это было совсем не похоже на поведение его взрослых родичей бечуанов, которые испытывают инстинктивный страх перед белыми и избегают каких-либо столкновений с ними.

Держа чернокожего малыша под мышкой, Виллем галопом поскакал за скотом и с помощью своих товарищей меньше чем через час пригнал стадо к деревне. Недоставало лишь того быка, шкура которого висела на крыше хижины.

Ребенка передали вождю. Черныш рассказал ему, при каких обстоятельствах ребенка нашли, и перевел бечуанам совет Виллема никогда больше не зариться на чужое добро. К удивлению охотников, вождь и несколько его старейшин заявили, что знать ничего не знают ни о животных, ни об охранявших стадо женщинах; но тут двое макололо признали нескольких бечуанов, которые громче всех утверждали, будто они впервые слышат о скотине: они-то угнали лошадей и быков.

Чтобы спастись от нестройного крика туземцев, охотники поспешно повернули назад, уводя свое стадо.

Гендрик и Аренд не прочь были наказать бечуанов за их вероломство, за потерю времени и все те неприятности, которые они причинили, но великодушный Виллем удержал их. Он считал, что туземцев нельзя винить эа их проступок, как нельзя винить птицу за то, что она заглатывает подвернувшегося ей червяка.

- Эти бедняги, - сказал он, - не понимают, что делают. Они не отличают добра от зла. Пусть наше милосердие послужит им уроком.

Глава LIX

ОХОТА НА ЛЬВОВ

И вот наши любители приключений опять на пути домой.

Против ожиданий, жирафы почти не причиняли им хлопот. Ремня, обвязанного вокруг шеи, было достаточно, чтобы они покорно шли вперед.

Способ, каким их поймали, с первой минуты научил их, что воля человека сильнее их воли, и с той поры, то ли из хитрости, то ли по глупости, они больше не сопротивлялись.

Можно было не опасаться, что они отобьются в пути, даже если бы им предоставили возможность это сделать. Подобно прирученным слонам, они не знали ни своей силы, ни своего проворства и вскоре стали не менее послушны, чем любая лошадь или бык.

В течение нескольких дней не случилось ничего, о чем стоило бы упомянуть, да охотники и не мечтали больше ни о каких приключениях. Они получили все, чего хотели, и даже такой страстный охотник, как Виллем, не свернул бы в сторону, чтобы убить самую прекрасную антилопу, когда-либо ступавшую по равнинам Африки, если б ему не приходилось добывать мясо на обед.

Они провели в пути еще две недели, и вот Черныш очутился в краю, где жило много его соплеменников - бушменов. Он давно предвкушал удовольствие побывать в этих местах, хотя влекли его туда не лучезарные воспоминания детства, а просто любовь к родине - чувство, присущее всякому человеку. Своим молодым хозяевам он всегда изображал бушменов доблестными воинами и охотниками, утверждая, что они добры, гостеприимны, умны, - во всех отношениях превосходят соотечественников его соперника Конго.

Охотники находились сейчас в крае, населением несколькими кочующими племенами бушменов, и им мог представиться не один случай проверить справедливость утверждений Черныша.

Так оно и вышло. Однажды перед вечером они прибыли в поселение бушменов своеобразную деревню, где жило семейств пятьдесят. Узнав, что поблизости нигде не найти подходящего места для привала, путешественники решили заночевать в этой бушменской деревне.

Первым проявлением гостеприимства бушменов, которое так расхваливал Черныш, было то, что они всем племенем стали выпрашивать табак, спиртные напитки, одежду и все, что видели у охотников, а взамен милостиво разрешили брать воду из пруда, находившегося рядом с деревней, и только.

Ночью лев унес телку, принадлежавшую главе селения, а утром двоим туземцам было приказано выследить и убить льва. Охотники не раз слышали рассказы о том, как бушмены убивают львов. Им очень хотелось своими глазами увидеть это, и они попросили разрешения сопровождать двух смельчаков.

Отправляясь на охоту за царем зверей, каждый взял с собой только буйволову шкуру, небольшой лук и несколько отравленных стрел.

Следы льва вели к леску, росшему в полутора милях от деревни. Путешественники направились туда, полные любопытства: верно ли, что такая крошечная стрела несет льву смерть? И как бушмены осмелятся подойти к такому страшному зверю настолько близко, чтобы пустить в него стрелу?

Оказывается, вовсе нетрудно подойти близко ко льву, когда он досыта наелся. Как бушмены и предполагали, после обильной трапезы свирепый хищник спал глубоким сном.

Оба бушмена подкрались к нему совсем близко - так близко, что почти касались спящего льва.

Наши зрители остановились поодаль, спешились и, готовые в любую минуту пустить в ход ружья, двинулись следом за бушменами в нескольких ярдах позади, невольно восхищаясь их бесстрашием.

Только один из них натянул лук. Второй, растянув обеими руками буйволову шкуру, подошел к льву еще ближе, чем тот, который готовился пронзить льва смертоносной стрелой.

Охотники смотрели затаив дыхание. Ведь лев мог в одну секунду повергнуть этих двух малорослых людей на землю, смять их и разорвать на куски.

Еще минута - и крошечная стрела вонзилась меж ребер громадного зверя. И в то мгновение, как он, гневно взревев, вскочил на ноги, в тот самый миг, как перед глазами у него мелькнули два человеческих лица, ему на голову накинули буйволову шкуру.

Лев отпрянул назад, быстро повернулся и высвободился из-под шкуры; потом, пораженный непонятным столкновением, он бросился бежать и ни разу не оглянулся.

Бушмены сделали свое дело: они убили льва. Отравленная стрела проникла в тело, и смерть его была так же неизбежна, как если бы ему снесло голову пушечным ядром.

Но оказалось, это еще не все. Бушменам было приказано принести своему вождю все четыре львиные лапы в доказательство, что лев убит. Они должны были идти за львом, пока тот не упадет мертвым, и охотники, которым хотелось видеть все до конца, следовали за ними.

Сначала лев уходил медленно, словно бы даже равнодушно, но постепенно он все убыстрял шаг.

Стрела могла разве только пробить толстую кожу, и, боясь, как бы лев не остался жив, Виллем пожалел, что не всадил в него пулю из своего ружья.

- Очень хорошо, что ты этого не сделал, - заметил Ганс. - Ты испортил бы нам все удовольствие от этой охоты. Мне хочется увидеть, как действуют их отравленные стрелы, и своими глазами убедиться, что льва можно умертвить таким легким способом.

Раненый зверь пробежал чуть ли не милю, потом остановился и яростно зарычал.

С ним явно творилось что-то неладное - он завертелся, точно на вертеле, и вообще вел себя самым странным образом.

Яд начинал действовать, и мучения льва, видимо, усиливались с каждой минутой. Он упал и стал кататься по земле; потом поднялся на задние ноги и взревел, словно обезумев. Одно мгновение он даже пытался стать на голову. Потом бешено накинулся на растущее рядом дерево и принялся зубами и когтями сдирать с него кору, пятная ветви кровью. Казалось, он жаждал разнести в клочья весь мир!

Никогда еще нашим путешественникам при всем их охотничьем опыте не случалось видеть такую отчаянную борьбу со смертью.

На мучения громадного зверя было страшно смотреть, и в зрителях пробудилась жалость. Они избавили бы его от страданий, всадив в него пулю, если б не стремились узнать все, что касается действия яда.

С того мгновения, как лев остановился, и до того, как он испустил дух, прошло минут пятнадцать. Все это время он проделывал самые разнообразные акробатические трюки, - охотникам не приходилось видеть такое даже в цирке.

Едва бушмены удостоверились в том, что лев мертв, они отрубили ему лапы и понесли их в селение.

Глава LX

СЧАСТЬЕ ВДРУГ ПОВЕРНУЛОСЬ СПИНОЙ

На третий день после того, как путешественники покинули деревню бушменов, их разбудили громкие крики черных обезьян в соседней роще. Судя по отчаянным крикам, обезьяны, вероятно, попали в беду.

Пока готовили завтрак и нагружали вьючных лошадей и быков, Виллем и Аренд пошли к роще, откуда доносились крики. Сейчас они стали еще пронзительнее и на языке обезьян, казалось, означали: "Караул! Убивают!"

На дереве, где примостилось штук пятнадцать - двадцать этих четвероруких, каждая величиной с кошку, охотники увидели молодого леопарда, пытавшегося поймать одну из этих черных обезьянок себе на завтрак. Спасаясь от врага, они забирались на самые тонкие ветки, и леопард не решался за ними следовать, зная, что эти ветки не выдержат его тяжести.

Некоторое время охотники забавлялись, наблюдая за бесплодными усилиями леопарда добыть себе еду. Леопард преследовал обезьяну, убегавшую по ветке, пока ветка не делалась слишком тонкой, чтоб он мог идти по ней дальше.

Он останавливался в двух-трех футах от визжавшей обезьяны, протягивал лапу и обнажал белые зубы, улыбаясь, словно хотел поздороваться со зверьком, которого собирался сожрать.

Убедившись, что до этой обезьянки ему не добраться, он оставлял ее и затевал ту же игру с другой.

Наконец он загнал одну обезьяну на крупный сухой сук, протянувшийся горизонтально от ствола. Конец сука был обломан, тут не было тонких веток, на которых обезьяна могла найти себе пристанище; и ничто не мешало леопарду последовать за ней и не спеша схватить. Не оказалось поблизости и другой ветки, на которую обезьяна могла бы перескочить; действительно, податься было некуда. Поняв это, она повернулась к охотникам, стоявшим внизу, и посмотрела на них с таким выражением, будто хотела сказать: "Спасите меня! Спасите!"

Леопард, которого мучил голод, заметил двоих охотников только тогда, когда они оказались ярдах в двадцати от дерева, а он уже нагонял обезьянку на сухой ветви. Тут он вдруг остановился. Он увидел "божественный лик человека", и инстинкт подсказал ему, что опасность близка. Леопард уставился на пришельцев горящими глазами, словно обдумывал, не позавтракать ли ими вместо обезьяны.

- Оставь про запас пулю, Гендрик! - крикнул Виллем, вскинув ружье. - Твой выстрел может понадобиться.

Виллем спустил курок, и леопард кувырком полетел на землю. Гендрику не пришлось истратить на него заряд: зверь упал, сраженный насмерть. Виллем схватил его за задние лапы и поволок к лагерю.

Лагерь был близко, и вскоре охотники его увидели. К своему удивлению, они заметили, что там царит смятение. Быки и лошади разбегались во все стороны, бежали и люди.

Что бы это значило?

Недоумение рассеялось, когда охотники увидели посреди лагеря какое-то огромное животное. Это оказался необычных размеров носорог. Свирепый зверь стоял посередине лагеря, как бы размышляя, за кем из убегавших ему погнаться. Он был зол, оттого, что придя на место, где обыкновенно утолял жажду, застал там посторонних.

Черный носорог может, не колеблясь, броситься на целый кавалерийский полк: неудивительно, что этот зверь, внезапно вторгшийся в лагерь, обратил в бегство людей и животных - всех, кто в состоянии был удрать. Один из жирафов был так крепко привязан, что не мог спастись. Он барахтался на земле, стараясь высвободиться, а с ним рядом лежал бык, которого носорог опрокинул, когда ворвался в лагерь. Второй жираф мчался по равнине, далеко обогнав всех быков и лошадей. Казалось, он несся, подгоняемый не только страхом, но и вновь проснувшейся в нем любовью к свободе.

Вскоре носорог сделал выбор - пустился в погоню за одной из вьючных лошадей. Виллем был верхом. Он, пожалуй, еще мог бы догнать беглеца, но теперь, когда жираф намного опередил охотников, на это нечего было надеяться. Однако нельзя было терять ни секунды - надо попытаться сделать все возможное. Предоставив остальным собирать лошадей и быков, которые разбрелись по равнине, Виллем, сопровождаемый Гендриком, Конго и Следопытом, поскакал к роще.

Виллем ван Вейк, всего лишь час назад счастливейший в мире охотник, был теперь едва ли не самым несчастным: один из двух пойманных жирафов, ради которых Виллем столько натерпелся, сбежал и, по всей вероятности, никогда больше не попадется на глаза белому человеку. Теперь неизвестно, когда осуществится заветная мечта Виллема. А может быть, она и вовсе не сбудется.

Один жираф не имел в его глазах большой цены. Ему необходимо два; кто знает, представится ли ему случай добыть второго. Кроме того, он не был уверен, что сумеет уберечь оставшегося. Смерть может вырвать добычу у него из рук. Стараясь освободиться из петли, жираф причинил себе увечья, и Виллем, покидая лагерь, видел, что макололо не удалось поднять его на ноги. Большая задача, которую поставил себе Виллем - главная цель их экспедиции, - по-прежнему не была решена.

Вот какие мысли терзали охотника, когда он торопил Конго и собаку быстрее идти по следу, ведущему через лес.

Глава LXI

ПРОПАВШИЙ НАЙДЕН

Виллем опасался, что лес этот тянется на много миль, а он оказался всего только небольшой рощицей; они быстро ее пересекли и опять выехали на равнину. Жирафа не было видно, но они сразу отыскали на равнине его следы.

Желания Виллема то и дело менялись. Сперва он боялся, что жираф затеряется в густом лесу, где за ним не угнаться на лошади, а теперь, когда он увидел перед собой бесконечную равнину, он стал опасаться, как бы сбежавший пленник не умчался куда-нибудь далеко, и пожалел, что жираф не остался в лесу.

Под сенью рощи он нашел бы себе кров и пищу и задержался бы; там они его и застали бы, между тем как на открытой местности он вряд ли станет задерживаться. А теперь его и не видать, - уж наверно, он опередил их на много миль.

По следу быстро не пойдешь; приходилось двигаться вдвое медленнее, чем жираф, бежавший в поисках своих родителей, с которыми его так жестоко разлучили несколько дней назад.

Значит, чем дольше Виллем со своими спутниками будут идти за жирафом, тем больше они от него отстанут!

Наши любители приключений это отлично понимали.

- Незачем идти дальше, - заметил Гендрик. - Жирафа мы потеряли. Вернемся лучше назад, в лагерь.

- Ничего подобного! - возразил Виллем. - Малыш мой, и так легко я с ним не расстанусь. Я буду за ним гнаться до тех пор, пока не свалюсь с лошади. Должен же он когда-нибудь и где-нибудь остановиться! И когда бы это ни случилось, я подоспею и еще разок погляжу на него.

Рассчитывая, что еще часом-другим этой явно безнадежной погони удовлетворится даже Виллем, Гендрик не стал возражать и двинулся дальше за Конго, который шел впереди всех по следу.

Было уже за полдень, солнце клонилось к западу.

Они выехали из лагеря не позавтракав и в спешке не захватили с собой никакой еды. Страдая от жажды, ослабев от голода и утомительной езды по следу под палящими лучами солнца, они двигались вперед довольно уныло.

- Виллем! - воскликнул наконец Гендрик, круто осаживая коня. - В пределах разумного я на все готов, но то, что мы сейчас делаем, - бессмыслица. Мы и так уже чересчур далеко забрались. Вряд ли мы успеем вернуться в лагерь засветло. Я дальше не еду.

- Отлично, - ответил Виллем. - Не смею упрекать тебя. Ты волен поступать, как знаешь, а я пойду. Нечего мне ждать, что другие станут поступать так же глупо, как я. Это моя забота, а тебе и Конго лучше вернуться. Оставьте мне собаку, и я пойду по следам жирафа без вас.

- Нет, нет, баас Виллем! - воскликнул Конго. - Я с вами, и Следопыт тоже. Мы вас не бросим.

Виллем и Конго с собакой отправились дальше, а Гендрик остался, глядя им вслед.

Он не трогался с места, где придержал коня.

- Забавно! - пробормотал он, глядя на удалявшихся Виллема и Конго. - Я действовал безрассудно, просто глупо с самого начала экспедиции. Меня толкали на это обстоятельства и опять толкают. Да, я должен идти за Виллемом. Могу ли я покинуть его, если кафр остался ему верен? Неужели его дружба стоит больше, чем моя?

Гендрик пустил коня галопом и вскоре опять ехал рядом с товарищем.

Виллем и сам подозревал, что поступает безрассудно, добиваясь невыполнимого, но эта здравая мысль не удержала его от дальнейших поисков. Почти обезумев от потери жирафа, он сейчас сам не в состоянии был разобраться, поступает ли он умно или глупо.

Судя по всему, Гендрик следовал за Виллемом лишь для того, чтобы убедить друга вернуться.

Молодой офицер привел все доводы, какие только пришли в голову, чтобы доказать, как бессмысленно продолжать поиски, но убедить охотника ему не удалось. Виллем упорно стоял на своем, он твердо решил идти дальше.

Приближался вечер, а охотник, все еще не хотел отказаться от поисков.

Все равно они не успеют вернуться к ночи - ведь они оказались на расстоянии почти целого дня пути от лагеря.

"Виллем помешался, безнадежно помешался, - подумал Гендрик, - мне нельзя оставить его одного".

Они ехали молча, и Гендрик чувствовал, что и сам близок к тому состоянию, какое приписывал Виллему.

Однако поиски подходили к концу. Путешественники и не надеялись, что успех так близок.

Впереди на равнине виднелась группа деревьев. Это были ивы, - значит, поблизости есть вода. Следы вели к ним почти прямо. Жираф инстинктивно почуял воду. То же произошло с лошадьми охотников - они заторопились к рощице.

Посреди нее был прудок, и у берега стояло животное, при виде которого Виллем радостно вскрикнул. Это был сбежавший жираф. Второй радостный возглас раздался, когда охотники заметили, что жираф опять пойман.

Свободный конец обвивавшего его шею ремня запутался в кустах. Жираф оказался привязанным, и поймать его было проще простого. Не приди охотники вовремя, он задохся бы, либо погиб от жажды, или его растерзал бы какой-нибудь хищный зверь.

Ремень, зацепившийся за ветку, распутали, и жираф избавился от утомительного положения. Он совершенно не пострадал.

- Ну, Гендрик,- воскликнул счастливый, гордый Виллем, глядя на пленника, разве не лучше, что мы спасли беднягу, а не оставили его погибать мучительной смертью?

- Что и говорить, - ответил Гендрик. - Иной раз думаешь, что поступаешь глупо, а выходит - это вовсе не было глупо.

Виллему, довольному результатами своего упорства, было безразлично, глупо вел он себя или умно.

А Конго, видимо, нисколько не удивился удаче своего хозяина - быть может, потому, что слепо верил в мудрость Виллема и ни минуты не сомневался, что жираф будет найден.

Не было случая, чтобы у Виллема не оказалось при себе огнива или трута без своей трубки он дня прожить не мог, - и до самого рассвета у них ярко пылал костер.

Обратный путь был очень утомителен, но на сердце у них было куда легче, чем когда они отправлялись из лагеря на поиски бежавшего жирафа, возвращенного им счастливым случаем.

Глава LXII

СРЕДИ ГОТТЕНТОТОВ

Когда Виллем и Гендрик наконец добрались до лагеря, друзья в тревоге ждали их.

Все лошади и быки были пойманы, а носорога, вызвавшего весь этот переполох, Ганс и Аренд пристрелили. Из-за его вторжения потеряли быка и на два дня задержались.

И вот наши любители приключений снова на пути домой. День за днем они быстро движутся вперед, и лишь страх, что могут пострадать их быки, лошади и жирафы, удерживает их от того, чтобы двигаться еще быстрее.

Однако по дороге охотников ждало еще немало бед, и несколько раз они едва не лишились обоих жирафов.

В краю, где жили готтентоты, путешественники не могли найти ни травинки, чтобы накормить животных, - здесь, на равнинах, порой вся трава бывает выжжена. На обожженной земле валялись останки сгоревших змей и других пресмыкающихся.

Проезжая эти места, охотники и их лошади сильно страдали от голода и жажды. Но Виллем, казалось, и не замечал лишений. Он заботился только о жирафах и боялся лишь одного: как бы они не погибли в пути. И все же во время этого утомительного путешествия охотников ежечасно радовало сознание, что они всё ближе к дому, что недалек конец их тяготам, и поэтому безропотно их сносили.

Последняя часть пути через Южную Африку вела далеко на запад, туда, где им еще не приходилось бывать. Они проезжали земли, населенные племенами, о которых нередко слышали или читали, но которых никогда не видали.

Впрочем, с некоторыми обычаями одного из этих злополучных племен, а именно с племенем готтентотов, наши путешественники однажды столкнулись, и эти обычаи произвели на них весьма тягостное впечатление.

Под тенью низкорослых деревьев они увидели старика и с ним ребенка немногим старше года. Старик, лет за семьдесят, был совершенно слеп; возле него стояла пустая тыквенная бутыль, по-видимому из-под воды.

С помощью Черныша - он служил им толмачом - путешественники узнали, что старик недавно потерял единственного сына и защитника. Теперь некому было его кормить, и его увели далеко от родной деревни и бросили в пустыне на верную смерть.

Ребенок лишился матери, единственного родного ему человека, и его оставили на произвол судьбы вместе со стариком и по той же причине: о нем некому было позаботиться.

Обоих, старика и ребенка, ждала неминуемая смерть. Они умерли бы от голода и жажды или их растерзали бы гиены.

Нашим путникам приходилось слышать об этом ужасном обычае, в существовании которого они сейчас воочию убедились. Они знали, что он был когда-то широко распространен среди обитателей тех мест, по которым они сейчас проезжали; но, как и тысячи других людей, они думали, что готтентоты, следуя наставлениям и примеру цивилизованных европейцев, давно уже отказались от этого варварского обычая.

Узнав, что селение готтентотов всего лишь в нескольких милях отсюда, и не желая предоставить беспомощного старика и ребенка их страшной участи, путешественники решили свезти их назад к людям, которые, по словам Черныша, "вышвырнули их вон".

Странно сказать: старик не только выражал желание умереть здесь, в пустыне, но всячески противился тому, чтобы его вернули к соотечественникам!

Он рассуждал так: раз он стар и беспомощен, как ребенок, то своей смертью он лишь выполнит долг перед общиной; стать бременем для людей, которые ему не родня, было бы, по его мнению, преступлением.

Охотники решили спасти старика, хотя бы против его воли.

Только к вечеру они добрались до селения, откуда эти несчастные были изгнаны. Среди всей общины не нашлось ни единого человека, который признал бы, что старик жил здесь раньше, и никто тут не имел ни малейшего представления, чей это ребенок!

Белым людям посоветовали отправить своих подопечных туда, где живут их родичи.

- Интересно, - сказал Гендрик. - Так мы можем объехать всю Южную Африку и не найти ни одного человека, который сознается, что когда-нибудь прежде видел этих несчастных. Теперь они наши, и, так или иначе, мы должны о них позаботиться.

- Ну, не знаю, - возразил Аренд. - Как мы можем взять это на себя? Я уверен, что они из этого племени, оно и должно о них заботиться.

Охотники снова попытались убедить жителей селения признаться в том, что они хотели уморить голодом двоих людей. Но те уже поняли, что белые считают их обычай преступным, и твердо стояли на своем - они знать не знают, кто такие эти двое.

Самое странное, что хилыйстарик подтвердил их слова и в доказательство сказал путешественникам, будто вождь и несколько других здешних людей - и он их назвал по имени - неспособны обманывать.

Он уверял, что хорошо знает это, потому что давно знаком с ними!

Охотники находились сейчас на территории, объявленной доминионом, и колониальное правительство нередко оказывало давление на ее обитателей; готтентотам пригрозили карой английского правосудия, если они не возьмут на себя заботу о старике и ребенке или снова бросят их одних в пустыне.

Готтентотам заявили, что через какой-нибудь месяц сюда пришлют человека проверить, послушались ли они приказания белых. И, поручив старика и ребенка вождю селения, путешественники отправились дальше.

Глава LXIII

У ОЧАГА НЕКОЕГО ГОЛЛАНДЦА

Спустя три или четыре дня наши охотники добрались до местности, где проживало несколько семей голландцев-буров. Путешественники ехали теперь по полосе земли, называвшейся здесь дорогой, от которой только и было толку, что между речками она вела кратчайшим путем от брода к броду.

Впервые за несколько месяцев они видели поля, возделанные белыми, и могли достать продукт питания, называемый хлебом.

Как-то вечером, когда они собирались разбить лагерь неподалеку от жилья какого-то, видимо, зажиточного бура, хозяин пригласил их переночевать у него в доме.

Почти весь день лил сильный, холодный дождь, и, судя по всему, нечего было ждать, что погода к ночи улучшится. Предложение было с удовольствием принято, и путешественники, сидя возле кухонного очага у бура, наслаждались уютом. Эту радость каждый из нас в большей или меньшей степени ощущает, находясь под теплым кровом, когда снаружи дует холодный ветер и льет дождь.

Лошадей и быков отвели в большие загоны. Жирафов привязали в другом месте, отдельно от них, Конго, Черныш и макололо поместились в хижине рядом, вместе с несколькими готтентотами, слугами хозяина-бура.

Хозяин был гостеприимный, веселый малый, он громко благодарил судьбу за то, что она послала нескольких гостей, чтобы развлечь его. Табак у него был самого лучшего качества, и запас "капского виски", местной персиковой водки, был, по-видимому, неистощим.

По его словам, он в молодости был отличным охотником, и для него нет большего удовольствия, чем рассказывать интересные случаи и приключения из своей охотничьей жизни или слушать рассказы других охотников. Наши герои, находил он, страдают одним недостатком: уж очень они мало пьют его хваленого виски.

Он был человек общительный и считал, что нет в жизни ничего лучше, чем, как он выразился, "клюкнуть" в компании с друзьями после долгого дня работы. Он заявил, что терпеть не может пить в одиночестве - нет ничего хуже этого, разве только вид человека, который пьет слишком много в обществе тех, кто отказывается отдать должное его радушию.

Если верить ему, он целый день без устали работал под дождем у себя на ферме. Почему бы ему и не повеселиться, в таком случае? А водка для этого самое подходящее дело. Он рад предоставить своим гостям все лучшее, что есть у него на ферме, и единственное вознаграждение, которого он ждет за свое гостеприимство, - это удовольствие видеть, что они чувствуют себя у него как дома.

Бур твердо решил напоить своих гостей допьяна, но они этого не замечали. Правда, им казалось, что его гостеприимство заходит слишком далеко - и даже становится назойливым. Но они наблюдали не раз такую навязчивость у людей, которые хотят быть как можно предупредительнее, а так как они это делают совершенно бескорыстно, им это прощают.

Виллем и его друзья хоть и натерпелись всяких лишений во время своих путешествий, не имели привычки злоупотреблять спиртными напитками, и горячие, настойчивые уговоры бура, к которым присоединилась его довольно красивая толстуха-жена, не заставили их изменить своему обыкновению. Бур казался очень огорченным оттого, что не умеет занять своих молодых гостей.

Однако наши охотники провели этот длинный вечер очень приятно, греясь у очага бура, хоть он и уверял, что они скучают.

Ужин, который им подали, оказался очень хорош. Здесь все было хорошо, если не считать кое-каких охотничьих рассказов бура. Хозяину так редко выпадало счастье принимать у себя гостей, что с их стороны было бы неблагодарностью лишить его этой радости, и, уступая его просьбам, они засиделись до поздней ночи.

За столом хозяин мимоходом завел разговор, не очень-то приятный для наших охотников. Осушив несколько стаканов виски, бур сказал:

- Мне очень шаль, что деньги за двух жирафов получите вы. Мои два брата и брат моей жены на этом проиграют. Мне их очень шаль, сами понимаете.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что с полгода назад два брата хозяина вместе с братом его супруги отправились на север охотиться. Они хотели добыть двух молодых жирафов, за которых была обещана награда в пятьсот фунтов стерлингов. Они собирались в страну баквейнов и взяли с собой слугу из того же племени. Они должны были вернуться еще месяц назад, и, хотя от них нет вестей, в любую минуту они могут быть здесь.

Вполне естественно, что бур предпочел бы, чтобы награду получили его родичи, а не чужие, люди, и то, что он так откровенно это высказал, говорило в его пользу. Гости приписали эту откровенность честности и прямоте его характера, к тому же водка развязала ему язык.

Только когда старые голландские часы в уголке кухни пробили два, молодым людям, ссылавшимся на усталость после долгого пути, разрешили отправиться на покой.

Их проводили в большую комнату, где для каждого была приготовлена удобная, мягкая постель. Утомительному путешествию, казалось, настал конец; они добрались уже до мест, где люди спят в постели, а не на жесткой земле и звезды не светят им прямо в лицо.

Глава LXIV

ЗАБРЕЛИ КУДА-НИБУДЬ ИЛИ УКРАДЕНЫ

Лишь в десять часов утра Ганс проснулся и разбудил своих спутников.

- Стыд какой! - воскликнул Виллем, торопливо одеваясь. - Мы слишком много выпили и заспались!

- Heт, - сказал Ганс, не упускавший случая показать, какой он философ. Скорее, мы должны гордиться тем, что, хоть выпили немного, водка на нас так сильно подействовала: это доказывает, что мы не привыкли к употреблению спиртных напитков, и надо, чтобы мы и впредь могли гордиться этим качеством.

Вскоре путешественники были опять в обществе хозяина и хозяйки, которые ждали, чтобы гости отдали должное роскошному, обильному завтраку, и все, кроме Виллема, сели за стол. Виллем не получил бы никакого удовольствия от еды, не взглянув раньше на свое сокровище, к которому проявлял куда больший интерес, чем его спутники, и не соглашался сесть за завтрак, пока не навестит своих милых жирафов.

Выйдя из дому, он направился туда, где под навесами были размещены на ночь слуги-туземцы и животные. В хижине, в которой он вечером оставил своих темнокожих спутников, он увидел грустную картину, доказывавшую, какое зло приносит неумеренное потребление спиртных напитков. Четверо макололо катались по полу и так тяжко стонали, словно находились при последнем издыхании. А тяжелое дыхание Черныша и Конго, больше привыкших к алкоголю, говорило о том, что они после ночной попойки крепко спят.

Виллем пинками быстро привел их в чувство; однако даже этот грубый способ не оказал никакого действия ни на одного из четверых макололо.

Конго вскочил, обхватил голову руками, словно стараясь удержать ее на плечах, и, пошатываясь, вышел вон. Виллем, убедившись, что в течение еще нескольких часов никакими силами нельзя будет заставить макололо ехать дальше, последовал за ним.

Подойдя к загону, где были привязаны жирафы, Виллем не на шутку встревожился - он увидел, как неузнаваемо исказилось лицо Конго.

Глаза кафра, казалось, готовы были выскочить из орбит. Лицо его ужасающе вытянулось - изумление и ужас, отразившиеся на нем, могли испугать кого угодно.

Виллему не требовалось объяснений. Достаточно было одного взгляда.

Жирафы исчезли!

Черныш и Конго обещали поочередно стеречь их, но, опьянев, пренебрегли своими обязанностями.

Виллем не проронил ни слова упрека. Надежда, страх и горе на минуту лишили его дара речи.

У него возникла смутная надежда, что кто-нибудь из слуг здешнего хозяина отвел жирафов в другое, быть может, более надежное место поблизости.

Эту надежду вытеснил страх, что их украли или что им удалось вырваться на свободу и теперь их уже не вернуть.

Охваченный горем и отчаянием, Виллем оказался все же достаточно рассудительным, чтобы даже в эти первые минуты винить в происшедшем самого себя. Он был так же беспечен, как эти два насмерть перепуганных человека, стоявших сейчас перед ним.

Разве можно было всецело предоставить заботу о том, чем он так дорожил, другим! Соблазнившись несколькими часами уюта и тепла, от которых он за последнее время отвык, он не потрудился присмотреть за своей драгоценной добычей, ради которой было потрачено столько усилий и времени! Почему он не прожил еще несколько дней так, как жил столько месяцев, - в мыслях и заботах о главном? Почему он не был настороже? Тогда все было бы хорошо.

Пять минут поисков между хижинами и загонами убедили Виллема, что жирафы действительно исчезли.

Найти их надо было во что бы то ни стало. Велев Чернышу и Конго дознаться, по возможности, о том, когда и как пропали жирафы, охотник в отчаянии вернулся в дом, чтобы сообщить своим спутникам о постигшем их всех несчастье.

Эта весть лишила их всякого аппетита. Великолепному завтраку, приготовленному супругой бура и ее темнокожими служанками, грозило остаться нетронутым. Все вскочили с места и кинулись к загону, где оставили жирафов на ночь.

Гостеприимный бур выразил глубокое сочувствие их несчастью и заявил, что готов целый месяц, если понадобится, вместе со всеми своими слугами искать пропавших жирафов.

- Вот что происходит, когда слишком напьются, - сказал он. - Я не пошалел водки моим людям, и они перепились; но больше они этого не сделают. Вылью теперь всю водку и никогда не стану покупать.

Один из жирафов был привязан к столбу в изгороди. Этот столб оказался не только вывороченным из земли, но и был выдернут из скреп вверху - он лежал на земле в шести - восьми шагах от прежнего места. Два соседних столба были повалены; таким образом, в ограде образовалась брешь, через которую жирафы свободно могли убежать. Если бы их, как обычно, привязали к деревьям, они бы не убежали: их удержали бы ремни, обмотанные вокруг шеи.

Возможно, навалившись на частокол, жирафы обрушили его и ремни соскользнули с упавших столбов. В этом случае жирафы, конечно, могли убежать. Но хотя такое объяснение казалось достаточно простым, наши путешественники все же заподозрили неладное.

За последнее время жирафы не пытались вырваться на свободу, и было странно, что им вдруг этого захотелось. Больше того: у обоих жирафов должен был быть общий, заранее обдуманный план действий, а уж такое вряд ли могло произойти.

Что бы там ни было, но они исчезли, и их следовало разыскать и привести назад.

Конго готовился уже отправиться на поиски, хотя мало рассчитывал на успех. Всю ночь лил дождь, и даже Следопыт не мог бы отыскать следы исчезнувших жирафов.

Более пятисот голов скота было заперто на ночь в большом загоне, примыкавшем к дому бура. А утром их снова выпустили на пастбище, и земля, разумеется, была повсюду истоптана копытами лошадей и рогатого скота. Целый час был потрачен, пока нашли след, с большей или меньшей вероятностью принадлежавший жирафам, но шел он по направлению к загонам. Конечно, след этот оставили жирафы, когда их накануне вечером вели туда.

- Что же нам теперь делать, Гендрик! - воскликнул Виллем, чуть не обезумевший от отчаяния. - Должны же жирафы где-то быть, и нам надо их найти!

- Они могли уйти в любую сторону, - ответил Гендрик. - Почему бы им не уйти в сторону Грааф-Рейнета?

Это замечание еще увеличило горе Виллема; он понял, что его товарищи вовсе не желают задерживаться с отъездом из-за случившегося несчастья.

Бур выразил готовность обеспечить охотников людьми и лошадьми для поисков, если они хотя бы приблизительно знают, в каком направлении следует искать беглецов.

Тут Ганс подал совет, показавшийся Виллему наиболее разумным из всех услышанных.

- Нашим недавним пленникам представилась возможность удрать, - сказал философ Ганс, - и они как нельзя лучше этим воспользовались. Ими, без сомнения, руководил инстинкт; и этот же инстинкт, надо полагать, заставит их вернуться назад, в родные места. Если уж их искать, то в той стороне, откуда они пришли.

- Мальшики мои, - вмешался бур, - что толку искать их там? Они не станут долго ждать, пока их опять поймают.

Того же мнения оказались Гендрик и Аренд.

- Конго, черномазый ты негодяй! - воскликнул Виллем. - Где наши жирафы? В какой стороне нам теперь их искать?

Растерянный кафр лищь покачал болевшей с похмелья головой.

Виллем крепко верил в инстинкт Конго и не удовлетворился столь туманным объяснением.

- Как думаешь, Конго, может, нам пойти обратно той дорогой, которой мы пришли сюда? - спросил Виллем.

Конго снова покачал головой.

- Ты чумазый идиот! - воскликнул, вконец расстроившись, охотник. - Ответь мне толком, брось качать башкой, не то я ее расшибу!

- Я теперь не могу думать, баас Виллем, - сказал Конго. - Голова моя совсем распухла, как я могу ответить вам на вопрос?

Гендрик, не желая еще больше расстраивать Виллема, предложил перейти от слов к делу.

- Ганс, ты остаешься здесь, - сказал Виллем. - Присмотришь за нашим имуществом. Остальные, если хотят, пусть следуют за мной, но тогда пусть тотчас садятся на лошадей. Я немедленно еду искать жирафов.

С этими словами Виллем побежал к конюшне, где стояла его лошадь. Он сам оседлал ее, вскочил в седло и быстро умчался.

Глава LXV

ПОСЛЕДНИЙ ИЗ ПЛЕМЕНИ

Только Гендрик с Арендом, последовав примеру Виллема, помчались за ним. Бур, столько наобещавший, замешкался с приготовлениями, так что на его помощь нечего было рассчитывать. Все трое ускакали, не дожидаясь ни работников фермера, ни его слуг, хотя несколько человек околачивались тут же. Бур оправдывал свою медлительность тем, что никто не мог определенно сказать ему, в какую сторону убежали жирафы, а искать их где-нибудь на севере, когда они, может быть, забрели на юг, было бы просто глупо.

К великому удивлению охотников, Конго не поехал за Виллемом, а остался на ферме. Обычно он так неусыпно заботился о безопасности своего хозяина, так неохотно покидал его, что всех, кто его знал, его теперешнее поведение не могло не поразить. Ему предоставлялась свобода действий, ибо все знали, что, если лишить его этой привилегии, никакие усилия чего-либо от него добиться ни к чему не приведут. Его верность, его преданность Виллему настолько не вызывали сомнений, что никто почти никогда не проверял его поступков.

- Как только мы отъедем на милю, на две от дома бура, - сказал Гендрик, нам, может быть, удастся напасть на след жирафов. Бессмысленно искать их там, где прошло такое большое стадо. Но предположим, мы узнали, что идем по верному следу, что мы тогда станем делать, Виллем?

- Тогда мы пойдем по этому следу и будем идти до тех пор, пока не вернем себе жирафов, - ответил Виллем. - Я не надеялся бы опять схватить их, если бы не знал, что они теперь совсем ручные, - продолжал он. - Никак не ждал, что они убегут! Это все равно, как если бы моя лошадь вздумала удрать за сто миль в пустыню, чтобы от меня избавиться. Нет, мы разыщем жирафов, если будем настойчивы, а уж когда разыщем, они легко дадутся нам в руки.

Помня, как кротко и доверчиво вели себя последние три недели жирафы. Аренд и Гендрик не могли не согласиться, что Виллем прав. Все трое пришпорили лошадей, горячее прежнего мечтая напасть на след где-то блуждающих жирафов.

Земля, истоптанная скотом фермера-бура, осталась позади, и путешественники снова оказались на так называемой дороге, по которой проезжали накануне. На расстоянии целой мили при самом тщательном осмотре им не удалось обнаружить хотя бы намека на следы жирафов, взрослых или детенышей. Если бы они оставили следы вчера, их все равно невозможно было бы разглядеть в пыли. Дождь и скот, проходивший тут после, уничтожили бы их. Зато сейчас, на влажной земле новые отпечатки было бы легко разглядеть, но их не было, и охотники могли с уверенностью сказать, что сбежавшие жирафы этой дорогой не проходили.

После долгих разговоров, едва не кончившихся ссорой, так как Виллем не соглашался со своими спутниками, наконец решено было на большом расстоянии объехать вокруг дом бура.

Они рассчитывали таким образом неизбежно натолкнуться на следы жирафов. Другого выхода они не видели и медленно, с тяжелым сердцем, не зная, что их ждет, двинулись в путь.

Они пересекли местность, представлявшую собой скудное пастбище, - кое-где попадались клочки земли, поросшие чахлой травой. Недавно здесь проходило стадо рогатого скота и лошадей - взрослых, жеребят и телят, - и нередко взгляд улавливал на земле следы, так похожие на следы жирафов, что один из охотников слезал с лошади, чтобы хорошенько их разглядеть.

Медленная езда вконец извела Виллема. Его мучила мысль, что жирафы с каждой минутой уходят от них все дальше и дальше.

Наконец после двух часов таких поисков они натолкнулись на след, несомненно оставленный жирафом. Вскрикнув от радости, Виллем повернул коня и понесся по этому следу. След был совсем недавний - жираф прошел тут лишь несколько часов назад.

Люди, возбужденные какой-нибудь большой удачей или же большой неудачей, действуют порой не очень благоразумно.

Подумав так, Гендрик напомнил Виллему, что они отправились с целью найти след, но не затем, чтобы идти по нему; для этого им нужна помощь Конго со Следопытом, нужно запастись едой и всякими другими вещами, необходимыми для двух или трех дней пути.

Уверенный, что к тому времени, пока они доберутся до дома бура и вернутся назад, жирафы опередят их не меньше чем на десять - пятнадцать миль, Виллем счел доводы Гендрика нелепыми; он по-прежнему ехал по следу, словно не слышал их.

Гендрику и Аренду ничего другого не оставалось, как ехать за ним. Вскоре Аренд заметил, что следы слишком велики, чтобы они могли быть оставлены жирафом-детенышем.

- Все это твоя фантазия, - возразил Виллем, не задерживаясь.

- Но тут проходил только один жираф, - сказал Гендрик, когда они отъехали еще немного.

- Ну и что же? Нам некогда искать второго, - ответил Виллем. - Он не уйдет далеко от товарища, и мы, вероятно, найдем их вместе.

Слова Виллема не убедили его спутников. Они не сомневались, что преследуют только одного жирафа, вдобавок более крупного, чем те, которые у них пропали. Они снова отважились высказать свое мнение.

- Чепуха! - воскликнул Виллем. - В этих местах за последние десять лет не видели ни одного жирафа, кроме тех двух, которых мы сюда привели.

Это заявление мог бы подтвердить любой из поселенцев на целых сто миль вокруг. Тем не менее оно было неверно, и наши любители приключений вскоре в этом убедились.

Не успели они проехать еще милю, как перед ними смутно вырисовалось крупное туловище жирафа и голова на высокой шее. Увидев его, они пришпорили лошадей и понеслись навстречу.

Они были уже ярдах в трехстах от него, и только тогда жираф их заметил.

Началась погоня. Первые десять минут расстояние между охотниками и убегающим жирафом оставалось прежним.

Постепенно оно стало уменьшаться. Жираф, по-видимому, совсем изнемог, хотя бежал недолго; потом он попал в болото, где его стало засасывать в грязь. Он отчаянно старался удержаться на ногах, потом свалился на бок.

Подъехав ближе, преследователи поняли, почему так быстро закончилась охота за ним. Их только удивило, как этот жираф вообще в состоянии был бежать.

Это оказался старый самец, от которого остались лишь кожа да кости. Можно было подумать, что это последний из вымирающего рода жирафов. На спине у него и по всему телу виднелись шишки величиной с грецкий орех, следы старых ран, - видимо, в него стреляли из мушкета и пули сидели в его теле уже несколько лет. В боку у него торчал ржавый наконечник стрелы.

За ним, должно быть, охотились лет двадцать подряд, и сотни раз он был на волосок от смерти.

Его враг человек взял наконец верх и смотрел сейчас на его мучения, не торжествуя, а скорее с жалостью и состраданием.

Наши охотники не радовались, что нагнали и захватили животное, так долго боровшееся со смертью. Виллем, который воспрянул было духом, загоревшись надеждой вернуть пропавших жирафов, опять приуныл. На эту бесцельную погоню было затрачено много времени.

Он был не из тех, кто легко впадает в отчаяние, но теперь настоящее отчаяние овладело им. Близилась ночь, и, по всем признакам, очень темная. Движимый то ли жалостью, то ли досадой, он выпустил из своего ружья пулю в голову издыхающего жирафа и, вскочив в седло, повернул к дому бура.

Они попытались найти пропавших жирафов, но им не повезло. Наступает ночь. Сегодня ничего больше нельзя сделать, и Виллем объявил, что готов возвратиться в Грааф-Рейнет и умереть.

Он потерял всякую надежду и всякий интерес к жизни.

Гендрик и Аренд, хоть и сочувствовали ему в этой общей для всех беде, радостно переглянулись. Теперь можно будет вернуться домой.

Глава LXVI

ВЕСТОЧКА О ПРОПАВШИХ

Весь день небо было обложено тучами, они не рассеялись и после захода солнца. Спустилась ночь, и стало темно, как в аду.

Решив, что нет смысла возвращаться на ночь в дом бура, за десять-пятнадцать миль, разочарованные следопыты привязали лошадей к колышку и стали ждать утра.

Ночь они провели беспокойно, дремля у костра; на огонь его слетались крупные мотыльки, явилось и несколько гиен, которые противно хохотали, словно издевались над охотниками в их горе. Они находились сейчас в такой части страны, которую, казалось, покинули все благородные звери и где остались лишь самые презренные.

Занялась заря, и путешественники сели на лошадей и направились к ферме бура.

Милях в пяти от дома бура они встретили двух незнакомых всадников.

- Тоброе утро, тшентльмены! - приветствовал их один из незнакомцев, подъехав близко.- Ошень рат встретить людей на этой дороге. Вы не видели наших лошатей?

- Каких - тех, на которых вы едете? - спросил Гендрик.

- Нет, не этих, у нас еще пять лошатей. Вернее, три коня и тве кобыли - все они без сетел, без узтечек: у рыжего коня отин глаз и белое пятно на левой затней ноге, у одной кобыли - звезточка на лбу и...

- Нет, - прервал его Гендрик, - мы выехали вчера утром, но не видели никаких заблудившихся лошадей, ни единой лошади, кроме тех, которые под нами.

- Значит, нам незачем искать их в той стороне, где вы были, - заметил второй всадник, правильно произнося слова по-английски. - Не скажете ли вы нам, откуда вы едете?

Гендрик рассказал коротко историю их путешествия за последние сутки и, между прочим, упомянул, что ездили они искать пропавших жирафов.

- Если вы ездили за этим, - сказал всадник, который говорил на правильном английском языке, - мы можем кое-чем вам помочь. Как я понял из ваших слов, вы остановились у минхера ван Ормона. Вчера мы искали своих лошадей милях в десяти южнее его фермы и видели там двух жирафов. Первый раз в жизни я увидел жирафов. Под нами были плохие лошади, и мы подготовились к охоте только за своими пропавшими лошадьми, а то бы мы погнались за жирафами.

- В десяти милях южнее фермы! - воскликнул Виллем. - А мы-то их ищем в двадцати милях севернее! Ну и дураки же мы! Что делали жирафы? возбужденно спросил он, обращаясь к человеку, снова пробудившему в нем сладостную надежду. - Они паслись или бежали?

- Они шли рысцой к югу, но, увидев нас, побежали быстрее. Мы находились от них в четверти мили, не дальше.

От нетерпения нашим путешественникам не стоялось на месте. Получив еще несколько указаний, они попрощались с незнакомцами и поспешили к дому бура.

Первым, кого они встретили в воротах, был минхер ван Ормон.

- Я вишу, вас постигла неутача, мальшики мои, - сказал голландец, когда они подъехали. - Я знал, что так будет. Ширафы слишком талеко от вас ушли.

- Да, слишком далеко на юг, - ответил Виллем. - Но мы получили о них кое-какие сведения и немедленно должны ехать. Где наши спутники?

- Они ушли отсюда фчера утром тута, где есть трава для быков. Теперь они ждут вас на юге.

- Отлично, - заметил Гендрик. - Надо скорее ехать к ним, только сначала, я думаю, не мешало бы слегка подкрепиться. Я умираю от голода. Минхер ван Ормон, нам снова придется злоупотребить вашим гостеприимством.

- Пошалуйста, мальшики мои, это отно утовольствие тля меня. А кто сказал, что я ван Ормон?

- Те самые люди, что сказали нам про жирафов. Они искали пропавших лошадей.

- Это, толжно быть, мой сосед Клоотс, он шивет в пятнатцати милях отсюда на восток. Так они сказали, что вители ширафов? Где и когта они их вители?

- Вчера утром, милях в десяти к югу, как они сказали.

- Может, они отправились в Грааф-Рейнет перетать, что вы туда етете? Хе-хе! Это ошень таже хорошо, - засмеялся бур.

Потом он повел гостей к дому. По дороге, проходя мимо одной из хижин, охотник с удивлением заметил Конго, быстро скрывшегося за углом.

Для Конго эта встреча была, видимо, неожиданной и нежелательной, так как он повернул назад с явным намерением их избежать.

Опять загадка.

- Эй, Конго, поди сюда! - крикнул Виллем. - Почему ты здесь? Почему не со всеми остальными?

Конго ничего не ответил и прошмыгнул в хижину.

Бур принялся объяснять, что кафр захотел служить у него, - сказал, что не пойдет дальше со своими прежними хозяевами, так как они обрушились на него за то, что он упустил жирафов. Сам он, ван Ормон, на это странное решение Конго ничем не повлиял.

- Этого не может быть, - сказал Виллем. - Здесь какая-то ошибка. Он врет, если сказал, что мы его побили. Я, возможно, ругал его, да, сознаюсь, но я не знал, что он так чувствителен. Мне жаль, если я его обидел, и я готов извиниться.

Минхер ван Ормон подошел к двери хижины и приказал Конго выйти.

Как только Конго показался в дверях, Виллем извинился за грубые слова, которые он сказал, и, обращаясь к нему, как к другу, просил забыть об этом, простить его и вернуться вместе с ними в Грааф-Рейнет.

Во время этого разговора бур проницательно смотрел то на хозяина, то на слугу, словно знал, чем разговор закончится. И в глазах его блеснула радость, когда Конго заявил, что предпочитает остаться у нового хозяина, и только просит Виллема заплатить ему за прежнюю службу.

Будь Конго одним из его братьев, Гансом или Гендриком ван Блоомом, Виллем не мог бы горячее добиваться примирения. Наконец, выведенный из себя необъяснимым поведением своего старого слуги, он с презрением от него отвернулся и вместе с Гендриком и Арендом вошел в дом.

Приказав подать гостям холодной говядины, каравай темного хлеба и бутылку капского вина, бур опять вышел. Он поспешно направился к одному из загонов, где слуга-готтентот седлал лошадь.

- Пит, - торопливо сказал хозяин, - скорее, паренек, сатись на лошать и скачи на север, пока не встретишь моего брата и Тшеймса. Скажи им, чтоб еще час не потходили к дому ближе чем на полмили. Шивее отправляйся!

Через две минуты готтентот был уже в седле и мчался в указанную ему сторону.

Утолив голод, поблагодарив хозяина и его толстуху-жену за гостеприимство и пожелав им всего доброго, охотники поскакали к югу. Им не терпелось скорее встретиться с Гансом и вновь отправиться на поиски жирафов.

Глава LXVII

ПОЧЕМУ КОНГО ОКАЗАЛСЯ ИЗМЕННИКОМ

Не желая больше злоупотреблять гостеприимством минхера ван Ормона, Ганс покинул его дом, намереваясь разбить где-нибудь неподалеку лагерь и ждать там возвращения товарищей.

Бур не очень его отговаривал, и Ганс пошел к макололо, чтобы подготовить их к переезду. Они все еще чувствовали себя скверно после первого в их жизни опьянения, и, войдя в хижину, где они провели ночь, Ганс застал их преисполненными того особого раскаяния, которое приводит к твердому решению никогда больше не брать в рот спиртного.

Когда макололо сказали о пропаже жирафов, казалось, угрызения совести привели их в неистовство, а один из них рвал на себе свои курчавые волосы и все твердил:

- Комби! Комби!

Ганс знал, что так называется распространенный у макололо смертельный яд.

Эти четверо несчастных всецело винили себя за проиажу жирафов и были, как видно, благодарны, что после этого их все-таки оставили в живых.

Когда лошадей и быков уже навьючили и все было готово, чтобы тронуться в путь, Конго заявил о своем решении остаться.

- Что это значит, Конго? - спросил Ганс. - Ты сердишься на хозяина за то, что он тебя ругал? Забудь об этом. Он не хотел обидеть тебя. Что же ты думаешь делать?

- Не знаю, баас Ганс, - угрюмо ответил Конго. - Ничего не знаю.

Уверенный, что Конго злится лишь на себя за свое поведение прошлой ночью и что он скоро остынет, Ганс не пытался его переубедить. Он уехал вместе с Чернышем и макололо, которые гнали быков, а Конго со своей собакой остался.

Ганс направился к югу: в этой стороне трава была лучше. Милях в пяти от дома бура он нашел рощу, через которую протекал ручеек. На его берегу Ганс решил разбить лагерь и дождаться возвращения товарищей.

Он покинул дом бура неожиданно и, пожалуй, даже несколько бесцеремонно, и, если бы у него потребовали объяснений, почему он так сделал, он привел бы какие-то самому ему неясные и малоубедительные доводы, и все же они у него были. Прежде всего ему хотелось увести макололо, всецело оставленных на его попечение, от искушения снова приложиться к капской водке.

Однако это опасение было совершенно неосновательно - посланцев Макоры, даже если бы они уже избавились от головной боли и перестали терзаться угрызениями совести, ничто не заставило бы сейчас снова напиться.

У Ганса, философа по складу характера, было сколько угодно терпения. Черныш и макололо нуждались в покое, чтобы прийти в себя после вчерашнего пьянства. Быкам и лошадям не мешало пожевать травки, буйно росшей на берегах ручья. Все, таким образом, могли бы недурно провести день, поджидая товарищей.

Настала ночь, всех лошадей и быков согнали вместе, и они, по обыкновению к этому их давно приучили, - улеглись поближе к большому костру, разложенному на опушке рощи.

Ночь прошла без каких-либо происшествий, но на рассвете всех разбудил лай собаки, и вскоре их приветствовал знакомый голос.

То был Конго.

- Я знал, что ты лучшего мнения о нас и вернешься! - сказал Ганс, обрадовавшись, что опять видит перед собой верного кафра.

- Да, я пришел, - ответил Конго, - только я не останусь. Я опять уйду.

- Что ты? Зачем же ты, в таком случае, пришел?

- Чтоб увидеть бааса Виллема, а его тут нет. Скажите ему, когда вернется, чтоб ждал Конго. Скажите, чтоб ждал два дня, четыре дня, чтоб ждал, пока Конго не вернется.

- Но Виллем побывает у бура до того, как придет сюда, и ты сам его увидишь.

- Нет, я, верно, уйду с быками бура. Я теперь у него работаю. Скажите баасу Виллему, чтоб ждал Конго.

- Я, конечно, скажу ему, - ответил Ганс, - но ты что-то от меня скрываешь. Зачем тебе нужно видеть твоего хозяина, если ты так на него обижен, что покинул его? Отчего ты не идешь с нами?

- Не знаю, - был неопределенный ответ. - Этот дурак Конго ничего не знает.

- Мне надо что-то сказать про Конго, - вмешался Черныш. - Конго всегда говорит правду. И теперь говорит правду.

Кафр улыбнулся, видимо довольный замечанием Черныша.

Попросив еще раз передать Виллему, чтобы тот его ждал, Конго поспешно ушел вместе со Следопытом.

В его поведении была какая-то тайна, и Ганс не понимал, в чем тут дело. Оставалось согласиться с объяснением самого Конго. По-видимому, он действительно глуп - во всяком случае, поступает очень глупо.

С наступлением утра Ганс начал верить, что поиски следопытов увенчались успехом. Должно быть, они напали на след жирафов и пошли по нему, иначе они давно бы уже вернулись.

Зная Виллема, Ганс был уверен, что, если тот напал на след, он не остановится и будет идти дальше, пока у него хватит сил. Жирафы сделались совсем ручными. Почему бы и на самом деле их опять не поймать? Однако в полдень надежды рухнули - Виллем и его друзья вернулись с пустыми руками.

- Вам не повезло, - сказал Ганс, кегда они подъехали, - но ничего, не все еще потеряно; у нас есть надежда благополучно возвратиться домой.

- У нас есть и другая надежда, - возразил Виллем. - К нам дошла весть о жирафах. Вчера утром их видели милях в десяти к югу отсюда. Без них нам нельзя вернуться домой. Мы не охотники, если их не поймаем! Надо немедленно пуститься вдогонку.

Чернышу и макололо приказали гнать быков, и все стали собираться в дорогу.

Когда навьючили быков и лошадей. Виллем сказал:

- Нам будет сильно недоставать Конго и Следопыта. Без них нам будет худо.

- Ах да, чуть не забыл тебе сказать! - воскликнул Ганс. - Конго утром был здесь и просил передать, чтобы ты его ждал. Он очень хотел тебя видеть и сказал, чтобы ты его ждал четыре дня, а то и больше, если он за это время с тобой не свидится.

- К счастью, ради этого не стоит задерживаться, - заметил Виллем. - Я только что виделся с этим неблагодарным негодяем - всего полчаса назад.

- Вот как? И чего же он хотел?

- Только получить с меня жалованье, которое я задолжал ему за последний год службы. Никогда в жизни я так не обманывался в человеке! Ни за что бы не поверил, что Конго способен стать изменником и сбежать от меня.

На этом разговор кончился, так как все занялись приготовлениями к отъезду.

Глава LXVIII

ТЬМУ ПРОРЕЗАЕТ СВЕТ

Спустя полчаса охотники поехали дальше.

- Жаль, что нам пришлось расстаться с Конго, - сказал Виллем, когда быков перегоняли через речку. - Я, правда, нисколько не жалею об этом неблагодарном негодяе, но, боюсь, без него мы не сможем напасть на след жирафов. Он и Следопыт были бы для нас теперь неоценимы.

- Я думаю, жирафы вряд ли найдутся, - заметил его брат. - Мы сейчас в населенных местах, и здесь им не знать покоя. Или они быстро отсюда удерут, или первый встречный подстрелит их.

- Я уже думал об этом, - заметил Виллем. - Но еще день-другой я хочу надеяться. Мне легче будет перенести эту потерю, если никому не удастся получить обещанную награду. Но бур говорил, что его брат отправился в такую же экспедицию, как мы, и, если он добудет жирафов, у меня пропадет всякое желание жить.

Они не успели еще далеко уйти, как все заметили, что с Чернышем творится что-то неладное. Похоже было, что он намерен вернуться назад. Он бормотал про себя что-то невнятное, как делал обычно, когда был чем-нибудь смущен или раздражен. Наконец, не справившись с охватившим его волнением, он подъехал к Виллему и спросил:

- Что вы такое сейчас сказали, баас Виллем, про брата того голландца?

- Право, не помню, Черныш, - ответил Виллем. - Кажется, сказал, что он тоже отправился за жирафами и награду получим не мы, а он. Почему ты спрашиваешь?

- Разве они тоже пошли на север, как мы?

- Да, так сказал бур.

- И давно?

- Мне помнится, он говорил - с полгода назад.

- Что же мне раньше не сказали?

На этот вопрос Виллем не счел нужным отвечать, и на несколько минут Черныш был предоставлен своим мыслям.

Но вот он снова заговорил.

- Баас Виллем, - сказал он, - давайте-ка остановимся и потолкуем немножко. Дурак-то не Конго, а Черныш. Это я дурак, верно вам говорю.

- Хорошо, но для чего же нам останавливаться и о чем говорить? - спросил Виллем.

- Брат этого бура ведь вернулся с севера. Он там не поймал никаких жирафов, - ответил Черныш. - Зато теперь, наверно, уже добыл.

И тут Ганса, прислушивавшегося к этому разговору, как будто осенило. Загадочное поведение Конго стало для него куда яснее.

Последовал приказ немедленно остановиться, и все окружили Черныша.

Чуть ли не двадцать минут охотники вытягивали у Черныша все, что он мог сообщить. Его забросали чуть ли не сотней вопросов и из его ответов узнали, что в хижине, где Конго и макололо так весело провели время, они видели одного готтентота, возвратившегося недавно из поездки на север.

Черныш об этом догадался по тем нескольким словам, которые этот человек пробормотал, опьянев от водки.

Потом его вызвали из хижины, и Черныш больше не видел его и не вспоминал о сказанных им словах.

Теперь, когда он услышал, что у бура есть брат, отправившийся на север охотиться на жирафов, у него мелькнула мысль, что пьяный готтентот ездил туда не один.

По всей вероятности, он сопровождал экспедицию. Экспедиция эта не удалась, и братья бура украли тех двух жирафов, которых теперь ищут хозяева Черныша.

Чем больше размышляли охотники над этим предположением, тем более вероятным оно казалось.

Несомненно, Конго заподозрил что-то неладное, но свои сомнения держал при себе, боясь ошибиться.

Не задержался ли он у бура в надежде узнать правду? То, что он нагрубил прежнему хозяину в присутствии бура, могло быть уловкой: он хотел обмануть бура, чтобы получить возможность узнать, что тот замыслил. Все это вполне соответствовало характеру Конго, и Виллем был очень рад, что именно этим и объясняется его поступок.

- В последний раз, когда я видел его, - сказал Виллем, - я подумал, что он ведет себя не совсем так, как вел бы себя предатель. Я теперь вижу, что все мы оказались дураками. Надеюсь, что так. Я немедленно возвращаюсь, чтобы повидаться с Конго. Я попрошу у него объяснения. Он мне все скажет, если бура при этом не будет.

- У меня возникла другая мысль, - сказал Гендрик. - Те двое, что искали своих лошадей и сказали, будто видели наших жирафов на юге, соврали. Не похожи они были на людей, которые говорят правду. Теперь я понимаю: мы оказались простаками, нас ничего не стоило обмануть. Эти люди - братья бура, они-то нас и обворовали.

- Ты прав, - сказал Ганс, - а минхер ван Ормон помогал им. Вот чем объясняется его радушие и гостеприимство! Нас действительно провели, как последних дураков.

Теперь никто уже не сомневался, что жирафов украли бур и его братья, и наших охотников это даже обрадовало. Куда утешительнее, что животных украли, чем если бы они блуждали невесть где. Теперь больше надежды найти их.

Мы легче верим в то, во что больше всего хотим верить, и все согласились, что принадлежавших им жирафов тайком увели из загона.

Не обмолвившись больше ни словом, Виллем повернул коня и поскакал обратно к ферме ван Ормона.

Бур встретил его за воротами и явно удивился возвращению своего гостя. Виллем сразу заметил, что его появление совсем некстати. Лицо бура выражало недовольство, и во взгляде его мелькнула тревога.

- Я вернулся, чтобы поговорить со своим прежним слугой, - сказал Виллем. Он прослужил у меня много лет, и мне не хочется расстаться с ним из-за пустяков.

- Ошень хорошо, - ответил ван Ормон. - Мошете его повитать, когта он вернется. Он погнал быков. Возьмите его с собой, когта бутете уезшать, если хотите.

Солнце клонилось к закату, и Виллем знал, что Конго должен скоро пригнать стадо. Он отъехал от дома, рассчитывая встретить его. Вскоре на равнине действительно показалось большое стадо, и, объехав его, Виллем увидел Конго и с ним двух готтентотов.

Конго ни слова не сказал своему прежнему хозяину в прлсутствии посторонних; он был всецело занят стадом, словно не замечал Виллема.

"Мы ошиблись в своих предположениях, - подумал Виллем. - Конго в самом деле изменил мне. Ни один человек не сумел бы так притворяться. Я могу ехать обратно".

Он хотел уже повернуть назад, когда Конго, заметив, что готтентоты ушли на несколько шагов вперед и разговаривают между собой, пробормотал:

- Уезжайте, баас Виллем, ждите меня в лагере. Я буду там завтра утром.

Виллем несказанно обрадовался. Этих слов было достаточно, чтобы убедить его в верности Конго - в том, что он старается для них и все кончится хорошо. Охотник вернулся к друзьям веселый и счастливый - таким он был два дня назад, когда сидел у очага хозяина-бура, слегка навеселе ет выпитой водки.

Глава LXIX

КАФР УЗНАЕТ СЛИШКОМ МНОГО

Узнав об исчезновении жирафов, Конго решил, что в этом больше всех виноват он сам. Совесть говорила ему, что он пренебрег своими обязанностями. Сожаление о случившемся преисполнило его твёрдой решимости сделать все, что только можно, чтобы найти пропавших жирафов. Осматривая пролом в изгороди, через который они убежали, он усомнился в том, что они сами сломали ее. Они могли выворотить столбы, налегши на них всей тяжестью тела, но тогда он услыхал бы шум, так как жирафы находились ярдах в десяти от хижины, где он спал. Столбы, к которым жирафы были привязаны, лежали тут же, а ведь если бы их вывернули животные, стараясь сорваться с привязи, они оттащили бы столбы в сторону. Конго заподозрил, что столбы повалены были человеческими руками; но так как его спутники, видимо, не думали этого, он решил, что, должно быть, ошибается. Оттого он и утаил свои подозрения. Он мог сказать, что услышал бы, если бы изгородь действительно повалили жирафы, но тогда ему бы ответили: "Ты был так пьян, что ничего не слышал", - и его словам не придали бы значения. Но он знал, что был не настолько пьян.

Он заметил и еще кое-что, подкрепившее его подозрения. Ему вспомнился готтентот, хваставший спьяну, что он недавно вернулся с севера, где видел, как охотились на жирафов и как их убивали. Конго слышал, что готтентота вызвал из хижины человек, говоривший по-английски не чисто, а как бур. Но это не был голос здешнего хозяина, которого Конго видел в начале вечера, а так как других белых, кроме хозяина, он здесь не видал, значит, появился кто-то еще.

Но и это еще не все: ведь, помимо жирафов, пропало также несколько верховых лошадей из тех, что стояли прошлой ночью в стойлах. Вот почему Конго решил остаться здесь и наблюдать. Он притворился, будто хочет наняться к буру на службу, и тот согласился взять его.

Каждый день случалось нечто такое, что подтверждало подозрения Конго. Он заметил, как готтентота куда-то услали, пока Виллем, Гендрик и Аренд завтракали в доме, а когда они уехали с фермы, прибыли двое белых, которые вели себя здесь как дома. Конго подумал, что эти люди были здесь и в ночь, когда исчезли жирафы, и заподозрил в них воров. Он видел, как они опять отправились в ту сторону, откуда приехали, снаряженные словно для охоты или далекой поездки. Он хотел было пойти следом за ними, но не отважился, боясь, как бы бур, хозяин фермы, его не заметил и не заподозрил что-нибудь.

Думая, что за ночь эти люди далеко не уйдут, Конго решил выследить их на следующее утро. Едва рассвело, он незаметно выбрался из сарая, где провел ночь;напав на их след, он двинулся по нему и увидел вскоре то, что убедило его в справедливости всех подозрений.

Пройдя еще миль десять, Конго оказался среди нескольких гряд крутых холмов, между которыми зияли узкие, глубокие ущелья. Он взобрался на вершину одного из холмов и увидел поднимавшийся из ущелья дымок.

Швырнув на землю шляпу, он приказал собаке ее сторожить, а сам, крадучись, пополз на дымок и вскоре разглядел, откуда он поднимается. Укрытый в тени густых деревьев, горел костер, словно там расположились на отдых охотники.

Увидев животных, которые были привязаны к деревьям, Конго понял, что люди, разложившие костер, не охотники, а воры. К деревьям были привязаны два жирафа - те самые, которых Конго погонял сотни миль.

Вопреки его ожиданиям, жирафов стерег только один человек, и это не был один из тех двоих, которых Конго видел накануне вечером в доме ван Ормона. Должно быть, люди, которых он выслеживал, приходили в лагерь, а потом опять ушли. Но их отсутствие не имело для него большого значения. Жирафы находились здесь, и больше ему ничего не нужно было. Теперь он мог уйти и привести сюда настоящих хозяев, а уж они сумеют отстоять свою собственность. И если бы те двое, которых он выслеживал, были у костра в лагере, ему удалось бы выполнить свой план. Но, к несчастью, их здесь не оказалось.

Запомнив все приметы этого места, Конго повернулся, чтобы уйти.

Не успел он сделать и двадцати шагов, как услышал выстрел. Следом за выстрелом донесся жалобный вой - это взвыл Следопыт. В это же мгновение из кустов, росших на гребне холма, вынырнули два всадника. С одного взгляда он узнал, в них тех самых людей, которых видел накануне вечером у ван Ормона. Их-то он и выслеживал.

Присев в кустах, он попытался спрятаться, но это ему не удалось.

Один из всадников что-то крикнул, и Конго понял, что его увидели, а вскоре быстрый топот копыт сказал ему, что всадники скачут к месту, где он спрятался. Он не надеялся удрать от них, хотя бегал быстро; все же инстинктивно он кинулся бежать. Пока он мчался вниз по крутому склону, всадники не могли его нагнать. Однако на ровном месте они быстро поравнялись с ним, и этой погоне был сразу положен конец; один из преследователей ударил Конго сзади прикладом ружья - и он свалился ничком.

Глава LXX

КОНГО - ПЛЕННИК

Всадники с торжествующим криком осадили коней.

- Что же это ты остановился? - спросил человек, ударивший Конго. - Что не бежишь дальше? - добавил он с дьявольской усмешкой, склонившись над упавшим.

- Да, да, почему ты не бешишь рассказать этим дурням, где их ширафы? Почему ты остановился? - спросил второй.

К лежавшему на земле почти без чувств Конго обращались те самые люди, которые за два дня до этого попались навстречу Виллему, Аренду и Гендрику, - люди, направившие их на юг искать жирафов. Один из них приходился братом минхеру ван Ормону, другой - братом его жене. Они были из тех людей, которые долгие годы жили на границе колонии и занимались отчасти тем, что нападали на туземцев и грабили их скот, а отчасти тем, что скупали у местных жителей страусовые перья и слоновую кость. Они только недавно возвратились из неудачной экспедиции на север, которую предприняли с целью добыть молодых жирафов и получить за них награду, обещанную голландским консулом. Когда они увидели в краале у своего родича ван Ормона тех самых животных, которых они тщетно пытались добыть, потратив столько усилий и времени, они не устояли перед соблазном присвоить их. Они решили спрятать жирафов среди холмов и держать там до тех пор, пока владельцы не откажутся от поисков и не вернутся домой.

Тогда они смогли бы отвести жирафов в Кейптаун и передать их консулу, а прежние владельцы так и не узнали бы, как ловко их провели.

К несчастью для Конго, в это утро они вышли подстрелить какую-нибудь дичь на завтрак и возвращались как раз в то время, когда он следил за их лагерем.

- Это тот негодяй, что прикинулся, будто поссорился со своим прежним хозяином, - сказал человек, который сбил Конго с ног. - Я советовал ван Ормону отослать его со всей компанией, но он был уверен, что кафр не хочет им помогать и не сумел бы, если бы даже хотел. По глупости ван Ормона, наш план чуть не сорвался. Хорошо, что мы поспели вовремя и поймали этого черномазого. Но что теперь с ним делать?

- Убьем его, - ответил второй, брат ван Ормона. - Нельзя, чтобы он вернулся к белым. Они придут и все у нас отнимут.

- Вполне возможно. Бывают скверные люди, способные на все. Но я уже наполовину его убил, теперь твой черед - прикончи его, если хочешь.

- Нет, Джеймс, ты начал, тебе лучше и кончить это дельце.

Конго попал в руки гнусных негодяев, однако ни один из них не хотел нанести последний удар; так и не решив, что делать с Конго, они связали ему руки за спиной.

Потом они помогли ему подняться и повели его, шатающегося, словно пьяный, к себе в лагерь.

Немного оправившись от удара, Конго понял, в какую беду он попал. Из их разговоров он догадался, что его хотят убрать с дороги. А их свирепые взгляды и жесты говорили ему, что жизнь его висит на волоске. Люди, которым он попался в руки, не отпустят его. Он слишком много знает, и они не оставят его в живых. Нечего рассчитывать на помощь хозяина и его товарищей - они ждут его далеко отсюда.

- Так вот какая дичь вам досталась! - воскликнул человек, сидевший у костра, когда эти двое подъехали, волоча за собой пленника.

- Да, а раз ты повар, приготовь ее нам на обед, - ответил тот, которого звали Джеймс.

- Что все это значит? - спросил человек, сидевший у костра.

- Только то, что мы поймали шпиона. Он выследил нас, но не успел еще навредить. Нам повезло, и теперь все будет в порядке. Можешь не сомневаться, ведь мы его схватили.

Негодяи долго совещались между собой и единодушно решили, что пленника надо убить. Нельзя оставить его в живых. В конце концов они попадутся, даже если годами будут держать его в неволе. Ему надо заткнуть глотку навсегда. Есть лишь один способ заставить его молчать: не дать ему уйти отсюда живым.

И все же они не могли на это решиться. Они не знали, предпринял Конго слежку на свой страх и риск или с ведома и по наущению своих хозяев. В первом случае его можно убить, не опасаясь последствий, но, если о его затее знают, им грозит большая опасность. Один из троих - брат ван Ормона заявил, что вернется домой и, по возможности, проверит, как обстоит дело. Остальные двое охотно на это согласились. И, вскочив на лошадь, брат ван Ормона помчался к ферме своего родича. Как только он уехал, двое оставшихся привязали Конго к дереву и, усевшись в тени акаций, занялись игрой в карты.

Прошло четыре часа - эти часы показались Конго днями. Его мучения были ужасны. Ремни, которыми его руки были привязаны к дереву, врезались в тело, и к тому же душу его терзало сознание, что жить ему осталось недолго.

Впрочем, его мучила не столько боязнь смерти, сколько горячее желание что-либо узнать о судьбе спутников и желание, чтобы Виллем нашел своих жирафов. Теперь он жалел, что не поделился с молодым хозяином своими подозрениями, когда видел его в последний раз. Это уберегло бы охотников от потери жирафов, а его самого - от страшной участи, которая ему сейчас угрожала. Но теперь поздно было сожалеть об этом. Он старался сделать лучше, а получилось хуже.

В полдень брат Ормона вернулся в лагерь.

- Ну, какие новости? - спросил его Джеймс, едва тот подъехал настолько близко, что его можно было услышать.

- Все в порядке. Они нишего не знают. Мой брат велел следить за их лагерем. Они совсем растерялись и скоро уедут домой.

- А ван Ормон уверен, что они не виделись с этим кафром? - спросил Джеймс.

- Виделись. Вчера один из них заявился к брату в дом и виделся с этим малым. Но чернокожий ни одного слова не сказал ему. С них не спускали глаз, пока они были вместе.

- Тогда, может быть, не так уж все благополучно, как ты говоришь. У них тоже могли возникнуть подозрения, как у этого кафра. Какого черта они тянут с отъездом? Не нравится мне, что они так долго околачиваются здесь.

- Уверяю тебя, Джеймс, все обстоит хорошо. Надо только избавиться от этого шпиона. Одно нужно: чтоб он никогда больше не свиделся со своими болванами хозяевами. Что нам с ним делать?

- Всадить в него пулю, - сказал человек, оставшийся стеречь жирафов.

- Да, так или иначе, а убить его необходимо, - подхватил Джеймс. - Только кто из нас это сделает? Жалко, что мы его не пристрелили, когда он удирал от нас. Это было бы в самую пору. Теперь, когда я поостыл, мне не хочется этого делать.

Как ни гнусны были эти негодяи, им не хотелось хладнокровно убить человека. Они решили, что Конго должен умереть, но ни один из них не желал убить его своими руками.

После долгих пререканий и споров брату ван Ормона пришла вдруг в голову блестящая мысль. Он предложил отвести пленника к озерку, находившемуся в ущелье на некотором расстоянии отсюда, привязать к дереву и оставить там на всю ночь.

- Я каждое утро вижу там львиные следы, - сказал он с дьявольской усмешкой. - Головой ручаюсь, что мы найдем завтра вместо этого черномазого лишь пятна крови.

Такой план всем понравился, и перед заходом солнца они освободили Конго от пут, свели вниз по узкой долине и крепко привязали к деревцу, росшему у самой воды.

Чтобы его не услышал и не освободил какой-нибудь случайный прохожий, они сунули Конго в зубы палку, а концы ее, торчавшие по углам рта, закрепили с обеих сторон куском ремня и тугим узлом стянули ремень у него на затылке.

Проверив прочность этого кляпа, жестокие тюремщики насмешливо раскланялись со своим пленником, пожелали ему "всего хорошего" и зашагали к лагерю.

Глава LXXI

СХВАТКА У КОСТРА

Виллем с тревогой ждал наступления утра и обещанного прихода Конго.

Но наступило утро, потом день, а Конго все не было. Виллема охватило нетерпение, и он не мог больше оставаться в лагере.

- Ждать больше нельзя! - воскликнул он, увидев, что солнце клонится к закату. - Мы не должны сидеть сложа руки. Что, если Конго просто не может прийти? Конечно, не может, а то он давно был бы здесь. Мы должны его разыскать. Только незачем ехать всем сразу. Гендрик, едешь со мной?

Гендрик охотно согласился. Оба сели на лошадей и двинулись к дому ван Ормона.

По тому, как вел себя в последний раз Конго, Виллем понял, что его посещения фермы нежелательны. Вероятно, Конго думал, что они помешают его планам и навлекут на него подозрения.

Однако Виллем решил, что попытается еще раз увидеться с кафром.

Конго нарушил обещание, и это доказывало, что с ним что-то произошло.

Теперь, когда они снова посетили минхера ван Ормона, этот джентльмен не стал с ними церемониться и откинул в сторону всякую вежливость.

- Шерномазый негодяй, которого вы зовете Конго, - сказал он, - ушел отсюда вшера ночью. Мы думали, он с вами. Когда вы его опять найдете, шаберите его к шорту, если хотите, и там его и оставьте.

- Как ты думаешь, он действительно ушел от бура? - спросил Виллем Гендрика, когда они отъехали от фермы ван Ормона.

- Да, - ответил Гендрик, - я не вижу оснований не верить этому.

- Но почему Конго не пришел ко мне, как обещал?

- Вероятно, у него была для этого веская причина.

- Хотел бы я знать, куда он пошел?

- На это ответить нетрудно, - сказал Гендрик. - Кажется, я могу тебе сказать, и не глядя на компас. Он находится на севере от нас и чуть-чуть к востоку.

- С чего ты это взял?

- А с того, что именно в этой стороне мы встретили двоих всадников на другой день после пропажи жирафов. Больше того: мы можем с уверенностью сказать, что они не на юге, потому что эти люди нарочно направили нас на юг, чтобы сбить со следа.

Виллем, слишком взволнованный, чтобы вернуться в лагерь ни с чем, предложил проехать по равнине на северо-восток, рассчитывая что-либо узнать о Конго. Гендрик согласился. Отъехав к югу от дома ван Ормона примерно на милю, они повернули, объехали его вокруг и направились на северо-восток.

Они не очень надеялись натолкнуться на того, кого искали, но бездействие томило их, а так как предположение Гендрика не лишено было смысла, то они за него ухватились.

Проскакав миль пять по равнине, охотники заметили несколько холмов, неясно вырисовывавшихся на северо-востоке. До холмов, видимо, было мили четыре.

- Подходящее местечко, чтобы укрыть там наших жирафов, - заметил Гендрик. Не прятать же их на ровном месте! Если мы их там не найдем сегодня вечером, то поделом нам, что они пропали.

Солнце садилось, когда путешественники достигли гребня первой гряды холмов. Взглянув назад, на дорогу, по которой только что ехали, они увидели, что какой-то всадник пересекает равнину на расстоянии мили от места, где они остановились.

- Последим на этим человеком, но так, чтобы не выдать себя, - сказал Гендрик. - Может быть, мы найдем то, что ищем. Если только это не один из воров, то уж наверняка посланец от ван Ормона. Судя по тому, как ведет себя этот бур, я теперь твердо убежден, что жирафов у нас украли, а ван Ормон и есть вор.

Укрывшись среди деревьев, охотники спешились и, привязав лошадей, стали следить за всадником, приближавшимся со стороны равнины.

В сумерках им было видно, как он медленно поднялся на холм несколько восточнее от них и, идя по гребню, направился к следующему холму.

Стало темно, и, чтобы не потерять его из виду, надо было бы подъехать к нему совсем близко.

Это было опасно: вдруг он услышит стук лошадиных копыт? Охотники подождали, пока он уехал далеко вперед, а затем медленно и бесшумно направились в ту же сторону, надеясь, что счастливый случай наведет их на его след.

И случай помог им.

Поднявшись на холм в полумиле от места, откуда они в последний раз видели всадника, они заметили костер, горевший, видимо, в самом низу долины. Виллем с Гендрикем спешились, привязали коней к деревьям и, крадучись, пошли к костру.

По мере того как охотники приближались к нему, он становился все больше, все ярче.

Они подходили ближе и ближе, нисколько не рискуя, что их заметят, пока наконец не разглядели троих людей, сидящих у костра. Те были, по-видимому, всецело поглощены разговором.

Если бы не тот всадник - он уже повернул назад, к ферме ван Ормона, Виллем и Гендрик, вероятно, долго блуждали бы меж холмов, так и не заметив ничего, что вознаградило бы их за поездку. Но теперь они увидели нечто такое, что Виллем весь задрожал от радости и едва удержался, чтоб не вскрикнуть.

Подозрения Конго, основанные на инстинкте или на логике, оказались не пустой выдумкой. Привязанные к дереву у ярко пылающего костра, стояли два жирафа-детеныша. Они не забрели куда-то, их просто украли.

Оба охотника стали торопливо совещаться. Необходимо вернуть жирафов, но как это сделать? Им не хотелось отстаивать свои права с риском для жизни, но они не хотели также без особой необходимости убивать тех, кто их обокрал.

- Дадим им возможность спасти свою жизнь, - сказал Виллем. - Если они мирно вернут украденных жирафов, мы их отпустим. Если нет, я застрелю их без пощады. Мы сами будем судить их. За сотню миль отсюда не найдешь ни суда, ни магистрата.

Пока они поспешно обдумывали план действий, трое людей, сидевших вокруг костра, стали готовить себе ужин.

Виллем и Гендрик обменялись еще несколькими словами, и план был готов.

Они взвели курки своих ружей и, плечом к плечу, неслышно двинулись вперед. Скрытые за деревьями, они подошли шагов на десять к ничего не подозревающим ворам и внезапно вышли на свет.

- Ни с места! - громко и повелительно крикнул Виллем. - Первый, кто шевельнется, умрет, как собака!

Человек, которого звали Джеймс, рванулся было за ружьем, лежавшим поблизости.

- Ни с места, если вам жизнь дорога! - крикнул охотник.

Это предостережение пропало даром: человек схватил ружье и мгновенно прицелился. Но прежде чем он успел спустить курок, прогремел выстрел Виллема, и вор упал головой к костру.

Брат ван Ормона разделил участь приятеля; он тоже попытался было оказать сопротивление, но Виллем пресек попытку, ударив его прикладом своего громобоя. Третий из воров не стал дожидаться такой же участи и пустился наутек, да так быстро, что не всякая лошадь догнала бы его.

Охотники подобрали ружья всех троих воров, разрядили их и разбили в щепы о деревья. Жирафов отвязали и отвели туда, где остались лошади охотников. После этого Виллем с Гендриком вскочили в седла и, ведя за собой жирафов, направились к лагерю, где их ждали друзья.

Судьба двоих людей, которых они бросили возле костра, так и осталась неизвестной нашим охотникам. Впрочем, она и не интересовала их. Покидая это место, они видели, что ни один из этих людей не был ранен смертельно, а так как оставался еще третий, который мог о них позаботиться, то, вероятно, они здравы; во всяком случае, Виллем и Гендрик на это надеялись.

Глава LXXII

ВСЕ СНОВА В ПОРЯДКЕ

Привязанный к дереву, с кляпом во рту, всеми брошенный, Конго понимал, что никто не избавит его от пут, разве только какой-нибудь хищный зверь.

Он не сомневался, что, бросив его здесь, люди не вернутся, чтобы его освободить. В голове его теснились невеселые мысли. Такие мысли могут быть у больного, которому врач заявил, что нет надежды на выздоровление.

Конго был не из тех, кто плачет от страха перед смертью; однако его мучила другая, пожалуй, не менее тягостная мысль: он горевал, что больше не увидит своего любимого хозяина и не сможет сказать ему, что жирафы нашлись.

Он даже подумал в ожидании своей неизбежной участи, что встретил бы смерть спокойно, если бы каким-нибудь образом мог сообщить Виллему, где спрятано его сокровище.

Прошел час, и тьма сгустилась вокруг Конго. Наступила ночь.

Несколько зверей, по-видимому антилопы, пришли к озерцу напиться.

Вслед за ними появились шакалы. Вот-вот, думал Конго, придут и другие гости - гости, которые уйдут лишь тогда, когда со всей жестокостью положат конец его плену. А еще через полчаса глаза Конго, пронизывавшие темноту, завидели какое-то четвероногое. Что это за животное, он не знал. Если судить по величине, это мог быть леопард. Медленно и бесшумно зверь подбирался к Конго.

Он придвинулся ближе, и в то мгновение, когда Конго показалось, что зверь сейчас бросится на него, тот заскулил. Конго узнал Следопыта!

Сердце Конго наполнилось радостью. Верный пес жив и не покинул его! Если ему суждено умереть, он умрет возле самого преданного друга, какого только может человек найти среди четвероногих. На время Виллем и жирафы были забыты.

Когда собака была совсем близко, Конго увидел, что она ковыляет на трех ногах, поджав четвертую, и книзу от плеча шерсть у нее вся в пятнах запекшейся крови.

От радости, что видит хозяина. Следопыт, казалось, забыл о своей ране. Никогда в жизни Конго так не хотелось говорить. Но кляп во рту мешал ему. Он не мог сказать ни одного ободряющего слова существу, которое, невзирая на собственные страдания, его не покинуло. Он знал, что собака ждет знакомых звуков его голоса и смотрит на него с укором - почему он молчит?

Конго не хотел, чтобы даже животное сочло его неблагодарным, но он не мог объяснить Следопыту причину своего молчания.

Вскоре после появления собаки Конго услыхал ружейный выстрел. Кафру, с его острым слухом, звук этот показался знакомым. Он был очень громкий, совсем как выстрел из громобоя его хозяина. Но откуда взяться здесь Виллему? Нет, это, наверно, не он. За выстрелом последовало несколько минут полной тишины, затем еще три выстрела подряд, и опять воцарилась тишина. Прошло минут пятнадцать, и вверху на холме послышался стук копыт: по гребню хребта ехали всадники. Конго услышал их голоса, сливавшиеся с тяжелым конским топотом.

Еще немного - и они проедут мимо.

"Воры, - подумал Конго. - Они уходят на другое место".

Всадников отделяло уже не больше ста ярдов от дерева, к которому он был привязан, а когда они поравнялись с ним и Конго уже не сомневался, что они минуют его, не заметив, он услышал вдруг какую-то возню и слова: "Остановись на минутку, Гендрик. Моя лошадь очутилась по одну сторону дерева, а Тутла - по другую".

Голос принадлежал Виллему, а Тутлой звали одного из жирафов!

Конго сделал отчаянное усилие вытащить руки из ремней или освободиться от кляпа, распиравшего рот, но все напрасно.

Не было, казалось, никакого средства поднять тревогу, дать знать друзьям, что он тут, совсем близко. Конго не мог ничего придумать.

Они оставляют его одного! Вернутся в Грааф-Рейнет, а он умрет, привязанный к дереву или растерзанный дикими зверями. Он чуть не обезумел от отчаяния, как вдруг его осенило.

Сам он не мог говорить, но почему собаке не сделать этого вместо него?

Ноги у него были свободны, и Конго, подняв ногу, дал пинка Следопыту что было сил.

Бедный пес скорчился и тихо взвизгнул. Его нельзя было услышать и за тридцать шагов.

Конго снова поднял ногу и пнул в ребра несчастного пса, который даже не увернулся и снова безропотно принял удар.

Единственным ответом был тихий, жалобный вой, словно Следопыт хотел сказать: "За что ты меня, хозяин? Что я тебе сделал?"

И в ту самую минуту, когда нога Конго поднялась в третий раз, громкий, протяжный рык потряс воздух. То рычал голодный лев, появившийся всего в нескольких шагах от Конго.

Следопыт мигом вскочил на ноги и ответил царю зверей громким, вызывающим лаем.

Верный пес, который ничем не выразил протеста против жестокости своего хозяина, готов был защитить его от любого врага.

Лай Следопыта не похож был на лай других собак, и наши охотники сразу узнали его.

Еще мгновение - и Конго с радостью услышал топот лошадей, рысью спускавшихся с холма, и его окликнул голос Виллема!

Когда его развязали и вынули кляп изо рта, первое, что он сказал, были слова извинения перед Следопытом за те удары, которые он ему нанес.

Бессловесный пес так шумно проявлял свою радость, что можно было подумать, будто он принял эти извинения и искренне простил своего хозяина.

Виллем заставил Конго, который в течение полутора суток оставался без пищи, сесть на его лошадь. Тот согласился, но лишь при условии, что ему позволят взять и Следопыта.

Охотники немедленно тронулись с места и на другой день рано поутру добрались до лагеря, где их ждали Ганс, Аренд и остальные спутники.

Увидев их, да к тому же вместе с жирафами, Черныш на радостях заявил, что никогда больше не назовет Конго дураком. И действительно, он этого обещания ни разу не нарушил.

В полдень они двинулись к Грааф-Рейнету. Дня три Следопыт ехал на спине быка, с удобством расположившись в большой корзине, сплетенной Конго специально для него.

Глава LXXIII

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Однажды вечером после долгого перехода путешественники оказались всего в нескольких милях от дома. Еще час, два езды добрым галопом - и они снова увидят родных и друзей, с которыми так долго были в разлуке.

Аренду и Гендрику не терпелось поскакать вперед, но ни один из них не решался предложить это другому.

Как же велика была их досада, когда они увидели, что Ганс и Виллем остановились у дома какого-то бура, готовясь у него заночевать!

Они делали это с такой беспечностью, словно находились в сотнях миль от дома.

Оба они, и Виллем и Ганс, обладали изрядной долей старомодной голландской мудрости, а она подсказывала им, что ни при каких обстоятельствах нельзя забывать о милосердии к животным, которые столь долго и столь преданно им служили.

На другой день, рано утром, когда охотники на пути домой проезжали через Грааф-Рейнет, горожане вышли из домов, чтобы поздороваться с ними.

Почти все здешние жители глазели на жирафов с неменьшим удивлением, чем четверо макололо на шпиль городской церкви.

Не было ни одного человека старше десяти лет, который не слышал бы о том, что наши любители приключений несколько месяцев назад отправились в экспедицию. Все знали, для чего она была предпринята, и, разумеется, большинство предсказывали им такую же неудачу, какая постигла стольких опытных охотников.

- Мы возвращаемся домой с почетом, - сказал Гендрик своим спутникам, когда увидел, как восторженно приветствуют их жители Грааф-Рейнета.

-- Да, и этим мы обязаны настойчивости Виллема, - заметил Аренд.

- Не думаю, чтобы я проявил какую-то особенную настойчивость, - сказал Виллем. - Я стремился домой не меньше, чем любой из вас, мне только не хотелось вернуться без пары жирафов-детенышей. Вот и вся разница между нами.

Ответа на его слова не последовало. Все ехали молча, размышляя о великодушии Виллема.

Наши путешественники, бывало, и дольше отсутствовали, но никогда еще родной дом не казался им дороже и никогда раньше их не встречали так тепло, как в этот раз.

Две молодые девушки, Трейи ван Блоом и Вильгельмина ван Вейк, встретили своих женихов с восторгом и были так прямодушны, что не скрывали этого.

Конго и Черныш старались вознаградить себя за перенесенные лишения тем, что важничали перед остальными работниками и слугами, а также тем, что ели, пили и спали больше чем когда-либо.

Виллему предстояло еще одно путешествие. Он провожал Ганса до Кейптауна, откуда тот направлялся в Европу; кроме того, он должен был передать жирафов голландскому консулу. Впрочем, отправился он туда лишь после того, как сам отдохнул месяц и дал отдохнуть жирафам и лошадям.

Все это время родные наших молодых друзей в обеих семьях относились к макололо с величайшей добротой. Когда макололо собрались вернуться на родину, каждому подарили коня, ружье и костюм. Кроме того, Виллем послал в подарок своему великодушному другу и покровителю Макоре кое-какие полезные вещи.

До отъезда в Европу Ганс пожелал присутствовать на двух весьма торжественных церемониях, которые должны были рано или поздно состояться и в которых обе семьи -- ван Блоомов и ван Вейков - так или иначе были заинтересованы. Но Гансу не терпелось отправиться в путь, а Гендрику с Арендом это обстоятельство пришлось как нельзя более по душе.

Таким образом, Трейи и Вильгельмину уговорили ускорить тот день, который сделал обоих молодых офицеров счастливейшими из людей.

На другой день после двойного бракосочетания Виллем и Ганс пустились в путь. Они везли в Кейптаун жирафов и слоновую кость, добытую на севере.

Животные, которых они с таким трудом поймали, затратив на это так много времени, были переданы консулу и солидная награда получена. Жирафы стали пассажирами того же корабля, который увозил молодого философа в Европу.

Виллем расстался с Гансом и жирафами перед самым отплытием корабля и сразу же отправился назад, в свой далекий Грааф-Рейнет. Там он живет и по сей день, стараясь проводить время в мирных занятиях; однако эти намерения для него трудно выполнимы - отчасти в силу его неуемной жажды приключений, а отчасти потому, что его изводят своими приставаниями юные Ян и Клаас. Раззадоренные рассказами старших братьев, они страстно мечтают бросить охоту за знаниями и отправиться на охоту за дичью.

Гендрика и Аренда больше не тянет к этому виду спорта. Им теперь мил домашний очаг, и они с радостью уступают своим младшим братьям удовольствие провести несколько месяцев за пределами колонии, чтобы заслужить, как заслужили они сами, почетное право называться Охотниками за жирафами.

К О Н Е Ц

Майн Рид Охотники за медведями

Глава I. ОСОБНЯК БАРОНА ГРОДОНОВА

Недалеко от Петербурга, на берегу Невы, в месте, поражающем своей красотой, стоит великолепный дом барона Гродонова. Над его воротами красуется каменный щит с изображением медведя, в сердце которого вонзается нож, черенок которого сжимает мужская рука. Если вы раскроете ворота и войдете в обширный двор, то справа и слева увидите двух бурых живых медведей, сидящих на цепи.

Куда бы вы ни взглянули, над каждой дверью, выходящей во двор, увидели бы каменные изображения медведей. В фамильном гербе Гродоновых увековечен медведь с ножом в сердце.

Естественно было бы предположить, что с выбором этого герба связано какое-то событие. Так оно и есть, и если мы войдем в картинную галерею барона, то увидим эту сцену, изображенную на большой картине. Здесь нарисован лес, серые и узловатые стволы старых деревьев наполняют весь пейзаж, за исключением небольшой полянки на переднем плане. На ней — два человека и медведь. Зверь находится между людьми; точнее сказать, один из них лежит на земле, опрокинутый ударом медведя, а другой — борется с диким зверем и, очевидно, близок к победе, потому что лезвие большого ножа он уже вонзил в грудь чудовища.

Люди, изображенные на картине, одеты по-охотничьи, но сама одежда доказывает, что они принадлежат к разным слоям общества. Наряд человека, лежащего на земле, свидетельствует о богатстве и знатности — на нем кафтан, обшитый дорогим мехом, тонкие лосины, широкие сапоги вроде ботфортов, доходящие до колен; богато вышитый пояс стягивает его талию, а на левом боку висит короткий нож, рукоятка которого усыпана драгоценными камнями. Легкая шляпа с пером, упавшая, очевидно, во время борьбы, лежит рядом с головой, а немного дальше видна рогатина, вероятно, выпавшая из рук охотника — самого русского великого князя.

Другой человек, вонзивший нож в зверя, одет иначе. На нем простая рубаха, перетянутая поясом; на голове шапка из мерлушки, а ноги обуты в грубые сапоги. По этому костюму легко узнать простолюдина, но лицо, как изобразил его живописец, не совсем обычное и довольно привлекательное. Он не так хорош, как человек, которого медведь повалил на землю, но у него очень выразительное и умное лицо.

Размеры этой картины и место, ей отведенное, доказывают, что хозяин придает ей особое значение. Действительно, без этой картины или, скорее, без той сцены, которая на ней изображена, не было бы ни галереи, ни дворца барона Гродонова.

История эта очень простая, и ее можно передать в нескольких словах. Как мы уже сказали, человек, представленный на картине лежащим на земле, потерявший шапку и выпустивший из рук рогатину, это русский великий князь, впоследствии император. Он охотился и как-то удалился от своей свиты, зайдя в непроходимые лесные дебри. Ему пришлось один на один встретиться с медведем. Удар, нанесенный зверю рогатиной, оказался не смертельным; зато медведь так сильно ударил князя лапой по плечу, что тот, выронив оружие, упал на землю.

Медведь наверняка задрал бы его, но в этот момент появился третий участник драмы: молодой крестьянин-охотник, который шел по следу за медведем.

Крестьянин бросился с ножом на зверя и убил его.

Однако и великий князь, и крестьянин были ранены, на обоих остались следы когтей разъяренного животного, но, к счастью, ни одна из этих ран не оказалась опасной.

Нечего и говорить, что его высочество не пожалел ничего, чтобы вознаградить своего спасителя. Став императором, он осыпал его милостями. И вот уже этот крестьянин — генерал и барон, а роскошный загородный дом-дворец — его собственность.

Глава II. БАРОН ГРОДОНОВ

Если мы войдем в особняк, то увидим самого хозяина, барона Гродонова. Он сидит перед массивным дубовым столом в кресле из такого же дерева. На столе развернута географическая карта, а возле кресла стоит большой глобус. На стенах расположено несколько полок с книгами, а между тем, эта комната не является библиотекой. Вдоль трех стен тянутся обширные витрины, в которых размещены разнообразные чучела: четвероногих, птиц, насекомых, пресмыкающихся, изготовленные тщательно и расставленные в систематическом порядке. Барон устроил у себя целый музей.

При взгляде на воинственный вид человека, сидящего за большим дубовым столом — с седой головой и такими же усами, — незнакомцу трудно представить себе, что он занимается такой безусловно мирной наукой, как естественная история. Скорее можно предположить, что он решает какой-нибудь фортификационный вопрос, имея перед глазами сочинение Вобана, или пишет историю какого-нибудь потемкинского, суворовского или паскевичевского похода. И предположение это оказалось бы близким к истине. Хотя барон и приобрел репутацию отличного офицера и служил блистательно, тем не менее изучение природы стало его любимейшим занятием. Охотничья жизнь, которую вел он с детства, пробудила в нем склонность к естественным наукам, получившую впоследствии развитие от чтения и путешествий. Это была страсть, которой генерал посвящал все свое свободное время, находясь в отставке. Большое состояние, которым он был обязан щедрости своего государя, позволяло без помех заниматься любимым делом; великолепные коллекции, окружавшие его, доказывали, что он ничего не жалел для их устройства.

В тот момент, когда мы вошли в кабинет барона, он, по-видимому, все внимание сосредоточил на карте и на глобусе. Его географические изыскания — имели ли они какое-нибудь отношение к естественным наукам? Да, как мы это сейчас увидим, имели.

Барон позвонил. Немедленно явился слуга.

— Поди, скажи моим сыновьям, что я их жду, — приказал генерал.

Через несколько минут в кабинет вошли двое юношей, один — лет шестнадцати, другой — восемнадцати. Старший был смуглый, темноволосый и черноглазый, выражение лица подтверждало твердый и серьезный характер, но одежда или, лучше сказать, манера одеваться доказывала отсутствие в нем всякой изысканности и кокетства. Он был очень красив и уже успел усвоить ту благородную величавость, которой отличается все русское дворянство. Звали его Алексеем.

Младший брат, Иван, нисколько не был на него похож, словно между ними не существовало никакого родства. Он, скорее, походил на мать, в то время как Алексей чертами лица и характером был весь в отца. Иван также был красивый юноша: длинные белокурые волосы обрамляли его розовое лицо, дышащее здоровьем и свежестью. Глаза были того темно-голубого цвета, который часто встречается у славянских народов, а живость взгляда говорила о честном, откровенном сердце, готовом подчас и на какую-нибудь шутку, но без малейшей злости.

Сыновья подошли к отцу с серьезным и почтительным видом. Алексей, казалось, при этом был совершенно спокоен, в то время как Иван приближался с видом человека, у которого совесть не совсем чиста.

Но мы должны сказать несколько слов о молодых людях и о причине, по которой отец позвал их в кабинет. Каждый из них уже более десяти лет занимался с лучшими учителями, каких только можно было найти в России, кроме того, и сам отец посвящал много времени их образованию и, конечно, привил им, в особенности старшему, любовь к естественной истории.

Алексей охотно занимался изучением природы, а Иван больше интересовался рассказами о великих исторических событиях. Его страстно притягивало великолепие большого света, в котором он надеялся впоследствии играть значительную роль. В свою очередь, книги, которые они читали, и преимущественно описания путешествий развили в молодых людях желание увидеть мир, которое, с каждым днем возрастая, превратилось в настоящую страсть. Они часто высказывали свое желание в разговорах с отцом и, наконец, решили изложить его в письме, которое сочинили вместе и которое барон держал в руках в момент прихода сыновей.

Братья просили у отца позволения посмотреть чужие края, предоставляя его мудрости решить, куда и как им отправиться.

Барон позвал к себе сыновей, чтобы сообщить им ответ.

Глава III. ЗАПЕЧАТАННЫЙ ПРИКАЗ

— Итак, мои молодцы, — сказал барон, устремив на детей взор, исполненный доброты и в то же время твердости, — вы желаете путешествовать, хотите увидеть мир?

— Да, папа, — ответил скромно Алексей. — Гувернер уверяет нас, что мы достаточно много знаем для того, чтобы путешествовать с пользой, и если вы позволите, мы охотно съездили бы повидать свет.

— Как, до университета?

— Но, папа, я думал, что вы пока не собирались посылать нас в университет. И разве не вы говорили, что год путешествия стоит десяти, проведенных в университете?

— Может быть, я и сказал это, но все зависит от способа путешествия. Если вы будете стремиться только к удовольствиям, то можете объехать вокруг света и возвратиться домой с теми же сведениями, что и при отъезде. Преодолевать большие пространства в тесных вагонах или на просторных пароходах и ночевать в великолепных гостиницах — не это ли вы называете путешествием?

— О, нет, не это, — ответил Алексей, — и что бы вы ни решили в этом отношении, я на все согласен.

— Что касается меня, — прибавил Иван, — то я не разборчив, и усталость меня не пугает. Я заранее соглашаюсь на любые условия путешествия.

Последние слова были сказаны не совсем искренним тоном. В сущности, Иван не особенно стремился к такому способу путешествия, который бывает чересчур утомителен. Ему хотелось и покататься, и не очень устать.

— Если я соглашусь с вашим желанием, то куда же вы поедете? — спросил барон. — Ты, Алексей, какую часть света предпочел бы?

— Америку, — ее громадные леса и горы. Если бы выбор зависел от меня, то, конечно, я поехал бы в Америку, но это уж как вы решите.

— А ты, Иван?

— Из всех городов в мире мне бы хотелось посетить Париж, — ответил молодой человек, не предполагая, что его ответ очень не понравится отцу.

Барон нахмурил брови.

— Впрочем, нет, милый отец, — сразу же уточнил Иван, — я вовсе не так уж и стремлюсь в Париж. Я поеду куда угодно, в Америку, если хочет брат, и даже готов с ним отправиться вокруг света.

— Ну, это совсем другое дело, Иван, а так как ты спорить не намерен, то и отправишься вокруг света.

— Как, мы посетим все большие города мира? — воскликнул Иван, сразу же представив себе те удовольствия, что сулят ему эти города.

— Нет, — ответил отец, — мои намерения совсем другие. Многому можно научиться в городах, но в них познаются также вещи, которых лучше не знать совсем. Я не против того, чтобы вы посещали города, так как их довольно много встретится вам на пути; но одно из условий вашего путешествия: вы будете останавливаться в городах лишь для отдыха и для того, чтобы запастись нужными в дороге вещами. Цель ваша — посещение стран, где можно наблюдать природу в разных формах, а не города, не столицы, где вы увидите только то, что можно найти и в Петербурге. Я хочу, чтобы вы познакомились с природой, и для этого вам необходимо увидеть ее в первозданном состоянии; только тогда она предстанет перед вами во всем своем великолепии и величии.

— Соглашаемся охотно! — воскликнули братья. — Приказывайте, куда нам ехать.

— Вы должны, как сказал Иван, объехать вокруг света.

— О, какое длинное путешествие! Вы хотите, я думаю, чтобы мы переплыли Атлантический океан, потом через Панамский перешеек достигли Тихого или, по примеру Магеллана, обогнули мыс Горн? — предположил Алексей.

— Ни то, ни другое. Я хочу, чтобы вы больше путешествовали по суше, чем по морю. Путешествие по земле и дольше и утомительнее, но зато оно даст вам гораздо больше. Поверьте, дети мои, что если я решаюсь послать вас в далекие края, то имею для этого определенную цель. У меня даже не одна цель, а несколько. Во-первых, я хочу, чтобы вы пополнили свои познания в естественной истории, начальные сведения о которой вы уже имеете. Лучшая школа для этого — природа. Во-вторых, как вам обоим известно, я большой любитель всего существующего в природе, особенно всего живого — всех тварей на земле и птиц в воздухе. Вы будете наблюдать животных в тех местах, где они водятся, изучите их нравы, обычаи, образ жизни. Вы будете заносить в дневник все факты и события, достойные замечания, и расскажете потом подробно о своих приключениях, которые, по-вашему, могут показаться мне интересными. О средствах для вашего путешествия я позаботился, и нигде, куда бы вы ни приехали, вы не встретите никаких затруднений.

— Мы обещаем, папа, в точности руководствоваться вашими наставлениями. Но откуда же нам начинать путешествие?

Барон немного помолчал, потом, вынув из стола только что запечатанный конверт, передал его своим сыновьям.

— Здесь вы найдете условия, на которых я соглашаюсь на ваше путешествие, — сказал он. — Я не требую, чтобы вы приняли их, не обсудив и не обдумав хорошенько. Сейчас вы отправитесь в свою комнату, прочтете внимательно эти условия и, когда хорошенько обдумаете все, придете мне сказать, что принимаете их; если же нет, то не будем об этом больше никогда вспоминать.

— Едва ли могут быть такие условия, которых мы бы не приняли, — шепнул Иван на ухо Алексею.

Алексей взял конверт, и братья отправились в свою комнату.

Печать была немедленно сорвана. В письме было написано следующее:

«Сыновья мои, Алексей и Иван!

Вы хотите путешествовать и спрашиваете моего позволения. Я согласен, но только при одном условии. Вы привезете мне шкуру каждой из известных пород и разновидностей медведя. Я не говорю о разновидностях случайных, происходящих от альбинизма или от другой подобной причины, я говорю обо всех породах или разновидностях, принятых натуралистами. Медведи, шкуры которых вы привезете, должны быть убиты в странах, где они родились, и вами лично, и только при содействии помощника, которого я вам назначу. Для выполнения задачи, которую я вам предложу, вы должны объехать вокруг света; но я подразумеваю под этим — и это одно из важнейших условий, — чтобы вы сделали полный круг один только раз. Другими словами, предоставляю вам полную свободу переходить во всех направлениях и сколько угодно различные градусы широты и идти, таким образом, от полюса к полюсу, если это вам нравится, но другое дело — градусы долготы. Вы не должны ни в коем случае переходить два раза один и тот же меридиан; это разрешается вам только при возвращении в Петербург. Условия эти не применяются к поездкам, связанным с преследованием медведя; они касаются только вашего путешествия. Вы уедете из Петербурга в любом направлении, на запад или на восток, как вам заблагорассудится. Я думаю, что вы имеете достаточно познаний в естественных науках и в географии, чтобы понять, что мои условия обозначают ваш путь, и что вам остается лишь решить, какое направление выбрать — восточное или западное. Этот пункт, как и все, относящееся к способу вашего путешествия, полностью предоставляется определить вам, и я уверен, что образование, которое вы получили, поможет вам решить это. Переступив порог дома, вы уже будете зависеть лишь от себя. По возвращении, может быть, вы станете старше на несколько лет, но я рассчитываю, что это время не будет для вас потерянным. Такова твердая надежда и таково пламенное желание любящего вас отца,

Михаила Гродонова»

Глава IV. ОБСУЖДЕНИЕПО ПУНКТАМ

Молодые люди не могли не удивиться, прочитав это странное послание, но собственно условия, предлагаемые отцом, не показались им ни тяжелыми, ни безосновательными, и они не задумываясь приняли их. Догадывались они и о некоторых причинах, заставивших отца действовать подобным образом. Зная, что барон одинаково любит их обоих, братья понимали, что от этой любви нельзя было ожидать постоянных уступок и изнеженной жизни в роскошных палатах. В глазах Гродонова воспитание, полученное в суровой школе практики и путешествия, было предпочтительнее воспитания, получаемого из книг, и он хотел, чтобы его дети не составляли исключения в этом отношении. Генерал решил, что его сыновья увидят свет, но не в самом обычном смысле этой банальной фразы, то есть свет больших городов и столиц с их красотами и пороками, но мир природы. А чтобы и в этом случае ни в чем не было недостатка для их образования, он и составил для них свой план, который должен был повести их в самые дикие страны, где природа предстала бы перед ними в редком и первобытном виде.

— Право, брат, — воскликнул Иван, когда Алексей дочитал письмо, — здесь есть все для удовлетворения нашего желания путешествовать, но надо признаться, что отец прибегнул к странному средству держать нас вдали от больших городов.

— Да, — ответил спокойно Алексей, — немного найдется больших городов, в которых бы водились медведи.

— Действительно, условия эти странные, и я не понимаю цели отца в этом смысле.

— Я сам не совсем понимаю и нахожу одно только объяснение.

— А именно?

— Ты знаешь, Иван, как интересует отца все, что относится к медведям. Всем известно, что это у него почти мания.

— Понятно, и большая картина в галерее способна убедить в этом каждого, — ответил, засмеявшись, Иван. — Без Михаилы Иваныча отец никогда не был бы и бароном.

— Да-да, вот почему он так интересуется медведями.

— И вот причина странных условий, на которых он разрешил нам путешествовать. А между тем, согласись, в этом есть что-то захватывающее.

— У отца, без сомнения, есть свои причины, — ответил Алексей. — Кто знает, может быть, он собирается писать монографию о медведе и хочет для этого иметь полную коллекцию шкур каждого представителя каждой ветви обширного семейства мишек. Что же, мы должны постараться исполнить его желание. Нам незачем доискиваться причины, которая заставляет отца действовать подобным образом. Мы лишь должны повиноваться его приказаниям, как бы ни была трудна задача.

— Ты прав.

Легко, впрочем, понять удивление братьев при чтении этого письма, и, конечно, им было бы затруднительно исполнить волю отца, если б они были менее подготовлены в науках. Им предписывалось убить по одному медведю из всех известных разновидностей, причем собственной рукой и непременно в надлежащей местности. Несмотря на свою молодость, оба брата были хорошими охотниками и искусными стрелками. Отец сам посвятил их во все тайны охоты и приучил к хладнокровию и решимости, которые обычно приобретаются лишь в зрелом возрасте. Братья привыкли ко всем опасностям и лишениям охотничьей жизни. Им не раз случалось день и два оставаться без пищи, спать на траве под открытым небом, и все эти испытания они переносили спокойно в суровом климате своей родины. Воспитание молодых Гродоновых было почти спартанское во всех отношениях, и они не боялись ни усталости, ни лишений, ни опасностей. Только такие молодые люди и могли исполнить программу, составленную их отцом.

Но выполнима ли была эта программа? В кратких наставлениях отца имелось несколько весьма щекотливых пунктов. Молодые люди могли свободно передвигаться от одного градуса широты до другого, но им запрещалось так же двигаться относительно градусов долготы. Возможно ли было при этих условиях посетить все страны, в которых обитают медведи?

Раз отец отдал подобные приказания, то, вероятно, они были выполнимы, и, очевидно, братьям предстояло назначить себе маршрут с чрезвычайной осмотрительностью. Иначе они рисковали свернуть с прямой дороги и продолжать путь, изменив приказаниям отца. Они не должны были переходить два раза один и той же меридиан. Именно этот пункт смущал их и заставлял быть весьма осторожными, чтобы не принять неверного направления.

К счастью, Алексей был отличным зоологом и хорошо знал географическое распределение медвежьей породы на земном шаре. Без этого братьям было бы, конечно, очень трудно разрешить задачу и определить самим маршрут.

— Если бы мы жили в те времена, когда Линней открыл свою систему природы, — сказал Алексей с улыбкой, — то это поручение не потребовало бы много труда, и мы бы его скоро исполнили.

— Что ты хочешь этим сказать, брат? — спросил Иван. — И куда же мы должны были бы отправиться?

— Пройти к воротам нашего дома. Нам оставалось бы только убить одного из больших медведей, сидящих на цепи, и условия нашего отца были бы превосходно выполнены.

— Не понимаю.

— Как не понимаешь? Прочти письмо и взвесь хорошенько каждый пункт.

— Там ничего нет неясного, и я знаю его почти наизусть. Отец позволяет нам путешествовать с условием, что мы возвратимся домой не иначе, как убив по медведю каждой известной разновидности.

— Да, и, конечно, отец знал разновидности, известные натуралистам. Догадался?

— Догадался. Ты хочешь сказать, что когда великий шведский натуралист создал свою систему природы, то наш бурый европейский медведь был единственным медведем, известным натуралистам?

— Именно — ursus arctos. Других не знали, а, следовательно, и путешествие, подобное нашему, было бы в ту эпоху непродолжительным. Правда, еще при жизни Линней познакомился также с медведем Северного моря (ursus maritimus), но он считал его только простой разновидностью ursus arctos, но я не могу понять этой ошибки такого ученого, как он.

— Действительно, эти два животных весьма различны между собой, — прибавил Иван, — и я знаю это превосходно, не будучи знаменитым натуралистом. Не говоря о цвете, формы тела существенно отличаются у представителей этих двух пород, и обычаи далеко не одинаковы. Наш бурый медведь живет в лесах и питается, главным образом, плодами, а белый медведь обитает в стране снегов и вечных льдов и ест только мясо и рыбу. Нет, это не две разновидности одного и того же рода, но две совершенно различные породы.

— Бесспорно, — ответил Алексей, — но у нас будет возможность сравнить их позже. А сейчас давай прекратим разговор и займемся маршрутом, какой составил для нас отец.

— Но, мне кажется, он не назначает никакого маршрута. Он позволяет идти куда угодно, пока мы не добудем медвежьих шкур. Правда, он запрещает нам переходить дважды один и тот же меридиан. Ну, что ж, мы и пойдем вперед, не возвращаясь: ведь он этого хочет, да?

— Без всякого сомнения, но для этого нам необходимо составить подробный маршрут и неуклонно ему следовать.

— Право, брат, я тут теряюсь. Займись этим сам и веди меня куда хочешь. Какое мы выберем направление?

— Этого я еще не могу сказать, и для того, чтобы верно выбрать направление, мне необходимо развернуть карту и внимательно рассмотреть положение различных стран, где медведь установил свое владычество.

— Это будет и для меня весьма интересным уроком. Вот карта, я разверну ее и буду стараться помочь тебе отыскать нашу дорогу.

И Иван, сняв со стены большую карту, расстелил ее на столе. Братья принялись обсуждать маршрут.

Глава V. МАРШРУТ

— Прежде всего — существует бурый медведь (ursus arctos), — сказал Алексей. — Мы могли бы встретить его и не выезжая из отечества, потому что с гордостью называем его нашим русским медведем; но есть еще черный медведь, которого многие натуралисты считают разновидностью ursus arctos, в то время как другие делают из него особую породу — ursus niger, или, как называют иные, ursus ater. Но будь это порода или разновидность, все же нам нужна шкура одного экземпляра из этой ветви большого семейства. В этом отношении приказания отца очень точны.

— Разве этот черный медведь не встречается и в России, в наших северных лесах?

— Действительно, он у нас тоже встречается, но гораздо чаще — в горах Скандинавии. И так как мы могли бы пройти весь север России, не встретив ни одного черного медведя, то нам лучше всего прямо отправляться в Лапландию или Норвегию, где мы также наверняка встретим и бурого медведя. Значит, мы одним выстрелом убьем двух зайцев.

— Ты говоришь, в Норвегию? Я не против. Но куда же мы поедем после? Вероятно, в Северную Америку?

— Нет. Есть медведи в Пиренеях и других испанских горах, преимущественно в Астурийских. Многие натуралисты считают пиренейского медведя разновидностью ursus arctos; но это, конечно, ошибка, потому что этот медведь составляет отдельную породу — так думает наш отец. Есть исследователи, отмечающие только три или четыре породы в целом мире. Гораздо лучше в этом отношении, я полагаю, принять точку зрения нашего отца, и всех медведей, различающихся между собой постоянными признаками, ростом, цветом или чем иным, считать отдельными породами, как бы ни были в общем сходны их нравы и образ жизни. Натуралисты дошли до того, что из американского черного медведя сделали разновидность нашего бурого, и, как я уже говорил, сам Линней видел в полярном медведе животное той же породы. Теперь наконец-то доказано, что эти ученые ошибались.

— Итак, из Лапландии или из Норвегии мы отправимся в Испанию и убьем пиренейского медведя.

— Это наш маршрут. Выехав из Петербурга на запад, мы и не сможем ехать иначе как в том же направлении.

— В таком случае что же делать с белым альпийским медведем?

— Ты хочешь сказать с ursus albus Лессона?

— Да, чтоб достигнуть Альп, где, как говорят, он водится, нам неизбежно придется изменить направление и перейти два раза один и тот же меридиан.

— Ты был бы прав, если б мы должны были искать в Альпах то животное, о котором ты говорил, но мы напрасно потратили бы время, потому что оно там не водится. Белый медведь Бюффона и Лессона был только случайной разновидностью, так сказать альбиносом породы бурого медведя и, следовательно, не имеет никакого права фигурировать в коллекции, которую ожидает от нас отец.

— Значит, нечего и толковать о нем. Но куда же мы направимся из Испании? На этот раз в Северную Америку?

— Нет.

— Может быть, в Африку?

— Тоже нет.

— Значит, в Африке нет медведей?

— Это спорный вопрос и таким он был уже во времена Плиния. Некоторые историки называют нумидийскими медведями тех, которых приводили в Рим для выступлений в цирке. Кроме того, Геродот, Виргилий, Ювенал и Марциан говорят в своих сочинениях о ливийских медведях. Плиний однако же отрицает существование в Африке животных, которым можно было бы дать это название. Правда, он также отвергает существование на африканском континенте оленя, козы и кабана, так что не большую цену имеет и его утверждение, что медведей в Нумидии нет. Не правда ли, это очень странно? Впрочем, этот вопрос не менее подвержен спору теперь, чем во времена Плиния. Английский путешественник Брюс утверждает, что в Африке нет медведей; другой путешественник, специально исследовавший Абиссинию, тоже англичанин, по имени Сальт, нигде не упоминает о них; но немец Эренберг пишет, что встречал их в горах этого континента и слышал о них в Счастливой Аравии. Другие французские и английские путешественники — Понсе, Пуаре, Дэппер и Шау — свидетельствуют о существовании медведей в различных частях Африки — в Нубии, Бабэре и Конго. По словам Пуаре, эти животные весьма распространены в горах Атласа, между Алжиром и Марокко, и этот писатель сообщает даже некоторые подробности о них. Он рассказывает, что медведи очень свирепы, кровожадны, и, если верить арабам, во время преследования хватают камни и бросают в неприятеля. Пуаре рассказывает, что один арабский охотник приносил ему шкуру местного медведя и показывал рану на ноге, нанесенную камнем, который в него бросил медведь во время преследования. Пуаре не ручается за факт бросания камней медведями, но подтверждает существование этих животных в Африке.

— А какого мнения об этом наш отец? — спросил Иван.

— Он полагает, что в Африке есть медведи; может быть, не во всех горных местностях этой части света, но, вероятно, в большой цепи Атласа и в горах Тетуана. Один английский путешественник, вполне достойный, чтобы ему верить, поставил вопрос вне сомнения, приводя описание африканских медведей, в котором невозможно ошибиться. Натуралисты полагали, что если животное, описанное этим путешественником, действительно существует в этой части Африки, то оно должно принадлежать к породе сирийского медведя, хотя в этом случае вполне возможно, что медведи были арабские или абиссинские; однако медведь атласский не похож ни на одну известную породу. Одно из этих животных, убитое возле Тетуана, в двадцати пяти милях от гор Атласа, было гораздо меньше черного американского медведя. Оно было покрыто густым мехом черного или, скорее, черно-рыжего цвета, и у него не было белого пятна на голове, под брюхом у него была изжелта-красноватая шерсть от четырех до пяти дюймов длины, между тем как морда, большие пальцы и когти были гораздо короче, чем у американского медведя. Туловище было толще и плотнее. Английский путешественник, приводящий эти подробности, описывает также некоторые привычки животного, которые он мог изучить на месте. Арабы ему рассказывали, что медведь редко встречается возле Тетуана, питается кореньями, желудями и плодами, но не большой мастер лазить по деревьям. Действительно, трудно поверить, — продолжал Алексей, — чтобы в большой цепи Атласа и Абиссинских гор не водилось ни одного из этих млекопитающих, встречающихся во всех горах земного шара. Кроме того, надо вспомнить, что еще недавно были не известны ученым медведи, которые живут в Гималайских горах, в американских Андах, на островах Восточной Индии и даже в Ливанских горах. Что же удивительного, если в Африке существует порода, а может быть, и не одна, не известная еще ученому и цивилизованному миру?

— В таком случае, почему же не поехать нам в Африку?

— Потому что наши инструкции относятся только к тем разновидностям медведя, которые известны натуралистам. Африканский медведь не причисляется к этой категории, потому что еще ни один естествоиспытатель не описал его.

— Значит, нам прямой путь в Северную Америку?

— Ты забываешь, брат, южноамериканского медведя.

— Правда! Медведь в очках, как его называют.

— Именно, ursus ornatus. Я думаю даже, что мы встретим две породы медведя в Южной Америке, хотя это еще спорный вопрос.

— А где мы их найдем?

— Они обитают в чилийских и перуанских Андах и не встречаются далее к востоку.

— Значит, поэтому ты не одобряешь моего маршрута?

— И я имею для этого основание. В Северной Америке, куда ты хочешь отправиться сначала, мы найдем не менее пяти пород медведей или хотя бы четырех, при одной вполне отдельной разновидности. Одна из этих пород — я говорю о страшном сером медведе (ursus ferox) — обитает в стране, лежащей к востоку далее, чем какая бы то ни была часть южноамериканских Анд. Таким образом, мы не можем возвратиться потом искать медведя в очках, не нарушая пункта программы относительно градусов долготы.

— Правда, брат. Взгляд на карту не оставляет в этом ни малейшего сомнения. Значит, ты предлагаешь посетить сперва Южную Америку, чтобы потом перебраться в другую часть американского материка?

— Мы обязаны сделать это в силу нашего уговора. Когда мы добудем шкуры ursus ornatus и другой разновидности медведей, которую найдем в Андах, мы можем тогда по прямой линии направиться к северу. В долине Миссисипи мы встретим черного американского медведя (ursus americanus), и, присоединившись к одному из караванов, направляющихся к заливу Гудзона, достигнем стран, где обитает полярный медведь (ursus maritimus). Далее по направлению к северо-западу у нас будет медведь Бесплодных Земель, которого сэр Джон Ричардсон считает разновидностью бурого европейского. Однако наш отец об этом другого мнения. Перейдя затем Скалистые горы, я думаю, мы будем иметь возможность помериться силами со знаменитым страшным серым медведем (ursus ferox), а в Орегоне или английской Колумбии мы сможем присоединить к нашей коллекции шкуру коричневого медведя (ursus cinnamonius), которого обычно считают разновидностью черного американского медведя. Тогда мы покончим с медведями этого материка.

— И потом, полагаю, перейдем в Азию.

— Да, мы переправимся через Берингов пролив и встретим медведя с воротником (ursus collaris), или сибирского. Эта порода, говорят, заключает в себе две разновидности, из которых одна, известная под названием ursus sibericus, встречается также и в Лапландии.

— Продолжай, брат.

— С Камчатки мы сделаем большой переход по направлению к юго-западу, чтобы достигнуть Борнео.

— Родину небольшого красивого медведя с оранжевою грудью?

— Да, это борнейский медведь (ursus euryspilus), или бруанг, как называют его малайцы.

— Но нет ли там другого бруанга?

— Есть еще медведь полуострова Малакки (ursus malayanus), которого мы встретим на Яве или на Суматре.

— Список гораздо длиннее, чем я думал. Надо сказать правду, он очень увеличился со времен этого доброго старика Линнея.

— До конца еще далеко.

— Хорошо. Куда же потом?

— Вверх по Бенгальскому заливу до Гималайских гор. Сначала у подошвы мы найдем любопытную породу медведя-лентяя, которого французские писатели называют жонглерским медведем. Это ursus labiatus — большегубый медведь, мы сможем найти его на равнинах Индии. Добыв его шкуру, мы проникнем в горы и как только достигнем известной высоты, то непременно встретим тибетского медведя (ursus thibetanus), помещенного некоторыми натуралистами ошибочно в число многих разновидностей бурого европейского медведя. Еще выше, надеюсь, мы встретим солового медведя (ursus isabellinus), названного так из-за цвета его меха, но которого англо-индийские охотники называют снеговым медведем, потому что он обычно живет в области снегов.

— Ну, все ли теперь?

— Нет, брат, остается еще один медведь, но это уж будет последний.

— Какой же?

— Сирийский (ursus syriacus), первый, о котором упоминает история, и последний в нашем списке; именно медведицы этой породы вышли из леса и разорвали в клочки у ворот Вефиля сорок двух детей, насмехавшихся над пророком Елисеем. Следовательно, мы посетим Сирию и добудем шкуру одного из этих медведей.

— Очень хорошо, но я надеюсь, что они стали менее свирепы со времен пророка Елисея, а иначе мы рисковали бы встретить такой же прием, как и дети, оскорбившие пророка.

— Мы будем считать себя счастливыми, если не будем ранены до встречи с ливанским медведем. Но когда мы добудем его шкуру, нам останется возвратиться домой прямой дорогой.

— Еще бы! Ливанский медведь закончит наше кругосветное путешествие.

— Да, но теперь, выработав себе маршрут, не будем терять времени, а пойдем к отцу и скажем, что согласны на его условия, а потом сразу же займемся приготовлениями к отъезду.

— Хорошо, — сказал Иван.

И оба пошли к отцу сообщить о своем согласии.

— Мы поедем одни, папа? — спросил Иван. — Кажется, вы говорили о каком-то товарище?

— Да, у вас будет такой. Вам не нужно много слуг, многочисленная свита только бы помешала вам.

Барон позвонил.

— Позвать ко мне унтер-офицера Пушкина.

Вскоре открылась дверь, и вошел мужчина лет пятидесяти. Его высокий рост, коротко остриженные волосы, огромные седые усы, манера держаться прямо и серьезное выражение лица выдавали в нем ветерана императорской гвардии. Хотя он был и не в мундире, а в охотничьей одежде, однако его приветствие и манера держаться ясно говорили о ремесле, занимаясь которым, он провел большую часть своей жизни.

— Пушкин! — окликнул его барон.

— Что прикажете, ваше превосходительство?

— Прикажу, чтоб ты отправился в путь.

— Слушаю-с.

— Даю тебе час на сборы.

— Куда прикажете ехать, ваше превосходительство?

— Вокруг света.

— Мне довольно и полчаса на сборы.

— Хорошо. Будь готов через полчаса.

Пушкин поклонился и вышел.

Глава VI. В ТОРНЕО

Не станем описывать прощания барона с сыновьями. Приказания, обещания, взаимный обмен нежными объятиями — все это прошло так, как бывает обычно в подобных случаях.

Не будем касаться также и незначительных дорожных приключений, происшедших с нашими героями еще до гор Лапландии. Достаточно сказать, что они поехали из Петербурга на почтовых прямо в Торнео, находящийся на оконечности Ботнического залива. Оттуда они прошли на север вверх по реке Торнео до ее истоков, берущих начало в горах. Они имели все необходимое для быстрого путешествия, но не отягощали себя лишними вещами. Денег было вдоволь в кармане Пушкина, а с деньгами они могли везде найти все, не заботясь о толстых чемоданах.

Действительно, мало есть в мире таких земель, где с наличными деньгами нельзя было бы достать все необходимое для жизни, а так как нашим охотникам требовалось совсем немного, то они и были уверены, что не будут нуждаться ни в чем, даже когда заберутся в самые отдаленные места Лапландии. В своих полудиких пустынях лопарь отлично понимает цену монеты и охотно отдает в обмен на нее мясо, оленье молоко и все, чем располагает в хозяйстве. Наши молодые охотники путешествовали налегке, имея лишь по дорожному мешку на спине, в котором хранилось немного белья и несколько необходимых принадлежностей для поддержания чистоты тела, этого неизбежного условия для каждого цивилизованного человека. Третий мешок, гораздо больших размеров, был специально поручен заботам Пушкина, и хотя он был для обыкновенного человека весьма приличной тяжести, ветеран не обращал на это ни малейшего внимания. У каждого из путешественников имелась широкая меховая одежда, которую в пути они несли свернутой, но в которую закутывались ночью. Одним словом, она служила им одеялом и постелью. Все они были прекрасно вооружены: Алексей нес великолепный карабин, Иван — отличное двухствольное ружье, а Пушкин предпочел длинное охотничье ружье большого калибра. Кроме того, каждый из них имел по охотничьему ножу.

Вступив в Лапландские горы, молодые люди принялись за поиски «старика в теплой шубе», как выражаются туземцы, говоря о медведе.

Они приняли все меры, чтоб обеспечить успех своих поисков. Проводник обязался провести их в местность, где водилось очень много медведей и сам он жил почти в таком же диком состоянии, как и эти животные: это был чистокровный лопарь, не знавший другого жилища, кроме шалаша, поставленного среди гор. У него не было оленей, и охота служила ему единственным средством к существованию. Он ставил западни на горностаев и куниц, убивал при случае дикого оленя, проводил всю свою жизнь с волками и медведями и продавал их шкуры торговцам, приобретая необходимые предметы для жизни в таких условиях.

В его шалаше наши путешественники нашли убежище и гостеприимство, какие только мог предложить им бедный лопарь. Им пришлось жить среди дыма, выедавшего глаза, но они знали, что их путешествие не могло проходить без тяжелых испытаний, и потому переносили без малейшего ропота это тягостное неудобство.

Мы не будем пересказывать день за днем жизнь молодых охотников. Их дневник, из которого извлечен этот рассказ, наполнен множеством подробностей, которые могут быть интересны только им лично, да, может быть, еще старику барону: они описывали природу страны, нравы и обычаи жителей, их способ путешествия в санях, запряженных оленями, их ходьбу по снегу на лыжах, называемых скидорами, или скабаргерами.

Для описания этих подробностей потребовался бы громадный том, но мы ограничимся самыми интересными эпизодами.

К лопарям прибыли наши охотники в начале весны, или, лучше сказать, в конце зимы, так как земля еще была покрыта толстым слоем снега.

В это время года медведи не показываются и лежат в расселинах скал или в дуплах деревьев, откуда выходят лишь тогда, когда начинает пригревать весеннее солнышко или когда снег исчезает с горных покатостей.

Всем доводилось слышать о спячке медведей, в которую они бывают погружены в продолжение зимы, и о том, что все медвежьи породы подчиняются этому закону. Но эта ошибка: только некоторые медведи засыпают продолжительным сном, зависящим скорее от климата и местности, в которой обитает медведь, а не от естественных инстинктов животного. Действительно, замечено, что те же самые медведи, которые в некоторых странах засыпают на зиму, в других продолжают бродить в течение всей зимы. Состояние спячки как бы добровольно у этих животных, потому что только в местностях, где трудно добывать еду, они подвергаются этому продолжительному посту.

Как бы то ни было, бурый лапландский медведь принадлежит к числу подверженных этому периодическому сну, и его трудно встретить зимой. Не выходя из своей берлоги, разумеется, он и не оставляет на снегу следов, по которым мог бы найти его охотник.

К счастью для наших молодых русских, незадолго до их прибытия в край началась весна. Солнце появлялось несколько дней подряд, после чего выпал легкий снег. Но этого было достаточно, чтобы вызвать нескольких медведей из их берлог. Иные даже предпринимали небольшие прогулки в горы, без сомнения, вызванные голодом, поискать желуди и другие плоды, пролежавшие зиму под снегом и ставшие мягкими и сладкими, что очень по вкусу медведям.

Через несколько дней по прибытии наши охотники увидели на снегу медвежий след, который привел их прямо к берлоге. Это послужило поводом к первому их приключению, которое едва не стало последним в жизни Пушкина. Ветеран подвергся большой опасности.

Глава VII. ЯЩИК С СЮРПРИЗОМ

Наши молодые люди напали на медвежьи следы рано утром, выйдя из палатки. Пройдя по ним около мили, охотники увидели, что следы повернули в узкое ущелье между отвесными скалами, дно которого было покрыто слоем снега метра в полтора высотой. По краям снег был не так глубок, но следы отпечатывались на нем четко.

Охотники без колебаний вступили в ущелье. Вскоре следы перешли на другую сторону, и наши молодые люди сделали то же. Здесь была наметена большая куча снега. Длинные ветви вечнозеленых сосен защищали его от лучей солнца, так что он нисколько не растаял. На поверхности образовалась довольно прочная кора, которая могла держать человека на лыжах, но ходить по ней следовало с большой осторожностью. Медведь перешел через эту кучу, но, поднимая одну лапу, он остается на трех точках опоры. Напротив, человек, поднимая одну ногу, стоит на другой, и вся его тяжесть приходится на одну точку, и поэтому опасность провалиться гораздо больше. Длина туловища и расстояние между передними и задними лапами дают медведю еще одно преимущество: тяжесть его распределяется на гораздо большее пространство; из этого следует, что он может безопасно проходить по льду или по замерзшему снегу там, где человек пройти не в состоянии. Всем детям известно — по крайней мере, тем, которые играли на льду какой-нибудь речки или пруда, — что, если ползти на четвереньках или на животе, можно безбоязненно перебраться по льду, по которому не прошел бы на ногах и самый маленький из них.

Значит, медведь имел большое преимущество перед своими преследователями, в чем наши охотники или, по крайней мере, Пушкин, вскоре удостоверились. Они об этом, однако, сначала не думали и полагали, что там, где прошло большое и тяжелое животное, они тоже легко пройдут, и потому все, не задумавшись, вступили на замерзший снег.

Алексей и Иван были не столь тяжелы и благополучно прошли; но Пушкин, который один весил почти столько же, сколько оба брата, оказался очень грузным для ледяной оболочки. Едва он дошел до середины ущелья, как послышался треск, и прежде чем молодые люди успели оглянуться, Пушкин исчез, словно по команде. Торчал только конец его ружья на какой-нибудь аршин выше снега.

В то же время послышалось несколько слов, произнесенных почти замогильным голосом, словно человек говорил из глубины колодца или из пустой бочки. Но восклицания эти не выражали страха, скорее в них слышны были удивление и усмешка. Молодые люди сделали вывод из этого, что их товарищ не подвергался опасности, и, успокоившись, сначала Алексей, а потом Иван расхохотались.

Когда они осторожно подошли к яме, куда провалился Пушкин, веселье их возросло еще больше: действительно, они увидели забавное зрелище.

Ветеран стоял, подобно тем картонным фигурам, которые запираются в коробочке с сюрпризами, и стоял в углублении, напоминающем воронку, проделанную собственным его падением. Но странно было то, что ноги его не упирались в снег, а находились по колено в воде.

Действительно, по ущелью протекал ручей, прикрытый толстым слоем снега, под которым он и прорыл себе тоннель. Молодые люди не могли сначала объяснить себе этого, ибо они видели только макушку Пушкина и его длинные руки, державшие ружье, но они не слышали журчания ручья, об этом ветеран рассказал им позже.

Но положение его не во всем было похоже на положение солдатика, заключенного в коробку с сюрпризом. В снежной куче не было механизма, действие которого вытолкнуло бы ветерана на свет Божий. Голова его находилась, по крайней мере, фута на три ниже уровня снега, и нужно было подумать о том, как вытащить его на поверхность.

Братья не смели подойти к краю провала; лед мог под ними тоже подломиться и их ожидала подобная участь. Однако Алексей придумал довольно надежный способ помощи.

В числе разных предметов, которые ветеран носил за спиной, имелась довольно длинная толстая веревка, свитая в кольцо, она-то и подала мысль о том, как выручить товарища.

Алексей немедленно велел Пушкину один конец веревки крепко обвязать вокруг тела, а другой, свободный, выбросить на снег как можно дальше. Приказание было исполнено. Тогда Алексей схватил один конец веревки и, обмотав вокруг ближайшего дерева, отдал его держать брату Ивану.

По окончании этой операции он тут же нашел длинную жердь, подложил ее под веревку и приладил поперек ямы, чтоб придать большую силу канату и помешать ему врезаться в снег.

Теперь Пушкину оставалось только подняться по веревке и самому завершить свое спасение.

Старый гренадер перекинул ружье за спину и ждал сигнала. Ему крикнули, он начал подниматься.

В ту минуту, когда его голова появилась на поверхности, молодые люди разразились неудержимым смехом. Действительно, вид старого солдата был уморительный. Иван хохотал до слез и едва не уронил веревки.

Наконец Пушкин, совершенно невредимый, появился на поверхности. Вода текла по его длинным сапогам, но никто и не думал останавливаться, чтоб разложить огонь и высушить промокшую одежду. Все они были страстные охотники и немедленно отправились выслеживать зверя.

Глава VIII. СКАНДИНАВСКИЕ МЕДВЕДИ

— Право, — сказал вдруг Иван, указывая на следы, — если бы я не различал когтей, я бы подумал, что мы следим за человеком, например, за каким-нибудь лопарем, прошедшим тут босиком. Эти следы похожи на человечьи.

— Действительно, — ответил Алексей, — между отпечатком медвежьей лапы и человеческой ступни сходство удивительное, в особенности, если он давнишний. Теперь, например, мы еще видим когти, но дня через два, после солнца или дождя, когтей не будет заметно.

— И размеры одинаковые.

— Совершенно. Есть даже породы медведей, лапа которых оставляет след больше человеческого. Например, у белых и серых медведей, ступни которых бывают часто длиннее двадцати пяти сантиметров.

— Итак, — продолжал Иван, — медведь, ступая, не опирается подобно другим животным на кончик ноги, а становится всей ступней.

— Именно, и вот почему его назвали стопоходящим в отличие от животных, которые, как лошадь, бык, свинья, собака, кошка и многие другие, ступают передней оконечностью ноги.

— А ведь есть и другие стопоходящие? — спросил Иван. — По-моему, это наш барсук или муравьед, например?

— Да, — ответил Алексей. — Они тоже стопоходящие, и этого было достаточно для некоторых ученых, чтобы поместить их в семейство медведей под родовым названием ursinae. Но, по мнению нашего отца, которое я разделяю, — прибавил он скромно, — классификация эта безусловно ошибочна, раз она основывается только на устройстве ног. Во всех других отношениях различные роды мелких животных, которых без всякого основания ввели в медвежье семейство, похожи столько же на медведя, сколько и на большую синюю муху.

— Какие же животные помещены под общим родовым названием ursinae?

— Европейский и американский муравьеды (Gulo), европейский и азиатский сурки (Meles), американская крыса (Procyon), капская мышь (Mellivora), индостанская панда (Ailurus), южно-американский коати (Nasua), пародоксур (Parodoxurus) и даже яванский телигон (Mydaus), одно из самых интересных маленьких животных. Линней первый причислил этих животных к общему классу ursinae, известных в его время, а недавно великий французский анатом Кювье ввел и другие породы в эту ошибочную классификацию. Для отличия их от настоящих медведей они разделяют семейство на две группы: ursinae — собственно медведи и subursinae, или малые медведи. Но, по моему мнению, нет ни малейшей надобности называть эти многочисленные породы животных медведями или малыми медведями. Это действительно ни в коем случае не медведи, ибо они не имеют никакого сходства с настоящим благородным Михаилом Ивановичем, кроме того, что они стопоходящие. Так, все эти животные, за исключением яванского телигона, длиннохвосты, у иных хвосты очень длинные и пушистые, тогда как у медведя почти нет хвоста. Но есть и другие признаки, резко отличающие медведя от животных, называемых малыми медведями. Не противоречие ли это здравому смыслу, — продолжал Алексей, постепенно горячась, — делать медведя из крысы, животного в десять раз более похожего на лисицу и которое действительно ближе к роду собаки, нежели медведя. С другой стороны, так же нелепо разделять медведей на несколько пород, как делают те же ученые; ибо если есть в мире семейство, все члены которого имели бы между собой некоторое родство, то это именно фамилия господ Топтыгиных. Действительно, разные породы настолько схожи, что иные анатомы имеют диаметрально противоположное мнение, отличающееся не меньшей нелепостью. Они признают только одну породу, включающую в себя всех известных медведей. Впрочем, по мере того как мы будем знакомиться с различными группами этого благородного племени, мы лучше увидим, в чем они разнятся и в чем имеют сходство.

— Я слышал, — продолжал Иван, — что в Лапландии и Норвегии есть две различных породы бурого медведя, исключая черную разновидность, весьма редкую. Говорят также, что охотники встречают иногда серую разновидность, которую они называют серебряным медведем.

— Верно, — ответил Алексей. — Большинство шведских натуралистов полагает, что есть две породы или, по крайней мере, две устойчивые разновидности бурого медведя на севере Европы. Они даже дали им два отличительных названия: ursus arctos major и ursus arctos minor. Первый из этих медведей больше, свирепее и плотояднее. Другой — меньше, мягче или, по крайней мере, более робок; вместо того, чтобы питаться быками и другими домашними животными, он ест просто насекомых, муравьев, коренья, зерна и растения. Относительно цвета разница между двумя предполагаемыми породами не больше той, какая бывает между разновидностями одного вида, и их различают только по росту и по привычкам. Впрочем, позднейшие исследователи, наблюдения которых заслуживают большего доверия, полагают, что большой и малый бурые медведи — даже не разновидности; характерные признаки, по которым пытались их отличить, зависят от возраста, пола и других случайных обстоятельств. В самом деле, вполне естественно предположить, что медведь, если он молод, не так кровожаден, как в более зрелом возрасте. Если медведь нападает на других животных и питается их мясом, то не потому, что он плотояден по своей натуре, с чем согласны все натуралисты: это у него не более как привычка, появляющаяся из-за редкости всякой другой пищи, но привычка эта, будучи раз усвоена, быстро развивается, так же почти, как и у кошачьей породы. Что касается черного медведя, из которого хотели сделать отдельную породу, то охотники и натуралисты далеко не сходятся в этом мнении. Охотники говорят, что мех европейского черного медведя никогда не бывает того блестящего цвета, который отличает настоящих азиатских и американских черных медведей, но что он только темно-бурый, так что, по их мнению, этот мнимый черный медведь — просто бурый, мех которого с годами становится темнее. И есть основательные причины соглашаться с этим мнением, потому что установлено, что бурый медведь, старея, делается почти черным.

— Скажи, пожалуйста, брат, что ты знаешь о скандинавских медведях, — попросил Иван, — ты еще не говорил о тех, которые называются серебряными.

— Да, и не говорил также о другой разновидности, встречающейся в этих странах, из которой досужие натуралисты сочинили отдельную породу — о медведе с воротником.

— Знаю, ты хочешь сказать о медведе, которому природа подарила белый воротник вокруг шеи. Каково же твое мнение? Этот медведь с воротником составляет отдельную породу или, по крайней мере, постоянную разновидность?

— Ни то, ни другое; этот воротник — простая случайная отметка, встречающаяся у некоторых разновидностей из семейства бурых медведей, когда они молоды, и которая обычно исчезает с достижением животными зрелого возраста. Правда, охотники встречают по временам довольно больших старых медведей с воротниками на шее; но все согласны, что это — отдельные экземпляры из семейства бурого медведя, а не отдельная порода. То же самое относится и к серебряному медведю, и многие охотники рассказывают, что в одном выводке из трех медвежат они находили три разновидности: обыкновенно бурого, бурого с воротником и серебристо-серого, в то время как мать была бурая.

— Хорошо. Отец требует от нас только бурого и черного; но, если мы можем прибавить шкуры двух других разновидностей, он, вероятно, будет очень доволен. А теперь, что ты думаешь о животном, за которым мы гоняемся? По размерам следов, мне кажется, что это должен быть большой медведь.

— Да, очевидно, это старый самец, — ответил Алексей, — но если я не ошибаюсь, то мы скоро будем в состоянии решить это окончательно. След становится свежее, вероятно, животное прошло здесь недавно, и я не удивлюсь, если мы встретим его, не выходя из ущелья.

— Посмотрите! — воскликнул Иван, нетерпеливый взор которого, оторвавшись от следов, устремился вперед, — посмотрите, под корнем этого дерева — яма. Не тут ли мишка?

— Что-то похоже. Тише! Будем идти по следам осторожно. Ни слова!

И все трое, затаив дыхание, пошли по следам, ступая с крайней осторожностью по снегу, и вскоре очутились в шести шагах от указанного дерева.

Казалось, все подтверждало справедливость слов Ивана. След тут кончался, и у начала ямы, которую увидели охотники, снег был истоптан недавно, словно медведь поворачивался здесь два или три раза.

Глава IX. МЕДВЕДЬ ЗИМОЙ

Как мы уже сказали, бурый медведь, подобно другим породам того же семейства, имеет привычку засыпать зимой на несколько месяцев. Когда настает время этой спячки, он ищет пещеру или другое убежище, в котором устраивает себе постель из сухих листьев, трав или мха. Ему, впрочем, и не нужно много этого материала, потому что пушистый мех служит ему в одно и то же время постелью и одеялом. Часто он просто влезает в избранное убежище, укладывает голову меж пушистых лап и засыпает.

Натуралисты видели в этом сне состояние спячки, из которой животное не может ни само выйти, ни быть выведено до срока, определенного природой. Это — совершенное заблуждение, потому что часто медведи, будучи захвачены охотниками во время сна, просыпаются и ведут себя по отношению к противникам, как и во всяком другом случае.

Справедливо будет заметить, что жизнь медведя зимой не походит на жизнь сурка, белки или других грызунов в это же время года: те прячутся просто для предохранения от холода, а чтобы не голодать во время этого затворничества, они предварительно собирают в свое убежище большие запасы того, что составляет их обычную пищу. Пчелы и другие насекомые делают то же самое. Но медведь поступает иначе. Неужели природа отказала ему в инстинкте предусмотрительности? Трудно сказать, но бесспорно, что он не делает никаких запасов на эти продолжительные дни заточения и засыпает, не заботясь о завтрашнем дне.

Как же он может прожить несколько месяцев без пищи? Это одна из тайн природы. Все слышали, что в это время он сосет свои лапы, и не только Бюффон допустил и распространил это нелепое толкование, но еще и старался доказать его правдоподобие, сказав, что если разрезать подошву медведя, то из нее выходит белый молочный сок.

Эта небылица распространена по всему свету, где только зимуют медведи. Ее рассказывают на Камчатке, у индейцев, у эскимосов, на берегах залива Гудзона и между охотниками Норвегии и Лапландии. Каким образом подобная басня могла укорениться у столь различных и до такой степени отдаленных друг от друга народов?

На этот вопрос ответить нетрудно. Басня эта зародилась в Европе между скандинавскими охотниками и была слишком оригинальна, чтобы не распространиться. Путешественники, становясь ее распространителями, прилагали старание, украшая ее и прибавляя разную отсебятину. Так она обошла вокруг света. Но разве не нелепо предполагать, что огромное четвероногое, которому для ежедневной пищи необходимо много килограммов животной и растительной пищи, медведь, пожирающий за один раз теленка, мог бы в течение нескольких месяцев жить, сося свои лапы, питаясь беловатым соком, о котором упоминает Бюффон?

Как же в этом случае он живет без пищи? Может быть, в продолжение этого долгого сна способности и работа пищеварения прекращаются совершенно или становятся почти нечувствительными, а может быть, жизнь и кровообращение поддерживаются огромным количеством жира, которым медведь, так сказать, запасается перед своим заточением. В самом деле, известно, что при наступлении зимнего поста эти животные бывают жирнее, чем в другое время года. Созревание плодов в лесах, желудей, каштанов и других растительных продуктов, составляющих главную пищу медведя, дает ему возможность жить в изобилии, и он жиреет. Да и к чему послужило бы ему бодрствование? В странах, где медведьподвергается спячке, он умер бы в течение зимы с голоду, если б не засыпал периодически. В замерзшей земле, под снегом, он не мог бы находить коренья, а птицы и животные не могут идти в расчет, ибо мишка не настолько проворный, чтобы ловить их.

Медведи пожирают друг друга при случае, но это бывает не всегда, и если б в продолжение зимы они имели только этот источник, то сильно рисковали бы околеть с голоду. Вот почему всегда предусмотрительная природа дала им эту странную способность почти летаргического сна, продолжающегося несколько месяцев. Нельзя сомневаться, что таково было намерение Творца, раз мы видим, что медведи, живущие в теплых странах, таких как Борнео, полуостров Малакка, и даже южноамериканские черные медведи не подвержены спячке. Им нет в этом надобности. Леса, где мороз неизвестен, питают их круглый год, и круглый год медведь бродит, отыскивая себе пищу. Даже в северных местностях полярный медведь остается на ногах всю зиму; так как он не питается растениями, то снег не закрывает его корма, и он постоянно находит себе пищу. Правда, самки скрываются на некоторое время, но совершенно с другой целью.

Если бы не доказано было, что жир, которым запасается медведь перед спячкой, способствует продолжению его жизни во время сна, то чтоб рассеять все сомнения в этом отношении, достаточно будет заметить, что этого жира совершенно не бывает в момент пробуждения. Действительно, в этот момент или немного погодя, мишка бывает тощим, как палка. Если б он мог посмотреться в зеркало, то едва узнал бы себя — до такой степени его длинное, исхудалое тело бывает непохоже на объемистую, круглую тушу, для которой несколько месяцев назад вход в берлогу был слишком тесен.

В продолжение этого долговременного сна в медведе происходит другая очень значительная перемена. Перед зимним заточением он не только бывает очень толстым и жирным, но и очень ленивым, так что самый неопытный охотник легко может убить его. Будучи от природы не злым — я говорю лишь о буром медведе (ursus arctos), хотя замечание это может относиться и ко многим другим породам — он тогда становится еще более мирным и кротким, нежели в обычное время. Так как он находит достаточное количество растительной пищи, которую он предпочитает мясной, то он и не опасен никакому животному существу, лишь бы только его не тревожили. Но он делается совершенно другим при своем пробуждении: он беспокоен, голоден. В это время медведь бросается на стада скандинавских скотоводов и делается бичом окрестных фермеров. Сами охотники, встречая его в это время года, приближаются к нему с большой осторожностью.

Так поступили и наши путешественники. Все трое очень хорошо знали привычки животного, с которым имели дело. Вместо того, чтобы шумно подойти к пещере, они подкрадывались к ней в тишине, держа ружья наготове.

Глава X. ДОМА ЛИ МИХАЙЛА ИВАНЫЧ?

Пещера, если только можно было так назвать медвежью берлогу, не имела другого входа, кроме отверстия обычного размера, едва достаточного для туловища медведя средней величины. Это скорее была яма или нора, вырытая под большой сосной, между корнями которой медведь выбрал себе жилище. Дерево стояло на склоне горы. Перед ним была небольшая площадка, снег на которой казался недавно утоптанным.

Охотники расположились таким образом, чтобы не упустить из виду ни малейшего движения неприятеля. Пушкин стоял ниже всех, прямо напротив входа, на расстоянии не более шести шагов. Иван находился справа, Алексей слева. Естественно, самый опасный пост был избран старым солдатом.

Некоторое время в берлоге не слышно было никакого шума, не замечалось ни малейшего движения.

Охотники решились вызвать животное из его убежища. Они начали кашлять, громко разговаривать, но ничего не помогало. Даже крики не произвели ни малейшего эффекта.

Между тем медведь был в берлоге: ни один из охотников не мог сомневаться в этом. Следы шли ко входу в пещеру и ни один не направлялся назад. Спал ли медведь или нет, но крики не оказывали на него никакого воздействия.

Необходимо было отыскать другое какое-нибудь средство, чтоб заставить его выйти: раздразнить, например, палкой. Путешественники ухватились за эту мысль и поспешили осуществить ее.

Пушкин отправился на поиски длинной жерди. Алексей и Иван остались на своих местах сторожить медведя. Но мишка и не думал показываться, и когда Пушкин возвратился, положение вещей не изменилось. Ветеран срубил топором молодую ель, обрубил ветви и таким образом приготовил длинный шест.

Подойдя к норе, он сунул туда палку, поворошил ею внутри и потом вытащил, ожидая ответа.

Ответа не последовало.

Ветеран снова засунул палку, на этот раз до половины, молодые люди громко закричали — все напрасно: зверь не подавал ни малейшего признака своего присутствия.

— Вероятно, он спит. Толкай, Пушкин, сильнее.

Слова эти показывали нетерпение Ивана.

Пушкин подошел ближе, засунул палку глубже и принялся за более основательные исследования, но шест не встретил ничего похожего на мех зверя и только упирался в стенки. Ветеран подошел к самой пещере, молодые люди приблизились со своей стороны, и розыск возобновился. Вскоре Пушкин убедился, что зверя внутри не было. Он решил попытаться в последний раз. Посоветовав своим молодым товарищам хранить полное молчание, он прилег на землю у самого входа в пещеру и начал прислушиваться.

Вдруг среди этой тишины до слуха братьев донесся шум, которого не мог слышать Пушкин, но который заставил их отступить и поднять глаза на вершину дерева. В то же мгновение они вскинули ружья вверх.

Огромное животное медленно спускалось с высокой сосны, у корня которой они находились. Ни один из них не мог сказать наверняка, какой породы зверь представился их взорам, ибо с первого раза нельзя было различить ни головы, ни ног, и видели они только безобразную массу длинной бурой шерсти. Вниз с дерева спускался на них медведь, которого они ожидали встретить в берлоге.

Глава XI. ВРУКОПАШНУЮ

Алексей и Иван громко закричали, предупреждая Пушкина, и оба одновременно выстрелили по медведю.

Тогда только старик поднял голову, но было уже поздно: едва он успел вскочить на ноги, как зверь уже спустился и одним ударом опрокинул его навзничь.

Может быть, для Пушкина было бы выгоднее оставаться в этом положении, так как медведь уже повернулся и, казалось, приготовился к отступлению, но старый гренадер мгновенно вскочил на ноги и схватился за ружье.

Это приготовление к битве в соединении с болью от ран привели мишку в ярость. Он немедленно развернулся и, разинув пасть, пошел на ветерана. Пушкин успел спустить курок, но, увы, произошла осечка. Ружье было кремневое, к тому же при своем падении в снег старик подмочил порох.

Это еще больше усилило ярость животного, а когда еще Иван выстрелил по нему крупной дробью, медведь дошел до крайних пределов бешенства.

Пушкин, однако, успел выхватить большой нож — единственное оружие, которое имелось у него под рукой. Может быть, топор был для него удобнее, но старик оставил его на том месте, где рубил елку. Делать было нечего, и он с одним ножом решился принять рукопашный бой.

Старик имел еще возможность отступить, но, конечно, подвергая себя верной гибели. Медведь стоял выше него, на склоне, и как только бы Пушкин повернулся, страшное животное могло броситься на него в одно мгновение. И старый гренадер решился дожидаться врага лицом к лицу, пытаясь, если можно, отступить на более удобную почву.

Медведь остановился на минуту, облизал рану, и у Пушкина была возможность податься назад.

Именно в момент, когда он спустился с покатости, его противник с ужасным ревом вышел из облака дыма, которое его отчасти покрывало, и бросился на ветерана. Остановившись шагах в двух, мишка поднялся на задние лапы и принял позу настоящего борца.

Братья увидели только, как Пушкин махнул ножом, а потом человек и зверь вступили в рукопашную битву. Они кружились как в вальсе, поднимая вокруг снежную пыль. С минуту только и видна была темная масса среди белого вихря.

Иван закричал, испугавшись за жизнь Пушкина. Более спокойный Алексей быстро зарядил карабин, понимая, что освободить старика можно не иначе, как убив зверя.

Для Пушкина наступил момент страшной опасности. Медведь принадлежал к числу самых больших и свирепых. Успев зарядить карабин, Алексей подбежал к месту битвы. Человек и зверь, тесно обнявшись, продолжали кружиться.

Вдруг они разошлись. Пушкину удалось вырваться из лап медведя, и он начал отступать, но так неудачно, что мешал Алексею выстрелить. Зверь и человек переходили в эту минуту через овраг и очутились на куче снега. Пушкин всеми силами старался избежать объятий медведя. Действительно, в то время как человек чувствовал, что снег трещит и подается под его ногами, широкие лапы четвероногого скользили по поверхности без малейшего затруднения.

Пушкину удалось немного отойти, но медведь тотчас же догнал его. Раз или два зверь был так близко от человека, что касался носом его одежды, но, чтобы действовать когтями, нужно было сблизиться еще больше, и медведь это понимал. И вот, встав на задние лапы и приподняв одну переднюю, он приготовился поразить свою жертву. Иван и Алексей вскрикнули от отчаяния, но в этот самый момент Пушкин словно провалился сквозь землю.

Молодые охотники подумали сначала, что он упал, пораженный своим страшным противником. Они видели, как медведь ринулся вперед, словно для того чтобы броситься на опрокинутого врага, но в то же время к их ужасу присоединилось удивление. Они не видели ни человека, ни зверя — оба исчезли.

Глава XII. ТАИНСТВЕННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ

Внезапное исчезновение человека и зверя крайне встревожило бы наших молодых охотников, если бы они не помнили недавнего происшествия с Пушкиным. Занятый исключительно медведем, Пушкин, без сомнения, позабыл об опасности путешествия через снеговой мост.

Но на этот раз не было ничего смешного. Пушкин находился в провале не один: по всей вероятности, он изнемогал под тяжестью зверя, который грыз его зубами, или, может быть, несчастный просто утонул в потоке, бежавшем под снегом. С другой стороны, — бросился ли медведь на врага, когда тот исчез, или с разбега попал в яму против желания? Алексей и Иван полагали, что падение зверя было не умышленно, потому как видели, что он будто бы искал обход. Впрочем, неважно было, добровольно ли он бросился в яму или против своей воли. Так или иначе, он должен был упасть на голову бедному гренадеру; зная же неутолимую злобу этого животного, когда оно рассвирепеет, братья видели только два возможных исхода для своего товарища — утонуть или быть растерзанным в клочья.

Алексей тем не менее направился с ружьем в руках к тому месту, где исчезли зверь и человек, готовый мгновенно стрелять. Приблизившись, он услышал под ногами шум, среди которого легко было различить ворчанье медведя. Из этого он заключил, что борьба продолжается, и поторопился вперед. Крайне, однако, удивляясь, что не слышит голоса Пушкина.

Приблизившись шага на два к яме, Алексей увидел что-то, заставившее его мгновенно остановиться. Это был кончик медвежьего носа, появившийся на поверхности. Ему тотчас пришла в голову мысль, что медведь, стоя на задних лапах, старается вылезти, карабкаясь по стенке. Скоро догадка эта подтвердилась; действительно, зверь высунул из ямы голову и часть шеи, но в ту же минуту снова исчез.

Алексей пожалел, что не воспользовался удобным моментом и не выстрелил ему в голову, однако не прошло и десяти секунд, как кончик носа опять появился на поверхности. По всей вероятности, медведь делал вторичную попытку освободиться.

Первой мыслью Алексея было подождать, пока покажется вся медвежья голова, но он тут же одумался, ибо зверь мог на этот раз выйти на снег, и тогда он сам очутился бы в опасности. Поэтому охотник решил выстрелить, дождавшись наиболее благоприятного момента. Мгновение это настало, и раздался выстрел. В продолжение нескольких секунд Алексей ничего не видел. Дым заволок яму. Плеск, раздающийся из-под снега, свидетельствовал, что медведь бьется в воде, и его жалобные крики и ворчанье становились все слабее.

Как только рассеялся дым, Алексей подполз на коленях к краю ямы и заглянул в нее. Стенки ее были окровавлены, а в глубине виднелась черная масса, в которой нельзя было не узнать медведя.

Но что же произошло с Пушкиным? В глубине ямы Алексей очень хорошо видел зверя, еще бившегося в предсмертных судорогах, но не было ничего похожего на человека. Куда же мог подеваться бедный ветеран? Или он утонул в воде, и труп его унесло быстрым течением?

Молодой человек начал кричать, зовя своего старшего товарища. Вдруг он услышал в нескольких шагах позади себя громкий хохот Ивана. Алексей мгновенно приподнялся, спрашивая себя, какова причина столь неуместного в данных обстоятельствах хохота, и уже хотел упрекнуть брата, но в ту же самую секунду его взгляд упал на какой-то предмет.

Шагах в десяти из-под снега неожиданно показалось что-то круглое. Это была… голова Пушкина. При виде старика Алексей не мог удержаться, чтобы не засмеяться вместе с братом.

Впрочем веселье это было кратковременным, ибо рассудок подсказал им, что Пушкин мог быть серьезно ранен, и братья поспешили к гренадеру.

Но Иван вновь не смог удержаться от смеха. Голова старика торчала из-под снега словно сфинкс, волосы и усы были покрыты снежною пылью, а выражение лица было до такой степени комично, что невозможно было смотреть равнодушно.

Алексей же на этот раз не разделял веселья брата, он хотел узнать поскорее, не ранен ли старик.

— Пустяки, несколько царапин, мои милые господа, — улыбнулся Пушкин, — не более как несколько царапин. Но где же медведь?

— Для него все кончено, с этой стороны мы можем быть совершенно спокойны. Я думаю, любезный Пушкин, что твой нож значительно помог делу, так как зверь был не в силах вылезти из ямы, я его прикончил из карабина, и нам остается лишь снять с него шкуру. Но прежде позволь нам вытащить тебя, а потом уже расскажешь нам, каким чудом избежал ты гибели, казалось, неминуемой. Мы за тебя страшно переживали.

И братья начали расчищать снег, пока не освободили Пушкину плечи, а потом, схватив его за руки, помогли выбраться из снежной могилы.

Глава XIII. ПОД СНЕГОМ

Пушкин начал рассказывать о своем приключении, и молодые товарищи его слушали с большим любопытством, хотя отчасти уже догадались, в чем было дело. Им хотелось услышать от старого солдата разъяснение многих подробностей.

Прежде всего братья узнали, что он отступил вовсе не потому, что счел себя побежденным, а оттого, что потерял свой нож. Обагренная кровью рукоятка выскользнула у него из рук, что стало с ножом — неизвестно. Будучи безоружным, он должен был во что бы то ни стало уклониться от объятий медведя. Да и что в самом деле мог предпринять безоружный человек против такого крупного зверя?

Освободившись от него, Пушкин начал отступать, позабыв о недавнем приключении и не думая об опасности, ожидавшей его при переходе через ущелье по льдистой корке, которая уже проваливалась по ногами. Впрочем, у него и не было другой дороги. Направо и налево ему пришлось бы взбираться на скалы, и в два прыжка медведь непременно настиг бы его. Из всех зол гренадер избрал меньшее, и последствия доказали, что падение в яму было для него самой удачной попыткой спастись. Иначе он наверняка попал бы в лапы медведя и был бы растерзан.

Почувствовав, что он находится в воде, Пушкин вспомнил, что это уже случилось с ним недавно. Ему тотчас же представился снежный свод над ручьем, и, видя, что медведь готов обрушиться на него, солдат начал искать убежище в этом подобии туннеля. Едва он забился под свод, как зверь обрушился позади него с ужасным ревом.

Старик продолжал идти по ручью, прокладывая себе дорогу. Снег был мягким, и делать это было нетрудно.

В продолжение этого времени Алексей управился с медведем. Вместо того, чтобы преследовать Пушкина под снегом, испуганный мишка, очутившись в воде, думал уже только о собственном спасении.

Остальное молодым людям было известно.

Ветеран, впрочем, не вышел невредимым из битвы. Внимательно осмотрев его, молодые люди увидели у него на левом плече глубокие следы медвежьих когтей.

Алексей имел кое-какие хирургические познания. Не теряя ни минуты, он тут же перевязал рану, разорвав на полосы нижнюю рубаху, и старик мог рассчитывать на скорое выздоровление.

После этого они отправились к яме посмотреть на медведя.

Иван, принимавший во всем происходившем лишь некоторое участие, теперь принял на себя самую деятельную роль. Он спустился в яму, обвязал медведя веревками и помог брату и Пушкину вытащить его на поверхность. Тремя месяцами раньше, до спячки, не так легко было бы вытащить мишку, который весил тогда не менее трех тысяч фунтов, но теперь, конечно, тяжесть его была вдвое меньше. Но его шкура была в отличном состоянии, а только это и требовалось нашим охотникам.

Вытащив зверя с большими усилиями, они приступили к снятию шкуры, для чего подтянули медведя на толстую ветвь ближайшего дерева. Пушкин отыскал свой нож, и работа закипела. Каждый, однако, работал осторожно, потому что они знали, с каким придирчивым вниманием шкура будет осмотрена старым графом. Предоставив мясо волкам и другим хищным животным, охотники возвратились в курной шалаш своего радушного хозяина-лопаря.

Глава XIV. ОБОЙДЕННЫЙ МЕДВЕДЬ

Убитый медведь был настоящий ursus arctos, или бурый, названный так по цвету своего меха, равномерно бурому в девяноста случаях из ста; но это название недостаточно отличает его, ибо есть бурые медведи, принадлежащие к другим различным породам.

Запасшись первым трофеем, наши охотники начали помышлять уже о том, чтобы добыть шкуру черного медведя. Они знали, что это нелегко, потому что ursus niger, европейский черный медведь — одно из весьма редких животных. Действительно, он встречается так редко, что из тысячи шкур в меховой торговле едва насчитывается две или три, принадлежащие этой разновидности.

Путешественники находились именно в той стране, где легче всего могли встретить то, что искали, потому что черные медведи живут лишь на севере Европы и Азии. Разновидность эта никогда не встречается в горах, лежащих далее к югу, — Пиренеях, Альпах или Карпатах.

Им нечего было и думать ни о сером, или серебристом, медведе, ни о том, у которого на шее белое кольцо, — о медведе с воротником. Как сказал Алексей, все изучавшие ursus arctos в странах, где поселила его природа, знают, что это просто случайная разновидность. Настоящий медведь с воротником (ursus collaris) не обитает в Лапландии, а только на севере Азии, на Камчатке, вследствие чего он называется еще сибирским медведем. Наши охотники и не думали гоняться за этими двумя разновидностями, но они, конечно, были бы рады случаю выполнить более, чем обязывала их программа, и в этом отношении судьба им благоприятствовала. Действительно, в то время, когда они пустились на поиски ursus niger, они встретили бурую медведицу с тремя медвежатами — один был бурый, другой с белым воротником, а третий — серый, как барсук. Все четыре медведя были убиты, и шкуры их отправлены в музей графа.

Это, однако, не продвинуло их в деле поимки черного медведя. Они обошли все леса и горы этой местности, но так и не нашли того, что искали. А так как в краю скоро стало известно, что им нужно и какое предлагается щедрое вознаграждение тому, кто откроет убежище одного из этих животных, то появилась надежда на конечный успех.

Действительно, охотники недолго дожидались. Не прошло и недели, как один финн из числа так называемых квенов явился к ним и известил, что обошел черного медведя. Понятно, что охотники, не теряя ни минуты, отправились вслед за провожатым.

Не будет лишним объяснить, что в устах финского крестьянина значило выражение «обойти медведя».

Когда пастух или дровосек находят на снегу след медведя, то идут по нему с величайшей осторожностью, пока не убедятся, что зверь недалеко. В этой близости убеждают их сами следы, которые вместо того, чтобы направляться по прямой линии, идут зигзагами и возвращаются назад. Действительно, медведь, прежде чем войти в свое зимнее убежище, утаптывает снег по всем направлениям, подобно тому, как делает это заяц, подходя к своему логовищу. Подобная же привычка, объяснимая инстинктом, замечается у некоторых других животных.

Добравшись до места, где след осложняется петлями и зигзагами, охотник на медведя берет вправо или влево и описывает вокруг части леса, где возможна берлога медведя, круг, диаметр которого изменяется в зависимости от времени года, качества почвы и других обстоятельств. Если охотник увидит, что след медведя переходит за черту, им обозначенную, он оставляет первый круг и начинает обозначать другой, более широкий. Но если, возвращаясь к исходной точке, он не найдет медвежьего следа вне круга, то это значит, что медведь находится в обозначенных границах. Это и называется «обойти медведя».

Совершив эту операцию, обходчик извещает соседних охотников, которые собираются и идут на общего врага. Обычно они расходятся по окружности и направляются к центру, так что почти всегда находят животное или в состоянии спячки, или выходящим из берлоги.

Экспедиция продолжается иногда несколько дней, но когда медведь хорошо обойден, то нечего бояться промедлить даже несколько недель, ибо эти животные, если даже и не спят зимой, то не удаляются от своей берлоги. Если же и случается, что зверь выходит из круга, охотникам легко найти его по следу, конечно, если только не поднимется метель и не заметет все следы.

В описываемой стране тот, кто обошел медведя, считается настоящим его владельцем, или, по крайней мере, один имеет право на охоту в обозначенном им круге и право распоряжаться по своему усмотрению. Конечно, он не гарантирует ни то, что медведь будет пойман, ни то, что он будет убит. Он ручается только за присутствие зверя в этом круге, и права его основываются на том, что он отыскал следы. При этих условиях, освященных древним обычаем и свято исполняемых, понятно, что пастуху или дровосеку несомненная выгода — обойти медведя и продать свои права охотникам, которые иногда платят высокую цену. Именно с целью заключить подобную сделку и пришел упомянутый выше финский крестьянин к молодым русским господам, а так как предложенное ими вознаграждение далеко превосходило местные цены, то он немедленно согласился на их условия и вызвался хоть в ту же минуту проводить их на место.

Глава XV. СТАРИК НАЛЛЬ

Дорогой проводник объявил, что он не только обошел зверя, но что может прямо привести их к берлоге, которая находилась недалеко.

Пушкин предложил своим молодым товарищам разделиться и окружить указанное место, потом по сигналу идти на врага и пресечь ему путь к отступлению по всем направлениям. Но квен не разделял этого мнения и прибавил с улыбкой, что нет надобности в подобных предосторожностях; он отвечал за то, что медведь не покинет своей берлоги, к которой они могут подойти как угодно близко.

Уверенность проводника немного удивила наших охотников, но вскоре они узнали, в чем дело. Квен привел их к скале, составлявшей часть холма.

Он остановился и, указывая на расщелину, сказал:

— Вот здесь сидит старик Налль.

Так называют медведей в скандинавских странах, и это было известно нашим охотникам. Но им показалось до такой степени невероятным, что медведь мог пролезть в отверстие, указанное проводником, что братья расхохотались, а Пушкин нахмурился.

Отверстие — расщелина между двумя камнями — находилось на расстоянии пяти футов от земли и было не более фута под ним в диаметре. Оно обмерзло вокруг, а сверху над ним висели продолговатые льдины наподобие снежных клыков, образовавшихся от капель.

Первой мыслью наших охотников было, что хитрый квен их обманул. Пушкин объявил без церемоний, что он не позволит издеваться над собой, и потребовал возвращения денег, заплаченных за право охоты.

— Это выдумки! — сказал ветеран. — Если бы даже внутри и была пещера, то медведь не мог бы войти туда; в эту дыру и кошка пролезет с трудом.

Да и где же следы, которые доказывали бы присутствие медведя? Ничего подобного не было ни по краям отверстия, ни поблизости. Только в отдельных местах видны были несколько полустертых отпечатков человеческой ступни — без сомнения, самого же проводника, и следы собачьих лап, но ничто не напоминало медвежьих.

— Нас обманули, — проворчал наконец Пушкин.

— Потерпите, господин, — сказал квен, — что бы вы ни говорили, а медведь здесь, я вам докажу это или возвращу деньги. Посмотрите на мою собаку, она покажет вам, что старик Налль здесь, как показала мне самому.

И квен спустил с поводка небольшую тощую собаку. Животное тотчас же подбежало к отверстию, начало царапать лед и яростно залаяло. Конечно, это служило доказательством, что внутри находится какой-то зверь, но откуда крестьянин мог знать, что это медведь и что он черный?

Ему немедленно задали этот вопрос.

В ответ он вынул из кармана клочок длинной шерсти, явно принадлежавшей медведю.

— Вот почему я знаю, — сказал он, — что в пещере медведь, и что он черный.

— Но откуда же этот клочок шерсти? Где ты его нашел? — спросили охотники в один голос.

— Здесь, господа, — отвечал квен, указывая на каменные выступы вокруг отверстия. — Старик Налль оставил его, вероятно, когда лез в эту дыру. Я нашел его здесь.

— Но, конечно, ты не станешь уверять нас, что медведь вошел сюда, ведь здесь едва пролезет барсук.

— Да, сейчас это правда, — возразил крестьянин, — но он вошел три месяца назад, а дыра была тогда гораздо шире.

— Шире?

— Без сомнения, господа. Отверстие, только верхушку которого вы видите, идет почти до самой земли и все расширяется. Теперь оно замерзло от обледеневшего снега. Если его расчистить, то вы увидите проход, достаточный для медведя. Да, господа, он здесь — я вам ручаюсь!

— В таком случае он заперт и не может вылезти.

— Это правда, — ответил крестьянин. — Если б мы его не нашли, то он остался бы здесь, пока солнце не растопило бы снега. Это часто бывает у нас с медведями, — прибавил он.

Квен, говорил правду. Медведь выбрал себе эту пещеру в начале зимы, и в первые дни его спячки снег забил нижний край и потом замерз, так что ему осталось маленькое окно, или отдушина. Не только скандинавские медведи часто становятся жертвой подобных происшествий. Несмотря на свою догадливость, эти животные сами себя запирают в берлогах. У них есть привычка собирать большое количество мха и сухих трав скорее для того, чтоб заложить вход, чем для устройства лежбища. Местные охотники утверждают, что они делают это для защиты от ветра. Как бы то ни было, эта куча пропитывается дождем, растаявшим снегом и потом, замерзнув, превращается в такую прочную массу, которую надо рубить топором и против которой медведь ничего не поделает. Так мишка сам запирает себя на зиму. Единственное средство спастись — дождаться, пока солнце растопит лед, и он будет в состоянии лапами разгрести эту массу. А так как в это время медведь чрезвычайно слаб — до такой степени, что иной раз не в состоянии прочистить входа — он нередко умирает с голоду в своей берлоге.

Эти объяснения квена, по-видимому, отлично знакомого с нравами и обычаями медведей, не оставляли нашим охотникам ни малейшего сомнения в том, что зверь действительно в берлоге. Вскоре представилось более убедительное доказательство, они услышали злобное ворчанье, в ответ на лай собаки.

Можно было полагать наверняка, что медведь в пещере.

Но каким образом заставить его выйти оттуда?

Глава XVI. БАРРИКАДА

Охотники подождали немного, надеясь, что медведь высунет морду в узкое отверстие, и приготовили ружья. Но зверь долго не показывался, и решено было прибегнуть к другим мерам. Судя по ворчанью, медведь должен был находиться недалеко от входа, так что его можно было достать палкой. Они попробовали это сделать, но палка проходила наискось и не задевала медведя, хотя животное рычало в глубине пещеры.

Оставалось рубить лед и дать животному свободу. Но согласится ли медведь выйти? Квен в этом не сомневался.

— Оттепель была порядочная, — сказал он, — медведь, вероятно, проснулся, и давно бы уже бегал по снегу, если бы не был заперт. Как только мы откроем ему дверь, он сейчас же выбежит, потому что голоден. Может быть, и задумается на минуту, услышав лай собаки и шум, но ненадолго.

Доводы эти убедили Пушкина, который схватил топор и принялся рубить лед.

— Постойте, — сказал финн, останавливая его за руку, — не торопитесь.

— Почему? Ведь ты сам сказал, что необходимо пробить дверь.

— Без сомнения, но прежде надо сделать нечто совсем другое. Ведь вам известно, что мы имеет дело с черным медведем.

— Какое мне дело — с черным, бурым или серым? — сказал Пушкин, который охотился только в России, где нет черных медведей.

— Разве вам не известно, — возразил финн, — что черный медведь больше, сильнее и свирепее бурого? А голод должен придать ему еще больше свирепости, и как только зверь выйдет из берлоги, первым его движением будет броситься на кого-нибудь и пообедать. Если вы разрубите лед и раскроете выход, признаюсь, я не намерен здесь оставаться. Повремените. Мне кажется, я могу указать вам лучшее средство или, по крайней мере, более безопасное. Мы его используем против медведя, когда мы знаем, что он проснулся, но не может нам помешать.

— Очень хорошо, — ответил Пушкин, — я сделаю все, что ты хочешь. У меня нет охоты вступать в рукопашную, будет с меня и того, что случилось недавно.

И ветеран, рана которого не совсем еще зажила, показал на свое плечо.

— В таком случае помогите мне вырубить несколько толстых кольев в лесу, я вам покажу, как захватить старого Налля и разбить ему череп, не подвергаясь опасности, или всадить ему несколько пуль в башку, если вы предпочтете убить его из ружей.

Предложение квена было принято единодушно. Действительно, если черный медведь, как он уверял, был свирепее бурого, то мысль видеть его около себя на свободе не могла радовать охотников. Если, наконец, зверь и не искалечил бы никого, а только бы ушел, то и это было бы чрезвычайно неприятно.

Финн сообщил свой план, и все вызвались немедленно помогать ему. Они нарубили множество кольев и, заострив с одного конца, вбили их в землю, так что они образовали перед входом в пещеру что-то вроде частокола. Снаружи колья обложили большими камнями и сверху связали еловыми ветвями. Между кольями невозможно было проскользнуть и кошке. Перед пещерой оставили, однако, отверстие, чтобы узник мог высунуть голову.

Оставалось только покрыть пространство между площадкой перед берлогой и скалой. Это было сделано с помощью длинных жердей, положенных горизонтально. На них набросили толстый слой еловых ветвей.

Наконец настала пора рубить лед и дать медведю свободу. Пушкин принялся работать топором и прорубил лед таким образом, чтобы у входа оставалась продолговатая льдина, которую легко было сломать или обрушить внутрь.

Старый гренадер держался настороже, потому что из берлоги доносился тревожный рев. Бросив всю свою тяжесть против ослабленной льдины, медведь мог выскочить каждую минуту.

Наконец, крыша была готова, маленькое отверстие, оставленное между кольями для прохода Пушкина, заделано и оставалось только пробить окончательно льдину.

Для этого послужил им длинный шест с острым железным наконечником, принесенный квеном. Под ударами этого орудия лед совершенно рассыпался, и финн посоветовал охотникам держаться наготове.

Глава XVII. РАКЕТА

Ко всеобщему удивлению, медведь не появился ни в то время, как открыт был выход, ни долгое время спустя после этого.

Финн, однако, ждал, что зверь не замедлит явиться, хотя, может быть, и придется подождать несколько часов. Он посоветовал соблюдать тишину, чтобы медведь подумал, что охотники ушли.

— Он давно уже не ел, — сказал квен. — Пустой желудок его торопит, и потому не беспокойтесь, молодые мои господа, он покажется непременно.

— Зачем же ты заставил нас оставить дыру? — спросил Иван, указывая на небольшое отверстие в частоколе.

— Эта дыра, — ответил крестьянин, — помогает нам иногда убивать медведей, в особенности, когда ни у кого из нас нет ружья. Как только старый Налль выходит из своей пещеры, первым делом он пускается вдоль частокола, ища выход. Он сейчас же заметит это отверстие и, конечно, просунет в него голосу. Кто-нибудь тут же стоит с топором в руке, и нужно быть крайне неловким, чтобы в этом положении не раздробить ему череп или, по крайней мере, не уложить зверя на месте. Как только выйдет медведь, будьте уверены, он выглянет в эту дыру, и тогда, мои молодые господа, вы увидите…

Эти слова квен сопровождал очень убедительным движением топора, которым владел с необыкновенной ловкостью, присущей дровосекам. Охотники поняли его отлично, но это нисколько их не успокоило. Из-за условия, которое отец поставил им, медведь должен быть убит кем-нибудь из них. В нескольких словах они объяснили финну, в чем дело, и тот уступил свой пост Пушкину, который, вооружившись своим тяжелым топором, приготовился нанести зверю по голове такой удар, какого не наносил ни один дровосек в целой Скандинавии. Алексей взял ружье Пушкина, которое намеревался пустить в ход в случае безуспешности своего карабина, а так как Иван зарядил один ствол своего ружья пулей, а другой дробью, то было ясно, что медведю несдобровать.

Вопрос заключался в том, дождутся ли они терпеливо выхода зверя, и нельзя ли будет заставить его показаться на свет по какому-нибудь более сильному побуждению, чем требования желудка. Дровосек вызвался приготовить им длинный шест. Тут же недалеко он срубил высокую тонкую елку, ветви которой тотчас же были обрезаны, и шест вставлен в отверстие пещеры. Елка достала до животного, но так как верхний конец ее был тонким и гибким, то он только слегка щекотал пушистую шерсть огромного четвероногого. Это прикосновение вызвало с его стороны глухое ворчанье, но не в состоянии было заставить его выйти.

Что же оставалось делать? Отойти и терпеливо ожидать, когда голод выгонит животное? Мороз был очень сильный, так и щипал, и перспектива долгого ожидания не представляла собой ничего утешительного. Баррикада была действительно крепкая, чтобы удержать зверя на первых порах, но если его оставить на всю ночь на свободе, то, конечно, ему нетрудно будет потом освободиться.

Нужно было срочно придумать способ выгнать медведя из берлоги.

Изобретательный Иван тотчас же предложил устроить ракету и бросить ее в пещеру. Мысль показалась удачной. Во всяком случае ее легко было выполнить. Пушкин в ту же минуту насыпал полную горсть пороху, растер его на камне и, смачивая водой из фляги, принялся месить. В несколько минут мякоть была готова, и он скатал из нее нечто вроде большой сигары, которую высушил у костра, разложенного в стороне. К одному концу ее приделали фитилек из трута.

Когда все было готово, ветеран стал напротив отверстия пещеры, потрясая своей миниатюрной ракетой, Квен принес головню, зажег фитиль, и все это вместе полетело в глубину пещеры. Пушкин немедленно занял свой пост с топором в руке.

Ожидание было непродолжительным: почти тотчас же пещера осветилась ярким светом, раздался свист, треск, послышался резкий крик, и, прежде чем сгорела ракета, медведь выскочил и разбил остатки льдины, которая его недавно удерживала. Раздались два выстрела, но они не остановили зверя; он ринулся на частокол, который затрещал и покачнулся. К счастью для наших охотников, колья были вбиты прочно, потому что зверь оскалил два ряда таких страшных зубов, каких они никогда не видели, и достаточно было двух ударов его когтей, чтоб раздробить самый крепкий череп в мире.

Иван выстрелил из другого ствола, заряженного крупной дробью, но это лишь усилило ярость зверя, который, ища выход, ужасно ревел.

Алексей бросил карабин, схватил ружье Пушкина, просунул дуло между двух кольев и намеревался нанести смертельный удар, потому что положение охотников становилось крайне опасным. Он прицелился в сердце медведя и только хотел спустить курок, как вдруг до его слуха донесся глухой удар. В тот же момент медведь рухнул на землю.

Это Пушкин ударил зверя топором по голове и рассек ему череп. Как и предсказывал квен, медведь неосторожно высунул голову в отверстие, возле которого стоял на посту старый гренадер.

Охотники разобрали частокол, вытащили зверя, подтянули его на дерево и бережно сняли с него пушистую шкуру. После этого они отправились на место, где остановились.

Убитый медведь, как обещал им проводник, был черный, хотя мех его и не полностью походил на мех американского и черного индийского медведей. Напротив, его шерсть была у корней бурая и только на другом конце черная. Но он бесспорно принадлежал к той разновидности медведей, которую они искали. Стало быть, нашим охотникам оставалось только уложиться, попрощаться с холодной Скандинавией и направить свой путь в более теплые страны. На другой день они выехали в Пиренеи.

Глава XVIII. В ПИРЕНЕЯХ

Не имея недостатка в деньгах, наши путники ехали очень быстро, останавливаясь в столицах только для того, чтобы визировать свои паспорта, а иногда воспользоваться рекомендательным письмом от имени самого государя. Повсюду, где они предъявляли его, подпись императора производила магическое действие, и, зная, что так будет везде, братья нисколько не заботились о дальнейшем путешествии.

Покинув страну, ставшую местом их первых охот, они спустились по реке Торнео до ее устья, оттуда на пароходе прибыли в Данциг. Из Данцига отправились через Берлин, Страсбург и Париж в маленький городок Баньер, известный своими купаниями. Здесь они очутились среди первых отрогов той горной цепи, которая, с точки зрения туристов, мало уступает самим Альпам, а для натуралистов даже интереснее.

Пребывание наших путешественников в Баньере продолжалось недолго. Они оставались там ровно столько времени, сколько было нужно, чтобы запастись свежими силами в его теплых и благодатных водах.

Нечего и говорить, что молодые русские были очарованы почти всем, что увидели на юге Франции. Их дневник был наполнен восторженными описаниями. Особенно их поразил живописный костюм пиренейских крестьян, совершенно непохожий на неизменную синюю блузу, которую они видели на севере и в центре Франции. Здесь на каждом шагу встречается алый или белый берет, богатая коричневая куртка и красный пояс, составляющие обычный костюм беарнских крестьян, людей сильных и красивых.

По дороге, которой они ехали, рядом с ними двигались повозки, запряженные сильными и белыми, как сливки, быками. Справа и слева паслись стада баранов и овец под присмотром живописно одетых пастухов; их сопровождали несколько больших пиренейских собак, служба которых — охранять порученных им животных.

У въезда в одну деревню они увидели такую картину: мужчины, стоя по колено в воде, мыли свиней, охотно дававших себя купать. Быть может, этому купанию в теплой минеральной воде и обязана байоннская ветчина своей славой.

Далее наши путешественники проехали мимо ванны для кур — бассейна, наполненного почти кипящей водой. Несмотря на это, несколько женщин окунали туда кур — не мертвых, как это можно было бы предположить, чтобы потом легче их ощипывать, а живых, чтобы очистить их, как говорили эти женщины, от беспокоящих их паразитов. Так как вода была достаточно горячей, а женщины погружали птиц в нее по шею, то наши охотники позволили себе усомниться в том, что курам это было приятно.

Немного далее путешественников поразили странные звуки, доносившиеся из маленькой долины около дороги. Приглядевшись, они заметили там группу в сорок или пятьдесят женщин, занятых расчесыванием льна. В Пиренеях эту работу выполняют женщины; вместо того, чтобы заниматься этим дома, они собираются в тенистом месте, куда каждая женщина приносит свой лен, и там под шутки, смех и пение грубый сырой материал превращается в блестящие и шелковистые пряди.

Им пришлось наблюдать еще один довольно любопытный обычай; это было тогда, когда они уже покинули долину и поднимались в горы. Наблюдение это было сопряжено с большой опасностью для них, и оно превратилось в целое приключение, на котором стоит остановиться подробнее.

Все три путешественника ехали шагом на верховых животных: Алексей и Иван — на сильных и живых лошадках знаменитой пиренейской породы, Пушкин же сидел на очень высоком французском муле, потому что бывшему гренадеру российской императорской гвардии требовалось четвероногое хорошего роста. Зато мул этот не отличался полнотой, а был худым и тощим, как пиренейский волк.

Вместе с ними, также на муле, ехал четвертый человек, нанятый для услуг, на которого были возложены три обязанности. Во-первых, он должен был служить им проводником; во-вторых, по окончании экскурсии отвести верховых животных в деревню, где они были наняты, и, наконец, в-третьих, помогать им в охоте на медведя, которая и была целью предприятия. Поэтому они выбрали его среди самых искусных охотников.

Итак, четверо путников ехали по очень крутому откосу. Они оставили позади последний поселок и даже последний дом и поднимались на одну из скал, которые отделяются от главного горного хребта и выступают на равнину. Дорога, по которой они следовали, едва заслуживала этого названия: это была попросту узкая, едва доступная лошадям тропинка. Склон был настолько крут, что приходилось сделать дюжину зигзагов, чтобы достичь вершины.

У подножия горы путники увидели людей, занятых какой-то работой. Проводник сказал, что эти люди связывают дрова, так как их ремесло состоит в снабжении топливом городов, расположенных в долине.

В этом не было ничего удивительного. Но что поразило наших путешественников, так это способ, каким эти дровосеки отправляли дрова к подножию горы. Проехав два или три поворота, образуемых тропинкой сбоку скалы, они были поражены шумом, подобным треску сталкивающихся с камнями и ломающихся палок. Шум этот, казалось, шел сверху и, взглянув в этом направлении, путники увидели довольно большое количество каких-то предметов круглой формы, катящихся с огромной скоростью. Этипредметы оказались вязанками дров; они катились и спускались с такой быстротой, что если бы наши путники оказались на их пути, то им трудно было бы увернуться от этой лавины.

Только они поделились друг с другом этим соображением и благословили свою счастливую звезду, предохранившую их от такой беды, как сверху снова спустили целый поток дров, и на этот раз он очевидно катился прямо на них. Нельзя было угадать, в какую сторону уклониться, чтобы спастись — кинуться вперед или отступить назад; поэтому путники с молчаливым опасением ждали, чем все это кончится. К счастью, их ожидание продолжалось недолго: едва минула секунда — и бесформенная масса, подпрыгивая, с быстротой молнии и с грохотом прокатилась как раз мимо них, причем сила ее была такова, что если бы хоть одна из вязанок задела мула или лошадь, то неминуемо столкнула бы с горы и животное и его всадника.

Охотники продолжали свой путь, снова поздравляя себя с тем, что отделались одним страхом, но каков был их испуг, когда они в третий раз увидели точно такую же опасность. Вот снова мчится дровяная масса, а за нею с треском катятся и сталкиваются круглые бревна. Новый поток миновал их, как и два первых, по счастливой случайности никого не задев и на этот раз.

Таким образом все четверо, здоровые и невредимые, достигли вершины горы, что не помешало Пушкину излить свой гнев на дровосеков, по счастью, ничего не понявших из его брани. Но его сторону принял проводник, который подвергался такой же опасности и потому был сердит не менее гренадера: он с многоречивостью беарнца прочел им целую проповедь, которую пересыпал проклятиями и кончил угрозой подвергнуть их всей строгости закона.

Но так как дровосеки, несколько ошеломленные этим неожиданным вмешательством, слушали его молча и с полным добродушием, то он, наконец, успокоился, и вся кавалькада вновь пустилась в путь. Однако Пушкин не мог удалиться, не показав кулак неосторожным дровосекам и не пустив в их адрес хорошенького русского словечка, которое не подлежит переводу.

Немного выше того места, где стояли путешественники, дорога углубляется в расщелину меж двух гор. Добравшись до нее, они на некоторое время потеряли из виду долину. Путешественники продолжали ехать по тропинке, годной лишь для вьючных животных и для пешеходов и совершенно недоступной экипажам, но она уже шла к одним из так называемых «ворот», ведущих в Испанию. Через эти ворота производится торговля между обеими странами, причем большинство транспортов переправляются с испанскими погонщиками мулов, которые переходят через горы с большим количеством этих животных, нагруженных ящиками и тюками с товарами.

Наши охотники могли вскоре сами судить о значительности этой торговли и о способе, каким она производится, так как на одном из поворотов им повстречалось множество мулов, наряженных в красное сукно и тисненую кожу и порядочно нагруженных. Караван остановился на одной из маленьких площадок, и проводники, которых было человек двенадцать, уселись на выступах скалы, немного впереди животных. На них были надеты плащи из коричневого сукна, любимого испанскими пиренейцами, что, в соединении с их бронзовыми лицами, лихими усами и странными костюмами, позволяет принять их иногда за шайку разбойников или, по крайней мере, за контрабандистов.

Между тем это не были ни те, ни другие, а просто честные испанские погонщики мулов, направляющиеся на французский рынок с товарами, добытыми по ту сторону гор.

Наши путешественники, приблизившись к ним, застали их за завтраком, состоявшим только из черного хлеба с овечьим сыром, который они запивали легкой малагой, налитой в мех.

Это были веселые ребята; они пригласили вновь прибывших отведать их вина, и невежливо было бы им отказать. Иван и Алексей наполнили вином свои серебряные кубки, привешенные к поясам. Пушкин, не имея своей посуды под рукой, попробовал пить по способу погонщиков мулов, но так неловко поднял мех вверх и так сильно надавил его, что вино, вместо того чтобы течь в рот тонкой и ровной струйкой, залило ему все лицо. Ничего не видя, захлебываясь, но, однако, не выпуская из рук злополучного кожаного мешка, драгоценное содержимое которого текло по его носу и длинным усам, старый солдат состроил такую физиономию, что испанцы расхохотались до слез. Их шумное веселье сопровождалось криками «браво!» и аплодисментами, как будто они присутствовали в театре на спектакле.

Пушкин принял это благодушно, и погонщики мулов просили его повторить, но, не желая вторично подвергаться подобному злоключению, старый солдат взял кубок у одного из своих господ и смог вволю освежиться. Так как вино ему понравилось, а испанцы предлагали пить сколько угодно, то мех возвратился к владельцам значительно съежившись.

Однако, если бы Пушкин был менее падким на малагу, он, может быть, избежал бы неприятности, почти тотчас же постигшей его.

Наши путешественники, обменявшись несколькими любезностями с погонщиками мулов, снова уселись в седла и решили продолжать путь. Пушкин, забравшись на своего высокого мула, поехал впереди. Перед ним стоял табун навьюченных мулов, который так загородил дорогу, что приходилось проталкиваться с трудом. Эти животные казались довольно спокойными: некоторые из них ощипывали кустики, находившиеся поблизости, но большинство стояли неподвижно, лишь встряхивая иногда своими длинными ушами, или же переступая с ноги на ногу. Пушкин, с минуту поглядев на них, решил, что обойти их стороной нет возможности и что придется проехать через весь табун. Весьма возможно, что если бы он это проделал тихо, животные остались бы спокойными и не обратили бы на него внимания; но, возбужденный выпитым вином, отставной гренадер, вместо того, чтобы мирно следовать своим путем, вонзил шпоры в бока мула и с громким криком бросился в середину табуна.

Почуяли ли испанские мулы в незнакомом муле иностранца, которого приняли за француза, или же крики гренадера неприятно поразили их слух — трудно сказать, но только они все бросились на Пушкина, разинув пасти, с поднятыми ушами и хвостами. Гренадер уже не слышал, как проводник и погонщики кричали: «Берегитесь!»

Да если б он их и слышал, то было уже поздно, потому что, прежде чем он успел сообразить, в чем дело, он оказался окруженным, по меньшей мере, дюжиной разозленных животных, которые, пронзительно крича, начали кусать его и его мула со свирепостью голодных волков. Напрасно бедный мул изо всех сил лягался направо и налево, напрасно всадник пустил в ход свой кнут, испанские животные грозили ему не только зубами: несчастный Пушкин должен был еще защищаться и от ударов копытами — ударов, которые сыпались на него со всех сторон и против которых его толстые сапоги и широкие шаровары, уже разорванные в нескольких местах, были плохой защитой.

Видя печальное положение старого солдата, проводники каравана поспешили на помощь. Громко крича и щелкая бичами, как это умеют делать одни погонщики мулов, они старались разогнать нападающих; но, несмотря на все их старания и умение заставлять этих животных слушаться себя, Пушкину могло бы прийтись еще хуже, если бы ему не удалось самому выйти из затруднения: ловко соскочив с седла, он одним прыжком очутился на большом камне. Оттуда он взобрался еще выше и вскоре уже был вне опасности.

Его мул продолжал защищаться от ожесточенно преследовавших его испанских мулов, но, избавившись от тяжести всадника, он, наконец, пробился сквозь табун и галопом помчался по горной дороге. Остальные же мулы, тяжело навьюченные, не выказали ни малейшего желания следовать за ним, и драма благополучно завершилась.

Видя жалкую мину старого солдата, торчащего на скале, погонщики не могли удержаться от громкого смеха. Его молодые господа были слишком встревожены, чтобы последовать их примеру; но, когда они убедились, что их верный Пушкин получил лишь несколько незначительных ушибов, — к счастью, мулы не были подкованы, — им тоже очень захотелось посмеяться над его злоключением. Алексей даже высказал мысль, что их товарищ несколько злоупотребил винным мехом, а потому то, что с ним приключилось, было лишь справедливым возмездием за его невоздержанность.

Проводник пустился в погоню за своим сбежавшим мулом и не замедлил изловить его. Итак, все было приведено в порядок, и наши охотники продолжали свой путь.

Глава XIX. ПИРЕНЕЙСКИЕ МЕДВЕДИ

Наши путешественники хорошо сделали, взяв проводником местного охотника, так как без него им долго пришлось бы разыскивать медведя. Эти животные, хотя и довольно многочисленные в Пиренеях, вот уже с полвека как водятся лишь в самых пустынных и отдаленных их частях. Зимой пиренейский медведь ищет убежища в густых лесах, растущих на дне ущелий, между гор, где его слух никогда не тревожит топор дровосека. Летом же он бродит на большой высоте, в соседстве с вечными снегами и ледниками, где находит корни и луковицы множества горных растений, и даже лишаи, которые очень любит. Иногда он пробирается в нижние, наименее обработанные долины, чтобы полакомиться маисом или картофелем. При этом он не менее парижского гастронома любит трюфели и имеет на них такое тонкое чутье, что в этом отношении далеко превосходит собак, специально дрессируемых для поисков этих ценных грибов. Он чудесно умеет вырыть их из-под корней больших дубов, под которыми те растут.

Он «вегетарианец», так же, как и его родственник, бурый медведь, и, подобно большинству остальных членов своего многочисленного семейства, любит сладкое. Он крадет у пчел мед каждый раз, как только ему удается найти улей. Иногда он ест и мясо, и часто выбирает свои жертвы в стадах, пасущихся летом на откосах высочайших гор; но пастухи заметили, что эти кровожадные наклонности встречаются лишь у немногих медведей, а вообще близость их не опасна для стада.

Проводник рассказывал, что его отец помнит то время, когда медведи были обычным явлением в нижних долинах. Тогда от их соседства страдали не только стада баранов и овец, но и крупный скот часто подвергался нападению этих прожорливых зверей, и жертвами их довольно часто становились даже люди.

В настоящее время подобные случаи редки, потому что медведи держатся в горах на такой высоте, куда стада почти никогда не выгоняют, а люди бывают очень редко. Проводник прибавил, что медведи очень ценятся такими охотниками, как он, потому что их шкуры продаются весьма дорого. «Но они появляются так редко, — прибавил он в заключение, — что мне удалось убить всего лишь трех за весь этот сезон; но я знаю, где находится четвертый, очень красивый, и если вы расположены…»

Молодые люди поняли намек. Могущество денег везде одинаково, и в некоторых случаях золотая монета вернее укажет вам медведя в пещере среди Пиренеев, нежели нос самой чуткой собаки или глаза самого опытного охотника. Договор был тотчас же заключен. За шкуру медведя было обещано пятьдесят франков.

Сойдя с проторенной тропинки, наши охотники направились в гористое ущелье. Стены и дно его были покрыты мелкими елями, но по мере того как охотники продвигались вперед, деревья становились выше. Наконец они очутились в высоком великолепном лесу, по-видимому, таком же диком и первобытном, как если бы он рос на берегах Амазонки или в Кордильерах. Там не было видно следов живых существ, кроме нескольких тропинок, протоптанных дикими животными.

Проводник рассказывал, что он убивал в этом лесу рысей и что ему не захотелось бы остаться здесь одному на ночь, так как тут собираются многочисленные стаи черных волков. Но в компании он ничего не боялся, так как можно будет развести костры, чтобы держать хищников на приличном расстоянии.

Место, где они должны были встретить медведя, находилось более чем в трех милях отсюда. Проводник ручался за то, что они найдут его без труда. Он видел, как медведь возвращался в свою берлогу несколько дней тому назад, но так как тогда не было собак, то проводник ограничился лишь тем, что отметил место, рассчитывая туда вернуться с товарищем, который помог бы ему. Кое-какие свои дела задержали его в Обонне до приезда иностранцев, и, узнав их намерения, он приберег для них эту добычу. Теперь с ним были две собаки из породы волкодавов, которые могли выгнать медведя из его берлоги; но это средство следовало употребить лишь в крайнем случае.

Лучше всего, по мнению проводника, было дождаться, пока медведь не выйдет на свою ночную прогулку (что он не замедлит сделать), и тогда бежать к его берлоге, перекрыть вход в нее и, устроив засаду, ожидать возвращения зверя. «Он не вернется до утра, — прибавил проводник, — а тогда будет достаточно светло, чтобы целиться и стрелять в него с разных сторон».

Этот план был одобрен, и наши путешественники решили остановиться там, где находились, и ожидать выхода медведя. Яркий огонь быстро разгорался под деревьями; ранец Пушкина развернули, и благодаря его содержимому все четверо принялись за ужин с таким аппетитом, который знаком только тем, кто имел случай проехать тридцать миль по горам.

Они довольно приятно провели время благодаря проводнику, рассказывавшему множество обычных среди горных крестьян историй, относящихся к охоте и промыслу контрабандистов. Он прибавил к ним порядочное количество анекдотов из испанской войны и из того времени, когда французская и английская армии оспаривали друг у друга различные «ворота» в Пиренеях.

Но особенно охотно проводник возвращался к делам, касающимся его профессии, и говорил о них с настоящим энтузиазмом. Так незаметно прошло время для наших путешественников.

Наконец, солнце село, и с наступлением темноты проводник посоветовал им заснуть на несколько часов. На поиски медведя нечего было отправляться до тех пор, пока не наступит глубокая ночь. Почти перед самым рассветом можно надеяться, что медведь станет бродить по лесу; между тем, придя туда слишком рано, можно рисковать застать медведя в берлоге, а в таком случае нельзя быть уверенным, что собакам удастся выгнать его оттуда. Эта берлога могла оказаться просторной пещерой, куда зверь дал бы им проникнуть, чтобы вступить с ними в бой, и, как бы они ни были сильны, в конце концов справился бы с ними, ибо достаточно одного удара медвежьей лапы, чтобы заставить навеки замолчать самую храбрую представительницу собачьей породы. «Собаки, — повторил охотник, — должны использоваться лишь в самом крайнем случае».

Другой план имел гораздо больше шансов на успех. В самом деле, вернувшийся медведь, найдя свою берлогу загороженной, будет вынужден уйти в лес. Собаки пойдут по свежему следу, и зверь не сможет ускользнуть от них, если только ему не удастся найти другую пещеру и спрятаться в нее. Пиренейский медведь нередко влезает на дерево, когда его преследуют собаки и люди; но в таком случае успех охоты будет обеспечен, так как на дереве в медведя легко попасть пулями. Кроме того, им еще представлялась возможность всем одновременно стрелять в него, когда он вернется к своему жилищу, что, несомненно, сразу приведет дело к концу.

Итак, к берлоге следовало идти лишь под утро, чтобы загородить вход в нее и устроить засаду до наступления дня. Поэтому проводник повторил свой совет поспать несколько часов и обещал вовремя разбудить охотников.

Этот совет был братьями принят и исполнен с радостью. Пушкин, порядочно помятый во время своего приключения с мулами, также нуждался в отдыхе, и все заснули, завернувшись в свои широкие плащи.

Глава XX. ЗАСАДА

Верный своему обещанию, проводник разбудил охотников примерно за час до зари; оседлав и взнуздав верховых животных, они продолжали путь. Под большими деревьями было очень темно, но проводник знал местность. Медленно, почти на ощупь проехав около мили, они очутились у подножия крутой скалы; по ней путники поднимались в течение некоторого времени и, наконец, достигли нужного места.

Несмотря на темноту, они могли различить на скале темное пятно; это и был вход в пещеру. Он был невелик, и человек лишь с трудом проник бы в него, да и то нагнувшись; но проводник уверял, что этот низкий и узкий вход вел в обширную пещеру; таких пещер много в этой части Пиренеев. Если б проводник наверняка знал, что за входом находится углубление, достаточное лишь для того, чтобы в нем мог поместиться медведь, он принял бы гораздо больше предосторожностей. В этом случае, действительно, было бы легко заставить зверя выйти при помощи собак; но если, как предполагал проводник, пещера была достаточно просторна для того, чтобы медведь мог в ней свободно двигаться, то выманить его наружу не было никакой возможности. Зверь, только заподозрив присутствие врага в окрестностях, мог бы несколько дней оставаться в своей крепости, а это значит, что пришлось бы прибегнуть к настоящей осаде, продлившейся бы долго, да и она могла ни к чему не привести.

Охотники с величайшей осторожностью приблизились к пещере, боясь, как бы медведь, бродя по лесам, не услышал их и, всполошившись, не бросился бы к своей берлоге прежде, чем они успеют запереть в нее вход. Для большей верности, они оставили собак и верховых животных в некотором отдалении, привязав их к деревьям, и направились к пещере, стараясь как можно меньше шуметь и разговаривая лишь вполголоса.

Вслед за тем проводник начал приводить свой план в исполнение. Пока охотники спали, он приготовил большой факел из сухих еловых веток; теперь он зажег его и воткнул в землю близ скалы. В ту минуту, как пламя разгорелось у входа в пещеру, все с ружьями в руках стали наготове. Охотники не были уверены в том, что медведь ушел; могло так случиться, что он еще лежал внутри убежища. В таком случае свет мог разбудить его и вызвать наружу; поэтому следовало быть готовым ко всякому повороту.

Но так как никто не показывался, то проводник привел своих собак и спустил их. Едва очутившись на свободе, эти животные, отлично понимавшие, что от них требуется, бросились прямо в пещеру. В течение нескольких минут они нетерпеливо повизгивали, ясно показывая этим, что чуют медведя.

Проводник, как оказалось, угадал верно: узкий проход вел в пещеру больших размеров: об этом можно было судить по расстоянию, с которого слышался лай собак. Было бы совершенно бесполезно пытаться выманить медведя из такого места, если бы он только сам не пожелал выйти. Поэтому наши охотники не без некоторого волнения прислушивались к лаю собак, который повторяло эхо пещеры.

Ожидание их продолжалось недолго, так как самое большее через минуту обе собаки вышли с опущенными ушами; их поиски были тщетны.

Тем не менее их беспокойные и чуткие движения говорили, что след свежий и что медведь покинул свою берлогу совсем недавно. Кроме того, хозяин собак слышал, как они рылись в траве, составляющей постель медведя, — это было несомненным доказательством того, что жилище было пусто.

Это было именно то, чего хотели охотник-проводник и его товарищи; тотчас же, сложив свои ружья на землю, они принялись вместе с ним загораживать вход в пещеру. Ничего не могло быть легче этого. Камни у них были под руками, и они сделали из них перед отверстием берлоги баррикаду, способную преградить проход любому зверю.

После этого охотники вздохнули свободнее. Они были теперь уверены в том, что отрезали медведю путь к отступлению и могли вполне надеяться на то, что им удастся пустить в него пулю, конечно, если только он не заподозрит чего-нибудь, подходя к своей берлоге.

Теперь оставалось только укрыться в засаде и дожидаться его возвращения. Важно было лишь хорошенько спрятаться и оставаться невидимыми. В самом деле, охотники не знали, с какой стороны вернется медведь. Приближаясь, он мог их увидеть и удрать раньше, чем они успеют выстрелить. Нужно было непременно предотвратить такую неудачу.

Подходящий план живо пришел на ум опытному пиренейскому охотнику. Перед скалой росло несколько больших деревьев; если влезть на них и спрятаться в листве, то медведь ни за что не догадается о присутствии неприятеля.

Эта мысль была тотчас же приведена в исполнение. Иван и Пушкин влезли на одно дерево; проводник и Алексей расположились на другом, и, разместившись так, чтобы, оставаясь невидимыми, самим видеть вход в пещеру, все принялись ждать возвращения медведя.

День прошел быстро, а медведя все не было. Точно рассчитать момент его возвращения было невозможно, потому что многие обстоятельства могли ускорить или задержать его.

— Прежде часто видели медведей, бродящих днем, — сказал охотник, — но тогда они были многочисленны, и охотники меньше преследовали их. Теперь же они покидают свое убежище лишь по ночам. Что касается нашего медведя, то, конечно, рано или поздно, но он вернется. Это зависит от того, много ли его преследовали за последнее время.

Вскоре охотники уже знали, что им думать на этот счет: медведь сам позаботился вывести их из состояния неопределенности, появившись у них перед носом.

Они увидели его внезапно, когда он пробирался ко входу в пещеру. Зверь казался сильно возбужденным; можно было подумать, что его преследуют или что он увидел в лесу что-то неожиданное, что вызвало у него тревогу. Быть может, он заметил лошадей или следы охотников.

Во всяком случае, последним некогда было об этом раздумывать, или, вернее говоря, медведь не дал им на это времени, так как, едва увидев вход в пещеру загороженным, он излил свой гнев в ужасном вопле, резко повернулся назад и убежал так же быстро, как и появился.

Сразу раздалось четыре ружейных выстрела, и несколько клочков шерсти, сорванных с боков зверя, показали, что он был ранен. Он даже пошатнулся, и охотники испустили победный крик; но радость их была преждевременной, так как прежде чем звук их голосов замер в скалах, медведь оправился и побежал во всю прыть.

Охотники видели, как он остановился и обернулся на деревья, как будто ища там своих врагов и собираясь броситься на них, но, почти тотчас же изменив намерение, прыжками бросился в лес и скрылся.

Раздосадованные, они поспешно спустились со своих наблюдательных постов и, отвязав собак, побежали по следу. К большому удивлению и не меньшему удовольствию охотников он привел их к тому месту, где они оставили своих верховых животных; они сразу же убедились, что медведь прошел здесь. Лошади и мулы брыкались, словно внезапно пораженные безумием. Их ржание и крики выражали испуг, и если бы они не были крепко привязаны, то, вероятно, сорвались бы и разбежались, после чего их было бы уже трудно поймать.

Наши путешественники в один миг отвязали их, вскочили в седла и помчались в том же направлении, что и собаки, лай которых они слышали уже в отдалении.

— Пиренейский медведь, — говорил охотник-проводник, — когда его выгонят из берлоги, часто удирает очень далеко, прежде чем остановиться. Нередко можно видеть, что он покидает ущелье или склон горы, где живет, чтобы в более безопасном месте подыскать себе новое убежище. Таким способом он часто сбивает охотников с толку. Он проходит по вершинам скал или вдоль пропастей, по таким тропинкам, куда не могут отважиться забраться ни люди, ни собаки.

Этого и следовало опасаться, так как лес, в котором находились наши путешественники, был почти со всех сторон окружен отвесными скалами, и если бы медведь забрался в этот лабиринт крутых обрывов и пропастей, чтобы достичь горных вершин, они рисковали окончательно его потерять.

У охотника-проводника оставалась еще последняя надежда. Он, так же как и его товарищи, был уверен, что в медведя уже попало несколько ружейных зарядов, зверь должен быть довольно серьезно ранен, если так пошатнулся. Поэтому возможно было, что он станет искать приюта поблизости, может быть, на каком-нибудь дереве. Ободренные этой надеждой, все ехали вперед.

Проводник не ошибся. Едва проехав милю, они услышали непрерывный лай собак, раздававшийся поблизости и все на одном и том же месте, из чего безошибочно заключили, что медведь либо влез на дерево, либо встретил пещеру, в которую и забрался, либо же, наконец, обернувшись назад и решив защищаться, держал собак на приличном расстоянии. Хотелось, чтобы из этих трех предположений верным оказалось первое, и можно было надеяться, судя по лаю собак, что так оно и есть. Продвигаясь все время вперед, они вскоре увидели собак, которые прыгали вокруг огромного дерева, временами бросались на его ствол и лаяли на какое-то животное, притаившееся в ветвях.

Это мог быть только их медведь, и, убежденные в этом, наши охотники приблизились к дереву, каждый держа ружье наготове.

Но, подойдя к подножию дерева, они тщетно смотрели на ветви: медведя там не было! Правда, на макушке виднелась какая-то черная масса, но она менее всего походила на медведя.

Дерево было необычайной высоты, громадные ветви его простирались на несколько футов во все стороны от ствола. В некоторых местах листва была настолько густая, что могла бы скрыть крупное животное, но все же не было ничего, кроме листьев и ветвей, и медведь не мог бы поместиться на нем так, чтобы его не было видно снизу. А между тем там находился медведь, тот самый, за которым они охотились. В этом не могло быть сомнения, хотя не видно было ни малейшей части его тела, ни даже кончика его хвоста или морды.

Можно было бы подумать, что медведь пролез в дупло дерева; но дупла не было. Впрочем, в этом исчезновении зверя не было ничего таинственного. Читатель помнит ту черную массу, которая лежала на верхних ветвях и вид которой поразил охотников, когда они подошли к дереву; очевидно, она и скрывала зверя от их взглядов.

Но что это могло быть?

Глава XXI. МЕДВЕДЬ В ОРЛИНОМ ГНЕЗДЕ

Этот вопрос и задавали себе наши путешественники. Черная масса больше всего походила на кучу хвороста, потому что состояла из множества сучьев и веток, связанных вместе и прикрепленных к верхним разветвлениям дерева. Их было достаточно, чтобы нагрузить телегу, и они были так плотно прижаты друг к дружке, что небо можно было видеть лишь у краев кучи.

В центре же ветви были так плотно переплетены, что образовывали сплошную массу, непроницаемую для света.

— Орлиное гнездо! — после минутного осмотра вдруг воскликнул охотник-проводник. — Так и есть! Собаки правы, медведь спрятался в птичьем гнезде.

Вскоре для всех стало очевидно, что медведь влез по дереву и спрятался в большом орлином гнезде, хотя снизу не было видно ни единого его волоска.

Если бы у них еще могло оставаться малейшее сомнение на этот счет, то его быстро бы рассеяла почти тотчас же разыгравшаяся сцена. Смотря вверх, охотники увидели двух быстро спускающихся больших птиц.

Это были, очевидно, хозяева захваченного гнезда. Вскоре стало ясно и то, что пришелец был для птиц не особенно желанным гостем, так как орлы начали описывать вокруг вершины дерева быстрые круги, бить крыльями над гнездом и издавать грозные крики, в которых слышалась ярость. Не присоединил ли медведь к нескромности своего нежданного визита еще какой-нибудь разбойничий подвиг, не уничтожил ли он у орлов их яиц или птенцов? Этого пока нельзя было сказать. Но если даже он это и сделал, то худшего приема он уже не мог ожидать, и птицы продолжали шумно выражать свое неудовольствие, пока выстрел не предупредил их о присутствии еще одного врага, которого следовало опасаться больше медведя. Только уж после этого расширили они радиус кругов, продолжая, однако, время от времени спускаться к гнезду с криками ярости и горя.

Наши охотники спешились и привязали поблизости верховых животных. Теперь они знали, что медведь в гнезде, но хотя отступление и было ему отрезано, они не могли поручиться за то, что им удастся его захватить. Если бы он спрятался попросту в ветвях, то пули могли бы попасть в него, и они легко довели бы дело до конца, так как, убитый или серьезно раненый, зверь должен был свалиться на землю; но теперь дело обстояло совсем иначе. Гнездо было не только достаточно вместительным для того, чтобы медведь мог свободно улечься в нем, но оно образовывало под ним непроницаемую для пуль защиту.

Каким образом заставить зверя слезть оттуда? Вот вопрос, который охотники тотчас же себе поставили, как только удостоверились в присутствии медведя. Горец выстрелил не для того, чтобы заставить орлов удалиться, но в надежде, что испуганный медведь пошевелится, переменит положение и откроет часть своего тела.

Трое русских стояли с ружьями на плече, готовые воспользоваться этим случаем, если он представится. Пуля ударила в гнездо, которое на минуту исчезло в туче пыли, но медведь не пошевелился.

Еще две или три пули были выпущены с таким же результатом, и стало очевидно, что этим способом охотники ничего не добьются. Поэтому стрельба была пока прекращена, и они стали придумывать какой-нибудь иной план нападения.

Казалось, что нет никакого средства выманить зверя из воздушной крепости. Не попробовать ли добраться до него? Нечего было и думать лезть на дерево и нападать на зверя. Никто бы не пожелал схватиться врукопашную с таким врагом даже на земле, а уж тем более в таком опасном месте, как гнездо из сухих ветвей, помещенное на огромной высоте. Впрочем, если бы им даже и пришла в голову такая мысль, они не могли бы ее осуществить. Края гнезда далеко свешивались над ветвями, поддерживающими ее центр, и только обезьяна или медведь могли отважиться безнаказанно пролезть по ним. Для человека же такая попытка была невыполнима. Тут, несомненно, можно видеть доказательство мудрости инстинкта, руководящего орлами, как и всеми другими птицами, в постройке их гнезд. Итак, об этой опасной затее нечего было и думать.

Что же делать? Срубить дерево? Охотники было подумали об этом, но дерево было нескольких футов в диаметре, а так как при них был лишь плохо отточенный топор, то работать им пришлось бы слишком долго. Быть может, понадобилось бы несколько дней, чтобы срубить это гигантское дерево, да и тогда было возможно, что медведь ускользнет от них среди суматохи, неизбежно последующей за падением подобного дерева.

И охотники отказались от этой затеи, подыскивая какой-нибудь другой, более простой и верный способ получить медвежью шкуру.

Довольно долго ломали они голову над этим, когда вдруг радостное восклицание проводника возвестило им, что наконец найден выход. Все взоры обратились к нему.

Глава XXII. ПОДОЖЖЕННОЕ ГНЕЗДО

— У меня есть план, — сказал охотник, — план, благодаря которому я наверняка заставлю медведя спуститься, если он только не предпочтет быть зажаренным наверху. Черт побери! Да, мне пришла в голову великолепная мысль!

— Ну, говори скорее, какая! — торопил Иван, уже наполовину угадавший его намерение.

— Потерпите! Через минуту вы увидите, в чем дело.

Все трое путешественников окружили проводника и стали внимательно следить за его действиями.

Он насыпал себе на ладонь немного пороха, потом оторвал полоску от куска коленкора, который вытащил из своего ягдташа, смочил ее слюною и покрыл порохом. Затем горец начал все это слегка растирать в ладонях, до тех пор, пока почерневшая и пропитанная селитрой тряпка не стала совершенно сухой.

После этого горец разыскал на стволах окружающих деревьев мох, который смешал с двумя пригоршнями сухой травы, и сделал комок. Наконец он вытащил из ягдташа коробку химических спичек, которую опять положил на место, убедившись, что она полна, и тогда начал объяснять своим товарищам цель этих приготовлений. Отчасти они уже догадались, и он только подтвердил их предположения, объявив, что намерен влезть на дерево и поджечь гнездо.

Излишне говорить, что этот проект был найден настолько же оригинальным, как и смелым, и единогласно одобрен. Конечно, дело, которое собирался выполнить горец, требовало редкой храбрости. Добраться до гнезда было возможно, так как несмотря на чрезвычайную высоту дерева, по нему удобно было вскарабкаться до самой макушки. Ветви росли вдоль всего ствола, и для сына Пиренейских гор было нетрудным делом влезть на него. Но пока он будет лезть вверх по дереву, медведю может прийти мысль спуститься, а если он это сделает, жизнь предприимчивого охотника, разумеется, подвергнется большой опасности.

Однако эта опасность не могла его остановить и, предупредив своих товарищей, чтобы они приготовили ружья и держались настороже, он подошел к стволу и начал подниматься.

Сам медведь не влез бы проворнее бесстрашного горца, который перепрыгивал с одной ветви на другую, а там, где их не было, босые ноги ставил на узлы и неровности ствола. Так он настолько приблизился к гнезду, что легко мог бы просунуть в него руку. Но он ограничился тем, что отломил от него несколько сухих палок и сделал маленькое углубление в центре этой воздушной постройки. Горец работал молча и с величайшими предосторожностями, тщательно избегая всего, что могло бы выдать его присутствие и преждевременно потревожить медведя.

Вскоре он проделал среди ветвей достаточно большую дырку чтобы всунуть в нее свой клубок сухой травы, который он обернул коленкором, пропитанным порохом.

Это было делом одной минуты, затем еще минута понадобилась ему на то, чтобы зажечь спичку и поджечь длинный тряпичный фитиль, висевший под гнездом.

Сделав это, он спустился с дерева еще быстрее, чем влез.

Едва очутился горец на земле, как увидел, что трава загорелась, и среди густого синего дыма, медленно поднимавшегося спиралями вокруг гнезда, показалось красное пламя.

Четверо охотников держались наготове, наблюдая за тем, как разгорается огонь, и не сводя глаз с краев гнезда.

Развязка недолго заставила себя ждать. Дым уже привлек внимание медведя, а треск сухого горящего дерева вскоре заставил его понять опасность положения.

Огонь еще не дошел до него, а уже можно было видеть, как медведь высунул голову над краем гнезда, сначала с одной, потом с другой стороны, очевидно, обеспокоенный и весьма озабоченный тем, что происходило. Два или три раза его враги уже готовы были пустить ему пулю в голову; но его движения мешали хорошо прицелиться, а главное — такая поспешность могла бы погубить весь план в ту минуту, когда его успех казался вполне обеспеченным: убитый зверь остался бы в гнезде и превратился бы в золу. И так уже надо было опасаться, как бы его шкура не была серьезно попорчена.

Вдруг Алексей и Иван радостно вскрикнули в один голос, увидев, что громадное четвероногое поднялось во весь рост, среди дыма, над очагом пожара. Медведь тотчас же начал спускаться с ветки на ветку: но в ту же минуту в тело зверя одновременно вонзились четыре пули, и, по крайней мере, одна из его ран была смертельной, потому что видно было, как его передние лапы выпустили ветвь, он вытянулся и тяжело упал на землю, где и остался лежать без движения.

Тем временем огонь охватил гнездо, которое спустя пять минут уже пылало. Сухие ветки, из которых оно было сложено, коробились и трещали; красные искры сверкали, как звезды, и сыпались на землю огненным дождем, между тем как вверху раздавались яростные крики орлов, присутствовавших при разрушении своего жилища.

Но охотники не обращали на все это никакого внимания. Их дело было закончено, или, во всяком случае, приближалось к концу. Оставалось только содрать с медведя шкуру. Справившись с этой последней частью своей задачи, они сели на лошадей и поехали назад через горы.

В первой же встретившейся им на испанской территории деревне они простились со своим проводником, который покинул их, вполне довольный полученной за свои труды платой.

Глава XXIII. ЮЖНОАМЕРИКАНСКИЕ МЕДВЕДИ

Не теряя времени, наши путешественники поехали на юг и добрались до Мадрида, где оставались ровно столько времени, чтобы успеть посмотреть на очень оживленное, но вовсе уж не такое приятное зрелище — на бой быков. Оттуда они поехали в Лиссабон и сели на пароход, идущий в Пару, или Гран-Пару, бразильскую колонию у устья Амазонки, уже и теперь процветающую, а в недалеком будущем готовую стать большим городом.

Намерением наших охотников было подняться вверх по реке и по одному из ее многочисленных притоков достичь восточного склона Анд, где водятся так называемые очковые медведи.

Прибыв в Пару, они были приятно изумлены, узнав, что на Амазонке есть пароходы, и, значит, вместо того чтобы подниматься до ее истоков в течение шести месяцев, как прежде, можно было проделать то же путешествие в двадцать дней. Эти пароходы принадлежат бразильскому правительству; оно сумело использовать богатства страны лучше, чем любое из южноамериканских государств, которым принадлежат области, орошаемые притоками великой реки Амазонка.

Наши молодые русские, разделяя весьма распространенное заблуждение, думали, что ее берега совершенно дикие и представляют собой почти совершенно неисследованную местность. Вскоре они убедились в том, что такое представление было ошибочным, и что, кроме большого города Пары в устье реки, по ее берегам до самого Перу попадаются значительные поселения. На некоторых ее притоках, например на Рио-Негро и Мадейре, находятся также довольно крупные селения и плантации. На первой из этих рек стоит Барра, город с 2000 жителей.

В той части территории, которая принадлежит Бразилии, население городов и деревень состоит из португальских негров и обращенных в христианство индейцев. По соседству с Кордильерами земля принадлежит различным южноамериканским государствам, главным образом, Перу, и населена исключительно индейцами, среди которых живут немногочисленные европейцы. Там встречаются также поселки, называемые миссиями, население которых почти сплошь состоит из индейцев, управляемых испанскими священниками. Несколько лет тому назад некоторые из этих поселков находились в цветущем состоянии, но теперь пришли в полный упадок.

На бразильском пароходе, на котором они поднимались по реке, нашим путешественникам посчастливилось найти интересного спутника, который сообщил им ценные сведения об этой стране и ее богатствах. Это был старый португальский негоциант, который провел почти всю свою жизнь в путешествиях не только по этой реке, но и по нескольким ее главным притокам. Его торговля состояла в том, что он скупал у разных индейских племен естественные плоды лесов, почти непрерывно тянущихся от Анд до Атлантического океана.

Главными предметами вывоза являются там сассапарель, хинная кора, различные красильные вещества, ваниль, бразильские орехи, пальмовые волокна и прочие продукты, без труда поставляемые здесь растительным царством, могущество и богатство которого кажутся неистощимыми. Оттуда вывозят также обезьян, попугаев, перцеядов и других птиц с блестящим оперением. Что же касается ввоза, то он состоит из мануфактурных товаров, способных понравиться дикарям, или же из оружия.

Португальский купец провел тридцать лет в этой торговле. Будучи человеком интеллигентным, он не только нажил на ней значительное состояние, но приобрел также географические познания, которыми не замедлили воспользоваться юные русские. Он был весьма сведущ в естественной истории леса, знал встречающихся там животных и их привычки, так как наблюдал за ними в продолжение тридцати лет жизни, полной приключений. Таким образом, случай предоставил нашим охотникам за медведями обильный источник полезных и надежных сведений.

В объяснениях, даваемых их спутником, Алексей нашел средство осветить некоторые до сих пор оставлявшие в нем сомнения факты относительно южноамериканских медведей. Он узнал, что имеются две их совершенно различных разновидности: очковый медведь (ursus ornatus), названный так благодаря двум беловатым кругам вокруг глаз, похожим на очки, и другой, глаза которого лишены этого украшения и которого один знаменитый немецкий натуралист назвал ursus frigulegus.

Первая из этих разновидностей известна во всем Перу под именем хукумари, и хотя этот медведь и живет в Кордильерах, он никогда не поднимается до тех областей, где становится значительно холоднее. Он предпочитает теплый климат, и его нередко можно видеть бродящим среди полей, у подножия гор. Ursus frigulegus, главным образом, посещает густые леса, покрывающие восточный склон Анд; его также часто встречают в долинах, покрытых лесом, но в снежной области — никогда.

Оба медведя черного цвета; но хукумари, кроме своих «очков», отличается еще белой полосой под горлом, белой грудью и рыжей мордой. Он смирнее своего собрата, меньше ростом и никогда не нападает на других животных.

Ursus frigulegus, напротив, не считает это за грех: он часто опустошает стада баранов, нападает даже на быков и лошадей на фермах, или так называемых гасиендах, и вступает в бой с человеком, если тот преследует его и подходит слишком близко.

Оба описанных медведя водятся не только в чилийских и перуанских Андах, но также в Боливии, в горах Новой Гренады и Венесуэлы, на обоих берегах озера Маракаибо и в горах Гвианы. Из всех полученных сведений наши охотники заключили, что встретят обе разновидности черного южноамериканского медведя и что лучшим путем для них будет подняться по реке Напо, берущей начало неподалеку от Квито, древней столицы Перу. В диких провинциях Киксос и Макас, лежащих к востоку от Квито, они в самом деле не могли не найти животных, которых искали.

Достигнув устья Напо, охотники наняли местное судно «периагуа» с индейским экипажем и продолжали свой путь, поднимаясь по этой реке.

Несмотря на долгое путешествие, наши путешественники не скучали на реке Напо. Тропическое богатство пейзажа, который постоянно был у них перед глазами, и маленькие приключения нарушали однообразие дней и поддерживали в них непрерывный интерес. На каждом повороте реки появлялось что-то, достойное восхищения: прекрасное растение, или гигантское дерево, странное четвероногое, или птица, замечательная своим ярким оперением.

Тип судна, на котором они плыли, обычно используется на притоках верхней Амазонки: это большой челн, выдолбленный из ствола исполинского дерева. На корме помещается что-то вроде шалаша, похожего на холщовое покрытие повозки; только вместо полотна и деревянных обручей употребляют бамбук и огромные листья, которыми туземцы обычно кроют свои жилища.

Эта каюта называется «тольдо». Внутри она достаточно высокая, чтобы человек мог в ней сидеть, но не стоять. В ней обычно спят и укрываются от дождя. Путешественник, любящий свежий воздух, может также сесть или лечь на крышу, которая настолько прочная, что может выдержать тяжесть человека. Носовая часть судна ничем не закрыта; там сидят гребцы, и их движения нисколько не мешают пассажирам.

Благодаря любезностисвоего приятеля-коммерсанта наши путешественники нашли хорошее судно и отличный экипаж. Он состоял из индейцев, обращенных в христианство и принадлежащих к одной испанской миссии на Напо. На берегах реки, хотя и разделенные большими расстояниями, встречались поселки лесных индейцев: и так как почти все племена в долине Амазонки более или менее знакомы с культурой и торговлей, охотники могли пополнять в этих селах свои запасы. Их ружья также служили им для пополнения провизии. Они почти ежедневно сходили на землю и приносили какую-нибудь дичь; вместо хлеба они употребляли фаринью [69] , которой запаслись в Паре.

Для Алексея как любителя-натуралиста никогда не было лучшего поля для наблюдений. В этих местах тропический лес является во всей своей первобытной девственности. Топор дровосека никогда не нарушал его дикой красоты, а во многих местах нога охотника еще ни разу не попирала землю. Его обычные обитатели — четвероногие, четверорукие, птицы, пресмыкающиеся и насекомые — повинуются лишь инстинктам, дарованным им природой и еще совершенно не изменившимся от присутствия человека.

С особым интересом наблюдали путешественники за постоянными боями пекари — местных диких кабанов — с ягуарами. Однажды они даже сами участвовали в такой схватке, причем жизнь двоих из них подвергалась серьезной опасности. В дневнике Алексея подробно рассказывается об этом случае.

Они прибыли в местность, расположенную между двумя большими рукавами Напо, называемую Канелос — страной корицы. Это название дали испанцы, открывшие Перу, потому что они нашли там деревья, кора которых очень похожа на знаменитую пряность восточной Индии и которые они приняли за настоящие коричные деревья.

Пекари очень любят цветы, а также семена этих деревьев; они умеют стряхивать их на землю, после чего и едят вволю. Наши путешественники несколько раз были свидетелями такой трапезы.

Однажды, когда они проплывали в таком месте, где эти деревья густым лесом росли на обоих берегах, Алексею захотелось посмотреть на них поближе, и он сошел на землю. Иван последовал за ним, позаботившись захватить свое двуствольное ружье. В одном стволе находилась пуля, а в другом — мелкая дробь, так что оружие было заготовлено на всякую дичь. С Алексеем, по обыкновению, был его карабин.

Братья намеревались идти некоторое время по берегу. Между водой и деревьями тянулась песчаная полоса, по которой они могли продвигаться без затруднения. Такая прогулка во всех прочих местах встретила бы почти непреодолимые препятствия, так как вообще леса, пересекаемые реками этих областей, спускаются прямо к воде, и на берегу нет никаких тропинок.

Вид этой прекрасной песчаной линии, которая, казалось, тянулась на несколько миль, прельстил наших юных путешественников, уставших сидеть на тольдо. Поэтому они решили размять ноги и, велев гребцам все время подниматься по реке, чтобы принять их обратно немного выше, зашагали вдоль берега, время от времени проникая в лес, когда им попадался просвет в густой чаще его опушки, и рассматривая все, что привлекало их внимание.

Пушкина не было: несколько дней тому назад с ним случилось приключение, лишившее его на время возможности ходить. Весьма стеснительные гости, называемые местными жителями чигами, поселились между его пальцами на ногах, и так как он не сумел вовремя избавиться от них, то результатом этого были опухоль и воспаление конечностей, сделавшие старого гренадера таким же беспомощным, как если бы ему оторвало ногу ядром. Поэтому ему пришлось неподвижно лежать на крыше тольдо, вместо того чтобы сопровождать своих молодых господ в их экскурсии на землю.

Алексей и Иван уже прошли вдоль по берегу две или три мили и начали чувствовать усталость. Песок не был твердой поверхностью, по которой было бы удобно идти; напротив, он на каждом шагу проваливался под ногами. Но так как путники как раз в это время заметили на некотором расстоянии перед собой нечто вроде выступа, выдающегося почти на середину реки, то решили продолжить до него свою прогулку, потому что оконечность этого мыса казалась им подходящим местом для возвращения в лодку.

Лодка продолжала подниматься против течения и находилась уже почти напротив охотников. Поэтому им было удобно объяснить рулевому, к какому месту причалить. Затем они продолжали свой путь и почти уже оканчивали его, когда Ивану вдруг послышался шум в кустах: там были какие-то животные.

Для ружья Ивана годилась всякая дичь, и так как во время прогулки он не встретил ничего заслуживающего выстрела, то ему очень хотелось убить какое-нибудь животное, прежде чем вернуться на пирогу. Алексей ничего не имел против того, чтобы он отошел на минуту, и обещал подождать его на берегу.

Если бы он знал, какого рода дичь собирался преследовать его брат и с какими животными придется ему иметь дело, он пошел бы с ним, или, что еще вероятнее, помешал бы ему. Но он вообразил, что дело идет попросту о стае обезьян, так как их водится несколько пород в лесах по реке Напо, и некоторые из них умеют даже подражать крику других животных. Со стороны же обезьян не могла грозить опасность, так как среди американских четвероруких нет способных успешно бороться с человеком.

Глава XXIV. ПЕКАРИ

Прошло не более пяти минут с тех пор, как Иван вошел в лес, когда среди деревьев послышался ружейный выстрел, за которым почти тотчас же последовал второй.

Алексей хотел уже идти посмотреть, в кого стрелял его брат, как вдруг услышал гул многих пронзительных криков, между тем как непрерывный треск ветвей и шум листьев выдавали присутствие в этих зарослях нескольких сотен живых существ. В ту же минуту послышались отчаянные крики Ивана. Затем юноша показался из лесу и во всю прыть побежал к брату; взгляд его был полон ужаса, как если бы за ним по пятам гнался страшный враг.

— Беги, беги! — закричал он. — Они меня преследуют, бегут по моим следам!

Некогда было спрашивать, кто его преследует. Бежать, очевидно, было необходимо, раз храбрый Иван испытывал такой сильный страх, и Алексей, не расспрашивая, пустился бежать вместе с братом. Оба направились к мысу, надеясь, что успеют вовремя сесть в приближавшуюся лодку.

Они не пробежали по песку и дюжины шагов, как из куста, который они только что миновали, выскочило множество странных существ: за несколько секунд их появилось не менее двухсот!

Это были четвероногие животные с серовато-коричневой шкурой, размером они не превышали молодых свиней; в них нетрудно было узнать пекари. Они мчались вперед с разинутыми пастями, подняв хвосты кверху, щелкая челюстями, как кастаньетами, и притом испуская резкие, отрывистые крики, в значении которых нельзя было ошибиться.

Как только Алексей их увидел, он понял опасность, которой подвергался вместе с братом. Он читал и, кроме того, слышал от португальского купца и индейцев-гребцов, насколько опасны эти свирепые маленькие животные, от которых многим охотникам удавалось спасаться лишь тем, что они влезали на дерево. Если бы было время раздумывать, молодые русские убежали бы в лес, вместо того чтобы стремиться к реке. Но было слишком поздно; пекари отрезали им путь в сторону леса, и им ничего больше не оставалось, как положиться на быстроту своих ног, чтобы как можно скорее достичь лодки. Братья и бросились в этом направлении, преследуемые по пятам своими врагами.

К несчастью, песок был неровным от множества ямок, вырытых черепахами для яиц, и беглецы, несмотря на страх, медленно продвигались вперед. Преследовавшие их животные тоже бежали не так быстро, как по твердой почве, но все же приближались, и братья начинали бояться, что не успеют вовремя добежать до лодки.

Они находились от нее еще на расстоянии полутораста футов. Индейцы видели положение своих спутников и понимали его опасность, понимали слишком даже хорошо, так что на их помощь нечего было рассчитывать. Что же касается Пушкина, то он не мог бы сделать и шагу, хотя дело и шло о жизни его молодых господ. Это была минута ужасной муки для старого солдата. Он схватил свое ружье и выпрямился, но больше сделать ничего не мог.

В эту минуту внимание Алексея привлек один предмет, который мог их спасти или, по меньшей мере, временно защитить от опасности. Это было дерево, не стоящее и живое, а мертвое, опрокинутое на песок, с оборванными листьями, корой и большинством ветвей; оно, без сомнения, было принесено сюда водой во время последних наводнений. Охотники были от него всего в ста шагах. Алексей надеялся, что до него они еще успеют добежать, прежде чем их настигнут пекари, и найти убежище на его стволе или среди ветвей. Самые толстые ветви уцелели и поднимались над песком на несколько футов, в большей своей части скрытые под кучами сухой травы, засевшей на них во время подъема воды. Впрочем, ничего другого и не оставалось делать. Наши два охотника находились в эту минуту в положении утопающего, который хватается за соломинку. Поэтому Алексей, быстро оглянувшись, чтобы судить о расстоянии, еще отделяющем их от врагов, крикнул Ивану следовать за ним по направлению к дереву.

При приближении к нему они могли лучше взвесить шансы на спасение, представлявшиеся им, и убедились, что если они вовремя добегут до него, то еще ничего не потеряно. Итак, они удвоили усилия и достигли спасительного дерева прежде, чем их настигли пекари.

Да и вовремя. Едва успели братья сесть на ствол и поджать ноги, как свирепое стадо в несколько секунд окружило их со всех сторон. К счастью, дерево, на котором они спаслись, образовывало на песке нечто вроде довольно высокого барьера. Оно принадлежало к породе исполинских хлопчатников тропических лесов, и его ствол, имеющий в диаметре более восьми футов, целиком возвышался над почвой.

Однако опасность еще не миновала. Пекари, продолжавшие ожесточенно преследовать их, начали скакать вдоль дерева, стараясь допрыгнуть до охотников. Время от времени самым прытким это почти удавалось; передние лапы царапали верх ствола, и если бы наши охотники не отталкивали их прикладом ружья, то были бы захвачены на своей баррикаде. Каждый из них крепко ухватился за ствол своего оружия, то угрожая нападающим, то ударяя по голове тех, которые подступали слишком близко. В течение всего этого времени пекари яростно ворчали и щелкали зубами; можно было подумать, что сразу взрываются сотни петард.

Не переставая защищать свою позицию, оба брата постепенно продвигались к высоким ветвям, представлявшим для них более надежное убежище. Но по временам им приходилось останавливаться и раздавать новые удары прикладами. Наконец им удалось достичь самых длинных ветвей, и каждый из них, выбрав себе достаточно толстую, чтобы она могла выдержать его, влез по ней на верхушку дерева. Здесь они могли не опасаться пекари, так как, хотя теперь эти животные и могли взобраться на главный ствол, что некоторые из них уже и сделали, все усилия их подняться на ветви были напрасны, и те, которые попытались это сделать, скатились на песок.

Наши охотники, очутившись вне опасности, не могли удержаться от радостного возгласа, на который им отвечали криками с лодки; в этих криках легко было разобрать громоподобный голос Пушкина.

Однако, окруженные со всех сторон, они еще должны были заставить осаждающих снять осаду; они об этом и раздумывали, когда их взгляд привлекли новые обстоятельства.

Глава XXV. ЯГУАР

Бегство братьев на ветви привлекло в эту сторону часть их врагов, и, испустив радостный крик, охотники увидели, как вдруг заметались под ними пекари среди тех ветвей дерева, которые лежали на земле. Часть их была совершенно покрыта сухой травой, и там укрывался страшный зверь, вдруг представший пред взорами осажденных и осаждающих. Этим новым действующим лицом в разыгрывающейся драме было животное внушительного вида и роста, перед которым пекари казались толпой лилипутов. То был их извечный враг — ягуар.

Был ли он разбужен криками наших юных охотников или потревожен в своем логовище пекари, или же его появление вызвали обе эти причины? Как бы там ни было, зверь одним прыжком вскочил на ствол дерева и остановился. Одну минуту он продержался неподвижно, поворачивая глаза то к ветвям, где прятались молодые люди, то в сторону леса. Казалось, он был в нерешительности, и это не могло не произвести на наших героев самого неприятного впечатления. В самом деле, если ягуар нападет на них, их гибель можно считать неизбежной, ибо он разорвет их на ветвях; если же они свалятся на песок, то их растерзают пекари.

К счастью, пекари, как только показался ягуар, бросились на него со всех сторон, и он, чтобы избавиться от них, вскочил на ствол дерева. Здесь, наконец, зверь решился на что-то. Испуская ужасное рычание, он начал наносить удары когтями, и при каждом ударе один из его врагов катился на песок, воя и корчась в предсмертных муках.

Во время всех этих событий Алексей сохранял присутствие духа, что, быть может, положило конец драме и спасло жизнь ему и брату.

Его карабин был еще заряжен, так как он понял, насколько бесполезно было стрелять в двести нападающих, с которыми они вначале имели дело. Алексей мог убить лишь двух или трех из них, чем только удвоил бы их ожесточение, вместо того чтобы напугать остальных. Поэтому он сохранил свой заряд. Теперь момент казался ему подходящим, чтобы воспользоваться им; Алексей решил избавиться от ягуара, пустив в него пулю.

Вскинуть ружье на плечо и прицелиться было для него делом одной минуты. Раздался выстрел, и наши герои тотчас же с удовольствием увидели, как рыжее и пятнистое чудовище приникло к стволу дерева, а потом упало на песок, где в одну секунду было окружено стадом пекари, которые со всех сторон набросились на него, издавая бешеные крики.

Опять-таки к счастью, пуля Алексея только ранила ягуара. Если бы он был убит наповал, пекари принялись бы раздирать его на месте, на что им потребовалось бы всего несколько секунд. Но у него была лишь перебита одна лапа, и он решил бежать на трех остальных в сторону леса. Свирепая стая свиней последовала за ним, перенеся на нового врага весь свой гнев и, казалось, совершенно забыла о своих первых противниках, которых оставила спокойно сидеть на ветвях хлопчатника.

Удалось ли пекари умертвить ягуара, или же лесной тиран, хотя и был ранен, смог избавиться от их страшного нападения? Наши юные охотники не полюбопытствовали пойти посмотреть на развязку этого страшного боя. Также они не позаботились и подобрать мертвых пекари. Иван отказался от желания попробовать их мясо, и, как только их враги скрылись из вида, оба брата соскочили на землю и во всю прыть побежали к лодке. Они достигли ее без новых приключений, и гребцы, проворно действуя веслами, вскоре вывели лодку на середину реки, где можно было не опасаться ни ягуаров, ни пекари.

Через несколько дней путешествия, не лишенного интереса и различных приключений, наши охотники прибыли, наконец, в Арчидону, городок, от которого начинается судоходство по Напо и где обычно садятся на пароход те, которые из окрестностей Квито едут в долину Амазонки.

До сих пор страна, которую они проезжали, была настоящей пустыней. Им попалось всего несколько мелких поселков, называемых миссиями, где священник, принадлежащий к какому-нибудь религиозному ордену, живет среди двух или трех сотен индейцев-полухристиан, которыми управляет по своему усмотрению.

Из Арчидоны в Квито ездят обычно верхом, на лошади или на муле; но наши путешественники не направлялись непосредственно в этот город. Между ними и древней столицей Перу находилась восточная цепь Анд, а на ее склонах или в долинах они, вероятно, и встретят тех животных, за которыми ехали так далеко. Обычно медведи водятся на самом Напо, выше Арчидоны, неподалеку от того места, где река, питаемая снегами великого вулкана Котопахи, стекает с горных высот; туда они и решили отправиться.

Достав себе мулов и проводника, они продолжали путь и после трехдневного путешествия, в течение которого охотники из-за трудностей дороги сделали никак не более восьмидесяти верст, очутились среди холмов, образующих первые отроги Анд, у подножия Котопахи, конус которого, покрытый снегом, поднимался над их головами на недосягаемую высоту.

Здесь они находились в настоящей медвежьей области; им оставалось только основаться временно в какой-нибудь деревне и приготовиться к охоте.

Городок Напо, обязанный своим именем реке, близ которой расположен, и поднимающийся среди леса, вполне подходил их планам. Итак, установив там свою временную резиденцию, они тотчас же отправились на поиски черного медведя Кордильерских гор.

По обыкновению, они взяли для услуг туземца, причем выбор их пал на метиса, единственным ремеслом которого служила охота. Он принадлежал к классу тигреро, то есть тигровых охотников, называемых так по имени животного, с которым они, главным образом, воюют. Во всей испанской Америке имя тигра неправильно присвоено ягуару по причине его пятнистой шкуры.

Однако хотя профессией метиса и была охота на ягуаров, он не брезговал и медвежьими шкурами, когда какому-нибудь из этих животных случалось сменить высокие горы на более теплую область, где живут ягуары. Медведи не во всякое время года встречаются в этих долинах, так как хотя ursus frigulegus и живет под тропиками, но не любит чересчур жаркого климата. Он также не живет на холодных плоскогорьях, тянущихся по соседству с вечными снегами. Он предпочитает умеренную температуру и находит ее, как мы уже сказали, на возвышенностях, образующих первые отроги восточных Анд. Там находится его настоящая родина, можно сказать, его колыбель, и там же проводит он большую часть своей жизни. Тем не менее, во время года, соответствующему нашему лету, он спускается в нижние долины. Что он там делает? Алексей задал этот вопрос тигреро. Ответ был столь же курьезен, как и лаконичен:

— Ест «голову негра».

— Ха-ха-ха! Ест голову негра! — повторил Иван, недоверчиво смеясь.

— Да, сеньорито, да! — утверждал охотник. — Именно это его и привлекает.

— О, кровожадный зверь! — воскликнул Иван. — Неужели он убивает бедных чернокожих, чтобы съесть их головы?

— Нет, нет! — возразил тигреро, улыбаясь в свою очередь, — это не то.

— Что же это тогда означает? — нетерпеливо спросил юный русский. — Я слышал, что есть табак, называемый «головой негра», уж не любит ли он этот табак?

— Карамба! Нет, сеньорито, — ответил охотник за тиграми, тоже засмеявшись, — зверь любит вовсе не жвачку. Вы это сейчас увидите. К счастью, у нас теперь такое время года, когда он может удовлетворить свою страсть, иначе было бы напрасной потерей времени искать здесь медведей. Нам пришлось бы тогда идти выше в горы, где их труднее найти и выслеживать. Но нет сомнения в том, что мы спугнем одного из них, когда придем к «головам негра». Теперь их орехи полны тем сладким молочным тестом, до которого так охочи медведи, и в одной миле отсюда есть целые леса этих деревьев. Я ручаюсь за то, что мы там найдем медведя.

Хотя это объяснение далеко не удовлетворило любопытства юных охотников, они доверчиво последовали за тигреро.

Пройдя около мили, они очутились в долине, или, скорее, на равнине, покрытой странной растительностью. Казалось, будто это лес из пальм, стволы которых ушли в землю, и лишь верхушки остались над почвой. У некоторых из них ствол был от десяти до двадцати дюймов высоты, но в большинстве своем они казались совершенно вкопанными в землю, кроме листвы, которая у всех развивалась одинаково мощно. Среди каждого такого большого пука блестящих и продолговатых листьев виднелись крупные закругленные предметы, очевидно, плоды этого растения, которые издали в самом деле походили на головы африканцев.

Это была роща тагуа, как называют перуанцы растительную слоновую кость.

Эти странные деревья, принадлежащие к породе пальмовых, имеют две разновидности, отличающиеся одна от другой только размером плодов. Перуанские индейцы употребляют их листья на покрытие своих хижин; но это дерево обязано своей известностью плодам одной его крупной разновидности.

Эти плоды имеют треугольную продолговатую форму и заключены по нескольку штук в общую оболочку. Будучи неспелыми, они наполнены жидкостью, не имеющей никакого вкуса, но которую индейцы используют как прохладительный напиток. Немного позже эта жидкость принимает цвет и густоту молока, затем обращается в белое тесто. Когда плод совершенно созревает, это тесто приобретает цвет и плотность слоновой кости. Эта растительная слоновая кость с незапамятных времен употреблялась индейцами на пуговицы, курительные трубки и множество иных мелких вещиц. С некоторого времени ее обрабатывают на европейских фабриках, и так как она много дешевле, нежели настоящая слоновая кость, и во многих предметах необходимости или роскоши может ее заменить, то торговля ею приняла довольно значительные размеры.

Глава XXVI. ТАГУА

Но как бы ни любили индейцы «голову негра» и как бы ни ценили европейские негоцианты растительную слоновую кость, есть четвероногое, питающее не меньшее пристрастие к плодам тагуа: это черный медведь Анд (ursus frigulegus). Чтобы лакомиться ими, он, разумеется, не ждет, когда они превратятся в слоновую кость. Такой орех был бы слишком твердым даже для его крепких челюстей. Он его любит в незрелом виде, когда корка плода еще не отвердела. Полуспелый орех служит для него лакомством, так что в это время года можно встретить черного медведя всюду, где только растут тагуа, и как только он примется смаковать «голову негра», он становится равнодушным ко всякой опасности и не всегда уходит даже при приближении человека.

Наши охотники вскоре убедились в этом, так как, едва они вошли в рощу тагуа, заметили следы медведя и почти в ту же минуту увидели его самого, занятого едой.

Алексей, Иван и Пушкин готовились пустить в него по пуле, когда они, к большому своему удивлению, увидели, что тигреро вскочил на свою проворную лошадку, пришпорил ее и галопом промчался мимо них, прямо к зверю. Они забыли предупредить своего проводника, что хотят сами убить медведя, и потому ничего не сказали и остались простыми зрителями, предоставив ему действовать по своему усмотрению.

Очевидно, он собирался покончить с медведем особым способом. Они не могли в этом сомневаться, видя у него в руке кожаный ремень с петлей на конце. Они узнали знаменитое оружие южных американцев — лассо, и, никогда не видев, как оно употребляется, рады были представившемуся теперь случаю.

Когда всадник очутился шагах в двадцати от медведя, тот испугался и начал убегать, но медленно и с таким видом, будто ему жаль покидать поле сражения. В этом месте тагуа находились на довольно большом расстоянии одна от другой, и большинство из них были слишком малы, чтобы скрыть медведя от глаз зрителей, которые таким образом не пропускали ни одной сцены из этой своеобразной охоты.

Она продолжалась недолго. Медведь, заметив, что всадник нагоняет его, вдруг обернулся и, сердито ворча, поднялся на задние лапы, как бы ожидая его в этой вызывающей позе. Однако при приближении охотника, он, по-видимому, струсил и снова грузно побежал между кустами. Но, едва успев сделать несколько шагов, он, раззадоренный криками своего врага, остановился и снова обернулся, поднявшись на задние лапы.

Именно этого и ждал охотник, и прежде чем медведь успел опуститься на четыре лапы, чтобы продолжать свое бегство, длинный ремень взвился в воздухе, и зверь почувствовал, как на плечи ему упала петля. Ошеломленный этим нападением, он попытался освободиться от лассо; но ремень был так тонок, что еще туже затянул петлю вокруг его шеи.

Между тем, кинув лассо, охотник сделал полуоборот и, стиснув бока своей лошади, пустил ее галопом в противоположном направлении. Можно было предположить, что, спасаясь от нападения медведя, он старался от него ускакать. Ничуть не бывало. Лассо, один конец которого обвился вокруг шеи зверя, другим концом было крепко привязано к крюку, вделанному в деревянное седло. В ту минуту как лошадь побежала, ремень натянулся, дернул медведя, и он, опрокинувшись на землю, стал по ней волочиться, то подпрыгивая над землей, то с шумом продираясь через кусты.

Лошадь и медведь промчались таким образом по равнине около мили. Пушкин и молодые люди последовали за ними, чтобы быть свидетелями развязки, которая не представила ничего особенного. Когда, наконец, проводник остановился и наши путешественники подъехали к нему, они увидели лишь какую-то косматую массу, настолько покрытую пылью, что она походила на кучу земли. Это был уже мертвый медведь; но, боясь, как бы он не пришел в себя, тигреро соскочил с лошади и всадил ему свой нож между ребрами.

Таков в его стране способ ловить медведей — объяснил тигреро. Но, так как этот медведь был убит при условиях, не позволяющих юным Гродоновым включить его шкуру в свою коллекцию, то тигреро оставил ее себе. Однако они вскоре отыскали второго медведя среди тагуа, и этот, будучи убит наповал одновременными выстрелами Алексея и Пушкина, доставил им шкуру, добытую при условиях, вполне соответствующих предписаниям барона. Следовательно, их миссия была закончена, поскольку она касалась ursus frigulegus, и им больше нечего было делать в этой местности. Его большеглазый собрат, хукумари, живет в гораздо более возвышенных областях, и, чтобы его встретить, предстояло взобраться по крутым откосам Кордильер.

В самом деле, они настигли его в одной из возвышенных долин, известной у перуанцев под названием Сьерра. Животное занималось опустошением маисового поля. Медведь был настолько поглощен этим занятием, что ничего не видел кругом, и наши охотники, осторожно приблизившись к нему, могли выстрелить в него почти в упор. Этот единственный выстрел уложил его насмерть.

Путешественники, сняв с него шкуру, снова сели на своих мулов и направились к древней столице северного Перу.

Глава XXVII. НА СЕВЕР!

Отдохнув несколько дней в Квито, наши охотники отправились в маленький портовый город Барбакоас, где сели на пароход, шедший в Панаму. Затем они доехали по перешейку до Порто-Бельо и снова пустились оттуда по морю в Новый Орлеан, на реке Миссисипи. Их целью было приняться за поиски североамериканских медведей, в том числе и полярного медведя, живущего также на севере Азии, которого им удобнее было встретить на американском материке. Алексей знал, что черный медведь (ursus americanus) водится всюду на этом материке, от Гудзонова залива до Панамского перешейка и от Атлантических берегов до Тихого океана. Кроме того, этот медведь живет не только в горных цепях, — его встречают и на равнинах. Правда, в тех местностях, где обосновался человек, медведь был оттеснен к горным областям, служащим ему убежищем от охотников. Но когда ничто не стесняет его врожденных привычек, он настолько же любит и лесистые ущелья, и чувствует себя под тропиками так же хорошо, как в лесах Канады.

Поэтому нашим юным охотникам предоставлялась на этот раз полная свобода выбирать тот или иной путь; но так как нигде нет такого множества черных медведей, как в Луизиане, то они решили, что самое лучшее будет начать оттуда свою охоту. В самом деле, в обширных лесах, еще покрывающих большую часть этой области и, главным образом, по берегам байу — особого рода лагун, вокруг которых болотистая почва и многочисленные кипарисы, увешанные испанским мхом, препятствуют всяким культурным начинаниям, — еще свободно бродит медведь, и его нетрудно там встретить.

В этой стране практикуется несколько способов охоты на медведей, причем чаще всего используются ямы, куда звери падают, после чего их и хватают. Но плантаторы забавляются также медвежьей охотой с собаками, и подобная охота редко бывает неудачной. Дело в том, что преследуемый медведь влезает обычно на дерево, а в таком случае нет ничего легче, как сбить его оттуда ружейными выстрелами.

Наши путешественники остановились на этом роде охоты и вскоре нашли то, что искали. Русский консул в Новом Орлеане дал им рекомендательное письмо к знакомому плантатору, жившему около одной из байу внутри страны, и тот поспешил предоставить в распоряжение гостей своих лошадей, собак и весь дом.

Глава XXVIII. СЕВЕРНЫЕ ЛЕСА

Как только прибыли охотники, плантатор приступил к устройству большой охоты и разослал приглашения своим соседям. Каждый должен был привезти своих собак, чтобы иметь возможность занять значительное пространство леса. Это распространенный обычай среди южных плантаторов.

Обычная дичь в южных штатах — американская лань, которая встречается в значительном количестве. Это единственная порода, что водится в Луизиане, потому что благородный олень или, как его ошибочно называют, лось, не заходит так далеко на юг. На берегах Тихого океана он, однако, встречается гораздо южнее, нежели на берегах Атлантического.

Кроме лани, луизианский плантатор охотится за серой лисицей, за рысью или дикой кошкой, и временами, но гораздо реже, за кугуаром, который спасается на деревьях от собак, если их много.

Но самой крупной дичью считается медведь, и случай поохотиться за этим зверем тем более ценен, что не представляется ежедневно. Чтобы открыть его берлогу, иногда необходимо проникать в самые густые, непроходимые чащи леса, за несколько миль от плантаций. Расстояние это не мешает старому медведю подходить к поселениям и лакомиться маисом и сахарным тростником, ибо он, как все его соплеменники, чрезвычайно любит сладкое.

В этом отношении он очень похож на бурого медведя, но во всем другом оба вида до такой степени различаются, что трудно понять, каким образом натуралисты могли считать их одной породой.

Они различаются не только цветом. В то время как мех бурого медведя, растущий пучками, походит на нечесанную шерсть, мех черного американского медведя очень гладкий и блестящий. С этой точки зрения черный медведь больше похож на медведя азиатских островов, нежели ursus arctos, от которого он отличается и в другом. Размерами он меньше, морда у него длиннее и острее, и сам он менее свирепый.

Так как охота не могла состояться раньше, чем через три дня, братья решили использовать это время на осмотр тропических лесов, которых они вблизи никогда еще не видели. Плантатор отправился к соседям и друзьям с приглашениями, а братья Гродоновы в сопровождении слуги-негра отправились в лес. Пушкин остался дома заниматься починкой дорожных принадлежностей.

Глава XXIX. БАЙУ

Охотники скоро вышли с обработанной местности и вступили в темный и величественный лес. Они слышали об одной байу, или пруде, находящемся недалеко, который должен был быть весьма интересным, и направились туда.

Когда они прибыли на берег пруда, они действительно увидели странное зрелище. Птицы и разных форм пресмыкающиеся, казалось, покрывали всю его поверхность. Здесь плавали сотни аллигаторов. Временами, поднимая огромные хвосты, они били ими по поверхности воды с шумом, раздававшимся по всему лесу. Блестящий предмет, в котором можно было узнать рыбу, вылетал при этом из воды и тотчас же попадал в пасть кому-нибудь из них. Множество разных водяных птиц занималось рыболовством. Пеликаны, стоя в воде, погружали в нее свои длинные клювы и вылавливали жертву. Были здесь цапли, журавли и даже большой луизианский журавль, хохлачи, чайки, секретари, и самая красивая птица — красный гусь, или фламинго.

Другие птицы, не принадлежащие к числу водяных, также участвовали в этой странной сцене. Над озером летали черный коршун и ворон, а на сухом дереве сидел великолепный белоголовый орел. Пониже рыболов-орел следил за всеми движениями на воде и хватал на лету рыбу, взлетающую в воздух от удара по воде хвоста аллигатора.

Сцена была шумная. Глухой рев аллигаторов, шум от ударов хвостами по воде, крик пеликанов и щелканье их челюстей, жалобные голоса цапель и журавлей, клекот орлов — из всего этого получался чрезвычайно оригинальный концерт.

Выстрел Ивана, сваливший великолепного орла, положил конец этой драме и возвестил о прибытии охотников на берега байу. Птицы разлетелись в разные стороны, а чудовищные пресмыкающиеся, которых охотники научили бояться соседства человека, поспешили скрыться в тростниках противоположного берега.

Подобрав убитого орла, братья продолжали путь по берегу. Вскоре они вступили в тенистую полосу, еще недавно покрытую водой; несмотря на действие солнечных лучей, земля была еще свежая. С первого же взгляда они заметили след, показавшийся им человеческим, но в котором они сейчас же узнали медвежий. Негр подтвердил это.

— Да, это медвежий след, — сказал он, вытаращив глаза. — След большого медведя. Сэм его знает. Ха, ха! Медведь также приходил на рыбную ловлю, ха, ха, ха!

И негр засмеялся от своей шутки, которую посчитал остроумной.

Присматриваясь к следам, братья убедились, что они действительно были медвежьи, но гораздо меньше тех, какие они видели в Лапландии. Отпечатки казались такими свежими, что охотники невольно начали осматриваться по сторонам.

Вероятно, медведь перед самым их приходом был на берегу и ушел в лес, встревоженный выстрелом Ивана.

— Как жаль, что я не оставил орла в покое! — воскликнул Иван. — Мы могли бы стрелять по медведю. А теперь что нам делать? Не укрылся ли он за этими огромными штабелями поваленного леса?

И Иван показал на небольшой полуостровок, вдававшийся в байу, шагах в тридцати от них. Он соединялся с берегом узким илистым перешейком, но его оконечность на несколько саженей была покрыта сухим лесом, поваленным во время наводнения.

— Это возможно, — ответил Алексей, — место очень удобное.

— Пойдем, посмотрим. Если он там, то не уйдет от наших пуль, а я слышал, что американского медведя убить гораздо легче, чем нашего.

— Это смотря по обстоятельствам; и черный медведь иногда энергично защищается.

Братья подошли к перешейку.

— Как жаль, — сказал Иван, — что здесь лежит это бревно, а то мы могли бы увидеть следы.

Иван говорил об огромном дереве, сваленном вдоль перешейка и представлявшем из себя что-то вроде мостика. Но ведь зверь мог пройти и по бревну, и братья решили перебраться тем же путем на полуостров.

Вдруг Алексей остановился и наклонился.

— Что ты там увидел? — спросил Иван.

— Следы медведя.

— Ты уверен? Где же?

Алексей указал на кору дерева, на которой виднелись грязные пятна, свидетельствовавшие о недавнем проходе животного.

— Нет никакого сомнения. Это та черная грязь, на которой мы только что видели его следы.

— Я тоже так считаю.

Братья Гродоновы приготовили ружья и осторожно пошли по бревну на полуостров.

Глава XXX. НЕГР ВЕРХОМ НА МЕДВЕДЕ

Как только охотники вступили на полуостров, а негр, следовавший за ними, шел еще по бревну, вдруг послышалось громкое ворчанье и из-за костра появилась черная масса. Увидев медведя, Иван и Алексей вскинули ружья. В тот момент он стоял на задних лапах, но потом принял горизонтальное положение, так что братья не имели возможности хорошенько прицелиться. Гродоновы опять прицелились, но медведь бросился с ревом и пробежал мимо них с такой скоростью, что пришлось стрелять наудачу. Иван выстрелил, но безуспешно; пуля ударила в бревно позади медведя. Медведь и не думал нападать на них, а продолжал бежать, пытаясь скрыться в лесу. Негр, видя приближение страшного зверя, закричал от испуга и попробовал задать стрекача.

Напрасно! Не успел он сделать и нескольких шагов, как медведь, более опасаясь двух противников, следовавших за ним, нежели стоящего впереди негра, кинулся прямо на него, и его морда, голова, и, наконец, шея очутились между ног у несчастного слуги. Тот растерялся; он чувствовал, что поднимается, и скоро действительно сидел верхом на медведе лицом к хвосту. Он мог бы далеко уехать подобным образом, но, не находя удовольствия в таком путешествии, старался всеми силами отделаться от своего скакуна.

Потеряв равновесие, он свалился, увлек своим падением медведя, и оба погрузились в грязь. С минуту они возились, медведь с ворчанием, а испуганный негр издавая дикие крики. Наконец мишка встал на лапы и побежал что есть силы.

Алексей послал ему вдогонку заряд, но пуля только ускорила его бегство, и прежде чем негр вскочил на ноги, медведь уже скрылся из виду.

При виде перепачканного в грязи негра братья не могли удержаться от смеха. Но они все-таки зарядили ружья с намерением погнаться за зверем.

Они не могли, однако, следить за ним без помощи собак и хотели уже послать на плантацию, но вскоре убедились, что обойдутся и без них. Жидкая грязь, которой пропиталась шкура медведя, оставляла след везде, где он проходил, а потому братья решили идти покуда можно по нему. Но не успели они сделать и сотни шагов, как след оборвался у корня огромной смоковницы.

Осмотрев кору, они увидели и грязные пятна, и большие царапины. Положим, царапины были старые, но две или три показались совершенно свежими, и, кроме того, на коре виднелись следы еще не высохшей грязи. Листва смоковницы была не очень густой, но по ветвям висели длинные фестоны испанского мха, среди которых мог укрыться медведь. Осмотрев смоковницу, охотники убедились, что медведь не скрылся между мхом, а спрятался в дупле, отверстие которого между двумя толстыми ветвями могло быть видно только с одной стороны.

Глава XXXI. СМЕРТЬ МЕДВЕДЯ

Каким же образом заставить его выйти оттуда?

Охотники пробовали кричать, стучать по дереву, но все было безуспешно.

Осматривая потом внимательно грязные пятна, Алексей и Иван заметили в них следы крови и решили, что зверь ранен и, следовательно, нет надежды заставить его выйти из убежища.

Раненый черный медведь забирается обычно в первое дупло, где и остается до смерти, и Гродоновы, зная это, решили срубить дерево.

Негр тотчас же был послан на плантацию и возвратился с полудюжиной своих товарищей с топорами, под предводительством Пушкина. На старую смоковницу посыпались дружные удары, и через час она с шумом повалилась на землю, сломав молодые деревца. Братья, рассчитывая, что зверь появится в ту же минуту, навели ружья на отверстие дупла, но, к величайшему их изумлению, медведь не подавал ни малейшего признака своего присутствия.

Пушкин опустил в дыру палку — сперва осторожно, а потом начал пробовать изо всей силы, однако медведь не шевелился.

Тогда решили перерубить дерево возле самого дупла, и когда это сделали, увидели мертвого медведя. Пуля Алексея нанесла ему смертельную рану.

Здесь же Гродоновы узнали от негра странный факт: дупло дерева, куда часто уходит спать медведь, редко бывает намного шире его туловища. В большинстве случаев оно бывает таким узким, что он не может повернуться. Значит, он должен спать стоя или скорчившись. Из этого можно заключить, что медведю все равно — стоять ли на двух лапах, или на четырех, или, наконец, лежать.

Медведь, убитый нашими охотниками, принадлежал к числу самых крупных экземпляров своей породы, и мех его, обмытый и очищенный, оказался достойным занять место в их коллекции.

Братья выполнили свой долг, но они задержались еще на некоторое время у гостеприимного хозяина.

В их честь была устроена охота на ланей, во время которой убили также кугуара — событие более редкое, нежели смерть медведя, так как кугуар встречается теперь весьма нечасто в лесах Северной Америки.

Плантатор приготовил для своих гостей другое развлечение — барбекю, праздник, весьма распространенный у обитателей самых отдаленных американских лесов, и за свою оригинальность заслуживающий хотя бы краткого описания.

Глава XXXII. СКВАТТЕР

Как мы уже сказали, барбекю — праздник, характерный для новых поселений, основанных в сердце американских лесов, хотя празднуется и в старых Штатах, где он нередко служит предлогом для больших политических собраний разных избирательных движений. Заимствованные украшения и усовершенствования, которые придают ему в этих случаях, лишают его естественности.

Когда Алексей и Иван вышли рано утром на прогулку и забрели на поляну, избранную для деревенского праздника, они нашли там шумную толпу. На одном конце поляны горел костер, достаточный не только для того, чтобы зажарить быка, но и чтобы устроить целое жертвоприношение, тут же рядом негры рыли яму, занимаясь болтовней. По окончании работы эта яма была футов четырнадцать в длину, семь в ширину и фута четыре в глубину. Ее обложили гладкими камнями. Когда догоревший костер превратился в горящие угли, их сгребли лопатами в яму. Другие негры приготовили множество длинных жердей, из которых над ямой устроили огромную решетку. Бык, убитый накануне и составлявший главный предмет пира, был разрублен надвое и положен на решетку. Старший хозяйский повар при помощи нескольких соседских поваров распоряжался приготовлением быка, время от времени он заставлял человек двадцать переворачивать бифштекс, между тем как сам посыпал поджарившееся уже мясо смесью из перца, соли и разных трав.

Утро быстро прошло в этих приготовлениях, совершенно новых для наших путешественников. В полдень съехались гости с ближайших плантаций и соседних поселений. Самый старый бык не мог бы не подвергнуться описанной нами жаровне, и тот бык, о котором мы упомянули выше, был зажарен превосходно. Гости уселись под тенью деревьев за накрытыми столами. После говядины следовал картофель, печенный в золе, потом золотистый маис. Все это запивалось превосходным сидром, а на десерт подан был по старинной моде пудинг вместе с сочными туземными плодами. Во время пиршества гости чувствовали себя раскованно.

Потом следовали тосты и рассказы. Один из них произвел особенное впечатление на путешественников: во-первых, речь шла о медведях, а во-вторых, описывалась одна из сторон жизни скваттера — так называются смельчаки, расчищающие девственные американские леса и обрабатывающие эти земли. Алексей записал этот рассказ в свой дневник.

Милях в двенадцати или в пятнадцати от одного небольшого городка, поблизости друг от друга поселились два скваттера.

В окружающих лесах они нашли источник получения дохода дополнительно к доходам, получаемым от земли. Каждый из них в свободное время поставлял в городок дрова. Таким образом, между ними установилось соперничество по причине малого числа клиентов, и вскоре возникли зависть и ненависть, которые неизвестно чемкончились бы, если бы не случилось одно любопытное происшествие.

У обоих скваттеров было по паре волов, которые занимались попеременно то фермерскими работами, то перевозкой дров на рынок. В течение одной недели оба потеряли по одному волу: один околел от болезни, а другой был пришиблен упавшим деревом, так что пришлось его зарезать.

Так как одним волом невозможно было перевозить дрова в городок, то скваттеры прекратили эту торговлю и оказались в чрезвычайно стесненных обстоятельствах при работах на ферме. Вскоре они узнали о взаимном затруднении, и обоим пришла одновременно мысль приобрести быка у соседа, чтоб иметь пару и деятельно заниматься хозяйством. Но, как и следовало предполагать, оба скваттера, имея один и тот же замысел, не хотели уступать, и время уходило в бесполезных переговорах.

И вот рано утром один из них отправился, наконец, к соседу покончить с этим делом во что бы то ни стало. Обдумывая разные условия, он прошел лесом мили три, отделявшие его от соседа, и подходил уже к ферме, как мечтания его были прерваны шумом и ворчанием, раздавшимися сзади.

Поспешно обернувшись, он увидел медведя, вид которого не предвещал ничего хорошего. Добежать до дома соседа было невозможно, пойти же на медведя — было чистейшим безумием, потому что, погруженный в свои мечтания, скваттер позабыл запастись каким бы то ни было оружием.

В поле стояло несколько сухих деревьев; он подбежал к одному из них, надеясь продержаться, пока не придут к нему на помощь. Он не ошибся. Бегая вокруг пня, скваттер постоянно оставлял дерево между собой и медведем, и когда зверь, поднявшись на задние лапы, с бешенством бросался на него, то обнимал только пень, в кору которого глубоко вонзались его когти.

Внезапная мысль осенила скваттера, увидевшего, с каким трудом медведь вытаскивает свои когти. Он схватил его передние лапы выше когтей и, обняв дерево с противоположной стороны, решил попытаться удержать его с вонзенными когтями до тех пор, пока сосед не явится на помощь.

Сосед услыхал его крики, но вместо того чтобы бежать, приближался медленно и беззаботно, неся топор на плече. Видя, в каком положении находится его сосед, он подумал, что вопрос о быке разрешен, и когда несчастный кричал и просил у него помощи, он спокойно ответил:

— С одним условием, сосед.

— С каким? — тоскливо спросил скваттер.

— Если я освобожу вас от медведя, вы отдадите мне вашего быка.

Торговаться было некогда, и бедняк с глубоким вздохом согласился… Но в момент, когда топор готов был опуститься на голову зверя, он сказал:

— Остановитесь! Этот ужасный медведь едва не заставил меня умереть от страха, и мне ничего так не хотелось бы, как убить его самому. Подержите ему лапы вместо меня, а я его прикончу.

Сосед, довольный, что достиг давно желанной цели, согласился без малейшего сомнения. Бросив топор, он осторожно схватил медведя за лапы, и приложил все усилия, чтобы удержать их в своих руках. Но, о ужас, он увидел как его коварный сосед, беззаботно вскинув топор на плечо, пошел от дерева.

— Эй! Что же вы не убиваете медведя?

— Потерпите, мне кажется, вам не очень противно постоять немного с этим медведем.

И неосмотрительный скваттер, попавший в собственную ловушку, должен был уступить соседу и не только отказался от своего недавнего требования, но еще и отдал ему своего собственного вола; тогда только медведь был убит торжествующим соседом.

Проведя еще несколько дней у гостеприимного плантатора, русские отправились в путь и поднялись вверх по Миссисипи, следуя на север.

Глава XXXIII. ПОЛЯРНЫЙ МЕДВЕДЬ

Через несколько недель после отдыха у луизианского плантатора наши охотники уже пользовались гостеприимством другого хозяина — торговца мехом. Главная их квартира была в форте Черчилле, на западном берегу Гудзонова залива. Этот форт был некогда главным складом знаменитой компании, которая долго распоряжалась всей этой громадной территорией, называемой иногда землей принца Руперта, но более известной под именем Гудзонбайской территории.

Чтобы достигнуть форта Черчилля, они почти прямо шли на север, потом вверх по Миссисипи, потом по суше до Верхнего озера, а через озеро прямо до одного из постов компании на северном берегу. Оттуда по системе речек и озер они прибыли в факторию Йорк и уже после — в форт Черчилль. Тут они очутились в стране белого, или полярного медведя (ursus maritimus), за которым должны были охотиться.

Они могли бы встретить одно из этих животных в фактории Йорк и даже южнее, так как ursus maritimus охотно селится вокруг Гудзонова залива. Пятьдесят пятый градус широты кажется его границей со стороны юга на американском континенте, или, по крайней мере, на берегах Лабрадора и Гудзонова залива, так как западнее этот медведь не спускается за Берингов пролив и его даже изредка встречают на американском берегу пролива.

Излишне напоминать, что этот медведь живет исключительно в море, а следовательно, и на его берегах. Его можно считать морским жителем, потому что десять месяцев в году он проводит на морских льдах. В продолжение короткого северного лета он заходит и на сушу, редко удаляясь от берегов миль на восемьдесят. Он придерживается течения реки и питается пресноводной рыбой.

Он пользуется также своими прогулками для поисков разнообразной пищи. Остальное время, когда замерзает не только земля, но и море, полярный медведь держится в границах льда и живет рыболовством. Добыча его — разные породы рыб, тюлени, молодые моржи и даже порой детеныши кита. Медведь охотится за ними с таким проворством и такой ловкостью, что, кажется, здесь руководит им не один инстинкт, а как будто и обдуманная тактика.

Он плавает далеко и долго, не чувствуя усталости. Его видели в море, по крайней мере, милях в тридцати от берега и от льдин. Его даже встречали и дальше от земли, но на огромных льдинах, и сомнительно, чтоб это средство передвижения не зависело от его выбора. Можно предполагать, что полярный медведь плавает столько, сколько захочет, до тех пор, пока его не остановит голод.

Плавает он, не прилагая ни малейшего усилия; может даже прыгать по поверхности воды и продвигаться вперед скачками, подобно морским свиньям и другим китовидным.

Если какое-нибудь четвероногое и бывало у полюса, то, конечно, это белый медведь, и весьма вероятно, что его владычество простирается до этой точки земной поверхности. Предположение это вполне реально, если допустить, что у полюса есть свободное ото льда водное пространство, и это можно доказать по аналогии. Отважный исследователь Парри находил белых медведей под 82°, и нет основания думать, что они не проходят по всей полярной области, как рыбы или птицы.

Самка белого медведя не так привязана к морю, как ее повелитель. Она остается на земле, если та не камениста и если при ней самой есть детеныши. Будучи беременной, медведица отходит от берега, выбирает себе берлогу и укладывается до весны. Она не ищет, подобно другим медведям, пещеру или дупло, так как в тех пустынных странах не встречается ни того ни другого. Самка просто выжидает большого снега, о чем уведомляет ее инстинкт, и, улегшись под камнем или в ложбинке, где снег, естественно, скапливается, лежит в ней до тех пор, пока не покроет ее белый саван. Очутившись на глубине нескольких футов, она проводит всю зиму без малейшего движения и находится в состоянии совершенной спячки. Теплота ее тела и дыхания растапливает вокруг нее снег, так что она покоится как бы в ледяной раковине.

Когда весеннее солнце начинает растапливать снег снаружи, медведица приносит пару детенышей, величиной с кролика. Она еще не может покинуть своего убежища и кормит медвежат, пока те не подрастут и не начнут бегать. Тогда медведица взламывает замерзшую кору и отправляется к морю.

Иногда случается, что снег замерзает вокруг нее настолько крепко, что она, будучи ослаблена кормлением детенышей, не в состоянии разбить его. В таком случае медведица остается под снегом до тех пор, пока солнце не сделает свое дело.

Северные индейцы и эскимосы ежегодно берут в берлогах сотни медведиц с медвежатами. Они открывают их различными способами, то с помощью собак, то по известным им приметам. Обнаружив место нахождения животного, охотники разрывают снег и убивают медведицу копьями, или роют горизонтальный свод в снегу, накидывают зверю петлю на шею или на лапу и вытаскивают наверх.

Глава XXXIV. ТРАВЛЯ СТАРОЙ МЕДВЕДИЦЫ

Наши охотники уже несколько дней ходили на поиски белого медведя и сделали несколько безуспешных прогулок из форта к устьям реки Силя, впадающей в Гудзонов залив немного дальше к северу. Они отыскали следы медведей и даже видели самих животных, но не могли приблизиться к ним на выстрел. Безлесная, совершенно ровная местность не позволяла охотникам подкрадываться незаметно. Медведи здесь попадаются редко, гораздо чаще встречаются медведицы, которые продвигаются по всей стране до опушки лесов. После четырехдневных бесполезных поисков наши охотники решили пройти в глубь края.

Стояло лето — время, когда старые медведи поднимаются вверх по течению реки за пресноводной рыбой или за кореньями и ягодами, но в особенности, чтобы встретиться с самками, которые робко направляются с детьми к морю навстречу прошлогодним друзьям.

На этот раз охотники наши были удачливее, потому что не только увидели целую семью, но и захватили всех — отца, мать и детенышей.

Поднявшись по реке Черчилля, они пошли по одному из ее протоков в нескольких милях выше форта. Они плыли в лодке из бересты, так как лошади почти неизвестны на Гудзонбайской территории, за исключением местностей, где имеются луга.

Во всем этом краю путешествуют в лодках и шлюпках, управляемых гребцами, которых называют вояжерами. Все они почти всегда уроженцы Канады, по большей части смешанной крови и весьма искусны в плавании по рекам и озерам этой пустыни. Многие из них служат в Гудзонбайской компании, и в свободное время занимаются охотой для себя.

Два таких вояжера были предоставлены главным агентом компании в распоряжение Гродоновых и служили им гребцами. Таким образом, в лодке помещалось теперь пять человек. В некоторых местах по берегам росли густыми рядами ветлы, образуя иногда целые рощи. Вероятно, охотники должны были встретить там белых медведей, особенно в такое время года. Гребцы уверяли, что на этих низменных лугах растет много луковичных кореньев, которыми эти животные лакомятся, не говоря уже о личинках разных насекомых, образующих на поверхности земли целые кучи; эти личинки медведи ищут, как самое изысканное блюдо.

Охотники наши оглядывали оба берега, то стоя в лодке, чтобы видеть поверх кустарников, то сидя, когда позволяла местность. В одном месте, где кусты росли довольно редко, им представилось зрелище, увидев которое нельзя было не покинуть лодки.

Алексей сначала не мог сообразить, что же это такое, до того была оригинальна эта сцена. На берегу находилось множество четвероногих различной масти; одни почти белые, другие почти рыжие, а остальные совершенно черные. У всех, казалось, шерсть была длинная, уши прямые, хвосты большие, пушистые. В движениях их также замечалось что-то странное: одни быстро бегали взад и вперед, другие прыгали, третьи кружили около какого-то предмета, который нельзя было рассмотреть. На пространстве в несколько ярдов находилось до сорока животных.

Легкий туман, висевший над лугом, мешал Алексею рассмотреть этих животных, которые сквозь тонкий пар казались размером с быка; но прямые уши и длинные морды не позволяли принять их за быков, а Алексей объявил, что это, должно быть, волки. Различие цвета ничего не доказывало, потому что в северных странах встречаются многие разновидности волка — от белого до черного. Действительно, это были волки, которым туман придавал громадные размеры.

Но Алексей скоро увидел, что там не только волки. Среди них находилось совершенно другое животное, гораздо больше, и молодой охотник не мог даже определить сразу, кто это.

При значительно большем росте оно было белее самого белого волка, но с горбом на спине, и скорее представляло массу приподнятой белой шерсти, нежели четвероногое. Между тем, это было животное, так как оно поворачивалось, и время от времени делало шаг или два вперед, как бы стараясь пробиться к реке.

Очевидно, оно вело бой с волками, окружавшими его, чем и объяснялись их странные движения и их свирепый вой, покрываемый резким и жалобным криком.

— Медведь! — закричали оба гребца, — морской медведь!

Один из них приподнялся в лодке.

— Да, это старая медведица, окруженная волками, — сказал он. — Те хотят овладеть ее детенышами. Посмотрите, господа, у нее на спине один медвежонок. Однако старая ведьма держит волков в напряжении, она хочет пробиться к реке.

Охотники действительно увидели, что белое животное среди волков — это белая медведица, и то, что они принимали за горб, оказалось просто-напросто медвежонком, лежавшим на спине у матери и обхватившим ее шею передними лапами.

Очевидно, медведица старалась достигнуть реки, рассчитывая в воде найти убежище, куда волки не могли за ней последовать. Она даже успела сделать несколько шагов в этом направлении.

Несмотря на свою кровожадность, волки держали себя очень осторожно. У них было для этого основание, потому что трое или четверо из них уже лежали на земле без движения, а некоторые хромали и, повесив голову, оглашали окрестность жалобным воем.

Странно, что волки осмелились напасть на такое страшное животное. Один гребец, однако, объяснил, в чем дело: он сказал, что медведица, без сомнения, недавно вышла из зимней берлоги, может быть, полуголодная, и наверняка ослабевшая от кормления медвежат, и что волки, вероятно, гонялись за ними, стараясь отбить их от матери. Возможно, они уже и съели одного из них, потому что другого не было видно, а у медведицы обычно бывает пара детенышей.

Охотники наши не хотели оставаться простыми зрителями этой битвы, им захотелось овладеть медведицей и ее детенышем. С этою целью они велели грести и пристать к берегу. Братья Гродоновы и Пушкин выскочили из лодки и бросились к волкам, гребцы остались в лодке.

Глава XXXV. ЗАХВАТ МЕДВЕЖЬЕЙ СЕМЬИ

Не успели охотники сделать и двенадцати шагов, как новое обстоятельство заставило их остановиться. Другой зверь, выскочив из кустарника, бросился к месту побоища. Это был белый медведь, гораздо больше медведицы, сражавшейся с волками, без сомнения, отец семейства, бродивший и заснувший в кустах и не заметивший опасности, угрожавшей его самке и детям. Он спешил на помощь к своим.

Медведь мчался с быстротой лошади и через несколько секунд очутился на месте боя, которому его появление немедленно положило конец. Волки с разинутыми пастями разбежались по всем направлениям. Раненые не могли уйти так скоро, и медведь по очереди убивал их ударом своей могучей лапы.

В одну минуту поле сражения очистилось, только оставались мертвые враги, и медведь подбежал к самке, которая обняла его за шею. Казалось, они поздравляли друг друга с благополучным исходом битвы. Только в этот момент охотники заметили, что при медведице было два медвежонка; один сидел на спине у матери, а другой держался у нее под брюхом, и она защищала также его от врагов.

Эти медвежата, величиной с лисицу, сразу поняли, что опасность, которую, без сомнения, они очень хорошо понимали, миновала. Сидевший на спине у матери соскочил на землю, другой вышел у нее из-под ног, и оба начали играть, катаясь по траве. Родители, казалось, любовались неуклюжими прыжками своих детей.

Несмотря на всем известную свирепость белых медведей было что-то трогательное в этом зрелище, и охотники не решались идти дальше. В особенности Алексей, обладавший более мягким характером, нежели его товарищи, не мог не почувствовать волнения при виде этой нежности, этих почти человеческих чувств. Сам Иван был тронут, и, может быть, они оставили бы это семейство в покое, отправившись дальше искать нового случая для пополнения коллекции, если б их не увлек Пушкин. Старый гренадер не поддался этим нежным впечатлениям, и прежде чем братья успели его остановить, выстрелил по медведю.

Неизвестно, ранен ли был зверь или нет, но едва только рассеялось облако дыма, как он, бросив самку, кинулся на Пушкина.

Ветеран колебался с минуту, думая, что ему делать, и уже вытащил нож, готовясь к битве; но страшный вид противника, его громадный рост дали ему понять на этот раз, что осторожность следовало предпочесть отваге. Гребцы кричали и звали охотников в лодку.

Алексей и Иван подождали Пушкина, и когда последний присоединился к ним, они выстрелили в свою очередь. Медведь был ранен в морду, но это не остановило его бега.

Все три охотника бросились к лодке. Это было единственное убежище, так как если б они надеялись только на быстроту своих ног, то зверь, без сомнения, очень скоро растерзал бы их.

Гребцы поспешили удалиться от берега на середину реки. Но разъяренный медведь не остановился на берегу; он смело кинулся в воду и поплыл прямо к лодке.

Охотники пустились вниз по реке и, благодаря течению и усилиям гребцов, лодка неслась со скоростью стрелы. Несмотря на все это, стало очевидно, что медведь выигрывает расстояние, так как он плыл с быстротой рыбы, делая в воде огромные прыжки. Лодочники что называется лезли из кожи вон, потому что знали, с кем имели дело.

Охотники начали заряжать ружья, но времени было недостаточно, притом положение их в лодке не позволяло действовать быстрее, и прежде чем кто-нибудь успел зарядить, медведь был бы уже у кормы. У Ивана оставался один ствол, заряженный дробью. Он и выстрелил прямо в голову зверю, но это только усилило ярость животного.

Пушкин, бросив ружье, схватил топор, стал на колени на корме и ожидал неприятеля.

Медведь плыл от лодки очень близко, и вдруг сделал сильный прыжок вперед. Его когти вонзились в берестовый борт лодки и оторвали от него несколько кусков. Если бы не уступила береста, лодка была бы наверняка опрокинута. Зверь приготовился к новому нападению, но в это время Пушкин изо всей силы ударил его топором по голове и разрубил ему череп.

Почти в тот же момент зверь перевернулся в воде, весь вытянулся, вздрогнул, и вскоре труп его поплыл по поверхности, словно масса белой пены.

Его сейчас же вытащили на берег и сняли с него шкуру.

Алексей и Иван охотно удовлетворились бы этой добычей и оставили бы в покое ненужных им самку и медвежат; но гребцы, не желая упускать трех шкур, предложили возвратиться и начать охоту. Предложение это было поддержано Пушкиным, который питал непримиримую ненависть ко всем медведям в мире.

Поход этот окончился быстрой смертью медведицы и взятием в плен живых медвежат, которые и были посажены на дно лодки.

Охотники наши пустились вниз по реке, но едва оставили место побоища, как стая волков вернулась сожрать не только мясо медведей, но и своих мертвых товарищей.

Глава XXXVI. БЕСПЛОДНЫЕ ЗЕМЛИ

Теперь Гродоновым предстояло отправиться на поиски медведя Бесплодных Земель; но для этого им пришлось совершить продолжительное путешествие. Часть Гудзонбайской территории, известная под именем Бесплодных Земель, простирается от берегов Северного Ледовитого океана по направлению к югу до реки Черчилля, между самым Гудзоновым заливом на востоке и цепью озер на западе; основные из этих озер — Большое Невольничье и Атабаска.

Эта громадная территория почти еще не исследована. Сами гудзонбайские охотники знают ее лишь весьма поверхностно. Некоторые исследователи проходили по ее границе, но центр известен только четырем или пяти индийским племенам, живущим по соседству, да эскимосам, которые время от времени заходят на берега Арктического океана.

Медведь Бесплодных Земель известен не лучше самой территории. В разные времена он подвергался различной классификации. Занимавшийся им самый сведущий натуралист сэр Джон Ричардсон, спутник несчастного Франклина, не знает, к какой породе отвести его. Сначала, хотя и не без сомнения, он счел его разновидностью ursus americanus, или американского черного медведя. Последующие наблюдения заставили его изменить это мнение, и тогда он заявил, хотя и с осторожностью, характеризующей этого знаменитого, но скромного ученого, что медведь этот может быть разновидностью ursus arctos.

Мы возьмем на себя смелость утверждать, что это не разновидность, но совершенно отдельная порода.

Во-первых, он отличается от ursus americanus цветом, формой, ростом, физиономией, длиной ступни и хвоста. Во всех этих отношениях он имеет гораздо больше сходства с ursus arctos или даже со своим ближайшим соседом, страшным ursus ferox. Но от последних он отличается другими признаками.

Он также свирепее черного медведя и опаснее для охотника. И он обитает в стране, в которой ни в коем случае не может жить черный медведь. Для существования последнего необходим лес. Если черный медведь не встречается на Бесплодных Землях, то не по причине широты или климата, но потому, что там нет лесов. Это подтверждается тем, что его встречают в странах, близких к полюсу, где природа и почва благоприятны для растительности.

Есть и более важные различия. Черный медведь в нормальном состоянии безусловно не плотояден; этот же питается мясом и рыбой. В продолжение лета он ест сурков и мышей, и в остальное время года держится на морских берегах и питается рыбой. Это две совершенно разные породы.

Если мы сравним теперь медведя Бесплодных Земель с ursus arctos (бурый европейский), то найдем, что он походит на него больше; не будь одинакового цвета, их никогда не стали бы смешивать. Легко доказать, что это две разные породы. Привычки у них совершенно разные. Ursus arctos лазит по деревьям, а медведь Бесплодных Земель этого не может. Тот предпочитает растительную пищу; этот ловит рыбу, мясо, насекомых.

Но помимо разницы в привычках у обоих животных, в мехе медведя американской породы есть желтоватый оттенок, не встречающийся у бурого европейского медведя, за исключением пиренейского.

Притом же решительно невозможно, чтоб европейский бурый медведь находился на Гудзонбайских Бесплодных Землях, стране уединенной, безвестной и совершенно отличной от стран, в которых он обитает в Старом Свете. Каким образом, в самом деле, установить вероятную линию миграции медведя между этими двумя поверхностями земного шара? Ему бы пришлось пройти через Сибирь и русские владения, что, может быть, и возможно; ведь хотя и говорят, что медведь Бесплодных Земель находится только в известных границах, то есть в этой стране, но известно, что владычество его простирается дальше. Так, бурые медведи русско-американских владений и Алеутских островов кажутся принадлежащими одной породе, и некоторые натуралисты причисляют к ним и камчатского медведя. Любовь обоих к рыбе, по-видимому, подтверждает это мнение, но в то же время она отличает их от бурого скандинавского медведя.

Едва ли нужно доказывать, что медведь Бесплодных Земель — также и не ursus ferox, как часто путали их некоторые натуралисты. Они отличаются ростом и мастью; но самое существенное отличие заключается в исключительной свирепости последнего, когти которого и длиннее и кривее. Можно привести много других черт, которые делят их на две отдельные породы, не говоря уже о странах распространения, совершенно различных между собой.

Итак, медведь Бесплодных Земель столь же не ursus ferox, сколь и не ursus americanus или arctos. Не получил ли он от натуралистов какого нибудь специфического названия, которое обозначало бы его как отдельную породу? Еще нет. Алексей воспользовался этим и назвал его по имени человека, которому мы обязаны лучшим описанием родины этого медведя и его обычаев. Медведь Бесплодных Земель назван в его дневнике Ursus Richardsonii.

Глава XXXVII. МИХАЙЛА ИВАНЫЧ ИЗВОЛИТ КУПАТЬСЯ

Для встречи с этой новой породой медведя охотникам нашим надо было добраться до большого Невольничьего озера, потому что, хотя Бесплодные Земли и простираются на несколько градусов южнее его, ursus Richardsonii редко спускается ниже, но они были уверены, что встретят его на берегах озера.

Время было избрано самое удобное. Флотилия лодок, принадлежавшая большому торговому обществу меховщиков, которая обычно отправляется из фактории Йорк в Норуэй-Гауз на озере Виннипег (причем часть лодок идет к станциям, лежащим севернее на озере Атабаска и на берегах реки Макензи, через Невольничье озеро), была готова к отъезду. Целью этой экспедиции было развозить по станциям товары и провизию, прибывшие из Англии на кораблях, и выменивать меха, собранные в течение зимы.

Охотники наши присоединились к флотилии, и после долговременного плавания прибыли в форт Революшен, на большом Невольничьем озере, у впадения в него реки под тем же именем. Они наняли лодку у одного из индейских рыбаков, живущих по берегам этого озера-моря, и пригласили отправиться вместе с ними и самого рыбака, который, само собой разумеется, был одновременно и охотником. С подобным проводником они легко могли странствовать по прибрежным землям и искать медведей там, где было больше шансов их встретить.

Однажды они плыли вдоль берега; вода была спокойна, словно в пруду, как вдруг на большом расстоянии индеец заметил, что поверхность озера слегка волнуется. Движение это не могло быть вызвано ветром, потому что в воздухе стояла тишина, да оно и не похоже было на волны, а вода волновалась так, как это бывает после брошенного в глубину камня, или когда под водой плавает какое-нибудь большое животное. Волнение шло из небольшого заливчика. Всмотревшись повнимательнее, индеец объявил, что, должно быть, это шутки медведя. Он немедленно предложил охотникам выйти на берег и действовать по его наставлениям. Предложение было принято.

Крепко привязав свою лодку, индеец выпрыгнул на землю, за ним последовали путешественники. Пройдя шагов триста или четыреста, он повернул влево и привел товарищей к заливчику в форме подковы. Пушкин обошел этот заливчик кругом и занял место на противоположном берегу, Иван стал напротив него, а Алексей устроился посредине, так что они расположились точно по вершинам почти равноугольного треугольника.

Назначив каждому свой пост, индеец велел им спрятаться в кустарник, отделявший их от озера, и соблюдать тишину, пока он не подаст им сигнал, по которому они должны одновременно появиться на берегах заливчика. После этого индеец возвратился к своей лодке.

Наставления были исполнены в точности. Охотники наши, каждый со своей стороны, продвигались к озеру с величайшей осторожностью. Подойдя ближе к воде, они убедились, что индеец говорил правду. Перед ними был медведь!

Сначала они увидели только голову, но и этого было достаточно, чтоб не обмануться.

Зверь держался в воде и плавал, не выходя из заливчика, но с какой целью? Трудно было догадаться. К величайшему их удивлению, он плавал с раскрытой пастью, вытягивая время от времени длинный язык, которым он словно подметал воду озера. Потом его пасть смыкалась на минуту и слышно было, как лязгали его страшные челюсти.

Можно было сначала подумать, что он купался, чтобы освежиться, потому что день был необыкновенно жарким, а в воздухе было множество комаров, которые тревожили охотников. А может быть, он погружался в воду, чтобы избавиться от этих кровопийц? Так думали и Пушкин, и Иван; но ни тот, ни другой не понимали, что делало животное языком и челюстями. Алексей, наблюдавший за медведем с большим вниманием, вскоре открыл настоящую причину этих движений. Он заметил на поверхности воды какой-то густой слой и убедился, что он состоит из мириад насекомых. Они были двух видов — величиной с обыкновенного слепня, но существенно различавшихся по цвету и привычкам. Одни были водяными жучками и плавали близ поверхности, другие — крылатыми насекомыми, которые иногда поднимались в воздух, но чаще плавали по воде или прыгали с места на место. Вся поверхность заливчика и даже часть озера на некотором расстоянии кишели этими насекомыми, и вот почему мишка так быстро работал языком и челюстями. Действительно, это одно из его лакомых блюд, и он в изобилии находит его не только на берегах Невольничьего озера, но и в большей части других озер на Бесплодных Землях.

Едва Алексей успел сделать свои наблюдения, как раздался крик на воде, и почти в то же самое время показалась лодка индейца прямо у входа в заливчик.

По этому сигналу все три охотника бросились из засады и побежали к берегу с ружьями наготове. Увидев угрозу, медведь оставил свое гастрономическое развлечение, но, не зная, в каком направлении найти верное убежище, плавал то вперед, то назад. Наконец, появившись на поверхности озера и показав два ряда острых зубов, он страшно заревел и смело бросился к берегу.

Он шел прямо на Ивана, который, прицелившись хорошенько, выстрелил.

Пуля ударила зверю в морду и заставила его развернуться вполоборота, но не остановила, и он с такой же скоростью бросился к противоположному берегу.

Наступила очередь Пушкина, и действительно, через секунду раздался выстрел гренадера, но пуля только скользнула по ребрам зверя и вспенила воду. Это, однако, заставило медведя еще раз переменить направление, и он поплыл на глубину.

Здесь стоял Алексей и, хладнокровно выждав зверя, всадил ему пулю ниже левого уха.

Глава XXXVIII. БОЛЬШОЙ СЕРЫЙ МЕДВЕДЬ

Придерживаясь маршрута, нашим охотникам следовало теперь позаботиться о сером медведе (ursus ferox), самом свирепом и самом страшном из всего медвежьего рода.

Пояс, в котором обитает серый медведь, гораздо обширнее того, где живет предыдущий. Большая цепь Скалистых гор может считаться для него осью, так как эта порода встречается на всем ее пространстве от Мексики до берегов Северного Ледовитого океана. Некоторые писатели утверждали, что серый медведь появляется только в этих горах, но это ошибка. Он встречается на западе во всех странах, расположенных между Скалистыми горами и берегом Тихого океана, если только находит себе там достаточно пищи, а на востоке далеко заходит в степи, но, однако, не в леса, растущие на линии Миссисипи, и где черный медведь является единственным представителем всего медвежьего семейства.

Леса не всегда составляют любимое убежище серого медведя. Хотя в молодом возрасте он хорошо лазает по деревьям, но когда достигает полного развития, его громадные когти мешают этому. Он предпочитает жить среди кустарников, в особенности, когда они покрыты ягодами. Он часто посещает открытые равнины, где растет белое яблоко, индийская репа, одна из пород валерианы, лакомится корнем хмеля. Кроме того, большое количество плодов входит в список его блюд, который нужно еще дополнить стручками одной породы акации и шишками сосны.

Но не надо полагать, что медведь питается исключительно плодами. Как большая часть других медведей, он плотояден и съест охотно лошадь или буйвола. Несмотря на свою величину и силу, буйвол часто становится добычей старого медведя. Длинная и густая шерсть, падающая на глаза, мешает ему видеть неприятеля, и если только он не почует врага, к нему легко приблизиться. Зная это, медведь старается подходить против ветра, и когда очутится близко от буйвола, бросается на него сзади, цепляется ему в спину или в шею огромными когтями и валит на землю. Он даже достаточно силен, чтобы перенести труп жертвы на значительное расстояние и, спрятав в кустах, пожирает его потом на свободе.

Серый медведь или grizzly, походит на европейского бурого, как ни на какую другую из медвежьих пород. Его длинная торчащая шерсть не представляет гладкой поверхности, характеризующей мех черного медведя. Он обычно темно-бурый, только кончики шерсти беловатые, особенно летом. Голова всегда серая, поэтому он и получил свое название. Порода, известная под именем черного медведя, заключает в себе многие разновидности — бурую, рыжую, гнедую и белогрудую, но индейцу достаточно одного взгляда, чтоб отличить их от серого медведя. Если у всех этих разновидностей встречается белая шерсть, смешанная с другой мастью, то она белая до корня, в то время как у серого медведя она белая лишь на концах, и вот что придает ему сероватый цвет. Признак этот постоянен и достаточен, чтоб образовать особую породу; но животное это отличается еще другими, более важными чертами. Уши у серого медведя короче, более конической формы и более удаленные одно от другого, чем у ursus americanus или ursus arctos. Когти у него белые, загнутые и гораздо длиннее и шире, нежели у других медведей. Впрочем, они широкие лишь с одной стороны; внизу они срезаны косо, выступают далеко из шерсти и острые, как бритва. Мохнатые лапы его больше и толще, чем у других медведей, между тем как хвост короче и едва виден. Последнее обстоятельство постоянно служит поводом к шуткам у индейцев, которые, убив серого медведя, не преминут предложить людям, не знакомым с ним, взять зверя за хвост.

Невозможно спутать серого медведя с другим. Его очень легко узнать по виду и по росту; ошибка допускается только с молодыми.

Свирепостью и кровожадностью это чудовище Скалистых гор, по-видимому, превосходит всех других медведей, даже морского, и ни один из них не обладает такими страшными средствами для осуществления своих кровавых инстинктов. Охотники нападают на него не иначе как в большом количестве, да и то встреча с ним может привести к гибели. Часто они бывают обязаны спасением лишь скорости своих лошадей, которых, к счастью, серый медведь не может догнать, хотя и опередит на бегу самого быстрого человека.

Молодые медвежата еще бегут иногда от охотника, но взрослый ursus ferox не боится целой толпы осаждающих, перебегает от одного к другому и бьется до последней капли крови.

Количество белых или индейцев, убитых или искалеченных серыми медведями, — невероятно. Когда медведь изберет жертву, единственное средство, если нет лошади, избавиться от этого ужасного врага — влезть на дерево. Это единственное убежище для всех, кого преследует серый медведь. Нашим охотникам вскоре пришлось лично удостовериться в этом.

Глава XXXIX. ФАКТОРИЯ МЕХОВЩИКОВ

Путешественники наши спустились по реке Макензи до форта Симпсона. Оттуда они поднялись вверх по большому притоку, известному под названием Горной реки, которая течет с самых высоких местностей Скалистых гор и представляет любопытное зрелище. Она проходит перпендикулярно, через горную цепь, что, впрочем, встречается и в южноамериканских Андах. Компания Гудзонова залива имеет несколько постов на Горной реке: форты Симпсон, Лейард и Хокет, который лежит в глубине гор. Дальше за горной цепью, на западном склоне, у нее есть для торговли другие станции, из которых важнейшая находится на берегах реки Пелли при слиянии Льюса и Пелли, двух рек, впадающих в море недалеко от горы святого Ильи, которая давно известна мореплавателям, посещающим север Тихого океана. С помощью Даза, притока Горной реки, форт Гокетт сообщается со станцией Пелли, откуда легко проехать в Ситху.

Этим путем наши путешественники надеялись пробраться в Ситху, а потом переехать на Камчатку, в Азию. С другой стороны, проходя через Скалистые горы, они были уверены, что встретят серого медведя, а в странах, лежащих у Тихого океана, имели шанс найти разновидность ursus americanus, известную под именем коричневого медведя, который встречается чаще на западе от большой цепи — в Калифорнии, Орегоне, английской Колумбии и Русской Америке [70] .

Караван меховых торговцев и охотников как раз отправлялся из форта Симпсона на станции Лейард и Хокет, и наши путешественники примкнули к нему.

В Хокете они остановились поохотиться на страшного гризли.

Недолго им пришлось дожидаться случая, потому что там этот страшный горный гость не является редкостью. Действительно, в этой местности серые медведи многочисленнее других четвероногих. Они не живут стадами, но, будучи многочисленны, нередко собираются случайно. Чаще всего их встречают группами по четыре особи, и в таком случае это просто члены одной семьи: самец, самка и два детеныша. В этом отношении серая медведица походит на самку ursus maritimus и приносит пару медвежат, в то время как черная и бурая рождают трех детенышей.

Есть основания предполагать, что бояться исчезновения породы серых медведей не стоит. Во-первых, его мясо крайне невкусно; сами индейцы не едят его, между тем, как лакомятся черным медведем. Во-вторых, мех не имеет почти никакой цены и с трудом находятся покупатели. Наконец — и это важнее всего, — охотники не очень хотят вступать с этим зверем в битву, которая почти всегда заканчивается смертью и не представляет никакой выгоды. Вот почему старик Ефрем, как называют медведя в крае, может спокойно жить в своей области.

В форте Хокет было чрезвычайно много работы, так что охотники наши не могли найти проводника и должны были одни отправиться на промысел.

Так как форт Хокет лежит в совершенно дикой местности и удален от всякого населения, то путешественникам и не представляло большого труда встретиться с серым медведем. Первый поход их был, однако, очень неудачен и они возвратились в форт, не увидав ни одного следа grizzli, как называют его американцы.

Впрочем, день этот нельзя было назвать потерянным. Они убили одно из редких в Америке животных — козу Скалистых гор, встречающуюся только в известной части этого огромного горного хребта. Это животное, известное длиной своей шелковистой белоснежной шерсти, настоящая дикая коза и единственный представитель рода, принадлежащего собственно американской фауне. Коза эта размером с домашнюю и с такими же рогами; но шерсть у нее такая длинная, что ниспадает до ног, отчего сама она кажется толще, а ноги ее короче, нежели на самом деле. Она водится лишь в самых высоких, недоступных местностях, и ее редко добывают даже самые искусные охотники. Значит, наши путешественники не считали этот день потерянным…

Наутро они снова отправились на поиски серого медведя.

Глава XL. ВСТРЕЧА СО СТАРИКОМ ЕФРЕМОМ

Отойдя на милю от форта, охотники осторожно пробирались по гористой местности, на которой там и сям группами росли деревья и кустарники, что напоминало парк. Долины Скалистых гор часто имеют такой вид и в самой северной части эти рощицы состоят, главным образом, из ягодных кустарников и фруктовых деревьев — дикой смородины, вишни, сливы и других. Серый медведь чрезвычайно падок до всех этих плодов, а так как наши охотники встретили на дороге огромное их количество, то не сомневались увидеть хоть одного гризли, пустившегося на поиски любимых лакомств. Ветви некоторых вишен были совершенно пригнуты к земле, а иные просто изломаны, что свидетельствовало о том, что здесь только что побывал серый мишка или, как его здесь называют, старик Ефрем.

Наши охотники отправились пешком, и это было крайне неблагоразумно. Трапперы предостерегали их, но русские охотники оставались глухи к их словам, потому что как братья Гродоновы, так и сам Пушкин имели лишь самое поверхностное представление об угрожавшей им опасности. Они слышали и читали, что серый медведь свирепее всех своих собратьев, но, победив столько медведей, вообразили, что легко справятся и с этим. Между тем, старик Ефрем был страшен даже для самых искусных и отважных туземцев.

Гродоновы не замедлили убедиться в этом. Они вышли на обширную поляну, где местами росли одинокие деревья, под которыми не было ни кустарников, ни высокой травы, и они могли видеть хорошо по всем направлениям, до самой опушки окружающих лесов. Вдруг страшный шум, раздавшийся сзади, коснулся их слуха и заставил остановиться и оглянуться. Это было какое-то тяжелое сопение.

Пара серых медведей, по-видимому, самец и самка, появились из леса, откуда только что вышли наши путешественники. Звери стояли на задних лапах, и по их сопению, резкому ворчанью и движениям можно было убедиться, что они не только видели наших героев, но и готовились к нападению. И действительно, они бросились вперед со скоростью лошади.

Раздались три выстрела, и один из медведей, стоявший впереди, повалился, убитый наповал. Не сговариваясь, охотники выстрелили по одному и тому же зверю — обстоятельство печальное, так как если бы хоть один из них целился в другого медведя, то мог бы, по крайней мере, тяжело ранить его.

Смерть самки не только не испугала самца, а, напротив, придала ему ярости. Он остановился над трупом и обнюхал его, как бы желая удостовериться в смерти своей подруги. Это продолжалось недолго, но и короткий промежуток дал возможность нашим охотникам взобраться на ближайшие деревья. Алексей и Иван, как молодые люди, влезли проворно, но Пушкин карабкался очень медленно. Схватившись за ветвь, он с трудом поднимал свои длинные ноги, которым мешали огромные, тяжелые сапоги. Не успел он вскарабкаться повыше, как медведь уже подбежал к дереву и поднялся на лапы, чтобы схватить старого гвардейца.

Иван и Алексей одновременно вскрикнули от ужаса. Они видели, как мохнатые лапы страшного зверя ухватились за ногу их верного слуги, и им показалось, что Пушкин вот-вот будет сброшен на землю. Но их удивление и радость не имели границ, когда молодые люди увидели, что, напротив, медведь тяжело упал навзничь, держа в лапах один из сапог экс-гренадера, тогда как тот влезал уже на вершину дерева.

Все трое быстро зарядили ружья.

Медведь поспешил излить свою ярость на сапог, и в несколько мгновений превратил его в лоскутки. Потом он снова бросился к дереву, на котором скрывался Пушкин. Он знал, что ему туда не влезть, а потому и не пытался, но обхватив дерево, начал шатать его во все стороны, как бы желая вырвать с корнем.

Некоторое время охотники не могли опомниться от страха. Дерево было не толстое, и медведь шатал его так сильно, что слышно было, как трещат корни.

Сидя на верхних ветвях, Пушкин качался из стороны в сторону с такой силой, что не только не имел возможности зарядить ружье, но и сам еле удерживался. Будь он один, положение его стало бы наверняка критическим — медведь, конечно, вывернул бы дерево с корнями. Но Иван и Алексей успели зарядить ружья и выстрелили в зверя. Старик Ефрем выпустил из лап дерево, лег на землю и как будто заснул. В то же время черная кровь, полившаяся из пасти, свидетельствовала, что сон его беспробуден.

Охотники быстро спустились с деревьев, но Пушкин в одном сапоге выглядел так смешно, что братья не могли нерасхохотаться.

Сняв шкуры с медведей, путешественники с этими трофеями возвратились в форт, к величайшему удивлению старых местных охотников. Они едва согласились поверить, что молодые иностранцы могли так легко справиться с двумя серыми медведями.

Караван выступал на другой день в форт Пелли. Гродоновы воспользовались этим случаем для продолжения путешествия.

Переход совершился благополучно, а из Пелли в обществе нескольких меховых торговцев они добрались до Ситхи, где были радушно приняты соотечественниками.

Братьям удалось убить по дороге коричневого и белого медведей. Алексей убедился, что тот и другой были простыми разновидностями ursus americanus. Они встречаются иногда и на восточной стороне Скалистых гор, но больше распространены по берегам Тихого океана и в особенности в Русской Америке, где коричневый медведь обычно называется красным. Он встречается еще на Алеутских островах и, вероятно, также в Японии и на Камчатке, где водится множество медведей, очевидно, различных пород, но плохо описанных и мало известных.

Глава XLI. КАМЧАТКА

Теперь нашим путешественникам нужна была шкура камчатского медведя, и для этого они направились на Камчатку. Путешествие это, впрочем, не сулило таких затруднений, как это могло показаться с первого взгляда: место, на котором они находились, имеет прямое сообщение с этим азиатским полуостровом. Ситха служит сборным пунктом для кораблей российско-американской компании, отправляющихся ежегодно вдоль северо-западных берегов Америки и на соседние острова за мехами.

На одном из этих кораблей наши путешественники прибыли в Петропавловск. Давно уже была весна, но к городу еще не подходили корабли по причине не растаявшего льда в заливе, и Гродоновы переправились на берег в санях, запряженных собаками.

Здесь все для них было крайне любопытно. Дома были трех родов — избы, построенные из дерева и похожие на хижины американских скваттеров. Это лучшие местные дома и принадлежат купцам и чиновникам. У туземцев два рода жилищ: летнее — балаган и зимнее — юрта. Балаган построен из кольев и покрыт соломой, он стоит на высокой платформе, куда поднимаются при помощи бревна, на котором вытесаны ступеньки. В кровле проделано отверстие для дыма. Под платформой помещается сушеная рыба, составляющая главную пищу местных жителей. Там же хранятся сани, сбруя и живут собаки, которых у каждого хозяина имеется порядочное количество.

Юрта строится совершенно иначе. Вырывается яма, стены обставляются деревом, а крыша утверждается на земле и кажется издали куполом. Отверстие, проделанное в стене, служит трубой и дверью.

Странная одежда, которую шьют себе из звериных шкур камчадалы, их бело-желтоватые собаки, худощавые, вроде померанских, сани, в которые они запрягают этих животных, наконец, странные обычаи — все это представляло чрезвычайный интерес для наших путешественников, дневник которых в течение нескольких дней обогатился многочисленными заметками. Камчадалы мало занимаются земледелием, так как климат их родины не подходит для культуры хлебных растений. В некоторых местностях, впрочем, возделывают ячмень и рожь, но в весьма небольшом количестве. Скот там редок, а если и есть, то только у русских. Лошадей мало, и они почти все принадлежат чиновникам. Туземцы преимущественно живут рыбой, что в изобилии водится в озерах и реках. Летом они сушат ее на зиму. Дикие животные также служат им пищей, и их мехами, в особенности куньими, камчадалы уплачивают подати правительству.

Полуостров богат пушными зверями, и некоторые из доставляемых ими мехов по своей красоте весьма ценятся в торговле. Камчатская куница превосходна, также, как многие разновидности лисицы, встречающейся в изобилии. Кроме того, там водятся волки, горностаи, сурки, полярные зайцы, аргали, или дикие бараны, северные олени и многие другие мелкие животные, шкурки которых имеют торговую ценность. Морская выдра весьма распространена на камчатских берегах, но главным и наиболее благородным зверем считается медведь. Встретить его нетрудно, так как нет, может быть, в мире еще такой страны, где бы он водился в таком большом количестве, как на Камчатке.

Глава XLII. МЕДВЕДИ-РЫБОЛОВЫ

Перед отправлением на охоту братья постарались собрать сведения как о привычках мишки, так и о местах, которые он посещает.

Им сказали, что туземным охотникам известны две разновидности. Наиболее обыкновенная — бурый медведь, весьма похожий на ursus arctos; другая — тоже бурая, но отличающаяся белой полосой, которая окружает шею и плечи в виде воротника. Последняя порода и есть, без сомнения, та самая, которая известна под именем сибирского медведя (ursus collaris) и водится в изобилии в большей части стран северной Азии. Привычки у тех и других медведей почти одни и те же. На зиму они засыпают, выбирая пещеры и расселины скал или какую-нибудь кучу поваленного леса, который может служить убежищем.

Один признак существенно отличает их от ursus arctos, с которым их вообще путают. Они рыболовы и живут почти исключительно рыбой. Во время зимней спячки, конечно, они не едят ничего, но весной, едва только покинут свои берлоги, бегут на берега рек и озер, которых много в крае и, бродя по берегу или даже входя в воду, которая везде неглубокая, находят множество форели и лосося. Рыба здесь водится в таком количестве, что медведь, став лакомкой из-за этого изобилия, ест лишь самые вкусные куски, а голову, хвост и большую часть туловища оставляет другим животным, более жадным, может быть, но не способным к рыболовству.

Животное это — камчатская собака, не дикая, как можно было бы предположить, но домашняя, запрягаемая в сани. Собаки эти, не принося хозяину никакой пользы летом, не получают от него никакого продовольствия и предоставлены собственной находчивости. Они охотно довольствуются до заморозков объедками медведя. И странно, что с наступлением зимы, они сами возвращаются к своим хозяевам, людям черствым и жестоким, которые мало того, что работают на своих собаках целую зиму, но дают им самую скудную пищу. В этом добровольном возврате к дурному хозяину иные видели доказательство инстинкта дисциплины и природной верности камчатских собак, чем вообще отличается эта порода; но причина такого поведения их совсем другая. Их просто приводит в юрту инстинкт самосохранения.

Действительно, эти животные знают, что зимой озера и реки покрыты толстым льдом, а медведь засыпает, и что им пришлось бы умереть на свободе с голоду. Несчастные подачки рыбьих голов и внутренностей, которые бросает им хозяин, все же лучше голодной смерти.

Камчатские охотники разными способами ловят медведей. В начале зимы они выслеживают его по снегу и убивают из ружья или копьями. Позже, когда мишка забирается в берлогу, они отыскивают его при помощи собак или по приметам, которыми руководствуются в подобных случаях лопари, северо-американские индейцы и эскимосы.

Летом охотники забираются в засаду с винтовками и стараются убить зверя сразу, не то в противном случае подвергаются большой опасности. Поэтому камчатский охотник стреляет чрезвычайно осмотрительно. Он носит с собой для этого раздвоенную палку, на которую и кладет дуло ружья для более верного прицела. На случай неудачи у него есть копье и нож, которыми он бьется с медведем как умеет.

Бывают периоды в году, когда сибирский Михайла Иваныч чрезвычайно опасен. Например, время течки к концу лета. Когда зима бывает продолжительная, а реки и озера еще не очистились ото льда, когда медведь покидает берлогу — встреча с ним грозит опасностью. Странно голодный, он рыщет тогда повсюду. Смело приближается к поселкам и ищет пищу. Горе человеку, который попадется ему в это время на дороге. Медведь не ждет от него нападения, а сам бросается на охотника.

Весна очень запоздала во время прибытия наших путешественников в Петропавловск. Только и было речи, что об облавах на медведей, и каждый день местные охотники приходили со шкурами.

Гродоновы взяли себе в проводники одного из туземных охотников. Земля еще была покрыта снегом, и, естественно, они ехали в санях; у каждого были особые сани, запряженные пятью собаками по местному обычаю: по паре собак в ряд и по одной впереди. Упряжь обыкновенно состоит из кожаного хомута и двух ремней, служащих вожжами. Санки сделаны из березы, дерева очень легкого, а собаки свободно могут везти одного человека.

Длинный шест с железным наконечником и погремушками служит вместо кнута, и собаки бегут очень быстро. В этих легких санках ездят по горам, долинам, речкам, озерам, не заботясь о проложенной дороге, и если собаки хорошо приучены, то можно в один день проехать большое расстояние.

Не больше чем через час после отъезда из Петропавловска наши охотники приехали в дикую местность. Там не было видно никакого жилья, никакого поселка, и они могли ожидать каждую минуту появления медведя.

Проводник повел их к реке, милях в пятнадцати-двадцати от города, где он рассчитывал непременно встретить медведя, зная одно место, свободное от льда. Это происходило оттого, что выше находились теплые источники — феномен довольно частый на Камчатском полуострове.

Проехав несколько миль, они очутились в узкой долине между двумя рядами крутых холмов, и проводник сказал, что знакомое ему место недалеко. Дальше нельзя было продолжать поездку. Оставив собак у подошвы холмов и приказав им оставаться на месте, что они поняли отлично, охотники полезли на скалы. Здесь не было деревьев, а торчали кустарники, полузанесенные снегом. Приблизившись к реке, Гродоновы осторожно выглянули из кустов. Действительно, озеро при устье реки не было покрыто льдом на значительном пространстве.

Глава XLIII. КАМЧАТСКИЕ МЕДВЕДИ

Проводник предсказывал, что на этом месте можно встретить одного, а пожалуй, и нескольких медведей, но он и не воображал, что их окажется двенадцать, а между тем, как раз такое число их, к величайшему удивлению охотников, они увидели возле озера.

Двенадцать медведей на таком пространстве! Одни стояли на четвереньках, другие на задних лапах, третьи сидели, словно исполинские белки, а некоторые до половины находились в воде; двое или трое плавали, гоняясь за рыбою.

Наши охотники никогда не видели подобного собрания медведей, и Камчатка, вероятно, единственная страна, где можно их увидеть в таком количестве вместе. Но в начале весны там можно увидеть и до двадцати медведей сразу.

Такое изобилие немного смутило Гродоновых. К счастью, они были скрыты от медведей кустарниками и находились под ветром, а иначе медведи, обладающие тонким обонянием, почуяли бы их присутствие. В описываемую минуту все звери были слишком заняты рыболовством, так как чувствовали страшный голод. Их тощие бока, взъерошенная шерсть, исхудалые тела — все это говорило о продолжительном посте и делало их скорее похожими на коров, умирающих с голоду.

Что было делать? Проводник придерживался того мнения, что следует уйти и оставить медведей в покое.

— Потревожить их, — говорил он, — было бы очень опасно, когда звери собрались в таком большом количестве и находятся в таком возбужденном состоянии.

Он знал, что в таком случае медведи часто нападали на людей и преследовали их; это легко могло случиться и теперь, если охотники не поберегутся.

Не отказываясь верить его рассказам, наши трое русских в тоже время мало доверяли храбрости своего проводника. К тому же им жаль было отказаться от такого прекрасного случая, не попытавшись воспользоваться им. Поэтому они жаждали испытать судьбу.

Несколько медведей были совсем близко от них. Можно ли было уйти, не сделав ни одного выстрела? Если охотники пропустят этот случай, то он, может быть, не скоро представится им снова; пребывание же в Петропавловске и проживание там в довольно жалком домишке не представляло такого удовольствия, чтобы его стоило продолжать. Кроме того, они уже несколько месяцев странствовали по покрытым снегом странам, и им не терпелось скорее попасть на тропические острова, соблазнительные и очаровательные, эти острова должны были быть следующим этапом в их кругосветном путешествии. Все эти соображения заставили их решиться на нападение.

Проводник, видя их решимость, согласился действовать с ними заодно, и из кустов сразу раздались четыре выстрела. Два медведя упали и бились на снегу. Но как только дым рассеялся, наши охотники увидели, что десять остальных бегут к ним со всех сторон. Их свирепый рев и быстрый бег достаточно ясно указывали на их намерения: звери собирались напасть на охотников.

Оставалось одно: бежать. Но куда? Вокруг совершенно не было деревьев; да если бы даже они и имелись, то искать на них убежище было бы не лучше, чем среди крутых скал, поднимающихся по обоим берегам реки ниже озера. Влезть и на те, и на другие для медведей — пустая забава.

Русские начинали сожалеть о своей оплошности и не знали, что делать. Проводник был готов к тому, что произошло, и заранее придумал план спасения. Он бросился вниз и побежал к саням, крича спутникам, чтоб они сделали то же самое.

Его совету немедленно последовали. Каждый кинулся к своим саням, схватил вожжи и погнал собак по дороге.

Если бы собаки не были так хорошо дрессированы, а люди не так ловко управляли санями, то охотники подвергались бы величайшей опасности. Нельзя было терять ни секунды. Медведи уже спускались с откоса, и когда отъехали последние сани, в которых сидел Пушкин, зверь, бежавший впереди других, был от них не более, чем в шести шагах.

Началась гонка между медведями и собаками, потому что те знали, что им грозила не меньшая опасность, нежели их хозяевам, и не было надобности понукать их ни криками, ни палкой. Они бежали по льду со всем проворством, каким только наделила их природа. Медведи, хотя и более тяжелые на ходу, долго следовали за беглецами довольно близко, но под конец отстали, и, видя, что враг ускользает, один за другим вернулись к озеру, медленно и с видимым сожалением.

Отъехав таким образом от своих врагов на добрую милю, наши охотники остановились, чтобы дать передохнуть собакам, а затем вернулись в город.

Однако они не намерены были совершенно отказаться от этой охоты и обратились к городским жителям за подмогой; едва только узнали там, что случилось с приезжими, как все местные мужчины — казаки, охотники и крестьяне — собрались на охоту и направились к озеру с местным исправником во главе.

Медведи были все на том же месте, живые и мертвые, так как оказалось, что двое из них пали под пулями охотников. Против них была открыта общая ружейная пальба, убившая пятерых. Кроме того, некоторых преследовали до их берлог и там убили.

В течение всей следующей недели в Петропавловске ели очень мало рыбы, и население его давно уже не видывало подобной масленицы.

Наши молодые русские, разумеется, получили свою долю в трофеях этой победы. Они выбрали шкуру одного из тех медведей, которых убили сами, и оставили ее исправнику с тем, чтобы тот послал ее в Петербург.

Через несколько дней то же самое судно компании мехоторговцев, которое привезло сюда наших охотников, отвозило их в Кантон, где они без труда нашли китайский корабль, на котором переправились на остров Борнео.

Глава XLIV. МЕДВЕДИ НА ОСТРОВЕ БОРНЕО

В разных местах острова Борнео существуют колонии китайцев, главное занятие которых — разработка золотых рудников и добывание антимония. Эти поселения, как и много других, расположенных на соседних островах, находятся под покровительством и управлением большой коммерческой компании — Кунг-Ли. На острове Борнео главным пунктом этого обширного торгового общества служит порт и река Самбас. В Самбасе есть также фактория голландской компании Восточной Индии, которая, кроме того, имеет на острове еще две конторы. На Борнео не существует более никаких европейских заведений, за исключением британского агентства на маленьком острове Лабуане и небольшой колонии, составленной в Сараваке одним англичанином-авантюристом, присвоившим себе титул «раджа Брука».

Этот новоиспеченный раджа обосновывает свои права на громкий титул и на владение областью Саравака со соизволения султана острова Борнео, будто бы наградившего его за оказанные услуги при избавлении от пиратов-даяков, наводнявших страну. По крайней мере это обстоятельство так было представлено в Англии; но более внимательный взгляд на это дело изменит существующее мнение; и окажется, что вместо того, чтобы совместно притеснять пиратство в водах Борнео, первым делом филантропа-джентльмена было помочь малайскому султану привести в рабство несколько племен безобидных даяков и принудить их работать бесплатно в рудниках, в которых добывается сурьма.

Вот, вероятно, те услуги, за которые Брук получил права на владение землями Саравака. Далекий от того, чтобы воевать с пиратами, новый раджа стал их сообщником, сотрудничая с султаном, их негласным покровителем.

Хотя прошло несколько веков, как европейцы поселились на островах Индийского океана, и там почти всемогущи, но нам очень мало известен большой остров Борнео. Были описаны одни берега и то недостаточно. Голландцы предпринимали одну или две экспедиции внутрь острова, но эти торговцы ничего не хотели рассказывать нашим путешественникам. В продолжение двух веков они пользовались своим влиянием на востоке только для того, чтобы сеять раздор, где было возможно, и уничтожали до последней искры свободу и достоинство у племен, которые имели несчастье быть с ними в сношениях.

На деле выходит, что Борнео и теперь не более известен, чем сто лет назад, а между тем, где найти предмет для изучения прекраснее этого великолепного острова, который еще ждет монографии, подобной той, какую Марсден посвятил Суматре, Тенна — Цейлону, а сэр Страмфорд Рафльз — Яве?

Тропическая жизнь представляется здесь в своем самом пышном виде. Фауна и флора этой страны так богаты, что ее можно сравнить только с большим зоологическим и ботаническим садом, и на всей поверхности земного шара не найдется другого уголка земли, где натуралист мог бы надеяться собрать в награду за труды такую обильную и разнообразную жатву.

Наши молодые путешественники поразились при виде чудес этой тропической природы. Растения были такие высокие, что имели сходство с теми, которые они видели на берегах Амазонки, а фауна, в особенности в отношении четвероногих и четвероруких, была гораздо богаче.

Едва ли нужно говорить, что среди четвероногих их внимание наиболее привлек медведь, самый красивый, безусловно, из семейства медведей. Он меньше их всех; он не равняется ростом даже со своим соседом, малайским медведем, на которого, впрочем, очень похож. Шерсть у него черная, как смоль; нос оранжевый, а на груди кружок более темного оранжевого цвета, имеющий некоторое сходство с формой сердца. Шерсть густая и гладкая на всем теле: это также один из характерных признаков черного медведя Северной Америки и двух пород Америки Южной, и делает борнейского медведя похожим на его родственника-малайца на островах, соседних с Явой и Суматрой. Его даже часто путают с последним, но это заблуждение. Медведь из Борнео не только меньше, но темно-оранжевый знак отличает его совершенно достаточно. Малайский медведь тоже имеет пятно на груди, но оно в форме полумесяца и беловатого цвета; морда у него бурая, а не желтая, и он далеко не так красив, как медведь с острова Борнео.

Таким образом, этот медведь, так же, как и темный европейский медведь, черный североамериканский и кордильерские медведи (на которых, впрочем, он очень похож по своим привычкам, потому что питается плодами, как и те), является представителем совершенно особой большой медвежьей семьи. При этом, как и все медведи, он очень любит сладкое. В особенности он любит мед, в чем наши охотники вскоре удостоверились.

Глава XLV. БОЛЬШОЙ ТАПАНГ

По прибытии в Самбас они по обыкновению избрали себе проводника для своих прогулок. Это был даяк, занимавшийся охотой на пчел, который по специфике своего ремесла почти так же часто находился в столкновении с медведями, как и с пчелами. Они решили осмотреть сперва недалеко от города цепь лесистых холмов, где медведь водится в большом количестве и где его можно встретить почти во всякое время.

Проходя по лесам, они заметили один род деревьев, который среди стольких новых и необыкновенных пород в особенности привлек их внимание. Эти деревья растут на большом расстоянии друг от друга; иногда их бывает два или три вместе, но вообще они стоят обособленно среди других пород, над которыми возвышаются своей гигантской вершиной. Что в них необыкновенного, так это их ствол, совершенно гладкий: не отделяется ни одной веточки до высоты пятнадцати футов над волнующейся поверхностью леса, в котором они царствуют. Их не видно снизу, но только с какой-нибудь высоты, преобладающей над местностью, и тогда кажется, будто растет лес над другим лесом. Этот феномен казался нашим путешественникам тем более необыкновенным, что нижний лес состоял из деревьев, имеющих большей частью от двадцати до тридцати метров высоты. Те деревья, которые сначала так сильно возбудили внимание путешественников, были тонкие относительно своей высоты, вследствие чего казались еще выше. Мы сказали, что у них не было ветвей до пятнадцати футов от земли. Начиная с этого расстояния, их появляется много — и тенистые ветви, расположенные симметрично вокруг ствола, покрытые мелкими листьями и немного наклоненные, составляют красивую, закругленную вершину.

Кора у них белая; проколов ее ножом, наши охотники узнали, что она очень нежная и содержит в себе молоко. Само дерево до некоторой глубины такое ноздреватое, что обыкновенное лезвие проникает в него так же легко, как в кочан капусты. Далее оно приобретает некоторую твердость, и если бы наши охотники могли проникнуть до сердцевины дерева, то нашли бы его совершенно твердым и темно-шоколадного цвета. На воздухе это дерево делается таким же черным, как и настоящее черное дерево; даяки и малайцы выделывают из него браслеты и другие украшения.

Проводник сказал, что это дерево называется тапангом. Название было знакомо нашим молодым русским, хотя они не знали, к какому роду принадлежит этот великан тропических лесов. Вскоре Алексей, проходя под одним из тапангов, увидел на земле цветы, упавшие с него, и, рассмотрев один цветок, объяснил, что это один из видов фигового дерева, которое вообще очень распространено на островах Индийского архипелага.

Если наши путешественники были удивлены при первом взгляде на это красивое дерево, то их удивление не замедлило в дальнейшем еще увеличиться. Подойдя к одному из тапангов, они были поражены видом этой стороны ствола от земли до самых ветвей. Можно было сказать, что это длинная лестница, идущая вдоль всего ствола, одна сторона которой срослась с корой самого дерева. Когда они присмотрелись, все объяснилось. Это была действительно лестница, но совершенно особенного устройства, и которую невозможно было бы отнять от дерева, не ломая кусками. Она состояла из бамбуковых колышков, вбитых в ствол тапанга на расстоянии двух футов один от другого. Эти колышки были около фута длины и прочно скреплены бамбуковым стволом, к которому их привязали камышом. Лестница, как мы и сказали, шла от корня дерева к ветвям.

Очевидно, она была устроена для того, чтобы подняться до вершины тапанга; но с какой целью? Никто лучше проводника не мог объяснить им этого, потому что он сам и устроил ее. Делать такие лестницы и всходить по ним было существенной частью профессии охотника за пчелами. Большая муха, похожая на осу, называемая lanych, строит свое гнездо на вершине тапангов. Это гнездо состоит из светло-желтого воска, и мухи устраивают его под большими ветвями, чтобы оно было защищено от дождя. Лестница из бамбука сделана для того, чтобы достать эти гнезда, и не столько для меда, сколько для воска. Муха lanych скорее принадлежит к семейству ос, чем к семейству пчел, и производит очень мало меда, да и то низшего сорта; но воск ее считается драгоценным, и каждое гнездо может дать его на несколько долларов.

Деньги эти очень трудно и очень тяжело заработать, и даже непонятно, как это может бедный даяк избирать себе такую профессию, когда всякий другой труд дал бы ему с меньшей тяжестью такой же заработок.

Ему, действительно, никогда не удавалось снять гнезда так, чтобы его жестоко не искусали эти насекомые, но хотя они жалят так же больно, как и осы, привычка сделала даяка почти нечувствительным к их укусам. Он бесстрашно поднимается по хрупкой лестнице, неся в одной руке зажженный факел, а на спине тростниковую корзину. С помощью факела он выгоняет мух из их воздушного жилища, и отламывая соты, кладет их в корзину.

В то же время разъяренные насекомые жужжат, жалят ему лоб, лицо; шею, руки, которые у него бывают обнажены; но он не обращает на это внимания, и, окончив свое дело, спускается вниз, часто с распухшей головой.

Грустно ремесло пчеловода на острове Борнео!

Глава XLVI. БРУАНГ

Продолжая свой путь, путешественники видели много других тапангов с лестницами, и у одного из самых больших проводник остановился.

Бросив на землю свой крисс — туземный охотничий нож — и топор, он начал всходить по лестнице на тапанг. С какой целью? Очевидно, не за воском или медом. Даяк объяснил, что он просто хотел взглянуть на лес, а для этого не было другого способа.

Невозможно было без ужаса смотреть на этого человека, когда он поднимался на такую высоту и вверял себя такой ненадежной воздушной опоре.

Даяк скоро взошел на верх лестницы и постоял там минут десять, поворачиваясь и осматривая лес со всех сторон. Наконец он застыл неподвижно, а взор его, казалось, устремился в одну точку. Он находился слишком высоко, чтобы можно было судить о выражении его лица, но поза означала, что он сделал какое-то открытие. Немедленно он сошел вниз и произнес только: «Бруанг, я его видел!».

Охотники знали, что бруанг — малайское название медведя.

Затем они пошли вперед и, пройдя быстро несколько минут, даяк начал продвигаться с большой осторожностью, внимательно осматривая ствол каждого тапанга.

Вдруг он остановился перед одним из деревьев и взглянул вверх. Охотники сразу заметили на коре царапины, по всей вероятности, оставленные когтями какого-то животного.

Едва они успели сделать это замечание, как и само животное представилось их глазам.

Высоко, на вершине тапанга, там, где первые ветви отделяются от ствола, можно было заметить черное тело. На таком расстоянии оно казалось не больше белки; но это было не что иное, как борнейский медведь, настоящий бруанг. Близ его морды висела на ветвях какая-то беловатая масса. Это было гнездо пчел, а легким облаком, видневшимся над ним, вероятно, были пчелы, отчаянно боровшиеся с грабителем.

Медведь слишком увлекся своим угощением, чтобы взглянуть вниз, и в продолжение нескольких минут наши охотники могли свободно рассматривать его, не делая, впрочем, никаких движений.

Налюбовавшись, они приготовились стрелять, но были остановлены проводником, сделавшим знак немного отступить и стоять спокойно. Когда они отошли настолько, что медведь не мог их видеть, даяк довольно справедливо заметил им, что на такой высоте они могут промахнуться, и что если бы даже они и попали в медведя, то маловероятно, чтобы пуля свалила его. В том или другом случае медведь взобрался бы выше, и, защищенный листьями и ветвями, не боялся бы их выстрела. Он мог сидеть там, пока голод не принудил бы его спуститься; а так как в настоящее время он успел перекусить, то, по всей вероятности, продолжал бы свое пребывание на дереве довольно долго для того, чтобы вывести их из терпения.

В таком случае можно было бы дерево срубить. У них был топор, а так как тапанг дерево нежное, то это и нетрудно было бы сделать; но даяк заметил им, что в подобном случае бруанг почти всегда находит способ спастись. Тапанг редко сразу падает на землю; он задерживается на вершинах окружающих деревьев, и так как медведь острова Борнео взбирается и держится на деревьях, как обезьяна, то, значит, он тем более не упадет; он прыгает с ветки на ветку, прячется в густой листве и спускается на землю только тогда, когда его бегству по земле не грозит опасность.

Поэтому проводник советовал тихо ожидать, спрятавшись за деревьями, пока медведь кончит свой обед и вздумает сойти на землю. Он будет спускаться по лестнице спиной, и если они поступят осторожно, то могут стрелять в него почти в упор.

Вся эта осторожность противоречила нетерпеливому характеру Ивана, но из уважения к мнению брата он сдался.

Все трое стали за деревья, которые составляли что-то вроде треугольника, центр которого занимал тапанг, а проводник, не имевший ружья, стоял возле дерева со своим криссом в руке, готовый нанести медведю последний удар, в случае, если бы тот был только ранен.

Для охотников, впрочем, не было никакой опасности. Небольшой медведь на Борнео опасен только для пчел, белых муравьев и других насекомых, которых он собирает языком. Он, однако же, царапается и кусается, если слишком приблизиться к нему; но в сущности он так же безопасен, как робкая лань.

Все произошло совершенно так, как объяснил даяк. Медведь, окончив свой обед, спустился вниз спиной, и, без сомнения, сошел бы на землю, но, прежде, чем он был на половине дороги, Иван, не в силах удержать своего нетерпения, выстрелил и промахнулся. Он повторил выстрел дробью и также неудачно.

Естественным следствием его выстрелов был испуг медведя; он начал снова подниматься, что делал почти также ловко, как кошка, и на одну минуту казалось, что он скроется. Но Алексей, подстерегавший движения брата, был наготове, и когда медведь остановился, он выстрелил в свою очередь, целясь в голову. Вероятно, пуля достигла цели, потому что животное вместо того, чтобы подняться выше, осталось на ветке и, казалось, с трудом держалось на ней.

В эту минуту раздался выстрел Пушкина и вдруг медведь, выпустив ветку, свалился безжизненной массой к ногам охотников. Случись это на несколько сантиметров ближе, Пушкину бы не устоять. К счастью, как ни было мало расстояние, оно спасло жизнь старого гренадера.

Если бы тело животного упало на гренадера с такой высоты, оно убило бы его, и смерть солдата была бы такой же мгновенной, как и смерть медведя.

Потому, оценив опасность, от которой он только что избавился, бедный Пушкин не мог преодолеть волнения и взгляд его на минуту затуманился, но скоро к нему опять возвратилось хорошее расположение духа.

Глава XLVII. КАПУСТОЕД

Наши путешественники, считая свое дело на Борнео законченным, готовились отправиться на Суматру, где живет медведь, известный под именем ursus malayanus; но перед выездом из Самбаса их уверили, что он находится также и на Борнео.

Этот вид медведя встречается реже, чем медведь с оранжевой грудью; туземцы, отличные проводники, но весьма неважные анатомы, когда дело идет о классификации и породах, утверждали, что оба эти вида существуют на их острове, а даяк, которого Гродоновы щедро вознаградили за услуги, обещал, что если они пожелают пойти с ним в одно известное ему место, то он покажет им бруанга крупной породы. По сделанному проводником описанию Алексей легко узнал ursus malayanus; тот, которого он убил, был ursus euryspilus.

Раз можно было найти этого медведя там где они были, зачем же отправляться за ним на Суматру? Нашим молодым людям и без того еще оставалось путешествовать довольно много, и они начали уже утомляться. И, притом, было вполне естественно, что после такого долгого отсутствия, перенеся такую усталость и вытерпев столько опасностей, им хотелось поскорее домой — насладиться всеми удовольствиями комфортабельной жизни в своем красивом дворце на берегах Невы. Потому они решились последовать за проводником в эту новую экспедицию.

Они шли целый день и к вечеру прибыли на то место, где даяк надеялся встретить больших бруангов. Раньше следующего дня они не могли начать охоты. Они остановились и устроили свой лагерь. Менее чем за час проводник смастерил шалаш из бамбука и покрыл его большими банановыми листьями. Они находились среди рощи или, лучше сказать, среди пальмового леса, состоящего из той породы пальм, которая называется у туземцев нибон и принадлежит к виду аренгов.

Аренг принадлежит к семейству капустных пальм, называемых так потому, что местные жители едят ее молодые листья, как европейцы едят капусту. Листья ее чрезвычайной белизны и имеют вкус орехов; любители ставят их гораздо выше листьев кокоса и даже выше капустной пальмы Западной Индии. Жители Борнео и других островов Индийского архипелага употребляют нибон для изготовления многих предметов. Ее круглый ствол идет на бревна для их домов. Распиленная на доски, она употребляется для пола. Из оболочки, в которой есть цветы, получают сладкий сок, из которого делают сахар, — от чего произошло название ее arenda saccharifera — и который после брожения превращается в опьяняющую жидкость. Ствол содержит в изобилии саго. Наконец, из жилок, которые находятся в листьях, делают перья для письма и стрелы для духовых ружей.

Вид этого прекрасного дерева заинтересовал Алексея, но было уже слишком поздно, чтобы рассматривать его. Оставшиеся полчаса дневного времени были употреблены им на постройку шалаша, в этом все помогали даяку.

На другой день, рано утром, Алексей, мучимый любопытством по поводу нибона, решился пройтись по лесу, надеясь увидеть одно из этих деревьев в цвету; его брат, Пушкин и проводник остались в шалаше готовить завтрак.

Алексей довольно далеко углубился в лес, не встречая того, что искал. Но так как он шел наудачу, всматриваясь в листья пальм, то приметил одну пальму, ствол которой очень заметно качался. Он остановился послушать и услышал, что кто-то срывает листья с дерева, и в особенности с того, движение которого его поразило. Но он видел только ствол, а причина шума и движения дерева, казалось, была на вершине, в листьях.

Алексей пожалел, что не взял своего ружья, но не от страха, так как на вершине пальмы не могло быть ни слона, ни носорога, а это единственные страшные четвероногие в лесах Борнео, потому что королевский тигр, хотя довольно распространен на Яве и Суматре, не водится на этом счастливом острове.

Итак, не из страха наш молодой русский пожалел, что кроме ножа, с ним не было другого оружия, но от мысли, что он теряет случай застрелить редкой породы зверя, который, судя по движению дерева, должен быть очень крупных размеров.

Нельзя выразить словами, как увеличилось сожаление охотника, когда, подойдя к дереву и взглянув вверх, он увидел среди ветвей медведя, настоящего ursus malayanus. Это был он: его черная шуба, его желтоватая морда и белый полумесяц на груди. Он лакомился листьями аренга, и крохи от его стола покрывали землю у подножия пальмы.

Алексей вспомнил тогда, что такова обычная манера поведения малайского медведя, любимую пищу которого составляет пальмовая капуста, и который часто нападает на кокосовые плантации, где истребляет сотни деревьев прежде, чем удается его убить. Этот аренговый лес, поставлявший ему столько капусты, сколько он мог пожелать, и был местом, где всегда можно его найти.

Алексей знал, что эта порода встречается реже другой, по крайней мере, на этом острове, и еще больше огорчился отсутствию ружья. Нападать на животное с одним ножом было бы также нелепо, как и опасно, потому что малайский медведь противник более страшный, чем медведь с острова Борнео.

Бруанг давно уже заметил неприятеля у подножия дерева. Он прервал свой обед, и, испуская жалобные крики, застыл в оборонительной позе. Принятое им положение ясно доказывало, что он не имел никакого намерения спуститься на землю, пока охотник будет там. Алексей несколько раз ударил палкой по дереву и сделал еще несколько движений, чтобы его испугать, но без малейшего успеха.

Первой мыслью охотника было как-то известить товарищей. Если бы он мог это сделать, они подошли бы к нему с ружьями. Это был самый простой и лучший план, и Алексей поспешил исполнить его, закричав изо всех сил. Он звал их в продолжение десяти минут и ждал почти столько же, но не получил ответа, и никто не пришел к нему.

Что делать? Идти за ними, значит — дать медведю время спуститься и уйти. Тогда он непременно спасется, потому что невероятно было бы отыскать в лесу его след. С другой стороны, Алексей не мог оставаться и ждать, пока медведь спустится на землю. Да и даже в этом случае он не был уверен, удастся ли ему убить медведя или хотя бы одолеть.

Вдруг у него блеснула счастливая мысль. Он отступил на два шага и скрылся за широкими листьями дикого банана, где животное не могло его увидеть. Так как утро было свежее, то на нем был плащ. Он его снял и нацепил как мог искуснее на палку, которой стучал по дереву. Сверху он надел на палку свою шляпу и таким образом сделал что-то в виде пугала.

Затем он осторожно приблизился, скрываясь под банановыми листьями. Пугало, напротив, было помещено так, чтобы медведь его видел; потом, надеясь на свою хитрость, достойную Ганнибала, Алексей скрылся без малейшего шума.

Отойдя настолько далеко, что его не могли услышать, он ускорил шаг и возвратился в лагерь.

Вооружиться и отправиться для него и товарищей было делом одной минуты, а через двадцать минут они все четверо стояли возле пальмы, где увидели, что хитрость Алексея вполне удалась.

Медведь все еще сидел между листьями нибона; четыре пули, отправленные в белое пятно на его груди, свалили его с дерева мертвым.

Даяк был очень обижен тем, что на этот раз не он сам отыскал медведя; но узнав, что все равно ему выдадут всю обещанную награду, скоро утешился.

Ободренные этим счастливым началом, наши герои решились воспользоваться целым днем после завтрака и продолжить охоту, результатом которой были не только другой бруанг, но еще и rimau dahan, или волнистый тигр, самое красивое животное из всей кошачьей породы, шкура которого должна была блистательно занять свое место среди собранных трофеев в музее Гродоновских палат.

Этой охотой закончились похождения молодых Гродоновых в Восточном архипелаге, и из Самбаса они направились через Малакский пролив в Бенгальский залив, чтобы попасть в крупнейший южноазиатский центр — город Калькутту.

Глава XLVIII. КОНЬ В БЕДЕ

Итак, наши охотники направлялись к великой горной цепи Гималаев.

Там они рассчитывали найти три породы медведей, различающихся по росту, виду, некоторым привычкам и даже по месту жительства, так как, хотя все они водятся в Гималайских горах, но каждый живет почти исключительно в своей особой зоне. Это следующие породы: большегубый медведь, тибетский медведь и желтый медведь, или снеговой.

Первый получил свое название из-за привычки вытягивать губы, особенно нижнюю, чтобы схватить пищу. Густые пряди шерсти, покрывающие шею и почти все тело, так же как длинные серповидные когти, придают ему сходство с животным, называемым ленивцем.

Этот медведь меньше европейского, но его наиболее крупные экземпляры приближаются к последнему по размерам. Его шерсть длиннее, чем у кого бы то ни было из его собратьев, на верхней стороне шеи она может достигать более фута длины. На затылке шерсть разделяется надвое поперечным пробором так, что передние волосы падают медведю на глаза, придавая ему неуклюжий и глупый вид, задние же в виде гривы откинуты к спине.

Большегубый медведь бывает обыкновенно черного цвета с несколькими коричневыми пятнами. На груди выделяется белое треугольное пятно; морда грязно-белого, переходящего в желтый, цвета. Любопытна его способность вытягивать губы дюйма на три вперед, складывая их трубочкой, чтобы удобнее было сосать. Этой особенностью природа наградила его, очевидно, для того, чтобы питаться термитами, его главной пищей. Длинные загнутые когти помогают ему расковыривать тот род цемента, из которого эти насекомые строят свои необычайные жилища. Он ест также фрукты и сочные овощи; едва ли нужно прибавлять, что он страстно любит мед и обворовывает ульи.

Несмотря на комические роли, которым обучают ручного большегубого медведя фокусники, он иногда разыгрывает и трагедии, особенно когда находится среди дикой природы. Он не нападает на человека без причины, и если его оставить в покое, проходит мимо: но, будучи ранен или раздражен, дерется с таким же упорством, как черный американский медведь. Индусы боятся его, но, главным образом, из-за опустошений, которые он производит на плантациях сахарного тростника.

Ленивый или большегубый медведь живет не только в Гималайских горах. Эти горы являются лишь северной границей его обширного царства.

Он водится на всем Индостанском полуострове и даже на Цейлоне, встречается также в Декане, в горах, окружающих Бенгальскую провинцию, и в Непале, но дальше этого к северу он не поднимается, что доказывает его любовь к жаркому климату, несмотря на густую шерсть.

Вместо того, чтобы прятаться в уединении, вдали от жилищ, он скорее ищет общества человека, не из любви к нему, а просто, чтобы воспользоваться его трудами. Он всегда устраивает себе жилище по соседству с какой-нибудь деревней, чтобы вволю опустошать поля. Он живет и в лесах, но предпочитает им кустарниковую поросль и джунгли, выбирая себе под логовище природное углубление или яму, вырытую каким-нибудь другим животным.

Из Калькутты наши путешественники направились на северо-запад, к горам. Они намеревались проникнуть в Гималаи через княжество Сикким, или Непальское королевство, и, зная, что большегубый медведь очень распространен в этих странах, все время держались начеку.

В самом деле, они во многих местах были свидетелями опустошений, произведенных этим животным на обработанных полях, и видели по дороге много его следов.

Но, несмотря на многочисленные доказательства присутствия большегубого медведя во всей Бенгальской провинции, наши охотники встретили его лишь у подошвы Гималайских гор, в Тераи. Это название носит полоса земли, покрытая лесом и джунглями, шириной приблизительно в тридцать миль, тянущаяся параллельно южному склону Гималайской цепи во всю ее длину, от Афганистана до Китая.

Во всей этой области настолько нездоровый климат, что она остается почти необитаемой; местные уроженцы, с детства привыкшие к этому воздуху, насыщенному миазмами, еще переносят его, но горе европейцу, замешкавшемуся в Тераи: он может быть уверен, чтонайдет там свою могилу…

Несмотря на такой вредный климат, самые крупные четвероногие: слон, носорог, лев, тигр, олень, пантера и леопард, — питают, по-видимому, особое пристрастие к этому месту. Большегубый медведь бродит там по лесам и по прогалинам, где в изобилии находит термитов. Наши охотники не могли не встретить его там.

Они вошли в лес, в котором росли дубы, кедры и другие деревья, покрывающие возвышенность, у подошвы которой находилась маленькая деревня, где они расположили свою главную квартиру.

Достигнув возвышенности, они сошли с лошадей, чтобы лучше осмотреть вершины деревьев, где надеялись найти свою дичь, и привязали лошадей к ветвям большого кедра.

В тот день удача отвернулась от них. Они везде видели многочисленные следы присутствия медведей, но не встретили ни одного из этих животных.

Был уже полдень, и так как им сказали, что вечер — самое благоприятное время для охоты, то они решились возвратиться к своим лошадям и ждать захода солнца. Движение разбудило в них аппетит, а завтрак и несколько часов отдыха под большим кедром должны были восстановить их силы и дать возможность подготовиться к охоте, с большей надеждой на успех при наступлении ночи.

Но, приближаясь к месту, где охотники оставили лошадей, они услышали ржание и, что их удивило, глухой звук и непрестанный топот. Удивление их еще более усилилось, когда, подойдя к кедру, они увидели своих трех лошадей, прыгающих и старающихся оторвать повода. Они были привязаны каждая к отдельной ветке, на расстоянии нескольких метров одна от другой, и все три страшно ржали, казалось, без видимой причины.

Алексею и его брату было известно, что в Гималайских горах есть один род овода, которого боятся не только животные, но и человек: они уже испытали это на себе. Но эти насекомые водятся только в низинах и было маловероятно опасаться их в этих лесах, поднявшихся на 3000 метров выше уровня моря.

Не были ли это пчелы?

Может быть, рой их находился по соседству, или даже на ветвях этого самого кедра, и присутствие их вызвало тревогу, в которой они застали своих лошадей?

Они готовы были уже поверить этому объяснению, когда внимание их было привлечено предметом, разрешившим задачу совсем иным образом.

Одна из лошадей казалась более испуганной, и в то время как она рвалась и прыгала, глаза ее были устремлены вверх. Охотники взглянули в том направлении и между листьями кедра увидели огромную черную массу, расположившуюся на одной из ветвей, как раз над местом, где привязана была лошадь.

Едва они успели узнать ту самую дичь, которую отыскивали целое утро, как медведь, словно кошка, бросился на спину лошади. Конь страшно заржал; ужас как будто удвоил его силы; он сломал ветвь, удерживающую его, и пустился в лес с медведем, уцепившимся за его спину.

Деревья, растущие вокруг, были почти все молодые и тонкие; но так как они росли густо, то конь со своим необыкновенным всадником мог продвигаться с трудом, и ослепленный ужасом, спотыкался почти на каждом шагу. Вдруг он остановился, как бы удерживаемый магической силой. Зрители, удивленные этой сценой, не могли объяснить ее себе; но так как они были недалеко, то скоро и узнали причину остановки. Медведь одною из своих толстых лап схватился за дерево, а другою крепко держался за седло. Таким образом, он некоторое время удерживал коня, но скоро началась борьба, продолжавшаяся несколько секунд. Конь делал страшные усилия, чтобы вырваться, медведь энергично тянул седло к себе и всеми силами держался за дерево. К счастью для коня, седло было довольно подержанное. Подпруга лопнула; седло осталось в когтях медведя, а конь, освободившись, воспользовался этим счастливым случаем. Он радостно заржал и бросился в лес; теперь он был в безопасности. А медведь — напротив: его бедствия только начинались.

В то время как, придерживая лошадь одною лапою, он другою уцепился за дерево (это была молодая сосна), оно наклонилось до того, что вершина его стала касаться седла. Когда подпруга лопнула, упругий ствол выпрямился с такою силою, что не только выскользнул из лапы медведя, но и отбросил его на несколько шагов на землю, где он лежал оглушенный, или, по крайней мере, до того удивленный, что его на минуту можно было считать мертвым.

Эта минута не была потеряна нашими охотниками. Они подбежали на расстояние десяти шагов к животному и выстрелили все трое одновременно, что помешало ему встать. На лапы он встал лишь по прибытии его шкуры в Петербург, где из нее сделали чучело и поместили в музее при Гродоновских палатах.

Глава XLIX. СНЕГОВОЙ МЕДВЕДЬ

На гораздо большей высоте в Гималайских горах обитает снеговой медведь. Порода эта получила от натуралистов странное название солового медведя (ursus isabellinus). Масть его разнообразится от белой до темно-бурой. Гималайские охотники знают его под названиями бурого, красного, желтого, белого, серо-белого, серебристого и белоснежного — что доказывает не только, сколько мастей попадается в одной породе, но и как последовательно изменяются оттенки у одного и того же индивидуума, сообразно с временем года или с возрастом животного.

Из всех названий наиболее подходящим представляется снеговой медведь. Приняв его, можно избежать путаницы названий, так как некоторые из них даны уже разновидностям ursus americanus и ursus ferox. Скажем более, оно как нельзя лучше применимо к гималайскому медведю, ибо он по преимуществу обитает в поясе, поросшем травою, без деревьев, между линией вечных снегов и лесистыми скатами, на которые заходит лишь в известное время года.

Для отличия его от других пород следует не особенно полагаться на его цвет. Весною шерсть у него длинная, пушистая, меняющая свой цвет от желтого до рыжего, но чаще — от серого до серебристого. Летом эта длинная шерсть вылезает и заменяется более короткой и более темной, которая становится длиннее в свою очередь и принимает гораздо более светлый оттенок. Самки темнее самцов, а у медвежат вокруг шеи имеется белое кольцо, которое исчезает с возрастом.

Снеговой медведь подвержен спячке. С наступлением холодов он забирается в какую-нибудь пещеру, откуда выходит только тогда, когда солнце пригреет землю, и на опушках лесов покажется молоденькая травка. Там он бродит целое лето, питаясь травою и кореньями, а также пресмыкающимися и насекомыми, которых может поймать. Осенью он ходит по лесам, отыскивая ягоды и орехи, и в это время года, подобно своему собрату, черному медведю, проникает на возделанные земли и даже в сады полакомиться плодами и молодыми колосьями, из которых рисовые составляют его любимое блюдо.

Будучи от природы плотоядным, он ест однако иногда и мясо и нередко опустошает козьи и овечьи стада, пасущиеся на горных высотах. В этих случаях он не боится человека и нападает на пастухов, которые вздумают защищать свое стадо. Среди более или менее странных продуктов, составляющих пищу снегового медведя, можно поместить на первом плане червей и скорпионов. Он иногда довольно долго их ищет, роя землю и переворачивая камни. Иногда он перемещает такие глыбы, какие человеку не поднять.

Однажды именно за таким занятием наши охотники увидели снегового медведя. Они уже встречали многих и ранили двоих, но последние успели скрыться. На этот раз охотники были счастливее.

Они с трудом взбирались по узкому ущелью, которое, несмотря на то, что уже была осень, загромождалось снегом, оставшимся от зимы. Снег был твердый, так что приходилось прорубать ступеньки. Целью этого трудного восхождения было отыскать медведя, который несколько минут назад прошел по этой самой дороге и следы которого отчетливо отпечатались на снегу.

Ступая с максимально возможной осторожностью, охотники подошли к самому верху ущелья. Взглянув из-за утеса, они увидели небольшую площадку, покрытую травой. Везде торчали большие камни, очевидно, оторванные от горы, продолжавшей подниматься за площадкою.

Но они обрадовались больше всего, когда увидели медведя, по всей вероятности, того самого, за которым они следили. Он был от них не более как в десяти саженях и в чрезвычайно странной позе: в передних лапах держал камень громадной величины и, очевидно, хотел его переложить на другое место. Все трое охотников прицелились и дали залп. Пули попали в зверя; он бросил камень, а сам не упал, но, оборотясь, с диким ревом бросился на неприятелей.

Охотникам некогда было заряжать ружья, а оставалось только бежать по ущелью, по которому они только что прошли, так как появиться на площадке — значило идти навстречу медведю. Но спускаться было делом нелегким. Не успели они сделать несколько шагов, как убедились в невозможности держаться на гладком снегу. Не было у них и времени прорубить новые ступеньки или искать старые. Единственное средство спасения было — сесть на снег и спускаться в таком положении. Не успела им придти в голову эта мысль, как уже была приведена в исполнение; они сидя спустились по крутому скату, умеряя ружьями быстроту спуска, и таким образом достигли равнины.

Очутившись внизу, они обернулись. Медведь стоял наверху и, по-видимому, колебался, спускаться ли ему в свою очередь или оставить преследование. Он стоял так, что охотники намеревались дать по нему новый залп, как, вдруг, к своему сожалению заметили, что стволы их ружей были наполнены снегом.

В то время, как они считали медведя потерянным для себя, он продвинулся вперед, словно задумав спуститься, но вместо обыкновенного способа покатился кубарем, повинуясь скорее посторонней силе, нежели собственной воле. Действительно, обессилев от потери крови, он упал в ущелье и покатился, не будучи в состоянии остановиться.

Через минуту медведь лежал без движения у ног охотников, которые, однако, из предосторожности все-таки еще и закололи его.

Глава L. ПОСЛЕДНЯЯ ОХОТА

Не имея больше на кого охотиться в Гималайских горах, наши путешественники спустились с гор в равнины Индостана и прошли через полуостров до Бомбея. Оттуда по Индийскому океану и Персидскому заливу они прибыли в порт Бассору на Евфрате. Поднявшись потом по одному из притоков этой реки, Тигру, они посетили знаменитый Багдад. Целью их было добраться до снежных вершин Ливана, где они надеялись встретить сирийского медведя. Выехав из Багдада с турецким караваном, они достигли Дамаска, где оставались очень недолго для необходимых расспросов, и прямо направились в Ливан.

В этой горной цепи живет сирийский медведь (ursus syriacus), открытый, впрочем, совсем недавно. Все натуралисты сомневались в существовании медведя в Сирии, подобно тому, как они отрицают до сих пор его присутствие в Африке. Будучи вынужденными сознаться в ошибке, иные хотят видеть в сирийском медведе только разновидность ursus arctos; но это мнение не выдерживает критики. По форме, цвету и большей части своих привычек сирийский медведь существенно отличается от бурого северного. Он живет не в лесах, а на открытых местах или в скалах, и, подобно гималайскому, держится преимущественно возле линии вечных снегов.

Цвет его разнообразится между серо-пепельным и буро-рыжим, но изменяется сообразно с временем года. Шерсть у него короткая, отчего он кажется тоньше и меньше многих из своих собратьев.

Признак, по которому его легко узнать, — это полоса прямой шерсти, похожая на спинную гриву обезьяны и идущая во всю длину позвоночника. Сирийский медведь, впрочем, заметно отличается от других медведей, и считать его просто разновидностью ursus arctos значит делать шаг назад к старой системе, по которой все медведи составляют одну и ту же породу.

Сирийский медведь обитает не на всей Ливанской цепи. Его встречают лишь на самых высоких вершинах, в особенности на горе Макмель, и он обыкновенно живет на границе снегов. Он однако ж спускается иногда и ниже и забирается в сады, которые опустошает. Он убивает порою овец, коз и даже больших животных и, будучи вызван на бой, не боится вступать в битву с человеком. Его в особенности следует опасаться ночью, когда он по большей части совершает набеги. Пастухи и охотники нередко бывают жертвами его свирепости; это доказывает, что он сохранил дикий характер, приписываемый ему Библией, где сказано, что две такие медведицы растерзали сорок двух детей, оскорбивших пророка Елисея.

Свирепость его также подтвердилась и во время крестовых походов, потому что, как говорят, Годфрид Бульонский убил одного из медведей, напавших на бедного антиохийского дровосека, и что это считалось великим подвигом у храбрых крестоносцев.

Охотники наши могли убедиться на собственном опыте, что сирийский медведь столь же дик и свиреп, как и в прежнее время.

Это видно из последнего их приключения, — из последнего, по крайней мере, по дневнику Алексея.

Они основали свою главную квартиру в Бишерре, небольшой деревушке на горе Макмель, возле снеговой линии и как раз в тех местах, где водится множество медведей на соседних высотах. Из Бишерры они отправлялись пешком в свою экспедицию; они даже убили пару медведей, но только очень молодых, так что шкуры их не годились для коллекции. Им необходим был хороший экземпляр сирийской породы.

Однажды они выследили медведя до склона ущелья, шириною не более двух футов, которое спускалось чрезвычайно круто, и, судя по круглым камням, служило ложем пересохшему горному потоку.

Они вступили в это ущелье в надежде, что медведь скрылся в какой-нибудь пещере или расселине, внимательно посматривая по обеим сторонам и рассчитывая увидеть где-нибудь его.

Пройдя до половины ущелья и наконец услышав шум, похожий на сопение кузнечного меха, они обернулись и увидели медведя. Сначала показалась его морда футах в трех от дна, а потом и вся голова. Можно было подумать, что медвежья голова приделана к утесу. Очевидно, там была пещера, куда укрылось животное.

Бросив взгляд на тех, кто потревожил его, медведь спрятал голову так быстро, что охотники не успели выстрелить. Для более верного прицела они сделали несколько шагов вперед, чтобы встать повыше пещеры и видеть вход, и молча ожидали появления головы или, по крайней мере, морды.

Ждать пришлось недолго. Из простого ли любопытства и желания посмотреть, скрылись ли люди, или с намерением на них напасть, медведь снова высунул голову из пещеры. Не желая, чтоб он опять скрылся, все три охотника выстрелили с такой поспешностью, что двое промахнулись. Один только Алексей попал зверю в челюсть и раздробил ее.

Когда рассеялся дым, охотники увидели, что весь медведь показался на камне перед входом в пещеру. Раздался вой бешенства и боли, он прыгнул, но вместо того, чтоб спускаться, как они ожидали, бросился прямо на них.

На этот раз у них тоже не было выбора. Предстояло бежать, подымаясь на гору. Спускаться — значило самим кинуться в когти разъяренного зверя, и потому все трое полезли вверх как могли, надеясь ускользнуть от неприятеля. Но скат постепенно становился круче, а камни, выкатываясь из-под ног, затрудняли восхождение. Вскоре они выбились из сил и не могли ступить больше ни шагу.

Наконец они остановились и, повернувшись лицом к врагу, вынули ножи. Медведь все приближался с ревом и воем. Он шел быстрее их между камнями и, конечно, догнал бы их, если б они продолжали бегство, потому что находился всего в шести шагах, когда они обернулись.

Битва не могла не представлять опасности. В изнеможении, едва дыша, они были не в состоянии выдержать натиск такого страшного врага. Бесполезно и говорить, что у них не было времени перезарядить ружья. Решив защищаться ножами во что бы то ни стало, они вероятно исполнили бы это с честью, если бы завязалась борьба.

Но прежде чем медведь подошел к ним, Пушкину пришла счастливая мысль. Он быстро наклонился, бросил нож, схватил огромный камень и изо всей силы бросил им в зверя. Получив удар в грудь, зверь упал, словно пораженный громом, и откатился шагов на десять.

Зарядив поспешно ружья, охотники бросились к медведю, который лежал между камнями мертвый. Сняв с него шкуру, они возвратились в Бишерру, и на другой день, уложив свои вещи, пустились в путь, рассчитывая через ущелья Ливана добраться до берегов Средиземного моря.

С тех пор они повторяли только: «Домой! Домой!» Это слово приятно ласкало их слух. Медвежья охота была закончена. Они исполнили возложенную на них обязанность, не нарушив ни одного из условий программы.

Естественно, они ожидали по возвращении доброго приема, и не ошиблись. В течение нескольких дней в залах Гродоновских палат гремели непрерывные пиршества. Молодые охотники нашли в отцовском музее своих старых знакомых из всех частей света. Чучела были набиты великолепно. Недоставало только сирийского медведя, шкуру которого братья Гродоновы привезли с собой сами, между тем как другие пересылались из разных мест. Через несколько дней поставлен был на место и ursus syriacus, дополнив таким образом коллекцию.

Майн Рид Охотничий праздник

Глава I. ОБЩЕСТВО ОХОТНИКОВ

Недалеко от места, где Миссури впадает в Миссисипи, стоит город Сент-Луи — главный пункт на границе. Индейцы постоянно посещают этот город и выменивают здесь свои поделки на шерстяные одеяла, бусы, ружья, порох и свинец. Эмигранты, направляющиеся на Далекий Запад, тоже охотно отдыхают в этом городе. Здесь же организуются все охотничьи экспедиции. В конце лета население Сент-Луи сильно увеличивается за счет приезжих из Нового Орлеана, которые бегут на Север, преследуемые желтой лихорадкой.

Увлеченный одним из этих потоков, я тоже прибыл в Сент-Луи летом 18… года. Оказалось, что все гостиницы были переполнены беглецами из Нового Орлеана, приезжими из Европы художниками, искавшими живописные местности, учеными, покинувшими свои кабинеты в погоне за коллекциями, и, наконец, охотниками, которым надоело гоняться за мелкой дичью и которые были не прочь принять участие в охоте на буйволов. К этим последним принадлежал и я.

Через несколько дней после моего прибытия в Сент-Луи я уже познакомился с пятью охотниками, и у нас образовалось маленькое общество. Мы немедленно занялись обсуждением плана предстоящей экспедиции. Решено было, что каждый из нас может экипироваться сообразно со своими вкусами и средствами, но покупка лошади или мула была признана обязательной для каждого охотника. Затем организовали общую кассу, чтобы на собранные деньги приобрести фургон, упряжку, палатки, съестные припасы и кухонную посуду. Кроме того, мы решили пригласить с собой двух профессиональных охотников, хорошо знакомых с прериями и могущих служить нам проводниками. Приготовления наши заняли около недели, и, наконец, из предместья Сент-Луи по дороге, ведущей к прериям, выехала маленькая кавалькада и вскоре исчезла из виду за холмами, окружавшими город.

Восемь всадников сопровождали фургон, запряженный шестью сильными мулами. Ими управлял Джек, свободный негр, черный как ворон, с густыми всклокоченными волосами и двумя рядами белых зубов, которые почти постоянно были на виду, так как улыбка всегда присутствовала на лице этого веселого человека. Из-под холщовой крыши фургона выглядывало другое лицо, нисколько не походившее на возницу фургона. Когда-то это лицо было красного цвета, но под воздействием солнца оно приняло золотисто-желтую окраску. Густые ярко-рыжие волосы этого субъекта частично спрятаны под старой приплюснутой шляпой. Хотя, как уже было сказано, негр не принадлежал к числу меланхоликов, тем не менее лицо его казалось печальным в сравнении с оживленной физиономией обладателя рыжих волос. Эта физиономия казалась необыкновенно комичной, так как один глаз постоянно подмигивал, а в другом было так много лукавства, что его хватило бы для обоих. Коротенькая глиняная трубка все время торчала во рту Мики Ланти — самого веселого из ирландцев, когда-либо переселявшихся в Америку.

Что касается всадников, то шестеро из них по своему рождению и воспитанию были истыми джентльменами, кроме того, половина из них — ученые. Последние два всадника не могли претендовать ни на знатность рода, ни на ученость, так как это были простые трапперы — грубые охотники и наши проводники. Скажем несколько слов о каждом из членов этого общества. Упомянем прежде всего о высоком и широкоплечем англичанине, с правильными чертами лица, хотя и не очень красивыми, но несшими на себе печать добродушия. Румяные щеки говорили о цветущем здоровье англичанина.

Это был истый джентльмен, один из тех, которые, путешествуя по Соединенным Штатам, оставляют дома свои титулы, но не забывают захватить свой зонтик. Мы его звали Томпсоном, вел он себя сдержанно и скромно, хотя, как потом выяснилось, у себя на родине он занимал видное место и носил громкий титул. Одет он был в клетчатую охотничью куртку с восемью карманами. В фургоне находилась принадлежавшая ему кожаная коробка из-под шляпы, запертая на замок. Мы вначале подсмеивались над Томпсоном, полагая, что в коробке находился его цилиндр, но оказалось, что коробка была наполнена платяными, сапожными и зубными щетками, а также бритвенными приборами и мылом. Под мышкой у Томпсона всегда находился зонтик, под которым он в джунглях Индостана охотился на тигра, в пустынях Африки — на льва, в Южной Америке — на страуса, и теперь под тем же самым зонтиком он намеревался в прериях охотиться на буйвола. Кроме зонтика, Томпсон имел еще при себе тяжелую двустволку и сидел в английском седле на крепком коне бурой масти с укороченным хвостом.

Для большинства участников нашей экспедиции английское седло и подрезанный хвост лошади представляли невиданные редкости.

Другой из наших товарищей был родом из Кентукки и превосходил нас всех своим ростом. У него были резкие черты лица, он не носил ни усов, ни бакенбардов. Если бы не его высокая и мощная фигура, то из-за черных длинных волос его можно было бы принять за индейца. Он сидел на лошади несколько сгорбившись, а его длинные руки и ноги казались приделанными к туловищу; но тем не менее было ясно, что владелец этих мощных членов никоим образом не должен был опасаться медвежьих объятий. Лицо его было суровым, но причиной тому был не столько мрачный характер, сколько загорелая кожа и темные полосы от жевания табака, которые от углов рта опускались к подбородку. В обращении он был так же весел и развязен, как и остальные члены нашего общества.

Кентуккиец был одет в широкий балахон из тонкой шерстяной ткани, а его голову покрывала войлочная шляпа с широкими полями. Некогда эта шляпа стоила, должно быть, дорого, но теперь была уже порядком изношена и сплюснута, так как очень часто служила своему владельцу сиденьем и подушкой. Кентуккиец управлял высокой и худощавой лошадью, которая была ему под стать и своими размерами превосходила всех остальных лошадей нашего отряда. На широкой груди ее владельца перекрещивалось несколько ремней, на которых висели пороховница, мешок с пулями и ягдташ. Тяжелое ружье было так длинно, что приклад упирался в ногу всадника, а ствол доходил до его плеча. На своей родине кентуккиец имел обширные плантации и считался хорошим охотником на оленя; поэтому неудивительно, что он пристал к нам, желая побаловать себя охотой на буйвола.

Третьим нашим товарищем был доктор, но не тощий, какими обычно бывают его коллеги, а толстый, краснощекий и веселого нрава. Добрый доктор имел маленький недостаток, так как любил иногда выпить, но это ему прощалось за его добродушие к веселость. Доктор был в черном костюме, несколько порыжевшем от длительной носки. Коричневые штиблеты плотно обхватывали полные ноги нашего друга. Он ехал на маленькой и худой лошаденке, так как его средства не позволяли ему обзавестись чем-нибудь получше. Доктора звали Джоном Джоппером.

Четвертым из наших товарищей был красивый молодой человек с черными глазами и густыми вьющимися волосами. Его видная и мужественная фигура еще более выигрывала от изящного костюма, состоящего из узкой куртки и широких шаровар, какие обыкновенно носят в Луизиане. Дорогая панамская шляпа бросала тень на его красивое лицо с румянцем во всю щеку, а плащ из тонкого сукна был небрежно наброшен на плечи. Это был креол из Луизианы и страстный любитель естествознания. Его звали Жюль Безансон, и он принял участие в нашей поездке, в надежде обогатить новыми сведениями любимую науку ботанику.

Среди нас был еще один естествоиспытатель, имя которого одинаково известно и в Новом и в Старом свете. Хотя это был уже пожилой человек, но выглядел он еще очень бодро, и в руках его было достаточно сил, чтобы владеть винтовкой. Он был в темно-синем костюме и в собольей шапке, из-под которой спокойно глядели умные глаза, что всякий сразу чувствовал, что находится в обществе выдающегося человека. Это был мистер Адюбсон, известный охотник и зоолог, надеявшийся увеличить свои коллекции во время нашей увеселительной поездки. Между ним и молодым Безансоном завязалась искренняя дружба. Креол относился к своему ученому товарищу с явным почтением.

Что касается меня лично, то я не буду долго останавливаться на описании моей особы. Я был тогда еще очень молод, получил неплохое образование, любил природу, но главным образом лошадей, а потому и сидел теперь на прекрасном коне. На мне была легкая охотничья куртка из вышитой кожи, ярко-красные штиблеты и вязаная шерстяная шапка с темным пером. Моя пороховница и мешок с пулями были хорошо подобраны, а за поясом, обхватывавшим мой стан, торчали охотничий нож и револьверы. Одной рукой я держал легкое ружье, а другой — правил моим вороным конем, которого средневековый трубадур охотно воспел бы в своих стихах. Мое снаряжение дополняли глубокое испанское седло, уздечка из медвежьей кожи, а также красное шерстяное одеяло, лассо и дорожный мешок, свернутые и прикрепленные к луке седла.

Мне остается еще описать наших двух проводников. Их звали Исаак Брадлей и Марк Редвуд. Оба они были трапперами, но внешне сильно отличались друг от друга. Редвуд был высокий и плотный мужчина, сильный, как бык. Его же товарищ — небольшой и сухощавый. Открытое лицо Редвуда дышало мужеством и обросло густыми бакенбардами, а безбородое и медно-красное лицо Брадлея напоминало индейца. Оба проводника были в кожаных костюмах, но в совершенно разных. Куртка, штиблеты и мокасины Редвуда были просторны и хорошего покроя. На енотовой шапке торчал кверху пушистый хвост. Одеяние Брадлея было очень узко, и казалось, что оно составляет одно целое со своим владельцем. Его штиблеты, куртка и мокасины были сильно поношены и грязны. На нем висел ягдташ из лоснившейся от жира кожи и маленький буйволовый рог, служивший пороховницей, а за поясом торчал большой охотничий нож с рукояткой из оленьего рога. Старинное ружье Брадлея имело ствол длиной около шести футов. Ружье Редвуда тоже отличалось значительными размерами, но было новейшего устройства, а также пороховница, пояс и ягдташ были подобраны с большим вкусом, чем у Брадлея, который, по-видимому, не придавал большого значения своей внешности.

В описании наших проводников нет ничего вымышленного, но все взято прямо с натуры, так как Марк Редвуд пользовался тогда славой лучшего проводника, а Исаак Брадлей, известный под кличкой «старый Ика, избиватель волков», считался лучшим и храбрейшим из западных охотников. Редвуд сидел на сильной охотничьей лошади английской породы, а старый избиватель волков ехал на одной из тех неоценимых кобыл, которые попадаются среди мустангов в прериях Техаса.

Глава II. ВОКРУГ ПОХОДНОГО КОСТРА

Мы направлялись к юго-западу, и ближайший пункт, в котором можно было рассчитывать на встречу с буйволами, находился от нас на расстоянии двухсот миль. В настоящее время можно проехать еще триста миль и не встретить ни одного буйвола, но в описываемое нами время в Сент-Луи проникли слухи, что буйволов видели на берегах Озели. Туда-то мы и направлялись, в надежде встретить нужную нам дичь дней через двадцать. Читатель согласится, что надо было быть страстными охотниками, чтобы предпринять двадцатидневное путешествие в поисках буйволов. Путешественнику, покинувшему Сент-Луи, легко было добраться до границы цивилизованных местностей. Для этого требовался всего один день. Кое-где, правда, попадались еще поселения, но это случалось так редко, что вся местность казалась необитаемой пустыней. Поэтому нам нечего было в дороге рассчитывать на чье бы то ни было гостеприимство, но это нас нисколько не пугало, так как мы везли в своем фургоне несколько палаток.

В американской пустыне есть мало местностей, где бы путешественник мог наверняка прокормить себя собственной добычей от охоты. Нужно много времени для того, чтобы осторожно подкрасться к дичи, а затем не промахнуться. И хотя мы проезжали по местности, весьма пригодной для пребывания диких животных, но тем не менее отряд наш сделал первый привал, а свежего мяса пока у нас не было. Мало заманчивого в этом невольном и продолжительном бездействии; но оно не могло иметь печальных последствий, так как провизии у нас имелось в достаточном количестве: в фургоне находились мешки с сухарями и мукой, копченые окорока, сушеные бычьи языки, порядочные запасы кофе, сахара и соли. Были и кое-какие лакомства, которые каждый припасал для себя по своему усмотрению, но излишней роскоши не было, так как большинство из нас являлись опытными путешественниками, умевшими довольствоваться немногим. Большая часть груза нашего фургона состояла из корма для наших лошадей и мулов.

В первый день мы проехали целых тридцать миль по очень удобной дороге. Путь наш пролегал по слегка волнообразной местности, усеянной черными камешками и поросшей небольшими дубами с потрескавшейся корой. Дубы эти не годятся для построек, но очень украшают местность, образуя нечто вроде парков. Наш юный ботаник Безансон меньше других мог пожаловаться на вынужденное бездействие, так как он встретил много новых для него растений и цветов. Обогащению его коллекций во многом способствовал Адюбсон. хорошо знакомый с ботаникой — наукой, родственной зоологии. Мы разбили свой лагерь на берегу чистого ручейка и раз навсегда установили порядок и расположение всех наших будущих бивуаков.

Каждый из нас прежде всего собственноручно расседлал свою лошадь, так как в прериях слуг нет. Обязанности Ланти не выходили за пределы кулинарии, коей он обучался в качестве повара на одном из торговых судов Нового Орлеана. Джеку было достаточно возни с его мулами, а что касается наших проводников, то было бы большой смелостью предложить которому-нибудь из них расседлать наших лошадей. Виданное ли дело, чтобы вольный траппер исполнял лакейские обязанности!

Наши мулы и лошади были привязаны на открытой местности, и длинные веревки позволяли им пастись на значительном пространстве. Наши две палатки были поставлены рядом, так что вход в них был со стороны ручья, а сзади они были защищены фургоном. Между палатками и фургоном мы разложили костер, а по обеим его сторонам вбили колья, раздвоенные на концах, куда поместили длинную перекладину для котелков: это была кухня нашего Ланти. Позвольте мне несколько подробнее описать нашу первую стоянку, которая была, так сказать, типичной, и все последующие походили на нее. Конические палатки старой модели всегда ставились одна возле другой. Для их установки требовалась всего одна жердь.

Ужин был уже почти готов, и в такие минуты Ланти занимал среди нас самое почетное место: наклонившись над огнем, он жарил кофе, помешивая его железной ложкой, вода в котелке начинала уже закипать, и оставалось только поставить на горячие угли большую сковородку с ветчиной, нарезанной ломтиками. Наш друг Томпсон сидит на колоде и, раскрыв свою коробку от шляпы, вынимает оттуда щетки и гребенки. Этот обстоятельный англичанин успел уже помыться, расчесать свои волосы, усы и бакенбарды, а также почистить зубы и даже ногти. Это называется путешествовать со всеми удобствами. Что касается кентуккийца, то он занят совершенно другим делом; в одной руке у него нож, а в другой — продолговатый предмет темного цвета: это настоящий табак Джемса Ривера, и кентуккиец, приготовляя свою жвачку, приятно проводит время перед ужином.

Но где же доктор? А он отправился к ручью за водой, чтобы разбавить ею свой коньяк. Надо полагать, что доктор уже основательно приложился к бутылочке, так как круглые глаза его неестественно блестят, и он кажется необыкновенно веселым. Безансон и его ученый друг заняты сортировкой собранных растений и укладыванием их для просушки в большую кипу бумаг. Разговор этих двух естествоиспытателей очень занимателен, но в эту минуту каждого больше интересуют свои собственные дела. Проводпики сидят около фургона. Мика чистит свое ружье, а Редвуд перекидывается шутками с негром. Что касается меня, то я был весь поглощен заботами о моем любимом коне и смазывал ему копыта жиром, чего в будущем я, может быть, и не смогу делать за недостатком времени. К счастью, мой любимец в этом и не особенно будет нуждаться, так как за время путешествия его копыта успеют достаточно огрубеть.

В воздухе несколько свежо, а потому мы охотно откликаемся на приглашение Мики сесть вокруг костра и выпить кофе. Каждый из нас, не исключая и проводников, приносит с собой тарелку, ножик и чашку, после чего мы жадно набрасываемся на еду и быстро уничтожаем весь приготовленный для нас ужин. Несмотря на усталость, мы все очень веселы и наслаждаемся новой для нас обстановкой. После ужина начался перекур, и кое у кого во рту появились сигары, но большинство довольствовалось скромными трубками. Доктор, обладавший прекрасным тенором, не заставил себя долго просить спеть, и мы с удовольствием послушали его. Нет сомнения, что никогда еще такой мелодичный мужской голос не пробуждал эхо этой пустынной местности.

Несмотря на все это, усталость взяла свое и мы забрались в палатки для отдыха. Но предварительно пришлось спутать лошадей. Мы сделали это не из-за боязни воров, а просто потому, что в начале путешествия лошади легко пугаются и мчатся обратно к тому месту, откуда они выехали. Это было бы непоправимым несчастьем, но большинство из нас были опытные и бывалые путешественники, и потому были приняты все меры, чтобы избежать подобных неприятностей. В этот раз мы не оставили часового у своего лагеря, но мы отлично знали, что скоро наступит время, когда эта мера предосторожности станет неизбежной.

Глава III. ПРИКЛЮЧЕНИЕ БЕЗАНСОНА

Человек, путешествующий в прериях, всегда встает с восходом солнца. Нам прежде всего предстояло сложить палатки и постели, позаботиться о завтраке и тогда уже седлать лошадей. Ланти разложил костер. Вода для кофе уже закипала, и с большой сковороды распространялся по всему лагерю запах, который был для нас приятнее всех благовоний Аравии. Все собрались вокруг огня, где Томпсон еще заканчивал чистку своих ногтей, кентуккиец приготовлял табак для жевания, доктор успел уже подкрепить себя добрым глотком из оловянной фляжки, Безансон укладывал растения, в чем ему помогал Адюбсон, покуривая свою длинную трубку, а я хлопотал около своего коня.

Через полчаса завтрак был окончен, палатки и посуда уложены в фургон, лошади оседланы, мулы взнузданы, и мы тронулись в путь. Но сегодняшняя езда не походила на вчерашнюю, так как теперь попадались топкие места и многочисленные холмы, густо поросшие кустарниками. Пришлось переезжать через несколько речек, и все это так затрудняло наше движение, что в этот день мы проехали всего двадцать миль. Опять пришлось остановиться лагерем, не убив и даже не увидев никакой дичи. Мы почувствовали себя несколько разочарованными, тем более, что даже наши проводники, несколько отставшие от нас, возвратились в лагерь с пустыми руками.

Наш второй лагерь, как и первый, был расположен на берегу небольшой речки. Вскоре после остановки Томпсон взял свое ружье и отправился в путь. На небольшом расстоянии от лагеря он заметил болотистое место и надеялся раздобыть там нескольких куликов. Нам долго ждать не пришлось, и вскоре четыре выстрела, следовавшие один за другим, возвестили, что англичанину посчастливилось напасть на какую-то добычу, иначе он попусту не стал бы тратить свои заряды. И действительно, через несколько минут англичанин возвратился в лагерь, неся трех птиц, которые с виду очень походили на куликов. Томпсон и думал, что ему посчастливилось убить куликов, но Адюбсон вывел его из заблуждения, объявив, что принесенные птицы американские ржанки. Но для нас было все равно, как они назывались, важно то, что мы могли приготовить из них жаркое. Мясо этих птиц оказалось довольно вкусным, и нам оставалось только пожалеть, что его было очень мало.

После ужина у нас завязался разговор о разных птицах, водящихся на американских болотах, и, наконец, речь зашла об ибисе.

При этом Безансон упомянул, что индейцы часто приносили ибисов в Новый Орлеан и продавали их там как американских ржанок. Это, по словам Адюбсона, был белый ибис, очень распространенный в Соединенных Штатах. Но попадаются два других вида этих птиц: лесной ибис, очень похожий на того, которому поклонялись египтяне, а также красный ибис, встречающийся реже других. Наш ученый спутник, знавший наперечет всех американских птиц, сообщил нам много интересных подробностей о привычках красного ибиса. Когда Адюбсон окончил свою речь, в разговор вмешался молодой креол, говоря, что ему на ум приходит удивительное происшествие, которое с ним приключилось на охоте за красным ибисом. Мы, конечно, попросили рассказать нам об этом, на что молодой ботаник охотно согласился.

«Однажды, во время каникул, — начал свое повествование Безансон, — отправился я на экскурсию в юго-западную часть Луизианы. Перед отъездом из дому я обещал одному приятелю раздобыть для него парочку красных ибисов, из которых он хотел сделать чучела. Южная часть Луизианы представляет собой огромный лабиринт болот, баюсов и лагун. Баюсы — это мутные, лениво текущие реки. Эти баюсы отличаются иногда глубиной и шириной, а середина их усеяна островами. Нечего и говорить, что в баюсах и в прилегающих к ним болотах водится огромное количество аллигаторов. Над всем этим носятся стаи болотных и водяных птиц, которые постоянно ныряют в эту мутную воду. Здесь можно также встретить орла-рыболова, отнимающего добычу у белоголового орла. В некоторых местах баюсы образуют целую сеть каналов, по которым можно очень удобно двигаться в небольшой лодочке. Часто это единственный способ сообщения между поселениями.

В первые два дня моей экскурсии мне не удалось раздобыть ни одного красного ибиса. Это пугливое существо старательно избегает охотников, и за все время моего путешествия мне удалось видеть всего два экземпляра и то на очень большом расстоянии от меня. Однако я еще не терял надежды. На третий или на четвертый день утром я выехал в лодке из небольшого поселка, стоявшего на берегу широкого баюса. Со мной было только мое ружье, а собаку пришлось оставить в поселении, так как накануне ее укусил аллигатор. В этот день я не особенно занимался сбором растений, но зато неусыпно поглядывал по сторонам, в надежде увидеть красного ибиса. Я некоторое время спускался вниз по течению, но так как нигде не было и следов нужной мне птицы, то я свернул в один из боковых каналов и стал подниматься вверх по течению. Это привело меня в пустынную местность, представлявшую из себя обширное болото, поросшее камышом. Вдали не виднелось ни малейшего поселка, и очень может быть, что я был первым человеческим существом, проезжавшим в лодке по этим мрачным водам. Я вволю настрелял всякой дичи, так как она совершенно не боялась присутствия человека, но нужного мне ибиса нигде не было видно.

Я собирался уже повернуть назад, но вдруг заметил, что канал, по которому я ехал, постепенно расширялся. Любопытство увлекло меня дальше, и вскоре я очутился возле большого озера. Берега его оказались болотистыми, судя по всему, оно было глубоким и кишмя-кишело аллигаторами. Я видел их безобразные туловища с заостренной спиной и наблюдал, как они шныряли во всех направлениях, пожирая рыбу и друг друга. Но за время своего путешествия я уже успел привыкнуть к этому зрелищу, и не оно привлекало теперь мое внимание. Глаза мои жадно остановились на небольшом острове, помещавшемся почти посредине озера: там виднелось множество птиц с ярко-красным оперением. Ослепительные солнечные лучи ввели меня в заблуждение, и мне казалось, что передо мной были фламинго. Но я вскоре понял, что ошибся, когда рассмотрел клювы, изогнутые, наподобие сабель. Да, это были нужные мне красные ибисы! По своему обыкновению, они стояли на одной ноге и, по-видимому, дремали под жгучими солнечными лучами. Нечего и говорить, что я подъехал со всеми нужными предосторожностями и, тихонько подняв ружье, почти одновременно спустил оба курка.

Когда дым рассеялся, я мог удостовериться, что все птицы улетели, за исключением одной, которая лежала у самого берега. Не покидая своего ружья, я прыгнул на остров и направился к тому месту, где лежала моя добыча. На это потребовалось всего несколько секунд, но когда я возвратился к лодке, то оказалось, что ее подхватило течением, и она, тихо покачиваясь, была уже в четверти мили от острова. Моей первой мыслью было броситься в воду и догнать удалявшуюся лодку. Но оказалось, что даже у самого берега озеро было очень глубоким, и я в ту же минуту понял, что лодка была для меня безвозвратно потеряна. Однако я не сразу осознал весь ужас своего положения. Я находился на уединенном острове среди озер, в полумиле от его берега, один и без лодки. Но что же в этом было особенного? Многим, верно, случалось находиться в подобном положении, и они от этого не приходили в отчаяние!

Таковы были мои первые мысли; но они вскоре уступили место соображениям другого рода. Лодку мою уносило все дальше и дальше. Осмотревшись кругом, я заметил, что озеро было в центре огромного болота, по которому нельзя было пройти, если бы я даже смог добраться до него, но об этом нечего было и думать, так как на острове не было ни деревьев, ни кустов, ни каких бы то ни было жердей, из которых можно было бы построить плот. Когда я все это принял во внимание, то в моей душе все перевернулось. Правда, что я находился на озере, имевшем в ширину всего одну милю; но при моей беспомощности это было все равно, как если бы я находился на небольшом утесе среди Атлантического океана. Я отлично знал, что в этих непроходимых болотах на много миль в окружности не было никаких поселений, я знал, что ни одна человеческая душа не увидит и не услышит меня. Не было ни малейшей надежды, чтокто-либо вздумает приблизиться к этому озеру, и мне легко было убедиться, что я был первым человеческим существом, вздумавшим посетить эти мрачные воды. Об этом красноречиво свидетельствовало то, что птицы смело пролетали почти над самой моей головой. У меня больше не было ни малейших иллюзий относительно моей участи, ясно было, что без помощи мне не удастся выбраться из этого ужасного озера и придется погибнуть на острове или утонуть, при попытке добраться до ближайшего берега.

Эти мысли быстро пронеслись в моей голове; факты были налицо, расчеты вполне основательны и выводы неопровержимы. Не оставалось ни одного обстоятельства, на котором я мог бы основать хотя бы слабую надежду. Нечего было и ожидать, чтобы кто-нибудь заметил мое отсутствие и отправился на поиски. Скромные жители деревушки, которую я утром покинул, меня совершенно не знали; я был для них чужим, и притом они смотрели на меня как на чудака, любившего уединенные прогулки и собиравшего сорные травы, птиц, насекомых и пресмыкающихся, на которых они не обращали ни малейшего внимания. Если бы мое отсутствие продолжалось даже несколько дней, то и тогда никто не вздумал бы меня искать, так как все привыкли к моим исчезновениям и появлениям через более или менее продолжительное время. Невеселые мысли теснились в моей голове, и я чувствовал, что отчаяние охватило меня. Я начал громко кричать, но скорее бессознательно, чем в надежде быть услышанным.

Мне ответили только эхо и безумный хохот белоголового орла.

Я перестал кричать, бросил ружье на землю и сам упал около него. Я понимаю, что чувства человека, брошенного в тюрьму, не должны быть оптимистичными. Мне иногда случалось блуждать в прериях, не зная, куда направить свои стопы. Это еще хуже тюрьмы, ибо чувствуешь себя одиноким.

Но я готов лучше двадцать раз заблудиться в прериях, чем снова очутиться покинутым на уединенном островке. В самой мрачной тюрьме заключенный знает, что около него есть люди, хотя бы это были только его тюремщики; человек, заблудившийся в прериях, чувствует себя однако же свободным в движениях, но на своем островке я испытывал и отчаяние и безысходность.

Убитый горем, я пролежал, должно быть, несколько часов в полубессознательном состоянии. Солнце начинало уже садиться, когда я понемногу стал приходить в себя. Странное обстоятельство заставило меня очнуться: я был со всех сторон окружен отвратительными пресмыкающимися. Я не сразу сообразил, что это явь, казалось, что я вижу все это в плохом сне, но когда до моего слуха дошли разнообразные звуки, издаваемые безобразными созданиями, то я пришел в себя окончательно. Я понимал всю опасность такого соседства. В темноте что-то пыхтело, точно кузнечные мехи, и время от времени раздавался рев, похожий на бычий. Возле меня было около сотни аллигаторов, и некоторые из них отличались чудовищными размерами. Во время моего забытья они так осмелели, что подступили ко мне очень близко; их тусклые глаза светились в темноте жутким блеском.

Я инстинктивно вскочил на ноги, и чудовища, напуганные этим, поспешили укрыться в глубоких водах озера. Это меня несколько ободрило. Я чувствовал себя теперь не столь одиноким и первый раз в жизни понял, что даже крокодилы могут человеку составить общество. Я начал несколько спокойнее смотреть на ситуацию, в которой оказался, обошел весь остров, но опять-таки пришел к заключению, что выбраться отсюда не было ни малейшей возможности.

Остров представлял из себя не что иное, как песчаную мель, которая понемногу начинала выступать из воды. Вся растительность острова состояла из нескольких кустиков травы, так что пришлось отказаться от мысли построить плот. Нечего было и думать о переправе вплавь, так как огромные крокодилы, сопя и фыркая, плавали во всех направлениях и в своей родной стихии чувствовали себя гораздо смелее, чем на суше. Если бы я вздумал плыть, то аллигаторы, окружив меня, живо покончили бы со мной.

Я ходил по острову взад и вперед, прислушиваясь к новым звукам, раздававшимся в ночной тиши. Но самым ужасным был плеск и рев плававших аллигаторов, это напоминало мне о близкой опасности и о том, что я не должен ни на минуту смыкать глаз. Стоило мне просидеть неподвижно несколько минут, как эти чудовища вылезали на берег и дерзко приближались ко мне. В этих условиях было бы безумием думать о сне. Время от времени я вскакивал на ноги, кричал, размахивал ружьем и прогонял аллигаторов в воду, куда они прыгали с легким плеском, но не выказывая особого страха. С каждой новой попыткой с моей стороны спугнуть этих непрошеных гостей, они становились все смелее и смелее, так что в конце концов ни мои крики, ни угрожающие жесты не могли заставить их удалиться с острова: они только отступили от меня на несколько футов, образовав живое кольцо вокруг того места, где я сидел.

Это соседство начинало меня беспокоить, а потому, зарядив ружье, я выстрелил, но не убил ни одного из осаждавших меня аллигаторов. Чтобы смертельно ранить это животное, надо попасть ему в глаз или между передними ногами. Темнота не позволяла мне прицелиться в нужное место, и пуля отскочила от панциря, не причинив ни малейшего вреда. Однако громкий выстрел и огонь произвели-таки значительный переполох среди моих неприятелей, и они поспешно убрались в воду, не смея оттуда показываться в продолжение довольно долгого времени. Несмотря на явную опасность, я чувствовал такую усталость, что глаза мои начали слипаться. Воспользовавшись этим, аллигаторы снова вылезли на берег и так близко подошли ко мне, что я начал задыхаться от неприятного мускусного запаха, который исходил от животных. Одно из чудовищ, видимо, собиралось напасть на меня, о чем я догадался по изогнутой форме его спины. Я едва успел отскочить в сторону и избежать удара могучим хвостом, которым крокодил начал в ту же минуту размахивать в том месте, где я только что сидел и собирался уснуть. Пришлось снова выстрелить, чтобы обратить аллигаторов в бегство.

Я дал себе слово быть осторожнее и не поддаваться сну, хотя очень сильно в нем нуждался, так как в этот день мне пришлось долго грести под знойными лучами тропического солнца, усталость моя была так велика, что я мог бы уснуть стоя или на первой попавшейся куче ила, в котором здесь не было недостатка. Но сознание грозной опасности заставило меня сделать над собой невероятное усилие, и я больше не смыкал глаз за всю эту ночь, в продолжение которой мне не раз еще пришлось вступать в битву с пресмыкающимися и прогонять их выстрелами из ружья. Солнце, наконец, показалось, но наступивший день не принес никаких изменений в моем положении. При свете дня я опять осмотрел свою «темницу», но не увидел ни малейшей возможности выбраться из нее. Собственно говоря, положение мое даже ухудшилось, так как солнечные лучи, падая на меня почти перпендикулярно, немилосердно жгли мне кожу, и она вся покрылась пузырями. Болотные мухи и москиты всю ночь тучами носились вокруг меня и до того меня искусали, что все мое тело покрылось красными пятнами. На небе не было ни одного облачка, которое могло бы бросить на меня благодатную тень.

К вечеру на второй день я почувствовал сильный голод. Ничего удивительного в этом не было, так как я ничего не ел со времени моего отъезда из поселка. Для утоления жажды пришлось пить мутную воду из озера, но она была такой теплой, что только увлажняла мне горло, и ничего больше. Как бы то ни было, воды здесь имелось в достаточном количестве, а вот с пищей совсем плохо. И я решил съесть виновника моей теперешней трагедии — ибиса. Но на чем его изжарить? Нечего было и думать об огне на острове, где не валялось ни щепочки, ни хворостинки. Ну делать нечего! Я обошелся и без жарения, которое есть своего рода роскошь и придумано избалованными гурманами. В случае нужды можно есть и сырое мясо, что я и сделал, ощипав предварительно ненавистного мне ибиса. Он, конечно, был безвозвратно потерян для коллекции, но в эту минуту я был далек от науки и проклинал ту минуту, когда дал обещание раздобыть эту дьявольскую птицу. Мой ибис весил фунта три вместе с костями и внутренностями, и я съел его в два приема, впрочем, второй раз, по правде говоря, я обглодал только кости.

А что будет дальше? Придется голодать! Ну, нет, на это я не соглашался! Во время моих ночных битв с аллигаторами один из них был смертельно ранен, и труп этого безобразного пресмыкающегося лежал на берегу. В крайнем случае можно будет питаться и этим мясом. Несмотря на сильный голод, я в продолжение двух дней не мог преодолеть того отвращения, которое во мне возбуждало мясо аллигатора с сильным мускусным запахом. Но голод не тетка — пришлось достать нож и отрезать себе кусок мяса из хвоста аллигатора. Это уже был второй убитый мною экземпляр, а к первому противно было и подойти, так как он начал быстро разлагаться под жгучими солнечными лучами. Вскоре зловоние стало невыносимым, и к тому же не было ни малейшего ветерка, который бы уносил в сторону удушливый воздух. Не было больше возможности оставаться на острове, и я, применив свое ружье как рычаг, сбросил полусгнивший труп в озеро, в надежде, что он будет подхвачен и унесен течением. Надежда моя оправдалась, и я вздохнул свободнее; но при этом в голове моей зародился вопрос: почему труп аллигатора плавал на поверхности воды, а не шел ко дну? Потом я сообразил, что его вздуло от образовавшихся внутри его газов. Тогда мне пришла в голову одна из тех счастливых мыслей, которые появляются в экстремальных ситуациях.

А что, если бы я попробовал надуть внутренности аллигатора и превратить их в своего рода плавательные пузыри? Ведь благодаря этому я смогу покинуть ненавистный остров… Не теряя ни минуты, я принялся за дело с отчаянной энергией. Прицелившись в глаз одному из плававших поблизости крокодилов, я убил его, вытащил на берег и вскрыл ему живот своим охотничьим ножом. При помощи пера, взятого из крыла ибиса, я начал надувать внутренности, вынутые из живота аллигатора, и вскоре вокруг меня лежала масса предметов, похожих на длинные колбасы. Связав их вместе, я прикрепил их к своему телу и бросился в воду, которая понесла меня вниз по течению. Мой импровизированный плот был так устроен, что я преудобно сидел на воде, держа обеими руками свое ружье, которым я намеревался действовать как дубиной в случае, если бы аллигаторы вздумали напасть на меня. Но, к счастью, дело было в полдень, и эти противные создания дремали в полурасслабленном состоянии.

После получасового плавания, к счастью, я увидел свою лодку, которая застряла в иле, а потому течение и не смогло унести ее очень далеко. Я, конечно, перебрался в свою лодку и благополучно возвратился в селение, а дня через два раздобыл обещанную мною птицу».

Было уже достаточно поздно, когда Безансон закончил рассказывать о своих приключениях. Поскольку среди нас находились бывалые люди, которые могли поведать много интересного, то мы условились, что каждый, кому случилось быть героем или участником какого-нибудь охотничьего приключения, должен рассказать об этом, чтобы скоротать длинные вечера, которые нам еще предстояло провести у костра до прибытия в нужное место. При этом было поставлено условием, чтобы эти рассказы были связаны с птицами и четвероногими, их привычками, способами охоты на них, применяемых туземцами. Такое предложение внес почтенный ученый Адюбсон, который и сам обладал удивительным талантом рассказчика, так что даже необразованные трапперы относились всегда к его словам с большим вниманием.

Поскольку на следующий день мы собрались выступить очень рано, то все отправились спать.

Глава IV. ПЕРЕЛЕТНЫЕ ГОЛУБИ

Позавтракав и закурив, мы тронулись в путь. Часа через два после того, как взошло солнце, жара стала несносной. Приходилось ехать среди дубов-карликов, которые не только не давали никакой тени, но еще и закрывали нас от ветра, который хоть сколько-нибудь мог освежить нас. Нам пришлось переезжать вброд небольшую речушку, и в этом месте капризная лошадь доктора начала вдруг яростно лягаться, так что бедному доктору грозила опасность вылететь из седла; однако ударами хлыста удалось ее усмирить. Бедное животное, как оказалось, было ослеплено лошадиными мухами, которых на берегах рек, впадающих в Миссисипи, очень много. Лошади боятся этих мух больше, чем хищных зверей. Через пару часов мы спустились в долину довольно широкой реки, с обеих сторон которой густо росли буковые деревья. Их гладкие прямые стволы поднимались к небу наподобие колонн. Мы очень обрадовались, узнав от проводников, что нам предстояло ехать в прохладной тени этих деревьев еще на протяжении нескольких миль.

Бук принадлежит к самым красивым деревьям, растущим в Америке. Поселенцы, имеющие обыкновение не щадить леса, оставляют в покое буковые деревья. Это объясняется тем, что в местах, где растет это дерево, всегда почва неплодородная. К тому же бук горит гораздо хуже дуба, клена или тополя, так что очистить площадь от буковых деревьев дело нелегкое и в физическом и в материальном отношении.

Мы молча продолжали наш путь, как вдруг внимание наше было привлечено необычайным шумом. Казалось, что хлопали тысячи рук, потом послышались свистящие звуки, точно неожиданный порыв сильного ветра пролетел по деревьям. Мы увидели, в чем дело, и вслед за единодушным криком: «Голуби, голуби!» раздались выстрелы, после которых упало на землю десятка два птиц. Оказалось, что случайно мы наткнулись на то место, где отдыхали перелетные голуби. Вскоре мы очутились в самой середине стаи, и каждый из нас мог настрелять голубей столько, сколько ему хотелось. Но в лесу не так-то легко было собрать убитых птиц, мы разбрелись в разные стороны, и только часа через два снова собрались у фургона, в который сложили всю свою добычу. В ожидании прекрасного ужина мы тронулись в путь, не обращая больше внимания на голубей, стаи которых продолжали летать над нашими головами взад и вперед.

Обычно Ланти готовил нам на ужин жаркое, но в этот раз он решил угостить нас вкусным паштетом из голубиного мяса и свиного сала, положенного туда для вкуса. Нечего и говорить, что мы быстро разделались с паштетом, оставив тарелки пустыми. В этот вечер мы разговаривали в основном о диких американских голубях, и Адюбсон сообщил нам о них следующее:

«Перелетный голубь размерами своими несколько уступает домашнему и при полете напоминает маленького сокола, если не принимать во внимание его раздвоенный хвост, напоминающий хвост ласточки. У самцов перья на шее отливают зеленым, золотистым и пурпуровым блеском, но эта блестящая окраска сразу же пропадает, если голубь убит или попадает в неволю. Самка меньше самца и не так красива, как он. Но удивительнее всего многочисленность перелетных голубей: попадались стаи, в которых насчитывали более миллиона птиц! Это число не должно казаться баснословным; напротив, оно ниже, чем должно быть.

Но откуда же берутся эти огромные стаи? Дикие голуби водятся во всех местностях Америки и высиживают там своих детенышей по нескольку раз в год. Иногда на одном дереве можно видеть сотни гнезд. Часто голуби просиживают целый год на одном и том же месте, покидая его только для поисков пищи, даже если для этого приходится лететь за сотни миль. Но что значит это расстояние для голубя, свободно перелетающего через Атлантический океан и заглядывающего иногда в Англию!

Понятно, что хищные птицы охотно посещают места, в которых живут дикие голуби и высиживают своих детенышей. Коршуны, стервятники, ястребы, соколы и даже большие белоголовые орлы охотятся на голубей и опустошают их гнезда. В некоторых местностях фермеры ружьями и длинными палками убивают голубей тысячами и нагружают своей добычей целые фургоны. Ночью на голубей охотятся при свете факелов или же расставляют в разных местах горшки с горячей серой. Эти ночные охоты отличаются большим оживлением и шумом: хлопанье миллионов крыльев, похожее на громовые раскаты, выстрелы, хриплый крик мужчин, веселый писк женщин и детей, лай собак, ржанье лошадей, треск горящих факелов и стук топоров — сливаются в один общий гул. Когда людям надоедает подобная охота и они удаляются на покой, то место их занимают волки, лисицы, еноты, кугуары и большие черные медведи. Можно подумать, что перелетные голуби, имея столько врагов, должны были бы окончательно исчезнуть с лица земли, но плодовитость этих птиц так велика, что и без этих врагов они все равно погибали бы тысячами от недостатка пищи. Для прокормления тех громадных голубиных стай, о которых упоминалось выше, требуется зерна не менее восемнадцати миллионов четвертей.

Дикие голуби питаются главным образом лесными плодами и ягодами, а на юге они часто опустошают рисовые плантации; но любимую пищу голубей составляют орешки букового дерева. А так как буковые леса Америки еще почти не тронуты, то в их чаще долго еще будут гнездиться стаи диких голубей. Очень многие совершенно ошибочно полагают, что перелетные голуби принадлежат к ручным птицам и не боятся человека. Это можно сказать о молодых голубях, которые живут в густой чаще и приходят в замешательство от блеска факелов и давки, вызываемой ночными охотами на голубей. Но во время перелетов по открытой местности дикие голуби показывают себя с совершенно иной стороны: к ним так же трудно подступиться, как и убить их. Отдельных птиц, сидящих неподалеку, охотнику удается, конечно, подстрелить, но к большим стаям нет возможности подойти ближе, чем на сто шагов. Но кому охота стрелять в отдельных птиц, когда вдали виднеются деревья, которые кажутся черными от сидящих на них голубей? Жаль только, что не за что спрятаться, и охотнику приходится делать длительный обход вдоль опушки леса. Он тихонько подкрадывается к стае, проклиная в душе сухие листья и сучки, которые хрустят у него под ногами и заставляют птиц вытягивать шею, точно они готовятся вспорхнуть.

Наконец охотнику кажется, что он уже подошел достаточно близко, он тихонько поднимает ружье и прицеливается; но прежде чем он успеет нажать на спуск своей двустволки, голуби, точно по данному знаку, взмахивают крыльями и с шумом перелетают на соседнее дерево. Экая досада! Приходится стрелять в двух-трех голубей, которые почему-то не нашли нужным последовать за своими собратьями. Но охотник сердит и находится в возбужденном состоянии и поэтому не может прицелиться как следует, так что и эти голуби беспрепятственно улетают, потеряв только несколько перьев. Ружье опять заряжается, и охотник пробует еще раз подкрасться к большой стае, но обычно его ждет такая же неудача, как и в первый раз. Голуби точно насмехаются над охотником, и, вне себя от досады, он отказывается, наконец, от бесполезного преследования».

Глава V. ОХОТА С ГАУБИЦЕЙ

Разговоры о голубях уже почти прекратились, когда кто-то из нас предложил, чтобы, согласно условию, было рассказано какое-нибудь приключение, связанное с охотой на этих птиц. К нашему удивлению, в роли рассказчика выступил доктор.

«Да, милостивые государи, — начал он, — я могу вам кое-что порассказать из собственного опыта. Я занимался тогда врачебной практикой в Цинциннати и, между прочим, довольно удачно вылечил одного богатого плантатора, бывшего в чине полковника. С тех пор у нас завязалась тесная дружба, и вот однажды я получил приглашение принять участие в охоте на голубей, которые громадной стаей прилетали в буковые леса, принадлежавшие полковнику. Но прежде позвольте мне сказать несколько слов о самом полковнике и его доме. Полковник был видный мужчина и, по своему воспитанию, настоящий джентльмен. В его деревянном гостеприимном доме перебывало столько же народа, сколько в ином мраморном дворце большого города. Дом стоял среди леса, за которым тянулись обширные поля, засеянные пшеницей, маисом, табаком и хлопчатником. Около дома был прекрасный огород, за ним фруктовый сад и виноградники. Поблизости от дома находились конюшни, хлев, амбар, коптильня и склады для табака и хлопчатой бумаги. Таково было жилище полковника, устроившего для своих друзей охоту на голубей.

Когда я приехал, общество было уже почти в полном сборе и состояло из тридцати дам и кавалеров, среди которых преобладала молодежь. Голуби еще не прилетели, но их ожидали с часу на час, так как на дворе стояла осень и в лесу созревали плоды букового дерева, до которого, как уже было сказано, голуби большие охотники. В ожидании голубиной стаи, всем мужчинам были предложены на выбор легкие ружья или тяжелые карабины, и даже некоторые дамы пожелали принять участие в охоте и запаслись ружьями. Чтобы заинтересовать охотников, полковник предложил мужчинам разделиться на две равные группы, и в первый день охоты дамы могли по своему усмотрению сопровождать одну из групп, но на следующий день дамское общество являлось наградой той группе, которая принесет домой наибольшее число убитых голубей. Кроме того, победители имели право выбирать себе дам, возле которых они сидели за обедом и с которыми танцевали по вечерам.

Наконец, в одно прекрасное солнечное утро прилетели голуби, и на дворе вдруг стало темно от этой чудовищной стаи, растянувшейся на несколько миль. Согласно условию, обе группы охотников направились в противоположные стороны, и началась учащенная стрельба. Группа, в которой был я, состояла из восьми охотников, вооруженных частично карабинами, частично легкими ружьями, заряжавшимися мелкой дробью, и хотя этому трудно верить, но на деле оказалось, что тяжелые карабины производили среди голубей больше опустошений, чем легкие ружья, из которых стреляли дробью. Дело в том, что охотники, вооруженные карабинами, целились только в отдельных птиц, а таковых в лесу было много, и они легко подпускали к себе на расстояние выстрела, так что оставалось только хорошенько прицелиться, подобрать убитую птицу и снова заряжать свое ружье; тогда как охотники, стрелявшие мелкой дробью, теряли массу драгоценного времени, стараясь поближе подойти к деревьям, на которых сидело много голубей. К вечеру охота наша прекратилась сама собой, так как голуби, наевшись, улетели в непроходимую чащу. Наша добыча состояла из 640 штук убитых голубей. Но представьте себе нашу досаду, когда вторая группа преспокойно положила на стол 726 таких же голубей! Мы почувствовали себя униженными в глазах дам, без общества которых нам приходилось обходиться весь следующий день.

Мы снова отправились на охоту, с твердым намерением быть на второй день победителями. Мне, между прочим, удалось заметить, что иногда голуби садятся на землю, и их набирается такое множество и подымается такая давка, что многие из них вынуждены вскакивать на спину своим собратьям, и вся эта масса медленно двигается среди деревьев. Если охотнику посчастливится выстрелить в такую кучу, то каждая дробинка несет с собой смерть, и на земле остаются десятки убитых голубей. Отделившись несколько от товарищей, я как раз наткнулся на такое сборище голубей, и вся эта живая масса продвигалась ко мне. К несчастью, у меня был в руках карабин, так что я мог рассчитывать на очень скромную добычу, тем не менее я выстрелил и, к великому своему удивлению, заметил, что голуби и не думали улетать, а продолжали приближаться. Тогда я бросился в самую середину стаи и там перебил и передавил около тридцати голубей. Я вернулся к своим товарищам, которые собирались уже уходить домой, и, сложив всю добычу вместе, насчитал 800 штук. Предоставляю вам судить о нашем стыде и гневе, когда у наших конкурентов оказалось на 100 штук больше…

Полковник входил в конкурирующую группу и, будучи отличным стрелком, во многом способствовал ее торжеству над нами.

Нам оставалось одно: или признать себя окончательно побежденными, или прибегнуть к какой-нибудь военной хитрости, которая дала бы нам возможность одержать верх над нашими противниками. Тут я вспомнил, что голуби, сидящие целой стаей на дереве, позволяют охотнику приблизиться к ним на каких-нибудь сто шагов, но не ближе. Если бы иметь под руками какое-нибудь ружье дальнего боя, то, зарядив его дробью, можно было бы рассчитывать на несметную добычу. Но где достать такое ружье? Тогда меня осенила гениальная мысль: а что, если нам воспользоваться гаубицами горной батареи, стоявшей в соседнем местечке? Как раз этой батареей командовал один из моих приятелей, и мне оставалось только сообщить ему о моем желании с первым пароходом, который проходил по реке, протекавшей мимо плантаций полковника. Я был вполне уверен, что мой приятель не откажется одолжить мне на несколько дней одну из своих гаубиц. Нечего и говорить, что этот план был единодушно одобрен всеми моими товарищами и оставалось только привести его в исполнение. Как раз в это время вверх по реке подымался пароход, направлявшийся к тому местечку, где стояла батарея. Туда был немедленно отправлен посланец, и на следующее утро с обратным пароходом прибыла желанная гаубица, в сопровождении молодцеватого капрала, умевшего с ней обращаться.

Это горное орудие было незаметно доставлено в лесную чащу и вполне оправдало те надежды, которые я на него возлагал. После каждого выстрела на месте оставалась куча убитых голубей, так что к вечеру мы насчитывали их до трех тысяч штук. Теперь мы были вполне уверены, что на следующий день будем находиться в дамском обществе. Но прежде чем возвращаться домой и торжествовать нашу победу, следовало еще обдумать одно обстоятельство. Так как на следующий день дамы должны были нас сопровождать, то не разболтают ли они нашей тайны? Мы воспользовались своим «большим ружьем» только тогда, когда отошли на значительное расстояние и не боялись, что громкий выстрел обратит на себя внимание конкурентов. Как же быть теперь? Не стрелять же нам из пушки в присутствии дам! Тогда мы пришли к решению, что, в сущности, могли теперь обходиться без гаубицы, — стоило только сложить в надежном месте достаточный запас убитых голубей. Недалеко от поместья полковника жил поселенец, которого мы посвятили в свою тайну и дали ему на хранение 1500 голубей. Из этого запаса мы могли ежедневно брать сотни две и таким образом обеспечивали себе перевес над нашими противниками.

Они в этот день очень недурно поработали, но куда им тягаться с нами, когда мы из своих ягдташей вывалили полторы тысячи голубей! Понятно, что дамы должны были перейти на нашу сторону. Так дело продолжалось до самого конца охоты, к великой досаде и удивлению наших противников: большинство из них стреляли без промаха и никак не могли понять, почему наша группа, состоявшая из посредственных стрелков, тем не менее постоянно оставалась победительницей. Еще одно обстоятельство сильно смущало этих господ, а также многих из окрестных жителей, которые слышали в лесу сильный треск, похожий на громовые удары. А так как описываемые события происходили через несколько лет после сильного землетрясения в долине Миссисипи, то многим казалось, что они слышали в лесу подземные толчки. Вы легко поймете, что все эти толки вызывали в нашей группе неудержимое веселье, и мы раскрыли свою тайну только тогда, когда охота была окончена и гости полковника собирались разъезжаться. Трудно описать досаду наших противников, но зато наш бравый полковник хохотал от души и всем охотно рассказывал про историю с гаубицей, хотя сам и не состоял в нашей группе охотников».

Глава VI. ВСТРЕЧА С КУГУАРОМ

Отъехав пять миль от того места, где мы охотились на голубей, решено было остановиться на ночлег, хотя нам все еще не удалось выбраться из окружающей нас громадной стаи. Ночью мы слышали, как кругом летали птицы, потревоженные, должно быть, хищными зверями. Мы, было, думали поохотиться на голубей при свете факелов, но пришлось отказаться от этого намерения, так как у нас под руками не оказалось подходящего горючего материала, а известно, что такого рода охоты удаются только в том случае, когда птицы ослеплены сильным светом. Их тогда можно брать голыми руками. Ночью те из нас, которым не спалось, слышали в отдалении неясные звуки, походившие не то на собачий лай, не то на мяуканье разгневанной кошки. В то же время слышались более низкие звуки, напоминавшие фырканье черного медведя. Один только Мика утверждал, что по соседству с нами находится не медведь, а пантера, как он называл кугуара, и в этом не было ничего невероятного, так как известно, что этот зверь очень любит мясо голубей.

Ранним утром мы тронулись в путь. Над нами все еще порхали голуби. Вскоре нам пришлось проезжать по дороге, окруженной с обеих сторон непроходимой чащей. И вдруг навстречу нам летит огромная стая голубей, не обращая ни малейшего внимания на наше присутствие. Что за чудо? Оказывается, с противоположного конца показались два белоголовых орла, которые гнались за голубями. Мы все почти одновременно выстрелили в хищников, но они заметили нас вовремя и скрылись между вершинами деревьев. Спустя мгновение после этой неожиданной встречи раздался крик Мики, ехавшего впереди нас:

— Клянусь Богом, да это никак пантера! Я же вам говорил, что ночью слышал ее голос!

При этих словах Мика указал на густой кустарник и велел нам окружить то место, где, по его мнению, находится зверь.

Мы быстро исполнили приказание Мики; надо было еще узнать, прячется кугуар в зарослях или успел уже шмыгнуть в недоступную для нас чащу. Но как это узнать? Собак у нас не было, а самим отправляться в заросли было делом довольно опасным. Однако наш проводник Редвуд был на этот счет другого мнения: он слез с лошади, велел нам держать ухо востро и смело вошел в заросли. Прошло минуты две, но из зарослей не доносилось ни единого звука, так как Редвуд двигался в кустах с осторожностью индейского воина. Но вот раздался выстрел, и вслед за ним послышался голос Редвуда:

— Не зевать, там!.. Черт возьми, я промахнулся!

В то же мгновение раздался второй выстрел, и Мика воскликнул веселым тоном:

— А я таки не промахнулся! Полюбуйтесь-ка на этого красавца!

Мы все поскакали к тому месту, где находился Мика, и увидели у его ног мертвого кугуара. Потревоженный Редвудом, он думал было улизнуть и выскочил как раз напротив Мики, который, пользуясь случаем, послал кугуару свою смертельную пулю. Мы все поспешили поздравить Мику с удачным выстрелом. Затем сняли великолепную шкуру с этого зверя. Адюбсон заглянул во внутренности кугуара и нашел там полупереваренные останки перелетных голубей.

Глава VII. КУГУАР

Кугуар был единственной длиннохвостой кошкой, обитающей в северной части Америки. Этот зверь в разных странах именуется по-своему. Так, англо-американские охотники называют его пантерой, в Мексике его величают львом, а в Перу — пумой. На теле кугуара нет ни полос, свойственных тигру, ни пятен, характерных для леопарда и ягуара. На свете найдется мало животных, отличающихся такой однообразной окраской, как кугуар, шерсть которого всегда бывает темно-рыжего цвета. Его никак нельзя причислить к животным, сложенным пропорционально. На вид он, конечно, не кажется неуклюжим, но его длинная вогнутая спина и короткие сильные лапы далеко не так хороши, как у других представителей кошачьей породы. Кугуар редко бывает длиннее шести футов, включая хвост, который составляет около трети всей длины. Водится этот хищник на довольно обширном пространстве, от Парагвая до больших озер Северной Америки. Впрочем, встретить кугуара не так-то легко, так как на добычу он выходит ночью и, к счастью, водится в незначительном количестве, мы говорим — к счастью, так как появление кугуара в какой-либо местности приводит ее жителей в такой же переполох, как и появление бешеной собаки.

Кугуар прекрасно лазит по деревьям и, несмотря на свои размеры и вес, взбирается туда, цепляясь за кору одними только острыми когтями. Нередко можно видеть его лежащим на ветке, нависшей над тем местом, где проходят олени или какие-нибудь травоядные животные. Он любит также взбираться на скалы, находящиеся у водопоя, и там поджидать антилоп и буйволов. Выждав удобный момент, кугуар прыгает своей жертве на спину и вонзает ей когти в шею. Испуганное животное бросается куда-нибудь в чащу, но все усилия оказываются напрасными: кугуар разрывает кожу и мясо и во время этой бешеной скачки пьет кровь своей жертвы, которая вскоре падает на землю в изнеможении, и тогда кугуар преспокойно доканчивает свою трапезу.

Но есть одно маленькое животное, борьба с которым заканчивается иногда смертью кугуара: это канадский дикобраз. Некоторые люди совершенно ошибочно думают, что он может бросать на значительное расстояние свои колючки. Но этого и не требуется; достаточно уже и того, что колючки эти, втыкаясь в язык, губы и челюсти кугуара, часто ведут к неминуемой гибели. Говорят, что одна только канадская выдра умеет справляться с дикобразом: она его предварительно опрокидывает на спину, а потом прыгает ему на живот, совершенно не защищенный колючками.

Так же точно ошибаются и те, которые думают, что кугуар отличается трусливостью и никогда не нападает на человека. А между тем в Перу и на восточных склонах Андов многие поселения были покинуты, так как поблизости от них появился кугуар. На него обычно охотятся с собаками, и когда он чувствует себя в опасности, то вскакивает на дерево и ждет там своих преследователей, пока меткая пуля не сбросит его на землю. Ночью кугуар время от времени издает гортанные звуки, сильно напоминающие произношение слогов «ку-а» или «ку-гар».

Глава VIII. РАССКАЗ СТАРОГО МИКИ

Вечером у костра продолжался разговор о пантерах, и Мика рассказал нам следующее:

«Ну-с, господа, вы, понятно, догадываетесь, что это не первая пантера, с которой мне приходится иметь дело. Лет пятнадцать тому назад я поселился в Луизиане, где, как вам известно, бывают сильные наводнения. Каждый год вода заливает громадные пространства, так что из нее торчат только верхушки кипарисов. Как раз перед наводнением я построил себе хижину в долине Красной речки и намеревался весной перевезти туда свою жену и двоих детей, оставшихся на родине. Я был совершенно один, если не считать моей старой кобылы. Хижина была уже проконопачена, и дымовая труба почти выведена, как вдруг началось это проклятое наводнение. Случилось это ночью, когда я спал на полу своей хижины. В полудреме я почувствовал какую-то странную сырость, которая проникала сквозь мое старое шерстяное одеяло: мне казалось, что или идет дождь, или я погружаюсь в Миссисипи. Еще несколько секунд, и я понял, в чем дело. Сон как рукой сняло, и я поспешил открыть дверь. Глазам моим представилась жуткая картина. Я очистил от леса несколько квадратных миль, и на образовавшейся лужайке торчали только пни вышиной в три фута. Теперь не было видно ни одного пня: все было покрыто водой, и она сверкала повсюду между деревьями, насколько глаз мог видеть в ночной темноте.

Прежде всего я вспомнил о своем ружье и, вернувшись в хижину, взял его с собой. Следовало теперь подумать и о кобыле. Ее нетрудно было найти, так как она была привязана к дереву около хижины и теперь фыркала от страха. Вода доходила уже бедному животному до живота, и оно беспокойно вертелось вокруг дерева. Седло и уздечку унесло водой, так что мне пришлось на скорую руку сделать уздечку из той веревки, которой кобыла была привязана. Надо еще было решить, в какую сторону направиться. Вся местность была покрыта водой, и мой ближайший сосед жил в десяти милях от меня. Я знал, что его дом стоял на возвышении; но как туда проехать? Дело было ночью, я мог заблудиться и попасть в реку. Приняв все это во внимание, я полагал, что лучше всего будет подождать утра, и пока что — привязать кобылу к навесу, чтобы ее не унесло водой, а самому взобраться на крышу. Пока я раздумывал над этим, вода начала прибывать так, что, чего доброго, моя кобыла могла бы утонуть. За себя я не боялся, так как мне стоило взобраться на дерево, и там я мог спокойно ожидать того момента, когда вода спадет. Но лошади грозила неминуемая гибель, и так как я был сильно привязан к этому животному, то решил не рисковать. Вот почему я и решил двигаться по прерии, залитой водой. Нельзя было терять ни минуты. Вскочив на лошадь, я отправился в путь.

Ночь была не очень темная, так что легко можно было увидеть те знаки, которыми я отметил дорогу, ведущую из леса на открытую местность. Моя кобыла знала эту дорогу так же хорошо, как и я. Умное животное понимало, что время дорого, а потому живо продвигалось вперед. Через пять минут мы выбрались на опушку леса, но, как я и ожидал, вся прерия была залита водой и выглядела как громадный пруд. К счастью, вдали можно еще было различить темную группу кипарисов, росших поблизости от того места, где стояла хижина моего соседа. Туда-то я и направился. В этом месте вода доходила лошади только до коленей. Я, конечно, ожидал, что нам долго еще придется брести по воде, но мне и в голову не приходило, что так быстро она будет подниматься. В этом-то и заключалась моя ошибка. Я не проехал и двух миль, как заметил это по своей лошади. Нечего теперь было и думать о возвращении назад, и я отлично понимал, что лишусь своей кобылы, если нам с ней не удастся достигнуть какого-нибудь возвышенного места. Бедное животное сознавало опасность и напрягало все свои силы, а тем временем вода поднималась ему уже до загривка. Это обстоятельство начинало меня сильно беспокоить, так как я успел проехать всего полпути, и если вода не перестанет прибывать, то придется путешествовать вплавь. Мои предположения оказались верны: лошадь погружалась все глубже и глубже, наконец она почти совершенно исчезла под водой, которая доходила уже мне до самой груди. По движению ног кобылы я догадался, что они не достают дна и что мы плывем.

Дело начинало принимать скверный оборот, и я вскоре пришел к такому заключению, что мне и моей кобыле не сдобровать, так как у бедного животного наверное не хватит сил, чтобы вместе со мной переплыть то пространство, которое отделяло нас от хижины моего соседа. Приходилось, значит, покончить свои счеты с этим миром, и я невольно вспомнил маленький домик, в котором меня ждала Мария и двое детей… Потом мне пришло в голову, что я значительно облегчу участь своей лошади, если буду плыть за нею, держась за хвост. Я так и сделал, и кобыла действительно бодрее поплыла вперед. Прошло еще несколько минут, как вдруг, несмотря на темноту, я заметил вдали какой-то предмет, сильно смахивавший на ствол плавающего его дерева. Когда мы ближе приблизились к нему, я перестал держаться за хвост кобылы и направился к плававшему стволу, на который мне и удалось взобраться, а тем временем кобыла продолжала свой путь, но я и не думал звать ее к себе, боясь, как бы она, приблизившись к дереву, не запуталась ногами в его ветвях. Вскоре кобыла исчезла в темноте, и тут только я заметил, что ствол дерева, на котором я сидел верхом, несло вниз по течению.

Полагая, что посередине ствола сидеть мне будет удобнее, я думал уже перебраться туда, но оказалось, что место там было занято какой-то темной фигурой. Небо заволокло тучами, но тем не менее я сразу решил, что моим спутником было какое-то животное, хотя какое, я не знал. Сомнения мои продолжались недолго, так как течением нас вскоре принесло на более освещенное место, и в это мгновение глаза животного сверкнули таким характерным блеском, что по ним я тотчас же узнал пантеру. Я сидел не шевелясь и старался как можно меньше обращать на себя внимание такого опасного соседа. К несчастью, со мной не было другого оружия, кроме ножа, так как мое ружье соскользнуло у меня с плеча и пошло ко дну еще в то время, как я плыл, держась за хвост моей кобылы. Я решил не двигаться с места, и мы таким образом просидели друг возле друга более часа и только по временам вежливо кланялись один другому, когда набегавшей волной покачивало ствол, на котором мы сидели. Пантера не спускала с меня глаз, и я в свою очередь платил ей взаимностью, отлично зная, что это была единственная возможность не быть застигнутым врасплох.

Пока я раздумывал о том, каким образом мне избавиться от моего страшного соседа, наш ствол начал приближаться к какому-то темному предмету, который издали смахивал на маленький остров. Я немедленно вспомнил, что в этом месте прерии возвышался довольно большой холм, и впереди нас виднелась, должно быть, его верхушка, не залитая водой. По моим расчетам, ствол наш должен был пронестись шагах в двадцати от острова, и я решил добраться до него вплавь, предоставив пантере продолжать свой путь без меня.

Но что за чертовщина? На острове темнели какие-то кусты, а я отлично знал, что на вершине холма не было никакой растительности… Но вот мы уже совсем близко от острова, и я понял свою ошибку: эти кусты оказываются рогами оленя, который спасся на острове от наводнения. Рядом с оленем виднелось еще какое-то животное гораздо больших размеров — не то лошадь, не то бык. Начинаю присматриваться и в большом животном действительно узнаю лошадь, и к тому же свою собственную. Надо полагать, что течением ее тоже понесло к острову, и теперь она там стояла вся блестящая, точно ее смазали салом.

Когда ствол, на котором я сидел, достаточно приблизился к острову, я тихонько сунулся в воду и поплыл. Но не успел я и раза два взмахнуть руками, как за спиной у меня послышался сильный плеск, и пантера, следуя моему примеру, тоже бросилась в воду — с целью добраться вплавь до спасительного острова. Полагая, что пантера имеет притязания на мою особу, я, на всякий случай, одной рукой вытащил свой нож, а другой продолжал грести. Но пантера не была искусным пловцом и в эту минуту не столько думала о нападении, сколько о том, чтобы поскорее выбраться на сушу. Таким образом мы плыли себе рядышком, не обращая друг на друга особого внимания. Я, конечно, не собирался держать с пантерой пари, кто из нас двоих скорее достигнет острова, а потому, из предосторожности, несколько отстал, чтобы не дать животному возможности напасть на меня сзади. Таким образом пантера раньше меня выбралась на берег, и, судя по стуку копыт, произвела среди находившихся там животных такой же переполох, как будто бы среди них появился сам черт. Однако никто из животных не думал искать спасения в воде, надо полагать, что всем она порядком надоела.

Я проплыл несколько дальше, чтобы не выходить на берег в том месте, где вылезла из воды пантера. Едва только мне удалось взобраться на остров, как моя верная кобыла узнала меня и, подбежав ко мне, начала, в виде приветствия, тереть свою морду о мою мокрую одежду. Я отвел лошадь в сторону и вскочил ей на спину, считая себя там несколько в большей безопасности. Рассвет приближался, и я мог теперь рассмотреть то общество, среди которого я такнеожиданно очутился. Вершина холма, свободная от воды, представляла из себя такое маленькое пространство, что там от моего внимания не могла укрыться даже мышь. Я, господа, право не знаю, поверите ли вы мне, если я вам назову тех животных, которые помещались на этой маленькой площадке. Я не верил собственным своим глазам и думал, что нахожусь в Ноевом ковчеге. Кроме меня и моей кобылы, на острове нашли себе спасение: четыре оленя, моя старая знакомая — пантера, дикая кошка и черный медведь, почти такой же громадный, как буйвол. Тут же сидели два серых волка, енот, кролик и — чтоб ей пусто было! — отвратительная вонючка. Она принадлежала, конечно, не к самым опасным, но к самым неприятным животным, так как распространяла вокруг себя нестерпимое зловоние. Я хорошо знаком с нравами всех выше перечисленных животных, но, признаюсь, пришел в несказанное удивление, видя, что пантера смирнехонько сидит возле оленей, которые составляют ее обыкновенную пишу, а медведь и волки так равнодушно смотрят друг на друга и на кролика, как будто бы всю жизнь провели в одной компании.

Зрелище это было до того необычайным, что я невольно вспомнил библейский рассказ, который мать моя часто читала мне в детстве: там говорилось о льве, который зачастую сидел около ягненка, не причиняя ни малейшего вреда этому беззащитному животному. Надо полагать, что мои хищные соседи были порядком таки напуганы водой, потому что они сидели почти не шевелясь. Опасаясь, чтобы пантера или медведь — об остальных я не заботился — не выказали своего характера, я все время держался поблизости от своей кобылы. Однако прошел день, опять наступила ночь, но ни медведь, ни пантера не выказали ни малейших следов свойственной им свирепости. Заметьте, что все это общество сильно проголодалось, а что касается меня, то я охотно полакомился бы куском говядины, вырезанной из задней ноги оленя; но я боялся подать дурной пример, так как он нарушил бы мирное настроение, и оно сменилось бы отчаянной борьбой не на жизнь, а на смерть.

На утро второго дня я с удовольствием заметил, что вода начала убывать, и при первой возможности я тихонько ввел свою кобылу в воду, вскочил ей на спину и молча простился со своими товарищами по заключению. Воды было еще так много, что она поднималась моей кобыле выше живота; из этого я заключил, что ни одно из животных, находившихся на острове, не осмелится следовать за мной, так как для этого пришлось бы плыть, что было им не по нраву. В трех милях от острова виднелся дом моего соседа, и я прямехонько направился туда. Потребовалось больше часа времени, чтобы добраться до этого жилища, но нельзя еще было думать об отдыхе. Я первым делом взял ружье, которое имелось у моего соседа, пригласил его с собой, и моей бедной кобыле пришлось опять брести по брюхо в воде по направлению к острову.

Теперь он представлял из себя иную картину. Когда вода начала спадать, пантера, дикая кошка и волки значительно приободрились и дали волю своему аппетиту. От кролика осталось только немного пуха, и один из оленей был уже наполовину съеден. Мы с соседом обошли остров, не выходя из воды, и я с первого же выстрела уложил пантеру на месте, а мой товарищ так же поступил с большим черным медведем. Так же точно мы расправились с волками, с енотом и с оленями. В конце концов мы пристрелили и вонючку, чтобы она не отравляла нам воздух в то время, как мы были заняты потрошением наших оленей. Нагруженные добычей, мы благополучно возвратились в хижину моего приятеля, а через несколько дней, когда вода окончательно спала, мне посчастливилось найти и мое ружье, которое лежало среди прерии, наполовину завязнув в иле. Из этого неприятного приключения я понял, что хижина моя была построена не в надлежащем месте, а потому я поспешил исправить свою ошибку и выстроил новое жилище на некотором возвышении. Весной все было готово к приезду моей жены и детей, за которыми я не замедлил отправиться. Переезд совершился благополучно, и мы мирно зажили в своем маленьком домике».

Интересное приключение Мики подтверждало тот давно уже замеченный факт, что хищные звери, не исключая и кугуара, становятся необыкновенно кроткими, когда природа заговорит с ними грозным языком. В таких случаях страх подавляет кровожадность, свойственную хищникам, так что они совершенно не трогают даже тех животных, которые составляют их обычную пищу. Почти каждому из нас случалось наблюдать подобные факты, и знаменитый Гумбольдт рассказывает, что он собственными глазами видел на Ориноко ствол дерева, на котором сидел ягуар с несколькими другими животными; но все они до того были напуганы захватившим их наводнением, что не обращали ни малейшего внимания друг на друга.

Рассказ Мики так понравился доктору, что он поспешил наградить нашего проводника добрым глотком из оловянной фляжки, а потом она пошла гулять из рук в руки, пока не обошла всех. Таким образом мы отпраздновали нашу удачную охоту на кугуара, который даже в диких местностях считается редким зверем.

Глава IX. МУСКУСНАЯ КРЫСА

Наше дальнейшее путешествие не было прервано никакими особыми происшествиями. Мы уже оставили за собой густой лес и ехали теперь среди небольших дубовых зарослей. По дороге нам не встретилось никакой дичи, если не считать мускусной крысы, которая при нашем приближении поспешила нырнуть в соседний пруд. Это было как раз в том месте, где мы собирались остановиться лагерем на ночь, и как только палатки были разбиты, кое-кто из нашего общества вздумал позабавиться охотой на крыс. Без большого труда было найдено гнездо, выстроенное целым семейством этих замечательных зверьков, но попытка выманить их из гнезда, находящегося в том месте, где берег пруда круто спускался к воде, не привела ни к каким результатам, и казалось, что все его обитатели точно сквозь землю провалились.

Мускусная крыса получила это название из-за сходства с обыкновенной крысой. Из двух желез, помещенных между задними лапами, исходит мускусный запах. Так как эта крыса в то же время несколько смахивает и на бобра, то некоторые натуралисты называют ее мускусным бобром. Во всяком случае, оба эти животные настолько похожи друг на друга своей внешностью, что индейцы уверяют, будто между ними существует двоюродное родство. Мускусная крыса представляет собой толстое, приземистое животное, с округленными формами и короткими ушами, которые почти совершенно исчезают под густой шерстью. Тупая морда, украшенная кошачьими усами и маленькими темными глазами, сидит на короткой шее, и все туловище покоится на небольших лапах, вооруженных острыми когтями. К этому надо еще прибавить, что задние лапы мускусной крысы длиннее передних, и между их пальцами замечается неполная плавательная перепонка, тогда как бобры наделены полной плавательной перепонкой. Оба эти зверька имеют замечательные хвосты и пользуются ими при постройках с такой же ловкостью, как каменщик своей лопаткой. Хвосты эти покрыты чешуйками и имеют плоскую форму, с той разницей, что у бобра хвост закруглен, а у мускусной крысы заострен. Эта крыса наполовину меньше бобра и вместе с хвостом бывает длиной до двадцати дюймов. Она обладает замечательной способностью уменьшать величину своего тела почти наполовину и таким образом пролезает сквозь отверстия, недоступные животным, гораздо меньшим, чем она. Шерсть у нее темно-рыжая, хотя встречаются крысы совершенно черные и даже белые. Их пушистый и мягкий мех похож на бобровый, но несколько грубее, ибо в нем попадаются длинные жесткие волоски рыжего цвета. Мускусная крыса ведет такой же образ жизни, как и ее собрат — бобр, про которого, по правде сказать, сложилось много невероятных рассказов. Надо также признаться, что ручные мускусные крысы выказывают гораздо больше ума, чем бобры. Они принадлежат к водяным животным, а потому никогда не встречаются в сухих местностях. В Северной Америке они водятся везде, где есть трава и вода; очень вероятно, что они есть и в Южной Америке, но ее фауна до сих пор еще мало исследована. Мускусную крысу не так легко уничтожить, как бобра, который в Америке попадается теперь только в самых отдаленных необитаемых местах. Что же касается мускусной крысы, то она живет и среди людных поселений. Едва ли найдется такой ручей или пруд, на берегах которого не было бы нескольких гнезд этих крыс. Самец мало чем отличается от самки, хотя больше ее ростом и шерсть у него пушистее.

В начале весны самец выбирает себе супругу, и они общими силами принимаются за постройку своего жилища. Место выбирается где-нибудь на берегу под корнями дерева или в каком-нибудь укромном уголке, куда прибывающая вода не могла бы попасть. Вход в гнездо часто находится под водой, так что найти его довольно трудно. Внутри оно выложено мхом и мягкой травой. Здесь самка выводит на свет пять-шесть детенышей, которых она заботливо кормит и приучает к будущей жизни. Самец не принимает в этом никакого участия и все лето ведет жизнь беззаботного холостяка. К осени детеныши оказываются достаточно возмужавшими, чтобы самим заботиться о своем пропитании, но семья не распадается, более того, с приближением холодов самец возвращается в лоно семьи, и они приступают к постройке зимнего помещения, так как оно устраивается иначе, чем то гнездо, в котором были выведены детеныши. Для зимнего жилища самым пригодным местом оказываются болота с проточной водой, так как они не так скоро замерзают. Среди такого болота мускусные крысы выстраивают себе куполообразное помещение, внутри пустое и с виду очень похожее на постройки, возводимые бобрами. Строительными материалами служат трава и ил, добываемый со дна пруда или болота. В таких жилищах имеется обыкновенно несколько подводных выходов. Во время наводнений полгнезда часто оказывается залитым водой, и тогда крысам приходится строить себе внутреннюю лесенку, на ступеньках которой они могли бы обсохнуть. Выход из гнезда остается, конечно, всегда открытым, чтобы животные имели возможность выходить на поиски пищи.

Когда дом готов и наступает холодная зима, то вся семья — родители и дети — занимает внутреннее помещение и не покидает его, пока длятся сильные холода. Заметим кстати, что мускусные крысы никогда не проводят двух зим в одном и том же жилище. Однако в нем живется недурно, так как стены его иногда бывают толщиной более фута и непроницаемы для дождя; при такой толщине стен холод тоже не страшен, и к тому же крысы сидят всегда сбившись в кучу, а иногда просто друг на дружке. На юге, где болота и реки не замерзают, мускусные крысы не строят себе зимних жилищ, и весь год довольствуются теми гнездами, в которых выводят своих детенышей. Другое дело на севере, где реки и пруды в продолжение долгих месяцев бывают покрыты толстым слоем льда. В этих странах мускусные крысы начинают строить свои жилища, как только вода покроется слоем льда, достаточно толстым, чтобы выдержать их тяжесть. Прежде всего во льду делается отверстие, через него крыса опускается на дно пруда и достает оттуда нужный строительный материал. Таким образом, хотя жилище мускусных крыс уже издали бросается в глаза, попасть в него можно только из-подо льда, и выходное отверстие старательно предохраняется от замерзания, этому способствует движение крыс взад и вперед.

Эти своеобразные жилища, с их подводным выходом, предохраняют крыс от их обычных врагов, какими являются большинство хищных животных. Но все эти предосторожности не помогают, когда крысам приходится иметь дело с человеком. Мускусные крысы особенно любят корни водяных лилий, но не брезгуют также и моллюсками, остатки которых встречаются иногда в большом количестве поблизости от крысиных гнезд. Крысу легко сделать ручной, она быстро привязывается к человеку. Индейцы и канадские поселенцы охотно держат ее в домах, и она позволяет брать себя в руки, доверчиво ласкаясь к своему хозяину. Многие однако же недолюбливают это животное, так как оно слишком уж смахивает на обыкновенную крысу и весной распространяет вокруг себя неприятный запах мускуса. Удержать эту крысу в неволе оказывается делом нелегким, так как она в одну ночь прогрызает стенки ящика, сделанного из соснового дерева. Индейцы и белые охотники часто употребляют в пищу ее мясо, хотя оно и сильно попахивает мускусом, но эти люди отличаются неприхотливостью и без разбора кушают все то, что живет, дышит и движется, поэтому не удивительно, что некоторые жители Канады считают мясо этой крысы своего рода лакомством.

Но если многие охотники так усердно преследуют это животное, то не из-за мяса, а из-за меха. По своему качеству он очень напоминает мех бобра и оплачивается настолько хорошо, что индейцы и белые трапперы считают для себя выгодным охотиться на эту крысу. Мех ее идет на изготовление боа и муфт, а так как он смахивает на мех лесной куницы и американского соболя, то в продаже часто встречается под этим названием. Тысячи этих шкурок продаются ежегодно. На мускусную крысу охотятся иначе, чем на бобра, но она часто попадает в западни, поставленные для него, что составляет большое неудобство для охотника, так как в таких случаях он должен вынимать западню и подвергать ее основательной чистке, иначе ни одно животное не попадется туда больше. На крыс часто охотятся с собаками или же разрывают их гнезда. Но эта тяжелая работа нисколько не вознаграждается получаемым от нее удовольствием. Охотник-любитель, проходя мимо гнезда мускусных крыс, пробует иногда стрелять в этих животных, но почти всегда дает промах, так как они отличаются таким проворством, что успевают нырнуть, прежде чем пуля успеет долететь до них. Индейцы, преследующие мускусных крыс, применяют особые приемы для ловли этих животных, и наш естествоиспытатель подробно рассказал нам об этом. Ему случилось однажды провести зиму в форте, расположенном недалеко от индейского поселения, и это обстоятельство дало нашему ученому возможность участвовать в одной из таких охот.

Глава Х. ОХОТА НА КРЫС

«Наш форт, — начал свой рассказ Адюбсон, — часто посещал индеец, которого звали Старая Лисица. Среди своих соплеменников он пользовался славой знаменитого охотника. Между мной и Старой Лисицей вскоре установилась прочная дружба, и связующим звеном служило наше обоюдное пристрастие к охоте. Упрочению нашей дружбы во многом способствовал старый и никуда не годный нож, который я подарил индейцу, и в благодарность за это он делился со мной результатами своего многолетнего охотничьего опыта. Я никогда еще не участвовал в охоте на мускусных крыс, а потому, когда наступил сезон, с удовольствием принял приглашение Старой Лисицы. Мы взвалили себе на плечи нужные охотничьи снасти и направились к тому месту, где можно было встретить крыс. Ноша состояла из железного наконечника с длинной ручкой, служившего для пробивания льда, из острого топора-кирки и прямого эластичного шеста, имевшего в длину около двенадцати футов. Мы направились к болотистой долине, по которой на протяжении двенадцати миль тянулся целый ряд маленьких озер и прудов. Так как мы предполагали провести там всю ночь, то захватили с собой шерстяные одеяла, а также все для разведения огня.

Погода была холодная, и, пройдя несколько миль по замерзшим озерам и рекам, мы добрались, наконец, до большого болота, которое было покрыто таким толстым слоем льда, что по нему можно было бы безо всякой опасности проехать в тяжело нагруженной телеге. Вскоре мы добрались до куполообразных куч, подымавшихся на поверхности льда. Они были построены из ила, перемешанного с травой и листьями тростника, вся эта масса на холоде замерзла и приобрела значительную твердость. Старая Лисица отлично знал, что в каждой из этих круглых куч помещалось полдюжины, а может быть и больше, мускусных крыс, которые там жили и грелись, сбившись в кучу. Но так как в затвердевших кучах не замечалось ни малейшего отверстия, то невольно возникал вопрос: как добраться до животных, помещавшихся посреди этих куч? Я полагал сначала, что придется разбивать гнезда, и это казалось мне тяжелой и неблагодарной работой. По словам моего спутника, и стены и крыша этих маленьких построек имели в толщину до трех футов, а клейкий ил приобрел на морозе крепость кирпича. Кроме того, было очевидно, что животные не будут спокойно ожидать окончательного разрушения их жилищ, а при первой тревоге поспешат убраться. Таково же было и мнение моего спутника, который объяснил мне, что каждое гнездо соединялось с водой одним или несколькими отверстиями, проделанными во льду, и что через это отверстие мускусные крысы при первом же подозрительном звуке имеют обыкновение нырять в воду. В то время как я находился в недоумении, мой опытный товарищ преспокойно бросил свои охотничьи снаряды около одной из куч и живо принялся за дело.

Избранное им жилище крыс стояло на льду в некотором отдалении от берега, и все усилия охотника должны были быть направлены к тому, чтобы помешать крысам нырнуть в воду через имеющееся во льду отверстие. Но как это сделать? Вот вопрос, над которым я ломал себе голову, а потому мне оставалось только внимательно присматриваться ко всем действиям индейца. Вместо того, чтобы разбивать гнездо мускусных крыс, он в двух футах от него пробил во льду дыру, пользуясь тем железным наконечником, который принес с собой. Таким же способом были пробиты во льду еще три дырки, так что они образовали четырехугольник, внутри которого находилось избранное нами гнездо. Покинув его, индеец направился ко второму, потом к третьему и, наконец, к четвертому гнезду и около каждого из них пробил во льду такие же точно четыре дырки. Закончив это, охотник бесшумно приблизился опять к первому гнезду, предварительно достав из своего мешка четырехугольную сеть, сделанную из ремней, вырезанных из оленьей кожи. Сеть эта была величиной с обыкновенное одеяло. Индеец аккуратно подвел свою сеть под лед, так что ее четыре угла показались в четырех дырках, сделанных во льду. От каждого угла сети шли крепкие веревки, и оставалось только связать их вместе и стянуть потуже. Подводя свою сеть под лед, охотник пользовался тем гибким и длинным шестом, о котором я упомянул выше. Индеец шил им, как исполинской иголкой, и веревка, привязанная к шесту, послушно появлялась то в той, то в другой дырке, пробитой во льду. Все это делалось с уверенностью и ловкостью, которые говорили о том, что Старая Лисица не был новичком в деле охоты на крыс.

Так как кожаная сетка плотно прилегала теперь к нижней поверхности льда, закрывая выходное отверстие из гнезда, то из этого следовало, что мускусные крысы, если только гнездо было обитаемо, находились в наших руках. Мой спутник был вполне уверен в том, что гнездо не пустовало, и тут же объяснил мне, почему нельзя подводить сеть под лед сразу же после того, как были сделаны четыре дырки вокруг гнезда. Дело в том, что крысы, испуганные шумом, ищут спасения в воде, а потому следует им дать время собраться с духом и снова вернуться в гнездо. Индеец был убежден, что теперь уже крысы вернулись, так как они не могут долго оставаться под водой и должны часто возвращаться в свое жилище, чтобы подышать воздухом. Я вскоре имел возможность удостовериться в правильности такого подхода. При помощи топора-кирки и палки с железным наконечником мы быстро разрушили свод и стенки гнезда, в котором оказалось восемь взрослых крыс. Все они страшно щурились от сильного света, неожиданно нахлынувшего в их темное жилище. Не успел я сосчитать этих животных, как индеец уже покончил с ними, пользуясь той временной слепотой, в которой они находились. После того мы направились ко второму гнезду, около которого были пробиты дырки во льду. Тут были сделаны такие же приготовления, как и с первым гнездом, и, в награду за свои труды, мы нашли тут шесть взрослых крыс. В третьем гнезде оказались только три обитательницы. В четвертом гнезде глазам нашим представилась удивительная картина: в живых была только одна крыса, и та едва дышала. Сморщеная кожа и кости свидетельствовали о том, что бедное животное давно уже не видело никакой пищи. На полу гнезда лежали обглоданные скелеты нескольких меньших крыс, в которых я легко узнал детенышей. Оказалось, что выходное отверстие здесь окончательно замерзло, что и вызвало эту ужасную катастрофу. Надо полагать, что, благодаря случайному недосмотру, в отверстии образовался тонкий слой льда, но потом начал утолщаться, и крысы оказались совершенно отрезанными от внешнего мира. Наступил, конечно, голод, началась отчаянная борьба за существование, и из нее победительницей вышла только одна крыса, должно быть, самая сильная, а потому и съевшая остальных.

Сосчитав скелеты, я убедился, что в этой ледяной тюрьме жило не менее одиннадцати животных. Индеец уверял меня, что в очень холодные зимы можно довольно часто наблюдать подобные явления: если в продолжение двух часов животные не чувствуют необходимости выходить из гнезда, то отверстие во льду быстро замерзает, и крысам остается или умирать с голоду или пожирать друг друга.

Мы достигли цели своего путешествия довольно поздно, и день быстро клонился к концу, а потому мой товарищ предложил отложить дальнейшие работы до следующего дня. Я, конечно, согласился на это, и мы направились к группе сосновых деревьев, стоявших на возвышенном месте берега, где предполагали провести ночь. Мы сильно проголодались. Здесь мы разложили большой костер. Я с грустью заметил, что большая часть принесенных мною припасов исчезла еще за обедом, так что к ужину остались одни только объедки. Это обстоятельство, однако же, очень мало опечаливало моего товарища, и он, недолго думая, ободрал нескольких крыс, слегка поджарил на огне и съел с таким удовольствием, как будто это были рябчики. Хотя мне и хотелось есть, но голод мой не достиг еще той степени, когда человек набрасывается на подобную пищу, и я смотрел на индейца с удивлением, смешанным с легким отвращением. На дворе стояла одна из самых светлых лунных ночей, какие я когда-либо видел. Земля была покрыта лишь тонкой пеленой снега, и на склонах холмов красиво вырисовывались пирамидальные ели.

Я любовался этой картиной, как вдруг нестройные звуки, похожие на вой и собачий лай, вывели меня из задумчивости. Я вопросительно взглянул на своего товарища. «Волки», — спокойно ответил он, уплетая своих крыс. Вой все приближался, затем послышался треск в лесной чаще и стук многих копыт по замерзшему снегу. В ту же минуту мимо нас промчался большой олень, направляясь к озеру, покрытому льдом. Видно было, что бедное животное начинало уже изнемогать, и пар подымался от него клубом. Едва олень успел пробежать мимо нас, как из кустов выскочило штук двенадцать темных фигур, которые неслись за оленем, точно стая собак по кровавому следу. Их длинные морды, стоячие уши и худые туловища ясно вырисовывались на белом снегу, так что можно было сразу узнать серых крупных волков. Сообразив, в чем дело, я живо вскочил на ноги, вооружился острой пикой и бросился вслед за полками, чтобы отбить у них добычу. Во мне заговорил охотничий инстинкт, и я не обратил никакого внимания на предостережения, с которыми было обратился ко мне мой товарищ. К тому же я не терял еще надежды раздобыть себе на ужин вкусного жаркого.

Спускаясь с берега, я увидел, что волки уже догнали оленя и повалили его на лед. Бедное животное не могло быстро двигаться по скользкой поверхности и падало при каждом скачке, тогда как его преследователи, вооруженные острыми когтями, могли двигаться по льду, как кошки. Олени часто ошибаются и, принимая лед за воду, делаются легкой добычей волков, собак и охотников. Я продолжал бежать, в надежде, что мне легко удастся прогнать волков и завладеть оленем. В несколько прыжков я очутился среди хищников и начал действовать пикой; но, к великому моему удивлению, некоторые из них продолжали разрывать оленя, тогда как другие предерзко смотрели на меня, раскрыв пасти и сверкая глазами. Я успел ранить нескольких волков, но от этого они сделались еще свирепее и злее, так что ни мои крики, ни мое копье не произвели на них никакого впечатления. Некоторое время продолжалась еще эта неравная борьба, но я начинал уже чувствовать, что силы покидают меня. Ужас, охвативший меня, еще больше парализовал мои движения, и я думал, что приближается мой последний час. Но в это время на льду показалась высокая фигура индейца, который спешил мне на помощь, и это настолько придало мне мужества, что я успел своим копьем убить еще нескольких волков. Остальные искали спасения в бегстве, испугавшись диких криков индейца и его палки с железным наконечником. Рядом с трупами убитых волков лежал и полусъеденный олень, но, во всяком случае, от него осталось еще достаточно, мне и моему товарищу хватило на ужин. Индеец снова принялся за еду с таким аппетитом, как будто бы он не ел целую неделю и как будто бы вокруг нашего костра не валялись кости трех мускусных крыс».

Глава XI. МОСКИТЫ И СРЕДСТВО ПРОТИВ НИХ

На следующий день нам снова пришлось проезжать по прибрежной долине, поросшей лесом. Плодородная и глинистая почва этой местности была влажной, и это затрудняло движение нашего фургона. Подчас ом не мог сдвинуться с места, так что нам приходилось слезать с лошадей и помогать мулам.

Понукая их, наш черный возница издавал также громкие звуки, что всякая дичь уже знала о нашем приближении. Кроме того, мы и не могли удаляться далеко от фургона, ведь каждую минуту могла понадобиться наша помощь. К этому надо еще прибавить, что москиты страшно надоедали нам всем, и в особенности бедному доктору, кровь которого была им, как видно, особенно по вкусу. Давно уже замечен тот факт, что из двух лиц, сидящих в одной и той же комнате, одно жестоко страдает от кровожадных москитов, тогда как другое даже и не знает об их присутствии. Трудно сказать, чему эти счастливцы обязаны своей неуязвимостью: толщине ли кожи или каким-нибудь особенным свойствам их крови. Мы много беседовали на эту тему, и доктор, ссылаясь на свой собственный пример, утверждал, что москиты суть отличные знатоки человеческой крови и набрасываются только на тех людей, у кого она здоровая. Это невинное самовосхваление вызвало всеобщий смех, и доктор стал предметом веселых шуток со стороны противников своей теории. Ей противоречило то обстоятельство, что москиты сильно преследовали также и старого Мику, кровь которого едва ли была хорошего качества.

Многие из нас курили все время, в надежде отогнать от себя рои этих кровопийц, но, хотя москиты и не любят табачного дыма, ни сигара, ни трубка не избавляют курящего от укусов насекомых. Если бы человек мог постоянно окутывать свое лицо облаками табачного дыма, только тогда он избавился бы от преследователей. Не надо думать, что эти насекомые водятся только в тропических странах Америки, нет, их не меньше и на берегах полярных морей, но, конечно, появляются они там только в летнюю пору. Москитов особенно много на берегах рек, медленно и лениво текущих по болотистой местности. Эти насекомые делают иногда невозможным пребывание поблизости некоторых южноамериканских рек, тогда как жители других прибрежных местностей, расположенных на той же широте, совершенно незнакомы с этим бедствием. Многие притоки Ориноко и Амазонки имеют воду черного цвета, и вот поблизости от этих riosnegros москиты никогда и не появляются.

Наш англичанин, объездивший всю Южную Америку, сообщил нам эти сведения, пока мы ехали дальше. По его словам, он испытывал настоящее облегчение, когда приближался к одной из riosnegros. Некоторые индейцы нарочно поселяются на берегах этих черных рек, чтобы раз и навсегда избавиться от москитов. Те же индейцы, которым приходится жить в местностях, где обитают москиты, раскрашивают свое тело и натирают его маслом, чтобы предохранить себя от укусов этих несносных насекомых. Они играют такую видную роль в жизни туземцев, что человек, расспрашивающий о какой-нибудь местности, прежде всего справляется о москитах. Несчастные жители таких местностей иногда зарываются в песок до самого рта, лишь бы только избавиться от москитов, ядовитое жало которых прокалывает даже краску, если слой ее не очень толст. Безансон и кентуккиец сомневались в том, чтобы какое-нибудь втирание могло предохранить кожу от укусов, и доктор вполне согласился с ними. Они при этом заявили, что в свое время испробовали всевозможные средства: камфару, эфир, скипидар и тому подобное, но это не дало никаких результатов.

Однако остальные охотники были на этот счет другого мнения, и Мика поддержал их, тут же доказав, что есть возможность избавиться от москитов. Как было уже сказано, старый охотник особенно страдал от этих насекомых, о чем можно нетрудно догадаться по громким пощечинам, которыми он себя наделял, и по злобным проклятиям, постоянно вылетавшим из его уст. Мика утверждал, что знает прекрасное средство от москитов, какую-то траву. И действительно глаза старого охотника во время дальнейшего путешествия чего-то искали на земле, и вскоре радостный крик возвестил нас о счастливой находке.

— Вот она, чертовщина! — воскликнул он, соскакивая с лошади и срывая стебли низенькой травки, которая в этом месте росла в изобилии.

На вид это было однолетнее растение с листьями, которые своей формой и величиной напоминали суковые, но отличались от них своим светло-зеленым цветом. Мы в этом растении узнали обыкновенную траву, известную в народе под названием «королевской пенни». В западной части Северной Америки нет почти ни одного луга, где бы она ни встречалась. Редвуд тоже соскочил с лошади и принялся собирать эту траву, свойства которой, как видно, были ему известны из личного опыта. Мы все остановились и с любопытством наблюдали за действиями наших проводников. Оба делали все совершенно одинаково: набрав немного самых нежных и сочных листков, они растерли их в своих грубых руках и полученной массой намазали открытые части тела, шею, лицо. Кроме того, Мика сделал из стебельков этой травы два пучка, раздавил их каблуком и прикрепил к своей шляпе, так что эти пучки болтались у него на щеках. После этого оба проводника сели на своих коней, и мы поехали дальше.

Естествоиспытатель, я и англичанин решили последовать примеру проводников, несмотря на громкий смех и шутки, которыми осыпали нас Безансон, кентуккиец и доктор, но вскоре им пришлось замолчать, так как чудесная травка совершенно избавила нас от москитов, которые теперь с удвоенной яростью набросились на наших насмешливых приятелей. Они в конце концов должны были уступить очевидности, и укусы москитов оказались сильнее, чем боязнь насмешек с нашей стороны, а потому эти господа поспешно соскочили с лошадей и набросились на спасительную траву, как только она встретилась по дороге. Трудно сказать, почему москиты не переносят запах этой травы, может быть, он слишком резкий, а может, ее сок раздражает их «чувствительные тела», но во всяком случае нельзя отрицать того факта, что москиты никогда не садятся на кожу, натертую этим соком.

С тех пор я не раз испытал на себе результаты этого средства, и теперь всегда запасаюсь флаконом этой эссенции, когда мне приходится проезжать через местности, в которых водятся москиты. Эссенция оказывается еще эффективнее, чем сама трава, и это снадобье можно раздобыть в любой аптеке. Двух или трех капель вполне достаточно, чтобы натереть все незащищенные части тела и позволить себе несколько часов спокойного сна, о котором иначе нечего и думать.

Натерев себе лицо спасительной эссенцией, я иногда долго и неподвижно лежал, прислушиваясь к жужжанию москитов и каждую минуту ожидая почувствовать их прикосновение ко лбу или на щеке, но напрасно, — насекомые старательно избегали приближаться к лицу, так как испарения благодетельной эссенции уже издали предупреждали москитов о неприятном угощении, приготовленном для них.

Единственное отрицательное качество этой эссенции заключается в том, что она причиняет коже жгучую боль, и в жарком климате это особенно чувствуется. Но над этим обстоятельством мы в данном случае не задумывались, и, избавившись от москитов, все наше общество значительно повеселело, чему еще больше способствовала удачная охота на енота. Хотя он и принадлежит к ночным животным, но иногда бродит и днем, особенно в тех местах, где много высоких деревьев и где в лесу царят мрак и темнота. Попавшийся нам енот так мало ожидал нашего появления, что не имел времени вскочить на дерево и укрыться в его глубоком дупле. Он чересчур был занят своими собственными делами и, по-видимому, лакомился яйцами дикого индюка, о чем можно было догадаться по скорлупе, валявшейся вокруг гнезда. Наши проводники чуть было не наехали на этого енота, и он в испуге вскочил на первое попавшееся дерево, но к нашему счастью, в нем не оказалось дупла, в которое животное могло бы спрятаться, так что меткая пуля Редвуда настигла его, и он тяжело рухнул на землю. Мы так мало встречали дичи, что самое незначительное происшествие становилось для нас целым событием. Но никто из нас не испытал такого удовольствия, как наш черный возница, глаза которого заблистали радостью при виде убитого енота. Для негра это животное является самой лакомой дичью, и жаркое из него считается у чернокожих деликатесом. Наш возница прекрасно знал, что среди нас не найдется охотников до подобного блюда, а потому мог вполне основательно рассчитывать на роскошный ужин, и енот был старательно припрятан в фургоне. Но оказалось, что и наши проводники были охотниками до свежего енотового мяса, так что Джеку пришлось поделиться с ними. Больше не нашлось любителей этого жаркого, так как мясо енота своим вкусом напоминает мясо лисицы. После ужина завязался разговор о еноте, и многие факты из жизни этого животного нам сообщил черный Джек.

Глава XII. ЕНОТ И ЕГО ПРИВЫЧКИ

Из всех диких животных Америки енот пользуется наибольшей известностью и встречается во всех лесистых местностях, начиная от берегов Северного Ледовитого океана и кончая Огненной Землей. Во всех странах, где общаются на английском языке, енот известен под именем раккуна, и едва ли найдется тот взрослый или ребенок, которые бы не знали «старого и лукавого куна». Своими размерами енот мало чем отличается от лисицы, но только более сбитый. По отношению к туловищу лапы енота кажутся коротковатыми, и так как они заканчиваются плоскими ступнями, то походка енота напоминает кошачью. Заостренная морда отличается необыкновенной длиной и вполне соответствует привычке енота заглядывать во все щели, чтобы вытащить оттуда паука, жука или тому подобную живность. На спине шерсть бывает темно-бурого, почти черного цвета, с легкой проседью, на животе шерсть значительно светлее. На лбу, между глазами, тянется черная полоса и продолжается вдоль шеи, на краях этой полосы появляются белые волоски и резко отграничивают ее, что придает морде енота особое выражение. Замечателен пушистый и точно разрисованный хвост этого животного, на нем черные и белые полосы чередуются между собой. Охотники и жители «Границы» очень любят енотовые шапки и украшают их енотовым хвостом, который свободно свешивается и придает головному убору очень эффектный вид.

Самка енота крупнее и красивее самца, а ее мех более блестящий и ценный. Енот лазит по деревьям с завидной ловкостью, и вход в его убежище всегда находится на верхушке какого-нибудь дуплистого дерева. В американских лесах нет недостатка в подобных деревьях, и на них-то самка енота устраивает нечто вроде гнезда, в котором появляются на свет детеныши, от трех до шести штук. Енот не встречается в открытых прериях и водится только в густых лесах. Кроме того, еноту нужна вода, потому что он никогда не принимается за еду, не пополоскав своей пищи, и очень часто купается, так что енот отличается чистоплотностью. Что касается еды, то енот почти ничем не брезгует и без различия набрасывается на лягушек, ящериц, насекомых, на дикую и домашнюю птицу. Он любит также поесть что-нибудь сладкое и истребляет плантации сахарного тростника и маиса. Пока маис не созрел, целые стаи енотов нападают на плантации и лакомятся сладкими и сочными головками. При случае енот ловит зайцев, кроликов, белок и немилосердно опустошает птичьи гнезда. Значительную часть его пищи составляют створчатые животные, которые в большом количестве водятся в американских реках. Своими когтями енот раскрывает пойманную добычу с такой быстротой, что ему мог бы позавидовать любой торговец устрицами, вооруженный хорошим ножом. Большое пристрастие чувствует енот к крабам, покрытым мягкой скорлупой, а также и к черепахам, водящимся в пресных водах Америки. Джек рассказывал нам о той хитрости, к которой прибегает енот при ловле маленьких черепах, но этот рассказ показался нам маловероятным. Тем не менее Джек утверждал, что енот ловит черепах на удочку, которой ему служит его собственный хвост, опущенный в воду: голодная черепаха хватает, будто бы, енота за хвост, и хитрое животное ловким движением выбрасывает черепаху на берег и затем расправляется с ней по-своему.

Енота легко приручить, и тогда с ним можно так же обращаться, как с кошкой или с собакой, но если дети очень дразнят его, то он ворчит и кусается, как злая дворняжка.

Приоритет в охоте на енота принадлежит исключительно неграм. Чернокожий всюду, где может, убивает молодого енота и лакомится его мясом, которое напоминает свинину, мясо старого енота немного горчит, хотя негры не обращают и на это никакого внимания, особенно если его хозяин скуповат и, вместо мяса, дает негру один только рис. Кроме того, негр еще получает прибыль от шкуры енота, которую охотно покупает любой лавочник. Охота на енота ведется главным образом ночью, а потому нисколько не отражается на дневной работе, ночь же по праву принадлежит чернокожему, и он может этим временем распоряжаться по своему усмотрению. Но так как негру не дозволяется иметь при себе огнестрельное оружие, то белка может смело раскачиваться перед ним на высоком суку и вызывающе помахивать своим длинным хвостом, быстроногому зайцу тоже немудрено удрать от негра, и дикий индейский петух безнаказанно дразнит его своим бешеным криком; один только енот может быть убит без ружья, даже если он и взберется на свое дерево. Чернокожим не воспрещено применение топора, и никто лучше негра не умеет обращаться с ним. Поэтому енот легко делается его добычей, и охота на этого зверя доставляет невольнику многие приятные минуты, сокращает длинные зимние ночи и является светлым лучом, слегка озаряющим печальное однообразие невольничьей жизни.

Что касается меня лично, то я часто присоединялся к неграм и принимал участие в настоящих охотах на енота, но самой интересной из них была та, в которой я впервые на практике ознакомился с привычками этого животного. Об этом я и поведал моим товарищам.

Глава XIII. ОХОТА НА ЕНОТА

Одно время мне пришлось жить среди плантаций и здесь-то впервые и довелось охотиться на енота. Я в этом деле был совершенным новичком, и мое любопытство было, конечно, сильно возбуждено предшествовавшими приготовлениями. Моим спутником и проводником был старый негр, которого все звали дядя Абе. Своей внешностью он очень походил на нашего теперешнего возницу Джека. Едва ли, господа, нужно мне объяснять, что почти в любом месте Запада есть свой знаменитый охотник на енотов. Как правило, это старый и опытный негр, который отлично знаком со всеми хитростями и тайнами этих животных, он или имеет свою собственную собаку или выдрессировал для этой охоты одну из собак своего хозяина. Порода собаки не имеет при этом никакого значения, и мне самому случалось видеть обыкновенных дворняжек, которые замечательно справлялись с охотой на енота. Для этого достаточно, чтобы собака обладала хорошим нюхом, была быстрая и сильная. Этого не может, конечно, сделать очень маленькая собака, так как енот храбро защищается и сдается только после отчаянного боя. Лучшими собаками считаются бульдоги, датские доги и помеси легавых.

Дядя Абе был великим охотником, чем-то вроде Нимрода в той местности, в которой я жил, а его собака — крысолов — пользовалась известностью на двадцать миль в окружности. Поэтому я был вполне уверен, что охота в обществе дяди Абе доставит мне немало удовольствия.

С одной стороны плантация примыкала к лесистой долине, по которой извивался ручей, известный у нас под общим названием «эрек». В этой долине водилось много енотов, так как здесь не было недостатка ни в воде, ни в высоких дуплистых деревьях. Кроме того, с одного дерева на другое перекидывались гирлянды из толстых виноградных лоз, на которых висели сочные ягоды, очень любимые енотами. К этой-то долине я и направился в сопровождении негра, который вел на привязи своего пса Помпо.

Абе, вместо всякого оружия, имел при себе обыкновенным топор, но я захватил с собой двустволку. Казалось, что Помпо не хуже нас знал о цели путешествия; во всяком случае, глаза его радостно сверкали, и время от времени он делал нетерпеливые прыжки, пытаясь вырваться на свободу. Чтобы добраться до леса, нам приходилось пройти добрую полумилю маисовым полем. Оно отделялось от леса бревенчатой оградой, какие обычно строятся на американских фермах. Непосредственно за оградой тянулись невысокие заросли, постепенно переходящие в густой лес, которым были покрыты берега ручья. Там и находилось любимое местопребывание енотов. Но опытный негр, отлично знавший привычки этих животных, и не думал направляться туда. Дело в том, что маис еще не созрел, и его сочные головки должны были привлечь к себе лакомку-енота.

Поэтому мы решили следовать вдоль забора, в надежде, что собака наткнется на свежий след, ведущий к маису или в лес. Солнце зашло уже давно, и наступила ночь, то есть самое подходящее время для охоты на енота. Днем енот бродит крайне редко, и то, как правило, в укромных уголках леса, где он иногда греется на солнце, лежа на высокой ветке дерева. Мне самому случалось убивать енотов, спавших в этом положении.

На небе в эту ночь стояла полная луна, но свет ее мало помогал нам в нашем предприятии, так как в густом лесу царила темнота, в которой нечего надеяться на то, чтобы увидеть собаку или енота. Собака, конечно, полагается на свое обоняние, а охотнику приходится рассчитывать только на свои уши, так как единственным указателем в данном случае является лай четвероногого помощника.

Помпо был отпущен в маис, а сами мы направились к забору, причем один из нас должен был всегда оставаться по одну сторону, а другой — по ту сторону ограды. Абе не покидал поля, чтобы в случае нужды помочь собаке перескочить через забор,который имел в вышину около десяти футов. Енот легко перескакивает через подобную ограду, но собаке такой подвиг оказывается не по силам. Не успели мы пройти и ста шагов, как резкий лай Помпо известил нас, что собака на кого-то наткнулась в маисовом поле.

— Скотина!.. Скотина!.. — воскликнул негр, и в ту же минуту показалась собака, быстро бежавшая по направлению к забору. — Скотина, масса! — повторял Абе, помогая собаке и сам перескакивая через забор.

Я сообразил, что на охотничьем языке негра енот почему-то назывался скотиной, и, следуя за негром, я начинал волноваться как настоящий охотник на енота.

Но это волнение продолжалось недолго — каких-нибудь пять минут, — так как вслед за отдельными звуками, которыми собака давала знать о себе, последовал непрерывный лай. Услыхав его, Абе сказал спокойным тоном:

— Скотина успела взобраться на дерево.

Нам следовало как можно скорее добраться до этого дерева, но мы еще не знали, каких размеров было дерево, на которое вскарабкался наш енот. От этого зависел успех или неуспех нашей охоты. Если бы дерево оказалось значительных размеров, то енот мог безнаказанно посмеиваться над всеми нашими усилиями добраться до него. Абе это отлично понимал и по дороге к дереву начал уже сомневаться в успехе.

Лай Помпо слышался в ста шагах от нас, в том месте долины, где лес казался гуще всего. Поэтому трудно было ожидать, чтобы енот взобрался на маленькое дерево, когда кругом было множество больших. Мы могли только надеяться на то, что енот укрылся на таком дереве, в стволе которого не было дупла. В этом случае мы могли бы воспользоваться нашей двустволкой.

Собака, пригодная для охоты на енота, должна непременно отличаться скоростью. Сотню-другую шагов енот пробегает очень быстро и редко удаляется от своего дерева на большое расстояние. Если на этом пространстве он не даст собаке настичь себя, то может считать, что он в безопасности. Чтобы выгнать енота из дупла, нет другого способа, как срубить дерево, но ввиду его значительных размеров от этого отказывается даже самый пылкий охотник, времени, потраченного на эту работу, хватило бы на поиск десяти новых енотов. Хорошая собака должна быстро догнать этого зверька и заставить его вскарабкаться на первое попавшееся дерево, которое обыкновенно оказывается таких размеров, что с него можно легко стряхнуть енота или, в крайнем случае, приходится рубить дерево. Иногда охотник взбирается на него и заставляет енота спрыгнуть на землю, где ему не миновать собачьих зубов.

Абе казался совершенно обескураженным и сказал, обращаясь ко мне:

— Масса, я был убежден, что енот вскочил на свое дерево и что в верхней части его ствола находится отверстие, ведущее в дупло. Во всем этом виноват проклятый забор. Не будь его, Помпо никогда не позволил бы еноту взобраться на дерево!

Не будь забора, Помпо, по мнению Абе, мигом загнал бы енота на ближайшее дерево и не дал бы ему времени добраться до его собственного логова…

— Не говорил ли я вам, масса, — бормотал негр жалобным тоном, — вот оно, наше дерево, полюбуйтесь на него: ствол будет толщиной с сорокаведерную бочку!

Я посмотрел туда, куда указывал мой спутник, и увидел, что Помпо стоял под высоким деревом, поглядывая вверх, махая хвостом и время от времени издавая тревожный лай. Не успел я хорошенько осмотреться, как негр закричал у меня над ухом:

— Черт возьми! Да это козье дерево! Ну, брат, Помпо, на этот раз ты дал маху: енот никогда не взбирается на такие деревья, и тебе это, старому дураку, давно уже следовало бы знать!

Сказанные слова заставили меня присмотреться к дереву, и я увидел, что это один из видов платана, известных в народе под названием козье дерево; только я никак не мог понять, почему енот никогда не взбирается на них, а потому обратился за разъяснением к своему спутнику.

— Да потому, что кора гладкая. Енот любит дуб, тополь и вообще деревья с шероховатой корой. Но будь я проклят, если енот все ж таки не сидит на нем! А, понимаю! Енот взобрался туда по толстой лозе. Молодец, Помпо, ты прав! И теперь меня, старого негра, следует назвать дураком! Ура, собачка, ура!

Я посмотрел в направлении, указанном негром, и увидел большое растение, толстую лиану, которая, извиваясь, доходила до самого верха платана и там соединялась с ним. Надо полагать, что это и была та лестница, по которой енот вскарабкался на дерево. Это открытие никоим образом не облегчало нашу участь, так как енот находился на высоте пятидесяти футов над землей и давным-давно уже успел прошмыгнуть в отверстие, которое виднелось в стволе в том месте, где молния или ветер сразили верхушку платана. Внизу ствол был такого огромного размера, что нечего было и думать о том, чтобы срубить дерево, а потому, без малейших разговоров, мы оставили его в покое и снова направились к маисовому полю. Достигнув его, собака некоторое время не подавала голоса, но мы не теряли надежды, что Помпо удастся выгнать из маиса еще одного енота. Наши ожидания оправдались, через несколько минут собака опять спугнула зверя, и он, что было мочи, мчался по направлению к забору, в надежде достигнуть ближайших зарослей. Помпо следовал за ним по пятам, и минуты через две второй енот был тоже на дереве. Прислушиваясь к лаю собаки, мы пришли к тому заключению, что это дерево находилось поблизости от того платана, на котором нашел спасение первый енот, но досаднее всего было, когда, прибыв на место, мы убедились, что оба енота нашли себе убежище на одном и том же дереве! После некоторых выразительных проклятий мы снова направились к маисовому полю, из которого Помпо вскоре выгнал третьего енота, и он, конечно, прямехонько направился к лесу. Помпо следовал за ним с яростным лаем, который вскоре резко изменился, из чего мы заключили, что и третий енот успел добраться до своего дерева. Мы со всех ног побежали туда, пробираясь сквозь колючий кустарник. Оказалось, что и третий енот спасся на том же проклятом дереве! Перед нами висела все та же лиана, и Помпо лаял у подножия толстого ствола, в огромном дупле которого сидели теперь три енота.

— Ай, масса! — в ужасе воскликнул негр. — Это не еноты, а черти! Ради Бога, масса, уйдем отсюда.

Я, конечно, последовал его совету, так как не было физической возможности добраться до енота. Мы снова направились к маисовому полю, но зверьков в нем больше не оказалось.

Возвращаться домой было еще рано, и я решил продолжать охоту, пока мне не удастся присутствовать при поимке хотя бы одного енота. По совету негра мы направились к той части леса, где деревья были несколько ниже, там можно было рассчитывать па встречу с каким-нибудь енотом, занятым опустошением птичьих гнезд. Наши ожидания оправдались, и вскоре Помпо погнал четвертого енота. Через две минуты характерный лай собаки возвестил нам, что и этот енот сидел на дереве, но по направлению звуков легко было догадаться, что на этот раз нам не придется иметь дело с тем заколдованным платаном. Действительно, дерево оказалось не из высоких, так что среди его ветвей можно было видеть спрятавшегося енота. Я уже было поднял ружье, чтобы выстрелить в зверя, но он, точно угадав мое намерение, перепрыгнул на соседнее дерево, соскочил с него на землю — и был таков. Помпо, конечно, погнался за ним, и мы были уверены, что через несколько мгновений енот должен будет искать спасения на дереве. Так оно и случилось, и мы, ориентируясь на лай, бросились бежать, но к величайшему моему удивлению и нескрываемому ужасу негра, мы опять очутились у проклятого платана, который дал убежище еще одному еноту.

Густые волнистые волосы негра поднялись дыбом, и суеверный Абе был глубоко убежден, что мы имели дело не с четырьмя енотами, а с одним-единственным, который и был воплощением самого дьявола. Негр страстно любил охоту на енота, но теперь немедленно отправился бы домой, если бы я ему это позволил. Многократно обманутый в своих ожиданиях, я пришел в возбужденное состояние и решил во что бы то ни стало вынудить енотов покинуть дупло.

«Оно будет срублено, — говорил я себе, — если бы даже нам пришлось всю ночь проработать над этим».

С этим намерением схватил я топор и яростно всадил его в дерево. Представьте себе мое удивление и восторг, когда от этого удара внутри послышался пустой звук, говоривший о том, что дупло доходило до самого основания дерева. При дальнейшей работе оказалось, что с той стороны, где я рубил, дерево состояло из одной только коры. Вскоре в ней образовалось отверстие, достаточное для того, чтобы туда просунуть голову. Из этого мы заключили, что не требуется особого труда, чтобы срубить это дерево, и работа может быть окончена через час. Моя решимость придала мужества старому негру, и он, в свою очередь, схватив топор, начал им действовать с таким упорством, что отверстие достигло вскоре значительных размеров.

— А знаете, масса, что я вам скажу, — обратился ко мне Абе, отдыхая от своей работы, — если только дупло идет до самого верха, то теперь очень легко добраться до енотов, так как сухой травой и хворостом можно выкурить самого черта. Не попробовать ли нам, масса?

— Отлично! — воскликнул я, соглашаясь с этим предложением, и через две минуты в отверстии, сделанном в стволе, был разведен огонь из сухих листьев и травы.

Дым вначале показался тоненькой струйкой из верхнего отверстия, в которое входили еноты, а потом повалил оттуда клубами; внутри дупла послышалось какое-то царапанье, и несколько темных фигур выскочило оттуда, повисло на лиане, не решаясь спускаться на землю.

Оказалось, что в дупле было шесть енотов, а это представляло редкое зрелище. Но нельзя было терять ни минуты, и я в одно мгновение ока разрядил оба ствола своего ружья, что стоило жизни двум енотам. Третьего из них свалил Помпо в то время, как испуганный зверек скользнул вниз по лиане, надеясь спастись бегством. Негр тоже не зевал и ударом топора раскроил череп четвертому еноту, который вздумал было спускаться на землю, оставшиеся два енота сунулись опять в дупло, но вскоре выскочили оттуда и попали как раз под выстрелы ружья, которое я успел перезарядить. Таким образом все еноты очутились в наших руках, что положило конец этой необычной охоте. Абе говорил потом, что эта охота была у него самая замечательная.

Глава XIV. ДИКИЕ СВИНЬИ

На следующий день нам пришлось проезжать дубовым лесом, и внимание наше было привлечено странными звуками, исходившими из чащи и похожими на хрюканье испуганных свиней. Со всех сторон послышались крики:

«Медведь! Медведь!» Даже опытные проводники были введены в заблуждение и думали, что нам действительно предстоит встреча с медведем. Но наши ожидания не оправдались, так как оказалось, что эти подозрительные звуки издавал дикий или, вернее, одичавший убежавший в лес кабан. Шерсть на нем страшно ощетинилась, и вид у него был свирепый, хотя мы успели бросить на него только беглый взгляд, и кабан после того мгновенно исчез в густых зарослях. Вслед ему раздалось с полдюжины выстрелов, и часть зарядов без сомнения попала в него, но тем не менее кабану удалось спастись, и появление его послужило нам только темой для разговора.

В американских лесах можно встретить много полудиких свиней, но они большей частью заперты в бревенчатых загородках и являются собственностью какого-нибудь плантатора. Зимой они становятся почти ручными, когда недостаток пищи заставляет их приблизиться к жилищу плантатора, который в таких случаях приказывает в определенных местах разбрасывать для свиней маис. Путешественник, проезжающий мимо лесных поселений, часто за целую милю слышит громкий зов, на который свиньи радостно откликаются и весело бегут к месту кормления.

Но большую часть года свиньи находят себе пищу в лесу, которая главным образом состоит из ягод и желудей.

Змеи почти бесследно исчезли в местностях, где водятся свиньи. Эти животные нисколько не боятся змей и, кроме того, чувствуют к ним какую-то особенную ненависть. Заметив змею, свинья бросается на нее, убивает ее ударами копыт и преспокойно съедает свою добычу. Замечательно, что пеккари, представители диких свиней, точно так же поступают со змеями. Толстая кожа свиней предохраняет их, по-видимому, от ядовитых укусов, и они так же смело нападают на гремучую змею, как и на невинного ужа. Весьма распространено ошибочное мнение, что свиньи съедают только туловище змеи и не трогают ее головы с ядовитыми зубами. Но на деле оказывается, что свиньи съедают змей полностью, так как змеиный яд только тогда опасен, когда попадает в кровь, а в желудке не производит на организм никакого действия.

Большую часть этих сведений нам сообщил кентуккиец, который сам владел многочисленными стадами полудиких свиней.

Вот что, между прочим, пришлось кентуккийцу лично наблюдать в его родных лесах:

«Как-то я бродил по лесу, охотясь на диких индейских петухов, а когда устал, присел отдохнуть. Прошло несколько минут, и вдруг в чаще раздался треск, извещавший о приближении крупного зверя. Я приготовил ружье в надежде подстрелить оленя, но к великому моему разочарованию мимо меня прошло с полдюжины моих собственных свиней! Я не обратил бы на них никакого внимания, если бы в следующее мгновение они не устремились вперед, точно преследуя какую-то добычу. Оказалось, что на некотором расстоянии от свиней черная змея быстро ползла к молодому деревцу и, наконец, нашла спасение на нем, обвившись вокруг ствола. Я уже собирался вмешаться в это дело и угостить змею дробью, но в это время одна из свиней обхватила ствол деревца своими мощными челюстями и начала трясти его, желая сбросить змею на землю. Убедившись в невозможности этого, свинья принялась грызть дерево, в чем ей усердно помогали остальные, так что минуты через две деревцо лежало на земле, и змея была моментально разорвана на части и съедена».

Охота на них принадлежит к ежегодным развлечениям, в которых принимают участие все рабочие, друзья и соседи плантатора. В поисках свиней охотники, вооруженные ружьями и сопровождаемые собаками, углубляются в лес, продираются сквозь непроходимую чащу и, как правило, топкие болота. Собакам удается выгнать свиней на просторное место, и тогда начинается бешеная скачка по пням и оврагам, напоминающая охоту на лисиц. Охота продолжается иногда несколько дней, и в результате оказываются сотни убитых свиней, которых взваливают на фургоны, сопровождающие охотников. Часть добычи плантатор оставляет себе, а остальное отправляет в Цинциннати на рынок.

Глава XV. СПАСИТЕЛЬНОЕ ДЕРЕВО

После встречи с кабаном разговор естественным образом перешел к пеккари и их привычкам. Существуют две разновидности пеккари, которые различаются между собой размерами и цветом шерсти: у одних животных она серая, у других — темно-коричневая. Обе эти породы ведут одинаковый образ жизни, питаются корнями и плодами растений, лягушками, жабами, ящерицами и змеями. Пеккари принадлежит к животным, которые живут стадами, но эти стада оказываются теперь очень немногочисленными, так как всякий охотник считает своим долгом истреблять пеккари, не столько из-за мяса или шкуры, сколько из-за грабительских привычек этих животных. Они в одну ночь могут испортить маисовое поле или плантацию сахарного тростника. Пеккари не переносят холода, а потому встречаются только в тропической и субтропической полосе. Любимым местопребыванием этих животных являются лесистые холмы западного Техаса, где нет недостатка в скалистых пещерах, дающих приют стадам пеккари. За неимением пещер пеккари иногда устраивают свои логовища в дуплах больших деревьев. Внешне пеккари очень похожи на домашних свиней, тем не менее пеккари отличаются большей ловкостью и подвижностью. На их могучих челюстях сидят грозные клыки и, выступая из углов рта, придают животному дикий и опасный вид. Все тело пеккари покрыто длинными щетинками, которые на спине поднимаются дыбом и даже наклоняются вперед, когда живо гное приходит в ярость.

Летом встречаются небольшие семейства пеккари, состоящие из самца, самки и двух детенышей. Осенью несколько таких семейств объединяются в одно стадо для взаимной безопасности, и тогда горе тому, кто вздумает неосторожно напасть на них, — будь это охотник, ягуар или рысь: разгневанные животные пускают тогда в ход не только свои зубы, но и острые копыта передних ног, и действуют ими с такой силой и ловкостью, что становятся крайне опасными. Случается иногда, что стадо пеккари разрывает на куски ягуара, и поэтому он предпочитает нападать только на отставших и избегает близкого знакомства с зубами и копытами рассвирепевшего стада. Если пеккари в опасности, то его громкое хрюканье, которое слышно за милю, дает знать об этом остальным, и те со всех ног бросаются на помощь и общими силами одолевают врага. В Техасе пеший охотник никогда не отваживается нападать на стадо пеккари, да и конному часто приходится искать спасения, рассчитывая на быстроту своей лошади. Тем не менее истребление пеккари быстро подвигается вперед, так как на них организуются охоты целыми обществами. Если собакам и охотникам удается загнать стадо пеккари в какую-нибудь пещеру, то у входа в нее животные всегда оставляют одного часового, сраженный меткой пулей, он вскоре падает замертво, но место его немедленно занимает новый часовой и тоже, конечно, погибает, пока та же участь не постигнет все стадо. С собаками пеккари не церемонятся, часто обращают их в бегство и даже убивают, если собак не поддерживают охотники. Пеккари — небольшие животные и имеют в длину не более двух футов, но тем не менее редкому бульдогу удается справиться с этим созданием. Мне самому пришлось однажды присутствовать при битве пленного пеккари с шестью дворняжками и бульдогами; но пеккари по очереди так отделал всех собак, что они оказались неспособными продолжать дальнейшую битву. Кентуккийцу пришлось однажды очень близко познакомиться с пеккари, и вот что он нам рассказал об этом:

«Я, кажется, никогда не забуду этого охотничьего приключения, и оно доставило мне среди жителей Техаса славу великого охотника; но, судите сами, насколько я ее заслужил. Мне пришлось в продолжение нескольких дней гостить у одного плантатора, жившего в долине Тройцы. Мы уже несколько раз побывали в лесу и поохотились на медведей, оленей и диких индейских петухов, но нам еще не посчастливилось встретиться со стадом пеккари, хотя следы их виднелись везде. Эти животные наделены отличным обонянием и скрываются в свои убежища, прежде чем охотнику удастся приблизиться или даже просто увидеть стадо. Я еще никогда не охотился на пеккари, а потому мне страстно хотелось встретить этих животных. Желанию суждено было сбыться, и даже в такой мере, которая превосходила мои самые смелые ожидания. Дело было осенью, и однажды утром я был разбужен криком дикого индейского петуха, сидевшего где-то поблизости от дома. Хотя в моей комнате и не было окна, но солнечные лучи, проходившие в щели между бревнами, говорили мне о том, что на дворе была прекрасная погода, а потому я быстро оделся, взял ружье и вышел из дому, не говоря никому ни слова. Мне хотелось доказать приятелю мою ловкость и доставить ему к завтраку жирного индейского петуха. Повернув за угол строения, я заметил целую стаю нужных мне птиц. Оставалось только подобраться к ним на расстояние выстрела. Вся стая, поклевывая маисовые зерна, тихонько подвигалась к лесу, и мне легко было бы застрелить одного или двух петухов, если бы мне удалось раньше, чем они, добраться до леса. Это не представило больших трудностей, и я вскоре сидел в лесу, на расстоянии мили от дома моего друга. Мне удалось значительно перегнать всю стаю и, поджидая ее, я уселся на древесном стволе, откуда меня совершенно не было видно из-за густой листвы соседнего дерева.

Через несколько минут внимание мое было привлечено шелестом сухих листьев, и из кустов показалось длинное туловище змеи. Я еще не видел ее хвоста, но по цвету узнал в ней полосатую гремучую змею. Я охотно убил бы ее, но боялся испугать индейских петухов, которые были уже недалеко от меня. Я уже приготовил ружье, как вдруг в кустах раздалось странное хрюканье, и на поляне появилось маленькое, бесхвостое животное, в котором я сразу узнал пеккари. Пока я к нему присматривался, на поляне появился второй экземпляр, за ним третий и так далее. Заметив их, гремучая змея попробовала укрыться в траве, но пеккари уже успели ее увидеть, бросились к ней с угрожающим видом и окружили ее сплошным кольцом. Змея свернулась спирально и начала быстро поворачивать голову во все стороны, не зная еще, откуда последует нападение. Изогнув спину и ощетинившись, пеккари начали подскакивать кверху и всеми четырьмя ногами падали на змею, так что кольца ее вскоре развернулись, и она испустила дух под ударами нападавших, которые потом разорвали ее на части и моментально съели безо всякого остатка.

Теперь наступила моя очередь, и я, совершенно забыв об индейских петухах, прицелился в самого крупного пеккари и положил его на месте. Перед смертью он жалобно взвизгнул, и все стадо ответило ему тем же самым звуком, но и не думало убегать, а напротив того, устремилось ко мне с самыми недвусмысленными намерениями. В одно мгновение ока я был окружен рассвирепевшими пеккари, которые издавали пронзительное хрюканье, щелкали зубами и хватали меня за ноги. Я вскочил на ствол, на котором я прежде сидел, но пеккари тоже последовали за мной, и вскоре от моих брюк и сапог остались одни обрывки, несмотря на то что я, действуя своим ружьем как дубиной, успел уже уложить нескольких из этих каналий. Тут только я понял, какой опасности я подверг себя своим неосторожным выстрелом, а потому начал громко кричать о помощи. В то же время я старался держаться на самой толстой части ствола, так как там всему стаду не было возможности разом нападать на меня. Тем не менее мои неприятели так яростно и безостановочно преследовали меня, что я только с невероятными усилиями спасал свою жизнь и чувствовал приближение той минуты, когда я в изнеможении упаду на землю и буду разорван на части.

Машинально размахивая ружьем, я вдруг почувствовал, что оно стукнулось о какой-то твердый предмет над моей головой. Оборачиваюсь — и с радостью вижу толстую ветку, которая как раз нависла над местом этой отчаянной битвы. Глубоко вздохнув, собрал я свои последние силы, подскочил кверху, ухватился за ветку и в следующее мгновение уже сидел на ней, прислонившись к стволу. Около получаса просидел я в этом положении, наслаждаясь сознанием своей безопасности и поглядывая на пеккари, которые и не думали удаляться, а напротив того, бегали вокруг дерева, сердито грызли его ствол и портили воздух отвратительным запахом мускуса. Он обильно выделяется из специальных желез всякий раз, когда эти животные приходят в раздражение. Ясно было, что мои неприятели собирались подвергнуть меня осаде, время от времени они возвращались к своему убитому товарищу, но вид его, казалось, еще больше возбуждал их гнев, и они с пронзительным хрюканьем возвращались к тому дереву, на котором я нашел себе убежище. Я сначала тешил себя надеждой, что мой товарищ уже проснулся и явится мне на помощь; но потом я сообразил, что мое продолжительное отсутствие никому не покажется странным, так как все привыкли, что на охоте я пропадал иногда целыми днями. Таким образом мне предстояло самому позаботиться о своем освобождении, тем более что ветка, на которой я сидел, резала мне тело, и солнце страшно припекало, вызывая нестерпимую жажду. К счастью, карабкаясь на дерево, я инстинктивно удержал при себе ружье, и оставалось теперь воспользоваться им. Старательно зарядив и насадив пистон, я прицелился в ближайшего пеккари и уложил его на месте. Это нисколько не испугало остальных, и они еще теснее окружили мое дерево, угрожающе подымая кверху свои противные морды и точно напрашиваясь на выстрел. Осмотрев свою пороховницу и мешок с пулями, я увидел, что смело могу сделать еще двадцать выстрелов. Двух пеккари я уже убил, и стадо состояло еще из семнадцати штук, так что мне представлялась полная возможность покончить со всеми моими неприятелями. Я так старательно целился, что промахнулся только один раз, и вскоре все пространство под деревом было усеяно трупами и походило на громадную бойню.

Когда пал последний из моих неприятелей, я с облегченным сердцем соскочил на землю и в ту же минуту услыхал голос моего хозяина, который, растопырив ноги и вытаращив глаза, с изумлением смотрел на это небывалое зрелище. Весть об этом происшествии быстро распространилась по всей долине Тройцы, и жители ее объявили меня великим охотником, хотя, вы сами видите, что заслуга моя не особенно велика, и эта встреча с пеккари могла закончиться для меня самым печальным образом».

Глава XVI. НЕУДАЧНАЯ ОХОТА НА УТОК

На следующий день нам встретилось еще несколько голубиных стай, что дало нам возможность возобновить наши запасы. Сухая солонина нам всем уже порядком надоела, и мы не прочь были полакомиться паштетом, которым нас уже угощал Ланти. Нам посчастливилось также застрелить несколько диких уток, и от них разговор перешел к знаменитым канифасовым уткам. Американцы чувствуют особое пристрастие к этим птицам и ставят их даже выше гагар; это, может быть, следует приписать тому обстоятельству, что американец не особенно любит валяться на мягких перинах, тогда как всякий охотно лакомится вкусным и несколько пряным мясом канифасовых уток. Они встречаются вдоль всего американского берега Атлантического океана и редко весят более трех футов. Цветом своим канифасовая утка похожа на обычную дикую, только у канифасовой утки спина и верхняя поверхность крыльев испещрена синими и серыми полосками, которые, пересекаясь, образуют нечто вроде канвы, откуда произошло и само название канифасовой утки. Она принадлежит к перелетным птицам и весной направляется к прохладному прибрежью Гудзонова залива, а в октябре возвращается на юг громадными стаями. Эти утки не любят пресных вод Америки, а держатся главным образом при впадении в море мелких рек, устье которых зарастает диким сельдереем. Его листья темно-зеленого цвета и такой же ствол, а корень этого растения своим вкусом напоминает огородный сельдерей и составляет основную пищу канифасовых уток; где нет сельдерея, там нет и этих птиц.

В поисках своей любимой пищи утки опускаются на дно реки и, вынырнув со своей добычей на поверхность воды, клювом обрывают длинные ланцетовидные листья дикого сельдерея, после чего они или идут в пищу другим породам диких уток, или образуют громадные скопления, которые волнением мало-помалу прибивает к берегу. Дикий сельдерей придает мясу канифасовых уток тот прекрасный вкус, благодаря которому спрос на них до того увеличился, что на рынках Нью-Йорка и Филадельфии за пару этих уток приходилось платить три доллара. За треть этой цены можно на тех же рынках купить прекрасного индюка, и из этого видно, как высоко ценят американцы свою любимую дичь. Понятно, что при таких ценах на канифасовых уток охотятся не только ради удовольствия, но и ради денежных выгод. При этом употребляются различные приемы: переодевание, заманивание собакой и даже специальная лодка с адской машиной, состоящей из множества ружейных стволов. Дело в том, что канифасовые утки отличаются пугливостью, и приблизиться к ним на расстояние выстрела можно только после целого ряда остроумных приспособлений и охотничьих кунстштюков. Эти утки отлично ныряют и спасаются от охотника, даже будучи ранеными. Но пугливость канифасовых уток компенсируется их прирожденным любопытством. Если выдрессировать собаку так, чтобы она бегала по берегу взад и вперед, то это так заинтересует канифасовых уток, что они не замедлят приблизиться к берегу на расстояние выстрела. Случается иногда, что бегание собаки не производит на уток желаемого действия, тогда вокруг туловища животного или на хвост ему привязывают какую-нибудь цветную тряпочку, но если охотники часто появлялись в данной местности, то осторожные птицы держатся вдали от берега и не обращают внимания ни на какие заманивания.

Мне самому, в погоне за утками, пришлось однажды быть героем замечательного приключения. Я жил тогда в доме одного из моих приятелей, имевшего плантации около устья небольшой речонки. Мне страстно хотелось поохотиться на знаменитых канифасовых уток, которых я никогда не видел в природных условиях, хотя и неоднократно лакомился их вкусным мясом. Трудности этой охоты еще больше возбуждали мое желание, и вот в одно прекрасное утро я отправился к тому месту, где водились знаменитые утки. Безо всяких провожатых сел я в небольшую лодку и взял с собой дворняжку, вид которой не радовал глаз, однако она считалась самой подходящей собакой для охоты на уток. Мой приятель был занят своими делами и, к несчастью, не мог сопровождать меня, но так как основные приемы этой охоты были мне хорошо известны, то я надеялся и один справиться с предстоявшими трудностями. Отчасти гребя, отчасти позволяя течению нести себя, достиг я наконец большого пространства, поросшего диким сельдереем, среди которого плавали водяные птицы всевозможных пород. Здесь были обычные дикие и канифасовые утки, а также так называемые американские красногрудки. Найдя подходящее место, я пристал к берегу, привязал лодку к дереву и подыскал себе закрытое местечко в густых кустах. Устроившись надлежащим образом, я послал собаку заманивать уток, но она мало обращала внимания на мои слова и жесты. Животное имело очень дикий и напуганный вид, но я приписал это тому обстоятельству, что собака не успела еще привыкнуть ко мне, и надеялся, что при ближайшем знакомстве она станет послушнее. Однако мне пришлось разочароваться в своих ожиданиях, потому что, несмотря на все мои усилия, собака не трогалась с места, забилась возле меня в кусты и упорно отказывалась идти в воду.

Я имел все основания сердиться на собаку, так как стая в несколько тысяч уток как раз расположилась в полумиле от берега. Если бы собака исполняла свои обязанности, то я мог бы рассчитывать на прекрасную добычу. Но с этим упрямым животным ничего нельзя было поделать, и я только напрасно терял время. Видя, что на берегу дело не ладится, я возвратился к лодке, но к великому моему изумлению, собака последовала за мной и, прыгнув в лодку, заняла там свое прежнее место. Я был так сердит на эту противную дворняжку, что хотел было ее прогнать, но почему-то передумал. Мало-помалу гнев мой улегся, и я задумался, в которую сторону мне теперь направиться. Утки, плававшие как пробки, имели самый заманчивый вид и сидели так густо, как того мог желать самый требовательный охотник. Меткий выстрел уложил бы сразу штук двадцать. Эх, кабы можно было приблизиться к ним! Я ломал себе голову, чтобы найти для этого подходящий способ, и вдруг меня осенила счастливая мысль: прикрыть лодку зелеными ветками и предоставить ветру или течению нести меня вместе с ней. Охотясь на обыкновенных диких уток, я уже неоднократно и с успехом прибегал к этой хитрости. Может быть, поддадутся на нее и канифасовые утки! Ветер дул как раз с надлежащей стороны, и я надеялся, что лодку, прикрытую зелеными ветками, трудно будет отличить от зарослей дикого сельдерея.

Поработав с полчаса, мне удалось придать лодке такой вид, что издали любой принял бы ее за плавучий остров, поросший зеленью. Вначале я помогал течению веслами, но, приблизившись к уткам, перестал грести и улегся на дно лодки, откуда мне представлялась полная возможность видеть между ветками все, что происходило вокруг меня. Ветки, привязанные к лодке, служили как паруса, и лодка, хотя и медленно, продолжала подвигаться вперед даже тогда, когда очутилась в густых зарослях сельдерея, — очевидно, ветер был для меня благоприятен и нес меня к уткам. Помню только, что солнце сильно припекало. На дворе был уже ноябрь месяц, но еще не прошло так называемое индейское лето, и жара была нестерпимой. Ветки не позволяли прохладному ветерку освежать меня, и не будь у меня надежды на стоящий выстрел, я, конечно, не стал бы так мучиться. Утки, не предчувствуя ни малейшей опасности, сами понемногу подвигались мне навстречу. Оказалось, что канифасовые утки были не одни, их всюду сопровождали так называемые американские красногрудки, и меня живо заинтересовала война, которую постоянно ведут между собой эти две породы птиц. Красногрудки не умеют хорошо нырять и в этом отношении не могут тягаться с канифасовыми утками. Это не мешает тем и другим птицам одинаково любить корни сельдерея, но красногрудки могут только путем грабежа раздобыть себе это лакомое кушанье. Но открытое нападение не привело бы ни к чему, так как канифасовые утки гораздо сильнее красногрудок, поэтому приходится рассчитывать только на внезапность нападения.

Ныряя, канифасовая утка должна некоторое время оставаться под водой, прежде чем ей удастся вырвать сельдерей с корнем, после того она спешит выбраться на поверхность воды, где в первый момент находится в состоянии временной слепоты. Красногрудка этим пользуется, набрасывается на сельдерей, который утка держит в своем клюве, и спешит куда-нибудь подальше от ограбленной, чтобы на свободе воспользоваться плодами ее трудов. Утка иногда сердится и преследует воровку, но в большинстве случаев канифасовая утка относится к этим проделкам с философским спокойствием и, подышав воздухом, снова опускается на дно.

Присматриваясь к этой борьбе, я увидел еще одну породу уток, известных среди охотников как красноголовки. Они не едят корней сельдерея, но довольствуются его листьями, которыми пренебрегают первые две породы птиц. Несмотря на эту разницу в пище, мясо красноголовок ценится почти так же высоко, как и мясо канифасовых уток, на рынках их часто путают люди, не обращающие внимания на форму и цвет клюва этих двух птиц: у красноголовок он голубоватого, а у канифасовых уток — темно-зеленого цвета.

Пока я занимался этими наблюдениями, лодку мою понесло к уткам так близко, что оставалось только хорошо прицелиться и спустить курок. Из одного ствола я намеревался выстрелить по плавающим птицам, а другой заряд приберегал для стаи, когда она вспорхнет. Сказано — сделано, и в результате оказалось, что на воде плавало штук двадцать убитых уток. Но ни одна из них не попала в мои руки, так как в следующее мгновение внимание мое было привлечено таким обстоятельством, которое заставило меня совершенно забыть о красноголовых, диких и канифасовых утках. Еще раньше, приближаясь к этим птицам, я несколько раз с удивлением посматривал на странное поведение моей собаки. Она лежала в тени веток, забившись в переднюю часть лодки, но время от времени вскакивала, как-то по-особому взвизгивала, поглядывала вокруг рассеянным взором, и опять ложилась на свое прежнее место. Кроме того, время от времени ее начинало так сильно трясти, что даже зубы ее непроизвольно и неприятно щелкали. Занятый своими утками, я хотя и видел все это, но не придавал никакого значения, полагая, что собака не особенно привыкла к речным прогулкам. Но не успел я разрядить свой второй ствол, как собака до такой степени привлекла к себе мое внимание, что в продолжение доброй секунды я не мог думать ни о чем другом. При звуке выстрела животное вскочило на ноги и теперь с жалобным воем стояло всего в трех шагах от меня. Глаза его неподвижно остановились на мне с диким, неестественным выражением, из раскрытой пасти свесился воспаленный язык, и изобильная пена текла по губам. Тут только я понял, что собака неожиданно взбесилась!

Мне уже не раз случалось видеть бешеных собак, и признаки водобоязни были мне хорошо известны. Я ожидал неминуемой гибели и первое время находился в состоянии полного оцепенения.

Смерть, ужасная смерть смотрела на меня глазами этого животного! Потом инстинкт самосохранения заговорил во мне, и я, подняв ружье, взвел курок. Но, как видно, страх отшиб у меня память, и я совершенно забыл, что за минуту перед этим разрядил оба ствола, стреляя в уток. Собака находилась так близко от меня, что при малейшей попытке зарядить ружье она имела полную возможность броситься на меня и помешать этому намерению. Оставалось только повернуть ружье прикладом вверх и действовать им как дубиной в случае необходимости. Я осторожно сделал это и в то же время отступил назад к самому рулю. Но от этого мое положение мало улучшилось, ибо моя лодка была таких маленьких размеров, что достаточно было одного неосторожного движения, чтобы опрокинуть ее. А мне к тому же приходилось стоять и готовиться к битве с бешеной собакой! Да при этих условиях даже и искусный канатоходец, и тот бы не смог сохранить равновесие! А собака по-прежнему продолжала стоять, опираясь передними лапами на одну из скамеек и вытаращив на меня свои жуткие глаза. Я боялся пошевелиться, опасаясь, что какое-нибудь неосторожное движение с моей стороны даст повод для нападения. Первое время я было хотел покинуть лодку и броситься в воду; место было довольно мелкое, не глубже пяти футов, но зато дно было покрыто мягким илом, так что ноги мои, чего доброго, могли погрузиться еще на целый фут, так что здесь нечего было и думать о том, чтобы перейти вброд.

Не попробовать ли мне достигнуть берега вплавь? Но лодка отстояла от него на добрую полумилю, и едва ли кому-нибудь удалось бы в одежде проплыть подобное расстояние. А с другой стороны, я был почти уверен, что при первой попытке с моей стороны раздеться собака не преминет броситься и искусать меня. Но если бы мне даже и удалось снять одежду и броситься в воду, то что мешало собаке перескочить через борт лодки и напасть на меня в воде? Я содрогнулся при одной мысли об этом… Таким образом, пришлось отказаться от всяких попыток к бегству и неподвижно ждать решения своей участи; я боялся даже сильно дышать, чтобы этим не нарушить нашего временного перемирия. Так прошло несколько минут, которые показались мне вечностью. К довершению ужаса я заметил, что лодку быстро несло вперед, и она, выйдя из зарослей дикого сельдерея, направлялась в открытое море. А там как раз виднелся целый ряд скал, и было ясно, что лодка, предоставленная самой себе, через десять минут неминуемо должна была наскочить на эти скалы. Мне, таким образом, предстоял выбор: или прогнать собаку, которая мешала мне взяться за весла, или избежать битвы с нею и дать лодке разбиться вдребезги. В последнем случае меня ожидала верная смерть, тогда как борьба с собакой могла еще закончиться в мою пользу. Собака точно поняла мысли, которые с быстротой молнии пролетели в моей голове; животное переменило свое положение, соскочило со скамейки и с пугливым видом опять забилось в свой угол.

Первым моим движением было броситься к веслам, но потом я решил, что на всякий случай не мешает зарядить ружье. Это, конечно, было сопряжено со значительной потерей времени, так как шум прибоя уже явственно доносился до моих ушей. Я быстро зарядил оба ствола, взвел курки, ни на минуту не теряя из виду малейших движений собаки. Если бы болезнь не лишила свойственного ей ума, то она, конечно, поняла бы, к чему клонятся те движения, которые я проделывал, и прервала бы их немедленным нападением.

Хотя шум прибоя грозно напоминал о близкой опасности, но я не смел спешить и решился даже приложить приклад к плечу, чтобы прицелиться в собаку, тихонько наклонил ружье и, когда мне показалось, что дуло приняло надлежащее направление, быстро спустил курок.

За шумом прибоя выстрела почти не было слышно, но я увидел, что собака опрокинулась на бок и судорожно задвигала ногами; красное пятно между ребрами указывало на то место, куда попал заряд, и надо полагать, что рана была смертельной. Но для большей безопасности я вторично прицелился и разрядил на собаку второй ствол ружья. С этого момента движения ее прекратились, и она вытянулась на дне лодки во всю свою длину. Но и я тоже находился на волосок от смерти, так как лодка достигла уже пенистой полосы и вертелась на воде как перышко. К счастью, я умел отлично грести и с силой отчаяния налег на весла. Понемногу лодка начала мне повиноваться, и я, вздохнув свободно, направился к берегу. После такого страшного происшествия мне и в голову, конечно, не приходило разыскивать моих убитых уток, да и течение унесло их. Я благополучно добрался домой с твердым намерением никогда больше не отправляться на охоту с собакой, с которой я хорошо не знаком.

Глава XVII. ОХОТА НА ВИГОНЕЙ

На следующий день у нас сломался фургон, что значительно замедлило наше путешествие. При помощи проводников Джек так ловко исправил его, что он стал еще крепче, чем был прежде. Тем не менее мы потеряли много времени и в этот день проехали всего десять миль. На протяжении этого пути нам не встретилось ни одного животного, на которого стоило бы охотиться, и таким образом мы остались без темы для нашего вечернего разговора. К счастью, англичанин вызвался рассказать об охоте на вигоней, на которой он сам присутствовал, путешествуя по высоким плоскогорьям перуанских Андов.

«Когда Пизарро и его испанцы впервые проникли в гористые местности Перу, то они с удивлением узрели новых для них животных: ламу, гуанако и вигонь. У гуанако шерсть плохого качества, и мясо ее считается безвкусным, зато из прекрасной шерсти вигони делаются плащи, которые продаются потом по двадцать и даже тридцать фунтов стерлингов за штуку. В тех краях каждый считает своей обязанностью обзавестись подобным плащом или пончо; понятно, что только богачи могут носить плащи из чистой шерсти вигони, а индейцы, пастухи и углекопы довольствуются пончо из шерсти ламы. Ввиду большого спроса на вигоней, в Андах обитает много людей, занятых исключительно охотой па это животное. Но надо иметь в виду, что охота на вигоней никоим образом не может быть причислена к легким. Охотнику приходится отказаться от удобств цивилизованной жизни и постоянно пребывать в местностях, лежащих высоко над уровнем моря и отличающихся суровым климатом. Нередко приходится ночевать под открытым небом и в лучшем случае довольствоваться пещерой или хижиной, построенной собственноручно. В этих местах почти нет никакого топлива, и холодное время года здесь напоминает лапландскую зиму. В случае неудачной охоты приходится иногда знакомиться со всеми ужасами голода и питаться корнями и ягодами. Кроме того, охотника на каждом шагу ждут бездонные пропасти, ненадежные мосты, скользкие дорожки и предательские горные потоки. Словом, жизнь человека, занятого охотой на вигоней, полна трудов, неприятностей и опасностей.

Тем не менее, проезжая через Перу, я непременно хотел принять участие в охоте на вигоней.Покинув один из южноамериканских городов, расположенных у подножия Андов, я начал взбираться по склонам этих гор и после больших трудов достиг возвышенной и безлюдной местности, известной под названием Пуна. Когда я поднялся на высоту 14.000 футов над уровнем моря, то кругом меня исчезли последние следы хлебопашества, и виднелись только стада полудикого скота под охраной пастухов, имевших не менее дикий вид. Пуна считается любимым местопребыванием вигони, а потому и охотникам на этих животных приходится проводить большую часть своей жизни в этой негостеприимной местности. У меня было рекомендательное письмо к одному из таких охотников, а также я получил указания, где мне его найти. Переночевав в хижине одного пастуха, я на следующий день сделал еще миль десять по гористой местности и наконец-таки разыскал жилище нужного мне охотника. Он только что возвратился с охоты и был занят снятием шкур с убитых животных, у его ног сидело около десятка маленьких собак, похожих на лисиц. Я имел возможность немедленно познакомиться с их злобным нравом, так как, завидев меня, они бросились мне навстречу с яростным лаем и мешали моей лошади подвигаться вперед. После долгих ругательств и нещадных побоев хозяину удалось наконец успокоить своих собак и дать им понять, что я приехал сюда не для того, чтобы быть разорванным на части. После этого я слез с лошади и вошел или, вернее, вполз в хижину.

Она представляла из себя круглый навес, стена которого была сделана из камней и глины, балками, поддерживающими крышу, служили стволы американских алоэ, единственного древовидного растения, встречающегося в окрестностях Пуны. На балках лежал толстый слой сухой травы, которая, на случай ветра, была привязана толстыми канатами, скрученными из той же травы. Пара больших камней, лежащих на полу хижины, служила очагом, а дым выходил через небольшое отверстие, оставленное в крыше. Владелец хижины принадлежал к одному из тех горных племен, которые никогда не были окончательно подчинены испанцами, и только миссионерам удалось превратить этих диких индейцев в послушных католиков.

После скромного завтрака, приготовленного нами самими, мы с индейцем отправились на охоту. Дорога наша часто приводила к замерзшим и скользким тропинкам, проходившим по самому краю высоких утесов, нависших над пропастью. Вскоре внимание мое привлекли к себе какие-то двигавшиеся предметы. Присмотревшись хорошенько, я увидел целое стадо довольно крупных животных, покрытых рыжеватой шерстью. Они с ловкостью серн прыгали со скалы на скалу и стрелой проносились по самым узким и опасным тропинкам. Я полагал, что это вигони, но мой товарищ разочаровал меня, сказав, что это гуанако, и что на них пока не стоит тратить выстрела, так как он мог напугать вигоней, которые, по мнению индейца, должны были находиться где-нибудь поблизости.

Гуанако и вигони принадлежат к одному и тому же семейству, с той разницей, что вигони живут в равнинах, тогда как гуанако чувствуют себя хорошо только в скалистых местностях и плохо бегают по равнинам, что, конечно, зависит от их вывернутых копыт, удобных только для прыгания со скалы на скалу.

Вскоре мы вышли на ровную местность и увидели вдали пасущееся стадо вигоней. Эти красивые животные своей стройностью напоминали благородных оленей. Кто хоть раз в жизни видел вигоней, тот никогда не забудет красно-оранжевого цвета их шелковистой шерсти. Перед нами было штук двадцать этих животных, и все они мирно паслись, за исключением предводителя и патриарха стада, который заботился об общей безопасности и, высоко подняв голову, недоверчиво поворачивал ее во все стороны.

— Ну, сеньор, — сказал охотник, обращаясь ко мне, — если только нам удастся подстрелить предводителя, то все стадо будет в наших руках.

— Каким же это образом? — спросил я.

— Увидите потом, а пока имейте в виду, что стадо направляется к тому утесу, — ответил индеец, указывая на скалу, которая лежала отдельно на краю равнины. — Туда-то нам и надо теперь поспешить!

Мы осторожно пробрались к указанному месту, так что теперь утес лежал между нами и приближавшейся дичью. Нам удалось взобраться на самый утес, и его зазубренные края представляли из себя естественные бойницы, которыми нам оставалось воспользоваться надлежащим образом. Тем временем стадо успело подойти к нам на расстояние выстрела. Мой проводник шепнул мне, что я должен стрелять только после него и что мы оба должны целиться в предводителя. На этом индеец особенно настаивал, и я обещал следовать его совету.

Не предчувствуя опасности, стадо подходило к нам все ближе и ближе, и я невольно любовался предводителем, шедшим впереди, его огненными глазами и гордыми поворотами головы, когда он, поглядывая назад, приглашал стадо следовать за собой.

— Надо полагать, что его мучают паразиты, — тихонько сказал мой товарищ, — в таком случае он подойдет сюда, чтобы потереться о скалы.

И действительно, к нашей несказанной радости стадо рысью подвигалось по направлению к утесу. Но вдруг предводитель остановился, и хотя ветер нам благоприятствовал, животное почувствовало, должно быть, близкую опасность. Закинув голову назад, патриарх стада топнул ногой и испустил свист, похожий на звук, издаваемый оленем. В ту же минуту мой товарищ выстрелил из своего ружья, и предводитель стада, подпрыгнув вверх, упал на землю.

Полагая, что остальные животные обратятся в бегство, я собрался было стрелять в них, хотя они и находились еще далеко от меня. Но индеец не дал мне привести в исполнение это намерение и воскликнул:

— Стойте! Вскоре будет лучшая цель для ваших выстрелов. Посмотрите-ка туда. Ну, сеньор, теперь давайте, если вам угодно!

К моему великому удивлению, стадо и не думало убегать, но рысью приближалось к тому месту, где пал предводитель. Окружив его труп, животные подняли жалобный вой, и их грустный вид растрогал бы всякого, но не охотника, который, как известно, не знает сострадания. Нимало не задумываясь, я выстрелил из обоих стволов моего ружья, заряженного крупной дробью, и когда пороховой дым рассеялся, то около предводителя лежало еще несколько убитых и раненых. Но остальные по-прежнему оставались на месте, и нам с индейцем оставалось только поочередно стрелять и заряжать свои ружья, пока мы не покончили со всем стадом.

Индеец имел полное право сказать, что в этот день мы не потратили даром своего времени, и наша добыча могла быть оценена не менее как в сто долларов. Но мой спутник тут же заявил, что такие счастливые случаи крайне редки, и ему приходилось иногда бродить целыми неделями, не подстрелив ни одной вигони. За всю свою долгую охотничью жизнь ему всего два раза удалось убить целое стадо. Однажды, одев на себя шкуру вигони, мой индеец близко подошел к стаду и успел перебить значительную часть его, прежде чем оно обратилось в бегство.

Нам следовало вернуться теперь в хижину и взять лошадей для перевозки добычи. Чтобы держать в страхе волков и кондоров, мой товарищ применил очень простое средство, к которому прибегают также и охотники Севера: вынутые из животных пузыри были наполнены воздухом и привязаны около трупов к высоким жердям, так что ветер постоянно играл этими пузырями. Как ни хитер горный волк, но это пугало наводит на него страх, так же как и на кондора. Было уже совершенно темно, когда мы достигли хижины моего индейца. Жаркое из вигони оказалось очень вкусным; мы запили его несколькими глотками настоящей каталонской водки и, выкурив по сигаретке, легли спать, очень довольные охотой этого дня».

Глава XVIII. ОБЛАВА НА ВИГОНЕЙ

«Весь следующий день, — продолжал англичанин, — мы посвятили охоте на гуанако. После долгих трудов нам удалось убить многих этих животных. Они отличаются большой осторожностью и в горах всегда находятся на самых возвышенных местах, чтобы иметь возможность издали заметить приближение охотника. Кроме того, надо иметь в виду, что раненые гуанако стремительно взбираются на крутые скалы и отправляются умирать в места, совершенно недоступные для человека, поэтому охотник на гуанако должен быть хорошим стрелком, чтобы сразу убить это животное.

Во время этой охоты я узнал от моего приятеля-индейца, что его одноплеменники устраивают иногда целые облавы на вигоней. Само собой понятно, что во мне тотчас же проснулось желание присутствовать на подобной облаве. Оказалось, что через несколько дней мой индеец должен был отправиться на одну из таких облав, устраиваемых его племенем ежегодно.

Накануне назначенного дня мы прибыли в деревушку этого племени, которая состояла всего из нескольких хижин, разбросанных на дне глубокой пропасти Кордильеров. Благодаря такому положению, климат здесь был мягче, чем в районе Пуны, а потому жители деревни могли возделывать маис и сахарный тростник. Эти индейцы считались мирными, но признавали христианство только на словах, хотя церковь с крестом и составляла главное украшение их деревни. Священник был единственным белым, жившим в этой деревне, и сопровождавший меня индеец представил меня этому почтенному патеру, который отнесся ко мне дружески. К величайшему моему изумлению, это духовное лицо должно было принять участие и даже играть главную роль в предстоявшей облаве, он больше всех интересовался успехом этой охоты и, как я узнал это потом, имел к тому вполне основательные причины: прибыль от этой облавы составляла часть ежегодного дохода почтенного патера.

Накануне предстоявшей охоты священник всячески помогал своим прихожанам в их приготовлениях и щедро наделял их разными советами.

Я жил в доме патера, и он делил со мной трапезу, которая состояла в основном из жирных куриц, приправленных крепким испанским перцем.

На другой день перед выступлением охотников был отслужен молебен, после чего наш караван начал взбираться по крутым дорожкам, ведшим в Пуну. Наше шествие имело очень живописный вид, так как с нами было много лошадей, мулов и лам, среди которых теснились мужчины, женщины, дети и собаки. Казалось, будто деревню покинули все живые существа. Это последнее замечание вполне соответствовало действительности, ибо охота на вигоней продолжается не один день, а целые недели. Поэтому приходится брать с собой палатки, одеяла, кухонную посуду, и присутствие женщин на облаве оказывается таким же необходимым, как и присутствие мужчин. Они должны заботиться о порядке в лагере, варить пищу и, при случае, оказывать услуги на самой охоте.

Некоторые из мулов были нагружены предметами, назначения которых я никак не мог понять. Тут были груды тряпок, длинные и короткие канаты и пучки колье. Мне некогда было расспрашивать обо всем этом, так как мне стоило немало труда править моей лошадью по скользким и крутым тропинкам. Спустя некоторое время наше путешествие было прервано неожиданной остановкой.

— В чем дело? — спросил я.

— Гуаро, — спокойно ответили мне люди, находившиеся впереди меня.

Это название особого рода моста, по которому нам предстояло проходить. Мне никак не верилось, что можно переправляться по такому мосту, хотя патер и уверял меня, что часа через два мы все будем уже находиться по ту сторону пропасти, которая зияла перед нами.

Гуаро состоял только из толстого каната, протянутого над пропастью; при помощи блока по этому канату скользило выдолбленное бревно, имевшее форму корыта; привязанная к корыту веревка позволяла протягивать его то к тому, то к другому краю пропасти. Я никогда не забуду неприятного чувства, которое я испытывал, пока меня переправляли в этом корыте.

Сначала меня привязали к нему лицом кверху, а ногами велели обхватить главный канат, и в таком приятном положении я повис над бездной. После долгих подергиваний и вздрагиваний корыто благополучно достигло противоположного края, и я мог снова встать на ноги.

В награду за это неудобное путешествие я вволю нахохотался над толстым и пузатым патером, который имел необыкновенно забавный вид, когда его переправляли в том же корыте. Но почтенный священник нисколько за это не обиделся и уверял меня, что вполне привык к такого рода путешествиям, а потому и не испытывает ни малейшего страха.

Только к вечеру мы добрались до места нашей охоты, и потому она была отложена до следующего дня, а пока все занялись устройством лагеря. Лучшая палатка была разбита для патера, и он любезно пригласил меня ночевать у него. Вечер был холодный, да, кроме того, мы находились еще на значительной высоте, а потому следовало подумать о разведении огня для того, чтобы погреться и сварить ужин. Поблизости не было другого топлива, кроме навоза, и детям не стоило никакого труда набрать его в достаточном количестве, так как равнина, на которой мы остановились, служила пастбищем стадам лам и рогатого скота. Наутро, еще задолго до восхода солнца, часть индейцев направилась к соседним высотам в сопровождении женщин и детей, которые несли вышеупомянутые колья, веревки и связки тряпок. Час спустя туда же направились и настоящие охотники, то есть загонщики со своими собаками. Я охотно пристал бы к этому отряду, но патер заявил притязание на мое общество и обещал провести меня в такое место, откуда я могу прекрасно видеть все подробности интересовавшей меня облавы, а пока что мы сели на коней и отправились туда, где работали женщины и дети. Все они были заняты устройством ограды из кольев и канатов, на которые потом были повешены куски бумажной ткани. Они свешивались почти до земли и развевались по ветру. Эта ограда имела круглую форму и осталась открытой с той стороны, откуда ожидалась дичь.

Когда все приготовления были окончены, рабочие разделились на две части и вытянулись в две линии, начиная от входа в ограду, так что получилось нечто вроде исполинской воронки, имевшей в своем широком конце около двух миль. После того дети и женщины, не покидая своих мест, уселись на земле в ожидании той дичи, которую должны пригнать взрослые охотники. Они понемногу приблизились к ограде и тоже развернулись полукругом с тем расчетом, чтобы концы этого полукруга пришли в соприкосновение с краями той живой воронки, которая выстроилась у входа в ограду. Благодаря этому образовалось замкнутое помещение громадных размеров, внутри которого, обезумев от страха, металось стадо вигоней. Бедные животные не знали, в которую сторону им напра виться, так как впереди их ожидала ограда, а с боков и сзади они натыкались на охотников и их помощников, которые встречали животных громкими криками и заставляли их снова возвращаться к ограде. Мы с патером стояли на возвышенном месте и могли отлично видеть, что наша добыча состояла из нескольких стад вигоней. Это привело почтенного патера в прекрасное настроение, и он то и дело выкрикивал:

— Смотрите! Смотрите! Одно, два, три, четыре стада, и все большие!

Но вдруг голос патера изменился, и он воскликнул жалобным тоном:

— Jesus, Maria! Как сюда попали проклятые гуанако?!

Присмотревшись хорошенько, я действительно увидел среди вигоней стадо гуанако, но никак не мог понять, почему присутствие этих животных вызывало гнев и проклятия благочестивого патера.

— Ах, — сказал он, вздыхая, — эти гуанако испортят всю охоту, и она не даст никаких результатов!

Продолжая стонать и называя гуанако еретиками, патер объяснил мне, что эти безбожные животные не питают никакого уважения к канатам, перескакивают через ограду или прорывают ее и таким образом указывают путь к бегству и остальным животным. Вигоней было штук пятьдесят, и потеря подобной добычи была, конечно, весьма чувствительной для патера и для всего индейского племени. Но теперь уже не было возможности отделить гуанако от остальных животных, так как все они густой толпой понеслись ко входу в ограду и были загнаны в нее надвигавшимися охотниками. Все же удалось выгнать гуанако из ограды, и вход в нее был быстро заделан при помощи новых кольев и канатов. После этого началось избиение вигоней, для чего охотники вооружились своими «бола», тяжелыми шарами, привязанными к длинной веревке. Размахивая шарами над головой, охотник бросал их в намеченное животное, и вскоре вся внутренность ограды была усеяна мертвыми и умиравшими вигонями. Затем наступили взаимные поздравления, и всюду слышался радостный говор.

Мясо вигоней было распределено между различными индейскими семействами, а кожи принадлежали церкви, т. е. патеру, что, конечно, было львиной долей добычи. Веревки и колья, из которых была сделана ограда, пришлось перенести на другое место, так как облава должна была продолжаться еще девять дней. За это время были убито 500 вигоней, 20 гуанако, несколько оленей и с полдюжины черных медведей, случайно попавших».

Глава XIX. ОХОТА НА БЕЛКУ

Нам приходилось ехать теперь среди невысоких гор, и дорога с каждым шагом становилась тяжелее, так как приходилось спускаться в глубокие овраги и подниматься по крутым склонам. Дороги, в прямом смысле этого слова, не было, и приходилось довольствоваться едва заметной тропинкой, по которой направляются индейцы, посещающие пограничные поселения. Все это не мешало нам при первой возможности углубляться в лес и искать дичь, но пока что приходилось довольствоваться только одними белками, и нам удалось настрелять их достаточное количество, чтобы приготовить из них вкусный паштет. Это были большие белки пепельного цвета, самые вкусные из всего беличьего рода. В лесу не было недостатка в орехах, ягодах и всевозможных семенах, так что убитые нами белки оказались жирными и вкусными, как куропатки. По словам нашего естествоиспытателя, в Северной Америке имеется около сорока пород различных белок, считая в том числе не только лесных, но и земляных, и летающих белок. Серая белка не отличается такой подвижностью и ловкостью, как рыжая, которая в одно мгновенье ока взбегает на вершину самых высоких деревьев, с нею, конечно, не может тягаться более крупная серая белка, которая только в крайнем случае покидает нижние ветки дерева и укрывается от охотника, прячась за ствол или за толстый сук. Если собака преследует серую белку, то она почти всегда старается добраться до знакомого ей дерева, где она бесследно пропадает в широком и гостеприимном дупле, достать ее оттуда может только куница.

Но большинство других белок, в случае преследования, вскакивают на первое попавшееся дерево и, постоянно перескакивая с места на место, посмеиваются над охотником, которому случается иногда выпустить до двадцати зарядов и все-таки возвратиться домой с пустыми руками. Многие стреляют в белок мелкой дробью, но опытный охотник предпочитает для этой цели маленькую пулю, которая убивает белку на месте, тогда как раненый зверек удирает в свое гнездо, чтобы там спокойно умереть. Надо однако же признаться, что едва ли найдется какое-нибудь другое животное, не исключая и кошки, которое отличалось бы такой же живучестью, как белка. Раненая белка упорно цепляется за кору когтями и иногда висит на них даже и тогда, когда испустит последнее дыхание. Всякому случалось, конечно, наблюдать, что белки часто прыгают с чудовищной высоты и при этом избегают каких бы то ни было ушибов. Белка не чувствует себя оглушенной, спрыгнув с высоты в сто футов и более; даже самая бдительная собака не может поймать этого зверька на земле, так как после прыжка белка немедленно вскакивает на соседнее дерево и мчится на его вершину с такой быстротой, что глаз не успевает следить за этим удивительным акробатом. Почти все белки, и в особенности летающие, обладают замечательной способностью увеличивать поверхность своего тела, благодаря чему увеличивается и сопротивление воздуха, который поддерживает белку во время ее опасных прыжков.

Охотясь на белку, следует иметь при себе собаку, она, конечно, белки не поймает, но своим лаем указывает то дерево, на которое взобралась белка. Собака должна при этом отличаться быстрым бегом, чтобы загнать белку на первое попавшееся дерево и не дать ей достигнуть того ствола, в котором имеется дупло. Хорошо выдрессированная собака оставляет в покое кроликов и другую дичь и лает только тогда, когда ей удается загнать белку на дерево. При этом белка как будто бы понимает, что собака не может взобраться на дерево, а потому этот хорошенький зверек сидит себе на самых нижних ветвях, опустив хвост и помахивая им как бы в насмешку над беспомощностью собаки. Появление охотника сразу изменяет дело и заставляет белку искать спасения на верхних ветвях.

Наш кентуккиец рассказал нам, что на его родине устраивают большие охоты на белок, так как эти животные сильно вредят маисовым и другим полям, в некоторых штатах полагается даже особая плата за каждую убитую белку. Иногда охотники держат между собой пари и разделяются на две группы, человек по шесть в каждой. В результате таких соревнований к концу недели насчитывают до десяти тысяч убитых белок. Такие охотничьи подвиги возможны только в тех местностях, где раньше почти совершенно не охотились на белок. Что касается вопроса о переселениях этих животных, то он пока еще мало исследован.

Эти переселения не носят четкого характера, и причина их совершенно неизвестна. Как бы то ни было, но иногда случается видеть, как огромные стада серых белок передвигаются лесом и даже по открытой местности. Эти передвижения носят чисто стихийный характер, и их не могут остановить ни бурные потоки, ни широкие реки. Обычно белки боятся воды не меньше кошек, но во время передвижений тысячи белок безрассудно бросаются в воду, их уносит течением и они тонут, а те из них, которым удается благополучно достигнуть противоположного берега, оказываются такими усталыми, что окрестные жители, сбежавшиеся посмотреть на это небывалое зрелище, убивают беззащитных животных прямо палками, и добыча насчитывается сотнями и тысячами.

Глава XX. МЕДВЕДЬ НА ДЕРЕВЕ

Один только доктор не принимал участия в нашем разговоре о белках: он ехал несколько впереди и, должно быть, разыскивал какой-нибудь ручеек, чтобы его водой разбавить содержимое своей фляжки. Вдруг доктор, повернув свою лошадь, поскакал к нам обратно, и на лице его явно были написаны удивление и беспокойство.

— В чем дело, доктор? — почти в один голос спросили охотники.

— Я видел медведя, — пыхтя, воскликнул доктор, — серого медведя, и я уверяю вас, что он имел самый ужасный вид!

— Так это был медведь! — закричал Мика, пришпоривая свою старую кобылу.

— Так это был медведь! — хором повторили остальные, пуская своих лошадей галопом.

Один только естествоиспытатель недоверчиво отнесся к этому известию, говоря, что мы все находимся очень далеко от местности, где обитают серые медведи, и что здесь мы могли бы только рассчитывать на встречу с его черным собратом. Но доктор даже не обиделся, когда его сочли неспособным отличить черного медведя от серого. Тем временем мы успели уже достигнуть того места, где, по словам доктора, должен был находиться медведь. Только опытный глаз проводников мог на опавших листьях различить след этого животного. Мика, ведя коня на поводу, шел, сильно нагнувшись вперед, и по его виду можно было подумать, что при поиске следа он скорее руководствовался обонянием, чем зрением.

След вскоре повернул в сторону от нашей дороги, и мы прошли по нему шагов сто в глубь леса. Большинство из нас, в том числе и я, были того мнения, что медведь успел уже далеко уйти вперед, и что поэтому не было никакой надежды догнать его. Но наши опытные проводники были совершенно иного мнения и с уверенностью утверждали, что медведь медленно подвигался вперед, часто отдыхал, и что логовище его находилось где-нибудь тут, поблизости. Это заставило нас еще дальше проникнуть в лес, а Ланти и Джек остались при фургоне, который продолжал медленно двигаться по дороге. Через какое-то время след круто повернул к опушке леса, и мы снова очутились около своего фургона. Вдруг оттуда раздались нестройные возгласы, и мы узнали испуганные голоса Ланти и Джека: они увидели медведя и громко извещали нас об этом. Мы стремились в ту сторону, откуда слышались голоса, но медведь успел уже скрыться в густом тростнике. Кентуккиец крикнул нам, чтобы мы отрезали медведю путь к бегству и окружили то место, куда он успел забраться. Мы быстро исполнили это приказание, и так как нигде не видно было помятой травы, надо полагать, медведь находился внутри зарослей. Мика смело проник туда, но двигался так осторожно, что в продолжение целых десяти минут ни малейший звук не указывал на то место, где находился охотник.

Наконец послышался его громкий голос:

— Живо: все сюда! Медведь сидит на дереве!

После этого приглашения мы радостной толпой устремились в заросли, так как встречи с медведем бывают не каждый день, и всякий надеялся пустить в зверя первую пулю. Но потом у нас невольно зародился вопрос: почему Мика не пользуется таким редким случаем и почему мы не слышим его выстрела? Ответ на этот вопрос мы получили только тогда, когда добрались до того места, где находился старый охотник. Оказалось, что он выразился не совсем точно и что медведь находился не на дереве, но в дереве, то есть внутри огромного ствола, лежавшего тут же и имевшего в диаметре более десяти футов. Свежий след приводил как раз к отверстию в стволе, из чего мы заключили, что внутри него находилось логовище медведя и сам он «был теперь дома».

Некоторые из нас с ружьями наготове расположились у входа в логовище, тогда как другие, взобравшись на этот исполинский ствол, стучали по нему ружейными прикладами, в надежде спугнуть мишку. Но он был не дурак, не подавал никаких признаков жизни и, очевидно, не имел ни малейшего желания познакомиться с пулями ожидавших его охотников. После того в ствол была засунута длинная жердь, но она не вызвала ожидаемого эффекта, так как оказалась чересчур короткой и не достигла самого логовища. Медведь оказался вполне не чувствительным и к дыму, которым мы его щедро угощали, так что нам оставалось теперь прибегнуть к последнему средству и вооружиться топорами. Добрых два часа провозились мы с этой работой, так что руки наконец отказывались служить. К счастью, мы начали рубить как раз в надлежащем месте, и сделанное в стволе отверстие оказалось над самым логовищем: но медведь исчез куда-то таинственным образом. Мы истыкали логовище во всех направлениях длинными палками и в конце концов должны были уступить очевидности и признать, что вся наша тяжелая работа пропала даром.

Лица у всех вытянулись, и с разных сторон слышались сдержанные проклятия. Больше всех, конечно, негодовал Мика, стыдясь теперь той уверенности, с какой он нам объявил о найденном медведе. Некоторые из нас подумали, что медведь успел убежать, прежде чем нам удалось окружить его логовище; другие же полагали, что Ланти и негр были сильно напуганы появлением медведя и потому не разглядели хорошенько, в какую сторону он побежал. Но где же был наш естествоиспытатель? Что сталось с Адюбсоном? Все глазами искали его, как будто бы он один был в состоянии разрешить мучившую нас загадку. Но ученого нигде не было видно, и отсутствие его продолжалось уже довольно долго. Вдруг до слуха нашего долетел резкий звук ружейного выстрела, за которым быстро последовал шум от падения на землю какого-то тяжелого тела. Этот шум испугал даже наших уставших лошадей, и некоторые из них, порвав свои привязи, убежали от нас.

— Господа, идите сюда! — кричал между тем знакомый нам голос. — Медведь здесь!

Забыв о вырвавшихся лошадях, мы всей толпой бросились туда, откуда исходил голос Адюбсона. Там, наконец, мы узрели того медведя, который таким таинственным образом исчез из своей берлоги: он без движения лежал под деревом, и алая кровь сочилась из свежей ранки между его ребрами. Указывая на высокий дуб, Адюбсон сказал:

— На нем-то медведь и сидел; если бы мы немного поразмыслили, то избавили бы себя от излишней работы. Медведь чересчур умен, чтобы прятаться от охотников в своей берлоге: когда дым оказался бессильным выгнать зверя из его логовища, то я был вполне уверен, что он спрятался где-нибудь поблизости.

Все удивились охотничьей опытности Адюбсона, и доктор спросил его:

— Уверены ли вы в том, что это не серый медведь?

— Вполне, — ответил натуралист, — так как серый медведь никогда не лазает по деревьям.

Глава XXI. ЧЕРНЫЙ АМЕРИКАНСКИЙ МЕДВЕДЬ

За ужином мы, конечно, лакомились медвежьим мясом, и знатокам хорошо известно, что на свете нет ничего вкуснее медвежьего окорока. Черный медведь больше всего знаком публике, так как он водится в местностях, откуда его очень удобно доставлять в зверинцы и большие зоологические сады. Черный медведь принадлежит ко всеядным животным и одинаково питается как мясом, так и фруктами, орехами и различными корнями. До меда он такой охотник, что готов искать его даже на вершине высокого дерева. Густая шерсть избавляет косолапого лакомку от неприятного знакомства с пчелиными жалами. Черный медведь любит лесистые местности и оставляет открытые прерии своему серому брагу. Период зимней спячки зависит от климата, и в теплых странах, не знакомый с морозами, черный медведь бродит по лесу круглый год. На человека медведь почти никогда не нападает, но раненый он приходит в ярость, и горе неосторожному охотнику, который попадает в его мощные объятия! Нос медведя является очень чувствительным органом, и охотники уверяют, что ловкого удара по носу совершенно достаточно, чтобы смутить медведя и заставить его покинуть пойманную добычу. Черного медведя ловят иногда в западни, состоящие из тяжелых чурбанов, которые или убивают зверя на месте, или сильно ранят его, как только он тронет положенную к западне приманку. Редвуд рассказал нам, что однажды в своей молодости он так неудачно охотился на медведя, что на всю свою жизнь остался хромым.

Глава XXII. НЕ РОЙ ДРУГОМУ ЯМУ, А ТО САМ В НЕЕ ПОПАДЕШЬ

«Я тогда не достиг еще совершеннолетия, — начал Редвуд свой рассказ, — и жил с матерью на нашей родине в восточном Техасе. Мне не было еще и двенадцати лет, когда я в первый раз убил из ружья черного медведя. С тех пор я порядком вырос, и зверь этот сделался довольно редким, так что нельзя было рассчитывать каждый день на встречу с ним. Однажды на мягком болотистом берегу ручья в глаза мне бросились медвежьи следы. Я, конечно, пошел по этим следам, и они привели меня к таким густым зарослям, что даже и кошка затруднилась бы пробраться через них. Я основательно осмотрел эти заросли, но в них нигде не было видно отверстия, через которое мог бы пройти такой крупный зверь, как медведь. Из этого я заключил, что медведь перешел ручей вброд, и сам собирался последовать его примеру, как вдруг внимание мое было привлечено толстым стволом, торчавшим из зарослей. Конец этого ствола был довольно запачкан, что указывало на то, что какой-то зверь часто лазил по нему в заросли. Взобраться на ствол и по нему спуститься в кусты было для меня делом одной минуты. Тогда только я увидел отверстие, через которое пролез медведь, а также глазам моим представилась длинная и хорошо утоптанная дорожка, ведшая, без всякого сомнения, в его логовище. Оно, — думал я, — находится в каком-нибудь дереве, и если мне сегодня не удастся выкурить оттуда зверя, то ничто не помешает мне вернуться сюда завтра с топором и пилой. Однако пробираться по узкой дорожке было чертовски трудно, так как в зарослях на каждом шагу встречались репейник, крапива и острые колючки. Местами приходилось ползти на четвереньках, и я не без смущения подумывал о возможности встретить медведя, находясь в подобной позе. Но вскоре дорожка стала шире и привела меня к большой скале, в которой, к великому моему неудовольствию, и оказалось логовище медведя.

Я не имел ни малейшей охоты входить в эту берлогу, а потому, спрятавшись в кустах, прилег на землю, в надежде, что зверь, может быть, и сам выйдет из дому поискать какой-нибудь добычи. Но эта надежда не сбылась, и, прождав напрасно до сумерек, я возвратился домой ни с чем. На другой день повторилась та же история, но в третий раз я уже не имел никакой охоты оставаться в дураках, а потому захватил с собой топор, кружку сиропу и пару молодых маисовых головок, до которых медведь большой охотник. Делая как можно больше шума, я приступил к работе, раздобыл себе большой и тяжелый чурбан и при помощи рычага доставил его ко входу в медвежью берлогу. Оставалось еще пробраться в самую западню и положить там приманку. Пока я был занят этой работой, за спиной у меня раздалось фырканье, которое заставило меня обернуться, и я увидел медведя. В то же мгновенье меня чем-то так хватило по спине, что я растянулся на земле во всю свою длину. Сначала я подумал, что на меня сзади кто-нибудь напал, но дело оказалось и того хуже: я попал в свою собственную западню, и тяжелый чурбан так придавил мне ноги, что не было никакой возможности вытащить их оттуда; при малейшем движении я испытывал страшную боль в ногах, так что мне приходилось лежать на животе и совершенно отказаться от всякой попытки сдвинуть придавивший меня чурбан.

Положение мое было крайне опасным, так как во всей нашей долине не было другого поселения, кроме хижины моей матери, да и та находилась в двух милях от места происшествия, а потому не было никакой надежды, чтобы кто-нибудь явился мне на помощь, а без посторонней помощи я не мог выбраться из той беды, в которую я попал. Не имея надежды быть услышанным, я тем не менее принялся кричать отчаянным голосом, что испугало медведя и заставило его возвратиться в свою берлогу. Прокричав добрый час, я должен был отдохнуть, потом опять принялся кричать и так дальше, весь Божий день. Мне было очень хорошо известно, что мать моя не заметит моего отсутствия и не отправится разыскивать меня, так как мне уже не раз случалось проводить вне дома по нескольку дней. Меня поддерживала только слабая надежда, что кто-нибудь из наших соседей будет случайно проходить долиной и услышит мой отчаянный призыв; в противном случае меня ожидала голодная смерть или удовольствие быть съеденным медведем.

Наступила ночь, и надо признаться, что это была одна из самых длинных ночей, какие я когда-либо переживал. Боль в ногах значительно усилилась, и совы, летая надо мной с громким криком, как бы насмехались над моими страданиями. Время от времени до слуха моего долетало фырканье медведя, и вскоре я убедился, что мне придется иметь дело не с одним, а с двумя медведями. Под утро я уже хорошо различал их фигуры, когда они, поднявшись на задние лапы, смотрели на меня точно как на черта. Уже совсем рассвело, когда один из медведей так близко подошел ко мне, что я начал опасаться нападения. К счастью, ружье мое лежало около меня, и я, хотя и не без труда, прицелился в медведя и уложил его на месте; выстрел был так удачен, что чудовище, точно сраженное молнией, моментально повалилось в нескольких шагах от меня. Я, конечно, не забыл снова зарядить свое ружье, так как отлично знал, что второй медведь не замедлит напасть на меня, чтобы отомстить за смерть павшего товарища. Вскоре показался мой второй противник; он с жалобным воем обнюхал труп убитого медведя и, поняв в чем дело, готовился броситься на меня. Но я ожидал этого момента, и меткая пуля, попав в глаз, навеки успокоила и второго медведя.

Эта победа избавила меня от немедленной опасности, но, в общем, мало улучшила мое положение, так как чурбан по-прежнему лежал на моих ногах и не позволял мне двигаться. Я опять попробовал кричать и звать на помощь, но голос мой стал слабее. Ко всему я услышал волчий вой, а тут, как назло, медведи лежали всего в нескольких шагах от меня. Но как до них добраться? Нужда изобретательна, и я воспользовался куском веревки, которую принес с собой для устройства западни. Сделав петлю, я после нескольких неудачных попыток сумел набросить ее на шею одному из медведей; подтащив его к себе, я вырезал ему язык и съел его сырым. Чтобы несколько обмануть свою жажду, я лизал холодное лезвие ножа и жевал свинцовую пулю. Потом мне пришло в голову напиться медвежьей крови, но она так загустела, что даже и не капнула из шейной артерии, которую я вскрыл медведю. Прошел опять целый день, и мучительная ночь, казалось, не имела конца. Меня поддерживала только мысль о моей старой матери, для которой я был единственной опорой.

Снова наступил день, и где-то через час после восхода солнца, когда я отдыхал, изнуренный отчаянными криками о помощи, до слуха моего долетели слабые звуки человеческого голоса. Неужели это правда?! Сердце готово было выскочить из моей груди, и я снова принялся кричать с удвоенной силой. Слава Богу, голос приближался ко мне.

— Черт возьми! Кто это там кричит? — спрашивал знакомый мне голос.

— Сюда, сюда! — отвечал я.

— Редвуд, это ты? — продолжал допытываться приближавшийся человек, в котором я узнал нашего ближайшего соседа. — Чтоб тебе пусто было!.. До тебя не так-то легко добраться… как ты сюда попал?

Понятно, что сосед сейчас же освободил меня из западни, но ноги у меня совершенно отняло, так что ему пришлось на спине нести меня домой, где я и пролежал целых шесть недель. Так что теперь, как видите, я порядком прихрамываю», — закончил Редвуд свой печальный рассказ.

Глава XXIII. АМЕРИКАНСКИЙ ОЛЕНЬ

На следующий день нам удалось убить пару оленей — самца и самку. Они принадлежали к породе рыжих оленей, весьма распространенных в Соединенных Штатах. Кроме того, в Калифорнии и в Скалистых горах встречаются еще две другие породы оленей, носящих название чернохвостых и длиннохвостых. Все эти олени меняют свои рога ежегодно: сбрасывают их зимой, а к весне у них вырастают новые. Молодые олени имеют прямые рога, наподобие пик, на втором году жизни на рогах появляется первое разветвление, и с течением времени число их доходит до 15 или 16. Американский олень принадлежит к числу самых полезных животных: кожа и рога его находят множество применений, а мясо составляет почти единственную пищу многих индейских племен. Но не один только человек постоянно преследует оленя: ему приходится также остерегаться рыси, волка и кугуара. Можно только удивляться, что олень не исчез совершенно на американской территории, имея стольких врагов. В нью-йоркском штате число оленей даже увеличивается, может быть, потому, что здесь за каждого убитого волка полагается определенная плата, и закон позволяет охотиться на оленей в продолжение нескольких месяцев в году. Олени отличаются пугливостью; но иногда они приходят в ярость и могут убить охотника своими ветвистыми рогами. Замечательно, что олени хотя и не едят змей, но убивают их копытами при всяком удобном случае, как это делают свиньи и пеккари.

Питаются олени листьями и травой, но в особенности любят водяные лилии и, чтобы раздобыть себе этого лакомства, охотно бросаются в воду, в которой отлично плавают и нередко ищут спасения от врагов и москитов. В мае или июне самка производит на свет одного, двух и редко трех детенышей, к которым относится с нежностью и любовью. Охотники рассказывают, что одна самка оленя, чувствуя за собой погоню, бросилась в воду и благополучно достигла противоположного берега; но, видя, что детеныш не поспевает за нею, она продолжала неподвижно стоять под выстрелами, пока детеныш не выплыл на берег, после чего оба они скрылись из виду. На оленя охотятся как из-за его вкусного мяса, так и ради простого удовольствия. В холодную зиму легко настичь оленя, так как замерзший снег больно режет ему копыта, вследствие чего бедное животное скоро делается добычей волков или охотников. На оленей устраивают также охоты с факелами, которые темной ночью зажигают в лесу, посещаемом этими животными. Любопытство заставляет оленя приблизиться к огню, и зоркий охотник, заметив два глаза, которые в темноте сверкают как два горящих угля, немедленно стреляет в этом направлении и редко дает промах. По поводу охоты с факелами доктор рассказал нам забавное происшествие, приключившееся с ним.

«Вам хорошо известно, — начал доктор, — что я неважный охотник, но так как мне пришлось однажды жить в местности, где дичь была в изобилии, то я понемногу тоже начал увлекаться охотой, как и мои знакомые. Мне столько наговорили об удовольствиях охоты на оленя при свете факелов, что мне непременно захотелось принять участие в одной из таких охот. Нас собралось шесть человек, но мы разделились по два и разошлись по лесу в разных направлениях. Один охотник нес ружье, а другой — факел. Ночь была такая темная, что нам вначале приходилось разыскивать свою дорогу ощупью, так как факел нельзя еще было зажигать. Мой товарищ был опытный охотник, но из вежливости он выбрал себе скромную роль и в одной руке нес сковороду, а на спине мешок с кусками смолистого дерева; мне же предоставлялось право стрелять в оленей, которые будут иметь неосторожность приблизиться к нам. Наконец, мы зажгли огонь, но счастье нам не благоприятствовало: мы долго бродили по полянам и оврагам, и моему товарищу порядком-таки надоело держать в руках сковороду с длинной ручкой. Нас это тем более злило, что мы держали пари, и, согласно условию, те, кому не посчастливится на охоте, должны будут угостить остальных хорошим ужином. Вдруг в темноте сверкнули два огненных глаза. Не слушая моего товарища, который кричал мне что-то издали, я прицелился и выстрелил в предполагаемого оленя. В ту же минуту раздается страшный рев, и мой товарищ воскликнул смеясь: „Черт возьми, доктор, вы подстрелили быка, принадлежащего эсквайру Робину!“ Чтобы не подвергать меня насмешкам, мой товарищ обещал умолчать об этом приключении. Но надо было еще расплатиться с эсквайром Робином, который не видел никакого основания щадить мое самолюбие, так что весть о нашей охоте с факелом быстро разнеслась по всему поселению и сделалась предметом нескончаемых острот».

Глава XXIV. ОРИГИНАЛЬНАЯ ОХОТА НА ОЛЕНЯ

Мы приближались теперь к местности, где водились длиннохвостые и чернохвостые олени. Последние из них крупнее и бегают или, вернее, прыгают, поднимая кверху сразу все четыре ноги, тогда как длиннохвостые олени делают прыжок, потом бегут рысью, потом опять прыгают. Нашему естествоиспытателю случалось охотиться на длиннохвостого оленя, и благодаря этому мы узнали много подробностей из жизни этого животного.

«Длиннохвостый олень, — начал Адюбсон, — мало чем отличается от обычного, примечателен только его хвост, достигающий в длину восемнадцати дюймов. Когда этот олень бежит, то всегда поднимает кверху свой длинный хвост и забавно раскачивает им вправо и влево. Несколько лет тому назад мне случилось охотиться надлиннохвостого оленя. Я направлялся тогда из Скалистых гор к форту Ванкувер, и обстоятельства сложились так, что мне пришлось довольно долго прожить в небольшом торговом пункте на берегу одного из притоков Колумбиевой реки. Дело в том, что я вынужден был ждать отъезда целой партии торговцев пушниной, с которыми я путешествовал, а этим господам нужно было немало времени, чтобы приготовить тюки своих товаров. В этом торговом поселении было всего два или три жалких блокгауза, в которых не могла поместиться и половина нашего общества. Я страшно скучал, видя вокруг только связки всевозможных шкурок и слыша удивительный жаргон из смеси французских, английских и индийских слов, на котором говорят канадские охотники.

Прибавьте ко всему этому, что пища наша была довольно скудной, и что никаких других напитков, кроме воды из соседнего источника, у нас не было. Все эти неприятности в какой-то степени возмещались красотой местности, окружавшей наш поселок. Она имела вид культивированного парка, так что глаз, скользя по этим живописным холмам, невольно искал старинный замок, в котором жили счастливые владельцы этого прекрасного и обширного поместья.

В таких местностях, как правило, водятся олени всевозможных пород, между прочим и длиннохвостые; и действительно, в нашем поселке никогда не было недостатка в свежем оленьем мясе. Приняв все это во внимание, я, не теряя времени, начал делать свои приготовления к охоте. К сожалению, у меня не нашлось товарищей, так как все эти купцы и их слуги чересчур были заняты. Мне пришлось довольствоваться обществом одного метиса, который, однако же, оказался прекрасным проводником и охотником. Мы сначала пошли вдоль берега реки, где виднелось много свежих оленьих следов, но тем не менее мы прошли добрую милю, не встретив ни одного оленя. Это меня сильно обескуражило, и я охотно согласился с предложением моего проводника, который советовал покинуть речной берег и попытать счастья в лесистой местности промеж холмов. Вскоре мы очутились среди зарослей, состоявших из кустов дикой розы и смородины, до нас начали доноситься издали свистящие звуки, издаваемые оленями, и в ответ им неслось блеяние оленьих самок, несколько похожее на козье меканье. Наконец вдали показалось несколько групп оленей, но они были так пугливы, что нам не удалось подстрелить ни одного из них; а день, между тем, уже приближался к концу. Впоследствии мы узнали, что в этой местности два дня тому назад охотилась большая партия индейцев, и, надо полагать, они-то и напугали оленей, так что эти животные до сих пор еще не могли оправиться от своего страха.

Здесь всюду виднелись следы индейцев, и на одном из деревьев висела голова оленя с прекрасными рогами. При виде ее мой проводник, которого звали Голубым Диком, пришел в восторг, причины которого я никак не мог понять.

— Ну, сударь! — воскликнул он, — если мне посчастливится найти еще кое-что, то нам удастся убить оленя, как бы пуглив он ни был!

— Чего же вам еще не хватает? — спросил я.

— Кое-чего, что должно расти здесь поблизости, если я не ошибаюсь, — ответил Дик, указывая на болотистую местность.

Я последовал туда за Диком, и вскоре его радостный крик возвестил мне, что он нашел то, что искал.

— Вот оно — нужное мне растение! — воскликнул он, срезая высокий стобель, росший на краю болота. Это была так называемая коровья петрушка.

Я хорошо знал, что корни ее обладают возбуждающими свойствами, но никак не мог сообразить, что было общего между этим растением и охотой на оленя.

Тем временем Дик отрезал кусок от стебля я сделал из него обыкновенную дудку, какими забавляются маленькие дети.

Когда Дик приложил ее ко рту, то она издала звук, донельзя похожий на тот, каким олени дают знать о своем присутствии.

— Теперь, — весело сказал мой провожатый, — мы покажем оленям, где раки зимуют!

Говоря это, он взял оленьи рога и пригласил меня следовать за ним. А тем временем вдали послышался свист длиннохвостого оленя, и мы с Диком поспешили спрятаться в кустах.

Что касается оленьих рогов, то мы их подняли и держали над кустами в таком положении, что издали казалось, будто в кустах прячется олень. Устроив все это, Дик начал извлекать из своей дудки манящие звуки, на которые не замедлил откликнуться настоящий олень: послышался стук копыт, и на соседней поляне, шагах в ста от нас, показался могучий самец. Животное остановилось на минуту; закинув рога на спину и почти присев на задние ноги, олень искал чего-то, поворачивая во все стороны свою голову с красивыми выразительными глазами. В ту же минуту Дик опять заиграл на своей дудке и начал шевелить рогами, как будто бы это был олень, вызывающий соперника на кровавый бой. Дикий олень немедленно заметил врага, принял его вызов и гордо устремился к нам, чтобы вступить в битву. Шагах в двадцати от нас он, однако же, остановился, как будто в чем-то засомневался. Но я, не теряя времени, спустил курок, и олень упал. Мы выпотрошили свою добычу и развесили мясо на деревьях, чтобы волки не могли добраться до него. С помощью такой же хитрости мы вскоре убили второго оленя; но наши дальнейшие охотничьи подвиги были прерваны наступлением ночи. Взвалив на спину лучшие куски мяса, вырезанные из обоих оленей, направились домой. По дороге мы видели многих оленей, подходивших к реке на водопой. Тогда Дику пришло в голову устроить ночную охоту, которая, по его словам, должна была увенчаться успехом. Секрет был в следующем: охотники садились в лодку, разводили на корме хороший огонь и при его свете стреляли в оленей, подходивших к реке купаться или на водопой.

На другой день мы с Диком сделали нужные приготовления, но никого не посвятили в нашу тайну. Мы поступили так потому, что наша охота могла оказаться не очень удачной, и это дало бы нашим товарищам повод к бесконечным насмешкам. Труднее всего было найти лодку; но в конце концов нам ее одолжил один индеец, живший в селении; за наем лодки мы дали владельцу пороха на два ружейных заряда. Собственно говоря, это была не лодка, а ствол хлопкового дерева, грубо выдолбленный и заостренный с одного конца. Эта своеобразная лодка была уже сильно подержанной и находилась в плохом состоянии; но Дик тем не менее заявил, что она вполне пригодна для нашей ночной экспедиции. После этого мы отправились в соседний лес, раздобыли там большой кусок березовой коры и нарубили сучковатых веток смолистой ели. К сумеркам все приготовления были окончены, и мы, сев в лодку, без шума поплыли вниз по реке. Отплыв от селения на значительное расстояние, мы разложили огонь в жаровне, стоявшей на корме лодки. Яркое пламя прекрасно освещало наш путь, и на обоих берегах реки ничто не могло укрыться от нас.

Мы условились, что Дик будет поддерживать огонь и править лодкой, а я буду следить за тем, что делается на берегах реки. Ружье я держал наготове, и ничто не мешало мне теперь наслаждаться прелестью этой ночной экскурсии. Берега этой реки и днем показались бы живописными, по при вечернем освещении впечатление получилось до того сильное, что даже человек, совершенно лишенный эстетического чувства, пришел бы в неподдельный восторг от этих утесов и деревьев, залитых красноватым светом, и этой воды, струившейся подобно расплавленному золоту; прибавьте к этому, что была осень и что листья были наполовину зеленые, а наполовину красные и желтые.

— Посмотри, — тихо сказал Дик, выводя меня из моей поэтической задумчивости.

Рукой он показывал на правый берег. Действительно, вдали виднелись две светлые точки, резко выделявшиеся среди темной листвы, и я немедленно узнал глаза животного, в которых отражался огонь нашего костра. Я прицелился, и вслед за моим выстрелом послышался треск сухих веток и падение в воду тяжелого тела. Дик немедленно направил лодку к берегу, где мы увидели, что мой выстрел был точен и что течением уже подхватило убитого оленя, но Дик успел вовремя поймать его за рога, и мы втащили добычу в лодку. Потом опять выплыли на середину реки, и жертвой нашей охотничьей ненасытности стала на этот раз самка оленя; мы ее тоже втащили в лодку. Немного погодя, на небольшой песчаной мели я застрелил молодого оленя, рога которого еще не были разветвлены. Четвертому оленю удалось избежать смерти благодаря тому, что лодка наткнулась на подводный камень в тот момент, когда я стрелял.

Лишним было бы прибавлять, что охота эта была необыкновенно захватывающей, и поэтому мы совершенно забыли о том расстоянии, которое уже отделяло нас от нашего поселка. Сильное течение быстро уносило нас вниз по реке, и Дику оставалось только держаться ее середины. Но мы должны были возвратить лодку владельцу, — другими словами, нам предстояло на протяжении нескольких миль подниматься вверх по реке на этом неуклюжем бревне. Дрова наши кончались, и это сразу напомнило нам о неприятном возвращении домой. Да и плавание становилось небезопасным, так как речка имела много притоков, которые впадали в нее со значительной высоты, образуя шумящие и пенистые водопады, кроме того, мы имели основание предполагать, что и на самой реке были опасные пороги и водопады. А тем временем в кустах, покрывавших левый берег, сверкнула пара глаз, которые без всякого сомнения принадлежали животному, хотя я никак не мог определить какому. Особый блеск этих глаз, их незначительная величина и большое расстояние между ними говорили о том, что это не были глаза оленя. Во всяком случае, это был какой-нибудь дикий зверь, а известно, что охотнику только того и нужно, и вот я, недолго думая, прицелился и выстрелил, хотя Дик и издавал при этом какие-то неодобрительные звуки.

Таинственные глаза в кустах по-прежнему продолжали сверкать, и я начинал уже думать, что промахнулся. Но в то же мгновение с берега раздалось грозное ворчание, и мы сразу узнали голос серого медведя. На всем американском континенте нет животного, более опасного и свирепого. Вот почему Дик так неодобрительно отнесся к моему выстрелу. Но было уже поздно предаваться бесполезным сожалениям: медведь, как видно, был ранен, в кустах раздался треск, за которым послышались громкий всплеск, плесканье в воде, и рассвирепевшее животное бросилось в погоню за лодкой. Дик не на шутку испугался и изо всех сил налег на весла, чтобы не дать медведю догнать нас. Нам действительно удалось несколько уйти вперед, но тем не менее мы ясно слышали за собой сердитое фырканье преследователя. Я помогал Дику, как мог, гребя прикладом ружья, которое я не успел вновь зарядить.

Так проплыли мы шагов сто и начали уже думать, что ночное купание несколько охладило медведя, так как сзади уже не было слышно его грозного ворчанья. Но это происходило от того, что мы приближались к шумящему водопаду, и представьте себе весь ужас нашего положения, когда до нас дошло, что водопад этот находится не на одном из притоков, а на той реке, по которой мы плыли. Занятые медведем, мы заметили эту новую опасность только тогда, когда лодка находилась от водопада всего в каких-нибудь ста саженях. Хотя сильное течение уже нас подхватило, нам все же удалось остановить лодку, и мы решили направить ее к берегу, где встреча с медведем оставляла некоторые шансы на спасение, тогда как впереди нас ожидало падение с неизвестной нам высоты и верная смерть. Но пока останавливали лодку, медведь успел нас догнать, и теперь мы с ужасом почувствовали, что зверь схватил нашу лодку своими страшными лапами и собирается ее опрокинуть. Не теряя присутствия духа, я пустил в ход свое ружье и, действуя им как дубиной, нанес медведю по голове такие чувствительные удары, что он, не бросая лодки, на время должен был отказаться от своего желания опрокинуть ее. А Дик между тем направил все усилия к тому, чтобы пристать к берегу. Но, о ужас! За спиной моей раздается вдруг сильный треск, и я слышу отчаянный крик моего товарища. Оборачиваюсь и вижу, что в руках у него только кусок весла, а отломанная часть плавает в воде…

Я понял, что судьба наша решена, что мы больше не в состоянии бороться с течением и с каждым мгновением приближаемся к верной смерти в пенистых волнах водопада. Держась за края лодки, мы неподвижно сидели друг против друга, не обращая внимания на то, что лодка начала уже гореть от угольев, которые рассыпались по ней во время битвы с медведем. Он тоже, по всей вероятности, почувствовал близкую опасность и присмирел. Нам было не до медведя: лодка стрелой помчалась вперед, послышался страшный треск, как будто мы упали на скалы; затем все исчезло из виду в потоках пенистой воды, и в следующее мгновенье мы с восторгом почувствовали, что все еще сидим в лодке и быстро несемся вперед, но уже по совершенно гладкой водяной поверхности. Уголья в лодке совершенно потухли. Но, несмотря на темноту, мы увидели, что медведь продолжает плыть на некотором расстоянии от нас, однако падение с высоты весьма смутило нашего неприятеля, так что он решил оставить нас в покое и направился к ближайшему берегу. Проплыв еще немного вниз по реке, мы тоже пристали, но к противоположному берегу; при этом за неимением весел, нам пришлось грести руками и прикладом ружья.

Выбравшись на берег, мы привязали лодку к дереву, намереваясь оставить ее здесь, так как из-за водопада не было никакой возможности подняться на ней вверх по реке. Затем мы припрятали убитых оленей так, чтобы волки не смогли добраться до них, и отправились домой пешком вдоль берега. На следующий день целое общество поехало к месту происшествия, чтобы забрать убитых нами оленей и помочь нам перетащить лодку на другую сторону водопада. Оказалось, что она сильно пострадала во время падения и пришла совсем в негодность, а потому решено было ее бросить. Само собой понятно, что мне это было не по душе, так как пришлось уплатить владельцу лодки ее полную стоимость.

Глава XXV. МИКА И СЕРЫЙ МЕДВЕДЬ

Так как приключение Адюбсона закончилось встречей с серым медведем, то у нас завязался разговор об этом животном. На всем американском континенте оно — самый опасный враг не только для человека, но и для ягуара и кугуара, так как не уступает им в силе, зато превосходят их своей свирепостью. Он легко нагоняет пешего человека, и спастись от него можно только конному. Много людей погибло в когтях этого чудовища. Серый медведь принадлежит к крупным животным и в среднем весит до тысячи фунтов. С виду он гораздо коренастее черного или белого медведя, и его толстые передние лапы говорят об огромной силе. Когти у медведя длинны, но были бы еще длиннее и острее, если бы он не рыл ими землю, чтобы добраться до нор земляных животных и до корней съедобных растений. Но в любом случае эти когти достаточно остры, чтобы мигом содрать кожу с лошади или охотника, что уже не раз и случалось.

Шерсть этого медведя большей частью бывает коричневого цвета, но в ней попадается много белых волосков, так что она кажется сероватой, отсюда и название животного. Серый медведь водится главным образом в скалистых горах и не любит густых лесов, по деревьям он не лазит. Свое логовище он главным образом устраивает в зарослях орешника и дикой смородины, плодами которых так любит полакомиться. Впрочем, ест он все, что попадется: рыбу, мясо, птиц, лягушек, ящериц, которых разыскивает, переворачивая громадные стволы деревьев, поваленных бурей. Он роет землю не хуже свиньи, и в поисках индейской репы может изрыть целую десятину, а до сладкого он такой же охотник, как и черный медведь. Медлительность серого медведя не дает ему возможности охотиться на оленей и буйволов, но при случае он отнимает эту добычу у пантер и волчьих стай. Неоднократно делали попытки воспитать в неволе детенышей серого медведя, но это ни к чему не привело, так как медвежата, достигнув определенного возраста, начинали проявлять свой свирепый нрав, и, в конце концов, приходилось их убивать.

Долгое время белый медведь был своего рода знаменитостью, о которой полярные путешественники и китоловы рассказывали жуткие истории.

Но с тех пор как толпы людей, одержимых золотой лихорадкой, побывали в Калифорнии и в долинах Сьерра-Невады, серый медведь успел приобрести себе такую печальную известность, что она может совсем затмить даже репутацию белого медведя. Кроме того, тысячи поселенцев, направлявшихся на Запад, смогли ближе познакомиться с серым медведем, и он стал для них таким же интересным животным, как слон, бегемот или лев. Белые охотники нападают на серого медведя только верхом и хорошо вооружившись, а среди индейцев убивший серого медведя пользуется таким же уважением, как и тот, кому удалось скальпировать двуногого врага. Индейцы охотятся на серого медведя большой компанией и предварительно устраивают пирушку, сопровождаемую воинственными танцами.

Понятно, что обоим нашим проводникам приходилось неоднократно мериться силами с серым медведем, и Мика рассказал нам об одной из своих встреч с этим чудовищем.

«Да, господа, — начал он, — если вам случится встретиться с серым медведем, то советую сразу оставить его в покое. Другое дело, если вы сидите на хорошем коне и если перед вами расстилается гладкая местность, не особенно поросшая кустарником. Мне довелось однажды видеть, как серый медведь задрал прекрасного коня, который запутался в зарослях, охотник же спасся тем, что вскарабкался на дерево. Я вовремя подоспел тогда и ловко всадил медведю пулю в самый глаз, так что серый полетел вверх тормашками. Но лошадь это не спасло, медведь успел ободрать ее наполовину и вырвал из живота все внутренности. Картина была не из приятных».

Рассказывая, охотник раскрыл нож, отрезал табаку и заложил себе за щеку. Потом продолжал:

«В моей жизни мне частенько приходилось встречаться с серым медведем… Если те молодцы, что пишут книги, увидели бы на своем веку столько, как я, то могли бы написать целый том об этой серой каналье. Жаль, что за каждого убитого мною медведя мне не давали пачку табаку, а то мне хватило бы на целый год. Я вам, так и быть, расскажу еще об одной из моих встреч с серым медведем.

Я состоял тогда охотником и проводником при караване переселенцев, направлявшихся к Орегону. Я, понятно, всегда ехал впереди каравана и иногда довольно далеко оставлял его за собой, разыскивая место для ночной стоянки. И вот однажды я нашел уголок, несколько поросший деревьями, что в той местности считается большой редкостью. Лучше нельзя было ничего и придумать для ночлега, а потому я слез со своей кобылы, расседлал ее и, спутав, пустил в траву, чтобы она успела наесться до прибытия остальных животных нашего каравана. Тем временем мне посчастливилось убить чернохвостого оленя; я разложил огонь и принялся жарить кусок мяса. Караван все еще не давал о себе знать; а потому, поев, я взял ружье и решил побродить немного по окрестностям. Кобыла моя порядком устала, и я, пожалев ее, отправился пешком, что, конечно, было величайшей глупостью с моей стороны. Взобравшись на ближайший холм, я увидел открытую местность, на которой паслось стадо коз, или антилоп, как вы их называете. Подойти к ним не было никакой возможности, а потому я решил прибегнуть к хитрости и, вернувшись в лагерь, захватил с собой свое красное одеяло. Прикрывшись, я подошел к козам шагов на триста. Через дырку в одеяле я отлично видел все, что делалось передо мной, и немедленно остановился, как только козы проявили некоторое беспокойство при виде моего красного одеяла. Я захватил предварительно жердь и теперь повесил на нее одеяло; но при этом пришлось пустить в ход нож, чтобы взрыхлить землю и воткнуть в нее жердь. Прикрывшись одеялом, я спокойно ждал дальнейших событий, прекрасно зная, что козы отличаются большим любопытством. Побегав и понюхав хорошенько воздух, один толстый козлик подошел к моему одеялу шагов на пятьдесят. Эта смелость стоила ему жизни, так как мне было очень удобно стрелять через дырку, проделанную в одеяле. Я хорошо знал, что выстрел не напугает коз и что они разбегутся только при моем появлении, а потому я продолжал прятаться за одеяло и, зарядив ружье, собирался снова выстрелить в коз, которые приближались ко мне, несмотря на смерть их товарища. Вдруг все стадо круто повернуло от меня и обратилось в бегство, как будто за ним гналась стая волков. В ту же минуту за спиной у меня раздалось характерное фырканье, и, обернувшись, я увидел в двадцати шагах такого громадного серого медведя, какого мне еще никогда не случалось встречать.

Вы мне, конечно, не поверите, если бы я вам сказал, что в эту минуту не испытывал страха, нет, говоря по правде, я порядком-таки трухнул. Сначала мне пришло в голову дать тягу; но потом я сообразил, что серый легко догонит меня, так как деревья, на которые я мог бы вскарабкаться, находились от нас на расстоянии полумили. К тому же я заметил, что медведь подвигался все медленнее и медленнее, часто садился на задние лапы и обнюхивал воздух. Видно, мое красное одеяло сильно смущало эту каналью, а потому я прикрылся им хорошенько и не подавал никаких признаков жизни. Подойдя шагов на десять, медведь остановился и в нерешительности сел перед одеялом. Но во мне заговорил тогда охотничий инстинкт, и я не смог вытерпеть подобной дерзости со стороны этой бестии. Не долго думая, прицеливаюсь, стреляю и в то же мгновенье осознаю, что сделал большую глупость… Оставь я медведя в покое — он и сам убрался бы подобру-поздорову, побоявшись дотронуться до одеяла. А теперь был уже иной разговор: нервы мои расходились, рука дрогнула, и вместо того, чтобы смертельно ранить зверя в сердце, я лишь слегка оцарапал ему бок. Рассвирепев, медведь забыл о страхе, который ему внушало мое одеяло, заревел как бык, полизал свою рану и со всех ног бросился ко мне. Дело принимало дурной оборот, и приходилось вступить в рукопашный бой с этим чудовищем, а потому я выхватил охотничий нож и бросил ненужное мне ружье. Но вдруг в голову мне пришла счастливая мысль. Я бывал в Санта-Фе у желтолицых мексиканцев и два или три раза видел бой быков; мне вспомнилось, что матадоры бросают на быка свои красные плащи в ту минуту, когда разъяренное животное готово пронзить смельчаков своими рогами. Прежде чем медведь подбежал ко мне, я развернул одеяло, которое я обычно носил по-мексикански, а потому в нем имелось отверстие для головы. В тот миг, когда медведь готов был схватить меня своими страшными лапами, я так удачно набросил одеяло, что рыло чудовища прошло в ту дырку, в которую я просовывал свою голову. После этого я со всех ног бросился к лагерю. Сначала я бежал, не смея оглядываться, но потом, повернув голову, увидел, что медведь все еще сидел на том месте, где я его покинул. Немного погодя я снова обернулся, и — уверяю вас — картина, которая представилась моим глазам, заставила бы рассмеяться любого ипохондрика: одеяло по-прежнему висело на шее у медведя, и он изо всех сил ревел, стараясь сорвать с себя это неприятное украшение. Временами он поднимался на задние лапы, и тогда имел такой забавный вид в своей красной мантии, что я хохотал как сумасшедший, хотя несколько минут назад дрожал за свою жизнь. Мой серый приятель пробовал также бежать вдогонку, но при этом путался в одеяле и падал на землю. Полюбовавшись немного этой картиной, я благополучно достиг лагеря, прежде чем медведь успел освободиться от подарка, который я ему преподнес. Оседлав лошадь, я поехал разыскивать свое ружье, в надежде свести окончательные счеты с моим серым преследователем. Он все еще волочил за собой мое одеяло. Разыскав и зарядив ружье, я быстро догнал медведя, и он выказал прежнюю готовность вступить со мной в бой. Но теперь обстоятельства изменились, и рука моя не дрогнула, так как на лошади я чувствовал себя в безопасности. Дело, конечно, кончилось тем, что смертельно раненный медведь свалился на землю, все еще прикрываясь одеялом. Но — увы! — надо было видеть, в каком жалком состоянии находилось теперь мое великолепное красное покрывало! В нем не было ни одного целого местечка, и я желал одного: чтобы черт побрал всех серых медведей».

Глава XXVI. БИТВА С СЕРЫМИ МЕДВЕДЯМИ

Вслед за тем Адюбсон вспомнил происшествие, приключившееся с целым отрядом, которым командовал бравый капитан. Отряд этот был застигнут снежной бурей в горах Санта-Фе и должен был остановиться в глубокой долине, которая и в хорошую-то погоду была не особенно проходимой, а во время снежной бури превращалась в настоящую западню. Вот что об этом рассказывал сам капитан:

«Впереди нас и за нами лежал глубокий снег. Он заполнил собой громадные овраги, и малейшая попытка двинуться с места могла стоить жизни всему отряду; два смельчака, отправившиеся искать дорогу, чуть было не провалились в снег с головой. По обеим сторонам лагеря поднимались крутые склоны, по которым можно было бы взобраться в хорошую погоду, но не теперь, когда все выступы были покрыты слоем скользкого льда. Накануне был мороз, но в этот день температура повысилась, и мягкий снег не в состоянии был выдержать нашей тяжести. Таким образом, все наши попытки выбраться из долины оказались тщетными, и мы уже три дня голодные сидели вокруг огня. Небо было покрыто серыми облаками и снег продолжал валить большими хлопьями.

На площадке, давшей нам приют, росло штук пятьдесят сосен, принадлежавших к породе карликовых. Они послужили дровами для нашего костра; но — увы! — у нас не было ни куска мяса, чтобы изжарить их на этом огне. Мужчины съели уже ружейные чехлы, сделанные из мягкой кожи, и теперь добирались до подошв своих мокасин. Женщины, закутавшись в мантильи, тесно прижимались к отцам, мужьям и братьям. Последняя порция сушеного мяса, которую приберегали для женщин, была распределена между ними наутро третьего дня. Но что нас ожидало дальше? Временами среди женщин раздавался жалобный стон, но в общем на их лицах было спокойствие, свойственное женщинам, в жилах которых течет испанская и американская кровь. Многие мужчины проявили меньше стойкости и облегчали свои страдания энергичными проклятиями; глаза у них помутнели, что говорило о приближавшемся безумии, а тощие мускулы на щеках непроизвольно вздрагивали и начинали дрожать. К счастью, на небе показалась узкая золотистая полоса, свинцовые облака начали расходиться, и часа через два снег перестал падать. Некоторые мужчины, взяв ружья, отправились искать выход из долины, но снега было так много, а мы так ослабли, что попытки эти ни к чему не привели. Один из охотников по имени Гарри потрогал снег рукой и заявил уверенным тоном, что к ночи будет мороз и нам еще до солнечного восхода удастся выбраться из долины. При этих словах лица у всех прояснились, к тому же вскоре подул холодный ветер, и сопровождавшие нас индейцы взялись за свои томагавки, чтобы нарубить новый запас дров. Через некоторое время один из индейцев вдруг воскликнул;

— Ям! Ям! — и начал усердно рубить замерзшую землю своим торопом.

— А ведь индеец прав! — отозвался Гарри. — Он действительно нашел «человеческий корень».

Так горные жители называют съедобный корень, который своей формой, а иногда и своей величиной, напоминает человеческое туловище. Немедленно к индейцу присоединилось еще с полдюжины мужчин, и все вместе деятельно принялись за работу, но топоры только портились и отскакивали от каменной и замерзшей земли, а потому решено было разложить хороший огонь в том месте, где находился драгоценный корень.

В эту минуту в скалах, нависший над нами, раздался треск, напоминавший падение дерева, и на нашу площадку свалилось какое-то животное, гулко ударилось головой о землю, потом еще подскочило кверху на несколько футов и, перевернувшись в воздухе, сразу стало на все четыре ноги. Громкое «ура» встретило появление этого животного, в котором мы узнали горного барана; он в два прыжка слетел к нам со страшной высоты, причем всякий раз падал на свои большие и полукруглые рога. В первое мгновение баран и охотники смотрели друг на друга в недоумении, но потом последние схватились за ружья, а животное обратилось в бегство; но было уже поздно: раздалось несколько выстрелов, снег окрасился кровью, и мы, подобно стае голодных волков, бросились по следам своей добычи, чтобы притащить ее в лагерь. Но оттуда вдруг донеслись до нас крики оставшихся там мужчин, визг женщин, — словом, какая-то смесь проклятий и криков ужаса. Мы поспешили обратно в лагерь, и глазам нашим представилась такая картина, которая заставила содрогнуться даже самых мужественных. На одной из скал стояло пять горных чудовищ, именуемых серыми медведями! Может быть, сзади были еще и другие канальи, но и этих пяти было совершенно достаточно, чтобы истребить весь наш отряд, зажатый на небольшом пространстве и обессиленный голодом.

Надо полагать, медведи гнались за горным бараном, и теперь в их глазах светился голод и обманутое ожидание. Все мы бросились к оружию, но опытные охотники советовали воздержаться от нападения; однако было уже поздно, так как раздалось с полдюжины неудачных выстрелов, и слегка раненые медведи пришли в сильную ярость.

— Уведите женщин в безопасное место! — крикнул Гарри немцу-доктору, который сопровождал отряд и, по-видимому, был мало пригоден к битве с медведями. Тем временем другие охотники продолжали стрелять в животных, пока они спускались вниз, прыгая со скалы на скалу, но наши ружья были в неисправности, нервы перенапряжены, и пальцы окоченели от холода, так что мы расстреляли все заряды и, тем не менее, не смогли убить ни одного медведя. Самые мужественные из отряда, вооружившись ножами и топорами, ждали животных у подножия скалы. Еще мгновенье — и пять огромных и косматых тел с яростным ревом свалились в толпу полузамерзших и истощенных голодом людей. Битва не поддается описанию. Всюду слышались крики охотников, вопли индейцев, ворчанье медведей, стук топоров, лязг ножей и раздирающие душу стоны, когда ужасные когти разрывали людей. Люди и медведи падали на землю и качались в сугробах снега, окрашивая его потоками крови. Кое-где виднелись уже замертво упавшие в снег, и с каждым мгновением уменьшалось число способных к битве с медведями.

С самого начала я был повален на землю ударом могучей лапы; поднявшись на ноги, я увидел, что зверь, сваливший меня, придавил теперь своим телом моего близкого друга Годэ. Хотя я и чувствовал сильное головокружение, но, вцепившись в густую шерсть медведя, я успел всадить ему между ребрами свой охотничий нож. Медведь оставил Годэ в покое и набросился на меня. Избегая его страшных объятий, я отскочил в сторону и, попав во впадину, занесенную снегом, опрокинулся в ней на спину. В то же мгновение медведь повалился на меня всей своей тяжестью, острые когти вонзились мне в плечо, я задыхался от зловонного дыхания чудовища и правой, свободной рукой продолжал наносить ему удары. Силы покидали меня, кровь обильно текла из ран, снег залепил глаза, и я испустил слабый крик предсмертного отчаяния. Потом до слуха моего долетело шипение, сильный свет ослепил мне глаза, и какой-то горячий предмет скользнул по моему лицу и обжег кожу. В тот же миг меня поразил запах гари, и когти перестали раздирать мои раны. О чудо! С груди моей свалилась невыносимая тяжесть, я был один. Поднимаюсь на ноги, протираю глаза, но ничего не вижу, так как нахожусь в глубокой яме, продавленной в снегу во время борьбы. Вокруг все залито кровью; но что сталось с моим противником? Кто вырвал меня из его страшных объятий?

С трудом выбрался из своей ямы, и дивное зрелище представилось моим глазам. Какой-то господин престранного вида бегал по нашему лагерю, размахивая громадной головней и погоняя ею одного из медведей, который, ревя от страха и боли, делал невероятные усилия, чтобы взобраться на скалу. Два других медведя, истекая кровью, тоже искали спасения в бегстве и уже находились на скалах, нависших над нашим лагерем. Туда же поспешил забраться и третий медведь, которому этот господин прижигал шерсть и ляжки своей горящей головней. Покончив с ним, этот человек бросился к четвертому медведю и обратил его в бегство в ту минуту, как он уже начинал одолевать своих изнемогавших противников. После этого странный господин начал искать пятого медведя, но его нигде не было видно, точно он провалился сквозь снег. Гарри, который в начале битвы был повален на землю, вскочил теперь на ноги и бросился к человеку. Тот был совершенно лыс, так что голова его блестела на солнце, как шар из слоновой кости. Размахивая каким-то предметом, Гарри заключил лысого господина в свои объятия, крича:

— Доктор, вот ваш скальп! Клянусь Богом, вы наш избавитель!

Всматриваюсь ближе — и, действительно, узнаю доктора нашего отряда: потеряв свой парик, почтенный эскулап изменился до неузнаваемости. Однако нам было не до смеха, так как в разных местах начинали шевелиться и стонать наши израненные товарищи. Но где же был пятый медведь? Только четырем из них удалось взобраться на скалы.

— Он здесь! — крикнул чей-то голос, исходивший из снежной кучи, в которой человек продолжал еще борьбу с медведем. Многие бросились заряжать ружья, и доктор вооружился свежей головешкой. Но прежде чем были окончены эти приготовления, из снежной кучи раздался страшный крик, от которого кровь застыла у нас в жилах. Индейцы, схватив томагавки, первыми бросились к месту борьбы, они поняли значение этого крика: это был предсмертный призыв одного из членов их племени! Мы с трепетом следили за теми, которые бросились на помощь погибавшему. Вот они уже достигли рокового места и столпились вокруг него в зловещей тишине. В следующее мгновение жалобный вой индейцев возвестил нам о печальной судьбе, постигшей их товарища, и в нашем лагере раздались звуки похоронной песни, принятой у индейцев племени саскачеван. Храбрый воин умер, вонзив свой нож в самое сердце обнявшего его медведя!

Эта единственная человеческая жертва спасла жизнь многим из нас. В тот же вечер у нас был ужин из медвежьего мяса. Горного барана решено было припрятать до следующего дня. Затем нам представлялась возможность прокормиться еще один день тем съедобным корнем, который был найден вблизи нашего лагеря. А потом? Может быть, нас ожидала страшная необходимость питаться человеческим мясом! К счастью, дело не дошло до этой крайности, так как мороз усиливался, и начавший было таять снег покрылся корой льда, достаточно прочной, чтобы выдержать тяжесть человеческого тела. Благодаря этому мы выбрались из этой пропасти».

Глава XXVII. АМЕРИКАНСКИЕ ЛЕБЕДИ

Продолжая наш путь, мы направились к северу, чтобы избежать неприятного перехода по горам, и остановились лагерем на берегу одного из притоков Озага. Мы были полны приятных ожиданий, так как надеялись встретить буйволов по ту сторону означенной реки. Местность вокруг нашего лагеря оказалась болотистой, и везде виднелись пруды стоячей воды, в которых плавали лебеди, дикие гуси и другие водяные птицы. Мы, конечно, не зевали и успели подстрелить двух лебедей, серого гуся и пару уток. Лебеди принадлежали к крупной породе трубачей, и одного из них было совершенно достаточно для нашего ужина. После него разговор, понятно, зашел об этой крупной и благородной птице. Она, пожалуй, знакома каждому из нас с детства, но многие не знают, может быть, что далеко не все лебеди белы, и что среди них попадаются черные как смоль. Кроме того, в Европе встречаются еще четыре вида этой птицы. Среди американских лебедей особенное внимание обращает на себя лебедь-трубач. Своими размерами он превосходит всех остальных лебедей, так как часто достигает в длину шести футов, на клюве его есть своеобразный выступ, благодаря чему лебедь-трубач и издает тот трубный звук, из-за которого он и получил свое название. Все американские лебеди принадлежат к перелетным птицам. Осенью они покидают северные страны и направляются на юг, чтобы, в свою очередь, покинуть его весной и возвратиться на север. Иногда прилетевшие лебеди должны возвращаться обратно, так как северные реки оказываются еще покрытыми льдом, но это бывает редко, только в те годы, когда слишком затягивается зима.

Замечательно, что лебеди всегда направляются к полярному кругу, когда собираются нести яйца и высиживать детенышей. Мелкие породы лебедей строят себе торфяные гнезда, имеющие в вышину два, в ширину четыре и в длину шесть футов. Лебеди-трубачи любят гнездиться в местностях, где много болот и островков, на которых, как уже было сказано, любят строить свои жилища мускусные крысы. Когда эти животные покидают свои гнезда, то в них поселяются лебеди-трубачи, выводят детей и чувствуют себя там в полной безопасности от всех врагов, за исключением разве что орлов. Яйца лебедя-трубача так велики, что одного из них совершенно достаточно, чтобы накормить досыта человека, наделенного хорошим аппетитом. В гнезде никогда не бывает больше шести или семи яиц, и вышедшие из них птицы считаются прекрасной пищей, которой очень дорожат северные индейские племена и охотники за пушным зверем. Когда птенцы достаточно подрастут и реки холодных стран начнут покрываться льдом, то лебеди направляются к югу, но не совершают этого путешествия в один прием, а напротив того, часто отдыхают и ищут себе пищу на встречных реках и озерах. Тут их преследуют многочисленные охотники, так как пух лебедя ценится довольно высоко, да и перья этой птицы тоже находят сбыт. Кроме того, не надо забывать, что лебедь весит от двадцати до тридцати фунтов и потому принадлежит к крупной дичи, которая считается особо ценной добычей среди охотников за пушным зверем. Эти люди, как известно, часто находятся на краю голодной смерти, а потому никогда не упускают случая поймать лебедя, применяя силки, западни, приманки и всевозможные охотничьи хитрости.

Но лебеди принадлежат к числу очень умных созданий. Кроме того, они быстро летают, так что не всякий стрелок может убить их влет. Вот почему охотники предпочитают ловить лебедей в особого рода силки. Для этой цели избирают озеро или пруд, на котором лебеди отдыхают во время своих перелетов на юг. На некотором расстоянии от берега устанавливают целый ряд загородок, сделанных из ивовых прутьев, в промежутках между загородками ставят силки, изготовленные из оленьих жил и внутренностей. Чтобы ветер и течение не сдвигали силки, их привязывают к плетенкам тонкими веревками, свитыми из травы. Попав в силок, лебедь начинает, конечно, метаться, рвет эти веревки, но из силка вырваться не может, так как он крепко-накрепко привязан к шесту, вбитому в дно пруда или озера. Иногда силки ставятся в самих гнездах в то время, когда лебеди улетают в поисках пищи. Индейцы утверждают, что лебеди не возвращаются в гнезда и покидают свои уже насиженные яйца, если силок был поставлен нечистыми руками. Впрочем, многие другие птицы ведут себя таким же образом и старательно осматривают свои гнезда, прежде чем войти в них после некоторого отсутствия.

Охотясь на лебедя, следует применять очень крупную дробь; но прежде всего нужно придумать какую-нибудь хитрость, чтобы приблизиться к этим пугливым птицам, которые, вытянув свои длинные шеи, видят на большом расстоянии все, что делается вокруг. Опытные охотники прикрывают свои лодки зеленью и позволяют им нестись вниз по течению, а сами в это время стреляют в лебедей из-под своего зеленого покрова. Другие охотники надевают на себя оленью шкуру и подкрадываются к лебедям с берега, так как известно, что дикие птицы меньше боятся животных, чем человека. Весной лебеди охотно направляются к родникам, ключам и водопадам, так как остальные воды часто оказываются еще покрытыми льдом. В этих-то местах лебедей и поджидают охотники, спрятавшись под скалами и подражая крику лебедя-трубача. Адюбсон рассказал нам об одной своей удачной охоте на лебедя:

«Я жил тогда в уединенном поселке на берегу северной речки. Дело было осенью, и около нас останавливались на отдых лебеди-трубачи, направлявшиеся на юг. Я несколько раз пробовал приблизиться к ним, но эти робкие птицы оставались равнодушными к моим заманиваниям, звукоподражаниям и переодеваниям, так что я всякий раз возвращался домой с пустыми руками. Мое охотничье самолюбие было сильно уязвлено, так как большинству охотников нашего поселка удалось тем или иным путем убить немалое число дразнивших меня птиц. К счастью, никому из охотников не приходило еще в голову поискать лебедей ночью при свете факелов. Я решил при первой возможности осуществить эту мысль, но пока что надо было держать все в тайне. Я посвятил в нее только моего слугу, и мы вместе занялись нужными приготовлениями. После описанной уже охоты на длиннохвостого оленя я, понятно, имел некоторый опыт в подобного рода ночных экспедициях, только на этот раз наша лодка не представляла из себя выдолбленного древесного ствола, а была сделана из березовой коры. Мы приготовили надлежащий запас смолистого дерева и тайком снесли его в наш легкий челнок, в котором уже находилось все нужное для охоты. Отправились в путь, как только ночь накинула свой темный покров на наш поселок. Отъехав на некоторое расстояние от него, мы разложили огонь в жаровне, стоявшей на носу лодки, так что значительная часть водной поверхности была ярко освещена, тогда как мы сидели в тени, отбрасываемой бортами лодки. Я слыхал от опытных охотников, что лебеди не боятся огня, а напротив того, с любопытством приближаются к нему. Так оно на деле и оказалось.

Проплыв около мили, мы при ярком освещении легко заметили на воде несколько белых лебедей, и они нисколько не думали обращаться в бегство, а только перестали есть и, вытянув шеи, с удивлением смотрели на непривычное для них зрелище. Я велел слуге грести как можно тише, и когда мы приблизились к лебедям, то они выказали некоторое беспокойство и начали издавать своеобразные звуки, похожие на свист оленя. При этом я почему-то подумал о той лебединой песне, которая якобы является предвестницей смерти… Лебедей было около пяти; они сбились в кучу и почти сплелись своими длинными шеями. Лучшего момента для выстрела нельзя было и придумать, а потому я поспешил прицелиться и разом спустил оба курка ружья. Успех превзошел все ожидания, так как два лебедя оказались убитыми, а третий, смертельно раненный, судорожно бил крыльями по воде, разбрасывая вокруг себя белую пену. Еще два лебедя взмахнули крыльями и, издав трубный звук, высоко поднялись над нами и долго еще виднелись на темном фоне вечернего неба. Мы быстро подобрали добычу, которая, как оказалось, состояла из взрослого самца и двух молодых лебедей. Немного спустя, мне опять удалось подстрелить одного из трех лебедей, которые тоже больше с удивлением, чем со страхом, смотрели на нашу ярко освещенную лодку. Далее, разрядив оба ствола моей двустволки, я убил еще двух лебедей, а затем — пару серых гусей.

Так мы проплыли вниз по реке мильдесять, стреляя птиц и любуясь ландшафтом, который казался еще живописнее при необычайном вечернем освещении. Но наши дрова уже кончились, и приятная прогулка должна была смениться теперь тяжелой работой, так как нам предстояло подниматься вверх по реке и бороться с быстрым течением на протяжении десяти миль. Но эту работу нам облегчала надежда на триумф, который ожидал нас по возвращении в поселок. И действительно, в глазах всех местных охотников светилась нескрываемая зависть, когда они на другое утро увидели, что нам удалось убить пять гусей и пятнадцать лебедей. Я, конечно, скромно молчал и ни словом не упомянул о том способе охоты, который дал такие прекрасные результаты; но жаровня и обгоревшая березовая кора вскоре выдали мою тайну, так что у меня нашлись последователи, и уже следующей ночью целая дюжина лодок плыла вниз по реке, освещая ее берега красным заревом».

Глава XXVIII. ОХОТА НА АМЕРИКАНСКОГО ЛОСЯ

Проезжая по болотистой местности, мы заметили следы странной формы; некоторые из нас считали, что эти следы принадлежали лосю; но наш опытный естествоиспытатель опроверг это мнение, говоря, что лось никогда не заходит так далеко на юг. Тем не менее лось принадлежит к таким интересным животным, что мы долго еще беседовали о нем. Это самый крупный представитель оленьей породы, и попадались лоси, которые весили около 1200 фунтов, больше, чем весит обыкновенная лошадь. В то же время лось принадлежит к самым некрасивым животным оленьей породы. Голова и ноги его несоразмерно длинны, тогда как шея удивительно коротка. На этой некрасивой голове висят ослиные уши, имеющие в длину около фута. Глаза очень малы, а четырехугольная морда кажется раздвоенной благодаря глубокой борозде, которая проходит по ее середине. Верхняя губа лося значительно свешивается над нижней и отличается большой подвижностью; в том месте, где голова соприкасается с шеей, заметен большой бугор, покрытый грубой шерстью, такая же жесткая шерсть тянется и вдоль всей шеи, напоминая собой гриву шотландского пони. Необычны рога у лося: они плоские, как лопата, и расстояние между их заостренными верхушками достигает четырех футов; попадались лоси, рога которых весили до шестидесяти фунтов. Это удивительное украшение прекращает рост у животных, достигших семилетнего возраста. Лось, как и обыкновенный олень, сбрасывает свои рога каждый год, и они вновь вырастают в каких-нибудь две недели.

Что касается привычек и местонахождения лося, то в этом отношении он значительно отличается от остальных животных оленьей породы. Начать хотя бы с того, что лось не может пастись на ровной местности: шея лося так коротка, что головой он только тогда может достать до земли, когда станет на колени или необыкновенно широко раздвинет свои длинные ноги. Вот почему лось любит пастись у подножия крутых холмов. Но трава не составляет его любимой пищи, он гораздо охотнее набрасывается на листву и побеги молодых деревьев, в особенности березы, ивы и клена. Лось не брезгует и корой этих деревьев. Его можно назвать жирафом холодной полосы. Лось никогда не встречается в прериях, редко заглядывает в открытые равнины и водится главным образом в лесах. На ровной местности охотник легко настигает лося, так как он плохо бегает и скоро запыхается; вот еще одна из причин, почему это животное охотно забирается в густую чащу и непроходимые болота. Летом лося беспокоят всевозможные мухи и москиты, а потому он любит забираться в воду, но здесь он становится легкой добычей охотников, стреляющих в него из своих лодок.

В теплое время года лоси живут небольшими семействами, состоящими из самца, самки и двух, редко трех, детенышей. Но зимой эти животные образуют большие стада и общими усилиями утаптывают снег на значительном пространстве, что дает им возможность добираться до веток и древесной коры. Охотники называют такие места «загонами», и здесь лося несложно подстрелить. Для охотника особенно благоприятны глубокие снега, успевшие сверху покрыться тонкой корой льда, которая может выдержать тяжесть человека, но не лося: он проваливается, и тонкая ледяная кора режет ему ноги до крови. Тогда лось останавливается и ждет преследующих его собак; но горе им, если они позволяют себе очень уж приблизиться к разъяренному зверю: одним ударом своих копыт он убивает самую сильную собаку, да и охотника ждет та же участь, если он удачным выстрелом не уложит лося на месте. В местностях, где лоси водятся в большом количестве, индейцы устраивают на них облавы, для чего предварительно огораживают значительную часть леса, оставляя входное отверстие в виде воронки, куда и загоняют животных, напуганных криками охотников и яростным лаем собак. Однако надо иметь в виду, что подкрасться к лосям не так-то легко, ибо они наделены прекрасным зрением и обонянием и еще лучшим слухом. Охотник должен всегда принимать во внимание, с какой стороны дует ветер, иначе легкий треск какого-нибудь сучка или шелест сухого листа известят лосей о приближающейся опасности. Зимой индейцы охотятся на лосей, надевая лыжи. Я принимал участие в одной из таких охот и рассказал о ней моим товарищам.

«Как-то зимой мне пришлось посетить одного из моих приятелей, жившего в северной части штата Мэн. Мой друг выстроил себе просторный и удобный блокгауз, возделывал маис, разводил рогатый скот и свиней, но при всем этом никогда не пропускал случая поохотиться в лесах, окружавших его владения. Я уже неоднократно охотился на медведя, на кугуара, на обыкновенного оленя, на енота и опоссума, но мне еще никогда не приходилось встречаться с благородным лосем, а потому я с большим удовольствием узнал от моего приятеля, что этот зверь часто попадается в лесу, вблизи которого я находился. Уже на следующий день после моего приезда мы вооружились охотничьими ножами, тяжелыми ружьями дальнего боя и отправились разыскивать стада лосей. Глубокий снег покрывал землю, так что пришлось оставить лошадей дома, но зато мы одели на ноги индейские лыжи. Не знаю, видели ли вы их когда-нибудь. Они имеют продолговатую форму с заостренными концами и сделаны из двух обручей, соединенных между собой сеткой из оленьих ремней и жил. Длина лыж три фута, а наибольшая ширина их посредине достигает одного фута, в этом месте приделаны деревянные колодки, на которые охотник ставит свои ноги. Лыжи имеют широкую поверхность и, благодаря этому, дают человеку возможность двигаться даже и по сравнительно мягкому снегу.

Привязав к сапогам по паре таких лыж, мы с приятелем отправились на поиски, взяв с собой двух сильных охотничьих собак. Нам пришлось направиться в ту часть леса, где в изобилии рос полосатый клен, так как лось особенно охотно питается его ветками и корой. Полосатый клен не принадлежит к высоким деревьям. Ствол его покрыт зеленой корой, испещренной светлыми и темными линиями, откуда и произошло название этого дерева. Во многих местностях Канады и Соединенных Штатов полосатый клен образует густые заросли, куда плантаторы и выгоняют ранней весной своих лошадей и рогатый скот: дело в том, что полосатый клен покрывается зелеными листьями прежде, чем покажется трава на лугах и пастбищах.

Но я несколько отклонился от своего рассказа и теперь возвращаюсь к нему.

Пройдя на лыжах около двух миль, мы добрались, наконец, до той части леса, где преобладал полосатый клен. По дороге мы вспугнули кое-какую мелкую дичь, но оставили ее в покое, приберегая свои заряды для лося. Следы его начали попадаться довольно часто, и там и сям виднелись обкусанные ветки и обглоданная кора, но, по словам моего приятеля, лоси проходили здесь еще до появления снега, а свежих следов пока еще не замечалось. Когда мы достигли открытой поляны, то в глаза нам бросились следы, оставленные на снегу раздвоенными копытами, и мой опытный товарищ сейчас же узнал в них следы лося и даже с уверенностью сказал, что это был самец. Следы привели нас в отдаленную часть леса, где было много снега. Мы прошли еще с полмили, и тогда показались новые следы. Дальше они сходились, так что получилась протоптанная дорожка, точно по ней передвигался домашний рогатый скот. Я с некоторым недоверием прислушивался к словам моего попутчика, который, однако же, решительно заявил, что по этой дорожке прошли четыре лося, а именно: самец, самка и два детеныша.

— Вы сейчас сами убедитесь в этом, — продолжал мой товарищ, — а пока советую вам делать как можно меньше шума, так как лоси находятся где-нибудь поблизости. Да вот они! Тише… стойте!

Говоря это, мой приятель указал на заросли, от которых мы находились шагах в трехстах. Я посмотрел туда, и вначале не увидел ничего, кроме веток полосатого клена. Но через несколько мгновений среди веток показалась спина животного и его громадные рога, потом из чащи выглянуло еще трое животных, и мне оставалось только удивляться точности, с какой мой спутник сделал свои выводы. Мы остановились на минуту, с трудом сдерживая собак, которые уже почувствовали близость дичи. Нам нельзя было оставаться на месте и надо было на что-нибудь решиться. Лоси находились от нас на таком расстоянии, что пуля не долетела бы до них, а подкрасться к животным поближе тоже не было никакой возможности, так как нас отделяла от них открытая поляна. Таким образом, нам оставалось только спустить собак и гнать лосей до тех пор, пока они не остановятся, что, по нашим соображениям, должно было случиться довольно быстро, так как снег был мало пригоден для бега таких тяжелых животных, как лоси. Услышав лай собак, наше маленькое стадо немедленно обратилось в бегство и, пересекая поляну, направилось к чаще. Самец бежал впереди, а остальные следовали за ним гуськом, причем раздвоенные копыта лосей громко щелкали друг о друга, напоминая трескотню детских пистолетов. Самец энергично продирался сквозь чащу, вытянув вперед морду и закинув свои рога чуть не на спину. Так как лоси бежали почти со скоростью скачущей лошади, то мы вскоре потеряли их из виду и в своей погоне руководствовались лаем собак и следами, оставленными на снегу. Пробежав около мили, мы услышали резкий, прерывистый лай, извещавший нас о том, что лоси остановились. Это придало нам бодрости, и мы рванулись вперед, в надежде на удачный выстрел. Догнав лосей, нам, однако же, пришлось несколько разочароваться в своих ожиданиях, так как оказалось, что остановился один только самец и своими страшными рогами держал собак на почтительном расстоянии. Что же касается самки и ее двух детенышей, то их нигде не было видно, и надо полагать, что они искали спасения в дальнейшем бегстве. Увидев нас, самец тоже последовал их примеру и вскоре исчез.

Дойдя до того места, где только что останавливался старый лось, мы увидели, что следы здесь расходились в две противоположные стороны. Может, лось намеренно увлек собак за собой, чтобы избавить от них самку и детенышей. А может быть и то, что при нашем появлении самец пришел в такое замешательство, что совершенно забыл, в какую сторону надо бежать. Как бы то ни было, но в этом месте мне пришлось расстаться с моим товарищем, так как он больше преследовал практические цели и погнался за самкой и ее детенышами, удачная охота на которых сулила много вкусного мяса. Что касается меня, то я находил гораздо больше удовольствия в погоне за самцом, а потому и побежал за ним, не обращая внимания на те предостережения, с которыми при расставании обратился было ко мне мой приятель. Через несколько мгновений нас уже разделяло такое пространство, что мы не могли ни видеть, ни слышать друг друга.

Мне пришлось пробежать еще с полмили, ориентируясь по следам и лаю собак. Но вот лай этот опять стал гневным, резким и прерывистым, что означало вторичную остановку лося. При моем приближении лай, однако же, начал ослабевать, потом послышался продолжительный и жалобный вой, после чего одна собака совершенно затихла и лаяла только вторая. Добежав до места происшествия, я увидел причину этой перемены: одна из собак, страшно израненная, бросилась мне навстречу, ковыляя на трех ногах. Лось стоял в яме, вырытой в снегу во время битвы, и у ног его лежал изуродованный труп другой собаки; но лось и теперь еще не оставлял ее в покое и, повинуясь своей слепой ярости, по-прежнему бил копытами мертвое животное и притом с такой силой, что при всяком ударе ребра собаки страшно хрустели. Завидев меня, лось снова обратился в бегство; но на этот раз силы стали ему изменять, и из ног его, изрезанных тонкой ледяной корой, начала сочиться кровь. К тому же мы вскоре попали на место, где снег был очень глубок, так что лось проваливался, тогда как я быстро подвигался вперед на своих лыжах.

Еще немного — и лось должен был остановиться. Он быстро закинул свои рога на спину, а шерсть и грива так на нем ощетинились, что придали ему необыкновенно свирепый вид; а потому, недолго думая, я решил покончить с ним свои счеты и выстрелил из ружья. Я целил лосю в грудь, но оттого ли, что пальцы мои окоченели от холода и солнце светило как раз в глаза, я лишь слегка ранил лося. Разъяренное животное бросилось на меня, не дав, конечно, мне времени снова зарядить ружье. Само собой разумеется, что я не стал дожидаться удара, а поспешил спрятаться за толстое дерево в то самое мгновение, как животное чуть было не подбросило меня вверх своими страшными рогами. Ослепленный яростью, лось стукнулся о дерево с такой силой, что оно вздрогнуло. После того он отошел от дерева шага на два и вызывающе смотрел своими сверкавшими глазами. А я думал воспользоваться этим временем и зарядить свое ружье, но к великой своей досаде заметил, что у меня не было пороха, так как нашу общую пороховницу унес с собой мой приятель. Таким образом, в эту минуту мое ружье могло мне принести не больше пользы, чем простой железный брус.

Положение мое было не из приятных. Вооружиться охотничьим ножом и вступить с лосем в битву — значило рисковать своей жизнью ни за грош, так как большие рога и острые копыта этого животного представляли из себя более грозное оружие, чем мой короткий нож, при первой стычке я был бы повален на землю, где меня ожидала самая жестокая смерть. Ввиду всего этого, благоразумие советовало не покидать защищавшего меня дерева и ждать того момента, когда мой противник успокоится и добровольно удалится. Но сколько времени могла продолжаться эта осада? Рана, которую я нанес лосю, возбудила в нем жажду мести, и может быть, только сильный голод смирит его злобные чувства. В этих ожиданиях прошел добрый час, но лось по-прежнему стоял в трех шагах от моего дерева и не выказывал ни малейшего желания оставить меня в покое. Это становилось несносным, я начинал сердиться и терять терпение. На небольшом расстоянии от меня стояло дерево, такое же толстое, как и то, за которым я скрывался. Улучив минуту, я быстро перебежал с места на место и спрятался за второе дерево, но при этом ловкость моя была подвергнута серьезному испытанию, так как мой неприятель преследовал меня по пятам и чуть было не задел своими рогами. Надо, однако же, признаться, что, переменив место, я ни на йоту не улучшил своего положения, и лось по-прежнему стоял в двух шагах от меня с таким же угрожающим и свирепым видом, как раньше. Я пробовал было кричать, но голос мой нисколько не пугал мстительного зверя, и только лесное эхо передразнивало меня. Я потерял всякую надежду быть услышанным моим приятелем.

Отдохнув несколько минут и собравшись с силами, я снова перебежал за соседнее дерево, преследуемый по пятам неутомимым противником. Следы, оставленные на снегу, указывали мне то направление, в котором находился дом приятеля. Туда я и стремился, перебегая от дерева к дереву, и таким образом приблизился к дому на добрую милю. Но это нисколько не смущало лося, который сторожил и преследовал меня с таким же рвением, как и вначале. Однако я не терял еще надежды добраться до жилища. Каково же было мое разочарование, когда глазам моим вдруг представилась обширная поляна, на которой нельзя уже было придерживаться моей системы перебегания от дерева к дереву! Теперь мне уже не оставалось другого выбора, как терпеливо ожидать моего приятеля, который, по моим соображениям, должен был вскоре прийти мне на помощь. Я чувствовал сильную усталость, но нечего было и думать о том, чтобы присесть на землю отдохнуть. К довершению ужаса, снег вдруг начал падать большими хлопьями, так что под его белым покровом должны были вскоре исчезнуть все следы, оставленные мною с того момента, как я расстался с приятелем, и таким образом он лишался возможности разыскать меня и оказать мне какую-нибудь помощь.

А лось между тем по-прежнему стоял так близко от меня, что я почти мог дотронуться до него моим длинным ружьем. Это навело меня на счастливую мысль, и я удивился, почему она раньше не пришла мне в голову. У меня за поясом был острый охотничий нож, и он сразу выручил бы меня из неприятного положения, если бы мне только удалось воткнуть его в сердце моего противника. Теперь мне и пришло в голову пустить в ход то копье, которое у меня имелось под руками, и я поспешил привязать охотничий нож к стволу моего длинного ружья. Но, как вы думаете, откуда я взял нужные для этого ремни? А очень просто: я воспользовался подтяжками, которые поддерживали мои панталоны! Теперь у нас с лосем был уже иной разговор. Едва я немного показался из-за дерева, как зверь свирепо бросился на меня. Но я не зевал и в то же мгновенье пустил в ход мое длинное копье и вонзил его лосю почти в самое сердце. Он еще корчился в предсмертных судорогах, как до слуха моего долетел громкий зов, и на противоположной стороне поляны я увидел своего приятеля. Он благополучно закончил охоту, успел уже выпотрошить убитых им животных и развесил мясо на деревьях, чтобы оно не стало добычей волков. Мы так же точно поступили и с моим лосем, после чего нам оставалось только возвратиться домой и послать людей забрать из лесу нашу добычу».

Глава XXIX. СТЕПНЫЕ ВОЛКИ

Мы уже вышли из леса, и местность, по которой двигался теперь наш караван, имела вид обширных лугов, обставленных группами деревьев. Прежде лес состоял из ольхи, дуба, орешника, каштанов, ив и платанов. Теперь же Безансон обратил наше внимание на то обстоятельство, что все эти древесные породы начинали быстро исчезать, и чем дальше мы продвигались на запад, тем чаще попадалось знаменитое хлопковое дерево. Я назвал его знаменитым потому, что это — почти единственное дерево значительной величины, попадающееся в прериях, так что степные охотники и всякого рода путешественники чувствуют к этому дереву особое расположение. Группа хлопковых деревьев всегда радует взор уставшего бродить по бесконечным и однообразным прериям. Путешественник находит в такой роще защиту от ветра и от солнца, дрова для походного костра и, главным образом, воду для утоления своей жажды. Если моряк радуется при виде тихой гавани, то степной путешественник испытывает такие же чувства, завидев где-нибудь в прериях серебристую зелень хлопковых деревьев.

Проехав сотни маленьких прерий, разделенных между собой хлопковыми рощами, мы достигли, наконец, возвышенной местности на берегу маленького Озага, притока большой реки с тем же названием. До сих пор нам не удалось еще встретить буйволов, и мы начинали уже сомневаться в достоверности сведений, полученных в Сент-Луи.

Но вот нам посчастливилось встретить отряд мирных индейцев, которые вступили с нами в дружеский разговор. От этих индейцев мы узнали, что в начале года буйволы действительно были на берегах маленького Озага, но что охотники частью их перебили, а частью разогнали, так что теперь этих животных можно встретить только по ту сторону одного из северных притоков Арканзаса. Это известие не было особенно приятным, так как нам теперь нужно было одолеть еще около ста миль, прежде чем мы могли надеяться на встречу с нужной нам дичью. Но тем не менее никому из нас и в голову не пришла мысль отказаться от намеченной цели и возвратиться домой. Напротив, мы все готовы были ехать хотя бы до Скалистых гор, и даже опасность быть убитыми дикими индейцами не смогла бы заставить нас отказаться от охоты на буйволов. Поблагодарив индейцев за информацию, мы продолжали наш путь на запад. Деревья становились все реже и реже и, наконец, они виднелись только по берегам рек. Иногда за целый день нам не случалось встретить ни одного деревца, так как теперь мы находились уже в настоящих прериях.

Мы достигли местности, указанной нам индейцами, но буйволов все еще не было видно, и с каждым шагом возрастало наше желание поохотиться на этих животных. Редкие олени, которых удавалось убивать, давали нам свежее мясо в недостаточном количестве, а солонина и сало надоели хуже горькой редьки. А тем временем наши проводники наперебой расхваливали мясо молодых и жирных буйволов, и нам всем хотелось отведать этих лакомых кусков. Но буйволы и не думали показываться, и мы, сдерживая свое нетерпение, продолжали жевать надоевшую нам солонину. Вид окружавшей нас местности сильно изменился. Деревья попадались редко, но зато начали появляться разные виды кактусов и других не знакомых нам растений, которые привлекали к себе все внимание нашего друга Безансона. Но более всего радовало нас появление небольшого растения, при виде которого наши проводники издали радостные крики: это была знаменитая буйволовая трава. По словам проводников, наши желания должны были теперь скоро осуществиться, так как буйволы особенно охотно приходят в местности, где растет любимая ими трава. Ввиду этих сведений, мы каждую минуту ожидали встречи с буйволами и потому находились в возбужденном состоянии, хотя за последние дни было уже несколько ложных тревог. Прозрачный воздух прерий особенно способствует обману зрения, и отдаленные предметы не только изменяют свою величину, но и форму. Нужно быть опытным охотником, чтобы издали узнать буйвола. Новичку в этом деле кажется, что каждый куст представляет собой дикого буйвола. Что касается нас, то мы приветствовали радостными возгласами пару ворон, сидевших на гребне соседней возвышенности, ибо были уверены, что это пара буйволов. Представьте себе наше разочарование, когда эти буйволы взмахнули вдруг крыльями и улетели!

Нам уже не раз случалось встречать волка, водящегося в прериях между долиной Миссисипи и берегами Тихого океана. К востоку от Миссисипи встречается только обыкновенный большой волк, любящий лесистые местности.

Волк, который водится в прериях, похож скорее на шакала и может в Новом свете считаться представителем этого знаменитого животного. По размерам степной волк занимает что-то среднее между большим волком и лисицей, которой он не уступает в хитрости. Этот волк никогда не попадается в западни, но подкапывается под них и благополучно вытаскивает приманку, положенную для более глупых животных. Целая стая степных волков обычно сопровождает всякий караван путешественников, проезжающих через прерии. Как только люди покинут свой лагерь, волки жадно набрасываются и пожирают все остатки и отбросы. В прериях волки довольно смело приближаются к каравану, так как знают, что охотники не любят тратить на них своих зарядов, и разве какой-нибудь искатель приключений, направляющийся в Калифорнию, без толку палит во всякого зверя, попадающегося на дороге, в том числе и в волка. Стада буйволов тоже постоянно окружены волчьими стаями, которые при случае набрасываются на отсталых и ослабевших. Иногда раненый буйвол становится добычей волков, но предварительно он, конечно, перебьет многих из них.

Обыкновенно, проезжая по прериям, путешественник не видит вокруг себя ни одного волка. Но выстрелите из ружья — и словно по мановению волшебного жезла двадцать или тридцать волков мгновенно выскочат из своих убежищ, в надежде разделить с вами вашу добычу. Ночью они «развлекают» путника ужасными концертами, в которых тянущий за душу вой перемежается с собачьим лаем. Вот почему некоторые естествоиспытатели называют этих животных лающими волками. При всей своей свирепости они принадлежат к трусливейшим созданиям в мире и только в случае крайнего голода позволяют себе зимой нападать на одинокого или заблудившегося путешественника, а потому охотники и приберегают свои заряды для более опасных противников. Однако старый Мика составлял исключение из этого правила: как только какой-нибудь волк неосторожно приближался к нашему каравану, Мика сейчас же прицеливался, и волк платил жизнью за свою дерзость. Мы однажды спросили старого охотника, сколько волков уложил он на своем веку. Вместо ответа Мика вытащил из своей сумки небольшую палочку и предложил нам сосчитать находившиеся на ней зарубки.

— Так вы, значит, убили сто сорок пять волков? — воскликнули мы не без некоторого удивления.

— Да, — отвечал Мика, тихо хихикая, — я убил сто сорок пять дюжин волков, ибо имею обыкновение делать на моей палочке одну зарубку только тогда, когда расправлюсь с целой дюжиной этих животных.

При всей кажущейся невероятности этого числа, никто из нас и не думал сомневаться в правдивости слов старого охотника, которому незачем было нас обманывать.

Глава XXX. ОХОТА НА ТАПИРА

Однажды после ужина наш друг англичанин рассказал нам кое-что о тапире. Кто хотя бы однажды видел на картинке изображение этого животного, тот никогда не забудет его морды, вытянутой наподобие хобота, его шеи с жесткой гривой и его неуклюжего свиноподобного тела. Взрослый тапир весит немногим меньше быка средней величины. Зубы этого животного расположены как у лошади, но только ноги оканчиваются не копытами, а тремя или четырьмя пальцами. Тапир покрыт такой же толстой кожей, как и гиппопотам. На ней растет очень скудная шерсть, за исключением шеи и хвоста. Верхняя челюсть тапира гораздо длиннее нижней, очень подвижна и имеет для тапира почти такое же значение, как хобот для слона. Хотя тапир и принадлежит к самым крупным четвероногим Южной Америки, но ученые еще мало знакомы с ним, частью потому, что он очень пуглив, а главным образом потому, что тапир живет далеко за пределами цивилизованных стран. Родиной его считается тропическая полоса Южной Америки, и он никогда не удаляется от рек и болотистых местностей, ибо проводит свою жизнь частью на суше, частью в воде, где отлично плавает и ныряет.

Целый день тапир спит или лежит где-нибудь в укромном и тенистом уголке тропического леса. С наступлением ночи покидает он свое убежище и направляется к реке всегда по одной и той же им самим протоптанной дорожке. До самого рассвета он находится в воде и ищет себе пищу, которая главным образом состоит из водяных растений. При случае ест он также молодые побеги и фрукты некоторых лесных деревьев. Тапир, подобно свинье, очень любит валяться в болоте, с той лишь разницей, что после столь приятного занятия тапир всякий раз бросается в чистую воду и старательно обмывает свое неуклюжее тело. Тапир так же силен, как и пуглив, а потому при нападении почти всегда ищет спасения в бегстве, хотя мог бы причинить нападающему немало вреда своими мощными челюстями. Южно-американские индейцы усердно охотятся на тапира, но мясо его жестко и имеет неприятный вкус, так что даже неприхотливые индейцы пренебрегают им, предпочитая питаться мясом обезьян, попугаев и черепах. Зато кожа тапира ценится очень высоко, благодаря своей толщине. Туземцы применяют ее для щитов, сандалий и других предметов домашнего обихода. Но убить тапира не так-то просто: нырнув в воду, он легко спасается от преследования. Индейцы Южной Америки начинают смотреть с уважением на молодого охотника, которому удалось убить тапира, такой юноша в их глазах сразу превращается во взрослого мужчину, который имеет право гордиться своим подвигом.

На тапира охотятся с ружьем или с луком, иногда пускаются в дело трубки, из которых сжатым воздухом или простым выдуванием выбрасываются отравленные стрелы. Местопребывание тапира легко найти, благодаря протоптанной им дорожке. Охотнику остается только сесть в засаде где-нибудь поблизости от этой дорожки, ибо известно, что, направляясь к реке и возвращаясь оттуда, тапир никогда не меняет направления. На этом пути вырывают иногда глубокие ямы и прикрывают их ветками и пальмовыми листьями. Самое сложное, конечно, разыскать эту дорожку. Но если она найдена, то индейцы устраивают целую облаву на тапира и выходят на охоту всем племенем, не исключая женщин и детей.

Глава XXXI. ПОЯВЛЕНИЕ БУЙВОЛОВ

Наконец настал желанный день охоты на буйволов, и мне первому посчастливилось не только увидеть, но и убить пару этих животных. Но это было сопряжено для меня со значительной опасностью. В последние дни нашего путешествия мы разбились на небольшие группы по два или по три человека, которые отправлялись на охоту в разные стороны. Таким образом мы могли исследовать прерии на значительном пространстве, и шансы на встречу с буйволами сильно увеличивались. Иногда некоторые из нас и в одиночку отправлялись побродить вокруг лагеря. Однажды под вечер, накормив коня, я покинул нашу сто янку, чтобы поискать какой-нибудь дичи к ужину. Я ехал по плоскогорью, и вскоре наш лагерь исчез у меня из виду за небольшой возвышенностью. Однако я не обратил на это никакого внимания, так как во многих местах показались свежие следы буйволов, и все мои мысли направлены были к тому, чтобы добраться до них. Дальше в глаза мне бросилось одно место, где земля была изрыта, точно здесь паслось стадо свиней, но я догадался, что тут происходила битва двух буйволов за обладание буйволихой. Я уже отъехал от лагеря довольно далеко, как вдруг до слуха моего долетел рев буйвола, и в то же время послышались резкие удары, как будто бы два твердых предмета сталкивались между собой. Пришпорив коня, я поднялся на гребень соседней возвышенности и с радостью увидел двух буйволов, которые сводили свои счеты, награждая друг друга жестокими ударами. Осмотрев ружье и уверенный в быстроте ног своего коня, я смело приблизился к этим свирепым дуэлянтам. Завидев меня, они на время прекратили свою битву и бросились бежать, но при этом не выказывали большого страха и поминутно оборачивались ко мне с грозным ревом, как бы давая мне понять, что присутствие мое здесь является совершенно неуместным.

Не обращая внимания на эти угрозы, я прицелился на скаку и так удачно выстрелил в одного из буйволов, что он после непродолжительных мучений свалился на землю и испустил дух. Другой буйвол, боясь разделить участь своего товарища, поспешно скрылся за соседними холмами. Я его не преследовал, так как конь мой устал после дневного переезда, а решил заняться убитым буйволом. Шагах в двадцати от него рос небольшой хлопчатник, к стволу которого было очень удобно привязать коня при помощи лассо, что я и сделал, а потом, вынув нож, собирался выпотрошить буйвола. Но мне не пришлось этим заняться, так как за спиной у меня послышался грозный рев, и я очутился почти лицом к лицу со вторым буйволом, который вернулся с явным намерением потребовать у меня отчета в убийстве его товарища и недавнего противника. Я собирался выстрелить в непрошеного гостя, но он, услышав храп моего испуганного коня, бросился с явным намерением распороть ему брюхо своими страшными рогами. Не дожидаясь этого удовольствия, конь рванулся, так что распустился узел, которым лассо было привязано к недоуздку, и исчез из виду с быстротой ветра. Тогда буйвол перенес на меня всю тяжесть своего гнева. Я попытался усмирить его свинцовой пилюлей, но прием оказался недостаточным: зверь, слегка раненый, сделался еще свирепее и готовился поднять меня на рога, так что мне оставалось только искать спасения в бегстве.

Я неплохо бегаю, но тем не менее чувствовал, что буйвол догоняет меня. Вдруг я вижу, что дорогу мне пересекает глубокий и достаточно широкий ров. Времени на раздумья у меня не было, и вот я напрягаю все свои усилия, делаю отчаянный прыжок и чувствую себя в безопасности на противоположной стороне рва. Мой противник не посмел последовать моему примеру, остановился на краю рва и, опустив голову, злобно смотрел на меня огненными глазами, яростно стегая хвостом свои крутые бока. Бросив быстрый взгляд направо и налево, я с досадой увидел, что опасность для меня не миновала, так как с обоих концов ров постепенно возвышался и, наконец, совершенно сливался с равниной, на которой мы находились с моим противником. Он тоже заметил это, быстро помчался в обход, перебрался на мою сторону и с удвоенной яростью устремился на меня. Делать нечего, пришлось несколько отступить от рва, разбежаться, — и вот я опять на той стороне, которую только что покинул мой преследователь. Он несколько озадачен таким оборотом дела, и я решил воспользоваться случаем, чтобы зарядить ружье, но к великому ужасу заметил, что пороховница моя осталась около убитого буйвола, когда я снял с себя все свое вооружение, чтобы налегке выпотрошить добычу. Бежать туда не было никакой возможности, так как буйвол догнал бы меня с первых же шагов. Он и не думал отказываться от мести, снова бросился в обход и заставил меня опять прыгать через ров. Это становилось несносным и крайне утомительным. Чудовищные прыжки требовали необыкновенного напряжения сил, и я, того и гляди, мог промахнуться, полететь на дно рва и разбиться об острые камни, находившиеся там. Раненый буйвол заставил меня сделать около дюжины отчаянных прыжков, но, наконец, я потерял терпение и со всех ног бросился бежать к ближайшему дереву, им оказался тот хлопчатник, от которого только что оторвался мой конь. Эта смелая попытка едва не стоила мне жизни, ибо не успел я ухватиться за нижние ветки хлопчатника, как буйвол со всего разбега ударился лбом о его ствол и чуть было не сбросил меня на землю. После больших усилий мне кое-как удалось усесться на ветках этого спасительного дерева.

На некоторое время положение мое значительно улучшилось, если не считать страшной жажды, для утоления которой я, кажется, готов был снова рисковать своей жизнью. Буйвол не выказывал ни малейшего желания удалиться и оставить меня в покое. Напротив того, он разгуливал под деревом, как бдительный часовой, время от времени издавая глубокий рев, хорошо известный охотникам и напоминающий хрюканье испуганной свиньи. Эта осада могла продолжаться всю ночь, может быть, весь завтрашний день! Если бы мои товарищи и отправились отыскивать меня, то едва ли преуспели бы в своем предприятии в виду надвигающейся темной ночи. Я был вполне уверен, что мой конь благополучно добежал до нашего лагеря и своим неожиданным появлением несколько встревожил моих товарищей; но попробуйте в потемках разыскать конские следы на бесконечной прерии, на которой еще недавно другие конные охотники оставили подобные многочисленные следы! А тем временем ночью может пойти сильный дождь, после которого уже, конечно, не будет никакой возможности разыскать меня на обширной прерии. Что тогда станется со мной, если буйвол не откажется от своих кровавых намерений и будет продолжать осаду с упорством, свойственным этим животным? Мои мрачные мысли были прерваны странным поведением буйвола, который усердно топтал ногами мое лассо; оно лежало под тем деревом, на котором я сидел, и одним концом все еще было прикреплено к его стволу, после того как другой конец этого лассо отвязался от уздечки моего коня. Счастливая мысль пришла мне в голову; надо только было позаботиться о том, чтобы привести ее в исполнение.

У меня была при себе толстая запасная проволока, и я, согнув ее, сделал крючок вроде того, какие применяются в удочках для ловли рыбы. Будь теперь у меня веревка или длинный ремень, я мог бы свободно поднять с земли лассо, которое было привязано к дереву почти у самых его корней. Нужда изобретательна, и я, достав нож, начал вырезать из моей кожаной куртки тонкие ремни. Связав их вместе и прикрепив крючок к одному из концов полученного таким образом длинного ремня, я получил возможность поднять с земли валявшееся лассо. Теперь я был почти уверен, что мне удастся выбраться из того неприятного положения, в которое я так неожиданно попал. В крепости лассо я нисколько не сомневался, так как оно было сделано из замечательно прочной кожи, но здесь речь шла о жизни или смерти, а потому я со всевозможной тщательностью сделал на свободном конце лассо живую петлю. Оставалось только набросить эту петлю на буйвола, и таким образом помешать ему гнаться за мной, когда я слезу с дерева. Криками и угрожающими жестами мне удалось привлечь буйвола под самое дерево и, улучив подходящую минуту, я быстро набросил петлю, которая ловко обхватила шею моего свирепого неприятеля.

Почувствовав на себе лассо, буйвол начал бешено рваться и бегать вокруг дерева с налившимися кровью глазами. Но лассо оказалось вполне надежным, так что я мог теперь свободно подумать о возвращении домой. Когда бешено прыгавший буйвол удалился от дерева на всю длину лассо, я быстро соскочил на землю и побежал в ту сторону, где находилась моя пороховница и остальное имущество. Я потратил только одно мгновение на то, чтобы поднять ружье, брошенное мной под деревом, и потом я долго бежал, не смея оглянуться на моего страшного врага. Понемногу я набрался смелости и, повернув на ходу голову, увидел, что лассо было сильно натянуто, и что петля до того стянула горло бившемуся буйволу, что он высунул язык и начинал уже задыхаться. При виде этого мне пришло в голову, что недурно было бы принести в лагерь пару буйволовых языков, а потому я зарядил ружье и выстрелил буйволу в грудь. Он только слегка вздрогнул и повалился на землю. В виду моей усталости, мне не хотелось обременять себя тяжелой ношей, а потому из всей своей добычи я взял только языки, повесил их на ствол своего ружья, вскинул его на плечо и отправился разыскивать дорогу в наш лагерь. Тем временем на небе показалась луна, и мне нетрудно было отыскать след моего коня. Но я не прошел еще и половины того пути, который отделял меня от нашей стоянки, как наткнулся на своих товарищей. Увидев моего коня, возвратившегося в лагерь, они сильно обеспокоились и теперь разыскивали меня, крича время от времени и стреляя из ружей. Успокоившись, наиболее лакомые до свежего мяса направились к буйволам, чтобы вырезать из них лучшие куски. К полуночи все собрались вокруг веселого костра, и за сочным жарким я рассказал товарищам все подробности моего приключения.

Глава XXXII. БИЗОН

Из всех американских животных самым интересным оказывается бизон, неверно называемый буйволом. Огромная величина отдельных животных, обширные стада, какими они водятся, их местопребывание, ценность мяса и кож как для отдельных путников, так и для целых индейских племен, наконец, различные способы охоты на буйвола, — все это сделало из него ценное животное, которым интересуются как профессиональные охотники, так и простые любители естествознания. Кроме того, буйвол является в Америке представителем европейского быка, так как, за исключением мускусного быка, водящегося у северного прибрежья, в Америке нет других туземных пород крупного рогатого скота. Наружность буйвола знакома почти всякому: громадная голова имеет широкий треугольный лоб, на спине расположен большой шаровидный горб, небольшие глаза сильно блестят и смотрят очень умно, короткие рога изогнуты наподобие полумесяца, на шее и на груди масса косматых волос, отчего передняя часть тела кажется непропорционально широкой по сравнению с задней, которая украшена коротким хвостом с большим пучком волос на конце. Кому случалось видеть буйвола где-нибудь в густых зарослях, тот невольно отступал назад, вспоминая льва. Хотя своей фигурой буйвол не похож на европейского зубра, который уже почти совершенно истреблен, но по своей величине очень приближается к нему, и оба эти животные своим весом превосходят обыкновенного быка. Взрослый буйвол имеет в ширину шесть футов и весит до сорока пудов.

Мясо этого животного отличается сочностью и своим вкусом часто превосходит говядину хорошо выкормленного скота, а что касается буйволовых языков, то знатоки ставят их несравненно выше бычьих; особенно высоко ценятся также жирные куски между первыми ребрами и мозг, заключающийся в костях задних конечностей.

Буйволы некогда водились на всем пространстве между Скалистыми горами и Миссисипи, но теперь надвигающаяся цивилизация значительно стеснила вольное житье громадных буйволиных стад. Первых цивилизованных наблюдателей поражала необыкновенная многочисленность стад, которые занимали пространство в несколько миль. Там, где эти животные проходили своими бесконечными рядами, образовывались широкие дороги, которые размывались дождем и превращались в овраги, ведшие обычно к воде. Многие путешественники спасались от верной смерти, наткнувшись в безводных прериях на подобные овраги. Не менее замечательна привычка буйволов кататься по земле, таким образом они охлаждаются и избавляются от несносных паразитов. Скотоводы ставят обыкновенно столбы, о которые их скот мог бы «чухаться», но в прериях нет ничего подобного, нет даже деревьев, о которые животные могли бы потереться. Так нередко можно видеть, как буйволы, повалившись на спину и упершись в землю горбом и плечами, в продолжение нескольких часов вертятся на одном месте, вырывая нечто вроде круглой арены маленького цирка. В прериях, где водятся буйволы, такие арены встречаются на каждом шагу, часто они зарастают травой или наполняются водой.

Буйволы иногда предпринимают далекие странствования, которые, однако же, не носят определенного направления и главным образом обуславливаются недостатком пищи. Во время подобных переселений буйволы двигаются быстрой рысью, и ничто не в состоянии остановить их, — даже широкие реки с болотистыми берегами, из которых тысячи животных не в состоянии выбраться и гибнут голодной смертью или становятся добычей волков и других хищников. Подобные события являются настоящим праздником для охотников и индейцев, которые на берегах болотистых рек без всякого труда заготовляют себе мяса на долгое время. Буйволы водятся так далеко от цивилизованных стран, что белым охотникам нечасто приходится стрелять в этих животных. Что же касается индейцев, то они постоянно охотятся на буйволов с копьем и стрелами. Это занятие сопряжено, однако же, с большой опасностью, и к раненому буйволу опасно приближаться даже и на лошади. Охотник, выбитый из седла, имеет мало шансов на спасение, ибо буйвол догоняет пешего человека, подхватывает его на рога, топчет своими тяжелыми копытами. Подобные случаи, к сожалению, чрезвычайно часты.

Тем не менее число буйволов с каждым годом уменьшается, ибо охота на этих животныххорошо оплачивается, и кожевенные заводы охотно покупают косматые буйволовые шкуры, из которых потом выделываются всем известные одеяла, служащие для покрытия ног в экипажах и санях. Но от белых охотников буйволам не так достается, как от индейцев, целые племена которых живут и одеваются на счет этих животных. Буйволов спасет, может быть, цивилизация, способствующая исчезновению бродячих племен, живущих охотой; правда, с увеличением населения сотни тысяч десятин будут заняты под хлебопашество, но в Америке долго еще будут существовать обширные пустыни, в которых буйволы смогут размножаться и жить на воле.

Глава ХХХIII. ПО СЛЕДАМ БУЙВОЛОВ

На другой день мы за завтраком опять поели свежего мяса, вырезанною из убитых мной буйволов, и отправились на охоту, полные самых радужных надежд. На каждом шагу виднелись следы буйволов, проложенные ими дороги, места, где они катались, и свежий навоз. Проехав около двух миль по плоскогорью, мы встретили след целого стада буйволов, пересекавший под прямым углом то направление, по которому мы следовали. Наш маленький караван остановился, и хотя все были того мнения, что мы должны отправиться в погоню за буйволами, но следовало еще решить вопрос, насколько буйволы успели нас опередить. Если двигавшееся стадо в то же время и паслось, то мы могли легко догнать его. Если же это было стадо животных, переселявшихся в другую местность, то оно двигалось с такой быстротой, что находилось теперь от нас миль за сто. Оба проводника, нагнувшись к земле, тщательно исследовали следы, оставленные буйволами. Наконец они в один голос заявили, что большая часть стада прошла в этом месте вчера около полудня.

— Но откуда же вы это знаете? — спросили мы в недоумении.

— А очень просто, — ответили проводники, — вчера перед рассветом шел дождь, а эти следы, очевидно, были оставлены после дождя.

— Но из чего вы заключаете, что стадо проходило здесь около полудня, а не раньше? — допытывались новички.

— И на это есть свой резон, — спокойно объяснили наши опытные проводники, — если бы стадо проходило тотчас после дождя, то следы были бы гораздо глубже и полны грязи, чего в действительности не замечается, значит, земля успела уже хорошенько просохнуть, а это могло случиться не раньше полудня.

Рассуждение проводников было вполне логичным. Кроме того, выяснилось еще, что стадо буйволов проходило здесь не сплошной массой, а вразброд, что животных не преследовали никакие охотники и, наконец, что эти буйволы не переселялись в другую местность, а просто паслись и направлялись к одному из известных им водопоев, из которых нередко случается пить и томящимся жаждой путешественникам. Известно, что животные лучше людей умеют разыскивать воду, как это, я думаю, всякий замечал, проезжая верхом по местности, где водопои встречаются не часто.

Хотя буйволы были значительно впереди нас, но мы имели возможность догнать их, и трудности этого преследования нисколько нас не пугали. К тому же, прежде чем настичь главное стадо, мы надеялись встретить отставших или таких буйволов, которые не томились еще сильной жаждой, а потому не особенно спешили к водопою. Наши ожидания оказались вполне обоснованными. Немного погодя мы поднялись на гребень небольшой возвышенности и тотчас же увидели, что со дна долины, отделявшей нас от следующей возвышенности, поднималась сильная пыль, скрывавшая, должно быть, какую-нибудь отчаянную битву. Вскоре из столба пыли показался волк, за ним другой, и, наконец, вдали пробежала целая стая этих хищников с раскрытыми мордами, сверкавшими глазами и ощетинившейся шерстью, так что вид этих животных ясно говорил, что они или сражались против общего врага, или грызлись между собой. Но проводники решили, что тут в дело замешан какой-нибудь старый буйвол, а потому, пришпорив коней, все наше общество поскакало к месту битвы. По дороге туда мы, следуя примеру Мики, застрелили нескольких волков, а остальные в страхе разбежались. Пыль начала немного оседать, и теперь мы увидели то, чем были заняты волки. Среди круга, вырытого во время борьбы, стоял большой, старый и необыкновенно худой буйвол. Но в каком жалком состоянии находилось бедное животное! Кровь обильно текла из его многочисленных ран, нос и хвост были наполовину откушены, глаза вывалились из своих орбит, а из боков были вырваны куски мяса. Несмотря на эти раны, старый буйвол еще твердо стоял на ногах, и о его силе свидетельствовали те пять волков, которые валялись на земле без признаков жизни.

Нам стало жаль старого буйвола, и мы решили прекратить его страдания смертоносной пулей. Само собой понятно, что это сухое и жесткое мясо нисколько нас не соблазняло, а потому старый буйвол в конце концов должен был стать добычей волков. Но это нисколько не входило в расчеты старого Мики, и он решил сделать большую неприятность своим трусливым и заклятым врагам: большим ножом старый охотник вспорол буйволу живот, достал оттуда пузырь и несколько кишок, старательно надул все это и закрепил около убитого буйвола. После того Мика сел на свою кобылу, вполне уверенный в том, что, пока эти невинные страшилища будут развеваться по ветру, трусливые волки не посмеют приблизиться к лакомой для них добыче.

Мы тронулись в путь, и немного дальше внимание наше было привлечено новой битвой, происходившей на этот раз на зеленой траве, так что пыли не было, и мы могли видеть все хитрости, к которым прибегали волки, чтобы завладеть молодым буйволом, находившимся под защитой отца и матери. Буйвол и его подруга старались занять такое положение, чтобы их юное чадо было с двух сторон защищено рогами; но глупый теленок постоянно расстраивал эти планы и выскакивал в сторону, как только волки очень уж напирали на него. Исход этой битвы легко было предвидеть, так как со всех сторон прибегали волки со свежими силами, и уставшие буйволы должны были в конце концов стать добычей хищников. Не ожидая этого момента, мы приблизились к месту битвы, разогнали волков и начали стрелять в буйволов, не заметивших нашего приближения. Мать и ее детеныш почти одновременно свалились на землю, но буйвол вытянул шею и ускакал по открытой местности. Пришпорив коней, мы понеслись вдогонку за убегавшим, наслаждаясь всей прелестью этой новой для нас охоты. Ружья остались у всех незаряженными, но у нас были еще пистолеты, которыми мы и собирались воспользоваться. Однако прежде чем пустить их в ход, следовало еще догнать буйвола, а это оказалось делом довольно трудным, так как он мчался с такой скоростью, что наши уставшие кони едва поспевали за ним. Вдруг буйвол споткнулся, потом сделал еще прыжок вперед и, наконец, свалился на землю. Когда мы подскакали к нему, он был уже мертв; оказалось, что одна из наших пуль ранила его еще раньше, и необыкновенная быстрота, с которой он бежал, была лишь отчаянным проявлением покидавшей его жизни. Оставалось теперь только снять с буйвола кожу и вырезать из него лучшие куски. Некоторые из нас и занялись этим, а остальные отправились к буйволихе и теленку, которых мы убили несколько минут назад. Какова же была наша досада, когда оказалось, что от теленка ничего не осталось, а буйволиха была наполовину съедена стаей волков, сбежавшихся со всех сторон! Нам оставалось только менее вкусное жаркое, вырезанное из мяса буйвола, около него мы и остановились на ночлег с надеждой, что на следующий день наша охота будет удачнее.

Глава XXXIV. НЕУДАВШАЯСЯ ХИТРОСТЬ

На другой день мы готовились уже к отъезду, как вдруг в полутора милях от нас показалось небольшое стадо буйволов, состоявшее, по мнению наших проводников, из одних только самок. Нам только того и требовалось, мясо самок гораздо нежнее мяса самцов, и нам хотелось сделать хороший запас этой вкусной пищи. Ввиду этого мы устроили маленькое совещание, и некоторые из нас предлагали немедленно вскочить на коней, преследовать буйволих и убивать их на скаку. Но против этого были более опытные охотники, и в том числе оба наших проводника, утверждавшие, что скачка будет продолжительной и не под силу нашим коням, которые давно уже не видели маиса, питались одной травой и выглядели как скелеты, поэтому следовало всячески избегать бешеной скачки, после которой кони стали бы никуда не годными на весь день. По мнению проводников, к стаду можно было подкрасться незаметно, тем более, что местность была гористой и кое-где поросла кустарниками кактуса. Ветер нам благоприятствовал, а это было главное, так как обоняние буйволов несравненно лучше, чем зрение, в особенности у самцов, наделенных косматой челкой, которая свешивается им на глаза. Ввиду всего этого, наши проводники решили вдвоем попробовать счастья и подкрасться к стаду, которое и не подозревало о наших коварных замыслах. Что же касается нас, то мы должны были сесть на лошадей и быть готовыми к преследованию стада, если проводникам не удастся подойти к нему достаточно близко.

Проводники немедленно занялись нужными приготовлениями и облачились в волчьи шкуры. Хотя волк и принадлежит к самым страшным врагам буйволов, но эти животные не обращают на него никакого внимания, когда буйволов много, чтобы общими силами отразить нападение свирепых хищников, которые охотятся лишь на отсталых или раненых буйволов и оставляют в покое большие стада. Вот почему наши проводники надеялись под видом волков подкрасться к стаду и перестрелять его. Приступив к исполнению намеченного плана, охотники некоторое время смело шли вперед, но потом легли на землю и начали ползти, прячась за неровности почвы и кусты кактуса. Сначала все шло как нельзя лучше, и охотники находились уже так близко от стада, что мы каждую минуту ожидали услышать их выстрелы. Но вдруг из-за соседней возвышенности, как раз за спиной наших проводников, показался громадный и косматый буйвол. Он, очевидно, направлялся к дамам, чтобы засвидетельствовать им свое почтение, но по дороге должен был непременно наткнуться на наших охотников, которые и не подозревали, конечно, что к ним приближается этот опасный кавалер. Мы уже начинали тревожиться за участь наших проводников, но в это время буйвол подошел к ним так близко, что они, заметив его присутствие, поспешно вскочили на ноги и почти одновременно выстрелили в непрошеного гостя. Он, конечно, заплатил жизнью за свою неосторожность, но от этого нам не сделалось легче, так как все усилия наших проводников пропали даром, и коровы, испуганные выстрелами и появлением людей, бросились бежать. Делать нечего, мы пришпорили коней и поскакали, с тем расчетом, чтобы перерезать путь этой драгоценной дичи. Нам пришлось проскакать во весь опор около пяти миль, прежде чем некоторым из нас удалось настолько приблизиться к убегавшему стаду, чтобы можно было рассчитывать на удачный выстрел. Мне, Безансону, кентуккийцу и Адюбсону посчастливилось на этот раз, и четыре убитые буйволихи с избытком вознаградили нас за бешеную скачку. Остальные охотники, жалея своих коней, отказались от дальнейшего преследования, и мы в этом месте остановились на ночлег.

Глава XXXV. НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

Разрезав убитую дичь на части, мы разложили большой огонь из веток хлопчатника и изжарили себе на ужин самые лакомые куски буйволового мяса. Лагерь наш был расположен на берегу небольшой речки, а в нескольких сотнях шагов от нее подымались довольно высокие скалы, мешавшие видеть то, что делалось в открытой прерии. В речной долине и поблизости от нашего лагеря росла жесткая и сухая трава, которую лошади едят только в случае крайности, тогда как за скалами она была несравненно лучше, а так как наши лошади нуждались в хорошем корме, то мы привязали их к кольям, вбитым за скалами, а на ночь собирались перевести лошадей поближе к лагерю, где был разведен костер, стояли две палатки и фургон. Что же касается мулов, то они тоже находились за скалами вместе с лошадьми. Мы были довольны результатами сегодняшней охоты и строили планы на завтра, попивая ром и покуривая трубки и сигары. Вечерняя свежесть напоминала нам, что приближалась зима, и мы могли посвятить всего какую-нибудь неделю нашей охоте на буйволов. Обстоятельства сложились так, что мы потратили на наше путешествие гораздо больше времени, чем предполагали, ибо буйволы оказались дальше, чем мы рассчитывали. В прериях переход от осени к зиме совершается самым неожиданным образом, и проводники советовали нам не засиживаться здесь, хотя, если бы это касалось их лично, они готовы были бы зимовать и в открытой прерии. Но нам подобное было не по силам, так как и теперь уже мы начинали страдать от ночных морозов.

Я уже сказал, что, сидя у огня, мы строили разные планы, и время летело быстро в веселых разговорах. А тем временем наступила ночь, и кто-то из нас напомнил, что следовало бы позаботиться о лошадях, но другой заявил, что кони сильно проголодались и что не мешало бы оставить их еще немного попастись на сочной траве за скалами. Мы все согласились с этим мнением, ибо полагали, что кони находятся в полной безопасности; и действительно, за последние дни нам не случалось видеть каких бы то ни было следов, из которых можно было бы заключить о близости индейцев. Но для спокойствия решено было, что один из нас отправится к скалам, поднимется на них и посмотрит оттуда, все ли в порядке с лошадьми. Это поручение выпало на долю Ланти, а мы по-прежнему продолжали сидеть и беседовать у огня. Ланти отправился к скалам; но не успел он еще подняться на них, как в некотором расстоянии от скал раздался крик, от которого у каждого из нас кровь прихлынула к сердцу; в то же время послышались отчаянные возгласы Ланти, ржанье лошадей и топот копыт.

— Клянусь Богом, это индейцы! — воскликнул старый Мика, хватая свое ружье.

Мы все последовали его примеру и бросились к оружию. В несколько секунд перебежали мы пространство, отделявшее нас от скал, вскарабкались на них и увидели Ланти, который кричал отчаянным голосом:

— Канальи! Их множество, и они увели всех наших лошадей и мулов!

Мы могли теперь собственными глазами убедиться в справедливости этого печального известия: даже колья, к которым были привязаны лошади, оказались похищенными, и вдали темнела толпа всадников, быстро удалявшихся. До нас ясно доносились их радостные крики и веселый смех. С тех пор мы больше никогда не видали своих лошадей и только потом узнали, что это была шайка индейцев из племени павниев. Они были недостаточно многочисленны, чтобы напасть на нас, а потому довольствовались только нашими лошадьми и мулами. Трудно описать ту резкую перемену, которая вдруг произошла в нашем настроении и в обстоятельствах, нас окружавших. Будущность представлялась нам в самых мрачных красках. Шутка ли сказать — в эту пору года очутиться без лошадей среди пустынной прерии и на таком огромном расстоянии от поселений! Нам предстояло нести на себе наш провиант; но прежде чем его нести, надо было еще раздобыть его, а это зависело от успешности нашей охоты, которая для пешего человека сопряжена с гораздо большими трудностями, чем для конного. Но об этом мы больше думали на следующий день, теперь же нам предстояло принять меры против более близкой опасности, угрожавшей нам со стороны индейцев: они могли возвратиться в гораздо большем числе и застать нас врасплох, если бы мы остались ночевать в том месте, где был расположен наш лагерь, а потому, забрав с собой оружие, мы перебрались на скалы, откуда можно было видеть, что делалось в открытой прерии. Мы всю ночь не смыкали глаз, тем более что за это время нас постигло еще и второе несчастье: мы, в буквальном смысле слова, лишились всего своего имущества. Перебравшись на скалы, совершенно позабыли об огне, который продолжал гореть в покинутом нами лагере; только тогда вспомнили о нем, когда на берегу реки загорелись сухие кусты, со всех сторон окружавшие наш лагерь. О тушении нечего было и думать, и мы с отчаянием в душе увидели, как загорелись наши палатки и фургон. Пожар быстро распространился вверх и вниз по речной долине и принял страшные размеры. К счастью, мы находились в безопасности на нашем возвышенном месте, вокруг которого росла лишь низкая трава, не представлявшая достаточной пищи ненасытному огню. К утру пожар отдалился от нас, но почерневшая речная долина еще кое-где дымилась, мы спустились со скал и направились к тому месту, где был расположен наш лагерь, но нашли там только оковку своего фургона, — все остальное исчезло бесследно, и даже убитая нами дичь превратилась в обуглившуюся и несъедобную массу.

Глава XXXVI. УЖИН ИЗ ВОЛЧЬЕГО МЯСА

Наше положение было в высшей степени печальным. Начать хотя бы с того, что утром нам нечем было позавтракать. Некоторые отправились к тому месту, где проводники убили вчера буйвола, но от него остались одни только кости; правда, в этих костях был еще мозг, а потому мы поспешили разбить также и те кости, которые остались от четырех убитых нами коров. Мы съели этот мозг сырым, ибо в таком виде он вкуснее, чем поджаренный на угольях, нечего и говорить, что мы далеко не насытились этим завтраком, и призрак голода начинал к нам придвигаться. Ближайшее поселение, известное под именем Индепенданса, находилось на берегах Миссури, в трехстах милях от нас, и по нашим расчетам нам нужно было не менее двадцати дней, чтобы добраться туда. При этом мы имели в виду только длину пути, не принимая во внимание болот, разлившихся рек и тому подобных препятствий, которые должны были в значительной степени удлинить этот путь. Впоследствии наши расчеты оказались совершенно ошибочными, и на этот переход нам потребовалось не двадцать, а более сорока дней. Но прежде всего следовало разрешить вопрос, чем мы будем питаться, когда покинем благословенную страну буйволов и направимся к поселениям? Конечно, время от времени нам удастся подстрелить оленя, кролика или какую-нибудь степную птицу; но этого могло бы хватить только для одинокого путешественника, а ведь нас было десять человек. Чем же прокормить всех этих людей в пустынной местности? Имей мы даже лошадей — и то еще неизвестно, пришлось ли бы нам каждый день есть досыта, а теперь?.. Страшно и подумать, что нас ожидало впереди… После долгих совещаний решено было посвятить еще несколько дней охоте на буйволов, пока нам не удастся заготовить значительного количества мяса; только тогда можно было двинуться в путь, причем каждому из нас предстояло нести на себе весь запас своего провианта. А пока что, решено было, что разойдемся в разные стороны и только вечером соберемся в заранее назначенном пункте. Мы имели в виду то обстоятельство, что, охотясь в одиночку, мы могли в короткое время исследовать гораздо большую часть прерии, чем двигаясь все вместе. Но в этот день счастье нам не благоприятствовало, и, пробродив до вечера, мы собрались в назначенном месте почти с пустыми руками; единственная дичь, которую нам удалось убить, была пара сурков; но этих зверьков не хватило бы на ужин и кошке, а тем более десяти проголодавшимся охотникам. Пришлось ложиться спать с пустым желудком. В этот вечер огонь освещал уже не общество беззаботных и веселых собеседников, вокруг костра виднелись грустные лица, побледневшие от голода, усталости и страха перед ожидавшей нас участью; не слышалось больше рассказов об опасных приключениях, ибо в эту минуту мы сами были героями драмы, которая могла иметь роковую развязку.

Пока мы, погрузившись в мрачные мысли, сидели вокруг огня, Мика взял ружье и, велев нам сидеть тихо, осторожно пополз на руках и ногах и вскоре исчез в ночной темноте. Через некоторое время раздался резкий выстрел, заставивший нас вздрогнуть и подумать об индейцах; но мы тотчас же успокоились, разглядев в темноте фигуру старого охотника, который медленно возвращался к огню, таща за собой добычу.

— Ура! — крикнул кто-то. — Мике удалось подстрелить какого-то зверя!

— Оленя? Антилопу? — спрашивали другие, в надежде на ужин.

— К сожалению, это не то, — отвечал Редвуд, — но я надеюсь, что никто из нас не откажется от куска мяса, какого бы оно ни было происхождения; что касается меня, то я готов съесть сырым хотя бы и старого осла.

В эту минуту Мика близко подошел к огню, и мы увидели, что старый охотник притащил убитого волка. Каждый из нас в душе своей решил, что лучше это, чем ничего, и минуту спустя волк висел уже над огнем, жарясь в собственной своей шкуре. Наше общество несколько повеселело в ожидании этого странного ужина, и по временам слышались даже веселые шутки, предметом которых было жаркое из волчьего мяса; но когда оно поспело, то никто из нас не отказался от своей порции, и все старательно обгрызли волчьи кости, точно это был фазан, приготовленный искусным поваром. Для нас это кушанье было новым; что же касается наших проводников, то они давно уже привыкли к подобной пище. Мика вторично пополз в темноту и убил еще одного волка, так что на завтра мы были до некоторой степени обеспечены, что придало нам веселости. Эти хищные канальи, причинявшие нам до сих пор одни только беспокойства и неприятности, превратились теперь в своего рода благодетелей, которых мы, однако же, при всяком случае убивали и с благодарностью съедали. По поводу волчьего жаркого наши проводники рассказали нам несколько удивительных случаев избавления от голодной смерти, грозившей людям, которые, подобно нам, находились в затруднительном положении. Из этих приключений особенно замечательно одно, героями которого были, между прочим, и наши проводники. Скажу о нем несколько слов.

Глава XXXVII. ОХОТА НА ЗАЙЦА И ЛОВЛЯ САРАНЧИ

Однажды наши проводники в обществе еще двух других товарищей охотились в Скалистых горах и подверглись там нападению многочисленной шайки диких индейцев, которые, конечно, завладели лошадьми, оружием и всем имуществом своих белых пленников. Очень может быть, что индейцы подвергли бы охотников мучительной смерти, если бы один из предводителей не был лично знаком с Микой, и благодаря этому обстоятельству пленники получили право убираться на все четыре стороны, что, впрочем, было почти равносильно медленной смерти от голода, так как охотники находились в пустынной местности без всяких средств к пропитанию и на громадном расстоянии от человеческого жилья.

Но наши охотники не принадлежали к числу людей, которые легко предаются отчаянию, и немедленно начали придумывать различные средства, чтобы улучшить свое положение. В местности, в которой охотники были покинуты индейцами, водились зайцы особой породы, отличавшиеся замечательным проворством. У наших охотников не было ни собак, ни ружей, но они обладали редким терпением и, благодаря этому, успели сплести из веток обширную загородку, открытую с одной стороны, куда и удалось загнать значительное число зайцев. Загородка была вышиной всего в три фута, но глупым зайцам почему-то и в голову не приходило перепрыгнуть через нее, и они только стукались головами в ее плетеные стенки, так что охотникам после продолжительной погони удалось перебить многих из этих животных.

Само собой понятно, что этот способ охоты был придуман не Микой и не Редвудом, но уже с давних пор применялся у тех жалких индейских племен, которые за все время своего существования не успели отличиться даже и на охотничьем поприще. Эти несчастные существа не имеют другого оружия, кроме палок с загнутым концом, которыми они вытаскивают ящериц из расселин между скалами; после этого дикари глотают свою добычу с жадностью, с которой голодный бульдог набрасывается на пойманную мышь. Эти-то индейцы и проводят значительную часть своего времени в устройстве загородок для ловли вышеупомянутых зайцев. И нашим четырем охотникам удалось тем же способом поймать более двадцати зайцев; но дальнейшая охота не дала никаких результатов, так как в этой бедной местности зайцы были не особенно многочисленны. Пришлось двигаться дальше, но предварительно убитые животные были высушены на слабом огне, благодаря чему мясо их могло сохраняться в дороге довольно продолжительное время. Однако запас провианта вышел гораздо раньше, чем охотники достигли ближайших поселений; к тому же путники находились в такой сухой и бесплодной местности, что нечего было и думать об охоте на каких бы то ни было животных — по той простой причине, что их там не было. И вот, чтобы не умереть с голоду, пришлось питаться корнями различных растений и ягодами, которые, к счастью, начали поспевать в эту пору года.

А между тем нашим смельчакам оставалось еще сделать пятидневный переход, прежде чем они могли считать себя в безопасности от голодной смерти; а тут, как назло, местность, по которой предстояло идти, представляла из себя голую пустыню, лишенную почти всякой растительности. Но в этой нужде охотников выручил счастливый случай, доставивший им пищу в таком количестве, что они могли смело сделать предстоявший им переход. Местность, в которой находились наши охотники, вдруг покрылась множеством насекомых коричневого цвета; они еще не имели крыльев и только ползли во всех направлениях. Это была американская саранча, известная в народе под именем семнадцатилетней, ибо существует совершенно ложное поверье, согласно которому эта саранча будто бы появляется только каждые семнадцать лет. Но что всего замечательнее, так это появление той же саранчи в больших городах; она туда не прилетает издалека, но неожиданно появляется, вылезая из трещин в каменных стенах и из промежутков между камнями мостовой. Эта саранча не очень вредит растительности, но напротив того, сама служит пищей многим птицам; свиньи пожирают ее в огромном количестве, и даже белки едят ее с таким же удовольствием, как и орехи. Наши охотники свободно вздохнули, когда увидели эту саранчу, ибо знали, что она очень часто служит пищей многим индейским племенам. Чтобы заготовить значительные запасы этой саранчи, индейцы делают в земле большие и глубокие ямы, куда и загоняют со всех сторон ползающих насекомых. Так же точно поступили и наши охотники и набрали этого добра более, чем его было нужно для их пропитания в дороге. После того оставалось только сушить саранчу на раскаленных камнях, благодаря чему она могла сохраняться довольно продолжительное время. Имея достаточный запас провизии, наши четыре путника тем не менее сильно страдали от жажды, но, в конце концов, благополучно достигли ближайшего поселения, где и нашли дружеский прием.

Глава XXXVIII. БОЛЬШАЯ ОХОТА

Наш лагерь был расположен на берегу небольшой речки; кроме того, для большей безопасности от индейцев мы разложили свой огонь в небольшой воронкообразной впадине, происхождение которой никак не могли определить. На берегу реки было много других подобных впадин; но нам было не до геологических исследований, мы спешили отдохнуть после утомительной, хотя и бесплодной охоты этого дня. Решено было, что ночью будем по очереди стоять на часах; а так как на бдительность доктора нельзя было особенно полагаться, то он должен был сторожить нас до двенадцати часов, когда всего меньше можно было опасаться нападения со стороны индейцев. Оказалось, что доктор не мог противиться одолевшей его усталости и заснул на своем ответственном посту. Это чуть было не имело для нас самых ужасных последствий; к счастью, наши проводники имели обыкновение спать только одним глазом, и они первые, заметив опасность, разбудили нас своим криком, в то время как доктор спал сном праведника на краю нашей впадины. Мы схватились за оружие, ожидая нападения индейцев, тем более, что невдалеке слышался как будто бы топот скачущих лошадей. Но мы тотчас же успокоились, заслышав знакомый нам рев буйволов; в то же мгновение оба проводника выстрелили из своих ружей и начали отчаянно махать ими во все стороны, крича нам, не успевшим еще выбраться из впадины:

— Сюда, сюда! Спешите скорее с ружьями и пистолетами!

Выбравшись на край нашей впадины и видя бегущих мимо нас буйволов, мы поняли ту страшную опасность, от которой избавились только благодаря бдительности наших проводников. Огромное стадо буйволов мчалось в двух шагах от впадины, на краю которой доктор спал так сладко; если бы наши проводники вовремя не выскочили из нее и не напугали буйволов своими выстрелами, то передние ряды этих животных, теснимые задними, начали бы падать в нашу впадину и передавили бы нас «в кашу», как выражался Мика.

Пара буйволов уже лежала на земле, и это препятствие заставляло остальных несколько уклоняться в сторону от нашей впадины; но уже надвигалась главная масса этого огромного стада, и нам надо было позаботиться о том, чтобы вокруг нас образовалась стена из мертвых буйволов, за которой мы могли считать себя в безопасности. И вот в течение четверти часа раздавалась учащенная стрельба из наших ружей и револьверов, пока стадо буйволов не начало редеть, и, наконец, мимо нас пронеслись последние животные и переплыли речку вслед за главной массой. Мы могли теперь спокойно смотреть на результаты этой столь же удивительной, как и неожиданной охоты: вся прерия была усеяна мертвыми телами, а вблизи нас поднялась целая груда из буйволовых туш. Животные лежали во всевозможных позах: на спине, на боку, на коленях, а некоторые буйволы даже стояли еще на ногах, хотя, по-видимому, были смертельно ранены. Мы хотели было выскочить из нашего заколдованного круга, но проводники помешали этому, крича:

— Если вам дорога жизнь, то оставайтесь на месте! В этих буйволах еще достаточно сил, чтобы отправить вас на тот свет!

После повторных выстрелов с нашей стороны все буйволы повалились на землю, и мы начали считать свою добычу; оказалось, что вблизи нашей впадины лежало более двадцати пяти буйволов, не считая тех, которые были рассеяны по всей прерии. Само собой понятно, что мы снова отправились спать только после того, как вволю поели свежего мяса, причем на бедного доктора, уснувшего на своем посту, сыпались со всех сторон веселые шутки. Перед самым рассветом мы снова спустились в свою впадину и уснули там богатырским сном.

Глава XXXIX. ОБРАТНЫЙ ПУТЬ

Солнце было уже довольно высоко, когда мы проснулись в веселом расположении духа; будущее уже не рисовалось нам в таких мрачных красках, как раньше, ибо теперь нам представлялась полная возможность заготовить себе провизии на целый месяц; кроме того, сотни пудов мяса приходилось оставить на месте, и оно должно было, после нашего ухода, сделаться добычей волков, которые уже стекались к нам со всех сторон. Наши проводники умели очень хорошо заготовлять мясо так, чтобы оно без соли не портилось в дороге; для этого мясо нарезают длинными и тонкими ломтиками, которые потом в течение трех дней висят над слабым огнем; благодаря этому из мяса удаляется излишняя влага, и оно может сохраняться без порчи неделями и даже месяцами. Пока часть из нас занималась приготовлением мясных запасов, остальные деятельно работали над выделкой буйволовых шкур, которые должны были служить нам постелью и одеялами. Взвалив все это себе на спину, мы весело отправились в путь; но наше хорошее расположение духа начало постепенно исчезать, так как непривычная ноша сильно утомляла нас. Кроме того, дня через два после того, как мы покинули страну буйволов, с нами приключилось новое несчастье, повергшее нас на край гибели.

В прериях охотник окружен столькими опасностями, что предвидеть их нет никакой возможности. Путь нам пересекала неширокая, но очень глубокая речка; мы долго шли по ее берегу, надеясь найти такое место, где можно было бы перебраться вброд, но его нигде не было видно. Потеряв терпение и не желая попусту тратить драгоценное время, мы построили маленький плот, на который и сложили все свои вещи, ружья и съестные припасы.

К плоту была привязана веревка, и, перебравшись вплавь на противоположный берег реки, мы начали тянуть плот к себе общими силами. Однако течение было так сильно, что наша веревка лопнула в то время, как плот достиг середины реки; плот, конечно, понесся вниз по течению; это бы еще не беда, если бы на реке не было порогов. Налетев на них, плот остановился; потом его сильно тряхнуло, залило водой, и в следующее мгновенье, перескочив через пороги, плот уже тихо плыл дальше по гладкой водяной поверхности, где после некоторых усилий и удалось его остановить.

Представьте наш ужас, когда оказалось, что на плоту находится только немного сушеного мяса и несколько буйволовых кож; все же остальное, то есть почти все запасы, ружья, пули и порох, пропало для нас безвозвратно и лежало где-то на дне реки! Теперь наше положение было несравненно хуже, чем раньше, ибо мы лишились возможности прокармливать себя охотой, а оставшегося мяса, при большой экономии, могло хватить нам не больше как на неделю. Правда, у нас были ножи и пистолеты; но разве можно подстрелить из них быстроногого оленя?! Перспектива опять начала рисоваться нам в мрачных красках; кое-кто заикнулся было о том, чтобы вернуться к месту, где мы покинули стадо убитых буйволов; но ведь от них остались теперь одни голые кости, старательно обглоданные степными волками! Таким образом, нам не оставалось другого выбора, как продолжать наш путь, значительно уменьшить порции мяса и стараться раздобыть по дороге какой-нибудь живности. Хорошо еще, что осталось несколько буйволовых кож, а иначе мы замерзли бы, так как начались сильные холода, и за неимением дров мы уже две ночи провели без огня. Нас поддерживала только надежда достичь вскорости лесистой местности, где можно будет сколько угодно греться у большого костра.

Через три дня после нашего «кораблекрушения» пошел снег и продолжался всю ночь, так что трудности нашего путешествия еще более увеличились, ибо мы вязли в снегу чуть не по колено Мы видели много оленьих следов, но не обращали на них внимания после потери ружей. Однако наши проводники не пали духом и говорили, что оленя догнать легко, лишь бы только днем подтаяло, а к ночи был мороз. Так и случилось, а потому на следующее утро мы бодро отправились на охоту, разделившись на небольшие группы по два или по три человека в каждой. Однако к вечеру большинство из нас вернулось в лагерь с пустыми руками, и только нашим проводникам удалось убить оленя, которого они неутомимо преследовали целый день, пока он не изрезал себе в кровь ноги о ледяную кору; после того уже легко было застрелить его даже из пистолета. Позавтракав свежим мясом, мы на другой день снова отправились на охоту, в надежде убить несколько оленей, пока снег не начал таять. На этот раз счастье нам улыбнулось, и к вечеру у нас было столько мяса, что мы смогли бы им прокормиться даже и больше месяца. Случилось это самым неожиданным образом: не успели мы покинуть свой лагерь, как на соседней возвышенности показалось пять косматых фигур, в которых мы сначала не признали буйволов, полагая, что эти животные не заходят так далеко на восток; к тому же и вид у них был необыкновенно странный от сосулек, намерзших на их длинной шерсти. Узнав потом буйволов, мы решили попробовать, не удастся ли подкрасться к ним и подстрелить из пистолетов. Однако, заметив нас, буйволы скрылись за той возвышенностью, на которой находились. Мы быстро последовали за ними, взобрались на гребень возвышенности и с досадой увидели, что животные удалялись от нас быстрым галопом. Мы чувствовали себя совершенно обескураженными, как вдруг раздались радостные крики наших проводников, и они со всех ног бросились бежать к буйволам, которые начали вдруг шататься как пьяные и падать на снег. Оказалось, что они попали на место, покрытое льдом, где лишились возможности двигаться и где мы вскоре перебили их из пистолетов.

Эта удачная охота спасла нас от голодной смерти и дала возможность добраться до Индепенданса; правда, по дороге туда мы страдали от жажды, холода и усталости, так что, как уже сказано, пришли в этот город в самом измученном виде. Отдохнув и прилично одевшись в Индепендансе, мы вернулись в Сент-Луи, где понемногу забыли все невзгоды нашей охотничьей жизни и помнили только о ее радостях.

Рид Томас Майн Переселенцы Трансвааля

Томас Майн Рид

Переселенцы Трансвааля

Вместо предисловия

ИСТОРИЧЕСКИЙ ОЧЕРК

ЮЖНО-АФРИКАНСКИХ КОЛОНИЙ

1

Голландцы в Капландии

После того как в 1497 году португалец Васко да Гама в первый раз объехал мыс (кап) Доброй Надежды, начали понемногу устанавливаться торговые сношения между Европой и Индией. Корабли стали часто подходить к этому мысу, чтобы запастись свежей водою или провизией. Селиться же на капе никто еще тогда не думал. Вся местность, известная впоследствии под названием Капландии, пользовалась дурною славою у моряков. Коренные ее обитатели, готтентоты, считались чуть ли не самыми кровожадными и зверскими изо всех дикарей.

Мысль поселиться на капе впервые возникла у голландца ван Рибеека, хирурга и ботаника, который в 1648 году по пути из Индии обратно на свою родину подробно исследовал Капландию.

Предприимчивый голландец составил проект о заселении исследованной им страны и сообщил его Ост-Индской компании, находившейся тогда в период наивысшего процветания. Компания одобрила этот проект и снарядила четыре корабля, снабдив их всем необходимым для основания колонии.

Корабли, наполненные желающими попытать счастья в новом месте, прибыли в Капландию 6 апреля 1651 года.

Все пошло отлично, благодаря уму, познаниям и распорядительности ван Рибеека, ставшего во главе колонии.

Сначала он основал у Столовой горы форт и составил для своих поселенцев строгие правила относительно обращения с туземцами. Виновный в жестокости, даже просто в оскорблении готтентота или другого темнокожего, подвергался пятидесяти ударам бича.

Благодаря разумным мероприятиям главы колонии, голландцы вскоре внушили туземцам полное доверие, выразившееся, между прочим, в том, что последние охотно стали уступать им землю, в обмен на разные орудия и другие хозяйственные предметы.

Поселенцы энергично принялись за обработку земли, разведение виноградников и за скотоводство. Не прошло и года, как колония уже начала процветать.

К несчастью, ей угрожали неприятности с той стороны, откуда и не ждали их: жестокие бури истребляли весь урожай, болезни сваливали многих с ног, и смерть похищала колонистов одного за другим.

Этим, однако, трудно было смутить энергичных, предприимчивых и терпеливых голландцев. Горькие опыты только делали их более осторожными и упорными в борьбе.

Изучив климатические условия, они вступили с ними в "ожесточенную борьбу", и через некоторое время достигли того, что мыс Доброй Надежды, считавшийся одною из наиболее нездоровых местностей, сделался самою здоровою во всем мире.

Из Голландии стали прибывать целыми семьями колонисты и начали селиться частью на берегу, частью внутри страны.

Ни одно голландское судно, направлявшееся к Ост-Индии, не проходило мимо Столовой горы, чтобы не остановиться в ее бухте, и потому Капштадт (название колонии) скоро сделался довольно значительным городом чисто голландского характера.

Для выполнения тяжелых работ голландцы стали покупать рабов, но обращались с ними, как с обыкновенными рабочими. Свободные, но бедные готтентоты добровольно шли к ним в пастухи.

Они получали хижину, содержание и имели полное право считаться принадлежащими к семье своих хозяев, никогда не позволявших себе ни малейшего произвола над ними, напротив, относившихся к ним так человечно, как только могут относиться голландцы.

Капская колония видела много перемен и невзгод. В начале наместничества ван Рибеека гарнизон форта, состоявший частью из англичан, устроил было заговор с целью истребить всех колонистов-голландцев, но, к счастью, этот заговор был вовремя раскрыт и англичан удалили.

При губернаторе Симоне ван дер Стеле (1679-1699), этом благодетеле южноафриканских колоний, явилось много французских эмигрантов, искавших себе надежного убежища. Они строили прекрасные дома, улучшали плодоводство и виноделие. К концу XVII столетия число французских переселенцев доходило уже до 3000.

Следующий губернатор, Виллем Адриан ван дер Стел, по примеру своего отца, превращал громадные пустоши в прекрасные, плодородные земли. Зато преемники его, не такие дельные и добросовестные, как он, а также и Ост-Индская компания, позволявшая вести торговлю исключительно на ее кораблях, нанесли много вреда колонии.

Когда в 1781 году возникла война между Англией и Соединенными Нидерландскими Штатами, первая захотела взять Капскую колонию, но ее отстояло посланное туда французское войско. В 1795 году Англия снова заявила претензию на колонию, и губернатор Гордон с генералом Слунским покорно передали ее Англии со всеми орудиями, боевыми запасами и прочими предметами.

Несколько лет спустя туда была послана нидерландская эскадра, под командованием капитана Лукаса, с целью отобрать колонию обратно, но эта экспедиция потерпела полное фиаско, и весь флот попал в руки англичан. Только Амьенский договор, в 1802 году, снова возвратил колонию Голландии.

Как ни пострадала колония под владычеством англичан, голландцы, со свойственною им энергией и деловитостью, сумели снова поднять ее благосостояние, но в 1806 году англичане, несмотря на данный им отчаянный отпор, опять завладели ею. Договором от 19 августа 1814 года колония официально признана собственностью Великобритании.

Однако англичанам не удалось заслужить доверие капландцев, оставшихся в душе голландцами. Это происходило главным образом оттого, что Англия, глядя на Капландию, как на покоренную страну, не находила нужным заботиться о ее интересах и, управляя ею, думала лишь о собственных выгодах.

Впрочем, отчасти были виноваты и сами капландцы. Они, по своему упрямству, систематически провоцировали на каждом шагу англичан, чем и восстанавливали их против себя.

Особенно дурно сказалось на Капландии освобождение рабов. Она вдруг лишилась всех рабочих, которые, соединившись вместе с кафрами, стали бродить по стране разрозненными шайками, причем многие из них погибали самым жалким образом.

Недостаток сил для охраны колонии от нападений дикарей и другие неблагоприятные условия вынудили голландских колонистов искать себе нового отечества. Британское правительство не препятствовало им в этом, и они отдельными партиями стали пробираться через Оранжевую реку, границу Капландии, в местности, находящиеся вокруг Порт-Наталя.

Но и там англичане не давали им покоя и гнали их все далее и далее к северу, где им, наконец, удалось прочно основаться за рекою Ваалою.

Таким образом возникла Южно-Африканская (Трансваальская)Республика, независимость которой была признана Англией в 1848 году.

2

Голландские боеры

Голландские колонисты Южной Африки, иначе называемые боерами (боер по-голландски - крестьянин, земледелец), сохранили все коренные черты настоящих голландцев: религиозность, мужество, терпение, неутомимость в труде, доброту, честность и бескорыстие.

Что касается наружности, то боеры народ рослый, здоровый, сильный и красивый. Всего дороже боерам свобода, и ради сохранения ее они совершали поистине геройские подвиги. Уважая лично себя, они уважают одинаково и друг друга, так что о серьезных ссорах и раздорах между ними не может быть и речи.

Несмотря на свое крайнее миролюбие, они очень храбры. Следующий пример может послужить иллюстрацией их стойкости и смелости.

6-го октября 1838 года происходило сражение между боерами и одним из сильных кафрских племен при Омкинкгинглове. Боеров под командованием Питера Уиса и Якова Потгетьера было всего 347 человек. Кавалерия, под предводительством Потгетьера, была уже вся уничтожена превосходящими силами неприятеля. Уис, почтенный старик, семь внуков которого уже пали на его глазах, один противостоял натиску дикарей. С отрядом в двадцать человек он бросился в самую гущу неприятеля, чтобы спасти друга, сброшенного на землю споткнувшейся лошадью. Окруженному со всех сторон дикарями, ему оставалось только продать свою жизнь как можно дороже. Его последний внук, мальчик двенадцати лет, сражался рядом с ним как лев, но тоже пал. Сам старик, весь покрытый ранами и истекая кровью, отчаянно бился до последней минуты и умер с криком: "Не сдавайтесь, братья!.. Пробивайтесь вперед!.. Я умираю!.." - "Мы умрем так же, как ты, не беспокойся!" - отвечали ему боеры и, подобно древним спартанцам, погибли все до одного, уложив множество кафров.

Обращаясь по-человечески со своими слугами и рабочими, боеры вместе с тем очень гостеприимны. Они охотно пускают путешественников, прекрасно их кормят, отводят им особую комнату со всеми удобствами, заботятся об их лошадях, как о собственных, и за всё это они не берут никакой платы и даже обижаются, когда им предлагают ее.

Некоторые тунеядцы только и живут тем, что гостят месяца по три то у одного боера, то у другого и, ничего не делая, пользуются всеми удобствами, не слыша никогда даже намека, что они служат обузою и дурным примером для других.

Боеры едят и пьют хорошо: на столе у них всегда разного рода мясные блюда с овощами, яйца, молоко, сыр, хлеб нескольких сортов, вина, чай и кофе.

Одеваются они также хорошо: по праздничным дням они носят все черное, по будням - белое. В дороге мужчины носят кожаные куртки и панталоны, а женщины, если едут верхом, красуются в суконных амазонках и соломенных шляпах с зеленой вуалью. Они сами шьют себе все - одежду и обувь, сами выделывают кожу, сами ткут полотно и сами делают сукно. Покупаются ими только дорогие материи.

Боеры живут земледелием, скотоводством и охотою. Между ними есть очень крупные богачи, и вообще все они люди вполне состоятельные.

Виноделие тоже процветает у них, но только для собственной потребности.

Обучение в школе для них обязательно. Учатся читать, писать, арифметике, географии, всеобщей истории и естествознанию. Преподаватели в их школах большей частью люди, имеющие докторский диплом. Многие учатся и иностранным языкам. Мыслителей между боерами нет, но зато во всем, что касается практической жизни, они положительно велики и достойны всякого уважения.

Глава I

ЧЕРЕЗ КАРРУ

По совершенно выжженной жгучими лучами солнца местности ехали три всадника.

Была уже глубокая ночь. Луна слабо освещала путь. Но даже и при ее бледном свете можно было видеть, как неприглядна и пустынна местность, по которой пробирались всадники.

- Ну и скверно же тут! - воскликнул один из всадников, плотный, средних лет человек, с подвижным, загорелым лицом. - Сторонка, нечего сказать!

- Да, милейший Блом, - ответил другой, - кроме жалкой сожженной солнцем травы и песка, здесь ровно ничего не видно. Впрочем, особенно удивляться нечего, ведь мы и раньше знали об этом, когда решились пробраться через эту безотрадную пустыню. Зато вот за нею мы найдем веселую, плодородную страну и заживем там наверное не хуже, чем жили на родине до тех пор, пока эти алчные завоеватели не вынудили нас искать счастья в другом месте... Ради достижения независимой счастливой жизни не беда и потомиться немного в этой угрюмой пустыне.

Человека, старавшегося таким образом ободрить своих спутников, звали Яном ван Дорном.

Высокий и худощавый, лет пятидесяти от роду, он сразу поражал той спокойной энергией, которой дышало все его существо, - энергией, способной сделать несравненно более, чем пылкие, и подчас необдуманные порывы увлекающейся натуры его товарища Блома.

Вообще Ян ван Дорн производил впечатление человека, способного хорошо распоряжаться и повелевать. Это была одна из тех натур, которые не отступают ни перед какой опасностью.

- А вы что призадумались, Ринвальд? - обратился Ян ван Дорн к другому своему спутнику, с приятным и тоже сильно загоревшим лицом, задумчиво ехавшему по правую сторону. - Уж не начинаете ли, чего доброго, и вы падать духом при виде бесконечных неудобств нашего длинного и утомительного путешествия?

- Нет, ван Дорн, дело не в этом, - ответил тот, которого назвали Ринвальдом. - Я уверен в благоприятном исходе нашего предприятия. Но все-таки, знаете, необходимо обдумать каждый шаг, все предстоящие нам затруднения и опасности в этой проклятой местности и на всякий случай подготовиться... Главное же, меня заботит участь наших семейств... Кажется, это очень естественно и понятно.

- О, конечно! Спасибо за откровенность, Ринвальд. Я вполне уверен, что благодаря вам и нашему другу Блому, нам удастся справиться со всеми препятствиями и опасностями, угрожающими нашему каравану на каждом шагу в этой угрюмой, неприветливой стороне. Побольше терпения и энергии - вот и все. Не следует забывать, что на нас троих лежит обязанность внушать нашим спутникам надежду и бодрость. Когда заметите, что они начнут унывать, подтверждайте им мои слова, что как только мы выйдем из карру, то будем уже недалеко от прекрасной страны с роскошными пастбищами и обильными источниками. Там мы найдем себе удобное место и снова заживем свободными и независимыми боерами.

Но что это собственно были за люди, и где находилась та обетованная земля, к которой они стремились?

Поговорим сначала о стране, а потом уже о людях.

Вообразите себе бесконечную и безграничную равнину. Насколько хватает глаз, не видно ничего, кроме плоской, однообразной равнины: ни леса, ни гор, ни даже небольшого холмика. Лишь изредка попадается одинокое дерево с перистыми листьями. Это свойственная Южной Африке порода акаций, очень похожая на нашу акацию ярко-желтыми цветами и формою листьев, с той лишь разницей, что тут листья снабжены колючками. Дерево это носит название верблюжьего терновника. Кроме него, виднеется еще кое-где алоэ, вперемежку с жесткими стеблями молочая, и под ними несколько клочков желтой, сожженной солнцем травы.

Таков вид угрюмых и суровых пустынь Южной Африки. Их можно сравнить с европейскими степями, но они несравненно обширнее, и в них встречаются прекраснейшие разновидности вереска, удивительно нежные, с красиво очерченными колокольчиками. Одна из этих разновидностей культивируется и в Европе.

По этой-то пустыне, носящей название карру, медленно двигались три громадные повозки, ярда в четыре длиною. Непромокаемое полотно, натянутое сверху на согнутых в виде арок бамбуковых подставках, защищало людей и кладь в повозках от зноя и непогоды. В каждую повозку было впряжено по восемь пар быков с длинными рогами. На передке повозки сидел туземный проводник с длиннейшим бичом в руках. Около каждой упряжи шел туземец, вооруженный страшным жамбоком. В обязанности последнего входило подбадривать и понукать быков. Во главе каравана шел главный проводник. По бокам повозок ехало человек двадцать всадников.

Трое всадников, уже знакомых нам, ехали далеко впереди.

Сзади повозок двигалось большое стадо коров с телятами и несколько пар тех необычных баранов, которые известны под названием "жирнохвостых", отличающихся громадными жирными хвостами, достигающих иногда веса в пятьдесят фунтов. Вследствие своей тяжести хвосты эти волочились по земле.

Стадо сопровождалось несколькими пастухами-неграми и десятком больших собак с длинными тонкими мордами и взъерошенной шерстью, очень похожих на волков.

В повозках помещались женщины и дети всех возрастов.

Из пассажирок прежде всего бросались в глаза две дочери Ринвальда: Катринка, старшая, и Мейстья, младшая. Первой было восемнадцать лет, второй около семнадцати. Они были очень хороши, каждая по-своему. Трудно было решить, кому из них отдать предпочтение: Катринке ли с ее черными глазами и пепельными волосами, или Мейстье с темно-синими глазами и темно-золотистыми кудрями.

Мать девушек, госпожа Ринвальд, тоже была женщиной красивой. Она представляла собой тип того врожденного благородства, которое не поддается никакому подражанию.

Госпожа Блом не менее хороша, только еще более нежная и хрупкая. Что же касается госпожи ван Дорн, то она, высокая, стройная брюнетка, очень походила на своего мужа правильными, энергичными чертами лица и серьезностью обращения.

У Яна ван Дорна тоже были две дочери - Рихия и Анни, милые и красивые девушки. Дочери Ринвальда были, бесспорно, красивее, но это нисколько не мешало искренней дружбе всех четырех девушек.

Сыновья Яна ван Дорна, Пит и Гендрик, поддерживали все общество своею неистощимою веселостью и богатством фантазии. Сыновья же Ринвальда - Людвиг и Блома - Андрэ являли собой цвет интеллигенции.

Несколько мальчиков, от пяти до шести лет, и девочек, от семи до двенадцати, довершали семейную картину в повозках, каждая из которых являлась домом одного из трех предводителей каравана.

Ян ван Дорн, Ганс Блом и Клаас Ринвальд, как видит читатель - имена голландские.

Действительно, все они были голландцами, по крайней мере по происхождению. Это были так называемые боеры и, судя по многочисленности стад, заключавших в себе около ста коров и около трехсот баранов (не считая лошадей, быков и телят), богатые боеры, и принадлежали к классу вэ-боеров, то есть более независимых и образованных, чем другие их соотечественники.

Подобно стокменам Австралии и рэнчменам Западной Америки, вэ-боеры обязаны своим благосостоянием исключительно скотоводству. У них нет оседлых жилищ, и они переходят с места на место в поисках хороших пастбищ. Когда находят место, обещающее обильный корм на более или менее продолжительное время, вэ-боеры разбивают на нем палатки или устраивают из ветвей шалаши. Но большей частью они так и живут в своих громадных повозках, разделенных на несколько отделений и снабженных всем необходимым. Переселяются они всегда со всей семьей, отыскивая новое пастбище, для чего обыкновенно следуют по течению реки.

Патриархальные нравы и обычаи этих людей дают нам представление о том, как жили в давно минувшие времена народы, занимающиеся скотоводством. Как в настоящее время живут в Трансваале вэ-боеры, так жили когда-то в Малой Азии наши прародители Иаков и Лаван.

Но как попали эти вэ-боеры в бесплодную пустыню карру? Самый ближайший город к этому месту, Зутпансберг, находится на расстоянии более пятисот миль.

Вокруг не было ни одного поселения белых. Они двигались на север и проходили теперь по земле, принадлежавшей дикому племени тебелов.

Отчего же очутились эти голландцы так далеко от обычных своих пастбищ? Стечение каких неблагоприятных обстоятельств выгнало их оттуда?

Поясним это в нескольких словах.

Одно время много говорилось о Трансваальской республике, по случаю попытки англичан присоединить и ее к своим капским владениям. Боеры, обитатели этой страны, завоеванной ими некогда у туземцев, энергично протестовали против поползновения англичан лишить их независимости. Многие из них собственными руками разрушили свои жилища и отправились искать удобного места для независимой жизни в каком-нибудь другом углу африканской территории, еще так мало населенной и не вполне исследованной. Эти честные, миролюбивые люди предпочли лучше испытать опасности странствования по неизвестной стране, чем молча смотреть на порабощение своей родины.

Часть этих переселенцев, конечно, погибла в пути вследствие всевозможных лишений и трудностей.

Ян ван Дорн, единодушно избранный в предводители каравана, был охотником на жирафов и слонов, и потому он и ранее не раз переходил через границы Трансвааля. Это было, впрочем, еще до его женитьбы, после которой он до описываемого нами времени не двигался с места. Во время одной из своих экспедиций ему удалось выкурить трубку мира с вождем племени тебелов Мозелекатсэ. Дикарь и европеец поклялись друг другу в вечной дружбе и заключили один из тех договоров, которые, к нашему стыду, если когда и нарушаются, то не дикарями.

Договор боера и тебела твердо соблюдался до сих пор и Ян ван Дорн спокойно вел свой караван через землю Мозелекатсэ, пробираясь к месту, ранее облюбованному им, - месту, которое благодаря своему плодородию и цветущему виду будет настоящим раем для боеров.

Но для того чтобы достигнуть этого рая, необходимо было пройти тысячу шестьсот миль по этому ужасному карру, в который они только что вошли. Перспектива далеко не завидная!

Переселенцы рассчитывали, что по дороге им будут попадаться колодцы с водою и озера, но зноем высушило большую часть этих водоемов. Это-то обстоятельство более всего и пугало предводителей каравана.

Насколько было возможно, они ускоряли движение и делали длинные переходы ночью, так как путешествовать днем, под палящими лучами солнца, в этом жарком поясе положительно невозможно.

Ехать же ночью было даже приятно. Полная луна и мириады ярких звезд, сиявших с темно-синего неба, прекрасно освещали путь, избавляя от опасности заблудиться. Боеры ориентировались по звездам, как делали когда-то халдейские пастухи. Кроме того, их верный проводник, готтентот Смуц, знал карру вдоль и поперек, и потому на него вполне можно было положиться.

Караван двигался по пескам почти без шума, не было слышно даже стука копыт животных, лишь изредка слышались ободряющие или понукающие возгласы людей, правивших повозками, щелканье бича или свист жамбока.

Жамбок, или шамбок - тоже род бича, но без ремня. Он эластичный, длиною в два ярда, толщиною в нижнем конце более дюйма, затем постепенно суживается и кончается острием наподобие иголки. Этот бич покрывает спину животного сетью кровавых рубцов и просекает одним ударом кожу человека. Этим страшным орудием всегда понукают в Африке ленивых животных. Туземцы тоже хорошо знакомы с жамбоком. Самого упорного можно заставить слепо повиноваться одною угрозою побить этим бичом.

Чрезвычайно странное и фантастическое зрелище представляли ночью, посреди пустынного карру, гигантские повозки с белыми верхами, запряженные длинными вереницами быков. Дикарь принял бы это шествие за какое-нибудь сверхъестественное явление, нечто вроде процессии злых духов.

А между тем этот караван состоял из людей, в сущности не представлявших ничего странного, а, наоборот, олицетворявших собою самые лучшие человеческие качества. Боеры всегда отличались честностью, добротою, мягкостью и крайней привязчивостью, и почти все обладали открытою, внушающей полное доверие наружностью. Только один из всадников, ехавших сбоку обоза, составлял исключение. Высокий, костлявый, с жесткими, резкими чертами точно выветрившегося лица, с глубоко посаженными острыми черными глазами под седыми щетинистыми бровями, угрюмый и молчаливый - он был крайне несимпатичен.

Но несмотря на это, предводитель каравана, Ян ван Дорн, относился уважительно и почти дружески к этому человеку, и в затруднительных случаях даже обращался к нему за советом. Звали его Карл де Моор. Ему также был отлично знаком карру, по которому теперь шел караван, и он, действительно, мог дать полезные советы и указания. Молчаливость ставилась ему ван Дорном даже в заслугу, а способ его действий всегда свидетельствовал об опытности, сообразительности и неустрашимости.

Боеры почти совершенно не знали его. Когда он просил позволения сопровождать их при переселении, они сначала колебались, не решаясь принять в свою среду человека с такой несимпатичной наружностью. Но Ян ван Дорн, никогда не действовавший наобум, навел о нем справки, и все собранные сведения оказались в пользу Карла де Моора. Его хвалили, говоря, что это человек безусловно честный, безупречного поведения и что семейные несчастья сделали его угрюмым и необщительным.

Действительно, деятельный, но угрюмый, Карл де Моор оказал уже не одну услугу каравану, чем и заслужил общее расположение. Понемногу все привыкли спрашивать его мнения и совета во всех делах, как общих, касавшихся всего каравана, так и частных, совершенно личного свойства.

Кроме того, он всегда старался умалять в глазах своих спутников существующие или предполагаемые опасности, очевидно с целью успокоить и ободрить более слабых. Таким образом он сделался положительно необходимым.

Незадолго до наступления утренней зари, у боеров произошла встреча, которая составила бы выходящее из ряда событие для приезжающих прямо из Европы, но для наших переселенцев она не была особенным сюрпризом.

Они вдруг заметили впереди себя, на расстоянии нескольких сот ярдов, длинный ряд надвигавшихся на них гигантских животных. Это было стадо слонов. Ни малейший шум не предвещал их приближения.

Несмотря на свою массивность, слон ходит почти так же тихо, как кошка, и по обыкновенной дороге, а по пескам карру и подавно.

Эти неуклюжие и толстокожие животные утопали по грудь в мелком кустарнике и в высокой пожелтевшей и высохшей траве пустыни. Они точно скользили, подталкиваемые какою-то постороннею силою, а не шли. При свете луны эти громадные существа, двигавшиеся подобно теням, казались игрою расстроенного воображения.

- Слоны!.. Целое стадо слонов!..

Эти восклицания передавались от одного всадника к другому, из повозки стали показываться заспанные лица.

Представившееся глазам переселенцев зрелище действительно заслуживало внимания и вызывало среди молодых людей не только любопытство, но и другое чувство.

- Видеть перед собою столько слоновой кости и не иметь возможности воспользоваться ею, - это просто обидно! - заметил Людвиг Ринвальд.

- Вероятно, существует опасность, - проговорил Андрэ Блом, - бааз прислал проводника Смуца сказать, чтобы мы ехали возле самых повозок и двигались как можно тише, отнюдь не выказывая этим четвероногим гигантам никаких враждебных намерений.

- Бааз слишком уже осторожен! - молвил со вздохом Людвиг. - Может быть он не доверяет нашей молодости? Но я уверен, что если бы мы хоть раз показали себя хорошими охотниками, он позволил бы нам атаковать хотя бы одного из этих животных. Ведь вот идут же некоторые из них немного в стороне от стада. Я, ты, Гендрик и Пит, вчетвером мы отлично бы справились с тем лентяем, что плетется позади всех.

- Не стоит и говорить об этом, - бааз все равно не позволит, - сказал Андрэ Блом.

- Ну да, я и говорю, что он боится, как бы такая крупная дичь не напугала таких юных охотников, как мы... Эх, если бы у меня хватило смелости идти к баазу!.. Будь я его сыном...

И выразительный взгляд, брошенный Людвигом Ринвальдом на Гендрика и Пита ван Дорнов, досказал его мысль. Гендрик только пожал плечами при этом намеке. В душе он вполне сочувствовал Людвигу, и отданный отцом приказ сильно раздосадовал его, но он знал, что Ян ван Дорн никогда не отменял однажды сделанного распоряжения. Поэтому просить об отмене его - значило подвергать себя напрасному выговору.

Пит же, более пылкий и решительный и, вдобавок, считавший себя уже достаточно взрослым, соскользнул с лошади, бросил поводья Людвигу Ринвальду и побежал просить у отца позволения поохотиться с товарищами хотя бы на одного слона. Но едва он начал говорить, как лицо Яна ван Дорна приняло выражение суровой непреклонности.

- Я вижу, - строго сказал он, - что вы действительно еще дети. Вы даете дурной пример вашей глупой просьбой о разрешении вам нарушить приказ, отданный для всех, и кроме того, вы выказываете полное непонимание того, о чем просите. Вы воображаете, что можете "сразить" из ваших новых ружей слона так, что другие этого не заметят. Вы говорите, что будете охотиться только на одинокого, плетущегося сзади, животного. Поясню тебе всю глупость вашей безрассудной просьбы примером. Представьте себе, что кто-нибудь из нас отстал бы и на него напали бы, ведь тогда мы не оставили бы его без помощи, не так ли? Ну, и слоны едва ли дадут товарищу погибнуть без помощи. Попробуйте сделать хоть один выстрел - в один миг разъяренные животные разнесут в щепки наши повозки, да и мы сами едва ли уцелеем. Со слонами шутить нельзя. Благодарите судьбу, если между этими великанами не окажется таких же сумасбродных голов, как вы. Обыкновенно слоны, к стыду нашему, настолько благородны и умны, что не злоупотребляют своей силой, подобно нам, и очень редко нападают на тех, кто не выказывает намерения нанести им вред. Но ведь могут и между ними быть дураки, особенно из молодых, - поручиться за это нельзя. Я вижу, что с самого начала нашей экспедиции вы, юнцы, всячески стараетесь "отличиться", чтобы и вас считали мужчинами. Однако, если вы будете действовать безрассудно, вас не скоро еще признают... взрослыми. Истинная храбрость состоит не в том, чтобы подвергаться опасности, очертя голову, а в том, чтобы, не теряясь, стараться избегать ее. Понял?.. Отправляйся теперь к своим товарищам и расскажи им все, что слышал от меня.

Пит, выслушав нравоучение отца, в котором ясно слышалась насмешка, покраснел, как вареный рак, и понурил голову. Брат и товарищи не стали и расспрашивать его, когда он возвратился к ним: результат переговоров ясно выражался на смущенной физиономии Пита.

Между тем слоны уже подошли близко. Вид ли повозок смутил их или, благодаря принятой баазом предосторожности, они оценили по достоинству скромность людей и сами пожелали выказать свою благовоспитанность - так или иначе, но серые гиганты вежливо свернули в сторону, даже не остановившись, так что оба шествия, столь различные по своему составу, мирно продолжали путь одно на север, другое на юг. С восходом солнца слоны были уже далеко.

Несмотря на долгий ночной переход, боеры не сделали привала в это утро. Им нельзя было останавливаться, пока не найдут воды. Жажда уже давно томила и их и животных, но во что бы то ни стало необходимо было идти вперед и добраться до воды.

- Не унывайте! - поочередно твердили проводник Смуц, Карл де Моор и Ян ван Дорн. - Мы скоро должны встретить какую-нибудь лужу. Не может быть, чтобы вода высохла на всем нашем пути!

Но - увы! - на местах, где должна была быть вода, находили только сырой песок. Без воды отдых немыслим. Люди и животные начинали изнемогать от жажды. Нужно было искать воду и найти ее ценою каких бы то ни было усилий! Кто никогда не бывал в пустыне и не страдал от жажды, тот и представить себе не может, какую цену имеет там вода!

Готтентоты и кафры, служившие в караване, страдали более других за неимением обуви. Хотя от привычки с рождения ходить босиком подошвы их ног и стали как деревянные, но тем не менее раскаленный песок жег им ноги, а колючие растения раздирали кожу. Чтобы несколько облегчить свои страдания, они обвязывали ноги травою и смачивали ее соком молочая и другого подходящего растения.

Каждую минуту зной становился нестерпимее. Пот лил градом с людей и с животных, раскаленный песок жег как огонь.

Если бы измученные переселенцы еще способны были воспринять и оценить комический элемент, неразлучный со многими трагическими положениями, то они от души посмеялись бы, глядя на собак, принявших удивительно наивный способ для восстановления своих сил. Они пускались в галоп, опережали караван на несколько сот шагов, ложились на брюхо под каким-нибудь жалким кустом и, расставив все четыре лапы и высунув язык, принимались дышать во все легкие, пока караван не проходил мимо них. Пропустив шествие, они нехотя вставали, с сожалением оглядывали место своего отдыха и, испустив жалобный вой, снова неслись мимо каравана на новое место для минутного отдыха. Таким образом они повторяли этот маневр всю дорогу. И смешно и грустно было смотреть на бедных животных!

Днем в караване не было той тишины, какая царствовала ночью. В повозках дети тихо плакали или стонали. Матери и старшие сестры старались утешить их. Вне повозки раздавались раздирающие душу звуки: рев быков, мычание коров и телят и блеяние баранов.

Час проходил за часом, не принося никакого облегчения, напротив, постепенно усиливая страдания каравана. Отвесные лучи солнца вонзались, точно стрелы, в тело и, в довершение мучений, местность, по которой теперь двигались, была сплошь покрыта мелкими колючими порослями, до крови раздиравшими босые ноги кафров, готтентотов и даже животных.

Благодаря этому новому препятствию, уже не представлялось возможным проходить по три мили в час, что при путешествиях по Южной Африке считается минимумом.

Эта медлительность сильно беспокоила бааза, тем более, что конца переходу не было видно. Впрочем, его пока еще поддерживала надежда, внушенная Смуцом и Карлом де Моором. Они уверяли, что в пятнадцати или восемнадцати милях находится никогда не пересыхающее озеро, но при медленном движении каравана оставалось еще по крайней мере часа четыре до того озера. Это была страшная пытка при том состоянии, в котором все находились. Люди и животные готовы были каждую минуту свалиться с ног.

А между тем идти вперед заставляла крайняя необходимость, иначе пришлось бы погибнуть от зноя и жажды среди пустыни. И волей-неволей шли, напрягая последние силы.

Глава II

СТЫЧКА СО ЛЬВАМИ

Наконец путешественники увидали на горизонте темное пятно, все увеличивавшееся по мере того, как к нему приближались.

- Вот и влей! - воскликнул проводник Смуц. "Влей" значило озеро, так нетерпеливо ожидаемое, оазис в этой песчаной пустыне.

При одном этом слове весь караван оживился. Пешеходы прибавили шагу, животные, инстинктивно почуявшие близость отдыха, тоже пошли быстрее и не нуждались более в понуканиях. Последние мили живо были пройдены.

Но - увы! - надежда и на этот раз обманула боеров: это озеро, так же как и предыдущее, оказалось высохшим, более того, на дне его не осталось ни капли влаги, вместо светлых струй и волн было лишь скопище миловидных голышей, покрытых слоем белой пыли, резавшей глаза своим блеском в лучах заходящего солнца.

Карл де Моор и Смуц уверяли, что возле озера будет и тень, но это тоже оказалось мечтою. Деревья, окружавшие впадину, где когда-то существовало озеро, были из тех, что дают тени не больше, чем проволочная решетка. Это были так называемые мопаны, из семейства бангиний. Подобно австралийскому эвкалипту, листья их поднимаются вверх. Солнечные лучи скользят по этим листьям, так что самое густое дерево подобной породы не дает никакой тени.

Трудно описать горькое разочарование несчастных переселенцев! Они молча перекидывались скорбными взглядами. Кричали лишь дети, усугубляя страдания взрослых, да ревели животные.

Смуц и Карл де Моор старались утешить окончательно выбившихся из сил путешественников уверениями, что немного дальше есть другое озеро, несравненно более глубокое и потому едва ли успевшее совершенно высохнуть. Но их почти не слушали. На всех лицах выражались только полная безнадежность и глубокое отчаяние. Было очевидно, что большая часть страдальцев предпочла бы лучше отдохнуть хоть под мопанами, нежели продолжать утомительный путь.

- Оставаясь здесь, мы ничего не выиграем, - говорил бааз. - Двинемся вперед. Еще несколько шагов - и мы будем у цели. Озеро само не может прийти к нам, и потому мы должны идти к нему.

Карл де Моор хотел тоже сказать что-то, но тут вдруг случилось нечто неожиданное, поразившее и его самого.

Несколько в стороне от высохшего озера деревья составляли довольно густую чащу. Из этой чащи вдруг раздались звуки, от которых одинаково задрожали и люди и животные. Звуки эти, как громовые раскаты, пронеслись по окрестностям и невольно заставили оледенеть сердца даже у людей, уже привыкших к ним. Словом, раздалось страшное львиное рычание, которое сразу узнается даже слышащими его первый раз в жизни.

Рычало по крайней мере двадцать львов, составляя дикий, нестройный концерт. Казалось, каждый из них старался перещеголять собрата силой и выразительностью своего голоса.

Несмотря на испытанное уже во многих опасных происшествиях мужество, боеры чуть было не упали духом при мысли о близких, хотя и сидевших в крепких повозках, но слишком, конечно, мало защищенных от страшных врагов, если тем вздумается штурмовать передвижные дома, заграждавшие им путь.

Все верховые, включая и молодых людей, мгновенно спешились и, осмотрев свои ружья, выстроились в одну линию возле повозок.

Весь караван пришел в страшное смятение. Испуганные животные все до одного разбежались бы куда глаза глядят, если бы не были крепко привязаны. С взъерошенной шерстью, с дрожащими ноздрями, с тревожно бегающими глазами и навостренными ушами они тщетно пытались освободиться, между тем как их проводники прятались под повозки. Ни у кафров, ни у готтентотов не было никакого оружия. В обыкновенное время они не имели в нем нужды, чтобы охранять вверенные им стада, а в пути Ян ван Дорн тоже не нашел нужным снабдить их оружием. Он опасался, как бы эти люди не вздумали взбунтоваться дорогою, если представятся слишком уж суровые испытания.

Грозные враги не замедлили приблизиться и начали понемногу выступать из-за деревьев. Они шли к каравану не прямо, а зигзагами. Судя по страшному реву, от которого буквально мороз продирал по коже и все живое пряталось, куда можно, страшные звери были очень голодны, а потому и находились, конечно, в самом свирепом настроении. Если бы им вздумалось сразу начать дружную атаку, то, без сомнения, погибли бы все боеры или во всяком случае лишились бы половины своего скота.

Но, к счастью для переселенцев, лев, следуя своему кошачьему инстинкту, никогда не бросается зря, не изучив предварительно своего противника.

Вид повозок, представлявших для этих диких царей пустыни совершенную новинку, очевидно, смутил их. Они все легли на землю, с целью хорошенько рассмотреть эти диковинные штуки и сообразить, что бы это могло быть.

Ободренные тем, что ни повозки, ни окружавшие их люди не двигались, львы стали приближаться ползком.

Боеры только этого и ждали. Подпустив к себе зверей на расстояние выстрела, они сделали по ним дружный залп. Грохот выстрелов заставил умолкнуть рев этих величественных "кошек". Несколько львов было убито на месте.

Не давая времени зверям опомниться, боеры сделали новый залп. Когда рассеялся дым от выстрелов, стало видно, как около десятка раненых львов тащились назад, под защиту деревьев, оставляя за собою широкие кровавые следы; остальные валялись на песке в предсмертных судорогах.

Боеры и их слуги вздохнули с облегчением и огласили воздух радостными криками.

Победа была полная. Боеры не понесли ни малейшего урона. Бааз не ожидал, что стычка с таким опасным неприятелем обойдется благополучно, и едва верил глазам.

- Ну, дешево отделались, слава Богу! - воскликнул он. - Теперь опасность миновала. Остается лишь снять шкуры с наших мертвых противников. Они останутся у нас на память, в виде трофеев... Принимайтесь-ка за дело, юнцы, - добавил он, обращаясь к своим сыновьям и их товарищам. - Кстати, я должен сказать, что вы держали себя отлично - настоящими молодцами. Таким хладнокровием и такою выдержкою отличаются только вполне опытные охотники. Даже и ты, Пит, превзошел самого себя на этот раз.

Пит смутился и покраснел от похвалы отца еще более, нежели раньше от его выговора. Удостоверившись одним взглядом, что на повозке Ринвальда слышали лестный для него отзыв бааза, он последовал за своими товарищами, которые уже бросились сдирать шкуры с убитых зверей.

Обменявшись с членами семей выражениями радости по поводу блестящей победы и поговорив с ними о всех подробностях неожиданной встречи, боеры принялись обсуждать это событие между собою.

- Я сосчитал число убитых зверей. Оказывается, мы убили одиннадцать штук, - сказал Ганс Блом.

- Я никак не пойму, что значило это скопище львов, - заметил Ринвальд. Обыкновенно эти гордые животные живут в одиночку. Они никогда не сходятся в большие стаи. У них и характер не самый подходящий для общежития.

- Засуха, вероятно, согнала их вместе, - проговорил бааз. - Должно быть, этот влей служил раньше водопоем для всех окрестных жителей пустыни.

- Очень может быть, - заметил Карл де Моор, несколько минут бродивший под деревьями. - Я вижу здесь много остовов буйволов и антилоп, обчищенных до последней возможности. Очевидно, жвачные все погибли от засухи. Остались лишь плотоядные. Если б мы не прикончили несколькими меткими выстрелами этих проголодавшихся царей пустыни, то им пришлось бы, в конце концов, съесть друг друга.

Судя по худобе трупов, львы, действительно, должны были быть очень голодны. Продолжительность их голодовки доказывалась тем, что они решились сойтись вместе целой стаей.

Одна минута колебания боеров, малейшая их оплошность, немного больше смелости со стороны львов - и от всего каравана не осталось бы почти ничего: одни животные были бы съедены голодными зверями, другие - разбежались бы в разные стороны и погибли бы в пустыне.

Молодые люди сняли шкуры только с пяти львов - наиболее красивые и лучше других сохранившиеся. Эти трофеи они принесли с таким торжественным видом, точно покорили полмира.

- Разве вы боитесь посмотреть на эти прекрасные шкуры, Катринка? - спросил Пит старшую дочь Ринвальда, которая, несмотря на просьбы братьев, ни за что не соглашалась выйти из повозки, пока ее не вытащила оттуда сестра Мейстья.

- Вовсе нет, - ответила девушка, - чего мне бояться шкур!.. Я просто молилась сейчас, благодарила Бога за избавление нас от такой страшной опасности. Спасибо и вам всем за то, что вы так мужественно защищали нас.

Полюбовавшись на действительно великолепную шкуру, разостланную Питом у ее ног, молодая девушка с грустной улыбкою добавила:

- Бедные львы! Встретившись с нами на собственную погибель, они заставили нас забыть о нашей жажде и этим облегчили отчасти наши страдания.

- Да, это верно! Это справедливо! Катринка всегда права! - послышалось из других повозок.

Да, так уж устроен человек. Он забывает о своем страдании, если противовесом является другое, более сильное чувство. Катринка, очевидно, поняла это.

Глава III

ЯДОВИТЫЕ ТЮЛЬПАНЫ

Продолжать ли немедленно путь или продлить задержанную львами стоянку до полуночи? Вопрос этот долго обсуждался баазом и двумя его приятелями. Наконец, они решили, что лучше сейчас же двинуться далее на поиски другого озера, которое, по словам Карла де Моора и Смуца, должно находиться поблизости. День уже склонялся к вечеру, зной уменьшался, и потому идти в это время было гораздо легче, чем утром.

Однако Карл де Моор неожиданно высказался против намерения боеров.

- Я нахожу, - заявил он, - что нужно подождать еще часа два. После всего перенесенного нами сегодня благоразумнее было бы отдохнуть и собраться с силами, прежде чем пускаться снова в путь. Слуги наши дрожат как в лихорадке и почти не в состоянии держаться на ногах... Да вот и мадмуазель Катринка вся бледная от волнения и испуга.

- От испуга?! - воскликнула девушка. - Ну, нет! Я вовсе не из робких и не так легко пугаюсь. Будь у меня ружье, я бы доказала вам, что и девушка может быть мужественной и хладнокровной. К сожалению, отец не желает доверить мне ружья... Ведь это обидно, не правда ли? - прибавила она, мило надув губки и обращаясь к Питу ван Дорну, все еще стоявшему возле нее.

- Не могу не одобрить осторожности господина Ринвальда, хотя вы, быть может, и рассердитесь на меня за это, - ответил молодой человек. - Ваши руки созданы вовсе не для того, чтобы управляться с ружьем. Вы можете поранить себя, а это очень огорчило бы ваших родных и... друзей, не говоря уже о том, что лишило бы нас удовольствия защищать вас.

- Господи, как самолюбивы эти молодые люди! - со смехом заметила Анни ван Дорн, прибежавшая из своей повозки. - Они придираются к слову, чтобы напомнить о своих услугах... напрашиваются на благодарность. Сознайся все-таки, Пит, что девушкам в нашем положении вовсе не мешает уменье стрелять.

- Конечно, нет, - подхватила Катринка, обрадованная этой дружеской поддержкой. - Я желаю иметь ружье совсем не для того, чтобы рисоваться или перенимать мужские манеры, как делают некоторые женщины в Роттердаме или Гаарлеме, а особенно в Америке. Я нахожу это глупым и неприличным, если это является только последствием желания выделиться из своей среды, обратить на себя внимание. Но в пустыне, где на каждом шагу угрожают опасности, необходимо, чтобы все женщины и девушки могли способствовать общей защите. Повторяю, что по крайней мере у меня хватит на это мужества.

- Ну, а у меня не хватит, - сказала Мейстья, сконфужено улыбаясь. Признаюсь откровенно, я ужасная трусиха... Когда раздался рев львов, я забилась в угол повозки и заткнула себе уши, чтобы ничего не слышать... Потом, когда вы начали стрелять, я чуть не умерла от страха и все кричала, чтобы вы перестали, не соображая в ту минуту, что вы делаете это для нашего же спасения... Как видите, я уступаю Катринке привилегию на храбрость.

Пока молодежь оживленно болтала, совет старших окончился. Несмотря на убеждения Карла де Моора отдохнуть еще немного, бааз приказал двинуться далее.

Он хорошо сделал, отдав это приказание. Кустарник скрывал в своей чаще врага, который мог повредить переселенцам несравненно больше, чем дикие звери. С последними боеры еще могли справляться, но против первого у них не было средств защиты. Между тем враг этот был с виду очень незначителен. Это было растение, похожее на порей и образовавшее из своих нежно-зеленых листьев густой ковер под деревьями.

Растение это, свойственное тропическим странам, очень походит своими листьями и цветами на обыкновенный тюльпан; оно принадлежит к семейству ирисов и к роду морея.

На первый взгляд это растение может показаться совершенно безобидным. Однако в нем скрыт страшный яд, быстро убивающий травоядных животных.

Почти вслед за бегством последнего раненого льва, проголодавшиеся бараны кинулись под деревья искать себе пищу. Пастухи, столпившиеся в кучу и с увлечением обсуждавшие происшествие со львами, не обратили внимания на то, как жадно набросились жирнохвостки на эту траву. Им даже и в голову не приходило посмотреть, нет ли в кустарнике ядовитого тюльпана, существование которого хорошо было известно всем трансваальским боерам, так как редкое стадо у них не терпит временами урона от этого растения.

Проницательные глаза Карла де Моора отлично видели пучки тюльпана вперемежку с другою травою. Он даже весело улыбался, глядя, с какою алчностью бараны пожирали привлекательное и сочное на вид растение.

"Вот и отлично! - злорадно подумал он, - часть моей задачи совершается сама собою, без моего содействия".

Лицо его моментально приняло обычное угрюмое и бесстрастное выражение, когда бааз заметил, наконец, присутствие вредного растения, и Карл де Моор сейчас же выказал более всех сожаления, усердно помогая отгонять от ядовитого тюльпана несчастных животных.

- Собирайте скорее баранов! - кричал Ян ван Дорн. - Гоните их, иначе они все перетравятся.

Началась страшная суматоха. Все принялись сгонять глупых жирнохвосток криками и ударами бича. Более всех суетились, конечно, пастухи, виновные в плохом присмотре за животными. Немало помогали им и собаки, лаявшие изо всех сил и хватавшие баранов за ноги.

Наконец, все жирнохвостки были собраны к повозкам.

- Поздно! - грустно проговорил Клаас Ринвальд. - Достаточно съесть несколько листков, чтобы отравиться. Остается только надежда, что не все ели тюльпаны, там ведь есть и другие растения.

- Ну, на это слабая надежда, - со вздохом сказал Ганс Блом. - Стоит ли вести за собою это стадо? Все равно оно дорогою передохнет.

- Погодите! - воскликнул Ян ван Дорн. - Может быть, часть и останется жива, а это все-таки лучше, чем ничего. Напрасно вы так скоро приходите в отчаяние. Это не годится в нашем положении.

По его распоряжению баранов снова загнали на свое место посредине стада, и караван поспешил удалиться от места, где все так ему не благоприятствовало.

Всем было не по себе. Шли или ехали, опустив головы и предаваясь невеселым размышлениям. Над всеми точно нависла грозная туча мрачных предчувствий...

Бараны, действительно, были обречены и падали один за другим. Конечно, это было обидно, но Ян ван Дорн совершенно резонно говорил, что отчаиваться из-за этого не следовало.

- Продли мы еще немного стоянку, - сказал он, - мы могли бы лишиться и лошадей и коров, а это уж была бы непоправимая беда.

- Еще бы! - проговорил Ринвальд. - Остаться в пустыне без лошадей... Одна мысль о возможности такого несчастья приводит меня в ужас.

- Само Провидение спасло нас, - продолжал Ян ван Дорн. - Мы жаловались на отсутствие воды, но будь там вода, мы расположились бы на ночь и утром лишились бы всех своих животных. Тогда и нам оставалось бы только умереть!..

Между тем, солнце уходило за горизонт, и вечерняя свежесть оживила измученных путешественников.

Наконец, показалась луна и сразу разогнала наступивший было мрак.

Караван пошел быстрее. Около полуночи добрались до второго озера. При первом взгляде и оно казалось совершенно высохшим. Неужели новое разочарование? Нет! Ближайший осмотр показал, что на дне его, в ложбинках, еще сохранилась чистая и прозрачная, как кристалл, вода, отражавшая, точно в зеркале, сияние звезд и луны.

Эти ложбинки были вырыты копытами животных, устраивавших себе таким образом колодцы.

С поспешностью людей, томившихся жаждою в течение целых суток, боеры углубили и расширили один из водоемов, так чтобы в него собралась драгоценная влага из остальных ложбин.

Громадного труда стоило воспрепятствовать животным броситься сразу к воде. Почуяв ее близость, они точно взбесились. Удержать их почти не представлялось возможным, а между темэто было необходимо до тех пор, пока не наберется достаточно воды для людей. Стадо взмутило бы ее сразу, и тогда пришлось бы долго ждать, пока она снова отстоится.

Поднялось невообразимое мычание, ржание, блеяние. Наконец, все эти разнообразные звуки, выражавшие нетерпение, перешли в один сплошной оглушительный рев.

Некоторые из животных прорывали составленную вокруг них живую цепь людей и бросались к воде. Но там тоже стояла стража, которая не допускала их к ямам.

Когда, наконец, переселенцы сами напились и запаслись водою, пастухи стали поить животных из тростниковых ведер.

Эти ведра, известные у кафров под названием "молочных корзин", отличаются особенною легкостью, благодаря которой они применяются в дороге вместо железных или деревянных. Делают их из стеблей биперуса, родственного бумажному тростнику. Стебли этого растения сплетаются и потом сшиваются так крепко, что после просушки вода не может пройти сквозь них. Кафры употребляют такие ведра вместо подойников. Когда молоко из них выливается, пастухи предоставляют своим собакам вылизывать их дочиста. Эта чистка довершается общеизвестным насекомым - тараканом, высасывающим остатки молока, застрявшие в плетенке. Кафры находят услуги тараканов настолько полезными, что, обустраиваясь по хозяйству или переходя из старых хижин в новые, обязательно берут с собою этих насекомых.

Утолив жажду, переселенцы тотчас же расположились на отдых. По распоряжению бааза, были назначены часовые, которые должны были сменять друг друга каждый час.

На этот раз даже не сделали загородки для скота, находя это излишним, так как и животные, измученные не менее людей длинным переходом, едва ли имели желание убежать. Да и вообще в дороге все стадо смотрело на повозки как на дома своих хозяев и всегда группировалось около них, инстинктивно понимая, что ему тут всего безопаснее при нападении хищных зверей.

Кроме того, животные еще находились под влиянием испуга, навеянного встречею со львами. Они всю эту ночь дрожали при малейшем шуме. Особенный ужас наводил на них резкий голос гиен, завывавших вдали, но не осмеливавшихся приблизиться из-за своей трусости.

По временам доносился и львиный рев. Встревоженный этими зловещими звуками, которых столько наслышался днем, проводник Смуц, стоявший на часах, все порывался разбудить бааза и спросить его, считает ли он два костра, разложенные на противоположных концах бивуака, достаточною охраною против вторичного нападения зверей. Долго он крепился, наконец не выдержал и разбудил бааза.

- По-моему, довольно, - сказал Ян ван Дорн, прислушиваясь к отдаленному реву. - Звери далеко отсюда. Положим, тут достаточно еще воды, чтобы привлечь сюда антилоп, зебр и других животных, составляющих обыкновенно добычу львов и потому привлекающих их, но костры настолько ярки, что, глядя на них, ни один лев не решится подойти к нашей стоянке. О других же, более трусливых зверях, и говорить не стоит. Не беспокойся, Смуц, в эту ночь нечего бояться.

Пит, спавший рядом с отцом, слышал этот разговор и добавил со своей стороны:

- Это львы оплакивают своих собратьев, убитых нашими боерами; они справляют тризну по павшим на поле битвы. Эхо вторит им, отчего выходит еще жалобнее... Впрочем, может быть, они и предупреждают нас, чтобы мы не слишком гордились своей победой, и своим ревом дают нам знать, что они не все еще перебиты нами... Во всяком случае, пока они держатся от нас в отдалении, опасаться нечего, а когда им вздумается подойти поближе, предупредите нас. Мой роер тщательно заряжен. Я уже успел отдохнуть и снова готов...

- Ну, довольно, перестань, Пит! - перебил его бааз, с невольной улыбкой слушавший фантазии сына. - Спи, пока можно. А ты, Смуц, гляди в оба!

Ночь прошла спокойно, безо всяких нападений. Поздно утром, после скудного завтрака, путешественники двинулись далее.

Глава IV

ПОД МОВАНОЙ

Два дня спустя каравану пришлось устроить стоянку под одним из тех гигантских баобабов, которые в Южной Африке называются мованами. Боеры, наконец, окончили свой скучный, утомительный и опасный переход через пустынный карру и теперь рассчитывали простоять лагерем несколько дней, чтобы как следует отдохнуть, прежде чем продолжать путь далее на север.

Трудно было найти более прекрасное и удобное место для стоянки. Великолепные пастбища, обилие тени и воды, масса топлива для костров - все было под рукою. Широкая река прозрачною лентою и красивыми изгибами вилась на далекое расстояние, а по обе ее стороны, до самого горизонта, расстилались зеленые цветущие луга, на которых скот мог вдоволь насытиться после продолжительной голодовки в пустыне.

На ночь вся скотина собиралась в обширный загон, а лошади привязывались к специально для этого врытым в землю столбам.

В стаде не было более ни одного барана - все стали жертвами страшного тюльпана. Пали они не сразу, а постепенно, в зависимости от степени отравления. Трупы их могли бы указать путь, по которому прошел караван, если бы не были уничтожены шакалами, гиенами и коршунами, не упускающими никакой падали.

После того как голые пески пустыни слепили переселенцам глаза своим резким блеском под лучами солнца, боеры теперь больше всего радовались тени. Конечно, одной тени было бы для них недостаточно, если бы рядом не было воды и лугов. При наличии же этого тень казалась уже такою роскошью, о которой переселенцы не смели и мечтать.

Мована, или баобаб - один из самых крупных видов растительного царства. Издали он представляет как бы зеленый шатер.

Высушенные и истолченные в порошок листья этого дерева служат лечебным средством против некоторых болезней - лихорадок, дизентерии и им подобных. Плод его, несколько кисловатый на вкус, очень ценится туземцами. Вообще мована - незаменимое в тропиках дерево.

То дерево мованы, под которым расположился караван, давало тень и прохладу ярдов на сорок пять с лишним в окружности.

Под таким шатром боерам нечего было бояться зноя.

Было позднее утро. В лагере, окруженном высокою изгородью из колючек, кипела жизнь.

На натянутых по ветвям дерева веревках сушилось только что выстиранное белье. Все, что имелось в повозках, было вынесено и подвергалось тщательной чистке, как и сами повозки.

Молодые девушки бегали взад и вперед, деятельно помогая своим матерям и прислуге, и перекидывались шутками, оглашая воздух веселыми песнями и звонким хохотом.

Во всем караване не было ни одного праздного человека - все были заняты по горло, пользуясь возможностью привести в порядок все то, что было запущено в дороге.

Одни чинили конскую сбрую, седла и попоны, другие исправляли колеса, оси и прочие пострадавшие части подвижного состава. Для починки колес использовали способ, применяемый в Южной Африке. Сломанное колесо просто-напросто обтягивается размоченною в воде шкурою какого-нибудь животного. Никаких предварительных приготовлений для этого не требуется: шкура высыхает и стягивается, сжимая дерево крепче всяких железных обручей.

Некоторые из готтентотов готовили вел-шенены, то есть башмаки из недубленой кожи, сшиваемые тонкими ремешками вместо дратвы. Обувь эта предназначалась для боеров.

Готтентоты - специалисты по изготовлению этой обуви. Многие из них достигают такой ловкости, что делают пару вел-шененов за два часа.

Когда внутри повозок все было приведено в порядок, женщины принялись за другие дела.

Госпожа ван Дорн, заведовавшая молочным хозяйством, отправилась на луг, где паслись коровы. За нею следовали обе ее дочери, Рихия и Анни, и несколько кафров с тростниковыми ведрами.

Госпожа Ринвальд с дочерьми, Катринкою и Мейстьей, занялись шитьем. Шили все очень усердно, причем обе молодые девушки пели, услаждая слух матери.

Госпожа Блом управляла кухней. Ей помогали две добродушные негритянки. В настоящую минуту готовился второй, более плотный завтрак, потому что первый состоял только из кофе и хлеба.

Очаг, на котором стряпала госпожа Блом, был весьма своеобразный, не имевший ничего общего со всеми теми приспособлениями, которыми так гордится Европа. Такими очагами, устроенными без всякого содействия со стороны людей, пользуются только в Южной Африке, и более нигде. Это, попросту, - покинутое жилище белых муравьев, состоящее из смеси затверделой грязи и какой-то студенистой массы. Вокруг места стоянки каравана находилось множество таких покинутых конусообразных муравейников.

- Не одни мы переселяемся! - воскликнул Пит, когда увидел эту опустевшую колонию. - Среди насекомых тоже, вероятно, есть свои англичане, выгнавшие отсюда бедных термитов.

Никто не ответил на это шутливое замечание. Но какова бы ни была причина бегства муравьев, боеры с удовольствием воспользовались плодами трудов этих смышленых и трудолюбивых насекомых.

На этих пылающих очагах кипели и шипели котлы, сковороды, кастрюли, распространяя раздражающий аппетит запах, хотя гастрономы, не привыкшие к трансваальской кухне, пожалуй, и не удовлетворились бы ею. Обыкновенно жарился на сале бараньего хвоста кусок антилопы. Были, правда, и супы, и разные приправы, но все очень простое.

Понятное дело, бараньи хвосты, употребляемые в кушанья, не принадлежали отравленным павшим животным, а были взяты боерами еще из дому.

Голландские колонисты в Африке много потребляют этого сала, заменяющего им масло. Хотя оно и имеет горьковатый вкус, неприятный с непривычки, но боеры находят его превосходным.

Распространяемый им из кухни госпожи Блом запах действовал так соблазнительно, что проголодавшиеся переселенцы сами сбежались, не дожидаясь особых приглашений.

Каждый сел там, где ему вздумалось, - кто уселся прямо на траву, кто взгромоздился на кучу седел, брошенных на месте их починки. Дети уселись было в кружок возле большой миски, но сейчас же вскочили и забегали, чтобы услужить старшим: кому принести вторую порцию супа, хлеба или жаркого, кому подать чашку кофе, кому воды. Молодые девушки сначала накормили слуг, о которых заботились больше, чем о себе, а потом пошли благодарить Гендрика, Пита и Андрэ, устроивших им тем временем удобное сиденье на сухом пне, устлав его пледами.

- А я разве менее других заслужил благодарность? - с улыбкой спросил Людвиг Ринвальд.

- Не только менее других, но и вовсе не заслужил ее, - сказала его сестра Катринка. - Ты ведь здесь ровно ни при чем. Я не знала раньше, для кого приготовляется это роскошное сидение, но видела, как Гендрик, Пит и Андрэ тащили сюда этот пень, а потом бегали за пледами и устилали его. Один ты не помогал им, а сидел возле бааза и важничал, воображая из себя что-то.

- Вот тут попробуй заслужить благодарность! - с комическим ужасом воскликнул Людвиг. - Впрочем, удивляться нечему. Я был бы первым братом, которому сестра отдала бы дань справедливости... На этот раз я протестую. Знайте, благородные девицы, что именно мне вы и обязаны тем, за что благодарите других. Мысль об устройстве для вас удобного сиденья принадлежит всецело мне. Пит, Гендрик и Андрэ только исполнили то, что я им посоветовал. Кто осмелится отрицать это?

- Никто, никто, будь покоен! - ответили хором приятели Людвига.

Молодые девушки весело смеялись.

- Следовательно, - продолжал Людвиг Ринвальд, - меня нужно благодарить больше, нежели моих товарищей, потому что голова, дающая нужную мысль, важнее рук, приводящих эту мысль в исполнение. Вообще, мне думается, выдумать что-нибудь важнее, нежели...

- Ну, хорошо, хорошо, - перебила Рихия ван Дорн, - мы извиняемся и изъявляем вам, господин Людвиг, нашу глубочайшую признательность за вашу удачную мысль об устройстве нам такого прекрасного сиденья.

Мейстья Ринвальд, сидевшая рядом с Рихией, толкнула ее локтем и, сделав притворно-сердитое лицо, сказала:

- Напрасно ты так балуешь моего брата. Он теперь возомнит о себе... По твоей милости пропал прекрасный случай победить его. Ведь ты хорошо знаешь, что ему нужно только твое одобрение, наше же для него безразлично. Если бы ты промолчала, он подумал бы, что ты сердишься на него вместе с нами за то, что он не участвовал в заботе о нас, и мы могли бы добиться от него кое-чего другого. Мне вот, например, очень хотелось бы попробовать, в виде десерта, плодов этого почтенного баобаба, защищающего нас своею тенью. Они висят слишком высоко, и нам самим не достать их. Если б ты не испортила дела своею непрошеной благодарностью, мы бы потребовали от Людвига достать нам эти плоды. А теперь он наверное так возгордился, что едва ли исполнит нашу просьбу.

Смущенная Рихия на всю эту речь Мейстьи только и нашлась сказать:

- Какая ты сегодня злая, Мейстья!

Рихии очень хотелось знать, не слыхал ли кто нотации, прочитанной ей подругою, но она боялась поднять глаза, чтобы не встретить насмешливых улыбок.

Но от Мейстьи не так легко было отделаться. Она подозвала Людвига, разговаривавшего с Питом, и сказала ему:

- Людвиг, знаешь что? Рихии очень хотелось бы попробовать плодов баобаба, но они так высоко висят...

Она не успела еще договорить, как Людвиг, поспешно сняв свою куртку, быстро полез на дерево.

- Но я и не думала говорить ничего подобного, Людвиг! - поспешила заявить бедная Рихия, вся красная от смущения. - Это все ваша сестра... Как тебе не стыдно, Мейстья...

- Рихия, скажите откровенно: желаете вы плодов баобаба или нет? - спросил Людвиг, сидя на ветвях гигантского дерева.

- Очень... желала бы, - ответила все еще сконфуженная Рихия. - Но мысль беспокоить вас и заставлять взбираться за ними на дерево пришла в голову не мне, а вашей сестре.

- Ага! - проговорил Людвиг. - Ну, хорошо же. Значит, мы вот что сделаем. Я достану плодов только вам, Рихия, потому что только вы и умеете быть благодарной.

- А мы, следовательно, останемся без десерта, как провинившиеся дети! воскликнула Катринка. - Хорошо же, господин Людвиг, мы это вам припомним!..

- Нет, нет, не беспокойтесь! - с живостью сказал Пит. - Посмотрим, кто из нас скорее доберется до вершины баобаба - я или Людвиг.

И Пит последовал примеру Людвига. Гендрик и Андрэ тоже не захотели отстать от товарищей - и вскоре плоды посыпались сверху целым дождем в подставленные передники девушек.

Между тем старшие боеры окончили завтрак, запили его стаканом брандвейна настойкою из персиков, очень любимой боерами, и закурили трубки. Затем все снова принялись за работу.

Дети почти все участвовали в собирании плодов баобаба, карабкаясь за ними кто сам, а кто при помощи взрослых.

Некоторые отправились к реке ловить к ужину рыбу.

В полдень всякое движение в лагере боеров прекратилось. В это время, когда вертикальные лучи солнца прожигают насквозь и зной становится прямо невыносимым, немыслима никакая работа. Все улеглись отдохнуть в тени баобаба. Даже животные и те все попрятались под деревьями, окаймлявшими их пастбище.

Нужно испытать опасности, волнения и страшное утомление, сопряженные с путешествием по пустыне, чтобы понять, какое наслаждение представляла для боеров возможность отдыха при тех благоприятных условиях, в которые они, наконец, попали. Пока они все забыли, не думалось даже о том, что впереди могут предстоять еще большие опасности, еще большие испытания, нежели те, из которых они только что выпутались.

Таково свойство человеческой природы в моменты отдыха, после перенесенных страданий: полное наслаждение настоящим и полная беззаботность относительно будущего!

Глава V

ТРЕВОГА

Часа через два лагерь снова зашевелился. Кафры первые вышли из своего убежища, чтобы приглядеть за коровами. Кафры незаменимы в уходе за молочным скотом. На земле зулусов кафрское племя живет почти исключительно пастушечьим промыслом и молочным хозяйством, благодаря чему многие из них даже богатеют.

Молодые люди просили бааза дать им какое-нибудь занятие, и он предложил им устроить стрельбу в цель, чтобы испытать свое уменье и ловкость. Большего удовольствия он им доставить не мог. Ринвальды и Бломы старшие тоже были очень довольны этим развлечением для молодежи, тем более, что уменье хорошо стрелять, конечно, высоко ценится людьми, ведущими полный опасности кочевой образ жизни и привыкшими к охоте.

Пит и Гендрик ван Дорны, Людвиг Ринвальд и Андрэ Блом знали друг друга с детства и постоянно соперничали в играх.

По указанию бааза они, во избежание всяких случайностей, устроили тир несколько в стороне от лагеря. Мишенью им служила скорлупа от страусиных яиц.

Бааз, желая поощрить ловкость молодых стрелков, попросил свою жену пригласить на состязание госпожу Ринвальд и госпожу Блом, вместе со взрослыми дочерьми и детьми.

Многочисленность зрителей, конечно, волновала молодых людей и заставляла их сгорать от желания отличиться.

Все четверо - Пит, Гендрик, Людвиг и Андрэ - считались хорошими стрелками, учитывая их возраст. На сто шагов они четыре раза из шести попадали в цель. В двухстах шагах они тоже редко давали промах. Их длинные роеры можно использовать и на более дальние расстояния. Опытный охотник из этих роеров свободно мог убить средней величины антилопу на расстоянии трехсот шагов.

Предводители каравана и Карл де Моор стали держать пари, между тем как матери стрелков внутренне молились за успехи своих сыновей, чего, конечно, не решались высказывать вслух, чтобы не обидеть друг друга. Молодые девушки тоже втайне желали тому или другому из стрелков одержать победу над остальными.

Совершенно напрасно обвиняют женщин в том, что они будто бы не способны держать в себе свои секреты. Лучшим опровержением этой клеветы могли служить эти четыре девушки, так строго хранившие сердечные тайны даже от своих лучших подруг.

Пальма первенства должна была принадлежать тому из стрелков, кто, по прошествии известного времени, большее число раз попадет в цель. Пит и Андрэ усердно оспаривали друг у друга первенство. За ними следовал Людвиг Ринвальд. Что же касается Гендрика ван Дорна, то он безусловно был последним, оправдываясь тем, что у него была легкая ранка на большом пальце правой руки, полученная им утром на работе.

Каждый раз, когда пуля его летела мимо цели, он подносил раненый палец ко рту, дул на него и с досадою кричал:

- Проклятый палец! Ты причиняешь мне больше стыда, нежели боли.

Этим он давал понять зрителям, что виною его промахов не недостаток ловкости, а небольшая царапинка на пальце.

- Ничего, в другой раз ты будешь счастливее, Гендрик, - утешал его бааз. Мне кажется, сегодня первым будет Пит. Ты уж так часто побеждал его на этом поприще, что, право, разок можно и уступить.

- Конечно! - сказал Гендрик. - Пусть уж лучше Пит будет первым, чем Людвиг... Все-таки не так обидно. Но, радуясь успеху брата, я никак не могу примириться с собственной неудачей.

Однако Питу не пришлось вполне насладиться своим торжеством: интересное состязание было прервано совершенно неожиданно.

Откуда-то вдруг донеслись звуки, похожие на отдаленные раскаты грома. Небо, между тем, было чистое, и в воздухе царствовало полное спокойствие. Нигде не видно было никакого движения.

- Стой! - прислушиваясь к звукам, крикнул Ян ван Дорн Питу, за которым была очередь стрелять.

- Что это за шум? - спросил Карл де Моор с какою-то необычною для него тревогою.

- Приближается! - заметил бааз, напряженно прислушиваясь к странному шуму.

- И усиливается! - добавил Клаас Ринвальд.

Через несколько минут боеры пришли к заключению, что привлекший их внимание шум не что иное, как приближение громадного стада диких буйволов.

Действительно, догадка их скоро подтвердилась.

Животные, двигавшиеся беглым шагом, разом появились на зеленом ковре луга, образуя коричневое пятно окружностью в несколько сот метров.

Молодые стрелки обрадовались случаю отличиться. Эта цель была поинтереснее страусиной яичной скорлупы.

Счастье молодых охотников было бы безгранично, если бы не одно обстоятельство, заставившее невольно предположить, что дело может окончиться очень плохо.

Громадное стадо буйволов, очевидно, искало воду. Для того чтобы достигнуть ближайшим путем реки, им необходимо было пройти прямо через место стоянки боеров. Конечно, при этом они могли разрушить весь лагерь. Колючая изгородь не в состоянии была остановить страшного натиска сильных животных. Этот живой вихрь сокрушал все, что попадалось ему на дороге.

Действительно, даже приближение циклона не могло быть ужаснее.

Все сразу поняли серьезность угрожающей опасности. В одну минуту все переполошились. Испуганные женщины бросились собирать детей, разбредшихся по лугу. Одна госпожа ван Дорн не растерялась и показала себя вполне достойной подругой бааза. Она спокойно, хотя и поспешно, отдавала приказания, и быстро соображала, что следовало сделать.

Поднялся невообразимый хаос.

Дети кричали, слуги бегали взад и вперед, сбивая друг друга с ног.

Животные, и те почуяли опасность. Лошади ржали, взвивались на дыбы и рвались со своих привязей. Быки и коровы испускали зловещий рев. Собаки выли.

И лагерь, только что олицетворявший собою спокойный, мирный уголок, где все были веселы и довольны, вдруг превратился в настоящий пандемоний.

- На лошадей! На лошадей! Скорее! - громовым голосом командовал бааз. Берите оружие - и за мной!

Боеры бросились к лошадям, захватив свои длинные винтовки, носящие название "роеры". Они поняли без дальнейших объяснений, что необходимо как можно скорее предупредить вторжение в лагерь диких животных, встретив их дружным залпом из ружей. Это было единственным средством спасения, но и оно могло оказаться неудачным. Все зависело от того, успеют ли вовремя боеры?

Буйволы были еще довольно далеко. Двенадцать охотников направились к ним навстречу.

По сигналу бааза, они остановились ярдах в трехстах от надвигавшейся колонны животных, в ожидании благоприятного момента для нападения.

Буйволы продолжали приближаться. Безо всякого сомнения, они бы опрокинули и раздавили горсть всадников, если бы у боеров не было винтовок. Но первый же дружный залп уложил на месте шесть или семь буйволов, причем несколько из них было ранено. Животные шли сплошной массой, и потому ни один выстрел не пропал даром.

Трупы убитых животных, загораживая путь, заставили все стадо остановиться. Испуганные, кроме того, громом выстрелов, передние ряды дрогнули и готовились было отступить, но задние, более храбрые или нетерпеливые, напирали на них, заставляя двигаться вперед. Двинься они снова - все бы погибло.

Боеры громкими криками и гиканьем старались предупредить новое наступательное движение буйволов. Вместе с тем, пользуясь их минутным замешательством, они сделали второй залп. Снова пало с полдюжины животных, и многих из них ранило.

Переселенцы вовсе, однако, не имели намерения устраивать бойню, им просто хотелось заставить буйволов изменить направление.

Желание боеров исполнилось скорее, чем они ожидали. Убедившись, что перед ними нешуточная сила, передние буйволы свернули налево и рысью бросились обратно - туда, откуда пришли. Все стадо последовало за ними.

- Ура! - крикнули боеры.

Баас обнажил голову и сказал:

- Возблагодарим Бога за наше спасение.

Благочестивому примеру Яна ван Дорна последовали все, за исключением Карла де Моора. Один он оставался неподвижен на лошади, не снимая шляпы и не присоединяясь к общей молитве. Следя глазами за удалявшимся стадом буйволов, он как бы не замечал того, что происходило вокруг него.

Это обстоятельство сильно поразило Клааса Ринвальда. Пока остальные всадники отъехали немного вперед, чтобы поближе рассмотреть бегущих гигантов, он приблизился к баазу и сказал ему:

- Наш спутник держит себя что-то очень... странно. Почему он не участвовал в нашей общей молитве? Мне это очень не нравится.

- Я думаю, что перенесенные им несчастья так ожесточили его, и он, по-моему, достоин только сожаления, - заметил Ян ван Дорн. - Не забывайте, дорогой Ринвальд, его хороших качеств. Он храбр и решителен, когда это нужно, не теряется в опасности, какого бы рода она ни была, очень умен, прозорлив и всегда дает дельные советы. Припомнив все это, вы едва ли решитесь осуждать его. Недостатки его вредят лишь ему, а хорошие свойства приносят пользу всем нам. Этого, право, вполне достаточно, чтобы прощать его странности.

Клаас Ринвальд молча пожал плечами и отъехал в сторону.

Глава VI

ПОГОНЯ ЗА БУЙВОЛАМИ

Пит, Андрэ и Людвиг собрались вокруг Карла де Моора и принялись что-то оживленно обсуждать с ним.

Остальные всадники спешились, чтобы добить раненых буйволов и снять с них шкуры.

- Молодые люди, а вы отчего не идете помогать? - крикнул бааз.

Людвиг Ринвальд выступил вперед и, приподнимая свою шляпу, почтительно сказал:

- Бааз, мы просим у вас позволения устроить погоню за беглецами. Может быть, нам посчастливится догнать хотя одного буйвола. Мы так возбуждены, что нам было бы очень полезно немного проехаться и успокоить нервы. Но если наша помощь нужна здесь, то, конечно...

- Слуги помогут вместо вас, - перебил Ян ван Дорн, понимая желание молодежи. - Если ваши отцы позволят вам совершить маленькую прогулку, то с Богом. Я ничего не имею против этого.

- Отправляйтесь, отправляйтесь! - крикнули в один голос Клаас Ринвальд и Ганс Блом.

Боеры хорошо помнили свои первые охотничьи порывы и потому вовсе не желали лишать своих сыновей удовольствия, которого те так жаждали.

Молодые люди поблагодарили за это позволение восторженным "ура" и немедленно ускакали в сопровождении Карла де Моора в погоню за буйволами.

- Вот странность-то! - воскликнул Ганс Блом, кивнув вслед быстро удалявшемуся Карлу де Моору. - Этот молчаливый, бесстрастный, по-видимому, господин тоже, кажется, увлекся возможностью пострелять, точно мальчик.

- Нет, он, вероятно, отправился с целью охраны наших юношей от опасности, - заметил бааз.

Другого объяснения странному поступку Карла де Моора честный Ян ван Дорн не мог найти.

Действительно, казалось чрезвычайно странным, что этот человек, не нуждавшийся в необходимости доказывать изумительную верность глаза и твердость руки, пожилой и степенный, вдруг поддался чисто юношескому порыву, охватившему Пита, Андрэ и Людвига.

Сначала он скакал позади молодых людей, а потом нагнал их. Только тогда они и заметили его.

Охотники остановились на расстоянии ружейного выстрела от бегущего стада. Три молодых друга прицелились и разом выстрелили. Два буйвола упали, а третий, хотя и задетый пулею Пита, отделился от стада и бросился в противоположную сторону. Пит погнался за ним. Он ни за что не хотел упустить своей добычи и готов был загнать до смерти свою лошадь Гильди, которую очень любил и никому не доверял.

Карл де Моор, никогда не дававший промаха из своего роера, мог бы одним выстрелом покончить с раненым буйволом и тем прекратить погоню Пита. Однако он этого не сделал. Кто взглянул бы на него в эту минуту, тот заметил бы на его суровом и мрачном лице какую-то скверную злорадную улыбку.

- А интересно будет узнать, куда затащит за собою буйвол этого дурака-мальчишку, - процедил он сквозь зубы, придерживая свою лошадь и глядя вслед быстро скачущему Питу.

Между тем Пит даже и не задавал себе подобного вопроса. Он и не рассуждал в это время, думая только о своем промахе, между тем как оба его друга сразу уложили на месте намеченные ими жертвы. Такого позора он не мог перенести.

"Все наши будут издеваться надо мною, - думал он, вторично заряжая свой роер. - Прохода мне не дадут... А если и Катринка тоже засмеется, то..."

И он снова пришпорил свою лошадь.

Людвиг охотно последовал бы за Питом, чтобы помочь ему. Но Андрэ Блом вовсе не желал помогать Питу, которому он всегда завидовал. Напротив, он очень рад был бы, если бы молодой ван Дорн вернулся с охоты "с носом". Ввиду этого он крикнул Людвигу:

- Давай убьем еще пару! Второго такого случая не скоро дождемся.

- Да, это верно! - подтвердил Карл де Моор, следуя за Андрэ.

Увлеченный их примером, Людвиг забыл Пита и поскакал за ними.

Между тем буйволов уже не было возможности догнать, - они ушли слишком далеко. Да это и не особенно нужно было Андрэ Блому. Предлагая догонять буйволов, он просто поддавался голосу ревности, внушавшему ему мысль отвлечь Людвига от Пита, который был любимцем всего каравана за его веселый характер и постоянную готовность к услугам.

Госпожи Блом и Ринвальд преимущественно обращались к старшему сыну бааза, когда им нужна была мужская помощь в их хозяйственных делах. Он всегда старался быть полезным, где только мог, чего вовсе нельзя было сказать о его приятелях. Молодые девушки тоже постоянно прибегали к Питу, когда нужно было сделать что-нибудь, чего устроить сами они не могли. Это общее расположение и доверие к сыну бааза было очень досадным для Андрэ Блома.

Что же касается Карла де Моора, то угадать, что побуждало и его бросить молодого ван Дорна на произвол судьбы, не было никакой возможности.

Но Пита это нисколько не беспокоило. Страсть к охоте была у него врожденная, перешедшая к нему от отца, и он предавался ей душой и телом.

Он скакал сломя голову вслед за раненым буйволом. Догнав его после нескольких минут бешеного галопа, он не без удивления заметил, что животное отличается необыкновенной величиною. Вероятно, это был один из самых старых буйволов во всем стаде. Это обстоятельство еще более подзадорило молодого охотника.

Неизвестно, где именно засела пуля, но во всяком случае буйвол, по-видимому, не особенно страдал от нее. Он мчался во всю прыть, высоко подняв хвост и пыхтя как паровоз. Лошадь Пита догнала его, но с трудом.

- Ну, на этот раз ты не уйдешь от меня! - воскликнул Пит.

Тщательно прицелившись, он выстрелил.

И эта пуля попала в буйвола, но животное даже не пошатнулось. Оно только рявкнуло от боли, яростно потрясло громадными рогами и прибавило шагу.

Пит едва верил своим глазам, видя, как буйвол улепетывает, вместо того чтобы корчиться на земле в предсмертных судорогах.

Опомнившись от удивления, молодой человек снова зарядил ружье - и погоня возобновилась с еще большим ожесточением.

Таким образом преследуемый и преследующий незаметно проскакали расстояние в шесть-семь миль.

Пит выстрелил на скаку еще раз. Третья пуля, очевидно, поразила буйвола сильнее двух первых. Разъяренное до последней степени животное внезапно переменило тактику. Обернувшись с удивительной быстротою, оно приготовилось к нападению.

Спеша увернуться в сторону от страшных рогов рассвирепевшего буйвола, Пит заставил лошадь сделать пол-оборота, но она оступилась и упала на передние ноги. Пит перелетел через голову лошади и грохнулся на землю.

По дикому, резкому крику, раздавшемуся в эту минуту, Пит догадался, что Гильди попала ногами в берлогу "смеющейся гиены".

Эта гиена часто устраивает себе подземные берлоги, если нет готового уже жилища, например, ямы львиных муравьев.

"Смеющаяся гиена" меньше обыкновенной ростом, но храбрее и гораздо опаснее, поэтому жители Южной Африки и прозвали этот вид гиены "тигро-волком".

Встревоженная лошадью, гиена выскочила из своей полуразрушенной норы и пустилась бежать по прерии, испуская свой неприятный крик, действительно напоминающий хриплый, насмешливый хохот. Она своим криком точно издевалась над несчастьем молодого охотника.

"Я уверен, что Гильди сломала себе ноги, - подумал Пит. - Бедная моя Гильди!.. А сам-то я в каком положении!.. И эта дурацкая гиена еще смеется надо мною!.."

Но, к счастью, лошадь нисколько не пострадала. Однако, испуганная падением и криком гиены, она умчалась куда глаза глядят, оставив молодого человека в самом незавидном положении.

Действительно, положение Пита ван Дорна было прескверное. Он остался без лошади, с разряженным ружьем в руках, один на один с рассвирепевшим буйволом, которому стоило сделать только прыжок, чтобы поднять его на рога.

Роли внезапно переменились - преследователь попал в положение преследуемого. Теперь все шансы были на стороне животного, и отважному молодому охотнику грозила неминуемая гибель.

Пит оглянулся кругом - нигде не было видно никакого убежища. Насколько хватал глаз - во все стороны расстилалась одна бесконечная плоская зеленая равнина. Лишь изредка стояло то одинокое дерево, то маленькая группа кустарников. Впрочем, одно из ближайших деревьев, поразвесистее и погуще других, еще могло служить кое-какою защитою. Укрывшись под ним, можно было, по крайней мере, вновь зарядить ружье.

Молодой человек со всех ног бросился к этому дереву, пользуясь тем, что буйвол, очевидно, собирался с силами и выбирал способ нападения.

Пит с облегчением вздохнул, когда очутился под деревом. Оно разделялось на два толстых ствола, поднимавшихся параллельно на высоту десяти или двенадцати футов над землею. Каждый из этих стволов был настолько крепок, что на нем спокойно можно было сидеть.

Однако радость Пита уменьшилась наполовину, когда вторичный, более внимательный взгляд на дерево убедил его, что это - колючая акация. Взбираться на это дерево не решилась бы и самая смелая обезьяна.

Но Питу не из чего было выбирать, горькая необходимость часто заставляет решаться и на такие подвиги.

Молодому человеку осталось только одно из двух: или попасть на рога буйволу, или исцарапаться, залезая на дерево, острыми иглами. Первое угрожало неизбежною мучительною смертью, второе же неудобство можно пережить.

Пит, не колеблясь, выбрал последнее и храбро стал взбираться на колючий ствол.

Но было уже поздно. В дерево, с противоположной стороны, был нанесен, точно громадным молотом, такой страшный удар, что молодого человека с силою отбросило в сторону, и на несколько мгновений он даже лишился чувств.

Придя в себя, Пит заметил, что он лежит весь в крови. К счастью, серьезных повреждений не оказалось. Все ограничилось сильными царапинами и легкими ушибами. Он приподнялся на локте и оглянулся, К немалому его изумлению, не было видно ни лошади, ни гиены, ни даже буйвола. Лошадь, положим, могла убежать, гиена куда-нибудь спряталась, но буйвол?.. Куда же исчез буйвол? Пит отлично помнил, что животное собиралось броситься на него. Почему же оно не воспользовалось случаем пропороть насквозь своего преследователя, упавшего без чувств? Куда же, в самом деле, девался этот гигант? Не мог же он в несколько минут исчезнуть с плоской равнины, тянувшейся во все стороны до самого горизонта. Если бы он бежал, Пит непременно увидел бы его где-нибудь, но его и след пропал. Не мог же он провалиться сквозь землю!

Глава VII

В ЗАПАДНЕ

Трудно описать изумление Пита ван Дорна и волновавшие его чувства по поводу загадочного исчезновения страшного врага.

Его удивление мало-помалу перешло в суеверный ужас. Он невольно стал спрашивать себя, не во сне ли ему пригрезилось это приключение с буйволом, не преследовал ли он по прерии только призрак, результат его воспаленного воображения.

Но нет! Голова Пита была совершенно ясной. Малейшие подробности происшествия всплывали в его уме в стройном последовательном порядке, без малейших промежутков и скачков. Да и вообще, в данную минуту, как и всегда, мозг его работал вполне нормально. Пит начал искать глазами какую-нибудь возвышенность, откуда он мог бы лучше обозреть окрестность.

Недалеко от места, где он упал, был довольно высокий холмик, образованный муравейником. Пит поднялся на ноги, направился к этому холмику, взобрался на него и принялся тщательно оглядывать всю прерию.

Насколько хватал глаз, не видно было ничего, ровно ничего!

Не мог же буйвол, да еще таких громадных размеров, каким был противник Пита, скрыться в мелком кустарнике! Не мог он и исчезнуть так внезапно из вида. Не мог он также, будучи мстительным и жестоким по самой своей природе, отказать себе в удовольствии отплатить поверженному врагу.

Пит опять начал сомневаться, действительно ли он гнался за буйволом и ранил его тремя пулями.

Протирая глаза и хлопая себя по лбу, он машинально проговорил вслух:

- Да, право, уж не сплю ли я?

Но, точно в ответ на этот вопрос, где-то вблизи него, как будто из-под земли, вдруг донеслось громкое хрипение и мычание.

Звуки эти были настолько характерны, что близость буйвола не могла подлежать сомнению. Вместе с мычанием и хрипением слышался треск дерева, точно его кто-то тряс и старался сломать.

Обернувшись в ту сторону, откуда доносились загадочные звуки, Пит заметил, что колючее дерево раскачивается во все стороны.

"А! - подумал молодой боер. - Это, вероятно, мой милейший буйвол пытается вырвать с корнем дерево. Он, должно быть, воображает, что я сижу на его колючих ветвях, и вот ему вздумалось стряхнуть меня оттуда, как грушу. Толстокожий силач "соображает", однако, недурно, надо отдать ему справедливость. К счастью, он немного ошибся в расчете, но все-таки нельзя не признать его сообразительности".

Нужно было воспользоваться этим обстоятельством и спастись бегством. Буйвол мог каждую минуту выйти из-за дерева и увидеть своего противника на вершине муравейника. В этом случае молодой охотник несомненно был бы обречен на гибель.

Сообразив это. Пит сбежал с муравейника, но внизу вдруг остановился, вспомнив, что при падении с дерева он выронил из рук свой роер. Не лучше ли отыскать ружье? Удобнее встретить буйвола с оружием в руках, если ему вздумается снова напасть на него, да и жалко ружья. Но с другой стороны, его останавливало соображение: как начать поиски ружья, не привлекая к себе внимание буйвола? Ружье должно находиться около дерева, и идти за ним - значит прямо отдавать себя во власть врага.

"Э! Да пусть будет, что будет! - решил Пит после некоторого раздумья. Лучше погибнуть, нежели возвратиться к своим без роера... Не доставлю я удовольствия Андрэ смеяться надо мною!.. Да и вообще трудно будет найти оправдание, если я возвращусь без ружья... Охотник, бросающий ружье, - все равно, что дезертировавший и бросивший оружие солдат... Хороший солдат скорее даст себя убить, чем решится выпустить из рук оружие. Если и найдут меня мертвым около моего оружия, меня пожалеют, оплачут, но не будут иметь оснований обвинять в трусости... Достаточно унизительно для меня уже и то, что я лишился лошади... К тому же я сказал, что или убью этого буйвола, или погибну. Я должен сдержать слово, иначе не буду достоин называться сыном Яна ван Дорна!"

После этого монолога Пит осторожно пополз по направлению к колючему дереву. Действительно, в нескольких шагах от него лежал роер. Буйвол с диким упорством продолжал раскачивать дерево.

Не сводя глаз с ружья, Пит на четвереньках тихо подвигался вперед и благополучно добрался до своего ружья.

К счастью, у него в кармане нашлось еще несколько зарядов, которыми он запасся, отправляясь на стрельбу.

Зарядив ружье, он смело подошел к самому дереву с твердым намерением во что бы то ни стало покончить с буйволом, из-за которого он лишился любимой лошади и перенес столько волнений.

- Посмотрим теперь, кто из нас возьмет верх! - громко сказал он.

Пит осторожно раздвинул ветви и заглянул между них. Тут только он и понял, в чем было дело.

Оказалось, что буйвол попал в плен, застряв головою между стволами дерева. Это был настоящий капкан, из которого не было никакой возможности освободиться. Стараясь вытащить назад голову, несчастное животное и сотрясало все дерево. Если бы даже ему удалось вырвать с корнем гигантскую акацию, положение его от этого все-таки не улучшилось бы: стволы дерева, плотно обхватив его шею, все равно не выпустили бы ее. Вот если бы буйвол мог сломать один из стволов, сплошь покрытых длинными колючками, тогда, конечно, освободился бы, но это было невозможно.

При виде этого неожиданного зрелища Пит не мог не разразиться громким хохотом.

Однако чувство великодушия скоро взяло в нем верх над злорадством, и ему стало от души жаль своего беспомощного врага.

"Как это его угораздило так застрять? - соображал молодой человек. - Ах да, понимаю. Когда он со всего размаха набросился на дерево, стволы на мгновение раздались под его напором, и он просунул между ними голову с целью рассмотреть, где я, а потом стволы снова приняли прежнее положение - и шея животного очутилась как в тисках... Напрасно стараешься, мой друг: освободиться тебе невозможно. Ты осужден на медленную, мучительную смерть от удушья и голода... Странно! До этой минуты я сам готов был предать это чудовище каким угодно мукам, а теперь, при виде его страданий, мне жаль его... Добивают же, из жалости, на полях сражений тяжело раненных. Сделаю и я то же с несчастным животным, чтобы положить конец его страданиям. Это будет благовиднее, нежели тешиться ими".

На этот раз выстрел Пита попал в лобовую часть головы буйвола и тем положил конец его агонии. Громадное тело животного судорожно дернулось и свалилось на бок, а голова так и осталась зажатой между стволов.

- Бедный буйвол! - прошептал молодой человек, с грустью глядя на своего неподвижного теперь врага.

Глава VIII

НОЧЬ ПОД ОТКРЫТЫМ НЕБОМ

Хотя Питу и удалось, наконец, избавиться от своего врага, но он не был доволен исходом охоты, от которой ожидал столько удовольствия. Положим, он возвратится не с пустыми руками - принесет трофеи победы над буйволом. Но лошадь?..

Относительно лошади можно было предположить одно из двух: или она стала добычею хищных зверей, которыми кишат все окрестности, и тогда, конечно, Пит никогда более не увидит ее, а это было бы громадным лишением для него, потому что достать другую негде; или же Гильди нашла дорогу в лагерь, и теперь все уже знают о несчастии молодого охотника. Значит, когда он возвратится, ему прохода не будет от насмешек.

Вот если бы Гильди могла рассказать, как все случилось, тогда было бы другое дело. Каждый хорошо понимает, что раз лошадь на всем скаку падает на передние ноги, то ни один всадник не может удержаться на ней. Но так как объяснить случившееся она не в состоянии, то все припишут ее возвращение без господина неловкости последнего.

Даже Катринка, хотя она и добрее других, но, будучи сама прекрасной наездницей, отнесется, пожалуй, к нему если не с презрением, то с насмешкою. Потерять же уважение Катринки было для Пита хуже всего.

Но вскоре от этих мыслей, в которых главную роль играло самолюбие, молодой человек перешел к другим, делавшим более чести его сердцу.

"Увидев Гильди, возвратившуюся без меня, - продолжал он размышлять, - мать и сестры могут поднять тревогу. Отец, скрывающий под холодною внешностью такое мягкое сердце, постарается, конечно, утешить женщин, но и сам не менее их будет встревожен. Гендрик пожалеет, зачем не отправился вместе со мною на охоту. Оноказался благоразумнее меня и остался в лагере снимать шкуры с убитых животных. Я должен был бы тоже остаться там. Как старший сын бааза, я обязан подавать пример в делах более полезных, чем простая удаль и забава... Да, я поступил глупо... Какой я наделал тревоги собственной необдуманностью! Хорошо будет мое возвращение в лагерь пешком, усталым, разбитым, исцарапанным и в изорванном платье!"

Пока эти мысли роились в голове Пита, солнце стало уже склоняться к горизонту. Скоро должна наступить ночь.

Добраться до лагеря засветло он едва ли успеет, а перспектива ночевать в прерии, под открытым небом, не особенно его радовала. Вот если бы нашлось какое-нибудь убежище, в котором можно было бы укрыться, тогда еще кое-как можно продержаться до утра, но рассчитывать найти такое убежище очень трудно в той местности, где он находился.

Ввиду этого он решился скорее отправиться в путь по направлению к лагерю, который, по его расчетам, должен находиться в шести-семи милях.

Разорвав на несколько частей свой носовой платок, он перевязал ранки на ногах и руках, предварительно вытащив из них длинные колючки, зарядил роер и отрезал хвост у буйвола, как доказательство своей победы над животным, так далеко завлекшим его от стоянки каравана.

Ему очень хотелось воспользоваться громадными, удивительно красиво изогнутыми рогами буйвола. Такой трофей интересно было бы и сохранить. Но, во-первых, некогда было снимать их с головы животного, а во-вторых - и тащить такую тяжесть ему было не по силам. Пит устал до такой степени, что с трудом мог нести даже ружье.

Привязав хвост буйвола к дулу роера, молодой человек хотел распроститься с местом, где он пережил столько сильных ощущений, но тут вдруг встретилось новое затруднение: куда идти? В какой стороне находится лагерь?

Раньше ему и в голову не приходило это, и только теперь он понял, что заблудился.

Открытие этой грустной истины сильно огорчило молодого человека. Куда же, в самом деле, направиться? Необозримые линии зеленого луга повсюду сливаются с синевою неба.

Пит снова забрался на муравьиный холмик и начал обозревать окрестность. Он рассчитывал увидеть вершины деревьев, окаймлявших реку возле лагеря, но как он ни таращил глаза, даже громадного баобаба не было видно, не говоря уже о более мелких деревьях.

Правда, и баобаб отличался более шириною, чем вышиною, но все-таки на открытом месте его можно было видеть издалека. Значит, Пит находился довольно далеко от лагеря, если не замечал нигде даже такого гигантского дерева. Это было очень неутешительно и доказывало, что ему долго придется отыскивать место стоянки каравана. Прежде всего необходимо было сообразить, в каком направлении идти, чтобы не забраться куда-нибудь еще дальше.

Следовательно, нужно сначала сориентироваться. Пит призвал на помощь все имевшиеся у него познания и принялся соображать.

- А солнце-то! - вдруг воскликнул он. - Я хорошо помню, что оно было впереди нас, когда мы оставили лагерь. Вот оно-то и будет моим путеводителем.

Но тут ему пришло в голову, что солнце не имеет обыкновения оставаться на одном месте. Оно должно было значительно изменить свое положение с тех пор, как началась погоня за буйволами. Значит, и солнце не могло дать верных указаний.

И Пит снова задумался.

"Ну, это все-таки лучше, чем ничего!" - решил, наконец, он и, обернувшись спиною к заходящему светилу, храбро пустился в путь.

Не сделал он, однако, и сотни шагов, как снова остановился и громко расхохотался.

- Отец вполне прав, - проговорил вслух молодой человек. - Он часто говорил мне: "Ах, Пит, как ты еще молод!" - это значит - как ты еще глуп! Я всегда обижался на эти замечания и даже обвинял отца в несправедливости ко мне. Теперь я убеждаюсь, что он говорил правду, называя меня дураком. Ведь не будь я на самом деле дураком, разве мне пришло бы в голову искать путеводитель на небе, когда он находится прямо перед носом на земле. Разве следы, оставленные буйволом и моей лошадью, не могут указать мне пути, по которому я должен следовать? Нет, я дурак, положительно дурак!"

Действительно, как раз там, где шел молодой человек, ясно виднелись на траве два следа - лошадиных подков и копыт буйвола.

Стоило только идти по этим следам в противоположном направлении, чтобы без особенных затруднений достичь лагеря.

Смех Пита вызвал другой смех - резкий и пронзительный. Это был голос гиены, из-за которой Пит лишился своей лошади.

- А, проклятая бестия! - воскликнул он, прикладывая ружье к плечу. - Ты теперь дорого заплатишь за зло, которое мне причинила.

Гиена осторожно прокрадывалась между кустарником, но Пит заметил ее и прицелился. Одним метким выстрелом он навсегда прекратил противный хохот этого отвратительного животного.

Молодой боер с удовольствием увидел, как гиена упала мертвою, но он даже не подошел к ней и, продолжая путь, думал:

"Из-за этой гадины я лишился своей прекрасной Гильди! Ну, теперь я отомстил за нее!.. Однако нужно спешить в лагерь, иначе не попадешь туда к ночи".

Но сказать это было легче, нежели сделать. Солнце начинало скрываться, следы стало трудно различать, а до лагеря, очевидно, еще неблизко, едва ли удастся добраться до него до наступления полной темноты. Во всех окрестностях должно быть много хищных зверей: львов, гиен... Ночевать в таком обществе, под открытым небом, не могло быть приятно и вовсе не входило в планы Пита.

Молодой человек перевел дух и пустился бежать что было сил.

Между тем солнце закатилось, прежде чем он успел разглядеть на горизонте хоть какой-нибудь признак, по которому можно было бы судить, что лагерь недалеко.

Небо стало покрываться мраком, а Пит все бежал, не давая себе ни минуты отдыха, лишь по временам он останавливался, чтоб перевести дух и взглянуть на следы, но по мере наступления темноты различать их было все труднее и труднее.

На пути попался высокий муравейник. Молодой человек взобрался на него и начал смотреть по направлению к лагерю - не видать ли бивуачных костров, раскладываемых, по обыкновению, каждую ночь для защиты от хищных зверей. Но ни огня, ни дыма он не замечал.

Пораздумав немного, Пит решил, что благоразумнее будет остаться на месте, нежели продолжать путь в полной темноте и неизвестно куда, потому что его путеводитель - следы совершенно исчезли. Но где найти мало-мальски сносное и безопасное убежище на ночь?

Решение этого вопроса заставило сильно задуматься молодого человека.

Но посмотрим, однако, что делается в лагере.

Глава IX

НАПАДЕНИЕ ДИКИХ СОБАК

Ночь эта была очень тревожна для некоторых лиц в лагере боеров. Многие не спали, у многих сердца сжимались тоскою. Госпожа ван Дорн мужественно старалась подавить слезы, не желая усиливать горя дочерей, которые были в полном отчаянии, убежденные, что с любимым братом случилось несчастье. Обе девушки умоляли Гендрика отправиться на поиски Пита, но тот на все их просьбы твердил только одно:

- Отец приказал мне не предпринимать ничего, пока он сам не распорядится.

При этом молодой человек глубоко вздыхал и закрывал руками искаженное горем и стыдом лицо. Ему теперь было страшно стыдно, что он не отправился тогда на помощь брату.

В повозке Блома отец выговаривал Андрэ за то, что тот покинул своего друга. Андрэ оправдывался увлечением охотою. На самом же деле он отлично помнил, что был даже доволен, когда Пит отделился от товарищей. Не то чтобы он желал зла сыну бааза, - нет. Но он положительно был бы в восторге, если бы Пит возвратился с охоты пристыженным из-за какой-нибудь оплошности. Дальше этого, разумеется, его ревность не шла. Отсутствие Пита, доказывавшее, что с ним могло случиться несчастье, встревожило и самого Андрэ.

Упреки отца задели его за живое и возбудили в нем раскаяние. Он теперь охотно поспешил бы на помощь Питу и нетерпеливо ожидал решения бааза.

Чувства, тщательно скрываемые, бывают обыкновенно сильнее тех, которые вырываются наружу.

В повозке Ринвальда в этот вечер тоже только и говорили о бедном Пите. Людвиг Ринвальд искренне бранил себя за то, что не последовал за Питом ван Дорном, своим другом детства, а остался с Андрэ. В случае опасности последнего мог бы защищать Карл де Моор.

Господину и госпоже Ринвальд оставалось только утешать сына и внушать ему надежду на скорое возвращение Пита. Мейстья выражала ту же уверенность, что и ее родители, и уверяла, что Пит, отъехав довольно далеко от лагеря, просто замешкался в пути и возвратится здоровым и невредимым. Одна Катринка молча сидела в стороне от всех.

Это происходило вовсе не от равнодушия к Питу ван Дорну. Напротив, она молча уткнулась в темный угол, чтобы не показать слез, которых не в силах была сдержать при мысли об опасностях, на каждом шагу окружавших бедного заблудившегося охотника.

Беспокойство о молодом человеке только теперь объяснило ей самой ее чувство к нему. До сих пор она воображала, что относится к Питу так же, как к своему брату, Людвигу, или другу детства, Андрэ Блому. Но теперь, с этого момента, она поняла, что ее собственная жизнь была неразрывно связана с жизнью Пита.

Если бы молодой ван Дорн подозревал, что творится в сердце Катринки в эту ночь, то часы, проводимые вдали от девушки, показались бы ему хотя не менее длинными, зато не такими томительными.

Он тоже не спал. Боль от царапин, причиненных ему колючками акации, и грустные мысли не позволяли ему ни на минуту забыться.

Решившись остаться ночевать вне лагеря, он стал принимать все меры предосторожности, доступные при тех условиях, в которых он находился. Ночи в тропических странах очень холодные. Чтобы предохранить себя от холодной росы и хотя бы несколько гарантировать от нападения диких зверей, молодой человек хотел сначала развести костер. Это было необходимо еще и потому, что он во время усиленного бега сильно вспотел и легко мог схватить лихорадку.

Но, к несчастью, все, как нарочно, было против него. Поблизости не было ни дерева, ни куста, годных на топливо. Вокруг были разбросаны целые колонии муравейников и много конусообразных пустых жилищ термитов. Следовательно, в очагах не было недостатка, но топливо отсутствовало.

Наконец, после долгих поисков, Питу удалось найти несколько густых пучков высокой засохшей травы. Для костра ее было мало, но для устройства постели достаточно.

Достав из кармана свой складной охотничий нож, Пит стал действовать им как серпом и быстро срезал всю траву. Убедившись, что в одном из муравейников нет ничего подозрительного, он сложил в него всю траву и зарылся в нее, оставив снаружи только голову. Защищенный таким образом против холода, он мог, по крайней мере, не опасаться простуды.

Когда он улегся, ему очень захотелось есть. Охота и прогулка пешком возбудили сильный аппетит, но об удовлетворении его, конечно, и думать было нечего.

Пословицей "кто спит, тот ест" он воспользоваться не мог, потому что заснуть был не в состоянии, но ему припомнилась другая: "кто курит, тот ест". Он вытащил из-за пазухи трубку, - эту утешительницу одиноких охотников, набил ее табаком и принялся курить.

Выкурив одну трубку, он закурил другую. Это на него подействовало так, как прием наркотика. Мозг его отуманился, и он, наконец, заснул с трубкою в зубах.

К счастью, трубка было плотно закрыта крышкою, иначе от одной выроненной искры могла бы загореться трава, и Питу предстояло бы во время сна изжариться живьем или задохнуться от дыма.

Во сне ему казалось, что его снова преследует буйвол и он слышит за собою его грузные шаги. От ужаса он проснулся и напряженно стал прислушиваться. Действительно, это был не сон - вдали слышался усиленный бег какого-то животного, но не буйвола, а скорее лошади.

Вскоре жалобное ржание не оставило ни малейшего сомнения, что это бежит лошадь. Питу даже показалось, что он узнал голос своей Гильди.

Он быстро вскочил и оглянулся.

Поднялась луна и осветила всю прерию. При свете луны Пит увидал, что, действительно, его Гильди мчится во весь опор, преследуемая стаей диких собак.

Эти собаки имеют много сходства с гиеною, и потому их иногда даже называют гиенами-охотницами.

Крупнее гончих, пестрые, с большими черными стоячими ушами, они напоминают своим видом и наших охотничьих собак. Привычка преследовать свою добычу целыми стаями делает их опаснее обыкновенной гиены. Они часто нападают и на людей.

Бедная Гильди, испуганная мчавшейся за нею стаей голодных собак, отчаянно ржала и бросалась то в одну, то в другую сторону, стараясь увернуться от своих преследователей. Казалось, точно она, чувствуя себя погибающей, звала на помощь своего господина, - по крайней мере так казалось Питу.

- Будь покойна, моя бедняжка! - крикнул и он в свою очередь, будто лошадь могла понять его. - Я постараюсь спасти тебя!

За Гильди гналась целая сотня собак, остервеневших от голода, со страшно горящими глазами и оскаленными зубами. Куда ни бросалась лошадь, везде она встречала группу преследующих ее врагов.

Преследуемое, быть может, в течение уже нескольких часов, несчастное животное совершенно выбилось из сил и едва держалось на ногах.

Первым движением молодого человека было - бежать на помощь Гильди, но потом он сообразил, что это значило бы только погибнуть самому, не принеся ни малейшей пользы лошади. Ему пришел в голову лучший способ. Держа наготове роер, он как-то особенно свистнул. На этот хорошо знакомый ей свист Гильди ответила радостным ржанием и примчалась к нему, дрожа с головы до ног и вся покрытая пеною. Очутившись около своего господина, она сразу как будто ободрилась.

Дикая стая бросилась за нею.

Пит сошел с муравейника, на который было забрался. Он понял, что оставаться на нем было небезопасно. Собаки могли стащить его оттуда.

Ему приходило в голову и то соображение, не сесть ли на лошадь и не ускакать ли на ней. Но Гильди, очевидно, была так измучена, что не могла более бежать.

Следовательно, нужно было предпринять что-нибудь другое. Молодой боер не растерялся. Он выстрелил в стаю. Блеснувший огонь и непривычный звук произвели сильное смятение между собаками. Пока они раздумывали - продолжать ли нападение или бежать, Пит успел снова зарядить ружье и выстрелить еще раз.

Но, казалось, собаки решились сделать новую попытку овладеть и лошадью и человеком, который вдруг явился откуда-то перед их алчными глазами.

Заметив, что собак пугал более всего огонь, а не гром выстрелов и не страх быть убитыми, - на убитых они не обращали внимания, - Пит поджег траву, служившую ему постелью.

Огромное пламя почти мгновенно поднялось кверху. Желая увеличить площадь огня, молодой боер раскидывал горящую траву стволом ружья, отчего посыпался во все стороны целый дождь искр.

Собаки, вероятно, вообразили, что начался луговой пожар, который они не раз видели, и с воем бросились бежать.

Битва была выиграна.

Пит радостно крикнул "ура" и от души поцеловал прямо в морду свою любимицу Гильди, вернувшуюся к нему таким необычным образом.

Глава X

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Радость, которую испытывал молодой охотник по случаю неожиданного возвращения лошади, трудно передать. Во-первых, Пит любил Гильди, как каждый хороший хозяин любит свою лошадь, особенно, если она оказала ему много услуг, делила с ним труды и опасности и вообще отличалась верностью и преданностью. Во-вторых, Гильди была лошадь породистая, красивая, быстрая и легкая в ходу, делавшая честь своему всаднику. Поэтому вполне понятно, в каком был восторге Пит, когда убедился в спасении своей Гильди, которую он уже оплакивал, считая ее погибшей. Кроме того, возвращение лошади успокаивало и его самолюбие.

Кто бы поверил в лагере его рассказу, если бы он пришел туда пешком, без лошади? Неловкому всаднику, лишившемуся лошади, вообще редко верят. Во всяком случае он должен был сильно упасть во мнении всех, знавших его. Несчастливые охотники всегда подозреваются во лжи и подвергаются насмешкам, хотя бы и доказали свои неудачи стечением неблагоприятных обстоятельств.

Молодой ван Дорн особенно боялся уронить свое достоинство в глазах Клааса Ринвальда, отца Катринки.

Пит считал тайную симпатию к этой прекрасной девушке вполне сохраненной. Он открыл ее только своей матери, а сдержанная и серьезная госпожа ван Дорн всегда находила, что тайна другого - неприкосновенная святыня. Она вполне одобряла выбор сына и только убеждала его не спешить с выражением своего чувства Катринке, пока сам Пит не уверится в его прочности. К тому же и господин Ринвальд мог не доверять молодости Пита. Поэтому госпожа ван Дорн взяла с сына слово, что он, по крайней мере во все время путешествия, ничем не выдаст своей тайны.

- Да, я понимаю это, - отвечал Пит на советы матери. - Я всеми силами постараюсь убедить Клааса Ринвальда в том, что я уже не ребенок и на меня можно положиться. Он увидит, что я буду достоин его дочери.

И действительно, до этой злополучной охоты Пит ничем особенным не обнаруживал привязанности к дочери Ринвальда, исключая разве мелочных услуг. Но что было бы теперь, если бы он, став сначала причиною тревоги всего каравана, потом вдруг превратился в жалкое подобие рыцаря печального образа? Наверное, он тогда вынужден был бы уступить первенство Андрэ Блому, которого до сих пор во всем превосходил в глазах Катринки.

По свойственной ему скромности. Пит воображал, что с этого злополучного дня Катринка обязательно будет сравнивать его с Андрэ в пользу последнего. В таком случае Пит, как это ни было ему больно, даже решился молча уступить дорогу своему сопернику.

Но с той минуты, когда нашлась лошадь, дело принимало другой вид. Теперь он мог возвратиться в лагерь победителем. Все необходимое для спасения его репутации было налицо - и лошадь, и ружье, и даже хвост буйвола, служивший неопровержимым доказательством победы над страшным животным. Конечно, он не скроет ничего из своих приключений, даже падения с лошади. Падение это нисколько не повредит его репутации хорошего наездника. Какой же всадник может удержаться на лошади, когда она неожиданно упадет на передние ноги?

Да, вместо насмешек им будут теперь восхищаться. Его станут поздравлять с совершением настоящего подвига. Все захотят услышать его рассказ. Он даже начал уже придумывать, как бы поинтереснее и поярче этот рассказ составить, так чтобы у слушателей захватывало дух.

Понятно, что, находясь в таком возбужденном состоянии, Пит не мог спать. К тому же и лошадь требовала его немедленных забот. Необходимо было осмотреть, не ранена ли она, обтереть и накормить ее. Для той и другой цели он нарезал еще травы.

Почищенная и накормленная Гильди, в порыве благодарности к хозяину за его заботы, терлась мордою об его плечо и тихо ржала.

- Ну, хорошо, хорошо, я понимаю, чего ты хочешь, - говорил Пит, ласково поглаживая ее рукою. - Теперь ты сыта, но хотела бы пить... Вот если б ты могла рассуждать и понимать мои слова, то я посоветовал бы тебе брать пример с меня. Я уже давно, с самого полудня, ничего не ел и не пил... Я с удовольствием отправился бы теперь с тобою "домой", тем более, что здесь и воды нет, но боюсь, как бы снова не заблудиться... Видишь, какие густые облака заволакивают луну. В двух шагах ничего не различишь. Долго терпели, потерпим и еще немного, моя добрая лошадка!

Действительно, луна совершенно скрылась, и наступил полнейший мрак. Вскоре засверкали во всех местах молнии, и вдруг разразилась буря, настоящая тропическая буря, отличающаяся особенною силою и стремительностью. Страшные удары грома следовали почти беспрерывно один за другим. Немного спустя полился сильный дождь.

Но молодой охотник отнесся совершенно спокойно к этой новой неожиданности и даже обрадовался дождю, лившемуся потоком.

"Вот я только что жалел об отсутствии воды для Гильди, - подумал он, отряхиваясь как мокрый пудель, - действительно, не было ни капли, а теперь ее вдруг появилось столько, что можно бы напоить тысячи лошадей".

Когда, наконец, буря и дождь прекратились, на Пите не было ни одной сухой нитки. Но это не особенно тревожило его. У него была другая, более важная забота: он боялся, что дождем размыло следы, по которым он надеялся добраться до лагеря. В таком случае положение его снова должно было ухудшиться. С нетерпением ожидая восхода солнца, молодой человек предавался самым мрачным мыслям.

С восходом солнца Пит убедился, что опасения его были вполне обоснованны следы совершенно исчезли, точно их никогда и не было.

Хотя у него снова была лошадь, и это немного утешало, но он все-таки не знал, как пробраться в лагерь. За неимением другого указателя, он снова решился обратиться к солнцу. Вообразив, что лагерь находится на востоке, он смело направился навстречу восходящему светилу.

Но - увы! - прошло несколько часов ускоренной езды, всадник и лошадь почувствовали усталость, а лагеря не было и следа, даже мованы не было видно. Где же теперь искать его? Как сориентироваться на местности, всюду одинаково однообразной и плоской?

Блуждая по безграничной прерии, Пит наткнулся на многочисленные следы, сохранившиеся, несмотря на проливной дождь, благодаря тому, что почва в этом месте, не так изрытая муравьями, была потверже, нежели там, где он ночевал.

При ближайшем осмотре молодой боер убедился, что следы эти оставлены проходившим стадом буйволов.

В первую минуту после этого открытия Пит очень обрадовался и считал себя уже спасенным, но дальнейшее размышление показало ему, что радость его преждевременна: по следам трудно было узнать - шло ли стадо к реке, то есть по направлению к лагерю боеров, или от реки, в противоположную сторону. Нужно было, следовательно, выбирать наудачу: или ехать вперед, или назад.

По одному пути можно было совершенно отдалиться от места стоянки каравана, другой же прямо привел бы к нему.

Как же быть? Решать наугад было опасно: мало ли куда можно забрести, отдавшись на волю случая.

Молодой человек начал искать другого, более верного указания.

Счастье помогло ему. Немного в стороне он заметил лужу красноватого цвета. Окраска воды в красный цвет доказывала присутствие крови, и Пит совершенно основательно предположил, что это кровь буйволов, раненных накануне во время охоты за ними.

- Эге, вот оно что! - воскликнул он, снова обрадовавшись. - Теперь я уж наверняка знаю, какого направления мне следует держаться. До сих пор, как оказывается, я все только удалялся от цели.

Он круто повернул лошадь и поскакал назад, придерживаясь следов. Ошибиться теперь было невозможно. В некоторых местах вся почва была буквально изрыта копытами буйволов. Вообще везде виднелись признаки недавнего прохода большого стада.

Если бы Гильди не была так измучена, Пит пустил бы ее галопом, но ему было жаль бедное животное, он старался обуздывать свое нетерпение и довольствовался легкой рысцой.

После нескольких часов езды попались два полуобглоданных трупа буйволов. По этим трупам Пит догадался, что это как раз то место, где накануне отделился от стада убитый им буйвол, из-за которого ему пришлось столько вынести. Шакалы, наслаждавшиеся прекрасным завтраком, как будто нарочно для них приготовленным вчера охотниками, сейчас же убежали при виде приближающегося всадника. Кружившиеся вокруг коршуны тоже отлетели в сторону, тяжело хлопая крыльями.

Как только всадник удалился, хищные четвероногие и птицы поспешили возвратиться к прерванному лакомому завтраку.

Теперь Пит мог уже высчитать расстояние, отделявшее его от "дома".

Он заметил уже и мовану, и реку, и даже самый лагерь.

Вдруг внимание молодого человека было привлечено видом двух всадников, во весь опор скакавших к нему навстречу. Всмотревшись в них, Пит узнал своего брата Гендрика и Людвига Ринвальда, брата Катринки и любимейшего из своих друзей. Трудно описать радость, которою наполнилось все его существо, когда он увидел дорогих ему людей.

Со своей стороны Людвиг и Гендрик тоже были вне себя от восторга, узнав Пита.

Пока молодые люди мчались навстречу друг другу, они все время обменивались радостными приветствиями.

Наконец, они встретились. В первые минуты ничего нельзя было разобрать. Говорили все сразу, задавали бессвязные вопросы, перебивали друг друга восклицаниями, обнимались и целовались и вообще производили впечатление сумасшедших, вырвавшихся на свободу.

Наконец, когда все несколько успокоились. Пит спросил:

- Неужели вы всю ночь искали меня? Это было бы ужасно!

- Нет, нет, не беспокойся! - с живостью ответил Гендрик. - Правда, господин Ринвальд и господин Блом предлагали вечером отправиться искать тебя. Они говорили, что если послать во все направления по три-четыре человека, то кто-нибудь из них должен же наткнуться на тебя. Но отец объявил, что он очень благодарен за участие, но не желает унижать тебя, позволяя отыскивать как пропавшего ребенка. Он сказал, что бояться за тебя нечего. "У него, - добавил он, - превосходная лошадь, лучшая во всем караване, отличное ружье и большой запас зарядов. Кроме того, он не из трусов и сам сумеет вывернуться из всех случайностей". После этих слов отец еще раз поблагодарил наших друзей, но таким тоном, что Клаас Ринвальд и Ганс Блом уже не решились более настаивать на своем предложении. Только сегодня утром отец разрешил мне и Людвигу поехать к тебе навстречу, следуя по вчерашнему пути... Если ты, Пит, провел дурно ночь, то и нам спалось не лучше твоего. Рихия и Анни все время плакали, слушая вой бури и шум дождя. Крики гиен, бродивших вокруг, доводили их чуть не до обморока. Только мать казалась спокойнее всех. Мне показалось, что она даже спала. Но когда я встал, она была уже на ногах и дала мне с собою лепешек и тыквенную бутылку с вином для тебя. Ты наверное сильно проголодался. Хочешь подкрепиться?

- Как не хотеть! - воскликнул Пит, жадно схватив лакомые лепешки и бутылку с вином. - Большое спасибо матери, что догадалась прислать! Я голоден как волк, да и жажда измучила... Вот, кому придет на ум позаботиться об этом, кроме матери? - продолжал он, хватив добрый глоток превосходного брандвейна и закусывая лепешкой.

- Ну, если ты так уверен, что о тебе некому позаботиться, кроме матери, заметил Людвиг Ринвальд, - то я уж не решаюсь предложить тебе провизию, которою снабдили меня моя мать и сестра Катринка. Ты, пожалуй, теперь не обратишь на это внимания, а между тем мать и сестра тоже были очень огорчены мыслью, что ты страдаешь от голода и жажды. Когда я объяснил им, что, вероятно, госпожа ван Дорн пошлет тебе что-нибудь с Гендриком, они сказали, что лучше будет, если мы оба запасемся чем-нибудь съестным на тот случай, если мы с Гендриком разъедемся в разные стороны во время поисков... Если ты не желаешь оказать честь стряпне моей сестры, то я сделаю это вместо тебя, чтобы не огорчить ее твоим пренебрежением. Пусть она подумает, что все приготовленное ею пошло на тебя... Бедная Катринка! Немало, должно быть, она мучилась в эту ночь, думая, что ты заблудился или что тебя нет уже и в живых... Я не понимаю, из-за чего собственно она-то так сокрушалась... Хотя она вслух и не выражала своего горя, но глаза у нее опухли от слез - этого она скрыть не могла.

- Правда? - спросил Пит с сияющими от радости глазами.

Глядя на радость Пита, можно было подумать, что горе Катринки приводит его в восторг. Оно так в действительности и было. Горе молодой девушки было лучшим ответом на взаимность чувства, и это приводило его в полный восторг. Невзирая на то, что он был уже почти сыт, он все-таки принялся и за пирожки с мясом, которые специально для него приготовила Катринка, и, конечно, нашел их даже вкуснее лепешек матери.

Глава XI

НОВОЕ ПРЕПЯТСТВИЕ

Когда Пит окончил свой завтрак, запив его настойкою, тоже присланною Катринкою, молодые люди поспешили к лагерю.

К сожалению, они не могли ехать так быстро, как им хотелось. Гильди шаталась от изнурения. Пит вынужден был сойти с нее и повел ее на поводу.

- Садись на мою лошадь, а я поведу твою, - предложил Гендрик брату.

- Нет, спасибо, милый Гендрик, - ответил Пит, - я теперь отлично подкрепился и могу пройти сколько угодно.

Он сам едва держался на ногах от усталости, но отказался от предложения брата просто из самолюбия. Отец в первый раз, публично, признал его способным самостоятельно вывернуться из затруднительных обстоятельств, и вот ему захотелось подтвердить это лестное мнение до конца, а это и заставило его отказаться от помощи, которая была бы для него далеко не лишнею. По той же причине он умолчал и о ранах, нанесенных ему колючками акации. Между тем раны сильно болели.

Гендрик более не стал настаивать на своем предложении.

Нельзя сказать, чтобы Пит двигался очень скоро - усталость все-таки брала свое. Людвигу и Гендрику приходилось ежеминутно сдерживать своих лошадей, чтобы не опережать его, и поэтому расстояние между ними и лагерем уменьшалось очень медленно.

Это выводило их всех из терпения, особенно Пита.

- Да когда же, наконец, покажется лагерь?! - воскликнул Пит.

- Не поехать ли мне вперед, чтобы обрадовать наших известием о твоем благополучном возвращении? - предложил Гендрик.

- Отлично! Поезжай, пожалуйста, вперед, - согласился Пит.

Ради того, чтобы успокоить домашних часом раньше, он жертвовал радостью видеть, как просияют милые лица при его неожиданном возвращении.

В то мгновение, когда Гендрик хотел уже пришпорить лошадь, Людвиг схватил ее за узду и сказал:

- Погоди, Гендрик! Мне кажется, будет благоразумнее, если ты не покинешь нас. Нам угрожает опасность, с которой, может быть, и втроем мы не справимся.

- Опасность? Какая? - в один голос спросили Пит и Гендрик, с удивлением глядя на Людвига.

- А вот посмотрите! - ответил молодой Ринвальд, указывая назад на целое скопище хищных зверей, собравшихся вокруг трупов убитых накануне буйволов.

- Ну, на эту дрянь нечего обращать внимания! - презрительно заметил Пит. Ты что-то очень боязлив сегодня, Людвиг. Гиены и шакалы нам не опасны. Эти звери слишком трусливы, чтобы напасть на нас.

- А это тоже шакал или гиена? - возразил Людвиг, указывая на громадного зверя, отделившегося от группы пировавших и приближавшегося к молодым людям, тихо рыча.

Это был лев необыкновенной величины. Переселенцы еще никогда не видали такого крупного зверя.

Явившись слишком поздно к месту пиршества, царь зверей не нашел ничего, кроме уже обглоданных костей. Конечно, этого было мало для него.

Окинув гордым, презрительным взглядом группу почтительно отошедших в сторону гиен и шакалов, лев заметил людей на лошадях и решил, что они должны вознаградить его за досадное разочарование, которое он только что испытал.

Не доходя нескольких сот шагов до всадников, лев остановился в полусогнутом положении, поднял кверху хвост, оскалил зубы, бешено потряс великолепной гривой и грозно зарычал.

Эти приемы, хорошо знакомые охотникам на львов, доказывали боерам, что зверь смотрит на них как на свою законную добычу и выбирает первую жертву, на которую ему было бы удобнее напасть.

Львы опасны всадникам только в лесной чаще или в джунглях, где движения лошади стеснены.

Будь у молодых людей все лошади в порядке, им стоило бы описать галопом несколько кругов, чтобы сбить с пути льва. Но так как у них только две лошади годились в дело, а третья, и так уже совершенно истощенная, могла упасть и тем погубить всадника, то этот способ нельзя было применить в данном случае.

Оставалось только помериться силами со страшным врагом и постараться сохранить присутствие духа.

Пит снова сел на лошадь. Сделал это он, вероятно, совершенно машинально: за минуту перед тем он отлично сознавал, что бедная Гильди едва ли может быть ему теперь полезна. Увидя льва и сознавая свою слабость, она вся дрожала.

Трое друзей выстроились в одну линию, приложили к плечам ружья и не сводили глаз со льва.

Будь трава высока, они и не заметили бы опасного соседа.

Через несколько минут, устав, очевидно, ждать, лев подошел так близко, что в два-три прыжка мог достичь молодых охотников.

- Как стрелять - всем сразу или одному за другим? - шепотом спросил Людвиг.

- По-моему, всем вместе, - ответил Пит.

- Нет, нет, лучше одному за другим! - поспешил сказать Гендрик.

Но лев, сделав гигантский прыжок, прекратил это разногласие. Три охотника почти одновременно спустили курки своих роеров. Гендрик и Людвиг промахнулись. Это было вполне естественно: их испуганные лошади не стояли на месте. Обоим молодым людям едва удалось прицелиться, и пули их полетели в пространство.

Что бы они стали делать, если бы и лошадь Пита начала так волноваться? Но, против ожидания, именно эта бедная полуживая лошадь и спасла всем троим жизнь. Гильди была утомлена до такой степени, что у нее не хватало даже сил сделать попытку спастись бегством. Ужас совершенно парализовал ее. Она не сделала ни малейшего движения, а это дало возможность Питу спокойно прицелиться и выстрелить в льва.

Пит одержал победу, достойную прославленного охотника на львов. Лев упал, как подкошенный, насмерть сраженный его пулею, моментально пробившею ему череп, так что куски мозга вылетели из головы вместе с хлынувшим потоком крови. Таким образом, смерть зверя была мгновенной. Теперь он был уже не опасен. Можно было безбоязненно подойти к нему и рассмотреть поближе.

У всех жителей Южной Африки - туземцев, колонистов, боеров и других победа над львом считается самым славным охотничьим подвигом. Подобный подвиг составлял эпоху в жизни того, кому удалось совершить его.

Трудно описать гордость и счастье Пита. Положив на месте льва, да еще таких размеров, он становился героем и смело мог надеяться получить руку Катринки.

Товарищ и брат осыпали его комплиментами. Они так любили его, что совершенно искренне поздравляли молодого охотника с таким блестящим подвигом и от души разделяли его радость. У них в сердцах не было к нему ни ревности, ни зависти.

Скромность очень красит победителя. Пит вполне доказал, что и он обладает этим прекрасным качеством, ответив брату и другу:

- Отказываюсь от половины ваших похвал в пользу Гильди. Не стой она неподвижно, подобно статуе, я тоже не мог бы прицелиться, как следует... От души желаю и вам испытать такую же удачу при первой встрече со львом.

- Благодарю за пожелание, - сказал Людвиг. - Но, я полагаю, ты не желаешь оставлять добычу здесь? Давайте-ка снимем скорее шкуру с этого грозного царя пустыни и лесов. Мы и так уже сильно запоздали, а это новый повод для наших к беспокойству.

- Отправляйся-ка вперед, Людвиг, - предложил Гендрик. - Теперь путь совершенно свободен. Пора утешить наших. Мы с Питом и одни снимем шкуру.

- Ну, так до свидания! - проговорил Людвиг. - Лечу герольдом славных вестей... Ну, и прием же будет тебе, друг Пит!

Он приподнял шляпу, пришпорил лошадь и быстро поскакал по направлению к лагерю.

Братья так преуспели в работе, за которую взялись, что через какие-нибудь четверть часа шкура была уже снята и переброшена на спину лошади Гендрика.

Однако Пит работал далеко не так быстро, как обычно. Гендрик только по этому обстоятельству понял, как сильно был утомлен брат. На этот раз он заставил-таки его сесть на свою лошадь, а сам повел Гильди.

Менее чем через час путешественники были уже так близко к лагерю, что могли видеть там движение людей.

- Что там такое? Что случилось во время нашего отсутствия? - воскликнул Гендрик, тревожно всматриваясь в сторону стоянки каравана.

Под мованой, действительно, происходило что-то необыкновенное. Люди бегали взад и вперед, очевидно чем-то сильно встревоженные, даже животные беспорядочно метались во все стороны, точно бешеные.

Поняв, что в лагере происходит что-то недоброе, молодые люди, охваченные тревогою, поспешили прибавить шагу.

Они слышали крики, видели, как слуги сгоняли животных в одно место, но никак не могли понять причину этой суматохи. Повозки были выдвинуты за ограду, и в них впрягались быки. Лошади седлались. Женщины и дети поспешно тащили разный скарб. Очевидно, боеры готовились покинуть место своей стоянки, на котором думали пробыть еще недели две.

- Да в чем же, наконец, дело? - недоумевал и Пит, тщетно стараясь понять причину этого внезапного решения переселенцев. - Неужели тебелы напали на караван с целью грабежа, несмотря на данное их предводителем нашему отцу обещание беспрепятственно пропускать караван через свои земли?

- Ну, едва ли, - возразил Гендрик. - Ведь из укрепленного лагеря легче отбить нападение дикарей, чем в пути. Тут что-то другое, но что именно - никак не могу понять.

- Да, это верно, ты прав, - задумчиво произнес Пит. - Господи, но что же, в таком случае, делается там?

Людвиг, быстро мчавшийся к ним навстречу, объяснил, наконец, загадку.

- О, бедные друзья мои! - еще издали закричал он. - Наши начали было готовить настоящее празднество в честь возвращения Пита, но все пришлось бросить, и в лагере теперь ужас и смятение!

- Но, ради Бога, что же там случилось? - поспешно спросили Пит и Гендрик в один голос.

- Цеце напали на наш лагерь!

Этим сказано было все. Оба молодых ван Дорна были страшно поражены. Все трое поспешно направились к лагерю.

Глава XII

НАПАДЕНИЕ ЦЕЦЕ

Левингстон и Стэнли, в своих описаниях Южной Африки, первые познакомили Европу с тем, что подразумевается под словом "цеце".

Так называется насекомое, немного более обыкновенной мухи. Укус этого страшного бича природы одинаково смертелен как для хищных зверей, так и для домашних животных. Впрочем, из последних, по необъяснимой странности, только осел и жеребец нечувствительны к яду цеце. Кроме того, звери, постоянно живущие в местностях, населенных этим насекомым, пользуются той же привилегией: укус цеце, хотя и очень для них мучителен, но не смертелен. Собаки же, лошади, бараны, коровы, быки и прочие домашние животные всегда умирают от яда цеце.

Ученые до сих пор не могут объяснить, почему укус его для одних животных безусловно смертелен, а для других нет.

Когда Людвиг сказал о цеце. Пит и Гендрик поняли, чем было вызвано внезапное бегство боеров из-под мованы.

От нападения ядовитой мухи только и можно было спастись поспешным бегством. Это они оба отлично знали, и потому Людвигу не было надобности пускаться в подробные объяснения.

Но откуда же появился этот новый страшный враг?

Перед тем как остановиться на продолжительный отдых под мованой, боеры тщательно осмотрели это дерево и другие и не нашли ничего подозрительного. Заметь переселенцы хотя одну цеце, они, конечно, тотчас отправились бы дальше.

Между тем вот как было дело.

Нападение крылатого неприятеля совершилось не более часа тому назад, совершенно неожиданно и внезапно.

До сих пор весь караван блаженствовал, отдыхая от утомительного путешествия. За исключением семьи ван Дорна и Катринки Ринвальд, встревоженных долгим отсутствием Пита, все радовались наличию мяса, доставшегося от убитых буйволов. Тревога, вызванная накануне появлением стада буйволов, была уже забыта большинством переселенцев, ввиду благополучного исхода угрожавшей опасности.

По случаю гибели всех баранов, боеры призадумались было о провизии, так как запасы, взятые в дорогу, подходили к концу. Но тут совершенно неожиданно пожаловали буйволы - и запасы были возобновлены. Как же было не радоваться этому? Прокормить массу людей во время путешествия по необитаемым странам очень трудно. Положим, можно было рассчитывать на ловкость охотников, но во время перехода через карру редко когда попадалась подходящая добыча.

Под руководством трех главных боеров весь караван весело занялся приготовлением про запас новой провизии. Буйволы были выпотрошены и разрезаны на части. Лучшие куски пошли на бютлонг, то есть были высушены на солнце. Этот способ консервирования мяса, известный в Мексике под названием тасайо, а в Южной Африке - шаркви, приносит громадную пользу в тех странах, где соль составляет предмет роскоши, иногда прямо недостижимой.

Бютлонг, нарезанный в виде узких полосок, унизывал гирляндами те места, где особенно палило солнце, постепенно принимая темно-коричневый цвет.

Благодаря обилию мяса, ужин накануне был роскошный. На превращенном в очаг муравейнике жарилось множество бифштексов и варились языки буйволов, представляющие самое лакомое блюдо.

Завтрак в это утро был не хуже вчерашнего ужина, но почти никто не прикоснулся к нему. Пит ван Дорн был любимцем всего каравана, и потому его продолжительное отсутствие внушало всем опасение, как бы с ним не случилось несчастья. Не одна Катринка ходила в это утро с распухшими от слез глазами, так что ее расстроенный вид не обращал на себя внимания. Все были невеселы.

Часы шли за часами, а Пит все не возвращался. Беспокойство о нем возрастало с каждою минутою и достигло уже своего апогея к тому времени, когда прискакал Людвиг с радостною вестью, что молодой ван Дорн цел, невредим и скоро будет в лагере.

Впрочем, вначале, увидев быстро скакавшего одинокого Людвига, все подумали, что дело очень плохо. Даже Ян ван Дорн, несмотря на всю силу его характера, побледнел немного, а жена его, мать Пита, не могла от волнения выговорить ни слова, хотя желала спросить у Людвига, где он оставил Гендрика. Катринка подумала, что всему конец, и, не выдержав, со слезами бросилась на шею плачущей Рихии.

Но мало-помалу все объяснилось. Переселенцы тесною толпою окружили Людвига, жадно слушая его рассказ. Поспешно рассказывая, молодой человек опускал подробности, а все желали знать их, поэтому его ежеминутно перебивали вопросами. Описание подвигов Пита возбудило всеобщий восторг. На бааза и его жену посыпались дружные поздравления. Госпожа ван Дорн, имевшая силы сдерживать слезы горя, не могла теперь удержаться от слез радости. Между тем Людвиг, войдя в роль оратора, продолжал красноречиво прославлять подвиги друга. Катринка слушала его с затаенным дыханием и с замирающим от волновавших ее чувств сердцем.

Среди всеобщего ликования по поводу этого рассказа вдруг раздался какой-то резкий свист, точно от удара бичом по воздуху, и послышалось жужжание. Вокруг лошади Людвига летало насекомое, хорошо известное по коричневому цвету и желтым полоскам на брюшке. Трепыхая длинными крылышками, оно, очевидно, искало места, куда бы вонзить свое жало.

Полагая, что Людвиг привез с собою это насекомое и что оно только одно, все бросились ловить его. Старались изловить его шляпами и платками, но напрасно: полуденная жара возбуждала насекомое, и потому не было никакой возможности изловить муху.

Цеце летала то направо, то налево, то вверх, то вниз и постоянно увертывалась от преследования. Жужжание слышалось то тут, тотам, точно насекомое издевалось над тщетными усилиями поймать его. Много рук угрожало маленькому чудовищу, но ни одна не могла схватить его.

Наконец, насекомое полетело к загону, где пасся скот. Все бросились за ним и с ужасом убедились, что там целая туча цеце уже напала на стадо.

- Ну, мы погибли! - закричали боеры в один голос. - Нападение цеце - нужно скорее бежать отсюда!

Лагерь засуетился. Эта-то суета и была замечена издали молодыми людьми, повергая их в недоумение и ужас.

Оказалось, что цеце нападали не только на коров и телят, но и на быков, служивших для упряжи, и на собак.

Последние тщетно пытались ловить зубами жаливших их насекомых. Кусая самих себя, они в бессильной ярости катались по земле и бешено выли, не имея возможности избавиться от своих крылатых мучителей. Острые зубы их щелкали по воздуху, но ни одна муха не попадала под них.

- Скорее, скорее! - кричал ван Дорн, распоряжаясь приготовлениями к отъезду. - Здесь нельзя более оставаться ни одной лишней минуты!

В надежде спасти стадо, его поспешно собирали в одну кучу, отгоняя платками, шляпами и чем попало преследовавших его насекомых.

Возвращение Пита посреди этой суматохи было встречено далеко не так торжественно, как думали его встретить. Только мать и сестры крепко обнимали и целовали его. Катринка приветствовала его долгим красноречивым взглядом и крепким пожатием руки. Отец, Ганс Блом и Клаас Ринвальд кратко, но сердечно выразили ему свою радость по поводу возвращения целым и невредимым.

Этим пока все и ограничилось. Обстоятельства требовали усиленной и спешной деятельности всего каравана, и потому некогда было предаваться излияниям радостных чувств. Пит и Гендрик тоже приняли участие в общей возне.

Вскоре все пожитки боеров были уложены в повозки, и караван готов был двинуться в путь.

Старшие боеры наскоро совещались, в какую сторону следует направиться. Мнения разделились, но недостаток времени не позволял вступать в подробное их обсуждение. Останавливались только на более существенном.

Одни предлагали продолжать путь в прежнем направлении, но это значило следовать по берегу реки, окаймленному деревьями, в которых могли гнездиться тучи тех самых страшных насекомых, от которых они вынуждены бежать. Зачем же покидать мовану, если все равно не удастся отделаться от неприятеля, и он будет встречаться на всем пути каравана по берегу реки?

Ян ван Дорн считал, что ядовитые мухи были привлечены проходившим стадом буйволов, которые, по всей вероятности, от них и спасались бегством. Другую причину стремительного бега этих крупных животных трудно было и предположить: их никто не преследовал, пожара степного поблизости тоже не было видно, значит, цеце и были причиною, заставившею стадо внезапно покинуть место пастбища.

Это мнение было вполне основательно, но Ганс Блом и Клаас Ринвальд не хотели согласиться с ним, утверждая, что удаляться наудачу в необозримые прерии, где трудно ориентироваться, крайне рискованно. Цеце, наверное, собрались все в одно место под мовану, где увидали стадо коров, а далее на всем протяжении реки не встретится, вероятно, ни одного насекомого.

Проводник Смуц сразу разрешил спор. Взобравшись с быстротою векши на вершину дерева, он заметил вдали горную цепь, тянувшуюся почти параллельно с рекою. Крикнув сверху о своем открытии, он живо спустился на землю и добавил:

- Это-то нам и нужно. Там нет деревьев, а потому не может быть и цеце. Заблудиться мы не можем, потому что горы идут в одном направлении с рекою. Придерживаясь этих гор, мы продлим наш путь дня на два, не больше.

- А на каком приблизительно расстоянии от нас находятся горы? - спросил бааз.

- Около пяти-шести миль, - ответил Смуц.

- Итак, в дорогу! - крикнул ван Дорн повелительным голосом предводителя, хотя и испрашивая взглядом согласия своих двух товарищей.

- Ну, помоги, Господи, избавиться от этой новой беды! - проговорил Ганс Блом.

Все набожно повторили его слова. Смуц занял свое обычное место впереди каравана. Повозки двинулись и тяжело загромыхали по лугу. Тенистый и гостеприимный уголок под мованой, за несколько минут перед тем кипевший жизнью, снова опустел.

Горная цепь, о которой заявил проводник и к которой должен был направиться караван, находилась по ту сторону реки, и потому нужно было переправляться через реку. Но путешественников это не особенно смущало. Они знали место неподалеку от мованы, где можно было перейти реку почти вброд, но они упустили из виду проливной дождь, ливший ночью. В тропических странах в час выпадает дождя более, чем в средней полосе в течение дня. После этого дождя река сильно разлилась, местами даже вышла из берегов и образовала настоящие озера. Люди и животные еще могли бы переправиться вплавь, но как переправить на ту сторону тяжелые повозки?

Оставалось одно - ждать, пока спадет вода. Боеры сильно взволновались было из-за этой неожиданной задержки, но находчивый Смуц и тут успокоил их.

- Ждать долго не придется, будьте спокойны, - заметил он.

Действительно, вода быстро убывала. В Африке вообще разлив рек продолжается очень недолго.

Уровень реки понижался на глазах у переселенцев с удивительною быстротою. Казалось, будто вода безостановочно уходит в подземные резервуары. Боеры со спокойным сердцем наблюдали за удивительным процессом быстрого убывания воды.

В надежде, что стоять долго не придется, не нашли нужным даже выпрягать повозки. Всадники спешились для приготовления всего необходимого к переправе.

Вскоре река вошла в обычное русло, и вновь образовался брод.

Началась переправа. Упрямые упряжные быки заартачились, не желая идти в воду. Поднялся невообразимый шум: начались крики, взмахивали бичами, жамбоками и просто руками, - кто чем мог. Наконец, кое-как быки сдались и вошли в воду, но хлопанье бичей, свист жамбоков и оглушительные крики продолжались во все время переправы, так как упорные животные останавливались почти на каждом шагу.

После многих усилий весь караван наконец очутился на противоположном берегу. Все вздохнули с облегчением.

Во время переправы случился комический инцидент, несколько развеселивший уставших и раздраженных боеров.

Андрэ Блом, завидуя успехам своего приятеля Пита ван Дорна, захотел унизить его в глазах Катринки. Питу не было необходимости приукрашивать и преувеличивать свои подвиги: факты говорили сами за себя. Катринка очень гордилась роскошною львиною шкурою, подаренною ей счастливым охотником.

Однако Андрэ настаивал на том, что история с берлогою гиены вымышлена, и что Пит, вероятно, просто-напросто перекувырнулся через голову лошади из-за собственной неловкости. При этом молодой Блом выражал свое сожаление по поводу того, что не был свидетелем такой интересной сцены.

- Вот господин де Моор сопровождал нас в погоне за буйволами. Вероятно, и он одного мнения со мною, - добавил молодой человек. - Не правда ли, господин де Моор?

- О, конечно! - ответил тот с едва заметною насмешливою улыбкою.

- Удивляюсь, почему вы не хотите верить словам Пита, - заметила Катринка тоном, не допускавшим сомнения, что лично она питает непоколебимое доверие к старшему сыну бааза.

- Я вовсе не хотел оскорбить вас, мадмуазель Катринка, говоря, что верю более предположению Андрэ Блома, чем рассказам Пита ван Дорна, - сказал Карл де Моор, резко подчеркивая последнюю часть своей фразы.

- Конечно, всем известно, что Пит еще слабоват в верховой езде! присовокупил Андрэ.

Катринка ничего не сказала в ответ молодому человеку, но его замечание задело ее сильнее, чем она хотела показать. Она желала, чтобы все признавали достоинства и блестящие качества Пита так же, как она.

Если Андрэ Блом рассчитывал, стараясь унизить своего соперника, возвыситься в ее глазах, то он горько заблуждался. Напротив, этим он только отталкивал ее от себя.

Что касается Карла де Моора, то он уже давно был ей противен, хотя она не могла объяснить почему. Ей казалось, что он утаивает в себе какую-то неприязнь к баазу и его семейству, а его последнее замечание, которым он ясно выразил свое недоверие к Питу, окончательно оттолкнуло ее от него.

Оставшись наедине со своею матерью, Катринка не могла удержаться, чтобы не сказать ей:

- Как ты думаешь, мама, надежный ли человек Карл де Моор? Мне кажется, что он ненавидит бааза и его семейство.

- Я, право, не заметила ничего подобного, дитя мое, - мягко сказала госпожа Ринвальд. - За что же ему ненавидеть бааза, который относится к нему всегда так хорошо?

- Людвиг говорит, - продолжала Катринка, - что Пит подвергался всем тем опасностям, от которых спасся только благодаря своей неустрашимости, - прямо по милости Карла де Моора. Он мог бы одним выстрелом убить буйвола, но почему-то не сделал этого. Ты знаешь, мама, Людвиг никогда не будет говорить о том, в чем не уверен.

- Да, - сказала мать, - но я знаю также и то, что молодые люди большею частью склонны все преувеличивать. Они часто высказывают такие суждения, в которых более предвзятого, чем справедливого. Я не сомневаюсь в честности Людвига, но просто думаю, что он часто относится к некоторым вещам очень легко. В этом случае похожа и ты на брата, дитя мое. Берегись необдуманно оскорблять человека, который сумел заслужить уважение твоего отца, господина Блома и даже самого бааза.

Катринка замолчала, не решаясь спорить с матерью. Но с этой минуты она стала чувствовать отвращение к Андрэ, относившемуся так насмешливо к Питу, и еще большее отвращение, смешанное с каким-то тайным страхом, к Карлу де Моору, который, как ей казалось, питает какое-то неприязненное чувство к баазу и его сыну.

Между тем Андрэ и не подозревал, какое неблагоприятное впечатление на Катринку производили его маневры. Во время переправы он все время суетился возле повозки Ринвальдов, навязывал свои услуги Катринке, кричал, жестикулировал больше всех, - словом сказать, исполнял роль человека, желающего во что бы то ни стало отличиться.

Катринка отвечала на все его выходки одним плохо скрытым презрением, отплачивая этим за его насмешки над Питом. Это задело Андрэ за живое. Не зная, на ком сорвать зло, он принялся хлестать нагайкою свою лошадь. Животное возмутилось незаслуженными побоями, поднялось на дыбы и, поскользнувшись на скользких камнях брода, сбросило своего всадника в реку.

Это неожиданное происшествие вызвало взрыв всеобщего хохота. Пока лошадь и всадник барахтались в воде, стараясь встать на ноги, все время раздавался звонкий серебристый смех Катринки, заглушавший, как казалось Андрэ, хохот других. Ему даже ясно послышалось, как она говорила сквозь смех:

- Андрэ Блом был вполне прав, утверждая недавно, что такие полеты с лошади очень забавны, особенно для зрителей. Могу теперь подтвердить это.

Андрэ был вне себя от злости и стыда. В пылу досады он даже не имел утешения слышать, как за него заступилась добренькая Мейстья.

- Ты уж слишком жестока к этому бедному молодому человеку, - сказала она Катринке. - Несчастье может случиться со всяким. Его нужно скорее пожалеть, чем насмехаться над ним.

- Я и не улыбнулась бы даже, если бы он не издевался над Питом, - отвечала Катринка.

- Я вполне согласна с тем, что очень нехорошо поддаваться ревности, продолжала со вздохом Мейстья. - Но, согласись сама, что если бы Андрэ не старался так нравиться некоторой, очень близкой мне особе...

- Которая, кстати сказать, вовсе не желает нравиться ему, - с живостью перебила Катринка.

- Может быть, - заметила Мейстья. - Но я хотела только сказать, что если бы не это чувство, он не был бы несправедлив к Питу. Ревность всегда дает дурные советы... Во всяком случае, за исключением этого недостатка, Андрэ превосходный молодой человек.

- Да?.. Ты находишь? - с сомнением в голосе сказала Катринка. - Ну, и советую тебе помочь ему избавиться от этого недостатка.

Мейстья покраснела и не нашлась, что еще возразить. Веселое настроение переселенцев, вызванное падением Андрэ с лошади, продолжалось, однако, недолго. Все были озабочены уроном, нанесенным уже, по всей вероятности, стаду каравана ядовитыми насекомыми.

- Неужели не существует никакого средства против укуса этого насекомого? спросил Ганс Блом своего друга Клааса Ринвальда.

- Никакого! - со вздохом ответил последний.

- А как вы думаете, много уже успело пострадать коров?

- Наверное сейчас нельзя определить. Это мы узнаем потом. Яд цеце действует не сразу.

- Вот еще несчастье-то! - печально сказал Блом.

- Да, вы правы, дорогой Блом, - согласился Ринвальд.

И оба друга поникли головами, погруженные каждый в невеселые думы.

Когда последняя корова перешла вслед за караваном на северный берег реки, путешественники были поражены новым сюрпризом.

- Слоны! Слоны! - закричал один из кафров.

Пугаться этого известия было нечего. Напротив, встреча со слонами обещала только хорошую добычу.

Однако, когда получили более подробные сведения от разведчика-кафра, радостное ожидание боеров сменилось ужасом.

С противоположной стороны реки подходило к броду более сотни слонов.

Это были, вероятно, те самые слоны, которых переселенцы уже встречали как-то ночью.

Толстокожие гиганты шли гуськом, один за другим. Очевидно, они тоже намеревались перейти через реку.

Бааз быстро сообразил, что делать.

- Дайте им свободный путь, и чтобы никто не смел нападать на них! приказал он своим людям.

Повозки были моментально отведены в сторону, стадо тоже, и таким образом дорога стала свободною.

Без этой предосторожности слоны, державшиеся прямой линии, смяли бы все на своем пути.

Разочарованный этими мирными мероприятиями, Пит приблизился к отцу и сказал ему:

- Как жаль, отец, упускать такую прекрасную добычу!

- А кто тебе сказал, что мы намерены упустить ее? - проговорил Ян ван Дорн с улыбкой. - Пойди, встань там, впереди, вместе с Гендриком. Клаас Ринвальд с сыном поместятся за деревом, Андрэ со своим отцом - за другим. Карл де Моор встанет, где ему угодно. Остальных я сам размещу. Но я требую от всех не делать ни одного выстрела без моего сигнала.

Заняв указанные баазом позиции, все стали спокойно ожидать слонов. Последние шли шагом, равнявшимся, однако, легкой рыси лошади.

Ян ван Дорн не ошибся. Слоны пришли к реке не на водопой, а, действительно, с целью перебраться на другую сторону. Напиться они могли бы в любом месте реки, но брод был, вероятно, только в одном месте на большом протяжении, и слоны это знали.

Когда слон-вожак ступил своею громадною ногою в реку, вода так и забурлила во все стороны. Это было старое животное гигантских размеров, с длиннейшими клыками и ушами.

Его громадный гибкий хобот извивался змеею, но - увы! - в последний раз.

- Пли! - скомандовал бааз.

Вожак, пронзенный множеством пуль, рухнул на месте, точно глыба, сорвавшаяся с какой-нибудь горы и упавшая в воду. Вместе с ним пало пятеро его товарищей, смертельно раненных.

Остальное стадо испуганно повернуло назад и в беспорядке бросилось бежать. Слышно было, как под напором гигантских животных гнулись и ломались мелкие деревья и кустарники, окаймлявшие тот берег реки.

- Ура! Славная победа! - воскликнул Ян ван Дорн, когда раненые слоны были добиты. - Если мы и лишимся части нашего скота, то с избытком будем вознаграждены за эту потерю. Проданная нами слоновая кость даст возможность приобрести стадо втрое больше нашего.

Действительно, груз каравана увеличился слоновою костью лучшего качества. Такая богатая добыча радовала всех.

Один, впрочем, человек не принимал ни малейшего участия в общей радости. Этот человек был Карл де Моор. Но так как все привыкли к его угрюмости, то никто не обращал на это внимания.

Склонив голову и нахмурив брови, он думал:

"Гм! Они добыли слоновой кости - пусть так. Но как они ее потащат, когда падут все быки?.. Погоди, мой милый, дорогой Лауренс, еще немного - и ты будешь отомщен! За это тебе ручается твой отец".

Глава XIII

МЕСТЬ МООРА

Прошло сорок восемь часов с тех пор, как караван вышел из-под мованы. Он выбрал новое место стоянки, совершенно противоположное первому: и местность и ландшафт были уже далеко не так удобны. Лица переселенцев выглядели тоже по-другому: из довольных и веселых они превратились в мрачные и озабоченные.

Лишь положение повозок, расставленных четырехугольником, напоминало вид прежнего лагеря. Но стада коров и телят и табуна лошадей, пасшихся, бывало, возле каравана, под охраною собак, теперь не видно. Вместо обычного оживления и шума, царствовавших среди переселенцев, в настоящую минуту там уныние и зловещая тишина. Не слышно ни веселого говора, ни смеха. Люди только изредка перекидываются несколькими отрывистыми словами. Они тихо, как тени, бродят, понурив головы и окидывая скорбным взглядом местность вокруг повозок, сплошь усеянную трупами домашних животных.

Разрушительное дело цеце окончено. Смерть владычествует над этим местом, пожиная обильную жатву. Все стадо каравана, все эти смиренные четвероногие слуги боеров лежат холодными трупами или бьются в последних предсмертных судорогах угасающей жизни...

Злополучные переселенцы до последней минуты не теряли надежды, потому что пали не сразу все животные: симптомы отравления следовали один за другим постепенно. Некоторые животные, несмотря на зной тропического солнца, сильно дрожали, точно в лютый холод, отказывались от пищи, шерсть у них дыбом поднималась кверху, глаза блуждали, челюсти покрывались язвами. При этом они страшно худели и кончали припадком водобоязни, так что их приходилось убивать...

Другие погибали иначе. Это были, по-видимому, самые сильные особи. Никто и не думал, что они заражены ядом цеце. Их оставляли на ночь спокойно уснувшими, а утром находили мертвыми.

Таким образом погиб весь скот, а между тем не было недостатка в заботах о несчастных животных. Употребляли все известные и возможные средства, чтобы спасти их. Сначала полагали, что не все поражены ядом насекомого, но потом пришлось убедиться в противном и признать горькую действительность.

Одна Гильди, лошадь Пита, осталась цела. Сначала думали, что этому счастливому исключению она была обязана тому обстоятельству, что находилась вне лагеря переселенцев во время нашествия ядовитых насекомых, но потом убедились, что это предположение неверно. Лошадь Гендрика, возвратившаяся в лагерь одновременно с лошадью Пита, пала. Ввиду этого одни говорили, что цеце просто случайно не заметили ее, а другие утверждали, что своим спасением Гильди всецело обязана Питу. Молодой человек был так привязан к своему товарищу по приключениям, что не отходил от Гильди ни днем ни ночью, и прикладывал все усилия, чтобы не дать ей погибнуть. Хотя изнуренная лошадь и походила теперь более на заморенную клячу, чем на чистокровного скакуна, но все-таки можно было надеяться, что при хорошем уходе и корме она поправится.

Местность, на которой остановились боеры, как сказано выше, вполне гармонировала с их настроением. Это была широкая мрачная котловина, окруженная с двух сторон дикими угрюмыми скалами, почти сходившимися вместе у начала оврага. Над срединою ущелья нависла громадная глыба, ежеминутно угрожавшая обрушиться вниз. Подножья скал обросли эвфорбами и алоэ, дававшими немного тени. За исключением этой суровой растительности не было другой. Ни деревца, ни травки. Лишь в одном месте котловины виднелось два-три жалких куста, немного тощей травы и несколько кустов верблюжьего терновника, на ветвях которого раскачивались, точно длинные кошельки, гнезда птиц-ткачей.

Невдалеке журчал ручей, окаймленный дерном, которого хватило бы на несколько дней на прокорм скота.

Возле этого ручья Пит и разместился со своею лошадью. Молодой человек с самого начала бегства каравана из-под мованы решил отделить Гильди от остальных животных. Ему говорили, что зараза цеце не переходит от одного животного к другому, но он стоял на своем, что лучше изолировать свою лошадь. Упорство свое он оправдывал тем, что Гильди осталась цела, тогда как все другие животные пали.

Молодой человек так добросовестно исполнял роль сиделки около своего четвероногого друга, что спал только днем, пока Гильди кое-как бродила по траве. Не будь ночи так темны, он увидал бы во время своего бдения, как посреди скота неслышно скользила, точно тень, какая-то человеческая фигура.

Появление по ночам этой тени могло бы объяснить боерам некоторые совершенно непонятные случаи внезапной смерти скота, очевидно вовсе не зараженного ядом цеце. Но переселенцам и в голову не могло прийти подозревать кого-нибудь из своей среды в дурных намерениях. Укусы ядовитых насекомых служили в их глазах совершенно достаточным объяснением падежа животных. Боеры сочли бы сумасшедшим того, кто высказал бы хотя бы малейшее сомнение в этом. Они были уверены, что никому не может быть пользы от такого несчастья, так как весь караван одинаково должен страдать от него не только в настоящем, но и в будущем.

Что теперь предпринять злополучным боерам в этой пустыне, вдали от всякого жилья? Как выбраться из нее? Кто повезет теперь их подвижные дома-повозки?

Убедившись в безвыходности своего положения, переселенцы впали в полное отчаяние. Им оставалось теперь ждать только смерти, которая избавила бы их от всех мучений, предстоящих им в недалеком будущем.

Сидя на громадных каменных глыбах, сорвавшихся с утесов и покрывавших часть оврага, Ян ван Дорн, Клаас Ринвальд и Ганс Блом обсуждали свое положение.

- Что за ужасное несчастье! - говорил Клаас Ринвальд. - Без овец и коров мы еще могли бы обойтись - наши молодцы настреляли бы нам дичи на пищу, а от недостатка молока еще никто не умирал. Но остаться без лошадей и быков - это уж полная погибель! Ведь без них нам отсюда не выбраться... Что теперь будет с нами?..

- С нами?! - вскричал Ганс Блом. - Эх, милый Ринвальд, о нас и говорить много не стоит! Если бы мы были одни, то взяли бы да и пошли пешком. Пройти несколько сот миль - не Бог весть какой труд... Устали бы немного - вот и все. Но как быть с женщинами и детьми - вот в чем вопрос!

- Быть так близко от цели и не иметь возможности достичь ее - это поистине ужасно! - продолжал Клаас Ринвальд. - Мне кажется, что хуже этого ничего не могло случиться с нами.

- Погодите отчаиваться, друзья мои, еще не все погибло! - сказал Ян ван Дорн тем авторитетным тоном, которым он всегда говорил в важных случаях со своими приятелями. - Вполне согласен, что положение наше отвратительно, но все-таки унывать и отчаиваться не следует, этим не поправим беды. Докажем, что мы истинные боеры, решительные и способные вывернуться из всякого затруднения. Постараемся же лучше придумать что-нибудь.

Клаас Ринвальд и Ганс Блом покраснели, стыдясь своей минутной слабости. Слова Яна ван Дорна ободрили их, но вместе с тем задели и за живое, затронув их самолюбие.

- Давайте же обдумывать, как нам быть и что предпринять, - продолжал Ян ван Дорн.

- Будь мы, мужчины, одни, нечего было бы и думать, - сказал Ганс Блом.

- Что же вы сделали бы в этом случае? - спросил его бааз.

- А вот что. Я преспокойно повернул бы назад, туда, откуда мы вышли, и снова принялся бы за работу. Там наверное нашлись бы люди, знающие меня как честного человека, и не отказались бы помочь мне деньгами или скотом. Я выплатил бы им понемногу долг и по-прежнему зажил бы без нужды и забот. Конечно, я говорю не об одном себе, а обо всех нас, - добавил Блом, скромно оглядывая своих товарищей.

- Да? Но ведь таким образом мы снова попали бы в подчинение, от которого и бежали! - воскликнул ван Дорн, сверкнув глазами. - Мы сделались бы английскими подданными, - мы - потомки тех голландцев, которые колонизировали Трансвааль и неусыпными трудами, борясь с природой, зверями и дикарями, сделали из него мирный и плодородный уголок, основали общину свободных вэ-боеров! О нет! Лучше умереть, чем попасть снова в рабство!

- Кроме того, - подхватил Клаас Ринвальд, бывший одного мнения с Яном ван Дорном, - вы, друг Блом, забываете о трудностях перехода через карру. Если мы с трудом перебрались через него, имея лошадей и быков, то каково нам было бы теперь идти без них!.. Ну, мы с вами с помощью наших ружей, положим, как-нибудь и пробрались бы назад, а женщины и дети? Могут ли они следовать за нами пешком по местности, где на каждом шагу угрожают всевозможные опасности и препятствия?.. Нет, милейший Блом, ваше предложение никуда не годится... Я не упрекаю вас за него, - Боже меня сохрани, - а только... так говорю. В данном положении я и сам не могу придумать ничего лучшего.

- Очень жаль! - произнес ван Дорн, с чисто голландской флегматичностью выпуская из трубки облако дыма.

- Если вы придумали что-нибудь, то не мучьте нас, сообщите скорее! сказал Ринвальд.

- Да, уж действительно только вы один и можете не унывать даже в таком положении! - воскликнул Блом.

Ян ван Дорн невольно улыбнулся и сказал:

- Я вам объясню мою мысль, и, надеюсь, вы согласитесь со мною. От места, где мы жили, мы отошли уже слишком далеко, а до места, куда стремимся, теперь близко. Удивляюсь, как вы оба не принимаете этого в расчет. Несколько сот миль могут пройти и женщины и дети, конечно, небольшими переходами. Вы мне возразите на это: что же мы будем делать там, не имея ничего, кроме своих рук? Не жить же нам подобно бушменам и, подобно им, питаться одними кореньями да мясом отвратительных пресмыкающихся? Мы христиане, а не дикари-язычники!.. Вы согласны с этим?

- О да, конечно! - воскликнули оба боера.

- Я в этом уверен, - продолжал ван Дорн, - поэтому и не сделал вам такого дикого предложения. У меня есть другой план, придуманный, впрочем, не мною, а Карлом де Моором, и я вполне с ним соглашаюсь...

- Карлом де Моором?! - воскликнули Блом и Ринвальд.

- Да, Карлом де Моором, - повторил бааз. - Чему же вы удивились? Разве вы забыли, что именно он всегда и дает хорошие советы? Мы все стали было в последнее время относиться с недоверием к этому достойному человеку после того, как он оставил без помощи Пита на охоте за буйволами. Я говорил с ним по этому поводу, и он объяснил мне, что не решился убить буйвола ради того лишь, чтобы пощадить самолюбие моего сына и не показать недоверия к его охотничьим способностям... Вы ведь знаете, как Пит самолюбив... Относительно же Моора я всегда говорил раньше и скажу теперь, что это превосходный человек: умный, смелый и крайне преданный нам и нашему делу. Он только на вид суров и мрачен, вследствие испытанных им несчастий, но на самом деле у него крайне отзывчивая душа, мягкое и великодушное сердце, готовое всегда помочь своему ближнему... Его мнение в данном случае таково: так как повозки нам более не нужны, мы должны оставить их здесь, а сами вернуться на место первой нашей стоянки, под мовану. Там мы будем ожидать помощи, за которою отправится сам Моор. Провизии у нас хватит еще на неделю, а за это время он подготовит все нужное для нашего спасения. Я вполне согласен с этим планом.

- Отсюда даже до Зутпансберга, где можно найти какую-нибудь помощь, не менее ста миль, - грустно заметил Блом.

- Моор и не пойдет туда, - продолжал ван Дорн. - Он постарается отыскать вождя племени тебелов, Мозелекатсэ, которому когда-то оказал услугу. Он, конечно, не забыл ее - дикари никогда не забывают оказанных им услуг, - и, в свою очередь, не откажется помочь мне. У нас есть кое-какие вещи, которые Мозелекатсэ возьмет в обмен за несколько лошадей, быков и коров. Что вы скажете на это?

- По моему мнению, ничего лучшего придумать нельзя, - проговорил Ринвальд.

- Я того же мнения, - согласился Блом. - Чем скорее мы уберемся из этого проклятого места, тем будет лучше. Крайне неприятно находиться среди этих разлагающихся, смердящих трупов животных, да и для здоровья это небезопасно.

- Вы вполне правы, дорогой Блом, - подтвердил бааз. - Я сейчас распоряжусь, чтобы готовились в путь, а там, что Бог даст.

Ганс Блом был прав, говоря, что близость разлагавшихся трупов животных угрожала здоровью переселенцев. В первое время трупы павших животных зарывались, но потом, когда падеж скота стал массовым, у его несчастных собственников прямо, как говорится, опустились руки. Запах гниющих трупов делался невыносимым. Поэтому, действительно, следовало спешить убраться из этого места, становившегося гнездом миазмов и заразы.

Множество хищных животных, привлеченных видом и смрадом падали, уже дожидались на утесах вожделенной минуты, когда уберутся люди и можно будет вдоволь полакомиться богатой добычей. Жалобный вой шакалов смешивался с криками гиен и режущими ухо голосами павианов. Концерт голодных зверей был поистине ужасающим.

На самой вершине скалы сидели, тоже выжидая добычи, громадные коршуны, сверкая огненными глазами, и время от времени испускали пронзительные крики, в которых так и слышалось все нетерпение их хищной природы.

Высоко-высоко, в самом поднебесье, едва видимые простым глазом, кружились орлы, также, очевидно, желавшие принять участие в богатом пире...

Окончив совет со своими товарищами, Ян ван Дорн собрал всех членов каравана и, не объясняя им подробностей своего плана, объявил о необходимости немедленного возвращения под мовану и приказал готовиться к выступлению.

К счастью, он имел дело с мужественными и рассудительными людьми, готовыми на всевозможные трудности и лишения и незадумывающимися ни перед какою опасностью. Ни одного упрека, ни одной жалобы он не услышал, даже ни одной слезы не увидел на лицах женщин. Все одинаково хорошо понимали свое положение и безропотно покорялись необходимости.

Только в минуты подобных испытаний и можно вполне узнать и оценить завидный характер голландцев. Выходя из своей обычной флегмы, они в эти минуты являются стоиками, которых ничто не в состоянии смутить. Победить или молча, с достоинством, умереть - вот их девиз.

Распоряжение бааза было выслушано без малейшего протеста и тотчас же стало приводиться в исполнение.

Переселенцы были даже рады снова возвратиться на прежнее место, где были такие роскошные деревья, усыпанные вкусными плодами, где была веселая зелень, радовавшая глаз, и протекала река.

Если там еще и оставались цеце, то опасаться их было нечего: насекомые эти никогда не нападают на человека. Они могли быть вредны только для лошади Пита, но наверное давно уже улетели в другое место производить свои опустошения среди животных.

Сборы в обратный путь пошли очень быстро. Переселенцы не хотели оставить ничего, кроме пустых повозок, поэтому приходилось нести очень многое. К счастью, они не успели отойти слишком далеко от мованы, и можно было все перенести в несколько приемов. Чтобы не терять времени, бааз посоветовал одним заняться исключительно упаковкою вещей, а другим - переноскою их под мовану.

Женщинам и детям, сообразно с их силами, тоже дали по небольшой ноше и отправили их вперед в сопровождении нескольких человек охраны.

Сопровождал их, между прочим, и Андрэ Блом. Он и его товарищи-спутники не имели никакой ноши, кроме оружия, на случай защиты от нападения диких зверей. Но видя, что никакой опасности по-видимому нет, они предложили женщинам нести их вещи.

Мать Андрэ, понадеявшись на свои силы, взяла больше, чем была в состоянии снести, и совершенно согнулась под тяжестью своей ноши, но тем не менее она отклонила предложение сына облегчить ее труд.

- Ничего, донесу как-нибудь и сама, - сказала она веселым тоном. - А ты вот лучше помог бы девочкам - у них силы меньше, чем у меня. Смотри, как им трудно.

Андрэ в душе очень желал бы услужить Катринке, но не решался предлагать ей свои услуги после эпизода во время переправы через реку, да, кстати, и Пит уже предупредил его, взвалив себе на плечи ношу Катринки и посадив на нее любимицу молодой девушки, маленькую обезьянку Грэ, которая все время строила уморительные гримасы и по временам тихонько пищала.

Нужно сказать, что эта обезьянка очень недолюбливала Андрэ и постоянно старалась досадить ему чем-нибудь. Так и на этот раз. Не успел молодой человек приблизиться к Питу, маленькое животное моментально стащило у него с головы шляпу и потешно махало ею в воздухе перед самым носом Андрэ, не давая ему, однако, поймать ее.

Эта выходка животного всех очень рассмешила и страшно обозлила Андрэ, но, опасаясь новых насмешек со стороны Катринки, он сдержался от всяких проявлений своей злобы и притворно-равнодушно продолжал путь с открытой головою под веселый смех спутников.

Над ним, по обыкновению, сжалилась Мейстья.

- Фу, какая ты противная! - крикнула она обезьяне. -Только и думаешь, как бы делать неприятности!.. Отдай мне шляпу!.. Слышишь, Грэ?!

Вместо того, чтобы послушно отдать шляпу, обезьянка насмешливо оскалила зубы и надела ее на себя. Шляпа закрыла ее почти всю. Найдя, что так неудобно, она приподняла край шляпы, выставила из-под нее свою мордочку и показала Мейстье язык.

Молодая девушка знала, чем взять расшалившееся животное. Она достала из кармана кусочек вкусного сдобного печенья, показала его обезьянке и сказала:

- Хочешь этого, Грэ? А?

Маленькие черные лапки тотчас же швырнули шляпу и потянулись за печеньем. Мейстья подхватила на лету шляпу и подала ее Андрэ, говоря:

- Вы слишком добры к этой хитрой плутовке. На вашем месте я проучила бы ее немножко за такие шалости... Надевайте же скорее шляпу, не то рискуете получить солнечный удар.

- Вот вы так действительно очень добры, Мейстья! - заметил Андрэ, тронутый заботливостью молодой девушки. - Благодарю вас. Если бы моя голова и не пострадала от солнечного удара, то шляпа наверное сильно бы потерпела от этого маленького уродца. Позвольте и мне в свою очередь услужить вам. Давайте я понесу ваш узел. Вам тяжело нести его.

- О нет, вовсе не тяжело! - сказала было Мейстья, но заметив, что отказ ее сильно огорчает молодого человека, она предложила ему нести узел вдвоем. Он охотно согласился. Так они и продолжали идти вместе, оживленно болтая и перекидываясь шутками.

С этого времени молодая парочка подружилась на всю жизнь.

Когда этот, так сказать, передовой отряд переселенцев прибыл на место назначения, то там, действительно, не оказалось ни одной цеце. Таким образом можно было смело привести туда Гильди, не рискуя лишиться единственного оставшегося у боеров в живых животного. В этом, впрочем, пока еще не было надобности. Пит намеревался сопровождать Карла де Моора к вождю тебелов и хотел нагрузить на оправившуюся уже лошадь подарки для Мозелекатсэ. Явиться с пустыми руками было неудобно - дикари не менее цивилизованных людей любят подарки.

Перетаскивали из оврага к моване вещи целых три дня. Все очень измучились от этой возни, но никто не думал жаловаться. Слух о намерении Карла де Моора и Пита просить помощи у Мозелекатсэ ободрял переселенцев и внушал им надежду на скорое избавление от всех невзгод.

Когда в овраге не осталось ничего, кроме пустых повозок, молодые люди принялись за последние. Они рассчитывали при помощи кафров и готтентотов перетащить сами повозки под мовану.

Но пока они советовались, как переправить туда тяжелые колымаги, солнце уже стало спускаться за горизонт.

Опасаясь, что не успеют засветло добраться до лагеря, молодые люди решились переночевать в последний раз в негостеприимном месте и расстаться с ним навсегда ранним утром.

- Не зажечь ли нам костер? - спросил у Пита Людвиг. - Ведь тут, около падали, бродят дикие звери. Вон они как завывают!

- Ну, вот еще, к чему это! - сказал Пит. - У них такая богатая добыча, что они и не подумают обращать на нас внимание, если бы мы даже лежали прямо у них на виду... На этот раз нам решительно нечего их опасаться, будь уверен. Давай скорее спать, и не заметим, как пройдет ночь.

Молодые боеры улеглись в повозках, а слуги поместились снаружи, завернувшись в свои кароссы.

Каросса состоит из нескольких сшитых вместе различных звериных шкур и служит, смотря по надобности, то плащом, то одеялом. Этот вид одежды используется всеми дикими племенами, обитающими в Южной Африке. Вожди племен делают ее из шкур леопарда, что и является у них отличительным признаком их достоинства.

Улегшись, молодые люди и их слуги вскоре убедились, что в пустыне нельзя спать, не приняв известных мер предосторожности. Едва они успели уснуть, как были разбужены страшными ревом, криком и рычанием. Казалось, в это место сошлись хищные звери со всей Африки. В предшествовавшие ночи переселенцы раскладывали костры, державшие неприятных посетителей на почтительном отдалении. Голоса их хотя и слышались, но далеко не так ясно, как на этот раз, когда четвероногие хищники подошли гораздо ближе.

Грозное рычание львов и леопардов дополнялось пронзительным визгом, воем и хохотом гиен и резким лаем шакалов. Этот наводящий ужас звериный концерт, повторяемый тысячью отголосков в горах, далеко разносился по окрестностям.

Сначала, спросонья, молодые боеры ничего не поняли, предполагая, что они находятся под влиянием кошмара.

- Ай-ай, минхеры! - кричали испуганные, дрожащие слуги, забираясь к ним в повозки. - Выгляните, пожалуйста, посмотрите, что делается вокруг нас!

Боеры поспешно выглянули из повозок и замерли от ужаса. Взорам их, при свете луны, представилось нечто вроде адского шабаша.

Целые сотни разъяренных кровожадных зверей оспаривали остатки падали, с дикою яростью вырывая их друг у друга при помощи страшных зубов и когтей. Шерсть летела клочьями, кровь лилась потоками, глаза у всех горели диким огнем. Все это вместе с разноголосым воем, лаем и ревом могло устрашить самого храброго человека.

- Да, глупо мы сделали, что не зажгли костров! - воскликнул потрясенный этим зрелищем Пит. - Это я виноват... Я отговорил принять эту необходимую предосторожность... Не понимаю, зачем послушали меня!.. Боже мой, Боже мой, что нам теперь делать?.. Ведь когда они покончат с падалью, бросятся и на нас... А я, дурак, думал, что им всем хватит мяса погибших животных!.. Оказывается, их здесь такое количество, что они в состоянии сожрать всю Африку!.. Ах, я дурак, дурак!..

К счастью, верхи у повозок не были сняты. Укрываясь под ними, переселенцы надеялись остаться незамеченными. Плотно прижавшись друг к другу и дрожа от страха, боеры и их слуги сидели неподвижно. Страшась выдать свое присутствие каким-нибудь шумом, они едва слышным шепотом обменивались отрывистыми фразами.

Однако молодость скоро взяла свое. Питу, Гендрику и Людвигу показалось постыдным трусливо прятаться от опасности и полагаться на случай.

- Не лучше ли нам дать этим бестиям генеральное сражение? - предложил Гендрик. - Нас ведь довольно много, и мы все вооружены.

Товарищи единодушно одобрили предложение Гендрика, а Пит так даже ухватился за него со свойственным ему увлечением, тем более, что и он уже подумывал об этом.

- Да! - пылко воскликнул он. - Мы не бабы, чтобы ныть и дрожать от страха... Мы мужчины, боеры и должны храбро смотреть в глаза опасности, а не прятаться малодушно от нее!.. Пойдемте, друзья, сделаем попытку пугнуть этих кровожадных хищников и докажем им, что человек все-таки выше их, несмотря на всю их силу!

Через несколько минут молодые боеры и их слуги открыли сильный огонь из всех имевшихся у них ружей.

Неожиданность этого нападения и страх моментально заставили онеметь шумное сборище четвероногих хищников. Гиены и шакалы первыми бросились бежать. Львы и леопарды, более храбрые и сильные, пытались было броситься на своих врагов, но, не видя их из-за опущенного верха повозок, они только понапрасну подставляли себя под новые выстрелы. Роеры делали свое дело - из зверей, не хотевших или не успевших убежать, ни одного не осталось в живых. Вскоре весь овраг был усеян трупами убитых, заменившими только что съеденную ими самими падаль.

Битва окончилась. Оставшиеся в живых или легко раненные звери бежали. Охотники с гордостью подобрали четырех львов, трех львиц, пять леопардов и с десяток пантер. Со всех этих убитых врагов они рассчитывали снять шкуры и привезти их с собою под мовану, как трофеи своей победы над громадным скопищем кровожадных врагов.

Много зверей было убито, но еще больше бежало. Бежавшие легко могли опомниться, возвратиться назад и напасть на охотников. Ввиду этого было разложено два громадных костра и поставлено, на всякий случай, несколько часовых.

От возбуждения никому не хотелось спать, и потому решили тотчас же, пользуясь лунною ночью, снять шкуры с добычи. На эту работу ушло более двух часов, и когда ее окончили, на востоке стало уже алеть - пора было собираться в лагерь.

Уложив драгоценные шкуры в повозки, молодые герои, несмотря на так беспокойно проведенную ночь, не чувствовали особого утомления. Они бодро и весело отправились в путь, с трудом двигая, при помощи слуг, тяжелые колымаги.

Глава XIV

НЕОЖИДАННЫЕ СОБЫТИЯ

Дня через два переселенцы устроились по-прежнему под мованою. Не было только стада, оживлявшего когда-то картину, остальное же все казалось по-старому.

Из верхов повозок устроили три шатра для женщин и детей, а для мужчин был сложен гартебеест.

Гартебеестом называется род хижины. Слово это голландское и означает "антилопа". Вследствие своего сходства, по наружному виду, с антилопою, хижины эти и получили такое название. Подобного рода жилища везде возводятся боерами для временного пребывания. Стены этих хижин делаются из смеси песка с землею, а кровли - из камыша и травы. В таких же хижинах живут и дикие туземцы Южной Африки.

Слуги же боеров - кафры и готтентоты, не избалованные и неприхотливые по природе, спали где и как попало - кто на ветвях мованы или в пустых муравейниках, кто забирался в дупло баобаба, а кто так и прямо на земле, под деревьями, где было удобнее всего.

На следующее утро должны были отправиться послы к вождю племени тебелов. Выбрали троих: Пита ван Дорна, Людвига Ринвальда и Карла де Моора.

Без лошадей и волов невозможно было двигаться далее. Несколько пар этих животных и решено было просить у Мозелекатсэ.

Послы взяли с собою шесть кафров, как для своей охраны, так и для того, чтобы вести волов и лишних лошадей, кроме тех, на которых поедут назад Карл де Моор и Людвиг Ринвальд.

Смуц тоже просил позволения присоединиться к посольству, мотивируя свою просьбу тем, что он знает пустыню как свои пять пальцев, и потому с ним нечего будет опасаться сбиться с дороги. Кроме того, ему известны язык и нравы дикарей, с которыми придется объясняться.

Бааз охотно готов был исполнить просьбу проводника, но Карл де Моор решительно воспротивился этому.

- Не к чему нам брать с собою лишнего человека, - заметил он. - Я сам отлично знаю эту часть Африки и язык ее обитателей, - будьте спокойны. Яникогда не берусь за то, чего не знаю. Это вам должно быть известно лучше, чем кому-либо, господин ван Дорн.

Слова эти были сказаны Моором таким тоном, как будто он был очень оскорблен предложением Смуца. Заметив это, Ян ван Дорн поспешно сказал:

- Нет, нет, Смуц останется здесь! Я вполне полагаюсь на вас, господин де Моор.

Смуц молча поклонился и отошел в сторону.

Катринка, очевидно, сильно грустила. Ей нужно было призвать на помощь все свое самообладание, чтобы не разрыдаться и примириться с мыслью о необходимости этой экспедиции, сопряженной, конечно, с разными опасностями для ее брата и Пита.

- Надолго вы уходите? - едва сдерживая слезы, спросила она у молодых людей.

- О нет! Мы постараемся возвратиться как можно скорее, - сказал Пит.

- Не обещайте ничего заранее, минхер Пит, - заметил Карл де Моор. - Мы не на прогулку едем. Мало ли что может нас задержать в пути! Мадмуазель Катринка напрасно будет беспокоиться, если мы возвратимся не так скоро, как вы говорите, - прибавил он каким-то загадочным тоном.

- Господин де Моор вполне прав, - подтвердил Людвиг. - Срока для нашего возвращения определить положительно невозможно. Ведь мы даже не знаем, сколько ходьбы до места, куда мы направляемся, и как долго пробудем там.

- Ну, - заметил Пит, - приблизительно-то можно рассчитать, сколько времени мы будем в пути. До карру, например, хода дня два...

- Да вдвое больше на переход его, - перебил Карл де Моор.

- Ну, мы постараемся перейти его скорее! - самоуверенно проговорил Пит, желая успокоить Катринку и своих сестер, глядевших на него с тайною тревогою.

- Дня два необходимо прибавить еще на путешествие от карру до резиденции Мозелекатсэ, - продолжал Карл де Моор, - вот вам уж и восемь дней на один только конец. А если к этому прибавить разные непредвиденные случайности...

- Но назад вы ведь поедете на лошадях, - значит, на обратный путь вам понадобится меньше времени, - перебила Катринка.

- Это так, мадмуазель, - согласился Моор. - Но представьте себе, что Мозелекатсэ может находиться в отсутствии, что переговоры наши могут затянуться. Кроме того, на значительно ускоренный обратный путь нельзя рассчитывать уже по одному тому, что быки, если нам удастся получить их несколько пар от Мозелекатсэ, не могут всю дорогу бежать рысью, и нам волей-неволей придется ехать шагом. Все это необходимо иметь в виду. Вообще, по моему мнению, нельзя рассчитывать на наше возвращение ранее семнадцати или восемнадцати дней, и то при самых благоприятных условиях.

- О, как долго! - воскликнула Катринка, тоскливо глядя на Людвига и Пита, особенно на последнего. - А вдруг на вас нападут дорогою...

- Мы будем защищаться, - горячо перебил Пит. - Мы уже, кажется, не раз доказали, что умеем защищаться. Не бойтесь ничего, дорогая Катринка, - добавил молодой человек, понижая голос. - Что значит для меня какая бы то ни было опасность, когда я знаю, что подвергаюсь ей ради того, чтобы оказагь услугу вам!

Катринка невольно вспыхнула от этих слов и поблагодарила юношу долгим красноречивым взглядом.

- Мы и так многим обязаны вам, - прошептала девушка. - Я, право, не знаю, чем мы можем отплатить вам за все, что вы для нас сделали...

- Чем? По возвращении из экспедиции я вам отвечу на этот вопрос, - так же тихо произнес молодой человек.

Девушка еще больше вспыхнула и опустила глаза.

- А пока, - продолжал Пит, - позвольте мне надеяться, что вы будете молиться за нас... за меня, и что вам не наскучит вспоминать с моими сестрами обо мне.

- О, Пит! - невольно воскликнула девушка. - Неужели вы можете сомневаться в этом? Я сама буду постоянно искать общества ваших милых сестер... Мы будем все время говорить только о... вас и молиться за ваше благополучное возвращение.

- Благодарю, Катринка. Эти слова ободряют меня. Я очень счастлив, что слышу их. Судя по ним, я смею надеяться, что вы... что я не совсем противен вам?

- О, Пит, будьте уверены, что вы имеете во мне самого лучшего друга! Что бы ни случилось, я никогда, никогда не... забуду вас!

Высказав все это, молодая девушка окончательно смутилась, убежала к своей матери и бросилась ей на шею. Мать хотя и не слыхала, о чем говорили молодые люди, но поняла, что между ними произошло почти объяснение, и крепко прижала к груди Катринку.

Бегство молодой девушки помешало Питу довести до желанного конца объяснение, но он отлично понял ее последние слова, и сердце его затрепетало от счастья.

Между тем госпожа ван Дорн говорила Карлу де Моору:

- Поручаю вам, Моор, своего сына. Вы знаете, как он еще молод и горяч. Я так боюсь за него. Излишняя смелость может снова вовлечь его в беду. Удержать его от этой экспедиции я, конечно, не имею права: он идет в качестве представителя своего отца. Ради Бога, обещайте мне следить за ним и по возможности оберегать его. Я только тогда буду спокойна, насколько можно быть спокойной в моем положении, когда получу от вас это обещание.

При первых словах госпожи ван Дорн по лицу Карла де Моора пробежала нервная судорога, а при последних он сделал было даже движение рукою, точно хотел отстранить от себя кого-то, но сейчас же овладел собою и проговорил своим обычным сухим, почти грубым тоном:

- Я сам был отцом и не могу... забыть этого.

Госпожа ван Дорн не обратила внимания на загадочный смысл фразы Моора и в порыве искреннего доверия и материнских чувств протянула ему руку.

- О, благодарю вас! - сказала она. - Эти слова успокаивают меня лучше всяких многословных обещаний... Я знаю, что вы наш лучший друг, и мы вполне полагаемся на вас. Да сохранит вас Господь!

Госпожа ван Дорн не подозревала того, что в эту минуту таилось в груди Карла де Моора. Она и представить себе не могла, чтобы этот человек был исполнен тайной ненавистью и жаждою мести, ожидавших лишь удобного случая вырваться наружу.

А между тем это было верно. Карл де Моор, действительно, давно и с редким терпением выжидал случая погубить бааза и его семейство. С этой целью он и присоединился к каравану переселенцев.

Смерть самого Яна ван Дорна не казалась ему достаточным возмездием за то, что он сам выстрадал по его милости. Моор знал, что бааз более всех из своего семейства любит старшего сына, Пита, и потеря его была бы для него особенно тяжела. Поэтому Моор и хотел выбрать Пита первою жертвою своей мести, а потом погубить и все семейство ван Дорна.

Но чем мог внушить Карлу де Моору такую жажду мести Ян ван Дорн, этот благороднейший, великодушнейший из людей? Дело заключалось в следующем.

Лет за пять перед описываемыми событиями Карл де Моор был счастливым отцом семейства и богатым собственником, уважаемым всеми соседями. В течение одного года он лишился всего: состояния, любимой жены и сына. С последним ударом судьбы он сделался таким, каким мы его теперь видим: мрачным, угрюмым и необщительным.

Первым его несчастьем была смерть сына Лауренса, красивого и храброго молодого человека, составлявшего радость и гордость отца. Он погиб на охоте, вдали от дома родителей. Друг Моора, с которым уехал Лауренс на охоту, возвратился один и рассказал злополучному отцу, что он с Лауренсом примкнул по дороге к большому обществу соседних охотников. Дорогою на охотников напали бушмены, взяли Лауренса в плен и тут же убили, причем ни старший охотничьей экспедиции, ни члены ее не сделали ни малейшей попытки к спасению несчастного пленника, хотя и имели возможность сделать это.

Из дальнейших слов рассказчика Карл де Моор узнал, что руководил охотничьей экспедицией, к которой примкнули его друг и сын, Ян ван Дорн. Моор находил, что раз его сын остался под покровительством ван Дорна, последний обязан был сделать все от него зависящее для спасения молодого человека, и если он этого не сделал, значит, он - подлец, достойный возмездия и наказания.

Мать Лауренса умерла через несколько дней после известия о гибели единственного, горячо любимого сына. Доведенный этим новым ударом до полного отчаяния, чуть не до сумасшествия, Карл де Моор на скорую руку, за десятую часть стоимости, распродал все свое имущество и погнался за Яном ван Дорном, считая его настоящим убийцей Лауренса и поклявшись жестоко отомстить ему за сына.

"Око за око, зуб за зуб! - постоянно твердил он. - Отныне это цель моей жизни!.. У ван Дорна есть дети, есть любимый сын. Я погублю сначала его, потом и других... Пусть умрет тогда от отчаяния его жена, как умерла моя... Пусть и он узнает горе отца!"

Месть вовсе не была свойственна Карлу де Моору. Не в его характере было действовать из-за угла и устраивать западни. Но смерть сына и жены ожесточила его до неузнаваемости и внушила ему уверенность, что он обязан отомстить за них, обязан воздать должным за должное. Эта уверенность не покидала его ни на минуту.

Он нашел Яна ван Дорна в самый момент приготовлений к переселению и присоединился к его каравану.

Мы видели, что ему удалось войти в доверие к боерам, в особенности же к ван Дорну, но видели также и то, что, не будь его, они не лишились бы всего своего стада. Цеце успели заразить своим ядом лишь часть животных, нетронутые же этим насекомым животные были отравлены уже Моором. По его же милости погибли и бараны. Он отлично видел, что они едят ядовитое растение, и не только не помешал им вдоволь насытиться, но еще радовался, глядя, как жадно они набросились на пищу. Это было началом его мести.

Гильди, лошадь Пита, осталась цела только благодаря тому, что Моор определил ей роль в плане, придуманном для погибели старшего сына бааза.

Он намеревался в одну из ночей, посреди пустыни, угнать лошадь, на которую должны были нагрузить необходимую в дороге провизию и подарки для вождя тебелов, Мозелекатсэ, предварительно отобрав незаметно у Пита и его спутников оружие. Оставшись посреди карру без провизии, без проводника и без оружия, Пит и его спутники неминуемо должны были погибнуть. Только чудо могло спасти их.

Что касается каравана, то Карл де Моор позаботился и о нем. Он посеял уже между слугами боеров семена возмущения и надеялся, что оно вспыхнет, когда убедятся, что сын бааза не возвратится с ожидаемой помощью.

План этот был так хорошо задуман, что в скором времени все семейство Яна ван Дорна смело можно будет вычеркнуть из списка живых. Что с ним вместе погибало еще много ни в чем не повинных людей, - это было уже дело случая. Карл де Моор, не будучи от природы злодеем, хотя и задумался было над этим, но потом махнул рукой и решил, что войны без жертв не бывает.

Он заранее торжествовал победу, вполне уверенный, что уже начинает достигать заветной цели. Однако, по мере приближения к этой цели, в душе у него невольно возникал вопрос: справедливо ли он обвиняет ван Дорна в смерти своего сына? Неужели в самом деле этот справедливый, добросовестный и заботливый человек мог равнодушно смотреть, как убивали его беззащитного сына, и не подать ему помощи? Это просто невероятно! Так мог бы поступить только дикарь или злейший враг. Ни тем, ни другим ван Дорн не был. Сколько Моор ни наблюдал за ним, он не находил в нем ни одной несимпатичной черты. Можно предположить только одно, что он с тех пор совершенно изменился: смягчился и стал человечнее. Это немудрено: мало ли как люди меняются под влиянием известных обстоятельств!.. Ведь вот он, Моор, тоже изменился до неузнаваемости, хотя совершенно в другую сторону...

Успокоенный этим, Карл де Моор решил не поддаваться слабости и не отступать ни на шаг от своей цели. Но когда госпожа ван Дорн протянула ему руку и высказала свое доверие, он вновь чуть не изменил себе: ему стало прямо совестно той отвратительной, предательской роли, которую он разыгрывал перед нею. Он едва решился коснуться ее руки и, не будучи в состоянии скрыть своего волнения, поспешил уйти от матери человека, которого собирался погубить.

Ему захотелось наедине с самим собою еще раз проверить свои чувства к ван Дорну и справедливость мести ему. Он пошел к реке и не заметил там Пита. Молодой человек неподвижно сидел на берегу реки, погруженный в какие-то, очевидно, невеселые думы.

Было уже поздно, вся окрестность озарялась полною луною, величаво плывшею по темно-синему небу.

- Это вы, господин де Моор?! - воскликнул Пит, увидав приближавшуюся высокую мрачную фигуру своего тайного врага. - А я думал, что вы уже давно спите... Признаюсь, я никак не ожидал встретить вас здесь в такую пору. Прогуливаться ночью одному и глядеть на луну - простительно только таким молокососам, как я, а вы ведь, право, кажется, не способны на такую сентиментальность.

Напускной веселый тон молодого человека, так резко противоречивший мрачным мыслям Моора, невольно заставил его вздрогнуть и прийти в себя.

Не замечая этого, Пит фамильярно взял под руку своего будущего спутника и продолжил:

- Говоря откровенно, я очень рад, что встретил вас. Мне хотелось бы немножко поговорить с вами относительно нашего путешествия. По правде сказать, мы отправляемся в экспедицию довольно опасную, так что можем, пожалуй, и не вернуться из нее. Я даже предчувствую кое-что.

Карл де Моор снова вздрогнул и пристально посмотрел на молодого человека. "Что это он: догадывается и выпытывает у меня или говорит так, безо всякой задней мысли?" - мелькнуло у него в голове.

- Почему явилось у вас такое дурное предчувствие? - спросил он суровым, почти угрожающим тоном. - Я не знал, что вы верите разным...

- О, вы напрасно думаете, что я способен верить предчувствиям и подобному вздору! - поспешно перебил Пит. - У меня раньше никогда не бывало никаких предчувствий. Вы ведь видели, как я старался уверить мать и сестер в том, что бояться особенно нечего, но в душе я отлично сознаю всю рискованность нашего предприятия. Я ведь уже не ребенок и кое-что смыслю. Обсудив все, я нашел нужным просить Гендрика и Андрэ, чтобы они, в свою очередь, отправились в сопровождении Смуца к Мозелекатсэ, если мы не вернемся через пятнадцать дней. В последнем случае нас следует считать погибшими и не успевшими ничего сделать. Пусть тогда хотя они постараются добиться успеха. Но эта предосторожность вовсе, конечно, не мешает мне надеяться на счастливый исход нашего дела... Теперь вот что, дорогой господин де Моор. Мы долго будем вместе. Вы, вероятно, найдете, что я немного... жизнерадостен и болтлив для вас. Ради Бога, не сердитесь на меня. Постараюсь не слишком надоедать вам, но если иногда... ведь не молчать же всю дорогу?.. Итак, если иногда мне захочется обратиться к вам с каким-нибудь вопросом или попросить вашего совета... вы так опытны... то вы позволите мне... Повторяю, не буду очень досаждать вам и приложу все старания, чтобы заслужить ваше расположение. Но, Господи, отчего вы так дрожите?.. Что с вами?.. Вам, может быть, холодно?

Моор, действительно, дрожал как в лихорадке. Слова, а главное искренний и доверчивый тон молодого человека сильно взволновали его и чуть было не заставили отказаться от всех его планов. Но вспомнив свою клятву на могиле умершей жены, он страшным усилием воли превозмог свое волнение и, вырвав свою руку из-под руки Пита, глухо пробормотал:

- Да, действительно, здесь немного... свежо. Но ничего... не беспокойтесь... Оставьте меня...

- Вот вы уже и рассердились, - сказал Пит, глядя на этого странного человека, - а я, право, не хотел сердить вас... Я сейчас уйду, позвольте мне только сказать вам еще несколько слов. Я давно хотел поговорить об этом с вами, дорогой господин де Моор. Во время нашего первого движения сюда я часто наблюдал за вами, и мне кажется, что вы, несмотря на вашу... суровую наружность, обладаете очень хорошим и добрым сердцем. То же самое говорит и отец, а он знает людей. Но, по всей вероятности, вас гнетет какое-нибудь тайное горе и кладет на ваше лицо такую мрачную тень. Как бы мне хотелось рассеять вашу печаль, чтобы и вы могли радостнее смотреть на мир Божий... Неужели вам уже недоступны радость и веселье? Неужели вам легче таить в себе ваше горе? Расскажите его нам, и мы употребим все усилия, чтобы утешить вас, и, если можно, облегчить вам ваше несчастие. Вы знаете, как мы все уважаем вас, и как нам тяжело смотреть на вас...

Но Карл де Моор уже пришел в себя. Слова Пита напомнили ему о его несчастии и данной им страшной клятве. Жажда мести снова овладела всем его существом. Повелительным движением руки он остановил словоизлияния молодого человека и сказал резким и более обычного суровым тоном:

- Я вам очень благодарен за ваши добрые намерения, но прошу не вмешиваться в мои дела. Я терпеть не могу этого. Предоставьте мне заботиться о себе лично. Что же касается моей наружности, то мне решительно все равно, - нравится она кому или нет. Каким я кажусь, таким навсегда останусь. Изменить меня никто и ничто не в силах. Запомните это раз навсегда и более никогда не приставайте ко мне с неуместными вопросами. Я вам разрешаю обращаться ко мне только по делу. Поняли?

Пит хотел что-то возразить, но вдруг послышался шум со стороны реки, - как будто гребли веслами.

- Лодка? - с изумлением прошептал Пит. - Не может быть! Откуда могла взяться лодка?

- Вероятно, плывут дикари, - заметил Моор. - Кроме дикарей, некому быть, а со здешними дикарями не всегда удобно иметь дело. Я их хорошо, слишком хорошо знаю. Вот мы сейчас увидим.

Он спрятался за дерево и осмотрел захваченный с собою роер. Пит последовал за ним.

Вскоре они увидели пирогу, в которой сидел какой-то человек, вся одежда которого состояла из одной рубашки.

Карл де Моор приложил к плечу ружье и прицелился.

- Ради Бога, что вы хотите делать?! - быстро прошептал Пит. - Ведь он один и не только не может нанести нам вреда, а, напротив, мы еще можем получить от него пользу. Окликнем его и спросим, не знает ли он, где теперь находится Мозелекатсэ.

Карл де Моор пожал плечами и злобно проговорил:

- Чтобы я стал щадить дикарей - никогда! Разве они пощадили...

Он не договорил и нажал на курок; но в это мгновение Пит подтолкнул его под локоть, и пуля пролетела далеко в сторону.

- Как вы смели это сделать?! - сверкнув глазами, прошипел Моор. - Почем вы знаете, что он один? Может быть, он послан разведчиком и за ним целое полчище этих исчадий ада!

Возмущенный Пит хотел было ответить так же резко, но человек, плывший в пироге, вдруг закричал на самом чистом голландском языке:

- Не стреляйте, ради Бога, не стреляйте!.. Я христианин... Если вы тоже христиане, то, во имя всего, что для вас свято, спасите меня... Я бежал от дикарей.

Услыхав этот голос, Карл де Моор задрожал как осиновый лист. Он был потрясен до такой степени, что вынужден был опереться о дерево, чтобы не упасть.

- Господи, что это с вами? - удивленно спросил Пит, подхватывая его под руку.

- О, Боже мой!.. Боже мой!.. - шептал Моор. - Пит... если этот голос... не обманывает меня, то я... буду вашим должником... на всю жизнь... буду вечно молиться за вас... Но нет... это... невозможно!

Между тем, беглец подвел свою пирогу к берегу и одним прыжком выскочил из нее. Очутившись на земле, он в недоумении остановился, не решаясь, очевидно, подойти к деревьям, где он видел людей, которые только что стреляли в него и ничего не ответили на его слова. Он стоял прямо под лучами луны, так что совершенно ясно можно было разглядеть его благородные черты лица и стройную гибкую фигуру, едва прикрытую рубищем. Это был молодой белый человек, одних лет с Питом или немного постарше.

Вглядевшись пристальнее в лицо незнакомца, Моор испустил раздирающий душу крик. Отбросив далеко в сторону ружье, он ухватился за Пита, все время стоявшего в полнейшем недоумении, и прерывающимся голосом произнес:

- Это он... он... Лауренс!..

- Отец!.. Дорогой отец! - в свою очередь воскликнул незнакомец, услыхав слова Моора.

Но Карл де Моор все еще не решался верить действительности. Сын, которого он считал мертвым и оплакивал уже пять лет, сын, за которого он собирался мстить ни в чем не повинным людям, - этот самый сын жив и простирает к нему объятия!

Несчастный отец широко открытыми глазами глядел на дорогое ему лицо, но не в состоянии был сдвинуться с места.

Пит опомнился первый. Подойдя к незнакомцу, он спросил его:

- Да скажите, ради Бога, кто вы?

- Я - Лауренс де Моор, - ответил незнакомец. - Неужели пятилетний плен у бушменов так изменил меня, что отец не может сразу узнать своего сына?.. Отец, дорогой, милый отец! Это я, твой Лауренс!

С этими словами он подбежал к отцу и бросился ему на грудь.

Карл де Моор уже пришел в себя. Прижав к груди сына, он потом нежно отстранил его и, обратившись к Питу, притянул его к себе, крепко обнял и глубоко взволнованным голосом произнес:

- Без вашего вмешательства, благородный и великодушный юноша, я сделался бы убийцей своего собственного сына!

- От души благодарю вас и я, - проговорил Лауренс, протягивая Питу руку. Но позвольте мне узнать имя моего спасителя...

- Ван Дорн, - отвечал Пит, горячо пожимая руку молодого человека.

- Ван Дорн?.. Вы родственник Яна ван Дорна?

- Я его сын.

- А! - воскликнул Лауренс. - И я не мог догадаться! Ваш отец вполне достоин иметь такого сына. Я не знаю более честного человека и преданнейшего друга. Все мои несчастья и начались с того дня, когда я имел глупость покинуть тот отряд охотников, которым он командовал.

Если бы молодые люди взглянули в эту минуту на Карла де Моора, они ужаснулись бы страшной бледности, покрывшей его лицо при последних словах сына. Но им было не до того: они были слишком увлечены своим знакомством, вскоре перешедшим в самую искреннюю дружбу.

- Но по какому странному случаю мы встретились здесь, в этой пустыне? продолжал Лауренс. - Если я очутился здесь, то это очень просто. Но как попали сюда вы, да еще с моим отцом, - этого я никак не могу понять.

В коротких словах Пит объяснил причину переселения боеров и добавил:

- Судьба жестоко преследует нас. В настоящее время мы дошли до того, что не имеем возможности двинуться далее. Не знаю, что сталось бы с нами, если бы вашему отцу не пришла в голову счастливая мысль просить помощи у Мозелекатсэ, вождя племени тебелов. Завтра утром мы с вашим отцом отправляемся в путь. Вы, конечно, не откажетесь сопровождать нас?

- Конечно. Но я бы не советовал предпринимать этого путешествия именно теперь, - заметил Лауренс. - В настоящую минуту тебелы ведут войну с бушменами, у которых я был в плену. Только благодаря этому я и спасся. Пользуясь тем, что надзор за мною был ослаблен, я бежал. Несколько дней я скрывался в лесу, питаясь кореньями, потом напал на эту реку, случайно нашел у берега пирогу и вот в ней добрался сюда.

- А куда же ты направлялся? - спросил окончательно пришедший в себя Карл де Моор и внимательно вслушивавшийся в слова сына.

- У меня был хорошо обдуманный план, - ответил Лауренс. - Я уверен, что эта река впадает в реку Лимпопо. Устье этой реки образует небольшую бухту и даже порт, где есть люди. Они наверное не оставили бы меня без помощи. Вот туда-то я и рассчитывал пробраться.

- Ваш план превосходен! - вскричал Пит. - Отчего бы и нам всем не воспользоваться им? Если, как вы говорите, от тебелов нам теперь трудно ожидать помощи, то нам лучше всего воспользоваться вашим планом. Нам и в голову не приходила эта мысль. Нужно будет сообщить ее отцу.

- Да, это, действительно, будет гораздо лучше, - подтвердил и Карл де Моор.

Все трое направились к лагерю, продолжая обсуждать подробности передвижения всей колонии по реке до порта Лимпопо.

Когда отец и сын вошли в хижину первого, они снова бросились друг другу в объятия и принялись рассказывать все пережитое ими во время разлуки.

Через некоторое время явился Пит с большим свертком в руках и сказал с обычной ему задушевностью:

- Простите за мое непрошеное вмешательство в вашу беседу, но я не мог удержаться, чтобы не поспешить передать вам искренние поздравления всех наших, обрадованных вашей встречей. Все с нетерпением ждут утра, чтобы познакомиться с Лауренсом. Кстати, я вот принес кое-что для него от моей матери. Узнав, что он одет уж слишком... по-дикарски, она посылает часть моего гардероба и просит вас, Лауренс, носить это, пока мать и сестра не сошьют вам нового платья... Пожалуйста, извините, если что не так. До свидания, до завтра!

Желая избежать благодарности, молодой боер сунул в руки Лауренса сверток и поспешно убежал, но Лауренс бросился за ним и молча крепко обнял.

Когда Лауренс возвратился назад в хижину, то был очень удивлен, увидев своего отца на коленях, горько плачущего перед свертком, принесенным Питом.

Глава XV

ОТЕЦ ЛАУРЕНСА

На другой день, рано утром, Карл де Моор вышел из своей хижины, приказав сыну не показываться в лагере до его возвращения. Лауренс обещал не выходить из хижины до тех пор, пока отец не разрешит этого. Оставшись один, он задумался над вопросом, почему отец всю ночь не спал и все время стонал и плакал. Не от радости же это? Хотя Лауренс нисколько не сомневался в том, что отец сильно обрадован его неожиданным появлением и, так сказать, воскресением из мертвых, но поведение его сильно удивляло молодого человека. Что за причина, заставлявшая его так мучиться? Это была тайна, в которую Лауренс никак не мог проникнуть.

Между тем Ян ван Дорн и Карл де Моор встретились в лагере. Ван Дорн раскрыл было объятия, желая по-дружески выразить свое сочувствие радости человека, к которому он был так искренне расположен, но Карл де Моор отступил на два шага назад и, поникнув головою, проговорил:

- Нет, бааз... Этого я не могу допустить... Благодарю вас... Я тронут до глубины души, но... я не в состоянии принять от вас изъявления вашей дружбы, в которой вы сейчас раскаетесь.

Ян ван Дорн с искренним удивлением взглянул на него.

"Неужели бедняга помешался от радости?" - мелькнуло у него в голове.

- Что это вы говорите, Моор! - со смехом воскликнул он. - Видно, радость совсем вскружила вам голову...

- Да, она действительно произвела во мне перемену, о которой я и хочу поговорить с вами, - продолжал Моор, все еще не поднимая головы.

- Говорите, говорите, дорогой товарищ! Только знаете ли что, отчего бы вам сначала не отвести меня к своему сыну? Мне очень хотелось бы скорее увидать его. Мой сын Пит уже в восторге от него, и вся наша молодежь тоже сгорает от нетерпения познакомиться с ним... Пойдемте-ка лучше к вам, там мы и поговорим...

- Нет, бааз, пожалуйста, - тихо, но твердо сказал Карл де Моор, останемся пока здесь. То, что я обязан сказать вам, другие не должны знать. Я бы даже просил вас пройти со мною к реке. Там мы никого не встретим.

- Извольте, идем! - согласился ван Дорн, пожимая плечами.

Когда они подошли к деревьям, тянувшимся вдоль реки, ван Дорн остановился и с улыбкою спросил:

- Ну, теперь, надеюсь, вы мне откроете свою страшную тайну?

- Да, я вам открою... все. Тайна эта, действительно, страшная, и вы сейчас перестанете шутить... Вам придется выслушать от меня признание... унизительное признание заблуждающегося человека!

Ян ван Дорн с понятною тревогою вглядывался в искаженное страшным душевным страданием лицо своего собеседника. Он был вполне уверен, что видит перед собою немного помешавшегося от радости человека, и искренне жалел его. Но по мере того, как слова признания срывались с языка Карла де Моора, честный боер, за всю жизнь не сделавший ничего дурного, приходил все в большее и большее негодование. Наконец, когда Моор окончил свою исповедь, ван Дорн, с налившимся кровью лицом и сверкающими глазами, вне себя закричал:

- В довершение всего вы хотели даже убить моего Пита?!. О, это бесчеловечно!.. Это чудовищно!..

Карл де Моор был просто жалок в эту минуту. С опущенной головою он стоял в позе человека, до такой степени сознающего свою вину, что никакие слова осуждения не казались ему достаточно сильными. Он даже и не пытался оправдываться, хорошо понимая всю подлость задуманного преступления, только благодаря случаю не приведенного в исполнение.

Овладев немного собою, ван Дорн более спокойно и мягко сказал, хотя горечь так и сквозила в его голосе:

- Зачем вы рассказали мне все это?.. Вы бы лучше скрыли свой ужасный замысел, тем более, что вы теперь ведь уже отказались от него.

- Тогда я был бы еще бесчестнее, и мне было бы крайне тяжело пользоваться вашим уважением и расположением! - энергично возразил Карл де Моор.

- Да?.. А если я, не открывая никому ничего, попрошу вас удалиться из нашего лагеря, как изменника и предателя, - что вы на это скажете?

- Скажу, что это будет справедливым, но слишком незначительным возмездием мне... Я хорошо сознаю, что недостоин находиться в обществе таких честных людей, как вы, - обществе, которому причинил столько потерь... Да, я не имею права оставаться с вами... Но я надеюсь, что вы, такой справедливый и честный человек, не заставите моего сына... несчастного, ни в чем не повинного Лауренса, отвечать за... за преступления его отца... Ведь вы не прогоните его? Да?

- О, конечно, нет!.. Но...

- Благодарю!.. Что же касается меня, то случай, - вполне естественный в глазах всех, - случай вскоре же избавит не только вас, но и самый мир от меня... Такие люди, как я, не должны обременять собою землю... Но, ради всего святого, умоляю вас не открывать Лауренсу моей ужасной тайны... Пусть он оплакивает меня, как любящий сын отца, а не как отверженного человека, который должен был смертью искупить свое тяжкое преступление... Дайте мне слово, что исполните мою просьбу, и я... умру спокойно... Со своей стороны клянусь вам, я никогда не давал напрасных клятв, - что скоро, очень скоро исчезну с лица земли...

- И вы способны сделать это теперь, Карл? - спросил глубоко взволнованным голосом Ян ван Дорн, пристально вглядываясь в хотя и искаженное страшною мукою лицо Моора, но выражавшее непоколебимую энергию и спокойствие, всегда наступающие после бесповоротно принятого решения.

- Сделаю, бааз, будьте уверены! - твердо отвечал Моор. - Быть может, даже сегодня... если вы... настаиваете.

Ян ван Дорн схватил его за обе руки и еще более взволнованным голосом проговорил:

- Нет, вы не сделаете этого, Карл! Я не могу требовать совершенно бесцельного и бесполезного самоубийства. Но раз вы отдаете себя на мой суд, я изберу для вас способ наказания... или, вернее, искупления вашей вины... Пока вы каялись, я в первую минуту был вне себя и невольно подумал: "какого, однако, страшного... извините... негодяя я принял в свое общество!" Но потом, когда выяснились мотивы, заставившие вас задумать это преступление, я понял, что не негодяй, а только глубоко честный и сильный душою человек способен на такое открытое признание, особенно если ничто не вынуждало его на это. Самоосуждение - одна из ужаснейших нравственных мук, а вы сами осуждаете себя - и в этом начало искупления вашей вины. Вот что я решил относительно вас... Прежде всего примите мой дружеский поцелуй и ответьте мне тем же.

К величайшему смущению Моора, Ян ван Дорн крепко обнял и поцеловал его.

- ...А затем, - продолжал он, - я, в качестве бааза, приказываю вам хранить от всех членов нашей колонии вашу тайну, так чтобы никто никогда и не догадался о ней, и даже, если можно, забыть об этом навсегда. Зачем бередить раны? Вы очистили свою совесть чистосердечным признанием, и мы постараемся теперь забыть все... Я хорошо понял вас и от души прощаю вам ваше заблуждение... Я уверен, что вы теперь добровольно посвятите весь свой ум, всю свою энергию и все ваши богатые познания на нашу общую пользу, - этим вы лучше всего искупите свою вину. Согласны, - давайте руку и обнимите меня как друга.

Карл де Моор зарыдал как ребенок и бросился в открытые объятия Яна ван Дорна.

Вскоре новые друзья, весело разговаривая, возвратились в лагерь, где все наперебой спешили высказать Моору искренние поздравления.

От Лауренса все были в полном восторге, восхищаясь его красотою, скромностью и любезностью. Узнав грустную историю молодого человека, никто не удивлялся более бывшей угрюмости его отца, - угрюмости, от которой теперь не осталось почти и следа. Если по временам лицо Моора и выражало грусть, то обращение его со всеми совершенно изменилось. Он стал теперь так же любезен и общителен, как раньше был угрюм и молчалив. Особенно теплы и сердечны сделались его отношения к ван Дорну и его семейству.

Лауренс рассказывал свои приключения так живо и интересно, что нельзя было не заслушаться. Но самою внимательною его слушательницей была бесспорно Анни ван Дорн, все время усердно трудившаяся над шитьем костюма для молодого Моора, скроенного ее матерью. Никогда еще ни одна работа не казалась молодой девушке такою приятною, как эта. Она не решалась бросать ее даже и тогда, когда ее сестра Рихия отправлялась гулять вместе с Катринкою, Питом и Людвигом, приглашавшими и ее с собой. Впрочем, может быть, не принимала этого приглашения она еще и потому, что Лауренс тоже предпочитал сидеть около молодой девушки, любуясь ее ловкостью в работе и рассказывая о своих приключениях.

Вся колония была тем более рада своему новому члену - Лауренсу, что он указал другой путь к спасению. Его проект дальнейшего передвижения по воде был найден превосходным и единодушно одобрен всеми боерами.

На следующий день приступили к сооружению плотов. К счастью, возле реки росло множество деревьев, известных у голландцев под названием "кокер-боомов", которые, по утверждению Лауренса, вполне пригодны для сооружения плотов или паромов.

Кокер-боом - род алоэ. Его короткий и толстый ствол дает материал, обладающий в высушенном виде всеми свойствами пробкового дерева.

На берегу реки устроили настоящую верфь. Все имевшиеся кокер-боомы были срублены и распилены на бревна одинаковой величины, длиною в одиннадцать футов и три фута в диаметре. Знойное тропическое солнце быстро сушило их, так что можно было рассчитывать на скорое изготовление необходимого количества плотов.

Хорошо было, что в услугах Гильди не было более надобности - бедная лошадь, несмотря на заботы о ней Пита, заметно сдавала и вскоре сдохла. Это было истинное горе для неутешного Пита, до последней минуты надеявшегося спасти свою любимицу. Но все его заботы и самый тщательный уход оказались тщетными и не могли ее спасти... Не одному Питу, - всем от души было жаль лишиться последнего домашнего животного.

Между слугами каравана нашлись два макобаса, живших около озера Нгами и довольно сведущих в управлении плотами, барками и подобными немудреными судами.

Макобасы все без исключения занимаются судоходством и рыбной ловлей. Они похожи на бекуанасов, хотя и принадлежат к другому племени и кожа их темнее.

Оба эти дикаря, о которых мы говорим, бежали от крайне жестокого обращения вождя своего племени, свирепого и кровожадного Летшулатебэ, и поступили на службу к переселенцам. Бааз относился к ним хорошо, так что они глубоко уважали его и готовы были на всевозможные подвиги, чтобы угодить ему. Они очень обрадовались случаю быть полезными. Объявив ван Дорну, что им хорошо знакома работа по устройству плотов, они просили у него позволения участвовать в ней. Он, разумеется, был очень рад и с удовольствием разрешил им это.

Дело продвигалось быстро. Не прошло и недели, как плоты уже были готовы.

Но в этой работе участвовали, конечно, не все боеры. Неизвестно, сколько времени продлится путешествие по воде, поэтому необходимо было позаботиться не только о способах передвижения, но и о продовольствии для всей колонии.

Местность, по которой протекала река, была совершенно незнакома ни проводникам, ни Лауренсу. Он только предполагал, что река приведет к Лимпопо, а она, как известно, впадает в Индийский океан, но далеко ли до Лимпопо и какие препятствия придется преодолевать на пути - этого никто не знал. Потому и следовало запасаться возможно большим количеством провизии, чтобы не подвергнуться дорогою опасности умереть с голоду.

Ввиду этого часть переселенцев целые дни бродила по окрестностям, стреляя антилоп и даже жирафов. Мясо убитых животных шло на бютлонг. Чтобы скорее высушить мясо, зажигались костры, вокруг которых оно развешивалось, нарезанное тонкими ломтями.

Читатели, вероятно, не забыли, что боеры наготовили было большой запас бютлонга из мяса убитых буйволов, но когда нашествие цеце выгнало их из-под мованы, они не успели собрать с деревьев всего запаса сушившегося мяса, и оно было съедено шакалами и гиенами. Возвратившись назад, переселенцы нашли только бечевки, на которых висело мясо.

Карл де Моор стоял во главе всех охотничьих экспедиций, и благодаря этому под пулями охотников погибла не только масса дичи, но и много хищных зверей, бродивших вокруг то небольшими стаями, то в одиночку.

В течение одной недели было наготовлено бютлонга на несколько месяцев.

Кроме мяса, у боеров имелось еще несколько мешков маиса и кафрской пшеницы, так что они могли разнообразить свою пищу.

Кафрская пшеница употребляется преимущественно трансваальскими боерами. Кафры возделывают еще и другой род сорго. Сладкие стебли этого растения они сосут так, как американские негры сахарный тростник. Но боеры немного потребляют этой второй пшеницы по причине ее приторного вкуса, предпочитая первую, более похожую на европейскую.

Вокруг мованы росло множество деревьев с сочными и вкусными плодами, вроде наших персиков. Их собирали дети. Таким образом, во всей маленькой колонии не было ни одного праздного существа: каждый делал, что мог. О женщинах и говорить нечего - они вечно были заняты разнообразными хлопотами по хозяйству.

Но вот, в одно прекрасное утро, бааз объявил, что все готово к отплытию. На якоре стояли три плота, крепких, легких и, пожалуй, даже красивых. Переселенцы во второй раз покидали гостеприимную мовану в твердой уверенности уже более не возвращаться к ней.

Было сооружено по плоту для каждого из трех главных семейств. Сначала хотели устроить один общий, но потом нашли это неудобным: река местами могла оказаться слишком узкой для прохода такого громадного плота. Соединить их в один рассчитывали, когда достигнут Лимпопо.

Плоты эти были шириною в одиннадцать, а длиною более сорока футов. Бревна плотно соединены между собою и крепко связаны гибкими лианами, известными среди боеров под названием "баавиан-тув" и в изобилии росшими в окрестностях мованы.

Голландское название баавиан-тув значит "веревка павианов". Это ползучее растение, с длинными стеблями и сердцевидными листьями, чрезвычайно крепко. Боеры часто употребляют его в виде каната. Наши переселенцы и ранее были знакомы с этим растением и часто пользовались им.

На заднем конце каждого из плотов был устроен полукруглый шатер, разделенный на две части: для мужчин и для женщин. Для слуг возвышались в переднем конце шалаши из тростника и листьев. Посредине стояли громадные ящики, наполненные имуществом переселенцев. Все ящики были покрыты шкурами убитых зверей. Для стряпни имелись прекрасные очаги, устроенные из горшечной глины.

Таким образом, плоты были снабжены всем необходимым для продолжительного путешествия, и не было надобности приставать к берегу, кроме разве что для прогулки.

Когда все было готово к отплытию, Карл де Моор стал недоумевать: какое из трех семейств просить о приюте для него и сына?

- Карл, что же вы не идете?! - крикнул ему Ян ван Дорн. - Идите скорее к нам.

- И вы... примете нас? - смущенно пробормотал Моор.

- А вы смеете об этом спрашивать? Конечно! Вы обязательно должны находиться с нами. Пит не может более жить без Лауренса, а мне трудно обойтись без вас. Идите же, нечего церемониться! Лауренс давно уже здесь и ждет вас.

Проговорив это со свойственным ему добродушием, Ян ван Дорн подал Моору руку, чтобы помочь ему взойти на плот, и сделал последние распоряжения относительно отплытия.

Когда снялись с якоря и вывели плоты на середину реки, бааз снял шляпу, махнул ею и громко крикнул:

- Ну, теперь с Богом!

Флотилия плавно поплыла вдоль реки.

- Прощай, мована! - проговорила Катринка, сделав рукою прощальный жест гигантскому дереву, два раза уже служившему приютом для колонии переселенцев.

- Счастливого пути, Катринка! - сказал Пит, перебравшийся на плот семейства Ринвальд, чтобы "проститься" с молодою девушкою, потому что приходилось ехать врозь. - Знаете ли, я очень признателен моване: под нею мне пришлось пережить лучшие минуты своей жизни.

Катринка смутилась и замолчала, но ведь известно, что иногда молчание бывает красноречивее всяких слов.

- А что касается испытаний, доставшихся на нашу долю в этой местности, продолжал Пит, - то мне кажется, что они только ярче оттенят наше будущее благополучие, во что я твердо верю.

- Пока мы все живы и здоровы, нам нечего бояться, - дружески заметил Клаас Ринвальд, вслушивавшийся в разговор молодых людей. - При всех наших несчастьях, никто из нас самих не пострадал, а это главное. Потеря скота, конечно, очень печальна, но поправима, а вот если бы, избави Бог, кто-нибудь из нас погиб, тогда, действительно, было бы страшное несчастье... Будем же надеяться па Бога и просить Его, чтоб Он и впредь сохранил нас, как хранил до сих пор.

- А знаешь, папа, - сказала Катринка, - ведь ехать на плоту несравненно приятнее и удобнее, нежели тащиться по пескам карру.

- Еще бы! - воскликнула Мейстья. - Путешествовать по воде просто удовольствие. В особенности хорош способ передвижения наших слуг. Право, я завидую теперь им - в такую жару они наполовину в воде.

- Ага! - произнес Пит. - Вы поняли теперь преимущества их водяных коней. А помните, как вы и Катринка вчера смеялись над ними?

- Зато теперь сознаем нашу ошибку и каемся в этом, - просто сказала Катринка. - Немудрено, что мы не поняли употребления предметов, виденных нами первый раз в жизни, очень странных и смешных на первый взгляд.

- Да, эта выдумка очень недурна и делает честь темнокожим, - заметил Пит. - Посмотрите, как они веселятся, точно дети!

Действительно, с боков плотов слышался оживленный веселый смех и виднелись фигуры людей, барахтавшихся в воде. Это была настоящая водяная кавалерия, державшаяся на так называемых "водяных конях".

Представьте себе ствол кокер-боома, снабженный на одном конце крепко приделанным деревянным шкворнем длиною дюймов в пятнадцать, - вот вам и все немудреное устройство "водяного коня".

Кафры часто пользуются этим своеобразным способом передвижения по воде, в особенности, когда им приходится сопровождать переправляющихся через реки волов или баранов. Плывя возле стада, они ободряют боязливых животных и помогают маленьким телятам и ягнятам, которым без посторонней помощи трудно переплывать значительные реки.

Таких стволов тут плыло множество, и на каждом из них полулежал и полусидел верхом кафр или готтентот. Одною рукою пловец цеплялся за шкворень, другою балансировал для сохранения равновесия, а ногами действовал вместо весел и руля.

"Водяные кони" могли плыть быстрее плотов,и их седоки забавлялись тем, что старались перегонять друг друга.

Благодаря этим интересным "коням", плоты не были чересчур нагружены, а темнокожие спутники переселенцев не страдали от зноя.

Начало путешествия было очень весело, да и впереди не предвиделось ничего дурного.

Грэ, обезьянка Катринки, конечно, не была оставлена под мованою. Молодая девушка была слишком привязана к этому маленькому животному, чтобы покидать его на произвол судьбы. Когда ее спрашивали, за что она так любит этого черного уродца, молодая девушка говорила:

- Я люблю ее за то, что она так забавна.

Но главным образом она любила обезьянку потому, что ее принес Пит, специально сходивший за нею далеко в лес, когда услыхал, что Катринка желала бы иметь обезьянку для развлечения. Желания Катринки были для Пита законом, и он не пропускал ни одного случая, чтобы угодить ей.

Зная, что Грэ любимица Катринки, все старались всячески баловать маленькое животное, которое платило им по-своему, т. е. строило невозможные гримасы и проделывало забавные шалости. Искренне же оно было привязано только к своей госпоже, проводнику Смуцу и Питу, но так же искренне ненавидело Андрэ.

Однажды, в то время, когда кавалькада темнокожих на своих оригинальных "конях" проносилась мимо плота Ринвальдов, Грэ, давно уже с завистью поглядывавшая на пловцов, вдруг вырвалась из рук Катринки, вспрыгнула на спину Смуца, обхватила его передними лапками за шею и радостно завизжала.

Громкий взрыв хохота переселенцев приветствовал эту неожиданную выходку маленького животного. Смуц выглядел очень комично, находясь в тисках у лохматой плутовки, крепко обхватившей его шею лапами и выказывавшей твердое намерение нескоро расстаться с занятым ею местом.

Глава XVI

НЕПРИЯТНЫЙ СЮРПРИЗ

Мы уже говорили, что никто из переселенцев не знал реки, по которой они плыли. Предполагали только, что она должна впадать в Лимпопо или в один из ее притоков, но где и как - этого никто не мог сказать.

Не знали также, судоходна ли она на всем протяжении, и нет ли на ней порогов или водоворотов.

О Лимпопо тоже знали не больше. Правда, Яну ван Дорну и Смуцу приходилось ходить вдоль Лимпопо, но лишь в северной ее части, а не в том месте, где предполагалось слияние ее с рекою, по которой теперь плыли переселенцы. Кстати сказать, они дали название этой реке "Катринка", в честь старшей дочери Ринвальда.

Таким образом, наши друзья пробирались по местности, совершенно им незнакомой. Но это, впрочем, не особенно тревожило их. Если встретятся опасности, то с ними тогда нужно будет бороться - вот и все. Заранее же нечего беспокоиться. "Все в воле Божией, и с Его помощью можно преодолеть какую угодно опасность!" - говорили переселенцы.

Голландцы, к которым принадлежали наши герои - люди очень набожные. Каждое семейство обязательно всюду носит с собою Библию и тщательно оберегает ее от всех случайностей, подобно ветхозаветным евреям, переносившим с места на место ковчег завета.

Таковы были и наши боеры. Каждое семейство имело у себя Библию, которую глава семьи благоговейно читал вслух по воскресеньям. Быть может, только искренняя вера и поддерживала их среди всех бед и испытаний, которые им пришлось перенести. Люди неверующие погибли бы на их месте от отчаяния.

Первый день путешествия по воде прошел отлично. Плоты двигались быстро. Все радовались и благодарили бааза, Лауренса де Моора и макобасов, которые устроили такие удобные плоты.

Кокер-боомы, удивительно легкие, несмотря на свою толщину, не пропускали ни капли воды и плавно шли по течению без помощи людей. Необходимо было только направлять их постоянно на середину реки, чтобы не натолкнуться на мель, часто встречавшуюся у берегов.

Лауренс де Моор, по инициативе которого было предпринято это путешествие по воде, стал общим любимцем. Особенно привязались к нему ван Дорны, смотревшие на него как на родного и не делавшие никакой разницы между ним и своими близкими родственниками.

Не одна Катринка радовалась этому путешествию, представлявшему, по сравнению с ездою по пескам, просто увеселительную прогулку. Не чувствовалось ни такой томящей жары, ни усталости, не нужно было делать никаких усилий; один вид по берегам реки то и дело сменялся другим, не утомляя глаз своим однообразием. За каждым поворотом реки развертывались новые картины, одна другой интереснее.

Прежние опасности были забыты, а о могущих быть впереди как-то не думалось.

"Водяная кавалерия" увеличивала общее веселое настроение. Темнокожие устраивали настоящие гонки и, поощряемые боерами, старались перещеголять друг друга скоростью и ловкостью движений и всевозможных гимнастических упражнений в воде.

Как истинные любители всякого спорта, молодые боеры держали пари за своих любимцев.

Кафры обычно всегда оставались победителями, лишь один готтентот Смуц оспаривал у них первенство. Он усердно поддерживал честь своего племени, и тот, кто делал на него ставку, редко проигрывал.

Грэ, все время сидевшая у него на плечах, визжала и гримасничала от восторга. Смуц пытался освободиться от этой неудобной компании, но обезьянка так энергично цеплялась за его густые, завитые кольцами, жесткие волосы, что бедному готтентоту пришлось в конце концов покориться своей участи. Сколько Катринка ни звала свою Грэ, сколько ни уговаривала и ни бранила ее - ничего не действовало. Своевольная плутовка только тогда возвратилась к своей госпоже, когда самой надоело сидеть на спине Смуца.

С наступлением вечера решено было остановиться. Бааз опасался плыть в темноте по реке, фарватер которой никому не был известен. Когда найдено было удобное место для стоянки плотов, бросили якорь, устроили из досок мостки, и все переправились на берег, чтобы немного пройтись и поужинать на природе. Из-за увлечения новизною положения никто не ел с самого утра, так что аппетит у всех был волчий. Все приготовленное заботливыми хозяйками было истреблено с удивительною быстротою.

После плотного ужина все улеглись спать - кто на плотах, в палатках и шалашах, а кто и прямо на берегу под деревьями.

Но заснуть не удалось никому: было слишком жарко и мешали москиты. Эти крошечные кровожадные насекомые носились мириадами над головами путешественников и с остервенением нападали на них. Несмотря на то что тут было столько белокожих, предпочитаемых почему-то этими несносными маленькими палачами, они не оставляли в покое и темнокожих.

Усталость и нестерпимый зуд от укусов москитов заставляли боеров то и дело погружаться в воду.

Так прошла целая ночь. Только первые лучи солнца прогнали наконец рой маленьких мучителей, и переселенцы с неподдельным восторгом приветствовали восходящее солнце.

Отвратительные насекомые оставили такие следы на физиономиях, что никто не мог удержаться от громкого хохота, глядя друг на друга. У Рихии вздулась щека, у Мейстьи весь лоб был покрыт багровыми пятнами, даже прелестную Катринку они не оставили без внимания - и она была обезображена сильно вздувшимся кончиком носа. Все смеялись и над ней. Один только Пит находил, что это нисколько не портит ее и даже... идет ей. Взглянув же в зеркало на самого себя, он едва не лишился чувств от ужаса - все лицо его было покрыто красными буграми и ранами. Казалось, что он так обезображен на всю жизнь. Только один Лауренс пострадал менее других белокожих: пятилетнее пребывание в плену у дикарей сделало его кожу почти невосприимчивой к яду от укусов насекомых, да и сама кожа приняла довольно темный оттенок.

- Вот вы все жаловались, что стали походить на дикаря, а между тем, видите, это принесло вам пользу: даже укусы этих отвратительных москитов почти ничего вам не сделали, - сказала ему Анни. - А посмотрите на нас, хороши мы? засмеялась она, кивая на себя и на других.

- Очень сожалею об этом. Мне было бы гораздо приятнее разделить участь моих спутников, чем выделяться своею неуязвимостью, - любезно ответил молодой человек.

Все утро шли разговоры, конечно, на тему ночной битвы с москитами и ее последствий. Безобидным веселым шуткам и хохоту, казалось, не будет и конца.

После оживленного завтрака снова пустились в путь. Первые часы плавания прошли так же хорошо и весело, как накануне. Спокойно несясь вниз по течению, пассажиры радовались приближению к своей цели и предавались самым радужным надеждам насчет будущего. Однако веселое настроение переселенцев продолжалось недолго.

Течение стало мало-помалу ослабевать, наконец и совсем прекратилось, так что пришлось взяться за весла. С помощью весел и багров кое-как прошли еще несколько миль.

Глубина реки постепенно уменьшалась, и в одном месте плоты сразу стали, точно пригвожденные ко дну.

Бааз нахмурил брови и тревожно начал вглядываться вдаль. Рядом с ним стоял Карл де Моор. Новые друзья были теперь неразлучны.

- Вот этого-то я и опасался! - воскликнул Ян ван Дорн, невольно покачнувшись от внезапного толчка вдруг остановившегося плота. - Воды нет, и мы не можем двигаться далее.

Глава XVII

СКОПИЩЕ КРОКОДИЛОВ

Воды действительно не было в том месте, до которого они дошли, - она терялась под толстым слоем песка, покрывавшего дно реки. На расстоянии нескольких метров вода появлялась, а затем снова пропадала. Очевидно, здесь было то, что туземцы называют омарамбою, ложем реки, наполняющимся только во время наводнений.

Насколько хватал глаз, путешественники видели перед собою один канал, наполненный серебристым песком и окаймленный жалкою, сожженною солнцем растительностью. Так было на протяжении по крайней мере двух миль.

А что было далее, там, за горизонтом? Может быть, там река, окончательно вынырнув из-под земли, текла по-прежнему? Или эта омарамба тянулась до бесконечности? Никто не знал этого и не мог ответить на эти вопросы.

Боерам знакома была омарамба. Периодические течения воды - далеко не редкость в реках Южной Африки. Явление это встречается и в других частях света: в Азии, в обеих Америках, а особенно в Австралии. Даже в Европе, между Черным и Каспийским морями, существует "периодическая" река.

Поэтому наши путешественники, хотя и не были удивлены этим, но все-таки пришли в отчаяние. Все их планы и надежды рушились в один миг. Неужели столько трудов пропало даром? Столько потрачено сил и энергии лишь для того, чтобы застрять на прекрасно устроенных плотах посреди совершенно незнакомой реки, где никто не мог даже сориентироваться? Это было бы поистине ужасно!

Но, может быть, беда поправима? Наверное течение реки возобновляется где-нибудь далее. Вряд ли оно прекращается здесь совершенно.

Для разрешения этих вопросов необходимо было послать разведчиков.

- Молодежь, сюда! - крикнул ван Дорн. Через несколько минут молодые люди под предводительством Пита были отправлены на разведку.

- Возьмите с собой и Смуца, - предложила Катринка.

Готтентот тоже приготовился в путь и ждал лишь разрешения бааза.

- А вы разве не идете с ними? - спросила Лауренса Анни ван Дорн. Впрочем, кажется, отец говорил, что довольно будет Пита, Гендрика, Андрэ и Людвига со Смуцом и шестью кафрами.

- О, я тоже с удовольствием пошел бы, - ответил сын Карла де Моора, - но я знаю, почему бааз не назначил и меня на эту операцию: он все боится, как бы со мною опять не случилось какой беды. Добрый отец ваш так расположен к моему отцу и ко мне, что не решается подвергать меня никакому риску. А между тем отпускает обоих своих сыновей. Мне, право, это немножко обидно. Я так хотел бы все делить с ними - и радость, и горе, и опасности, если они будут подвергаться им. В этом же походе я даже не вижу ни малейшей опасности. Все дело ограничится только прогулкою в несколько миль - вот и все. Мой отец меня отпускает, но бааз...

- Ну, если вам так хочется, идите и вы, - перебил его подошедший Ян ван Дорн. - Надеюсь, вы возвратитесь с хорошими вестями.

- О, в этом нечего и сомневаться! - воскликнул пылкий Пит, прощаясь с Катринкою крепким пожатием руки и беря под руку Лауренса.

Разведчики вошли в песчаный канал и вскоре исчезли за густым тростником в одном из поворотов реки.

После их ухода все приуныли и долгое время хранили молчание. Ян ван Дорн сидел в мрачной задумчивости и лишь изредка перекидывался короткими односложными фразами с Карлом де Моором. Оба они, очевидно, были сильно озабочены настоящим положением и боялись за будущее.

Возвращения разведчиков ждали с лихорадочным нетерпением. Глаза всех были устремлены на то место, где они скрылись за тростником. Прошло больше двух часов после ухода группы, а о них - ни слуху ни духу. Это не предвещало ничего хорошего. Вероятно, продолжения течения реки разведчики не находили, и канал на всем протяжении был безводным. Как же теперь поступить? Что предпринять?

Ян ван Дорн пригласил на совет Клааса Ринвальда и Ганса Блома. Сначала начали обсуждать вопрос: как поступить, если окажется, по предположению бааза и Моора, что река пересохла только в этом месте и далее течение ее продолжается? Во время самого разгара споров вдруг послышался издали веселый голос Пита, кричавшего во все горло: "Ура!"

Сердце Катринки сильно забилось при звуке этого молодого, веселого голоса, и она вся вспыхнула.

Через несколько минут запыхавшийся молодой человек прибежал и сообщил, что миль за десять вода снова вырывается наружу и образует опять реку, вполне удобную для передвижения на плотах. Подошедшие затем Смуц и остальные разведчики подтвердили слова Пита.

Получив это приятное известие, боеры единогласно решили, что необходимо перенести все имущество и плоты к тому месту, где вновь начинается река. Бааз поспешил сделать нужные распоряжения о разгрузке плотов.

Как только все было снесено на берег, самые плоты были немедленно разобраны. Боеры рассудили очень здраво, что так как река не подойдет к ним, то они сами должны идти к ней. С этой целью необходимо было перенести все вещи переселенцев и самые плоты до места начала течения реки. Там снова можно было собрать и нагрузить плоты и затем с Божьей помощью двинуться далее.

Но этого, понятно, нельзя было сделать быстро. Как ни старались, а все-таки пришлось потратить на это более двух дней.

Интересно было смотреть, как обнаженные до пояса темнокожие тащили на себе громадные бревна. Сильные и мускулистые, они напоминали собою живых кариатид. Положим, тяжесть этих бревен, сделанных из стволов кокер-боомов, далеко не соответствовала их объему, иначе не было бы возможности нести их за десять миль, и боерам пришлось бы придумывать другой план.

На утро третьего дня все было переправлено на ту сторону омарамбы. Не забыли ни одного гвоздя, ни одной веревочки. В перетаскивании вещей участвовали все без исключения, - даже женщины и дети.

Перенесенные в разобранном виде плоты были быстро собраны вновь. Все составные части были уже готовы, так что приходилось только связывать их. Работа шла отлично.

На четвертый день переселенцы снова могли поместиться на плотах и опять двинуться в путь.

Вначале воды было еще мало, и течение было очень слабое, так что приходилось сильно налегать на весла и багры. Впереди ожидали лучшего, и потому люди не щадили сил, усердно работая веслами и баграми. Вскоре ожидания оправдались. Река понемногу стала расширяться и углубляться, течение сделалось быстрее, и плоты опять пошли сами, как в начале путешествия.

Однако через несколько миль дело стало ухудшаться: вода едва текла, и плотам пришлось снова двигаться очень медленно. Разведчики не заходили так далеко. Увидав в одном месте широкую и быструю реку, они предположили, что она и дальше такая же, и возвратились назад.

Но вот, наконец, дошли до громадного стоячего озера, темная вода которого была совершенно неподвижна. Насколько хватал глаз, кроме песчаных берегов, усеянных массою каких-то страшных черных бревен, ничего не было видно.

Вскоре, вглядевшись, боеры поняли, что это за бревна.

- Это крокодилы! - воскликнул бааз, стоявший на носу первого плота.

- Да, и какое громадное скопище их! - заметил Карл де Моор. - Мне никогда еще не приходилось видеть такого громадного скопища.

- Что могло заставить их собраться здесь в таком количестве? - недоумевал даже опытный и видавший виды Смуц, исходивший чуть не всю Южную Африку.

И действительно, скопище крокодилов было так огромно, что невольно вызывало удивление.

И по пути переселенцы нередко видели их греющимися на солнце, но или в одиночку, или небольшими группами, по три, по четыре, а здесь их были по крайней мере сотни!

Эти отвратительные амфибии лежали во всевозможных позах. Некоторые поражали своими громадными размерами: при двадцатичетырехфутовой длине, они были в обхвате с добрую бочку.

Одни валялись на песке, вытянувшись во всю длину и подняв головы с разинутою пастью, усаженною двойным рядом страшных зубов. Другие лежали, свернувшись клубком, или перекатывались с боку на бок, подняв кверху все четыре лапы, а некоторые просто ползали вокруг, высоко задрав хвосты.

На спинах этих пресмыкающихся прыгало множество насекомоядных птиц, охотясь за мухами, привлеченными сильным, удушливым запахом мускуса, испускаемым крокодилами.

В прошедшие ночи боеры слышали нечто похожее на рев сотни быков и удивлялись силе и продолжительности звуков. Теперь, увидев громадное скопище крокодилов, они поняли, что это были крики пресмыкающихся. Но все-таки не могли уяснить себе, что означает это экстраординарное сборище чудовищ.

С приближением плотов птицы вспорхнули и с резкими криками отлетели прочь, а крокодилы моментально один за другим попрятались в воду. Интересно было видеть, с каким проворством эти неуклюжие и неповоротливые с виду животные двигались на своих коротких лапах.

Боеры подумали, что их внезапное появление заставило пресмыкающихся инстинктивно искать спасения в родной стихии, но каково же было удивление путешественников, когда они заметили, что крокодилы всем обществом подвигаются к ним навстречу с очевидным намерением атаковать плоты!

Нырнув сначала в воду, страшилища через некоторое время снова появились на поверхности и с угрожающим видом поплыли по направлению к дерзким пришельцам, рискнувшим вторгнуться в их царство. Чудовища страшно щелкали зубами, размыкая и смыкая свои громадные челюсти, яростно колотили хвостами по воде, так что вокруг них образовалась густая пена.

Путешественники закричали от ужаса, испугавшись, главным образом, за свою "водяную кавалерию", но темнокожие молодцы в один миг очутились на плотах, побросав своих деревянных "коней". Конечно, находившиеся на плотах деятельно помогали им скорее взбираться, протягивая кто веревку, кто просто руку.

Женщины и дети попрятались в шалаши и палатки, между тем как мужчины, взявшись за роеры, приготовились к отражению атаки.

Обычно крокодилы бегут от людей, а эти сами шли на них и в таком громадном количестве, что заставили испугаться даже храбрых боеров.

Как ни спешили седоки "водяных коней" взобраться на плоты, к несчастью, двое из них все-таки не успели и тут же были проглочены парою громадных крокодилов. Помочь этим несчастным не было никакой возможности.

Гибель этих двух верных слуг боеров была отомщена дружным залпом из ружей. За этим залпом последовало еще несколько. Стреляли безостановочно, так как женщины, вышедшие из своих убежищ, заряжали разряженные роеры.

Стрельба продолжалась до тех пор, пока от порохового дыма ничего не стало видно. Когда дым рассеялся, путешественники заметили, что вся вода покраснела от крови и что крокодилы, поняв невыгодное свое положение, попрятались на дно озера. Только сильно раненные остались издыхать на поверхности воды.

Пока одна часть пассажиров работала веслами и баграми, подгоняя плоты, другая время от времени стреляла в голову слишком любопытного чудовища, высовывавшуюся из воды.

Когда плоты наконец пересекли озеро и очутились на противоположном его конце, путешественники поняли причину такого скопища крокодилов в одном месте: река вторично терялась в песках!

Глава XVIII

КАРЛ-КОП

Да, речка снова исчезла, и на этот раз положение злополучных путешественников было несравненно хуже, чем в первый: люди, посланные опять на разведку, сообщили, что сухое место тянется по крайней мере миль на восемнадцать, то есть на расстояние, вдвое больше первого.

Очевидно, засуха согнала в одно место крокодилов, обитавших обыкновенно на всем протяжении реки. Уничтожив все живущее в воде, всю рыбу и прочее, крокодилы были обречены на голодную смерть и собрались издыхать в одно место. Голодом же объяснялось и их нападение на людей. Если бы часть их не была убита путешественниками, она все равно была бы съедена. Им только и осталось пожирать друг друга.

Избавившись от этих страшных врагов, боеры перестали и думать о них - все их мысли теперь сосредоточились на вторичном неожиданном препятствии к дальнейшему продвижению.

Все были убиты печальной новостью. Бааз мучился более всех, так как на нем лежала нравственная ответственность за всю колонию переселенцев.

- Напрасно, - говорил он, - доверил я исследование пути молодым людям. Они, как только увидели воду, сейчас же и предположили, что более расследовать нечего... Конечно, я не виню их... Виноват я. Мне следовало помнить, что на такие разведки нужно посылать опытных людей, а не таких юнцов, как наша молодежь, с ее пылким воображением и страстью к чересчур быстрым выводам. Да, вся вина падает на одного меня. Из-за моей оплошности погибло два преданных человека, и напрасно было потрачено столько труда и времени на разборку, переноску и сборку плотов. Теперь, если за этой новой омарамбой окажется опять настоящая река, придется снова все это проделать и тащить все вдвое дальше... Чтобы предупредить новую такую же ошибку, я сам отправлюсь с желающими на разведку. Постараюсь лично исследовать все и как можно обстоятельнее. Это будет лучше.

С этими словами он взял ружье, запасся необходимым количеством зарядов и провизии и отправился в путь в сопровождении Лауренса, Андрэ и Людвига, поручив Карлу де Моору наблюдение за колонией.

Ян ван Дорн вышел с твердым намерением проследить, нет ли впереди еще таких же омарамб.

Перемена характера почвы скоро показала ему, что нечего опасаться новых песков. В том месте, где кончалась вторая омарамба, песчаное ложе реки сменялось глинистым. А так как они возможны лишь в песках, то смело можно было рассчитывать, что впереди не предвидится никаких преград к проходу плотов.

Однако, наученный горьким опытом, осторожный ван Дорн этим не удовлетворился. Он решил пройти еще несколько миль вниз по реке и окончательно убедиться в невозможности нового разочарования.

Вследствие этого он и его спутники возвратились к своим товарищам только утром на другой день, порядочно уставши, но с благоприятными вестями.

Во все время их отсутствия остальные путешественники, мучимые неизвестностью, были в сильной тревоге. Если вся река окажется в омарамбах, то плоты придется бросить. Как же тогда быть с багажом? Неужели тащить всю эту массу всевозможных предметов на себе до самого того места, где можно будет, наконец, поселиться навсегда? На это ни людей, ни сил не хватит. Да и где еще такое место, сколько времени нужно идти, и вообще возможно ли будет добраться до него с женщинами и детьми? Все эти вопросы сильно мучили переселенцев.

В ожидании возвращения бааза и его спутников и не желая оставаться у озера, кишевшего голодными крокодилами, переселенцы разбили шатры на берегу, подальше от опасного соседства.

Все это делалось тихо, молча и вяло. На всех лицах лежала мрачная тень уныния и отчаяния. Неуверенность в завтрашнем дне, незнание того, что предстоит далее, ложились тяжелым гнетом на души путешественников. Даже вечно веселая молодежь приуныла и с тоскою глядела вдоль ненавистной омарамбы.

После молчаливого ужина Ганс Блом читал Библию, единственную утешительницу боеров в несчастиях. Все благоговейно слушали и горячо просили Бога сжалиться над ни в чем не повинными людьми и спасти их и детей от ужасной гибели в безвестной пустыне.

Почувствовав себя немного успокоенными и как бы духовно окрепшими, переселенцы уже собирались ложиться спать, расставив караульных и приняв все необходимые меры предосторожности, как вдруг одно явление развлекло их и заставило даже на время забыть и о сне, и о своем безвыходном положении.

В стороне от них, среди деревьев и кустов, что-то зашевелилось, послышался треск ломаемых ветвей и чьи-то тяжелые шаги. Можно было предположить, что это пробирается к воде буйвол, носорог или даже слон.

Действительно, на поляне, где расположились путешественники, вскоре показался карл-коп, то есть слон-самец, лишенный клыков. Он был совершенно один. Судя по тому, как он яростно размахивал хоботом, сокрушал все, что ему попадалось на пути, как свирепо вращал налившимися кровью глазами, можно было предположить, что он очень рассержен. Его, вероятно, выгнали из стада за буйство и строптивость. Таких буйных слонов в стаде не любят и всегда изгоняют из него. Их следует опасаться. Одинокие слоны очень свирепы и жестоки, особенно если они не успели еще ни на ком выместить свою злость. Они часто бывают даже просто бешеными.

Увидев его, молодые боеры схватились за ружья, но Клаас Ринвальд остановил их.

- Вам не убить его с первого раза, - сказал он. - Вы этим только приведете его в страшную ярость. Он бросится на нас и наделает много неприятностей. Мы все скучены. Не обойдется, пожалуй, и без непоправимого несчастья. Да и не к чему его убивать. Он без клыков и не представляет для нас никакой ценности.

- Да, это верно, - согласился Пит. - Это просто охотничий инстинкт.

Пит всегда старался угождать Ринвальду, отцу Катринки, и слушаться его, чем и подавал нередко хороший пример уважения и скромности своим товарищам.

- Интересно наблюдать за этим животным, - продолжал старый боер. - Оно пока еще, кажется, нас не замечает. Да если и заметит - не беда. Самый свирепый слон никогда не бросится на людей, если они находятся в стороне и не задевают его. Право, они этим лучше многих из нас. Рассерженный слон будет ломать и сокрушать все, что ему встретится на пути, но человека зря не тронет, лишь бы тот сам не трогал его. В этом, к нашему счастью, и состоит особенность природы такого крупного и сильного животного.

После этих слов, сказанных негромким голосом, все притихли и затаили дыхание.

Слон, не видя или просто не обращая внимания на людей, прошел мимо них, подошел к воде и принялся утолять жажду, на что ему потребовалось немало времени. Покончив с этим, он вошел в озеро и начал поливать себя из хобота водою. Казалось, из него льется целый водопад, - до такой степени он забирал много воды в хобот.

Очевидно, свежий душ доставлял животному громадное наслаждение, судя по его тихому хрюканью и визгу. Но опустив в десятый раз свой могучий насос в озеро, он вдруг резко вскрикнул, быстро вытащил из воды хобот и поспешно возвратился на берег.

Сильное движение вспененной им воды не позволяло видеть причину этих внезапных эволюций. Да и сам карл-коп, очевидно, не понял, как следует, в чем дело. Стоя на берегу, он внимательно всматривался в озеро, похлопывая своими громадными ушами, пошевеливая крошечным хвостиком и размахивая направо и налево хоботом. Вдруг его маленькие глазки заискрились, уши опустились, хобот принял горизонтальное положение, и сам он двинулся опять к озеру. Должно быть, он понял, наконец, в чем дело. Войдя до половины в воду, он смело, с размаху, погрузил в воду хобот.

Зрители думали, что он намерен возобновить прерванный душ, но ошиблись умное животное имело совершенно другую цель.

Около карл-копа забурлила вода. Немного погодя появилась голова громадного крокодила, с разинутою страшною пастью, и вскоре он сам показался на поверхности воды. Это был достойный противник слону, футов в двадцать длиною. Очевидно, он-то и укусил карл-копа за хобот и заставил его выйти на берег.

Об уме и находчивости слонов много рассказывается, но то, что увидали боеры, превосходило все известное до тех пор об этих замечательных животных.

Глядя на действия слона, переселенцы единодушно решили, что он руководствуется далеко не одним инстинктом, но и разумом.

Он только конец хобота держал в воде и слегка шевелил им взад и вперед, как делают рыболовы удочкою, на которую насажена приманка.

"Рыбка" не замедлила пойти на приманку. Но не успел крокодил разинуть пасть, как уже сам моментально очутился во власти четвероногого гиганта-рыболова.

Карл-коп с торжеством вытащил из воды крокодила, корчившегося и бившегося в обвившем его и крепко стиснувшем хоботе, и вышел с ним на берег. Затем, высоко подняв свою добычу в воздух, он взмахнул хоботом и швырнул крокодила на переплетенную ветвями вершину стоявшего рядом дерева, где и застрял, как в сетях, крокодил.

Путешественники едва удерживались от смеха, глядя на отчаянно барахтавшегося в ветвях дерева крокодила. Они были вполне уверены, что слон сознательно выбрал такое неудобное место для своего врага, и готовы были расцеловать этого серого колосса за его ум.

Когда карл-коп удалился, Клаас Ринвальд метким выстрелом освободил гигантскую ящерицу от лишних мук.

Молодые люди поблагодарили старого боера за то, что он помешал им выстрелить в слона, доставившего всем такое интересное развлечение.

А карл-коп, гордый своею силою, сметливостью и только что совершенным подвигом, шел прямо, валя и ломая направо и налево преграждавшие ему дорогу кусты и деревья. Долго еще переселенцам слышался треск преград, сокрушаемых этим исполином, и только мало-помалу, по мере его удаления, звуки эти стали затихать и, наконец, замерли вдали.

Глава XIX

НА ЛИМПОПО

Почти под самым тропиком Козерога, по направлению на восток, к Индийскому океану, течет довольно многоводная река. Это - Лимпопо.

Терпеливо совершив вторичную, более трудную, разборку и переноску плотов и всего находящегося на них имущества, боеры снова поплыли по реке. Через два дня они без всяких уже препятствий достигли устья другой реки. Предположение Лауренса блестяще оправдалось: Катринка действительно впадала в Лимпопо.

Убедившись, что попали наконец в настоящую судоходную реку, не прерываемую уже никакими омарамбами, переселенцы нашли более удобным соединить все три плота в один. С этой целью они разыскали еще несколько кокер-боомов, наделали из них бревен, посредством которых и связали все плоты вместе.

Для этой цели и для отдыха они остановились на берегу Лимпопо недели на две и не спеша принялись за работу.

Связав плоты, они поставили все палатки и шалаши для слуг рядом и вместо трех очагов устроили один большой.

Пользуясь продолжительною остановкою, Лауренс предложил еще сделать лодку, в которой могла возникнуть надобность при дальнейшем следовании по Лимпопо. Бааз одобрил это предложение и поручил макобасам сделать, под наблюдением молодого де Моора, лодку по типу лодок туземцев.

Лодка была выдолблена из громадного ствола кокер-боома, снабжена всем необходимым и прикреплена к плоту канатом.

Она, главным образом, предназначалась для сообщений с берегами, к которым не всегда было возможно подвести тяжелый плот.

Со времени встречи с крокодилами "водяные кони" были заброшены, но теперь снова вошли в употребление и весело ныряли вокруг плота.

Во время стоянки не произошло ничего особенного. Все было бы отлично, если бы не москиты. Целые мириады этих "кровопийц", гнездившихся в прибрежном тростнике, положительно не давали никому покоя по ночам.

Молодые люди радовались возможности находиться вместе, на одном плоту, и потому поместились на него в самом радужном настроении. Пожилые боеры тоже были довольны, хотя и по другим, более основательным причинам. Им теперь казалось, что они почти уже достигли своей вожделенной цели и нечего было уже сомневаться более в том, что скоро доберутся до места, где они найдут и цивилизованных людей, и все, что необходимо для мирной, оседлой жизни.

Довольны были все также и тем, что они теперь могут беспрепятственно плыть по великолепной реке и любоваться постоянною сменою роскошных картин природы.

Между тем как река Катринка была сжата холмами и горами, Лимпопо свободно разливалась по громадной равнине, покрытой травою и камышом. Тут и там возвышались группы раскидистых акаций. Других древесных пород было мало.

В одно время года вся эта долина бывает залита водою. Даже теперь, когда жара доходила до пятидесяти градусов и река находилась на самом низком уровне, кое-где еще виднелись болота.

Царство животное имело здесь гораздо больше представителей, чем царство растительное. Особенно много было пернатых всевозможных пород, разных величин и окрасок. Одних журавлей имелось множество видов. Между ними особенно выделялись голубые журавли, известные под названием журавлей Станлэя, и журавли перепончатые.

На берегах виднелись и "журавли кафров", иначе называемые "балеариками". Головы этого вида увенчаны красивою эгреткою. Они двигаются по земле, как будто танцуют. Грациозно прыгая на своих длинных ногах, они держат крылья горизонтально и во время бега слегка размахивают ими.

Немного поодаль от них разгуливали громадные цапли Голиафа, перемешиваясь с фламинго, аистами и другими птицами родственных видов. Между аистами выделялись гигантские "адъютанты", у которых клюв, похожий на заступ, так длинен, что свободно может достать до головы человека среднего роста.

Приближение плавучей колонии боеров вспугивало громадные стаи диких гусей и уток, между тем как страусы и большие драхвы на своих тонких и длинных ногах-ходулях бежали к реке смотреть на незнакомое им водяное чудовище. Очевидно, у этих птиц любопытство брало верх над страхом.

В воздухе носились огромные ястребы, коршуны, орлы и другие хищные птицы. Они описывали огромные круги, зорко высматривая своими острыми глазами добычу.

В четвероногих тоже не было недостатка. Тут и там тяжело плавали гиппопотамы, выставляя на поверхность воды свою неуклюжую, почти четырехугольную голову с противною изуродованною мордою. Набрав воздуха, они снова скрывались под водою, чтобы немного далее опять вынырнуть. Носороги приходили к Лимпопо на водопой, а в отдалении, на равнине, виднелись стада зебр, антилоп и квагг.

Боеры с интересом наблюдали за всеми этими животными, но особенное их внимание привлекали слоны.

Во время своей последней стоянки переселенцы часто видели большое стадо слонов на противоположном берегу. Они думали, что это все одно и то же стадо, приходящее на водопой и опять уходящее куда-нибудь в лес, но предположение их оказалось ошибочным.

Пока путешественники отдыхали, многие стада слонов, одно за другим, проследовали вдоль Лимпопо, так что на четвертый день своего плавания боеры увидели в одном болотистом месте такое скопище этих толстокожих четвероногих, что им невольно пришла в голову мысль - не собрались ли они сюда со всей Африки. Пит уверял, что их тут не менее тысячи, и отец согласился с ним.

Громадное болото, на которое собралась такая масса слонов, было сплошь усажено тростником, который истреблялся слонами в неимоверном количестве. Изобилие этого тростника, должно быть, и привлекало сюда серых гигантов.

Даже пожилой и опытный Ян ван Дорн, повидавший многое на своем веку, никогда не встречал подобного скопища слонов в одном месте и не меньше молодежи удивлялся этому.

Молодым людям страстно захотелось воспользоваться удобным случаем выказать свою охотничью удаль. По обыкновению Пит явился перед баазом просителем за всех, желавших получить разрешение поохотиться на слонов. Конечно, он и сам едва ли не более всех испытывал это желание.

- Нет, друзья мои, - сказал благоразумный Ян ван Дорн, собрав вокруг себя всю молодежь, едва сдерживавшую нетерпение, - нет, я не могу позволить вам этого. Напасть на такое огромное стадо слонов на открытом месте - значит подвергать всех нас страшной опасности. Если же вы сойдете на берег, то едва ли возвратитесь назад. Вы, может быть, и одолеете несколько слонов, но остальные сотрут вас порошок. Мы не в состоянии будем подать вам помощь: разъяренные животные в один миг разнесут наш плот и уничтожат всех нас. Не трогайте их, и они не тронут вас, но горе тому, кто вызовет их страшную месть!.. Будьте же благоразумны и не думайте более о подобной глупости.

Никто, конечно, не решился ослушаться бааза, но все были в душе недовольны его строгим запретом. Гендрик, его младший сын, даже высказал это, шепнув Людвигу и Питу:

- Отец просто становится трусом под старость. Его запрещение лишает нас богатой добычи, не говоря уже о наслаждении испытать свои силы и ловкость над таким противником. Честное слово, обидно! Целое состояние находится у нас почти в руках, и мы не можем воспользоваться им!

Пит хотя и обладал очень горячим темпераментом, но послушание и скромность всегда были преобладающими чертами в его характере. Благодаря этим качествам, он всегда старался обуздывать свои даже самые пылкие стремления. Поэтому он и возразил брату:

- Ты напрасно хочешь уверить нас, что только жажда добычи заставляет тебя находить осторожность отца излишнею и даже называть его трусом. Тебе просто досадно лишиться случая выказать свою ловкость и уменье стрелять. Мне тоже очень хотелось бы поохотиться на этих великанов, но я нахожу запрещение отца вполне благоразумным и основательным. Мне стыдно за твои слова о нем.

Гендрик смутился и протянул руку брату.

- Да, ты прав, - сказал он. - Я искренне жалею о своих неосторожных словах.

Нравоучение Пита не осталось без влияния и на остальных молодых людей, и они успокоились.

Между тем плот продолжал подвигаться вперед. Скоро слоны совершенно исчезли из вида. Пейзажи по-прежнему сменялись один другим.

- Я бы желала плыть так всю жизнь, - сказала Катринка, сидя на переднем конце плота и любуясь разнообразием видов по берегам реки.

- О, я тоже, - ответила сидевшая рядом с нею Мейстья, задумчиво глядя вперед. - Нельзя представить себе ничего лучше этого плавного движения по спокойной поверхности воды. Прелесть, как хорошо! Скользишь себе тихо и спокойно, любуешься природою и не чувствуешь ни малейшей усталости.

- Да, это все так. Но мне кажется, что мы стали "скользить" что-то уж слишком медленно, - заметила Рихия.

И правда, ход плота делался все тише и тише, пока, наконец, совершенно не прекратился. Действовать баграми было невозможно: река была слишком глубока, и они не доставали до дна. На этот раз препятствовал уже не недостаток воды, а излишек ее.

- За весла! - крикнул Ян ван Дорн.

Гребцы взялись за весла, но все их усилия двигали плот со скоростью не более полутора миль в час. Это значило идти черепашьим шагом.

- Вот опять задержка! - воскликнул бааз. - Неудачи точно сговорились преследовать нас!.. Право, от этого можно сойти с ума!

- А ты думаешь, отец, так будет продолжаться долго? - спросила Катринка.

- Да, я почти уверен в этом. Здесь опять стоячая вода, и нам придется так плыть целые сутки, если не больше.

- Ну, это ничего не значит, - проговорила молодая девушка. - Здесь так хорошо, что нечего спешить.

- Если бы ты не была так молода, Катринка, то не сказала бы этого, заметил ван Дорн. - Пойми, дурочка, что не сегодня-завтра наступит время дождей, которые всегда сопровождаются лихорадками, особенно опасными в этой болотистой местности.

- Но может быть, далее Лимпопо будет опять быстрее, - продолжала Катринка.

- Дай Бог! Но у меня что-то мало надежды на это, - вздохнул ван Дорн.

- Какие тут низкие и ровные берега, точно они сделаны человеческими руками, - сказала Анни ван Дорн.

- Да, река здесь очень похожа на искусственный канал, - задумчиво произнес ее отец.

- А знаете что, ван Дорн? - сказал подошедший Карл де Моор. - Мне пришла в голову одна мысль. Отчего бы нам не пройти это место тем же способом, посредством которого проводят по каналам барки и плоты?

- То есть как это? - с недоумением спросил его бааз.

- Да посредством канатов...

- Ага! Понимаю! - с живостью воскликнул повеселевший ван Дорн. - Это, действительно, превосходная мысль, дорогой друг! Мы сейчас же попробуем привести ее в исполнение. Берега эти очень удобны для такого способа передвижения. Нужно этим воспользоваться.

Не теряя времени, бааз сделал необходимые распоряжения. К передней части плота прикрепили толстый канат, конец которого перевезли на берег в лодке. По шести человек кафров и готтентотов поочередно должны были тянуть бечеву.

С помощью этих сильных и дюжих людей плот пошел почти с прежнею скоростью.

Глава XX

ВОЗМЕЗДИЕ

Пока готтентоты и кафры тянули на своих могучих плечах тяжелый плот, испуская характерные крики: "Огээ!.. Галлоо!" - перед глазами переселенцев разыгрывалась сцена, превосходно иллюстрировавшая знаменитую басню Лафонтена "Лев и комар". Сцене этой предшествовал такой странный факт из жизни птиц, которому могут поверить только очевидцы.

На берегу, как раз на пути людей, тянувших канат, стояли две огромные птицы, с большим крючковатым клювом, на длинных ходулевидных ногах. Все тотчас же признали в них слангфретеров. Это голландское название, означающее "пожиратели змей", было им дано боерами. Нам эта птица известна под именем секретаря.

Туземцы почитают секретарей за истребление змей и даже установили закон, в силу которого виновный в убийстве одной из этих птиц подлежит смертной казни.

Название секретаря этой птице европейцы дали потому, что у нее на затылке торчит пучок перьев, напоминающий гусиное перо, которое писцы в старину имели обыкновение носить за ухом.

Слангфретеры, о которых здесь идет речь, охотились за змеями. Самец схватил клювом одну змею, поднял в воздух и готовился сильно бросить ее на землю с целью переломить спинной хребет и затем съесть. Вытянув шею и нетерпеливо хлопая крыльями, самка собиралась разделить со своим супругом пиршество.

В этот самый момент подошли бечевщики. Они предполагали, что при виде их птицы испугаются, бросят лакомую добычу и поспешат отлететь в сторону. Но они ошиблись. У слангфретеров была семья, которую им необходимо было защищать. Змею они, действительно, оставили, но сами бросились к находящемуся неподалеку кусту мимозы, испуская крики ужаса. Из куста сейчас же донесся в ответ тонкий писк, доказывающий, что там находятся птенцы.

Пройдя еще несколько шагов, бечевщики заметили гнездо - громадное, неуклюжее сооружение из ветвей и листьев. Через край гнезда свешивались длинные,тонкие как спички лапки двух маленьких слангфретеров.

Родители с угрожающим видом стали по обе стороны гнезда и отошли немного в сторону лишь тогда, когда люди подошли к ним вплотную, да и то отошли на такое расстояние, чтобы свободно можно было видеть, что будут делать с их детенышами.

Взобравшись там на дерево, взрослые птицы отчаянно стали звать к себе маленьких. Последние еще не могли летать, но уже отлично пользовались ногами. Услыхав крики родителей, они выкарабкались из гнезда и бросились бежать.

Проникнутая жалостью к этим беспомощным существам, Катринка закричала бечевщикам:

- Ради Бога, не трогайте бедных птиц! Пожалуйста, оставьте их!

Но дикари не слыхали криков молодой девушки или не желали слышать их и бросились вдогонку за птенцами. Они делали это не из жестокости, а просто по глупости. Им захотелось поймать молодых слангфретеров и доставить их на плот для забавы детям. Может быть, они задумали и приручить их в надежде на то, что эти птицы со временем будут охранять колонию от гадов.

Как бы то ни было, но темнокожие, не слушая криков Катринки, продолжали преследовать птенцов, которые бежали так скоро, как только позволяли им не вполне еще окрепшие ноги. Не будь в одном месте ямы, слангфретеры благополучно спаслись бы от преследователей. Но, спеша убраться как можно дальше от них, они не глядели себе под ноги и с размаху бухнулись в яму. Выбраться оттуда, несмотря на все старания, они уже не могли, потому что один сломал себе при падении ногу, а другой повредил крыло. Ноги у этих птиц так хрупки, что легко переламываются при малейшей неосторожности.

Подойдя к птицам и осмотрев их, дикари убедились, что молодые слангфретеры искалечены навсегда, и сейчас же свернули шеи бедным птицам. Покончив с этим, дикари стали продолжать путь как ни в чем не бывало, не обращая ни малейшего внимания на раздиравшие душу крики злополучных родителей, со всех ног кинувшихся, после удаления людей, к трупам своих малюток, за несколько минут перед тем еще так весело щебетавших...

Готтентоты и кафры не отличаются особенною чувствительностью. Отчаяние птиц нисколько не трогало их черствых сердец.

Немного далее их ожидала другая встреча, послужившая им как бы справедливым возмездием за их поступок.

По мере того как они подвигались вперед, зной становился все сильнее и сильнее. Наконец он сделался прямо невыносимым. Темнокожим было уже не до беготни за какою-либо добычею. Они примолкли, насупились и еле передвигали ноги... В этом раскаленном воздухе самое незначительное напряжение становится не под силу, и люди вместо того, чтобы тащить бечеву, вяло волочили ее за собою по песку.

Плот поэтому тоже еле-еле тащился. Заметив, в чем дело, бааз прикрикнул на бечевщиков. Темнокожие нехотя натянули канат и прибавили было шагу, но тут вдруг случилось нечто странное. Дикари внезапно выпустили из рук канат и с громкими криками принялись прыгать, точно сумасшедшие, потрясая изо всех сил ногами и руками. Казалось, все они внезапно подверглись пляске святого Витта.

Очевидно, эти конвульсивные движения и крики вызывались болью - другого объяснения быть не могло. Одни из бечевщиков попадали на землю и стали кататься по песку, другие стали бежать вдоль берега, а некоторые прямо бросились в воду и поспешно поплыли к плоту, точно спасаясь от невидимого врага.

- Что с ними?.. В чем дело? - спрашивали путешественники, изумленно поглядывая друг на друга.

Но когда пловцы приблизились к плоту и вскарабкались на него, загадка объяснилась. Оказалось, что на них напали целые мириады пчел.

Это случилось вот как. Канат, тянувший плот, задел за громадный улей, устроенный в песке, и разрушил его. Рассвирепевшие насекомые в один миг с остервенением накинулись на бечевщиков всею массою и моментально изжалили им все тело. Особенно досталось готтентотам, у которых голова не защищена такою густою растительностью, как у кафров, напоминающих своею волнистою, шерстевидною шевелюрою шерсть баранов. Вот почему все готтентоты и бросились в воду. Хотя часть пчелиного роя и полетела за ними, но, боясь воды, ничего не могла им сделать.

Жужжание разъяренных пчел было так сильно, что напоминало собою шум мельничных колес.

Глядя на комичные прыжки, кувырканье и гримасы оставшихся на берегу дикарей, молодежь хохотала до слез. Даже чувствительная и добрая Катринка не могла удержаться от смеха, говоря, что Бог вполне справедливо наказал этих дураков за бесполезное убийство бедных слангфретерчиков.

Но скоро и всем остальным стало не до смеха.

Последовавшие за пловцами пчелы набросились на плот и энергично атаковали всех находившихся на нем. Защищаться от этой крылатой и так хорошо вооруженной армии не было никакой возможности. Все заметались взад и вперед, как угорелые. Испускали крики, отмахивались чем попало, закрывали лица руками, платками, шляпами, но спастись от назойливых насекомых было трудно. Даже старшие боеры поневоле вышли из своей всегдашней флегмы и, забыв свои лета и достоинство, прыгали и скакали не хуже дикарей.

Смятение и шум на плоту достигли таких размеров, что издали можно было подумать, не едет ли это целая колония сумасшедших или бесноватых, так как причину, вызвавшую эту отчаянную суетню, можно было видеть и понять только вблизи.

Битва с пчелами продолжалась минут двадцать. Наконец, удовлетворенные неприятели удалились, празднуя веселым жужжанием свою победу, а побежденные принялись оглядывать друг друга и с трудом узнавали знакомые черты. Результаты нападения пчел были несравненно хуже последствий атаки москитов. У всех вспухли щеки, носы и подбородки. Глаза из-за этих опухолей были едва заметны, и с трудом открывались. Лбы украсились громаднейшими волдырями. Шеи, руки и другие открытые части тела представляли собою нечто вроде багровых подушек. Зуд был нестерпимым.

Даже Грэ, обезьянка Катринки, не была пощажена: на обеих щеках у нее красовалось по громадной шишке. Желая хоть кому-нибудь отомстить за свое ранение маленькими неприятелями, с которыми она во все время их нападения вела яростную битву, обезьяна вцепилась в волосы Андрэ и изо всей силы дергала за них.

В прежнее время молодой человек обязательно отколотил бы ее за эту проделку, но теперь он удовлетворился только тем, что высвободил свои волосы из ее цепких лапок и прогнал от себя. Обезьянка укусила ему руку и, показав язык, удалилась прочь, но даже и это он оставил без внимания.

Вообще, молодой человек в последнее время сильно изменился к лучшему, и это замечалось всеми его спутниками.

Никто однако не заметил, с какого именно времени начала совершаться в нем эта благодетельная перемена. Но мы по секрету можем сообщить читателю, что перерождение его началось именно с того самого дня, когда он конвоировал женщин по пути от оврага к моване и дорогою долго беседовал с Мейстьей.

С этого дня он старался быть как можно чаще в обществе белокурой красавицы и сделался даже лучшим другом Пита. Ревновать его к Катринке он уже перестал.

Через сутки все слишком заметные следы укусов пчел пропали, и никто не вспоминал бы о нападении насекомых, если бы Катринка по временам не находила нужным напоминать темнокожим дикарям, как строго наказывает Бог за всякую бесполезную жестокость, выбирая орудием для своей справедливой кары даже таких незначительных с виду насекомых, как пчелы. Хотя это насекомое и очень мало, но бороться с ним, как оказалось, гораздо труднее, чем с буйволами и слонами, даже львами.

Вероятно, кафры и готтентоты поняли толкование молодой девушки. Больше они уже не трогали беззащитных и беспомощных существ.

Глава XXI

ОХОТА НА ГИППОПОТАМОВ

После опасного происшествия с крылатыми воинами бечевщики стали осторожнее и зорко всматривались, не попадется ли опять колония пчел или других таких же свирепых насекомых.

Им, впрочем, недолго пришлось тянуть лямку. На следующий же день плот снова попал в глубокий фарватер, бечевщики были призваны обратно на плот, и быстрое течение как и раньше понесло его по направлению к устью Лимпопо.

Свертывая канат, готтентоты и кафры мысленно молили своих богов избавить их от горькой необходимости тянуть на нем плот. Тяжелая работа эта им страшно надоела, особенно после истории с пчелами.

Желание их, казалось, должно было исполниться. Плот несся с удивительною быстротою. Берега так и летели мимо взоров путешественников. Сначала это их очень радовало, но, по мере того как плот начал нестись все скорее и скорее, возрастающая быстрота течения реки заставила их наконец задуматься. Явление это могло быть очень опасным.

- Правду говорят, что человек никогда не бывает доволен, - сказал Клаас Ринвальд Яну ван Дорну. - Давно ли мы жаловались на слишком медленное течение, а теперь вот наоборот... Просто наказанье с нами: никак нам Бог не угодит!

- Да, мы попали из одной крайности в другую, - заметил бааз, - а крайности, как известно, редко бывают хороши. Слишком много хорошего и слишком много дурного одинаково скверно. Этому нас чуть не ежедневно учит житейский опыт... Мы, действительно, летим чуть не со скоростью птицы, а это становится очень... подозрительным. Как бы нам не налететь на что! Мне очень хотелось бы несколько затормозить наш бег.

- Нет ничего легче, - сказал Карл де Моор. - Прикажите упираться баграми. Это не очень трудно.

- Так-то так, - задумчиво произнес ван Дорн, - но это едва ли поможет. Все-таки попробуем.

Он отдал приказание тормозить ход плота с обеих сторон.

Однако это плохо помогало. Плот продолжал мчаться со страшной быстротой.

Таким образом пролетели более двадцати миль.

- Это словно курьерский поезд железной дороги, - заметила госпожа ван Дорн. - Но я не думаю, чтобы это могло повредить нам. Что же тут дурного? Чем скорее мы будем двигаться, тем раньше достигнем цели нашего путешествия.

Оно и правда, пока все шло хорошо. Раз только плот налетел на подводный камень, но все ограничилось одним сильным толчком: кокер-боомы и канаты из баавиан-тува могли выдержать еще и не то.

Вскоре выяснилось, что быстрота течения происходила от того, что ложе реки стало довольно отлого спускаться вниз к устью, которое было уже недалеко. Близость его чувствовалась.

Картина местности, между тем, резко изменилась. Тростник начал исчезать, появились густые леса с разнообразными древесными породами - настоящие тропические леса!

Течение было теперь превосходное: не слишком сильное, но и не тихое. Только река ежеминутно делала самые прихотливые извилины. Контуры ее то и дело напоминали или латинскую букву S, или цифру 8. Карлу де Моору, управлявшему правильным ходом плота, нужно было приложить много внимания и уменья, чтобы не натолкнуться на берег. Ни в баграх, ни в веслах надобности уже не было. Приходилось только направлять плот на середину реки. Моор делал это с редким искусством.

Плот шел со скоростью одной мили в час. Этого было совершенно достаточно. Все опять чувствовали себя превосходно и снова принялись за свои радужные мечты относительно будущей оседлой жизни.

Боеры, как настоящие голландцы, потомки выходцев из мест, прилегающих к Зюдерзее, забывали все прошедшие невзгоды, радовались хорошему настоящему и с надеждою верили в еще лучшее будущее.

В описываемое нами время они были так же спокойны духом, как была спокойна река, по которой плавно скользил их плот.

Прибудут ли они днем раньше или днем позже к месту назначения - это для них было совершенно безразлично.

Судя по всему, они теперь могли рассчитывать достичь Порт-Наталя еще задолго до начала периода дождей. Более пока ничего не требовалось, и все были спокойны и довольны.

Пока старшие делали что-нибудь по хозяйству, молодежь забавлялась стрельбою в птиц, массами кружившихся в воздухе. Много пеликанов, коршунов и даже орлов пало жертвами их охотничьих подвигов, но им все было мало. Пороху, дроби и пуль имелось вдоволь, роеры действовали отлично, а руки и глаза не уставали.

Много бы еще они, вероятно, уничтожили представителей пернатого царства, если бы, наконец, эта беспрерывная и почти бесцельная стрельба не надоела старым боерам.

- Довольно, господа, понапрасну губить этих несчастных птиц! - сказал Ян ван Дорн. - Они нас не трогают, ну и пусть себе живут. Мы все уже убедились, что вы прекрасные стрелки. Следует поберечь и заряды для более нужной цели. Имейте в виду, что там, где мы намерены поселиться, не так легко достать патроны, поэтому будьте поэкономнее. Впрочем, если вам уж очень не терпится и хочется похвалиться твердостью руки и верностью глаза, то вот вам более достойная цель.

- Какая? Где? - в один голос спросили молодые стрелки.

- А взгляните-ка на правый берег, и увидите, - проговорил бааз.

Молодые люди посмотрели на указанное ван Дорном место и заметили там несколько гиппопотамов. Этих неуклюжих животных путешественники встречали и раньше на этой реке. Они видели старых самцов, лениво гревшихся под жгучими лучами солнца, и молодых самок, плывших по реке с детенышем на спине. Множество птиц летало вокруг них. Некоторые даже садились им на голову и на спину и с громкими криками поднимались кверху, когда животное вдруг окуналось в воду.

Гиппопотамы, наверное, никогда не видели такой гигантской машины, как плот переселенцев, и не выказывали ни удивления, ни страха при приближении к ним плота.

Только когда блеснули огни и загремели выстрелы роеров, эти толстокожие жители реки испустили громкое мычание и бросились в лес.

- Стреляйте, господа, стреляйте! - поощрял бааз. - Клыки гиппопотамов хотя и не так ценны, как слоновые, но все-таки пригодятся. Нам после стольких потерь не мешает запастись хоть чем-нибудь, имеющим ценность.

Даже молодые боеры хорошо знали, что гиппопотама, или, как они называли его, "зеехока" (морская корова), можно уложить одним выстрелом, если угодить пулей между глазом и ухом. Таким образом почти ни один заряд не пропадал даром. Бедные гиппопотамы гибли десятками от рук проворных охотников.

Пит, Гендрик, Андрэ, Людвиг и Лауренс стреляли одинаково хорошо и потому они не могли завидовать друг другу. Если они и завидовали кому-нибудь, то разве что Карлу де Моору. Он тоже присоединился к молодежи, и его роер не сделал ни одного промаха, с удивительной точностью попадая каждый раз очередному гиппопотаму в одно и то же место.

Ганс Блом и Клаас Ринвальд не стреляли и добродушно подсмеивались над его "юношескою пылкостью". Один Ян ван Дорн говорил:

- Не мешайте! Пусть продолжает! Кроме пользы, от этого мы ничего не получим. Смотрите, как он стреляет: ни один его выстрел не пропадает даром!

Бааз понял, что Карл де Моор хотя бы этим старался вознаградить переселенцев за то зло, которое им причинил.

Во время этой охоты один старый гиппопотам привлек к себе особенное внимание. Раненый, но не смертельно, он вдруг начал кружиться в воде, как это делают бараны, охваченные дурманом. Он вертелся так быстро и поднимал вокруг себя такие брызги воды, что только один Моор и мог докончить его.

Старшие боеры подъехали в лодке к убитым животным и принялись выпиливать у них клыки. Клыков набралось очень много, и, по уверению бааза, весело потиравшего руки, этими клыками не только был возмещен весь убыток боеров, но и закладывалось основание их будущего благосостояния.

Судьбе, должно быть, надоело преследовать переселенцев. Она приготовила им такое доказательство своего благоволения, какого они и не ожидали.

На пятый или шестой день плавания Карл де Моор обратил внимание бааза на небольшой остров, находившийся как раз посредине реки, имевшей в этом месте не менее двух миль ширины.

- Вот вы не решались пристать к дальнему берегу. Не желаете ли пристать к этому острову? По-моему, это вполне удобно, - сказал он.

- Да, вы правы, - ответил бааз, - сюда нам можно будет причалить.

Приближалась безлунная, темная ночь. Ян ван Дорн поспешно приказал править к острову и бросить возле него якорь, намереваясь продолжать путь лишь с восходом солнца.

Остров был окружен тростником, который называется пальмитом. Только в одном месте, где вода была слишком глубока и растения не могли пустить корней, путь был совершенно свободен. К этому месту Карл де Моор и направил плот. Едва успели выйти на остров, как наступила полная темнота. Переселенцы расположились на некотором расстоянии от воды, разложили костры и разогрели заранее приготовленное кушанье. Поужинав с аппетитом, все легли спать.

Утром, проснувшись, путешественники были очень удивлены, когда заметили, что весь остров покрыт сухою травою, между тем этого не должно было быть. Остров, находившийся всего на два фута выше уровня воды и поэтому постоянно орошаемый периодическими наводнениями, должен был отличаться обильною и свежею растительностью. Не было ни дерева, ни куста, - ничего, кроме желтой сухой травы, да и то не особенно густой. Что бы это могло значить? Почему тростник, окружавший остров, был удивительно зелен, а трава, начинавшаяся почти вслед за тростником, точно сожжена? Это несколько напоминало раму без картины, вместо которой осталась лишь голая шероховатая доска.

Обсуждая возможную причину этого странного явления, боеры увидели на дальней стороне острова и в воде такое громадное количество гиппопотамов, что сначала они не поверили глазам.

Вся река и часть острова были заполнены этими животными, тихонько мычавшими и фыркавшими с видом полного самодовольства.

Очевидно, здесь было их постоянное местопребывание. Этим и объяснялась скудность и желтизна травы: гиппопотамы большую часть ее съедали, а остальную мяли под собою. Придавленная их страшною тяжестью, трава, понятно, не могла вновь оправиться.

Глава XXII

ОСТРОВ МЕЙСТЬЯ

Совет боеров принял решение остановиться на острове для охоты на гиппопотамов и не уходить до тех пор, пока не останется ни одного из этих животных, составлявших настоящий клад для таких практических людей, как переселенцы.

Охота продолжалась целый месяц. Остров, получивший название "острова Мейстьи", в честь второй дочери Клааса Ринвальда, понемногу лишился всех своих прежних обитателей.

Большой навес, сплетенный из ветвей тростника, был снизу доверху набит клыками гиппопотамов. Из шкур темнокожие изготовляли различные изделия. Между прочим, из них же делали и пресловутые жамбоки, о которых мы уже имели случай говорить ранее.

Сало солили и клали в бочки. Боеры очень любят сало гиппопотамов, приготовленное каким-то особенным способом, и приправляют им большинство своих блюд. Студень, выделываемый из ног "морской коровы", тоже является у них не последним блюдом.

Провизии набралось почти на целый год, а за клыки можно было выручить целое состояние, которого хватило бы на устройство всей колонии.

Понятно, что переселенцы не знали, как благодарить Бога за такое благодеяние.

Наконец, когда последний гиппопотам был убит (некоторые, очень немногие, спаслись бегством), бааз напомнил, что того и гляди наступит дождливое время, которое может испортить все дело.

- Пора, пора отправляться в путь! - говорил он в начале пятой недели пребывания на острове Мейстья. - Мы и так слишком долго засиделись здесь.

- Мы еще с засолкой мяса не совсем закончили, - сказала его жена. Необходимо обождать два дня. Авось успеем добраться заблаговременно до Порт-Наталя. Туда недалеко. Некоторые из наших слуг бывали в этих местах и говорят, что отсюда до устья этой реки близехонько.

- Ну, хорошо, хорошо, - согласился ван Дорн, - подождем. Долго ждали, а два дня уж куда ни шло.

Через два дня принялись загружать все на плот. Но так как груза было очень много, то погрузка продолжалась целый день, и покончили с ней только к ночи. Пришлось ждать утра, чтобы вывести плот на середину реки и продолжать путешествие.

- Эх, плохо мы сделали, что так замешкались! - проговорил Карл де Моор, глядя на мрачное ночное небо. - Мне почему-то думается, что хорошей погоде конец.

И действительно, утром все небо было обложено темными свинцовыми тучами, и вдали слышались раскаты грома.

А когда хотели сняться с якоря, началась страшная буря, сопровождавшаяся сильною грозою. Молнии сверкали, и оглушительные раскаты грома безостановочно следовали один за другим. Казалось, все небо было в огне, и тысячи несущихся по нему огненных колесниц производят этот страшный беспрерывный грохот... Буря свистела, стонала, выла, угрожая снести и плот, и людей, и самый остров, на котором ютились переселенцы.

К счастью, она продолжалась недолго, но за нею последовал страшный ливень, низвергавший на землю целые потоки воды.

Европейцы, никогда не видавшие тропических дождей, не могут иметь о них никакого представления. Достаточно сказать, что тропический ливень дает воды в час более, нежели европейский дождь за целую неделю.

Этот ливень шел в течение пяти с половиною дней. Он прекращался только по ночам, но эти ночи были так темны, что не было возможности что-то увидеть даже на расстоянии двух шагов.

Конечно, все это время путешественники не выходили из своих шалашей на острове.

Ян ван Дорн внутренне сильно досадовал на себя за то, что, поддавшись страсти к добыче, упустил возможность покинуть остров в хорошую погоду. Положим, дождь не мог продолжаться вечно, но переселенцы могли заболеть от лихорадки, а это было бы худшее из всего того, что они уже пережили.

Дождевые периоды в тропических странах большею частью вызывают опасные лихорадки, от которых гибнет множество людей. Среди переселенцев пока еще ничего не было заметно. Все они хотя и страдали от сырости, но чувствовали себя вполне здоровыми и бодрыми.

Утро седьмого дня было более ясное, чем предыдущее. Свинцовые тучи сменились однообразной тонкой сероватой пеленой, сквозь которую по временам порывались даже пробиться солнечные лучи.

Бааз, Карл де Моор и Смуц на общем совете решили, что необходимо немедленно сняться с якоря. Может быть, погода разгуляется на несколько дней, а этим следует воспользоваться.

Пол-острова было залито водою. Пришлось пробираться к плоту чуть ли не вплавь. Женщин и детей снесли на руках.

Хорошо, что догадались крепко привязать плот канатами, иначе бы его, несмотря на два якоря, сорвало и унесло. Тогда переселенцам пришлось бы проститься не только со всеми их радужными мечтами и надеждами, но, пожалуй, и с самой жизнью!

- Лимпопо сильно вздулась, - сказал бааз. - Еще день такого ливня - и нас затопило бы.

На плоту все, что не было прикрыто просмоленной парусиной, размокло, но это не особенно пугало путешественников. Они хорошо знали, что стоит показаться солнцу - и в несколько часов все снова будет сухим.

Как только готтентоты и кафры перенесли на плот последнюю вещь из шалашей, бааз приказал поднять якоря.

- Прощай, Мейстья! - прокричали Пит и Людвиг, махая шляпами.

- Ну этот островишко не заслуживает такого прекрасного имени, - заметил Андрэ. - Мы ему доверились от всей души и чуть было не погибли на нем... Я убежден, что мадмуазель Мейстья никогда не будет такой предательницей.

- Да разве остров виноват, что Лимпопо вышла из берегов? - возразил Пит. Этот остров дал нам целое богатство - вот о чем следует помнить и не поминать его лихом. Я нахожу, что он вполне заслуживает данного ему имени. Вместо того, чтобы подвергать этот остров напрасным порицаниям, я нахожу, что следует проститься с ним как можно душевнее, и предлагаю крикнуть ему на прощанье ура... Да здравствует остров Мейстья! Ура!

Все единодушно подхватили этот крик, далеко разнесшийся потом по реке...

С этой минуты плавание продолжалось без всяких препятствий и приключений. Плыли теперь уже безостановочно, чтобы достичь Порт-Наталя до возобновления дождей. Во избежание всяких случайностей ночью раскладывался на очаге громадный костер, и на обеих сторонах плота ставились надежные часовые.

Через пять дней, в течение которых небо хотя и было пасмурным, но не разражалось ни дождем, ни грозою, путешественники достигли устья Лимпопо. Здесь уже труднее было пробираться между множеством подводных камней, но благодаря такому искусному лоцману, каким оказался Карл де Моор, плот прошел везде благополучно.

Переселенцы теперь глядели весело. Опасностей более не предвиделось, особенных затруднений и лишений тоже. Все это осталось позади и предано было полному забвению.

Надежда на Бога не изменила честным, мужественным боерам, поддержав их в трудные минуты различных испытаний.

Вот, наконец, переселенцы прибыли в Гоаский залив.

Лауренс не ошибся: здесь действительно был небольшой порт, и в нем, к изумлению путешественников, стоял на якоре какой-то трехмачтовый корабль.

- Вот удача-то нам! - воскликнула Катринка, весело хлопая в ладоши, когда заметила белые паруса.

- Погоди радоваться, - сказал Ян ван Дорн. - Может быть, судно идет на север. Тогда мы им не сможем воспользоваться.

Но корабль, как оказалось, шел именно в Порт-Наталь. Капитан корабля охотно принял к себе на борт переселенцев, сразу поняв, что это не какие-нибудь искатели приключений, а состоятельные люди, имеющие возможность хорошо заплатить.

Когда же он увидел громадную массу ценных клыков гиппопотамов, то стал относиться к боерам прямо-таки с уважением.

Путешественники предполагали пробыть в Порт-Натале лишь столько времени, сколько им было нужно для продажи своей добычи. Затем они рассчитывали отправиться искать удобное место для поселения.

Но едва корабль вошел в гавань Порт-Наталя, они сейчас же узнали там такую важную и приятную новость, что сразу изменили свой план. Оказалось, что во время их странствования по пустыне трансваальцы восстали против своих поработителей-англичан, и свершилось то, что в английской истории известно под названием восстания в Трансваале, а в летописях голландской колонии носит название борьбы за освобождение.

Эти честные и храбрые патриоты приобрели себе свободу слишком дорогою ценою - ценою собственной жизни и жизни многих своих близких. Тяжелы были для них дни при Лаинг Неке и Шпиц Копе, но зато они возвратили себе драгоценнейший дар - свободу, и это вознаградило их за все понесенные ими потери.

Ввиду этой благоприятной вести наши эмигранты единодушно решили возвратиться назад на родину, покинутую ими лишь из нежелания находиться под игом ненавистных англичан.

Добровольный их уход с родной земли не имел теперь смысла. Радость наполняла сердца переселенцев, не исключая и темнокожих, когда они узнали об освобождении Трансвааля.

Одно только смущало боеров - это то, что они усомнились в стойкости своих соотечественников и покинули их как раз в ту минуту, когда те подняли священное знамя борьбы за свободу. Следовало бы присоединиться к ним, а не бежать так малодушно, подобно трусам...

Но ошибка была уже сделана, и исправить ее не представлялось возможным. Боеры, как мы уже говорили, не любили предаваться бесплодным терзаниям. Что сделано, того не воротишь. К тому же невольная вина их была отчасти искуплена перенесенными ими во время странствования лишениями и невзгодами, так что совесть их могла успокоиться.

Окончив продажу добычи, давшую довольно значительную сумму, бааз собрал вокруг себя всю свою колонию и сказал:

- Дорогие друзья! Мы вместе с нашими слугами подвергались опасностям, вместе с ними переносили всевозможные лишения и боролись с различного рода препятствиями. Теперь настала пора расстаться с ними. Я хочу на прощанье поблагодарить их за добрую службу и за доверие, которое они оказывали нам во всех случаях. Я не слыхал от них ни ропота, ни упреков, а видел только их усердие и добросовестное исполнение обязанностей. Я вполне оценил это и решил вознаградить их по заслугам.

Он подозвал к себе темнокожих, почти ничего не понявших из его речи, и раздал каждому по горсти блестящих золотых монет. Нужно было видеть, какою радостью засияли лица темнокожих, отроду не имевших у себя в руках такой суммы. С глубокою благодарностью они приняли эту действительно щедрую плату из рук уважаемого хозяина.

Прощание белых со своими темнокожими спутниками было самое трогательное.

- Теперь позвольте мне сказать несколько слов о наших молодых охотниках, продолжал Ян ван Дорн. - Они доказали, что, несмотря на молодость, на них можно положиться. Оконченное нами странствование и борьба со всевозможными препятствиями и страшными опасностями вполне, мне кажется, убедили нас, что они достойны славного имени боеров. Из общей нашей добычи на их долю причитается такая сумма, которая навсегда обеспечивает им полную независимость, если они будут работать так, как работали мы, старики... Я уверен, что они и в этом отношении пойдут по нашим стопам и научат тому же своих детей. Вам известно, чтобы быть полноправным гражданином, по нашим понятиям, необходимо обзавестись семьей. Во время пути сюда я заметил, что наши дети уже выбрали себе спутников жизни. Пусть будет так. Только при свободном выборе и может быть истинное счастье. Я разрешаю Питу жениться на Катринке, Андрэ взять себе в жены Мейстью, а Людвигу отдаю руку моей старшей дочери Рихии, если, конечно, родители молодых людей не будут иметь ничего против этого.

В порыве благодарности и искренней, неподдельной радости, молодые люди бросились на шею доброго и проницательного бааза, сумевшего осчастливить всех сразу.

Девушки, хотя и были не менее рады, но не решались так открыто высказать этого. Только вспыхнувшие щечки и засверкавшие глазки красавиц красноречивее всяких слов доказали то, чего не позволяла им сделать врожденная скромность.

Один Лауренс де Моор стоял грустно опустив голову.

Но вот бааз заговорил снова:

- Если моя младшая дочь Анни не слишком неприятна Лауренсу и его отец, мой уважаемый друг Карл де Моор, не будет иметь ничего против, то я желал бы видеть и их супругами... У нас, значит, будет сразу четыре свадьбы. Вот попируем-то! - с улыбкою добавил он, потирая руки.

Лауренс поднял голову и со слезами бросился в объятия отца.

Карл де Моор влажными глазами несколько секунд глядел на Яна ван Дорна.

- Бааз, - проговорил наконец он дрожащим от глубокого волнения голосом, вы - самый лучший и благороднейший человек в мире! Я, конечно... но...

- Э, полноте!.. - перебил ван Дорн. - Я, право, нисколько не лучше других честных людей... Успокойтесь. Не нужно так волноваться. Значит, вы согласны?.. Лауренс, обними меня!

И благородный человек крепко прижал к сердцу сына своего бывшего врага.

- О ван Дорн, ван Дорн! - воскликнул Карл де Моор. - Позвольте мне хотя бы теперь рассказать...

- Нет, не позволю, дорогой друг! - шутливо-строгим тоном перебил ван Дорн. - Вы знаете, я люблю, чтобы мне беспрекословно повиновались люди, избравшие меня баазом. Вот поэтому-то я и не позволю вам никогда ни одним словом заикаться и вспоминать о ваших бывших... несчастьях. Лишь с этим условием наша дружба никогда не прекратится. Давайте вашу руку и обнимите меня, как друга и будущего родственника.

И эти сильные духом люди крепко обнялись.

Хотя никто не понял истинного смысла слов, произнесенных Карлом де Моором и Яном ван Дорном, но тем не менее все дружно воскликнули:

- Да здравствует наш славный и благородный бааз!

Далеко разнесся по окрестностям Порт-Наталя этот единодушный и искренний крик переселенцев.

Майн Рид Призрак у ворот Рассказ Мексиканского плоскогорья 

Глава I После чаши «на стремена»

– Что ж, сеньор капитан, если вы твердо решили посетить Серро Энкантадо[71], я буду счастлив предоставить вам проводника. Жаль, что не могу отправиться сам; но, как вы знаете, мои люди готовятся к празднику ла нативидад[72], и наш достойный падре сочтет, что я неревностный верующий, если я не останусь дома, чтобы присмотреть за приготовлениями.

Так говорил дон Дионисио Альмонте, владелец скотоводческой хасиенады в мексиканском штате Коагуила; а слова его были адресованы мне, офицеру конных стрелков США; я располагался со своей частью на юго-западе Техаса. Я познакомился с доном Дионисио несколько месяцев назад и, поскольку несколько раз оказывал ему дружеские услуги, когда он посещал наш военный городок на техасском берегу Рио Гранде, теперь получал десятикратное возмещение в его доме в Коагуила.

Дон Дионисио был одним из тех, кого соотечественники пренебрежительно именуют «янкиадо»: он не сторонился общения с нашими офицерами, а напротив, охотно в него вступал. В результате, насколько это касается меня, между нами установились теплые дружеские отношения, и сейчас я выполнял свое обещание и находился в гостях в неделю накануне ла нативидад[73]. Для этого мне пришлось получить разрешение временно отказаться от выполнения своих офицерских обязанностей. Хаисенада дона Дионисио «Лас Крусес»[74] располагалась милях в сорока от нашего форта на мексиканской территории; поэтому я, разумеется, выехал не в мундире и появился у ворот хозяина в сопровождении единственного спутника – своего слуги-солдата.

«Лас Крусес» – обширное скотоводческое поместье, а сам дом хозяина, или «каса гранде», больше напоминает жилище средневекового барона, чем обиталище современного землевладельца. Массивное одноэтажное квадратное сооружение занимает большую площадь; полумексиканское по архитектурному стилю, с двойными воротами впереди, ведущими во внутренний двор, или патио, откуда широкая каменная лестница ведет на плоскую, окруженную парапетом крышу – азотеа[75]. Сзади располагаются другие дворы, или коррали, в основном для содержания скота; а еще дальше в глубине, на расстоянии в несколько сотен ярдов, находится группа ранчитас, или хижин, домов пеонов, вакерос и других работников поместья. С главным зданием соединяется капилла, или церковь, увенчанная копулом и колокольней; подобно баронам ушедших веков, дон Дионисие содержит священника, который удовлетворяет духовные потребности его семьи и работников; именно его он назвал «достойным падре», когда извинялся передо мной.

Был второй день, вернее, вечер после моего приезда в «Лас Крусес», и мы сидели за обеденным столом, курили и пили вино; дочь хозяина, единственная леди в доме, ушла. Нас было пятеро: сам дон Дионисио; вышеуказанный священник; молодой мексиканский джентльмен, по имени Гиберто Наварро, сын соседнего хасиенадо, чьи земли примыкают к «Лас Крусес»; и мажордом поместья, отдаленный родственник владельца, который поэтому был допущен в семейные церемонии; короче, жил на правах члена семьи.

Должен заметить, что мажордом в мексиканском сельском поместье совсем не то, что дворецкий, или управляющий, европейского хозяйства. Это не степенный, уравновешенный и часто напыщенный персонаж, одетый в черную визитку и короткие в обтяжку брюки; мексиканский мажордом, как правило, крепкий и сильный человек, внушительной внешности, молодой или реже средних лет; одетый в живописный костюм своей страны, в сапогах со шпорами, умеющий ездить верхом и укротить одичавшего жеребца, вооруженный длинным прямым ножом, или мачете; нож этот у него всегда с собой, и он готов его пустить в ход при малейшем поводе с такой же легкостью, с какой стегает хлыстом непослушного мустанга.

Тот, кто занимал должность мажордома в «Лас Крусес», человек по имени Мануэль Квироя, соответствовал этому описанию. Лет тридцати, высокий, смуглый, худой и жилистый, с некрасивым лицом и чуть косыми глазами, которые как будто свидетельствовали о каком-то отклонении от норм морали.

Серро Энкантадо[76], ставшая темой нашего разговора, это одинокая вершина, стоящая в центре одной из обширных льянос Коагуилы, примерно в двадцати милях на юго-запад от Лас Крусес. Это утес, всеми сторонами обращенный к равнине; когда стены освещает солнце, его лучи отражаются тысячами блесков, как будто склоны горы усеяны кусками разбитого стекла. Я осматривал знаменитые Призрачные холмы Западного Техаса; и желание проверить, сходно ли геологическое строение вершины в Коагуиле, и заставило меня обратиться с просьбой к дону Дионисио. Отсюда его слова. В ответ я только повторил, что намерен туда отправиться, насколько это совместимо с вежливостью по отношению к хозяину. Священник полудоброжелательно-полунедоверчиво скривил губы, как будто не очень доверял искренности объяснения хозяина. Дон Гиберто ничего не сказал; я ясно видел, что мысли этого молодого джентльмена были очень далеки от Серро Энкантадо – его зачаровала леди, которая недавно сидела с ним визави за обеденным столом.

Этому я не удивлялся. Никогда взгляд не падал на девушку красивей Беатрис Альмонте. Ей едва исполнилось шестнадцать, но в жарком климате Мексики она уже была зрелой женщиной и обладала очарованием, способным пленить самое холодное сердце. Красота ее была южного испанского типа: волосы черные, как крыло ворона, кожа теплого золотистого цвета, который часто можно увидеть у дочерей Андалузии и который так им идет; короче, именно такое лицо Мурильо захотел бы изобразить на своем полотне.

Я заметил также, что ею восхищается не только дон Гиберто Наварро. Несколько раз со времени прибытия в Лас Крусес я замечал взгляды мажордома, которые можно было истолковать только одним способом – взгляды, которые он бросал, когда считал, что за ним никто не наблюдает; взгляды, которые говорили, что он страстно, безумно влюблен в девушку; причем в этой страсти очень большую роль играла ревность.

Стоит ли добавлять, что предметом ревности был молодой Наварро? Это было очевидно всякому, кто понаблюдал бы за отношениями этих двух мужчин. Они почти не разговаривали, и реплики их, обращенные друг к другу, были исключительно данью вежливости. Но однажды, когда взгляды девушки и дона Гиберто встретились и между ними словно состоялся обмен какими-то словами, я видел, как на лицо Квироя упала тень, черная, как ночь; он стиснул пальцами рукоять ножа, которым пользовался при еде, как будто готов был вонзить его в сердце соперника.

Хорошо знакомый с характером мексиканцев, я не видел в этом ничего необычного. А также в том, что когда дон Гиберто сказал хозяину, что на следующий день собирается отправиться в место, которое называется Сан Джеронимо, желтоватое лицо мажордома на мгновение озарилось довольной усмешкой. Но мне показалось странным, что, когда я сообщил о своем намерении на следующий день посетить Серро Энкантадо, Квироя попытался разубедить меня, напомнив об опасности бродячих индейцев! Почему этот человек, совершенно мне незнакомый и раньше не проявлявший ко мне никакого внимания, вдруг единственный из всех озаботился моей безопасностью? В тот вечер я не понимал этого, хотя впоследствии понял.

* * *

Было еще рано, когда мы покинули сала де комер[77]. Мексиканцы не засиживаются за вином; и после того как дон Гиберто, который, конечно, собирался вернуться к себе домой, выпил «чашу на стремена», все разошлись по спальням. Проходя по коридору в отведенную мне комнату, я видел, как дон Гиберто просунул голову в отвестие алой манья[78] и вообще приготовился к отъезду. В этот момент я услышал шорох шелков и, посмотрев, заметил леди, в которой, несмотря на тусклое освещение, узнал донью Беатрис. Это не могла быть другая женщина. Очевидно, стараясь оставаться незамеченной, она держалась в тени и скользнула мимо дона Гиберто, который нагнулся, пристегивая шпоры. Оказавшись напротив него, она тоже наклонилась и негромко сказала:

– Я буду на азотеа, с южной стороны. Объезжайте вокруг дома.

Хотя слова эти были произнесены шепотом, я отчетливо их расслышал: звуки хорошо распространялись в тихой галерее. Тайное сообщение, но совершенно не мое дело; поэтому я пошел дальше, к себе в спальню.

Глава II «Ла туя!»

Отпустив слугу с приказом на рассвете подготовить лошадь, я сел у окна и закурил сигару. Ночь была не темной, потому что на небе светила луна, временами скрывавшаяся за облаками. Однако перед окном росло большое дерево – магнолия, и его тенистые ветви закрывали все пространство вокруг. На одной из верхних ветвей сидел чензонтл[79] и заполнял воздух своей несравненной мелодией. Я сидел, слушая его сладкий голос, пускал клубы дыма, пока птица неожиданно не замолчала. Песня ее оборвалась так внезапно, что я повернул голову в поисках причины. И услышал топот копыт и увидел всадника, который только что остановился под стеной в пяти или шести шагах от моего окна. Не нужен был свет луны, чтобы разглядеть красную манья на его плечах и понять, что этот тот самый человек, который только что у меня на глазах пристегивал шпоры. Он смотрел вверх, словно на что-то надо мной. Должно быть, увидел почти сразу, потому что моего слуха достигли звуки, более сладкие, чем песня чензонтла, – слова любви с уст Беатрис Альмонте. Слов было немного, произносились они торопливо, как будто говорящая опасалась, что ее услышат. Первые слова были произнесены вопросительно: «Вы здесь, Гиберто?» На что последовал немедленный ответ: «Си, си, кверида[80]!»

Наступило короткое молчание, как будто кающийся, застенчивый, но не сопротивляющийся человек готовился сделать признание.

– Вы пообещали мне дать сегодня вечером ответ, – сказал молодой человек тоном напоминания.

– И сдержу свое слово, – послышался ответ сверху. – Вот!

Я видел, как всадник поднял руки и поймал какой-то предмет, брошенный сверху. Было достаточно светло, чтобы я разглядел, что это не письмо, а что-то более темное. Я мог бы никогда не узнать, что это такое, если бы не возглас поймавшего предмет.

– Ла туя! – воскликнул молодой человек, поднося предмет к губам и страстно целуя его. – Могу ли я в это поверить, Беатрис? Вы согласны стать моей?

– Вашей, Гиберто, вашей навсегда!

Я знал, что он держит в руках ветку кедра, той его разновидности, которую мексиканцы называют туя и которая считается символом верности в любви.

В ответ молодой человек в самых страстных выражениях стал благодарить девушку. Наступил новый период молчания, который нарушила Беатрис. На этот раз она заговорила умоляющим тоном.

– Но, Гиберто, зачем вам ехать в Сан Джеронимо? Это очень опасная дорога. Я слышала, как отецговорил, что на ней часто встречаются идейские бравос[81]. О, я так боюсь за вас!

– Не бойтесь, кверида! Поверьте, я сумею позаботиться о себе. Когда я на спине моего храброго Марко, – всадник ласково погладил лошадь по изогнутой шее, – ни один индеец в Коагуиле и на милю ко мне не подберется.

– Но вы знаете, что послезавтра Нативидад, – ответила девушка, все еще не успокоившаяся, – и отец намерен устроить большой праздник в честь нашего иностранного гостя – американо. Если вас не будет, мне будет совсем невесело. Я буду чувствовать себя такой одинокой.

– Пор сиерто[82]! Я буду на празднике, даже если придется всю ночь провести в пути. Но в этом нет необходимости. До Сан Джеронимо всего тридцать лиг, и Марко может преодолеть их за день, если я захочу. Я выеду утром и вернусь на следующий день самое позднее в полдень. Не думай, что я пропущу фиесту. Но мне нужно идти, кверида. Таково желание моего отца, и дело очень важное.

Девушка что-то ответила, но я не расслышал, что именно. Потому что мое внимание привлек другой звук, с иного направления. Посмотрев туда, я увидел зрелище, которое на время привлекло все мое внимание. Звук этот был шагами, негромкими и вкрадчивыми, а зрелище – фигура человека, смутно виднеющегося на фоне серой стены. Хотя человек стоял всего в двадцати футах от моего окна, я бы не заметил его, если бы не кокуйос[83], перелетавшие в кроне магнолии с ветки на ветку. При их свете я видел, что человек стоит пригнувшись; пролетевший мимо светлячок озарил на мгновение его лицо, и я увидел, что это дон Мануэль Квироя! На лице его было почти дьявольское выражение, фосфорецирующий свет делал призрачным смуглое лицо и одновременно отражался от ножа, который мажордом сжимал в правой руке. Я видел, что это мачете, которое он извлек из ножен и сжимал так, словно собирался немедленно пустить в ход. Дону Гиберто Наварро грозила смерть от руки убийцы!

Моей первой мыслью было выскочить их окна и помешать злодейскому замыслу. Но взгляд на железные прутья решетки подсказал, что это невозможно. Надо крикнуть и предупредить молодого мексиканца об опасности. Но прежде чем я смог издать звук, послышался топот копыт; я услышал возглас «Буэнас ночес!»[84], такой же ответ сверху и лихорадочное: «Ва кон диос![85]» Затем лошадь перешла на галоп, и я понял, что молодой человек в безопасности.

Убийца-неудачник сделал несколько шагов вперед, миновал мое окно и снова остановился в тени стены. Теперь он стоял спиной ко мне, но я видел, что лицо его обращено кверху. Прижавшись лицом к прутьям решетки, я смог разглядеть азотеа – крышу крыла, выступающего из главного здания. Луна вышла из-за облаков, и при ее свете мне видна была верхняя часть женской фигуры – великолепной фигуры, силуэтом очерченной на фоне более темного неба. Девушка стояла у парапета, опирась руками о верх ограды, она смотрела вслед всаднику, фигура которого, постепенно уменьшаясь, наконец совсем исчезла на отдаленной равнине. Тот, что стоял под окном, продолжал внимательно наблюдать за девушкой; несомненно, он испытывал горькое чувство. Я подумал, что сейчас он выйдет на свет и заговорит с нею. Но он этого не сделал. Напротив, продолжал держаться в тени, пока она не ушла с азотеа, очевидно, к себе в спальню. Тогда мажордом, спрятав мачете, повернулся и прошел назад мимо моего окна; при этом произносил проклятия и выглядел, как негодяй в трагедии.

* * *

Я лег в постель и принялся размышлять, что делать в сложившихся обстоятельствах. Рассказать дону Дионисио все, что видел и слышал? Конечно, не немедленно, потому что в этом нет необходимости; но утром. Довольно деликатная тема для разговора с ганадеро[86]. Преступник его родственник; к тому же я раскрою поведение дочери, что, конечно, ей не понравится. Не понравится и ее возлюбленному. Таким образом, со всех сторон я вряд ли мог ожидать благодарностей за свое вмешательство. К тому же какие у меня доказательства, что этот человек замыслил убийство? Я сам был убежден в его намерении убить Гиберто Наварро, если появится хоть малейшая возможность. Но если его обвинить, он легко найдет какое-нибудь правдоподобное объяснение своего странного поведения – скорее всего выставит меня насмех. А потом постарается отыскать возможность убить меня! Однако опасения не должны мешать мне выполнить то, что явно является моим долгом. К тому же молодой мексиканец мне нравился – красивый энергичный парень, джентльмен с головы до ног. Поэтому я решил, что по крайней мере его предупрежу об опасности. Приняв такое решение, я уснул.

Глава III Охота на «тигра»

Повинуясь приказу, мой слуга поднял меня на рассвете, говоря, что завтрак уже накрыт в сала де комер[87], а лошадь моя оседлана. Он принес мне извинения дона Дионисио, который уже уехал по какому-то делу, но сообщил, что обещанный проводник будет ждать меня у передних ворот.

Легкий мексиканский завтрак – десайуна – состоит обычно из чашки шоколада и какого-нибудь печенья; второй завтрак, гораздо более плотный, бывает не раньше полудня. Я не думал, что увижу за завтраком донью Беатрис. Ее действительно не было; не было и никого другого. И хорошо: я испытывал бы странные ощущения, если бы пришлось завтракать с еще одним членом семьи – мажордомом. Но мне сказали, что он уехал очень рано. И никто не знал куда.

Быстро позавтракав, я приготовился выезжать. Лошадь я нашел во внутреннем дворе, в конюшне для кабаллос де люксо[88]. Сев в седло, я выехал со двора и у передних ворот увидел человека, тоже верхом, одетого в живописный костюм мексиканского ранчеро, со всеми его звенящими украшениями. Это был обещанный проводник. Он застал меня врасплох, обратившись ко мне по-английски:

– К вашим услугам, капитан. Я тот, кто должен отвести вас на Зачарованную гору.

– Соотечественник? – спросил я.

– Да, капитан. Меня зовут Джо Гринлиф.

– Джо Гринлиф! – всокликнул я, узнав имя знаменитого обитателя равнин. – Неужели это вы?

– Я, и никто другой – не лучше и не хуже.

– Лучшего мне и не нужно; я рад иметь такого проводника. Я слышал о вашем мастерстве, мистер Гринлиф.

– О, ничего особенного, капитан; нечем похвастать. Да и вообще говорить не о чем: мы ведь идем всего до Зачарованной горы. Эта любопытная вершина почти на виду – была бы на виду, если бы между нами не были запутанные хребты. Наш путь как раз идет через них.

– Ну, во всяком случае я рад находиться в обществе соотечественника. Я ожидал, что мой проводник будет…

– Скотовод! – прервал он со смехом.

– Вот именно, – подтвердил я, – и поэтому приятно разочарован. Но как вы оказались в Коагуиле?

Мы поехали, и житель равнин принялся рассказывать. Он был на одном из фортов фронтира, где с ним случайно встретился дон Дионисио, и «ганадеро янкиадо», прослышав о его мастерстве охотника, пригласил его в качестве такового в свое поместье. Местность вокруг Лас Крусес изобиловала тиграми [ягуарами] и львами [кугуарами], которые производили опустошительные набеги на молодняк скота, и у Гринлифа был контракт на уничтожение их – короче, он стал тигреро поместья.

Он рассказывал о себе много интересного, поэтому время проходило незаметно, и вскоре мы оказались в хребтах, о которых он упоминал. Он хорошо описал их: посреди равнины неожиданно возник настоящий хаос перепутанных вершин, конических, продолговатых или с широкими основаниями, и тропа вилась между ними, поворачивая на все стороны света. Судя по пластам лавы, я мог определить, что вершины эти вулканического происхождения; в сущности во многих из них были кратеры потухших вулканов; склоны их поросли редкой растительностью, которая еще больше усиливала впечатления опустошенности.

Теперь я понял, что без проводника не преодолел бы эту пересеченную местность. На твердой сухой почке, усеянной вулканической пемзой и шлаком, ни следа дороги или тропы, и путник, не знакомый с этой местностью, может ездить кругами, пока не заблудится окончательно и не погибнет. Но он или его лошадь погибнут не от голода, а от жажды: в этом лабиринте Плутона нет никакой воды.

Примерно час мы пробирались через эту горную пустыню и наконец увидели впереди просвет. Гринлиф воскликнул:

– Вот что мы ищем!

Я посмотрел в том направлении, куда он указывал, хотя в указании не было необходимости. Перед нами расстилалась широкая равнина, на запад и восток она уходила миль на двадцать, а на север и юг – еще дальше. У восточного ее горизонта поднималась одинокая вершина, той разновидности, которые мексиканцы называют мезу, с плоским верхом и почти отвесными склонами. Солнце миновало зенит, и его косые лучи падали на обращенный к нам склон, отражаясь тысячами искр, о которых я уже слышал. Это была Серро Энкантадо.

Мы уже собирались двинуться к ней, когда Гринлиф, посмотрев на землю перед ногами своей лошади, удивленно вскрикнул и заметил:

– Следы лошади! И совсем свежие! Хотел бы я знать, кто здесь проезжал!

Я увидел, что он разглядывает полоску наносного песка, на которой отчетливо видны были следы лошадиных копыт.

– Может, это дорога на Сан Джеронимо? – спросил я, припомнив вчерашний разговор.

– Начинается здесь, – ответил мой проводник. – Дорога на Джеронимо идет прямо через равнину, а наша поворачивает налево, на восток, как видите. Тот, кто тут побывал, должно быть, направлялся в городок – пуэблита, как называют его скотоводы. Но кто бы это мог быть? Не могу представить себе, чтобы кто-нибудь из Лас Крусес туда поехал.

– А я могу. Но не из Лас Крусес, а из соседнего поместья. Дон Гиберто Наварро. Он сказал вчера вечером, что у него дело в Сан Джеронимо и что он собирается выехать туда рано утром.

– Ну, тогда это, должно быть, он. Однако не похоже на след лошади молодого Наварро. Мы с ним много раз охотились вместе, и я знаю его лошадь. Великолепное животное! Нет в его копытах ни одного гвоздя, который не был бы знаком Гринлифу. Прежде чем отправляться дальше, капитан, мы должны убедиться, что это его следы.

Говоря это, он спрыгнул с седла и, склонившись к следам, принялся их разглядывать.

Продолжалось это недолго. Почти тут же распрямившись, он воскликнул:

– Нет, это не лошадь Наварро. Другая. С ее копытами я тоже хорошо знаком. Тут проехал дон Мануэль Квироя, мажордом Лас Крусес. Хотел бы я знать, что его сюда привело и что он тут делает. Должно быть, выехал очень рано, раньше нас, капитан.

У меня возникло подозрение, но такое смутное и невероятное, что я не стал его обдумывать, тем более делиться им с проводником. И мы поехали дальше, к Серро Энкантадо.

Глава IV Зачарованная гора

Как я и ожидал, одинокая вершина оказалась сложенной из слоистых пород, среди которых преобладал гипс, представленный той пластинчатой формой, которая именуется селенитом; именно острые края этого минерала отражали солнечные лучи мириадами бриллиантов. Но золота здесь нет: ни зерен, ни песка, ни самородков; и, возможно, знай я это заранее, так никогда бы и не увидел Серро Энкантадо в Коагуиле. Должен сознаться, что надежда открыть вета[89] этого драгоценного металла и вызвала у меня желание осмотреть гору.

Склоны со всех сторон круто обрывались к окружающей равнине, и лишь на узких карнизах слоистых скал росли многочисленные разновидности кактусов: замии, цикаса, древовидной юкки – и другие растения, характерные для этой местности. Подняться пешком или тем более верхом совершенно невозможно; сделать это можно только по большой расселине, проходящей почти точно в центре склона; расселина возникла в результате водной эрозии: тропические ливни, падая на плоскую вершину, бурными потоками стекают с нее здесь. По этой расселине, сейчас сухой, можно подняться даже на лошади. Гринлиф однажды здесь поднимался; и хотя я разочаровался в надежде найти золото, мне хотелось внимательней разглядеть эту любопытную геологическую формацию. Больше того, я видел на вершине чащу вечнозеленой растительности – похоже на сосны и можжевельник; и по опыту знал, что там можно собрать богатый урожай для изучения естественной истории.

Мы поехали вверх по усеянной булыжниками расселине. Подъем оказался довольно трудным. Тем не менее мы добрались до вершины, и тут я был вознагражден за предпринятые усилия. Вершина оказалась совершенно гладкой площадкой в несколько сотен ярдов в длину и столько же в ширину, поросшей самыми разнообразными деревьями, но главным образом карликовыми кедрами и веерными пальмами, среди которых росли и древовидные юкки. В ветвях перелетали птицы, которых я раньше не встречал; особенно заинтересовал меня мексиканский дятел, который устраивает гнездо в высоких полых цветочных стеблях американской агавы.

Меня так заинтересовали эти орнитологические наблюдения, что я решил всю ночь провести на вершине. Благодаря предусмотрительности дона Дионисио Гринлиф прихватил с собой полную корзину еды; а для лошадей было достаточно травы между деревьями. Они напились из небольшого пруда у нижнего края расселины, а если захотят пить еще, можно срезать толстый ствол огромного мелокактуса, которые растут повсюду, и они утолят жажду.

Побродив с ружьями и набрав много образцов различных птиц – они оказались почти такими же ручными, как домашняя птица, и не подозревали об опасности, – мы выбрали место для ночевки и принялись разжигать костер. Место находилось вблизи края вершины, у склона, выходящего на обширную льяно, которую мы могли видеть во всех направлениях: на север, юг и запад. На западном горизонте виднелась темная горная полоска – сьерра; я знал, что что это один из хребтов знаменитой Болсон де Мапими, одинокой закрытой долины, почти не известной современным мексиканцам; они осмеливаются посещать ее только под сильной охраной. Ибо это место обитания отрядов индейцев-бравос; здесь живут индейцы племени липанос, враждующие с мексиканцами, хотя и дружески настроенные по отношению к жителям Техаса.

Мы говорили об этих дикарях, с которыми Гринлиф был знаком. И в это время наше внимание привлек какой-то предмет внизу на равнине. Издалека небрежному взгляду виднелось только крошечное красное пятно, выделявшееся на фоне зеленой травы. Но если приглядеться внимательней, можно было различить под этим красным пятном другое, большего размера и черное; это пятно перемещалось и, следовательно, было живым. Когда я достал полевой бинокль, пятно оказалось всадником в красной накидке.

– Дон Гиберто Наварро! – воскликнул я.

Гринлиф, посмотрев в бинокль, подтвердил мое заключение.

– Это он, – сказал проводник, продолжая смотреть в бинокль. – Конечно, не он один носит красную манья; но я узнал бы его лошадь из десяти тысяч. Лучшей лошади не бывает. Это молодой Наварро на пути в Сан Джеронимо – вы ведь сказали, что он туда собирался.

– Странно, что он так поздно, – небрежно заметил я. Солнце уже начало заходить. – Я слышал, как он сказал, что выедет рано, чтобы успеть на праздник в Лас Крусес.

– Не бойтесь, капитан, он вернется вовремя. Не позволит, чтобы красотка Беатрис – она его возлюбленная, знаете, – танцевала с другими парнями, а его бы тут не было. Можете поверить мне на слово, он будет в Лас Крусес до Рождества.

– Но как это возможно? Праздник завтра, а ему еще далеко до Сан Джеронимо. Еще тридцать миль, не правда ли?

– Правда; но с такой лошадью это ерунда. Она может сделать за день шестьдесят. Я видел, как она проходила и больше. Видите, как скачет?

Я снова поднес к глазам бинокль и направил на далекого всадника, который невооруженному глазу казался вместе с лошадью размером с божью коровку. Когда мы впервые ее увидели, лошадь двигалась медленно, но теперь перешла на полный галоп, очевидно, направляясь к роще высоких деревьев, растущих почти точно в центре равнины.

– Дорога на Джеронимо проходит прямо через этот остров леса, – заметил Гринлиф, указывая на рощу. – Там, в середине, ключ. Поэтому и растут деревья; оттуда вытекает ручей; его можно заметить по зарослям ив и тополей по берегам. Ха! А это что, интересно?

Пока он говорил, всадник въехал в рощу, которая, состоя из вечнозеленой растительности, сразу скрыла его из виду. Однако не это вызвало удивленное восклицание моего спутника: из группы деревьев что-то поднималось – по-видимому, клуб дыма. Почти сразу вслед за этим показался второй дымок, а немного погодя – и третий; все три находились на некотором удалении друг от друга. Я счел бы это выстрелами, но не слышал никаких звуков. Тем не менее я, как и проводник, знал, что на такой высоте – несколько тысяч футов над уровнем моря – в разреженной атмосфере выстрел на таком расстоянии не слышен.

Пока мы рассуждали об этом странном явлении – синеватом дымке, который цеплялся за вершины деревьев; теперь я был уверен, что это дым от выстрелов, – что-то черное показалось из рощи и полетело по травянистой равнине, как ворон по ветру. Посмотрев в бинокль, я увидел, что это не птица, а лошадь, оседланная, с волочащимся поводом; но на спине у нее не было всадника!

Гринлиф, зрение которого гораздо острее, разглядел это невооруженным глазом и заговорил первым:

– Это были выстрелы, капитан, и один из них уложил Наварро. Бедняга! Мне его жаль. Но кто, во имя старого Ника[90], мог это сделать? Я сказал бы индейцы, но это на них не похоже. Конечно, некоторые из них пользуются огнестрельным оружием, особенно липанос; должно быть, это они. Кто еще?

У меня были свои подозрения относительно «кто еще»; но, как и раньше, я сохранил их при себе.

По-прежнему в бинокль я стал смотреть на рощу – со всех сторон. Она покрывала лишь небольшой участок равнины, всего два или три акра; и никто не смог бы незаметно из нее выйти.

– Что ж, капитан, – продолжал мой проводник, – если там краснокожие, нам нужно позаботиться о своих скальпах. Чем быстрее мы погасим костер, тем лучше. Какая неудача, что мы его разожгли!

Я вздрогнул, услышав эти слова: они имели смысл; торопливо отложив бинокль, принялся помогать Гринлифу гасить огонь. Воды у нас не было, но, к счастью, прутья еще не занялись, и жителю равнин тяжелыми кожаными сапогами скоро удалось затоптать искры, и даже тоненькой струйки дыма больше не поднималось над нашим костром.

Удовлетворенные сделанным, мы вернулись к краю утеса и снова стали смотреть на лесистый «остров», как назвал его Гринлиф. Я опять внимательно осмотрел рощу в бинокль, но никакой перемены не увидел: все казалось, как всегда; на просторах льяно больше не видно было черной лошади без всадника. Может, она ускакала назад в рощу? Или скрылась за скалистыми выступами на севере, через которые, подобно нам, прискакала сюда.

– Ха! А это что? – закричал Гринлиф, который невооруженным глазом, казалось, видит лучше, чем я в бинокль.

– Что?

– Смотрите туда, капитан!

Я посмотрел и успел заметить, как с южной стороны рожи выехал на черной лошади всадник в алой накидке! Он скакал быстрым галопом, как будто его задержали и он торопился наверстать время. Конечно, это был дон Гиберто, направляющийся в Сан Джеронимо

Мы со смехом снова разожгли костер; Гринлиф посмеивался над собственным страхом перед индейцами; мы оба испытывали облегчение, увидя, что молодой Наварро жив. Теперь объяснились выстрелы и другие обстоятельства, которые показались нам странными. Мой проводник знал, что дон Гиберто достаточно американизирован, чтобы иметь с собой револьвер кольт; въехав в рощу, он вспугнул какое-то животное – может быть, пуму или ягуара – и трижды в него выстрелил. Третьим выстрелом, наверно, убил. Но, спешиваясь, забыл привязать лошадь; она испугалась и поскакала назад; потом передумала и вернулась к хозяину, пока мы гасили свой костер.

Таково было правдоподобное объяснение, данное проводником; мне оставалось только согласиться с ним. Как иначе объяснить странное происшествие?

* * *

Мы поужинали и легли спать, больше не думая о случившемся. Нам теперь хотелось как можно раньше уехать с Зачарованной горы и вернуться в Лас Крусес к началу праздника. Дон Дионисио обещал познакомит меня с некоторыми костумбрес де Мексико[91].

Глава V Галоп ради жизни

С первыми лучами рассвета мы были на ногах, оседлали лошадей и готовы были садиться верхом, когда Гринлиф, посмотрев на юг, заставил меня еще раз вздрогнуть своим неожиданным восклицанием. Теперь это было не просто «Ха!», а несколько фраз, хотя и комичных и несколько богохульных, тем не менее с серьезным содержанием.

– Господь и ножницы! Смотрите туда! На этот раз индейцы, верно, как выстрел!

На южном краю равнины виднелось облако пыли, а под ним цепочка черных точек; только привычный взгляд проводника смог узнать в них всадников. Посмотрев на них в бинокль, я понял, что они скачут очень быстро, а к тому же заметил и то, чего не разглядел проводник: перед этим стремительным строем, намного опередив его, скачет одинокий всадник в алом. Теперь Гринлиф тоже увидел его и воскликнул:

– Клянусь Господом, дон Гиберто! И его преследует отряд краснокожих!

Так и есть. Я ничего не ответил, но с бешено бьющимся сердцем продолжал следить за погоней.

Когда мы увидели его впервые, всадника отделяли от преследователей по крайней мере полторы лиги, и Гринлиф подбадривающе воскликнул:

– Не бойтесь за него, капитан: ему не угрожает ни малейшая опасность. Лошадь уберется с равнины раньше, чем индейцы доскачут до середины. Вот увидите.

Но я не увидел этого. Напротив, увидел, что преследователи не отстают, а догоняют. Постепенно, но довольно заметно разделяющие их четыре мили превратились в три. Проводник тоже заметил этот все сокращающийся интервал и сказал:

– Очень странно! Ничего не понимаю. Черная лошадь, должно быть, ранена: уж очень тяжело она идет.

Пока он говорил это, преследуемый всадник приблизился к роще и явно пытался до нее добраться. Но что это ему даст? Если надеется спрятаться, это не поможет и на пять минут. Толпа преследователей сразу прочешет всю рощу. Тогда зачем он к ней едет?

– Может быть, – предположил Гринлиф, – его лошадь хочет пить, и он думает, что потом она поскачет быстрее. Возможно. Все-таки что-то случилось с лошадью.

Преследуемый добрался до рощи; преследователи – теперь я ясно видел, что это индейцы, – еще находились в трех милях за ним. Скакали они не быстро; очевидно, лошади устали после долгой скачки; и тем не менее расстояние сокращалось. Всадник, добравшись до рощи, исчез в ней.

Долго ли он там пробудет? Мы напряженно ждали, когда он покажется снова. Прошло пять минут – достаточно, чтобы вволю напиться лошади; шесть… семь… по прежнему ни следа… а черная когорта все ближе и ближе. Неужели он отыскал убежище среди деревьев, собираясь дорого продать свою жизнь? Или в отчаянии решил умереть? А может, лошадь, напившись, упала замертво?

– Ура! Он выехал! – воскликнул мой спутник, когда по другую сторону рощи показалось красно-черное пятно и заскользило в сторону Лас Крусес. – Теперь посмотрим, стало ли легче лошади после питья, – добавил он. Мы стояли молча и смотрели.

Мы надеялись, что преследователи задержатся в роще, чтобы обыскать ее. Но нет; они скакали широким фронтом; и не успел всадник в красной накидке отъехать на сто ярдов, как индейцы на флангах его увидели. Поэтому в рощу они вообще не зашли; проскакали мимо. Теперь снова все дело решала скорость лошадей, и черная лошадь, несомненно, скакала резвее. Но я заметил, что скачет она как-то странно, неровно, временами подскакивая, словно от удара хлыстом или шпорами. Однако в бинокль я не видел никаких движений всадника, а повод был не у него в руках, а свисал с шеи лошади. Я дивился всему этому; рассказал спутнику – невооруженным глазом он этого не видел, – и он тоже удивился.

Наше удивление еще не достигло кульминации, хотя дело шло к этому. Индейцы продолжали догонять; наконец дикари, размахивая оружием, устремились вперед. Дюжина индейцев догнала всадника и поскакала рядом с ним. Я ожидал увидеть на траве красную накидку, а под ней мертвое тело.

Но нет! Что они там делают?

– Что это? – спросил Гринлиф, удивленный не меньше меня: индейцы неожиданно остановились и, словно по приказу, попятились! И не стали возобновлять преследование; напротив, собрались группой, несколько секунд возбужденно жестикулировали, потом повернули лошадей и поехали назад, медленно и удрученно, словно в похоронной процессии.

На этот раз они вошли в рощу, видимо, намереваясь напоить лошадей, но вскоре снова выехали и направились туда, откуда появились. Мы следили за ними, пока их фигуры не потерялись на фоне сиерры, которая ограничивает равнину с юга; красная накидка давно исчезла из виду в противоположном направлении.

– Клянусь прыгающим жеребцом! – воскликнул Гринлиф, когда мы сели верхом и направились домой. – За четверть столетия жизни в горах и прериях ничего подобного не видел; а ведь я был в Скалистых горах вплоть до Орегона; никогда не встречал такую загадку! Если бы я не был уверен, что в красной накидке был молодой Наварро, я бы сказал, что это сам дьявол и что он пришел с Зачарованной горы. Потому что она действительно зачарованная, капитан; и чем скорей мы отсюда уберемся, тем безопасней для наших скальпов.

Глава VI Фиеста де ла Нативидад

Мы вернулись в Лас Крусес вскоре после полудня и обнаружили, что фиеста уже в полном разгаре. «Гонка за быком», «петушиный бой», состязание всадников и другие национальные виды спорта проводились на обширной равнине вблизи каса гранде; здесь был воздвигнут большой навес, украшенный гирляндами цветов и ветвями вечнозеленых растений. Ибо, хотя наступило Рождество, Коагуила расположена в районе, где растут пальмы, и воздух был теплый, как весной на севере. Собралось очень много народу – короче, все, кто жил в округе в двадцать миль: вакерос, ранчерос и тому подобное, встречались и представители высшего класса – хасиенадос. Женщины были представлены смуглыми девушками, одетыми в лучшие платья; среди них встречались настоящие красавицы. Воздух был полон звуками музыки, гитарными аккордами; джарана[92] смешивались с веселыми голосами, песнями и смехом.

При нашем появлении все смолкли. Тигреро, отправившись к приятелям, рассказал, что мы с вершины Серро Энкантадо видели индейских бравос. Посреди заполненного людьми лагеря словно взорвалась бомба, крики и вопли могли показаться нелепыми и смешными. Но нет вдоль Рио Гранде района, где бы крик «Лос Индиос!» не вызывал страха и отчаяния. Сами мы удивились, что первыми сообщаем эту новость. А где дон Гиберто? Такой вопрос задал бы я, если бы мне не задал его мелодичный, но дрожащий женский голос.

– О, сеньор капитан! Вы его не видели?

Спрашивала донья Беатрис; она подошла ко мне, когда я слез с седла, и тревожно посмотрела в лицо.

– Кого не видел, сеньорита? – удивленно спросил я; я понимал, что она имеет в виду Наварро, но думал, что он давно вернулся.

– Дона Гиберто! – ответила она неуверенно и шепотом; на щеках ее появилась краска. – Говорят, вы видели индейцев, а он…

Ее прервало появление всадника, который прискакал галопом и спрашивал дона Антонио Наварро. Отец Гиберто присутствовал на фиесте, а прискакал один из его вакерос. Вскоре хозяин и слуга принялись оживленно разговаривать. Мы с молодой леди стояли недалеко от них и слышали каждое слово.

– Сеньор дон Антонио, – торопливо сказал слуга, – вернулась домой лошадь вашего сына.

– Ну и что? А с нею мой сын, я думаю.

– Увы, нет, сеньор! Лошадь пришла одна!

– Одна? О чем ты говоришь, хомбре[93]? Как это одна?

– А вот так, сеньор. Седло было на лошади и уздечка тоже, но порванная и тащилась сзади. А дона Гиберто не было. Да спасет нас Господь!

– Да спасет нас Господь! – повторил слова вакеро испуганный отец. – Что с ним могло случиться?

– Боюсь, какое-то несчастье, сеньор. Лошадь ранена. У нее под ухом след от пули, и вся шея в крови и…

Продолжения я не слышал. Дочь дона Дионисио покачнулась и упала бы, если бы я не подхватил ее на руки; и среди криков и жалобных восклицаний женщин я отнес ее в дом.

* * *

Мы рассказали дону Дионисио все, что видели, не упустив и следов копыт на песке; мой проводник тигреро сказал, что это следы лошади мажордома, той, на которой он обычно ездил. Мажордом тоже отсутствовал; но дон Дионисио считал, что раньше ночи он не появится. Ночь еще не наступила, и поэтому можно ожидать его возвращения. Дон Дионисио о нем не беспокоился.

Однако наступила ночь, а мажордом не появился – и не было никаких новостей о нем. О доне Гиберто тоже. Старший Наварро в тревоге оставил Лас Крусес и вернулся домой, но между двумя поместьями постоянно скакали посыльные. Праздник внезапно прервался, с наступлением вечера все разошлись. На этот раз никакого фанданго, никаких танцев в сала гранде Лас Крусес; Рождество обещало быть печальным и тихим.

Но никто не был печальней прекрасной Беатрис – ах, и вполовину печальней! Она пришла в себя от обморока; и после того как разошлись гости, бродила повсюду, спрашивая всех встречных, нет ли новостей о доне Гиберто.

Бедная девушка! Мне было жаль ее: я знал, как она его любила, и был почти уверен, что она потеряла его навсегда. Чужой в доме, неожиданный гость, я в таких обстоятельствах не мог ждать к себе особого внимания. Все шло неладно; чем больше проходило времени, тем все более возбуждался дон Дионисио – он нервничал почти так же, как его дочь. Чтобы не мешать ему, я отправился на азотеа; здесь закурил сигару и стоял, глядя на льяно, которая на много миль тянется во все стороны от дома. На небе светила полная луна, и свет ее серебрил кактусы, пальмы и ветви других неподвижных растений, придавая им причудливый, неземной вид. Продолжая смотреть на них, я услышал за собой негромкие шаги и, повернувшись, увидел донью Беатрис. Весь день и вечер я видел, как она часто поднималась на крышу и тревожно осматривала окружающую равнину. Конечно, я понимал, почему, и предположил, что сейчас она поднялась за этим же. Но, очевидно, у нее на уме было что-то другое; подойдя ко мне и взяв меня за руку, она посмотрела мне в глаза и сказала:

– О, сеньор капитан! Вы солдат – храбрый солдат, как говорит мой отец; и ваш слуга тоже солдат. Вы будете участвовать в поисках дона Гиберто? Наш тигреро, ваш соотечественник, будет сопровождать вас, а также наши вакерос. Дон Антонио отправляет отряд, но вы, американос, муй валентес[94]. Если вы их возглавите… Скажите, что вы согласны, сеньор!

– Да, сеньорита, – без колебаний ответил я. Я с тем большей готовностью дал согласие, что был уверен в печальной судьбе молодого человека и считал его мертвым. К тому же я и сам собирался сделать то, о чем она меня просила.

И вот в тот момент, когда она благодарила меня, я заметил что-то блестящее на равнине; посмотрев в ту сторону, я увидел движение. Глядя пристально, я различил очертания лошади и всадника на ее спине; сверкание, которое привлекло мое снимание, исходило от стальных удил и серебряных украшений конской сбруи. Донья Беатрис тоже увидела всадника; несколько секунд мы стояли молча, разглядывая его. Теперь мы были уверены, что это всадник и что он приближается к дому. Приближался он медленно, шагом; но вот в одном из корралей, примыкающих к дому, заржал мустанг; лошадь незнакомца ответила ему и поскакала прямо к дому. Вскоре всадник был так близко, что мы могли видеть его отдельно от лошади и разглядеть его одежду. На плечах у него была манья, которая в лучах лунного света казалась алой.

– Матерь Божья! – воскликнула девушка рядом со мной. – Это дон Гиберто!

Ни на мгновение не задержалась она на крыше, бегом спустилась по эскалера[95]. Когда я посмотрел через парапет, она уже стояла у ворот; всадник остановился здесь и оказался лицом к лицу с ней. Послышался странный крик – совсем не похожий на крик радости. Крикнув, донья Беатрис повернулась и, пошатываясь, направилась к дому.

Мне не нужно было спрашивать, в чем причина такого странного поведения. Лошадь, испуганная криком, повернулась, и лицо всадника оказалось ярко освещено лунными лучами. Я видел его так ясно, словно днем. Но это было не лицо дона Гиберто Наварро; напротив, это был дон Мануэль Квироя, и не живой, а мертвый!

Я сбежал с крыши и обнаружил, что меня опередили несколько слуг; они поймали лошадь. Все они в страхе смотрели на мертвое тело, застывшее, окоченелое, сидящее вертикально в седле – привязанное, как мы вскоре обнаружили, – похожее больше на призрак, чем на человека!

Мне это зрелище многое объяснило. Многое, но не все. Именно мертвеца преследовали индейцы, и неудивительно, что они позволили ему ускакать. Его невидящий взгляд привел их в ужас.

Это я понял; но многое оставалось непонятным. Алая накидка, покрывавшая плечи мертвеца, несомненно принадлежала дону Гиберто Наварро. Ее узнали слуги. А где же сам дон Гиберто? Он тоже мертв: я в этом не сомневался.

* * *

К счастью, я ошибался и с большой радостью убедился в своей ошибке. Пока мы снимали мертвого мажордома с лошади – это оказалась его собственная лошадь, – топот множества копыт предупредил нас о приближении группы всадников. По-видимому, это группа, организованная доном Антонио для поисков сына. Они должны были приехать в Лас Крусес, чтобы захватить нашу группу. Это действительно оказалась группа во главе с самим доном Антонио. Но они не собирались отыскивать сына хозяина – живого или мертвого. В этом не было необходимости. К моему удивлению – приятному, – я увидел, в чем причина: рядом с отцом ехал тот самый дон Гиберто, живой и не собирающийся умирать!

При их появлении дон Дионисио открыто не проявил свою радость, хотя его дочь не могла скрыть своей и выразила ее в самых страстных словах. Наварро и его сын сразу закрылись с хозяином, и разговор их продолжался долго. Посторонним они не дали никакого объяснения случившемуся. Дело слишком серьезное и затрагивает семейную честь.

Но правда все равно стала известна; ибо мне и моему недавнему проводнику Гринлифу нетрудно было разобраться в происшедшем. Мы видели именно след дона Мануэля на песке; сам дон Мануэль в ту минуту лежал в засаде в рощице, собираясь убить соперника. Мы видели дона Гиберто на равнине; он несколько запоздал с выездом из дома. Он, ничего не подозревая, въехал в рощу, и пуля, нацеленная ему в грудь, попала в голову его лошади; лошадь резко дернулась, сбросила всадника и ускакала назад. Но она не вернулась в рощу, как полагали мы с Гринлифом; потому что с другой стороны выскочила лошадь мажордома, тоже черная, которая была привязана к дереву возле лежавшего в засаде хозяина. И на спине ее мы видели не ее хозяина: он лежал мертвый в кустах на том месте, где надеялся убить Наварро. Преследование со стороны индейцев оказалось понять легче, хотя нужно пояснить, как удалось спастись дону Гиберто. Возвращаясь из Сан Джеронимо, он был замечен индейцами – это было племя липанос, – и они бросились за ним в погоню. Он понимал, что сражается за свою жизнь, и вскоре обнаружил, что лошадь не может соперничать в скорости с конями преследователей. Поэтому он придумал хитрость. Он знал, где в роще лежит мертвое тело; знал, что оно достаточно окоченело для его целей; поэтому он посадил мертвеца в седло, привязал его, набросил ему на плечи свою накидку и пустил лошадь вскачь. К хвосту животного он привязал ветку кактуса; уколы шипов и вызвали своеобразный галоп, который показался мне таким странным. И пока индейцы продолжали гнаться за мертвецом, он выскользнул из рощи, пробрался вдоль ручья, скрываясь в кустах на его берегах, и вскоре увидел, как возвращаются разочарованные преследователи. Его они не заметили. Они не подозревали, что на равнине находится еще один белый. После того как они уехали далеко, он выбрался из своего убежища и пешком добрался домой; как сделали и две лошади, причем вторая принесла тело своего мертвого хозяина.

Молодой мексиканец хитро придумал и доказал, как сообщил мне Гринлиф, что он настоящий житель равнин. Вне всякого сомнения, он тем самым спас себе жизнь, а может, и жизнь своей возлюбленной. И они были счастливы, когда двенадцать месяцев спустя соединились браком; я получил приглашение на эту церемонию и имел удовольствие в ней участовать.

Майн Рид Приключения Ганса Стерка

I

В тени, на опушке небольшого леса, отдыхало человек десять молодых людей. От их загорелых лиц веяло здоровьем. Судя по одежде и оружию — это были охотники, принадлежащие к состоятельному классу. Был жаркий летний вечер. Лежа на траве, они болтали, курили, чистили ружья. Кроме белых, здесь было два красивых, хорошо сложенных негра. Их блестящие, уверенные глаза свидетельствовали об энергии и храбрости. Среди могучих фигур выделялся своим незначительным ростом готтентот. Костер ярко горел. Из небольших котлов, клокотавших на огне, поднимался пар. Белые, находившиеся в этой группе, были южноафриканские голландцы, буры. Они расположились вблизи пастбища слонов и охотились за ними, добывая слоновую кость — драгоценный товар, приносящий значительные доходы.

— Скоро станет совсем темно. Гансу трудно будет найти наш лагерь. Поднимусь на горку и выстрелю, — сказал один из буров, по имени Бернард.

— Нечего о нем хлопотать, — отозвался другой бур, Генрих. — Кто-кто, но он не потеряется!

— Все же не мешает, на всякий случай, — настаивал Бернард. — Правда, Ганс ловок и проворен, но темнота и туман могут сбить его с пути. Ведь он очень плохо знает эти места. — Говоря это, Бернард взял ружье, поднялся на горку, возвышавшуюся над лагерем. Добравшись до вершины, он спустил ружье дулом вниз и выстрелил два раза подряд. Двойной выстрел служил у африканских охотников обычным сигналом, означающим, что именно в том месте, откуда слышны выстрелы, расположились на ночлег.

Ответа не последовало. Бернард вернулся к товарищам, и охотники принялись за ужин.

— Твой приятель, Бернард, что-то молчит, хоть ты очень громко его звал, — сказал один из буров.

— Ганс Стерк мой закадычный друг, на него всегда можно положиться, и я не позволяю никому дурно говорить о нем в моем присутствии, — ответил Бернард.

— Молодчина, Бернард! Всегда стой за друзей, и они будут относиться к тебе так же. А Ганс наш общий добрый, хороший товарищ, и мало кто из нас не обязан ему чем-нибудь. Что это, однако, с кафром Тембили?

Все взглянули на кафра. Он поднялся и с ружьем в руках стоял, пристально глядя в лесную чащу. Черный товарищ подражал ему. Минуту спустя он поднял руки и прошептал:

«Leuew! Tao!»

— Лев! — крикнули буры, схватив лежащие рядом ружья. Теперь они были готовы к бою.

— Питер, подбрось в костер хворост — нужно встретить гостя с иллюминацией.

Ветви векового леса мгновенно осветились от брошенных в пламя сухих веток.

Когда пламя поднялось и хворост затрещал, на опушке раздалось глухое рычание. Это убедило охотников, что кафр не обманулся, и что в кустах близ лагеря, действительно, притаился лев.

— Карл, — прошептал один из голландцев, — выстрели; напугай его, и он уйдет. Нельзя же, в самом деле, позволить ему сидеть у нас под боком.

Карл прицелился и выстрелил в кусты. Раздался раскат выстрела; лев ответил громким, сердитым рычанием. Ему не хотелось уходить голодным. Убедившись, что он ушел, охотники спокойно занялись ужином. Только кафры ежеминутно косились на кусты, прислушиваясь и прерывая еду.

Прошло уже три часа после захода солнца. На небе появилась почти полная луна. Поужинав, буры накрылись шубами из бараньих шкур и заснули так спокойно, словно под ними была мягкая перина, а не твердая земля. Кафры все еще ели. Они не торопились, и не бросали еду. Слышался их тихий разговор.

— Лев не уйдет далеко, — сказал тот, которого голландцы звали Тембили. — Если ты, Нкуан, не станешь караулить, мне придется не спать всю ночь.

— Хорошо сперва я буду караулить, потом ты сменишь меня, — ответил тот. — Завтра, должно быть, нам придется бить слонов. Молодой вождь, по всей вероятности, не идет потому, что бродит по их следам.

— Нет! — возразил Тембили, — он пришел бы сказать. По всей вероятности, он заблудился.

— «Сильный» заблудился? — воскликнул Нкуан. — Коршун в воздухе, козел в степи и слон в лесу заблудятся скорее, чем он. Он видит с закрытыми глазами и слышит без ушей! Тсс… лев!

Оба напряженно слушали минуту, потом Нкуан сказал:

— Лев взбирается на кранц. Очевидно, он чует добычу. Он держится так близко потому, что отведал уже человеческого мяса. Что может он теперь слышать? Наверху, в кустах, какое-нибудь животное. Наше счастье, если это животное достанется льву на ужин. Ни ты, ни я не попадем ему в зубы, если у него брюхо будет набито.

Зверь пробирался так тихо, что как кафры ни следили за кустами, как ни напрягали слух, стараясь уловить звук, по которому можно было бы определить место, где находится лев, им не удалось ничего разобрать. Они хотели снова приняться за еду, когда в кустах блеснула молния. Ей ответил оглушительный рев; за ним последовало молчание, нарушаемое только раскатами лесного эха, повторявшего выстрел. За ревом разъяренного животного выстрела слышно не было.

Охотники поднялись от этих грозных звуков. Они ожидали, не будет ли нового призыва к опасности. Полминуты длилось молчание; наконец, заговорил Бернард.

— Это Ганс. По всей вероятности, он наткнулся на льва. Ганс! Ганс! — закричал он что было сил.

— Я здесь! — послышался с горки голос. — Бернард, это ты?

— Я! Ты не ранен?

— Нет! В кустах издыхает лев. Я не вижу его в темноте и не могу тронуться с места. Посветите!

Кафр и Бернард вытащили из костра по пылающей головне и, взяв ружья, взобрались на горку, откуда слышался голос Ганса.

— Сюда, сюда! — позвал Ганс. — Лев справа от вас; впрочем, он уже издох; не подходите,однако, близко, пока мы не убедимся в этом. Дайте головню — зажгу траву, тогда увидим. Он мертв — снимем с него шкуру. Ишь, какой красавец!

— Идем к нам, — уговаривал его Бернард, — поужинай и расскажи, где ты был, а потом уже будем снимать шкуру…

— Сперва нужно дело сделать, иначе шакалы в несколько минут испортят льва; он не успеет даже остыть, — ответил Ганс. — Итак, за работу, а потом за еду.

Гансу с двумя товарищами понадобилось немного времени, чтобы ободрать шкуру. Потом все трое вернулись в лагерь. Ганса встретили радушно, и он принялся за остатки ужина. Ганс Стерк ел спокойно, с аппетитом, свидетельствовавшим о продолжительном посте. В его внешности не было ничего особенного. Молодой, с виду не более двадцати двух лет, небольшого роста, он был плотно сложен; впрочем, эта плотность указывала скорее на ловкость и энергичность, чем на силу. Маленькие серьезные глаза, засевшие глубоко, казалось, говорили, что они видят больше, чем могут видеть два глаза. Товарищи, очевидно, хорошо знали его характер. Пока он ел, они даже и не пробовали заговорить с ним, отлично понимая, что им не добиться ответа, пока он не закончит трапезу. Наконец Бернард обратился к нему с расспросами:

— Расскажи нам, Ганс, что ты видел, что делал и почему так запоздал. Мы думали, что ты в темноте потерял дорогу и едва ли сегодня найдешь нас.

— Потерял дорогу? — удивился Ганс. — Ну, это было бы мудрено. Ведь на десять миль в окружности нет другой реки, кроме этой, на которой вы остановились. Я, действительно, хотел остаться в поле на всю ночь, да вспомнил, что у вас есть жирный олень.

— Из-за чего же ты хотел остаться?

— Да кто же любит бродить по кустам и пригоркам, когда после захода солнца прошло два часа и всюду ходят прожорливые львы? — отвечал Ганс.

— Кроме этого, тебя ничего не удерживало? — продолжал Бернард. — Ведь ты так внезапно ушел от нас.

— Было кое-что.

— Что же именно?

— Посмотри! — сказал Ганс, доставая из кармана темный комочек, напоминающий резину; на нем торчали редкие, жесткие волосы.

— Слоны? — раздалось несколько голосов сразу. — Счастливец! Ведь это первые… Самки или самцы?

— Как только я расстался с вами, мне удалось напасть на свежий след, — сказал Ганс. — Я боялся, что не найду вас, и потому не возвращался. Я шел один и увидел следы четверых слонов. По этим следам мне далеко идти не пришлось — они вели в лес. Место было хорошее—большие деревья, мало зарослей, видно далеко и передвигаться не трудно. Слоны оказались все вместе. Они не видели меня до тех пор, пока я не выстрелил и один из них не упал.

— Куда ты попал?

— Между глазом и ухом. Упал, как сноп!

— А другие? Ушли? — спросил Генрих.

— Одного я ранил в плечо. У него чудные клыки.

— Значит, он все-таки ушел?

— Да нет же! Прошел не больше двух миль. Потом отстал от других и остановился в чаще. Мне удалось подойти близко, и я всадил ему пулю между глазом и ухом.

— А где его хвост?

Ганс вытащил из кармана и положил рядом с первым другой темный, щетинистый комок.

— Клыки тяжелы? — спросил Бернард.

— В каждом будет от шестидесяти до восьмидесяти фунтов.

— Кость теперь в цене. За фунт платят пять шиллингов. Значит, ты заработал фунтов шестьдесят. Счастливец, Ганс! Как ты думаешь, есть там еще другие слоны? Эти четверо отбились от стада? Были там еще следы?

— Быть может, завтра нам удастся наткнуться на большое стадо, — отвечал Ганс. — Перед закатом мне удалось заметить не меньше двадцати следов. Они направлялись к югу; нам, значит идти придется недалеко.

— Теперь расскажи нам о льве, — вмешался в разговор другой бур, по имени Виктор, — как тебе удалось заметить его в темноте?

— Ну, в какой там темноте! Ночь достаточно лунная, кроме того, в ту минуту, когда лев собирался прыгнуть, он взмахнул хвостом — я это заметил. Место не самое удобное, так что приходилось напрягать зрение. Когда бродишь в ночную пору по пустынным местам, задумываться нельзя — того и гляди попадешь впросак. Мне удалось всадить ему пулю между глаз. Если бы это был не лев, а какое-нибудь другое животное, оно тотчас же упало бы мертвым. Но у льва слишком большая жизнь, чтобы выйти из такого узкого отверстия. Ему пришлось прожить по крайней мере десять минут.

— А куда девались еще два слона? — осведомился Виктор. — Как тебе кажется, они остались здесь или ушли куда-нибудь?

— Один тут поблизости — в овраге; другой на милю дальше.

— Но ведь они здесь не останутся? Где искать их завтра?

— Там же, где и сегодня, — ответил Ганс, спокойно доставая из кармана кончики еще двух слоновых хвостов. Он положил их на землю рядом с первыми.

— Значит, ты убил всех четырех, Ганс? — удивленно спросил его Бернард.

— А как ты думаешь, Бернард: живой слон позволит отрезать хвост? Ты научил меня ходить по следам слона, но никогда не говорил мне об этом. Поэтому-то мне сперва пришлось убить их, а уж потом обрезать им хвосты. На четырех пришлось использовать около двадцати пуль. Их клыки весят не менее пятисот фунтов, и право, если я опоздал к ужину, то для этого у меня было достаточно веское основание. Впрочем, пора спать. Завтра придется рано встать. Для твердости же руки необходимо хорошо выспаться. Кругом масса дичи. Спокойной ночи и приятных сновидений!

II

Восток едва заалел, как охотники поднялись и стали готовиться в дорогу. Охота происходила следующим образом. Они приезжали на избранное место с повозками. Повозки оставляли на открытой местности, где было много воды и корма, а сами расходились в поисках следов. В место, где обнаружили следы, передвигали лагерь и верхом отправлялись на охоту. Стадо загоняли в открытое место, вокруг разжигали костры, чтобы слоны не выбрались, и начинали их отстреливать. Иногда требуется два-три дня, прежде чем удастся «зажать» стадо в горящем кольце. Успех охоты зависит от того, насколько удачно выполнена эта первая задача.

Ганс Стерк с раннего детства занимался охотой. Его отец, голландец по происхождению, еще очень молодым ушел на окраины цивилизованных земель. Здесь он охотился за хищными зверями и всячески доказывал дикарям, что белые люди рождены для господства над чернокожими. Мать Ганса — англичанка, эмигрировавшая в Африку и здесь занявшаяся устройством своего дома. Кафры во время одного из своих хищнических набегов убили родителей Ганса, и он, будучи еще очень юным, остался самостоятельным обладателем повозки, нескольких пар волов, лошадей и домашних животных. У него было все, чтобы заняться охотой на слонов. Понадобилось немного времени, и он прославился как меткий стрелок, опытный искатель следов — словом, как один из лучших и храбрых охотников.

Утро выдалось благоприятное для охоты. Ночью выпала обильная роса, к утру поднялся ветерок, но настолько легкий, что в кустах не было слышно никаких звуков. По приказанию Ганса один из кафров отправился в лагерь сообщить, что убито четыре слона. Нужно было помочь вырезать клыки и перевезти слонов в общий лагерь. Сам же он, вместе с белыми товарищами, направился туда, где лежали убитые слоны. Орудуя топориком и ножом, он вместе с Бернардом и Нкуаном принялся вырезать клыки у первого слона.

Слон упал навзничь, и такое положение оказалось очень удобным. Ганс надрубил с обеих сторон хобот так, что его легко можно было отвернуть к голове. Корни клыков были открыты, оставалось надрезать вокруг десен, расшатать и вырвать, перерезав предварительно связки, прикреплявшие их к челюсти. Верхняя треть клыка сидит в челюсти. Она соединена нервами и сосудами и, прежде чем уложить ее в телегу, ее приходится вычищать. Вычищенный и обсохнувший клык теряет в своем весе приблизительно десять процентов. Вес клыков редко превышает сто фунтов. Пара хороших клыков весит в среднем около полутораста фунтов.

Когда все клыки были вырезаны и помечены знаком Ганса, их взвалили на плечи кафрам, и те отнесли к повозкам.

Ганс же повел охотников через лес к невысоким холмам, у подножия которых, точно сверкающая серебряная лента, струилась речка.

— Прежде чем искать следы слонов, я постараюсь рассмотреть в подзорную трубу, какая дичь бродит по степи.

Он внимательно оглядел всю местность, затем прислонил трубу к дереву и стал пристально смотреть в сторону реки. Наконец, он передал одному из товарищей трубу и сказал:

— Взгляни. Там, в тени мимоз я вижу восемь или девять слонов. Посмотри-ка, не увидишь ли еще?

III

Никто из присутствующих не был новичком на охоте. Увидев, что слоны находятся недалеко, они воодушевились.

— Не будем показываться, иначе они испугаются нас, — прошептал Ганс. — Видите, там, в степи пасутся страусы? Они чувствуют, что мы находимся вблизи. Хотя нас отделяет расстояние в две мили, тем не менее они нас видят. Нам необходимо лечь на землю и выработать план нападения на слонов.

Охотники тотчас же легли на землю. Теперь они были скрыты от зорких глаз степных и лесных животных. Их видели только коршуны, парившие над их головами. Каждый внимательно осмотрел местность, отделявшую их от реки, где паслись слоны.

— Говори сначала ты, Питер, — сказал Ганс, — а потом уж каждый из нас выскажет свое мнение.

— Мне кажется, — начал Питер, — нужно держаться правой стороны, пробираться через кусты вдоль реки до тех пор, пока не подойдем к слонам. Они не уйдут оттуда, пока не съедят всю траву.

Присутствующие согласились с Питером, но когда очередь дошла до Ганса, то он сказал, что есть две причины, которые вынуждают его отвергнуть предложенный план.

— Во-первых, — сказал он, — ветер дует с нашей стороны к слонам. Во-вторых, в миле от них находится густой лес. Нам не удастся найти их, если они скроются в лесу. Поэтому мой совет: идти влево, обойти слонов, остановиться между ними и лесом и там ждать, пока они пойдут к нам. Впрочем, можно идти к ним против ветра. От нас они побегут в сторону лагеря, и мы завтра верхом будем преследовать тех из них, которые сегодня останутся в живых.

После непродолжительного колебания охотники пришли к заключению, что этот план, действительно, удачнее и начали готовиться к нему.

Они осмотрели ружья, патроны, пороховницы и пули и направились гуськом туда, куда было решено.

По дороге старательно прячась за пригорками, деревьями, пользуясь неровностью местности, Ганс с охотниками обошли слонов и остановились шагах в пятистах перед ними. Несмотря на бдительность и крайне острое чутье слонов, охотникам удалось не возбудить в этих животных ни малейшего подозрения.

Они спрятались за деревьями в ожидании знака предводителя.

Скоро они заметили, что слоны тихо подвигаются к ним. Им остается только стоять смирно, и тогда слоны сами попадут под выстрелы. Стадо состояло из двенадцати крупных самцов с великолепными клыками.

Слоны медленно приближались, ощипывая ветви. Какой-то непонятный инстинкт, казалось, говорил им о близости опасности. Возможно, что они учуяли запах людей или же крик какой-нибудь птицы привлек их внимание, но они насторожились. Во главе стада шел могучий самец, ростом в двенадцать футов. Обязанности предводителя вполне подходили к нему. Он шел впереди других, подняв хобот и насторожив уши. Время от времени он останавливался, быстро поворачивался в стороны, втягивая при этом хоботом воздух. Проворность, с которою он проделывал это, казалась изумительной для такого крупного животного. Вдруг, словно поняв основательность своего подозрения, он поднял еще выше хобот и издал три громких, резких звука; они походили на трубный звук, и их можно было услышать, по крайней мере, за две мили. Другие тотчас же издали глухой, рокочущий звук. Они остановились, как вкопанные, и походили на бронзовые изваяния. Только их громадные уши, двигавшиеся взад и вперед, указывали на то, что это были живые существа. В этой напряженной, выжидательной позе они стояли минуты две-три; затем предводитель испустил глухой крик, и все стадо двинулось вперед. Слоны шли на верную смерть. Охотники стояли не более, чем в пятидесяти шагах от их предводителя; ружья были направлены в различные части его могучего тела. Прошла минута. Кругом царило гробовое молчание, нарушаемое только тяжелым топотом животных. Затем прозвучало шесть выстрелов, — и вдруг все изменилось. Слон-предводитель пошатнулся под градом пуль, но в этой громадине было очень много жизни, и он с диким ревом бросился к дереву, позади которого спрятались два охотника. Они надеялись, что большое, крепкое дерево выдержит тяжесть слона, но ошиблись. Точно тоненькая палочка, дерево переломилось под напором слона, и чуть было не убило спрятавшихся охотников. Кроме того, они рисковали, что разъяренный зверь растопчет их. Но слон в ярости двигался вперед, и буры успели дать в него второй залп. Кровь текла ручьями из ран, но слон не замедлял своего бега до тех пор, пока силы не покинули его. Он вдруг остановился, высоко поднял хобот, словно извещая о своем поражении, и опустился на землю. Земля задрожала от страшной тяжести.

Слоны побежали в разные стороны, разбившись на два отряда. В их движениях была заметна нерешительность, так как их вождь был убит. Охотники быстро зарядили ружья и помчались вперед, стараясь помешать слонам пробраться в чащу леса, куда те направлялись. Ганс с двумя товарищами выстрелил в плечо слона, подвернувшегося ему под руку. Слон яростно заревел в ответ на выстрелы и бросился на охотников. Нападение рассвирепевшего животного не было неожиданностью для храбрецов. Слон гигантскими шагами нагонял их, и казалось, что жизнь маленьких врагов сейчас прекратится. Но охотники хитры и умеют вывернуться даже в самую тяжелую минуту. Видя, что слон движется вперед, Ганс закричал:

— Ну, пора!

Он круто повернул налево, в то время как его товарищи повернули направо. Все трое спрятались за толстый ствол дерева. Слон не заметил маневра или, быть может, не решил, за кем из трех врагов гнаться. Поэтому он бежал прямо вперед.

В лесу прозвучали выстрелы, и еще три пули застряли за ухом слона. Он запнулся и упал навзничь; оба клыка отломались с треском. Были ранены еще три слона; хотя они и ушли, но охотники отлично знали, что им не избежать смерти. Они собрались возле трупа предводителя стада, выпили на радостях водки и отрезали ему конец хвоста.

Теперь, когда выстрелы встревожили всю эту местность, не было надобности скрываться; поэтому охотники пошли врассыпную, а не гуськом, как прежде. Между тем желудок напомнил им, что полдень уже давно прошел и кусок оленины или же антилопы был бы теперь очень кстати. Они не успели сделать и нескольких шагов, как увидели отдыхающую в тени акации самку оленя с теленком. Их тотчас окружили, чтобы отрезать путь к отступлению, и убили. Не прошло и часа, как охотники лакомились их мясом.

Время близилось к вечеру, когда они вернулись в лагерь. Они отдали приказание, чтобы волов запрягли до рассвета, так как хотели как можно скорее добраться к реке и к лесу, где сегодня происходила охота.

IV

— Пусть повозки едут позади, так будет лучше, — распорядился Ганс. — Мы поедем дальше, а кафр покажет, где лежат убитые слоны. Как ты думаешь, Виктор, нам следует ехать по следам, или же зайти вперед и перерезать слонам дорогу ?

— Лучше держаться следов, — ответил Виктор. — Впрочем, спросим Генриха.

— Лучше по следу начнем с того места, где мы их видели в последний раз. Так мы несомненно догоним их.

Пока охотники добирались до места вчерашней охоты, им по пути попадалось очень мало дичи. Ганс посмотрел во все стороны в подзорную трубу и сказал:

— Возле слонов какой-то кафр. Как мог он попасть туда раньше нас?

— Возможно, что это Нкуан. Он ходит очень быстро и, по всей вероятности, перегнал нас.

— Нет, — ответил Ганс. — Нкуан, как и другие кафры, не любит выходить, пока не потеплеет. Я думаю, что это кто-нибудь из матабилей!

— Не беда, — сказал один из буров. — Прибавим шагу и сейчас узнаем.

Охотники направились к оставленным ими убитым слонам, но, подъехав, не застали здесь кафров. Все, исключая Ганса, подумали, что это был не кафр, а обгоревший, черный пень, издали похожий на человека. По узенькой тропинке, пробитой слонами, охотники гуськом въехали в лес.

Они проехали лесом около двухсот шагов, когда сзади раздался резкий свисток и вокруг них, словно из-под земли, выросли вооруженные матабили. Они кольцом окружили охотников; их было около двухсот человек. Воины дали понять белым, каковы были их намерения: они застучали щитами, замахали дротиками и бросились на охотников.

Голландцы поняли, что только бегство может спасти их. Они повернули лошадей, дали страшный залп по врагам, перерезавшим им дорогу сзади, пришпорили коней и рванулись вперед. Пять минут спустя охотники без потерь были за лесом.

— Это воины старого плута Моселекатсе, — промолвил Ганс. — Всех их следовало бы убить где-нибудь в открытом месте, иначе мы рискуем потерять повозки и волов. Остановимся и выманим их из леса. Ружья у всех заряжены?

Ганс, хотя и был самым младшим по возрасту, но всегда главенствовал над другими.

— Кажется, у всех, — ответили ему.

— А вот и они! Думают, должно быть, окружить нас. Будьте внимательны, цельтесь метко и понапрасну не стреляйте!

Глухие звуки пуль и падение тел подтвердили, что выстрелы попали в цель. Охотники хотели дать второй залп, когда враги подойдут поближе, но Виктор случайно оглянулся и увидел два отряда, намеревавшихся подойти к охотникам сзади. Они зарядили ружья на полном скаку и настолько опередили неприятеля, что те не смогли их окружить. Затем они дали новый залп.

Предводитель матабилей понял, что подобные маневры не дадут нужных результатов, поэтому он подал свистком знак к отступлению. Но охотники и не думали щадить неприятелей; они погнались за ними и стреляли в них до тех пор, пока не загнали в лесную чащу. Но поскольку численность неприятеля превосходила в десять раз, они не рискнули преследовать матабилей дальше.

Из охотников пятеро остались на опушке, чтобы наблюдать за действиями врагов, пятеро же поскакали к повозкам, чтобы направить их в противоположную сторону или же подготовить к обороне.

— Чуть-чуть не покончили с нами, — сказал Ганс. — Если бы не наша ловкость, нас наверняка окружили бы. Наше счастье, что они не напали на нас ночью. В лагере их не ожидали, и они перерезали бы всех.

— Именно, счастье, — согласился Виктор. — Едва ли нам удалось бы отделаться от них. Теперь у матабилей убито и ранено не менее пятидесяти человек, у нас же только две лошади получили царапины.

— Да, мы можем похвастаться, — подтвердил Ганс. — А все-таки я хотел бы, чтобы мы были в данную минуту где-нибудь за горами, милях в двухстах отсюда. Однако, вот и Нкуан. Что это он запыхался?

Кафр, увидав охотников, быстро побежал к ним навстречу. Как только его голос можно было разобрать, он закричал:

— Буры! На нас напали матабили! Они убили Копена и Эна и угнали весь скот. Проклятие!

Гневные восклицания охотников были ответом на слова кафра.

— Сколько их было? — спросил Ганс.

Кафр пять раз сжал и разжал пальцы на обеих руках. Это означало, что врагов было около пятидесяти.

— Только! — воскликнул Ганс. — Догоним их сейчас же! На каждого из нас придется по десять — плохо им будет! Нкуан, отправляйся в лагерь и ожидай нас там. Мы вернемся с волами. — Охотники пришпорили коней и поскакали в ту сторону, куда ушли враги. Взобравшись на горку, Ганс увидал в подзорную трубу волов. До них было не более двух миль. Матабили гнали их по степи.

— Чудная степь! — сказал Ганс. — Трудно найти более удобное место для сражения. Дадим же им хороший урок.

Видя, что впереди нет леса, а только редкий кустарник, охотники не нашли нужным гнать лошадей. Они ехали мелкою рысью. Вскоре матабили заметили их. Дикари оставили двоих возле лошадей и волов, сами же стали в строй. Слышался стук щитов и их боевой клич.

Хорошо выдрессированные лошади охотников не пугались этого шума. Когда голландцы остановились, дикари подняли крик и первыми бросились на врагов.

Одновременно раздалось пять выстрелов, и пять матабилей упало на землю. Охотники тотчас повернули лошадей и ускакали, боясь попасть под пущенные им вслед стрелы. Ружья перезарядили на полном скаку. Когда они остановились, чтобы дать новый залп, то заметили, что матабили вернулись к быкам. Очевидно, они считали погоню излишней. Они не понимали, что замышляют голландцы, и поэтому не спешили, считая, что единственное желание их врагов вовремя унести ноги. Однако вскоре им пришлось пожалеть о столь опрометчивом выводе. Враги снова подъехали к ним и дали залп в толпу: на этот раз упало двенадцать человек.

Матабилям пришлось убедиться в силе и ловкости своих немногочисленных врагов. Теперь им оставалось позаботиться только о своем спасении. Они разбежались во все стороны, оставив волов тем, кому они принадлежали по праву. Голландцы поспешно собрали животных и погнали их к лагерю. Около полудня волы были запряжены, и повозки под наблюдением пяти охотников и кафра тронулись в противоположную от владений матабилей сторону.

Прежде чем тронуться в путь, Ганс написал несколько слов на клочке бумаги. Бумажку он вставил в расщепленную палку и воткнул палку в землю. На этом клочке Ганс написал обо всем, что случилось, и изложил свои дальнейшие намерения. Он знал, что оставшиеся товарищи сильно испугаются, не найдя на прежнем месте повозок.

После двухчасового перехода волы сильно устали, поэтому охотники решили устроить привал и пообедать. Они не думали, что матабили повторят нападение. Не успели они еще развести костер, как были приятно поражены появлением товарищей. Двое ехало на одной лошади, так как лошадь одного из них околела от ран. Впрочем, эта потеря не была особенно значительной, так как между животными, отнятыми у врагов, было пять лишних лошадей. Прибывшие рассказали, что матабили ушли в лес и, очевидно, не собираются в ближайшее время вступать в бой с белыми врагами; тем не менее все охотники единогласно решили не терять понапрасну времени и уйти из этих мест. Волов запрягли снова и тронулись в путь.

Два дня кряду они отступали беспрепятственно, без помех. На утро третьего дня охотники увидели остатки поломанной повозки. Возле нее не было ни людей, ни волов. Половина буров, оставив повозки под надзором, пошли посмотреть, что здесь произошло. Когда они подъехали близко, из кустов выполз какой-то человек. Он знаками просил их подойти. Это был полуживой от голода, израненный готтентот.

Охотники накормили беднягу. Он им сообщил, что был погонщиком при одной из трех телег голландца, который вместе с женой и дочерьми отправился на охоту. Рано утром, пока еще все спали, на них напали матабили. Они увезли жену и дочерей голландца, его самого и одного готтентота убили, угнали весь скот. Тот же, кто сейчас перед ними, притворился мертвым, и только поэтому остался жив.

Ганс Стерк внимательно слушал рассказ готтентота и осматривал в это же время повозку и лежавшие близ нее обломки. Потом вдруг с волнением в голосе спросил, как звали голландца.

— Зиденберг, — ответил готтентот.

— Зиденберг! — воскликнул Ганс и, точно железными тисками, сжал ружье. — Катерина тоже была с ним?

— Да. Ее и младшую сестру увезли матабили.

— Друзья! — сказал Ганс своим товарищам. — Через месяц Катерина Зиденберг должна стать моей женой. Клянусь вам, я или освобожу ее из лап матабилей, или же погибну в этой борьбе. Кто из вас хочет оказать мне помощь делом, словом, копьем или оружием?

— Я! — сказал Виктор.

— И я! — повторил Генрих.

— И я! И я! — присоединились остальные. — Необходимо только собрать как можно больше народу.

Они решили прежде всего скрыть в безопасном месте повозки, так как матабили ушли вперед, и измученным лошадям не нагнать их. Нужно собрать людей, набрать лошадей, пороха, пуль. Только тогда можно надеяться на удачный поход против Моселекатсе. Через три дня после того, как охотники обнаружили повозку, они уже перебрались через реку Нам-Хари и присоединились к большому отряду эмигрантов-фермеров, живших к югу от этой реки.

V

Так как дикари, с которыми отряд голландцев хотел вступить в бой, отличались не только хитростью, но и храбростью, то голландцам пришлось укрепить лагерь, чтобы неприятели не воспользовались их отсутствием для нападения. Вожди африканских племен обыкновенно придерживаются именно этой тактики. Повозки были поставлены большим тесным кругом, впритык одна к другой, пустые промежутки между ними были заделаны хворостом. Выставили караульных, которых время от времени меняли, поэтому лагерь было очень трудно застать врасплох.

Буры избрали себе предводителя и, в надежде на победу, пустились в путь. В первый же день они преодолели не менее сорока миль. По пути были приняты всевозможные предосторожности, чтобы, с одной стороны, самим не подвергнуться неожиданному нападению неприятелей, а с другой, чтобы напасть на врагов врасплох. Подобная экспедиция была настоящей забавой для людей, страстно жаждущих всевозможных приключений. Если бы постороннему человеку пришлось побывать в их ночном лагере, видеть общее веселье, слышать возбужденные разговоры, он едва ли поверил бы, что не сегодня-завтра этим людям предстоит сражаться с храбрым и далеко не трусливым племенем. Правда, неприятели были плохо вооружены, но зато по меньшей мере в двадцать раз превосходили буров численностью. Только Ганс Стерк казался удрученным и грустным. Впрочем, решимость, написанная на его лице, указывала на то, что в его голове теснятся далеко не миролюбивые мысли.

После нескольких дней и ночей беспрерывного движения они очутились близ главного местопребывания матабилей. Здесь охотникам пришлось сделать привал, чтобы дать отдых людям и лошадям и собрать за это время более точные сведения о расположении и количестве неприятельских войск.

За то время, пока буры выжидали, к ним присоединилось еще человек двадцать голландцев. Они, оставив на несколько дней жен и детей, отправились на рекогносцировку, а когда вернулись, то нашли своих родных убитыми и повозки разграбленными. В общем лагере они узнали, что большая часть их товарищей отправилась воевать с матабилями. Поэтому они поспешили присоединиться к отряду. По дороге им неожиданно попался отряд матабилей. Голландцы напали на врагов и перебили всех, кроме одного, которого захватили с собой в надежде, что он им может пригодиться.

Захваченный дикарь сообщил голландцам, что на землю Моселекатсе они смогут проникнуть с западной стороны, оттуда их не ожидают и поэтому там нет караульных. Если напасть на заре, то страшная резня будет неизбежна.

Буры воспользовались этим советом и двинулись по указанному направлению, готовые с восходом солнца вступить в битву. Матабили, перерезавшие жен и детей отсутствовавших фермеров и напавшие в лесу на охотников, только что вернулись домой и праздновали победу. Поэтому они никак не ожидали нападения. Около четырехсот воинов пали в то утро близ своих жилищ.

В то время, когда голландцы еще добивали врага, Ганс Стерк бросался из стороны в сторону, стараясь найти хоть какой-нибудь след девушек, увезенных матабилями. В конце концов ему удалось наткнуться на раненого дикаря, которому он обещал сохранить жизнь, если только тот скажет, где находятся белые пленницы. Ганс плохо понимал кафрское наречие, на котором говорили матабили, раненый же едва знал несколько слов по-голландски, и им было крайне трудно объясниться. Тем не менее Ганс понял, что Катерина вместе с сестрой содержатся в главной квартире Моселекатсе, расположенной довольно далеко от того места, где произошла резня.

Желание Ганса не совпадало с желанием остальных голландцев. Его основным желанием было освободить из рук варваров Катерину и сейчас же жениться на ней; другие же его товарищи думали лишь о том, как угнать огромные стада скота и отнять у врагов повозки, отобранные во время набега у фермеров. Ганс тщетно уговаривал командира мстителей, рассказывая о выгодах, которые их ожидают, если они продолжат так удачно начатую войну и нападут на вождя матабилей в таком месте, откуда ему не удастся уйти. Легкий успех вскружил головы голландцам, сверх того, для них казалось унизительным слушать советы такого молодого человека, как Ганс. Они отказались идти дальше, их предводитель приказал отряду отступать, уводя с собой стадо в семьдесят тысяч голов. Известие о поражении врагов произвело сильное впечатление на колонистов. Многие из тех, кто раньше не решался преследовать дикарей в пустыне, пошли за ними. К мстителям присоединилось около ста человек.

Всех смущало только одно обстоятельство: Ганс Стерк, Бернард и Виктор задумали безрассудное дело, выполнить которое они не могли физически. На следующий день после сражения они покинули товарищей и решили втроем освободить пленниц из крааля Моселекатсе. Если принять во внимание численность и бдительность врагов, с которыми им предстояло помериться хитростью, то это было поистине безумное предприятие.

VI

Ганс, зная, что матабили увели девушек в отдаленный крааль, решил приложить все старания, чтобы спасти их из неволи. На первом же привале он отозвал в сторону своих верных друзей Виктора и Бернарда, и сказал им:

— Едва ли мне удастся доказать нашим соотечественникам, что нам необходимо нанести врагам последний удар. Мы разбили врага здесь, но ведь это не больше, чем отнять Моселекатсе палец. Если же мы нападем на него в Копаине, то поразим его в сердце. Сам я решил освободить Катерину. Сегодня же вечером я покидаю лагерь, так как у меня есть план, который, может быть, удастся привести в исполнение.

Виктор и Бернард переглянулись. Они поняли друг друга без слов.

— Я не знаю, Ганс, каковы твои планы. Но ты не уйдешь отсюда один. Вместе с тобою пойду я, и как мне кажется, Бернард тоже.

— Разумеется, — сказал Бернард. — А теперь давай посмотрим, каковы твои планы.

Друзья отошли дальше и сели под широколистным деревом, защищавшим их от ночной росы. Они закурили трубки и приготовились в зависимости от обстоятельств говорить или слушать. Первым начал Ганс.

— Весь план я выкладывать пока не стану, но для начала предлагаю, — сказал он, — держаться северного направления и вместе с лошадьми скрываться в горах, прилегающих к долине, где лежит деревня Копаин. Нас никто не сможет заметить, между тем как я в подзорную трубу буду видеть все, что творится в краале. По следам нас также трудно вычислить, поскольку здесь недавно прошло много лошадей. Кроме того, часть матабилей занята слежкой за нашими товарищами, часть — приготовлениями к контрудару против них. Им даже и в голову не придет, что трое голландцев могут находиться так близко от них. Наша смелость поможет нам. В случае же, если нас увидят, всегда можно ускакать. Это только с первого взгляда дело кажется затруднительным, в сущности же это пустяки. Правда?

— Положим, — ответил Виктор. — Но ты не сказал о главном: каким образом ты думаешь освободить Катерину и ее сестру?

— Для них мы захватим пару запасных лошадей.

— Но как они догадаются об этом и как ты вырвешь их из крааля, — спросил Виктор. — Может, их там уже нет, и все наши старания пропадут даром.

— Положитесь на меня, Виктор, — ответил Ганс. — Я знаю, что следует делать, и не собираюсь предпринимать ничего необдуманного. Через полчаса мы отправимся в путь.

Была полночь, когда товарищи тронулись в путь. Они ясно осознавали, что рискуют своей жизнью, впрочем, им уже не в первый раз приходилось смотреть прямо в лицо смерти. Они верили в себя, и это придавало им сил.

Как только занялась заря, они въехали в овраг. Ганс предложил отужинать бельтонгом (мясом, провяленным на солнце), который имелся у каждого в запасе, потом двум лечь спать, а третьему — караулить. На дежурстве стоять по очереди. Таким образом все они смогут хорошо отдохнуть и приготовиться к длительному пути на следующий день. Ганс вызвался дежурить первым, а его товарищи могли в это время уснуть.

Несколько минут спустя Виктор и Бернард спали таким безмятежным сном, словно под ними была не жесткая неприятельская земля, а роскошная перина.

Прошло не более часа, когда в подзорную трубу Ганс увидел большой отряд матабилей. Они шли по следам лошадей и, очевидно, собирались проследить их до конца.

Ганс был сильно встревожен. Его не пугала численность неприятелей. Он боялся, что отступление и сражение с ними не позволят ему осуществить свои планы и освободить Катерину. Несмотря на то, что расстояние между ними и дикарями было не менее трех миль, он видел их совершенно ясно и с трепетом наблюдал за их движением. Когда их разделяло две мили, Ганс решил разбудить товарищей. Но тут он заметил, что матабили остановились, и их предводители стали толковать о замеченных на земле следах. Об этом нетрудно было догадаться по жестам. Перед восходом солнца на высохшую землю выпала обильная роса, и Ганс решил, что враги не могут определить давности следов лошадиных копыт. По всей вероятности, дикари принимали их за следы лошадей, оставленные голландцами после нападения на матабилей. Ганс убедился в этом окончательно, когда заметил, что весь отряд, после долгих споров, бросил след и повернул к западу. Дикари быстро направились в ту сторону, куда отступали буры, то есть в противоположную той, где находился Ганс с товарищами.

VII

Как только рассвело, Ганс осмотрел при помощи подзорной трубы крааль матабилей. Прежде всего ему бросились в глаза вооруженные отряды. Они вышли из деревни и рассыпались во все стороны. Гансу было хорошо известно коварство неприятеля, и его маневры сильно тревожили его. Он знал, что, если матабилям известно его местопребывание, они нападут, но только после предварительной разведки. Для этого им вполне достаточно осмотреть всю почву вокруг, и они легко заметят, что следы ведут в овраг, но не выходят из него. Убедившись, они непременно пошлют несколько незначительных отрядов, прикажут им собраться в одном месте, устроить засаду и отрезать Гансу и его товарищам путь к отступлению.

— Матабили сегодня что-то рано поднялись на ноги, — заметил Виктор, подходя к Гансу и наблюдая за множеством вооруженных отрядов. — Нет сомнения, что они готовят на наших набег.

— Возможно, что они следят за нами, — ответил Ганс. — Редко они оставляют за собой такой ясный след. Однако я придумал способ, при помощи которого мы надуем их, даже если они окружат нас. Виктор, взгляни-ка в мою трубу. Кажется, глаза меня не обманывают, и близ большого здания я вижу что-то белое. Не женщина ли это в белом платье? Возможно, это Катерина? Впрочем, едва ли можно узнать ее на таком расстоянии. Скажи только, судя по платью, не белая ли это женщина?

Виктор взял у Ганса трубу и стал внимательно вглядываться. Минуту спустя он сказал:

— Нет сомнения, что это белая женщина. За нею следом идет другая, меньше ростом, тоже, кажется, белая.

Ганс опять взглянул в трубу.

— Теперь я убежден, что одна из них Катерина, а другая ее сестра. Сейчас я извещу ее, что я здесь.

— Как же это ты сделаешь? — удивился Виктор. — Ведь до нее не меньше мили.

— Увидишь! Я уже несколько месяцев как даю ей знать о себе таким образом. Смотри!

Он вынул из кармана небольшое зеркальце в жестяном футляре и навел его так, чтобы отраженный солнечный луч упал на степь. Сделав все нужные приготовления, он обратился к Виктору:

— Возьми трубу, смотри и рассказывай мне, что делает Катерина.

Виктор исполнил приказание Ганса, а Ганс стал передвигать зеркало так, чтобы солнечный луч упал на молодую девушку.

— Вот, теперь она заметила, — сказал, наконец, Виктор. — Катерина оглядывается по сторонам, словно не знает, куда идти. Теперь она быстро пошла в нашу сторону; за ней идет ее сестра. Катерина остановилась.

— Посмотри, Виктор, не наклонится ли она, чтобы поднять что-то? Скажи, сколько раз она наклонилась?

— Наклонилась! — ответил Виктор. — Хорошо же она понимает условные знаки. Вот она подняла что-то… Смотрит, опять нагнулась и поднимает… Стоит прямо и машет платком, словно хочет отогнать муху. Теперь медленно идет по направлению к деревне. Нет, Ганс… Это просто совпадение. Едва ли она заметила твои сигналы…

— Заметила и дала на них ответ, — возразил Ганс. — Через два часа она будет здесь.

— Откуда ты это знаешь?

— Мы условились, что она должна сделать несколько шагов по направлению к дому, если мне следует прийти туда, если же она хочет встретиться возле леса, то она делает несколько шагов в эту сторону. Значит, если она шла в нашу сторону, я не ошибся, предполагая, что она сама хочет прийти сюда. Ну, что ты видишь еще, Виктор?

— Не нравится мне, что в лесу, расположенном за нами, исчезают небольшие отряды матабилей. Лес подходит вплотную к нашему оврагу, а в него вошло уже по крайней мере сто человек. Мы и не заметим, как они подойдут к нам. Как ты думаешь, нам долго придется пробыть здесь?

— Мне кажется, не больше двух часов.

VIII

Два часа тянулись бесконечно медленно. Еще задолго до окончания назначенного времени Ганс увидал, как Катерина и ее сестра шли по тропинке, ведущей к оврагу, где их ждали избавители. Катерина шла медленно. Казалось, она нисколько не волнуется и ничем важным не занята. Она часто останавливалась, словно не зная, куда идти. Можно было подумать, что она гуляет без всякой цели.

Ганс и его друзья с напряженным вниманием следили за движениями обеих девушек и за матабилями, переходившими группами из одной деревни в другую.

Сначала воины едва обращали на себя внимание Ганса, он всецело был занят Катериной. Однако, привыкнув замечать все, даже самые незначительные мелочи, он заинтересовался ими. Катерина продолжала идти к оврагу. Теперь она была не дальше, чем в полумиле от него. За ней, хоть и на довольно далеком расстоянии, шли вооруженные дикари. Ганс скоро убедился в том, что они зорко следят за обеими девушками, хоть на первый взгляд и кажется, что они заняты чем-то другим.

— Дикари, — шепнул он друзьям, — идут вслед за девушками. Одно из двух: или они хотят воспрепятствовать ее бегству, или же им известно, что мы находимся здесь, и они хотят напасть на нас. Смотрите: они подошли к ней и что-то кричат. Виктор, прислушайся к тому, что говорят они: «века муса хабиби кона»; по-кафрски это означает: «не ходи туда».

Девушки не исполняли их приказаний. Несмотря на то, что они отлично понимали, что говорят матабили, они и не думали им повиноваться. Катерина воспользовалась попавшимися на пути кустами, скрывшими их на минуту от дикарей, схватила за руку сестру и бросилась к оврагу.

Катерина вошла в овраг в двухстах шагах от того места, где скрывался Ганс. Оставайся он здесь, матабили непременно схватили бы ее и сестру раньше, чем они добежали бы до него.

Ганс, испуганный, решил показаться и перерезать путь дикарям.

— За мной, — крикнул он товарищам, и все трое бросились по тропинке навстречу Катерине. К его радости, она тотчас же показалась из-за кустов, и он на минуту прижал ее к груди.

— Они идут следом, — шепнула она. — Их десять человек; удастся ли вам справиться с ними?

— Когда ты рядом, мы справились бы с ними, если б их было вдвое больше!

— Они рыщут по всем направлениям. Я боюсь за тебя. Удастся ли нам спастись от этих бесчеловечных дикарей? О, сколько ужасов я пережила! Несчастный отец! Его зарезали на моих глазах! Однако, куда девались воины? Ведь они только что шли по нашим стопам.

Ганс обратился к товарищам и крикнул:

— Друзья! На коней! Нельзя терять ни минуты!

Он почти нес на руках Катерину, хотя, в случае надобности, она отлично могла бежать. Бернард и Виктор вели под руки ее сестру. На полянке, где остались оседланные и спутанные по ногам лошади, они ничего не нашли. Кругом было пусто.

— Где лошади, Бернард? — закричал Ганс.

— Я оставил их здесь, — растерянно ответил Бернард. — По всей вероятности, они где-нибудь поблизости. Пусть девушки подождут нас здесь, мы же сейчас пойдем по разным тропинкам и приведем их.

Ганс неохотно расстался с Катериной. Он пошел налево, один из товарищей прямо, а другой направо. Ганс не сделал и нескольких шагов и не успел разглядеть свежий след от копыт, как позади его раздался легкий шум. Он обернулся и едва успел отвести удар поднятой над его головой палки с роговой шишкой. В ту же минуту его схватили за обе руки, сбили с ног и отобрали ружье. В таком положении на него навалилось человек пять-шесть здоровенных дикарей. Одновременно с этим раздался крик Виктора и крепкое словцо, вырвавшееся из уст Бернарда. Шум в кустах от дикой борьбы дал знать Гансу, что его друзей постигла та же участь. Очевидно, они попали в засаду. Ему скрутили за спиною руки и с гоготанием повели на ту поляну, где, по его мнению, были лошади. Здесь уже находились под конвоем пятидесяти дикарей Виктор и Бернард, а на земле, обнявшись и обливаясь слезами, сидели убитые горем девушки. Вдали несколько подростков держали под уздцы лошадей. Какой-то воин — очевидно, главный, стерег пленников. Он обратился к Гансу с вопросом:

— Как вы смели с оружием в руках ворваться на землю Моселекатсе в то время, когда между нами идет война?

Пренебрежительный взгляд Ганса был ответом на этот вопрос. Воин махнул рукой и пошел из оврага в деревню.

IX

Пленников повели в ту деревню, из которой так недавно убежала Катерина с сестрой. Мужчин со связанными руками заперли в хижину, приставив снаружи стражу из двенадцати мальчиков.

Хижина, где сидели пленные, ничем не отличалась от других кафрских хижин. Стены были сплетены из прутьев, крыша из камыша и длинных трав. Дверь была тоже плетеная; запиралась она неплотно, и с улицы можно было заглянуть внутрь. Понятно, что при таких тонких стенах даже тихий разговор был слышен в соседней хижине.

Пленники сидели молча, неподвижно; каждый пытался составить план бегства, но в голову не приходило ни одной разумной мысли. Пока они сидели, занятые своими грустными думами, за стеной раздался молодой женский голос, обращенный к часовым. Женщина болтала с ними, смеялась и, насколько пленники могли понять, радовалась их горю. Наконец, она сказала:

— Я хотела бы бросить в них комом грязи. Пусть знают, что даже девушки матабили презирают их.

С этими словами она раскрыла дверь и с желчным смехом бросила в них комом грязи. Поболтав еще несколько минутс молодыми часовыми, она ушла.

У Бернарда сорвалось грубое ругательство, когда ком грязи попал в него. Но через минуту он снова погрузился в тяжелые размышления.

Ганс, работавший все это время хоть и незаметно, но старательно обеими руками, вдруг вынул одну руку из связывавшего их ремня и радостно крикнул:

— Они даже не умеют хорошенько связать! Натяните ремни, и через пять минут вы будете свободны. Попробуйте!

Не нужно было повторять этот добрый совет. Несмотря на их усилия, ремни не поддавались, и Ганс перерезал их ассагаем. Они были крайне изумлены, когда он прошептал.

— Когда зайдет солнце, мы выберемся отсюда. Разомните усталые члены и готовьтесь к решительной борьбе за свободу и жизнь.

— Ганс, что ты придумал? Говори скорее! — сказал Виктор.

— Не я придумал, а Катерина. В комке грязи лежала записка. Вот что в ней сказано: «В деревне через час после захода солнца не останется ни души, кроме шести мальчиков, наших сторожей, и двух старух, следящих за нами. Освобождайте руки и уходите. Ваши ружья в хижине вождя. Над её дверью большие рога быка. Лошади в хлеву, соседнем с коровьим хлевом. Мы тоже будем готовы. Я подарками подкуплю девушку, доставившую вам записку. Дальнейший план придумай ты, Ганс. То, что я сообщаю тебе, безусловно верно: мне рассказала это все та же девушка.

— Так вот что означал ком грязи! — удивился Виктор. — Эх, Бернард, никуда, брат, мы не годимся! Ганс — другое дело, он родился, чтобы руководить. Из чего, Ганс, ты заключил, что в грязи было что-нибудь?

— Мне показалось, что лицо этой девушки совсем не злое. Более того, я внимательно следил за ней: она все время разыгрывала роль. Вот она опять идет.

Действительно, молодая дикарка опять подошла к двери и с хохотом бросила в пленников таким же комком грязи. Она сделала вид, что подобрала его с земли. В нем была другая записка, следующего содержания: «Кроме трех ассагаев, я не могу прислать вам никакого оружия. Вскоре после заката их воткнут между прутьями хижины. Улучите минуту и быстро, так, чтобы не заметили, возьмите их. Ехать нужно сперва на север. Да поможет нам Бог».

Пленники думали, что солнце не скроется никогда. Тревожно следили они за длинными тенями, пока, наконец, не начало смеркаться. По их мнению, не прошло и часа, как девушка, приносившая записки, снова подошла к хижине, где сидели Ганс и его друзья. Делая вид, словно она занята чем-то, она запела дикую песню. Голландцы, ожидавшие какого-нибудь сигнала, услышали несколько раз подряд голландское слово «loop» (уходите, бегите); она повторяла это слово в виде припева.

— Значит, пора уходить, — сказал Ганс. — Этому научила ее Катерина. Бернард, отвори тихонько дверь и посмотри на двор. Кажется, мальчики разговаривают с девушкой. — Бернард осторожно отворил дверь, и шепотом сказал товарищам, что никого нет.

— Вопрос идет о жизни и спасении несчастных девушек, — сказал Ганс. — Идем скорее, но без шума. Сперва за ружьями, потом отыщем лошадей и уже только тогда возьмем Катерину. В путь!

Первым из хижины выбрался Бернард. Ее дверь была так низка, что приходилось ползти на четвереньках. За ним вылез Виктор, потом Ганс, который не забыл закрыть за собою дверь. Они направились прямо к той хижине, где думали найти ружья; Ганс, отворив дверь, первый вошел в хижину. В ней было так темно, что нельзя было ничего увидеть. Едва Ганс остановился и, желая нащупать стену, протянул руку, как его схватила чья-то рука. Он стиснул встреченную руку с такой силою, какая возможна лишь у человека, сознающего, что жизнь или смерть нескольких людей зависит от самых пустяков. Но не успел он схватить за горло врага, как знакомый голос шепнул:

— Это я, Ганс. Вот ваши ружья.

В это время вошли Бернард и Виктор. Сперва они испугались, но потом, видя, что Ганс с кем-то разговаривает, обрадовались. Катерина, освободившись из рук жениха, державшего ее так крепко, словно в его руках был враг, объяснила ему, как и куда, по ее мнению, нужно бы бежать.

— Нам следует сейчас же уйти из этой хижины и пробраться за околицу, находящуюся позади нее. Каждый из вас должен накинуть на себя одеяло и прикрыть шляпы. В темноте, в особенности издали, вас не отличат от кафров. Лошадей мы отведем подальше, и лишь потом сядем на них. Нужно держаться к северу, в противоположную сторону от врага, где нас схватили сегодня утром. Все воины направились к югу, и мы не встретим их. Хорошо, Ганс?

— Хорошо, идем, — ответил Ганс. — Постой, дай ощупать, здесь ли моя пороховница и пули? Здесь, все в порядке. Возьми мое ружье, Бернард, а я поведу Катерину.

Немногие оставшиеся в деревне дикари готовили себе ужин, и голландцам, закутанным в одеяла, удалось незаметно выбраться из хижины. В ее задней стене было достаточно большое отверстие, и Ганс через несколько минут вышел вместе с Катериной за околицу, где спрятал ее в кустах.

— Теперь у нас впереди самое трудное: увести лошадей, — сказал Ганс. — Кто находится возле них: старики или же молодые?

— Молодые и совсем неопытные, — ответила Катерина.

— Если так, то я употреблю рискованный маневр. Ты, Виктор, если я крикну «выручайте!», беги ко мне; ты же, Бернард, оставайся с Катериной. Если же я свистну, выходя из хлева, идите прямо к реке. Катя, где твоя сестра?

— Она спряталась где-то поблизости; не знаю, где именно. Она должна прийти, когда услышит свисток.

— Позови ее — и за дело!

Виктор и Бернард остались с Катериной, ожидая, чем окончится предприятие Ганса. А он задумал рискованное дело. Ему было известно, что старшие матабили без стеснения командуют молодыми, и что нельзя рассуждать в то время, когда отдаются приказания. Он прислушался к разговору юношей, которые стерегли ту хижину, где сидели пленные, услышал имя вождя деревни. Зная это, он смело, не скрываясь, подошел к хижине, где были лошади. На ходу он громко спросил по-матабильски:

— Вы где?

— Здесь! — ответили два голоса.

— Приказано показать лошадей царю, выведите их. Я должен отвести их, — сказал Ганс, стараясь держаться естественно.

Несмотря на то, что это приказание вызвало удивление, часовые, не смея рассуждать, вошли в конюшню, отвязали лошадей и через узенькие ворота вывели их. Ганс тщательно закутался в одеяло. Когда они вышли, он приказал им:

— Ведите их сюда, за мной.

Когда Ганс вместе с кафрами очутился в нескольких шагах от кустов, где спрятались его товарищи, он остановился и сказал:

— Лошадей оставьте здесь, отсюда я и один доведу. Отправляйтесь домой и смотрите за домашним скотом: вождь поручил вам наблюдать, чтобы к его возвращению все было в порядке.

Ганс, оставшись один, тихонько свистнул. Тотчас же к нему подошли Бернард, Виктор и Катерина с сестрой.

— Ты сядешь на эту лошадь, Катя, а твоя сестра на ту, — сказал Ганс. — Теперь мы спасены.

Катерина отвечала:

— Ехать еще рано. Матабили, заметив, что мы сидим верхом, сейчас догадаются, в чем дело. Если же они увидят, что мы ведем лошадей, то, возможно, ничего не заподозрят. Ганс, ты можешь в темноте определить направление, по которому нам идти?

— Кругом видно только на близком расстоянии, — отвечал Ганс. — Тем не менее, по звездам я могу сказать наверняка, что мы взяли северное направление.

— Ты прав. Вот и тропинка. Через полмили нам попадется на пути деревня. Что мы сделаем, если встретим кого-нибудь на пути?

— Ответим, что ведем показать царю лошадей.

Матабили отличаются бдительностью всегда; в военное же время это чувство доведено у них до крайности. Когда беглецы шли через селение, разговоры тотчас же прекратились, и шестеро мужчин, выйдя из хижины, остановили их.

— Кто это?

— Мы ведем лошадей по приказанию вождя, — смело ответил Ганс.

Говоря это, он прикоснулся к руке Катерины и шепнул ей:

— Тихо! Только смелость может помочь нам. Мы пропадем, если прибавим шагу.

К счастью, кафры не подошли к ним. Из страха перед змеями, тысяченожками и скорпионами они боятся выходить по ночам.

Они стояли в дверях хижин, пока беглецы не прошли мимо и их шаги не замерли вдали.

— Теперь, слава Богу, мы вне опасности! — вполголоса воскликнул Ганс. — Ты не знаешь, Катерина, куда ведет эта тропинка?

— К речке, в миле отсюда. Дальше она теряется в степи. По этой тропинке гоняют скот на водопой, по ней ходят на охоту — в той стороне много дичи.

— Итак, — сказал Ганс, — если мы перейдем реку, то можем спокойно сесть на лошадей и ехать всю ночь. Ночью враги не найдут наших следов. Опередив же их на двенадцать часов, мы скорее догоним своих, чем они нас.

— Пожалуй… Но сотни матабилей бродят по окрестностям, и мы рискуем наткнуться на один из их отрядов, — возразила Катерина.

— А у меня нет подзорной трубы, — сказал Ганс. — Это ужасная потеря. Однако, будем двигаться молча и прислушиваться.

Беглецы добрались до речки, о которой говорила Катерина, благополучно перешли через нее и выбрались на ровную, слегка волнистую степь. Через полчаса на небе всплыла луна, и Ганс по звездам держался направления, ведущего к голландским колониям. До них было не менее трех дней быстрой езды. Провизии у беглецов не было, и им нужно было преодолеть еще много препятствий раньше, чем достигнуть желанной цели.

X

Как только на небе появились первые лучи солнца, Ганс при помощи небольшого количества пороха, тряпочки, кремня и огнива развел костер и начал готовить завтрак. Виктор и Бернард легли вздремнуть часок-другой под сенью кустов; им, как и остальным, не удалось поужинать. Виктор и Бернард, разбуженные шумом, сопровождавшим приготовления Ганса, были очень удивлены, когда увидели, что он разводит огонь.

— Ты устроил костер? Это очень хорошо, но весь вопрос в том, что мы приготовим к завтраку?

— Я не мог стрелять, чтобы не поднять шума и не привлечь к себе внимания бродящих кругом матабилей. Я добыл завтрак кафрским копьем.

— Что же ты убил? — спросили охотники.

— Молодого кабана и дикобраза. Второго я встретил в степи и убил его раньше, чем он спрятался в свою нору. Первый же скрылся в берлогу шакала. Я терпеливо ожидал, пока он выглянет из норы, чтобы посмотреть, не ушел ли я. Я ранил его ножом в шею и добил копьем. Значит с голоду мы не умрем. Если же наши барышни откажутся от мяса дикобраза, мы предложим им свинины.

— Я старый охотник, — сказал Виктор, — а между тем я наверное умер бы голодной смертью там, где ты бы располнел.

Несмотря на то, что к мясу дикобраза и степного кабана не было не только хлеба, но даже и соли, не говоря о чае или кофе, и вместо этого пришлось довольствоваться свежей водой из ручья, завтрак показался беглецам не только сносным, но даже вкусным.

Позавтракав, они сели на лошадей и тронулись в путь. Теперь, в надежде скорее добраться до места, где по их расчетам должны были находиться их соотечественники, они изменили направление с севера на запад.

Солнце уже было в зените, когда Ганс решил остановиться, расседлать лошадей, немного отдохнуть и подкрепиться остатками утренней охоты. Для привала он выбрал овраг, покрытый редким лесом. Светлый ручей бежал по кремнистому дну оврага. Кругом высились скалы, напоминавшие собой громадные плиты, поставленные руками гигантов.

— Как красиво здесь! — воскликнул Ганс, любуясь ландшафтом. — Право, даже обидно, что такой чудный край принадлежит глупым дикарям. Посмотри-ка, Виктор, что делают шпрингбоки в тени высоких акаций? Кажется, они чуют врага… Какого же именно? Как жалко, что со мной нет подзорной трубы! Негодяи-матабили отняли ее у меня, а сами не знают, что с ней делать.

— И без трубы видно, — сказал подошедший в это время Бернард, — через степь идут матабили. Поэтому-то шпрингбоки и обратились в бегство. Мой совет: приготовимся в дорогу. Если только они заметят нас, нам придется бежать.

— Едва ли они решатся открыто напасть на нас, — ответил Ганс. — Их не более сорока человек; на каждого из нас приходится по тринадцати, а для них это еще недостаточное превосходство. Будьте уверены, что они будут потихоньку следить за нами, чтобы наброситься неожиданно. Оседлаем лошадей, и в путь! Катерина, — обратился он к невесте, — ты готова? Нельзя терять времени, так как мы заметили врагов.

— Я готова, — ответила она, — но готовы ли наши лошади? Они, кажется, сильно устали.

Ганс направился к лошадям. Он внимательно осматривал их, особенно сильную рыжую кобылу, на которой ехала Катерина. Лошадь стояла понурив голову. Она даже не прикасалась к траве, ковром покрывавшей землю у ее ног.

— Иди сюда, Виктор, — сказал, наконец, Ганс. Когда Виктор подошел, Ганс указал ему на лошадь:

— Взгляни!

Виктор осмотрел ее.

— Она больна, — сказал он. — Если то же с другими, мы погибли!..

— Все заболеют… Если не сейчас, так потом, — отвечал Ганс. — Эта околеет не позже, чем через час. Придется оставить ее здесь.

Болезнь, о которой упомянул Виктор, — чума. Это страшный бич для людей, путешествующих по южной Африке. Чума поражает лошадей и рогатый скот. С утра лошадь здорова, в полдень она скучна и ленива, а вечером околевает. До сих пор еще не найдено никаких средств против этой болезни, поэтому путешественники всегда должны рассчитывать, что значительный процент животных падет.

Ганс следил за движениями врагов, которые находились на расстоянии мили от беглецов. Но дикари, выросшие в пустыне, обращают внимание на такие явления, которые никогда не заметили бы цивилизованные и полуцивилизованные люди. Они делают выводы даже из самых ничтожных обстоятельств. Когда матабили подошли к тому месту, где сделали привал наши беглецы, в воздухе остановились и стали парить несколько коршунов. Вероятно, их внимание привлекли лошади голландцев. Увидав это, Ганс сообразил тотчас же, что им грозит опасность.

— Матабили заметят их… Такое обстоятельство они не пропустят ни за что, — тревожно прошептал Ганс.

Он еще не окончил говорить, как дикари остановились и стали внимательно вглядываться в чащу, где находились наши друзья.

Для наблюдений им потребовалось всего несколько минут. Затем они разделились на две группы и, стуча щитами и напевая боевую песню, бросились к оврагу.

— Нужно бежать, — сказал Ганс. — Возможно, что мы убьем половину; другая же нас одолеет. Садись, Катя, на белую лошадь, и вперед!

Обе девушки сели. Им пришлось ехать на мужском седле. Правое стремя было перекинуто на левую сторону и заменяло им луку; но они с самого детства привыкли к лошадям, и это не особенно обременяло их. Виктор и Бернард тоже уселись верхом и ожидали приказаний Ганса.

— Пусть они войдут в эту лощину, — сказал Ганс, — тогда они не увидят, как мы уедем. Мы будем двигаться по склону гор; там реки гораздо уже, чем внизу… Ну, в путь!

В то время, как матабили подошли туда, где скрывался Ганс с друзьями, последние отъехали уже на две мили. Дикари по следам заметили, как близко были от них ненавистные белые. На это указала им свежесть следа, издыхающая же лошадь свидетельствовала о том, что здесь только что были ее хозяева.

Три часа голландцы ехали без остановок. Они держались прямого направления; солнце, отроги гор и направление реки указывали им путь. Наконец, они остановились; нужно было позаботиться об отдыхе лошадей, да и людям не мешало бы поесть. Ганс нашел на берегу реки уютное место, открытое со всех сторон, расседлал лошадей, поручил Виктору и Бернарду развести костер, сам же отправился на охоту.

Такому опытному охотнику, с ружьем в руках, было нетрудно раздобыть ужин. Он обратил внимание на место, расположенное на берегу оврага и поросшее густой травой. Он был уверен, что здесь скрываются антилопы, а мяса этого животного хватило бы путникам на два дня.

Он не ошибся в своих предположениях. Первой же пулей он убил антилопу, и, несмотря на несложные приготовления, отсутствие соли и хлеба, голодные путники поели с истинным удовольствием.

Они снова тронулись в путь и через два часа остановились для ночлега. Выбрав место поудобнее, они расположились на ночь. Первую караульную смену взял на себя Ганс, дальше его должны были сменить Виктор и Бернард.

XI

Было далеко за полночь, когда Ганс начал свое дежурство. Все его товарищи спали. Хотя Ганс и не считал возможным нападение неприятеля, тем не менее, привыкнув принимать предосторожности не только против вероятных, но и возможных опасностей, он расположился в нескольких шагах от девушек, внимательно прислушиваясь даже к незначительному шороху.

Вскоре после того, как Ганс уселся близ Катерины, он различил легкий шорох. Сомнений не могло быть! Это были человеческие шаги. Несколько минут подряд в ночной тиши не было слышно других звуков, кроме тяжелого дыхания уснувших товарищей. Очевидно, это ничтожное обстоятельство явилось причиной значительной опасности. Острый слух кафра и льва мог уловить этот звук за много шагов, и на него мог направиться как тот, так и другой из этих страшных врагов. Ганс решил будить спящих только в крайнем случае, пока не увидит, что он один не может справиться с неприятелем. Враг, человек или лев, подкрадывался крайне осторожно; он делал не больше двух-трех шагов подряд, и потом все опять погружалось в тишину. Это заставило Ганса убедиться в том, что ему предстоит столкнуться с человеком: ни одно животное не могло быть так осторожно. Кроме того он знал, какой храбростью отличаются все кафры.

Сжимая в руке охотничий нож, Ганс лег на землю и, затаив дыхание, прислушивался к шагам врага. Враг приближался медленно; очевидно, он шел по тому направлению, откуда слышалось дыхание спящих, так как увидать что-нибудь в ночной тишине было решительно невозможно.

Двигаясь так же осторожно, как и кафр, Ганс одним прыжком бросился на врага и замахнулся своим длинным ножом в ту сторону, где, по его мнению, находился кафр. Однако, ему не удалось рассчитать расстояния, или же враг успел отскочить в сторону, но его нож не встретил сопротивления, и сам Ганс, споткнувшись о куст, упал на землю.

Когда Бернард и Виктор, проснувшиеся от шума, спросили, в чем дело, он тихонько ответил им:

— К нам подкрался матабиль, чтобы перерезать нас.

— Где же он? Убежал? — спросил Виктор.

Ганс не успел ответить на вопрос, как послышались такие звуки, что мужчины невольно сжали ружья, а девушки в ужасе поднялись. Это был близкий рев льва, за которым последовал отчаянный крик человека. Затем последовала минутная борьба, послышалось хруст чего-то хрупкого, и все слилось в диком гортанном рычании зверя, лакомящегося сладким куском.

— Прожорливый лев сожрал кафра, — прошептал Ганс. — Этим он спас жизнь одному из нас. Не бойся, Катя, милая, ничего опасного нет. Спи себе спокойно, а если не можешь уснуть, отдохни по крайней мере. Еще два часа мы можем пробыть здесь.

— Что это за шум, Ганс? Мне снилось, что ты убит!

— Слава Богу, я жив и здоров. Доверься нам троим и ничего не бойся.

По совету Ганса, все трое расположились так, что каждый имел возможность наблюдать за одной третью горизонта; с какой бы стороны ни подошел неприятель, его всегда заметила бы пара острых глаз.

После продолжительного молчания охотники, наконец, убедились, что в недалеком будущем им не грозит никакой опасности.

— Лев, должно быть, хотел напасть на лошадей, — сказал шепотом Ганс, — и в эту минуту ему подвернулся дикарь. Интересно, один ли был этот человек? Впрочем, очень часто матабили идут поодиночке, даже на самые рискованные предприятия. Теперь ни нам, ни лесным зверям не опасен этот дикарь.

— Удивительнее всего то, что он попал в когти льву именно в ту минуту, когда хотел напасть на нас, — сказал Виктор. — Мне еще никогда не случалось пользоваться услугами льва. Этот же лев сберег для нас по крайней мере один лишний заряд. Однако, Ганс, расскажи толком, как он подкрался к нам.

Ганс рассказал все в нескольких словах.

— Уже светает, — заключил он свой рассказ. — Скоро будет совсем светло. Я опасаюсь того момента, когда нам придется осматривать лошадей. Без них нам не удастся спастись. Как вам кажется, далеко до наших?

— На мой взгляд, не менее трех дней пути, — ответил Бернард.

— Да, не меньше, — подтвердил Виктор. — Если же мы наткнемся на неприятеля, то значительно дольше. Ведь тогда придется сделать крюк.

— Теперь уже настолько рассвело, что можно увидеть кое-что, — сказал Ганс. — Нужно осмотреть лошадей — ведь им придется напрячь последние силы.

Все трое поднялись и, потягиваясь, чтобы размять усталые от неудобного положения члены, подошли к лошадям, которые стояли тут же. Опытные охотники обратили внимание на печальное состояние лошадей. Только одна из пяти казалась здоровой, свежей и не отказывалась от корма. Другие стояли, опустив головы, свесив уши; в безжизненных глазах светилось полное равнодушие ко всему окружающему. Полным отчаяния взглядом, друзья переглянулись.

— Через несколько часов у нас будет всего одна лошадь, — воскликнул Ганс. — У Катерины, пожалуй, хватит сил, но сестра ее так слаба, что не сможет идти пешком. Нам придется умереть, раз матабили преследуют нас. Есть ли у вас какие-нибудь планы?

— Мы можем сделать только одно: продать подороже свою жизнь, — ответил Бернард. — В моем распоряжении около тридцати пуль и столько же зарядов пороха. Мы можем сразиться с большим отрядом врагов.

— Их отразить не так-то просто, — отвечал Ганс. — Они нападают целым роем; не успеешь положить на месте нескольких из них и снова зарядить ружье, как другие уже подле тебя.

Пока товарищи советовались в утренних сумерках, Катерина и ее сестра проснулись. Они незаметно подошли и, хотя слышали только обрывки последних фраз, поняли, что лошади не могут больше служить им.

— Ганс, мы пойдем пешком, — сказала Катерина, прикоснувшись к его плечу. — Правда, мы будем идти медленно, но мы готовы идти куда угодно.

— Если бы все дело состояло в ходьбе, это бы еще ничего, — ответил Ганс, — я опасаюсь за то, что нам придется бежать так, чтобы матабили нас не нагнали.

— Если так, оставьте нас обеих здесь. Сами же отправляйтесь и приведите нам помощь. Мы подождем здесь, пока приедут наши.

— Ни за что! Или спасемся вместе, или же вместе умрем. Я ни в коем случае не оставлю вас здесь одних. Быть может, мы придумаем что-нибудь. Виктор и Бернард, выслушайте меня.

Подумав, он сказал:

— Вот единственное, что нам остается. Мой план состоит в следующем: вороная лошадь пока еще здорова, поэтому ты, Виктор, или ты, Бернард, — выбирайте сами — оседлайте ее сейчас же и скачите в лагерь. Расскажите там Морицу или кому-нибудь другому из наших приятелей о том, что мы остались в пустыне. В лагере у меня есть лошади; отыщутся и добрые люди — они нам окажут помощь. Захватите их и лошадей, и мы благополучно вернемся к своим.

— А ты останешься здесь, Ганс? — спросил Виктор.

— Я пойду к той группе холмов. Итак, кто из вас едет? Оставаться здесь и ехать — одинаково опасно. Ты, Бернард, весишь меньше, и тебе будет легче ехать. Через шесть дней ты вернёшься назад, а мы это время уже как-нибудь переждем.

— Если Виктор ничего не имеет против, я еду, — ответил Бернард, — и чем скорее я тронусь в путь, тем лучше.

— Итак, Бернард, с Богом. Ты не заблудишься?

— Нет. Не знаю только, довезет ли лошадь. Будь уверен, Ганс, что я или приведу на помощь друзей, или умру.

Дружески распрощавшись со всеми, Бернард тронулся в путь. Ему предстояло преодолеть немало опасностей: перебраться через громадные равнины, где нет дороги, переправиться через несколько рек, пробиться через горные хребты, всегда помня, что за ним идут неприятели, готовые при первой возможности напасть на него.

XII

Когда Бернард скрылся из глаз, Ганс решил не откладывая сделать все приготовления, необходимые для недельного пребывания в пустыне.

Попросив Виктора остаться с Катериной и ее сестрой, он отправился осмотреть окрестности.

— Знаешь, Виктор, как кричат серые обезьяны? — спросил он. — Если кто-нибудь из нас крикнет трижды таким образом, то это значит, что ему необходима помощь другого. А теперь мне нужно идти.

Ганс поднялся на скалы и по самому краю кустов пошел по тропинке, проложенной, как ему показалось вначале, дикими козами и другими животными. Однако, присмотревшись внимательнее, он убедился, что эту тропинку пробили когда-то люди. Теперь же ею уже никто давно не пользовался. По ней он дошел до места, окруженного со всех сторон скалами. Сюда вела только узенькая тропинка. Ганс сразу сообразил, что это место — неприступная крепость и что, находясь здесь, можно отразить нападение целого племени дикарей. С одной стороны скала была искусственно выдолблена. В ней были устроены две пещеры, глубиною до восьми и шириною до шести футов.

Внутри, на каменных стенах пещеры, были грубо сделанные изображения различных животных; перед ними лежала забытая кем-то тыква, вмещавшая несколько бутылок воды. Ганс спрятал в одну из пещер тыкву, потом нарезал длинной, сухой травы, покрывавшей соседний склон скалы. Устроив из травы мягкую постель, он вернулся обратно в овраг к ожидавшим его Виктору и молодым девушкам.

— Надвигается гроза, дождь смоет наши следы, — сказал он. — Идемте, я покажу вам отличное место, где можно скрыться не только от непогоды, но и от врага.

Ганс, Виктор и девушки поднялись на утес. Местом, куда их привел Ганс, все остались довольны, ведь в отношении удобства и безопасности лучше нельзя было ничего желать. Это понимали даже неопытные девушки.

— Нас не найдут здесь, — сказала Катерина, — а если и найдут — едва ли доберутся. Как тебе удалось найти такое чудное место, Ганс?

— Совсем случайно, — отвечал тот.

— Дождь идет! — воскликнул Виктор. И, действительно, начали падать крупные грозовые капли, а за ними начался сильный ливень. — Благодаря дождю исчезнут наши следы, и нас будет невозможно найти. Стало быть, нам решительно нечего бояться, если удастся сделать так, чтобы никто не видал нас самих. Однако, Ганс, есть ли у нас какая-нибудь еда? Мне хочется есть, да и наши бедные девушки, по всей вероятности, чувствуют сильный голод.

— Сейчас в нашем распоряжении немного дичи. Когда пройдет дождь, я постараюсь раздобыть еще что-нибудь. Мы устроим костер и наготовим себе как можно больше еды. Я думаю, что мне и без выстрела удастся раздобыть что-нибудь, ведь кафрский дротик — хорошее оружие.

Ганс захватил с собой на всякий случай ружье, вышел из пещеры и медленно пошел по тропинке, внимательно оглядываясь во все стороны, в надежде найти какую-нибудь дичь.

На ветвях акации Ганс заметил пчел, собиравших мед. Из них он выбрал одну, к лапкам которой пристало много цветочной пыли, и сильным ударом сбросил ее с ветки. Пчела начала сердито жужжать, затем, сделав несколько кругов над его головой, быстро полетела вверх из оврага. Ганс смотрел ей вслед, пока не потерял ее из виду, потом пошел в ту сторону, куда она полетела. Пройдя около ста шагов, он еще раз проделал то же самое и достиг того же результата. Он знал, что если потревожить набравшую цветочную пыль пчелу, она непременно полетит в свой улей. Ему хотелось раздобыть мед, но для этого надо узнать, где находится улей. Путь к своему гнезду показали ему сами же пчелы.

Ганс достал немного сотов и отнес их в пещеру. Он понимал, что может наступить момент, когда нельзя будет выйти из пещеры, и потому нужно собирать все съестное, что попадается на пути. Правда, мед не отличается особой питательностью, но он явится для них приятным разнообразием после постоянной мясной пищи. Кроме добычи меда, Ганс надеялся убить несколько кроликов.

Между скал оказалось много дичи. Попадались цесарки и фазаны, виднелись следы оленей, показывавшие, что где-то тут, недалеко, пасутся целые стада. Ему удалось вскоре найти следы кроликов и четверых убить кафрским дротиком.

Набрав достаточно провизии, он вернулся в пещеру и, заметив, что хворост сырой, решил подождать до ночи с приготовлением пищи.

— Если мы разведем огонь сейчас же, — сказал он Виктору, — то дым от костра будет виден на несколько миль и укажет врагам на наше присутствие здесь. Мы никак не можем помешать дыму подниматься вверх, поэтому не будем раскладывать днем костер из сырых дров. Гораздо легче ночью устроиться так, чтобы не было видно огня. Для этого придется закрыть вход в пещеру или же развести костер внизу. Ночью не видно дыма, и мы спокойно зажарим дичь. Нам необходимо заготовить столько провизии, чтобы потом можно было целую неделю обходиться без огня.

— Мы пришли сюда по руслу, — сказал Виктор. — Большей частью оно совершенно сухо, так как вода ушла под землю. Там мы найдем удобное место — огня не будет видно издали.

— Да, да, — подтвердил Ганс, — наберем сейчас же дров и травы; к ночи все должно быть готово. Потом я постараюсь принести цесарок и фазанов.

Ганс приготовил несколько палок с утолщениями на конце и отправился в горы. Он метал эти палки не менее ловко, чем кафры дротик, и ему очень скоро удалось убить десяток птиц. Кроме кроликов и цесарок, Ганс набрал много яиц. Теперь они располагали провизией на целую неделю и в течение этого времени могли не делать ни единого выстрела.

Когда вопрос с едою был решен, Ганс нарезал длинных тонких палок и воткнул их на расстоянии фута одна от другой перед входом в пещеры. Поперек их он привязал зеленые прутья, переплел их и подвязал гибкою корой, содранной с куста. Сверху он прикрыл свое сооружение высокой травой, которая росла поблизости. К вечеру ему удалось сделать настоящую комнату, защищенную со всех сторон от дождя и ветра. Перед этой решеткой он поставил покрытые зеленью ветви так, что, глядя со стороны, было трудно определить, что это искусственное сооружение.

Ганс остался доволен своей работой и попросил Катерину отойти и взглянуть на нее издали.

— Издали нельзя даже заметить, что тут есть что-нибудь, кроме кустов. Не правда ли?

— Правда! Тебе, Ганс, удалось сделать это очень искусно. Меня смущает лишь одно: если враги поднимутся на нашу площадку, у нас не будет никакого выхода.

— Конечно! Поэтому будем думать, что они сюда не заглянут. Да и им лучше не приходить — многие из них останутся здесь навсегда. Однако я спущусь вниз и займусь ужином. Неплохо было бы съесть чего-нибудь горячего.

Чтобы издали не было видно дыма. Ганс решил развести костер лишь тогда, когда достаточно стемнеет. Он спустился в яму, где какое-то время пришлось подождать. Костер приготовлен был заранее; тем не менее ему пришлось подложить еще дров, так как готовить надо было много.

Поднимаясь обратно на крутой обрыв, он был поражен, увидев на скалах несколько силуэтов. Было уже темно; но он все-таки разобрал бы, что это за фигуры, если бы пламя костра, от которого он только что отошел, не ослепило бы его. Зоркость его глаз ослабела на некоторое время. За это время фигуры скрылись в кустах, заметив его движения, и не показывались. Однако и этого было достаточно, чтобы понять, что это либо кафры, либо бушмены. И то и другое было одинаково неприятно. Не теряя ни минуты, Ганс быстро дошел до пещеры и сообщил Виктору неприятную новость. Предупредив молодых девушек, чтобы они сидели тихо и ни в каком случае не выходили из пещеры, охотники захватили с собой ружья и расположились в таком месте, откуда им отлично был виден весь горный хребет, на котором Ганс заметил странные фигуры.

Они ждали недолго; враги появились снова; их фигуры отчетливо выделялись на темном небе. Ганс шепнул Виктору:

— По всей вероятности, это бушмены.

Казалось совершенно невероятным, чтобы бушмены могли услышать шепот и заметить на таком расстоянии едва уловимое движение руки Ганса; тем не менее в ту же минуту, словно по мановению волшебного жезла, фигуры бесшумно исчезли.

— Виктор! — крикнул Ганс. — Едва ли против этих врагов годно смертоносное оружие. За свою жизнь я убил свыше двух десятков кафров, главным образом из племени амаказов. Ужели же это их призраки, явившиеся терзать меня? Я убивал этих людей, защищая жизнь или домашний скот… убивал в честном бою… Это не люди… Люди не могли услышать моего голоса и увидеть меня… А эти как в воду канули…

— Ганс, подожди немного, посмотрим что будет дальше. В нашем деле правы мы, а если это так, то как бы силен ни был сатана, Бог все же сильнее его… Бог не позволит душам мертвецов нарушать наш покой… Взгляни, взгляни… вот они… еще, еще… стоят на скалах… держат что-то в руках… Я готов выстрелить, хотя и знаю, что пуля не может нанести вреда выходцам с того света!

Вдруг Ганс громко рассмеялся.

— Хороши же мы с тобою, Виктор! Словно городские жители. По всей вероятности, мы или больны, или так разнервничались, что не могли разглядеть павианов! Это самки с детенышами в руках, а нам показалось, что они хотят бросить в нас камни! Для нас это очень хорошо. Раз здесь обезьяны, значит человеческая нога давно не ступала сюда, и, надеюсь, нас никто не потревожит. А без караула все же нельзя обойтись. Не возьмешься ли ты за это первым, Виктор? Если тебя будет сильно клонить ко сну, — а это вполне возможно — окликни меня. Поспать немного в ту минуту, когда мы так нуждаемся во сне, гораздо лучше, чем спать целую ночь, не чувствуя в этом потребности. Я засну в один миг. Итак, если устанешь, зови меня.

Несколько минут Ганс прислушивался у входа в ту пещеру, где спали Катерина с сестрой. До него доносилось только ровное легкое дыхание, по которому он заключил, что девушки спят. Тогда он лег в другой пещере и через пять минут спал сладким сном без тревог и сновидений.

— Половина ночи миновала, — сказал Виктор, входя в пещеру и слегка толкая друга. — Теперь ступай ты, а я лягу спать.

Ганс сел, повернувшись спиной к пещере. На плече у него лежало ружье, под рукой несколько дротиков. Он чутко прислушивался к звукам ночи и ясно представлял себе то, что происходит теперь над трупами несчастных лошадей.

XIII

Наступлению дня предшествовало чудное африканское утро. Вчерашний дождь освежил землю; кое-где видны были еще лужи; все животное царство — птицы и звери, весело принялись за свои дела.

Ганс внимательно наблюдал за животными. В глаза ему бросилась кучка квагг, бежавших по полю во весь дух. На это бегство обратили внимание и другие, которые до сих пор спокойно паслись. Поднялась общая тревога.

Ганс решил узнать, в чем дело, и взобрался на скалы, расположенные над пещерами. Стараясь скрыться от посторонних взоров, он стал осматривать безбрежную даль. Немного потребовалось времени, чтобы узнать, что суматоха животных не была напрасной. По скалам быстро двигался отряд черных людей. Не было сомнения, что это вооруженные матабили. Их было около сотни. Они были вооружены и держались того направления, по которому двое суток назад ехал Ганс. Он понял, что они идут по следам лошадей.

Ганс видел, что трое или четверо, по всей вероятности самые опытные, часто сокращают дорогу, чтобы сберечь свои силы и силы товарищей. Хотя они очень удачно держались смытого дождем, но все еще заметного следа лошадей, Ганс надеялся, что им не удастся найти следа пешеходов, начиная с того места, где они бросили трупы лошадей. Несмотря на это, он все же спустился со своего наблюдательного пункта, чтобы сообщить обо всем друзьям и подыскать такое место, откуда, будучи самому скрытым, можно наблюдать за движением врагов. Все это отняло немного времени. Ганс и Виктор притаились в ожидании приближающихся неприятелей.

Точно гончие собаки по свежему следу, матабили шли, или скорее бежали мелкою рысью по следу лошадей. Когда же они увидали расположившихся на деревьях близ конских трупов коршунов, они прибавили шагу, чтобы скорее узнать, что здесь нужно птицам, питающимся падалью.

Им бросились в глаза полусъеденные трупы лошадей и череп кафра, убитого львом. Обойдя кругом окрестности, дикари решили, что их недавним пленникам удалось убежать, несмотря на то, что все лошади, за исключением одной, погибли. Дальше дело сводилось к тому, чтобы найти их следы и определить направление, которое они приняли. Так как благодаря вчерашнему дождю на твердом грунте осталось совсем мало следов, то на это потребовалось довольно много времени. Опытные воины и охотники разошлись во все стороны и, наконец, натолкнулись на след лошади, на которой уехал Бернард.

Это открытие привело в восторг дикарей. Они решили, что мужчины пошли пешком, обе же женщины сели верхом на лошадь. Понимая, что подобное путешествие не отличается особой быстротой, они были уверены, что вовсе не трудно настигнуть беглецов и снова захватить их в плен. Все матабили собрались возле найденного следа. Несколько минут длилось совещание. Так как нельзя было терять ни минуты, то самых зорких из них тотчас же направили вослед беглецам. Другие медленно пошли за ними, стараясь найти следы человеческих ног. Добравшись до места, где несмотря на рыхлую землю не было следов, опытный и хитрый дикарь, предводитель отряда, остановился и сказал, что они, по всей вероятности, ошиблись.

— Среди беглецов, — сказал он, — было трое мужчин и две женщины. Кого-то растерзал лев (он не знал, что это череп его соплеменника). Мы видим следы одной лошади, на которой, должно быть, поехали женщины. Следов же от мужских ног мы не видим, их-то мы и должны отыскать. Если бы они прошли по рыхлой земле, на ней остались бы следы. Вполне возможно, что они прошли выше, где почва тверже. Присмотритесь повнимательнее, чтобы мы не ошиблись.

Матабили тщательно рассматривали почву, окружавшую рыхлую землю, со всех сторон, но кроме следа лошади Бернарда, не нашли ничего.

— След смыт дождем, — решили матабили.

Они хотели было идти по следу лошади, но один старик поддержал мнение вождя: в погоню глупо пускаться, не разобравшись до конца.

Заявление старика еще больше убедило вождя в правильности его предположения, и он оставил отряд в десять человек для детального осмотра окрестностей. Особое внимание велено было обратить на овраги лощины, раскинувшиеся при входе в горы. Сам же он с отрядом направился в погоню за мнимыми беглецами, приказав оставшимся лазутчикам догнать их, как только осмотр будет окончен.

Ганс и Виктор с напряженным вниманием все время следили за врагами.

— Едва ли удастся избежать столкновения, — сказал Ганс. — Мы должны приложить все усилия, чтобы перебить этих негодяев. В противном случае, прежде чем Бернард приведет помощь, они явятся к нам с целым полчищем. Пока они не знают, где мы — это дает нам преимущества. При нападении мы должны стрелять так, чтобы каждым выстрелом убивать сразу двух. Катерина, — спустя несколько минут крикнул он своей невесте, — сидите тихонько в пещере и ни в коем случае не выходите из нее. Скоро мы начнем стрелять — не бойтесь этого; все закончится благополучно.

— Опять появились душегубы? — спросила Катерина. — Я буду молиться за тебя, а ты, пожалуйста, береги себя и понапрасну не рискуй жизнью.

Лазутчики долго и старательно искали хоть каких-нибудь следов, но безрезультатно. Потом они подошли к горам, решив осмотреть все лощины.

— Едва ли им удастся найти что-нибудь в этом овраге, — сказал Ганс. — Я раз прошел здесь, и то сверху, но там, пожалуй, остались следы моих ног.

Нужно было не меньше получаса, чтобы матабили по оврагу добрались до того места, где Ганс и Виктор могли свободно наблюдать за ними.

— Не следует стрелять до тех пор, Ганс, — сказал Виктор, — пока они не станут перебираться через кряж, ведущий к нашей площадке.

— Взгляни! — шепнул он товарищу. — Все-таки твои следы. Видишь, бегут сюда со всех ног. Ясно, что в конце концов придется стрелять.

— Сами идут под пули, — сказал Ганс, опуская шомпол, чтобы убедиться, плотно ли лежат заряды. — Стреляй сперва ты, Виктор, и постарайся свалить двух, потом буду стрелять я.

Дикари, действительно, увидели следы Ганса и быстро побежали по тропинке. Вскоре они добрались до кряжа и заметили пещеры и приспособления, устроенные Гансом для защиты от ветра и дождя. Они сообразили, что это — работа человека и, радостно крича, бросились вперед.

— Ну! — шепнул Ганс. У Виктора ружье было наготове, и он нажал собачку. Раздался раскат выстрела, заглушивший на минуту все другие звуки. Ганс и Виктор нагнулись и из-под облака дыма увидали, что два дикаря убиты; третий же с криками боли и ярости метался взад и вперед. Остальные струсили, но потом тотчас же опомнились и кинулись вперед стуча щитами.

— Теперь моя очередь, — сказал Ганс, поднимая ружье. Снова двое упали на землю.

— Они хотят отступать, — шепнул он Виктору. — Ты стреляй в вождя, а я убью того великана, который идет за ним. — Раздались два выстрела, и снова упали два дикаря.

— Скорее заряжай ружье! — крикнул Ганс. — Из десяти пять убито, и двое ранено. Право, это недурно. Но три оставшиеся в живых убегут и догонят своих товарищей. Необходимо этому помешать, иначе через двенадцать часов на нас нападет целая сотня. Останься здесь, а я пересеку дорогу этим мерзавцам. Катерина, — крикнул он, — все идет хорошо. Мы, словно собак, прогнали этих кровопийцев. Двое удрали, но я и им зажму рот, чтобы не болтали. Сейчас приду назад.

Прикрытый диким виноградом и ползучими растениями, Ганс перебрался на ту сторону площадки, с которой пришли враги, и быстро опустился к опушке. Отсюда он видел ту часть степи, по которой, по его мнению, должны были пробежать оставшиеся в живых дикари. Он не ошибся в своем предположении. Низко наклонившись, так чтобы кусты закрывали их от людей, оставшихся в пещерах, дикари быстро подвигались к Гансу. Когда они были от него всего на расстоянии пятидесяти ярдов, он нацелился и наповал уложил первого из них. Двое других, делая крутые зигзаги, побежали так быстро, что Ганс выстрелил наудачу. Пуля просвистела мимо и ударилась о землю перед неприятелями.

XIV

— Жалко, что ушли, да ничего не поделаешь! — сказал Виктор, когда Ганс рассказал ему о своей неудаче. — Что теперь делать? Оставаться здесь? Но вдвоем нам не отбить ста человек… Половину еще куда ни шло… Что же предпримем теперь?

— Не будь так зорки матабили, я посоветовал бы уйти отсюда как можно скорее. Но теперь это невозможно, так как они все равно отыщут нас, а хуже их погони трудно придумать что-нибудь. Уж лучше будем сражаться здесь до последней возможности.

— Правда, Ганс; лучше останемся. Кроме того, и здесь можно укрепиться. Перекопаем тот узкий кряж и устроим укрепление, чтобы защитить себя от их дротиков. Нарежем еще толстых ветвей и устроим забор; всякое препятствие заставит их останавливаться на пути и даст намвозможность заряжать ружья. Я нашел бушменский лук и колчан с отравленными стрелами; они пригодятся нам, когда у нас не будет пороха и пуль. Нам нужно продержаться всего три дня. В случае удачи, Бернард явится к этому времени.

После двухчасовой работы скала превратилась в неприступную крепость и, если бы на ней было человек двенадцать с хорошими ружьями и достаточным запасом зарядов, нападение врагов было не страшно.

— Виктор! — сказал Ганс. — Мне пришло в голову устроить отличное оружие для обороны; оно даст возможность сохранить заряды. На берегу реки я нарежу бамбуковых ветвей, к концам прикреплю наконечники от дротиков. Тогда у нас будут копья — да еще какие! Длиною в двенадцать футов!

— Отлично придумано, — отвечал Виктор. — Можно на запас приготовить четыре копья. Эх! Если бы каждый из нас имел только по сотне зарядов, мы бы перебили сотню этих негодяев!

— Надо использовать все средства, имеющиеся в нашем распоряжении, — ответил Ганс. — Итак, иду за бамбуком, тогда мы будем в полной готовности.

Гансу с трудом удалось спуститься с груды камней, на которых он стоял. Он нарезал связку прямого, крепкого бамбука и поспешно вернулся назад. Взбираться на отвесную скалу с такой ношей в руках было очень трудно. Поэтому он надеялся, что им или удастся отразить нападение неприятелей или же продержаться до тех пор, пока явится помощь. Но на это можно рассчитывать лишь в том случае, если Бернарду удастся добраться до лагеря.

— Если! — говорил себе Ганс. — Теперь решительно все зависит от доброго Бернарда.

Несмотря на то, что все четверо готовились к обороне, день тянулся бесконечно медленно. Катерина набивала патроны, ее сестра поддерживала бамбуковые трости в то время, как Ганс прилаживал к ним наконечники от дротиков. Виктор был свободен и мог заняться усовершенствованием укрепления.

— Делать, кажется, больше нечего, — сказал Ганс. — Можно теперь и поспать часа два. Не думаю, чтобы матабили напали на нас до рассвета, поэтому пусть теперь покараулят Катерина и ее сестра. Им можно довериться, — а мы немного отдохнем и освежимся.

После заката Катерина разбудила Виктора.

— Днем я могу положиться на свои глаза, — сказала она, — но ночью я не поручусь за себя. Враги могут перехитрить меня.

— Правда, — сказал Виктор. — Ложитесь спать, а я не дам врагам подойти внезапно. С тех пор, как солнце зашло, не было слышно каких-нибудь особенных звуков?

— Очень много, — отвечала она. — Кругом рыщут львы и гиены; они унюхали мертвые тела. Я слышала, как внизу дрались какие-то животные.

Прошла уже добрая половина ночи, когда Ганс вышел из пещеры и сменил Виктора.

— Если я услышу хотя какой-нибудь звук, намекающий на присутствие врагов, я позову тебя, — сказал он. — Вполне возможно, что на рассвете они сделают нападение. Спи пока.

После ночного мрака наступили предрассветные сумерки. Гансу вдруг почудилось, что у самой скалы, в двух шагах от него, что-то зашевелилось. Это было так неожиданно, что он подумал, что это всколыхнулась трава от ветра. Но он был достаточно опытным и сообразительным охотником и отлично знал, что часто такие случайные указания бывают очень ценны. Крепко держа ружье, он притаился в тени скалы; немного спустя он увидал голову, медленно появившуюся перед ним. За ней показалась и вся фигура человека, пытавшегося подтянуться на руках, чтобы попасть на площадку. Неприятель был уверен, что его не заметили. Ганс в одно мгновение схватил бамбуковое копье и с такой быстротой кинулся на матабиля, что тот, хотя и успел заметить его, не мог ни взобраться на скалу, ни спрыгнуть с нее с такой скоростью, чтобы избежать удара. С пронзенною копьем грудью он упал на следовавшего за ним дикаря, и оба скатились на дно оврага. Из сотни уст вылетели крики проклятия. Этот шум разбудил Виктора и молодых девушек, которым Ганс не успел сообщить о появлении врагов.

Матабили узнали от лазутчика, раненного в первой схватке и поджидавшего в кустах возвращения товарищей, о существовании узенького перешейка, ведущего в крепость белых. Предводитель разделил свое войско на три части; одна из них полезла на скалу, откуда был только что сбит лазутчик, другая отправилась к перерытому кряжу, третьей же он приказал найти какой-нибудь доступ к скале.

Пока одна часть отряда пыталась взобраться на скалу, другая подошла к забору, за которым находилась насыпь и скала. Три раза дикари пытались поднять на плечах кого-нибудь из своих товарищей над краем скалы, но каждый раз поднятый падал, убитый наконечником их же дротика. Когда было убито десять человек, вождь, надеясь придумать для нападения какой-нибудь новый маневр, приказал отступить. Больше часа матабили и не думали возобновлять попытки завладеть крепостью, но потом с криками и шумом опять пошли на приступ. Ганс и Виктор стали за бруствером, чтобы встретить их надлежащим образом. Они всецело были заняты тем, что происходило внизу. В это время над ними раздался легкий шум. Оба взглянули вверх и сразу поняли, что придумали неприятели: третий отряд матабилей окольными путями забрался на верх горы и оттуда перебрался на скалы, нависшие над площадкой. Дикари расшатали несколько камней и хотели бросить их сверху на голландцев, когда они, услышав шум, подняли головы и заметили опасность.

Ганс, увидав, что матабили хотят задавить их, приказал Виктору отбежать к подошве скал.

— Здесь им не удастся достать нас, — сказал он. — Придется все же выпустить несколько пуль, иначе они закидают нас камнями. Но мы дадим им хороший урок. Добежим до края, а потом назад; они бросят камни и не попадут в нас. Тогда, прежде чем они успеют приготовить другие камни, мы их перебьем. Готов?

— Да! — ответил Виктор, и оба выбежали на открытое место, постояв секунду, они бросились назад. Друзья успели все сделать вовремя, так как два огромных обломка скалы упали вниз.

— Возьми ружье, — шепнул Ганс. — Живо! Я прикончу того, что на солнце, а ты займись тем, что в тени.

Сверху и снизу раздалось насмешливое гоготание, когда белые вскинули ружья. Никто из матабилей даже не посторонился. «У них нет пороха!» — кричали они. Охотники не реагировали на эти крики. Они прицелились, и два выстрела почти одновременно, гулко прокатились по скалам.

Один из дикарей упал сразу; другой, раскачивавший камень, стоя на коленях, поднялся, судорожно подпрыгнул и, перекувырнувшись в воздухе, ударился о выступ скалы, затем с шумом провалился через ветви кустов и деревьев и, наконец, изуродованный упал к товарищам.

Двойной выстрел охотников произвел на дикарей ошеломляющее впечатление. Те из них, кто пытался влезть на скалу, поспешно кинулись назад и спрятались в кусты. Им стало ясно, что пред ними отчаянные люди и отличные стрелки.

На скале стояли еще двое дикарей: оба бросились бежать. Один из них поскользнулся, упал с крутого склона скалы и разбился о дно пропасти. Другому удалось спастись.

— Не думаю, чтобы они рискнули еще раз атаковать, — сказал Ганс. — Интересно, что они придумают теперь?

В течение двух часов матабили молчали; ни одним звуком они не выдавали своего присутствия.

— Сейчас они придумают что-нибудь новое, — сказал, наконец, Виктор. — Видишь, они опять идут! Кто это с ними? Два пленных бушмена! Вот теперь настоящая опасность; знаешь, что они придумали?

— Мерзавцы! Они объявили бушменам, что убьют их, если те не будут стрелять в нас своими ядовитыми стрелами. Теперь вопрос идет о жизни; нужно смотреть внимательно и не давать промаху. Виктор, ложись! Спрячься!

Товарищи прилегли на землю, как раз в то время, когда над ними пролетели и ударились в скалу две отравленных стрелы.

— Трудно будет добраться до них, Виктор. Негодяи прячутся за стволы деревьев; придется дождаться удобной минуты. Если мы убьем бушменов, главная опасность будет устранена; ведь никто из матабилей не умеет обращаться с их оружием.

Видя, что белые прячутся и что нет никакой возможности попасть в них, бушмены обратились к матабилям с просьбой позволить им взобраться на ближайшие скалы. Боясь, что они перейдут на сторону врагов, как только они отойдут на значительное расстояние, матабили не разрешили им сделать это. Они приказали улучить минуту, когда из-за бруствера покажется рука белого, и тогда пустить в нее стрелу.

Итак, и те, и другие ждали случая, чтобы устроить нападение. Голландцам приходилось постоянно менять положение, чтобы бушмены не могли прицелиться не только в кого-нибудь из них, но даже в соседнюю скалу. Бушмены же перебегали от дерева к дереву, прятались за стволы и старались увидеть хоть какую-нибудь часть тела неприятелей.

— Постараюсь применить к делу их же оружие, — сказал Ганс, взяв с земли найденные вчера стрелы и лук. — За тем стволом спрятался один из бушменов; попробую задеть его.

— Не выставляй руки, — сказал Виктор. — Достаточно одной царапины от такой стрелы, чтобы умереть.

— Буду осторожен, — ответил Ганс, прилаживая стрелу к луку. Он лег за скалами на землю, натянул тетиву и спустил маленькую стрелу. Стрела упала возле дерева, за которым спрятался бушмен. Увидав ее, бушмен решил завладеть драгоценной стрелою и, забыв предосторожность, выбежал из-за дерева. В один миг стрела, лежавшая в траве, очутилась в его руках. Этого только и ожидал Ганс; наклонив ружье, он прицелился. Пуля ударилась в плечо бушмену, прошла через руку и сделала его неспособным к стрельбе.

— Ганс, Ганс, — раздался голос Катерины. — Взгляни! сюда приближается не менее двухсот матабилей. Что нам делать?

— Ганс, ложись скорее, — закричал Виктор. — Посмотри на свою шляпу!

Ганс инстинктивно припал к земле и снял шляпу. В ней застряла ядовитая стрела.

— А вот другая ударилась позади нас о скалу. Непременно нужно покончить с этим молодцом. Он, мошенник, взобрался на дерево и оттуда легко может попасть в одного из нас. Вот ему за это!

Раздался выстрел — и вслед за ним глухой звук от падения тела бушмена, убитого наповал.

XV

Бернард расстался с друзьями там, где лев растерзал лазутчика.

Отсюда он поскакал, не щадя свою лошадь. В этот день он ехал очень долго: вплавь и вброд перебрался через реки, проезжал по степи, взбирался на горы. Свой путь он прервал только двумя непродолжительными остановками. Наконец, начало смеркаться, и ему пришлось подумать о ночлеге.

Пока было достаточно светло, чтобы различать окружающие предметы, он пустил пастись лошадь, сам же набрал много травы и набросал ее возле кустов, где собирался ночевать. Подобно всем ночным путникам, он собрал ворох хвороста и разложил его вокруг того места, которое должно было служить ему и лошади для ночлега. Это невысокое заграждение пугает в большинстве случаев диких зверей, так как они думают, что позади находится ловушка или же западня и никогда не перепрыгивают через нее, как бы легко это ни было.

Вполне понятно, что продолжительный и спокойный сон является при таких условиях совершенно невозможным. Бернарду было известно, что кругом него бродят львы, леопарды, гиены и другие хищники. Если бы кто-нибудь из них только ранил — не то что убил — его лошадь, положение его стало бы в высшей степени опасным. Поэтому он решил только немного отдохнуть. Если же случалось, что его начинало сильно клонить ко сну, он, прежде чем глаза успеют сомкнуться, пугливо вскакивал от дикого воя животного.

Едва на небе появилась заря, Бернард снова пустил пастись лошадь, а сам занялся добыванием провизии для дальнейшей дороги. Это отняло у него не очень много времени. Не успел он пройти трехсот шагов от места, где ночевал, как сквозь туман ему удалось разглядеть оленей. Зная, что через несколько минут он будет очень далеко, он выстрелил из ружья и убил оленя. Затем он отобрал наиболее вкусные части и, не медля ни минуты, вернулся к лошади, оседлал ее и поехал дальше.

После двухчасового пути он добрался до места, вполне пригодного для отдыха; травы было более чем достаточно; кроме того, несколько упавших деревьев как раз годились для разведения костра. Он этим и занялся, предварительно осмотрев окрестность и убедившись, что поблизости нет врагов, после чего принялся за приготовление еды.

Пока он занимался этим, ему почудился выстрел из ружья крупного калибра. Голос друга, кажется, был бы для него менее приятен, чем этот звук. Когда же с гор, расположенных в каких-нибудь четырех милях от него, раздалось еще два выстрела, он закричал от радости. Схватив ружье, он, не жалея пороха, дал подряд два ответных выстрела. Затем опять зарядил ружье, на этот раз уже одним порохом и, прибив его плотно шомполом, снова спустил оба курка. Через пять минут ему ответили: теперь ему стало ясно, что помощь близка; он не знал, какого рода эта помощь. Он поднялся на горку и обратил свой взгляд в ту сторону, где раздались выстрелы. По направлению к нему крупною рысью ехало человек тридцать всадников, судя по внешнему виду, голландцы.

Несколько минут спустя, Бернард стал центром общего внимания.

Среди всадников были дядя, двоюродные братья и другие родственники Катерины и Ганса. Узнав от Бернарда, в каком незавидном положении он оставил их, они единодушно воскликнули: «Идем! Идем к ним на помощь!» Но Бернард старался умерить их пыл. Он спрашивал, достаточно ли у них пороха и лошадей.

— Я бы советовал захватить с собой несколько лишних лошадей и столько патронов, сколько каждый из нас может довезти, — говорил он. — По всей вероятности, нам придется вступить в бой. Поэтому необходимо, чтобы лошадей хватило на всех.

Самые опытные из голландцев решили, что это действительно необходимо. Они решили, что большинство двинется в путь, человек же пять — шесть отправятся в лагерь, расположенный в пяти милях, захватят все нужное и догонят остальных.

Всадники, следуя указаниям Бернарда, целый день ехали очень быстро. Бернард был убежден, что им удастся выручить друзей.

Тридцать человек буров, верхом на лошадях, хорошо вооруженных, с достаточным количеством патронов, представляли собой сильное войско при сражении с дикарями, вооруженными одними только дротиками. Понятно поэтому, что он чувствовал теперь себя гораздо лучше, чем накануне в это же самое время, когда устраивался на ночлег в нескольких милях отсюда.

Не успели всадники окончательно устроить лагерь, как появились и те буры, которые ездили за порохом и лошадьми. В отряде теперь были тридцать два голландца, четыре готтентота и сорок шесть лошадей.

Бернард думал, что им удастся добраться до конечной цели путешествия к полудню следующего дня. Таким образом, вместо недели он вернется на третий день с таким подкреплением, лучше которого нельзя было придумать.

XVI

— Пусть орут! — говорил Ганс. — Пока мы еще живы, до завтрашнего утра, по меньшей мере, пятьдесят человек останется на месте!

Спустя полчаса подкрепление было уже близко. Немного спустя послышался шум; казалось, что матабили рубят деревья. Гансу и Виктору стало ясно, что против них замышляется нечто новое. Неизвестность продолжалась недолго: пять отрядов матабилей, из которых в каждом было не меньше двадцати человек, направились к скалам, неся на плечах тонкие деревья длиною в сорок футов. На деревьях были оставлены только наиболее толстые ветви; по ним, точно по лестнице, можно было взобраться вверх, приставив их предварительно к скале.

— Придется нам, Виктор, взяться за ружья! — сказал Ганс. — Будем стрелять в них по мере того, как они будут подходить; когда же они будут совсем близко, пустим в дело копья.

Для людей, защищающих свою жизнь, каждый выстрел стоил дорого. Поэтому они целились так старательно, что после четырех выстрелов матабили, в руках которых были два первые дерева, понесли значительный урон и отступили в кусты. В это время другим удалось приставить к скале деревья, и судьба Ганса и товарищей была бы решена, если бы на дерево могли взобраться одновременно три или четыре человека. Но враги не решались оставить свои дротики и щиты и, имея в распоряжении только одну свободную руку, поднимались вверх так медленно, что Ганс и Виктор успевали заряжать ружья, и самый смелый из дикарей, не успев добраться до скалы, был сброшен. Та же участь постигла второго и третьего. Среди неприятелей распространился панический ужас, когда они увидали, как быстро истребляют их доведенные до отчаяния европейцы. Они оставили свое намерение и попрятались в кусты.

— Теперь, Виктор, — сказал Ганс, — нужно оттолкнуть деревья; чтобы приготовить их снова, потребуется немало времени.

Они общими силами стали раскачивать из стороны в сторону верхушки деревьев до тех пор, пока деревья от собственной тяжести не грохнулись о землю.

В это время Ганс услышал голос Катерины. Зная, что без особой надобности она не станет отвлекать его от дела, он спросил ее:

— В чем дело, Катерина?

— Ганс, помощь близко! Я видела только что трех верховых. Они быстро мчались по этой горе и въехали в лес.

— Ты уверена, что не ошиблась? От трех человек немного пользы. Взобраться сюда им не удастся, а в лесу они погибнут наверняка.

— Возможно, что их гораздо больше, но они скрылись раньше, чем я увидала их. Во всяком случае всего через несколько минут они будут здесь. Ах, как ревут эти дикари! — говорила она, вздрагивая.

Матабили, действительно, подняли оглушительный крик, готовясь к последней атаке.

— Смотри, Виктор, смотри, что это с ними? — воскликнул Ганс, увидав, что матабили вдруг перестали кричать и быстро кинулись в кусты.

Из леса раздался выстрел, за ним другой. Потом одновременно грянуло целых шесть. Крики матабилей превратились в отчаянные вопли, когда тридцать опытных охотников осыпали их градом пуль из двухствольных ружей. Сперва они не поддавались и даже сами сделали поползновение броситься в атаку, но их щиты из воловьих шкур не могли противостоять неприятельским пулям, самые смелые были тотчас же убиты, прочие же бросились врассыпную.

Бернард так беспокоился о сестре Катерины и других членах маленького общества, что тотчас же направился к скале, откуда слышались выстрелы, как только увидал, что матабили бросились бежать. Он увидел, что Ганс, Виктор, Катерина и ее сестра смотрят вслед убегающим врагам.

Увидав Бернарда, Ганс кинул от радости шапку вверх и закричал:

— Иди сюда, Бернард! Взгляни на нашу позицию! Отбить ее не могли двести матабилей. Полезай сюда, милости просим!

Куча мертвых тел указала Бернарду на место, где можно вскарабкаться вверх. Его встретили с восторгом. Катерина бросилась ему на шею, целовала его и со слезами на глазах говорила, что он спас жизнь Ганса и ее сестры. Мужчины встретили приятеля не менее искренно. Они долго благодарили его и Небо за свое спасение. Охотники, погнавшиеся за бегущими врагами, возвращались медленно, поодиночке; но, наконец, все собрались у скалы. С большим любопытством они осматривали приспособления, при помощи которых Ганс успешно давал отпор численно превосходящему неприятелю. Каждый из них вполне оценил позицию, когда сам пытался взобраться на вершину. Некоторые даже отказались от этого после первой неудачной попытки. Тогда подняли одно из упавших деревьев, прислонили к скале, и все свободно влезли наверх по ветвям, точно по лестнице.

Собрав в овраге сухих веток, развели огонь и заварили кофе в дюжине жестяных кастрюль; кроме того, зажарили большие ломти оленины. Таким образом спасатели и спасенные отпраздновали обильным ужином победу.

Зная, насколько хитры и сильны враги, начальник экспедиции решил не терять времени и не оставаться здесь долго, а скорее уйти подальше, чтобы предотвратить возможность погони. Поэтому, как только лошади и люди отдохнули, он отдал приказание седлать лошадей и тронуться к месту, где находились голландцы.

XVII

Ганс, вернувшись вместе с товарищами к жилищу буров, расположенному у притока реки Веты, нашел дела в крайне печальном положении. Буры были недовольны английским правительством и решили уйти в глубь страны. Теперь среди них начались раздоры. Наиболее богатые и влиятельные из них советовали остаться на том месте, где они находятся сейчас. Урок, данный матабилям, по их мнению, должен отбить у тех охоту появляться на земле, временно занятой переселенцами. Большинство же настояло на очередной экспедиции против матабилей, и голландцы тотчас же приступили к сборам в поход против жестоких дикарей. Существовало еще третье мнение. Во главе его сторонников стоял Ретиеф, которого переселенцы выбрали своим предводителем. Они считали, что лучше всего отправиться к югу от Кватламбского горного хребта, близ Натальской бухты, где находятся обширные плодоносные равнины.

Ганс не участвовал в этих спорах. Отдав Катерину на попечение тетки, он предложил свою помощь тем, кто, по его мнению, был более способен управлять делами переселенцев.

— Как только дела наладятся, Катя, — говорил он невесте, — когда выяснится, где мы поселимся, я выстрою дом, и мы поженимся.

Весной до буров дошел слух, что матабили, узнав, что буры готовятся к походу против них, ушли вместе со всем своим скотом. Преследовать их казалось неблагоразумным и невыгодным; поэтому буры вместо предполагаемой экспедиции стали обдумывать план переселения в Наталь.

В лагере началась суета. Ганс и его приятели, Виктор и Бернард, присоединились к повозкам Катерины и ее родных и вместе с другими отправились в далекое и опасное путешествие на юго-восток. Много недель путники двигались по следам Ретиефа и его отряда, в поисках равнин, расположенных за горами. Они отыскали проход для повозок через Кватламбские горы. Ганс вместе с многочисленными родственниками и знакомыми решил обосноваться здесь, на берегах Бушменской реки.

Семьи, среди которых находился Ганс, уже несколько месяцев жили на берегах этой реки. Приблизительно в это же время Ретиеф, предводитель переселенцев, пробравшихся дальше, в глубь страны, посетил царя зулусов, жившего к востоку от округа Наталь.

Был чудный, тихий февральский вечер. Ганс, только что вернувшись с удачной охоты, сидел возле своей повозки. Он был занят чисткой ружья, Катерина что-то вязала. Кругом, небольшими группами стояли повозки; на соседних холмах и долинах паслись стада. Веяло миром и довольством, чувствовалось дыхание свободы, переселенцы радовались спокойной жизни.

К лагерю подъехал Виктор. Он махал шапкою и громко кричал: «Если вам дорога жизнь, к оружию! Беритесь за оружие!»

Люди так привыкли ко всевозможным опасностям, что им не пришлось повторять дважды. Они кинулись к повозке Ганса, возле которой Виктор остановил измученную, еле переводившую дух лошадь, и сотня голосов стала нетерпеливо расспрашивать его о том, что же случилось.

— Зулусы идут против нас, — сказал Виктор. — Ретиеф и его товарищи перебиты. Ни один голландец не остался в живых на протяжении отсюда и до того места, где сейчас зулусы. Мужчины, дети и женщины — все убиты!..

Крик ужаса, вырвавшийся у женщин, был ответом на это известие; мужчины выражали ярость, требовали мщения и тут же приступили к подготовке обороны. Из тесно сдвинутых повозок был устроен четырехугольник. Промежутки между повозками были заполнены хворостом; на одну из повозок поставили пушку трехфунтового калибра, повернув ее дуло в ту сторону, откуда ожидали нападения.

Теперь только Виктор мог сообщить подробности происшествия, о котором он узнал, и которое, к сожалению, оказалось верным. Он передал следующее:

«Ретиеф со своим отрядом вступил в Наталь и решил навестить царя зулусов в его резиденции. Он хотел начать с ним переговоры о мирном трактате и убедить его уступить или продать переселенцам земли.

Дингаан встретил милостиво Ретиефа и его товарищей и даже подписал договор, на основании которого большая часть Натальской области переходила в руки переселенцев.

Между тем у коварного дикаря был адский план. Ему было известно, что его могучий враг, Моселекатсе, был побежден белыми, принужден покинуть свою резиденцию и уйти в глухую пустыню.

Из этого Дингаан сделал вывод, что белые — опасные соседи. Подчиняясь недальновидным политическим расчетам, он вообразил, что истребление тех, кто находится сейчас недалеко от его владений, отобьет охоту у остальных даже близко подходить к ним.

Он сделал все, чтобы заручиться доверием и расположением гостей. На прощание он пригласил их посмотреть на грандиозную воинственную пляску. Являться к царю с оружием было не принято, поэтому белых попросили оставить его за чертой царского крааля. По приказанию Дингаана явилось около трех тысяч воинов, вооруженных дротиками с широким, острым наконечником и тяжелыми дубинами с утолщенным концом. Бурам предложили сесть посредине круга, образованного воинами. Их угощали местным напитком, напоминающим пиво. Воины начали пляску. Земля тряслась от мерных тяжелых ударов шести тысяч ног, и буры начинали сожалеть, что расстались со своими ружьями. Воины с угрожающими жестами, помахивая дротиками и дубинами, наступали и отступали. Дингаан внимательно смотрел, какое впечатление на гостей производит эта сцена. Вдруг он поднялся и, отойдя в сторону, крикнул: «Булала»! Это был условный знак. Воины окружили несчастных и после непродолжительной борьбы всех перебили. Голландцы выхватили свои охотничьи ножи и отчаянно защищались, причем убили нескольких неприятелей. Тех из них, кто оказывал наиболее упорное сопротивление, подвергли сперва истязаниям.

Умертвив Ретиефа и его товарищей, Дингаан приказал десятитысячному войску ворваться на землю Наталь и перебить всех белых. Подобно саранче, зулусы бросились на несчастных переселенцев.

К счастью, когда произошло нападение, Виктора там не было, поэтому ему удалось спастись и ускакать к друзьям, чтобы предупредить их об опасности.

Вопреки ожиданиям, ночь уже прошла, а неприятели не появлялись. Но как только занялась заря, лазутчики принесли известие, что зулусы громадной толпой направляются через холмы к лагерю.

Ганс, вместе с неразлучными товарищами, Виктором и Бернардом, выбрал себе место на углу четырехугольника, образованного сдвинутыми повозками.

В то время, как неприятели сомкнутыми рядами бросились на повозки, буры открыли по ним убийственный огонь. Не стояла без дела и пушка, и вся земля через несколько минут была покрыта телами убитых. Даже храбрые, хорошо обученные зулусы не могли устоять при этом страшном граде и бросились бежать. Заняв безопасную позицию, они по первому приказанию вождей построились и снова кинулись на лагерь.

Во время этой атаки некоторым удалось подойти к той повозке, где стоял Ганс. Он, сделав два выстрела, оказался безоружным. По всей вероятности, враги заметили это; они прыгнули на колесо и, замахнувшись дротиками, с криком радости хотели спуститься на эту сторону преграды. Это заметили Бернард и Виктор, они прицелились, и дикари упали. В это время Катерина подала Гансу запасное ружье.

Зулусы несколько раз повторяли нападения, но все время безуспешно. От восхода и до захода солнца голландцам удалось выдержать эту неравную борьбу. После полудня патронов почти не осталось, отовсюду требовали пороха и пуль, у многих оставался только один заряд. К счастью, в эту тяжелую минуту вылетевшее из пушки трехфунтовое ядро упало в середину чернокожих. Несколько вождей, стоявших кучкой, упали, произошло всеобщее замешательство, и войско поспешно отступило. Таким образом победа осталась за бурами. Когда зулусы отступили, голландцы оседлали лошадей и отправились узнать, какова участь переселенцев, живущих по соседству. Всюду, где удалось сделать укрепление из повозок, неприятель был отбит; там же, где это было невозможно почему-нибудь — все переселенцы без исключения были перебиты.

Понятно, что решительно все — старики и молодые — и даже женщины, желали одного — отомстить за все! «У нас достаточно силы, чтобы показать этим варварам, что мы не позволим убивать нас безнаказанно. На одном численном превосходстве далеко не уедешь! Вооружимся и ворвемся в их страну!» — таково было общее решение. Быстро собралось около четырехсот человек и была снаряжена экспедиция.

К ней присоединился и Ганс со своими друзьями. Отряд вышел в апреле месяце и направился на земли, принадлежащие зулусам. Буры перебирались через реки, степи и леса, принимая все предосторожности для того, чтобы нападение было неожиданным. Добравшись до первого ночлега, они раскинули лагерь, расставили караульных, назначили смены и подробно распределили все места на случай атаки.

XVIII

Близ крааля Ум-Кун-Кунглово, где обыкновенно находилась хижина Дингаана, между двух гор раскинулось ущелье; пробравшись в него, переселенцы впервые увидели войска неприятеля. Впрочем, эти последние, словно испугавшись переселенцев, тотчас же направились к краалю.

Переселенцы бросились прямо на врагов, которые быстро повернулись лицом к ним и стройно с дикими воплями пошли в атаку.

Другой отряд, скрывавшийся в то время, когда всадники ехали по ущелью, вдруг появился откуда-то и отрезал путь к отступлению. Таким образом нападение было произведено одновременно спереди и сзади. Кроме того, и неприятели появились с обеих сторон, из-за чего переселенцы не имели возможности следовать своей обычной тактике, то есть двигаясь взад или же вперед, заряжать ружья, затем останавливаться на минуту, чтобы сделать залп и двигаться снова.

Ганс раньше других понял, что им грозит опасность быть окруженными со всех сторон, и первый подал совет, как спастись.

— Пусть все стреляют в тех, кто позади — очищайте проход!

Если бы все послушались его совета, белые не потерпели бы значительного урона, но, к несчастью, командующий отрядом Уис, вместо того, чтобы направить свои выстрелы туда же, куда и все, бросился с отрядом в двадцать человек, среди которых был и Ганс, к менее плотной массе врагов. Он хотел пробиться сквозь их цепь. Уис получил тяжелую рану, лошадь под ним была убита. Тогда он крикнул товарищам, чтобы они спасались. В это время лошадь Ганса была ранена во второй раз. Он, видя, что лошадь теряет последние силы, и сотни врагов бегут к нему, слез с лошади и спрятался в овраг, поросший густым лесом.

Некоторые из буров видели, что лошадь Ганса была ранена дважды и что Ганс спрыгнул с лошади и скрылся в овраге. Они поняли, что ему не удастся спастись, так как врагов было несколько сотен. Ни минуты не задумываясь, они причислили его к убитым, так как были уверены, что его действительно убьют.

Когда они вернулись в лагерь с известием, что храбрый Уис, его сын и еще несколько человек убиты, в лагере воцарился траур. Все, кто знал Ганса, любили его и смотрели на него, как на преданного друга и специалиста в военных делах. Поэтому все жалели о нем. Катерина переносила свое горе молча; она не выходила по целым дням из своей повозки, сидела, застыв, в одном положении, не слушала утешений и говорила, что не может быть, чтобы Ганса убили.

Ганс, оставшись один на пустынном склоне, где не было ни друзей, ни врагов, понял, что его положение очень тяжелое. Он осознавал, что ему предстоит одно из двух: или приложить все силы, чтобы догнать товарищей, или же спрятаться до ночи, а потом направиться или к бухте Наталь, или к лагерю. После непродолжительного размышления он остановился на последнем.

Ганс просидел в лесу целый день; когда же начало смеркаться, он поднял над кустами голову и стал решать, куда ему идти. Вдруг в глаза ему бросился какой-то беловатый предмет, лежавший приблизительно в двухстах ярдах от него. Сперва ему показалось, что это платье какого-нибудь из соотечественников, но потом, присмотревшись внимательнее, он пришел к заключению, что это щит. Когда совсем стемнело, Ганс как можно тише и осторожнее подкрался через кусты к заинтересовавшему его щиту. Ему пришлось затратить немало усилий для того, чтобы добраться до противоположного склона, где лежал щит, так как в густом лесу было очень трудно держаться прямого направления. В конце концов он все же дошел и нашел здесь несчастного зулуса с простреленной грудью; по всей вероятности, он забрался сюда, чтобы здесь умереть спокойно.

Когда Ганс увидал широкие хвосты из звериных шкур, в которые было одето тело и шея зулуса, он сейчас же понял, что эти предметы вместе со щитом, который был совершенно бесполезен против пуль голландцев, могут сослужить ему службу. Сняв с тела убитого жалкое платье, он сам оделся в него и увидал, что оно прикрывает его почти целиком от шеи до колен. Свое платье он снял, свернул и прикрепил к внутренней стороне щита. Панталоны пришлось отрезать до самых колен, т. е. до того места, до которого доходили хвосты с одежды кафра. В овраге было несколько луж. Ганс тихо подошел к луже, вошел в грязь, стал черпать ее пригоршнями и выпачкал себе ею лицо, волосы, ноги и руки так, что от белой кожи не осталось и следа. Теперь, правда на некотором расстоянии, его можно было легко принять даже днем за зулуса.

Выполнив эту сложную операцию, он принес в душе молитву Богу и тронулся в путь. Он шел быстро, избегая деревень, и успел уже пройти больше трех миль, не встретив на пути никакого препятствия, как вдруг, поворачивая в густом лесу на проторенную тропинку, которая бросилась ему в глаза еще утром, он услышал недалеко от себя голоса. Не успел он еще решить, что ему делать — идти ли вперед, или же повернуть назад — как кто-то по-кафрски окликнул его:

— Куда ты идешь?

Ганс отвечал, не останавливаясь:

— Меня послал царь.

Спрашивающие вполне удовлетворились этим ответом. В темноте они видели лишь темный силуэт со щитом в руках и приняли его за своего соотечественника. Обманутые караульные пропустили Ганса без дальнейших расспросов, не предполагая даже, что они пропускают переодетого врага.

Ганс шел почти всю ночь; как только с наступлением рассвета он стал отличать близлежащие предметы, ему пришлось спрятаться в кусты.

Весь день, точно так же как и накануне, он просидел, не смея громко вздохнуть и пошевельнуться. Вечером, однако, он сильно испугался, когда заметил, что около двадцати вооруженных кафров идут по тому направлению, по которому он шел. Было ясно, что они идут по его следам. Когда расстояние до них убавилось до четверти мили, ему в голову пришла блестящая, хотя и крайне рискованная мысль. Так как кусты прикрывали его, то он думал, что даже зулусам не удастся заметить его обмана; поэтому он поднялся во весь рост и крикнул: менабо! (эй! остановись!) и взмахнул несколько раз щитом, чтобы обратить на себя внимание зулусов. Ганс, указывая щитом на холм, находившийся с правой стороны, то есть с противоположной той, куда он собирался идти, прокричал, словно чистокровный кафр, нараспев:

— Туда пошел белый!

— Ты его видел? — спросили зулусы.

— Да, он пошел туда, когда солнце стояло еще высоко.

Боясь, чтобы мнимые друзья не предложили ему подойти к ним, он поспешно прибавил:

— Меня послал царь. Счастливого пути!

И, не скрываясь нисколько, он быстро пошел по лесу в другую сторону. Сперва ему казалось, что хитрость удалась. Воины бросили его следы и побежали, действительно, в противоположную сторону, стараясь увидать на земле следы белого. Ганс старался не терять ни одной минуты и успел сделать около мили по тому направлению, которое казалось ему наиболее выгодным. В это время воины кидались напрасно из стороны в сторону в поисках следов. Вдруг он заметил, что они пришли в замешательство, не находя того, чего искали; они остановились и стали советоваться. Результат совещания было нетрудно предвидеть: они повернули назад и вернулись к его настоящим следам.

Ганс напряг все свои силы, чтобы добежать до берега реки Тугелы, которая находится не больше, чем в двух милях.

Во время бегства он потерял из виду зулусов; впрочем результаты их поисков не могли остаться для него неизвестными. Оглянувшись назад, он увидал врагов на вершине того самого холма, с которого только что спустился. Они быстро бежали следом за ним, высоко подняв щиты и размахивая дротиками над головой. Они поняли остроумный обман.

Гнев обманутых воинов уменьшился, когда, взобравшись на холм, с которого только что спустился Ганс, они увидали его бегущим по направлению к реке. Они очень невысоко ценили быстроту ног и выносливость мускулов белых, сравнивая эти качества со своими. Им казалось, что белые всегда ездят верхом, и поэтому им трудно пройти и тем более пробежать более или менее значительное расстояние. Поэтому они бросились за Гансом со всех ног, и он, видя, что теперь бесполезно обманывать врагов, сбросил мешавший ему бежать наряд, кинул щит и побежал к реке, имея в руках лишь ружье да платье.

Скоро он понял, что он физически не сможет уйти от преследования зулусов, так как расстояние между ним и преследователями постоянно сокращалось. Нужно было придумать что-нибудь новое, чтобы избавиться от них.

Место, по которому ему приходилось бежать, было сплошь покрыто травою; на ней легко сохранялись его следы, так что даже в том случае, если бы враги не видели его, он мог быть уверенным, что следы выдадут его и скрываться поэтому совершенно бесполезно. К счастью, ему попалось довольно значительное пространство каменистого грунта, на котором следы были почти не видны. Воспользовавшись минутой, когда неприятели не видели его, он оставил ясно след на трех кротовых норах, затем сделав шагов тридцать назад по крупным камням так, чтобы от его ног не оставалось следов, повернул под прямым углом от того направления, которого держался до сих пор. Надеясь, что ему хоть на несколько минут удалось сбить врагов со следа, Ганс остановился, чтобы перевести дыхание и посмотреть, что будет дальше.

Собравшись с силами, он решил продолжать путь, на этот раз не спеша, но зато предпринимая все меры предосторожности, чтобы его не заметили. Для этого он осторожно перебрался через невысокий холм и углубился в находившуюся за ним покрытую лесом долину; здесь он был вполне скрыт от взоров своих врагов, которые все еще не могли понять, куда девались его следы. Тогда он прибавил шагу и вышел на открытое место, шириною в полмили, лежавшее полосой между ним и рядом ив, окаймлявших берег реки. Он был убежден, что его хитрость ненадолго задержит врагов, и поэтому счел за наименее опасное сразу перебежать эту полосу.

Едва успел он пробежать двести ярдов, как услышал крики, по которым заключил, что его заметили. Действительно кафры, потерявшие след, тотчас же послали троих на горы, чтобы оттуда выследить беглеца. Как только Ганс вышел в открытое поле, часовые закричали, и вся орда бросилась за ним следом. Но поскольку Гансу удалось опередить врагов более чем на пятьсот ярдов, то он был уверен, что добежит до реки раньше, чем его успеют догнать. Весь вопрос заключался лишь в том, где и как переправиться через реку.

Когда Ганс добрался до берега, зулусы находились более чем в четверти мили от него. Берег оказался скалистым и крутым, река же текла по каменистому руслу. Гансу удалось добраться до противоположного берега, не замочив ни ружья, ни пороха.

Здесь он решил сделать остановку; вполне возможно, что по соседству окажутся буры, которые, услышав выстрелы, явятся на помощь. Кроме того река была для него неплохой защитой, и он не хотел удаляться от нее. Поэтому он спрятался в камышах и стал поджидать врагов. Они не заставили себя долго ждать. Подобно гончим, бегущим по горячему следу, зулусы подбежали к берегу, остановились на минуту и вскочили в воду. Четверо из них, опередившие других, первыми вошли в реку. Ширина реки доходила здесь до восьмидесяти ярдов. Дикари из-за быстрого течения и скользких камней, на которые им приходилось ступать, не могли идти быстро. Им казалось, что враг рассчитывает спастись, благодаря хитрости и быстрым ногам. В этом же отношении они считали себя гораздо выше его.

Ганс видел, как они вошли в реку. Особенно приметна была фигура того, который находился впереди. Высокий, сухопарый и тонконогий, он был впереди других дикарей каждый раз, когда они настигали Ганса. Он вошел в воду первым и добрался уже до середины реки, когда другие еще только отошли от берега. Ганс положил ружье на ветку невысокой акации, и по всему берегу пронесся неожиданный грохот ружейного выстрела. Ловкость и на этот раз не изменила охотнику: меткая пуля заставила высокого зулуса опуститься в воды реки Тугелы. Быстрое течение подхватило его; над водой еще несколько минут мелькала его рука.

Кафры хорошо помнили ужасное действие европейских пуль во время последнего сражения; поэтому те, кто вошел уже в воду, быстро повернули назад и выбрались на берег.

Ганс хотел немного отдохнуть; продолжительный пост и усилия, которые пришлось прилагать ему во время бегства, давали себя знать, но он заметил среди врагов движение и поэтому решил изменить свое намерение. Предводитель, как только воины, находившиеся в воде, вернулись после выстрела на берег, отрядил четырех из отряда вверх и четырех вниз по реке. Они должны были перебраться через реку, обойти Ганса сзади и отрезать ему путь к отступлению с обеих сторон. Это отнимало у Ганса последнюю надежду на спасение. Его счастье, что он случайно увидал этот маневр неприятеля; в противном случае он даже и не знал бы, что против него что-то задумано. Он снял с головы шляпу, слегка пошевелился в тростнике так, чтобы кафры могли его видеть, затем уселся на землю, словно собирался дать выстрел. Однако он не выстрелил, а повесил шляпу на видное место, сам же прилег на землю и пополз. Удалившись на такое расстояние от берега, чтобы его нельзя было видеть, он поднялся на ноги и быстро побежал от реки по тропинке, которую проложили ходящие на водопой животные. Он не убавлял шагу до тех пор, пока не отбежал на целую милю от Тугелы.

XIX

Ганс бежал до тех пор, пока совсем не стемнело и он уже не мог отличать дороги; тогда он выбрал на открытом месте дерево, уселся под ним и стал думать, где бы раздобыть чего-нибудь поесть. Он надеялся, что враги будут не в состоянии незаметно подкрасться к нему. В течение двух ночей ему не удалось уснуть ни на минуту, и хотя постоянное возбуждение поддерживало его, а речная вода освежила, тем не менее природа брала свое; он просидел под деревом всего несколько минут, и сон начал уже одолевать его.

— Часок можно поспать спокойно, — подумал он. — Тогда я проснусь вполне бодрый, готовый с наступлением рассвета отправиться дальше, тогда, наверное, мне удастся найти что-нибудь к завтраку.

Он улегся на бок, но так, чтобы при первой тревоге схватить ружье. Через несколькоминут он спал крепким сном, не прерываемым никакими сновидениями.

Солнце успело не только взойти, но даже высоко подняться, когда Ганс в испуге открыл глаза. Прежде всего он хотел схватиться за ружье, но ружья не оказалось. Он поднялся на ноги, и можно представить себе его ужас, когда кругом его оказалась толпа вооруженных дротиками кафров. Впрочем, его удивление возросло еще больше, когда он увидел, что к нему подходят четверо белых, из которых один, судя по всем признакам, был голландец. Он дождался, пока они приблизились к нему, и только тогда обратился к ним.

— Вы нашли меня спящим, — сказал он. — Со мной это случается крайне редко.

Белые переглянулись, и голландец обратился к Гансу на родном языке.

— По-видимому, вы наш. Если это так, объясните, пожалуйста, что вы делаете здесь, и почему ваша кожа черного цвета?

Ганс совершенно позабыл, что он весь испачкан липкою, жидкою грязью, и что хотя вода и смыла ее отчасти с его ног, но все же цвет их был довольно подозрительный; о лице его нечего и говорить, что же касается волос, то они так спутались и склеились от грязи, что их едва ли можно было принять за волосы европейца. Ганс рассмеялся.

— Возможно, что лицо мое черного цвета, — сказал он, — но я все-таки Ганс Стерк, настоящий африкандер.

— Вы — Ганс Стерк? — удивился голландец. — А нам говорили, что вы убиты вместе с отцом и сыном Уисами. Присаживайтесь к костру и расскажите нам о своих приключениях.

— Я ничего не ел два дня, — отвечал Ганс. — Кроме того, мне пришлось пройти пешком столько, сколько не каждый страус сможет. Поэтому сперва покормите и напоите меня. Потом я умоюсь и уже тогда расскажу обо всем. Вы же пока скажите, что нового. Откуда вы здесь? Всем ли нашим удалось спастись?

— Мы производим разведку в окрестностях Натальской бухты. Мы точно так же, как и вы, потерпели поражение и вчера зашли сюда в поисках, не заблудился ли кто-нибудь из наших. Ваши возвратились к Бушменской реке. С их стороны это безрассудный поступок, так как весь их скот угнан, и им нечего есть. Их поля совершенно истреблены, и они не решаются напасть на зулусов до тех пор, пока не получат подкрепления.

Узнав главные новости, Ганс принялся за завтрак из буйволового мяса, зажаренного на углях. Утолив голод, он спросил, нет ли где-нибудь поблизости речки, и, отправившись к ней вместе с новыми знакомыми, смыл с себя слой грязи. Теперь он принял свой естественный вид.

— Значит, — это натальские кафры? — спросил он.

— Да, — отвечал голландец, — это свои люди. Во время битвы убито немало кафров. Теперь эти пришли сюда взглянуть, не скрываются ли поблизости их соплеменники.

— Как вам не страшно встретиться с большим отрядом врагов? — поинтересовался Ганс. — Ведь отсюда не более трех миль до того места, до которого меня преследовал отряд зулусов.

— У нас есть лазутчики. Один из них сидит вот на том дереве, что на холме. Он даст знать, если заметит опасность. А! — прервал себя голландец. — Вот и сигнал! Матуан, иди сюда, объясни, что это означает.

Один из кафров подошел к ним и стал внимательно смотреть на другого кафра, находившегося на холме. Этот делал какие-то знаки, о которых упомянул голландец. Кафр отвечал:

— Зулусы идут. Впрочем, их немного, — мы справимся.

Его слова привели в восторг остальных кафров. Они обступили голландца, ожидая его приказаний.

— Возьми трех человек хороших бегунов, — сказал Берг, — так звали голландца. — Они должны завлечь зулусов в засаду. Остальные пусть спрячутся поблизости.

Отдав эти приказания и отправив в путь трех кафров, Берг пошел следом за другими. Они между тем разбежались по сторонам и попрятались в кусты.

— По всей вероятности, это те же, которые преследовали меня, — заметил Ганс.

— Сколько их было? — спросил Берг.

— Около двадцати.

— А вот и они! Не терпится им умереть. Пусть будут спокойны, ни один не спасется, — ответил Берг.

Кафры, посланные Бергом, без труда нашли зулусов. Тем не менее они сделали вид, что не видят их, а ищут чего-то на земле. Зулусы скоро заметили их и, скрываясь в кустах, подошли к ним ярдов на сто. Натальцы вскрикнули, словно испугались их и побежали туда, где прятались их соплеменники. Мнимые беглецы добрались, наконец, до тех кустов, где их товарищи устроили засаду. Один из них резко свистнул, и зулусы очутились лицом к лицу перед неприятелями, впятеро более сильными и, хотя и принадлежащими к тому же народу, но страшно озлобленными. Взяв короткие дротики, они медленно пошли навстречу натальцам. Берг, увидавший это, крикнул своим, находившимся между ним и врагами, лечь на землю. Натальцы, доверявшие голландцам, как своим учителям, беспрекословно повиновались. Берг и трое из его товарищей дали залп с обычными последствиями. Трое зулусов были убиты наповал, четвертый тяжело ранен. Натальцы быстро поднялись на ноги и кинулись на врагов. Произошла такая бойня, какую белым случается видеть нечасто.

Пророчества Берга оправдались: ни один из зулусов не спасся. Ганс, не захотевший участвовать в этой бойне, видел, как погибли люди, чуть-чуть не лишившие его жизни.

— Вам будет небезопасно ехать отсюда прямо в ваш лагерь, — сказал Гансу Берг. — Дингаан разослал во все стороны лазутчиков, и вам едва ли удастся благополучно добраться до Бушменской реки. Лучше всего отправляйтесь вместе с нами к бухте, а уж там посоветуемся, что нам предпринять. Таким образом вы привезете домой последние новости.

Ганс согласился и отправился в путь вместе с новыми товарищами.

Ганс пробыл на берегу Гансатальской бухты около недели, а потом верхом отправился в свой лагерь, куда и прибыл после четырехдневного пути. Не одна Катерина, а все без исключения жалели о нем, и его возвращение было полнейшею неожиданностью для всех. Его встретили так, словно он явился с того света. Он нашел лагерь в очень плачевном положении. Он посоветовал устроить постоянный надзор за действиями зулусов. Затем он отправился на охоту в равнины, расположенные возле Драконовых гор, чтобы раздобыть для лагеря провизии.

Две недели спустя Ганс вернулся в лагерь с повозкой, наполненною бельтонгом. Он вместе со всеми собирался участвовать в очередной экспедиции на зулусов.

XX

Переселенцы, оправившись немного от поражения, нанесенного им Дингааном, обратились за помощью к тем своим землякам, которые еще не успели присоединиться к ним. Они рассчитывали напасть на зулусов и отобрать у них похищенный скот.

Как только наступила весна, Дингаан, старательно готовивший свое войско и узнавший при помощи лазутчиков, в каком положении дела его соседей, возобновил военные действия и в августе вторгся в пределы Натальской области.

Но переселенцы были уже готовы. К этому времени они располагали более чем четырьмястами пятьюдесятью верховыми, хорошо вооруженными. Потом к ним присоединился еще отряд из земли Наталь. Таким образом войско стало весьма внушительным.

Предводителем войска был избран бывший военный и имеющий кое-какие довольно ясные представления о военных маневрах и передвижениях. Войско двигалось, соблюдая полную конспирацию. Они дошли до берегов реки Умслатоось, когда Ганс, отправившийся в качестве лазутчика вперед, заметил передовой отряд неприятельской армии. Он поскакал назад, чтобы передать это известие.

Голландцы целую ночь старательно караулили врагов, спали, положив под голову оружие, но неприятели показались только с появлением первых солнечных лучей.

Наступило воскресенье, шестнадцатое декабря одна тысяча восемьсот тридцать восьмого года, — день, памятный в истории этой, тогда еще новой, теперь же хорошо известной колонии. Зулусы сомкнутыми рядами бросились на укрепления буров, стараясь прорвать их; но всюду, куда только они ни кидались, их встречал град пуль. Они падали сотнями и вынуждены были отступить. Выбрав минуту, когда главные силы неприятеля были направлены только на одну сторону лагеря, двести верховых голландцев бросились на чернокожих с противоположной стороны и подняли такую пальбу, что даже самые храбрые из неприятельских вождей пришли в смятение. Потери голландцев оказались более чем ничтожными: было убито всего трое и ранено шестеро.

Видя, что запасы пороха и пуль начинают истощаться, лошади сильно устали, переселенцы решили сделать на время передышку. Захватив около пятисот голов скота, они вернулись в свой лагерь.

После этой решительной победы дела переселенцев значительно поправились. Теперь они могли приняться за земледелие, приступать к которому до сих пор было крайне безрассудно. Они набросали план города Питер-Марицберга, кроме того основали еще один, известный теперь под названием Д'Урбана.

Дингаан мало-помалу оправился от поражения и стал пополнять свое войско. Все его мысли были, как и прежде, направлены на истребление переселенцев, и он очень умно принялся за дело, стараясь сперва узнать, что у них делается. Чтобы усыпить их бдительность, он послал им триста у них же отнятых лошадей; кроме того он обещал вернуть им похищенные ружья и скот. Словом, он выражал желание помириться. Переселенцы отвечали, что они готовы заключить мир, но не раньше, чем он вернет им весь отнятый скот и оплатит причиненные им убытки. Хитрый дикарь дал согласие и, прикрываясь миролюбивыми целями, постоянно отправлял к ним послов со всевозможными поручениями, скорее не послов, а шпионов, чтобы выследить, по-прежнему ли сплочены голландцы, или же каждый существует сам по себе. В последнем случае он тотчас же совершал на них набеги. Наконец, переселенцы поняли его хитрость. До этого они все не решались дать серьезный отпор. Они не знали, как поступить, когда все вдруг совершенно изменилось, благодаря интересному событию, находившемуся в тесной связи с местной политикой.

У Дингаана было два брата; один из них, по имени Умнанда, был еще юноша. Он нисколько не походил на Дингаана, жизнь которого заключалась в войне, средний брат также отличался миролюбивым характером. Среди зулусов было немало пострадавших от непрерывных войн, в которые их вовлекал Дингаан. Они склонялись на сторону юноши, Панды, как они его называли. Дингаан, узнав об этом, решил умертвить брата. Панда имел много друзей при дворе, и они передали ему о намерении царя. Вместе с несколькими друзьями он переправился через реку Тугелу и отправил к переселенцам послов с просьбой оказать ему помощь против злодея-брата.

Дело окончилось жаркой схваткой между войском Дингаана и войском Панды, во главе которого стояли буры. Исход битвы был очень печален для Дингаана; ему пришлось покинуть пределы своего царства и бежать в пустыню, где он и погиб. Таким образом царем над могучими зулусами стал союзник буров, и им, наконец, можно было успокоиться.

XXI

Ганс в это время был так занят военными делами, что очень редко виделся с Катериной. Теперь, когда дела наладились, он, наконец, решил жениться; но Катерина носила траур по своим родственникам, убитым вместе с Ретиефом; поэтому свадьба, несмотря на сильное недовольство жениха, была отложена еще на полгода. Чтобы скоротать время, он вместе с неразлучными товарищами Виктором и Бернардом и еще тремя бурами отправился на охоту в области, расположенной к северо-востоку от Наталя, где, как утверждали старые охотники, водились слоны.

Как-то раз Ганс и Виктор сидели в палатке, которую они захватили с собою.

— Ну, Виктор, — сказал Ганс, — после всех этих событий нам и поболтать-то с тобой ни разу не пришлось. Расскажи о своих приключениях.

— Всякие бывали, — ответил Виктор. — В то время, когда ты был рядом с Уисом и все были уверены, что ты тоже убит, мы с Бернардом и еще шесть товарищей хотели вернуться назад, чтобы найти тебя, но нас не пустили. Неприятели напирали, все скалы были просто облеплены ими, мы остановились на минуту, уговаривая вернуться за тобой. В это время один из зулусов бросился на меня с дубиной…

— А храбро они дрались, — сказал Ганс. — Когда у них будут ружья, нам придется очень трудно!

— Вспоминаете свои похождения? — раздался голос старика охотника Гофмана, входившего в это время в палатку. — Да, подрались таки за это время. В последнем сражении счастье было на нашей стороне, но в первых сражениях мы не должны были допустить, чтобы нас били. Все это вышло из-за того, что мы слишком презрительно относились к врагу, недооценили его.

— Теперь, — продолжал Гофман, — нам придется иметь дело не с дикарями, а с опасными животными. Это не меньше действует на нервы. Я, по крайней мере, говорю смело, что никогда мои нервы не были натянуты так, как в первый раз, когда мне пришлось убить льва. Это произошло не вследствие моей храбрости, а в силу необходимости… Тогда я был еще совсем ребенком.

— Расскажите об этом, Гофман, — вмешались другие, вошедшие в это время в палатку.

— Нечего и рассказывать, — ответил охотник. — С Гансом случалось и не то… А впрочем, пожалуй. В то время я жил под Винтербергом. Я ездил к соседям и должен был вернуться в тот же день с семенами, которые были нужны для нашей мызы. Солнце уже почти село, когда я оттуда выбрался. Езды было не меньше трех часов. Я ехал смело, впрочем, когда стемнело, прибавил шагу. Однако скоро я заметил, что лошадь не может идти быстрою рысью. Зная, что отец любил ее, я слез с нее и повел под уздцы. Вдруг, словно испугавшись чего-то, она зафыркала и побежала. Сперва я не знал, в чем дело, но потом заметил, что она все время поворачивает голову и смотрит в одну сторону. Я устремил свой взгляд в темноту, стараясь разглядеть, что так сильно испугало ее. Я уже упоминал, что тогда я был еще очень молод. Поэтому вы поймете, как сильно забилось мое сердце, когда я увидал не одного льва — нет, одного я бы даже не испугался, — а сразу четырех. Они бежали ярдах в шестидесяти от той тропинки, по которой я шел. У меня было только одноствольное ружье очень незначительного калибра, поэтому я совсем не хотел вступать в бой сразу с четырьмя львами. Я стал думать, не оставить ли на произвол судьбы лошадь, а самому броситься бежать, как вдруг самый большой лев, отогнав трех других, спокойно загородил мне дорогу. Прицелившись ему в лоб, я спустил курок, а сам спрятался за лошадь. Я подождал несколько мгновений, уверенный, что зверь заревет, но кругом было все тихо: только где-то вдали слышался топот убегающих зверей. Наконец, я выбрался из-за лошади. Лев лежал мертвый! Маленькая пуля засела у него между глаз и уложила его на месте. Все подробности я помню так четко, словно это происходит сейчас. Кажется, в течение всей жизни я не трусил так, как в ту ночь.

— А, кажется, нам предстоит недурная охота, — сказал, немного помолчав, Ганс. — Львов должно быть довольно много.

— Я даже одного шага не сделаю в сторону, чтобы убить льва, — возразил Гофман. — Лев гораздо опаснее слона, а толку никакого. За шкуру даже и тридцати риксдаллеров не дадут, а зубы годны лишь для украшения. Вот слон другое дело. Кстати, не оговорить ли нам сразу вопрос относительно дележа добычи?

— Теперь самое удобное время, — ответил Ганс. — Потом будет не до этого.

— Я советую поступать так: зверей для пищи мы будем бить по очереди; если же все вместе, то будем мясо делить на равные части. Что же касается слонов, то выпустивший первую пулю имеет право на половину клыков; каждый же попавший в слона после первого выстрела получает свою долю из другой половины. Правильно, товарищи?

— Нет, — ответил Ганс. — Это будет неудобно. Все начнут стрелять, как придется, второпях, лишь бы попасть в слона, и выйдет путаница. Я предлагаю по-другому: когда мы все вместе и вместе стреляем, то кладем отметку на клыки и делим их на равные части. Если же мы охотимся порознь, на разных слонов, клыки достаются тому, кто убил слона. Все мы люди честные и испытанные; никто не станет уклоняться от опасности и стрелять хуже оттого, что часть его заработка получат товарищи.

— Ганс прав, этак будет лучше, — согласились все.

— Здесь у нас прекрасные места, — продолжал Ганс. — Теперь, когда Панда стал царем беспокойных зулусов, мы должны искренно радоваться, что поселились здесь. Там осталось уже мало дичи, а здесь еще долго не переведутся олени и козы. И на слонов мы можем охотиться, когда захотим. Дай же нам, Боже, завтра удачи, друзья, а теперь не грех и поспать. Спокойной ночи!

Предложение Ганса понравилось всем. Поставив на стражу двух готтентотов и приказав им как можно чаще окликать друг друга, охотники разошлись по своим повозкам, укутались в одеяла и улеглись спать в этих экипажах, которые в пустыне для путника то же, что корабль для моряка в море.

XXII

В течение первых дней охотники не видели ничего, кроме лосей, буйволов и всевозможных антилоп. Наконец, они добрались до берегов реки Понголы, и следы слонов стали чаще и многочисленнее.

— По всей вероятности, мы пропустили в лесах немало слонов, — сказал Виктор, ехавший рядом с Гансом по свежим следам нескольких самцов, найденным еще утром. — Следовало бы остановиться и найти их.

Они поскакали в ту сторону, где были слоны, стараясь не стереть их следов, и вскоре увидели громадных животных, собравшихся в тени акаций. Слоны насторожили уши, словно желая удостовериться, не грозит ли им какая-нибудь опасность. Кроме того, они подняли хоботы, пытаясь уловить чутьем предполагаемых врагов.

— Теперь, не пугая остальных, попробуем положить хоть одного из них, — сказал Ганс. — Привяжем лошадей к этому дереву, а сами пешком подойдем к ним. Потом можно будет на лошадях скакать за ними следом.

Охотники привязали лошадей к дереву приблизительно ярдах в трехстах от слонов и тихонько направились к ним. Слоны спокойно стояли возле деревьев, насторожив уши. Но Ганс с товарищем ступали так тихо, что даже чуткое ухо слона не могло уловить близости врагов. Им удалось подойти на восемьдесят ярдов к дереву, возле которого стоял большой самец. Ни он, ни другие слоны не заметили их.

Спрятавшись за ствол дерева, Ганс подал знак Виктору, что надо стрелять скорее и по возможности вместе, так как слонами снова овладело беспокойство, и они издавали короткие, резкие крики, давая друг другу знать об опасности. Крупный самец, у которого белые, гладкие клыки далеко высовывались изо рта, стоял повернувшись к охотникам своим широким боком; по его нетерпеливым движениям и подозрительным взглядам следовало ожидать, что он либо изменит свое положение, либо совсем уйдет. Поэтому Ганс выстрелил, прицелившись между ухом и глазом; его примеру последовал Виктор, пуля которого попала в переднюю ногу слона над самым коленом. Ганс рассчитал верно. Пуля его прошла через всю кость, достигла мозга, и громадное животное упало замертво. Поэтому второй выстрел был совершенно излишен.

Как только прогремели выстрелы, все прочие слоны бросились бежать по полю, покрытому низким кустарником. Они ломали с треском, похожим на выстрелы, встречавшиеся по пути деревья.

Ганс, увидев, что слон упал, сказал товарищу:

— Виктор, приведи скорее лошадей, а я отрежу хвост — это на случай, если кто-нибудь придет сюда без нас.

Ганс отрезал хвост быстрее, чем Виктор вернулся с лошадьми.

Боясь потерять лишнюю минуту, Ганс зарядил ружье и побежал навстречу Виктору. Они сели на лошадей и погнались за слонами, которые уже успели уйти далеко. Проскакав полным карьером милю, охотники очень близко подъехали к животным.

Теперь они использовали совершенно другой способ охоты.

Они проехали настолько далеко, чтобы опередить слонов, потом остановились, слезли с лошадей, и в то время, когда мимо них проходили слоны, дали четыре выстрела в самого большого. Раненый слон повернулся к врагам, поднял хобот и бросился с ревом на них. Всадники в одно мгновение сели на лошадей и ускакали прочь, но зверь бежал так быстро, что едва не задел лошадь Виктора. Какое-то время он гнался за ними, но потом увидел, что это бесполезно. Тогда он побежал следом за другими слонами. Однако, этим дело не закончилось. Охотники, зарядив ружья, бросились за ним, дали второй залп, и он упал мертвым.

— Ни одного нельзя упустить, — сказал Ганс, — у них прекрасные клыки. Во время бега они так запыхались, что сил у них почти не осталось. Если на каждого из нас придется по два, то охота будет стоящей.

Пришпорив коней, они поскакали дальше. Два следующих залпа повалили еще четырех.

Когда охотники вернулись в лагерь, Гофман сказал:

— Приходите ужинать в мою палатку; поболтаем о сегодняшней охоте. Что вам, Ганс, послал сегодня Бог?

Ганс в нескольких словах рассказал о своих приключениях и описал величину клыков убитых слонов.

— Вы счастливее, чем мы, — сказал Гофман. — Нам, всем вместе, удалось убить только семерых, да и то двое из них еще маленькие.

Разговор в течение всего вечера не выходил за рамки сегодняшней охоты.

— Завтра нужно будет собрать все клыки и искать новой дичи, а то слоны скоро уйдут отсюда, — сказал Гофман. — Работы предстоит немало, поэтому лучше всего сейчас лечь спать.

После этих слов Гофман начал готовиться ко сну. Прочие последовали его примеру, и вскоре весь лагерь погрузился в тишину.

К полудню следующего дня охотники при помощи готтентотов и кафров вырезали из челюстей убитых накануне слонов клыки, перенесли их в повозки и тщательно уложили. На каждом клыке была сделана отметка его владельца. Закусив наскоро, они решили продолжать охоту в течение всего дня, а к заходу солнца собраться возле нового ночлега, место которому они точно определили. Ганс вместе с Бернардом и Виктором выбрали для охоты восточное направление.

— Около того темного леса мы, наверное, встретим много дичи, — сказал Виктор, указывая на отдаленный склон, покрытый густым лесом. — Если где-нибудь и попадутся слоны, так, без сомнения, там.

Охотники слезли с лошадей, спутали их и стали спокойно осматривать окрестности и даль.

— Одного я вижу, — сказал Ганс.

Оседлав лошадей, охотники поехали прямо к лесу, возле которого Ганс увидал слонов. Места были великолепные, сплошь покрыты цветами и изобилующие дичью. Охотники ехали не спеша, не обращая внимания на дичь, улетавшую при их появлении. Наконец, они добрались до того места, откуда было видно стадо, состоявшее всего из четырех слонов. Это были крупные самцы с большими клыками.

— Если вы ничего не имеете против, я займусь тем, который стоит справа, — сказал Ганс. — Вы же поезжайте к другим.

Охотники разделились; каждый старался подъехать к своему слону одновременно с другими; но так как намеченный Гансом слон был дальше других, то он подъехал к нему несколько позже. Он только собрался спустить курок, когда раздавшиеся одновременно выстрелы Виктора и Бернарда испугали слона. Ганс заторопился. Он взял прицел слишком высоко и попал слону в голову, чем довел до бешенства животное, которое с диким ревом кинулось на него.

Благодаря выносливой лошади, Гансу удалось вовремя отскочить в сторону. Слон не остановился: он побежал и увлек за собою охотника в сторону, прямо противоположную той, куда побежали раненные Виктором и Бернардом слоны. Ганс бросился за слоном и всадил ему еще две пули в плечо.

Пуля за пулей попадали слону в бок, и он ослабел окончательно. Прислонившись к большому дереву, он получил последнюю, смертельную рану и упал на землю. Во время падения оба клыка сломались.

Ганс снял седло с усталой лошади и пустил ее пастись; сам же уселся возле убитого животного. Он хотел отдохнуть часок и уже потом ехать обратно и пока спокойно закурил трубку.

Он углубился в это приятное занятие и был крайне поражен, когда услыхал близ себя голоса: его изумление увеличилось еще более при виде двенадцати человек, быстро приближавшихся к нему; их тела были прикрыты одеждою лишь отчасти, зато у всех в руках были ружья. Первая мысль, мелькнувшая у него, поскорее сесть на лошадь и ускакать; но он сейчас же сообразил, что не успеет сделать этого, и если эти люди захотят нанести ему вред, то они и тогда могут его застрелить. Впрочем, тот факт, что у них были ружья, заставлял его сделать предположение, что их хотя бы отчасти коснулась цивилизация и вследствие этого они едва ли окажутся его врагами.

Ганс поднялся, не проявляя ни малейшего страха. Когда они подошли совсем близко, он увидал, что среди них трое метисов. Они тоже заметили Ганса. Он обратился к ним сперва по-голландски, потом по-английски, но они, очевидно, не понимали ни того, ни другого языка. Тогда он произнес несколько слов по-зулусски, но они не поняли и этого.

Они о чем-то оживленно заговорили между собою, но Ганс не понял ни слова. Он удивлялся, откуда взялись эти охотники. После бесплодных попыток завязать разговор, начальник отряда покачал головой и указал рукою на запад, стараясь дать понять Гансу, что он спрашивает, не с запада ли он пришел.

Пока он старался понять смысл этих жестов, ему связали сзади руки, отобрали ружье и во время начавшейся после этого борьбы сбили его на землю. На Ганса навалилось три человека.

Ему связали ноги длинным крепким ремнем так, чтобы он мог свободно ходить, делая маленькие шаги — не больше. Поэтому о бегстве не могло быть и речи.

Понятно, что это неожиданное нападение и пренебрежительное отношение сильно возмутили Ганса, но он сознавал, что в его положении лучше не высказывать свое негодование. С наружным спокойствием он подчинился им. Отчасти его успокаивало то, что эти люди, по всей вероятности, не собираются лишить его жизни. Он надеялся, что они все же его отпустят.

«Возможно, они заберут у меня лошадь, ружье и слоновую кость, — думал он, — и бросят меня в пустыне, лишив возможности догнать их».

Но вскоре ему пришлось убедиться в неосновательности этих надежд: предводитель отряда сел верхом на его лошадь и взял его ружье, другие подняли с земли клыки, три же человека, приставленные, очевидно, для надзора за ним, сделали ему знак, чтобы он следовал за ними.

Он увидал, что его ведут на восток, т.е. как раз в сторону, противоположную той, где его ожидали друзья.

XXIII

Хищники, поступившие так грубо с Гансом, шли без остановки почти до самого заката. Очевидно, они были хорошо знакомы с местностью и уже заранее решили, какое направление выбрать. Они свободно говорили между собою, и Ганс догадался, хоть и не понял ни слова, что говорят о нем. В их языке не было ни английских, ни голландских, ни негритянских слов. Из этого Ганс заключил, что они говорят по-португальски.

Он не понимал, за что его взяли в плен. Никаких преступлений он не совершал, а охотился в крае, где имел право охотиться каждый.

Когда солнце почти вплотную приблизилось к горизонту и в лесу стало совершенно темно от длинных теней деревьев, они остановились.

Наскоро собрав дров и хворосту, они разложили огонь и стали жарить солонину. Ганса накормили полной порцией и дали ему еще воды. Затем его крепко привязали к одному из воинов, приставленных его караулить. О бегстве и думать было нечего. Остальные, оставив одного караулить, легли возле Ганса и тотчас заснули.

На следующее утро, едва успело взойти солнце, его разбудили и, накормив завтраком, повели дальше. Их путь продолжался до полудня, когда они сделали привал для отдыха и дали два-три выстрела, вероятно, это был условный знак. На эти выстрелы ответили, и вскоре с южной стороны показался новый отряд, ничем не отличавшийся от первого. Среди пришедших было три кафра, связанных так же, как и Ганс.

Оба отряда обменялись вопросами и ответами. Было ясно, что пришедшие рассказывают о своих приключениях; судя по жестам — это было сражение с охотившимися кафрами, из которых трое попались в плен.

Ганс достаточно хорошо знал язык кафров, чтобы спросить у своих товарищей по несчастью, при каких обстоятельствах их взяли в плен, но так как это было бы не более, чем простым любопытством с его стороны, он счел за лучшее помолчать и не показывать, что он понимает язык других пленников. Из разговоров пленных кафров он понял, что на них напали в то время, когда они охотились, нескольких из тех, которые оказывали им сопротивление, они убили, но вообще старались больше брать в плен, чем убивать. Предводитель, взявший в плен Ганса, подошел к кафрам и начал ощупывать их руки и тело, подобно тому, как ощупывают при покупке скот. Сначала Ганс испугался, не людоеды ли это, которые берут в плен людей, чтобы съесть их, но это предположение он тут же отбросил. Судя по внешнему виду и тому, что у них были ружья, вряд ли это каннибалы. Оставалось еще одно предположение, и Ганс удивился, почему эта мысль не пришла ему в голову раньше.

Колонистам случалось слышать, что на восточном берегу белые иногда усаживали туземцев на корабль, увозили их, а потом, в качестве невольников, продавали их в чужих странах. Он понял, что его и зулусов взяли в плен именно для этого, и эта мысль показалась еще менее утешительной, чем быть съеденным людоедами.

Путешествие по малонаселенным местам длилось четыре дня, изредка охотились за какой-нибудь дичью. Ганса и кафров кормили очень хорошо. Это убеждало еще больше в том, что их хотят продать. Ведь цена на полного, здорового невольника гораздо выше, чем на тощего, слабого на вид. К концу четвертого дня он увидел море. На берегу стояло несколько двухэтажных построек, выгодно отличавшихся от кафрских в архитектурном отношении.

Из этих домов им навстречу вышло несколько мужчин, женщин и детей; они встретили с радостью экспедицию, отправившуюся, очевидно, на ловлю невольников. Они с большим любопытством смотрели на Ганса, но не обратили ни малейшего внимания на его страстный протест и требование, чтобы его немедленно освободили. Вместе с кафрами его отвели в хижину, где стояли скамейки. На окнах были устроены решетки. К решеткам были приделаны цепи для рук и для ног. Очевидно, люди, которые привели их в эту хижину, не в первый раз занимались этим грязным делом. Они быстро заковали в цепи пленников, затем принесли им вареного риса, молока и заперли их на ночь совершенно одних. Впрочем, с наружной стороны был поставлен часовой, в обязанности которого входило поднять тревогу в случае, если пленники попытаются бежать.

На следующее утро Ганса отвели в одно из отдаленных зданий, где его ожидало несколько белых, которых он еще не видал до сих пор. Когда Ганс вошел, один из них остриг ему волосы на голове и бороду так, что у него стало волос не больше, чем у любого кафра. Ганс напрасно протестовал против такого отношения к себе. На его слова никто не обращал никакого внимания, его руки были закованы в кандалы, и он всецело находился во власти своих врагов. Затем принесли сосуд с какою-то черною мазью, сняли с него одежду и старательно вымазали его ею. Мазь очень быстро обсохла на нем. Судя по телу и по тому, каким стало его лицо, он понял, что теперь он ничем не отличается от негра или от зулуса. Он пришел к заключению, что это делается для того, чтобы он не походил на белого. Хотя он понимал, что навсегда скрыть его национальность нельзя, так как он говорит по-голландски и вполне свободно может объясняться на английском языке.

Когда его снова привели в хижину, где были заперты остальные пленники, никто его не узнал, и все решили, что привели нового пленника.

В этой хижине Ганса вместе с тремя кафрами содержали десять дней. На утро одиннадцатого дня они поняли по разным приметам, что для них готовится какая-то перемена. Стражники вошли к ним раньше, чем обычно и знаками приказали следовать за ними. Кандалы были сняты, при этом им дали понять, что при малейшей попытке к бегству их убьют копьями.

Потом их повели к морскому берегу. Ганс понял, аачем это было сделано. Близ берега за мыском, прикрытым лесом, стоял низкий длинный, крайне подозрительный на вид корабль. Пленных ввели в деревянный сарай, стоявший на берегу. Здесь их старательно осмотрели шесть здоровых, грубых моряков зловещего вида. Ганс заговорил с ними сперва по-голландски, затем по-английски, но они даже не обратили на него никакого внимания, может, не понимали его, а может, не хотели понимать.

Произошел торг. Моряки вошли в лодку, взяли веревки, связали вместе Ганса и кафров и повели их в лодку. Продавцы шли сзади с дубинками и дротиками в руках, готовые в случае сопротивления применить насилие.

Пленников бросили на дно, и лодка отчалила к кораблю.

Ганс взошел на палубу. Беглый взгляд, брошенный на трюм, и отвратительный запах, поднимавшийся оттуда, убедили его, что все, что ему случалось слышать об ужасном положении пленников, сущая правда. Более ста чернокожих были прикованы, точно дикие звери, к скамейкам на палубе.

Ганс, дышавший всю жизнь чистым горным и степным воздухом, вдруг очутился в таком положении, которое было для него тяжелее всякого другого. «Лучше смерть», — подумал Ганс, и, нечеловеческим усилием освободив руки от связывавших его веревок, схватил лежавший подле него рычаг, и в один момент сбил с ног двух матросов. Другие, стоявшие тут же, в первую минуту отшатнулись. Но так как в их распоряжении были тесаки и пистолеты, то Гансу пришлось бы очень плохо, если бы капитан, на глазах которого произошла эта сцена, не удержал матросов, отдав им какое-то непонятное Гансу приказание. Капитан взял другой рычаг и подошел к Гансу, словно намереваясь вступить с ним в единоборство; так, по крайней мере, подумал Ганс в первую минуту. Ганс, сосредоточив все внимание на капитане, приблизился к нему, готовый нанести удар рычагом. Но едва он успел приблизиться, как перед ним мелькнула какая-то петля, и он почувствовал, что его плечи стянуты веревкой. Не успел он понять, что с ним хотят сделать, как его связали по рукам и ногам.

Он выражал протест то по-голландски, то по-английски, но его все-таки стащили в трюм и приковали к цепи вместе с несколькими африканцами, языка которых он не понимал. Сперва он думал, что никто из окружающих не понимает его, но несколько часов спустя к нему спустился матрос и спросил его:

— Вы говорите по-английски?

— Да, — отвечал Ганс, — я голландский фермер. По какому праву вы взяли меня в плен и держите в неволе?

— Капитан заплатил за вас деньги. Если вы дадите ему больше, он отпустит вас, в противном случае вы останетесь здесь.

— У меня нет с собой денег, — ответил Ганс. — Если бы он послал кого-нибудь вместе со мной в Наталь, я достал бы много денег, гораздо больше, чем он заплатил за меня.

— Капитан и не подумает отправиться или посылать кого-нибудь в Наталь. Там часто встречаются английские корабли, вооруженные пушками. Поэтому ему незачем туда идти, гораздо проще продать вас в Америке.

Сообщив эту неприятную новость, матрос ушел, и Ганс остался один.

На рассвете третьего дня якорь был поднят, и корабль, пользуясь попутным ветром, тронулся в путь вдоль южного берега, но все же на некотором расстоянии от него.

Гансу до сих пор не случалось быть не только в море, но даже и на корабле; в довершение к страданиям от духоты он скоро почувствовал приступы морской болезни.

Он лежал пластом, не будучи в состоянии сделать даже малейшее движение, чтобы найти более удобное положение для усталых членов.

В течение трех дней и ночей корабль двигался в южном направлении. За это время Ганс привык к качке, превозмог морскую болезнь и стал даже подумывать о бегстве.

Он давно решил, что смерть гораздо лучше, чем вечное рабство. Он много думал о своем положении, наконец пришел к заключению, что единственным возможным способом освобождения является бунт невольников. Если бы удалось освободиться от цепей и как-то осуществить задуманное, пленники, безусловно, одержали бы победу. Как выполнить это, Ганс пока еще не представлял себе; но ему казалось, что, если спустить все паруса и стоять на одном месте, то в конце концов мимо них пройдет какой-нибудь корабль, заметит и подаст помощь.

На четвертый день по движению корабля Ганс понял, что на море произошла какая-то перемена. Вместо того, чтобы плыть вперед, немного вздрагивая, корабль стал нырять, подпрыгивать. Кроме того, на палубе началась суета и беготня; ветер рвал снасти, заглушал своим ревом стоны и крики невольников. Тяжелые волны ударялись в борт маленького корабля и рассыпались каскадом брызг и пены, вода попадала даже в трюм. Ночь тянулась бесконечно.

Как только занялась заря, несколько матросов спустились в трюм, бичом избили наиболее беспокойных невольников, сняли с шести человек, в том числе и с Ганса, кандалы и знаками велели им подняться наверх.

Даже если бы Ганса вели на виселицу, то он и тогда охотно исполнил бы это приказание, — так сильно он ощущал потребность в свежем воздухе. Когда он поднялся на палубу, его глазам открылось зрелище, сильно поразившее его. Ему приходилось видеть бесконечные африканские степи, простирающиеся так далеко, насколько могло охватить его зрение; он любовался степями, но они не могли дать ему представления о величии океана. Схватившись за ближайший канат, он впился глазами в бесконечную водную даль, движущуюся и пенящуюся.

Его потащили на корму, дали в руки ведро и приказали вычерпывать попавшую в трюм воду. Ганс хотел было не исполнить приказания, но потом сообразил, что лучше повиноваться. Он послушно опустил ведро на веревке и вылил его за борт.

Работа не мешала ему смотреть по сторонам. Он обратил внимание на то, что матросы постоянно смотрят в одну сторону, некоторые же из них взбираются на мачты и глядят вдаль. Его дальнозоркие глаза тотчас же отличили на горизонте небольшой предмет, и он понял, что это корабль. Предполагая, что корабль гонится за невольничьим судном, Ганс с рвением принялся за работу, опасаясь, чтобы его не послали вниз и этим не отняли у него возможность наблюдать за кораблем, который мог избавить его от неволи.

Ганс более часа пробыл на корме, не отрываясь, насколько это позволяла ему качка, от работы. В это время корабль, очевидно, настигал невольничье судно. Ганс понял это по тому, что количество парусов увеличилось по сравнению с тем, которое он видел в первый раз. Очевидно, и капитан заметил судно. Невзирая на то, что мачты трещали под тяжестью парусов, он приказал поднять на носу еще один новый парус.

К заходу солнца ветер стих. Когда же совсем стемнело, невольничье судно нельзя было никакими силами сдвинуть с места. Последние солнечные лучи золотили паруса отставшего далеко чужого корабля, когда Ганса снова отвели вниз и приковали к скамейке. Наступила ночь, и на палубе стало тихо. Слышался только ленивый плеск воды. Свежий морской воздух и продолжительная работа нагнала на Стерка сон, и он, несмотря на крайне неудобное положение, несколько раз засыпал. Проснувшись после минутного сна, он услышал, что матросы о чем-то вполголоса разговаривают на палубе. Потом он услышал бряцание шпаг, ножей или чего-то в этом роде и хорошо знакомый ему стук шомпола, забивающего заряд. Он никак не мог понять, ради чего устраиваются эти приготовления.

Зарядив ружья, матросы умолкли, и ничего не обнаружило присутствия на палубе живых людей.

Тишина была непродолжительной, вскоре Ганс услышал движение на палубе и легкий шепот. Так как он сидел возле самого люка, то ему было очень хорошо слышно, что делалось наверху. Там была беготня, и он увидал, что весь экипаж в полном сборе. Вдруг капитан громко крикнул что-то. Стерк ясно разобрал голос, доносившийся с моря.

Спрашивали по-английски:

— Какой это корабль?

Очевидно, капитан не знал, что сказать, и ответа не последовало. Когда же вопрос: «Какой это корабль» повторился, матрос, разговаривающий по-английски с Гансом, ответил:

— Португальский! Чего вы хотите?

— Нам нужно к вам на корабль, — послышался голос с моря.

В душе Ганса родилась надежда. Он сделал страшное усилие, чтобы сбить с руки железные кандалы, но эта попытка не привела ни к чему. Он боялся, что те, кто спрашивал, вполне удовлетворятся ответом и, значит, не увидят того, что творилось на корабле. Но он ошибся.

Среди молчания, которое наступило после слов англичанина, послышался мерный плеск весел и, немного погодя, лодка с шумом ударилась о борт корабля. Затем раздался треск ломающихся досок, плеск, крики людей, бившихся в воде и призывающих на помощь. Ответом на их крики было громкое ура, и тотчас же три лодки, скрытые до сих пор темнотой, быстро налетели на корабль.

Капитан был человек смекалистый; все его имущество состояло из корабля. Он или догадался, что неприятельский корабль пошлет против него больше, чем одну лодку, или же случайно услышал голоса и всплеск весел и приготовился к обороне. С грот-реи свешивались на канатах железные бруски, фунтов по сто каждый; возле канатов был поставлен матрос с острым ножом, которому было приказано перерезать канат, как только лодка приблизится к борту корабля. Матрос исполнил приказание, и железные бруски, упавшие с значительной высоты, пробили лодку и задавили двух человек. С английского корабля было отправлено четыре лодки и оставшиеся три поспешили на помощь первой. Экипаж первой лодки барахтался в воде; как это нередко бывает, матросы по большей части не умели плавать и легко могли утонуть. По этой причине, другие шлюпки, которым пришлось подбирать товарищей, значительно запоздали.

Благодаря фосфорическому блеску воды, с невольничьего корабля их можно было отлично видеть. Этим воспользовался капитан. Он приказал матросам стрелять по шлюпкам и, выстрелив сперва из пистолета, а потом из двухствольного ружья, сам подал пример. Матросы — народ отчаянный, вооружены они были отлично, да сверх того знали, что им не спастись от смертной казни в случае, если они будут взяты в плен. Кроме того, они видели, что численное превосходство находится на их стороне и поэтому произвели дружный, меткий залп, после чего сейчас же спрятались за ванты.

Продолжать атаку было бы безумием со стороны англичан, и офицер, командовавший шлюпками, дал приказание немедленно отступать, что послужило сигналом для нового залпа.

После шума и суеты, бывших во время сражения, наступила тишина, которая отозвалась болью в сердце бедного Ганса. Нападение со стороны англичан казалось ему невозможным раньше, чем на следующий день. Расстояние до корабля, с которого были спущены шлюпки, было настолько велико, что шлюпки не могли вернуться к нему, а потом назад раньше, чем к рассвету. На рассвете же обыкновенно поднимается береговой ветер. Бедный Ганс решил, что ему придется быть невольником до гробовой доски. Поэтому он с большой неохотой последовал за матросом, который вместе с полудюжиною других невольников повел его на палубу поднимать паруса.

Он пробыл на палубе до тех пор, пока на востоке не появилась алая полоса. Но так какгоризонт был скрыт туманом, то он не мог видеть английского корабля. Понемногу, впрочем, туман рассеивался и, к немалому изумлению всего экипажа, появился английский корабль на расстоянии всего каких-нибудь двух миль.

На корабле были подняты уже все паруса, поэтому работы никакой не предвиделось. Маленький кораблик, благодаря своей легкости и удобной конструкции, не давал английскому кораблю возможности сократить расстояние, и в течение нескольких часов ни тот, ни другой не переменили своего относительного положения.

В течение дня выяснилось, что преимущество на стороне португальского корабля; к заходу же солнца английский корабль, оказавшийся военным бригом, отстал от противника на добрых пять миль.

Когда стало совершенно темно, капитан переменил курс и направился к берегу. Проплыв с полчаса в этом направлении, он приказал держать на юго-запад, надеясь в темноте незаметно проскользнуть мимо брига. Но потому ли, что на военном корабле имелись подзорные трубы, или же с невольничьего корабля случайно был виден огонь, но поворот, сделанный им, был тотчас же замечен, и как только было взято юго-западное направление, судно очутилось в полумиле от брига, который шел прямо на него. Гром пушечного выстрела и свист снаряда, пролетевшего над палубой, показал, что англичане не шутят.

Португальский корабль начал было уже уходить, когда ядро ударилось в грот-мачту и сломало ее пополам, отчего ход корабля мгновенно уменьшился. В эту тяжелую минуту капитан корабля позвал своего лейтенанта, спустил с его помощью шлюпку, вынес из каюты тяжелый мешок, наполненный, очевидно, золотом и прежде, чем кто-нибудь сообразил, что он хочет сделать, отплыл вместе с лейтенантом по направлению к берегу, до которого было не более пятидесяти миль.

Меткий выстрел, сломавший грот-мачту невольничьего корабля, позволил бригу подойти совсем близко. Через несколько минут невольники услышали английскую речь. Капитан спросил: сдаются ли португальцы?

Кроме Ганса, никто не понял вопроса и поэтому ответом было молчание. Наконец, Ганс крикнул:

— Капитан покинул корабль. Приходите и освободите нас.

Англичане свободно взошли на корабль и приказали португальцам сложить оружие.

Сначала Ганса приняли за матроса, но кандалы на ногах ясно показывали, что он находится в числе невольников. Обо всех своих перипетиях он рассказал офицеру, командовавшему шлюпками. Выслушав Ганса, лейтенант попросил все это изложить капитану брига и сообщить все, что он знал относительно невольничьего корабля.

Ганс рассказал о том, как его взяли в плен и как обращались с невольниками. Этот рассказ потряс капитана, и он тотчас же составил план кампании. План заключался в том, чтобы отправить невольничье судно к берегу без сопровождения брига, сняв с него предварительно весь экипаж и всех невольников. Он думал, что поставщики придут к заключению, что какая-нибудь непредвиденная случайность заставила корабль невовремя вернуться назад и это их не вспугнет. Появление же брига заставит их насторожиться.

XXIV

Несмотря на то, что у Ганса с португальским кораблем были связаны самые тяжелые воспоминания, он, как только узнал, что корабль идет в Каптаун, обратился к капитану с просьбой разрешить ему отправиться туда. Ему хотелось как можно скорее вернуться в Наталь или же, по крайней мере, сообщить своим, что он жив и здоров. После долгих и напрасных стараний уговорить Ганса остаться при нем капитан, наконец, согласился исполнить его желание. Теперь Ганс пустился в плавание на том же самом корабле, хоть в совершенно иной роли. Он свободно расхаживал по всему кораблю и имел койку в каюте капитана.

Командир корабля не дал полную свободу невольникам всем сразу. Их выводили на свежий воздух по несколько человек, но так, чтобы каждый невольник хоть часть суток провел на чистом воздухе, потом их снова запирали в трюм.

Дул попутный ветер, и корабль быстро бежал по течению, идущему к юго-западу вдоль берега. На другой день после того, как он покинул бриг, расстояние до мыса Л'Агульса не превышало, по расчетам офицера, сорока миль.

Ганс стоял, прислонившись к борту корабля, и разговаривал с лейтенантом.

— Куда вы хотите отправиться из Каптауна? — спросил лейтенант.

— Мне нужно попасть как можно скорее в Наталь, — ответил Ганс. — Но я совершенно не представляю себе, как это сделать. У меня нет денег и, кроме того, никаких знакомств… Слышите?! Как шумят невольники!

— Это одних вводят в трюм, а других приковывают. Какая неприятная обязанность везти невольников! Однако, такого крика не должно быть… Очевидно, что-то произошло…

Не успел он сказать это, как из люка выскочили четверо матросов. Лица двух были окровавлены, двое других вели их под руки. С криками: «Невольники взбунтовались!», «Будьте осторожны — они вырываются из рук!» — все четверо подбежали к лейтенанту и Гансу. Следом за ними бежало около двадцати чернокожих, вооруженных цепями и обломками досок от внутренней обшивки корабля. Слышались пронзительные крики.

Лейтенант понял сразу, что только энергичные действия могут их спасти. Он подозвал к себе двух не раненных матросов, схватил шпагу и на месте уложил одного негра. Из пистолета он убил второго и уже хотел приняться за третьего, но негры, не ожидавшие такого присутствия духа и решительного отпора, в ужасе бросились обратно в люк. Толкая друг друга, они кувырком летели вниз по лестнице. На палубе остались только двое убитых.

— Закрыть люк! Забить гвоздями! — приказал лейтенант.

Его приказание было немедленно исполнено.

— Все матросы на палубе? — спросил он.

— Все, сэр.

— Джонс, выньте оружие из ящика и выдайте каждому по пятьдесят зарядов. Пусть четверо станут возле люка и убивают каждого, кто вздумает выйти из трюма. Блэк, возьмите двух матросов и смотрите, чтобы португальцы сидели смирно. Пусть они знают, что мы не намерены шутить.

Отдав все эти приказания, лейтенант зарядил пистолет и сказал Гансу:

— Идите в мою каюту; там, над койкой, вы найдете двухствольный пистолет. Возможно, что нам еще придется взяться за оружие.

Стемнело очень быстро, как это обычно бывает в тропиках. Солнце уже село, наступила ночь; невольники утихли. Видя, что в ближайшее время им бояться нечего, лейтенант предложил Гансу пройти в каюту, чтобы закусить. Стерк очень охотно согласился на это.

В эту же самую минуту страшные вопли и шум заставили их подбежать к люку, из которого выбивался дымок.

— Что это такое? — закричал еще издали лейтенант.

— Невольники подожгли корабль, сэр, — отвечал один старый матрос.

— Будь они прокляты! — прошептал лейтенант. — Они хотят погубить себя и нас! Возьмите трех матросов, — сказал он одному из людей, — и спустите шлюпки. А вы, Стерк, станьте здесь и покараульте люк. Мне нужно захватить кое-что. Корабль сгорит, словно трут, и нам нельзя терять ни минуты…

За те несколько минут, которые лейтенант пробыл в каюте, пламя охватило почти все судно, крики и вопли невольников стали оглушительны.

— Пойдем со мной, — сказал лейтенант, — и раскуем португальцев.

При помощи Ганса и еще одного матроса он снял цепи с экипажа и сделал знак, чтобы матросы шли на палубу.

— Теперь, ребята, в шлюпки, — крикнул он. — Мы спасем всех, для кого у нас хватит места. Посторонитесь — дайте мне пройти: я открою люк и выпущу невольников.

Матросы тотчас же сломали засов; таким образом достаточно было самого незначительного натиска, чтобы открыть люк. После этого он сел в шлюпку и приказал отъехать на безопасное расстояние и здесь остановиться. Он думал, что освобожденные от оков люди станут тушить пожар и хотел издали следить за этим.

В это время на корабле творилось что-то невообразимое.

Когда дверцы люка подались натиску невольников, они, точно черти, выбежали с воплями на палубу. Увидя, что несколько португальцев тоже вышли на палубу, они напали на них, и на горящем корабле произошла ужасная драка. В качестве оружия применялось все, что было в ту минуту под рукой. Огонь гулял по палубе, но они не обращали на него ни малейшего внимания. Благодаря численному преимуществу, неграм нетрудно было осилить португальцев. Итак, негры остались полными хозяевами на корабле. Это время они использовали не для того, чтобы погасить пожар, или же принять какие-нибудь меры к спасению, они начали грабить каюты и искать спиртные напитки, поиски не увенчались успехом — они не нашли ничего, кроме нескольких бутылок дрянного коньяку. Из-за этого коньяка произошла дикая драка, причем в дело были пущены рычаги и обломки корабельных досок.

Теперь пламя лизало снасти и окружило со всех сторон ревущих чернокожих. Масса людей, которым предстояла неизбежная гибель, думала лишь о том, чтобы отдаться минутной оргии!

В этой вакханалии не принимали участия лишь те три кафра, которые были проданы в рабство вместе с Гансом. Они спокойно стояли в стороне. Ганс обратил на них свое внимание.

— Видите вы, — сказал он лейтенанту, — трех кафров, стоящих у мачты? Нельзя ли их спасти?

— Я не против, но как? — ответил лейтенант.

— Вы примете их в шлюпку? — спросил Ганс.

— Конечно, если только они доплывут до нас. Если же мы подплывем ближе к кораблю, нас затопит, и мы все до единого погибнем.

— Я постараюсь объяснить им это, — сказал Ганс. — Только уж вы, пожалуйста, помогите им, если они доплывут до шлюпок. Менабо! — закричал Ганс.

Кафры встрепенулись и стали пристально смотреть в ту сторону, где находились шлюпки, освещенные пламенем горящего корабля. Когда кафры увидели Ганса, он крикнул по-кафрски:

— Вы сгорите, если не броситесь в воду! Плывите сюда!

Кафры колебались один миг. Затем, увидев, что пламя охватило все кругом, они спокойно стали на борт и бросились в море. Минуту спустя на поверхности воды появились три головы. Они быстро доплыли до шлюпок и при помощи матросов забрались в них.

Огонь, поднимавшийся до этого времени до половины мачт, вдруг потух; вместо него повалили густые клубы дыма; корпус стал медленно погружаться в воду: матросы едва успели исполнить приказание лейтенанта: «На весла! Дружно!» и отплыть подальше. Стройный корабль, наполненный беснующимися демонами и изувеченными телами, был покрыт холодными волнами океана…

В течение четверти часа лейтенант ожидал, не придется ли подать кому-нибудь помощь, затем проплыл над тем местом, где корабль погрузился в воду; потом, распределив матросов по сменам, взглянул на захваченный с корабля маленький компас, сел на руль и приказал тронуться в дальний и опасный путь.

XXV

Сперва море было гладкое, точно пруд; затем на нем появилась рябь, и оно забурлило. Ветер дул прямо против течения, и поэтому волны были значительно больше, чем в других местах. Ветер крепчал постепенно, плыть прямо против волн было неблагоразумно, и лейтенант приказал свернуть в сторону. Кроме того, он приказал матросам натянуть и прибить к корме кусок парусины и сидеть под ней. В противном случае шлюпка могла бы очень скоро наполниться водою, так как через нее перекатывались и ежеминутно разбивались об ее борта волны. Вода непрерывно вычерпывалась из шлюпки. Таким образом были приняты все меры, чтобы не утонуть и сохранить в целости шлюпку, если только ветер не усилится.

Наконец, наступило желанное утро, свежее и ясное. Ветер представлял для маленьких шлюпок большую опасность. Но матросы ни на минуту не переставали вычерпывать воду, и поэтому шлюпки не были чересчур переполнены. На горизонте, ко всеобщему сожалению, не было видно даже подобия паруса. Около полудня лейтенант при помощи секстанта определил высоту солнца. Течение, по его мнению, было настолько сильным, что отнесло их значительно дальше, чем он предполагал.

Теперь они находились к западу от Капского меридиана, но где именно — этого он не мог сказать определенно, из-за неточно показывающего компаса.

Днем ветер немного стих, с заходом же солнца наступил полный штиль. Лейтенант не мог определиться, куда держать курс. Подумав, он пришел к выводу, что лучше всего взять западное направление, немного к северу, и таким образом постепенно дойти до Симоновой бухты.

Вскоре после захода солнца поднялся юго-западный ветер; так как он почти что совпадал с направлением, принятым шлюпками, то на обеих были подняты паруса, и они помчались вперед.

В течение первой части ночи все шло благополучно, но потом ветер усилился настолько, что пришлось снять все паруса. Однако море, даже при таком сильном ветре, представляло гораздо меньше опасности, чем при течении, идущем в сторону, прямо противоположную ветру. Поэтому, хотя и приходилось поневоле идти по направлению ветра, тем не менее в обеих шлюпках было сухо.

Всю ночь шлюпки неслись к западу. С наступлением рассвета моряки стали тревожно всматриваться в горизонт. Но на океане не было никаких признаков жизни. Наступил полдень, но все осталось без изменений. Лейтенант произвел измерения и сообщил, что они более чем на двадцать миль к югу от мыса. Принимая во внимание наблюдения, сделанные утром, он заключил, что они уже давно отошли к западу от мыса и удаляются еще более в ту же сторону. Объявив это, он сигналом приказал другой шлюпке подойти и сказал:

— Товарищи! Мы отошли очень далеко от мыса. На наших маленьких шлюпках нам едва ли удастся добраться по беспокойному морю до мыса раньше, чем у нас закончится вода и провизия. Поэтому нам предстоит сделать выбор: или мы должны оставаться здесь и ждать, что нас подберет какой-нибудь корабль, или же идти к островам, расположенным к западу отсюда. Я не знаю, удастся ли нам найти там воду, но думаю, что да. Острова эти, кажется, необитаемы. Поскольку этот вопрос касается всех, мне хотелось бы узнать ваше мнение.

Матросы посоветовались друг с другом, и Джонс, командовавший второй шлюпкой, сказал:

— Наше мнение, сэр, — идти к островам. Так есть хоть какая-то надежда на спасение. Увидеть проходящий мимо корабль мы все равно сможем. А стоять здесь — это обречь себя на гибель. Ведь в случае шторма мы непременно потонем.

— Я тоже так думаю, — сказал лейтенант. — Быть может, еще кто-нибудь хочет высказать свое мнение?

— Другого здесь ничего не придумаешь — это наше общее мнение, — сказал один из матросов.

— В таком случае, друзья, за работу! Дружно! Нам потребуется не более двух дней, чтобы доплыть до островов. В нашем распоряжении ружья, мы будем стрелять тюленей и птиц; а если найдем воду, то, право, больше нечего и желать.

Северо-восточный ветер не ослабевал в течение двух дней. Большую часть этого времени шлюпки шли под парусами, и наутро третьего дня моряки с нетерпением ожидали появления земли.

Около десяти часов утра Джонс, находившийся на другой шлюпке, указал лейтенанту на бледную полосу, видневшуюся на юго-западе. Лейтенант взглянул в подзорную трубу. Это, действительно, была плоская полоска земли, находящаяся не более чем в десяти милях.

Тотчас обе шлюпки направились к берегу.

— Я слышал, сэр, — сказал Джонс, — что вокруг этих островов растут какие-то водоросли. Поэтому причалить к берегу можно лишь в том случае, если мы найдем проход. Поблизости нет подводных скал.

Шлюпки приблизились к острову. Лейтенант смотрел в подзорную трубу, надеясь увидеть корабль. Ему казалось вполне возможным, что к острову пристают китобойные суда. Позже это предположение подтвердилось.

К полудню ветер стал стихать. Когда же шлюпки подошли к острову, море стало значительно тише.

На расстоянии мили от берега начались массы водорослей, частью плавучих, частью растущих у подводных скал. Лейтенант постоянно отдавал приказания рулевому. Шлюпка двигалась очень медленно и осторожно по густым морским травам до тех пор, пока не подошла настолько близко, что черту прибоя можно было отличить вполне ясно. Лейтенант заметил выдающийся мыс и заключил, что за ним должна быть бухта. Он не ошибся.

Так как поблизости не было скал, эта бухта казалась вполне удобной пристанью. Обогнув старательно мыс, лейтенант подошел прямо к откосу и, выбрав удобную минуту, посадил на песок шлюпку. Матросы выскочили на берег и вытянули ее так далеко, что после отлива она оказалась на высоком, сухом месте. Со второй шлюпкой проделали то же самое. Матросы с радостью разминали отекшие члены. Ноги казались деревянными, из-за положения, в котором они находились столько дней подряд.

XXVI

— Вытащите шлюпки подальше, — командовал лейтенант. — Выньте из них весла, спустите паруса, прикройте брезентом. Достаньте бочки с водой и сухари. Посмотрим, много ли провизии у нас осталось.

Матросы повиновались ему так, словно были на корабле. В бочках оказалось очень немного воды: на человека приходилось не больше двух бутылок. Лица матросов вытянулись, так как они знали, что остаться без воды это верная смерти. Разделив все поровну, лейтенант отдал каждому его порцию со словами:

— Берегите сухари на случай нового плавания. Здесь, на острове, найдется дичь, и мы займемся охотой. Здесь с голоду не умрем.

В это время кафры пошли побродить вдоль берега. Они осматривали землю и обнаружили что-то, что привлекло их внимание. Наконец, они вернулись назад и обратились к Гансу, так как только он понимал их.

— Здесь видны чьи-то большие следы, — сказали они ему.

— Чьи? — спросил он.

— Этого мы не знаем. Дичь, которая оставила эти следы, живет в воде.

Ганс пошел вместе с кафрами к берегу. Ему сразу бросились в глаза отпечатки следов какого-то большого животного, а вокруг следа дугообразная, точно сделанная циркулем, полоса на песке. Ганс хорошо знал следы всех южноафриканских животных, но похожего на этот он еще не видел никогда. Сообразительные кафры обратили внимание Ганса на то, что следы оставлены только нижними конечностями, дугообразные же полосы проведены сверху. Один из кафров улегся на землю ничком и прополз, пользуясь только руками. Он показал, каким образом должно передвигаться это животное. И все-таки ни Ганс, ни кафры так и не поняли, чьи это следы.

Возвратившись к морякам, Ганс рассказал об увиденном.

— Да это же тюлени! — ответил лейтенант.

— Если так, то они выходят сюда, — сказал Ганс. — На берегу видны их следы.

— Стало быть, мы обеспечены пищей, а это, согласитесь, не так уж мало. Как только мы устроимся здесь поудобнее, нужно будет осмотреть весь остров.

Через полчаса все припасы были спрятаны. Лейтенант приказал двум матросам остаться близ шлюпок, двум заняться костром, найти сухую морскую траву, тростник и куски дерева, чтобы было на чем изжарить птиц. Птиц на острове было очень много; они прилетали сюда класть яйца и выводить птенцов.

Лейтенант, Ганс, трое кафров и остальные матросы пошли вдоль берега. На острове было очень мало растительности, он был бесплоден и скалист. Ни реки, ни ручья, ни какого-нибудь другого вместилища пресной воды не было видно на нем. Кроме птиц, других живых существ здесь не было. Ганс и лейтенант взобрались на возвышенность в центре острова. Отсюда открывался вид на много миль. Пока они осматривали горизонт со всех сторон, в надежде увидать корабль, слово «аманзи!», произнесенное одним из дикарей, заставило их вздрогнуть.

— Вода?! — крикнул Ганс. — Где же она?

— Здесь, — ответил зулус, показывая на небольшую впадину, мимо которой они только что прошли. В середине впадины находился бассейн, обрамленный скалами. В нем была вода. Лейтенант, матросы, кафры, Ганс — все они быстро добрались до водоема. Они увидели чистую, прозрачную воду. Глубина бассейна доходила до шести футов, он образовался, по всей вероятности, из дождевых вод, стекающих с соседних скал. Ганс, зачерпнув в шляпу воды и сделав несколько глотков, объявил, что вода пресная. Громким радостным «ура» ответили матросы. Каждый хотел поскорее отведать воды.

После этого все поднялись на горку, откуда открывался вид на море. Островок был очень маленький и стоял одиноко посередине моря. Он был вулканического происхождения, по всей вероятности, сравнительно недавнего. Почва здесь была великолепная. Оставалось надеяться, что перелетные птицы занесут сюда зародыши семян, которые дали бы начало первой растительности.

Осмотрев в подзорную трубу весь горизонт, лейтенант долго рассматривал берег, который был виден целиком с этой высоты. Направив трубу в сторону, противоположную той, где остались шлюпки, он передал ее Гансу и попросил внимательно посмотреть и сказать, что он видит. Ганс взял трубу и, направив ее в указанную точку, тотчас же воскликнул:

— Какие-то животные! Только какие?

— Морские львы, — ответил лейтенант. — Их мясо можно употреблять в пищу, а из шкур мы сделаем палатки. Там их несколько десятков, и я думаю, что нам удастся их убить.

— Они не слишком дикие? — спросил Ганс.

— Едва ли, не думаю, чтобы им случалось видеть людей на этих островах.

— Мы подберемся к ним сзади, я думаю, что на расстоянии восьмидесяти ярдов нам удастся убить с одного выстрела. Вполне возможно, что они даже не поймут, что такое выстрел, и мы успеем зарядить ружье во второй раз раньше, чем они кинутся бежать.

— Пусть так. Мне кажется, самое лучшее отправиться вдвоем или в крайнем случае втроем. Если мы подойдем все вместе, они непременно заметят. Захватим с собой двух матросов, а остальные пусть собирают яйца.

Вчетвером они отправились охотиться на львов. Вдоль берега, на склонах скал, им попадалось много устриц, хотя они и приросли к скале, но их можно было изъять из раковин. Ганс чувствовал себя на охоте, как дома; но ему не нравилось поведение лейтенанта и матросов, которые громко разговаривали и не понимали его знаков. Однако, даже несмотря на это, морские львы не обращали внимания на моряков, и им удалось приблизиться на восемьдесят ярдов. Теперь они скрывались за скалами. Ганс уже дал знак стрелять и сам поднял ружье, когда один из матросов шепнул ему:

— Эти животные, сэр, ходят вприпрыжку, очень медленно. Не лучше ли просто подойти к ним и стрелять в упор? Мы с товарищем не уверены, попадем ли в них на таком расстоянии.

Ганс не разобрал всего, что говорил ему матрос, но понял общий смысл его слов, и ответил:

— Как только я выстрелю, бегите к львам. Так вы сделаете по-своему, а я по-своему.

Ганс выстрелил в животное, спавшее, по-видимому, глубоким сном, лейтенант прицелился в другого льва. После выстрела львы подняли головы и, неуклюже переваливаясь, пошли к воде. Человек был прав, когда говорил о медлительности морских львов. Матросы без труда добежали до них раньше, чем те успели дойти до воды, и уложили на месте двоих, приставив ружья к самой голове. Было убито три морских льва, очевидно, лейтенант или промахнулся, или же едва ранил льва, и он успел уйти раньше, чем он снова зарядил ружье.

После этого при помощи кремня и огнива развели костер, зажарили мясо, и хотя это блюдо едва ли соблазнило бы гурмана, однако для людей, в распоряжении которых в течение нескольких дней были только сухари, оно было вкусным, и главное — питательным.

После обеда лейтенант собрал всех и сказал:

— В нашем распоряжении пища, вода и убежище от непогоды. Поэтому мы, как вы видите сами, могли бы спокойно здесь жить. Но едва ли кто-нибудь из вас захочет оставаться здесь долго. Поэтому мы должны сделать все зависящее от нас, чтобы вырваться отсюда. Пусть часовой, с рассвета и до глубокой ночи, стоит на вершине горы и смотрит на запад, откуда вероятнее всего покажется корабль. Если часовой увидит корабль, он подаст нам сигнал, мы выйдем в открытое море и выстрелами привлечем к себе внимание. Он подаст нам помощь. Воткните в землю шест, и если на нем покажется платок, то это будет сигналом, что на горизонте появился корабль.

Остаток вечера Ганс с лейтенантом и двумя кафрами посвятили очередному обходу острова. Кафры отыскали на берегу несколько кусков дерева, по всей вероятности, обломков корабельных снастей и, взяв у одного из матросов нож, вырезали себе дубинки с утолщениями на конце. Они бросали в птиц своими дубинками и в течение какого-нибудь часа убили добрую дюжину.

К заходу солнца к шлюпкам начали сходиться матросы. Они возвращались со своими трофеями. Поблизости было много сухой морской травы, и матросы тотчас же принялись жарить и варить свою добычу. Моряки, вообще отличающиеся беззаботностью, были так веселы и счастливы, словно кругом было изобилие земных благ, и ни одна из их потребностей не осталась неудовлетворенной. После ужина они устроились поудобнее и тут же заснули.

С первыми лучами солнца все поднялись. После завтрака Ганс с лейтенантом обошли остров и поднялись на центральную горку. Лейтенант смотрел в подзорную трубу. Не прошло и десяти минут, как он воскликнул:

— На западе показался парус! Большой корабль! Джонс, взгляните, не ошибся ли я?

— Кажется, сэр, это корабль. Поднять сигнальный платок?

— Да! Надо спустить шлюпки и сесть скорее на весла. В противном случае он отойдет слишком далеко.

На шест был поднят красный платок; и матросы тотчас же собрались к шлюпкам. Туда же поспешили и лейтенант с Гансом. Шлюпки были спущены на воду, в них уселись отдохнувшие матросы.

Корабль двигался довольно ровно и быстро. Вдруг, когда шлюпки находились от него в двух милях, он спустил лиселя и лег в дрейф. Это означало, что шлюпки были замечены. Командир корабля стоял на шканцах, и когда шлюпки подошли совсем близко, спросил их, откуда они. Лейтенант ответил и, спустя минуту, все стояли на палубе.

Корабль держал путь в Мадрас. Лейтенанту и Гансу было отведено помещение на корме, а матросам и кафрам там, где помещался экипаж. Капитан, выслушав рассказ лейтенанта, был крайне удивлен, что островок, который он всегда принимал за голую скалу, отличается таким богатством съестных припасов. Он не рассчитывал заходить по пути в Столовую Бухту и спросил лейтенанта, удастся ли ему добраться в шлюпках до Симоновой бухты, если он, изменив несколько направление, подойдет близко к берегу.

Лейтенант знал, как точно рассчитано время у кораблей, ведущих торговлю с Индией, и потому безропотно принял предложение капитана.

Путь, сделанный шлюпками в несколько дней, корабль прошел в пятьдесят часов. Добравшись до бухты Обманов (False Bay), капитан радушно попрощался с Гансом и лейтенантом, дал им на всякий случай провизии и приказал спустить шлюпки. Несколько часов спустя они вошли в Симонову бухту, где стоял на якоре военный корабль. Лейтенант сразу же отправился к капитану корабля и отрапортовал ему.

Так как еще не было получено сведений о взятии невольничьего корабля и о его гибели, то приезд Ганса и лейтенанта был полной неожиданностью для адмирала, и Ганс оказался в центре всеобщего внимания. Лейтенант дал Гансу самую лучшую характеристику, благодаря которой у Ганса появилось много друзей. Офицеры корабля снабдили его всевозможными туалетными принадлежностями, в которых у Ганса ощущался недостаток.

О гостеприимстве европейцев, живущих в Каптауне и его окрестностях, Ганс много слышал. Большинство европейцев были по происхождению голландцами, и рассказы Ганса о его приключениях, о войне с матабилями и зулусами возбуждали всеобщее любопытство. И нет ничего странного, что каждый из новых друзей Ганса старался пригласить его к себе.

Прежде всего Ганс послал знакомым, живущим на восточной границе колонии, письма, с просьбой передать их Бернарду и Катерине, а уже затем воспользовался гостеприимством, которое ему оказывали жители Каптауна. Ему казалось странным чинно сидеть на торжественных обедах и вести размеренный образ жизни, который вели встретившиеся ему люди. Но с другой стороны, он не мог не оценить всех удобств и удовольствий, связанных с этой жизнью. Вполне понятно, что он не отличался умением держать себя и знанием тех условностей, которых так много значат в цивилизованном и образованном обществе, но это прощалось ему ввиду той полудикой жизни, которую он вел. Когда он с воодушевлением, в ярких красках описывал по-голландски или по-английски опасности, которым он подвергался во время войны с дикарями или во время охоты на львов и слонов, слушатели забывали, что он ест горошек с ножа и так долго не принимается за рыбу, что все, сидящие за столом, должны его ожидать.

Ганс прожил два месяца в Каптауне и его окрестностях и, как только представился удобный случай, отправился морем в Альгоа, куда один из купцов отправлял свой корабль. Несколько негоциантов-голландцев собрали по подписке около ста фунтов стерлингов и вручили Гансу на покупку лошади для переезда из колонии в землю Наталь. У Ганса была возможность отдать долг по приезде в Наталь, и он принял эти деньги при условии, что сразу же вернет. Простившись с многочисленными искренними друзьями, он отправился в недалекое плавание из Столовой бухты в Альгоа, один из портов восточной границы.

Погода благоприятствовала, и плавание продолжалось всего восемь дней. Добравшись до восточной границы, Ганс не задержался здесь: он немедленно купил лошадь, чтобы удалиться подальше от морского берега. Ружьем он запасся еще в Каптауне. Здесь он присоединился к голландскому купцу, который направлялся в путешествие за Оранжевую реку.

Теперь Ганс снова жил привольной и свободной жизнью южноафриканского бура.

XXVII

Путешествие от восточной границы до места, лежащего к северо-западу от Натальской бухты, где жили друзья и родственники Ганса, было не более, чем приятная прогулка для человека, который всю жизнь провел так, как провел ее Ганс. Ему предстояло сделать немало миль по пустыне, где на каждом шагу попадались хищные звери и дикари, которые готовы спокойно убить человека лишь затем, чтобы завладеть его ружьем и одеждой. Для зверей же одинокий путник был не более как приятное блюдо к обеду или ужину.

Ганс расстался со своим спутником. Дальше он решил ехать один, если не попадется другой попутчик. Ему пришлось полагаться только на себя да на ружье, которым он в совершенстве владел. Он рассчитывал встретить по дороге кого-нибудь из соотечественников и получить необходимые сведения, пользуясь которыми, он мог бы проехать без неприятных встреч.

Он выехал из последнего голландского поселка, расположенного близ Оранжевой реки, и поехал в сторону Драконовых гор. Ганс взял северо-восточное направление, надеясь таким образом добраться к своим на берег Бушменской реки. Выменяв лошадь, купленную им в Порт-Елизавете, на другую, он купил себе еще одну. Теперь он мог спокойно пуститься в недельный путь. Местность, по которой ему предстояло ехать, изобиловала дичью, воды было вволю, и охотнику, располагавшему достаточным количеством пороха и пуль, не оставалось желать ничего лучшего.

Первые два дня Ганс почти не останавливался. Он захватил с собой жареного мяса, сухарей и мог это время обходиться без охоты. На третий день он сделал привал близ узенького оврага, по дну которого протекал чистый ручей. В тени больших деревьев валялось много сухих сучьев, из которых можно было сложить костер. Спутав лошадей, чтобы они не ушли далеко, Ганс отправился к краю болотца, в которое впадал ручей, где он рассчитывал найти какую-нибудь дичь.

Добравшись до болота, Ганс стал осматривать землю, чтобы найти следы и узнать, какие животные могут здесь встретиться ему. Он обратил внимание на след буйвола. Величина копыта указывала на то, что это след очень крупного самца. След был свеж; значит, буйвол был где-нибудь недалеко в камышах. Как всякий истый охотник, Ганс не любил охотиться ради охоты. В данную минуту ему нужно было свежее мясо, и он хотел встретить молодую козу, а уж никак не большого старого буйвола, мясо которого слишком жесткое. Он хотел уже отправиться в другое место, как вдруг заметил, что в камышах, ярдах в пятидесяти от него, что-то движется.

В это время буйвол, почуяв опасность, вышел из камышей и тихою рысью пошел в противоположную сторону. Ганс с любопытством смотрел вслед убегающему зверю. Пробежав около двухсот ярдов, буйвол вошел в чащу, давя встречающийся ему на пути длинный крепкий тростник, словно мягкую траву, и рассчитывая там скрыться. Видимо, буйвол совершенно не боялся Ганса, его внимание привлекало что-то другое, едва мелькавшее над высокой травой и быстро следовавшее к тому месту, где скрылся буйвол. Сначала Ганс подумал, что это дикая коза, но в это время животное прыгнуло через спутанные стебли тростника, и Ганс заметил льва. Он вспомнил о беззащитности своих лошадей и сперва хотел вернуться к ним, но увидев, что лев преследует буйвола, Ганс решил остаться и подождать, чем закончится борьба между ними.

Очевидно, буйвол чувствовал приближение опасности. Он не лег в тростнике, а тихо вышел из него с противоположной стороны. Лев последовал за ним и прыгнул на плечо буйвола в ту минуту, когда тот повернул назад. Лев старался свалить буйвола на землю, но это ему не удавалось. Буйвол начал метаться из стороны в сторону и вскоре сбросил врага на землю. Лев снова с диким ревом бросился на свою жертву и стал рвать ее когтями. Борьба длилась недолго, и лев с жадностью кинулся на свежее мясо.

Ганс, до сих пор стоявший в стороне, решился на безумную выходку. Он надумал подойти к буйволу и вырезать хороший кусок мяса себе на обед.

Решившись на эту шалость, Ганс обошел вокруг болота и подошел к буйволу. Лев заметил Ганса лишь тогда, когда расстояние между ними не превышало восьмидесяти ярдов, и был крайне удивлен наглостью человека. С окровавленной мордой он стоял на убитом звере и смотрел на Ганса. Заметив, что Ганс совершенно не боится его и подходит все ближе, он глухо зарычал, но видя, что и это не действует, медленно отошел от добычи.

Ганс, вырезав себе кусок мяса фунта в четыре и большую часть языка, не спеша ушел обратно. Он направился в ту сторону, где остались его лошади. Странный шум в камышах привлек его внимание. Приложив ружье к плечу, он решил посмотреть, что там такое, когда, к его изумлению и радости, из камышей вышли три человека, и один из них сказал:

— Это Ганс! Едва ли кто-нибудь другой осмелился бы отнять ужин у льва.

Ганс узнал своих друзей — Виктора, Бернарда и Гофмана.

Он бросился им навстречу, и друзья горячо обнимали и приветствовали его.

Вечер прошел в приятной беседе. Ганс рассказывал друзьям о своих приключениях за последние три месяца, и они слушали его с огромным интересом.

— Теперь ты, Виктор, рассказывай, — сказал Ганс. — Очередь за тобой.

— У нас все здоровы, — ответил тот. — Катерина, когда узнала, что ты жив, стала поправляться. Но три месяца назад, после сообщения, что ты пропал без вести и, вероятно, погиб, она словно обезумела. Сперва мы думали, что она не переживет этого. Но когда мы получили от тебя письма, все пошло на лад. Ждали, что ты сразу появишься, но потом узнали, что на какое-то время ты остался в Каптауне.

— А теперь у нас все спокойно?

— Да. Панда сдержал свое слово и, кажется, не изменит ему.

— Вы сообщили мне радостные вести, — сказал Ганс. — Теперь единственное мое желание вернуться поскорее домой и никогда не отлучаться надолго!

Рид Томас Майн Пропавшая сестра

Т.Майн РИД

Пропавшая сестра

1. СЕМЕЙНАЯ ОБСТАНОВКА

Первое важное событие в моей жизни произошло 22 мая 1831 года. Я в этот день родился.

Шесть недель спустя произошло другое событие, которое, без сомнения, имело влияние на мою судьбу: меня окрестили и назвали Роландом Стоуном.

Род мой, насколько это видно из древней истории и из Ветхого Завета, старинный. В числе моих предков числится, между прочим, Ной, построивший знаменитый корабль-ковчег, где он был сам капитаном. Но отец мой не принадлежал к знати и добывал кусок хлеба честной и тяжелой работой. Он был седельным и шорным мастером, и мастерская его помещалась на одной из темных улицах города Дублина. Звали моего отца Вильям Стоун. Когда я вспоминаю о своем отце, я чувствую в душе большую гордость, потому что он был добрым и трудолюбивым человеком и очень нежно обращался с моей матерью и нами, детьми. Я был бы неблагодарным сыном, если бы не вспоминал с гордостью о таком отце!

В характере моей матери не было ничего замечательного. Я был маленьким буяном и, без сомнения, причинял ей много огорчений. Я склонен теперь думать, что она была ко мне довольно ласкова и относилась вообще лучше, чем я того заслуживал. За мою постоянную склонность убегать из дома и из школы и пропадать по целым дням неизвестно, где меня прозвали Роллинг Стоун, что значит катящийся камень.

Мой отец умер, когда мне было около 13 лет; после его смерти в нашем доме завелись нужда и горе. Нас осталось четверо: моя мать, я, брат Вильям, на полтора года моложе меня, и сестра Марта, на три с половиной года младше меня.

После смерти отца заведывание мастерской и работу в ней принял на себя седельный мастер Мэтью Лири, который больше года работал с моим отцом перед его смертью.

Меня взяли из школы и поместили в мастерскую, где Лири постепенно приучал меня к шорному делу. Я должен признаться, что этот человек обнаружил замечательное терпение в попытке научить меня мастерству.

Он также помогал моей матери своими советами и казалось, что он руководствуется искренними заботами о наших интересах. Дела мастерской он вел превосходно и весь доход аккуратно вручал моей матери. Большинство наших соседей отзывались о нем с величайшей похвалою; часто я слышал от своей матери, что она не знает, что было бы с нами, если бы не этот человек.

В то же время Лири обращался со мной очень ласково. Я не имел никакой причины не любить его. Между тем я его просто ненавидел!

Я сознавал всю несправедливость моей необъяснимой антипатии, но ничего не мог поделать с собою. Я не только с большим трудом переносил его присутствие, но мне даже казалось, что я никогда не видел более гнусного лица.

Я даже в присутствии его не мог скрыть своей антипатии к нему, но он как будто не замечал этого и относился ко мне по-прежнему ласково. Все его попытки снискать мое расположение были тщетны и только увеличивали мою ненависть к нему.

Время шло. С каждым днем увеличивалось влияние Лири на наши дела и на мою мать, и в той же мере увеличивалась к нему моя ненависть.

Моя мать старалась победить эту ненависть, напоминая мне об его доброте к нашему семейству, об его заботах выучить меня ремеслу, об его несомненно высокой нравственности и хороших привычках.

Я ничего не мог возразить на эти аргументы, но моя антипатия не зависела от рассуждений: она была инстинктивной.

Вскоре для меня стало ясно, что Лири хочет в ближайшем сделаться членом нашего семейства. Мать была глубоко уверена, что он необходим для нашего существования.

Моей матери было около тридцати трех лет, и она не казалась старше своих лет. Это была красивая женщина, считавшаяся владелицей дома и мастерской. У Лири не было за душой ничего. Он был просто седельным мастером, но когда стало очевидным, что он намерен воспользоваться случаем и жениться на моей матери, то все поняли, что он сделается хозяином и дома и мастерской.

Было очевидно, что никакие мои усилия не смогут помешать свершиться этому: по мнению моей матери, Лири был вполне достоин заменить ей первого мужа.

Я пытался ее отговорить, но не мог привести никаких аргументов против этого брака, кроме своего личного предубеждения.

Мое отношение к новому замужеству матери привело к тому, что она охладела ко мне. Когда я окончательно убедился в твердости ее намерения сделаться женой Лири, то решил побороть свое предубеждение против мистера Лири, потому что знал о той власти, какую он будет иметь надо мною, когда сделается моим отчимом.

Попытка моя не удалась. Я не мог победить своей ненависти к нему. Но никогда я не предполагал, чтобы с человеком могла произойти такая разительная и внезапная перемена, какая произошла с мистером Лири после его женитьбы на моей матери.

Он больше уже не был прежним скромным работником. Он сразу перестал обращаться со мной ласково, а заговорил таким повелительным и властным тоном, каким даже мой покойный отец никогда не говорил со мною.

Мистер Лири был до сих пор прилежным работником, но теперь он нанял другого человека для работы в мастерской, который и работал в ней вместе со мною. Сам же мистер Лири всем своим поведением доказывал. что его дело заключается в получении денег, которые мы должны зарабатывать.

Все время он проводил в кругу своих новых знакомых, людей невоздержанных, домой являлся почти постоянно пьяным и обращался с моей матерью грубо и жестоко. И все это началось, когда не прошло еще и трех недель после свадьбы.

Я не скрывал от мистера Лири своего мнения о нем и о его поведении, и это вскоре привело к тому, что оставаться в своей семье я больше не мог.

Наши разногласия и столкновения с каждым днем усиливались, пока мистер Лири не объявил, что я неблагодарный негодяй, не оценивший его забот обо мне, что он ничего не может сделать со мною, поэтому я не могу больше оставаться в его доме!

Он долго совещался с моей матерью о том, что сделать со мною, и результатом этих совещаний было решение отправить меня в море.

Я не знаю, какие он использовал аргументы, но только они подействовали на мою мать, и она согласилась с его планами. Вскоре после этого я был определен учеником на парусное судно "Надежда", совершавшее рейсы между Дублином и Новым Орлеаном. Капитаном этого судна был Джон Браннон.

- Море - подходящее для тебя место, - сказал мистер Лири, после того как представил меня капитану Браннону. - На корабле ты научишься вести себя и обращаться со старшими с уважением.

Мистер Лири думал, посылая меня в море, отомстить мне за мое плохое отношение к нему, но он ошибался. Если бы он знал, что этим он доставил мне только удовольствие, то, наверное, постарался бы подольше держать меня дома в мастерской.

Так как я уже и сам решил оставить дом, то я даже обрадовался, что меня отсылают. Мне только тяжело и жалко было оставлять мою мать, брата и маленькую сестру в жестоких руках мистера Лири.

Но что я мог сделать? Мне не было еще и четырнадцати лет, и я не мог бы сам содержать их. Ненависть у нас с мистером Лири была обоюдная, и если он не будет больше видеть меня, то, может быть, станет лучше обращаться с моими близкими. Только эта мысль и утешала меня, когда я расставался с ними.

Моя мать хотела проводить меня до корабля, но этому воспрепятствовал мистер Лири, сказав, что он сам проводит меня.

С мистером Лири мы расстались на корабле, и когда он уходил, я крикнул ему: "Мистер Лири! Если вы в мое отсутствиебудете дурно обращаться с моей матерью, братом или сестрою, то я вас убью, когда возвращусь назад." Он ничего не ответил.

2. БУРНЫЙ ДЖЕК

На корабле "Надежда" я оказался в очень печальном положении. Я был там самым последним человеком. Весь экипаж пользовался мною для своих личных услуг. Только один человек, боцман, прозванный своими товарищами Сторми-Джеком, что значит Бурный Джек, за вспыльчивый характер, относился ко мне ласково и защищал меня от своих товарищей. Благодаря заступничеству "Бурного", мое положение на корабле значительно улучшилось.

После одной ссоры с корабельным плотником, виновником которой был последний, Бурного избили, связали и заперли в трюме. Такое несправедливое наказание страшно возмутило Бурного, и он решил по прибытии в Новый Орлеан дезертировать.

За несколько дней до прихода в Новый Орлеан Бурного освободили, но мысль о бегстве не покидала его.

Мне удалось, хотя и с большим трудом, убедить Бурного не покидать меня на корабле, а взять с собою.

Через два дня после нашего прибытия в Новый Орлеан, он попросил разрешения сойти на берег, а также, чтобы и мне позволено было сопровождать его. Капитан разрешил, полагая, что Бурного удержит от побега недополученное жалованье. Мысль о том, чтобы мальчик, подобный мне, решился покинуть корабль, не могла прийти капитану в голову.

Мы оставили корабль, чтобы больше на него не возвращаться.

Мы сосчитали наши деньги. У Бурного было 12 шиллингов, у меня же только полкроны. Бурный чувствовал большое искушение зайти в кабачок, но, в конце концов, вышел победителем из этой тяжелой для него борьбы. Сознание ответственности не только за себя, но и за меня удержало его от этого искушения.

Мы решили первое время избегать мест, посещаемых обыкновенно моряками, чтобы не быть пойманными и водворенными снова на "Надежду".

Через несколько дней Бурный нашел себе занятие. Мне же он предложил пока заняться продажею газет. Я, конечно, с радостью принял это предложение.

На следующий день, рано утром, Бурный отправился на работу, а я в редакцию за газетами. Мой первый дебют был необыкновенно удачен. Я распродал к вечеру все газеты и получил 100 центов чистой прибыли. В этот день я был самым счастливым человеком на свете. Я спешил домой, чтобы поскорее увидеть Бурного и сообщить ему о своих успехах.

Когда я пришел домой, Бурного еще не было. Проходил час за часом и, наконец, наступила ночь, но Бурного все не было. На другой день он тоже не пришел. Я пробродил весь день по городу, надеясь где-нибудь его встретить, но поиски мои были напрасны.

Прошло три дня, а Бурный не показывался. Моя квартирная хозяйка забрала все мои деньги и через несколько дней вежливо простилась со мною, пожелав мне всяких благ, и довольно ясно намекнула мне, чтобы я не трудился возвращаться к ней.

Итак, я был брошен! Один, без знакомых, без денег, без крова, в чужом, незнакомом городе! Я бродил по улицам со своими мрачными мыслями, пока не почувствовал страшной усталости. Я сел на ступеньках крыльца одного ресторана, чтобы немного отдохнуть. Над дверью бакалейной лавки, находившейся на противоположной стороне улицы, я прочел имя и фамилию: "Джон Салливэн". При виде этой знакомой фамилии во мне пробудилась надежда.

Около четырех лет тому назад один бакалейный торговец, с которым мои родители имели дела, эмигрировал в Америку. Звали его Джон Салливэн. Разве не могло быть, что эта лавка принадлежит именно тому человеку?

Я встал и перешел через улицу. Войдя в лавку, я спросил молодого человека, находившегося за прилавком, дома ли мистер Салливэн.

- Он наверху, - сказал юноша. - Вы желаете повидаться с ним?

Я ответил утвердительно, и мистера Салливэна позвали вниз.

Джон Салливэн, которого я знал в Дублине, был массивного роста с рыжеватыми волосами, но тот, который вошел в лавку, был человеком около шести футов, с темными волосами и длинной черной бородой.

Салливэн, который эмигрировал из Дублина в Америку, и Салливэн, который стоял передо мной, были два совершенно различных человека.

- Ну, мой милый, чего вы хотите от меня? - спросил собственник лавки, бросив на меня любопытствующий взгляд.

- Ничего, - пробормотал я в ответ, сильно сконфузившись.

- Тогда зачем же вы меня звали? - спросил он.

После мучительного колебания я объяснил ему, что, прочитав его имя на вывеске, я надеялся найти человека, которого зовут так же, как и его, с которым я был знаком в Ирландии и который эмигрировал в Америку.

- Ага! - сказал он, иронически улыбаясь. - Мой прапрадедушка приехал в Америку около 250 лет тому назад. Его звали Джоном Салливэном. Может быть, вы его подразумевали?

Я ничего не ответил на этот вопрос и повернулся, чтобы оставить лавку.

- Постойте, мой милый! - крикнул лавочник. - Я не хочу, чтобы меня беспокоили и заставляли спускаться вниз из-за пустяков. Предположим, что я тот самый Джон Салливэн, которого вы знали; чего же вы бы от него хотели?

- Я бы посоветовался с ним, что мне делать, - ответил я. - Я здесь чужой, не имею ни квартиры, ни друзей, ни денег!

В ответ на это лавочник стал меня подробно расспрашивать обо всем, подвергая меня самому строгому допросу и, видимо, желая удостовериться, правду ли я говорю или нет.

Выслушав все, он посоветовал мне вернуться на "Надежду", с которой я бежал.

Я сказал, что такой совет не могу исполнить, и что, кроме того, уже около трех дней ничего не ел.

Мой ответ сразу изменил его отношение ко мне.

- Вильям! - сказал он, - не можете ли вы найти какое-нибудь дело для этого мальчика на несколько дней?

Вильям ответил, что может.

Мистер Салливэн ушел наверх, а я, решив, что дело относительно меня покончено, повесил на гвоздь свою шляпу.

Семейство лавочника помещалось в комнатах, расположенных над лавкой, и состояло из его жены и двух детей, из которых старшей девочке было около четырех лет.

Я обедал за одним столом вместе с семейством лавочника и скоро близко сошелся с ними и полюбил их. Ко мне тоже относились все хорошо, по-родственному, как к члену семейства. Маленькая девочка была существом эксцентричным, даже для ребенка; говорила она редко и мало. Когда же ей приходилось говорить, то она к каждой своей фразе прибавляла слова: "Господи, помоги нам!" Этому выражению она выучилась от слуги-ирландца, и никакие наказания не могли отучить маленькую Сару от этой привычки.

- Сара, если ты скажешь еще раз эту фразу, то я посажу тебя в темный погреб, - угрожала ей мать.

- Господи, помоги нам, - отвечала Сара на эту угрозу.

- Опять! - вскрикивала мать, и давала девочке два или три шлепка по спине.

- О мама, мама! Господи, помоги нам! - вскрикивала, плача, маленькая Сара, снова бессознательно совершая свое "преступление".

Прошло уже около пяти недель, как я жил у мистера Салливэна. Однажды, протирая в лавке оконные стекла, я нечаянно разбил большое и дорогое витринное стекло. Тотчас же почувствовал такой испуг, какого не испытывал никогда в жизни. Мистер Салливэн относился ко мне всегда с такой добротой, и вот как я отплатил ему за все его благодеяния. Мое душевное состояние было таким угнетенным, что я ничего не мог соображать. Единственная мысль овладела мною это немедленно бежать, чтобы не встретиться с мистером Салливэном, который в это время был наверху. Я схватил свою шляпу и ушел, чтобы не возвращаться. "Господи, помоги нам", - услышал я уходя, обычную фразу маленькой Сары, присутствовавшей при этом.

3. ОПЯТЬ НА МОРЕ

Я не разлюбил морской жизни, а только был неудовлетворен тем положением, которое я занимал на "Надежде", благодаря мистеру Лири.

Убежав от мистера Салливэна, я твердо решил поступить опять на какой-нибудь корабль и поэтому направился к порту.

Я заметил один корабль, приготовлявшийся в скором времени к отплытию, и взошел на него. Корабль назывался "Леонора". Осмотревшись, я заметил человека, которого принял за капитана, и обратился к нему с просьбой дать мне какую-нибудь работу. Но этот человек не обратил никакого внимания на мою просьбу и не дал никакого ответа. Я твердо решил не уходить с корабля без ответа. Когда пробило девять часов, я незаметно забрался под шлюпку и проспал там до утра.

Рано утром я опять вышел на палубу. Капитан, наконец, обратил на меня внимание и спросил, кто я и что мне нужно.

Я сказал, что меня зовут Роллинг Стоун.

- "Катящийся камень!" - воскликнул капитан. - Для чего же и откуда вы сюда изволили прикатиться, сэр?

Капитан показался мне человеком, заслуживающим доверия, и я подробно и вполне искренно пересказал ему все мои приключения. В результате меня приняли на корабль.

Корабль шел в Ливерпуль с грузом хлопка и принадлежал капитану, фамилия которого была Хайленд.

Нигде со мной лучше не обходились, как на этом корабле.

У меня не было определенного дела или занятия, но капитан Хайленд постепенно посвящал меня во все тайны морского дела. Я был почти постоянно при нем, и он всегда заботливо охранял меня от дурного влияния.

Приучить меня к работе капитан Хайленд поручил старому парусному мастеру. Этот мастер относился ко мне хорошо, как все остальные, за исключением только одного человека, - старшего капитанского помощника, мистера Эдуарда Адкинса. С первого же дня моего вступления на корабль Адкинс возненавидел меня, и эту ненависть я сразу инстинктивно угадал, хотя она и не проявлялась открыто.

По приходе "Леоноры" в Ливерпуль капитан Хайленд на все время стоянки корабля пригласил меня к себе в дом. Семейство капитана Хайленда состояло из жены и дочери, которой в это время было около девяти лет от роду.

Я думал, что никого в целом свете не было прекрасней этой девочки. Может быть, я и ошибался, но таково было мое мнение.

Наша стоянка в Ливерпуле продолжалась шесть недель, и в продолжение всего этого времени я находился в доме капитана и был постоянным товарищем его маленькой дочери Леоноры, в честь которой назывался так и корабль капитана Хайленда.

Во время стоянки мой добрый покровитель спрашивал, не желаю ли я съездить на несколько дней в Дублин, чтобы повидаться с матерью. Я сказал, что в Дублине, вероятно, в настоящее время находится "Надежда" и я могу легко попасть в руки капитана Браннона.

За время моего пребывания в доме у Хайлендов Леонора привыкла называть меня своим братом, и когда я расставался с нею на корабле, она была очень опечалена нашей разлукой, и это доставило мне радость.

Я не буду очень долго останавливаться на своих отроческих годах, чтобы не утомить читателя.

В продолжение трех лет я плавал на корабле "Леонора", под командой капитана Хайленда, между Ливерпулем и Новым Орлеаном.

Всякий раз, когда мы приходили в Ливерпуль и пока стояли там, дом капитана Хайленда был моим домом. С каждым посещением моя дружба с миссис Хайленд и с прелестной дочерью Леонорою, моей названной сестрой, становилась все теснее и теснее. На меня стали смотреть, как на одного из членов семьи.

Во время пребывания в Ливерпуле было много случаев съездить в Дублин и повидаться с моей матерью. Но меня удерживала боязнь попасть в руки мистера Лири и, кроме того, я ничего теперь не мог бы сделать ни для матери, ни для брата, ни для сестры. Я с надеждой думал о том времени, когда достигну такого положения, что смогу вырвать из ужасных рук мистера Лири дорогую мою мать, брата и сестру.

Прошло уже почти три года со дня моего поступления на "Леонору". Мы прибыли в Новый Орлеан. После прибытия капитан сейчас же сошел на берег и остановился в одном из отелей. В продолжение нескольких дней я его не видел.

Однажды на корабль прибыл посыльный и сказал, что капитан Хайленд болен и немедленно зовет меня к себе.

Время было летнее, и в Новом Орлеане свирепствовала желтая лихорадка, унесшая в короткое время в могилу много народа. Я быстро собрался и отправился в гостиницу, в которой остановился капитан Хайленд. Я нашел его больным желтой лихорадкой. Когда я вошел, он на минуту пришел в сознание, посмотрел на меня долгим, пристальным взглядом, пожал мне руку и через несколько мгновений умер.

Горе, которое я испытал при потере этого дорогого мне человека, было не меньше, чем когда я потерял отца.

Тотчас же после смерти капитана Хайленда мистер Адкинс принял команду над "Леонорой". Я уже говорил о той ненависти, которую он питал ко мне. При жизни капитана Хайленда он не смел ее обнаруживать. После же смерти капитана мистер Адкинс сразу проявил свое отношение ко мне. Мой ящик с вещами был выброшен на берег, и мне немедленно было приказано убираться с "Леоноры".

Опять передо мной грозно встал вопрос, что же мне делать.

Возвращаться на родину не имело смысла, потому что я не имел ни денег, ни положения. Мне больше всего хотелось увидеть Леонору, которую я очень любил. Но с чем я приеду к ним? Только с печальным известием об их незаменимой потере. В конце концов я решил остаться в Америке и добиться какого-нибудь положения, а затем уже явиться на родину.

4. ЭПИЗОД ИЗ СОЛДАТСКОЙ ЖИЗНИ

В Новом Орлеане в это время было большое оживление. Соединенные Штаты объявили войну Мексике и производили набор волонтеров. Вместе с другими праздношатающимися записался в волонтеры и я, и был назначен в кавалерийский полк, который в скором времени по сформировании выступил в поход.

В сущности, это был с моей стороны довольно глупый поступок. Помню, как нам, вновь поступающим, выдавали лошадей. Нас собрали нас и привели к месту, где стояли предназначенные нам кони, которых было тут столько же, сколько и нас, волонтеров. Нам было сказано:

- Пусть каждый сам выбирает себе по вкусу и по силам.

Я, по правде сказать, в лошадях смыслил очень мало. Мне приглянулся вороной конь, без отметин, с красивой гривой и густым хвостом трубой. Я вскочил на него, но он проявил большой норов, и я долго не мог его укротить. Только с помощью товарищей мне удалось это сделать. Таким же точно образом выбирали себе коней и мои товарищи. Кому какого коня удалось себе захватить и объездить, тот с тем конем и оставался.

В полку я близко сошелся с одним молодым человеком из штата Огайо по имени Дэйтон. Мы с ним вместе провели всю компанию.

Я не особенно много чего видел на этой войне и в настоящем бою был только два раза: в сражениях при Буэна-Виста и при Церро-Гордо.

Во время одной схватки под Дейтоном была убита лошадь. Он упал вместе с нею. Я не мог остановиться и узнать, что сталось с моим другом, так как находился в строю и своей остановкой мог расстроить ряды. По окончании преследования мексиканцев я вернулся к тому месту, где в последний раз видел Дэйтона. После продолжительных розысков я, наконец, нашел его. Убитая лошадь при падении сломала ему ногу и всей своей тяжестью лежала на больной ноге. В таком положении Дэйтон находился почти три часа. Освободив его с невероятными трудностями из-под трупа убитой лошади и устроив более или менее удобно, я отправился в лагерь за помощью. Вернувшись обратно с несколькими товарищами, мы перенесли Дэйтона в лагерь, а через несколько дней он был отправлен в госпиталь. Это было наше последнее свидание во время мексиканского похода.

После этой стычки мне не пришлось больше участвовать ни в одном боевой действии, да и вообще война уже кончалась, и наш полк охранял сообщение между Вера-Крусом и столицей Мексики.

В скором времени мы получили приказ возвратиться в Новый Орлеан, где нам уплатили вознаграждение за нашу службу, и кроме того, каждому участнику войны отвели 150 акров земли.

В Новом Орлеане было много спекулянтов, которые скупали нарезанные волонтерам земельные участки. Одному из таких спекулянтов я продал свой участок за 200 долларов. Кроме того, от полученного жалованья у меня осталось около 50 долларов. Меня потянуло на родину, и я решил ехать в Дублин повидаться с матерью.

5. ХОЛОДНЫЙ ПРИЕМ

По приезде в Дублин я немедленно направился к нашему дому.

Но меня ждало страшное разочарование: никого из своих я не нашел. Моя мать уехала уже более пяти лет тому назад. От соседей я узнал следующее: после моего отъезда мистер Лири все больше и больше предавался пьянству. Работу он совершенно забросил. Сначала он пропивал доход, получаемый с мастерской, а потом стал постепенно пропивать имущество. Когда нечего уже было больше пропивать, он исчез, оставив в страшной нужде мою мать с детьми.

Вместо того, чтобы радоваться, что, наконец, она избавилась от негодяя, мать моя стала тосковать о нем и решила продать остатки имущества и отправиться на розыски своего бежавшего мужа.

Выручив около 90 фунтов стерлингов от продажи дома и мастерской, она вместе с детьми отправилась в Ливерпуль, рассчитывая найти там мистера Лири, так как Ливерпуль был его родиной, и по слухам он бежал туда. Вот все, что я узнал от соседей.

Я немедленно собрался и отправился в Ливерпуль. Кроме розысков матери, я сильно хотел повидаться с миссис Хайленд и ее красавицей-дочерью Леонорой, которые тоже жили в Ливерпуле, и которых я не видел около трех лет.

Первое, что я сделал по приезде в Ливерпуль, - собрал адреса седельных и шорных мастеров, которым я написал письма с просьбой сообщить мне все то, что им известно о мистере Лири.

Затем я отправился к миссис Хайленд. Тут меня ждал страшный удар. Я рассчитывал на родственную, сердечную встречу, но принят был более, чем холодно, и миссис Хайленд всем своим поведением давала мне понять, что крайне удивлена моим посещением. Леонора, которой было 16 лет и которая из девочки, какою я ее оставил, превратилась во взрослую девушку удивительной красоты, тоже приняла меня очень сухо и холодно.

Я до того был ошеломлен таким приемом, что совершенно растерялся и по уходе от миссис Хайленд долго не мог прийти в себя.

Мало-помалу я привел в порядок свои мысли и стал более хладнокровно обсуждать свое положение. Первая мысль, которая пришла мне в голову, была, что я кем-нибудь оклеветан перед миссис Хайленд и своей названной сестрой. Это мог сделать только мистер Адкинс, который был единственным человеком из всего экипажа "Леоноры", относившимся ко мне с ненавистью. Я окончательно остановился на этой мысли и решил на следующий день снова отправиться к миссис Хайленд и объясниться с ней и Леонорой.

Когда на следующее утро я приближался к дому миссис Хайленд, то увидел, что она стоит у окна. Я позвонил. Открывшая мне дверь служанка на мой вопрос ответила, что ни миссис Хайленд, ни Леоноры нет дома. Я оттолкнул от двери изумленную служанку и прошел в гостиную.

Служанка последовала за мной; я обернулся к ней и приказал:

- Скажите миссис Хайленд, что мистер Роланд Стоун здесь и не уйдет, пока не поговорит с нею.

Служанка ушла, и вскоре после этого в гостиную вошла миссис Хайленд. Она ничего не сказала, а ждала, что я ей скажу.

- Миссис Хайленд, - начал я, - я слишком близко знаком с вами и слишком глубоко уважаю вас, поэтому мне не верится, чтобы вы без достаточных причин могли так со мной обойтись. Сознание, что я ничего дурного не сделал ни вам, ни вашей семье, заставило меня вернуться и просить вас объяснить мне причины такой перемены по отношению ко мне. Ведь вы прежде принимали меня здесь, как родного сына! Что я сделал такого, чтобы потерять вашу дружбу?

- Если вам ничего не говорит по этому поводу ваша собственная совесть, ответила она, - то нет никакой надобности и мне давать вам объяснения; вы все равно ничего не поймете. Но одно, я надеюсь, вы поняли: ваши посещения более нежелательны.

- Я это понял вчера, - сказал я, - сегодня же я пришел для объяснений. Ваши собственные слова показывают, что прежде вы смотрели на меня совсем другими глазами, и я желаю знать, какие причины заставили вас так изменить свое мнение обо мне.

- Причина заключается в том, что вы нисколько не ценили и не дорожили нашей дружбой. Другого объяснения я не могу вам дать, кроме того, что вы оказались виновным в неблагодарности и в нечестном отношении к тем, которые были вашими лучшими друзьями. Ваших же оправданий я выслушивать не желаю.

- Один только вопрос! - вскричал я, стараясь, насколько мог, сдерживать свои чувства. - Во имя справедливости я спрашиваю вас, в чем же меня обвиняют? Я не уйду, пока не узнаю этого.

Миссис Хайленд, возмущенная, по-видимому, моим тоном, повернулась ко мне спиною и вышла из комнаты.

Я взял газету и стал читать, или пытался читать.

Около двух часов я продолжал это занятие. Потом я встал и позвонил.

- Скажите мисс Леоноре, - сказал я вошедшей служанке, - что я желаю ее видеть, и что вся ливерпульская полиция не заставит меня удалиться из этого дома, пока я не увижу ее.

Служанка скрылась за дверью, и вскоре после этого в комнату вошла Леонора с легкой улыбкой на своем прекрасном лице.

- Леонора, - сказал я, когда она вошла, - в вас я надеюсь еще найти друга, несмотря на ваш холодный прием. Я прошу вас объяснить мне все это.

- Единственное, что могу вам сказать, - сказала она, - что мама и я, вероятно, обмануты. Вас обвиняет один человек в неблагодарности и других преступлениях, может быть, еще более ужасных.

- Адкинс! - вскричал я. - Это Адкинс, старший подшкипер "Леоноры"! Больше некому!

- Да, это он вас и обвиняет и, к несчастью, ваше поведение делало довольно правдоподобной ту историю, которую он рассказал нам. О, Роланд! Тяжело было верить, что вы виноваты в неблагодарности и в других преступлениях, но ваше продолжительное, необъяснимое для нас отсутствие служило доказательством справедливости обвинений. Вы даже ни разу не написали нам. Из этого вышло то, что вам теперь почти невозможно восстановить доброе мнение о себе в глазах моей матери.

- И в ваших, Леонора?

Она опустила свою голову, не давая ответа.

- Скажите, в чем же меня обвиняют? - спросил я.

- Я хочу, - ответила она, - Роланд, прежде чем услышу от вас первое слово оправдания, сказать вам, что я никогда не верила, чтобы вы были так виновны. Я слишком хорошо вас знала, чтобы поверить, что вы могли совершить такие поступки при таких обстоятельства, как вас обвиняют. Это не в вашем характере.

- Благодарю вас, Леонора! - сказал я. - Вы теперь такая же, какою были и раньше, то есть, самая прекрасная и самая благородная девушка во всем свете.

- Не говорите этого, Роланд! Ничего, кроме ваших собственных слов, не могло бы изменить мое мнение о вас, ведь я знала вас много лет, с тех пор, как мы оба были еще детьми. Я скажу вам, почему моя мать так относится теперь к вам. Когда мой отец умер в Новом Орлеане, мистер Адкинс привел обратно корабль, и вы не возвратились на нем. Мы были этим очень удивлены и спросили мистера Адкинса о причине, почему он не привез вас домой. Он сначала не мог дать удовлетворительного объяснения, но когда мы стали настаивать, он объяснил. Он сказал нам, что вы не только пренебрегли своими обязанностями и доставили много горя моему отцу, когда он находился на смертном одре, но, узнав, что нет никакой надежды на его выздоровление, вы стали обращаться с ним пренебрежительно.

Он рассказал, что вы еще перед смертью моего отца убежали с корабля, и никакие его просьбы не могли убедить вас остаться с ним. Это не могло быть правдой, я знала, что вы не могли этого сделать. Но моя мать думает, что в обвинениях, возводимых на вас мистером Адкинсом, есть частица правды, и она вам этого никогда не простит. Ваш обвинитель утверждает также, что, когда вы оставили корабль, то захватили часть чужих вещей, но это он сказал несколько месяцев спустя, когда и самая мысль о вашем возвращении сюда стала казаться невозможной.

- Где же теперь мистер Адкинс? - спросил я.

- Он в настоящее время в плавании, на пути из Нового Орлеана, на "Леоноре". Он овладел доверием моей матери и служит у нас капитаном "Леоноры". Недавно он сделался мне окончательно противен, когда объяснился мне в любви. Это было уже слишком! Моя мать, я боюсь, слишком уж доверяет всему, что он говорит. Она очень благодарна ему за его внимание к моему отцу перед его смертью и за те заботы, которые он проявляет о нашем благополучии. В последнее время его обращение сильно изменилось. Он держит себя так, как будто он уже член нашей семьи и собственник корабля. Я думаю, что он через несколько дней прибудет в Ливерпуль.

- Я хотел бы, чтобы он был в Ливерпуле теперь, - сказал я. - Когда он приедет, я заставлю его признаться, что он лжец, Леонора! Никто никогда не относился ко мне с большей добротою, чем ваш отец и ваша мать. И не в моем характере платить им за это неблагодарностью и подлостью! Корабль вашего отца был моим домом; я не покинул бы этого дома без достаточных причин. Меня прогнал с корабля сам этот негодяй, который меня же и обвинил. Я останусь в Ливерпуле до его возвращения и когда разоблачу его и докажу, насколько я ценил вашу дружбу, я снова уйду с чистым сердцем и полным сознанием своей правоты!

Расставаясь, я просил Леонору передать матери, что не потревожу ее больше своим посещением до приезда мистера Адкинса и тогда только явлюсь, чтобы доказать, что я не был виновным в тех преступлениях, которые возводит на меня этот человек.

На этом моя беседа с Леонорой закончилась.

6. ВСТРЕЧА С ТРУСОМ

Вскоре я получил ответ от двух шорных мастеров, которые знали мистера Лири. Мне сообщили, что Лири действительно жил в Ливерпуле, но года три или четыре тому назад уехал в Австралию. Я отправился по адресам и лично расспросил обо всем шорников, чтобы найти какие-нибудь следы моей матери.

Мистер Лири уехал в Австралию один, но в скором времени в Ливерпуль приехала какая-то женщина, по-видимому, его жена, и все о нем разузнала. Без сомнения, это была моя мать. Но где она теперь и как жила в продолжении этих пяти лет? Все это было покрыто мраком, рассеять который мне не удалось, несмотря на все мои старания. Я остановился на самом вероятном предположении, что она вслед за мистером Лири отправились в Австралию, и, следовательно, для розысков мне придется, в конце концов, ехать в Австралию самому.

Пока же я решил остаться в Ливерпуле и дождаться приезда мистера Адкинса. Надо было разоблачить этого негодяя. Я слишком дорожил дружбою миссис Хайленд и, должен сознаться, сильно и страстно полюбил Леонору, свою названую сестру.

Прошло уже около трех недель после моего посещения миссис Хайленд и ее дочери. Просматривая "Корабельный указатель", я прочитал о прибытии из Нового Орлеана "Леоноры", под командой капитана Адкинса.

Я отправился тотчас же на док и нашел "Леонору", но мистера Адкинса на корабле уже не было. По прибытии он сошел на берег и отправился в гостиницу, в которой обыкновенно останавливался, когда бывал в Ливерпуле.

В гостинице я его уже не застал. Мне сообщили, что, позавтракав, он утром ушел из дому.

Из гостиницы я в сильном волнении поспешил к дому миссис Хайленд. Как я и предполагал, мистер Адкинс был у миссис Хайленд. Когда я подошел к двери, Адкинс как раз выходил оттуда.

- Здравствуйте, мистер Адкинс! - сказал я, сдерживая, насколько возможно, душивший меня гнев. - Мы опять встречаемся, и уверяю вас, к моему глубокому удовольствию.

Он хотел пройти не отвечая, но я загородил ему дорогу.

- Кто вы такой и что вам от меня нужно? - спросил он заносчиво и с тем вызывающим видом, какой он любил принимать и прежде.

- Я Роланд Стоун, - ответил я, - и желаю вас видеть по чрезвычайно важному делу.

- Ну вот, вы видите меня! Что это за важное дело?

- Я могу сообщить это вам только в присутствии миссис Хайленд и ее дочери.

- Миссис Хайленд не желает вас видеть, - сказал Адкинс, - а еще менее, я думаю, ее дочь. От себя добавлю, что я не желаю иметь с вами никаких дел.

- Я могу поверить только последней части вашего сообщения, - ответил я, но бывает такая необходимость, когда делаешь и то, что не особенно нравится. Если в вас есть хоть искра мужества, то вернемся в дом и вы повторите миссис Хайленд в моем присутствии то, что вы сказали за моей спиной.

- Я опять повторяю, что я не желаю говорить с вами. Дайте мне дорогу!

Сказав это, Адкинс сделал жест, как бы намереваясь отстранить меня с дороги.

- Я дам тебе дорогу, негодяй, когда ты исполнишь мое приказание, - и, схватив его за шиворот, я повернул его к дому.

Он сопротивлялся и ударил меня. Я возвратил ему удар, причем сам остался на ногах, а он, покачнувшись, упал на порог.

Теперь я потерял всякое самообладание. Я позвонил и схватил Адкинса за волосы с целью втащить его в дом, но в это время подоспели трое полицейских.

После продолжительной борьбы с полицейскими, которым помогал Адкинс и какой-то случайный прохожий, я, наконец, был побежден, и мне на руки надели железные наручники.

Когда меня повели, я заметил, что миссис Хайленд и Леонора были у окна и, без сомнения, были свидетельницами всего происшествия. Меня привели в участок и заперли в камеру.

На следующее утро меня привели к судье. Адкинс обвинял, а три полицейских и прохожий, принявший участие в борьбе со мной, были свидетелями. Я был приговорен к двум неделям тюрьмы.

На восьмой день моего заключения я был очень удивлен, когда мне объявили, что меня желают видеть два посетителя.

Оказалось, что это были мои старые приятели. Один был Вильтон, второй подшкипер капитана Хайленда, а другой - плотник Мейсен, тоже с "Леоноры".

Когда я был на "Леоноре", оба эти человека относились ко мне очень хорошо, и я очень обрадовался их приходу, но я еще больше обрадовался, когда узнал причину их посещения. Мейсен сказал мне, что он до сих пор плотник на "Леоноре". Недавно мисс Хайленд приходила к нему на борт, чтобы узнать всю правду об отношениях между Адкинсом и мною и о причинах, заставивших меня покинуть "Леонору" после смерти капитана Хайленда.

- Я был очень рад, когда узнал, что вы вернулись, Роланд, - сказал Мейсен, - но в то же время был огорчен, узнав о ваших теперешних злоключениях. Я решил вывести вас из того затруднительного положения, в котором вы находитесь, хотя я могу за это потерять свое место. Я рассказал ей всю правду, сказал, что Адкинс человек дурной, и что я докажу это. Я обещал ей также посетить вас. Вильтон теперь служит шкипером на другом судне, и я взял его с собой, зная, что он тоже может помочь вам.

- Ничто не доставит мне большего удовольствия, как увидеть Адкинса потерявшим место командира "Леоноры", - сказал Вильтон, - потому что я знаю, что он обкрадывает вдову. Мы должны доказать миссис Хайленд, что она доверяет негодяю.

Вильтон и Мейсен пробыли со мной почти час; мы решили не предпринимать ничего до моего освобождения. Когда же я выйду из тюрьмы, мы узнаем время, в которое можно будет застать Адкинса и миссис Хайленд вместе, и явимся все трое, чтобы окончательно изобличить его.

Освободившись, я в тот же день повидался с Вильтоном и Мейсеном. Тут я узнал, что Леонора сама обещала известить нас, когда Адкинс будет у матери.

7. РАЗОБЛАЧЕНИЕ

Леонора не обманула меня. Через два дня после выхода из тюрьмы я получил от нее известие, что Адкинс будет у ее матери на следующий день, и чтобы я со своими приятелями явился около половины десятого.

Получив это известие, я немедленно уведомил Мейсена и Вильтона, и мы назначили друг другу свидание на следующее утро. Утром я встретил своих приятелей в назначенном месте, и около девяти часов мы направились к дому миссис Хайленд.

Когда мы подходили к дому, я увидел Леонору у окна. Она заметила нас и встала со своего места. Я позвонил, и дверь отперла сама Леонора. Без колебаний она ввела нас всех троих в гостиную, где мы увидели Адкинса и миссис Хайленд.

- Что нужно этим людям? - вскричала, увидев нас, миссис Хайленд, голосом, выражавшим не столько негодование, сколько тревогу.

- Эти джентльмены желают видеть вас по делу, мама, - сказала Леонора. Опасаться их нечего. Они наши друзья.

Сказав это, Леонора пригласила нас сесть.

Адкинс ничего не сказал, но я видел по выражению его лица, что он считает игру проигранной, а себя погибшим человеком.

- Миссис Хайленд, - сказал Вильтон после короткого молчания, - я пришел сюда из чувства долга, который мне следовало выполнить давно. Я был другом вашего мужа, с которым я проплавал около 9 лет. Я был на "Леоноре", когда капитан Хайленд умер в Новом Орлеане. Я узнал о том, что рассказал вам мистер Адкинс про этого молодого человека. Все это - ложь. Когда в Новом Орлеане заболел ваш муж и затем умер, мистер Адкинс все это время пьянствовал и пренебрегал своими обязанностями. Роланд не убегал с корабля и не оставлял капитана Хайленда, он один из всей команды был с ним и заботился о нем до самой смерти. Мистер Адкинс никогда не любил Роланда. Когда Адкинс сделался командиром, он не пустил Роланда на корабль, мало того, он не дал ему даже вернуться на родину. Я провел с Адкинсом только одно плавание после смерти капитана Хайленда и увидел, что оставаться с ним не могу, если не хочу сделаться таким же негодяем, как он. Вот причина, почему я оставил "Леонору". Миссис Хайленд, - продолжал Вильтон, в упор глядя на Адкинса, - я в присутствии мистера Адкинса, не колеблясь, говорю, что он дурной человек, что он обокрал вас и продолжает обкрадывать.

- Эти люди в заговоре, чтобы погубить меня! - вскричал Адкинс, вскакивая на ноги. - Я подозреваю, что они подкуплены. Трое мужчин и одна женщина - это слишком много, чтобы я мог состязаться с ними!

Миссис Хайленд не обратила никакого внимания на это замечание, но, обернувшись к Мейсену, сказала:

- Я знаю вас давно, мистер Мейсен. Что вы можете сказать?

- Подтверждаю справедливость того, что сказал вам сейчас мистер Вильтон, отвечал Мейсен. - Роланд и в моих глазах не сделал ничего такого, за что стоило бы его лишать вашей дружбы. Я давно знаю, что капитан Адкинс негодяй, и только боязнь лишиться места удерживала меня от желания высказать вам все это. Услыхав, что, благодаря этому разбойнику Роланд лишился не только вашей дружбы, но и посажен под арест, я не стал больше колебаться и решил открыть вам все. Адкинс - бесчестный, злой человек и я могу доказать это.

- Продолжайте! Продолжайте! - вскричал Адкинс, - ваша цель теперь ясна. Конечно, мое слово ничего уже не значит.

- Он сказал единственный раз в жизни правду, - обратился Мейсен к миссис Хайленд. - Действительно, его слово не имеет никакой цены для тех, кто его знает.

- Теперь, Роланд, - сказала миссис Хайленд, - что скажете вы?

- Очень немного, - отвечал я. - Я бы не хотел, чтобы вы думали дурно обо мне. Мучительна была мысль, что вы считали меня неблагодарным. Ваше прежнее ласковое отношение ко мне побудило меня попытаться доказать вам, что я не был неблагодарным. Вы теперь видите, насколько справедливы обвинения Адкинса. После этого объяснения я не буду больше беспокоить вас. Я не хочу настаивать на возобновлении дружбы, которую я, по вашему мнению, поколебал. Я только желал, чтобы вы знали, что я был ее достоин.

- Теперь, джентльмены, - сказал Адкинс, - вы, наконец, удовлетворены всем сказанным обо мне, и я могу себе позволить оставить вас, - и, обратившись к миссис Хайленд, прибавил: - Я снова увижусь с вами, сударыня, когда вы освободитесь от этого общества.

Он встал и направился к выходу.

- Стоп! - сказал Мейсен, загораживая ему выход. - Миссис Хайленд, я знаю достаточно об этом человеке и об его бесчестных делах. Справедливо будет отдать его в руки полиции. Угодно ли вам послать за нею?

Миссис Хайленд молчала. Я посмотрел на Адкинса и увидел, что мой триумф над ним был полным. Его собственный вид доказывал его вину. Дополнила мою победу Леонора, которая с величайшим интересом отнеслась ко всему происшедшему и не скрывала своего удовольствия при виде полного поражения Адкинса.

На предложение Мейсена отдать Адкинса в руки полиции как мошенника она ответила:

- Отпустите его, мама, с тем, чтобы он никогда и близко к нам не подходил.

- Да, отпустите его, - повторила миссис Хайленд. - Мне нужно подумать, прежде чем что-нибудь предпринять.

Мейсен отворил дверь, и Адкинс с опущенной головой вышел.

После его ухода миссис Хайленд заговорила первая. Она сказала:

- О вас, мистер Вильтон, и о вас, мистер Мейсен, я часто слышала от моего покойного мужа самые лучшие отзывы, и я не имею причин не верить этим отзывам. С вами, Роланд, - продолжала она, посмотрев на меня взглядом, напомнившим мне нашу старую дружбу, - с вами я знакома много лет. Главная причина моего сомнения относительно вашей честности и благодарности была следующая. Я думала, что благодаря нашему отношению к вам, которое было вам хорошо известно, вы должны были после смерти моего мужа вернуться к нам. Вы этого не сделали, и факты, как вы видите, были сильно против вас. Теперь факты доказывают, что я была обманута Адкинсом, но тогда я не знала правды. Кроме того, я не знала об отношении Адкинса к вам и не могла себе представить причины, по которой он клеветал на вас. Об Адкинсе я не знала ничего дурного. Он пользовался полным доверием моего покойного мужа, который отзывался об Адкинсе всегда хорошо.

Вильтон и Мейсен уверили миссис Хайленд, что оба они действовали под влиянием чувства долга и в память о ее муже.

Вскоре после этого мы ушли. Прощаясь, миссис Хайленд первый раз после моего возвращения подала мне руку и пригласила меня прийти на следующий день. Леонора ничего не сказала, но я видел по ее прелестному лицу, что мой приход будет ей приятен.

Адкинс после всех разоблачений скрылся, опасаясь, что все мошенничества раскрыты и не желая подвергаться за это законной ответственности. Наша старая дружба с миссис Хайленд и Леонорой возобновилась. Я каждый день посещал их дом и с каждым разом все более и более влюблялся в Леонору. Но на что я мог надеяться? Я не имел ни состояния, ни положения в обществе. Я был бездомным бродягой. Кроме того, меня терзала мысль о матери, брате и сестре. Я до сих пор ничего не сделал, чтобы освободить их от мистера Лири. Даже больше того, я потерял их совершенно из виду и не знал, где они находятся. Меня мучили угрызения совести. Но расстаться сразу с Ливерпулем я не мог. Одна мысль о том, что я не буду видеть Леоноры, делала меня несчастным. Но, увы, мой кошелек истощался, и я, наконец, принял решение отправиться в Америку, составить себе там состояние и найти своих близких. В один прекрасный день я сообщил Леоноре о своем решении.

- Я не буду пытаться удерживать вас, Роланд, - ответила она мне, - но не покидайте нас навсегда. Возвращайтесь к нам. Вы всегда найдете здесь людей, которые вас любят. Я буду молиться, чтобы с вами не случилось никакой беды, и чтобы вы поскорее вернулись к нам.

Через несколько дней я уехал. Воспоминание о последних словах Леоноры вселяло в мою душу надежду и освещало меня в мрачные часы моей последующей жизни.

8. НЕУДАЧНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

Я снова поплыл в Новый Орлеан - опять, как три года тому назад, почти без копейки денег. По дороге в Америку и в Новом Орлеане я видел множество людей, устремляющихся в Калифорнию искать золото. Многочисленные примеры быстрого обогащения искателей золота подействовали на меня возбуждающе. Я решил тоже попытать счастья и отправиться в Калифорнию. Но у меня не было денег даже на дорогу. В это время набирались волонтеры для охраны поселенцев в Калифорнии от набегов индейцев. Я опять поступил в волонтеры. Наш отряд был назначен в пограничный форт Ливенворс. Но на этот раз я недолго пробыл на военной службе. В одну темную ночь, будучи послан проверить сторожевые посты, обратно в отряд не возвратился - дезертировал. Дорогой я встретился с семейством переселенца Джонсона, подружился с ним, и мы с его сыном, молодым Джонсоном, отправились в Калифорнию.

Мы пошли по направлению к Юбе. Прибыв туда и осмотревшись день или два, мы вступили в товарищество с двумя другими золотоискателями и начали разрабатывать прииск, находящийся на берегу реки.

Мы прибыли в удачное время - летом 1849 года, когда каждый диггер зарабатывал хорошо. Наше товарищество, проработав 4 недели, имело уже порядочно золота. Никогда мое будущее не казалось мне таким блестящим. Никогда Леонора не казалась мне такой близкой.

Зимою работа на Юбе прекращалась, так как вода подымалась слишком высоко, и работать было невозможно. К нам присоединилось еще трое человек, и мы решили, не бросая наших приисков на Юбе, искать новые, чтобы можно было работать целый год.

Один из наших новых товарищей сказал нам, что он знает такие прииски в 40 милях от Юбы и обещал указать их. Он побывал там раньше во время одной охотничьей экспедиции.

Предложение было принято, и меня выбрали сопровождать его в новой экспедиции в те места. Мы запаслись провизией, взяли с собой необходимые инструменты и тронулись в путь. Караван наш состоял из трех мулов. На одном из них был сложен багаж, а на двух других мы ехали сами.

О своем спутнике я знал только, что его зовут Хирам. Но вскоре я пришел к убеждению, что более неприятного компаньона мне не приходилось встречать. Он был крайне малообщителен, часами не произносил ни одного слова. Когда же я обращался к нему с каким-нибудь вопросом, то он отвечал мне таким тоном, что пропадала всякая охота пытаться с ним разговаривать.

Дорога была очень трудна, и мы продвигались вперед очень медленно, а так как нам приходилось постоянно уклоняться от прямого направления, то путь наш значительно увеличивался. В первые два дня мы прошли не более 15 миль. На третий день, вечером, нам пришлось переходить вброд поток. При переходе мул, несший наш багаж, запутался в ветвях упавшего дерева. Пытаясь освободить мула, Хирам упал в воду между ветвями дерева и получил довольно серьезные ушибы. На ночь мы расположились недалеко от места нашего перехода через поток. Проснувшись перед рассветом, я пошел к своему мулу и хотел отвести его в другое место на свежую траву. Вдруг животное внезапно чего-то испугалось и бросилось бежать, вырвав из моих рук лассо с такою силою, что не только была сорвана кожа с моих пальцев, но один или два из них даже были повреждены до самой кости.

Мул, почувствовал себя на свободе, несся во всю прыть. Два остальных мула, увидев своего товарища на свободе, также оборвали привязи и последовали за ним. Со своими больными руками я один ничего не мог сделать и, вернувшись, сообщил Хираму о случившимся.

- Глупое сообщение, - сказал он, - потому что вы знаете - я не глухой.

Такой ответ не особенно успокоительно подействовал на меня, но я решил, насколько возможно, оставаться в хороших отношениях со своим путником и ответил ему спокойно, что серый медведь или бродящие вокруг индейцы могут лишить нас мулов.

- Конечно, могут, - сказал Хирам тоном, еще более суровым, чем раньше.

Я ничего больше не сказал, но, посмотрев на свои окровавленные пальцы, лег и попытался немного заснуть. Встав, я перевязал израненные пальцы, развел огонь и сварил кофе.

- Вставайте, Хирам, - сказал я приветливо. - Мы должны разыскать наших мулов.

- Сами ищите, - ответил он. - Я их нетерял.

Мне стоило большого труда сдержать себя и не ответить Хираму какой-нибудь резкостью. Избегая дальнейших разговоров с ним, чтобы не произошло столкновения, я вернулся к огню и принялся за свой завтрак. Кончив завтракать, я отправился разыскивать мулов. После шестичасового поиска мне не удалось напасть их след, и я вернулся к стоянке. Я застал Хирама в том же положении, в каком его оставил. Он спал или казался спящим. Я подошел к нему, дотронулся рукой до лба. Он был весь в жару! Он был болен и этим объясняется все его поведение. А я так небрежно к нему отнесся и бросил его одного, больного, беспомощного!

Вскоре Хирам проснулся.

- Хирам, - сказал я, - вы больны? Простите меня. Я боюсь, что мое поведение причинило вам много огорчений.

Он ничего мне не ответил. У него была сильная лихорадка. Он метался и просил пить. Я принес ему целую чашку воды. Он выпил с жадностью. Потом он сказал мне, что очень рад моему возвращению, так как хочет попросить меня взять его золото и переслать его жене и детям, если он сам не будет в состоянии написать им. Он говорил с большим трудом и скоро потребовал опять воды. Я ему приносил ее еще несколько раз, но, казалось, что жажда его только увеличивалась. Я знал, что при подобном состоянии столько пить опасно и убеждал его потерпеть немного.

- Принесите мне теперь воды! Принесите! Вы не хотите больше принести мне воды? - кричал он.

Но я решительно отказался.

- Принесите мне хоть немного воды! - воскликнул он с энергией, напоминавшей его прежнюю манеру обращения со мной.

Я ответил отрицательным покачиванием головы.

- Безжалостный злодей! - вскричал он диким голосом. - Вы отказываетесь? Отказываетесь принести умирающему человеку кружку воды!

Я попытался убедить его, что в таком положении очень опасно пить так много воды, тем более, что надежда на выздоровление не потеряна. Он с большими усилиями приподнялся и осыпал меня такими проклятиями и ругательствами, каких я никогда не слышал от умирающего человека.

Через несколько минут он опять упал и замолчал, а вскоре предо мной уже лежал холодный труп.

Остаток дня я провел в поисках убежавших мулов, но без всякого успеха. Тогда я решил вернуться обратно на Юбу пешком, рассказать обо всем случившимся своим товарищам и прийти сюда опять с двумя товарищами, чтобы предать тело Хирама христианскому погребению. Я пытался, но безуспешно, вырыть своими больными руками ему могилу.

Обратный путь на Юбу потребовал несколько дней, и я прибыл туда больной и разбитый как от усталости, так и от всего пережитого. Предсмертного желания Хирама - отослать его золото жене и детям - исполнить не удалось. Он не успел сообщить своего адреса, а из товарищей его никто не знал, откуда он, да и само имя его было кажется, не настоящим.

9. РИЧАРД ГАЙНЕН

Наш прииск на Юбе почти совсем истощился. Мы ликвидировали товарищество и намеревались действовать в другом месте, но на этот раз уже не все сообща, а каждый на свой собственный риск. Молодой Джонсон и я решили возвратиться домой. Я вместе с двумя другими диггерами тронулся на юг к реке Моколему. Там мы образовали новое товарищество и в продолжение зимы работали на Ред-Гэлче, и притом довольно успешно.

Когда и этот наш прииск окончательно истощился, мои компаньоны вернулись домой, в Нью-Йорк. Оставшись один, я решил проследовать к реке Туолеме и летом попытать там счастья.

Дорогой я встретился с одним человеком по имени Ричард Гайнен, который только что выехал из Сан-Франциско. Он также направлялся к Туолеме, и мы условились продолжать наш путь вместе. Он уже второй раз пытался искать счастья в качестве диггера. Я нашел в нем очень симпатичного спутника и предложил ему вступить со мною в компанию. Мое предложение было принято с условием, что мы сначала остановимся и сделаем розыски на реке Станиславе, о золотоносности которой мой спутник был очень высокого мнения.

Я против этого ничего не возражал, и, прибыв на реку Станислав, мы избрали местом стоянки северный берег.

Когда мы познакомились несколько ближе, Гайнен рассказал мне печальную историю своей жизни. По его собственным словам, я едва ли мог рассчитывать на особенную удачу в сотрудничестве с ним, так как судьба преследует его всю жизнь, и ни одно из затеянных им предприятий не удалось, ни одна надежда в его жизни не исполнилась. Он постоянно оказывался жертвой несчастного стечения обстоятельств.

Ричард Гайнен был уроженцем штата Нью-Йорк, и отец его умер, когда Ричарду не было еще и девяти лет, оставив жену и трех детей, из которых Ричард был самым старшим.

Злой рок рано начал преследовать Ричарда. Когда ему исполнилось четырнадцать лет, он имел уже репутацию величайшего вора и злодея в своей родной деревне. Всякая шалость, всякое нераскрытое преступление приписывались Ричарду, хотя на самом деле он был одним из честнейших мальчиков в этих местах. Близ дома, где он жил вместе со своей матерью, находился дом богатой вдовы миссис Мильи, жившей вместе со своей красавицей дочерью Амандой. Единственным светлым пятном на мрачном фоне его детской грустной жизни была дружба с Амандой, перешедшая с его стороны в страстную любовь. Но и тут судьба подстерегла его. Аманда как-то связала кошелек и подарила его Ричарду. Ее мать, желая похвастаться перед гостями работой своей дочери, сказала Аманде, чтобы она показала связанный ею кошелек. Аманда не решилась сказать, что подарила кошелек Ричарду, и сказала, что она его потеряла. Кошелек видели потом в руках Ричарда, и все решили, что он его украл.

Как-то проходя по своей деревне, он увидел лошадь, скачущую без всадника. Он поймал ее и поехал на ней верхом, желая доставить лошадь владельцу. Но история эта кончилась для него еще печальнее. Его обвинили в краже лошади. После этого все решили, что Ричард величайший, неисправимый злодей и позор своей родной деревни. Его бойкотировали все. Дом вдовы Мельи для него закрылся, и Аманде запретили иметь с ним какие-либо сношения. Жизнь в его родном селении сделалась невозможной, и он решил уйти. Он отправился в Калифорнию, и судьба как будто улыбнулась ему: он нашел богатые россыпи и добыл большое количество золота. Он строил уже различные планы относительно своей будущей жизни, но во время громадного пожара в Сан-Франциско погибло все его имущество, и теперь ему вновь приходилось начинать все сначала.

10. НЕУДАВШИЙСЯ ГРАБЕЖ

В продолжении целых трех недель мы усиленно трудились на реке Станиславе, но без всякого успеха. Мы не добыли ни одной крупинки золота.

- Для вас лучше отказаться от такого товарища, как я, - сказал мне как-то вечером Гайнен. - Вы не будете иметь никакого успеха до тех пор, пока находитесь в компании со мною.

Я внутренне соглашался с ним, но мысль оставить человека, потому что его преследуют несчастья, возмущала мою совесть.

- Ваша судьба не может долго бороться с моею, - отвечал я. - Я один из счастливейших людей на свете. Если мы будем продолжать работать вместе, со временем мое счастье победит ваше несчастье. Оставайтесь, и будем продолжать работать.

Гайнен согласился, с тем только условием, чтобы во главе предприятия стоял я, а он будет во всем следовать за мною.

Мы оставили реку Станислав и направились дальше на юг, к Соноре.

Близ Соноры мы остановились в месте, называемом Драй-Брук (сухой ручей), где и решили начать свою работу.

По вечерам, в свободное от работы время, мы часто ходили в Сонору, заходили в игорные дома, гостиницы и присматривались к приисковой жизни.

Однажды вечером мы увидели в игорном доме какого-то совершенно пьяного диггера. Он пошатывался и с трудом подымал ноги. По временам он громко заявлял, что намерен идти домой. Но дело кончалось тем, что он подходил к буфету и опять пил водку. Наконец, он решился уйти, вынул свой кошелек, в котором было около ста унций золота, расплатился и, пошатываясь, вышел.

Меня что-то заинтересовало в этом человеке. Я вспомнил, что где-то видел его прежде, но где, припомнить не мог. Мысли моего товарища не блуждали, подобно моим, и поэтому он мог наблюдать и замечать, что делается вокруг нас. После ухода заинтересовавшего меня человека Гайнен близко подошел ко мне и шепнул:

- Этого человека хотят ограбить. Когда он вынул свой кошелек с золотом, чтобы расплатиться, я заметил двух подозрительных субъектов, которые следили за ним и после его ухода пошли за ним. Они хотят ограбить его. Неужели мы дадим им это сделать?

- Конечно, нет! - ответил я. - Мне этот человек понравился, и я не думаю, чтобы он заслуживал того, чтобы его ограбили.

- В таком случае идем за ним, - сказал Гайнен, и мы оба вышли на улицу. Мы сначала направились не по той дороге, по какой было нужно, и, пройдя около сотни шагов и не видя никого перед собою, вернулись назад и пошли в противоположном направлении. Мы вскоре увидели пьяного золотоискателя с двумя незнакомцами по бокам, которые поддерживали его и разыгрывали роль друзей, пытающихся отвести пьяного товарища домой. Мы не вмешивались, так как не могли найти никакого предлога, чтобы устранить этих ложных приятелей, но держались вблизи и хорошо слышали восклицания пьяного.

- Довольно, товарищи! Я могу дальше сам обойтись. Черт возьми! Прочь руки! А, вы хотели вытащить у меня золото. Вот я проучу вас, мошенников!..

- Бурный Джек! - воскликнул я, узнавая пьяного диггера и бросаясь вперед. - Вы ли это? Не нужно ли вам помочь?

- Очень даже нужно, - ответил Джек, - проучите-ка за меня вот этих молодцов. Мои ноги слишком ненадежны, и сам я поэтому не могу проучить негодяев.

Два человека молча отошли и моментально скрылись.

- Цело ли ваше золото? - спросил я.

- Да, оно цело. Один из этих молодцов пытался вытащить его, но я ему не дал. Не настолько я пьян. Пьяны только мои ноги, а руки и голова совершенно трезвы.

Ноги Бурного Джека были действительно так пьяны, что я и Гайнен с большим трудом вели его. После значительных усилий мы привели его в знакомую гостиницу, уложили и дали хозяину инструкцию не выпускать его, пока один из нас не придет сюда опять.

На следующее утро я отправился в гостиницу повидаться с Джеком и нашел его уже вставшим и ожидающим меня.

- В прошлую ночь вы оказали мне большую услугу, - сказал он, - и я не забуду этого, как забыл вас самих.

- Почему вы думайте, что забыли меня? - спросил я.

- Потому что в прошлую ночь вы назвали меня Бурным Джеком и, значит, знали меня прежде, так как этим именем я не зовусь уже много лет. Нет, не говорите, кто вы: я сам постараюсь найти вас в своей памяти.

- Вы, стало быть, вчера были еще не особенно пьяны, иначе не вспомнили бы, как я вас назвал, - сказал я.

- Да, вы правы, - ответил Бурный, - я был только слегка пьян. Иногда бывает пьяна моя голова, иногда - ноги. Редко случается у меня, чтобы и голова и ноги мои были вместе пьяны. Вчера были пьяны ноги, а голова трезва. Это было лет шесть или семь тому назад, когда я назывался Бурным Джеком, следовательно, вы были тогда мальчиком 12 или 13 лет, - вспоминал вслух бывший боцман. - А, теперь я узнал вас! Вы - Роллинг Стоун!

С этими словами Бурный бросился вперед, схватил мою руку и так крепко сжал ее своими сильными пальцами, что чуть не раздавил ее.

- Роланд, мой мальчик! - сказал он. - Я знал, что мы встретимся снова. Я думал о вас, как думал бы о своем собственном сыне, если бы он у меня был. Я искал вас по всему свету.

Бурный Джек рассказал мне всю историю, начиная с той нашей разлуки в Новом Орлеане. Оказывается, он и не думал меня бросать. Он шел с работы домой и встретил своего старого знакомого, с которым и зашел в кабачок выпить стакандругой бренди. Выйдя из кабачка, он встретил своего врага - плотника с корабля "Надежда", которого и начал учить "манерам". В результате Бурный попал в полицию, а на следующий день был приговорен судьей к двухмесячному тюремному заключению. Вернувшись из тюрьмы, он искал меня повсюду и предположил, что я уехал к себе на родину.

Мы решили больше не расставаться и, когда окончится разработка прииска, принадлежавшего товариществу, в котором участвовал Джек, стать компаньонами.

11. СТРОГОЕ НАКАЗАНИЕ ЗА ОШИБКУ

Покидая Сан-Франциско, Гайнен намеревался направиться к реке Станислав и оставил своим знакомым свой будущий адрес.

Однажды, в субботу утром, он попросил у одного из диггеров одолжить ему мула, чтобы съездить на почтовую станцию за письмами.

Диггер, который был в это время очень занят, указал Гайнену, где находится мул, и попросил его самого сходить за ним на пастбище, которое находилось на расстоянии полумили от наших палаток. При этом собственник мула указал и на особые приметы мула, по которым было легко отыскать животное.

Гайнен нашел мула и, простившись со мною, уехал.

Я ожидал его возвращения в тот же день вечером, но он не вернулся. Я не особенно беспокоился, что он не вернулся. Следующий день был воскресенье, и на приисках никаких работ не производилось; я подумал, что он решил остаться в городе на воскресенье, чтобы повеселиться. Настал вечер воскресенья, а Гайнена все не было. Это меня начало беспокоить, и я решил на следующее утро, если к этому времени не вернется Дик, самому отправиться в город и узнать, не случилось ли с ним чего-нибудь. Настало утро, Гайнена не было, и я отправился его искать.

Проехав около пяти миль, и встретил его и, к немалому удивлению, увидел, что он идет пешком, а мула с ним нет.

Когда я подъехал ближе, я удивился еще больше. Никогда в моей жизни мне не приходилось видеть такой перемены с человеком в такой короткий срок. За эти два дня приятель мой, казалось, постарел на десять лет. Его лицо было бледно и истощено, и выражение глаз было такое дикое и злое, что страшно было смотреть. Я никогда не предполагал, чтобы глаза Ричарда Гайнена были способны принять такое выражение.

Его платье было разорвано в клочки и испачкано грязью и запекшейся кровью.

- Что с вами случилось? - спросил я.

- Я не могу говорить теперь, - сказал он, с большим трудом выговаривая слова. - Мне необходимо напиться.

Я повернул назад, и мы поехали по направлению к нашим палаткам. По дороге мы заехали в кофейню, в которой Гайнен утолил жажду, позавтракал и затем вымылся в реке. Все это он делал с величайшей поспешностью. Наконец мы пошли к себе.

Он быстро шел впереди.

- Подойдите скорее ко мне! - вскричал он. - Я не могу останавливаться для разговоров. Я скажу вам несколько слов. Я хочу отомстить. Смотрите сюда!

Он остановился, когда я подъехал, и откинул свои длинные темные волосы с боков. Я взглянул и ужаснулся - ушей не было, они были отрезаны.

- Поможете ли вы мне отомстить? - спросил он.

- Да, - ответил я, - вы можете вполне располагать мною.

- Я знал, что вы поможете! - воскликнул он. - Скорее, мы не должны терять времени!

Дорогою он рассказал об ужасном несчастии, которое произошло с ним.

В субботу утром, когда он ехал в город, на расстоянии мили от места, где мы с ним встретились, его догнала группа мексиканцев, состоявшая из четырех человек. Прежде чем он успел сообразить, что гонятся именно за ним, вокруг его плеч со свистом обвилось лассо, и он был стащен на землю.

Знаками дали ему понять, что требуют мула, на котором он ехал.

Гайнен по-испански знал только несколько слов и потому никак не мог объяснить, как у него очутился мул. После непродолжительного совещания между собою мексиканцы подошли к нему и отобрали у него револьвер, а затем трое из них держали его, а четвертый отрезал ему уши. Затем они вскочили на лошадей и ускакали, взяв с собою мула, которого Гайнен взял у золотоискателя.

Отъехав на расстояние около трехсот ярдов, они бросили седло, уздечку и револьвер, который принадлежал Гайнену, и поехали дальше.

Единственное, что можно было предположить: Гайнен по ошибке взял мула, принадлежащего мексиканцам, а они, без сомнения, были уверены, что он украл мула, и наказали его, как вора.

Гайнен преследовал их, пылая мщением и негодованием, до тех пор, пока не упал от слабости и истощения. Ночью он пришел в себя и пытался добраться до дому, но заблудился и только к утру вышел на верную дорогу, где я его и встретил.

Я сказал: "пришел в себя". Но это выражение едва ли будет правильным. Одна мысль овладела им, загипнотизировала его настолько, что не дала ему возможности почувствовать весь ужас своего положения и всех последствий бесчеловечного поступка мексиканцев.

Эта мысль была мыслью о мщении.

- Взглянув на то место, - сказал он, - где я потерял свои уши, я привел свои чувства в порядок и все мысли теперь направил только на один предмет, который сделался целью моей жизни. Это - жить, чтобы отомстить. Я еще молод и найду их. Скорее! Скорее! Как вы медленно идете!

Мы шагали с такою быстротою, как будто спасались от смертельной опасности.

Прибыв домой, мы узнали, что, действительно, Гайнен ошибся. Он взял не того мула. Диггер, описывая мула, не счел нужным описать тавро. Он не предполагал, что по соседству мог быть другой мул, до того похожий на его собственного, что их можно было перепутать.

От других диггеров мы узнали, что мексиканцы целую ночь искали своего мула, пасшегося близ того места, откуда Гайнен его взял.

Поэтому неудивительно, что они предположили, что Гайнен украл их мула.

Мы узнали также, что мексиканцы отправились домой, в одну из северных провинций Мексики, так что мы должны были догнать их прежде, чем они переедут границу Калифорнии.

Мы не теряли времени на приготовления и на следующее утро на хороших лошадях отправились в погоню за мексиканцами.

12. САМОУБИЙСТВО НЕУДАЧНИКА

Свои розыски мы стали вести на юге Калифорнии, по дороге к северным провинциям Мексики; в каждом местечке, через которое нам довелось следовать, мы расспрашивали о четырех проехавших мексиканцах, и ответы, которые мы получали, вполне подтверждали правильность взятого нами направления и давали нам надежду догнать мексиканцев.

В продолжение первых двух дней нам говорили, в ответ на наши расспросы, что мексиканцы опередили нас на сорок восемь часов.

На третий день расстояние между нами было около десяти часов. По словам одного хуторянина, мексиканцы ехали быстро, остановки делали короткие, и производили впечатление людей, боящихся преследования. Вместе с ними был и мул, по описанию которого мы узнали, что это были именно те мексиканцы, за которыми мы гонимся.

Несмотря на то, что мы ехали очень быстро и заметно догоняли мексиканцев, Гайнен находил нашу езду очень медленной и пребывал в нетерпении. Он говорил редко. Если же заговаривал, то только для того, чтобы поторопить меня и, если бы я не сдерживал его нетерпения, то, в конце концов, наши лошади пали бы от слишком быстрой езды, и мы должны были бы, конечно, прекратить нашу погоню.

Вскоре мы получили сведения от хуторянина, что мексиканцы повернули к морю, вместо того, чтобы ехать в глубь страны.

Вечером того же дня мы узнали, что они поехали по направлению к городу Сан-Льюис-Обиспо. Расстояние между нами было только шесть часов. Необходимо было дать отдохнуть замученным лошадям, так что в Сан-Льюис-Обиспо мы рассчитывали приехать только на следующий день.

- Завтра, - сказал Дик, - завтра я отомщу или умру.

Мы приехали в этот город в полдень. Новое разочарование ожидало моего товарища.

Сан-Льюис был морским портом. Утром небольшое судно отправилось из этого порта в Мазатлан, и мексиканцы были на его борту.

Мы опоздали только на один час. Всякая мысль о дальнейшем преследовании была бы чистым безумием. Пока мы прибыли бы в Мазатлан, они могли проехать целые тысячи миль по дорогам Мексики в любом направлении. Никогда я не был свидетелем такого отчаяния, какое охватило в этот момент Гайнена. Казалось, только надежда догнать мексиканцев, поступивших с ним так бесчеловечно, поддерживала его. Когда же мы были совсем у цели, на него обрушилось новое несчастие.

- Было бы безумием преследовать их дальше, - сказал он. - Я знал, что догнать их было бы уже большою милостью со стороны судьбы по отношению ко мне. Она зло подшутила надо мною, заставив испытать наибольшее разочарование в своих надеждах, какое я когда-либо испытал в жизни. Я был безумцем, рассчитывая на успех.

Я употребил все усилия, чтобы отвлечь его, но он, казалось, не слышал, что я ему говорил.

Вдруг очнулся от своей задумчивости и с энергией воскликнул:

- Нет! Я буду бороться с судьбою до тех пор, пока Бог не призовет меня к себе. Все проклятия судьбы не заставят меня уступить! Все могущество ада не покорит меня! Я буду жить и бороться со всем этим!

Его дух, после долгого угнетенного состояния, восторжествовал, и теперь, казалось, он снова готов вступить в борьбу с судьбою.

Прибыв на реку Станислав, я навестил Бурного Джека. Гайнен был все время со мною. А потом мы с Гайненом отправились в город, где он получил с родины письмо. Мы зашли в таверну, и Гайнен начал его читать.

Во время чтения им овладело странное беспокойство.

- Вы были моим товарищем, - сказал он, быстро повернувшись ко мне. - Я вам рассказывал кое-что из своей жизни. Прочитайте это письмо и вы узнаете больше. Это письмо от Аманды Мильи.

Я взял письмо и прочитал следующее: "Я поняла, какой вы честный и мужественный человек! Из-за меня с вами поступили несправедливо. У меня не хватило смелости рассказать правду, как к вам попал кошелек, который я вам подарила, Ричард! Я люблю вас и любила еще тогда, когда сама была ребенком".

Гайнен, волнуясь, комкал письмо между пальцами, не будучи в состоянии больше читать. Я видел, как он внезапно поднял свои руки к тому месту, где были уши и с глубоким волнением прошептал: "Слишком поздно!"

В следующий момент он поспешно вышел из таверны и сейчас же за тем грянул выстрел. Я бросился вперед, повторяя невольно слова товарища: "Слишком поздно!". Передо мною лежало бездыханное уже тело.

Мы с Бурным Джеком похоронили моего несчастного товарища-неудачника. С ним в гроб мы положили шелковый кошелек и письмо Аманды.

13. БОЙ БЫКА С МЕДВЕДЕМ

Как-то в воскресенье днем я гулял в Соноре и, следуя за толпой, вышел на Plaza de los Toros, то есть на площадь, где происходили бои быков.

Антрепренер придумал на этот день совершенно новое развлечение, о котором извещали огромные афиши. С большим трудом и издержками был пойман в окрестных лесах серый медведь и в крепкой клетке на колесах привезен в город. Медведь обошелся антрепренеру больше тысячи долларов, так как для того, чтобы его привезти, приходилось строить специальные мосты через пропасти, овраги и реки.

Для представления на этот день было заготовлено несколько диких быков, но гвоздем спектакля считался бой быка с медведем.

Я раза три видел бой быков и после третьего раза решил никогда больше на это зрелище не ходить, но в этот день решил пойти - не ради боя быков, а чтобы посмотреть на несравненно более редкий и интересный спектакль - на сражение быка с медведем.

Заплатив два доллара, я вошел в полукруг и занял место на одной из скамей. Спектакль открылся боем быков. Быстро был убит первый бык. Второй бык оказался интереснее и, прежде чем его убили, свалил и долго таскал по арене тореадора, который тоже оказался мертвым.

Наконец настала очередь медведя и быка.

Клетку с медведем выкатили на арену, на которую вывели вслед за тем одного из быков. Быка хозяин цирка выбрал довольно мелкого и тощего. В этом было видно явное желание, чтобы победителем оказался не бык, а медведь. Тут был простой расчет: бык стоил, самое большее, двадцать пять долларов, а медведь обошелся в тысячу. Если медведь уцелеет, его можно будет использовать еще раз для другого представления.

Наружность быка вызвала в публике большое разочарование. Послышалось даже кое-где шиканье. Клетку с медведем отворили, освободив его лапу от цепи и толкнув его в спину, чтобы он вышел из клетки.

Бык, увидав перед собой медведя, пришел в ярость, так как его уже успели раздразнить. Нагнув голову и выставив вперед рога, он кинулся на медведя. Тот встретил быка очень оригинально: лег на землю и свернулся, точно еж, подставляя быку наименее уязвимые части своего тела. Бык со всего размаха ударил его рогами; тогда медведь, разом вскочив, повернулся и обеими своими могучими лапами ухватил быка за шею. Бык очутился как в железных тисках и, несмотря на все усилия, не мог из них освободиться, не мог даже двинуться ни туда ни сюда. Ему оставалось только громко мычать, что он и делал.

Антрепренер, желая выручить быка, приказал одному служителю разлить противников водою. Служитель подбежал c ведром и вылил из него всю воду на медведя. Медведь выпустил быка, кинулся на служителя, моментально подмял его под себя и принялся его рвать и терзать лапами и клыками.

Из мест для публики загремели пистолетные выстрелы. Тучи пуль летели в медведя, вся шкура его была в один миг превращена в решето, но смертельной оказалось только одна пуля, попавшая зверю в глаз и проникшая в мозг.

Служителя не задела ни одна пуля. Он был тяжело изранен лапами и клыками косолапого актера, но остался жив.

При этом я заметил одну особенность: ни гибель тореадора, ни увечье служителя, ни громовые залпы из револьверов, сопровождавшиеся громадными облаками дыма, не вызывали никакой особой сенсации среди дамской половины зрителей. Синьоры и сеньориты преспокойно сидели на своих местах и, как ни в чем не бывало, покуривая пахитоски, словно перед ними было не кровавое зрелище, а исполнялось какое-нибудь веселое фанданго.

14. АВТОБИОГРАФИЯ БУРНОГО ДЖЕКА

Бурный Джек сыграл очень большую роль в моей жизни, поэтому я нахожу нужным передать читателям его биографию в том виде, как он мне ее рассказал во время наших совместных прогулок.

- Первые мои детские воспоминания далеко не радостны, - так говорил мне Бурный - Мой отец часто напивался и в таком состоянии не мог, бывало, двинуться с места. Мать моя била его тогда чем попало, в результате чего лицо отца было всегда покрыто царапинами и синяками. Со мной мать обращалась не лучше; наше терпение удивляло соседей. Когда мне было около тринадцати лет, мои родители пришли к убеждению, что они не могут более прокормить самих себя, а уж меня и подавно. При помощи друзей они, в конце концов, попали в работный дом, куда вместе с ними был взят и я. Отец и мать пробыли в работном доме недолго: через год оба умерли. Я был отдан учеником в пекарню, или, правильнее сказать, просто-напросто продан пекарю.

В пекарне у меня было ужасно много работы. По ночам я не мог спать: я должен был помогать в пекарне рабочим, а затем каждое утро, в продолжение двух или трех часов, с тяжелою корзиной хлебов на голове обойти городских покупателей и заказчиков. При такой тяжелой работе я был почти всегда голоден. Только во время разноски товара покупателям я отчасти утолял свой голод, отламывая по маленькому кусочку от каждого хлеба с таким расчетом, чтобы при осмотре хлеба нельзя было этого заметить. Я еще не сказал вам, что моя родина Лондон, и, если бы вы знали кое-что об этом городе, вы могли бы себе ясно представить, какова там жизнь ребенка с несчастными, бедными пьяницами родителями.

Пекарь и его жена обращались со мной прескверно. Не лучше обращались они с маленькой девочкой, прислуживавшей у них в доме. Эта маленькая невольница была взята из того же работного дома, из которого привели и меня. Мы подружились, и лучшими минутами нашей жизни были те редкие случаи, когда мы оставались одни и свободно выражали свое мнение о хозяине и хозяйке, одинаково нам ненавистных. Хозяйка была еще хуже и злее хозяина. Мы все-таки не теряли надежды и верили в лучшее будущее.

Когда мне исполнилось шестнадцать лет, я почувствовал себя настолько взрослым, что не мог больше переносить такое обращение пекаря и его жены со мною и решил бежать. Мне не хотелось оставлять свою маленькую подругу одну в подобной обстановке, но я подумал, что через несколько недель судьба мне улыбнется, и я буду в состоянии взять ее у пекаря и пристроить куда-нибудь получше. Я переговорил с ней об этом и мы решили на время расстаться.

В одно утро я попрощался со своей маленькой подругой и пошел разносить хлеб покупателям. Назад я уже не вернулся. Я прямо пошел на док, чтобы поискать там какую-нибудь работу. Счастье мне улыбнулось, и я в тот же день нашел себе работу. Я поступил на угольное судно, хозяин которого занимался торговлей углем и перевозкой его между Лондоном и Ньюкаслом. Хозяин со своей семьей жил на судне. Ко мне относились ласково, и я всеми силами старался заслужить такое обращение и выразить усердной работой благодарность хозяину.

Мы съездили в Ньюкасл и вернулись обратно в Лондон. Хозяин разрешил мне сойти на берег и подарил мне на расходы полсоверена. У меня никогда не было такой большой суммы денег, и я полагал, что могу теперь взять от злого пекаря мою маленькую подругу. Я рассказал угольщику о моих планах. Тот поговорил со своей женой и затем объявил мне, что я могу привести к нему свою маленькую подругу, что она будет присматривать за его маленькими детьми, и что он постарается сделать для нее все, что возможно.

Я с радостью помчался выполнять это поручение. Близко подходить к дому я боялся, чтобы меня не увидели и не задержали. Я был ему продан на известное количество лет в ученики и, следовательно, он мог силой заставить меня вернуться обратно в пекарню. Я зашел в одну таверну и решил в ней дожидаться Анну (так звали мою подругу). В эту таверну ее посылали каждый вечер за пивом.

Через полчаса она вошла, взяла пиво и, не заметив меня, пошла обратно.

Я кинулся за ней вслед.

- Постой, Анна! - крикнул я. - Постой! Оставь кувшин и иди за мной!

Я подошел к ней. От неожиданности и удивления она выронила кувшин, который разбился.

- Пойдем со мной, - сказал я, - я нашел для тебя другой дом.

Она бросила взгляд на черепки разбитого кувшина и пролитое пиво. Затем, подумав о том, как встретит ее хозяйка, когда она придет без пива, Анна решилась идти за мной. Она взяла меня за руку, и мы пошли.

Я не буду останавливаться на подробностях. Скажу только, что в продолжение девяти лет я работал и жил исключительно для Анны. Вскоре я стал зарабатывать хорошо, я был уже вторым помощником на бриге, который плавал между Чарльстоном и Лондоном. Все свои деньги я тратил на содержание и воспитание Анны, которую поместил в хорошем доме, где ее учили читать и писать и уменью держать себя, как подобает благовоспитанной девушке.

Отказывать себе во всем, чтобы сберечь деньги для Анны, доставляло мне величайшее удовольствие. Я часто переплывал Атлантический океан, не имея приличного платья, для того, чтобы Анна могла жить без всякой нужды во время моего отсутствия. В продолжение этих девяти лет я совершенно ничего не пил.

Во время моих путешествий через Атлантический океан я учился у своих товарищей читать и писать. Я трудился над этим очень усердно, когда удавалось найти свободное от работы время. У меня было два побуждения выучиться читать и писать: во-первых, я сознавал необходимость этого для себя самого, и во-вторых, - я не хотел, чтобы, когда я женюсь на Анне, у нее был муж, не умеющий даже подписать своей фамилии.

Когда мне исполнилось 25 лет, я начал думать о женитьбе. Я зарабатывал хорошо и собрал достаточно денег для устройства маленького хозяйства. В это время я начал замечать, что Анна стала относиться ко мне холоднее. Я так берег свои деньги, что всегда ходил очень плохо одетым, и сначала думал, что ей не нравится такая неряшливость, и что она стыдится меня. Я не мог себе представить, чтобы она не любила меня после всех тех жертв, которые я принес для нее.

Вы можете себе представить, как я был поражен, когда, вернувшись из своей продолжительной поездки, я был встречен ею холоднее обыкновенного, и эта холодность усиливалась с каждым днем. Казалось, будто она тяготится моим присутствием и с нетерпением ждет моего отъезда.

Я решил во что бы то ни стало выведать причину такой перемены.

Однажды, когда корабль должен был уходить в Чарльстон, я отказался от службы, рассчитался с капитаном и сошел на берег. Анна ничего этого не знала. Она была уверена, что я отправился снова в Чарльстон. Но она ошиблась. Я стал за нею следить. За несколько месяцев перед этим я дал ей возможность войти в компанию с одной вдовой и открыть маленькую галантерейную лавочку для того, чтобы Анна не скучала без дела. Она находилась постоянно в лавочке, и я избрал такой пункт, откуда мог удобно наблюдать за всем, что делается в лавочке, не будучи сам замечен. Мне недолго пришлось разыгрывать роль шпиона, я скоро открыл причину перемены, происшедшей с Анной.

Почти каждый день в лавочку к ним приходил молодой человек франтоватой наружности и оставался с Анной подолгу. По вечерам они вместе ходили в театр, в танцевальные залы или в другие увеселительные места. Я проследил за ним и узнал, что у него две квартиры. Он служил где-то клерком. Из того, что я узнал, ясно было, что он обманывает Анну и никогда на ней не женится.

Я не знал, что мне делать. Если открыться, идти к Анне и сказать, что этот молодой человек обманывает ее, то она все равно не поверит.

Это открытие разбило всю мою жизнь. Я почувствовал к Анне сильнейшую ненависть. Все мои жертвы, все мои десятилетние труды и заботы о ней она не ставила ни во что и променяла меня на какого-то пустоголового франта. Она оказалась неблагодарной, и я почувствовал себя страшно оскорбленным. Я решил оставить ее и отправиться в новое плавание. Может быть, я поступил и неправильно, но в то время я иначе поступить не мог.

Я отправился в Индию, и на этот раз мое плавание было очень продолжительным. Я был в отсутствии четырнадцать месяцев.

Я не забыл Анны и продолжал любить ее, хотя хорошо знал, что никогда уже она не может быть моею женою.

Когда я вернулся из Индии, я пошел в маленькую лавочку, но Анны уже там не было. Я нашел ее в работном доме, в том самом, из которого она была взята ребенком. Она была матерью семимесячного ребенка. Негодяй, как я и думал, обманул ее и не женился на ней. Он ее бросил.

Я взял ее из работного дома и поместил в более или менее комфортабельную обстановку. Теперь она сразу почувствовала разницу между моим отношением и поведением того негодяя, который ее обманул. Она на коленях, рыдая, просила меня ее простить. Называла себя безумною за то, что не могла оценить раньше моей любви к ней.

- Я прощаю вас, Анна, - сказал я, - иначе я не вернулся бы к вам.

- И вы полюбите меня так же, как и раньше? - спросила она.

- Вероятно, полюблю.

- Джек, - сказала она, - вы самый благородный человек на всем свете; я только теперь узнала вам настоящую цену. О! Как я была глупа, что раньше не старалась понять этого!

Я прожил в Лондоне на этот раз довольно долго. Я ходил каждый день к Анне и видел, что раскаяние ее было искрение, и она теперь на самом деле полюбила меня. Бедная девочка! Она рассчитывала еще быть счастливой, но ошибалась.

Когда я израсходовал все деньги, то решил оставить ее. Жениться на ней, по крайней мере, теперь - я не мог. Я чувствовал, что буду самым несчастным человеком, если женюсь, да и ей не дам счастья. И, кроме того, я думал, что это послужит ей хорошим уроком. Но это окончательно ее погубило.

Я отправился снова в Индию и пробыл там четырнадцать месяцев.

Вернувшись в Лондон, я стал разыскивать Анну, но было поздно. Она умерла в том же работном доме, где была раньше.

С этих пор я сделался тем Бурным Джеком, каким вы меня знаете.

15. ПЫЛАЮЩИЙ МЕДВЕДЬ

После смерти Гайнена я покинул Сонору и отправился на реку Туолуму. Бурный обещал вскоре последовать за мною, как только окончит свои дела по товариществу. Я поселился близ маленького города Джексонвиля, где и начал работать. На этот раз моя работа пошла так успешно, что я нанял нескольких рабочих, а сам поселился в городке, устроившись там довольно комфортабельно.

Однажды я получил из Соноры от Бурного записку, которую разбирал почти целый час; только после усиленных трудов мне удалось понять, что пишет старый моряк. На следующий день в Соноре рудокопы собирались учить "манерам" одного разбойника, повесив его на дереве. Он убил свою жену, и рудокопы после короткого следствия признали его виновным и устроили ему суд Линча.

"Мне кажется, - писал старый моряк, - что этого человека я видел несколько лет тому назад, и что вы тоже узнаете его, когда увидите, хотя, конечно, я могу и ошибиться. Приезжайте и посмотрите на него сами. Я жду вас завтра к одиннадцати часам утра в моей палатке". Хотя фамилия разбойника была совершенно неизвестна Бурному, но это не имело никакого значения.

Письмо Бурного сильно меня взволновало. Кем мог быть разбойник, которого я знал и которого также знал много лет тому назад Бурный? Как молния, меня пронзила страшная мысль, что разбойником был Лири, а его несчастная жертва моя мать.

Сонора находилась от Джексонвиля в тридцати милях. Я вышел из дому еще до зари и пошел пешком, так как все равно пришел бы на несколько часов раньше назначенного времени. Пройдя около мили, я свернул с большой дороги на тропинку, которая значительно сокращала расстояние. Я преодолел уже более половины пути и проходил вблизи густой лесной чащи. Вдруг из-за кустов выскочил большой старый медведь, так называемый "гризли", и бросился на меня.

На мое счастье поблизости рос большой дуб с низкими, горизонтально распростертыми ветвями. Я едва успел схватиться за ветку и быстро взобраться наверх. Промедли я еще хоть одну секунду, я очутился бы в объятиях медведя. Хорошо еще и то, что это был не бурый медведь, а серый, который не умеет лазать по деревьям. Я знал это, и потому чувствовал себя в безопасности. Мой враг - медведица крупных размеров - расположилась под деревом, на котором я сидел, вместе со своими двумя медвежатами и стала с ними играть. Я сначала с большим любопытством смотрел на их возню, но вскоре мысль о моем положении настолько заняла меня, что игра медвежат уже не доставляла мне никакого удовольствия. Со мной не было ни кинжала, ни револьвера. Я очутился в осаде, снятие которой зависело только от медведя.

Я видел, что медведица ничуть не намерена уходить от дерева, пока ее медвежата находятся здесь. Было маловероятно, чтобы кто-нибудь пришел и выручил меня. Тропинка была глухая и мало кому известная. Осада предстояла продолжительная.

Я закурил сигару, глотнул бренди из фляжки и стал придумывать всевозможные способы выбраться из затруднительного положения.

Время от времени медведица делала попытки стряхнуть меня с дерева, но я видел, что ее попытки тщетны.

Больше всего меня беспокоило то обстоятельство, что я могу опоздать в Сонору. Кроме того, так как я вышел из дому без завтрака, то начал ощущать голод и жажду. Сигара только отчасти помогала мне заглушить муки голода.

День был жаркий. Солнце так и пекло. Жажда моя сделалась просто нестерпимой. Моя фляжка не только не утоляла ее, но еще больше возбуждала. Я начал приходить в отчаяние и решил, что спущусь с дерева и вступлю в борьбу с медведицей, имея в качестве оружия только небольшой складной нож. Мой план был безумием; это значило идти на верную смерть, но другого выхода я не видел.

Я вынул новую сигару, закурил ее и решил, что как только докурю, то сразу же спущусь с дерева. Вдруг мне пришла в голову счастливая мысль. Ветви дерева, на котором я сидел, были обвиты одним из растений-паразитов. Это был испанский мох или "борода старика", как называют его за сходство его нитей с длинной седой бородой. Растение давно уже погибло, и его нити были совершенно высохшими. Я осторожно собрал эти сухие нити с ветки, на которой сидел, и с соседних ветвей. У меня собрался большой их пук. Затем я открыл свою фляжку с бренди и вылил содержимое на спину медведицы, которая все время находилась под деревом, а оставшейся жидкостью смочил собранный мною мох; затем осторожно зажег мох и бросил его вниз на спину медведицы. В одно мгновение медведица была охвачена огнем.

Эффект получился необычайный. Раздался страшный рев, и медведица, вся охваченная огнем и ставшая похожей на движущийся огненный куст, в диком ужасе помчалась прочь от дерева. На ее рев издалека донесся рев другой гризли, но я не стал дожидаться его и, быстро спустившись с дерева, поспешил в Сонору. Я шел с такою быстротой, что пришел еще за два часа до назначенного времени.

16. СУД ЛИНЧА НАД ЛИРИ

Было около девяти часов, когда я вошел в палатку Бурного. Он меня уже поджидал. Я хотел сразу же направиться вместе с Бурным туда, где содержался преступник. Меня охватило нетерпение - как можно скорее его увидеть.

- Пойдемте, Джек, - сказал я, как только вошел, - пойдемте! Мы можем идти и говорить в одно и то же время.

Бурный, ни слова не говоря, встал и последовал за мною.

- Джек, - обратился я к своему моряку, - скажите мне все, что вы знаете.

- Я знаю очень мало, - ответил он, - боюсь, что сделал большую глупость, вызвав вас сюда. Я вчера видел того человека, которого сегодня повесят. Мне показалось, что это тот самый человек, который приходил с вами на борт корабля "Надежда" в Дублине, когда вы в первый раз выходили в море. Вы мне сказали тогда, что это был ваш отчим. Теперь мне кажется, что это ошибка моего воображения. Ведь это случилось уже очень давно, трудно хорошо запомнить. Но я все-таки счел необходимым, чтобы вы сами в этом убедились.

Я сказал Бурному, что он поступил совершенно правильно, одновременно выразив надежду, что скорее всего моряк ошибся.

Бурный, без сомнения, хотел меня немного успокоить. Я был слишком голоден, и мы зашли в первую встреченную нами гостиницу позавтракать. Утолив голод, мы отправились к тому месту, где преступник содержался под стражей.

Его посадили в одну из гостиниц, вокруг которой стояла громадная толпа народа, собравшаяся посмотреть на казнь. Я хотел сейчас же пойти взглянуть на преступника, но охрана меня не пустила, и я должен был дожидаться, пока его выведут.

Ждать приходилось долго. Я был очень расстроен и встревожен и решил немедленно отправиться посмотреть на жертву преступника. Дом, где лежала убитая женщина, находился недалеко от гостиницы, в которой содержался преступник.

Сопровождаемый Бурным, я пошел к дому и вошел в квартиру, в которой лежало тело несчастной. Меня охватило необычайное волнение, когда я подходил к трупу убитой женщины. Я боялся увидеть тело моей матери. Но первый же брошенный взгляд на убитую успокоил меня. Это была совсем молодая женщина лет девятнадцати-двадцати. Она была очень красива.

Мы вышли из дома, в котором лежала убитая, и пошли обратно к гостинице. Когда мы подошли, то увидели, что толпа сильно увеличилась и с каждой минутой продолжала прибывать, так как приближался час казни преступника. Наконец назначенное время настало, и преступника всопровождении стражи вывели. Мое сердце сильно забилось.

Бурный оказался прав. Это был Лири.

Преступника повели за город. В полутора милях, на высоком холме, рос большой дуб. Здесь и должна была совершиться казнь. Под дубом была вырыта и могила.

Разбойник не выказывал никакого волнения. Он бодро шел вперед. Сзади ехала телега, в которой помещались четыре или пять джентльменов, игравших, по-видимому, большую роль в происходящем. Когда мы приблизились к месту казни, один из джентльменов, сидевших в телеге, встал и попросил внимания. Когда водворилась тишина, он обратился к толпе со следующей речью:

"Джентльмены! Перед началом казни я считаю необходимым изложить вам обстоятельства этого дела и те мотивы, которые привели нас к убеждению в справедливости наказания. Преступник, стоящий перед вами, Джон Метьюс, осужден судом присяжных из двенадцати человек и признан виновным в убийстве своей жены, или женщины, считавшейся его женой. Его защищал опытный адвокат, и судебное следствие велось с соблюдением всех формальностей, необходимых в таком важном деле. Против преступника следующие улики. Он - записной пьяница и деньги на пьянство получал от своей жены, которая своею работою - она была прачкой - поддерживала как свое существование, так и жизнь своего ребенка и мужа-преступника. Сам же преступник ничего не делал и все время шлялся по кабакам и другим увеселительным заведениям. В день убийства преступник пришел домой совершенно пьяный и потребовал от жены денег. Жена сказала, что в доме всего только три доллара, которые необходимы для ребенка, и отказала ему в выдаче этих денег. Преступник настойчиво требовал денег, но жена настойчиво отказывала ему. После тщетных попыток получить деньги он вынул револьвер и попытался выстрелить в женщину, но безуспешно, так как револьвер не был заряжен. Тогда он нанес рукояткой револьвера два сильных удара по голове. Эти удары и были причиной смерти, последовавшей через два часа. Человек, который совершил это преступление, стоит перед вами. Теперь я ставлю вопрос, что мы сделаем с ним?"

После этой речи говорил судья, пытаясь убедить толпу выдать преступника властям. Но его речь не имела никакого успеха, и громадным большинством было решено повесить убийцу немедленно.

На шею преступника была накинута петля.

- Подождите, - вскричал я, - только одну минуту! Пускай этот человек перед смертью ответит мне на один вопрос.

Толпа приостановилась. Лири удивленно обернулся ко мне.

- Я - Роллинг Стоун, - обратился я к нему. - Скажите мне, где теперь моя мать?

Разбойник улыбнулся, и какой улыбкой! Это была та же жестокая усмешка, которая была у него, когда мы расставались в Дублине.

- Скажите мне, где я могу найти свою мать? - снова спросил я его, почти не помня себя от бешенства.

В ответ на мой повторный вопрос злое выражение его лица сделалось еще более злобным и ненавистным.

- Довольно! - вскричал я, не помня себя от бешенства. - Вешайте его!

В следующий момент Лири повис на дубе, и через несколько минут был уже мертв.

Недалеко от места казни стоял ящик с надписью: "Для сироты". Многие рудокопы подходили к этому ящику, вынимали свои кошельки и клали в ящик золото. Их примеру последовал и Бурный, и когда он отошел от ящика, его кошелек стал легче на три или четыре унции.

17. СИРОТА

После казни мы с Бурным отправились посмотреть на ребенка, потерявшего отца и мать. Мы нашли его у одной молодой супружеской четы, недавно приехавший из Австралии. Они были знакомы с несчастной матерью ребенка и рассказали нам, что убитая женщина была дочерью одного уважаемого торговца в Сиднее. Она бежала из дому с мистером Метьюсом (фамилия, под которой Лири проживал в Австралии). Она была единственной дочерью, и родители были совершенно убиты ее поступком. Относительно Лири я от них почти ничего не узнал. Они совсем не знали его в Австралии; знали только, что там он прослыл за большого пьяницу и бездельника.

Нам показали ребенка. Это был прелестный голубоглазый мальчик, около года, очень похожий на свою мать.

- Я предполагаю отправить ребенка к дедушке и бабушке, - сказала молодая женщина. Они остались совершенно одни, и, может быть, этот ребенок хоть как-то заменит им погибшую дочь.

Перед нашим уходом пришли три человека и передали собранное для ребенка золото. Всего было собрано около пятидесяти унций, или, считая на деньги, более двухсот фунтов стерлингов.

Деньги эти решено было отправить в Сан-Франциско одному австралийскому купцу, который в скором времени собирался поехать в Сидней. Ему же хотели поручить отвезти туда и ребенка.

Я взял адрес этого купца, надеясь узнать от него что-нибудь еще о Лири и о моей матери.

Вскоре после моего возвращения в Джексонвиль ко мне прибыл Бурный. Он окончательно покончил со своим товариществом, и мы решили больше не расставаться. Работы у нас в это время было очень мало, так что оставалось много свободного времени.

В маленьком городке Джексонвиле единственными развлечениями диггеров были пьянство и игра. Бурный не играл, но зато был большой любитель выпить. Чтобы избавиться от своей дурной привычки, он пробовал заняться чем-нибудь, но это мало помогало.

В это время в Джексонвиле поселился человек, известный под кличкой "Рыжий Нед". Его прозвали так за рыжеватый цвет бороды. Он прибыл всего несколько дней тому назад, и мне еще не приходилось с ним встречаться, так как он все время проводил в кабаке, где пил почти без просыпа.

Я слышал только, что Нед - опасный человек. Такой эпитет не дается даром. В своих скитаниях по свету мне приходилось много раз встречаться c подобными людьми. Они при каждом случае пускали в ход нож или револьвер и, действительно, были опасными людьми. К несчастью, моему старому другу Бурному пришлось столкнуться с этим человеком. Меня в это время с ним не было. Я находился в нескольких милях от Джексонвиля на работе.

Рыжий Нед встретился с Бурным в таверне. Надо прибавить, что первый был уже пьян и решил позабавиться над Бурным. Он стал задевать моего Джека. Последний в пьяном виде был невоздержан на язык и сказал несколько резкостей. Услышав это, Нед бросился на Бурного и ударил старого моряка. Бурный, конечно, возвратил удар и стал защищаться. Тогда Нед вытащил нож и ударил Бурного в бок. Бурный упал, обливаясь кровью.

Драма кончилась, и раненного моряка отнесли на его квартиру.

18. РЫЖИЙ НЕД

Меня сейчас же уведомили о происшествии, и я немедленно отправился к Бурному. Я его нашел в постели, рядом с ним находился доктор.

- Роланд, мой мальчик, пришел мой смертный час, - сказал он. - Это сказал мне сам доктор, и на сей раз, впервые в моей жизни, я ему верю.

- Джек! Мой дорогой друг, что же такое с вами случилось? - спросил я, едва удерживаясь от слез при мысли о предстоящей потере старого друга.

Доктор сказал, что больному необходим покой, и увел меня в другую комнату. Там он сообщил мне, что рана безусловно смертельна, и мой друг больше двух дней не проживет.

Подавив в себе волнение, я возвратился к постели своего друга и стал его успокаивать.

Немного погодя пришли несколько диггеров навестить Бурного. Я оставил его на их попечение, а сам отправился в таверну, где произошло роковое событие. Когда я вошел в таверну, там было около сорока человек. В течение некоторого времени я внимательно прислушивался к разговорам, которые велись вокруг меня. Темою разговора было сегодняшнее происшествие. Некоторые не придавали никакого значения событию и смотрели на происшедшее, как на обыкновенную драку.

Я не согласился с таким мнением, вступил в разговор и громко заявил, что человек, который заколол Бурного, совершил преступление, и что он ни больше, ни меньше, как убийца и разбойник.

Около дюжины человек вступили со мною в спор. Мне сказали, что, назвав в публичном месте оскорбительным именем человека, я должен буду взять на себя и последствия этого. Тогда я заявил, что ничуть не думаю уклоняться от последствий своих слов и что, если бы человек, совершивший это преступление, находился тут, я сказал бы ему то же самое в глаза.

Тут-то я и узнал в первый раз, что человека, который ранил Бурного, звали "Рыжий Нед". Я решил отомстить за Бурного, но пока вернулся к постели смертельно раненого и провел с ним целую ночь.

Когда стало светать, Бурный обратился ко мне со следующими словами: "Роланд, я знаю что следующей ночи не переживу, и потому вы должны исполнить то, что я вам сейчас скажу. У меня около 180 унций золота, и это я оставлю вам, мой дорогой мальчик. У меня нет родных, и вы для меня ближе и дороже всех. Теперь я умру с приятным сознанием, что кое-что сделал для вас. Я вас полюбил сразу, как только увидел в первый раз".

Бурный потребовал, чтобы я сейчас же пригласил нескольких честных товарищей-золотоискателей. Когда они пришли, Джек в их присутствии передал мне свое золото.

- Возьмите его, Роланд, - сказал он, - теперь это ваша собственность. Это золото приобретено честным путем. Поезжайте в Ливерпуль и женитесь на девушке, о которой вы мне говорили. Я думаю, что вы будете счастливы.

Мучения Бурного были ужасны. Невыносимо тяжело было смотреть на его продолжительную агонию. Я оставил Бурного на попечение товарищей и отправился разыскивать "Рыжего Неда".

19. МЕСТЬ ЗА ДРУГА

Я пошел по направлению к таверне, зная, что Нед часто посещает это место и что если я его не найду в таверне, то, по крайней мере, узнаю, где его можно найти.

Когда я вошел в таверну, то увидел высокого, тощего человека с рыжей бородой.

- Пускай он поостережется называть меня разбойником, - говорил рыжебородый, - иначе я отправлю его туда, куда уходит его товарищ. Разбойник! А! Как он меня назвал! Ведь было больше дюжины человек, которые слышали, как в продолжение десяти минут моряк ругал меня. Мог ли я допустить, чтобы он продолжал в этом духе дальше? Тот, кто назвал меня злодеем, пусть поскорее застрахует свою жизнь.

Как только я услышал голос, показавшийся мне знакомым, я стал рассматривать лицо незнакомца и узнал своего старого знакомого. Это был Эдуард Адкинс, старый помощник капитана, а затем капитан "Леоноры", - человек, который прогнал меня с корабля после смерти капитана Хайленда, человек, который обвинил меня в неблагодарности и воровстве! Да, это был Адкинс, мой старый враг. Я знал, что он самый презренный трус и храбрится только на словах.

Адкинс, называвшийся теперь Рыжим Недом, закончил речь следующим вопросом:

- Какая цена человеку, который не сможет защитить своей чести?

- У вас нет никакой чести, чтобы защищать ее, сказал я, выступив вперед, и вам нечего терять. Вы - бессовестный злодей. Вы нарочно вызвали ссору с беззащитным человеком и предательски закололи его ножом, несмотря на то, что отлично видели, что он пьян и совершенно беспомощен.

- Тысячу проклятий! Вы это ко мне обращаетесь? - спросил Адкинс, повернув свое лицо ко мне.

- Да! Я вам это говорю, - сказал я, - и желаю, чтобы все присутствующие слышали мои слова. Вы бессовестный негодяй, разбойник и даже хуже. Вы убили беспомощного, невинного человека, неспособного защитить себя. Вы говорили о своей чести и репутации, а я теперь публично, при всех, объявил, какова ваша честь и чего стоит ваша репутация.

Будь нас только двое, очень может быть, что Адкинс и не подумал бы отвечать на мои слова или защищаться. Но при этой сцене присутствовало два десятка человек, которые слышали каждое слово. Он был поставлен перед необходимостью защищать созданную им самим же репутацию отчаянного человека.

- Теперь, - воскликнул я, - вы слышали, что я сказал! Джентльмены, вы все слышали мои слова?

- Джентльмены, - сказал Адкинс, обращаясь к толпе, окружившей нас, - что я должен делать? Вчера я вынужден был прибегнуть к таким действиям, о последствиях которых я сожалею; теперь вот опять появляется другой человек и завязывает со мной ссору, желая, очевидно, последовать за своим товарищем. Вот вам мой совет, - сказал он, обратясь ко мне, - оставьте этот дом, пока из него не вынесли вашего тела. Не дайте моей крови взволноваться.

- Волнение вашей крови не представляет для меня ни малейшей опасности, сказал я, - у вас уже сейчас от страха душа ушла в пятки. Если бы я был настолько пьян, что не держался бы на ногах, тогда, без сомнения, вы показали бы свою храбрость и напали бы на меня. Но теперь, в данную минуту, вы этого не сделаете!

Величайший на свете трус должен был продемонстрировать свою храбрость, хотя бы и мнимую.

- Черт возьми! Если вы желаете этого, то вы получите свое!

С этими словами он нагнулся. Я видел, что он достал из-за голенища нож, и в тот же миг ударом кулака повалил его на пол. Нож выпал из рук Адкинса и, прежде чем он успел подняться, я встал между ним и тем местом, куда упало лезвие. Я вытащил из кармана свой нож и бросил его рядом с ножом Адкинса. Когда Адкинс встал на ноги, он набросился на меня. Но я снова ударом кулака повалил его на пол. Затем я схватил его, высоко приподнял и бросил на пол с такою силою, что он больше уже не встал: у него был сломан позвоночник.

Когда я выходил из таверны, Адкинс был уже мертв, а Бурный отомщен.

Вернувшись к другу, я нашел его в очень плохом состоянии. Часы его жизни были сочтены.

- Джек, - сказал я, - что желали бы вы сделать с человеком, который вас предательски заколол?

- Ничего, - ответил он, - он дурной человек, но только вы его оставьте в покое. Обещайте мне, что вы не будете пытаться мстить за меня. Пускай уж это сделает за нас Бог.

- Хорошо, товарищ, - сказал я, - ваше желание я исполню. Да и не могу больше повредить этому негодяю. Его уже нет.

- Я очень этому рад, - сказал умирающий моряк. - Очевидно, он понял, что поступил несправедливо, и ушел отсюда.

- Он не ушел, - сказал я, - а умер. Я зашел в тот самый дом, где вчера произошло это печальное событие - его встреча с вами. Я застал его там, но перед моим уходом он был уже мертв.

При этом известии лицо Бурного осветилось особенной, ему свойственной улыбкой. Он, очевидно, был очень доволен, и если не желал, чтобы я мстил за него, то только из опасения за мою жизнь.

К вечеру того же дня, в который был убит мною разбойник, не стало и Бурного.

Похоронив своего старого товарища, я решил разыскать свою мать, а затем вернуться на родину.

Перед отъездом из Соноры я навестил молодую чету, приютившую у себя сироту мистера Лири.

Ребенка у них уже не было. Они поручили отвезти малыша родителям его покойной матери, в Сидней, знакомому купцу, возвращавшемуся в Австралию. Они дали мне адрес хозяина одной гостиницы в Сан-Франциско, по фамилии Вильсон, от которого я мог получить более подробные сведения о мистере Лири. Вильсон знал Лири еще в Австралии. С этим адресом я отправился в столицу Калифорнии.

Вильсона я очень скоро разыскал в Сан-Франциско. По его словам, мистер Лири прибыл в Сидней несколько лет тому назад. Через год после его приезда в Сидней приехала из Дублина жена Лири, с которой он прожил несколько недель, а затем бросил ее. Потом Лири бежал в Америку вместе с дочерью сиднейского купца. Больше Вильсон ничего не знал и не мог сообщить о дальнейшей судьбе моей матери.

Я решил отправиться в Австралию, где у меня была единственная надежда получить какие-нибудь сведения о моей матери, брате и сестре и о сиднейском купце, отце несчастной девушки, погибшей от руки Лири.

20. ОПЕКУНЫ СИРОТЫ

В Сидней я прибыл после продолжительного плавания. Сразу же, как только я сошел с корабля на берег, я принялся за розыски мистера Дэвиса, отца несчастной убитой девушки.

Мистер Дэвис был довольно крупным бакалейным торговцем в Сиднее и пользовался большим уважением, так что найти его не составило труда.

На следующий же день я отправился к мистеру Дэвису. Это был джентльмен лет пятидесяти, с симпатичным честным лицом. Я сказал ему, что только что приехал из Калифорнии, где слышал о нем, и что дело чрезвычайной важности заставило меня обратиться к нему.

Мистер Дэвис попросил сообщить, какого свойства мое дело. По его тону видно было, что он уже догадывается.

- Если я не ошибаюсь, - сказал я, - у вас находится ребенок, которого вам привезли из Калифорнии?

- Да, - ответил он, - его доставили мне приблизительно четыре месяца тому назад. Мне сказали, что это мой внук, и в качестве такового я его принял к себе в дом.

- Деньги, посланные для ребенка, вы тоже получили?

- Да, получил и деньги.

Тогда я откровенно и подробно рассказал ему обо всем, сообщив, что причиной моего приезда в Сидней было желание узнать что-нибудь о моей матери.

- Ничего лучшего вы не могли придумать, чтобы собрать необходимые для вас сведения, - сказал он. - Женщина, называющая себя миссис Лири и считающая себя женою человека, который в наших краях был известен под фамилией Метьюса, здесь. Если это ваша мать, то нетрудно разыскать ее. Она бывает у нас каждый день. Она портниха. Моя жена может дать вам ее адрес.

Моя задача оказалась гораздо легче, чем я предполагал. Я теперь сгорал от сильного нетерпения узнать скорее адрес моей матери и поспешить к ней.

- Не спешите так, - сказал мистер Дэвис. - Вам необходимо предварительно кое-что узнать. Позвольте мне задать вам два или три вопроса. Знаете ли вы, как умер Мейтьюс?

- Да, я присутствовал при его смерти.

- Известны ли вам причины его смерти?

- Да, - ответил я. - А вам?

- Увы, мне они даже слишком хорошо известны! - с глубоким душевным волнением произнес мистер Дэвис. - Но погодите. Я вам кое-что скажу, прежде чем вы увидите свою мать. Она не знает, что моя дочь убита, и что сделал это человек, который с нею бежал и который за это убийство повешен. Довольно и того, что наши знакомые знают, что моя дочь убежала из дома. Они думают, что наша дочь умерла естественной смертью, а ребенка прислал к нам Метьюс после смерти его матери по нашей просьбе. Женщина, которую вы считаете своей матерью, тоже полагает, что Метьюс жив и вернется к ней. Она любит этого человека больше жизни. Я сообщаю вам об этом, чтобы вы знали, как надо действовать. Она приходит сюда очень часто посмотреть на ребенка, потому что ее муж - отец этого ребенка. Она странная женщина; мне кажется, что она любит это маленькое создание, как свое собственное дитя.

Я познакомился с миссис Дэвис и зашел посмотреть на ребенка. Это был очень красивый мальчик. Черты его лица ничуть не напоминали отца. Ребенок был поразительно похож на свою несчастную мать, и я сказал это бабушке ребенка. В ответ на это старая леди сказала, что миссис Лири совершенно другого мнения.

Миссис Лири находит, что ребенок - вылитый портрет отца.

- Слава Богу! - сказал мистер Дэвис. - Я, как и вы, думаю, что ребенок нисколько не похож на своего преступного отца. Я счастлив, что черты его лица напоминают его мать - моего собственного несчастного ребенка. Может быть, этот ребенок послан для утешения несчастным родителям, потерявшим свою дорогую дочь!

Простившись со стариками и узнав от миссис Дэвис точный адрес моей матери, я ушел.

21. ВСТРЕЧА СЫНА С МАТЕРЬЮ ПОСЛЕ ДОЛГОЙ РАЗЛУКИ

Я пошел по указанному адресу искать квартиру моей матери. Пройдя несколько улиц, я подошел к дому, где над небольшим, но чистеньким магазином была прибита вывеска: "Миссис Лири, моды и платья". Я стоял у квартиры моей матери, с которой столько лет не виделся. Необычайное волнение охватило меня. Я подошел к дому и постучал в дверь.

Дверь открыла молодая девушка, лет девятнадцати.

Я никогда не узнал бы, кто это девушка, если бы не ожидал встретить моих родных; девушка была очень красива, и я догадался, что это моя сестра Марта.

Я решил пока не говорить, кто я, и на вопросительный взгляд девушки сказал, что мне необходимо повидаться по делу с миссис Лири. Молодая девушка, не подозревая, кто посетитель, ввела меня в комнату и пошла за матерью.

Через несколько минут ко мне вышла мать в сопровождении молодой девушки. Я увидел женщину, которая была моей матерью! Она сильно постарела, но все еще была хороша собою.

Невозможно описать те чувства, которые охватили меня при виде моей несчастной матери. Боясь, что сильное волнение может оказаться вредным для ее слабого здоровья, я решил не сразу сообщать, кто я, а подготовить ее к этому постепенно.

Я пытался говорить, но не мог. Язык не мог высказать тех чувств, которые в эту минуту волновали меня.

Дважды вопрошала она, что мне нужно, но я не мог ничего сказать.

Наконец, когда вопрос прозвучал в третий раз, мне удалось вымолвить:

- Я пришел посмотреть на вас!

- Если ваше дело заключается только в этом, - сказала мать, - то теперь, когда вы посмотрели на меня, можете уходить.

Я наслаждался звуками милого, дорогого для меня голоса, которого не слышал столько лет.

Я с таким видом рассматривал свою мать и сестру, что это, наконец, встревожило их.

- Вы слышите меня? - сказала мать. - Если у вас нет никакого дела, то почему же вы не уходите?

Это было сказано суровым тоном, но я все еще продолжал молчать.

- Марта! - обратилась мать к моей сестре, - сходи и приведи полисмена.

Молодая девушка пристально и внимательно всматривалась в мое лицо и не торопилась исполнять приказание матери.

- Мама, - сказала она после продолжительного молчания, - мы где-то видели этого молодого человека раньше. Я в этом уверена.

- Скажите мне, не жили ли вы прежде в Дублине? - спросила она, обращаясь ко мне.

- Да, я там жил, когда был мальчиком.

- В таком случае, хотя я могу и ошибаться, но мне кажется, что я видела вас именно там.

Мать тоже стала пристально рассматривать мое лицо; сильно волнуясь, она подошла ко мне и спросила:

- Скажите мне, кто вы такой?

Я весь дрожал от волнения.

- Скажите мне, кто вы? Скажите мне как вас зовут! - повторила в сильном волнении моя мать.

Больше я не мог сдерживаться и в ответ воскликнул:

- Я - Роллинг Стоун!

Последовала сцена, которую я не стану описывать...

Когда мы все несколько успокоились и привели свои чувства и мысли в порядок, я спросил, где мой брат Вильям.

- Я отдала его учеником в одну шорную мастерскую в Ливерпуле, - ответила мне мать.

- Но где он теперь? - спросил я. - Ведь это было давно.

Моя мать заплакала. Марта ответила за нее:

- Вильям убежал от своего хозяина, и мы больше никогда ничего о нем не слыхали.

Я спросил, делались ли какие-нибудь попытки его разыскать. Мне ответили, что мать два или три раза писала мастеру и от него получила известие, что он сделал все, чтобы разыскать своего сбежавшего ученика, но без всяких результатов. Вильям пропал без вести.

Мне показалось, что матери слишком тяжело говорить о Вильяме. Вероятно, в ней подымалось тяжелое чувство при мысли, что она не взяла его с собой, а оставила одного в Ливерпуле.

Я стал утешать ее; сказал, что заработал много денег, и что Вильям или сам вернется к нам, или мы его разыщем. Мы снова тогда заживем все вместе счастливо, как в старое время.

Никогда я не чувствовал себя таким счастливым. Будущее представлялось мне полным самых радужных надежд.

А самой дзаветной для меня мечтой было - в ближайшем будущем разыскать Леонору и соединиться с ней.

22. СУМАСШЕСТВИЕ И СМЕРТЬ МОЕЙ БЕДНОЙ МАТЕРИ

На следующий день я долго говорил с матерью относительно наших планов на будущее. Я настаивал на том, чтобы немедленно вернуться в Ливерпуль.

- Нет! Нет! - протестовала моя мать с жаром, чрезвычайно меня удивившим. Я не могу и думать об этом. Я должна ждать, возращения моего мужа.

- Вашего мужа?

- Ну да, мистера Лири. Он уехал в Калифорнию, но я верю, что он скоро вернется назад.

- И это после того, что рассказывали вы сами о нем, - сказал я, - после того, как он вас бросил?

- Он всегда был ласков со мною, - отвечала она, - очень ласков. Он уехал за золотом в Калифорнию. Там, я в этом не сомневаюсь, он многого добьется и вернется обратно с большими деньгами.

- Но вы только что сказали мне, что он вас бросил. Где же его нежность к вам?

- Это правда, он оставил меня, но дела наши были очень плохи и он ничем не мог бы помочь нам. Я не сомневаюсь, что, оставляя меня, он очень горевал.

- Но ведь в Калифорнию он бежал с другой женщиной. Это правда?

- Он уехал в Калифорнию, - ответила моя безумная мать, - и я подозреваю, что мисс Дэвис уехала с ним. Только я обвиняю ее больше, чем его. Я не хочу дурно говорить о ней, тем более, что я слышала, что она умерла; бедная девочка!

- Зная, что он дважды бросал вас и убегал, вы все-таки думаете, что он вернется к вам опять?

- Потому что я знаю, как он меня любит! Он всегда обращался со мною с такою нежностью и любовью! Женщина, которая убежала с ним, теперь не может уже удерживать его, и я знаю, что он вернется ко мне.

- Моя бедная, несчастная, безумная мать!

Я эти слова произнес тихо, она их не слышала.

- Теперь, кстати, - продолжала она, - открыли золото и в Австралии. Значит, не надо ездить за золотом за океан. Много диггеров вернулось домой. Многие собираются вернуться. Я уверена, что вместе с ними скоро вернется и мистер Лири. Это правда, он совершил ошибку, но он в этом не слишком виноват. Он вернется к своей жене, и мы будем еще счастливее, чем раньше.

- Мать! Я вижу, что вы отказываетесь ехать со мною в Англию?

- Роланд, мой сын, - сказала она нежным и ласковым голосом, с глубоким волнением, - как ты можешь убеждать меня уехать отсюда, когда я каждый день ожидаю возвращения своего мужа? Подожди немного, пока он приедет, и тогда мы все вместе поедем в Англию.

Разубеждать ее дальше было бы безумием. На нее не действовали никакие резоны, никакие факты. Она слепо верила в мистера Лири. Сообщить же ей о печальном конце последнего я не решался.

Марта рассказала мне про безумную любовь матери к мистеру Лири. Для него она готова была пожертвовать своей жизнью и даже счастьем своих детей. Когда она отыскала Лири в Сиднее, тот согласился жить с нею, когда узнал, что у нее есть деньги, вырученные от продажи дома. Он оставался до тех пор, пока не пропил все эти деньги до последнего шиллинга.

- Сколько дней нам приходилось сидеть впроголодь, - говорила Марта, потому только, что нужно было беречь деньги для мистера Лири! О! Я надеюсь, что мы никогда больше не увидим его.

- Вы никогда больше не увидите его, - сказал я, - он ушел туда, куда наша бедная мать не может больше следовать за ним: он умер.

Марта была непосредственной натурой. Услышав это известие, она воскликнула:

- Вот слава-то Богу! Нет! Нет! - продолжала она, как бы раскаиваясь в том, что сказала. - Я хотела сказать не это; но если он умер, то это хорошо для матери: он уже не будет больше мучить ее.

Я подробно рассказал сестре о смерти мистера Лири. Она согласилась, что если рассказать все это матери, то ее бедный ум не выдержит такого потрясения.

- Я никогда не слыхала, - сказала Марта, - чтобы какая-нибудь женщина в мире любила человека так, как наша мать любит мистера Лири. Я убеждена, Роланд, что ее убьет сообщение о смерти Лири.

Тогда мы с сестрою решили постепенно подготавливать мать к известию о том, что Лири нет больше в живых. Конечно же, то, какой смертью он умер, мы решили от нее скрыть.

Но увы! Случилась непредвиденная вещь, которая полностью разбила все наши планы.

В "Сиднейской газете", которую ежедневно читала мать, появилась корреспонденция из Калифорнии, где обстоятельно описывался суд над Лири, а затем его казнь. Эту корреспонденцию прочитала мать. Бедный ее рассудок не выдержал: она сошла с ума. Здоровье ее тоже было совершенно подорвано. Она недолго прохворала, и через несколько дней умерла.

Ее смерть, помимо глубокого горя, навела меня на мрачные мысли. Я вспомнил о печальном конце Ричарда Гайнена. Мой старый друг Бурный Джек также погиб жестокой смертью вскоре после нашей встречи. А теперь, после того, как я нашел мою бедную мать, я потерял навсегда и ее... Как это все странно и тяжело.

23. ИЗВЕСТИЯ О ЛЕОНОРЕ

Похоронив мать, мы с Мартой стали рассуждать о том, как быть дальше. Я желал вернуться в Ливерпуль и, конечно, взять с собой мою сестру. Я предполагал сделать это в самом скором времени.

- Я очень огорчена, что тебе не нравится в Австралии, - сказала мне Марта. - Я уверена, что если ты поживешь здесь немного подольше, то сам не захочешь уехать.

- Не думай этого, - ответил я, - я приехал сюда только с намерением разыскать вас и затем отправиться на родину. Теперь нас больше ничего не удерживает.

- Роланд, милый брат, - сказала Марта и заплакала. - Зачем ты хочешь бросить меня?

- Я вовсе не желаю бросать тебя, Марта, - сказал я. - Напротив, я хочу уехать вместе с тобой. Я теперь уже не бездомный авантюрист. Если бы я не мог устроиться более или менее прилично и обеспечить тебе безбедное существование, я не предлагал бы тебе ехать со мною.

- Роланд, Роланд, - воскликнула она, - не оставляй меня. Ты, может быть, единственный близкий мне человек на всем свете. Ты не оставишь меня!

- Успокойся, Марта, - сказал я. - Объясни, как мне понимать тебя? Я приглашаю тебя ехать вместе со мною в Ливерпуль, и в ответ на это приглашение ты начинаешь плакать и просишь не покидать тебя. Скажи, наконец, хочешь ли ты ехать со мною в Ливерпуль? Если нет, то объясни почему.

- Я не желаю ехать в Ливерпуль, - ответила она. - Я не желаю покидать Сидней. Я прожила здесь несколько лет. Это моя вторая родина, и я не хочу и не могу оставить ее, Роланд!

Несмотря на все мои попытки, я не мог добиться откровенного объяснения, почему Марта не желает покинуть Сидней, и начал подозревать, что у моей сестры такие же препятствия, какие были и у моей бедной умершей матери.

Я решил пока подождать и посмотреть, что будет дальше. Оставлять же в Австралии сестру я не хотел, несмотря на страстное желание поскорее увидеться с Леонорой, которую отделял от меня океан.

Я очень часто ходил на пристань, когда приходили корабли из Англии, надеясь встретить кого-нибудь из старых знакомых.

Однажды я был приятно удивлен. Я встретил Мейсена, который служил на "Леоноре" у капитана Хайленда. Мейсен, как помнит читатель, помог мне разоблачить мистера Адкинса.

Мейсен, со своей стороны, тоже очень обрадовался мне. Мы зашли в гостиницу и принялись вспоминать старину и пересказывать друг другу события, случившиеся с нами после нашего последнего свидания.

- Вы помните миссис Хайленд и ее дочь? - неожиданно спросил Мейсен во время своего рассказа. - Впрочем, что же я спрашиваю? Конечно, помните, ведь дом капитана Хайленда был вашим родным домом.

- Конечно, - ответил я. - Я никогда не забуду их. - После этого я, естественно, попросил рассказать все, что он знает о них.

- Миссис Хайленд теперь живет в Лондоне, - продолжал моряк. - Она живет у своей дочери, которая вышла замуж.

- Что? Леонора Хайленд вышла замуж! - вскричал я.

- Да. Разве вы не слышали об этом? Она вышла замуж за капитана корабля, торгующего с Австралией. После свадьбы они поселились в Лондоне.

- Правда ли это? Не ошибаетесь ли вы? - спросил я дрожащим голосом.

- Да, это правда, - ответил Мейсен. - Но что с вами? Вам, кажется, неприятно продолжать разговор об этом?

- О, ничего, ничего. Только почему вы так уверены, что она вышла замуж? спросил я, пытаясь казаться хладнокровным.

- Я сам слышал это. Кроме того, я видел ее в доме капитана в Лондоне, куда я заходил по делу.

- Но уверены ли вы, что та особа, которую вы видели, это Леонора, дочь капитана Хайленда?

- Конечно. Как я мог ошибаться? Вы знаете, что я бывал в доме капитана Хайленда много раз, не говоря уже о той сцене, когда мы были вместе с вами и разоблачали клевету Адкинса. Я не мог ошибиться; я говорил с нею в то время, когда был в ее доме в Лондоне. Она вышла замуж около двух лет тому назад за капитана австралийского корабля. Он человек довольно пожилой и скорее годился бы ей в отцы.

Теперь не оставалось уже никаких сомнений.

Как мрачен для меня сделался свет!

Я оставил все свои мечты о возвращении в Ливерпуль. Я ничего не сказал моей сестре о перемене моих планов. Горе мое было слишком велико. Я решил отправиться опять на золотые прииски, надеясь, что тяжелый труд и наполненная различными опасностями жизнь рудокопа хоть отчасти заглушат те страдания, которые терзали мое сердце. Я отбросил намерение отправиться в Америку, и решил остаться в Австралии, чтобы не очень отдаляться от моей сестры.

Простившись с Мартой, которая сильно была опечалена разлукой со мной, я через двадцать четыре часа после разговора с Мейсеном выехал из Сиднея в Мельбурн.

24. НА БЕРЕГАХ ЗОЛОТОНОСНЫХ РЕК

В Мельбурне я пробыл недолго, запасся там всем необходимым и отправился на прииски. Условия работы на приисках в Австралии оказались гораздо тяжелее, чем в Калифорнии. Чтобы добывать золотую руду, приходилось рыть очень глубокие шахты. Золотая руда обыкновенно находилась на так называемых криках. Крик высохший глубокий ручей. В период дождей крики быстро наполнялись водой и превращались в целые реки, но потом также быстро и высыхали.

Я работал на различных приисках и зарабатывал очень хорошо. В Каллао, городке, лежащем близ приисков, я познакомился с двумя джентльменами - Вэном и Канноном, которые убедили меня вместе с ними принять участие в охотничьей экспедиции на Ярру-Ярру, отправившись к одному знакомому скваттеру.

Мы были уже недалеко от цели нашего путешествия, как во время одной ночной стоянки пропал наш вьючный мул с багажом. Вэн и Каннон отправились на розыски пропавшего мула, а я остался их ждать. Но проходил час за часом, а мои спутники все не возвращались. Я теперь уже раскаивался в том, что остался их ждать. Дело в том, что дом скваттера должен был находиться не более чем в пяти милях от нашей стоянки. Очень возможно, что мои спутники были уже там и ждали меня. От скуки и досады я пошел немного прогуляться.

Я вышел на какую-то тропинку, которая привела меня на берег реки. Это была Ярра-Ярра. Весь ее берег был покрыт богатой растительностью. День был очень жаркий, и я почувствовал большое облегчение, когда укрылся в тени от жарких лучей солнца.

Я не хотел идти к скваттеру один, так как не был с ним знаком.

Берег реки был очень живописным. Передо мной протекали серебристые струи Ярры-Ярры. Мягкий ветер время от времени нежно шелестел листвой. Я задумался.

Противный рев осла вывел меня из задумчивости. Животное было недалеко, и, следовательно, я был очень близко от жилья скваттера. Я медленно стал пробираться вперед сквозь кустарник. Вдруг пронзительный женский голос заставил меня вздрогнуть. Голос раздавался с берега реки, из-за кустов. Я быстро пошел вперед, пробираясь через кусты, и вышел на открытый берег реки.

Я увидел молодую девушку, готовившуюся броситься в реку. Мое внезапное появление заставило ее переменить намерение. Обернувшись ко мне и указывая на реку, она тем же отчаянным голосом крикнула:

- Спасите ее! О, спасите ее!

Взглянув по указанному направлению, я увидел маленькую девочку, барахтавшуюся на поверхности воды. Ее быстро уносило течением. В следующий же миг я был в воде и держал ребенка в руках.

Берег реки на довольно значительном расстоянии был высок и крут. После двух или трех неудачных попыток выбраться на него я решил спуститься вниз по течению и там уже выйти на твердую землю.

Молодая девушка, видя мои неудачные попытки, несколько раз пыталась броситься в воду, чтобы помочь мне. Но так как помощь она никакой оказать не могла, а, напротив, мне пришлось бы еще заняться спасением двоих вместо одной, то я строгим голосом крикнул ей, чтобы она этого не делала. Спустившись вниз по течению, я, наконец, выбрался на берег и передал спасенного ребенка девушке.

В течение некоторого времени все внимание девушки было обращено на спасенного ребенка. Она проявила столько нежности и трогательной любви к маленькому существу, что я невольно вспомнил Леонору. Девушке было на вид лет шестнадцать. У нее были золотые волосы и необычайно изящная и грациозная фигурка.

Немного успокоившись, она принялась в трогательных словах выражать свою благодарность мне за то, что я спас жизнь ее сестре.

Я остановил ее и предложил проводил ее до дому. Ребенок после испытанного потрясения едва был способен стоять на ногах, и я предложил донести его до дому на руках. Мое предложение было принято, и мы отправились вдоль берега реки.

За нами шла большая собака из породы догов, и молодая девушка обратила мое внимание на этого четвероногое.

- Роза побежала впереди меня, - начала она, - и играла с догом. Она подбежала к реке, дог за нею, и он неосторожно толкнул ее, так что она упала в реку. Я боюсь, что наша мать не станет больше пускать нас гулять на Ярру-Ярру, а я так люблю эту реку. Нам теперь идти недалеко, - прибавила она, - дом сразу же за этим холмом. Вы его сейчас увидите. Он не больше чем в миле отсюда.

Прежде чем мы дошли до дому, я узнал всю простую историю ее жизни. Она была дочерью того самого скваттера, к которому мы с Канноном и Вэном направлялись.

Я узнал, что ее зовут Джесси. Жизнь скваттера и его семьи была очень однообразной, и появление нового лица было для них необыкновенным событием. Джесси сказала также, что они ждут посещения друга отца с двумя своими приятелями.

- Этот друг - мистер Каннон? - спросил я.

- Да, и вы один из его приятелей, который должен был приехать с ним? спросила она весело, женским чутьем сразу определив причину моего появления. Мы будем очень счастливы видеть вас у себя.

Еще до прихода в дом мы сделались с Джесси большими приятелями. Когда мы вошли в дом, последовала трогательная сцена, виновницей которой была маленькая Роза. Джесси, казалось, решила выставить меня настоящим героем и описала событие такими красками, что я сразу попал в знаменитости и сделался центром всеобщего внимания, потому что маленькая Роза была любимицей семьи.

В доме скваттера я застал своих товарищей по путешествию, которые прибыли за час до меня.

Скваттер занимался скотоводством и специально разводил овец для шерсти. Дело у него было поставлено на широкую ногу, и он получал большие барыши от своих предприятий. Это был прямодушный человек лет пятидесяти. Колонистом в Австралии он был уже более двадцати лет.

Нас всех приняли с большим радушием и старались скрасить наше пребывание различными доступными удовольствиями, чтобы мы не почувствовали скуки. На следующий же день по прибытии была устроена охота на кенгуру. Во время охоты я очень удивил своих спутников, Вэна и Каннона, умением прекрасно ездить верхом на лошади. Они знали, что я моряк, а моряки редко умеют ездить верхом. Но я ведь недаром служил в американской кавалерии. Им, впрочем, это обстоятельство не было известно.

25. ДЖЕССИ

Возвращаясь домой, мы каждый вечер проводили в обществе красавицы Джесси.

Редко случалось встретить такую благовоспитанную девушку, хотя ее единственным воспитателем была природа. Она умела поддерживать беседу с каждым из нас на самые разнообразные темы, и в этих беседах проявляла много ума и такта.

Вэн влюбился в Джесси с первого же взгляда, но его любовь не встретила никакого сочувствия со стороны девушки. Я кое-что понимал в любовных делах и видел, что Вэн не может рассчитывать на ответное чувство.

Я стал замечать, что она почувствовала особенную склонность ко мне. Без сомнения, тут сыграло известную роль и мое первое внезапное появление в роли спасителя маленькой Розы.

Леонора была для меня потеряна. Я стал размышлять, не постараться ли мне полюбить эту молодую красивую и милую девушку, относившуюся ко мне с таким обожанием. Но после долгого размышления и тщательного анализа своих чувств, я понял, что полюбить Джесси не могу, что я все еще продолжаю любить одну только Леонору, несмотря на всю безнадежность моей любви. Придя к такому заключению, я осознал, что дальнейшее мое пребывание у скваттера будет неудобно, и что мне необходимо как можно скорее уехать ради полюбившей меня девушки.

- Мисс Джесси, - сказал я, - я должен вас покинуть.

- Вы нас покидаете! - воскликнула она, и голос ее дрогнул.

- Да, я должен вернуться в Мельбурн завтра утром.

В продолжение нескольких минут она молчала; я видел, что Джесси побледнела.

- Очень жаль, - тихо сказала она, - очень жаль.

- Очень жаль! - повторил я, не зная, что сказать. - Почему это вас огорчает? - Я не желал задавать подобного вопроса и сразу почувствовал, что сделал большую ошибку, задав его.

Я увидел на глазах ее слезы и почувствовал, что эта девушка меня любит.

- Мисс Джесси, - сказал я, - можно ли так волноваться при отъезде просто хорошего знакомого?

- Ах, - ответила она, - я думаю о вас, как о друге, но только о таком, какого раньше у меня никогда не было. Моя жизнь очень однообразна. Мы здесь, как вам известно, живем вдали от всего света. Друзей у нас очень мало. Ваша дружба внесла неведомую прежде радость в мою жизнь. Вы постоянно в моих мыслях, с тех пор, как я в первый раз увидела вас.

- Вы должны постараться забыть меня, забыть, что мы когда-либо встречались. Я буду помнить вас только как друга.

Она положила свою руку на мое плечо и дрожащим голосом спросила:

- Вы любите другую?

- Да, я люблю другую, хотя безнадежно. Она никогда не может быть моею и я, вероятно, никогда ее уже не увижу. Мы выросли вместе. Я воображал, что она меня любит. Но я ошибался. Она не любила меня. Она вышла замуж за другого.

- Как это странно! Для меня это было бы невозможно!

Вся ее невинность и чистота души сказались в этом восклицании.

- И несмотря на то, что она с вами так поступила, вы все еще продолжаете ее любить? - продолжала она.

- Увы! Такая уж моя несчастная судьба!

- О, сэр, если бы вы знали только, какое сердце вы отталкиваете от себя, какую преданность и постоянство, вы никогда бы не покинули меня, остались бы здесь и были бы счастливы. Вы научились бы меня любить. Вы не найдете ни одной женщины, которая полюбила вас так, как я. И это уже будет до конца моей жизни!

Я ничего не мог ответить, так как, несмотря на безнадежность моего чувства, все-таки любил Леонору.

Мы пришли домой. Вечером я объявил всем, что завтра утром уезжаю в Мельбурн. Несмотря на все уговоры, я твердо стоял на своем и с рассветом уехал.

26. ФАРРЕЛЬ И ЕГО РОМАН

В сущности, с Вэном и Канноном у меня было очень мало общего. Я им совсем не подходил. Оба они любили прожигать жизнь и были охотниками до легкой наживы, оба были совершенно не способны к труду. Поэтому, когда они вслед за мною прибыли в Мельбурн, я решил как можно скорее от них отделаться и уехать из Мельбурна.

Я направился к золотым приискам, находившимся близ Балларата. Первым, кого я там встретил по прибытии на место, был мой старый знакомый по Калифорнии, Фаррель, которого я в последний раз видел в Сан-Франциско. Само собою разумеется, что мы отправились в ближайшую гостиницу и потребовали бутылку виски.

- Я думаю, -сказал Фаррель, - что вы знаете, чем окончился мой маленький роман, о котором я вам рассказывал в Сан-Франциско.

- Даже и не представляю себе, - ответил я, - хотя и был очень опечален случившимся. Сознаюсь, что я был очень тронут вашей откровенностью со мной. Наиболее интересная часть вашего романа, как вы его назвали, мне неизвестна. Я буду очень рад, если вы расскажите.

- Хорошо, - ответил Фаррель, - я вам расскажу. Как я говорил вам, мой друг Фостер и жена моя бежали в Калифорнию, и я рассчитывал их встретить в Сан-Франциско. Но они скрывались так удачно, что я не мог найти и следов их в этом городе, хотя они, как я потом узнал, уже жили в Сан-Франциско девять дней. Наконец следы беглецов были найдены. Фостер снял на Сакраментской улице квартиру, хорошо обставил ее и накупил большой запас различных напитков. Он намеревался открыть большой ресторан, и его открытие как раз должно было состояться в то время, когда я их нашел.

Как только я узнал его адрес, я немедленно отправился к нему. Фостера и моей жены я не застал. Они отправились за покупками - тратить остатки моих денег. В помещении я застал молодого человека, нанятого в качестве управляющего.

Я немедленно вступил во владение делом и молодого человека нанял уже на службу к себе. Я оставался в этом доме около девяти недель и вел дело, которым намеревался воспользоваться Фостер, а затем продал ресторан за пять тысяч долларов.

Ни Фостер, ни моя жена, хотя они находились все это время поблизости, не показывались. Они, конечно, знали, что я вступил во владение делом, а затем продал его, но с их стороны никакого протеста не последовало.

Продав дело, я опять почувствовал желание отомстить преступной паре, и осведомился относительно их местопребывания. Я узнал, что они уехали в город Сакраменто, где оба поступили в услужение в гостиницу. Денег у них уже не было и, следовательно, самостоятельного дела открыть они не могли.

Я решил поймать их, и отправился в Сакраменто.

Но они, вероятно, тоже через кого-нибудь следили за мною. Когда я приехал в Сакраменто, то узнал, что они уехали из города только два часа тому назад. Гнев мой постепенно испарялся, и у меня уже не было особого желания преследовать их.

Я вернулся в Сан-Франциско и в скором времени уехал в Мельбурн.

Мой гнев теперь почти окончательно растаял. И притом я убедился, что они не могут быть счастливы. Вечная мысль о том, что каждое мгновение могу появиться я, должна была отравлять им жизнь и делать их очень несчастными. Всякое преступление в себе самом несет наказание. Вот к каким выводам я пришел.

Так закончился рассказ Фарреля.

27. НЕПРИЯТНОЕ ТОВАРИЩЕСТВО

На прииске Эврика я вынужденно вступил в компанию, которая мне совершенно не нравилась. Но выбора у меня никакого не было, так как все лучшие места уже были заняты.

Все мои новые товарищи казались мне неподходящими работниками. Ни один из них не был похож на человека, привыкшего к тяжелой работе диггера. Они были бы на своем месте за конторкой или прилавком. Когда мы принялись за работу, я увидел, что никакого толку с моими новыми товарищами у меня не будет. Каждый из них старался как можно меньше работать и побольше времени проводить в разных увеселительных заведениях.

У меня уже не единожды появлялась мысль продать свой пай и выйти из этого товарищества.

Во время этого кризиса в нашу компанию вступил еще один новый человек, но совершенно другого типа, чем остальные мои товарищи. Этот был настоящим работником.

У нас еще оставался один пай. Я его выкупил, чтобы он не достался "труженнику" вроде моих товарищей.

Передать этот пай я предполагал одному молодому человеку, с которым я недавно познакомился. Этот молодой человек, по имени Джон Окс, несмотря на все свои старания, оказался невезучим.

По профессии он был моряком. Прежде чем предложить Оксу свой пай, я поближе с ним познакомился и, только хорошенько узнав его, предложил ему вступить восьмым компаньоном в наше товарищество.

- Для меня ничего лучшего не может быть в настоящее время, - сказал Окс, как войти в товарищество вместе с вами. Вам всегда везет. Но, к несчастью, я не могу принять вашего предложения, так как не имею денег для покупки пая.

- Не думайте об этом, - возразил я, - вы заплатите мне, когда выработаете достаточно золота. Прииск очень хороший, так что вы скоро отработаете стоимость пая.

- В таком случае я принимаю ваше предложение, - сказал Окс, - и принимаю с глубочайшей благодарностью. Я ведь раньше не был в таком безвыходном положении, как теперь. Я заработал порядочное количество золота, только меня потом ограбили. Я вам не рассказывал об этом?

- Не помню, кажется, нет, не рассказывали.

- В таком случае я вам расскажу теперь. Я работал на приисках по реке Гилли, где вступил в компанию с двумя другими диггерами. Мы добыли около сорока восьми фунтов золота. Золото мы сдавали на хранение в сберегательную кассу. Когда мы полностью окончили разработку нашего прииска, мы все вместе отправились в кассу и взяли наше золото. Мои два товарища жили в одной палатке и предложили мне отправиться к ним и там произвести дележ. По дороге мы зашли в таверну, с хозяином которой мои товарищи были хорошо знакомы; они попросили у него весы и гири. Купили они также и бутылку бренди - для бодрости, как они выразились, - чтобы приятнее и успешнее разрешить нашу задачу. Потом мы пошли домой. Когда мы зашли в палатку, то заперли дверь и занавесили окно, чтобы никто не помешал нам. Прежде чем приступить к дележке, каждый из моих товарищей выпил по доброму стакану бренди; мне не хотелось пить, но, не желая ссориться с ними, я взял стакан и тоже выпил. Сейчас же вслед за этим я потерял сознание и не помню, что происходило дальше... Я пришел в себя только на следующее утро. Мои товарищи исчезли, и в палатке никого не было, кроме меня. Они взяли все золото, в том числе мою долю, и скрылись. Больше я никогда не встречал никого из них. Это событие послужило для меня хорошим уроком. Я теперь всегда стараюсь избегать работать с людьми подозрительными и пьющими. Вы теперь вполне понимаете, что мне хотелось бы знать, какого сорта будут товарищи в нашей компании.

- На этот счет я ничего утешительного сказать вам не могу, - ответил я. Для нашей работы они не очень неподходящие. Один из них старый бездельник, другой в том же роде. Третий еще хуже первых двух. Двое остальных - пьяницы. Только один, который недавно вошел в наше товарищество, может быть назван настоящим работником.

- Это просто беда, - сказал Окс, - но, к сожалению, у меня в настоящее время нет никаких видов на будущее. Я выйду на работу завтра утром вместе с вами. Может быть, когда наш прииск будет приносить хороший доход, эти люди сделаются более трудолюбивыми.

На следующее утро в семь часов Окс был уже на работе. Джордж, один из наших товарищей, пришел немного позже. А еще позже пришел мистер Джон Дарби. Последний считал себя истинным джентльменом и презирал всякий труд. Только крайняя необходимость заставила его взяться за суровый труд рудокопа. При таких условиях работа его была, разумеется, ничтожна по своим результатам. К тому же и физически он был слаб для такой работы.

Когда Окс и Дарби встретились, они оказались старыми знакомыми. Дарби сейчас же начал свою болтовню, как будто для этого только и пришел. Но так как еще не было двух товарищей, которых мы ждали с нетерпением, чтобы приступить к работе, то мы и не прерывали болтуна.

Я обратился к членам нашего товарищества с предложением более энергично приступить к работе, а теперь дождаться остальных двух и с ними также поговорить об этом.

Наконец, показались давно ожидаемые товарищи. Но как только они подошли немного ближе, случилось нечто совершенно неожиданное. Увидев нового товарища, оба они быстро повернули обратно и пустились бежать с невероятной быстротой. В течение нескольких секунд Окс стоял в недоумении, но затем их поведение, очевидно, для него сделалось понятным, и, крикнув мне, чтобы я шел за ним, он побежал, чтобы преследовать убегающих.

Но оба беглеца с такою быстротою удирали от нас, что скоро скрылись из виду. Дальнейшее преследование было бесполезно. Когда мы остановились, Окс пояснил мне, что эти люди и есть те самые, которые его ограбили.

Мы отправились в полицию и сделали заявление о случившемся. Затем мы поспешили к палатке беглецов. Само собой разумеется, нам осталось только констатировать факт, что "птички улетели". Так мы их потом и не нашли.

Когда Окс и я вернулись назад после преследования воров, то выяснилось, что за время нашего отсутствия случилось другое событие. Мистер Дарби успел в это время продать свой пай другому человеку, который вместо Дарби и явился на работу. Такая перемена была нам на руку. Вместо бесполезного и ленивого члена товарищества мы приобрели настоящего трудолюбивого работника.

Работа наша шла теперь очень успешно. Когда наш прииск был окончательно разработан и мы поделили добытое золото, ко мне пришел Окс и отдал мне за купленный у меня пай пятьдесят фунтов стерлингов.

- Вы сделали меня счастливым, - сказал он, - и я завтра уезжаю. Я добыл то, что мне было необходимо. Я теперь могу сказать вам, что я намерен сделать с деньгами, которые заработал. У меня старик отец вот уже семь лет сидит в тюрьме за долги. Вся сумма его долгов - сто пятьдесят фунтов стерлингов. Шесть лет тому назад я ушел из дому и сделался моряком. Я задался целью заработать эти сто пятьдесят фунтов, чтобы вызволить отца из тюрьмы. Для меня эта сумма была очень велика. Проплавав немного, я увидел, что, оставаясь моряком, я никогда не заработаю нужной мне суммы. В это время в Австралии нашли золото. Я поехал в Мельбурн, а оттуда отправился на прииски. Я вступил в компанию с двумя диггерами. Счастье мне благоприятствовало. Казалось, что уже скоро наступит день, когда я обниму своего дорогого отца. Но когда я уже был у цели, мои компаньоны, как я вам уже рассказывал, меня обокрали. Вы себе и представить не можете мое отчаяние. Я был близок к самоубийству. В это время вы предложили мне вступить с вами в компанию. Я никогда не забуду того, что вы сделали для меня.

Прощаясь, Окс обещал написать мне из Мельбурна и известить, на каком корабле он уедет.

Свое обещание он исполнил. Через неделю я получил от него письмо, в котором он извещал, что уезжает в Лондон на корабле "Кент".

Я мысленно пожелал ему попутного ветра.

28. ФАРРЕЛЬ И ЕГО ЖЕНА

Вскоре после отъезда Окса я перебрался на другой прииск, Кресвикский, в тридцати милях от Балларата.

Я вступил в компанию с двумя другими золотоискателями. Мы заняли прииск и начали работу. Почва была камениста, и наши кирки не годились для работы на такой почве. Необходимо было приобрести лом. Мы искали во всех приисковых лавках, но ни в одной из них лома не оказалось.

Тогда, с согласия товарищей, я отправился за покупкой лома в город. На обратном пути я свернул с дороги, чтобы не проходить через деревню чернокожих, и пошел лесом.

Я уже подходил к дому, как вдруг увидел дикаря, шедшего мне навстречу и размахивавшего большей дубиной. Я хотел уклониться от встречи с ним и повернул в другую сторону. Но он последовал за мной, проявляя враждебные намерения. Хотя, по-видимому, он был пьян, но это нисколько не мешало свободе его действий. Я пытался бежать, но он сделал невозможным для меня отступление. Я понял, что единственная надежда на спасение - остановиться и защищаться.

Дикарь дважды попытался на меня напасть. Но я, хотя и с большим трудом, успел увернуться от него и отразить удар его страшной дубины купленным ломом.

Наконец он сделал третью попытку, и хотя я и увернулся, но получил все-таки сильный удар дубиной.

Рассерженный, я не мог уже больше сдерживаться. Я поднял обеими руками лом, нацелился прямо в голову дикаря и опустил лом быстрым и сильным движением руки. Дикарь упал, как подкошенный. Я не могу и теперь хладнокровно вспоминать звук треснувшего черепа дикаря. После этого я избегал ходить этим местом. Слишком было тяжело.

Вскоре я опять встретился со своим калифорнийским знакомым Фареллем. Он очень обрадовался мне и на мой вопрос, что слышно о беглецах, рассказал следующее:

- Я видел Фостера и мою жену. Оказывается, что я в продолжение четырех месяцев жил вблизи них и не догадывался об этом.

- Что же вы с ними сделали?

- Ничего. Судьба отомстила им за меня. Скажу лишь, что Фостер - самый несчастный человек, какого я только встречал на этом свете. Он уже в продолжение шести недель лежит в ужаснейшей лихорадке и еще не скоро окончательно поправится. Я расскажу вам, как я с ним встретился.

Я был в своей палатке, когда услышал голос женщины, разговаривавшей с моим компаньоном перед палаткой. Женщина просила отдавать ей в стирку белье. Она говорила, что ее муж уже давно болен, и у нее нет денег, чтобы купить хлеба. Голос показался мне очень знакомым. Я встал, осторожно выглянул из палаты и увидел свою беглую жену! Я дождался, пока она закончила разговаривать с товарищем и пошла домой. Я тоже, стараясь быть незамеченным, шел за нею до ее собственной палатки. Она вошла в нее, не заметив меня. Я вошел вслед за нею и совершенно неожиданно предстал перед преступной парочкой.

Моя жена стала бледною, как мел. Фостер же весь задрожал от страха. Они каждую минуту ожидали, что я их убью. "Не бойтесь, - сказал я, - я не трону вас. Сама судьба позаботилась отомстить за меня. Вам придется испытать еще более тяжелые бедствия, и я пальцем о палец не ударю, чтобы хоть немного облегчить вашу участь".

Затем я обратился к своей жене и поблагодарил ее за то, что она была так добра, что оставила меня. Сказав им "прощайте", я ушел, оставив их размышлять о случившемся.

На следующий день я опять посетил их. Бедность их была прямо поражающая. В палатке не было ни крошки хлеба, и в продолжение нескольких дней они голодали. Я не почувствовал на этот раз никакого удовольствия при виде их ужасной бедности. Мне даже стало жаль их. Потрясенный до глубины души их несчастьем, я ушел. И больше не рассчитывал встречаться с ними.

Когда я вышел из палатки, жена моя последовала за мною. Она стала передо мною на колени и просила меня помочь ей вернуться к ее родителям. Она сказала, что поняла, кем я был для нее, когда лишилась меня, что она теперь любит меня больше всех на свете. Она сознает свою вину и не просит меня взять ее обратно. Единственно, о чем она просит, как о милости, это дать ей немного денег на дорогу.

Мне стало ее жаль, и я отправил ее домой. Я еще продолжаю любить ее и думаю, что этот урок послужит ей на пользу. Я тоже скоро уезжаю на родину и надеюсь еще быть счастливым.

Фостеру, которого подтачивает злой недуг, я также оставил немного денег, чтобы он не умер с голоду и скорее поправился.

Так окончился "роман" Фарреля, как он это называл. Вскоре после этого он уехал в Нью-Йорк, и о дальнейшей жизни его я ничего не слышал.

29. ИСПОВЕДЬ КАТОРЖНИКА

Прошло еще немного времени. Я работал на приисках около Авоки. Моим компаньоном был на этот раз бывший преступник. Таких людей было в то время очень много в Австралии, особенно в Новом Южном Уэльсе. После отбытия каторги все эти люди устремлялись на золотые прииски, рассчитывая на быстрое обогащение.

Мой новый товарищ был человек скромный, задумчивый. Как-то мы с ним разговорились, и я выразил желание узнать историю его жизни.

- Вы хотите узнать мою жизнь, - сказал он. - Извольте, я доставлю вам это удовольствие. В моей жизни нет ничего такого, о чем бы мне стыдно было рассказывать. Я никогда не сделал ничего дурного, то есть никого не ограбил, никого не обворовал, никого не обманул. Я уроженец Бирмингема и в этом городе жил до двадцати лет. Мой отец был форменный пьяница, и те несчастные деньги, которые зарабатывал, он сразу же относил в кабак. Его самого и четырех маленьких детей содержали мы втроем - моя мать, я и мой брат, который был на один год моложе меня. В Бирмингеме не было детей, которые любили бы своих родителей больше, чем я и мой брат. Мы с необычайной нежностью относились к нашим маленьким братьям и сестрам. Всеми силами мы старались, насколько возможно, помогать нашей матери в ее трудах. Однажды вечером мой младший брат и я возвращались с работы. На улице, на небольшом расстоянии от нас, мы увидели нашего отца. Он был совершенно пьян. Его окружали три полисмена - двое из них держали его под руки. В пьяном виде мой отец был очень агрессивен. Полицейские старались "успокоить" его своими кулаками. Один из них ударил его палкой по голове с такой силой, что по лицу потекла кровь. Мой брат и я подбежали и попросили позволить нам отвести его домой. Но в это время мой отец набросился на полицейских и стал рвать на них одежду. Они отказались отпускать его с нами домой и решили доставить отца в полицейский участок. Мы просили, чтобы они поручили это сделать нам, и я, взяв отца за руку, стал уговаривать его идти спокойно вместе с нами. Полицейский грубо оттолкнул меня в сторону и схватил отца за шиворот. Он пытался потащить его вперед силой, подталкивая кулаками. Еще раз мы вмешались и обратились к полицейским с просьбой не бить отца и отпустить его с нами.

В это мгновение один из полицейских крикнул: "А, вы отбивать", и все трое набросились на меня и на моего брата. Один из них схватил меня за горло и ударил меня несколько раз палкой по голове. Я вступил с ним в борьбу, и скоро мы оба лежали на земле. Пытаясь подняться, я повернул голову и увидел своего брата лежащим на мостовой, все лицо его было залито кровью. Полицейский, который упал вместе со мною, снова схватил меня за горло и начал бить меня палкой, как только мы оба встали на ноги. На мостовой лежал камень, фунтов девяти весу. Я, не помня себя, схватил этот камень и бросил его в голову моего противника. Полицейский упал, точно подкошенный. Когда я оглянулся вокруг, то увидел, что мой брат, который был очень силен, справился с двумя остальными полицейскими. Он скоро пришел в себя и помог мне поднять и отнести упавшего полицейского в ближайшую гостиницу. Там раненный мною человек умер несколько часов спустя после схватки.

Меня судили и приговорили к каторжным работам на девять лет. Вскоре меня отправили в Новый Южный Уэльс. Я не буду вам рассказывать о тех мучениях, которые мне пришлось испытать в остроге. Скажу только, что по моим наблюдениям люди, попадавшие на каторгу за сравнительно легкие проступки, всегда выходили из острога вконец испорченными и готовыми к преступлениям.

По отбытии срока наказания я вышел на свободу. Я искал работы и нанялся работником к одному скваттеру на ферму. При расчете он меня обманул. Я жаловался, но разве судья поверит бывшему каторжнику! Вскоре этот скваттер погорел. И хотя я в этом пожаре был совершенно невиновен, меня все-таки судили по обвинению в поджоге, и, несмотря на то, что против меня не было никаких улик, я был приговорен к тюремному заключению на пять лет.

Я отбыл и этот срок. И вот теперь я опять на свободе. Но мои лучшие годы прошли в тюрьме! Куда мне теперь идти? На родину возвратиться я не могу. Там, по всей вероятности, даже самые близкие люди отвернутся от меня, как от бывшего каторжника.

30. ПОПАЛСЯ В СОБСТВЕННУЮ ЛОВУШКУ

Рядом с нашим прииском, на котором я работал вместе со своим товарищем, находился другой, гораздо богаче нашего. Прииск этот принадлежал компании из трех человек. Двое из них были еще молодыми людьми и производили впечатление симпатичных, благовоспитанных джентльменов. Они постоянно были вместе и жили в одной палатке. Третьим товарищем их был старик, бывший каторжник. Именно он сначала занял прииск, но когда увидел, что один не в состоянии справиться, то принял в долю еще двух человек.

Молодым людям не нравилась компания старого каторжника, но они ничего не могли найти лучше и поневоле должны были вступить с ним в компанию.

Стою я раз у своей шахты. Товарищ мой был в это время в шахте и работал там. Вдруг с соседнего участка прибегает встревоженный молодой джентльмен и взволнованным голосом говорит:

- Берите вашего товарища и приходите вместе к нам! Я должен сообщить вам страшную вещь!

Я позвал товарища и помог ему выбраться из шахты. Когда мы пришли на указанное место, там уже собралось человек пять или шесть рудокопов из соседних приисков. Их также пригласил молодой человек.

Мы обступили юношу, который сообщил нам следующее:

- Я вам расскажу страшную историю, - начал он. - Мой приятель убит; человек, который совершил это преступление, находится теперь внизу, в шахте. Я попрошу кого-нибудь сходить за полицией. Я не успокоюсь до тех пор, пока не увижу убийцу под стражей или мертвым.

Это известие с необыкновенной быстротой распространилось по всему прииску, и скоро вокруг нас собралась большая толпа рудокопов.

Два или три человека отправились за полицейскими.

Пока мы ожидали их возвращения, молодой человек рассказывал нам подробности этого ужасного происшествия.

- Я сегодня вышел из шахты около половины восьмого, - сказал он, - и, придя домой, стал готовить обед для себя и для моего приятеля. Я оставил его с другим нашим товарищем - убийцей, который теперь там, внизу. Он хотел окончить свою работу, и я ожидал, что он придет, самое позднее, часа через полтора после меня. Я подождал его еще, но он все не приходил. Тогда я пообедал один и пошел обратно на работу.

Когда я подошел к шахте, то никого не увидел. Я позвал их, думая, что они оба находятся внизу, но никто не отзывался.

Не получив никакого ответа, я по канату спустился в шахту, намереваясь приступить к работе. Я подозревал, что мой товарищ зашел в таверну, где пообедал в компании с приятелями, и там засиделся. Это бывало уже прежде, и потому я вполне мог такое предполагать.

Спустившись вниз, я зажег свечу. Мне бросилось в глаза, что все осталось в том же состоянии, в каком было, когда я уходил, а между тем товарищ мой хотел непременно кончить работу. Я стал осматриваться, и первая вещь, которая бросилась мне в глаза, был носок сапога, торчащий из глины. Я стал раскапывать глину, и, к своему ужасу, отрыл сначала ноги, а потом и все тело моего приятеля. Он был уже мертв!

Я не сомневаюсь, что этот носок сапога, торчавший из глины, спас и мою собственную жизнь, потому что человек, убивший моего приятеля, отправил бы и меня вслед за ним на тот свет. Мы оба были бы погребены в шахте, и никто так и не узнал бы, что с нами сталось.

Я только собрался подняться наверх, как увидел, что человек, находящийся теперь внизу, собирается спустится в шахту. Я позвал его и самым спокойным голосом сказал ему, что хочу выйти на несколько минут наверх, чтобы выпить рюмку водки. Мой естественный тон, очевидно успокоил его, и он помог мне подняться. Я тогда спросил его, что случилось с Биллом - так звали моего приятеля. "Он не приходил домой обедать, и его нет внизу", - озабоченно сказал я.

"Когда мы возвращались домой обедать, - ответил он, - Билл встретился с каким-то человеком, поздоровался с ним, и затем они отправились куда-то вместе".

Я сказал, что мы сегодня должны поработать немного подольше и, как только я выпью рюмку водки, то сейчас же вернусь обратно, чтобы работать вместе. Это, по-видимому, доставило удовольствие моему компаньону, и он попросил помочь ему спуститься в шахту. Я исполнил его просьбу, сказав, что скоро последую за ним. Потом я убрал канат, чтобы убийца не мог сам подняться наверх.

Убийца и его жертва находятся теперь оба в шахте. Я полагаю, что он замыслил убить нас обоих, чтобы одному завладеть всем золотом, которое мы добыли вместе. Я уверен, что он имел это ввиду уже тогда, когда приглашал нас к себе в компанию.

Вскоре прибыли и полицейские, которым немедленно сообщили суть дела.

Вниз в шахту бросили канат, и один из полисменов крикнул туда преступнику, приказывая ему "именем королевы" подняться по канату наверх.

- Вы наш арестант, - сказал полисмен, - убежать все равно никуда не можете, и самое лучшее для вас - сдаться.

На это не последовало никакого ответа.

Один из полицейских решил спуститься вниз сам. Он приказал спустить себя в шахту.

- Стой! - крикнул убийца. - Если вы спуститесь, то в ту же минуту я вас заколю.

Но полицейский был человек храбрый. Он не побоялся угроз преступника и продолжал спускаться, вынув револьвер и взведя курок. Приблизившись ко дну шахты, он крикнул убийце:

- Бросьте вашу кирку! Вы не спасетесь, а только ухудшите свою участь!

С этими словами он соскочил на дно шахты с поднятым револьвером.

Разбойник увидел, что дальнейшее сопротивление было бы безумием с его стороны, и бросил в сторону свою кирку. Тело убитого извлекли из шахты и при осмотре его оказалось, что несчастный был убит предательски сзади.

Убийцу арестовали и отправили в Мельбурн.

На следующий день после похорон несчастной жертвы ко мне в палатку зашел товарищ убитого. У нас вышел с ним продолжительный разговор.

- Если бы мне пришлось думать только о самом себе, - говорил он, - я ни за что не стал бы работать на этом прииске. Слишком тяжело это для меня после случившегося! Надо вам сказать, что этот убитый молодой человек был моим товарищем с детства и всегдашним спутником с тех пор, как мы вместе оставили нашу родину. На мне лежит тяжелая обязанность сообщить отцу, матери и сестрам убитого о его трагическом конце. Его родители люди очень бедные, и он берег каждую монету, которую зарабатывал на приисках, чтобы по возвращении домой улучшить жизнь своих родных. Мой долг по отношению к нему и его памяти продолжать работать на этом прииске. Как бы ни была мучительна эта задача, я должен ее высполнить. Я до конца буду разрабатывать наш прииск, и каждую крупицу, которая бы принадлежала бы моему товарищу, если бы он не был убит, я буду откладывать для его родителей. Я знаю, что они не променяли бы его на все золото Австралии.

Впоследствии он выполнил все то, что считал своим долгом, и уехал с прииска. В Мельбурне ему предстояло дать в суде показания в качестве свидетеля по делу об убийстве его товарища.

Спустя некоторое время я прочел в газетах, что старого каторжника признали виновным в умышленном убийстве, он окончил свое земное существование на виселице.

31. С ПРИИСКА НА ПРИИСК

Исчерпав запасы на прииске на Авоке, я поехал в Балларат, где немного отдохнул, а затем отправился на прииски, расположенные у Маунт-Блэквуд. Я остановился и раскинул свою палатку на участке, известном под названием Ред Хилл.

Маунт-Блэквуд считался наиболее возвышенной местностью в Виктории. Поверхность была очень неровна, скалиста. Почва, покрывающая скалы, была очень неглубока. Трудно было найти достаточное пространство даже для того, чтобы поставить палатку рудокопа. Было удивительно видеть огромные деревья, растущие по крутым склонам на такой неглубокой почве.

Слух о богатых золотых россыпях привлек в Маунт-Блэквуд тысячи людей, хотя впоследствии оказалось, что богатства этих россыпей были сильно преувеличены молвой.

Через три недели после моего прибытия в Маунт-Блэквуд над местностью пронесся ночью страшнейший ураган.

Буря вырывала с корнем сотни громадных деревьев и сбрасывала вниз. Ночь была очень темной, и невозможно было узнать, с какой стороны падают деревья. Везде слышался страшный треск.

Впоследствии выяснилось, что не менее тринадцати человек было убито падавшими деревьями, и гораздо большее число получило более или менее тяжелые ушибы и ранения.

Когда наступило утро и кончилась буря, лагерь рудокопов представлял себой ужасную картину разрушения. Все пространство вокруг горы было буквально покрыто стволами сваленных деревьев.

На Маунт-Блэквуд я работал в компании с тремя другими диггерами. Работа наша давала нам на этот раз очень небольшой доход.

Однажды мне пришлось работать в тоннеле нашей шахты. Потолок тоннеля не был укреплен деревянными подпорками, и, несмотря на опасность, я не позаботился поставить эти подпорки, хотя видно было что потолок непрочен. При одном сильном ударе киркой вдруг произошел обвал. Я был весь засыпан землею, и не мог даже пошевелиться, так как громадная тяжесть свалившейся земли парализовала все мои члены. Я пытался кричать. Товарищи, работавшие неподалеку, услышали шум обвала и прибежали на помощь. В конце концов меня откопали, но на это потребовалось несколько часов упорного труда. Меня настолько помяло обвалом, что я не в состоянии был сам двигаться, и товарищи на руках отнесли меня в палатку. Только через несколько дней я смог подняться с постели.

Этот случай возбудил во мне такое отвращение к Маунт-Блэквуд, что я не мог больше здесь работать и, спешно ликвидировав свои дела, уехал в Балларат.

В Балларате я познакомился с двумя молодыми людьми, которые мне очень понравились. Скоро я с ними близко сошелся, мы образовали товарищество и отправились на Грэвель-Питские прииски. Один из молодых людей получил, как видно, приличное светское воспитание. Фамилия его была Александр Олифант. Но он был известен больше под именем Элефанта, что в переводе означает слон. Это прозвище было ему дано за громадный рост и необыкновенную физическую силу. Он был уроженцем колонии Новый Южный Уэльс.

Из разговоров с ним можно было заключить, что он получил прекрасное образование и побывал в Лондоне, Париже и других крупных городах Европы. В жизни этого человека была какая-то тайна, но я не старался в нее проникнуть. На приисках не принято любопытствовать относительно прошлого своих товарищей. Бывает очень часто, что люди работают вместе несколько лет и не только не знают прошлого своих товарищей, но очень редко бывает, чтобы они знали настоящие фамилии друг друга. Второй молодой человек, работавший вместе со мною, был известен у нас просто под именем Билл-Матрос. К этому прозвищу он ничего не прибавлял. Мы знали, что он был моряком и считался честным и благородным товарищем. Он работал с Элефантом вместе более года. Хотя они казались близкими друзьями - и действительно были друзьями, - однако ни тот ни другой не знали друг про друга ничего.

Как только мы окончили разработку нашего прииска на Грэвель-Питс, Элефант и Билл заявили о своем намерении уехать в Мельбурн и не возвращаться больше на прииски. Оба, как они сами сказали, заработали достаточное количество золота для осуществления своих планов.

32. АВТОБИОГРАФИЯ ОЛИФАНТА

Я в то время также собирался бросить жизнь золотоискателя, хотя у меня и не было надежды на будущее. Личное мое счастье было разбито: Леонора была навсегда потеряна для меня. Полюбить другую девушку и забыть Леонору я не мог. Меня теперь заботила только судьба моей сестры и розыски моего пропавшего брата. Для той и другой цели я имел более, чем достаточное количество золота.

Перед отъездом с прииска я со своими компаньонами устроил маленький прощальный обед нашим приятелям диггерам. После обеда один из рудокопов, по фамилии Неттон, предложил, чтобы каждый рассказал историю своей жизни. Предложение было принято, и все принялись излагать свои автобиографии. Когда дошла очередь до Олифанта, мы услыхали следующее:

"Мой отец - скваттер из Нового Южного Уэльса, где я и родился, - начал свою автобиографию Слон. - Семнадцати лет от роду меня отправили в Англию заканчивать свое образование. Я был снабжен деньгами в достаточном количестве, и мои родители желали, чтобы я себе ни в чем не отказывал. Во время своей студенческой жизни я особенно увлекся спортом. Никто из студентов не мог состязаться со мною в силе и ловкости. Я был первым игроком в мяч и первым гребцом. Любил я также хорошо одеваться. Во время своих поездок по Европе я щеголял своими костюмами и изяществом манер.

У моего отца была сестра, жившая в Лондоне, богатая вдова, имевшая только одну дочь. Я был у своей тетки раза два или три, так как совсем отделаться от этих посещений не мог. Муж моей тетки умер за несколько лет до моего приезда в Англию. Он происходил из аристократической титулованной фамилии и после смерти оставил своей вдове около пятидесяти тысяч фунтов стерлингов.

Мой отец считал свою сестру очень важной особой в свете и очень аккуратно и регулярно поддерживал с нею переписку.

Когда мне исполнилось двадцать два года, я получил от отца письмо, в котором он приказывал мне немедленно жениться на моей кузине! Оказалось, что они с теткой давно решили этот вопрос, но со мной даже не сочли нужным посоветоваться. Мой отец прельстился планом сделать из меня важную в сем мире особу. Только я-то сам никак не мог смотреть на дело с такой точки зрения. Моя кузина не только не являлась хоть сколько-нибудь благообразной, но была положительно некрасива, а для меня так даже просто противна. К тому же она была на шесть лет старше меня.

Я побывал у моих родственников. Там, оказывается, делались уже все приготовления к свадебному торжеству.

Я сел на корабль и отправился на родину. По возвращении домой я объявил отцу, что никогда не женюсь на своей богатой кузине. Мой отец страшно рассердился и сказал, что в таком случае он не будет считать меня своим сыном. Я пытался убедить отца в своей правоте, но никакого толку из этого не вышло. В конце концов он сказал мне, чтобы я убирался из его дома и сам себе зарабатывал пропитание, как знаю.

Я ушел из родительского дома. Первое время пришлось сильно голодать, пока я не нашел себе занятие. Я сделался кучером наемного экипажа, то есть, другими словами, нанялся в кэбмэны или извозчики, и в продолжение некоторого времени разъезжал по улицам Сиднея. Мой отец, увидя, что я способен прожить самостоятельно, без его помощи, начал проявлять интерес к моим делам. Он старался открыть причину, почему я с таким отвращением отношусь к его проекту женить меня на богатой кузине.

Вскоре он узнал, что я полюбил бедную девушку, которая жила вместе со своей матерью, добывая тяжелым трудом свое пропитание, работая по четырнадцать часов в сутки. То, что я отказался жениться на кузине с пятьюдесятью тысячами фунтов и с положением в высшем обществе и влюбился в бедную, безродную девушку, на которой хочу жениться, показался моему отцу настоящим безумием. Он известил, чтобы я забыл о том, что у меня есть отец.

Когда в Австралии открыли золото, я решил отправиться на прииски попытать счастья. Мне повезло. Я заработал довольно много денег и завтра уезжаю в Сидней. Там я найду свою любимую девушку и женюсь на ней. У меня теперь порядочное состояние, и я могу отлично устроить свою домашнюю жизнь".

33. ИСТОРИЯ БИЛЛА-МАТРОСА

После Олифанта наступила очередь Билла-Матроса.

"Когда я был маленьким мальчиком, - начал он, - меня все называли уличным мальчишкой. И, действительно, я целыми днями шлялся по улицам и докам Ливерпуля. Почти ребенком меня отдали в ученье одному ремесленнику. Ремесло мне не понравилось, но еще более того я невзлюбил своего хозяина. В конце концов я до того его возненавидел, что однажды убежал и сделался форменным уличным бродягой.

Конечно, жизнь в таком качестве была не настолько хороша, чтобы позволить мне привыкнуть к подобному существованию; это было вечно полуголодное, бездомное существование. Однако я вел такой образ жизни в продолжение целого года.

Раз, в один солнечный день, я лежал на куче мусора. Какой-то господин, проходивший мимо, запутался в тряпье, которое составляло мой костюм, и упал в мусор. Он сейчас же вскочил, схватил меня за шиворот и начал трясти до тех пор, пока сам не почувствовал полного изнеможения и усталости от этого странного занятия.

Пока он терзал меня, я не оставался в бездействии. Ногтями и зубами я сопротивлялся неизвестному человеку. Я его царапал, кусал и бил ногами. Мое отчаянное сопротивление, по-видимому, оказало благоприятное действие на него; он вскоре оставил свое занятие и объявил, что я - "знаменитый маленький злодей", "храбрый маленький бродяга", и наградил меня еще целым рядом подобного рода эпитетов. Потом он взял меня под руку, потащил рядом с собою, задавая мне в то же время множество вопросов о моем доме и о моих родителях.

Несмотря на суровый тон, выражение лица этого человека внушало доверие и было так благодушно, что я без всякого сопротивления позволил незнакомцу вести меня, куда ему было угодно. В конце концов он привел меня на борт корабля и поручил заботам одного из старых матросов. В первый раз за последние три года я был одет в чистый и приличный костюм. Человек, который привел меня на корабль, был добродушный и эксцентричный старый холостяк, лет пятидесяти. Он был собственником и капитаном корабля, делавшего рейсы между Ливерпулем и Кингстоном, на острове Ямайке.

С этим человеком я пробыл на корабле семь лет. Если бы я был его собственным сыном, то он не мог бы с большим рвением и старанием заниматься моим образованием и умственным развитием. Всеми своими знаниями и воспитанием я обязан исключительно этому благородному человеку.

Мне было около двадцати одного года, и я был уже старшим офицером на корабле. Мы возвращались из Кингстона с большим грузом, как вдруг поднялся сильный ветер. Уйти от приближающейся бури нам не удалось. Буря разразилась ужасная и с каждой минутой все более и более усиливалась. Мы начали уже терять всякую надежду на спасение и стали готовиться к смерти. Громадная волна хлынула вдруг на корму и унесла с собою капитана и двух матросов. О спасении их нечего было и думать. Все трое погибли. После этого буря стала утихать, и корабль был спасен. Но я лишился своего покровителя, которого любил не меньше, чем отца. Я опять остался один на белом свете.

Я принял команду над кораблем и благополучно привел его в Ливерпуль. Корабль достался дальнему родственнику погибшего капитана, богатому ливерпульскому купцу. Благодаря одному приятелю нового собственника корабля, я был уволен и получил несколько фунтов стерлингов причитавшегося мне жалования.

В это время в Австралии открыли золотые россыпи. Масса народа устремилась туда в погоне за богатством. Я решил тоже попытать счастья и нанялся на один бриг, отправлявшийся в Мельбурн, в качестве второго помощника. На бриге было более сотни пассажиров. Среди них был один обанкротившийся лондонский купец. Он направлялся в страну золота с громадным запасом гордости и с очень небольшим запасом денег. Его сопровождали жена и прелестная дочь. Для меня эта юная мисс была самым прекрасным, самым очаровательным существом на свете. Я безумно в нее влюбился. Я находил тысячу поводов, чтобы поговорить с нею, когда она бывала на палубе, и провел много счастливейших минут в беседе с нею. Моя страсть все сильнее и сильнее разгоралась. Я был совершенно счастлив, когда узнал, что у меня нет соперников, и что моя любовь находит отклик в ее сердце.

Вскоре я увидел, что мои постоянные беседы с молодой девушкой стали очень неприятны ее гордому отцу. Он приказал своей дочери отбить у меня раз и навсегда желание сблизиться с нею. Я решился переговорить с ее отцом. При встрече с гордым англичанином я попросил его объяснить причины такого отношения ко мне. Но он счел излишним вступать со мной в какие-либо объяснения, а заявил просто, что его дочь мне не пара, что я всего лишь матрос!

В тот же вечер, когда произошло это тяжелое для меня объяснение, случилось другое событие. Капитан нашего брига был человеком грубым, невоспитанным. Он обратился ко мне в присутствии пассажиров, в числе которых была и моя возлюбленная, с грубым замечанием, оскорбляющим мое достоинство. Я не мог это перенести и ответил ему резко. Капитан пришел в ярость и ударил меня по лицу. Я не помню, что произошло дальше. Знаю только, что капитан лежал почти без сознания. Его с трудом вырвали из моих рук. Я же очутился закованным в кандалы в трюме.

По прибытии в Вильямстон, нашу первую остановку, меня судили и приговорили к двум месяцам тюремного заключения. Я сделал неудачную попытку бежать, за что мне прибавили еще два месяца. Получив свободу, я поспешил в Мельбурн. Там я разузнал адрес купца, надеясь найти случай повидаться и побеседовать с его прекрасной дочерью. Мне посчастливилось застать молодую девушку вместе с ее матерью. К моему удивлению, ее мама встретила меня самым сердечным образом. Оказалось, что старый купец умер через месяц после прибытия в Мельбурн. Его вдова и дочь остались без всяких средств и вынуждены были зарабатывать себе пропитание собственным трудом.

Молодая девушка любила меня. Препятствием к нашему браку был только недостаток средств. Я отправился на прииски. Теперь я возвращаюсь с достаточным количеством золота, так что могу обеспечить безбедное существование моей будущей жене и ее матери. Мы вернемся на родину в Англию, и на корабль эта барышня вступит уже в качестве моей жены".

Такова была история Билла-Матроса.

34. МОЙ БРАТ ВИЛЬЯМ

На следующее утро я встал очень рано и отправился в палатку Олифанта, чтобы попрощаться с ним и его товарищем Биллом.

Мы все трое пошли в гостиницу распить на прощанье бутылочку винца.

- Один вопрос, - сказал Билл, обращаясь ко мне, - я его давно хотел задать вам. Я слышал, что вас зовут Роландом. Вы извините мое любопытство, но у меня на то есть серьезные причины. Скажите, как ваша фамилия?

Этот вопрос вдруг произвел могущественное действие на мои мысли. Внезапно у меня явилось предчувствие, почти уверенность, что я нашел своего брата! В этом чувстве было что-то инстинктивное.

- Моя фамилия, - сказал я в ответ на его вопрос, - такая же, как и ваша. Ведь ваша - Стоун?

- Да, - ответил он, - я - Вильям Стоун.

- Тогда мы братья.

- Вы - Роланд Стоун! - воскликнул Билл, заключая меня в объятия. - Как странно, что я не задал этого вопроса, когда в первый раз услышал, что тебя зовут Роландом!

Слон был поражен не меньше нашего таким открытием. Бесконечное изумление выражалось на его добродушном лице.

Мы решили ехать все вместе в Мельбурн. Времени осталось немного. Мы успели только взять билеты и сесть в дилижанс.

Мой брат и я всю дорогу до Мельбурна говорили без умолку. Я спросил его, известно ли ему, что наша мать последовала за мистером Лири в Австралию?

- Да, - сказал он, - я знал, когда меня бросили в Ливерпуле, что она повсюду будет следовать за этим зверем. Я предполагал, что она так и сделает.

- И ты никогда не старался разыскать ее, когда был в Сиднее?

- Нет, - сказал мой брат торжественным тоном. - Когда она меня бросила в Ливерпуле, чтобы следовать за этим злодеем, я понял, что потерял мать. И решил, что с тех пор для меня совсем не существует матери.

- Но, порешив так, не попытался ли ты разыскать хотя бы сестру Марту? Неужели же ты оставил бы колонию, не сделав никакой попытки что-нибудь узнать о сестре?

- Бедная маленькая Марта! - воскликнул Вильям, - она была прелестным ребенком. Я желал бы, действительно, увидеть ее опять. Попытаемся оба найти ее. Я уверен, что,если мы ее найдем, нам не придется стыдится за нее. В детстве она была маленьким ангелом, и я убежден, что она такой осталась и до сих пор. О, как бы мне хотелось увидеть Мартуснова! Но только повторяю тебе, Роланд, я нисколько не стремлюсь снова увидеть нашу мать.

Тогда я сообщил моему брату последние события и рассказал ему историю нашего семейства, насколько сам был с нею знаком.

За все время нашего путешествия мы едва успели перекинуться словечком с нашим товарищем Слоном и несколько раз извинялись перед ним.

- Не обращайте внимание, - сказал великодушный Олифант, - я так же счастлив, как и вы. Я вас обоих считаю своими друзьями и теперь радуюсь вашему счастью.

Прибыв в Мельбурн, мы все трое остановились в одной гостинице и тотчас же отправились в магазин готового платья, чтобы нам можно было показаться в приличных костюмах на улицах города. Особенно спешил и волновался Вильям, и на это у него были свои причины. Он намеревался провести этот вечер в обществе своей будущей жены и ее матери. Сейчас же после обеда он от нас ушел.

На следующей день брат пригласил меня пойти с ним вместе к его будущей жене и ее матери. Они жили в маленьком домике. Когда мы пришли, дверь нам открыла прелестная молодая девушка, которая, встретив моего брата приятной улыбкой, сейчас же скрылась. Мы вошли в гостиную, и мой брат представил меня миссис Морелль.

Вскоре вошла в гостиную и молодая леди - будущая жена брата. Сара Морелль была прелестная девушка. Красотой она, конечно, уступала моей потерянной Леоноре, но была так же мила, как моя сестра Марта.

Возвратившись домой, мы застали Олифанта в весьма скверном настроении. Дело в том, что дела его затянулись в Мельбурне несколько дольше, чем он этого хотел, и выехать в Сидней он мог только на третий день. Мы посоветовались с братом и решили, что я поеду в Сидней вместе с Олифантом. Там я разыщу Марту и вернусь обратно в Мельбурн вместе с нею.

С тех пор, как Вильям узнал о смерти матери, он стал гораздо больше интересоваться судьбою Марты.

- Мы не можем быть счастливы, - сказал он, - если вернемся в Англию, оставив в колонии свою сестру одну.

Я обещал приложить все усилия, чтобы исполнить его желание, так оно совпадало и с моим собственным.

Мисс Морелль, услышав, что у ее жениха есть сестра в Сиднее, настояла на том, чтобы свадьба была отложена до приезда сестры.

- Я желаю, чтобы свадьба была в тот день, когда приедет ваша сестра, сказала она и прибавила с очаровательной улыбкой, - я жду с большим нетерпением того дня, когда увижу ее.

Это обстоятельство еще более усилило желание Вильяма скорее увидеться с сестрою. Слон, узнав, что я еду в Сидней, очень обрадовался предстоящему вновь совместному путешествию.

35. УПРЯМСТВО МОЕЙ СЕСТРЫ

Прибыв в Сидней утром, я после завтрака расстался с Олифантом. Каждый из нас отправился по своим делам: он к своей невесте, а я разыскивать свою сестру Марту. Я направился к тому дому, где оставил свою сестру два года назад. И к великому изумлению не нашел ее там. В доме также не было больше швейной мастерской.

Я стал упрекать себя за то, что в продолжении двух лет ни разу не написал своей сестре и поэтому опять потерял ее из вида.

Я вспомнил, что моя сестра работала в компании с миссис Грин, которая жила в Сиднее около десяти лет. Мне удалось найти мастерскую Грин, но самой миссис Грин уже более года не было в Сиднее. Она обанкротилась и переехала в Мельбурн. На мое счастье у новой хозяйки мастерской работала моя сестра. Я сказал, что я брат Марты, и попросил дать адрес моей сестры. Мне его сообщили. Я сейчас же пошел туда. С большим волнением подошел я к квартире моей сестры, и в следующую минуту она была в моих объятиях.

Я осмотрел комнату сестры и увидел, что она жила в большой бедности. Сознаюсь, это не вызвало во мне никакого сожаления. Напротив, я даже был этому рад. По обстановке я уже видел, что она сохранила свою добродетель и честь.

Я узнал от нее несложную историю ее жизни после того, как мы с нею расстались. Когда миссис Грин разорилась, сестра моя попробовала работать в двух или трех мастерских. При этом она пояснила мне, краснея, что у нее были достаточные причины бросить работать в этих мастерских.

Она стала брать на дом работу у той хозяйки мастерской, у которой я узнал ее адрес.

- О, Роланд! - сказала Марта, - я не встречала женщины хуже, чем эта хозяйка. Она платит за работу такую ничтожную цену, что еле-еле хватает на хлеб, чтобы не умереть с голоду. И при этом она еще обыкновенно обсчитывает. Я очень часто работаю с шести часов утра до десяти часов вечера, и при такой работе часто, очень часто бываю голодна. Как свет жесток и несправедлив!

Я немного подождал и хотел было начать разговор о дальнейших наших планах. Мне казалось, что теперь Марте незачем больше жить в Сиднее и что для этого у нее нет никакого повода. Но она предупредила меня.

- Я очень рада, Роланд, что ты решил, наконец, остаться в колонии. Я надеюсь, что ты будешь жить в Сиднее? О, как бы мы были счастливы! Ты приехал, чтобы здесь остаться? Не правда ли? Брат, скажи - да, брат осчастливь меня! Скажи, что ты больше не оставишь меня никогда!

- Я не желаю расставаться с тобой, дорогая сестра, - сказал я, - и надеюсь, что ты теперь узнала жизнь и поступишь так, как я посоветую тебе. Я намерен, Марта, взять тебя с собою в Мельбурн.

- Но для чего же тебе увозить меня непременно в Мельбурн? Разве Мельбурн лучше Сиднея?

- А тебе неужели Сидней не надоел? Что тебя здесь привязывает? - спросил я.

- Брат, ответила она, - я не желаю ехать в Мельбурн, не желаю уезжать из Сиднея.

- Так ты не хочешь повидаться со своим братом Вильямом? - спросил я Марту.

- Как! Вильям! Дорогой маленький Вилли! Что ты слышал о нем, Роланд? Ты узнал, где он?

- Да, он в Мельбурне и хочет тебя видеть. Я приехал за тобою. Желаешь ты со мною ехать?

- Я могу увидеть Вильяма, моего давно пропавшего брата Вильяма! Я могу увидеть его! Как ты нашел его, Роланд? Расскажи мне об этом! Почему он не приехал сюда вместе с тобой?

- Мы встретились случайно - на приисках в Виктории. Услышав, что меня зовут Роландом, он спросил мою фамилию. Мы узнали друг друга. Маленький Вилли - как ты назвала его сейчас - теперь высокий и красивый молодой человек. На следующей неделе назначена его свадьба: он женится на прекрасной девушке. Я приехал за тобой - ехать на свадьбу. Поедешь ли ты, Марта?

- Как я могу сделать это? Как я могу сделать это? Я не могу оставить Сидней!

- Марта, - сказал я, - я твой брат. Я старше тебя и в некотором роде заменяю тебе родителей. Я теперь настоятельно от тебя требую ответа, почему ты не хочешь ехать в Мельбурн?

Моя сестра ничего не отвечала.

- Дай мне определенный ясный ответ! - закричал я, начиная раздражаться. Скажи мне, почему ты не хочешь ехать?

- О брат! Потому что... потому что... Я жду здесь одного человека, который обещал вернуться ко мне!

- Мужчину, конечно?

- Ну, да, мужчину. Это очень верный человек, Роланд.

- Куда он уехал? Сколько времени прошло с тех пор, когда ты видела его в последний раз? - спросил я, сдерживая свое раздражение.

- Он уехал на прииски в Викторию немного более двух лет тому назад. Перед отъездом он сказал, чтобы я ждала его возвращения, и когда он приедет, он на мне женится.

- Марта! Возможно ли, чтобы только эта причина удерживала тебя от поездки в Мельбурн?

- Только это и составляет единственную причину, почему я не могу уехать из Сиднея. Я должна дожидаться его здесь.

- Тогда ты такая же безумная, какой была наша бедная мать, ожидавшая возвращения мистера Лири! Человек, который обещал вернуться и жениться на тебе, вероятно, давно уже забыл тебя. Возможно, что он даже успел жениться на другой. Я думал, что ты умнее и не будешь верить каждому глупому слову. Человек, из-за которого ты делаешь себя несчастной, посмеялся бы над твоей простотой, если бы знал об этом. Он, наверное, даже позабыл как и зовут-то тебя. Оставь думать о нем, дорогая сестра, и сделай счастливыми и себя и твоих братьев.

- Не называй меня безумной, Роланд, и не считай меня такой. Я знаю, что меня можно было бы назвать безумной, если бы я ожидала какого-нибудь пошлого, обыкновенного человека. Но тот, кого я люблю, не таков. Он обещал вернуться и, если только он не умер, сдержит свое слово. Я буду еще счастлива. Я обязана его ждать. Это мой долг. Никто и ничто не заставит меня пренебречь этим долгом.

- О, Марта, наша бедная мать также думала о мистере Лири, как ты об этом человеке. Она думала, что он верен ей, и считала его лучшим человеком на свете. Ты можешь также ошибиться, как и она. Я советую и убеждаю тебя не думать больше о нем и ехать со мною. Взгляни вокруг себя! Посмотри, до каких лишений и нужды ты дошла! Оставь все это и иди с теми, кто действительно тебя любит!

- Не говори ты этого, Роланд! Мне просто больно тебя слушать! Мне очень хочется ехать с тобою и увидеть Вильяма. Только я не могу, я не должна покидать Сидней.

Было очевидно, что никакие доводы, никакие убеждения не приведут ни к чему.

- Марта, - сказал я, - я тебя еще раз прошу ехать со мною. Этим ты исполнишь долг сестры, и это необходимо для твоего собственного благополучия. Прими мое предложение теперь. Я никогда больше не повторю его, потому что, в противном случае, мы расстанемся навсегда. Я оставлю тебя в той нищете, в которой ты, очевидно, желаешь остаться.

- Роланд! Роланд! - воскликнула она, обнимая меня. - Я не могу так расстаться с тобою! Не покидай меня! Ты не можешь, ты должен этого делать!

- Едешь ты со мной или нет? - спросил я еще раз.

- Роланд, не проси меня об этом! О, Боже помоги мне! Я не могу ехать!

- Тогда прощай! - крикнул я, - прощай навсегда!

И я быстро ушел, оставив свою рыдающую сестру.

36. КТО ОКАЗАЛСЯ ЖЕНИХОМ МОЕЙ СЕСТРЫ

Выйдя из дому, я успокоился и нашел, что я вел себя нехорошо по отношению к своей бедняжке сестре. Я не должен ее оставлять без всякой поддержки, без всяких средств. Я хотел было вернуться в гостиницу и оттуда послать ей денег, но, подумав, решил сделать это сам и вернуться к ней.

Я поднялся к ней и постучал в дверь. Никакого ответа не последовало. Я постучал еще раз.

Я подождал еще минуты две и отворил дверь без всякого предупреждения.

Но только я открыл дверь, как мне навстречу вышел человек.

И каково было мое удивление, когда я увидел, что это был Александр Олифант! Так вот кого ждала моя сестра. Я стоял некоторое время в недоумении.

- Благодарю тебя, Боже! - воскликнула Марта, увидев меня. - Я благодарю Бога за то, что ты вернулся, Роланд! Ты видишь - он вернулся, - продолжала она, положив свою руку на плечо Олифанта. - Я знала, что он вернется, и что невозможно, чтобы он обманул меня. Это мой брат, - прибавила она, обернувшись к Олифанту. - Он хотел бросить меня; только не сердись на него. Он ведь не знал тебя так, как я знаю. Я пережила тяжелые времена, Александр, но одна эта радостная минута уже вознаграждает меня за все мои страдания.

Прошло некоторое время, прежде чем Олифант или я могли сказать хоть слово. Говорила пока одна только Марта.

- Какие мы были глупцы! - сказал, наконец, Олифант. - Скажи вы мне, что ваша фамилия Стоун, и что в Сиднее у вас есть сестра, насколько больше удовольствия доставило бы нам общество друг друга! А все эта проклятая приисковая привычка тщательно скрывать свое имя и свои личные дела! Мы с вами приятели, - продолжал Олифант, обращаясь ко мне, - зачем нам соблюдать совершенно лишний этикет? Будем держаться откровенно и чистосердечно и оставим всякие секреты!

Я не буду долго рассказывать о той радости, какую испытала сестра, узнав, что мы с Олифантом большие приятели. Выбором сестры я был очень доволен. Олифант был честный, благородный, трудолюбивый человек. Лучшего мужа нельзя было и пожелать. Средства у него тоже были, и он мог материально обеспечить свою семью.

Теперь уже ничто не удерживало мою сестру в Сиднее. Напротив, она торопила меня и Олифанта поскорее поехать в Мельбурн.

Обе свадьбы - как моей сестры, так и моего брата - состоялись в Мельбурне в один и тот же день. Сейчас же после венчания Вильям со своей женой и тещей, а с ними и я отплыли на корабле в Англию, а Олифант с Мартой остались в Австралии.

37. ВСТРЕЧА СО СТАРЫМИ ЗНАКОМЫМИ

Капитан корабля, на котором мы отправились в Англию, оказался настоящим джентльменом. Капитан Новелль был общительного нрава и скоро сделался любимцем всех пассажиров. Между мною и капитаном установилась самая искренняя дружба, и во время переезда я большей частью проводил время в его обществе.

Мы или играли в шахматы или же толковали о предметах, связанных с профессией капитана Новелля. Он, казалось, также очень интересовался моим будущим и частенько заводил разговор о моей женитьбе.

- На моем корабле, - говорил он, - очень часто возвращаются домой золотоискатели с молодыми женами. Я себя считаю относительно опытным человеком в брачных делах, и, если вы не возражаете, я помогу вам в этом. Я знаю одну прекрасную молодую леди и давно ищу для нее хорошего мужа. Только мне еще не встречался человек, который был бы достоин такого счастья. Я теперь смотрю на вас, мистер Стоун, и думаю, что вы для нее вполне бы подошли.

Такие разговоры очень часто заводил со мной наш бравый капитан Новелль, но я ничем не выражал желания поддерживать их. Передо мной все время стоял образ моей пропавшей названной сестры.

Мы приехали в Портсмут и оттуда отправились в Лондон. Капитан Новелль должен был еще остаться на корабле несколько дней. Он очень тепло простился с нами и пригласил меня к себе, в свой лондонский дом.

По приезде в Лондон мы пробыли только сутки в гостинице, а затем переехали на частную квартиру, которую нанял брат в Бромптоне. Мне в этой квартире было отведено две комнаты. Брат нанял прислугу - кухарку и горничную, и вообще наша жизнь устроилась, как у большинства лондонцев средней руки. Вскоре после приезда в Лондон я получил письмо от Олифанта и Марты. Счастье так и сквозило в каждой строчке их письма. Отец Олифанта помирился со своим сыном и был в восторге от Марты.

Мне сделалось необыкновенно грустно. Кругом я видел счастливых, устроившихся людей. Только один я остался одиноким, бесприютным. Счастья для меня никогда уже не будет. Я чувствовал, что никогда не разлюблю Леонору, никогда не в состоянии буду полюбить другую женщину. Леонора же для меня была потеряна навеки.

Я мало выходил из дому. Меня как-то никуда не тянуло. Единственным развлечением было чтение. Во время моей скитальческой жизни, полной опасностей и тяжелых трудов, у меня совершенно не было времени пополнить свое образование. Теперь же я предался этому делу с увлечением. Однажды на улице я совершенно случайно встретил одного своего австралийского знакомого. Это был Каннон, один из моих спутников по охотничьей экспедиции на Ярру-Ярру. Я был очень удивлен этой встречей, так как никак не ожидал увидеть его в Лондоне. В Австралии он сидел совершенно без денег, да и не предполагал ехать в Англию. Мы зашли в ближайший отель и заказали себе обед.

Он рассказал, что его приятели помогли ему и дали возможность приехать в Англию.

- А что сталось с Вэном? - спросил я.

- Вэн! Он - коварная ехидна! Я не люблю говорить об этом человеке. Он несколько раньше меня вернулся в Англию, и в настоящее время здесь.

- А наши знакомые на Ярре-Ярре? Не слыхали ли вы чего-нибудь о них с тех пор, как мы расстались с ними?

- Да, я видел их несколько раз после этого. Живут они очень хорошо и все здоровы. Произошла только маленькая перемена в их симпатиях. Они сделались большими приятелями с Вэном.

Несмотря на то, что Каннон предупредил, что не любит говорить о Вэне, он в продолжение нашего разговора несколько раз упоминал это имя и притом с нескрываемой злобой и неприязнью. Я видел, что эти два человека перестали быть друзьями, но не пытался выяснить причину возникшей между ними неприязни, сменившей прежнюю дружбу. Меня очень мало интересовали их личные дела. Ни того, ни другого из них я не причислял к своим товарищам или друзьям. Впрочем, Каннон для меня был гораздо симпатичнее Вэна; последнего я плохо переносил.

- У вас здесь какие-нибудь дела? - спросил Каннон, когда мы расставались.

- Нет, - ответил я, - я приехал в Лондон без всяких дел и хотел немного развлечься. Но я предполагаю очень скоро вернуться в Австралию.

- Как это странно! - сказал Каннон. - Может быть, вам надоело в Лондоне потому, что вы чувствуете себя в нем чужестранцем и имеете мало знакомых. Я вас хочу ввести в один очень интересный знакомый мне дом. Дайте мне слово, что мы завтра встретимся вечером здесь, и тогда пойдем туда вместе. Я вас познакомлю.

Мне вовсе не хотелось заводить знакомства через Каннона, но он уж очень ко мне пристал, и я дал ему обещание встретиться с ним и пойти туда, куда он меня поведет.

На следующий день мы встретились, как условились, и Каннон повел меня к своим лондонским знакомым.

Мы подошли к одному коттеджу в Сент-Джонс-Вуде, и Каннон постучал в дверь. Слуга провел нас в гостиную и доложил: "Мистер Каннон и его приятель".

Дверь отворилась - передо мной стояла Джесси Г., дочь австралийского скваттера.

Увидев меня, она ничего не сказала и без чувств упала на диван.

Со стороны Каннона было большой жестокостью устраивать нашу встречу. При этом он нисколько не показался пораженным происшедшей сценой. Напротив, она ему как будто доставила удовольствие. Джесси скоро пришла в себя. Хотя, насколько я мог заметить, ее спокойствие было искусственно и давалось ей с чересчур большим трудом.

Каннон силился один поддержать разговор, но из этого так ничего и не вышло. Напряженное положение было прервано приходом отца Джесси, мистера Г. Поведение его по отношению к нам еще более изменилось, чем поведение дочери. Я не заметил с его стороны ни ко мне, ни к Каннону чувства радушия. Вскоре вошла мать Джесси, которая встретила нас более приветливо, чем ее муж. Но и в ее обращении чувствовалась какая-то принужденность и натянутость.

Пока Каннон старался втянуть в разговор хозяев дома, я обменялся несколькими словами с Джесси. Она просила меня зайти повидаться с нею еще раз. Но мне не понравилось обращение со мною мистера Г. и я уклонился от обещания снова посетить их дом. К моему удивлению, она настаивала на своем приглашении. Она просила меня прийти завтра к одиннадцати часам утра, когда она и ее мать останутся одни.

- Я очень несчастлива, Роланд, - сказала она вполголоса. - Приходите к нам завтра. Вы обещаете?

Я не мог быть столь жестоким к ней и пообещал.

Наш визит был непродолжителен. Перед нашим уходом миссис Г. в свою очередь пригласила нас посетить их снова. Но приглашение это было сделано тогда, когда ее муж не мог его слышать.

- Розочка еще в школе, - сказала она мне, - и вы непременно должны прийти повидаться с нею. Она очень часто вспоминает о вас. Когда она услышит, что вы в Лондоне, то наверняка пожелает вас увидеть.

Мы ушли. Я был очень сердит на Каннона, который затеял всю эту историю. Мне пришла в голову мысль, что он через меня вздумал отомстить Вэну. Я высказал ему это. Но его аргументы были гораздо основательнее моих, и поэтому я был вынужден отказаться от своих обвинений.

38. СВИДАНИЕ С ДЖЕССИ

На следующий день я опять посетил коттедж в Сент-Джонс-Вуде. И опять увидел Джесси. Она мне очень обрадовалась. Только по ее лицу было видно, как сильно она страдала.

- Я знаю, Роланд, - сказала она, - что наша встреча опять принесет мне только горе. Но в настоящую минуту я очень рада видеть вас и готова впоследствии расплатиться за эту кратковременную радость.

Я прикинулся непонимающим ее.

- Когда вы оставили нас на Ярре-Ярре, я пыталась забыть вас. Я решила никогда больше не встречаться с вами. А теперь, увы! Все мои решения тщетны. Я знаю, что для меня несчастье - встреча с вами, и все-таки я благословляю ту минуту, когда снова увидела вас. С вашей стороны было жестоко явиться к нам вчера, и все-таки я благословляю вашу жестокость.

- Мое вчерашнее поведение у вас произошло благодаря непредвиденным случайностям. Я в этом нисколько не виновен. Пока я не вошел в вашу гостиную, я даже не знал, что вы в Лондоне. Я думал, что вы в Австралии. Мистер Каннон обманул меня, - он пригласил меня познакомиться со своими лондонскими друзьями. Я не знал, к кому он меня приглашает; ради собственного своего счастья и вашего спокойствия я не пошел бы с ним к вам.

- Роланд, вы жестоки!

- Как вы можете говорить так, когда только перед этим сказали, что с моей стороны было жестоко вчера приходить к вам, Джесси? Во всем этом есть что-то такое, чего я не могу понять.

- Роланд, пощадите меня! Не говорите больше об этом! Давайте говорить о других вещах!

Я счел за лучшее повиноваться ей, и больше часа просидел с нею тет-а-тет, пока наша беседа не была прервана появлением миссис Г.

Я не мог уйти, не обещав зайти еще раз, так как не видел пока маленькой Розы.

От Каннона я узнал все, касающееся семейных дел скваттера.

Отец Джесси составил себе большое состояние, ликвидировал свои дела и приехал в Англию, чтобы остаток своих дней провести на родине, в Лондоне.

Я узнал, что после моего отъезда Вэн стал частым гостем на Ярре-Ярре, успел войти в доверие к скваттеру и сделался претендентом на руку Джесси. Это и вызвало ссору между Вэном и Канноном. С переездом семьи скваттера в Лондон за ними последовал и Вэн.

Взвесив все обстоятельства дела, я пришел к убеждению, что самое лучшее для меня не видеться больше с Джесси, так как мои посещения могут только возбудить у нее напрасные надежды.

Лондонская жизнь нагнала на меня сильную тоску. Я чувствовал себя очень скверно и решил проститься со своею родиной, чтобы опять вернуться в Австралию - продолжать свою бродячую, полную лишений и опасностей жизнь. При спокойной жизни и при виде счастья других сердечные мои раны опять открылись, и я начал сильно страдать. Образ Леоноры не давал мне покоя. Перед отъездом я решил посетить еще два города: Бирмингем и Ливерпуль. В Бирмингеме я хотел посетить своего товарища, бывшего каторжника, с которым мы работали в Авоке. В Ливерпуле я хотел собрать более подробные справки о Леоноре. Мне все-таки хотелось узнать, как она поживает и где.

У меня мелькнула также мысль посетить ее перед отъездом с родины, так как возвращаться назад я не предполагал.

По приезде в Бирмингем я очень скоро разыскал Брауна - так звали моего товарища-каторжника. Мне не пришлось потом раскаиваться, что я его навестил. Браун встретил меня с радостью.

- Вам только одному, - молвил он, - я рассказал в колонии историю моего преступления и моей жизни. Вы помните, с какой ничтожной надеждой я возвращался домой. Я считаю вас справедливым и расположенным ко мне человеком и знаю, что вам доставит большое удовольствие то, что я вам сейчас расскажу.

- Мне уже доставляет удовольствие, - сказал я, - и то, что я вижу здесь вокруг себя. Я нашел вас в мирной обстановке, в комфортабельном доме, и по всему вашему внешнему виду могу заключить, что вам живется хорошо.

- Да, - радостно ответил Браун, - это действительно так, как вы сказали. Я гораздо счастливее, чем мог когда-либо мечтать. Я вам сейчас расскажу. По возвращении на родину я нашел свою мать в живых, но она жила в работном доме. Мой брат был женат и имел большую семью. Вся его жизнь представляла собой борьбу за полуголодное существование для себя и своей семьи. Я не пошел к своей матери в работный дом. Я не желал встречаться с ней в присутствии посторонних людей, которые могли не понять моих чувств. Узнав, что она там, я купил дом и мебель к нему. Мой брат отправился в работный дом и взял оттуда нашу мать. Он привел ее ко мне и сказал ей, что это ее собственный дом, и все, что в этом доме находится, принадлежит ей. Вместо объяснений он свел нас вместе. Бедная мать почти обезумела от радости. В этот момент я почувствовал себя счастливейшим человеком в Англии. Это продолжается и до сих пор. То счастье, которое я испытываю теперь, живя со своей матерью и оказав помощь брату, вполне вознаградило меня за те страдания и печали, которые я перенес в своей жизни.

Перед моим уходом Браун открыл дверь в другую комнату и позвал свою мать, прося ее выйти к нам. Когда она вошла, я был представлен ей, как товарищ, с которым ее сын работал вместе на приисках. Это была благообразная женщина лет шестидесяти восьми. В ее простых, сморщенных чертах лица было столько доброты и нежности к своему сыну, что было приятно смотреть.

- Я очень рада видеть вас, - обратилась она ко мне, - потому что ваше появление здесь показывает, что мой сын водил дружбу с людьми честными и приличными, когда был в отсутствии.

Я сказал ей несколько любезных фраз и ушел, унося с собою прекрасное впечатление от всего увиденного и услышанного в этом доме.

39. ПОИСКИ ПРОПАВШЕЙ

Когда я еще жил у капитана Хайленда в Ливерпуле, то познакомился с миссис Лэнсон. Она часто посещала дом капитана и находилась в большой дружбе с миссис Хайленд и Леонорой. Я знал ее адрес, и теперь, по приезде в Ливерпуль, отправился к ней, чтобы собрать самые верные справки о Леоноре.

- Мне очень хочется увидеть своих старых друзей - миссис Хайленд и ее дочь, - сказал я миссис Лэнсон, - я так долго был в отсутствии и так давно их не видел и не слышал о них, что в настоящее время потерял все их следы. Я знаю, что вы были очень близки с миссис Хайленд и ее дочерью. Ввиду этого я и позволяю себе беспокоить вас, чтобы получить какие-нибудь сведения об этом семействе.

- Я очень рада вас видеть, мистер Стоун, - сказала старая леди. - Конечно, вы слышали о той перемене, которая произошла в положении миссис Хайленд и ее дочери, и что они теперь живут в Лондоне?

Я сказал, что слышал.

- Лондонский их адрес такой: Денби-Стрит, Пимлико. Это дом капитана Новелля. Мне очень приятно вспомнить о них.

На этом и кончился разговор между мною и миссис Лэнсон.

Итак, мужем Леоноры был капитан Новелль, на корабле которого я возвращался на родину, и с которым в дороге так близко сошелся! Теперь я раздумал посещать Леонору. Мне было бы слишком тяжело ее видеть, и я решил проститься в Лондоне только с братом и его женою и немедленно вернуться в Ливерпуль, чтобы с первым же кораблем уехать в Австралию.

Когда я вернулся в Лондон и сказал брату о своем отъезде, то он был очень удивлен и сильно убеждал меня изменить мое решение. Но я был непоколебим. Вежливость требовала, чтобы я повидался с капитаном Новеллем перед отъездом и поблагодарил его за все услуги, которые он мне оказал. Но теперь, когда я узнал, что он муж Леоноры, я не мог заставить себя хладнокровно отнестись к этому посещению. Я не мог принудить себя видеться с ним. Накануне своего отъезда я послал ему письмо, в котором выражал ему свою благодарность и извещал о своем отъезде.

На следующее утро после отправки письма, перед самым отъездом в Ливерпуль, вдруг к нам внезапно явился капитан Новелль. Избежать встречи с ним я не мог.

- Вы собираетесь сейчас уехать, - сказал он, как только вошел в комнату, но я вас не отпускаю и делаю своим пленником. Я должен доставить вас двум дамам, которых вы знаете в продолжение многих лет. Вы не можете сбежать, так как отправитесь со мной немедленно.

- Это невозможно, капитан Новелль, - протестовал я. - Я уезжаю в Ливерпуль со следующим поездом. До поезда осталось так мало времени, что я едва успею доехать до вокзала.

- Я же вам говорю, - сказал капитан, - что я не принимаю никаких отказов. Затем - знаете ли, что я только что узнал? Моя жена и ее дочь ваши старые друзья. Помните ли вы миссис Хайленд и маленькую Леонору? Я случайно произнес имя Роланда Стоуна сегодня утром, прочитав ваше письмо, и моментально во всем доме поднялась суматоха. Моя жена послала меня привести вас, хотя бы и силой. Если вы не пойдете добром, мы будем драться. Без вас я назад не вернусь.

- Остановитесь на минуту! - вскричал я, пораженный его словами. - Ответьте мне на один вопрос! Что такое вы сказали о вашей жене?

- Я сказал, что моя жена и ее дочь ваши старые друзья. Я женат на вдове капитана Хайленда.

- Великий Боже! - воскликнул я. - Так вы женаты не на дочери его?

- Нет. Что за странные вопросы вы задаете? Жениться на Леоноре Хайленд! Стоун, я ведь старик и гожусь ей в отцы! Опять-таки повторяю: я женат на ее матери.

- Идем! - воскликнул я, быстро направляясь к дверям. - Идем скорее! Я хочу видеть ее немедленно!

Я шел с такой быстротой, что капитан Новелль едва поспевал за мною. Я был похож на сумасшедшего. Меня охватила дикая радость. Леонора, которую я считал потерянной для меня, была найдена!

Капитан не мог поспеть за мной и отстал. Я же не стал у дверей дожидаться и позвонил. В то же мгновение маленькая служанка отперла дверь.

- Где Леонора? - спросил я.

Служанка была страшно удивлена, но, увидев следовавшего за мной капитана, пропустила меня. Я вошел.

Леонора Хайленд стояла передо мною. Она стала еще прекраснее - если это только возможно - чем раньше!

В этот миг я забыл все условности, все приличия и выражал свою радость самым необузданным образом. Повторяю, я был похож на сумасшедшего.

- Леонора! - воскликнул я, обнимая ее. - Вы свободны? Так это правда, что я не напрасно жил и трудился?

Она ничего мне не ответила. Но по ее лицу видно было, что она нисколько не оскорблена резкими проявлениями радости с моей стороны. Мало-помалу я успокоился и привел в порядок свои чувства. Тогда капитан Новелль обратил мое внимание на миссис Новелль, в которой я узнал бывшую миссис Хайленд, мать Леоноры.

Мое продолжительное отчаяние было результатом недоразумения, виновником которого, хотя и невольным, был Мейсен, рассказавший мне при встрече в Сиднее о замужестве Леоноры. Теперь разъяснилось, как произошла вся эта путаница.

Мейсен зашел как-то раз по делу к капитану Новеллю. Последнего в это время не было дома. Тогда старый моряк попросил вызвать к нему жену капитана. Миссис Новелль была в это время чем-то занята, и вместо нее вышла Леонора. Мейсен, который был знаком с капитаном Хайлендом и его семейством, конечно, узнал Леонору. Это обстоятельство, в связи с короткой беседой, которая произошла между Леонорой и Мейсеном, убедила старого моряка в том, что Леонора - жена капитана Новелля.

Я теперь забыл и думать о бедной Джесси и о возвращении в колонию.

40. ДИТЯ ПРИРОДЫ

Я сидел утром у себя в комнате, нетерпеливо дожидаясь условленного часа, когда мог отправиться к Леоноре. В комнату вошла наша горничная миссис Нэггер, и объявила, что внизу дожидается какая-то леди, которая хочет видеть меня.

- Какая леди? - спросил я.

- Она похожа на ангела, - ответила старая горничная, - но только она, очевидно, в большом горе. И какая красавица! Вот уж можно сказать...

- Сказала она вам свою фамилию?

- Нет, да я у нее и не спросила. Только она в большом горе. Она уже давно ждет.

Я спустился вниз, вошел в гостиную и, к моему удивлению, очутился лицом к лицу с Джесси.

Она страшно изменилась, как будто только что пережила опасную болезнь. На щеках у нее был лихорадочный румянец. Глаза были красны от слез. Весь ее внешний облик был олицетворением горя и страдания.

- Джесси! Что такое с вами? - спросил я. - Случилось что-нибудь ужасное? У вас совершенно больной вид.

- Да, - ответила она, - действительно случилось: мое счастье разбито навсегда.

- Скажите же мне, в чем дело, Джесси. Скажите мне все. Вы знаете, что я помогу вам, если только это будет в моих силах.

- Нет, Роланд, я этого не знаю. Было время, когда вы могли спасти меня, но теперь слишком поздно! Слишком поздно, чтобы успокоить мое изболевшее сердце! Может быть, я умерла бы, унеся мою тайну в могилу, если бы не встретила вас опять. Было бы лучше, если бы этой встречи не было. О, Роланд, после новой встречи в этой чужой для меня стране воспоминания, которые нахлынули на меня, лишь терзают и разочаровывают. Роланд, я пришла к вам со своим горем вовсе не с целью обвинять вас. Я только скажу, что вы один могли бы снять с меня это горе. Никто из смертных не был бы счастливее меня, если бы я знала, что вы хоть немного можете полюбить меня.

- Джесси! Можете ли вы говорить так, когда...

- Погодите, Роланд! Выслушайте меня. Я ведь почти безумная теперь. Я хочу сказать вам все, что я выстрадала из-за вас. Поэтому я пришла сюда. Меня хотят выдать замуж за человека, которого я не люблю. Дайте мне совет, Роланд! Ведь для меня мучительно выйти замуж за того, кого я не могу любить, ибо люблю только вас.

- Джесси! Я не могу слушать того, что вы говорите. Я сказал вам, когда мы расставались в Австралии, что я люблю другую. Я недавно встретился с ней и оказалось, что она до сих пор верна мне. Я надеюсь, что вы никогда не будете говорить со мною снова с таким отчаянием. Мы можем быть только друзьями, и вы еще можете быть счастливы.

По мере того, как я говорил, Джесси все больше и больше волновалась и наконец без чувств упала на пол.

Я позвонил и с помощью прибежавшей горничной положил ее на диван и привел в чувство.

- Джесси, - сказал я, когда увидел, что она открыла глаза и глядит на меня, - вы очень плохо себя чувствуете?

- Нет, - ответила она, - я только подумала о том, что вы мне сказали. Если это что-нибудь по поводу...

Она сама себя оборвала и подождала, пока уйдет миссис Нэггер, на которую она при этом выразительно посмотрела.

Миссис Нэггер догадалась и молча вышла из комнаты.

- Роланд, я скажу вам всего лишь несколько слов. Завтра я должна выйти замуж за мистера Вэна. Так хочет мой отец. А так как я ему обещала, что чего хочет он, того хочу и я, то согласилась на это замужество. Я пробовала полюбить моего будущего мужа, но ничего у меня не вышло, потому что я люблю другого. Я вас люблю, Роланд. Пересилить своей любви я не могу, и мне слишком хорошо памятны ваши слова, что мы можем любить только один раз в жизни. Я ухожу, Роланд. Я вам сказала все.

- Джесси, - сказал я, - мне очень больно за вас, но я надеюсь, что после вашей свадьбы у вас будет другое настроение и что вы забудете прошлое, которое не будет больше мешать вашему счастью.

- Спасибо за доброе пожелание, - ответила она. - Во всяком случае я постараюсь спокойно перенести свою жестокую участь. Прощайте, Роланд. Я ухожу. Ухожу одна, как и пришла.

Вслед за тем она вышла.

Меня страшно расстроил этот визит Джесси. Я был удивлен и поступком ее и тем, что она говорила. Если бы она была больше похожа на других, ее поступок был бы еще удивительнее, но она не была, как все. Ее нельзя судить, как всякую другую девушку из интеллигентного европейского общества. Она была настоящее дитя природы и думала, что скрывать свои чувства и мысли никогда не следует. По всей видимости, она меня глубоко любила и раскаивалась, что дала слово Вэну. Во всяком случае, я во всем этом нисколько не был виноват, потому что все время твердил Джесси, что люблю другую. Я ее не обнадеживал и не оставлял в заблуждении.

Был канун ее свадьбы. Ей бы следовало готовиться к ней, а она, вместо этого, отправилась к тому, кого любила, и сделала последнюю попытку завладеть им.

Это ей не удалось. Судьба была против нее.

Я пошел с обычным ежедневным визитом к Леоноре, и Джесси со всем ее горем совершенно вылетела у меня из головы.

41. МИССИС НЭГГЕР

Со дня встречи с Леонорой, своей названной сестрой, а теперь невестой, я почти все свое свободное время проводил у Новеллей, в обществе миссис Новелль и Леоноры, или, вернее, одной Леоноры, а когда я был не с нею, то думал о ней.

Вечером, когда я вернулся домой, миссис Нэггер, подавая мне чай, вдруг сказала:

- Позвольте вас спросить, сэр, как поживает та барышня, которая приходила сюда давеча утром? Она такая красавица. Мне бы очень хотелось узнать про нее.

Я отвечал, что ничего больше не слыхал про ту барышню.

- А какая славная барышня! И такая грустная! Так мне ее жалко! Так жалко!

Я уже говорил, что, поселившись в Лондоне, брат нанял себе двух прислуг. Одной из них была почтенная пятидесятилетняя особа, миссис Нэггер. Эта особа, будучи безукоризненной служанкой, обладала одним довольно несносным недостатком: она была до крайности любопытна и болтлива и любила соваться не в свои дела, так что моя невестка и ее мать, теща моего брата, нередко предупреждали ее, чтобы она умерила свое любопытство, если желает служить у них в доме. Но служанка она была прекрасная, так что они находили возможность мириться с этой ее слабостью. Миссис Нэггер, впрочем, считала себя как бы членом семейства и находила, что имеет право интересоваться всем, что касается кого-либо из нас.

Капитан Новелль скоро уходил в плавание и желал познакомиться перед отъездом с моими родными. Я обещал в тот же вечер прийти к Новеллям с братом, его женой и тещей.

Я сообщил им об этом, и они сказали, что будут очень рады пойти и познакомиться с семьей моей невесты. Час спустя мы все четверо были у Новеллей.

Войдя в гостиную, мои родные были чрезвычайно удивлены, увидав своего старого знакомого - капитана того самого парохода, на котором они проехали несколько тысяч миль.

Капитан представил их своей жене и падчерице. Когда брат услышал имя и фамилию моей невесты, он сделал большие глаза и сказал:

- Так это и есть "пропавшая сестра", Роланд?

Я ответил утвердительно.

- Вот правда, роман из реальной жизни! - сказал Вильям, пожимая руку Леоноре и при том так крепко, как только может пожать моряк.

Нужно ли говорить, что вечер был проведен всеми нами очень приятно и радостно?

42. ЗЛОВЕЩЕЕ ПИСЬМО

На другой день утром, когда я собирался к Леоноре, мне вдруг вспомнилась Джесси. Вспомнил я о ней, услышав церковный звон. Звон был, может быть, и не к ее свадьбе, но все-таки это был свадебный звон в какой-то церкви, а я знал, что в это время в одной из церквей должна венчаться и Джесси.

Бедняжка Джесси! Я не в силах был ее жалеть. Я был для этого слишком счастлив сам. Но все-таки знал и понимал, что в эту минуту она должна быть очень и очень несчастлива.

Повторяю, я сам был чересчур счастлив, чтобы думать в эту минуту о чужих несчастьях, и потому скоро забыл о Джесси. В счастье мы все бываем эгоистами.

- Она вскоре все забудет и успокоится, - решил я. - Она еще будет счастлива.

Мне искренне хотелось, чтобы так было.

Я повидался с Леонорой, провел у нее час или два и ушел. В доме у них шли большие хлопоты, делались приготовления к нашей свадьбе, которая была назначена через несколько дней. Там было теперь не до меня всем, даже Леоноре.

Я вернулся домой.

Войдя в свою комнату, я увидел у себя на столе письмо с адресом, написанным, очевидно женской рукой. Почерк был мне незнаком.

От кого бы могло быть это письмо? И словно кто-то шепнул мне в ухо: "От Джесси".

Я торопливо распечатал. Так и есть. И вот что я прочитал:

"Роланд! Пришел мой час! Звонят колокола к началу обряда. Я сижу в своей комнате одна - со своей тоской! Я слышу суетливое движение внизу и радостные звуки голосов - это голоса тех, кто пришел поздравить меня с моей свадьбой! А я не двигаюсь с места! Я знаю, что моему горю скоро настанет конец! Прежде чем пройдет этот час, моя душа будет в другом мире! Да, Роланд! Когда те глаза, которые долго преследовали меня в моих снах и грезах, будут смотреть на эти строки, бедная покинутая девушка, которая любила вас и искала вашей любви, перестанет существовать. Ее душа избавиться от страданий этого жестокого света!

Роланд! Что-то говорит мне внутри, что я не должна выходить замуж, не должна входить в то священное здание и вручать себя одному человеку, когда люблю другого! Этого я не сделаю никогда! Я умру!

Вы мне сказали, что нашли ту, которую считали давно потерянной для себя, и она вас любит. Пусть она испытает все то счастье, в котором судьба отказала мне! Да снизойдет на ее голову благословение Неба и да превратит ее жизнь в счастливую мечту, какою, как я надеялась, могла бы быть моя жизнь!

Я знаю, что, когда вы будете читать это, то первым движением вашего благородного сердца станет попытка спасти меня. Только предупреждаю вас заранее: вы опоздаете. Прежде чем вы найдете меня, мои глаза смежит сон смерти. Мои последние мольбы будут о том, чтобы вы получили все счастье, доступное на земле, чтобы жизнь ваша продолжалась долго и счастливо, рука об руку с той, которую вы избрали своей женой!

Может быть, в своих мечтах или когда печаль посетит ваше сердце - да избавит вас Бог от этого! - вы иногда дадите в своих мыслях место той, сердце которой вы привлекли в чужой стране, и которая в свой последний, смертный час возносит свои молитвы только о вашем счастье! В то время, когда такие мысли придут вам в голову, я желаю, чтобы вы думали, чтобы вы знали, что во всей моей жизни только и был один грех - это любовь к вам!

Прощайте, Роланд! Прощайте навсегда!

Джесси".

Я моментально выскочил на улицу и крикнул кэб.

- Поезжайте, как можно скорее! - сказал я кэбмену.

- А куда? - спросил тот.

Я назвал адрес и прыгнул в кэб.

Подъезжая к дому, где жила Джесси, я увидел у подъезда толпу.

Эта толпа волновалась, гудела. Но что-то в этом волнении и гудении было такое, что напоминало вовсе не свадьбу.

Из членов семьи никто не заметил моего приезда, потому что все они были наверху, а я оставался внизу, но от гостей я узнал, что я опоздал!

За несколько минут до моего приезда несчастную невесту нашли мертвой в ее уборной, а около нее валялся пузырек из-под синильной кислоты.

Я сейчас же бросился опять в кэб и умчался домой. Взяв точно так же своего извозчика. Я не в силах был больше оставаться в этом доме скорби.

Дома я страдал ужасно. Не спал всю эту ночь. Но разве я виноват? Чем же? Что же я мог тут сделать, раз любил Леонору?

Родные и друзья Джесси так и не узнали настоящей причины ее смерти. Эта тайна осталась известной одному мне, я же ни с кем ею не поделился.

43. КАТЯЩИЙСЯ КАМЕНЬ ОСЕЛ НА МЕСТЕ

В одно прекрасное майское утро с колоколен двух лондонских церквей несся звон. Но как различны были между собой эти звоны! В одной церкви звонили к похоронам. В другой звонили весело и радостно: две души готовились соединиться навеки для счастливой совместной земной жизни.

Мне было очень неприятно, что так случилось, то есть, что день моей свадьбы совпал как раз с днем похорон Джесси. Но сделать тут я ничего не мог. Так пожелала, значит, сама судьба.

С этого дня прошло десять лет. Десять лет безмятежного счастья для меня. Я теперь уже не Роллинг Стоун, не катящийся камень. Я больше сижу на месте. Мы с капитаном Новеллем основали арматорское товарищество и сделались собственниками нескольких кораблей, бороздящих море по разным направлениям. Оба мы живем в Лондоне.

С братом Вильямом мы в большой дружбе и спорим часто только из-за одного вопроса: кто из нас двоих счастливее.

От сестры Марты и ее мужа - Слона - мы частополучаем известия. В последнем своем письме они обещались скоро приехать поглядеть на "старую родину".

Родители Джесси после трагической смерти старшей дочери вернулись в Австралию. Они дождались, что их младшая дочь Розочка выросла и счастливо вышла замуж.

Каннон и Вэн были, в сущности, лишь случайными моими знакомыми. Я с ними больше не встречался, но слышал, что они в Париже столкнулись, поссорились и дело кончилось дуэлью, причем Вэн был убит. Каннона видели потом в должности крупье одного из игорных домов в Баден-Бадене.

Миссис Нэггер недолго прожила у жены моего брата. Теперь она живет у нас в качестве экономки. Она по-прежнему любит соваться не в свои дела, но, ввиду других ее достоинств, мы с женой относимся к этому недостатку с большой терпимостью.

1 Роман принадлежит перу Чарльза Бича (оригинальное название "Пропавшая Леонора"); Майн Рид является редактором текста этого произведения.

Майн Рид Бандолеро, или Свадьба в горах

Глава I. ГОРОД АНГЕЛОВ

Ла Пуэбла де лос Анхелес — город весьма примечательный, и даже среди городов современной Мексики он занимает особое место. Своеобразие его в том, что две трети населения состоит из священников, бродяг-пеладос, крестьян-побланос, воров и наглых пикаронес-мошенников.

Может, я даже слегка преувеличил, сказав, что треть населения — респектабельные горожане. Некоторые путешественники вообще отрицают их существование.

Но я, доверяя собственным воспоминаниям, могу утверждать, что встречал и честных людей в Городе Ангелов. Правда, не стану настаивать на том, что они составляют треть населения. Возможно, меньше трети, но уж точно не больше!

Несомненно и то, что каждый десятый встреченный вами на улице — либо священник, либо каким-то образом связан со святым братством. Приходские священники в сутанах из черного шелка, в тонких чулках и угольно-черных шляпах с огромными полями; монахи всех орденов и цветов: в черном и белом, в синем, коричневом и сером, с выбритыми тонзурами и в сандалиях на босу ногу встречаются не на каждом углу, а буквально на каждом шагу.

Если бы монахи были безупречны, Пуэбла мог бы оправдать свое святое название — «Город Ангелов». Но гораздо более подходит для него название «Город Дьяволов»!

«Чем ближе к церкви, тем дальше от Бога».

Эта пословица поразительно оправдывается в Пуэбла, где церковь не только присутствует — во всех своих внешних символах и проявлениях, но, прежде всего, бросается в глаза. Она правит этим городом. Она владеет им. Почти каждый акр земли принадлежит здесь церкви — либо полностью, либо по праву заклада.

Проходя по улицам, видишь написанное на дверях: «Каса [96] святого Августина», «Каса святого Франциска», «Каса Иисуса» — и тому подобное. Если человек, впервые попавший в город, спросит, что значат эти надписи, ему объяснят, что дом принадлежит соответствующему монастырю. Короче, вы увидите церковь над собой, за собой, вокруг себя, церковь, владеющую телами и душами простых горожан. И вы очень скоро обнаружите, что продажность и мошенничество здесь так же обыденны, как хлеб.

В других отношениях Пуэбла можно было бы назвать земным раем. Город расположен в центре обширной равнины, плодородие которой подсказало Кортесу и его конкистадорам [97] название «ла Вега», что значит «ферма». Долина окружена амфитеатром величественных гор, подобных которым нет на земле. Здесь царит вечная весна, и место это поистине могло бы стать жилищем ангелов, однако стало обиталищем бесстыдных мужчин и не менее бесстыдных женщин.

Несмотря на недостатки в области морали, Ла Пуэбла де лос Анхелес — исключительно красивый город. Он стоит на месте древнего ацтекского поселения. С одной стороны находятся индейские Афины — Чолулу, а по другую сторону горы Малинче — Тласкала, Спарта индейцев. Сердце не может остаться равнодушным к истории такого места. И хотя мудрецов Чолулы и воинов Тласкалы сейчас невозможно узнать в их выродившихся потомках, величественные места, в которых они когда-то черпали свое вдохновение, сохранились.

Со всех сторон возвышаются Кордильеры. На востоке высоко к небу вздымается Звездная гора, с запада — не менее грандиозный Попокатепетль. В торжественном молчании застыла Белая Сестра под холодным снежным покровом.

Хорошо помню, какое впечатление произвели на меня купола и шпили Ла Пуэбла, когда, миновав «злые земли» Пероте, я впервые увидел их. Меня переполнили сильные романтические и даже мистические чувства.

Появление мое в «Городе Ангелов» было необычным. Поскольку обстоятельства этого тесно связаны с последующими событиями, нужно о них рассказать.

Я был одним из трех тысяч солдат американской армии. Все мы пропитались пылью дорог; у многих после пеших переходов по скалам Лас Вигас и пустынным равнинам Пероте были сбиты ноги. Мы потеряли нескольких товарищей в столкновениях с копейщиками у подножия горы Малинче. И все устали до полусмерти.

Но когда мы увидели перед собой священный город, усталость была забыта, на пыль и шрамы мы перестали обращать внимание. Под бой барабанов и звуки горнов мы двинулись на де лос Анхелес, чтобы овладеть им.

Нам для этого не понадобились воинские подвиги. У ворот нас встретил алькальд [98] с членами своего магистрата. С медом на устах, но со злобой в душе он неохотно препоручил нам «свободу города».

Мы удивлялись тому, что нас встретили вежливые речи, а не жестокие удары. Во время всего пути мы слышали, что именно у Пуэбла нас остановят, что здесь мы встретимся с настоящими «валиентес» [99] . Святые «святого города» обещали массовое жертвоприношение, и мы ожидали по крайней мере хоть какой-то схватки. Но были разочарованы — не скажу, что неприятно. По моему мнению, гораздо приятней увидеть улицы без баррикад, тротуары без пятен крови, магазины и рестораны с гостеприимно распахнутыми дверями.

Именно так мы были приняты в Городе Ангелов. Никаких баррикад, никаких схваток на улицах, вообще никаких препятствий. Но люди почти все смотрели на нас хмуро. Прием оказался холодным, но, по правде сказать, мы на другое и не могли рассчитывать.

В целом нас, всадников и пехотинцев, было не больше трех тысяч. Мы шли по улицам города, в котором свыше шестидесяти тысяч жителей и чьи дома способны вместить вдвое больше; эти массивные, величественные сооружения с фресками на фасадах мрачно возвышались над нами, и каждый дом можно было превратить в крепость.

Одни женщины города могли бы смести нас, если бы каждая что-нибудь швырнула в нашу сторону — сигарету или туфли. Они смотрели на нас так, словно готовы были уничтожить!

И действительно, вход в город не прошел без потерь. Некоторые из нас получили раны, которые долго не заживали. Это были сердечные раны, нанесенные сверкающими женскими очами.

* * *

Усталые пехотинцы опустили оружие на Пласа Гранда. Кавалерийские эскадроны поскакали по улицам в поисках места для казарм.

Еще до наступления ночи в Городе Ангелов воцарился новый режим. Священники уступили место солдатам!

Глава II. ГОРОД ДЬЯВОЛА

Наша победоносная армия, так легко вошедшая в Город Ангелов, вскоре обнаружила, что он заслуживает другого названия. Не прошло и недели, как многие мои товарищи предпочли бы быть расквартированными «где-нибудь в ла Тимбукту». Но, несмотря на антипатию, мы вынуждены были оставаться в Ла Пуэбла несколько месяцев, прежде чем двинуться на столицу.

Мы знали, что Мехико будут защищать из последних сил. Вокруг него соберутся все рыцари страны, готовые отдать жизнь за этот город, как поступали ацтеки, защищая свой древний Теночтитлан. Именно поэтому наш нерешительный главнокомандующий приказал пережидать в Городе Ангелов. Эта остановка стоила жизни нескольким тысячам храбрых солдат. Впоследствии было доказано, что мы могли продолжать свой триумфальный марш и беспрепятственно захватить столицу.

В начале нашего пребывания во вражеском городе мы особых проявлений враждебности не встречали.

Жители старались не покидать своих домов. Большинство женщин предпочитало даже не показываться в, окнах; Что касается мужчин, то вскоре мы познакомились с их склонностями. Когда войска расходились вечером по казармам, размещенным по всему городу, солдат в небесно-голубом мундире мог оказаться на улице единственным честным человеком среди тысячи воров!

Но вскоре мексиканцы расхрабрились и начали думать, что слишком легко сдали город. Следствием такого мнения или иллюзии стало враждебное отношение к нашим солдатам, проявлявшееся в грубых насмешках, драках и нередко в кровопролитии.

И не только толпы простонародья, так называемого леперос, были повинны в этом. Знать тоже принимала участие в безобразиях, направляя свою ненависть против офицеров. Распространился слух, будто бы американос, храбрые на поле битвы, в одиночку боятся врага и уклоняются от стычек.

Я хорошо помню вечер, когда об этом впервые стало известно жертвам клеветы. Нас было двенадцать человек. Мы сидели за корзиной шампанского — лучшего вина не было в погребах Ла Пуэбла. Один из нас упомянул, что, когда проходил по улице, его толкнули; причем не простолюдины, а молодые представители городской знати. Остальные тоже принялись рассказывать об аналогичных случаях грубого и наглого поведения по отношению к ним, о словесных и физических оскорблениях.

Коснулись доктрины Монро, а вместе с нею и «злобы» против янки. Вино и обида бросились нам в головы.

Мы вышли на улицу. Было еще рано, и на улицах было полно народу. Мы жаждали мести. Но в то же время могу сказать, что нас спровоцировали. Теперь десятки горожан, не пожелавших уступать нам дорогу, отлетали к стене, многие оказались в канаве.

На следующий день дорога перед человеком в мундире «дяди Сэма» сразу расчищалась. Однако этот урок имел и плохие последствия. Наши рядовые, взяв пример с офицеров, принялись колотить мексиканцев. А те, в свою очередь, застав наших солдат в одиночку, вымещали на них злобу, и в некоторых случаях дело кончалось убийством.

Игра продолжалась, и вскоре стала крайне жестокой. Днем мы могли идти, куда вздумается; но с наступлением темноты выходить на улицы стало опасно. Если одинокий офицер, или даже двое или трое обедали в какой-нибудь отдаленной части города, им приходилось оставаться на ночь у хозяев, или рисковать жизнью на пути домой!

Вскоре командующий издал строжайший приказ, по которому ни солдат, ни офицер не должны были выходить на улицу в одиночку без разрешения командира отряда или части.

Мы предвидели восстание «ангелов», которых теперь называли не иначе как «дьяволами». Были приняты предупредительные меры. С этого времени нам запрещено было выходить за пределы расположения части, за исключением смотров и учений. Мы оказались в настоящей осаде!

Выходить в город, не опасаясь за свою жизнь, можно было только днем, да и то лишь в непосредственной близости от казарм. Тех, кто все же уходил на окраины, утром обнаруживали убитыми.

Не лучшим образом повернулись дела в Городе Ангелов!

Глава III. ЖЕНЩИНА НА БАЛКОНЕ

Несмотря на описанные и некоторые другие неприятности, я не был среди тех, кто предпочитал квартироваться в Тимбукту.

Место иногда начинает нам нравиться из-за самого банального происшествия. Именно такое обстоятельство и определило мою склонность к Пуэбла.

Человеческое сердце способно на чувства, которые превращают грязь в бриллианты или темноту — в свет, по крайней мере в воображении. Под их влиянием крестьянская хижина превращается в королевский дворец, а деревенская девушка — в королеву.

Пуэбла казался мне раем, ибо я знал, что здесь живет если не ангел, то «прекраснейшая из женщин». Но видел я ее только случайно и один раз. К тому же на большом расстоянии и всего лишь с минуту.

Произошло это, когда при входе в город авангард нашей колонны, достигнув Пласа Гранда, получил приказ остановиться. Мой отряд оказался возле внушительного трехэтажного дома, украшенного фресками, с балконами и порталами.

Бывают времена, когда человек может позволить себе забыть строгие правила этикета; и хотя это может показаться не рыцарским, завоеватель имеет право заглядывать в окна побежденного города. Как и мои товарищи, я воспользовался этой дерзкой привилегией и принялся рассматривать дом.

В окнах первого этажа не было ничего, кроме красных железных прутьев и черной пустоты за ними. Но, взглянув наверх, я остолбенел. Я увидел окно с зелевыми жалюзи и с балконом перед ним. Опираясь на подоконник, у окна стояла женщина. Большей красавицы я никогда не видел и даже не представлял себе. Помню, я еще подумал тогда: если в Пуэбла есть еще хоть одна такая, город по справедливости получил свое название — Город Ангелов!

Смуглая, с глубокими темными глазами, с роскошной гривой черных волос, в которую был воткнут большой черепаховый гребень, с такими безукоризненными бровями, что они казались нарисованными, с нежным пушком на верхней губе, что свидетельствовало об андалузском происхождении… Эта девушка поразила меня с первого взгляда.

Я уставился на нее — несомненно, очень бестактно, — и заметил, что она тоже посмотрела в мою сторону.

Вначале мне показалось, что она смотрит доброжелательно, потом посерьезнела, как будто возмутилась моей бестактностью. Я отдал бы все, лишь бы смягчить ее. О, если бы у меня был цветок, чтобы бросить к ее ногам! Я знал, как действуют на мексиканских мучачас [100] такие знаки внимания. Но, к несчастью, цветка у меня не было. Тут мне пришла в голову мысль о другом подарке. Мою саблю украшал плетеный шнур; золотая кисточка была мгновенно отделена от рукоятки и упала на балкон к ногам красавицы.

Я не видел, подняла ли ее она. В этот момент прозвучал сигнальный рожок, приказывая начинать движение. И я вынужден был двинуться впереди своего отряда.

Когда мы сворачивали с этой улицы, я оглянулся и увидел, что она все еще стоит у окна. И мне показалось, что вдобавок к алмазному кольцу, украшавшему руку, в ее пальцах есть что-то еще.

Я запомнил название улицы — Калье дель Обиспо, и про себя дал клятву, что очень скоро вернусь сюда.

* * *

Я не замедлил исполнить свою клятву.

На следующий же день, сразу после утреннего смотра, я вернулся на то место, где видел прекрасную незнакомку.

Дом я узнал без труда. Он был самый большой на улице, с запоминающимся фасадом, покрытым фресками. В центре большие ворота, свидетельствующие, что сюда въезжают кареты. Все говорило, что это дом рико, то есть богача.

Я внимательно всматривался в знакомое окно. Сейчас оно выглядело по-другому. Осталась только рама, картины в ней не было.

Другие окна дома были тоже пусты. Занавески опущены. В доме как будто никто не интересовался тем, что происходит снаружи.

Я совершил прогулку напрасно. Несколько десятков поворотов — туда и назад, три выкуренные сигары и трезвое заключение, что я веду себя глупо. С унизительным ощущением, что остался в дураках, я вернулся к себе в казарму и решил больше не повторять проделанного.

Глава IV. ДВОЙНИКИ

На следующий же день я отказался от своего решения.

Снова направился на Калье дель Обиспо и снова разглядывал окна дома.

Как и накануне, жалюзи были опущены, и меня снова ожидало разочарование.

Приходить еще раз?

Такой вопрос задал я себе на третий день.

Сначала я уже готов был дать отрицательный ответ. Мне казалась бессмысленной и бесполезной роль, которую я вынужден был играть.

К тому же роль эта опасна. Я мог заблудиться в лабиринте, из которого не так легко найти выход. Был уверен, что смог бы полюбить женщину, увиденную в окне. Глубокое впечатление, которое произвели те несколько секунд, говорило о том, что может произойти при более близком знакомстве.

А что, если мне не ответят взаимностью? Чистейшее тщеславие — питать хотя бы слабую надежду на нее! Лучше отказаться, не ходить больше на улицу, где я встретил прекрасное видение, попытаться забыть о нем.

Таковы были мои рассуждения на третий день после прибытия в Город Ангелов. Но только утром. До наступления сумерек произошли изменения. Я сказал себе, что в двух предыдущих случаях неверно выбрал время, забыв, когда смуглые красавицы обычно показываются на балконах. Возможно, именно поэтому мне не удалось увидеть ту, что так меня заинтересовала.

Я решил попытаться еще раз.

Когда солнечные лучи окрасили розовым цветом снежную вершину Орисабы, я снова направился на Калье дель Обиспо.

И тут меня постигло третье разочарование, пожалуй, еще более сильное, чем в двух прошлых случаях. Час я выбрал верно. Девушка, о которой я думал все три дня, которая снилась мне ночами, была на том же месте, где я впервые ее увидел. Но одного взгляда было достаточно, чтобы все очарование меня покинуло.

Ее нельзя было назвать некрасивой. Она была хорошенькая, приятной внешности, но и только. Где же великолепная красавица, которая произвела на меня такое впечатление? Я больше не испытывал благоговения, как в тот раз в её присутствии. Теперь я мог спокойно смотреть на нее.

В конце концов, все можно легко объяснить.

Шесть недель провели мы в горах, в полевом лагере, так далеко от цивилизации, что только изредка услаждали свой взгляд видом прекрасных поселянок. Мы привыкли к простым деревенским девушкам и непричесанным, грубым скво ацтеков. По сравнению с ними эта девушка с Калье дель Обиспо — поистине ангел.

Возможно, этот контраст и ввел меня в заблуждение.

Что ж, это урок на будущее: не влюбляться так быстро. Я часто слышал утверждение, что обстоятельства играют большую роль в зарождении нежного чувства. Казалось, мой нынешний опыт это подтверждает.

Я испытывал сожаление, обнаружив, что ангел моего воображения — всего лишь хорошенькая женщина. Это сожаление еще больше усиливалось при воспоминании о трех далеких прогулках, которые я предпринял, чтобы увидеть ее, не говоря уже о бесчисленных переживаниях, сомнениях и надеждах… Все оказалось напрасно.

Меня даже взяла досада, что я так легко расстался с украшением своей сабли. Но утешало сознание, что теперь мое душевное состояние не находится в опасности.

Мне было почти все равно, что подумает обо мне эта женщина. И меня совсем не тревожило возможное отсутствие взаимности, о котором я столько думал.

Испытывая такие противоречивые чувства — легкое раздражение и одновременно облегчение, я отвел взгляд от сеньориты. Она смотрела на меня удивленно и, как мне показалось, даже с негодованием.

Причиной могло послужить мое бесцеремонное разглядывание, граничащее с грубостью. Я это понимал, и уже собирался торопливо покинуть это место, но что-то заставило меня еще раз взглянуть на окно. Возможно, так я хотел распрощаться со своей несбывшейся мечтой.

Я собирался бросить только беглый взгляд. Но его словно приковали. Приковали и зачаровали! Женщина, которая три секунды назад казалась мне всего лишь хорошенькой — эта женщина снова превратилась в ангела! Это та самая, которую я видел. И, несомненно — самая прекрасная женщина на земле!

Что могло вызвать такую перемену? Неужели это иллюзия, какой-то обман зрения и чувств?

Если у леди были основания считать меня бестактным раньше, то теперь дли этого было вдвое больше причин.

Я стоял, словно пригвожденный к месту, неотрывно глядя на нее, не только глазами — всей душой. Все мое сознание словно сосредоточилось в этом взгляде.

Она, казалось, не так хмурилась, как раньше. Я не мог этого объяснить, как не мог объяснить и другие перемены. Достаточно того, что я подумал: не зря я расстался со своим шнурком от сабли!

Некоторое время я оставался во власти удивления. Но загадка скоро разъяснилась. У окна теперь стояли две женщины! Одна — та самая хорошенькая скромница, которая едва не прогнала меня с улицы, вторая — прекраснейшее создание природы, которое привлекло меня сюда!

С одного взгляда я понял, что они сестры. Сходство читалось во всем — и в осанке, и в чертах лица. Обе смуглы, с мавританско-испанским оттенком кожи, с большими выразительными глазами, с прекрасными черными волосами. Обе высокие, с роскошными фигурами.

И все же, несмотря на все сходство, они разные. Та, которую как будто оскорбило мое поведение, — просто красивая женщина, вполне земное существо. Ее сестра — божественное создание, чей дом — только Небо!

Глава V. ВЕЧЕРНЯЯ ВЫЛАЗКА

С этого дня каждые сумерки заставали меня на Калье дель Обиспо. Солнце не обязательней заходило за снежные вершины Кордильер, чем я шел по улицам к дому Мерседес Вилья-Сеньор.

Мне нетрудно было узнать имя девушки и другие сведения о ней. Каждый встречный прохожий мог рассказать, кто живет в величественном доме с фресками.

— Дон Эусебио Вилья-Сеньор, рико, с двумя дочерьми. «Мучачас муй линдас» — очень красивые девушки! — таков был ответ первого, к кому я обратился за разъяснением.

Далее мне сообщили, что дон Эусебио испанского происхождения, хотя родился в Мексике. Что в венах его дочерей только чистая андалузская кровь. Что дон Эусебио — один из самых знатных жителей Пуэбла.

Как я и предполагал, вскоре меня подхватил вихрь страсти, и при этом я даже словом не обменялся с той, что вызвала эту страсть! У меня не было никакой возможности поговорить с ней. Американским офицерам не разрешалось вступать в контакт со знатными горожанами, за исключением сухих формальностей в некоторых официальных делах. Но всеми официальными делами занимались мужчины. Сеньориты оставались за закрытыми дверями. Их так тщательно прятали от посторонних взоров, словно каждый дом превратился в гарем.

Но такие досадные препятствия не уменьшили мое восхищение. Мне удалось несколько раз увидеть предмет моего обожания, правда, на расстоянии.

Вряд ли можно было не понять мои взгляды, с их пылкой страстью. Мне казалось, что они не остались незамеченными, и что в ответных взглядах сквозит не простое любопытство.

Меня переполняли надежда и радость. Любовное приключение, казалось, приближается к благополучной развязке. Но тут в поведении жителей Пуэбла произошли перемены, которые я уже описал, и они стали относиться к нам с гораздо большей враждебностью.

Вряд ли нужно говорить, что новое положение мне не понравилось. Мне по необходимости пришлось прекратить свои вечерние прогулки. В тех редких случаях, когда удавалось их совершить, я больше не видел Мерседес Вилья-Сеньор!

Ее тоже, несомненно, вынудили удалиться в отшельническое заключение: теперь все сеньориты так жили.

Моя страсть зашла так далеко, что никакие соображения об опасности не могли меня остановить. Я не пропускал ни одной возможности украдкой выбраться из казармы и направиться на Калье дель Обиспо. За один взгляд прекрасных очей я с радостью рисковал своим жалованьем, должностью и жизнью.

Но все напрасно. Мерседес я больше не видел. Неопределенность скоро превратилась в пытку, и больше я не мог выносить ее. Тогда я решил попытаться связаться с девушкой.

Счастливы влюбленные, потому что могут передать свои мысли бумаге! Я решил написать письмо и адресовать его «донье Мерседес Вилья-Сеньор».

Переслать ей это письмо представлялось довольно трудной задачей.

В доме есть слуги-мужчины. Они постоянно заходят и выходят через большие ворота. Кто из них не выдаст меня?

Вскоре я сосредоточил свое внимание на кучере — высоком малом в бархатных штанах. Я видел, как он выводит сытых лошадей и запрягает их в карету. В его внешности было достаточно от «пикаро», как здесь называют плутов и пройдох, и я уверился, что сумею его подкупить.

Вначале я решил испытать его. Если дублон окажется достаточной платой, мое письмо будет доставлено.

В своих вечерних прогулках, часто затягивавшихся до ночи, я заметил, что этот слуга выходит, по-видимому, получая разрешение отправиться в таверну. Я решил подстеречь его во время одной из таких вылазок.

В тот день, когда я написал письмо, дежурным офицером был мой друг. Это не было случайностью: я специально выбрал именно этот день. Поэтому мне нетрудно было узнать пароль и отзыв. Закутавшись в теплый плащ — не для защиты от холода, а чтобы скрыть свой мундир, — я отправился навстречу приключениям.

Ночь была подходящая — черная, как смоль. Все небо затянулось густыми грозовыми тучами. Было еще не настолько поздно, чтобы горожане исчезли с улиц. Их были сотни, они прогуливались взад и вперед, в основном мужчины низших сословий. Не видно было ни одного солдата. Только время от времени попадался часовой на посту: его присутствие свидетельствовало, что поблизости расположена казарма. Не было даже обычных групп полупьяных мужчин в мундирах. Страх перед неожиданным нападением и смертью оказался сильней склонности к выпивке, даже в тех частях, которые состояли исключительно из соплеменников святого Патрика [101] .

Чужак, оказавшийся на улицах, даже не заподозрил бы, что город занят американцами. Никаких признаков оккупации. Жители были шумливы и веселы. Под влиянием пульке [102] , местного крепкого напитка, постоянно вспыхивали ссоры и перебранки. Простонародье, больше не опасающееся своих властей, старалось воспользоваться свалившейся на них свободой. Несколько раз ко мне грубо приставали, не потому, что на мне американский мундир, а из-за моего плаща: меня принимали за аристократа. Но оскорбления были только словесные. Если бы узнали, кто я такой, насмешками не ограничились бы.

Однако, даже если опасность была бы в десять раз больше, я не отступился бы от намеченного предприятия.

Придерживая плащ, чтобы он не распахнулся, я продолжал идти вперед. Хорошо, что я догадался прикрыть голову мексиканским сомбреро вместо своей форменной шляпы. А что касается золотых полосок на брюках, то такие же носят мексиканские франты.

Минут через двадцать я оказался на Калье дель Обиспо. По сравнению с другими улицами эта казалась пустынной. В свете тусклых масляных ламп, развешанных на большом удалении друг от друга, видно было несколько прохожих. Одна из ламп горела как раз перед домом Вилья-Сеньор. Не раз служила она мне маяком, помогла и сейчас. По другую сторону улицы находился еще один большой дом с портиком. В тени этого портика я занял позицию и стал ждать появления кучера.

Глава VI. «ДА ХРАНИТ ТЕБЯ БОГ!»

Хотя я примерно знал, в какое время кучер обычно выходит из дома, я пришёл заблаговременно. Минут двадцать стоял я, сжимая в руке любовное послание, но кучер все не показывался.

Дом поднимался на три этажа, его стены производили внушительное впечатление. Большие, похожие на тюремные, ворота, покрытые выпуклостями, как кожа носорога, были закрыты. В сторожке темно так же, как и за оконными жалюзи.

Если бы я не знал, что в мексиканских домах многие помещения не имеют окон на улицу, я мог бы подумать, что каса Вилья-Сеньор необитаем или что его обитатели уже легли спать. Но последнее маловероятно: еще всего без двадцати десять.

Что же случилось с моим кучером? Обычно он выходил в половине десятого. Должно быть, что-то задержало его внутри: приводит в порядок упряжь или чистит лошадей?

Эта мысль помогла мне терпеливо ждать. Я продолжал прохаживаться взад и вперед под портиком противоположного дома.

Колокола собора пробили десять часов. Их звон подхватили другие колокольни, которых так много в Городе Ангелов. Ночной воздух наполнился мелодичной музыкой.

Я достал часы, чтобы сверить время. Мой хронометр не отличался точностью. При свете тусклой масляной лампы я с трудом разглядел положение стрелок и подвел их. На всю операцию ушло не более двух минут. Вернув часы в кармашек, я снова посмотрел на вход в дом дона Эусебио. Калитка была по-прежнему закрыта, но, к моему удивлению, возле нее стоял человек! Кто это? Кучер или кто-то другой? Никакого звука я не слышал: ни топота обуви, ни скрипа петель. Значит, он вышел не из дома. Всмотревшись внимательнее в фигуру, я убедился, что человек ничем не походил на кучера.

Мой визави [103] на противоположной стороне улицы, подобно мне, был закутан в плащ, на голове у него было черное сомбреро.

Несмотря на маскировку и ночной полумрак, его невозможно было принять за слугу, торговца или бродягу. Манеры и осанка, хорошо сложенная фигура, угадываемая под складками плаща, гордо посаженная голова, тонкие черты лица — все говорило, что это кабальеро.

Внешне этот мужчина был примерно моего возраста, лет двадцати пяти, не больше. В остальных отношениях он мог иметь передо мной преимущество: глядя на его лицо, я подумал, что никогда не видел более красивого мужчину. Роскошные черные усы подчеркивали приятную улыбку на его лице.

Мое сердце пронзила боль. Не от разочарования, что это не кучер, которого жду. Во мне зародилось подозрение, что вместо посредника, которого намеревался нанять, вижу перед собой соперника. К тому же соперника успешного, я в этом не сомневался. Доказательством служила его великолепная внешность и довольное выражение лица.

Он не зря остановился перед каса Вилья-Сеньор. Это было совершенно очевидно по тому, как он поглядывал на балкон. Я видел, что смотрит он на то самое окно, которое я сам так часто и страстно разглядывал.

В его поведении чувствовалась уверенность. Все говорило о том, что, он бывал уже здесь не раз, бывал часто. И сейчас он здесь не как искатель случайной встречи — нет, ему назначено свидание!

Я понял, что услуги кучера ему не понадобятся. Глаза его не были устремлены в сторону ворот, но оставались прикованными к балкону. Очевидно, он ожидал, что там вот-вот кто-то появится.

Я стоял в тени портала, и он не мог меня видеть; впрочем, меня это нисколько не заботило. В укрытии я оставался чисто машинально — инстинктивно, если вы предпочитаете такую формулировку. С самого начала я решил, что моя игра кончена, и дочь дона Эусебио Вилья-Сеньора уже отдала свое сердце этому блистательному кабальеро.

Конечно, я думал только о Мерседес. Нелепо было бы полагать, что человек, которого я вижу перед собой, пришел к другой. Такая мысль даже не приходила мне в голову. Нет, я видел перед собой своего счастливого соперника. В отличие от меня, ему не пришлось долго ждать. Очевидно, десять часов были условленным временем. Сигналом послужил звон колоколов. Как только он начался, кавалер в плаще показался на улице и направился к дому.

Вот оконная занавеска беззвучно отодвинулась, и в окне показалось лицо, которое я так часто видел во сне. Оно было видно не очень отчетливо, но, тем не менее, я узнал его.

Еще мгновение — и на балконе неслышно появилась одетая в черное фигура. Изящная ручка оперлась о перила. Что-то белое мелькнуло в пальцах, с тихим шорохом упало на улицу в сопровождении шепотом произнесенных слов:

— Ва кон Диос, керидо Франсиско! Да хранит тебя Бог, дорогой Франсиско!

Прежде, чем записка была поднята с тротуара, прекрасная дама на балконе исчезла. Жалюзи снова опустили, дом и улица опять погрузились в ночную тишину. Никто, проходя мимо дома дона Эусебио Вилья-Сеньора, не мог бы сказать, что дочь его повела себя нескромно. Тайну берегли два человека: одному она, несомненно, доставила счастье, другому, столь же несомненно, горечь!

Глава VII. ПО СЛЕДУ СОПЕРНИКА

В том, что меня опередили, невозможно было усомниться. Нежный шепот: «Да хранит тебя Бог, дорогой Франсиско!» ясно это доказывал. А при свете масляной лампы я лучше разглядел соперника и понял, что именно такого мужчину может полюбить женщина. Неудивительно, что он завоевал расположение дочери дона Эусебио!

Мое сердце было в огне. В нем бушевали ревность и гнев.

Мне казалось, что я имею право на гнев. Если женщина когда-либо давала надежду — взглядами и улыбками, — то это Мерседес Вилья-Сеньор.

Все было сделано, чтобы обмануть меня. Может, чтобы удовлетворить легкий каприз женского тщеславия?

Она дала понять, что заметила мое восхищение. Может, ей в какой-то мере льстило мое внимание?

Так это или нет, но я определенно получал знаки одобрения. Однажды с балкона упал цветок. Выглядело это как случайность; как видно, она постаралась, чтобы это трудно было истолковать. Я принял это как вызов; пройдя по тротуару, наклонился и поднял цветок. В ответ я увидел одобрительную улыбку, которая словно говорила: «Это за шнур от сабли». Так я тогда и подумал. Мне даже показалось, что я вижу свой шнур за плетенкой корсета платья девушки: он был на мгновение продемонстрирован, а потом искусно спрятан.

Это произошло во время моей десятой прогулки на Калье дель Обиспо. В последний раз мне удалось тогда увидеть Мерседес в сумерках. После этого началось досадное заключение, а теперь ему предстояло смениться длительным периодом уныния, граничащего с отчаянием. Записка и сопровождавшие ее слова положили конец моим надеждам — так же окончательно, как если бы Мерседес оказалась в объятиях Франсиско.

Наряду с печалью, я испытывал раздражение и унижение. Мне казалось, что со мной играли.

На ком выместить свой гнев? На сеньорите? Никакой возможности. Она уже ушла с балкона. Я могу больше никогда ее не увидеть — ни здесь, ни в другом месте. На ком тогда? На человеке, который опередил меня? Перейти улицу, бросить ему вызов, начать ссору и кончить ее своей саблей? Человек, которого я никогда раньше не встречал и который, по всей вероятности, меня никогда не видел! Как это ни нелепо, каким несправедливым это ни покажется, именно таков был мой первый порыв!

Но потом его сменили, более спокойные и трезвые мысли. Лицо Франсиско говорило в его пользу. Я разглядел его лучше, когда он подошел к лампе, чтобы прочесть записку. Человека с таким лицом нельзя оскорблять без основательной причины. А ведь он наверняка не знает, что его соперничество причинило мне горе, скорее всего он просто не подозревает о моем существовании.

Я повернулся, собираясь уходить. Повода оставаться больше не было. Кучер может не опасаться, что я обращусь к нему. Медлительность не позволила ему заработать дублон. Письмо, которое я держал в руке, отправилось в скомканном виде в карман. Теплые слова, выражение искренних чувств — все то, что я сочинял со всем доступным мне искусством, никогда не дойдет до той, кому предназначалось!

С дочерью дона Эусебио Вилья-Сеньор все кончено, но я знал, что она осталась у меня в сердце, и пройдет еще очень много времени, пока я сумею вырвать ее оттуда.

Итак, я собрался уходить, но медлил. Почему? Сам не знаю. Совершенно очевидно, что девушка не собирается выходить снова. На балкон она выбралась украдкой. Я заметил, как пару раз она оглядывалась через плечо, как будто опасалась, что за ней следят чьи-то внимательные глаза. Все ее действия отличались необычной осторожностью. Было очевидно, что возлюбленные встречаются без разрешений, тайно. Ах, я слишком хорошо понимал это!

По-прежнему оставаясь в тени портика, я наблюдал, как Франсиско читает, вернее, пожирает взглядом записку. Как я завидовал ему в тот миг! Я увидел, как его лицо осветилось радостью.

Мое лицо представляло в тот момент печальный контраст!

Вот он кончил чтение. Сложил записку — бережно, как будто собирался сохранить ее надолго, и спрятал ее под плащом. Последний взгляд на заветный балкон, и, повернувшись, он с улыбкой пошел прочь.

Я последовал за ним.

Не могу сказать, почему я так поступил. Первые шаги я сделал совершенно машинально, не задумываясь. Возможно, это был инстинкт или то странное чувство очарования, которое притягивает жертву именно к той опасности, которой ей следует избегать.

Благоразумие и опыт, если бы я к ним обратился, сказали бы мне:

«Уходи другим путем. Уходи и забудь ее! Его тоже. Забудь все случившееся. Еще не поздно. Ты пока только на краю пропасти, и можешь еще избежать гибели. Ты во власти Сциллы. Уходи и спасайся от Харибды!» [104]

Благоразумие и опыт — что они перед властью красоты? Какую силу имеют они против очарования прекрасной девушки? Даже моя злость не могла перевесить чашу весов в их пользу. Мне хотелось узнать как можно больше о моем счастливом сопернике и, может быть, именно это заставило меня пойти следом за Франсиско.

Он выглядел как настоящий джентльмен. В осанке угадывался военный, хотя ничего подчеркнуто военного в его одежде не было.

Он шел по улице в бледном свете масляных фонарей, а я наблюдал за ним, за его походкой, за его стилем и характером. Темно-серые брюки без лампас; плащ; глазированная шляпа —так одеваются обычные торговцы. Мне показалось, что одежда у него слегка потрепанная, свидетельство долгого употребления. Однако материал дорогой. Плащ из лучшей ткани испанского производства; на шляпе вышитая золотом лента; когда-то она, должно быть, ярко блестела.

Все эти наблюдения я вел не зря. Они позволили мне сделать несколько заключений. И одно самое очевидное: мой соперник совсем не богат.

Мой вывод подтвердился, когда я увидел, что он остановился перед входом в скромный одноэтажный дом на столь же скромной улице. Привычным движением открыл дверь и вошел.

Итак, соперник не принадлежит к сливкам города. Это объясняет и тайную передачу записки, и осторожность поведения той, что эту записку написала.

Эта мысль не только не утешила меня, напротив — усилила мою горечь. Мне было бы легче, если бы моего соперника окружали великолепие и роскошь. Любовь, не привлекаемая богатством, должна быть действительно сильной и искренней. Никакой надежды у меня не оставалось.

Какая романтичная история! Мерседес Вилья-Сеньор, дочь одного из богатейших горожан, живущая в одном из лучших домов, тайно переписывается с мужчиной в потрепанном плаще, который ютится в одной из самых бедных лачуг Города Ангелов!

Глава VIII. СМЕРТЬ АМЕРИКАНЦУ!

Я следовал за Франсиско, как вор за ничего не подозревающей жертвой, на которой он хочет испробовать свое искусство. Поглощенный своими мыслями, я не заметил трех настоящих воров, кравшихся за мной.

Впрочем, я не очень точен. Это были не обычные воры, а разбойники.

После того, как мой соперник скрылся за дверью, я еще несколько секунд оставался на улице, не зная, что предпринять дальше. С «дорогим Франсиско» все ясно; нужно возвращаться к себе.

Но куда идти? До этого я не обращал внимания на направление и теперь понял, что заблудился. Заблудился на улицах Ла Пуэбла!

Неожиданно я почувствовал, что меня схватили сзади: схватили одновременно за обе руки и накинули на шею гарроту [105] . И хотя нападавших было трое, их силы оказалось недостаточно. Тогда я был молод, здоров, и хотя это может показаться хвастовством, справиться со мной было нелегко. Резким рывком я высвободил руки и нанес удар тому негодяю, который держал гарроту. Тот упал на тротуар. Прежде чем разбойники смогли опомниться, я выхватил револьвер и приготовился стрелять.

Нападающие в страхе остановились. Они не ожидали такого решительного сопротивления. По правде говоря, я мог бы застрелить всех троих, пока они застыли в молчаливой нерешительности. У меня был в руке шестизарядный «кольт»; другой такой же — за поясом. Достаточно было четвертой части моих патронов: не думаю, чтобы я хоть раз промахнулся.

Несмотря на то, что происшествие возбудило меня, никогда в жизни я не был более хладнокровен. Весь предыдущий час нервы мои были напряжены, но это только укрепило их.

Я искал, на чем сорвать свой гнев, и вот то, что нужно. Словно Бог или дьявол послал мне этих трех грабителей, чтобы дать мне возможность разрядить его.

Я стоял, глядя на нападавших, не зная, кого выбрать первым. Палец мой лежал на курке; но я не выстрелил. Меня удержала одна мысль. Я заметил с десяток темных фигур на некотором удалении от того места, где находился. Это все были бродяги самого низкого пошиба. Звук выстрела, несомненно, привлечет ко мне толпу. Я избавлюсь от грабителей, но мне будет угрожать гораздо более серьезная опасность от «патриотов»!

Поскольку грабители явно отказались от своего намерения и старались как можно быстрее уйти за пределы досягаемости моего пистолета, я решил, что самое разумное —отпустить их. А потом уйти и самому, только подобрать плащ, соскользнувший в схватке.

Но не успел я сделать и шести шагов, как понял, что совершил ошибку. Лучше мне было бы действительно убить этих троих негодяев. Позволив уйти, я дал им возможность вернуться с подкреплением. Убегающие подняли крик, им ответило два десятка голосов. Прежде, чем я понял, что происходит, меня окружила толпа людей, смотревших с нескрываемой враждебностью.

— Бог и свобода! Смерть американцу!

Неудачливые грабители заметили мой мундир, когда в драке я уронил плащ, и теперь под видом патриотов собирались отомстить за свое разочарование и унижение.

Мне повезло, что я стоял на освещенном месте, — вблизи горело несколько уличных фонарей. Будь здесь темней, на меня, вероятно, сразу напали бы и изрубили в куски, прежде чем я успел разглядеть противников. Свет помог мне и в другом отношении. Мои новые противники увидели пару револьверов, один я все еще держал в руке.

Их оружием были ножи, я видел вокруг себя десяток обнаженных лезвий. Но если они попытаются приблизиться, чтобы пустить их в ход, некоторым это будет стоить жизни. У них хватило ума это понять. Они остановились в нескольких шагах, образовав вокруг меня неправильное кольцо, вернее полукруг, потому что я прижался спинов к стене дома, у самого входа в него.

— Что вам нужно? — спросил я у нападавших на их языке. Мне повезло, что я бегло говорю по-испански.

— Твою жизнь! — последовал лаконичный ответ. Это произнес мужчина зловещей наружности. — Твою жизнь, янки! И мы ее отнимем! Так что можешь опустить свой пистолет. Сдавайся, если не хочешь, чтобы тебя прикончили на месте!

— Ты можешь меня убить, — ответил я, глядя негодяю в глаза, — но раньше я убью тебя! Слышишь меня, кабальеро? Первый,кто сделает шаг в мою сторону, упадет. Это будешь ты, если у тебя хватит храбрости.

Не могу описать, что я чувствовал в это время. Помню только, что был спокоен, словно участвовал в репетиции театральной сцены. А ведь это была подлинная трагедия, которая могла закончиться кровопролитием!

Мои слова и сопровождавшие их жесты произвели впечатление. Рослый малый, явно предводитель, увидев, что я нацелил на него дуло кольта, отступил в толпу. Но среди его спутников были более храбрые и решительные. Снова со всех сторон послышался крик: «Смерть американцу!». К нападавшим подходили все новые и новые горожане. Я подумал, что мой шестизарядный пистолет теперь меня вряд ли выручит. Агрессивность толпы нарастала. Не было никакой возможности спастись. Смерть смотрела мне прямо в лицо. Я не видел способа избежать ее. Оставалось только подороже продать свою жизнь. Я твердо решил перед смертью уничтожить как можно больше этих трусливых убийц.

Я занимал выгодную позицию, прижимаясь спиной к двери здания. Косяки с обеих сторон защищали меня. Я был подобен барсуку в норе, на которого нападают терьеры.

Не могу сказать, сколько бы времени сумел продержаться. Несомненно, это зависело от храбрости нападавших и их гнева, который они подогревали постоянными криками и угрозами. Они окружили дверь, словно стая свирепых псов, загнавших в тупик оленя, и даже самый смелый из них не решался прыгнуть вперёд первым.

Сцена стала напоминать фарс: так долго и так старательно нападавшие медлили. Фарс перешел в комедию, когда я вдруг потерял опору за спиной и упал.

Оказалось, что кто-то за мной открыл дверь.

Глава IX. УЛИЦА ЛАСТОЧЕК

Упав назад, я почувствовал, что ударился головой о чьи-то ноги. Они смягчили мое падение, иначе я мог бы потерять сознание: пол был вымощен каменными плитами.

Человек, открывший дверь, переступил через меня и остановился на пороге. Когда он проходил мимо, я увидел что-то блестящее. Это была сабля.

Сначала я подумал, что он решил помешать мне отступить. Конечно, это был один из моих врагов. Мог ли я ожидать, что встречу в таком месте друга и защитника?

Впрочем, особого значения это не имело. Я считал, что уйти через дверь невозможно. Даже если успею ее закрыть, это не поможет.

Но тут мне пришло в голову соображение, о котором я раньше не подумал. А есть ли в доме задняя дверь? Или лестницы, ведущие на плоскую крышу — асотею?

Человек, открывший дверь, стоял спиной ко мне и лицом к улице. Он находился между косяками двери, и я заметил, что саблю он угрожающе выставил перед собой. Властным голосом он приказал разгоряченной толпе не приближаться и подкрепил слова длинным толедским клинком, чья сталь смертоносно блестела в свете ламп. Нападавшие замолчали. Последовал короткий промежуток тишины.

Его нарушил хозяин дома.

— Негодяи! — заговорил он тоном, каким обращаются к подчиненным. — В чем дело? Что вам нужно?

— Враг! Янки!

— Карамба! Вероятно, это одно и то же. Похоже, вы правы, — продолжал он, полуобернувшись и глядя на мой мундир. — Но зачем это вам? — продолжал он. — Какая польза нашей стране, если мы убьем беднягу?

Его слова вызвали во мне обиду и возмущение. В говорившем я узнал красивого молодого человека, который только что получил записку от Мерседес Вилья-Сеньор! Какая горькая ирония в том, что именно он стал моим защитником!

— Пусть подходят! — воскликнул я, в отчаянии от этой мысли. — Мне не нужна ваша защита, сэр! Но все равно спасибо! В моих руках жизнь, по крайней мере, двенадцати из этих джентльменов. После этого они могут забрать мою. Отойдите в сторону и увидите, как я разбросаю этот трусливый сброд. В сторону, сэр!

Наверно, мой защитник решил, что я спятил.

— Карамба, сеньор! — ответил он, — Вероятно, вы не отдаете себе отчета в том, какая опасность вам грозит. Достаточно мне сказать слово, и вы мертвец.

— Так скажите его, капитан! — крикнул кто-то в толпе. — Почему вы молчите? Янки вас оскорбил. Нужно наказать его хотя бы только за это! Смерть! Смерть американцу!

Возбужденная толпа ринулась к двери.

— Вы ошибаетесь, капитан Морено! — ответил рослый, смуглый мужчина, стоявший в первом ряду, в котором я узнал предводителя нападавших. — Перед вами один из тех, кто, как и вы, сражался в тех двух битвах, о которых вы упомянули. И, в отличие от вас, не попал в плен и не был отпущен под честное слово!

— Капитан Карраско, если не ошибаюсь? — насмешливо спросил мой защитник. — Могу поверить, что это к вам не относится. Вы уж точно не пленник. Успели убраться подальше еще до окончания сражения!

— Карамба! — закричал его смуглый противник, побледнев от гнева. — Вы смеете говорить это мне? Слышали, камарадос? [106] Капитан Морено считает себя не только нашим судьей, но и защитником проклятых захватчиков! И мы должны подчиниться его приказам, мы, жители Пуэбла?!

— Нет! Мы этого не потерпим! Смерть американцу! С янки нужно покончить!

— Вам придется сначала миновать мою саблю, — хладнокровно произнес Морено.

— И ствол моего пистолета, — добавил я, становясь рядом со своим великодушным хозяином.

Неожиданное сопротивление изменило поведение Карраско и его трусливых товарищей. Хотя они продолжали кричать, но ясно было, что решительность их оставляет. Они как будто знали характер моего защитника и его саблю, и это, несомненно, их сдерживало. Мои шестизарядные пистолеты, которые я теперь держал в обеих руках, тоже охлаждали их пыл. Но все же толпа не расходилась. В любой момент они могли наброситься на нас.

Может показаться странным, что в этот критический момент моей жизни я вдруг испытал чувство, противоположное гневу. Это было чувство глубочайшей благодарности — вначале к Франсиско Морено, а потом к Богу — за то, что сотворил такого благородного человека!

Следующая мысль была результатом этого чувства. Нужно спасти того, кто рискует ради меня жизнью. Я уже собрался попросить его отойти в сторону и предоставить меня своей судьбе. Какая польза в том, что мы оба умрем? Я искренне верил, что смерть рядом.

Но в этот момент ветер донес звук, заставивший всех умолкнуть. В этом звуке невозможно было усомниться. Каждый, кто хоть раз слышал, как по улице проходит конный отряд, сразу узнал бы его: топот копыт, звяканье сбруи, стук ножен, когда они задевают за стремена.

— Стража! Американский патруль! — послышались в толпе приглушенные восклицания.

В сердце моем вспыхнула радость, и я готов был броситься вперед, считая, что враги передо мной расступятся.

Но нет. Они стояли неподвижно, как стена, сохраняя полукруг у двери.

Я понял их замысел. Патруль проходил по одной из главных улиц. Мексиканцы знали, что малейший шум привлечет его внимание к этому месту. Но если тишина продлится хоть десять секунд, отряд пройдет мимо и они снова смогут возобновить нападение.

Что делать? Выстрелить в толпу? Патруль поспешит на звук выстрела, но, может статься, прибудет на место слишком поздно. Солдатам только останется подобрать мое изуродованное тело и отнести в казарму.

Я не решался спровоцировать их нападение.

Нет ли другого способа предупредить моих соотечественников?

О Боже! Конский топот постепенно стихает! Не слышно больше скрипа упряжи и звона шпор. Патруль миновал нашу улицу. Еще десять секунд, и солдаты вообще ничего не услышат.

И тут я вспомнил, что сегодня патрулирует моя собственная часть — конные стрелки. Во главе отряда должен быть мой первый сержант. Мы с ним договорились о своих особых сигналах, отличных от звуков горна. И у меня с собой есть средство для подачи этих сигналов — обычный свисток, который не раз в ходе кампании выручал меня.

Через мгновение резкий свист разрезал тишину улицы. Если бы сам дьявол издал этот пронзительный звук, он не смог бы сильней парализовать нападающих. Они застыли в изумлении, лишившись дара речи. Но это длилось только мгновение. Потом их охватила дикая паника, и они бросились бежать.

Вскоре появились два десятка всадников в темно-зеленых мундирах. С радостным криком я бросился им навстречу!

После короткого разговора я повернулся, чтобы поблагодарить своего защитника. Но моя благодарность осталась невысказанной. Тот, кто так мне помог, уже скрылся за дверью.

Глава X. РАЗБОЙНИКИ С БОЛЬШОЙ ДОРОГИ

Привыкнув жить с сильным правительством, с хорошо организованной полицейской системой, мы в Англии с трудом представляем себе, как могут существовать целые разбойничьи шайки в центре цивилизованной нации.

Мы знаем, что у нас есть шайки грабителей и братства воров, единственная профессия которых — грабеж. Разбойники не исчезли окончательно. И хотя такой разбойник время от времени выходит на большую дорогу и требует «кошелек или жизнь», ни одеждой, ни внешностью он ничем не отличается от обычного торговца или рабочего. Больше того, он не пытается открыто нарушать закон. Он нарушает его украдкой, замаскировавшись; и если иногда сопротивляется его представителям, то только из страха ареста и его последствий: тюрьмы или виселицы.

А теперь представьте себе банду разбойников, которая оказывает сопротивление не просто нескольким полицейским, но целому отряду регулярной армии. Эта банда вооружена саблями, карабинами и пистолетами; все разбойники одеты соответственно своему занятию. Представив себе такую банду, мы мысленно переносимся в горы Италии или в ущелья испанской сьерры. Мы часто сомневаемся, что такое возможно. Трудно поверить рассказам путешественников, которые были захвачены и оставались в заключении, пока не были выкуплены друзьями. А если друзей у них не было, могли быть расстреляны.

В городе и пригородах разбой осуществляется «пешими грабителями». В сельской местности разбойники объединяются в хорошо организованные группы, обзаводятся великолепными лошадьми и соответствующим снаряжением. В таких отрядах поддерживается строгая, почти военная дисциплина. Это и есть истинные бандолерос, или, как их иногда называют, «сальтеадорес дель камино гранде» — «разбойники с большой дороги».

Их можно встретить на большой дороге, ведущей от Вера-Крус к столице — через Халапу или Орисабу; или между столицей и тихоокеанским портом Акапулько; на северных дорогах к Керетаро, Гуанаксуато и Сан-Луис-Потоси; и на западе, в сторону Гвадалахары и Мичоакана — короче, везде, где есть возможность ограбить путника. Вы обязательно встретите их, если воспользуетесь одним из этих трех маршрутов.

Вы увидите сальтеадора верхом на лошади, которая гораздо лучше вашей; в костюме втрое дороже вашего, сверкающем серебряными кнопками и золотыми или жемчужными пуговицами; на плечах у него серапе, а может, великолепная манья [107] из лучшей синей или пурпурной ткани. И не только увидите, но и почувствуете, если не упадете лицом вниз после его строгого приказа «На землю!» и не отдадите все ценное, что имели неосторожность прихватить с собой.

Если откажетесь выполнить его приказ — получите заряд из карабина, ружья или пистолета, а может, удар ножом в грудь! Если подчинитесь, то вам великодушно разрешат продолжать путь. Может, перед вами даже извинятся, что задержали вас!

Существование разбойников легко объяснить, если представить себе страну, в которой в течение пятидесяти лет мир держался не больше нескольких дней, а анархия стала хроническим состоянием; представить землю, полную разочарованных душ, неудовлетворенных искателей воинской славы, которым к тому же не заплатили жалованье. Это страна обширных пустых равнин и величественных гор, поросших непроходимыми лесами; здесь даже несколько беглецов могут сдерживать сильных преследователей.

Как и другие чужестранцы, я не очень верил во все это, пока сам не ступил на землю Новой Испании. Я читал о бандитизме, слышал рассказы о нем и считал все это преувеличением. Будто здесь почти каждый день останавливают дилижансы, даже когда их сопровождает охрана из драгун — от двадцати до пятидесяти человек; с пассажирами обращаются грубо, иногда убивают; а ведь среди пассажиров бывают не только простые люди, но и старшие офицеры армии, представители конгресса, сенаторы и даже высшие сановники церкви!

Впоследствии я во все это поверил. И сам неоднократно был свидетелем таких сцен.

Но по правде говоря, все это не очень отличается от того, что происходит у нас в Англии. Бесчестье в другом облике и одежде; грабеж более завуалированный и менее красочный, чем в земле Монтесумы. И, в похвалу мексиканской морали, не забудем, что на одного живописного и храброго бандолеро у нас приходится сотня трусливых воров: юристов, биржевых спекулянтов, торговцев, не говоря уже о грандиозном налоговом мошенничестве со стороны государства.

И в смысле аморальности — если бы одну сторону лишить красочности, а другую — серости и плебейства, — сильно сомневаюсь, чтобы мексиканцы боялись сравнения с хвалеными английскими порядками.

Что касается лично меня, то я определенно предпочитаю грабителя на дороге грабителю в рясе или в мундире; а у меня есть опыт общения и с теми, и с другими.

Это отступление вызвано воспоминаниями о том, что случилось со мной в Ла Пуэбла в ту самую ночь, когда я обнаружил, что меня опередили.

Глава XI. КРАСНЫЕ ШЛЯПЫ

В течение месяца после эпизода на улице Ласточек мы, солдаты армии завоевателей, вынуждены были оставаться в своих не слишком удобных и не слишком чистых казармах. Наш дивизионный генерал отдал строжайший приказ об этом.

Меня сильно раздражала такая ситуация. Невеселые мысли о постигших меня неудачах и разочарованиях заполнила мозг, незаживающая сердечная рана бередила сердце. Активная жизнь могла бы отвлечь от тягостных раздумий, развеять настроение.

Но я был заперт в казарме, где всегда видишь одни и те же лица, где слышишь одни и те же разговоры.

Что с того, что мы в центре враждебного города? Что мне до этого, если я страдаю от унижения? Если обида и горечь стали невыносимыми? Я рвался на свободу. Я хотел выйти на улицы, чтобы рассеять свое мрачное настроение. Но Калье дель Обиспо утратила для меня свою привлекательность. А что касается посещения улицы Ласточек, должен с сожалением сказать, что уязвленное самолюбие оказалось сильнее чувства благодарности, и туда мне тоже не хотелось идти.

Прошел месяц, и положение изменилось в лучшую сторону. Нам снова было разрешено выходить в город. Теперь враждебно настроенное простонародье вынуждено было смирить свой пыл.

А перемена была вызвана прибытием четырех свежих бригад американской армии. Концентрировались силы для наступления на столицу. Вместе с нашими войсками пришел отряд «техасских рейнджеров» и еще один отряд, наводивший ужас на наших вpaгoв. Ибо больше всего жители Пуэбла опасались шайки настоящих разбойников, которых генерал Скотт по какой-то только ему известной причине включил в состав американской армии под названием «разведывательной группы». Командовал этой шайкой человек — он именовал себя «полковником» — по имени Домингес, бывший офицер армии Санта Анны, который много лет скрывался в горах, внушая страх путникам. Люди Домингеса были настоящими бандитами — сальтеадорос дель камино гранде, разбойниками с большой дороги.

Когда они к нам присоединились, их было сто двадцать человек. Одеты они были в костюмы ранчеро и шляпы с широкими полями. Сапоги со шпорами, плащи и накидки, вышивка и кисточки — все делало их похожими на вражеских герильерос [108] , так что пришлось ввести отличительный знак. Знак состоял из красной ленты, которой обвязывали сомбреро, свободные концы ленты свисали на плечо. Наши солдаты прозвали этих разбойников «красными шляпами» и обычно сопровождали это название различными нелестными определениями.

Объявленные у себя на родине вне закона, присоединившиеся к захватчикам, «красные шляпы» вызывали ужас всюду, где показывались. Ла Пуэбла был родиной по крайней мере половины «красных шляп», и всем им грозила тюрьма! Теперь они вернулись в родной город под защитой американского орла, и у «красных шляп» появилась отличная возможность свести старые счеты с алькальдами, тюремщиками и всеми остальными. И бандиты не замедлили воспользоваться такой возможностью.

Я был одним из множества офицеров американской армии, которые испытывали отвращение от союза с сальтеадорос. Этот союз был идеей исключительно нашего главнокомандующего, впоследствии известного под именем «героя Бул-Рана» [109] . Генерал гордился своими «стратегическими комбинациями» и одной из них считал прием в армию «разведывательной группы». Большинство же офицеров считали это настоящим позором.

Это решение можно было бы еще оправдать необходимостью и тяжелым положением. Но ничего подобного не было. В стране, охваченной анархией, мы могли найти достаточно шпионов, не прибегая к услугам убийц и бандитов.

Но нельзя отрицать, что Домингес со своими головорезами был нам полезен. Этим людям поневоле приходилось верно служить нам. Объявленные вне закона, презираемые из-за предательства, они пользовались всеобщей ненавистью; и если кого-нибудь из них заставали за пределами нашего расположения, несчастного ожидала верная смерть.

В нескольких стычках с герильерос они сражались, как тигры, хорошо понимая, что если их захватят, им нечего ожидать пощады.

Они так свирепо исполняли «закон возмездия», что их пришлось сдерживать. Им не позволяли действовать самим по себе. Когда требовались их услуги, то офицер драгун в сопровождении соответствующего отряда присматривал за выполнением задания.

Но ужас, который они вызывали, сохранился до конца кампании. Вида «красных шляп», проходящих по улицам, было достаточно, чтобы вызвать страх у женщин и заставить детей с криками разбегаться по домам.

Нигде не испытывали к «красным шляпам» такого отвращения, как в Ла Пуэбла: отчасти из-за поразительного сходства их с большей частью населения, отчасти из-за старой вражды, а может, и из-за того, что мы позволяли им удовлетворять свои склонности.

У нас словно существовало молчаливое согласие предоставить свободу «красным шляпам» в отместку за вражду, проявленную к нам горожанами.

Впрочем, такое положение сохранялось недолго. Со временем добрая старая англо-американская мораль победила, и «красных шляп» заставили вести себя лучше.

Глава XII. «КЛИН КЛИНОМ ВЫШИБАЮТ»

Теперь, когда на улицах можно было не опасаться насилия враждебной толпы или ночных убийц, мы снова получили возможность изучать Город Ангелов.

Это был прекрасный старинный город, с собором, который, согласно легенде, построили настоящие ангелы; с десятками часовен — капильяс и церковных приходов — паррокиас.

Мы обнаружили целые заброшенные улицы, руины, поросшие вьюнком и сорняками. Это доказывало, что Ла Пуэбла, и сейчас третий по размерам город в Мексике, когда-то был еще больше.

Пытаясь отвлечься, я бродил по городу; но была одна улица, на которой я никогда не появлялся, — Калье дель Обиспо. Я сторонился этой улицы как чумы. Так как у меня не оставалось ни малейшей надежды на благосклонность Мерседес Вилья-Сеньор, я послушался совета друга, более мудрого, чем я, которому рассказал историю своего увлечения. Друг посоветовал мне забыть ее.

— Не приближайся к ней, постарайся никогда ее не видеть, — таковы были слова моего товарища. — При таких чувствах, как у тебя, это единственно возможный способ действий. К тому же она, скорее всего, не такое уж совершенство, ведь ты не можешь судить об этом основательно. Красотка на балконе иногда удивительно меняется, когда выходит на улицу. Да-да, девушка при близком знакомстве, несомненно, окажется совсем другой, чем оставшийся в твоем воображении образ.

— Никакое воображение не может создать такую фигуру… такое лицо… такой…

— Такой вздор! Послушай, старина! Не поддавайся романтике. Я утверждаю, что если бы ты увидел ее на расстоянии в шесть футов [110] и при хорошем освещении, ты бы совершенно разочаровался. Смуглая кожа испанских женщин не выносит солнца. Я не променял бы одну нашу белокожую англосаксонскую девушку на целый корабль испанок.

— Послушайся моего совета, — продолжал мой ментор — любитель светловолосых женщин, — постарайся больше с ней не видеться. Если она окажется некрасивой, это только вызовет у тебя раздражение; если же она действительно ангел, каким тебе кажется, тебе лучше с ней не встречаться — разве только на Небе! Судя по твоим словам, она либо обручена с тем типом, либо дурачит его — такое часто бывает с женщинами этого города. В любом случае у тебя нет никаких шансов. Перестань о ней думать. Не ходи на улицу, где она живет. Впрочем, думаю, теперь, когда в городе эти мошенники «красные шляпы», вряд ли ты ее увидишь. Через месяц мы отправимся к «Залам Монтесумы», и там ты либо получишь пулю в живот, либо рану в сердце от глаз, сверкающих так же, как глаза этой Вилья-Сеньор.

— …

У меня на губах было слово «никогда», но я ничего не сказал, зная, что друг только посмеется надо мной.

— Клин клином вышибают, — продолжал мой утешитель, от слов которого мне становилось только хуже. — Поговорка исключительно подходит к твоему случаю. Ах, как хорошо понимают эти испанцы сложности и хитрости любви! Они поняли это триста лет назад, а простодушные англосаксы начинают понимать только сейчас. Несомненно, мисс Мерседес часто слышала эту поговорку, а может, и использовала на практике. Послушайся моего совета, старина, и делай то же самое. Пусть твоим лозунгом станет «клин клином вышибают».

— Тебе хорошо: ведь ты не должен подавлять любовь. А это не так-то легко.

— Ба! Очень легко! Оглянись по сторонам. Увидишь множество красивых женщин, соответствующих твоим вкусам, темнокожих сеньорит. Выходи на улицы, иди на Аламеду, в церковь, иди куда хочешь, только не на улицу Епископа.

Я последовал совету и принялся искать тот самый «клин», который выбьет другой. Но найти его мне не удалось. Первый клин оставался у меня в сердце, несмотря на все мои попытки извлечь его.

Тем не менее, я продолжал выполнять решение никогда больше не видеть Мерседес, хотя это и стоило мне огромных усилий.

Мне не нужно было закрывать глаза, идя по улицам. Маловероятно, что я случайно ее встречу, учитывая, что в городе бродили «красные шляпы».

Те немногие женщины, что решались проехать в каретах по Аламеда, были либо женами иностранных купцов, либо принадлежали к нескольким семействам, которые на время и по разным причинам стали «янкиадо». За этими редкими исключениями, мы видели только маленьких темнокожих крестьянок в серых шарфах. А когда мы случайно оказывались на фанданго, то встречали представительниц городского дна, которые не могли устоять перед содержимым наших кошельков.

Среди элиты наши эполеты не вызывали особого внимания, и общение с нами оставалось там под запретом. На улицах хозяевами были солдаты, но в домах священники сохраняли свою власть. Именно им мы были обязаны табу на общение, и, конечно, соответственно ненавидели их.

Мне все это было безразлично. Даже если бы все девушки Пуэбла радостно встречали меня, я не мог бы ответить на их улыбки. Этому мешала рана, полученная от одной из них, и пока эта рана не заживет, у меня не было настроения веселиться.

* * *

Несколько недель я действовал по программе своего друга, однако не почувствовал обещанного им облегчения. Женское общество было мне не по душе. Я стал почти женоненавистником и искал отдушину среди мужчин, играющих в монте.

Игра — плохое средство от безответной любви, хотя к нему часто обращаются.

Мне без труда удалось найти место для удовлетворения своей страсти. Вместе с нами передвигались профессиональные игроки, они словно входили в штат армии. У каждого отряда был свой организатор «фаро» или «монте», и когда разбивали лагерь, едва ли не первой появлялась палатка с игорным столом. В городе палатку заменял большой салун с канделябрами и роскошным ужином. В таких заведениях распоряжались наши игроки, они становились партнерами местных владельцев.

Обычно играли в самую распространенную в Мексике игру — монте. Она позволяет участвовать представителям всех сословий и классов и равно благосклонна и к новичкам, и к искусным игрокам. Банкомет, крупье, кусок зеленого сукна и колода испанских карт — вот и все!

В Ла Пуэбла было два или три таких игорных салуна. Точнее, их было несколько десятков; но два или три посещались горожанами высших сословий, и там на столах наряду с серебряными долларами можно было увидеть и золотые дублоны. Салуны находились при больших кафе, которые в мексиканских городах играют роль наших клубов, служат местом свиданий для асендадос [111] и наиболее богатых купцов.

Одно из таких заведений особенно часто посещалось офицерами нашей армии, хотя и не только ими. Мексиканские джентльмены не сторонились нашего общества за столом монте; и тут можно было увидеть бок о бок представителей тевтонской и латинской рас.

Хотя местные жители все были в гражданском, мы знали, что среди них немало бывших военных и пленников под честное слово. Не имея средств на пошив нового гражданского платья, бывшие офицеры мексиканской армии просто отпарывали с мундиров эполеты и шевроны. Нищета таких людей слишком бросалась в глаза. Жалованье у них было небольшое и часто запаздывало, и как они умудрялись существовать, один Бог мог сказать. Больно было наблюдать, как они всеми силами пытаются сохранить вид джентльменов.

Играли они обычно по маленькой. Начинали с песеты и постепенно увеличивали ставки до дублона, если фортуна была к ним добра. В противном случае ограничивались на вечер мелкой монетой, но не уходили после проигрыша, а оставались у столов; как будто им доставляло удовольствие наблюдать за более удачливыми игроками и за потерями банкомета.

Глава XIII. ПРИЯТНОЕ НЕДОРАЗУМЕНИЕ

К одному из частых посетителей салуна я испытывал особый интерес. Познакомились мы с ним не за столом монте. Я впервые увидел его на Калье дель Обиспо и в тот же вечер на Кальесито де лос Пайарос. Звали его Франсиско Морено. Это тот самый человек, который опередил меня в любви и спас мне жизнь.

Мне представилось достаточно возможностей изучить его характер, не упоминая о наших прошлых встречах. Я имел перед ним преимущество. Я хорошо его помнил, он же не сохранил обо мне никаких воспоминаний.

У меня были причины сохранять свое инкогнито.

Мы с ним познакомились и были в тех вежливых отношениях, какие складываются между двумя людьми за игорным столом. Однако я мало что смог узнать о нем, кроме того, что он действительно офицер мексиканской армии. Об этом свидетельствовали и мои собственные наблюдения.

Он был одним из мексиканских офицеров, отпущенных под честное слово. Впрочем, мы подозревали, что среди нас есть множество других офицеров, которым не следовало здесь находиться, но никто особенно не опасался шпионов. По правде сказать, наши противники могли приходить и уходить совершенно спокойно, поскольку никакой охраны не было. Разведчики могли посещать наш лагерь, пользоваться гостеприимством наших палаток, даже появляться в палатке главнокомандующего, а потом уходить с такой же легкостью, с какой приходишь к своему шляпному мастеру или портному и уходишь от него.

Никто и не думал подозревать Франсиско Морено. Никто не обращал на него внимания, разве что замечали, как он хорош собой.

Внимательно наблюдал за ним только я. Я знал, что он не только красив, но и благороден. Что касается первого, то это сводило меня с ума. Однако я не мог не ценить второго. Если бы не его благородство, я мог бы не дожить до того, чтобы заметить это качество. У меня были странные фантазии, иногда совершенно невероятные, связанные с капитаном Морено.

Очевидно, он беден, хотя не из тех, кто просто превратил мундир в гражданский костюм. Одежда его, хотя и поношенная, отвечала изысканному вкусу. Но он не легко выкладывал песеты на сукно игорного стола. Ставкой его обычно было песо, иногда два, но он никогда не доходил до золотых монет. Проиграв доллар, он отходил от стола. Выигрывая, оставался.

Но однажды вечером я заметил, что он нарушил это свое правило. С каждой ставкой выигрыш его удваивался, тем не менее он встал и торопливо вышел из салуна!

Многие этому удивились. Чтобы человек отказался от игры, когда ему так везет? Все равно, что бросить Фортуне [112] в лицо ее щедрые подношения!

Я догадывался, что заставило его отказаться от игры. Он собирался поклониться другой богине, с другим именем. Соборные часы как раз пробили десять — именно в этот час я впервые увидел его на Калье дель Обиспо. Все соответствовало моей догадке, что он отправляется туда.

Если бы даже мне везло в игре в десять раз больше, я не мог бы оставаться на месте. Торопливо получив у крупье свой выигрыш, я вслед за Франсиско Морено вышел из салуна. Не знаю, вызвал ли мой внезапный отказ от игры такие же толки, как уход мексиканца. Может быть. Но в тот момент все это стало мне совершенно безразлично. В сознании у меня была только одна мысль: мне предстоит стать свидетелем второго свидания.

Я чувствовал себя, как птица, летящая прямо в пасть огромной змеи; как мотылек, который добровольно летит в огонь свечи!

Какое очарование в мысли о том, что идёшь навстречу гибели! Может, меня поддерживала мысль, что большего горя, чем испытал, я уже не почувствую?

Впервые за четыре недели я оказался на Калье дель Обиспо. Передо мной шел Франсиско. Я верно угадал его намерение. Он отказался от улыбки Фортуны ради улыбки Мерседес!

Мы шли по разным сторонам улицы: он направился прямо к фасаду каса Вилья-Сеньор; я украдкой, по-воровски спрятался под порталом противоположного дома. Ждать нам пришлось недолго. Не успели мы занять свои места, как жалюзи подняли и у окна появилась женщина. Конечно, это была Мерседес.

— Ты опоздал, Франсиско! — сказала она негромко и укоризненно. — Колокола на соборе прозвенели десять минут назад! Как это жестоко. Ты знаешь, что я жду и что каждая минута дорога!

Франсиско, запинаясь, произнес какое-то извинение, которое, очевидно, ее удовлетворило. Я видел, что она не сердится, что она уже простила его. Даже это усилило мою боль.

— Знаешь, дорогой, папа подозрительней, чем всегда! Боюсь, что он может появиться в любую минуту. Он еще не лег спать, он никогда не ложится, пока не ляжем мы с сестрой.

— Почему ты не дашь ему сонного напитка? Подмешай мака в его шоколад. Сделай это, нинья [113] , и у нас появится возможность поговорить подольше. Я так мало тебя вижу. Так тяжело быть в разлуке. Надеюсь, ты то же самое чувствуешь?

— Ты сомневаешься в этом? Но чем это нам поможет? Он так настроен против тебя. Мне кажется, кто-то наговорил ему про тебя плохого. Когда мы идем на утреннюю службу, он всегда посылает с нами тиа [114] Жозефу, и я уверена, ей приказано следить за нами. Вернее, только за мной. Из-за сестры он так не тревожится. Позволяет ей выезжать одной — на Аламеду и повсюду, А если поеду и я, то обязательно в сопровождении тиа Жозефы.

— К дьяволу тиа Жозефу!

— И знаешь, Франсиско, есть еще кое-что похуже. Я узнала только сегодня. Жозефа мне сказала. Мне кажется, папа велел ей об этом сказать мне. Если я не соглашусь выйти замуж за него — ты знаешь, о ком я говорю, — меня заточат в монастырь! Только подумай! На всю жизнь попасть в монастырь или выйти замуж за человека; которого я не могу любить. Да он мне в деды годится! Боже мой! Что мне выбрать?

— Ни то, ни другое. Я постараюсь помешать этому. Не волнуйся, любимая! Я найду способ спасти тебя от такой судьбы. Она ведь и для меня была бы губительна. У твоего отца не может быть ничего против меня, кроме моей бедности. Но кто знает? Я еще могу разбогатеть во время войны. Я надеюсь получить повышение и… послушай, дорогая!

Франсиско перешел на шепот, как будто дальнейшее требовало особой скрытности.

Слов на другой стороне улицы не было слышно. Только когда она уже собралась уходить, я разобрал:

— До свиданья, дорогой! До завтра!..

Ответ Франсиско прозвучал для меня необыкновенно сладко:

— Подожди! Еще мгновение, дорогая Долорес, еще минуту…

Окончания этого страстного призыва я не слышал. Не слышал и ответа, если он был.

Долорес могла оставаться на балконе и беседовать с Франсиско еще час, не вызывая у меня ни малейшего раздражения. Я был слишком счастлив, чтобы дальше слушать их разговор.

Не моя Мерседес уронила ту записку, не она сказала: «Да хранит тебя Бог!».

У меня снова появилась надежда, что ее сердце свободно, что никакой «дорогой Франсиско» еще не завладел им. И я вознес молитву: «Боже, позволь Мерседес стать моей!»

Глава XIV. В ЧЕМ ДЕЛО?

Погрузившись в сладкие мечты, я какое-то время простоял под порталом.

Тем временем мексиканец ушел.

Я решил, что он возвращается в салун, который мы оба покинули, и потому двинулся в том же направлении.

Теперь мне хотелось поговорить с ним. Я подумал, что разговор будет гораздо сердечнее, чем прошлые наши беседы. В этот момент я мог бы обнять его. Благодарность, которую раньше сдерживала мысль, что он мой соперник, вспыхнула с новой силой. Нужно поговорить с благородным молодым человеком, дать ему знать, кого он защищал, и спросить, чем я могу отплатить за его великодушие.

Сердце мое устремилось к Франсиско Морено! Еще недавно он казался мне причиной моего несчастья, теперь же я увидел в нем вестника моего воскрешения.

— О! Я по достоинству ему отплачу! Но как?

И вот, как раз когда я размышлял над этим вопросом, послышался резкий звук. За ним раздался крик, в котором смешивались удивление и гнев. Потом последовали слова:

— В чем дело, господа? Что вам от меня нужно?

— Ваш кошелек, сеньор, ничего больше.

— Карамба! Какое скромное требование! Тем не менее, я не намерен его исполнять. Если хотите взять мой кошелек, сначала вам придется отобрать у меня жизнь. Прочь с дороги, негодяи! Дайте мне пройти!

— На него, камарадос! Он набит дублонами! Сбейте его с ног!

Вслед за этими словами послышались звуки схватки, в которой, очевидно, принимали участие несколько человек — пять или шесть, насколько я мог судить.

В этом месте улица представляла из себя короткий переход, соединявший одну из главных улиц с Пласа Гранде, и находилась недалеко от Калье дель Обиспо.

Слабый свет одной-единственной масляной лампы почти не рассеивал тьму.

Стычка происходила в нескольких десятках шагов от меня, и мне потребовалось всего десять секунд, чтобы оказаться на месте.

Я особенно торопился на выручку, потому что мне показалось, будто я узнаю голос человека, на которого напали.

И оказался прав. Это был Франсиско Морено!

Я обнаружил его в центре пятиугольника, образованного пятью нападавшими. Морено искусно защищался сразу от всех пятерых. А они старательно пытались свалить его.

Бандиты были вооружены острыми мачете, Франсиско оборонялся саблей, которую вытащил из-под плаща.

Я видел, что у нападающих есть и пистолеты, но они не пускали их в ход — может, боялись привлечь к себе внимание. Их замысел был очевиден — грабеж!

Я нисколько не опасался разрядить свой пистолет. Узнав в нападавших «красные шляпы», я сразу понял, с каким сортом людей столкнулся мексиканец.

Кровь закипела у меня в жилах. Только сегодня я с отвращением услышал подробности очередного злодейства, совершенного этими любимцами нашего главнокомандующего; и тогда же поклялся, что если поймаю одного из них за подобным делом, быстро с ним расправлюсь.

Такая возможность появилась быстрее, чем я ожидал.

Мой гневный крик был достаточно громок, но его заглушил выстрел. Пуля попала в одного из бандитов, и тот со стоном упал в канаву.

Я мог застрелить второго и третьего, прежде чем они опомнились и сбежали, хотя убегали они поразительно быстро. Но мне хватило и одного, который остался неподвижно лежать на камнях.

Глава XV. ЖИЗНЬ ЗА ЖИЗНЬ

— Грасиас! — воскликнул молодой мексиканец. — Спасибо, кабальеро! Спасибо! Большое спасибо! Это все, что я могу сказать, пока не отдышусь.

Он замолчал. Я слышал его тяжелое и быстрое дыхание.

— Надеюсь, вы не ранены? — спросил я, убедившись, что на улице остался только мертвый разбойник.

— Ничего серьезного, я думаю. Может, один-два пореза. Всего лишь царапины.

— Вы уверены?

— Не совсем, кабальеро, хотя мне кажется, что все в порядке. Я не чувствую слабости, только немного устал. Пришлось поработать одному против пятерых. Позвольте еще раз поблагодарить вас: вы спасли мне жизнь.

— Благодарить не нужно. Я лишь плачу за такую же услугу. Теперь мы квиты.

— Сеньор, ваши слова меня удивляют. Не могу вспомнить, когда встречался с моим храбрым спасителем. Ваш голос кажется мне знакомым. Прошу прощения. Здесь так темно…

— Мы с вами так часто встречаемся в темных местах, что мне это кажется судьбой.

— Карамба! — воскликнул мексиканец, еще более удивленный моими словами. — Но где были эти встречи? Прошу сказать мне, сеньор.

— Вы не помните, капитан Морено?

— Вы знаете мое имя?

— У меня есть для этого основательные причины.

— Вы меня удивляете. Если не ошибаюсь, на вас мундир американской армии?

— Да.

— Могу ли спросить, где мы встречались? За столом монте?

— И не раз. Однако познакомились мы впервые не там, а…

— Где?

— В вашем доме.

— Вы смеетесь, сеньор! Неважно: шутите, сколько угодно.

— Уверяю вас, я не шучу. Мы впервые обменялись словами под вашей крышей.

— Черт возьми! Я в затруднении.

— Правда, в дом я не заходил, остановился на пороге. Здесь мы встретились и расстались — и то и другое не вполне в духе приличий. В невежливости при встрече виноват я, при расставании — мы оба. Вы так неожиданно закрыли дверь, что не дали мне возможности поблагодарить вас, а я бы это обязательно сделал. И, кажется, смог сделать сегодня.

— Пресвятая дева! Значит, вы тот джентльмен…

— Который однажды вечером так бесцеремонно вторгся в дом дона Франсиско Морено на Кальесито де лос Пайарос. Ввалился туда головой вперед. Его бы, несомненно, вынесли ногами вперед, но судьба послала ему великодушного хозяина. Ах, капитан Морено, — воскликнул я, в порыве благодарности сжимая руку молодого человека, — я сказал, что мы квиты. Но это не так. Мне вы, возможно, обязаны жизнью. Я вам — тоже, но еще и гораздо большим.

— Ради Бога, кабальеро! Вы продолжаете изумлять меня. Чем же большим?

Под влиянием возбуждения я готов был признаться в своей любви к Мерседес и рассказать, как он ввел меня в заблуждение — короче, рассказать все. Мы больше не соперники, мы ухаживаем за сестрами и идем одной и той же дорогой. Общий мотив, хотя у каждого своя цель, вместо соперничества. Разве это не должно нас объединить?

Однако что-то заставило меня проявить сдержанность. Моя тайна осталась нераскрытой, и я даже не упомянул о Калье дель Обиспо.

— О! — ответил я, стараясь сдержаться. — Гораздо большее зависело от моей жизни. Если бы я потерял ее…

— Если бы вы потеряли ее, — прервал меня молодой мексиканец, избавляя от необходимости объясняться, — для меня это было бы печальным событием, потому что тогда я сегодня вечером потерял бы и свою. Еще пять минут, и эти головорезы одолели бы меня. А что касается того, что я спас вашу жизнь, то вряд ли это верно. Ее спасли ваши же товарищи. Если бы не их своевременное появление, нам вдвоем пришлось бы отбиваться от разъяренных патриотов. Кстати, у них предводителем был не обычный человек.

— Тем больше оснований мне быть благодарным вам.

— Ну, вы сполна расплатились со своим долгом. Если бы не ваше вмешательство — тем более великодушное, что вы не знали, кого спасаете, — я бы лежал мертвым вместо этого негодяя… Но, кабальеро, — продолжал он более спокойным тоном, — вы говорите, что мы встречались за столом монте. Недавно?

— Последний раз сегодня.

— Сегодня!

— Примерно час назад. Может, чуть меньше.

— Карамба! Должно быть, вы там были, когда я ушел из салуна. Вы видели, как я ухожу?

— Все это видели. И многие сочли странным.

— Почему странным, сеньор?

— Не часто игрок убегает от такого везения, как у вас. Для этого должна быть очень важная причина. Что-то такое и увело вас, я думаю?

— Клянусь Богом! Ничего подобного. Небольшое поручение, которое требовало пунктуальности. Я исполнил поручение и уже возвращался, когда эти мошенники — пикаронес напали на меня. Благодаря вам, сэр, я могу еще выиграть одну-другую монету, и собираюсь это сделать, если везение не покинуло меня вместе с тремя каплями крови. Идемте, кабальеро: вы ведь тоже возвращаетесь? Еще не поздно для партии в альбур [115] .

— Я пойду с вами, чтобы осмотреть ваши раны и позаботиться о них, если понадобится.

— Спасибо, спасибо! Они пустяковые. Вряд ли стоцт их даже перевязывать. Немного воды с мылом, и все будет в порядке. А его оставим здесь? — Морено кивнул на распростертое тело бандита.

— Да, если он мертв. Он не заслуживает даже чести быть унесенным на носилках.

— Вы не очень любите своих союзников в красных шляпах.

— Я их презираю. И мое чувство разделяет каждый офицер нашей армии, который заботится о чистоте нашего герба. Они были обычными грабителями, эти изменники, разве не так?

— Были и останутся — разбойниками с большой дороги!

— Многие из нас считают это позором. Шайка грабителей — на службе у цивилизованной нации! С ней обращаются, как с отрядом собственных солдат! Кто слышал когда-нибудь о таком?

— Ах, сеньор! Я вижу, вы настоящий солдат. Мне жаль об этом говорить, но в моей бедной стране такие превращения вполне обычны. В нашей армии — я имею в виду армию его превосходительства генерала дон Антонио Лопес де Санта Анна — вы можете увидеть капитанов и полковников… даже генералов, которые… Нонет. Не мне делать такие откровения перед противником. Возможно, со временем вы сами узнаете много необычного, того, что мы называем мексиканскими обычаями!

Глава XVI. РАННИЕ ПТАШКИ

Я поужинал с Франсиско. Богиня удачи не сердилась на него за короткую отлучку к своей сестре, другой богине. Напротив, за столом монте она снова ему улыбнулась — как, впрочем, и мне. Затем для разнообразия мы поклонились Бахусу [116] , и это задержало нас допоздна.

Впрочем, это не помешало мне выйти на следующее утро очень рано. Сворачивая на Калье дель Обиспо, я видел, как порозовели белоснежные щеки Белой Сестры, когда Феб [117] подарил ей свой первый поцелуй. Величественная гора казалась белой стеной, перегораживающей улицу в конце.

Вы вряд ли спросите, почему я здесь оказался. Разве только — почему в такой ранний час? В это время я мог лишь смотреть на дом, разглядывать фрески на его фасаде, упиваться видом неодушевленных предметов, имеющих хоть какое-то отношение к предмету моей страсти. Но в Пуэбла ангелы просыпаются рано. На Парк-Лейн [118] спят допоздна, потому что накануне поздно легли. В Пуэбла встают с солнцем и ложатся тоже.

Объясняется это просто. Пуэбла — католический город, город молитв. Парк-Лейн принадлежит протестантам, которые более склонны к ночным бдениям и веселью.

Не знай я этой особенности мексиканских обычаев, конечно, меня не было бы в начале седьмого на улице Епископа. Но я их знал. Женщина, которая в этот час не направляется в храм, либо слишком стара, чтобы волноваться перед исповедью, либо слишком скромна для церкви! Но таких в Городе Ангелов немного. И маловероятно, чтобы Мерседес Вилья-Сеньор оказалась в их числе. Ее сестра Долорес посвятила меня в свою тайну, не подозревая об этом.

В Мексике сумерки бывают дважды, что особенно привлекательно для тех, кто вынужден встречаться с возлюбленными украдкой: одни — перед восходом, другие — после захода солнца.

Кажется противоестественным утверждение, что утренние сумерки благоприятней для культа бога Купидона, чем вечерние, но в Мексике именно так. Пока красавица из лондонского высшего света спит в мягкой постели и ей снятся новые победы, прекрасная мексиканка уже на улицах или склоняется перед девой Марией, одерживая эти победы.

Хоть я и вышел очень рано, но все же немного опоздал. Утренние колокола уже звучали над городом. Свернув на Калье дель Обиспо, я увидел в ее противоположном конце три женские фигуры. Две женщины шли рядом, третья— чуть позади.

Возможно, я не обратил бы на них внимания, если бы большие ворота каса Вилья-Сеньор не были еще открыты. Портеро [119] как раз закрывал их, как будто из дома только что вышли. А выйти могли только те, кого я видел на улице.

Кто это может быть, кроме дочерей дона Эусебио Вилья-Сеньор и тиа Жозефы?

Калье дель Обиспо больше меня не привлекала. Завернувшись в плащ, я пошел за тремя сеньоритами.

Ускорив шаг, я догнал тиа Жозефу и оказался совсем близко от двух девушек, которых она оберегала в качестве дуэньи [120] .

Я больше не сомневался в том, что это дочери дана Эусебио, хотя обе были закутаны с ног до головы. Шали, накинутые на голову, оставляли открытыми только глаза.

Тиа Жозефа повернулась, заметив мою тень, упавшую на тротуар. Она подозрительно оглядела меня, раскрыв веер: так курица-наседка взъерошивает перья, когда на ее цыплят падает тень ястреба.

Но только мгновение я оставался объектом подозрений тиа Жозефы. Мой скромный взгляд, обращенный в сторону Белой Сестры, сразу успокоил ее. Я не тот хищник, которого ей следовало остерегаться. Мельком поглядев на меня, она пошла вслед за своими воспитанницами, а я — за ней.

Хотя девушки были одеты совершенно одинаково, закутаны в черные кружевные шали, с высокими гребнями в голове, хотя они были одного роста, и обеих я видел только со спины, я с одного взгляда узнал свою избранницу.

Есть что-то такое в фигуре, в движениях, в жестах, в повороте головы, в положении рук, что выдает душу, заключенную в теле. Это неуловимое, но безошибочно распознаваемое качество мы называем грацией; ее может дать только сама природа, и, никакое искусство ее не заменит. Это качество души, а тело всего лишь ее оболочка.

Грация сквозила в каждом движении Мерседес Вилья-Сеньор, в ее походке, осанке, в том, как она поднимала руку, в змеиной гибкости всего тела. Каждый жест делал ее живой иллюстрацией рисунков Хогарта [121] .

Долорес тоже не была лишена грации, хотя у нее это свойство сказывалось в меньшей степени. В ее движениях была упругость, которой многие могли бы восхититься, но, по моему мнению, она не могла сравниться с величественной королевской осанкой своей сестры.

Скоро я понял, что сеньориты держат путь к собору, чьи утренние колокола наполняли улицы звоном. Другие верующие, в основном женщины в шалях и мантильях, торопливо шли по Пласа Майор в том же направлении.

Долорес несколько раз оглядывалась и каждый раз поворачивалась к собору с разочарованным видом. На меня она не обращала никакого внимания. Я для нее незнакомец, случайный прохожий. Меня ее равнодушие не раздражало. Я догадывался о его причине. Ведь я — не «керидо Франсиско»!

Мерседес совсем не интересовалась окружающим. Она казалась рассеянной и холодно отвечала на приветствия кавалеров, которые все, как один, хотели бы услышать более теплое «буэнас диас» [122] .

Только однажды она проявила интерес — когда американский офицер в мундире конных стрелков проскакал по улице. Но когда он проехал мимо, снова обратилась взором в сторону собора. Его массивные двери были открыты, впуская верующих, которые потоком устремлялись по ступеням.

Сестры смешались с толпой и прошли внутрь, тиа Жозефа последовала за ними, продолжая следить так же строго, как на улицах.

Глава XVII. ЗАУТРЕНЯ

Я впервые оказался в католическом соборе, и не могу сказать, что вел себя очень набожно.

Святая Гаудалупа, прекрасная, какой только могли ее сотворить чувственные мексиканские священники, великолепная в своей золотой «усыпальнице», не привлекла моего внимания. Я не интересовался статуями.

Больше привлекали меня черная кружевная шаль и высокий гребень Мерседес Вилья-Сеньор. Я смотрел на девушку, не отрываясь, в глубине души проклиная все преграды, что стояли между нами.

Я следил за ней, пока служба шла своим порядком: пение, молитва, проповедь. За все это время она ни разу не оглянулась. Мне она казалась святой, и эта мысль никак не вязалась с другими мыслями. Мне не доставляло особого удовольствия думать, что она святая. Я предпочел бы, чтобы этот ангел из ангелов был более человечным, более земным.

Долорес казалась менее поглощенной службой. Во всяком случае, не только молитвы занимали ее. Раз двадцать отводила она взор от алтаря и всматривалась в темные проходы, смотрела куда угодно, только не на священника, ведущего службу. Его бритая голова нисколько не интересовала ее. Она искала блестящие кудри «керидо Франсиско».

Но его в соборе не было, во всяком случае я его не вцдел. У меня были свои догадки насчет причины его отсутствия. Менее привычный к дарам Бахуса, он хуже товарища, участвовавшего с ним в пирушке, оправлялся от их воздействия.

Я мог бы успокоить Долорес. Но мне хотелось говорить только с Мерседес.

Проходило время, пение и псалмы, молитвы и проповедь сменяли друг друга. Звонили колокола, курились благовония, горело множество восковых свечей.

Мерседес по-прежнему не отрывала взгляда от алтаря. По-прежнему была поглощена церемонией, которая мне казалась нелепой и идолопоклоннической. Я с трудом сдерживался, чтобы не закричать на священника, Я завидовал его положению: ведь самые прекрасные глаза в мире были обращены в его сторону.

Но, слава Небу, эти глаза наконец остановились на мне!

Да, меня увидели и узнали.

Я вошел в собор, не собираясь молиться перед алтарем. Любовь, заключенная в моем сердце, совсем не того типа, на который рассчитывают в этих священных стенах; она далека от надписи «Бог есть любовь». Моя любовь — земная и, может быть, нечистая! Не скажу, чтобы это была такая любовь, о которой мы читаем, любовь трубадуров и рыцарей в старинные времена. Не могу отнести себя ни к какому другому классу, кроме класса авантюристов, людей, которые своей саблей пробивают себе дорогу в мире.

Возможно, мне свойственны эгоистические стремления; но ни в малейшей степени они не касались моей страсти к Мерседес Вилья-Сеньор. Слишком много романтики было в моем чувстве к ней.

В ее первом взгляде я прочел узнавание. Только это, и ничего больше, ничего такого, что обрадовало бы меня.

Но вслед за первым взглядом был и другой, который я смог истолковать иначе. Взгляд был теплый и казался приветливым.

Потом третий и четвертый, украдкой брошенный через край шали. Эта ее осторожность, — а для нее было несколько причин: священное место, девичья скромность и присутствие тиа Жозефы, — польстила моему тщеславию и дала новый толчок надеждам.

Снова наши глаза встретились. Я вложил в свой взгляд все свое восхищение и весь восторг долго сдерживаемой любви.

И еще одна сладкая встреча — и еще. Я оторвал Мерседес от молитвы.

Несомненно, нехорошо с моей стороны было испытывать радость при этой мысли. И, несомненно, я заслужил наказание, поджидавшее меня.

Глава XVIII. ВЫЗОВ В ЦЕРКВИ

Преданно посылая взгляды, я оставался в тени. Колонна со статуей какого-то святого образовала нишу, в которой я мог укрыться от остальных молящихся.

Но за мной была еще более темная тень, и в ней тоже кто-то таился.

Тиа Жозефа была не единственным соглядатаем в соборе. Я осознал это, услышав голос. Говорили шепотом, но так близко к моему уху, что я легко различал каждое слово.

Голос произнес:

— Пор Диос [123] , кабальеро, вас, кажется, очень интересует проповедь. Вы ведь не еретик, как остальные ваши соотечественники?

Жало осы не вызвало бы у меня более неприятного ощущения. Невозможно было усомниться в двусмысленности этих слов. Говорящий заметил обмен взглядами между Мерседес и мной!

Я оглянулся. В темном углу я с трудом различил фигуру, закутанную в плащ. А незнакомец снова прошептал:

— Надеюсь, сеньор, моя вольная речь вас не оскорбила? Мы, католики, радуемся, видя, что наша святая церковь завоевывает американцев. Мне говорили, что это бывает часто. Наши падре обрадуются, узнав, что победа их Слова может компенсировать поражение наших сабель.

Несмотря на дерзость, в этих словах было что-то очень хитрое и изобретательное, и я не стал отвечать немедленно.

Постепенно зрение мое адаптировалось, и я лучше смог разглядеть человека в серапе и в сомбреро на голове. Между шляпой и плащом белело лицо, которое могло принадлежать только негодяю! Тонкие полоски усиков, бородатый подбородок и злобные глаза, горевшие зловещим светом. Речь его звучала насмешливо, но в ней скрывался подлинный гнев. Сарказм — всего лишь видимость. Говорящий слишком заинтересован, чтобы быть ироничным; и я ни на мгновение не усомнился, что нахожусь в присутствии еще одного кандидата на улыбки Мерседес Вилья-Сеньор.

Эта мысль разозлила меня до белого каления.

— Сеньор! — сказал я, с большим трудом сведя голос к шепоту. — Поблагодарите свои звезды за то, что находитесь в церкви. Если бы вы произнесли эти слова на улице, они были бы последними в вашей жизни.

— Улица недалеко. Пойдемте, и я повторю их.

— Согласен!

Противник был ближе к выходу и пошел первым. Я следовал за ним в трех шагах. В вестибюле я задержался на секунду: проверить, заметила ли коленопреклоненная Мерседес мой уход. Заметила. Она смотрела мне вслед с плохо скрываемой досадой. Догадалась ли она о причине моего внезапного ухода? Вряд ли: мой противник занимал такое положение, что она не могла его увидеть со своего места.

Я сказал ей взглядом, что скоро вернусь.

Глава XIX. ТИХАЯ УЛИЦА

Выйдя на солнечный свет, я наконец-то полностью разглядел своего спутника. На вид ему было лет сорок. Футов шести ростом, крепкий и мускулистый. Он казался очень сильным. Я был уверен, что в качестве оружия он выберет саблю, потому что мексиканцы не любят сражаться огнестрельным оружием. По правилам дуэли я мог настоять на своем выборе оружия, но я был слишком рассержен, чтобы соблюдать такие тонкости.

Собор Пуэбла стоит на возвышении и к нему ведут широкие лестницы. Незнакомец начал спускаться по одной из них, боковой. Он уже сделал несколько шагов, когда я вышел. Внизу он остановился, поджидая меня.

Что такому человеку нужно от меня?

При других обстоятельствах я мог бы задать ему этот вопрос, но не при этих. У меня была довольно определенная догадка, почему имейно он решил вызвать меня на дуэль. Подобно мне, он влюблен в Мерседес Вилья-Сеньор, подобно мне, готов сражаться насмерть с соперником. Конечно, он заметил, что происходило между мной и девушкой. Ревность закипела в его крови, и он постарался спровоцировать меня на поединок.

— Здесь слишком людно, — сказал он, дождавшись меня. — Площадь — не лучшее место для таких дел, как наше.

— Почему? — спросил я нетерпеливо. Мне хотелось побыстрей покончить с этим неприятным эпизодом.

— О, нам могут помешать полицейские или патруль. Может, вы предпочитаете это?

— Негодяй! — воскликнул я, теряя терпение. — Отведи меня, куда хочешь, только побыстрее! Туда, где ни полицейские, ни патруль не спасут тебя от сабли, которую ты сам вызвал из ножен! Веди!

— Здесь поблизости есть тихая улица, — ответил он с поразительным хладнокровием. Если бы не мой гнев, это должно было меня насторожить. — Там мы сможем сыграть свою игру без риска быть прерванными. Вы согласны идти туда?

— Конечно. Место мне безразлично. А что касается времени, то его не понадобится много, чтобы преподать вам урок, последний в вашей жизни.

— Посмотрим, сеньор, — кратко ответил мой противник, направляясь в сторону «тихой улицы».

Я машинально пошел за ним. Но чем дальше мы шли, тем больше меня начинали одолевать дурные предчувствия. В голову закрались подозрения, что здесь что-то не так.

Миновав несколько улиц, мой спутник остановился. Место мне показалось знакомым. Я посмотрел на ближайший дом. Там черными буквами было выведено:

«Кальесито де лос Пайярос».

Я снова посмотрел на своего противника. Название «улица Ласточек» вызвало смутные воспоминания. Я потребовал, чтобы мой соперник назвал мне свое имя.

— Карамба! Зачем вам оно? — насмешливо спросил он. — Хотите сообщить обо мне в ином мире, куда преждевременно отправитесь? Ха-ха-ха! Что ж, не стану вас разочаровывать. Передайте дьяволу, когда его увидите, что oн в долгу у капитана Торреано Карраско за то, что тот прислал ему нового подданного. А теперь, сеньор, готовы ли вы к смерти?

Я понял, что попал в ловушку.

Откуда ни возьмись, появились с полдюжины бродяг, которые быстро направились к нам, собираясь принять участие в схватке.

Это не дуэль. Мой противник и не собирался участвовать в дуэли. Это было коварное убийство! Карраско отбросил свой рыцарский тон и хорошо знакомым мне Голосом закричал:

— Смерть американцу!

Глава XX. СПАСЕН «КРАСНЫМИ ШЛЯПАМИ»

Казалось, улица Ласточек — проклятое для меня место. Второй раз мне здесь угрожала смерть, и второй раз я принял решение дорого продать свою жизнь.

Несмотря на внезапное развитие событий, я оставался настороже и успел занять оборонительную позицию, прежде чем Карраско или его сообщники подошли ко мне.

Но на этот раз — увы! — со мной не было пистолетов. Я и не думал, что в такой ранний час мне может грозить опасность. При мне была только парадная сабля. Эта сабля все равно что тростинка. С таким слабым оружием я вряд ли смогу защититься от полудюжины противников, вооруженных длинными мачете.

Я вспомнил о Франсиско. Снова обратиться к нему за помощью?

Но какой из пятидесяти домов его? Если даже я узнаю его дом, успею ли добраться до него и будет ли Франсиско дома?

Возможно, хотя и маловероятно, что все «если» сбудутся. И я ухватился за это, как тонущий за соломинку!

Я с криком принялся отступать по улице в направлении, как мне казалось, дома Франсиско.

Не стыжусь признаться, что громко звал на помощь, звал Франсиско Морено по имени. Человеку, которому в глаза смотрит смерть, можно простить нарушение правил приличия. Я кричал, как перепуганный хозяин магазинчика, на которого напала шайка грабителей.

Улица Ласточек только казалась мне фатальной. Вторично она дала мне возможность спастись. Но помощь пришла не от Франсиско.

На улице неожиданно появилось два десятка «красных шляп.

В любое другое время вид этих кровавых союзников вызвал бы у меня откровенную вражду. Теперь они показались, мне ангелами небесными — и действительно стали моими спасителями.

Они появились в самый нужный момент. Карраско и его сообщники догоняли меня, и лезвия их мачете уже были в шести дюймах от моей спины.

Увидев «красные шляпы», бандиты тут же бросились в противоположную сторону — еще быстрей, чем гнались за мной!

Видя, что опасность миновала, я направился к своим спасителям. Я не представлял себе, что они здесь делают, пока не увидел, что они остановились перед одним домом и потребовали впустить их. Их требования звучали очень грубо и решительно.

Никто не ответил, и они заколотили в дверь прикладами своих ружей. Наконец дверь была сорвана с петель, и «красные шляпы» готовы были ворваться внутрь.

До сих пор я не понимал, что нужно «красным шляпам». Наверно, занимаются разбоем при свете дня. У меня не было причин подозревать что-то иное, тем более, что они пришли без командира, сами по себе.

Но тут в проеме двери показался Франсиско Морено. Он сурово смотрел на разбойников, сжимая в руке свою саблю.

Это был его дом, хотя я его не сразу узнал. Понимание пришло со скоростью электрического удара. Они собираются арестовать его за убийство одного из их товарищей накануне вечером. Я слышал, как они объявили об этом молодому мексиканцу. Должно быть, они достаточно уважали закон, чтобы соблюдать его видимость. Но скорее, просто опасались, что Морено будет сопротивляться: у него был вид человека, который не уступит без боя. Если он сдастся, они вряд ли сдержат свое слово. Я не думал, что они поведут его в свое расположение. Скорее всего, убьют на месте.

Необходимо было вмешательство, и я вмешался. Мне потребовалось только распахнуть плащ и показать «раскинувшего крылья орла» на пуговицах мундира. Малейшее неповиновение офицеру американской армии стоило бы им двадцати ударов бичом каждому. «Сильные удары по обнаженной спине» — такова была формулировка наших военно-полевых судов.

«Красные шляпы» и не пытались возражать. Мои спасители не подозревали о том, какую услугу мне оказали, и не знали, что именно я, а не мексиканец отправил их камарадо в долгий путь!

За себя я не боялся. Опасался только за своего друга. Если оставить его в их распоряжении, он никогда не сможет нанести еще один визит на улицу Епископа.

Я сам «арестовал» Морено. С явным нежеланием негодяи уступили. Десять минут спустя Франсиско был препровожден в казармы, впрочем, в караульной его не закрыли.

Глава XXI. В ШЕСТЬ ЧАСОВ — НА АЛАМЕДЕ!

Мне без особого труда удалось объяснить дежурному офицеру суть происшествия и снять обвинения с Франсиско.

Как только «красные шляпы» убедились, что я знаю подробности случившегося, они поспешили убраться подальше, из опасения самим попасть под военно-полевой суд.

Когда их призвали свидетельствовать, то все участники инцидента — подчиненные Домингеса — «пропали». Четверо товарищей убитого предпочли благоразумно удалиться — в горы.

Происшествие имело положительные последствия. Оно преподало нашим союзникам-предателям неплохой урок.

Но я не остался равнодушным к бегству негодяев, которые напали на меня на улице Ласточек. Похоже, где-то в том районе размещалось их убежище. Я вернулся, на этот раз с двумя десятками конных стрелков, которые помогли мне обыскать заинтересовавший меня район. Но «птички» уже улетели.

От Франсиско я кое-что узнал о Карраско, и эти сведения меня не удивили. Он был капитаном мексиканской армии; и опять им будет, если тиран Санта Анна вернет себе диктаторскую власть. Пока звезда генерала сияет на небосклоне, капитан Карраско не останется без должности. Но поскольку в последнее время звезда Санта Анны светила тускло, пошатнулось и положение капитана Торреано Карраско.

Во время своих частых отлучек, которые Франсиско шутливо назвал «увольнительными», «галантный» капитан занимался промыслом в горах.

— Но что он там делает? — наивно спросил я.

— Карамба, сеньор! Странно, что вы об этом спрашиваете. Мне казалось, все это знают, — был ответ.

— Что знают?

— Что капитан Карраско — тоже немного разбойник.

Я больше удивился манере, в которой это было сказано, чем самому сообщению.

Молодой мексиканец как будто считал поведение Карраско чем-то обыкновенным, не имеющим особого значения. Казалось, это не преступление, а всего лишь легкомыслие.

Но к моему следующему вопросу он отнесся гораздо серьезней. А вопрос был таков:

— Знаком ли капитан Карраско с дочерьми дона Эусебио Вилья-Сеньор?

— Почему вы об этом спрашиваете, кабальеро? — Франсиско побледнел при упоминании этого имени.

— Не имею чести быть с ними знакомым, только видел издали. Видел сегодня утром в соборе. И Карраско тоже там был. И мне показалось, что он ими интересуется.

— Если бы я только знал, я бы… Нет, это невозможно! Он не посмеет… Скажите мне, кабальеро: что именно вы видели?

— Не больше того, о чем уже сказал. А вы что знаете?

— По правде сказать, тоже ничего. Просто мысль… воспоминание о том, что когда-то видел. Но я мог и ошибиться. Не имеет значения.

Больше мы об этом не разговаривали. Очевидно, тема для Франсиско была болезненной. Для меня тоже.

Позже, когда мы познакомились поближе, Франсиско рассказал мне историю своей любви. Как я и догадывался, существовали преграды на пути к его объединению с «дорогой Долорес». Главным препятствием оказался отец девушки. Молодой солдат был всего лишь «бедным джентльменом», никакого имущества у него не было, только то, что завоюет своей саблей. А в Мексике честный человек этим немногого добьётся. У него появился богатый соперник, и именно ему дон Эусебио пообещал руку дочери. Отец пригрозил Долорес, что в случае отказа отправит ее в монастырь.

Несмотря на эту угрозу, Франсиско не терял надежды. Надежда его была основана на обещании Долорес. Она заявила, что скорее готова делить с ним нищету, чем выходить за ненавистного. Или предпочтет монастырю смерть!

Я о своем новом знакомстве не распространялся, во всяком случае ничего не упомянул о своем отношении к семейству Вилья-Сеньор. Мне казалось, что если я расскажу кому-нибудь о своей страсти к Мерседес, это погубит всю романтику. Поэтому я не сказал Франсиско ни слова.

* * *

С этого дня я стал известен, как один из самых рано просыпающихся американских офицеров. Ни разу не проспал я побудку, ни разу не пропустил заутреню в соборе.

Несколько раз я видел Мерседес. Каждый раз мы обменивались взглядами и с каждым днем все лучше понимали друг друга.

Но мы все еще не обменялись ни словом! Я боялся рискнуть и заговорить: боялся, что придется испытать унижение.

Я уже опять был готов обратиться к эпистолярному жанру, я даже написал письмо, надеясь передать его девушке. Во время каждой службы я искал такой возможности, ждал, когда прекрасная Мерседес, выходя с толпой из церкви, окажется вблизи меня.

Дважды меня ждало разочарование. На третий раз такая возможность появилась, но я ею не воспользовался. В этом отпала надобность. Желание, которое я высказывал в письме, выразила сама Мерседес. Спускаясь по лестнице на улицу, она оказалась рядом со мной и быстро прошептала:

— В шесть часов на Аламеде!

Глава XXII. НОВОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ

В большинстве мексиканских городов есть «пасео» и «аламеда». Пасео предназначается для всех видов прогулок, в том числе для прогулок верхом, аламеда отводится только пешеходам, хотя здесь есть и дорога для карет.

В столице есть две пасео: Букарели и Ла Вега. Ла Вега тянется мимо знаменитых плавучих садов, так называемых чинампас, но считается модной только в определенное время года — в течение недели карнавала. Все остальное время ей предпочитают более величественную прогулочную дорожку Букарели.

Аламеда имеет свои достоинства. Это большая прямоугольная площадь, расположенная на западной окраине города, с деревьями, дорожками, статуями, цветами, фонтанами и всеми остальными принадлежностями городского сада. Вокруг парка проходит дорога для экипажей и всадников; вдоль дорожек для пешеходов расставлены скамьи, где можно отдохнуть. С Аламеды открывается вид на Чолулу с церковью наверху; дальше снежный конус Попокатепетля и двойная вершина Белой Сестры.

Я пришел на Аламеду на полчаса раньше не для того, чтобы любоваться этим видом. Когда предстоит первое свидание, ни один мужчина не удержится от того, чтобы прийти раньше времени.

Я гадал, как появится Мерседес: пешком, верхом или в экипаже. Сам я пришел пешком, в гражданской одежде, чтобы не бросаться в глаза.

Я бродил по дорожкам, как будто восхищаясь цветами и разглядывая статуи. Но это была только видимость — чтобы обмануть других гуляющих. В тот момент у меня и мыслей не было о прелестях искусства и красоте природы, даже о таких ее величественных проявлениях, как укутанные снегом склоны Кордильер. Я думал только о женской красоте, мне не терпелось увидеть ее самый совершенный образец. И я всматривался в каждую женщину, надеясь встретить ту, ради которой пришел сюда.

Вопреки словам Долорес, возможно, Мерседес не всегда может свободно уходить и приходить. Но вскоре время сомнений и догадок кончилось. К моей великой радости, я, наконец, увидел знакомого кучера в черной глазированной шляпе и синем шерстяном жакете, правившего парой лошадей, того самого, который не получил из-за своего опоздания дублон.

С этого мгновения мой взгляд был прикован к карете. Карета была изящной конструкции, вся передняя часть застеклена. Оконное стекло сделало лицо девушки еще прекрасней, придало ему мягкость раскрашенного воска. Мне не нужно было вглядываться, чтобы узнать его. Ошибиться было невозможно: это Мерседес.

Раньше я видел мою сеньориту только в тусклом свете уличных фонарей да в полумраке церковных сводов. Теперь же я любовался ее лицом при свете дня, и мне показалось, что оно стало еще прекрасней. Сверкающие черные глаза, тронутые кармином щеки, нежные губы… Но у меня не было времени вдоволь насмотреться: карета уже миновала меня.

Я успел заметить, что Мерседес в карете одна, её не сопровождают ни сестра, ни слуги. Даже тиа Жозефы с ней нет! Значит, Долорес говорила правду. Бедная Долорес! Я сочувствовал ей, тем более, что подружился с Франсиско.

Карета двигалась медленно. Лошади шли шагом. У меня было время предпринять меры, которые подсказывало благоразумие. Даже у любви есть инстинкт осторожности. Я подумал, что мне следует отыскать уединенный уголок, где я мог бы смотреть, не будучи видимым никем, кроме той, что находится в карете.

Фортуна благоприятствовала мне. Поблизости росло несколько перуанских перечных деревьев, их ветви нависали над дорожкой. В их тени оказалось углубление, тихое, закрытое с трех сторон и, очевидно, никем не занятое. Именно такое место я и искал. Через десять секунд я оказался под ветвями.

Скоро экипаж, по-прежнему медленно двигаясь, вновь поровнялся со мной. Мой взгляд встретился со взглядом Мерседес!

Полуослепленный ее красотой, я стоял, глядя на девушку. Мой взгляд должен был выдавать восхищение, но и страх, охвативший меня. Он был у меня в сердце и, должно быть, отразился в наружности. Это была робость мужчины, который чувствует, что недостоин женщины, которую обожествляет, ибо я обожествлял Мерседес!

Она проехала, а я вдруг почувствовал ужасную досаду. Девушка мне не улыбнулась, как я ожидал. Хотя в ее взгляде я прочел узнавание и еще что-то, оставшееся для меня непонятным.

Предупреждение? Кокетство?

Мысль о том, что это кокетство, обожгла меня. Я смотрел вслед карете в поисках объяснения. Вряд ли я его получу, потому что теперь карета была далеко впереди.

Дальше по аллее я увидел среди деревьев мужчину. Очевидно, он, как и я, ждал. В отличие от меня, он был верхом. Я узнал всадника с первого взгляда. Он тронул лошадь шпорами и подъехал к карете, из окна которой в то же мгновение показалась белая ручка. Я увидел сверкающий драгоценностями браслет и записку, зажатую в тонких пальцах!

Никто не мог принять эту записку быстрее и незаметней, чем мой друг Франсиско — который больше никогда не будет мне другом!

Глава XXIII. ЕЕ ЗОВУТ ДОЛОРЕС

Одно утверждение не вызывает никаких сомнений, оно не тема для обсуждений. Ревность — самое болезненное чувство, на какое способна душа мужчины.

Ее болезненность имеет свои степени, большую и меньшую, ибо у этой ужасной страсти, самомнения, чувства — называйте, как угодно — есть разновидности.

Существует ревность, возникающая после обладания; есть и другая разновидность, коренящаяся в предчувствиях. Моя ревность была именно такой.

Не стану спорить, какая из этих разновидностей хуже. Могу только сказать, что, стоя в тени перуанских перечных деревьев, чувствовал, что вокруг меня собрались все тени смерти и все фурии ада.

Я был разъярен. Меня охватил справедливый гнев к обманувшему меня. Но еще больше я сердился на женщину.

Чего она добивалась, назначая мне свидание? Что выигрывала таким чудовищным обманом?

«В шесть часов на Аламеде!»

Я был на месте, был вовремя; она тоже. С нескольких церквей слышался колокольный звон — шесть часов. Каждый удар словно молотом загонял гвоздь мне в сердце!

Несколько секунд я прислушивался к перезвону. Он казался мне похоронным.

О, что за женщина! Дьявол в ангельском обличий!

Вдруг во мне вспыхнула искра надежды.

Мерседес могла быть только посыльной. Записка могла быть от Долорес, той самой Долорес, которую строго стерегут и которая не может выходить одна. Сестры могли быть сообщницами. У Долорес, которой грозит монастырь, возможно, нет других способов общаться с «керидо Франсиско».

Такое истолкование происшествия было больше приятным, чем вероятным.

Но тут новая мысль пришла мне в голову. Что, если красавец-капитан ухаживает одновременно за обеими сестрами?

Только на мгновение позволил я себе это недостойное предположение.

Мои сомнения разрешил диалог, который я случайно подслушал. И правда оказалась еще более болезненной. Уходя с Аламеды, я знал, что Франсиско Морено любит только одну — и именно ту женщину, которая проехала мимо нас в карете!

А убедился я в этом вот как.

Недалеко от меня в тени дерева находились двое мужчин, которых я не заметил раньше. Один был явно из крестьян; второй, судя ло одежде, мог быть асендадо из провинции, приехавший в столицу. Как ни незаметно передавалась записка, как ни быстро перешла она из рук в руки, эти двое заметили небольшой эпизод.

Поблано, казалось, отнесся к нему как к совершенно обычному происшествию. Но провинциал, богатая одежда которого все же ясно свидетельствовала о деревенском происхождении, удивился.

— Кто она? — спросил он.

— Дочь одного из наших рикос, — ответил поблано. — Его зовут дон Эусебио Вилья-Сеньор. Вы, конечно, о нем слышали?

— О, да. Мы на Юкатане о нем знаем. У него сахарная плантация вблизи Сисала, впрочем, он там редко показывается. Но кто этот счастливец, который станет обладателем прекрасной плантации? Умный парень может заставить ее приносить выгоду, а я, клянусь Богом, никак не могу этого сделать со своей!

— Сомневаюсь, что это сумеет и капитан Морено — если у него даже будет возможность стать ее владельцем. Он не способен приобретать богатства — разве что за столом монте. Но ему все равно не стать владельцем собственности, принадлежащей дону Эусебио Вилья-Сеньор.

— Я, конечно, не знаю обычаев вашего города, — заметил юкатанец, — но мне кажется, у молодого человека есть возможность стать обладателем дочери дона Эусебио. Судя по всему, девушка к нему неравнодушна.

— Ах! — возразил житель Города Ангелов. — Вы там, на Юкатане, простой народ, вы позволяете своим девицам поступать, как они хотят. В Пуэбла, если они не слушаются родителей, их заключают в монастырь. В нашем святом городе их больше десятка. Я слышал, такая же участь ждет и Долорес Вилья-Сеньор, если она будет настаивать на своем желании выйти замуж за того, кому только что передала записку.

— Долорес Вилья-Сеньор? — спросил я, подходя к разговаривающим и бесцеремонно вмешиваясь в разговор, который так заинтересовал меня. — Долорес Вилья-Сеньор? Я вас правильно понял, вы говорите, что имя женщины в карете — Долорес?

— Да, сеньор, конечно! — ответил поблано, который, наверно, принял меня за сумасшедшего. — Долорес Вилья-Сеньор, или Лола, если вы предпочитаете сокращение. Так зовут эту девушку. Карамба! А что в этом странного? Каждый чикитито [124] ее здесь знает.

Дар речи отказал мне. Больше я ни о чем не спрашивал. Я слышал достаточно, чтобы понять, что был обманут.

В карете проехала женщина, которую я любил.

Она назначила мне свидание на Аламеде. Она передала записку капитану Морено. Эту женщину зовут не Мерседес, а Долорес!

Я стал игрушкой бессердечной кокетки!

Глава XXIV. ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЗГЛЯД НА ПУЭБЛА

С этого часа я чувствовал, что в Пуэбла мне не место. Обжегшийся мотылек решил отныне сторониться жестокого огня свечи. Хотя пламя по-прежнему привлекало меня и манило к себе, я решил больше никогда его не видеть. Слишком горячим и безжалостным оно оказалось.

Как легко мне было так говорить, как легко принять решение в первых муках уязвленного тщеславия, когда испытанное несчастье закаляет дух. Но увы! Как трудно исполнять это решение! Такой подвиг не под силу и Гераклу.

Я пытался подкрепить свою решимость размышлениями, приветствовал всякую мысль, которая позволяла стать равнодушным или даже забыть о моей любви.

Все бесполезно. Такие воспоминания может смягчить только время.

Иногда я думал о том, что сумел, пусть ненадолго, заинтересовать такую великолепную, несравненную женщину; и иногда это рассуждение утешало меня. Но все же это была слабая компенсация за принесенную жертву и испытанные страдания.

Напрасно я призывал свою гордость. Раздавленная происшедшим, она попыталась сделать последнее лихорадочное усилие и потонула в сознании унижения.

Неправда то, что мне говорили. Должно быть, мне льстили, льстили те друзья, которые называли меня красивым. По сравнению с Франсиско Морено я все равно, что сатир перед Гиперионом [125] . Так, наверно, думала и Долорес. Иногда, размышляя об этом, я не мог сдержать злость и начинал обдумывать планы мщения. Месть должна была постигнуть их обоих: и Морено, и кокетку. Но, к счастью, ни один из этих планов не был осуществлен.

Для меня не оставалось иной надежды, кроме отъезда из ненавистного теперь города. Судьба была благосклонна ко мне, предоставив мне вскоре такую возможность. Через три дня после встречи на Аламеде сигнал горна призвал нашу часть к боевой готовности; а на четвертый день мы двинулись к столице Мексики.

Советы мудрого друга и возбуждение, связанное с началом нового этапа кампании, принесли мне временное облегчение. Перед нами была нехоженая тропа, новые возможности для славы, и все должно было кончиться давно предвиденным, давно ожидаемым триумфом — пирушкой в «Залах Монтесумы»!

В другое время я бы остался абсолютно равнодушным к такой перспективе. Теперь же я надеялся отвлечься от мрачных мыслей и душевных терзаний.

Вскоре мы подошли к перевалу через Кордильеры, который выходит на классический город Чолула. Въезжая в «черный лес», чьи деревья вскоре заслонят от меня окружающую местность, я оглянулся и бросил прощальный взгляд на Город Ангелов. Вполне вероятно, что я никогда больше его не увижу.

Мы углублялись в узкую долину, которую вряд ли когда-нибудь пересечем в обратном направлении. Наши войска в целом насчитывали десять тысяч человек, а вражеские части втрое превосходили нас по численности. К тому же мы собирались овладеть столицей, сердцем древнего государства, и наверняка противник приложит максимальные усилия, чтобы раздавить нас. Так считали многие мои товарищи.

Я смотрел на обширную плодородную долину, на шпили города, в котором испытал одно из самых сильных чувств в своей жизни. Увы! Это чувство оказалось обманутым, и мне было неприятно вспоминать о нём. Я смотрел на город с болью и тоской.

Несколько минут я оставался на опушке леса. Ветви сосен касались моей форменной фуражки. Перед моим взором, словно на карте, расстилался Пуэбла. Я различал крыши домов, множество шпилей, видел и ту прогулочную площадь, на которой испытал такое унижение. Глаза мои скользили по улицам, идущим параллельно, как во всех испано-американских городах, искали Калье дель Обиспо. Мне показалось, что я различаю эту улицу, и воспоминания с новой силой нахлынули на меня.

Хотя картина внизу представляла собой яркое и живописное зрелище, — башни празднично вздымаются на фоне голубого неба, купола серебром сверкают на солнце, — мне она показалась траурной, будто тень смерти упала на город. Тень эта исходила не от густых сосновых крон, под которыми я стоял, а от темной тучи, окутывающей мою душу.

Ни ужас перед черным лесом, ни страх путешественника в дикой местности, ни предчувствие судьбы, которая может ждать меня в столице Монтесумы — ничто не может быть хуже того, что испытал я в Городе Ангелов!

Глава XXV. В СТОЛИЦЕ

Чапультепек — «летний дворец Монтесумы» был взят штурмом. В этой битве я сумел предотвратить поражение, — не примите простое утверждение факта за беспочвенную похвальбу. После трех месяцев, которые я провел в стенах больницы, залечивая раны, я полностью восстановил здоровье и ступил наконец на улицы мексиканской столицы.

Три месяца я предвкушал это удовольствие, как награду победоносному солдату, завершившему кампанию.

Как и в Городе Ангелов, в городе Монтесумы офицеры армии завоевателей не допускались в местное общество. Но все же мы больше не были просто захватчиками; мы стали победителями, и потому запрет не был ни строгим, ни всеобщим. С обеих сторон допускались исключения, которые распространялись на некоторое количество самых смелых хозяев и гостей.

Мне посчастливилось оказаться в числе этих немногих. Во время кампании, особенно во время длительного марша на столицу, произошло несколько случаев, когда мне удавалось помочь мексиканцам и защитить их. Среди тех, кому я помог, был и представитель одного из лучших семейств Мехико.

Все три месяца, проведенные в больнице, я был окружен роскошью со стороны его благодарных братьев. В последующие три месяца меня баловали своим вниманием его сестры, конечно, только в рамках приличия.

Это было приятное время, и если что-нибудь могло бы заставить меня забыть Долорес Вилья-Сеньор, то только это.

Однако, не заставило. Самые сладкие улыбки, которые я получал в долине Теночтитлана, не смогли подавить в моей груди горькое чувство, которое я принес с собой по эту сторону Кордильер.

Через шесть месяцев, после взятия столицы моя жизнь в городе Монтесумы стала совершенно невыносимой. Мне было скучно. Театры и балы не могли улучшить моего настроения. Даже мотовство не доставляло мне удовольствия. Стол монте больше не привлекал меня. Напрасно зеленая ткань манила меня. Стоя у стола, я без малейших эмоций слушал возгласы крупье.

Меня вообще все перестало интересовать — все на земле, кроме Долорес Вилья-Сеньор; а ее я не мог считать земным существом.

И как раз в это время появилась возможность отвлечься. Остатки вражеской армии покинули подступы к столице. Но дороги не стали безопасными. Партизаны исчезли, но их сменили сальтеадорос!

Со всех сторон доносились слухи о грабителях — от Пуэбла на востоке, Толуки на западе, Куэрнаваки на юге и от Льянос де Апама, который расположен севернее долины Теночтитлана. Не проходило и дня без сообщений о бандитах и их злодействах. Разбойники останавливали дилижансы, приказывали путникам ложиться на землю, выворачивали им карманы; и некоторые пассажиры так и оставались лежать вечно!

Эскорт из наших драгун мог бы предотвратить это. Но чтобы посылать охрану с каждым путником, направляющимся из столицы, требовалось несколько десятков хорошо обученных кавалерийских эскадронов. А мы в то время как раз испытывали недостаток в солдатах, потому что приходилось держать гарнизоны в Куэрнаваке и Толуке. К тому же сильная армия осталась охранять Пуэбла. Мы ждали пополнения, а пока разбойники продолжали свободно останавливать путников и грабить дилижансы.

Мне не нравилось такое положение. Это был всего лишь нормальный христианский инстинкт ненавидеть грабителей, но во время пребывания в Пуэбла я почувствовал особую неприязнь к этому типу людей. В основе этой неприязни лежали воспоминания о капитане Карраско и капитане Морено.

Молодой художник, сопровождавший нашу армию, — его правдивые полотна вызывали восхищение у всех, кто их видел, — был настолько неблагоразумен, что решился проехать в дилижансе из Мехико в Пуэбла. Но ему не суждено было прибыть в Город Ангелов — на земле; хотя мы все надеялись, что он достиг их небесной обители. Он был убит на дороге в горах, между постоялыми дворами в Рио Фрио и Кордове.

Мне очень нравился этот несчастный юноша. Он часто пользовалсягостеприимством моей палатки. В обмен за это, как я полагаю, на одной из своих больших картин он изобразил меня героем, скакавшим в атаку впереди отряда смельчаков на штурм Чапультепека. Сознание, что я действительно проделал это, не уменьшало моей признательности художнику. Я, бездомный, безымянный авантюрист, которого некому похвалить, кроме непосредственных свидетелей его дел, не мог не испытывать благодарность. Он заметил меня на поле сражения и воспел мои ратные подвиги языком карандаша и кисти.

Услышав, что он убит, я едва не сошел с ума от ярости.

Через двадцать минут я стоял перед нашим главнокомандующим.

Глава XXVI. ВЕЛИКИЙ СТРАТЕГ

— В чем дело, капитан? Адъютант доложил мне, что вы просите принять вас. Говорите покороче: у меня много дел.

Я не был любимцем главнокомандующего, может, потому, что никогда не льстил престарелому генералу, командовавшему нашей армией в этой кампании.

Тем не менее, мне необходимо было его согласие. Без него я не смогу отомстить за смерть друга. А если согласие будет получено, у меня уже готов план.

— Так в чем дело? — спросил с нетерпеливым видом генерал, и это было плохим предвестником. — Что вам нужно?

— Отпуск, генерал.

— Но вы не исполняли обязанности целых шесть месяцев. Сколько еще вам нужно?

— Всего шесть дней.

— Шесть дней! А для чего?

— Наказать грабителей, осадивших дорогу между нами и Пуэбла. Я полагаю, генерал, вам доложили об их злодействах?

— Конечно, но что я могу сделать? Если я пошлю отряд, они за мили увидят солдат и ускользнут. Это все равно, что гоняться за ветром.

— Мне кажется, у меня есть план. С вашего разрешения, я бы его опробовал.

— Но у меня нет лишней кавалерии, ни единой сабли. Правительство прижимисто. У меня нет людей даже для заполнения штатных должностей. Они там считают, что такую большую страну, как Мексика, можно удержать без лошадей. Нет, сэр, я не могу дать вам ни одного драгуна, в том числе из вашего отряда. Полагаю, вы бы хотели взять своих людей?

— Генерал, в нашем лагере есть немало храбрецов. Именно такие мне нужны. Если у меня будет десяток-другой таких людей, мы справимся с любой шайкой в мексиканских горах.

— Вы смелый человек, капитан, но боюсь, стратега из вас не выйдет…

Стратегия была богом этого престарелого простака, как и у его любимого ученика Макклеллана [126] . Это была та же стратегия, которая привела к мятежу на Бул-Ран и к тому, что гражданская война в Америке была такой продолжительной. Если бы не эта стратегия, армия Севера оказалась бы на улицах Ричмонда через три недели после выхода из Вашингтона, и удалось бы избежать долгой кровопролитной борьбы.

Однако последнее замечание генерала подсказало мне способ действий. Надеясь добиться своего, я воспользовался возможностью.

— Генерал! — с почтительным видом заявил я. — Я понимаю, что в моем плане не очень много стратегической мудрости. Особенно по сравнению с вами, вы ведь способны на грандиозные комбинации. Мой же план очень прост.

— Что ж, давайте послушаем вас, капитан. Может, если вы расскажете подробности, план покажется мне приемлемым. От подробностей очень многое зависит. Армия в полевых маневрах, как говорил Наполеон, когда пехота здесь, артиллерия в другом месте, а кавалерия разбросана повсюду, — такая армия подобна механизму без винтов. Она вскоре распадается на части. Я никогда так не располагаю свои батальоны. Если бы я так поступал…

— Если бы вы так поступали, генерал, — почтительно прервал я, видя, что он сделал паузу, — вы не были бы завоевателем столицы Мексики.

— Вы правы, капитан, совершенно правы! — ответил он. Очевидно, я начинал нравиться генералу. — Совершенно верно, сэр! И вам кажется, что Кортес провел свою кампанию хуже, чем я… имел честь спланировать?

— Та по сравнению с вашей кампанией — всего лишь небольшая стычка.

— Стычка, сэр, стычка! Его врагами была толпа голых дикарей. Вот именно, дикарей. Вооруженных пращами и луками. У них не было огнестрельного оружия. В то время как я, сэр, я победил большую дисциплинированную армию под командованием величайшего из полководцев, каких породила Мексика. Что бы ни говорили о Санта Анне, негодяй настоящий солдат, регулярный солдат, сэр, не волонтер. Терпеть не могу волонтеров; какой позор, что правительство присылает их мне в таких количествах. Признаю, они неплохо сражались, но иначе и быть не могло. Ими правильно руководили, и рядом были мои старые регулярные части. Как они могли дрогнуть, если видели, кто их возглавляет? Мое присутствие вдохновляло их, и как следствие, они завоевали огромную страну вдвое быстрее, чем Кортес. Поэтому я и говорю, сэр, что победа Уинфилда Скотта на страницах истории будет сверкать ярче победы Фернандо Кортеса.

— Несомненно, — неискренне ответил я, с трудом скрывая презрение к этому воинственному хвастуну.

— Что ж, сэр, — произнес, наконец, генерал, величественно пройдясь по кабинету, — вы ведь еще не рассказали о своем плане. Давайте послушаем подробности. Мое разрешение зависит от них.

— Я намерен, генерал, нанять дилижанс и использовать его словно для обычного рейса между столицей и Пуэбла. Впрочем, на дороге в Толуку грабители тоже причиняют много хлопот, и мне все равно, с чего начинать. Я переодену своих людей в мексиканские костюмы. Среди них будет один-два монаха и по крайней мере несколько женщин. Женское платье замаскирует солдат, и в то же время лишит разбойников малейших подозрений.

— Что ж, сэр, — сказал генерал, которого мои слова, очевидно, позабавили, — а что вы будете делать со своим десятком переодетых солдат?

— Вооружу каждого несколькими револьверами, вдобавок дам по складному ножу. Когда грабители остановят дилижанс и окружат его, мы все одновременно выскочим и дадим им хороший урок. Все мои люди участвовали и в военных сражениях, и в уличных схватках, так что они, без сомнения, смогут проучить и бандитов.

— Клянусь словом Уинфилда Скотта, сэр, в вашем плане что-то есть. Со своей стороны, я не стал бы мешать разбойникам грабить знатных мексиканцев. Они ненамного честнее остальных своих соотечественников. Но может показаться, что мы не попытались прекратить грабеж. К тому же разбойники нападают и на наших людей. Хорошо, сэр! — добавил он после небольшой паузы. — Я обдумаю ваше предложение и дам ответ завтра утром. А пока подготовьте своих людей — на случай, если я одобрю ваш план.

— Мне задержать дилижанс, генерал?

— Нет, нет; не сегодняшний. Только завтра. У вас будет достаточно времени. Я должен все обдумать. У меня много важных дел. К тому же, вы знаете, сэр, у меня враги в Вашингтоне, бьют не только с фронта, но и с тыла. Да вам и не хватит времени, чтобы приготовиться к утру.

— Мне нужен всего час, генерал, если вы дадите разрешение. Я уже подготовил людей. Они могут переодеться к полуночи.

— Я подумаю об этом. Подумаю, как только освобожусь. Но меня ждут. Мексиканский джентльмен, как доложил адъютант. Интересно, что ему нужно. Охрану, наверно, или какую-нибудь другую услугу. Эти люди отравляют мне жизнь. Они думают, что мне нечего делать, только заниматься их мелкими проблемами. Если у кого-нибудь украдут курицу, обязательно нужно обращаться ко мне. Бог видит, я их достаточно защищаю — больше, чем их собственное правительство!

Это утверждение было совершенно справедливо. Как ни презрительно я относился к военным способностям генерала Скотта, могу под присягой подтвердить, что нашим противникам нельзя было пожаловаться на его негуманность. Никогда с завоеванным народом не обращались с такой мягкостью, как с мексиканцами в той памятной кампании. Я без колебаний назову ее самой цивилизованной кампанией в анналах истории.

* * *

Я отдал честь и готов был удалиться, когда услышал приказ:

— Подождите, сэр!

Я снова повернулся лицом к главнокомандующему.

— Вы мне можете еще ненадолго понадобиться. Мне говорили, что вы хорошо владеете испанским.

— Не очень хорошо, генерал. Как сами испанцы говорят, ун поко — немного.

— Неважно. Я вспомнил, что мой переводчик отсутствует, а никто из моих адъютантов не знает этого языка. Мексиканец, который сюда войдет, наверно, не поймет ни слова из того, что я скажу. Поэтому останьтесь и переводите.

— Как прикажете, генерал. Постараюсь.

— Готовьтесь услышать историю украденной курицы и требование компенсации. Ага, а вот и проситель.

В этот момент дверь открылась. Вошел один из адъютантов, вслед за ним решительной походкой — незнакомец.

Глава XXVII. ГОРЮЮЩИЙ ОТЕЦ

У вошедшего была внешность человека, перенесшего тяжелую утрату, гораздо серьезнее, чем украденная курица.

С одного взгляда я узнал в нем испанца чистейшей голубой крови Андалузии. Ни капли крови ацтеков. У него была, вне всякого сомнения, достойная внешность идальго. Это впечатление подкреплялось дорогой одеждой, очень мало отличающейся от костюма английского джентльмена старой школы. Но я заметил легкий беспорядок в его одежде, не говоря уже о царапинах на руках и лице.

Незнакомец был пожилого возраста. Чисто выбрит, без усов и бакенбардов. Снежно-белые волосы на голове коротко подстрижены, а дугообразные брови такие черные, словно их владельцу двадцать лет!

Пронзительный взгляд свидетельствовал о скрытом пламени. Но сейчас в этих глазах затаилась печаль. Поведение человека свидетельствовало о том, что он пережил большое горе. Под влиянием этого горя обычное спокойствие покинуло его. Торопливо войдя в палатку, господин остановился перед генералом.

Командующий подал мне знак переводить. По вступительным замечаниям я уже понял, что он ехал в дилижансе, направляясь в столицу по делу к самому генералу. В дороге с ним произошло большое несчастье.

— Несчастье? — переспросил я в своей роли переводчика. — Какое несчастье, сеньор?

— О, кабальеро, уна коса оррибле, ун робо! Порлос бандолерос!

— Случилось страшное, ограбили! Разбойники! — буквально перевел я для генерала.

— Удивительное совпадение! — заметил главнокомандующий. — Я думаю, капитан, что дам вам разрешение.

— А что они у вас отобрали, сеньор? — спросил я в соответствии со своей ролью. — Не часы — я вижу, ваши замечательные часы с вами.

Я кивнул на массивную золотую цепочку, украшенную бирюзой, топазами и другими сверкающими камнями. Свисая из кармана, цепочка бросалась в глаза.

— Пор Диос, нет! Они их не взяли!

— В таком случае — кошелек?

— Нет, сеньор, и кошелек они не тронули. Лучше бы забрали его и часы! Ах! Лучше забрали бы все, только не то, что взяли!

— Что же это?

— Миас нйнья'с! Миас ниньяс!

— Ниньяс! — прервал генерал, не дожидаясь перевода. — Это означает — молодые девушки, не правда ли, капитан?

— В основном значении — да. Но он имел в виду своих дочерей.

— Что! Разбойники увели их?

— Именно это он говорит.

— Бедный старый джентльмен! Несомненно, трудно перенести, когда твоих дочерей уводят разбойники. Даже хуже, чем индейцы. Расспросите его. Пусть все расскажет, а потом спросите, чего он хочет от нас. Я подожду, пока вы не закончите. Потом переведете все сразу.

Сказав это, генерал отвернулся, поговорил с адъютантом и отправил его по какому-то делу. А сам занялся картами — несомненно, составлял «великие стратегические схемы». Хоть мы и были в столице врага, кампания еще не кончилась, и в будущем предстояли сражения.

Получив свободу действий, я пригласил мексиканца садиться.

Он торопливо отказался, и мы продолжали разговор стоя!

— Как это случилось? Когда? Где? — задал я серию вопросов.

— На дороге, сеньор, на дороге из Ла Пуэбла.

— Из Пуэбла? — Эти слова вызвали во мне особый интерес.

— Да, сеньор, это произошло недалеко от города. Мы его еще видели — по эту сторону Рио Фрио, вблизи постоялого двора Кордова.

— Вы путешествовали?

— Да, я сам, мои две дочери и наш семейный священник, добрый падре Корнага.

— В своей карете?

— Нет, сеньор, в дилижансе. Нас остановила шайка разбойников, у всех были закрыты лица.

— И что же?

— Они приказали нам выйти из экипажа. Потом лечь на землю. И пригрозили, что если мы поднимем голову, нас пристрелят без церемоний.

— Я полагаю, вы послушались?

— Проклятье, сеньор! К чему этот вопрос? Конечно, я исполнил приказ разбойников, иначе верная смерть. Счастлив добавить, что моих дочерей избавили от этого унижения. Но какая разница, если их увели?

— Куда?

— В горы. Святая дева, защити их!

— Будем надеяться на ее защиту. Кстати, могу я спросить, зачем вы рисковали, путешествуя в дилижансе? Я понял, что у вас не было охраны. Вы ведь знали, что на дорогах опасно?

— Конечно, кабальеро, у нас не было охраны. Это очень неблагоразумно с моей стороны, но я доверился совету нашего исповедника. Он считал, что опасности нет. Добрый падре заверил нас, что дороги обезопасили храбрые американцы, что между Пуэбла и столицей мы не встретим ни одного грабителя. Даже тогда я мог бы его не послушать, но у меня была причина приехать сюда с дочерьми, и так как они не боялись, а наоборот, стремились в дорогу, я решил ехать дилижансом. Увы! Слишком легко я поддался их желанию, как теперь понимаю. Лишиться детей! Я уничтожен!

— Вероятно, с вами были деньги и другие ценности?

Я указал на цепь, свисающую из часового кармана просителя.

— Они оставили вам это! Как вы это объясните?

— Айе Диос, кабальеро! Это и меня удивляет! У меня с собой было золото и эти часы. Они очень дорогие, как можете видеть сами.

Старый джентльмен вытащил большие, похожие на хронометр часы, украшенные драгоценными камнями и золотой цепью. Очевидно, они стоили несколько сотен долларов.

— Оставили это и деньги тоже, — продолжал джентльмен. — Но какая мне разница, если они забрали моих мучачас? Побрес ниньяс! [127]

— Они забрали только их? — спросил я. Этот эпизод начинал интересовать меня своей необычностью.

— Да.

— И больше ничего? А другие пассажиры в дилижансе? Им тоже оставили кошельки?

— Другие пассажиры! Их не было, сеньор капитан. Нас было четверо, как я и сказал, моя семья и падре. Еще два-три джентльмена хотели отправиться с нами из Пуэбла. Но они мне не были знакомы, их внешность мне не понравилась, и я закупил все места в дилижансе. Думаю, они отправились вслед за нами в другом экипаже. Теперь я сожалею, что их не было с нами. Могло бы быть лучше. Хуже — не могло.

— Но падре, о котором вы говорите, что стало с ним?

— Карамба, сеньор! Это самое удивительное! Они и его забрали! После этого разбойники позволили мне продолжать путь. Но священника заставили идти с собой. Какой скандал для нашей святой церкви! Надеюсь, это приведет к отлучению всех разбойников в Мексике и предаст их вечным мукам, которых они заслуживают. Вот что значит становиться республикой! Совсем не так было в прежние времена, когда Испания присылала нам вице-короля. Тогда не было разбойников, этих наглых сальтеадорос, которые лишили меня моих, дорогих дочерей! Ай де ми! [128]

— А чего вы ждете от генерала? — спросил я, когда старый джентльмен немного успокоился после вспышки горя.

— Сеньор, — ответил он, — мы все слышали о гуманности американского генерала. Хотя он и враг нашей страны, мы уважаем егоза сочувствие к побежденным. Попросите его принять близко к сердцу мое несчастье. Я знаю, вы это сделаете. Попросите послать отряд драгун и освободить моих девочек. При виде ваших храбрых солдат разбойники разбегутся, и бедные мучачас вернутся к горюющему отцу. О, добрый капитан, не отказывайте мне! Вы моя единственная надежда!

Хотя рассказ отца, так жестоко разлученного с детьми, способен вызвать сочувствие сам по себе, я, может, не был бы так взволнован, если бы не личные воспоминания.

В том, что он мне рассказал, не было ничего странного. Хотя, возможно, и не самый обычный случай в Мексике. Тем не менее, я заинтересовался бы им не больше, чем, скажем, рассказом о том, что на улицах Лондона — например, на Блумсбери-стрит — женщину остановил оборванец-грабитель и отобрал носовой платок, сумку для карточек и флакон с нюхательной солью.

Вся эта история лишь усилила боль от воспоминаний об убитом друге и ненависть ко всему братству сальтеадорос. Но к этому примешивалось и другое чувство, которое мне трудно объяснить. Во внешности старого дона было что-то трогательное, хотя говорил он элегантно и с выразительностью образованного человека.

Я не пытался сопротивляться этому чувству. Напротив, сразу решил передать его просьбу генералу и подкрепить ее всем своим влиянием, насколько это возможно. Я был уверен, что теперь мне представится случай наказать бандитов — пусть не тех, что убили моего друга, но и эти вели бы себя не лучше, если бы представилась возможность.

Прежде чем перевести генералу рассказ, я решил, что пора узнать имя просителя.

— Как вас зовут? — спросил я, глядя ему в лицо. У меня было смутное впечатление, что я где-то уже его видел. — Вы ведь не назвались? Генерал может захотеть узнать ваше имя.

— Эусебио Вилья-Сеньор, аль сервисио. [129]

Я вздрогнул, как от выстрела. О! Какие воспоминания вызвало у меня это имя!

Я мгновенно вернулся мыслями в Город Ангелов, на Калье дель Обиспо, вернулся к своей печали. А ведь мне уже начинало казаться, что я от нее излечился!

* * *

С усилием я подавил свои эмоции, или, по крайней мере, их внешнее проявление.

Поглощенный собственным горем, дон Эусебио ничего не заметил, а генерал был по-прежнему погружен в свои стратегические размышления.

Теперь я был глубоко заинтересован в деле просителя и не стал больше терять времени. Я использовал все красноречие, каким обладаю. Наша объединенная мольба была услышана, и мне было разрешено преследовать любую шайку разбойников, какую выберу.

Нужно ли говорить, что мне нетрудно было сделать выбор?

Глава XXVIII. НЕПОСЛУШНАЯ ДОЧЬ

Не стану пытаться описывать ту черную бурю, которая бушевала в моей груди, когда я вышел из президентского дворца.

Дон Эусебио шел рядом со мной. По приказу генерала он отдал свое дело в мои руки и себя самого — в мое распоряжение.

Узнав его имя, я ощутил острую боль: заново открылась рана. И боль происходила не только от услышанного рассказа. И не только от мысли, что Долорес Вилья-Сеньор сейчас в руках жестоких бандитов! Такую же боль, а может, и большую, причиняла мне мысль о том, что сеньорита принадлежит Франсиско Морено!

Со стыдом признаюсь, что на какое-то мгновение почувствовал даже удовлетворение! Ревность и гнев были живы в моем сердце!

Но такие неблагородные мысли недолго занимали меня. Вскоре они сменились другими, более чистыми н святыми. Ожили рыцарские чувства. Слабая женщина во власти диких, развратных людей — не одна, две женщины, но я мог думать только об одной. Она уведена разбойниками в какое-то отвратительное убежище, и там сейчас идет похотливый кутеж.

Воображение подсказывало мне страшные картины. Они изгнали ревность из моего сердца, а вместе с ней и бессмысленный гнев. И как только эти чувства исчезли, я ощутил легкую, едва уловимую радость, словно возрождение забытой надежды. Что, если именно я освобожу Долорес Вилья-Сеньор от свирепых похитителей, избавлю от позора на всю жизнь? Не сменится ли благодарность, вызванная этим поступком, другим, более глубоким чувством?

Я готов был рискнуть чем угодно, даже самой жизнью, чтобы вызвать такую перемену!

Может, я слишком поторопился в своих выводах? Что, если она не отдала свое сердце, все свое сердце Франсиско Морено? Эпизод в Аламеда, который я наблюдал, мог быть всего лишь легким флиртом, в котором так искусны испанки и который часто не имеет никаких серьезных последствий. Или это было простым кокетством, нацеленным на меня?

Утешительные мысли, способные подвигнуть на самые энергичные действия! Дон Эусебио, должно быть, удивился тому, как близко я принял к сердцу его горе. Во всяком случае, это его поразило.

Совершенно не подозревая о моих мотивах, он не только рассказал мне все подробности происшествия в дороге, но и поделился семейными тайнами. Одна из них удивила меня. И вызвала немалое раздражение.

— В разговоре с генералом вы упомянули о каком-то важном деле, которое привело вас в столицу, — сказал я. — Не расскажете ли о нем? Прошу прощения за такой вопрос, но при исполнении долга мне понадобится знание цели вашей поездки.

— Больше не нужно слов, сеньор капитан, — прервал он меня. — Вы так по-дружески отнеслись к моему горю, что я без колебаний расскажу вам все.

Я не стану повторять слова дона Эусебио, вызванные отцовскими чувствами. То, что я услышал от него, очень удивило бы меня, если бы не случайный разговор, подслушанный на Аламеде.

Деревенщина тогда сказал правду своему другу с Юкатана. Дон Эусебио не только пригрозил дочери заточением в монастырь — он как раз направлялся в столицу, чтобы исполнить эту угрозу, когда его остановили сальтеадорос. Его сопровождали обе дочери, но только одна должна была похоронить себя заживо — в аристократическом монастыре «Ла Консепсьон» в Мехико, жилище самых красивых мексиканских девушек.

— Которая из ваших дочерей? — спросил я с такой экспансией, что дон Эусебио удивленно вскинул брови.

— О! — заметил я, пытаясь справиться с возбуждением. — Мне показалось, что вы говорили о двух дочерях. Конечно, одна старше другой. Или они близнецы?

— Нет, сеньор, они не близнецы. Одна на два года старше. Именно она должна была служить Господу. Пор Диос! — продолжал он, нахмурившись. — Теперь обеим придется уйти в монастырь. Теперь для них нет иной дороги!

После небольшой паузы он продолжал:

— Это была моя старшая дочь Долорес. Она должна была уйти в монастырь.

— Она сделала это по собственному желанию? — спросил я.

Видно было, что вопрос его смутил. Я в этот момент испытывал не менее сильные и болезненные чувства, чем он.

— Прошу простить меня, — продолжал я, — что так свободно вмешиваюсь в ваши семейные дела. Они, конечно, нисколько меня не касаются. Моя нескромность совершенно неумышленна, уверяю вас.

— О, сэр! Разве я не пообещал вам рассказать все? Вы ведь так горячо приняли мое дело, готовы подвергнуть риску свою бесценную жизнь ради безопасности моих детей! Зачем мне скрывать от вас все, что их касается?

— Это правда, — продолжал он после недолгого молчания. — Правда, что моя дочь не вполне соглашалась на такой шаг. Я заставлял ее сделать это. У меня были для этого причины, сеньор, и я уверен, что, узнав о них, вы одобрите мои действия. Я поступил так ради ее счастья, ради чести нашей семьи и славы Господней. А ведь последнее должно быть главной целью каждого истинного христианина.

Эта серьезная речь заставила меня промолчать. Я ничего не сказал и ждал дальнейших откровений.

— В последнее время, — продолжал дон Эусебио, — точнее, в последние несколько дней я узнал такие обстоятельства, которые вызвали у меня и гнев, и тревогу. Я узнал, что между моей старшей дочерью Долорес и молодым человеком, который недостоин войти в нашу семью, установились близкие отношения. Знайте, сеньор, что имя Вилья-Сеньор… Но к чему говорить об этом? Я не мог смотреть на свою девочку и думать о ее позоре. И потому решил, что она проведет остаток дней, искупляя совершенное преступление.

— Преступление! Какое преступление?

Трудно описать чувства, с которыми я задавал этот вопрос, описать ту боль, с которой ждал ответа.

— Она согласилась соединиться с человеком низкого происхождения; она слушала слова любви из уст крестьянина, леперо!

— Неужели он таков?

— Да, сеньор. В результате анархии и революции в этой несчастной стране он, как и многие другие представители его класса, получил ничтожное повышение — стал офицером нашей армии. Кажется, капитаном. Я уверен, что ваше звание почетно и заслужено нелегко. В армии так называемой республики вчерашний пастух может завтра стать капитаном, а еще через день — разбойником!

— Конечно, вы знаете имя того капитана, которого вы считаете недостойным вашей дочери?

Вопрос был задан машинально. Я знал, что в ответ услышу: «Франсиско Морено».

Глава XXIX. ДОН СЭМЮЭЛЬ БРУНО

До того, как расстаться с доном Эусебио, я услышал от него описание всех подробностей нападения. Вдобавок ко всему рассказанному, я узнал еще одно любопытное обстоятельство. Прежде чем позволить ему уехать в дилижансе, разбойники взяли с дона Эусебио расписку на десять тысяч долларов — как добавочное обеспечение выкупа за дочерей! Они потребовали письменного обязательства, что выкуп будет прислан, как только дон Эусебио достанет деньги. Таковы были странные условия сальтеадорос!

В горах Мексики очень часто заключались такие договоры — и исполнялись! Но кое-что меня все-таки удивляло. Как будет выполнено это странное соглашение?

Мне объяснили, что обычно это делается через посыльного. Посыльным бывает человек, живущий на нейтральной территории — между бандитами и полицией, — если таковой найдется. Посредник встречается с послом, назначенным разбойниками. Условия договора исполняются: пленников отпускают и позволяют уйти без вреда! Иногда в обмен принимают даже чек!

Кто будет посыльным дона Эусебио? Вот что меня заинтересовало. Ответ вызвал у меня глубокое удовлетворение. Им будет кучер остановленного дилижанса, известный пассажирам под именем дон Сэмюэль Бруно.

Известно, что Мексика заимствовала способ передвижения в дилижансах у Соединенных Штатов. Вряд ли стоит добавлять, что и кучера дилижансов тоже оттуда. Они почти все граждане Штатов, и «дон Сэмюэль», несмотря на свое прозвище, был на самом деле просто Сэмом Брауном.

Впрочем, посыльным дона Эусебио его назначили сами разбойники. «Дон Сэмюэль» знал, куда доставить деньги, и грабители доверяли кучеру. Всякое предательство с его стороны положило бы конец возможностям вести дилижанс дорогами Мексики. И десять шансов против одного, что он вообще никогда больше не сможет взять в руки вожжи.

Сэм все это знал и согласился стать посредником. Впрочем, его согласие и не требовалось: его не спросили, ему приказали.

Для меня это было счастливым обстоятельством — именно то, что нужно. До этого я считал, что самым трудным для нас будет найти рыцарей с большой дороги. Но если кучер станет нашим проводником, все трудности окажутся преодоленными.

К тому же я случайно кое-что знал о Сэме Брауне. Это был умный и честный человек. Уговаривать его не пришлось. Как я и ожидал, он сразу согласился «сотрудничать». И он был слишком галантен, чтобы думать о последствиях для себя, когда в опасности сеньориты.

Свидание Сэма с разбойниками было назначено на завтрашнее утро у подножия лесистых холмов неподалеку от известного постоялого двора в Кордове. Он должен был один на один встретиться с парламентером с другой стороны.

Встал вопрос, где и как смогут спрятаться два десятка вооруженных всадников. Сообразительный янки скоро придумал план, который показался вполне приемлемым. Мой отряд подойдет ночью и скроется в сосновом лесу. А утром Сэм подъедет один и привезет выкуп.

Но наша засада таким образом сможет подстеречь только посыльных разбойников, а убежище всей банды может находиться далеко в горах.

«Дон Сэмюэль» считал по-другому. Когда посыльный бандитов будет у нac в руках вместе со всем выкупом, трудностей не возникнет. Сэм не верил, что в Мексике найдется хоть один разбойник, который устоит перед золотом. Меня его рассуждения убедили, и я согласился действовать по его плану.

Для приготовлений потребовалось немного времени. Главнокомандующий, все-таки достаточно великодушный и либеральный, когда речь шла о гуманности, предоставил мне полную свободу действий. Я отобрал два десятка конных стрелков, вызвавшихся добровольцами.

Дон Эусебио быстро добыл нужные деньги. Я надеялся, что сумею вернуть их ему. С таким кредитом, которым обладал старый рико, он мог открыть ночью любой банк Мексики.

Десять тысяч золотом — солидный груз для вьючного мула, на которого мы взвалили выкуп. И когда колокола собора прозвонили двенадцать, мы колонной проехали через Гарита де Сан Лазаро. [130] Несколько простолюдинов, шатавшихся у ворот, приняли нас за обычный патруль, охраняющий ближайшие к городу дороги.

Глава XXX. КУЧЕР-ЯНКИ

В торжественной тишине мы двигались по дороге, которой триста лет назад проходил Кортес. Мы миновали одинокий холм Эль Пеньон, никого не встретив, и продолжали огибать лесистые склоны Тескако. Дорога, хоть и долгая, оказалась совсем не скучной. Разве можно скучать в обществе кучера дилижанса, особенно кучера из Штатов?

Он сидит на облучке, в жакете или куртке с короткими полами, обязательно с белой шляпой на голове; в зубах вечная сигара. Подвижный, умный, веселый, вежливый со всяким встречным, смелый до безрассудства, он так же отличается от внушительного и медлительного английского кучера, как бабочка от быка. Где найдешь путеводитель, который расскажет хотя бы половину того, что знает о дороге кучер. Он знает на ней каждый поворот, каждое происшествие за десять лет: убийства, самоубийства, схватки с бродячими медведями, охоту на красного оленя — короче, все, что может заинтересовать путешественника. И все это без всякой выгоды: единственная его цель — развлечь вас. Никакой мысли о «чаевых», о которых всегда думает кучер Старого Света. Предложите ему деньги, и он скорее всего бросит их вам обратно.

Дилижанс в Мексике обычно сопровождает эскорт — отряд драгун или копейщиков, плохо обученных и плохо вооруженных; рваные мундиры и босые ноги в стременах делают их смешными и нелепыми. Иногда разбойники нападают на эскорт; в результате короткой схватки охрана бежит, оставив своих протеже во власти сальтеадорос. В других случаях эскорт «не успевает подоспеть»: как раз в самый критический момент он благоразумно отстает. Потом, когда грабители завершат свое дело и удалятся с добычей, отряд появляется, демонстрируя свою старательность.

Сэм Браун рассуждал так: либо сильный эскорт, либо никакого. Поэтому предпочитал отсутствие охраны! Тем более, что отсутствие эскорта бандиты рассматривали часто как признак того, что пассажиров сочли ненужным защищать. А значит, и взять у них нечего!

Нередко в грабеже подозревали и сам эскорт. Не раз это было доказано в суде! Но обычно наказание не постигало таких преступников: виновные действительно становились разбойниками!

С другой стороны, бывают случаи, когда честный офицер, смелый и энергичный, вовремя оказывается на месте происшествия. Его решительные действия наводят ужас на разбойников, и на какое-то время дорога становится относительно безопасной.

К несчастью, такое улучшенное положение сохраняется недолго. Очередная революция приводит к переменам среди правителей и разбойников; часто они просто меняются местами! Энергичный офицер исчезает со сцены: его либо убивают, либо назначают на более высокую должность; и проезд по дорогам становится опасным, как и раньше.

Все это я узнал от Сэма Брауна, когда мы ехали рядом по берегу озера Тескако.

Оставалось необъясненным обстоятельство, которое меня очень интересовало. Как наш проводник умудряется сохранять мир с сальтеадорос? Я попросил объяснить это, и получил ответ. Ларец открывался просто.

Что бы ни случилось, Сэм сохранял нейтралитет.

— Понимаете, капитан, — говорил он, объясняя, а не оправдываясь, — я всего лишь кучер, и у них до меня нет никакого дела. Они понимают, что я всего лишь исполняю свои обязанности. К тому же, если не будет кучера, не будет и дилижанса. Они считают нас нейтральными, иначе я не смог бы тут ездить. Я остаюсь на своем месте и позволяю им делать, что они хотят. Я знаю, что ничем не могу помочь бедным пассажирам. Я даже оказываю им услугу, когда все заканчивается, — отвожу их в нужное место.

На какое-то время мой собеседник замолчал. Я тоже, погрузившись в невеселые мысли.

Вид Тескако, вдоль которого мы проезжали, не привлекал меня. Озеро казалось неподвижным и темным, как сам Ахерон [131] ; его торжественная тишина изредка нарушалась мрачными криками большого кроншнепа или возгласами американского ибиса.

— Капитан! — услышал я голос Сэма Брауна. Кучер снова подъехал ко мне, ведя за собой на поводу вьючного мула. — Простите, что прервал ваши размышления, но я хотел бы еще кое-что обсудить. Что вы собираетесь делать?

— Не нужно извиняться, мистер Браун. Напротив, я как раз собирался поговорить с вами об этом. Признаю, что я в затруднении. Теперь, когда наша экспедиция началась, я яснее вижу ее сложность. Разбойники не могут послать своего человека, не приняв предосторожностей на случай засады.

— Верно, капитан. Не такие уж они дураки.

— Вот и я так думаю. Но мне бы не хотелось отказываться от нашего плана.

— Что ж, капитан, тогда мое наблюдение может вам помочь. Я приметил кое-что необычное.

— Где? Когда?

— В тот роковой день, когда остановили дилижанс и похитили сеньорит.

— Вы заметили что-то странное?

— И не одно.

— Что именно?

— Ну, во-первых, у всех этих мошенников были закрыты лица.

— Дон Эусебио рассказал об этом. Но разве это странно?

— Обычные разбойники не прячут лица. Им все равно, если их кто-нибудь увидит. Ведь их дом в горах, и они не собираются встречаться с альгвасилами [132] . А то, что у этих лица были закрыты, доказывает, что они бывают в городе.

— В каком городе?

— Пуэбла, конечно. Самое большое гнездо разбойников. Они прятали лица, чтобы их не узнали на улицах.

— Были еще какие-то обстоятельства, которые вам показались странными? — спросил я у нашего наблюдательного проводника.

— Еще одно. Мне уже тогда это показалось необычным. Я смотрел на двух сеньорит, ехавших вместе со старым доном, их отцом. Одна из них мне особенно понравилась, и я часто на нее смотрел. Так вот, эти девушки не закричали, как обычно мексиканки делают при встрече с грабителями. Они пошли в лес в сопровождении двух-трех бандитов так спокойно, как будто собирать ягоды! А старый дон все это время лежал животом на земле, распластавшись, как блин. Ему не позволили даже пошевелиться, пока девушки не скрылись из виду. Потом один из разбойников стал торговаться с ним о выкупе и сказал, что они мне доверяют, и чтобы я принес деньги. Потом дона посадили в дилижанс и приказали мне уезжать. Конечно, я с готовностью повиновался.

— Но с вами был еще священник. Что стало с ним?

— О, священник! Это тоже интересно. Разбойники обычно их отпускают, только сначала просят благословить шайку. А этого увели с собой, один Бог знает, с какой целью. Может, хотели позабавиться.

— Вы думаете, что с девушками могут плохо обойтись?

— Ну, это зависит от того, в чьи руки они попали. Некоторые хуже, некоторые лучше. Иногда это просто бездельники из города. Они становятся разбойниками на время. А как только заработают на ставку, возвращаются к столам монте, ведь там выигрыш больше и нет такого риска, как на дороге. Известно, что и некоторые армейские офицеры после того, как истратят все жалованье, не брезгуют заниматься разбойным промыслом. А есть еще обычные бандолерос — или сальтеадорос, как они себя называют. Они постоянно занимаются таким делом. Их на этой дороге несколько шаек. Одной командует некий Карраско, который когда-то был офицером в армии Санта Анны. Есть шайка полковника Домингеса, но теперь он в вашей армии командует красношляпыми шпионами. Но не думаю, чтобы нас тогда остановили ребята Карраско.

— Почему?

— Те не стали бы закрывать лица. Надеюсь, это были не они.

У меня было неприятное подозрение, почему он на это надеется; я с тревогой спросил о причине.

— Потому, что если это Карраско, мне очень жаль девушек, — ответил проводник. — Интересно все же, что ниньяс нисколько не испугались, — добавил он, помолчав.

— Может, не сознавали опасность. Разбойники обычно неплохо обращаются с женщинами. Только грабят их. Поэтому, наверно, девушки решили, что им ничего не грозит.

— В конце концов, — продолжал Браун, — я, возможно, и ошибся. Они так быстро исчезли в зарослях, что у меня не было времени наблюдать за ними. Мне ведь приходилось удерживать лошадей подальше от края обрыва: нас остановили там, где дорога проходит над пропастью. В любом случае, — Браун подъехал еще ближе и наклонился, как будто не хотел, чтобы кто-нибудь еще услышал его слова, — пора принимать решение, капитан. Скоро нам придется покинуть главную дорогу. Разбойники назначили мне свидание в узком ущелье, куда ведет только вьючная тропа. Еще полчаса — и мы доберемся до места.

— Вы хотите что-то предложить?

Я задал вопрос в надежде услышать, что ему в голову пришла какая-нибудь замечательная идея.

— Да, капитан. Возможно, я знаю, где в эту минуту находятся джентльмены с завязанными лицами. Последние слова он произнес неторопливо и задумчиво.

— Где? О каком месте вы говорите?

— Странное место. Вы бы сами его не нашли. Это вообще немногим удается, даже тем, у кого здесь есть дело.

— Наверно, это какое-то уединенное жилище?

— Можно сказать и так, капитан. Несомненно, самое уединенное жилище, какое мне приходилось видеть. Не понимаю, кто и зачем его здесь построил. И те, с кем я о нем говорил, тоже не понимают. Оно в той стороне.

Я посмотрел в направлении, указанном проводником. Гору, у подножия которой мы остановились, разрезало несколько темных расселин. Одна казалась глубже остальных. Склон горы поднимался полого и весь порос лесом, только кое-где в темной зелени сосен виднелись проплешины. Хотя луны не было, светили звезды. В их свете я разглядел что-то белое над кронами сосен и далеко за ними. Похоже на кучевое облако.

— Это Белая Сестра, — объяснил проводник, перехватив мой взгляд. — Она как раз за большой черной горой. Гора — единственная преграда на пути к ней.

— Икстисихуатль! — воскликнул я, узнав снежную вершину. — Вы хотите сказать, что грабители ушли туда?

— Ну, не так далеко. Иначе нам пришлось бы карабкаться наверх. Место, о котором я говорю, в темной расселине, которая прямо перед вами. В той же расселине, только пониже, я должен встретиться с их посыльным и отдать ему деньги. Поэтому я и считаю, что они в той хижине, о которой вам говорил.

— Не повредит, если мы сходим туда?

— Думаю, нет, — задумчиво ответил проводник; — Если мы их там не найдем, успеем до утра вернуться на место и действовать по прежнему плану. Но есть одно дело, до того, как доберемся. Придется подниматься, а последнюю четверть мили идти на своих двоих.

— Неважно, — нетерпеливо ответил я. — Показывайте дорогу. Я отвечаю за себя и своих людей. Мы пойдем за вами.

— Я не этого опасаюсь, — возразил «дон Сэмюэль Бруно». — Но не забудьте, капитан! — с обычной для янки осторожностью добавил он. — Я не сказал, что мы их там обязательно найдем. Только может быть. Но все равно стоит попытаться. Ведь такая милая девушка в руках бандитов. Ее нужно освободить любой ценой!

Мне не нужно было спрашивать, кого он назвал «милой девушкой». Я и так догадывался, что это Долорес.

— Ведите! — воскликнул я, пришпорил лошадь и отдал приказ: — Вперед!

Глава XXXI. МУЗЫКА В ЛЕСУ

Еще не наступила полночь, когда мы съехали с Большой Национальной дороги и углубились в горы. Мы двигались курсом, почти параллельным прежнему. Примерно с милю мы шли по тропе, по которой с трудом мог бы проехать экипаж. Потом дорога сузилась, и нашему маленькому отряду пришлось разбиться на пары.

Еще миля — и даже этот строй понадобилось растянуть. Тропа позволяла теперь передвигаться только цепочкой. А еще через милю путь стал невозможен для всадника.

Я приказал остановиться.

— Другой дороги нет? — спросил я у проводника, который протиснулся ко мне.

— Для лошадей нет. Только пешеходная тропа. Выше по склону есть дорога для всадника, но она идет с противоположной стороны хребта — слева. Она соединяется с Национальной дорогой недалеко от того места, где остановили наш дилижанс. Поэтому я и заподозрил, что наши друзья в том доме.

— Но почему мы не поехали по тому пути? Мы могли бы подъехать к самому дому.

— Нет, не к дому. И с той стороны последние сто ярдов непроходимы для лошадей.

— Но разве это все равно не лучше, чем оставлять лошадей здесь? Мне не нравится, что приходится спешивать людей. Тем более, что мы совершенно не знаем местность.

— Есть и еще одна причина, — продолжал проводник, не обращая внимания на мое замечание.

— Какая же?

— Если они действительно в доме, то наверняка выставили караул. Часовой обязательно увидел бы нас. А с этой стороны, которая считается труднодоступной, мы можем подобраться к хижине незаметно.

— Значит, вы предлагаете спешиться и идти дальше пешком?

— Другого пути нет, капитан.

— Далеко ли до разбойничьего логова?

— Я был там только раз. Расстояние невелико, не больше шестисот ярдов. Но подъем довольно крутой.

Мне не хотелось ссаживать людей и оставлять лошадей. Те, кого я отобрал, были, конечно, хороши и в пешей схватке, но я опасался, что нас могли заметить, когда мы продвигались по дороге внизу, и последовать за нами.

На равнинах и в горах есть не только разбойники, но и герильерос. Иными словами, каждый крестьянин и мелкий землевладелец был в это время партизаном. Что, если соберется банда таких партизан и выследит нас? Они смогут беспрепятственно захватить двадцать американских лошадей. Это был бы позорный конец моей военной карьеры.

У меня и мысли не было об отказе от дела. Это было бы еще большим позором. Я только хотел использовать менее рискованный план. Было решено, что мы с проводником поднимемся по ущелью вдвоем и проведем разведку у дома. Если разбойников там не окажется, избавим моих солдат от тяжелого подъема и разочарования. Если хозяева дома, тогда стоит нанести им визит в полную силу.

Проводник считал, что если мы пойдем одни, соблюдая осторожность, то никакая опасность нам не грозит, В лесудостаточно укрытий. А если нас все же заметят, мы имеем все шансы вернуться к своим. Если нас будут преследовать, я подам сигнал и мои люди встретят нас на полпути.

Со мной был сержант, который побывал во многих уголках земного шара. Ему приходилось сражаться с врагами и в лесу, и в прериях. И я знал, что на него можно положиться.

Дав сержанту подробные инструкции, я спешился и вслед за «доном Сэмюэлем Бруно» двинулся в направлении лесной «хижины».

Ночь была не темная. Тёмные ночи под небом южной Мексики вообще редкость! Луна еще не взошла, зато мириады звезд дарили свой мерцающий свет. Воздух был тих и неподвижен. Ни один листок не шелохнется. Малейший звук разносился на большое расстояние. Мы слышали блеяние овец на равнине внизу и крики птиц в зарослях осоки у берегов озера Чалко.

Меньше света и больше шума для наших целей подошли бы гораздо лучше.

Мы старались двигаться осторожно и незаметно. Тропа шла круто вверх, но подниматься по ней было нетрудно. Только иногда, там, где тропа взбиралась с террасы на террасу, требовались усилия и ловкость.

Время от времени мы останавливались, чтобы перевести дыхание и прислушаться.

В одном месте мы задержались подольше. На плоской, похожей на столешницу террасе виднелись следы лошадиных копыт. Проводник указал на них, прошептав, что это и есть вторая дорога, о которой он говорил.

Я склонился к следам. Все они оказались свежими, оставленными сегодня. Определить это мне помог опыт прерий.

Дорога дальше стала легче и более открытой. Двести или триста ярдов она шла горизонтально, и мы могли идти без напряжения.

Кучер неслышно двигался впереди, двигался медленно и со всеми предосторожностями. Я, следуя за ним, опять погрузился в невеселые размышления. Сумрачный полог леса был подходящей декорацией к моему траурному настроению. Мимо пролетела на мягких крыльях сова. Ее стоны казались насмешкой надо мной.

Я почти поверил, что забыл Долорес Вилья-Сеньор или стал равнодушен к ее существованию. Какой самообман! Теперь я знал, что это не так. Долгие тяжелые переходы, затянувшиеся осады, полученные в боях раны, даже кокетливость чужих глаз — ничто не могло изгнать ее из моего сердца и моей памяти. Она по-прежнему царила там.

Я видел, перед собой ее лицо в печальной тени деревьев, она виделась мне среди мерцающих звезд. Я не забыл ее, и в этот час понял, что никогда не забуду.

Торопясь ей на помощь, я в то же время чувствовал себя так, будто радуюсь ее несчастью. Моя душа так погрязла в досаде и злости, так переполнилась жаждой мести! И не рыцарские побуждения вели меня вверх по склону Икстисихуатля, а только надежда унизить ту, что унизила меня.

Голос Сэма Брауна прервал мои недостойные размышления. Он прошептал мне на ухо:

— Слышите, капитан?

— Что слышу?

— Музыку.

— Если вы называете крик ужасной совы…

Жест проводника заставил меня замолчать. Он поднял руку, указывая пальцем вверх.

— Прислушайтесь, — продолжал он. — Звенит гитара. Слышите? Кто-то смеется. Слышите? Если я не утратил слух, это женский голос!

Последнее замечание привлекло мое внимание. Я прислушался. Да, звуки какого-то струнного инструмента, арфы или гитары, может быть, лютни. Потом мужской голос. Затем несколько негромких, но звонких и чистых звуков, какие может издать только женское горло.

— Да, — машинально ответил я, — там музыка.

— Более того, капитан, танцы.

Я снова напряг слух и услышал шарканье ног в такт музыке, затем смех, радостные восклицания. Звуки веселья…

— Это из хижины, — прошептал Сэм. — Там что-то происходит. Черт побери, да это фанданго…

Его замечание сопровождалось более громкими звуками.

К гитаре присоединилась скрипка. Слышался оживленный разговор. В этих звуках не было ничего похожего на оргию. Не такие звуки я ожидал услышать на кутеже разбойников. Скорее, так могли вести себя люди, гуляющие на пикнике; главное отличие заключалось в том, что праздник проходил ночью.

— Это они, — прошептал кучер дилижанса. — Те самые. Кого мы ищем. Развлекаются. Капитан, мне кажется, девушки участвуют в веселье добровольно.

Я не ответил на его слова, но сердце у меня болезненно сжалось.

Все мысли о стратегии исчезли. Даже благоразумие на время оставило меня.

Воспоминания о прошлом, мрачные воображаемые картины настоящего — все это сводило меня с ума. Та, кому я отдал свою страсть, высокую и святую, — игрушка главаря шайки. Больше того, она стала ею по доброй воле,

— Вперед! — Я схватил проводника за руку. — К дому. Посмотрим, что все это значит. Вперед! Опасности нет. Я могу позвать своих людей, и они будут здесь через десять минут. Если понадобится, мы сможем отступить. Вперед! Вперед! Я должен своими глазами увидеть, как низко она пала.

Не вполне понимая причины, Сэм Браун подчинился моему приказу.

Глава XXXII. СВАДЬБА В ГОРАХ

Мы поднялись на еще одну террасу, и нашему взору предстало массивное сооружение прямоугольной формы, одноэтажное, но с асотеей наверху, окруженной парапетом.

Дом стоял на небольшой платформе, расположенной у основания крутого подъема. С двух сторон жилище было защищено утесами, обрывисто уходившими вниз. Рядом располагалась конюшня; между ней и подъемом — огороженный двор. Фасадом дом был обращен к открытому пространству впереди; отсюда начинался спуск, похожий на скат бруствера крепостного вала.

Трудно найти лучшее место для разбойничьего притона. Враг не мог подойти с флангов; нападающие спереди должны миновать ровную площадку, по которой невозможно пройти незамеченным. Правда, можно подобраться с тыла, если спуститься с вершины сьерры, но там наверняка был выставлен караул.

Мы неслышно приближались. Я увидел темную каменную стену с еще более темным пятном, указывающим на вход. По обе стороны от входа большие окна, из которых льются потоки света. Перед домом заброшенный сад, заросший сорняками и диким кустарником.

Мы старались держаться под прикрытием ветвей и избегали двух желтых полос света. Оба окна, как принято в мексиканских жилищах, не застеклены, но были забраны прочными железными решетками. Ни ставней, ни занавесок; ничто не загораживает свет и не мешает заглянуть внутрь.

Через несколько секунд, проведенных на лужайке, мы сумели расположиться так, чтобы рассмотреть происходящее в доме.

Мы увидели грубо сколоченный стол, уставленный принадлежностями для пира. Простые тарелки, блюда и стаканы соседствовали с несколькими дорогими приборами. Обычные глиняные горшки — ольяс и вырезанные из дерева чашки стояли рядом с серебряными кубками и узкими бутылками, чьи изящные горлышки свидетельствовали о кларете или шампанском. Большие восковые свечи, похожие на церковные, были посажены в канделябры из кактуса или просто воткнуты в щели. На столе стояла только выпивка. Впрочем, из кухни доносился дразнящий запах жареного мяса и тушеных овощей; несколько смуглых, одетых в кожу девушек ходили взад и вперед, готовя ужин.

Окна находились в разных помещениях. То, что напротив нас, выходило из столовой. А мне больше хотелось заглянуть в окно гостиной. Не для того, чтобы послушать музыку или увидеть танцы. И то, и другое уже какое-то время назад прекратилось. Вместо них мы слышали лишь один голос. Он принадлежал мужчине, звучал размеренно и торжественно. Судя по приготовлениям к грандиозному ужину, в гостиной должно присутствовать много людей. Будут ли они такими же разнородными, как посуда? Пока мы не могли сказать. Между двумя окнами громоздилась куча камней — по всей видимости, остатки разрушенного крыльца. Эта каменная груда мешала заглянуть в окно.

Потребовалось немало усилий, чтобы оказаться в положении, удобном для наблюдений. Мы спрятались за кустами рододендронов, росших у окна столовой. Перед окном гостиной высилась огромная агава — «дерево пульке». Если бы нам удалось добраться до него, то, оставаясь под прикрытием густой листвы, мы смогли бы беспрепятственно наблюдать за происходящим в гостиной.

Вопрос в том, как туда добраться незаметно. Пространство между рододендронами и «деревом пульке» было ровное, как ладонь. На него из окон падали две расширяющиеся полосы света.

Мы не очень боялись, что нас заметят из гостиной. Поглощенные весельем, люди не станут выглядывать в окно. Но, сидя за кустами, мы заметили, что большие ворота открыты, и около них снуют слуги, казавшиеся в полумраке призраками, занятыми приготовлением какого-то адского пира. Они могли нас заметить. Риск был слишком велик. Если нас обнаружат, вряд ли нам удается уйти живыми.

Оставался только один выход; отползти назад, на лужайку, пересечь ее в том месте, где свет совсем ослабевает, а потом вернуться вдоль края противоположного утеса. Какая жалость, что мы сразу не воспользовались этим маршрутом! Мне ужасно не хотелось терять время, но ничего не поделаешь. Попытка сберечь его могла привести к потере жизни, или во всяком случае к неудаче экспедиции.

Еще десять минут, и мы стояли за толстым стволом гигантской агавы. Раздвинув листья, мы заглянули внутрь гостиной.

Как я уже сказал, музыка к этому времени прекратилась. Смолкли разговоры и смех. Все это произошло, когда мы еще были за рододендронами.

Вначале мы связали это с тем, что общество пригласили к столу. Но по-прежнему звучал размеренный мужской голос. Первый же взгляд в окно объяснил, почему прекратилась музыка и стихло веселье.

В зале шла торжественная церемония. Это была церемония бракосочетания!

Священник в серой сутане, свидетельствовавшей о его принадлежности к францисканцам, стоял посредине комнаты. В руке он держал книгу и, сверяясь по ней, проводил обряд по всем канонам католической церкви.

Но мой взгляд задержался на нем лишь на секунду — я искал невесту и жениха. Представьте себе мое изумление, когда я узнал в женихе Франсиско Морено!

Предчувствие подсказало мне, что невеста — Долорес Вилья-Сеньор!

Лица ее я не видел. Она стояла спиной к окну. К тому же белый шарф, ниспадавший с головы до пояса, мешал разглядеть ее профиль. Но не могло быть сомнений в том, что это Долорес. Невозможно было не узнать эту великолепную фигуру. Конечно, это она стояла перед алтарем!

Широкое пространство отделяло невесту от жениха. Я не видел, кто или что находится между ними. Это показалось мне немного странным; но я решил, что, возможно, таков местный обычай.

За женихом были видны другие фигуры, мужчины в узнаваемых костюмах разбойников. Только Франсиско отличался от них одеждой. Он был в великолепном костюме. Но ведь он их главарь!

Я с болью вспомнил некоторые его слова, когда мы разговаривали в Городе Ангелов. Как мягко осуждал он Карраско, каким терпимым казался к его злодеяниям! Он относился к бывшему капитану армии Санта Анны как к сопернику, а не как к грабителю и разбойнику!

Дон Эусебио говорил только предположительно, считая Франсиско бандитом. Если бы он знал всю правду об искателе руки его дочери, его можно было бы простить за желание запрятать ее в монастыре.

Невеста шла под венец по своему желанию, в этом невозможно было усомниться. Я вспомнил, что рассказал мне кучер: как девушка легко, без тени страха убегала в лес.

Теперешнее поведение невесты объясняло это. Мне показалось, что даже в этот торжественный час она весела. Лица ее я по-прежнему не видел, но голову она держала высоко и уверенно, шарф на голове слегка дрожал. Как это не похоже на печальную, поникшую позу, которая свидетельствует о принуждении! Напротив, она казалась довольной и дрожала от радости!

Тщетно было бы стараться описать мои чувства. На какое-то время я застыл неподвижно, как статуя, среди листьев агавы. Не отрываясь, я смотрел на церемонию. Мне начинало казаться, что я вижу сон!

Но нет! Вот невеста и жених; вот священник, монотонно произносящий традиционные слова!

Я услышал обещание «любить, беречь и почитать» и ответное обещание «любить, почитать и повиноваться» — все в соответствии с формулами католической церкви.

О, это не сон, это дьявольская, разрывающая сердце реальность!

Женщина, которая завладела моим сердцем, которую я шесть месяцев старался забыть, стоит передо мной, окруженная шайкой разбойников, стоит не как пленница, а как невеста главаря.

Глава XXXIII. ГРУБОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО

Слова не в силах передать мое состояние. Я не мог пошевелиться: ни двинуться вперед, ни уйти. Я едва мог дышать. Сердце мое словно сжалось под огромной тяжестью. Я чувствовал себя совершенно несчастным, разбитым, уничтоженным.

Меня может понять только тот, кто прошел через такое же испытание. Тот, кто полюбил какую-нибудь высокородную красавицу, может испытать раздражение, видя, что его чувства остаются безответными. Раздражение усилится, если он узнает, что желанную награду получил другой. Но у такого влюбленного все же будет утешение, хотя и слабое: предпочтение оказано достойному сопернику; просто тому больше повезло.

Но когда ситуация противоположна, когда соперник недостойный — морально или социально, — тогда испытываешь жесточайшее унижение.

Такое унижение довелось мне испытать.

Мне казалось, что я обладал огромными преимуществами. На моей стороне превосходство, умственное и физическое; на моей стороне храбрость, талант, сила, энергичность; у меня достойное положение; у меня прочная репутация. И вот, несмотря на все это, я отвергнут! Мне предпочли другого! И кого же? Бандолеро! Грабителя! Разбойника!

Больше всего меня поразило то, что мне предпочли такого недостойного соперника!

Я застыл, как напоровшийся на мель корабль, и огромные волны перекатывались через меня. Это были волны страсти и ревности, черные, как прибой бурного океана.

Зрелище, вызвавшее мой гнев, в то же время удерживало на месте. Меня как будто парализовало. Надеюсь, больше никогда я не испытаю ничего подобного.

Какое-то время я не способен был рассуждать. У меня остались только инстинкты, горькие, полные злобы и ненависти. Весь мир казался полным отчаяния и безысходного горя.

Мне потребовалось довольно много времени, чтобы успокоиться и привести мысли в порядок. Моя судьба решена; но не судьба Долорес Вилья-Сеньор. Ее участь наверняка окажется темной и страшной. Возможно ли спасти ее? Еще не поздно!

Я не слышал слов: «Этим кольцом венчаю тебя». Сверкающий символ супружества еще не был надет на ее палец.

Еще есть время прервать церемонию. Одно дуновение в серебряный свисток, и дом будет окружен зелеными мундирами. Но не мысль об опасности удержала меня от сигнала. Я был слишком несчастен, чтобы испытывать страх; слишком безрассуден, чтобы думать о последствиях для себя. Я готов был броситься вперед и вызвать всех на бой до смерти! Меня остановили не осторожность и не страх, а гораздо более низменный инстинкт — мысль о мести.

Долорес сама выбрала свою судьбу. И не мне ей препятствовать. Она не поблагодарит меня, если я ее спасу. Мое торжество будет полным, когда человек, избранный ею в мужья, окажется в моей власти — презренным пленником у моих ног.

Таковы были мои невеликодушные рассуждения.

— Пусть церемония продолжается! — прошептал я проводнику. — Она будет обвенчана — но тут же овдовеет!

За всю жизнь я не был так жесток. Все остатки рыцарских чувств покинули меня.

Невозмутимый янки ничего не ответил. Сцена внутри, казалось, поглотила его, как и меня.

Но его истолкование сцены было совершенно иным. Он не знал того, что знал я, не подозревал о моих мотивах. Мы оставались в укрытии и ждали окончания церемонии.

Вскоре мы увидели, как в пальцах жениха сверкнуло кольцо.

Но оно не дошло до руки невесты. До этого произошла перемена, быстрая, как молния, молчаливая, как пантомима, ужасная, как приход тропического урагана!

Мимо того места, где мы затаились, промелькнула цепочка темных фигур. Это были люди, но двигались они так бесшумно, такими причудливыми казались их движения в тусклом свете, что их вполне можно было принять за призраков!

Но это не были призраки. Двое из них, проходя, коснулись стеблей растений, и те упруго отогнулись. Это люди из плоти и крови, но наделенные духом дьявола, что они и доказали в следующее мгновение.

Мы видели, как они стремительно приблизились к входу, несколько человек рассыпались вдоль фасада и встали под окнами. Блеснуло оружие. Через прутья решеток просунулись копья и мачете. Щелкнули карабины, раздался грубый приказ сдаваться.

Последовала короткая схватка в доме и во дворе. Слуги, падавшие на камни, стонали. Нападающие ворвались в помещение. Темные фигуры замелькали в столовой и гостиной. Смятение, беспорядочный бег, женские вопли, крики мужчин/угрозы и проклятия, пистолетные выстрелы…

И, что делало сумятицу еще более адской — взрывы дьявольского хохота.

Продолжалось все это совсем недолго. Мы с проводником, застывшие от неожиданности происходящего, с трудом поверили, что все закончилось.

Почти одновременно погасли огни в обеих комнатах; но невозможно было сказать, произошло это случайно или намеренно. Были слышны только редкие выстрелы. Хотя все время слышались возгласы и проклятия с обеих сторон, мы не могли понять, что происходит.

Затем звуки схватки прекратились, их сменил топот ног по мощенному камнем патио [133] . Мы услышали, как люди стали подниматься по крутому, поросшему соснами склону. Звуки удалялись, слабели, и наконец стали неотличимы от уханья совы, шума водопада внизу и вздохов горного ветра среди сосновых ветвей.

Глава XXXIV. ПАДРЕ КОРНАГА

Пораженные только что увиденным, мы с моим спутником продолжали молча и неподвижно стоять под листвой дерева. Мы словно оцепенели. Понимай я истинное значение происшедшего, я действовал бы быстрей и в десять раз энергичней. Но тогда мне казалось, что я сплю, и все никак не могу вырваться из кошмара!

— Что все это значит? — обратился я к кучеру.

— Не знаю, капитан. Похоже, одна банда напала на другую и отобрала добычу. Победители благополучно ушли и прихватили с собой женщин! Поднялись по склону с другой стороны хижины. Там есть горная тропка, хотя подниматься по ней нелегко. Думаю, они пошли по ней и повели девушек. А девушки не кричат, потому что им заткнули рот, или из-за топадо.

— Топадо?

— Да, это когда закутывают всё лицо. Тогда не видишь, куда тебя ведут. Так поступают, когда похищают женщин.

Какое мне дело до этого? Какая разница, станет ли Долорес Вилья-Сеньор женой одного разбойника или любовницей другого? К чему мне об этом думать? Все равно она никогда не сможет быть моей!

Я неторопливо вышел из-под укрытия, у меня не было оснований для спешки. В сердце у меня была холодная боль и черствое равнодушие к судьбе той, что вызвала эту боль.

Мы стояли на склоне Икстисихуатля. В звездном свете отчетливо видна была Белая Сестра, безупречная в своей чистоте, вызывая неприятную ассоциацию с подвенечным платьем невесты.

«Пусть идет! — рассуждал я. — Она сама постелила себе: теперь пусть ложится в постель!»

* * *

Не думая о преследовании, о том, чтобы спасти ее, я поднес к губам свисток. Меньше чем через пять минут меня окружили «конные стрелки». Услышав звуки выстрелов, они, не дожидаясь сигнала, стал и подниматься по склону. Отсюда и быстрота их появления.

Отобрав с полдюжины солдат, я направился с ними к дому. Вошли мы без сопротивления. Внутри было темно, пришлось ощупью находить дорогу. Было слышно, что здесь кто-то еще есть: из соседнего помещения доносились стоны. Мы зажгли свет и принялись осматривать дом. В столовой никого не было. Все готово к банкету, но некому пировать! Мы проследовали в гостиную. Сцена недавнего веселья превратилась в обитель смерти!

На полу лежали два человека. Одного можно было принять за спящего: он лежал неподвижно. Но красный ручеек, вытекавший из-под него и заканчивавшийся лужей крови на плитах пола, свидетельствовал, что этот сон непробудный. Второй, тоже окруженный лужей крови, был еще жив и жалобно стонал.

Наклонившись, я узнал в нем Франсиско Морено. Его красивое лицо было искажено. Мне показалось, что это гримаса смерти.

Бесполезно было просить у него объяснений. Я видел, что он не узнает меня!

В этот момент у меня появилась недостойная злорадная мысль. Соперник устранен. Франсиско Морено больше мне не мешает!

Но какое это имеет значение? Освобождение пришло слишком поздно!

— Эй, а это что такое?! — воскликнул один из солдат, тыча ружьем под стол в груду серых тряпок. — Клянусь Господом, монах!

— Вы правы, кабальеро, — ответил голос из-под стола.

При ближайшем рассмотрении бесформенная серая куча оказалась францисканским священником.

— Я монах — к вашим услугам, кабальерос. Сангре де Кристо! [134] Я остался жив чудом! О, сеньоры, я вижу, вы добрые люди. Разбойники убежали при вашем появлении. Теперь мне, наверно, можно больше не бояться!

— Двое не ушли далеко, — ответил кучер. — Вот они лежат, прямо перед вами, падре Корнага.

— А, вы меня знаете, добрый сэр? Сантиссима, да это кучер нашего дилижанса, достойный дон Сэмюэль Бруно! Что! Это разбойники? Пор Диос, нет! Это джентльмены!

— Странные джентльмены, мне кажется.

— Я говорю правду, сеньор дон Сэмюэль. Это кабальерос, честные люди. Оба этих несчастных молодых человека. Ай де ми! — добавил монах, склоняясь к одному из лежащих. — Это сын нашего судьи! У многих разбойников я принимал исповедь после приговора, вынесенного его достопочтенным отцом. А это, — продолжал он, поворачиваясь к Франсиско, — ах, сеньоры, это сам жених, — убитый в присутствии невесты и под священной сенью алтаря, который должен был бы защитить его! Бедная Долорес!

— Так зовут леди. Но как она оказалась здесь? Вы говорите, что эти люди не грабители. Но кто они?

— О, сеньор капитан! Я вижу, вы здесь старший. Это очень странная история. Рассказать?

— Пожалуйста. Я здесь, чтобы захватить шайку разбойников или убить их, если понадобится. Мне нужно только знать, кто преступники, а кто честные люди. Мне кажется, между ними нет особой разницы.

— О, кабальеро, почему вы так говорите? Неужели вы принимаете достойного капитана Морено за сальтеадоро? Молодой человек, который десять минут назад стоял перед алтарем с одной из прекраснейших христианских леди, с дочерью дона Эусебио…

— Вилья-Сеньор. Это я знаю. Но как это все произошло? Почему церемония совершалась здесь? Почему не в отцовском доме?

— Вы поражаете меня, сеньор! Откуда вы знаете…

— Неважно. Прошу вас, расскажите — приказываю вам, — почему эта свадьба проходила здесь, в горах?

— Сеньор капитан, я вам все расскажу. Увы! Теперь нет причин держать наш план в тайне.

— План! Был план?

— Да, сеньор! Его придумали сами молодые люди. Дон Эусебио был против их соединения — настолько, что повез свою дочь в монастырь, чтобы помешать этому браку. В монастырь Ла Консепсьон, капитан. Вы — чужестранец, могу вас заверить, что это самый лучший из наших женских монастырей. Бедная Долорес! Неужели можно ее судить за то, что она попыталась избежать такой участи? Даже я, священник, не скажу, что это плохо. Только подумать, что такое прекрасное создание будет навсегда заперто в келье! Признаюсь, что амантес [135] посвятили меня в свой план, и я взялся помочь им. Увы, план сорвался. И что еще хуже: он принес гибель тем, кто в нем участвовал!

— Так что это за план? — нетерпеливо спросил я, не разделяя сожалений священника.

— Сеньор, дело вот в чем. Храбрый юноша, которого вы видите здесь, стал жертвой своей храбрости. Вместе с полдюжиной друзей, переодетых в сальтеадорос, он должен был остановить дилижанс и захватить сеньориту Долорес и ее сестру, еще одну девушку, такую же прекрасную. Некоторые говорят, более прекрасную, чем она, и, со всем уважением к доброй Долорес, я с этими людьми согласен.

— Мне кажется, что все это удалось.

— Это правда, сеньор! Я должен был сопровождать путников. Дон Эусебио легко согласился взять меня с собой, учитывая мое положение в семье. Меня тоже мнимые разбойники должны были взять в плен. Брак должен был быть заключен без согласия дона Эусебио. И церемония шла своим ходом. Иисус Христос! Какой печальный конец! Вот лежит жених. А где невеста? Где ее сестра Мерседес? Ах, сеньор, вам следовало увидеть Мерседес! Красивее ее не было в Пуэбла!

— Кроме Долорес.

Эти слова я произнес почти машинально. Я был не в настроении защищать красоту той, которая меня не привлекала.

— Значит, ограбление дилижанса было уловкой?

— Да, сеньор! Обман. Хитрость дона Франсиско и его друзей.

— Мне сразу показалось в этом что-то странное, — заметил кучер.

— Но что означает требование выкупа —десять тысяч долларов? — спросил я.

— Сеньор капитан, это часть плана. Дон Эусебио очень богат. Тем не менее, он немного скуповат. Молодые люди знали, что им потребуются деньги на жизнь, и что пройдет немало времени, прежде чем достойный отец смягчится и простит их. И они решили, что стоит до того времени занять у него немного денег. Сантиссима! Это было ошибкой — все, все! О, сеньоры, вы ведь не выдадите меня? Если станет известно, что я сознательно участвовал в этом обмане, я потеряю не только положение в семье дона Эусебио, но и свою сутану.

— Мой добрый падре! — бесцеремонно ответил я. — У нас нет времени тревожиться из-за вашего будущего. Мы хотим получить от вас еще кое-какие разъяснения. Брачная церемония, о которой вы говорите, была прервана. Это мы знаем. Но почему и кем?

— Разбойниками, сеньор, настоящими разбойниками! Разбойниками с большой дороги!

— Их целью был только грабеж?

— Ах, сеньор, хотел бы я думать так!

— Вы считаете, что у них была другая цель?

— Увы, да! Смотрите, кабальеро!

Священник указал на тело молодого человека, которого назвал сыном судьи. Тот лежал лицом вверх. На его груди поблескивала золотая цепочка от часов. Раздутый карман свидетельствовал, что часы все еще там.

— Странно, — сказал я. — Вы уверены, что это были настоящие грабители?

— Конечно, конечно, — ответил падре, печально покачав головой. — Совершенно уверен, кабальеро. На них были маски, и я не видел их лиц. Но я услышал одно имя, когда они проходили мимо меня и уводили с собой девушек.

— Какое имя? — спросил я с нехорошим предчувствием.

— Ах, сеньор капитан, это имя хорошо известно на здешних дорогах.

— Карраско? — почти закричал я, не дожидаясь, пока падре его произнесет.

— Клянусь Господом, сеньор, вы все знаете! Да, так его зовут. Я слышал, как один из разбойников назвал его по имени, когда они уходили. Предводитель разбойников действительно известный капитан Карраско! Бедные девочки!

Глава XXXV. ПРОЗРЕНИЕ

Я больше не ждал объяснений францисканца. Мне показалось, что теперь я понимаю ситуацию не хуже его — вероятно, лучше.

Мысль о том, что Долорес во власти какого-то безымянного разбойника, причиняла мне боль. Но совсем другое дело думать, что она в руках Торреано Карраско! Я вспомнил сцены в соборе и на улице Ласточек.

— Готовьтесь, ребята! Проверьте ружья и револьверы! Сержант! Выстроить всех цепочкой! Нам предстоит подъем по горной тропе!

Сержант принялся исполнять приказ, а я повернулся к Франсиско Морено. С непередаваемым чувством нагнулся я к раненому. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что он ранен тяжело. Вдобавок к нескольким ударам кинжалом, левое бедро было пробито пулей.

Я сам получил схожую огнестрельную рану при штурме Чапультепека. Я знал, что если пуля задела артерию, кровь на полу — это жизнь Франсиско. Количество вытекшей крови и смертельная бледность раненого были дурными признаками.

Вид умирающего капитана вызвал у меня двойную боль. В этом прекрасном лице, еще более совершенном из-за бледности, я увидел причину предпочтения Долорес. Неудивительно, что она полюбила его! Но он уходит из нашего мира, и моя ревность должна уйти вместе с ним.

И она ушла, ее прогнали мысли о Карраско. С прежней силой вернулись дружеские чувства к Франсиско Морено.

Я осмотрелся. Никакой мебели, кроме той, что, очевидно, принесли по случаю. Я прошел в небольшую соседнюю комнату. В ней оказалась походная кожаная кровать на раме. На кровати были разбросаны шали, шарфы и другие предметы женского туалета.

Кровать должна была послужить брачным ложем! Жених ляжет на эту кровать, но обнимет его не Долорес, а смерть!

Я быстро осмотрел раны. Обильное кровотечение продолжалось. Франсиско ослабел, как ребенок. Я вспомнил о том, что в аналогичных обстоятельствах вернуло силы и мне, — о глотке каталонского вина. Фляжка у меня была полна лучшего вина, какое только можно найти в столице. Я прижал фляжку к его тубам и заставил раненого сделать несколько глотков.

Как я и предвидел, вино произвело благотворное воздействие. Франсиско пришел в себя и узнал меня.

— Ах, сеньор, — сказал он, благодарно глядя мне в глаза. — Это вы, вы с такой добротой относитесь ко мне! О, скажите, где она, Долорес, моя Долорес, моя невеста, моя жена? Нет, ее здесь нет. Но где же… где…

— Не тревожьтесь о ней, — ответил я с горечью. Даже его страдания не могли помешать мне ее проявить. — Она о себе позаботится.

— Но где она? О, сеньор, скажите мне!

— Возьмите себя в руки, дон Франсиско. Леди не может быть далеко. Я думаю, что сумею догнать негодяев, которые ее увели.

— Ее увели? О Боже! Увели! Увел он… он…

— Кто?

Вопрос излишний. Я заранее знал ответ.

— Этот негодяй Карраско! — прошептал раненый. — Я уверен, что это он. Я узнал его, несмотря на маску. Лола, Лола, ты погибла! И еще хуже — с Мерседес! Бедная Мерседес!

Я не стал просить у него разъяснений странных и непонятных слов. В ответ я только сказал:

— Сеньор Морено, не утомляйте себя! Предоставьте дело мне. Долг обязывает меня приложить все усилия, чтобы освободить девушек и наказать негодяев, которые их похитили. Не сомневайтесь, я это сделаю. Если судьба позволит, ваша Долорес вернется к вам.

— Спасибо,спасибо, сеньор! Я уверен, что вы сделаете всё возможное. Если не ради Долорес, вы должны это сделать ради ее сестры.

— Сестры? Что значат ваши слова, капитан Морено?

— Ах, кабальеро, вы должны знать. Она вас любит!

— Любит… меня?

— Да! В надежде увидеть вас согласилась она участвовать в проделке, о которой мне нет необходимости вам рассказывать. А кончилось все это поездкой в столицу. Она знала, что после штурма Чапультепека вы находитесь там. Она слышала о вашем храбром поведении в этих кровавых боях и об опасной ране, которую вы получили. Вы не можете представить себе, как она тревожилась за вас, несмотря на свое раздражение. Бедная Мерседес!

— Мерседес? Тревожилась? Раздражена? Вы меня удивляете.

— Ах, сеньор, это вы меня удивляете. Больше того, вы разбили ей сердце.

— Франсиско Морено! Ради Бога, объяснитесь! Что все это значит? При чем тут Мерседес? Молю вас, объясните!

— Но вы ведь сами все знаете. Бедная девочка! Она доверилась мне. Ведь я долго через нее переписывался с Лолой. О сеньор, вы были так добры ко мне! Сейчас вы вдвойне добры. Но почему вы так обошлись с Мерседес? Возможно, я никогда не встану на ноги, но все равно скажу: вы обошлись с ней бессердечно, даже жестоко!

— Могу я спросить — а в чем проявилась эта жестокость?

— Вы смеетесь надо мной, амиго? [136] Вы должны помнить. Она назначила вам свидание на Аламеде. И хотя вы там появились и она вас увидела, вы ушли, не поговорив с ней. И после этого она вас больше не видела! Завоевать сердце женщины и так с ней обойтись! Разве это не жестоко? Я вас спрашиваю, разве не жестоко?

Изумление помешало мне ответить. Но не только оно вызвало мое молчание. Сквозь тьму, в которую давно погрузилась моя душа, я увидел признаки рассвета.

— Вы ведь не забыли тот случай? — укоризненно продолжал раненый. — У меня самого есть все основания его помнить, потому что тогда я получил записку от Лолы. Более радостной записки я еще не получал от своей милой. Это было обещание, клятва, написанная на бумаге. Она предпочла монастырю… Вы понимаете, о чем я?

Хотя я понимал смысл его слов, но был не в состоянии ответить. И задал свой вопрос, который для меня был гораздо важнее:

— Вы получили записку через окно кареты? Разве ее отдала не сама написавшая?

— Пор Диос, нет! Записка, о которой вы говорите, была от Долорес. Она передала мне ее через Мерседес!

Мне захотелось по-дружески обнять Франсиско Морено. Я хотел остаться у его постели и ухаживать за ним. Я мог бы на правах друга закрыть ему глаза после смерти! Я мог объявить его святым за эти слова. Мне они дали новую жизнь — вместе с решимостью, которая поглотила все остальное.

Мне не нужно объяснять, что это за решимость. Через несколько мгновений я поднимался по склону Икстисихуатля в поисках своей утраченной возлюбленной. Это снова была Мерседес!

Глава XXXVI. БАНДИТЫ В ЗАПАДНЕ

Мы двинулись в сопровождении прежнего проводника. Нам повезло, что он уже однажды поднимался здесь и знал о существовании второго «гнезда» разбойников.

Была вероятность того, что мы встретим там Карраско. Если не в самом жилище, то где-нибудь поблизости в горах.

Как теперь отличались мой чувства от тех, с какими я начинал экспедицию! Я больше не был равнодушен к бегству разбойников. Я решил захватить их, даже если для этого придется пересечь Кордильеры и подняться на вершину Попокатепетля! Я готов был броситься в огненный кратер, чтобы спасти пленницу! А ведь всего час назад я бы руки не протянул, чтобы удержать ее!

Теперь все изменилось. Рана, которая шесть месяцев кровоточила, неожиданно затянулась. Тяжесть спала у меня с сердца.

Карабкаясь вверх по скале, я чувствовал себя ловким, проворным и сильным. Никакой альпинист не сравнился бы со мной: ведь у него не было такого стимула. Что такое подъем на Маттерхорн по сравнению с освобождением Мерседес Вилья-Сеньор!

Подъем оказался не только трудным, но и опасным. Темнота усугубляла и то, и другое. Поверхность крутых склонов была изрезана потоками застывшей лавы. Беспорядочное нагромождение каменных глыб украшала редкая растительность. Здесь встречались кактусы, папоротники, травянистые стебли неведомых растений.

Кроме темноты, нам мешала необходимость двигаться бесшумно. Малейший, звук, произнесенное вслух слово могли нас выдать. Я строго приказал не разговаривать. Только проводнику разрешалось давать указания.

Мы не сомневались, что разбойники впереди, над нами, хотя не видели и не слышали их. Тропа шла по вершине хребта; по обе стороны от нее — бездонные пропасти. Хребет служил продолжением двух утесов, к которым прижималась асиенда внизу. Никаких боковых троп не было. Разбойникам некуда было уйти, кроме как в свое убежище.

Поиск обещал нам успех. Грабители не знали, что их преследуют. Тем более они не могли предположить, что преследователи — американские солдаты, и считали, что их единственный противник остался внизу и уже не может принести им никакого вреда.

Время от времени мы останавливались и прислушивались. Нам казалось, что впереди раздаются голоса. Но мы не были в этом уверены — все заглушал шум водопада поблизости.

Не подозревая о преследовании, разбойники наверняка двигались не торопясь. К тому же с ними были две женщины. Впрочем, у Карраско есть повод поторопиться — Мерседес!

Ужасная мысль леденила кровь, заставляя идти быстрей. Она подгоняла меня не хуже хлыста.

Хотя место, куда мы направлялись, находилось всего в миле от того, что мы оставили, потребовалось два часа, чтобы добраться до него. Но, наконец, мы его увидели. Увидели темный параллелепипед на фоне освещенного луной неба. Это был деревянный сруб, очень похожий на те, что сооружаются в Штатах, но не с наклонной, а плоской крышей в виде террасы. Бревна тщательно пригнаны друг к другу, чтобы не пропустить холод, ведь хижина находилась на границе вечных снегов.

Дом стоял на самом краю пропасти. Его задняя стена почти сливалась с обрывом. С фасада был узкий вход. Вскоре дверь отворилась изнутри, выпустив луч света, который упал на ровную площадку. На площадке мы увидели несколько человек, которых раньше в темноте не могли разглядеть. Пока дверь оставалась открытой, мы видели, как они вошли внутрь, и среди них женщина — между темных плащей и курток мелькнул белый шарф.

Потом из хижины вышло несколько человек с факелами в руках. Они разожгли костер; вскоре он пылал, бросая красные отсветы на стволы сосен вокруг.

Мы слышали голоса и в доме, и снаружи, но водопад по-прежнему не давал различить слов. Однако, нам не нужны были слова, чтобы понять увиденное — все было и так ясно. Мы проследили бандитов до их логова. Они здесь — и жертвы вместе с ними!

* * *

Впервые с начала подъёма мы задумались, что делать дальше. Мне хотелось устремиться вперед и побыстрее покончить с этим делом.

Что касается исхода, то я за него не опасался. Хотя отряд Карраско и наш почти равны по численности, я знал, что по реальной силе, по храбрости и вооружению мы их превосходим вдвое. Но даже если бы превосходство было на стороне врага, мои люди не уклонились бы от схватки, будь врагов хоть в десять раз больше.

Мы считали, что перед нами паразиты, которых нужно просто растоптать. Испытывая презрение к противнику, мы хотели побыстрее с ним встретиться. Мои люди ждали только приказа.

Но при уничтожении паразитов могли пострадать и их жертвы. Мерседес и ее сестра — я не мог не думать о Мерседес — могут быть ранены, даже убиты в схватке.

Этот страх сдерживал меня. Мои товарищи интуитивно разделяли со мной эти опасения.

Некоторое время мы скрывались за деревьями, раздумывая, как лучше приняться за дело. Тут в голову сержанту пришла идея. Он был ветераном техасских войн, участвовал в Хьюстонской кампании и хорошо знал характер мексиканцев.

— Лучше всего, капитан, — прошептал он мне на ухо, — взять их в осаду и заставить сдаться.

— Как это сделать?

— Окружить все место. Оно и так наполовину окружено. Нужно только закрыть другую половину, и они окажутся в ловушке.

Предложение сержанта показалось мне разумным. Я готов был на него согласиться, если бы не одно возражение. Время было врагом, которого я больше всего опасался. Каждый час казался мне вечностью!

— Нет, — ответил я, — нужно нападать немедленно. Если мы оставим их в покое до утра… Эти женщины…

— Я вас понимаю, капитан. Я и не предлагал ждать до утра. Давайте нападем немедленно — на тех, что остались снаружи. Сначала уберем этих, а потом предложим остальным сдаваться. Когда они увидят, что их товарищи захвачены, а сами они окружены, когда поймут, что у них-нет выхода, с готовностью выдадут пленниц. К тому же, — продолжал сержант, указывая на вершину Икстисихуатля, которая прекрасно была видна с нашего места, — посмотрите сами, капитан. Утро уже близко!

Я поднял глаза кверху. Снег на горных склонах окрасился розовым цветом. Это был первый поцелуй Авроры [137] .

Там, где находились мы, была еще ночь, но на вершине видно уже приближающееся утро. Менее чем через двадцать минут совсем рассветет.

Эта мысль побудила меня согласиться с предложением сержанта. Я негромко отдал приказ. Последовал мгновенный бросок через открытое место. Все сидящие у костра были захвачены.

Возможно, мы бы даже не встревожили их товарищей внутри, но одному из разбойников удалось разрядить свой карабин. Это было неблагоразумно с его стороны. Его выстрел никому не причинил вреда, но для него самого оказался последним. Разбойник упал мертвым, сраженный пулями из наших револьверов. Остальные сдались без сопротивления.

Выстрелы, конечно, услышали те, кто находился в доме. Дверь не открыли, напротив, стали укреплять ее изнутри. Мы обнаружили это, когда попытались ее взломать. В то же время осажденные бандиты, скрываясь за парапетом асотеи, начали пальбу по нам. Прежде, чем мы успевали ответить на огонь, они пригибали головы, и нам приходилось понапрасну расстреливать воздух.

Я подумал, что нас перехитрили. Товарищи разделяли мои опасения. Один из моих людей был ранен. Второй опустился на колени; задело еще трех или четырех.

Мы были совершенно открыты. Чтобы взломать дверь, требовалось время. До того, как мы успеем это сделать, последует вторая контратака с крыши, и у нас не будет возможности ответить на нее. Мы заметили, что в парапете устроены специальные бойницы, грубые, но вполне подходящие для обороны.

Отступать нам не хотелось. Казалось, есть возможность укрыться у стен, и некоторые так и сделали. Но сверху на них посыпались тяжелые камни. Эта позиция тоже оказалась уязвимой.

Ничего не оставалось, как отступить под защиту деревьев. Так мы и сделали, прихватив с собой раненых.

Период нерешительности занял всего несколько секунд, и раньше, чем бандиты успели перезарядить свои карабины, мы были в безопасности.

Глава XXXVII. ТРУС И НЕГОДЯЙ

Конечно, об окончательном отступлении мы и не думали. Неудачный штурм только усилил решительность моих людей. К счастью, раны, полученные нашими товарищами, оказались не смертельными, хотя и их было достаточно, чтобы вызвать желание отомстить. Теперь все понимали, в каком положении оказались пленницы, и это не допускало и мысли об уходе — даже если бы враг превосходил нас численно. Мы считали, что разбойники в ловушке, а время и стратегия вынудят их сдаться.

Отступив к деревьям, мы оказались в более выгодной позиции. У нас появилась возможность стрелять по асотее прицельно. Небо с каждым мгновением светлело, и мы теперь отчетливо видели отверстия в парапете. Это всего лишь грубо прорубленные дыры, промежутки между бревнами. Мы ожидали разглядеть в них разбойников, чтобы можно было стрелять наверняка. Но ничего не увидели.

К этому времени бандиты поняли, кто на них напал. Конечно, они слышали о меткости американских стрелков. И потому не осмеливались выглянуть в амбразуры. И правильно делали. Не было места на крыше, за которым не следили бы внимательные глаза. Курки были взведены, дула нацелены.

Целых пять минут продолжался перерыв, но эти пять минут показались пятью часами!

Для меня это выжидание было таким же мучительным, какмедленная пытка. Я думал, как положить этому конец, когда, к своему изумлению, увидел, что над парапетом поднимается какая-то фигура. Это был высокий мужчина, хорошо различимый на фоне светлеющего неба.

С первого взгляда я узнал в нем Карраско!

Не могу сказать, что удержало меня от выстрела. Может, удивление и неожиданность. Казалось, моих людей удержало то же самое — никто не нажал на курок. Должно быть, главарь разбойников рассчитывал на что-то подобное, иначе не стал бы показываться так нагло. А прежде, чем мы пришли в себя, мы увидели, что перед ним появился белый шарф, почти полностью скрывший его от нас.

«Сигнал перемирия!» — подумали мы, опуская пистолеты и ружья.

Но мы обманулись. Это был совсем не флаг. Это была женщина в белом платье. Карраско заставил ее встать перед собой.

Мои люди опустили ружья; послышался крик:

— Позор!

Все были возмущены: это чудовище использует женщину для прикрытия!

Сам я испытывал чувство боли и страха: я знал, что там, на крыше, Мерседес! Теперь света было достаточно, чтобы я разглядел ее лицо. Но даже по очертаниям фигуры, по гордой посадке головы я узнал бы ее из тысячи женщин. Слишком хорошо я ее помнил, слишком глубоко она врезалась мне в сердце, чтобы я мог ошибиться. На фоне утреннего неба девушка в своем белом одеянии казалась вырезанной из камня камеей.

Я видел, что платье еб порвано, волосы растрепаны и падают на плечи; она бледна и испугана. И тут послышался голос Карраско.

— Кабальерос! — кричал разбойник. — В темноте у меня не было возможности разглядеть вас, но, судя по способу вашего появления, я понял, что передо мной враг. Вы вооружены пистолетами, следовательно, вы американос! Я прав?

Ко мне еще не вернулось хладнокровие, чтобы ответить. Глаза и мысли были по-прежнему заняты Мерседес.

— Кто же еще? — ответил за меня кучер. — Они самые, тут нет ошибки.

— Зачем вы сюда пришли?

— Чтобы захватить самого отъявленного головореза в Мексике. Если не ошибаюсь, это вы, мистер капитан Карраско.

— Ола, амиго! [138] На этот раз вы допустили ошибку. Вы меня принимаете за известного Карраско, а моих людей, конечно, за сальтеадорос. Уверяю вас, ничего подобного! Мы всего лишь отряд патриотов. Мы любим свою страну и хотим сражаться за нее. Как вы знаете, наша армия оставила поле боя. Пор Диос, сеньорес американос! Разве вы можете нас винить в этом? Мы признаем себя побежденными. Сейчас мы в осаде. В нашем замке достаточно припасов — можете мне поверить на слово. Однако мы считаем, что сопротивляться бесполезно, и потому решили сдаться. Но просим, чтобы условия сдачи были почетными.

Сдаться! Слово показалось мне необыкновенно приятным.

И не без причины. Оно обещало безопасность Мерседес.

— Давайте, кабальерос! — продолжал главарь разбойников. — Сформулируйте свои условия. Надеюсь, они не будут очень строгими.

Несколько секунд я хранил молчание. Отчасти меня удивила наглость разбойника, отчасти я обдумывал ответ. Будь на моем месте другой человек, он бы всерьез задумался над условиями. Но перед нами был негодяй Карраско; и я помнил его проделки в Пуэбла. Я также вспомнил о Франсиско Морено, лежащем сейчас на смертном одре, вспомнил своего друга художника, который, вполне вероятно, убит той же рукой. И когда я все это вспомнил, то почувствовал, как жажда мести вспыхнула с новой силой, и именно эти чувства определили мой ответ.

— Условия! — презрительно ответил я. — Мы не заключаем условий с такими, как вы! Сдавайтесь и уповайте на Божью милость!

— Тысяча чертей! — закричал разбойник, впервые узнав меня. — Карамба! Это вы! Вы, мой набожный друг! Я имел удовольствие наблюдать за вашими молитвами в соборе Ла Пуэбла! Могу ли спросить, чему обязан честью столь раннего визита? Визита в поместье, такое далекое от обычного места для прогулок?

— Послушайте, капитан Карраско, если таково ваше звание, — прокричал я, не обращая внимания на его сарказм. — Я не собираюсь тратить время на разговоры с вами. Предлагаю вам сдаться, и немедленно!

— А если я не соглашусь?

— Можете не рассчитывать на наше милосердие.

— Я не собираюсь просить милосердия у вас, кабальеро.

— Придется просить, если не хотите умереть. У вас нет ни малейшего шанса на спасение. Говорю это серьезно и без мыслей о торжестве. Мои люди перекрыли вам все пути отхода. Они вооружены пистолетами и ружьями, — продолжал я горячо — и вдруг понял, что допустил ошибку. Отчаяние могло вынудить разбойников на непредсказуемые поступки и крайние меры.

Тогда я воззвал к их благоразумию:

— Отдайте пленных, и я обещаю сохранить жизнь вам и вашим товарищам.

— Айе, Диос! Как вы великодушны! Ха-ха-ха! Это все, что вы можете пообещать, благородный капитан?

— Нет, не все! — возразил я, задетый его насмешливым тоном. — Кое-что еще. Если вы откажетесь от предложенных условий, я обещаю, что через десять минут ваша душа отойдет в вечность, а ваше тело будет свисать вон с того дерева! — И я указал на одну из сосен, растущих на утесе.

— Так скоро? — последовал холодный ответ. — Вам потребуется больше десяти минут, чтобы взять нашу крепость. Не примите ее за хакаль [139] . Хотя крепость деревянная, она крепче, чем вы предполагаете, сеньор капитан.

— Мы можем ее поджечь!

— А вот этого вы не сделаете! Пока я в таком милом обществе, я не боюсь сгореть или задохнуться в дыму.

Его насмешка привела меня в бешенство. В то же время я понял, что не в силах выполнить свое хвастливое обещание.

— Нам не обязательно поджигать дом, — нашелся я. — Мы доберемся до вас и без этого. У моих людей есть топоры и они умеют ими пользоваться. Нам не потребуется десяти минут, чтобы взломать вашу дверь.

— Попробуйте, — прервал меня грабитель, — и половина из вас не доживет до того, чтобы перешагнуть через порог. А те, кто перешагнет через него, увидят картину, которая, я уверен, вам не понравится, благородный капитан.

— Какую картину? — невольно спросил я, и в моем воображении возникли ужасные сцены.

— Женщину, прекрасную женщину, с кинжалом в груди! Клянусь святой Девой, вы увидите это!

Я почувствовал себя так, словно кинжал пронзил грудь мне! Я знал, что это не пустая похвальба. Голос разбойника звучал твердо и говорил о решимости выполнить обещание.

— Позвольте мне выстрелить, — прошептал сержант. — Я думаю, что сумею попасть в него, не задев девушку.

— Нет, нет! — торопливо ответил я. — Предоставьте это мне. Ради вашей жизни, не стреляйте! Еще рано!

Я замер в нерешительности. В руке у меня было ружье, и я сам взвешивал риск выстрела в негодяя.

При других обстоятельствах я уверен, что попал бы, но сейчас я был слишком возбужден. Ужасное положение! Вряд ли Вильгельм Телль [140] испытывал большее напряжение, накладывая стрелу на тетиву, чем я в тот момент.

Разбойник, казалось, вполне понимал мои колебания.

— А теперь, сеньор янки, — продолжал он, не дожидаясь ответа, — надеюсь, вы готовы удовлетворить мою просьбу. Если так, сформулируйте условия нашего освобождения. И помните: условия должны быть легкими, иначе мы их не примем. Не хочу вас торопить. Дело важное для нас обоих, и для нее тоже, — он кивком указал на Мерседес, — поэтому прошу вас, продумайте все тщательно. А мы тем временем будем терпеливо ждать вашего решения.

Говоря это, он опустился за парапет. Вместе с ним скрылся и белый щит. Снова Мерседес исчезла из виду; со мной остались только воображаемые сцены, более мучительные, чем укус тарантула.

Глава XXXVIII. ВИСЯЧИЙ МОСТ

Некоторое время я стоял в нерешительности. Казалось, нет иного выхода, кроме согласия на условия бандита. Бревенчатую хижину не возьмешь штурмом, не потеряв нескольких людей. А на такую жертву я не был согласен. И хотя, оскорбленные насмешливым тоном главаря шайки, солдаты рвались в бой, они помнили гнусную угрозу разбойника, и это сдерживало их. И меня тоже. Никто не сомневался в том, что бандит говорил серьезно. Доведенный до отчаяния, он обязательно осуществил бы свою угрозу.

Ничего не оставалось, как принять его условия. Отойдя за деревья и подозвав к себе с полдюжины самых опытных своих солдат, я начал обсуждать с ними условия капитуляции. Меня по-прежнему мучила картина: прекрасная фигура в грязных объятиях разбойника. Поэтому я был вынужден сдать позиции и позволить разбойникам беспрепятственно покинуть это место. Все испытывали раздражение при мысли о том, что нам придется отпустить негодяев. Но, судя по тону Карраско, я ожидал, что более строгие условия будут отвергнуты.

С другой стороны, мне и моим товарищам казалось, что за всеми этими переговорами кроется какой-то подвох. В словах Карраско чувствовалась двусмысленность. Несмотря на все свое профессиональное бесстрашие, предводитель разбойников должен был сознавать, в каком опасном положении оказался; но его наглое поведение явно не соответствовало ситуации.

Возможно, именно сейчас он осуществляет какой-то свой тайный замысел, какую-то дьявольскую хитрость!

Мы не могли понять, в чем этот замысел, но все испытывали смутные подозрения. Какое-то неясное предчувствие. Тем не менее, мы знали, что надо поторопиться и заставить разбойников быстрее дать свое согласие.

Я снова выступил вперед, чтобы сообщить наши условия врагу. Никого не было видно, но я полагал, что бандит все еще на крыше, скорчился за парапетом. Я крикнул, чтобы привлечь его внимание. Ответа не было, кроме эха моего голоса, отразившегося от утесов. Я крикнул вторично, еще громче. По-прежнему только эхо, смешанное с криками орла, который испуганно взлетел в воздух.

Снова я крикнул — назвал разбойника по имени и предложил выслушать наши условия. Молчание — не было даже ответного восклицания!

Снизу по-прежнему слышался рев водопада, наверху кричала птица, но в доме царила тишина, зловещая, подобная смерти, ужасающая!

Я не мог выдержать этого дольше. Приказав половине людей оставаться на местах и прикрывать нас огнем ружей, я с остальными направился к дому. Перед дверью мы остановились.

Но можно было и не торопиться. Нам разрешили подойти беспрепятственно. Ни крика, ни выстрела, ни камней сверху! Мы не стали терять времени на выражение удивления. Вскоре дверь подалась под ударами топора и с грохотом упала. Мы вошли, не встретив сопротивления. Несмотря на полную невероятность происшедшего, мы уже были готовы к тому, что найдем крепость пустой.

Так и оказалось.

Разбойники исчезли, и — о, Боже! — они снова увели с собой пленниц!

Исчезновение их не было чем-то сверхъестественным. Как только мы вошли, все стало ясно. В доме был еще один выход, сзади. Подойдя к нему, я выглянул.

Над пропастью висел мост, сплетенный из лиан. Один его конец был привязан к косяку двери; другой — к дереву на противоположной стороне пропасти. У дальнего конца стояли два человека и торопливо работали, словно колотили молотами по наковальне. Но в руках у них были не молоты, а мачете. Они рубили веревку, поддерживающую мост.

Им удалось завершить свою работу, хотя мы начали стрелять, чтобы помешать им. Но это было последнее дело в их жизни.

Оба упали в пропасть; однако, вместе с ними обрушился и мост. Предсмертные крики смешались с дьявольским хохотом. Исходил он из горла Торреано Карраско!

Я увидел, что он стоит на противоположной стороне, у выступа утеса. Как и в прошлый раз, в качестве щита он использовал Мерседес. Рукой он удерживал ее за талию, крепко прижимая девушку к себе.

Рядом стояла Долорес, которой таким же образом защищался второй негодяй.

— Эй! — крикнул предводитель разбойников, прекратив смеяться. — Эй, мио амиго! Как умно, что вы догадались заглянуть в мое жилище. И долго вам потребовалось ломать дверь? Впрочем, вы все равно опоздали. Но неважно. Можете нанести мне утренний визит по какому-нибудь другому случаю, возможно, тогда застанете меня дома. Тем временем у меня есть дело к этой леди, донье Мерседес Вилья-Сеньор. Это дело уводит нас дальше в горы. Если хотите снова увидеть ее, приходите позже — если сумеете!

Новый взрыв хохота, к которому присоединились и другие бандиты, прервал его насмешливую речь.

— До свиданья! — снова крикнул Карраско. — Всего хорошего, благородный капитан! Можете помолиться, пока я наслаждаюсь небольшой прогулкой в обществе прекрасной Мерседес. Ва кон Диос — о си густа ал демоньо! [141]

Закончив эту богохульную речь, он скрылся за скалой, утащив за собой девушку.

Я смотрел ему вслед, сжимая в руке ружье. Не могу передать, какие чувства я при этом испытывал. Во время его разглагольствований я все время надеялся, что трус хоть на мгновение отдалится от красавицы, которой прикрывался. Мне хватило бы шести дюймов. Если бы он отодвинулся хотя бы на шесть дюймов, я бы рискнул и выстрелил.

Но нет! Он не дал мне такой возможности, все время держа Мерседес перед собой. О Боже, каково видеть её в его объятиях! И вот он скрылся за камнем. Второй бандит последовал его примеру, потащив с собой Долорес. Прежде, чем мы успели сказать слово, оба разбойника и пленницы исчезли.

Мгновение спустя с противоположного утеса на нас обрушился шквал ружейных выстрелов. Солдат рядом со мной, вскрикнув, раскинул руки и полетел вниз. Я схватил его, не давая упасть, и что-то горячее коснулось моей щеки. Это была кровь моего товарища: пуля пробила его насквозь. Я видел, что держу мертвое тело, и разжал руку. Тело с громким плеском упало вниз, в воду.

Мои люди были в ярости. Не нужно было и смерти товарища, чтобы побудить их к лихорадочным действиям. Вид пленных женщин; разочарование, вызванное неспособностью освободить их, хитрость, на которую мы попались, — все это разжигало их.

Не нужно добавлять, что я разделял общую жажду мести — разделял настолько, что больше не думал о последствиях и перестал думать об опасности. Стоя в дверном проеме, я вглядывался в берег напротив в надежде увидеть разбойников. Но они прятались в густом кустарнике, продолжая стрелять. Я не обращал внимания на пули, свистевшие над головой, и, вероятно, разделил бы судьбу товарища, если бы оставался на месте. Но тут сзади меня схватила сильная рука сержанта и втащила в дом.

Глава XXXIX. ПО ПОДСКАЗКЕ ПЛЕННИКА

Несколько секунд мы молчали. Это была та тишина, когда нечего сказать друг другу. Объяснять происшедшее не было необходимости. Все видели, что нас обманули. Что враг теперь для нас недосягаем. Нас разделяли пятьдесят футов и бурлящий поток, покрытый белой пеной. Береговые утесы мрачно смотрели друг на друга, как два заклятых врага.

— О Боже! — с болью воскликнул я. — Неужели нет возможности перебраться?

Ответом мне служил лишь рев воды внизу и безумный крик орла над головой. Они словно смеялись над бессилием людей.

— Тысяча долларов! — крикнул я. — Тысяча долларов тому, кто найдет способ перебраться через пропасть!

— Пор Диос, кабальеро! — вдруг откликнулся голос на испанском. — За десятую часть этой суммы я готов заложить душу, особенно если при этом смогу освободить тело.

Я повернулся и увидел, что говорил один из пленников, которых мы захватили при первом нападении. Говорящий встал на ноги, привлекая наше внимание. Я быстро подошел к нему и приказал развязать.

— Ты знаешь… — хотел я спросить.

— Способ перебраться через кебрада [142] , — прервал меня разбойник. — Я вам покажу, если позволите. Я только ставлю условие…

— К дьяволу твои условия! — вмешался один из моих людей. — Мы тебя повесим, если не покажешь! Я сам пристрелю тебя, как собаку!

Я резко оборвал солдата, и это подействовало на бандолеро. Он почувствовал уверенность и укрепился в своем предательском намерении.

— Сеньор капитан, — сказал он, — я вижу, вы истинный кабальеро и вам можно доверить тайну. Сколько вы дадите, если я вас переведу? Я знаю, насчет тысячи песо вы говорили несерьезно. Скажем, сто — и мы договорились. Я не говорю о своей жизни. Это, естественно, входит в плату за мои услуги.

— Твоя жизнь и тысяча долларов, если за десять минут проведешь нас на ту сторону!

— Десять минут! — задумчиво сказал разбойник. — Десять! Этого слишком мало. Скажем, двадцать, сеньор капитан.

— Хорошо, пусть будет двадцать.

— Договорились. И не думайте, что я получу награду без всякого риска. Карамба! Я рискую своей жизнью. Тишина, сеньоры! — продолжал он уже тоном приказа. — Я должен послушать, прежде чем мы сможем начать действовать.

Мы освободили пленника и провели его в дом. Войдя, он сразу осторожно подошел к задней двери. Встав за одним из косяков, он несколько секунд прислушивался. Ничего не было слышно, кроме шума потока и резкого крика орла.

— Все в порядке! — наконец воскликнул он. — Мавры ушли, берег чист.

— Правда? — машинально спросил я.

— Да, сеньор, несомненно: мои камарадос ушли. Если хотите перейти на ту сторону, можем начать прямо сейчас.

— Да, хотим! Быстрей! Показывай дорогу!

— Сейчас!

Разбойник переступил через порог — там оказалось нечто вроде карниза — и встал на колени. Я подумал, что он собирается помолиться за успех своего предательского предприятия, но ошибся. Он начал спускаться вниз, в пропасть. Я нагнул голову. Разбойник, крепко держась за плетеную лестницу, быстро приближался ко дну ущелья.

Еще через несколько секунд он добрался до узкой каменной полоски на самом краю ручья. Почувствовав под ногами твердь, он посмотрел вверх и крикнул:

— Эй, сеньор капитан! Я забыл вам сказать, что мне потребуется помощник. Сам я не смогу поднять мост. Дайте мне одного из ваших людей или кого-нибудь из моих старых камарадос!

— Я знаю, о чем он говорит, — сказал кучер, выступая вперед и берясь за лианы. — Может, он задумал предательство. Но я так не думаю. На всякий случай следите за ним, капитан, и угостите свинцом, если понадобится. Ну, займемся гимнастикой!

И прежде, чем я смог ответить, Сэм Браун исчез за дверью. Через минуту он уже стоял внизу, по колени погрузившись в пену ручья.

Глава XL. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Хотя к этому времени уже взошло солнце, на дне ущелья было темно. Я с трудом различал фигуры Сэма Брауна и разбойника. На некоторое время я совсем потерял их из виду. А когда увидел их в следующий раз, они были уже на противоположном берегу ручья и поднимались по склону. Там оказалась извилистая тропа, ведущая к вершине. На подъем им понадобилось несколько минут. И вот они на том самом месте, где недавно стоял ухмыляющийся Карраско.

Вскоре я увидел, как они тянут веревку, медленно и осторожно поднимая мост. Наконец, он снова повис над пропастью, соединив утесы.

С той стороны послышался голос разбойника.

— Не бойтесь! — кричал он. — Мост вполне надежен. Если перейдете быстро, сможете догнать…

Больше я его не слушал. Схватившись за веревку, служившую чем-то вроде перил, я перебрался через пропасть. Мои товарищи не менее проворно устремились за мной, только двое из них остались сторожить пленных.

— Что ж, сэр! — обратился я к разбойнику, оказавшись на противоположной стороне. — Вы заслужили тысячу долларов. Даю слово американского офицера, что заплачу вам. И заплачу еще столько же, если вы поможете нам найти Торреано Карраско.

Я говорил серьезно и уверенно, стараясь воспользоваться жадностью бандита. И не ошибся. Мои слова вызвали нужный эффект.

— Буэно! — отозвался тот, согласно кивнув головой. — Это совсем недалеко отсюда. Наш предводитель считает себя в безопасности. Но через двадцать минут вы сможете увидеть его! И вашу Мерседес!

Нетерпение помешало мне расспросить его о последнем замечании; впрочем, мне показалось, что он должен знать о моем отношении к пленнице. Я совершенно забыл о том, что кричал предводитель разбойников с той стороны пропасти.

— Скорее! — торопил я. — Отведи меня к ней, и получишь свои деньги!

В моем распоряжении было целых десять тысяч долларов. Правда, они были не мои. Они принадлежали дону Эусебио Вилья-Сеньору. Но разве они не предназначались для спасения его дочерей?

Мексиканец охотно двинулся вперед, мы все — за ним.

Путь действительно оказался недолгим. Перевалив через вершину хребта, мы увидели поросшее лесом плоскогорье и дорогу через него. Сразу за лесом начиналась страна вечных снегов.

Проводник указал в ту сторону и сказал, что именно там мы найдем человека, которого ищем. Там среди сосен — ранчо Карраско!

Ранчо, как потом выяснилось, и было главным убежищем разбойников. Хижина над пропастью — всего лишь аванпост. Сальтеадорос задержались там в ожидании утра, так как переходить мост в темноте было опасно.

— Веди нас! — воскликнул я, ощутив новый прилив сил. — Сто песо за каждую сбереженную минуту! Вперед!

Мексиканец устремился вперед, подгоняемый алчностью. Сержант все время держался рядом с ним.

Уже полностью рассвело, но, вступив в лес, мы вновь погрузились в полумрак.

Стволы величественных сосен тесно обступили нас. Густые ветви, смыкаясь над головой, образовали непроницаемый полог, который не могли пробить лучи солнца. Тропа вилась меж лесных исполинов, огибая упавшие деревья.

Проводник вел нас по пути, которым сальтеадорос обычно не пользовались. Он полагал, что вряд ли его бывшие товарищи расставят посты, так как считают себя в безопасности после перехода через пропасть.

Несмотря на его уверения, мы продвигались осторожно. Не по моему приказу — я для этого был слишком возбужден, — а благодаря предусмотрительному сержанту. Он по-прежнему держался вблизи пленника, держа наготове пистолет, и был полон решимости застрелить его при первых же признаках второй измены!

Кучер не проявлял такой озабоченности. Он был лучше знаком с состоянием морали у мексиканцев. Поэтому он был уверен в преданности нашего проводника, считая две тысячи монет достаточным основанием для этого.

— Пусть идет один! — прошептал Сэм, обращаясь к сержанту, — Оставьте его! Ручаюсь, он нас приведет в нужное место. Если что-то случится, то не по его вине. Он останется нам верен, пока кто-нибудь не пообещает ему больше двух тысяч. А в этих горах такое совершенно невероятно.

* * *

Предположения Сэма Брауна оправдались. Действительно, разбойник сделал все, чтобы заслужить обещанную награду, и в конце концов получил ее. Он обещал привести меня к предводителю сальтеадорос и сдержал свое обещание. С его помощью я с товарищами оказался лицом к лицу с бандитами.

Не стану описывать подробности схватки. Она оказалась слишком кровавой, и ее тяжело вспоминать. Достаточно сказать, что треть моих верных сподвижников, сопровождавших меня в этой экспедиции, спит вечным сном на холодном склоне Икстисихуатля, и темные сосны поют над ними несмолкаемый реквием. Погибли и две трети наших противников. Остальные, включая Карраско, умудрились бежать в горы.

Но поскольку Мерседес была спасена, последнее меня больше не заботило. Моя любимая со слезами прижалась к моей груди. А я чувствовал себя так, словно поймал прекрасную птицу; мне было страшно прикоснуться к ней, чтобы не повредить великолепное оперение; но наконец я заключил ее в объятия с решимостью больше никогда не расставаться с обретенным сокровищем!

Впервые я обнимал ее, впервые мы обменялись словами, но нам казалось, чтб воскресла старая любовь, которую прервал какой-то зловещий случай! Мы говорили так, словно знаем друг друга много лет. Любовь, подобная нашей, не нуждалась во времени, чтобы перейти в испепеляющую страсть. Я назвал Мерседес моей, а она в ответ одарила меня титулом «керидо»!

Мою радость не омрачало то, что Франсиско провел ужасную ночь. Он поправился. Вместе с Долорес он дожил до того, что свадьба в горах, так грубо прерванная, была наконец сыграна. Я и моя Мерседес имели удовольствие присутствовать на этой церемонии. Происходила она в столице, в небольшой тихой церкви капуцинов. Дон Эусебио, не настаивая больше на том, чтобы его дочь стала Христовой невестой, отдал ее в жены капитану Морено. 

Майн Рид Сигнал бедствия

I. Погоня

В открытом море несутся два корабля на виду друг у друга, на расстоянии менее мили. Оба мчатся по ветру на поднятых парусах, один за другим.

Судя по всему, одно судно преследует другое. Шхуна с косыми парусами явно принадлежит пиратам. Другое же судно, из люков которого смотрят дула орудий, фрегат. Над ним развевается английский флаг. Фрегат пытается настичь шхуну. На последней флаг определить трудно. Он принадлежит незначительной морской державе — Чили, о чем свидетельствует белая с пятью лучами звезда на голубом фоне.

Что значит это преследование? Между Великобританией и самой цветущей из южно-американских республик заключен мирный договор и установлены дружеские отношения. И на шхуне не было флага с черепом и костями. Напротив, вместо грозного вызова — она взывает к милосердию, молит о помощи. Флаг перевернут вниз — это значит: терплю бедствие.

И, однако, она мчится по ветру, распустив паруса, хотя явных поломок на ней не заметно. Это кажется странным всему экипажу фрегата, от капитана до последнего юнги-новичка. Фрегат, действительно, преследует шхуну. Заметив парус, он пустился за ней. Медленно, но верно уменьшалось между ними расстояние, пока, наконец, ясно можно было убедиться, что впереди барка, выкинувшая сигнал: терплю бедствие. Явление, обычное в море. Но необычно то, что судно, взывавшее к помощи, летело вперед на всех парусах, уходя от корабля, способного стать спасителем. А шхуна именно уходила, не убавляя парусов и не уменьшая хода. Это было странно, таинственно и вызывало суеверный страх. Экипаж фрегата уже слышал об этой шхуне. О ней сообщали с двух других кораблей и дали ее приметы: «шхуна на всех парусах, сигнал: терплю бедствие». На британском бриге, к которому подходила фрегатская шлюпка, рассказывали, что они были так близки к шхуне, что можно было перебросить на нее канат. На палубе не было ни души, но на крик выскочили двое, взбежали по вантам и ответили на неизвестном языке хриплым, отрывистым голосом, похожим на грубый лай. Так как уже наступала ночь, нельзя было ясно видеть их, но все-таки с брига, не без удивления, разглядели, что и одежда на них была необычная: звериная шкура, плотно облегавшая их фигуры с головы до ног. Командир хотел спустить к ним шлюпку, но на шхуне не убавляли парусов и не обнаруживали желания с кем-либо общаться.

Донесение с другого корабля подтверждало этот рассказ, который можно бы было принять за матросскую выдумку. В рупор с китолова доносили: «Показалась чилийская шхуна, с сигналом: терплю бедствие — 10° 22 минуты южной широты, 95° западной долготы. На палубе люди, по-видимому одетые в рыжие звериные шкуры. Подойти не могли — шхуна идет по ветру».

Нет сомнения, что это та же самая. Все совпадает. Шхуна мчится вперед, дальше от тех, кто спешит ей на помощь.

До сих пор фрегат строго держался своего курса. Теперь, привлеченный сигналом бедствия, он пустился вслед за шхуной. Бриг и китолов могли уступать ей, но с военным судном ей трудно тягаться. И все-таки она мчится, и гонка, по-видимому, будет продолжительная. Расстояние между ними сокращается так медленно, что экипаж уже сомневается, настигнут ли. Команда столпилась на баке, не сводя глаз с уходящей шхуны. Кое-кто из экипажа высказывает предположение, что это только видение; оно переходит в уверенность по мере приближения к шхуне. И эти люди, одетые в звериные шкуры, которых еще не видно с фрегата, должно быть, тоже призраки…

Капитан, окруженный офицерами, смотрит в подзорную трубу. Расстояние все уменьшается и теперь оно менее мили. Но на беду фрегата ветер падает. Подняты все паруса, но фрегат все-таки не продвигается.

— Бесполезно, — говорит командир, когда развернули последний парус. — Ветер упал, скоро станет совсем тихо.

Через пять минут паруса повисли, обвис и флаг. Еще пять минут, и, как предсказал капитан, громада военного корабля недвижно замерла на фоне заснувшего, спокойного, как стоячий пруд, океана.

II. Охотники, вперед!

Фрегат стал. А что же шхуна? Все пристально смотрят на странное судно, и суеверные мысли перерастают в страх. Почему наступила эта внезапная тишина? Старые матросы качают головой, а молодые прямо говорят, что это видение. Приходят на память морские легенды и передаются из уст в уста. А шхуна все летит вперед, бороздя морскую поверхность.

— Не догнать нам ее, товарищи, — вздыхает старый матрос, — сколько ни гонись, хоть до Страшного суда. А догнали бы, досталось бы нам, как в день Страшного суда.

— Глупо гнаться за ней, — подхватывает другой, — я рад, что нам не догнать ее.

— Не бойся, не поймаем, — говорит первый. — Смотри-ка, она идет себе да идет. Понятно, ей все равно, что с ветром, что без ветра.

Но вот и на преследуемом судне повисают паруса, падает флаг, и уже нельзя различить, что он сигнализирует. Штиль остановил и шхуну.

— Что вы можете сказать об этом судне, Блэк? — спрашивает командир у старшего помощника.

— Судя по цветам, судно чилийское, — ответил лейтенант. — На палубе ни души. Вон что-то показалось у кормы, как будто голова человека… Опять скрылось…

Офицер пристально смотрит в бинокль, но ничего не видит.

— Странно, — говорит капитан. — Выкинули сигнал: «терплю бедствие», а судно уходит от помощи. Тут что-то не так, господа, — обращается он к офицерам. — Что вы об этом думаете?

Все молчат, не зная, что ответить. И только двое — младший помощник и один из гардемаринов о чем-то догадываются, что видно по выражению их лиц. И по мере того, как они смотрят на шхуну, беспокойство это растет. Они, однако, хранят молчание, оставляя свои мрачные мысли при себе.

— Ничего подобного не припомню за всю свою службу, — говорит старший офицер. — Не могу себе представить, хоть убейте, что нужно этому чилийскому судну, если только оно чилийское? Это не корсары. Пушек нет, и людей не видно. Надо послать шлюпку, чтобы узнать, в чем дело.

— Вряд ли найдутся желающие, — возразил с усмешкой старший помощник. — Матросы боятся, что это «Летучий Голландец» [143] .

Капитан и офицеры смеются, а выражение лиц младшего помощника и гардемарина по-прежнему мрачно.

— Не сомневаюсь, — говорит капитан, — что молодцы на баке побаиваются идти к тому судну, но я сейчас покажу вам, как можно рассеять их робость.

В нескольких шагах от бака он останавливается, поворачивается к офицерам и подает знак, что просит внимания.

— Ребята, — говорит он. — Вы видите шхуну, за которой мы гнались, и на ней сигнал: терплю бедствие. Ни одно английское судно не может к нему отнестись равнодушно, а тем более — военное. Лейтенант, прикажите спустить шлюпку, а вы, боцман, дайте свисток к отправлению. Кто хочет ехать — на шканцы!

Громкое «ура» было ответом. Матросы столпились на шканцах.

— Так вот, господа, — обращаясь к офицерам, гордо сказал капитан, — каков английский матрос. Он никого не боится, а там, где дело идет о человеколюбии, ему не страшен ни черт, ни привидение.

Когда капитан отвернулся, многие отступили, и число желающих значительно уменьшилось. Но все же их было достаточно для самой большой шлюпки на фрегате, чтобы сразиться с экипажем преследуемого судна, если б то были даже самые отчаянные пираты.

III. На баке боятся

— Что прикажете спустить, капитан? — спросил младший лейтенант командира.

— Катер, — ответил тот. — Нет нужды посылать большую шлюпку, пока мы не узнаем, в чем дело. Может быть, там больны скорбутом или еще чем-то. Паруса все развернуты?

— Прикажете отправляться доктору?

— Пока нет. Пришлось бы возвращаться за лекарством и инструментами. Но предупредите его. Катер пусть отправляется. А там мы решим, что делать. Команды катера достаточно. Нелепо ожидать враждебных действий. Мы могли бы смести их одним залпом.

— Кто командир, капитан?

Капитан вопросительно обернулся, и взгляд его упал на младшего лейтенанта. Он был известен капитану как отличный моряк, добросовестный и способный.

Офицер сразу вступил в исполнение своих обязанностей, руководствуясь соображениями более существенными, чем дисциплина. Он наблюдал, как спускают катер, и в глазах его горело нетерпение, а лицо оставалось мрачным. Другой офицер, еще моложе, тот самый гардемарин, о котором мы говорили, подошел к нему.

— Не возьмешь ли меня с собой? — спросил он.

— Изволь, товарищ, — ответил дружески тот. — Спроси только позволения у капитана.

Младший офицер подбежал к капитану, отдал ему честь и осведомился, можно ли ему ехать.

— Хорошо, — сказал капитан. — Вы можете отправляться с катером. Но почему вы вдруг вызвались?

Юноша покраснел. Но отвечать ему было уже некогда: катер спущен и готов отчалить.

— Можете ехать, — повторил капитан. — Скажите младшему лейтенанту, что я разрешаю. Вы молоды, а молодежь честолюбива. Только в данном деле, мне кажется, мало шансов на славу. На бедствующем судне вы, может быть, натолкнетесь на страдания. Но это будет для вас неплохой урок, поезжайте.

Юноша спустился в катер и сел рядом с лейтенантом.

— Отваливай! — скомандовал тот.

Катер отдалился от корабля, разрезая воду.

Положение двух судов не изменилось. Они все так же стояли друг за другом, на обоих висели паруса и время от времени хлопали о мачты, благодаря тихому покачиванию корпусов. Очертания их отражались в воде, словно у каждого рядом был двойник. Вода была гладкая, как зеркало, вследствие особенной тишины, которая подтверждала название океана — «Тихий». Катер приблизился к неподвижной шхуне. С фрегата все следили за ним и отрывали взгляд только для того, чтобы поглядеть на загадочную шхуну.

Деталей простым глазом рассмотреть нельзя: видны только белые паруса и чернеющий под ними корпус. В подзорную трубу можно различить повисший флаг, но уже не видно одинокой звезды и не понятен сигнал.

То, чего не видно, матросы дополняют возбужденным воображением. Им кажется, что на палубе множество людей. Шхуна уже доказала, что может иметь быстрый ход, и теперь, очевидно, там притворяются, если не уходят от фрегата. Команде катера не посчастливится. Иные продолжают искренне верить, что это только видение, и каждую секунду ждут, что катер пойдет ко дну, а шхуна или растает в воздухе, или помчится дальше.

Офицеры тоже столпились вокруг капитана со своими биноклями, наведенными на загадочное судно.

Вот катер подошел к шхуне. Но никого не видно из-за ее снастей. Суеверный страх, вызванный неизвестностью, овладевает и офицерами.

IV. Команда катера

По мере того как катер приближается к шхуне, его команда, несмотря на испытанную храбрость, все сильнее поддается чувству страха.

— Тише, — громко командует лейтенант.

Катер замедляет ход и, наконец, останавливается.

Пытливые взгляды окидывают шхуну с кормы до носа. На палубе никого.

— Есть кто на корабле? — окликает лейтенант. Слышен отзвук — отражение голоса лейтенанта. Снова водворяется тишина. Матросы сидят, онемев от ужаса.

— Есть кто на корабле? — повторяет лейтенант, и снова ему отвечает только эхо.

Предположить, что нет ни души — нельзя: стоит лишь взглянуть на паруса. Думать, что не хотят отвечать — невозможно: флаг и сигнал достаточно красноречивы.

Лейтенант третий раз кричит во весь голос:

— Кто на корабле?

Ответа нет. Глубокое безмолвие, наводящее ужас, ничем не нарушается. Команда не верит собственным глазам.

Да полно, шхуна ли это? Не видение ли? Что это за судно, на котором поставлены все паруса и нет людей? А если есть люди, почему не отвечают? Им кричали так громко, что можно было бы разбудить мертвого.

— Весла на воду! — командует капитан. — Держи к борту!

Гардемарин повторяет команду командира. Но не успел катер двинуться, как лейтенант крикнул:

— Стой!

В ту же минуту голос его смешался с другими голосами, раздавшимися со шхуны. С палубы донеслись странные крики. Две, как будто человеческие, головы поднялись над бортом, два багровых лица, обросших волосами. Потом вырисовались два тела, тоже как будто человеческие, но покрытые ярко-рыжей, как у лисицы, шерстью. Вот они дергают веревку, крича грубым голосом на незнакомом языке, точно бранясь и отгоняя непрошеных гостей. Вдруг они прыгают вниз и исчезают так же быстро, как появились.

Гребцы перестали грести. Все затаили дыхание, напрягая слух, оцепенев, с устремленными на шхуну глазами. Слышно было, как с лопастей весел капает вода. Страх овладел всеми. Он написан на лицах, и самые испытанные матросы поражены тем, что увидели. Наконец, один нашел в себе силы пробормотать:

— Господи Боже милостивый! Что это такое, братцы?

Этот возглас нарушает безмолвие, и вслед за ним слышны голоса лейтенанта и гардемарина. Суеверный страх не распространяется на них, хотя они тоже напуганы.

Под влиянием скорее беспокойства, чем страха, лейтенант командует:

— Вперед! Живо к борту!

Нервное нетерпение сказывается в его голосе и движениях. Люди повинуются медленно и неохотно. Они знают, что оба офицера — храбрецы. Но теперь они кажутся отчаянными безумцами. Непонятно, что руководит ими. Тем не менее все подчиняются приказу.

Брошен крюк. Катер подчаливает к борту загадочного судна. Лейтенант и второй офицер бросаются к наружной площадке, приказав боцману следовать за ними, и поднимаются на палубу. Остальные остаются на катере и с восхищением наблюдают за офицерами.

V. Неоконченное пиршество

Взобравшись на борт, офицеры оглядывают всю палубу. Ничего не видно, ничего не слышно. Ни одного матроса, ни одного офицера, кроме двух необыкновенных существ. Одно прислонилось к передней мачте, другое, скрючившись, сидит у камбуза [144] . Оба ворчат что-то непонятное и делают угрожающие жесты.

Не обращая на это внимания, лейтенант спрыгивает на палубу и направляется прямо к ним. За ним идут второй офицер и боцман. По мере их приближения покрытые шерстью чудовища пятятся назад, и, наконец, оба скрываются в каюте. Офицеры равнодушно проходят мимо, движимые своими мыслями, и только боцман, заинтригованный покрытыми шерстью людьми, все еще побаивается, но, не говоря ни слова, следует за офицерами.

Они направляются к двери каюты. Дверь распахнута, и офицеры, проходя мимо, останавливаются, пораженные слабым криком, заставляющим их броситься к кухне. Перед очагом, где уже давно погас огонь, прямо, как шест, прислонясь к переборке, сидит на скамье человек.

Человек ли это или только подобие человека? Скорее, — это скелет, обтянутый кожей, черный, как уголь в очаге. Это негр, живой негр. При виде людей он выражает тревогу и пытается что-то сказать. Слушать его приготовился один боцман. Остальные бросаются в каюту, куда ведет лестница со второй палубы. Найдя ее, они сбегают вниз и останавливаются перед запертой дверью. Они поворачивают ручку, отворяют дверь и, не стуча, входят в рубку.

Но едва переступают порог, как столбенеют, пораженные зрелищем, перед которым бледнеет то, что они нашли в камбузе. Уже не только изумление — ужас овладевает ими.

Рубка небольшая, но уютная, и в ней свободно помещается стол шести футов длины и четырех ширины. Вокруг стола четыре кресла. Стол заставлен графинами, блюдами, стаканами и тарелками. На блюдах остатки десерта: сладкие пирожки, фрукты, варенье. На тарелках оставшиеся объедки. Разных сортов вина наполняют графины.

По-видимому, четыре кресла были заняты четырьмя собеседниками. Два боковых кресла пусты, как будто их только что покинули. На одном брошен веер, на спинке другого — шарф. Здесь были дамы. Два человека сидят за столом, один против другого. Оба — белые мужчины. Они так же истощены, как и негр. Их челюсти обтянуты одной лишь кожей, скулы резко выдались, подбородки заострены, глаза потонули в орбитах. Однако они живы. Глаза их горят, и они свидетельствуют о жизни. Они сидят неподвижно, выпрямившись. Ни один мускул не шевелится. Силы явно покинули их. Видно, что они достигли последней степени истощения. И это-то за столом, заваленным изысканными винами, фруктами и тонкими закусками?..

— Что это значит? — срывается с губ обоих офицеров. Но тотчас же оба бросаются наверх к катеру.

— Живо назад! На корабль! За доктором! Греби что есть мочи, ребята! Отчаливай!

Люди послушно работают веслами. Они рады поскорее уйти от зловещего места. Лица их обращены к шхуне. В глазах написано изумление. Но они пока ничего не знают. Один из матросов качает головой и говорит:

— Не видать нам больше, братцы, лейтенанта, не видать младшего помощника, не видать и боцмана.

VI. Видение

На военном корабле не спускают глаз со шхуны и следят за каждым движением катера. Только вооруженные биноклями могут видеть более или менее ясно. Туман поднимается над морем, быть может, благодаря штилю, и все застилает легкой дымкой. Он сгущается вокруг шхуны, и все предметы рисуются смутно. Вдруг один дальнозоркий офицер вскрикивает:

— Смотрите, катер возвращается!

Какие-нибудь десять минут назад он пристал к шхуне. Что значит такое быстрое возвращение? А офицер опять замечает нечто, что ускользает от других. Он видит четыре пары весел вместо пяти и не тринадцать человек, а десять. Значит, трое осталось. Офицеров это не пугает и не беспокоит. Они знают, что их товарищ, младший офицер, решительный, энергичный и находчивый человек. Значит, он послал за чем-то необходимым.

Совсем о другом думают матросы, уверенные, что с отсутствующими случилось несчастье. Не слышно было выстрелов и не видно было вспышек огня; но ведь можно убить и без шума, холодным оружием, которым владеют дикари. Правда, команда катера, помимо кортиков, вооружена еще пиками и пистолетами, и если бы на нее напали, она не могла бы отступить, не дав ни одного залпа, да еще потеряв троих. Но чем непроницаемее тайна, тем больше оснований для суеверного страха.

А катер режет поверхность воды, и по движениям людей видно, что они торопятся. Вот уже каждого можно узнать в лицо. Видно, что оба офицера отсутствуют. Нет и боцмана.

Егоместо на руле занято одним из гребцов. Вот катер приблизился. На лицах первых двух матросов отражено нечто, не поддающееся описанию. Все ждут в молчании, пока катер огибает фрегат и пристает к правому борту. Команда корабля устремляется к нему, но терпит полное разочарование. Никаких известий со шхуны, только краткое приказание лейтенанта:

— Назад, на корабль, и доктора сюда.

Матросы рассказали только, что видели покрытых шерстью людей. Все на фрегате повторяют рассказ, распространяющийся с быстротой молнии. Начальство находит это странным, экипаж — сверхъестественным. Кто-то снова восклицает:

— Это не судно, а видение!

Матросы тотчас соглашаются. Другой повторяет слова, уже сказанные им на катере:

— Не видать нам больше лейтенанта, братцы! Не видать и младшего офицера, не видать и старого боцмана.

За этими разговорами на время забыли о странном судне. Вдруг на фрегате раздался крик, заставивший всех вскочить и броситься к борту. Все взоры обратились туда, где была шхуна. К великому изумлению — она исчезла!

VII. Черный шквал

Исчезновение шхуны очень скоро объяснилось туманом. Плотная масса темных паров поднялась с поверхности моря и окутала шхуну. То же грозит и фрегату. Хотя матросы не удивляются больше, они все-таки во власти неопределенного страха. Люди, плававшие среди полярных льдов, иногда в непроницаемом мраке, не побоятся тумана. Их страх основывается на предположении, что эти явления неестественны. Пусть это туман, но почему он появился именно теперь?

Туман все надвигается и окутывает фрегат, как и шхуну. Вскоре начнется страшная буря, тот черный шквал, который известен в Тихом океане. Фрегат — крепкое судно и может устоять перед ураганом, но всех беспокоит судьба товарищей. Суда могут потерять друг друга в тумане. И что тогда будет с ними? На шхуне — сигнал бедствия. Значит ли это, что там нет воды или провизии? Рук там достаточно, если паруса все поставлены. Может быть, там холера или желтая лихорадка? Скорее всего, раз лейтенант послал за доктором.

Черное облако надвигается, окружает корабль и заключает его в свои мрачные и душные объятия. Теперь нечего и думать о возвращении катера к шхуне. Ее так же трудно отыскать, как иголку, затерянную в стоге сена. Некогда и думать о шхуне и об отсутствующих офицерах. На самом фрегате каждому нужно делать свое дело. Слова команды гремят в рупор и исполняются с быстротой, присущей военным. Огромный корабль колышется, находясь во власти бушующих волн, под штормовыми парусами. Вид последних наводит всегда моряка на грустные размышления. Он говорит о борьбе с ветром и морем, о страшной схватке со стихиями.

Бешено ревет еще недавно спокойное море. Пенятся валы и мчатся, как белогривые кони, и между ними военный корабль — недавний господин стихии, ее теперешний раб и в будущем, может быть, жертва, — прыгает по волнам, как пробка, то поднимаясь вверх, то низвергаясь в глубину.

Есть только два способа спастись, и капитан взвешивает шансы и того, и другого. Или выдержать шквал, оставаясь на месте, или уходить от него. В последнем случае это значило уйти от шхуны, и, возможно, никогда ее потом не найти. Без сомнения, команду принял на шхуне лейтенант и, конечно, уберет паруса. Капитан фрегата решает остаться на месте.

Оба отсутствующих офицера и старый боцман любимцы как капитана, так и матросов. Что с ними будет? Все на военном корабле полны сострадания и страха за них. И среди завываний бури, покрывая ее, проносится однообразный, с равными промежутками, могучий гул: каждую минуту раздается пушечный выстрел с фрегата. Не как призыв на помощь, но как ободрение и поддержка для тех, кто гибнет.

Приближается ночь, и мрак становится еще гуще. Положение фрегата прежнее. По-прежнему царят туман и буря, пушечные выстрелы продолжают греметь, хотя никто не отвечает на них. Быть может, на шхуне нет пушки?

К утру буря стихает, и облака рассеиваются. Туман поднимается и двигается дальше и, вместе с пробуждающимся днем, пробуждаются надежды. Офицеры и матросы собрались на палубе. Тумана нет и в помине. Небо нежно-голубое, как развернутая атласная лента, прозрачное, как стекло; море такое же, и на его валах уже нет белых пенистых гребней.

Матросы не спускают с него глаз. Офицеры осматривают в бинокли горизонт, где встречаются две голубые полосы, но там ничего не видно. Море и небо. Ни военного, ни торгового судна, ни малейшего намека на парус. Только один их фрегат среди могучего Тихого океана.

Все молчат, думая о шхуне. Какая судьба постигла товарищей? И только один матрос, который уже два раза высказал свое предсказание, в третий раз повторяет свою мысль, теперь общую для всех:

— Товарищи, не видать нам больше лейтенанта, не видать и младшего офицера, не видать и старого боцмана!

VIII. Золото

Все, о чем речь пойдет ниже, происходило осенью 1849 года в Сан-Франциско, столице Калифорнии.

Маленькая деревушка Долорес, служившая гаванью миссионерского центра, торговавшая шкурами и салом и видевшая ежегодно два-три судна, проснувшись в одно прекрасное утро, увидела целый флот кораблей, собравшихся со всех концов света под всевозможными флагами.

Что послужило поводом для этого, ломали головы жители деревни. Вскоре все узнали: золото.

Переселенец из Швейцарии Суттер, прочищая постав своей водяной мельницы в одном из портов Сакраменто, заметил в грязи блестящие частицы. По всем признакам они напоминали золото, что и подтвердилось химическими исследованиями.

Это случалось и раньше в Калифорнии, но в руки европейских колонистов такая находка попала впервые. И эти энергичные люди принялись собирать золото и вывозить за границу.

Не прошло двух лет, как берега Сакраменто, доселе пустынные, застроились, а в залив Сан-Франциско набились корабли со всего света. Не только гавань — все улицы переполнились авантюристами, говорящими на всех существующих в мире языках.

Мексиканские глиняные постройки затерялись среди полотняных палаток и деревянных домов, которые воздвигались, как по мановению волшебной палочки. В самом селении также произошла перемена: вместо мирной семейной жизни в домах начался шумный разгул, сопровождаемый запахом табака и спирта. На улицах, доселе безмолвных и пустынных, по которым, бывало, пробирались монахи в сандалиях и патеры в широкополых шляпах, бродили гарнизонные солдаты и офицеры в блестящих мундирах, горожане в грубых суконных плащах, помещики и пастухи, — теперь, толкаясь, толпами расхаживали какие-то люди в красных шерстяных фуфайках, куртках из звериных шкур, с ножами и пистолетами за поясом, матросы с кораблей в отрепьях, остававшихся после долгого плавания по морям и шатания по суше.

Никогда еще не было такого пестрого люда, какой можно было наблюдать в бывшей Иерба-Буэне, переименованной с этого года в Сан-Франциско. Не бывало и подобного разнообразия всевозможных флагов и, конечно же, не бывало такого множества судов с таким малочисленным экипажем, чтобы управлять ими. На половине кораблей почти не было матросов, разве только капитан и помощник, да иногда плотник и повар.

Матросы же на берегу, и немногие из них мечтают вернуться на корабль. Все они бежали на золотые россыпи, и палубы превратились в пустыни.

Резкий контраст наблюдается между этими опустевшими судами и кишащими народом улицами. Там шум, толкотня, толпы обезумевших людей; тут — ленивое бездействие, тишина, как будто эти суда никогда больше не выйдут в море. И действительно, есть такие, остовы которых до нынешнего времени лежат, как скелеты исполинских китов, вдоль берега бухты, когда-то известной под названием Иербы-Буэны.

IX. Два английских офицера

Однако не все суда были без экипажа. На некоторых, преимущественно на военных, дисциплина не допускала побегов. Но и тут приходилось принимать известные меры. Военные суда останавливались далеко в море, и лодкам не было позволено подходить к ним.

Матросу, решившемуся пуститься вплавь, предстояла нелегкая задача, и, кроме того, мог прозвучать выстрел в спину.

Такие же требования были и на военном корабле под английским флагом, где царила та же железная дисциплина. Палубы были добела усыпаны толченым камнем, каждая веревка была на своем месте.

Командовал «Крестоносцем» — так назывался военный фрегат — старый моряк, капитан Бресбридж, который ухитрился не потерять ни одного матроса. Само золото не могло сманить их на сушу, потому что капитан делал все, что возможно, чтобы и офицеры и матросы чувствовали себя в финансовом отношении независимо. У них была вкусная пища, много грога. Время от времени устраивались любительские спектакли.

Совсем недавно здесь был блестящий бал, где офицеры смогли познакомиться с интересными дамами. Двое, между прочим, не на шутку влюбились в барышень, с которыми весь вечер танцевали.

После бала прошло два дня. Вечером офицеры намеренно отдалились от товарищей и заговорили друг с другом. Старший, Крожер, был двадцати двух лет, не более, а младший, Кадвалладер, на четыре года моложе. Первый был лейтенантом, второй — гардемарином.

У Кадвалладера было приятное белокожее лицо, белокурые вьющиеся волосы и глаза бирюзового цвета, как у большинства потомков кельтов. Крожер, родившийся в старинном замке в окрестностях Йорка, был прямой его противоположностью. У него тоже были вьющиеся волосы, но черные, а орлиный нос и выдающиеся челюсти свидетельствовали о твердом характере. Он был среднего роста, сильного сложения, вынослив и настойчив.

Они не только внешне были различны, но и по характеру противоположны. Крожер — человек очень серьезный, он мало смеялся, хотя и не был угрюм. Кадвалладер почти всегда смеялся, в ямочках на его щеках, кажется, притаился смех. С ним можно довести шутку до крайности. Но с Крожером шутить опасно.

Несмотря на такую разницу в характерах, эти двое офицеров — друзья. В свободное от службы время они всегда вместе на корабле и вместе съезжают на берег. И теперь они оба, в первый раз в жизни, влюбились; к счастью, не в одну и ту же. Но обе их возлюбленные живут под одной крышей и члены одной семьи. Это тетка и племянница, однако разница в возрасте у них ничтожная: тетка двумя годами старше племянницы. Крожер влюбился в тетку, а Кадвалладер в племянницу.

Обе они испанки «голубой крови». Одна дочь, другая внучка Грегорио Монтихо, дом которого виден с корабля. Это великолепный дворец, в мексиканском вкусе, возвышающийся на вершине холма.

Взгляды обоих офицеров устремлены на него.

— Мне кажется, — говорит Кадвалладер, глядя в подзорную трубу, — я вижу их. Из-за балюстрады террасы выглядывают две головы. Бьюсь об заклад, это они, милые девушки. Интересно знать, видят ли они нас?

— Думаю, что нет, если у них нет подзорной трубы.

— Ей-Богу, она у них есть! Вон что-то блестит. Моя Иньеса смотрит в нее.

— Нет, это моя Кармен. Как бы ты ни гордился твоими голубыми глазами, а я скорее тебя разгляжу парус.

— Парус, а не хорошенькое личико, Нед. Иначе бы ты не выбрал старую тетку, уступив молодую племянницу мне.

— Ничего себе старая! Она, пожалуй, моложе твоей. Единственный локон ее блестящих янтарных волос стоит целой головы твоей черноволосой красавицы. Вот посмотри-ка!

Он достал из кармана локон и помахал им перед глазами друга. На солнце волосы отливали красноватым золотом.

— А ты посмотри на это! — воскликнул Кадвалладер и тут же вытащил другой локон.

— Ты воображаешь, что только ты можешь похвалиться залогом любви? А по сравнению с твоим, этот — то же, что шелк рядом с бумагой.

Оба смеются и прячут локоны.

Крожер взял подзорную трубу и направил ее на дом Монтихо.

— Ты прав, Билль, — сказал он. — Это те самые красавицы, локоны которых мы храним. Они тоже смотрят в трубу и, наверное, ждут нас. Может быть, мы через несколько минут будем у них. Вот тогда ты убедишься, что янтарный цвет превосходит черный, особенно под лучами калифорнийского солнца.

— Бог с ним, с солнцем! Мне нужна девушка с волосами черными, как вороново крыло.

— А мне с золотыми, с красным отливом. А в самом деле, Нед, как ты думаешь, отпустит нас капитан?

— Я уверен, что отпустит.

— Почему?

— Ты — сын бедного уэльского эсквайра, а я имею счастье быть наследником двадцати тысяч годового дохода. Кроме того, у меня есть дядя в адмиралтействе! Я просил капитана отпустить нас обоих. Вот и все. Капитан соблюдает свою выгоду и не откажет в такой обоснованной просьбе. Вот он идет. Сейчас спросим его — и получим согласие, поверь мне.

— Господа, — сказал капитан, подойдя к молодым людям, — я разрешаю вам сегодня ехать на берег. Лодка отвезет вас, куда вам надо. Пришлите ее назад. Скажите боцману, когда за вами приехать. Пожалуйста, не выпейте лишнего. Вы знаете, что Сан-Франциско полон теперь всякого сброда. В интересах службы и ради чести вашего мундира не якшайтесь с подонками, и особенно берегитесь женщин.

Капитан удалился. Молодые люди недолго раздумывали. Они сразу же занялись туалетом перед тем, как предстать пред очи своих красавиц. Наконец они заняли места в лодке. Гичка скользнула по тихим волнам залива, по направлению не к пристани, а к морской косе, в сторону от городского предместья, — к дому Грегорио Монтихо.

X. Две испанки

Грегорио Монтихо, — испанец, прибывший лет десять тому назад в Мексику, а оттуда переселившийся в Калифорнию. Начинал он скотоводом, как большинство калифорнийцев. В его стадах насчитывалось более тысячи голов рогатого скота, а лошадей было в десять раз больше.

Дом испанца одноэтажный, с плоской крышей. Внутренний двор отделен от большой дороги каменной оградой с воротами, за которыми тянется аллея, усыпанная белыми морскими раковинами и обсаженная вечнозелеными кустами шиповника, лаврами и персиковыми деревьями.

Судя по роскоши дома и количеству земли, Монтихо в Новом Свете сделался богачом. Но и из Старого Света он приехал с деньгами, не как нищий искатель приключений, а как бискайский дворянин древнего рода.

С ним приехали жена и восьмилетняя дочь. Надгробная плита на старом мексиканском кладбище хранит память о жене, после смерти которой Монтихо взял к себе внучку. Теперь обе, и дочь, и внучка, взрослые, и в них-то и влюбились Кадвалладер и Крожер. Несмотря на то, что обе дамы родственницы и почти ровесницы, они так мало походят одна на другую, что, кто их не знает, никогда не поверит этому.

У Кармен белокурые волосы и серовато-голубые глаза. Она довольно высокого роста, стройная, пышная красавица. Описанию ее внешности можно посвятить целую главу и все-таки не сказать всего. Довольно того, что множество мужчин в Сан-Франциско за одну ее улыбку готовы идти на край света.

Глаза Иньесы Альварес черны, как уголь, лицо смугло. Она жгучая брюнетка. Отец ее родился в Кадисе. Будучи испанским офицером и стоя с полком в Бискайе, он увидел старшую дочь Грегорио Монтихо, попросил ее руки и увез ее в Андалусию. Теперь они уже умерли, оставив наследницей богатого имения свою единственную дочь Иньесу. Девушки воспитываются как сестры и очень дружат.

XI. Взаимные признания

Обе девушки оделись для верховой езды. На дворе стоят оседланные лошади. Две из них предназначены для дам, а две, на чьих спинах большие и жесткие седла, для мужчин.

Из дома виден весь Сан-Франциско и суда в гавани. Взоры девиц прикованы к военному кораблю. На мгновение Иньеса отрывается от него и говорит:

— Правда ли, что мы возвращаемся в Испанию?

— К моему искреннему сожалению, это правда, — ответила Кармен.

— Почему к сожалению?

— По множеству причин.

— Скажи хоть одну.

— Я бы могла назвать двадцать.

— Довольно одной, но основательной. Говори же!

— Во-первых, я люблю Калифорнию за ее чудесный климат, за ее ясное, голубое небо.

— Оно не яснее и не синее, чем в Испании!

— С Калифорнией в этом отношении не может сравниться ни Испания, ни Италия. Моря этих стран тоже уступают нашему. Взгляни-ка на это море!

— Если бы я взглянула твоими глазами, я согласилась бы. Но я не вижу ничего, достойного восхищения.

— А этот корабль? Сознайся, он стоит того, чтобы им любоваться?

— Корабль и залив — это не одно целое! — воскликнула Иньеса.

— Ну и что? Он стоит в заливе. И на этом корабле тот, кто каждую минуту думает о некой девице по имени Иньеса Альварес.

— То же самое можно было бы сказать и о бискайке по имени Кармен Монтихо.

— Что ж! Я не отрицаю. На том же корабле есть человек, который для меня слишком много значит. Скажу больше: я люблю его. Да, я не делаю из этого тайны. Но ведь и ты не станешь отрицать, что тебя пленил молодой англичанин с глазами цвета морской волны и соломенными волосами.

— Его волосы гораздо красивее, чем у другого английского офицера, который завоевал твое сердце, тетушка.

— Никакого сравнения! Вот прядь темных волос.

— А вот, — воскликнула Иньеса, — другая! Посмотри, точно золото!

— Как! Значит, ты тоже дала свой локон в обмен?

— А ты?

— Не буду скрывать от тебя, Иньеса, дала. Ответь честно, и ты тоже?

— Я тоже.

— А сердце ты тоже отдала? Отвечай правду, племянница!

— Спроси у своего сердца, тетя.

— Значит, мы понимаем друг друга. Теперь поговорим об отъезде. Ты хочешь уехать из Калифорнии?

— Очень! Я удивляюсь, почему ты не радуешься. Нет страны лучше Испании и города красивее Кадиса.

— А для меня нет страны лучше Калифорнии и города красивее Сан-Франциско. Но отец решил ехать. И дом этот и земля уже проданы и не принадлежат нам. Мы скоро отправимся в Панаму, переедем перешеек, Атлантический океан, переедем в Старый Свет и должны будем вести европейскую, чопорную жизнь, от которой можно умереть со скуки. Твой Кадис убьет меня.

— Но ведь ты не можешь быть счастлива здесь, Кармен? Нельзя спокойно ездить по улицам, они переполнены грубыми людьми в красных рубашках. Это — англосаксы, как они называют себя.

— Это ты что-то имеешь против англосаксов? А локон волос, спрятанный в медальоне, который ты носишь на груди?..

— Но ведь это совсем другое дело. Он не саксонец, а кельт, то же что и вы, бискайцы. Его нельзя причислить к этому сброду. Кадвалладер — дворянин.

— Я все-таки думаю, что ты неправа, называя людей в красных рубашках сбродом. Внешне они грубы, но сердца у них благородные. Между ними тоже есть дворяне, и ведут они себя, как и подобает дворянам. Никогда ни один из них не оскорбил меня. И отец несправедлив к ним. Я горячо люблю Калифорнию и расстаюсь с ней с грустью. Здесь, на берегах Южного океана, Иньеса, еще существуют обычаи и нравы, сохранившиеся от странствующих рыцарей, что-то напоминающее старину.

— Кстати, о странствующих рыцарях. Двое, вон, кажется, едут сюда. Ты можешь вообразить, что стоишь на башне старого замка и посылаешь им привет.

Кармен не ответила. Глаза ее затуманились, когда взор упал на двух показавшихся вдали всадников.

— Это настоящие калифорнийские рыцари, — с усмешкой сказала Иньеса.

— Настоящие калифорнийские мошенники, — с грустью отозвалась Кармен.

XII. Два калифорнийских кабальеро

Всадники ехали по дороге вдоль берега. Они были великолепны в своих костюмах. Широкие штаны, отделанные золотым сутажом с пуговицами по швам, сапоги со шпорами, похожими на звезды, богато вышитые плисовые курточки, опоясанные шарфами с золотой бахромой, широкополые шляпы — вот что составляло их наряд. У каждого на плечах был роскошный плащ. На одном — пунцовый, на другом — голубой. На спинах лошадей красовались седла из тисненой кожи, вышитые чепраки, уздечки с кистями.

Оба всадника смуглы, и лица у них испанского типа. Тот, что в голубом плаще, по-видимому, мексиканец. Он среднего роста, плотный, широк в плечах, ноги у него кривые от постоянной езды верхом. Лицо плоское, с приплюснутым носом и широкими раздувающимися ноздрями, с толстыми губами, что не исключает африканского происхождения. Но волосы его прямы, как иглы, и черны, как уголь. Этот человек родился в Калифорнии, на берегах залива Сан-Франциско. Ему 26—27 лет. Зовут его Фаустино Кальдерон.

Другой в красном плаще, немного старше и совсем не похож на первого. Он красив, его интеллигентное лицо чисто испанского типа. У него прекрасный классический лоб, а над ним целая шапка волнистых, черных, как смоль, волос. Лицо и щеки тщательно выбриты, оставлены только длинные усы и эспаньолка. Он выше и сильнее своего спутника. Зовут его Франциск Лара.

Отец Кальдерона, африканец по происхождению, недавно умер и оставил сыну в наследство пастбища и стада. Единственный наследник, он вел разгульную жизнь, тратя деньги на вино, женщин и игры. Весь Сан-Франциско знал об оргиях, которые он устраивал.

Франциско не лучше товарища. Он отлично владеет языками, английским и французским, при случае говорит по-испански и по-итальянски. Он — креол из Нового Орлеана и выскочка неизвестного происхождения. Ему тридцать лет от роду. Уже десять лет он живет на берегах залива Сан-Франциско, куда его привез американский китолов. Калифорния с ее праздной жизнью и отсутствием страха перед законом пленила его. Общие вкусы и интересы сдружили его с Кальдероном. Особенно стали они неразлучны в последнее время. Они открыли так называемый банк — не тот, где хранятся и учитываются деньги, а тот, который можно найти на любой улице, в любом городе: зал со стойкой и покрытыми зеленым сукном столами для игры.

Большинство из наводняющих улицы Сан-Франциско предпочитает более легким способом собирать золото — на зеленом сукне игорного стола. Кальдерон дал деньги на устройство игорного дома, но при этом не подчеркивает, что он хозяин. Хозяйничает в нем менее симпатичный Лара.

Всадники проехали улицы, где толпятся красные фуфайки, и теперь им встречаются только фермеры. Среди них Кальдерон слывет богачом, и внешность его поддерживает эту славу. Одет он щегольски, по последней моде; рубашка на нем тончайшего полотна, с бриллиантовыми запонками. Он щедро платит и пользуется большим почетом. Кроме того, он красив лицом и умеет себя держать. Он мастерски владеет шпагой, дважды дрался на дуэли и в последний раз убил соперника.

Этих-то двух всадников Иньеса Альварец и назвала калифорнийскими рыцарями, а Кармен Монтихо дала определение более точное, назвав их калифорнийскими мошенниками.

Оба едут в гости к Иньесе и Кармен.

XIII. Бурное столкновение

Между всадниками состоялся следующий разговор:

— Мне кажется, приятель Фаустино, — начал Лара, — ты едешь в дом Монтихо не просто так, а с какими-то намерениями. Скажи мне, может, я по тому же поводу еду?

— В таком случае ты первый откройся.

— Что ж. Я не буду таиться. Сегодня я собираюсь просить руки его дочери.

— А я, — говорит Кальдерон, — буду просить руки его внучки.

— Значит, нам ссориться не из-за чего. Я согласен быть твоим дядей. Даже не прочь уступить тебе долю, как племяннику, из состояния испанца.

— Мне не нужно ни одного доллара, так я влюблен в нее.

— А я еще больше, — усмехнулся Лара.

— Где тебе! Я схожу с ума по Иньесе. Мне кажется, я убил бы ее, если бы она отказала мне.

— А я убью Кармен, если она мне откажет. Ты рассчитываешь на успех? — спросил Лара.

— Конечно, — ответил Кальдерон. — Я танцевал с ней и говорил ей комплименты. Даже пожал ее маленькую ручку. Она была благосклонна, и, думаю, мне нечего бояться отказа.

— А что скажет сам Монтихо?

— Его я побаиваюсь. Теперь, когда, благодаря найденному здесь золоту, земля его подорожала раз в десять, он, чего доброго, не захочет меня видеть в роли зятя.

— А ты уверен, что никто, кроме него, тебе не помешает? Ты не боишься соперников?

— Соперников целая толпа. Как и у тебя, Лара. Я слышал, что за Иньесой ухаживает молодой морской офицер с британского корабля. Их даже, говорят, два. Один стоит на дороге у меня, а другой у тебя. Ты знаешь, какие слухи ходят по городу? Утверждают, что твой соперник заставил очистить место всех обожателей, включая и тебя.

Глаза Лары загорелись ревнивым огоньком.

— Тогда, клянусь, я убью Кармен! Говорю тебе серьезно. Я имею права на нее. Говорят, что она кокетка, но я знаю одно: она заставила меня поверить в ее любовь, и если это была только игра, она мне за это дорого заплатит. Чтобы узнать правду, я сделаю ей предложение. Если она откажет, она узнает, что Франк Лара не такой человек, чтобы с ним можно было шутить шутки.

— Я последую твоему примеру. Быть может, твое предложение будет принято, а мое отвергнуто, или наоборот. Может быть, обоим нам будет отказано. Что тогда? Нас ждет отчаяние и смерть.

— У Франка Лары смерть идет рука об руку с отчаянием. Не будем терять времени на болтовню, а поспешим узнать нашу участь.

Меж тем лодка с военного корабля приблизилась к берегу, и два бравых офицера выскочили из нее. Лодка отчалила, и офицеры взобрались на возвышенность, чтобы выйти на дорогу.

Всадники в это время поднялись на гору с противоположной стороны. Они ехали шагом, с видом триумфаторов, между тем как два пешехода, радуясь возможности расправить ноги, со смехом и криком, как школьники в праздник, взбегали на возвышенность. Они уже увидели дом и на террасе две головки, обращенные к ним. Одновременно и всадники заметили эти головки и убедились, что их девушки отвернулись и смотрят в противоположную сторону. Что они там видят? Может быть, корабль в море?

Два английских офицера!

Кадвалладер сказал потихоньку Крожеру:

— Это наши соперники, Нед. Они, видимо, едут к нашим барышням.

Отвечать некогда. Обе пары сошлись у ворот, лицом к лицу, в глубоком молчании. Они обмениваются только взглядами, выражающими ревность и плохо скрытый гнев.

— Пойдем, Вилль, — говорит Крожер. — Нечего зевать здесь, когда впереди нас ждет нечто лучшее.

Оба офицера проскальзывают в ворота и идут по аллее. Крожер выбирает минуту, когда Кармен на него смотрит, вынимает свой драгоценный локон и засовывает его за золотой позумент своего кепи. То же делает Кадвалладер со своим черным локоном. На террасе это видят и, кажется, довольны. По крайней мере немедленно подражают этому, и шляпки барышень украшены — одна темно-каштановой, другая — белокурой прядью.

Лара заметил эту проделку и разгадал ее символическое значение. Всадники бросаются вперед, чтобы заставить пешеходов уступить дорогу. Крожер спокоен, он говорит Кадвалладеру:

— Дай им проехать, Вилль.

Офицеры отступают в кусты шиповника, и всадники мчатся мимо, причем Лара бросает на Крожера уничтожающий взгляд и в ответ получает такой же. Гардемарин, полный молодого задора, не может удержаться от шалости и, когда Кальдерон проносится мимо, он колет кортиком круп его лошади, которая взвивается на дыбы и бешено мчится вперед.

Подъехав к дому, оба всадника останавливаются. Лара по выражению лица Крожера догадывается, что ему придется сводить с ним счеты. Это не пугает его. Он искусный боец на шпагах и стреляет без промаха. И не от страха бледнеют его щеки и темнеет его взор. Он кланяется дамам, которые все еще стоят на террасе, и говорит:

— Донья Кармен, позволено ли мне будет посетить вас?

Та не спешит с ответом. Она понимает, что может произойти, когда страсти разгорятся, — дело может кончиться поединком. Она хозяйка дома в отсутствие отца.

— Только не сегодня, дон Франциско, — решительно произносит она.

Лара насмешливо улыбается:

— Не будет ли нескромностью с моей стороны спросить, почему вы мне отказываете?

— Пожалуйста. У нас гости, — с раздражением отвечает она. — Этих господ пригласил мой отец.

— А донья Кармен, вероятно, со своей стороны тоже убедительно просила их пожаловать?

— Вы дерзки. Я не желаю вас слушать, — отвечает, не скрывая своего негодования, Кармен и уходит.

Лара остается в оцепенении, точно застыв в седле. Его приводит в себя голос Крожера:

— Вы, кажется, желаете извиниться перед этой дамой? Вы можете передать извинение через меня.

— Проклятие! — восклицает Лара. — Кто вы такой?

— Тот, кто требует, чтобы вы извинились за свое неприличное поведение.

— Я не желаю извиняться.

— Тогда вы мне дадите удовлетворение.

— С удовольствием!

Они обмениваются карточками. Лара в сердцах пришпоривает лошадь и уезжает, сопровождаемый своим товарищем. Офицеры входят в дом, где с радушной улыбкой их приветствуют хозяйки.

XIV. Корабль без матросов

В гавани Сан-Франциско стоит корабль, на корме которого написано «Кондор». Это небольшое судно, около 600 тонн, предназначенное для мирных коммерческих операций, и, судя по названию, принадлежит Южной Америке, так как птица, в честь которой его назвали, водится именно в этой стране. Трехцветный флаг, развевающийся на корме, подтверждает эту догадку. Нижняя полоска — красная, верхняя, у флагштока, голубая, а другая половина — белая, на голубой — одинокая звезда с пятью лучами.

Это чилийский корабль. На «Кондоре» чилиец только сам капитан. Матросов нет совсем. Они бежали на прииски, едва стали на якорь. Остался только один повар, уроженец Занзибара. Есть еще две большие обезьяны, привезенные с острова Борнео. Часть груза доставлена в Сан-Франциско, другая часть идет в Вальпараисо, но когда «Кондор» попадет туда — капитан и сам этого не знает.

Антонио Лантанас, так зовут капитана, типичный испано-американский моряк. Он целый день проводит на передней палубе, в своей шляпе с широкими полями, защищающей его лицо от солнца, то свертывая, то покуривая папиросу. Хоть какое-то разнообразие в жизнь на пустом судне вносят обезьяны, самец и самка, веселые и смешные животные. В определенное время, три раза в день, негр-повар подает капитану на стол, после чего предается обычному ничегонеделанию. Раз в день капитан отправляется в гичке к берегу, не для того, чтобы искать матросов, а для того, чтобы встретиться с капитанами таких же безлюдных судов, как и его, и поговорить с ними об их тяжелом положении.

Сегодня капитан сидит на корабле и ждет гостя по газетному объявлению. Недавно он дал публикацию о том, что берет груз и пассажиров в Вальпараисо, а по дороге зайдет в Панаму и другие порты. Через агента Томаса Сильвестра он получил уведомление, что в 12 часов у него будет посетитель по делу. Покуривая папиросу, он думает, чего от него хочет посетитель. На берегу он собрал кое-какие слухи. Рассказывали, что один богатый помещик продал свои владения за полмиллиона долларов и, как испанец по происхождению, собирается возвратиться на родину.

Вон от берега отвалила лодка с двумя гребцами. Третий, очевидно, не моряк. Капитан различает на нем тот полунациональный костюм, который носят в Калифорнии помещики. Лодка подходит, и на борт судна поднимается приезжий и подает свою карточку. Это человек лет шестидесяти, выше среднего роста, сутуловатый. Походка у него не совсем твердая, лицо хранит следы недавно перенесенной болезни. Кожа бледная, но щеки покрыты румянцем. Длинная волнистая борода и волосы белы, как снег. Глаза у него серо-голубые, и если он родился в Испании, то не иначе как в Бискайе.

Это Грегорио Монтихо.

XV. Переговоры

— Вы капитан Лантанас, если не ошибаюсь? — спросил дон Грегорио.

— К вашим услугам, — ответил хозяин с низким поклоном.

— Вы должны знать, кто я, — проговорил дон Грегорио. — Вы получили мою записку?

— Получил.

— Тогда приступим к делу. Мне нужен человек надежный и, мне кажется, я могу положиться на вас. Сколько вы можете взять пассажиров?

— Как изволите видеть, сударь, это судно коммерческое. Но потрудитесь посмотреть сами. Есть рубка, спальни для шести персон, две приличные гостиные.

— Я полагаю, вы найдете место и для груза, который займет 30—40 кубических футов?

— Поместится и больше.

— Прекрасно! Вы можете взять трех пассажиров: мужчину и двух дам, то есть меня, мою дочь и внучку?

— Не угодно ли вам пройти за мной в каюту и самому решить вопрос?

Они осмотрели рубку и спальни.

— Это как раз то, что нужно, — говорит дон Грегорио, очень довольный. — Сколько вы с меня возьмете?

— Куда прикажете доставить вас?

— В Панаму. Груз весит около тонны. Кроме того, домашние вещи и три пассажира.

— Плата должна быть соразмерна ценности фрахта. Вы везете, надо полагать, золото?

Грегорио Монтихо, опасаясь за свой груз, решил воспользоваться коммерческим кораблем вместо почтовых пароходов, делавших хоть регулярные рейсы, но переполненных золотоискателями, народом грубым и подозрительным. Так как он доверяет честности капитана, то торговаться не желает.

— Тысячу долларов за груз и по сто за пассажиров, — говорит капитан.

— Крупная сумма, — отвечает дон Грегорио, — но я согласен. Когда вы снимаетесь с якоря?

— Я готов, но…

— Если вы опасаетесь задержки с моей стороны, — говорит помещик, — то напрасно. Мы будем готовы за какие-нибудь три дня, самое большее, через неделю.

— Мое судно к вашим услугам, — поклонился Лантанас. — Но прежде чем покинуть порт, я должен преодолеть одно препятствие.

— Вам нужны деньги вперед? Сколько?

— Благодарю вас. Не в этом дело. Я мог бы уйти из Сан-Франциско через полчаса, но у меня нет матросов.

— Признаюсь, мне показалось странным, когда я увидел на вашем корабле только этого негра. Я думал, что экипаж съехал на берег.

— Все сбежали на прииски, кроме этого негра. Да и тот остался только потому, что боится, как бы кто-нибудь не сделал его своим невольником, или как бы он не натолкнулся на своего прежнего хозяина.

— Какая досада! — воскликнул дон Грегорио. — Придется искать другой корабль.

— Все корабли в одинаковом положении.

— Тогда я полагаюсь на вас, капитан. Дон Томас — ваш друг. Он отзывался о вас, как о человеке безусловно честном. Я только что продал имение и выручил за него триста тысяч долларов в золотом песке. Вы знаете, капитан, что наша страна представляет теперь сборище проходимцев со всего света. Я не дождусь момента, когда вырвусь отсюда. Мне хотелось бы скорее перевезти свое состояние в безопасное место.

— Понимаю, — ответил чилиец. — И состояние ваше, не сомневайтесь, здесь будет в безопасности.

— У меня дом в Кадисе, — продолжал дон Грегорио. — Вы испанец, вы понимаете, что общество в Калифорнии теперь мне не по душе… Но как набрать экипаж?

— Надо предложить высокую плату. Матросов тьма-тьмущая, но все бегут на промыслы. Придется поместить объявление, которое привлекло бы их.

— Во что это выльется?

— В какую-нибудь тысячу долларов.

— Я заплачу, если вы предоставите судно в мое распоряжение, не беря ни груза, ни других пассажиров.

— Согласен. Я думаю, что мы наберем людей. Извольте быть готовы к отплытию.

— Сборы недолги. Надо только осторожно доставить груз. Я думаю перевезти его ночью в лодке Сильвестра. Никто не догадается, где он будет храниться?

— Не беспокойтесь, я никому не скажу.

XVI. В поисках секундантов

Выехав из ворот и очутившись на большой дороге, Франк Лара оглянулся на дом, где ему так невежливо отказали в приеме. Он увидел, что к крыльцу подвели четырех оседланных лошадей, и догадался, что их барышни поедут кататься с ненавистными соперниками. Эта мысль причинила ему и Кальдерону нестерпимые страдания. Спустившись с горы, оба всадника остановились.

— Мы должны драться, Фаустино, — сказал Лара.

— Я не нахожу нужным вызывать мальчишку.

— Однако, он тебя оскорбил.

— По-моему, он меня не оскорблял.

— Он насмеялся над тобой, и твоя барышня также. Если ты хочешь вернуть ее расположение, то должен вызвать этого щенка и убить.

— Хорошо тебе говорить! Ты стреляешь без промаха. Англосаксы хорошо стреляют, и если я его вызову, оружие-то будет выбирать он.

— Это верно. Поэтому я его сам оскорбил, что следовало бы сделать и тебе.

— Мне жаль, что я не поступил так.

— Легко найти случай. Мне-то все равно, на чем драться. Я с одинаковым успехом всажу в его тело кусок свинца или лезвие шпаги.

Он вынул из кармана визитную карточку и прочитал: «Эдуард Крожер. Фрегат „Крестоносец“.

— Если судьба улыбнется мне, завтра в рубке на «Крестоносце» одно место за столом будет пустое.

— Я думаю, дело можно уладить, не проливая крови.

— Поступай, как тебе угодно. Но кто-нибудь из нас должен быть убит. Я не дорожу мнением кого бы то ни было. Деньги, вот что возвышает человека, а за уважение я не дам ни гроша. Но есть качества, которые я желаю сохранить.

— Какие это качества?

— Это мужество. Если я утрачу право на него, я утрачу все. Кроме того, я ценю уважение со стороны одного лица.

— Кого это?

— Ты, очевидно, не имеешь понятия о любви и не любишь Иньесу.

— При чем тут она?

— Что касается меня, то ни при чем. Но этого я не могу сказать о Кармен Монтихо. В ее глазах я не желаю быть ни дураком, ни трусом. И я приму меры, чтобы она, пока я жив, не отдала руку этому офицеру. Когда умру, она может делать, что хочет.

— Вряд ли тебе удастся с ней поговорить.

— Буду говорить и заставлю себя слушать.

— И ты, пожалуй, предложишь руку?

— Прежде надо уложить того, кто стоит на моей дороге. Она должна ответить прямо: да или нет. Ты намерен драться?

— Я бы предпочел уладить дело мирным путем. Как ты думаешь, Лара?

— Разумеется, уладить дело можно, но с позором для тебя. Ты должен драться!

— Пистолета я никогда в руки не брал, шпагой владею неважно, ножом — дело другое, но порядочные люди не употребляют его на поединках.

— Не без основания. Но мне кажется, ты уж слишком скромен. Я видел, как ты орудовал шпагой в фехтовальном зале у Роберто.

— Это не то, что драться.

— Стоя перед противником, вообрази, что ты в зале у Роберто. Советую выбрать шпагу.

— Но ведь я вызываю!

— Вызывать не нужно. Английские офицеры, вероятно, возвратятся на корабль только поздно вечером. Они еще будут обедать у дона Грегорио, потом будут бродить по городу. Ты можешь встретить своего соперника, толкнуть его, плюнуть в лицо, словом, заставить его вызвать тебя.

— Я так и сделаю, честное слово!

— А теперь подумай о секунданте. У меня есть, кого пригласить. А у тебя?

— Дон Диас. Другого не придумаю.

— Годится. Это хладнокровный человек, имеющий представление о дуэли. Только сегодня он уехал на петушиный бой в Пунта-Педро. Поедем туда или пошлем гонца. Время для меня дорого. Как только начнется игра, я должен быть на месте. Который час?

— Четверть первого, — ответил Кальдерон, взглянув на часы.

— Не поздно. Мы успеем съездить в Пунта-Педро. Дон Мануэль держит большое пари за своего петуха. Я охотно поставлю за него червонец. Поедем!

Оба рыцаря двинулись в путь.

XVII. Прогулка верхом

Пунта-Педро тянется от самого подножия холма к океану. Дорога к нему ведет от Сан-Франциско на Долорес. По ней-то и скакали во весь опор Лара и Кальдерон. Вскоре они заметили четверых наездников, двух мужчин и двух женщин.

Как и все испано-американцы, дочь дона Грегорио и ее племянница — отличные наездницы. У обеих посадка мужская, костюм полумужской: фетровые шляпы, шаровары и сапоги со шпорами.

Офицеры с восторгом смотрят на них, не помня себя от счастья. Крожер едет рядом с Кармен, Кадвалладер с Иньесой. Обе пары ведут беседу с глазу на глаз. Крожер вздыхает и говорит, бросая взгляды на море:

— Я скоро буду там.

— И я тоже, — отвечает Кармен.

— Когда вы уезжаете? — осведомляется офицер.

— Очень скоро. Папа говорит — через неделю. А может быть, и раньше. Он поехал сегодня договариваться насчет мест в Панаму.

Крожер некоторое время молчит, а затем, преодолев свое смущение, спрашивает:

— Вы, конечно, рады вернуться в Испанию?

— Нет, для меня это грустно, — ответила девушка. — Я люблю Калифорнию и хотела бы в ней остаться. А вы?

— При некоторых условиях.

— Разве вы не любите эту страну?

— Сейчас люблю, через несколько дней буду к ней равнодушен.

— Отчего же?

— Калифорния мне дорога, потому что в ней живет прекраснейшее на свете, милое мне существо, а через несколько дней его здесь не будет. Вот и разгадка.

— Кто же это так сильно влияет на ваше отношение к Калифорнии?

На щеках Крожера появляется легкий румянец.

— Кармен Монтихо, — ответил он.

— Вы не обманываете меня?

— Мое сердце принадлежит вам. А ваше?

Кармен посмотрела на Крожера, и в ее глазах он прочел ответ.

А в то же время два сердца рядом с ними охвачены тем же чувством, хотя разговор их может показаться скорее веселым, чем чувствительным.

— Славная вы девушка, Иньеса, — говорит младший офицер. — Баста! Будет лавировать! Свернем паруса и бросим якорь! Хотите быть моей женой?

— Хочу.

— Больше незачем любоваться океаном!

Лошади, словно понимая, о чем идет речь, дружно поворачивают назад и скачут к дому.

XVIII. Взвинченная храбрость

Яркое калифорнийское солнце уже садилось, когда в гору поднимались два всадника. По цвету их плащей, красному и голубому, нетрудно узнать Франциско Лару и Фаустино Кальдерона, которые возвращаются из Пунта-Педро. Там они условились насчет дуэли.

Фаустино решил драться. Храбрость его поддерживается каталонской водкой, которой было немало вылито, и время от времени он прикладывается еще к дорожной фляге. Благодаря этому ему уже море по колено, он хвастается, что толкнет англичанина, плюнет ему в лицо и заставит драться белокурого молокососа. Лара, тоже под воздействием водки, поддерживает его. Полагаясь на свое искусство драться, он уверен в победе. В данном случае он предпочитает холодное оружие огнестрельному, так как уверен, что северяне превосходно стреляют, но не умеют фехтовать.

Дорогой оба говорят наперебой. Лара злобен и твердо решил отомстить. Только бы поймать англичанина, и он проткнет его насквозь шпагой!

Когда всадники поднялись, и открылся вид на Сан-Франциско, они пришпорили коней. Долорес они проехали не останавливаясь, но, поравнявшись с таверной, невольно придержали лошадей, так как их окликнул человек, по виду не то лодочник, не то рыбак, с довольно неприятным лицом.

— Что вам, Рокас? — спросил креол. — Вы хотите говорить со мной наедине?

Он наклонился к Рокасу, и тот что-то начал нашептывать. На Лару услышанное, по-видимому, произвело сильное впечатление. В его глазах загорелся огонь, сначала изумления,затем алчности, и видно было, что то, о чем ему говорят, он слушает с удовольствием.

— Я приеду завтра в полдень, — сказал Лара, — до свидания!

XIX. Ошибка

Лара скоро догнал своего приятеля и сказал ему только, что Рокас сообщил ему интересную новость, но что об этом после, прежде надо подумать о дуэли.

— Не мешает тебе для храбрости выпить, — посоветовал Лара. — Мы въезжаем в город, и ты как раз можешь встретить своего соперника.

В то же мгновение они заметили вдали облако пыли, за которым можно было различить фигуры всадников. Подъехав ближе, они узнают их. Это Кармен Монтихо и Иньеса Альварес со своими спутниками.

— Проклятье! — воскликнул Лара, — посмотри-ка, Кальдерон. Вон твой соперник нашептывает сладкие речи твоей избраннице. Ты можешь с ним поступите как угодно, а я уж не спущу своему.

Оба останавливаются. Лара не сводит глаз с Кармен и Крожера. Вот они сверкнули, как у тигра, когда он заметил, что Кармен и ее кавалер склонились друг к другу. Он с бешенством вонзил шпоры в бока лошади и помчался вперед.

Кадвалладер, который был ближе, обернулся на конский топот и уловил бешеный возглас Лары. Он немедленно вытащил из ножен кортик, твердо решив, если понадобится, воспользоваться им. С его лица слетело выражение беспечного веселья, — оно стало строгим и мужественным. Однако Лара промчался мимо, не обратив на него никакого внимания. За ним следовал Кальдерон, но, когда он заметил обнаженный кортик, присутствие духа изменило ему, несмотря на то что он только что приложился к фляге, и он пронесся мимо.

Между тем Крожер, услышав конский топот, придержал свою лошадь и обернулся. Видя, что Лара мчится на него сломя голову, он сразу догадался, что тот хочет, чтобы их лошади столкнулись: способ, к которому часто прибегают в Калифорнии. Крожер знал, что лошадь под ним сильная, он повернул ее и, принимая во внимание расстояние, сам бросился вперед. Лошади столкнулись, и через минуту Лара лежал на земле, барахтаясь вместе с лошадью в пыли. Он, однако, сразу вскочил на ноги и бросился к пистолету, но подоспевший Кадвалладер спешился и резко вырвал у него оружие. Без оружия, весь в пыли, Лара в нерешимости стоял на дороге, изрыгая проклятия, угрозы и ругательства. Кадвалладер хохотал, глядя на него, а Крожер внушительно произнес:

— Отправляйтесь-ка, господин Лара, домой и посидите там, пока не остынете. Можете получить свою лошадь, а пистолеты я приберегу и возвращу вам при случае. То же самое советую сделать и вам, — обратился он к Кальдерону.

Затем офицеры вскочили на лошадей и помчались догонять своих дам.

XX. До свидания в Кадисе

Простившись с капитаном «Кондора», дон Монтихо отправился домой. По дороге он остановился в городе, чтобы увидеться с агентом, которого он давно знал и на которого мог бы положиться. Самое важное, как доставить золото на шхуну. Монтихо неотступно преследовала мысль, что его украдут. На это были основательные причины. В Сан-Франциско стекалось множество преступников из Австралии, отбывших каторгу или бежавших из тюрьмы, не говоря уже о местных разбойниках. Узнай только они, что в доме Грегорио Монтихо без всякой охраны лежит столько золота, его не уберечь. Дон Грегорио хотел разменять золото на бумаги, но в Сан-Франциско не нашлось банковых билетов и на десятую его долю. Посоветовавшись с агентом, он остановился на решении тайком перевезти золото на шхуну в эту же ночь.

Дон Томас должен был достать лодку с надежными матросами и причалить к дому Монтихо. В нее тайно внесут золото и отправят прямо на корабль, а дальнейшее возьмет на себя Лантанас. Переговорив с агентом, дон Монтихо сел на лошадь и поспешил домой. Он закрылся в своей спальне и приказал не тревожить его, пока не вернутся дамы. Золото хранилось в спальне, часть в мешках, а часть в ящиках. Дон Монтихо принялся его укладывать так, чтобы удобно было доставить на шхуну. Но прежде чем он закончил, он услышал топот копыт и увидел, как запыхавшиеся лошади и всадники въезжают во двор. Дон Монтихо поспешил навстречу гостям.

Молодые девушки легко спрыгнули на землю и бросились на шею к дону Грегорио. Он сразу же догадался, что молодые офицеры сделали предложение, и что ему надо дать согласие. Он ничего не имел против. От капитана Бресбриджа он получил все нужные справки. Оба офицера пользуются хорошей репутацией, оба благородного происхождения. У Кадвалладера небольшое состояние, а Крожера ждет колоссальное богатство. На пути в Средиземное море «Крестоносец» должен зайти в Кадис, где обе пары смогут встретиться.

За роскошно сервированным столом дон Грегорио рассказал, что договорился с чилийским капитаном и упомянул кстати о затруднении, в котором находится Лантанас, из-за отсутствия экипажа.

— Кажется, одного хорошего матроса, — сказал Крожер, — я могу рекомендовать вашему капитану. Что, Гарри Блью, как ты думаешь, не ушел еще на прииски?

— Думаю, он еще здесь, — ответил Кадвалладер. — Третьего дня он приезжал на фрегат навестить товарищей.

— Кто этот Блью? — спросил дон Монтихо.

— Он служил у нас в экипаже и был на хорошем счету. Теперь решил попытать счастья на приисках. Если он еще здесь, я уверен, мне удастся убедить его отплыть на шхуне: во время стоянки в Гваймасском порту Гарри свалился за борт и, не будь меня, угодил бы прямо в пасть акулы. Этот человек стоит десяти. Он хорошо управляет парусами и знает все гавани на Великом океане.

— Так это просто находка для Лантанаса! — воскликнул Грегорио. — Только найдете ли вы его?

— Сегодня же начнем искать, и как только найдем, то пошлем прямо к капитану или к вашему агенту. Дайте-ка мне его адрес.

Дон Грегорио вынул из кармана карточку и передал ее Крожеру.

Испанцы и испано-американцы не любят засиживаться за столом, и донья Кармен с племянницей, едва кончился обед, встали и отправились на террасу, а гости приступили к разговору, который занимал их сердца и мысли. На вопрос Кадвалладера, согласен ли дон Грегорио быть их тестем, он ответил утвердительно, и молодые люди, сияя от счастья, также поспешили на террасу.

Одна парочка направилась в одну сторону, другая — в другую, но обе говорили о предстоящем свидании в Кадисе. Время быстро пролетело и настала пора прощаться. Горечь расставания влюбленные смогут пережить, надеясь на скорое свидание в Кадисе.

XXI. Гарри Блью

Гарри Блью — истинный моряк старой закалки. От солнца, морского ветра и бурь его и без того смуглая кожа стала медно-красной. Лицо у него круглое, с правильными чертами и веселое, благодаря блестящим серым глазам. На густых, вьющихся темных волосах лихо заломлена набекрень матроска с голубой лентой. Широкие плечи изобличают богатырскую силу, ворот расстегнут, и на загорелой, обнаженной коже выколот якорь, а пониже его, не на виду, темно-синяя фигура неизвестной дамы, может быть, портрет любимой женщины.

Есть основания сомневаться в том, что сердце Гарри принадлежало только ей, так как на правой руке, от ладони к локтю, изображена еще одна дама голубого цвета, позднейшего происхождения, и там же, на левой руке, парит с опущенным луком над двумя сердцами купидон. Все эти эмблемы могут навести на мысль, что Гарри изменчив, как ветер. Но это не так. Кто знаком с ним и с его жизнью, тот может поручиться, что у него была только одна дама сердца, — та, что изображена голубой краской. До самого ее смертного часа он был ей верен, и умерла она как раз перед тем, как собиралась стать госпожой Блью. Вот почему Гарри не женат.

Ему сорок лет, тридцать из них он провел в море. На берегу он бывал только тогда, когда его корабль стоял в порту. Он служил только на военных судах и три раза ходил вокруг света. Он немного сутуловат, и поэтому кажется ниже ростом, а если бы он выпрямился, то выглядел бы очень стройным.

Несмотря на все положительные качества, как моряка и человека, Гарри невысоко ушел по службе: по пословице, был матросом и остался матросом, хотя он и был на хорошем счету. Он приписывал это тому, что не заискивал перед начальством, и это была правда, хотя тот, кто желал бы умалить его заслуги, мог бы указать и на другую причину, а именно ту, что он питает непобедимое отвращение к пресной воде, не разведенной ромом. Когда же он трезв — это самый надежный человек на свете.

На «Крестоносце» он отслужил пять лет. В Сан-Франциско срок его службы кончился, и он мог или записаться на новый срок, или отправляться на все четыре стороны. Гарри долго колебался и раздумывал. Но золото соблазнило и его, и он поселился на берегу.

XXII. «Приют матросов»

В любом приморском городе можно найти «Приют матросов» или «Тихую пристань» — трактир, мало похожий на действительный приют, а тем более на тихую пристань. Такой трактир существовал и в Сан-Франциско — харчевня и кабак вместе, в виде невзрачного двухэтажного строения из палубника. Несмотря на скромный вид, цены в нем далеко не скромные, как, впрочем, и во всех остальных подобных заведениях в городе.

Гарри рассчитывал погостить в «Приюте матросов» недолго, чтобы немножко отдохнуть. Для этого у него были все возможности, так как, расставаясь с фрегатом, он получил жалование за целый год; затем он собирался отправиться на один из приисков Сакраменто, где добывают золото. Первую часть своей программы он выполнил с избытком, спустив все жалованье до последнего цента. Через шесть дней его карманы были пусты. Он шарил в них, но безуспешно. Деньги точно растаяли. Безденежье в любое время и везде — вещь неприятная, но в Сан-Франциско в 1849 году оно являлось просто опасным: самый плохой обед стоил там шесть долларов, ночлег где-нибудь в барке или в палатке тоже не дешевле. Гарри Блью протрезвел и стал подумывать, как бы осуществить вторую часть программы. Один переезд на пароходе на берег Сакраменто стоил больше ста долларов, а у него не было ни гроша. Продажа его морского имущества не даст нужной суммы, да он и не вправе располагать им больше: его изъял хозяин за два просроченных дня. Скверный трактир — сравнительно дешев, а все-таки требуется десять долларов в день за плохой стол и ночлег. Но теперь Гарри угрожало нечто худшее — он недостаточно был внимателен к вывешенному на видном месте объявлению: по счету просят платить немедленно, и теперь он не имеет права садиться за общий стол и лишается своего места на нарах.

Но как ни темны тучи, за ними все-таки сияет солнце. «Крестоносец» все еще стоит, и Гарри может записаться в экипаж фрегата. Он знает, что капитан его примет, а офицеры и товарищи встретят с радостью. Вот только немного совестно после блестящих грез о золоте и червонцах вернуться на корабль к суровому труду и оставленным веревкам.

Из-за стойки на Гарри недружелюбно смотрит приказчик, перед которым лежит расчетная книга. Ни единого глотка водки или пива он теперь уже не получит. Матрос глядит на угрюмое лицо буфетчика, и это вынуждает его принять окончательное решение. Он с грустью подумал: «Верна пословица: был матросом и остался матросом. Делать нечего, Гарри, надо плыть на „Крестоносец“.

XXIII. Желанные гости

Гарри Блью, решив вернуться на корабль, направился к выходу. Перед самой дверью он заметил двух вошедших офицеров. Одним из них был Крожер, человек, который спас ему жизнь. Гарри отдал им честь так же почтительно, как если бы он был на «Крестоносце». Он искренне обрадовался встрече.

У Гарри было чувство, что своим появлением Крожер спас его вторично.

— Гарри, дружище, — крепко пожимая ему руку, сказал Крожер, — я рад, что нашел тебя. Может быть, ты опять согласишься уйти в море?

— Я как раз решил вернуться опять на «Крестоносец». Только примут ли меня?

— С радостью примут, Гарри. Но мы можем тебе предложить кое-что получше и повыгоднее. Поступай-ка на коммерческий корабль, там ты будешь получать вчетверо больше.

— С удовольствием! Я могу быть и за повара.

— Только не за повара! — возразил со смехом офицер. — Пожалеем тех, кому придется есть твою стряпню. Корабль этот чилийский.

— Мне все равно. Было бы хорошее жалованье да содержание.

— И грог в придачу?

— Есть такой грех, сударь.

— Так вот что, Гарри, и я, и Кадвалладер хотим просить тебя вот о чем. На судне будут две пассажирки — дамы, которые должны выйти в Панаме. Ты должен всячески стараться, чтобы им было хорошо, а в случае опасности охранять их.

— Господи! — воскликнул матрос. — Да об этом и просить нечего. Это мой долг, а уж если дело идет о красавицах…

— Ты почем знаешь? — воскликнул Крожер.

— Да разве матрос без глаз? Я ведь сам привозил на бал и сам отвозил потом и барышень, и двух господ, что их провожали. Долетали до моих ушей и кое-какие речи, — я ведь немного говорю по-испански. А теперь, на чилийском корабле, это мне может и пригодиться.

— Ну, Гарри, эти две пассажирки — те самые. Я надеюсь на тебя.

— Будьте спокойны, сударь. Я доставлю их в Панаму в лучшем виде.

— Чилийское судно стоит на якоре в гавани. Но прежде ты должен встретиться с господином Сильвестром. Вот его карточка. Контора его где-то на пристани. Он примет тебя и скажет, где судно. Если ты не опоздаешь, тебя наверно назначат помощником, так как ты говоришь по-испански. Только не проспи смотри.

— Чуть свет явлюсь. Никто не придет раньше.

— Быть может, мы не увидимся с тобой больше. Не забудь нашу просьбу, мы надеемся на тебя.

— Можете доверить Гарри Блью и вашу жизнь, и жизнь дорогих вам людей.

— Спасибо, брат, — сказал Крожер. — Приедешь в Англию, ты знаешь, как разыскать меня. Прощай!

И он пожал мозолистую руку матроса, который ответил ему с чувством глубокой преданности и сердечной признательности. С Кадвалладером матрос также обменялся рукопожатием, после чего офицеры отправились бродить по городу.

XXIV. Игра в полном разгаре

В Игорном притоне «Эльдорадо» расставлены пять столов. За средним сидит банкомет, человек лет тридцати, стройный и видный, по-видимому, испанец, с усами и эспаньолкой. Он в белой фетровой шляпе, от полей которой ложится темная тень на его лицо. У него черные, как уголь, злые глаза. Наружность его невозмутима, но, несмотря на все самообладание, он испытывает страшную тревогу, причина которой известна только одному человеку. Он сидит против банкомета. Среднего роста, коренастый, смуглый, с прямыми черными волосами, он, очевидно, калифорниец, хотя и носит пиджак из толстого, черного сукна. Он делает большие ставки, но кажется равнодушным к своим выигрышам и проигрышам, тогда как его глаза беспокойно следят за чужой игрой, но так, чтобы этого никто не заметил. Этот человек тайный участник, снабжающий банк средствами. Присутствующие об этом и не подозревают. Игра идет своим чередом, под звон монет и стук костяшек. Изредка несчастный игрок восклицает: «проклятье!» Слышны возгласы: «дама! валет! бита!» Под правой рукой у банкомета лежит двуствольный пистолет, и хотя, по-видимому, никто не обращает на него внимания, все, однако, знают, что малейшего повода достаточно, чтобы человек, имеющий его под рукой, не задумываясь пустил его в ход. В десять часов вечера игра в полном разгаре. Толпы игроков в два-три ряда теснятся у столов, на зеленое сукно швыряют американские золотые.

В буфете тоже толпятся люди. Среди них и два молодых человека в форме моряков. Это — Эдуард Крожер и Билль Кадвалладер. Они зашли сюда только потому, что им объяснили, что быть в Сан-Франциско и не зайти в «Эльдорадо» — значит ничего не видеть.

— Выпьем, Билль, — сказал, входя, Крожер и попросил полбутылки шампанского.

— У нас не подают по полбутылки, — дерзко ответил лакей без фрака, с золотыми пряжками на помочах.

— Давай бутылку, — ответил Крожер и бросил на прилавок монету.

Офицеры пили вино и наблюдали за людьми, которые толпились у игорных столов. Кадвалладер никогда не играл и даже не видел, как это делается. Крожер играл не единожды и был не прочь просветить товарища.

Осушив бутылку, офицеры подошли к среднему столу и стали сзади. Их офицерский мундир тут не рекомендация и не защита; рядом стоят почище их — капитаны, полковники и даже генералы. Наконец, офицерам удается пробраться вперед, к самому столу. Оба уже запустили руку в карман, чтобы сделать свою ставку, как вдруг останавливаются как вкопанные, вне себя от изумления. За столом, в кресле, они признают в банкомете того самого человека, который является соперником Крожера, и в то же мгновение Кадвалладер видит рядом с собой обожателя Иньесы Альварес.

XXV. Азартная игра

Крожер особенно поражен. Претендент на руку Кармен Монтихо — азартный игрок. Довольно и того уже, что он, как гость, бывает у них в доме. Кадвалладер только досадует. Для него ясно, что банкомет и его приятель — птицы одного полета.

И тот, и другой заметили офицеров. Лара перестает метать. Лицо его страшно бледнеет, и глаза сверкают, как молнии.

— Я не владею собой, — говорит Крожер. — Я хочу побороться с тигром. Я сорву банк у Лары.

— Это невозможно.

— Удача и смелость меня выручат. Попробую. Или я сорву банк, или проиграю то, что у меня есть.

Все были поражены, когда старший офицер небрежно бросил на зеленое сукно стодолларовый билет.

— Прикажете марками? — спросил помощник банкомета.

— Отдадите, когда будет дана карта, — ответил Крожер. — Ставлю на даму.

Теперь все взоры обращены на них. Карты тасуются, банкомет начинает метать.

— Валет бит, дама дана! — провозглашает он, между тем как в глазах его зажигается бешенство.

— Прикажете марками или звонкой монетой? — говорит кассир.

— Потом. Ставлю угол на даму.

Атласные карты скользят между украшенными перстнями пальцами банкомета. Ни одна шулерская проделка теперь не пройдет. Слишком много глаз следит за ним. Слишком много ножей, пистолетов и людей, готовых пустить их в ход при случае.

— Валет бит, дама дана! — восклицает он опять.

— Угодно вам получить деньги? — спрашивает кассир, рассчитавшись с мелкими понтерами.

— Я не спешу. Угол на даму.

Теперь ставка Крожера достигает 400 долларов, а ставка других игроков вместе в десять раз больше. Видя, что англичанину везет, большинство ставит тоже на даму. В третий раз раздается возглас:

— Валет бит, дама дана.

Крожер снова отказывается брать деньги. Ставка на карте у него 800 долларов. Следующая талия 1600, а игроки, веря в его счастье, начинают удваивать свои ставки, и они скоро достигают нескольких тысяч.

Лара робеет, и ему изменяет его самообладание. Тревога и трусость еще сильнее в душе Кальдерона — проигрываются его деньги. Крожер так же спокоен, как и в начале, и в лице его сказывается суровая решимость сорвать банк или потерять все.

— Валет бит, дама дана!

Вслед за этим наступает томительная тишина. Выплачиваются многочисленные ставки. Ставка Крожера на даму опять удвоена и достигает 3200 долларов.

— Кто желает ставить на валета, может, — говорит Крожер.

— Мечите! Не задерживайте! — кричат кругом.

Лара перемигивается с Кальдероном и продолжает метать. Ставки только на даму и все удвоены. Азарт достиг своего апогея. В зале мертвая тишина. От других столов все идут сюда и напряженно следят за игрой.

Едва слышным голосом банкомет произносит:

— Валет бит, дама дана!

Он швыряет карты, которые летят во все стороны, и, встав, объявляет упавшим голосом:

— Милостивые государи, к сожалению, я должен сообщить вам, что банк сорван.

XXVI. Мастер своего дела

Эти два последние слова: «банк сорван» поражают слух и ранят многих в самое сердце. Все вскакивают на ноги, онемев от удивления, недоверия и гнева. Смолк звон монет и стук костяшек, не слышно и звона стаканов. Но это только на секунду. В следующее же мгновение поднимается страшный шум, и люди начинают метаться, как безумные. Некоторые спешат собрать свое серебро и золото, довольные уже тем, что оно уцелело. Другие с угрозой наступают на Лару, готовые сорвать с него его бриллианты.

— Позвольте, господа! — с усмешкой восклицает он. — Сначала выслушайте меня, а потом давайте волю рукам.

— Что вы можете сказать? — спрашивает один с угрозой в голосе.

— Не я хозяин игорного дома и никогда не был им.

— Кто же? — в один голос кричат кругом.

— Этого я не могу сказать. Не могу и не хочу.

Он говорит это так решительно и грозно, что все умолкают.

— Я только банкомет, — продолжает он примирительным тоном, — не мое дело говорить вам, кто содержатель. Это было бы непорядочно с моей стороны, я думаю, вы со мной согласны. Предлагаю свою карточку тому, кто придерживается иного взгляда. Меня зовут Франциск Лара, и в любое время меня можно найти, если нужно, в Сан-Франциско. Кто недоволен, с тем я готов стреляться сейчас, через стол. Это все-таки развлечение после игры. Я устал играть в карты и не прочь поиграть курком. Кто желает?

Но желающих не нашлось, и банкомета окружает толпа сочувствующих и тащит его в буфет, с криком: шампанского!

Довольный таким оборотом дела, Лара принимает приглашение, и вот уже шипит благородный французский напиток в бокалах, и им упивается среди своих почитателей глава игорного стола.

В буфете становится все теснее. Одни пьют, чтобы забыться после проигрыша, а другие, чтобы отпраздновать удачу. Многие посетители покидают «Эльдорадо», считая, что на сегодняшний вечер довольно. Между ними и английские офицеры. Лара с Кальдероном тоже уходят.

XXVII. Бездомный Гарри Блью

В самый разгар только что описанных событий мимо «Эльдорадо» проходил Гарри Блью. Если бы он обладал способностью видеть через стены, он, увидев своих двух офицеров, вошел бы и остался там, чтобы быть под рукой на случай схватки с каким-нибудь забиякой. Он шел мимо «Эльдорадо», не подозревая о близости своих покровителей, и оставил его позади, как десятки других таких же игорных притонов. Он долго бродил по улицам, рассчитывая встретить офицеров. Наконец он отказался от этой мысли и торопливо направился в контору Сильвестра. Может быть, она еще не заперта, и ему позволят лечь на полу, на каком-нибудь диване, на голой лавке, или просто просидеть ночь на стуле. Найти контору было нелегко. Номера проставлены не на всех домах, разбросанных по берегу. Огней в окнах не видно, а ночь, как назло, очень темная. Небо заволокло тучами, и уличные фонари, далеко стоящие друг от друга и горящие китовым жиром, проливают тусклый свет. Однако он разобрал номер дома, нашел и имя Сильвестра на жестянке, прибитой к двери. Перед ним деревянный сарай, где достаточно места, чтобы растянуться на полу.

Он берется за ручку двери и дергает ее. Дверь заперта. Он стучит, сначала робко, потом сильнее, наконец ударяет кулаком и, вспомнив, что агент испанец, произносит по-испански: отворите! Ответа нет. Бесполезно звать или стучать. Матрос отходит от двери и опять бродит по улицам. Час спустя Гарри замечает, что он подошел к самой воде. В отчаянии он останавливается. Разве лечь здесь на песок и уснуть?

В теплое время — это не Бог знает какая беда. Но теперь зима, дует северный ветер, и по обширному лиману стелется туман, а тут еще пошел частый и холодный дождь. Скоро на Гарри не останется сухой нитки. Оглядевшись, он увидел опрокинутую лодку. Постели и ужина от нее не жди, а от дождя она защитит. Гарри подполз под нее и растянулся во весь рост.

XXVIII. Опасное соседство

Постель Гарри Блью мягка, как перина, но заснуть он не может. Дождь проникает вместе с ветром и не дает ему спать. Гарри прислушивается к морскому прибою, к стуку дождевых капель, когда с дороги до его слуха долетают человеческие голоса. Теперь говорят у самой лодки, и Гарри слышит каждое слово. В отверстие, оставшееся от неплотно прилегающей к земле лодки, ему видны ноги незнакомцев. Он видит две пары ног в шароварах и две в плисовых штанах. Это калифорнийцы или испанцы и говорят они по-испански.

— Ты уверен, Кальдерон, что они пройдут здесь?

— Уверен, Лара. Лодка будет ждать их на пристани. Другого пути нет. Они скоро должны быть здесь.

— Они могли зайти еще куда-нибудь, — вмешался третий. — Англичане много пьют.

— Чем больше выпьют, тем лучше для нас, — отозвался четвертый.

— Они хорошо вооружены, — говорит Лара, — и будут защищаться. Мы вернем наши деньги не без труда.

— Ты должен убить их, Лара! — говорит Кальдерон.

— Разумеется. Если мы выпустим их живыми, они поднимут на ноги всю полицию. Надо убить их.

Услышав это, Гарри Блью понял весь ужас положения офицеров. Значит, эти четверо хотят подстеречь их, ограбить и убить.

— Что тут преступного? — говорил Лара. — Мы хотим вернуть наши собственные деньги. Англичанину тогда повезло, но теперь повезет нам. Согласны все?

— Да, да! — отвечают двое. Только Кальдерон молчит.

Матрос понимает, что это содержатель игорного дома и его товарищи. Как спасти офицеров? Их могут захватить врасплох, напасть в темноте. Даже если их предупредить, все равно их двое против четырех. Сам Гарри безоружен. К тому же молодые люди выпили и, вероятно, не думают об опасности. Что же делать? Он мог бы, конечно, схватить за ноги одного из них, напугать их и заставить бежать. Но не такие это люди, чтобы испугаться.

Между тем Лара говорит:

— Они нас здесь тотчас же заметят. Надо, чтобы они не успели взяться за оружие.

— Может, спрячемся под лодку? — говорит Кальдерон.

Сердце Гарри Блью сильно забилось.

— Это не годится, — возражает кто-то. — Нам трудно будет оттуда выбраться, а в нескольких шагах, может быть, находится лодка с десятком здоровых английских матросов.

— Правда, Мануэль, — говорит Лара. — Станем лучше вон там у стены.

Никто не возразил, и все осторожно отходят от лодки.

Скоро их очертания потонули во мраке.

XXIX. Крестоносцы, на помощь!

Посмотрев в сторону, где скрылись убийцы, Гарри Блью решил, что за туманом его не видно, а по песчаному берегу его шагов слышно не будет. Он выбрался из-под лодки и тихо пошел к берегу, затем выпрямился и бросился изо всех сил бежать. Вскоре его шаги глухо прозвучали по дощатой платформе пристани. Он увидел лодку с гребцами и с первого взгляда догадался, что она с «Крестоносца».

— Живо, братцы! — кричит он, и Гарри тотчас же узнают по голосу. — Бегите за мной! Наши офицеры в опасности!

Матросы выскакивают из лодки и через мгновение они на пристани. Не требуя объяснений, они бегут к опрокинутой лодке. Не слышно ни шума, ни выстрелов, никаких признаков борьбы. Но вот на берегу показались две человеческие фигуры. Гарри догадывается, что это их друзья. Больше некому идти этой дорогой. Вот они уже подошли к тому месту, где на них готовы броситься убийцы.

— Мистер Крожер, стойте, где стоите! — закричал Гарри, — ни шагу дальше! На вас хотят напасть! Двоих из них зовут Кальдерон и Лара.

Офицеры остановились как вкопанные. Как раз в это время прозвучали четыре выстрела. Грянул второй залп. Крожер и Кадвалладер побежали к матросам и вместе с ними бросились по направлению выстрелов. Но там уже никого не было. Только вдали во мраке виднелись какие-то фигуры.

Кадвалладер хотел было спустить курок, но побоялся, что это не убийцы.

— Пусть бегут, — говорит Крожер, — мы ведь знаем их имена. Спасибо, братцы! Вот вам, поделите сто долларов. За спасение наших жизней это небольшая сумма.

— Как ты попал сюда, Гарри? Однако, поспешим на фрегат. Ступай с нами, Блью! Там ты нам все расскажешь!

Гарри с радостью согласился. Крепко и сладко проспал он эту ночь на своей прежней койке.

XXX. Покинутое жилище

Милях в десяти от Сан-Франциско стоит помещичий дом. Кругом обширные пастбища, повсюду заметны признаки запустения, особенно внутри дома. Его можно бы принять за необитаемый, если бы не несколько батраков и не босоногая, простоволосая девка, которая возится на кухне с тестом для лепешек.

Хозяин редко появляется здесь. В этом доме он когда-то впервые увидел свет. Теперь, после смерти отца, он наследовал имение. Но уже большая часть наследства ушла на игру и распутство. Земля заложена и перезаложена. Дом выглядит развалиной. Принадлежит он Кальдерону. Когда он дома, слугам приходится усердно служить ему, иначе на них сыплется град ругательств, а иногда и ударов плетью.

На другой день после того, как банк был сорван, Кальдерон нежданно, чуть свет, появился в усадьбе, вместе со своим приятелем и компаньоном Ларой. Слуги стали торопливо накрывать завтрак. Хозяин с гостем уселись за стол и некоторое время молчали. Первый заговорил хозяин.

— Что теперь делать, Лара? За нами, я уверен, будет погоня.

— Вероятно.

— Откуда тот человек знал наши имена и то, где мы? Что это вообще за люди?

— Это были матросы с английского корабля.

— Но почему они успели как раз вовремя, не понимаю.

— И я тоже. У гостиницы матросов не было видно, на улице мы их не встречали. Не скрывался ли кто-нибудь под старой лодкой, пока мы стояли и болтали, как дураки? Матрос, вероятно, ждал прихода офицеров, как это ни странно, под лодкой и, услышав то, что мы говорили, бросился к товарищам.

— Теперь я понимаю. Когда мы стояли у стены, мне почудилось, что кто-то прокрался мимо.

— Ну, тогда все ясно. Так все и было, он узнал, что мы собирались совершить убийство. Бледнеть от одного этого слова незачем. Но мы в опасности, Кальдерон. Почему ты тогда ничего не сказал?

— Потому что я и не подозревал, что тут есть какая-то связь.

— Благодаря тебе, мы в скверном положении. Вместо секундантов к нам теперь пожалует полиция. Надо бежать.

— Все пропало, — сказал Кальдерон, — денег нет, о любви и мести и говорить нечего.

— Ну, месть-то никуда не денется!

— Английские офицеры уедут дня через два.

— Чем скорее, тем лучше. А все-таки я отомщу, как сказал. Мы можем поразить Крожера и Кадвалладера в самое чувствительное место.

— Как так?

— Если они и ушли, они не все с собой забрали. Им придется оставить здесь своих дам.

— Да ведь дон Грегорио Монтихо с дочерью и внучкой тоже отсюда уезжают!

— Как? Они покидают Калифорнию?

— Да, и насовсем.

— Вот поразительная новость!

— Ничего удивительного. Красные рубашки наводнили край. Для дам здесь не безопасно. Монтихо отлично сделал, что продал свои земли и уезжает. Выручил он за все триста тысяч.

— А кто купил?

— Какая-то компания и уплатила наличными долларами. Есть у него и золотой песок.

— Пресвятая Дева! Какой-нибудь год тому назад эта земля ничего не стоила! Не будь моя заложена, и я мог бы стать миллионером!

— Ну, нет! Твое-то имение далеко, а янки собираются разбить эту землю на городские участки. Дон Грегорио едет, а с ним и барышни.

— Прежде всего мы постараемся помешать их отъезду и даже, может быть, совсем отложить его.

— Объясни поподробней!

— Сейчас я выпью чашку шоколаду да рюмку каталонской водки и у меня опять заработает голова. Будет у нас богатство и отомстим мы с лихвой! Но предупреждаю, что здесь понадобится и сила, и мужество, и осторожность, и решимость.

Появившийся слуга доложил, что шоколад подан.

XXXI. Таинственное известие

Выпив глоток крепкой водки и затянувшись сигарой, Лара спросил у своего собеседника:

— Ты совсем разорился, Кальдерой?

— Почему ты спрашиваешь?

— Чтобы знать, прежде чем раскрыть тебе свои планы. Отвечай, ты совсем разорен?

— Совсем! Но при чем здесь это?

— Значит, ты не имеешь ничего?

— Я еще беднее, чем ты после вчерашнего проигрыша.

— Да ведь у тебя есть дом, земля!

— Все заложено и перезаложено. Я в долгу, как в шелку.

— Так что, у тебя ничего не осталось?

— Ни гроша! Я не имею права называться хозяином этого дома. В любое время старик Мортенес, мой родственник, может обоих нас выставить за дверь.

— Гораздо опаснее то, что нас могут застать здесь полицейские, и поэтому будем говорить только о деле. Итак, у тебя нет ничего?

— Я уже десять раз тебе ответил!

— Отлично! Теперь я могу поделиться с тобой своим планом.

— Я давно этого жду.

— Должен сказать, что дело нелегкое. Необходимо подобрать людей. Четверых надежных мы имеем.

— Кто же они?

— Лара, Диас и Рокас.

— А кто же четвертый?

— Ты, Кальдерон! В тебе я не вполне уверен, потому что ты можешь струсить, хотя, если сделать все разумно, опасности нет, но и дороги назад тоже нет. Человек, у которого отнято все состояние, не должен быть слишком щепетилен.

— У тебя будет возможность проверить меня в деле.

— Да, но есть еще кое-какие формальности. Кто входит в наш союз, тот должен быть связан торжественной клятвой. И еще. У тебя будет возможность видеться с внучкой дона Грегорио Монтихо, поскольку из Калифорнии он не уедет, по крайней мере, в ближайшее время.

— Клянусь тебе…

— Теперь не клянись. Подожди со своей клятвой до подходящего случая. А пока довольно твоего слова.

— Ты уверен в Диасе и Рокасе?

— Вполне. Когда человеку обещают на его долю шестьдесят тысяч долларов, он не будет прикладывать каких-то усилий, чтобы их не получить!

— Шестьдесят тысяч долларов!

— А может, и больше.

— От одной мысли о такой сумме можно с ума сойти!

— Да ты прежде ее получи, а потом и сходи.

— Если сойду, так уж не с горя.

— Какое же тут горе, когда ты можешь вдосталь покутить и жениться на своей избраннице. Однако, уберемся отсюда, пока не поздно. После вчерашнего кутежа офицеры не скоро протрут глаза и не сразу заявят полиции. Кроме того, в Сан-Франциско эти дела не делаются скоро. Расстояние в десять миль не шутка. А дорога, которая ведет нас в безопасное убежище, проходит через ферму Рокаса. Там увидим Диаса. Значит, обо всем переговорим, да и приют найдем. У старика Рафаэля мы можем остановиться, пока не пронесется туча. За это время уйдет английский корабль. А до тех пор нам лучше не показывать носа в Сан-Франциско.

— Мне это не очень по душе.

— Что за беда, где жить, если можно проживать шестьдесят тысяч. А ты получишь даже больше. Едем!

Вскоре подвели лошадей к крыльцу. Слуги оживленно провожали господ, радуясь, что никто теперь не будет им мешать объедаться мясом с бобами и играть в карты. Два всадника вскоре исчезли за холмистой грядой.

XXXII. Торжественный договор

В тот день, когда английский фрегат покинул гавань Сан-Франциско, Рафаэль Рокас сидел в своей хижине и вел беседу с тремя людьми, по виду сильно отличавшимися от него. На нем была парусиновая куртка, толстые сапоги и шапка из тюленьей кожи. На его собеседниках — тонкого сукна плащи, штаны и бархатные куртки с позументами и блестящими пуговицами. Тем не менее, во время разговора этот полурыбак-полуконтрабандист держал себя с большим достоинством. Гостями были Кальдерон, Лара и дон Мануэль Диас, известный своими боевыми петухами. Они сняли плащи и уселись вокруг единственного в хижине столика.

— Хотите ли вы разбогатеть, господа? — начал Лара.

Ему ответили с хохотом:

— Черт возьми, конечно, хотим!

— А что, по-вашему, называется богатством? — полюбопытствовал Диас.

— Тысяч шестьдесят долларов, — ответил креол.

— Имей я столько, — сказал Рокас, — я бы тотчас распрощался с тюленьей ловлей.

— А я перестал бы смотреть на петушиные бои как на средство к существованию, — сказал Диас. — Так, для забавы, пожалуй. Я сделался бы помещиком и скотоводом, не хуже приятеля Кальдерона, которому его стада приносят такой большой доход.

Все опять засмеялись. Они знали, что у Кальдерона уже давным-давно нет ничего.

— Каждому из вас, — сказал Лара, — я обещаю упомянутую сумму, если вы согласитесь принять участие в одном маленьком предприятии.

— Я готов на все за шестьдесят тысяч долларов, — объявил Диас.

Ловец тюленей просто кивает головой. Он знает все до мельчайших подробностей, так как является инициатором всего дела.

— В чем же дело, дон Франциско? — спрашивает дон Диас. — Может быть, вы открыли золотую жилу?

— Именно золотую жилу. Настоящий клад, причем золото уже в готовом виде и уложено так, что можно перевезти его, куда угодно.

— Это приятно слышать, — отозвался дон Диас.

— Еще бы! — поддержал Рокас, притворяясь удивленным.

— Да, так приятно, — добавил Диас, — что возникают сомнения.

— Тут нет ничего преувеличенного. К золоту надо только подойти, чтобы его взять.

— Так вот оно, в чем дело, — недоверчиво сказал Диас.

— А что вы думали? Не вообразили ли вы, что можно взять шестьдесят тысяч, и руки не протянув?

— О! Я согласен протянуть обе: одну с ножом, другую с пистолетом.

— Едва ли это будет нужно, если дело повести толково. Главное, согласны ли вы?

— Согласен, — сказал Диас.

— Я тоже не отказываюсь, — поддержал Кальдерон.

— Отлично! — воскликнул Лара. — Готовы ли вы связать себя договором?

— Согласны.

— Тогда нужно произнести клятву. На случай измены последняя будет еще и клятвопреступлением.

Все безмолвно выразили согласие.

— Встаньте, — скомандовал глава заговора, — клятву следует произносить стоя.

Все четверо поднялись. Лара вынул свой кинжал и бросил на стол. Все остальные сделали то же. Лара сложил кинжалы крестообразно и твердым, торжественным голосом произнес следующие слова, между тем как остальные повторяли их за ним:

— Клянемся: не изменять друг другу в деле, которое мы сегодня соглашаемся исполнить общими силами, защищать друг друга, если понадобится, жертвуя собственной жизнью, хранить наши поступки в тайне, а того, кто выдаст, настигнуть, куда бы он ни бежал, и отомстить, убив его. Изменник да будет проклят навеки.

XXXIII. Клад

Чтобы закрепить договор, распили бутылку водки. Затем каждый вложил свой кинжал в ножны и сел, ожидая объяснения от Лары. Тот не заставил себя ждать.

— Дело самое обыкновенное. Просто — кража со взломом. В помещичьем доме лежат триста тысяч долларов золотом. Сторожат их владелец и слуги-индейцы, человек шесть.

Это было новостью лишь для Диаса и Кальдерона. Рокас не в первый раз обделывал дела с игроком. Но, как всегда, он предоставил Ларе роль инициатора.

— По-моему, — сказал Диас, — чем скорее мы приступим к делу, тем лучше.

— Это верно, — согласился Лара, — но не мешает быть осторожными. Двое из нас подвергаются большой опасности, если покажутся в городе или высунут нос из-под гостеприимной кровли Рокаса. Говорил ли вам Рафаэль Диас о том, что произошло прошлой ночью?

— Я решил, что ему не мешает все знать, — сказал Диас.

— Разумеется, — согласился Лара, — так я только прибавлю, что пока английский фрегат в гавани, наше пребывание в Сан-Франциско небезопасно. Тот, кто сорвал банк, богат и может поставить всю полицию на ноги, так что, пока фрегат не уйдет…

— Он ушел, — оборвал Рокас.

— Вы почем знаете?

— Я видел. Благодаря этой штучке, — он указал на подзорную трубу на стене. — Когда, с час назад, я всходил на гору, английский фрегат огибал Фаррелонские острова.

Этому известию обрадовались все, особенно Кальдерон, которому теперь не надо было драться.

— Удивительно, — сказал Лара, — мне говорили, что фрегат уйдет только тогда, когда на смену ему придет другой.

— Он и пришел, — отвечал Рокас. — Вчера, на закате, он шел мимо этого берега и теперь уж должен быть в гавани.

— Тогда нельзя терять ни минуты, — сказал Лара. — Приступать к делу сегодня уже поздно. Но на завтра незачем откладывать; только бы ночь была темная. Я хотел было прихватить своего помощника с «Эльдорадо», Хуана Лопеса, но потом передумал. Последнее время он не внушает мне доверия. Да и в деле такого рода чем меньше участников, тем крупнее куш. Четырем достанется больше, чем пяти.

— Безусловно! — воскликнул Диас. — Значит, завтра ночью принимаемся за дело.

— Если ночь будет темная; иначе придется отложить до следующей.

— Завтра луны не будет, — сказал контрабандист. — Непременно поднимется туман. Это всегда так в это время года. И завтра ночь будет такая же, как все эти дни: туман — хоть глаз выколи.

— Тогда, Рокас, мы обстряпаем дело и будем здесь до рассвета. За этим столом будут сидеть не бедняки, как сейчас, а перед каждым будет груда золота в шестьдесят тысяч долларов.

После этого заговорщики принялись готовить костюмы для переодевания, необходимые для их предприятия.

XXXIV. Отоприте дверь!

Туман поднялся с моря и окутал своим покровом Сан-Франциско. В его темных складках потонул и дом дона Грегорио Монтихо. В окнах не видно света, за стенами не слышно ни звука, кругом все погружено в безмолвие.

В этой мертвой тишине медленно и осторожно приближаются к дому четверо. В тумане их фигуры кажутся призрачными, а их лица скрыты под масками. Воры пробираются к дому между кустами. Во дворе никого нет, даже не слышно лая сторожевой собаки. Как раз это неестественно, потому что в помещичьих усадьбах собаки наперебой заливаются лаем всю ночь.

Злоумышленники привязали своих лошадей к деревьям и подошли к дому, чернеющему во мраке, как огромное пятно. И там тишина. В конце аллеи они остановились.

— По-моему, — сказал Лара, — нам надо влезть на террасу, а оттуда спуститься во внутренний двор.

— А где лестница? — резко спросил Рокас.

— Надо ее поискать, или найти что-нибудь, что могло бы ее заменить. На скотном дворе должны быть колья.

— Пока мы будем собирать их, мы разбудим пастухов. Это никуда не годится.

— А вы что предлагаете, Рафаэль? — обратился к нему глава заговорщиков.

— Подойти к двери, постучать и потребовать, чтобы открыли. Нас впустят.

— Почему вы это думаете?

— Потому что мы имеем право на гостеприимство.

— Не понимаю, — сказал Лара.

— Мы можем сказать, что нас послали офицеры с фрегата, о которых вы мне рассказывали.

— А! Теперь я понял.

— Один выдаст себя за посланного, а остальные спрячутся. Посланный скажет, что имеет сообщить нечто важное дону Грегорио или барышням, кому хотите.

— Рафаэль Рокас, вы просто гений! — воскликнул Лара. — Мы так и поступим. Нет сомнения, что двери нам отопрут. Один из нас пусть управится с привратником. Ему лет шестьдесят, так что это нетрудно. В случае чего, можно его и угомонить. Ты, Кальдерон, знаком с расположением дома и знаешь, где дон Грегорио хранит свои капиталы. Ты нас туда и отведешь.

— А что ты предполагаешь насчетдевушек, Лара? — отводя его в сторону, шепнул Кальдерон. — Ты, надеюсь, им ничего не сделаешь?

— Конечно, ничего. В эту ночь у нас и так довольно дел. Прежде нам нужны их денежки, а уж потом они сами.

— А если они узнают нас?

— Родная мать не узнала бы нас в этом наряде. А если бы они и узнали…

— То?..

— Не стоит над этим ломать голову. Не трусь, пожалуйста. Быть может, мы их даже не разбудим. Скорее к делу. Диас и Рокас потеряют терпение. Идем к ним.

Все четверо направились к двери и, подойдя к ней, спрятались под навес. Лара постучал пистолетом в дверь. Вести переговоры поручено Диасу, потому что ему незачем опасаться, что его узнают по голосу. На стук никто не отвечал.

— Однако, — прошептал Лара, — старик-привратник крепко спит.

— Отворите дверь!

И снова долго не отвечают.

— Какой черт вас принес и кто вы такие? — слышится из-за дверей грубый голос, между тем как тяжелые шаги шаркают по передней. — Убирайтесь к черту! Нашли время будить человека! Вот всажу в вас пулю — будете знать.

— Скажи же ему, Диас, — прошептал Лара, — что мы с английского военного корабля. Ах, да ведь ты не говоришь по-английски! Скажу я. Он меня не узнает.

— Мы желаем видеть дона Грегорио Монтихо, — произнес Лара, — мы посланы двумя офицерами с английского фрегата…

— Знать ничего не знаю, — перебивает голос из-за двери, — ни английского фрегата, ни ваших офицеров, а дона Грегорио здесь и след простыл. Он выехал сегодня утром. А дочери его, кажется, в гостинице Паркера.

Проклятие срывается с губ всех четверых. Они быстро покидают усадьбу и спешат ускакать.

XXXV. Пестрый экипаж

Это была гениальная мысль, осенившая дона Монтихо, — тайком перевезти все свое золото на чилийский корабль, а самому с семейством переехать в гостиницу, и все это сделать в один день.

После того как «Крестоносец» ушел, дон Грегорио ни минуты не чувствовал себя спокойным. В окрестностях ходили слухи о грабежах и насилиях, и он пришел к выводу, что не только его имуществу, но и его жизни, равно как и жизни близких ему людей, грозит опасность. Пока английский фрегат стоял в гавани, он видел в нем защиту, хотя на самом деле никакой реальной помощи англичане оказать не могли. Фрегат ушел, и дон Грегорио оказался целиком во власти страха. Он обратился к агенту Сильвестру, который и прислал носильщиков. Те перенесли все, что он брал с собой, и он покинул свои бывшие владения.

Когда, приехав на другой день по какому-то делу в свое жилище, дон Грегорио услышал о ночном происшествии, он порадовался за себя. Сторож, дюжий американец, вооруженный что называется до зубов, подробно рассказал ему все о ночных гостях. Он сказал, что их было четверо, что он, насколько это было возможно, разглядел их в замочную скважину. Они спросили дона Грегорио и очень были раздосадованы, что не застали его. Уходя, они ругались по-испански, хотя до этого разговаривали с ним по-английски.

— Посланные с английского корабля, а между тем ругаются по-испански; это очень странно, — размышлял дон Грегорио.

Он знал, что Крожер теперь в море, по крайней мере за сто миль от берега.

В гостиницу Паркера, на которую им указал сторож, ночные посетители почему-то не явились.

— Что бы это могло значить? — спрашивал себя дон Грегорио. — Не знает ли чего-нибудь об этом тот матрос, который теперь на «Кондоре» помощником капитана? Надо будет спросить у него, как только поеду на чилийский корабль.

Впрочем, он не слишком надеялся получить и там сведения. У него явились подозрения, не имевшие отношения к военному фрегату. В деле, казалось ему, должны быть замешаны Франциско Лара и Фаустино Кальдерон.

Из письма Крожера, доставленного ему через Гарри Блью, где были изложены все подробности нападения на офицеров, у него сложилось соответствующее мнение об этих двух людях. Если они пытались убить и ограбить английских офицеров, то почему они стали бы щадить всякого другого? Стараясь проникнуть в дом, они, конечно же, рассчитывали поживиться золотом. Перебирая все это в голове, он не мог не радоваться, что эти планы расстроились. Желание покинуть страну, где ему грозило столько опасностей, становилось все сильнее.

Даже в городе нельзя было считать себя в безопасности. По улицам Сан-Франциско смело разгуливали разбойники и грабители, нередко в компании с теми судьями, которые их потом должны были судить. За стойками в кабаках и трактирах преступники пили с полицейскими, а те или охраняли их свободу, или помогали скрыться после суда, разыгранного только для отвода глаз. Калифорнийское золото покоряло всё и всех. За своих дам Грегорио не опасался. В гостинице им хотя неудобно и скучно, но они там в безопасности. Посетители гостиницы Паркера хотя и грубый, невоспитанный и дерзкий народ, но не наглый. Одного обидного слова или движения достаточно, чтобы виновный тотчас же был наказан. О них дон Грегорио и не беспокоился. Но его мучает мысль, что его золото без присмотра, и на «Кондоре» ему угрожает опасность. Стоит только распространиться слуху, что оно там, как найдутся отважные грабители, которые украдут его у чилийского капитана, да еще, пожалуй, чтобы скрыть следы преступления, сожгут и его судно.

Вот почему бывший землевладелец нанял через посредство обязательного Сильвестра шесть верных слуг и поселил их на «Кондоре», пока не наберется экипаж. Стоило это недешево, но нечего было жалеть денег, чтобы спасти целое состояние.

Пока еще нет ни одного матроса. Никто не хочет плыть в Вальпараисо, несмотря на объявленное двойное жалование. Матросские койки на «Кондоре» пусты. Есть только шесть грузчиков, которые и сами не знают, зачем они тут. Впрочем, они не выражают любопытства, получая ежедневно по десять долларов. А экипаж состоит из капитана, его помощника и повара.

Дон Грегорио становится с каждым днем все нетерпеливее и постоянно советуется с Сильвестром. Однажды он сказал ему:

— Увеличьте жалованье. Наймите людей во что бы то ни стало.

Агент поместил второе объявление, предлагая тройное жалование желающим поступить на хорошее судно и обещая прекрасный стол и большое количество грога.

К концу второго дня после помещения объявления на палубе «Кондора» стали появляться матросы. Они приходили по одному, вдвоем, втроем и, наконец, их набралось десять человек. Все были разных национальностей, говорили по-английски, по-французски и по-датски. Большинство — испанцы или испано-американцы, вероятно, потому, что «Кондор» чилийское судно. Как и язык, разнообразны лица, но есть нечто, что роднит их всех и делает похожими друг на друга: все они производят отталкивающее впечатление. Одни — потому, что мрачны от природы, другие — из-за распутной жизни. На лицах — следы пьянства, слезящиеся, налитые кровью глаза, фонари под глазами, свежие рубцы на щеках. Есть и такие, что еще не протрезвились и ходят по палубе, раскачиваясь во все стороны.

Капитан при иных обстоятельствах не взял бы ни одного из них. Но теперь все без исключения приняты. Лантанас знает, что выбирать не из чего. Без них он не может выйти в море, и «Кондор» рискует простоять на якоре еще многие недели, а, может быть, и месяцы.

По прибытии на судно капитан немедленно внес их имена в корабельную книгу, а Гарри Блью каждому указал его место. Один из матросов, испанец Падилья, представил аттестат с корабля, где он служил раньше, и был назначен младшим помощником.

Кроме этих десяти никто не явился. Даже такое огромное жалование не было в состоянии выманить еще кого-нибудь из кабаков. Экипажа было явно недостаточно для управления чилийским кораблем, и капитан «Кондора» отложил отъезд еще на день, но нанять еще кого-либо так и не удалось.

Тогда Лантанас решился идти с теми, кто есть. Другого выхода не было. Осталось лишь сделать запасы, закупить провизию, самую лучшую и самую свежую, какую только можно достать в Сан-Франциско, потому что тот, кто дает на все деньги, не заботится о цене, а только о том, чтобы все было самого лучшего качества.

Наконец, все готово, и «Кондор» ждет только пассажиров. Каюты прекрасно меблированы, а самая лучшая из спален ждет красавиц — дочь и внучку дона Грегорио.

XXXVI. Прощай, Калифорния!

Яркое солнце взошло над Сан-Франциско в последний раз для дона Грегорио Монтихо в Калифорнии. Едва диск дневного светила поднялся над куполообразным силуэтом Монте-Диабло, бросив сноп своих лучей на залив, от городской пристани отвалила лодка и направилась к чилийскому кораблю, который вывесил сигнал к отплытию. В лодке есть и посторонние люди: большая компания мужчин и дам, которые провожают отъезжающих, чтобы в последний раз пожать им на палубе руку.

Покидая Калифорнию, бывший помещик оставляет здесь немало друзей и между ними тех, кто будет еще долго вспоминать о Кармен Монтихо и Иньесе Альварес.

Судя по всему, девушки не огорчены отъездом. Надежда на свидание в Кадисе окрыляет обеих.

Лодка подошла к кораблю и причалила к борту. Капитан Лантанас встречает пассажиров и их друзей на трапе, а его помощник помогает им взойти.

Среди дам Гарри Блью замечает тех двух, которые поручены его попечению, и относится к ним с исключительной предупредительностью. И пока нежные пальчики в перчатке находятся в его мозолистой, грубой руке, он произносит про себя обет всегда быть около них в трудную минуту, если таковая выпадет на их долю.

На палубе стол заставлен закусками. Уезжающие и провожающие усаживаются.

С полчаса веселого общения, легкой болтовни, хлопанья пробок и звона стаканов, затем пять минут более серьезного разговора, а там поспешные пожатия рук, и все быстро торопятся в лодку; вот она уже отваливает с криками: «Прощайте! Добрый путь!»

«Кондор», распустив паруса, повернул нос к Золотым Воротам. С рейда его уже не видно, он вышел в пролив, а оттуда двинется по широкому лиману.

Дующий с запада ветер преграждает ему путь, и он целый день вынужден лавировать, чтобы пройти те восемь миль мелководного пролива, который соединяет Сан-Франциско с Тихим океаном.

Солнце было на закате, когда «Кондор», минуя старый испанский форт, вышел в открытое море. Солнце, поднявшееся сегодня утром из-за Монте-Диабло, садится за Фарралонскими островами. Не успело оно до половины скрыться в голубом просторе, как «Кондор» обошел Тюленью Скалу и направил свой курс на вест-зюйд-вест.

Вечером подул ветер с берега. Подобрав одни паруса и распустив другие, матросы управляются с ним.

Наступает время вечерней вахты от шести до восьми. Матросы собрались на верхней палубе и весело болтают у люка. Кое-кто стоит в стороне, у бортов, устремив прощальный взгляд на землю. В нем не сожаление о том, что они покидают ее, а скорее радость. Многим из экипажа есть за что благодарить судьбу, находясь на чилийском корабле, подальше от края, где их существование закончилось бы тюрьмой.

В море их лица производят более приятное впечатление, чем когда они только что появились на палубе «Кондора». Глядя на них и на те два прекрасные создания, что находятся вместе с ними на корабле, невольно приходит в голову мысль о том, как несообразно и как, может быть, ненадежно такое товарищество. Точно две райские птички заключены в одну клетку с тиграми, волками и гиенами.

Но райские птички и не беспокоятся об этом, как не беспокоится никто на корабле. Стоя за компасом и опершись руками на борт, они, не отрываясь, смотрят на вершину холма, которая скроется из их глаз, как только сядет солнце.

Какое-то время они молчали. Потом Иньеса сказала:

— Я знаю, тетя, о чем ты думаешь.

— Неужели? Ну-ка, скажи.

— Смотришь на ту вдали виднеющуюся возвышенность и думаешь, как бы ты хотела еще раз взойти на ее вершину и не одна, а с кем-нибудь рядом. Скажи, я угадала?

— Нет, это твои собственные мысли, племянница.

— Согласна. Ну, надеюсь, ты хоть думаешь о чем-то приятном?

— Только отчасти. Меня гложут другие мысли, которыми я могу с тобой поделиться.

— Какие же?

— Очень неприятные.

— Опять ты печалишься об этом. Я не хочу даже думать на этот счет.

— Ты слишком спокойно ко всему относишься. Неужели твое самолюбие не задевает, что твой жених вдруг уезжает таким образом. Ни письма, ни слова… Пресвятая Дева! Это не только нелюбезно, это просто жестоко!

— Но нам прислали поклон в письме к папе. Что еще нужно? Кто думает о поклонах?

— Какой-нибудь поденщик и тот иначе простится со своей босоногой возлюбленной.

— Почем ты знаешь? Может, они и пытались что-нибудь сделать, но не удалось. Я уверена, что да, иначе с какой бы стати стали стучаться в дверь? Американец, что сторожит дом, рассказывал дедушке, что четыре человека приходили в ту ночь, как мы уехали. Один, должно быть, и был послан офицерами, а другие пришли с ним за компанию. Из-за его небрежности мы не получили наших писем. Если же они и не были написаны, то, значит, не было времени. Во всяком случае, мы все это узнаем, когда встретимся в Кадисе.

— А когда мы встретимся, я потребую от Эдуарда объяснений.

— Не сомневаюсь, что ты будешь удовлетворена. Кстати, тебя не настораживает то, что все это время мы не видели и не слышали наших калифорнийских рыцарей? Это очень странно.

— Действительно, странно, — согласилась Кармен. — Ума не приложу, куда они девались? После того дня мы о них не слышали ни слова.

— А кто-то о них слышал, Кармен.

— Кто?

— Дедушка.

— Почему ты так думаешь, Иньеса?

— Кое-что я слышала, когда он разговаривал с английским матросом, который у нас на корабле. Я даже уверена, что Крожер в письме к нему упоминал о Ларе и Кальдероне. Дедушка, кажется, желает сохранить эти сведения в тайне от нас. Надо попробовать узнать это у матроса.

— Ты очень сообразительна, племянница. Попробуем. Кажется, Эдуард спас этому человеку жизнь. Какой это был благородный, смелый поступок! А все-таки я сержусь на него за то, что он со мной так простился. Я не успокоюсь, пока не увижу его перед собой на коленях и пока он не оправдается. Это ему придется сделать в Кадисе.

— Честно говоря, я тоже сначала немножко сердилась, но, подумав, я поняла, что все это не просто так, что на это есть причины, и мы напрасно злимся на них. Я не буду упрекать своего милого ни в чем.

— Ты слишком легко прощаешь, — я так не могу.

— Нет, и ты можешь. Посмотри на тот холм, вспомни приятные часы, которые мы провели там, и ты станешь так же снисходительна, как и я.

Кармен повиновалась и опять устремила свой взор к месту, вызывающему самые сладостные воспоминания. И пока она смотрела на него, тень спала с ее лица и сменилась улыбкой, которая обещает прощение тому, кто ее обидел своим невниманием.

Обе молча смотрят на далекую вершину, а море и берег тем временем сливаются. Земли уже не видно.

Прощай, Калифорния!

XXXVII. Татуировка, которая нуждается в исправлении

Течение Великого океана очень напоминает Гольфстрим. Оно проходит мимо Алеутских островов, по направлению к востоку, упирается в остров Ванкувер, отсюда уходит к югу, вдоль берега Калифорнии образует полукруг, похожий на подкову, и вновь направляется назад к центральной части моря, омывая на своем пути Сандвичевы острова.

Благодаря этому корабль, отправившийся из Сан-Франциско в Гонолулу, может пользоваться этим течением. А если еще и ветер благоприятен, то он быстро совершит свой переход.

И то и другое способствовало быстрому передвижению «Крестоносца», и военный фрегат, идущий к Сандвичевым островам, достиг их очень скоро.

Двое на фрегате считают каждый день и каждый час не потому, что им так уж хотелось посетить короля островов, и не потому, что они ожидали там найти какое-нибудь развлечение. Напротив, если бы от них зависело, они остановились бы в гавани Гонолулу только для того, чтобы взять новый запас бананов и жирных местных кур.

Эдуард Крожер и Билль Кадвалладер думают о своих красавицах, и сердца их полны воспоминаний об улыбках, которые им дарили девушки, и теперь будут ждать их под небом Андалусии.

Срок ожидания невелик. Моряки приучены к долгим разлукам с родными и близкими, а потому терпеливы. Но не это беспокоит их и не это заставляет их высчитывать каждую милю пути. Они не сомневаются в верности своих избранниц, их беспокоит другое — страх за девушек, безотчетный, постоянный.

Если бы не Лара и Кальдерон, бояться было бы нечего. Но что-то подсказывает влюбленным юношам, что эти головорезы ни перед чем не остановятся и могут помешать Кармен Монтихо и Иньесе Альварес скрыться из Калифорнии. Да, скрыться! Именно это слово употребляют Крожер и Кадвалладер, когда разговаривают по этому поводу.

Еще до прихода на Сандвичевы острова они услышали новость, которая их обрадовала: экипажу «Крестоносца» стало известно, что фрегат остановится только на короткое время и даже не зайдет в гавань Гонолулу. Нужно будет только послать официальную депешу британскому консулу, а затем повернуть обратно и плыть дальше.

— Хорошая весть, не правда ли? — сказал Кадвалладер своему товарищу. — Мы быстро прибыли сюда из Фриско, как янки называют Сан-Франциско. Если не засидимся на Сандвичевых островах, то поспеем к перешейку в одно время с чилийским кораблем.

— Верно. Но при условии, если он уже вышел из Сан-Франциско. Ведь там сложности с матросами. Блью говорил тебе, что на корабле не было никого, кроме капитана и его самого? Был еще негр, беглый невольник, да две обезьяны. Вот и весь экипаж, насколько мне известно.

— Этому мы должны только радоваться. По крайней мере можем рассчитывать, что, придя в Панаму, найдем там чилийский корабль. А если нет, то хоть услышим, был ли он уже или нет. Если да, то все прекрасно: значит, мы увидим их в Кадисе.

— Возможно, — сказал Кадвалладер. — Но у меня есть причина, по которой я хотел бы пробыть на островах пару дней.

— Какая же это причина?

— А вот посмотри! — и гардемарин засучил рукав рубашки до локтя.

Лейтенант увидел на белой коже татуировку, изображавшую молодую девушку, бедно одетую, но с чудными волосами.

— Это, верно, девушка, близкая сердцу? — спросил Крожер.

— Да!

— Только эта красавица не с Сандвичевых островов. Ведь ты там не бывал?

— Она чилийка, с которой я познакомился, когда мы заходили в Вальпараисо, а боцман Громмет сделал мне татуировку, пока мы плыли в Тихом океане. Работа еще не закончена, как видишь. Над головой он хотел нарисовать чилийский флаг, а внизу вензель девушки. Теперь я рад, что нет ни того, ни другого.

— А при чем тут Сандвичевы острова?

— Я хотел вытравить этот рисунок. Громмет сказал мне, что на Сандвичевых островах сумеют вывести почти безболезненно.

— Зачем тебе вытравлять? Согласен, это не очень красиво, но ведь никто не видит твою татуировку.

— Могут увидеть случайно. А уж если я женюсь, то жена увидит!

— А! Иньеса?

— Хотя бы и Иньеса. Понимаешь теперь, почему мне хочется провести денек-другой на Сандвичевых островах? Если я не вытравлю этот рисунок, в каком положении я могу очутиться? Иньеса очень добра. Я ей рассказал, что она моя первая любовь. Ты сам понимаешь, нельзя не приврать немного. Это правда: она моя первая белая возлюбленная. О чилийке я давно забыл. Но как вытравить ее изображение? Я готов дорого заплатить за это.

— По-моему, это не требует больших денег. Достаточно дать на чай старику Громмету. Портрет твоей чилийки не окончен, пускай он снова примется за работу и закончит его, но в другом виде. Над головой можно поместить испанский флаг, а внизу буквы И. А. — Иньеса Альварес, после чего показывай татуировку хоть самой Иньесе.

— Блестящая идея! Но беда в том, что внешне чилийка не так красива, как Иньеса. Невозможно, чтобы она сошла за нее!

— Дай-ка взглянуть! По-моему, все в порядке. Два-три штриха, и можно найти сходство. У твоей девушки роскошные волосы, о которых ты так много говоришь. Можно слегка изменить костюм, в волосах изобразить черепаховую гребенку, на голову набросить мантилью, которая бы ниспадала на плечи, и выйдет красивая андалуска вроде твоей Иньесы.

— Честное слово, ты умница! Можно дорисовать веер.

— Это идея! И если уж ты так опасаешься несходства, пусть он нарисует веер так, чтобы он скрывал нижнюю часть лица. Обычно они его так держат. А глаза достаточно хороши!

— У чилийки глаза были чудесные!

— Ну, понятно. Иначе бы ты не обратил на нее внимания. А художник знал ее? Он видел оригинал?

— Я описал ее ему. Он на своем веку видал их видимо-невидимо. Он написал согласно моим указаниям.

— Очень хорошо! А если чилийка увидит несколько измененный свой портрет? Ведь мы должны прийти в Вальпараисо.

— Об этом я совсем не подумал. Но я не собираюсь с ней видеться и не думаю, чтобы это случилось. По-моему, это было бы нечестно, после того, как мы обручились с испанками. И если фрегат зайдет в Вальпараисо, я не пойду на берег, сколько бы мы ни стояли в гавани.

— Земля!

Это слово прервало разговор. Его прокричал матрос с мачты, увидев Мауна-Лоа.

XXXVIII. Экипаж готов взбунтоваться

По Тихому океану движется чилийское судно «Кондор».

Такие суда часто встречаются в Средиземном море и нередко в испанско-американских портах. Их можно видеть в Буэнос-Айресе, в Вальпараисо и Монтевидео.

В гавани Сан-Франциско «Кондор» имел вид корабля. Каким образом он теперь превратился в шхуну? Ответ очень прост: шхуна требует меньше рук, чем корабль.

Капитан Лантанас видел, что его экипаж невелик, и прибегнул к хитрости, которой часто пользуются в подобных случаях: прямые мачты стали скошенными за день до отплытия, так что «Кондор», вошедший в залив кораблем, ушел из него как шхуна.

Было восемь часов. Старшего помощника сменил на вахте младший. Море спокойно. Ветер слабый, попутный, особой бдительности не требуется. Правда, ночь темная, но не обещает бури.

Гарри Блью заметил, что надвигается дождевая туча, в этих местах Тихого океана это частое явление. Нечего бояться и темноты. В этой южной широте нельзя встретить ледяных глыб, а в широком просторе Тихого океана нечего опасаться столкновения с другими кораблями. Тем не менее, помощник капитана расхаживает вдоль палубы с таким же мрачным видом, как небо над его головой. Взор его полон тревоги, и походка не очень бодрая.

Он точно крадется, низко наклонив голову и время от времени останавливаясь там, где сгустилась мгла. Очевидно, он занят не столько шхуной и ее снастями, сколько теми, кто ими орудует. Он следит за ними не во время работы, а тогда, когда они свободны и расхаживают по судну или собираются группами где-нибудь в уголке. Помощник капитана следит за ними. Для этого у него есть веские причины.

До выхода в море он уже мог убедиться, что экипаж, собранный на скорую руку, совсем плох. С первого взгляда было видно, что это негодяи, грубияны и пьяницы.

С младшим помощником, испанцем Падилья, их одиннадцать человек. Есть еще испанцы или испано-американцы: Хиль Гомес, Хозе Хернандес, Яцинто Веларде, Джек Страйкер, Билль Девис, француз Лакросс, один датчанин и голландец. Кто остальные двое — трудно определить, да, кажется, они и сами этого не знают. Таких можно встретить на любом корабле в море.

Старший помощник на «Кондоре», привыкший к дисциплине военных судов, возмущен беспорядком, царящим на коммерческом корабле. С таким экипажем могут быть не только трудности, с ними просто опасно. В этом он уже не сомневается. За немногими исключениями, все матросы прежде всего не матросы, а только грузчики. Двое из них лодочники, не имеющие понятия о корабельной снасти. Но всего страшнее ему кажется не неумелое обращение с парусами и канатами, а полное неповиновение. Они только что вышли в море, и уже каждую минуту можно опасаться, что вспыхнет бунт.

Учитывая мягкий характер Лантанаса, Гарри Блью считает, что это вполне возможно. Чилиец — миролюбивый человек. Он увлекается естественными науками, много читает. С острова Борнео он захватил двух орангутангов, за время своего долгого странствования собрал коллекцию разных редкостей. Он очень приятный человек, но совсем не способен управлять экипажем, особенно таким, какой у него теперь. На матросов он не обращает внимания и все эти хлопоты возложил на своего помощника Гарри Блью.

Помимо управления кораблем у Гарри на попечении две девушки. Они еще не выходили на палубу из своей каюты, и пока он за них спокоен. Он знает, что повар негр хорошо служит им, и что он человек добрый, кроткий, несмотря на свою черную кожу. Но все-таки ему становится жутко при мысли о пассажирках. Он знает, что матросы не умеют как следует делать свое дело, но зато наглости у них хоть отбавляй. Сначала можно было их оправдать тем, что они в нетрезвом состоянии, что очень естественно для людей, подобранных на улицах Сан-Франциско, погруженных в вечное распутство и пьяный разгул. Но они вот уже несколько дней на шхуне, выпивают только положенное число чарок, с ними обходятся ласково, а все-таки у них угрюмые недовольные лица. Малейшее замечание их выводит из себя.

Чего хотят эти люди? Чего им недостает? Вот вопросы, над которыми Гарри Блью не перестает ломать себе голову.

Мучаясь над их разрешением, он бродит по палубе, скрываясь в темных углах и стараясь уловить хоть какое-нибудь слово, которое дало бы ему ключ для раскрытия заговора, если таковой существует.

Скоро ему стала ясна причина неповиновения матросов, а также всего непонятного для него. Открыл он эту тайну, наполнившую его душу ужасом, случайно, в то время как стоял за полотном парусины, которую плотник натянул для защиты от дневного зноя и по забывчивости оставил на ночь.

Благодаря темному, беззвездному небу и этой парусине Гарри Блью находился в непроницаемом мраке. Его не разглядел бы даже тот, кто близко проходил мимо него. Не заметили его и двое людей, остановившиеся рядом возле той же парусины.

Они тихо разговаривали, и все-таки он слышал каждое их слово и стоял неподвижно, затаив дыхание. Они говорили на его родном языке, по-английски. Это были Джек Страйкер и Билль Девис.

Уже в начале разговора Гарри уяснил себе все, что заставляло его до сих пор недоумевать, и услышанное открыло перед ним картину, от которой волосы у него встали дыбом и кровь застыла в жилах.

XXXIX. Сиднейские каторжники

Джек Страйкер и Билл Девис — сиднейские каторжники, отбывавшие наказание в Австралии. Когда-то они служили матросами, но после путешествия на поселение за казенный счет у них появилось отвращение к морю. Пользовались они судами только время от времени, при необходимости пробраться с той или иной целью из одного порта в другой.

Бежав с поселения, они явились в Калифорнию, поднялись вверх по Сакраменто и какое-то время с переменным успехом занимались золотоискательством. Потом они вернулись в Сан-Франциско и стали в этой столице Тихого океана искать более легких способов к существованию. Скитаясь по грязным матросским притонам, они наткнулись на очень приятную неожиданность, встретившись с человеком, который предложил им пять тысяч долларов каждому за короткий переход на коммерческом корабле в Панаму. Такое несоответствующее их труду жалование нуждалось в объяснении, которое и дал щедрый наниматель, заручившись их обещанием быть молчаливыми. Оно удовлетворило сиднейских каторжников, которые не расспрашивали больше и подписали условие. Кончилось это тем, что они попали на палубу «Кондора», потому что именно он и оказался кораблем, отправляющимся в Панаму.

Тот, кто предложил им такое прекрасное место, не был ни хозяином корабля, ни капитаном его или помощником. Это был господин, уполномоченный заручиться их услугами. Он же обещал заплатить им, при известных условиях, еще больше, хотя и начальная плата представлялась исключительной.

Еще до вступления на корабль им частично изложили их обязанности. Честный матрос никогда бы на такое не пошел, даже несмотря на такую соблазнительную награду, но Джек Страйкер и Билл Девис взялись за дело без колебаний.

Они ведь были не матросы, а беглые каторжники, готовые на грабеж, убийство, — только бы за это платили деньги.

Оказавшись в числе экипажа «Кондора», они окончательно уяснили себе характер заключенного с ними договора и возложенных на них обязанностей. Они поняли, что большинство матросов наняты на тех же условиях и на такое же щедрое жалованье. Сначала это вызвало недоумение, но, обсудив все, Джек и Билл уяснили для себя, что заставило их нанимателя, младшего помощника Падилью, пойти на такую щедрость.

Страйкер и Девис решили обменяться имеющимися сведениями. Они весь день ждали удобного случая и не преминули воспользоваться им, как только их назначили на ночную вахту.

Девис заговорил первым:

— Как ты находишь, приятель, наше новое занятие? Ведь это получше, чем бить молотом камень на реке Сван с двадцатифунтовой цепью на щиколотках. Не правда ли?

— Лучше-то лучше, но, однако, не так хорошо, как могло бы быть.

— И все-то ты ворчишь. Пять тысяч долларов за переход, на который не уйдет и месяца. Какие-нибудь две-три недели. Уж если и это тебе не нравится, то уж не знаю, чего ты хочешь.

— Я тебе, брат, скажу чего: тридцать тысяч — вот это та сумма, на которую согласен Джек Страйкер.

— Ты шутишь, Джек?

— Ничуть, Билл. Как тебе известно, я не из шутников. И то, что я говорю тебе, более чем серьезно. Тридцать тысяч золотого песку, это самое меньшее, что мы должны получить на человека.

— Этак, пожалуй, не хватит на всех.

— Хватит. Я хоть и стар, но не глух. У меня хороший слух, и он не обманет меня. Прошлую ночь я подслушал, как Падилья шептался с одним из испанцев.

— Что же ты услышал?

— Что вся добыча потянет на триста тысяч долларов.

— Черт возьми! А ведь названа была только половина этой суммы. Падилья сам мне сказал.

— Неважно, что он тебе сказал. Я говорю тебе, триста тысяч. Разумеется, им выгодно уменьшить сумму, чтобы уменьшить и наши доли. Но я-то знаю, сколько, и меня на мякине не проведешь. Да и ты не валяй дурака, Билл. Риск для нас такой же, как для других.

— Что верно, то верно.

— Вот видишь. Значит, и доли наши должны быть такие же, как у других.

— Ты прав, товарищ.

— Бесспорно. Дело такое, что можно угодить на виселицу, хотя, надеюсь, обойдется без кровопролития.

— Что ж ты советуешь делать, Джек? Ты ведь знаешь, куда ты, туда и я. Без тебя я ни шагу.

— Я потребую, чтобы делили по чести и всем поровну. Это решено. За что четверо испанцев должны хоть на доллар получить больше нас? Как я мог заметить, двое из них, Гомес и Хернандес, засматриваются на женщин. Это, как легко догадаться, их выигрыш. Да к тому же я слышал, как они говорили об этом. Гомес хочет блондинку, а Хернандес — черноволосую. Это их дело, лишь бы на здоровье. Тем более нечего им так уж разевать рот на золото. Тут Гомес, по-видимому, всему голова. Младший помощник, что нас нанимал, на таком же положении, как и мы, и слушается Гомеса. Их-то двух я и подслушал. Это Гомес говорил Падилье, что в шкафах в каюте лежит золота на триста тысяч. А так как нас здесь одиннадцать человек, так на каждого придется почти по тридцать тысяч. Не Бог знает, какая трудная арифметика. Нам нужно постоять за себя, Девис.

— Конечно. Боюсь только, что это трудновато.

— Ничуть, если мы припрем их к стене. Добычу делят четыре испанца, а нас, обделенных, остается семь. Только заикнись мы остальным — все примут нашу сторону, а нет — значит дураки.

— Не будут они дураками, им разница в двадцать тысяч долларов прибавит ума. Но чем все это кончится-то?

— Я понял так, что где-нибудь у перешейка мы подойдем к берегу. При виде земли корабль потопят, а золото перед тем перевезут на шлюпке, и все мы высадимся на берег. Там уж Гомес подготовил место. Потом мы поедем в какой-нибудь город и уж постараемся изобразить все так, чтобы это выглядело правдоподобно, иначе нас схватят, и все наши труды пропадут даром.

— А молодые барышни?

— Они уедут с Гомесом и Хернандесом. Дальше — это их дело. Конечно, с ними будет много хлопот, как обычно с женщинами. Так что пусть их увозят себе на здоровье, раз уж эти два молодца втюрились в них. Только пусть не возражают против честного дележа золота.

— А что будем делать со старым испанцем, с капитаном, с негром и старшим помощником?

— Пустим на дно вместе с кораблем. Уже шел разговор о том, что как завидим землю, оглушим их, и дело с концом.

— Ну, Джек, что касается троих, то шут с ними, они нам чужие, а вот Гарри Блью свой — англичанин. С ним не следует поступать так жестоко.

— Не говори вздор, Билл. Это еще что за сентиментальности? Хорош «свой», — нечего сказать! И страна миленькая, где десять миллионов нашего брата умирает от голода, а попробуй только протянуть палец к тому, что составляет твое естественное право, — тебе уж надели железные браслеты и на руки и на ноги. Распевают там свои псалмы, да распространяются о любви к отечеству. Выпустим его и будем дрожать, что он заявит в полицию. Нет, и с ним надо разделаться, как и с тремя остальными. Иначе нельзя!

— К сожалению, ты прав, Страйкер. Но зачем испанцы так затягивают это дело? Почему они ждут, пока мы подойдем к Панаме? Золото ведь тут, под руками. Не лучше ли было бы прежде захватить его, а там уж и рассуждать о дележе.

— Взять золото — это можно, и за борт бросить мы легко могли бы всех четверых. А вот кто поведет корабль, без капитана и помощника?

— А разве без них нельзя?

— Нечего и думать. Из всего экипажа только они двое знают толк в картах и хронометрах, а младший помощник признается, что ничего в этом не смыслит, так что хоть судно и крепкое, а без капитана и Блью — нам беда. Вокруг нас океан. Только сверни с фарватера и мы, чего доброго, никогда не увидим землю. Или, не дай Бог, мы встретим военный корабль, и даже не сумеем ответить ему. Поэтому испанцы и решили отложить дело, пока не подойдем к Панаме. Гомес говорит, что на перешейке есть много совсем незаселенных мест. Вот там мы и высадимся. Он покажет.

— Это действительно благоразумно. Когда у человека есть деньги, ему все равно, где высадиться. А в Панаме мы наверно найдем все, что есть и в других местах.

— Вот это ты верно говоришь. С деньгами человеку всюду хорошо.

— Можно и потерпеть, когда впереди такая славная получка, — сказал Девис, принимая покорный вид.

— Я не собираюсь терпеть ради каких-то несчастных пяти тысяч, и тебе, Билл, не советую. Я уже сказал, что у нас такие же права, как и у других.

— Ты только начни, Джек, а уж я поддержу тебя. Думаю, и на остальных мы можем рассчитывать.

— Надо думать, что они поддержат нас. Сегодня же ночью займусь этим, вот только отстою у колеса. Чу! Бьют склянки. Я ухожу, а когда отдежурю, Билл, ты поджидай меня с голландцем, который с нами на вахте, и с датчанином. Похоже, что они скорее других поймут нас, так что за них первых и примемся.

— Хорошо, Джек!

Оба заговорщика вышли из-за парусины, Страйкер отправился к колесу, а Девис в кубрик.

ХL. В ожидании ужаса

Неудивительно, что у Гарри Блью от услышанного волосы стали дыбом.

Теперь ему была ясна причина неповиновения матросов. Эта причина — триста тысяч долларов, спрятанных в каюте.

Для него самого это была новость. О золоте ему капитан ничего не говорил. Оно было перевезено на судно до прибытия на него Гарри Блью. В ту ночь, когда он разыскивал Томаса Сильвестра и стучался в двери его квартиры, корабельный агент вместе с преданным лодочником переправили золото на чилийский корабль.

Теперь оно — гибель для дона Грегорио, его близких и еще троих.

Гарри Блью никак не мог прийти в себя после того, что он слышал. Голова отказывалась работать, сам он был не на шутку испуган. Однако он постарался взять себя в руки.

Все было придумано еще на берегу, и злодеи собрались на корабле для того, чтобы привести свой замысел в исполнение. Четыре испанца, или, как он называл их, калифорнийца, узнав о драгоценном грузе, пригласили себе помощников, чтобы похитить его. Это совершенно ясно из слов Страйкера, точно так же, как и покушение на девушек и решение убить остальных.

Помощник «Кондора», поразмыслив, понял, что если с кем и может поделиться, так это с Лантанасом, доном Грегорио и поваром.

Первый — человек хладнокровный, высокого роста, но вряд ли обладает большей силой, чем требуется для пользования подзорной трубой. Второй — уже старик и слаб здоровьем. Третьего можно вообще не считать, так как пользоваться оружием он все равно не умеет. И хотя можно положиться на его честность, но нельзя надеяться на него, когда дело дойдет до схватки с грабителями.

Сначала матрос решил было рассказать все капитану Лантанасу, но скоро он отбросил эту мысль.

Простодушный чилиец, пожалуй, не поверит в правдивость такого злодейского замысла, но даже если и поверит, то каким-нибудь легкомысленным поступком только ускорит роковой исход. Нельзя ничего говорить и дону Грегорио. От обоих следует тщательно скрывать страшную тайну. Иначе жертвы будут брошены в море, и среди них Гарри Блью. Он продолжал стоять за парусиной. Где бы это ни случилось — в открытом море или на берегу — конец один: девушек похитят, дона Грегорио, его самого, капитана и повара застрелят или зарежут, золото утащат, корабль потопят, а разбойники на шлюпках доберутся с золотом до берега.

Какое-то время Гарри Блью стоял в полном отчаянии, не будучи в состоянии даже связно думать. Неясные и трудновыполнимые планы сменяли один другой в его голове.

Он стоял во мраке и что-то тихо бормотал.

— Я должен присоединиться к ним, — решил он. — Это единственная возможность спасти наши жизни. Я так и сделаю. Помоги мне только Бог, а я это сделаю!

ХLI. Заговор против заговора

«Кондор» летит с попутным ветром. У руля стоит Джек Страйкер. Море тихое, и рулевому легко управляться со своими обязанностями.

Взошедшая луна освещает его рябое лицо с безобразно толстыми губами, с обрюзглыми щеками, с плоским, как у бульдога, носом. Глаза его зеленоватые, вечно закисшие, и один из них налит кровью.

Страйкер недолго стоял один, он заметил, что кто-то подходит к нему, и, приглядевшись, узнал старшего помощника.

— Идет проверять, — проворчал беглый каторжник. — Очень мне нужна его проверка! Джек Страйкер проведет судно по курсу не хуже любого другого.

— Ну, Страйкер, — останавливаясь перед рулевым, сказал помощник капитана, — со шхуной немного хлопот. Ветер дует попутный. Она делает, я думаю, узлов девять, не меньше.

— Ничуть не меньше! — ответил Страйкер, тронутый ласковым тоном своего начальника: — Судно это идет хорошо. Только оснастка на нем не совсем обычная. Я что-то такой никогда не встречал.

— Ты, должно быть, перебывал на многих судах, судя по тому, как управляешься с рулем. Ты умеешь править судном.

— Как не уметь! — ответил тот, польщенный тем, что его похвалили. — Джек Страйкер мог научиться этому делу.

— Не был ли ты прежде военным матросом?

— Был и матросом. Стоит только взглянуть на мою спину. На ней порядочно рубцов от кошки. Да мне на это наплевать! Много славных матросов могут похвалиться тем же.

— Я с кошкой незнаком, хотя долго-таки служил на военном корабле. Приходилось мне плавать и на таких судах, которые сами уходили от военных кораблей. Вот там хорошо. Право, хорошо!

— Неужели? — сказал каторжник. — Что ж, это была контрабанда, или, может быть, торговля невольниками?

— Что придется! И то, и другое! Жизнь — штука нелегкая. То в гору, то под гору! Вот и здесь теперь получил я место помощника, потому что умею управлять кораблем и держать курс. А плата все-таки неважная, а особенно если сравнить с тем, что осталось позади. Остаться бы мне лучше в Калифорнии, да отправиться на золотые россыпи в Сакраменто.

— А вы там не были, Блью?

— Никуда не выходил из Сан-Франциско.

— Ну, так вы ничего не потеряли, Блью. Мы с Биллом Девисом ходили на Фетер-Ривер, где промывают золото, но золота не нашли, а натрудились вдоволь. Еще Бог знает что, и водки было мало. Не понравилась нам эта жизнь, и ушли мы оттуда.

— Ну, так, значит, я сделал хорошо, что не пошел на прииски, — сказал Блью. — Я бы пришел, пожалуй, как и вы с Девисом, с пустыми руками. Да и водки, как ты говорил, было мало. А уж это не по мне. Мне подай все, что следует, а то… Ну, да что тебе говорить об этом, ты и так без слов поймешь меня, как бывший военный матрос, Страйкер. Так, я думаю, ты и теперь не откажешься от хорошего глотка.

— Не то что от одного… — быстро ответил Страйкер, который, как и все подобные ему люди, любил выпить.

— Отлично! Вот тебе глоток рома, самого лучшего. На здоровье!

Блью протянул черную бутылку рулевому, который поднес ее к губам и, сделав из нее долгий глоток, возвратил ее хозяину, который тоже выпил за компанию.

После этого разговор между ними возобновился и стал еще дружелюбнее.

Ром раскрыл сердце сиднейского каторжника и сделал его почти доверчивым. А товарищ его, отбросив всякие церемонии, повел беседу фамильярно со своим подчиненным. Все это кончилось тем, что между ними установилось взаимное доверие, которое бывает между ворами. Блью первый решился затронуть чувствительную струну.

— Расскажи-ка мне, Страйкер, чай, приходилось тебе переживать тяжелые времена и тяжкие наказания? Случалось это и с Гарри Блью. Ты говоришь, что тебе до этого дела нет, и мне также. Мы с тобой одного сорта люди. Теперь мы вместе на одном и том же корабле. Ты матрос, а я твой офицер. Только ведь это все равно. Звания у нас разные, а дело одно. Можно было бы нам с тобой теперь обделать свои делишки. Хочешь, я тебе скажу, как?

— Говорите, пожалуйста! Джек Страйкер всегда готов выслушать того, кто обещает ему выгодное дело.

— Я вижу, ты хороший рулевой. Не знаю, будешь ли ты так же хорош, когда дело подойдет к тому, чтобы набить карманы золотом.

— Это смотря как? То есть не в том, что делать, а какова будет добыча, сколько денег. Вот вопрос.

— Столько золота, что, пожалуй, не донесешь. Как бы не свалился под такой тяжестью.

— А вы еще спрашиваете, соглашусь ли я? Странный вопрос, особенно если он обращен к Джеку Страйкеру. Он согласится, будьте спокойны!

— Я знал, что ты не струсишь. А дело такое, что всякий разбогатеет, кто только за него возьмется.

— Покажите, где взять. А уж Джек Страйкер своего не упустит.

— Так вот, друг, золото тут под боком, на нашем судне. В каюте внизу лежит золотого песку около полутонны. Хозяин его — старик испанец. Кто может нам помешать овладеть им? Надо только сматросами переговорить, все легко устроится. Не сомневаюсь, большинство согласится. Мы разделим все на равные части. Придется тысяч двадцать — тридцать долларов на брата. Как тебе это, Страйкер?

— Улыбается. Только меньше, чем за тридцать тысяч долларов, я не двинусь с места.

— Ты помоги мне только уговорить других. Может быть, ты знаешь кого-нибудь из матросов, кому можно без опасения намекнуть об этом? Понимаешь? Только намекнуть.

— Знаю двух-трех. За одного даже поручусь. Это мой старый товарищ, Билл Девис. На него можно смело положиться. А теперь, Блью, так как вы были со мной откровенны, и я хочу вам отплатить тем же. Я ведь знаю про золото, которое хранится в каюте, и знал это еще тогда, когда поступал на «Кондор». И сейчас мы с Биллом говорили именно об этом. Им овладеть желаете не один вы. Испанцы уже обмозговали это дело прежде, чем поступили сюда. Четверо из них, как мне известно, поделили все поровну. А вот остальным-то придется только по известной сумме.

— Ты просто удивил меня, Страйкер.

— Говорю вам всю правду, как знаю. Я верю, что вы хотите быть заодно с нами. Это избавит нас от хлопот, а вам спасет жизнь. Я не буду скрывать от вас, Блью, что мы решили вас бросить за борт вместе с испанцем, капитаном и негром-поваром.

— Вот любопытная штука, черт возьми! Спасибо, Джек, что ты мне сказал. Какое счастье, что мы с тобой так откровенно говорили!

— Для всех большое счастье. Мы с Биллом хотели постоять за себя и требовать равного дележа. А вот, когда вы на нашей стороне, нам легко противостоять испанцам. Если они не согласятся, начнется драка, и Джек Страйкер легко уложит двоих.

— А Гарри Блью еще двоих.

— Дело это мы, конечно, уладим.

— А сколько будет с нами, как ты думаешь?

— Почти все, кроме испанцев. Весь экипаж, кроме них, будет наверное за нас. Большинство-то уж во всяком случае, будет на нашей стороне.

— Когда мы примемся за дело?! Нечего откладывать его в долгий ящик.

— Я вот только поговорю кое с кем, как только сменюсь. Вахтенные примутся за выпивку, прежде чем идти вниз. Это самое удобное время.

— Верно! Так подготовь-ка их, Страйкер. Но помни, будь осторожнее, не выдай ни себя, ни меня. Прежде выведай, что они думают. А завтра мы опять с тобой встретимся на утренней вахте. Ты мне расскажешь, как идет дело.

— Хорошо, обделаю все потихоньку. Положитесь уж на меня.

— Возьми еще глоток рома. Только бы это плавание было для нас удачным. И потом уже никто из нас не проведет ни одного дня до конца жизни, не выпив славной бутылки рома.

Страйкер поспешил поднести флягу к губам и отдал ее только тогда, когда она опустела.

Гарри Блью бросил ее за борт и, расставшись со Страйкером, пошел дальше, как будто наблюдая за кораблем. Когда он вышел из-за паруса большой мачты, месяц осветил его лицо. Самый опытный физиономист не мог бы сказать, что на нем написано: угрызения совести или отчаянная решимость.

ХLII. Всем поровну

Наступила уже третья ночь после того, как покинули гавань Сан-Франциско.

Наверху вторая вахта под начальством Падильи. Первая вахта только что сменилась. На дежурстве, кроме Падильи, испанцы Гомес, Хернандес, Веларде и два матроса неизвестной национальности. Остальной экипаж внизу. Старший помощник пошел отдыхать. Дневные работы закончены, и экипаж свободен.

В каюте матросов царил беспорядок. Кто сидел на нарах, кто на сундуке. Вместо стола на полу большой сундук, на котором стоит черная бутылка с ромом, любимый напиток матросов. У каждого в руке чарка, во рту трубка. Каюта переполнена табачным дымом.

На сундуке лежит колода грязных из-за долгого пользования карт. Но в эту ночь никто за них не может взяться. Мысли сидящих тут людей заняты совсем другими вещами: они думают о золоте, находящемся в кормовой каюте. И говорят они не о том, как добыть его, а о том, как поделить.

Этот вопрос поднимается не первый раз, о нем говорили целый день. Но обсуждался он в тесном кругу двух — трех человек. Ознакомившись с делом и убедившись в сочувствии старшего помощника, Страйкер мало-помалу выведал мысли своих товарищей. Он открылся каждому отдельно, и все согласились с ним.

Конечно, в этом не участвовали испанцы. С ними он решил переговорить в ту же ночь, потому что остальные требовали немедленного ответа.

Собравшиеся ожидают прихода вахтенных. Те уже знают, что, когда они освободятся от дежурства, то должны пойти вниз, где их ждут.

Вскоре они явились. Сначала два матроса неизвестной национальности. Один по прозвищу Старина, а другой под менее почетной кличкой — Стряпка. Потом сошли вниз младший помощник Падилья и Веларде. Первый — нескладный человек лет сорока, со смуглым неприятным лицом. Второй — помоложе, стройнее и не до такой степени грубый в словах и движениях. Падилья тотчас же попросил, чтобы ему объяснили, зачем их позвали.

Страйкер выступил вперед.

— Не присесть ли вам лучше, господин помощник, — сказал он, — то, что мы хотим обсудить, требует времени. Так что, садитесь. А может быть, вы не прочь будете выпить?

И, говоря это, каторжник налил из бутылки в свою чарку рому и предложил Падилье. Испанец принял, выпил и передал чарку Веларде, после чего сел. Веларде сделал то же самое. Уселись и Старина со Стряпкой.

— Ну, — сказал младший помощник. — В чем дело?

— Двоих нет, — сказал Страйкер. — Они, вероятно, у руля?

— Гомес рулевой, а Хернандес не знаю где. Может быть, с ним вместе.

— Это неважно, — ответил Девис. — Можно решить и без них. Говори, Джек, объясни им, о чем мы толковали!

— На это не нужно много времени и много слов, — сказал Страйкер. — Я хочу сказать только, чтобы добыча разделена была поровну.

Оба, и Падилья, и Веларде, изобразили удивление на лицах.

— Это что значит? — спросил Падилья, делая вид, что не понял.

— Только то и значит, что добыча должна быть разделена поровну. Понимаете, господин Падилья? Не прикидывайтесь непонимающим: Джека Страйкера вам не надуть. Я стреляный воробей, меня на мякине не проведешь. А если уж хотите мне бросить песку в глаза, так пускай песок будет золотой, тот самый, что лежит в каюте.

Старина и Стряпка сидели безучастно. Страйкер уже все объяснил им. Они готовы были поддержать его.

— Вы говорите о золотом песке! — воскликнул наконец младший помощник. — Вы все, значит, знаете?

— Конечно, знаем, — ответил Страйкер.

— Что же из этого следует? — спросил Падилья.

— То, что уже сказано, — ответил каторжник. — Может быть, вы хотите, чтобы я повторил еще раз? Извольте! Золотой песок должен быть роздан поровну всем в экипаже.

— Ей-Богу, это так и должно быть! — с жаром воскликнул Девис.

— Безусловно! — повторили француз и датчанин и за ними в тон Старина и Стряпка.

— Возражать бесполезно! — сказал Страйкер, обращаясь к обоим испанцам. — Большинство против вас. А в таких случаях, насколько мне известно, большинство право. Сейчас мы просим только одного — справедливости. Положим, я согласен, что вы начали это дело. Но начать — это пустяки. А кончить, вот это главное. В таких делах важно не начало, а конец. Опасности подвергаемся мы все, и какова она — вам нечего мне рассказывать. Каждому из нас грозит петля на шею.

Падилья и Веларде сердито молчали.

— Есть еще один. Я говорю, — продолжал Страйкер, — не о Гомесе и Хернандесе. Те будут довольны тем, что получат женщин, которых они так добиваются. Тот, о котором я говорю, правда, вступил в дело уже тогда, когда оно было начато. Но не будь его, нам было бы гораздо труднее. Поэтому ему нужно дать долю, равную со всеми.

— Это кто же? — спросил Падилья.

— Нечего говорить, кто, — возразил тот. — Вот он идет вниз. Пусть он сам говорит за себя.

Послышались шаги, показалась пара ног, а затем и весь Гарри Блью.

Падилья и Веларде испугались. Они уже представили себе, что заговор открыт, что все дело пропало и что Страйкер просто подшучивал над ними. Им уже показалось, что их сейчас схватят, наденут на них кандалы, и что, может быть, для этого и идет старший помощник.

Но они вскоре все успокоились. Страйкер рассказал Гарри Блью, о чем идет речь.

— Я заодно с вами, друзья! Как дело ни сложится, а уж я не отстану. Страйкер прав. Надо решить по большинству голосов. Двоих здесь не хватает. Они оба у руля. Пойдемте туда и предупредим их. Нам бояться нечего. Капитан спит. Корабль в нашей власти.

Все направились к выходу. На верхней палубе они собрались вокруг люка, но прежде чем идти дальше, остановились, ожидая, что скажет им старший помощник. Падилья не участвовал в сходке.

Лунный свет озарял их лица. На этих лицах написано твердое решение бороться. Но нет противника. Капитан спит. Корабль в их власти.

ХLIII. Воздушные замки

Гомес стоял у руля. Рядом с ним был Хернандес. Оба еще не старики; тому и другому не более тридцати лет. Оба смуглы. Только у Гомеса борода черная, а у Хернандеса темная, с золотистым отливом. У того и другого длинные усы и баки, скрывающие не только щеки, но отчасти и шею, так что трудно узнать, что выражают их лица.

Оба выше среднего роста, но Гомес выше и плотнее Хернандеса. На них матросские шляпы. У Гомеса она нахлобучена на глаза, горящие мрачным, злобным огнем. Смотрит он в сторону, как бы отворачивая лицо и не желая, чтобы прочли его мысли.

Несмотря на то что Гомес лишь простой матрос, он, кажется, имеет некоторое влияние на младшего помощника и почти на весь остальной экипаж, особенно на испанцев. Ясно, что Гомес — глава заговора. Хотя люди наняты Падильей, но очевидно, что тот получает приказания от Гомеса.

Пять тысяч долларов жалованья за службу меньше месяца должны были вызвать подозрения у каждого.

Кроме того, наниматель потребовал, чтобы никто не отказывался ни от какого приказания. Но нанятый под такими условиями экипаж был не такого сорта, чтобы беспокоиться из-за такого вздора, и большинство поступивших на чилийское судно было готово на любое преступление.

Гомес пребывал в неведении, хотя и заметил, что люди шепчутся между собой, и опасался неприятностей.

Хернандес был того же мнения. Но, стоя вместе у руля, они говорили совсем не о том. Их мысли были устремлены на другое. Руководила ими не корысть, а любовь. Они беседовали тихо, но желавшие могли расслышать их разговор. Однако кругом никого не было. Вахтенные сменились и теперь были внизу, капитан спал в каюте и пассажиры тоже.

О двух из пассажиров и говорят эти люди и таким языком, который кажется невероятным в устах простых матросов.

Впрочем, это не покажется странным тому, кто знаком с Хилем Гомесом и Хернандесом и кому известны их замыслы относительно молодых девушек. Разговор начал Гомес.

— Как быть с ними, когда мы высадимся?

— Женимся на них, вот и все, — ответил другой. — По крайней мере, я так решил. А ты что думаешь относительно Иньесы Альварес?

— Только бы удалось. Насчет этого беспокоиться нечего.

— Хорошо бы! Но боюсь, могут быть препятствия. Одно-то во всяком случае.

— Какое же?

— А если они не согласятся?

— Да плевать на то, согласятся они или нет! Мы обвенчаемся с ними, вот и все. Я все улажу, если только не заблуждаюсь насчет того, куда мы едем, и насчет людей, которых мы там встретим. Когда я в последнее время был в Сантьяго, там у меня были знакомые, которые, думаю, не забыли меня до сих пор и не откажутся оказать мне услугу, особенно если я заплачу, да еще золотом. Если падре Падьерна еще жив, он-то и обвенчает меня с Кармен Монтихо. Лет девять, как я не видал почтенного отца. Может быть, он уже протянул ноги, а может быть, и жив еще. Не беда, даже если он и умер. Молодой падре Гонзаго был приходским священником в деревушке. Теперь он, пожалуй, достиг более высокого сана. Но я уверен, что он еще не забыл то время, когда мы вместе с ним совершали разные любовные похождения. Как видишь, дружище, мы пристанем не к пустынному берегу, населенному дикарями, а, напротив, в такое местечко, где есть все, что требуется цивилизованному человеку, даже святой отец для церковного обряда, да еще такой, который не позволит себе никаких нескромных вопросов. И никто не почувствует угрызений совести, особенно когда я покажу им, как блестит тот металл, которым будут набиты наши карманы. А если не окажется ни того, ни другого, так найдется еще кто-нибудь, кто навеки упрочит наше счастье. Словом, мы прямо идем в рай.

— Послушать тебя, так все хорошо.

— Да уж поверь, я тебе говорю. Только бы прибыть в Верагуа с нашими женами, а уж там они не будут спорить с нами. И мы сможем вести открытую жизнь. С деньгами в кармане можно позволить себе роскошь ехать туда, куда хочешь. А возвращаться в милую Калифорнию, как ты выражаешься, у тебя пропадет охота, когда ты побудешь в раю.

— Итак, ты решил, что мы должны жениться?

— Да, понятно! Ты можешь поступить, как хочешь, но мне кажется, у тебя такие же основания, как и у меня, стремиться к тому, чтобы твоя сеньорита стала сеньорой.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Да то, что и у той, и у другой имения в Испании. Один человек сообщил мне, что донна Кармен получает большое наследство от отца. Я не говорю про золотой песок, я говорю об имении, которое старику должно достаться в Бискайе. В один прекрасный день это имение будет мне принадлежать. А твоя владеет землей в Андалусии и несколькими домами в Кадисе. Чтобы все это получить, надо на них жениться. А то у нас не будет ни прав на владение, ни возможности показаться в Испании.

— Это приятно слышать, — сказал Хернандес. — Но, как хочешь, верь мне или не верь, а я сгораю от любви к Иньесе и согласен быть ее мужем, даже если бы у нее не было ни гроша за душой.

— Скажи лучше, повелителем, каким я хочу быть для Кармен Монтихо. Только бы нам высадиться на берег, я научу ее быть послушной. А если она не согласится, то, женившись на ней, дам развод. Но прежде я приобрету все ее имения, а после этого — скатертью дорога!

Какое-то время оба молчали. Потом Хернандес сказал:

— Не хотелось бы мне старика убивать. Как бы удалить его иным способом?

— Ах, дьявол! Вечно ты ноешь! Мы не сможем оставить его в живых! Ты понимаешь, чем это кончится для нас. Дон Грегорио, капитан, старший помощник и черномазый негр должны умереть.

— Черт возьми, я не хочу идти на убийство!

— Какое там убийство! Они могут утонуть. И убивать их мы не будем. Мы их свяжем, потом сделаем течь в судне. Пока корабль будет тонуть, мы уплывем далеко. А ты, впечатлительный друг, не увидишь и не услышишь ничего. Как же иначе? Позволить им остаться в живых, значит самим вечно бояться. Ты, чего доброго, согласишься и на это, и даже уступишь кому-нибудь свою Иньесу.

— Ну нет, скорее я наложу на себя руки или убью ее! Слушай, посмотри-ка, что там делается!

У люка теснилась куча людей. Там собрался весь экипаж «Кондора».

Что это такое? Вахта, которая сменилась, должна была отдыхать. Чего это они все на палубе?.. И рулевой, и его товарищ…

Приятели стоят в недоумении. К ним направляется младший помощник.

— Что там за сборище? — спросил его Гомес.

— Мятеж, — ответил Падилья. — Люди, которых мы наняли, взбунтовались. Им известно про золотой песок.

— Чего они хотят?

— Чтобы мы поделились поровну. Они говорят, что вынудят нас с этим согласиться.

— Черт возьми их всех!

— Дело это затеял старый каторжник. Но что всего удивительнее, так это то, что старший помощник знает о нашем заговоре и желает принимать в нем участие. Он стал во главе бунтовщиков. Они клянутся, что если мы не захотим поделиться поровну, то они силой возьмут свое. Я пришел, чтобы посоветоваться с вами.

— Они твердо стоят на своем, говоришь ты?

— Все в один голос говорят одно.

— Мне кажется, — сказал Гомес, — нам придется согласиться с их требованиями. Другого выхода я не вижу. Иди скорее к ним и постарайся успокоить и задержать их, чтобы мы имели время подумать. Ах, черт возьми! Вот неожиданная неприятность.

Падилья уже хотел идти к собравшимся у люка, когда заметил, что они все направляются к корме. Не задумываясь, они вошли туда, куда обычно вход был воспрещен, а затем окружили руль.

Кроме младшего помощника и повара, весь экипаж был налицо.

Споры были непродолжительными. Главным образом говорил Гарри Блью и Джек Страйкер. Остальные или поддерживали их одобрительными восклицаниями, или просто делали сочувственные жесты.

— Доли должны быть равны, — сказал старший помощник.

— Это наше условие! — с ругательством вмешался Страйкер.

— Иначе мы не согласны!

— Мы все стоим за это! — закричал Девис.

— Само собой разумеется! — вторил француз. — Я стою за права матросов и за демократическое право. Да здравствует равенство!

Происходит короткая, но бурная сцена. Испанцы понимают, что их мало, и им ничего не остается, как согласиться на поставленные условия. После этого часть экипажа уходит в каюту, а остальные бродят по палубе.

Хиль Гомес все еще стоит у руля вместе с Хернандесом. Какое-то время они молчали. Неприятно лишиться пятидесяти тысяч долларов, а за эти десять минут они их потеряли.

— Не беспокойся, друг, — обратился к Хернандесу Гомес. — Денег у нас будет много, и в будущем у нас есть на что рассчитывать.

— На что?

— А наши замки! Только не воздушные, а настоящие, в Испании.

ХLIV. Недоумение

Морская болезнь ни с кем не церемонится. С ней приходится знакомиться пассажирам разного возраста и пола.

Иньеса и Кармен уже бывали в море. Им пришлось переплывать океан, когда они ехали из Испании. Но это не спасло их от мучительной и неприятной болезни. Вот уже несколько дней, как они не выходят из каюты.

Женской прислуги на корабле нет. Очевидно, капитан, никогда не державший женской прислуги, не подумал об этом. Он заботился только о том, чтобы набрать экипаж. Горничная же, служившая раньше барышням, в самый последний момент отказалась ехать и осталась на берегу.

Однако у девушек не было причин жаловаться на отсутствие ухода. Старый негр-повар служил им, как только мог. Под грубой, черной кожей у него билось мягкое сердце, и он окружал барышень вниманием и заботой. Капитан Лантанас не уступал ему в этом и посвящал путницам большую часть своего времени. Он придумывал все, что могло бы облегчить их болезнь.

Вскоре они пришли в себя, сначала более крепкая Кармен, а затем Иньеса. Они уже выходили из каюты и теперь решились выйти на верхнюю палубу. До этого они видели только дона Грегорио, капитана и негра. Весь остальной экипаж им был совершенно незнаком. Однако, среди него есть один, кого они очень хотели бы видеть — матрос, получивший должность старшего помощника. Им очень хотелось поговорить с Гарри Блью о своих кавалерах.

Кармен твердо уверена, что у матроса есть поручение к ним, и что если он до сих пор не исполнил его, то только потому, что не нашел удобного случая.

Ей хотелось перекинуться словом с этим человеком и добиться от него необходимых объяснений. Такое же желание испытывает и Иньеса. Она не чувствует себя оскорбленной, как тетка, но и ей интересно просто пообщаться.

Но пока такой возможности не представилось. Они видели Гарри, но как раз в то время он был погружен в свои обязанности помощника капитана.

На то, что он сам подойдет к ним, девушки не рассчитывали, а позвать его им было неудобно, да и сам он, вероятно, испытывал неловкость, когда их видел. Правда, на корабле он помощник капитана, но все-таки простой матрос и не может считать себя подходящим собеседником для знатных барышень.

Наконец, случай представился. Девушки сидели у двери, ведущей в каюты. Капитан стоял рядом с ними и рассказывал о корабле и местности, по которой они проезжали, но сухая лекция добродушного капитана мало интересовала барышень. Они невнимательно слушали, и даже две исполинские обезьяны, с визгом прыгавшие по палубе, не привлекали их внимания.

Наконец капитана позвали по делам службы. Он извинился перед дамами, и те с облегчением вздохнули. Они заметили помощника капитана и решили, что в этот раз найдут возможность поговорить с ним. Он, как всегда, очень занят.

Девушки сидели в ожидании. Гарри Блью в толпе матросов возился около лодки. Наблюдая за ним, Кармен и Иньеса невольно обратили внимание на окружающих его. Внешность этих людей просто поразила их. Ни одного симпатичного лица! У всех угрюмый и мрачный вид. Никогда не приходилось им раньше видеть таких отталкивающих лиц даже на улицах Сан-Франциско. Им пришлось даже отвернуться, чтобы не встречаться со взорами, нагло устремленными на них.

В это время Гарри отошел от матросов и направился к капитану Лантанасу. Он прошел мимо барышень. Те приветливо поздоровались с ним, но, к их удивлению, Гарри ответил ледяным тоном. Это отбило всякое желание говорить с ним.

Девушки сразу же поспешили в каюту, огорченные, не понимая, в чем дело. Такое поведение старшего помощника не могло их не огорчить. У них пропала охота вступать с кем-либо из экипажа в разговор, кроме добродушного капитана и негра, который предан им.

Теперь у девушек совсем пропало желание выходить на верхнюю палубу, и им не хотелось встречаться с человеком, который что-то, вероятно, знает об измене их женихов.

Действительно ли это измена? И если измена, то почему вдруг?

Последние дни девушки только об этом и говорили, время от времени глядя на обручальные кольца, которые должны были бы служить залогом верности.

Теперь уже нет той надежды, которая их утешала при прощании и выражалась в словах:

— До свидания в Кадисе!

XLV. Вдоль берега

— Земля! — крикнул с мачты сторожевой матрос. Капитан Лантанас не знал точно, где они находятся. Он почти был уверен, что это Верагуа, но не решался утверждать, какое именно место.

В полдень, при безоблачном небе, он определил по солнцу, что они в районе 7° 20ґ северной широты и 82° 12ґ западной долготы. Показавшаяся земля — или остров Койба, или другой небольшой остров Хикарон, лежащий к западу от провинции Верагуа, в ста милях от входа в тот Панамский залив, куда направляется «Кондор».

Сделав свои вычисления, капитан занес их в журнал. Записывая их, чилиец и не представлял, какое значение будет иметь эта запись впоследствии. Если бы еще накануне вечером, делая свои вычисления по звездам, он, как астролог, мог бы прочесть по ним будущее, ему стало бы ясно, что вряд ли ему придется еще что-нибудь записывать в этот журнал.

Ветер дул по направлению к Панамскому заливу. «Кондор» шел с севера, и мыс Кабо-Мала появился перед ним. Капитан заметил, что судно держится слишком близко к берегу, и крикнул:

— Правее держи! Дальше от берега!

Потом он закурил папиросу, уделил несколько минут своим обезьянам, которые, по обыкновению, ласкались к нему, и отправился к дамам.

Девушки наверху вместе с отцом восхищенно смотрели на берег. Они впервые увидели землю с тех пор, как покинули Калифорнию.

Путешествие утомило их. Ведь пройдено три тысячи миль среди водной пустыни, где только раз или два мелькали белые паруса, разнообразя синеющую даль.

Вид земли и мысль о том, что скоро путешествие кончится, обрадовали всех пассажиров, не говоря уже о том, что Лантанас уверял их, что через двадцать четыре часа они будут в Панамском заливе, а еще через сутки у пристани старинного порта, который так часто грабили флибустьеры.

Оговорка капитана «если ветер и погода не помешают» не ухудшила настроения пассажиров.

Небо ярко-синего цвета, ветер надувает паруса и дает судну благоприятное направление. Целый час прошел наверху в приятной беседе; но тропическое солнце напоминает всем о сиесте, полуденном сне, к которому так привыкли испано-американцы.

Капитан тоже любит вздремнуть в полдень, да на палубе нечего и делать: широта известна, курс вычислен. Он передал команду младшему помощнику. Но прежде чем лечь, он позвал повара и приказал ему приготовить превосходный обед, чтобы отпраздновать приближение к берегу. После этого капитан уснул.

На верхней палубе остались только рулевой да младший помощник. Матросы, отдыхавшие от службы, валялись на койках, а вахтенные прятались в тени от знойного солнца.

Ветер становился тише, и судно еле-еле двигалось вперед. Только орангутанги весело прыгали по палубе, не только не тяготясь, но даже радуясь палящему зною. Они гонялись друг за другом, нарушая воцарившуюся тишину. Волны не плескались, и ветер не шумел в такелаже.

«Кондор» делал не более двух узлов в час. Ветер дул справа и уж не попутный. Очевидно, что шхуна взяла другой курс: рулевой вместо того, чтобы, по приказанию капитана, держать вправо, держал влево.

Судно шло к берегу. У руля моряк Хиль Гомес. Тут же находился Падилья, младший помощник, который знаком с управлением кораблем и не может не видеть, что рулевой правит к берегу.

Приказание капитана не исполнено просто потому, что люди, управляющие «Кондором», вовсе не желают, чтобы он вошел и Панамский залив. Это видно из их разговора.

— Вам хорошо знаком этот берег? — говорит Падилья, указывая на черту, виднеющуюся с левой стороны.

— Знаю на нем каждую пядь и могу указать, где высадиться. Вот тот мыс с левой стороны — Пунта-Марьетта. Смотрите, не забудьте обойти его до сумерек. Потом, когда вечером поднимется ветер с берега, трудно будет, миновав его, поворачивать назад. Поэтому со слабым ветром мы уйдем недалеко. Когда капитан пойдет обедать, мы повернем и пойдем вдоль берега, пока не увидим место, где можно высадиться. Опасаться Лантанаса нечего. Я сам слышал, как он заказывал вкусный обед, чтобы угостить на прощанье пассажиров. Этот вечер, разумеется, он проведет внизу и, понятное дело, выпьет. Дело-то, как будто, налаживается. А?

— Да, — сказал Гомес. — Хлопот будет меньше и проливать крови не придется. После обеда барышни, конечно, пойдут наверх. А дон Грегорио и капитан, может быть, останутся внизу.

Наступил час смены.

Гарри Блью сменил Падилью, а Страйкер Гомеса. В тот же момент из люка высунулась голова Лантанаса.

Гомес тотчас же бросился к рулю и с помощью Страйкера повернул колесо, чтобы дать шхуне прежнее направление.

— Боже милостивый! — воскликнул капитан, мигом очутившись на палубе.

То, что он увидел, не только удивило его, но и страшно рассердило: с борта он увидел прямо перед собой берег. Потом он посмотрел налево и там увидел длинную косу, которая выходила далеко в море и теперь почти упиралась в нос шхуны.

Этот мыс, Пунта-Марьетта, был ему знаком. Он не может быть впереди, если приказание его исполнено.

— Это что значит? — закричал он, не веря своим глазам и протирая их. — Разве я велел держать к берегу?

Страйкер, ворча, исполнил приказание, и шхуна опять пошла с попутным ветром. Капитан с сердцем спросил его, почему он не исполнил команды. Тот оправдывался тем, что только что сменился и не знал отданного приказания. Сам он не менял курса корабля. Он держал тот курс, который был раньше.

— Кто был до того у руля? — с раздражением закричал капитан.

— Хиль Гомес, — недовольно ответил Страйкер.

— Да, он, — поддержал его старший помощник, вслед за капитаном явившийся на корму. — Вахту держал Падилья, а Гомес был у руля.

— Где он? — закричал капитан, выходя из себя.

— Должно быть, пошел вниз.

— Позвать его сюда ко мне!

Старший помощник бросился за Гомесом и вскоре вернулся с ним.

— Это что значит? — спросил капитан. — Ты был рулевым? Как ты правил?

— Как было приказано, капитан.

— Врешь! Если бы ты правил, как было приказано, у нас не мог бы быть берег под носом!

— Знать ничего не знаю! — возразил угрюмо матрос. — Я держался курса так, как вы велели. Не моя вина, если вы ошиблись. А выслушивать выговоры мне неприятно.

Капитан в недоумении опять повернул голову назад и оглядел очертания берега. Может, он действительно ошибся? Рулевой, по-видимому, так уверен в том, что он прав, что капитан больше не делал ему никаких выговоров. Еще не поздно уйти от мыса, и Лантанас успокоился на этот раз и рад, что можно закончить разговор, который ему так неприятен.

«Кондор» возвращается к прежнему курсу и опять идет с попутным ветром, огибая на значительном расстоянии мыс.

Наступил вечер, и ветер стал дуть с берега. Лантанас знал это место и не сомневался, что теперь опасность миновала. Успокоенный, он возвратился в рубку и сел с пассажирами за накрытый стол.

ХLVI. Панама или Сантьяго

Когда настало время для смены ночной вахты, забили склянки. Ими предполагалось усыпить внимание капитана Лантанаса, который мог удивиться страшной тишине и заподозрить недоброе.

Решено было в эту ночь обеим вахтам собраться наверху не для того, чтобы лучше править судном, а, напротив, чтобы лучше погубить его.

Едва ночной мрак окутал своим покровом море, как весь экипаж, кроме рулевого, собрался вместе. Между заговорщиками находился и Гарри Блью. Он не просто участник, он предводитель. Это ясно из его слов, это подтверждается его поведением с того самого дня, когда он объявил Страйкеру, что присоединяется к ним. Прежде всего он поддержал Страйкера, когда тот требовал равного дележа. Кроме того, как старший на судне, он имеет влияние на остальных. И теперь он по праву командует грабителями, и все они готовы его слушаться.

Собравшись все вместе, злодеи стали обсуждать самый важный вопрос — где пристать? Возникло разногласие. Одни предлагали сначала высадиться на берег, другие хотели во что бы то ни стало войти в Панамский залив. За последнее высказался и старший помощник. В защиту своего мнения он сказал:

— Войдя в Панамский залив, мы будем близко от города и скорее доберемся до него. Там множество судов, и каждый может отправиться куда ему угодно. Панама битком набита иностранцами, стремящимися в Калифорнию, и нас никто не приметит среди отъезжающих и приезжающих. А на пустынном берегу, далеко от города, среди маленьких рыбацких деревушек, нас переловят по одному и засадят в тюрьму. А может случиться и так, что мы попадем на берег, где живут индейцы, и мы лишимся не только золота, но и жизни. Даже если мы не встретим индейцев, мы можем заблудиться в лесах. Тропические леса так густы, что выбраться из них нелегко. Сколько рассказывают о беглых матросах, которые пропали в таких лесах. А потому я советую войти на шхуне в Панамский залив и, приблизившись к порту, высадиться на берег. Залив так велик, что можно выбрать подходящее место.

— Мы выслушали вас, Блью, — возразил Гомес. — Теперь позвольте мне вам сказать, что все ваши доводы за то, чтобы идти в Панамский залив, легко опровергнуть. Вы не упомянули о самом важном. По дороге в Панамский залив мы встретим много кораблей. Если в числе их окажется английский военный фрегат или американский крейсер, и за нами будет погоня, то что прикажете делать?

— Ерунда! — сказал Блью. — Есть чего трусить! Журнал у нас в порядке. Пусть догоняют.

— А если на нас нападут в тот самый момент, когда мы должны будем высадиться на берег? — сказал Гомес. — Да ведь и другие суда могут следить за нами! Этот берег я отлично знаю. Я на нем провел несколько лет, когда занимался контрабандой. Мы могли бы, положим, высадиться милях в двадцати от порта и тогда пробраться в него без труда, но и в этом случае нам угрожает опасность, большая, чем дикари, которых так боится старший помощник. Здесь же мы находимся близ заброшенной Никарагуанской дороги, которая ведет через перешеек и тех, кому нужна Панама, прямехонько приведет в этот город. Но есть и другой пункт, не хуже Панамы и для нас более подходящий, где нас не подстерегут неприятности; это Сантьяго, столица провинции Верагуа. От берега день ходьбы, и дорога к нему ведет хорошая. Важно, чтобы местопребывание наше было безопасно. А в этом случае я могу поручиться за Сантьяго. Если с тех пор, как я не бывал в нем, люди и их нравы не изменились, мы найдем там хороший прием. С деньгами мы купим весь город и всех судей.

— Вот это городок! — воскликнули некоторые голоса. — Идем в Сантьяго!

— Прежде надо повернуть, — сказал Гомес, — и пройти вдоль берега, чтобы высадиться.

— Повернуть! — насмешливо отозвался Блью. — Этак можно налететь на подводные скалы. Вот они! Я вижу везде, куда только проникает глаз, буруны по всему берегу. Тут не пройдешь и на шлюпке, ее разобьет.

— А я знаю несколько мест, — сказал Гомес, — где не только что шлюпка, а пройдет и целый корабль.

— Не зевать, братцы! — вскричал Падилья, полный нетерпения. — Мы только даром тратим время! Повернем к берегу и будем держаться его, как говорит Гомес. Я поддерживаю его, а если есть несогласные, будем голосовать.

— Не надо, все согласны!

— Если так, — сказал Гарри Блью, не скрывая своего неудовольствия, — не хочу идти против всех. Как хотите, но я остаюсь при своем мнении: идти в Панамский залив было бы безопасней.

— Сантьяго именно такой город, какой нам нужен. Мы все идем туда. Шхуну надо повернуть, и нечего терять больше времени. А попадем на рифы, так «Кондору» придет конец раньше, чем нам это нужно. Ветер теперь береговой.

— Принимайтесь за дело! — сказал младший помощник. — Становитесь на руль, Гомес! — скомандовал Падилья, чувствуя, что он приобрел теперь влияние, и воспользовался этим, чтобы взять власть в свои руки.

Младший помощник подошел к рулевому и что-то шепнул ему на ухо. Руль повернут, и нос плавно описал полукруг. А матросы между тем распоряжались со снастями и парусами, чтобы поставить их соответственно курсу. На этот раз они не поют, как всегда, а работают молча. И в этом безмолвии шхуна кажется видением, а команда — призраками.

XLVII. Веселая компания

Рубка на «Кондоре» уютная, как это обычно на коммерческих судах.

Она предназначается не для пассажиров, а для капитана и устраивается по его вкусу.

Очевидно, у Лантанаса вкус более тонкий, чем у его матросов. Рубка хотя и не роскошно обставлена, но меблирована недурно и с некоторым комфортом. Кроме необходимых инструментов: подзорной трубы, хронометра, компаса и барометра, тут стоит шкаф, заполненный книгами в красивых переплетах. Между дверями, ведущими в другие каюты, вставлены зеркала. В комнате два дивана с ящиками внизу, в которых уложен золотой песок дона Грегорио. Посередине стол на красивых точеных ножках, ввинченных в пол. Он из красного дерева и занимает шесть футов в длину и четыре в ширину. Здесь же два больших кресла. Над столом полка со стаканами. Под потолком медная, блестящая лампа, подвешенная так, чтобы стол ярко освещался.

Стол заставлен серебром и хрусталем. На блюдах самое вкусное, что только мог приготовить повар «Кондора». А графины и бутылки наполнены лучшими винами.

Во главе стола сидит капитан, напротив дон Грегорио, а справа и слева расположились барышни.

Судно идет по ветру. Качки нет.

На белоснежной скатерти посередине стола стоит ваза с фруктами и цветами, которые распустились, благодаря стараниям капитана, несмотря на морской воздух.

Фрукты такие же яркие, как и цветы. Они из Калифорнии, которая ими славится. Тут персики, сливы, выращенные в садах Сан-Франциско, виноград и дыни из южного Лос-Анджелеса, апельсины, бананы, киви, ананасы из Сан-Диего.

После того как все отобедали, подали десерт и к нему разные вина.

Хотя капитан не большой их любитель, но иногда он не прочь осушить стаканчик. А в этот день он осушил их с полдюжины.

Этим он оказал почет своим гостям и оживил обед. Он много путешествовал на своем веку, происходил из порядочной семьи и получил образование. Хотя он всего лишь капитан коммерческого судна, но это человек кроткий, с мягким характером и его место скорее в светском салоне, а не среди осмоленных канатов.

Он был так внимателен и ласков к молодым дамам, что те были в восторге от него. А дон Грегорио считал его своим верным другом. Всем им жаль расставаться с таким хорошим человеком, и это несколько омрачало общую беседу за столом, заставленным в таком изобилии дорогими яствами.

Капитан старался занять своих гостей рассказами из своей жизни, о своих путешествиях по Великому океану. Он встречался с обитателями островов Фиджи, с дикарями Новой Калифорнии, людоедами, любовался увлекательными плясками на острове Самоа.

Безыскусные, правдивые рассказы зачаровали слушателей. Теперь дамы еще больше заинтересовались собеседником, чем раньше.

Дон Грегорио тоже сообщил капитану то, о чем до сих пор молчал. Он сказал ему, что барышни обручены, и пригласил его, если ему доведется быть с «Кондором» в Кадисе, непременно навестить их. В этой приятной беседе пролетело несколько часов.

Иньеса и Кармен спели под гитару. Потом обе пошли к себе в каюту, чтобы переодеться и выйти на палубу. Судно тихо покачивалось, освещенное нежным лунным светом, и им прежде, чем лечь спать, захотелось хоть полчаса погулять на палубе.

Лантанас и бывший землевладелец остались за столом вдвоем. Оба изрядно выпили. Чилиец по-прежнему рассказывал о своих похождениях, а дон Грегорио все так же внимательно его слушал. Капитан и не подозревал, что делается на «Кондоре».

Он не знал, что шхуна идет в другом направлении. Движение это незаметно, так как на море тихо, и производится оно в безмолвии, без команды, без боцманского свистка, без пения матросов.

XLVIII. Убить или утопить?

Установив курс «Кондора» и поставив на руль Стряпку, младший помощник вернулся к остальным, все еще продолжавшим совещаться.

Там Гомес развертывал план, по которому нужно действовать. Он повторял то, что было окончательно решено перед этим: идти вдоль берега до пересечения черты бурунов, сделать течь в шхуне, предоставив ее самой себе, а самим в шлюпке добраться до берега.

Ночная темнота благоприятствовала исполнению заговора. При лунном свете, держась близ берега, они легко могут увидеть белые гребни пены на чернеющем фоне прибрежных скал, то идущих низкими холмами, то переходящих в высокие горы.

Шхуна находится в одной миле от берега на полдороге от коралловых рифов, вокруг которых ревет и бушует море. Судно подвигается медленно, и некоторые предлагают заблаговременно спустить шлюпку, сложить в нее все, что необходимо, и, пользуясь тихой погодой, вести ее за судном. Это предложение принимается единогласно, и выбор падает на самую большую шлюпку, в которой могут поместиться все.

Экипаж приступает к делу. Сначала укрепили руль, вдели уключины, а затем тихонько спустили ее за борт. Конец веревки продели в железное кольцо, и шлюпка пошла за судном. Затем разбойники забегали по судну, снося холщовые мешки и узлы с вещами.

В шлюпку спустили две бочки со свининой, сухари, кадку с водой и несколько бутылок вина, похищенных из погреба капитана Лантанаса. Эти припасы рассчитаны на ту ночь, которую придется провести на берегу, и на следующий день. Все это делалось с большой осторожностью. Но некому было поймать их на этом. Негр также не мог помешать, он прислуживал теперь за столом.

В шлюпку сложено все, за исключением самого главного и ценного груза.

Снова злодеи принялись совещаться, как приступить к основному делу. Действовать необходимо хладнокровно, при полном согласии. Надо решить, что делать с жертвами. До сих пор не было сказано ничего определенного, даже самые отъявленные молчат, не желая высказать вслух того, что каждый уже решил про себя.

Девушек решено взять с собой. А что делать с остальными? Все стоят в молчании и ждут, когда кто-нибудь из них решится заговорить. Наконец молчание нарушено человеком, в сердце которого нет места ничему человеческому. Это — младший помощник, Падилья.

— Перерезать глотки, и делу конец! — говорит он.

Это предложение, высказанное так лаконически и так жестоко, поражает даже разбойников. Многие против него и больше всех Гарри Блью. Он, хотя и не изменил своему слову, но не может хладнокровно примириться с мыслью об убийстве. Из окружающих многие не раз совершали это.

— Зачем нужно убивать их? — возразил он. — Я не вижу в этом никакой нужды!

— А что бы ты сделал с ними? — отозвался Падилья.

— Я дал бы им возможность спасти свою жизнь.

— Это как?

— Повернул бы шхуну в открытое море. Береговой ветер скоро отнес бы их от земли, и мы бы о них больше никогда не услышали.

— Это не годится! — возразили другие. — Их могут спасти встречные корабли, и тогда нам придется услышать о них больше, чем хотелось бы.

— Нечего сказать, очень умно придумано! — с сарказмом воскликнул Падилья. — Вот способ отправить всех на виселицу! Ведь дон Грегорио Монтихо — человек знатного происхождения. Только доберись он до земли, у него найдутся связи, и, пожалуй, у нас не останется шансов на спасение. Есть хорошая пословица, что только мертвый умеет держать язык за зубами. Все мы ее слышали. А есть и те, кто на деле в этом убедился. Мой совет, друзья, принять решительные меры. Что вы думаете, Гомес?

— Наше мнение сходится, — ответил тот. — Ведь и господин Блью имеет в виду только то, чтобы не проливать кровь. А избавиться от этих людей необходимо. Но только не тем способом, каким предлагает он. Отпустить их было бы не только безумием, но просто самоубийством. Только, конечно, нет необходимости перерезать им горло. Это производит тягостное впечатление. Мне кажется, что можно избегнуть этого и обеспечить себе полное спокойствие.

— Говорите, говорите! — воскликнуло несколько голосов. — Что вы предлагаете?

— Вещь простая, и удивляюсь, почему она не приходит вам в голову? Мы решили потопить шхуну. Но ведь не сразу же она пойдет ко дну. Если потонет, то на таком расстоянии, что мы давным-давно потеряем ее из виду. Так вот, пусть эти господа плывут себе на шхуне.

— То же самое предлагал нам и Блью.

— Верно! Но только, предлагая это, он оставляет их на свободе и, чего доброго, они могут спастись.

— А что бы сделали вы?

— Я прежде связал бы их.

— Э! — воскликнул Падилья, которому проливать кровь было дело привычное. — К чему вся эта возня? Капитан не уступит без боя, да и старик тоже. Все равно, или придется их тарарахнуть по башке, или бросить за борт! Повторяю, перережем им лучше горло.

— Черт возьми! — воскликнул Страйкер, который до того времени не вмешивался. — Нет, Гомес придумал неплохо! Мне приходилось видеть в австралийских лесах, где люди не так кровожадны, нечто в этом роде. Там пленника просто привязывают к дереву и оставляют его. Почему же не сделать того же с капитаном, старым испанцем и негром?

— Он правду говорит! — поддержал своего товарища Девис.

— Да и дело-то простое! — продолжал старый каторжник. — Однимнужно золото, а другим девушки. И то, и другое мы возьмем без всякого убийства.

— Что значит убийство? — с усмешкой сказал Падилья. — Какая разница, потопите вы людей или перережете им горло? А если и есть разница, то слишком ничтожная, чтобы так долго это обсуждать.

— Даже если вы ее не видите, она все-таки есть. Я совершенно против пролития крови там, где это не нужно. Пусть они потонут, но, по крайней мере, руки у нас не будут в крови, — возразил Гарри.

— Это правда! — закричали все остальные. — Поступим как австралийцы, свяжем их!

Было решено поступить по-австралийски.

Теперь надо приводить дело в исполнение, назначить каждому его роль.

Старший помощник с помощью Девиса, который был когда-то плотником на корабле, должен, сделать течь в дне шхуны. Гомес и Хернандес перенесут девушек в шлюпку. Страйкер должен стоять у руля и править. Падилья смотрит за теми, которые будут брать золото. А Старина со Стряпкой и французом свяжут несчастных.

Все было продумано до мелочей, роковая минута приближалась.

XLIX. Акулы

Все паруса подняты, и шхуна тихо скользит навстречу гибели. Гомес следил за рулем, так как он единственный, кто знает это побережье.

Оно всего в какой-нибудь полумиле от него. Судно плывет параллельно черте бурунов. Ветер, дующий с берега, держит его вне опасности. Гомес уже различает гору, которую не забудет тот, кто хоть раз ее видел. Она имеет две вершины, и между ними пропасть.

Но этого еще недостаточно для того, чтобы выбрать место, где пристать. Одно несомненно — сейчас они войдут в большой залив берега провинции Верагуй. Устье этого залива имеет несколько миль в ширину. Войти в него трудно: от мыса до мыса тянутся буруны.

Миновав этот залив, шхуна идет вдоль берега, оставив позади гору с двумя вершинами. На освещенном луной небе ясно вырисовываются ее очертания.

Наконец Гомес заметил в белой черте бурунов гладкую поверхность тихой воды, резко ограниченной набегавшими пенистыми гребнями. Он дал еще некоторые указания рулевому, а сам отправился на корму. Там уже были готовы приступить к делу.

В руках Страйкера и Лакросса веревки, предназначенные для несчастных пассажиров. Падилья и его помощники вооружились топорами и ремнями, чтобы открыть и связать ящики с золотом. У большой мачты с зажженным фонарем стоит старший помощник, рядом с ним — Девис с молотком и долотом.

Все столпились у отворенного уже люка, готовясь сойти в трюм.

Гарри Блью, с фонарем под полой, спрятался в тени мачты, как будто стыдясь смотреть людям в лицо. Можно даже подумать, что он вообще не собирается идти в этом предприятии дальше.

Каждый занят своим делом, и на него не обращают внимания. Он подошел к борту и смотрит на воду. Луна освещает его лицо.

Подойдя еще ближе к борту, он всматривается в черную бездну, как будто ищет в ней спасения от жизни и ее тягот.

В это время до его слуха долетают женские голоса, и две фигуры с мантильями на плечах, все в белом, поднимаются на палубу. Месяц освещает доверчивые, веселые лица девушек. Они идут прямо на палубу, не подозревая, что их ждет.

Гарри осторожно подходит к люку и, держа фонарь в руке, тихо опускается в трюм.

Несмотря на то что шхуна плывет только в нескольких градусах от экватора, ночью, особенно около полуночи, довольно свежо.

Девушки закутались в свои мантильи и стоят, облокотившись на борт. Они молча следят за отливающей фосфорическим блеском дорогой, пролагаемой шхуной. То в одном, то в другом месте они замечают длинные полосы огней. Кажется, что рядом со шхуной так же быстро, как она, плывут какие-то неведомые существа. Девушки, уже плававшие по Тихому океану, знают, что это за существа. Это акулы, непримиримые враги водолазов, спускающихся на дно Панамского и Калифорнийского заливов для ловли жемчуга.

В эту ночь акул было особенно много. Они близко подплывали к судну, потому что наблюдательные глаза прожорливых тварей заметили спущенную лодку и почуяли добычу.

— Пресвятая Дева! — воскликнула Кармен, увидав, как акула схватила что-то у кормы. — Не дай Бог упасть за борт, когда эти животные близко. От них нельзя спастись. Кровь стынет при мысли, что они совсем рядом с нами. Вон там внизу акула. Видишь ее? Она изготовилась к прыжку. Ах! Я не в силах смотреть на нее. Я вся дрожу. Мне кажется, у меня сейчас закружится голова, и я упаду ей прямо в пасть.

Она отступила на шаг и остановилась.

— Ты рада, племянница, что наше путешествие скоро кончится?

— Конечно, дорогая. Я действительно радовалась бы, если бы мы были близки к истинной цели нашего путешествия. Но нам предстоит еще длительное утомительное плавание, прежде чем мы попадем в Испанию.

— Да! Длинное и утомительное плавание! Но только при лучших условиях. Через Атлантический океан мы поплывем на великолепном пароходе, с прекрасной рубкой, со спальнями-каютами, одна из которых стоит всех кают «Кондора». У нас будут и спутники; может быть, они окажутся приятными собеседниками, и тогда наш переезд через Атлантический океан будет для нас развлечением, не то что путешествие по Тихому океану.

— Разве нам плохо на «Кондоре»? Капитан Лантанас сделал все, что только мог, чтобы нам было приятно.

— Да, конечно. Очень милый человек! И я на всю жизнь сохраню к нему благодарность. Но его монотонные лекции изрядно надоели.

— Да, Иньеса, здесь скучно и утомительно.

— Теперь я понимаю. Ты хочешь, чтобы вокруг тебя была толпа молодых людей, возвращающихся с Кубы и из колоний.

— Не в этом дело, ведь ты сама знаешь! И, честно говоря, не от скуки и утомительности я страдаю, а совсем от другого.

— Я, кажется, догадываюсь, от чего.

— Ну, так ты же очень догадлива.

— Может быть, это происходит оттого, что мы не так простились, как хотелось? Но ведь ты обещала мне, Кармен, не говорить больше об этом, по крайней мере, до нашего приезда в Кадис, где мы с ними увидимся, и тогда все разъяснится.

— Дело не в этом!

— Так в чем же? Не в морской же болезни, жаловаться на которую приходится разве только мне. Я страдаю даже тогда, когда море тихо, а ты переносишь качку, как матрос. Из тебя выйдет прекрасная жена морского офицера. Когда твоему мужу дадут корабль, ты, наверное, отправишься с ним в кругосветное плавание.

— Ты как всегда шутишь, Иньеса!

— Конечно, мне приятно думать, что мы скоро будем на земле. Терпеть не могу моря! Когда выйду замуж за моего морского офицера, то прикажу ему бросить морскую службу и избрать какую-нибудь более приятную профессию. А может быть, он согласится ничего не делать. Благодаря моим поместьям, мы будем себе жить да поживать в нашем городском доме в Кадисе. Однако, что тебя так беспокоит, Кармен? Скажи мне, что с тобой?

— Я сама не знаю, Иньеса!

— Боже мой! Вот странно! Может быть, ты жалеешь о разлуке с нашими калифорнийскими рыцарями, например, с доблестным и прекрасным Франциском Ларой, которого мы имели удовольствие видеть в последний раз, когда он барахтался в пыли? По-моему, нам надо радоваться, что ты избавилась от своего обожателя, а я от Кальдерона.

— Куда они подевались, хотела бы я знать. Наверное, с ними что-нибудь произошло! Я думаю, папа слышал о них, но не хочет рассказывать. Помнишь, после нашего отъезда из дома какие-то люди ночью стучались. Папа уверен, что они приходили, чтобы украсть золото. И мало того, он подозревает, что из этих четверых двое были Франциск Лара и Фаустино Кальдерон.

— Пресвятая Дева Мария! — воскликнула Иньеса. — От одной этой мысли я вся содрогаюсь. Надо благодарить Бога, что мы спаслись от этих негодяев и что теперь так далеко от страны, где находятся подобные люди.

— Ну, так я тебе скажу, что все это время мысль о них не выходит у меня из головы, с того самого времени, как мы покинули Сан-Франциско. На сердце у меня точно камень. В нем живет страх, что нам не избегнуть встречи с ними. Я хорошо знаю Лару. Он сделает все, чтобы отомстить. Мы боялись поединка. Может, он и состоялся бы, но ведь фрегат ушел. Человек с таким отчаянным характером, как Лара, способен погнаться за Крожером и убить его, когда настигнет. Я боюсь, что он так и сделает.

— Пусть! Твой жених не даст себя в обиду. Мой тоже, если Кальдерону вздумается погнаться за ним. Только бы они были подальше от нас.

— Я не уверена, что они не явятся к нам в Испанию. Такие люди проникнут повсюду. Азартные игроки ездят по всему свету. В каждом городе они найдут возможность жить и играть. Кадис не хуже других городов в этом отношении. Но я тебе еще не сказала кое о чем, боюсь, ты будешь смеяться надо мной. Я несколько раз была напугана.

— Напугана? Чем?

— Обещай мне, что ты не будешь надо мной смеяться!

— Честное слово, не буду!

— Хотя это, может быть, только моя фантазия!

— Какая фантазия? О чем ты, Кармен?

— Я говорю о матросах. У них у всех страшные лица. А один произвел на меня неизгладимое впечатление. У него глаза, как у Лары, и черты лица очень сходны с его чертами. Но у этого матроса борода, а у Лары ее не было. Сходство это, может быть, случайное, но, когда я увидела его в первый раз, я вся задрожала. А сегодня утром это впечатление было особенно сильно. Поднявшись сюда, я увидела этого человека у руля, а когда я повернула к нему голову, я поймала его наглый взгляд, устремленный прямо на меня. Я даже хотела пожаловаться на него капитану, но подумала, что путешествие наше скоро кончится.

Она замолчала, потому что точно из-под земли вырос перед ней тот матрос, который был похож на Лару. Низко поклонившись, он с усмешкой сказал:

— Ваше путешествие подошло к концу, сударыни! Сейчас надо съезжать на берег. Шлюпка готова. Сочту за честь проводить вас.

В это же время к Иньесе подошел Хернандес и тем же тоном предложил ей свои услуги.

На мгновение девушки оцепенели, но, когда уяснили себе истину, они пришли в ужас и с криком бросились от них.

Но им не дали бежать. Сильные руки схватили их и привлекли к себе, несмотря на сопротивление. Крики их были заглушены. На них набросили шерстяные колпаки.

Они ничего не видели, не слышали, а только осознавали, что их куда-то несут. Их перенесли в шлюпку и положили там на дно. Им казалось, что они находятся в пасти ужасных акул, которых они несколько минут тому назад видели.

L. В трюме

В трюме «Кондора» находились Гарри Блью и Билл Девис. Они добрались сюда по грудам красного дерева и по сваленным в кучу черепаховым щитам.

Кое-как разобрав сложенный груз, они обнажили стенку судна. Им осталось пробурить дыру, и через несколько часов трюм заполнит вода и потянет шхуну на дно.

У Девиса в руках дрель. Он только ждет приказания сверлить дыру. Но Блью почему-то медлит. Оба думают об одном и том же и вопросительно переглядываются.

— Черт возьми, это дело не по мне! — первым воскликнул Блью.

— Да и не по мне тоже! — согласился Девис.

— Это убийство и больше ничего! — сказал старший помощник. — Я не вижу в нем нужды и совсем не понимаю, как говорил и наверху, зачем топить нам корабль? Пусть идет себе в море. Мы никогда его больше не увидим. А если брошенные на произвол судьбы спасутся, что нам за дело? Мы будем далеко. Поздно будет за нами гнаться. Во всяком случае, нас-то с тобой не поймают, Девис. Ведь, наверное, ты пойдешь в какой-нибудь порт, а там уж не встретишь испанцев. Я по крайней мере поступлю так, когда получу свою долю.

— А я уеду в Австралию. Там нашему брату хорошо! Там безопасно!

— И на душе у нас будет легче, если не будет этого греха на совести. Давай спасем им жизнь!

— А этого не делать? — спросил Девис, указывая на дрель и стенку судна.

— В этом нет никакой нужды! И какая польза топить корабль?

— А как посмотрят другие?

— Да ведь они не узнают. Мы им не скажем. Зачем болтать? Я ведь говорил, что ветер отнесет шхуну далеко от берега. Слушай, Билл Девис, пусть другие говорят и делают, что хотят, а нам с тобой не следует брать греха на душу. Когда-нибудь мы этому порадуемся.

— Если товарищи не узнают, я, пожалуй, согласен.

— А откуда они узнают? Здесь нас никто не видит, а слышать тоже некому. Ну-ка, постучи молотком!

Плотник стукнул несколько раз в кадку для пресной воды, и гул разнесся через открытый люк по верхней палубе. Оттуда слышался женский крик и топот ног.

— Они о нас и не думают, — сказал помощник капитана. — Испанцы заняты другим. Они несут девушек в шлюпку.

— Да, должно быть!

— А какие девушки! Просто прелесть! А, Девис?.. Настоящие красавицы! Вот что, товарищ! На одном деле мы с тобой сошлись. Поговорим теперь о другом, которое стоит внимания. Гомес и Хернандес, эти сухопутные мыши, хотят их себе заполучить. А почему они им должны достаться? Ведь и другим девушки могут понравиться. Мне очень пришлась по сердцу та, у которой золотистые волосы. Я не стал спорить с Гомесом, когда он говорил, что отнесет ее в шлюпку. Но на берегу я потребую свою долю. Ты постоишь за меня?

— Провались я на этом месте, если нет! Мне понравилась черноволосая с первого взгляда. И я тоже молчал до поры до времени, и, как ты, Блью, уступать ее не намерен. Ты только научи, а уж я тебя поддержу, а дойдет до драки, я легко справлюсь с кривоногим Хернандесом, да Джек Страйкер нам придет на помощь, и датчанин, и голландец, и француз. Француз-то косится на испанцев. Ну, как бы там ни было, а мы потребуем девушек! Ты себе бери блондинку, а я возьму брюнетку. Я готов драться за нее насмерть!

— А я за свою! — воскликнул бывший военный матрос.

Билл вздохнул.

— А что с нами будет на берегу? Попадем мы в чужую страну. Испанцы там у себя дома, и язык для них там родной. А что мы будем делать?

— Мне это представляется очень ясно. Девушки боятся обоих: они ненавидят их. Мы прежде всего спасем их, шепнем девушкам, что хотим вступиться за них, и они сами тогда пойдут за нами. А там уже увидим, что делать. Ты, Билл, дай только мне клятву, что вместе со Страйкером поддержите меня.

— Да уж я буду стоять за тебя. А Джек будет заодно с нами, я уверен. Чу! Нас зовут! Они уже в шлюпке. Побежим наверх. Живо!

Гарри Блью поднял фонарь к люку, и оба бросились вперед так стремительно, как будто от того зависела их жизнь.

LI. Покинутое судно

Пока одни в трюме составляют новый заговор, а другие на палубе похищают молодых девушек, в рубке разыгрывается другая драма.

Капитан и дон Грегорио разбивали грецкие орехи и потягивали вино, когда до их слуха донесся топот на лестнице. Торопливый, тяжелый, он не был похож на легкую поступь молодых девушек, которые должны были возвратиться с палубы. Не мог так идти и негр, не говоря уже о том, что его голос слышался сверху. Он что-то сердито кричал. Два матроса посадили его в камбузе на скамью спиной к перегородке и связали.

Те, кто сидел в рубке, и не подозревали об этом. Они услышали его крик, потом крик девушек, но не успели ничего предпринять, как дверь распахнулась, и в рубку ворвались несколько человек с младшим помощником капитана во главе.

Первым увидел их Лантанас, так как он сидел лицом к двери.

Решительный вид вошедших и выражение их лиц говорили обо всем.

С необычайной быстротой обоих осужденных на гибель крепко привязали к креслам. Они сидели неподвижно, как истуканы, разражаясь проклятиями и угрозами, пока им в рты не сунули кляпы. Вслед за этим начался грабеж. Взломав ящики, матросы начали носить золотой песок в бочонках на шлюпку. Разбойники несколько раз ходили из рубки в шлюпку, пока не перетащили все золото.

Наконец, все разместились в шлюпке. Только один отстал от других, тот самый дьявол в человеческом образе, который требовал, чтобы жертвам перерезали горло. Оставшись с ними, он подошел сначала к одному, потом к другому и освободил им рты. Затем, зверски усмехаясь, проговорил:

— Черт возьми! Я не могу позволить себе оставить двух господ за таким богато убранным столом, перед целой батареей бутылок, и не дать им возможности чокнуться и выпить за здоровье друг друга. А вы, капитан, — обратился он к Лантанасу, — знайте, я незлопамятен и охотно оказываю вам эту вежливость, хотя вы назначили меня только младшим помощником.

Затем, подойдя к дону Грегорио, он крикнул ему:

— Ты не узнаешь меня, Монтихо? Не припомнишь ли ты, что произошло пять лет тому назад в Иерба-Буэне, когда ты был там судьей? Помнишь, ты приказал за контрабанду привязать одного бедняка к столбу и выпороть его? Этим неудачником был я. Теперь я мщу за тогдашний позор. Будьте покойны в ваших креслах, господа. Щелкайте себе орехи, да попивайте винцо. Пока вы тут сидите, шхуна пойдет на дно и вас унесет с собой.

Злодей захлопнул за собой дверь и поднялся по лестнице. Выйдя на палубу, он увидел, что остался один. Младший помощник поспешно перелез через борт и спустился в шлюпку. Там недоставало старшего помощника и Девиса. Они остались в трюме.

Кое-кто из находящихся на шлюпке предложил отваливать от шхуны и не дожидаться их. Падилья, спустившись в шлюпку, тотчас же подхватил это, и испанцы поддержали его. Но Страйкер с горячностью восстал против такого вероломства. Как ни низко пал беглый каторжник, он не считал возможным предать соотечественника. Его возражение находит отклик в датчанине, голландце, французе, Старине и его приятеле.

— Я пошутил! — воскликнул Падилья. — Я совсем не собирался оставить их на шхуне. Поступи мы так, — со смехом прибавил он, — нас можно было бы счесть самыми позорными изменниками.

Между тем Страйкер позвал своего товарища и Гарри Блью. Ему ответили, и Девис появился у борта и спустился в шлюпку. За ним шел и Блью. У него фонарь в руках.

Месяц спрятался за тучи, и не видно, что происходит на судне.

— Блью! — закричал Страйкер. — Идите скорее! Испанцы хотят уехать без вас.

— Черт возьми! — воскликнул старший помощник, подходя к борту. — Конечно, это неправда!

— Ну, разумеется! — подтвердил Падилья. — Мы боялись, как бы вы не замешкались так долго, что пошли бы ко дну вместе с судном.

— Этого нечего опасаться, — возразил Блью, прыгая в шлюпку. — Шхуна не скоро потонет. Руль прикрепили?

— Прикрепил! — ответил рулевой.

— Отлично! Ветер отнесет «Кондор» прямехонько в открытое море. Весла на воду, братцы! Отваливай!

Весла ударили с брызгами по воде. Шлюпка отошла от борта корабля и поплыла к берегу.

«Кондор», предоставленный самому себе и ветру, на раскрытых парусах тихо уносится в безбрежный океан.

Осторожно минуя буруны, разбойники подходят к берегу против горы с двумя вершинами, где есть бухта, защищенная скалами. Еще несколько ударов весел, и шлюпка вошла в бухту и поплыла к самому отдаленному ее концу.

Вспугнутые морские птицы с тревогой поднялись в воздух, когда шлюпка стала касаться берега. Орлиный клекот, напоминающий хохот сумасшедшего, особенно резко слышится среди разноголосых, диких звуков. Как они приятны тем, кто их теперь слышит! Они говорят о необитаемости берега, о широком просторе, которого так жаждут эти люди.

Наконец причалили к берегу. Одни выносят своих пленниц, а другие золото. Потом все отыскивают места, где можно было бы провести ночь, потому что идти вперед теперь поздно. У подножия скалы им удается найти покрытую жесткой травой площадку, возвышающуюся на несколько футов над уровнем воды.

Из шлюпки взяли парус, чтобы устроить из него палатку, но скоро убеждаются, что это лишнее. Вдоль всей подошвы скалы идут пещеры. Одна так обширна, что в ней легко поместится весь экипаж «Кондора».

Корабельный фонарь освещает ряды кристаллов, которые сверкают, как призмы, подвешенные к канделябрам. Люди, усевшись в пещере на камнях или ни холщовых мешках, предаются бесшабашному кутежу и веселью, благодаря винам, украденным из погребов шхуны. Крики, песни, ругательства.

Пленницы, на свое счастье, не принимали участия в пиршестве и даже не слышали его. Им отвели пещеру поменьше, и вход в нее загородили парусом. Придумал это Гарри Блью. Бывший военный матрос еще способен на нежные чувства.

В пещере дым коромыслом, а на дворе — непогода. Разразилась гроза. Молния сверкает и освещает заревом небо. Не умолкая, гремят раскаты грома. В горах поднялась буря. Хлынул дождь. Но тропическая гроза непродолжительна. Через каких-нибудь полчаса все стихнет. Но сейчас волны с бешенством несутся к берегу, на который высадились матросы, привязав кое-как шлюпку. В борьбе с приливом и отливом она отрывается и уносится в море. Налетев на коралловый остров, шлюпка опрокидывается, и вскоре от нее остаются одни обломки, кружащиеся в водовороте.

LII. Два Тарквиния

После полуночи наступило затишье. Вокруг пещеры, где укрылись разбойники, царит тишина.

Морские птицы угомонились. Только изредка раздается пронзительный крик орла, когда мимо пролетит какой-нибудь ночной хищник и нарушит покой морского тирана. Слышно, как глухо бьются волны о рифы. Сердито журчит прилив, набегающий на берег.

Не слышно человеческих голосов. Разбойники отпировали, и их кощунственные песни, неприличные шутки и пьяный хохот не врываются резкими, нарушающими гармонию звуками в однообразный плеск волн. Все они растянулись в пещере, и их громкий храп и тяжелое дыхание раздаются под ее сводами.

Но спят не все, и даже не все находятся в пещере. Двое разгуливают у подошвы утесов.

Луну закрыла туча, и в темноте невозможно рассмотреть их лица. Можно только различить, что они не в матросской форме, а в одежде калифорнийских испанцев — широкополых шляпах, длинных, широких шароварах и плащах, накинутых на плечи. Один в красном, а другой — в светло-голубом. В этом наряде трудно узнать Хиля Гомеса и Хозе Хернандеса. Но это они. Они разгуливают без всякого опасения, не подозревая, что за ними наблюдают.

А между тем еще один человек вышел из пещеры и, крадучись, подкарауливает их. Он одет как матрос. Под расстегнутой широкой курткой видны пистолет и нож, заткнутые за кожаный пояс.

Сначала он следит за прогуливающимися только глазами. Он невидим для них. Темный силуэт его не выделяется на черном фоне отверстия пещеры. Тень от утесов может скрыть его совсем, и он подвинулся к расселине скалы, куда не попадает ни один луч света. Иначе можно было бы узнать лицо Гарри Блью.

Прогуливающиеся остановились. Гомес обращается к своему спутнику со словами:

— Пока все идет прекрасно, дружище! Я думаю, нам удастся устроить здесь и другое дело.

— Какое дело ты подразумеваешь?

— Разумеется, бракосочетание.

— Вот что! Как же с ним быть?

— Надо послать за патером. А если он сам не сможет, пусть пришлет помощника. Правду сказать, я совсем не знаю, где мы высадились. Быть может, мы далеко от Сантьяго. А до прибытия туда у нас могут украсть наших красоток. Как ты думаешь?

— Действительно.

— Вот и надо помешать этому. Самое лучшее средство побыть здесь, пока мы не обвенчаемся. Одного из калифорнийских друзей мы отправим гонцом. Он привезет нам священника, который и совершит эту маленькую церемонию. Тогда мы можем ехать вперед, торжественно и открыто, под ручку с молодыми женами, в Сантьяго, где и отпразднуем медовый месяц. Чудная перспектива!

— Безусловно чудная!

— Не будем же рисковать лишиться такого удовольствия. А это может легко случиться, если мы пустимся в путь холостыми. Говорю тебе: ни шагу вперед, пока мы не обвенчаемся.

— А как же другие? Они будут свидетелями?

— Зачем!

— А как помешать этому?

— Завтра утром поделим добычу. Каждый возьмет свое, и я попрошу их убираться, куда им угодно.

— А если они не согласятся?

— Это почему? Если все двенадцать человек отправятся вместе, да еще двое из них с женщинами, то не слишком-то поверят нашему рассказу о крушении. Надо внушить это нашим помощникам. Тогда они сами позаботятся о своей безопасности. Я сумею как следует убедить их. Но калифорнийцы должны остаться с нами. Они должны будут взять на себя обязанности шаферов. Да надо еще сделать предложение. Мы с тобой раз уже пробовали, и нам отказали. Теперь будет все в порядке.

— Как раз наоборот, нам тем более откажут.

— Пусть откажут. Это ничего не изменит! Кармен Монтихо через три дня все равно будет моей женой. Пойдем. Мне хочется сейчас же поговорить с ней.

С этими словами Гомес и его приятель направились к пещере, как два Тарквиния, готовые разбудить спящую невинность.

LIII. В гроте

Находящиеся в гроте не спят, несмотря на мрак. Они так несчастны, что им не до сна. Они во власти самого глубокого отчаяния и оплакивают, как покойника, того, кто был им дороже всех. Сомневаться в том, что дон Грегорио погиб, не приходится. Еще в шлюпке из разговоров разбойников они узнали, что шхуна получила течь и должна пойти ко дну. Вероятно, она уже теперь затонула вместе с теми, кто был оставлен на ней.

Они ничего не видели, но знают, что преступление совершено с целью грабежа. Но это еще не все! Впереди их ждет то, о чем они даже думать боятся.

— Иньеса, — прошептала Кармен, — я не сомневаюсь, что мы в руках известных нам людей. Я уверена, что не ошибаюсь. Если это так, спаси нас, Господи!

— Да, только Бог может нас спасти. Даже разбойники нас пощадили бы, а эти люди — никогда.

Иньеса вздохнула.

Опять возобновляется разговор. Несчастные пленницы советуются, нельзя ли рассчитывать на чью-либо помощь. Но нет! Даже английский матрос и тот им изменил. Он стал во главе заговора.

— Помолимся Богу! — говорит Кармен.

— Помолимся, надежда только на него одного.

Они опускаются на колени на холодное, жесткое дно грота и с горячей мольбой обращаются к Богу. Они молят спасти жизнь тому, кто им дорог, и молят оградить их от опасности. Голоса их дрожат, когда они в заключение произносят наконец «аминь» и осеняют себя крестным знамением.

Внезапно до их слуха доносится шум. Они невольно отрываются от молитвы. До них доносятся голоса, и одновременно парусина, ограждающая вход, отодвигается, и в пещеру входят два человека.

— Простите за вторжение в столь позднее время, сеньориты, — говорит один из них. — Но мы вынуждены. Надеюсь, что вы не будете требовать соблюдения того строгого этикета, которым вы окружали себя, когда мы имели счастье быть у вас в последний раз.

Не дожидаясь ответа, он продолжал:

— Донья Кармен Монтихо, мы старые друзья, хотя, кажется, вы не узнали моего голоса. Шум моря так долго наполнял ваш слух, что я не удивляюсь. Быть может, зрение скорее напомнит вам о старом друге.

Он вынул из-под полы фонарь и осветил пещеру.

Кармен Монтихо увидела перед собой Лару, а рядом с ним Фаустино Кальдерона. Это они, отвергнутые женихи, но уже не в матросской одежде, а в той самой, которая была на них в день их последней встречи. Они сознают, что девушки в их власти, и торжествуют.

— Как видите, мы опять встретились. Наше появление вас удивило, хотя и не очень.

Ему не ответили и теперь.

— Нежелание отвечать надо счесть за неудовольствие. И лица у вас испуганные. Но чего вы боитесь?

— Чего вам бояться? — поддерживает его Кальдерон.

— Мы не желаем вам зла, — пробормотал Лара, — напротив, только добра. Мы имеем предложить вам нечто очень приятное.

— Дон Франциско Лара, — с упреком воскликнула Кармен, — и вы, дон Фаустино Кальдерон, как решились вы на такое злодейство? Чем мы вызвали его?

— Перестаньте, прекрасная донья Кармен. Слово «злодейство» слишком грубо. Мы не сделали решительно ничего такого, что бы заслуживало подобного наименования.

— Как? Так это еще не злодейство? О, отец, мой бедный отец!

— Не оплакивайте его. Он в полной безопасности.

— В безопасности? Его убили! Он утонул!

— Уверяю вас, это неправда, — сказал Лара, не останавливаясь перед ложью. — Дон Грегорио плавает себе по океану и, может быть, проплавает очень долго. Ну, да все это — прошлое, а лучшее впереди. Вы спрашиваете, чем вы вызвали такое отношение к вам? Пусть Фаустино Кальдерон ответит сам прекрасной Иньесе, а с вами я буду говорить с глазу на глаз.

Он взял ее за руку и отвел в сторону. Точно так же поступил Кальдерон с Иньесой.

— Донья Кармен! — говорит Лара. — Вы мне сделали зло.

— Как так? — спрашивает она, брезгливо освобождая руку.

— А так, что влюбили меня в себя, внушив мне мысль, что моя любовь пользуется взаимностью.

— Вы лжете!

— Никогда я не делал ничего подобного! Вы сами лжете, донья Кармен! Это первая ваша вина. Вторая та, что вы отвергли меня, когда я вам надоел. Как видите, мы снова соединены и уже не расстанемся, пока я не отблагодарю вас за все. Когда-то я вам намекнул, а теперь скажу прямо, что вы глубоко ошиблись, вообразив, что можно безнаказанно оскорблять Франциско Лару.

— Никогда я не оскорбляла вас! Но чего вы хотите? Если вы не дьявол, а человек, то сжальтесь надо мной! Что вам нужно от меня?

— Ничего, что бы оправдывало ваше отчаяние и ваши возгласы. Я привез вас сюда — не отрицаю, что это сделал я, — с единственной целью, чтобы доказать вам мое расположение и не быть зависимым от вашего. В этом вообще моя месть. Словом, не имея достаточно времени для объяснений, я прямо говорю вам: я желаю, чтобы вы были моей женой. Я этого хочу, и это будет!

— Вашей женой?

— Да, моей женой. Незачем делать вид, что вы изумляетесь, и притворяться, что вы глубоко потрясены. Бесполезно также сопротивляться. Мое решение неизменно. Вы будете моей женой!

— Женой убийцы моего отца! Да лучше смерть, негодяй! Я в ваших руках! Убивайте меня!

— Это все я отлично знаю без ваших слов. Убивать вас я не собираюсь. Напротив, я желаю, чтобы вы остались живы, и хочу посмотреть, какой женой вы будете. Если вы окажетесь ласковой и доброй, мы благополучно проживем до конца наших дней. А если мой брак будет неудачен, я могу вернуть вам свободу и тем способом, на который вы изъявите свое согласие. По истечении медового месяца я предложу вам выбор. Так вот вам мои условия, донья Кармен.

Оскорбленная девушка стояла молча, переполненная негодованием и уверенная, что говорить бесполезно. Гнев ее не имеет границ. Но вместе с тем она охвачена страхом и трепещет. Что ее ждет — смерть или бесчестие?..

Негодяй повторяет свое предложение, и она восклицает в отчаянии:

— Убейте меня, убейте меня!

Почти в тех же словах и тем же тоном отвечает Иньеса своему недостойному обожателю.

Вслед за тем воцаряется молчание. Переждав немного, Лара говорит за себя и за своего приятеля:

— Сударыни, мы уходим, а вы можете ложиться спать. Отдохнув, вы, надеюсь, станете разумнее. Обдумайте наши предложения. Примите, однако, к сведению, что уйти вам от нас удастся не иначе, как поменяв свои фамилии на наши. Вам не придется стыдиться за фамилию одного из древнейших родов в Калифорнии. До приятного свидания!

Кальдерон повторяет его слова. Оба отодвигают парусиновый занавес и скрываются во мраке.

LIV. В океане

Ночь в Великом океане сменилась рассветом. Из-за высот Средних Кордильер показывается золотой шар, лаская своими лучами водную поверхность и далеко во все стороны проливая свет.

Тот, кто кинул бы взор на запад от этого обширного водного пространства, увидел бы картину, с которой незнаком был даже Бальбоа [145] .

Когда-то здесь плавали только рыбацкие челны и робко двигались вдоль берега индейские пироги. А теперь от края до края, всюду, где только простирается море, видны исполинские суда с огромными белыми парусами, и время от времени появляется, весь в клубах черного дыма, пароход.

В это утро видно только одно судно. Оно идет прямо в открытое море, как будто только что покинуло землю. Едва солнце рассеяло ночной мрак, оно все вырисовалось на фоне синих волн, как белые крылья чайки. В подзорную трубу можно было бы разглядеть шхуну и даже прочесть на корме ее название — «Кондор».

Тот, кто мог бы перенестись на палубу этого судна, был бы изумлен, потому что там царило полное безлюдье. Даже у руля нет никого. А между тем шхуна идет на раскрытых парусах. Не видно ни души, если не считать двух рыжеволосых обезьян.

Не знакомый с тем, что тут случилось, заметил бы также пустые помещения матросов, раскрытые ящики и разбросанную повсюду рухлядь. Не меньше изумился бы он, увидев негра, неподвижно сидящего на скамье в камбузе. А если бы он спустился в рубку, то был бы поражен роскошно сервированным столом с сидящими за ним людьми, на лицах которых написано отчаяние.

На чилийской шхуне все выглядело именно так.

Ужасную ночь пережили трое несчастных, покинутых на «Кондоре».

Они терзались размышлениями, более мучительными, чем их собственные страдания.

Бывший землевладелец мучился тем, что лишился золота, но страдал при одном воспоминании о тех раздирающих душу криках, которые донеслись до него сверху. Эти крики свидетельствовали, что у него похитили нечто более драгоценное. Его дочь и внучка попали в руки негодяев, и так как крики послышались и смолкли мгновенно, то можно было предположить, что их пресекла смерть.

Дон Грегорио даже желал, чтобы их постигла такая страшная участь. Смерть лучше той жизни, которая предстоит девушкам у разбойников. Старший помощник капитана, на их несчастье, вероятно, убит. Быть может, он хотел защитить их?

Доверчивому капитану даже не приходит в голову мысль, чтобы его помощник не постоял за него. А дон Грегорио не может подозревать в измене того, кого рекомендовали ему как самого верного и надежного из людей.

Вдруг голос Гарри Блью донесся до них. Страйкер, один из бунтовщиков, позвал его, и он откликнулся. Затем сквозь окна донеслись еще слова старшего помощника. Капитан и дон Грегорио продолжали прислушиваться. Вот глухо застучали о борт, вот трение весел в уключинах и их равномерный плеск по воде, который становится все слабее по мере того как шлюпка удаляется.

На шхуне водворяется мертвая тишина, как ночью на кладбище.

Дон Грегорио сидел лицом к окнам. Когда поднимался нос шхуны, а корма опускалась, часть моря открывалась перед ним. На его гладкой и светлой поверхности он видел что-то темное, уходящее вдаль. Это была шлюпка. Она была полна людей, и весла, опускаясь и поднимаясь, сыпали фосфорическими искрами во все стороны.

Взгляд землевладельца исполнен был безнадежной тоски. Эта шлюпка уносила все, что было для него дороже всего на свете. Страшно было подумать о судьбе, постигшей самых близких, самых дорогих ему людей!

Впереди чуть виднеется береговая линия. Шлюпка, по-видимому, направляется туда. А шхуну несет в открытое море. Расстояние между ними увеличивается с каждым мгновением…

Долго еще виднелась вдали темная точка. Вскоре она скрылась из вида.

— Они погибли, исчезли! — закричал несчастный и впал в беспредельное отчаяние.

Вырываться из своих веревок и звать на помощь обе жертвы перестали, поняв бесполезность таких попыток.

Старший помощник был главой бунтовщиков. Шхуну все покинули. Нет, не все. Один человек, повар-негр, здесь и не изменил им.

Они слышали его голос, но рассчитывать на его помощь не могли. Он доносится из дальнего угла судна. Может быть, он ранен, а может быть, привязан, как они? Всю ночь слышались его крики. Потом они стали слабее, и негр умолк, понимая всю безнадежность своего положения.

Когда дон Грегорио утром взглянул в кормовое окно, то увидел, что берег пропал, и вокруг были только вода и небо.

Шхуна летела все дальше в океан, по которому ей предстояло носиться дни, недели, может быть даже целые месяцы, пока судно кто-нибудь не заметит. Эта ужасная мысль не покидает тех, кто заключен в рубке судна. Утренний свет не успокаивает их. Напротив, днем их страдания кажутся еще сильнее.

Они не видят никакого спасения. Бледные, изможденные, сидят они, не двигаясь с места, не прикасаясь ни к стаканам, ни к еде. Не потому, что не хотят, а потому, что не могут.

Иногда они спрашивают себя, не во сне ли это? Так трудно представить им свое истинное положение. Все, что произошло — нападение разбойников, сцена, жертвами которой они стали, взлом ящиков, унесенное золото — все кажется им фантастическим, несообразным с действительностью.

LV. Дележ

Едва первые лучи солнца упали на кремнистый кряж, как они осветили полукруглую пещеру, образованную в стене отвесных скал. От их подножия к морю тянется возвышенная площадка, поросшая жесткой травой.

С нее почти не виден залив, разве только самая малая его часть. Дальше, за грядой бурунов, начинается открытое море.

В этом-то месте высадился на берег и расположился на ночлег экипаж «Кондора». Уже рассвело, но никого не видно. Только один человек сидит на камне и клюет носом в дремоте. Время от времени, встрепенувшись, он хватается за лежащее рядом ружье, потом бросает его и вновь погружается в дремоту после попойки предыдущей ночью.

Здесь нет нужды в бдительности… Неприятеля нет, не видно ни одного человека. Единственные одушевленные существа — морские птицы, которые носятся над гребнем гор, испуская тревожные крики, как бы негодуя на присутствие человека там, где они считают себя единственными хозяевами.

Солнце уже стояло очень высоко, когда он вскочил на ноги и бросился ко входу в большую пещеру с криком:

— Вставайте, друзья! Пора подниматься!

Услышав его возглас, бродяги вышли из пещеры, зевая и потягиваясь. Первый, взглянув на море, предлагает освежиться и выкупаться, и идет к берегу. Остальные, ухватившись за эту мысль, тоже устремляются к берегу. Чтобы подойти к воде, нужно пересечь расщелину, что теперь, благодаря отливу, легко сделать.

Тот, что впереди, миновал ее и, едва перед ним открылся морской берег, внезапно остановился. Вместе с тем из груди его вырвался крик отчаяния: «Лодки нет!»

Это должно было бы огорчить и испугать их и, конечно, так и было бы, если бы они могли предвидеть последствия. Но пока, ничего не подозревая, они легко к этому отнеслись. Один из них сказал:

— Туда ей и дорога, черт с ней! Нам теперь нужны не лодки.

— Лошадь была бы больше кстати, — добавил другой, — то есть я хочу сказать, недурно бы иметь штук двенадцать лошадей.

— Двенадцать ослов нам нужно, — прибавил третий, сопровождая свои слова смехом, похожим на ржание. — Именно столько потребуется, чтобы уложить наши пожитки.

— А что же могло случиться со старой шлюпкой? — спросил один из них, между тем как все выходили на прибрежье и оглядывались кругом. Они хорошо помнили, где оставили лодку, и видели, что ее больше нет.

— Уж не увел ли ее кто-нибудь?

На этот вопрос тотчас же следует ответ «нет», повторенный несколькими голосами.

Страйкер, первый заметивший исчезновение шлюпки, высказывает мысль, что ее унесло течением и разбило о камни. Все припоминают, что шлюпку плохо привязали, и удивляться нечего, что ее унесло в море. Никто не сокрушался и не думал больше об этом. Раздевшись, все бросились в воду.

Накупавшись вдоволь, они вернулись в пещеру. Бандюги сбросили с себя свои матросские куртки, чтобы навсегда с ними расстаться, потому что каждый запасся, убегая со шхуны, приличными вещами. Каждый оделся по своему вкусу, и после завтрака они сели обсудить план будущих действий. Но прежде всего приступили к самому важному: к дележу добычи.

Это делается быстро и без хлопот. Ящики взломаны, и золотой песок меряют кружкой. Каждый получает одинаковое число мер. Денежную стоимость своей доли никто не может определить с точностью. Достаточно осознавать, что она так велика, что ее едва можно унести.

Получив каждый свое, они начинают укладываться и готовиться к путешествию внутрь страны. Но тут встает вопрос: куда идти?

Они уже решили идти в город Сантьяго, но как осуществить это? Разделиться по двое-трое или идти всем вместе?

С одной стороны, появление такого количества пешеходов сразу, где люди привыкли видеть только всадников, неминуемо возбудит любопытство. Может случиться, что им будут задавать каверзные вопросы, на которые они не смогут ответить, и это приведет к тому, что их арестуют и отведут к какому-нибудь деревенскому старшине. Какую же историю они ему расскажут?

С другой стороны, можно натолкнуться на индейцев, а так как на этом пустынном берегу они сохранили свою независимость и вместе с нею инстинктивную ненависть к белым, то такая встреча куда опаснее, чем знакомство со старшиной.

Отправляясь же вдвоем или втроем, они избегнут риска попасть в плен и быть убитыми или оскальпированными.

За второе предложение стоит Гарри Блью. Его плану сочувствуют только Страйкер и Девис. Все другие против них, а Гомес даже смеется над страхом перед краснокожими и находит, что гораздо страшнее белые, так как большинство имеет все причины больше бояться цивилизованных людей, чем так называемых дикарей. В конце концов все решают разделиться. Они могут потом встретиться в Сантьяго, если захотят, а может быть, и никогда больше не встретятся, если не приведет к тому счастливый и несчастный случай. Каждый из них при деньгах и поэтому независим.

LVI. Четверо претендентов

После того как разбойники окончательно определились насчет своего путешествия, большинство уже готовых к дороге стояли в нерешительности.

Лакроссу поручено взойти на скалу и осмотреть местность. Четверо испанцев выразили желание остаться здесь еще немного, а трое англичан еще вообще не говорили, когда отправятся.

Они о чем-то шептались, но глаза их так горели, особенно у Блью, что нетрудно догадаться о предмете разговора. Речь явно шла о женщинах.

По-прежнему никто не двинулся с места.

Нужно решить еще один вопрос, для большинства не имеющий значения, для двоих же крайне важный.

Речь идет о пленных женщинах. Как поступить с ними? Они находятся в гроте, за куском парусины. Завтрак им подали, но они не прикоснулись к нему.

Теперь настало время решить, что с ними делать.

Это деликатный вопрос. Его труднее решить, чем с золотом. До сих пор все считали, что двое претендуют на них. Справедливо это было или нет, над этим не задумывались, и это не оспаривалось.

Гомес и Хернандес были вершителями всего дела, а все остальные — их помощники, люди, не способные слишком увлекаться любовью, мало думавшие о женщинах, или считавшие обладание ими делом второстепенным.

Но теперь, в последний час, стало известно, что еще двое претендуют на них. Эти двое, очевидно, приняли твердое решение. Они не спускают глаз с грота, где находятся девушки.

Наконец, вопрос поднят. Джек Страйкер, сиднейский каторжник, не расположен к сентиментальности и не любит долго ходить вокруг да около. Он вдруг выпаливает так громко, что всеего слышат:

— Эй, товарищи, а с женщинами что мы будем делать?

— С ними? — отвечает Гомес небрежным тоном, притворяясь равнодушным. — Вам с ними нечего делать. На их счет не беспокойтесь. Они отправятся с нами, с Хернандесом и со мною.

— Отправятся? Неужели? — резко спрашивает бывший помощник капитана.

— Разумеется, — ответил Гомес.

— Не понимаю, почему это разумеется, — возразил Блью. — И больше того, я скажу вам — они не пойдут с вами, по крайней мере, так легко, как вы себе представляете.

— Что вы хотите сказать, Блью? — спросил испанец с явным озлоблением.

— Вы меня не испугаете, Хиль Гомес, будьте похладнокровнее. Выслушайте меня хорошенько, и все поймете. Ни вы, ни Хернандес не имеете на них больше права, чем остальные. Как было с золотом, так надо и с ними. Мы не можем, конечно, делить их, как деньги, но это не причина, чтобы двое взяли их себе, когда есть еще два охотника. Вот я хочу одну из них.

— А я — другую, — вставил Девис.

— Да, — продолжал Блью, — я хоть и постарше вас, господин Гомес, и не такой красивый барин, а и мне может полюбиться хорошенькое личико. Мне по душе пришлась та, у которой черепаховые волосы, и я не собираюсь уступать ее вам так легко, как бы вам этого хотелось.

— Я очень рад, Блью, что это рыжая, — сказал Девис. — Мне нравится черная, и между нами не будет недоразумений.

— Отлично, — решает Страйкер, — так как я первый предложил этот вопрос, я думаю, мне можно будет высказать свое мнение.

Никто не возражал, и он продолжил:

— Никто не имеет права на этих девушек, и никто не будет иметь. На этот счет Блью прав. Прав и Билл, а ежели дело дошло до ссоры, то надо решать дело по чести.

— Незачем распространяться, — решительно прервал его Гомес. — Я в этом деле не допускаю никаких споров, а если вы настаиваете, то есть только один способ уладить его. Прежде всего я хочу сказать несколько слов в объяснение. Одна из этих барышень — моя возлюбленная, и была ею прежде, чем я узнал кого-либо из вас. Хернандес может то же сказать про другую. Я могу даже прибавить, что они обручены с нами.

— Это ложь! — вскричал Блью, глядя прямо в лицо обманщику, — ложь, Хиль Гомес, порождение твоего черного сердца!

— Довольно! — вскричал Гомес, весь красный от бешенства. — Человек, назвавший Франка Лару лжецом, не будет жить дольше.

— Франк Лара, или как там ты себя ни назови, — я еще доживу до того, пока ты будешь в земле, или, вернее, будешь над землей висеть в петле. Со мною не шути. Я сам стреляю не хуже тебя.

— Стой! — закричал Страйкер, заметив, что бывший Гомес, теперь Лара, вытащил пистолет. — Долой оружие! Ежели драка, то честная. Но прежде Джек Страйкер хочет сказать еще словечко.

И, говоря это, он разделил противников, став между ними.

— Да, честная драка! — раздаются голоса среди столпившихся разбойников.

— Слушайте, товарищи, — продолжает Джек Страйкер, — какой толк проливать кровь и, может быть, убивать друг друга. Послушайте моего совета, решите дело мирно. Может статься, вы и споетесь, услышав мое предложение, которое, по-моему, всех помирит.

— Что такое, Джек? — раздаются голоса.

— Чем драться из-за девчонок, лучше заплатить.

— Как заплатить?

— Как? Да ведь у всех равные доли золота. Кому нужна девушка — плати за нее. Желающих четверо, по паре на каждую. Хотят драться — деритесь, пожалуйста. Только тот, кто берет девушку, должен выплатить за нее, скажем так, хоть по кружке золота.

— Справедливо, — поддержал Стряпка.

— Согласен, — сказал Блью.

— Согласен и я, — сказал Девис.

Лара молчит и пренебрежительно встряхивает головой. Хернандес тоже. Оба не решаются возражать против предложения.

— Еще что-то скажешь? — спросил Старина, обращаясь к Страйкеру.

— Да только то, что жили мы все мирно, надо бы и расстаться так же. С женщинами всегда беда. Можно было бы уладить дело мирным путем.

— Как?

— Да пусть бы выбрали сами барышни. Пусть каждая сама решит, кто ей больше нравится. Не будет тогда ни ссор, ни драки. Так оно и делается в австралийских лесах.

— Согласен, — сказал Блью. — Я не так молод и красив, как Гомес, но хочу попробовать. А если та, которую я желаю, выберет не меня, я даю слово, что откажусь от нее и не буду драться. Дай ей Бог счастья.

— Ловко, Блью рассудил честно. Мы все за тебя, — слышится кругом.

— И я, — говорит Девис, — как и Блью, отказываюсь от девушки, если она выберет не меня.

Все взоры теперь обращены на двух остальных. Первый заговорил Лара. В глазах его горит гнев:

— Проклятие! — восклицает он. — Я уж слишком терпеливо слушал ваши разговоры. Особенно ваши, Страйкер. Что нам за дело до австралийских лесов и до их обычаев? У меня вот способ решать спор, — он указывает на пистолет и на шпагу. — То или другое. Можете выбирать, Блью.

— Я готов, — ответил Блью. — На чем вам угодно. Пожалуй, лучше на пистолетах.

— Готовьтесь живее.

— А я должен драться с вами, — обращается Девис к Хернандесу. — На чем прикажете: на ножах, или пистолетах, или на индейских топорах?

Хернандес попятился назад. Ему хотелось бы лучше избежать битвы.

— Билл, — останавливает Страйкер, — не все сразу. Сначала пусть кончат Блью и Гомес, а уже потом и вы.

Хернандес очень доволен решением Страйкера. Он не ожидал, что дело зайдет так далеко, и готов лучше отказаться от возлюбленной.

Все поддерживают решение Страйкера. Каждый понимает, что поединок будет смертельный. Довольно взглянуть на грозный вид и вызывающую позу противников. Если не обоим, то уж одному из них наверно суждено почить вечным сном на этом пустынном берегу.

LVII. Поединок откладывается

Приготовления к поединку недолги. В подобный условиях и среди такого сорта противников не соблюдаются формальности. Ими руководит первобытный закон чести, одинаковый для разбойников всего земного шара.

Секундантами являются все присутствующие, из которых каждый делает свое дело. Один отмеривает расстояние, другой осматривает пистолеты. Решено стреляться на четырехствольных револьверах Кольта.

Сперва должны стрелять с двенадцати шагов. Если при первом выстреле будет промах, противники сходятся на такое расстояние, на какое пожелают. Если ни тот, ни другой не будут ранены, поединок продолжается холодным оружием.

Узницы и не представляют себе того, что происходит. Им даже не снится, что рядом с ними готова разыграться кровавая драма, и что их судьба зависит от развязки.

Противники заняли свои места на расстоянии двенадцати шагов друг от друга.

Блью скинул матроску и засучил рукава, причем обнаружил целый ряд татуировок, изображающих звезды, полумесяцы, скрещенные якоря, женские фигуры — целую галерею из матросского быта. Видны при этом мускулы, похожие на канаты. Такие руки обещают хорошо справиться с тесаком. А если такие пальцы схватят противника за горло, его конец неминуем.

Но и Франциско Лара — серьезный противник. Он сбросил свой красный плащ и широкополую шляпу. Рукава он не засучивает. Бархатный пиджак не мешает ему.

Он сидит на нем как влитой, подчеркивая стройный стан.

Присутствующие затаили дыхание и переводят взгляд с одного на другого.

Страйкер должен подать знак к началу дуэли и потому стоит посредине, готовясь сделать это.

Вокруг мертвая тишина — затишье перед бурей. Слышно только, как приливают волны, как гудят буруны, да время от времени раздается резкий крик чайки.

Страйкер уже готов произнести нужное слово, как со скалы доносится голос Лакросса:

— Эй, друзья, ведь это остров! Мы на острове!

Во время лесного пожара и наводнения в диких степях обитатели стараются спастись в таком месте, которое защищено от неумолимого бедствия. Часто тут рядом с кровожадным волком стоит робкий олень: перед лицом грозящей обоим опасности они одинаково дрожат от страха. Хищники становятся так же смиренны, как и их жертвы. Экипаж «Кондора» представлял именно такую картину в данный момент.

Услышав слова Лакросса, разбойники сначала были удивлены. Потом удивление сменилось таким сильным страхом, что поединок тотчас был приостановлен.

«Мы на острове» — эти слова заключали в себе что-то до того страшное, что все бросились на вершину утеса, где стоял Лакросс.

Там перед ними предстала страшная истина. Пролив в несколько миль шириной тянется между ними и землей. А остров представляет каменистый кряж, омываемый водой. У него отвесные бока, и он тянется в виде плоскогорья, параллельно материку, по-видимому, совершенно бесплодный, быть может, даже не имеющий источника.

Это последнее соображение, вместе с мыслью о том, что лодки нет, превращает первоначальное впечатление страха в чувство сознательного ужаса.

Люди рассыпались во все стороны, осмотрели остров и, когда собрались вместе, каждый дал отчет.

Леса нет, только жидкий кустарник. Воды, кроме моря, никакой: ни ручья, ни речки, ни озера. Животные — только змеи, скорпионы и ящерицы, да птицы, с криком проносящиеся над головами людей, как бы торжествующие, что те попали в западню. Положение безвыходное. Все понимают это. Им не нужно объяснять, что значит попасть на пустынный берег. Есть такие, которые уже испытали нечто подобное, и их память хранит перенесенные страдания. Всем понятно, что жизнь их в такой же опасности, как если бы этот кусок земли находился не в трех, а в тысяче миль от берега, среди Великого океана.

Дорого дали бы они теперь, чтобы быть на шхуне, обреченной ими на гибель.

Едва ли поединок состоится когда-либо. Соперники, может быть, таят еще гнев друг против друга в душе, но не высказывают его.

Иньеса Альварес и Кармен Монтихо с этого момента в безопасности, как если бы они гуляли по улицам Кадиса. Зато им, как и другим, грозит голодная смерть.

Бывших матросов «Кондора» ожидает такая же участь, как и тех, кого они оставили на шхуне.

Не удивительно, что им представляется, что здесь действует рука Божия.

Но неужели Бог допустит, чтобы невинные страдали вместе с виновными? Надо надеяться, что этого не будет.

LVIII. Бесконечная пытка

— Пресвятая Дева, смилуйся над нами!

Этот возглас мольбы вырывается из уст дона Грегорио Монтихо в рубке «Кондора».

Уже несколько дней прошло с тех пор, как бежал экипаж, а шхуна все мчится на всех парусах к юго-западу.

Обреченные на гибель жертвы в том же положении: негр на лавке в камбузе, капитан с пассажиром друг против друга за столом в рубке, крепко привязанные к креслам.

Они очень изменились внешне. Дон Грегорио и Лантанас уже пять суток сидят в одном положении, без воды и без пищи.

Они напоминают живые скелеты с глубоко провалившимися глазами.

Если развязать веревки, удерживающие их, они тотчас упадут на пол. Раньше они перебрасывались кое-какими словами о своем отчаянном положении, теперь молчат.

Они еще верят в спасение, но с каждым часом безнадежность овладевает ими все сильнее и сильнее…

Иногда до их слуха доносились крики повара, который, как они догадывались, тоже был привязан. Они пробовали вступать с ним в разговор и кричали ему. Но вскоре убедились, что это напрасно. Он если и слышал их, то не мог ответить.

Несчастные уже не имеют сил кричать. Их давно покинула надежда развязать веревки, и они перестали говорить друг с другом.

Лантанас был в полной апатии и сидел, опустив голову на грудь. Дон Грегорио держал, или, по крайней мере, старался держать голову прямо. В открытые окна рубки видно море.

Он не спускает с него глаз, все еще надеясь увидеть там что-то. Но видны только белые, пенистые гребни, да время от времени на синей поверхности плещутся, играя, морские свинки.

Только один раз он заметил предмет, который заставил его затрепетать. Он вскрикнул и изо всех сил сделал усилие, чтобы вырваться из веревок.

Пересекая путь «Кондору», прошло под всеми парусами судно. С него донесся оклик, и они изо всех сил начали кричать. Но их не услышали.

После этого они кричали еще несколько часов, пока совсем не потеряли голоса, а затем впали в глубокое, безнадежное уныние.

При каждом их крике к ним бросались орангутанги, наваливаясь всей своей тяжестью на запертую дверь.

Чилиец впал в отчаяние. Дон Грегорио оставил всякую надежду на помощь, но еще продолжал уповать на Провидение. Он горячо молился:

— Матерь Божия! Пресвятая Дева! Смилуйся над нами!

Вдруг Лантанас поднял голову.

— Капитан? Какой я капитан? Я — жалкая тварь, умирающая от голода и жажды! Вы воображаете, что это фрукты и пирожные? Нет! Это разрисованные камни. А вот эти бутылки и графины? Это мираж. Это — нечистые духи, бесы низшего разряда. А ведь как они прыгают! Давайте прыгать и мы! Красавицы мои, обезьяны, идите сюда! Мы будем плясать, из палубы сделаем большую залу и будем прыгать выше головы! Ха, ха, ха!

— Боже мой! — застонал дон Грегорио. — Он сошел с ума!..

LIX. Помощь Неба

Капитан долго городил всякий вздор, время от времени бросая свирепые взгляды на дона Грегорио, точно желая броситься на него через стол и растерзать. В такие минуты дон Грегорио думал: хорошо, что капитан привязан.

Сначала дон Монтихо пробовал говорить с ним, но потом бросил свои попытки, убедившись в их бесполезности. Ему тяжело было видеть этого несчастного.

Иногда он сомневается, в здравом ли уме он сам? Прокручивая все, что обрушилось на него, он молит о смерти, как об избавлении.

Не отрываясь от синеющего моря, он ждет своего последнего часа со спокойным лицом, полным христианского смирения.

Внезапно выражение его лица меняется. Луч надежды скользит по его изнуренному лицу. Глаза блестят радостью, уста озаряет улыбка.

Неужели он так же безумно хохочет, как и Лантанас? О нет! Он смотрит разумно, пристально, и губы его издают невольное восклицание.

— Парус! — вскрикивает он, завидев светлую точку. Да, это парус, а значит, корабль! Снова надежда вспыхивает в его сердце. Оно бьется так сильно, что слышны его удары.

Судно уже четко вырисовывается. Вот оно увеличилось в объеме. Корабль приближается.

Несчастный пристально следит за ним. Он ничего не говорит своему товарищу. Да это и ни к чему: разум чилийца недоступен для внешних впечатлений. Дон Грегорио продолжает смотреть на судно.

Прежде корабль пересекал путь «Кондору». Теперь он идет вслед, медленно, но неуклонно подходя все ближе.

Проходит полдня. И за эти долгие часы надежда много раз сменяется страхом. Но вот побеждает надежда, и страх исчезает. Преследующий корабль уже близок, паруса на нем распущены.

Дон Грегорио смотрит на них с переполненным радостью сердцем. Ему они кажутся крыльями милосердного ангела, слетевшего спасти его от мук.

На мачте развевается английский флаг. Но и родному испанскому флагу он не обрадовался бы больше. Теперь он будет спасен.

Вдруг сердце его снова падает, и в нем возникают опасения. Корабль еще далеко, а ветер вдруг затихает, даже ряби не заметно на поверхности воды. Паруса бессильно повисают.

Тогда и «Кондор» остановится по той же причине. Он идет медленно, наконец едва подвигается вперед. Дон Грегорио понимает это по тому, что полки со стаканами и лампа совсем не колеблются.

Но вот шхуна медленно описывает полукруг, и доном Грегорио снова овладевает отчаяние, но ненадолго. Шхуна продолжает поворачиваться. Вот она стала кормой к кораблю. Он видит спущенную шлюпку. Она идет к «Кондору».

Лопасти весел сверкают на солнце, рассыпая брызги, как серебряные звезды. Недолго видит он лодку. Но все равно. Теперь он знает, что будет спасен.

Он уже никуда не смотрит, а только прислушивается. Слышен громкий мужской голос, который ему слаще самой нежной мелодии.

Он хочет ответить, но голос его слишком слаб. Раздаются быстрые шаги — кто-то приближается к рубке. Дверь распахивается настежь, в нее врывается струя свежего воздуха и входят люди.

Прилагая неимоверные усилия, дон Грегорио поворачивает голову и видит двух людей в офицерских мундирах. Их лица ему знакомы. Появление этих людей произвело на дона Грегорио такое сильное впечатление, что он потерял сознание, как будто они смертельно поразили его.

LX. Верное предчувствие

Пока фрегат пытался настичь шхуну, Крожер и Кадвалладер еще не подозревали, что она может быть тем судном, которое нанял для себя дон Грегорио Монтихо до Панамы. Они знали, что судно чилийское, что капитан чилиец, но им говорили, что это корабль, а не шхуна. Но по мере того как фрегат стал приближаться к нему, у Крожера возникли некоторые подозрения, однако он не счел нужным говорить о них Кадвалладеру.

В пристани Сан-Франциско он видел судно приблизительно той же величины и такого же вида, как шхуна. Он помнил также, что на нем был чилийский флаг. Потом Крожер вспомнил слова Гарри Блью, с которым Кадвалладер съезжал на берег в день ухода «Крестоносца». Блью побывал уже на чилийском судне и на расспросы бывших товарищей о матросах со смехом отвечал: «Только трое: один черный да два рыжих!» А когда стали приставать, чтобы он объяснил, кого он имеет в виду, он сказал, что рыжими называет орангутангов.

Сопоставив все это, лейтенант Крожер был сильно взволнован. Как моряк, он знал, что превратить корабль в шхуну — дело не очень сложное. Когда приказано было спустить шлюпку, он попросил командира отпустить его, и Кадвалладер тоже изъявил желание ехать с ним, руководясь каким-то смутным предчувствием.

Увидев рыжих обезьян, когда они уже вошли на палубу шхуны, а затем негра в камбузе, молодые офицеры стали опасаться, как бы их зловещие предчувствия не оправдались. Но когда они зашли в рубку «Кондора», они все поняли. Взглянув на два незанятых кресла, на одном из которых лежал веер, а на другом был брошен шарф, Крожер кинулся наверх и велел ехать за доктором.

Крики, похожие на рыдания, вырвались из груди офицеров, когда они заглянули в спальные каюты и увидели, что они пусты. Они стали просить объяснений у сидевших за столом, но один не отвечал вовсе, а другой ответил безумным хохотом. Дон Грегорио был без чувств.

Они бросились к нему. Освобожденный офицерами от веревок, перерезанных ножом, он упал в их объятия, потеряв сознание. Видно было, что он только в обмороке. Пульс, хотя и очень слабый, бился.

Ему смочили губы вином, которое столько времени стояло нетронутым перед ним. Разжав зубы, стали вливать ему в рот вино, каплю за каплей.

Мало-помалу он оживился, глаза заблестели. Его положили на диван, и постепенно к нему вернулось сознание. Он стал отвечать на вопросы.

— Где Кармен? Где Иньеса? — в один голос спросили офицеры.

— Их нет! — сказал дон Грегорио. — Их увезли те…

Он снова лишился чувств.

Они ничего больше не спросили, а стали ухаживать за ним, дали ему вино и фрукты.

Потом освободили капитана, но вскоре раскаялись, потому что Лантанас начал вести себя беспокойно, размахивал бешено руками, хватал бутылки и графины и разбивал их. Опасаясь, чтобы он не навредил себе и им, офицеры заперли его в одну из кают.

После этого они опять стали ухаживать за доном Грегорио. Вдруг до них донесся крик боцмана:

— Наверх, господин Крожер! Идет черный туман! Ни зги не видно! Спешите наверх!

LXI. Борьба со шквалом

Офицеры кинулись наверх, оставив дона Грегорио.

Справа от шхуны они увидели черную, как ночь, тучу. Пока они смотрели, она успела растянуться по всему океану, окутав его, как пеленой. Там, где она надвигалась, на поверхности воды уже мелькали белые полосы. Это пена вздымающихся волн.

Все трое понимают, какая им грозит опасность.

С фрегата помощи ждать нечего. Не теряя времени, они принимают все меры, какие только могут.

— Долой паруса! — командует Крожер.

Младший офицер и боцман спешат исполнить его приказание, причем сам лейтенант помогает им, так как их только трое.

Негр, которого освободил Громмет, не может стоять на ногах, хотя ему и влили в рот полбутылки рома. На него рассчитывать нечего. Трое знающих свое дело моряков делают все, что можно сделать для предотвращения беды. Пот с них лился градом, пока они развязывали веревки и свертывали паруса.

Едва паруса отвязали, шхуну окутал густой туман, и шквал заиграл ее снастями. К счастью, паруса собрали вовремя, иначе их могло бы снести, и «Кондор» опрокинулся бы.

Громмет стал к рулю и успел повернуть шхуну кормой к ветру. О фрегате они даже не думали. Единственное их желание сейчас — спасти судно, на котором они очутились. Черная мгла отделяет их от «Крестоносца».

Им неизвестно, в какой стороне он находится и остался ли он на месте. Скорее всего — да, на фрегате много людей, они могут убрать паруса и вынести напор шквала.

В это время до них долетел гул оружейных залпов, на мгновение перекрывший стон бури. Это был сигнал с фрегата, дающий знать, где он находится. Но и после этого они не определили, где он.

Они стали прислушиваться. И вот загрохотал второй залп, потом третий, четвертый, опять и опять, но менее явственно.

Ветер превратился в настоящую бурю. Волны, набегая одна на другую, грозят потопить шхуну или смыть всех, кто на палубе.

Выстрелы все повторяются, но отвечать на них офицерам некогда. А выстрелы звучат, как похоронный звон. Все слабее раздаются они, все глуше. Очевидно, что расстояние между ними и фрегатом увеличивается.

Изменить они ничего не могут, повернуть шхуну нельзя. Они должны идти все вперед, и, может быть, никогда больше не увидят «Крестоносца».

Не слышно больше выстрелов из пушки.

Всю ночь шхуна несется, швыряемая волнами, как щепка, то падая в глубину, то поднимаясь вверх.

Когда утром взошло солнце, тьма рассеялась. Ясно море, ясно и небо. «Кондор» тихо раскачивается на волнах, с нетронутыми снастями и бортом. Но ни одного целого паруса не осталось.

Громмет стоит у руля. Офицеры смотрят вдаль, внимательно следя за ходящими по морю волнами. Нигде не видно ни фрегата, ни какого-либо другого корабля. Кругом безбрежная водная пустыня.

Они находятся в нескольких сотнях миль от берега на судне, паруса которого превращены в клочья, да и будь они целы, нет сил управлять ими. Однако они не задумываются над этим.

Бросив еще взгляд на океан, они спешат спуститься в рубку, чтобы узнать подробности того, что для них тяжелее всего.

LXII. Визитная карточка

Английские офицеры четвертый день на чилийской шхуне, которая продолжает носиться по воде. Три человека справились с кораблем во время шторма, хотя и недолгого, но свирепого, без участия трех остальных.

Капитан все болтает чепуху и по-прежнему заперт в каюте, дон Грегорио слаб, как ребенок, и все лежит на диване, не будучи в состоянии даже выйти на палубу. Один только негр поправился и может быть хоть немного полезен.

После шторма, выдержанного шхуной, ни у кого еще не нашлось ни времени, ни сил приняться за паруса.

Один из них кое-как расправили и к нему присоединили другой, найденный на шхуне. С ними она делает около шести узлов в час.

Было двенадцать часов дня. Громмет стоял у руля, Крожер и Кадвалладер с секстантом на мостике. Они уже утратили всякую надежду встретиться с «Крестоносцем» и держали курс на Панаму в надежде или застать там фрегат, или хоть услышать о нем.

Стоящие на мостике шхуны, занятые астрономическими наблюдениями, молодые офицеры оба грустно настроены. Хорошо еще, что приборы целы, а то им бы не добраться и до Панамы.

— Право! — командует Крожер. — К юго-востоку.

И, обращаясь к Кадвалладеру, он говорит:

— Если все пойдет хорошо, через два дня мы в Панаме. Будь у нас паруса, мы бы пришли за день. Я уверен, что старик Бресбридж подождет нас с неделю. Не будь так горько на душе, — все бы ничего. Но девушек нет. Мы утратили их навсегда.

— Не говори так, Нед, надо надеяться, что мы их найдем.

— А если и найдем, что из того? Не говори, Билль, я не могу думать, не хочу слушать. Кармен Монтихо, моя невеста, захвачена разбойниками, негодяями…

Кадвалладер умолкает. И он страдает, думая об Иньесе. Самые мрачные, самые ужасные картины рисуются в воображении обоих. И в этом мраке единственный утешительный луч — мысль о мести.

— Что бы там ни было, мы отыщем Кармен и Иньесу, — сказал Кадвалладер, — мы должны разыскать и похитителей.

— И покарать! — прибавил Крожер. — Хотя бы мне пришлось пожертвовать на это все свое состояние, отдать свою жизнь, — я отомщу за Кармен.

После минуты грустного раздумья Кадвалладер сказал:

— Негодяи составили план еще в Сан-Франциско и поступили в матросы с целью украсть золото. Это догадка дона Грегорио, имеющая под собой основание.

— Теперь неважно, — ответил Крожер, — как и когда они составили план. Важно то, что он приведен в исполнение. А Гарри Блью с ними заодно. Его измена представляется мне необыкновенной и ужасной.

— А ты уверен, что он изменил?

— После того, что слышал дон Грегорио, невозможно сомневаться. Ведь он уехал вместе со всеми и, судя по его словам, по доброй воле. Какая черная неблагодарность! А я верил в него, Кадвалладер, так же, как и в тебя!

— И я считал Гарри честнейшим малым. Его ввело в искушение золото. Но довольно об этом. Рано или поздно и он попадет к нам в руки.

— О! Только попадись он мне. Вот этими самыми руками я когда-то спас его недостойную жизнь, и этими же самыми руками так сдавлю ему глотку, что он испустит дух.

— Вся эта шайка, может быть, и попадется нам. Дон Грегорио рассказывает, что это было пестрое сборище людей разных национальностей. Четверо говорили по-испански и по виду похожи были или на испанцев, или на испано-американцев. Пойдем-ка на бак. Может быть, мы там нападем на какие-нибудь следы.

Они вошли в помещение, служившее прежде матросам. В первом же ящике, попавшемся им под руку, они увидели кучу бумаг, письма, старые газеты, колоду испанских меченых карт, из которой на пол упала визитная карточка.

Крожер поднял ее и, едва взглянув на напечатанное на ней имя, как почувствовал, что кровь застыла у него в жилах и волосы встали дыбом: «Эдуард Крожер. Фрегат „Крестоносец“. Его собственная визитная карточка! Он отлично помнит, что дал ее Франциску Ларе в день встречи.

Положив ее в карман, Крожер вытащил из ящика связку писем и прочитал адрес. На них надпись: «Дон Франциско Лара». Он спешно развязал связку и дрожащими руками начал перебирать ее. Его страшит мысль: не подписаны ли некоторые из них именем Кармен Монтихо?

Неблагодарность Гарри Блью поколебала его веру в людей. Письмо дочери дона Грегорио Монтихо к шулеру Франку Ларе убьет его веру в женщин.

Письма от разных лиц, разнообразного содержания, большей частью касающиеся денег и азартной игры. Почти все за подписью Фаустино Кальдерона. Наконец, последнее падает из его рук, и он с облегчением вздыхает, раскаиваясь в том, что позволил себе сомневаться в своей невесте. Обернувшись к Кадвалладеру, он торжественно произносит:

— Теперь мы знаем все.

LXIII. Последняя запись в судовом журнале

Значит, не простые разбойники, не мятежные матросы похитили Кармен Монтихо и Иньесу Альварес, а Франциско Лара и Фаустино Кальдерон. Хотя присутствие последнего и не доказано, но это само собой разумеется. В таком деле, безусловно, они действовали заодно.

Офицеры вернулись на мостик. Новое открытие причинило им и новые страдания. Ужасная мысль, что возлюбленные во власти разбойников, да еще таких, как Лара и Кальдерон, приводила офицеров в отчаяние.

— Да, теперь все ясно, — сказал Крожер. — Дело не в золоте. Золото только заставило других помогать им. Сами же они преследовали иную цель.

— Знаешь ли, Нед, я подозревал это с самого начала. Помнишь, что я говорил, когда мы покидали Сан-Франциско? После того что произошло между нами и шулерами, я боялся оставлять девушек в одном городе с ними. Но кто бы мог подумать, что они последуют за ними на судно? А главное, Блью был с ними. Блью, обещавший защищать их! Помнишь, он сказал, что отдаст за них свою жизнь?

— Он поклялся мне в том. Если он мне когда-либо попадется на глаза, я заставлю его дорого заплатить за его клятвопреступление.

— Что же ты думаешь делать, когда мы прибудем в Панаму? Если мы там встретим фрегат, мы должны будем плыть с ним.

— Должны! В моем положении нечего говорить о долге. Это несчастье свело меня с ума. Если капитан Бресбридж не захочет помочь мне в поисках, я отправлюсь сам.

— Не один, а со мной.

— Конечно, я рассчитываю на тебя, Билль. Если Бресбридж не захочет нам дать фрегат на помощь, я брошу службу, сам законтрактую судно, найму экипаж и обыщу на американском берегу каждый дюйм, пока не найду их.

— Какая досада, что мы не знаем, где они высадились. Должно быть, они были близко от берега, если решились плыть на шлюпке.

— Берег был виден, совсем близко, я расспрашивал дона Грегорио. Это он хорошо помнит. Несчастный человек почти рехнулся, как и капитан. Я удивляюсь, как он совсем не сошел с ума. Он говорит, что они увидели землю в то утро в первый раз после отплытия, капитан говорил им, что через два дня они будут в Панаме. Пока шлюпка отплывала, дон Грегорио из окна видел очень близко береговую линию. Лодка направлялась к ней.

— А негр? Может быть, он больше знает?

— Я расспрашивал и его. Он утверждает, что они были близко к земле, причем он сообщает факт, чрезвычайно существенный. Незадолго до того, как они его схватили, он заметил сбоку гору с двумя вершинами, а обратил он на это внимание потому, что как раз между вершинами находилась луна. Эта двуглавая гора может нам сослужить службу. Какое несчастье, что капитан сошел с ума! Он мог бы сказать нам, где они находились, когда шхуна была брошена. Можно подумать, что сама судьба против нас. Однако почему мы не заглянули в судовой журнал? Там, может быть, есть какие-нибудь данные насчет местности.

— Несомненно. Я повсюду искал его, но он исчез, и что с ним сталось, я не знаю. Быть может, они бросили его за борт, чтобы скрыть все следы. Странно, что Лара забыл все эти письма.

— И оставил шхуну под всеми парусами.

— Ну, это я понимаю. Они торопились и, кроме того, рассчитывали, что она скоро затонет, да и странно, что она не затонула.

— Удивляюсь, куда мог деваться журнал?

— И я тоже. Негр говорит, что он обычно лежал на полочке у лестницы. Я искал там, но его нет.

— Постой! — воскликнул Кадвалладер. — Что это там треплют эти животные? Ей-Богу, это именно то, что нам нужно.

Обезьяны между тем швырялись какой-то большой книгой в толстом кожаном переплете. Они уже оборвали переплет и зубами и когтями рвали листы, вырывая друг у друга.

— Это он и есть, судовой журнал! — воскликнул Крожер.

И оба бросились спасать его от обезьян. Не без труда книга, наконец, отнята, но в жалком состоянии. К счастью, исписанные страницы целы.

На последней, очевидно, записано и последнее наблюдение: «широта 7° 20 минут N; долгота — 82° 12 минут W. Тихо».

— Отлично! — воскликнул Крожер. — Теперь мы найдем двуглавую вершину и грабителей.

— Дай-то Бог.

— Эх! — вздохнул Крожер. — Будь у меня десять человек на шхуне, ну хотя бы шесть, я бы и не подумал идти в Панаму, а прямехонько поплыл бы на остров Койбу.

— Что это за остров? — с удивлением спросил Кадвалладер.

— Именно его должны были видеть, когда делалась эта последняя запись. Или Койбу, или Гикарон. Посмотри на карту. Вот они оба.

— Ты прав, Нед. Они должны были видеть один из этих островов.

— Конечно, а при тихой погоде шхуна не могла уйти далеко. Оба, и дон Грегорио и повар, говорят это! О! Только бы десять хороших молодцов! Тысячу фунтов за десять верных, здоровых матросов! Как жаль, что мы во время шквала не оставили у себя команду катера!

— Ничего, Нед, у нас они будут, да еще и получше. Бресбридж не откажет нам. У старика доброе сердце, и, когда мы расскажем ему эту историю, он все устроит. Если он не отпустит фрегат, то даст нам людей на шхуну. Мне только хочется быть в Панаме.

— Я предпочел бы быть на Койбе. Вообще на том острове, где высадились негодяи.

— Но не теперь, когда нас трое против двенадцати.

— Об этом я и не думаю. Я бы отдал все, чтобы быть даже одному среди них.

— Тебе не придется быть одному, Нед. Куда ты, туда и я.

— Спасибо тебе, Кадвалладер. Я чувствую, ты достоин моего доверия и моей дружбы. А теперь поставим паруса и поторопимся в Панаму. Если эта чилийская карта верна, то мы должны проплыть мыс Пунта-Мала, стоящий на востоке от Панамского залива, с которым, судя по названию, встреча не особенно приятна, и на карте он должен быть обозначен точно.

— Пароход с севера! — прервал его грубый крик Громмета.

Офицеры быстро повернулись и увидели судно. Крожер поднес к глазам подзорную трубу и сказал:

— Прав боцман, — пароход. Он идет как раз наперерез нам.

Несколько поворотов колеса, и «Кондор» готов встретить пароход. Офицеры работают со снастями и подбирают паруса. Расстояние между двумя судами заметно уменьшается.

Те, что на шхуне, с первого взгляда решают, что это не военный корабль, а пассажирский пароход, один из тех, которые совершают постоянные рейсы в этой части Тихого океана, между Сан-Франциско и Панамой. Судя по курсу, он направляется в Панаму.

Тем, кто на пароходе, не так-то легко сделать какие-то выводы о странном судне, переменившем курс и плывущем навстречу. Он видит шхуну под ободранными парусами. Флаг, обращенный флагштоком вниз, — чилийский флаг, — бьется на главной мачте. Его так и оставили, и теперь он сослужил службу, потому что капитан парохода тотчас приказал застопорить машину, и скоро исполинский левиафан, пробегающий двенадцать узлов в час, сначала замедлил ход и, наконец, совсем остановился. В то же время шхуна подошла к нему.

Слышится оклик:

— Что за судно?

— «Кондор» из Вальпараисо. Терпит бедствие.

— Спустите шлюпку.

— Некому!

— Подождите, мы подойдем к вам.

Через пять минут одна из шлюпок спущена, и команда прыгает в нее. Отвалив, они пристают к бедствующему судну.

Крожер уже наметил свой план действий. Он спускается в шлюпку, чтобы его доставили на пароход, что тотчас же без разговоров исполняется, благодаря его форме.

Вступив на борт парохода, он убеждается, что это действительно один из тех, что совершают рейсы между Сан-Франциско и Панамой. Он переполнен пассажирами. Около тысячи человек на его палубе, разного сорта, звания, цвета кожи и всевозможных национальностей. Большинство — калифорнийские золотоискатели, возвращающиеся домой. Некоторые — веселые и довольные, другие — подавленные и разочарованные.

Крожер тотчас же рассказывает свою историю, сначала капитану и помощникам, а потом и пассажирам. Среди пассажиров он ищет охотников не только для того, чтобы управлять шхуной, но и для преследования негодяев, обрекших ее на гибель.

Он объясняет свое звание и обещает хорошо вознаградить их. Нет надобности уговаривать, и не в деньгах дело. Среди этих сбившихся с пути людей немало героев, настоящих рыцарей чести, несмотря на их лохмотья, из-под которых блестят ножи и пистолеты, готовых вступиться за правое дело.

Двадцать человек окружают офицера и откликаются на его призыв не ради вознаграждения, а во имя человеколюбия и правды. Он легко мог бы завербовать и больше, но находит, что двадцати достаточно, и с ними возвращается на «Кондор».

После этого оба судна направляются к Панаме.

LXIV. Лотерея жизни и смерти

Между тем на пустынном острове, куда судьба загнала экипаж «Кондора», людей ожидает голодная смерть.

Нет возможности выбраться отсюда на большую землю!

С того времени, как матросы высадились на этот берег с награбленным добром, со всеми произошла страшная перемена, не только внутренняя, но и внешняя.

Тогда они были сильны, здоровы, бодро двигались, громко говорили. Теперь же, с унылыми лицами, безмолвные, они бродят, похожие на скелеты. Некоторые сидят на камнях, погруженные в глубокую апатию, другие валяются на земле, не будучи в состоянии держаться на ногах от слабости.

Голод наложил на них свою ужасную печать. О жажде и говорить нечего. Вот уже десять дней, как они питаются только улитками и жестким мясом морских птиц. А пить совсем нечего, кроме небольшого количества дождевой воды, скопившейся в парусине во время короткого дождя.

И тем не менее все это время они жадно следят за морем. На одной из вершин двуглавой горы они прикрепили на весло кусок брезента, надеясь, что он привлечет чье-нибудь внимание.

Но никто не видит его. Нет ни одного судна, нет ничего, кроме безбрежной синевы.

Как охотно вернули бы они и пленниц, и золото и возвратили бы жизнь тому, у кого ее отняли, если бы могли только быть с ними! Но это невозможно; их жертвы на шхуне, должно быть, давно уже пошли ко дну и покоятся вечным сном. Только те, кто осудил их на гибель, сейчас завидуют даже им. Голод терзает их, жажда мучает… Многие из них взывают к смерти.

Все смирились. Высокомерный Гомес отказался от роли вождя, Падилья присмирел, а Гарри Блью, может быть, в силу того, что он оказался самым добрым, приобрел над ними теперь еще большую власть.

Эта перемена отразилась и на положении девушек: им предоставили полную свободу. Они могут идти, куда им угодно, не опасаясь ни наглости, ни дерзости. Напротив, они окружены почетом, почти благоговением. Все лучшее из съестного отдается им.

Пленницам не нужно много, чтобы поддержать свои силы. Они в свою очередь являются для этих людей ангелами-спасителями и теперь ухаживают за теми, кто причинил им столько страданий.

Десять дней прошло с тех пор, как экипаж высадился на остров. Вечером, благодаря сильному дождю, парус от шлюпки наполнился водой, которую перелили в посуду. На десятый день люди еще не мучились жаждой, но зато голод чувствовался вдвойне. Из-за жестокого голода выражение их лиц было страшным.

Страшно встретиться с взором, в котором горит кровожадность людоеда…

Никто еще не говорит об этом, но каждый уже думает. Вскоре эта страшная мысль становится навязчивой.

В свирепых глазах Падильи она проглядывает, когда он смотрит на прекрасных пленниц. Его пристальный, холодный взгляд горит алчностью.

Царит глубокая тишина. Падилья первый нарушает зловещее безмолвие и говорит:

— Друзья! Нам грозит голодная смерть! А между тем какая-нибудь случайность, и мы спасены. Лично я не теряю надежды, что мимо пройдет судно, и наш сигнал наконец обратит на себя внимание. Тут только вопрос времени. Нам нужно некоторое время поддержать в себе жизнь.

— А как это сделать? — спросил Веларде.

— Есть одно средство, — сказал Падилья. — Надо, чтобы умер из нас кто-нибудь для того, чтобы другие могли бы спастись. Что вы думаете об этом?

Всем понятен смысл предложения. Многие кивают головой или вполголоса одобряют его. Иные до того слабы, что им почти все равно, какая участь их ждет.

— Право, друзья, — говорит Падилья, — я не понимаю, зачем мужчинам умирать с голоду, когда есть женщины!

Но тут его прерывает Гарри Блью.

— Стоп! — кричит он. — Ни слова! Если уж съесть кого-нибудь, так съесть мужчину. Я готов первый умереть, прежде, чем позволить умертвить их!

Страйкер и Девис тотчас же поддерживают его. Хернандес воздерживается, а Гомес решительно становится на сторону Блью. В его сердце еще живет остаток чувства, которое заставляет его ужасаться предложению товарища. Первый раз он становится союзником Гарри Блью.

— Хоть я и каторжник, — говорит Страйкер, — но не трус. Смерти не боюсь! Но дело надо решить честно! Бросим жребий!

— Согласен! — сказал Падилья. — Только пусть и женщины тянут жребий.

— Ни за что на свете! — вскричал Блью. — Презренный негодяй! — говорит он, набрасываясь на Падилью. — Повтори еще раз свое хищническое предложение, и тебе не придется тянуть жребий.

Хотя у калифорнийца сохранились еще остатки силы, но он отступает перед негодующим матросом.

— Проклятье! — с сердцем восклицает он. — Я тоже не боюсь смерти, не таков Рафаэль Рокас, чтобы ее бояться! Я предложил то, что нахожу справедливым. Не понимаю, чем женщины лучше мужчин? Но так как вы все придерживаетесь иного мнения, бросим жребий.

— Друзья, нас двенадцать человек! — говорит Страйкер. — Мы выберем двенадцать белых раковинок, которых много здесь на берегу, и бросим их в кружку. На одной будет метка. Кто вытащит раковину с меткой, тому и…

Невысказанное слово всем понятно.

Раковины разбросаны по всему побережью. Они валяются здесь тысячами, одинакового вида, одинаковых размеров, и различить их нельзя. Они белы, как снег.

Двенадцать раковин опускают в кружку, отметив одну красным пятнышком. Для того чтобы получить его, Страйкер наколол себе руку. Капля крови тотчас всосалась в ноздреватую раковину.

Все собрались в кружок и ждут только того, кто стоит на часах у брезента. Это голландец. Его уже звали вниз, но он не спешит повиноваться. Он даже не хочет повернуться к ним. Он продолжает стоять около сигнала, глядя на море, заслонив рукой глаза от солнца. Вот он опустил руку и схватил подзорную трубу.

Все в молчании следят за ним, затаив дыхание и позабыв уже о своем решении.

Но вот он отнял трубу от глаз и крикнул то, от чего кровь горячим потоком прилила к сердцу каждого: «Парус!»

LXV. На посту у сигнала

Как сладкая мелодия прозвучало это восклицание в ушах умирающих людей!

Кружка с раковинами выпала из рук, и они рассыпались до земле. Все обратились к караульному и смотрят на море.

— С какой стороны? — крикнул кто-то.

— С юго-запада.

Там ничего не видно. Утес заслоняет для них побережье. Некоторые бросаются на вершину горы, другие еле-еле бредут за ними. Есть и такие, что не в состоянии идти.

Первые, взобравшись на вершину, видят, что голландец вне себя. Он скачет, размахивает шляпой и кричит:

— Корабль!

Но корабля не видно, не видно даже шлюпки. Сначала они думают, что голландец сошел с ума. Но вглядевшись в морскую даль, все испытывают приступ той же безумной радости. Действительно, чуть виден парус. Он еще далеко, но опытный глаз моряка сразу различит, что он направляется в их сторону. Судно должно пройти мимо них и приметить их сигнал.

Гарри Блью вырывает подзорную трубу из рук голландца, приставляет ее к глазам и на расспросы окружающих его говорит:

— Это, кажется, шхуна. Она идет сюда к берегу.

Гомес тоже хочет посмотреть в трубу, но Блью продолжает смотреть в нее и говорит:

— Надо получше развернуть брезент, чтобы он былвиден!

Страйкер и Девис хватают с двух концов смоленую парусину и растягивают ее.

Выражение на лице Гарри Блью передать трудно. Тут и удивление, и восторг, и страх. Он скинул с себя свою красную фуфайку и подвесил ее к шесту поверх брезента.

— Этот сигнал, — говорит он, обращаясь к Страйкеру и Девису, — не может остаться незамеченным. Оставайтесь вы двое здесь и следите за сигналом. Я хочу пойти вниз сказать два слова девушкам-пленницам. Смотрите, не отходите от сигнала и не давайте снимать его.

— Ладно, — ответил Страйкер. — Будь спокоен, положись на нас.

— Оставайтесь мне верны, — сказал Гарри, уходя, — и я сумею отблагодарить вас.

Затем он быстро сбегает вниз.

Сиднейские каторжники перекидываются несколькими словами, изумленные тем, что сказал Гарри Блью. Вдруг их прерывает странный возглас. Гомес выпустил подзорную трубу из дрожащих рук и вскрикнул.

— Что случилось? — спросил Падилья, подходя к нему.

— Взгляни-ка сам, Рафаэль!

Контрабандист взял трубу, но едва он навел ее на приближающийся корабль, как тут же сказал:

— Это — шхуна, черт возьми! Ни дать ни взять, она! Не знай я, что «Кондор» давно затонул, я бы сказал, что это она. Но как похожа! Странно!

Веларде тоже берет подзорную трубу. Потом смотрит в нее и Хернандес. Но Страйкер не ждет его выводов. Без дальнейших разговоров он вырывает у него трубу и с минуту смотрит в нее. Он оглядывает корпус, борта, высокие косые мачты и другие знакомые ему приметы.

И из уст его со страхом и твердой уверенностью вылетают слова:

— Ей-Богу, это — «Кондор»!

LXVI. Немезида

Сердца окружающих наполняются ужасом.

— «Кондор»? — восклицает Падилья. — Быть этого не может!

— Он самый! — возражает Страйкер. — Я вижу не хуже вас, что это или шхуна, или ее призрак, — я готов поклясться!

Все эти ослабевшие люди с измотанными нервами почти готовы верить, что перед ними видение. Что-то сверхъестественное, неземное готово уничтожить их! Сколько дней провели они в страхе, ожидая, что рука Божья поразит их. И вот теперь она настигает их, карающая рука Немезиды!

— Конечно, шхуна! — говорит Страйкер. — Только паруса не те, должно быть, в заплатах. Да! Это чилийская шхуна, и флаг с такой же звездой. Но где те, которые должны были сделать в ней течь?

Все стали внимательно вглядываться, но никого не было видно у сигнального шеста.

Блью уже спустился вниз, а Девис как раз спускался. Его стали звать назад. Он слышал зов, но продолжал уходить. Вскоре о нем забыли, потому что общее внимание было поглощено шхуной.

Она так близко, что ее уже всю видно. На ней чилийский флаг: белый, красный и голубой. На средней звезде было пятно. Оно и теперь видно.

Вот она совсем рядом. Не отрываясь, следят за ней с вершины горы. Они видят, что на ней убирают паруса, и она останавливается. Спустили шлюпку. В нее садятся люди. Лодка пробирается между подводными камнями. Вот она миновала буруны и вошла в бухту.

Еще не успели причалить, как некоторые из лодки попрыгали прямо в воду.

Их человек двадцать. Один лучше другого. Кто в матросках, но больше всего в красных фуфайках, с поясами, из-за которых торчат ножи и пистолеты. Двое в мундирах. Они первыми выскочили из лодки и, едва вступив на берег, обнажили свои шпаги.

Четыре испанца стоят, оцепенев, на месте. Они понимают, что им приходится иметь дело не со сверхъестественными силами, а с обычными людьми.

Даже неустрашимый Франк Лара, храбрость которого — единственное положительное качество, и тот в страхе. С широко раскрытыми глазами он следит за высадившимися людьми.

Узнав Крожера, он схватил Кальдерона за руку. Нечего думать о бегстве. И оба стоят на вершине горы молчаливые и угрюмые.

— Боже мой! — восклицает Кальдерон. — Офицеры с английского фрегата! Что это значит?

— Для меня, как Божий день, ясно, — говорит ему Лара, — что Блью изменил нам. Они с Девисом не сделали дыру в шхуне, а пустили ее на волю. Фрегат наткнулся на нее, спас, и офицеры явились сюда!

— Нет сомнения! — подтвердил Веларде, он же Мануэль Диас.

— Однако, люди, окружающие их, не совсем матросы; скорее это золотоискатели из Сан-Франциско.

— Все равно, откуда они. Важно то, что мы в их руках.

Диас и Падилья, который был не кто иной, как Рокас, наклонились над краем утеса.

— Что они сделают с нами? — спросил Кальдерон у Лары.

— Перестреляют или перевешают! Что тут спрашивать? — ответил Лара.

— Боже мой! — воскликнул жалобным тоном Кальдерон. — Разве нельзя спастись?

— Я хочу встретить смерть как мужчина, или, вернее, как тигр. Я убью прежде, чем убьют меня!

— Не понимаю! — с недоумением сказал Кальдерон. — Кого убить?

— Кого придется. Только двух уж точно!

— Каких двух?

— Эдуарда Крожера и Кармен Монтихо. Ты можешь поступать, как хочешь. Я же наметил своих жертв и прежде убью их, а потом уже сдамся. Я не оставлю ее в живых, клянусь Богом! А если удастся, покончу и с ним.

Он выхватил револьвер, осмотрел его и засунул опять за пояс. Потом поправил нож. Кальдерон стал отговаривать его, но Лара закричал:

— Если тебе нравится, можешь отправляться в тюрьму и гнить там! Эта участь не по мне! Я выбираю смерть и месть!

— Лучше жизнь и месть! — вскричал Рокас. — Идите за мной, товарищи, я вам спасу жизнь! Может быть, помогу и отомстить!

— Напрасный труд! — сказал Лара. — Если мы побежим, нас просто перестреляют. Да и бежать некуда!

— Не тратьте времени! Нам только бы добежать до лодки!

У Лары вырвался радостный крик. Не колеблясь, он бежит вслед за Рокасом, который уже спускается к подножию горы на побережье залива.

Английские офицеры и люди, которые с ними высадились, и не помышляют о страшной опасности, грозящей им. Жалкая участь грозит им, если план Рокаса удастся!

LXVII. На волосок от убийства

Вместо вооруженных врагов перед офицерами несколько изможденных человеческих скелетов с молящими лицами, до того ослабевших, что они почти не держатся на ногах.

Прежде всего офицеры бросаются навстречу молодым девушкам. Слышны восклицания, поцелуи, несколько отрывистых, бессвязных слов, среди которых Крожер говорит Кармен, что ее отец жив и что он тут, с ними на шхуне.

В нескольких шагах от них стоит Гарри Блью. Матрос не поклонился своему бывшему офицеру. Взор его бесстрастен. На взгляд Крожера, у него вид самого закоснелого преступника. Но он не хочет судить этого человека, не выслушав его.

— Я требую от тебя отчета, Гарри! Пожалуйста, не виляй, говори правду! Если твоя вина действительно такова, как кажется мне, ты не заслуживаешь прощения.

Он обнажает шпагу. Блью тоже вооружен пистолетом и ножом. Тем не менее он не выказывает ни малейшего желания защищаться. Со смущением он опускает голову на грудь. Это молчание Крожер принимает за сознание вины.

— Изменник! — восклицает он. — Прежде, чем я проколю тебя шпагой, сознавайся!

— В вашей власти убить меня, господин Крожер! Моя жизнь принадлежит вам, и я готов умереть в радостном сознании, что сделал все, что только возможно, чтобы доказать вам мою благодарность за то, что вы когда-то спасли мне жизнь.

Он не успел еще закончить, как рука, державшая шпагу, опустилась под давлением нежной ручки, и тихий голос произнес:

— О Эдуард! Вы ничего не знаете! И я, и Иньеса, мы обе обязаны жизнью этому славному человеку.

— И даже больше, чем жизнью! — сказала Иньеса.

Крожер вздрогнул и едва не выронил шпагу. Он чувствует себя, как человек, который едва не совершил убийство.

Этот потрясающий эпизод сменяется другим, еще более ярким.

Пока Кармен рассказывает о поведении Блью, ее прерывает крик, несущийся с берега.

— Сюда, на помощь!

Вместе с этим Крожер слышит свое имя, и, узнав голос боцмана, которому поручена была лодка, бросается на берег. За ним бегут Кадвалладер и золотоискатели. Только двое остаются стеречь разбойников.

Скоро им становятся понятными крики боцмана. Громмет стоит в лодке с крюком в руках, потрясая им и крича что есть мочи. Четыре человека обступили его.

При одном взгляде на них английские офицеры узнают двоих, Лару и Кальдерона. Крожер и Кадвалладер были уверены, что их враги на острове и собирались спросить, где они. Теперь нет надобности их разыскивать. Они вместе со своими союзниками на расстоянии пистолетного выстрела. Не может быть никакого сомнения в их намерении. Они хотят овладеть лодкой и уехать.

LXVIII. Переменное счастье

Бежавшим на помощь Громмету представилось неожиданное зрелище, от которого они содрогнулись. Все поняли угрожавшую опасность.

Стоило только разбойникам прыгнуть в лодку, и они уйдут в море, оставив их на острове.

Впрочем, нет времени рассуждать. Не говоря ни слова, они бегут вперед, прыгая по камням, валунам и раковинам.

Но те впереди и будут в лодке раньше них.

— Отчаливай, Громмет! — кричит тогда Крожер.

Громмет понимает приказание и с силой, удвоенной отчаянием, отталкивает лодку от берега. Но прежде, чем он успел повторить этот маневр, с берега раздается выстрел, и боцман падает.

Преследователи, охваченные мыслью о мести, помчались еще скорее, но разбойники уже захватили лодку, влезли в нее и берутся за весла.

— Боже мой! — воскликнул Крожер. — Неужели эти мерзавцы, руки которых в крови, уйдут безнаказанно?

Весла уже на воде, но что-то мешает им. Само Провидение против них. Лодка зацепилась за коралловое дно, а тяжесть их, давя на лодку вниз, не дает ей освободиться.

Выходить из лодки уже некогда, и надежда на спасение сразу исчезла. Перед ними только два исхода: или биться до последней возможности, или сдаться.

Лара готов бороться и умереть. Заодно с ним также и Рокас. Но остальные двое рады ухватиться за малейшую надежду сохранить свою жизнь. Первый встает Кальдерон и, вытянувшись во весь рост, поднимает руку с мольбой о пощаде.

Шлюпка уже окружена, и ее выволакивают на берег. Крожер с трудом может сдержать разъяренных золотоискателей от расправы с негодяями. К счастью, боцман лишь слегка ранен, иначе никому из них не остаться бы в живых. Четверо негодяев окружены и обезоружены. Но суда им не избежать.

Судьей является человек, хорошо знакомый с тем способом судопроизводства, которое известно под названием «суд Линча». Это высокий, дюжий человек, золотоискатель. Все остальные — его помощники.

Приговор выносят быстро: смертная казнь всем четырем, а остальных повезут в Панаму и предадут в руки коронного суда как бунтовщиков, грабителей и матросов, покинувших судно.

Но Страйкер и Девис являются исключением. За них вступился Гарри Блью и снискал каторжникам прощение.

Золотой песок у всех отобрали, сложили и погрузили в лодку. Барышни стоят в мантильях, с нетерпением ожидая, когда их отвезут на шхуну, где они увидятся с тем, кого оплакивали, как умершего. Около них стоят офицеры.

Остается последний акт трагедии — смертная казнь.

Ровная площадка перед пещерой. За неимением виселицы веревка с петлей прикреплена к выступу скалы.

Первого выводят Лару. Он не может бежать и не думает о бегстве. Но на лице у него что-то более сильное, чем отчаяние и ужас. Умирать, как забитая собака, ему противно. Он умрет, как свирепый, кровожадный тигр, твердо решившись выполнить клятву, данную им на скале.

Он горящим взором оглядывает окружающих и останавливается на группе из четырех лиц — Крожер, Кармен, Кадвалладер и Иньеса. Внимание Лары привлекают двое первых. В одно мгновение он выхватывает пистолет у идущего рядом с ним человека. Прыгнув вперед, он сломя голову бросаются к Эдуарду Крожеру и Кармен…

Но те уже предостережены криком окружающих. Быстро обернувшись, Крожер немедля выхватывает револьвер и поражает выстрелом бегущего навстречу человека, который тоже стреляет.

Два выстрела раздаются почти одновременно. Когда дым рассеивается, все видят на земле распростертого Лару, из груди которого бьет ключом кровь.

Гарри Блью тотчас же подбежал к нему и закричал:

— Скончался! Пуля угодила прямо в сердце!

— Какое это было мужественное сердце! Только жаль, что душа была черна! Идем, дорогая! — обратился Крожер к Кармен. — Дон Грегорио не находит себе места, ожидая вас. Довольно опасностей! Будем надеяться, что они пришли к концу.

Он берет свою невесту под руку и ведет ее к лодке. За ним идут Кадвалладер и Иньеса. Они сели в лодку и ожидают оставшихся. Скоро все в сборе. На острове закончился второй акт правосудия…

Вместе с разбойничьим экипажем «Кондора» лодка уходит.

На острове остаются только четыре безжизненных тела.

LXIX. Исповедь матроса

Чилийская шхуна отошла от неприветливого берега и покинула бухту, названную «бухтой Монтихо». Обогнув мыс Мала, она направляется к Панамскому порту.

Нечего опасаться, что она не дойдет до него с таким многочисленным экипажем из опытных, зрелых моряков.

Гарри Блью получил звание старшего помощника, которое он, так сказать, заслужил на войне. Но пока, из-за его слабости, за него управляется Кадвалладер.

Офицерам очень хочется узнать историю пережитых бедствий, и Гарри Блью, по их просьбе, приступает к рассказу.

— Не явись вы, — говорит он, — Бог знает, чем бы все это кончилось. Все мы погибли бы на острове. Но Бог послал вас. Не иначе как он, потому что, когда я теперь оглядываюсь назад, то вижу, что все случилось именно так, как предначертано свыше.

После того как меня приняли на шхуну, на ней еще несколько дней не было матросов. Потом капитан поместил еще одно объявление о повышенном жаловании. Явилось одиннадцать человек, которых и приняли матросами. Одного назначили младшим помощником и записали под именем Падильи. Если кто заслужил смертную казнь, так это он.

Подождав еще день, капитан решил отправиться в путь. Приехал на шхуну старый барин с двумя барышнями, и мы вышли в море.

Еще не выходя из порта, я стал подозревать матросов, а уже в море убедился, что это опасные люди и плохие моряки. Боялся я ссор и непослушания, а во вторую ночь я уже узнал, что это шайка грабителей и что у них уже составлен свой план.

Джек Страйкер и Девис, беглые каторжники, разговаривали между собой, и мне удалось их подслушать. Из их слов я понял все.

Оказывается, что они решили ограбить шхуну и похитить барышень, затем шхуну потопить, сделав в ней течь, а старого барина, капитана, меня и негра прикончить.

Сначала я не знал, что делать. Хуже всего, думал я, придется барышням. Хотел было рассказать обо всем капитану и дону Грегорио, но подумал, что выйдет, пожалуй, еще хуже. Долго я думал и решил притвориться, что я заодно с ними. От каторжника я узнал, что будут делить золото, расположил к себе Страйкера и вошел к нему в доверие.

Приходилось хитрить. Особенно трудно мне было держать себя с барышнями. Иногда им хотелось поговорить со мной, но я отвечал им резко, зная, что все за мной следят. Сказать им что-либо значило бы погубить все с самого начала. О мужчинах я не заботился. И, слава Богу, все спасены.

Когда показался берег, заговорщики принялись за дело. Была ночь. Я действовал как предводитель, желая сохранить власть над ними. Сначала спустили на воду шлюпку и снесли в нее все добро. Потом мы все разделились на партии: одни должны были снести золотой песок, другие девушек. За последнее взялся Гомес, и я не мешал ему.

Мы с Биллом, который был когда-то на корабле плотником, взяли на себя дело с дырой и спустились в трюм. Девис, хотя и каторжник, человек неплохой, и мне удалось уговорить его не делать течи. Вернувшись из трюма, мы застали всех в шлюпке вместе с барышнями. Что было с капитаном и доном Грегорио, я не знал и не смел пойти к ним, боясь, что уйдут без меня.

Мы оставили шхуну и видели, как она плыла под распущенными парусами.

— А флаг? — перебил Гарри Кадвалладер. — Кто поставил сигнал бедствия, Гарри?

— Я! Я тогда перевернул его в темноте, надеясь, что так скорее придут на помощь.

— И это сделал ты? — воскликнул Крожер. — Само Провидение натолкнуло тебя на это! Не будь флага, «Крестоносец» не погнался бы за шхуной. Ну, рассказывай дальше.

— Мы высадились на берег, — продолжал Гарри, — но не знали, что это остров, хотя и тут нас хранили ангелы. Если бы это оказалась твердая земля, вышло бы, пожалуй, гораздо хуже. Ночь мы провели на берегу. Мужчины поместились в большой пещере, а барышни в маленькой, о чем я позаботился.

Оказалось, что Гомес и Хернандес те самые два негодяя, с которыми вы поссорились в Сан-Франциско. Они отправились к барышням и наговорили им много неприятного. Я стоял вблизи, готовый разделаться с ними, зайди они дальше.

Рано утром мы все встали и увидели, что шлюпку унесло в море. Она разбилась о рифы. Мы не подумали о ней, воображая, что она нам больше не понадобится. Потом разделили золото, а после того стали решать, кому отдать девушек. Гомес и Хернандес требовали их себе. Я притворился, что мне понравилась мисс Кармен, а Девиса подговорил сказать то же самое о мисс Иньесе. И решено было, что я буду драться с Гомесом не на жизнь, а на смерть. Смерть меня не страшила, но меня пугало то, что барышни останутся без моей защиты. Все-таки я согласился на поединок. Начать должны были на пистолетах, а в случае неудачи — кончить холодным оружием, пока один не уложит другого.

Мы уже были совсем готовы, как человек, находившийся на вершине горы, крикнул, что мы на острове. Тут вспомнили, что шлюпки-то уже нет, забыли про поединок и пустились на гору. Прежней ссоры как не бывало! От страха разбойники чуть с ума не сошли и уже жалели, что бросили шхуну, которая, как они думали, давно уже затонула. Ну, а потом барышням уже ничто не грозило. Голод укротил волков.

— Ты действовал благородно! — закричал Крожер. — Дай обнять тебя, Гарри. Прости нас за наши подозрения! Билль, почему ты не обнимешь его? Он сделал для нас больше, чем если бы спас нам жизнь.

— Благослови тебя Бог! — сказал Кадвалладер и так крепко сжал матроса в своих объятиях, что чуть не сломал ему ребра.

— Мистер Крожер! — крикнул вдруг старый боцман. — Видите ли там на рейде корабль?

Все взглянули туда, и у всех вырвался радостный возглас: «Крестоносец»!

В церкви в Кадисе стояли два английских офицера, а рядом с ними две красавицы-испанки.

Нет надобности называть ни женихов, ни невест, которых благословил дон Грегорио Монтихо, как нет и надобности рассказывать о торжестве этого венчания, о котором давно уже говорят в Кадисе.

На венчании присутствует вся знать старинного рода Андалусии, иностранные консулы, командиры военных судов, стоящих на рейде. На самом видном месте капитан Бресбридж и офицеры с фрегата «Крестоносец».

Но есть еще два моряка. Их присутствие приятно всем, как виновникам торжества, так и их близким. Один из них — старый капитан «Кондора», другой — Гарри Блью.

Небо смилостивилось над добродушным капитаном и сняло пелену, окутавшую его разум. Теперь он здоров, ему все известно, и он понял, что за человек Гарри Блью. Хотя на «Кондоре» один из них капитан, другой — помощник, но все же они верные друзья.

Теперь «Кондор» совершает постоянные рейсы между Кадисом и Сан-Франциско. Не сразу можно в красивом бриге, в который он преобразился, узнать шхуну — ту, что когда-то в Тихом океане принимали за призрак те, кто за ней гнался.

Будем надеяться, что больше никто не увидит ее под сигналом бедствия.

Смертельный выстрел

Роман

Глава I. ГОЛОВА БЕЗ ТЕЛА

Ровная и гладкая степь, как спящее море. Нет ни деревца, ни кустика, лишь расстилается вокруг огромный ковер короткой и выжженной солнцем травы. Даже змея не может спрятаться между ее стеблями.

Любой предмет на поверхности степи можно заметить издалека. Но вряд ли в степи есть предметы, на которые стоит обращать внимание путешественнику. Нет смысла беспокоиться, заметив стаю степных волков, а еще более бессмысленно гнаться за ними. Но стоит призадуматься, если над стаей волков реют большие черные птицы. Когда они вместе, то можно держать пари, что где-то рядом имеется добыча. В этом случае путешественнику лучше пришпорить коня, предоставив четвероногим и птицам возможность пировать.

Но в эту минуту в степи не видно ни путешественника, ни охотника. Зато можно прекрасно разглядеть стаю голодных степных волков и реющих над ними черных птиц.

Волки, окружив какой-то странный предмет, осторожно и с непонятной опаской приближаются к нему. Птицы медленно спускаются к тому же предмету.

Но, когда до добычи остаются считанные футы, волки шарахаются и возвращаются к исходной позиции, птицы взмывают в небо.

Через некоторое время животные повторяют свою попытку. И вновь она заканчивается тем же.

Что же так привлекает их и одновременно путает?

Издали это напоминает человеческую голову. На меньшем расстоянии сходство усиливается. Да это и есть голова человека!

Что же тут удивительного? Человеческая голова в степях Техаса! Ровно ничего, если она без волос. Это означает только то, что какой-нибудь несчастный — траппер, путешественник или охотник за дикими лошадьми был захвачен дикарями, обезглавлен и оскальпирован.

Но эта голова не оскальпирована; напротив, на ней сохранились еще волосы, хорошие волосы, кудрявые и обильные.

Она не лежит на земле, как лежала бы, конечно, если бы была брошена по отделении от туловища. Нет, она поставлена и держится прямо на траве; подбородок почти касается поверхности, словно она еще на плечах, с которых должны ее снять. Если б у нее щеки были бледные или окровавленные, а глаза были бы закрыты или стекловидны, то все было бы ясно. Но щеки ее ни бледны, ни окровавлены, глаза у нее не закрыты и не стекловидны. Они смотрят, блестят, ворочаются… Боже! Эта голова — живая!

Не удивительно, что волки бегут назад в испуге, что птицы, спустившись к ней, сейчас же отлетают. Живая голова смущает их и обращает в бегство.

Между тем они чувствуют, что это живая плоть. Им это говорят их зрение, обоняние и инстинкт: они не могут ошибиться.

И это мясо живое; мертвая голова не может ни сверкать, ни ворочать глазами. Временами голова раскрывает рот, показывает два ряда белых зубов и испускает крик, который всякий раз далеко прогоняет хищников.

Крик этот раздавался в течение большей части продолжительного летнего дня, чтобы удержать их на безопасном расстоянии.

Сумерки спускаются и покрывают степь пурпурными отливами, а нападающие не меняют положения, и голова находится в прежнем положении. Еще довольно светло, чтоб видеть блеск пламенных глаз, грозное выражение которых удерживает какою-то таинственной силою хищнический инстинкт этих животных.

Что же это может быть? Человеческая голова, лежащая на земле, с глазами, которые могут сверкать и видеть, со ртом, способным раскрываться и показывать зубы, с горлом, из которого выходят человеческие звуки: вокруг этого странного, почти сверхъестественного предмета стадо волков, а над ними стая птиц!

Во все продолжение сумерек картина остается та же, есть только перемена в положении четвероногих и птиц. Голова остается на прежнем месте, так как она неподвижна и может только раскрывать рот и ворочать глазами.

Сумерки в техасских степях непродолжительны: там нет ни гор, ни высоких холмов. И, когда золотой диск скрывается за западным горизонтом, несколько минут льется серо-пурпурный свет, а потом вдруг наступает ночь. И вот она наступила, а с нею произошла и перемена в картине. Птицы, повинуясь своим инстинктам, улетели к своим гнездам. Волки, напротив, остались; мрак им благоприятствует, и они надеются сожрать этот круглый предмет, который кажется человеческою головою, и который своими криками и грозными взорами мог долго держать их на расстоянии. Но, к величайшему их смущению, за сумерками почти непосредственно взошла луна, серебряный свет которой, почти равняясь дневному, озарил степь, и они опять увидели гневные взгляды, в то же время как выходившие из раскрытых уст крики стали еще страшнее в глубокой тишине ночи.

Но вот картина стала казаться еще страннее, чем прежде. Туман, подобно завесе, растекся над степью. Голова как бы приняла размеры сфинксовой головы, и волки, по той же самой причине, стали казаться величиною с канадских оленей.

Картина оригинальная, таинственная! Кто же может ее объяснить?

(обратно)

Глава II. ДВА РАБОВЛАДЕЛЬЦА

В прежние времена невольничества в южных Соединенных штатах люди много страдали от притеснения. Правда, в большинстве рабовладельцы были гуманны, иные были даже по-своему филантропы, склонные придавать патриархальный характер гнусному учреждению.

Хотя, мысль эта так же стара, как и невольничество, и, вместе с тем, так же современна, как и мормонизм, в среде которого она имела своих самых грубых представителей.

Нельзя отрицать, что невольничество Южных штатов во многих случаях было кроткого характера, но, тем не менее, нельзя и отрицать, что были примеры и вопиющего насилия. Были рабовладельцы добрые и были жестокие.

Недалеко от города Натчеза, в штате Миссисипи жили два плантатора, владения которых лежали по соседству. Характеры этих людей были крайне противоположны. Полковник Арчибальд Армстронг, потомок старинной виргинской аристократической фамилии, поселившейся в штате Миссисипи, когда из него ушли индейцы-уактоны, представлял собою доброго рабовладельца, а Ефраим Дарк из Новой Англии, переселившийся сюда гораздо позже, являл тип рабовладельца жестокого. Он происходил из пуритан, которые вообще были против невольничества. Это может показаться странным, а между тем история очень обыкновенная, известная всем путешествующим в Южных штатах. Известно, что самый жестокий плантатор всегда или сам был невольником, или происходил от отцов-странников, высадившихся в Плимут-Рок. Так как во многих отношениях мы уважаем отцов-странников, то и хотели бы верить, что это обвинение ложно, и что Ефраим Дарк был исключением. По всей долине Миссисипи никто бесчеловечнее не обращался с невольниками. И дома у него, и на полях хлопчатника беспрерывно раздавался свист кнута, и черные жертвы его произвола и злобы подвергались ударам бича, который постоянно носили он сам, его сын и управитель, как эмблему сатанинской жестокости. Они никогда не возвращались домой, не истерзав какого-нибудь несчастного негра, которого злая судьба подводила к ним навстречу во время объезда плантации.

Невольники полковника Армстронга, напротив, никогда не ложились спать, не помолясь за доброго массу, в то время, как невольники Дарка, чаще всего избитые, — проклинали своего господина.

Увы! Мы должны повторить старую истину, что одинаковые причины производят одинаковые следствия: злой благоденствовал, а добрый жил в несчастии. Полковник Армстронг, открытый, великодушный, гостеприимный до излишества, тратил больше, нежели получал от своих плантаций. Через некоторое время он сделался должником Ефраима Дарка, который не проживал своих доходов.

Между ними не было ни особой вражды, ни особой дружбы. Гордый виргинец из благородного семейства шотландских горцев времен колонизации презирал своего соседа, потомка пришельцев. Тем не менее он откладывал гордость в сторону, занимая деньги у Дарка, который всякий раз спешил исполнить просьбу. Он давно уже точил зубы на землю Армстронга и знал, что закладная будет первым шагом, который приведет его к овладению имением.

Таковы были отношения между соседями-плантаторами.

Дарк давно решил сделаться обладателем обеих плантаций. И вот, когда дела соседа постепенно дошли до отчаянного положения, Ефраим Дарк мог исполнить свой замысел без малейшего сопротивления. Должник его слишком запустил уплату процентов и это позволяло в любое время описать имущество Армстронга.

У Дарка был сын Ричард, во всем похожий на отца, но только гораздо злее: ибо жадный эгоизм крайнего пуританизма не улучшается от соприкосновения с крайнею распущенностью юга. Жадность и распущенность в одинаковой доле составляли характер Ричарда Дарка. Он был жаден, а между тем имел наклонность к мотовству и беспорядку. Он был членом общества петушиного боя и завсегдатаем других увеселительных организаций. Будучи распутнее всех, он не имел ни одной великодушной черты, какая нередко встречается у кутил. Единственный сын Ефраима Дарка и, следовательно, наследник всех его имений — невольников и плантаций, Ричард, пользуясь полным доверием отца, знал, что невольники и плантации соседа перейдут к нему также со временем.

Хотя Ричард Дарк очень любил деньги, но было нечто, чего он жаждал еще больше, — а именно старшую дочь полковника Армстронга. У последнего было их две: Елена и Джесси, обе очень хорошенькие, но старшая, Елена, была более нежели хорошенькая — все соседи признавали ее красавицею.

Ричард Дарк был в нее влюблен, насколько его эгоистическое сердце могло любить. Это была единственная страсть, которую он когда-либо испытывал. Отец одобрял эту страсть или скорее не противился ей, ибо этот молодой человек, злой и распутный, имел большое влияние на отца, который воспитывал его с целью сделать из него такого же, как он сам, обманщика.

Пользуясь правами кредита над должником, Ефраим Дарк и его сын имели преимущественное положение — они могли диктовать условия.

Что же говорили обо всем этом полковник Армстронг и его дочь?

Прислушаемся к их разговору, который и послужит нам ответом.

(обратно)

Глава III. СЕСТРЫ

— Ты не любишь его, Елена?

— Неужели надобно спрашивать об этом? Кто же, папа, может любить подобного человека?

— Не правда ли, он сделал тебе предложение?

— Да.

— Когда?

— Сегодня утром.

— Я так и думал, хотя, признаюсь, в подобный час я мог ожидать чего-нибудь хуже.

— Чего-нибудь хуже? Чего же вы могли бояться, папа?

— Ничего, это тебя не касается. Скажи мне, что ты отвечала ему?

— Одно только слово «нет!»

— О, этого словечка достаточно. Боже мой, боже мой, что будет с нами?

— Папа! — воскликнула девушка, положив ему руку на плечо и стараясь прочесть у него в глазах: — Зачем вы так говорите? Разве вы недовольны, что я отказала? Невозможно, чтоб вы желали видеть меня женою Ричарда Дарка.

— Елена! Ты говоришь, что не любишь его, стало быть, не хотела бы быть его женою?

— Не хотела бы и не могла бы. В нем нет сердца, это негодяй. Я предпочла бы смерть такому мужу.

— Довольно! Я должен разориться!

— Разориться? О, объясните мне все. Стало быть, есть тайна, существует опасность. Доверьтесь мне, милый папа, скажите в чем дело?

— Я могу тебе все рассказать, потому что это не может долго храниться в секрете! Мне грозит опасность, потому что я кругом должен. Знай, дочь моя, долг мой Дарку так велик, что я положительно у него во власти. Все, что я имею — земля, дом, невольники, — все это может перейти к нему, каждую минуту, даже завтра, если он захочет, а он захочет, в силу твоего словечка «нет». Это приведет к краху, которого я боюсь уже давно. Нужды нет, я встречу его как подобает мужчине. Я скорблю о тебе и о твоей сестре, Елена. О, бедные дети, какая перемена в вашей судьбе! С этих пор вы будете питаться грубою пищею, носить грубую одежду и жить в деревянной хижине.

— Ну, и что ж это значит, милый папа? Для меня это решительно ничего, и я уверена, что и для сестры тоже. Но нет ли средства…

— Выпутаться мне из долгов, ты хочешь сказать? Нет надобности и спрашивать, дочь моя. Не одну бессонную ночь провел я, думая об этом. Нет, одно только и было средство. Я никогда о нем не говорил и даже не думал. Я знал, что из этого ничего не будет. Я знал, Елена, что ты не любишь Ричарда Дарка и никогда не согласишься выйти за него. Ты ведь не можешь выйти за него, дочь моя, не правда ли?

Елена Армстронг не ответила тотчас, но не потому что не имела готового ответа.

Выйти за Ричарда Дарка, за этого негодяя, за этого недостойного человека, при всем его богатстве, за этого злого подлеца! Выйти за этого человека в то время, как другой, казалось ей, обладал всеми лучшими качествами, красотою, отвагою, благородством души, — одним словом всеми достоинствами, и когда этот другой признался ей в любви!..

Для девушки с подобным характером было все равно — имел ли он состояние и было ли его общественное положение ниже ее положения.

Ответ ее был тот же самый; заставляла же ее колебаться в эту минуту мысль о несчастье, тяготевшем над ее отцом.

Последний, ошибаясь на счет причины ее молчания, — а перед ним, может быть, носился призрак нищеты, который склонял его на низость, как он часто склоняет натуры самые благородные, — сказал дочери:

— Елена, можешь ты выйти за него замуж? Скажи откровенно, — продолжал он, дав ей время обдумать. — Если ты полагаешь, что не можешь быть с ним счастлива, то гораздо лучше не выходить. Посоветуйся с собственным сердцем, дитя мое, не подчиняйся моему влиянию и не увлекайся моею бедностью. Говори, можешь ли ты выйти за него?

— Я уже вам сказала, что нет. Вы говорите о перемене в нашем положении, о бедности и о других несчастьях. Что же! Мне все равно, я боюсь только за вас. Но если я должна выбирать между этим замужеством и смертью, то скажу вам, папа, что соглашусь скорее умереть, чем сделаться женою Ричарда Дарка.

— В таком случае и говорить нечего. Ты никогда не будешь его женою. Надо приготовиться к бедности и переселению в Техас.

— В Техас, папа, если угодно, но не говорите о бедности. Вы будете богаты любовью, потому что, где бы вы ни были, в деревянной ли хижине или в палатках, — вы можете рассчитывать на мою безграничную любовь.

И с этими словами она бросилась на грудь отца.

Дверь отворилась, и в комнату вошла другая девушка, такая же почти хорошенькая как и Елена, только годом или двумя моложе.

— И не только моя привязанность, — воскликнула она при виде вошедшей, — то также и привязанность Джесси, не правда ли, сестра?

Джесси не знала в чем дело, тем не менее видела, что от нее ожидали чего-то. Она схватила только слово «привязанность» и заметила расстройство отца и смущение сестры. Она, однако ж, недолго колебалась и, подбежав к отцу, положила ему руку на другое плечо.

Разместившись таким образом, эти три особы составили семейную картину, изображавшую самую чистую любовь. Посредине полковник, ветеран, участвовавший во многих битвах, с седой головой и седыми усами. По обеим сторонам две красивые девушки, алебастровые руки которых обвивались вокруг его шеи, — а между тем они не были похожи одна на другую, словно между ними не существовало никакого родства. Елена была брюнетка, словно настоящая цыганка, а Джесси — блондинка.

Так сидели они втроем, представляя как бы олицетворение взаимной любви искренней и чистой.

(обратно)

Глава IV. ЮПИТЕР И ЮЛИЯ

Жестокое обращение Ефраима Дарка со своими невольниками приводило к обычному результату. Временами они убегали. Потом приходилось печатать в местных газетах объявление о беглецах и обещать награду за поимку. Таким образом, жестокость стоила ему дорого.

Но расходы плантатора Дарка отчасти вознаграждались деятельностью его сына. Ричард славился как знаменитый охотник за беглыми неграми. Он держал нарочно выдрессированных собак, и много времени проводил в погоне за беглыми невольниками своего отца. После каждой поимки он требовал вознаграждения, словно беглецы принадлежали постороннему. Отец платил без сожаления и без ропота — и, может быть, это была единственная уплата, производимая из одного кармана в другой. Притом же отец гордился, что сын его исполнял обязанности сыщика с таким искусством.

На опушке обеих плантаций и соседних, лежавших по одной линии, находилось болото, поросшее кипарисами; оно тянулось вдоль речного берега на несколько квадратных миль. Это было не просто болото, но сеть ручьев, заливчиков и лагун. Часто болото заливалось водой и тогда через него иначе нельзя было переправиться как в лодке. Но находились там и грязные пространства, до которых нельзя было добраться и на лодке. Там постоянно царили сумерки. Солнечные лучи не могли проходить сквозь ветви деревьев, обремененные громадными растениями-паразитами — tillandsia usneoides.

Эта часть леса и представляла убежище для беглых невольников, которые пробирались сюда из самых отдаленных мест, как преследуемый кролик бежит в свою нору.

Ричард Дарк давно облюбовал себе пост на опушке. Кипарисовый лес служил ему охотничьим парком. Дичь в этом парке была человеческая, и поэтому он преследовал ее с двойным рвением.

Ричард знал, что и не было надобности проникать в непроходимые места для того, чтобы ловить невольников: последние должны были выходить за пищею, или к друзьям, которые приносили им съестные припасы. Поимщик негров рассчитывал более на эту естественную потребность беглецов, чем на преследование с собаками.

Спустя месяц после отказа мисс Армстронг, Дарк отправился на очередную охоту. Он никак не мог напасть на след «дичи», за которой отправился; этой дичью был, как всегда, беглый негр, на этот раз один из лучших работников на плантации его отца.

Уже несколько недель, как Юпитер (так звали невольника) скрылся. Объявление с его приметами и с обозначением награды поимщику было напечатано в газетах. Подозревая, что он еще прячется в болоте, Ричард Дарк не раз побывал там в надежде найти его следы. Но все было тщетно.

Всякий раз Дарк возвращался домой в дурном расположении духа, и не потому, что не успел найти беглеца — это был вопрос денежный, а денег он имел довольно, — но потому, что проходя мимо плантации Армстронг, он вспоминал о своей отвергнутой любви, о своих погибших надеждах.

И вот, оставив болото позади, он пробирался вдоль полянки, отделявшей плантацию его отца от соседской, как вдруг заметил нечто, обещавшее облегчение его смущенному сердцу: по направлению от дома полковника к болоту шла молодая девушка.

Это была любимица и наперсница Елены — мулатка Юлия. Ричард Дарк узнал ее с первого взгляда и даже в отдаленье под темною тенью деревьев.

— Слава Богу, сам дьявол посылает ее мне, — прошептал он. — Это возлюбленная Юпитера. Она, без сомнения, идет на свидание. Хорошо, если не ошибаюсь, я буду свидетелем их встречи. Двести долларов награды за Юпитера плюс удовольствие высечь собственноручно черного дьявола по возвращении домой. Хорошо, милая Юлия, ты выследишь его для меня лучше, чем все гончие Миссисипи.

И ловец негров скрылся за кусты. Сквозь листья он зорко следил за молодой девушкой, пробиравшейся между деревьями.

Она шла не по тропинке, и постоянно оглядывалась, что еще более подтверждало подозрение Ричарда.

Когда девушка миновала его засаду, он вышел и стал красться за нею, стараясь быть незамеченным и не потерять ее из вида.

Скоро она остановилась под большой магнолией, ветви которой покрывали обширное пространство.

Дарк стоял за деревом, откуда мог видеть все движения Юлии. Не отрывая от нее глаз, он повторял про себя: «Двести долларов мне и полторы тысячи отцу — это стоимость Юпитера».

Каково же было его удивление, когда девушка вынула из кармана письмо и, приподнявшись на цыпочки, вложила его в дупло магнолии. После этого она повернулась и, не останавливаясь ни на минуту под тенью дерева, поспешила обратно.

Ричард был не только удивлен, но и глубоко огорчен этой двойной неудачей: высечь Юпитера и заработать двести долларов.

Он оставался в своей засаде неподвижен, пока мулатка не скрылась из виду. Он понял, что в письме могла заключаться тайна, которая способна принести ему утешение. Он решил узнать ее и отправился к дереву.

Да, он скоро узнал эту тайну, но она не принесла ему утешения.

Содержание положенного таинственно письма было таким, что Дарк, несмотря на всю свою злость и бессердечность, по прочтении его зашатался, словно пьяный, и был вынужден облокотиться о дерево, чтоб не упасть.

Через минуту он пришел в себя, снова прочел письмо и долго рассматривал фотографическую карточку, вложенную в тот же конверт.

Потом из уст его вырвались странные слова угрозы, подкрепленные ужасной бранью.

Он произнес чье-то имя и, сжав губы, удалился большими шагами. Глаза его сверкали гневом, это был явный признак того, что жизнь человека, упомянутого им, подвергалась опасности.

(обратно)

Глава V. ФОТОГРАФИЯ В ЛЕСУ

Без малейшего предостережения! Без единого слова! Выстрел последовал сзади. Кленси ощутил в левой руке нечто, подобное прикосновению раскаленного железа или капли кипятка, и, если бы не грохот ружейного выстрела, раздавшийся одновременно, он и не догадался бы, что в него стреляли.

Рана — простая царапина — не обессилила его. Он резко обернулся, готовый выстрелить в свою очередь, но никого не увидел.

Он понял, что выстрел последовал из охотничьего ружья, заряженного пулей. А затем Кленси попытался сообразить: кто стрелял и почему. Он шел по лесной тропинке берегом реки Миссисипи, а не по большой дороге, посещаемой разбойниками. Совершенно очевидно, что его хотели убить, и что только один человек в мире мог иметь желание это сделать. И ему показалось, что выстрел словно произнес имя этого человека — Ричард Дарк.

Глаза Кленси сверкнули гневом; он начал осматривать лес, пытаясь по пороховому дыму определить место, откуда был произведен выстрел.

Он видел только стволы деревьев и их ветви, фантастически убранные испанским мхом, космы которого спускались до самой земли. Ничего похожего на дым он не заметил. Дым, вероятно, поднялся очень быстро в вершины деревьев и смешался с мхом.

Но ни сумрак, ни теснота деревьев не помешали собаке Кленси открыть убежище убийцы. С лаем животное бросилось вперед и остановилось шагах в двадцати от огромного кипариса. Кипарис был со всех сторон окружен пнями в несколько футов вышиною, которые в сумерках можно было принять за людей.

Кленси вскоре очутился среди них и, стоя между двумя пнями, увидел того, кто пытался убить его.

Кленси не требовал никакого объяснения.

Он взвел курок и прицелился.

— Дик Дарк! — крикнул Кленси. — Вам принадлежал первый выстрел, а теперь моя очередь.

С этими словами он опустил палец на спусковой крючок.

Дарквыскочил из убежища, чтоб действовать свободнее. Он поднял свое двуствольное ружье, но рассудив, что уже поздно, вместо того, чтоб спустить курок, поспешил вновь скрыться за деревом. Он был проворен как рысь, и проворство спасло его от пули Кленси.

Пуля пробила полу его платья, но не причинила ему даже царапины.

Он снова выскочил из-за дерева с криком торжества, с ружьем наготове, потому что был уверен в своей победе.

— Вы неловкий глупец, Чарльз Кленси, — сказал он насмешливо, — и к тому же плохой стрелок, если дали по человеку промах в десяти шагах. Я этого не сделаю на таком расстоянии. Выстрел за выстрел — вещь справедливая. Мне принадлежал первый и мой же будет последним. Примите ваш смертельный выстрел.

При этих словах огненная полоса блеснула из его двустволки. Несколько секунд Кленси был невидим; дым окружал его облаком. А когда пороховой дым рассеялся, Кленси лежал на земле: ручеек крови, окрасивший уже его рубашку, лился из груди.

Кленси должен был чувствовать приближение смерти, судя по медленным и отрывистым словам:

— Бог вам судья, Ричард Дарк! Вы убили меня.

— Таково было мое намерение, — ответил Дарк безжалостно, подходя к жертве.

— О небо! Скажите же, несчастный, за что такая жестокость?

— О, вы очень хорошо знаете за что: за Елену Армстронг. Впрочем, я убил вас не за это, а за ваше проклятое нахальство, за вашу мысль, что вы могли завладеть ею: вы не могли сделать этого, ибо она никогда не заботилась о вас, чему я имею доказательства. Может быть, для вас будет утешением убедиться в этом перед смертью. Так как нет вероятности, что вы увидите ее когда-нибудь, можете полюбоваться ее портретом. Вот он: эта прелестная девица прислала мне его сегодня утром, а вот и ее почерк, как видите. Сходство поразительное! Что скажете вы об этом? Говорите свое мнение откровенно. В вашем положении всегда говорят правду.

Разбойник держал фотографию у Кленси перед глазами: умирающий мог еще видеть портрет любимой девушки.

Он смотрел на изображение с любовью, но недолго: подпись внизу поглотила его внимание — он узнал почерк. Страх смерти был ничто в сравнении с отчаянием, овладевшим его душою, когда темневшими уже глазами он прочел:

«Елена Армстронг

Тому, кого любит».

У Ричарда Дарка был ее портрет — значит и эти нежные слова были адресованы к нему.

— Милая девушка! — воскликнул Дарк, вливая эти горькие слова в ухо своей жертвы, — она мне прислала его сегодня утром. Ну, Кленси, говорите же, что вы думаете о портрете?

Кленси не отвечал ни словом, ни жестом, ни взглядом. Губы его были немы, глаза стекловидны, тело неподвижно, как и земля, на которой он лежал.

— Черт возьми! Он издох! — заключил Ричард и сплюнул.

(обратно)

Глава VI. ПОД КИПАРИСАМИ

Гнусные и зверские слова произнес Ричард Дарк.

Зверство и сквернословие были характерными чертами его жизни. Он прибавил к ним еще и преступление — убийство.

И когда он наклонился над бездыханным телом своей жертвы, никакое раскаяние, никакое сожаление не обнаружилось ни в его взоре, ни в лице. Напротив, его черные глаза как бы еще сверкали ревнивою ненавистью, в то время как он сжимал рукоятку обнаженного до половины ножа, словно он хотел вонзить его в неприятеля. Но Кленси был уже мертв. К чему еще тут нож? И Ричард вложил его в ножны.

Первый раз мысль об опасности пробежала у него в голове, и душа поддалась влиянию страха. Он вдруг осознал, что совершил убийство.

— Нет, — сказал он, пытаясь оправдаться перед собственной совестью, — это не убийство. Правда, я умертвил его, но ведь и он в меня стрелял. Я могу доказать, что ружье его разряжено, а вот и отверстие от пули на моем платье. И действительно, я удачно отделался.

Глаза его на мгновение остановились на простреленной дыре, но только на мгновение. Тревога возвратилась к нему, и он продолжал оправдываться.

— Что ж, ведь это случается ежедневно на улицах, и какая разница, что это случилось здесь, между кипарисами? Только отсутствие свидетелей. Наконец, что ж тут такого, если их и не было?

Убийца задумался, то смотря на труп, то оглядывая лес, словно боясь, чтобы кто-нибудь не пришел.

Опасности не предвиделось, так как место было совершенно уединенное, и сюда не заходил ни один путешественник, а плантатор и тем более. Дровосек никогда не забирался в эту глушь, а только заходили охотники да беглый негр.

«Признаться ли прямо, — думал Дарк, — что я убил его? Я могу сказать, что мы встретились на охоте, что бой был честный — выстрел за выстрел, а велением судьбы мне достался последний. Но поверят ли мне?»

Он взглянул на труп, потом на деревья, ветви которых покрылись мхом, словно занавесью. Он подумал, что можно скрыть убитого человека в таком уединенном месте.

— Нет, — продолжал он, — о, нет, лучше не говорить ничего. У него нет друзей, которые позаботились бы узнать, что с ним сталось, у него есть только старуха-мать. Что же касается Елены Армстронг, о!..

Последнее восклицание обличало горечь сердца, вызванную этим именем.

Он еще раз осмотрелся, чтоб убедиться — не видел ли кто-нибудь его, так как решился спрятать труп соперника.

Извилистая речка медленно протекала между деревьями, шагах в двухстах от тропы. От тени кипарисов вода казалась в ней черной и была довольно глубока для задуманной им цели.

Он не мог донести туда труп, а если бы вздумал — оставил бы следы.

— Я брошу его здесь, где он лежит, никто никогда сюда не заходит. Он может оставаться здесь до страшного суда или до тех пор, пока волки и коршуны не съедят его до костей, — а кто же узнает кости? Будет гораздо лучше, если я прикрою его этим мхом, набросаю мох на следы, которые мы оставили.

Приставив двустволку к дереву и набрав охапку мха, он прикрыл им неостывший еще труп, накидав сверху валежника, чтобы ветер не поднял этого тяжелого савана. Скрыв также следы крови и сапог, он остановился на минуту, чтоб посмотреть на дело своих рук.

Удовлетворившись, по-видимому, он взял ружье и хотел удалиться, как до слуха его долетели звуки, заставившие его вздрогнуть: словно кто-то голосил по мертвому.

Сперва он очень испугался, но скоро пришел в себя, увидев собаку Кленси, скрывавшуюся между деревьями.

— А! Это собака! — пробормотал он.

Когда хозяин был убит, собака убежала, боясь, без сомнения, подвергнуться такой же участи, а потом опять приблизилась к роковому месту.

Ружье Дарка было разряжено, и он пытался приманить собаку, чтобы заколоть ее ножом, но она не подходила.

Тогда он зарядил один из стволов, прицелился и выстрелил.

Пуля ударила в мясистую часть шеи. Испуганное животное громко завыло и убежало.

«Эта проклятая собака выдаст меня! — вдруг мелькнуло у него в голове. — Она может привести сюда кого-нибудь».

Он побледнел, когда эта мысль мелькнула у него в уме, и опять ощутил страх. Он знал, что в таком уединенном месте можно скрыть труп, а с ним и свой кровавый поступок. Все шансы были на его стороне, но он позабыл о собаке.

Теперь же, когда собака была на свободе, обстоятельства могли повернуться против него.

Он понял, что оставаться у жертвы далее нельзя.

Ближайшая плантация находилась в двух милях, но по дороге была полянка, на которой стояла хижина охотника. Окровавленная, воющая собака легко могла вызвать тревогу и возбудить подозрение по поводу отсутствия ее хозяина. Могли начаться поиски.

Вдали, за деревьями он еще слышал вой раненой собаки. Был ли то обман воображения или действительность, но ему послышались и человеческие голоса.

Вскинув ружье на плечо, он двинулся в лес: сперва быстрыми шагами, потом еще быстрее, наконец, побежал, словно его преследовали и вой собаки, и чудившиеся ему человеческие голоса.

Он бежал в противоположную сторону от той, куда удалилась собака, а также и от плантации своего отца. Он забрался в болото, перешел через топкое место, где оставил глубокие следы в мягкой топи, но в испуге не принимал никаких мер предосторожности.

Убийца бывает дальновиден только перед преступлением — а после у него, обыкновенно, не достает ни отваги, ни хладнокровия: он теряет присутствие духа и всегда оставляет следы.

Так случилось и с Ричардом Дарком, когда в испуге он быстро удалялся от места преступления. Он желал только одного — уйти от проклятой собаки, вой которой смешивался с людскими голосами, с криками мщения.

(обратно)

Глава VII. ОХОТНИК ЗА ЕНОТАМИ

Нет округа в Южных штатах, в котором не было бы охотников за енотами. Интересно, что такими охотниками всегда бывают негры. Охота эта слишком легка или весьма ничтожна, чтоб соблазнить белого. В прежние времена на каждой плантации был один или несколько черных охотников. Ловля енотов доставляла им и выгоду, и удовольствие. Деньги, вырученные за шкуры, они употребляли на покупку табака и виски, так как любили выпить. Мясо, хоть и не ценилось белыми, составляло лакомство для негра, мало привыкшего к говядине.

Плантация Ефраима Дарка не была исключением из общего правила; на ней имелся свой охотник за енотами. Это был негр по прозвищу Синий-Билл. Свое прозвище он получил вследствие того, что в иные дни на его черной коже выступал синий оттенок, — а вообще он был черен как эбеновое дерево. Синий-Билл был страстный охотник и любил гоняться за енотами и двуутробками в ущерб собственной безопасности и спокойствию. Охота увлекала его далеко, не смотря на то, что дисциплина плантации требовала, чтоб он оставался дома, и не раз на плечах его оставались следы кнута за самовольную отлучку.

К несчастью для. Ричарда, наказания эти не излечили охотника от его наклонностей. В тот вечер, когда был убит Кленси, неутомимый Синий-Билл бродил по лесу с маленькой собакой, приученной к его любимой охоте. Гоняясь за старым самцом, они вышли на опушку леса. Он готовился подкрасться к дереву, где у енота было гнездо, как вдруг выстрел заставил его вздрогнуть. Опытный слух узнал выстрел двустволки его молодого хозяина, а это был человек, встречи с которым он боялся больше, чем с кем бы то ни было, так как опять ушел из дома без всякого позволения.

Первой мыслью его было залезть повыше на дерево и укрыться между ветвями: но собака оставалась внизу и могла выдать его.

Пока он соображал, как лучше поступить, раздался другой выстрел, потом третий, послышались голоса и, наконец, вой собаки.

— Боже! — прошептал Синий-Билл, — там дерутся, и я знаю, кто это. Первым стрелял масса Дарк, вторым масса Кленси. О, я здесь не в безопасности! Куда бы мне спрятаться?

Он посмотрел на собаку, потом на ствол дерева, обвитого громадными лозами дикого винограда, с помощью которого было легко взобраться на самый верх, и так легко, что смело можно было взять с собою и собаку. Страх того, что молодой хозяин мог зайти сюда и заметить его, заставил не терять ни минуты; он схватил собаку и полез на дерево, как медведица, уносящая медвежонка.

Через десять секунд он уже был между ветвями и совершенно закрыт листьями от взора тех, кто мог бы пройти внизу.

Чувствуя себя в безопасности, охотник начал прислушиваться. Сначала доносились голоса, потом слышался только один голос, которому как будто перестали отвечать. Говорил его молодой хозяин, но трудно было различить слова на таком расстоянии. Потом ничего не стало слышно, и люди, по-видимому, удалились. Так как дерево, на котором сидел Синий-Билл, не стояло на дороге к плантации, то он и надеялся, что хозяин не пройдет здесь, и что ему самому можно будет смело возвратиться домой.

Но вот охотник услышал тихий зловещий вой собаки, которая, казалось, пришла по другому направлению, потом снова голос массы Дика, который ласково приманивал ее.

Затем снова прогремел выстрел, сопровождаемый гневным восклицанием, и, опять раздался вой собаки.

Для невольника, отлучившегося без позволения, все это было дурным предзнаменованием и предвещало трагическую развязку. Он дрожал от страха, а между тем присутствие духа не покидало его. Схватив за горло свою охотничью собаку, чтоб она не подала голоса, он временами давал ей шлепки.

Вскоре раздались быстрые шаги в кустарниках, приближавшиеся к его дереву. Он был уверен, что это был его молодой хозяин. Через несколько секунд он увидел, как тот шел от места, где перед тем раздавались голоса и ружейные выстрелы. Он бежал нагнувшись и часто останавливался, прислушиваясь и оглядываясь.

Добежав до смоковницы, он остановился, вынул из кармана платок, отер с лица и со лба пот и вновь двинулся вперед.

Вынимая платок, Ричард не обратил внимания, как что-то упало к его ногам, — но охотник не мог этого не заметить. Упавшее было похоже на обыкновенный конверт, который и был осторожно поднят Синим-Биллом, когда тот слез с дерева.

Негр не умел читать, он даже не вынимал бумаги из конверта, но инстинктивно догадался, что тем или другим образом и в данную минуту находка может быть ему полезна, и поэтому он положил ее в карман.

Он прислушивался к затихающим шагам Ричарда Дарка. Тишина вступила в свои права среди мрачных кипарисов. И вскоре охотник слышал только биение собственного сердца.

Енот, еще недавно обреченный на верную смерть, мог спокойно спать в своем дупле. Синему-Биллу встретились другие заботы, и енот вышел у него из головы. Охотник хлопотал о собственной безопасности, хотя молодой хозяин не видел его, и даже не подозревал об его присутствии, ему что-то подсказывало, что несчастный случай поставил его в опасное положение. Было ясно, что случилось какое-то трагическое событие.

Его подмывало пойти туда, где прогремели выстрелы, с целью узнать — что там произошло, но он вскоре одумался. Он уже боялся того, что знал, и не смел узнавать больше. Убийцей мог быть молодой хозяин. Это подтверждало и бегство Дика. Ну, что ж? Должен ли негр убедиться в его преступлении и потом свидетельствовать против него? Он знал, что свидетельство его, как невольника, не будет иметь в суде никакого значения, но все-таки усилит подозрение. Но как невольник Ефраима Дарка, он знал, что потом ему не жить на свете.

Последнее повлияло на Синего-Билла. Он ушел, унося на руках собаку.

Он бежал, не останавливаясь, и счел себя в безопасности только тогда, когда прибыл в негритянский поселок.

(обратно)

Глава VIII. БЕГСТВО УБИЙЦЫ

Ричард Дарк бежал через лес, словно кто-то гнался за ним. Он держался прямой линии, насколько позволяли ему кустарники, спотыкаясь иногда об опрокинувшиеся деревья или путаясь в длинных ветвях ползучего винограда. Он останавливался только для того, чтоб прислушаться или взглянуть, не было ли за ним погони.

Хладнокровие, которое он обнаруживал, скрывая труп, оставило его совершенно. Прежде он был убежден, что никто не видел его поступка, и что он не оставил ни малейшего следа, который мог бы его обличить. Присутствие или, лучше сказать, бегство собаки, все изменило. Теперь он боялся.

Ричард продолжал свое беспорядочное бегство на протяжении мили, но потом, изнуренный от усталости, присел на древесный пень.

Рассчитывая, что он уже достаточно удалился от места убийства, он чувствовал меньше волнения, и мысли его немного успокоились.

Он вынул платок и отер лицо, залитое потом.

— Как я был глуп! — сказал сам себе он. — Предположим, что кто-нибудь меня видел, ведь этим только ухудшится положение. От чего я убежал? Не более как от собаки. Проклятая собака! Она побежала домой и изобличит меня. След пули, но кто может сказать — какая это была пуля и из какого ружья вылетела? Никто. Здесь нет опасности, да и глупо было думать, что она могла существовать. Все кончено, а потом?

Он посидел несколько минут на пне, положив ружье на колени и склонив голову на грудь. Он, казалось, погрузился в глубокие думы.

— Прелестная Елена! Я сохраню этот залог, — прошептал он наконец. — Кто знает, не буду ли я завтра благословлять это дерево, которое проклинаю сегодня. Кто может предвидеть перемены, совершающиеся в сердце женщины? В истории есть у меня царственный соименник, один английский король, который был горбат, безобразен и, по его собственным словам, едва доделан. На него лаяли собаки, как на меня собака Кленси некоторое время назад. Этот царственный Ричард ухаживал за женщиной, мужа которой он умертвил. Он полюбил гордую и покорил ее. Это должно ободрить меня тем более, что я, Ричард Дарк, не калека, я не горбун, не урод, что может подтвердить не одна девушка на Миссисипи. Елена может быть горда, она столь же горда, как королева Анна, а между тем у меня есть средство смирить ее. Мой план так же хорошо задуман, как и план моего царственного соименника. Пусть небо и ад пошлют мне подобный успех.

Произнеся это богохульство, он встал и посмотрел на часы.

— Десять с половиною, — пробормотал он. — Я не успею сходить домой и потом в лес Армстронга. У меня едва хватит времени, чтоб дойти до дерева, которое не далее как в двух милях отсюда. Я не пойду домой переодеваться; в этом нет надобности. Она не заметит дырочки на моем платье, а если б и заметила, не заподозрит, что это сделано пулей. Надо идти: было бы нехорошо заставить ждать эту милую особу. Счастье ее, если она встретит меня приветливо, но горе ее, если примет нехорошо. То, что случилось со мною, приготовило меня ко всему. Во всяком случае я буду удовлетворен за выказанное мне ею пренебрежение. О, она обязана удовлетворить меня.

Вдруг он спохватился, что не помнит точно условного времени свидания под магнолией и может прийти раньше или опоздать. Он опустил руку в карман, в который положил письмо с фотографией, после того как показывал ее умирающему. Карман был пуст. Он безуспешно перерыл все остальные карманы. Обшарив сумку и патронташ и выворотив еще раз карманы, он пришел к заключению, что потерял и письмо, и карточку. Он решил, что, вероятно, выронил их во время бегства.

Но как быть теперь? Надо ли идти назад и искать потерю? Что же было в этом письме? Ничего, что могло бы скомпрометировать его. В таком случае какая же надобность отыскивать его?

«К черту его вместе с портретом! — решил Ричард. — Пусть оно сгниет там, где упало, в грязи, если не ошибаюсь, где-нибудь под кипарисом. Нужды нет. Для меня важнее быть вовремя под магнолией».

Остановившись на этом решении, он застегнул пальто, небрежно вскинул ружье на плечо и быстрыми шагами пошел на свидание, которое Елена Армстронг назначила Кленси.

(обратно)

Глава IX. ПОД МАГНОЛИЕЙ

Может быть, первый раз в жизни Елена Армстронг шла украдкой. Дочь крупного плантатора-рабовладельца, она привыкла действовать прямо, как подобает аристократке. Но теперь она совершала поступок, требовавший особенной осторожности; она боялась встречи даже с самым смиренным из отцовских невольников.

Закутавшись в манто и опустив капюшон на голову, она шла молча, наклоняясь вперед. Даже самому проницательному негру трудно было бы узнать в ней дочь своего господина полковника Армстронга.

Надо ли говорить, какое намерение влекло молодую девицу через лес в такую позднюю пору? Конечно, это была любовь, любовь скрытая и неодобряемая человеком, имевшим над нею власть. В эту минуту полковник Армстронг был занят делом со своими домашними: белыми и черными.

Ефраим Дарк подал ко взысканию, и полковник получил исполнительный лист. Из негров у него осталось только четыре невольника для обработки полей и полдюжины слуг, привязанность которых к господину делала их почти членами его семейства. Вот и все, чем располагал теперь разоренный плантатор.

Он думал увезти их в Техас, куда сам намеревался переселиться. На другой день был назначен отъезд. Поэтому с вечера он занимался окончательным устройством дел, необходимыми дорожными приготовлениями. Будучи занят, он не имел времени думать о дочерях, которые, впрочем, по его мнению, также должны были готовиться в дорогу. Если б в эту минуту гордому плантатору сказали, что его старшая дочь бродит по лесам, он крайне удивился бы, а если б он узнал, что она пошла на любовное свидание, он, быть может, бросив сборы, воспылал бы яростью, схватил бы пистолет и бросился бы в погоню за дочерью, которая составляла гордость его дома и его сердца, и, может быть, сделался бы виновником трагедии вроде той, которую мы описали выше.

К счастью, он ничего не знал и до такой степени погрузился в свои приготовления, что даже и не замечал отсутствия старшей дочери, тем более, что младшая, бывшая в сговоре с сестрою, находилась тут же и старалась не дать заметить ее отсутствия.

Елена Армстронг продолжала ночную экскурсию, наклоняясь вперед и останавливаясь временами, чтобы бросить беглый взгляд во все стороны.

Около полумили от усадьбы, на границе маисового поля и девственного леса стояла большая магнолия, пощаженная топором дровосека. Под этим деревом Елена назначила свидание, и в дупло этого же дерева ее наперсница Юлия положила письмо с фотографической карточкой.

Остановившись под его большими ветвями, она раскрыла манто и откинула капюшон.

Она не боялась больше ничего, негры не ходили сюда ночью, разве что иногда забредали, охотясь за двуутробкою или енотом.

Она перевела дух и успокоила сильное биение сердца. Затем она поднялась на цыпочки и опустила руку в дупло. Но ничего в нем не нашла.

— Нашел! Взял! — сказала она.

Вскоре при том же тусклом свете можно было разглядеть на лице ее легкое выражение досады, и она прошептала:

— Почему же нет ответа?

И она снова запустила руку в отверстие, и снова не нашла ничего.

— Он мог бы написать мне в нескольких словах, что придет. Он должен бы явиться сюда прежде меня; я уверена, что уже пора.

Это было не более как предположение, она могла ошибиться и обвинять напрасно. Вынув часы, она вышла на лунный свет и поднесла циферблат к глазам. Лицо ее приняло выражение огорчения и досады. Стрелка показывала десять минут сверх срока, назначенного ею в письме.

— Прошло десять минут, а его еще нет здесь, и нет ответа на мое письмо. А между тем он должен уже получить его. Юлия уверяла, что опустила его в известное отверстие. Кто же другой мог взять его? Некому. О, как он жесток. И, если он не приходит, я уйду назад.

И, закутавшись в манто, она набросила на лицо капюшон. Однако она еще колебалась и прислушивалась.

Никакие звуки, никакие шаги не прерывали ночного молчания, исключая треск сверчков и крики птиц.

Она снова посмотрела на часы; прошло еще несколько минут после назначенного для свидания срока. Елена решительно прицепила часы к поясу, досада сменилась гневом. Глаза ее сверкали. Она вышла из-под дерева, но не успела покинуть тени, как остановилась. Послышались твердые, тяжелые шаги по сухим листьям — шаги, очевидно, мужские.

— Наконец-то! — прошептала она весело.

Отчаяние, досада, грусть отлетели в одну минуту, когда она увидела его.

Но она решилась не прощать тотчас, и начала с упреков.

— А, вот и вы! Хорошо. Я удивляюсь, что вы пришли. Пословица говорит: «Лучше поздно, чем никогда». Может быть, это очень хорошо для вас, но я уже довольно пробыла здесь одна, мне уже пора, я должна пожелать вам покойной ночи.

И, проговорив эти слова, она стала оправлять капюшон вокруг головы, решившись покинуть обожаемого, который обошелся с нею так невнимательно.

Он бросился, чтобы удержать ее, и, несмотря на темноту, она увидела, как он протягивает к ней руки, как бы умоляя ее.

В этом движении выказывались раскаяние и сожаление — одним словом, все, что могло смягчить ее.

И она смягчилась, она готова была броситься ему на грудь, но все-таки еще сказала:

— С вашей стороны очень жестоко подвергать меня такому испытанию! Чарльз, Чарльз!

— Елена Армстронг! Я — не Чарльз, я — Ричард. Меня зовут Ричард Дарк.

(обратно)

Глава X. ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО НЕ ОЖИДАЛИ

Ричард Дарк вместо Чарльза Кленси!

Трудно выразить словами душевное состояние Елены Армстронг, когда она убедилась в своей ошибке. Ею в одинаковой степени овладели раздражение и стыд, потому что она оказалась в очень неловком положении.

Она не упала в обморок, не испустила крика, который мог бы обличить ее смятение или удивление. Нет, она была не из таких женщин. Она просто сказала:

— Ну, что ж, сударь, хоть вы и Ричард Дарк, но это еще не дает вам права мне надоедать.

Этот холодный и твердый тон обескуражил его. Он надеялся, что стыд быть захваченной врасплох должен смягчить ее, а, может быть, и довести до покорности.

Напротив, он вскоре увидел, что только усилил ее досаду; руки его невольно опустились, и он хотел дать ей дорогу, но попытался оправдаться.

— Мне грустно, если я вам надоедаю, мисс Армстронг, — сказал он, — это произошло совершенно случайно. Узнав, что вы оставляете наши места и уезжаете завтра, я шел попрощаться. Мне очень жаль, что я пошел этой дорогой и случайно встретился с вами; я жалею об этом тем более, что вижу, вы ожидали кого-то другого.

— В таком случае зачем же вы загораживаете мне дорогу? Зачем стоите здесь?

— О, если вам угодно, я избавлю вас от своего присутствия, — сказал Дарк, отступая в сторону. — Я шел к вашему отцу попрощаться, — продолжал он, — а теперь могу поручить вам передать мое почтение вашему семейству.

Это было сказано, очевидно, в насмешку, но Елена не обратила на это внимания; она думала только, как бы отделаться от этого человека, который явился так некстати.

Чарльза Кленси, полагала она, могла задержать какая-нибудь неизвестная причина, и поэтому он опаздывает. Надеясь, что он еще придет, она внимательно и быстро оглядела лес. Несмотря на темноту, взор этот не ускользнул от Дарка.

Не дожидаясь ответа, последний продолжал:

— Полагаю, что вы приняли меня за Чарльза Кленси. Если вы дожидаетесь его, я могу избавить вас от необходимости оставаться долее под влиянием ночной сырости, потому что он не придет.

— Что вы хотите сказать, мистер Дарк? Зачем вы это говорите?

Гордая девушка забыла осторожность; слова Дарка произвели ожидаемое впечатление. Она говорила необдуманно.

Ответ Дарка был обдуманнее.

— Потому что я встретил Чарльза Кленси сегодня утром; он сказал мне, что отправляется в дорогу. Кажется, тут сердечные дела, у него есть хорошенькая креолка, живущая близ Натчеза. Кстати, он показывал ваш портрет, который, по его словам, он получил от вас. Сходство поразительное. Извините, мисс Армстронг, если я вам скажу, что мы с Кленси почти поссорились по поводу этого портрета. У него была еще фотография его возлюбленной креолки, и он утверждал, что она красивее вас. Правда, мисс Армстронг, вы не уполномочивали меня быть вашим защитником, однако я не мог выдержать и категорически заявил Кленси, что он ошибается, и что я готов повторить это ему и всем, кто не признает, что Елена Армстронг — красивейшая особа во всем штате Миссисипи.

Сердце Елены готово было разорваться. Она любила Кленси, она писала ему об этом в письме. А он насмеялся над нею, пренебрег ею для какой-то креолки. И это была правда, иначе каким же образом мог узнать все Дарк? Но еще хуже было то, что Кленси хвастал ее стыдом, показывал ее фотографию, тщеславился торжеством над нею.

— О Боже!

Это восклицание вырвалось из уст Елены Армстронг, когда эти горькие мысли мелькнули в ее голове. Она повернулась к дому.

Дарк считал случай благоприятным и еще раз бросился к ней.

— Елена! — воскликнул он в пылу страсти, если не совсем чистой, то, по крайней мере, сильной и прочувствованной. — Зачем вы любите человека, который насмехается над вами? Я люблю вас истинно, безумно, больше жизни; вам еще не поздно взять назад отказ на мое предложение. Сделайте это, и вам не будет больше надобности ехать в Техас. Имение вашего отца будет принадлежать вашему отцу и вам. Скажите, что вы согласны быть моею женою, и все ему будет возвращено, все пойдет по-прежнему.

Она дождалась окончания его речи, и, хотя и не могла отдавать себе отчета, искренность его тона удержала ее на минуту: это было одно только мгновение нерешительности. Но мгновение это скоро прошло, горечь вступила в свои права, слова Ричарда Дарка не только не были бальзамом, но, казалось, только подлили яду в отраву. Она ответила ему одним только словом, повторенным три раза:

— Никогда, никогда, никогда!

Потом она удалилась с видом гордым, высокомерным, но не презрительным, а только холодным, ясно показывавшим, что она не желает дальнейшей беседы.

Ричард Дарк остолбенел и не смел пойти за нею; он остался над магнолией, которая как бы повторяла:

— Никогда, никогда, никогда!

(обратно)

Глава XI. ОТЧЕГО ОН НЕ ПРИХОДИТ?

В этот вечер Елена Армстронг думала о Чарльзе Кленси с горечью. Ведь теперь она знала, что есть другая женщина, которая бодрствует, ожидая его и думая о нем с грустью.

В двух милях от плантации полковника Армстронга, у дороги, проходившей мимо этой плантации, стоял дом, весьма скромный в сравнении с домом плантатора. Это был опрятный домик с черепичной кровлей. Такие дома встречаются в южных штатах, хотя гораздо реже, чем в северных, и в них живут люди беднее плантаторов. Они тоже считаются плантаторами, но только менее состоятельными, имея несколько невольников и обладая землею от двадцати до пятидесяти десятин.

Жилище, о котором мы сказали, лежавшее в двух милях от усадьбы полковника Армстронга, принадлежало Чарльзу Кленси; он жил в нем с матерью. Она была вдова и не имела других родственников.

Муж ее был разорившийся ирландский дворянин, прибывший в Нэшвиль, столицу Теннесси, куда в прежнее время переселилось много хороших ирландских семейств. Там он и женился на ней. Она родилась в Теннесси, но происходила от старинных пионеров Каролины, переселившихся в Америку в конце XVIII века с Робертсонами, Гинесами, Гардингами и Брэдфордами, оставившими своим потомкам нечто дворянское, или, по крайней мере, имя, достойное уважения и обыкновенно заслуживавшее его. В Америке, как и везде, ирландцы не обогащаются, в особенности дворяне, привыкшие к мотовству и потому всегда находящиеся в стесненном положении.

Так случилось и с капитаном Джеком Кленси, получившим за женою состояние, которое он поспешил растратить на пирушки с друзьями, так что принужден был переселиться на Миссисипи, где земля была тогда дешевле.

Купленное им здесь имение было неудовлетворительно, и он собирался уехать в Техас, привлекавший тогда колонистов. Он послал туда сына. Молодой человек провел там год в поисках удобного помещения, и возвратился с благоприятными вестями. Но к моменту его возвращения капитан Кленси был уже в могиле.

Это случилось за несколько недель до начала нашего рассказа. Чарльз старался утешить мать, которая, казалось, не в состоянии была перенести обрушившегося на нее горя.

И вот сегодня ее вновь одолевало предчувствие несчастья. На закате солнца она уселась на крыльце, жадно прислушиваясь к малейшему шуму.

Чарльз ушел на охоту с утра. Она знала, что он любил это занятие с детства и особенно пристрастился к нему после возвращения из Техаса. Мать извиняла его, если он возвращался даже и поздно.

Но сегодня он запаздывал больше обыкновенного: животные удалялись уже на ночлег в свои убежища, а он никогда не охотился при свете факелов.

Что же могло удержать его после захода солнца?

Одно только могло объяснить его отлучку — это любовь. С некоторых пор мать, следившая за сыном заботливым взором, заметила его рассеянность, слышала вздохи, выходившие из глубины его сердца, а служанка сказала ей по секрету, в кого он был влюблен.

Она была довольна. Ни одной девушки во всем соседстве она не желала в невестки так горячо, как Елену Армстронг, не за ее красоту, не за высокое общественное положение, а за благородный характер.

И, припомнив собственную молодость и свои свидания с отцом Чарльза, она извиняла сына.

И только когда часы пробили полночь, она начала серьезно думать о нем, потом ею овладело беспокойство и, наконец, страх. Почему он не возвращается после полуночи? Миссис Кленси догадывалась, что любовь велась в секрете, и это не слишком ей нравилось. Она думала, что ее сына презирали за бедность. А между тем Елена Армстронг не должна, не смела быть вне дома. Ей давно уже следовало быть в постели. Стало быть, не она удерживала ее сына.

Наконец взошла луна, смолкли ночные звуки леса. Пробило час после полуночи, а сын не возвращался.

— Где же может быть Чарльз? Где это он так задержался? — задавала себе бедная женщина вопросы, те же самые, что несколько часов назад вырывались из уст Елены. То были слова, внушенные страстью, одинаково сильною и, конечно, чистою.

Обе тревожились, но как различны были их переживания! Девушка считала себя униженной, покинутой, а мать — мучилась предчувствием, что у нее нет более сына.

Спустя некоторое время это предчувствие подтвердилось — она увидела приближающуюся собаку своего сына, покрытую грязью и кровью. Ужаснувшись от горя и тревоги, миссис Кленси лишилась чувств, и была перенесена в дом верным невольником, единственным, который у нее остался.

(обратно)

Глава XII. ПОСЛЕДНИЙ ВЗГЛЯД НА ЛЮБИМЫЕ МЕСТА

В тот же день, задолго до рассвета, тяжело нагруженный фургон выехал из ворот имения полковника Армстронга. Теперь это имение стало собственностью Ефраима Дарка.

За фургоном выехала старая семейная карета, в которой сидел полковник Армстронг и его дочери.

Путь кареты был недалек, только до Натчеза, откуда пароход должен был увезти пассажиров по Красной реке. Дорога в Натчез была так дурна, что полковник решил выехать заранее, чтобы прибыть вовремя.

Кроме того, столь ранний выезд был обусловлен тем, что Армстронгу не хотелось, чтобы соседи видели его унижение.

Оба экипажа до рассвета прибыли в старинный красивый город Натчез, расположенный на одной из немногих высот, которые встречаются вдоль Миссисипи и называются Чиказ-Бльюст.

Всходило солнце, когда путешественники были уже на пароходе, и прозвонил третий звонок.

Вскоре полковник и его дочери смотрели в последний раз на город Натчез, в лучшем обществе которого Елена несколько лет слыла красавицей. Но не мысль отказаться от скипетра королевы красоты или променять роскошную жизнь на бедную вызвала слезы на глазах Елены. Бедняжка охотно перенесла бы все это и даже больше, если бы Чарльз Кленси остался ей верен.

Но все ли было кончено? Нет, по крайней мере, относительно ее самой. Что же касается его, то в обществе молодой креолки, о которой сказывал Дик Дарк, он, без сомнения, скоро должен был забыть и клятвы и нежные слова, которые говорил ей под магнолией.

Но сможет ли она забыть его? Нет, если только в Техасе не протекает мифологическая Лета.

Если б она знала все, что произошло в лесу между Кленси и Дарком! И она узнала бы всю правду, если бы семейство Армстронг не оставило свой дом задолго до рассвета и подождало несколько часов. Да, все изменилось бы, по крайней мере, относительно предмета ее рассуждений; она узнала бы новость, которая объяла бы всех троих ужасом. И, может быть, для нее легче было бы узнать, что Кленси мертв, нежели неверен ей.

Но пароход уносил их все дальше и дальше от трагической новости.

Смотря с кормы на покидаемый край, Елена даже не могла представить, что человек, который заставлял ее плакать в эту минуту, лежит где-то там, в лесу с простреленной грудью.

Если б она знала, то плакала бы от горя, а не от досады.

(обратно)

Глава XIII. ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С ТРУПОМ

Солнце стояло уже высоко, над вершиною самых больших деревьев, когда вокруг жилища вдовы Кленси собралась толпа. Здесь были почти все ближайшие соседи. Подъезжали на лошадях и дальние. Все с карабинами, с пороховницами, с мешочками для пуль.

Причина этого вооруженного собрания была всем известна. Чарльз Кленси не возвратился домой, и многие обстоятельства заставляли предполагать, что с ним случилось что-то трагическое.

К полудню собрались все плантаторы, в том числе прибыл и Ефраим Дарк с сыном.

В западных штатах Юга, в случаях, подобных описанному, никто, каково бы ни было его положение, не смел выказывать равнодушия. Самый гордый, самый богатый плантатор, также как и беднейший, должен принять участие в свершении правосудия колонистов, а последнее не всегда согласовалось с законами страны.

По этой-то причине все соседи, дальние и близкие, званые и незваные, явились безотлагательно.

Вскоре собравшиеся принялись обсуждать план действий по поискам Кленси. Мать рассказала то, что ей было известно. Сын каждый день ходил на охоту с собакой. Мать не знала, в какую сторону он отправлялся, потому что не имела привычки осведомляться об этом, и для нее довольно было того, что он возвращался вечером. Он приходил не очень поздно и никогда не ночевал вне дома: он знал, что мать была одна и, как добрый сын, он не хотел волновать ее. Минувшей же ночью она прождала его в смертельном страхе почти до рассвета и увидела лишь собаку, измазанную грязью и кровью.

Животное, продемонстрированное перед собранием соседей, находилось в том же состоянии. Все увидели след пули на ее шее, и, кроме того, повязанную вокруг горла веревку, один конец которой висел и, казалось, был надгрызан, а потом оторван.

Никто не мог объяснить последнего обстоятельства. Собака была привязана, быть может к дереву, но ей удалось освободиться.

Но зачем же ее привязывали? Зачем стреляли по ней? Никто не мог ответить на эти вопросы.

Хозяин ее никогда не оставался вне дома ночью, по словам его матери. Если б с ним что-нибудь случилось до вечера, и он отделился от собаки, то отчего же последняя так поздно возвратилась домой? Не мог же он охотиться так далеко, чтобы собаке потребовалось полночи для возвращения.

И не Кленси же стрелял по своей собаке. Среди собравшихся были охотники, которые без ошибки могли истолковывать признаки так же легко, как Шампольон читал египетские иероглифы; эти специалисты удостоверяли, что рана была нанесена пулею из широкоствольного ружья, но не из карабина, а Кленси ходил всегда с карабином.

Это был признак довольно знаменательный, который не замедлил произвести впечатление на охотников.

Проведя около часа в обсуждении плана действий, собрание отправилось на розыски Кленси.

Никто в присутствии матери не сказал «на розыски трупа», но она предчувствовала, что не увидит больше сына, хотя соседи и ободряли ее.

Искатели разделились на три отряда, которые отправились на поиски в разных направлениях.

Самый большой отряд поручили старому охотнику Саймону Вудлею, который взял собаку Кленси, рассчитывая, что она сможет оказаться полезной для розыска следов своего хозяина. Ричард Дарк примкнул к этому отряду, а его отец пошел с другим.

Сначала поиски вели у плантации Армстронга, затем у реки. Потом вспомнили о собаке Кленси. Собака действительно оказалась полезной. Очутившись в лесу, она побежала с такой скоростью, что охотники едва могли следовать за нею. Они проехали за собакой две мили до самой опушки болота.

Собака остановилась под большим кипарисом и отчаянно завыла.

Подъехав и сойдя с лошадей, охотники принялись внимательно исследовать территорию вокруг дерева, надеясь обнаружить труп Кленси.

Но ни мертвого, ни живого тела здесь не оказалось. Лежала только большая куча испанского мха, который, по-видимому, недавно был сорван с деревьев и потом разбросан.

Собака остановилась у кучи этого мха и завыла. Когда охотники приблизились, они увидели на мху и на земле буро-красные пятна — это была кровь.

Из-под мха высовывался ствол ружья, которое, будучи вынуто, оказалось карабином. Многие признали в нем карабин Кленси. Потом была найдена его шляпа.

Странная вещь! До сих пор, до момента обнаружения вещей Кленси, Ричард Дарк был одним из ревностнейших в отряде, а теперь вдруг стал держаться в стороне.

К несчастью для него, Саймон Вудлей и другие заметили его растерянный вид, его странные манеры, перемену в его лице. Но одно обстоятельство еще более важное обратило на него особенное внимание товарищей. Раз или два, когда он приближался к месту, где были кровавые пятна, собака бросалась к нему с яростным лаем и не отступала от него, пока ее не прогоняли прикладами. Все заметили это обстоятельство, но не делали никаких предположений, так как были очень заняты. Они были убеждены в смерти Кленси и старались отыскать его тело.

Охотники обошли лес, болото, берега речки, но ни малейшего следа живого или мертвого Кленси не было найдено. Все меньше оставалось тех, кто надеялся, что он был жив. Да и как можно было надеяться при виде того, что было обнаружено у кучи мха. Не имелось никакого признака, по которому можно было бы допустить и самоубийство. Вывод из всего следовал один — Кленси был убит.

(обратно)

Глава XIV. ОТВЕРСТИЕ, СДЕЛАННОЕ ПУЛЕЙ ШИРОКОСТВОЛЬНОГО РУЖЬЯ

Отсутствие Чарльза Кленси было для всех тайной в продолжении утра, тогда имелась надежда, что он еще жив. Но теперь, когда надежда исчезла, когда все считали его мертвым: убитым, что доказывалось и пятнами крови, и шляпой, и ружьем, вставал вопрос: что же произошло с трупом? Если Кленси был просто убит — это одно. Если его похитили, то зачем тогда оставили свидетельствующие об убийстве следы? Кто мог его похитить? Зачем его похитили и куда отвезли?

Все чрезвычайно осложнялось.

Смущенные, почти испуганные искатели оставили это место, не преминув, однако еще раз внимательно осмотреть все кругом. Приближалась ночь, и голодные и уставшие люди один за одним разъезжались по домам, решив продолжать поиски на другой день.

Только два человека не спешили домой — Саймон Вудлей и молодой его товарищ Хейвуд, также охотник.

— Я очень рад, что они уехали, — сказал Саймон Вудлей своему спутнику, когда они остались вдвоем. — Немыслимо отыскивать следы среди такого шума. Я кое-что заметил, Нед, чего мне не хотелось говорить при них, особенно при Дике Дарке. Пойдем теперь посмотрим — можно ли вывести какое-нибудь заключение.

Молодой охотник кивнул в знак согласия и последовал за своим старшим собратом.

Пройдя шагов двести по лесу, Вудлей остановился передодним из кипарисовых пней и устремил глаза на одно место, почти вровень со своим подбородком.

— Видишь ли ты это, Нед? — спросил старый охотник, указывая пальцем на вершину пня.

Хейвуд уже осмотрел указанное место.

— Я вижу отверстие, пробитое пулей, и что-то красное по краям. Это похоже на кровь.

— Это и есть кровь, и отверстие действительно пробито пулей, и кусок свинца, вошедший сюда, прошел сквозь чье-то тело, а иначе каким же образом появилась бы кровь? Вынем пулю и посмотрим, что можно будет извлечь из этого.

Вудлей достал нож и вонзил клинок в кору кипариса вблизи отверстия. Он сделал это ловко и осторожно, чтобы не стереть красных краев дырки. Очертив круглый надрез и мало-помалу действуя ножом, он вынул, наконец, пулю вместе с куском дерева. Он знал, что пуля была там, потому что лезвие ножа толкнулось в нее.

Взвесив кусок дерева на руке, он передал его своему товарищу и сказал:

— В этом куске дерева такая пуля, которая никогда не могла вылететь из карабина, — она весит почти унцию. Только широкоствольное ружье может выбросить такую массу свинца.

— Вы правы, — ответил Хейвуд, подержав в свою очередь кусок дерева на ладони. Нет сомнения, что эта пуля из широкоствольного ружья.

— Но кто же у нас охотится с таким ружьем, Нед Хейвуд?

— Я знаю только одного человека.

— Назови же его, назови проклятого бездельника!

— Дик Дарк.

— Да, Нед. Я подозревал его весь день, я видел еще и другие следы, ускользнувшие от взора наших товарищей, чему я очень рад; мне не хотелось бы рассматривать их в присутствии Дика Дарка; вот почему я замаскировал их, чтоб другие не заметили.

— Какие же это следы?

— В грязи на краю болота, далеко от места, где упал бедный молодой человек. Я наскоро осмотрел их и заметил, что это следы убегавшего человека. Голову свою отдаю в заклад, что они сделаны парою сапог Дика Дарка. Теперь слишком темно, чтобы осматривать их, а мы для этого придем завтра очень рано, прежде, чем встанут другие. Если это не следы Дика Дарка, то я позволю назвать Саймона Вудлея дураком и чем угодно.

— Но как же мы убедимся, что это его следы? Для сравнения необходимо иметь его сапоги.

— Я тебе ручаюсь, что у нас будут его сапоги.

— Но каким образом?

— Предоставь это мне. Я сочинил план, чтобы достать его обувь и другие вещи, которые могут осветить это мрачное дело. Пойдем, Нед, к вдове и посмотрим, не можем ли чем-нибудь утешить ее. Ведь она, пожалуй, и умрет. Она никогда не была крепка, в особенности после смерти мужа, а теперь, когда лишилась сына… Пойдем же, Хейвуд, докажем ей, что не все ее покинули.

— Конечно, пойдем.

(обратно)

Глава XV. ДОМ СКОРБИ

Весь день был днем страшной неизвестности для матери Чарльза Кленси, но еще ужаснее был вечер, когда соседи возвратились с поисков и не принесли никакого известия об ее сыне. Из их рассказов становилось ясно, что он был убит. Но кто был убийца и куда исчез труп, оставалось неизвестно.

Скорбь матери, сдерживаемая до тех пор слабой надеждою, перешла всякие границы. С ней случилась истерика, а затем она буквально лишилась чувств. Несмотря на свою бедность и малое количество друзей, она не была оставлена в горе. Многие из соседей, несмотря на их грубость, обладали очень добрым сердцем и решились провести ночь вместе с вдовой.

Они остались в сарае, покуривали трубки и рассуждали о событиях дня и о тайне убийства.

Они разговаривали по двое, тихо и осторожно. Часто упоминалось имя Ричарда Дарка, который, конечно, не остался с соседями, находившимися в доме вдовы Кленси.

Вскоре разговор сделался общим, беседа пошла откровеннее и, наконец, Дик Дарк сделался единственным предметом беседы.

Поведение его за весь день не ускользнуло от внимания соседей. Наименее проницательные заметили кое-что странное в его поведении. Его притворная готовность к помощи изменила ему, хотя это заметили только более внимательные. Но независимо от удивления при виде того, как яростно лаяла собака, всех более или менее поразила какая-то особенность во всех его движениях. И вдруг собака бросилась с лаем из сарая, видимо услышав, что кто-то подходил к дому.

Этот кто-то унял собаку, подошел к двери сарая и обменялся с кем-то несколькими словами. Вскоре в сопровождении Саймона Вудлея и Эдуарда Хейвуда в сарай вошел негр.

Находившиеся в сарае встали, встретили двух охотников, и последние приняли участие в совещании.

Вудлея все уважали и надеялись, что он может пролить какой-нибудь свет на ряд тайн, повергавших всех в крайнее смущение. И вскоре все внимали ему, как оракулу.

Головы небольшой группы почти соприкасались, и собеседники говорили очень тихо из боязни, чтобы женщины и слуги не слышали, о чем шла речь.

Люди сидели в темноте, но по временам, когда кто-нибудь переходил со свечой с места на место и лица их освещались на минуту, то можно было видеть их сверкающие глаза, их сжатые губы и решимость в чертах, ожидавшую только слова, чтобы приступить к действию. Саймон Вудлей сидел посередине группы, держа в руке какую-то вещь, которую показывал окружающим. Это был кусок кипарисового дерева, в котором засела пуля, окрасив его отверстия.

Саймон Вудлей сказал им также о замеченных им следах сапог и о том, чьи сапоги подходили, по его мнению, к этим следам.

Он объяснил также способ, с помощью которого надеялся доказать это. Вскоре соседи сели на лошадей и уехали, оставив несколько человек у вдовы, если не для утешения ее в печали, то, по крайней мере, для того, чтобы она не оставалась в одиночестве.

(обратно)

Глава XVI. НАЕДИНЕ С СОБОЙ

Ричард Дарк спал некрепко в эту ночь убийства. Оскорбительные слова презрения, сказанные ему девушкой, которую он так горячо любил, постоянно раздавались у него в ушах.

Этого было достаточно, чтобы причинять ему мучение.

Он не жалел, что убил человека, но страдал от презрения девушки, которая была причиной преступления, не принесшего ему никакой пользы. Успей он ей хоть немного понравиться, он и не подумал бы раскаиваться в убийстве. Стоило ему задремать, как тут же чудился вой собаки. Он просыпался от этого, но, проснувшись, забывал об этом вое, и его мысли обращались к Елене Армстронг. Он представлял себе ее презрение и свою неудачу. Завтра утром она должна была покинуть его навсегда. Натчезский пароход должен был увезти полковника Армстронга и его семейство очень далеко, и он, Ричард Дарк, вероятно никогда не увидит девушку, которую любит так пламенно, что совершил ради нее преступление.

— На кой черт, в таком случае, я убил его?

Лежа в постели, он произнес это грубое восклицание, не скорбя о гнусном поступке, но сожалея, что он так мало принес ему пользы.

Так было в первую ночь, но вторая прошла иначе. Он уже не думал об Елене Армстронг, а если и думал, то она стояла уже на втором плане. Ему неотступно чудилось, что он слышит вой собаки. Всю ночь он пролежал с открытыми глазами, размышляя об опасном положении, в которое его поставило убийство Кленси.

События дня ясно давали понять, что он в опасности. Конечно, никто не говорил ему, что его подозревают, но ведь могло быть известно, что он и Чарльз Кленси добивались руки Елены Армстронг. Впрочем, об этом никто не мог знать. И это хорошо, иначе соперничество могло указать на повод к убийству.

Дарк проанализировал свое проведение за целый день во время поисков Кленси в присутствии соседей и решил, что вел себя хорошо. Он был деятелен, притворялся изумленным, ревностным и огорченным даже больше других. Он был уверен, что против него не было улик. Лишь несколько моментов могли бросить на него тень подозрения. Так, например, он несколько раз вздрогнул, когда приближался к месту преступления. Страх его усилился, когда в густой тени кипариса не нашлось трупа под мхом, которым он сам, Дарк, прикрыл его. Он был убежден, что оставил труп там, подо мхом. Что же сделалось с трупом? Неужели он ожил? Неужели Чарльз Кленси, пробитый пулею в три четверти унции в груди, мог встать? Вероятно ли, чтобы он остался в живых?

Когда он, убийца, задавал себе подобные вопросы, вновь оказавшись на месте преступления, то не удивительно, что он поддавался страху, и черты его выражали нечто странное и на него могли обратить внимание все его товарищи.

Да и чертова собака тоже несколько раз бросилась на него с лаем. Хорошо, что у Дарка хватило духу объяснить спутникам, что он однажды побил эту собаку, когда охотился вместе со своим другом Кленси, и что с тех пор она выказывала ему нерасположение.

Но, если тайна исчезновения тревожила его днем, когда кровь была взволнована и нервы напряжены, то в тишине ночи, в бессоннице он то и дело ворочался на постели, напрасно стараясь успокоиться и объяснить себе тайну, что же произошло с трупом. Он не мог даже представить ничего похожего на разгадку. Умер ли Кленси или был еще жив? Ушел ли он, или его унесли?

В том или другом случае Ричарду Дарку угрожала почти одинаковая опасность. Он предпочел бы, чтобы Кленси умер, потому что на счет убийцы могли возникнуть только предположения. Но если Чарльз остался в живых, то мог лично объявить о покушении на его жизнь, что перед судом равнялось убийству.

Он отдал бы лучшего негра, пойманного им, чтобы убедиться в смерти Кленси, и охотно освободил бы десять отцовских рабов, если бы это могло спасти его от наказания или от раскрытия преступления. А пока он должен был страдать. Нет, не от угрызений совести, а от подлого страха.

Ночная его тревога, однако, была гораздо легче той, какую ему пришлось испытать с рассветом. Он услышал множество чужих голосов. Он вскочил с кровати и бросился к раскрытому окну. Ему не было надобности и выглядывать для объяснения всего этого шума. Его сердце уже угадало всю суть. Среди людей, окружавших дом, он узнал шерифа графства и двух констеблей.

Эти три личности уже слезли с лошадей и входили в дом.

Через десять минут они были в его спальне. Шериф, переступив порог, сказал громким, твердым голосом:

— Ричард Дарк, вы арестованы!

— За что?

— За убийство Чарльза Кленси.

(обратно)

Глава XVII. ШЕРИФ ЮГО-ВОСТОКА

Через час Дарк сидел в тюрьме графства, в трех милях от имения своего отца.

Люди, арестовавшие его, сделали обыск не только в его комнате, но и во всем доме. Ефраима Дарка не любили. Эгоизм и богатства не приобрели ему расположения соседей.

Притом же он не был чистокровным южанином, как большая часть его соседей. Они знали, что он из Новой Англии и, хотя в нем не было и тени аболиционизма, а, напротив, очень много рабовладельческого, его не любили ни плантаторы, ни «бедные белые».

Вот почему шериф и понятые мало церемонились; они обыскали дом и осмотрели самые секретные помещения. Они захватили одежду Ричарда и двухстволку, с которой он ходил в лес. Замечено было, что не в этом платье он явился на поиски Кленси. На костюме нашли недавний след от пули, пробившей полу.

В числе понятых, присутствовавших при аресте, было много отличных экспертов, как например, охотник Вудлей. С первого же взгляда он признал, что дыра пробита карабинной пулею.

Многие другие подтвердили это показание.

Никто не думал спрашивать по этому поводу арестованного, так как все вопросы были отложены до разбирательства дела. Кроме дыры в костюме Дарка, улику представляло еще и ружье, к стволам которого аккуратно приходилась пуля, вырезанная Вудлеем из кипариса. Кроме того, Вудлей, действующий по собственному плану, нашел где-то в саду пару сапог, запачканных грязью. Старый охотник спрятал их, сообщив о своей находке только Хейвуду, и решил воспользоваться ими по своему усмотрению.

После обыска шериф увез арестанта, оставив его отца в ужасном отчаянии.

Большая часть понятых оставалась у ворот плантации, рассчитывая, что достаточно будет констеблей для препровождения арестанта в тюрьму. В юго-западных штатах шерифу необходима большая отвага, а иначе судебная и исполнительная власть оставалась бы мертвой буквой. Редко бывает, чтоб шериф с берегов Миссисипи не оправдывал своего назначения. Он всегда почти готов рисковать жизнью при исполнении своей опасной обязанности и часто платил за это жизнью.

Вот почему понятые не последовали за ним, полагая, что он сам сумеет отвести арестанта в тюрьму графства. Люди эти были убеждены в открытии убийцы, но необходимо было еще найти труп Кленси.

Как и в предшествующий день, они разделились на несколько отрядов и сосредоточили свои поиски вокруг места, где нашли карабин и шляпу Кленси.

Их поиски, однако, оказались так же бесплодны, как и прежде, и даже бесплоднее, потому что не найдено было ничего, что могло бы послужить объяснением преступления или привести к нахождению трупа. Они обследовали ручей с помощью шестов и проникли в болото так далеко, как мог зайти туда тот, кто хотел спрятать там мертвое тело. Но нигде не открыли они следов человека — ни живого, ни мертвого: они видели только одиноких птиц и чешуйчатых аллигаторов.

Это были плохие вести для соседей и весьма грустные для матери. Но до последней они не дошли. Прежде чем охотники могли сообщить ей эти неблагоприятные известия, госпожи Кленси уже не стало на этом свете.

Скорбь о потере мужа и еще более недавняя утрата единственного сына, подло умерщвленного, потрясли организм женщины, страдавшей уже долгое время. Когда соседи подъехали к ее дому, то услышали плач. Навстречу к ним вышла женщина и, жестом руки приглашая к молчанию, сказала грустно и торжественно:

— Миссис Кленси скончалась.

(обратно)

Глава XVIII. ОХОТНИК ЗА ЕНОТАМИ У СЕБЯ ДОМА

На плантации Ефраима Дарка было еще светло, когда охотник за енотами, возвращаясь с прерванной охоты, достиг невольничьего поселка. Как мы уже сказали, он вошел украдкою, осторожно оглядываясь вокруг, так как, по его мнению, большинству товарищей было известно, что он отправился на охоту за енотами, и они удивились бы его слишком скорому возвращению. Они могли бы спросить объяснения, к которому он не приготовился.

Он пробирался вдоль хижины, все еще неся на руках собаку, из боязни, чтобы она не зашла понюхать чужих горшков и не выдала его.

К счастью, его хижина стояла в конце улицы, близ тропинки, ведущей в лес, так что он мог, проскользнуть не замеченным.

Семейство Синего-Билла состояло из жены Фебы и полудюжины полуголодных ребятишек. Хотя он и очутился среди своих, однако, не считал себя в совершенной безопасности. Неожиданное возвращение его, порожняя сумка и собака, которую он нес на руках, — все это не могло не удивить Фебу.

— Помилосердствуй, Билл, — сказала она, — зачем ты возвратился так рано, без енота или двуутробки и с собакой на руках? Ты был в отлучке не больше часа, кто же ожидал тебя с пустыми руками? Объяснись, Билл.

Охотник пустил собаку и сел на скамейку, не давая, однако, требуемого объяснения. Немного погодя он сказал:

— Ничего не значит, Феба, ничего не значит, что я возвратился рано. Тут нет ничего странного. Я увидел, что ночь будет неблагоприятна для охоты за енотами, и потому заключил, что гораздо лучше оставить его в покое.

— Взгляни на меня, Билл, — сказала жена, положив ему руку на плечо и пристально глядя в глаза, — это не объяснение, ты не говоришь мне правды.

Охотник смутился от этого проницательного взора, но не сказал ничего: он не знал, что отвечать.

— Тут есть что-то таинственное, — продолжала Феба, — вижу по глазам, что у тебя есть тайна. Я видела тебя таким лишь в то время… Помнишь Браун-Бет?

— Что ты хочешь этим сказать? Клянусь тебе, что тут дело идет не о Браун-Бет.

— Кто тебе говорит о ней! Нет, Билл, с нею все покончено. Я упомянула о ней только потому, что у тебя такой же вид, как в то время, когда она тебя приворожила. Ты что-то скрываешь и будет гораздо лучше, если ты признаешься мне во всем.

Феба не сводила глаз со своего мужа, стараясь прочесть на его лице отгадку тайны.

Но она ничего не могла открыть этим путем, потому что Билл был чистокровным африканцем с неподвижными чертами лица, как у сфинкса. Он стойко выдерживал испытующий взгляд Фебы, которую это сбивало с толку. И только после ужина язык охотника развязался, и Билл откровенно признался во всем своей лучшей половине.

Он рассказал ей также о поднятом письме, а затем вынул его осторожно из кармана и подал ей.

Феба раньше служила горничной в доме у белой хозяйки, где и научилась читать, но из старой Виргинии попала на запад и была продана Ефраиму Дарку, который отправил ее на черную работу. Но она еще помнила грамоту, и могла прочесть письмо, принесенное мужем.

Она долго рассматривала фотографию, которая попалась ей прежде. Нельзя было ошибиться и тотчас не узнать, чей это портрет. Красоту Елены Армстронг ценили все. Кроме того, ее по всей реке знали как друга негров.

Жена Синего-Билла несколько минут смотрела на это прекрасное лицо и потом сказала:

— Какая красивая барышня! Как жаль, что она уезжает от нас!

Потом, развернув бумагу и держа ее возле свечки, она прочла:

— «Последний раз, когда мы виделись под магнолией, вы предложили мне вопрос, на который я обещала ответить вам письменно. Теперь я исполняю свое обещание, и ответ мой вы найдете внизу прилагаемого портрета. Отец уже назначил день отъезда, и в будущий вторник мы оставим свое прежнее жилище, чтобы искать нового. Но будет ли оно так же дорого, как то, которое мы покидаем?

Ответ зависит… надобно ли пояснять от кого? Вы это угадаете скоро, прочтя то, что я написала внизу портрета. Там я созналась во всем, в чем только женщина может или должна сознаться. Несколькими словами я отдала вам свое сердце. Примите его. Теперь, Чарльз, поговорим о вещах более прозаических: во вторник утром, я полагаю, очень рано пароход отплывает по Красной реке. Он отвезет нас до Начиточеза, где мы останемся несколько времени, пока отец сделает необходимые приготовления, чтобы проехать дальше внутрь Техаса. Теперь он сам еще не знает, где изберет место для нашего будущего поселения. Он говорит о верховьях Колорадо, о которых отзываются с похвалою, но вы должны их знать, потому что сами там были.

Во всяком случае, мы должны пробыть некоторое время, недель шесть, в Начиточезе, а там, Чарльз Кленси — нет надобности вам напоминать — есть почтовая контора, где можно получать письма, также и отправлять их.

Заметьте — отправлять! Прежде, чем мы уедем в отдаленные степи, где нет почтовых контор, я опишу вам подробно наш переезд с указаниями, как найти нас. Должна ли я излагать все мелочи или могу надеяться, что ваше чутье охотника поможет вам отыскать нас? Говорят, что любовь слепа: надеюсь, милый Чарльз, что ваша не слепа, а иначе вы не нашли бы своей подруги в пустыне.

Все это я говорю или, скорее, пишу о вещах, которые намеревалась сказать вам при будущем нашем свидании под магнолией, под нашей магнолией. Грустные мысли невольно связываются с приятным ожиданием: ведь это будет последнее наше свидание под милым старым деревом, мы тут увидимся в последний раз до встречи в Техасе или в другой степи, где нет деревьев. И тогда мы встретимся, чтобы не расставаться более. Мы встретимся среди белого дня, не имея надобности скрываться ни под тенью деревьев, ни под покровом ночи. Я уверена, что отец теперь смирился и не станет больше противиться. Милый Чарльз, я полагаю, что без этого разорения он никогда не согласился бы на наше счастье. Разорение заставило его подумать даже… нужды нет говорить о чем. Я расскажу вам все под магнолией.

Теперь будьте же аккуратны. В понедельник вечером, десять часов — наш обычный час. Помните, что на другой день утром я уезжаю прежде, нежели проснуться лесные певицы. Юлия положит это письмо сегодня вечером в известное дерево, в наш почтовый ящик. В субботу вы мне говорили, что ходите туда каждый вечер, и, следовательно, у вас будет время. Я еще раз могу послушать ваши любезности и услышать, как говорится в песне, «что вы представляете ночным цветам их царицу».

О, Чарльз! Как это было и как это всегда будет приятно вашей Елене Армстронг».

Когда охотник за енотами прослушал содержание поднятого им письма, он нашел в себе достаточно проницательности, чтобы понять, в чем дело, и сообразить, что он скомпрометировал бы себя, если бы всюду разглагольствовал о том, что ему удалось узнать совершенно случайно.

Прежде чем лечь спать, он сообщил это жене, предупредив ее о всей опасности говорить кому-нибудь о письме. Для него это была почти верная смерть или, по крайней мере, жестокая пытка.

Феба очень хорошо поняла это предостережение и обещала молчать.

(обратно)

Глава XIX. НАТЧЕЗСКАЯ КРАСАВИЦА

Пока отыскивали труп Чарльза Кленси, пока тело его матери также, в сущности, убитой, лежало на столе, а убийца обоих сидел в тюрьме, пассажирский пароход медленно плыл против течения по Красной реке Луизианы. Его колесо с лопастями — оно было только одно — било по воде, насыщенной охрой, и поднимало кровавую цену, остававшуюся на поверхности воды в борозде парохода.

Это был небольшой пароход, похожий на те, которые во множестве плавали по притокам Миссисипи, и вся движущая сила которых заключалась в паре колес, помещенных там, где у большой части других судов действует руль. Эти коробки очень походили на странствующие мельницы.

Пароход носил довольно претенциозное название «Натчезская Красавица». Это было весьма неважное судно, но в этот рейс могло с большим правом претендовать на свое название, ибо несло на себе молодую девицу, называвшуюся, подобно ему, натчезскою красавицей. То была Елена Армстронг.

Оставила ли Елена свое сердце в местах, которые покидала? Нет, она уносила его с собою в груди, но оно было почти разбито.

Пароходы, плавающие по рекам западной Америки, имеют очень мало сходства с низкими судами, бороздящими океан. Они похожи на дома. Углы их закруглены и представляют овальную форму; они двухэтажные, окрашены в белый цвет; в верхнем этаже с обоих сторон ряд окон, служащих также для входа и выхода. Внутренние двери, проделанные напротив, ведут в большую каюту или залу, построенную во всю длину парохода и разгороженную на три отделения стеклянными дверями. Дамская каюта в корме, столовая в середине, а мужская на носу. В каждом окне зеленые занавески, а вокруг всего парохода идет узкая галерея с перилами. Кровля, называемая гуррикан-дек, покрывает эту наружную галерею, защищая ее от солнца. Две огромные трубы подымаются над крышею и постоянно выбрасывают объемистый столб беловатого дыма от еловых дров, в то время как из третьей, меньшей трубы, по временам, вырывается резкий звук, разносящийся на несколько миль вдоль берега.

На этом пароходе полковник Армстронг с семейством и со всем своим имуществом медленно двигался против быстрого течения.

Это было ночью на второй день путешествия. Свет, проходивший сквозь занавески, показывал, что пассажиры еще не спали. Только что отпили чай; мужчины и женщины сидели за столами; одни читали, другие играли в карты.

Именно в этот рейс «Натчезской Красавицы» на пароходе было много приличных пассажиров, так что девицы Армстронг не могли пожаловаться на скуку одиночества. Несмотря на это одна из них предпочитала одиночество.

Уйдя из залы, чтобы избавиться от постоянного говора и от комплиментов, которые надоедали ей, Елена отправилась на корму и уселась на балконе дамской каюты.

На пароходе ехал также молодой плантатор-креол по имени Луи Дюпре; он был из Луизианы, и плантация его находилась в окрестности Начиточеза, куда шел пароход. Он приезжал в Натчез по делам, а теперь возвращался домой.

Его смуглый цвет лица, черные глаза и грациозные кудри пленили сердце Джесси Армстронг, в то время как ее голубые глаза, золотистые волосы и белый цвет кожи не менее сильно подействовали на сердце молодого плантатора. Через двадцать четыре часа все пассажиры могли заметить, что этот молодой человек и эта молодая девушка совершат вместе более продолжительное путешествие — что они соединятся на всю жизнь.

Полковник Армстронг заметил их взаимное влечение и не противился этому. На пароходе знали, что молодой креол был одним из самых богатых плантаторов в Луизиане; знали также, что он был благороден, честен, умен и имел безукоризненный характер.

Джесси Армстронг сделала хороший выбор. Ею руководила чистая, инстинктивная любовь, а не желание быть богатой.

Старшая сестра ей не завидовала. Любовь, наполнявшая ее сердце, была любовь до гроба и ее не могла заменить никакая другая. Если она думала о счастье сестры, то отнюдь не с завистью, ей было бы просто грустно сравнивать радость Джесси со своими собственными страданиями.

Она машинально смотрела на колесо, пенившее воду. Человек, которому она отдала свою первую, единственную любовь, пренебрег этим подарком, с которым связывалась вся ее жизнь. Наклонясь над перилами парохода, носившего то же название «Натчезской Красавицы», она думала об унижении, какому подверг ее человек, которому она вверила свою будущность.

Правда, она выразила свое согласие Чарльзу Кленси только в письме, но в очень ясных выражениях.

Это-то и было причиной ее грусти, ее стыда.

Она могла положить конец этому стыду в одну минуту: для этого надобно было только перешагнуть перила, броситься в красную, быструю реку. Стоит только сделать это, и все будет кончено. Грусть, ревность, отверженная любовь — эти горькие страсти — все могло окончиться при небольшом лишь усилии. Один прыжок в пропасть забвения.

И она готовилась совершить его. Прошедшее было мрачно, будущее еще мрачнее, жизнь утратила всякий интерес, смерть потеряла свой ужас.

В нерешительности оперлась она о перила. Не страх смерти, не жажда жизни заставляли ее колебаться, даже не аллигаторы, сердито пробуждавшиеся от шума парохода, отчаяние смягчило страх смерти, уничтожило даже боязнь сделаться жертвою крокодилов.

И вдруг она почувствовала на плече нежное прикосновение руки, и слуха ее коснулся знакомый голос.

Джесси увидела грусть, озабоченность Елены и поняла причину. Но она далеко не подозревала, насколько сестра ее была близка к роковому шагу.

— Елена, — сказала она, лаская ее, — зачем ты здесь? Ночь свежа и, говорят, что воздух болотистых берегов Красной реки наполнен миазмами, причиняющими лихорадку. Пойдем, сестра. В каюте хорошее общество. Мы собираемся играть в карты. Кажется, в «двадцать один».

Елена обернулась от прикосновения сестры, словно она была преступница, и рука шерифа легла ей на плечо. Джесси не могла не заметить этого странного и сильного волнения. Приписав это известной ей причине, она сказала:

— Будь женщиной, Елена, настоящей, сильной женщиной, какой ты всегда была на самом деле. Не думай больше о нем. Новый мир, новая жизнь открываются перед тобою и передо мною. Вырви Чарльза Кленси из своего сердца и брось на ветер всякое воспоминание, всякую мысль о нем. Повторяю тебе, будь женщиной, будь сама собою. Забудь прошедшее и в будущем думай только о нашем отце.

Слова эти произвели действие, подобное электрическому току и прикосновению целительного бальзама. Они задели струну дочерней любви.

Елена обняла сестру, поцеловала ее в розовые щеки и сказала:

— Сестра, ты меня спасла.

(обратно)

Глава XX. ОБЪЯТИЯ ПРИВИДЕНИЯ

— Сестра, ты меня спасла!

Это сказала Елена Армстронг, уронив голову на плечо сестры.

Джесси поцеловала сестру, но, тем не менее, она не могла понять значения ее слов. Она также не могла объяснить себе конвульсивной дрожи сестры.

Елена не дала ей времени обратиться к ней с вопросами.

— Иди, — сказала она, подталкивая Джесси к двери, — ступай, устраивай игру, а я сейчас присоединюсь к вам.

Джесси, обрадовавшись этой перемене настроения, не сделала никаких замечаний и спустилась в каюту. Не успела она уйти, как Елена повернулась к реке и подошла к перилам. Колесо вертелось, по-прежнему разбрызгивая воду и устилая красноватой пеною поверхность реки.

Теперь Елена уже не собиралась более бросаться в холодный омут.

«Прежде, чем начнется игра в двадцать одно, — подумала она, — вот колода карт, которую я должна раздать, и его портрет в том числе».

И она вынула пакет писем, очевидно, старых, перевязанных голубой ленточкою. Она брала их поочередно, разрывала пополам и бросала в волны.

Когда она взяла последнее письмо, осталась только фотографическая карточка Чарльза Кленси, которую он как-то дал ей, стоя у ее ног с мольбою о взаимности. Она не разорвала ее надвое, хотя, казалось, и думала с минуту об этом. Она внимательно посмотрела на портрет при лунном свете. Странные воспоминания всплыли в ее душе при взгляде на эти черты, неизгладимо взиравшие в ее сердце. Она смотрела на них в последний раз, надеясь изгнать этот образ из своего сердца.

Кто мог бы сказать, что происходит у нее в душе? Кто мог бы описать ее отчаяние? В эту минуту ей почудились слова сестры, как если бы их повторило эхо, выходившее из волн: «Будем думать только о нашем отце».

Эта мысль укрепила ее. Подойдя к краю перил, она бросила карточку на колесо и сказала:

— Иди, образ вероломца, которого я так любила, и разорвися, как он разорвал мое сердце!

Вздох, исторгшийся у нее из груди, когда она бросила карточку, походил скорее на стон отчаяния.

Она, по-видимому, мало была расположена принять участие в игре или в каких-нибудь других развлечениях. Не оправившись еще от волнения и зная, что следы его должны были отражаться у нее на лице, она обошла вокруг дамской комнаты и, прежде чем вступить в ярко освещенную залу, отправилась в свою каюту, взглянуть на себя в зеркало, оправить платье, прическу, может быть, даже изменить выражение лица — что показалось бы тривиальным в мужчине, но что весьма важно для женщины, даже когда она находится в горе и печали. Нельзя порицать за это женщину. Она руководствуется инстинктом, тайною пружиною своего влияния и своей власти.

Желая исправить туалет, Елена Армстронг поступила чисто по-женски и только.

Прежде, чем войти в свою комнату, она остановилась у двери и оборотилась к реке, к берегу которой пароход подошел так близко, что ветви больших деревьев почти касались его крыши. Это были кипарисы, увешанные испанским мхом, фестоны которого походили на саван. Один из них, обнаженный, простирал вперед свои голые ветви, убеленные временем и суставчатые, словно руки скелета.

Фантастический вид этот заставил ее вздрогнуть, когда пароход быстро прошел мимо этого места, облитого лунным светом.

Она почувствовала облегчение, когда пароход вступил в тень, но это облегчение длилось всего лишь несколько секунд, потому что под тенью кипарисов при колеблющемся блеске светлячков, она увидела вдруг между деревьями наравне с крышею лицо Чарльза Кленси.

Конечно, это вздор, Чарльз Кленси не мог быть там ни на деревьях, ни на земле; это был обман чувств, не более. Но Елена Армстронг не имела времени сообразить это. Прежде, чем лицо неверного ее друга исчезло из вида, две черные, жилистые руки протянулись к ней, грубо схватили ее за талию и подняли на воздух.

(обратно)

Глава XXI. ЧТО С НЕЮ БЫЛО

Елена Армстронг чувствовала, как она поднялась в воздух, или, вернее, она несколько секунд видела, как пароход прошел под нею, видела сестру, которая бросилась на галерею, испустив резкий крик в ответ на крик Елены. Когда последняя закричала во второй раз, страшные руки выпустили ее, и она упала с большой высоты. Вода ослабила падение. От сильного удара она, однако, почти лишилась чувств. В ушах у нее шумело, она чувствовала, как ей захватывает горло — словом, испытала чувство, предшествующее удушению.

Все пассажиры бросились на палубу.

— Кто-то упал в воду! — закричали со всех сторон. Немедленно лоцман подал сигнал в колокол на остановку, и на пароходе остановили машину.

Джесси, единственная свидетельница этой катастрофы, была слишком взволнована, чтобы разумно объяснить случившееся. Она могла только закричать:

— Сестра… поднята на воздух… упала в воду… О, спасите, спасите ее!

— В воду, где? — спросил кто-то. В тоне вопроса слышалось, что человек был готов на все.

— Там, под этим большим деревом. Она сперва поднялась в воздух, потом упала в воду. Я слышала плеск от ее падения, но не видела ее больше. Она пошла ко дну. О, Боже! О, Елена, сестра моя, где ты?

Несвязные слова эти смущали всех, каждый был как бы прикован на месте от изумления.

К счастью, один человек из всех не потерял ни присутствия духа, ни хладнокровия. К счастью, также, он был отважен и, к тому же, превосходный пловец. Это был тот, кто спросил: «Где?» Это был молодой креол Луи Дюпре, который в то время, как ему давали ответ, успел снять верхнее платье, сапоги, потом, не дождавшись полного объяснения, перепрыгнул через перила и поплыл к указанному месту.

«Благородный и отважный молодой человек,» — подумала Джесси, которая, любуясь поступком юноши, забыла на секунду положение сестры.

Веря в силы молодого человека, в его способности, она была почти уверена теперь в спасении сестры. Она стояла на палубе вместе с другими, следя тревожным взором за происходившим. Глаза ее сверкали или тускнели, смотря по тому, волновал ли ее страх или надежда.

Можно было удивляться ее надежде, но не страху. Луна опустилась до вершин деревьев, и поверхность воды погрузилась во мрак, еще усилившийся у берега, к которому направлялся пароход. Пловец не мог видеть ничего в воде. Река была быстрая, глубокая, мутная, к тому же наполненная гнусными аллигаторами. Те, кто стоял над перилами, думали об этом и тревожились не только за красивую молодую девушку, упавшую за борт, но и за красивого отважного юношу, поплывшего к ней на помощь.

Беспокойство — слово слишком слабое, чтобы выразить чувства Джесси Армстронг. Она вся была под влиянием пытки ожидания и страха, переходившей постепенно в агонию в то время, когда еще не возвратился пловец и ничего не было видно на поверхности воды. Отец, стоявший рядом с нею, не мог ее утешить, потому что и сам находился в крайней тревоге.

С парохода поспешно спустили шлюпку. Она пробилась к тому месту, где видели пловца в последний раз. Глаза всех были устремлены на лодку, все замолкли, чтобы уловить первое ободряющее слово.

Дожидаться пришлось недолго; вскоре раздался радостный крик на поверхности воды:

— Она спасена!

Потом послышался резкий голос матроса:

— Все благополучно, вытащили обоих, бросьте нам веревку!

Просьба была исполнена и вслед за тем отдано приказание:

— Тащи наверх!

При свете лампы, горевшей на палубе, можно было увидеть даму, склонившую голову на колени полуодетого человека; ее белое платье покраснело от красно-желтой воды и совершенно промокло. Она была без признаков жизни. Все, стоявшие на палубе, выражали живейшее сожаление.

Елену Армстронг перенесли в ее каюту и вскоре все узнали, что она пришла в себя и находится вне опасности. Сам полковник передал это пассажирам, которые искренно обрадовались.

После ухода отца сестры, оставшись одни, молчали некоторое время.

— Скажи мне, Елена, — начала, наконец, Джесси, — зачем ты прыгнула с борта? Не бойся, милая сестра, говори правду!

— С борта? Что ты хочешь сказать, Джесси?

— Я сама ничего не знаю, все это так таинственно. Я почти готова побожиться, что видела тебя высоко в воздухе, где ты держалась, словно на крыльях… Конечно, это игра воображения, оно у меня, видимо, разыгралось, когда я увидела, как ты упала за борт. Потом я видела твое падение, мелькнуло твое белое платье и раздался плеск. О, Елена, это было ужасно… Что же это значит?

— Я сама задала себе именно этот вопрос, когда висела в воздухе, а я именно висела, милая Джесси. Но я вскоре разрешила загадку, мучившую меня, как мучит она тебя теперь: ничего не может быть проще.

— Но что же это такое?

— Стоя у перил, я вдруг почувствовала, как меня схватили две сильные, костлявые руки; подержав несколько секунд, они выпустили меня, и я упала в реку и утонула бы непременно, если бы меня не спас…

— Луи, милый Луи!

— Ах, Джесси, я не удивляюсь, что ты полюбила его! Он вполне заслуживает этого. Я завидую тебе, но не ревную. Ревность — это такое чувство, которое никогда не будет мне доступно.

— Милая сестра, не думай об этом. Разве ты не видишь, что не объяснила мне самого странного? Ты говоришь о двух руках. Что это за руки? Чьи они были?

— Фантастического кипариса! Да, Джесси. Вот объяснение загадки. Теперь я все знаю. Пароход зацепил за длинную, раздвоенную на конце ветвь — и она согнулась. Когда же она выпрямилась, то подхватила меня и бросила в воду. Теперь тебе все ясно.

Душу Джесси не мучило больше подозрение, что ее сестра намеревалась утопиться.

(обратно)

Глава XXII. СОВЕЩАНИЕ ЛЕСНЫХ ПРИСЯЖНЫХ

Лишь несколько человек: самых лучших друзей вдовы Кленси, решили прийти в ее домик в конце второго дня поисков.

Однако, когда распространилось известие, что вдова умерла, все соседи вновь собрались во дворе дома Кленси. Многие из них расстались с мечтой о постели, где они думали отдохнуть от усталости.

Еще до полуночи около дома собралась толпа более значительная, чем прежде, и голоса становились все взволнованнее и раздражительнее. Бледное лицо покойницы словно взывало о правосудии. Но покойница не имела надобности напоминать об этом; многие из присутствовавших громко требовали правосудия. Группа мужчин сгрудились возле террасы, чтобы обсудить средства помощи правосудию.

В подобных случаях всегда являются инициативные люди. В данный час те, кого назначает сам Бог, должны руководить другими. Их признают и выбирают.

В группе шли толки, как поступить лучше.

Это были настоящие лесные присяжные, собравшиеся наскоро, их было более двадцати. Старшиной они избрали Саймона Вудлея.

Предстояло разрешить два вопроса: был ли убит Чарльз Кленси? и кем убит?

Первый вопрос вскоре был разрешен утвердительно. Никто не сомневался в совершившемся преступлении. Все внимание обратилось на преступника. Какие улики можно было предъявить против того, кто уже был арестован по этому делу и сидел в тюрьме графства в ожидании законного суда?

Все, что свидетели видели, все малейшие указания были обозначены так же спокойно и взвешены также тщательно этими грубыми лесными присяжными, как это сделали бы двенадцать лучших граждан, выбранных в самом цивилизованном городе. Они обсуждали не только известные им события, но даже и поводы, послужившие к этим событиям. Какие отношения существовали между этими двумя молодыми людьми? До этих пор ничто еще не доказывало, чтобы они были смертельными врагами, способными на преступление.

Об отношениях между семействами Армстронгов и Дарков говорили вообще мало, и еще менее об личных отношениях Елены. Подозревали, что Ричард искал руки молодой девушки, но не подозревали, что Кленси был его соперником. Полковник Армстронг был слишком горд, чтобы позволить своей дочери выйти замуж за человека в таком положении, в каком находился Кленси.

Тайна любви Кленси соблюдалась строго.

Если бы судьи знали, что он был счастливым соперником Дика Дарка, то их обсуждения приняли бы другой характер — у них в руках был бы ключ к раскрытию преступления.

Если бы Елена Армстронг находилась на плантации или, если бы ей были известны трагические события, волновавшие колонию, им не предстояло бы труда разрешить вопрос, потому что она сказала бы им то, что мигом побудило бы их произнести приговор.

Но она была далеко, и тайна, которую она унесла с собою, не могла помочь судьям, собравшимся вокруг домика вдовы Кленси. Поэтому об Елене упоминали случайно, не думая, что она могла бы объяснить эту мрачную загадку.

Обстоятельства против Ричарда Дарка подвергались несколько раз обсуждению, не приведя, однако, ни к какому положительному результату. Действительно, пуля, приходившаяся к двуствольному ружью, не была еще достаточною уликою, чтобы повесить человека, даже если бы тело Кленси было пробито этой пулею. В цепи доказательств недоставало двух условий: тело не было найдено, а пуля находилась в коре кипариса. Кровь, окрасившая эту кору, доказывала, что пуля сперва прошла сквозь живое тело, но нельзя было определить сквозь тело животного или сквозь тело человека.

Отверстие от пули в платье Дарка и ружье Кленси, найденное разряженным, были бы более неблагоприятными уликами для обвиняемого, если бы он захотел объяснить это обстоятельство; но с тех пор, как его посадили в тюрьму, он упорно отказывался отвечать на вопросы.

— Будет еще время объяснить непонятное для вас, когда явлюсь на суд, — сказал он лицам, допрашивавшим его.

Против него важнейшей уликой было собственное его поведение, а также отношение к нему собаки, весьма подозрительное, хотя он и объяснил на месте ненависть животного людям, наиболее склонным заподозрить его. Но теперь, когда прошло время, и они успели обсудить это обстоятельство, объяснение его показалось еще менее вероятным. Конечно, весьма естественно, что собака помнила о причиненных ей побоях, но отчего же она не выказала это Дарку, когда он находился возле дома вдовы Кленси? Зачем она лаяла на него и с такой яростью только под кипарисом, где, без сомнения, видела последний раз своего хозяина? Хотя это было и не более, как одно предположение со стороны людей, производивших следствие, но улика эта, по-видимому, подтверждала преступление Дарка.

Во время прений Саймон Вудлей и Нед Хейвуд принесли другую улику — сапоги Дарка, захваченные ими по секрету и которые, подобно тому, как пуля, подходившая к ружью, совершенно подходили, по словам охотника, к следам, оставленным в грязи на опушке болота.

Все эти факты, по-видимому, внушали совещавшимся твердое убеждение, которое должно было заставить их действовать так или иначе.

Еще не было принято никакого решения, когда небольшие столовые часы прозвонили полночь — час весьма грустный, но еще более грустный теперь, в эту ночь, в домике Кленси.

(обратно)

Глава XXIII. ДОБРОВОЛЬНЫЙ СВИДЕТЕЛЬ

Звон часов на минуту заставилпрекратить разговоры. Но едва последний удар затих, как за воротами послышался голос того, кто еще не принимал участия в прениях.

— Здесь масса Вудлей? — спросил незнакомец у толпы, стоящей перед домом.

— Да, — ответили многие одновременно.

— Могу ли я переговорить с ним? — поинтересовался незнакомец, оставаясь за воротами.

— Конечно, — ответил охотник, направляясь на голос. — Это ты, Синий-Билл, не правда ли? — спросил он, подойдя к воротам.

— Тсс! масса Вудлей! — прошептал негр. — Бога ради не произносите моего имени. Если там услышат, то бедный негр погиб.

— Что случилось, Билл? К чему такая таинственность? — спросил Вудлей, оглядываясь. — А, теперь понимаю: ты ушел без позволения. Но это ничего, любезный, я тебя не выдам. Ну, что привело тебя сюда?

— Ступайте за мною, масса Вудлей, я вам все расскажу. Я боюсь оставаться здесь, чтобы меня не увидели; уйдемте в лес. У Синего-Билла есть нечто важное сообщить вам: дело идет о жизни и смерти.

Вудлей не дожидался более, отодвинул задвижку, приотворил ворота и вышел на дорогу, потом, следуя за негром, мелькавшим впереди, словно тень, он очутился в густых кустарниках, окаймлявших дорогу.

— Теперь говори, — сказал Вудлей охотнику за енотами, которого хорошо знал и не раз встречал в полуночных экспедициях.

— Хотите знать, масса Вудлей, кто убил Чарльза Кленси?

— Ты говоришь серьезно, Билл?

— Так серьезно, что ни жена, ни я просто не можем заснуть, пока не откроем тайны. Масса Вудлей, Феба не давала мне ни минуты покоя, пока я не пошел; она говорит, что это обязанность христианина, а мы оба методисты. Вот почему я вам говорю, что убийца Чарльза Кленси — мой хозяин, молодой масса Дик.

— И ты уверен в этом, Билл?

— Могу побожиться, что это правда, святая правда.

— Но где же доказательство?

— Доказательство? Я почти видел все собственными глазами, а то, что не видел, слышал собственными ушами.

— Господи! Расскажи мне, Билл, что ты видел и слышал.

Через десять минут Саймон Вудлей знал все, чему был свидетелем охотник за енотами.

Вудлей не удивился услышанному; негр только подтвердил тот вывод, к которому он давно уже пришел. Поэтому он только спросил:

— Когда твой господин убегал, он уронил письмо, не правда ли?

— Вот оно. — И негр подал письмо, в котором находилась и фотография.

— Хорошо, Билл! Я полагаю, что это послужит выяснению правды. Чего ты еще хочешь?

— Боже мой, масса Вудлей, вы сами знаете и мне нет надобности говорить об этом. Если бы старый Ефраим Дарк знал, где я был и что делал, жизнь Синего-Билла не стоила бы енотовой шкуры, не стоила бы шелухи пшеничного зерна. Меня секли бы день и ночь, пока не засекли бы до смерти — это верно.

— Ты прав, — сказал Вудлей, подумав. — Да, тебе пришлось бы плохо, если б узнали. Хорошо, Билл, это останется между нами, даю тебе слово. Показание твое не будет представлено в суд, и ты не будешь назван, не бойся. Нам теперь не нужно другого доказательства. Я думаю, не найдется адвоката, который взглянул бы на дело с другой точки зрения. Ступай спокойно домой, я позабочусь, чтобы тебя не трогали.

После этого торжественного обещания охотник за медведями и оленями расстался с охотником за енотами, пожав ему на прощание руку, и негр без тревоги отправился к своему семейству.

(обратно)

Глава XXIV. УБЕДИТЕЛЬНЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА

Присяжные с нетерпением ожидали возвращения старшины, так как перед его уходом они готовы были произнести приговор, а равно и определить способ приведения этого приговора в исполнение.

Они поочередно ходили в комнату умершей и молча смотрели на труп, бледное лицо которого, обращенное к ним, словно требовало правосудия и мщения. Каждый уходивший шептал или громко произносил клятву, что возмездие неминуемо.

Им не было надобности знать то, что держал Саймон Вудлей в запасе, чтобы заставить их действовать немедленно.

Они уже были достаточно осведомлены. Ярость постепенно овладела ими и достигла почти высшей точки.

Однако они сохранили еще спокойствие, чтобы терпеливо выслушать Вудлея. Они догадались, что его вызвали по какому-нибудь обстоятельству, имевшему отношение к общему делу.

Ведь никто в эту минуту не осмелился бы прервать их совещание чем-нибудь посторонним? Хотя ни один из них не узнал голоса Билла, искусно подделанного, однако они поняли, что это был негр и что охотник получил какую-то информацию, способную пролить новый свет на все дело. Они обступили его с вопросами и потом внимательно выслушали. Вудлей передал им, что узнал, умолчав, однако, о рассказчике, чтобы как-нибудь не скомпрометировать честного негра, который рисковал жизнью ради истины. Изложив все подробности, сообщенные ему охотником за енотами, он добавил, что последний передал ему и письмо, потерянное Диком Дарком.

— Вот это письмо, — сказал он, — и, конечно, оно, может быть, в состоянии осветить это дело, которое кажется мне и без того довольно ясным.

Дюжина голосов закричала:

— Нам не надо знать больше! Чарльз Кленси убит, а Дик Дарк его убийца.

Но не необходимость в уликах, а просто любопытство пересилило: прозвучали требования прочесть письмо, которое держал в своих руках Вудлей. Хотя содержание письма могло и не иметь отношения к делу, однако почему бы и не познакомиться с ним.

— Прочтите его, Генри Спенсер, вы человек ученый, — сказал Вудлей, подавая письмо школьному учителю колонии.

Спенсер взял письмо, подошел к навесу, куда принесли лампу, и, приблизясь к свету, прочел сперва адрес, написанный женской рукой «Чарльзу Кленси»…

— Чарльзу Кленси! — закричали двадцать голосов удивленно.

— И это письмо выронил Дик Дарк? — спросил кто-то.

— Да, — сказал Вудлей, к которому обращен был этот вопрос. — Терпение! Не перебивайте, господа.

Воцарилось молчание.

Но когда вместе с письмом была вынута фотография Елены Армстронг и — всеми узнана, послышались новые возгласы удивления.

Внизу портрета прочли надпись:

«Елена Армстронг — тому, кого она любит».

Письмо было адресовано Чарльзу Кленси, следовательно, ему также предназначалась и фотографическая карточка. Дело шло о любви между мисс Армстронг и умерщвленным молодым человеком. Для всех это было открытие, столь же удивительное, как и знаменательное.

— Продолжайте, Спенсер, прочтите письмо! — закричал нетерпеливый голос.

— Да, прочтите письмо, мы теперь напали на правильный след, — прибавил другой голос.

Школьный учитель развернул листок бумаги и прочел его содержание, известное уже нашим читателям.

— Это письмо найдено у Дика Дарка? — спросил кто-то из толпы, немедленно по прочтении и после признания всеми подписи.

— Он уронил его, — ответил Вудлей, — следовательно, можно сказать, что оно найдено у него.

— Вы уверены в этом, Саймон Вудлей?

— Нельзя быть уверенным в том, чего не видел. А я не видел этого собственными глазами, но имею самые твердые доказательства и готов предъявить их.

— Слушайте, господа, — воскликнул один из самых нетерпеливых, — я не говорю ни о молодой особе, которая писала это письмо, ни о том, к кому оно адресовано. Ни письмо, ни портрет не были необходимы для убеждения нас в том, что мы уже знаем, а именно, что Дарк убил Чарльза Кленси.

В толпе произошло движение.

Все собравшиеся разражались угрозами и осматривали свои ружья. Затем бросились к лошадям, привязанным вдоль ограды. Через десять минут все были на дороге к городу, где молодой Дарк сидел в тюрьме. Они составили отряд, если и неправильный по своему строю, то, по крайней мере, грозный по своему виду.

Если бы Ричард Дарк из глубины своей тюрьмы мог видеть этих всадников, их яростные жесты, и слышать их угрозы, то задрожал бы сильнее, чем в лихорадочном припадке.

(обратно)

Глава XXV. ВЫБОР ЗЯТЬЕВ

Город Начиточез расположен более нежели в двухстах милях выше устья Красной реки. Это одна из древнейших колоний юго-запада и ведет свое происхождение от тех времен, когда испанцы и французы пытались поселиться в долине Миссисипи. Земля эта последовательно принадлежала обеим упомянутым нациям, и, наконец, была уступлена Северной Америке вместе с Луизианой в 1803 году Наполеоном Бонапартом, который, нуждаясь в деньгах, продал ее за восемнадцать миллионов долларов — сумма, за которую в наше время нельзя приобрести и самого маленького прихода в той же Луизиане.

Первая колонизация была произведена двумя нациями, а впоследствии смесью многих национальностей, таких, как саксы, кельты, скандинавы и немцы, составляющих теперь американский народ, — вследствие чего население Луизианы представляет особый интерес для этнографа. Сюда входят также негры и туземные индейцы.

Следы этих разнообразных типов существуют и до сих пор в Начиточезе, так же как и большая часть их национальных обычаев, которые, однако, уже не так ярки, как двадцать лет назад, когда в нем случились события, передаваемые в нашем романе. В то время это была большая деревня, которая отличалась настолько от американских городов, насколько швейцарская деревушка отличается от промышленных городов Массачусетса и Ланкашира.

Он расположен на покатом берегу Красной реки в нескольких футах над уровнем воды в ней. Деревянные дома в городе были построены и разрисованы по французскому образцу, с широкими верандами, с высокими и остроконечными кровлями. Тротуары были выложены кирпичом и обсажены великолепными деревьями, между которыми выдавались душистая магнолия и мелия азедарах или «гордость Китая», которые, сплетаясь, образовали в нескольких местах зеленые своды над улицей. Навесы и веранды были покрыты ползучими растениями. Внизу имелись трельяжи с массою зелени и цветов, висевших над дверьми и окнами, предохраняющих от слишком знойных солнечных лучей и наполняющих воздух ароматом.

Но особую гордость города составляли молодые девушки с грациозными манерами, щегольски разодетые, лениво прогуливавшиеся по широким верандам. Они происходили от латинского племени саксов, поселившихся в Начиточезе, и были неизменными брюнетками с черными глазами.

В тогдашнем обычае было при встрече с молодыми девушками на улице снимать перед ними шляпу, кланяться и потом проходить далее, не останавливаясь.

Всякий мужчина, знавший приличия, обязан был соблюдать этот закон вежливости; каждая женщина, если только она была прилично одета, пользовалась знаками уважения. Комиссионер и самый скромный ремесленник имели право кланяться самой гордой особе, встреченной на тротуарах Начиточеза, хотя это не давало права заговорить с нею или завязать знакомство.

Это была простая вежливая формальность; простирать ее далее — значило выказать грубость, которая могла вызвать серьезные последствия.

В описываемую эпоху две молодые девушки появились на улицах этого цивилизованного городка. Перед ними снимали шляпы с большим почтением, чем обыкновенно, и кланялись с покорным видом и грацией, часто обличавшими чувство гораздо сильнее вежливости. Сестры остановились в главной гостинице. Не прошло и двух суток после их приезда, а в Начиточезе знали, кто они. Всякий молодой аристократ, всякий молодой плантатор на двадцать миль в окрестности знал, что они дочери полковника Арчибальда Армстронга, находившегося в городе проездом из штата Миссисипи по дороге в Техас.

Вскоре стало известно также и плохое положение дел миссисипского плантатора, хотя это ни в чем не вредило будущему его дочерей. Ни той, ни другой не было необходимости уезжать в Техас.

Проведя десять дней в Начиточезе, их отец уже мог выбрать по крайней мере дюжину зятьев: один член конгресса, два или три члена законодательного собрания штата, остальные — офицеры ближайшего гарнизона, одним словом, все порядочные, состоятельные люди.

Все эти претенденты были отвергнуты, исключая одного: молодого плантатора, о котором мы уже говорили, Луи Дюпре, взявшего приступом сердце Джесси Армстронг. Он сделал ей предложение, получил благоприятный ответ, и молодые люди обменялись клятвами.

Младшая дочь полковника Армстронга согласилась, однако небезусловно. Она обещала отцу не покидать его, по крайней мере, до тех пор, пока он не устроится на новом месте.

Дюпре согласился на это условие и не только устранил все препятствия, но устроил дело к взаимному удовольствию. Он предложил полковнику ехать с его семейством в Техас и разделить их судьбу. Молодому человеку тем легче было исполнить это условие, что заодно с другими луизианскими плантаторами он уже обратил взор на эту великолепную страну, которая только что была приобретена Северной Америкой у слабого мексиканского правительства.

Дюпре восторжествовал над многими соперниками, добивавшимися взаимности со стороны Джесси Армстронг.

Но они были малочисленнее в сравнении с претендентами на руку той, которую он должен был назвать свояченицей. Аристократическая молодежь Начиточеза сходила с ума от Елены Армстронг. Уже через неделю после ее приезда из-за нее произошло несколько дуэлей, которые, к счастью, не имели дурных последствий. И не потому, чтоб она выказывала хоть кому-нибудь предпочтение; напротив, она не ободряла никого, даже улыбкою. На все искательства ее чувств она отвечала равнодушием, прекрасное лицо ее носило следы глубокой грусти.

Все видели, что сердце ее страдает. От чего? Может быть, от неразделенной любви? Но это не пугало ее начиточезских обожателей, напротив, холодное равнодушие только усиливало их кипучие южные страсти.

(обратно)

Глава XXVI. ВЕСТИ ИЗ НАТЧЕЗА

Прошло десять дней по прибытии Арчибальда Армстронга и его семейства в Начиточез. Полковник провел все это время в поисках людей, необходимых для его поселения в Техасе. Сотоварищество Дюпре послужило ему значительным подкреплением. Молодой плантатор был богат, имел в руках наличные деньги и большое количество невольников всех оттенков, начиная от черных негров, до полубелых квартеронов. Кроме этого, у него было большое количество скота и разных хозяйственных принадлежностей.

Он покидал Луизиану не из необходимости, но, как мы уже сказали, главную роль здесь играло условие, объявленное его невестой. Дюпре знал, что сестры дали обещание отцу в тот день, когда Ефраим Дарк отнимал у них плантацию, следовать за ним и разделить его участь, по крайней мере, до тех пор, пока он не устроит своих дел. Все это Джесси рассказала своему жениху, желая объяснить то, что могло показаться ему тягостным в ее условии. Ей, впрочем, не было надобности давать объяснение молодому креолу, который был так сильно влюблен, что всякие условия показались бы ему удобными, раз он был уверен, что ему принадлежит рука и сердце прелестной блондинки. Кроме того, он и сам мечтал о Техасе.

Кроме того, Дюпре питал еще некоторые честолюбивые мысли. Он путешествовал по Европе, был во Франции, где посещал дома знатных фамилий, с которыми даже находился в родстве. В Луизиане же он был только плантатором между плантаторами. В Техасе, где земли отличались дешевизною, он мечтал построить большое и роскошное имение. И намеревался основать настоящее заатлантическое княжество.

Полковник Армстронг был для него очень важным компаньоном; его все уважали, несмотря на разоренное его состояние. Характер его внушал уважение, и он легко мог привлечь сильных и отважных лесных людей, которые одинаково хорошо владеют топором и карабином и без которых поселения на крайней границе Техаса не имели бы никаких шансов на безопасность и успех.

Полковник отправлялся на самую крайнюю границу, где земля продавалась еще по казенной цене — по доллару с четвертью за десятину.

Теперь, когда капиталист Луи Дюпре присоединился к колонии, устройство ее пошло довольно легко, и полковнику Армстронгу оставалось наблюдать за приготовлениями, заниматься покупкой фургонов, мулов и быков, нанимать погонщиков и других служителей, наводя справки о том, хорошие ли семейства соглашались следовать за ними.

Полковник был почти предоставлен самому себе, своей интуиции и своему опыту.

Будущий зять оказывал ему не особенно большую помощь. Молодой человек был слишком занят своею белокурой Джесси, чтобы думать о чем-нибудь другом. Без нее он жить не мог, они оба скучали, если что-нибудь отвлекало их друг от друга.

Елене Армстронг, вследствие этого эгоизма влюбленных, часто приходилось быть одной или ограничиваться обществом своей мулатки Юлии. Последняя знала причину грусти своей госпожи. Девушка была грамотной и, когда клала надушенные записки в дупло магнолии, она понимала, что это были любовные письма.

Мулатка обладала нежным сердцем и очень любила свою госпожу. Горе, подтачивавшее эту молодую жизнь, глубоко трогало ее. Но у Юлии были собственные печали: она оставила на Миссисипи возлюбленного, местопребывание которого было известно только ей и еще одному лицу. Ее, однако, поддерживала надежда, что он может преодолеть все препятствия и присоединиться к ней в краю, где собаки Дика Дарка не могли уже его преследовать. Какова бы ни была судьба беглого невольника, Юлия была уверена в его преданной любви, и уже одно это предохраняло ее от отчаяния. Вот почему она особенно остро понимала боль и отчаяние своей молодой госпожи.

И вот однажды она вошла в спальню своей госпожи, неся в руке то, что, по ее мнению, должно было послужить разгадкой к горю ее госпожи.

— Посмотрите, мисс Елена, — сказала она, подходя с волнением, — вот натчезская газета, только что полученная с почтой. Здесь есть одно место, которое удивит вас, я уверена.

Елена дрожащей рукою схватила газету. Она ожидала найти в свадебных объявлениях известие о женитьбе Чарльза Кленси на какой-нибудь молодой креолке, имени которой она не знала. Это было бы последним его коварством

Но как же изменилось ее лицо, когда она взглянула на статью, извещавшую о смерти Чарльза Кленси.

Вся затрепетав, она попыталась найти подробности. Было подробно описано убийство Чарльза Кленси и арест Ричарда Дарка, заподозренного в этом убийстве и посаженного в тюрьму графства. О дальнейшей судьбе последнего ничего не было сказано, так как газета вышла в самый день ареста. Но затем напечатано было сообщение о смерти вдовы Кленси и о том, как эта смерть привела в волнение всю колонию, в которой случились эти трагические события. Рассказывались и другие подробности и, между прочим, одна, имевшая для Елены интерес: редактор упоминал о письме, которое она написала и адресовала Чарльзу Кленси и которое потерял Ричард Дарк. Редактор, не получив еще копии, приводил содержание письма вкратце, но оно все-таки компрометировало и унижало Елену.

Горе и стыд охватили ее. Гордая девушка, до сих пор поддерживаемая ревностью, теперь отдалась другому волнению; выронив из рук газету, она упала на спинку кресла, на котором сидела. Сердце ее билось с такой силою, что, казалось, готово было разорваться.

(обратно)

Глава XXVII. ЧТО СДЕЛАЛОСЬ С ДИКОМ ДАРКОМ

Тюрьма, в которой сидел Ричард Дарк, находилась в главном городе графства, в котором совершилось убийство.

В цивилизованных странах Европы вид главного города округа дает представление о важности города. Вы можете увидеть улицы, по большей части кривые, одну или несколько церквей и даже собор.

Не встречается этого на юге или юго-западе Америки. Там столица округа не имеет ничего общего с европейскими городами. В ней, правда, есть улицы, но не кривые, и есть церкви, и даже гораздо больше, чем в городах Старого Света, и, без сомнения, здания важнее английской ратуши или рыночного дома.

Таков Корт-Хауз или дом судебных учреждений — здание, присущее американской республике, представляющее замечательную черту ее национальной архитектуры и в то же время играющее важную роль в политической жизни страны.

Я не намерен приводить обычаи американского Корт-Хауза или описывать его. Достаточно будет сказать, что, несмотря на свою величину и претенциозную архитектуру, он часто стоит в центре города среди деревянных домиков, что скорее можно назвать деревней. Гостиница — единственное частное здание, которое можно назвать домом. Самый маленький американский городок имеет свою гостиницу, которая может приютить сто путешественников. Но Корт-Хауз может поместить их двести и усадить за одним столом.

Тюрьма, в которой сидел Ричард Дарк, примыкала к Корт-Хаузу наподобие флигеля. Она состояла из одной только камеры, ибо в юго-западных штатах Америки только убийц или важных преступников можно было сажать в тюрьму. Посетители занимали отдельные комнаты в отдаленной части Корт-Хауза.

Было около двух часов утра на другой день после ареста Дика Дарка, когда в окружной город въехали всадники, о которых мы уже говорили. Они двигались в беспорядке и, по-видимому, без начальника. Несмотря на это, ими, казалось, руководила одна мысль, заставлявшая их придерживаться кое-какой организации. Во всяком случае, они прямо стремились к цели, словно повинуясь самой строгой дисциплине. Подъехав к воротам тюрьмы, они остановились без всякого приказа. Так же быстро, словно по команде сурового начальника, они спрыгнули с седел, закинули поводья на шею лошадям и оставили их на свободе. Каждый держал ружье в руке. Первые три или четыре человека, подошедшие к двери тюрьмы, остановились в изумлении: они не нашли здесь тюремщика.

— Тем лучше, — решили они, — нам будет легче исполнить наше намерение.

А заключалось оно в том, чтобы взломать тюремные двери, забрать арестанта и повесить без всякой церемонии. Суд Линча произнес приговор, и они, его служители, явились для приведения его в исполнение.

Нарочно ли удалился тюремщик, чтобы предоставить им больше свободы, или, узнав об их прибытии, он оставил свой пост из страха?

Как бы то ни было, но ни он и никто другой не препятствовали их намерению. Никакая власть, даже власть шерифа и вооруженная сила, не могли бы остановить их.

Приговор Линча предписывал им отыскать Ричарда Дарка в тюрьме и повесить немедленно на первом столбе. С этим решением они ушли из домика вдовы Кленси и всю дорогу поддерживали его в себе восклицаниями гнева и мести.

Они выломали дверь и бросились в тюрьму в надежде захватить арестанта. Кое-кто остался у входа, чтобы помешать ему уйти в крайнем случае.

Когда ворвавшиеся выломали замок, вошли в камеру и когда зажгли огонь, то увидели, что камера пуста.

Приговор Линча не мог быть исполнен, потому что убийца Ричард Дарк ускользнул от яростного мщения.

(обратно)

Глава XXVIII. ПРИВИДЕНИЯ НА УЛИЦЕ

Начиточезская гостиница, в которой остановился полковник Армстронг, конечно, была главная в городе. Неприличным считалось плантатору, хотя бы и разорившемуся, останавливаться во второстепенных гостиницах.

Она, между тем, была далеко не великолепна, и если бы сравнить ее с современными пышными гостиницами, то показалась бы хижиной. Однако она представляла удобство во многих отношениях. Чего недоставало ей во внутренней роскоши, в меблировке, то вознаграждалось наружными украшениями, принадлежащими не архитектуре, но растительности, которая окружала и украшала ее. Магнолия, туземное дерево, простирала свои широкие листья, подобные лавровым, над стенами, а чужеземная «гордость Китая» спорила с нею относительно цветов и аромата, лаская своими душистыми кистями зеленые решетчатые ставни, словно хотела своим нежным благовонием понравиться находившимся внутри комнаты.

В один тихий весенний вечер сестры Армстронг сидели на веранде гостиницы. Их можно было рассмотреть при лунном свете и видеть, что выражение их лиц было различно еще больше, чем цвет их волос. На румяном личике Джесси отражалось довольство жизнью, ее глаза сверкали радостью. Для нее в прошлом не было скорби, а будущем — страха. Вся ее жизнь заключалась в счастливом настоящем. В эту минуту она ожидала своего жениха, Луи. Он обещал прийти, и инстинкт любящей женщины подсказывал ей, что он сдержит слово.

Сестра представляла резкую противоположность. Воспоминания прошлого, настоящее, будущее, бледные щеки, начинавшие худеть, унылый взгляд, недавно еще сверкавший так величественно и повелительно, — все это отличало ее от Джесси.

Конечно, этому были причины: тяжелых неприятностей, перенесенных ею в короткое время, было вполне достаточно, чтобы сломить самую сильную натуру. Прибавьте к этому стыд за письмо, содержание которого вот-вот будет опубликовано в газетах.

Но больше всего ее мучила смерть Кленси и мысль о том, что она напрасно укоряла его.

— Развлекись, милая Елена, милая сестрица, — проговорила Джесси, — помни, что многие страдали подобно тебе.

— Нет, никогда никто так не страдал, а если страдал, то не утешался. Да и как можно утешиться? Женщины, как ты и я, Джесси, любят один только раз в жизни; если мы утрачиваем первую любовь, о второй не стоит думать. Я ее потеряла и поэтому не хочу больше жить.

— Нет, нет, не говори этого, ты мучишь меня, пожалуйста не говори. Время и новый образ жизни в Техасе все изменят. Ты утешишься, и, я уверена, — все пойдет хорошо; будут еще и у тебя радости впереди, Елена.

— У меня, о, никогда!

Холодный и решительный ответ этот произвел свое действие. Джесси не настаивала — она видела, что в ту минуту спорить с сестрой было бесполезно. Опыт подсказывал ей дождаться более благоприятного времени. Ожидая жениха, который мог прийти в каждую минуту, она по временам подходила к решетке веранды, чтобы взглянуть незаметно на улицу.

Джесси вглядывалась во всех проходивших под сводом китайских деревьев, стараясь увидеть того, кого ожидала.

В эту минуту показался мужчина, привлекший ее внимание. Он остановился перед гостиницей против веранды и смотрел сквозь решетку. Вид его был отвратителен, черты носили отпечаток скотских наклонностей. При свете лампы, висевшей у двери, он казался особенно зловещим.

Джесси узнала это лицо, и оно привело ее в трепет. Она возвратилась к сестре, сидевшей в тени.

— Что с тобою, Джесси? — спросила Елена при виде испуганной сестры. — Ты увидела что-то неприятное?

— О, сестрица, — отвечала Джесси, — это ужасный человек, верзила, у которого такие страшные черты лица. Я несколько раз встречала его, когда прогуливалась одна. Каждый раз, когда я его вижу, я дрожу, хотя и не могу сказать от чего.

— Он был с тобою невежлив?

— Скорее просто нахален. Он смотрел на меня как-то странно из-под своей шляпы с широкими полями, надвинутой на глаза, и какие глаза! Впалые и страшные, как у аллигатора. Я видела их при свете лампы, под которой он остановился. Я полагаю, что он еще не ушел.

— Я посмотрю на его крокодильи глаза, — сказала, вставая, Елена, — может быть я сумею бросить на него такой взор, который заставит его держаться на благородном расстоянии.

И отважная старшая сестра подошла к перилам веранды и, облокотясь на них, наклонилась вперед, чтобы посмотреть вдоль улицы.

Проходили мужчины, но не было ни одного, который походил бы на описание Джесси. Однако она увидела человека, лицо которого, рост и осанка привлекли ее внимание. Он тоже остановился против веранды. Свет от лампы падал на него и хорошо освещал его лицо. Елена Армстронг узнала эти черты и пришла в ужас.

Она остановилась словно вкопанная, подчиняясь какому-то странному обаянию. Но это продолжалось с минуту: вскоре же придя в себя, она поспешила сообщить сестре то, что узнала.

Но Джесси уже не было. В гостиницу пришел ее жених, и она молча ушла с веранды. Елена оставалась одна. Некоторое время она вся дрожала, несмотря на хваленую отвагу, ведь она увидела на улице привидение.

(обратно)

Глава XXIX. «ВОЖДЬ ЧОКТАВ»

— Извините, иностранец, если я вам помешаю читать газету. Я люблю видеть любознательность в человеке, но так как мы все собираемся сесть за стол и выпить, то не угодно ли и вам присоединиться к нам.

Сделавший это неожиданное, хотя и довольно странное приглашение, был высокий худощавый человек. Он был одет в плащ-одеяло, штаны были заправлены в сапоги, на кожаном поясе висели длинный нож и револьвер системы Кольт. Прибавьте к этому разбойничью физиономию: щеки, распухшие от пьянства, слезящиеся, налитые кровью глаза, толстые чувственные губы и нос, свернутый в кулачном бою. Волосы у него были цвета желтой глины, на лбу светлее, но не было ни малейшего признака растительности на верхней губе, на щеках, даже на толстой бычьей шее, которая, казалось, требовала чего-нибудь более жесткого, чем волосы, для для предохранения от петли палача.

Человек, получивший приглашение, представлял другой тип, хотя и не менее отталкивающий. Он был много моложе своего собеседника, может быть, лет на двадцать пять. Вид у него был угрюмый от бессонницы и беспокойства, на верхней губе виднелись синеватые пятна, обозначавшие, что он недавно сбрил усы; черные глаза бросали зловещие беглые взгляды из-под широкополой шляпы. Он был строен, но одежда скрывала его телосложение, она была слишком груба и слишком широка, словно человек одевший ее хотел скрыть под нею настоящую фигуру. Опытный сыщик при виде этого джентльмена вскоре узнал бы по его платью, а в особенности по его шляпе и по манере, с какою она была одета, что это было только неловкое, довольно неумелое переодевание. Мысль или подозрение подобного рода мелькнула в уме геркулеса, предложившего ему выпить, хотя последний и не был сыщиком.

— Благодарю вас, — отвечал молодой человек, откладывая газету на колени и слегка приподымая шляпу. — Благодарю вас, я надеюсь, что вы меня извините, но я только что выпил.

— Нет, на этот раз не извиню, иностранец. В здешней таверне такое правило, что все пьют вместе, в особенности, когда встречаются в первый раз. Итак, извольте говорить, какой напиток вы больше любите.

— В таком случае я согласен, — отвечал читатель газеты, откладывая в сторону и свое отвращение, и газету. Он встал, подошел к буфету и сказал с притворной искренностью:

— Фил Контрелл не такой человек, чтоб отступать перед стаканом; но, джентльмены, так как я вновь прибывший в вашем обществе, то, надеюсь, вы позволите мне заплатить за все, что мы выпьем.

Этих «джентльменов» было восемь человек, но ни один из них по своей наружности не мог претендовать на этот титул. Все они были достойными собратьями грубого богатыря в плаще-одеяле, который завязал разговор. Если бы Фил Контрелл обратился к ним, назвав их прохвостами, он подошел бы ближе к истине.

— Нет, нет, — закричали многие из них, решась, по крайней мере, показать, что они были джентльменами в смысле щедрости. — Здесь иностранцы не угощают. Выпейте с нами, мистер Контрелл.

— Теперь моя очередь, — сказал авторитетным тоном тот, который говорил первым, — а после будет угощать, кто хочет. Эй, Джонни! Подавай нам всякой всячины!

Буфетчик, которого назвали по имени, имел такой же отталкивающий вид, как и все те лица, которые потребовали его услуги. Он быстро, с проворством, свойственным его званию, принес графины с разного рода напитками и стаканы по числу просителей.

Компания уселась и каждый выбрал себе любимый напиток.

Подобные сцены повторяются ежедневно, каждый час, каждую минуту в любой гостинице южных штатов, но описываемая таверна представляла ту особенность, что стояла на краю Начиточеза, в предместье, называемом Индейским кварталом, а иногда Испанским городом, потому что здесь проживали чистокровные индейцы, а также помесь белых испанцев с индейцами.

Над таверной висела старая вывеска, полинявшая от времени, на которой был изображен индейский воин в народном военном костюме, татуированный и в головном уборе с перьями, с надписью: «Вождь Чоктав». Содержал таверну человек, которого считали мексиканцем, но который мог принадлежать и ко всякой другой нации. Буфетчик Джонни, упомянутый уже нами, считался ирландцем, но национальность его была так же сомнительна, как и национальность его хозяина.

Так как дом был расположен в стороне от прогулок горожан, в предместье, редко посещаемом людьми порядочными, то никто не осведомлялся о характере посетителей. Те, кто заходил случайно в эту сторону, знали, что эта гостиница с умеренными ценами, дававшая приют разнообразным гостям: охотникам, трапперам, небогатым индейским купцам, возвращавшимся в степи, а также путешественникам, не имевшим средств останавливаться в лучших отелях. Впрочем, в нее иной раз заглядывали и люди со средствами, предпочитавшие по каким-то причинам «Вождь Чоктав».

Таков был дом, в буфете которого называвший себя Филом Контреллом пил с семью личностями, в общество которых он попал так неожиданно, благодаря случаю.

(обратно)

Глава XXX. ПЛАТОК-ОБВИНИТЕЛЬ

Когда все было выпито, Контрелл потребовал еще, говоря, что заплатит. Потом последовала третья, четвертая очередь. Это была или водка невысокого качества или виски.

Винные пары разбудили щедрость Контрелла, и он закричал:

— Шампанского!

Это вино тогда можно было найти в самой бедной таверне южных штатов. «Вождь Чоктав» также имел обильный запас.

И вот отборное французское вино или его подделка из смородины запенилось в стаканах; Джонни торопился откупоривать пробки, так как чужестранный посетитель вынул кошель, наполненный золотыми монетами.

Все обратили внимание на несоответствие такого богатства с бедной и грубой одеждой, но не высказали замечаний. В этой таверне видали многое то, что содержало странности, контрасты и даже более, и, вероятно, ни хозяин, ни буфетчик не обращали особого внимания на это обстоятельство.

Был, однако, в этой шумной толпе человек, заметивший и заинтересовавшийся этим обстоятельством, а также движениями и словами подвыпившего Фила Контрелла. Это был богатырь, который представил его веселой компании и не отставал от него все время. Некоторые из товарищей великана, хорошо его знавшие, называли его Джимом Борлассом, другие, знавшие его хуже, говорили ему мистер Борласс, а у иных иногда даже срывалось с языка слово «капитан».

Джим, мистер или капитан — это все равно, в продолжение всей оргии не спускал своих налившихся кровью глаз с нового знакомого и следил за всеми его движениями.

Несмотря на это, он не сказал и не сделал ничего такого, что могло бы показать, что он наблюдает за чужестранцем, который сначала был их гостем, а потом выказал щедрость, как относительно него, так и всей компании.

Пока они пили, смакуя шампанское, разговор о разных предметах становился оживленнее. Одно событие в особенности занимало внимание посетителей таверны. Это было убийство, совершенное в штате Миссисипи, близ города Натчеза. Подробный отчет о нем уже появился в местной начиточезской газете. Газета лежала на столе, и все грамотные уже познакомились с подробностями преступления. А не умевшие читать узнали об этом от более образованных товарищей. Убитым был Чарльз Кленси, а тот, кого подозревали в убийстве — Ричард Дарк, сын Ефраима Дарка, богатого плантатора на Миссисипи.

В газете рассказывалось, что тело убитого человека не было найдено, хотя собранные улики не оставляли ни малейшего сомнения, что преступление было совершено, и что обвиняемый Дарк был арестован и посажен в тюрьму, но успел бежать при помощи тюремщика, скрывшегося с ним вместе. В статье упоминалось также о причине убийства — о мисс Елене Армстронг, о письме и о фотографии, потерянных предполагаемым убийцей.

Преступник и тюремщик, без сомнения, ушли в Техас, скрываясь от правосудия.

По тому, как собеседники рассуждали в зале таверны «Вождь Чоктав» об этом убийстве, можно было заметить, что оно почему-то их особенно интересует.

Борласс, возбужденный винными парами, хотя по обыкновению и был молчалив, ударил по столу своим тяжелым кулаком так, что зазвенели графины и стаканы.

— Я дал бы сто долларов, чтобы быть на месте этого Дарка! — воскликнул он.

— Почему? — удивились собеседники. — Почему, Джим? Почему, мистер Борласс? Почему, капитан?

— Почему? — повторил человек со многими именами, снова ударяя по столу, так что зазвенели графины и стаканы. — Потому что Кленси, этот самый Кленси — негодяй; он в Накогдочезе, перед судьями, состоявшими наполовину из мексиканцев, поклялся, что я украл у него лошадь. Ему поверили и я, Джим Борласс, был привязан к столбу на двадцать четыре часа и, кроме того, высечен. Да, товарищи, высечен! И кем еще? Проклятым мексиканским негром, по приказанию одного из их констеблей, которых они называют альгвазилами. Я и до сих пор еще ношу следы кнута и могу вам показать их, ребята, так как полагаю, все вы знаете, что это такое. Но я бешусь при мысли, что Чарльз Кленси ускользнул от моего мщения, в котором я поклялся. Я знал, что он с родными собирается возвратиться в Техас. Я поджидал здесь его возвращения. Но, кажется, моему плану помешал некто Ричард Дарк. Я завидую этому Дарку и вместе проклинаю его за то, что он лишил меня моего мщения.

— Да будет проклят Дик Дарк! Да будет проклят! — воскликнули все собеседники хором, и стены таверны повторили это проклятие.

Оргия продолжалась до поздней ночи. Контрелл платил за всех. Почти все из компании были пьяны, однако они еще были способны удивляться, что у такого бедно одетого человека нашлось так много денег.

Борласс был удивлен менее своих товарищей. Некоторые обстоятельства, замеченные только им, объяснили ему все, а, в особенности, одно рассеяло все подозрения. Когда чужестранец, стоя возле него со стаканом шампанского в руке, вынул платок, чтобы обтереть губы, то уронил его. Борласс поднял платок, но возвратил не прежде, чем прочел начальные буквы имени и фамилии, вышитые на уголке. Потом, когда Борласс и Контрелл сидели рядом, допивая последний стакан на прощание, первый, наклонясь к уху иностранца, шепнул ему:

— Вас зовут не Фил Контрелл, а Ричард Дарк.

(обратно)

Глава XXXI. УБИЙЦА ОТКРЫТ

«Вас зовут не Фил Контрелл, а Ричард Дарк». Если бы чужестранец услыхал шипение гремучей змеи у себя под стулом, он испугался бы не более и вскочил бы не быстрее, чем тогда, когда Борласс сказал ему на ухо эти слова. Действительно, это был Ричард Дарк.

Он приподнялся до половины, а потом снова сел, но задрожал так, что вино пролилось на усыпанный песком пол таверны.

К его счастью, по случаю позднего времени прочие собеседники разошлись. Они были теперь одни, в противном случае испуганный вид того, кто назывался до сих пор Филом Контреллом, привлек бы на него все взгляды и собрал бы толпу любопытных.

Итак, Борласс был единственным свидетелем этого события. Целый вечер он изучал этого человека и не ошибся: он находился в обществе убийцы Чарльза Кленси. Гримировки Дарка, сбрившего себе усы и нарядившегося в грубую бумажную одежду луизианских креолов, надевшего широкополую шляпу, не было достаточно, чтобы обмануть такого молодца, как Борласс, привыкшего переодеваться и маскироваться гораздо искуснее. Для того, чтобы грубое платье казалось соответствующим его личности, Дарк должен был меньше сорить золотом, впрочем, тот человек, с которым он случайно столкнулся, все равно увидел бы очень ясно, в чем дело. Не первый раз Джиму Борлассу приходилось встречать убийцу, убегавшего от места своего преступления переодетым и переходившего пограничную черту, отделявшую Соединенные Штаты от Техаса, и потом реку Сабину.

— Э, мистер Дарк, — сказал Борласс, сделав успокоительный жест рукою, — не проливайте так вина. Мы одни и, полагаю, понимаем друг друга, а если не понимаем, то скоро поймем… в особенности, если вы оставите этот испуганный вид, ни на что не похожий, и просто расскажете мне всю правду. Во-первых, отвечайте мне: вы Ричард Дарк или нет? Если да, то не бойтесь этого. Признайтесь без стеснения.

Переодетый убийца, все еще дрожа, колебался. Но это длилось недолго: он вскоре понял, что запирательство бесполезно. Тот, кто задавал ему вопросы, был человек огромного роста и зверского вида, и, хотя пил много целый вечер, однако казался холодным как могила, и суровым, как инквизитор. Влажные, налитые кровью глаза его бросали взгляды, которые говорили: «Солги, и ты наживешь во мне врага, готового пырнуть тебя ножом где-нибудь в темноте, или застрелить из пистолета здесь на месте». В то же время эти страшные глаза успокаивали его на тот случай, если он скажет правду, и сулили ему дружбу, свойственную двум злодеям, одинаково погруженным в преступность. Убийца Чарльза Кленси, блуждавший несколько дней по белу свету, убегая от правосудия, избирая пустынные дороги, скрываясь в норах и трущобах, а теперь приютившийся под кровлей «Вождя Чоктава», дававшей, по словам молвы, убежище таким, как он, людям, считал себя в безопасности, в особенности, получив приглашение от незнакомого собутыльника, смотрящего ему прямо в глаза.

Добровольной исповеди Борласса — рассказа о причине его ненависти к Чарльзу Кленси — было достаточно, чтобы привлечь к нему доверие Дарка и склонить его тоже на откровенность. Без сомнения, его новый знакомый находился в одинаковом с ним положении. И он, не колеблясь больше, сказал:

— Я действительно Ричард Дарк.

— Хорошо, — отвечал Борласс, — мне нравится откровенность, с которой вы мне сознались, но, вместе с тем, я могу также заявить вам, что было бы тоже самое, если бы вы и солгали. Недаром же детина, которого вы видите перед собою, скрывался полжизни по поводу некоторых ошибочек, сделанных им в начале своей жизни, чтобы сразу же не догадаться обо всем, когда другой находится в таком же положении. Первый раз, когда я встретил вас в этой гостинице, я увидел, что у вас не совсем ладно, хотя и не мог знать этого, а тем более догадаться, что всему виной гнусное слово, начинающееся с буквы «у». Признаюсь, я немного удивился сегодня вечером, при виде того, как вы бродили около отеля, следя за одной из дочерей Армстронга — нет надобности называть, за которой именно.

Дарк вздрогнул и спросил машинально:

— Вы меня видели?

— Без сомнения, и как же мне было вас не видеть, когда я был там и, полагаю, по тому же делу.

— Ну? — сказал Дарк, ожидая, что Борласс будет продолжать.

— Ну, как я и сказал, я было удивился немного. По вашему виду и манерам, со временивашего прибытия сюда, я догадался, что суть дела должна заключаться не в любви. При этом человек, остановившийся в гостинице «Вождь Чоктав» и так убого одетый, не должен бы, казалось, претендовать на такую изящную особу, как одна из этих двух дам. Вы сами согласитесь, не правда ли, что это было бы очень странно.

— Не знаю, — отвечал Дарк угрюмо и полуравнодушно.

— Вы не знаете? Хорошо. Я сомневался до тех пор, пока вы не возвратились сюда в таверну, за несколько минут до того, как я встретил вас и предложил выпить. Если вам угодно знать, что заставило меня переменить мнение, то для выяснения всего дела, я вам скажу.

— А что? — спросил Дарк, едва сознавая, что он говорит.

— Газета, которую вы читали, когда я вас приглашал. Я прочел ее раньше вас и рассчитал все дело. Сложив два и два, я легко мог сосчитать четыре, так же, как и угадать, что одна из живущих в отеле девиц — мисс Елена Армстронг, о которой говорится в газете, а человек, подсматривавший за нею — Ричард Дарк, убивший Чарльза Кленси, то есть вы сами.

— Я… я не скрою, мистер Борласс, я Ричард Дарк и я убил Чарльза Кленси, хотя и отрицаю, что умертвил его как разбойник.

— Нужды нет. Между друзьями, какими можем мы теперь считаться с вами, нет надобности в тонкостях выражений. Убить или умертвить разбойнически — все равно, если человек имеет повод, подобный вашему. И когда он изгнан из так называемого общества, и изгнан также из собственных плантаций, то невероятно, чтобы он утратил уважение к тому, кто находится в таком же положении. Джим Борласс не сочтет вас врагом за то, что вы убили Чарльза Кленси, не сочтет никоим образом. Вы только отняли у меня удовольствие мести, в которой я поклялся. Но оставим это; он умер и да будет проклят. Я не сержусь, но завидую вам, что вы отправили этого негодяя на тот свет, куда я сам хотел отправить его. А теперь, что вы намерены делать, Дарк?

Вопрос этот представил Дику будущность мрачную и исполненную опасностей; он призадумался, прежде, чем ответить.

Собеседник продолжал:

— Если у вас нет определенного плана и если вы хотите послушаться совета, приставайте к нам.

— К вам? Что вы хотите сказать, мистер Борласс?

— Я не могу вам объяснить этого здесь, — продолжал Борласс, понижая голос. — Хотя эта комната и кажется пустой, однако у нее есть уши. Я вижу, этот проклятый Джонни слоняется по углам, притворяясь, что ищет ужин. Если б он знал про вас то, что знаю я, вы были бы в клетке прежде, чем собрались бы спать. Нет надобности говорить, что обещана награда тому, кто на вас донесет, ведь вы сами читали об этом в газете, Джонни и многие другие были бы очень рады разделить ее со мною, если б я сказал им половину того, что мне известно. Но я не выдам вас и имею на то свои причины. После того, что я вам сказал, вы можете, кажется, доверять мне.

— Да, — проговорил убийца, вздохнув свободнее.

— Хорошо, — сказал Борласс, — мы понимаем друг друга. Но нам не следует оставаться здесь далее для разговора. Пойдемте ко мне в номер, там будет безопаснее. У меня осталась бутылка виски, и можем приятно провести ночь, поговорить без помех. Ну, идем, что ли!

Это было похоже на приказание, которому Дарк не смел противиться. Тот, кто приказывал, имел теперь над ним полную власть, и мог, если бы только захотел, передать его в руки правосудия и сделать так, что он оказался бы за решеткой.

(обратно)

Глава XXXII. ПРИВИДЕНИЯ ИСЧЕЗАЮТ

В то самое время, когда Борласс вытягивал признания у Контрелла, два других человека, недалеко оттуда, в лучшей гостинице, разговаривали о преступлении и о преступнике, совершившем его. Речь шла в основном о преступнике, они намеревались найти его и передать в руки правосудия.

Это были полковник Армстронг и молодой плантатор Луи Дюпре, оба знавшие теперь, что убийца Чарльза Кленси находится на свободе и не более как в миле от их отеля.

Им сообщила об этом Елена Армстронг.

Молодая девушка, увидев на улице человека, присутствие которого смутило ее, отошла в глубину веранды, где не нашла уже сестры. На веранде было достаточно светло для того, чтобы заметить в углу очертания тростникового кресла-качалки. Елена опустилась в него. Мысли ее сосредоточились на одном, она взялась за голову руками, как бы стараясь не дать им разбежаться.

От перил она отходила с чувством страха и легкой дрожи. Но это не удивительно. Но скоро к ней возвратилось хладнокровие и отвага.

Внизу на улице, не далее как в двадцати шагах, стоял убийца ее возлюбленного, человек, разбивший ее жизнь; он был здесь, освободившись из тюрьмы.

Она могла подвергнуть его снова аресту, она должна это сделать. Это была первая мысль по прошествии первого волнения. Но каким образом поступить? Закричать прохожим, чтобы те схватили его на улице? Нет, это значило бы дать ему возможность скрыться. Прежде, чем сбежались бы люди на ее крик, он был бы уже далеко и значительно опередил бы своих преследователей. Вокруг Начиточеза, доходя до крайних домов, растет густой лес, почти не тронутый людьми, и там легко укрыться беглецу.

Елене Армстронг было двадцать лет, она выросла в лесах, знала обычаи запада и понимала хитрости и уловки его жителей. Обладая достаточным запасом хладнокровия и смелости, она умела принимать необходимые меры, чтобы расстраивать эти хитрости.

Она поняла, что неопределенность имела бы следствием лишь то, что убийца во второй раз успел бы ускользнуть от правосудия. И так как он ее не видел, или, по крайней мере, не узнал, — она была уверена в этом — то и не надо было торопиться с задержанием его в городе. Не было сомнения, что он намеревался провести здесь еще несколько дней. Одним днем больше, одним меньше — не делало особой разницы; достаточно было получаса для исполнения ее замысла: сообщения виденного ею отцу и Луи Дюпре. Они уже должны были совместно с начиточезскими властями позаботиться об аресте Ричарда Дарка.

Она ничего не могла сделать более, потому что, выглянув снова на улицу, убедилась, что убийца скрылся. Спрятавшись за виноградными листьями, она искала его некоторое время глазами на улице слева и справа, насколько позволяли фонари.

Был ли это он или нет, но человек, удалявшийся от гостиницы, находился на слишком большом расстоянии, чтобы его настигнуть.

Когда полковник Армстронг удалился в свою комнату, а Луи Дюпре расстался с Джесси, было уже поздно принимать меры к аресту убийцы.

Если б они знали, где захватить его, и где он проводит эту ночь, то поступили бы иначе, дали бы знать властям и приступили бы немедленно к делу. Но ни тот, ни другой не знали о существовании «Вождя Чоктав» и не имели понятия о характере посетителей этой гостиницы, а потому решили отложить дело до утра. Решение неудачное и роковое для их замысла, так как прежде, чем солнце взошло над кровлями Начиточеза, прежде чем лучи рассвета осветили его тенистые улицы, Ричард Дарк удалился из города вместе с полдюжиной постояльцев таверны.

(обратно)

Глава XXXIII. НЕ ЖЕЛАЕТЕ ЛИ ПРИСОЕДИНИТЬСЯ К НАМ?

Ранний час поспешного ухода Ричарда Дарка не нуждается в объяснении. Разговор, который имел он с Борлассом в номере последнего и который служил продолжением беседы, начатой в зале таверны, объяснил нам причину этого ухода.

Войдя в свою комнату, гигант предложил стул своему спутнику, сам сел на другой, поставил на стол бутылку и сказал:

— Я вам предложил, мистер Дарк, присоединиться к нам. Я это сделал, желая вам добра, что вы сами должны понимать очень хорошо. Вы в свою очередь спросили меня, что это значит, не правда ли?

— Да, — отвечал Дарк неуверенно.

— Это значит, — сказал Борласс, наливая себе стакан и осушив его залпом, — что я и все, с которыми вы вместе пили — самая лучшая шайка в мире. Вы сами видели, насколько весела наша компания. Эта ночь ничто в сравнении с тем времяпрепровождением, какое мы устраиваем для себя в Техасе, в степях. Мы ведь живем в Техасе.

— Могу ли я спросить, мистер Борласс, чем вы занимаетесь?

— Если мы чем-нибудь и занимаемся, то чаще всего ловлей лошадей. Мы ловим диких лошадей и мустангов, как их называют, а иногда и таких, которые не совсем дики. Мы водим их в колонии на продажу, вот почему нас прозвали «мустангерами». В промежутках, когда дела идут не совсем хорошо, мы проживаем в техасских городах, преимущественно в тех, где больше мексиканцев. Очень приятно проводим время с мексиканскими девушками. Поверьте мне: вы можете в этом положиться на слово Джима Борласса.

— Я и не имею причин сомневаться, — отвечал Дарк.

— Тогда я не имею надобности говорить больше, не правда ли? Я знаю, что вы любите хорошенькое личико с черными глазами. О, вы найдете сколько угодно таких сеньорит; может быть, найдете вполне достаточно для того, чтобы позабыть пару глаз, которые смотрели на вас с веранды отеля. О, я видел, как они на вас смотрели!

— Они смотрели на меня? — воскликнул Дарк с удивлением и в испуге.

— И очень пристально.

— Вы хотите сказать…

— Хочу сказать — глаза мисс Елены Армстронг, которые заставили вас выстрелить по Чарльзу Кленси.

— И вы полагаете, что она меня видела? — спросил убийца с явным беспокойством.

— Я в этом убедился: она больше, чем вас видела, она вас узнала. Я это заметил по быстроте, с какою удалилась она в тень. Разве вы сами этого не заметили?

— Нет, — отвечал машинально Дарк, вздрогнув всем телом.

Собеседник, заметив это, продолжал:

— Последуйте моему совету, поезжайте с нами в Техас. Вскоре мексиканки заставят вас позабыть горе, причиненное вам мисс Еленой Армстронг. После первого же фанданго вы перестанете о ней думать. Поверьте Джиму Борлассу, что вы скоро о ней позабудете.

— Никогда! — воскликнул Дарк в порыве страсти, забывая опасность своего положения.

— Если таково ваше намерение, — сказал Борласс, — если вы решились не терять мисс Армстронг из виду, то, вероятно, вы недолго проживете. Верно говорю вам, что завтра утром будет для вас слишком жарко в городе Начиточезе.

Дарк встал со стула, для него и тут было жарко.

— Сохраните ваше хладнокровие, Фил Контрелл, — сказал техасец. — Теперь вам нечего бояться. Другое дело, если бы вы остались на этом стуле, в этой самой комнате еще часов восемь. Я не останусь здесь более шести часов, я ведь уже вам сказал, что Джим Борласс, подобно вам, имеет свои причины покинуть гостиницу «Вождь Чоктав». Он уедет до восхода солнца. Он дает вам дружеский совет последовать за ним. Хотите?

Но Дарк медлил с решительным ответом. Мысль оставить Елену, покинуть место, где она живет, и, может быть, никогда не увидеть ее более, пересилила страх перед грозившей ему опасностью и даже саму боязнь эшафота.

Техасский разбойник угадал причину его нерешительности.

— Если вы решили, — сказал он, — держаться за передник мисс Армстронг, то вы можете сделать это и не в Начиточезе. Самое верное средство приблизиться к ней — ехать со мною.

— Каким образом, мистер Борласс?

— Такой проницательный человек, как вы, Контрелл, должен бы догадаться не спрашивая. Вы говорите, что никогда не сможете забыть старшей из сестер — я вам не верю; я буду в свою очередь откровенен и скажу, что вряд ли Джим Борласс забудет младшую. Я думал, что никогда не испытаю подобного чувства, потому что достаточно испытал всего в жизни. Но она сделала это, ее голубые глаза сделали это, будь я проклят, если это неправда. И что же, по-вашему, я могу ее оставить, потерять из виду? Нет, я не оставлю ее до тех пор, пока ее слезы не оросят моего лица.

— Я не понимаю, — пробормотал Дарк.

— Скоро поймете, — ответил разбойник, — разумеется, если последуете за мною туда, куда я еду. Довольно с вас будет, если я скажу, что там вы найдете Елену Армстронг.

И не дожидаясь действия своих слов, он продолжал:

— Теперь, Фил Контрелл или Ричард Дарк, угодно вам присоединиться к нам?

— Да.

(обратно)

Глава XXXIV. КОЛОНИЯ В ГОРЕ

Прошло несколько недель со времени убийства Чарльза Кленси и бегства того, кого заподозрили в этом преступлении.

Хотя волнение до известной степени и утихло, однако по соседству еще говорили об этих событиях, но не потому что преступление и бегство представляли еще тайну. В смерти Кленси не было больше сомнения. Пули, отверстия от пуль, следы сапог, странное поведение собаки Чарльза Кленси — все это подтверждалось еще письмом Елены Армстронг с ее фотографией, которое потерял Ричард Дарк, когда убегал от места преступления. Он или перехватил письмо, или взял у убитого Кленси; во всяком случае поступок был ужасный и объяснял все поводы убийства.

Но не все обстоятельства трагедии были известны соседям, некоторые составляли секрет Саймона Вудлея и тех его товарищей, которые были посвящены в тайну. Охотник имел причины не открывать их всем, одной из этих причин было обещание, данное негру Биллу, который очень рисковал жизнью ради правосудия.

Вудлей честно сдержал обещание: благородный поступок Синего-Билла не доходил до слуха Ефраима Дарка, и невольник не был скомпрометирован перед своим жестоким господином, получив плетей больше обыкновенного. Обесчещенный, огорченный и, вероятно, раскаявшийся Ефраим Дарк не так гордо подымал теперь голову перед своими невольниками; он начал обходиться с ними сравнительно гуманнее.

Когда лес охвачен огнем или затоплен водой, то робкая лань находится в безопасности возле голодного волка, который приютился в одном с ней убежище.

После событий, принявших такой оборот, Вудлею нечего было бояться за Синего-Билла. Так как труп не был найден, то и невозможно было приступить к следствию. При этом подозреваемый не находился больше в руках правосудия, и дело прекратилось само собой. Было известно, каким образом Дарк убежал из тюрьмы. Дело происходило так: не прошло и нескольких часов после ареста сына, как отец получил разрешение видеть его в тюрьме. Нельзя было отказать в этом такому важному плантатору и к тому же огорченному отцу. Но Ефраим Дарк был богат, а известно, что золото во все времена и во всех странах умело рушить любые стены. Многие заподозрили кое-что, когда не нашли тюремщика. Тюремщик не пользовался особо хорошей репутацией и с некоторого времени вел себя так, что поговаривали о его замене. Но это не было исполнено, к счастью для Ефраима Дарка и его сына.

Не застав тюремщика на месте, толпа жаждущих мести людей осмотрела его жилище, которое нашла также пустым, и поняла, в чем дело. Днем Ефраим Дарк приходил в тюрьму. Все были убеждены, что золотой ключ открыл замки, и что арестант и тюремщик убежали вместе.

Действительно, так оно и было. Тюремщик Джо Гаркнесс не только оставил свой домик, но и не появлялся больше в колонии.

Теперь в этом убийстве не было ничего необычного, как и во всяком другом, происшедшем ранее, и ничего не было необыкновенного в бегстве из тюрьмы. Благодаря найденной фотографии Елены Армстронг выяснилось, что убийство было совершено просто на любовной почве.

Но даже этот мимолетный интерес вскоре перестал бы занимать колонию и людей, привыкших, как и все миссисипийцы, к страшным происшествиям. Убийство было бы скоро забыто, если бы не то загадочное обстоятельство, что нигде не нашли трупа. Никто не сомневался в смерти Кленси. Но что же сталось с его телом? Его искали в продолжении нескольких дней, в лесу делали облаву, тщательно осматривали каждый куст, каждую рытвину. Болота и озера, а также и речки, где только находились близко следы убитого, были обследованы, но трупа не отыскали. Именно это необъяснимое обстоятельство поддерживало у людей любопытство и не давало забыть о трагедии. Прошли недели, а о нем еще говорили во всей колонии и ежедневно появлялись различные версии и предположения.

Иные даже верили, что Чарльз Кленси мог еще быть жив; многие обрадовались бы этой удаче, если бы не было столько доказательств его смерти. Если бы он был жив, то непременно вернулся бы домой, хотя бы даже и получил смертельную рану. Так думали люди. Если у него хватило сил удалиться от места убийства, он мог бы прийти к матери. Все знали, что он был нежный сын и очень любил мать.

Для соседей было ясно также и то, что живой человек не бросил бы ни ружья, ни шляпы: это было слишком уж нелепо. А кровь?!.. Нет, он не мог быть в живых.

Друзья питали еще слабую надежду на удачу, но никто не имел твердой уверенности.

В то время, когда в колонии говорили еще об этом убийстве, случились другие происшествия, потребовавшие своей доли внимания.

Ефраим Дарк вдруг продал плантацию, перешедшую к нему от Арчибальда Армстронга, новому владельцу. Более скромная плантация Кленси так же перешла в другие руки. Она находилась в аренде, а после смерти вдовы и исчезновения сына арендатор завладел всем, и никто ему не воспрепятствовал. Скот, земледельческие орудия, а также мебель и прочая движимость были проданы с аукциона.

Пенаты разорившегося ирландского дворянина достались тому, кто предложил за них больше. Редкие книги, картины и другие предметы, говорящие об образованности владельца, а также и некоторые драгоценности попали в деревянные домики, где их ценили только по аукционной стоимости. Наконец, домик был опорожнен и остался без жильца. Даже собаку, которая оказала такую важную услугу, открыв виновника всех этих бедствий, увел Саймон Вудлей.

Так шли дела в местах, где полковник Арчибальд Армстронг был раньше плантатором и которые украшались присутствием его дочерей.

Все теперь изменилось. Колония стала похожа на разрушенный храм, у которого отняли столбы, его поддерживающие, и который готов рухнуть.

(обратно)

Глава XXXV. ИСПУГАННЫЙ ЛОДОЧНИК

«Куда девался труп Кленси?»

Вопрос этот задавали друг другу его приятели и знакомые в продолжении многих недель после его исчезновения. Один только человек знал, что сделалось с телом. Личность эта совсем неизвестна читателю, но она сыграла довольно важную роль в событиях, случившихся вскоре после убийства Кленси.

Сцена, где произошли эти события, уже была изображена, и мы только напомним ее. Это то самое место под кипарисами, где Дарк сделал смертельный выстрел по своему ненавистному сопернику.

После поспешного бегства убийцы там все было спокойно, как если б он преуспел в своем преступном намерении. Лес в окрестности сделался даже молчаливее; повторные выстрелы и шум борьбы испугали его обитателей: четвероногих, птиц, насекомых, пресмыкающихся, и заставили их прекратить ночной концерт.

Молчание это продолжалось, когда они услышали новые звуки, конечно, не принадлежащие к их дикому оркестру и бывшие для многих из них враждебными. Это был вой собаки, слышанный уже ими несколько минут назад и на этот раз более заунывный.

Нет надобности пояснять, чья собака выла в лесу.

Будучи ранена в шею Ричардом Дарком, она не ушла домой, так как знала, что не найдет там хозяина; привязанность к нему превозмогла в ней страх, и собака возвратилась к месту трагического события. Она приближалась сперва осторожно, а потом, не видя никого, пошла бодрее. Очутившись у дерева, под которым произошла смертельная встреча, собака подняла голову и осмотрелась с очевидным изумлением. Она ожидала найти своего господина там, где только что видела его лежащим на земле. Но она его не нашла, а увидела только мох, разбросанный по земле и накиданный кучей в одном месте. Собака залаяла, потом, наклонив нос к земле, обежала вокруг дерева, входя во все углы, всюду обнюхивая; возвратилась к месту, откуда она начала поиски. Уловив запах крови, испарение которой исходило из-под мха, одним прыжком она бросилась на кучу и начала разгребать его; отбрасывая кусты мха мордою и раскапывая лапами, вскоре она открыла верхнюю часть тела: голову, грудь, руки и плечи, а потом легла возле, завыла и принялась лизать еще не охладевшее тело. Через несколько секунд от тихого воя она перешла на громкий и жалобный, который был слышен на расстоянии мили в лесу.

Ричард Дарк, убегая, слышал его, и это заставляло ускорять шаги. Охотник за енотами также слышал его, сидя на дереве. Душераздирающий вой заставлял его еще крепче схватиться за ветви.

Услышал его и третий человек, который имел свои причины испугаться. Это был человек, плывший на лодке по ручью, протекавшему в двухстах шагах от этого места и впадавшему в стоячее болото. Выбравшись из болота, лодочник собирался въехать в речку, когда до его слуха долетели эти звуки, казавшиеся ослабленными из-за густых деревьев. Услышав собачий вой, он немедленно перестал грести, не делал ни малейшего шума ни веслом, ни каким-либо другим способом, чтобы не лишить себя возможности улавливать едва различимые лесные звуки. Он медленно и молчаливо двигался по воде, словно путешествие его было весьма таинственно и требовало большой осторожности в движениях.

Лодка, на которой он плыл, была просто выдолблена из пня. Хотя двойная тень листвы и сумерек едва позволяла видеть лодочника, но все-таки имелось достаточно света для того, чтобы разглядеть очертания его геркулесового сложения; его лицо без усов и бороды с чертами смелыми и довольно приятными, и смуглым цветом кожи. Рубашка из полосатой бумажной материи и такие же шаровары, перетянутые поясом, составляли весь его костюм. Поношенная войлочная шляпа, сделанная в исправительном заведении, служила ему головным убором, хотя это и не доказывало, что он ускользнул от правосудия, потому что все почти цветные люди носят подобные шляпы в штате Миссисипи.

Осторожность, с какою он греб, и быстрота, с какою перестал грести, когда услышал вой собаки, служила доказательством, что он уклонялся от чего-то, может быть, преследования. Знаток местных обычаев, приняв во внимание удаленность от всякого жилища, недоступность, пустынность, тишину, а также осторожные движения лодочника, тотчас же счел бы последнего беглым невольником.

Это, действительно, был беглый невольник.

Не удивительно, что он вынул весло из воды, услышав вой собаки: для него не существовало ничего знаменательнее и ужаснее этих звуков. Он начал прислушиваться и пустил лодку вплавь. Течение в реке не отличалось быстротою. К тому же, спускаясь по течению, он удалялся от грозившей ему опасности. Плантация находилась вверху, и оттуда неслись звуки, заставившие его остановиться.

Он вышел из своего убежища, чтобы на опушке болотных кипарисов найти товарища или спрятанный где-нибудь запас провизии.

Услышанные им звуки послужили ему сигналом предостережения об опасности утратить свободу, подвергнуться истязанию кнутом и перенести еще более мучительные пытки. Меньшим из всех зол для него было лечь спать без ужина. Сдвинув шапку на одну сторону, он наклонился и начал прислушиваться. Если б еще имелось достаточно света, чтобы осветить его лицо, то можно было бы увидеть, что на нем не было никакого признака трусости или глупости. Не робкие или безмозглые избирают этот способ освобождения от цепей рабства, а только отважные, разумные и ловкие.

Лодочник был именно такого закала. Послушав с минуту, он опустил свое весло в воду и поплыл вверх против течения.

(обратно)

Глава XXXVI. ТРУП ЛИ ЭТО?

Беглец продолжал свой путь с удвоенной осторожностью и стараясь не делать ни малейшего шума. Он погружал в воду свое широкое и короткое весло так легко и беззвучно, что мог слышать малейшие лесные звуки. Кроме того, он старался уловить вой собаки, жалобные звуки которого еще доносились до него.

«Крики этого животного не предвещают мне опасности, — решил он. — Я знаю этот голос так же хорошо, как и свой собственный. Это собака молодого Кленси, а не ищейка… Что с ней? Должно быть, что-нибудь да есть, раз она так воет. Надеюсь, что не случилось никакого несчастья с ее молодым хозяином. Что бы там ни было, я все-таки подойду ближе и посмотрю».

И, погнав лодку с усиленной быстротою, он скоро очутился напротив места, откуда раздавался вой.

Пристав к берегу, он проворно выскочил из лодки и привязал ее к выступающему из воды корню дерева. Пробираясь осторожно между кипарисами на голос собаки, он вышел к месту, где совершилось преступление, а затем осторожно пополз между пнями кипарисов, сливаясь с тенью то одного, то другого. Подползя ближе и увидев только собаку, почти скрытую в куче мха, он встал и пошел смелее. Собака узнала его и выбежала к нему навстречу, перестав на минуту выть, но потом вернулась на прежнее место.

Подойдя к куче мха, лодочник увидел лежащего человека и узнал черты Чарльза Кленси.

Был ли он мертв? Да, судя по наружному виду. Желая убедиться в этом, мулат стал рядом с трупом на колени, разбросав сперва мох, покрывший отчасти тело. Он увидел рану и кровь, которая еще струилась из нее, и приложил руку к сердцу Кленси.

Не ошибся ли он? Ему показалось, что оно бьется. Для большей верности он пощупал пульс.

— Бьется, я уверен, что бьется! — воскликнул он, подержав несколько секунд белую безжизненную руку в своих черных и костистых пальцах. Потом он также ощупал артерии в разных местах, прикасаясь к ним с такой осторожностью, словно держал в руке хрупкую малютку. Он был почти убежден, что пульс еще бьется, и что жизнь сохранилась в этом теле.

Но что делать?

Бежать в колонию и обратиться к доктору?

Он не смел сделать ни этого, ни искать какой-нибудь другой помощи, потому что дело шло бы о его собственной свободе, если не о жизни. Показаться белому — значило возвратиться в страшную неволю, — в неволю, от которой он избавился с величайшими затруднениями. Это был бы великодушный поступок, выше сил человеческих, и можно ли было требовать ее от несчастного беглого невольника?

Но он готов был принести жертву, судя по следующим словам, которые он шептал:

— Будет ли он жив или нет, но я не оставлю его здесь. Что же скажет она, когда узнает? Но кто же мог это сделать? О, я знаю кто. Один только человек способен на такой подлый поступок. После того, что говорила мне Юлия, я ожидал этого. Я хотел предупредить его, но теперь уже слишком поздно. Дьявол восторжествовал, как всегда и бывает. Боже мой, что будет теперь с мисс Еленой? Она, конечно, любила его, как Юлия любит меня и я Юлию. Они все уезжают в Техас. Боже мой, что же будет со мною, если я не найду средств последовать за ними! Надо постараться найти их, а не то умереть.

Некоторое время мулат — а это был не кто иной, как беглый невольник Дарка Юпитер — оставался в неподвижном положении у тела Чарльза Кленси, предаваясь грустным мыслям. Потом он еще раз внимательно посмотрел на рану и, видя, что кровь не перестает течь, и подумав, что раненый может быть еще жив, решил позаботиться о его спасении.

— Бедный молодой господин, — прошептал он участливым тоном, — нельзя бросать его здесь ни живого, ни мертвого. Волки и вороны скоро оставят от него одни кости. Но им не удастся сделать этого. Он не раз был добр ко мне. Теперь моя очередь. И мулат-невольник, цветной человек, как они называют меня, покажет им, что и под желтой кожею может биться признательное сердце, так же как и под белою, а, может быть, даже и еще признательнее. Показать им! Кому? Ха, ха, ха! Превосходно! Счастье, что здесь нет никого. Если бы кто-нибудь был… но нужды нет. Что же теперь делать?

Беглец подумал с минуту, потом принял, по-видимому, решение, намереваясь поднять тело и унести его. Так он предполагал. Но в этот момент собака, которая, казалось, успокоилась, начала похоронную песню над своим мертвым господином.

— Боже всемогущий! — воскликнул беглец под влиянием страха. — Что мне делать с собакой? Если я возьму ее с собой, то, конечно, рано или поздно она подаст голос и привлечет сыщиков в мое убежище — это несомненно. Если оставить ее здесь, будет еще хуже. Она не может следовать за мною по воде, но укажет им место, где спрятана моя лодка. Ах, вот что делать!

Он нашел средство.

— Сюда, старик, — сказал он ласково собаке, — не бойся, я — Юпитер, друг твоего хозяина. Ты знаешь Юпитера? О, да ты добрая собака! Я был уверен, что ты не боишься меня. Теперь тубо! Я не собираюсь тебя вешать, а только привяжу на минуту. Будь же покоен.

И Юпитер, вынув из кармана веревочку, обвязал ее вокруг шеи собаки, которая не противилась тому, что дружеская рука делала для ее же пользы.

Недалеко росли пальметто, широкие веерообразные листья которых на коротких стеблях выходили прямо из земли и, подымаясь фута на три, покрывали землю массой зелени. Он отвел собаку в середину пальметто, потом наклонился, привязал веревку к одному из стеблей и быстро убежал, не обращая внимания на судорожные усилия бедного животного разорвать привязь. Он не обращал внимания на лай, казавшийся протестом против неожиданного и предательского поступка.

Мулату предстояли другие заботы. Ему грозила близкая опасность, она была, как говорится, на носу, и в виду этого собака, осужденная, быть может, на гибель, не стоила и минуты внимания. Он быстро возвратился к дереву, под которым лежал Кленси.

Он пощупал еще раз пульс и приложил ухо к сердцу: ему казалось, что и пульс, и сердце еще бились, но он точно не был уверен в этом. Он взял тело, приподнял его и понес легко, точно это был новорожденный младенец. Дойдя до берега, он положил свою ношу на дно лодки. Войдя потом в нее сам и отвязав от причала, он пустился вниз по течению.

Мулат принял меры, чтобы не оставить никакого следа, никакого отпечатка, даже малейшей царапины на земле. Прибыв к своему месту укрытия, он подвел лодку к корням смоковницы, выдававшимся далеко в воду: они служили ему пристанью, он свободно отправился со своей ношей к укрытию. Между местом высадки и местом, укрывавшим беглеца, земля была покрыта густым слоем кипарисных листьев, на которых опытный взор самого искусного разведчика с трудом открыл бы следы даже носорога. Беглец был уверен, что не оставил за собою никакого следа.

(обратно)

Глава XXXVII. НЕ ПРИВИДЕНИЕ ЛИ ЭТО?

Дни шли за днями. Минула зима. Наступил февраль. В это время на Миссисипи и в Луизиане начинается весна. На некоторых деревьях расцветают душистые цветы. Птицы вознаграждают себя за молчание, на которое осуждала их короткая зима, и наполняют окрестности громким пением, не довольствуются днем и распевают даже ночью.

Но не все звуки южного леса одинаково приятны; к ним примешиваются ноты, не отличающиеся ни нежностью, ни гармонией, вроде кваканья большой болотной лягушки и трещания древесного сверчка; крики совы, а по временам хриплый голос аллигатора. Однако для привычного уха здесь нет ничего нестройного.

Среди этого концерта, в полночь, в колонии, о которой мы уже говорили, пробирался какой-то человек вдоль опушки кипарисового болота. Через несколько минут человек этот поворотил в менее густой лес, между большими кипарисами и плантациями, прошел через него и вскоре очутился в виду покинутого домика, в котором прежде жил Кленси. При лунном свете можно было видеть его бледное лицо, впалые глаза, осунувшиеся щеки, вследствие долговременной болезни, от которой он не совсем еще оправился. Его неверные и неровные шаги, когда он переступал через свалившиеся пни или небольшие заторы, показывали, что он был еще очень слаб. Выйдя из леса и дойдя до покинутого жилища, он остановился на время. Заметно было, что он хорошо знал местность, потому что смело прошагал по тропинке, ведущей к дому сквозь кустарники. Он шел, оглядываясь по сторонам, скорей не из страха, а из нежелания, чтобы кто-нибудь его увидел. Не было вероятности, что его увидят; в полночь все спали или должны были спать в колонии. Домик стоял дальше чем на милю от ближайшего жилища и был совершенно необитаем.

Он вошел через заднюю калитку, откуда крытая галерейка вела на кухню.

У двери не было замка, и она легко отворилась. В лесу не бродили воры, но если бы и бродили, зачем явились бы они в этот пустой дом, где и для пустынника не имелось ни малейшей поживы?

Шум шагов его в пустом доме был какой-то печальный. Ночной посетитель блуждал из комнаты в комнату, останавливался на минуту или на две в каждой и грустно смотрел вокруг, но дольше всего пробыл в спальне вдовы и в особенности присматривался к тому месту, где стояла кровать.

— Без сомнения, здесь она скончалась! — сказал он.

После этих слов он зарыдал; обильные слезы потекли из его впалых глаз по исхудавшим щекам. Проплакав несколько минут, он вышел из комнаты и направился к двери, выходившей на большую дорогу. За этой дорогой лежало место, отчасти лесистое, отчасти возделанное, принадлежавшее прежде полковнику Армстронгу, который давно уступил его обществу для устройства кладбища. Большая часть подписей, гласивших об имени и возрасте усопших, успела стереться. Но была одна свежеокрашенная, белевшая при серебристом лунном свете. Человек, вышедший из покинутого дома, посмотрел на эту свежую могилу, спустился с крыльца, перешел через дорогу и направился прямо к могиле, словно кто позвал его туда. Буквы, написанные на доске, были в тени. Он наклонился, чтобы прочесть надпись. Она гласила: «Каролина Кленси».

И опять у него из глаз потекли слезы; он опустился на землю, не обращая внимания ни на ночной холод, ни на свою рану. Затем он поднялся, выпрямился, как бы приняв какое-то твердое решение и сказал с жаром:

— Матушка! Матушка! Я жив, я здесь… а ты умерла! Ты не можешь меня ни узнать, ни услышать!

Он едва не обезумел от горя и почти не понимал, что говорит. Наконец, рассудок одержал верх; голос его, осанка, выражение лица изменились до такой степени, что с трудом можно было узнать в нем человека, который несколько минут назад чуть не потерял рассудок. На лицо легла печать суровости, кроткие черты сделались строгими, грустные глаза воспламенились и выражали теперь решимость мщения. Он посмотрел еще раз на могилу и поднял глаза к небу. Полная луна осветила его: от стоял, откинувшись немного назад и опустив руки.

— Клянусь небом, которое надо мною, — сказал он, — клянусь памятью моей убитой матери, прах которой покоится здесь, под землею, клянусь не знать ни минуты покоя, не искать никаких удовольствий, пока не найду убийцы! Я буду искать его день и ночь, зиму и лето, до тех пор пока не найду и не накажу того кто уничтожил мое счастье, умертвил мою мать и разорил мой дом! О, злодей, не думай ускользнуть от меня! Техас, куда, как я знаю, ты скрылся, не настолько обширен, чтобы ты мог укрыться от моего мщения. Если я не найду тебя там, Ричард Дарк, то буду преследовать на краю света!

— Чарльз Кленси, — раздался голос.

Молодой человек оборотился, словно кто-нибудь ранил его в бок. Произнесший это имя стоял в шести шагах.

(обратно)

Глава XXXVIII. СРЕДИ МОГИЛ

Из всей колонии никто так ревностно не искал тела Кленси и никто с такой решимостью не преследовал его убийцу, как Саймон Вудлей. Между ним и Кленси существовала сильная дружба, порожденная сходством вкусов и профессии. Правда, Кленси держался этой профессии для удовольствия, как любитель, в то время как для другого она служила средством к существованию. Несмотря на это, оба охотника часто встречались в лесах, вместе гоняя дичь, — они помогали друг другу и потом делились добычею. Но, хотя Чарльз Кленси и был беден, однако он получил образование и в обществе считался джентльменом, а Вудлей был лесным жителем без всяких претензий. Он жил в хижине, носил платье домашнего изготовления и существовал тем, что ему удавалось добыть охотой. Он продавал лосиное и медвежье мясо, а также и шкуры этих животных, а иной раз доставлял на рынок Натчеза партии диких индеек. Так они сошлись, и дружба эта еще более скреплялась тем, что всегда Чарльз Кленси предоставлял большую часть добычи своему товарищу и довольствовался меньшею. Делалось это так деликатно, что охотник не стыдился принимать подобного подарка, но зато питал к товарищу глубокую признательность. Несмотря на то, что Вудлей был внешне груб и неотесан, он, в то же время, был благороден и честен, и способен ценить такие же качества в молодом товарище.

Но между этими людьми существовала еще и другая связь. Они встретились в Техасе.

Вудлей проживал в Лол-Старт, когда Кленси там путешествовал. Старый охотник только недавно возвратился на Миссисипи; он жил прежде в колонии, соседней с Натчезом, и обыкновенно охотился в речной долине. Кроме того, Вудлей держал сторону Кленси в деле о лошади, украденной в Накогдочезе, о чем Борласс рассказывал в гостинице «Вождь Чоктав». Рассказ конокрада почти не расходился с истиною. Действительно, он был арестован, привязан к столбу и высечен, а Саймон Вудлей был одним из присяжных, судивших Борласса.

Из всего этого можно заключить, что между Вудлеем и Кленси существовала прочная дружба. Вот причина, почему первый так ревностно старался отыскать труп молодого приятеля и найти убийцу, чтобы передать его в руки правосудия.

Хотя убийца бежал и ускользнул от наказания, Саймон Вудлей не отказался от надежды захватить его со временем. Не перестал он также искать и останки убитого. Он знал, что должны, по крайней мере, где-то быть хотя бы кости убитого, которые не могли сожрать волки и коршуны, разве что аллигатор истребил бы все и не осталось бы ни малейшего следа. Все это озадачивало охотника. Были минуты, когда он сомневался в смерти Кленси, так как не мог понять, что же произошло с телом. Если б Дарк унес тело, откуда бы взялось это удивление на его лице и даже ужас, когда он увидел только шляпу и карабин под деревьями? Вудлей, наблюдавший его вблизи, заметил это, и понял, что тут Дарк ни при чем.

Но в таком случае, кто же унес его? И зачем собака была привязана к дереву, и почему Дарк не убил ее?

Несмотря на свою опытность в разведке, он был совершенно сбит с толку и начинал терять уже надежду на то, что тайна когда-нибудь объяснится и убийца будет наказан. Между тем в душе Вудлей решил добиваться цели — искать тело и найти преступника. Каждый раз, когда старый охотник отправлялся на охоту, мысли его обращались к молодому товарищу, по которому он очень скучал.

Воспоминания о Чарльзе Кленси и о его грустной судьбе произвели на Вудлея такое впечатление, что он не мог более оставаться в крае, где они жили вместе, и решился возвратиться в Техас. Кто знает, может быть, именно там суждено ему встретиться с убийцею.

Старый охотник размышлял об этом, возвращаясь из Натчеза, где он продавал свою недельную добычу.

Дорога к его скромной хижине пролегала мимо покинутого домика Кленси. Когда он очутился против ворот, грустное чувство сжало его сердце при мысли о печальной судьбе тех, кто недавно здесь жил.

Он продолжал свой путь, когда через дорогу мелькнула шагах в двадцати чья-то тень. При лунном свете он увидел человека, движения которого указывали на крайнюю озабоченность.

Охотник видел, что этот человек еще не заметил его, потому что Вудлей находился в тени, а дорога была так пыльна, что в двадцати шагах было не слышно конских шагов.

По своей привычке охотника, который, завидя дичь, немедленно останавливает лошадь, Вудлей решился подсмотреть за незнакомцем, движения которого показались ему необыкновенными. Он проследил, как тот пошел к кладбищу, остановился у могилы, наклонился, чтобы прочесть надпись и упал на землю.

Вудлей очень хорошо знал эту могилу, знал, что здесь покоятся останки Каролины Кленси, которые он сам помогал переносить на кладбище и засыпать землею. Он также содействовал постановке доски с надписью.

Кто же был этот человек, который в полночь пришел к могиле?

Охотником овладело чувство сильного любопытства, но он, однако, не потерял присутствия духа по свойственной ему осторожности. Вместо того, чтобы ехать прямо к могиле, он тихонько слез с седла, привязал наскоро лошадь к дереву и начал подкрадываться, словно выслеживал оленя. Будучи не замечен незнакомцем, стоявшим на коленях, он достиг края кладбища, не огороженного ничем, исключая дикорастущие кустарники и ползучие растения, и очутился в шести шагах от могилы. В это время незнакомец встал и произнес клятву, о которой уже говорилось.

Слыша эти странные слова и видя при лунном свете человека, которого он знал хорошо, но которого не надеялся видеть более, старый охотник онемел от изумления. И только через несколько минут он пришел в себя и мог удостовериться, что это не сон. Вудлей не мог ошибиться при виде этого лица, освещенного луною. Несмотря на его бледность и худобу, несмотря на впалые щеки и светящиеся глаза, он узнал своего старинного друга. Не сомневаясь более в личности того, кого он видел перед собой, он бросился вперед, протянул руки и воскликнул:

— Чарльз Кленси!

(обратно)

Глава XXXIX. УКРЕПЛЯЮЩЕЕ ЛЕКАРСТВО

Не удивительно, что Саймон Вудлей изумился, увидя на кладбище человека, которого считал мертвым и который как бы встал из могилы.

Назвав Кленси по имени, Вудлей прижал его к груди и поздравил с возвращением к жизни.

Кленси принял этот привет с грустной улыбкой и проговорил в смущении несколько слов, обнаруживших скорее печаль, чем удовольствие. Лицо его также не обличало особой радости при встрече, и он обратился к Вудлею.

— Я был бы очень счастлив встретиться с вами несколько позже, а теперь я имею причины сожалеть об этом.

— Отчего же, Кленси? — спросил старый охотник, изумленный холодностью, с какою были приняты дружеские его излияния. — Вы очень хорошо знаете, что я ваш друг.

— Да, я знаю это, Вудлей.

— Ну и что же? Считая вас мертвым, хотя в душе я и не был убежден в этом, разве я не предпринимал всевозможных усилий, чтобы оказать вам помощь?

— Правда; я все знаю, что случилось, все знаю. О, Боже мой! Видите могилу моей бедной матери?

— Да, она умерла от этого, бедная женщина.

— И это он убил ее.

— Нет надобности спрашивать, о ком вы говорите, я слышал, чье имя вы произносите. Мы все знаем, что это сделал Ричард Дарк. Мы посадили его в тюрьму, но негодяй убежал, подкупив такого же мерзавца, как и он сам. Они ушли вместе, и не известно, что с ними сталось. Я предполагаю, что они скрылись в Техасе, куда теперь бегут все мошенники.

— И вы уверены, Саймон Вудлей, что он ушел именно туда?

— Уверен! Значит, и вы уверены в этом, Кленси?

— Точно утверждать не могу, однако, имею полное основание так думать. Но оставим это.

— Я рад, что вижу вас живым. Не расскажете ли вы мне, как все это случилось; но преждевсего объясните, отчего вы недовольны были при встрече со мной, когда я один из ваших преданнейших друзей?

— Я вам верю, Вудлей, и теперь, одумавшись, нисколько не жалею, что встретил вас. Напротив, я твердо убежден, что могу на вас рассчитывать.

— Можете рассчитывать, как на каменную гору. Но отчего вы сомневались во мне?

— Я ничуть в вас не сомневался.

— Стало быть, есть какая-то тайна. Доверьтесь старику Саймону Вудлею. Не бойтесь сказать все, и он, может быть, сумеет помочь вам.

Кленси, по-видимому, колебался. Они отошли в сторону за несколько шагов от могилы под тень дерева. Он боялся, чтобы кто-нибудь другой не увидел и не узнал его. Он не жалел больше, что встретился с охотником. Ему пришла мысль, что испытанная дружба Вудлея могла помочь ему в исполнении намерения, на которое были теперь направлены все его помыслы.

Намерение это он торжественно провозгласил на могиле матери, когда считал, что был один, а возникло оно под влиянием трех различных причин, из которых каждая имела особую важность. Во-первых, тут действовала ревность в самой нехорошей своей форме, подстрекаемая любовью, которую ему обещали, потом отняли; во-вторых, желание отомстить за обиду, за покушение убить его; наконец, в-третьих, причиною была мать, лежавшая тут же в могиле, и над прахом которой он произнес клятву мести, услышанную охотником. Передав вкратце Вудлею все, что с ним случилось со времени последней их встречи, Кленси объявил, что решился ехать в Техас преследовать человека, причинившего ему столько зла. Он предложил охотнику ехать вместе и помочь ему в исполнении замысла.

— Бедное мое жилище! — прибавил он, указывая на покинутый домик. — Я знал, что все продано. К счастью, человек, считавший меня убитым, не вздумал ограбить меня. Я имел при себе двести или триста долларов в тот момент, когда он в меня выстрелил: они и теперь со мной, и их будет достаточно для нашего путешествия в Техас, а, прибыв туда, мы можем жить охотой. Хотите отправиться туда со мной, Саймон Вудлей?

— Я отправлюсь в Техас и даже к самому дьяволу ради такого дела как ваше, Чарльз Кленси. Саймон Вудлей не заслуживал бы названия мужчины, если бы не пошел по такому следу. Но скажите, не больше ли у нас шансов найти свою дичь, оставаясь здесь? Если вы заявите, что остались живы, то, стало быть, не будет факта убийства и Дик Дарк непременно возвратится в колонию.

— И что же я мог бы сделать, если бы он возвратился? Выстрелить в него, как в собаку? Сделать, как он сделал со мной? Я был бы тогда убийцей и попал бы за это на виселицу. В Техасе другое дело, там, если б я мог его встретить… Но мы теряем время в разговорах. Вы говорите, Вудлей, что едете со мной?

— Да, еду, тем более что я сам думал отправляться в Техас; с нами едет еще один товарищ, молодой Нед Хейвуд, который почти так же привязан к вам, как и я. Итак, нас будет трое по следам Дарка.

— Четверо.

— Четверо? А кто же этот четвертый, позвольте спросить?

— Человек, которому я поклялся взять его с собой в Техас. Честный, славный малый, хотя цвет его кожи… Но оставим это пока, я вам скажу в свое время. Станем же готовиться, нам нельзя терять ни минуты: один день промедления может отнять у меня шансы свести счеты с Диком Дарком. Есть еще кое-кто, кого мне хотелось бы спасти от него, невзирая…

Здесь нельзя было разобрать слов Кленси, потому что он задыхался от волнения.

Вудлей догадался, но не спросил объяснения.

— Хорошо, — сказал он: — положим, вы встретите Дика Дарка, а потом…

— Встречу! — воскликнул Кленси. — Я знаю, где найти его. Я знаю также, что он не оставит добровольно место, где обитает. Ах, Саймон Вудлей, как гадок свет! Есть в Техасе женщина, которая с распростертыми объятиями встретит убийцу, обагрившего руки в моей крови. О Боже! Боже!

— Какая женщина? О ком вы говорите, Чарльз Кленси?

— О той, которая была причиной всему, об Елене Армстронг.

— Это отчасти правда, но только отчасти. Нет сомнения, что Елена Армстронг была невольной причиной всего случившегося. Но касательно того, чтобы она любила Дика Дарка до такой степени, чтобы обнять его своими белыми нежными руками, в этом вы ошибаетесь, вы на сто миль от истины. Она не может переносить даже вида этого человека, и это очень хорошо известно Саймону Вудлею. Я знаю также, что она любит другого, по крайней мере любила, до известного происшествия, и, я думаю, продолжает любить. Женщины ее закала не так ветрены, как говорят. У меня в кармане есть доказательство, что Елена Армстронг любила этого другого.

— Доказательство, Саймон Вудлей! Что вы говорите?

— Один документ, Чарльз Кленси, который давно должен был дойти до вас, потому что адресован на ваше имя. Это ее письмо и портрет. Чтобы удостовериться в этом, лунного света недостаточно. Не пойти ли нам в мою хижину? Я зажгу огонь, и когда при свете его вы рассмотрите бумагу, то надеюсь, что не будете так грустны. Идемте, Чарльз Кленси, вы много страдали и много перенесли горя. Развеселитесь. У Саймона Вудлея есть то, что может поставить вас на ноги. Идемте со мной, и вы увидите, в чем дело.

Кленси от волнения не мог отвечать. Слова Вудлея дали ему новую надежду, и ослабевшее здоровье, казалось, окрепло в одну минуту. Он пошел за охотником прежней твердой и бодрой походкой.

Когда они пришли в хижину охотника, и Кленси прочел письмо Елены Армстронг и подпись ее внизу портрета, он сделался неузнаваем: на бледном лице его вместо грусти и отчаяния появилось гордое и торжествующее выражение.

(обратно)

Глава XL. СПАСЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК

Итак, Саймон встретил на могиле вдовы Кленси не привидение, а живого Чарльза Кленси.

Где же он скрывался до сих пор от самых тщательных поисков? И зачем он скрывался, не показываясь друзьям?

Подобные вопросы задавал себе старый охотник, смотря на живого Чарльза Кленси.

Итак, Чарльз Кленси был перенесен в лодку беглого невольника мертвый, по всем признакам.

Лодка тихо скользила, более мили следуя извилистому направлению то по чистой воде, то по мутным протокам вокруг густо растущих деревьев, нижние ветви которых задевали невольника.

Он не мог проехать в лодке до своего жилища: надо было пробираться по стволам деревьев, лежавших на земле. Юпитер привязал лодку между корнями и, взяв на руки тело и установив равновесие, пошел по круглому стволу к убежищу, в котором скрывался уже несколько недель.

Необходимы были все его силы и ловкость, чтобы благополучно идти по неровным и скользким стволам деревьев; один раз он даже едва не упал. Какие же были бы последствия этого падения в жидкую тину? Смерть. В темной воде можно было видеть по обеим сторонам ствола ужасных аллигаторов, которые явственно щелкали зубами в тишине ночи. Инстинкт этих чудовищ извещал их, что эта ноша могла служить им хорошей добычей. Но на этот раз их жадность была обманута, потому что невольнику удалось благополучно добраться до своего убежища и положить Кленси на мягкое ложе из мха.

Наклонившись с тревогой над телом, он приложил ухо к груди Кленси и пощупал пульс, чтобы найти ответ на свой вопрос:

— Жив ли еще этот человек?

К величайшей своей радости, он почувствовал биение сердца и пульса, тело стало шевелиться, словно с него спала тяжесть, мешавшая его движениям. Кленси медленно поднял руки, потом постепенно раскрыл глаза и испустил продолжительный вздох, как бы исходивший из глубины сердца.

Он прошептал несколько слов, но так невнятно, что мулат почти ничего не мог разобрать, а расслышал только два хорошо знакомых ему имени: Ричарда Дарка и Елены Армстронг.

(обратно)

Глава XLI. ЖИЛИЩЕ БЕГЛОГО НЕВОЛЬНИКА

Убежище беглого невольника находилось в глубине кипарисового леса в болоте, куда можно было добраться только по воде в лодке.

Оно было немногим лучше берлоги дикого зверя, преследуемого охотником, но Юпитер нашел в нем себе верное убежище и против тонкого чутья ищеек и против хитрости свирепого их хозяина.

Природа давала ему от бури и непогоды приют, который хотя и был очень первобытен, но зато прочен, как если бы его строили человеческие руки.

Это была внутренность огромного дерева, гигантского кипариса, подпертого такими же пнями, как и тот, под которым упал Чарльз Кленси. Сердцевина выгнила и образовалось дупло, или большая пещера, — одним словом, дерево было такое, какие часто попадаются в кипарисовых лесах; в их дуплах могут поместиться несколько человек и несколько лошадей. Я сам не одну ночь проводил в подобном приюте вместе с лошадью.

Никакая лошадь, однако, не могла бы добраться до дуплистого дерева, в котором беглый невольник Дарка нашел убежище от того, кого он боялся больше дождя и бури — от своего господина. Человек, как мы сказали, мог только подъехать в лодке, да и то не во всякое время года. Островок, на котором стоял описываемый кипарис, был окружен на двести шагов жидкой, глубокой тиной, которую перейти вброд было чрезвычайно затруднительно и во многих местах невозможно. В половодье это пространство заливалось водой и тогда через него можно было переправиться в лодке. В остальное время оно было доступно только угрям, змеям и аллигаторам. Но для людей опытных и знакомых с местностью, как Юпитер, имелось средство пробраться по этой опасной дороге.

Природа и тут помогла угнетенному. Она опрокинула деревья, стволы которых, упав на эту тину, касались один другого и образовали непрерывный мост, за исключением небольших промежутков, которые было легко заметить человеку.

По этой-то оригинальной плотине мулат перенес Чарльза Кленси.

Этот трудный доступ и делал безопасным убежище невольника. На этой тропинке ноги его не оставляли никакого следа, который мог бы служить приметой для жестокого охотника за неграми. Более месяца Юпитер скрывался в болоте.

В продолжении этого времени Юпитер страдал только от одиночества. Он старался окружить себя посильным комфортом. Мох, висевший на деревьях, послужил ему для устройства мягкой постели. В пище он не нуждался, а если бы нуждался, то легко мог бы поймать молодого аллигатора, хвост которого если не так вкусен, как свинина или говядина, то во всяком случае съедобен. Но Юпитеру не часто приходилось ограничиваться такой пищей: чаще всего он питался жареной свининой, курицей, а иногда куском енота. У него водился хлеб и даже настоящий пшеничный. Иногда у него появлялись и виргинские сухари из самой белой тончайшей муки.

Откуда же он получал такие припасы? Конечно, с плантации; а что касается енота, то эту лесную дичь он добывал сам.

Припасы эти были краденые Синим-Биллом. Последний строго хранил тайну убежища своего друга и не доверил ее даже своей лучшей половине. Феба знала только, что Юпитер скрывается в лесу или в болоте. Она это знала потому, что муж брал припасы из кладовой и прибегал к кулинарному искусству жены с просьбой приготовить их. Она уже не подозревала, что провизия предназначалась для Браун-Бет, а знала, что это для Юпитера, и не прекословила.

Беглец ни в чем не нуждался во время пребывания в болоте. Известная склонность Синего-Билла к охоте служила последнему достаточным оправданием в продолжительных отлучках. Охотничья добыча, енотовые шкуры, которые он продавал, позволяли ему снабжать друга всем необходимым и даже некоторыми предметами роскоши. Он приносил иногда под своей блузой и пачку табаку, и флягу виски. Фляга, к счастью, наполненная еще до половины, была очень полезна Юпитеру. Жидкость, заключавшаяся в ней, годилась именно как лекарство для раненого, и Юпитер дал ее последнему, как только заметил, что тот еще жив.

Виски подкрепили Кленси до такой степени, что как будто влили новую кровь в его пустые жилы. Он повторил имена, которые произносил уже, и повторял их в последующие дни бреда.

Юпитер так заботливо ухаживал за ним, что в конце концов он начал выздоравливать. Выстрел, который должен был быть смертельным выстрелом, не достиг своей цели. Пуля перешибла только одно ребро и вышла, не задев легкого. Кровоизлияние от перерезанной артерии вызвало обморок, за которым последовала горячка с бредом.

Гостеприимный хозяин бодрствовал над ним и расточал ему неутомимые заботы; а Кленси, когда укрепился и мог думать и говорить о будущем, пообещал мулату избавить его от рабского ига.

Кленси сказал Юпитеру о своем намерении переселиться в Техас и предложил ему отправиться туда вместе с ним.

Он запретил ему открываться в этом Синему-Биллу, зная, что этот негр служит единственным средством связи с колонией; но это не было необходимо, потому что Кленси запретил говорить даже о том, что был жив, и это запрещение соблюдалось так строго, что черный охотник был уверен в смерти Кленси и совсем не подозревал, что доставляет ему пищу. Его только удивляло, что Юпитер с некоторого времени нуждался в очень большом количестве пищи и стал разборчив относительно ее качества.

Кленси узнал обо всем, что случилось в колонии с рокового для него дня; он знал малейшие подробности, исключая одну и именно ту, которая могла бы утешить его в несчастье, сгладить одиночество и, может быть, изменить весь план его будущей жизни. Охотник за енотами ничего не сказал Юпитеру о письме и о фотографии, оброненных Ричардом Дарком.

Может быть он позабыл сказать об этом, но, вероятнее всего, просто не имел времени, потому что на другой день после ареста Ричарда Дарка отцу его пришла мысль, что Синий-Билл, если бы захотел, мог бы сказать об убежище Юпитера.

Вследствие этого охотник на енотов подвергся строжайшему надзору и должен был удвоить осторожность, снабжая продовольствием товарища. Свидания его с Юпитером сделались очень краткими, приятели перешептывались с оглядкой, и, вероятно, поэтому Синий-Билл и не упомянул о перехваченном письме.

Прошли месяцы, прежде чем в колонии узнали о том, что Чарльз Кленси не умер, и прежде чем объяснилось исчезновение его тела.

Понятно, что Саймон Вудлей и Нед Хейвуд знали все с того момента, когда первый встретил Кленси на могиле матери, но они умели хранить тайну, и много прошло времени, пока в окрестностях узнали, что молодой человек остался в живых.

(обратно)

Глава XLII. САБИНА ПЕРЕЙДЕНА

Когда Техас был еще независимой республикой, а не штатом, как теперь, фраза «переправиться через Сабину» имела особенное значение. Река эта отделяла республику Одинокой Звезды (Техас) от Соединенных Штатов, как отделяет она теперь Техас от Луизианы.

Это значило, что когда лица, убегавшие от правосудия Штатов, переправлялись через Сабину, то они считали себя в безопасности, так как закон о выдаче никогда не исполнялся.

Преступник, перейдя Сабину, мог дышать свободно, какого бы рода ни было его преступление. Дарк-убийца мог рассчитывать на безопасность, как только вступил на западный берег реки.

Сутки спустя после отъезда капитана Борласса из гостиницы «Вождь Чоктав» с полудюжиной товарищей, отряд всадников почти в таком же числе переправлялся через Сабину, направляясь в Техас.

Но место переправы было не то, где проезжали обыкновенно путешественники. Это была прежняя военная дорога испанцев между Начиточезом и Накогдочезом, но несколькими милями выше последнего. Тут был брод. Чтобы достигнуть этого брода, надо было переехать через сосновый лес и следовать по дороге, мало посещаемой путешественниками, а тем более людьми, отправлявшимися в Техас с честными намерениями и имевшими незапятнанную репутацию.

С первого же раза можно было видеть, что упомянутая группа всадников состояла не из путешественников и не из честных колонистов. С ними не было ни фургонов, ни других экипажей, которые придавали бы им вид переселенцев, не было никакой поклажи и ничего, что могло бы замедлять путешествие. Конечно, это могли быть разведчики, скупщики земель, но они очень мало были похожи на людей, принадлежавших к какой-нибудь из этих профессий; в них не замечалось ничего честного и порядочного.

Пока они находились на луизианской территории, они шли поспешно и молча, удерживаясь от разговоров, словно чувствовали за собой погоню. Все, казалось, вздохнули свободнее, очутившись на техасской земле, словно, наконец, достигли безопасного пристанища.

Всадник, бывший вожаком шайки, остановил лошадь и сказал:

— Друзья! Я полагаю, что мы можем здесь немного отдохнуть. Мы на техасской земле, где свободным людям нечего бояться. Если какой дурак и следил за нами, то я думаю, что он остался на том берегу Сабины. Итак, мы сойдем с коней и отдохнем немного под тенью этих деревьев, а после поговорим о дальнейшем пути. Что касается меня, то я порядочно устал. Виски всегда действует на меня подобным образом. На этот раз наш молодой друг Фил Контрелл поднес мне двойную порцию, так что вряд ли я оправлюсь и через неделю.

Нет надобности говорить, что эту речь держал Джим Борласс, и что люди, окружавшие его, были знакомые уже нам посетители гостиницы «Вождь Чоктав».

Подобно своему начальнику, все изнемогли от двадцатичетырехчасовой езды верхом, не говоря уже об ослабляющем влиянии оргии и страха погони.

И Джим Борласс ехал так поспешно собственно для спасения товарищей. Он приезжал в Начиточез не для удовольствия, а по делам, подготовить исполнение такого злодейского замысла, на какой, по-видимому, не способен англо-американский народ, а способны только личности из латинского племени, обитающего на южном берегу Рио-Гранде.

О выгодности предприятия можно было заключить из веселого тона, с каким он возобновил разговор с товарищами, усевшись под тенью деревьев.

— Друзья, — сказал он, собрав шайку вокруг себя, — нам предстоит большое дело, гораздо важнее конокрадства. Рассчитываю, что большинство из вас знает, о чем я хочу сказать, исключая нашего молодого друга, который к нам только что присоединился.

И он повернулся к Филу Контреллу и к человеку по имени Вальсон, но которого Дарк называл потихоньку Гаркнессом. Посмотрев на них с минуту, Борласс продолжал:

— Я беру на себя объяснить им это в свое время и ручаюсь, что они пристанут к нам в этом деле. Пятьдесят тысяч долларов наличными деньгами и притом множество драгоценностей и одежды — не безделица. Теперь вопрос в том, лучше ли дожидаться, пока это сокровище дойдет до места назначения, или попытаться захватить его на дороге? Что скажете вы, братцы? Говорите каждый свое мнение, а потом я скажу свое.

— А вы хорошо знаете, куда они едут, капитан? — спросил один из шайки, которому, по-видимому, была известна упоминаемая добыча. — Вы знаете это место?

— Лучше, чем то, на котором теперь мы находимся, не беспокойся. Да и вам оно почти всем известно. К счастью, оно не далее двадцати миль от нашей прошлогодней стоянки, следовательно, нет надобности объявлять где. Если мы предоставим им свободу, то можем быть уверены, что все прибудет туда не позже месяца. Там мы найдем и деньги, и скот, и драгоценности, не считая девушек, и все это верно, как дважды два — четыре. Это вам может показаться делом времени и терпения, а для Джима Борласса это нечто большее.

— Но зачем же, капитан, дожидаться, пока они прибудут на упоминаемое вами место? Разве вы твердо уверены, что они туда придут? — спросили разом несколько голосов.

— Джим Борласс не дурак, не правда ли? Надеюсь, что вы все согласитесь с этим?

— Без сомнения.

— Хорошо, теперь я отвечу разом на все ваши вопросы. Во-первых, я уверен в цели их путешествия. Несмотря на то, что мы спешили из Начиточеза, я не покинул этого города, не собрав точных справок об упомянутом деле. Как я уже вам сказал, мы найдем всю добычу в безопасности, да так, словно мы сами ее туда привезли. Теперь о захвате. Можем ли мы взять ее на дороге? Нас девять человек, девять добрых молодцов, на которых, конечно, можно положиться. Но ведь и эти переселенцы не какой-нибудь сброд. Вся колония идет под предводительством старика Армстронга и француза-креола, имеющего деньги, предполагающего жениться на одной из дочерей полковника. Ха, ха, ха! Он будет хорош, если… ну, если он женится, то Джим Борласс не будет больше называться вашим капитаном. Однако не в том дело. Я хочу сказать, что мы не настолько сильны, чтобы напасть на отряд переселенцев с надеждой на успех. Без сомнения, мы можем одержать и верх, но так же легко можем и пострадать. Этот проклятый миссисипский плантатор, весь израненный, бывал в походах с генералом Джаксоном. Он очень зорок и осторожен. Притом он пригласил с собой много людей, из которых с иными, как я знаю, неприятно встречаться. Говорю вам, что мы едва ли достигли бы цели, напав на него в дороге, а испортили бы все, упустили бы случай и, сверх того, очутились бы на виселице. Вот почему я предлагаю ехать вперед, направиться к югу и по дороге собирать товарищей. Я знаю шестерых, которые проживают в Сан-Антонио. Когда мы будем в достаточном числе, тогда отправимся за мистером Луи Дюпре и за пятьюдесятью тысячами долларов, которые он взял за свою луизианскую плантацию. Добыча будет недурная. А у колонистов, как они себя называли в Начиточезе, я уверен, каждый из нас найдет себе подругу. Я знаю, что в этой толпе есть юбочка, за которою друг наш Фил Контрелл пойдет всюду, хоть на край света.

И, не дождавшись ответа Контрелла на эту плоскую шутку, разбойник продолжал:

— Теперь, друзья, не лучше ли нам идти прежде в Сан-Антонио, а потом в то место, где мы должны заполучить пятьдесят тысяч долларов?

— Сперва в Сан-Антонио, — отвечали товарищи хором, — а потом отправимся за пятьюдесятью тысячами долларов.

(обратно)

Глава XLIII. РОЗЫСКИ УБИЙЦЫ

Спустя недели три после того, как Борласс и его шайка переправились через Сабину, направляясь к южным поселениям Техаса, другая группа всадников следовала по той же дороге и к тому же самому броду. Она состояла всего из четырех человек, из которых трое ехали на лошадях, а четвертый на муле. Последний был мулат, а трое всадников белые. Мулат отставал немного, а за ним бежала легавая собака, заботливо устранявшаяся от копыт мула.

Читателю известны уже люди, составлявшие эту вторую группу: Чарльз Кленси, Саймон Вудлей, Нед Хейвуд. Мулат был Юпитер — беглый невольник Ефраима Дарка.

Переправившись через Сабину, они остановились на техасском берегу. По осторожным их движениям и беспокойному виду можно было судить, что они тоже боялись погони, но по причине совершенно другой, нежели Борласс и его шайка. Они боялись не за себя, а за мулата, которого уводили за границу свободной земли, где он мог считать себя в полной безопасности от предприимчивых охотников за невольниками.

Вот почему они избрали дорогу, редко посещавшуюся честными путешественниками.

Сойдя с седел, они остановились под теми же деревьями, что и Борласс со своей шайкой. Привязав лошадей, они уселись отдохнуть, но не спали. По причине, о которой легко догадаться, они останавливались также в гостинице «Вождь Чоктав», проездом через Начиточез. Для успеха в своем мщении Кленси полагал, что будет лучше, если его будут считать мертвым. Тем более надо было подумать о Юпитере, который недолго попользовался бы своею свободой, если бы его увидели на улицах Начиточеза или в гостинице, посещаемой плантаторами.

Оба раза, проезжая через Начиточез, Кленси останавливался в лучшей гостинице, но теперь средства не позволяли ему этого и приходилось беречь остававшиеся доллары. Что касается его спутников, Саймона Вудлея и Хейвуда, то они инстинктивно направились бы в гостиницу «Вождь Чоктав», если бы даже и первый раз приехали в город, а Вудлей уже здесь бывал.

Случайно Борласс перед отъездом оскорбил буфетчика Джонни. Последний был болтлив, по обычаю ирландцев, а тут еще злопамятство развязало ему язык. Он сообщил Вудлею все, что происходило в их гостинице во время пребывания шайки Борласса. В Начиточезе все знали о колонизационном проекте полковника Армстронга и молодого плантатора Луи Дюпре. Об этом говорили в отелях, тавернах, на улицах. Прошла уже неделя, как они уехали, но толки о них не прекращались.

Саймон Вудлей был человеком, умевшим хранить тайну: он молчал как о том, что сам видел, так и о том, что ему сообщали. Доказательством служит его поведение при поисках тела Кленси и при аресте Дарка.

О том, что он узнал в Начиточезе, он рассказал только тогда, когда все товарищи слезли с лошадей на другом берегу Сабины. Усевшись на пне покурить и подкрепить силы хлебом с салом, он передал вести, сообщенные ему ирландцем-буфетчиком.

(обратно)

Глава XLIV. КАЮЩИЙСЯ ГРЕШНИК

— Товарищи, — сказал Саймон Вудлей своим спутникам, — мы остановились на том самом месте, на котором два гнуснейших мерзавца, каких только можно встретить в Техасе или Соединенных Штатах, останавливались три недели тому назад. Нед Хейвуд, ты знаешь только одного из них, а Кленси знает обоих и к тому же сохранил о них самые дурные воспоминания. Это Джим Борласс и Дик Дарк.

Кленси не так удивился, как два его спутника; он узнал в гостинице «Вождь Чоктав», что Дарка и Борласса видели в Начиточезе, и что они поспешно скрылись от преследования шерифа. Об этом происшествии еще говорили в городе, и он был доволен, узнав, что напал на след убийцы матери.

Он радовался, что шерифу не удалось его захватить; он хотел сам взять его и надеялся, что никакое препятствие не помешает ему выполнить священную клятву, данную им на могиле матери.

Хотя Кленси и не удивился рассказу Вудлея, однако заинтересовался им.

— Здесь? Вы полагаете, что они были здесь? — спросил он.

— Я в этом убежден; судя по словам этой лисицы Джонни, они должны были следовать по этой дороге, а так как они спешили оставить Начиточез, то ехали без отдыха и должны были здесь отдохнуть. Посмотрите, вот и зола от их костра; без сомнения, они что-нибудь жарили. Никто не переправлялся через реку после большого дождя, а иначе мы видели бы конские следы на дороге. Они проходили именно перед дождем, который и залил их огонь, это видно по полуистлевшим веткам. Да, их было семь, восемь, а может быть и десять вокруг костра, десять величайших мерзавцев, какие когда-либо переправлялись через Сабину, а этим много сказано. Я знаю троих, об остальных можно судить по их связи с Джимом Борлассом.

— Кто же третий, Саймон? — спросил Кленси.

— Тот, кто помог Дарку уйти из тюрьмы, Джо Гаркнесс. Описание его, сделанное мне буфетчиком, неясно, потому что он не останавливался в гостинице «Вождь Чоктав», и приходил туда раз или два с другими. Но я готов дать клятву, что это Гаркнесс. После того, что он сделал, куда же ему и идти, как не с Дарком? Я его знаю: это слабый, глупый человек. Если старик Ефраим дал ему денег — а он, конечно, дал, то наверно шайка Борласса облегчит его от этой тяжести.

Все замолчали, призадумавшись о том, что делать; потом Вудлей, отпив глоток виски из фляги, предложенной ему Кленси, спросил:

— В какую же сторону направиться нам?

Никто не отвечал, потому что все полагались на его опыт.

Он понял это лестное молчание и продолжал:

— По-моему, лучше всего идти прямо туда, где полковник Армстронг намерен разбить свои шатры. Я знаю это место так же хорошо, как и натчезскую площадь. Этот парень, Юпитер, хочет присоединиться к старому полковнику и ты, Нед Хейвуд, также. А что касается вас, Чарльз Кленси, то мы знаем, куда вы желаете идти и какой след вас интересует. Ну, и если вы хотите верить Саймону Вудлею, то он вам говорит, что вы найдете вашу дичь где-нибудь по соседству с Еленой Армстронг; Ричард Дарк, несомненно, решится появиться там.

Слова эти воспламенили Кленси; он встал и начал в волнении ходить взад и вперед; ему хотелось снова сесть на лошадь.

Товарищи не пытались удерживать его долее; они освежились, отдохнули и готовы были продолжать путь.

Они поднялись все одновременно, отвязали лошадей, разобрали поводья и начали садиться.

Но вдруг залаяла собака, услыхав конский топот, и вскоре показался всадник, приближавшийся между деревьями.

Он ехал к лагерю без боязни, но когда очутился довольно близко и мог различить черты путников, он вдруг остановил свою лошадь и хотел повернуть назад, словно среди четырех человек узнал того, кого имел основание бояться.

Но было поздно: прежде чем он успел развернуться, дуло карабина было наведено и грозный голос закричал:

— Ни с места, Гаркнесс! Если вы только пошевелитесь, я всажу вам пулю в лоб, это так же верно, как то, что меня зовут Чарльзом Кленси.

Угроза подействовала. Гаркнесс, — это был он, — удержал лошадь. Кленси приказал ему подъехать. Через две минуты Гаркнесс был среди всадников, слез с седла, стал на колени и начал просить прощения. Вскоре он рассказал им всю свою историю. Тюремщик, помогавший за деньги Дарку убежать из тюрьмы, теперь горько раскаивался, что изменил своему долгу. Он боялся оставаться в шайке Борласса, у него ограбили весь его нечестный заработок, …кроме того, его так сильно избили, что он считал себя счастливым, отделавшись от их компании. Он воспользовался случаем убежать с ночлега, когда разбойники еще спали, и возвращался прежней дорогой. Ему не оставалось на обратный путь ничего, кроме сердца, наполненного печалью.

Все вскоре заметили, что к грусти у него примешивалась и ненависть к спутникам, которых он оставил, в особенности к Дарку, проявившему такую неблагодарность.

Он сообщил им также еще одну вещь, от которой Чарльз Кленси едва не обезумел; да и на товарищей его произведено было такое же впечатление.

Они бросились к лошадям и отправились вперед; Гаркнесс получил приказание следовать за ними, что и исполнил беспрекословно.

Кленси, начальник отряда, не боялся, что он остался сзади; дуло карабина, направленное на бывшего тюремщика, могло возвратить его назад когда угодно.

(обратно)

Глава XLV. ДЕСНИЦА БОЖЬЯ

Нет провинции в испанской Америке, в которой не было бы своего «Колорадо». Слово это означает «слегка окрашенный в красный цвет», и такое название дается там всем рекам, имеющим эту особенность. На мексиканской территории или на той, которая была мексиканской, есть несколько рек с этим названием.

Есть Большой Западный Колорадо, знаменитый как своим руслом, так и крутыми берегами, подымающимися вертикально более чем на милю над уровнем реки; есть Колорадо арканзасский или Редфери; есть Колорадо техасский, менее известный в общей географии.

Есть и в Южной Америке с полдюжины рек, носящих то же название.

Колорадо техасский был назван так по смешному недоразумению англо-американскими колонистами, не умевшими читать испанской карты.

Река, которую испанцы называли Колорадо, была Бразос или скорее Бразос-де-Диос, принявшая название Колорадо. Ошибка, происшедшая от этого перемещения имен, тем замечательнее, что вода техасского Колорадо светлая, исключал дождливое время, между тем, как вода Бразоса мутная и слегка окрашена охрой, называемой обыкновенно «Колорадо».

Что же касается настоящего Бразоса-де-Диос, то с этим названием соединена легенда, которую я приведу вкратце, потому что она имеет топографическое отношение к происшествиям, которые будут рассказаны ниже. Известно, что Техас был колонизован испанцами по системе, которую можно назвать миссионерской.

В провинцию послали миссионеров, которые шли с крестом в руке, а за ними следовали солдаты с саблями наголо. Основаны были миссии вроде монастырей с домами для патеров и с церквями для индейцев, которых хотели обратить в христианство. Тут же возле построили казармы для солдат — президио. Миссии и президио были обыкновенно укреплены. Эти духовные наставники более всего заботились о светских наслаждениях, и строили дома на большую ногу, как замки, с великолепными столовыми, удобными спальнями, роскошными гостиными и почти всегда с превосходными садами.

Почтенным отцам не стоило большого труда устроиться великолепным образом. Их новообращенные исполняли все работы во имя святой веры, которую приняли, и из любви к ней. Когда они окончили постройку домов и церквей, их заставили возделывать окрестные поля в продолжение всей своей жизни, но не в их пользу, а для обогащения тунеядцев-монахов, которые чаще всего оказывались людьми недобросовестными. Действительно, это была вернейшая система рабства, поддерживаемая религиозным фанатизмом, которая вместо того чтобы просветить туземцев Америки, отнимала у них естественные добродетели, чтобы заменить их ханжеством и суеверием в самых отвратительных формах.

Одна из этих миссий была основана при красивой реке Сан-Сабе, притоке техасского Колорадо. Она долго процветала и имела в числе своих новообращенных большое количество индейцев из племени липан и команчей.

Наконец тирания миссионеров, их налоги и беспрерывные работы, которых они требовали от обращенных, между тем как сами жили в роскоши, предаваясь излишествам, хотя и проповедовали другим воздержание, побудили новообращенных к возмущению. Им помогли свободные индейцы, которые не хотели принимать христианства и кочевали в окрестных землях.

Вследствие этого, однажды, когда охотники и солдаты ушли куда-то в экспедицию, свободные идолопоклонники, соединившись с недовольными неофитами, вошли в миссионерский дом, скрыв оружие под широкими буйволовыми плащами, и по сигналу вождя напали на патеров и на тех из обращенных туземцев, которые остались верны последним. Восставшие поражали ножами и скальпировали всех попадавшихся под руку.

Конечно, женщины и дети подверглись той же участи.

Одному из монахов удалось уйти при начале побоища: это был человек известный в то время в Техасе. Он спустился в долину, следуя по правому берегу Сан-Сабы, но для верного спасения ему надо было переправиться через реку Колорадо, в которую впадает Сан-Саба. Это случилось во время половодья, и течение было так быстро, что ни для человека, ни для лошади не представлялось ни малейшей возможности переправиться.

Монах остановился на берегу и смотрел на другую сторону; сзади, к его ужасу, раздавался военный крик команчей, пустившихся за ним в погоню.

Монах считал себя погибшим, но в это мгновение как будто бы десница Божья распростерлась над ним, чтобы его защитить.

Итак, испанский миссионер стоял на берегу реки, с отчаянием устремив глаза на быстрый глубокий поток, через который нельзя было переправиться, не рискуя утонуть. Но в этот критический момент вдруг воды разделились и оставили сухой проход по дну.

Подобрав полы своей рясы, монах спустился на дно; ему удалось перейти на другую сторону, не замочив даже сандалий.

Когда прискакали команчи, река снова закрылась. На другой день их нашли на берегу; они все были мертвы и лежали на земле головами в одну сторону, как деревья, опрокинутые бурей.

Вот почему испанцы назвали реку «Рукой Божьей» (Бразос-де-Диос). Такую легенду придумали пасторы, чтобы устрашить непокорных неофитов и заставить их возвратиться в христианство, а собственно говоря — в невольничество.

Но легенда не принесла пользы, потому что с этого дня Сан-Сабская миссия так и осталась в развалинах.

К этому-то пустынному месту, впрочем, очень плодородному, живописному и удобному для колонии, полковник Армстронг решил вести своих переселенцев.

Его зять купил огромное пространство земли вокруг покинутой миссии, здания которой еще уцелели и требовали только небольшой починки, чтобы служить удобным жилищем.

Здесь больше века тому назад основались монахи, держа на виду в одной руке крест, а в другой скрытно — кинжал.

Новое нашествие приближалось к тому же месту, нашествие топора и ружья, которые, хотя и не выставлялись вперед, но и не скрывались предательски.

(обратно)

Глава XLVI. СТЕПЬ — ТАКОЕ ЖЕ МОРЕ

Река Бразос-де-Диос течет через степи, по которым никогда не проходила коса, через степи, покрытые такой роскошной растительностью, такой высокой травой, что на одной десятине можно бы собрать огромное количество сена; степи эти так обширны, что их нужно измерять не десятинами, а милями, да и это дало бы лишь слабое понятие об их громадном пространстве.

Пределом им как бы служат голубое небо и горизонт, который в глазах путешественника изменяется постоянно, и поэтому ему кажется, что они не имеют границ и что он проходит по зеленому морю, такому же беспредельному, как и океан. Лошадь служит ему кораблем в этом море.

В некоторых местах эта огромная поверхность представляет несколько однообразный вид, но, впрочем, не везде, потому что там и сям она усеяна деревьями, растущими то одиноко, то рощами, или перелесками, которые кажутся как бы островами в океане. Сходство так поразительно, что название это было им дано людьми англо-саксонского и нормандского племени, предки которых переплыли Атлантический океан и внесли в колонии морские понятия и морские названия.

Не более четверти столетия тому назад на этом громадном пространстве зелени редко встречался человек, особенно человек цивилизованный, а еще реже его жилище. Если он и показывался иногда в лесах, то не в качестве обитателя, а лишь как путник. Ему не принадлежали стада буйволов, диких лошадей с длинными хвостами и развевающимися гривами, а также ни гордый олень, ни быстроногая газель; он не имел никакой власти над этими животными. Земля, по которой он ступал, служила для них свободным пастбищем, как для него свободным проходом. Когда он появлялся среди них, присутствие его почти их не тревожило. Люди могли с гордостью считать себя победителями и господами великого океана, но не могли похвалиться, что были хозяевами этого изумрудного моря, которое простирается между Сабиной и Рио-Гранде; до сих пор цивилизованный человек едва показывался на их берегах.

Потом он вступил в это море и возделал небольшую его часть, слишком ничтожную в сравнении с громадным пространством, которого еще не касался плуг и не попирала нога разведчика. Еще и теперь путешественник может целыми днями на равнинах, покрытых травой, не встретить ни дома, ни даже трубы между деревьями. Если он заметит дымок, стороной подымающийся к небу, то он знает, что это дорожный костер, зажженный таким же, как и он, путешественником.

Дымок этот может также выходить из лагеря людей, с которыми лучше избегать встречи на зеленой поверхности степи-моря, подобно тому, как и на лазурной равнине океана не все попадающиеся люди бывают честными. Есть сухопутные акулы, так же как и морские, есть степные разбойники, так же как и корсары.

Нечто вроде шайки таких пиратов пробиралось по степям западного Техаса, спустя месяц по отъезде полковника Армстронга из Начиточеза.

Их было около двадцати человек; они сидели на диких техасских мустангах, и только под двумя были лошади из домашней американской породы, без сомнения, краденые.

Судя по наружности, они были индейцы. Лица их были разрисованы яркими цветами — белым, черным и красным, но тела не было видно; на них были надеты алые и синие одеяла, буйволовые плащи и лосиные рубашки. Штаны были из того же материала, а ноги были обуты в мокасины. Для дополнения индейского убора у них в черных развевающихся волосах были воткнуты пучки орлиных крашеных перьев, а вокруг шеи обвивались ожерелья из зубов пекари и медвежьих когтей, нанизанных очень густо.

Это были не воины. Индеец, отправляющийся на грабеж, скорее избегает войны, особенно, если идет воровать к белым, поселившимся на границе.

Их было слишком мало для военного отряда. Они были вооружены копьями, ружьями, ножами, пистолетами. Индейский охотник до сих пор верит еще в действенность стрел; но ни у одного из этих не было ни лука, ни колчана.

Обыкновенный путешественник не приписал бы им дурных намерений, но опытный обитатель степей скоро пришел бы к заключению, что это были опаснейшие разбойники, каких только можно встретить на равнинах Техаса.

(обратно)

Глава XLVII. СТЕПНЫЕ РАЗБОЙНИКИ

Мы сказали, что разрисованная шайка появилась в степи спустя почти месяц после того, как полковник Армстронг и его переселенцы переправились через Сабину, недалеко от слияния двух больших техасских рек, упомянутых уже нами — Сан-Сабы и Колорадо.

Индейцы находились на левой стороне Сан-Сабы, много миль выше устья, не на берегу и даже не в широкой ее долине.

Они шли вдоль более бесплодных холмов, подымающихся в виде террасы над долиной реки, к которой обращены крутыми скатами. Они шли медленно, держась на некотором расстоянии от края, так что их не было видно с долины.

Один из них шел пешком параллельно и поближе к краю, и мог видеть всю долину, не будучи сам замечен: он пробирался осторожно между небольшими кедрами, росшими на высоте.

По временам он подходил к всадникам передать какое-нибудь замечание, и последние останавливались, чтобы выслушать его, потом он возвращался к своему наблюдательному посту.

Эти странные движения служили достаточным основанием заподозрить всадников в дурных намерениях. Без сомнения, они подкарауливали путешественников с целью напасть врасплох.

Действительно, на равнине был караван путешественников: на другом берегу Сан-Сабы можно было видеть множество белых точек, похожих на ряд палаток. Надо было долго присматриваться, чтобы заметить, что они двигались медленно, как осадная артиллерия.

Присмотревшись внимательно, вы могли различить фургоны с большими покрышками, резко выделявшимися на зелени, по которой они катились, подобно ряду исполинских термитов, ползущих на промысел.

Фургонов было более двадцати с соответствующим числом погонщиков, прислуги, мужчин, женщин и детей; их сопровождали не менее сорока всадников. Одни ехали впереди, другие позади и по сторонам.

Неудивительно поэтому, что двадцать раскрашенных разбойников, шедших параллельно вдоль холмов, старались не слишком приближаться, и можно было предполагать, что они мало имели шансов на успешное ограбление такого сильного отряда путешественников.

Они, казалось, не думали об этом, потому что в то время, когда путешественники медленно подымались из долины, они также тихим шагом шли по своему направлению. Их разведчик не терял из виду фургонов и временами подходил сообщать всадникам об их движениях.

В некоторых местах, где деревья росли гуще и благоприятствовали приближению индейцев, вся шайка подъезжала к краю, чтобыпосмотреть на ряд фургонов. Они наблюдали их глазами, в которых можно было читать такую жадность, которая обнаруживала, что они пойдут далеко и готовы рискнуть на большую опасность для удовлетворения своей алчности.

Дикари, то группируясь на высотах, то растягиваясь, то останавливаясь снова, походили на стаю воронов, летающих над стадом буйволов или антилоп и надеющихся, что какое-нибудь животное отстанет и сделается их добычей.

Караван вынужден был переправиться через реку в том месте, где был брод, единственный на протяжении нескольких миль. Тогда индейцы, казалось, удвоили внимание, как бы намереваясь напасть на путешественников.

Однако они не воспользовались случаем, ибо фургоны переправились один за другим и вскоре исчезли между деревьями, окружающими реку, и потом показались снова, выбираясь из долины.

Разбойники шли параллельно каравану на прежнем расстоянии. Они продолжали наблюдать за фургонами переселенцев до тех пор, пока солнце не опустилось к горизонту, тогда они остановились в густом перелеске, на пригорке, откуда вид простирался на много миль.

Они видели перед собой медленно катившиеся фургоны. Но вот передние остановились, к ним стали подъезжать остальные и также останавливались, прибывая к месту назначения, перед зданием, которое едва виднелось издали, да и то до половины, так как его закрывали окружающие деревья. Виднелась мрачная каменная масса четырехугольной формы, почти без окон, наверху с зубчатой оградой. Тут же возвышалась башня в виде сторожевой каланчи. И домик, и башня казались покинутыми, пустынными. Одним словом, это были развалины.

Те, которые смотрели на эти развалины издали, не имели надобности в объяснении, что это была упраздненная Сан-Сабская миссия.

Те, которые были возле, также знали об этом. Переселенцы, по мере того, как подъезжали и останавливались перед стенами, были исполнены надежды; они радовались, весело перекликались, достигнув цели путешествия.

Несколько уже недель Сан-Сабская миссия служила предметом их ежедневных, почти ежечасных разговоров. Они надеялись возобновить покинутое жилище, придать ему прежний блеск, приняться за возделывание давно заброшенных полей и разбогатеть, занявшись разведением хлопчатника.

Никакое облако не затемняло горизонта их будущего. Совершив долгое и трудное путешествие, они с радостью очутились у пристани. Голова их каравана остановилась уже перед древним покинутым зданием, которое легко можно было возобновить, но которое уже не предназначалось для прежнего употребления.

Итак, они вполне доверяли своему будущему.

Но степные разбойники, смотревшие издали с высот на фургоны, подъезжавшие поочередно и останавливавшиеся для выгрузки, иначе рассуждали об этом будущем. У них был свой замысел, и в случае успешного его исполнения — упраздненной Сан-Сабской миссии предстояло остаться тем, чем она была, — развалинами.

(обратно)

Глава XLVIII. ДОМ САН-САБСКОЙ МИССИИ

Старинное здание бывшей Сан-Сабской миссии, принадлежавшей прежде испанским монахам, а теперь сделавшейся жилищем бывшего миссисипского плантатора, было расположено на небольшой возвышенности, над долиной, в нескольких сотнях шагов от правого берега реки.

Местность эта была выбрана вследствие трех различных причин: во-первых, потому, что была здорова, во-вторых, оттуда был прекрасный вид, в-третьих, она была вне черты наводнения. Архитектурный стиль не слишком отличался от большей части мексиканских гациенд.

Это было большое квадратное здание, в центре которого имелся открытый двор; вокруг двора тянулась галерея, обыкновенный проход или коридор, в который выходили двери различных комнат. Снаружи было лишь несколько окон, без стекол, но защищенных продольными железными полосами.

В центре фасада были двухстворчатые ворота, похожие на тюремные. Эти ворота вели в проход, называемый «сагуан». Они были довольно широки, чтобы пропустить нагруженный фургон, и приспособлены собственно для экипажей, которыми пользовался Чарльз Грандисон. В наше время еще можно встретить кареты этой величины и формы на дорогах, так называвшейся прежде, Новой Испании — остатки ее давно минувших роскоши и величия.

Из первого двора второй проход вел на другой, более обширный двор, где помещались конюшни, сараи и другие хозяйственные постройки. Еще дальше тянулся на пространстве десятины сад (хуэрта), обнесенный высокой стеной из сырцового кирпича и обсаженный в виде рогатки колючими кактусами. Он был наполнен плодовыми и цветущими деревьями, которые прежде пользовались тщательным уходом, а теперь аллеи были крыты роскошной, но дикой растительностью. Здесь-то, в тени листвы часто прогуливались почтенные патеры и проводили часы досуга, может быть, также приятно, как их британские собратья Больтонского аббатства.

Часто в стенах миссии раздавался их веселый смех; они потягивали вкусный старый херес и пользовались всеми развлечениями, какие могли доставить им Техас и его краснокожие обитатели.

Миссионерский дом имел два этажа; кровля у него была плоская, окруженная перилами, отчего он казался выше.

Возле стояла церковь, башни которой придавали ей величие, хотя и были выщерблены. На небольшом расстоянии лежала ранчерия или группа хижин из глины, служивших жилищем обращенных индейцев, приписанных к миссии. Густая роща вечнозеленых деревьев скрывала их от главного здания. Патеры не любили близкого соприкосновения с полунагими неофитами.

Некоторые из хижин еще довольно хорошо сохранились и давали теперь убежище спутникам полковника Армстронга, в ожидании постройки лучших домов. Теперь у них не было для этого времени, — наступила весна и надо было думать о посеве.

Нет надобности говорить, что полковник Армстронг со своим семейством и служителями занял миссионерский дом. Луи Дюпре также поселился в нем со своими домочадцами. Луизианский плантатор считался как бы принадлежавшим к семейству Армстронга; ему недоставало лишь нескольких слов священника, чтоб сделаться членом этого семейства. К счастью, в обществе колонистов находился пастор, которого взяли для пополнения колонии. Но обряд откладывался до окончания посева. Тогда предполагалось торжество, которое должно было превзойти все, когда-либо виденное на Сан-Сабе.

После того, как переселенцы достигли цели путешествия, в поведении индейцев произошло что-то весьма необыкновенное. Они стегнули лошадей и поехали по направлению к Колорадо.

Они остановились только добравшись до небольшой реки, впадающей в Колорадо; на ее берегу среди небольшой рощи стояла полдюжина хижин, построенных по образцу вигвамов. Эти хижины были, по-видимому, постоянным жилищем дикарей.

Имели ли они намерение возвратиться к ускользнувшей добыче, это было известно только им одним. Они не оставили ничего, что могло бы обнаружить их замысел.

(обратно)

Глава XLIX. ОЧЕНЬ СПЕШНОЕ

Три дня и часть четвертого прошло с тех пор, как полковник Армстронг и его колонисты переправились через Колорадо и вступили в долину Сан-Сабы.

На четвертый день за несколько часов до солнечного заката, другой отряд переправился через реку в том же месте и шел по тому же направлению вдоль Сан-Сабы.

Отряд состоял из пяти человек — четверо было белых, а пятый, ехавший на муле, был цветной.

Сзади бежала охотничья собака. Читатель, без сомнения, узнал в белых: Кленси, Вудлея, Хейвуда и Гаркнесса, а в пятом — мулата Юпитера.

Переправившись через Колорадо, они скоро подъехали к берегу Сан-Сабы, быстро пустились вдоль реки и достигли брода с наступлением ночи.

До восхода луны оставалось час или два, и сделалось так темно, что надо было очень хорошо знать дорогу, чтобы ехать вперед или переправиться через речку.

Саймон Вудлей мог продолжать путь, потому что знал его очень хорошо, также как и брод, и дорогу на той стороне, и мог настигнуть переселенцев Армстронга.

Но он не пытался их догонять, хотя Кленси и пламенно хотелось этого, так как бывший тюремщик, независимо от своих показаний на берегу Сабины, сообщил в дороге другие подробности ужасающего характера; он им рассказал о замысле, подвергавшем опасности не только полковника Армстронга и его дочерей, но и всю колонию, прибывшую в западный Техас.

Чарльз Кленси не думал о колонии, его мало занимало ее благосостояние — ему нужно было только спасти семейство Армстронга от угрожавшей ему гибели.

Всю дорогу от самой Сабины он находился в тревоге. Несколько недель они шли по следам каравана Армстронга. Но вот они достигли берегов Сан-Сабы, но так и не догнали его.

Боязнь Кленси только усиливалась по мере приближения к цели путешествия колонистов: по словам Гаркнесса, там-то именно колонистов и ждала главная опасность.

Все могли видеть ясно следы фургонов вдоль по всему берегу.

— Достигли ли переселенцы места назначения? — спросил Кленси, останавливая лошадь.

— Имейте терпение, Чарльз Кленси, — ответил Вудлей. — Верьте слову Саймона — все будет хорошо. Вы не знаете полковника Армстронга так, как я знаю его, хотя, сознаюсь, вам лучше известны привычки одной особы из той же фамилии. Что же касается старого полковника, то я его отлично знаю, потому что делал с ним продолжительный поход, и я уверен, что он будет спать одним только глазом, а другой, которым видит лучше, станет держать открытым. Вот почему не питайте неосновательного страха, что индейцы или другие техасские разбойники напали на него на дороге. Конвой у него сильный и состоит из опытных людей, которые умеют себя вести во время путешествия по степи. Я не говорю, чтобы не случилось чего-нибудь, когда они прибудут на место и когда подозрения их усыпятся, но тогда явимся мы и предупредим опасность, по крайней мере, я так думаю. А теперь, так как мы очень устали, а лошади наши еще больше, я предлагаю переночевать здесь и укрепиться силами. Завтра на рассвете мы можем продолжать путь и до полудня увидим стены упраздненной миссии, где Чарльз Кленси, я полагаю, вы найдете в целости и неприкосновенности особу, за которой вы так давно уже следите. Больше я ничего не скажу.

Такая уверенность успокоила Кленси и ослабила его нетерпение.

По мнению Вудлея, не было необходимости торопиться, и Чарльз Кленси как начальник отряда, полагаясь на него, согласился сделать привал.

Расседлав лошадей и привязав их к деревьям, они поужинали и улеглись на берегу Сан-Сабы недалеко от брода.

Если бы они подошли совсем близко к берегу, то могли бы увидеть другие следы, кроме переселенческих, оставленных при переправе через реку несколько дней назад.

На покатом берегу, размытом недавним дождем, виднелись следы, по крайней мере, двадцати лошадей, большей частью некованных.

Если бы Саймон Вудлей или Чарльз Кленси видели их, они тотчас убедились бы, что следы эти оставлены не отрядом полковника Армстронга, а людьми, которые гнались за ним с враждебной целью.

Если бы Саймон Вудлей и Чарльз Кленси, расположившись на берегу реки с целью предаться спокойному сну, могли видеть происходившее в нескольких милях дальше вдоль Сан-Сабы, они быстро вскочили бы на лошадей, кликнули бы товарищей, переправились бы вброд через реку и поскакали бы по направлению к бывшей миссии, как если бы она была в огне и как если бы они одни могли потушить этот пожар.

(обратно)

Глава L. ПОДОЗРИТЕЛЬНЫЙ СЛУГА

Через несколько дней после приезда переселенцев на место, полковник Армстронг, Луи Дюпре и пять его товарищей сидели в бывшей миссионерской трапезной, в которой полковник устроил сносную столовую.

Было еще не поздно, дамы удалились, а мужчины сидели вокруг стола, попивая бордо и закусывая конфетами, которых луизианский плантатор захватил с собой довольно много. Все были веселы. Прекрасная перспектива, предстоявшая каждому впереди, надежда обогатиться, возделывая хлопчатник, приводила всех в хорошее настроение.

Сперва шла речь об этом прекрасном будущем, а потом заговорили о слуге, подававшем обед и не появлявшемся больше в столовой.

Этот доверенный слуга Луи Дюпре был нечто вроде дворецкого, исполнял важные поручения и надзирал за прочими слугами.

По обычаю, принятому всеми дворецкими, он сам снял только скатерть, предоставив помощнику позаботиться о рюмках и графинах; поэтому отсутствие его не было бы замечено, если бы не заговорил о нем медик, прибывший с колонистами из Начиточеза.

— Господин Дюпре, — сказал он, — где вы взяли этого человека, исполняющего у вас обязанности дворецкого? Мне помнится, я не видел его у вас на плантации в Луизиане.

— Вы спрашиваете о Фернанде? О, я его захватил в Начиточезе, пока мы формировали колонию. Вы знаете, что я недавно лишился человека, который был у меня правой рукой и который умер от желтой лихорадки, в то время, как я был в Новом Орлеане. Однако Фернанд превосходит его во всех отношениях. Он ведет все счета плантации, служит у стола, ездит за кучера и помогает на охоте. Это всесторонний гений, а в особенности, он очень исполнителен.

— Какого он племени? — спросил другой гость полковника Армстронга. — Он, как будто, смешанной крови — испанской с индейской.

— Именно, по крайней мере, как он сам говорил. Он говорил, что отец его испанец, а мать индианка из племени семинолов. Его настоящее имя Фернандец, но я, по своему усмотрению, отбрасываю последние буквы.

— Дурная эта смесь испанца с семинолом, — отвечал второй гость, не объясняя причины.

— Мне не нравится его физиономия, — заметил третий собеседник.

Потом все с нетерпением ожидали, что скажет доктор. Ясно было по самой манере, с которой он завел разговор, что молодой медик знал или подозревал что-нибудь неблагоприятное относительно дворецкого смешанной крови.

Он предложил второй вопрос.

— Осмелюсь спросить, мистер Дюпре, есть ли у него аттестаты?

— Он пришел ко мне, — сказал он, — перед самым нашим отъездом из Начиточеза и просил принять его, соглашаясь взять какое бы то ни было место. Видя, что это человек разумный, я поручил ему собственный багаж. С тех пор он оказал нам столько разнообразных услуг, что я доверил ему все, даже мою скромную шкатулку, в которой, впрочем, лежит тысяч пятьдесят долларов или около этого.

— Но не поступаете ли вы неосторожно, облекая его таким полным доверием? — продолжал молодой медик. — Вы, надеюсь, извините меня за это замечание?

— О, конечно, — отвечал Дюпре с искренностью. — Но почему же вы считаете меня неосторожным, мистер Вартон? Разве вы имеете какое-нибудь подозрение в честности Фернанда?

— И не одно. Прежде всего этот человек внушил мне антипатию с первого раза, а так как я никогда раньше его не видел и не слышал о нем, то, стало быть, ничто не могло вооружить меня против него. Легко можно впасть в ошибку, если станешь судить по одному внешнему впечатлению, и я никогда не позволил бы себе поддаться этому влиянию, если бы кое-что другое не заставило меня убедиться, что ваш слуга не только негодяй, но, может быть, хуже вора.

— В самом деле? — воскликнули единодушно вокруг стола и каждый попросил объяснения.

— Ваши слова очень важны, доктор, и мы с нетерпением ожидаем, чтобы вы объяснили их, — сказал полковник Армстронг.

— Извольте, — отвечал молодой доктор, — я вам скажу, что побудило меня составить такое неблагоприятное мнение о Фернанде, и вы можете делать какое угодно заключение. Вчера около полуночи мне пришла фантазия прогуляться по степи. Закурив сигару, я отправился. Не могу сказать в точности, до какого места я дошел, но знаю, что большая сигара докурилась почти до конца, когда я подумал о возвращении. В эту минуту я услышал явственно шум человеческих шагов. Случайно я находился тогда под деревом, так что меня было не видно. Я увидел человека и узнал в нем доверенного слугу мистера Дюпре. Он шел от брода, где, как вам известно, нет никакого жилья; это, впрочем, нисколько не поразило бы меня, если бы я не заметил, что когда этот человек проходил мимо меня, по направлению к дому, то не шел прямо по дороге, а пробирался между окаймляющими ее деревьями. Бросив сигару, я последовал за ним так же осторожно. Вместо того, чтобы выйти спереди, он обошел сад сзади, где вдруг я потерял его из виду. Добравшись до места, где он исчез так таинственно, я увидел отверстие, в которое он, без сомнения, и прошел. Вот вы и объясните все это.

— Что скажете вы об этом сами, Вартон? — спросил Дюпре. — Продолжайте и скажите нам свое мнение.

— Собственно говоря, я не знаю, что думать об этом. Признаюсь, я не могу объяснить поступков этого человека, которые, согласитесь сами, были очень странны. Как я уже вам сказал, этот ваш всеобъемлющий гений не понравился мне с первого раза, и теперь я, более чем когда-либо, расположен не доверять ему. Несмотря на это, я не могу придумать, что он делал ночью в степи. А вы?

Никто не мог угадать. Странное поведение Фернанда, засвидетельствованное Вартоном, было для всех загадкой. Действительно, это обстоятельство вызывало на серьезные размышления. Многие пытались объяснить его, но ни одно из высказанных предположений не казалось правдоподобным.

Если бы по соседству находился поселок интеллигентных людей, то можно бы было предположить, что слуга Дюпре возвращался оттуда, а вошел таинственно потому, что было поздно и что он боялся выговора от господина; но таких соседей не имелось.

С другой стороны, если бы слышно было, что по соседству бродят враждебные дикари, можно было бы объяснить странное поведение этого человека, разумеется, неуспокоительным образом для рассуждавших.

Но так как они не видели диких и не слышали о них ни во время пути в Сан-Сабскую миссию, ни по прибытии в нее, и так как знали, что южные команчи — единственные индейцы, которых можно здесь встретить, находились в мире с техасским правительством, то и ночная прогулка и скрытность Фернанда не могли иметь к ним отношения.

Наконец, поведение его оставалось для всех присутствовавших загадкой, требовавшей объяснения.

Прекратив этот разговор, собеседники продолжали попивать бордо, закусывать конфетами и щелкать орехи, сорванные в саду миссии, и повели речь о предметах более приятных.

(обратно)

Глава LI. ДВЕ РАЗЛИЧНЫЕ ЭМБЛЕМЫ

— Какими, однако, сибаритами были эти старые испанские монахи! Посмотри, как они устроили этот сад. Эти скамейки под тенью деревьев, эти фонтаны, которые должны быть так хороши во время действия. Несмотря на все то, что можно сказать по поводу нравственности святых отцов, надобно сознаться, что у них было много вкуса при выборе места для садов. Вообще они любили роскошь.

Так говорила Джесси, обращаясь к сестре, проходя с нею по саду бывшей миссии в то время, как мужчины, сидя за столом, беседовали о Фернанде.

Встав из-за стола, обе девушки, у которых в тот вечер не было гостей женского пола, не ушли в мрачную гостиную, а отправились на вольный воздух, увлеченные блестящим лунным светом.

— Что касается до их наклонности к сибаритству, то я об этом не могу ничего сказать, — проговорила Елена, — но видно, что они любили плоды, так как у них тут большое разнообразие фруктовых деревьев.

И она осмотрелась вокруг. Здесь были фруктовые деревья всех почти пород: апельсинное, лимонное, манговое, гранатное, персиковое деревья и более свойственные северному климату грушевое, яблоневое, абрикосовое, сливовое, вишневое.

— Так как почти все эти деревья до одного — нетехасского происхождения, то, стало быть, их выписывали в свой сад люди, которые любили, что называется, пожить в свое удовольствие.

— Тем лучше для нас, — весело отвечала Джесси. — Из всех этих душистых цветов выйдут со временем вкусные плоды. Ах, Елена, ведь это будет великолепный сад, когда вычистят аллеи и исправят фонтан. Луи обещал мне сделать это по окончании посева. Не правда ли, тогда это будет настоящий рай?

— А мне он больше нравится в этом диком состоянии: я предпочла бы, чтобы он оставался как есть. Мне нравится эта запущенность.

За этими словами последовал вздох из самой глубины сердца.

— Как ты можешь говорить так, сестрица? — отвечала Джесси. — Ведь из того, что мы прибыли в Техас, не следует, что мы сделались дикарками, жили бы в пустыне и ничего бы не возделывали. Нет, надобно, чтобы Луи снова привел в порядок этот пустынный сад и окрестные поля. Да, он сделает это, когда мы женимся, если не прежде.

На это Елена отвечала вздохом, еще более глубоким и болезненным. Она не могла не сравнить своего жалкого положения с блестящим положением младшей сестры. Луи Дюпре был фактически хозяином всего окружавшего; ему принадлежало все, хотя, надо отдать ему справедливость, креол из любезности уступил будущему тестю управление всем хозяйством. Но, кроме этих двух хозяев, была еще личность, которой не смел ослушаться молодой плантатор, которая вела обоих на шелковых помочах, казавшихся крепче железной цепи. Это была его невеста, золотистые волосы которой были ему дороже всего золота, привезенного им в Техас.

При мысли обо всем этом, Елена, прежде такая гордая, не могла не почувствовать унижения. Но измученное сердце ее не ощущало ни ревности, ни зависти относительно благополучия сестры. Если бы Чарльз Кленси мог воскреснуть теперь, когда она знала, что он остался ей верен, если бы он мог разделить с ней судьбу в какой-нибудь скромной хижине Техаса, вся пышность, ожидавшая ее сестру, все величие земное не произвели бы на нее ни малейшего впечатления.

Она не отвечала на восторженные слова Джесси, которая, предаваясь розовым мечтам о будущем, продолжала идти в конец сада. Елена молча следовала за ней.

Когда Джесси обернулась, то очутилась лицом к лицу со своей сестрой и заметила в ее чертах грустное выражение. Испугавшись вдруг, не она ли была причиной этой грусти, Джесси хотела ее утешить, но жест Елены остановил ее. Два дерева осеняли аллею в том месте, где они находились в ту минуту; ветви их сплетались над головами молодых девушек: одно служило символом счастливейшего часа в жизни, а другое — самого печального. Одно было померанцевое дерево, а другое — кипарис. Первое было покрыто цветами, как и всегда, а второе имело только листья, но не цветы.

Елена Армстронг протянула руку к каждому дереву и сорвала с одного веточку, а с другого — цветок; взяв цветок, она воткнула его в золотистые волосы Джесси, а ветку вложила в свои черные, как вороново крыло, волосы.

— Этот флер д’оранж для тебя, сестрица, — сказала она, — а для меня кипарис; значит, мы убраны, как следует — ты к венцу, а я в могилу.

(обратно)

Глава LII. ПОСТОРОННИЙ

Эти слова казались как бы вещими. Бледные щеки и грустный взгляд Елены, озаренные яркой луной, поразили сердце Джесси, словно отравленная стрела.

Радость ее отлетела в одно мгновение.

Она бросилась к сестре, обняла ее, и ее обильные слезы потекли на плечи Елены.

Не первый уже раз младшая дочь полковника Армстронга пыталась утешить старшую. Не было дня с известной катастрофы, чтобы она не старалась выказать ей симпатию, а эту минуту более чем когда-нибудь Елена казалась в отчаянии. Выражение ее лица, при великолепном очертании форм, делало ее похожей на богиню уныния. Древние живописцы и греческие ваятели дорого дали бы за подобный образец.

Несколько мгновений сестры стояли обнявшись. Лица их соприкасались и слезы смешивались. Плач Джесси был сильнее вздохов, которые старалась она превратить в улыбку.

При виде этого Елена превозмогла собственное горе и, как это делала она часто, в свою очередь, приняла на себя роль утешительницы. Сколько раз случается, что радость и скорбь держат в равновесии стрелку весов.

Две молодые девушки почти успели успокоить взаимное горе, когда третья личность появилась на сцене. Кто-то вышел из дому через заднюю дверь и направлялся по главной аллее сада.

Он шел в тени деревьев и не так, как тот, кто не боится быть замеченным, а прокрадывался кошачьей походкой, оглядываясь каждую минуту, словно боясь, что за ним подсматривают.

Обе сестры стояли в боковой аллее. Услыхав мужские шаги, они расступились.

Джесси подумала, что это идет за ними Дюпре, — но она скоро разубедилась в этом, потому что шаги были чересчур осторожны.

Что же касается Елены, то ее не веселило ничье приближение, не исключая и молодого доктора Вартона, нежная внимательность которого была для нее тягостна.

Если младшей сестре взгрустнулось, то старшая была довольна, что подходил не Луи Дюпре и не Вартон, а только служитель первого — Фернанд.

Им стало досадно сперва, что разговору их помешал человек, которого обе они инстинктивно ненавидели.

Но очень могло быть, что он искал их, был послан с каким-нибудь поручением. Они молча ожидали его.

Он приближался к сестрам с большой предосторожностью, и движения его обличали нервозность.

— Странно! — прошептала Джесси на ухо сестре.

Но последняя положила ей палец на губы, приглашая к молчанию.

Девицы оставались неподвижными, пока он не прошел мимо. Но вдруг он скрылся у них из глаз.

Потом они увидели, как он взобрался на разрушенную стену и несколько секунд оставался в проломе, окидывая взглядом аллею, по которой прошел. Очевидно, будучи удовлетворен, что его никто не видел, он перелез на другую сторону и исчез за стеной. Одна из сестер сильно вздрогнула.

(обратно)

Глава LIII. В ОЖИДАНИИ

В то время, как полковник Армстронг и его собеседники сидели за столом в старинной миссионерской трапезной и, потягивали бордо, — шайка людей, втрое многочисленнее их, остановилась менее чем в полумиле на поляне. Местом, избранным шайкой, была небольшая поляна, одну половину которой окружали скалы, другую — густой лес, такой же непроницаемый, как и сами скалы.

Лошади их были оседланы и привязаны поводьями к деревьям — доказательство, что всадники остановились не для ночлега, несмотря на позднюю пору. Они, казалось, с нетерпением собирались ехать, ожидая только приказания начальника, который стоял посреди группы. Он тоже, по-видимому, кого-то ждал.

Порой исполинского роста вождь шайки и его товарищи посматривали в сторону леса, словно надеялись увидеть кого-нибудь.

Они сделали большой переход, пробыв почти целый день в дороге. На рассвете они выехали с берегов Бродис-Крика, небольшого притока Колорадо. Они удалились на Бродис-Крик несколько дней назад, после того, как были очевидцами благополучного прибытия переселенцев к упраздненной миссии.

Была полночь, и в то время, когда Чарльз Кленси с товарищами отдыхали под ветвями огромного дерева, степные разбойники бодрствовали в десяти милях от них на лесной поляне. Разрисованные их лица и головы, украшенные перьями, освещались полной луной. Кто видел бы их в эту минуту, тот не мог бы не заподозрить какого-нибудь коварного замысла. А если бы кому-нибудь удалось подслушать их тихие речи, тот убедился бы, что веселью полковника Армстронга и его собеседников угрожал печальный перерыв. В особенности это стало ясно при виде человека, который подошел к ним со стороны миссии. Когда он остановился на поляне, то при лунном свете можно было узнать в нем Фернанда, подозрительного слугу плантатора Дюпре.

Менее чем через десять минут после переправы через садовую стену этот человек появился среди индейцев.

Они сгруппировались вокруг него в ожидании интересных вестей.

Он сообщил эти вести вождю тихим голосом, и вождь немедленно отдал приказ к выступлению.

Через четверть часа все были на конях и направились к миссии. Один Фернанд двигался пешком впереди отряда и, очевидно, служил проводником.

Кто видел бы шествие этой шайки, эти свирепые и дикие лица под слоем красок, кто знал бы, куда и с каким намерением шли разбойники, тот обратился бы к небу с горячей молитвой за полковника Армстронга и его товарищей.

Но если бы кто-нибудь знал ближе состав шайки этих злодеев, тот прибавил бы еще эти слова к своей молитве:

«Да спасет Господь дочерей полковника, ибо если Бог не пошлет им помощи, то их ожидает судьба хуже смерти».

(обратно)

Глава LIV. СТРАШНАЯ ВЕСТЬ

В то время, как шайка демонов приближалась к миссии, полковник Армстронг и его собеседники продолжали сидеть за столом. Полковник Армстронг был в благодушном состоянии. До сих пор все шло отлично, и будущность предвещала счастливый исход. Колония в сотовариществе с молодым креолом, казалось, должна была во всех отношениях достигнуть благосостояния. Звезда Армстронгов, побледневшая в последние годы, опять загоралась прежним блеском. Кто знает, не суждено ли ей было подняться еще выше и блестеть ярче.

Одно только облако омрачало горизонт его надежд — это положение старшей дочери. Он не мог не замечать по ее лицу мрачного состояния ее сердца. Он знал этому причину, потому что девушка призналась ему во всем, даже в тайной переписке, и, наконец, рассказала содержание письма, перехваченного убийцей.

Откровенное признание дочери огорчило старика. Он упрекал себя. Его аристократическая гордость, и, может быть, скорее даже корыстолюбие поставили преграду честным и открытым отношениям между его дочерью и ее возлюбленным. Так думал этот нежный отец при виде уныния дочери и ее расстраивающегося с каждым днем здоровья. Ей казалось, как она говорила сестре и как думала сама, что ей суждена преждевременная кончина. Действительно, она как бы приближалась к могиле.

Отец сперва полагал, что перемена места, новый образ жизни в Техасе заставят ее позабыть прошедшее и возвратят ей спокойствие, если не прежнюю веселость. Он надеялся также, что новая любовь вытеснит из ее сердца любовь утраченную. Вот почему он охотно доставлял возможность бывать чаще в обществе его детей доктору Вартону и многим молодым людям из колонии. Но все напрасно.

Увы, Елена Армстронг была натура довольно редкая среди женского пола. Эта девушка могла любить один только раз. Утратив любимого человека, она не могла и не хотела любить никого другого: как орлица, которая лишается гордого своего супруга, она предпочитала умереть или оставаться всю жизнь в одиночестве.

Но были у него и поводы для радости. Счастье другой его дочери, беспрерывная ее веселость, надежды, которые образовали как бы ореол вокруг ее жизни, словно озаряли будущее каждого. Его ничто не печалило в тот вечер, когда он сидел за столом в трапезной бывшей миссии. Перед ним стоял горячий пунш и в зубах дымилась хорошая сигара; он был веселее всех собеседников.

Они позабыли уже о подозрительном служителе Луи Дюпре и рассуждали, возможно ли возделывание сахарного тростника в долине Сан-Сабы.

Они все знали, что тростник пойдет хорошо, но вопрос заключался в том, покроются ли издержки. Как и всегда почти, мнения разделялись. Одни полагали, что тростник даст хороший доход, другие утверждали, что не стоит им заниматься. Растение было массивное и трудное для перевозки, в особенности на далеком расстоянии от порта.

В то время, когда спор разгорался, в комнату вошел человек и, не ожидая вопроса, сказал несколько слов, прекративших разговор о сахарном тростнике.

Вот эти слова:

— Господа, в окрестностях индейцы!

(обратно)

Глава LV. МНИМАЯ БЕЗОПАСНОСТЬ

Человека, принесшего это известие, звали Гаукинсом. Он принадлежал к колонии Армстронга, хотя и не был в числе ближайших друзей полковника, чтобы получить приглашение к столу или хотя бы к тому, чтобы выпить рюмку вина после обеда. Это был человек простой, в охотничьем костюме.

Он вошел в комнату без доклада, будучи уверен, что принесенное известие избавляет его от этой формальности.

Действительно, едва он упомянул об индейцах, как все собеседники встали из-за стола и с нетерпением ожидали объяснения.

Заговорил один полковник Армстронг: старый воин проявил подобающее в минуту тревоги присутствие духа:

— Индейцы в окрестностях? Почему же вы думаете, Гаукинс, что они в окрестностях?

— Имею самое лучшее доказательство, полковник: я видел их собственными глазами, — ответил Гаукинс.

— Вы их видели? Где?

— Сегодня утром рано мы с Крисом Туккером отправились на охоту и встретили целый их отряд.

Весть эта произвела громовое действие на колонистов. Они перепугались тем более, что это была первая тревога в подобном роде.

Теперь, после сообщения, сделанного охотником, странное поведение дворецкого Фернанда сразу стало понятно. Все присутствовавшие заключили немедленно, что дворецкий имел тайные связи с индейцами, которые замыслили или тайное воровство или открытый грабеж.

Мысли этой было достаточно, чтоб взволновать гостей полковника Армстронга. Они встали и приготовились действовать.

Старый воин заговорил первый.

— Приведите нам вашего дворецкого, Дюпре, — сказал он, — мы посмотрим, как он будет защищаться.

— Позовите сюда Фернанда, — сказал молодой плантатор одному из негров, прислуживавших за столом, — пусть идет сию минуту.

Негритенок вышел исполнить поручение.

Во время его отсутствия продолжали расспрашивать Гаукинса о разных подробностях.

Но все добытые сведения могли только усилить страх.

Все лица вытянулись, когда негритенок вошел в столовую и объявил, что Фернанда искали и нигде не нашли.

(обратно)

Глава LVI. ПОСТУПКИ ФЕРНАНДА

В то время, как полковник Армстронг со своими гостями старались выяснить дело в столовой, дочери его, находившиеся в саду, испытывали не менее сильное волнение.

После того, как дворецкий прошел мимо них и исчез в проломе стены, первым чувством их было изумление и любопытство, которое вскоре уступило место подозрению.

— Что этот человек может там делать? — спросила Елена, первая придя в себя.

— Действительно, что ему там делать? — повторила Джесси.

— Это вопрос, на который ты лучше меня можешь ответить, Джесси, потому что он доверенный слуга твоего Луи, а Луи, вероятно, говорил тебе о нем.

— Он не говорил мне о нем никогда ни слова; он знает, что я не люблю этого человека, что я невзлюбила его с первого же взгляда.

— Не украл ли он чего-нибудь и не понес ли спрятать вне дома? Золото Дюпре, например, или твои драгоценные вещи, подаренные женихом?

— О, нет, мои драгоценные вещи у меня в комоде и заперты в комнате, от которой ключ я взяла с собой. Что касается золота, то у Луи его нет. Все его деньги в серебряной монете, которою набито несколько бочонков. Фернанд не мог украсть серебро, а если бы украл, походка его не была бы такая легкая. Он ведь ничего не уносил, не правда ли?

— Я ничего не видела, он прыгал, как стрекоза, — сказала Елена. — Вероятно, он скоро возвратится и, без сомнения, пройдет опять здесь. Оставшись для наблюдений, мы можем открыть его замыслы. Подождем. Ты не боишься, Джесси?

— Признаюсь, мне страшновато. Веришь ли, Елена, что этот Фернанд внушает мне такое же чувство, как тот длинный верзила, которого я несколько раз встречала на улицах Начиточеза. Иногда он смотрит на меня совершенно так же, а между тем они не похожи друг на друга.

— Если ты боишься оставаться здесь, пойдем домой. Но любопытство мое сильно возбуждено странным поведением этого человека. Я хотела бы видеть развязку. Ну, что же, идем или остаемся?

— Я больше не боюсь, ты меня совсем ободрила. Притом, мы можем открыть что-нибудь для пользы Луи, а следовательно, и к общей нашей пользе.

— В таком случае останемся здесь, — сказала Елена.

(обратно)

Глава LVII. ПОХИЩЕНИЕ

Решившись дождаться возвращения Фернанда и подсмотреть за ним, сестры надумали выбрать удобный пост для наблюдения, с которого можно бы было все видеть, не находясь самим на виду.

— На обратном пути он может легко пройти здесь, а не по центральной аллее, — сказала Елена. — Гораздо же лучше нам спрятаться. Удивляюсь, что он и прежде не заметил нас. Без сомнения, мы были бы замечены, если бы он не так часто оглядывался. Может быть, на обратном пути он не будет так спешить, а если он нас увидит, то мы ничего не узнаем. Где же нам устроить засаду?

Они смотрели по всем направлениям, чтобы отыскать место удобное для наблюдений. Найти было нетрудно. Кустарники, которые давно не подрезали, разрослись пышно и закрывали стену во всю длину.

Им хотелось, не будучи самим на виду, обозревать и пролом в стене, и аллею, которая вела оттуда прямо к дому.

Вблизи было нечто вроде беседки из кустарников, к которым примешивались орхидеи, бегонии и другие ползучие растения и паразиты, не более как в двадцати шагах от пролома.

Сестры знали этот тенистый приют, так как посещали его днем. Хотя на небе светила луна, однако, в этой беседке было темно, как в погребе.

— Именно то, что нам нужно, — прошептала Елена.

И сестры направились к беседке.

Они должны были перейти через широкую главную аллею перед проломом, сделанным в стене, может быть индейцами, которые разорили миссию много лет назад. Обломки от развалин загромождали дорогу в этом месте. Девицы шли медленно и осторожно, поддерживая друг друга.

Они дошли до отверстия в стене. Здесь место было открытое, не осененное ни деревьями, ни кустарниками. В этот момент девушки были видны со всех сторон; белые платья, слегка развевавшиеся по ветру, делали их похожими на лесных нимф, играющих при лучах месяца.

Для дополнения лесной картины казалось необходимым появление лесных демонов.

В них не было недостатка. Ни один сатир не мог показаться в более страшной форме, чем те фигуры, которые готовились в этот момент предстать перед взорами сестер.

Девушки остановились перед проломом стены, побуждаемые инстинктом, а может быть, также любопытным желанием бросить взгляд в отверстие. Они остановились как бы под влиянием необъяснимой силы, устремляя взор в страшную и таинственную глубину.

Они видели только блеск светляков и слышали только обыкновенные голоса южных ночей, к которым обе привыкли с детства. Может быть, были и другие звуки, но девушки не слышали их…

Если бы они оставались в беседке, то не были бы, может быть, замечены и избегли бы ужасной участи.

Они хотели продолжать путь, как вдруг пролом наполнился словно по мановению волшебника. Сперва показалась там сплошная темная масса, но вскоре разбилась на отдельные части. Это были люди, но в глазах испуганных сестер они походили скорее на демонов. И неудивительно, так как на границах Америки дьявола представляют в виде разрисованного и с перьями индейца, а люди, прошедшие сквозь стену, были расписанные и с перьями индейцы.

Девушки едва успели испустить страшный крик, но прежде чем они могли закричать второй раз, мускулистые руки обвили их, на головы им были накинуты одеяла, и полузадыхающиеся девушки почувствовали, как их приподняли и быстро-быстро куда-то понесли.

(обратно)

Глава LVIII. ВЗАПЕРТИ

В ту же почти минуту, когда негритенок докладывал о невозможности найти дворецкого, Фернанд вводил дикарей через пролом в садовой стене.

После похищения девушек, он волчьим шагом приближался к дому, не как смиренный слуга, а как проводник шайки разбойников, готовых на грабеж и убийство.

Если бы тем, кто искал его, было известно, в каком виде он приближался, они бросились бы к нему навстречу, чтобы сразиться, а может быть, и умереть.

К счастью для них, они не знали этого; они оставались в комнате и расспрашивали негра с намерением выйти и удостовериться.

— Что ты говоришь? — закричал Дюпре голосом, который почти испугал негритенка, — как Фернанда нет дома?

— Конечно нет, мосье Луи! Испанского индейца нигде нет в доме; мы его искали всюду: в степи, смотрели в амбарах, на дворе, в конюшне. Мы кричали так громко, что он мог бы слышать, где бы ни находился. Он не отвечал. Это верно, что его нет в доме.

Каждый был уверен, что в поведении Фернанда таилась опасность, грозившая не только им, но и всей колонии. Они не знали, на каком расстоянии были от них разбойники. Они не подозревали, что в эту минуту опасность была уже рядом.

Во всех других обстоятельствах отсутствие Фернанда не было бы замечено. Можно бы было предположить, что он отправился к какому-нибудь белому колонисту, поселившемуся в хижине, или увлекся какой-нибудь из мулаток, принадлежавших Луи Дюпре, из которых иные были далеко не дурны.

Казалось странным — каким образом, прибыв прямо из Штатов, он мог иметь связи с дикарями западного Техаса. Не подозревая близкой опасности, колонисты продолжали говорить о нем; его необъяснимое отсутствие возбудило их до такой степени, что они решили действовать немедленно.

Однако у них хватило хладнокровия настолько, чтобы сообразить, что нужно сговориться, прежде чем принимать меры. Они увидели свою ошибку в ослаблении бдительности. Доверие их к техасскому договору и факту, что они не видели индейцев и не слышали о них во время путешествия, усыпило их осторожность.

Все вспомнили, что не было часовых, не было даже обыкновенного конного объездчика, и что если бы индейцы вздумали на них напасть, то более удобного времени нельзя бы было и выбрать.

Однако казалось невероятным, чтобы небольшая шайка, виденная Гаукинсом и Туккером, осмелилась совершить нападение на колонию.

Охотники насчитали всего двадцать одного человека. Колонистов было втрое больше и все были способны носить оружие. Даже мальчики, подобно всем лесным юношам, могли владеть ножом и карабином, если бы дошло дело до схватки. Поэтому не было причины особенно сильно беспокоиться.

Мысли эти способствовали уменьшению страха, хотя и не рассеяли его вполне. Они условились принять немедленно меры предосторожности: собрать людей и расставить часовых вокруг миссии и группы хижин, находившихся на некотором расстоянии, в которых жила большая часть колонистов.

Они возвратились к столу только затем, чтобы выпить еще по рюмке и потом взяться за оружие.

Одни доканчивали свои рюмки, отпитые до половины, другие наливали снова, как отворилась дверь, на этот раз с такой силой и стремительностью, что все вздрогнули, словно бомба влетела в середину комнаты. Обернувшись, ониувидели того самого негритенка, который докладывал им об отсутствии Фернанда. На лице его был написан испуг, а глаза выражали такой ужас, что выходили из орбит и сверкали одними только белками.

Присутствовавшие испугались не менее, когда он прокричал:

— Дом наполнен дикими индейцами! Они прошли через сад. Там на дворе больше тысячи.

При этой страшной вести рюмки выпали у многих из рук, а некоторые были брошены с яростью на пол. Все одновременно бросились к двери.

Но прежде, чем они достигли двери, слова негритенка подтвердились. В дверном проеме они увидели отвратительные лица, расписанные красной краской, страшные головы, покрытые черными косматыми волосами с воткнутыми в них перьями.

Все это они видели, может быть, в продолжение нескольких секунд, но и в такой короткий промежуток зрелище было ужасно: нечто вроде картины в страшном сне.

Зрелище это остановило колонистов лишь на мгновение. Они рванулись к двери, не заботясь, что их ожидало за порогом, но не добежали: дверь внезапно с шумом затворилась, они слышали как повернулся ключ в замке и провизжала толстая задвижка.

Их заперли.

(обратно)

Глава LIX. ВНУТРИ

Столовая имела только один выход в коридор, тянувшийся вокруг центрального двора здания. Дверь эта походила на тюремную, она была толстая, дубовая, укрепленная железными поперечными полосами. Она запиралась на огромный старинный замок и на тяжелую задвижку. Наружу выходили только два окна, небольшие, подобно монастырским, очень высоко от пола и снабженные крепкими железными полосами, поставленными вертикально, не боявшимися пилы ни арестанта, ни вора. Когда монахи трапезовали, они не любили солнечного света, а предпочитали видеть на столе восковые свечи, взятые из церкви. Им приятно было знать, что когда они пили и веселились, их не могли ни видеть, ни слышать послушники.

Полковник Армстронг и его товарищи не осознали сразу своего отчаянного положения; и только осмотрев комнату, они убедились в невозможности выхода.

Полковник Армстронг думал о своих дочерях, Луи Дюпре о своей невесте, молодой доктор об Елене, другие о женах и детях. У каждого было за кого бояться.

В продолжение нескольких секунд они стояли, как прикованные к месту, переглядываясь с немым отчаянием. Но вскоре гнев заставил их действовать.

Охотник Гаукинс, человек геркулесовской силы, бросился к двери и толкнул ее плечом, в надежде высадить ее из петель. Тщетная надежда! Дверь устояла против этих усилий, несколько раз повторенных.

Другие присоединились к нему и тоже напрягли все свои силы, но тоже бесполезно.

Дверь отворялась внутрь и могла выскочить только вместе с притолоками, которые были необыкновенно крепки. Дверь эта устояла бы против осадного тарана древних.

Тараном гораздо легче было бы пробить отверстие в стене. И они оставили дверь.

После этого они одновременно принялись за оба окна, но с теми же последствиями. Составляя план здания миссии, монахи заботились, чтоб она могла выдерживать внешние нападения; оконные решетки были толсты, как в тюрьме, и хотя время и ржавчина порядочно их ослабили, однако они были еще настолько прочны, что могли выдержать плечо человека и натиск самых сильных рук.

В течение нескольких минут арестанты продолжали действовать; иные бросались к двери, потом возвращались к окнам, другие щупали стены, отыскивали какие-нибудь инструменты, но ничего не могли найти, потому что в столовой стоял только тяжелый стол и легкие тростниковые стулья, которые не могли послужить для их цели.

Они искали ощупью в темноте, потому что когда заперлась дверь, они из предосторожности потушили свечи, ожидая каждую минуту, что в них будут стрелять снаружи.

У них не было ни ружей, ни пистолетов и никакого холодного оружия. Даже столовые ножи были убраны вместе со скатертью. Единственным оружием, имевшимся под рукою, были бутылки и графины.

Они жалели об отсутствии ружей и пистолетов. Выстрелы могли быть услышаны в хижинах, и на выручку могли явиться товарищи.

Убедившись в бесполезности своих усилий найти выход, они притихли на минуту и стали внимательно прислушиваться. Выстрелов не было слышно, а только раздавались крики служителей — негров, мулатов и квартеронов; между ними не было ни одного голоса, который бы принадлежал белому.

Не раздавался даже тот дикий вой, который индейцы испускают в бою или на грабеже. Слышались только голоса служителей, и иногда долетал до них болезненный крик, сопровождаемый стоном или жалобой, и вскоре заглушаемый насилием. Потом ничего не стало слышно. Всюду воцарилось мертвое молчание.

(обратно)

Глава LX. СНАРУЖИ

В то время, когда колонисты, запертые в трапезной, бились как бешеные, чтобы выйти из нее, другие люди разыгрывали во дворе такую страшную трагедию, какой никогда не встречается на театральных подмостках.

Это были индейцы, приведенные коварным служителем Луи Дюпре.

Войдя в сад и захватив двух девушек, они пошли к дому, руководимые дворецким. Поэтому они смогли легко пробраться с заднего двора на центральный, не будучи никем замечены. Они вошли туда, прежде чем их увидел кто-нибудь из служителей; как только их завидели, поднялась тревога, но было уже поздно.

Негритенок, искавший Фернанда, первый заявил об их присутствии. Он бросился в комнаты с криками ужаса, а дикари следовали уже за ним по пятам.

Главной целью был грабеж, а не кровопролитие, что явствовало из того, как разбойники приступили к делу. Если бы они руководствовались ненавистью к бледнолицым или пришли с желанием отомстить за что-нибудь, они поступили бы иначе. Вместо того, чтоб затворить дверь и оставить в покое полковника Армстронга и его друзей, они перестреляли бы их и оскальпировали. Это было им сделать легко, даже и при запертых дверях, потому что у них было всякого рода наступательное оружие: карабины, пистолеты, копья, томагавки и ножи. Стреляя в окно, они могли перебить всех, находившихся в столовой.

Колонисты удивлялись, что дикари до сих пор не воспользовались этим своим преимуществом. Они ждали этого с минуты на минуту.

Но индейцы имели свою причину удерживаться от этой резни, конечно, не имевшую ничего общего с человеколюбием. Они не стреляли по белым просто потому, что боялись наделать слишком много шума; другие белые могли услышать выстрелы, и явиться на помощь достаточно вовремя, чтобы помешать их замыслу.

Поэтому из образа их действий было ясно, что целью их был грабеж, а не убийство, и что они не желали собственно убивать белых без крайней надобности.

Однако это не были обыкновенные грабители; они, по-видимому, приготовились ко всему, что вскоре и доказали. Едва они прошли на двор, как уже стали убивать бедных невольников, которые при виде индейцев бегали как сумасшедшие, испуская крики ужаса. Надо было заглушить эти крики, и они были заглушены немедленно ударами копий, ножей и томагавков.

Хотя бедные создания не оказывали ни малейшего сопротивления, однако их убивали без милосердия.

Это массовое избиение было просто мерой предосторожности, чтобы помешать криками произвести тревогу между колонистами в хижинах.

Некоторые невольники уходили в комнаты, закладывая за собой двери, другие прятались в темных углах, где разбойники не имели времени искать их. Но из дома не мог выйти никто.

Пока одни разбойники распоряжались на дворе, избранные из них занимались другим делом. Их было пять или шесть человек, среди которых выделялся их вождь исполинского роста. Фернанд также примкнул к ним.

Они-то и заперли дверь столовой и поставили возле нее часовых, потом перебежали через двор и приблизились к двери, выходившей на галерею в углу. Это была спальня Луи Дюпре, в которой он хранил свои хозяйственные книги и деньги — пятьдесят тысяч долларов.

Фернанд шел впереди; он нес в руке что-то блестящее. То был ключ. Дворецкий открыл им дверь и вошел в комнату. Все ринулись туда с горячностью, доказывавшей, что они знали о сокровище.

Вскоре они вышли назад. Каждый принес по тяжелому бочонку, которые они поставили на земле, потом пошли за новым грузом, и так далее, пока не набралось всех двадцать бочонков.

Резня уже кончилась, и разбойники, что занимались ею, получили дозволение присоединиться к тем, которые выносили деньги из комнаты. Часовые были удалены от двери столовой, и вся толпа сгруппировалась около бочонков, словно коршуны вокруг трупа.

Они переговаривались тихим голосом, потом каждый взял по бочонку — на каждого приходилось по одному — поднял и понес со двора.

Молча прошли они гуськом за ограду, потом через сад и удалились тем же путем, каким и пришли.

За стеной, под деревьями были привязаны оседланные и взнузданные лошади.

Немного потребовалось времени каждому отвязать лошадь и вскочить в седло, прикрепив прежде тщательно бочонок к задней луке.

Усевшись на лошадей, все отъехали молча и быстро. Фернанд уехал вместе с ними. У него также была лошадь, лучшая в шайке, которую он украл из конюшни своего хозяина.

(обратно)

Глава LXI. ЗОВ НА ПОМОЩЬ

В это время запертые в столовой бились, словно тигры, только что запертые в клетку. Сцена эта, хотя и не такая трагическая, как на дворе, была, однако, не менее ужасна.

Она продолжалась до тех пор, пока разбойники выносили деньги, и еще некоторое время после того, как они удалились. Наконец, ярость пленников стала мало-помалу ослабевать и сменилась чувством, близким к отчаянию. Все они испытывали смертельный страх.

Но если реакция привела их к отчаянию, она также возвратила их к здравому рассудку. Они прежде всего удивились, что дикари не умертвили их, а ограничились тем, что заперли в столовой.

Их также изумляло, что они не слышали выстрелов, а только крики цветных слуг. Голос белого легко отличить от голоса негра или мулата. Не слышно было также ни одного крика индейцев, ничего похожего на военный вой команчей.

Между тем это было так несвойственно при нападении индейцев. Что же это могло значить? Кто мог объяснить странное поведение осаждавших?

Кто-то заметил, что это могла быть шутка какого-нибудь ветреника из молодых колонистов. Как ни невероятна была эта мысль, однако за нее ухватились, по пословице, что утопающий хватается за соломинку.

Но это продолжалось недолго. Дело это касалось слишком значительных лиц. Никто не осмелился бы позволить себе подобной шутки со строгим старым воином Армстронгом и с гордым молодым плантатором Дюпре. С ними не шутили.

К тому же на дворе слышны были крики ужаса и стоны цветных слуг, а этого не случилось бы при шутке. Наконец, если бы это была шутка, то все уже должно было бы кончиться и дверь столовой была бы уже отворена. Шутки не заходят так далеко.

Мысль о шутке была оставлена.

Если тишина, сохранявшаяся индейцами, изумляла арестованных колонистов, то и последовавшее затем полное безмолвие казалось не менее таинственным.

Не слышно было ни стона, ни жалобы.

Это глубокое, необъяснимое молчание угнетало их. Что же случилось? Неужели все слуги были умерщвлены в такое короткое время? Неужели белые товарищи подверглись той же участи?

Они задавали друг другу эти вопросы дрожащим голосом. Никто, однако, не пытался во время нападения отвечать. Все находились под влиянием таинственного страха; одни обезумели, другие онемели от гнева.

Это был тягостный час для девяти человек, запертых в столовой, тягостнее которого, они, может быть, никогда не испытывали в жизни.

Для Армстронга, Дюпре и других, у кого были родные и дорогие сердцу особы, предоставленные зверству дикарей, это равнялось предсмертной ужасной агонии.

Пытки этой было достаточно, чтобы свести с ума всякого человека, а продолжись она еще сколько-нибудь, без сомнения, они все сошли бы с ума.

Они уже испускали крики ярости без всякого определенного намерения.

И только охотнику Гаукинсу пришла мысль, обещавшая практическое последствие. Он взобрался на подоконник, просунул голову между железными полосами и начал кричать, призывая на помощь. Он не думал об опасности, какой подвергался, так как дикари, которые были еще близко, могли выстрелить по нему или проколоть его пикой.

Он кричал в надежде быть услышанным колонистами, жившими в хижинах. Надежда эта была, впрочем, весьма слабая, так как было уже поздно, и люди, утомленные дневной работой в поле, без сомнения, все уже спали.

Но если бы они и не ложились еще, то вряд ли услышали бы его крики. Хижины отстояли от дома почти на полмили и находились на противоположной стороне от окон.

Кроме того, они отделялись от дома густой рощей больших деревьев, сплетающиеся ветви которых образовали растительную занавесь, сквозь которую звукам так же трудно было проникнуть, как и сквозь толстые стены каземата.

Прибавьте к этому лесной шум, треск древесных сверчков, крики совы, шелест листьев при сильном ветре.

Все это приводило в уныние Гаукинса и его товарищей. Он знал, что Крис Туккер не спит, разумеется, в том случае, если не покоится сном смерти. Если же товарищ был жив, то Гаукинсу оставалась надежда быть услышанным.

Рассчитывая на это, он продолжал звать на помощь, примешивая к своим крикам возгласы, которые в строго-пуританской стране можно было бы назвать руганью.

(обратно)

Глава LXII. ПОИСКИ ТОВАРИЩА

Старый охотник, расставаясь с молодым товарищем, обещал скоро возвратиться. Дело шло к ужину, состоявшему из жирного тетерева, застреленного в тот день. Крис жарил его на огне, разложенном перед палаткой.

Когда Гаукинс уходил, жаркое было почти готово на вертеле. Вот почему он дал слово возвратиться поскорее.

Конечно, Туккер знал причину, по которой надо было идти в «большой дом», как называли колонисты здание миссии.

Тетерев был молодой и из него капал жир сквозь все поры, отчего костер пылал еще сильнее. Вскоре тетерев был готов. Крис отнес его в палатку, положил на блюдо и поставил на стол. Блюдо было грубо сделано из дерева. Сам стол состоял из деревянного пня, отпиленного горизонтально, над которым была разбита палатка. Тетерев дымился уже достаточное время, а повар сидел возле в ожидании товарища.

Сперва положение его казалось очень приятным. Аппетитный запах, наполнявший палатку, обещал ему вкусный ужин, хотя аппетит Криса Туккера и не имел надобности в этом возбуждении. Ни он, ни Гаукинс ничего не ели с самого полудня, после завтрака на верхней равнине, где они видели индейцев. Страх от этого зрелища в соединении с поспешностью, с какой возвращались они домой, мешал им прикоснуться к пище. Когда они пришли домой, Гаукинс отправился в «большой дом». Весть, которую он должен был сообщить, была слишком важна, чтобы ее откладывать хоть на минуту.

По мере того, как время шло, а товарищ не возвращался, положение Туккера, сперва приятное, становилось невыносимым. Тетерев остывал и аппетитный запах его расходился в воздухе. Охотник не мог выдержать долее. Он предпочел бы поужинать не в одиночестве, хотя и не боялся обидеть товарища тем, что принялся за ужин без него. Если Гаукинс не хотел сдержать слова, то заслуживал в свою очередь нелюбезности. Может быть, он попивал в большом доме горячий пунш, так неужели же поэтому Крис Туккер должен был есть холодное жаркое?

Рассуждая подобным образом, он немедленно приступил к делу. Вынув нож, он взял птицу и отрезал большой кусок от груди, а когда съел его, то вырезал другой, который был съеден также очень скоро. Потом он отрезал одну ножку и обглодал ее быстро до кости. За ногой последовало крыло, обработанное также чисто. Охотник дополнил свой ужин пупком и печенкой, составляющими в степи лакомый кусок, подобно страсбургскому паштету.

Насытив свой аппетит, Крис Туккер закурил трубку, сидя возле искалеченного тетерева.

Никотин, который он вдыхал, успокоил его на минутку, однако охотник удивлялся долгому отсутствию товарища. Через час удивление его перешло в страх.

Наконец, он решил идти в «большой дом» и узнать, что задержало его товарища.

Надев меховую шапку, он отправился к миссии.

Через десять минут быстрой ходьбы он очутился перед фасадом у главного входа.

Здесь он остановился на мгновение, пораженный тишиной. Она была какая-то подозрительно глубокая, почти сверхъестественная. Нигде в окнах не было огня, хотя это еще ничего не значило.

Крис Туккер знал, что большая часть окон выходила на двор, ибо монахи избегали посторонних взоров.

Он некоторое время присматривался и прислушивался. К нему доносились звуки, но то были обыкновенные ночные звуки.

Ему, однако, почудилось нечто другое, вроде человеческого голоса. Казалось, что кто-то звал на помощь.

Хотя он и не был на равной ноге с обитателями «большого дома», однако решил войти в него, особенно при таких обстоятельствах.

И он миновал ворота, прошел темные сени и очутился на первом дворе.

Здесь Крис Туккер оцепенел. Он увидел нечто такое, отчего у него волосы встали на голове дыбом. На четырехугольном пространстве, закрытом со всех сторон, лежали во всех позах фигуры, большинство которых, судя по одежде, составляли женщины.

Цвет кожи был у них черный, темный, желтоватый, и у всех около горла, на черепе или на груди виднелась кровь, которая быстро застывала при холодных лучах месяца. Охотник едва не лишился чувств при виде этой массы трупов. Это было зрелище ужаснее поля битвы. Там люди умирают от ран, полученных во имя великой, хотя, может быть, и ошибочной идеи и ради славы, а здесь резня устроена была кровожадными руками убийц.

(обратно)

Глава LXIII. ПОИСКИ МЕЖДУ ТРУПАМИ

Крис Туккер остановился на минуту среди мертвых тел, не зная, что делать.

При всей его храбрости первым желанием было уйти со двора и бежать без оглядки от этого места.

Но его удержала честь лесного человека.

Он мог найти тело Гаукинса между трупами: привязанность к старому товарищу предписывала ему найти его, или поискать, по крайней мере. Может быть, в нем оставалась искра жизни, и можно было его спасти. Надежда эта, хотя и слабая, удержала его; он начал свои поиски.

Зрелище это, однако, сильно подействовало на него, так, что он шатался, проходя между трупами, а через некоторые он должен был даже перешагивать.

Он осматривал их по очереди, наклоняясь над ними и подходя ближе к тем, которые лежали в тени и цвет которых и пол труднее было определить. Вскоре он обошел весь двор и пересмотрел все трупы. Гаукинса между ними не было ни живого, ни мертвого.

Жертвы обоих полов, всех возрастов, мужчины, женщины, дети — все это были цветные люди, невольники; он узнал многих, принадлежавших полковнику Армстронгу или Луи Дюпре. Где же были хозяева? Какая страшная трагедия разыгралась и оставила такие ужасные следы убийства, кровавой резни в таких размерах? Кто были убийцы, где они были, и что сталось с Гаукинсом?

Вот вопросы, которые задавал себе Крис Туккер. Они быстро следовали в его уме один за другим, так что задержали его и заставили подумать. Но вот вдруг до слуха его долетели звуки, и он невольно вздрогнул от радости.

Это был человеческий голос, который он уже слышал или как будто слышал; но прежде он был далеко, а теперь, по-видимому, ближе, главное же — слышнее.

Прислушавшись несколько минут, Туккер убедился, что это звали на помощь.

Звуки неслись с другой стороны дома, как если бы кричавший находился снаружи.

На этот раз охотник не остался ни секунды во дворе, а, перепрыгивая через трупы, вышел в отворенные ворота.

За воротами он остановился, чтобы определить, откуда несся голос. Вскоре послышался зов на помощь. Теперь охотник узнал голос Гаукинса, выходивший из здания с восточной стороны.

Распознав голос и убедясь, что он требовал помощи, Туккер не останавливался более, обогнул угол бегом, прыгая через кусты, словно преследуемый медведь.

Скоро он очутился под окном, откуда раздавались крики. При лунном свете он увидел испуганное лицо друга за железными полосами.

— Гаукинс!

— Крис Туккер! Это ты, Крис? Слава Богу!

— Что все это значит, Гаукинс?

— Мы не знаем, что это значит. Мы все заперты здесь, и заперты индейцами. Ты их видел? Был ты в доме?

— Был и видел нечто ужасное. Не индейцев, но их сатанинское дело. Они ушли.

— Что же ты видел? Однако довольно болтать, ступай отыщи, чем можно выломать дверь и освободить нас. Скорее!

Крис Туккер побежал во двор и принес целое бревно, которым и начал действовать, как осадным тараном.

Хотя дверь была плотная и крепко держалась на петлях, однако не могла не уступить силе молодого охотника. Гаукинс был здоровенный парень.

Когда, наконец, дверь отворилась, и арестанты вышли, они увидели зрелище, которое объяло их ужасом. Но для полковника Армстронга, Луи Дюпре, Вартона и других предстояло еще нечто ужаснее: неизвестность, которая гораздо тяжелее какой бы то ни было печальной действительности.

По выходе из трапезной каждый спрашивал других о том, кто был для него дороже. Среди смешанных голосов один спрашивал жену, другой невесту, этот брата, а тот сестру. Все надеялись найти их живыми или боялись увидеть с перерезанным горлом или с пробитой грудью, как у тех, которые валялись по двору.

Зрелище было поистине ужасное, но, повторяем, оно не могло сравниться с боязнью за близких.

Между голосами, призывавшими жену, дочь, сестру, невесту, раздавался громче всех голос полковника Армстронга, который звал своих дочерей.

(обратно)

Глава LXIV. ГДЕ ОНИ?

— Где они? — спрашивал полковник Армстронг.

Но никто не мог ответить ему, что стало с ними.

А произошло с девушками вот что. Они поняли, что их схватили и унесли мужчины, и что это были индейцы, потому что хотя они и видели своих похитителей лишь мельком, однако, пока последние не накинули им одеяла на головы, они заметили перья и раскрашенные лица.

Их отнесли на небольшое расстояние, лишь на несколько шагов по ту сторону пролома.

Потом их подняли и посадили на лошадей. Люди, подымавшие их, сели на седла, привязав их к себе сыромятными ремнями, а другие, пешие, помогали им в этом.

Девушки, однако, не без протеста подчинились такому обращению. Они сопротивлялись, стараясь всеми силами вырваться. Они даже закричали, но успели сделать это один только раз, потому что им сейчас же вокруг головы и шеи обвязали одеяла, так что криков их не стало слышно.

После этого похитители поехали очень быстро.

Пленницы вскоре перестали биться и кричать, так как это оказалось бесполезно. Они знали, что довольно далеко отъехали от миссии и от друзей, которые могли оказать им помощь.

Так везли их около получаса. Они сильно страдали нравственно и физически, ибо одеяла, серапе, накинутые на голову и обвязанные вокруг шеи, были из чрезвычайно плотной материи. Они могли задохнуться. Думая об этом, похитители остановились и прорезали серапе ножами посредине, что дало возможность дышать свободнее. Делали ли они это из сострадания, искра которого оставалась в их свирепых сердцах, или из предосторожности — чтобы не повредить драгоценной добычи? Каков бы ни был повод, пленницы не имели времени рассуждать об этом. Тотчас же всадники тронулись в путь.

До сих пор сестры не сказали друг другу ни слова; они знали, что были одна от другой очень близко, что тут всего было двое мужчин и две лошади: они это заключали по конскому топоту.

Они не обменивались словами отчасти потому, что им мешали одеяла, а в особенности потому, что были подавлены страхом и отчаянием.

Поведение индейцев, которые прорезали серапе, чтобы пленницам было свободнее дышать, было ли это сделано из человеколюбия или нет, ободрило их, и теперь они решили говорить между собой.

Но сначала они прислушались, в надежде узнать из слов похитителей, что те намерены были делать с ними. Последние действительно разговаривали всю дорогу, но очень тихо и, по-видимому, на непонятном языке, не известном пленницам, хотя они и слушали очень внимательно.

Это ободрило их; индейцы не могли их понять, и поэтому не представляло опасности обменяться мыслями. Елена первая пришла к этому заключению и обратилась к сестре:

— Не робей, Джесси, не робей! Ты слышишь меня?

— Да, Елена. О, Боже!

— На Бога наша надежда, он еще может спасти нас. Ободрись, Джесси. Не знаю почему, но мне кажется, что мы избавимся от этих ужасных чудовищ. Так, может быть, хочет Господь. Молись ему.

— Я молилась, Елена, и теперь молюсь… Но что стало с нашим отцом? С Луи? Я боюсь за обоих…

— Не бойся за них. Я не думаю, чтобы дикари могли захватить всех, кто-нибудь да ускользнул, и они отправятся на поиски за нами. Ты знаешь, что среди колонистов есть искусные охотники и трапперы. Они пойдут по нашим следам куда бы то ни потребовалось, хотя похитители этого и не подозревают.

— Луи пойдет с ними. Он отдаст все свое золото, чтобы спасти нас, он…

Здесь слова Джесси были прерваны сильным взрывом насмешливого хохота. Это смеялись всадники, которые везли их, и смеялись так усердно, что пленницы, привязанные к ним за спиною, не могли не почувствовать дрожи от этого ужасного хохота.

Но прежде чем смех прекратился, лошади вошли в воду по колени и за плеском ничего не стало слышно.

Очевидно, они переправлялись через широкую реку, судя по времени. Брызги достигали до одеял, закутывавших молодых девушек.

Обе сестры умолкли, услыхав адский смех, словно выходивший из груди демонов.

(обратно)

Глава LXV. ФАНТАСТИЧЕСКИЕ ВСАДНИКИ

— Я не могу спать, Саймон.

— Отчего, Чарльз? Вам бы следовало поспать. Вы крепко устали и притом не спали все ночи, с тех пор как мы в Техасе.

— Это правда, но сегодня, не знаю почему, я не могу спать.

— Может быть, вы съели что-нибудь несъедобное, или на вас подействовал климат Сан-Сабской долины. Он немного сыроват по причине речных туманов, хотя вообще дух этой долины считается самым здоровым во всем Техасе. Отпейте-ка из этой фляги. Как вам известно, это лучшее лекарство для успокоения нервов, какого не найдете ни в одной аптеке. Держу пари на свой последний доллар. Выпейте глоток, Чарльз, и увидите, как будет хорошо.

— Я знаю, что это не произведет на меня никакого действия; бессонница у меня не от нервов, а от кое-чего другого.

— Ох, уж это мне что-то другое! — ворчал охотник. — Догадываюсь, что это мечты о возлюбленной. Последуйте моему совету, выпейте из моей фляги, и вы вскоре очутитесь в объятиях Морфея и позабудете вашу красавицу. Вы очень хорошо знаете, что вам бояться нечего. Следы ясно показывают, что они уже прибыли к месту назначения. И если только нам не встретится чего-нибудь крайне неблагоприятного, то мы сами будем там часа через два после солнечного восхода. Мы должны прибыть в бывшую миссию до завтрака, и, если нас не угостят лучшим пшеничным хлебом с ветчиной, не говоря уже о великолепном кофе, то это, будет значить, что полковник Армстронг, переменив местожительство, переменил и обычаи. Когда он жил на Миссисипи, он угощал всегда Саймона Вудлея всем, что только было у него лучшего. Примите же немножко этого лекарства, и вы уснете скорее, чем кот успеет махнуть хвостом.

Разговор этот происходил между Кленси и Вудлеем в полночь, на берегу Сан-Сабы, немного пониже брода. Хотя они остановились для ночлега, но выбрали безопасное место, между окаймлявшими реку кустарниками, которые были настолько высоки, что могли скрыть лошадей, и через верхушки которых можно было смотреть, приподнявшись на носки. Никто не мог проехать мимо, не будучи ими замечен.

Охотник хорошо знал, какие опасности угрожают в степи, и был постоянно осторожен, — вот почему он избрал это место.

Хейвуд, Гаркнесс и Юпитер давно уже спали. Кленси сидел, склонив голову на руку. Собака у его ног лежала на траве.

Кленси последовал совету старого охотника и выпил виски, потом завернулся в одеяло, улегся на траве и попытался заснуть.

Однако ему это не удалось, он начал ворочаться и, наконец, встал. Собака последовала его примеру.

Вудлей снова проснулся, увидел, что его лекарство не подействовало, и предложил повторить прием.

— Нет, — сказал Кленси, — это мне не поможет. Я думаю, что самое сильное наркотическое средство не заставило бы меня уснуть в настоящую минуту. У меня есть предчувствие, Саймон Вудлей.

— Насчет чего?

— Что мы приедем слишком поздно.

Кленси произнес эти слова торжественным тоном, доказывавшим искренность его страха, быть может, даже и лишенного оснований.

— Это не имеет смысла, — отвечал Вудлей, желая утешить своего товарища, — право, это не имеет ни малейшего смысла… Тс!..

Последнее междометие, произнесенное совсем другим тоном и сопровождающееся волнением, не имело никакого отношения к первой половине речи. Он что-то услышал или ему показалось, что услышал. В то же самое время собака, насторожив уши, глухо заворчала. Вудлей поднял голову.

— Я хотел бы знать, что это такое? — спросил он тихим голосом, потом привстал на колени и внимательно посмотрел на собаку.

Та водила еще ушами и ворчала.

— Придержите ее, Чарльз, и не давайте ей лаять; что-то откуда-то приближается.

Кленси взял собаку, привлек к себе на колени и словами и жестом приказал ей молчать.

Хорошо выдрессированное животное поняло, чего от него требовали; оно улеглось у ног господина и перестало ворчать.

Вудлей растянулся на траве и, приложив ухо к земле, внимательно прислушивался.

Он слышал что-то, но совсем не то, что с минуту назад. То первое, было похоже на отдаленный смех. Это могли быть крики большой техасской совы или вой степных волков. Но то, что он услышал после, — имело определенный характер. Это был сильный плеск воды, разбрызгиваемой ногами лошадей, переходивших реку вброд.

Он удостоверился, что шум происходит со стороны брода. Туда собака и смотрела, приподнявшись на лапах.

Вудлей вскочил.

Глядя поверх кустов, они увидели, что делалось на воде. Две лошади переправлялись вброд; в эту минуту они выходили из тени деревьев противоположного берега и приближались к середине реки, которая при лунном свете была похожа на расплавленное серебро.

Кленси и Вудлей могли видеть их очертания, отраженные на блестящей поверхности, и удостовериться, что их было только две. Нетрудно было им также убедиться, что на них сидели всадники, но всадники эти держались как-то странно. Они не были похожи на людей и не имели в себе ничего человеческого. Легкий туман расстилался над рекой, подобно прозрачному покрывалу, накинутому над дорогою вещью. Туман этот увеличивает предметы и часто производит миражи. Под его увеличительным влиянием лошади и всадники казались гигантских размеров, словно титаны. Их можно было принять за существа из чудесного и фантастического мира, за существа, не известные на нашей планете, или известные только древнему миру.

(обратно)

Глава LXVI. ДВОЙНЫЕ ВСАДНИКИ

Действительно странное зрелище представлялось на водах Сан-Сабы. Эти обе фигуры имели все очертания лошадей, но величиной со слона. Но то, что они несли на себе, казалось странным для наблюдателей, находившихся на берегу речки.

Всадники не имели человеческого вида. Если же это были демоны, то демоны двойные, потому что у каждого было по две головы и по два туловища. Не мудрено, что Кленси и Вудлей, смотря на эту переправу, думали о существах фантастических, так как это зрелище способно было устрашить самые отважные сердца.

Скоро, впрочем, очарование исчезло, и здравый рассудок одержал верх. Они убедились, что фантастическая картина, представлявшаяся их взорам, была простой действительностью.

Вудлей сказал вполголоса:

— Две лошади и на каждой по два всадника. Всадники эти, — прибавил он, помолчав, — похожи на индейцев. Видите ли у них на головах пучки перьев? Конечно, это индейский головной убор. Существа, сидящие сзади них, похожи на женщин. Я думаю, что не ошибаюсь. Однако в этих степях у индианок всегда есть отдельные лошади. Странно, что они едут по двое, а еще более странно, что их всего две пары. Это сбивает Саймона Вудлея с толку и подает ему мысль о необходимости присмотреть за этими двойными всадниками. К счастью, мы имеем перед ними преимущество и воспользуемся этим. Они переправляются на ту сторону и, без сомнения, поедут по обыкновенной дороге, пролегающей через лес. Там мы можем захватить их, бросившись им наперерез поперечной тропинкой, которую я хорошо знаю. Идем, Кленси.

— А эти? — спросил Кленси, указывая на спящих товарищей. — Не лучше ли разбудить их, может быть, нам понадобится их помощь.

Вудлей подумал.

— Нет, — сказал он, — ведь индейцев только двое, а женщины не в счет, и мы можем смело справиться с ними. Однако, в самом деле — не разбудить ли Хейвуда, а Гаркнесс и мулат пусть себе дрыхнут. Да, возьмем с собой Хейвуда. Нед! послушай, Нед!

Слова эти были сказаны тихо на ухо Хейвуду, который вздрогнул и приподнялся.

Другое слово поставило его на ноги. Он немедленно понял, зачем его разбудили. Взгляд, брошенный на реку, объяснил ему все. Странные всадники были еще видны, хотя они почти уже переправились и выезжали под тень деревьев, окаймлявших луговой берег.

Вудлей в кратких словах передал молодому охотнику свой замысел с Кленси. Они втроем совещались с минуту, держа карабины в руках. Они не считали необходимым будить Гаркнесса и Юпитера, так как это было бы неосторожно: малейший шум, одна потерянная минута, и дикари могли ускользнуть. Они решились захватить индейцев и для этого были достаточно сильны.

— А лошади? — сказал Хейвуд, — не лучше ли ехать верхом?

— Нет, — отвечал Вудлей. — Если индейцы захотят убежать, мы можем остановить их выстрелами. Начни мы седлать лошадей, они услышат, бросятся в леса, и тогда мы их никогда не отыщем. Я знаю каждый вершок дороги, ведущей от реки; они должны ехать по ней, и мы можем быть прежде них на перепутье и захватить их, как в мышеловке. Нет надобности стрелять по ним. Они наши, как только мы схватим их лошадей за поводья. Имея при себе женщин, они не окажут ни малейшего сопротивления. Притом это могут быть мирные индейцы и было бы жаль убивать их, да в этом и нет надобности. Мы можем захватить их в засаде, что очень легко. Как вы думаете, Чарльз Кленси?

— Конечно, я одобряю ваше средство. Не следует проливать неповинной крови.

— В этом и не будет нужды, — повторил Вудлей. — Идем!

Три товарища готовы были в поход, когда возле них очутился вдруг четвертый. Это был Юпитер. Жизнь мулата и многочисленные бедствия приучили его к чуткому сну, и он уже с минуту как проснулся. Хотя спутники его и говорили почти шепотом, однако он расслышал достаточно, чтобы понять, что Кленси грозила опасность. Беглый невольник, а теперь человек свободный готов был отдать свою жизнь за того, кто помог ему избавиться от неволи.

Он просил позволения разделить опасность, какова бы она ни была.

Просьба Юпитера была уважена.

Но оставался вопрос, как быть с Гаркнессом? С ним не обращались как с пленником, однако ему не доверяли, а в ту минуту он мог быть опасен. Кто знает — были ли у него связи с негодяями, которых, по его словам, он оставил? А может быть, это одна только уловка?

И они колебались. Но Саймон Вудлей разрешил вопрос просто: схватил Гаркнесса за ворот, растолкал и заставил подняться.

Не дожидаясь никакого замечания со стороны изумленного спутника, старый охотник сказал ему на ухо:

— Послушайте, Джо Гаркнесс, ступайте с нами и не задавайте никаких вопросов. Слушай, Джуп, стереги его. А теперь, братцы, в дорогу! Нам едва остается времени дойти до места, где должны проходить индейцы. Ступайте по-кошачьи.

И старый охотник толкнул Гаркнесса к мулату, потом пошел вперед, а прочие последовали за ним гуськом. Кленси вел собаку на привязи.

Вскоре они вышли на дорогу, ведшую от реки. Она была хорошо видна и шла между деревьями, окаймлявшими речку, потом потянулась по безлесой долине, походившей на огромную степь.

Вудлей вел товарищей туда, где дорога выходила на открытую местность, и вел по диагонали. Они остановились между широколистыми пальметто и ожидали прибытия индейцев.

(обратно)

Глава LXVII. СОШЛИ С ЛОШАДЕЙ

Ужасный смех, вскоре заглушенный плеском воды, произвел на обеих сестер неописуемое впечатление. Вскоре на них напал новый страх. Обе подумали, что люди, увозившие их, были не индейцы. Индейцы не поняли бы их разговора. Ясно, что именно речи пленниц вызвали этот насмешливый хохот.

Чувствовать себя во власти белых при подобных обстоятельствах было вовсе не утешительно. У дикаря бывают иногда искры жалости, рыцарского чувства, но смех, выходивший из груди всадников, имел в себе что-то сатанинское. Люди, которые могли насмехаться над отчаянием, были, очевидно, лишены всякого человеколюбия и от них нельзя было ожидать ничего хорошего.

Кто же могли быть эти люди, спрашивали себя одновременно пленницы. Они уже не решались больше обмениваться между собой впечатлениями.

Переправляясь через воду, каждая из них делала про себя предположения. Сердца их, больше чем прежде, были переполнены страхом.

Джесси полагала, что один из всадников был Фернанд. Он говорил по-английски и мог слышать разговор ее с сестрой. Этого-то она и боялась. Кто же был другой — для нее все равно. Несчастье их было слишком велико от одного уже присутствия Фернанда. При этой мысли кровь застывала у нее в жилах.

Елена также подозревала обман.

Она тоже полагала, что один из всадников, вероятно, был коварный слуга Луи Дюпре, но не его она более всего страшилась. Но что-то говорило ей, что другой, тело которого соприкасалось с ее телом, был враг, знакомый уже ей и от которого не должна была она ожидать ни малейшего сострадания.

Это могло быть одно предположение, ужасное, порожденное страхом. Но если… о, что тогда будет с ней!

В то время, когда эта ужасная мысль овладела ей, лошади шли уже по твердой земле. Всадники остановили их и заговорили:

— Мы здесь можем сделать привал, — сказал один из них. — Капитан велел ожидать себя под большим дубом. Я не понимаю, зачем нам идти туда, искать дорогу между кустарниками, и подвергать наши драгоценные ноши колючкам. Здесь также удобно остановиться на время. Когда товарищи захватят то, за чем поехали, они скоро будут здесь. Мы шли так медленно, что они должны быть недалеко. Не расположиться ли нам здесь, привязав лошадей? Что вы скажете на это, Фил?

— Нет, — отвечал другой несколько повелительным тоном: — мы пойдем к дубу и там будем дожидаться: я имею на это свои причины.

— Хорошо, мне все равно. Только я очень устал от этой драгоценной ноши за спиной, хоть это и красавица. Я полагаю, что этот труд не будет продолжителен: капитан, вероятно, заменит меня. Что ж, я очень рад. Однако, ступайте вперед, Фил, я не очень хорошо знаю дорогу.

Последний не отвечал; повернув лошадь, он поехал вдоль берега между густыми деревьями.

Товарищ молча за ним последовал.

Отъехав шагов двести, они остановились под большим деревом, ветви которого покрывали обширную окружность. Не сходя с лошадей, спутники приблизились друг к другу. Наклонясь ко второму, первый сказал несколько слов так тихо, что они могли быть услышаны лишь тем, к кому относились.

— Останьтесь по эту сторону дерева, а я пойду по другую. Мне надо переговорить, пока подъедут наши.

И разбойник указал на закутанную особу, привязанную сзади его, повернув слегка голову в ее сторону.

— Хорошо, — отвечал товарищ, сделав зловещий жест в знак того, что понял.

И он слез с лошади в то время, как другой поехал на другую сторону дуба.

Оба отвязали ремни, удерживавшие пленниц, потом слезли с лошадей, сняли пленниц и положили их на землю. Хотя последние и были завернуты в одеяла, обвязаны одной веревкой вокруг шеи, а другою вокруг талии, но у них ноги оставались свободны. Они могли бы спастись, бросившись в лес, густая тень которого представляла удобный случай. Похитители приняли против этого свои меры.

Теми же ремнями, которыми были прикреплены к ним пленницы, они связали последним ноги. Таким образом, нечего было опасаться, что они убегут. Они лишены были даже возможности двигаться.

(обратно)

Глава LXVIII. ФИЛ КОНТРЕЛЛ

Дело происходило под деревом, которое один из всадников назвал местом свидания. Упомянутый дуб имел не менее пятнадцати футов в диаметре, а ветви его простирались на большое пространство. Зеленые листья его мало были видны даже и днем, потому что наверху у него рос испанский мох и спускался фестонами. Иногда при лунном свете этот паразит казался белым и фантастическим. Иногда эти длинные фестоны, качаемые ночным ветром, делали его похожим на танцующее привидение. В тихую погоду его можно было принять за водопад, остановившийся вдруг в своем падении и окованный льдом. Гигантский ствол казался черной, неровной стеной, шершавою, словно кожа крокодила. Представьте себе пятнадцать футов в диаметре, не считая подпорок, которые, следуя по направлению корней, занимали вдвое большее расстояние.

Шагах в пятидесяти от речного берега и в двухстах от брода рос густой, старый лес, и только на небольшом пространстве вокруг большого дуба местность была обнаженная. Идя от брода вниз, сюда невозможно было пройти иначе как сквозь высокие деревья, под которыми вела сюда тропинка, едва заметная и такая узкая, что два всадника не могли ехать рядом.

По ней шли два человека один за другим, и только под большим дубом они соединились, и между ними произошел описанный краткий разговор.

Потом вскоре их разделил огромный ствол дерева, так что они не могли слышать друг друга, разве только стали бы кричать во все горло.

Тот из них, которому не хотелось удаляться от речного берега, остался на стороне дуба, обращенной к броду. Спустив пленницу на землю, он остался у лошади, держа поводья в руках.

Так он пробыл с минуту, не обращая никакого внимания на особу, лежавшую у его ног. Это был старый грешник, не питавший большой слабости к женщинам. Поэтому, может быть, его попечениям и поручили Джесси Армстронг — это именно она находилась под его охраной.

Каковаябы участь ни готовилась пленнице, последняя была не для него, и он едва обращал на нее внимание; все его поведение показывало, что он думал о другом. Обернувшись к броду, он прислушивался внимательно, и у него вырывались по временам ругательства от нетерпения.

Товарищ его, находившийся по другую сторону, держал себя совсем иначе.

Елена Армстронг лежала на земле, закутанная в одеяло и связанная веревками. Человек, стерегший ее, стоял возле нее на коленях.

— Наконец-то вы у меня в руках здравая и невредимая, — сказал он. — О, как это приятно! Как приятно!

Елена Армстронг не имела надобности спрашивать, чей это был голос. Она давно заподозрила, что всадники были не индейцы, подозрения ее подтвердились, когда после переправы через реку один из них назвал другого Фил. Хотя она и была закутана, однако ей удалось уловить несколько слов, которые она поняла, потому что они были сказаны по-английски. Ей припоминалось, что она слышала имя Фил в Начиточезе.

(обратно)

Глава LXIX. ТОРЖЕСТВУЮЩИЙ НЕГОДЯЙ

Помолчав с минуту, в продолжение которой Контрелл, казалось, наслаждался своим торжеством, он повторил свои слова.

Елена не отвечала на его веселую, страстную речь. Ее мучило чувство своего бессилия; она очень хорошо знала, что все, что она может сказать, ни к чему не приведет.

Она вздрогнула, узнав голос, но не столько от удивления, сколько от невольного прилива отвращения, как бывает, когда наступишь на змею или прикоснешься к убийце.

Потом она сделалась неподвижна, так что можно было слышать биение сердца.

Стоявший над ней человек знал, что оно билось от страха; но это не внушало ему ни малейшего сострадания, напротив, он еще более торжествовал и, повторив свои слова, прибавил:

— О, какое наслаждение!

Не получив ответа, он продолжал:

— Надобно ли вам пояснять, Елена Армстронг, кто я такой? Хотя мы уже давно не виделись, однако, я полагаю, вы узнаете мой голос. А если нет, то одно обстоятельство может напомнить вам наше последнее свидание. Это было под магнолией. Под одной из ее ветвей было отверстие, служившее удобным почтовым ящиком для двух влюбленных, из которых одного нет на свете, а другая — это вы. Теперь, прелестная девица, вы знаете, кто говорит с вами.

Ответа не было, даже не последовало никакого движения.

Контрелл продолжал насмешливо:

— Может быть, вы узнаете меня глазами, ведь недаром говорят, что на зрение лучше всего можно положиться. Я вам предоставлю эту возможность. Но прежде необходимо вас перенести на место, где будет посветлее, чем здесь. Здесь ведь одни светляки.

Взяв на руки неподвижную пленницу, он перенес ее на место, озаренное лучами месяца. Он положил ее на землю, стал над нею на колени, сдвинул назад шапку с перьями, придававшую ему вид индейского вождя, и платком, смоченным в воде во время переправы, стер со своего лица разрисовку. После этого он вынул нож, разрезал серапе на лице пленницы и таким образом освободил ее.

Открытые черты были бледны и грустны при лунном свете. Они напоминали лицо красивой монахини в широком капюшоне и казались еще привлекательнее.

Лицо Елены Армстронг было мрачно сперва, но оно исказилось ужасом, когда она увидела человека, склонившегося над ней с ножом в руке, длинное лезвие которого он, казалось, хотел вонзить в ее грудь.

Он не заметил ее испуга и сказал:

— Не правда ли, вы узнаете меня? Смотрите хорошенько на мое лицо теперь, когда я снял шапку. Не похож ли я на Ричарда Дарка?

Вопрос этот требовал ответа, но его не последовало. Она знала и без того, что возле нее находится убийца Чарльза Кленси.

Это не прибавило ничего к ее страданиям, достигшим и без того уже высшей степени.

Глаза ее, однако, сверкали, обнаруживая прилив отваги — отваги отчаяния, которая, может быть, готова была высказаться словами.

Дарк не стал этого ждать; он не заботился более о том, что она ему скажет. Он уже сильно увлекся. Яд мщения примешался в его горькую чашу отвергнутой любви.

Однажды он уже стоял на коленях перед ней, как смиренный искатель ее руки. Однажды он лежал уже у ее ног, изливая свою душу в страстных молениях. Но оба раза он был отвергнут, унижен. Теперь он больше не хотел умолять, она была у него во власти; он мог теперь требовать.

Настала его очередь унизить ее.

— Итак, прелестная Елена, — проговорил он, — я узнал, что вас очень огорчила потеря того, кого нет больше на свете, что вы, подобно орлице, потерявшей своего орла, не хотите избрать никого другого. Позвольте мне вам доложить, что это с вашей стороны величайшее безумие. Вы не должны впадать в отчаяние, потому что для вашего утешения явился я, Ричард Дарк. Я вас так уважаю, что решился сделать вас счастливой, и сделаю. Когда вы приедете в пустынные степи, куда я намерен увезти вас, мы женимся в приличном месте, вполне подходящем для такой свадьбы, какой будет наша. Там брак может совершиться по законам, созданным нами самими, не нуждаясь ни в освящении церкви, ни в словах пасторов. Полагаю, что вы меня понимаете?

Душа Елены Армстронг, все еще лежавшей на земле, изнемогла также, как и ее тело. Закутанная в мексиканское одеяло, обвязанное вокруг ее стройного тела, очертания которого были ясно видны, она походила не на живую женщину, а на одну из дочерей фараона, вынутую из гробницы, в которой она пролежала несколько тысяч лет.

Когда Дарк перестал говорить, она по-прежнему молчала и была неподвижна, как мумия. Даже не слышно было биения ее сердца.

Не умерла ли она? Не убила ли ее страшная угроза? От страха она закрыла глаза и сделалась похожа на существо, пораженное громом.

С минуту он считал ее мертвой. Он вполне понимал ее положение; он знал, что слова его должны были произвести потрясающее впечатление; этого-то он и хотел, хотя и не намерен был ее убивать.

Он наклонился ниже над ней, чтобы удостовериться в этом, как вдруг услышал шум, заставивший его быстро приподняться. Этот шум означал близкую опасность.

Он, казалось, позабыл Елену Армстронг. Он услышал топот испуганной лошади, и вскоре крик тревоги, борьбу, шаги бегающих людей, слова, наконец, имена и, между прочим, имя человека, от которого ему следовало бы бежать как можно поспешнее. Товарищ его кричал по другую сторону дерева:

— Это вы, Саймон Вудлей? О, Бога ради, не убивайте меня, прошу вас.

Дарк не стал больше слушать. Он кинулся к своей лошади, оторвал повод от ветки, поспешил с лошадью к пленнице, схватил последнюю за талию, поднял с земли, перекинул поперек седла, а сам вскочил позади нее.

Мисс Елена Армстронг не оставалась уже в молчании и неподвижности. Она также слышала имя Саймона Вудлея и слова, произнесенные вслед за тем. Она начала биться и призывать на помощь, которая, по-видимому, была недалеко.

(обратно)

Глава LXX. НЕ ОПОЗДАЛИ

В тот момент, когда Саймон Вудлей и его товарищи засели в засаду, чтобы захватить индейцев и женщин, как они предполагали, — плеск воды прекратился и слышно было, как лошади выкарабкались на берег.

— Мы захватим их здесь, — сказал охотник тихим голосом.

Через минуту лошади остановились.

— Это для того, чтобы оправить сбрую, — пояснил Вудлей. — Ах, черт возьми!

С последним восклицанием охотник бросился на тропинку. Он услышал, как лошади тронулись вновь, и догадался по стуку копыт, что они двинулись не по дороге, а свернули в другую сторону.

— Проклятие! — воскликнул он еще раз: — Куда же они едут? Они словно направляются вверх по берегу. Нам необходимо следовать за ними. За мной, товарищи, и как можно ближе. Смотрите, Кленси, за собакой, чтобы она не вздумала броситься, а то мы только и видели индейцев. Я готов был жизнью своей поручиться, что они поедут в эту сторону, а они поехали в другую, это очень странно. Черт возьми!

И старый охотник, выразив в третий раз свое смущение, пошел по дороге, ведущей к реке. Товарищи следовали за ним.

Не доходя до берега, все остановились прислушаться. Стук лошадиных копыт доказывал, что индейцы ехали вдоль речки.

Очевидно, они ехали медленно. Дикари, может быть, достигали уже цели путешествия или собирались остановиться на ночлег. Последнее было вероятнее всего.

Это и подтвердилось, когда лошади остановились, и индейцы соскочили на землю.

Преследователи приближались со всевозможной осторожностью и медленно. Однако, нельзя было терять ни минуты, и как только они ознакомились с местностью, то сейчас же взяли ружья в руки и решились на этот раз овладеть добычей, которая чуть-чуть не сбила их с толку.

Лунный свет позволял им открыть следы двух лошадей по тому направлению, по которому должны были ехать всадники; иной дороги они и не могли выбрать.

Отыскивая следы, они увидели вдруг то, что их очень встревожило и заставило удвоить осторожность. Дорога была покрыта свежими отпечатками множества конских копыт по направлению к реке.

— Сегодня, — сказали одновременно Вудлей и Кленси, — и может быть, даже вечером здесь прошло, по крайней мере, двадцать неподкованных лошадей, которые не могли принадлежать к каравану полковника Армстронга. Без сомнения, тут проехала шайка индейцев.

Причиной больше — захватить двух тех, которых они преследовали. Они могли сообщить важные сведения о переправившихся через реку. Индейцы, без сомнения, были враждебны и намеревались потревожить новое поселение.

— Самое лучшее захватить этих двух человек, — сказал Вудлей.

С этой целью они пошли по узкой тропинке с крайней осторожностью, останавливаясь почти на каждом шагу и оглядываясь во все стороны.

Пройдя около двухсот шагов, они очутились на открытой полянке, освещенной луной. Среди полянки возвышался гигантский дуб, обвешанный испанским мохом, часть которого покрывала большое пространство. Кругом все место было ярко освещено.

Они приблизились к краю этого светлого пространства и присели, посматривая из-за кустов под исполинское дерево. Сперва они не могли ничего различить, так как под ветвями было очень темно.

К счастью, летало множество светляков, этих живых ламп тропической ночи, которые озаряют самые темные углы южных лесов. Рой этих насекомых, больше пчелиного, носился над задрапированными ветвями. Он озарял темное пространство, и хотя свет был колеблющийся и неверный, Саймон Вудлей и Кленси могли отличить под большим дубом предмет, не составлявший части леса: это был человек, стоявший возле лошади, а возле него на земле лежала другая фигура, не столь определенно заметная, но судя по всему — женщина.

Сообразив это, Вудлей сказал Кленси тихим голосом:

— А где же другой из двух, переправившихся через реку?

Кленси не отвечал. У него также были свои предположения.

— Вероятно он по другую сторону дерева, — продолжал Вудлей. — Нечего хлопотать о том, а бросимся на этого, которого видим, и схватим его. Тот недалеко. Теперь, когда они пешие, они не могут ускользнуть от нас, в особенности с женщинами, которые им будут мешать. За мной, товарищи!

И он бросился вперед, за ним — его спутники. Пять человеческих фигур неслись, словно тени, через освещенное пространство, и собака бежала с ними.

Прежде чем дикарь успел шевельнуться или переменить положение, он был окружен вместе с лошадью и предметом, лежавшим у его ног. И прежде чем он мог проговорить слово, Вудлей схватил его за горло и потащил на свет. Хейвуд взял лошадь, а Кленси наклонился над женщиной.

Человек, бившийся в руках Вудлея, испустил крик, заставивший всех троих вздрогнуть. Это был крик ужаса при виде длинного ножа и потом мольба на языке, всем знакомом.

— Это вы, Саймон Вудлей? О, Бога ради, не убивайте меня, не убивайте меня, прошу вас.

За этими словами последовал промежуток молчания, как это всегда бывает при крайнем удивлении.

Потом захваченный человек закричал:

— И вы здесь, Джо Гаркнесс! Джо, не позволяйте им убивать меня. Вы знаете, ведь я никогда не был особенным злодеем. Меня нельзя винить в этом деле. Капитан и тот, который тут близко, заставили меня сделать это.

— Кто? Где?

— Фил Контрелл, который по другую сторону дуба. С ним мисс Елена Армстронг. Здесь — ее младшая сестра.

Кленси больше не слушал. Львиным прыжком бросился он на другую сторону дерева — за ним Вудлей и Хейвуд.

Но еще не добежав, они услышали крики: «Помогите, помогите!» и узнали голос.

Кленси добежал первый. Он увидел человека на лошади, державшего перед собой женщину, которая билась у него в руках и призывала на помощь.

Испугавшись этой борьбы, лошадь заартачилась и танцевала на месте. Она была на освещенном месте головою к лесу, куда всадник направлял ее. Животное, вместо того, чтобы идти вперед, отступило почти под тень дуба.

Всадник, при виде человека — Саймона Вудлея, как он предполагал — и испугавшись угрожавшей опасности, выпустил трепетавшую пленницу, которая упала с лошади.

Она вероятно, сильно ударилась бы о землю, если бы Кленси не подхватил ее на руки.

Последний в ту же секунду осторожно положил ее на траву, а сам молча бросился к лошади, намереваясь схватить ее за поводья.

Между тем, всадник, сделавшись свободных в движениях, успел справиться с лошадью, и прежде чем Кленси мог схватить поводья, поскакал к лесу.

Вудлей и Хейвуд подняли карабины, и им легко было бы тут же свалить его, но Кленси бросился перед ними и, отводя рукой дула ружей, сказал:

— Не стреляйте, Вудлей, не стреляйте, Хейвуд! Это я должен сделать, это мое право.

Итак, Ричард Дарк избегнул еще раз кары, заслуженной двумя тяжкими преступлениями. К счастью, последнее не удалось ему, как и первое.

(обратно)

Глава LXXI. ОТДЕЛЬНАЯ ТРАГЕДИЯ

В то время как Чарльз Кленси спасал Елену Армстронг из рук разбойника, случай, такой же поразительный, но в ином смысле трагический, происходил по другую сторону дерева.

Надежда встретиться с Филом Контреллом и крики, испускаемые его пленницей, были причиной того, что Чарльз Кленси бросился вперед, не заботясь более ни о чем. С такой же готовностью и по тому же поводу за ним последовали Вудлей и Хейвуд, оставив Юпитера и Гаркнесса с разбойником, так жалостно умолявшем о пощаде.

Спасшись таким неожиданным образом и полагая, что единственного человека, ему опасного, не было, — Гаркнесса он не ставил ни во что и привык обращаться с ним презрительно, а еще того менее боялся он мулата-невольника, — разбойник задумал убежать в темный лес.

Но он сильно ошибся в своем расчете; конечно, ему нечего было бояться слабого Гаркнесса, но он не подумал о Юпитере, который в белом, переодетом в краснокожего, узнал старинного знакомого, памятного ему по важным причинам. К несчастью для разбойника, он не узнал Юпитера, а иначе жизнь его продолжилась бы несколько больше: он мог бы выпросить немного времени для раскаяния в многочисленных прегрешениях. Но судьба захотела разом пресечь его карьеру. Его часы, даже минуты, были сочтены.

Он перебежал уже пространство, освещенное луной, и вступил в лес, но не ушел далеко: беглый невольник с проворством рыси бросился за ним и вскоре догнал его.

Из леса раздался крик, какой вылетает из груди человека, пораженного кинжалом в сердце.

Вскоре потом мулат вышел из тени, держа в руке длинный нож, весь в крови.

Джесси Армстронг ничего не видела и не слышала из этой ужасной сцены, происходившей, так сказать, вдали от главного театра. Едва только развязали ее, как она сейчас же побежала на другую сторону дуба к сестре.

Вудлей и Хейвуд, сделав дело по другую сторону дуба, сочли, что присутствие их там больше не нужно, и возвратились к пленнику, но не могли не удивиться, найдя только мулата и Гаркнесса.

— Что ты сделал, Джуп? — спросил Вудлей, увидя его нож в крови. — Где твой пленник? Ведь не убил же ты его?

Юпитер отвечал, показывая окровавленный клинок:

— Мистер Вудлей, я его убил, мне давно следовало это сделать. Вы знаете этого человека, и я это также знаю. Он был прежде надсмотрщиком над неграми у старика Ефраима Дарка. Если бы я вам показал мою спину, вы увидели бы на ней глубокие следы плетей, которыми тиранили меня по его приказанию.

Вудлей не сказал больше ни слова.

Под дубом наступила небольшая пауза, как это обыкновенно бывает после трагических происшествий — затишье после бури.

Потом заговорили, начались расспросы, взаимные поздравления.

(обратно)

Глава LXXII. РАДОСТЬ

Нет пера, котором бы можно было описать удивление Елены Армстронг, когда она увидела, что возлюбленный ее жив, что он находится возле нее.

Кленси и Елена возобновили прежние клятвы и скрепили их поцелуями. Даже присутствие Джесси не помешало им в этом сладком обмене.

Пришел и Саймон Вудлей. В то время, когда Кленси стоял возле Елены, старый охотник рассуждал с Хейвудом.

Из прежних сообщений Гаркнесса и из свежих конских следов у брода они вывели заключение, что Борласс должен был собрать большую шайку разбойников, которые в эту минуту действовали на другом берегу реки. Но легко было понять, отчего Дарк и его товарищи только вдвоем провожали пленниц. Молодые девушки тоже могли только рассказать, что с ними случилось: как их схватили, завязали им глаза и увезли, а потом описали все случившееся с ними до той минуты, когда их спасли. Они, впрочем, сообщили, что в их похищении участвовали, по-видимому, многие индейцы.

Освободители уже знали, что это были не индейцы, а степные разбойники.

Но где же они были в эту минуту?

Охотник понял, что было опасно дольше оставаться под дубом. Факт, что Дарк здесь останавливался, доказывал, что здесь разбойники условились собраться для свидания.

— Чарльз Кленси, — сказал Вудлей, прерывая его нежную беседу, — надо спешить, чтобы не терять ни минуты. Мы здесь не в безопасности.

Кленси, весь погруженный в сладкие мечты, вздрогнул; он забыл, что ему угрожала еще опасность.

— Вы правы, Вудлей, — сказал он. — Но куда же идти?

— Прямо в упраздненную миссию. Возвратим прежде этих милых девиц их отцу и друзьям. Но нам не следует ехать прямой дорогой, а также и переправляться через реку.

— Почему?

— Потому что эти мнимые индейцы находятся в большом количестве где-нибудь в окрестностях. Их следы указывают, что они еще на другом берегу. Если мы перейдем реку здесь, мы их встретим лицом к лицу, а теперь мне этого не хотелось бы, да и вам, я думаю, также, Чарльз Кленси.

— Что же нам делать, Вудлей?

— Мы уже подумали об этом с Хейвудом. Я, кажется, знаю дорогу, где мы не встретимся с ними. Нам нет надобности переправляться здесь. Мне знакома дорога по эту сторону реки, ведущая к другому броду, повыше упраздненной миссии, но это будет крюк почти в двадцать миль. Зато уж тут путь вполне безопасный. Мы не знаем, где бродят в настоящую минуту эти волки, но не думаю, чтобы они пошли на верхний брод, а следовательно, нечего бояться попасть к ним в зубы. Я ужасно жалею, что Джуп поторопился убить этого мерзавца, который хотел улепетнуть от нас. Если бы он остался жив, я сумел бы допытаться у него правды. Но теперь разве только сам дьявол может извлечь из него что-нибудь. Я почти уверен, что у Джима Борласса многочисленная шайка, что он на той стороне Сан-Сабы, и что если мы туда пойдем, то непременно попадемся к ним в когти. Вы знаете, Кленси, какие это имело бы последствия.

Кленси, слушавший внимательно, не нуждался в других доводах.

Мысль встретить Борласса с его шайкой и страх, что Елена Армстронг может снова очутиться во власти этих степных разбойников, которые бесчеловечнее самых диких дикарей, заставила его сейчас же согласиться на предложение охотника.

Было решено поторопиться с отъездом.

Не было надобности возвращаться к стоянке, так быстро оставленной ими. Нужно было только привести лошадей. Хейвуд, Гаркнесс и Юпитер отправились за ними, предоставив Кленси беседовать со своей возлюбленной, а Вудлею занимать Джесси, насколько мог он это сделать при своей несветскости.

(обратно)

Глава LXXIII. НОВАЯ РАЗЛУКА

Радость, так внезапно озарившая сердце Елены Армстронг, должна была также внезапно и погаснуть. Тот, кто ее подарил, тот ее и отнимал.

Пока ходили за лошадьми, Кленси объявил ей свое намерение расстаться с ней немедленно.

— Зачем? — спросила она с отчаянием.

— Елена, вы знаете, что вы дороже для меня всего в мире. Без вас жизнь для меня — ничто, да я и не хотел бы жить без вас. Но есть еще другое существо, требующее доли моей привязанности.

Его прервало движение девушки; она побледнела и отняла до половины руку, находившуюся в его руке.

Хотя Кленси и не догадался о причине, однако, заметил ее движение и поспешил успокоить:

— Долг своей привязанности я должен отдать той, которой больше нет и которой я никогда не увижу. Надобно ли прибавлять, что я говорю о матери?

Елена Армстронг успокоилась.

— Я слышала о ее смерти, — сказала она.

— Скажите скорее, об убийстве, — заметил Кленси, стискивая зубы. — Да, мать моя была убита тем самым человеком, который сейчас убежал отсюда. Но он недалеко уйдет от меня. Я поклялся на могиле матери не знать ни минуты покоя, пока не отомщу за нее. Я шел по его следу до сих пор и пойду, пока не настигну его и не сделаю по нему смертельного выстрела. Вот почему я оставляю вас, Елена Армстронг, и вот что служит мне извинением.

Она хотела останавливать, упрашивать его, но в эту минуту привели лошадей. Она успела только сказать ему жестокое, безумное слово:

— Вам память матери дороже меня.

Оно вырвалось у нее исключительно под влиянием горя, и она едва успела произнести его, как уже и пожалела об этом при виде произведенного им действия.

— О, нет, Елена, это не то! — сказал он отчасти извиняясь, отчасти с упреком, — знайте, что это не то. Подумайте, что я дал торжественную, священную клятву на свежей могиле, и должен сдержать ее.

Девушка взяла его за руку, которую было оставила, и крепко пожала; она подняла на него глаза с большим доверием, чем когда-либо, и взгляд ее светился безграничной любовью.

Эгоизм ее личной страсти стушевался перед святостью сыновнего чувства.

— Ступайте, ищите мести, о которой вы говорили, — сказала она. — Может быть, вы и хорошо делаете. Вы возвратитесь ко мне таким же верным, как были верны своей матери. Если не возвратитесь, я вскоре умру.

Лошади дожидались. Вудлей торопил с отъездом.

Охотник, подобно Елене Армстронг, был удивлен, что Кленси намеревался остаться один. Он начал делать ему замечания и предложил взять его или кого-нибудь другого в товарищи. Он не мог решиться покинуть своего молодого друга и спутника.

Кленси заставил его замолчать несколькими словами.

— Поезжайте, Вудлей, и проводите барышень. Что касается меня, то я должен преследовать своего врага и буду преследовать до тех пор, пока не настигну, а тогда один из нас сойдет в могилу. Не бойтесь, я не доставлю этому негодяю случая выстрелить в меня сзади.

— Но почему же вы не хотите, чтоб я или Хейвуд остались при вас, чтобы по крайней мере знать, куда вы едете?

— Есть на это причины. Мужчина хоть раз в жизни должен совершить какое-нибудь дело, которое дало бы ему почувствовать, что он мужчина. У меня есть такое дело, и я должен совершить его один. Мне не хотелось бы разделять его с другим, даже с вами.

— Стало быть, вы предпочитаете отправиться один?

— Я только возьму с собой Юпитера и мою старую собаку, чтобы она помогла отыскивать следы ночью. Днем я и сам могу, как вам известно. Мы, однако, теряем время, Саймон Вудлей. Ступайте. Делайте, как я вам сказал: я так хочу и настаиваю на этом.

— Хорошо, хорошо, Чарльз Кленси. Желание ваше будет исполнено, хотя мне и тяжело расставаться с вами. Давайте руку на прощанье. Бог да сохранит вас и да спасет от когтей дьявола.

За этим последовала тягостная сцена разлуки двух влюбленных, которые боялись, что расстаются навеки. Хотя с одной стороны это была разлука добровольная, однако обоим она казалась неумолимой судьбой.

Они расстались с тяжестью на сердце. Елене Армстронг, может быть, предстояло найти отца мертвым. Чарльз Кленси шел отомстить за мать, которую у него убили.

(обратно)

Глава LXXIV. ПОИСКИ

Во дворе Сан-Сабской миссии лежало девять трупов.

Белые, выскочившие из трапезной, не принялись считать их. Это были трупы невольников, и товарищи последних, успевшие скрыться, теперь осторожно выходили из своих убежищ и наклонялись над убитыми.

Хозяева их слишком были озабочены судьбой своих родных и близких, чтобы обратить внимание на жертвы, которые уже все равно нельзя было вернуть к жизни.

По выходе из тюрьмы они бегали как сумасшедшие, вырвавшиеся из больницы.

Большая часть гостей полковника Армстронга побежала в деревню. Молодой доктор Вартон остался возле старика, и то же сделали охотники Гаукинс и Крис Туккер, оба холостяки, которым не о ком было заботиться.

Дюпре почти помешался от горя. Старый воин горевал не меньше его, но вел себя спокойнее. Когда он звал по именам своих дочерей, остатки его слуг столпились вокруг него.

Горничная Елены, мулатка Юлия, была в числе их. Она ускользнула от дикарей, запершись в комнате своей молодой госпожи.

— Где они, Юлия? Где мои дочери? — спросил он.

Она могла только ответить, что вскоре после выхода из-за стола видела их в саду.

Все бросились в сад. Полковник руководил поисками. Дюпре и Вартон сопровождали его.

— Елена! Джесси! — раздавалось во всех углах сада, но на эти отклики отвечало только эхо, раскатываясь дальше по всему лесу. Скоро весь сад был тщательно осмотрен. Не оставалось уже надежды найти девушек живыми, и боялись открыть их трупы.

Но нигде не было и трупов, а это могло значить, что девушки не умерщвлены, а похищены, но это было не менее ужасно. Ведь они похищены краснокожими дикарями, которые оставили за собою кровавые следы!

До сих пор полковник Армстронг сохранял кое-какое спокойствие, но оно оставило его в ту минуту, когда он представил себе вещи в худшем виде. Отцовское сердце его слишком страдало, и он готов был поддаться отчаянию.

Молодой плантатор находился еще в худшем положении.

Не могло облегчить их душевного состояния и прибытие толпы товарищей из деревни, которые уведомили, что индейцы к ним не заходили. Они ничего не видели и не слышали до тех пор, пока их не разбудили товарищи, обедавшие у полковника.

Все было ясно, очень ясно. Шайка индейцев, которую видели Гаукинс и Туккер, без сомнения, это было делом Фернанда. Зная, что у Дюпре были деньги, он составил план, вступил в связь с дикарями и сделался их сообщником.

Проходя через сад, разбойники встретили двух сестер и захватили их, может быть, из предосторожности, а может быть — страшная мысль! — Фернанд включил и их в число предметов грабежа.

Колонисты пришли к решению: преследовать хищников. Но как? В каком направлении?

Это требовало хладнокровного и основательного обсуждения. Не следовало спешить, потому что поспешность не послужила бы ни к чему хорошему, а, напротив, могла повлечь за собой очень дурные последствия. Разбойники должны уже были подходить к своему притону и находились слишком далеко, чтобы можно было настигнуть их, пустившись прямо за ними. Хитрость, которую они выказали, так ловко захватив добычу, заставляла предполагать, что они и после не станут действовать спустя рукава. Дикари очень хорошо понимали, что пятьдесят человек с ружьями, пятьдесят искусных стрелков пустятся за ними в погоню. Без сомнения, они приняли меры предосторожности, чтоб прикрыть свое отступление. И кто же мог сказать, в какую они направились сторону? Была ночь, а следы их могли быть открыты только с рассветом. Конечно, это не представляло затруднения даже и ночью на местах, освещенных луной, но не в лесу, тянувшемся за стенами миссии, через который, очевидно, злодеи ушли с добычей.

Дюпре и некоторые из молодых и более пылких колонистов громко требовали немедленной погони. Они, не обдумав, предлагали разные способы. Сам полковник Армстронг был того же мнения. Бедный отец, лишившись детей, почти обезумел и не знал, что делать.

К счастью, между ними находился человек, сохранивший хладнокровие.

— Бесполезно торопиться с погоней за ними, — сказал охотник Гаукинс. — У нас все равно не будет ни малейшего шанса их догнать. Надо подождать, пока они доберутся до своего притона. Я рассчитываю, после того, что мы видели с Крисом Туккером, что мы можем отыскать их гнездо. Но к нему надо подходить окольной дорогой. Здесь их было только двадцать человек, а не может того быть, чтоб они приезжали все. Может быть, их дожидается где-нибудь вдесятеро большее количество. Если хотите следовать моему совету, господа, то прежде чем пускаться в погоню, вы вооружитесь хорошенько и будьте готовы ко всему. Тогда вы можете отыскать то, чего ищете. Надобно Крису Туккеру и мне, а также нескольким охотникам и другим товарищам обследовать брод, чтобы узнать, переправились ли они через реку. Это очень вероятно, но может быть этого и нет. Если они не переправлялись, то вы потеряете только время, отправляясь туда все, и не будете готовы преследовать их дальше. Довольно нескольких человек верхом, а когда они возвратятся, к тому времени вы приготовитесь.

Полковник Армстронг последовал этому совету. Несмотря на страшное нетерпение, старый воин понимал, что поспешная необдуманная погоня могла не только не удаться, но и привести к худшему.

Его преследовала страшная мысль. Дочери его, которые были ему дороже жизни, находились теперь в руках злодеев…

Дюпре, не остывший еще от волнения, требовал немедленного отъезда, и может быть, настоял бы на этом, если бы не подчинился благоразумию того, кого считал за отца. Он уступил, и решено было последовать совету Гаукинса.

В эту минуту двадцать колонистов, бегавших в деревню, возвратились вооруженные и на лошадях, чтобы ехать на разведку. Туккер был в числе их и привел в поводу лошадь Гаукинса. Старый охотник вскочил в седло и повел свой наскоро собранный отряд.

(обратно)

Глава LXXV. БЕГЛЕЦ

Лесом едет всадник. Этот лес девственный, где никогда не раздавался топор колониста, где и конный человек пробирался только изредка, а пеший еще реже.

Проезжающий в эту минуту направляется не по дороге, не по тропинке, даже не по какому-нибудь следу. Несмотря на это, он мчится так быстро, насколько позволяет ему густота деревьев.

Впрочем, он держит себя осторожно; лицо его выражает страх. Он боится не того, что впереди, а как будто того, что сзади. Это видно из того, как он сидит в седле. Иногда он оглядывается с ужасом, потом погоняет лошадь вперед.

Косые лучи месяца прорезывают местами листву и дают достаточно света; но всадник не уверен в своем направлении. Часто он останавливается, удерживает лошадь и прислушивается с целью убедиться — правильно ли он держит путь, что нелегко в лесу без дороги.

Казалось бы, в подобной обстановке слух не мог бы ему быть пригоден, а между тем он-то и сослужил ему службу — всадник услышал шум, услышал течение реки. Едва эти звуки коснулись слуха всадника, последний немедленно пустил лошадь в противоположном направлении. Очевидно, он не хотел ехать по берегу, который покинул и к которому не желал возвращаться.

После многих остановок он прибыл, наконец, к опушке леса. Перед ним расстилалась обширная равнина, покрытая высокими травами, которые, будучи волнуемы ночным ветерком и посеребрены лучами месяца, походили на поверхность тропического моря, покрытого фосфорическими медузами. Рои светляков, игравших между стеблями, делали сходство еще полнее. Всадник не видит этого и не думает об этом. Выражение его лица показывает, что ему не до того, чтобы любоваться природой. Глаза его устремлены на черную поляну, по ту сторону равнины, озаренной луною. Она похожа на опушку такого же леса, из которого он выехал. Но в сущности это ряд скал, запирающих долину с другой стороны. Он их узнает только для того, чтобы осмотреть местность и отыскать пункт, уже ему известный.

Он пускает коня и скачет по равнине, уже не зигзагами и не тихо, как проезжал по лесу, а по прямой линии и в карьер.

Странным кажется этот всадник при свете месяца, но еще более странным показался бы он при дневном освещении. На нем костюм индейца; все, что на виду, — пальцы, руки выше кисти — все краснокожее. Но лицо бледное и похоже на лицо плохо умывшегося трубочиста.

Подъехав к тени, отбрасываемой скалами, он удерживает лошадь и с седла окидывает их взором. Темное место в виде треугольника указывает на отверстие в цепи утесов. Это ущелье, по дну которого пробегает поток, но только во время дождей. В эту минуту оно сухо и представляет удобный путь в верхнюю равнину, поверхность которой приходится вровень с верхушками скал, составляющих ее окраину.

Всадник направляется к этому мрачному отверстию, словно оно ему знакомо, въезжает в него без страха и подымается в тени утесов, справа и слева образующих отвесную стену.

Минут через двадцать он снова выезжает на свет на верхнюю равнину.

Здесь он останавливается и оглядывается. Он смотрит на долину реки, окаймленную без перерыва лесом, а поодаль небольшими отдельными рощами.

Это Сан-Сабская долина. Посмотрев с минуту, он слезает с лошади.

— Бесполезно ехать дальше, — пробормотал он. — Я могу спокойно остановиться здесь до прибытия товарищей. Они, вероятно, скоро будут, если не задержит битва. Не думаю, чтобы это случилось, судя по словам Фернанда. Во всяком случае они должны скоро сюда прибыть. Черт возьми! Надо думать, что Саймон Вудлей здесь и, конечно, ищет меня, чтобы наказать за убийство Чарльза Кленси! С ним Гаркнесс. Вудлей встретил моего тюремщика где-нибудь по дороге и взял его себе в помощь отыскивать мои следы. Какого черта может все это значить? Неужели судьба против меня?

Мне кажется, что с Вудлеем были другие. Один из них до такой степени похож на Кленси… Да, я поклялся бы, что это он, если б не был уверен, что отправил его на тот свет. Он умер, я в этом убежден. Если пуля когда-нибудь наносила смертельный удар, то она нанесла его. Последний вздох улетел из его тела, когда я оставил его.

Он умер, но Саймон Вудлей жив. Черт бы побрал подлого охотника! Он, кажется, создан нарочно для того, чтобы меня преследовать.

Она у меня была во власти, но я так глупо упустил ее. Мне может и не встретиться больше подобного случая. Она теперь в безопасности, она возвратится домой и не только проклянет меня, но и будет насмехаться надо мной.

Прежде чем расстаться с ней, мне следовало вонзить ей нож в сердце. О, зачем я не сделал этого!

Вслед за этими словами на его лице изобразилась скорбь, но такая мрачная и дьявольская, какая, наверное, была на лице у сатаны, когда его изгоняли из рая.

Он замолчал на минуту и потом продолжал:

— Бесполезно теперь раскаиваться. Этим ее не вернешь. Ну, что же, мне может представиться другой случай, вопреки Саймону Вудлею и всем им. Она будет моей, даже если это будет стоить мне жизни.

Он подумал с минуту.

— Нет, я не поеду дальше, пока не прибудут товарищи. Невозможно, чтобы Саймон Вудлей следил за мной до этого места. Он и его товарищи казались пешими. Я не видел лошадей, хотя они могли быть где-нибудь близко. Но Вудлею неизвестно, куда я поехал между деревьями, и, во всяком случае, он откроет мои следы не раньше как утром. Тогда же почти наверное приедет Борласс, и очень может быть, что встретит Вудлея и его шайку. Конечно, они поедут в миссию известной дорогой. Может быть они уже переправляются, если негодяй не открыл им ничего. Впрочем, они могли убить его на месте, я ведь не знаю конца. Надеюсь, что убили. Мне не следует оставаться здесь на виду. Вудлею, может быть, известно это ущелье, и вдруг ему придет в голову искать меня прямо здесь. Если он явится прежде Борласса, я погиб. Мне надобно спрятаться, но только куда?

Он начал осматриваться. Что-то чернело невдалеке. Это была роща малорослых дубков, которые растут чрезвычайно густо, имея ветви от самого низу.

— Этого-то мне и нужно! Укрывшись там, я буду все видеть и при лунном свете узнаю товарищей.

Он вскочил на лошадь и пустился к роще. Подъехав к ней, слез с седла, отвел лошадь подальше между деревьев и привязал к ветви.

На передней луке висела у него железная манерка вместимостью штофа в два. Она была еще до половины наполнена, не водой, а виски. Он отпил половину перед грабежом. Он вообще пил потому, что с некоторых пор это вошло у него в привычку.

Он стоял в тени на опушке леса и высматривал товарищей. Он устремил взор туда, где ущелье выходило в долину. Ни человек, ни лошадь не могли там пройти, не попавшись ему на глаза.

Глаза его, однако, начали мутиться, он терял равновесие. Досада, нетерпение и возраставшая страсть к горячительным напиткам заставляли его часто прикладываться к бутылке. Голова его отяжелела, ноги отказывались поддерживать тело. Он смутно почувствовал, что не может стоять и, помня, что ему будет удобнее в горизонтальном положении, шатаясь, пошел к лошади и тяжело рухнул на землю.

Через несколько секунд он уже спал. Если бы Джим Борласс явился в эту минуту и увидел его, он сказал бы:

— Фил Контрелл пьян.

(обратно)

Глава LXXVI. ПРЕСЛЕДОВАТЕЛИ

Два человека ехали по лесу, один на лошади, другой на муле.

Их сопровождала большая собака. Она была не чистокровная, а помесь гончей и таксы. Она бежала, наклонив морду к земле, и обнюхивала следы. Всадник держал ее на поводке, чтобы она не торопилась и не заходила далеко. Ей надели намордник, чтобы она не могла лаять.

Судя по этим предосторожностям, было очевидно, что у всадников были серьезные причины ехать втихомолку.

Какую же дичь преследовали они с такой осторожностью? Техасский охотник не таким образом выслеживает лань, медведя или буйвола. Чего же они ищут?

На лошади ехал белый, на муле — цветной.

Белый заговорил первый.

— Бра-Фор теперь на следу, Джуп, — сказал он. — Я это чувствую по тому, как он тянет поводок.

— Хорошо, давайте ему свободу, господин; мне кажется, все идет хорошо.

Они снова замолчали. Белый все свое внимание обратил на собаку.

Собака, очевидно, напала на самый свежий след. Это доказывало быстрое движение хвоста и подергивание ее боков. У нее вырывался из сжатых челюстей глухой лай, который без намордника мог бы быть слышен за целую милю. Они подвигались очень медленно, больше часа они ехали через лес, на что, собственно, требовалось не больше получаса. Наконец они достигли опушки и увидели перед собой равнину, покрытую травой и посеребренную лучами месяца.

Они остановились на минуту, чтобы пустить собаку по следам, оказавшимся на траве. Собака живо напала на этот след и повела к темному отверстию. Это было ущелье, где всадники заметили дорожку, на которой виднелось множество отпечатков конских копыт.

Кленси спрыгнул с седла осмотреть их; иные следы были от лошадей неподкованных, но видны были и отпечатки подков. Были почти свежие, были и старые. Наиболее свежие спускались в долину. Кленси не сомневался, что они принадлежали шайке, следы которой они видели у переправы, судя по всему — шайке Борласса.

Это обстоятельство должно бы было помешать всадникам двигаться вперед по этому принятому ими направлению, но они решились.

Въехав в ущелье, Кленси начал подыматься. Юпитер следовал за ним; спущенная с поводка собака бежала сзади.

Подъем был крутой, тропинка неудобная. Потребовалось не менее получаса, чтобы оказаться наверху.

Когда они выехали, свет переменился. Луна зашла, и серебристые ее лучи уступили место серо-голубоватым отблескам. Приближалась заря.

Вид всего этого, нередко наполняющий душу восторгом, произвел на Чарльза Кленси противоположное действие. Теперь ему надо избегать шайки.

Он решился держаться подальше от их пути и скрываться до тех пор, пока не увидит Дика Дарка.

Взошло солнце, а следов человека, которого он преследовал, не было видно.

Не укрылся ли он в роще, видневшейся на некотором расстоянии, не попытаться ли поискать там Фила Контрелла, как звали его техасские сообщники?

Кленси остановился на последнем и приготовился пустить собаку на разведку. Вдруг он убедился, что инстинкт животного не послужит ему. Вскачь приближалось стадо диких мустангов параллельно краю утеса. Дикие лошади пронеслись подобно вихрю. Они заржали перед конем Кленси и мулом Юпитера, как бы в насмешку, что те таким низким образом подчинялись власти человека.

Собака не могла уже найти искомого следа, разве далеко за полосой, по которой проскакали мустанги.

Но Кленси все-таки решился на попытку, взял собаку на поводок и поехал вперед. Юпитер последовал за ним.

Миновав пространство, помятое мустангами, Кленси спустил собаку, предоставив ее инстинкту выбирать направление.

Но прежде чем собака напала на след, Кленси и его смуглый слуга остановились и оглянулись назад, где послышался шум. Зрелище, которое они увидели, наполнило их сердца ужасом. Из ущелья выезжали всадники — шайка диких, походивших не столько на людей, сколько на демонов.

(обратно)

Глава LXXVII. ПОЙМАННЫЕ ПРЕСЛЕДОВАТЕЛИ

Всадники появились из земли, словно из театрального люка, и ехали друг за другом в одну линию. Их было двадцать.

Лица их были ярко раскрашены, перья трепетали у них над головами. Они походили на индейцев.

Что же делать? Ехать ли снова к ним навстречу или постараться ускакать по равнине.

Он бросил взор на Юпитера или, скорее, на его мула и отказался от последнего намерения. Сидя на четвероногом, не отличавшемся быстротой, товарищ его не мог уйти от преследователей.

Да и не было необходимости давать им повод знать — зачем он был здесь, а еще менее обличать его намерение — убить одного из их товарищей.

Мысль эта побудила его остаться и, удержав лошадь, он дожидался шайки. Мулат стоял рядом.

Не прошло минуты, как они были окружены свирепыми лицами, какие встречаются в степях Техаса, и даже в десять раз хуже. Но только это были не индейцы, а белые, пытавшиеся изображать краснокожих.

Маскарад этот вблизи способен был вызвать смех.

Чарльз Кленси, однако, не видел в этом ничего смешного — на одном из этих лиц он прочел свойсмертный приговор.

Разбойники, окружив двух всадников, не знали, кто они такие. Вождь их, однако, узнал Чарльза Кленси.

Узнав его, Борласс вздрогнул в седле и крайне удивился, потому что считал Кленси мертвым. Каждый был в этом уверен, когда Борласс выезжал из Начиточеза. С тех пор он ничего о нем не слышал, исключая рассказ Дарка, который передавал ему некоторые подробности о своем деле с Кленси. Подробности эти были ложны, ибо он уверял, что убил противника в честном бою, чему Борласс, впрочем, и не поверил. Но Дик уверил последнего, что видел Кленси мертвым, что также было неправдой, хотя Борласс и не знал об этом.

Борласс и не имел надобности в этом показании: он знал о факте из газет.

И вот факт оказался ложным: Кленси предстал перед ним живой… Что же это значило?

Где был Фил Контрелл? — другой вопрос, смутивший степных разбойников, и который смущал их с тех пор, как они переправились через Сан-Сабу. Они ожидали встретить у переправы обоих товарищей, которых выслали вперед с двумя пленницами. Несколько человек доезжали до дуба и видели там конские следы, которые, по их мнению, оставлены были лошадьми товарищей.

Не подозревая того, что случилось, они не осматривали следов тщательно и не видели окровавленного трупа между кустарниками. Обремененные драгоценной добычей, они желали доставить ее поскорее в надежное место. Вот почему они недолго останавливались у брода, только заглянули под ветви дуба и уехали. Они предполагали, что Фил Контрелл и его спутник, соскучившись ожидать шайку и боясь погони, пустились вперед и уже были на месте.

Правда, Борласс имел кое-какое подозрение. Он не мог понять, зачем Фил Контрелл уехал вперед, не дождавшись товарищей, а за ним другой разбойник, которому он отдал точные приказания, но который ослушался его.

Впрочем, Контрелл был вроде второго вождя и мог повлиять на своего спутника.

Неожиданное появление Кленси давало другой оборот делу; оно объясняло их исчезновение, хотя и неизвестно было, в какую сторону они поехали. Вождь степных разбойников был в крайнем изумлении.

Но его товарищи не удивлялись.

Ни один из них не знал захваченных ими всадников и того, что они имели отношение к их собственному делу. Они предполагали, что это какой-нибудь молодой плантатор из Сан-Сабы выехал на охоту со своим слугой-мулатом.

Борласс не сказал ни слова. Несколько времени он молчал, сперва от удивления, а потом вследствие того, что собирался с мыслями, чтобы объяснить двойную тайну.

Убитый человек был жив и стоял перед ним, в то время как его убийца, который должен был находиться здесь, — отсутствовал.

— Что же это значит?

Он задал себе этот вопрос так тихо, чтобы не слышал ни один товарищ, а особенно Кленси и мулат. Он не обнаружил себя ни движениями, ни голосом перед своими новыми пленниками. Он полагал, что его не узнают переодетым по крайней мере до тех пор, пока это ему требовалось, но это не могло продолжаться долго. Ни время, ни место не позволяли ему обнаруживать себя. По его поведению было заметно, что он замышляет что-то дьявольское.

— Ведите их с собой, товарищи, — сказал он тихо своим людям, — и марш скорее! Нечего здесь делать.

Разбойники это знали так же хорошо, как и их вождь. Рассвело, а за ними могла быть погоня. Надо было спешить туда, где не могли их найти.

Они знали, куда идти по бесплодной равнине, поверхность которой была тверда, как камень, так что на ней не оставалось следа даже от подкованного копыта на быстром скаку. Это-то и давало им безопасность, и именно потому они выбрали себе в этой местности притон.

Они забрали пленных и молча тронулись в путь.

Кленси и Юпитер горячо протестовали, но напрасно. Это было все равно, что обращаться с просьбой к камням. Единственным ответом были пистолеты, наведенные им в головы в сопровождении ругани и угроз убить на месте, если пленники не будут вести себя смирно.

Такова была зверская угроза, которая, вероятно, не осталась бы пустым звуком.

Теперь Кленси понял, как он ошибся, отказавшись от отступления, которое могло бы его спасти, учитывая быстроту его лошади. Правда, Юпитер был бы захвачен, но ведь он и теперь арестант, а быть захваченными обоим вместе не представляло особого интереса.

Кленси быстро окинул взглядом окружавших разбойников, пытаясь найти какой-нибудь промежуток в их рядах.

Тщетная надежда: он видел только суровые взгляды, грозные жесты, направленные на него ружья, пистолеты. Конечно, его умертвили бы тут же без всякой жалости. Необходимо было выбирать между собачьей смертью и покорностью.

Он покорился.

(обратно)

Глава LXXVIII. СТЕПНАЯ КАЗНЬ

Кленси и его спутника немедленно обезоружили. Разбойники отобрали у них все и привязали к седлам ремнями. Один из шайки, оставшийся позади, подъехал и известил, что все готово.

Шайка сейчас же тронулась, направляясь к одинокому дереву, видневшемуся на большом расстоянии на горизонте. Им необходим был маяк на этой высохшей равнине, не сохранявшей на себе никаких следов.

Отъехав немного, Борласс пришпорил лошадь и проскакал шагов двести или триста вперед, взяв с собой полдюжины товарищей.

Эта группа собралась вокруг вождя и внимательно слушала его слова, относившиеся, по-видимому, к пленникам, судя по тому, что он все время оглядывался назад.

Борласс, казалось, сообщал им свой план относительно арестантов. Все узнали об этом не раньше, чем отъехали десять миль.

Вождь остановился и поджидал остальных

Тогда два разбойника подъехали к лошади Кленси, взяли ее за поводья с обеих сторон и повели под прямым углом к тому направлению, которого держалась шайка.

Кленси не мог сопротивляться, потому что руки у него были скручены за спиной, и ноги привязаны к стременам.

Борласс и четыре разбойника ехали сзади. Остальная шайка должна была продолжать свой путь и увести Юпитера.

Вскоре оба отряда удалились друг от друга; большой шел своею дорогой, меньший остановился.

Все немедленно сошли на землю, исключая вождя, который оставался на лошади. Пленник сидел привязанный к седлу, и два разбойника держали его лошадь за поводья.

Четверо остальных, очевидно, по предварительному приказанию, приступили к странной работе, которая, вместе с этим, обнаруживала нечто серьезное. Они начали, по-видимому, копать могилу, но не заступами, как обыкновенно, а копьями и длинными ножами.

Могила тоже была необыкновенной формы: вместо четырехугольника в семь футов длиной, начали копать круглую яму фута два в диаметре.

Они рыли прилежно, сперва ножами, а потом копьями, и выбрасывали комья наружу. Выкопав яму футов пяти глубиной, они молча остановились вокруг нее.

Борласс прервал молчание. Подъехав близко к пленнику и отодвинув на затылок шапку с перьями, он сказал:

— Вы помните меня, Чарльз Кленси?

— Да.

Борласс вздрогнул слегка. Он не ожидал этого ответа. Стало быть, ему не слишком много помог маскарад. Впрочем, он сохранял инкогнито больше из прихоти, чтобы доставить себе адское наслаждение неожиданности.

— А, так вы помните меня?

— Очень хорошо, — отвечал лаконично Кленси, с таким спокойствием, словно этот вопрос был сделан ему хорошим знакомым.

— В самом деле? А может быть, вы скажете сейчас, что даже слишком хорошо? Это доказывает, что вы помните старинных друзей, и избавляет нас от объяснений. Так как у вас хорошая память, то вы, конечно, помните маленькую сцену в Накогдочезе?

На этот раз ответа не последовало.

— Сцену, когда, по вашей милости, я был привязан на два дня к столбу и высечен еще вдобавок. Не правда ли, вы не забыли это?

Опять не было ответа.

— Молчание — знак согласия, я вижу, что вы помните это обстоятельство. А теперь я вам покажу, как я сам привязываю человека, который поставил меня в положение привязанного. В этой отдаленной стране у нас есть лучшее средство, чем привязывать к столбу. С вами распорядятся таким образом, что вы не сможете нагибаться, и кожа ваша не будет исполосована кнутом. Вы не в состоянии даже будете почесаться при желании. Теперь, товарищи, покажите ему, как мы в степи наказываем наших врагов. В яму его!

Тот, кому угрожали, очень хорошо знал всю бесполезность протеста. Он видел на лице злодея, стоявшего перед ним, сосредоточенное мщение, злость, не знающую жалости. Скорее можно было просить пощады у разъяренного быка, готового поразить грудь рогами.

Не проговорив ни слова, он безропотно ожидал своей участи.

Это только усилило ярость разбойников, которые, выйдя из терпения, закричали:

— Будь ты проклят!

— Теперь, товарищи, закопайте его по самую шею.

Немедленно после этого приказа, разбойники подбежали к Кленси, развязали его, сбросили с седла и потащили к яме. Бра-Фор бросился на них, пытаясь защитить своего хозяина. Злодеи убили бы его, если бы один не закричал:

— Оставьте собаку, она нам пригодится.

Бра-Фора поймали за глотку и привязали к седлу.

Через минуту Кленси был в яме по шею. Его засыпали выкопанной землей, которую плотно утоптали. На поверхности оставалась только голова.

— Теперь, — закричал торжествующий Борласс, — оставайтесь здесь, мистер Кленси, оставайтесь, пока коршуны не заклюют вам голову, а черви не съедят вашего тела. Ха, ха, ха!

Разбойник продолжал издеваться еще некоторое время. Он остался бы и дольше, если бы не думал о богатстве, вверенном товарищам, о Филе Контрелле и о сокровище, еще более драгоценном, которое он поручил последнему.

Беспокойство заставило его поторопиться с отъездом, но прежде чем удалиться, он наклонился к голове Чарльза Кленси и сказал ему на ухо:

— Может быть, для вас будет утешением узнать, что возлюбленная ваша у Дика Дарка и в настоящую минуту, вероятно, в его объятиях.

(обратно)

Глава LXXIX. СЛЕДЫ СКРЕЩИВАЮТСЯ

Отряд разведчиков под предводительством Гаукинса направился прямо к нижнему броду. Несмотря на все их желание приехать как можно скорее, благоразумие требовало осторожности.

Их было не больше десятка, в то время как индейцы, которых видели Туккер и Гаукинс, могли составлять лишь часть шайки.

Разведчики достигли брода только к восходу солнца. По некоторым признакам они заключили, что дикари обратно переправились через реку, на этом берегу следы были свежие, а на другом еще влажные.

Легко было узнать ту же самую шайку, которая переправлялась накануне вечером.

Оба охотника заключили, что индейцы направлялись к верхней равнине и вошли в то же ущелье, где они сами были утром, отыскивая буйволов.

Отряд Гаукинса остановился здесь. Долина была открытая и переезжать через нее днем — значило рисковать показаться индейцам.

Без сомнения, индейцы были уже в ущелье, а если и достигли верхней равнины, то оставили часового наверху, а, может быть, и сильный отряд для отражения погони.

Гаукинс видел, что было бы неосторожно, даже безумно теперь ехать за ними следом. Он не поехал дальше опушки леса, остановил свою лошадь и в сопровождении других возвратился прежней дорогой, с намерением переправиться через реку и ехать обратно в миссию.

Но, не доезжая брода, он увидел нечто такое, что заставило его переменить свои планы.

Это была тропинка, отделявшаяся от главной дороги: она напоминала оленью тропу со следами подкованных домашних лошадей, а не мустангов; их было четыре, и между ними отличались продолговатые, эллиптические копыта мула. Всадники проехали по главной дороге впереди индейцев, потому что подкованные следы уничтожались множеством следов неподкованных. Что ж это могло значить? Отряд белых прошел здесь и пересек дорогу, преследуемый индейцами? Кто бы мог ехать на муле? Гаукинс имел основание предполагать, что мул был оседлан, а не навьючен.

Разведчики поехали по этой тропинке, чтобы посмотреть, откуда взялись подкованные лошади, и не принадлежали ли они шайке дикарей.

Прежде всего они должны были удостовериться в этом. Стояночный костер еще не потух, и вокруг него валялись остатки пищи там, где проезжавшие ужинали, и между прочим, крошки сухарей, которые подбирали и уносили рыжие муравьи.

Индейцы не едят сухарей, следовательно, люди, отдыхавшие возле костра, были белыми.

Существовали еще и другие признаки. Длинная трава была помята на том месте, где спали люди, кора на ветвях содрана там, где были привязаны лошади.

Разведчики проехали дальше и увидели, что четыре лошади и мул подходили к лагерю, поднимались вверх по реке по той же дороге, по которой несколько дней назад следовали полковник Армстронг и его колонисты, они не дошли до брода, а отправились по кратчайшей дороге к берегу и провели ночь в лагере, покинутом недавно.

Здесь разведчики снова нашли следы четырех американских лошадей и мула.

Кроме того, они заметили следы собаки, очевидно, сопровождавшей отряд всадников.

Будучи уверены, что последние должны были идти от лощины, и что они не имели ничего общего с индейцами, Гаукинс и его товарищи возвратились к броду и стали осматривать местность.

Дорога привела их к большому дубу, где они увидели приметы, заставившие их сойти с лошадей для более тщательного осмотра.

Не прошло и минуты, прежде чем один из них, заглянувший в кустарники, громко закричал, вследствие чего остальные поспешили к нему.

— Здесь труп индейца! — сказал он.

Все наклонились над телом, принадлежавшем индейцу, и увидели причину смерти.

На груди, около сердца, зияла кровавая рана.

Один из них поспешил разрезать лосиную рубашку. Все удивленно отшатнулись, увидав, что кожа была не красного цвета, не индейская! Мертвец был белым.

Он переоделся дикарем, носил парик из конского волоса с перьями, лицо и руки его были покрыты красной краской.

Пока они старались разгадать эту загадку, еще один крик привлек их внимание.

Другой разведчик нашел нечто под ветвями дуба. Он поднял две вещи, весьма простые сами по себе, но которые, будучи найдены на этом месте, должны были иметь особое значение. Это были цветок и кипарисовая веточка. Первый был измят больше, вторая меньше.

Никакого кипариса в окрестности не росло, тем более померанцевого дерева. И цветочек, и веточка могли быть сорваны только в саду миссии.

Кто их сорвал? Кто принес сюда?

Вспомнили, что дочерей полковника Армстронга видели в последний раз в саду. Кто же мог принести сюда цветок и ветку, как не они сами?

Каким же образом они очутились под этим дубом? Следы индейцев показывали, что они, переправившись через реку, прямо поехали к скалам по другую сторону. Кто же поднимался вверх по реке? Кто этот убитый среди кустов? Зачем его убили? Кто нанес ему эту страшную рану?

Разведчики находились в неизвестности, будучи испуганы и удивлены.

Некоторое время они не знали, что делать.

Гаукинс первым пришел в себя.

— Вы, Крис Туккер, — сказал он, — переправляйтесь вброд и скачите как можно скорее в миссию. Расскажите полковнику Армстронгу все, что мы видели. Передайте ему о следах подкованных лошадей, которые шли по этому берегу, и что мы пойдем по ним, пока не потеряем их из вида. Разбойников только пятеро, нам нечего бояться. Скажите полковнику, чтобы он не отчаивался, чтобы люди были готовы и дожидались нашего прибытия в миссию. И чтобы утешить его, Крис, прибавьте, что, может быть, мы привезем с собой его дочерей.

— Все сделаю, как вы говорите, — ответил просто молодой охотник.

После этого они расстались. Туккер поехал к реке, а Гаукинс с отрядом разведчиков продолжал подыматься по берегу, по следам подкованных лошадей.

(обратно)

Глава LXXX. ВОЗВРАЩЕНИЕ К ОТЦУ

Хотя Крис Туккер ехал очень быстро, однако только к полудню добрался до миссии с вестями от разведчиков. Осмотр многих следов задерживал его в дороге.

Колонисты, ожидавшие с нетерпением возвращения отряда, при виде одного всадника вдали, почувствовали новую тревогу.

Узнав в этом всаднике Криса Туккера, они не успокоились: он был один и погонял лошадь, словно уходил от погони.

Где же были другие? Неужели отряд разведчиков попал в засаду и погиб в неравном бою? Неужели все перебиты за исключением Криса Туккера?

Колонисты собрались вокруг полковника Армстронга и смотрел и на приближавшегося всадника. Все молчали. Они дрожали при мысли, что индейцы могли следовать за ним по пятам в таком количестве, которое грозило колонии окончательным истреблением…

Полковник Армстронг не мог не разделять их тревоги, хотя она уже и не приводила его в особое волнение. Потеряв дочерей, он поддался отчаянию. Колонисты ожидали Криса Туккера с сильным биением сердца.

Приблизившись, разведчик рассеял их опасения.

— Нет дурных вестей, — сказал он, — есть надежда на лучшее.

Единодушный крик облегчения раздался со всех сторон. Все теперь спокойнее ожидали дальнейших объяснений.

Туккер спешился, подошел к полковнику Армстронгу и передал подробно все, что видели и слышали разведчики.

Вести разведчика произвели такое же действие, как солнце, блеснувшее на небе, которое долго было покрыто тучами.

Лица прояснились, даже черты старого воина озарились радостью.

Хотя все были готовы к походу, вооружены и снаряжены, хотя лошади были оседланы, а тюки наполнены припасами на несколько дней, и хотя все с нетерпением ждали погони, решено было дождаться разведчиков.

В продолжение этого времени полковник Армстронг находился в сильном смятении, он был осужден на бездействие.

От него требовалось больше, чем терпение: он должен был вооружиться всей силой христианского смирения.

И Бог вознаградил его. В ту минуту, когда солнце готово было спуститься над долиной Сан-Сабы, и розовые лучи его отражались на куполе церкви упраздненной миссии, со стороны реки показалась группа всадников. Между ними виднелись две фигуры, развевающаяся одежда которых выдавала в них женщин. Они сидели боком на седлах, предназначенных для иного способа езды.

Когда они остановили лошадей у ворот, навстречу протянулись дружеские руки.

Картина, виденная нами в прежнем жилище плантатора, повторилась в эту минуту перед стенами миссии. Полковник Армстронг находился среди своих дочерей, руки которых обвивали его шею как накануне отъезда, а глаза смотрели на него с дочернею любовью.

Картина отличалась только тем, что тут были зрители и между ними двое, принимавшие в ней особое участие. То были Дюпре и Вартон. Первый бросал на Джесси пламенные взгляды любви, на которые она отвечала, а поздравления второго, обращенные к ее сестре, встречены были с грустною улыбкой и с рассеянным видом, которым Елена говорила ему, что он не должен питать надежды.

(обратно)

Глава LXXXI. НОВАЯ ТРЕВОГА

Радость полковника Армстронга, нашедшего дочерей, и восторг Дюпре по поводу возвращения невесты были омрачены бедствием, постигшим их слуг. Судьба этих жертв причинила им искреннее горе.

Великодушный креол не слишком заботился о потере пятидесяти тысяч долларов. Он даже не думал о них, и в эту минуту в стенах миссии мог бы раздаваться его веселый смех, как в те времена, когда здесь проживали монахи, если бы не трупы, еще не убранные со двора.

Все видели теперь, что только что находились на краю пропасти, в которую едва не обрушились.

Елена Армстронг не могла разделять общей радости: ее мучило сильное беспокойство. Она не была уже под влиянием спокойной грустной задумчивости: блуждающие взоры, бледные щеки и сжатые губы были признаками сильной тревоги.

Она могла никогда больше не встретиться с Кленси. А если он будет убит, желая сдержать свою клятву? Она удивлялась его честности, его сыновней любви, но эти добродетели могли лишить ее счастья и погрузить в отчаяние.

Правда, она верила в его силу и искусство, во все качества, обеспечивавшие успех в подобного рода испытаниях. Она считала его способным на все. Да и какая женщина не видит этого в любимом человеке? Но Елена имела теперь предчувствие более чем когда-нибудь, потому что знала, что Чарльз Кленси имел дело не с краснокожими, а с белыми. Саймон Вудлей рассказал ей про все дела Борласса и про наказание, понесенное последним в Накогдочезе. В этой старинной ненависти она видела достаточную причину бояться за Чарльза Кленси, если он имел бы несчастье попасть в руки степных разбойников. Она боялась этого больше, нежели встречи с Дарком. Теперь, когда она возвратилась домой вместе с сестрой, она еще сильнее беспокоилась о возлюбленном.

Саймон Вудлей старался ее утешить. Но охотник и сам не мог подавить в себе тревоги.

Он знал, что Кленси был в опасности, и сожалел, что отпустил его одного на поиски Дарка.

Была почти ночь, но это не помешало выступлению отряда в погоню. Брод отстоял на десять миль и столько же можно было пройти за рекой, отыскивая следы. Потом они должны были добраться до ущелья, которое знали Гаукинс и Вудлей. На верхней равнине предстояло сильное испытание искусству этих опытных разведчиков.

Перед отъездом Саймон Вудлей подошел к Елене Армстронг и сказал ей тихим голосом:

— Не беспокойтесь, мисс Елена. Нет оснований предполагать, что существует опасность. Чарльз Кленси сумеет позаботиться о себе. И если только он жив, в какой бы то ни было части техасских степей, то Саймон Вудлей приведет его здоровым и невредимым к единственной девушке, которую он всегда любил, то есть к вам, мисс Елена. Человек, способный нанести смертельный удар Чарльзу Кленси, еще не родился. Есть только одна особа, которая может сделать это, есть одна женщина, она может убить его не пулей, а взглядом, который сказал бы, что она перестала его любить, но я знаю, что она никогда не бросит ему этого взгляда, — никогда!

В словах охотника слышался вопрос, так же как и во взоре, обращенном к Елене. Он замечал ухаживания молодого доктора и поэтому закончил свою речь таким странным образом.

Если бы у него и была тень подозрения в ее неверности его другу, то она должна была рассеяться, когда он услышал ее ответ, который стал как бы эхом его последнего слова, — ответ, произнесенный тихо, но горячо:

— Действительно никогда!

(обратно)

Глава LXXXII. СТРАШНЫЕ ТЕНИ

— О Боже!

Восклицание это выходило из головы, не имеющей, по-видимому, тела, которого совсем не было видно.

Тело было закопано в землю.

Так взывал к небу Чарльз Кленси. Потом он вздохнул, окинув взглядом часть равнины, которую мог видеть.

Он никого не видел, да и было невероятно, чтобы кто-нибудь зашел в эту сторону; никакой надежды на избавление от ужасной смерти не было.

Для этого его мучители и свернули с дороги больше чем на милю и выбрали пустынное место, чтобы преследователи не могли заметить этого уклонения. Здесь бесплодная почва была настолько тверда, что даже следы лошадей, кованых острыми шипами, не оставили бы на ней заметного отпечатка.

Один Саймон Вудлей был способен найти такой след.

Кленси думал о нем, но не надеялся, что тот приедет вовремя. Он знал, что охотник должен был находиться далеко и еще не прибыл в миссию. От места, где они расстались, до верхнего брода было двадцать миль, а оттуда еще десять до колонии, что составляло день пути, если они не встретили бы никакого препятствия. Кроме того, он не знал, что ожидало Вудлея на месте, что случилось в колонии и сколько времени он там останется.

Сочтет ли Вудлей необходимым возвратиться? Увлекшись преследованием Дарка, он забыл сказать ему об этом — он спешил отправить сестер домой.

Даже если Вудлей отправится, то, вероятно, найдет его слишком поздно.

— О, Боже мой!.. — воскликнул он снова, когда глаза его, осмотрев еще раз равнину, с отчаянием опустились к земле.

Теперь он сожалел и горько упрекал себя, что так легко сдался разбойникам. Он мог бы убежать, но мул помешал ему сделать это.

Ведь мулата все равно увели, следовательно, результат был бы один и тот же. Они взяли также его собаку. Вряд ли разбойники причинили бы хоть малейший вред мулату, мулу или собаке, которые все впоследствии могли им пригодиться.

Так рассуждал Кленси, но — увы! — слишком поздно.

Каждую минуту он оглядывал равнину, но ничего не видел на ее обширном пространстве.

Иногда чьи-то тени заслоняли солнце.

Кленси знал, что это такое. Тени, которые в увеличенном виде отражались на земле, были от длинных шей и больших распростертых крыльев. Он распознал коршунов.

Это было зловещее зрелище, напоминавшее ему последние слова Борласса.

К довершению его мук не хватало только волков к этой сцене. Но и они скоро появились.

Стаи степных волков, или койотов, собрались со всех сторон и дополнили картину.

Ужасное зрелище для того, чья голова служила его центром. Неудивительно, что он вздрогнул и повторил:

— О Боже!

(обратно)

Глава LXXXIII. УЖАСНЫЙ ДЕНЬ

Кленси промучился таким образом все утро, весь день и дождался восхода луны.

Один в обществе враждебных существ — волков, угрожавших сорвать у него кожу с черепа, или коршунов, готовившихся выклевать ему глаза. Это было ужасно! Были моменты, когда рассудок его готов был помутиться.

Он крепился всеми силами, возлагая единственную надежду на того, чье имя часто срывалось у него с языка.

Его поддерживала мысль, что к нему может придти на помощь человек, которого Бог направит в эту сторону.

Он еще надеялся, что Саймон Вудлей явится вовремя.

Он был уверен, что охотник пойдет искать его и отыщет, вопрос только — мертвого или живого?

Шанс был, и это продолжало поддерживать его.

С этой решимостью он делал все зависящее от него, чтобы отгонять волков и коршунов.

Случись все это в африканской пустыне, тогда над ним летали бы бородатые коршуны, а вокруг собрались бы гиены, — и агония продолжалась бы не долго. Но он знал характер своих врагов. Он знал, что, несмотря на прожорливость, они трусливы, как зайцы, кроме тех случаев, когда перед ними падаль.

Надо было им показать, что он не умер, для этого он качал головой, ворочал глазами и кричал.

Он бережно расходовал свои силы на крики.

С наступлением темноты коршуны удалились, хозяевами степи остались одни волки.

Он заметил, что эта перемена, вместо того, чтобы благоприятствовать ему, могла его погубить. Степной волк робок днем, как лисица, — ночью же он изменяет характер. Он смелеет и бросается на добычу, если она не может защищаться.

Голова, не имевшая тела, стала казаться именно беззащитной стаям койотов, собравшимся около нее. Слишком долго они пугались ее криков и освоились с этим. Настало время броситься на этот странный предмет и разорвать его в клочки.

С зловещим воем они приближались со всех сторон и готовы были на последний приступ.

Снова воззвание к небу, может быть, уже последнее:

— О Боже!

Голос Кленси становился все слабее, так как грудь его была сдавлена; он кричал до хрипоты. Словно мольба его была услышана: до ушей Кленси донесся стук копыт лошади, идущей под всадником.

Раскрытые пасти хищников сомкнулись, и грозная стая скрылась из виду. Койоты разбежались.

Кленси пытался понять — откуда неслись звуки. Вскоре он увидел то, что подтвердило его радость.

На освещенной луною равнине появилась фигура всадника. Он подъезжал медленно, казалось, он потерял дорогу или искал чего-то.

Вдруг он остановился. Должно быть, волки и их бегство привлекли его внимание.

Он направился в эту сторону. Ребра Кленси, сжатые утоптанной землей, мешали биению его сердца. Однако он мог чувствовать и надеяться, пока голова в состоянии была мыслить.

Он надеялся, что приближался Саймон Вудлей, а не кто-нибудь другой.

Его молитва, наконец, услышана, и вместо того, чтобы закричать: «О Боже!», он прошептал: «Славу Богу! Слава Богу!»

…В эту минуту всадник подъехал к нему. Кленси хотел уже назвать по имени Саймона Вудлея…

Но прежде чем произнести эти слова, он заметил нечто, заставившее его хранить молчание. Луна осветила всадника сзади; лицо его находилось в тени, но рост был не Вудлея… Перед Кленси стоял совсем другой человек.

Как только всадник заметил голову без тела, и лицо при лунном свете, он громко вскрикнул от ужаса, повернул лошадь и поскакал по равнине.

Кленси тоже закричал, но его крик не остановил всадника, а, напротив, ускорил его бегство.

(обратно)

Глава LXXXIV. НАУГАД

Южное солнце встало над дубовой рощей, в которой Ричард Дарк спал пьяным сном. Поднявшись выше, оно не могло разбудить его, потому что густая листва защищала его от палящих лучей. Его разбудил только топот лошади, которую кусали лесные мухи.

Несколько раз он слышал этот топот, но, будучи еще пьян, не обращал на него внимания.

Проснувшись, он все еще был нетрезв, но не настолько, чтоб не понять, что он забыт товарищами.

Он вскочил на ноги и с испугом оглянулся.

Который час?

Он вынул часы и понял, что забыл с вечера завести их, и они теперь стояли.

Он захотел узнать время по солнцу, но мешала густая листва.

Он вышел на опушку. Лучи золотистого шара почти ослепили его. Диск обозначал около двух часов над горизонтом.

Первой мыслью Ричарда Дарка было, что он проспал слишком много времени.

Он сделал глупость напиться и лечь спать потом.

Это могло иметь неприятные последствия. Может быть, Борласс с шайкой уже прошли, оставив его одного. Два часа, по крайней мере, после рассвета — достаточно для возвращения из миссии. Заезжали ли они на место свидания?

Мысль эта встревожила его; он не знал, что делать. Если товарищи переехали равнину, то ему оставалось только последовать за ними. Но это могло быть опасно. Кто знает, не было ли за ними погони? Очень может быть, что ограбленные колонисты гнались за хищниками, обремененными добычей.

Он знал, что Саймон Вудлей находится в степи и, вероятно, будет руководить преследователями. Ричард Дарк давно уже познакомился с искусством Вудлея как разведчика. Может быть, и погоня уже проехала! Тогда он вдвойне рисковал оставаться на этой обнаженной равнине.

— Два часа дня! Возможно ли? Надо проверить.

И, прикрыв глаза ладонью, он взглянул на небо, измеряя еще раз пространство между желтым диском и темной линией горизонта.

— Нет, — сказал он весело, — еще не прошло двух часов. Я испугался напрасно, они еще не проехали.

Однако на него вновь нашло сомнение.

— Каким образом убедиться? Конечно, этого нельзя сделать, оставаясь здесь, тем более, что я умираю от жажды. Еще полчаса этой адской жажды, и я не выдержу. Где же взять воды? На этой бесплодной равнине нет ни капли, только в реке, но я не смею ехать по этому направлению. Что же мне делать? Даю им еще полчаса, без сомнения, они приедут прежде. А потом я отправляюсь на условное место. Не знаю, впрочем, найду ли я дорогу. Проклятая лошадь, она так шумит, что слышно за десять миль.

Он возвратился к месту ночлега и отогнал мух; лошадь на некоторое время успокоилась.

Ричарда Дарка мучила жажда, и он не в состоянии был больше переносить ее. Он снова вышел из рощи, и еще раз посмотрел на солнце. Это заставило его сердце забиться сильнее. Золотистый диск казался ближе к горизонту. Солнце не подымалось, а опускалось. Он принял запад за восток. Был вечер, а не утро.

Его охватил страх, когда он увидел свою ошибку. Он был уверен, что Борласс и шайка проехали, как и преследователи.

— Какого же черта я буду здесь делать? — спрашивал он себя. — Если я попытаюсь переехать равнину, то могу попасться Саймону Вудлею и его товарищам, и это для меня будет равносильно смерти. Я не могу ожидать пощады от этого подлого охотника. Если же я останусь здесь, меня замучит проклятая жажда.

Через час оно сядет, а до тех пор я должен крепится.

Он вернулся к лошади, посидел там, снова вышел на опушку и так делал до тех пор, пока не село солнце.

Он знал, что сумерки продлятся недолго, и отправился готовить лошадь.

Наконец, он выехал из рощи. Луна еще не взошла. Было уже довольно темно, он смело мог продолжать путь. Он знал, что надо было держать на север или почти на север. При отъезде путеводителем ему служил край кеба, где зашло солнце, и где было еще светло; запад находился у него слева, и поэтому он ехал с уверенностью.

Но вскоре горизонт принял серый цвет и слился с землей.

Дарк смотрел на звезды и искал Большую Медведицу, но туман, поднявшийся над равниной, закрыл это северное созвездие.

Он потерял ориентир и остановил лошадь. На небе сверкало множество звезд, но он не был настолько знаком с астрономией, чтобы ими руководствоваться; ему были знакомы только Большая и Малая Медведицы, которые, как нарочно, на этот раз были закрыты туманом.

Серебристый свет месяца, появившийся вскоре, несколько успокоил его. Странно! Этот свет, кроткий и нежный, как сама невинность, словно пробуждал в его совести сильнейшие угрызения. Он, однако, думал не о своих преступлениях, а только о том, как бы выпутаться из беды.

Луна указала ему дорогу. Он пустил лошадь вперед.

Но вскоре одна вещь привлекла его внимание.

Пугаться было нечего: встретились стая степных волков, собравшихся, без сомнения, вокруг трупа лани или газели.

Любопытство не заставило бы его свернуть в сторону, но волки были на самой дороге.

— Что бы это могло быть? — спросил себя Ричард Дарк и поехал к предмету, казавшемуся очень небольших размеров.

Подъехав ближе, он вдруг испустил такой крик ужаса, что волки разбежались во все стороны.

Но им нечего было бояться, потому что прежде чем крик его затих на равнине, всадник ускакал в карьер, словно дьявол уцепился за хвост его лошади.

В то же время голос, как бы выходивший из земли, закричал ему вслед:

— Убийца! Убийца!

(обратно)

Глава LXXXV. ОПЯТЬ ОДИН

Это Чарльз Кленси кричал: «Убийца!»

Радость, озарившая его душу при виде приближавшегося всадника, вскоре сменилась унынием, когда он убедился, что это не Вудлей, и перешла в отчаяние, когда глаза его остановились на костюме и головном уборе индейца, ясно различимых при лунном свете. Он знал, что это не дикарь, а зверь более страшный.

Он узнал Дарка прежде, чем тот успел узнать его или вообразить, что видит его призрак.

Для Кленси эта встреча не имела ничего странного.

Враг его, без сомнения, виделся с разбойниками, которые возвратились обремененные добычей. Борласс, конечно, рассказал ему о жестоком погребении, и указал ему дорогу к месту казни. Будучи в отчаянии от потери пленниц, в особенности Елены Армстронг, он ехал отомстить Кленси и предать его еще более мучительной смерти.

Так думал Кленси до того момента, когда увидел, как Дарк дернул назад лошадь, которая взвилась на дыбы, и услышал крик ужаса.

Будучи сам не в состоянии удержать гнев, так долго томивший ему душу, Кленси назвал его убийцей.

Это вырвалось у него невольно. Он думал, что услышав его крик, испугавшийся злодей вскоре придет в себя и вернется.

Подумав, Кленси догадался, чем объяснялась странная реакция Дарка. Он не виделся еще с Борлассом и не узнал Кленси, когда тот спасал Елену Армстронг. Ему помешала темнота под дубом. Он еще считал себя убийцей, и от этого пришел в ужас при виде головы того, кого он умертвил так предательски.

Одумавшись, Кленси стал следить за всадником. Казалось, он ехал без определенной цели, не управляя лошадью, как пьяный или как человек, объятый паническим страхом.

Вскоре Кленси потерял его из вида.

Долго еще потом он слышал стук копыт по твердой почве, становившийся все слабее и слабее и, наконец, затихший.

Отъезд Дарка не особенно облегчил положение Кленси; это могло быть только кратковременным отдыхом. Он скоро приедет к шайке степных разбойников, где узнает все новости, и возвратится с удвоенной жаждой мести. Думая об этом, Кленси почти желал, чтобы враг его остался, убил его и избавил от мучений.

Волки начали собираться опять. Они видели, что враг — человек, сидевший на коне, не причинил им вреда и уехал, не защитив их добычу.

Приветствуя луну своим жалобным воем, они начали собираться один за другим и снова окружили Кленси, подходя то с той, то с другой стороны, с лаем, с воем, с визгом. Их острые клыки сверкали при лунном свете, словно зубы мертвеца…

Для того, кому они угрожали, было все равно — съедят ли его волки или умертвит Ричард Дарк, который, без сомнения, должен был скоро возвратиться. Мысль эта была ужасна и сводила его с ума.

— О Боже! — воскликнул он еще раз.

(обратно)

Глава LXXXVI. ПУСТЫЕ ПАЛАТКИ

Струится речка, ее берега поднимаются футов на триста над уровнем воды. Они почти отвесны и образуют две стены утесов, расстояние между которыми равняется почти половине их вышины.

Утесы эти шершавые, усеяны острыми камнями и изборождены потоками воды. Они похожи на двух исполинов с морщинистыми и страшными лицами, вызывающих друг друга на бой.

В иных местах они сходятся очень близко, потом расходятся опять.

Поток протекает через небольшие долины овальной формы, блестящая зелень которых резко отличается от мрачных утесов.

Путник, который попытался бы идти по берегу описываемого потока, должен бы держаться на вершине одной из отвесных стен, потому что приблизиться к этой глубокой речке нельзя. Здесь у путника перед глазами только бесплодная, безлесая равнина, всюду жалкая растительность.

Реки, подобные описанной, по большей части составляют притоки верхнего Колорадо.

Здесь есть места, которые могут привлечь фермера и охотника: это небольшие долинки над рекою, представляющие вид райских садиков на несколько сот футов ниже окружающей равнины.

Одна из подобных долин требует нашего особенного внимания. Если мы пойдем к окраинам утесов и заглянем вниз, то увидим там растительность всех оттенков изумрудной зелени — от самого светлого до самого темного.

Если мы захотим спуститься в этот земной рай, нам надо будет сделать большой обход и пройти по какому-нибудь ущелью, впадающему в долину, но нам трудно будет найти удобопроходимое ущелье. Обыкновенные путешественники едва ли когда-нибудь находили его. Однако нашел кто-то, чему служит доказательством группа палаток, разбитых под прибрежными деревьями.

Они грубы и покрыты отчасти звериными кожами, отчасти холстом.

Никто не может принять их за палатки обыкновенных путешественников, но они не похожи и на индейские. Кому же они принадлежат?

Дымящиеся костры возле палаток, а внутри орудия, утварь, провизия — указывают, что палатки еще недавно были заняты. В иных стоят бутылки, глиняные сосуды, наполненные крепкими напитками, водкой, виски; имеются большие запасы табака. Это доказывает, что, несмотря на безлюдность лагеря, он не покинут.

(обратно)

Глава LXXXVII. ПЕРЕМЕНА ЦВЕТА КОЖИ

Толпа всадников ехала вниз по ущелью, спускающемуся к речке. Самоуверенный вид, с которым они приближались, доказывал ясно, что это были хозяева палаток.

Узкая тропинка вынуждала их идти гуськом.

По внешнему виду это были индейские воины. Медный цвет кожи, раскрашенные лица, лосиные штаны, головной убор с перьями — все это свойственно индейцам.

Между ними был один человек, отличавшийся от товарищей. По цвету кожи он был мулат, по костюму — невольник с плантации. Хотя он и приехал вместе с воинами, но, очевидно, не принадлежал к их числу. По манере обращения с ним легко было узнать в нем невольника.

Спустившись в долину, они разорвали ряд, и толпой бросились к палаткам. Это было непохоже на индейскую дисциплину.

Сомнение это окончательно рассеялось, когда они прибыли в лагерь. Их речь окончательно доказывала, что они не принадлежали к племени команчей.

Сойдя с лошадей и привязав их к деревьям, они вошли в палатки и вскоре вынесли оттуда бутылки и табак; отхлебнув виски, они закурили.

Они не расседлывали лошадей и не раздевались, что сделали бы, если рассчитывали остаться здесь надолго.

Они ждали кого-то.

Вскоре второй отряд, меньше первого, спустился по ущелью, также одетый в команчские костюмы. Человек исполинского роста, очевидно, вождь, ехал впереди.

Он осмотрел лагерь, взглянул на палатки и закричал:

— Неужели они еще не прибыли?

Никто не отвечал. Он повторил вопрос.

Первый попавшийся ответил ему:

— Нет, капитан, их еще нет здесь.

Вождь выругался голосом, похожим на рев быка, и соскочил с седла. Спутники его последовали его примеру.

Обращаясь к окружающим, он сказал:

— Я так полагаю, что наши заблудились, переезжая через большую равнину, и поэтому запоздали. Неосторожно было довериться таким двум новичкам. Теперь я это вижу, но поздно. К счастью, с ними нет поклажи. Я думаю, что они отыщут дорогу. Если же нет, то надо будет кому-нибудь из нас отправиться на поиски. Нам нет необходимости оставаться более дикарями. Я полагаю, что вы хотите сделаться вновь цивилизованными людьми и посетить колонии. Я уверен, что вы не прочь провести месяц или два в обществе сеньорит в Сан-Антонио. Не правда ли?

Все единодушно изъявили согласие.

— В таком случае, приготовимся уехать как можно скорее. Если нам придется отправиться на поиски за недостающими товарищами, то нам следует переменить цвет нашей кожи, а также и костюм, который нас стесняет. Он оказал нам добрую услугу и может оказать ее снова.

Оратор, окончив свою речь, сбросил костюм, придававший своеобразную красоту его исполинскому росту.

Он отправился к речке и через десять секунд был по пояс в воде, тщательно обмывая свою кожу, словно человек, выполняющий по всем правилам гидротерапевтическое лечение.

Товарищи последовали его примеру.

Когда все они вышли на берег, то можно было видеть, что между ними не имелось ни одного индейца. Все это были белые.

(обратно)

Глава LXXXVIII. ПЕРЕМЕНА КОСТЮМА

Окончив умывание в реке, степные разбойники вошли в палатки.

Они недолго занимались туалетом и выходили один за другим совершенно в разных костюмах: не было двух одинаковых. Один был в лосиной рубашке, в куртке и красивых ногавицах степного охотника; другой в одежде мексиканского ранчеро,состоящей из бархатной куртки, таких же штанов, серапе (плащ или одеяло) и пояса; третий надел светло-голубые бумажные панталоны и такую же блузу луизианского плантатора, другие, не любившие щегольства, оделись в суконные костюмы, принятые в Теннесси.

Головные уборы тоже отличались разнообразием: здесь были шапки и шляпы различных сортов и форм — из енотовых, из кошачьих шкур, из сукна, войлочные, ильковые, панамские, касторовые и мексиканские глянцевитые шляпы с широкими полями.

Борласс появился в своем грубом костюме, подпоясанный, в высоких сапогах, как он разгуливал по улицам Начиточеза.

Личное франтовство не входило в число слабостей техасского разбойника, который в этом отношении не был похож на своих итальянских прототипов Фра-Диаволо и Ринальдини. Но если заокеанский бандит не был так любезен и так щеголеват, как те, зато мог точно так же остановить путешественника и перерезать ему горло.

Грабители переменили и оружие; оставив при себе ружья, пистолеты и ножи, они бросили копья, луки и томагавки. Сложив все это в кучу вместе с индейской одеждой и другими принадлежностями, они отнесли все это в пещеру в ближайшей скале и заботливо спрятали.

Окончив переодевание, разбойники подумали о своих желудках.

В продолжение дня и ночи они поддерживали себя только напитками, обильный запас которых приобрели в последнюю поездку на Колорадо. Они ничего не могли взять из погреба Дюпре, потому что бочонки с серебром достаточно тяжелы.

Теперь они сильно проголодались, а в съестных припасах не имелось недостатка. Среди них были искусные охотники, о чем свидетельствовали антилопа и два медвежьих окорока, висевшие на ветвях деревьев.

Несколько человек приступили уже к приготовлению дичи и жарили ее на вертеле над огромным костром.

В своем пленнике-мулате они нашли драгоценного помощника для кулинарных операций. Никто лучше Юпитера не умел зажарить животное целиком.

Он объяснил им, что был невольником Кленси, от которого терпел жестокое обращение, и в доказательство показал им свою спину, покрытую рубцами. Он выразил большое удовольствие по поводу того, что счастливый случай избавил его от сурового господина. Наконец, Юпитер изъявил желание сделаться членом шайки разбойников — полезным и преданным ее слугой.

Будучи принят в качестве последнего, он принялся за свои новые обязанности с таким усердием, что совершенно очаровал грабителей.

Они не сомневались в его верности. Ничего не было удивительного в подобном переходе беглого невольника.

Они занялись обедом, потом пили и курили до тех пор, пока солнце не зашло за утесы, и пурпурный цвет заката не окрасил прибрежных деревьев.

Пока они пьянствовали, один из них оставался трезвым.

Хотя Борласс был груб и поддавался чувственности, однако обладал здравым рассудком и коварством. Благодаря этому он стал начальником двадцати техасских разбойников, из которых каждый, подобно ему, находился вне закона и у большей части которых руки были обагрены кровью.

С самого отъезда из Сан-Сабского поселка он находился в дурном настроении. Что стало с Филом Контреллом и другими товарищами и с пленницами?

Одно время он склонен был считать Контрелла изменником. Не узнал ли последний, что Кленси находится в живых, и вследствие этого не решился ли он отстать от шайки, к которой присоединился от безысходности?

Если Кленси был жив, то Контреллу нечего было бояться ответственности перед законом.

Не встретился ли Контрелл ночью с Кленси, который и убил его?

Встреча двух этих людей могла закончиться только смертью одного из них.

Но если Дарк был убит, то Кленси, конечно, убежал бы с обеими пленницами; его не нашли бы блуждающим на охоте, когда его захватили.

Борласс теперь сожалел, что не подверг своего пленника пытке и не вынудил полного и откровенного признания. В то время, когда его люди беззаботно предавались пьянству, он ходил большими шагами между палатками и с беспокойством посматривал на тропинку, ведущую из ущелья, по которой они приехали, и бормотал слова неудовольствия, перемешанные с проклятьями.

(обратно)

Глава LXXXIX. МЯТЕЖНАЯ ШАЙКА

Более часа атаман разбойников бродил по лагерю, как тигр по клетке. Он приближался к самому краю, смотрел в темноту и старался уловить стук конских копыт.

Нетерпение его достигло крайнего предела. Несмотря на то, что он был груб телом и душой, он все-таки поддался чувству любви. Страсть эта была животная и самая низкая, она была очень сильна, овладела им до такой степени, что он охотно отказался бы от своей доли денег, награбленных у Луи Дюпре, лишь бы только обладать любимой девушкой.

Каково же было ему думать, что она была у него во власти, а он так легко дал ей ускользнуть. Он пришел к убеждению, что таков был исход экспедиции.

Но в тоже время ему пришла одна мысль, принесшая облегчение. Кленси мог еще быть жив. Если он, Борласс, возвратится к тому месту, где закопал его, и пообещает ему освобождение, то тот признается ему, видел ли он Дарка, в крайнем случае Борласс пригрозит ему пыткой и смертью. Таким путем, по крайней мере, он вышел бы из томившей его неизвестности. Он не мог уснуть, не добившись результата.

Он уже решил ехать, когда другая мысль пришла ему в голову — сделать нечто предварительное. Он допросит сперва мулата и, если нужно, подвергнет его пытке.

Борласс удивлялся, что не подумал об этом раньше. Еще не было поздно, и, пробираясь между палаток, он пошел искать человека смешанной крови.

Он нашел его в обществе знакомого уже нам Фернанда.

Они сидели за флягой виски, общаясь между собой, как братья.

Борласс отвел мулата в сторону и начал допрос, сперва по-дружески, как бы оказывая полное доверие.

Мулат объяснил, что ничего не знал ни о Филе Контрелле, ни о Ричарде Дарке. Он никогда не слышал ни о том, ни о другом. Он был невольником массы Кленси, который недавно купил его. Масса Кленси прибыл в Техас, чтобы присоединиться к колонии полковника Армстронга. Он сопровождал своего господина на охоте, вот и все.

Рассказ Юпитера казался достоверным.

Юпитер был очень умен. Несчастная судьба сделала его невольником, но ум, возмущенный этой позорной участью, подсказал ему средство к побегу. Этот ум помог ему обмануть степных разбойников, заставив их поверить ему, что он считал за счастье оставаться с ними в качестве члена шайки.

Юпитер закончил свой рассказ, стоя напротив револьвера, направленного ему в голову.

Испытание это удовлетворило Борласса, и он закончил допрос.

Взошла луна, а ни Фил Контрелл, ни пленницы не приезжали.

Борласс позвал разбойников, сообщил им свои опасения и предложил некоторым выехать на верхнюю равнину на поиски отсутствующих товарищей.

Но они уже слишком много выпили. Атаман не имел больше на них влияния. Они не заботились ни о Филе Контрелле, ни о порученных ему пленницах. Разбойники были в безопасности, ничем не рисковали и веселились.

Предложение Борласса было встречено криками недовольства и руганью. Они отказывались повиноваться ему.

Он рассердился: ревел как разъяренный медведь, угрожал им расправой. Но все были против него, и он понял, что прибегать к крайним мерам совершенно бесполезно.

Завтра утром, по их словам, они помогут ему в его поисках, но сегодня надо веселиться и пить, пить, пить…

Чтобы утолить свое горе, он присоединился к ним и пил без меры.

Кончилось тем, что все перепились окончательно, и каждый, кто как мог, отправился искать себе постель.

Одни добрались до палаток, а другие свалились тут же на земле и захрапели под деревьями.

(обратно)

Глава XC. ДВА ЧЕЛОВЕКА СМЕШАННОЙ КРОВИ

По мере того, как разбойники падали один за другим под влиянием крепких напитков и сна, огни в лагере тоже угасали один за другим. Только один огонек продолжал светиться в небольшой палатке, стоявшей в стороне от прочих.

Два человека сидели в ней, бодрствовали и потягивали виски. Это были мулат Юпитер и метис Фернанд.

Они, судя по всему, выпили много. Они действовали и говорили, как подобает пьяным людям.

Несмотря на это, оба сохраняли хладнокровие, каждый считая товарища пьяным.

Трава внутри палатки могла бы объяснить им причину. Когда они начали пить, она была сухой, а теперь, когда все разбойники спали, она оказалась влажной под ногами у обоих собеседников, которые проливали на нее стаканы, незаметно друг от друга.

Время уходило, и Юпитер начал отчаиваться. Он никогда не встречал человека, который мог бы выдержать столько водки, не обезумев от опьянения, как его собеседник, с которым они пили уже давно.

Каждый имел свою цель в этом обоюдном обмане: мулат хотел напоить метиса, чтобы иметь возможность совершить побег, а метис, подозревавший этот замысел, решился быть трезвым, чтобы ему воспрепятствовать.

Что же это значило? Неужели желудок у метиса был стальной, а голова подбита железом?

Товарищ мулата мог бы сказать о нем то же самое. Мулат мог делать то же самое, что делал и метис. Едва только это подозрение мелькнуло у мулата в голове, как он решил следить за движениями метиса. И скоро разобрал, отчего собеседник сохранял такое же хладнокровие, как и Юпитер. Он видел как метис выливал тайком виски.

Мулат испугался. Нет сомнения, что за ним присматривали.

Минуту назад он еще надеялся на освобождение. Пьянство шайки помогало ему. Только один этот метис не терял рассудка и был бдителен, как сторожевая собака.

Каким же образом отделаться от такого бдительного часового?

Было единственное средство. По крайней мере мулату оно казалось единственным. Глаза невольника сверкнули при этом страшным блеском.

Это был блеск зловещий, предсказывавший убийство.

Юпитер быстро сообразил, что он должен убить метиса, или погибнет сам.

Поймав своего товарища, который проливал виски на землю, он наклонился к нему и, засмеявшись, потребовал объяснения этого поступка.

Но едва этот вопрос достиг слуха метиса, как в тот же миг широкое лезвие ножа проникло ему в сердце, и он умер на месте, не испустив ни единого стона.

Разбойники были погружены в глубокий сон, не зная, что близко от них случилось трагическое происшествие.

Мулат тихо вышел, пробираясь молча между храпевшими грабителями, и направился к загородке, в которой стояли лошади.

Он произнес несколько слов вполголоса; одна из лошадей отделилась от других и позволила взять себя за холку. Эта лошадь принадлежала Кленси.

Юпитер нашел сбрую и оседлал лошадь.

Он осторожно отодвинул засовы и тихо вывел лошадь.

Никто ему не препятствовал, не слышно было ни малейшего шума, даже тогда, когда беглец с помощью ножа, захваченного тайком в одной палатке, отрезал веревку, которой была привязана собака Кленси к дереву. Собака, по-видимому, понимала, что необходимо было соблюдать крайнюю осторожность.

И пока пьяные разбойники храпели со всех сторон, мулат выехал из лагеря верхом на коне, с ружьем на плече и пистолетом за поясом. Собака бежала за лошадью.

(обратно)

Глава XCI. ЛЕГКИЕ ШАГИ

Кленси по-прежнему стоял закопанный в землю по шею, невыносимо страдая душой и телом. Он едва мог втягивать воздух в легкие. Периодически он чувствовал приступы удушья, с которым не может сравниться никакое физическое страдание.

Койоты возвратились с воем и щелкали белыми, ужасными зубами.

О, как он желал бы в эту минуту иметь хоть одну руку свободной, а в этой руке оружие для того, чтобы лишить себя жизни.

Подобное существование хуже агонии — оно невыносимо. Он сожалел даже об уходе Дарка.

Лучше бы он остался и убил его, прекратив таким образом неописуемые мучения.

Он желал себе смерти.

Вероятно, его желание должно было скоро исполниться: волки находились рядом. В эту минуту они подошли ближе, чем когда-либо. Он видел их белые зубы и красные языки в футе от своего лица. Он чувствовал у себя на лбу их горячее, влажное дыхание. Каждый момент он ожидал их нападения. Закрыв глаза, он призывал смерть.

Но она не являлась, и он снова раскрыл глаза.

Вдруг он увидел, что волки удаляются с поджатыми хвостами.

Но они не спешили. То, что повлияло на эту перемену, казалось, не слишком их встревожило. Напротив, они уходили медленно, уступая почву вершок за вершком, с сожалением и недоверчиво.

Что же это могло значить?

Кленси искал объяснения на равнине, он смотрел вперед, направо и налево, насколько мог повернуть шею.

Но он ничего не видел, что могло бы объяснить перемену в поведении волков; причина должна была находиться сзади.

Он прислушивался, делал предположения.

Нельзя было сомневаться относительно того, что испугало волков снова: Ричард Дарк опомнился от страха, одумался, возвращается… Следующая за тем сцена будет последней — она завершит мщение.

Кленси был уверен, что это Дарк, и старался уловить стук копыт его лошади; но он слышал только шаги чьих-то легких лап, бежавших быстро по земле. Вскоре эти шаги послышались возле его головы и вдруг что-то теплое прикоснулось к его щеке.

Это был язык его собственной собаки.

(обратно)

Глава XCII. БРА-ФОР

— Слава Богу! — воскликнул Чарльз Кленси при виде верного друга.

Но радость эта длилась не более минуты. Что могла собака сделать для него? Ничего. Правда, она воспрепятствует койотам растерзать его, ну, и что же? Все равно он должен погибнуть?

Пока он рассуждал таким образом, верное животное продолжало лизать ему лоб с легким визгом.

— Откуда могла придти собака? Они ведь увели ее. Я видел ее привязанной к одному из седел. Убежала она, что ли, и пришла по следу? Или кто-нибудь идет за ней. Юпитер, например?

Он не слышал приближения ни лошади, ни человека на равнине. Первое предположение было вероятнее. Собака вырвалась и убежала к нему по собственному побуждению. Она была одна.

Кленси, снова впадая в отчаяние, посмотрел на животное, продолжавшее ласкаться к нему.

— Добрый Бра-Фор, — сказал он, — честная собака, ты пришла, чтобы видеть мою кончину. Ты не можешь спасти меня. Однако мне утешительно видеть тебя, как друга в смертный час. Ты будешь защищать меня до конца, да! Ты будешь держать этих ужасных животных на почтительном расстоянии. Ах, недолго тебе придется быть часовым. Я чувствую себя слабее с каждой минутой. Добрый Бра-Фор, побудь около меня. Ты можешь уйти, когда все будет кончено. Я ее не увижу никогда, но тебя может кто-нибудь найти… И она вознаградит тебя за твою верность, я знаю. Подойди ко мне, ложись здесь.

Но Бра-Фор не ложился. Вдруг он перестал ласкать голову своего господина и остановился в наступательной позе. Но намерение его было совершенно другое: животное подчинилось собачьему инстинкту, как называют это люди, хотя собака, если бы могла говорить, сказала бы им, что это не инстинкт, а мысль.

Она начала рыть землю вокруг шеи Кленси.

Сердце ее хозяина снова забилось надеждой; это был шанс освободиться из ужасной тюрьмы, о котором он и не мечтал.

Воодушевленный этою надеждой, Кленси ободрял животное словами, которые она очень хорошо понимала.

— Продолжай, Бра-Фор! Продолжай, добрая собака!

Собака продолжала рыть, обильно отбрасывая землю назад, хотя эта земля и была крепко утоптана и тверда, однако Бра-Фор делал быстро яму вокруг шеи и плеч Кленси. Правое плечо было уже почти откопано. Стоило собаке снять еще немного земли, и рука его могла освободиться. После этого ему уже не составляло бы труда освободиться окончательно.

Он продолжал ободрять собаку словами и уже поверил, что скоро выйдет из ужасной могилы, как вдруг его слух уловил звуки, которые повергли его в отчаяние.

Это был топот лошади с всадником. Он не видел еще их, но, без сомнения, всадник подъезжал сзади.

Это не мог быть никто другой, кроме Ричарда Дарка, который, опомнившись от страха, возвращался, чтобы действовать совсем иначе.

Кленси был уверен, что приближается его конец, что наступили последние минуты, тогда, когда он был так близок к спасению! Еще каких-нибудь четверть часа, и Бра-Фор выпустил бы его на свободу.

Но теперь было поздно, очень поздно! Приходилось умирать.

Не было ли все-таки хоть какой-нибудь надежды на спасение? Он сделал отчаянное усилие выбраться, но тщетно; он находился словно в клещах, как будто его давил груз в несколько тонн. Выбора не было, он должен был покориться своей судьбе.

И какой судьбе? Ему придется видеть Ричарда Дарка перед собой, слышать его насмешки. Это будет повторением сцены, происходившей некогда под кипарисами.

Даже в этот страшный час, последний в своей жизни, Кленси вспомнил о своем унижении.

Но ему некогда было рассуждать об этом. Когда эта мысль мелькнула у него в уме, он услышал, что всадник подъезжает к нему. Темная тень перешла через его голову и удлинилась перед ним, так что он мог теперь видеть фигуру всадника.

Глаза Кленси находились слишком близко к земле, он не мог различить все очертания фигуры. В этом, впрочем, не было надобности, он не сомневался, что сзади стоит всадник в индейском костюме и с перьями.

Собака перестала рыть землю и выскочила навстречу всаднику.

Последний не встретил ее свирепой бранью, какой ожидал Кленси, да и животное не проявляло ни малейшей враждебности. Напротив, собака начала тихо визжать и ласкаться, распознав друга.

Кленси знал ненависть собаки к Дарку, который однажды хотел убить ее. Следовательно, это был не он.

Радость, глубокая, неописанная радость засветилась в глазах Кленси, когда он увидел Юпитера.

(обратно)

Глава XCIII. РАЗБОЙНИКИ В ОПАСНОСТИ

На отдаленной границе Техаса, которой не переступал еще цивилизованный человек, не возвещает авроры никакой петух, а тетерев приветствует восходящее солнце резким криком. Стая этих больших птиц, сидевшая в роще, по соседству с лагерем степных разбойников, с приближением дня взлетела на вершины деревьев. Самцы, как обыкновенно, весело прокричали свой громкий вызов, разбудивший грабителей и их вождя.

Борласс, не смотря на то, что в голове его еще бродили винные пары, почувствовал тревогу. Вскочив на ноги, он начал звать Фернанда, потом мулата. Громкий и строгий голос его раздавался между палатками.

Вдруг раздался единодушный крик: «Ушел!», сопровождаемый руганью. До сих пор это было предположение. Оба могли еще спать с похмелья, но вскоре все объяснилось.

Метис лежал в палатке мертвый, в лужах крови, наполовину еще жидкой, наполовину сгустившейся.

Мулата не было. Единственным следом его присутствия в палатке оставалось это окровавленное тело, лежавшее у них перед глазами.

— Где же мулат? — спросили разом несколько разбойников.

— Ушел, — отвечал один голос. — И взял с собой собаку, и, вероятно, какую-нибудь из лошадей.

Разбойники бросились к загородке, где стояли лошади. Она оказалась пустой, в ней не было ни одной лошади, не было даже мула, на котором ехал мулат, когда его захватили. Но тут не было ничего удивительного — ворота стояли открытыми.

Вероятно, они были где-нибудь недалеко. Вскоре беспокойство рассеялось: лошади преспокойно паслись на небольшой лужайке на берегу реки.

Все были налицо, даже мул, кроме одной лошади, принадлежавшей тому человеку, которого разбойники оставили на поживу волкам и коршунам. Это была великолепная боевая лошадь, понравившаяся начальнику шайки, который и присвоил ее себе. Но потеря лошади ничего не значила в сравнении с потерей пленника. Со свойственным ему чутьем, Борласс тотчас же догадался об опасности, грозившей ему и его шайке. Мулат был свидетелем их превращения из индейцев в белых.

Он доедет до колонии и известит ограбленных колонистов, а что еще хуже — проводит их к лагерю, к которому знает дорогу. Кроме этого он мог успеть спасти Кленси из могилы, в которую закопал его Борласс, будучи уверен в собственной безопасности.

Но вождь шайки разбойников еще более тревожился оттого, что Контрелл не является с пленницами. Он еще мог вынести неудачу своего мщения Кленси, но мысль, что его страсть могла остаться без удовлетворения, была для него невыносима. Молодая девушка с розовыми щеками и золотистыми волосами еще не была у него во власти, и он чувствовал, что и не будет никогда.

И грубый разбойник испустил из глубины своей могучей груди вздох. В этом вздохе выразилась сильная, глубокая страсть, было видно, что разбойник отдал бы все, и недавнюю добычу, и саму жизнь за ее удовлетворение.

Он предложил отправиться на поиски за Филом Контреллом и пленницами на верхнюю равнину, а если нужно, то до брода через Сан-Сабу. Но это предложение никто не поддержал, потому что каждый боялся; они знали, что их лагерь, так удачно избранный, не был больше в безопасности. Из него следовало уезжать как можно скорее.

Но когда Борласс заговорил о собственной их безопасности, они все поняли, как важно было предотвратить встречу беглеца с колонистами. Необходимо было захватить его во что бы то ни стало.

Перед отъездом они наскоро позавтракали и основательно выпили на дорогу, после чего оседлали лошадей и навьючили на них деньги.

На этот раз серебро было не в бочонках, а в мешках и карманах. Когда все было готово, шайка села на лошадей и тронулась в путь как раз в тот момент, когда день озарил долину.

(обратно)

Глава XCIV. ОТДЕЛЕНЫ ДВАДЦАТЬЮ МИЛЯМИ

В ту минуту, когда Борласс и его шайка выбирались на верхнюю равнину, другой отряд всадников показался на противоположном берегу, выехав из Сан-Сабской долины по известному уже ущелью.

Отряд этот состоял из колонистов под предводительством Вудлея, который вел его совместно с охотником Гаукинсом.

Их было двадцать девять человек, хотя в погоню собралось и больше, но было бы неосторожно оставить колонию без защиты. Двадцать вооруженных колонистов под начальством полковника Армстронга остались в миссии. Молодой плантатор Дюпре, расставшись с невестой, присоединился к отряду преследователей.

Почти в одно время оба отряда выехали на равнину с двух противоположных сторон.

Их разделяло расстояние в двадцать миль, и много пройдет времени, пока суждено им будет встретиться, если даже предположить, что они не отклонятся от прямой линии.

Колонисты не знали, какое выбрать направление: приходилось искать следы разбойников, что было нелегко на сухой, бесплодной почве. Впрочем, таких опытных разведчиков, как Саймон Вудлей и Гаукинс, это не беспокоило.

Они проехали медленно одну или две мили, после чего прибавили шагу и поехали быстрее.

Их торопил Саймон Вудлей: он видел одинокое дерево, возвышавшееся на отдаленной линии горизонта. Необходимость идти по следам отпала.

(обратно)

Глава XCV. БЕГСТВО ОТ ПРИВИДЕНИЯ

Ричард Дарк, не помня себя от ужаса, пустился бежать от того, кого считал мертвым. Теперь к угрызениям совести присоединился и суеверный страх.

Лошадь разделяла ужас своего господина. Сверхъестественное появление головы без туловища, присутствие волков, нервное потрясение всадника, сообщившееся ей, крик, выходивший из-под земли, — все это вместе напугало лошадь, также, как и ее хозяина. Дарк мчался, словно сзади была в огне вся степь.

Лошадь его продолжала скакать, но куда? Он и сам не знал, да и не заботился об этом. С момента неожиданной встречи с Вудлеем его преследовало предчувствие близкой гибели, но теперь, когда в дело вмешались еще и сверхъестественные силы, когда привидение в земной форме назвало его по имени и обвинило в убийстве — это было уже не предчувствие, а действительность. Он был глубоко убежден, что его преследовала Немезида.

Совершенно убитый этой мыслью, он предоставил лошадь самой себе и даже не старался держаться в седле, с которого, может быть, и упал бы, если бы продолжительная практика и привычка не давали ему возможности удержаться машинально.

И только тогда, когда, устав от быстрого бега, лошадь остановилась — к Дарку возвратилась способность рассуждать.

Одумавшись, он пришел к заключению, что это, скорее всего, был сон. С похмелья ему грезились разные страшные вещи, ужасные фантасмагории, картины, в которых Чарльз Кленси был действующим лицом. Быть может, Ричард Дарк еще не совсем проспался, и эта голова без туловища просто была продолжением его снов, и…

— О, Боже, я не сплю. Что же это значит? Не сошел ли я с ума?

Так говорил беглец, когда его лошадь остановилась, а он, привстав в седле, осматривался кругом блуждающим взором. Он не знал, где он находится.

Лошадь его, давно умиравшая с голоду, наклонила голову и щипала короткую траву.

Луна еще светила, но была уже близко к горизонту.

Он хотел разнуздать голодную лошадь и пустить ее пощипать траву, но еще раз оглянулся на тень, которая, по мере захождения месяца, все дальше и дальше вытягивалась по равнине. На том месте, где она заканчивалась, внезапно он увидел нечто такое, чего прежде не заметил.

Это был темный предмет, вроде низкорослого дерева или камня, торчавшего на равнине.

Но, продолжая смотреть, он скоро убедился, что это не дерево и не камень, а нечто приближавшееся.

Тень от его собственной головы и мрачный предмет сближались постепенно. В тот момент, когда две тени встретились на серебристой поверхности степи, он увидел молнию, блеснувшую от этой отдаленной фигуры, словно лучи месяца отразились на кусочке стекла или, скорее, на ноже.

Ричард Дарк недоумевал; во всяком случае, там должен был находиться человек.

Всадник быстро приближался к нему, словно под влиянием грозной решимости, похожий на ангела-мстителя.

Дарк не стал больше ждать. Задолго до приближения всадника он схватил поводья, вскочил в седло и пришпорил лошадь так, словно его жизнь зависела от быстроты ее бега.

(обратно)

Глава XCVI. СКАЧКА ПРИ ЛУНЕ

Вскоре после того, как тень от Юпитера перешла через голову Кленси, последний увидел и свою собственную тень на равнине.

Мулат освободил его из ужасной могилы, и несчастный свободно перевел дух.

Он был очень слаб. Но Юпитер дал ему лекарство — водку, захваченную в лагере разбойников, несколько глотков которой скоро возвратили ему силы.

Кленси нетерпеливо слушал рассказ мулата. Тот, кто был причиной всех его страданий, еще был жив и мог быть недалеко.

Необходимо было следовать за ним и отыскать его…

Сев на свою лошадь и взяв оружие, захваченное Юпитером в палатках, Кленси приготовился к отъезду. Учитывая, что мулат не мог следовать за ним пешком, он посоветовал ему остаться, обещав приехать за ним, так как знал, где его найти. Ему необходимо было догнать Дарка и убить его. Он не боялся последствий. Внутренний голос пророчил ему успех.

Попрощавшись с верным товарищем, Кленси пустил собаку по следу: след был свежий, и животное быстро побежало вперед.

Он поехал не галопом. Он знал, что неосторожно было дать возможность преследуемому услышать конский топот.

Двигаясь рысью, лошадь делала шуму не больше собаки, и оба скользили по степи, словно призраки.

Около часа прошло безрезультатно, но Кленси не сомневался в направлении, доверяя проводнику. Поведение Бра-Фора доказывало, что он не сбился со следа.

Вскоре доверие это подтвердилось. След привел их к той части равнины, где луна сливалась с горизонтом. На фоне ее диска Кленси заметил очертания человека на лошади. При таинственном лунном свете всадник принял исполинские размеры, но Кленси отлично понимал, что это не призрак, а самый обыкновенный человек.

Увеличивая размеры коня и всадника, этот свет увеличивал и венец из перьев на голове всадника. Кленси знал, что это был Ричард Дарк.

Теперь все зависело от быстроты его коня.

— Наконец-то, — сказал он, стиснув зубы, — наконец-то злодей у меня в руках.

Теперь, матушка, или ты будешь отмщена, или я присоединюсь к тебе.

* * *

Всадники летели, озаренные луной, летели настолько быстро, насколько могли скакать их кони.

И тот, и другой молчали, но мысли их были различны: преследователь знал, кто впереди, а преследуемый не знал, кто гонится за ним.

Ричард Дарк оглядывался с испугом. Страшная мысль о привидении головы убитого им человека снова овладела им.

Вонзив шпоры в бока лошади, он скакал по прямой линии к луне, которая в эти минуты касалась горизонта. Он мчался, словно собираясь погрузиться в лунный диск, в поисках убежища от привидения. Он замечал, что преследователь выигрывает расстояние, которое постепенно уменьшалось. Он осматривал равнину, стараясь найти место, где мог бы укрыться, но на бесплодной равнине не было ни кустика, а росла только артемизия, не способная укрыть и зайца.

В последние минуты впереди показался какой-то предмет, закрывший на один миг диск луны, это была скала.

Дарк пришпорил лошадь, заставив ее сделать последнее отчаянное усилие. Ему удалось добраться до скалы и скрыться за ней. Он остановился и стал ждать преследователя.

Несмотря на охвативший его ужас, он нашел силы поднять ружье и прицелиться в преследователя, независимо от того, был это человек или приведение.

Кленси продолжал преследование. Сердце его билось от радости при виде, как уменьшалось расстояние, отделявшее его от врага. Вскоре он мог утолить жажду, мучившую его с давних пор — жажду мести.

Он летел во весь дух и вскоре увидел скалу, укрывшую Ричарда Дарка.

(обратно)

Глава XCVII. СМЕРТЕЛЬНЫЙ ВЫСТРЕЛ

Несмотря на свое нетерпение и решимость убить Дарка, Кленси остановился. Он был не настолько безумен, чтобы дать врагу новый шанс выстрелить в него.

Заметив преимущество, доставшееся врагу, и видя, что подъехать к нему близко будет опасно, он остановил лошадь. Пока он обдумывал, как поступить, за скалой послышался голос:

— Я не знаю, кто вы или что вы, но предупреждаю, чтобы вы не приближались, а не то…

Узнав голос Дарка, в приливе ненависти, Кленси перебил его:

— Убийца! Ваши руки обагрены кровью! Если вы меня не узнаете, то узнаете вскоре. Я тот, которого вы оставили, считая мертвым, под кипарисом в штате Миссисипи; я тот, кто намерен, имея на это право, убить вас в степях Техаса. Ричард Дарк, приготовьтесь принять смертельный выстрел.

Слова эти произвели страшное впечатление на человека, находившегося за скалой. Он думал встретить Саймона Вудлея, но это говорил не Вудлей, а Чарльз Кленси, которого не могло здесь быть.

Дарк испугался этих слов, как будто их произнес ангел-мститель. Не был ли он еще во хмелю, не снилось ли ему все это?

Ружье чуть не выпало у него из рук, но, приняв последнее отчаянное решение и сделав это почти машинально, он поднял ружье, прицелился и выстрелил.

Кленси, ожидавший ответа, увидел огненную струю, беловатый дымок, потом услышал выстрел, и в то же время пуля просвистела мимо его уха.

Он помнил, что Дарк всегда носил двуствольное ружье, и мог во второй раз прицелиться вернее. Кленси же не имел ни малейшей возможности попасть в противника: против него были скала и луна, слепившая глаза. У него был один только заряд, который не следовало тратить на ветер.

Ему оставалось только удалиться за расстояние выстрела, выжидая благоприятного случая к нападению.

Он отъехал на несколько шагов.

Дарк, одумавшись, успокоился, по крайней мере, относительно сверхъестественного. Ведь Кленси мог быть только ранен и вылечиться. Очень может быть, что это он и освободил Елену Армстронг под большим дубом.

Но реальное было для Дарка не менее ужасно, чем призрак, и ясно предсказывало ему его участь, его тяготило предчувствие смерти.

Пока он предавался этим мыслям, Чарльз Кленси думал, как исполнить свое намерение, и старался найти средство приблизиться к неприятелю.

Лай собаки прервал эти размышления. Явился Бра-Фор. Собака не могла поспеть за лошадью и сильно отстала.

Через минуту она была за скалой, и Кленси тотчас отпустил поводья лошади и с ружьем в руке быстро поскакал в том же направлении.

Дарк узнал собаку, вспомнив, как она яростно бросилась на него во время следствия. По-видимому, Немезида со всеми своими адскими легионами вооружилась против него.

Собака подбежала к нему, и прежняя враждебность была ничем в сравнении с тем, что произошло в следующую минуту. Как пантера, она бросилась на него и вонзила зубы ему в икры, что заставило его вскрикнуть от боли и ужаса.

Лошадь, разделяя его ужас и не слушаясь больше поводьев, бросилась от камня, и всадник оказался на виду.

Подоспевший Кленси воспользовался своим преимуществом, навел ружье, выстрелил… и Ричард Дарк упал ничком на землю.

Спрыгнув с седла, Кленси подошел к нему, чтобы не дать собаке растерзать его. Когда он отогнал Бра-Фора и медленно подошел к врагу, последний уже был мертв, перед Кленси лежал только бездыханный труп.

Он наклонился к убитому, чтобы узнать куда угодила пуля.

— В грудь, — сказал он, — почти в то же место, куда он меня ранил, полагая, что его выстрел был смертельным. Он дождался своего. Господи, прости меня, что я убил человека, но я избавил мир от гнусного чудовища.

Потом, встав с земли и подняв глаза к небу, он сказал торжественно:

— Я сдержал свою клятву. Матушка, ты отмщена!

(обратно)

Глава XCVIII. ОДИНОКИЙ ПЕШЕХОД

Победитель недолго оставался возле убитого врага.

Что-то вроде страха напало на Кленси, когда он стоял возле него. Со смертью Дарка обет его был исполнен, мщение удовлетворено, и более гуманные чувства вступили в свои права.

Дрожь пробежала по его телу при взгляде на черты Дарка, которые были угрюмы даже у мертвого. Несмотря на их отталкивающий вид, Чарльзу Кленси сделалось грустно. В таком настроении он обернулся к Бра-Фору, который еще не успокоился и готов был растерзать труп, если бы ему не мешали. Но он уступил строгим словам и угрожающим жестам своего господина.

Кленси вскочил на лошадь, собираясь на поиски Юпитера. Для этого ему надо было возвращаться назад, и помощь собаки была необходима.

Но он не отъехал и трехсот шагов, как заметил пешего человека. По походке он узнал Юпитера и поскакал ему навстречу.

Юпитер пошел за своим господином, ориентируясь по луне. Потом он услышал выстрелы и заранее понял, что найдет труп, он предчувствовал, это будет труп их общего врага.

Сквозь утренние сумерки он увидел всадника. Он узнал Кленси, возвращавшегося с победой.

Их разговор не занял много времени. Надо было уходить с этого места, но сперва надо было поймать для мулата лошадь Дарка, которая была еще оседлана.

Очень мало труда стоило поймать ее. Она не привыкла быть одна, и сделав один или два круга вокруг скалы, возвратилась к месту, где потеряла своего всадника, и подчинилась тому, кто освободил ее от ноши.

Юпитер быстро подошел к трупу Ричарда Дарка и устремил на него взгляд.

В голове мулата пронеслись самые разнообразные мысли, при виде этих рук, бессильно лежавших на земле; эти руки своими полусжатыми пальцами, вроде когтей, напомнили ему, что не раз они держали плеть, следы от которой до сих пор еще были видны на его спине.

(обратно)

Глава XCIX. СНОВА ОПАСНОСТЬ

Теперь, когда у обоих было по лошади, Кленси думал только о возвращении к реке Сан-Сабе, а оттуда в миссию.

Но прежде следовало позаботиться о двух вещах — во-первых найти дорогу, а во-вторых — ехать как можно осторожнее. Они рисковали встретиться с Борлассом и его шайкой. Без сомнения, разбойники будут их преследовать, когда проспятся после ночной попойки. Обнаружив бегство мулата и труп метиса, они, конечно, пустятся в погоню. Бегство Юпитера угрожает их собственной безопасности, и они постараются захватить его.

Предположив, что Юпитер будет искать место, где они закопали Кленси, они непременно устремятся сюда.

Так рассуждал Кленси. Он был убежден, что крайняя осторожность необходима. До сих пор все шло хорошо. Несмотря на зловещие слова, сказанные ему Борлассом перед расставанием, он не беспокоился о Елене Армстронг.

Сообщение Юпитера о лагере рассеяло все сомнения по этому поводу.

Какой же лучше способ избежать возможности снова оказаться в руках у Борласса? Оставаться ли за прикрытием скалы до ночи, или немедленно ехать к Сан-Сабе, рассчитывая переехать через равнину незамеченными?

Он знал направление реки по солнцу, и хотя не видел дороги, которая вела бы к ущелью, однако это ничего не значило — лишь бы добраться до утесов, а там уже было легче отыскать выход.

Он торопился узнать, что происходит в колонии, и увидеться с любимой девушкой. Может быть, она оплакивала убитого отца, как и сам он недавно плакал на могиле матери.

Кленси решился ехать, но не с беззаботной смелостью, раскаиваться в которой у него было много поводов, а с крайней осторожностью и благоразумием.

Он начал с осмотра равнины. Ему следовало идти не к своей недавней могиле, а в противоположном направлении. Где же эта дорога? Как ее найти?

Рассуждая об этом, он увидел нечто, побудившее его принять решение. Направо, по направлению к Колорадо, на поверхности равнины что-то блестело; это были отдельные точки, находившиеся близко друг к другу.

Кленси вскоре узнал ружейные и пистолетные стволы, ножи, стальные мундштуки и стремена, блестевшие на солнце.

Это были степные разбойники, ехавшие от Колорадо.

(обратно)

Глава C. ДРУЗЬЯ И ВРАГИ

При виде отряда Кленси заехал за скалу и приказал Юпитеру сделать то же. Скрывшись подобным образом, они могли теперь видеть шайку, не будучи видимы сами.

Приближалась ли она к ним? Если да, то единственным для них средством спасения были их лошади: скала могла скрывать их только до прибытия разбойников.

Кленси с мулатом сошли с лошадей, чтобы лучше спрятаться; Юпитер держал лошадей, в то время, как его господин не спускал глаз с шайки.

Недолго пришлось ему сомневаться в направлении, принятом всадниками.

Они шли не в их сторону, а по прямой линии к утесам, ориентируясь на большое дерево, без сомнения, с целью повернуть оттуда к месту, помнить которое они имели основательный повод.

Кленси вздохнул свободнее. Если только что-нибудь не заставит их свернуть с прямой линии, то ему нечего бояться в настоящую минуту. Но он не мог не подумать о судьбе, которая ожидала бы его, если бы он еще был закопан на равнине.

Он поблагодарил Бога за спасение.

С диаметрально противоположной от разбойников стороны двигался по равнине другой отряд, направляясь к горной цепи. Увидев это, Кленси не мог сдержать крик радости.

Оба отряда находились на одинаковом расстоянии от вершины. Очевидно, дерево служило маяком для обоих. Возвышенность, разделявшая их, мешала им видеть друг друга, в то время как Кленси со своего высокого пункта отлично мог видеть оба отряда.

Мысль, что второй отряд мог состоять из колонистов, выехавших в погоню за разбойниками, вызвала у него радостное восклицание. Вскоре это предположение перешло в уверенность, потому что впереди ехал всадник на лошади не совсем обыкновенной масти. Это был «клейбанк», пестрый и полосатый, словно полукровная зебра. Такая лошадь была у Саймона Вудлея, и, должно быть, охотник предводительствовал отрядом колонистов, приближавшихся справа.

Обе группы двигались быстро и должны были вскоре встретиться.

Очевидно, они и не подозревали, что так близко находятся друг от друга.

Колонистов было около тридцати человек, в то время как шайка разбойников состояла всего из двадцати, но большая часть последних были отчаянные люди, готовые биться до последней капли крови, так как знали, что попав в плен, им не избежать виселицы. Среди колонистов тоже имелись люди отважные, предводительствовал ими Саймон Вудлей. Наконец, на их стороне был Бог, в то время, как разбойники шли под знаменем дьявола.

Чарльз Кленси не беспокоился за исход битвы, а боялся только одного: что-нибудь могло предостеречь разбойников и дать им возможность ускользнуть от боя. Они, без сомнения, постарались бы убежать от неприятеля, превосходившего их численностью и имевшего на своей стороне закон.

Над каждым отрядом носилась стая коршунов, которые сопровождали всадников. Инстинкт этих хищных птиц всегда подсказывает им, что там, где встречаются два вооруженных отряда, они могут надеяться на добычу. Они знают, что эти отряды враждебны друг другу и что должно произойти кровопролитие.

Борласс не мог не видеть тех коршунов, которые носились над колонистами, так же как и Вудлей не мог не заметить тех, которые летали над разбойниками.

Скорее всего, Борласс подумает, что коршуны летают над головой Кленси, погребенного заживо, а Вудлей со страхом вообразит, что они летают над трупом его старого товарища, а может быть, и над телом Юпитера.

Предположение Кленси оправдалось. Оба отряда продолжали сближаться.

— Слава Богу! — сказал он, оправляясь от страха, встреча теперь неизбежна.

Сдерживая по возможности свое нетерпение, Кленси продолжал наблюдать за отрядами, сближавшимися очень медленно. Для обоих подъем вверх сделался труднее; надо было беречь лошадей.

Обе группы можно было сравнить с двумя темными тучами, приближавшимися одна к другой на чистом небе с противоположными электрическими зарядами. Когда они придут в соприкосновение, то, вероятно, польется кровавый дождь.

Местность имела вид крыши; Кленси стоял на верхушке, в то время как два отряда поднимались с двух сторон. Одинокое дерево изображало трубу, к которой они стремились.

Сердце у Кленси готово было выскочить из груди, пульс бился с ужасающей силой. Он ждал развязки.

Обе стаи коршунов встретились в воздухе и соединились.

Вот головы всадников уже на уровне травы. Они показываются.

…Противники увидели друг друга.

Настала роль Кленси.

— Коня, Джуп! — кричит он. — Садись и следуй за мной!

Он вскочил в седло и бросился из-за скалы на равнину.

Два враждебных отряда остановились, увидя друг друга; не слышно криков, только вожди созвали людей для дачи приказаний. Потом наступило временное затишье, прерываемое лишь громким ржаниемлошадей и стуком копыт о землю.

Каждый знал, что видит перед собой врага, и несмотря на расстояние, два исполинских вождя узнали друг друга. Охотник испустил крик мщения, раздавшийся по всей равнине.

Оба отряда рванулись с места, но не навстречу друг другу: один обратился в бегство, а другой стал преследовать.

(обратно)

Глава CI. РУКОПАШНЫЙ БОЙ

Кленси скакал, направляясь в пространство, разделявшее врагов и постепенно уменьшавшееся. Вскоре он увидел клубы дыма и огненные полосы; он услышал выстрелы, сперва отдельные, а потом перешедшие в батальный огонь. Равнина покрылась густым серым дымом, среди которого боролись мрачные фигуры, освещаемые порой зловещим блеском. Они ревели, словно два враждебных полчища демонов, встретившихся и вступивших в битву в воздушном пространстве.

Кленси думал только о том, как поспеть к бою и помочь ангелам ниспровергнуть демонов в бездну.

Пришпорив лошадь еще раз, он очутился среди схватки.

Кругом царило смятение и раздавались крики. Всадники бились. Пары старались свалить друг друга на землю; одни стреляли из пистолетов, другие выхватывали ножи.

Несмотря на это, Кленси мог видеть, что бой подходил к концу, разбойники изнемогали. Большинство из них было выбито из седел; они на коленях просили пощады, взывая к милости победителей.

Так как колонисты не встречали больше сопротивления, то бой скоро окончился. Победители склонились над побежденными, большинство которых были уже мертвы.

Кленси приехал слишком поздно, чтобы принять участие в схватке. Разбойники получили достойное возмездие за свои дьявольские преступления.

Но где же Саймон Вудлей? Неужели пал в схватке? Неужели убит его старый товарищ?

Кленси искал его, осматривая каждую группу, но нигде его не видел.

— Хейвуд! — закричал он.

Шатаясь, к нему подошел молодой охотник; он был весь в крови и почернел от дыма.

— Где Вудлей?

— Саймон поскакал сюда, — отвечал Хейвуд, указывая рукой, — я видел, как он гнался за великаном Борлассом. Ради Бога, Чарльз Кленси, поспешите к нему; он, может быть, нуждается в вашей помощи.

Кленси не слушал больше. Он направил лошадь сквозь легкое облако дыма, которое уже успело рассеяться. На равнине он увидел двух всадников: один гнался за другим; оба были огромного роста. Разбойник был впереди, охотник настигал его.

Кленси чувствовал невольный страх. Он знал, что Джим Борласс — противник, которым не следовало пренебрегать.

Теперь, доведенный до отчаяния, он будет биться насмерть.

Кленси верил в своего старого товарища, но не мог отрешиться от боязни за него и спешил вперед, надеясь, что может принести ему пользу.

Но не успел он к ним подъехать, как схватка началась.

Они не обменивались ни ружейными, ни пистолетными выстрелами. Они сразу пустили в ход длинные ножи.

Они начали бой верхом, но вскоре оба соскочили с лошадей и вступили в рукопашный бой, размахивая ножами.

Ужасное зрелище представляли эти два бойца, вступившие в смертельный бой, тем более, что битва происходила в молчании, без слов, без крика. Единственным звуком, достигавшим слуха Кленси, было их прерывистое дыхание.

Кленси, однако, не думал оставаться безучастным зрителем. Он приблизился со взведенным курком, готовясь послать пулю Борлассу, как только представится удобный момент.

Но его помощь оказалась не нужна. Не ружью и не пистолету суждено было нанести смертельный удар вождю степных разбойников. Прежде чем Кленси успел выстрелить, лезвие длинного ножа вонзилось разбойнику между ребер, пробило сердце, и он упал бездыханный.

— Благодарю вас за помощь, Чарльз Кленси, но вы опоздали. Этот негодяй из негодяев не будет больше тревожить Техас. А ведь ловко я свалил его. Но откуда вы? А Ричард Дарк, что с ним? Видели вы его?

— Да.

— Ну, что же вы с ним сделали?

— То же, что вы сделали с ним, — отвечал Кленси, указывая на труп Борласса.

— Хорошо. Теперь посмотрим, что сделалось с другими. Полагаю, что наши распорядились, как следует, и что здешние степи избавлены от самых кровожадных разбойников, какие только когда-либо появлялись в этих местах. Пойдемте, Кленси, оставьте этого разбойника, пусть им хорошенько пообедают эти коршуны. Прощай, Джим Борласс!

(обратно)

ЭПИЛОГ

Надобно ли говорить, что рассказ наш закончен?

После кровопролитной битвы, в которой погибла большая часть степных разбойников, погибли и многие колонисты, победители возвратились в Сан-Сабскую миссию, куда увели пленников. Последних немедленно судили, приговорили к казни и повесили, прежде чем успели похоронить мертвых.

Всеобщая радость царила в колонии.

Она достигла высшей степени в тот день, когда обе красавицы дочери полковника Армстронга, одетые в подвенечные платья, решились переменить свои фамилии перед алтарем старинной миссии: одна должна была сделаться миссис Дюпре, а другая миссис Кленси.

Третья чета была также соединена при этом случае, хотя и не в один и тот же час. Юпитер и Юлия были обвенчаны. Они дали друг другу клятву о взаимной верности, которую сдержали.

Никогда еще в упраздненной миссии не было такой радости, как в день этого свадебного торжества; роскошный пир превзошел все, что монахи могли когда бы то ни было придумать. Дюпре, возвративший свои деньги, не знал пределов своему гостеприимству. Зажарены были целые быки, опорожнялись целые корзины с вином и истреблялись ящики лучших гаванских сигар.

Среди этого роскошного пиршества один только человек не был и не мог быть весел.

Это был молодой доктор Вартон. Причина его уныния была неустранима. Он это знал и решился сделать над собой усилие, чтобы побороть горе, отдавшись своему профессиональному долгу.

Говорят, что он очень успел в жизни. По крайней мере, таково было мнение в Сан-Сабской колонии через много лет, когда она сделалась цветущим поселением, и когда возник город на месте прежней миссии. Этот город сделался центром большого округа хлопчатобумажных плантаций. Кленси был владельцем одной из них — самой богатой и самой цветущей.

Город и плантации существуют до сих пор. Рынок его снабжается дичью, поставляемой четырьмя лучшими техасскими стрелками, так как Вудлей, Гаукинс, Хейвуд и Туккер — постоянные охотники в этой местности. Часто видят этих достойных представителей охотничьего искусства, отправляющихся в экспедицию или возвращающихся из степи.

На одной из Сан-Сабских плантаций можно также видеть Синего-Билла и его Фебу, окруженных многочисленным потомством.

Позор, которым несчастный сын Ефраима Дарка покрыл своего отца, свел последнего преждевременно в могилу. Невольники его были проданы с аукциона. Полковник Армстронг выкупил Синего-Билла и всех своих прежних невольников и тоже окончательно поселился в Техасе.

(обратно) (обратно)

Томас Майн Рид Сын Альбиона

(обратно)

Глава I ОСТРОВ МИРА

Эквиднек — «Остров мира»!

О, Коддингтон[146] и вы, заседавшие в Генеральном совете! Что за безумие охватило вас, когда вы заменили благородное название краснокожих аборигенов на ничтожное «Родс»?[147]

Будь проклят ваш вкус и ваше пристрастие к классике! Будь проклято ваше невежество — принять имя старого голландского мореплавателя «Родт» за название этой местности!

В названии, данном Блоком, было по крайней мере соответствие — даже что-то поэтическое. Обогнув мыс Сачуэст, он увидел могучие леса, красные в золотых лучах осеннего солнца. Перед его радостным взором проплывали алые массы древесной листвы и гирлянды багровых вьюнков. Взгляду открывались яркие утесы цвета охры. И в корабельном журнале появилось название «Ред Айленд» — «Красный остров»!

О, достойный Коддингтон, почему ты отверг индейское название? И почему изменил название в честь этого смелого голландца?

Я буду придерживаться старого названия — «Остров мира»; хотя в более поздние времена название меньше соответствовало действительности, чем тогда, когда индейцы вампаноа[148] окунали свои бронзовые тела в воды Наррагансетта и вели легкие каноэ мимо скалистых берегов.

С тех пор, Эквиднек, слишком часто чувствовал ты удары серпа войны. Где теперь твои девственные леса, радовавшие глаза Верранззано,[149] которые помнили пейзажи Тосканы? Где твои грандиозные дубы, вязы и клены? Где зеленые сосны и красные кедры? Твои березы, дававшие кору, твои каштаны, поставлявшие пищу? Твой американский лавр, восстановитель здоровья и жизни?

Исчезло — все исчезло! Сметено факелами и топорами безжалостных солдат-разрушителей.

Несмотря на весь этот грабеж, ты все еще прекрасен, Эквиднек. Ты снова остров мира, обитель любви; каждый дюйм твоей почвы исхожен ногами влюбленных, каждый утес слышал старую-старую историю.

* * *

Ньюпорт в год Господа нашего 18…, в самый разгар сезона.

Номер в самом гостеприимном из американских отелей — «Дом океана», с окнами, выходящими на запад. Третий этаж, с длинным балконом, откуда открывается вид на Атлантический океан, бескрайний и голубой, уходящий за горизонт. Слева мыс Сачуэст; пена, как снежные хлопья, разбивается о скалу Корморан; справа Бивер Тейл, с его маяком; между ними флот рыбачьих лодок, охотящихся на полосатого окуня и таутогу.[150] Вдали видны паруса большого судна с полной оснасткой и длинный столб дыма от парохода; оба корабля идут мимо берега, держа путь из одного большого морского порта в другой.

Прекрасный вид открывается на обширный эстуарий[151] Наррагансетта. И прекрасные глаза часто обращались в эту сторону.

Но не было среди них глаз прекрасней, чем у Джули Гирдвуд, нынешней постоялицы упомянутого номера.

Она не единственная его обитательница. Рядом с ней еще одна молодая леди — Корнелия Инскип, ее кузина. У нее красивые голубые глаза; но рядом с прекрасными темно-карими глазами Джули, в которых словно горит вечный свет, они почти незаметны.

На языке писателя, автора романов, Джули именовалась бы брюнеткой, а Корнелия — блондинкой. Фигуры у них такие же разные, как и цвет волос: Джули высокая, женственная, Корнелия миниатюрная, хрупкая и внешне гораздо более молодая.

Не похожи они и по характеру, и по темпераменту. Темноволосая Джули больше тяготеет к глубоким мыслям и серьезным поступкам, в то время как веселая, проворная Корнелия, судя по ее речи, менее склонна думать о прошлом и еще меньше о будущем. Одетые в легкие утренние платья, в крошечных туфельках на ногах, обе девушки сидят у окна в креслах-качалках. Обе, разглядывая синее море, только что увидели пароход, выходящий из-за далекого мыса Юдифь и направляющийся на северо-восток.

Прекрасное зрелище — это огромное черное чудовище, прокладывающее свой путь по голубым водам, оставляя за собой длинный белый кипящий след.

Корнелия вскочила и подошла к балкону, чтобы лучше разглядеть пароход.

— Интересно, что это за корабль, — сказала она. — Один из больших океанских пароходов? «Кунард»?[152]

— Думаю, нет, Нел. Хотела бы я, чтобы это был такой корабль, а я у него на борту. Слава Богу! Через несколько недель так и будет.

— Что! Тебе уже надоел Ньюпорт? В Европе мы не найдем места лучше. Я уверена в этом.

— Во всяком случае, людей более интересных мы найдем.

— А что ты имеешь против них?

— А что они имеют против нас? Я говорю не о местных жителях. Они хороши по-своему. Я говорю о летних гостях, таких, как мы. Ты спрашиваешь, что они имеют против нас. Странный вопрос!

— Я ничего не заметила.

— А я заметила. Наши отцы были розничными торговцами, и все эти Дж., и Л., и В. смотрят на нас сверху вниз! Ты знаешь, что так оно и есть.

Мисс Инскип не могла отрицать, что тоже нечто такое заметила. Но она была из тех уравновешенных, спокойных людей, которые мало значения придают аристократическим знакомствам и потому невосприимчивы к светскому высокомерию.

Но гордая Джули — совсем другое дело. Высший свет этого «водяного» места если и не отвергал ее полностью, то относился надменно — во всяком случае та его часть, которую она назвала «Дж., и Л., и В.».

— И почему? — продолжала она с возрастающим негодованием. — Если наши отцы были розничными торговцами, то и их деды тоже. В чем разница, хотела бы я знать?

Мисс Инскип не видела никакой разницы и сказала об этом.

Но ее слова не успокоили возмущенный дух кузины, и тогда Корнелия попыталась отвлечь ее, переведя разговор на другую тему.

— Что ж, Джули, если мисс Дж., и мисс Л., и мисс В. смотрят на нас свысока, об их братьях этого не скажешь. Особенно на тебя они так не смотрят.

— Не нужны мне их братья! Не нужна их снисходительность! Ты считаешь меня дурой, Нел? Причина в миллионе долларов, которые оставил отец и которые перейдут ко мне после смерти матери. К тому же, если зеркало меня не обманывает, я не такое уж пугало.

Она имела право так говорить. Никогда перед зеркалом не стояла девушка, меньше похожая на пугало, чем Джули Гирдвуд. Высокая, с прекрасной фигурой, дочь торговца обладала достоинством подлинной герцогини. Лицо ее было под стать фигуре. Взгляд на него рождал мысль о любви; впрочем, как ни странно, одновременно возникало ощущение опасности. Так должны были выглядеть Клеопатра, Лукреция Борджиа и прекрасная убийца Дарнли.[153]

В ее облике не чувствовалось неловкости, ни малейшего следа низкого происхождения или неуклюжести и грубоватости, которые обычно бывают с ним связаны. Возможно, кое-что из этого можно было заметить в ее кузине Корнелии, выросшей в деревне. Но Джули Гирдвуд слишком долго ступала по плитам Пятой авеню, чтобы ее можно было отличить от гордых дам, расхаживающих по этой аристократической улице.

— Это правда, Джули, — заверила ее кузина. — Ты богата и прекрасна. Хотела бы я о себе сказать то же самое.

— Ну, ты, маленькая льстица! Если ты не богата, то уж точно красива. Впрочем, ни то, ни другое здесь много не значит.

— Зачем же мы тогда сюда приехали?

— Я к этому не имею отношения. Виновата мама. Со своей стороны, я предпочитаю Саратогу,[154] где меньше обращают внимания на родословную и где дочь торговца не хуже его внучки. Я хотела отправиться туда на этот сезон. Мама возражала. Ничто не удовлетворяет ее, только Ньюпорт, Ньюпорт, Ньюпорт! И вот мы здесь. Слава Богу, уже ненадолго.

— Ну, поскольку мы пока здесь, давай наслаждаться тем, за чем сюда приезжают, — купаньем.

— Ты хочешь сказать: многие делают вид, что приезжают купаться. Мисс Дж., Л. и В., например, окунаются в соленую воду, но это вовсе не составляет цели их пребывания в Ньюпорте! Неплохо бы им почаще купаться. Может, фигуры стали бы получше. Бог видит, они в этом нуждаются; и слава Богу, что мне это не нужно.

— Но ты будешь сегодня купаться?

— Нет, не буду.

— Подумай, кузина! Это такое замечательное ощущение.

— Мне оно ненавистно!

— Ты шутишь, Джули?

— Ну, я не хочу сказать, что мне не нравится купанье. Но эта толпа…

— Но на пляже нельзя отгородиться.

— Мне все равно. Я туда больше не пойду — ни на пляж, ни в другие места. Если бы только я могла выкупаться там, в синих водах или среди бурунов, которые мы видим! Ах! Вот это было бы восхитительно! Есть ли такое место, где можно искупаться одним?

— Есть. Я как раз такое место знаю. Открыла его в тот день, когда мы с Кезией собирали раковины. Оно под утесами. Там маленькая пещерка, настоящий грот, и перед ним глубокий бассейн, с гладким песчаным дном. Песок белый, как серебро. Утес нависает над этим местом. Я уверена, что сверху нас никто не увидит, особенно если мы пойдем, когда все уже будут на пляже. Кстати, мы можем в этой пещере раздеться, а Кезия посторожит снаружи. Скажи, что пойдешь, Джули.

— Ну, я не возражаю. Но как же мама? Она так цепляется за приличия. Она может не разрешить.

— А мы ей ничего не скажем. Она сегодня не собирается купаться, сама мне сказала. Мы же пойдем как обычно, будто на пляж. А потом направимся, куда захотим. Я знаю тропу через поле, которая приведет нас на это самое место. Ну, что?

— Хорошо, согласна.

— Тогда нам пора выходить. Слышишь топот в коридоре? Это общество идет на пляж. Давай позовем Кезию и отправимся.

Джули не возражала, и ее проворная кузина выглянула в коридор. Остановившись у входа в соседний номер, она позвала:

— Кезия!

Номер принадлежал миссис Гирдвуд, а Кезия была ее смуглокожая служанка, которая выполняла роль прислуги для всех трех.

— В чем дело, дитя? — послышался голос, явно не Кезии.

— Мы идем купаться, тетя, — ответила юная леди, приоткрывая дверь и заглядывая. — Хотим, чтобы Кезия приготовила нам платья.

— Да, да, — ответил тот же голос, принадлежавший самой миссис Гирдвуд. — Ты слышала, Кезия? И послушайте, девушки! — добавила она, обращаясь к обеим молодым леди, которые теперь стояли в дверях. — Поучитесь плавать. Помните, что мы отправляемся за море, и нам может грозить опасность утонуть.

— О, мама! Ты меня заставляешь дрожать.

— Ну, ну, надеюсь, вам никогда не понадобится умение плавать. Но все равно не повредит, если умеешь держать голову над водой, и не только в буквальном смысле. Поторопись с платьями, девушка! Все уже ушли, вы опоздаете.

Вскоре в коридоре показалась Кезия со свертком одежды.

Крепкая, здоровая негритянка в полосатом пестром платке, намотанном на голову, она была обязательным приложением к семейству покойного торговца, для того, чтобы придать его членам вид южан-аристократов. Не одна миссис Гирдвуд в то время выбирала служанок именно с такой целью.

Девушки сбросили домашние туфли и обули кожаные сапожки. Кокетливо посадили на головы шляпки, набросили на плечи шали — день был прохладный.

— Пошли! — С этими словами кузины двинулись по коридору, спустились по большой лестнице, пересекли площадь перед отелем и свернули на дорогу, ведущую на пляж.

Но как только из отеля их стало невозможно увидеть, они изменили свой курс и пошли по тропе, ведущей прямо к утесам.

Минут через двадцать их могли бы заметить, когда они спускались по одной из расселин. Корнелия шла первой, Джули сразу за ней, а негритянка в тюрбане со своим свертком шла позади.

(обратно)

Глава II ПАРА НАЯД

Их видели.

Одинокий джентльмен, прогуливавшийся по верху утеса, обратил внимание на девушек внизу.

Он шел со стороны мыса Охр, но был слишком далеко и смог только определить, что это две молодые леди в сопровождении черной служанки.

В такой час это показалось ему немного странным. Сейчас время купанья на пляже. Он видел раздевалки, из которых выходили купальщики и купальщицы в ярких зеленых, синих и красных нарядах.

— Почему эти две леди не со всеми? — размышлял джентльмен. — Наверно, собирают раковины, Или ищут какие-нибудь необычные водоросли. Несомненно, они из Бостона. И готов биться об заклад, что на носу у каждой пара синих очков.

Джентльмен улыбнулся, представив себе эту картину, но сразу отказался от своего предположения: заметил цвет кожи служанки.

— Похожи скорее на южан, — произнес он про себя.

После чего перестал о них думать. В руке у него было ружье, и он собирался поохотиться на крупных морских птиц, которые время от времени пролетали над утесом.

Так как прилив еще не начался, птицы летали низко, разыскивая пищу среди водорослей, лежащих у воды.

Заметив это, охотник решил, что внизу у него будет больше возможностей, и начал спускаться по первой же расселине.

Спускался он медленно. Для преодоления торчащих тут и там уступов требовалась большая ловкость, задерживал также предательский песок.

Но джентльмен не торопился. Стрелять можно в любом месте. Пройдет еще несколько часов, прежде чем колокол «Оушн Хаус» прозвонит, приглашая постояльцев к большому обеду. Он один из этих постояльцев. До тех пор у него нет никаких причин возвращаться в отель.

Человек, который так неторопливо спускается на берег, заслуживает нескольких слов описания.

Стиль одежды свидетельствует, что он всего лишь охотник-любитель. Вероятно, он военный. Фуражка, немало уже послужившая, бросает на загорелое лицо тень; сильный загар говорит о том, что служба проходила в тропиках; а оттенок загара, свежий и теплый, подтверждает, что джентльмен вернулся из жаркого климата недавно. Простой сюртук гражданского покроя плотно застегнут; костюм завершают темно-синие панталоны и хорошо сшитые башмаки. Добавим: одежда сшита точно по фигуре и подчеркивает ее достоинства.

Лицо соответствует общему облику. Не овальное, а скорее круглое, свидетельствующее о смелости и решительности. К тому же красивое, обрамленное гривой темных волос и украшенное четко очерченными усами. Человек, обладающий всеми этими достоинствами и, судя по внешности, немало путешествовавший на военной службе, молод: ему еще нет тридцати.

Медленно спускаясь, он слышал только скрип камней под своими подошвами.

И только когда остановился и посмотрел на пролетающую чайку, рассчитывая дальнобойность своего ружья, услышал другие звуки.

Звуки такие сладкие, что чайка тут же была забыта. Она пролетела мимо, а стрелок так и не нажал курок, хотя мог бы задеть птицу концом ствола.

«Нимфы! Наяды! Русалки! Прозерпина,[155] занимающаяся среди скал водным спортом! Боги и богини, достойные кисти великого живописца!»

Такие мысли пронеслись у него в голове, когда он стоял, пригнувшись, за выступом. За камнем находилась пещера, у которой купались молодые леди; негритянка сидела неподалеку, не очень внимательно глядя по сторонам.

— Целомудренная Диана! — воскликнул охотник. — Прости мне это вторжение. Уверяю тебя, оно Совершенно непреднамеренное. Нужно уходить, чтобы не превратиться в оленя.[156] Я только хотел взглянуть на пещеру, о которой мне говорили. Именно с таким намерением я сюда пришел. Однако, какая нелепая помеха!

Но выражение лица свидетельствовало, что помеха не так уж раздражает его. Да и поведение говорило о том же: он продолжал стоять за камнем, глядя из-за него.

По пояс в прозрачной воде, девушки продолжали забавляться. Намокшие юбки облегали тело, и ясно видны были ноги. Только сам Иосиф[157] мог бы уйти от такого зрелища!

Волосы у девушек — черные и золотистые — распустились, они сверкали от капелек воды; тонкими розовыми пальцами девушки плескали друг другу воду в лицо, и скалы звенели от веселой музыки их голосов. Ах, кто бы мог отвести взгляд от такой картины!

Джентльмену это стоило больших усилий и удалось только после того, как он вспомнил о своей сестре.

Думая о ней, он не стал больше задерживаться, но отступил дальше за камень.

— Очень неудобно! — снова произнес он про себя, на этот раз, возможно, с большей искренностью. — Мне очень хотелось здесь пройти. Пещера должна быть совсем недалеко, а мне придется идти в обход! Либо это, либо подождать, пока они кончат свои водные игры.

Несколько мгновений он стоял в нерешительности. До того места, где он начал спуск с утеса, было довольно далеко. Больше того, дорога очень трудна, в чем он убедился на собственном опыте.

Он решил остаться и подождать, пока «берег не освободится».

Джентльмен сел на камень, достал сигару и закурил.

Он находился шагах в двадцати от того места, где развлекались красавицы. И слышал плеск воды под их ладонями, когда они, словно молодые лебедушки крыльями, били руками по воде. Слышны были голоса девушек, прерываемые звонкими взрывами смеха. В том, что он слушает их, нет никакого вреда, потому что вздохи моря мешали разбирать слова. Время от времени доносились отдельные возгласы, свидетельствовавшие о веселье наяд, или строгий голос негритянки, призывавший выходить из воды, потому что начинается прилив.

По этим звукам джентльмен знал, что его не заметили, когда он стоял за камнем.

Прошло полчаса, а девушки продолжали плескаться в воде.

— Должно быть, настоящие русалки: оставаться в воде так долго! Наверно, теперь с них хватит!

Видимо, джентльмен начинал терять терпение.

Вскоре плеск и смех прекратились. По-прежнему слышались голоса девушек, временами прерываемые голосом негритянки.

— Ну, они наконец вышли и одеваются, — весело заметил джентльмен. — Интересно, много ли им на это потребуется времени.

Он достал новую сигару. Она была уже третьей.

— К тому времени, как я ее докурю, — рассуждал он, — они уже уйдут. Во всяком случае, будут одеты, и я смогу пройти мимо, не проявляя грубости.

Он зажег сигару, затянулся и прислушался.

Разговор после перерыва продолжился, но более спокойным тоном.

Сигара уменьшилась, превратилась в короткий окурок, а серебристые голоса по-прежнему слышались, перекрываемые хриплой симфонией моря — с приливом звуки моря становились все громче. Но вот поднялся свежий ветер, и голоса девушек начали походить на отдаленный металлический перезвон, и слушатель начал сомневаться, что вообще их слышит.

— Их время кончилось, — сказал он, вскакивая на ноги и отбрасывая окурок сигары. — Они вполне могли дважды завершить свой туалет. Больше не могу ждать, пора продолжать путь.

Он повернулся к выступающему камню. Один-единственный шаг — и тут же пришлось остановиться: на лице джентльмена неожиданно появилось выражение удивления и даже тревоги. Прилив незаметно подобрался к скалам, и теперь точка, на которой он недавно стоял, находилась под тремя футами воды; а волны продолжали подниматься!

Не осталось ни пляжа внизу, ни карниза над ним: идти можно только по воде.

Охотник сразу понял, что продолжать путь в намеченном направлении невозможно, если только он не хочет по пояс заходить в воду. Цель, которую он имел в виду, не стоила такого погружения. С восклицанием разочарования и досады за потерянное время он повернулся и пошел назад по своим следам вдоль утеса.

Теперь его походка не была беззаботной. Возникло опасение, которое заставило его ускорить шаг. Что, если и отступление будет прервано той же преградой, которая помешала идти вперед?

Мысль эта казалась достаточно тревожной; торопливо перебираясь через камни и полоски песка, превратившиеся в бассейны, джентльмен вздохнул с облегчением, только когда оказался у расселины, по которой спустился.

(обратно)

Глава III ДВА РИФМОПЛЕТА

Джентльмен ошибался, считая, что девушки ушли. Они по-прежнему были в пещере, только не разговаривали.

Диалог их кончился вместе с одеванием, и обе занялись делами, которые требовали тишины. Мисс Гирдвуд читала книгу — томик стихотворений, а ее кузина, захватившая все материалы для рисования, принялась делать набросок грота, который послужил им помещением для переодевания.

Когда девушки вышли из воды, в нее погрузилась Кезия. Теперь вода была такой глубокой, что полностью скрыла фигуру негритянки, так что никто не смог бы увидеть ее с берега.

Поплескавшись минут десять, негритянка вернулась на берег, снова накинула свое льняное платье, выжала курчавые волосы, поправила платок и, поддавшись расслабляющему влиянию соленой воды, легла на сухой каменистый участок берега и почти мгновенно уснула.

В таком виде находилось трио, когда охотник, обнаружив, что продвижение вперед невозможно, повернул назад вдоль утесов. Молчание заставило его считать, что купальщицы ушли.

Некоторое время это молчание продолжалось. Корнелия рисовала с большим усердием. Хотя молодые леди иногда ускользали в уединенные места, такие экспедиции требовали определенной смелости и случались нечасто, поэтому девушка собиралась запечатлеть на память оригинальную сцену, на которой они оказались. Картина была вполне достойна ее карандаша.

Сидя на камне настолько далеко от прилива, насколько позволяли волны, Корнелия рисовала свою кузину, сидящую спиной к стене утеса, и темнокожую служанку в тюрбане, лежащую на берегу. Покрытый трещинами утес и расположенный под ним грот; темные нависающие скалы и круто уходящая вверх расселина — стороны этой расселины покрыты вьюнками и фантастической формы кустами — все это должно было появиться на рисунке.

Девушка заканчивала рисунок, когда ее кузина издала восклицание.

Джули уже некоторое время быстро перелистывала книгу — либо в нетерпении, либо в разочаровании ее содержанием.

Временами она останавливалась, прочитывала несколько строк и двигалась дальше, словно искала чего-нибудь получше.

Наконец она бросила том на песок и воскликнула:

— Вздор!

— Кто?

— Теннисон.[158]

— Ты, конечно, шутишь? Божественный Теннисон — поэт поэтов нашего века!

— Поэт века! Такого нет!

— Что? А Лонгфелло?[159]

— То же самое. Американское издание, разбавленное, если только такое возможно. Поэты, называется! Рифмоплеты, облекшие мелкие мысли в длинные гекзаметры. У обоих нет ничего, что вызвало бы малейшую эмоцию!

— Ты сурова, кузина. А как же ты объяснишь их всемирную популярность? Разве это не доказательство, что они подлинные поэты?

— А было ли это доказательством в случае с Саути?[160] Бедный обманутый Саути, считавший себя выше Байрона! И мир разделял его веру — по крайней мере половина мира, пока он был жив! В наши дни такой стихоплет едва ли заслужил бы право быть напечатанным.

— Но Лонгфелло и Теннисон заслужили это право.

— Это верно. Вместе с всемирной популярностью, как ты говоришь. Все это легко объяснить.

— Как?

— Потому что они случайно появились после Байрона — сразу после него.

— Не понимаю тебя, кузина.

— Ничего не может быть яснее. Байрон опьянил мир своим божественным творчеством. Его совершенные стихи для души то же самое, что вино для тела; они вызывали дрожь возбуждения, подлинный пир интеллектуального наслаждения. Подобно всем иным крайностям, за ними последовал период нервного отупения, который требует пилюли и глотка выпивки. Нужна полынная водка или настой ромашки; и все это предоставили Альфред Теннисон, лауреат королевы Великобритании, и Генри Уодсуорт Лонгфелло, любимец сентиментальных очкастых молодых леди Бостона. За поэтической бурей последовал период прозаического спокойствия, который длится уже сорок лет, нарушаемый только писком этой пары рифмоплетов.

— Четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж! — со смехом сказала Корнелия.

— Да! — воскликнула Джули, раздраженная равнодушием кузины. — Именно такая жалкая игра слов, такое слабое воображение, такие ничтожные мысли исходят из их опустошенного сознания и вкладываются в стихи. И именно с их помощью эти рифмоплеты приобрели всемирную популярность, о которой ты говоришь. Долой таких претендентов на звание поэта! Вот чего они заслуживают.

Она подняла ногу и презрительно наступила на бедного Теннисона, погрузив том его стихотворений в песок.

— О, Джули, ты испортишь книгу!

— Тут нечего портить. Напрасная трата бумаги и типографской краски. В этих красивых водорослях, что лежат на песке, больше поэзии, — гораздо больше, чем в миллиарде подобных томов. Пускай лежит!

Последние слова были адресованы Кезии, которая, придя в себя от сна, наклонилась, чтобы подобрать растоптанную книгу.

В этот момент Корнелия встала — не из-за слов кузины, а просто потому, что волны Атлантики добрались до ее юбок. Она стояла, а морская вода капала с ее одежды.

Художница была недовольна этой помехой: рисунок еще не закончен, а перемена места изменяет перспективу.

— Неважно, — сказала она, закрывая альбом, — можно снова прийти сюда завтра. Ты ведь пойдешь со мной, Джули?

— И ради себя тоже, мисс. Это маленькое купание — как раз то, что нужно. Я не испытывала такого наслаждения с тех пор, как мы высадились на этом острове… острове Эквиднек. Мне кажется, таково его древнее название. Пошли отсюда. Сегодня для разнообразия я пообедаю с аппетитом.

Кезия выжала купальные костюмы и сложила их. Все трое приготовились уходить.

Теннисон остался лежать на песке, его презрительный критик не позволила поднять книгу.

Девушки решили возвращаться в отель той же расселиной, по которой пришли сюда: другого пути они не знали.

Но, добравшись до выступающего камня, ограждавшего маленький пляж от остальной части берега, они остановились от неожиданности.

Тропы, по которой они пришли сюда, больше не было. Они слишком долго оставались в пещере, и прилив отрезал им дорогу назад.

Вода достигала в глубину всего нескольких футов, и, будь она спокойной, они могли бы перебраться вброд. Но прилив создал такое сильное течение, которое вполне могло сбить с ног.

Они видели это, но пока еще не испытывали никакого страха, считая всего лишь маленьким препятствием.

— Придется идти в другом направлении, — сказала Джули, поворачиваясь назад к пещере и направляясь мимо нее.

Но и здесь дорога была преграждена.

Та же глубокая вода, та же опасность быть унесенными течением!

Они стояли и смотрели на воду, которая с каждым мгновением прибывала и становилась опасней!

Назад — к тому месту, которое оставили.

Здесь глубина тоже увеличилась. С того времени, как они отсюда ушли, уровень воды поднялся на фут.[161] Свежий ветер со стороны моря усиливался.

Теперь кажется невозможным пройти вброд с обеих сторон. И никто из трех женщин не умеет плавать.

Кузины одновременно закричали. Они впервые открыто признали страх, который втайне обе испытывали.

Снова на ту сторону — потом опять назад. Теперь их охватила паника.

Обе уже не сомневались в том, что ситуация стала очень опасной. Тропа по обе стороны от пещеры закрыта. Путь отступления отрезан!

Они повернулись в отчаянии.

Остается единственная надежда. Прилив может не закрыть их с головой. Разве нельзя подождать, пока начнется отлив?

Они бросали быстрые вопросительные взгляды на волны, на грот, на нависшие над ним скалы. Не привыкшие к морю, они не знали, чего ожидать. Знали только, что прилив приходит и уходит, но как далеко? Ничто не могло им подсказать, ничто не подтверждало страхи или не говорило, что они в безопасности!

Такое состояние неопределенности выдержать труднее, чем сознание опасности.

Под давлением этого состояния девушки схватились за руки и закричали:

— Помогите! Помогите!

(обратно)

Глава IV «ПОМОГИТЕ! ПОМОГИТЕ!»

Крик о помощи достиг вершины утеса.

Он был услышан, услышан тем самым человеком, который до того слышал смеющиеся голоса девушек.

Это был тот же самый джентльмен с ружьем.

Поднявшись по расселине, он повернулся на север, в сторону Истонского пляжа, так как это был кратчайший путь к отелю.

Джентльмен думал о случае, который заставил его предпринять такой трудный обход. Впрочем, скорее думал не об этом, а вспоминал лицо одной из наяд, игравших в пруду.

Это была черноволосая девушка.

Он вспоминал и ее фигуру. Беглый взгляд, который он бросил на верхнюю часть ее тела и полуприкрытую прозрачной водой нижнюю, показал ему то, что забыть было трудно. Он отчетливо припоминал прекрасные очертания и почти сожалел о приступе деликатности, заставившем его отступить за камень.

Это сожаление имело некоторое отношение к направлению, избранному джентльменом.

Он надеялся встретить купальщиц, поднявшихся на вершину утеса.

Впрочем, прошло слишком много времени. Он видел, что пляж уже опустел: несколько темных фигур явно принадлежали холостякам, которые позже других нанесли визит Нептуну.[162]

Конечно, две наяды сменили купальные костюмы на более привычные уличные платья и давно уже вернулись в отель. Таково было его заключение.

И тут послышался тот самый крик, а за ним, еще и еще!

Охотник подбежал к краю утеса и заглянул вниз. Никаких знакомых ориентиров он не увидел. Прилив, теперь уже поднявшийся высоко, все изменил. Карнизы погрузились в воду, о них свидетельствовали только прибойные волны.

Снова послышался крик!

Опустившись на колени, джентльмен подобрался к самому краю крутого утеса. По-прежнему внизу ничего не видно! И ни одного места, на которое можно ступить ногой. Только темные гневные волны, ревущие, как рассерженные львы; они обнимают выступ скалы так, словно пытаются утащить его с собой в океанские глубины.

И посреди этого волнения и рева снова крик! Опять и опять, пока он не стал непрерывным!

Ошибиться в его значении невозможно. Купальщицы все еще внизу. И вне всякого сомнения, им грозит опасность.

Как он может им помочь?

Джентльмен встал. Огляделся по сторонам — осмотрел тропу вдоль края утеса, поля, уходящие от берега.

Ни одного дома поблизости — никакого шанса раздобыть веревку.

Он повернулся в сторону Истонского пляжа. Может, там есть лодка. Но сумеет ли он привести ее сюда вовремя? Сомнительно.

Крики продолжались, свидетельствуя о растущей панике женщин, которые, возможно, уже сражались с волнами прилива.

И тут он вспомнил расселину. Она недалеко. Та самая, по которой спустились и молодые леди. Он отличный пловец и знает это. Если подплывет к пещере, успеет добраться вовремя.

Крикнув, чтобы заверить девушек, что их просьба о помощи услышана, он побежал назад по утесу.

Добежав до расселины, бросился в нее и скоро достиг уровня моря.

Не останавливаясь, повернул вдоль берега, через песок и булыжники, через острые выступы, по скользким от водорослей камням.

Вскоре джентльмен добрался до выступа, за которым стоял раньше. Отсюда снова слышны были крики отчаяния, смешивающиеся с ревом наступающего моря.

Обойти этот выступ вброд невозможно. Вода ему по горло и непрерывно кипит и волнуется.

Сбросив сапоги, положив ружье, шляпу и сюртук на камень, джентльмен бросился в бушующие волны.

Это едва не стоило ему жизни. Дважды волны с силой ударяли его о камень, и каждый раз он едва приходил в себя от удара.

Но ему все же удалось обогнуть выступ и добраться до пещеры, где волны на пологом склоне стали меньше.

Теперь плыть было легко. Вскоре он оказался рядом с купальщицами, которые, увидев его, перестали кричать, считая, что опасность миновала.

Они все были в гроте, отступив как можно дальше. Тем не менее, вода доходила им до лодыжек.

Увидев его, они пошли навстречу, погрузившись в воду по колено.

— О, сэр! — воскликнула старшая из двух молодых леди. — Вы видите, в каком мы положении. Сможете ли вы помочь нам?

Пловец встал. Посмотрел направо и налево, прежде чем ответить.

— Плавать умеете? — спросил он наконец.

— Нет, никто.

«Плохо, — подумал он про себя. — Все равно сомнительно, чтобы я смог пронести их по воде. Я едва смог проплыть сам. Нас почти несомненно разобьет о скалы. Что же, во имя Неба, делать с ними?»

Это были мысли, а не слова, и девушки их не слышали. Но они видели выражение лица незнакомца и стояли, дрожа и в ожидании глядя на него.

Он резко повернулся и посмотрел на утес. Вспомнил расселину, незаметную сверху. Теперь она ему видна от основания до верха.

У него появилась надежда.

— Вы, конечно, сможете здесь подняться? — подбадривающим тоном спросил он.

— Нет, нет! Я уверена, что не сможем. Я не смогу.

— Я тоже.

— Можно держаться за кусты. Это не так трудно, как кажется. Эти пучки травы удержат вас; и я вижу места, куда можно поставить ноги. Сам я легко поднялся бы, но, к несчастью, не смогу вам помочь. Для двоих нет места.

— Я уверена, что упаду, не добравшись и до половины высоты!

Это сказала Корнелия. Джули повторила то же самое. Негритянка молчала. Губы ее посерели, от ужаса она словно лишилась дара речи.

— В таком случае, нет иного выхода, как попробовать плыть, — сказал незнакомец, снова повернувшись лицом к морю и разглядывая прибой. — Нет! — добавил он, очевидно, пересмотрев свое мнение. — В одиночку я, может быть, и добрался бы, хотя это сомнительно. С тех пор, как я сюда пришел, прилив еще увеличился. На море ветер. Я хороший пловец, но боюсь, взять с собой одну из вас — выше моих сил.

— Но, сэр! — умоляюще сказала темноволосая девушка. — Разве мы не можем переждать здесь, пока прилив не спадет?

— Нет! Посмотрите сюда! — ответил он, показывая на утес.

Невозможно было не понять, что он имеет в виду. Вдоль всего вертикального утеса проходила линия, тут и там к ней прилипли высохшие водоросли. Это верхний предел прилива. И он высоко над головой!

Девушки, взглянув на эту линию, одновременно вскрикнули. По правде говоря, они впервые полностью осознали опасность. До сих пор они надеялись, что прилив не покроет их с головой. Но до этой линии они не могли бы даже дотянуться рукой!

— Смелей! — воскликнул незнакомец. В голосе его снова зазвучали подбадривающие нотки, словно в голову ему пришла новая мысль. — У вас обеих есть шали. Дайте их мне.

Ни о чем не спрашивая, девушки сняли с плеч кашемировые шали и протянули ему.

— Мне пришел в голову план, — сказал он, доставая нож и разрезая шали на полосы. — Раньше я об этом не подумал. С их помощью я помогу вам подняться.

Вскоре шали превратились в несколько лент. Незнакомец связал их вместе, превратив в длинную прочную веревку.

Девушки помогали ему в этой операции.

— А теперь, — сказал он, как только веревка была готова, — я смогу вас поднять одну за другой. Кто пойдет первой?

— Иди, кузина, — сказала темноглазая, — ты легче. Ему будет проще тебя поднять.

Поскольку времени на споры и церемонии не было, Корнелия согласилась с этим предложением.

Незнакомец обвязал веревкой талию девушки, потом так же старательно обвязался сам. Связанные таким образом, они начали подъем.

Хотя подниматься было трудно, им удалосьуспешно завершить дело, и вскоре молодая леди невредимая стояла на вершине.

Она никак не проявила свою радость. Ее спутницы по-прежнему внизу — в опасности!

Незнакомец снова направился к расселине, по которой спустился. Снова обогнул скалу, борясь с прибоем, и опять оказался в пещере.

Сверху ему бросили веревку из шали. Он подхватил ее и вторично пустил в дело.

Вскоре Джули тоже была вне опасности.

Но усилия джентльмена на этом не кончились. Его галантность не была связана с цветом кожи.

В третий раз подверг он опасности жизнь, и вскоре негритянка тоже стояла на вершине утеса — и присоединилась к молодым леди в выражениях благодарности.

— Мы никогда не сможем вас достойно отблагодарить, — говорила темноокая.

— О, никогда! — подхватила ее спутница.

— Еще одно одолжение, сэр, — сказала первая. — Мне стыдно об этом просить. Но над нами будут смеяться, если об этом станет известно. Не слишком ли много будет, если мы попросим вас никому не рассказывать об этом неприятном приключении?

— Я ничего не скажу, — ответил спаситель. — Можете быть в этом уверены, леди.

— Спасибо! Тысяча благодарностей! Мы у вас в большом долгу, сэр. До свиданья, сэр!

С поклоном брюнетка отвернулась и пошла по тропе, ведущей к «Оушн Хаус». В голубых же глазах было видно какое-то более глубокое чувство, хотя девушка ушла, не выразив его.

Наверно, девушек можно извинить тем, что они боялись слишком опоздать.

Но негритянке никакие оправдания не были нужны.

— Благослови вас Бог, храбрый масса! Да благословит вас Бог! — были ее прощальные слова — единственные слова благодарности, произнесенные искренне.

(обратно)

Глава V ВЫСТРЕЛ В СОБАКУ

С изумлением, окрашенным легким чувством раздражения, джентльмен смотрел вслед трем женщинам, которых спас от неминуемой гибели.

— «Тысяча благодарностей! Мы у вас в большом долгу…»

Он повторял эти слова, подражая тону, каким они были произнесены.

— Клянусь Небом! — продолжал он, подчеркивая каждое слово. — Немного холодноватая благодарность! Чего я старался ради этих дам? У меня на родине такую благодарность я получил бы, если бы поднял перчатку или помог перебраться по ступенькам через ограду. «До свиданья, сэр!» Не спросила об имени и свое не назвала! Ни намека на новую встречу!

Ну, вероятно, у меня будет еще возможность увидеться с ними. Они направились прямо к «Оушн Хаус». Несомненно, пара птичек из этого дорогого птичника. Райские птички, если судить по перышкам! Ах, эта брюнетка! Походка — как у чистокровной лошади, глаза — как у орлицы!

Странно, как делает свой выбор сердце! Странно, что я больше думаю о той, что проявила меньше благодарности! Она говорила почти надменно. Интересно, взаимна ли привязанность?

Я мог бы полюбить эту девушку — я в этом уверен. Была бы это искренняя, честная страсть? В этом я не так уверен. Она не из тех женщин, которых я хотел бы назвать своей женой. Я уверен, что она скорее носила бы…

Кстати, я вспомнил о своих сапогах, сюртуке и шляпе. Что, если их смыло приливом? Как я буду выглядеть, возвращаясь в отель босиком и в одной рубашке? И без шляпы! Возможно, именно это меня ожидает… Мой Бог!

Последнее восклицание было произнесено совсем иным тоном. До сих пор человек говорил с улыбкой на губах. Но с восклицанием «Мой Бог!» на лицо его набежало облачко.

Перемена была вскоре объяснена новыми словами.

— Мой бумажник! В нем тысяча долларов! Все мои деньги! Если он потерялся, я буду выглядеть еще более жалко, возвращаясь в отель. Меня ждет длинный счет. И мои документы! Некоторые для меня очень важны — паспорт и другие! Боже, помоги мне!

Снова вдоль утеса, снова спуск по склону с такой торопливостью, словно внизу еще одна девушка с глазами орлицы ждет помощи.

Джентльмен достиг уровня моря и пошел вдоль берега, когда увидел на воде темный предмет — примерно на расстоянии кабельтова[163] от берега. Это была небольшая гребная лодка, и в ней два человека.

Лодка двигалась к Истонскому пляжу, но гребцы прекратили работать и сидели, подняв весла. Находились они примерно напротив пещеры, из которой он так недавно выбрался.

«Какая жалость! — подумал джентльмен. — Если бы они показались на двадцать минут раньше, они уберегли бы мои ушибленные кости, а леди сохранили бы шали, стоившие им, наверно, целое состояние — долларов пятьсот каждая. Лодка, должно быть, все это время шла вдоль берега. Как глупо, что я ее не увидел!.. Но почему они остановились? А, мой сюртук и шляпа! Они увидели их, как и я. Слава Небу, мой бумажник и документы целы!»

Он торопился, чтобы еще больше обезопасить их, потому что прибой подобрался совсем близко к одежде — и вдруг заметил темную фигуру чудовища, приближающуюся со стороны моря. Добравшись до мелкого места, из воды выбрался огромный ньюфаундленд.

Собака, очевидно, приплыла с лодки — она была с нее послана. Но джентльмен не понимал, с какой целью, пока пес не вскочил на уступ, схватил в зубы его сюртук и вместе с ним снова прыгнул в воду.

Бродвейский сюртук из самой дорогой ткани, тысяча долларов в кармане, документы, которые дороже в десять раз!

— Эй! Эй! — закричал владелец, бросаясь к месту, где совершился грабеж. — Брось ты, зверюга! Брось!

— Ко мне! — послышался голос из лодки. — Ко мне, добрый Бруно! Тащи добычу!

За этими словами последовал взрыв презрительного смеха. Смеялись оба лодочника.

Лицо джентльмена стало мрачнее скал береговых утесов. Он остановился в молчаливом изумлении.

До этого момента он считал, что двое в лодке его не видели, и что собака была послана за тем, что можно считать «бесхозным имуществом». Но приказ, отданный псу, вместе с издевательским смехом, излечили его от этого заблуждения, и он повернулся к лодке с выражением, способным испугать и более смелых людей.

Гнев его не уменьшило то, что перед ним были два молодых человека из высшего общества, очевидно, на лодочной прогулке. Скорее, это еще больше усиливало оскорбление.

Он, бывавший в таких далях, шедший за комачами по их боевым тропам, скрещивавший саблю мексиканскими штыками, — и над ним смеются таким образом и такие типы!

— Отзовите собаку! — крикнул он, и голос отразился от скал. — Пусть бросит мои вещи, или, клянусь небом, вы пожалеете!

— Давай, Бруно! — кричали с лодки, не обращая на него внимания. — Хороший пес! Плыви! Тащи сюда!

Человек в рубашке несколько мгновений стоял в нерешительности, чувствуя свою беспомощность. Собака отплыла далеко, и догнать ее не было никакой возможности. Невозможно и плыть к лодке, чтобы излить свой гнев на гребцов.

Самому ему казалось, что прошла вечность, однако нерешительность длилась всего несколько мгновений. Оглянувшись, джентльмен увидел ружье, лежавшее там, где он его оставил.

Он с криком подскочил и схватил оружие. Оно заряжено крупной дробью: он ведь собирался поохотиться на водную дичь.

Он не стал предупреждать. Низость этих двоих избавила его от необходимости соблюдать церемонии. Быстро подняв ружье, он послал заряд над плечом ньюфаундленда.

Собака выронила сюртук, болезненно завизжала и неловко поплыла к лодке.

Смех на лодке стих, когда гребцы увидели ружье.

— Это двустволка, — крикнул джентльмен достаточно громко, чтобы они услышали. — Если подведете лодку чуть ближе, я могу разрядить второй ствол!

Молодые люди решили не принимать его приглашение. Шутка их зашла слишком далеко и получила неожиданное продолжение. С мрачными лицами они втащили на борт бедного Бруно и вновь начали грести.

К счастью для охотника, прилив продолжался, поэтому его сюртук отнесло к берегу — вместе с долларами и документами.

Некоторое время ушло на выжимание промокшей одежды и приведение себя в порядок, прежде чем вернуться в отель. К счастью, при возвращении не нужно было проходить по улицам: в то время «Оушн Хаус» отделялся от скалистого берега только полями.

— Достаточно приключений для одного дня! — проговорил джентльмен, приближаясь к огромному дому, в котором кишели сотни счастливых обитателей.

Но он не предполагал, что его ждет еще одно приключение. Вступив на длинную площадь, он увидел двух джентльменов, появившихся с противоположной стороны. Их сопровождала большая собака, которой приходилось помогать подниматься по лестнице.

Узнавание было взаимным. Но тут прозвенел веселый гонг, приглашая постояльцев на обед.

(обратно)

Глава VI ЛЮБЯЩАЯ ПАРА

— Женился по любви! Ха! Какой я был дурак!

Эти слова произнес мужчина, сидевший, облокотившись на стол.

— Я тоже была дура, и по той же причине!

Ответ, произнесенный женским голосом, донесся из соседней комнаты. В то же мгновение дверь, чуть приоткрытая, распахнулась от толчка, обнаружив говорящую — женщину с замечательной фигурой и прекрасным лицом; тем более прекрасным, что оно дрожало от негодования.

Мужчина вздрогнул и в замешательстве поднял голову.

— Ты меня слышала, Франс? — спросил он тоном, одновременно мрачным и полным стыда.

— Слышала, Ричард, — ответила женщина, величественно входя в комнату. — Отличная речь для мужчины, женившегося меньше года назад. Негодяй!

— У меня есть причины! — упрямо ответил мужчина. — Их достаточно, чтобы сделать человека негодяем!

— Чего достаточно, сэр?

— Только подумать — если бы не ты, у меня были бы тысячи годового дохода и титулованная жена!

— И только подумать, что у меня могли быть десятки тысяч, лорд в качестве мужа и геральдическая корона над головой, на которую ты не в состоянии надеть даже шляпку!

— Ба! Я бы хотел, чтобы у тебя был твой лорд.

— А я бы хотела, чтобы у тебя была твоя леди.

Недовольный супруг, обнаружив, что проигрывает игру взаимных обвинений, снова упал в кресло, оперся локтями о стол и опять принялся дергать себя за волосы.

А разгневанная жена ходила взад и вперед по комнате, как тигрица, сердитая, но торжествующая.

Муж и жена, они были примечательной парой. Природа богато одарила обоих: мужчина красив, как Аполлон,[164] женщина прекрасна, как Венера.[165] Они выдержали бы сравнение с кем угодно на земле. Описанная сцена напоминала разговор Люцифера[166] с разгневанной Юноной.[167]

Разговор велся на правильном английском языке; говорящие, по-видимому, были родом из Англии. Это впечатление подтверждали некоторые их путевые вещи, чемоданы и сумки английского производства, разбросанные по полу. Квартира располагалась на втором этаже второразрядного дома с меблированными квартирами в Нью-Йорке.

Милая пара только что высадилась с атлантического парохода. На багаже были еще различимы меловые метки таможенников.

Человек, знакомый с особенностями жизни англичан и ставший свидетелем этой сцены, пришел бы, вероятно, к следующим заключениям.

Мужчина, очевидно, родился «джентльменом», и столь же очевидно — воспитывался не в лучшей школе. Он служил в английской армии. Ошибиться в этом невозможно, как невозможно и не понять, что сейчас он не служит. На лице у него по-прежнему офицерские усы, хотя офицерского звания уже нет. Свой патент он продал, но предварительно получил намек от полковника и «круглый робин»[168] от собратьев-офицеров, требующий его ухода в отставку. Возможно, когда-то он был богат, но давно промотал свое богатство, может быть, истратил даже деньги за свой патент. Теперь он беден. Вид его свидетельствует об авантюризме.

Относительно женщины можно сделать аналогичные заключения. По ее внешности и действиям, по модному покрою платья наблюдатель, которому приходилось стоять на краю Роттен-Роу,[169] узнает в ней одну из «прекрасных всадниц», «анонимных героинь» сезона.

Такое часто встречается. Красивый мужчина, прекрасная женщина, оба со злым сердцем, испытывают друг к другу преходящую страсть, которая длится достаточно долго, чтобы они стали мужем и женой, но редко переживает медовый месяц. Такова история и этой пары.

Описанная бурная сцена далеко не первая. Просто один из шквалов, которые проносятся над ними ежедневно.

Спокойствие, последовавшее за сильным порывом, не могло быть продолжительным. Такая темная туча не может рассеяться, не разрядив свое электричество.

Продолжение вскоре последовало. Женщина, не удовлетворенная, снова заговорила:

— Допустим, ты бы женился на своей леди — я знаю, кого ты имеешь в виду, — эту старую каргу леди С. Как бы вы здорово проводили время! Она вряд ли могла бы поцеловать тебя, не рискуя потерять передние зубы или проглотить их. Ха-ха-ха!

— Леди С.! Чтоб ее повесили! Да у меня могло быть два десятка титулованных леди! И среди них молодые и такие же красивые, как ты.

— Хвастливый негодяй! Это ложь, и ты это знаешь! Красивые, как я! Как ты изменил свою песенку! Ты знаешь, что меня называли «красавицей Бромптона»! Хвала Небу, мне не нужны твои уверения, что я красива! Люди, у которых вкус в десять раз лучше, чем у тебя, говорили мне об этом. И еще могут сказать!

Последние слова были произнесены перед зеркалом, у которого остановилась говорящая, разглядывая свое отражение.

Отражение не противоречило ее словам.

— Могут сказать! — подхватил голос, проникнутый равнодушием, искренним или деланным. — Я бы хотел, чтобы так и было!

— Правда! Тогда так и будет!

— О! Я согласен! Ничто не дало бы мне большего удовольствия. Слава Богу! Мы в стране, где на такие вещи смотрят со здравым смыслом и где развод устроить не только проще, но и дешевле. Так что я не буду стоять у вас на пути, мадам! Напротив, сделаю все, чтобы помочь. Думаю, мы честно можем сослаться на «несовместимость характеров».

— Та, что с тобой уживется, будет ангелом.

— Поэтому можно не бояться, что тебе откажут.

— Грязный оскорбитель? Боже мой! И только подумать, что я отдала руку такому недостойному человеку!

— Отдала свою руку? Ха-ха-ха! Кем ты была, когда я тебя отыскал? Бродяжкой, если не хуже! Это был худший день в моей жизни, когда я тебя встретил.

— Подлец!

Слово «подлец» означает обычно кульминацию спора. Когда леди адресует его джентльмену, тема разговора после этого в любом случае резко меняется. В данном случае разговор вообще прекратился.

Ответив восклицанием, муж вскочил и принялся расхаживать вдоль стены комнаты. Жена занялась тем же у противоположной стены.

Молча ходили они взад и вперед, обмениваясь гневными взглядами, как тигр и тигрица в клетке.

Мужчина устал первым. Он вернулся на место, достал из коробки «регалию», зажег и принялся курить.

Женщина, словно решившая ни в чем не уступать, достала свою сумочку для сигар, выбрала тонкую «королеву» и, опустившись в кресло-качалку, закуталась в облако дыма, так что вскоре стала так же невидима, как Юнона в своем нимбе.

Больше они не обменивались взглядами — это вряд ли было возможно, — и около десяти минут царило молчание. Жена молча переживала свой гнев, а муж словно задумался над какой-то тайной проблемой. Наконец невольное восклицание подсказало, что он, по-видимому, пришел к решению. Довольное выражение лица, едва различимого в дыме, свидетельствовало, что решение принесло ему удовлетворение.

Вынув из зубов «регалию» и развеяв облако дыма, он склонился к жене, в то же время произнеся ее ласкательное имя:

— Фэн!

И форма имени, и тон голоса свидетельствовали, что с его стороны буря миновала. Под влиянием никотина его раздражение улеглось.

Жена, на которую курение тоже подействовало, достала изо рта «королеву»; голосом, в котором звучало прощение, ответила:

— Дик!

— Мне пришла в голову мысль, — сказал он, возобновляя разговор совсем по-иному. — Великолепная мысль!

— В ее великолепии я сомневаюсь. Но смогу лучше судить, если ты со мной поделишься. Ты ведь собираешься это сделать, мне кажется.

— Да, — ответил он, не обращая внимания на сарказм.

— Послушаем.

— Ну, Фэн, если что-то в этом мире и ясно, так то, что, поженившись, мы допустили большую ошибку.

— Ясно, как день, — для меня по крайней мере.

— Тогда ты не оскорбишься, если я скажу, что у меня аналогичное мнение. Мы поженились по любви. Но это была глупость, которую мы не могли себе позволить.

— Мне кажется, я все это знаю. Скажи мне что-нибудь новое.

— Больше, чем глупость, — продолжал достойный супруг. — Это был совершенно безумный поступок!

— Особенно с моей стороны.

— Со стороны нас обоих. Имей в виду, я не жалею, что взял тебя в жены. Жалею только в том отношении, что уничтожил твои возможности и шансы на успех. Я знаю, что ты могла выйти за гораздо более богатых мужчин.

— Значит, ты это признаешь?

— Конечно. А ты должна признать, что у меня была возможность жениться на богатых женщинах.

— Например, на леди Карге.

— Неважно. Леди Карга могла спасти меня от тягостей жизни; а она обещает стать еще тяжелей. Ты знаешь, у нас не осталось никаких ресурсов, кроме моего искусства игры в карты. Я приехал сюда в счастливом заблуждении, что найду множество жирных голубей и что ястребы обитают только по ту сторону Атлантики. Ну, я тут повсюду побывал со своими рекомендациями, и какой результат? Я понял, что самый тупой обитатель салонов Нью-Йорка будет одним из самых умных в Лондоне. Я уже потратил сотню фунтов и не вижу возможности вернуть их.

— А что ты видишь, Дик? В чем твоя идея?

— Ты готова выслушать мое предложение?

— Как ты снисходителен, что спрашиваешь меня. Давай послушаем. Соглашусь ли я на него, это другое дело.

— Ну, моя дорогая Фэн, идею мне подсказали твои собственные слова, поэтому ты не можешь на нее сердиться.

— Если это всего лишь идея, можешь не опасаться. А что за слова?

— Ты сказала, что хотела бы, чтобы я женился на леди.

— Сказала. Ну и что?

— Больше, чем ты думаешь. Очень много смысла.

— Я сказала то, что думала.

— Ты говорила со зла, Фэн.

— Я говорила искренне.

— Ха-ха! Я тебя слишком хорошо знаю, чтобы поверить.

— Правда? Мне кажется, ты себе льстишь. Может, когда-нибудь поймешь, как ошибался.

— Нисколько. Ты меня слишком любишь, Фэн, как и я тебя. Именно поэтому я и делаю предложение.

— Достаточно. Оттого, что ты затягиваешь, оно мне не понравится больше. Давай, Дик, ты хочешь от меня чего-то? Чего именно?

— Дай мне разрешение…

— На что?

— Жениться снова!

Женщина, ставшая год назад женой, вздрогнула, словно от выстрела. Во взгляде ее были и гнев, и удивление.

— Ты серьезно, Дик?

Вопрос был задан машинально. Она видела, что он говорит серьезно.

— Подожди, пока услышишь все, — ответил он и начал объяснять.

Она ждала.

— Я предлагаю следующее. Ты разрешаешь мне жениться снова. Больше того, ты поможешь мне в этом деле — ради нашей общей выгоды. Это самая подходящая страна для такого плана, и я считаю, что я самый подходящий человек для его осуществления. Эти янки разбогатели. У них десятки, сотни наследниц. Странно было бы, если бы я не смог найти для себя такую! В таком случае она либо прекрасней тебя, Фэн, либо я утратил свою привлекательность.

Это обращение к ее тщеславию, как ни искусно сделанное, не вызвало никакого ответа. Женщина по-прежнему молчала, позволяя мужу продолжить объяснение. И он продолжал:

— Нет смысла закрывать глаза на наше положение. Мы оба говорим правду. Мы поступили глупо. Твоя красота лишила меня возможностей в жизни, и моя… гм… привлекательная внешность, если можно так выразиться, сделала то же самое с тобой. Любовь была взаимная, и вред тоже обоюдный — короче, мы оказались в проигрыше.

— Справедливо. Продолжай!

— Но перед нами новые возможности! Я сын бедного священника, ты… впрочем, нет смысла говорить о семейных делах. Мы приплыли сюда в надежде улучшить наше положение. Земля млека и меда оказалась для нас полной желчи и горечи. У нас осталось только сто фунтов. Что мы будем делать, когда они кончатся, Фэн?

Фэн не могла ответить.

— Со стороны местного света мы не можем ждать снисходительности, — продолжал авантюрист. — Когда кончатся деньги, что я смогу сделать — что сможешь сделать ты? Я не умею ничего, могу лишь водить наемный экипаж. Тебе придется настроить свой музыкальный слух на шум швейной машины или на скрип катка для белья. Клянусь Небом, нам этого не избежать!

Бывшая красавица Бромптона, в ужасе от подобной перспективы, вскочила с кресла и снова принялась расхаживать по комнате.

Неожиданно она остановилась и, повернувшись к мужу, спросила:

— Ты меня не обманешь, Дик?

Вопрос был задан серьезно.

— Конечно, нет. Как ты можешь во мне сомневаться, Фэн? Мы оба заинтересованы в этом деле. Можешь верить мне!

— Тогда я согласна, Дик. Но берегись, если ты меня обманешь!

На эту угрозу Дик ответил облегченным смехом и в то же время приложился поцелуем Иуды к губам, которые ее произнесли.

(обратно)

Глава VII ПОСЛУШНАЯ ДОЧЬ

— Офицер, только что вернулся из Мексики, капитан или что-то в этом роде. Служил в части, специально созданной для этой войны. Конечно, незначительный человек!

Таково было заключение вдовы торговца.

— Ты узнала его имя, мама? — спросила Джули.

— Конечно, моя дорогая. Клерк заглянул в книгу регистрации отеля — Мейнард.

— Мейнард! Если этот тот самый капитан Мейнард, о котором писали газеты, он совсем не ничтожный человек. В сообщениях так не говорилось. Ведь это он возглавил сопротивление в совершенно безнадежном положении у С. Он был первым на мосту в месте с абсолютно непроизносимым названием!

— Вздор о безнадежных положениях и мостах! Это ему не поможет теперь, когда он в отставке, а его часть распущена. Он теперь без пенсии и жалованья. Подозреваю, что у него совершенно пустые карманы. Я узнала все это от слуги, который его поджидал.

— Можно ему посочувствовать в этом.

— Сочувствуй сколько хочешь, дорогая, но не позволяй, чтобы это зашло дальше. Герои по-своему хороши, когда у них достаточно долларов. Но без денег в наши дни они ничего не стоят; и богатые девушки больше не выходят за них замуж.

— Ха-ха-ха! Кто думает о том, чтобы выйти за него? — Этот вопрос одновременно задали дочь и племянница.

— Никакого флирта, — серьезно предупредила миссис Гирдвуд. — Ничего подобного я не позволяю, особенно с ним.

— А почему особенно с ним, дорогая матушка?

— По многим причинам. Мы не знаем, кто он такой и кем может оказаться. Кажется, он здесь ни с кем не знаком, и его никто не знает. Он чужой в этой стране. Считают, что он ирландец.

— О, тетя! Я не буду хуже думать о нем из-за этого. Мой собственный отец был ирландцем.

— Кто бы он ни был, это храбрый и вежливый человек, — негромко заметила Джули.

— И к тому же красивый! — добавила Корнелия, украдкой взглянув на кузину.

— Я думаю, — продолжала Джули, — что тот, кто взбирался на осадные лестницы, не говоря уже о мостах, кто с риском для жизни поднял двух не очень легких молодых леди на вертикальный утес, может обойтись без представлений в обществе, даже если речь идет о Дж., Л. и В. — «сливках», как они себя сами называют.

— Пфф! — презрительно воскликнула мать. — Любой джентльмен поступил бы так — и по отношению к любой леди. Да он даже не делал разницы между вами и Кезией, которая со своим свертком так же тяжела, как вы обе вместе взятые!

Это замечание заставило девушек рассмеяться. Они вспомнили, какой нелепый вид был у негритянки, когда она поднималась на утес. Но если бы она не поднималась последней, наверно, вспоминать им было бы не так смешно.

— Что ж, девочки, я рада, что вам весело. Можете смеяться, сколько угодно, но я говорю серьезно. В этом направлении не должно быть ни брака, ни флирта. И не хочу, чтобы вы это обсуждали. Что касается тебя, Корнелия, то я не собираюсь следить за тобой. Конечно, можешь действовать, как захочешь.

— А я не могу? — сразу спросила величественная Джули.

— Тоже можешь, моя дорогая. Выходи замуж за капитана Мейнарда или любого другого мужчину, который тебе понравится. Но если ты сделаешь это без моего согласия, удовлетворись своими карманными деньгами. Помни, что миллион, оставленный отцом, пожизненно принадлежит мне.

— Помню!

— Да. И если будешь поступать вопреки моим желаниям, я проживу еще тридцать лет из злобы — пятьдесят, если смогу!

— Ну, мама, могу сказать, что вы откровенны. Прекрасная перспектива, если я вас ослушаюсь!

— Но ты ведь не ослушаешься, — ласково сказала миссис Гирдвуд. — Ты понимаешь, что для тебя хорошо. Не зря твоя дорогая мама столько времени и сил потратила на твое воспитание. Кстати, говоря о времени, — продолжала «дорогая мама», доставая часы, украшенные драгоценными камнями, — бал начнется через два часа. Отправляйтесь в свою комнату и переоденьтесь.

Корнелия послушно вышла, прошла по коридору и зашла в номер, отведенный ей и Джули.

А Джули направилась на балкон.

— Будь проклят этот бал! — сказала она, поднимая руки и зевая. — Я бы лучше легла в постель!

— Почему, глупая девочка? — спросила мать, вышедшая вслед за ней.

— Мама, ты знаешь, почему! Будет то же самое, что на последнем балу — мы в одиночестве среди этих высокомерных людей. Я их ненавижу! Как бы мне хотелось их унизить!

— Сегодня ты это сделаешь, моя дорогая.

— Как, мама?

— Ты наденешь мою диадему. Последний подарок мне твоего дорогого отца. Она стоила ему двадцать тысяч долларов! Если бы мы могли привесить к бриллиантам ярлычок с ценой, все бы умерли от зависти! Ну, неважно, я думаю, и так догадаются. Так мы их унизим, моя девочка!

— Не очень!

— Не очень? Бриллианты на двадцать тысяч долларов! Да другой такой тиары нет в Штатах. Ничего подобного на балу не будет. Бриллианты сейчас в моде, и ты получишь возможность торжествовать, ты получишь удовлетворение. Может быть, когда мы снова вернемся сюда, у тебя, кроме бриллиантов, будет и другое украшение.

— Какое?

— Геральдическая корона! — шепнула мать на ухо дочери.

Джули Гирдвуд вздрогнула, как будто эти слова совпали с ее тайными мыслями. Выросшая в роскоши, она привыкла иметь все, что можно купить. Но есть то, что не получишь за золото, — вход в те загадочные круги, которые именуются «общество», сливки сливок.

Даже в непринужденной атмосфере курорта она чувствовала, что они не приняты. Как и ее мать, она обнаружила, что Ньюпорт — слишком фешенебельное место для семьи нью-йоркского розничного торговца, как бы успешно он ни продавал свои товары. То, что сказала мать, соответствовало смутной картине, рисовавшейся в воображении дочери, и слова «геральдическая корона» подорвали шансы капитана Мейнарда гораздо больше, чем долгая материнская лекция на любую тему.

Мать все это знала. Она не приучила свою дорогую Джули к романтическому неповиновению. Но в этот момент ей показалось, что нужно продолжать ковать железо. И она заговорила снова:

— Геральдическая корона, моя любовь. А почему бы и нет? В Англии есть лорды, во Франции графы, их десятки. Они будут рады ухватиться за то, что ты обещаешь. Миллион долларов и красавица — не нужно краснеть, дочь, — эти два обстоятельства не часто совпадают, их не подберешь на улице — ни в Лондоне, ни в Париже. Награда, достойная князя! А теперь, Джули, еще одно слово. Буду откровенна и скажу тебе правду. Именно с этой целью, только с этой мы едем в Европу. Обещай держать свое сердце свободным и отдать руку тому человеку, которого я для тебя выберу, и в день свадьбы я отдам тебе половину состояния, оставленного твоим покойным отцом.

Девушка колебалась. Возможно, она думала о своем недавнем спасителе. Но если у нее на уме и был Мейнард, то он вызвал лишь легкий интерес — недостаточно сильный, чтобы она возражала против таких замечательных условий. К тому же Мейнард, может быть, совершенно равнодушен к ней. У нее не было оснований считать по-другому. Испытывая легкие сомнения, она думала о том, что ответить матери.

— Я говорю серьезно, — продолжала тщеславная мать. — Как и тебе, мне не нравится наше положение здесь. И только подумать: эти никчемные потомки «старых подписавшихся»[170] считают, что окажут снисхождение, женившись на моей дочери! Ах! Ни один из них ее не получит — без моего согласия!

— Без твоего согласия, мама, я не выйду замуж.

— Хорошая девочка! Ты получишь свадебный подарок, который я обещала. А сегодня ты не только будешь носить мои бриллианты — я их тебе подарю. Иди, надевай их!

(обратно)

Глава VIII ВЕЛЬМОЖА ИНКОГНИТО

Этот диалог, закончившийся таким образом, происходил перед окном номера миссис Гирдвуд. Наступил вечер, беззвездный и тихий, очень благоприятный для подслушивающих.

И подслушивающий оказался поблизости.

В номере наверху стоял джентльмен, поселившийся только сегодня.

Он прибыл ночным пароходом из Нью-Йорка и зарегистрировался под именем «Суинтон», поставив впереди скромное «мр». Рядом было приписано «с лакеем». Лакей оказался небольшого роста молодым черноволосым человеком в костюме слуги для путешествий.

В Ньюпорте мистера Суинтона как будто никто не знал. Большую часть дня он провел, исследуя городок, основанный Коддингтоном и полный исторических памятников.

Хотя он вступал в разговор почти со всеми встречными, его, очевидно, никто не знал, и он сам не узнал ни одного человека.

Привычка незнакомца к вежливости встречала такой же ответ со стороны жителей Ньюпорта, особенно учитывая, что незнакомец внешне выглядел как джентльмен, а за ним на почтительном расстоянии следовал хорошо одетый послушный лакей.

Те, с кем разговаривал незнакомец, думали:

«Какой достойный посетитель».

Во внешности мистера Суинтона ничто не противоречило подобному выводу. Это был мужчина лет тридцати, и чувствовалось, что все эти годы прошли приятно. Среди блестящих рыжеватых кудрей глаз не нашел бы ни одной седой прядки. И если на лице появились уже морщинки, они не видны были подтщательно расчесанными бакенбардами, которые сливаются с усами — такой вид обычно свидетельствует о принадлежности к конной гвардии. Невозможно не узнать в нем англичанина. Так решили и жители городка, и обитатели отеля.

Еда, которая называется в отеле «ужин с чаем», закончилась, и незнакомец, не зная, чем заняться, сидел у окна своего номера на четвертом этаже и спокойно курил сигару.

Разговор его со слугой — с одной стороны, демонстрировавший странную снисходительность, с другой — необычную фамильярность, — можно не пересказывать. Разговор кончился, и слуга лег на диван. Хозяин, положив руки на подоконник, продолжал наслаждаться никотином и йодированным воздухом, пропитанным запахами водорослей, который приходил со стороны океана.

Спокойная сцена благоприятствовала размышлениям, и мистер Суинтон размышлял:

«Очень приятное место! Дьявольски красивые девушки! Надеюсь, мне удастся среди них найти богатую. Конечно, есть здесь и старухи с набитыми чулками, хотя потребуется время, чтобы отыскать их. Мне бы только взглянуть на их рог изобилия, и если не удастся повернуть его к себе широким концом, я поверю в то, что говорят о женщинах-янки: будто они держатся за свой кошелек гораздо крепче своих простодушных сестер-англичанок. Я слышал, тут есть несколько наследниц. Одна или две с миллионом — долларов, конечно. Пять долларов за фунт. Посмотрим! Миллион долларов означает двести тысяч фунтов. Что ж, годится. Сойдет даже половина. Интересно, есть ли деньги у этой хорошенькой девушки, от которой не отходит мамаша. Немного любви добавят интереса к игре и сделают ее более приятной. А! Что там внизу? Женщины у окна, обитательницы номера под нами. Разговаривают. Если выйдут на балкон, я смогу их услышать. У меня как раз настроение немного послушать и узнать о каком-нибудь скандале; если женщины по эту сторону океана такие же, как по ту, я что-нибудь интересное обязательно услышу. Клянусь Юпитером! Они выходят! Словно нарочно для меня».

Именно в этот момент Корнелия вернулась в свою комнату, а миссис Гирдвуд вслед за дочерью вышла на балкон, продолжая разговор, который начался внутри.

Благодаря тихому ночному воздуху и законам акустики, мистер Суинтон слышал каждое сказанное слово, даже шепот.

Чтобы его не увидели, он отступил за жалюзи своего окна и стоял, прижавшись ухом к щели, слушая с вниманием шпиона.

Когда диалог кончился, он осторожно выглянул и увидел, что молодая леди ушла внутрь, но мать по-прежнему остается на балконе.

Суинтон бесшумно прошел в комнату, поднял лакея и несколько минут торопливо и негромко говорил с ним — словно давал слуге какие-то очень важные указания.

Затем надел шляпу, набросил на плечи легкий сюртук и поспешно вышел из комнаты.

Слуга последовал за ним, но после некоторого промежутка.

Несколько секунд спустя можно было увидеть англичанина, который беспечно прогуливался по балкону. Он остановился в нескольких шагах от того места, где, опираясь на перила, стояла вдова.

Он не пытался заговорить с нею. Без представления это было бы откровенной грубостью. И смотрел не на женщину, а в сторону моря, словно любовался огнем маяка на скале Корморант. Маяк в безлунную ночь казался по контрасту особенно ярким.

В этот момент рядом с ним появилась миниатюрная фигура и слегка кашлянула, привлекая его внимание. Это был лакей.

— Милорд, — сказал он негромко — хотя достаточно громко, чтобы расслышала миссис Гирдвуд.

— А… Фуэнк… в чем дело?

— Какой костюм ваша светлость наденет на бал?

— А… пуостой чёуный, конечно. С белым воуотничком.

— А перчатки, ваша светлость? Белые или желтые?

— Желтые… желтые.

Слуга, коснувшись шляпы, отошел.

«Его светлость», как назвал слуга мистера Суинтона, вернулся к зрелищу маяка на скале Корморант.

А вдова розничного торговца потеряла спокойствие. Душа ее от волшебного слова «милорд» пришла в смятение. Живой лорд в шести футах от нее! Вот это да!

Женщина имеет право заговорить первой. И миссис Гирдвуд этим правом воспользовалась.

— Мне кажется, сэр, вы здесь впервые — в нашей стране и в Ньюпорте?

— А… да, мадам, вы пуавы. Я пьиехал в вашу пьекуасную стуану на последнем пауоходе. А в Ньюпоут пьиплыл сегодня утуом, на коуабле из Ньюаука.

— Надеюсь, вашей светлости понравится Ньюпорт. Это наш самый модный курорт.

— Ах, конечно, понуавится, конечно. Но, мадам, вы обуащаетесь ко мне «ваша светлость». Могу ли узнать, чему обязан такой честью?

— О, сэр, я не могла назвать вас по-другому: я слышала, как вас называл слуга.

— О, этот глупый Фуэнк! Чтоб он пуовалился! Пуошу пуощения, мадам, за йезкость. Очень сожалею о пуоисшествии. Я путешествую инкогнито. Вы поймете, мадам, какое это пьепятствие — особенно в вашей стуане свободы, если ко мне будут постоянно обуащаться «ваша милость». Ужасное пьепятствие, увеяю вас!

— Несомненно. Я вас вполне понимаю, милорд.

— Спасибо, мадам! Очень благодайен вам за понимание. Но я должен попуосить вас об одолжении. Из-за глупости моего слуги я полностью в вашей власти. Я полагаю, что уазговаиваю с леди. Я вижу, что это так.

— Надеюсь, милорд.

— В таком случае, мадам, попуошу вас сохуанить эту маленькую тайну. Может, я пуошу слишком многого?

— Вовсе нет, сэр. Нисколько.

— Обещаете?

— Обещаю, милорд.

— Вы очень добуы. Сотня тысяч благодауностей, мадам! Буду вам вечно благодайен! Может, вы тоже будете сегодня на балу?

— Собираюсь, милорд. Пойду с дочерью и племянницей.

— Ах! Надеюсь, у меня будет удовольствие увидеть вас. Я здесь чужой и, конечно, никого не знаю. Пйиехал из любопытства, чтобы посмотйеть ваши национальные обычаи.

— О, сэр, вам не нужно быть чужим! Если хотите потанцевать и примете в качестве партнерш мою дочь и племянницу, я обещаю, что они обе с радостью примут ваше приглашение.

— Мадам, я покойён вашей любезностью.

Диалог завершился. Пора было одеваться на бал. «Лорд» поклонился, «леди» низко присела, и с этим они расстались — в ожидании новой встречи при свете канделябров.

(обратно)

Глава IX ПЕРЕД БАЛОМ

Терпсихора[171] на модном курорте Нового света выглядит так же, как в Старом.

В бальном зале, куда допускаются не только лучшие люди, джентльмен-незнакомец найдет мало возможностей для танцевальных упражнений, особенно в заранее распределенных танцах. Когда тесный круг знакомых занимает все места и лучшие позиции на танцевальной площадке, когда зал заполняется и все стремятся танцевать, неудачник без знакомств обнаруживает, что на него никто не обращает внимания. Распорядители бала слишком заняты собой, чтобы помнить о почетных обязанностях, которые налагает на них розетка или лента в петле для пуговицы.

Когда дело доходит до общих танцев, у незнакомца появляется больше шансов. Здесь все определяется взаимным согласием двух партнеров, и незнакомец должен быть очень невзрачной личностью, если не найдет себе пару — девушку, вечно сидящую у стены в ожидании приглашения.

Такая атмосфера царила и в бальном зале Ньюпорта.

Молодой офицер, только что вернувшийся из Мексики, ощутил ее. Он по существу был более чужим в стране, за которую сражался, чем среди ее противников!

В обеих странах он был странник — полубродяга, полуавантюрист, и вели его в путь собственные интересы и склонности.

Танцевать с незнакомыми людьми, вероятно, самое скучное занятие для путешественника; если только это не свободный танец, в котором легко знакомятся: моррис,[172] маскарадный танец или фанданго.

Мейнард знал или догадывался, что это справедливо и для Ньюпорта, как и повсюду. Тем не менее он решил пойти на бал.

Отчасти из любопытства, отчасти чтобы провести время. И еще немного потому, что возникала возможность снова встретить двух девушек, с которыми он так романтически познакомился.

С тех пор он видел их несколько раз — за обеденным столом и в других местах, но только на расстоянии и без возможности возобновить знакомство.

Он был слишком горд, чтобы навязываться им. К тому же они должны были сделать первый шаг, чтобы подтвердить знакомство.

Но они его не делали! Прошло два дня, а они ничего не сделали — ни на словах, ни письмом, ни поклоном, ни другим знаком вежливости.

«Что мне думать об этих людях? — спрашивал он себя. — Должно быть, самые настоящие…» — он собирался сказать «снобы», но остановился, вспомнив, что говорит о леди.

К тому же такое определение было неприменимо к Джули Гирдвуд! (Он постарался узнать имя девушки.) В такой же степени, как неприменимо оно к графине или королеве!

Тем не менее, со всей своей галантностью он не мог сдержать легкого раздражения, и оно становилось особенно острым, потому что везде, где он появлялся, оказывалась и Джули Гирдвуд. Ее прекрасное лицо и фигура повсюду преследовали его.

Чем объяснить ее равнодушие? Его можно даже назвать неблагодарностью. Обещанием, которое он дал наверху утеса? Вполне возможно. С тех пор он видел девушек только в сопровождении матери, дамы очень строгого вида. Может быть, тайну следует хранить от нее? И, может быть, именно поэтому девушки сохраняют расстояние?

Возможно. Ему было приятно так думать, тем более, что раз или два он все-таки замечал на себе задумчивый взгляд темных глаз Джули. Увидев, что он на нее смотрит, девушка тут же отворачивалась.

«Зрелище — петля, чтоб заарканить совесть короля»,[173] — провозгласил Гамлет.

Бал! Он позволит разгадать эту маленькую загадку, может быть, вместе с другими. Конечно, он встретит там всех трех: мать, дочь и племянницу! Странно, если бы у него не появилось возможности представиться; но нет, он должен полагаться на распорядителей бала.

И он отправился на бал. Оделся со всем вкусом, какой позволяет мода — в те дни она была либеральна и допускала даже белый жилет.

Но только на краткое мгновение, подобное сверканию метеора: теперь все опять носят только черные.

Бальный зал открыли.

У входа в «Оушн Хаус» стали останавливаться экипажи, в коридорах этой самой избранной из всех гостиниц зашуршали шелка.

Из большого обеденного салона (освобожденного по такому случаю и ставшего достойным самой Терпсихоры) доносились не очень гармоничные звуки настройки скрипок и тромбонов.

Семейство Гирдвудов появилось с большим eclat.[174] Мать одета как герцогиня, хотя и без своих бриллиантов. Они сверкали на лбу Джули и на ее белоснежной груди — потому что набор состоял из диадемы и ожерелья с подвесками.

Одета она была роскошно и выглядела великолепно. Кузина выглядела более скромно, и ее красота совершенно терялась рядом с великолепием Джули.

Миссис Гирдвуд допустила ошибку, явившись слишком рано.

Конечно, в зале уже был народ. Но все это были «организаторы» развлечения; поддерживаемые своим полуофициальным положением, они собирались группками и разглядывали сквозь веера или через лорнеты заходивших в зал танцоров.

Гирдвудам пришлось пройти через ряд любопытных, чтобы добраться до противоположного конца зала.

Они проделали это успешно, хотя и заметили высокомерные взгляды, сопровождаемые шепотом. Слова, если бы они были услышаны, могли их смутить.

Это был второй ньюпортский бал — обычные танцы не в счет, — на котором присутствовали миссис Гирдвуд с девушками.

Первый не принес им удовлетворения, особенно Джули.

Но сейчас перед ними лучшие перспективы. Миссис Гирдвуд вошла с уверенностью, которую обрела в недавнем разговоре со знатным инкогнито мистером Суинтоном.

Она видела этого джентльмена днем, поскольку, как мы уже говорили, он не закрывался в своем номере. И очень приободрилась, заметив, что он обладает красивым лицом и фигурой. Волосы у него тоже самого аристократического вида. Но как может быть иначе? Она одна знает причину — она и дочь, с которой она, конечно, поделилась своим открытием. Вряд ли стоит строго ее осуждать за слегка нарушенноеобещание.

Милорд сообщил ей, что прибыл из Канады, нанеся мимолетный визит в Нью-Йорк.

Она надеялась, что в бальном зале никто его не узнает — по крайней мере пока все не увидят его с ее семьей и она не сможет представлять его.

У нее для этого были важные причины. Вдова галантерейщика, она тем не менее обладала настоящим инстинктом матери, ищущей пары для дочери. Такой инстинкт не зависит от климата. Его можно встретить в Нью-Йорке и Лондоне, в Вене и в Париже. Она верила в первое впечатление — со всеми «компромиссами», которые часто с этим связаны; и, предполагая применить свою теорию на практике, познакомила с ней дорогую Джули, пока обе одевались для бала.

Дочь обещала быть послушной. Да и кто поступил бы иначе перед перспективой получить бриллианты на двадцать тысяч долларов?

(обратно)

Глава Х ПРЕДЫДУЩАЯ ДОГОВОРЕННОСТЬ

Встречается ли более невыносимая атмосфера, чем в бальном зале перед началом танцев?

Она выражает самую сущность неловкости и неудобства.

Какое облегчение, когда дирижер поднимает палочку, и в сверкающем зале наконец-то слышатся мелодичные звуки!

Миссис Гирдвуд и девушки испытали это облегчение. Они начинали думать, что становятся слишком заметны. Джули считала, что стала объектом циничных замечаний, совсем не связанных с ее бриллиантами.

Она вся горела от досады и раздражения, и ее настроение не улучшалось от того, что образовывались пары, но никто не подходил, чтобы пригласить ее или кузину.

В этот момент появился мужчина, сразу изменивший ход ее мыслей. Это был Мейнард.

Несмотря на уговоры и предупреждения матери, мисс Гирдвуд не могла смотреть на этого человека равнодушно. Не говоря уже о том, что произошло между ними, одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что в зале нет более красивого мужчины. И вряд ли такой появится.

Он приближался со стороны входа, явно направляясь к Гирдвудам.

Джули подумала, подойдет ли он. Она надеялась на это.

— Наверно, я могу потанцевать с ним, мама, — если он меня пригласит?

— Еще нет, моя дорогая, еще нет. Подожди еще немного. Его светлость — мистер Суинтон — может появиться в любую минуту. Ты должна первой танцевать с ним. Интересно, почему его нет, — продолжала нетерпеливая родительница, в десятый раз поднося к глазам лорнет и осматривая зал. — Вероятно, человек с таким титулом не должен приходить слишком рано. Неважно. Джули, жди до последнего момента.

Но вот наступил последний момент. Сыграно вступление, музыка сменилась гулом голосов и шорохом шелковых платьев. Джентльмены передвигались по натертому полу, склонялись в поклонах и произносили традиционное: «Разрешите пригласить». Затем некоторое проявление нерешительности со стороны леди, возможно, сверяющейся со своей танцевальной карточкой, наклон головы, такой легкий, что его с трудом можно заметить. И леди с деланным недовольством встает и принимает протянутую руку, словно оказывает огромное одолжение.

Ни одна из молодых леди под опекой миссис Гирдвуд не участвовала еще в такой пантомиме. Распорядители явно не выполняли свои обязанности. Не было в зале девушек красивее, и десятки джентльменов с удовольствием потанцевали бы с ними. То что на девушек не обращают внимания, явная случайность.

Вдова торговца все больше сердилась. Теперь она чувствовала, что можно быть менее разборчивыми в выборе партнеров. Если лорд не появится, она не будет возражать и против бывшего офицера.

«Да собирается ли он вообще приходить?» — думала миссис Гирдвуд, имея в виду Суинтона.

«Подойдет он к нам?» — думала Джули, но о Мейнарде.

Взгляд ее был устремлен на него. Он по-прежнему приближался, хотя и медленно. Ему мешали пары, занимавшие положение для танца. Но она видела, что он смотрит в их сторону, смотрит на нее и кузину.

Он явно пребывал в нерешительности, взгляд его выражал вопрос.

Но, должно быть, увидев встречный взгляд Джули, Мейнард приободрился, потому что поведение его неожиданно изменилось, он уверенно подошел к молодым леди и поклонился им.

Они ответили на его приветствие, может быть, более сердечно, чем он ожидал.

У обеих все еще ни одного приглашения. Кого ему пригласить? Он знал, кого пригласил бы по своему выбору, но возникает вопрос об этикете.

Однако, как оказалось, выбора у него не было.

— Джули, моя дорогая, — сказала миссис Гирдвуд, представляя очень модно одетого индивида, которого только что подвел к ней один из распорядителей. — Надеюсь, ты никому еще не обещала кадриль. Я пообещала, что ты будешь танцевать с этим джентльменом. Мистер Смитсон — моя дочь.

Джули взглянула на мистера Смитсона. Взгляд ее говорил о желании, чтобы он оказался далеко отсюда.

Но она еще не была приглашена, и потому вынуждена согласиться.

Как только мистер Смитсон отошел, Мейнард поторопился пригласить Корнелию и повел ее, чтобы образовать «противоположную пару».

Внешне удовлетворенная таким распределением, миссис Гирдвуд вернулась на свое место.

Но ее удовлетворение было недолгим. Не успела она коснуться подушки сиденья, как увидела направляющегося к ней джентльмена выдающейся наружности, в желтых перчатках. Это был его светлость инкогнито.

Миссис Гирдвуд попыталась вскочить, потом посмотрела туда, где образовался квадрат с участием ее девушек. Смотрела она в отчаянии. Слишком поздно. Кадриль уже началась. Мистер Смитсон с ее дочерью делал фигуры «направо и налево». Проклятый мистер Смитсон!

— Ах, мадам. Еще уаз добуый день! Бал начался, как я вижу, и я остался без кадйили.

— Это правда, мистер Суинтон, вы немного опоздали, сэр.

— Какой удау! Навейно, молодые леди пйиглашены?

— Да. Они танцуют вон там.

Миссис Гирдвуд показала. Приложив к глазу лорнет, мистер Суинтон осмотрел зал. Взгляд его блуждал в поисках дочери миссис Гирдвуд. О племяннице он не думал. И взгляд его был больше устремлен на партнера Джули, чем на нее самое.

Единственного взгляда хватило, чтобы успокоиться. С мистером Смитсоном можно не считаться.

— Надеюсь, мадам, — сказал он, поворачиваясь к матери, — надеюсь, мисс Гийдвуд не заполнила всю свою кауточку на вечеу?

— Конечно, нет, сэр!

— Может быть, следующий — кажется, по пуогуамме это вальс — может, я смогу танцевать с ней? Могу я попуосить вас вмешаться в мою пользу, конечно, если нет пйедыдущей договойенности?

— Я знаю, что ее нет. Могу пообещать вам это, сэр, моя дочь, вне всякого сомнения, будет счастлива танцевать с вами.

— Спасибо, мадам! Тысячу буагодауностей!

Решив благополучно этот вопрос, дружелюбный вельможа продолжал оживленно разговаривать с вдовой розничного торговца, как будто они были равными по положению.

Миссис Гирдвуд была от него в восторге. Насколько превосходит этот подлинный отпрыск аристократов Британии выскочек из Нью-Йорка и Бостона! Ни Старый доминион,[175] ни Южная Каролина не могут породить такого очаровательного человека! Какая редкая удача — эта счастливая встреча с ним! Благословен будь этот «глупый Фуэнк», как назвал его светлость своего маленького лакея.

Фрэнк заслужил подарок, и миссис Гирдвуд решила, что когда-нибудь он его получит.

Занят ли у Джули следующий танец? Конечно, нет! И следующий за ним тоже, и еще, и еще. Она будет танцевать с его светлостью весь вечер, если он пожелает. И как хотелось бы миссис Гирдвуд, чтобы ее освободили от обещания, чтобы весь Ньюпорт узнал, что мистер Суинтон — лорд!

Таковы были мысли миссис Гирдвуд. Разумеется, она не высказывала их вслух.

В кадрили возможности для визави незначительные. Но Мейнард улучшил их, пригласив мисс Гирдвуд на вальс. Договорившись об этом, они расстались.

Менее чем через десять минут в зале можно было увидеть группу из двух леди и двух джентльменов, решавших какой-то неприятный вопрос. Короче говоря, возникла сцена.

Леди были миссис Гирдвуд и ее дочь, джентльмены — мистеры Мейнард и Суинтон.

Они сошлись только что. Джентльмены не поклонились друг другу и обошлись без приветствий, но обменялись взглядами, свидетельствовавшими, что они друг друга узнали. Эти взгляды явно говорили о старинной взаимной неприязни.

В суматохе момента миссис Гирдвуд этого не заметила. Зато заметила дочь.

Что между ними произошло?

Разговор объяснит это.

— Джули, моя дорогая, — заговорила миссис Гирдвуд, — я записала тебя на первый вальс. Ты будешь танцевать с мистером Суинтоном. Мистер Суинтон — моя дочь.

Представление только закончилось, как подошел Мейнард, чтобы воспользоваться обещанием девушки, и стал четвертым участником сцены.

Враждебный взгляд, которым обменялись джентльмены, длился всего секунду, затем молодой офицер повернулся к мисс Гирдвуд и предложил ей руку.

Послушная властной матери, девушка колебалась.

— Простите мою дочь, сэр, — сказала миссис Гирдвуд, — но она уже занята.

— Правда? — удивленно воскликнул бывший капитан и в поисках объяснения повернулся к дочери.

— Мне кажется, нет, мама? — нерешительно сказала Джули. — Конечно, да, дитя мое! Ты знаешь, я пообещала мистеру Суинтону это еще до начала бала. Как неловко получилось. Надеюсь, сэр, вы ее извините?

Последние слова были адресованы Мейнарду.

Он снова посмотрел на Джули. Она по-прежнему колебалась. Но вид ее словно говорил: «Простите меня».

Истолковав это так, Мейнард сказал:

— Если таково желание мисс Гирдвуд, я освобождаю ее от обещания.

И снова посмотрел ей в лицо, ожидая ответа.

Ответа не было!

Молчание — знак согласия. Мейнард вспомнл эту старинную пословицу. Поклонившись всем троим одновременно, он повернулся и исчез среди танцующих.

Через шесть секунд Джули уже кружилась в танце, ее раскрасневшаяся щека лежала на плече человека, которого никто не знал, но танцевальным искусством которого все восхищались.

— Кто этот незнакомец? — спрашивали все. Это произносили даже Дж., Л. и В.

Миссис Гирдвуд заплатила бы тысячу долларов, чтобы иметь право удовлетворить их любопытство. Чтобы все позавидовали ее дочери, которая танцует с лордом!

(обратно)

Глава XI ЭМОЦИИ В БАЛЬНОМ ЗАЛЕ

Вдобавок к стойке, за которой решаются дела с администрацией отеля и где платят по счетам, в «Оушн Хаус» есть еще одна, предназначенная исключительно для выпивки.

Это уютное, укромное помещение, расположенное в подвале, туда спускаются по лестнице только поклонники Вакха.

О его существовании мало кому известно, кроме узкого круга посетителей.

Здесь, внизу, разговор джентльменов, разогретых выпивкой, может приобретать грубые и резкие формы без опасности, что его услышат нежные уши прекрасных сильфид, скользящих по коридорам вверху.

Так и должно быть, так подобает высококлассному заведению, каким, несомненно, является «Оушн Хаус». Все здесь приспособлено к аскетической атмосфере Новой Англии.

Пуритане[176] предпочитают выпивать втихомолку.

В вечера балов этот бар пользуется особым вниманием — не только со стороны жильцов отеля, но посетителей из других отелей и «коттеджей».

Терпсихора всегда испытывает жажду — она одна из поклонниц Вакха;[177] танцы обычно посылают толпы приверженцев в это святилище веселого бога.

В «Оушн Хаус» в вечера балов можно заказать вино и наверху — обычно это шампанское и другие легкие вина со льдом; но только внизу можно выпивать, покуривая сигару.

По этой причине многие танцоры в перерывах спускались по лестнице, ведущей в бар, для выпивки.

Среди них был и расстроенный Мейнард.

— Смэш[178] на бренди! — заказал он, останавливаясь у стойки.

«Из всех людей — Дик Суинтон! — рассуждал он про себя в ожидании выпивки. — Значит, правда, что его выгнали из гвардии. Вполне заслуженно, я этого и ожидал. Проклятый бездельник! Интересно, что привело его сюда. Игра в карты, наверно. Охотится на богатых американских голубей! Ему явно покровительствует мамаша Гирдвуд, а он нацелился на дочь. Как он сумел представиться им? Бьюсь об заклад, они не очень много о нем знают».

— Смэш на бренди, мистер!

«Что ж, — продолжал Мейнард, успокаиваясь под действием ледяного напитка и наркотического запаха мяты. — Это не мое дело. И после происшедшего я вообще не собираюсь вмешиваться. Пусть имеют его по любой цене. Весь риск на покупателе. Мне не следует винить «товар» в этой маленькой неприятности, хотя я заплатил бы двадцать долларов, чтобы иметь возможность щелкнуть его по носу!»

Капитан Мейнард не был неуживчивым человеком. Мысли его объясняются пережитым унижением.

«Должно быть, это дело рук матушки, которая в качестве зятя предпочла мне мистера Суинтона. Ха-ха-ха! Если бы только она знала его, как знаю я!»

Еще одна порция выпивки.

«Но девушка вынуждена была согласиться. Очевидно. Иначе почему она так колебалась? Проклятый Дик Суинтон! Дьявол!»

Третья порция смэша на бренди.

«К дьяволу! Нельзя сдаваться! Если я не вернусь в бальный зал, они решат, что я сдался. Но что мне там делать? Я не знаю ни одной женщины во всем зале, а если буду бродить одиноко, как потерянный дух, они смогут смеяться надо мной. Неблагодарные! Ну, может, не следует быть таким строгим к маленькой блондинке. Может, потанцевать с ней? Но нет! Я больше не подойду к ним. Нужно, чтобы распорядитель подыскал мне партнершу».

Он снова поднес стакан к губам и осушил его.

Потом поднялся по лестнице в зал.

Вмешательство джентльмена с розеткой оказалось удачным. Мейнард встретил распорядителя, которому его имя оказалось знакомо, и с его помощью отыскал достаточное количество партнерш.

Он танцевал все танцы: вальс, кадриль, польку и шотландский, и партнерши его были из числа самых красивых.

В таком обществе он мог бы забыть о Джули Гирдвуд.

Однако он ее не забыл.

Странно, но она продолжала привлекать его! Были другие девушки не хуже ее, может, даже красивее; но в калейдоскопе сверкающих танцев он всюду искал взглядом ту, которая принесла ему одно раздражение. Он видел, что она танцует с человеком, которого он презирает, танцует весь вечер напролет. Все это видят, и все восхищаются этой парой.

Мейнард с досадой следил за этой прекрасной женщиной, но особую горечь доставляло ему зрелище того, как она, положив голову на плечо Суинтона, слушает его речи, когда они кружатся в танце.

Снова в голову ему пришла мысль: «Я заплатил бы двадцать долларов за удовольствие щелкнуть его по носу!»

Он не знал, что такая возможность совсем близко, искать ее не нужно, и обойдется она дешевле.

Может, он бы стал искать такую возможность, если бы не происшествие, слегка успокоившее его.

Он стоял у самого выхода. Гирдвуды выходили из зала, Джули шла под руку с Суинтоном. Подойдя к тому месту, где стоял Мейнард, она посмотрела на него. Он попытался понять смысл ее взгляда. Презрение? Или нежность?

Определить он не мог. Джули Гирдвуд прекрасно владела собой.

Неожиданно она выпустила руку партнера и задержалась, а он вместе с остальными прошел вперед. Слегка повернувшись, так, чтобы оказаться ближе к Мейнарду, девушка полушепотом сказала:

— Вы плохо поступили, покинув нас!

— Правда?

— Вам нужно было бы вернуться за объяснением, — укоризненно добавила она. — Я не могла поступить иначе.

И прежде, чем он смог ответить, она исчезла, но ее укоризненный тон обрадовал Мейнарда.

«Странная девушка, — говорил он про себя. — Очень оригинально! Может, не такая уж она неблагодарная. Вероятно, все дело в матери…»

(обратно)

Глава XII ПОСЛЕ БАЛА

Бал почти закончился. Уставшие, раскрасневшиеся, танцующие расходились. Красавицы уже ушли, и среди них Джули Гирдвуд. Только те женщины, которые не пользовались успехом, не сумевшие устать, продолжали сидеть у стен. Для них наступило время развлечений: именно они танцуют «всю ночь напролет до самого утра».

После ухода мисс Гирдвуд у Мейнарда не было причин оставаться. Только она удерживала его здесь. Но теперь, когда его волнуют противоречивые чувства, вряд ли он сможет уснуть. И вот он решил, прежде чем ложиться, еще раз принести жертву в святилище Вакха.

С этим намерением он спустился по лестнице в подвальный салун.

Здесь уже находилось много джентльменов, как и он, пришедших после танцев.

Они стояли группками, пили, курили, разговаривали.

Не обращая ни на кого внимания, Мейнард подошел к стойке и сделал заказ — на этот раз просто бренди с водой.

В ожидании выпивки его внимание привлек чей-то голос. Разговаривали три человека, которые, как и он, стояли у стойки со стаканами в руках.

Говорящий стоял спиной к нему, но по хорошо видным бакенбардам Мейнард сразу узнал Суинтона.

Собеседников он тоже знал: это были те самые люди в лодке, собаку которых он спугнул выстрелом.

Очевидно, для мистера Суинтона это недавние знакомые: познакомился он с ними на балу; и относились они к нему так, словно тоже считали его лордом.

Он разговаривал с ними с тем странным акцентом, который приписывают английским аристократам, хотя на самом деле это изобретение карикатуристов, пародистов и тех представителей богемы, которые видели «милорда» только в своем воображении.

Мейнарду это показалось немного странным. Но прошло несколько лет с тех пор, как он в последний раз видел этого человека; а время производит очень странные перемены; стиль речи мистера Суинтона, наверно, не исключение.

Судя по тому, как эти трое разговаривали, они уже какое-то время провели у стойки. И настолько опьянели, что не заметили подошедшего Мейнарда.

Он не стал бы обращать на них внимание, если бы не услышал слова, относившиеся явно к нему самому.

— Кстати, сэр, — сказал один из собеседников, обращаясь к Суинтону, — если это не покажется слишком смелым, могу я попросить вас объяснить небольшое происшествие в бальном зале?

— А… о каком пуоисшествии вы говойите, мистеу Лукас?

— Довольно странное — перед первым вальсом. Черноволосая девушка с бриллиантовой диадемой, та самая, с которой вы танцевали весь вечер, — мне кажется, ее зовут мисс Гирдвуд. И тип с усами и эспаньолкой. Старая леди тоже, кажется, принимала в этом участие. Мы с другом случайно стояли поблизости и видели, что между вами произошло что-то вроде сцены. В чем дело?

— Сцена… О, да, да… Этот джентльмен хотел потанцевать с божественной куасавицей, но леди пйед почла вашего покоуного слугу. Вот и все, джентльмены, увейяю вас.

— Нам показалось, что между вами возникло маленькое напряжение. Нам так показалось.

— Но не мне. Кажется, пуоизошло небольшое недоуазумение между ним и молодой леди. Он говойил, что следующий танец за ним, но его не оказалось в кауточке леди. Я ничего общего не имел с этим джентльменом, даже не уазговайивал с ним.

— Но вы посмотрели на него, а он на вас. Мне показалось, что вы собираетесь решить этот вопрос между собой — потом.

— А… нет, он для этого меня достаточно знает.

— Значит, вы с ним были знакомы?

— Немного, очень немного — и очень давно.

— Может быть, в вашей стране? Он кажется англичанином.

— Нет, нисколько. Он пуоклятый ийландец.

Уши Мейнарда к этому времени покраснели.

— А кем он был в вашей стране? — спросил младший из новых знакомых мистера Суинтона, такой же любопытный, как старший.

— Кем он был? Да никем, никем.

— Никакого занятия, профессии?

— А, да. Когда я его знал, он был лейтенантом в пехотной части. Ну, конечно, не в лучшей из частей. Мы такого к себе никогда не пйиняли бы.

У Мейнарда начали дергаться пальцы.

— Конечно, нет, — продолжал «вельможа». — Я имею честь, господа, пйинадлежать к гваудии — конной гваудии ее величества!

— Он служил в нашей армии, участвовал в мексиканской кампании. Не знаете, почему он ушел с службы в Англии?

— Ну, джентльмены, я не хотел бы уаспуостуаняться на такие темы. Я обычно бываю очень остоуожен, понимаете?

— Конечно, вы совершенно правы, — согласился спрашивавший. — Мне только показалось странным, что офицер оставил службу в вашей армии и принял должность в нашей.

— Если бы я знал что-нибудь похвальное об этом джентльмене, — продолжал Суинтон, — я бы, конечно, с уадостью уассказал. К несчастью, я не знаю. Совсем напуотив!

Мышцы Мейнарда, особенно на правой руке, свело болезненной судорогой. Нужно еще совсем немного, чтобы он вмешался в разговор. Достаточно еще одного замечания — и, к несчастью для себя, мистер Суинтон его сделал.

— Пуавда в том, джентльмены, — продолжал он, по-видимому, под влиянием выпивки лишившись обычной осторожности, — что лейтенант Мейнауд — капитан Мейнауд, как, я слышал, он тепей себя называет, — был изгнан со службы в английской аймии. Таковы слухи, хотя я не стал бы за них уучаться.

— Это ложь! — воскликнул Мейнард, неожиданно срывая с руки кожаную перчатку и с размаху ударяя ею по лицу Суинтона. — Ложь, Дик Суинтон! И если вы не виноваты в ее рождении, то ответите за распространение. Таких слухов никогда не было, и вы отлично это знаете, негодяй!

Щеки Суинтона побелели, но это была бледность страха, а не гнева.

— А… вы здесь, Мейнауд! Ну… я ведь сказал… я сказал, что это не пуавда! А вы называете меня негодяем! И вы удайили меня пеучаткой!

— Готов повторить и слово и удар. И плюну вам в лицо, если вы не возьмете свои слова назад!

— Взять назад?

— Ну, достаточно! Даю вам возможность подумать. Мой номер 209, на четвертом этаже. Надеюсь, вы найдете друга, который согласится подняться ко мне. Моя карточка, сэр!

Дрожащими пальцами Суинтон взял предложенную карточку и отдал взамен свою. Бросив презрительный взгляд на него и его собеседников, Мейнард повернулся к стойке, хладнокровно закончил свою порцию и, не говоря ни слова, поднялся по лестнице.

— Вы с ним встретитесь? — спросил старший из собутыльников Суинтона. Впрочем, ввиду происшедшего вопрос мог показаться оскорбительным.

— О… конечно, конечно, — ответил гвардеец конной гвардии ее величества, не замечая нотки грубости. — Как, однако, неловко! — задумчиво продолжал он. — Я здесь чужой… у меня нет ни одного дууга…

— О, в этом не будет никаких затруднений, — прервал его Лукас, владелец ньюфаундленда. — Я с удовольствием буду вашим секундантом.

Человек, предложивший свои услуги, был самым отъявленным трусом, во всем отеле не нашлось бы второго такого, включая самого Суинтона. У него были причины участвовать в дуэли с капитаном Мейнардом. Но гораздо безопасней выступать в роли секунданта, и никто не понимал этого лучше, чем Луис Лукас.

Не впервые будет он выступать в таком качестве. Дважды играл он подобную роль и потому пользовался некоторой известностью, которую по ошибке смешивали с храбростью. На самом деле он был настоящим трусом и, хотя воспоминание о предыдущей встрече с капитаном Мейнардом вызывало у него злость, он ничего не предпринял. Ссора Мейнарда с Суинтоном давала возможность отомстить и одновременно оставаться в безопасности.

— Либо я, либо этот мой друг, — добавил Лукас.

— С удовольствием, — подтвердил тот.

— Спасибо, джентльмены, буагодайю вас обоих! Вы чйезвычайно добуы! Но, — продолжал неуверенно Суинтон, — мне неловко пользоваться вашей помощью в этой непйиятности. У меня есть несколько стауых товайищей в Канаде, они там служат со своими частями. Я им телегуафиуую. А этот тип подождет. Давайте оставим эту тему и еще выпьем.

Все это было сказало с внешним спокойствием. Но на самом деле Суинтон пытался выиграть время и разработать какой-нибудь план, который помог бы ему не вызывать Мейнарда.

Если немного выждать, это может получиться. Но если дело перейдет в чужие руки, у него не будет выхода — только драться.

Такие мысли быстро мелькали в сознании мистера Суинтона, пока готовилась свежая выпивка.

И когда стакан коснулся его губ, они были сухими и побелевшими, а в последующем разговоре мистер Суинтон участвовал с отсутствующим видом, который говорил о серьезной тревоге.

Только очень много выпив, он вернул себе видимость храбрости. Но час спустя, когда он, спотыкаясь, поднимался к себе по лестнице, даже пары алкоголя не могли затмить воспоминание о встрече с «пуоклятым ийландцем»!

Оказавшись у себя в номере, он отбросил всякое сходство с вельможей. И отказался от речи с акцентом. Теперь говорил он как простой человек, к тому же пьяный. Речь его была адресована лакею, который не спал в ожидании хозяина.

Считалось, что слуга спит в маленькой прихожей. Последовавший диалог можно было бы назвать конфиденциальным. И случайно услышавший его человек очень удивился бы.

— Ты оставил меня на всю ночь! — хозяйским тоном сказал лакей.

— Ти… ик… ты говоришь правду, Фрэнк. Ночь… не очень хорошая. Напротив — отвратительная ночь!

— О чем ты, пьяница?

— О чем? О чем… О том, что игра кончена! Черт побери! Какой был отличный шанс! Никогда такого не было. Миллион долларов! И все погибло — из-за этого проклятого типа!

— Какого типа?

— Я его встретил там… внизу… на балу. Давай еще выпьем! Выпьем… и еще…

— Нельзя ли немного пояснее? В чем дело?

— В чем дело? В чем?… Ик… В нем!

— В ком в нем?

— В ком… в ком… в Мейнарде! Ты ведь знаешь Мейнарда? Он служил в тридцатой… в тридцатой… Не помню номер его части. Неважно. Он здесь… этот проклятый щенок!

— Мейнард здесь! — воскликнул лакей тоном, очень необычным для слуги.

— Конечно! Верно, как день, говорю тебе! И готов все испортить, посмеяться надо мной!

— Ты уверен, что это он?

— Уверен… уверен… Еще бы! Он мне дал хорошее основание поверить… будь он проклят!

— Ты говорил с ним?

— Да… да.

— Что он тебе сказал?

— Не очень много — не очень. Дело в том… что он сделал.

— Что?

— Дьявольски много… да… да… Ну, неважно. Пошли спать, Фрэнк. Расскажу утром. Игра окончена. Клянусь… Юпитером!

И неспособный дальше продолжать разговор, тем более раздеться, мистер Суинтон упал на кровать и почти сразу же захрапел.

Удивительно, но лакей лег с ним рядом.

Однако его поведение не покажется странным, если знать, что на самом деле это его жена.

Дружелюбная «Фэн» свернулась клубком около своего пьяного мужа.

(обратно)

Глава ХIII ВЫЗОВ ВЫЗВАВШЕМУ

«По правде сказать, я сделал большую глупость, — размышлял молодой ирландец, заходя в спальню и садясь в кресло. — Но по-другому поступить было нельзя. Такие разговоры, даже если они исходят от Дика Суинтона, окажут мне здесь плохую услугу. Конечно, в Ньюпорте его не знают; и он как будто выдает себя за важного человека; несомненно, охотится за каким-нибудь голубем, вроде тех, что внизу.

Очень вероятно, нечто подобное он говорил и матушке — или самим девушкам? Может, именно поэтому они обошлись со мной так невежливо. Ну, что ж, сейчас я его прижал и заставлю пожалеть о неосторожных словах. Изгнан из английской армии! Лживый пес! Только додуматься до такого! И судя по тому, что я слышал, это как раз его история. Должно быть, отсюда и взял. Не верю, что он еще служит в гвардии: что бы он в таком случае здесь делал? Гвардейцы не покидают Лондон без очень серьезных причин. Готов поклясться, что его самого выгнали. Когда я в последний раз о нем слышал, он был на самом краю этого.

Он, конечно, будет драться? Не стал бы, если бы смог увернуться. Я его слишком хорошо знаю. Но я не дам ему возможности выкрутиться. Перчаткой по лицу, не говоря уже об угрозе плюнуть в лицо — и два десятка джентльменов, присутствовавших при этом и все слышавших! Будь он в десять раз больший трус, он не посмеет уклониться.

Конечно, он меня вызовет. Где же мне отыскать секунданта? Трое или четверо, с которыми я здесь бегло познакомился, не подходят. К тому же они могут не захотеть помочь мне после столь краткого знакомства.

Что же мне делать? Телеграфировать графу? — После некоторого перерыва Мейнард продолжал рассуждать про себя. — Я знаю, что граф в Нью-Йорке, и знаю, что он немедленно придет мне на помощь. Сейчас, когда мексиканская война[179] кончилась, он с радостью ухватится за такое дело. Ведь ему пришлось вложить в ножны свою саблю революционера…» — Входите!.. — Кто может стучать в двери джентльмена в такой неподходящий час?

Еще не было пяти утра. Снаружи слышался стук карет гостей бала, которые держались до самого конца.

— Не может же это быть посыльный Суинтона? Входите!

Дверь открылась, и показался ночной портье.

— В чем дело?

— К вам джентльмен, сэр.

— Пригласите его!

— Он сказал мне, сэр, что приносит вам извинения за то, что побеспокоил в такой неурочный час. Но у него очень срочное дело.

— Вздор! Зачем ему об этом говорить? — Должно быть, друг мистера Суинтона более деликатный джентльмен, чем тот, кто его послал.

Последнее было произнесено про себя и не предназначалось портье.

— Он сказал, сэр, — продолжал тот, — что прибыл с пароходом…

— С пароходом?

— Да, сэр, с нью-йоркским. Он только что причал.

— Да, да. Я слышал свисток. И что же?

— Что он прибыл с пароходом и подумал… подумал…

— Оставьте, любезный: не нужно пересказывать мне его мысли. Где он? Проводите его сюда, и пусть говорит сам.

«Из Нью-Йорка? — размышлял Мейнард после выхода портье. — Кто бы это мог быть? И какое важное дело могло заставить разбудить человека в половине пятого утра — предположим, я бы спал, чего, к счастью, нет. Неужели Имперский город[180] в огне, а Фернандо Вуд,[181] словно второй Нерон,[182] радостно играет на скрипке, глядя на его руины?…» А! Рузвельдт!

— Мейнард!

Тон восклицаний свидетельствовал о неожиданности встречи и о том, что эти два человека давно не виделись. За возгласами последовало взаимное объятие. Дружба их была такова, что не удовлетворялась простым рукопожатием. Соратники и друзья, они не раз стояли рядом под смертельным огнем на поле битвы. Шаг за шагом поднимались по тяжелым склонам Чапультепека[183] перед лицом гаубиц с их смертоносным рычанием, бок о бок упали на вершине, и кровь их смешивалась, стекая вниз.

С тех пор они друг друга не видели. Неудивительно, что встретились с чувствами, которые соответствовали пережитому вместе.

Прошло несколько минут, прежде чем они могли начать связно разговаривать. До этого они только обменивались восклицаниями. Первым успокоился Мейнард.

— Благослови вас Бог, мой дорогой граф! — сказал он. — Мой великий учитель в искусстве войны! Как я рад снова вас видеть!

— Не больше, чем я вас, cher camarade![184]

— Но почему вы здесь? Я вас не ждал, хотя, как ни странно, только что о вас думал!

— Я здесь, чтобы повидаться с вами — именно с вами!

— А в чем дело, дорогой Рузвельдт?

— Вы сказали, что я обучил вас искусству войны. Пусть будет так. Но ученик превзошел учителя, намного превзошел его в славе. Поэтому я здесь.

— Объяснитесь, граф!

— Прочтите. Это сбережет нам время. Видите, адресовано вам.

Мейнард взял протянутое ему запечатанное письмо. На нем было написано:

Капитану Мейнарду.

Распечатав конверт, он прочел:

«Комитет немецких беженцев в Нью-Йорке в свете последних новостей из Европы надеется, что свобода еще не окончательно истреблена на нашей древней родине.[185] Снова предпринимается попытка восстановить ее, и мы намерены принять участие в том, что происходит в Бадене и в Палатинейте.[186] На нас большое впечатление произвела храбрость, проявленная вами в последней мексиканской войне, ваша забота о тех соотечественниках, которые служили под вашим началом, но особенно ваша всем известная преданность делу свободы. Поэтому мы единодушно решили предложить вам руководство нашим предприятием. Мы понимаем, какие вас ожидают опасности, и знаем, с каким мужеством вы их встречаете. Мы не можем пообещать вам другой награды, кроме славы и благодарности народа. Согласны ли вы, сэр, принять наше предложение?»

Письмо кончалось полудесятком подписей, на которые Мейнард только бегло взглянул. Он знал этих людей и слышал об их движении.

— Согласен, — сказал он, задумавшись всего на несколько секунд. — Передайте мой ответ комитету.

— Передать ответ? Мой дорогой Мейнард, я приехал, чтобы увезти вас с собой.

— Я должен ехать с вами?

— И сегодня же. Восстание в Бадене началось, и вы знаете, что революционеры не станут никого ждать. Дорог каждый час. Нас ждут со следующим пароходом. Надеюсь, вам ничего не мешает? Что? Что-то есть?

— Да. Есть одно щекотливое дело.

— Не женщина? Нет, нет! Вы для этого слишком солдат!

— Нет, не женщина.

На лице Мейнарда появилось странное выражение, словно он скрывает правду.

— Нет, нет! — продолжал он с принужденной улыбкой. — Не женщина. Всего лишь мужчина, вернее, существо с внешностью мужчины.

— Объяснитесь, капитан. Кто или что это?

— Ну, дело простое. Час назад я ударил этого типа по лицу.

— Ха!

— Сегодня был бал — здесь, в отеле.

— Знаю. Я встретил уходящих с него. Ну и что?

— Была на нем молодая леди…

— И об этом можно было догадаться. Кто слышал о ссоре, за которой не стояла бы женщина, молодая или старая? Но простите за то, что прерываю вас.

— В конце концов, — продолжал Мейнард, по-видимому, меняя тактику, — мне можно не рассказывать вам об этой леди. Она почти не имеет отношения к делу. Все произошло в баре после окончания бала.

Я пошел в бар, чтобы выпить, и был у стойки, когда услышал, что упоминается мое имя. Три человека стояли недалеко от меня и, как я вскоре понял, действительно говорили обо мне. Они немало выпили и меня не видели.

Одного из этих троих я знал в Англии, когда мы вместе были на британской службе.

Остальных двоих — я думаю, они американцы — я впервые случайно встретил несколько дней назад. У меня тогда с ними была легкая стычка, но нет необходимости рассказывать вам о ней. Хотя я тогда почти ожидал вызова. Однако вызова не было: можете представить себе, что это за люди.

Говорил мой бывший сослуживец по английской армии; он слишком вольно рассказывал о моей карьере в ответ на вопросы тех двоих.

— Что же он им сказал?

— Множество лживых выдумок, и хуже всего то, что меня будто бы выгнали с английской службы! Конечно, больше он ничего не сказал. После этого…

— После этого вы пинками вытолкали его из бара. Я прямо вижу, как вы занимаетесь этим легким упражнением.

— Я был не так груб. Только ударил его по лицу перчаткой и протянул свою карточку.

По правде сказать, когда сообщали о вашем приходе, я подумал, что это его друг, а не мой. Хотя, зная этого человека, я очень удивился тому, что он так быстро прислал своего секунданта.

Я рад, что вы приехали, граф. Передо мной была дьявольская дилемма: у меня здесь нет ни одного знакомого, который мог бы стать моим секундантом. Я ведь могу рассчитывать на вас?

— О, конечно, — ответил граф с такой небрежностью, словно его попросили о сигаре. — Но нельзя ли избежать этой встречи? — добавил он.

Вопрос был продиктован совсем не трусостью. Достаточно было одного взгляда на графа Рузвельдта, чтобы убедиться в этом.

Сорока лет от роду, с усами и бакенбардами, в которых уже мелькает серо-стальная седина, с истинно воинской выправкой, он производил впечатление человека, имеющего большой опыт участия в дуэлях. В то же время в нем не чувствовалось ни грубости, ни напускной бравады. Напротив, лицо у него было мягкое и спокойное, только изредка выражение его становилось строгим.

Одна из таких перемен произошла, когда Мейнард коротко ответил:

— Нет.

— Sacre![187] — со свистом произнес граф французское проклятие. — Как неловко! Только подумать: свобода всей Европы зависит от такой ничтожной помехи! Недаром сказано, что женщина — проклятие человечества!.. Как вы думаете, — продолжал он после этого своего негалантного замечания, — когда он пришлет вызов?

— Понятия не имею. Наверно, в течение дня. Насколько могу себе представить, никаких причин для откладывания нет. Видит Бог, мы совсем близко друг от друга: оба остановились в одном отеле.

— Вызов в течение дня. Стрельба или какое там еще оружие — завтра утром. Железной дороги отсюда нет, а пароход только раз в сутки. Отходит из Ньюпорта в семь вечера. Потеряны по крайней мере двадцать четыре часа! Sac-r-re!

Вычисления свои граф Рузвельдт производил вслух. Делая их, он дергал свои пышные усы и смотрел на какой-то воображемый предмет у себя в ногах.

Мейнард молчал.

Граф продолжал что-то бормотать, время от времени издавая более громкие восклицания и переходя с английского на французский, испанский или немецкий.

— Клянусь Небом, нашел! — наконец воскликнул он, одновременно вскакивая на ноги. — Нашел, Мейнард, нашел!

— Что вам пришло в голову, мой дорогой граф?

— План, как сберечь время. Мы отправимся в Нью-Йорк сегодня же вечерним пароходом!

— Но только после поединка! Я полагаю, вы включили это в свои расчеты?

— Конечно! Сразимся и успеем на пароход.

Если бы Мейнард был впечатлительным человеком, он сказал бы, что такая программа кажется ему маловероятной.

Но он просто попросил объяснения.

— Очень просто, — ответил граф. — Вас вызывают, поэтому за вами выбор времени и оружия. Оружие нас сейчас не интересует. Главное — время.

— Вы предполагаете провести поединок сегодня?

— Предполагаю и проведу.

— А что, если вызов придет слишком поздно — вечером?

— Carramba! — если воспользоваться старым мексиканским проклятием. Я все продумал. Вызов придет рано — должен прийти, если ваш противник джентльмен. Я придумал план, как заставить его действовать в нужное нам время.

— Какой же это план?

— Вы ему напишете лучше я напишу. Сообщим ему, что вам необходимо сегодня вечером покинуть Ньюпорт: дело необыкновенно большой важности требует вашего срочного присутствия. Обратимся к нему, как к человеку чести, и попросим прислать вызов немедленно, чтобы можно было организовать встречу. Если он не поступит так, вы по всем законам чести вольны уехать в любой час.

— Значит, мы вызываем вызывающего. Правильно ли это?

— Конечно, правильно. Я за это отвечаю. Это строго соответствует кодексу.

— Тогда я согласен.

— Отлично! Я должен заняться составлением письма. Поскольку дело не совсем обычное, нужно немного подумать. Где у вас перо и чернила?

Мейнард указал на стол с писчими материалами.

Подтащив стул, Рузвельдт уселся за стол.

Расправив лист бумаги и взяв ручку, он принялся за письмо, почти не советуясь с человеком, который в этом письме был кровно заинтересован. Думая о революции в Бадене, граф торопился освободить своего товарища от обязательств, чтобы тот мог поднять флаг свободы его любимой родины.

Вскоре письмо было написано, листок сложен и спрятан в конверт. Мейнарду едва дали возможность взглянуть на него.

По его указанию был написан адрес, и письмо отослано мистеру Ричарду Суинтону, и как раз в этот момент большой гонг пригласил гостей отеля на фуршет.

(обратно)

Глава XIV ПРОСЬБА О НЕМЕДЛЕННОМ ПОЕДИНКЕ

Первый удар гонга пробудил от сна мистера Суинтона.

Встав с кровати, он неуверенной походкой принялся расхаживать по номеру.

Он был в той же одежде, что на балу, за исключением перчаток.

Но он не думал ни об одежде, ни о туалете. Возбуждение и смятение не давали ему возможности подумать о собственной внешности. Несмотря на головную боль, он был достаточно трезв, чтобы ясно помнить события предыдущего вечера. Слишком хорошо помнил он, на что обрек себя.

Его тревожило многое. Мейнард знал его в прошлом и, вероятно, знает и его последующую историю. Всем станет известна его подлинная сущность, и тогда его замечательный план обречен на неудачу.

Но все это мелочь по сравнению с тем, что занимало мысли мистера Суинтона: этот удар по лицу — его можно смыть только с риском для жизни.

Продолжая расхаживать по комнате, он дрожал. Его состояние было настолько ясно, что жена не могла его не заметить. В его беспокойстве она видела предвестие чего-то ужасного.

— В чем дело, Дик? — спросила она, положив голову ему на плечо. — Произошло что-то нехорошее. Расскажи мне.

В голосе ее звучали нежные нотки. Даже в опустошенном сердце «хорошенькой всадницы» еще сохранились следы божественной женской природы.

— Ты поссорился с Мейнардом? — продолжала она. — Это так?

— Да! — хрипло ответил супруг. — И не просто поссорился.

— С чего началась ссора?

Не очень связной речью — потому что Суинтон дрожал от последствий пьянства — он ответил на вопрос, пересказав происшедшее, не скрыв даже своего позорного поведения.

Было время, когда Ричард Суинтон не стал бы так откровенно исповедоваться перед Франс Уайлдер. Но оно прошло, не пережив даже медового месяца. Близкое знакомство излечило их от взаимных заблуждений, которые привели к браку. Романтика грешной любви умерла, а вместе с ней и то незначительное уважение, которое они испытывали друг к другу. И настолько эффективно со стороны Суинтона, что он совершенно утратил уважение к самому себе и, не испытывая неловкости, в сущности признался жене в трусости.

Да и напрасно попытался бы он ее скрыть. Она давно обнаружила эту особенность его характера, которая, возможно, больше всего остального заставляла ее пожалеть о том дне, когда она стояла рядом с ним перед алтарем. Теперь их связывало только сознание общей опасности, необходимость самосохранения.

— Ты думаешь, он пришлет тебе вызов? — спросила она. Будучи женщиной, она не разбиралась в дуэльном кодексе.

— Нет, — поправил он ее. — Вызов должен исходить от меня — от оскорбленного. Если бы только было по-другому… — Он продолжал говорить словно про себя. — Какая ошибка, что я сразу не набросился на него! Еслибы я это сделал, все там и кончилось бы; и, во всяком случае, у меня была бы возможность вывернуться.

Последние слова он произнес не вслух. Бывший гвардеец не настолько пал, чтобы делать подобное признание жене. Она видела его, но не слышала.

— А теперь нет никакой возможности, — продолжал он рассуждать. — Эти двое свидетелей. И еще десятка два присутствовали при разговоре: они слышали каждое слово, видели удар, видели, как мы обменялись карточками. По всему отелю пойдут разговоры. Я должен драться, или навсегда потерять честь!

Снова поворот, и появилась альтернатива. Бегство!

— Можно упаковаться и незаметно съехать, — продолжал он, давая волю своей трусости. — Какая в этом беда? Меня здесь никто не знает, и вряд ли запомнят мое лицо. Но мое имя? Его они знают. Он постарается, чтобы все его узнали, и правда будет встречать меня повсюду! И только подумать, что я при этом теряю — целое состояние! Я был совершенно уверен, что оно мое вместе с девушкой. Мать уже на моей стороне! Полмиллиона долларов — а со временем и весь миллион! Стоит рискнуть жизнью — даже душой! Если уеду, все потеряно. Приобрести можно, только оставшись! Будь проклят мой язык, который привел ко всему этому! Лучше бы я родился немым!

Он продолжал расхаживать по комнате, пытаясь набраться храбрости для поединка, но все время уступая трусливым инстинктам своей природы.

Продолжая вести этот внутренний спор, он вздрогнул, услышав неожиданный стук в дверь.

— Посмотри, кто это, Фэн, — торопливым шепотом сказал он. — Выйди наружу, и кто бы это ни был, не позволяй ему заглядывать.

Фэн, по-прежнему в костюме лакея, подошла к двери, открыла ее и выглянула.

«Наверно, коридорный. Принес обувь или воду для бритья».

Такова была догадка мистера Суинтона.

Это действительно был коридорный, но не с тем, о чем подумал мистер Суинтон. На этот раз слуга принес письмо.

Оно было вручено Фэн, которая оставалась в коридоре, закрыв за собой дверь и прижавшись к ней спиной. Она видела, что письмо адресовано ее мужу. Марки на нем нет, и написано оно совсем недавно.

— Кто его прислал? — небрежно спросила она.

— А тебе какое дело, петушок? — ответил служащий отеля, настроенный поболтать со слугой английского джентльмена.

— Да никакое, — скромно ответил Фрэнк.

— Если хочешь знать, — сказал коридорный, по-видимому, смягчившись, — оно от джентльмена, приплывшего с утренним пароходом. Большой черноволосый тип, шести футов росту и с усами шести дюймов[188] в длину. Наверно, твой хозяин его знает. Больше мне ничего не известно.

Коридорный вручил письмо и занялся другими своими обязанностями.

Фэн вернулась в номер и отдала письмо мужу.

— Утренним пароходом? — переспросил Суинтон. — Из Нью-Йорка? Конечно, другого нет. У кого может быть ко мне дело?

У него в сознании промелькнуло, что долги, сделанные в Англии, могут дойти и до Америки. Вопрос передачи документов. Достаточно сделать передаточную надпись. А Суинтон знал, что юристы общаются друг с другом через Атлантику и обмениваются документами.

Может, это один из английских счетов, пересланный американскому корреспонденту за десять дней до срока бесчестья?

Такое подозрение возникло в его сознании, когда он слушал диалог за дверью. Оно сохранялось, пока он не распечатал конверт и не погрузился в чтение.

Прочел он следующее:

«Сэр, как друг капитана Мейнарда и имея в виду происшедшее между вами вчера, я обращаюсь к вам.

Крайне важные обстоятельства требуют нашего присутствия в другом месте. Нам необходимо уплыть из Ньюпорта пароходом, который отходит в восемь вечера. Но до этого времени еще двенадцать часов, которые позволяют разрешить ваш небольшой спор. Капитан Мейнард просит вас как джентльмена прислать вызов побыстрее. Если вы откажетесь выполнить его просьбу, я, в качестве его друга и хорошо знакомый с дуэльным кодексом, оправдываю его за всяческое участие в дальнейших действиях, касающихся этого дела, и буду защищать от любых клеветнических попыток, которые могут возникнуть впоследствии.

До семи тридцати — нам необходимо полчаса, чтобы добраться до парохода, — ваш друг найдет меня в номере капитана Мейнарда.

К вашим услугам

Руперт Рузвельдт,

граф Австрийской империи».

Не останавливаясь, Суинтон дважды прочитал это любопытное послание.

Содержание письма не взволновало, а напротив, успокоило его.

Что-то похожее на довольную улыбку промелькнуло у него на лице, когда он читал письмо вторично.

— Фэн! — сказал он, торопливо сунув письмо в карман и повернувшись к жене, — позвони и закажи бренди с содой. И еще сигар. И слушай меня внимательно, девочка: ради самой жизни не позволяй официанту совать нос в номер или заглядывать в него. Возьми у него поднос, когда он подойдет к двери. Скажи ему также, что я не смогу спуститься к завтраку, что вчера вечером я напился и сейчас еще не пришел в себя. Можешь добавить, что я лежу в постели. Говори все это уверенно, чтобы он поверил. У меня есть причины — очень важные. Так что постарайся и ничего не испорти.

Молча повинуясь, она позвонила в колокольчик, на который вскоре ответил стук в дверь. Вместо того, чтобы сказать «Войдите!», Фэн, которая уже ждала этого, вышла — и закрыла за собой дверь.

Стучал тот же веселый парень, который назвал ее «петушком».

— Бренди с содой, Джеймс. Со льдом, конечно. Подожди — что еще? О, несколько сигар. Принеси с полдюжины. Мой хозяин, — добавила она, прежде чем коридорный ушел, — не собирается спускаться на завтрак.

Это было произнесено со значительной улыбкой, приглашавшей Джеймса к разговору.

Разговор произошел, и прежде чем уйти выполнять заказ, Джеймс познакомился с беспомощным состоянием английского джентльмена, занимавшего номер 149.

В этом для него не было ничего удивительного. Мистер Суинтон был не единственным постояльцем, который утром заказал бренди с содой. Джеймсу это очень нравилось, потому что увеличивало возможности случайных доходов.

Выпивка и сигары были принесены. Слуга джентльмена не дал коридорному удовлетворить любопытство видом своего страдающего хозяина. Впрочем, даже если бы дверь оставалась открытой и Джеймса впустили в номер, он многого бы не разузнал. Мог бы только рассказать, что хозяин Фрэнка все еще в постели — лежит, закрывшись с лицом простыней.

Мистер Суинтон принял эту предосторожность против случайного взгляда, и даже его лакей не знал причин. Когда дверь закрылась, он отбросил простыню и снова принялся расхаживать по номеру.

— Это был тот же самый коридорный? — спросил он. — Тот, что принес письмо?

— Да — Джеймс. Ты знаешь.

— Тем лучше. Открывай пробку, Фрэнк! Мне нужно подкрепить нервы и как следует подумать!

Пока с бутылки содовой снимали проволоку, он взял сигару, откусил кончик, зажег ее и принялся курить.

Одним глотком выпил бренди с содой. Через десять минут попросил вторую порцию, а потом и третью.

Несколько раз перечел письмо Рузвельдта, каждый раз возвращая его в карман и не сообщая содержание Фэн.

Время от времени он ложился в постель, держа сигару в зубах. Потом опять вставал и начинал ходить — нетерпеливо, как человек, чего-то ожидающий и сомневающийся, произойдет ли это.

Так провел мистер Суинтон весь день, одиннадцать долгих часов, не выходя из своего номера!

Зачем такое поведение, кажущееся столь эксцентричным?

Он один знал причину. И не сообщал ее даже жене, так же как и содержание письма. Предоставил ей строить предположения, не очень лестные для ее хозяина и повелителя.

Шесть раз заказывалось бренди с содовой и принималось с такими же предосторожностями, что и раньше. За день все было выпито и выкурено множество сигар. На обед только тарелка супа и корка хлеба — обычная диета после ночи кутежа. И так продолжалось до семи тридцати.

В это время произошло событие, которое заставило мистера Суинтона неожиданно изменить тактику. Он вдруг из эксцентрика превратился в нормального, если не вполне трезвого человека!

(обратно)

Глава XV ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЗГЛЯД

Всякий знакомый с планировкой «Оушн Хаус» и его служебных помещений, знает, что конюшня расположена на востоке. К ней ведет широкая дорога, проходящая вдоль южной стороны здания.

В тот самый вечер ровно в половине восьмого из конюшни выехала карета и остановилась у входа в отель. Поскольку на экипаже не было герба отеля, а кучер был не в форме, очевидно, экипаж был наемный, а время его вызова говорило о назначении. Из далекой гавани слышался свисток парохода, призывавшего пассажиров на борт. Экипаж должен был отвезти туда кого-то из постояльцев отеля.

Карета не обогнула все здание, а остановилась у южной стороны, где также был выход и ведущие к нему ступени.

Две леди, стоявшие вверху на балконе, видели, как подъехал экипаж, но не придали этому значения. Их занимал разговор, гораздо более интересный, чем зрелище пустой кареты или даже рассуждения о том, кого она отвезет на пароход. Леди были Джули Гирдвуд и Корнелия Инскип; предмет разговора — «затруднение», возникшее накануне между капитаном Мейнардом и мистером Суинтоном. В отеле весь день только об этом говорили, и новость, конечно, проникла и в номер Гирдвудов.

Корнелия сожалела о случившемся. Джули тоже — по-своему.

Однако втайне она считала себя причиной случившегося и потому в глубине души была благодарна. Джули предполагала, что когда мужчины ссорились за выпивкой, они помнили о ней. Впрочем, думала она преимущественно не о Суинтоне, а о Мейнарде.

Однако мисс Гирдвуд не настолько заинтересовалась, чтобы встревожиться из-за этого происшествия. Сердце Джули нелегко завоевать или потерять за час.

— Ты думаешь, у них будет дуэль? — дрожа, спросила робкая Корнелия.

— Конечно, будет, — ответила более смелая Джули. — Они не могут от нее отказаться — вернее, не может мистер Суинтон.

— А что, если один из них убьет другого?

— А что, если они убьют друг друга? Это не наше дело.

— О Джули! Ты считаешь, не наше?

— Я в этом уверена! Какое мы к нему имеем отношение? Мне, конечно, будет жаль их обоих, как и любого другого джентльмена, который по глупости слишком много выпил. Вероятно, в этом вся причина.

Но она лишь делала вид, и равнодушие ее было напускным.

Хотя и не очень тревожась, она была далеко не равнодушна. Только вспоминая холодность, которую проявил капитан Мейнард в конце бала, она старалась сделать вид, что ей безразличны последствия.

— Кто уезжает в этой карете? — спросила она, заметив, что выносят багаж.

Кузина, перегнувшись через перила, посмотрела вниз. На кожаном чемодане, повидавшем немало переездов, обе смогли прочесть имя «КАПИТАН МЕЙНАРД», а внизу хорошо знакомые буквы «США».

Возможно ли это? Или они ошибаются? Надпись видна неотчетливо, и расстояние велико. Конечно, они ошибаются.

Джули продолжала смотреть на чемодан. Корнелия побежала к себе в комнату за лорнетом. Но прежде, чем она успела вернуться, надобность в этом инструменте отпала.

По-прежнему глядя вниз, мисс Гирдвуд увидела капитана Мейнарда, который спустился по ступенькам, подошел к экипажу и сел в него.

С ним был еще один человек, но на него девушка бросила лишь беглый взгляд. Глаза ее были устремлены на бывшего офицера, знаменитого участника мексиканской войны и ее спасителя.

Куда он уезжает? Багаж и сигнал парохода давали ответ на этот вопрос.

А почему? На этот вопрос ответить гораздо труднее.

Поднимет ли он голову?

Поднял — в то мгновение, когда садился в карету.

Глаза их встретились — полунежно, полуукоризненно, и в обоих взглядах был вопрос.

Но не было времени отвечать на него. Карета покатила, и два человека, которые так необычно встретились, столь же необычно расстались — может быть, навсегда!

* * *

Был еще один свидетель отъезда, наблюдавший с гораздо большим интересом, чем даже Джули Гирдвуд, хотя и без ее горечи. Для него это была радость, потому что говорим мы о Суинтоне.

Стоя у окна своего номера на четвертом этаже и выглядывая сквозь спущенные жалюзи, он видел, как подъехала карета, и жадно смотрел, как в нее садятся. Он видел и двух женщин внизу, но в тот момент о них и не думал.

С его груди словно сняли камень. Когда Мейнард сел в карету, Суинтон испытал огромное облегчение. Когда щелкнул хлыст и застучали колеса, все его страхи исчезли.

Расстроенный вид Джули Гирдвуд его нисколько не заинтересовал, не обратил он внимания и на ее вздох.

Как только карета тронулась, он вскочил на ноги, повернулся спиной к окну и позвал:

— Фэн!

— Ну что еще? — был ответ «слуги».

— Относительно этого дела с Мейнардом. Пора мне посылать к нему. Я весь день думал и понял, что могу найти секунданта.

Не очень ловко придуманный предлог — попытка спасти себя от дальнейшего унижения в глазах жены.

— Ты его нашел? — спросила она почти равнодушно.

— Да.

— И кто же это?

— Один из двух, с которыми я вчера познакомился за обедом. На балу мы снова встретились. Зовут его Луис Лукас.

Говоря это, он протянул ей свою карточку.

— Что мне с этим делать?

— Узнай, какой у него номер. Если ты покажешь карточку, тебе скажет дежурный за стойкой. Пока это все. Погоди. Можешь спросить, у себя ли он.

Ни слова не ответив, она взяла карточку и отправилась выполнять поручение. Не проявляла никакого рвения и действовала, как автомат.

Как только она вышла, Суинтон подвинул к столу стул, достал листок бумаги и написал на нем несколько строк.

Потом торопливо свернул листок, вложил в конверт и на конверте написал: «Луису Лукасу, эсквайру».

К этому времени его посыльная вернулась, доложив, что поручение выполнено. Мистер Лукас занимает номер 90; он у себя.

— Номер 90. Это внизу, на втором этаже. Найди его, Фэн, и передай это мое письмо. Передай ему в руки и подожди, пока он не прочтет. Он либо придет сам, либо пришлет ответ. Если он вернется с тобой, оставайся снаружи и не показывайся, пока не увидишь, что он уходит.

Фэн вторично ушла в роли посыльной.

— Кажется, я выпутался из этого нелегкого положения, — рассуждал Суинтон, когда она ушла. — Получилось даже лучше, чем было раньше. Игра моя не испорчена, напротив, мои шансы лишь улучшились. Как все-таки мне повезло! Кстати, любопытно, куда это отправился Мейнард, да еще так поспешно? Ха! Кажется, я знаю! Должно быть, связано с тем, что было в нью-йоркских газетах. Эта немецкая революция, с которой в Европе покончили в сорок восьмом году, кажется, возвращается. Теперь я вспоминаю, что в связи с этим упоминали имя графа. Да, это был Рузвельдт! Должно быть, тот самый человек. И Мейнард? Несомненно, отправляется с ним. Еще в Англии он был известен как отъявленный радикал. Так вот в чем его игра? Ха-ха! Великолепно, клянусь Юпитером! Направляет все мне в руки, словно я дергаю за ниточки. Ну, Фэн! Передала мою записку?

— Да.

— И какой ответ? Он придет?

— Да.

— Когда?

— Он сказал — сразу. Наверно, это его шаги в коридоре.

— Тогда выйди! Быстрей, быстрей!

Не возражая, переодетая жена выполнила приказ, хотя и чувствовала унижение из-за той роли, которую обещала играть.

(обратно)

Глава XVI БЕЗОПАСНЫЙ ВЫЗОВ

С того момента, как карета тронулась, и до возвращения торопливо отосланного лакея мистер Суинтон вел себя, как человек, вполне владеющий собой. Выпитое за день словно вернуло его уму обычную остроту; письмо мистеру Луису Лукасу с приглашением он писал в здравом рассудке. Встречу он назначил в своем номере, сопроводив просьбой простить его за то, что сам не пришел к мистеру Лукасу. Причина в том, что он «перебрал» накануне.

Все это он мог бы написать твердым почерком и хорошим стилем, ибо мистер Суинтон не тупица и не невежда.

Однако, напротив, написал неразборчивым почерком и едва подбирая слова — очевидно, чтобы произвести впечатление сильно выпившего.

Все это было не случайно. Не случайно было и поведение мистера Суинтона, когда он услышал в коридоре приближающиеся шаги своего предполагаемого посетителя. Оно снова стало эксцентричным, каким было в течение всего дня.

Можно было ожидать, что бывший королевский гвардеец, в соответствии со своими прошлыми привычками, попытается привести в порядок туалет перед встречей с гостем. Напротив, мистер Суинтон проделал нечто совсем противоположное: пока мистер Лукас приближался, Суинтон попытался придать себе как можно более беспорядочный вид. Сбросил сюртук, который в забывчивости проносил весь день, жилет, скинул помочи, смял рубашку и привел в беспорядок волосы.

В таком виде Суинтон стоял в ожидании посетителя. Выглядел он как человек, только что пробудившийся от сна или протрезвевший.

И такое поведение, которое лишь утром не было подделкой, он сохранял в течение всего времени, пока гость оставался у него в номере.

Мистер Лукас не подозревал, что англичанин его разыгрывает. Он сам был в таком состоянии, что готов был поверить. Чувствовал себя, как он признался, «побитым, как дьявол». Таков был его ответ на приветствие Суинтона.

— А, клянусь Юпитейом! Навейно, так и есть! Я себя точно так же чувствую! Ах… я словно пуоспал целую неделю!

— Ну, вы пропустили три еды, а я две. Смог показаться только за ужином.

— Ужин! Вы хотите сказать, что я и на него опоздал?

— Конечно. У нас мы это называем ужином, хотя, мне кажется, в Англии вы в это время обедаете. Сейчас уже девятый час.

— Клянусь Небом! Это плохо! Мне кажется, вчеуа вечеуом что-то пуоизошло. Вы ведь были со мной?

— Конечно, был. Я дал вам свою карточку.

— Да, да. Она у меня. Меня оскоубил какой-то тип — мистеу Мейнауд. Если я пуавильно помню, он меня удауил по лицу.

— Верно, ударил.

— И если не ошибаюсь, вы, сэу, обещали сыгуать уоль моего… дууга.

— Совершенно верно, — согласился Лукас, радуясь возможности получить удовлетворение за свою обиду, и притом так дешево. — Совершенно верно. Готов выполнить свое слово, сэр.

— Спасибо, мистеу Лукас, множество буагодайностей! А сейчас не вйемя уазговайивать! Клянусь Юпитеуом! Я спал так долго, что мог бы пуослыть невежливым. Мне написать вызов или вы сделаете это сами? Вы знаете все, что пуоизошло, и можете писать, как захотите.

— Ну, в оформлении не будет трудностей, — сказал избранный секундант, который, действуя уже в этой роли в прошлом, был хорошо знаком с «кодексом». — В вашем случае все обстоит очень просто. Этот мистер, или капитан Мейнард, как он себя называет, оскорбил вас очень сильно. Я слышал, как об этом говорят в отеле. Вы должны вызвать его на дуэль, если он не извинится.

— Да, конечно. Я так и сделаю. Напишите за меня, а я подпишу.

— Может, вам лучше написать самому? Вызов должен быть написан вашей рукой. Я его только передам.

— Веуно, веуно! Будь пуоклята эта выпивка! Заставляет меня обо всем забыть. Конечно, я сам напишу.

Сев за стол, рукой, которая нисколько не дрожала, мистер Суинтон написал:

«Сэр, относительно инцидента прошлым вечером, я требую у вас удовлетворения, как джентльмен, чью честь вы затронули. Удовлетворение должно быть в форме дуэли или вашего извинения. Предоставляю это вашему выбору. Мой друг мистер Луис Лукас будет ждать вашего ответа.

Ричард Суинтон».

— Как вы думаете, подойдет? — спросил бывший гвардеец, протягивая листок секунданту.

— То, что нужно! Коротко и резко. Мне особенно нравится — без «ваш покорный слуга». Кажется более вызывающим и скорее вызовет извинение. Куда мне его отнести? Если не ошибаюсь, у вас есть его карточка. Там разве нет его номера?

— Веуно, веуно! Есть кауточка. Посмотйим.

Подняв сюртук с пола, куда он его бросил, Суинтон поискал карточку. Номера не было, только имя.

— Неважно, — сказал секундант, сжимая кусочек картона. — Доверьте это мне. Я вернусь с ответом, прежде чем вы выкурите сигару.

И с этим обещанием мистер Лукас покинул комнату.

Мистер Суинтон сидел, курил сигару, и на лице его было выражение, которое никто, кроме него самого, не смог бы истолковать. Это была сардоническая усмешка, достойная Макиавелли.[189]

Сигара догорела едва до половины, когда в коридоре показался торопливо идущий мистер Лукас.

Он ворвался в комнату с выражением, свидетельствующим о каком-то странном событии.

— Ну что? — спросил Суинтон намеренно хладнокровным тоном. — Что он сказал?

— Что он сказал? Ничего.

— Навеуно, обещал пйислать ответ с дуугом.

— Он ничего мне не пообещал; по той простой причине, что я его не видел.

— Не видели?

— Да. И, наверно, не увижу. Трус «смылся».

— Клянусь Юпитеуом! Мистеу Лукас, я вас не понимаю!

— Поймете, когда я вам скажу, что ваш противник отправился в Нью-Йорк. Уплыл с вечерним пароходом.

— Клянусь честью, мистеу Лукас! — с деланным изумлением воскликнул англичанин. — Вы, должно быть, шутите.

— Нисколько, уверяю вас. Дежурный сказал, что он оплатил счет и взял с собой все вещи. К тому же я видел кучера, который его отвез и только что вернулся. Он сказал, что высадил мистера Мейнарда и помог отнести на борт его багаж. С ним был еще один человек, какой-то иностранец. Будьте уверены, сэр, он сбежал.

— И не оставил никакой записки, никакого адйеса, где бы я мог его найти?

— Ни слова, насколько мне известно.

— Клянусь Господом!

Человек, о котором они говорили, в этот момент стоял на палубе парохода, быстро шедшего по волнам океана. Рядом работали на корме матросы. Мейнард смотрел на огни Ньюпорта, пробивавшиеся сквозь тьму.

Его внимание привлек огонек на верху утеса. Он знал, что это светится окно в южной части «Оушн Хаус».

Он совсем не подозревал, что сейчас о нем говорят в этом кишащем муравейнике красоты и моды, иначе пожалел бы о своем спешном отъезде.

Не думал он и о том деле, которое увлекало его. Мысли его были полны сожалений. Даже пылкая любовь к священному делу свободы не избавила его от этих сожалений.

Рузвельдт, стоявший рядом и видевший тень на лице друга, легко догадался о ее причине.

— Послушайте, Мейнард, — сказал он фамильярным тоном, — надеюсь, вы не вините меня за то, что я вас вырвал оттуда. Я вижу, вы что-то там оставили.

— Оставил что-то? — изумленно повторил Мейнард, хотя и понимал, что имеет в виду граф.

— Конечно, оставили, — оживленно ответил Рузвельдт. — Разве вы можете провести на одном месте шесть дней подряд, не оставив возлюбленную? Верно, повеса?

— Вы несправедливы ко мне, граф. Заверяю вас, я никого…

— Ну, ну, — прервал его революционер, — даже если оставили, забудьте, будьте мужчиной! Пусть теперь сабля будет вашей возлюбленной! Подумайте о том, какие перед нами великолепные перспективы. Как только мы прибудем в Европу, вы примете на себя командование целой студенческой армией. Так решила Директория. Отличные ребята, уверяю вас, эти немецкие студенты, подлинные сыны свободы — a la Schiller,[190] если хотите. Можете с ними делать все, что захотите, пока ведете их против деспотизма. Хотел бы я иметь такую возможность!

Слушая эти волнующие слова, Мейнард постепенно забывал о Ньюпорте — Джули Гирдвуд уходила из его мыслей.

«Может, это и к лучшему, — думал он, глядя на фосфоресцирующий след. — Если бы даже я завоевал ее, что сомнительно, из нее бы не получилась такая жена, какая мне нужна. Конечно, я никогда больше ее не увижу. Возможно, оправдается еще раз пословица: «Свет клином не сошелся». Впереди не менее великолепное сияние!»

(обратно)

Глава XVII «ТРУС!»

Не успел пароход, несущий капитана Мейнарда из залива Наррагансет, обогнуть мыс Юдифь, как имя его многими стало произноситься с презрением. Два десятка джентльменов видели, какое оскорбление он нанес англичанину, и все, кто это видел, пересказывали остальным. Конечно, будет вызов и дуэль. После такого оскорбления нельзя ожидать ничего другого.

И когда было сделано открытие, что оскорбитель исчез, все удивились и начали соответственно интерпретировать его исчезновение.

У многих такие разговоры вызывали раздражение. О капитане Мейнарде было мало что известно, кроме сообщений в газетах, которые называли его имя в связи с мексиканской войной.

Однако это доказывало, что он служил в американской армии. Как только стало известно, что оскорбленный — английский офицер, неизбежно сказались национальные пристрастия и чувства.

— В конце концов, — говорили некоторые, — Мейнард не американец!

Несколько смягчило представление о его трусости известие, что он весь день провел в отеле и что противник послал вызов только после того, как капитан уехал.

Однако вскоре эта задержка получила удовлетворительное объяснение, и больше всех для этого постарался Суинтон. Со стыдливым видом он излагал обстоятельства своего «похмелья», полагая, что никому не известно о письме, которое он получил от Рузвельдта.

И так как о нем действительно как будто никто не знал, общий вердикт был таков: герой М., как назвали его некоторые газеты, сбежал с поля битвы, на котором нельзя так нарочито демонстрировать свою храбрость.

Однако были и такие, кто не считал, что отъезд Мейнарда объясняется трусостью. Эти люди полагали или подозревали, что есть какой-то иной мотив — однако, в чем он заключается, они не догадывались.

Все же происшествие оставалось необъяснимым, и если бы капитан Мейнард покинул отель утром, а не вечером, его называли бы гораздо более презрительными именами. Он все же оставался в отеле достаточно времени, что в какой-то степени защитило его от поношения.

Тем не менее, он оставил поле боя мистеру Суинтону, который, благодаря бесчестному исчезновению противника, приобрел репутацию почти героя.

Лорд инкогнито кротко принимал свою славу. Он опасался, что Мейнард вернется, или что они встретятся в каком-нибудь уголке мира: в любом случае придется отвечать за торжествующее хвастовство. Поэтому он демонстрировал скромность, отвечая на расспросы:

— Пуоклятый тип! Ускользнул от меня, и я не знаю, где его найти! Ужасно неловко!

В таком виде рассказ распространился по всему отелю и, конечно, достиг номера, занятого семейством Гирдвуд. Джули была среди первых узнавших об отъезде Мейнарда: она сама была его удивленным свидетелем.

Миссис Гирдвуд только обрадовалась его отъезду, и причина ее не интересовала. Достаточно знать, что ее дочь в безопасности от его домогательств.

Совсем иными были мысли дочери. Только сейчас начала она чувствовать, как сильно хочется ей обладать тем, чем не суждено владеть. Орел слетел к ее ногам, позволил погладить себя. Но лишь на мгновение. Она отдернула руку. И теперь гордая птица с негодованием улетела и никогда не вернется к ней!

Она слушала толки о трусости Мейнарда и не верила им. Знала, что у его внезапного отъезда должна быть другая причина, и встречала сплетни презрительным молчанием.

Тем не менее, она не могла не сердиться на него. Гнев смешивался с раздражением.

Уехал, даже не поговорив с ней, не ответив на ее унизительное признание, которое она сделала, выходя из бального зала! Она опустилась перед ним на колени, а он ни словом на это не отозвался!

Она ему совершенно безразлична.

Когда она снова вышла на балкон, спустилась ночь. Джули стояла, глядя на океан. Молчаливая и одинокая, она видела огни парохода, которые, словно блуждающие огоньки, летели над потемневшей водой и наконец исчезли за укреплениями форта.

— Уехал! — говорила она про себя, подавляя тяжелый вздох. — Может быть, я его больше никогда не увижу. О, я должна постараться забыть его!

(обратно)

Глава XVIII ДОЛОЙ ДЕСПОТОВ!

Было время — и совсем не «давным-давно», — когда каждое прибытие парохода из Европы в Нью-Йорк и его отправление становились большими событиями. Только «кунарды» приходили и уходили регулярно каждые две недели. Позднее они стали совершать плавания еженедельно.

Всякому, кто пересекал Атлантический океан на пароходе линии «Кунард», не нужно говорить, что место прихода и отправления находится на берегу Джерси.

В дни, когда каждое такое событие становилось праздником, на пристани «кунардов» собиралась толпа, привлеченная присутствием огромных левиафанов.[191]

Иногда зрителей привлекало другое — не сам пароход, а какая-нибудь известная личность: принц, патриот, певица или куртизанка. Веселый, легкомысленный Нью-Йорк не делает различий и одинаково почитает любую известность, все события вызывают у него одинаковое любопытство.

Одно из таких событий было особым. Уходила «Камбрия», самый медлительный и в то же время самый комфортабельный пароход на линии.

Теперь он уже давно с нее убран; если не ошибаюсь, его киль бороздит более спокойные воды Индийского океана.

А его капитан — храбрый, дружелюбный Шеннон! Он тоже на другом месте, где заботы о пароходе и атлантические бури его больше не тревожат.

Но о нем не забыли. И многие, читая эти строки, вспомнят его. У многих нью-йоркцев сердца забьются при воспоминании об этом отплытии.

Хотя толпа собралась на американской земле, здесь почти не было американцев. Физиономии были европейского типа, в основном тевтонские, хотя встречались и латинские. Рядом с северянином-немцем, с его светлой кожей и огромными рыжими усами, стоял смуглый уроженец Дуная; а дальше еще более смуглый сын Италии, со сверкающими черными глазами и блестящей черной шевелюрой. Тут и там было много французов того доблестного класса ouvrier,[192] который за год до этого и через два года после вышел на баррикады Парижа.[193]

Лишь изредка встречалось американское лицо или слышались слова на английском языке — произносил их зевака, случайно оказавшийся на этом месте.

В основном толпа состояла из других людей — тех, кто пришел сюда не просто из любопытства. Были здесь и женщины — молодые девушки, светловолосые, голубоглазые, вспоминающие свой родной Рейн; и другие — южанки, со смуглой кожей, но с такими же прекрасными лицами.

Большинство пассажиров поднялись на верхнюю палубу, как обычно при отплытии. Вполне естественно желание посмотреть, как убирают трап — обрывают последнюю нить, связывающую с землей, на которой они жили и испытывали самые разные чувства.

Но какие бы чувства — печали или радости — ни волновали пассажиров, все с любопытством разглядывали море лиц, собравшихся на пристани.

Стоя на палубе семейными группами или выстроившись в ряд у поручня, они спрашивали друг друга, в чем причина такого большого собрания и кто эти люди, составляющие толпу.

Всем было очевидно, что собрались не американцы; столь же очевидно, что собравшиеся не уплывают на пароходе. У них не было багажа, хотя, конечно, его уже могли отнести на борт. Но большинство было из того класса, представители которого не плавают на «кунардах». К тому же никаких примет прощания, никто не обнимается, не пожимает руки, как бывает, если друзья уплывают за море. Они не на той стороне Атлантики.

Стояли они тесными группами, мужчины курили сигары, а многие — большие пенковые трубки, серьезно разговаривали друг с другом или более оживленно — с женщинами.

Очевидно, привлекал их не пароход. Большинство смотрело в сторону от него, бросало вопросительные взгляды на пристань, как будто ожидало кого-то с этого направления.

— Кто они? — спрашивали друг друга пассажиры.

Джентльмен, который как будто все знал — такой всегда находится, — охотно делился информацией.

— Это беженцы, — говорил он. — Французы, немцы, поляки и все прочие, изгнанные сюда после последней революции в Европе.

— Они возвращаются? — спросил один из тех, кто заинтересовался полученными сведениями.

— Наверно, некоторые, — ответил первый говорящий. — Хотя не на пароходе, — добавил он. — Бедняки не могут себе это позволить.

— Тогда зачем они здесь?

— Уплывают их предводители. Один из них, по имени Мейнард, прославился в последней мексиканской войне.

— О, капитан Мейнард! Но он не один из них! Он не иностранец.

— Нет. Но иностранцами было большинство его людей, которыми он командовал в Мексике. Поэтому они и выбрали его своим предводителем.

— Капитан Мейнард, должно быть, глупец, — вмешался третий. — Восстание в Европе не имеет никаких шансов на успех. Он только сует свою шею в петлю. Разве американцы принимают участие в этом движении?

Тот, кто обладал особыми сведениями, считал, что нет.

Считал он верно, и это не делает чести его стране, которая, судя по его речи, могла быть только «Штатами».

В этом кризисе, который мог принести Европе свободу, единственным американским участником-добровольцем был Мейнард; и он был американским ирландцем! Тем не менее, этой великой стране — жизни среди ее народа и изучению ее институтов — обязан он вдохновением, которое сделало его таким пылким сторонником свободы.

Среди прислушивавшихся к разговору была группа из трех человек: мужчина лет пятидесяти, девушка едва ли четырнадцати и женщина — возраста среднего между ними.

Мужчина — высокий, с наружностью и манерами, которые обычно называют аристократическими. Не строгий, скорее такой, который подходит под определение почтенного — это впечатление усиливалось почти белоснежными волосами, выбивавшимися из-под кромки его дорожной шляпы.

Девочка была интересным созданием. Все еще ребенок, в детской одежде — в платье с короткими рукавами, с короткой юбкой, с волосами, распущенными по плечам.

Но фигура под одеждой свидетельствует о приближающейся зрелости, а обильные локоны, особенно красивые из-за своего богатого золотистого цвета, так и просятся под гребень и булавки.

Хотя трудно сопоставлять внешность пятидесятилетнего мужчины и четырнадцатилетней девочки, их явное сходство создавало представление об отце и дочери. Это впечатление подтверждала и поза: мужчина по-отечески держал девочку за руку.

Отношения между ними и женщиной были совсем иного толка, и чтобы определить это, достаточно было одного взгляда. Темная кожа женщины и белый тюрбан у нее на голове говорили о том, что она служанка.

Она стояла немного позади.

На разговор как будто обратил внимание только мужчина — девочку и служанку больше интересовали движения людей на пристани.

После окончания короткого разговора мужчина обратился к первому говорившему и полушепотом задал вопрос:

— Вы сказали, что американцы не участвуют в движении. А разве капитан Мейнард не американец?

— Кажется, нет, — был ответ. — Он служил в американской армии, но я слышал, что он ирландец. Конечно, это ничего не говорит.

— Конечно, нет, — ответил джентльмен с внешностью аристократа. — Я спросил просто из любопытства.

Но любопытство, должно быть, было немалое. Немного отступив, мужчина достал записную книжку и сделал в ней какую-то запись, очевидно, касавшуюся предводителя революционеров.

Больше того, полученная информация явно усилила его интерес к собравшейся внизу толпе.

Выпустив руку дочери и пройдя к поручню, он с интересом наблюдал за перемещениями толпы.

К этому времени собравшиеся пришли в явное возбуждение. Мужчины говорили громче и сильнее жестикулировали, некоторые вытаскивали часы и нетерпеливо смотрели на них. Скоро двенадцать — время отплытия парохода. Он уже дал сигнал, призывающий всех на борт.

Но вот разговоры и жестикуляция прекратились, толпа стихла, разговаривали только шепотом. Среди собравшихся распространялись новости.

Все объяснилось, когда с края толпы послышался крик:

— Едет!

Крик повторился сотню раз, донесся до середины толпы и до пассажиров на палубе.

Его сменили громкие возгласы «ура!».

Кто приближается? Чье появление вызвало эти возгласы — проявления патриотизма — на множестве европейских языков?

На пристани показался экипаж. Обычный наемный экипаж, который можно поймать на улицах. Но ему уступали дорогу так, словно это позолоченная карета, везущая короля!

Больше того. В десять, в двадцать раз быстрее расступались люди, а крики их звучали в тысячу раз приветливей. Если бы в карете находился король, мало кто провозгласил бы: «Боже, храни короля!», а кое-кто мог бы и сказать: «Да поможет ему Бог!»

У короля в карете было мало шансов безопасно добраться до парохода.

В экипаже сидели два человека: один лет тридцати, другой постарше. Это были Мейнард и Рузвельдт.

Все смотрели на Мейнарда, это к нему стремились все сердца. Это о его появлении возвестил возглас.

И теперь, когда он появился, его приветствовал крик, который эхом отразился от холмов Хобокена и был слышен на улицах грандиозного Имперского города.

Откуда такой энтузиазм по отношению к человеку, не принадлежащему к их народу и стране? Напротив, он из народа, к которому англичане относятся враждебно.

Все это имело мало отношения к самому человеку. Он представлял принцип — цель, ради которой они сражались и проливали кровь. Он был их избранным предводителем, он шел в авангарде, навстречу опасностям — ради свободы, рискуя тюрьмой и виселицей. Именно за это его так встречали.

Карету, медленно продвигавшуюся среди толпы, едва не подняли на руках в воздух. Казалось, энтузиазм толпы достиг такой степени, что люди готовы поднять карету и лошадей на плечи и отнести прямо на палубу парохода.

Так они поступили с Мейнардом. Бородатые мужчины обнимали его, целовали, словно он прекрасная девушка, а прекрасные девушки сжимали его руки или страстно махали платками.

Какой-то гигант поднял его на руки и отнес на палубу посреди приветственных криков собравшихся.

И под продолжающиеся крики пароход начал выходить из гавани.

— Стоит быть верным таким людям, — сказал Мейнард. Грудь его раздувалась от торжества, он слышал свое имя и крики «ура» на пристани.

Он повторял эти слова, когда пароход проходил мимо Баттери, на котором располагается немецкий артиллерийский корпус — эти солдаты так много сделали для приютившей их земли.

Но наконец приветственные крики постепенно заглушил шум волн.

(обратно)

Глава XIX БЛАНШ И САБИНА

Когда пароход отошел от пирса, большинство пассажиров оставили верхнюю палубу и перебрались в кают-компанию.

Немногие остались наверху. Среди них — джентльмен с золотоволосой дочерью и темнокожей служанкой.

Джентльмен остался не для того, чтобы в последний раз посмотреть на родную землю. Это явно не его родина. И в чертах его лица, и в наружности девочки те бросающиеся в глаза особенности, которые заставляют безошибочно отнести их к англичанам и к представителям высшего класса.

Цветная служанка скорее похожа на американку, но не из Соединенных Штатов. Мелкие и более изящные черты лица, своеобразная искорка в глазах говорят о происхождении из Вест-Индии; у служанки мать негритянка, а отец белый, может быть, француз или испанец.

Всякое сомнение в национальности джентльмена рассеялось бы после короткого диалога, вскоре происшедшего между ним и четвертым персонажем, появившимся на сцене.

Он только что поднялся снизу.

Подойдя к джентльмену и по-военному приветствовав его, он произнес имя своего хозяина:

— Сэр Джордж!

— В чем дело, Фримен?

— Багаж укладывают между палубами, сэр. Хотят знать, что вы хотите оставить в каютах. Я отложил черную сумку и желтый чемодан, а также большой чемодан с вещами мисс Бланш. А что с чемоданом из буйволовой кожи? Его отправить вниз?

— Пожалуй, да… Нет! Подождите! Какая досада! Придется спуститься самому. Сабина, не отходи от девочки. Вот, Бланш, можешь сесть в это плетеное кресло, а Сабина будет держать над тобой зонтик. Никуда не уходи отсюда, пока я не вернусь.

Заботливое отношение сэра Джорджа станет понятно, если мы скажем, что Бланш — его дочь, его единственный ребенок.

Положив руку на медный поручень и держась за него, он спустился по лестнице в сопровождении Фримена.

Бланш села, как ей велели. Мулатка раскрыла над ее головой желтый шелковый зонтик. Дождя не было, зонтик защищал от солнца.

Глядя на Бланш, перестаешь удивляться тому, что сэр Джордж так заботится о ней. Ее стоило защищать. Не в том дело, что она казалась хрупкой или слабого здоровья. Напротив, фигура ее свидетельствовала о силе и развитии, необычных для девочки двенадцати — тринадцати лет. Она казалась старше своего возраста.

Вероятно, отец думал о ее коже. Она явно слишком нежная, чтобы выставлять ее на солнце.

И все же солнечные лучи временами играли на лице девочки, не причиняя ей ущерба. Легкий загар только улучшил цвет кожи, как яркий румянец украшает кожицу абрикоса. В густых прядях ее волос тоже задержалось несколько солнечных лучей, и они засверкали, как великолепные потоки света.

Девочка оставалась в кресле, куда посадил ее отец. Отсюда ей прекрасно виден был залив, его живописные берега, Стейтен Айленд с его виллами, красочно раскинувшимися посреди вечнозеленых зарослей.

Но она смотрела на все это и не видела. Корабли тоже проходили мимо, не замечаемые ею. Она не обращала внимания даже на то, что было поблизости на палубе. Глаза ее были устремлены только в одном направлении — на лестницу, по которой поднимались люди и на которой исчез ее отец.

Глядя в ту сторону, она сидела молча. Очевидно, кого-то ждала.

— Мисс Бланш, — сказала мулатка, заметив этот взгляд, — можете не смотреть, ваш отец только что ушел. Разве не помните, сколько хлопот с багажом было на пароходе из Вест-Индии? Губернатору потребовалось много времени, чтобы разобраться с ним.

— Я ищу не отца, — ответила девочка, продолжая смотреть в сторону кормы.

— Кого тогда? Вы о ком-то думаете?

— Да, Сэбби. Я думаю о нем. Хочу посмотреть, как он выглядит вблизи. Он ведь поднимется сюда?

— О нем? О ком вы говорите, мисс Бланш? О капитане корабля?

— О капитане корабля? Конечно, нет! Капитан вон там. Папа показал мне его. Комуинтересно смотреть на такого старика?

Говоря это, она показала на капитана Шеннона, который расхаживал по мостику.

— Тогда о ком вы говорите? — спросила озадаченная Сабина.

— О, Сэбби! Ты должна знать!

— Сэбби не знает.

— Тот джентльмен, которого приветствовали на пристани. Папе сказали, что все они собрались проводить его. Разве это не странно? Мужчины с большими бородами целовали его. Я видела, как они его целовали. А девушки! Ты видела, что они делали, Сэбби? Девушки так и рвались к нему.

— Это всего лишь простые девушки.

— Но джентльмен? Интересно, кто он такой. Как ты думаешь, может быть, он принц?

Вопрос был подсказан воспоминанием. Только раз в жизни девочка видела такую же сцену. Глядя из окна дома в Лондоне, она видела, как проезжал принц. Слышала крики «ура» и видела машущие платки и шляпы. Впрочем, тогда, может быть, было меньше страсти, меньше подлинного энтузиазма. С тех пор, живя спокойной жизнью на одном из Малых Антильских островов, губернатором которого был ее отец, она не видела толп, тем более таких возбужденных, как оставшаяся позади. Неудивительно, что ей вспомнился принц.

И все же как драматично различались две сцены, свидетельницей которых она стала! Настолько, что даже женщина из Вест-Индии, дочь рабыни, понимала разницу.

— Принц! — повторила Сабина, презрительно качнув головой. — Принц в этой Америке! Здесь таких нет. Тот, из-за которого весь этот шум, всего лишь пабликанец.

— Пабликанец?

— Да, мисси. Вы ведь слышали, как они кричали: «Да здравствует паблика!» Они все пабликанцы в Соединенных Штатах.

Дочь губернатора понимала слово «пабликанцы» по-своему. Она жила в Лондоне, где пабы[194] встречаются на каждой улице, а их владельцы живут в респектабельных домах. Но целая страна «пабликанцев»!

— Целая страна «пабликанцев»! — удивленно воскликнула она. — Ты выдумываешь, Сэбби!

— Нет, мисс Бланш. Сэбби говорит правду. Правда, как Евангелие, что все эти американцы «пабликанцы».

— А кто у них тогда пьет?

— Что пьет?

— То, что они продают! Вино, пиво и джин. У них в Лондоне больше ничего нет — у «пабликанцев».

— О, теперь я вас поняла, мисси. Я вижу, вы меня не поняли. Я говорила не о выпивке. Совсем о другом. Они «репабликанцы», они не верят ни в королей, ни в принцев, даже в нашу старую добрую Викторию.[195] Верят только в простых людей, плохих и злых.

— Вздор, Сэбби! Ты, должно быть, ошибаешься! Этот человек не злой. Он так не выглядит; а они в него верят. Ты видела, как они его приветствовали. И хотя со стороны этих девушек кажется слишком смелым — целовать его, я думаю, что тоже бы так сделала. Он выглядит таким гордым, таким красивым и добрым! В десять раз красивей принца, которого я видела в Лондоне! Вот!

— Тише, дитя! Только не услышал бы ваши слова ваш отец, королевский губернатор. Он рассердится. Я знаю, он не любит этих «пабликанцев», и ему не понравится, что вы их хвалите. Он их ненавидит, как ядовитых змей.

Бланш ничего не ответила. Она даже не слушала разумное предостережение. Увидев человека, который в этот момент поднимался по лестнице, она перестала слышать Сабину.

Это был тот, о ком они говорили.

Поднявшись на палубу, он остановился недалеко от того места, где сидела девочка, и принялся смотреть на залив. Лицо его было слегка повернуто в сторону, и у девочки была возможность незаметно хорошо разглядеть его.

И она делала это с любопытством ребенка.

Он был не один. Рядом с ним человек, вместе с которым он приехал в карете.

Но она не смотрела на мужчину средних лет с огромными усами. Только на него, того, которого с такой радостью обнимали и целовали девушки на пристани.

Она сидела и смотрела на него удивленным взглядом, каким смотрит голубь на сверкающего удава. Разглядывала с головы до ног, не обращая внимания на речи Сабины, которую жизнь в Вест-Индии познакомила с очарованием змеи.

Это был всего лишь интерес ребенка к чему-то новому, более интересному, чем игрушка, более яркому, чем фантазии в сказке про Аладдина.

(обратно)

Глава XX «УДИВИТЕЛЬНЫЕ ГЛАЗА»

Снова Мейнард стоял на палубе океанского корабля, глядя на белый кипящий след за кормой.

Имперский город, видимый с моря, не очень интересен, тут почти нечего вспоминать. Нет ни одной выдающейся черты, подобной собору Святого Павла в Лондоне, Триумфальной арке в Париже или даже отелю Святого Карла, который виден, когда приближаешься к Новому Орлеану. Когда приближаешься к Нью-Йорку, видны два-три шпиля, более подходящих для деревенской церкви, и большие купола, которые могут служить крышей цирка или газгольдера.[196] Наиболее интересный объект — любопытный круглый замок с садами за ним. Но нужно смотреть издали, чтобы не заметить, в каком ужасном, заброшенном состоянии он находится. Если его отремонтировать, Нью-Йорк может избавиться от внешности запущенного морского порта. Мне кажется, замок все еще собственность города; и с другим мэром город на Манхэттене вскоре представлял бы собой с моря гораздо более эффектный вид.

Возвращаясь из нашего отступления на темы гражданские, экономические и архитектурные, скажем, что «Камбрия» быстро уходила в сторону океана.

Предводитель революционеров не думал об этом, стоя на палубе и в последний раз глядя на Нью-Йорк. Его волновали другие мысли, и одна из них — действительно ли это последний взгляд?

Он оставлял землю, в которой жил долго и которую полюбил, полюбил ее людей и ее систему. Теперь ему предстояло очень опасное дело. Он не солдат, которому нечего бояться, кроме смерти на поле битвы или ограниченного периода заключения. Он революционер и повстанец, и если потерпит поражение, не должен ожидать милосердия — его ждут петля и безымянная могила.

Однако в то время слово «повстанец» было синонимом слова «патриот»; оно еще не было обесчещено великой революцией,[197] первой в истории грешной и беспричинной, первой, которую можно назвать бесславной.

Тогда этим словом можно было гордиться — а само дело представлялось священным долгом. И вдохновленный этими мыслями, он смотрел в будущее без страха, а в прошлое — почти без сожаления.

Было бы неверно сказать, что он оставался равнодушен к виду, который уходил назад. Многие узы истинной дружбы разрываются при этом, многие теплые рукопожатия, может быть, больше никогда не повторятся.

И была еще одна связь, в которой разрывалась еще более нежная нить.

Но эту боль он острее ощущал, когда стоял на палубе парохода, уходившего из Ньюпорта.

С тех пор прошла неделя — неделя, проведенная рядом с родственными душами, в помещении для записи добровольцев, в окружении взволнованных авантюристов; в пивных среди изгнанных патриотов-республиканцев, посреди звона стаканов, наполненных рейнским вином из бутылок с длинными горлышками, под звуки песен Шиллера и воспоминаний о дорогом немецком фатерлянде.[198]

Мейнарду повезло, что спокойствие ньюпортского отеля сменилось этой бурной жизнью. Так он мог не думать о Джули Гирдвуд. Тем не менее она оставалась у него в сознании, когда пароход оставил позади Стейтен Айленд и прокладывал курс через пролив Нэрроуз.

Но прежде, чем пропал из вида Сэнди-Хук,[199] гордая девушка исчезла из его мыслей с быстротой самой мысли!

Такая забывчивость нуждается в объяснении.

Не последний взгляд на землю, где оставалась возлюбленная, вернул его сердцу спокойствие. Не он произвел такое неожиданное изменение в душе влюбленного.

И не речи Рузвельдта, который стоял рядом и непрерывно извергал революционные идеи, из-за которых графу пришлось столько страдать.

Изменение было вызвано совсем другой причиной, возможно, единственной, способной привести к такой трансформации.

«Un clavo saca otro clavo», — говорят испанцы, народ, который богаче всех остальных пословицами. «Один гвоздь выбивает другой». Прекрасное лицо можно забыть, только если увидишь еще более прекрасное.

Этим объясняется перемена в капитане Мейнарде.

Повернувшись, чтобы спуститься вниз, он увидел такое удивительно прекрасное лицо, что сразу отказался от своего намерения и задержался на палубе.

И менее чем через десять минут влюбился в девочку!

Некоторым это покажется невозможным. Может быть, скажут, что это неестественно.

Тем не менее, это правда, ибо мы описываем истинное происшествие.

Когда Мейнард посмотрел в сторону немногих пассажиров, оставшихся на палубе — большинство из них смотрели на землю, которую покидали, — он увидел один устремленный на себя взгляд. Вначале он прочел в нем только выражение простого любопытства; и с тем же самым чувством ответил на этот взгляд.

Он увидел девочку с великолепными золотыми волосами — и решился на второй взгляд. Вторично он уже смотрел, как смотрят на что-то редкое и превосходное в своем роде.

Перейдя от волос к глазам, он увидел в них странное удивленное выражение, какое бывает в глазах газели или олененка, когда те смотрят на посетителей зоопарка.

Будь взгляд мимолетным, Мейнард мог бы забыть о нем.

Но девочка продолжала смотреть на него, не обращая внимания на окружающее.

Так продолжалось до тех пор, пока человек с благородной внешностью, седовласый, с отеческим выражением, не подошел, взял ее за руку и увел вниз.

Дойдя до начала лестницы, девочка оглянулась все с тем же недоумевающим выражением, и потом вторично оглянулась, перед тем, как ее прекрасное лицо с золотыми волосами исчезло внизу, под палубой.

— Что с вами, Мейнард? — спросил граф, видя, что товарищ неожиданно стал задумчив. — Судя по тому, как вы смотрите на эту девочку, можно подумать, что она ваша.

— Мой дорогой граф, — очень серьезно и искренне ответил Мейнард, — прошу вас, не смейтесь надо мной. Вы сразу угадали мое желание.

— Какое желание?

— Чтобы она стала моей!

— В каком качестве?

— В качестве моей жены.

— Жена! Девочка, которой нет еще четырнадцати! Cher capitain![200] Вы становитесь турком! Такие мысли не пристали предводителю революционеров. К тому же вы пообещали, что у вас не будет иной возлюбленной, кроме сабли. Ха-ха-ха! Как быстро забыли вы наяду из Ньюпорта!

— Признаюсь. Я рад, что оказался способен на это. То было совсем другое. Не настоящая любовь, но только… ну, неважно. То, что я чувствую сейчас… не смейтесь надо мной, Рузвельдт. Уверяю вас, я говорю серьезно. Этот ребенок вызвал у меня чувство, какого я никогда не испытывал. Девочка словно просветила меня насквозь, до самой глубины души. Это может быть судьба, предназначение — называйте, как хотите. Но клянусь жизнью, Рузвельдт, у меня предчувствие: она будет моей женой!

— Если такова ее и ваша судьба, — ответил Рузвельдт, — не думайте, что я буду препятствовать ее осуществлению. Она кажется дочерью джентльмена, хотя должен признаться, что его внешность мне не понравилась. Он напоминает мне тот класс, с которым мы боремся. Но это неважно. Девочка — еще ребенок; и прежде, чем она будет готова стать вашей женой, вся Европа может стать республикой, а вы — ее президентом! А теперь, cher capitain, идемте вниз, иначе стюард припрячет наши гаванские сигары; что мы тогда будем курить во время путешествия?

От чувств к сигарам — какая резкая перемена!

Но Мейнард не был романтическим мечтателем. Согласившись со спутником, он спустился в кают-компанию, чтобы присмотреть за своими чемоданами.

(обратно)

Глава XXI НЕДОЛГОЕ ТОРЖЕСТВО

Пока герой М. отправился на поиски новой славы за море, его герб едва не покрылся позором в землях оставленных!

Когда его имя с криками торжества произносилось в Нью-Йорке, в тихих кругах Ньюпорта оно звучало с оттенком презрения.

Многие соединяли его со словом «трус».

Мистер Суинтон наслаждался своим триумфом.

Но торжество его длилось недолго, хотя достаточно, чтобы этот искусный карточный игрок сорвал крупный куш.

Благодаря репутации, заслуженной фальшивым вызовом, с помощью Луиса Лукаса он вскоре обнаружил несколько тех самых жирных голубей, в поисках которых пересек Атлантику.

Голуби оказались не такие жирные, как он ожидал. Тем не менее, он выиграл достаточно, чтобы ему можно было не браться за вожжи наемного экипажа, а прекрасной Франс — за каток для глажки белья.

Для уволенного гвардейца, превратившегося в шулера, начиналось как будто золотое время. Однако ожидания были слишком радужными, чтобы оправдаться, и вскоре его слава стала омрачаться подозрениями, а его соперник постепенно освобождался от тени, на время упавшей на его имя.

Через несколько дней после отъезда Мейнарда в Нью-Йорк стала известна причина его поспешности. Объяснение представили нью-йоркские газеты. Мейнард был избран руководителем так называемой «немецкой экспедиции» и ответил на призыв.

Как ни почетна была эта причина, она не извиняла его в глазах некоторых, знакомых с его поведением в деле с Суинтоном. Он нанес англичанину очень серьезное оскорбление и в любом случае должен был остаться, чтобы дать ему удовлетворение.

Но газеты сообщали, что он в Нью-Йорке. Почему тогда мистер Суинтон не последовал туда за ним? Теперь поведение обоих казалось небезупречным.

А вскоре все сомнения относительно Мейнарда были окончательно развеяны, и не успел он исчезнуть за поворотом Сэнди-Хука, как была полностью восстановлена его репутация «джентльмена и человека чести».

Дело в том, что вскоре после отъезда Мейнарда в «Оушн Хаус» стало известно, что в утро после бала из Нью-Йорка на пароходе приплыл незнакомый джентльмен, прошел в номер капитана и провел там целый день.

Стало известно также, что было написано письмо мистеру Суинтону и вручено его лакею. Это подтвердил коридорный, относивший письмо.

Что говорилось в этом письме?

Должен был знать мистер Лукас, и его об этом спросили.

Но он не знал. Не знал не только содержание письма, но и то, что оно вообще было послано.

И когда ему рассказали, он почувствовал, что у него зарождается подозрение. Он сразу решил потребовать у Суинтона объяснений.

С этим решением он направился в номер англичанина.

Он застал его в номере и с некоторым удивлением обнаружил, что тот очень фамильярно расположился со своим слугой.

— Что это я слышал, мистер Суинтон? — спросил Лукас, войдя.

— А что… что вы слышали, доуогой Лукас?

— Письмо, о котором все говорят.

— Письмо… письмо? Пйизнаюсь, совеушенно не понимаю, о чем вы, мой доуогой Лукас.

— Ерунда! Разве вы не получали письмо от Мейнарда — наутро после бала?

Суинтон побледнел и смотрел во всех направлениях, кроме глаз Лукаса. Он колебался, одновременно пытаясь выиграть время. Однако понял, что отрицать невозможно.

— О! Да… да! — ответил он наконец. — Было письмо — и очень стуанное. Я его пуочитал на следующий день. Мой лакей Фуэнк, этот глупый малый, забуосил его в угол. Я пуочел его только на следующее утуо.

— Оно, наверно, все еще у вас?

— Нет. Я уаскуйил с его помощью сигауу. Нелепый случай.

— О чем оно было?

— Ну… что-то вуоде извинения со стоуоны мистеуа Мейнауда. Там говойилось, что он должен суочно уплыть с вечейним пауоходом из Ньюпоута. Подписано его дуугом Уупеутом Уоузвельдтом, котоуый назвал себя гуафом Австйийской импейии. Я его пуочел. А так как написавший уже уехал, я йешил, что не стоит больше думать об этом непйиятном деле.

— Клянусь Богом! Мистер Суинтон, это письмо ставит нас обоих в очень неловкое положение!

— Но почему, мой доуогой дууг?

— Почему? Потому что все хотят знать, о чем оно. Вы говорите, что уничтожили его?

— Уазоувал на клочки, завейяю вас.

— Очень, жаль. Хорошо известно, что письмо было послано и получено вашим слугой. Конечно, все считают, что вы его получили. Нам придется кое-что объяснять.

— Вейно… вейно. Что вы пйедлагаете, мистеу Лукас?

— Ну, лучше всего рассказать всю правду. Вы получили письмо слишком поздно, чтобы ответить на него. Все уже знают, почему так получилось, так что вам от этого хуже не будет. Мейнард выходит из этого дела без ущерба.

— Вы считаете, что так лучше?

— Я уверен в этом. Мы должны так сделать.

— Что ж, мистеу Лукас, я согласен со всем, что вы пйедлагаете. Вы все сделаете пйилично. Я у вас в большом долгу.

— Мой дорогой сэр, — ответил Лукас, — вопрос уже не в соответствии приличиям. Необходимо объяснить это письмо, полученное вами от мистера Мейнарда. Полагаю, я волен давать объяснения?

— О, конечно. Конечно…

Лукас вышел, намеренный очиститься от всяческих обвинений.

Вскоре все местное общество знало суть, если не точное содержание загадочного письма. Это восстановило репутацию человека, написавшего его, и нанесло ущерб репутации получившего.

С этого момента в оценке ньюпортского общества Суинтон перестал быть орлом. Он был больше даже не успешно охотящимся ястребом: голуби начали его сторониться. Но он по-прежнему не отрывал взгляда от птицы с великолепным оперением, намного превосходящим остальных, и готов был к решающему броску.

(обратно)

Глава XXII ЗАГОВОР МОНАРХОВ

Революционные конвульсии, сотрясавшие троны Европы в 1848 году, были одним из тех периодических потрясений, которые случаются каждые полстолетия, когда угнетение становится невыносимым.

Предшествующая революция 1790 года[201] после начальных успехов, перемежавшихся с неудачами, окончательно потерпела поражение на поле Ватерлоо и похоронена ее мрачным палачом Веллингтоном.[202]

Но могила опять выпустила наружу мертвеца, и прежде, чем этот хладнокровный янычар деспотизма сошел в свою могилу, он увидел, как убитый им призрак свободы вновь обретает плоть и угрожает коронованным тиранам, которым Веллингтон так преданно служил.

Им не только угрожала опасность: многие из них лишились тронов. Слабоумный австрийский император бежал из своей столицы,[203] как и бюрократ король Франции.[204] Слабого Вильгельма Прусского призвали к ответу его долго страдавшие подданные и принудили на коленях дать им конституцию.[205]

Десяток маленьких королевств последовал их примеру. А папа, втайне поддерживавший монархов, вынужден был оставить Ватикан,[206] этот центр и оранжерею политического и религиозного позора, изгнанный красноречивым языком Мадзини и горячим лезвием Гарибальди.[207]

Даже Англия, безопасная в своем глубочайшем равнодушии к свободе и реформам, дрожала от криков чартистов.[208]

У всех коронованных голов в Европе были свои причины для страха и тревог, и какое-то время даже казалось, что свобода побеждает.

Увы! Это был всего лишь сон народов, недолговечный и зыбкий, как дым. Его сменил новый долгий период сна под еще более тяжелым гнетом.

Победители поздравляли друг друга с успехом, чинили разорванные цепи и готовили новые, еще более прочные. Королевские кузнецы принялись за работу, они работали тайно, как и Ватикан в его подземной кузнице.

Трудились они с охотой, и цель у них была одна. Общая опасность заставила их объединить силы, и на время ссоры между ними были забыты и оживали только тогда, когда кто-нибудь хотел в ущерб другим воспользоваться результатами победы.

Так была достигнута договоренность о новой программе. Но прежде чем ее выполнять, некоторым из них нужно было помочь восстановить господство над своим народом, утерянное в результате революции.

Пронесясь подобно смерчу по Европе, она всех их застала врасплох.

Погруженные в роскошь, занятые своими мелкими ссорами и излишествами, уверенные в бдительности своего доверенного охранника Веллингтона, европейские монархи не предвидели бурю, которая обрушилась на них. Ибо тюремщик свободы Европы тоже спал.

Старость и слабеющий интеллект подвели его, он по-прежнему слепо верил в «коричневую Бесс»,[209] в то время как в ушах его звучали выстрелы кольта и игольного ружья.[210]

Да, победитель при Ватерлоо был слишком стар, чтобы помочь сыновьям тех тиранов, которых он снова посадил на троны.

У них не оказалось военного предводителя — ни одного. Не нашлось на их стороне солдата, в то время как на стороне народов были Дембиньский и Гарибальди, Дамьянич и Клапка — созвездие пламенеющих лезвий. А среди государственных деятелей и патриотов не было равных Манину и Мадзини.[211]

На поле битвы, военной или дипломатической, у тиранов не было ни одного шанса. Они это видели и решили использовать предательство.

Они знали, что для этого у них найдется достаточно орудий, но два из них обещали быть особенно полезными, они словно специально были созданы для такого случая. Первое такое орудие — английский дворянин, ирландец по рождению, из незначительного аристократического рода, благодаря своей политической ловкости и изобретательности сумевший не только добиться известности, но и стать одним из наиболее влиятельных дипломатов Европы.[212]

При этом он совсем не был гением. Напротив, интеллект у него был очень средний, он никогда не возвышался над уровнем авантюриста. Речи его как члена британского парламента были скучны и полны банальностей, а попытки пошутить только ярче демонстрировали его раболепие и нищету мозга. Он часто забавлял парламент, меняя по нескольку пар белых кожаных перчаток во время своих длинных речей. Это придавало ему вид аристократа — немалое достоинство в глазах английской аудитории.

Тем не менее, он добился большой популярности — отчасти потому, что был на стороне либералов, но главным образом заигрыванием с призраком ложного патриотизма — национальными предрассудками и пристрастиями.

Если бы его популярность ограничивалась только соотечественниками, он смог бы причинить меньше вреда.

К несчастью, было не так. Всюду утверждая, что защищает интересы народов, он приобрел доверие революционных лидеров всей Европы, и в этом заключалась его способность приносить зло.

Это доверие было приобретено не случайно: так было решено заранее, и гораздо более могущественными людьми. Короче, он был главным политическим шпионом коронованных деспотов, приманкой, заброшенной ими, чтобы уничтожить их общего страшного врага — республику.

И тем не менее, имя этого человека по-прежнему почитается в Англии, в стране, которая уже двести лет отдает дань уважения клеветникам Кромвеля.[213]

Второй человек, с которым испуганные деспоты связывали свои надежды, принадлежал другому народу, хотя походил на первого по характеру.

Он тоже с помощью целой серии обманов сумел втереться в доверие к вождям революции. Его планы были составлены так же хитро и теми же заговорщиками, которые выпустили в свет дипломата.[214]

Правда, руководители народов не очень верили ему. Герой Булонской экспедиции,[215] с прирученным орлом на плече, вряд ли мог оказаться солдатом свободы или ее апостолом, поэтому, вопреки его революционным заявлениям, они поглядывали на него настороженно.

Если бы они видели, как он уезжает из Англии, чтобы стать президентом Франции, нагруженный мешками золота, предоставленными коронованными главами, чтобы он сумел достичь своего, — предводители революции, наверно, догадались бы о том, какую роль ему предстоит сыграть.

Он стал последней надеждой деспотов. Двенадцать месяцев назад они бы с презрением отвергли такое орудие.

Но времена неожиданно изменились. Орлеанская и Бурбонская династии больше не могли служить. Обе вымерли или полностью утратили свое влияние. Только одно можно было использовать, чтобы раздавить республиканизм во Франции, — престиж великого имени, имени Наполеона, снова освещенного солнцем славы, с забытыми и прощенными грехами.

Тот, кто представлял теперь это имя, был самым подходящим для такого дела человеком, и его наниматели знали, что задача ему по силам.

И вот с полными карманами денег, с обещанием короны, с кинжалом в руке, он начал действовать, пообещав поразить свободу в самое сердце.

История знает, как он сдержал свое обещание!

(обратно)

Глава XXIII ПРОГРАММА ВЕЛИКИХ ДЕРЖАВ

В одной из комнат Тюильри[216] за столом сидели пятеро.

На столе были расставлены графины и стаканы, бутылки различных вин, ваза с дорогими цветами, серебряные подносы с отборными фруктами, орехами, оливками — короче, все необходимое для великолепного десерта.

Запах жареного мяса, пробивавшийся сквозь тонкий букет вин, свидетельствовал о съеденном обеде. Тарелки уже унесли.

Джентльмены обратились к сигарам, и запах лучшего кубинского табака смешивался с ароматом фруктов и вина. Они курили, прихлебывали вино и болтали — небрежно и даже порой легкомысленно, и случайный наблюдатель вряд ли догадался бы о характере их беседы.

Однако разговор был такой серьезный и тайный, что дворецкому и официантам приказано было не входить в комнату. Двойная дверь в нее была прочно закрыта, а в коридоре стояла охрана — два солдата в гренадерских мундирах.

Эти пять человек, так старавшихся, чтобы их не подслушали, представляли пять великих держав Европы: Англию, Австрию, Россию, Пруссию и Францию.

Это были не обычные послы, разрешающие банальные дипломатические проблемы, но полномочные представители своих держав, способные решать судьбу континента.

Именно это и привело их в тщательно запертую комнату. Конклав из пяти включал в себя английского лорда, австрийского маршала, русского великого князя, известного прусского дипломата и президента Франции — хозяина кабинета.

Они готовили заговор против народов Европы, освобожденных революцией, собирались снова их поработить.

Свой план они обсудили и в целом приняли еще до того, как сели за обеденный стол.

Послеобеденная беседа была всего лишь резюме того, что было решено: отсюда, вероятно, отсутствие серьезности, соответствующей такому важному делу и характеризовавшей их предшествующий разговор.

Теперь, договорившись, они наслаждались сигарами и вином, как банда грабителей, выработавших план очередного «дела».

Английский лорд казался особенно довольным собой и остальными. Известный своим легкомыслием, которое некоторые называли бессердечием, он был в своей привычной атмосфере. Не очень знатного происхождения, он сумел завоевать власть и теперь находился в группе пяти, которая решала дела европейской аристократии, противостоящей народам Европы. Он был одним из основных авторов плана и предложил многие его пункты, принятые остальными. Поэтому, а также из признания величия его государства, он был как бы председателем собрания.

Однако подлинным председателем был принц-президент — отчасти из-за своего высокого положения, отчасти — как хозяин.

В поверхностной беседе прошло около часа; «человек дела», стоя спиной к огню и разводя фалды сюртука — привычка Наполеона Третьего, — вынул из зубов сигару и подвел следующий итог:

— Итак, мы договорились, что Россия отправляет войско в Баден, достаточное, чтобы разбить этих храбрых во хмелю немцев, которые, несомненно, опились своим рейнским вином!

— Сжальтесь над Меттернихом, дорогой президент. Подумайте о йоханисбергере.[217]

Это произнес игривый англичанин.

— Ja, mein Prinz, ja, — более серьезно ответил прусский дипломат.

— Мы дадим им не виноград, а шрапнель,[218] — продолжал шутник.

— А вы, ваше высочество, гарантируете, что Россия проделает то же самое с этими свинопасами венгерской Пушты?

— Двести тысяч человек готовы выступить против них, — ответил великий князь.

— Постарайтесь, чтобы вы по пути не попали в Тартар,[219] мой дорогой князь! — предупредил остроумный англичанин.

— Вы уверены в Гергее,[220] маршал? — продолжал президент, обращаясь к австрийцу.

— Абсолютно. Он ненавидит этого Кошута,[221] как самого дьявола, а может, немного больше. С удовольствием увидел бы его и всех его приспешников на дне Дуная. Не сомневаюсь, он их всех перевешает или отрубит им головы, как только наши русские союзники покажутся на границе.

— А вы намерены эти головы собрать, полагаю? — продолжал бессердечный остроумец.

— Tres-bien![222] — продолжал президент, не обращая внимания на шутки своего старого друга лорда. — Я, со своей стороны, позабочусь об Италии. Я думаю, суеверия помогут мне вернуть на трон старого бедного Пия Девятого.

— Для этого достаточно вашей собственной набожности, мой принц. Это святой крестовый поход, и кто более вас достоин его совершить? Вашим Саладином[223] будет Гарибальди, и вас назовут Людовик Львиное Сердце!

Веселый виконт рассмеялся собственной выдумке; остальные присоединились к его смеху.

— Послушайте, милорд, — весело отозвался принц-президент, — вам нужно быть немного посерьезней. Джону Булю[224] придется тоже играть свою роль в этой игре! Правда, не очень трудную.

— Вы называете это нетрудной ролью? Джон Буль дает деньги. А что он за это получает?

— Что он получает? Parbleu![225] Вы забыли о своем недавнем страхе перед чартистами? Если бы я не сыграл роль вашего констебля, дорогой виконт, вы были бы сейчас не полномочным представителем, а пользовались бы моим гостеприимством, как изгнанник!

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Славяне и немцы — Россия, Пруссия и Австрия — приняли участие в смехе, все радовались насмешке над англичанином.

Но в этом смехе их галантный сотоварищ по заговору не чувствовал злобы; иначе он мог бы ответить так:

— А что касается Джона Буля, мой дорогой Луи Наполеон, то не будь его, даже пурпурный плащ вашего великого дядюшки,[226] спустившийся словно с неба и бросающийся в глаза всей Франции, не смог бы поднять вас на то высокое место, которое вы сейчас занимаете, — место президента, которое, возможно, преобразуется в трон императора!

Но ничего подобного англичанин не сказал. Он был слишком заинтересован в таком преобразовании, чтобы относиться к нему легкомысленно. Вместо того, чтобы ответить, он рассмеялся так же громко, как остальные.

Еще немного мадеры, капелька токайского для маршала, еще одна выкуренная «регалия», сопровождаемые легкими шутками, и собравшиеся разошлись.

Остались двое: Наполеон и его английский гость.

Возможно, даже вполне вероятно, что никогда два больших мошенника не собирались в одной комнате!

Я предвижу, с каким недоверием будет встречено это утверждение, и готов к снисходительным усмешкам. Нужен опыт, каким иногда обладают предводители революционеров, чтобы разглядеть мошенническую суть коронованных особ; хотя десять минут последующей беседы убедили бы даже самых недоверчивых.

Между этими двумя не было недостатка в доверии. Напротив, они словно принадлежали к единому братству преступников и именно в таком свете смотрели друг на друга.

Но это были преступники грандиозного масштаба, укравшие у Франции одну половину свободы и готовившиеся украсть вторую.

Чокнувшись, они продолжили разговор. Первым заговорил принц-президент:

— Относительно этой пурпурной мантии. Какие шаги нужно предпринять? Пока она не будет у меня на плечах, я слаб, словно кошка. Обо всем приходится советоваться с Законодательным собранием. Даже это мелкое дело восстановления папы требует от меня величайших усилий.

Английский вельможа ответил не сразу. Он сидел, задумавшись, теребя кожаную перчатку пальцами. Выражение его лица свидетельствовало, что он занят какими-то расчетами.

— Вы должны сделать Законодательное собрание более послушным, — ответил он наконец тоном, который свидетельствовал, что шутливое настроение его покинуло.

— Вы правы. Но как это сделать?

— Нужно его прополоть.

— Прополоть?

— Да. Вам следует избавиться от Бланков, Роллинов, Барбов[227] и прочих каналий.

— Отлично! Но как?

— Путем лишения избирательных прав их избирателей санкюлотов — тех, что в блузах.[228]

— Мой дорогой виконт! Вы, конечно, шутите!

— Нет, мой дорогой принц. Я говорю серьезно.

— Черт побери! Такой законопроект может стащить членов собрания с их мест. Лишить избирательного права синеблузых! Да их два миллиона!

— Тем более от них необходимо избавиться. И это может быть сделано. Вы считаете, что большинство депутатов вас поддержат?

— Я уверен в этом. Как вы знаете, нам удалось провести в Законодательное собрание много представителей старого режима. Опасаться нужно уличного сброда. Соберется толпа, если такой законопроект будет предложен. А вы знаете, что такое парижская толпа, когда дело политическое!

— Но я думал о том, чтобы рассеять толпу, вернее, помешать ей собраться.

— Каким образом, mon cher?

— Нам нужно причесать гребень галльского петуха, вырвать ему перья.

— Я вас не понимаю.

— Очень просто. Со своей стороны мы нанесем оскорбление вашему послу де Морни — какая-нибудь мелочь, которую потом можно будет объяснить и извиниться. Я об этом позабочусь. Вы в большом гневе отзовете посла, и между двумя государствами возникнет вражда. Обмен дипломатическими нотами с соответствующими резкими выражениями, несколько статей в вашей парижской прессе — я обеспечу то же самое с нашей стороны, перемещение с полдесятка воинских частей, небольшая дополнительная активность в доках и арсеналах — и дело сделано. Пока галльский петух кричит по одну сторону пролива, а английский бульдог лает по другую, ваша Ассамблея сможет принять любой закон, не боясь толпы. Поверьте мне на слово, это можно сделать.

— Милорд, вы гений!

— Ничего особенного. Всего лишь игра в домино.

— Будет сделано. Вы обещаете изгнать де Морни из вашего двора? Более подходящего человека для такой игры не найдешь.

— Обещаю.

* * *

Обещание было сдержано. Де Морни «изгнали», была исполнена и остальная часть программы — вплоть до лишения синих блуз права голоса.

Все произошло так, как предсказывал английский дипломат. Французы, рассерженные оскорблением, нанесенным их послу, в своей враждебности к Англии забыли обо всем остальном. А тем временем был отрезан еще один ломоть от их тающей свободы.

А осуществление заговора продолжалось.

Еще до конца года клятвопреступник русский царь двинул своих клевретов в Южную Германию, погасив пламя баварской революции. Солдаты Наполеона Третьего заставили римлян принять презираемого иерарха; а огромная казачья армия — двести тысяч человек — надвинулась на Пушту и угрожала загасить последнюю искорку свободы на востоке.

Это не роман — это история!

(обратно)

Глава XXIV ПРЕДАТЕЛЬСКИЕ ПОДМОСТКИ

Пассажиры, пересекающие Атлантику на пароходах линии «Кунард», сидят рядом или напротив друг друга за одним и тем же столом три, а иногда четыре раза ежедневно и могут не обменяться ни словом, кроме самых банальных: «Можно попросить вас передать горчицу?» или «Соль, пожалуйста».

Обычно это мужчины с красивыми женами, с дочерьми в брачном возрасте и с положением в обществе, которым они очень гордятся.

Несомненно, эти несчастные ведут не очень легкую жизнь на борту корабля, особенно когда каюты тесные, а общество не избранное.

Но так бывает на «кунардах» только тогда, когда канадские галантерейщики направляются в Англию для закупок на Манчестерском рынке. Тогда пересечение Атлантики становится поистине тяжелым испытанием для джентльмена, англичанина и американца.

«Камбрия» была полна ими, и их общество могло бы утомить сэра Джорджа Вернона. Но эти заокеанские верноподданные Англии слышали, что он сэр Джордж Вернон, бывший губернатор Б., и поэтому не фамильярничали с ним, и экс-губернатор был предоставлен самому себе.

Совсем по другой причине пассажиры избегали общества австрийского графа, который, будучи республиканцем, терпеть их не мог. Их верность короне вызывала у него отвращение; казалось, он ищет возможности сбросить кого-нибудь из них за борт.

В сущности он уже был близок к этому однажды и, возможно, тем бы дело и закончилось, если бы не вмешательство Мейнарда, который хоть был моложе графа, но не обладал таким раздражительным темпераментом.

Рузвельдт сердился не беспричинно, как может подтвердить любой американец, пересекавший Атлантику на «кунардах» в те прежние дни. Эти сверхлояльные канадцы обычно численно преобладали, и их болтовня и перешептывания делали жизнь пассажиров-республиканцев очень неудобной. Особенно таких республиканцев, которыми были Мейнард и Рузвельдт, как показала сцена на пристани в Джерси. Так было до появления более либеральных кораблей, принадлежащих американским компаниям. Эти великолепные корабли становятся домом для всех национальностей и поднимают звездный флаг США не ниже королевского флага Англии.

Вернемся к нашему повествованию. То, что люди могут пересечь Атлантику на одном корабле, обедать в одной и той же кают-компании, сидеть за одним столом и не обменяться ни одним словом, доказывает плавание «Камбрии». Мы имеем в виду капитана Мейнарда и сэра Джорджа Вернона.

За едой они почти касались друг друга локтями, потому что стюард чисто случайно усадил их рядом.

В первый же обед между ними возникла холодность, которая делала невозможными разговоры. Мейнард, желая проявить вежливость, что-то сказал. Его слова были встречены с надменностью, которая оскорбила молодого военного, и с этого момента они молчали.

Каждый предпочел бы обойтись без соли, чем попросить о ней другого!

Для Мейнарда это было несчастьем, и он это чувствовал. Ему очень хотелось поговорить со странно заинтересовавшей его девочкой, но это оказалось невозможно. Деликатность не позволяла обратиться непосредственно к ней. Впрочем, у него вряд ли была бы такая возможность, потому что отец всегда находился рядом.

За столом она сидела рядом с отцом, и Мейнард мог видеть ее только в зеркале.

Зеркало висело на стене кают-компании, и все трое сидели напротив него.

Двенадцать дней смотрел он в зеркало — во время каждой еды. Бросал беглый взгляд на сэра Джорджа, потом выражение его лица менялось, когда он видел другое лицо в полированной плоскости в раме. Как часто про себя проклинал он канадского шотландца, который сидел напротив и чья голова то и дело вставала между Мейнардом и прекрасным отражением!

Замечала ли девочка это косвенное наблюдение? Проклинала ли роскошную шевелюру шотландца, которая мешала ей видеть глаза, смотревшие на нее страстно, почти нежно?

Трудно сказать. У девочек в тринадцать лет бывают странные фантазии. И хоть и удивительно, но верно: тридцатилетний мужчина легче привлечет их внимание, чем когда они станут на десять лет старше. Их юные сердца, не знающие обмана, легче поддаются инстинктам природной невинности и, подобно воску, меняются под действием тех, кто вызвал их восторг. А позже знакомство с коварством и жестокостью мира учит их скрытности и подозрительности.

За эти двенадцать дней Мейнард много думал о девочке, лицо которой он видел в зеркале, и часто пытался догадаться, что думает она о нем.

Но вот показался мыс Клие, а Мейнард знал о девочке не больше, чем во время расставания на Сэнди-Хук. И никаких перемен в этом отношении не происходило. И вот, стоя на палубе — корабль проходил мимо его родины, рядом с ним стоял австриец, — Мейнард повторил слова, сказанные в виду Стейтен Айленда:

— У меня предчувствие, что эта девочка будет моей женой!

Вторично он повторил их в устье реки Мерси, когда к огромному океанскому пароходу подошло вспомогательное судно — тендер, и пассажиры начали переходить на него. И среди них сэр Джордж с дочерью. Возможно, они никогда больше не встретятся.

Каков смысл предчувствия, кажущегося таким абсурдным? Оно возникло с первого же взгляда, когда девочка смотрела на него на палубе; продолжалось во время редкого обмена взглядами в зеркале кают-компании; и вот она бросает последний взгляд, направляясь к трапу на тендер. Каково может быть значение этого взгляда?

Он, тот, кому был адресован взгляд, не мог ответить на этот вопрос. И мог лишь повторить весьма неудовлетворительный ответ, который часто слышал от мексиканцев: «Quien sabe?»[229]

Он мало думал о том, как осуществится его предчувствие.

Но когда пассажиры переходили с парохода на тендер, произошло непредвиденное.

Аристократ экс-губернатор, не желая смешиваться с толпой, пережидал остальных. Его багаж уже перенесли. На сходнях оставались только Мейнард, Рузвельдт и еще несколько человек, вежливо уступая очередь сэру Джорджу.

Тот ступил на подмостки, вслед за ним двинулась дочь. Мулатка с сумкой в руке шла чуть сзади.

На Мерси дул резкий ветер и было сильное боковое течение. По какой-то случайности трос, удерживавший два корабля рядом, неожиданно лопнул. Пароход, стоявший на якоре, остался на месте, а тендер начало сносить. Трап, соединявший корабли, пошатнулся, один его конец выскочил из крепления как раз в тот момент, когда сэр Джордж ступил на палубу тендера. С грохотом трап рухнул на нижнюю палубу.

Служанка успела сделать только шаг на подмостки, ведущие к трапу, и ее легко оттащили назад. Но девочка, проделавшая уже полпути, могла упасть в воду. Все сразуэто поняли, и с обоих кораблей послышались крики. Девочка ухватилась за веревку и повисла на ней: наклонные подмостки почти не давали ей опоры.

Еще мгновение, и они оторвутся от тендера, который быстро уносило течением. Вот подмостки оторвались и с плеском упали в кипящую воду. Но за мгновение до этого человек, скользнув по склону, подхватил висевшую в опасном положении девочку и перенес ее на палубу парохода!

После этого между сэром Джорджем Верноном и капитаном Мейнардом больше не было холодности, потому что именно капитан Мейнард спас ребенка.

Когда они расставались на Ливерпульской пристани, они пожали друг другу руки, обменялись карточками, и свою карточку английский баронет сопроводил приглашением посетить его в его деревенском поместье. На карточке был указан адрес: «Вернон-парк, «Семь Дубов», Кент».

Стоит ли говорить, что Мейнард пообещал ответить на приглашение и тщательно записал адрес.

Девочка с благодарностью смотрела на него в окно кареты, в которой сэра Джорджа вместе со всеми принадлежностями увозили из гавани, а Мейнард снова ощутил странное предчувствие, более сильное, чем когда-либо.

Он долго смотрел вслед карете, а потом еще долго думал о той, кого мечтал назвать своей женой.

И совсем не обрадовался, когда его оторвали от мыслей, хотя прозвучал голос друга — Рузвельдта.

Граф стоял рядом с ним, держа в руке газету.

Это был лондонский «Таймc» с новостями со всего света.

Новости не были удивительными. Лоцман принес на пароход газеты — как обычно, трехдневной давности, и пассажиры были подготовлены. Теперь они только прочли подтверждение.

— Это правда! — сказал Рузвельдт, показывая на крупный заголовок:

РУССКИЕ ВОЙСКА ВЗЯЛИ РАШТАДТ! БАВАРСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ КОНЧИЛАСЬ!

С его уст сорвалось дикое проклятие, достойное разбойников Шиллера.[230] Граф топнул, словно хотел разбить доски пристани под собой.

— Проклятие! — воскликнул он. — Вечное проклятие этому клятвопреступнику русскому царю! И этим глупым северным немцам! Я знал, что он не сдержит свое слово!

Мейнард, хотя и расстроился, был возбужден меньше. Возможно, ему помогло преодолеть разочарование воспоминание о золотоволосой девочке. Она в Англии, и он должен здесь остаться.

Таково было его первое соображение. Не решение, нет, только спокойная мысль.

Но она исчезла сразу же после того, как Рузвельдт продолжил читать газету:

«Кошут все еще держится в Венгрии, хотя сообщается, что русская армия приближается к Араду».

— Слава Богу! — воскликнул Рузвельдт. — Туда мы еще успеем!

— Не стоит ли подождать наших людей? Боюсь, от нас двоих будет мало пользы.

Воспоминание об ангельском ребенке превращало самого Мейнарда в ангела.

— Мало пользы! Сабля, такая, как ваша, и моя! Прошу прощения! Кто знает, дорогой капитан, может, я еще сумею пронзить ею черное сердце Габсбургов.[231] Отправляемся в Венгрию! Это такое же дело, как наше!

— Согласен, Рузвельдт. Я колебался только потому, что австрийская почва для вас опасна.

— Пусть меня повесят, если смогут. Но не смогут, если только мы доберемся до Кошута и его смелых товарищей. Я знаю их всех. Когда окажемся среди них, веревка нам не будет грозить. Если и умрем, то с саблей в руке и среди героев. Отправляемся к Кошуту!

— К Кошуту! — повторил Мейнард, — и золотоволосая девочка была забыта!

(обратно)

Глава XXV ДОМ НА ПЯТОЙ АВЕНЮ

Ньюпортский сезон кончился. Миссис Гирдвуд вернулась в свой великолепный дом на Пятой авеню и вскоре принимала гостя, какие не часто посещают даже Пятую авеню, — английский лорд мистер Суинтон, вельможа инкогнито, принял приглашение на обед.

Прием должен был быть тихим и семейным. Миссис Гирдвуд по-другому и не могла устроить: круг ее знакомых, достойных такого почетного гостя, весьма ограничен. Она поселилась в этом доме совсем недавно, незадолго до смерти мужа, розничного торговца, который купил этот дом по ее настойчивым просьбам.

В сущности, поговаривали, что именно этот грандиозный особняк привел его к смерти. Дом был слишком великолепен и требовал полной смены привычек. Возможно, покойного беспокоили и расходы, ему пришлось потратить много денег, которые он экономил всю жизнь.

Какова бы ни была причина, под этим величественным потолком душа его страдала. Побродив три месяца по просторным апартаментам, слушая собственные одинокие шаги, мистер Гирдвуд лег на роскошный диван и умер.

После его смерти в доме стало веселей, однако высшее общество до сих пор его не посещало. Мистер Суинтон будет первым представителем своего класса, который протянет ноги под столом красного дерева в доме Гирдвудов. Но зато какой представитель! Хорошее начало, — рассуждала вдова Гирдвуд.

— Вы ни с кем у нас не встретитесь, милорд. Мы слишком заняты подготовкой к путешествию в Европу. Только девочки и я. Надеюсь, вас это не расстроит.

— Пуошу вас, мадам, не говойите об этом. У вас такая интейесная семья, именно такие вещи доставляют мне удовольствие. Хуже всего эти большие пйиемы.

— Я рада этому, милорд. Ждем вас в следующий вторник. Не забудьте, мы обедаем в семь.

Этот короткий разговор происходил в Ньюпорте, в «Оушн Хаус». Миссис Гирдвуд собиралась сесть в наемную карету, чтобы отправиться на нью-йоркский пароход.

Наступил вторник, и мистер Суинтон точно в семь вечера переступил порог дома на Пятой авеню.

Дом был ярко освещен и принаряжен. Хозяйка, ее дочь и племянница оделись с особой тщательностью.

Но пришли пока не все: ожидали еще двоих. Скоро и они явились.

Это были мистер Лукас и его приятель. Они тоже вернулись в Нью-Йорк. Еще в Ньюпорте через посредство Суинтона они познакомились с миссис Гирдвуд и получили приглашение.

Теперь все гости распределились пропорционально: три леди и столько же джентльменов, набор из шести. Впрочем, по мнению мужчин, сама миссис Гирдвуд была лишней. Лукас мечтал о Джули, а его друга привлекали голубые глаза Корнелии. Львом на приеме был, конечно, мистер Суинтон. Ведь он иностранец, англичанин, и поэтому повышенное внимание к нему вполне естественно. Миссис Гирдвуд ужасно хотелось рассказать, какой он большой лев. Но мистер Суинтон взял с нее слово хранить тайну.

Беседа за обеденным столом велась непринужденная. У представителей разных народов, говорящих на одном языке, всегда найдутся общие темы. Этими темами их снабжают их страны. Говорили об Америке, но больше об Англии. Миссис Гирдвуд отправлялась туда со следующим пароходом — каюты были уже заказаны. Вполне естественно, что она расспрашивала.

— Относительно ваших отелей в Лондоне, мистер Суинтон. Конечно, мы хотим остановиться в лучшем. А какой вы считаете лучшим?

— «Клайендон», конечно. «Клайендон» на Бонд-стйит. Этот лучший во всех отношениях, мадам.

— «Кларендон», — повторила миссис Гирдвуд, взяла записную книжку и записала. — Бонд-стрит, вы говорите?

— Бонд-стйит. Это наша модная улица для пуогулок, там лучшие магазины.

— Мы остановимся там, — сказала миссис Гирдвуд, записывая адрес и возвращая записную книжку в сумочку.

Нет необходимости подробно передавать последующую беседу. Обычно разговор за столом, когда собеседники мало знакомы друг с другом, не очень интересен, а гости миссис Гирдвуд подходили под эту категорию.

Тем не менее вечер прошел хорошо и даже весело. Только Джули иногда выглядела задумчивой и тем вызвала легкое раздражение у Суинтона и Лукаса.

Однако время от времени она бросала на них взгляд своих темно-карих глаз, который внушал им надежду на будущее.

Опасные глаза у Джули Гирдвуд. Их взгляд был способен лишить душевного спокойствия даже таких маловосприимчивых мужчин, как Луис Лукас и Ричард Суинтон.

Обед закончился, и джентльмены собрались уходить.

— Когда можно ждать вас в Англии, милорд? — спросила миссис Гирдвуд у мистера Суинтона, отведя его в сторону.

— Следующим пауоходом, мадам. Сожалею, что не могу отплыть с вами. У меня в этой стуане небольшое дельце, связанное с бйитанским пуавительством. Такое неудобное пйепятствие, но я ничего не могу поделать.

— Мне тоже жаль, — ответила миссис Гирдвуд. — Было бы очень приятно путешествовать с вами. И я уверена, что мои девочки тоже очень этому радовались бы. Но надеюсь, мы встретимся по ту сторону.

— Несомненно, мадам. Я был бы очень уасстойен, если бы мы больше не встйетились. Вы, конечно, напуавляетесь пйямо в Лондон? Сколько вйемени вы намейены там оставаться?

— О, долго. Может, всю зиму. Потом отправимся на Рейн — в Вену, в Париж, в Италию. Мы намерены совершить обычный тур.

— Вы говойите, что собийаетесь остановиться в «Клайендоне»?

— Да, по вашей рекомендации. Будем жить там, пока остаемся в Лондоне.

— Я позволю себе пйедставиться, как только вейнусь в Англию.

— Милорд, мы будем ждать вас.

* * *

Гостиную закрыли, леди остались в доме, а три джентльмена спустились в прихожую, где лакей и дворецкий помогли им одеться. Хотя пришли они порознь, вышли вместе.

— Куда теперь? — спросил Лукас, когда они остановились на тротуаре Пятой авеню. — Ложиться спать еще рано.

— Весьма уазумное замечание, дууг Лукас! — сказал Суинтон, вдохновленный большим количеством вина за столом вдовы. — А куда вы пйедложите?

— Ну, я бы предложил немного поразвлечься. У вас с собой есть деньги, мистер Суинтон?

Мистер Лукас по-прежнему не знал, что его спутник — лорд.

— О, да, да. Тысяча ваших пйоклятых доллауов, мне кажется.

— Простите за такой вопрос. Я спросил на случай, если вам захочется сделать ставку. Если хотите, мой кошелек к вашим услугам.

— Спасибо, спасибо. Я готов поуазвлечься.

Лукас провел Суинтона с Пятой авеню на Бродвей и вниз по Бродвею в «ад» — одно из тех маленьких уютных заведений на боковых улицах, где ужин подают только посвященным.

Суинтон стал одним из них. У Лукаса были причины, чтобы его представить. Рассуждал он так:

«Похоже, у англичанина есть деньги, и он не знает, что с ними делать. Но в Ньюпорте он ничего не тратил. Напротив, он даже увеличил свой капитал, пощипав голубей, которых я ему представил. Любопытно бы поглядеть, как у него получится с ястребами. Теперь он среди них».

Представивший Суинтона думал также и о Джули Гирдвуд.

«Надеюсь, они доберутся до его долларов, очистят его. Он это заслужил. Мне кажется, он очень хитрый тип».

В основе этого желания была ревность.

И еще до того как объявили, что игра закрывается на ночь, фальшивый друг увидел, что его надежды сбываются.

Вопреки обычной хитрости и проницательности, бывший гвардеец действовал под влиянием выпитого. Ужин с бесплатным шампанским довел его до состояния одного из голубей, которых он сам щипал, и он оставил гнездо ястребов без единого доллара в кармане.

Лукас заплатил за наемную карету, которая доставила его в отель, и эти двое расстались.

(обратно)

Глава XXVI ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОШУТ

Осеннее солнце только что взошло над равниной желтой Тиссы, когда два путника выехали из ворот старинной крепости Арад и направились к деревне Вилагош, расположенной в двадцати милях.[232]

Вряд ли стоит уточнять, что они были верхом. Пешком не передвигаются по равнинам Венгрии.

Военные костюмы всадников соответствовали обстановке. Конечно, это не обычное, нормальное состояние, когда на равнине пастухи обходят свиные стада или объезжают группы полудиких коров с их телятами. Но сегодня Арад — штаб-квартира венгерской армии, и в этот ранний час по всем дорогам движутся гонведы[233] и гусары.

Армия патриотов, насчитывающая около тридцати тысяч человек, передвинулась к Вилагошу, чтобы там встретиться с наступающими силами австрийцев и русских, которые превосходили ее в четыре раза по численности. Войсками венгров командовал Гергей, войсками противника — Редигер.

Всадники добрались до Арада накануне вечером. Приехали они слишком поздно, чтобы сразу присоединиться к армии патриотов, и сейчас, по-видимому, торопились.

Хотя, как мы сказали, всадники были одеты по-военному, мундиры у них не венгерские. Не напоминали они и разнообразную форму противника. Оба были одеты почти одинаково: повседневный сюртук из синей ткани, синие панталоны с золотой полосой и фуражки с лентой.

Вместе с револьверами Кольта, которые тогда почти не были известны, с саблями в поношенных ножнах и с ружьями за спиной костюм всадников выглядел вполне военным.

Всадники бросали тревожные взгляды по сторонам и торопили лошадей, словно боялись опоздать.

— Не нравится мне то, что происходит в Араде, — сказал старший, когда они ненадолго остановились, чтобы дать передышку лошадям.

— Почему, граф? — спросил его спутник.

— В воздухе какое-то всеобщее недоверие.

— Недоверие к кому?

— К Гергею. Я вижу, что люди утратили веру в него. Его даже подозревают в предательстве, в том, что он собирается сдаться врагу.

— Что? Гергей — их любимый полководец! Разве это не так?

— В старой армии — да. Но не у новобранцев или вообще у населения. По моему мнению, это самое плохое, что могло случиться. Старая история — вражда регулярных частей с добровольцами. Гергей ненавидит гонведов и Кошута за то, что тот их создал, как в нашей мексиканской войне выпускники Вест-Пойнта не любили недавно созданные части.

— В Венгрии, как и в Соединенных Штатах, тысячи ослов верят, что человек, чтобы стать солдатом, должен пройти обычную подготовку, что для этого не нужен талант. Они забывают о Кромвеле, о Джексоне[234] и о сотнях других подобных. Я хорошо знаю Гергея. Мы вместе были в военной школе. Холодный, расчетливый человек, с головой химика и сердцем алхимика. Сам по себе он ничего не совершил. Великолепные победы, достигнутые венгерской армией, — а они действительно великолепны, — объясняются романтическим энтузиазмом этих свирепых мадьяров, а также умом и смелостью таких генералов, как Дамьянич. Нет никакого сомнения, что после успехов в верховьях Дуная армия патриотов могла беспрепятственно двинуться на Вену и здесь продиктовать условия Австрийской империи. Охваченные паникой войска императора не могли защищаться. И вот в этот момент, вместо того, чтобы преследовать врага, победоносный полководец поворачивает армию и осаждает крепость Офен! Чтобы захватить незначительный гарнизон численностью меньше шести тысяч человек! Шесть недель потрачены на абсурдные обходные маневры, вопреки советам Кошута, который, не переставая, настаивал на наступлении на Вену. Гергей сделал именно то, чего хотели австрийцы: дал время подойти их союзнику с севера.

— Но Кошут был губернатором — диктатором! Разве он не мог приказать начать наступление, о котором вы говорите?

— Он приказывал, но ему не подчинялись. Гергей уменьшил его влияние, настроив против него военных руководителей, раскольников, которые поддержали его; он противопоставлял старые части новым и гонведам. «Кошут не военный, он только юрист» — повторяли они, и этого оказалось достаточно. Несмотря на все их разговоры, Кошут проявил больше способностей военного и полководца, чем вся их клика. Он вывел на поле битвы двухсоттысячную армию, вооружил и снабдил ее. И создал ее на абсолютно пустом месте! У патриотов было всего двести фунтов пороха и ни одной пушки, когда началось восстание. Начали добывать селитру, выплавлять железо и отливать пушки. И через три месяца возникла армия, которой гордился бы сам Наполеон. Мой дорогой капитан, это лучшее доказательство военного гения, чем выигрыш дюжины сражений. И все это благодаря одному Кошуту. Он один все это организовал — все до мелочей. Лайош Кошут не полководец?! В подлинном смысле слова таких не было со времен Наполеона. Даже в этом последнем деле с Офеном, как все сейчас признают, он был прав; нужно было прислушаться к его совету и двигаться на Вену!

— Конечно, это была печальная ошибка.

— Совсем не очевидно, капитан, совсем не очевидно. Хотел бы я, чтобы так было. Есть основания опасаться худшего.

— О чем вы, граф?

— Я говорю о предательстве.

— Ха!

— Эта бесполезная осада очень напоминает предательство. А это постоянное отступление по правому берегу Тисы, не пересекая реку и не соединяясь с Сандором! С каждым днем армия редеет, из нее бегут тысячами. Sacre! Если это так, мы проделали долгий путь зря. И бедная свобода скоро увидит последнюю безнадежную схватку на равнине Пушты. Может, самую последнюю во всей Европе! Ах!

С этим восклицанием граф ударил шпорами и перешел на галоп, словно торопился принять участие в схватке, пусть и безнадежной.

Младший всадник, по-видимому, повинуясь такому же желанию, поскакал за ним.

Они скакали галопом, пока не показались окраины Вилагоша.

Над рощами олив и акаций, окружающих любую венгерскую деревню, показались крыши.

Вокруг просторно раскинувшегося поселка всадники увидели палатки с флагами над ними, эскадронами передвигалась кавалерия, строилась рядами пехота, тут и там скакали всадники в гусарских мундирах, за ними тянулись свободно свисающие с плеча доломаны.[235]

Слышался бой барабанов, звуки сигнальных рожков и гул больших пушек.

— Кто идет? — раздался неожиданно возглас на венгерском языке.

У входа в пастуший шалаш стоял солдат. В шалаше находился караульный пост.

— Друзья! — ответил австрийский граф на том же языке. — Друзья общего дела. Да здравствует Кошут!

Услышав эти магические слова, солдат опустил карабин, а из шалаша выбралось с полдюжины его товарищей.

Пароль, полученный графом в Араде, сделал переговоры короткими, и под крики «Да здравствует Кошут!» путники двинулись дальше.

(обратно)

Глава XXVII СЛОМАННЫЕ САБЛИ

Полчаса спустя граф Рузвельдт и капитан Мей-нард — именно они были двумя быстрыми всадниками — достигли Вилагоша и оказались в лагере венгерской армии.

Они остановились в центре, перед палаткой главнокомандующего. Прибыли они как раз вовремя, чтобы стать свидетелями необычной сцены, каких не встретишь в военной истории.

Вокруг собрались офицеры всех званий и всех родов войск. Они стояли группами, возбужденно разговаривали, время от времени подходили к другим товарищам.

Все свидетельствовало о подготовке к сражению, но что-то загадочно сдерживало эту подготовку. Повсюду мрачные взгляды и мятежные речи.

На расстоянии слышался постоянный гул артиллерии.

Собравшиеся знали, откуда доносится канонада и что ее вызвало. Знали, что стреляют под Темешваром, где Шандор Надь со своим поредевшим героическим отрядом сдерживает армию Редигера.

Да, их замечательный и любимый товарищ Шандор Надь, этот великолепный кавалерийский офицер, которому уступают даже beau sabreur[236] французы, сражается в неравной битве!

Именно мысль об этом вызывала мрачные взгляды и мятежные речи.

Подойдя к группе офицеров, граф попросил объяснить ему, что происходит. Все они были в гусарских мундирах и казались более возбужденными, чем остальные.

Один из них шагнул вперед и схватил графа за руку, воскликнув:

— Рузвельдт!

Его узнал старый товарищ по службе.

— У вас неприятности? — спросил граф, едва ответив на приветствие. — В чем дело, мой дорогой друг?

— Слышите эти пушки?

— Конечно.

— Это храбрый Шандор сражается против превосходящего противника. А этот коварный химик не отдает нам приказа идти ему на помощь. Сидит в своей палатке и словно оглох, потому что ни на что не отвечает. Поверите ли, Рузвельдт: мы подозреваем его в предательстве!

— Если подозреваете, — ответил граф, — то вы большие глупцы, позволяя предательству созреть. Вам следует выступить без его приказа. Со своей стороны — я говорю и от имени своего товарища, — мы здесь не останемся, когда где-то сражаются. Наше дело общее, и мы проехали несколько тысяч миль, чтобы обнажить в его защиту сабли. Мы опоздали в Баден, а если останемся здесь с вами, можем пережить еще одно разочарование. Идемте, Мейнард! У нас нет дел в Вилагоше. Идемте в Темешвар!

С этими словами граф быстро направился к лошади, которая оставалась нерасседланной. Капитан пошел с ним. Но не успели они сесть верхом, как произошла сцена, которая заставила их остановиться.

Гусарские офицеры, и среди них несколько в высоких званиях — генералы и полковники, — слышали слова Рузвельдта. Друг графа сообщил им его имя.

Им не нужно было сообщать его титул, чтобы придать вес его речи. Слова его послужили горячим углем, который сунули в порох, и эффект был почти мгновенным.

— Гергей должен отдать приказ! — воскликнул один из них. — Или мы выступим без него. Что скажете, товарищи?

— Мы все согласны! — ответило два десятка голосов. Гусары, схватившись за оружие, повернулись в сторону палатки главнокомандующего.

— Слушайте! — воскликнул их предводитель, старый генерал с седыми усами до ушей. — Слышите? Это пушки Редигера. Я слишком хорошо знаю их проклятый язык. Бедный Шандор истратил все боеприпасы. Он, должно быть, отступает!

— Мы остановим отступление! — одновременно воскликнули офицеры. — Требуем приказ наступать! В его палатку, друзья, в его палатку!

Невозможно было ошибиться в том, чья палатка имелась в виду. С криками гусары устремились к палатке главнокомандующего, остальные бросились за ними.

Несколько вбежали внутрь, вслед за этим послышались громкие голоса.

Вскоре они вышли вместе с Гергеем. Тот был бледен и казался испуганным, хотя скорее это был не страх, а сознание вины.

Тем не менее у него хватило силы духа, чтобы скрыть это.

— Товарищи! — обратился он к окружающим. — Дети мои! Вы ведь доверяете мне? Разве я ради вас не рисковал жизнью — ради нашей любимой Венгрии? Я вам говорил, что наступать бесполезно. Это было бы безумием, катастрофой. У нас здесь превосходящая позиция. Нужно остаться и защищать ее! Поверьте мне, это наша единственная надежда.

Эта речь, как будто бы такая искренняя, заставила мятежников дрогнуть. Кто может сомневаться в человеке, доставившем столько неприятностей Австрии?

Усомнился старый офицер, возглавивший мятеж.

— Вот! — воскликнул он, почувствовав предательство. — Вот как я буду защищать ее!

С этими словами он выхватил саблю из ножен, схватил за рукоять и лезвие и переломил о колено, а обломки бросил на землю!

Это сделал друг Рузвельдта.

Его примеру с проклятиями и слезами последовало еще несколько. Да, сильные мужчины, солдаты, герои, в тот день, в Вилагоше, они плакали.

Граф уже встал на стремена, когда с края лагеря послышался крик, заставивший его остановиться. Все в поисках объяснения повернулись к крикнувшему часовому. Но объяснение пришло помимо него.

Вдали на равнине показались люди, всадники и пешие. Они приближались группами, длинными неровными линиями, знамена их были опущены. Это были остатки отряда, который так героически защищал Темешвар. Их мужественный предводитель был среди них, в арьергарде; он отбивался от преследующей кавалерии Редигера, отступая дюйм за дюймом.

Это был заключительный акт борьбы за независимость Венгрии!

Нет, не заключительный! Мы поторопились в своей хронике. Был еще один — и его будут помнить всегда, пока остаются способные чувствовать сердца — чувствовать печаль и горечь.

Я не пишу историю венгерской войны, этой схватки за национальную независимость, равной которой, может быть, нет на земле. Иначе мне пришлось бы описывать все хитрости и уловки, с помощью которых предатель Гергей обманул своих товарищей и в полной безопасности для себя выдал подлому врагу. Я говорю только об одном ужасном утре — об утре шестого октября, когда тринадцать старших офицеров, все победители многих сражений, были повешены, как пираты или убийцы!

И среди них храбрый Дамьянич, казненный, несмотря на рану; молчаливый, серьезный Перецель; благородный Аулих; и, может быть, больше всех достойный сожаления великолепный Шандор Надь! Поистине страшная месть — бессердечная казнь героев, каких никогда раньше не видел мир!

Мейнард и Рузвельдт не были свидетелями этого трагического финала. Графу угрожала опасность на территории Австрии, и в подавленном состоянии духа оба предводителя революционеров повернули на запад. Им печально было думать, что сабли их остаются в ножнах, они не испробовали крови тиранов и деспотов!

(обратно)

Глава XXVIII ТУР В ПОИСКАХ ТИТУЛА

— Мне тошно от Англии!

— Кузина, то же самое ты говорила об Америке!

— Нет. Только о Ньюпорте. А если и говорила, что с того? Я хотела бы вернуться. Куда угодно, лишь бы подальше отсюда, от этих балов и бульдогов. Нью-Йорк лучше всех городов Земли!

— О! В этом я с тобой согласна. И Штаты, и город, если хочешь.

Начала этот разговор Джули Гирдвуд, а отвечала ей Корнелия Инскип.

Они сидели в красивом помещении — в одной из комнат их номера в лондонском отеле «Кларендон».

— Да, — продолжала первая, — там по крайней мере есть общество, если не элита, то хоть достаточно образованное, чтобы можно было поговорить. Здесь никого нет, абсолютно никого, за пределами аристократии. Мне невыносимы эти жены и дочери торговцев, с которыми мы вынуждены общаться. Пусть они богаты, пусть считают себя значительными людьми. Они не могут думать ни о чем, кроме своей королевы.

— Это правда.

— И говорю тебе, Корнелия, если титулованная леди, пусть из самых неродовитых, кивнет им издали головой, они будут об этом помнить всю жизнь и обсуждать это ежедневно. Только подумай о том старом банкире, к которому мама отвела нас вчера на обед. У него под стеклом на каминной доске туфелька королевы. И с каким жаром этот старый сноб о ней рассказывает! Как он ее заполучил; и как он благодарен, что может передать это ценное наследство своим детям, таким же снобам, как он сам! Тьфу! Их снобизм невыносим! Среди американских торговцев по крайней мере такое не встречается. Даже самый скромный галантерейщик постыдится так себя вести!

— Верно, верно! — согласилась Корнелия. Она помнила своего отца, скромного хозяина магазина в небольшом городке штата Нью-Йорк, он бы этого стыдился.

— Да, — продолжала Джули, возвращаясь к первоначальной теме, — из всех городов мира мне подавай Нью-Йорк. Я могу сказать о нем, как сказал Байрон об Англии: «Я люблю тебя со всеми твоими недостатками!» Хотя подозреваю, что когда знаменитый поэт написал эти всюду цитируемые строки, ему страшно надоела Италия и глупая графиня Гвиччиоли.

— Ха-ха-ха! — рассмеялась кузина из Покипси. — Какая ты, Джули! Я рада, что тебе нравится наш родной Нью-Йорк.

— А кому он не нравится? С его веселыми, приятными жителями? Признаю, у него много недостатков, ужасное муниципальное управление, всеобщая политическая коррупция. Эти пятна на нем когда-нибудь будут излечены. Его большое, щедрое сердце, ирландское по происхождению, не затронуто разложением.

— Ура! Ура! — воскликнула Корнелия, вскакивая с места и хлопая в маленькие ладоши. — Я рада, кузина, что ты так говоришь об ирландцах!

Не забудем, что она сама дочь ирландца.

— Да, — в третий раз повторила Джули. — Из всех городов мне нужен только Нью-Йорк! Теперь я убеждена, что это лучший город в мире!

— Не торопись так со своими заключениями, моя милая. Подожди, пока мы не увидим Париж! Может, тогда твое мнение изменится!

Эти слова произнесла миссис Гирдвуд, вошедшая в комнату при последних словах дочери.

— Я уверена, что оно не изменится, мама. И твое тоже. Париж будет точно таким, как Лондон: тот же эгоизм, те же социальные различия, тот же снобизм. Не сомневаюсь, что все монархические страны таковы.

— О чем ты говоришь, девочка? Франция — республика.

— Прекрасная республика, в которой президентом племянник императора — и сам диктатор! Как рассказывают газеты, он ежедневно отбирает у своего народа все новые права!

— Ну, дочь моя, мы к этому не имеем никакого отношения. Несомненно, эти горячие революционные головы нуждаются в успокоении, и тут Наполеон — самый подходящий человек. Я уверена, Париж нам понравится. Старые титулованные семейства, казалось, уничтоженные революцией, снова поднимают головы. Говорят, их поддерживает новый правитель. Возможно, нам удастся кое с кем из них познакомиться. Они совсем не такие, как эта хладнокровная английская аристократия.

Последнее замечание было произнесено с горечью. Миссис Гирдвуд провела в Лондоне уже несколько месяцев, и хотя остановилась в отеле «Кларендон», этом обиталище титулованных путешественников, ей не удалось быть представленной никому из них.

Американское посольство отнеслось к ней очень вежливо. И посол, и секретарь — последний был известен своим вежливым отношением ко всем соотечественникам, без различия класса, — к мужчинам и особенно к женщинам. Посольство сделало все, что могло, для леди, путешествующей без рекомендаций. Но как бы богата она ни была, какими бы красивыми ни были следующие за ней девушки, миссис Гирдвуд не смогла попасть ко двору, так как не были известны ее предки.

Конечно, многое можно было сказать в ее пользу, но тогдашний американский посол пресмыкался перед английской аристократией и очень боялся быть скомпрометированным своими представлениями.

Мы не будем здесь называть его имени. Читатель, знакомый с историей дипломатии, вспомнит его сам.

При таких обстоятельствах честолюбивая вдова должна была испытать разочарование.

Ей легко было быть представленной обычным жителям Англии. За нее говорило ее богатство. Но титулованные! Они оказались еще менее доступными, чем в Ньюпорте: эти самые Дж., и Л., и В. Миссис Гирдвуд обнаружила, что простой деревенский сквайр так же недоступен для нее, как пэры королевства: эрлы, маршалы или герцоги!

— Это неважно, девочки! — утешала она дочь и племянницу, когда впервые поняла свое реальное положение. — Скоро приедет его светлость, и тогда все будет в порядке.

Она имела в виду мистера Суинтона, который обещал отправиться за ней «следующим пауоходом».

Но пришел следующий пароход, а в списке пассажиров не было никакого мистера Суинтона, не было и никого с титулом «лорд».

Еще один пароход, и следующий, и еще с полдесятка, и по-прежнему никакого Суинтона. О нем не пишут газеты, и он не приходит в отель «Кларендон»!

Неужели с вельможей, путешествующим инкогнито, произошел несчастный случай? Или, к раздражению миссис Гирдвуд, он забыл свое обещание?

В любом случае он должен был бы написать. Джентльмен поступил бы так — если он жив.

Но и о смерти не сообщалось в газетах. Вдова не могла пропустить такое сообщение: не зря она ежедневно читала «Тайме» и внимательно изучала списки прибывших.

В конце концов она начала думать, что вельможа, с которым они познакомились в Ньюпорте и которого принимали на Пятой авеню, никакой не вельможа. А если вельможа, то вернулся на родину под другим именем и теперь сторонится их.

Ее не утешало, что очень многие соотечественники, такие же путешественники, как они, ежедневно наносили им визиты; среди них и господа Лукас и Спиллер — так звали приятеля мистера Лукаса. Они тоже путешествовали и недавно приехали в Англию.

Но ни у кого из них не было интересовавших миссис Гирдвуд сведений. Никто не знал, где находится мистер Суинтон.

Со времени обеда на Пятой авеню они его не видели и ничего о нем не слышали.

Стало совершенно очевидно, что он вернулся в Англию и не хочет их видеть — миссис Гирдвуд и девушек.

Таково было ее заключение.

Этой мысли было достаточно, чтобы заставить ее покинуть страну. Она решила уехать — отчасти в поисках титула, который ее дочь должна найти в Европе, а отчасти для завершения того, что ее соотечественники называют «европейским туром».

Дочь оставалась равнодушна к планам матери, а племянница, конечно, не возражала.

И они продолжили путешествие.

(обратно)

Глава XXIX ПРОПАВШИЙ ЛОРД

Через десять дней после отъезда миссис Гирдвуд к дежурному аристократического отеля «Кларендон» в Лондоне обратился джентльмен. Он задал вопрос:

— Не остановилась ли в отеле семья Гирдвуд: леди средних лет с двумя молодыми леди, дочерью и племянницей? Служанкой у них негритянка.

— Такая семья здесь останавливалась — недели две назад. Они оплатили свой счет и уехали.

Служащий особо подчеркнул слова об уплате счета. С его точки зрения, это было лучшее свидетельство респектабельности клиентов.

— Вы не знаете, куда они направились?

— Бог знает, сэр. Адрес не оставили. Они как будто янки — американцы, я хочу сказать, — ответил служитель, поправляясь из опасения нанести оскорбление. — Очень респектабельные люди, поистине леди, особенно молодые. Осмелюсь сказать, что они, наверно, отправились назад в Штаты. Я слышал, они так называют свою страну.

— В Штаты! Не может быть, — словно про себя произнес незнакомец. — Давно ли они выехали из отеля?

— Примерно две недели назад. Могу посмотреть в книгу, если хотите.

— Пожалуйста.

Цербер[237] «Кларендона» — для простого человека, пытающегося проникнуть в это аристократическое заведение, он не добрее трехголового пса — вернулся в свою будку и принялся изучать журнал регистрации отъездов.

Это его побудила сделать внешность человека, задавшего вопрос. «Настоящий джентльмен» — решил служитель.

— Выехали 25-го, — сообщил он, отрываясь от журнала. — Лорд С. и леди С.; преподобный Огастус Стэнтон; герцогиня П.; миссис Гирдвуд с семьей — это они. Выехали двадцать пятого, сэр.

— Двадцать пятого. А в котором часу?

— Ну, этого я не помню. Видите ли, в этот день многие приезжали и уезжали. Их имена в начале списка. Я думаю, они уехали утренним поездом.

— Вы уверены, что они не оставили никакой записки?

— Могу спросить внутри. На чье имя?

— На имя Суинтона — Ричарда Суинтона.

— Мне кажется, они несколько раз спрашивали об этом имени. Да, пожилая леди. Сейчас проверю насчет записки.

Служащий исчез в отеле, оставив мистера Суинтона у входа.

Мрачное лицо бывшего гвардейца снова просветлело. Приятно слышать, что о нем спрашивали. Он надеялся, что найдется записка, которая даст след.

— Ничего нет, — был разочаровывающий ответ служащего.

— Вы говорите, они расспрашивали о Суинтоне. Спрашивали у вас? — Вопрос был задан в сопровождении предложенного портсигара.

— Спасибо, сэр, — ответил польщенный служащий, принимая предложенную сигару. — Вопрос передали мне из их номера. Спрашивали, не приходил ли мистер Суинтон и не оставил ли карточки. Спрашивали также о лорде. Но не называли его имени. Никакого лорда не было — по крайней мере к ним.

— А навещали ли их другие джентльмены? Сигара покажется вам хорошей… Я только что привез их из Америки. Возьмете еще? В Лондоне они редкость.

— Вы очень добры, сэр. Спасибо! — и служащий взял вторую сигару. — О, да, их навещало несколько джентльменов. Не думаю, чтобы среди них были лорды. Хотя, возможно. Леди кажутся очень респектабельными. Очень.

— А не знаете ли адреса этих джентльменов? Я задаю этот вопрос потому, что леди мои родственницы, и, может быть, у джентльменов я узнаю, куда они уехали.

— Мне они были незнакомы, в отеле их никто не знает. Я у этой двери стою десять лет, и ни разу раньше их не видел.

— А не вспомните, как они выглядели?

— Помню. Один из них приходил часто и выходил вместе с леди. Плотный джентльмен со светлыми волосами и круглым полным лицом. Иногда с ним был другой джентльмен, помоложе и с худым лицом. Они часто ездили верхом с молодыми леди. Ездили на Роттен-Роу. И еще, я думаю, в оперу.

— А имен их вы не знаете?

— Нет, сэр. Они приходили и уходили, не оставляя карточки. Оставили только в первый раз, а я тогда не обратил внимания на имена. Они спрашивали, дома ли миссис Гирдвуд, а потом поднимались в номер, который занимала семья. Похоже, они близкие друзья.

Суинтон понял, что больше этот человек никакими сведениями не располагает. Он повернулся, собираясь уходить. Служащий предупредительно распахнул дверь.

Но тут в голову Суинтону пришел еще один вопрос:

— Миссис Гирдвуд ничего не говорила о том, что собирается вернуться — в отель, я хочу сказать?

— Не знаю, сэр. Если минутку Подождете, я спрошу.

Снова дежурный исчез внутри; и опять отрицательный ответ.

— Проклятая неудача! — шипел Суинтон сквозь зубы, спускаясь по ступенькам отеля и останавливаясь на плитах тротуара внизу. — Проклятая неудача! — повторил он, нерешительно поворачиваясь и двигаясь по улице «наших лучших магазинов».

— Один из них, конечно, Лукас, второй — этот нахал. Я должен был бы знать, что они уедут из Нью-Йорка, ничего мне не сказав. Должно быть, уплыли на следующем пароходе. Пусть меня повесят, если я не начинаю думать, что то посещение игорного дома было ловушкой — заранее обдуманным планом, чтобы помешать мне следовать за ними. Клянусь Богом, план удался! Несколько месяцев пришлось добывать деньги на обратный проезд! Я приехал, а их нет, и один Бог знает, где они! Проклятье!

Рассуждения мистера Суинтона объясняют, почему он раньше не появился в отеле на Бонд-стрит, и показывают, что миссис Гирдвуд ошибалась, думая, что он о них забыл.

Тысяча долларов, помещенных в Нью-Йоркский банк, были всеми его деньгами. После продажи драгоценностей жены, которые и так были заложены, выяснилось, что можно оплатить только один билет через океан.

Фэн не соглашалась оставаться — Бродвей оказался для нее менее удачен, чем Риджент-стрит, и им обоим пришлось остаться в Америке, пока не появились деньги на второй билет.

Со всем талантом мистера Суинтона к карточной игре на это ушло несколько месяцев.

После отъезда из Нью-Йорка его друга мистера Лукаса он больше не встречал голубей — только ястребов.

Земля свободы для него не годилась. Птица на ее гербе,[238] истинный представитель рода хищников, казалось, вполне соответствует характеру граждан, и как только было получено достаточно денег, чтобы купить два места на «кунарде» — второго класса, разумеется, — супруги отправились в поисках более подходящего климата.

Вернулись они в Лондон, располагая только одеждой, которая была на них. Сняли квартиру в дешевом районе, в котором почти каждая улица, площадь, парк и терраса носили имя Вестберн.

Дойдя до конца Бонд-стрит, Суинтон сел на двухпенсовый экипаж и вскоре вышел недалеко от своего жилища.

* * *

— Уехали! — воскликнул он, входя в недавно снятую квартиру и обращаясь к красивой женщине, ожидавшей его прихода.

Это была Фэн — раздраженная и напряженная, но снова в женском платье. Фэн, у которой почти отросли прекрасные волосы, больше не одетая лакеем. И вернувшая себе достоинство жены!

— Уехали? Из Лондона? Или только из отеля?

Вопрос свидетельствует, что она по-прежнему в курсе планов мужа.

— И оттуда, и оттуда.

— Но ты ведь знаешь, куда они уехали?

— Нет.

— Думаешь, они покинули Англию?

— Не знаю, что и подумать. Выехали из «Кларендона» двадцать пятого — десять дней назад. И как ты думаешь, кто приходил к ним в гости?

— Не знаю.

— Угадай.

— Не могу.

Она могла догадаться. У нее была одна мысль, но она держала ее при себе, как и другие мысли об этом человеке. И если бы произнесла его имя, оно прозвучало бы — «Мейнард». Но она ничего не сказала, предоставляя мужу возможность объяснить.

Он так и поступил, развеяв ее догадку.

— Это был Лукас. Тот круглоголовый грубиян, с которым мы встретились в Ньюпорте, а потом в Нью-Йорке.

— Да, лучше бы ты с ним никогда не встречался. Он оказался бесполезным спутником, Дик.

— Знаю. Может, я с ним еще посчитаюсь.

— Итак, они уехали. Вероятно, это конец. Ладно, пусть будет так, мне все равно. Я довольна уже тем, что снова оказалась в моей родной старой Англии.

— В такой дешевой квартире?

— В любой. Лачуга здесь лучше дворца в Америке! Я предпочитаю жить на лондонском чердаке или в этой жалкой квартирке, чем стать хозяйкой богатого дома на Пятой авеню, в котором ты с таким Удовольствием обедал. Ненавижу эту республиканскую страну!

Слова были вполне достойны произнесшей их женщины.

— Я еще стану хозяином, — ответил Суинтон, имея в виду не страну, а дом на Пятой авеню. — Стану его хозяином, даже если на это придется потратить десять лет.

— Ты намерен отправиться за ними?

— Конечно. Я не собираюсь сдаваться.

— Может, ты упустил последнюю возможность. Этот мистер Лукас мог попасть в милость леди.

— Ба! Мне нечего опасаться с этой стороны — такой простой и некрасивый тип! Конечно, он тоже охотится на нее. Что с того? Он не того типа, который нравится мисс Джули Гирдвуд. К тому же, у меня есть основания полагать, что матушка этого не допустит. Если я и упустил возможность, то за это нужно благодарить только тебя!

— Меня! А я тут при чем, хотела бы я знать?

— Если бы не ты, я был бы здесь несколько месяцев назад и сумел бы помешать их отъезду. Или, еще лучше, нашел бы предлог отправиться с ними. Вот что я мог бы сделать. Мы потеряли много времени, добывая деньги на твой билет.

— Конечно! И я должна за это отвечать? Мне кажется, я свое дело сделала. Похоже, ты забыл, что продал мои золотые часы, мои кольца и браслеты, даже мой бедный футляр для карандашей!

— А кто все это тебе дал?

— Как хорошо, что ты это вспомнил! Я жалею, что принимала все это!

— А я — что давал.

— Негодяй!

— Ты ловко подбираешь слова — все отвратительные.

— У меня есть для тебя еще одно, еще отвратительней! Трус!

Это его проняло. Возможно, единственное слово, способное его затронуть. Он не только чувствовал, что это правда — он знал, что жена знает это.

— Что ты хочешь этом сказать? — спросил он, неожиданно покраснев.

— То, что сказала. Ты трус, и знаешь об этом! Ты можешь оскорбить женщину, если тебе не грозит опасность, но когда против тебя мужчина, ты трусишь и ни на что неспособен. Вспомни Мейнарда!

Впервые подобное обвинение было произнесено открыто. Хотя не один раз после отъезда из Ньюпорта думала она о той хитрости, с помощью которой ее муж избежал встречи с человеком, чье имя она произнесла. Он считал, что она только подозревает о содержании письма, доставленного ему. Он изо всех сил старался это скрыть, но судя по ее словам, она знает все.

И она действительно знала. Джеймс, коридорный, рассказал ей, о чем говорили слуги в отеле, добавив к этому свои собственные наблюдения. Она все поняла. Она также знала, что ее подозрения тревожат Суинтона; но ее знание вывело его из себя.

— Повтори! — воскликнул он, вскакивая на ноги. — Повтори, и клянусь Господом, я разобью тебе голову!

С этой угрозой он схватил стул и занес его над ее головой.

Хотя они и раньше часто ссорились, но до такого никогда не доходило. Он угрожает ударить ее. Она не обладает ни ростом, ни силой — только красотой, а ее муж — и тем, и другим. Но она по-прежнему не верила, что он может ее ударить, и понимала, что если дрогнет, должна будет всегда ему покоряться. Даже не сможет демонстрировать вызов.

Поэтому она сказала еще резче:

— Повторить? Помнишь Мейнарда? Мне не нужно тебе напоминать: ты и так не забудешь его!

Не успела Фэн произнести эти слова, как тут же о них пожалела. Стул с грохотом опустился ей на голову, и она упала на пол!

(обратно)

Глава XXX В ТЮИЛЬРИ

Есть в анналах истории Парижа день, который всегда будет вспоминаться со стыдом, печалью и негодованием.

И не только парижанами, но всеми французами, которые в этот день перестали быть свободными.

Для парижан в особенности это горький день, и его годовщина во французской столице не проходит без слез в каждом доме, без дрожи в каждом сердце.

Это было второго декабря 1851 года.[239]

Утром этого дня в комнате в Тюильри вновь встретились пять человек. Комната та же самая, в которой несколько месяцев назад готовился описанный нами заговор.

Встреча была устроена с аналогичной целью, но если не считать совпадающего числа участников, только один из них был прежним. Это он председательствовал и на прошлой встрече — президент Франции!

Было и другое странное совпадение — в титулах, потому что присутствовали граф, маршал, дипломат и князь. Единственное отличие заключалось в том, что все они принадлежали к одному народу — к французам.

Это были граф де М., маршал Сент-А., дипломат ла Г. и князь С. Хотя, как уже говорилось, цель у них была такая же, сама встреча проходила совсем по-другому. Прежняя встреча напоминала сходку грабителей, готовящихся к делу. Эта — тоже, только на более поздней стадии, когда нужно уже выступать.

Первая встреча должна была покончить со свободой в Европе. Эта — со свободой Франции.

В первом случае цель казалась далекой, и для ее достижения должны были использоваться храбрые солдаты на поле битвы. Во втором — цель близка и достигается трусливыми убийствами на улицах, уже подготовленных к этому.

Как будет достигнута эта цель, станет ясно из разговора, который происходил в комнате заговорщиков.

Не было ни насмешливых речей, ни обмена шутками, как в тот раз, когда собравшихся веселил англичанин. На этот раз положение было слишком серьезным для шуток, слишком близка возможность намеченного убийства.

Не было в комнате и обычного спокойствия. Люди заходили и выходили, офицеры в мундирах и в полном вооружении, генералы, полковники и капитаны делали доклады и получали приказы.

А отдавал приказы не президент Франции, главнокомандующий армиями, а другой из пятерых присутствующих. На время он стал самым значительным из них!

Это был граф де М.

Не будь его, заговор, вероятно, никогда не удался бы и Франция все еще была бы свободной.

Это был странный, ужасный кризис. Человек дела, стоящий спиной к огню в камине, по привычке раздвинув фалды сюртука, был отчасти в ужасе. Несмотря на выпивку и многочисленные выкуренные сигары, он не мог сдержать дрожи.

Де М. видел это, видел и убийца алжирских арабов, некогда бродячий музыкант, а теперь маршал.

— Послушайте! — воскликнул грешный, но храбрый граф. — Больше не должно быть полумер, никаких уступок! Мы приняли решение и должны выполнять его! Кто из вас боится?

— Не я, — ответил Сент-А.

— И не я, — сказал ла Г., бывший биллиардный маркер с лондонской Лейстер-сквер.

— Я не боюсь, — сказал князь. — Но вы считаете это правильным?

Его светлость был единственным из пяти, у кого в сердце сохранилась искра человечности. Бедный, слабый человек, он присоединился к остальным только по дружбе.

— Правильным? — повторил ла Г. — А что в этом плохого? Разве правильным будет позволить этим канальям демагогам править Парижем — всей Францией? Вот к чему мы придем, если не будем действовать. Никогда, говорю я!

— И я!

— И мы все!

— Мы должны не только говорить, — сказал де М., взглянув на Луи Наполеона, который по-прежнему в нерешительности стоял у камина. — Мы должны дать клятву, что сделаем это! — Послушайте, Луи! — продолжал он фамильярно, обращаясь к принцу-президенту. — Мы все здесь в одной лодке. Вопрос жизни или смерти, и мы должны держаться вместе. Я предлагаю дать клятву.

— Не возражаю, — ответил племянник Наполеона под влиянием человека, которым командовал когда-то его великий дядя. — Я дам любую клятву, какую захотите.

— Довольно! — воскликнул де М., снимая с каминной полки два дуэльных пистолета и кладя их на стол друг на друга накрест. — Вот, господа! Это истинный христианский символ, и над ним мы дадим клятву, что за сегодняшнее дело будем жить и умирать вместе!

— Клянемся крестом!

— Крестом и девой Марией!

— Крестом и девой Марией!

Клятва еще не успела стихнуть у них на устах, как снова растворилась дверь, впустив одного из курьеров в мундире.

— Ну, полковник Кардо! — спросил де М., не дожидаясь, пока заговорит президент. — Как дела на бульваре Бастилии?

— Прекрасно, — ответил полковник. — Еще одна порция шампанского, и мои друзья будут в нужном настроении — готовы ко всему!

— Так дайте его им! Вдвое больше, если понадобится! Вот вам деньги для платы в кабаре. Если этого недостаточно, пообещайте заплатить позже. Скажите, что это за счет… а, Лорилар!

Полковник Кардо в яркой форме зуава[240] был забыт или отставлен в сторону, потому что в этот момент в комнату впустили рослого бородатого человека в грязной блузе.

— В чем дело, mon brave?[241]

— Я пришел узнать, в каком часу начинать стрелять с баррикады. Она построена, и мы ждем сигнала.

Лорилар говорил хриплым шепотом.

— Терпение, мой добрый Лорилар! — был ответ. — Дайте вашим друзьям еще по стаканчику, и пусть ждут, пока вы не услышите пушечный выстрел со стороны Мадлен. Постарайтесь не напиваться так, чтобы не услышать его. И еще: не стреляйте в солдат, которые будут штурмовать баррикаду, и не дайте им застрелить вас!

— О последнем я особо позабочусь, ваша милость. Говорите, со стороны Мадлен выстрелит пушка?

— Да, для надежности будет два выстрела, но второго можете не ждать. При первом же начинайте стрельбу холостыми, и смотрите, не причините вреда нашим храбрым зуавам. Вот кое-что для вас, Лорилар! Когда наше маленькое дело закончится, можете ожидать гораздо больше.

Фальшивый защитник баррикады принял предложенные золотые монеты. С приветствием, какое мог отдать боцман пиратского корабля, он протиснулся в полуоткрытую дверь и исчез.

Продолжали приходить и уходить другие курьеры, в большинстве в военных мундирах, делали свои доклады — иногда открыто, иногда полушифром, — и многие из них были навеселе!

В этот день весь гарнизон Парижа был пьян — и готов подавить мятеж, который, как ему объявили, готовится в городе; готов ко всему, даже к убийству всех парижан!

К трем часам дня солдаты были уже готовы к этому. Все шампанское было выпито, сосиски съедены. Солдаты опять проголодались и хотели выпить, но это был голод охотничьих псов и жажда крови.

— Время наступило! — обратился де М. к своим коллегам-заговорщикам. — Можно спускать их с поводка! Пусть выстрелит пушка!

(обратно)

Глава XXXI В ОТЕЛЕ «ЛУВР»

— Девочки, пора одеваться. Джентльмены будут через полчаса.

Слова эти были произнесены в красивом номере отеля «Лувр» и обращены к двум молодым леди в элегантном дезабилье,[242] одна из них сидела в кресле, другая лежала на диване.

У двери стояла негритянка с тюрбаном на голове, которую вызвали, чтобы она помогла девушкам с туалетом.

Читатель легко узнает миссис Гирдвуд, ее дочь, племянницу и их служанку.

Прошло несколько месяцев с тех пор, как мы расстались с ними. Они совершили европейский тур, побывали на Рейне, через Альпы попали в Италию. И теперь возвращались через Париж. В этом городе они недавно и все еще знакомятся с ним.

— В Париж приезжайте в последнюю очередь, — посоветовал им один джентльмен из этого города, с которым они познакомились; и когда миссис Гирдвуд, немного владевшая французским, спросила: «Pourquoi?»,[243] ей в ответ было сказано, что после Парижа все покажется неинтересным.

Она последовала совету француза и сейчас завершала программу.

Хотя немецкие бароны и французские графы встречались им десятками, девушки все еще не были обручены. Никого подходящего с титулом не подвернулось. Оставалось посмотреть, на что способен Париж.

Джентльмены, которые «будут через полчаса», тоже наши старые знакомые. Это соотечественники, тоже совершавшие тур, все время в дороге встречаясь с семейством Гирдвудов и иногда путешествуя вместе с ними — господа Лукас и Спиллер.

Они миссис Гирдвуд не интересовали. Однако ожидался и третий джентльмен, и вот его она поджидала с гораздо большим интересом. Этот джентльмен нанес им визит только накануне. Его они не видели с того дня, когда он обедал в их доме на Пятой авеню.

Это был потерянный лорд.

Во время своего вчерашнего визита он все объяснил: что его задержали в Америке дипломатические проблемы и что в Лондон он вернулся после их отъезда на континент. Он извинялся, что не написал им, объяснив это тем, что не знал адреса.

Последнее было такой же ложью, как и все предыдущее. Суинтон знал, где они могут находиться. Он постоянно изучал американские газеты, которые печатаются в Лондоне: в них отмечался приезд и отъезд всех заокеанских туристов, поэтому он точно знал, когда Гирдвуды находились в Кельне, когда они пересекли Альпы, когда стояли на мосте Вздохов в Венеции или поднимались к горящему кратеру Везувия.

Он стремился быть с ними, но не мог. Для исполнения этого желания нужно было кое-что иметь — деньги.

И только узнав, что Гирдвуды приехали в Париж, он сумел наскрести нужную сумму, чтобы оплатить проезд и короткое пребывание во французской столице, да и то только после опасной авантюры, в которой ему благоприятствовали улыбка Фортуны и красота жены. Фэн добровольно осталась в лондонской квартире. Согласилась остаться с тем немногим, что дал ей на жизнь супруг. В Лондоне «прекрасная наездница» чувствовала себя дома.

— У нас всего полчаса, мои дорогие! — торопила миссис Гирдвуд девушек.

Корнелия, сидевшая в кресле, встала, отложив в сторону вышивку, которой была занята, и отправилась одеваться с помощью Кезии.

Джули, лежа на диване, только зевнула.

Лишь после третьего напоминания со стороны матери они бросила на пол французский роман, который читала, и села.

— Провались эти джентльмены! — сказала она, зевая и потягиваясь. — Я хотела бы, мама, чтобы ты их не приглашала. Лучше бы я осталась здесь и закончила интересный роман. Да благословит небо Жорж Санд! Ей следовало бы быть мужчиной. Она знает их так, словно сама один из них, знает все их претензии и всю предательскую суть. О, мама, когда ты решила завести ребенка, почему родила дочь? Я отдала бы весь мир, чтобы быть твоим сыном!

— Фи, Джули! Смотри, чтобы никто не услышал от тебя такие глупости!

— Мне все равно, слышат меня или нет. Пусть знает об этом весь Париж, вся Франция, весь мир! Я хочу быть мужчиной и иметь мужскую власть.

— Фу, дитя! Мужская власть! Ее вообще не существует, все это только видимость. Ничего не происходит, если за этим не стоит женщина. В ней источник всякой власти.

Жена торговца судила по собственному опыту. Она знала, чья воля сделала ее хозяйкой дома на Пятой авеню; и все, что имела, никак не приписывала проницательности и благоразумию мужа.

— Для меня достаточно быть женщиной, знающей мужчин и умеющей руководить ими, — продолжала она. — Ах, Джули, если бы у меня были твои возможности, я бы сегодня имела все!

— Возможности! Где они?

— Прежде всего твоя красота.

— О, мама, она у вас была. Она все еще есть у вас.

Ответ был приятен миссис Гирдвуд. Она не потеряла веры в свою внешность, которая когда-то позволила ей завоевать сердце богатого торговца, и если бы не определенный параграф завещания, подумала бы о том, чтобы вторично выставить свое достояние на брачный рынок. И хотя второй брак для нее невозможен, она была падка на лесть и флирт.

— Ну, что ж, — сказала она, — если у меня и была хорошая внешность, что она без денег? У тебя есть и то и другое, дитя.

— И ни то, ни другое не помогает мне найти мужа — такого, какой понравился бы вам, мама.

— Если не находишь, это твоя вина. Его светлость никогда не возобновил бы знакомство с нами, если бы на уме у него чего-то не было. Судя по его вчерашним намекам, я уверена, что он явился в Париж только из-за нас. Он почти так и сказал. Это ты, Джули, это ты.

Джули едва не выразила пожелание, чтобы его светлость оказался на дне моря. Но зная, что это рассердит мать, сохранила свое пожелание при себе. Она едва успела переодеться для выхода, как объявили о приходе упомянутого джентльмена. Это по-прежнему был просто мистер Суинтон, по-прежнему инкогнито — «по тайному делу на службе британского правительства». Так он под большим секретом объяснил миссис Гирдвуд.

Вскоре пришли Лукас и Спиллер.

Вся компания решила прогуляться по бульвару, а потом пообедать в кафе «Риш», «Ройял» или «Мазон Дор». С этой незамысловатой программой все шестеро вышли из отеля «Лувр».

(обратно)

Глава XXXII НА БУЛЬВАРЕ

В тот же день второго сентября мужчина, прогуливавшийся по бульвару, сказал самому себе:

«Что-то плохое должно случиться в веселом городе Париже. Я чувствую тревогу в атмосфере».

Мужчина, сделавший это замечание, был капитан Мейнард. Он прогуливался один, только накануне прибыв в Париж.

Его присутствие во французской столице можно объяснить тем, что он прочел в газете о приезде туда сэра Джорджа Вернона. В газете сообщалось, что сэр Джордж приехал туда после посещения многих стран Европы, где выполнял какое-то важное тайное поручение английского правительства и принимал участие в совещаниях с послами Англии.

Кое-что из этого Мейнард знал и сам. Он не забыл приглашения, сделанного баронетом на ливерпульской пристани. Вернувшись из венгерской экспедиции, он сразу отправился в Кент, в «Семь Дубов». Но приехал слишком поздно и опять испытал разочарование. Сэр Джордж только что выехал на континент, взяв с собой дочь. Он уехал на год, если не больше. Это все, что смог сообщить дворецкий.

Не очень много об уехавшем баронете смог Мейнард узнать и в Лондоне. Только слух в политических кругах, что ему доверили какое-то тайное поручение к европейским дворам.

О степени секретности миссии говорило то, что сэр Джордж путешествовал инкогнито. Поэтому Мейнард, тщательно изучавший газеты, так и не смог узнать о его местопребывании.

Он продолжал ежедневно расспрашивать, но все безуспешно, и лишь несколько месяцев спустя нашел нужное упоминание.

Сохранил ли он веру в предчувствие, о котором так уверенно говорил несколько раз?

Если и верил, это не помешало ему поехать в Париж, чтобы подтолкнуть судьбу.

Он по-прежнему хотел этого. Но та настойчивость, с которой он отыскивал следы баронета, поспешность, с какой была совершена поездка в Париж, и упорство, с которым он разузнавал парижский адрес английского вельможи — все это свидетельствовало, что Мейнард совсем не фаталист.

За те двадцать четыре часа, что он провел в Париже, Мейнард расспрашивал во всех отелях, где мог остановиться такой гость. Но не нашел сэра Джорджа Вернона, английского баронета.

Наконец он решил попытаться навести справки в английском посольстве. Но на это был отведен следующий день, а пока, подобно всем иностранцам, Мейнард отправился погулять по бульвару.

Он уже дошел до Монмартра, когда ему в голову пришла мысль, приведенная выше.

Вряд ли ее подсказало то, что он видел. Навстречу ему и рядом с ним шли парижане, граждане свободной республики, сами выбравшие своего президента. Добродушный буржуа, с женой слева, с красавицей дочерью справа. За буржуа стайка легкомысленно одетых гризеток,[244] а дальше парочка представителей золотой молодежи, обменивающихся остроумными замечаниями.

Тут и там встречались группы студентов, освободившихся на сегодня от занятий, и просто праздные люди, которые вышли, чтобы насладиться прекрасной погодой. Все оживленно разговаривали, не подозревая об опасности, как будто идут по тихой сельской тропе или дорожке какого-нибудь курорта.

Небо над ними спокойное, словно полог райского сада. Атмосфера такая мягкая, что все двери кафе раскрыты, а внутри видны истинные парижские franeur[245] — художники или писатели; они сидели за столиками, прихлебывали eau sucre,[246] прятали в карманы окурки сигар, чтобы докурить дома, в своих шестифранковых мансардах, и делили восхищение между собственной кожаной обувью и женщинами в шелках, проходившими мимо открытой двери кафе.

Не эти подробности парижской жизни заставили Мейнарда сделать замечание по поводу надвигающейся беды, а сцена, свидетелем которой он стал.

Прогуливаясь по Пале Рояль, он забрел в кафе де Миль Колон, известное как прибежище офицеров из Алжира. С безрассудностью человека, привыкшего к приключениям и всегда рассчитывающего только на себя, он вскоре оказался окружен людьми, не привыкшими к представлениям. Они щедро платили за выпивку, и вскоре он чокался с ними и слушал их излияния. И не мог не заметить, как часто повторялся тост, который с тех пор принес Франции несчастья и унижения:

— Vive l’Empereur![247]

По крайней мере десять раз провозглашался этот тост, и каждый раз он звучал зловеще для слуха республиканца. Единодушие, с которым он подхватывался, делало этот тост еще более пугающим. Мейнард знал, что президент Франции нацелился на императорский трон, но до этого часа не верил в такую возможность.

Однако теперь, выпивая с посетителями кафе де Миль Колон, он понял, что это не только возможно, но и очень близко, и вскоре Луи Наполеон накинет на плечи либо императорскую мантию, либо саван.

Эта мысль поразила его. Даже в таком обществе он не мог скрыть своей досады. И он выразил ее в словах, которые предназначались для слуха человека, который показался Мейнарду самым умеренным из всех окружающих энтузиастов:

— Pauvre France![248]

— Pauvre France! — повторил маленький, но очень злой лейтенант-зуав, услышав эти слова и поворачиваясь к человеку, который произнес их: — Pauvre France! Pourquoi, monsieur?

— Мне жаль Францию, — ответил Мейнард, — если вы собираетесь превратить ее в империю.

— А вам какое дело? — гневно спросил лейтенант зуавов; борода и усы, закрывавшие рот, заставляли его говорить со свистом. — Какое вам до этого дело, мсье?

— Не так быстро, Вирок! — предупредил офицер, к которому первоначально обращался Мейнард. — Этот джентльмен, как и мы, солдат. Но он американец и, конечно, верит в республику. У всех у нас свои политические пристрастия. Но это не причина, почему бы нам не оставаться друзьями. Ведь мы все здесь друзья!

Вирок, осмотревший Мейнарда с ног до головы — капитан не дрогнул под этим взглядом, — по-видимому, удовлетворился объяснением. Во всяком случае, он успокоил свой оскорбленный патриотизм, повернувшись к товарищам, высоко подняв стакан и снова провозгласив:

— Vive l’Empereur!

Именно воспоминание об этой встрече заставило Мейнарда, когда он прогуливался по бульвару, подумать о беде, нависшей над Парижем.

Идя в сторону бульвара Бастилии, он все больше убеждался в этом. Здесь стали попадаться люди другого облика: тут кожаную обувь и подслащенную воду сменили грубые башмаки и крепкие напитки. В толпе появились блузы, с обеих сторон потянулись ряды солдат. Солдаты пили, и, что показалось особенно странным Мейнарду, с ними пили и офицеры.

Несмотря на свою приверженность свободе, несмотря на опыт мексиканской кампании, в которой близкая смерть на поле битвы приводила к ослаблению дисциплины, предводитель революционеров не мог не удивляться этому. Еще больше он удивился покорности, с которой французы, даже одетые в блузы, сносили насмешки и оскорбления солдат. Рабочие все были крепкие, здоровые парни, а солдаты — как на подбор, худосочные и маленькие негодяи. Вопреки своим широким брюкам и раскачивающейся походке, они скорее напоминали не людей, а обезьян.

При виде этой сцены Мейнард с отвращением повернул назад, к Монмартру.

Возвращаясь, он думал:

«Если французы позволяют, чтобы их оскорбляли такие bravards,[249] это не мое дело. Они не заслуживают быть свободными».

Это рассуждение пришло ему в голову на Итальянском бульваре. Мейнард заметил, что здесь вид гуляющих опять изменился.

По мостовой шли войска, на углах стояли посты. Все кафе заполнились солдатами, которые требовали выпивки и не думали платить за нее. Хозяев, которые им отказывали, били или угрожали им саблей.

Солдаты приставали к прохожим. Маршировали полупьяные взводы; шли они быстро, словно по какому-то важному, неотложному делу.

Видя это, многие сворачивали на боковые улицы, чтобы вернуться домой. Другие, считая, что солдаты всего лишь расслабляются после президентского смотра, пытались отнестись к этому добродушно. Полагая, что все это скоро кончится, они оставались на бульварах.

Среди них был и Мейнард.

Уступая дорогу отряду зуавов, он поднялся на ступени дома у начала Рю де Вивьен. Взглядом опытного солдата разглядывал он проходимцев в мундирах; они казались арабами, но он знал, что это отбросы парижских улиц, переодетые для маскировки в тюрбаны последователей Магомета. Он не думал, что такие солдаты после стольких лет могут появиться в стране, гордящейся своим рыцарством.

Он видел, что они уже пьяны, идут вслед за командирами, пошатываясь, без строя, и почти не обращая внимания на приказы. По двое и по трое выходят они из рядов, заходят в кафе, пристают к горожанам, которые испуганно шарахаются от них.

У входа, где остановился Мейнард, пыталась найти убежище молоденькая девушка. Она была красива и элегантно, хотя и скромно, одета. Возможно, гризетка или кокотка.[250] Мейнарду было все равно, он на нее не смотрел.

Но на нее обратил внимание один из проходящих мимо зуавов. Выйдя из строя, он поднялся по ступенькам, намереваясь поцеловать девушку.

Девушка умоляюще взглянула на Мейнарда, который, ни мгновения не колеблясь, схватил зуава за воротник и пинком послал вниз по ступенькам.

Послышался крик «На помощь!». Солдаты остановились, словно в удивлении от внезапного нападения. Офицер вернулся бегом и остановился, глядя на незнакомца.

— Sacre! — воскликнул он. — Это вы, мсье! Тот самый, что против империи!

Мейнард узнал негодяя, который накануне вечером поссорился с ним в кафе де Миль Колон.

— Bon![251] — воскликнул Вирок. — Задержать его! Отвести в караульную на Елисейских Полях! Вы пожалеете, мсье, о своем вмешательстве в дела страны, которая стремится к империи и порядку! Vive l’Empereur!

Подскочило с полдюжины негодяев в алых мундирах, они окружили Мейнарда и потащили его по бульварам.

Именно столько потребовалось, чтобы силой увести его.

На углу улицы Мира его глазам предстало необычное зрелище. Свидетелями его унижения стали три леди, сопровождаемые тремя джентльменами. Прогуливаясь по тротуару, они отошли в сторону, чтобы пропустить солдат, которые вели пленника.

Как ни быстро провели его, он их узнал: миссис Гирдвуд с девушками, Ричард Суинтон, Луис Лукас и его спутник!

Но времени подумать о них или о том, почему они здесь, у него не было. Мейнарда тащили зуавы, время от времени проклиная и толкая его. Он был объят гневом и стремлением к мести. Для него это был час мучений и бессильной злобы!

(обратно)

Глава XXXIII УБИЙЦЫ НАЦИИ

— Клянусь Юпитеуом! — воскликнул Суинтон. — Это тот тип — Мейнауд! Вы его помните, леди? Тот самый, что в Ньюпоуте оскоубил меня, а потом сбежал и не дал мне возможности получить удовлетвойение как джентльмену.

— Ну, ну, мистер Суинтон, — вмешался Лукас. — Я совсем не хочу противоречить вам, но вы меня извините, если я скажу, что он совсем не сбежал. Мне кажется, вы должны это знать.

Враждебность речи мистера Лукаса легко объяснить. Он вообще был настроен враждебно по отношению к Суинтону. И неудивительно. Он преследовал наследницу с Пятой авеню во время всего тура и не без оснований рассчитывал на успех, а тут новая опасность со стороны соперника-англичанина, только что вернувшегося на поле битвы.

— Мой доугой мистеу Лукас, — ответил Суинтон, — все это, конечно, пуавда. Этот тип написал мне письмо, котоуое дошло до меня с опозданием. Но не понимаю, почему он сбежал и не оставил мне адйеса.

— Он вовсе не сбежал, — возразил Лукас.

— Ну что ж, — сказал Суинтон, — не стану с вами спойить. Ни в коем случае не стану с вами, мой доуогой дууг…

— Что бы это значило? — вмешалась миссис Гирдвуд, заметив вражду между поклонниками Джули и стремясь прекратить ее. — Почему они его арестовали? Может мне кто-нибудь сказать?

— Возможно, он совейшил какое-нибудь пйеступление? — предположил Суинтон.

— Маловероятно, сэр, — ответила Корнелия.

— Ну… ну… Мисс Инскип, может, я зйя назвал это пйеступлением. Вопуос в фоуме выуажения. Мне говойили, что этот Мейнауд — отъявленный йеспубликанец, готовый уничтожить общество, йелигию — коуоче, все на свете. Несомненно, он вмешался в дела здесь, во Фуанции, и поэтому его айестовали. Так я пйедполагаю.

Джули молчала. Она смотрела вслед арестованному, который перестал сопротивляться и вскоре исчез из виду.

В сознании молодой девушки возникали мысли, которыми Мейнард мог бы гордиться, если бы узнал, что он их вызвал. В момент его унижения прекраснейшая женщина на бульварах горячо ему сочувствовала.

— Мы ничего не можем сделать, мама?

— Относительно чего?

— Для него, — она указала вслед Мейнарду.

— Конечно, нет, мое дитя. Мы не можем. Это не наше дело. Он сам ввязался в неприятности с этими солдатами. Может, как говорит мистер Суинтон, дело политическое… Пусть выбирается сам, если сможет. Вероятно, у него есть друзья. Так это или нет, мы ему не можем ничем помочь. Даже если попытаемся. Что мы можем сделать, чужие в чужом городе?

— А наш посол, мама? Ты ведь помнишь, что капитан Мейнард сражался под американским флагом. Он имеет право на защиту. Пойдем в посольство?

— Мы ничего подобного не сделаем, глупая девочка. Говорю тебе, это не наше дело. И мы не станем в него вмешиваться. Идемте! Нужно вернуться в отель. Эти солдаты ведут себя необычно. Нам лучше уйти отсюда. Посмотрите! На улицах новые войска, и они очень невежливо обращаются с прохожими.

Миссис Гирдвуд была права. Один за другим с боковых улиц подходили новые отряды, по бульварам везли пушки с зарядными ящиками, кучера, казавшиеся пьяными, гнали лошадей галопом.

Тут и там пушки останавливались и как будто готовились к стрельбе. Проходили рядами кавалеристы, кирасиры, в основном африканцы.

Все громко кричали, как люди под действием винных паров. По рядам пробегали слова:

— Vive l’Empereur! Vive l’armee! A bas ces canailles de deputes et philosophes![252]

С каждым мгновением смятение увеличивалось, толпа росла, в нее вливались ручейки с боковых улиц. Горожане смешивались с солдатами, тут и там слышались гневные крики и протестующие речи.

И вдруг, словно по заранее намеченному сигналу, разразился кризис.

Он и был заранее намечен, этот сигнал, известный только предводителям.

С направления Мадлен раздался выстрел из пушки большого калибра, он прокатился по бульварам и отразился по всему Парижу. Его услышали на далеком бульваре Бастилии, где были воздвигнуты фальшивые баррикады. Вслед за первым выстрелом раздался второй. В ответ послышались крики:

— Vive l’Republique! Rouge et Democratique![253]

Но они раздавались недолго. Почти сразу их заглушила артиллерийская канонада и треск ружей, смешивавшийся с проклятиями негодяев в мундирах, которые бежали по улицам.

Ружейный огонь недолго оставался только в районе Бастилии. Да он и не должен был ограничиваться этим районом, и не только санкюлоты и рабочие попадали под него. Как огненный поток, как подожженный в шахте фитиль, он пронесся по бульварам, поражая мужчин и женщин, рабочих и буржуа, студентов и продавцов, — короче, всех, кто вышел прогуляться в тот ужасный день. Трезвый супруг, с женой по одну руку и с дочерью по другую, веселая гризетка со своим защитником-студентом, ничего не подозревающий чужеземец, леди и джентльмен — все падали под этим смертельным свинцовым дождем. Люди с криками бежали к дверям или пытались спастись в боковых улицах. Но и здесь их встречали солдаты в мундирах. Егери и зуавы, с пеной на губах, со щеками, почерневшими от откусываемых зарядов, гнали их назад штыками и саблями, убивали десятками, среди воплей и дикого смеха, словно сотни маньяков, увлеченных вакханалией смерти!

Так продолжалось, пока тротуары не покрылись грудами мертвых тел, а канавы заполнились кровью, пока больше некого стало убивать, — и жестокости пришлось прекратить, потому что не находилось для них жертв.

Ужасная бойня второго сентября вселила ужас не только в сердца парижан, но и всех французов.

(обратно)

Глава XXXIV «Я ПРИДУ К ВАМ!»

На балконе красивого дома, выходящего на сад Тюильри, стояли две женщины, не похожие на парижанок. Одна — девочка с лицом англичанки, с бело-розовой кожей и с волосами солнечного цвета, другая — темнокожая мулатка.

Читатель узнает в них Бланш Вернон и ее служанку Сабину.

Неудивительно, что Мейнард не смог найти сэра Джорджа в отелях. Английский баронет предпочел уединение меблированной квартиры.

Сэра Джорджа не было дома, а его дочь в сопровождении Сабины вышла на балкон.

Звуки сигнального рожка заставили ее обратить внимание на проходящих солдат — такое зрелище всегда привлекает женщин, молодых и старых, белых и темнокожих.

Заглянув за перила, они увидели, что улицы полны военных. Солдаты всех родов войск — пехотинцы, кавалеристы, артиллеристы. Одни из них останавливались, другие шли строем. Офицеры в ярких мундирах, верхом, скакали в разных направлениях, выкрикивая команды своим частям.

Некоторое время маленькая англичанка смотрела на это сверкающее сборище молча.

Первой нарушила молчание Сабина.

— Никакого сравнения с английскими офицерами, хоть они тут скачут и мундиры у них яркие. Они мне напоминают обезьян, которых я как-то видела на Барбадосе. Очень похожи!

— Послушай, Сэбби, ты слишком строго их судишь. Говорят, эти французские офицеры очень храбрые и галантные.

Дочь сэра Джорджа Вернона стала на год старше с тех пор, как мы видели ее в последний раз. За это время она много путешествовала. Хотя она оставалась ребенком, неудивительно, что говорит она с мудростью зрелой женщины.

— Я в это не верю, — коротко ответила служанка. — Они храбры, только когда пьют вино, и галантны с красивыми женщинами. Вот такие они, эти французы. В конце концов они республиканцы, как американцы из Штатов.

Это замечание как будто произвело неожиданное изменение в настроении девочки. Она что-то вспомнила, и вместо того, чтобы смотреть на солдат, погрузилась в размышления.

Сабина заметила ее задумчивость, и у нее были подозрения относительно ее причины.

Хотя девочка давно перестала делиться с ней своими тайнами, умная служанка могла догадаться о ее мыслях.

Слова «республиканец» и «Америка», хотя и произнесенные на барбадосском диалекте, вызвали у нее воспоминания об эпизоде, который она никогда не сможет забыть. Несмотря на то, что девочка ни разу не говорила об этих сценах из прошлого, Сабина знала, что она их помнит. Молчание Бланш особенно доказывало это.

— Конечно, мисси Бланш, — продолжала мулатка, — эти типы внизу не очень вежливы. Смотрите, да они шатаются! Как они толкают бедных людей!

Она имела в виду только что произошедший эпизод. По тротуару быстро шла небольшая группа зуавов. Неожиданно она окружила молчащих зрителей. Вместо того, чтобы дать им время отойти, офицер не только грязно их обругал, но и угрожал саблей, а его краснолицые солдаты готовы были пустить в ход штыки!

Некоторые посчитали это шуткой и громко рассмеялись, другие гневно закричали, но большинство казалось испуганным.

— Как они обращаются с публикой! Этот офицер республики! — воскликнула верная Сабина. — Офицеры английской королевы никогда себя так не ведут. Никогда!

— Не все республиканские офицеры таковы, Сэбби. Я знаю одного, который так себя не ведет. И ты его знаешь.

— А! Мисси Бланш, я догадываюсь, о ком вы говорите. Тот молодой джентльмен, который спас вас на пароходе. Это правда. Он храбрый и галантный офицер — Сэбби так говорит.

— Но он республиканец!

— Ну, может быть. Говорят так. Но он не из американских республиканцев и не из французских. Я слышала, ваш папа говорил, что он из Англии.

— Из Ирландии.

— Ну, мисси Бланш, это одно и то же. Он не похож на ирландцев в Вест-Индии. Я их много видела на Барбадосе.

— Ты говоришь об ирландских рабочих, которые выполняют тяжелую работу. Капитан Мейнард — так его зовут, Сэбби, — джентльмен. Конечно, это большая разница.

— Конечно. Очень большая. Он нисколько на них не похож. Но, мисси Бланш, где он сейчас? Странно, что мы ничего о нем не слышали. Думаете, он вернулся в американские Штаты?

Вопрос затронул струну в сердце молодой девушки, и оно болезненно заныло. Этот самый вопрос она задает себе уже больше двенадцати месяцев, повторяет его ежедневно. И ответить на него не может, как не может мулатка.

— Не знаю, Сэбби.

Она говорит это спокойно, но проницательная служанка видит, что это спокойствие напускное.

— Очень странно, что он не пришел в гости к вашему отцу в большой дом в «Семи Дубах». Я видела: губернатор дал ему карточку, и слышала, что молодой джентльмен обещал. Интересно, что ему помешало?

Бланш тоже было интересно, хотя она не говорила об этом. Много часов думала она, что могло бы помешать ему выполнить обещание. Она рада была бы увидеть его снова, поблагодарить еще раз, не так торопливо, за тот случай, когда он спас ей жизнь.

Ей сказали, что он намерен принять участие в революции. Но она знала, что революция кончилась, и теперь он не может быть ею занят. Должно быть, остался в Ирландии или в Англии. Но почему же он не приехал в Кент, в «Семь Дубов»? Ведь это всего час езды от Лондона!

Может быть, среди своих волнующих занятий, политических и военных, он забыл о ребенке, которого спас от гибели? Возможно, это всего лишь рядовой эпизод в его полной приключений жизни, недостойный того, чтобы его запоминать?

Но она его помнила; помнила с глубоким чувством признательности и долга — с чувством романтической благодарности, которое становилось все сильнее по мере того, как она оказывалась способной оценить его незаинтересованность.

Возможно, она была тем более благодарна, что благодетель не явился за получением награды. Она была достаточно взрослой, чтобы сознавать богатство и влиятельность своего отца. Простой авантюрист ухватился бы за возможность воспользоваться этим. Капитан Мейнард не может быть простым авантюристом.

Ей доставляло удовольствие думать о том, что он джентльмен, но она печалилась, представляя себе, что никогда больше не увидит его.

Часто эти противоречивые мысли мелькали в сознании красивой девочки. И в тот момент они пришли к ней, когда она смотрела на Тюильри, не обращая внимания на происходящее внизу.

Думала она о прошлом, о сцене по ту сторону Атлантики, о многих мелких эпизодах на борту «кунарда»; и особенно о том случае, когда она повисла на веревке над бушующими волнами и почувствовала, как ее охватывают сильные руки и уносят от опасности. Из задумчивости ее вывел возглас служанки, которая с необычным возбуждением говорила:

— Смотрите! Смотрите туда, мисси Бланш! Арабы ведут пленника! Смотрите, они тащат его прямо под окнами! Бедняга! Что он сделал?

Бланш Вернон наклонилась с балкона и посмотрела на улицу внизу. Взгляд ее остановился на группе, на которую указывала Сабина.

Полдюжины зуавов с громкими возгласами и возбужденным жестами вели мужчину. Он был в гражданской одежде, стиль которой свидетельствовал, что это джентльмен.

«Какой-нибудь политический противник», — подумала дочь дипломата, не очень разбирающаяся в современных событиях.

Но эта догадка тут же забылась. Несмотря на беспорядок в одежде и унизительное положение этого человека, девочка узнала в нем своего спасителя — именно он только что занимал ее мысли!

И он тоже увидел ее! Он высоко поднимал голову, глядя в небо, и увидел темнокожую женщину в белом тюрбане на голове и рядом с ней девушку, сверкающую, как девственное солнце.

Но у него не было времени поздороваться с ней. И никакой возможности, потому что руки его были в оковах!

Через мгновение он оказался под балконом.

Но он услышал голос у себя над головой, мягкий, сладкий голос, перекрывший крики и проклятия:

— Я приду к вам! Приду!

(обратно)

Глава XXXV В ТЮРЬМЕ

— Я приду к вам! Приду!

Верная своему обещанию, Бланш Вернон вернулась к себе в комнату; торопливо схватив плащ и шляпку, она направилась к лестнице.

— Вы с ума сошли, мисса! — кричала мулатка, вставая в дверях с намерением помешать ей. — Что скажет ваш отец? Там снаружи опасно. Ради любви дорогого Иисуса, мисси Бланш, не думайте выходить на улицы!

— Опасности нет. Даже если есть, мне все равно. Уйди с дороги, Сэбби, или я опоздаю! Уйди, говорю тебе!

— О, масса Фримен! — обратилась Сабина к слуге, который, услышав возбужденный диалог, вышел из прихожей. — Вы видите, что собирается делать ваша молодая хозяйка?

— В чем дело, мисс Бланш?

— Ни в чем, Фримен! Сабина поднимает шум из-за пустяка. Я только хочу найти папу. Кто-нибудь из вас собирается помешать мне?

Эти слова были произнесены тоном, который слуги английской аристократии привыкли уважать, и Бланш Вернон, хоть еще и ребенок, привыкла к их повиновению.

Прежде чем Фримен смог ответить, она вышла из комнаты и начала спускаться по лестнице.

Сабина бросилась за ней. Она больше не пыталась ей помешать — хотела только сопровождать хозяйку. Шляпка Сабине не нужна. Белый тюрбан был ее постоянным головным убором — ив доме, и вне его.

Фримен, схватив шляпу, последовал за ними.

Выйдя на улицу, девушка ни на мгновение не остановилась. Она сразу повернула в том направлении, куда увели пленника.

По-прежнему группами проходили отряды, возбужденные горожане спешили домой. По широкой мостовой скакали драгуны, во дворе Тюильри за железной изгородью было полно людей в мундирах.

Слышались громкие возгласы, раскатистый бой барабанов и резкие звуки труб.

Дальше, в направлении бульваров, раздавался постоянный треск; девушка поняла, что это мушкетный огонь, который смешивается с гулом канонады.

Она не знала, что все это означает. На улицах Парижа и вокруг Тюильри всегда много солдат. Марширующие отряды, бой барабанов, звуки труб и стрельба — здесь повседневное событие, ибо почти ежедневно происходят парады и военные упражнения.

Но сегодня солдаты выглядят особо возбужденными, грубо ведут себя по отношению к прохожим, и те с испуганным видом обходят их. Несколько человек бегут, словно в поисках убежища. Девушка заметила это, но не обратила внимания. Она быстро шла вперед, Сабина рядом, Фримен несколько позади.

Бланш разглядывала тротуары, как будто кого-то искала. Она рассматривала толпу в поисках ярких мундиров зуавов.

И тут она издала восклицание, свидетельствовавшее, что наконец нашла. В ста ярдах[254] впереди видна была группа в восточных костюмах. В середине шел пленник в гражданском. Это был тот, кто заставил ее пуститься в такое опасное путешествие.

Неожиданно группа свернула с улицы и провела пленника в ворота, которые охранялись часовыми и были окружены множеством солдат, тоже зуавов.

— Мсье! — Бланш остановилась перед воротами и обратилась к одному из солдат. — Почему этого джентльмена арестовали?

Она говорила по-французски, и солдат без труда ее понял.

— Хо-хо! — насмешливо ответил он, шутливо отдав честь и наклонившись так, что его волосатое лицо едва не коснулось ее розовых щек. — Моя красивая белая голубка с золотыми волосами, о каком джентльмене вы спрашиваете?

— О том, которого провели сюда.

И она указала на закрытые ворота.

— Parbleu! Малышка, такого описания недостаточно. За последние полчаса сюда их провели два десятка — и все джентльмены, я думаю. По крайней мере, леди среди них не было.

— Я спрашиваю о самом последнем. С тех пор никого не было.

— О последнем? О последнем. Сейчас подумаю. Наверно, его взяли по той же причине, что и остальных.

— А какая это причина, мсье?

— Pardieu,[255] не могу сказать, мое солнышко! А почему он вас так интересует? Вы ведь не его сестра? Нет, вижу, что нет, — продолжал солдат, посмотрев на Сабину и Фримена и став несколько почтительней при виде слуги в ливрее. — Вы, должно быть, англичанка?

— Да.

— Если немного подождете, — сказал зуав, — я зайду туда и спрошу.

— Пожалуйста, мсье!

Отойдя немного в сторону — Сабина и Фримен защищали ее от толчков, — Бланш ждала возвращения солдата.

Как и обещал, он скоро вернулся, но никакой информации не сообщил.

Мог только сказать, что «молодого человека арестовали за какое-то политическое преступление. Он помешал солдатам исполнять их долг».

— Может быть, мсье был слишком неосторожен, — добавил солдат шепотом. — Наверно, кричал «Vive l’Republique!», а пароль сегодня «Vive l’Empereur!». Он тоже как будто англичанин. Ваш родственник, мадмуазель?

— О, нет! — ответила девушка, торопливо отворачиваясь и даже не сказав «мерси» человеку, который помог ей.

— Пошли, Сабина, нужно возвращаться домой. А вы, Фримен, бегите в английское посольство! Если не найдете там папу, отправляйтесь искать его. Ищите по всему Парижу, если понадобится. Скажите, что он нужен, что я его жду. Приведите его с собой. Дорогой Фримен, пообещайте, что вы не станете терять ни минуты. Это тот самый джентльмен, который спас мне жизнь в Ливерпуле! Вы ведь помните это. Если в этом ужасном городе что-нибудь с ним случится… Идите быстрей! Возьмите это! Вам может понадобиться экипаж. Скажите папе… скажите лорду С… Вы знаете, что сказать. Быстрей! Быстрей!

И половины монет, которые перешли в его руку, хватило бы, чтобы поторопить слугу.

Не возражая, он бросился в направлении английского посольства.

А его молодая хозяйка вернулась домой — ожидать прихода отца.

(обратно)

Глава XXXVI В ПОСОЛЬСТВО

— Корнелия? Ты идешь со мной?

Это спросила Джули у кузины после возвращения в отель «Лувр». Они были одни в своей комнате, все еще в шалях и шляпках, как зашли после прогулки.

Миссис Гирдвуд разговаривала с джентльменами в приемной внизу.

— Куда? — спросила Корнелия.

— Куда? Я удивлена тем, что ты спрашиваешь! Конечно, за ним!

— Дорогая Джули! Я понимаю, о чем ты говоришь. Я сама об этом думала. Но что скажет тетя, если мы уйдем? На улицах опасно. Мне кажется, солдаты стреляют в население, я в этом уверена! Ты ведь слышишь стрельбу? И пушечные залпы?

— Не будь трусихой, кузина! Помнишь, как громко ревели волны у утеса в Ньюпорте? А его это остановило, когда нам грозила опасность? Может, мы сумеем спасти его жизнь!

— Джули! Я тебя не держу! И я готова идти с тобой, если мы можем что-нибудь для него сделать. Что ты предлагаешь?

— Прежде всего нужно узнать, куда его увели. Скоро я это узнаю. Ты видела, что я говорила с рассыльным?

— Видела. Ты что-то сунула ему в руку.

— Пятифранковую монету. Я попросила его идти за зуавами и посмотреть, куда они отведут пленника. И пообещала вдвое больше, когда он вернется с сообщением. Я уверена, что он скоро будет здесь.

— А что тогда, Джули? Что мы сможем сделать?

— Мы сами ничего. Я не больше тебя знаю, почему у капитана Мейнарда неприятности с французскими солдатами. Несомненно, это связано с его республиканскими убеждениями. Мы слышали об этом; и да благословит его Господь за эту веру!

— Дорогая Джули! Я вполне разделяю твои чувства!

— Но неважно, что он сделал. Наш долг помочь ему.

— Я это знаю, кузина. Я спрашиваю только, что мы сможем сделать.

— Посмотрим. У нас здесь есть посол. Не тот человек, что нам нужен: несчастье Америки, что представителем к европейскому правительству посылают человека, который не способен представлять наш народ. Как раз напротив. Третьеразрядный ум и привычка к высшему свету — словно только это нужно, чтобы быть принятым при королевских дворах. Как будто Американская Республика нуждается еще в какой-то поддержке и дипломатии, чтобы быть принятой! Корнелия, мы теряем время! Человеку, которому мы обе обязаны жизнью, может быть, в этот момент грозит опасность потерять собственную жизнь! Кто знает, за что его арестовали? Наш долг узнать это.

— Ты расскажешь тетушке?

— Нет. Она, конечно, будет возражать. Даже постарается удержать нас. Спустимся по лестнице незаметно и выйдем, ничего ей не сказав. Мы будем отсутствовать недолго. Она вообще ничего не узнает, когда мы вернемся.

— Но куда ты собираешься идти, Джули?

— Сначала выйдем в фойе отеля. Там подождем рассыльного. Я велела ему не заходить в отель, мы с ним встретимся снаружи. Может быть, он уже там. Пошли, Корнелия!

Обе леди спустились по лестнице и остановились у входа в отель «Лувр». Ждать им пришлось недолго. Служащий встретил их на ступеньках и сообщил о результате исполнения поручения.

Отчет его был прост. Он не привык рассуждать о том, за что ему платят. Зуавы отвели пленника в караульную перед садом Тюильри и держат его там. Так он предполагал.

Он записал номер дома и отдал записку леди, получив в обмен золотую монету. Сдачи у него не потребовали.

— Быстрей! — торопила Джули кузину. Девушки вышли на улицу и направились в сторону ничем не примечательного здания, на котором написано «Посольство США».

Как и повсюду, тут царило возбуждение, даже ужас. Девушкам пришлось пройти через толпу своих соотечественников.

Вежливость американцев по отношению к женщинам вошла в пословицу. Толпа расступилась, давая леди дорогу. Да и кто бы не уступил таким женщинам?

Их принял секретарь посольства. Он с сожалением сообщил, что посол занят.

Но гордая Джули Гирдвуд не приняла его отказ. Время очень важно. Может быть, дело идет о жизни и смерти! Она должна видеть представителя своей страны — и немедленно!

Нет силы большей, чем женская красота. Секретарь посольства покорился этой силе; нарушив полученный приказ, он отворил боковую дверь и пропустил посетительниц к послу.

Они рассказали обо всем. Человек, пронесший звездно-полосатый флаг под огнем не одной битвы, поднявший его на крутой Чапультепек, этот человек теперь в Париже, он пленник пьяных зуавов, его жизни грозит опасность!

С такой просьбой обратились к послу Америки.

Просьба не нуждалась в таких прелестных просительницах. Стремление защитить честь своей страны превыше мужского консерватизма.

Уступая этому стремлению, посол отправился исполнять свой долг.

(обратно)

Глава XXXVII СМЕРТЬ ПОД БАРАБАНЫ

— Я приду к вам! Приду!

Гордость охватила сердце пленника, когда он услышал эти слова и понял, от кого они исходят. Они позволили ему спокойней выдержать оскорбления.

Слова продолжали звучать в его ушах, когда его ввели во двор, напоминающий двор тюрьмы.

В глубине двора находилось помещение, похожее на камеру. Дверь открыли.

Пленника втолкнули внутрь, как быка, не желающего заходить в загон. Один из стражников пнул его сзади, как только он ступил через порог.

У него не было возможности отомстить за грубость. Дверь с грохотом закрылась, снаружи задвинули перекладину.

Внутри камеры было темно, и мгновение Мейнард продолжал стоять на том месте, куда отлетел после толчка.

Сердце его было полно негодования, и он произнес громкое проклятие всем формам деспотизма.

Больше, чем когда-либо, он боялся за судьбу республики. Он понимал, что его окружают не ее солдаты.

Впервые он на себе испытал последствия единовластия и лучше теперь понимал ненависть Рузвельдта к священникам, принцам и королям!

— Ясно, что республике здесь конец! — произнес он после проклятий врагам.

— C’est vrai, monsieur, — послышался голос из глубины камеры. — C’est fini![256] Сегодня все кончается!

Мейнард вздрогнул. Он считал, что находится здесь один.

— Вы говорите по-французски? — продолжал голос. — Вы англичанин?

— На ваш первый вопрос — да, — ответил Мейнард. — На второй — нет. Я ирландец!

— Ирландец! За что же вас привели сюда? Прошу прощения, мсье. Я слишком вольно веду себя с товарищем по заключению.

Мейнард откровенно все рассказал.

— Ах, друг мой, — сказал француз, выслушав его, — вам нечего опасаться. Со мной — другое дело.

Послышался вздох.

— Что вы хотите сказать, мсье? — машинально спросил Мейнард. — Вы ведь не совершили преступление?

— Да, совершил! Величайшее преступление — я патриот! Я сохранил верность своей стране — и свободе! Меня зовут Л.

— Л.! — воскликнул Мейнард, узнав имя, хорошо известное среди поклонников свободы. — Возможно ли это? Меня зовут Мейнард.

— Бог мой! — воскликнул заключенный француз. — Я слышал о вас! Я знаю вас, сэр!

В темноте они обнялись и вместе произнесли драгоценные слова:

— Да здравствует республика!

А Л. добавил:

— Свобода и демократия!

Мейнард ничего не ответил. Помолчав немного, он спросил:

— Но что вы имели в виду, говоря об опасности? Неужели они дойдут до этого?

— Слышите эти звуки?

Они прислушались.

— Да. Там, снаружи, стреляют. И крики слышны. Вот это ружейные выстрелы. А это, подальше, пушечный выстрел. Можно подумать, что идет сражение.

— Так и есть! — серьезно ответил республиканец. — Сражение, которое кончится уничтожением нашей свободы. Вы слышите погребальный звон — и по мне тоже, я в этом не сомневаюсь.

Тронутый серьезным тоном пленника, Мейнард попросил у него объяснения, — но в это мгновение неожиданно отворилась дверь, впустив несколько человек. Это все были офицеры в мундирах различных частей, главным образом зуавов и африканских егерей.

— Вот он! — воскликнул один из них. Мейнард узнал голос Вирока.

— Выведите его! — приказал офицер с нашивками полковника на плечах. — Трибунал состоится немедленно!

Мейнард подумал, что речь идет о нем. Но он ошибался. Речь шла о более известном человеке и более опасном для возникающей империи. Это был Л.

На открытом дворе стоял большой барабан, вокруг расставили с полдюжины стульев. На барабане чернильница, ручка и бумага. Все это символы полевого суда.

Но они были нужны лишь для прикрытия. На бумаге ничего не записано. Ручку даже не обмакнули в чернила. Все присутствующие: председатель суда, члены, защитник — все полупьяны. Все требовали крови и были полны решимости пролить ее.

Но Мейнарду не пришлось быть зрителем этой пародии на суд. Дверь снова закрыли, и он остался за ней и стоял, прислушиваясь.

Недолго. Не прошло и десяти минут, как в замочную скважину донеслось слово, приговорившее его товарища по заключению. Это было слово: «Coupable!».[257]

За ним последовала фраза:

— Tirez au moment![258]

Послышался протестующий крик, в котором Мейнард узнал голос товарища по заключению:

— C’est un assassinat![259]

Последовал топот, вероятно строящегося взвода.

Наступило молчание, как затишье перед бурей.

Оно было кратким — всего несколько секунд.

Раздался крик, заполнивший весь двор, хотя кричал один человек. Когда-то этот крик сбросил короля с трона, а сейчас служил протестом перед наступающей империей:

— Да здравствует республика! — Это были последние слова Л., которые он бросил, глядя в глаза своих убийц.

— Tirez![260] — Мейнард узнал голос лейтенанта зуавов Вирока. Его заглушил грохот выстрелов, эхом отразившийся от стен.

Неподходящее время для торжества после такой трусливой и подлой казни. Но двор был полон необычных людей. Они скорее напоминали демонов, когда, размахивая киверами, ответили на крик расстреливаемого возгласом, означавшим падение Франции:

— Vive l’Empereur!

(обратно)

Глава XXXVIII ДВА ФЛАГА

Вслушиваясь в происходящее снаружи, почти не слыша слов, но все понимая, Мейнард пришел в ярость.

Человек, которого он только что обнимал, чье имя он давно знал и уважал, этот человек только что убит, как собака!

Ему начинало казаться, что он видит сон!

Но он слышал протестующий крик:

— Это убийство!

Повторяя его, он колотил в дверь, надеясь отвлечь солдат и задержать расправу.

Он продолжал кричать, пока его голос не заглушил залп.

Когда смолкло эхо выстрелов, во дворе стало тихо. Члены полевого суда услышали его.

— У вас там сумасшедший! — сказал председательствующий офицер. — Кто он такой, Вирок?

— То же самое, — ответил лейтенант зуавов. — Такой же, как тот, от которого мы только что избавились.

— Вы знаете его имя?

— Нет, полковник. Он иностранец.

— Из какой страны?

— Англичанин — или американец. Его привели с бульваров. Взяли его мои люди и по моему приказу.

— За что?

— Он мешал нам исполнять свои обязанности. Но это не все. Я случайно встретил его вчера в кафе де Миль Колон. Он там выступал против правительства и выражал жалость к бедной Франции.

— Правда?

— Я ответил бы ему на месте, мой полковник, но мне помешали под предлогом, что он иностранец.

— Но это не причина позволять ему произносить такие речи здесь.

— Знаю, полковник.

— Вы готовы дать показания?

— Готов. Присутствовало несколько десятков человек. Вы слышите, что он говорит сейчас?

— Верно, верно! — согласился председательствующий. — Приведите его! То, что он иностранец, его не спасет. Не время разбираться в национальностях. Англичанин он или американец, такой язык должен замолчать. Друзья! — негромко обратился он к членам суда. — Этот офицер свидетель, вы поняли? Мы должны судить преступника, и так как обвинения Вирока серьезны, заставить замолчать. Все поняли?

Ему ответило мрачное молчание, все понимали, что это лишь пародия на суд. Эти офицеры были специально отобраны, особенно председательствующий, известный полковник Гардо.

Мейнарду в камере почти ничего не было слышно. На улицах продолжалось смятение. Слышались ружейные выстрелы и орудийные залпы. Во двор постоянно приводили новых пленников под топот солдат и звяканье оружия. Повсюду был шум.

Тем не менее несколько слов, которые он разобрал, показались ему зловещими. Он видел негодяя Вирока и знал, что ему грозит опасность.

Однако, он не ожидал сурового наказания, тем более смертного приговора. Полагал, что его продержат в тюрьме, пока мятеж не кончится. Затем его допросят и за тот поступок, что он совершил, военные могут его лишь оправдать. Его сердило только невежливое обращение и необходимость ждать. Он не знал ни сути мятежа, ни его планов.

Как честный солдат, он не мог представить себе характер этих франко-алжирских негодяев, в чьих руках он оказался.

Убийство Л. его поразило, но тот имел какое-то отношение к происходящему. А он иностранец и не отвечает за политические события в стране. Ему следует обратиться за защитой к собственному флагу.

Ему не приходило в голову, что во время революции безжалостные палачи не уважают никакой флаг.

Но размышлять над всем этим ему не дали времени. Он по-прежнему горел негодованием по поводу ужасной трагедии, которая только что завершилась, когда раскрылась дверь и его потащили на суд.

— Ваше имя? — высокомерно спросил председательствующий.

Мейнард ответил.

— Из какой страны?

— Я ирландец — британский подданный, если предпочитаете так.

— Это не имеет значения, мсье! Все здесь равны, особенно в такое время. Мы не делаем различий среди подстрекателей к бунту. В чем вы его обвиняете, лейтенант Вирок?

С лживыми измышлениями, от которых покраснела бы даже проститутка, офицер зуавов рассказал свою историю.

Мейнард был почти поражен такой изобретательной ложью. Он даже не стал с нею спорить.

— Какой в этом прок, господа? — обратился он к членам суда. — Я не признаю вашего права судить меня, тем более военно-полевым судом. Предлагаю вам завершить дело. Требую обращения к посольству моей страны!

— У нас нет времени на обращение в посольство, мсье. Признаете вы наше право или нет — как вам будет угодно. А мы осуществим свое право на суд. В том числе и над вами.

Подлец даже позволял себе насмешки.

— Господа, — продолжал он, обращаясь к членам суда, — вы слышали обвинение. Виновен обвиняемый или нет?

Первым отвечал лейтенант с неприятной внешностью, самый младший член суда. Понимая, чего от него ждут, он заявил:

— Виновен!

Ужасное слово по кругу обошло барабан, никто не проявил несогласия, а затем последовала еще более страшная фраза, произнесенная председательствующим:

— Приговаривается к смерти!

Мейнард вздрогнул, словно в него выстрелили. В который раз спросил он самого себя:

«Может быть, все это мне снится?»

Но нет, слишком реален окровавленный труп другого пленника, лежащий в углу двора. Слишком серьезны мрачные лица окружающих. Чуть в стороне стоит взвод, приводящий приговор в исполнение и готовый выполнить очередной приказ.

Все вокруг него свидетельствует, что это не сон, не розыгрыш, а кошмарная реальность!

Неудивительно, что он пришел в ужас. Неудивительно, что в который раз вспомнил слова: «Я приду к вам! Приду!» Неудивительно, что с тревогой посмотрел в сторону входа.

Но та, которая произнесла эти слова, не пришла. И даже если бы пришла, что она смогла бы сделать? Девочка, невинный ребенок, как ее вмешательство могло подействовать на этих безжалостных людей, которые намерены были совершить казнь?

Она не может знать, куда его увели. На заполненных народом тревожных улицах она, должно быть, потеряла его из виду, а на ее вопросы ответят слишком поздно!

Он не надеялся на ее приход. И на то, что еще раз увидит ее по эту сторону могилы.

Мысль эта причинила ему боль. И заставила обратиться против судьи и обвинителя, дать выход тому, что бушевало у него в груди.

Речи его встречали только смех и издевательства.

Но вскоре на него перестали обращать внимание. Привели новых пленников — свежие жертвы, подобно ему самому, обреченные на смерть у барабана!

Суд больше им не занимался.

Он был предоставлен Вироку, командовавшему палачами в мундирах.

Двое из них заставили Мейнарда встать к стене, возле трупа республиканца.

Приговоренный был в наручниках и не мог сопротивляться. Никто не может ему помочь.

Солдаты стояли, ожидая команды «Огонь!»

Через мгновение лейтенант зуавов отдаст эту команду.

Но судьба решила иначе. Прежде чем была отдана команда, раскрылись ворота, впустив человека, чье присутствие вызвало неожиданную остановку казни.

Торопливо пройдя по двору, этот человек остановился между солдатами и жертвой, в то же время доставая из-под пальто флаг и накрывая им приговоренного.

Даже пьяные зуавы не решились стрелять в этот флаг. Это был королевский штандарт Англии!

Но пленника ожидала двойная защита. Почти в то же мгновение во двор вбежал еще один человек и расправил перед глазами разочарованных палачей еще один флаг!

Этот флаг требовал такого же уважения — звездно-полосатый флаг, символ единственной подлинной республики на земле.

Мейнард служил под обоими флагами, и на мгновение почувствовал, что оба они дороги ему.

Он не знал, кому обязан появлением второго флага, но когда вспомнил, кто послал первый — ибо держал его сам сэр Джордж Вернон, — сердце его задрожало от радости, которую не могло бы принести даже столь своевременное спасение от смерти!

(обратно)

Глава XXXIX СНОВА В ВЕСТБУРНЕ

Мистер Суинтон снова в столице Англии и сидит в своей комнате.

Это та же самая «меблированная квартира», с тем же самым плетеным стулом, которым он ударил свою злополучную жену.

Она тоже здесь, хотя не сидит на стуле.

Лежа на диване, на жестких, твердых подушках, она читает роман де Кока в переводе. Фэн не владеет французским, хотя искусна во многих уловках, благодаря которым французы приобрели такую известность.

Время после завтрака, но тарелки и чашки все еще на столе.

Обычный чайник из белого металла, полбуханки хлеба, голова и хвост селедки на синей тарелке свидетельствуют о том, что завтрак не был эпикурейским.[261]

Суинтон курит трубку из корня шиповника. Он предпочел бы сигару, но этого не позволяют ему средства.

Никогда в жизни не опускался он так низко. Последний шиллинг он потратил на следование за Гирдвудами, на то, чтобы быть в их обществе в Париже, откуда они, как и он сам, вернулись в Лондон.

И, однако, успех не только не увенчал его план, но казался таким же далеким, как и раньше. Вдова галантерейщика, несмотря на свою страсть к титулам, происходила из страны, жители которой вошли в пословицу своей проницательностью. Как обнаружил мистер Суинтон во время беседы, которая состоялась у них накануне отъезда из Парижа, миссис Гирдвуд была весьма благоразумна и осторожна.

Разговор был очень серьезный и сводился к тому, что он предложил ей себя в качестве зятя. Суинтон предпочел поговорить сначала с матерью, прежде чем делать предложение самой молодой леди.

Но это предложение не было принято, так как у миссис Гирдвуд были причины отклонить его.

Причины эти казались несерьезными и оставляли Суинтону надежду.

Истинная причина не была ему сообщена. А состояла она в том, что пожилая американка усомнилась в титуле Суинтона. В конце концов он, возможно, совсем не лорд. И это вопреки тому, что Суинтон отлично играл свою роль.

Он очень ей нравился — Суинтон постоянно ей льстил, чтобы добиться этого, — и она использовала все средства, чтобы и дочери он понравился. Но в то же время она твердо решила, что прежде, чем дело зайдет дальше, ей следует больше узнать о семье предполагаемого жениха. Что-то было странное в том, что он продолжает путешествовать инкогнито. Причины, которые он называл, перестали ее удовлетворять. В этом отношении она должна быть совершенно уверена. И самое подходящее место для расспросов — Англия. Поэтому она и переместилась туда вместе с девушками и служанкой. Как и раньше, поселились они в аристократическом «Кларендоне».

Суинтон последовал за ними, задержавшись всего на день.

Если бы он остался в Париже, ему пришлось бы закладывать самого себя. У него едва хватило денег, чтобы заплатить за отель, в котором он остановился, купить билет на пароход из Булони и на омнибус от Лондонского моста до квартиры в Вестбурне, в которой он застал Фэн. Его жена ни на шиллинг не была богаче его самого. Отсюда селедка на завтрак, съеденная на следующий день после его возвращения.

Настроение у него было такое же плохое, как состояние кошелька. Хотя миссис Гирдвуд не указала истинной причины, почему он должен отложить предложение ее дочери, Суинтон о ней догадывался. Он был почти уверен, что вдова явилась в Англию, чтобы разузнать о нем.

А каков будет результат? Разоблачение! Как может быть иначе? Имя его известно в определенных кругах Лондона. Известен и его характер. Если она до всего этого доберется, брак станет невозможен.

Он уже достаточно хорошо представлял себе проницательность этой женщины, чтобы понимать: она никогда не допустит, чтобы он стал ее зятем, пока не убедится в наличии у него титула.

Хотя игра еще не кончена, у него на руках остаются плохие карты. Сейчас как никогда необходима искусная игра.

Каким должен быть его следующий ход?

Именно об этом он думал, куря трубку.

— Никто не приходил, пока меня не было? — спросил он у жены, не поворачиваясь к ней.

Если бы повернулся, заметил бы, что она слегка вздрогнула, услышав его вопрос. Фэн неуверенно ответила:

— О! Нет… да… теперь я, кажется, вспомнила. Был посетитель—один.

— Кто?

— Сэр Роберт Котрелл. Помнишь нашу встречу в Брайтоне?

— Конечно, помню. Нелегко забыть имя этого щенка. Зачем он приходил?

— Хотел увидеться с тобой.

— Правда? Откуда он узнал, где мы живем?

— А, это! Я встретила его как-то, проходя по Кенсингтонскому парку. Он спросил меня, где мы остановились. Вначале я не собиралась ему говорить. Но он сказал, что ему очень нужно увидеть тебя; поэтому я дала ему наш адрес.

— Меня не было дома!

— Я сказала ему это, и то, что жду тебя со дня на день. Он пришел спросить, не вернулся ли ты.

— Правда? Интересно, какое ему дело до моего возвращения? Ты встретилась с ним в парке. Вероятно, каждый день ходила туда прогуливаться?

— Нет, Ричард. Я была там только два или три раза. Ты не должен меня винить за это. Хотела бы я знать, кто согласится вечно оставаться в этой жалкой квартире, со сварливой хозяйкой, которая всюду сует нос, словно хочет убедиться, что я не уношу содержимое наших чемоданов. Небо видит, какая это жалкая жизнь, как она мне надоела!

Посмотрев на бедную обстановку квартиры, на остатки убогого завтрака, Суинтон не мог не почувствовать правды в словах жены.

Да и тон их подействовал на него. Больше это не было жестоким противоречием, к которому он привык за первые двенадцать месяцев своего брака. Оно кончилось в тот день, когда ножка стула пришла в соприкосновение с головой его любимой жены, вызвав легкий кровоподтек на виске — как пятно на безупречном мраморе статуи. С этого времени его супруга превратилась в совершенно другую женщину — по крайней мере в отношении к нему. У них и раньше было много ссор и обменов упреками, но впервые он обратился к насилию. И это произвело на нее впечатление. Она знала, что он трус, однако он доказал, что достаточно храбр, чтобы ударить ее.

С этого момента она стала его бояться. Отсюда ее дрожь, когда она отвечала на вопросы о посетителе.

Было время, когда Франс Уайлдер не дрожала бы от такого вопроса и не запиналась бы, отвечая.

Она начала снова проявлять признаки замешательства, но в это время снаружи послышались шаги и кто-то постучал во входную дверь.

Не сильный стук почтальона, а постукивание джентльмена или леди; судя по мягкому звуку, скорее леди.

— Кто бы это мог быть? — спросил Суинтон, извлекая трубку из зубов. — Надеюсь, не к нам.

В Лондоне мистер Суинтон не любил неожиданных посетителей. Слишком многих он одурачил, чтобы радоваться звонку в дверь или стуку дверного молотка.

— К нам не может быть, — насмешливо ответила его жена. — Некому к нам приходить. Разве что кто-нибудь из твоих старых друзей узнал о твоем возвращении. Ты никого не встречал, возвращаясь?

— Нет, меня никто не видел, — мрачно ответил муж.

— Наверху живет семья — в квартире с гостиной. Наверно, к ним или к хозяевам.

Этому предположению противоречил диалог, который донесся из коридора. Кто-то спросил:

— Миссис Суинтон дома?

Вопрос был задан мужским голосом.

— Да, сэр, — ответила ирландка-привратница, открывшая дверь.

— Передайте ей мою карточку и спросите леди, могу ли я увидеть ее.

— Клянусь Юпитером! Это Котрелл! — прошептал экс-гвардеец, узнав голос.

«Сэр Роберт Котрелл» — было написано на карточке, которую принесла служанка.

— Пригласите его, — сказал Суинтон, не дожидаясь согласия жены. Та, выразив удивление этим неожиданным посещением, встала и исчезла в спальне.

В ее исчезновении было что-то странное, и внимательный муж был бы озадачен. Однако Суинтон не стал расспрашивать жену, а стал обдумывать интересную и полезную мысль, которая только что пришла ему в голову.

Суинтон не любил сэра Роберта Котрелла, однако сразу решил пригласить его. В ноздрях его все еще стоял запах селедки, а он предпочитал этому запаху аромат, исходящий от батистового носового платка добродушного баронета.

Не собираясь спрашивать отчет у своего брайтонского знакомого, Суинтон приказал служанке провести его.

И сэра Роберта провели в комнату.

(обратно)

Глава ХL ОСТОРОЖНЫЙ БАРОНЕТ

Баронет выглядел несколько разочарованным, увидев хозяина, на встречу с которым не рассчитывал.

Однако он привык к таким сюрпризам и не смутился. Он имел представление о характере бывшего гвардейца. Знал, что ему не повезло, и в таких обстоятельствах не мог быть слишком любопытным.

— Ах, Суинтон, мой дорогой, — воскликнул он, протягивая руку в кожаной перчатке. — Рад увидеть вас! Мадам сказала мне, что ждет вашего возвращения. Я просто заглянул, чтобы узнать, не вернулись ли вы. Я слышал, вы были в Париже?

— Да, — ответил Суинтон, с сердечным видом пожимая протянутую руку.

— Ужасные там дела. Удивительно, что вы вернулись с целой шкурой.

— Клянусь Юпитером — это все, что я привез с собой.

— Правда? А что вы хотите этим сказать?

— Я отправился туда получать долг. Но вместо этого потерял все, что у меня с собой было.

— Как это получилось, мой дорогой?

— Ну, по правде говоря, я сел играть в карты с французскими офицерами, которых встретил в Миль Колон. Это была их проклятая экарте.[262] Они знают игру лучше меня, и очень скоро я все проиграл. Едва хватило на возвращение. Слава Богу, я снова здесь, хотя одно Небо знает, как я переживу зиму! Прошу меня простить, сэр Роберт, за то, что беспокою вас своими личными делами. Я в таком состоянии, что с трудом понимаю, что говорю. Проклятая Франция и французы! Никогда не поеду туда снова.

Сэр Роберт Котрелл слыл богатым, однако не привык безрассудно тратить деньги — на мужчин. С женщинами он был менее скуп, хотя и в этом случае он тратил деньги только если иным способом не мог добиться благосклонности. Он был одним из тех кавалеров, которые предпочитают достигать победы самым дешевым способом; а победив, не тратят деньги на закрепление успеха. Подобно мотыльку, он перелетал с цветка на цветок.

То, что он пришел сюда вовсе не в надежде увидеть Суинтона, а чтобы повидать его жену, муж сразу догадался, как будто сэр Роберт открыто в этом признался.

Именно это знание и заставило бывшего гвардейца углубиться в описание состояния своих финансов. Таким деликатным способом он давал знать, что не обидится, если ему предложат взаймы.

Перед сэром Робертом возникла дилемма. Месяц назад он бы не задумывался. Но за этот месяц он несколько раз встречался с миссис Суинтон — и в парке, и в других местах. Он считал свою победу обеспеченной и не хотел оплачивать уже достигнутый триумф.

Поэтому он не торопился понимать деликатный намек.

Суинтон думал, как заставить его понять. Ему на помощь пришли остатки завтрака.

— Посмотрите! — сказал он, с деланным весельем указывая на кости селедки. — Посмотрите сюда, сэр Роберт! Вы можете подумать, что сегодня пятница. Эта рыба куплена на последний пенни из моего кармана. Пятница завтра; боюсь, нас ждет гораздо более строгий пост. Ха-ха-ха!

Такой просьбе сопротивляться невозможно. Скуповатый аристократ почувствовал себя загнанным в угол.

— Мой дорогой друг, — сказал он, — не нужно так говорить! Если я могу вам помочь, надеюсь, вы не откажетесь принять мою помощь. Вы ведь не будете возражать?

— Сэр Роберт, вы так добры. Я… я…

— Не стоит упоминаний. Я не стал бы предлагать вам такую мелочь, но у меня сейчас тоже как раз некоторые затруднения. Я много проиграл на последних скачках в Дерби, мой юрист пытается снова заложить мое поместье в Девоншире. Если бы это удалось, дела, конечно, пошли бы по-другому. А тем временем возьмите это. Поможет вам пережить нынешние трудности, пока что-нибудь не подвернется.

— Сэр Роберт, я…

— Никаких извинений, Суинтон! Это я у вас в долгу из-за ничтожной суммы.

Экс-гвардеец прекратил сопротивление; пятифунтовая банкнота, сунутая ему в руку, здесь и осталась.

— Кстати, Суинтон, — чтобы покончить с неловкой сценой, баронет сменил тон и заговорил по-деловому. — Почему бы вам не попросить чего-нибудь у правительства? Простите за то, что позволяю себе такую вольность, но мне кажется, человек ваших достоинств может на многое рассчитывать.

— Ни в малейшей степени, сэр Роберт. Я не заинтересован. А если бы даже захотел, есть еще эта нелепая история, после которой меня выгнали из гвардии. Вы знаете эту историю, мне нет необходимости рассказывать ее вам. Если я попрошу какую-нибудь должность, она обязательно всплывет.

— Вздор, мой дорогой друг! Не позволяйте этому стоять у вас на пути. Это могло бы помешать, если бы вы захотели стать придворным или епископом. Но я полагаю, вы ни того, ни другого не хотите?

Экс-гвардеец мрачно рассмеялся.

— Нет! — сказал он. — Меня удовлетворит гораздо меньшее. Мои амбиции не заходят так далеко.

— А что, если вы обратитесь к лорду М.? У него большое влияние в правительстве. В наши тревожные дни все время требуются люди, и в таком случае не вспоминают прошлые беды. Ваша история вам не помешает. Я лично знаком с его светлостью Он очень простой человек.

— Вы его знаете, сэр Роберт?

— Очень близко. И если не ошибаюсь, он как раз тот человек, что вам нужен. То есть, он способен найти для вас место. После начала этой революции очень разрослась дипломатическая служба. Особенно ее тайная ветвь. Я знаю, что на нее тратятся огромные средства. Почему бы вам не воспользоваться казной секретной службы?

Суинтон снова раскурил трубку и сидел, задумавшись.

— Трубка не идет гвардейцу, — шутливо заметил гость. — Фавориты «Форин оффис»[263] курят только хорошие сигары.

Суинтон без улыбки воспринял эту шутку, у него появилась новая надежда.

— Хотите? — продолжал баронет, протягивая свой отделанный золотом портсигар.

Суинтон отложил трубку и закурил сигару.

— Вы правы, сэр Роберт, — сказал он наконец. — Я должен попытаться. Вы очень вовремя дали мне совет. Но как мне ему последовать? Я не знаком с вельможей, о котором вы говорите, и никто из моих друзей с ним не знаком.

— Значит, вы не считаете меня своим другом?

— Дорогой Котрелл! Не нужно так говорить! После того, что произошло между нами, я был бы неблагодарным, если бы не считал вас своим лучшим, может быть, единственным другом.

— Что ж, я говорил ясно. Разве я не сказал, что хорошо знаю лорда М. достаточно хорошо, чтобы дать вам рекомендательное письмо к нему? Не стану утверждать, что оно сделает все необходимое, но и вам придется самому приложить усилия. Я могу только пообещать, что он вас примет. И если вы не будете особенно разборчивы, он вам что-нибудь предложит. Вы меня поняли, Суинтон?

— Чтобы я был разборчив? Не очень вероятно, сэр Роберт, живя в такой жалкой квартире и помня только что съеденный роскошный завтрак. Мы съели его вдвоем с моей бедной женой.

— А… кстати, я должен извиниться перед мадам, что слишком долго не навещал ее. Надеюсь, она здорова?

— Спасибо! Здорова, насколько можно ожидать с нашими бедами.

— У меня не будет удовольствия увидеть ее?

На самом деле ему совсем не хотелось встречаться с ней теперь, в присутствии мужа.

— Сейчас посмотрю, сэр Роберт, — сказал супруг, вставая и направляясь в спальню. — Полагаю, что в такой час Фэн — дезабилье.

Сэр Роберт втайне надеялся, что так оно и есть. При таких обстоятельствах свидание вызовет только неловкость.

Его желание осуществилось. Она не только дезабилье, но в постели — с сильной головной болью! Она просила баронета извинить ее за то, что не может выйти!

Такое известие принес из спальни посредник — ее супруг. Посетителю оставалось только выполнить свое обещание насчет рекомендательного письма.

Он сел за стол и написал его currente calamo.[264]

Но не стал следовать обычаю, оставляя конверт открытым. В письме были один-два пункта, с содержанием которых не стоило знакомить экс-гвардейца. Говорилось в них следующее: «Мистер Суинтон согласится выполнять любые дела, которые вы сможете ему поручить. Он не в таком положении, чтобы отказываться…»

Смочив клей кончиком аристократического языка, баронет заклеил конверт и протянул письмо хозяину.

— Я знаю, — сказал он, — лорд М. будет рад помочь вам. Вы можете увидеться с ним в «Форин оффис», но не ходите туда. Там слишком много людей, которым не следует знать, что вам нужно. Отправляйтесь в частную резиденцию его светлости на Парк Лейн. В подобных случаях он предпочитает принимать там. Вам лучше отправиться немедленно. Вас могут опередить: вокруг него всегда туча просителей. Его светлость скорее всего будет дома в три часа дня. Я вскоре загляну, чтобы узнать, как ваши дела. До свиданья, мой дорогой друг, до свиданья!

Натянув перчатки на аристократические пальцы, баронет откланялся, оставив экс-гвардейцу письмо, которое может оказать большое воздействие на его будущее.

(обратно)

Глава ХLI СЦЕНА НА ПАРК ЛЕЙН

На Парк Лейн, которая, как всем известно, выходит на Гайд-парк, расположены лучшие особняки Лондона. Здесь проживает английская аристократия, во многих домах живут представители самых знатных семейств.

В тот же день, в который сэр Роберт Котрелл нанес неожиданный визит мистеру Ричарду Суинтону, в назначенный час открытый фаэтон, запряженный парой красивых пони, «с летящими гривами и хвостами», двигался по Парк Лейн и остановился перед одним из самых великолепных особняков. В особняке жил известный представитель своего класса.

Вожжи держал джентльмен, который, по всей видимости, умел с ними управляться. Рядом сидела леди, вполне соответствующая экипажу. Лакей в ливрее, застегнутой на все пуговицы, и в высоких сапогах с отворотами находился на заднем сиденье.

Хотя джентльмен был молод и красив, леди молода и прекрасна, а лакей тщательно одет, взгляд человека, привыкшего к подобным декорациям, сразу разглядел бы, что экипаж нанят по случаю.

Нанял его Ричард Суинтон, именно он держал в руках вожжи, а украшала экипаж его жена.

Пони направлялись с таким искусством, что когда экипаж остановился перед резиденцией вельможи, он оказался точно под окнами гостиной.

Сделано это было намеренно.

Грум, соскочив с сиденья, как кузнечик, подплыл к двери, позвонил в колокольчик и задал обычный вопрос.

Его светлость был дома.

— Держи вожжи, Фэн, — сказал Суинтон, выходя из фаэтона. — Держи крепче и не позволяй пони сходить с места — ни на дюйм!

Не понимая, чем вызван приказ, Фэн обещала его исполнить.

Воспоминания о многих сценах, когда она подвергалась насилию со стороны супруга, помогали ей быть послушной.

Экс-гвардеец поднялся по ступенькам, протянул карточку и был впущен в прихожую.

(обратно)

Глава ХLII ВЛАСТЬ КРАСИВОГО ЛИЧИКА

Мистера Суинтона провели в приемную — просторное, великолепно обставленное помещение.

На какое-то время он остался один, так как слуга, впустивший его, пошел относить карточку.

Вокруг была дорогая обстановка — предметы искусства и роскоши, которые стояли и висели вдоль стен от пола до потолка, отражались в большом зеркале над камином.

Но мистер Суинтон не смотрел ни на эти дорогие вещи, ни в зеркало.

Оставшись один, он сразу подошел к окну и выглянул на улицу.

— Подойдет, — с довольным видом сказал он самому себе. — Точно на нужном месте, а Фэн — разве она не хороша? Клянусь Юпитером, выглядит она прекрасно! Никогда не видел, чтобы она так хорошо выглядела. Если его светлость таков, как об этом все говорят, я получу у него место. Милая Фэн! Я уже заработал на тебе сегодня пять фунтов. Но ты стоишь своего веса в золоте. Держи голову повыше, моя маленькая, покажи свое красивое личико, чтобы его было видно в окно! Тебя будет разглядывать опытный ценитель. Ха-ха-ха!

Риторическое обращение было произнесено вслух, — Фэн слишком далеко, чтобы его услышать.

Смех прервало возвращение слуги, который церемонно провозгласил:

— Его светлость примет вас в библиотеке.

Это сообщение произвело на посетителя эффект холодного душа. Он неожиданно потерял свой оживленный вид.

Прежнее выражение не вернулось, когда он обнаружил, что библиотека представляет собой строгое помещение со стенами, уставленными книгами, и с окнами, выходящими на задний двор. Он предполагал, что прием произойдет в гостиной, окна которой выходят на улицу.

Это разочарование, наряду со спокойной тишиной комнаты, куда его ввели, предвещало неудачу просителя.

— Каково ваше дело, сэр? — спросил величественный персонаж, в присутствие которого допустили Суинтона.

Вопрос был задан не грубо и не строго. Лорд М. известен своей вежливостью, которая в глазах не знающих его людей создавала ему репутацию благожелательности.

В ответ экс-гвардеец протянул рекомендательное письмо. Больше он сделать ничего не мог и стоял в ожидании ответа.

Он думал, каким иным мог бы быть прием, если бы происходил в гостиной, а не в этом несчастном хранилище книг.

— Мне жаль, мистер Суинтон, — сказал его светлость, прочитав письмо сэра Роберта, — действительно жаль, что я ничего не могу вам предложить. Не знаю свободного места. Ко мне ежедневно обращаются просители, все считают, что я что-то могу сделать. Я был бы счастлив оказать услугу своему другу сэру Роберту Котреллу, будь это в моей власти, уверяю вас.

Ричард Суинтон был разочарован — тем более, что потратил тридцать шиллингов на наем фаэтона и поддельного грума. Это была часть пяти фунтов, данных баронетом. Просто выброшенные деньги — потраченная наживка, на которую не попалась форель.

Он стоял, не зная, что ответить. Прием как будто закончился — его светлость явно хотел, чтобы он ушел.

Но тут вмешалась неожиданная случайность.

По Парк Лейн проходил эскадрон Колдримского[265] полка. В библиотеке послышался сигнал трубы «удвоить скорость». Его светлость решил посмотреть на перемещение войск, встал с большого кожаного кресла, в котором сидел, и прошел в гостиную, оставив мистера Суинтона в коридоре.

В окно его светлость увидел проходящий эскадрон. Однако смотрел на него недолго. Прямо под собой на мостовой он увидел объект, в сотни раз привлекательней, чем мундиры гвардейцев. В открытом фаэтоне сидела молодая, прекрасная леди и держала вожжи — явно ждала вошедшего в дом.

Экипаж стоит перед его домом. Должно быть, отсутствует в нем мистер Суинтон, тот самый приятно выглядящий проситель, с которым он только что разговаривал.

Проситель, о котором его светлость почти перестал думать, снова былприглашен — на этот раз в гостиную.

— Кстати, мистер Суинтон, — сказал его светлость, — оставьте мне свой адрес. Мне хочется оказать услугу своему другу сэру Роберту, и хотя я не знаю, что смогу вам предложить, однако… Послушайте, эта леди в экипаже внизу — вы ее знаете?

— Это моя жена, ваша светлость.

— Какая жалость, что вы заставили ее ждать снаружи! Надо было привести ее с собой.

— Милорд, я не решился вам мешать.

— Вздор! Мой дорогой сэр! Леди никогда не может помешать. Ну, оставьте адрес. Если что-нибудь подвернется, я о вас не забуду. Я очень хочу услужить Котреллу.

Суинтон оставил адрес и с подобострастным поклоном вышел.

Проезжая по Пикадилли, он рассуждал о том, что экипаж все-таки был нанят не зря.

Он знал характер человека, к которому обратился с прошением.

(обратно)

Глава ХLIII В СЕЛЬСКУЮ МЕСТНОСТЬ

Есть только одна страна в мире, где жизнь в сельской местности доставляет наслаждение. Это Англия!

Правда, наслаждение это доступно немногим — только английским джентри.[266] Английский фермер ничего о нем не знает, еще меньше знает работник фермера.

Но жизнь английского сельского джентльмена не оставляет желать ничего лучшего!

Утром его ждет охота или стрельба по дичи — своего рода обычные занятия, и различающиеся в зависимости от вида дичи. Вечером он садится за обед, лукуллов[267] обед, каким его могут сделать только французские повара, и наслаждается им в обществе самых утонченных мужчин и женщин.

Летом к его услугам экскурсии, пикники, «садовые приемы», а в более пожилом возрасте — игра в крокет и теннис. И все это заканчивается тем же отличным обедом, а иногда и танцами в гостиной под семейную игру на фортепьяно. В особых случаях из ближайшего гарнизона или из штаб-квартиры добровольцев, йоменов[268] и милиции[269] приглашается оркестр.

Здесь не бывает ни шума, ни суматохи — только абсолютное спокойствие и красота. Да и не может быть иначе в обществе, состоящем из цвета Англии, ее дворян и сквайров, которые проводят жизнь в совершенствовании своих достоинств.

Неудивительно, что капитан Мейнард, имевший мало влиятельных друзей, большинство из которых он растерял из-за своих республиканских воззрений, слегка волновался, получив приглашение на такой обед.

Приписка к приглашению сообщала, что его просят провести несколько дней в доме хозяина и принять участие в охоте на куропаток, которая будет проводиться позже.

Приглашение пришло от сэра Джорджа Вернона, из Вернон Холла, «Семь Дубов», Кент.

С того дня, как британский флаг, наброшенный на плечи, спас ему жизнь, Мейнард не видел английского баронета. Но по условиям освобождения ему пришлось спешно покинуть Париж и вернуться в столицу Англии, где он с тех пор и находился.

Он не бездельничал. Революция кончилась, ему пришлось отложить саблю, и он взял в руки перо. За лето он написал роман и отдал его издателю. Вскоре роман должен был выйти.

Узнав, что сэр Джордж вернулся на родину, он ему сразу написал и выразил в письме благодарность за помощь.

Однако ему хотелось лично поблагодарить баронета. Положение изменилось: за оказанную им услугу его отблагодарили с избытком; поэтому он колебался принимать старое приглашение — боялся показаться навязчивым. А новое приглашение было для него особенно желательным.

«Семь Дубов» недалеко от Лондона. Тем не менее, поместье расположено в самой спокойной и очаровательной сельской местности, какую только можно найти в графствах Англии, — в замечательном, живописном Кенте.

Только в самые последние годы паровозный гудок нарушил тишину глубоких уединенных лощин, протянувшихся возле «Семи Дубов».

С сердцем, полным счастливых предчувствий, недавний предводитель революционеров ехал по дорогам Кента. Не верхом, а в экипаже, нанятом на железнодорожной станции, который должен отвезти его прямо к семейному поместью Вернонов, расположенному в четырех милях от станции.

Экипаж открытый, день ясный и теплый, местность выглядит прекрасно, озимь позеленела, леса оделись в красно-охряные цвета осенней листвы. Пшеницу уже убрали. Куропатки, еще относительно ручные, целыми выводками сновали в стерне, а фазаны, число которых уже уменьшилось во время охот, скрывались на окраинах рощ. Можно было думать об отличном предстоящем развлечении.

Но Мейнард о нем не думал. Удовольствию от стрельбы по дичи не было места в его мыслях. Его сознание было занято образом прекрасной девушки, которую он впервые увидел на палубе атлантического парохода, а в последний раз — на балконе, выходящем на сады Тюильри. С тех пор он не видел Бланш Вернон.

Но он часто думал о ней. Часто! Ежедневно, ежечасно!

Душа его полна была воспоминаниями о тех случаях, в которых она фигурировала: первый взгляд на нее, сопровождавшийся тем странным предчувствием; ее лицо, отраженное в зеркале кают-компании; эпизод в устье Мерси, который еще больше их сблизил; ее последний взгляд на пристани в Ливерпуле — и наконец, последняя беглая встреча, когда его грубо тащили мимо балкона, на котором стояла она.

Именно это воспоминание доставляло ему особую радость. Он мог погибнуть тогда, и никто даже не узнал бы о его судьбе. Лишь ее вмешательство спасло его от неминуемой смерти.

Теперь ему предстоит встретиться лицом к лицу с этим прекрасным молодым созданием — в священных пределах ее семейного круга, с позволения отца, у него будет возможность изучить ее характер, может быть, оказать на него влияние.

Неудивительно, что, рассуждая о таких перспективах, Мейнард не обращал внимания на куропаток, бегавших в стерне, и на фазанов, укрывавшихся в кустах.

Прошло почти два года с тех пор, как он впервые ее увидел. Теперь ей пятнадцать или около того. Тем беглым взглядом, который он успел бросить на балкон, Мейнард отметил, что она значительно повзрослела.

Тем лучше, думал он: приближается время, когда он сможет проверить истинность своего предчувствия.

Человек жизнерадостный по природе, он все же не был в себе уверен. Да и как могло быть иначе? Безымянный, почти бездомный авантюрист; между ним и этой дочерью английского баронета, известного своим именем и богатством, настоящая пропасть. Есть ли у него надежда перекрыть ее?

Нет. Только если этого пожелает отец.

Возможно, это иллюзия. Помимо огромной разницы в богатстве — о разнице в положении он не думал, — может существовать много других препятствий.

Бланш Вернон — единственный ребенок баронета, он не расстанется с ней легко. К тому же она слишком прекрасна, чтобы никто не пытался завоевать ее сердце. Возможно, оно уже завоевано.

И завоевано человеком ближе к ней по возрасту. И одобряемым отцом.

На лицо Мейнарда при этих мыслях упала тень. Тень слегка рассеялась, когда экипаж подъехал к входу в Вернон-парк, и перед ним раскрылись ворота.

И совсем исчезла, когда владелец парка, встретив в вестибюле особняка, гостеприимно приветствовал его.

(обратно)

Глава ХLIV СБОР ОХОТНИКОВ

Вероятно, не бывает картины прекрасней, чем сбор английских охотников — для псовой охоты или для преследования лисы. Даже панорама войск, с их ровными рядами и громкими оркестрами, не может вызывать большего возбуждения, чем зрелище алых курток на зеленом фоне, псарей в ярких, с золотом, костюмах и нетерпеливо лающих собак. Тут и там нервно встает на дыбы лошадь, словно намереваясь сбросить всадника. Слышен мелодичный рог и резкие звуки щелкающих хлыстов.

Картина не полна, если не упомянуть ряд ландо и фаэтонов, запряженных пони, заполненных прекрасными дамами, большой кареты, которой правит герцог и в которой сидит герцогиня; а рядом фермер в своей рыночной повозке; а вокруг толпа пеших зрителей, «Хобов, Диков и Хиков с дубинами и трещотками», чьи тусклые костюмы контрастируют с пестрыми нарядами охотников. Но в сердце каждого простолюдина живет надежда на щедрую награду, если охота на кабана или оленя будет удачной.

Именно на таком сборе присутствовал и капитан Мейнард. Он сидел верхом на лошади из конюшен сэра Джорджа Вернона. Рядом с ним сам баронет, а поблизости в открытом ландо его дочь в сопровождении верной Сабины. Смуглокожая служанка в тюрбане, скорее свойственная восточной охоте на тигра, тем не менее добавляла живописности общей картине.

Такое добавление не новость в этих районах Англии, где вернувшиеся из Вест-Индии «набобы»[270] проводят осень своей жизни.

День для охоты был прекрасный. Чистое небо, погода благоприятная, достаточно прохладно, чтобы пустить лошадей галопом. Кроме того, собаки хорошо отдохнули и сами рвутся вперед.

Джентльмены были оживленны и веселы, леди сверкали улыбками, простолюдины подзадоривали друг друга.

Все в ожидании сигнала охотничьего рога казались счастливыми.

Но один человек из всех собравшихся не разделял общего веселья. Это всадник, находящийся недалеко от ландо[271] Бланш Вернон, — капитан Мейнард.

Почему же он не участвовал во всеобщем веселье?

Причину можно было увидеть на противоположной стороне ландо в виде молодого человека, тоже верхом, называвшего себя кузеном Бланш Вернон.

Как и Мейнард, он тоже гостил в Вернон Парке, и этому гостю позволялась гораздо большая близость.

Это был молодой человек — Фрэнк Скадамор, еще безбородый и совсем юный. И тем не менее именно из-за него мужчина более зрелого возраста испытывал тревогу. Ведь юноша красив, светловолос, с румянцем на щеках, нечто вроде сакского Эндимиона или Адониса.[272]

А Бланш почти одного с ним возраста, разве она может не восхищаться им?

В том, что он восхищается ею, усомниться было невозможно. Мейнард понял это в первый же день, когда они все трое оказались вместе.

Он и впоследствии часто наблюдал это, но никогда больше, чем сейчас, когда юноша, склонившись в седле, занимал внимание кузины.

И, казалось, ему сопутствует успех. Она не смотрела ни на кого больше и ни с кем не говорила. Не обращала внимания на лай собак, не думала о лисе, слушала только восторженные слова молодого Скадамора.

Все это Мейнард наблюдал с горьким чувством. Горечь напоминала ему, как мало у него шансов ожидать чего-нибудь иного.

Конечно, он оказал Бланш Вернон услугу. Он считал, что ему отплатили, ведь именно благодаря ее вмешательству его спасли от зуавов. Но действия с ее стороны были простой благодарностью ребенка!

Как он хотел бы, чтобы на него были обращены чувства, которые сейчас направлены на молодого Скадамора, когда Бланш что-то говорит ему шепотом на ухо.

Раздраженно ерзая в седле, экс-капитан подумал: «У меня слишком много волос на лице. Она предпочитает безбородого».

Должно быть, раздражение передалось шпорам, ударив ими по бокам лошади, он отъехал от экипажа.

Вероятно, всю охоту раздражение преследовало его, потому что он, пришпоривая животное, держался сразу за сворой и был первым рядом с добычей.

Лошадь вернулась в конюшни сэра Джорджа Вернона загнанная и с окровавленными боками.

Гость, севший за обеденный стол, — чужак среди одетых в алое охотников, — завоевал всеобщее уважение тем, что не отстал от своры.

(обратно)

Глава ХLV В ЗАРОСЛЯХ

На следующий день состоялась охота на фазанов.

Утро выдалось лучшее, какое только может быть в английском климате: яркое голубое небо и теплое октябрьское солнце.

— Леди будут сопровождать нас в зарослях, — сказал сэр Джордж, обрадовав своих джентльменов-гостей. — Поэтому, джентльмены, — добавил он, — будьте внимательней во время стрельбы.

Поход предстоял недалекий. Фазаний заказник Вернон-парка находился вблизи дома, между благоустроенным парком и «домашней фермой». Заказник представляет собой кустарник; кое-где большие деревья возвышаются над зарослями орешника, падуба, березы, утесника, кизила и шиповника. Занимает он свыше квадратной мили холмистой территории, пересеченной глубокими долинами и мягкими затененными лощинами, по которым текут извилистые, прозрачные ручьи.

Заказник известен обилием вальдшнепов, но для них еще слишком рано, и поэтому день отводился охоте на фазанов.

После завтрака выступили. Многие леди остались в доме, это были жены, сестры и дочери джентльменов, гостей сэра Джорджа. Но некоторые пошли с охотниками.

Все держались вместе и шли под руководством егерей в сопровождении спаниелей.

Когда добрались до заказника, началась забава. Слышались гулкие выстрелы, лай собак.

Зайдя в заросли, охотники вскоре разбрелись. Маленькими группами — две-три леди в сопровождении такого же количества джентльменов — пробирались сквозь кустарники, как вела их местность или егеря.

С одной из таких групп шел и Мейнард, хотя сам он не ее избрал бы себе в спутники. Чужак, он не имел возможности выбирать, и пошел с первой же группой, какую ему предложили, — с парой деревенских сквайров, которые гораздо больше интересовались фазанами, чем прекрасными существами, которые пошли взглянуть на их добычу.

С тремя стрелками теперь не было ни одной леди. Вначале с ними пошли две. Но сквайры, будучи заядлыми охотниками, скоро оставили позади спутниц в длинных юбках, а Мейнард вынужден был либо держаться наравне с ними и собаками, либо вообще отказаться от охоты.

Идя вперед с охотниками, он вскоре потерял из виду леди, которые остались далеко позади. Он не сожалел об этом. Ни одна из них не была молода и привлекательна, и их сопровождал слуга. Мейнард попросил у них извинения, сославшись на страсть к охоте, которой совсем не испытывал. Если бы одна из этих леди была дочерью сэра Джорджа Вернона, он вел бы себя совсем по-иному.

Далеко не в лучшем настроении брел он по зарослям. Его тревожили неприятные воспоминания об одном эпизоде, свидетелем которого он случайно стал. Он видел, что дочь баронета отправилась на охоту в паре с молодым Скадамором. И поскольку сделала это без приглашения, должно быть, предпочла его общество всем остальным.

Экс-офицер в стрельбе по фазанам проявил себя совсем не так хорошо, как во время первой охоты. Несколько раз он промахнулся. Два или три раза тяжелые птицы взлетали прямо перед ним, а он даже не попытался поднять ружье или спустить курок!

Сквайры, которые накануне были свидетелями его подвигов в седле, удивлялись тому, какой он плохой стрелок.

Они не знали, чем объясняется его неудачная стрельба. Заметили только, что он рассеян, но не знали причины этой рассеянности.

Через какое-то время он с ними разошелся. Они думали только о фазанах, он — о гораздо более прекрасной птице.

Может быть, она сейчас одна в какой-нибудь укромной долине рядом с молодым Скадамором. Он шепчет ей на ухо уверения в своей братской любви!

Эта мысль печалила Мейнарда.

Можно было ожидать, что она его рассердит, но он знал, что у него нет права на гнев. Они с дочерью сэра Джорджа Вернона обменялись всего несколькими словами, обычными вежливыми выражениями. Он не имел возможности поговорить с ней о тех происшествиях, которые привели к их нынешним отношениям.

Он стремился увидеться с ней, и в то же время боялся этой встречи! Предчувствие, в котором он вначале был так уверен, оказалось обманом.

Сейчас, стоя в одиночестве в молчаливых зарослях, он чувствовал себя совсем по-другому. С уст его сорвались машинально произнесенные слова:

— Она никогда не будет моей!

— Вы обещаете, Бланш? Обещаете? — прозвучали другие слова, донесшись из-за густых зарослей падуба.

Слова эти произнес молодой Скадамор, и в тоне его звучала умоляющая нежность.

Ответа не было, и он повторил:

— Обещаете, Бланш?

Затаив дыхание, сдерживая дикое биение сердца, Мейнард ждал ответа. По тону спрашивавшего он понял, что молодые люди наедине.

Скоро он их увидел, идущих бок о бок по лесной тропе.

Потом остановились. Он опять не мог видеть их из-за колючих пучков листвы падуба, нависавших совсем низко. Но это не мешало ему слышать каждое слово разговора.

И каким сладким показался ему ответ девушки:

— Нет, Фрэнк. Не могу!

Он не знал ни смысла, ни природы обещания, которое у нее просили. Но объяснение было близко, и оно принесло ему еще большее удовлетворение.

— Ну, конечно, — укоризненно сказал Скадамор. — Я знаю, почему вы не можете мне пообещать. Да, знаю.

— Что вы знаете, Фрэнк?

— То, что все видят: вам нравится этот капитан Мейнард, который настолько стар, что мог бы быть вашим отцом или дедом! Ах! Если об этом узнает ваш отец… Ну, я не стану говорить, что…

— А если это и так, — отважно ответила дочь баронета, — кто может винить меня? Вы забываете, что этот джентльмен спас мне жизнь! Я утонула бы, если бы не его благородное поведение. И не только благородное, но и отважное. Вы бы видели эти большие волны, которые грозили поглотить меня! И никто не решился рискнуть и протянуть мне руку! Он спас мне жизнь! Неудивительно, что я испытываю к нему благодарность!

— Это не просто благодарность, Бланш! Вы влюблены в него!

— Влюблена в него! Ха-ха-ха! Что вы хотите этим сказать, кузен?

— Не смейтесь. Вы хорошо это знаете!

— Я знаю, что вы сегодня в плохом настроении, Фрэнк. Все утро дуетесь.

— Правда? Больше не буду — в вашем обществе. Поскольку вы ко мне равнодушны, вы, несомненно, обрадуетесь, если я вас покину. Вы ведь найдете без меня дорогу домой? Держитесь этой тропы. Она приведет вас к воротам парка.

— Не заботьтесь обо мне, — надменно ответила дочь сэра Джорджа. — Думаю, я смогу найти дорогу домой без помощи моего галантного кузена Скадамора.

Этим ироническим замечанием и закончился диалог.

Раздраженный этими словами, молодой джентльмен повернулся спиной к хорошенькой партнерше, свистом подозвал спаниеля и вскоре исчез в роще среди деревьев.

(обратно)

Глава ХLVI ДРУГОЙ РАЗГОВОР

— Я должен извиниться перед вами, мисс Вер-нон, — сказал Мейнард, выходя из-за падуба.

— За что? — спросила девушка, вздрогнув из-за его неожиданного появления, но сразу успокоившись.

— За то, что подслушал ваш разговор с кузеном.

Она стояла молча, словно вспоминала разговор.

— Уверяю вас, это произошло ненамеренно, — добавил Мейнард. — Я должен был бы выйти раньше, но… не могу сказать, что меня остановило. Правда в том, что я…

— О! — прервала она, как будто пытаясь избавить его от явного замешательства. — Это ничего не значит. Фрэнк говорил какую-то чепуху, вот и все.

— Я рад, что вы на меня не сердитесь. Хотя у меня есть причины стыдиться своего поведения, должен быть откровенным и признаться, что я доволен тем, что сумел вас подслушать. Так приятно слышать, как тебя хвалят.

— Но кто вас хвалил?

Вопрос был задан с такой наивностью, которую можно было принять за кокетство.

Может быть, она забыла, что говорила.

— Не ваш кузен, — с улыбкой ответил Мейнард. — Он считает меня настолько старым, что я могу быть вашим дедушкой.

— Ха-ха! — рассмеялась мисс Вернон. — Не принимайте всерьез то, что говорит Фрэнк. Он всегда кого-нибудь оскорбляет.

— Мне это все равно. Я не мог бы на него сердиться, услышав, как ему возражали. Тысячу благодарностей моей благородной защитнице!

— О! То, что я говорила, вовсе не похвала. Я говорила правду. Не будь вас, я бы утонула. Я в этом уверена.

— А не будь вас, меня бы расстреляли. Разве это тоже не правда?

Она ответила не сразу. На щеках ее вспыхнул румянец, странно противоречащий тени, упавшей на лицо.

— Я не люблю быть в долгу — даже у вас, мисс Вернон! Признайте, что мы квиты. Вы этим доставите мне необычное удовольствие.

— Я не совсем понимаю вас, капитан Мейнард.

— В таком случае, буду говорить прямо. Разве не вы послали своего отца, чтобы спасти меня?

Вопрос был излишним, и Мейнард знал это. Как он мог не знать чего-нибудь о действиях, последовавших за обещанием: «Я приду к вам!»?

Она пришла не сама, как он предполагал; но она сделала гораздо лучше. Она послала человека, который смог его защитить.

— Это правда, — ответила она. — Я рассказала папе о вашей беде. Мне это ничего не стоило. Я сама не была в опасности; если бы я так не сделала, вы сочли бы меня неблагодарной. Вас спасли бы и без этого. Ваши другие друзья успели бы вовремя.

— Мои другие друзья?

— Вы ведь знаете об этом?

— О, вы имеете в виду американского посла?

— И двух американских леди, которые вместе с ним пришли к вашей тюрьме.

— Двух леди! Я не видел никаких леди. И ничего о них не слышал. Американский посол пришел, но он мог бы опоздать. Вашему отцу — вам — я обязан своим спасением. Я хочу, мисс Вернон, чтобы вы знали, как искренне я вам благодарен. Я никогда не смогу отблагодарить вас!

Мейнард говорил со страстью, которую не в силах был скрывать.

Никакие мысли о двух леди, которые сопровождали американского посла к тюрьме, его не сдерживали. Он догадывался, кто они, и было время, когда он был бы им благодарен. Теперь же он радовался лишь тому, что их опередили в попытке помочь ему.

Стоя в лесу рядом с прекрасным созданием, достойным быть нимфой, он предпочитал считать, что именно она сохранила ему жизнь — как он спас ее.

Его удовлетворение превратилось бы в счастье, если бы он знал, что ее благодарность похожа на его.

Ее юное сердце — как он хотел прочесть его, проникнуть в его глубины!

Дело деликатное и опасное: слишком деликатное для джентльмена и слишком опасное для того, кто сомневается в ее сердце.

Он боялся идти дальше.

— Мисс Вернон, — сказал он, возвращаясь к обычному тону разговора, — ваш кузен покинул вас неожиданно. Не доставите ли мне удовольствие проводить вас домой? Я думаю, что смогу найти дорогу, услышав точные указания мастера Скадамора.[273]

Мастер Скадамор! Присутствуй здесь этот юный джентльмен, он возразил бы против такого детского наименования.

— О, нет! — возразила дочь баронета, которую уже трудно было называть ребенком. — Я хорошо знаю дорогу. Вы не должны отказываться от охоты, капитан Мейнард!

— Я не могу ее продолжать: у меня нет собаки. Пара азартных джентльменов, к которым я присоединился, обогнала меня, и я остался один, как видите. Если мне не позволено будет сопровождать вас, мне придется возвращаться домой в одиночестве.

— О, если вы не хотите стрелять, вы можете пойти со мной. Вам должно быть очень одиноко в доме, но я думаю, мы найдем там и других вернувшихся с охоты.

— Не одиноко, — ответил охотник, который совсем не увлекался охотой. — Мне не одиноко, если вы, мисс Вернон, согласитесь составить мне компанию.

Правильно понятая, это была смелая речь; и Мейнард, как только ее произнес, тут же об этом пожалел.

Он был рад, однако, что она приняла ее только как проявление вежливости. И, поскольку девушка согласилась, он вместе с ней пошел по лесной тропе в направлении дома.

Они были одни, но за ними наблюдали.

За ними скрытно, с ружьем в руке и со спаниелем у ноги, шел молодой Скадамор. Он не пытался их догнать, но только следил в лесу и в парке, пока они не присоединились к группе вернувшихся с охоты леди, которые прогуливались по газону.

(обратно)

Глава XLVII ВСЕГО ПЯТНАДЦАТЬ

Наступил день рождения Бланш Вернон. Отчасти именно из-за этого события сэр Джордж и устроил прием.

Утро прошло как обычно — стреляли в кустарниках. Вечером предстоял грандиозный обед, а после него танцы.

Наступил вечер. Дочь баронета была в своей спальне. Сабина только что закончила одевать ее для обеда.

Пока служанка занималась ее туалетом, девушка читала газету, которая как будто очень ее заинтересовала. Время от времени с ее уст срывалось восклицание, свидетельствующее о радости, пока наконец газета не выпала у нее из рук; Бланш сидела какое-то время, задумавшись.

Наконец она сказала:

— Мне кажется, я влюбилась.

— Боже! Мисси Бланш, зачем вы так говорите? Вы слишком молоды, чтобы думать об этом!

— Слишком молода? А сколько мне должно быть?

— Ну. Говорят, это зависит от природы или климата. В Вест-Индии, где так жарко, влюбляются раньше, чем здесь, в Англии. Я знаю многих девушек, которые вышли замуж в четырнадцать, а влюблялись еще раньше.

— Но мне сегодня пятнадцать. Ты ведь знаешь, что сегодня мой день рождения?

— Конечно, знаю. Пятнадцать — слишком мало для английской девушки, особенно для такой леди, как вы, мисси Бланш.

— Не забывай, что я три года прожила в Вест-Индии.

— Это неважно. В Англии вы еще ребенок.

— Ребенок! Вздор, Сэбби! Посмотри, какая я высокая! Кровать стала мне мала. Каждую ночь я упираюсь пальцами ног в спинку. Надо сменить кровать на большую.

— Рост ничего не значит.

— Ну, я достаточно крепкая. И столько вешу! Папа меня взвесил на железнодорожной станции. Семь стоунов[274] и шесть фунтов — свыше ста фунтов. Подумай об этом, Сэбби!

— Я знаю, что вы довольно большая для своего возраста. Но это неважно, когда говорят о браке.

— О браке? Ха-ха-ха! А кто говорит о нем?

— А для чего влюбляются? Это естественное продолжение.

— Не всегда, я думаю.

— Но если честная любовь.

— Скажи мне, Сэбби, а ты была влюблена?

— Сэбби креолка из Вест-Индии; не нужно даже спрашивать. А почему вы спрашиваете, мисса?

— Потому что… потому что кузен говорил со мной о любви, сегодня утром, когда мы были на охоте.

— Масса Фрэнк? Боже! Он говорил о любви? А что он сказал, мисси Бланш?

— Он хотел, чтобы я пообещала, что буду любить его и буду ему верна.

— Если вы его любите, будете ему верны. Конечно, вы выйдете за него замуж.

— Что! За такого мальчика! Выйти замуж за кузена Фрэнка! О, нет! Я выйду замуж за мужчину!

— Ясно, что вы его не любите. Тогда это кто-тодругой?

— Ты сказала, что сама была влюблена, Сэбби? — спросила молодая хозяйка, не отвечая на последнее замечание служанки.

— Да, сказала, мисса. Сэбби влюблялась два раза.

— Два раза? Это странно!

— Не на островах Вест-Индии.

— Ну, забудем о втором разе. Если когда-нибудь влюблюсь вторично, сама узнаю. Расскажи мне, Сэбби, что ты чувствовала в первый раз. Наверно, у вас, цветных, все так же, как у нас, белых?

— То же самое, только у креолов сильнее.

— Сильнее? Что сильнее?

— Креолы любят сильнее — больше огня и страсти. Я чувствовала себя так, словно готова была съесть того парня.

— Какого парня?

— Первого. Из-за второго я не так сходила с ума. Тогда я была гораздо старше.

— Но ты не была замужем, Сэбби?

— Нет.

На лицо Сабины упала тень, когда она делала это признание.

— А почему вы меня об этом спрашиваете, мисси Бланш? Не нужно пока думать о любви и замужестве.

— Я не думаю о замужестве, Сэбби. Я только боюсь, что влюбилась. Мне кажется, это так.

— Боже! Если вы влюбились, вы должны знать!

— Нет. Поэтому я и спрашиваю тебя, как это было в первый раз.

— Ну, я сказала, что готова была съесть этого парня.

— О! Но это нелепо! Ты, должно быть, шутишь, Сэбби? Я уверена, что ничего подобного не чувствую.

— А что вы чувствуете, мисса?

— Ну, мне хочется, чтобы он всегда был со мной и больше никого не было. И я хочу, чтобы он все время разговаривал со мной, а я бы слушала и смотрела на него; особенно ему в глаза. У него такие красивые глаза. И они так ярко горели, когда мы встретились в лесу! Мы были одни. В первый раз. Насколько это приятней, чем когда вокруг много народа! Я хотела бы, чтобы все гости папы уехали и остался только он. Тогда мы всегда могли бы быть одни.

— О ком вы это говорите, мисса? О массе Скадаморе?

— Нет, нет! Не о Фрэнке. Он должен уехать вместе со всеми. Я не хочу, чтобы он оставался.

— Тогда кто же?

— О, Сэбби, разве ты не знаешь? Ты должна знать.

— У Сэбби есть подозрения. Может, это тот самый джентльмен, что привел миссу домой со вчерашней охоты?

— Да, это он. Я не боюсь сказать тебе об этом, Сэбби.

— Но больше никому не говорите. Если узнает ваш отец, он очень рассердится.

— Но почему? Что в этом плохого?

— Почему! Может, со временем узнаете. Вы должны полюбить вашего кузена Скадамора.

— Это невозможно. Он мне не нравится.

— А тот, другой, нравится?

— Несомненно. Я ничего не могу с собой сделать.

Креолка не очень удивилась. Она принадлежала к женщинам, которые умеют разглядеть и оценить истинные достоинства мужчины. Несмотря на первоначальную легкую антипатию, она подумала, что капитан-«публиканец» ей тоже нравится.

— Но, мисса, скажите мне правду. Вы думаете, что вы ему нравитесь?

— Не знаю. Я много отдала бы, чтобы так было.

— Что бы вы отдали?

— Весь мир — если бы он у меня был. О, дорогая Сэбби! А ты думаешь, я ему нравлюсь?

— Что ж, Сэбби считает, что вы ему не неприятны.

— Не неприятна?

— Конечно, нет, — подтвердила креолка, которая умела разбираться и в достоинствах женщин.

«Как может быть иначе?» — думала она, глядя на свою молодую хозяйку взглядом, который способен все разглядеть в женщине.

— Ну, мисси Бланш, — сказала она наконец, не делясь своими мыслями, — хотите вы или нет, Сэбби даст вам совет. Никому не говорите, что он вам нравится. Это не понравится вашему отцу. Могут быть неприятности, большие неприятности. Держите это при себе, глубоко в груди. Не бойтесь: Сэбби вас не предаст. Нет, мисси Бланш, она считает вас хорошей девочкой.

— Спасибо, дорогая Сэбби. Я знаю, что могу верить тебе. Я знаю это.

— Звонят к обеду. Вы должны идти в гостиную и постараться, чтобы не рассердился ваш кузен. Я имею в виду массу Скадамора. Очень нехороший молодой человек. У него характер дьявола и хитрость змеи. Если он что-нибудь заподозрит о вас и капитане Мейнарде, сразу пойдет к вашему отцу. И тогда будут большие неприятности. Так что, мисси Бланш, молчите обо всем, пока не придет время признаться.

Бланш, уже одетая для обеда, спустилась в гостиную, но вначале пообещала слушаться советов своей креольской наперсницы.

(обратно)

Глава XLVIII ОБЕД

Обед был самым шикарным из всех, какие давал сэр Джордж. Сегодня исполнялось пятнадцать лет Бланш, его единственному ребенку!

Гости, которые рассаживались за столом, были тщательно подобраны. Вдобавок к тем, кто остановился в Холле, были и другие, специально приглашенные по такому случаю, — конечно, это были первые семейства графства, жившие на расстоянии, позволяющем приехать на обед.

Всего собралось свыше двадцати человек, среди них несколько известных своими титулами, а еще вдвое больше ожидалось потом. За обедом должны были последовать танцы.

Когда Мейнард, переодевшись, спустился в гостиную, он обнаружил, что она заполнена. Стайки прекрасных женщин сидели на диванах посреди удивительного изобилия своих юбок и еще более удивительного недостатка корсетов и рукавов.

Среди них рассеяны были джентльмены, все в черном — только высокие крахмальные воротнички были белые. Их строгая одежда резко контрастировала с богатыми материями, шуршавшими вокруг них.

Войдя в комнату, Мейнард вскоре почувствовал себя в центре внимания. Все, и мужчины, и женщины, смотрели на него.

Это были не просто любопытные взгляды, которые бросают на незнакомого гостя. Когда дворецкий громогласно произнес его имя, сопроводив его военным званием, словно дрожь пробежала по собравшимся. Знатный гость с рыжими усами, забыв о своем всегдашнем высокомерии, сразу повернулся к нему; старые девы и герцогини извлекли очки в золотой оправе и разглядывали его с интересом, обычно не свойственным этим благородным дамам; в то время, как их дочери бросали еще более заинтересованные взгляды.

Мейнард не знал, что обо всем этом думать. Впрочем, как незнакомец, предки которого никому не известны, он мог ожидать, что его станут разглядывать.

Но не так — ведь это общество так гордится своим хорошим воспитанием.

Он сам был слишком хорошо воспитан, чтобы быть захваченным врасплох. К тому же ему казалось, что смотрят на него по-дружески, а глаза старых дев, видные сквозь стекла очков, смотрели на него даже восхищенно.

Он не смутился, но удивился. Многих из присутствующих он встречал и раньше, охотился и даже обедал с ними. Почему вдруг они проявляют к нему такой интерес?

Объяснение дал хозяин, который по-дружески обратился к нему:

— Капитан Мейнард, мы вас поздравляем!

— С чем, сэр Джордж? — спросил удивленный гость.

— С литературным успехом. Мы уже слышали, сэр, о том, как вы искусно владеете оружием. Но не знали, что в равной степени вам покорно и другое не менее достойное орудие — перо.

— Вы очень любезны, но я все же не вполне понимаю.

— Поймете, когда посмотрите на это. Я полагаю, сэр, вы этого еще не видели. Это пришло только что с последней почтой.

Говоря это, сэр Джордж протянул гостю журнал. Модное лондонское издание.

Мейнард сразу увидел набранный крупными буквами заголовок со своим именем. Под ним помещалась рецензия на его книгу — роман, который он написал. Журнал первым сообщил публике о появлении книги и дал ее оценку:

«Три исключительно интересных тома, написанных необычным человеком. О капитане Мейнарде можно сказать так, как написал Байрон о Бонапарте:

Спокоен даже в раскаленных глубинах ада».

Так комментировал критик. Рецензия его была полна похвал, которые даже казались преувеличенными; кончалась она утверждением, что «на литературном небосклоне взошла новая звезда».

Автор книги не стал до конца читать комплименты, принадлежащие щедрому перу рецензента, конечно, не относящегося к литературной клаке и не знакомого ему. Он только взглянул на начальные фразы и на заключение, и вернул журнал хозяину.

Было бы неправдой сказать, что он не был доволен, но столь же неверно было бы говорить, что он не удивился. Описывая некоторые происшествия своей жизни в далекой стране, наполняя это описание своими более поздними чувствами и превращая все это в роман, он не думал о том, что этот труд любви даст ему новую известность, славу, сравнимую с той, которую он заслужил как военный. До сих пор он думал только о сабле. Теперь ее предстояло отложить ради пера.

— Кушать подано! — провозгласил дворецкий, широко раскрывая двери гостиной.

Гости расселись в соответствии с карточками на столе. Вновь открытый писатель обнаружил рядом с собой титулованную леди.

Леди Мэри П. молода и интересна, она дочь одного из самых известных и заслуженных пэров королевства.

Но соседу это было все равно. Он думал о более молодой и гораздо более интересующей его особе — дочери хозяина.

За несколько минут, проведенных в гостиной, он наблюдал за ней пылким взглядом.

Она едва не выхватила модный журнал из рук отца, отошла в угол, села там и явно с интересом принялась читать.

Судя по тому, как она держала журнал, Мейнард видел, какую колонку она читает; и когда свет канделябра упал на лицо девушки, он попытался разгадать ее выражение.

Он помнил, как нежно вспоминал о ней, когда писал роман. Испытывает ли она такие же чувства, когда читает рецензию?

Приятно было видеть улыбку у нее на лице, как будто ей доставляли удовольствие похвалы критика. А когда она кончила читать, оглядела комнату в поисках Мейнарда и посмотрела на него с гордым, довольным выражением.

Призыв на лучший в мире обед грубо прервал этот восхищенный взгляд.

Сидя во главе стола рядом с леди Мэри, Мейнард завидовал младшим гостям, которых посадили в конце, особенно молодому Скадамору, рядом с которым сидела юная, прекрасная звезда, чей день рождения сегодня отмечался.

Мейнард больше не мог ее видеть. Между ними стояла огромная ваза, нагруженная плодами оранжереи. Как он ненавидел эти листья и цветы, садовника, который их вырастил, руку, которая сплела из них непроницаемую преграду!

Во время обеда он был невнимателен к своей титулованной соседке, почти невежлив. Пропускал мимо ушей ее приятные слова и отвечал невпопад. Даже шелковые юбки, призывно шуршавшие у его колена, не вдохновили его.

Леди Мэри имела все основания поверить в часто делаемое утверждение, что гении в обычной жизни не только неинтересны, но просто глупы. Несомненно, она так и подумала о Мейнарде. Казалось, она облегченно вздохнула, когда обед подошел к концу и леди встали, снова направляясь в гостиную.

Мейнард едва успел отодвинуть стул соседки; он взглядом искал среди цепочки выходящих гостей Бланш Вернон.

И взгляд, который она бросила на него, выходя из-за вазы, вполне вознаградил его за мрачное выражение лица леди Мэри.

(обратно)

Глава XLIX ТАНЕЦ

Джентльмены ненадолго задержались за вином. Снаружи послышались звуки настраиваемых скрипок; присутствие джентльменов требовалось в гостиной, и сэр Джордж проводил их туда.

За два часа, проведенные гостями за обеденным столом, штат слуг преобразил гостиную. Ковры убрали, пол натерли воском до гладкости льда. Прибыли новые гости; все стояли группами в ожидании музыки и танцев.

Нет танцев прекрасней, чем в гостиной — особенно в гостиной английского сельского особняка. Здесь чувствуешь домашний уют, неведомый большим публичным балам.

Такие танцы полны загадок — вспомним сэра Роджера де Коверли[275] и старинные времена предполагаемой аркадийской[276] невинности.

Большинство танцующих знакомы друг с другом. Если этого нет, легко добиться представления, и никто не боится новых знакомств, никто не испытывает напряжения или неловкости.

В комнате не душно, так как открыты окна и двери в сад. В соседней комнате накрыт ужин и вино.

Мейнард, хотя и не был знаком с большинством гостей сэра Джорджа, вскоре с ними познакомился. Прибывшие позже уже прочли модный журнал или слышали о романе. И нет круга, в котором гений встретил бы большее восхищение, чем среди английской аристократии — особенно если гением является представитель того же класса.

К некоторому удивлению, Мейнард обнаружил, что стал героем вечера. Он не мог не чувствовать благодарности, слушая комплименты из уст титулованных особ, среди которых были и самые известные в стране. Всего этого было достаточно, чтобы он почувствовал удовлетворение. Он мог бы подумать, как глупо было вступать в политический конфликт и надолго расставаться с таким приятным обществом.

Казалось, перед лицом успеха в другой области его политические пристрастия забыты окружающими.

И им самим тоже; хотя он не собирался отказываться от республиканских принципов, усвоенных благодаря его вере. Его политические взгляды были делом не выбора, а убеждений. Он не смог бы изменить их, даже если бы захотел.

Но незачем совмещать эти два социальных круга. И, слушая комплименты, Мейнард чувствовал себя довольным, даже счастливым.

Счастье достигло высшего пункта, когда он услышал произнесенные полушепотом слова поздравления:

— Я так рада вашему успеху!

Эти слова произнесла девушка, с которой он танцевал лансье[277] и которая впервые за вечер стала его партнершей. Это была Бланш Вернон.

— Боюсь, вы мне льстите! — был его ответ. — Во всяком случае, это делает рецензент. Журнал, по которому вы вынесли заключение, известен своей добротой по отношению к молодым авторам — это исключение из общего правила. Именно этому я обязан тем, что вы, мисс Вернон, называете успехом. Всего лишь энтузиазм критика. Возможно, его заинтересовали новые для него сцены. Я описываю в своем романе малоизвестную землю, о которой очень мало написано.

— Но ведь это так интересно!

— Откуда вы знаете? — удивленно спросил Мейнард. — Вы ведь не читали книгу?

— Нет, но журнал напечатал отрывок. Я могу судить по нему.

Автор об этом не знал. Он взглянул только на рецензию, на ее первые абзацы.

Это ему польстило, но не так, как ее слова, произнесенные, по-видимому, искренне.

Дрожь радости пробежала по его телу при мысли о сценах, которые заинтересовали ее. Она все время была в его сознании, когда он писал их. Именно она вдохновила его на создание образа прекрасной девочки, ставшей впоследствии женой главного героя романа, которая дала название этой книге.

Он испытывал сильное искушение сказать ей об этом, и, может быть, так и сделал бы, если бы не опасность быть услышанным другими танцующими.

— Я уверена, что это очень интересный роман, — сказала она, когда они подошли к «повороту». — И буду так думать, пока не прочту всю книгу. Тогда вы и узнаете мое мнение о ней.

— Не сомневаюсь, что вы будете разочарованы. Это рассказ о грубой жизни на границе цивилизованных земель, вряд ли он способен заинтересовать молодых леди.

— Но рецензент не говорит так. Напротив. Он пишет, что роман полон нежных сцен.

— Надеюсь, вам они понравятся.

— О! Мне так не терпится прочитать! — продолжала молодая девушка, словно не замечая этих обращенных к ней слов. — Я не смогу уснуть, думая об этом.

— Мисс Вернон, вы не представляете, как я вам благодарен за интерес к моему первому литературному опыту. Если бы вы не уснули после чтения книги, — добавил автор со смехом, — я, может быть, поверил бы в успех, о котором говорит журнал.

— Может, так и будет. Скоро увидим. Папа уже телеграфировал в «Мьюди»,[278] чтобы книгу нам выслали. Можно ее ждать с утренним поездом. Завтра вечером, если роман не очень длинный, я обещаю сообщить вам свое мнение о нем.

— Он не длинный. Я с нетерпением буду ждать вашего суждения.

И он действительно был нетерпелив. Весь следующий день, бродя по стерне в поисках куропаток и сбивая выстрелами птиц, он думал только о книге. Он знал, что именно сейчас она ее читает!

(обратно)

Глава L РЕВНИВЫЙ КУЗЕН

Фрэнк Скадамор, восемнадцати лет, был представителем английской золотой молодежи.

Выросший среди изобилия, наследник обширного поместья, он считалсялучшим обществом для девочек и девушек, которые вскоре должны стать женами.

Не одна мать, у которой дочь на выданье, внесла его в список «желаемых».

Вскоре стало очевидно, что этим леди придется его вычеркнуть из списка: молодой человек сосредоточил все свое внимание на девушке без матери — Бланш Вернон.

Он провел достаточно времени в Вернон-парке, чтобы хорошо познакомиться с достоинствами своей кузины. Мальчиком он полюбил ее, юношей стал ею восхищаться.

Ему никогда не приходило в голову, что что-то может встать между ним и его надеждами, вернее желаниями. Зачем ему говорить о надеждах, если весь опыт жизни научил его, что всякое его желание исполняется?

Он хотел Бланш Вернон, и не сомневался, что получит ее. Он даже не думал о том, что нужно приложить какие-то усилия, чтобы получить ее. Он знал, что его отец, лорд Скадамор, благожелательно смотрит на этот союз, и что столь же благожелательно настроен и ее отец. Ниоткуда не ждал он препятствий и поджидал только, пока молодая возлюбленная будет готова стать его женой. Тогда он сделает ей предложение, и оно будет принято.

Он не думал о своей собственной молодости. Считал, что в восемнадцать лет он уже мужчина.

До сих пор его не тревожили возможные соперники. Конечно, и другие представители jeunesse dore[279] заглядывались на прекрасную Бланш Вернон и говорили о ней.

Но Фрэнк Скадамор, уверенный в своем неотъемлемом праве, не боялся соперничества, и один за другим молодые люди, как тающий снег, исчезали с его пути.

Но вот на этот путь упала черная тень в лице человека, достаточно старого, как презрительно заметил Фрэнк, чтобы быть отцом Бланш Вернон! Конечно, дед — это преувеличение.

Этим человеком был Мейнард.

Бывая в Вернон-парке, Скадамор слышал много — похвал незнакомцу — слишком много, чтобы Мейнард ему понравился, и особенно потому, что похвалы исходили из уст его прелестной кузины. Впервые он встретился с Мейнардом на охоте, и неприязнь его стала осознанной, если не взаимной.

Это была наиболее сильная неприязнь — неприязнь, вызванная ревностью.

Она проявлялась на охотничьем сборе, при стрельбе по фазанам, на площадке для стрельбы из луков, в доме — короче, повсюду.

Как уже известно, Фрэнк пошел вслед за кузиной по лесной тропе.

Он следил за каждым ее движением, когда она шла в сопровождении этого чужака, — и сердился на себя за то, что так неразумно ее оставил. Он не слышал их разговора, но видел достаточно, чтобы понять, что это не простая любезность. Всю остальную часть дня он страдал от ревности, и весь следующий день — день ее рождения — тоже; ревновал за обедом, глядя, как она тщетно пытается пробиться взглядом сквозь вазу с цветами; бешено ревновал во время танцев — особенно во время лансье, который она танцевала с человеком, «достаточно старым, чтобы быть ее отцом».

Несмотря на благородную кровь в своих жилах, Скадамор не гнушался того, чтобы держаться к ним поближе и подслушивать!

И кое-что из слов, которыми они обменялись, он слышал.

В отчаянии он решил обо всем рассказать дяде.

Назавтра после дня рождения дочери сэр Джордж не сопровождал своих гостей на охоте. Он извинился, сказав, что дипломатические обязанности заставляют его поработать в библиотеке. Он говорил правду, так оно и было.

Дочь его тоже осталась дома. Как и ожидалось, пришел новый роман — неразрезанный экземпляр, прямо из рук переплетчика.

Бланш сразу схватила книгу; весело попрощавшись со всеми, она убежала к себе в комнату, чтобы провести там весь день!

Мейнард с радостью увидел это, уходя вместе с охотниками.

Скадамор, оставшийся дома, тоже видел это — но с горькой ревностью.

Каждый думал о том, какой эффект произведет книга.

Была уже середина дня. Дипломат-баронет работал в библиотеке, готовя ответ на послание из «Форин оффис», когда ему помешали. Пришел племянник.

Уверенный, что когда-нибудь он станет зятем сэра Джорджа, молодой Скадамор не стал извиняться за свое вторжение.

— В чем дело, Фрэнк? — спросил дипломат, откладывая послание.

— Дело в Бланш, — прямо ответил племянник.

— В Бланш? А что с нею?

— Не могу сказать, что это мое дело, дядя, но оно касается нашей семьи. Она ваша дочь, но она и моя кузина.

Сэр Джордж выпустил документ, упавший на стол, поправил очки на носу, и вопросительно посмотрел на племянника.

— О чем ты говоришь, мой мальчик? — спросил он, после того, как некоторое время разглядывал лицо молодого Скадамора.

— Мне стыдно говорить вам об этом, дядя. Но вы могли это заметить так же легко, как и я.

— Но я ничего не заметил. В чем дело?

— Ну, вы пригласили в свой дом человека, который ведет себя не как джентльмен.

— Какого человека?

— Этого капитана Мейнарда, как вы называете его.

— Капитан Мейнард не джентльмен? На каком основании ты это говоришь? Осторожней, племянник. Это серьезное обвинение гостя в моем доме — тем более незнакомца. У меня есть все основания считать его джентльменом.

— Дорогой дядя, мне было бы очень жаль считать не так, как вы, но у меня есть причины думать, что он не джентльмен.

— Рассказывай!

— Ну, прежде всего я позавчера был с Бланш в зарослях. Это когда все пошли стрелять фазанов. Мы разошлись: она пошла домой, а я продолжал охотиться. Этот Мейнард посчитал, что меня уже нет, выскочил из-за падуба и подошел к Бланш. Я уверен, что он там специально ждал такой возможности. Он отказался от охоты и проводил ее домой, и всю дорогу говорил с ней с такой фамильярностью, словно он ее брат.

— У него есть на это право, Фрэнк Скадамор. Он спас ее жизнь.

— Но это не дает ему права говорить то, что он говорил.

Сэр Джордж вздрогнул.

— Что он говорил?

— О, многое. Я имею в виду не в зарослях. То, о чем они тогда говорили, я, конечно, не слышал. Был слишком далеко. Я слышал, как они говорили вчера вечером во время танцев.

— И что ты слышал?

— Они говорили об этой новой книге, которую написал Мейнард. Моя кузина сказала, что ей так хочется прочесть книгу, что она не сможет уснуть ночью. В ответ он сказал, что надеется: после чтения она тоже не сможет уснуть. Дядя, разве чужой человек имеет право так разговаривать с Бланш, а она — его слушать?

Вопрос был излишним; Скадамор понял это, заметив, как изменилось поведение сэра Джорджа, как он сдернул очки с носа.

— Ты все это слышал? — спросил он почти машинально.

— Каждое слово.

— Между моей дочерью и капитаном Мейнардом?

— Я уже сказал это, дядя.

— Тогда никому больше не говори. Держи при себе, Фрэнк, пока мы не поговорим снова. А теперь уходи! У меня правительственное дело, оно требует времени. Иди!

Племянник, так властно выпровоженный, вышел из библиотеки.

Как только он вышел, баронет вскочил со стула. Возбужденно расхаживая по комнате, он воскликнул:

— Вот что значит проявить доброту к республиканцу, предавшему свою королеву!

(обратно)

Глава LI ПОД ГИМАЛАЙСКИМ КЕДРОМ

После дня рождения Бланш Вернон развлечения в доме ее отца не прекратились.

На второй день после праздника снова был великолепный званый обед, а после него танцы.

Это сезон сельских развлечений в Англии, когда поля убраны и рента выплачена, когда фермер отдыхает от работы, а сквайр забавляется охотой.

Снова в Вернон Холле собрались знатные гости, снова слышались звуки арф и скрипок.

И снова Мейнард танцевал с дочерью баронета.

Она была слишком молода, чтобы принимать участие в таких развлечениях. Но это был дом ее отца, а она его единственная дочь — поэтому ей поневоле пришлось очень рано играть роль хозяйки поместья.

Верная своему обещанию, она прочла роман и высказывала свое мнение волнующемуся автору.

Роман ей понравился, хотя и не чрезмерно. Но этого она не сказала. Только по тону ее слов Мейнард смог об этом догадаться. Что-то в книге, по-видимому, не удовлетворило ее. Он не мог понять, что именно. И был слишком разочарован, чтобы настаивать на объяснении.

Снова они танцевали друг с другом — на этот раз вальс. Хотя девушка выросла в деревне, танцевала она великолепно. Живя по ту сторону Атлантики, она брала уроки у учителей-креолов.

Мейнард тоже был хорошим танцором, а она именно такая партнерша, с которой легко и радостно танцевать.

Ни о чем не думая, в своей девичьей невинности, она положила голову ему на плечо и продолжала кружиться — и с каждым поворотом сердце его все больше испытывало ее очарование. Девушка и не думала, что за нею наблюдают.

Но за ними — и за нею, и за ним — наблюдали, на них смотрели отовсюду и замечали каждое движение. Старые девы, сидя на стульях у стен, разглядывали их через лорнеты, трясли своими фальшивыми локонами и обменивались замечаниями. Молодые леди, выезжающие всего второй сезон, смотрели с завистью. Леди Мэри смотрела презрительно, она едва не хмурилась.

«Золотой молодежи» это тоже не нравилось, и меньше всего Скадамору, который мрачно бродил по комнате или стоял, глядя на юбки кузины, как будто готов был разорвать на ней платье!

Он не испытал облегчения, когда вальс кончился.

Напротив, пытка его усилилась: пара, за которой он ревниво наблюдал, вышла рука об руку через оранжерею в парк.

Ничего необычного в этом не было. Вечер теплый, и двери гостиной и оранжереи распахнуты настежь. Они лишь последовали обычаю. То же самое сделали еще несколько пар.

Что бы ни говорили об английской аристократии, она еще не достигла такого пункта разложения, чтобы строить безосновательные подозрения. Аристократы все еще придерживаются одного из самых благородных своих национальных высказываний: «Honi soit qui mal y pense».[280]

Конечно, англичанам грозит опасность забыть о нем — под зловещим французским влиянием, которое испытывается и по эту сторону пролива, а теперь перешло даже через Атлантику.

Но оно еще не забыто, и гость, допущенный в дом английского джентльмена, пусть даже незнакомый остальным, не считается заранее авантюристом. То, что гость вышел из дома с молодой леди, даже в беззвездную ночь, еще не считается неприличным — тем более, способным вызвать скандал.

Пробираясь в густых зарослях, окружающих особняк, гость сэра Джорджа Вернона об руку с его дочерью не думал о скандале. Не думал и тогда, когда они остановились под гигантским гималайским кедром, чьи ветви простираются над тщательно подстриженным газоном.

На небе не было ни луны, ни звезд, никакого освещения, кроме того, что тускло пробивалось в окна оранжереи.

Они одни — так им кажется, — их не могут увидеть и услышать, словно они в сердце первобытного леса или в центре необитаемой пустыни.

Может быть, это ощущение безопасности определило тон их разговора. Он велся с ранее неслыханной между ними свободой.

— Вы много путешествовали? — спросила девушка, когда они остановились под кедром.

— Не больше вас, мисс Вернон. Если не ошибаюсь, вы сами много времени провели в путешествиях.

— Я? О, нет! Я была только на островах Вест-Индии, где папа был губернатором. Потом побывала в Нью-Йорке на пути домой. С тех пор ездила по столицам Европы. Вот и все.

— Очень солидный маршрут для человека вашего возраста.

— Но вы бывали во многих чужих странах и видели много необычного, интересного, встречались со всевозможными опасностями, как мне рассказывали.

— Кто рассказывал?

— Я об этом читала. Я не так мала, чтобы мне не разрешали читать газеты. Там писали о вас и ваших делах. Даже если бы мы никогда не встретились, я бы знала ваше имя.

И если бы они не встретились, Мейнард не испытал бы такого счастья, как в тот момент. Такова была его мысль.

— Мои дела, как вы их называете, мисс Вернон, были обычными происшествиями, они всегда случаются с теми, кто бывает в странах, которые еще находятся в естественном состоянии и где человеческие страсти не знают ограничений цивилизованной жизни. Такова страна, которая расположена в центре Американского континента. Ее имя — прерии.

— О! Прерии! Огромные зеленые луга и поля цветов! Как я хотела бы побывать там!

— Для вас это было бы не вполне безопасно.

— Я знаю, вы ведь там встретились с такими опасностями. Как хорошо вы их описали в своей книге! Эта часть мне особенно понравилась. Читать очень интересно.

— Но не всю книгу?

— Она вся интересная. Но отдельные части…

— Вам не понравились, — сказал автор, приходя на помощь нерешительному критику. — Могу ли я спросить, какие именно части вызвали ваше неудовольствие?

Девушка замолчала, как будто вопрос ее смутил.

— Ну, что ж, — сказала она наконец, найдя тему, о которой могла говорить. — Мне не понравилось, как белые воюют с бедными индейцами, чтобы снять с них скальпы и получить за них деньги. Мне это кажется такой жестокостью. Может, не все такие рассказы правда? Могу я на это надеяться?

Необычный вопрос, задаваемый автору, и Мейнард так и подумал. Он отметил также, что и тон девушки тоже странный.

— Не думаю, — был его ответ. — Конечно, книга написана как роман, хотя некоторые описанные в ней сцены — подлинные происшествия. С сожалением должен сказать, что это именно те сцены, которые вас огорчили. Многое можно сказать в оправдание предводителя кровавой экспедиции, описанной в книге. Он сам жестоко пострадал от рук дикарей. Им двигало не стремление к наживе и даже не месть. Вернув себе дочь, он прекратил воевать с индейцами, а ведь они так долго держали ее в плену.

— А эта его вторая дочь — Зоя? Та самая, что влюбилась. Она такая молодая. Гораздо моложе меня. Скажите, сэр, это тоже правда?

Почему задан этот вопрос? И откуда дрожь в голосе, свидетельствующая не просто о любопытстве?

Мейнард в свою очередь смутился и не знал, что сказать в ответ. Думая о смысле ее вопроса, он испытывал радость.

Он подумал о признании и исповеди.

Но настало ли для этого время?

«Нет», — решил он, продолжая скрывать свои чувства.

— Авторам романов, — наконец ответил он, — дано право создавать воображаемые характеры. Иначе они не были бы авторами романов. Хотя эти характеры часто имеют реальные прототипы — не обязательно те, кто фигурирует в описанных сценах, но кто в свое время произвел впечатление на автора.

— И Зоя — один из таких характеров?

Печальная нотка в ее голосе. Как сладко она звучит в ушах того, кого спрашивают.

— Была и есть.

— Она жива?

— Да!

— Конечно. Как я могла подумать иначе? И она должна быть молодой?

— Ей пятнадцать лет — почти точно до одного дня.

— Правда? Какое странное совпадение! Вы ведь знаете, сколько мне лет?

— Мисс Вернон, в книге много совпадений — гораздо более странных.

— Правда! Я сама об этом думала. Разве могла я не думать?

— Конечно, нет, — особенно после такого счастливого дня рождения.

— Да, он был счастливый. Но потом я не была так счастлива.

— Надеюсь, не чтение моей книги вас опечалило? Если так, я сожалею, что написал ее.

— Спасибо! — ответила девушка. — Вы очень добры, говоря так.

После этих слов она стала молчаливой и задумчивой.

— Но вы говорите, что не все там правда? — продолжала она после паузы. — А какая часть? Вы сказали, что Зоя существует в действительности?

— Так и есть. Может, она единственная в книге соответствует реальности. Я отвечаю за верность ее портрета. Она всегда была в моей душе, когда я ее описывал.

— О! — воскликнула его спутница, подавив вздох. — Так и должно быть. Я уверена в этом! Иначе как вы могли бы так верно описать ее чувства? Я была в ее возрасте и знаю это!

Мейнард слушал с радостью. Никогда в ушах автора не звучала музыка слаще.

Дочь баронета как будто спохватилась. Подействовала либо гордость, либо сильный инстинкт любви, которая не теряет надежду. И она сказала:

— Зоя — красивое имя, и очень необычное! Не имею права вас спрашивать, но не могу сдержать любопытство. Это ее подлинное имя?

— Нет. И только вы во всем мире имеете право знать, каково оно.

— Я? Почему?

— Потому что это вы! — ответил он, не в силах больше скрывать правду. — Вы! Да, Зоя из моего романа — портрет прекрасной девочки, которую я встретил на пароходе линии «кунард». С тех пор она подросла и стала еще привлекательней. И тот, кто ее увидел, постоянно думал о ней… Им овладела страсть, которая искала возможности быть выраженной в словах. Искала и нашла. В результате возникла Зоя — портрет Бланш Вернон, написанная тем, кто любит ее и готов отдать за нее жизнь!

Услышав эту страстную речь, дочь баронета задрожала. Но не от страха. Напротив, в сердце ее вспыхнула радость.

Сердце это было слишком молодо и невинно, чтобы стыдиться своих чувств. В последовавших быстрых вопросах не было и попытки что-то скрыть.

— Капитан Мейнард, это правда? Или вы так говорите, чтобы польстить мне?

— Правда! — ответил он тем же страстным тоном. — Это правда! С того часа, как я впервые вас увидел, вы всегда были в моих мыслях. Возможно, это глупость — безумие, но я не могу перестать думать о вас.

— А я о вас!

— О, Небо! Неужели это правда? Неужели осуществится мое предчувствие? Бланш Вернон, любите ли вы меня?

— Странный вопрос, чтобы задавать ребенку!

Слова были произнесены человеком, который до тех пор не участвовал в разговоре. У Мейнарда похолодела кровь: он узнал в тени кедра высокую фигуру сэра Джорджа Вернона!

* * *

Еще не было двенадцати ночи. Капитан Мейнард успел сесть в ночной поезд и вернулся в Лондон.

(обратно)

Глава LII ЗНАМЕНИТЫЙ ИЗГНАННИК

Время революции кончилось. Восстановилось спокойствие, и в Европу вернулся мир.

Но это был мир, обеспеченный цепями и поддерживаемый штыками.

Манин был мертв, Блюм[281] убит, как и еще два десятка известных предводителей революции.

Но остались в живых двое, чьи имена вызывали тревогу у деспотов от Балтийского до Средиземного моря, от Черного моря до Атлантического океана.

Это были Кошут и Мадзини.

Несмотря на все влияние, которое использовалось, чтобы очернить их, несмотря на все усилия подкупленной прессы, эти имена сохраняли магическую власть: они оставались символами того, что народы еще могут подняться на борьбу за свободу. Особенно справедливо это относительно Кошута. Некоторая безрассудность, проявленная Мадзини, вера в то, что его доктрины слишком радикальные, привела к тому, что либералы в нем усомнились.

Иными были взгляды Кошута. Они соответствовали консервативным традициям и нацеливались только на достижение национальной независимости на республиканской основе. На «красную демократическую республику», о которой говорили во Франции, он не соглашался.

Если историки будущего найдут недостатки в характере Кошута, то это будет излишний консерватизм. Кошут был скорее националистом и не уделял достаточного внимания универсальной пропаганде.

Как и большинство людей, он слишком верил в невмешательство, в ту международную терпимость, которая позволяет королю Дагомеи[282] массами убивать своих подданных, а королю Вити-Леву — поедать их, чтобы удовлетворить потребности своего желудка.

Эта ограниченность принципов была единственной чертой характера венгра, известной автору, которая может исключить его из числа подлинно великих людей.

Возможно, это лишь кажущаяся ограниченность — автор на это надеется — и она не мешает Кошуту в достижении его благородных целей.

Она явно оказала помощь, привлекая к Кошуту более умеренных последователей революционного дела.

Но было и другое обстоятельство в его пользу и против торжествующих деспотов. Все знали, что поражение венгерской революции было связано с обстоятельствами, над которыми Кошут был не властен, — короче, с подлейшим предательством. Что он всей силой своего ума и всей энергией протестовал против курса, который привел к поражению, что до последней минуты противостоял словам дрогнувших и предавших. И не по доброй воле, а силой заставили его уступить.

Именно знание этого придавало такую волшебную власть его имени, и эта власть с каждым днем становилась все сильней, так как все понятней становилось предательство Гергея.

Изгнанный из своей страны, Кошут искал убежища в Англии.

Пережив шум национальной встречи в форме дешевых приемов, выдержав все эти никчемные разговоры и ничего не значащие заверения, не поддавшись лести, не дав врагам ни единой возможности выставить себя в нелепом свете, этот удивительный человек поселился в скромном доме в западной части Лондона.

Здесь, в окружении своей семьи — жены, дочери и двух молодых сыновей, которые добавляли блеска его имени, он, казалось, хотел только избежать шумного гостеприимства, пустоту которого он к этому времени уже понял.

Несколько публичных обедов, приготовленных такими плохими поварами, какие бывают только в лондонской «Таверне вольных масонов», — вот и все, что испробовал Кошут от национальной известности, и больше ему ничего не хотелось. В этом доме ему не только позволили покупать все, что позволяет его тощий кошелек, — его обманывал почти каждый торговец, с которым он имел дело; помимо обычного вымогательства, его обирали под предлогом, что он иностранец.

Такое гостеприимство оказала Англия знаменитому изгнаннику — гостеприимство, которым так хвастает пресса тори![283] Но пресса не рассказала нам, как его осаждали английские и французские шпионы, как они следят за всеми его выходами и приходами, преследуют его во время ежедневных прогулок, и не только его самого, но и его-друзей, надеясь найти что-нибудь предосудительное, что позволило бы положить конец его карьере!

Внешний мир поверил, что дух великого революционера сломлен, а влияние его кончилось.

Но деспоты знали, что это не так. Они знали, что пока Кошут жив, ни один король в Европе не может спокойно сидеть на троне. Даже образцовая английская королева, вернее, немецкий принц, решавший судьбу английского народа,[284] понимали, каким влиянием обладает имя Кошута. Поэтому тайные агенты изо всех сил и старались уничтожить его репутацию.

Враждебность королевского семейства Англии к экс-диктатору Венгрии легко понять. Она происходила из двух источников: из страха перед республиканской формой правления и из стремления поддержать родственников. Королевские династии Австрии и Англии имеют тесные кровные родственные связи. Успех Кошута был бы гибелен для немецких кузенов английской королевы.

Отсюда заинтересованность коронованных особ в уничтожении Кошута — если не физически, то морально. Его слава вместе с незапятнанной репутацией избавляли его от обычных опасностей, какие ожидают изгнанника. Мировое общественное мнение мешало отнять у него жизнь или даже просто заключить в тюрьму.

Но оставалась возможность обезвредить его — подорвать его репутацию и тем самым лишить симпатии тех, кто до сих пор его поддерживал.

Для этой цели была подкуплена пресса — прежде всего печально известный ведущий журнал. За хорошую цену этот журнал всегда готов был превратиться в орудие угнетения.

Журнал нападал открыто и тайно, допускал лживые утверждения и грязные намеки.

Но ему нанес поражение молодой автор, который недавно появился в лондонском литературном кругу и стал известен благодаря своему писательскому триумфу. И так успешна была его защита, что клевета на Кошута, подобно проклятию, обратилась против тех, кто ее издавал.

За всю свою долгую карьеру ренегатства[285] никогда еще это известное издание не попадало в такое позорное положение. Целый день над ним подшучивали на фондовой бирже и смеялись в лондонских клубах.

Журнал не забыл о своем унижении и часто напоминал о себе противнику. Он использовал всю свою огромную власть, чтобы уничтожить литературную карьеру писателя.

Писатель думал об этом, когда создавал свои письма в защиту свободы и справедливости. Но ему была безразлична его собственная судьба, если можно было достичь цели.

И она была достигнута. Великий венгр вышел из этой истории безупречным и торжествующим — к досаде подкупленных писак и деспотов, которые их подкупили.

Очищенный в глазах народов, Кошут оставался опасным для коронованных властителей Европы — опасней, чем всегда.

Пресса не сумела очернить его. Следовало использовать другие способы его уничтожения.

И эти способы были применены. Был составлен заговор, чтобы избавиться от него навсегда. Подлость такая ужасная, что, описывая ее, я не надеюсь, что мне поверят.

Тем не менее, это правда.

(обратно)

Глава LIII КОРОЛЕВСКИЙ ПЛАН РЕВОЛЮЦИИ

Снова встретились представители коронованных властителей — но не во дворце Тюильри, а в поместье английского вельможи.

На этот раз предметом их озабоченности стал экс-диктатор Венгрии.

— Пока он жив, — говорил один полномочный представитель, — существует и опасность для нашей империи. Неделя, день, час могут стать свидетелями ее распада, и вы знаете, джентльмены, что последует за этим.

Эти слова произнес австрийский маршал.

— Последует император без короны, а может, и без головы!

Ответ дал остроумный джентльмен, хозяин поместья, в котором собрались заговорщики.

— Но неужели это так серьезно? — спросил русский великий князь. — Разве вам не удалось преодолеть влияние этого человека?

— Вовсе нет, ваша светлость. Мы постарались это проверить. Наши люди со всей Венгрии доносят, что нет ни одного дома, где бы за него втайне не молились. В колыбели ребенка учат произносить имя Кошута раньше, чем имя Господа нашего Христа, приучают смотреть на него как на будущего спасителя. Что может произойти из этого, кроме нового восстания — революции, которая сметет все королевства Европы?

— Вы включаете и империи? — спросил остроумный англичанин, значительно взглянув на великого князя.

— Да. А также острова, — ответил австрийский маршал.

Русский улыбнулся. Прусский дипломат выглядел недоверчивым. Но совсем другое дело представитель Франции. В короткой речи он признал существование опасности. Для его хозяина, как и для него самого, новая революция в Европе смертельна.

И именно тот, чьей стране меньше всего грозила опасность, предложил подлый план для предотвращения новой революции. План предложил представитель Англии.

— Вы считаете Кошута своей главной опасностью? — спросил он, обращаясь к австрийцу.

— Мы знаем это. Мадзини с его дикими планами в Италии нам не страшен. Его уже начинают считать безумным. Наша опасность в районе Дуная.

— Вашу безопасность можно обеспечить только южнее Альп.

— Как? Каким образом? Какими действиями? — одновременно спросили несколько заговорщиков.

— Объяснитесь, милорд, — умоляюще попросил австриец.

— Ба! Да это самое простое дело на свете! Вы хотите, чтобы венгр оказался в вашей власти. Итальянец, говорите вы, вас не пугает. Но вы можете схватить обоих и вдобавок еще два десятка рыб поменьше — всех, кого заманите в свою сеть.

— Но они все здесь! Вы намерены выдать их?

— Ха-ха-ха! — рассмеялся легкомысленный лорд. — Вы забываете, что мы в свободной Англии! Поступить так было бы действительно опасно. Нет, нет. Мы, островитяне, очень благоразумны. Есть другие способы избавиться от этих докучливых чужестранцев — без того, чтобы открыто выдавать их.

— Другие способы? Назовите их! Назовите хоть один!

Заговорщики говорили одновременно.

— Ну, один способ кажется очевидным и легким. Говорят, в Милане начались неприятности. Ваши белые мундиры не очень популярны в итальянской столице, маршал! Так мне сообщают наши источники.

— И что с того, милорд? У нас в Милане сильный гарнизон. Много богемцев, есть даже верные тирольцы. Правда, есть и несколько венгерских частей.

— Вот именно. В них предводители революции видят свой шанс. Ваш шанс, если им искусно воспользоваться.

— Что значит искусно?

— Мадзини действует среди них. Так мне стало известно. Мадзини — безумец. Позвольте ему играть свою игру. Подбодрите его. Пусть вовлечет в свои планы Кошута. Венгр обязательно клюнет на приманку, если вы все проделаете правильно. Пошлите смутьянов в эти венгерские части. Вселите в них надежду на новую революцию — если к ним присоединятся итальянцы. Эта приманка завлечет не только Мадзини и Кошута, но и все международное революционное братство. А когда они окажутся в вашей сети, вы знаете, что с ними сделать. Тут моя подсказка не нужна. Здесь же они слишком сильны для нас. Джентльмены, я надеюсь, вы меня поняли?

— Абсолютно! — ответили ему.

— Великолепная мысль! — добавил представитель Франции. — Заговор, достойный гения, придумавшего его. Маршал, вы будете действовать в соответствии с ним?

Излишний вопрос. Представитель Австрии был счастлив передать своему хозяину предложение, на которое, он знал, будет с готовностью дано согласие. После получасового разговора, во время которого договаривались о подробностях, заговорщики разошлись.

«Оригинальная мысль, — рассуждал про себя англичанин, куря сигару после ухода гостей. — Великолепная мысль, как охарактеризовал ее мой друг француз. Я получу реванш за то, что этот гордый изгнанник опозорил меня в глазах английской публики. А, господин Кошут! Если я правильно предсказываю, ваши революционные устремления скоро закончатся. Да, мой благородный демагог, ваши дни сочтены!»

(обратно)

Глава LIV ЖЕЛАЕМОЕ СОСЕДСТВО

К западу от Риджент-парка, отделенная от него Парк Роуд, находится полоска земли, а на ней особняки, которые лондонцы именуют «виллами».

Каждый особняк располагается на собственном участке размером в пол-акра[286] и окружен кустами сирени, ракитника и лавра.

Дома всех архитектурных стилей, от древних до современных. И всех размеров, хотя как недвижимость даже самые большие из них не стоят и десятой части цены участка.

Отсюда можно заключить, что они сдаются в аренду, а земля остается неотъемлемой собственностью владельца.

Это объясняет в целом запущенное состояние участков.

Несколько лет назад было по-другому. Тогда арендная плата была выше, и выгодно было содержать дома и участки в хорошем состоянии. Если и не фешенебельные, эти дома считались вполне респектабельными. Особняки в районе Сент Джонз Вуд были мечтой ушедших на пенсию торговцев. Здесь они получали свой участок, свои кусты, свои дорожки для прогулок и даже рыбий садок размером в шесть футов. Здесь они могли сидеть в халате и колпаке на открытом воздухе или прогуливаться по пантеону гипсовых статуй, воображая, что они в Микенах.[287]

Представления о мире жителей этого района были настолько классическими, что одна из главных его улиц называется Альфа Роуд, а другая — Омега Роуд.[288]

Сент Джонз Вуд был также любимым районом «профессионалов»: актеров, художников и не очень известных писателей. Особняки здесь по большей части маленькие, и рента соответственно умеренная.

Но лишенные своих спокойных радостей, виллы Сент Джонз Вуд скоро исчезнут с карты Лондона. Район уже окружен улицами и скоро будет тесно застроен кварталами современных зданий.

Арендная плата с каждым годом растет, и на некогда зеленых и тщательно подстриженных газонах, среди кустарников роз и рододендронов уже встают многоэтажные дома.

Через этот район идет Риджентс-канал, его берега с обеих сторон высоко поднимаются над водой, поскольку по каналу проходит высокая волна. Канал идет под Парк Роуд, затем через Риджентс-парк и через всю восточную часть Сити.

По его берегам, которые именуются соответственно Северный и Южный, расположен двойной ряд особняков, перед каждым освещенная лампами подъездная дорога.

Виллы различны внешне: многие очень живописны, и большинство окружено кустарниками.

У тех, что выходят на канал, сады спускаются к самой воде, особенно на стороне фарватера,[289] который проходит у южного берега.

Декоративные вечнозеленые деревья, склоняющие свои ветви к самой воде, делают эти сады особенно привлекательными. Стоя на мосту Парк Роуд и глядя на канал в западном направлении, вы с трудом поверите, что находитесь в центре Лондона и что вокруг на многие мили тянутся ряды каменных зданий.

* * *

В одной из вилл на Южном берегу, с участком, спускающимся к самой воде, проживал шотландец по имени Мак-Тавиш.

Он служил клерком в одном из городских банков. Будучи шотландцем, он мог рассчитывать со временем стать главой фирмы.

Возможно, в предвидении такого времени он и снял этот особняк, обставив его в соответствии со своими желаниями.

Вилла была одной из самых красивых, вполне достойная того, чтобы в ней жил и умер банкир. Мак-Тавиш намеревался добиться первого. Что касается второго, то лишь в том случае, если это произойдет в срок его аренды, а виллу он снял на двадцать один год.

Предусмотрительный в других отношениях, шотландец поторопился с выбором жилища. Не успел он прожить и трех дней, как обнаружил, что справа от него живет известная куртизанка, слева — не менее известная личность той же породы, а дом напротив, через дорогу, занят известным революционером и часто посещается политическими изгнанниками с разных концов мира.

Будь он холостяком, это не имело бы такого значения. Но он был женат, и у него почти взрослые дочери. Вдобавок, он был пресвитерианцем[290] самого строгого направления, а жена его еще более чопорна, чем он сам. К тому же оба были самыми преданными лоялистами.[291]

С точки зрения морали он считал своих соседей слева и справа совершенно непереносимыми, а политические взгляды заставляли его так же относиться к соседу напротив.

Мак-Тавиш был в отчаянии. Мало того, что соседями оказались совсем не те люди, в обществе которых он хотел бы находиться. Он снял особняк на двадцать один год на условиях полной выплаты годовой ренты, а рента оказалась очень высокой.

Казалось, из этой дилеммы нет иного выхода, как отказаться от приобретенной за такую дорогую плату виллы или утопиться в канале, который проходит за ней.

Поскольку утопление не соответствовало желаниям миссис Мак-Тавиш, она убедила мужа не делать этого, а подумать об отказе от ренты.

Увы! К отчаянию неразумного банковского клерка, никто не хотел перекупать ее — только при таком уменьшении платы, которое разорило бы его. Но он был шотландцем и не мог этого вынести.

Ужасная альтернатива, но ничего другого не было.

Супруги как раз обсуждали этот вопрос в поисках выхода, когда их прервал звон дверного колокольчика.

Был уже вечер, и поэтому поздний визит удивил хозяев.

Кто может прийти в такой час? Может быть, какой-нибудь бесцеремонный знакомый из Страны лепешек[292] явился выкурить трубку и выпить стаканчик виски.

— К вам пришли, хозяин.

В гостиную заглянула служанка. Ее акцент свидетельствовал, что она соплеменница самого мистера Мак-Тавиша.

— Кто это, Мэгги?

— Не знаю. Совсем незнакомый человек, хорошо одет, с пышными баками и усами. Он по делу, думаю. Сказал, что хочет поговорить о доме.

— О доме?

— Да, хозяин. Он сказал, что слышал, будто егс хотят сдать.

— Пригласи его!

Мак-Тавиш вскочил, опрокинув при этом стул, на котором сидел. Миссис М. и три дочери торопливо удалились в заднюю гостиную, словно в передней должен был появиться тигр.

Однако они были не настолько испуганы, чтобы не прижаться к разделяющей гостиные двери и не рассмотреть гостя в замочную скважину.

— Какой он красивый! — воскликнула Элспи, старшая из девочек.

— Очень похож на военного! — сказала вторая, Джейн, завершив осмотр. — Интересно, женат ли он?

— Уходите отсюда, дети! — прошептала мать. — Он может вас услышать, и папа рассердится. Идемте, говорю вам!

Девушки отошли от двери и сели на диван.

Но мать тоже должна была удовлетворить свое любопытство; и, вопреки собственным словам, она опустилась на колени и вначале прижала к замочной скважине глаз, а потом ухо. Она хотела услышать каждое слово, которым обменивались ее муж и этот незнакомец с баками и усами.

(обратно)

Глава LV ЖИЛЬЕ ОБЕСПЕЧЕНО

Посетитель был мужчиной лет тридцати с внешностью и манерами джентльмена.

Банковский клерк видел, что он из Вест-Энда.[293] Это заметно в покрое костюма, в прическе и в том, как баки соединяются с усами.

— Мистер Мак-Тавиш, полагаю? — произнес визитер, входя в гостиную.

Шотландец кивнул в знак согласия. Прежде, чем он успел сделать что-нибудь еще, незнакомец продолжал:

— Прошу прощения, сэр, за это вторжение. Я слышал, ваш дом сдается.

— Не совсем точно. Я предлагаю перекупить его аренду.

— Значит, меня неверно информировали. И на сколько времени рассчитана аренда?

— На двадцать один год.

— Ах! Это мне не подходит. Дом мне нужен на короткое время. Мне нравится Южный берег — вернее, нравится моей жене, а вы ведь знаете, сэр, — полагаю, вы женаты — этим все сказано.

Мистер Мак-Тавиш действительно это знал, поэтому он согласно улыбнулся.

— Прошу прощения, — продолжал незнакомец. — Этот дом понравился мне больше всех. Я знаю, что моя жена была бы им очарована.

— Моя тоже, — сказал мистер Мак-Тавиш.

«Как ты лжешь!» — подумала миссис Мак-Тавиш, плотнее прижимаясь ухом к замочной скважине.

— …В таком случае, мне кажется, мы сможем договориться. Я был бы рад снять дом на год — на один год — и за хорошую плату.

— А сколько бы вы заплатили? — спросил арендатор, думая о возможности компромисса.

— Ну, мне трудно сказать. А сколько бы вы хотели?

— С обстановкой или без нее?

— Я предпочитаю с обстановкой.

Банковский клерк занялся расчетами. Он думал о том, что придется переселяться и что жена может возражать. Но думал он и о том, что соседство каждый день приносит ему позор.

Кажется, по ту сторону двери послышался звук, который помог ему решиться.

Он решил пожертвовать мебелью.

— На год, говорите?

— Я бы снял на год — и заплатил вперед, если хотите.

Арендная плата за год вперед — это всегда искушение для хозяина, особенно небогатого. Мак-Тавиш не был богат, каковы бы ни были его перспективы в банке.

Его жена многое дала бы, чтобы ухо мужа оказалось по ту сторону замочной скважины; тогда она могла бы прошептать: «Соглашайся!»

— Вы спрашиваете, сколько будет стоить снять на год дом с мебелью?

— Совершенно верно, — ответил незнакомец.

— Посмотрим, — ответил Мак-Тавиш, размышляя. — Моя собственная рента, обусловленные договором деньги на ремонт, стоимость мебели, проценты… Ну, я бы сказал, двести фунтов в год.

— Двести фунтов. Вы согласны?

Банковский клерк обрадовался. Двести фунтов — это двести процентов по отношению к его собственным расходам. К тому же он по крайней мере на год избавится от дома вместе с его подозрительными соседями. А для этого можно принести любую жертву.

Он отдал бы дом с участком и за половину этой суммы.

Однако он, Мак-Тавиш, хитер, а незнакомец простодушен. Придя к такому выводу, хозяин не только потребовал двести фунтов, но и договорился о том, что заберет часть мебели.

— Семейные реликвии, — сказал он. — Вам они не понадобятся.

Незнакомец не возражал, и договор был заключен.

— Как ваше имя, сэр? — спросил жилец, собирающийся выезжать.

— Суинтон, — ответил жилец, собирающийся въезжать. — Ричард Суинтон. Вот моя карточка, мистер Мак-Тавиш, а вот карточка моего поручителя, лорда М.

Эту карточку клерк принял дрожащими руками. У его жены по другую сторону двери было ощущение удара электрическим током.

Жилец, у которого поручителем лорд — и какой лорд!

Она едва могла удержаться, чтобы не закричать в скважину:

— Договаривайся с ним, Мак!

Но Мак не нуждался в этом подталкивании. Он уже принял решение.

— Скоро ли вы собираетесь въезжать? — спросил он.

— Как можно скорее, — был ответ. — Завтра, если вам удобно.

— Завтра! — повторил флегматичный шотландец, не привыкший к таким стремительным действиям и несколько удивленный предложением.

— Конечно, это не совсем обычно, — сказал будущий жилец. — Но, мистер Мак-Тавиш, у меня есть причины для этого. Они деликатного свойства; но вы сами женаты и отец семейства — вы меня понимаете?

— Абсолютно! — ответил шотландский отец семейства.

* * *

Договор был заключен. На следующий день мистер Мак-Тавиш со своими домочадцами выехал. Мистер Суинтон подписал договор и дал чек на год вперед. Учитывая личность поручителя, даже не потребовалось делать передаточную надпись.

(обратно)

Глава LVI РЕПЕТИЦИЯ В КОСТЮМАХ

Революционный лидер, поселившийся напротив виллы Мак-Тавиша, чьи политические взгляды так неприятны верноподданному арендатору, был не кто иной, как экс-диктатор Венгрии.

Новый жилец знал об этом до того, как занял виллу. И сообщил ему об этом не хозяин виллы, а тот человек, чьи инструкции жилец выполнял.

Близость жилища революционера вызывала тревогу Мак-Тавиша. Но именно по этой же причине мистеру Суинтону так понадобился его дом!

Суинтон знал о соседе напротив, но не больше. Истинную причину того, зачем понадобилось снимать виллу, ему не сообщали. Ему приказали снять именно этот дом по любой цене, и он выполнил приказ и снял его за двести фунтов.

Патрон дал ему чек на триста. Двести ушли в карман Мак-Тавиша; сотня оставалась в распоряжении Суинтона.

Он переселился в новый дом и, сидя с сигарой в зубах — настоящей «гаваной», — размышлял об окружающей его роскоши. Как отличается этот диван с бархатным покрывалом и мягкими подушками от жесткой софы с твердыми подушками и выступающими пружинами! Как не похожи эти роскошные стулья на плетеные, которые так хорошо должнапомнить его жена!

Поздравляя себя с удачей, Суинтон думал и о том, что ему предстоит. Он был проницателен и быстро догадался, чему обязан своей удачей.

Однако, зачем ему приказали снять виллу и что еще придется сделать, он не знал.

Он только предполагал, что его ждет что-то связанное с Кошутом. В этом он был почти уверен.

Впрочем, он недолго оставался в неведении. Во время утренней встречи патрон пообещал прислать инструкции — их доставит джентльмен, который придет «в течение вечера».

Суинтон догадывался, кто будет этот джентльмен, и это подвигнуло его на разговор с женой — разговор своеобразный и совершенно тайный.

— Фэн! — сказал он, вынимая сигару из зубов и поворачиваясь к дивану, на котором возлежало это милое существо.

— Что? — спросила жена, тоже доставая сигару изо рта и выпуская дым.

— Как тебе нравится наше новое жилище, любимая? Лучше того, в Вестборне?

— Ты хочешь, чтобы я ответила на вопрос, Дик?

— О, нет. Можешь не отвечать. Но не нужно так рявкать и рычать.

— Я не рявкаю и не рычу. Что за глупости ты говоришь!

— Да, все, что я говорю, глупо. И делаю тоже. Последние три дня я был очень глуп. Снял уютный дом, заплатив за него на год вперед, и раздобыл еще сотню фунтов для кухни! Если не ошибаюсь, будут еще. Как глупо, что я все это организовал!

Фэн ничего не ответила. Если бы супруг мог взглянуть на ее лицо, он увидел бы на нем улыбку, вызванную совсем не восхищением его умом.

У нее были свои догадки относительно того, чему они обязаны этой удачей и что потребуется от нее взамен.

— Да, будет еще гораздо больше, — продолжал Суинтон свое оптимистическое предсказание. — В сущности, Фэн, наше будущее обеспечено, или, вернее, будет обеспечено, если только ты…

— Что я? — спросила она, видя, что он колеблется. — Что я должна сделать еще?

— Ну, прежде всего, — протянул он, демонстрируя неудовольствие ее тоном, — иди наверх и переоденься. Потом я скажу тебе, чего хочу.

— Переодеться? Вряд ли это возможно с теми тряпками, которые у меня остались!

— Забудь о тряпках. Сейчас с этим ничего не поделаешь. К тому же; любимая, ты в любой одежде выглядишь прекрасной.

Фэн качнула головой, словно отмахиваясь от комплимента.

— Постарайся использовать эти тряпки, как ты их называешь, как можно лучше. Завтра все будет по-другому. Мы отправимся на прогулку к модисткам и меховщикам. А теперь, девочка, иди. Делай, что я сказал!

Фэн встала и направилась к лестнице, ведущей в спальню.

Она начала подниматься.

— Постарайся выглядеть как можно лучше, Фэн! — сказал вслед ей муж. — Я жду джентльмена, который тебе не знаком, и я не хочу, чтобы он подумал, что я женат на неряхе. Поторопись и спускайся снова. Он может прийти в любой момент.

На эту грубоватую речь не последовало никакого ответа. Только смех с верха лестницы.

Суинтон возобновил курение и сидел, поджидая.

Он не знал, что услышит сначала: звонок в дверь или шорох шелковых юбок на лестнице.

Ему хотелось, чтобы сначала вышла жена, потому что он еще не сообщил ей свои указания.

Но сказать ему нужно немного, и хватит нескольких минут.

Он не был разочарован. Фэн появилась первой. Она спустилась по лестнице — в белоснежном испанском шелке и в ярких красках румян.

Без этого она была прекрасна, с этим — непревзойденна.

Долгое употребление сделало косметику обязательной для ее кожи, но одновременно Фэн научилась применять ее искусно и почти незаметно. Только истинный знаток отличил бы краску на ее щеках от естественного румянца.

— Подойдет, — сказал Суинтон, одобрительно осмотрев ее.

— Для чего? — спросила она.

Вопрос был лишним. Она догадывалась, что он имеет в виду.

— Садись, и я расскажу тебе.

Она села.

Он начал не сразу. Казалось, его что-то смущает. Даже он, этот наглец, испытывал замешательство.

И неудивительно, учитывая его грязные мысли и слова, готовые сорваться с языка. Он собирался позорно использовать свою жену.

Но не до конца — только для видимости.

Только для видимости. С этой мыслью он наконец набрался храбрости и заговорил:

— Послушай, Фэн. Джентльмен, которого я поджидаю, тот самый, что поселил нас в этом уютном жилище. Это лорд М. Я говорил тебе, что это за человек и какой властью он обладает. Он может очень многое дать мне и даст, если мы правильно себя поведем. Но он непостоянен — и полон коварства. С ним требуется искусное обращение; и ты должна помочь мне.

— Помочь тебе? Но каким образом?

— Я хочу только, чтобы ты была с ним вежлива. Ты меня понимаешь?

Фэн ничего не ответила. Но деланное изумление в ее взгляде свидетельствовало, что она все поняла.

Разговор прервал звонок в дверь.

(обратно)

Глава LVII ПАТРОН И ПРОТЕЖЕ

Звонок не заставил вздрогнуть мистера Суинтона. Возможно, так было бы, если бы он прожил в своем новом доме подольше. Его расписки все еще ходят по Лондону с приложенными к ним постановлениями суда, и он мог бы подумать, что явился обладатель подобной расписки.

Но он совсем недолго находится в вилле Мак-Тавиша, к тому же поджидает посетителя. Все это позволяло ему не опасаться. Беспокоило его только одно: сам ли патрон явился или обещанный им посыльный с инструкциями.

Служанка, нанятая в тот же день, была отправлена к двери. Ей приказали, если увидит пожилого джентльмена, высокого и плотно сложенного, впустить его немедленно.

Открыв дверь, она увидела джентльмена. Он был одет в просторный плащ, шляпа натянута на уши. Но это не помешало служанке разглядеть, что джентльмен высок и плотен; свет лампы, упавший на лицо, свидетельствовал, что оно отвечает описанию.

— Здесь живет мистер Суинтон? — спросил джентльмен, прежде чем служанка успела пригласить его войти.

— Да, сэр. Заходите, пожалуйста.

В сопровождении служанки джентльмен миновал заросли сирени и ракитника и вступил на небольшой дворик, на котором совсем недавно курил свою трубку мистер Мак-Тавиш. Джентльмена провели в дом, где его ждал Суинтон.

Он был один: жена, в соответствии с его указаниями, исчезла.

Увидев гостя, мистер Суинтон встал и пошел ему навстречу.

— Милорд! — воскликнул он, делая вид, что очень удивлен. — Возможно ли, что вы оказали мне честь своим посещением?

— Никакой особой чести, сэр.

— Судя по словам вашей милости, я полагал, что вы пошлете…

— Вместо этого я пришел сам, мистер Суинтон. Инструкции, которые я вам сообщу, очень важны. И я решил, что лучше вам их получить непосредственно от меня. По этой причине вы меня и видите.

«Ложь!» — подумал Суинтон, имея в виду причину.

Конечно, он сохранил эту мысль при себе. Ответ его звучал так:

— Так и говорят о вашей милости. Ночью и днем — всегда в работе, всегда на службе государству. Ваша милость простит мне, что я говорю так свободно?

— Не стоит упоминаний, мой дорогой сэр. Наше дело требует, чтобы мы оба говорили свободно.

— Прошу прощения за то, что не пригласил вашу милость садиться.

— Я сяду, — быстро согласился снисходительный вельможа, — и выкурю сигару, если у вас найдется лишняя.

— К счастью, найдется, — обрадованно ответил Суинтон. — Вот, милорд. Мне их продали как гаванские. Но за качество не ручаюсь.

— Попробуйте мою!

Патрон достал из кармана сюртука портсигар. Плащ и шляпу он оставил в прихожей.

Протеже принял сигару со множеством благодарностей.

Оба сели и закурили.

Суинтон, решив, что сказал достаточно, ждал, пока великий человек продолжит разговор.

Тот так и поступил.

— Я вижу, вам удалось снять дом. — Замечание довольно бесполезное.

— Да, милорд, — последовал вежливый ответ.

Более целенаправленным было следующее объяснение.

— Должен, к сожалению, сообщить вашей милости, что он обошелся в крупную сумму.

— Сколько?

— Мне пришлось снять его на целый год — арендовать за триста фунтов.

— Ну, неважно. Это государственная служба. В таких делах мы не скупимся. А теперь, мой дорогой сэр, позвольте объяснить, для чего снят дом и почему вы в нем поселились.

Суинтон сидел, слушая с подобострастным видом.

Его патрон продолжал:

— Непосредственно против вас живет человек, чье имя вам уже известно.

Не называя этого имени, слушатель кивнул. Он знал, что напротив живет Кошут.

— Вы вскоре увидите, что этого человека посещают многие.

— Я это уже заметил, милорд. Весь день приходят и уходят.

— Вот именно. И среди них есть известные люди, многие из них играли важную роль в европейской политике. Теперь, сэр, ради торжества порядка необходимо, чтобы перемещения этих людей стали известны. Для этого следует держать их под наблюдением. По рекомендации сэра Роберта Котрелла мы избрали вас для выполнения этой деликатной обязанности. Если не ошибаюсь, сэр, вы знаете, как ее исполнять?

— Милорд, я буду стараться изо всех сил.

— Тем лучше для нашей общей цели. А теперь займемся подробностями.

Суинтон продолжал внимательно слушать.

— Вы должны запомнить внешность всех живущих в доме напротив. Попытаетесь узнать, кто они. Вы будете отмечать всех входящих и выходящих, указывая время. Для этой цели вам понадобятся два помощника, я поручаю вам их нанять. Один из них, возможно, будет выдавать себя за вашего слугу; другой, соответствующим образом одетый, должен казаться вашим близким знакомым. Если сумеете найти человека, у которого есть доступ в лагерь врага, это будет необыкновенно важно. Среди посетителей вашего соседа, возможно, не все его друзья. Вы меня поняли?

— Да, ваша милость.

— Я вижу, мистер Суинтон, вы именно тот человек, который нам нужен. А теперь последнее. Вам нужно следить за посетителями Кошута, но еще важнее следить за ним самим. Если он выходит из дома, вы или ваш друг должны последовать за ним и узнать, куда он ходил. Если необходимо, берите кэб, и в любом случае, не теряя времени, немедленно докладывайте. Докладывайте моему личному секретарю, он всегда находится в моей резиденции на Парк Лейн. Пока этого достаточно. Если понадобятся деньги, дайте знать моему секретарю. Он получил приказ снабжать вас всем необходимым. Все дальнейшие указания я буду давать сам. Возможно, мне придется часто сюда приходить, прикажите служанке, чтобы впускала меня.

— Милорд, не возьмете ли ключ? Прошу прощения за этот вопрос. Это избавит вашу милость от ожидания у ворот, где вас могут узнать прохожие или жильцы дома напротив.

Не показывая своей радости, патрон принял предложение. Ключ может оказаться полезным для других целей, а не только чтобы его не узнали «прохожие или жильцы дома напротив».

— Я вижу, вы умны, мистер Суинтон, — сказал он со своеобразной, почти сардонической улыбкой. — Как вы говорите, ключ будет полезен. А теперь мне вряд ли нужно предупреждать вас о необходимости держать все дело в тайне. Я вижу, у вас окна снабжены подвижными жалюзи. Это хорошо и подходит для использования. К счастью, ваша внешность вполне соответствует дому. Ваша супруга тоже. А кстати, мы очень невежливо с ней поступаем. Я должен извиниться перед ней за то, что так долго задерживаю вас. Надеюсь, вы передадите ей мои извинения, мистер Суинтон. Скажите ей, что я задержал вас по очень важному делу.

— Милорд, она мне не поверит, если я не скажу ей, кого имел честь принимать. Можно ей это сказать?

— О, конечно, конечно! Если бы не было так поздно, я попросил бы вас представить меня. Но, конечно, для представлений леди уже слишком поздно.

— Представление вашей милости не может быть поздним. Я знаю, бедное дитя будет обрадовано.

— Что ж, мистер Суинтон, если это не противоречит вашим домашним привычкам, я буду рад. Для меня все часы одинаковы.

— Моя жена наверху. Могу я попросить ее спуститься?

— Нет, мистер Суинтон, могу ли я попросить вас пригласить ее вниз?

— Какая снисходительность, милорд! Повиноваться вам — истинное наслаждение.

С этими словами Суинтон вышел из комнаты и поднялся по лестнице.

Отсутствовал он недолго. Фэн ждала его на верхней ступеньке, готовая принять приглашение.

Суинтон почти немедленно вернулся и застал своего пожилого гостя перед каминным зеркалом. Тот пытался с помощью крашеных волос скрыть лысину на макушке.

Последовало представление, и гость мистера Суинтона совершенно забыл о позднем часе. Начался разговор втроем — два его участника вели себя подобострастно, третий — покровительственно. Но по мере того, как разговор продолжался, тон его менялся. Последовало приглашение знатному гостю немного подкрепиться — с учетом длительной беседы. Он не отказался.

Абигайл отправили в ближайшую кондитерскую, она принесла булочки, сэндвичи и пирог «Мелтон-Моубрей»;[294] все это поставили на стол вместе с графином шерри. И его милость знакомился с содержимым графина с такой легкостью, словно стал веселым гвардейцем.

Кончилось тем, что он стал еще дружелюбнее, и разговаривал с мистером Суинтоном, как со старым другом, а миссис Суинтон пожимал руку, стоя в двери и желая ей «спокойной ночи». Эта сцена могла бы заставить Суинтона ревновать, если бы лампа горела достаточно ярко и он смог бы ее увидеть. Однако, он о ней только догадывался, и нисколько не ревновал!

«Какая милашка! — рассуждал про себя старый развратник, идя по Парк Роуд к карете, которая все это время ждала его в тени деревьев. — И какая горячая! Могу судить об этом по прикосновению к ее пальцам!»

«Настоящее сокровище!» — почти в то же время думал Суинтон о той же самой женщине. Своей собственной жене!

Так он рассуждал, закрыв дверь за гостем. Потом, за стаканом шерри и сигарой, убежденно повторил:

— Да, Фэн — самая подходящая карта для этой игры. Какой я глупец, что не подумал об этом раньше! Черт побери! Но еще не поздно. Я еще могу получить ее руку. И, если не ошибаюсь, сегодня вечером началась игра, которая принесет мне самый желанный в мире выигрыш — Джули Гирдвуд!

Серьезный тон, каким были произнесены последние слова, свидетельствовал, что он не отказался от надежды заполучить американскую наследницу.

(обратно)

Глава LVIII ПЕРСПЕКТИВА УЛУЧШАЕТСЯ

Для тех, кто не учитывает социальных различий, план Суинтона, связанный с Джули Гирдвуд, показался бы нелепым. И не только из-за его низменности, но и из-за того, что шансы на успех казались ничтожными.

Если бы девушка его полюбила, это бы все изменило. Любовь способна смести любые преграды, и для того, кто поглощен ею, не существует опасностей.

Она его не любила — правда, Суинтон этого не знал. Гвардеец, красивый внешне, привык к победам. И ему казалось, что не настало еще время, когда он не смог бы победить еще раз.

Он больше не служит в гвардии, однако молод и все еще красив. Так считают английские дамы. Странно, если у девушки-янки будет другое мнение!

На его стороне немало преимуществ. Доверяя своей внешности, он считал себя способным завоевать американку — даже сделать ее жертвой незаконного брака.

Но если его план двоеженства удастся, что тогда? Какая польза от такой жены, если ее мать не сдержит обещание — не отдаст половину состояния покойного розничного торговца?

Жениться на Джули Гирдвуд вопреки воле матери было бы настоящей глупостью. Он не боялся наказания за преступление. Он даже не думал о нем. Но стать зятем женщины, чья дочь не получит ни пенни, пока она сама жива, совсем ни к чему. К тому же эта женщина говорит, что собирается прожить еще полвека!

Эта шутка полна смысла, и Суинтон это понимал.

Он был уверен, что смог бы уговорить дочь выйти за него, но чтобы получить вдобавок полмиллиона долларов, он должен стоять у алтаря с титулом лорда!

Таково первоначальное условие миссис Гирдвуд. Он знал, что она по-прежнему его придерживается. Если оно будет выполнено, она останется довольной, но никак не иначе.

Итак, чтобы продолжать, нужно поддерживать фальшивое инкогнито. Продолжать обман.

Но как?

Этот пункт вызывал у Суинтона наибольшие затруднения.

Обман становился опасным. Легко было выдавать себя за лорда в Ньюпорте и в Нью-Йорке. В Париже еще легче. Но он сейчас в Лондоне, а здесь обман может легко раскрыться.

Больше того, во время последней встречи с Гирдвудами он почувствовал, что их отношение к нему меняется — не хватало прежнего понимания. Особенно ясно это было видно у миссис Гирдвуд. Теплое, дружеское отношение, возникшее в Ньюпорте, продолжившееся в Нью-Йорке и возобновленное в Париже, неожиданно сменилось холодностью.

В чем причина? Она слышала о нем что-нибудь нелестное? Может быть, его обман раскрыт? Или она только подозревает что-то?

Именно последний вопрос его беспокоил. Он не думал, что она узнала правду. Он играл искусно и не делал никаких намеков на свой скрытый титул. У него для этого были основательные причины.

Он признавался самому себе, что у нее появились подозрения. Она гостеприимно принимала его в Америке. По хорошо известным причинам он не ответил ей тем же в Англии.

Здесь лорд должен был бы проявить большую щедрость, и миссис Гирдвуд должна быть рассержена его скупостью.

Однако по аналогичным причинам он еще не навестил своих американских знакомых в Лондоне.

Напротив, после их приезда сюда он старался не попадаться у них на пути.

В Англии он у себя дома: почему в таком случае он и здесь живет под вымышленным именем? Если он лорд, почему находится в стесненных обстоятельствах? В глазах миссис Гирдвуд все это очень подозрительно.

Последнее можно объяснить: лорды бывают и бедные, хотя такое встречается редко. Мало лордов, которые не могут позволить себе модно одеваться и роскошно обедать. Содержать красивый дом, если испытывают к этому расположение.

Суинтон почти отчаялся в своей возможности продолжать обман, но тут покровительство лорда, настоящего и влиятельного, дало ему новую надежду. Благодаря ему перспективы Суинтона совершенно изменились. Теперь у него достаточно денег в кошельке и будет еще больше. Что еще важнее, теперь он может утверждать, что действительно находится на дипломатической службе. Правда, это служба шпиона, но она всегда входила в обязанности дипломата.

Он теперь близко знаком с известным вельможей, постоянно будет навещать его большой особняк на Парк Лейн. Странно, если бы все эти обстоятельства не позволили бы ему пустить пыль в глаза мадам Гирдвуд.

План его еще может осуществиться. Новое назначение открыло перед ним множество возможностей, и он принялся обдумывать новый план, основанный на этих возможностях.

Посоветовался с Фэн, жена по-прежнему была готова помогать ему. Конечно, думала она не о нем и не о его будущем. Перед ней тоже открылись новые перспективы; и появилась надежда когда-нибудь снова появиться на Роттен-Роу.

Если она понимала истинную цену своего супруга, то в его способности к интригам она не сомневалась. Доказательством этого служили их изменившиеся обстоятельства. И хотя она знала источник их неожиданного процветания, одновременно понимала, какие возможности перед женщиной с ее способностями открывает положение жены. «Объединившись, мы устоим; разъединившись — погибнем», — должна была она думать. Так это или нет, но она готова была помогать мужу в заключении второго брака!

У нее есть свидетельство о первом браке, тщательно спрятанное в потайном ящике, и с таким документом ей нечего опасаться. Разве что случайного и маловероятного разоблачения.

Этого она не боялась, пока существует перспектива богатой добычи, которой с ней поделятся. Дик пообещал быть «верным как сталь», и она дала такое же обещание.

Сидя за графином шерри и коробкой сигар, они обсуждали план дальнейших действий.

(обратно)

Глава LIX ИЗЫСКАННЫЙ ОБЕД

Стоял холодный ноябрьский вечер, но в доме на Южном берегу, который занимал мистер Ричард Суинтон, было тепло.

В доме собралось общество.

Стол накрыт на девять персон. Обед уже съеден, и обедающие перешли в гостиную.

Нечетное число присутствующих исключало распределение по парам. Численность дам превосходила число мужчин в отношении пять к четырем.

Четыре из присутствующих женщин уже известны читателю. Это миссис Суинтон, миссис Гирдвуд, ее дочь и племянница. Пятая была незнакома не только читателю, но и миссис Гирдвуд и ее девушкам.

Из четверых присутствующих джентльменов трое — это сам мистер Суинтон, мистер Луис Лукас и его друг мистер Спиллер. Четвертый, как и леди, незнакомец.

Но миссис Суинтон он не кажется незнакомым. На протяжении всего вечера она обращается с ним с подчеркнутой фамильярностью, называя «дорогой Густав», а он, в свою очередь, всем дает понять, что она — его жена!

Говорит он с французским акцентом, и Суинтон именует его «граф».

Незнакомая леди тоже его знает — и очень близко. Ее зовут достопочтенная[295] мисс Кортни — Джеральдина Кортни.

С таким именем[296] она не может не выглядеть аристократически.

Она не только хорошо воспитана, но и красива, с той свободой в речи и манерах, которые отличают леди высшего света от жены или дочери «торговца».

В мисс Кортни эта свобода кажется несколько чрезмерной. Такая мысль могла бы прийти в голову ханже.

Но миссис Гирдвуд не ханжа. Особенно в присутствии таких людей. Достопочтенная Джеральдина приводит ее в восторг. Она удивляется не ее странному поведению, а только ее дружелюбной снисходительности.

Она также очарована графом и его прекрасной графиней.

Его светлость наконец поступил правильно — представил ее такому обществу. Хотя он по-прежнему фигурирует под вымышленным именем Суинтон — даже среди друзей, — приглашение на обед развеяло все ее подозрения. Еще более развеял сам обед, и миссис Гирдвуд больше не пыталась проникнуть в тайну его инкогнито.

К тому же он повторил предлог, который до сих пор удовлетворял ее. По-прежнему дипломатия!

Даже Джули стала менее холодна с ним. Дом, прекрасно обставленный, стол с изобильным угощением, титулованные гости за столом, ожидающие распоряжений хорошо одетые слуги — все это доказывает, что мистер Суинтон — значительная личность. И ведь это только его временное городское жилище, снятое с определенной целью — опять дипломатия. Она еще не видела его великолепное поместье в сельской местности, но он намекнул, что вскоре их туда пригласит.

Хотя Джули Гирдвуд гордилась своими республиканскими взглядами, она все равно была дочерью парвеню.[297]

А окружающая обстановка действовала на нее. Она видела, что этот человек, мистер Суинтон, к которому она до сих пор относилась несколько легкомысленно, среди друзей выглядит по-иному и пользуется уважением. И какие у него друзья! Все титулованные, все образованные, среди них две красавицы, и обе так любезны с ним!

Больше того, все видят, что мистер Суинтон и сам красив. В ее глазах он никогда не выглядел лучше, чем в этот вечер. Подобная ситуация не только возбуждала любопытство, но и порождала мысли о соперничестве.

И, возможно, такие мысли появились у Джули Гирдвуд. Впервые оказалась она в обществе титулованных аристократов. Неудивительно, что они подействовали на ее воображение. И более гордые, чем она, люди поддавались такому влиянию.

Не она одна поддалась воздействию обстановки и соблазнам их очаровательного хозяина. Мистер Лукас под действием множества порций шерри и шампанского забыл о своей антипатии и, конечно, горел желанием обнять хозяина. Тень мистера Лукаса, мистер Спиллер хотел сделать то же самое!

Возможно, единственной из семейства Гирдвудов, кто сохранил независимость, была дочь магазинщика из Покипси. Корнелия, спокойная и ни на что особенное не претендующая, тем не менее сохранила достоинство гораздо лучше своих друзей или даже титулованных особ, в обществе которых находилась.

Но даже она не подозревала, что все окружающее ее — подделка. Как и сама миссис Гирдвуд, она не считала, что мистер Суинтон — это всего лишь мистер Суинтон, что графиня — его жена, что граф — самозванец, как и сам Суинтон, играющий свою роль, и что достопочтенная Джеральдина — знакомая мистера Суинтона, как и он, хорошо известная в кругах Сент Джонз Вуда под гораздо менее аристократическим прозвищем «Кейт-барышница». Принадлежа к сообществу «прекрасных наездниц», почетное прозвище она получила за свое искусство избавляться от порастратившихся племенных жеребцов.

Не понимая, какая игра разворачивается вокруг нее, не зная игроков, миссис Гирдвуд провела вечер в состоянии, близком к восторгу. Мистер Суинтон, не отходивший от нее, изо всех сил старался отдать долг гостеприимства, и вполне в этом преуспел.

Если у нее и были какие-то сомнения в его честности, то они совершенно развеялись во время инцидента, происшедшего в ходе вечера.

Поскольку этот эпизод прервал веселье, нам придется объяснить его.

В гостиной пили чай и кофе, которые подавали слуги, нанятые по такому случаю в модной кондитерской. В это время раздался звонок. Звонил человек, явно привыкший к этой двери.

— Я узнаю этот звонок, — сказал Суинтон достаточно громко, чтобы гости его услышали. — Готов биться об заклад, что это лоуд М.

— Лорд М.!..

Имя принадлежало известному вельможе и еще более известному государственному деятелю! Сообщение Суинтона вызвало волнение у всего общества — незнакомцы не внушали доверия.

Но у них не было времени расспрашивать: в комнату вошел слуга и что-то сказал шепотом.

— Это его светлость? — спросил хозяин настолько громко, чтобы голос его достиг слуха миссис Гирдвуд. — Пуоводите его в пейеднюю гостиную. Я буду чейез несколько секунд. Леди и джентльмены! — продолжал он, поворачиваясь к гостям. — Пуошу пуостить меня, я совсем ненадолго. У меня посетитель, котоуому нельзя отказывать.

Его, конечно, простили, и он на некоторое время вышел.

Конечно, гостям было любопытно узнать, кто этот гость, «которому нельзя отказывать». Когда Суинтон вернулся, они стали его расспрашивать; особенно усердствовала «графиня».

— Что ж, леди и джентльмены, — сказал любезный хозяин, — если вы настаиваете и хотите узнать, кто нанес мне этот несвоевйеменный визит, я удовлетвойю ваше любопытство. Я был пуав в своем пйедположении. Это был лоуд М. Его милость заглянул ко мне по важному госудауственному делу.

— О! Так это был лорд М.! — воскликнула достопочтенная Джеральдина. — Почему вы не пригласили его к нам? Он очень милый человек, насколько мне известно. Я уверена, он с удовольствием присоединился бы к нам. Мистер Суинтон! Я сержусь на вас!

— Ну, мисс Коутни, пуошу пуощения. Я не подумал об этом. Мне бы тоже это доставило удовольствие.

— Он, наверно, уже ушел?

— Да. Ушел суазу, как только понял, что у меня гости.

И это было правдой — все было правдой. Вельможа действительно побывал в передней гостиной и ушел, узнав, что наверху гости.

Ушел он с чувством разочарования, почти раздражения, хотя вовсе не государственному делу обязана была вилла его посещением.

Как ни бесцелен оказался для него этот визит, он принес большую пользу мистеру Суинтону.

— Человек, который в полночь принимает у себя лорда, и к тому же известного государственного деятеля, должен сам быть лордом или кем-нибудь!

Так рассуждала вдова розничного торговца, укладываясь спать на роскошной постели в отеле «Кларендон».

У ее дочери появилась аналогичная мысль.

(обратно)

Глава LX ПРОЩАЛЬНЫЙ ПОДАРОК

При расставании сэра Джорджа Вернона с его кажущимся неблагодарным гостем не произошло никакой «сцены».

Не было и бурного разговора, когда они стояли лицом к лицу под гималайским кедром.

Дочь сэра Джорджа ушла, ее юное сердце разрывалось от боли. Мейнард, глубоко униженный, не делал попыток оправдаться.

Если бы под деревом было светло, сэр Джордж увидел бы лицо человека, выражающее покорность.

Несколько секунд царила глубокая, болезненная тишина.

Ее нарушил баронет.

— После случившегося, сэр, я надеюсь, мне нет надобности указывать вам, что вы должны сделать? Есть только один выход.

— Я знаю это, сэр Джордж.

— Нет и необходимости говорить, что я хочу избежать скандала.

Мейнард ничего не ответил. Он кивнул, хотя понимал, что его жест согласия не будет увиден.

— Можете уехать, когда вам будет угодно, сэр, но через десять минут мой экипаж будет готов отвезти вас и ваш багаж на станцию.

Ужасно, когда с тобой так обращаются, и если бы не скандал, о котором упомянул сэр Джордж, Мейнард отказался бы от предложенной услуги.

Но он чувствовал, что перед ним дилемма.

Станция в четырех милях отсюда. Там можно нанять наемный экипаж, но для этого кого-то нужно за ним отправить. Он окажется в долгу у хозяина. К тому же он в костюме для танцев и не может незаметно уйти пешком. И все равно кого-то придется посылать за багажом.

Остается только принять предложение, другого выхода нет.

Мейнард так и поступил, сказав:

— Через десять минут, сэр Джордж, я буду готов. Не приношу извинений за случившееся. Надеюсь только, что со временем вы не так строго будете судить о моем поведении.

— Маловероятно, — сухо ответил баронет, и с этим словом они расстались. Сэр Джордж вернулся к гостям в гостиную, а Мейнард отправился в свою комнату за вещами.

Упаковка чемодана заняла меньше пяти минут. Переодеваться не было необходимости. Сюртук поверх костюма — этого вполне достаточно.

По звонку появился слуга. Подхватив чемодан, он отнес его вниз — конечно, удивившись, почему джентльмен уезжает так неожиданно и в такой необычный час, как раз когда веселье в гостиной достигло максимума, а на столах уже ждет великолепный ужин.

Мейнард в последний раз осмотрел комнату, чтобы убедиться, что ничего не забыл, и уже собирался отправиться вслед за слугой с чемоданом, когда на верхней площадке лестницы ему преградили дорогу. Тоже слуга, но другого пола и цвета кожи.

Это была Сабина.

— Тише! Масса Мейнард, — сказала она, прижимая палец к губам, чтобы призвать к тишине. — Я хочу сказать вам то, что вам понравится.

— Что именно? — машинально спросил Мейнард.

— Что мисси Бланш вас любит — всем своим юным сердцем. Она так сказала Сэбби — вчера — и сегодня, говорила больше десяти раз. Вам не нужно отчаиваться.

— Это все, что ты хотела сказать? — спросил он, хотя и не резко.

Было бы странно, если бы эти слова не доставили ему радость, несмотря на то, что в них содержалось очень мало информации.

— Да, все, что Сэбби должна сказать, но не все, что она должна сделать.

— А что ты должна сделать? — встревоженно спросил Мейнард.

— Отдать вот это, — ответила мулатка и с ловкостью, свойственной ее народу и полу, сунула что-то в карман его сюртука.

Снаружи донесся скрип колес кареты на гравии.

Без опасности быть замеченным уезжающий гость не мог больше оставаться в таком обществе. Вложив в руку Сабины полсоверена, он молча спустился по лестнице и так же молча сел в карету.

Слуга, принесший чемодан, захлопнул дверцу кареты, продолжая про себя дивиться такому несвоевременному отъезду.

— Неплохой джентльмен, — рассуждал он, подходя к лампе в прихожей и разглядывая полсоверена, которые были сунуты ему в руку.

А пока он делал это, джентльмен, о котором идет речь, тоже занимался разглядыванием, гораздо более интересным. Не успел экипаж выехать из парка — он еще двигался по извилистой подъездной дороге, — как его пассажир сунул руку в карман сюртука и извлек оттуда листок бумаги.

Маленький листок, оторванный от корешка блокнота. И надпись карандашом — всего несколько слов, написанных в спешке.

Свет восковых свеч позволял легко различать буквы. С сердцем, сжимающимся от радости, Мейнард прочел:

«Папа очень рассердился. Я знаю, что он никогда не разрешит мне снова с вами увидеться. Мне печально думать, что мы никогда больше не встретимся и что вы меня забудете. Я вас никогда не забуду — никогда!»

«А я вас, Бланш Вернон», — подумал Мейнард, складывая листок и снова пряча его в карман.

Не доезжая до станции, он снова его извлек и перечел. И снова прочел при свете подвешенной лампы, сидя в пустом купе ночного поезда по пути в столицу.

Потом сложил листок аккуратней, положил в свой бумажник для карточек и сунул в нагрудный карман, поближе к сердцу. Это было не первое полученное им любовное послание, но самое дорогое!

(обратно)

Глава LXI ИНФОРМАТОР

Исчезновение одного из шести десятков гостей могло пройти незамеченным, а если и было замечено, не нуждалось в объяснении — в английском «лучшем обществе».

Этим большой прием отличается от тихих обедов в деревенском доме.

Истинная вежливость давно избавила от необходимости продолжительных прощаний, с неловкими поклонами и рукопожатиями. Достаточно попрощаться с хозяином — а еще лучше с хозяйкой — и поклониться всем встречным на пути из гостиной.

Таково было правило, которого придерживались и под крышей сэра Джорджа Вернона. Внезапный отъезд капитана Мейнарда не вызвал бы никаких комментариев, если бы не одно-два необычных обстоятельства, его сопровождавших.

Он был чужим для общества сэра Джорджа — со своим романтическим прошлым, а недавно приобретенные литературные лавры привлекали к нему повышенное внимание этого круга представителей высшего общества.

Но особенно странным казался его отъезд. Его видели танцующим с дочерью сэра Джорджа, потом он вместе с нею через оранжерею вышел в парк. И не вернулся.

Некоторые из танцующих, тоже вышедшие прохладиться, видели, как вынесли его чемодан, а звуки колес кареты свидетельствовали, что он уехал насовсем!

Ничего необычного в этом все же не было. Должно быть, он попрощался с хозяином снаружи — попрощался в соответствии с приличиями.

Однако этого никто не видел, и поскольку Мейнард несколько дней прожил в доме, его отъезд выглядел слегка бесцеремонно. И уж во всяком случае произошел он в необычное время.

Возможно, и на это не обратили бы внимания, если бы не еще одно обстоятельство. После его отъезда дочь баронета больше не появилась среди танцующих.

Ее не видели после вальса, во время которого их с партнером так внимательно разглядывали.

Конечно, она еще очень молода. От танца у нее могла закружиться голова, и она ушла немного отдохнуть.

Так думали те, кто обратил на это внимание.

Но таких было немного. Чаровницы в широких юбках больше думали о себе; старые девы спокойно играли в вист в другом помещении; и отсутствие Бланш Вернон никак не отразилось на общем веселье.

Но было замечено состояние ее отца, его задумчивость. Многие гости заметили, что весь остаток вечера сэр Джордж вел себя странно, его озабоченный вид бросался в глаза. Даже блестящее воспитание не помогло ему скрыть впечатление от нанесенного удара!

Несмотря на все его усилия не выдать свое состояние, люди, близко знавшие его, поняли, что что-то случилось.

В результате ночное веселье кончилось раньше обычного; во всяком случае, раньше, чем ожидали замерзшие кучера карет.

Соответственно и гости, остановившиеся в доме, раньше разошлись по своим комнатам.

Но сэр Джордж пошел не в спальню, а в библиотеку. Он был не один. Его сопровождал Фрэнк Скадамор. Он поступил так по просьбе дяди после того, как остальные пожелали спокойной ночи.

Тема разговора дяди и племянника станет ясна из нижеследующего.

— Фрэнк, — начал баронет, — я хочу, чтобы ты был со мной откровенен.

Произнес он это без желания поиграть словами,[298] не такое у него было настроение.

— Относительно чего, дядя? — спросил Скадамор, выглядя слегка удивленным.

— Относительно того, что ты видел между Бланш и этим… человеком.

Слово «человек» было произнесено презрительно, почти с шипением.

— Что я видел?

— Да, что видел и слышал.

— Я рассказал вам, что видел и слышал. Вплоть до событий сегодняшнего вечера — час назад.

— Час назад? Ты имеешь в виду свидание под деревом?

— Нет, дядя, не это. Я видел кое-что еще.

— Но ведь капитан Мейнард сразу уехал!

— Да. Но прихватил с собой кое-что, чего ему не следовало брать.

— Прихватил с собой! О чем ты, племянник?

— Ваш почетный гость унес листок бумаги, на котором что-то написано.

— Кем написано?

— Моей кузиной Бланш.

— Когда и где?

— Ну, вероятно, когда он собирался. Полагаю, что Бланш написала это у себя в комнате. Она ведь ушла туда — вы видели.

Сэр Джордж выслушал это сообщение со всем хладнокровием, на какое был способен. Тем не менее мышцы на его лице дергались, щеки побледнели, чего не мог не заметить племянник.

— Продолжай, Фрэнк, — сказал сэр Джордж неуверенным голосом, — продолжай и рассказывай все. Откуда тебе это известно?

— По чистой случайности, — отвечал добровольный информатор. — Я вышел из гостиной, отдыхая между танцами. Как раз в это время капитан Мейнард уходил. С того места, где я стоял, видна была верхняя площадка лестницы. Он там разговаривал с Сабиной и, как мне показалось, очень конфиденциально. Я видел, как он что-то вложил ей в руку — монету, вероятно, — сразу после того, как она сунула ему листок в карман. Я видел, что это листок бумаги, сложенный, как записка.

— Ты в этом уверен?

— Абсолютно уверен, дядя. Я тогда еще сказал себе: «Эту записку написала моя кузина, она послала Сабину, чтобы передать ее». Я бы остановил его на лестнице и заставил отдать записку, но не хотел поднимать шум в доме. Вы знаете, что я бы его заставил!

Сэр Джордж не слышал этого хвастливого замечания. Он вообще перестал слушать племянника. Слишком был поглощен болезненными размышлениями — думал о странном поведении дочери.

«Бедная девочка! — печально про себя говорил он. — Бедный невинный ребенок! И это после всей моей заботы, после ревностной опеки, моего более чем необычного одиночества! О Боже! Подумать, что я впустил змею в свой дом, и она обернулась против меня и ужалила!»

Чувства, испытываемые баронетом, не давали ему продолжать разговор. Скадамору было разрешено удалиться.

(обратно)

Глава LXII НЕОБЩИТЕЛЬНЫЕ СПУТНИКИ

Поезд, в котором ехал Мейнард, остановился на станции Сайденхем, куда подходит линия от «Крис-тал паласа».[299]

Остановка не вырвала Мейнарда из задумчивости, в которую он погрузился.

Он только слышал у вагона голоса, один из которых показался ему знакомым.

Выглянув, он увидел на платформе группу леди и джентльменов.

Место, где они находятся, свидетельствовало, что они побывали на выставке в «Кристал паласе», а некоторая излишняя говорливость — что после этого они пообедали в отеле «Сайденхем».

Они шли по платформе в поисках вагона первого класса на Лондон.

Их шестеро, и им требуется целое купе — на Лондон и Брайтон ведет узкоколейная дорога.

Но такого вагона в поезде не оказалось, и поэтому они не могут ехать вместе. Придется им разделиться.

— Какая досада! — воскликнул джентльмен, казавшийся предводителем. — Но, навейно, ничего не поделаешь! А, вот и купе всего с одним пассажиуом!

Говорящий показался у входа в купе, в котором сидел Мейнард — один и в углу.

— Есть места для пятеуых, — продолжал джентльмен. — Лучше сядем здесь, леди! Один из джентльменов должен поискать себе дуугое место.

Вначале вошли леди — их было три.

Возникла проблема: кому из троих джентльменов придется расстаться с такими приятными спутницами — две из них молодые и хорошенькие.

— Я уйду, — вызвался один из джентльменов, самый молодой и наименее значительный.

Остальные двое с готовностью приняли его предложение, особенно тот, кто придерживал дверь купе.

Он вежливо пропустил всех, чтобы сесть последним. Войдя в купе, он уже собрался это сделать, как вдруг ему в голову, очевидно, пришла новая мысль, заставившая изменить намерение.

— Ах, леди! — воскликнул он. — Надеюсь, вы извините меня, если я вас оставлю и пейейду в вагон для куйящих. Умиуаю от желания выкуйить сигауу.

Может быть, леди и сказали бы: «Курите здесь», но в купе находился незнакомец, поэтому они только ответили:

— Конечно, сэр.

И прежде, чем они успели еще что-нибудь сказать, он исчез.

Прыгнул на платформу, как будто что-то его подгоняло. Им это показалось странным и немного невежливым.

— Мистер Суинтон — заядлый курильщик, — сказала старшая леди оправдывающим тоном.

Замечание было адресовано единственному оставшемуся с ними джентльмену.

— Да, я вижу это, — ответил тот слегка иронически.

Он разглядывал единственного пассажира, который, в шляпе и сюртуке, молча сидел в углу.

Несмотря на тусклый свет, он его узнал и был уверен, что Суинтон тоже узнал.

Потом взгляд его перешел на женщин. Одна из них вздрогнула, узнав его.

Тем не менее, все продолжали молчать, не было даже кивка в знак узнавания. Только мгновенное удивление, а за ним замешательство.

К счастью, лампа масляная, и в ее свете трудно было разглядеть выражение их лиц.

Так думала Джули Гирдвуд, так же считала и ее мать.

Корнелии было все равно. Ей ничего не нужно было скрывать.

Но Луису Лукасу молчание понравилось, теперь он отвечал за ситуацию.

Он сел напротив джентльмена, который стрелял в его ньюфаундленда!

Не очень приятное место, и он сразу пересел на то, которое должен был занять Суинтон. Сделал он это под предлогом, что хочет быть поближе к миссис Гирдвуд.

Таким образом, Мейнард остался без визави.

Мысли его тоже были странными. Да и как могло быть иначе? Рядом с ним, почти касаясь плечом, сидела женщина, в которую он когда-то был влюблен — или, во всяком случае, страстно ею восхищался.

Но это была однодневная страсть. Она прошла и теперь холодна и мертва. Было время, когда прикосновение этой округлой руки разгоняло кровь в его жилах. Теперь, когда она случайно касается его плеча, у него это вызывает не больше чувств, чем прикосновение к обломку статуи Праксителя![300]

Испытывает ли она то же самое?

Он не мог сказать, да ему и было всеравно.

Если он и думал о ней, то с простой благодарностью. Он помнил свои догадки о том, кто послал ему в защиту звездно-полосатый флаг, — догадки, подкрепленные словами Бланш Вернон в разговоре в зарослях.

И только это заставило его мысленно сформулировать вопрос: «Должен ли я заговорить с ней?»

Он вспомнил все, что произошло между ними: ее холодное прощание на утесе, когда он спас их от прилива; почти презрительное обращение с ним на балу в Ньюпорте. Но он помнил и ее последние слова, когда она выходила из бального зала, и последний взгляд с балкона!

И слова и взгляд заставили его повторить вопрос: «Должен ли я заговорить с ней?»

Десять раз слова готовы были сорваться с его языка, и все время он сдерживался.

Было время, когда он заговорил бы, и завязался бы оживленный диалог. Хотя почтовый поезд со скоростью сорок миль в час достигнет Лондона через пятнадцать минут, Мейнарду казалось, что он никогда не придет на станцию.

Но наконец поезд остановился, и — капитан Мей-нард и его прежние знакомые не обменялись ни словом!

Казалось, все испытали облегчение, когда показалась платформа и появилась возможность избавиться от его общества.

Вероятно, Джули была исключением. Она последней из своей группы выходила из купе; Мейнард, разумеется, еще оставался.

Она, казалось, задерживается в надежде, что он заговорит.

Ей хотелось сказать — «жестокий», но гордость остановила ее, и чтобы избежать унижения, она быстро выпрыгнула из вагона.

Мейнард тоже едва не заговорил. И тоже сдержался из-за мысли — гордой, но не жестокой.

* * *

Он смотрел на платформу и видел, как они уходят. Видел, как к ним присоединились два джентльмена — один подошел украдкой, словно опасался, что его заметят.

Он знал, что это Суинтон, и понимал, почему тот избегает внимания.

Мейнарду было все равно, и он не завидовал его уверенности и обществу. Он только подумал:

«Странно, что в каждый неприятный момент моей жизни снова появляются эти люди из Ньюпорта — в Париже и теперь, возле Лондона, когда я испытываю самое сильное горе!»

Он продолжал раздумывать над этим совпадением, пока носильщик не усадил его вместе с багажом в кэб.

Не понимая причины его отрешенности, этот служащий тем не менее был недоволен.

Сильно хлопнув дверцей, он напомнил пассажиру, что тот не дал на чай!

(обратно)

Глава LXIII «ЭТО СЛАДКО, ТАК СЛАДКО…»

Сев в кэб, капитан Мейнард вместе со своим багажом благополучно прибыл на Портмен Сквер.

У него был с собой ключ, поэтому он зашел, не потревожив хозяйку.

Он снова оказался в своей квартире, постель приглашала лечь, но он не мог уснуть. Всю ночь метался он в постели и думал о Бланш Вернон.

Джули Гирдвуд заставила его отвлечься, но как только эта леди вышла из вагона, он перестал о ней думать.

Как только она исчезла на платформе, в воображении Мейнарда снова возникла дочь баронета, снова увидел он ее розовые щеки и золотые волосы.

Препятствия, возникшие между ними, неприятны, о них можно только сожалеть. Но, думая о них, Мейнард не чувствовал себя несчастным. Да и как могло быть иначе, если в ушах его еще звучала ее нежная речь. Он снова достал листок и перечел при свете лампы, что на нем написано.

С болью прочел он: «Папа… никогда не разрешит мне снова с вами увидеться». Но это не мешает ему сохранить надежду.

Сейчас не средневековье, и Англия не страна монастырей, в которой все зависит от родительского согласия. Тем не менее, власть отца может быть препятствием, и с ней следует считаться. Да Мейнард и не думал иначе.

Между гордым баронетом и им самим препятствие, которое он, возможно, никогда не преодолеет, — социальная пропасть навсегда разделит их!

Есть ли способы преодолеть эту пропасть? Можно ли придумать такой способ?

Долгие часы эти мысли не давали ему покоя. Но в конце концов он уснул, так и не найдя выхода.

В то же самое время Бланш тоже не спала — и думала о том же.

Но были у нее и другие мысли и страхи. Ей еще предстояло встретиться с отцом!

Убежав к себе, она с того часа своего стыда не виделась с ним.

Но утром им придется встретиться — и, может быть, он потребует у нее признания.

Может показаться, что больше рассказывать не о чем. Но сама по себе необходимость успокаивать отца и повторять то, что уже было сказано, вызывала боль.

К тому же был еще один ее проступок — тайная записка. Она писала ее торопливо, уступив инстинкту любви, охваченная волнением страсти.

Теперь, в своей спокойной комнате, когда миновал приступ отчаянной храбрости, она сомневалась, правильно ли поступила.

Она не раскаивалась в сделанном, но опасалась последствий. Что, если отец узнает и об этом? А если заподозрит и спросит ее?

Она знала, что должна будет сознаться. Она слишком молода и невинна, чтобы думать об обмане. Она только что совершила обман, но совсем другое дело сказать неправду. По сравнению с такой ложью даже напускная стыдливость кажется простительной.

Но отец не потерпит лжи, и она это знала. Он сердит из-за того, что уже знает, и ее проступок усилит его негодование, возможно, превратит его в бурю. Как ей это выдержать?

Она лежала в страхе и думала.

— Дорогая Сэбби, — сказала она наконец, — как ты думаешь, он подозревает?

Вопрос был адресован цветной служанке, которая лежала на диване в соседней прихожей. Молодая хозяйка попросила ее лечь там, чтобы иметь возможность поговорить и успокоиться.

— Что заподозрит? И кто должен заподозрить?

— Я говорю о записке, которую ты отдала ему. Мой отец.

— Ваш отец? Я ему не отдавала никакой записки. Вы не в своем уме, мисси Бланш!

— Нет, нет! Я говорю о листочке, который ты отдала ему.

— О, масса Мейнар! Конечно, я ему отдала.

— И ты думаешь, вас никто не видел?

— Я об этом ничего не думаю. Конечно, никто не видел Сэбби! Она положила маленький листочек в карман джентльмена, в наружный карман, и он совсем скрылся из виду. Успокойтесь, мисси Бланш! Никто не видел этого. Нужно иметь глаза Аргуса,[301] чтобы увидеть.

Такая крайняя уверенность говорила о том, что у Сабины есть сомнения.

И действительно, она заметила на себе взгляд, хотя это не был взгляд Аргуса. Эти глаза принадлежали кузену Бланш Скадамору.

Креолка подозревала, что он видел, как она передала записку, но постаралась сохранить свои подозрения при себе.

— Нет, мисси, дорогая, — продолжала она, — не занимайте свою голову этим. Сэбби передала записку. Почему ваш отец должен что-то подозревать?

— Не знаю, — ответила девушка. — Но не могу справиться со страхом.

Она некоторое время лежала молча, продолжая о чем-то думать.

— А что он тебе сказал, Сэбби? — спросила она наконец.

— Вы имеете в виду массу Мейнара?

— Да.

— Мало сказал. У него не было времени.

— Но он что-то сказал?

— О, да, — протянула Сэбби в поисках ответа. — Сказал: «Сэбби, добрая Сэбби. Передай мисси Бланш: что бы ни случилось, я ее люблю и буду любить».

Сочиняя эту страстную речь, креолка проявила природную хитрость, свойственную этому народу, и ловкость владения языком.

Это была выдумка, к тому же банальная. Тем не менее, она доставила девушке огромное удовольствие, чего и добивалась служанка.

К тому же это помогло Бланш уснуть. Вскоре, положив голову на подушку, белая наволочка которой почти скрылась под ее распущенными волосами, девушка погрузилась в сон.

Сон был приятный, хотя и неглубокий. Сэбби, сидя у постели и глядя на лицо юной хозяйки, видела, что той что-то снится.

Сон не мог быть дурным. Иначе почему бы полураскрытые губы произнесли:

— Теперь я знаю, что он меня любит. Это сладко, так сладко!

— Девочка влюблена по уши. Ни во сне, ни наяву не расстанется она с этой любовью — никогда!

С этим мудрым предсказанием креолка взяла свечу и неслышно вышла.

(обратно)

Глава LXIV ТРУДНОЕ ОБЕЩАНИЕ

Каким бы легким и приятным ни был ее сон, Бланш Вернон проснулась с тяжелым сердцем.

Во сне перед ней было лицо, на которое ей так нравилось смотреть. Проснувшись, она могла думать только о другом лице, которого приходится бояться, — о лице рассерженного отца.

Одевая ее, креолка заметила этот страх и попыталась приободрить девушку. Тщетно.

Девушка дрожала, спускаясь на завтрак.

Но пока бояться было нечего. В обществе гостей отца, собравшихся за столом, она в безопасности. Не хватало только Мейнарда.

Но никто не сказал об этом ни слова, а его отсутствие с лихвой восполнили новые гости, и среди них известный иностранный вельможа.

Под такой защитой Бланш приободрилась — она начала думать, что отец ничего не скажет о происшедшем.

Правда, она была не настолько ребенком, чтобы поверить в то, что он об этом забудет. И больше всего опасалась, что ее заставят исповедаться.

Час после завтрака она провела в лихорадочной деятельности. Смотрела, как уходят джентльмены с ружьями в руках, в сопровождении собак. Она надеялась, что отец пойдет с ними.

Но он не пошел, и она начала тревожиться еще больше, узнав, что он намерен остаться дома.

Сабина узнала об этом от его лакея.

И Бланш почти испытала облегчение, когда к ней подошел слуга и с поклоном сообщил, что сэр Джордж ждет ее в библиотеке.

При этом приглашении она побледнела. Не могла сдержать чувства даже в присутствии слуги. Но слуга больше ничего не объяснил, и, получив ее гордый кивок, удалился. Бланш направилась в библиотеку.

Сердце ее упало, когда она вошла. Она увидела, что отец один, и по его серьезному виду поняла, что ей предстоит тяжелое испытание.

Странное выражение было на лице сэра Джорджа. Она ожидала увидеть гнев. Его не было. Не было даже строгости. Отец смотрел на нее печально.

И та же нотка печали прозвучала в его голосе, когда он обратился к ней.

— Садись, дитя мое, — были его первые слова. Он указал на диван.

Она послушно села, ничего не сказав в ответ.

Диван оказался очень кстати. Она чувствовала себя такой подавленной, что не могла бы стоять.

Последовала тяжелая пауза, пока сэр Джордж не заговорил снова. Молчание и ему казалось тяжелым. Он боролся с болезненными мыслями.

— Дочь моя, — сказал он, делая усилие, чтобы подавить свои чувства, — я думаю, мне не нужно объяснять тебе, почему я тебя пригласил?

Отец помолчал, но не в ожидании ответа. Ответ был ему не нужен. Он только пытался выиграть время.

Девочка сидела молча, пригнувшись, обхватив руками колени, опустив голову.

— Мне не нужно говорить тебе, — продолжал сэр Джордж, — и о том, что я слышал твой разговор с этим…

Снова пауза, как будто ему не хотелось произносить имя.

— С этим чужаком, который проник ко мне в дом, как вор и разбойник.

Сидевшая перед ним девушка едва заметно вздрогнула, щеки ее вспыхнули, дрожь пробежала по телу.

Она ничего не ответила, хотя было ясно, что слова отца причинили ей боль.

— Не знаю, о чем вы говорили раньше. Достаточно того, что я слышал вчера вечером — достаточно, чтобы разбить мне сердце.

— О, папа!

— Это правда, дитя мое! Да, Бланш; ты была для меня тем же, чем была твоя мать: единственным в мире существом, которое мне не безразлично и которому я не безразличен. И когда я узнал… когда понял, что все мои ожидания не оправдываются… я не мог поверить!

Грудь девочки судорожно поднималась и опускалась, крупные слезы потекли по щекам, как дождь, падающий с голубого неба.

— Отец, прости меня! Прости! — произнесла она наконец — и речь ее прерывалась судорожными рыданиями.

— Скажи мне, — продолжал он, не обращая внимания на ее страстную мольбу. — Я кое-что хочу знать. Ты говорила с капитаном Мейнардом вчера вечером после…

— После чего, папа?

— После того, как рассталась с ним снаружи, под деревом?

— Нет, папа, не говорила.

— Но ты писала ему?

Щеки Бланш Вернон, снова побледневшие, неожиданно вспыхнули алым. Краска поднялась почти до самых голубых глаз, в которых блестели слезы.

Сначала это была краска негодования. Теперь — краска стыда. То, что отец слышал и видел под кедром, было грехом, но она не считала себя за него ответственной. Она только следовала своему невинному сердцу, побежденному благороднейшей страстью.

Но потом она совершила поступок, который могла контролировать. Она понимала, что ослушалась отца, а для нее это было все равно, что совершить преступление. И она не пыталась отпираться. Колебалась только потому, что вопрос застал ее врасплох.

— Ты написала ему записку? — спросил отец, слегка изменив вопрос.

— Да.

— Я не стану спрашивать, что в ней. Судя по твоей искренности, дитя мое, я уверен, что ты бы мне сказала. Прошу только обещать, что ты больше никогда не будешь ему писать.

— Ах, папа!

— Ни писать к нему, ни видеть его!

— О, папа!

— На этом я настаиваю. Но не властью, которую имею над тобой. Я в нее не верю. Прошу тебя об этом как об одолжении. Прошу на коленях, как твой отец, как твой лучший друг. Дитя мое, я хорошо знаю твою честность. Если ты дашь обещание, то сдержишь его. Обещай мне, что ты никогда не будешь ему писать и не будешь пытаться встретиться с ним!

Снова девушка конвульсивно вздрогнула. Ее отец — ее собственный гордый отец у ее ног в роли просителя! Неудивительно, что она заплакала.

Плакала она от мысли, что одно ее слово, одноединственное слово отрежет ее от человека, которого она любит, от человека, который спас ей жизнь только для того, чтобы сделать несчастной!

Она колебалась. Ведь ей предстояло выбрать между долгом и любовью, между отцом и возлюбленным!

— Дорогое, дорогое дитя! — убеждал отец тоном умоляющим и нежным. — Обещай, что ты никогда с ним не встретишься — без моего разрешения.

Неужели этот тон заставил ее решиться? Или какая-то смутная надежда, которая скрывалась в заключительных словах?

Так это или нет, но она дала обещание, хотя при этом сердце ее словно разорвалось надвое.

(обратно)

Глава LXV ШПИОНЫ

Дружба Кошута и капитана Мейнарда была необычной. Она возникла не в результате случайного знакомства, но в обстоятельствах, которые вызывали взаимное уважение и восхищение.

В Мейнарде знаменитый венгр увидел человека, похожего на себя, — душой и сердцем преданного делу свободы.

Правда, он пока еще мало сделал для этого. Но это не ослабляло его стремлений, прямых и бесстрашных. Кошут знал, что Мейнард бросился в самый центр бури, чтобы пожать ему руку и обнажить саблю в его защиту. Он опоздал на поле битвы, но с тех пор защищал Кошута своим пером, и делал это в самые мрачные моменты изгнания, когда большинство отвернулось от героя.

В Кошуте Мейнард видел одного из «великих мира», великих не только в делах и мыслях, но во всем, чем наделяет провидение человека, — короче, божественно великих.

Думая о характере Кошута, Мейнард впервые понял, что расхожая фраза «Близкое знакомство рождает презрение» неверна. Как и большинство пословиц, она оправдывается только применительно к обычным людям и делам. А с подлинно великими людьми происходит обратное.

Для собственного лакея Кошут был героем; Тем более в глазах друга.

Чем больше Мейнард узнавал его, чем более близкими становились их отношения, тем меньше способен он был скрывать свое восхищение.

Он научился не только восхищаться Кошутом, но и любить его; и готов был сделать для него все, что только совместимо с честью.

Но Кошут не из тех, кто может попросить поступиться честью.

Мейнард был свидетелем того, как тяжело он переносит изгнание, и сочувствовал ему, как сын или брат. Он негодовал на недостойное обращение с изгнанником.

Возмущение достигло своего пика, когда однажды Кошут, стоя в своем кабинете, обратил его внимание на дом напротив и сказал, что в доме поселились шпионы.

— Шпионы? Какие шпионы?

— Политические, мне кажется, так можно их назвать.

— Мой дорогой губернатор, вы, должно быть, ошибаетесь! У нас в Англии такого не бывает. Этого не допустят ни на мгновение — если только узнает английский народ.

Но ошибался Мейнард. Он лишь повторял распространенную похвальбу и убеждение тех дней.

Несмотря на все обратные утверждения, политические шпионы существовали. Впоследствии об этом стало известно, и народ смирился. Джон Буль молча признал их наличие и согласился продолжать молчать, если только из-за них не будут увеличены налоги на пиво.

— Знает или нет, — ответил экс-губернатор, — но они здесь. Подойдите к окну, я вам покажу одного из них.

Мейнард присоединился к Кошуту, который уже некоторое время стоял у окна.

— Лучше встаньте за занавесом — если не хотите, чтобы вас узнали.

— А какая мне разница?

— Ну, мой дорогой капитан, это ваша страна. Приход в этот дом может вас скомпрометировать. У вас появится много могущественных врагов.

— Что касается этого, губернатор, то они у меня уже есть. Все знают, что я ваш друг.

— Вы только мой защитник. Но никто не знает, что вы заговорщик — как называет меня «Таймс».

— Ха-ха-ха! — рассмеялся человек, избранный предводителем немецких революционеров. — Какое мне до этого дело? Такой заговорщик! Да я буду только гордиться этим названием. Где ваш бесценный шпион?

Задавая этот вопрос, Мейнард подошел к окну, не думая о занавесе.

— Посмотрите на окно второго этажа, — указал Кошут. — Дом прямо напротив, окно первое от угла. Видите что-нибудь?

— Нет. Там жалюзи.

— Но створки их раздвинуты. Ничего за ними не видите? Я определенно вижу. Эти негодяи не очень умны. Забывают о свете сзади, который позволяет мне видеть их движения.

— Ага! — сказал Мейнард, продолжая смотреть. — Теперь вижу. Различаю фигуру человека, который стоит или сидит у окна.

— Да, так он сидит или стоит целый день. Он или другой, они как будто дежурят по очереди. А по ночам выходят на улицу. Не смотрите больше. Он смотрит на нас. Не нужно давать ему знать, что мы его заметили. У меня есть причины делать вид, что я не подозреваю о слежке.

Мейнард с беззаботным видом уже хотел отойти от окна, как к дому напротив подъехал кэб. Из него вышел джентльмен, подошел к воротам, но не стал звонить. Своим ключом открыл дверь и зашел.

— Это главный шпион, — сказал Кошут. — Он нанял значительный штат, в том числе несколько элегантных леди. Забота обо мне обходится вашему правительству в круглую сумму.

Мейнард не обратил внимания на это замечание. Его мысли и взгляд были все еще заняты джентльменом, вышедшим из кэба. Этот господин, исчезнувший за зарослями сирени и лавра, оказался не кем иным, как его старым противником Суинтоном! Капитан Мейнард неожиданно сделал то, от чего только что отказывался. Он спрятался за занавесом!

Кошут, заметив это, спросил о причине.

— Я случайно знаю этого человека, — ответил Мейнард. — Простите меня, губернатор, за то, что усомнился в вашем слове. Теперь я поверю всему, что вы мне скажете. Шпионы! О, если бы английский народ знал это! Он не потерпел бы!

— Дорогой друг! Не заблуждайтесь! Потерпел бы!

— Но я не потерплю! — воскликнул Мейнард в негодовании. — Если не могу добраться до руководителей этого подлого заговора, то накажу орудие. Скажите, губернатор, как давно эти птички свили здесь гнездо?

— Они появились с неделю назад. В доме жил банковский клерк — шотландец, как мне кажется, — который съехал очень внезапно. Они въехали в тот же день.

— Неделя, — задумчиво сказал Мейнард. — Это хорошо. Он не мог меня видеть. Я не был здесь десять дней… и…

— О чем вы думаете, мой дорогой капитан? — спросил Кошут, видя сильное возбуждение друга.

— О реванше — о мести, если предпочитаете наш словарь.

— Кому?

— Этому негодяю шпиону — главному из них. Я давно его знаю. И задолжал ему кое-что. Теперь я в долгу и за вас. Ведь это моя страна, и она опозорена этой подлостью!

— И как вы будете действовать?

Мейнард ответил не сразу. Он все еще думал.

— Губернатор! — сказал он немного погодя. — Вы говорите, что за вашими гостями следит кто-нибудь из этих типов?

— Всегда следят; пешком, если они уходят; в кэбе, если уезжают. За ними следует тот самый кэб, который вы сейчас видели. Он уехал, но только за угол. Там он стоит постоянно, кучер отвечает на условный сигнал.

— Какой сигнал?

— Резкий свист, каким подзывают собак.

— А кто садится в кэб?

— Один из двоих, которых вы видели. Днем обычно тот, что сидит у окна, по ночам этим делом занимается только что вернувшийся джентльмен — ваш старый знакомый, как вы говорите.

«Подойдет!» — про себя заметил Мейнард.

Потом, повернувшись к Кошуту, спросил:

— Губернатор! Не возражаете ли вы, если я останусь у вас в гостях до захода солнца и еще немного спустя?

— Мой дорогой капитан! Зачем вы спрашиваете? Вы знаете, что я всегда рад вашему обществу.

— Еще один вопрос. Нет ли случайно в вашем доме хлыста?

— Кажется, есть у моего адъютанта Ихаша. Он любит охоту.

— И еще вопрос. Не найдется ли в гардеробе мадам с пол-ярда черного крепа? Даже с четверть ярда.

— Ах! — вздохнул изгнанник. — Гардероб моей бедной жены весь этого цвета. Я уверен, она сможет дать вам много крепа. Но скажите, дорогой капитан, для чего вам все это?

— Не заставляйте вам рассказывать, ваше превосходительство, не сейчас. Будьте так добры, предоставьте мне эти две вещи. Завтра я их верну. Тогда я вам расскажу, как их использовал. Если мне повезет, я смогу это сделать.

Кошут, видя, что его друг намерен молчать, не стал настаивать.

Он закурил трубку с длинным чубуком, — с полдюжины таких трубок — подарки, полученные им во время пребывания в плену в Турции — стояли в углу комнаты. Пригласил Мейнарда взять другую. Они сидели, курили и разговаривали, пока появившийся в окне свет уличной лампы не сообщил, что день закончился.

— А теперь, губернатор, — сказал Мейнард, вставая, — у меня есть к вам еще одна просьба. Не пошлете ли слугу позвать мне кэб?

— Конечно, — ответил Кошут, взявшись за колокольчик, который стоял на столе в его кабинете.

Появилась служанка — девушка, чья невозмутимая немецкая физиономия показалась Мейнарду подозрительной. Дело не в том, что ему не понравилась ее внешность, она не годилась для его целей.

— А разве у вашего превосходительства нет слуги-мужчины? — спросил он. — Прошу простить за такой вопрос!

— Нет, мой дорогой капитан! В своем статусе изгнанника я не могу себе этого позволить. Но если нужно позвать кэб, Гертруда справится. Она для этого достаточно говорит по-английски.

Мейнард по-прежнему недоверчиво посмотрел на девушку.

— Подождите! — сказал Кошут. — К нам по вечерам приходит мужчина. Может, он уже пришел. Гертруда, Карл Штайнер на кухне?

— Да, — последовал лаконичный ответ.

— Попроси его зайти ко мне.

Гертруда вышла, может быть, удивляясь, почему ее считают недостойной вызвать наемный экипаж.

— Он умный парень, этот Карл, — сказал Кошут, когда девушка вышла. — Бегло говорит по-английски, можете поговорить с ним и по-французски. И вполне можете довериться ему.

Вошел Карл.

Внешность его не противоречила характеристике, данной Кошутом.

— В лошадях разбираетесь? — был первый вопрос, заданный ему по-французски.

— Я десять лет прослужил на конюшне графа Телеки. Его превосходительство это знает.

— Да, капитан, этот молодой человек был конюхом нашего друга Телеки, а вы знаете, как граф увлекается лошадьми.

Кошут говорил о знаменитом венгерском дворянине, который теперь, как и он сам, оказался в изгнании в Лондоне.

— Достаточно, — ответил Мейнард, по-видимому, убедившись, что Штайнер ему подойдет. — А теперь, мсье Карл, я хочу только, чтобы вы вызвали мне кэб.

— Какой именно, сеньор? — спросил экс-конюх. — Двухколесный или четырехколесный?

— Двухколесный, — ответил Мейнард, довольный сообразительностью этого человека.

— Хорошо.

— И послушайте меня, мсье Карл. Я хочу, чтобы вы выбрали лошадь, которая умеет двигаться. Вы меня поняли?

— Вполне.

— Когда приведете кэб к воротам, сами заходите внутрь. И не ждите, пока я сяду.

Коснувшись шляпы, Карл вышел выполнять поручение.

Кошут казался в затруднении.

— Надеюсь, капитан, вы не… — начал он.

— Прошу прощения, ваше превосходительство, — прервал его Мейнард. — Я не собираюсь делать ничего такого, что скомпрометирует вас. Я только хочу отплатить за свои чувства — за мои обиды, можно так сказать. И не только мои — моей страны.

Горячая речь подействовала на сердце венгерского патриота. Он больше не пытался сдерживать рассерженного друга. Торопливо выйдя из комнаты, он вскоре вернулся с хлыстом и куском крепа. Хлыст был настоящий охотничий, с рукоятью из рога.

Скрип колес на гравии сообщил, что кэб у ворот.

— Спокойной ночи, губернатор! — сказал Мей-нард, беря у Кошута эти вещи. — Если завтра прочтете в «Таймсе», что какого-то джентльмена отстегали хлыстом, не говорите, что это сделал я.

С таким необычным предупреждением Мейнард попрощался с бывшим диктатором Венгрии.

(обратно)

Глава LXVI ДВА КЭБА

В Лондоне темные ночи — правило, а не исключение. Особенно в ноябре, когда с Темзы накатывается туман, набрасывая плотный полог на столицу.

Именно в такую ночь можно было увидеть на Южном берегу кэб, который проехал по Парк Роуд и неожиданно через Ганноверские ворота свернул в парк.

Туман был такой густой, что увидеть кэб могли бы только один-два прохожих, оказавшиеся поблизости; они заметили бы, что кэб двухколесный.

Фонарь в передней части кэба показывал, что в экипаже один пассажир мужского пола.

Более пристальный взгляд разглядел бы джентльмена — насколько можно судить по одежде. Джентльмен держал в руках что-то похожее на хлыст.

Но даже самый яркий свет не позволил бы разглядеть его лицо, скрытое под куском крепа.

Прежде, чем кэб миновал сложные повороты Южного берега, и пассажир, и кучер услышали негромкий свист.

Пассажир как будто его ждал и не удивился, увидев другой кэб, тоже двухколесный. Этот кэб стоял за углом, кучер держал в руках вожжи, как будто готовился тронуться.

Не удивился пассажир и тогда, когда, миновав Ганноверские ворота, обнаружил, что второй кэб движется за ним.

Если вы въедете в Риджент-парк через эти ворота, сверните налево и пройдите с четверть мили. Вы достигнете одного из самых уединенных мест в Лондоне. Здесь канал на своем пути через парк проходит между крутыми, высокими берегами, густо заросшими с обеих сторон деревьями. Место такое уединенное, что чужестранец не поверит, что находится в пределах столицы Британской империи.

Но в ту ночь, о которой идет речь, на дороге нельзя было встретить ни бродягу, ни полицейского. Густой, влажный туман делал такую прогулку неприятной для них обоих.

Тем более подходящей оказалась ночь для пассажира кэба — для осуществления его замысла требовалась темнота.

— Кучер! — сказал он через маленькое переднее окошко. — Видите кэб за нами?

— Видеть не могу, сэр, но слышу.

— В нем джентльмен, которого я хочу высечь кнутом.

— Хорошо, сэр. Скажете, когда мне остановиться.

— Остановитесь в трехстах ярдах по эту сторону от Зоологического сада. Там деревья подходят к самой дороге. Встаньте под ними и оставайтесь, пока я к вам не вернусь.

— Хорошо, сэр, — ответил кучер, который, получив соверен авансом, послушно выполнял все приказы. — Еще что-нибудь для вашей чести?

— Я хочу только, чтобы в случае вмешательства его кучера вы смогли бы ненадолго оставить вашу лошадь — просто чтобы уравнять шансы.

— Доверьтесь мне, ваша честь! Об этом не тревожьтесь. Я о нем позабочусь!

Если в лондонских кэбменах и сохранилось рыцарство, то прежде всего в тех, кто правит двухколесными экипажами — особенно, если кэбмен получил соверен и надеется получить еще. Пассажир с лицом, закрытым крепом, хорошо это знал.

Добравшись до указанной рощи, кэб остановился, пассажир немедленно выскочил и скользнул под деревья.

Почти в то же мгновение остановился и второй кэб — к некоторому удивлению того, кто в нем сидел.

— Они остановились, — шепотом сказал кучер в окошко.

— Вижу, черт побери! Для чего бы это?

— Чтобы отстегать тебя кнутом! — воскликнул человек с закрытым лицом, вскакивая на подножку и хватая пассажира за воротник.

Жалобный крик мистера Суинтона — ибо в кэбе сидел именно он — не помешал вытащить его из кэба. И он получил наказание, которое не забудет до самой смерти!

Его кучер, соскочив с облучка, попытался вмешаться. Но встретился с другим кучером, таким же решительным и более сильным; тот схватил противника за горло и не выпустил, пока честно не заработал еще один соверен!

Крики случайно услышал полицейский. Он прибежал, но уже после того, как стычка закончилась, и кэб с нарушителем порядка быстро исчез в тумане. И полицейскому никого не удалось задержать.

Шпион дальше не последовал.

Избавившись от полицейского, он был счастлив вернуться в виллу на Южном берегу.

(обратно)

Глава LXVII НЕЗАИНТЕРЕСОВАННОЕ СОЧУВСТВИЕ

Когда он вернулся, слуги едва узнали мистера Суинтона. Да и собственная жена с трудом могла сделать это. По щекам его проходило несколько диагональных рубцов, один глаз окружал пурпурный синяк. Наказывая шпиона, Мейнард использовал не только орудие охоты, но и то, что применяется на ринге.

Испытывая боль во всех суставах, исцарапанный, Суинтон с трудом зашел в дом, встреченный сочувствующей Фэн.

Она вышла к нему не одна. Во время его отсутствия заглянул сэр Роберт Котрелл; дружелюбный баронет сочувствовал так, словно пострадавший был его братом.

Ему нетрудно было изобразить расстройство. Помогло раздражение из-за быстрого возвращения супруга.

— Что с вами, мой дорогой Суинтон? Во имя Неба, расскажите, что с вами случилось!

— Вы видите, сэр Роберт, — ответил избитый.

— Вижу, что вам причинен ущерб. Но кто это сделал?

— Хулиганы в парке. Я ехал через парк на восточную сторону. Вы знаете это ужасное место рядом с Зоологическим садом?

— О, да, — ответил сэр Роберт.

— Ну так вот, едва я добрался до этого места, как кэб остановил десяток головорезов, и меня вытащили на дорогу. Половина держала кучера, остальные рылись у меня в карманах. Конечно, я сопротивлялся, но видите, что из этого вышло. Они убили бы меня, если бы случайно поблизости не оказался полицейский. Если бы не он, могло бы кончиться еще хуже. Они разбежались, оставив меня в таком состоянии. Черт бы их побрал!

— Черт бы их побрал! — с деланным негодованием повторил проклятие сэр Роберт. — Как вы думаете, вы сможете их опознать?

— Вряд ли. Туман такой густой, что его можно резать ножом, а они разбежались, прежде чем полицейский успел задержать хоть одного. В своем длинном, неуклюжем плаще он не мог их догнать. Так он сказал. Я мог только сесть в кэб и вернуться домой. Хорошо еще, что у меня был кэб, не думаю, чтобы я смог добраться пешком.

— Клянусь Юпитером! Вам здорово досталось! — сочувственно сказал баронет. — Может, вам лучше лечь?

У сэра Роберта были свои замыслы, когда он предложил это.

— О, нет, — ответил Суинтон, превосходно понимая баронета. — Я не настолько плох. Полежу на этом диване, а ты, Фэн, прикажи принести мне бренди с водой! Присоединяйтесь ко мне, сэр Роберт. Я еще в состоянии выкурить с вами сигару.

— Вам лучше приложить к глазу устрицу! — сказал баронет, извлекая лорнет и разглядывая почерневший глаз. — Она сдержит синяк, который словно наползает на глаз. И черноту снимет.

— Отличная мысль! Фэн, пошли слугу за устрицей. Подожди, пусть принесет две дюжины. Съедите несколько, сэр Роберт?

Сэр Роберт решил, что не откажется.

Устриц ему не очень хотелось, но это предлог для того, чтобы задержаться. Может, подвернется возможность остаться тет-а-тет с миссис Суинтон. Он едва получил такую возможность, как ему неожиданно помешали.

— Поужинаем заодно! — предложил Суинтон, который выпил бренди с водой и снова почувствовал себя человеком. — Пусть слуга закажет три дюжины, моя дорогая. Получится по дюжине на каждого.

— Нет, не получится, — шутливо возразил баронет. — Если их будет три дюжины, кому-то достанется одиннадцать.

— Как это, сэр Роберт?

— Вы забываете, что одна устрица будет приложена к вашему глазу. А теперь, хорошо рассмотрев ваш синяк, я думаю, что потребуются два моллюска, чтобы остановить его рост.

Суинтон рассмеялся шутке баронета. А что ему оставалось делать?

— Ну, пусть будут чертовы дюжины, — сказал он. — Это покроет все.

Были заказаны и принесены три чертовы дюжины.

Фэн проследила, чтобы на кухне их выложили и сопроводили необходимыми приправами; самую крупную положили на белую ткань, приложили к глазу супруга и тщательно завязали.

Суинтон ослеп на один глаз. Хоть сэр Роберт и скуповат, он отдал бы соверен, чтобы закрыли и второй! Но из этого ничего не вышло. И вот троица села ужинать, а хозяин здоровым глазом посматривал на гостя. И смотрел так упорно, что баронету вскоре ситуация наскучила и он захотел очутиться в своем клубе.

Он подумывал о том, чтобы извиниться и под каким-нибудь предлогом уйти, но все же в душе его тлела надежда.

Ему в голову пришла мысль.

«Этот тип иногда напивается, — подумал он, глядя через стол в единственный — как у циклопа[302] — глаз хозяина. — Если я его напою, удастся остаться с ней наедине. Можно ли это сделать? Стоит попытаться. Полдюжины шампанского хватит…»

— Послушайте, Суинтон, — сказал он вслух, обращаясь по-дружески и фамильярно к хозяину. — Я никогда не ем устрицы без шампанского. Есть оно у вас в доме? Прошу прощения за такой вопрос. Конечно, это дерзость.

— Ничего подобного, сэр Роберт. Мне только жаль сказать, что в нашем погребе нет ни одной бутылки. Мы здесь живем так недолго, что я не успел запастись. Можно послать и…

— Нет! — прервал его баронет. — Я не могу этого позволить. Только если вы позволите мне заплатить за него.

— Сэр Роберт!

— Подождите, мой дорогой друг! Вы меня неправильно поняли. Я сделал такое предложение только потому, что здесь по соседству невозможно достать хорошее шампанское. Но неподалеку Винкворт. Там мой поставщик вина. Разрешите послать к ним. Это не очень далеко. Ваш слуга в кэбе привезет шампанское через пятнадцать минут. Но чтобы получить хорошее вино, заказ должен исходить от меня.

Хозяин был не из тех, кто обращает внимание на мелочи. Хорошее шампанское действительно не так легко раздобыть, особенно в окрестностях Сент Джонз Вуда. Он это знал. Вызвав звонком слугу, он позволил сэру Роберту сделать заказ.

Менее чем через двадцать минут посыльный вернулся и привез корзину лучшего «Клико».

Еще через пять минут открыли первую бутылку. И втроем — Суинтон, его жена и скуповатый джентльмен — принялись за нее. Впрочем, скуповатый джентльмен на этот раз не жалел о расходах, ведь они обещали ему удовольствие.

(обратно)

Глава LXVIII РАЗДРАЖАЮЩЕЕ ЗАТВОРНИЧЕСТВО

Прошла целая неделя, прежде чем мистер Суинтон после полученного наказания смог появляться на улице при дневном свете.

Следы побоев на щеках сходили медленно, и хоть устрицу держали у глаза двадцать четыре часа, пурпурный полумесяц под глазом не исчез.

Пришлось оставаться в доме — и выходить только по ночам.

Боль была незначительной, но досада невыносимая, и Суинтон отдал бы половину платы за свой шпионский труд, чтобы отомстить человеку, который так наказал его.

Но это невозможно. И по нескольким причинам. Прежде всего, он не знает, кто это сделал. Знает только, что его обидчик был гостем Кошута, поскольку вышел из его дома. Сам он этого человека не видел, а подчиненный, который в это время вел наблюдение, его не узнал. Незнакомец, который никогда раньше не приходил — во всяком случае не приходил с начала наблюдения.

Но по описанию, которое дал подчиненный, и по собственным впечатлениям, по тому, что он разглядел в густом тумане — и почувствовал на себе, — Суинтон начал подозревать, кто бы это мог быть. Он не мог не подумать о Мейнарде. Странно, что он о нем думал. Но нет, правда заключалась в том, что он никогда о нем не забывал. Нелегко было забыть встречу в Ньюпорте. А была еще и встреча в Париже, когда Джули Гирдвуд проявила такой интерес к пленнику зуавов. Этот интерес не ускользнул от внимания ревнивого сопровождающего.

Суинтон знал о недолгой отлучке Джули из отеля «Лувр» и догадывался о цели этой отлучки. Несмотря на явное пренебрежение, которое она проявила к его сопернику на балу в Ньюпорте, Суинтон подозревал, что в глубине души она испытывает к нему склонность — втайне от матери.

Думая об этом, Суинтон приходил в ярость. Ярость эта усиливалась при воспоминаниях об ином, более старом соперничестве, в котором этот человек превзошел его.

Быть побежденным в любовной интриге, трусливо уклониться от дуэли и наконец быть избитым хлыстом — три унижения, каждое из которых способно вызвать ненависть.

И Суинтон всеми силами души ненавидел соперника.

То, что первые два унижения исходили от Мейнарда, Суинтон знал; в третьем он не был уверен. Но он догадывался, кто приложил к нему кнут. И это, несмотря на густой туман и креп, закрывавший лицо.

Голос не похож был на голос Мейнарда, но ведь его можно изменить.

Большую часть времени, проведенного в вынужденном заключении, Суинтон думал о мести и о том, как ее осуществить.

Если бы патрон увидел, как он постоянно сидит у окна за жалюзи, не сводя глаз с дома Кошута, он похвалил бы его за усердное выполнение обязанностей.

Но Суинтон был далеко не так старателен. Многие посетители заходили в дом напротив — среди них были и очень странно выглядевшие типы, каждый шаг которых говорил о революции, — заходили в дом и выходили из него, но он не обращал на них внимания.

Шпион, раздраженно сидевший в вынужденном заточении, не думал о службе государству. Он хотел только узнать среди посетителей Кошута капитана Мейнарда.

Он пока не представлял себе, что будет делать дальше. Меньше всего он думал о том, чтобы арестовать капитана. Открытое обсуждение в суде для него смертельно — и к тому же принесет большой вред его нанимателю и патрону. Может быть раскрытие шпионажа, о котором не подозревает Англия. Человек, вышедший из кэба с хлыстом в руке, знал, что его преследуют, и понимал, почему. Но английская публика не должна этого знать.

И Суинтон не собирался предавать этот факт огласке, тем более не хотел этого лорд М., его наниматель. Навещавшему его по вечерам лорду М. Суинтон рассказал то же самое, что сэру Роберту, добавив, что хулиганы избили его, когда он выполнял свой долг перед государством.

Щедрый вельможа был потрясен этим рассказом. Он посочувствовал, намекнул на возможное увеличение платы, и посоветовал, поскольку Суинтон не может выходить днем, прогуливаться по ночам — иначе его здоровье пострадает от долгого пребывания взаперти.

Протеже согласился с этим советом; он выходил по вечерам и заходил в таверну Сент Джонз Вуда, где играли в юкер.[303] Тут он мог сделать ставку и поиграть в свое удовольствие.

Дважды, поздно ночью возвращаясь домой, он заставал в гостиной патрона, негромко беседующего с его женой. Его светлость просто заезжал узнать о его здоровье; у него были также дополнительные инструкции, и поэтому он нетерпеливо ждал его возвращения.

Впрочем, патрон ничего не говорил о нетерпении. Он не мог проявить такую невежливость. Такое объяснение давала Фэн.

Суинтон видел все это, и гораздо больше. Видел новые браслеты на руках жены, свисающие с ушей бриллиантовые серьги и дорогое кольцо на пальце — которого раньше не было!

Видел, но не спрашивал, откуда все это. Ему было все равно. Подарки не вызывали у него неудовольствия. Гораздо больше недоволен был сэр Роберт, который их тоже заметил.

(обратно)

Глава LXIX КАБРИОЛЕТ

Только одно не оставляло теперь Суинтона равнодушным. Ему нравился юкер, он хотел бы отомстить, но была одна мысль, которая заставляла забыть все остальное.

Скорее не мысль, а страсть — и объектом ее была Джули Гирдвуд.

Он влюбился.

Можно было бы подумать, что такой человек не способен на подобную страсть. Конечно, это не была чистая любовь.

Но любовь бывает разная, и одну ее разновидность испытывал экс-гвардеец. Иными словами, он «влип».

Это была любовь в самом низменном смысле, однако это не делало ее менее страстной.

Суинтон испытывал такое сильное чувство, что способен был забыть почти обо всем остальном. Даже подлый план, первоначально предназначавшийся для того, чтобы овладеть состоянием Джули, отступил перед желанием обладать этой девушкой.

Конечно, первоначальная цель не забылась, она только отошла на второе место.

И поэтому, больше, чем по другим причинам, его раздражало вынужденное затворничество.

Все это произошло после восхитительного обеда, во время которого ему удалось создать о себе благоприятное впечатление. Но дальше ничего не последовало. Уже шесть дней он не видел никого из Гирдвудов. Не мог навестить их. Как это возможно — с таким лицом? Как объяснить причину? Пришлось отказаться от посещения.

Он нервничал, ему хотелось снова увидеться с Джули Гирдвуд. Карты не помогали, а то, что он видел в поведении жены и о чем подозревал, заставляло его испытывать еще более сильное желание. Тем нужнее было отвлечься.

Его тревожили и другие мысли.

Он так долго ее не видел. Что могло произойти за это время? Красавица, богатая, на нее должны обращать внимание. Она окружена поклонниками. Рядом с ней Лукас, один из поклонников, но до мыслей о нем Суинтон не снисходил. Однако, могут появиться и другие, и среди них тот, кто будет отвечать требованиям матери.

Откуда он знает, что подлинный лорд в данный момент не ступил на ковры «Кларендона», и сейчас не стоит у края шелковых юбок Джули?

А если и не лорд, то Мейнард, а мать об этом не подозревает.

Последняя картинаменьше всего нравилась Суинтону.

Но, ежедневно сидя у окна и ожидая, когда кожа лица приобретет естественный цвет, он постоянно представлял ее себе.

И когда наконец синяки сошли, он не стал тратить ни дня, а сразу отправился к Гирдвудам.

Отправился в стиле высшего общества. Щедрая плата за шпионскую деятельность позволяла это. Ни один дворянин не мог бы одеться моднее: на Суинтоне было пальто от Пула, сапоги от Мелнотта и шляпа работы Кристи.

И пришел он не пешком, как во время первого посещения «Кларендона» — приехал в кабриолете с красивой лошадью, на запятках стоял слуга в высоких сапогах.

Номер миссис Гирдвуд в этом аристократическом отеле выходил окнами на Бонд-стрит. Суинтон знал, что его выезд увидят.

И все сделал для того, чтобы обман удался.

Кабриолет был избран с особой целью. Это был последний крик моды среди благородной публики, особенно молодежи. Такие экипажи не часто можно было видеть на улицах; они всегда привлекали внимание — ведь красивее такого экипажа на колесах не бывает.

Суинтон слышал, как однажды Джули Гирдвуд сказала, что хотела бы прокатиться в таком экипаже. Он подходящий человек для такой прогулки — во время службы в гвардии ему не раз приходилось держать в руках вожжи, и он считался одним из лучших «хлыстов» своего времени.

Если ему только удастся заманить Джули в кабриолет — конечно, мать это позволит, — какие преимущества это ему даст! Возможность проявить свое мастерство, возможность неограниченного тет-а-тет — до сих пор у него такой возможности не было. Это, наряду с другими случайностями, может сильно поднять его в ее глазах.

Конечно, предложение необычное. Но он слышал, как она сама высказала такое желание, и поэтому может выполнить его, не боясь оскорбить.

Она согласится. Он знает, что у этой молодой леди своеобразный жизненный опыт, что она не боится сплетен. Она никогда не подчиняется тирании общества. В этом она истинная американка.

Он считал, что она поедет или по крайней мере согласится, нужно будет только получить согласие матери.

А после последней дружеской встречи он считал, что миссис Гирдвуд даст такое согласие.

Побуждаемый этой верой, он решил попытаться, для этого и был нанят кабриолет.

Полный надежды, мистер Суинтон спрыгнул с сиденья, бросил повод слуге и вошел в отель «Кларендон».

(обратно)

Глава LXX ИСКУСНЫЙ ВОЗНИЦА

— Дома ли миссис Гирдвуд? — спросил он у дежурного.

— Сейчас посмотрю, сэр, — ответил тот, почтительно поклонившись и торопливо отходя.

Он помнил этого джентльмена, который курит такие хорошие сигары и охотно с ними расстается. Джентльмен и тогда ему понравился. Но сейчас, в новом пальто, несомненно от Пула, с соответствующими брюками и сапогами, он выглядит еще лучше. К тому же сквозь застекленную дверь служащий видел кабриолет и слугу в высоких сапогах. А с владельцами такой роскоши он всегда исключительно вежлив, тем более с мистером Суинтоном, помня его замечательные сигары.

Экс-гвардеец ждал его возвращения с некоторой тревогой. Кабриолет вместе со слугой обошлись ему в соверен. Будет жаль, если он напрасно выложил двадцать шиллингов.

Но когда вернулся цербер «Кларендона», Суинтон испытал облегчение.

— Миссис Гирдвуд с семьей у себя, сэр. Послать вашу карточку?

— Пожалуйста.

Суинтон достал кусочек картона и протянул служителю.

Проворный слуга понес ее наверх.

— Прекрасная леди — миссис Гирдвуд, — в ожидании новой сигары начал разговор смотритель. — Вся семья замечательная, особенно молодая леди.

— Которая из них? — спросил Суинтон. Он решил, что не помешает, если он закрепит дружбу со служащим. — Их две.

— Обе, сэр. Обе замечательные.

— Правда! Но вы высказались так, словно предпочитаете одну из них. Могу ли я спросить, какая из них кажется вам красивей?

Служитель удивился. Он не знал, какой ответ больше понравится джентльмену.

Но тут ему в голову пришел компромиссный ответ.

— Ну, сэр, светловолосая — очень хорошая молодая леди. У нее такой спокойный характер, и выглядит она прекрасно. Но если говорить о красоте, я бы сказал, — конечно, я не судья в таких делах, — но я бы сказал, что брюнетка тоже очень красива!

Такой ответ оставлял непонятным, кого предпочитает служитель. Но у мистера Суинтона не было времени думать об этом. Не считаясь с расходами, миссис Гирдвуд занимала большой номер на первом этаже; поэтому посыльный вскоре вернулся.

Он принес приятное известие, что джентльмена просят заходить.

Выражение лица посыльного свидетельствовало, что гостя ожидает благожелательный прием.

Так оно и было. Миссис Гирдвуд вскочила и пошла ему навстречу.

— Милорд! Прошу прощения, мистер Суинтон! Вы целую неделю нас не навещали! Мы все гадали, что с вами случилось. Мы с девочками уже думали… сказать, девочки?

Джули и Корнелия выглядели смущенными. Они не знали, что думали об отсутствующем мистере Суинтоне.

— Я вам скажу, мистер Суинтон, если вы обещаете не обижаться!

— Обижаться? Но это невозможно!

— Ну, тогда, — продолжала вдова, не думая о том, что «ее девочки» еще не дали ей разрешение, — мы подумали, что произошло нечто ужасное. Простите, что называю это ужасным. Но оно таково для ваших многочисленных друзей среди леди.

— Что именно?

— Что вы женились!

— Женился? На ком?

— О, сэр, вы еще спрашиваете! Конечно, на достопочтенной и прекрасной мисс Кортни.

Суинтон улыбнулся. Эта улыбка несколько напоминала волчий оскал. С ним случались ужасные вещи, но ничего не может быть хуже, чем жениться на достопочтенной Джеральдине Кортни — «Кейт-барышнице»!

— Ах, леди, — ответил он уничижительным тоном, — вы оказываете мне слишком большую честь. Я далеко не фавойит этой леди. Увейяю вас, мы пуосто большие дуузья.

Ответ показался благоприятным миссис Гирдвуд и немного — Джули. Корнелия оставалась равнодушна.

— Дело в том, — продолжал Суинтон, воспользовавшись удобным упоминанием достопочтенной Джеральдины, — что я только что поссойился с ней. Она хотела, чтобы я повез ее кататься. Я отказался.

— Отказался! — удивленно воскликнула миссис Гирдвуд. — О, мистер Суинтон! Отказать такой прекрасной леди! И такой воспитанной! Как вы могли?

— Ну, как я вам уже говойил, миссис Гиудвуд, мы с мисс Коутни не буат и сестуа. К тому же я вывозил ее вчеуа и под этим пйедлогом отказался. Сегодня я взял лошадь — свою лучшую лошадь — с особой целью. Надеюсь, я не буду уазочауован?

— С какой целью? — спросила миссис Гирдвуд. Слова гостя предполагали подобный вопрос. — Прошу простить мое любопытство, сэр.

— Надеюсь, это вы меня пуостите, мадам. В беседе несколько дней назад ваша дочь выуазила желание пуокатиться в одном из английских кабйиолетов. Я пуав, мисс Гийдвуд?

— Это верно, — согласилась Джули, — я так сказала. Мне хотелось покататься в кабриолете, в который запряжены такие красивые лошади!

— Если окажете мне любезность и выглянете в окно, мне кажется, вы как уаз такую лошадь и увидите.

Джули скользнула к окну, мать пошла с ней. Мисс Инскип не пошевелилась.

Внизу на улице стоял экипаж Суинтона — кабриолет с гербом на дверце; великолепная лошадь била копытами по мостовой; она закусила удила, и на губах ее появилась пена; повод держал миниатюрный грум в ливрее и высоких сапогах.

— Какой красивый экипаж! — воскликнула Джули. — Я уверена, в нем очень приятно кататься!

— Мисс Гиудвуд, если окажете мне честь…

Джули повернулась к матери, во взгляде ее был вопрос: «Можно?»

«Можно!» — был ответ, данный взглядом миссис Гирдвуд.

Как она могла отказать? Разве мистер Суинтон не отказал достопочтенной Джеральдине Кортни, предпочтя ей ее дочь? Прогулка на свежем воздухе ей не повредит. Тем более в обществе лорда. Она может ехать.

Миссис Гирдвуд дала согласие, и Джули пошла переодеваться.

В воздухе чувствовался морозец, поэтому девушка вернулась, укутанная в дорогие меха. Она надела плащ из морского котика, кокетливо украшенный и очень идущий к ее смуглой коже. Выглядела она превосходно.

Суинтон тоже так считал. Дрожащей рукой он поддерживал девушку, когда она садилась в кабриолет.

Они решили объехать Парк, прокатиться в Кенсингтонский сад, а потом вернуться в «Кларендон».

Но до этого мистер Суинтон проехал на Парк Лейн и остановился перед особняком знатного вельможи.

— Это очень невежливо с моей стоуоны, мисс Гиудвуд, — сказал он, — но мне необходимо навестить его светлость, надеюсь, вы меня пуостите.

— Конечно, — ответила Джули, довольная кавалером, который показал себя искусным возницей.

— Одну минутку — я не позволю его светлости задеужать меня надолго.

Суинтон выскочил и передал вожжи груму, который уже ждал у головы лошади.

Он сдержал свое обещание. Через короткое время вернулся — за это время его милость мог разве что спросить, который час.

На самом деле он не виделся с вельможей и не собирался с ним видеться. Посещение было подделкой. Суинтон в прихожей обменялся только несколькими словами с дворецким.

Но он не сказал об этом своей прекрасной спутнице в кабриолете, и она триумфально вернулась в «Кларендон», а мать восхищалась, глядя на нее через окно.

Когда леди прослушала рассказ о поездке и особенно о визите на Парк Лейн, ее уважение к мистеру Суинтону еще больше усилилось. Он именно тот, кого она искала!

И Джули тоже начинала так думать.

(обратно)

Глава LXXI ТИХИЙ ОТЕЛЬ

Суинтон считал поездку своим большим успехом и решил, не теряя времени, развить этот успех.

Теперь почва казалась ему достаточно надежной — он считал, что она выдержит его предложение.

И менее чем через три дня он снова появился в «Кларендоне» и сделал это предложение.

Он не получил прямой и определенный ответ. Это было ни «да», ни «нет». Его просто отослали к матери, миссис Гирдвуд.

Такой ответ был не совсем ему по вкусу. И казался достаточно странным. Но, хоть он и был слегка раздражен, но совсем не разочарован, ведь он не мог ожидать отказа с этой стороны.

Пользуясь данным ему разрешением, он ждал Гирдвуд mere[304] и повторил предложение со всем красноречием, каким обладал.

Если дочь дала неопределенный ответ, то мать была гораздо категоричней, и ее ответ поставил перед мистером Суинтоном дилемму.

— Сэр, — ответила миссис Гирдвуд, — мы обе очень польщены, и я и моя дочь. Но ваша светлость извинит меня, если я скажу, что, делая предложение, вы кое-что забыли.

— Могу ли я спуосить, мадам, что именно?

— Ваша светлость не сообщили своего подлинного имени и не сказали, каков ваш титул. Пока этого не сделано, ваша светлость, вы понимаете, что ни я, ни моя дочь не сможем дать положительный ответ. Просто не сможем!

Миссис Гирдвуд говорила не резко и без всякой иронии. Напротив, она постаралась высказаться самым примирительным тоном — из страха оскорбить его светлость и вынудить его совсем отказаться от своего намерения.

Ей слишком хотелось завладеть им — конечно, только если он лорд. Если бы она знала, что он не лорд, ее ответ звучал бы совсем по-иному, и ее знакомство с мистером Суинтоном кончилось бы с таким же отсутствием церемоний, как и началось.

Псевдолорду казалось, что он на самом краю такой пропасти, когда он попытался выкрутиться.

Пришлось обратиться к тому же старому предлогу о необходимости сохранения инкогнито.

Суинтон был захвачен врасплох и не знал, что еще сказать.

Зато знала мать-американка. Она откровенно объяснила, что пока он не откроет свой титул, она должна отклонить честь считать его своим зятем.

Но если титул станет известен, он может надеяться на благоприятный ответ.

Она попыталась высказать это таким тоном, чтобы не вызвать у него отчаяние. Напротив, совершенно ясно дала понять, что ответ будет положительный, если будут выполнены ее условия.

Но этого было достаточно для его отчаяния. Как заставить ее поверить, что он обладает титулом?

«Надо получить его! — сказал Суинтон самому себе, когда после безрезультатного разговора вышел из отеля «Кларендон». — Получить! И, клянусь небом, я его получу! Это так же верно, как то, что мое имя Суинтон!»

Далее он рассуждал:

«Да, у меня есть для этого возможности. В моей власти этот старый развратник! Надо только сделать еще один шаг, чтобы полностью покорить его. И он даст мне все, что я пожелаю, — даже титул! Я знаю, что он не может сделать меня лордом, но сойдет рыцарь или баронет. Для нее все равно. Если перед моим именем будет «сэр», она не сможет мне отказать. А тогда я получу и Джули Гирдвуд, и двести тысяч фунтов! Клянусь Небом! Мне она нужна больше, чем ее деньги! Девушка запала мне в сердце. Я сойду с ума, если не заключу ее в объятия!»

С такими дикими мыслями он шел по улицам, вниз по Бонд-стрит, по Пикадилли и наконец — Лестер Сквер.

И как будто сам дьявол решил ему помочь. Произошел эпизод, который оказался чрезвычайно кстати. Казалось, это случайность — но кто мог бы это доказать? Может, все было предопределено заранее.

Суинтон стоял у фонаря в центре Пикадилли Серкус,[305] когда мимо проехал кэб с двумя пассажирами — леди и джентльменом.

Оба держались подальше от окна. Лицо леди скрывалось под густой вуалью, а пожилой джентльмен делал вид, что читает «Таймс», как будто его чрезвычайно заинтересовала какая-то передовая!

Но несмотря на все эти предосторожности, Суинтон узнал пассажиров кэба — узнал обоих! Леди была его собственная жена, а джентльмен — его благородный патрон с Парк Лейн!

Кэб проехал мимо, Суинтон не сделал ни малейшей попытки остановить его. Но пошел следом, быстро и молча.

Кэб свернул на Хаймаркет и остановился у входа в один из тихих отелей, которые известны всем, кто путешествует налегке, не отягощая себя багажом.

Джентльмен вышел, леди за ним. Оба прошли в дверь отеля, которая гостеприимно открылась им навстречу.

Кэбмен, которому заплатили авансом, немедленно отъехал.

— Достаточно! — прошептал Суинтон с дьявольской улыбкой на лице. — Подойдет. А теперь свидетель, которого можно было бы предъявить суду… Ха-ха-ха! До этого никогда не дойдет!

Но чтобы этого не случилось, нужен свидетель. Район позволяет легко найти его. Суинтон хорошо знал Лестер Сквер, знал каждый ее уголок и все окрестности, здесь он обязательно отыщет «приятеля».

И менее чем через пятнадцать минут он его нашел. Еще немного погодя оба стояли на углу N-стрит, явно обсуждая какое-то небесное явление, которое поглотило все их внимание.

Они дали достаточно времени леди и джентльмену. Спустя какое-то время оба вышли из отеля — леди первой, джентльмен спустя несколько минут за ней.

Суинтон с приятелем не окликнули леди, и она прошла мимо, по-видимому не заметив их.

Но когда мимо проходил джентльмен, оба повернулись к нему.

Он тоже сделал вид, будто не замечает их, но вздрогнул и пошел быстрее. Это свидетельствовало, что по крайней мере одного из них он узнал, и это не доставило ему радости!

Оскорбленный супруг и не думал его преследовать. Пока джентльмен, считая себя в безопасности и веря, что он — и уж во всяком случае леди — не узнаны, поздравляя себя с удачей, пошел дальше по Пикадилли.

Он был бы менее радужно настроен, если бы слышал слова своего протеже, которые тот произнес, расставшись с «приятелем».

— Теперь он у меня в руках! — сказал Суинтон. — Титул для Ричарда Суинтона, или развод и позор! Да благословит Господь дорогую Фэн, она так отлично подыграла мне! Да благословит ее Господь!

С таким богохульством бывший гвардеец сел в кэб и направился в Сент Джонз Вуд.

(обратно)

Глава LXXII НЕОБХОДИМ ПРЕДВОДИТЕЛЬ!

Став из солдата писателем, Мейнард не бездельничал и в своем новом облике.

Книга за книгой выходили из-под его плодовитого пера, и каждая усиливала репутацию, которую он приобрел при своем первом появлении на литературной ниве.

Молодые журналисты называли его труды гениальными. Но писаки постарше, те, что составляют «Клуб взаимного восхищения», эти разочарованные писатели, которым приходится становиться критиками, писали, что его книги — всего лишь дань моде.

Черпая вдохновение в зависти, а влияние — у своего «магистра», ведущего журнала, от одного кивка которого они начинали дрожать, — они пытались принести удовлетворение этому деспоту прессы, преуменьшая заслуги молодого автора.

Они применяли два способа. Некоторые ничего не говорили. Это были более мудрые: молчание критика есть его самое красноречивое суждение. К тому же они не опасались, что им могут возразить. Другие говорили, но насмешливо и презрительно. Они находили выход для своего дурного настроения, используя термины «мелодрама», «беспочвенная выдумка» и множество других расхожих фраз, которые, подобно определению «сенсационное», можно применить к любым самым классическим концепциям автора.

Сколько лучших произведений Байрона, Шекспира или Скотта избежали категории «сенсационных»?

Они не могли отрицать, что книги Мейнарда приобрели определенную популярность. Но она была достигнута без их помощи. Для них это лишь свидетельство извращенного вкуса века.

Но когда же существовал век без извращенного вкуса?

У его произведений нет будущего. В этом они были уверены.

Но романы Мейнарда выжили. Они с успехом продаются, с их помощью уже составлены с полдесятка состояний — конечно, не самим автором, а теми, кому он неосторожно доверил свои книги.

Его произведения обещают еще долго попадать на книжные полки. Может быть, великой славы у них и не будет, но и пыли много они тоже не соберут.

Наступит день, когда критики будут давно мертвы, а мысли капитана Мейнарда, изложенные в его книгах, уже не будут считаться всего лишь сенсационными.

Но он не думал об этом, когда писал их. Просто шел по следу, который открыла перед ним жизнь.

И ему это не очень нравилось. После юности, проведенной в самых разнообразных приключениях, спокойная атмосфера кабинета была ему не по вкусу. Он выдерживал ее, считая, что это всего лишь эпизод в его жизни.

Любая новая тропа, обещающая приключения, искушала его вскочить со стула и бросить перо в огонь.

Но пока таких троп не встречалось, и он продолжал писать — писать и думать о Бланш Вернон.

Он думал о ней, но не смел ей написать. И не только потому, что это опасно. Мешало его чувство чести.

К тому же он не знал ее адреса. Он слышал, что сэр Джордж снова отправился за море, и дочь была с ним. Куда именно, он не знал и не предпринимал никаких попыток, чтобы узнать. Достаточно знать, что та, чей образ постоянно в его мыслях, была для него недоступна.

Иногда воспоминания о ней причиняли ему боль, и тогда он искал отвлечения в работе.

В такие времена ему все больше хотелось взяться за саблю, она обещала стать лучшим утешителем. Но никакой возможности не подворачивалось.

Однажды вечером он думал об этом, думал о какой-нибудь опасной экспедиции, в которой смог бы участвовать, когда кто-то постучал в его дверь, словно дух, рожденный его желанием.

— Войдите!

На его приглашение ответил Рузвельдт.

Граф поселился в Лондоне и тоже искал занятия.

У него оставались еще остатки состояния, которые позволяли жить безбедно, а титул открывал ему доступ во все двери.

Но, подобно Мейнарду, он тоже стремился к активной жизни и с отвращением смотрел ежедневно на свою саблю, которая бесславно ржавела в ножнах.

Судя по тому, как он вошел, Мейнард почувствовал, что кончается время раздражающего бездействия. Граф раскраснелся, он был возбужден, дергал себя за усы, словно собирался совсем их оторвать.

— В чем дело, мой дорогой Рузвельдт?

— Вы не чувствуете запах пороха?

— Нет.

— Но он уже горит!

— Где?

— В Милане. Там началась революция. Но у меня нет времени на разговоры. Кошут послал меня за вами. Он хочет, чтобы вы пришли немедленно. Вы готовы?

— Вы, как всегда, торопитесь, мой дорогой граф. Но когда приказывает Кошут, вы знаете мой ответ. Конечно, я готов. Мне нужно только взять шляпу.

— Тогда берите и идемте со мной!

От Портмен Сквер до Сент Джонз Вуд близко. Вскоре двое уже шли по извилистому Южному берегу.

Когда подходили к дому Кошута, увидели человека. Он стоял под фонарным столбом с часами в руке, как будто пытался определить время.

Они знали, что это маскировка, но ничего не сказали, пошли дальше и вскоре вошли в дом.

Там был Кошут, и с ним еще несколько известных венгров.

— Капитан Мейнард! — воскликнул Кошут, выходя из кружка и приветствуя только что вошедшего гостя.

Потом отвел его в сторону и сказал:

— Посмотрите!

Он вложил в руки Мейнарду листок бумаги. На ней была шифрованная надпись.

— Телеграмма! — сказал тот, разглядывая иероглифы.

— Да! — ответил Кошут. Он прочитал телеграмму и объяснил ее смысл. — В Милане началась революция. Это поспешное предприятие и, боюсь, кончится поражением, даже катастрофой. Мадзини поступил так вопреки моим желаниям и советам. Мадзини слишком порывист. Остальные тоже. Они рассчитывают на размещенные там венгерские части и на влияние моего имени. Джузеппе[306] воспользовался моей старой прокламацией, адресованной этим частям, когда я еще был пленником в Турции. Он напечатал ее в Милане, изменив дату. Я бы не стал его в этом винить, если бы не считал его поступок чистейшим безумием. В Миланском гарнизоне очень много австрийцев, особенно этих их наемников богемцев. Не думаю, что у революции есть надежда на успех.

— И что вы собираетесь делать, губернатор?

— У меня нет выбора. Игра началась, и я должен принять в ней участие во что бы то ни стало. Телеграмму отправил мой храбрый Турр, и он считает, что еще есть надежда. Так или нет, но мне необходимо быть с ними.

— Значит, вы едете?

— Немедленно, если смогу добраться. Вот в этом, мой дорогой сэр, и заключается трудность. Именно поэтому я взял на себя смелость послать за вами.

— Что я могу для вас сделать, губернатор?

— Спасибо, дорогой капитан. Не стану тратить слов, но сразу скажу, что мне от вас нужно. Единственный путь в Милан для меня проходит через территорию Франции. Я мог бы отправиться вкруговую через Средиземное море, но это отнимет слишком много времени. Я опоздаю. Я должен проехать через Францию или не ехать совсем.

— А что мешает вам проехать через Францию?

— Луи Наполеон.

— Да, правда, мне не следовало спрашивать.

— Он меня обязательно арестует и будет держать взаперти так долго, пока моя свобода не перестанет угрожать коронованным заговорщикам. Он стал самым их доверенным помощником и шпиком. Нет во Франции ни одного полицейского, у кого в кармане не было бы моего портрета. Для меня единственный способ благополучно миновать Францию — замаскироваться. Для этого вы мне и нужны.

— Чем я могу вам помочь, мой дорогой губернатор?

— Тем, что сделаете меня своим слугой — лакеем для путешествий.

Мейнард не мог не улыбнуться, услышав это. Человек, который держал в руках судьбу целого народа, который создал двухсоттысячную армию, который заставил дрожать все троны в Европе, — этот человек будет подобострастно ожидать его, чистить его одежду, подавать шляпу и нести чемодан!

— Прежде, чем вы ответите, — продолжал экс-диктатор Венгрии, — позвольте рассказать вам все. Если нас арестуют во Франции, вам придется разделить со мной тюрьму, а если в Австрии, вас, как и меня, повесят. Теперь вы согласны?

Прошло несколько секунд, прежде чем Мейнард ответил. Хотя не мысли о петле сдерживали его. Он думал о многом другом, в том числе и о Бланш Вернон.

Если бы не воспоминание о той сцене под кедром и ее последствиях, он, может быть, колебался бы дольше, даже отказался бы от дела борьбы за свободу.

Но это воспоминание подтолкнуло его к действиям и, больше не медля, он просто сказал:

— Согласен!

(обратно)

Глава LXXIII ПОКУПКА ПАСПОРТА

Должно было пройти двадцать четыре часа, прежде чем Кошут и его спутник — вернее, капитан Мейнард со своим слугой — смогли бы выступить в опасную экспедицию.

Было совершенно необходимо получить паспорт у консульского агента Франции или в британском «Форин оффис», а для этого необходим дневной свет — иными словами, до следующего дня ничего нельзя было сделать.

Кошут раздражался из-за задержки, его новый хозяин — тоже, впервые проклинал он всю систему паспортов.

Они не думали, что эта задержка окажется для них благодеянием, возможно, именно ей они обязаны сохранением жизни!

Мейнард предпочитал получить паспорт у французского консула. Это легче и быстрее, чем в английском «Форин оффис», где царствует настоящая бюрократия. Несколько дней проходит, прежде чем Джон Буль, отправляющийся за море, сможет уговорить своего посла выдать ему клочок бумаги, необходимый для защиты!

Вначале за него должен поручиться банкир, священник или какой-нибудь другой известный в стране человек! Хозяева Джона не поощряют бродяжничество.

Французский агент гораздо доступней. Скудное жалованье заставляет его доброжелательно смотреть на оплату наличными. Именно поэтому он бывает всегда готов к услугам.

Однако Мейнарду документ достался с некоторым трудом. Возник вопрос о слуге, который должен был быть вписан в паспорт.

Лакей должен явиться сам, чтобы его точное описание было внесено в паспорт.

Так холодно и вежливо заявил французский чиновник. Его тон, казалось, говорил о бесполезности попыток его уговорить.

Хотя Мейнард знал, что к этому моменту благородный венгр уже пожертвовал своей великолепной бородой, его красивое лицо слишком известно в Лондоне, чтобы его не узнавали на улицах. Особенно опасно ему показываться в районе французского консульства, на Кинг Уильям-стрит. Его узнают либо сам агент, либо с полдесятка шпионов с глазами рыси, которые всегда слоняются поблизости.

Кошута никогда не удастся выдать за лакея!

Но Мейнард придумал способ обойти это затруднение. Выход подсказали потрепанный костюм и голодный вид француза.

— Для меня это очень неудобно, — сказал он. — Я живу в Вест-Энде, туда целых пять миль. Очень далеко, и все лишь для того, чтобы привести сюдаслугу. Я бы заплатил несколько соверенов, чтобы избавиться от этих хлопот.

— Прошу прощения, — ответил агент, сразу становясь предельно вежливым по отношению к человеку, который так спокойно расстается с несколькими соверенами. — Таковы правила, как знает мсье. Однако… если мсье…

Он помолчал, чтобы смысл этого «однако» был понят.

— Вы окажете мне большое одолжение, избавив от хлопот…

— Мсье может точно описать слугу?

— С головы до ног.

— Tres bien! Пожалуй, этого достаточно.

И без дальнейших переговоров словесное описание экс-диктатора Венгрии было занесено на листок с печатями.

Это был подробный портрет, с указанием роста, возраста, цвета волос, цвета кожи и должности, в которой находится слуга.

Судя по описанию, получился образцовый слуга.[307]

— Чрезвычайно обязан, мсье! — сказал Мейнард, принимая паспорт у агента и одновременно вкладывая ему в руку несколько сверкающих соверенов. Потом добавил: — Ваша любезность избавила меня от множества хлопот, — и побыстрее вышел из конторы, оставив француза в состоянии приятного удивления.

* * *

В тот же день хозяин и слуга были готовы к отъезду.

Чемоданы упакованы, все необходимое взято, заказаны билеты на ночной почтовый пароход из Дувра в Кале.

Ждали только часа отъезда из Лондона.

Удивительное собрание состоялось в доме Кошута в Сент Джонз Вуде.

Присутствовали восемь человек. Каждый владел титулом или воинским званием, титулы и звания либо наследственные, либо полученные за заслуги. Все люди известные и почитаемые. Среди них два венгерских графа благороднейшего происхождения, один барон того же королевства, три старших офицера, каждый из которых командовал армейским корпусом.

Седьмой, самый низкий по званию, простой капитан — сам Мейнард.

Но восьмой — кто был восьмой?

Мужчина в костюме лакея, со шляпой в руке, словно готовый в любую минуту выйти.

Любопытно было наблюдать за этими людьми, собравшимися вокруг лакея. Графы, бароны и генералы тоже сняли шляпы, но не потому что собирались уезжать. Они сделали это из уважения!

Говорили они не подобострастно, но все же тоном, каким говорят со старшими, а ответы принимались с почтительностью, говорившей о высокой оценке!

Если и есть доказательства подлинного величия, то это уважение союзников в час несчастья.

Именно таков был этот случай. Вряд ли стоит уточнять, что одетый лакеем человек был сам Кошут.

Даже в ужасные часы изгнания, когда дело его казалось безнадежным, когда холодный мир презрительно отвернулся от него, его окружали не алчные подхалимы, а самые благородные люди Венгрии. Они относились к нему так же, как в дни, когда судьба любимой страны и их собственная участь определялись его волей!

Автор был свидетелем этой сцены и считает ее величайшим торжеством сознания над материей и правды над шарлатанством.

Все собравшиеся знали тайный замысел Кошута. Они слышали о восстании в Милане. Именно об этом они говорили, и большинство, подобно самому Кошуту, готовилось принять в нем участие.

Как и Кошут, они считали восстание неразумным шагом со стороны Мадзини — потому что начал его именно Мадзини. Некоторые называли это безумием!

Ночь темная и благоприятствует отъезду, так как все знают о шпионах напротив.

Но Мейнард предпринял дополнительные меры предосторожности, чтобы сбить со следа этих цепных псов деспотизма.

Он придумал уловку, которая обязательно должна была удаться. Приготовили два набора чемоданов. Пустые должны были быть вынесены из дома Кошута и погружены в кэб. Капитан со своим слугой в этом кэбе доедут до северного конца Берлингтонской Аркады и пойдут в фешенебельные магазины, словно собрались что-то покупать. Кэб будет их ждать.

Но в другом конце, на Пикадилли, будет ждать другой кэб, с настоящим багажом путников, который еще накануне был перевезен в квартиру писателя-воина.

Нужны очень проницательные детективы, чтобы разгадать эту уловку.

Но как ни была остроумна эта хитрость, она так и осталась неосуществленной. И слава Богу!

Впоследствии стало известно, что Кошуту и капитану Мейнарду следовало возблагодарить Небо. Если бы им удалось обмануть английских шпионов, это было бы лишь временное и недолговечное торжество. Через двадцать часов оба были бы во французской тюрьме; Кошута отправили бы в гораздо более опасную для него австрийскую тюрьму, а его хозяин, вероятно, долго томился бы в камере, прежде чем в его защиту снова развернули флаг его страны.

Но попытка не осуществилась. Они даже не сели в кэб, ожидавший у ворот. В доме появился человек, который предотвратил поездку.

(обратно)

Глава LXXIV ПОДДЕЛЬНОЕ ВОССТАНИЕ

Неожиданное изменение планов было вызвано появлением графа Рузвельдта. Чтобы понять, что произошло, потребуется небольшое объяснение.

Незадолго до этого граф, который постоянно бывал у Кошута, незаметно исчез: Кошут отправил его на разведку.

Граф долго жил в английской столице, и именно знание лондонской жизни способствовало тому, что ему поручили это дело.

Он должен был узнать, кто послал шпионов.

Темная ночь благоприятствовала ему. Зная, что шпионы тоже предпочитают темноту, он незаметно ожидал там, где они могли появиться.

Ждал он недолго. Вскоре послышались голоса. Разговаривающие были совсем близко. Их было двое.

Они подходили к тому месту, где стоял граф. Ворота сада с массивными столбами создавали нишу, в которой было темно, как в подземелье Плутона.[308]

В эту нишу отступил граф и сжался, насколько позволяло его массивное тело.

Туман, густой и почти осязаемый, позволил ему оставаться незамеченным.

Двое подошли совсем близко. Удача сопутствовала графу — они остановились у ворот.

Разговаривали они достаточно громко, чтобы Рузвельдт смог услышать.

Он не знал, кто они, но по разговору скоро догадался. Это были шпионы, занимающие дом против Кошута, именно те, на поиски которых он и послан. Темнота ночи не позволила ему разглядеть их лица. Он различал только две фигуры, едва видные за густым пологом тумана.

Но это не имело значения. Он никогда раньше не видел шпионов и не был знаком с их внешностью. Достаточно слышать их разговор.

И он услышал достаточно для своих целей — достаточно, чтобы незаметно дождаться их ухода, а потом взволнованно вернуться в кружок, который он недавно покинул.

Он ворвался в комнату со словами, вызвавшими изумление, почти ужас.

— Вы не должны ехать, губернатор! — было первое, что сорвалось с его губ.

— Почему? — удивленно спросил Кошут. Все были удивлены не меньше его.

— Mein Gott![309] — произнес австриец. — Расставшись с вами, я услышал странный рассказ.

— Что за рассказ?

— Рассказ о восстании в Милане. Есть ли на земле настолько бесчестный человек, чтобы в это поверить?

— Объяснитесь, граф!

Это была просьба всех присутствующих.

— Терпение, джентльмены! Вам оно понадобится, когда вы меня выслушаете.

— Продолжайте!

— Как мы и ожидали, я нашел этих шпионов. Их было двое, и они разговаривали на улице. Я спрятался в тени ворот, и прямо передо мной остановились эти негодяи. Они меня не видели, а я их видел и, что еще лучше, слышал. И как вы думаете, что я услышал? Вы мне не поверите!

— Расскажите, и посмотрим!

— Восстание в Милане — провокация, ловушка, чтобы заманить туда благородного губернатора и всех нас и отдать в руки Австрии. Именно с этой целью все и организовано — так сказал один из шпионов второму и сообщил источник своей информации.

— И каков этот источник?

— Его наниматель лорд М.

Кошут вздрогнул, его товарищи тоже. Сведения, какими бы необычными они ни были, не показались им невероятными.

— Да! — продолжал Рузвельдт. — Не может быть никакого сомнения в том, что я вам рассказываю. Шпион называл факты и подробности, которые должен был получить из надежного источника. Я и раньше подозревал что-то в этом роде. Я знаю силу этих богемских частей. К тому же там тирольские стрелки, подлинные телохранители тирана. Что бы ни думал Джузеппе Мадзини, у нас нет ни единого шанса. Это ловушка, и мы не должны в нее попасть. Вы ведь не поедете, губернатор?

Кошут оглядел собравшихся, остановился на Мей-нарде.

— Со мной не советуйтесь, — сказал писатель-воин. — Я по-прежнему готов ехать.

— А вы уверены, что все правильно расслышали? — спросил экс-губернатор, обращаясь к Рузвельдту.

— Уверен, ваше превосходительство. Слышал совершенно ясно. Эти слова все еще звучат у меня в ушах, жгут их.

— Что скажете, джентльмены? — спросил Кошут, всматриваясь в лица окружающих. — Поверим ли мы в такой подлый план?

Прежде чем ему ответили, раздался дверной звонок.

Открыли дверь, и впустили человека, который прошел в комнату, где собрались революционеры.

Все узнали полковника Ихаша, друга и адъютанта Кошута.

Ни слова не говоря, он передал экс-губернатору листок бумаги.

Это была зашифрованная записка. Ключ к шифру знал только Кошут.

Печальным тоном дрожащим голосом перевел он текст таким же опечаленным, как он сам, слушателям:

«Восстание оказалось фальшивым. За ним стоит предательство. Сегодня утром венгерские части разоружены. Десятки бедняг расстреляны. Мадзини, я и остальные, вероятно, разделим их участь, если только не случится какое-нибудь чудо. Мы окружены со всех сторон и не можем спастись. Нам остается только надеяться на Бога Свободы.

Турр».

Кошут пошатнулся и сел. Казалось, он готов упасть на пол.

— Я тоже обращаюсь к Богу Свободы! — воскликнул он, немного придя в себя и снова вставая. — Неужели он допустит, чтобы такие люди были принесены в жертву на алтаре деспотизма? Мадзини! И благородный Турр, самый храбрый, лучший из моих офицеров!

Ни один человек, знавший генерала Турра, не усомнился бы в справедливости этой похвалы. И все его действия подкрепляли эту похвалу.

Сообщение Рузвельдта предваряло ужасную катастрофу. Шифрованная телеграмма ее подтверждала.

Граф явился вовремя. Если бы не задержка, вызванная его рассказом, Кошут и капитан Мейнард были бы уже на пути в Дувр, их уже поздно было бы предупреждать, никто не помешал бы им провести следующую ночь в гостях у Луи Наполеона — в одной из его тюрем!

(обратно)

Глава LXXV ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ДЕЯТЕЛЬ В ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ

Закутанный в роскошный халат, в шапочке с кистями на голове, в шелковых чулках и красных марокканских туфлях, благородный патрон Суинтона сидел в своей библиотеке.

Он был один — делил одиночество с сигарой лучшего сорта.

Тень на лице вельможи говорила о тревоге.

Но тревога несерьезная — всего лишь легкое расстройство. Его светлость сожалел, что Кошут избежал ловушки, устроенной специально для него и по личному предложению его светлости.

Его светлость вместе с остальными заговорщиками, представителями коронованных особ, многого ожидал от поддельного восстания в Милане. Со всем своим коварством организовали они это ложное восстание, чтобы заполучить в свои лапы великих предводителей «народов».

Но их собственный страх помешал им осуществить свой замысел. Это был ребенок, у которого отросли слишком острые зубы, чтобы его можно было и дальше кормить грудью. Он слишком быстро достигал зрелости.

И поэтому им пришлось неожиданно разоружить венгерские части и арестовать тех, кто проявлял излишнее рвение и успел себя скомпрометировать.

Последовали казни — настоящее жертвоприношение. Но среди жертв не оказалось главных руководителей революционеров, они сумели уйти.

Мадзини, «неуловимый», ушел почти чудом. Благодаря электрическим проводам, чью неслышную речь не могут контролировать даже короли, Кошут избежал позорного заключения.

Именно мысли об этом портили настроение патрону Суинтона, когда он размышлял о неудаче своего дьявольского плана.

Он испытывал двойственную антипатию к вождю венгров. Он ненавидел его как дипломат, ненавидел человека, чьи доктрины представляли собой угрозу для «божественного права» королей. Но у него были и личные причины для ненависти. За оскорбительные слова и за действия, связанные с присылкой шпионов, Кошут потребовал его к ответу. Он требовал, чтобы дипломат отказался от своих слов. Требование было сделано в частном письме, доставленном человеком, слишком влиятельным, чтобы с ним не считаться. И извинение последовало, нерешительное и трусливое.

Мало кто знал об этом эпизоде в жизни экс-диктатора Венгрии, таком унизительном для вельможи, о котором идет речь. Но автор о нем помнит, да и сам вельможа будет с горечью вспоминать о нем до самой своей смерти.

Конечно, последовал привычный подкуп прессы и на голову великого изгнанника обрушился новый град оскорблений.

Его называли источником тревог, который сам не смеет показаться на месте действия и предпочитает оставаться в безопасности в Англии. Он был назван «революционным убийцей»!

На какое-то время тень покрыла его имя, но ненадолго. Снова на защиту выступил Мейнард со своим язвительным пером. Он знал правду и мог рассказать о ней.

И он рассказал ее, отбросил обвинения, отправив их назад, их анонимному сочинителю, назвав его «убийцей за письменным столом».

В результате репутация Кошута не только не пострадала, но еще укрепилась в глазах всех искренних, честных людей.

Именно это раздражало его милость, когда он сидел в библиотеке и курил «императора». Но постепенно никотин его успокоил, и тень с лица исчезла.

Было у него и другое утешение — воспоминание о достигнутом завоевании, не на полях битв и дипломатии, но при дворе Купидона. Он вспоминал многие свои легкие победы и думал, что старость имеет свои достоинства: славу, деньги и власть.

Больше всего думал он о своей последней любовнице, жене своего протеже Суинтона. Он имел основания гордиться своим успехом и приписывал его своему умению очаровывать, в которое по-прежнему твердо верил. И вот он сидел в библиотеке и удовлетворенно курил сигару.

Его сибаритские размышления грубо прервал слуга, скользнувший в комнату и протянувший вельможе карточку, на которой было написано «Суинтон».

— Где он? — тихо спросил вельможа у слуги.

— В гостиной, ваша милость.

— Не нужно было его впускать, пока не узнаете, удобно ли мне его принять.

— Прошу прощения, ваша милость. Он вошел без приглашения — сказал, что должен поговорить с вашей милостью по важному делу.

— Ну, тогда приведите его сюда!

Слуга поклонился и вышел.

— Что нужно этому Суинтону? Сегодня у меня с ним нет никаких дел, и вообще никаких не будет, если удастся от него избавиться. Прошел без приглашения! И хочет поговорить со мной! Наглый тип!

Рассуждая так, сам его светлость утратил хладнокровие. Щеки его неожиданно побледнели, белизна окружила губы, как у человека, охваченного тайным опасением.

— Не заподозрил ли что этот тип?

Размышления его милости прервало появление самого «типа».

(обратно)

Глава LXXVI СКРОМНОЕ ТРЕБОВАНИЕ

Вид вошедшего протеже не успокоил пожилого обманщика.

Напротив, он еще сильнее побледнел. Что-то во внешности и поведении экс-гвардейца говорило, что он недоволен.

Больше того, он намерен требовать компенсации. Его светлость не сомневался, что требование адресовано именно ему. Поведение посетителя, такое не похожее на обычное подобострастие, свидетельствовало, что его не так легко будет усмирить.

— В чем дело, мой дорогой Суинтон? — спросил испуганный патрон делано снисходительным тоном. — Я могу быть вам чем-нибудь полезен сегодня? У вас ко мне дело?

— Да, и очень неприятное.

Его светлость не упустил, что говорящий не назвал его титул.

— Правда? — воскликнул он, делая вид, что ничего не заметил. — Неприятное дело? С кем?

— С вами, милорд.

— А! Вы меня удивляете! Я вас не понимаю, мистер Суинтон.

— Ваша светлость поймет, если я напомню о небольшом происшествии в пятницу днем. На улице, выходящей на Лестер Сквер.

С огромным усилием его светлость усидел в кресле.

Но мог бы и встать. Он так вздрогнул, услышав эти слова, что выдал себя, он все прекрасно понял о «небольшом происшествии».

— Сэр… мистер Суинтон! Я вас не понимаю!

— Понимаете — вполне! — ответил Суинтон, снова непочтительно опуская титул. — Должны понять, — продолжал он, — так как именно в это время были на этой самой улице.

— Я там не был.

— Бесполезно отрекаться. Я случайно сам оказался там и вас видел. И хотя ваша светлость отворачивали свое лицо, можно под присягой показать, что это были вы. И не только я могу это засвидетельствовать, но и джентльмен, который случайно оказался со мной. И ваша светлость знает это так же хорошо, как я.

Теперь в речи Суинтона постоянно упоминался титул, но звучал он саркастично.

— Ну что, если я даже был на N-стрит в то время? — спросил обвиняемый делано оскорбленным тоном.

— Ничего особенного. Ваша светлость имеет право находиться на N-стрит, как и все остальные. Но ваша светлость выходили из определенного дома на этой улице вслед за леди, которую я хорошо знаю, и в чем тоже могу присягнуть, как и мой знакомый.

— Я не могу запретить леди выходить вслед за мной из дома. Вероятно, это чисто случайное совпадение.

— Но вы совсем не случайно вошли вместе — ваша светлость вежливо помогли леди выйти из кэба, в котором приехали вместе с ней! Послушайте, милорд, бесполезно отпираться. Вам это не поможет. Я стал свидетелем своего бесчестья, и вместе со мной еще несколько человек. И требую возмещения.

Если бы в этот момент рухнули все троны Европы, архизаговорщика коронованных особ это не так поразило бы. Подобно своему знаменитому прототипу, он не волновался из-за потопа, который придет после него.[310] Но сейчас потоп угрожал ему — глубокое и сильное наводнение, которое может поглотить не только большую часть его состояния, но и всю славу.

Он был тем более испуган, что ему уже приходилось страдать в подобных обстоятельствах.

Он знал, что виновен, и что это можно доказать!

Он видел, что попытки оправдаться бесполезны. У него нет иного выхода, кроме принятия условий Суинтона. Он только надеялся, что, какими бы ни были эти условия, удастся избежать огласки.

Наступившая в разговоре пауза была для него особенно мучительна. И он почувствовал себя так, словно убрали стервятника с его печени,[311] когда Суинтон заговорил тоном, свидетельствующим о стремлении к компромиссу.

— Милорд, — сказал он, — я чувствую себя обесчещенным человеком. Но я беден и не могу обращаться в суд против вашей светлости.

— Да и зачем это вам, мистер Суинтон? — спросил вельможа, торопливо хватаясь за предложенную соломинку. — Уверяю вас, это все ошибка. Вас ввели в заблуждение обстоятельства. У меня были причины поговорить наедине с леди, которую вы подозреваете, и в тот момент мне не пришло в голову другое место.

Выдумка была не очень хорошая, и Суинтон встретил ее насмешливо. Его светлость и не ожидал иного. Он говорил лишь для того, чтобы у оскорбленного протеже была возможность примириться с позором.

— Вы последний человек в мире, — продолжал он, — у которого мне хотелось бы встретить непонимание. И я сделаю все, чтобы избежать этого. Если есть услуга, которую я могу вам оказать, назовите ее. Можете придумать что-нибудь?

— Могу, милорд.

— Чего же вы хотите?

— Мне нужен титул. Может ваша светлость организовать это?

На этот раз вельможа вскочил с кресла и стоял, выпучив глаза и раскрыв рот.

— Вы сошли с ума, мистер Суинтон!

— Совсем нет, милорд! Я говорю совершенно серьезно.

— Но, сэр, если я попрошу для вас титул, это вызовет скандал, который погубит мою репутацию. Об этом даже и подумать нельзя. Такая честь жалуется только…

— Только тем, кто оказал такие же услуги, как я. Милорд, все слова о заслугах перед государством — это вздор! Вероятно, вы именно об этом собирались сказать. Все это хорошо звучит для непосвященных, но для меня это бессмыслица. Если бы мерой служили заслуги перед государством, никогда не был бы лорда Б., эрла С. и сэра Н. Да еще несколько десятков, которых я перечислю без труда. Да ведь именно отсутствие таких заслуг, милорд, дало этим джентльменам возможность попасть в «Книгу пэров Берка».[312] А посмотрите на самого Берка, который стал «сэром Бернардом» за то, что стал летописцем дворянства. Ничего себе служба государству! Я уверен, что у меня прав не меньше, чем у него.

— Я не отрицаю этого, мистер Суинтон. Но вы знаете, что это вопрос не права, а практической целесообразности.

— Пусть так, милорд. У меня как раз такой случай.

— Говорю вам, я не посмею это сделать.

— А я говорю — посмеете! Ваша светлость можете сделать почти все. Английская публика считает, что у вас есть и власть, и право, что вы можете даже создавать законы страны. Вы приучили всех так считать. К тому же вы сейчас очень популярны. Вас считают совершенством!

— Тем не менее, — продолжал его светлость, не обращая внимания на насмешку, — я не решусь исполнить ваше желание. Что? Раздобыть для вас титул? Все равно, что свергнуть с трона королеву и посадить вас на ее место!

— Ха-ха! Такой высокой чести я не ожидаю. Я не хочу этого, ваша светлость. Говорят, что от корон голова болит. Я человек скромных притязаний. С меня достаточно геральдической короны.

— Безумие, мистер Суинтон!

— Что ж; если вы не можете сделать меня лордом, как вы сами, мне подойдет и титул баронета. Согласен даже на простое рыцарство. Это ваша светлость может сделать?

— Невозможно! — раздраженно воскликнул его патрон. — Неужели ничего нельзя придумать? Пост… должность?

— Я не подхожу ни для того, ни для другого. И не хочу. Ничего, кроме титула, милорд.

— Вам нужен только титул? — спросил вельможа после паузы, как будто ему в голову пришла какая-то мысль. — Ничего определенного? А титул графа вас удовлетворит?

— Как ваша светлость может это предлагать? В Англии нет графов.

— Зато они есть во Франции.

— Это я знаю. Их там много — и у многих нет средств, чтобы поддерживать свой титул.

— При чем тут средства? Человеку с вашими способностями титул поможет приобрести средства. Можете стать графом. Французский граф — все равно граф. Подойдет вам такой титул?

Суинтон задумался.

— Может, и подойдет. Ваша светлость считает, что может получить для меня такой титул?

— Я уверен в этом. Тот, кто имеет право даровать такой титул, мой личный друг. Не нужно уточнять, что это правитель Франции.

— Я это знаю, милорд.

— Что ж, мистер Суинтон, если вы скажете, что вас удовлетворит титул графа Франции, вы его получите в течение недели. Потребуется еще меньше времени, если вы согласитесь сами поехать в Париж.

— Милорд, я с радостью совершу это путешествие.

— Тогда достаточно. Заезжайте ко мне завтра. Я напишу письмо, которое не только представит вас императору, но и введет в ряды французского дворянства. Приходите к десяти утра.

Вряд ли стоит говорить, что Суинтон проявил пунктуальность, и в тот же день с сердцем, полным радости, отправился прямо с Парк Лейн в Париж.

Не меньше радовался и его патрон, такой дешевой ценой расплатившийся за прелюбодеяние. Оно могло стоить ему уничтожающего скандала.

Меньше чем через неделю Суинтон вошел в виллу на Южном берегу с патентом на графский титул кармане.

(обратно)

Глава LXXVII ГРАФ ДЕ ВАЛЬМИ

Если миссис Гирдвуд и испытывала в своей жизни удивление, то это было, когда мистер Суинтон появился в отеле «Кларендон» и спросил, не согласятся ли она и ее девушки посетить прием у лорда С.

Прием состоится в резиденции лорда на Парк Лейн.

Вдова торговца дала согласие, не посоветовавшись с девушками. После этого пришло приглашение на красивой бумаге с хорошо известным гербом.

Миссис Гирдвуд вместе с девушками отправилась на прием. На голове и груди Джули сверкали бриллианты на двадцать тысяч долларов.

В остальных отношениях они были одеты так же, как остальные дамы, присутствовавшие на приеме, а среди них были самые благородные в стране.

Что касается внешности, американские леди мог ли не стыдиться и джентльмена, который их сопровождал. Для них он был всего лишь мистером Суинтоном, и миссис Гирдвуд испытала еще один шок, когда благородный хозяин, подойдя к ним, обратился к нему «мой дорогой граф» и попросил представить его дамам.

Разрешение было милостиво дано, и впервые в жизни миссис Гирдвуд была окружена подлинными аристократами.

Невозможно было ошибиться в этих людях, носивших все титулы, занесенные в «Книгу Берка». И теперь уже невозможно было усомниться в том, что мистер Суинтон — действительно «кто-то».

— Он граф, это точно, — рассуждала про себя миссис Гирдвуд. — Не лорд, но он никогда и не называл себя лордом. Но граф — это то же самое. Или почти то же самое… К тому же есть графы с богатыми поместьями — гораздо богаче, чем у многих лордов. Разве мы о таких не слышали?

Этот вопрос она задала шепотом Джули после представления величественному хозяину.

Но Джули не имела возможности ответить, потому что благородный хозяин был так снисходителен, что принялся беседовать с ней, и беседовал так долго, что граф как будто начал ревновать. Словно заметив это, его светлость отошел, чтобы проявить вежливость по отношению к двадцати другим изумительным молодым леди, украсившим его прием. И на весь остаток вечера Гирдвуды были предоставлены вниманию графа.

Прием продолжался всего два часа, начался в десять и кончился в двенадцать, подавали легкую закуску, которая с трудом могла сойти за ужин.

Как следствие, граф де Вальми (таков был отныне титул мистера Суинтона) пригласил дам на более существенный ужин в одном из модных ресторанов на Пикадилли. Здесь они встретились с другим графом, с тем самым, с которым познакомились за обеденным столом мистера Суинтона и который на этот раз пришел без графини. Вместе они провели еще два приятных часа.

Даже Корнелия наслаждалась, хотя и не обществом двух графов. Она встретила на приеме джентльмена — мужчину, который по возрасту годился ей в отцы, — но с благородным характером и добрым сердцем, которому девушка сочувствовала. Они поговорили. Корнелия забыла о разнице в годах. Она разрешила новому знакомому навещать ее, и это помогло ей не чувствовать себя одинокой, когда граф де Вальми все внимание уделял исключительно ее кузине, а женатый граф оживленно беседовал с тетушкой.

Шампанское и мозельское оказались превосходны. Миссис Гирдвуд с удовольствием пила и то и другое, ее дочь тоже.

Графы оказались живыми собеседниками — особенно тот, которого они так долго называли мистером Суинтоном и который больше не заботился о своем инкогнито.

Миссис Гирдвуд теперь испытывала к нему материнскую любовь, а Джули смягчилась при мысли о том, что может стать графиней.

«Что может быть лучше и приятней?» — думал она, повторяя слова матери. Знатная графиня, красивый муж граф, дорогие платья и бриллианты, кареты и много денег, — все то, что делает титул особенно желанным!

И как здорово будет самой устраивать приемы — и не только в Лондоне, но и в Нью-Йорке, на Пятой авеню!

Она сможет приехать в Ньюпорт в самый разгар сезона и смотреть на всех этих Дж., и Л., и Б. свысока, заставить их завидовать ей, когда она будет говорить им в лицо — «графиня де Вальми»!

Что с того, что она не любит графа до умопомрачения? Она будет не первой — таких миллионы, кто смирил стремления сердца ради приличного брака.

Именно в таком настроении застал ее Суинтон, когда — теперь уже под своим подлинным именем — повторил свое предложение.

И она согласилась стать графиней де Вальми.

(обратно)

Глава LXXVIII РАЗМЫШЛЕНИЯ НА КАНАЛЕ

Казалось, Суинтон достиг полного торжества.

У него есть титул, который у него не могут отобрать — не может даже тот, кто его даровал.

У него есть патент на титул и документ о дворянстве; и он собирается бережно хранить их.

Однако, ему нужно еще состояние, и, кажется, оно тоже у него в руках.

Джули Гирдвуд согласилась стать его женой, с приданым в пятьдесят тысяч фунтов и с ожиданием гораздо большего!

Это редкая удача, вернее, свидетельство его ума и настойчивости. И дьявольского коварства.

Но торжество еще не полное. Остается Заключить брак. А что потом?

Будущее оставалось сомнительным и полным тьмы. Затемняли его опасности и страхи.

Что, если Фэн окажется неверной? Верной себе, но неверной ему? Что, если она не решится на такой позор и запретит вступать в брак? Она может так поступить в самую последнюю минуту. И что тогда? Разочарование, позор, гибель!

Однако, этого он не особенно опасался. Он чувствовал, что она согласится и позволит его гнусному плану осуществиться. А что потом? Что будет дальше?

У нее будет над ним власть, которой стоит бояться, — настоящий Дамоклов меч![313]

Придется делиться с ней с таким трудом добытым богатством — он для этого достаточно хорошо ее знал. Он знал, что она обладает достаточно сильной волей. А теперь она снова вернулась на Роттен-Роу и стала одной из самых красивых «наездниц и укротительниц лошадей».

Но было еще кое-что, помимо мыслей о требованиях Фэн, и это кое-что тревожило Суинтона гораздо больше страха наказания. Он отдал бы все, что угодно, даже половину состояния Джули Гирдвуд, чтобы навсегда сохранить при себе будущую жену.

Как ни странно это звучит, но он почти перестал думать о деньгах; впрочем, это не покажется странным, если мы объясним причину.

Странным это кажется, только если вспомнить о характере этого человека. Как ни низок был Суинтон, он безумно влюбился в Джули Гирдвуд — безумно и отчаянно.

И теперь, на пороге обладания ею, он понимал, что нить, на которой держится его счастье, может быть по капризу судьбы каждую минуту обрезана.

И этот каприз — воля его оскорбленной жены! Неудивительно, что негодяй видел впереди трудноебудущее — тропу, если и усаженную цветами, то обрамленную в то же время смертельными ловушками и скелетами!

Фэн помогала ему осуществить план и добиться почти сказочного состояния; но одним прикосновением она может все уничтожить.

— Клянусь Небом, я ей это не позволю! — сорвалось с его губ, когда он курил сигару, размышляя о будущем. И с помощью той же сигары принялся сочинять план, который позволит ему не опасаться вмешательства жены в его будущее.

Сравнительно с планом, который возник в его сознании, попытка двоеженства казалась невинной.

Он стоял на краю канала, крутым берегом которого кончался его сад. Фарватер по другую сторону, и поэтому водная бездна раскрывалась почти непосредственно у него под ногами.

Это зрелище и подсказало ему план. Он знал, что тут очень глубоко. Видел, что вода мутная и не выдаст своей тайны.

На небе молодая луна. Ее свет проходит сквозь ветви кустарников и падает яркими пятнами на воду.

Там, где он стоит, совсем темно; но будь здесь свет, видно было бы, что дьявольский взгляд по-прежнему задумчиво устремлен на канал.

«Должно получиться, — размышлял он, — но только не здесь. Эту штуку могут выловить. Даже если покажется, что это самоубийство, ее могут опознать и связать со мной.

Это было бы очень некстати! Я не должен присутствовать на расследовании коронера и давать показания.

Какой смысл размышлять? При таких обстоятельствах объяснения меня погубят.

Невозможно! Здесь это делать нельзя!..

Но вообще-то сделать можно, — задумался он, — и сделать именно в канале… Не сомневаюсь, что это проделывали много раз. Да, молчаливый лежебока, если бы ты мог говорить, ты бы рассказал, сколько раз тела, мертвые и живые, погружались в твои воды!

Ты подходишь для моих целей, но не здесь. Я знаю самое подходящее место — мост на Парк Роуд.

И время — поздно ночью. В какую-нибудь темную ночь, когда щеголеватые торговцы с Веллингтон Роуд удалились домой, в лоно своих семейств.

А почему бы не сегодня ночью? — спросил он самого себя, нервно выходя из-под калины и глядя на луну, чей тонкий серп едва пробивался сквозь облака. — Луна зайдет через час, и если небо меня не обманывает, ночь будет очень темная. И туман, клянусь Небом! — добавил он, вставая на цыпочки и осматривая горизонт на востоке. — Да! С Собачьего острова идет облако тумана цвета грязи Темзы.

Почему не сегодня ночью? — снова спросил он самого себя, словно пытаясь подкрепить свое ужасное решение. — Дело не ждет. Один день может все погубить. Если это придется сделать, то чем раньше, тем лучше. А сделать придется!

Да, да! Если я разбираюсь в лондонской погоде, идет туман. Он спустится к полуночи. С Божьей помощью задержится до утра!»

Слова о Боге в сочетании с ужасным планом придали его лицу истинно дьявольское выражение.

Даже его жена, привыкшая к нему, заметила что-то отвратительное в его лице, когда он вернулся в дом. Она ожидала его там, чтобы вместе пойти прогуляться.

Они собирались пойти в Хаймаркет и там насладиться роскошным ужином вместе со «вторым графом», достопочтенной Джеральдиной и еще несколькими друзьями с таким же положением и репутацией.

Но это была не последняя прогулка, которую решил совершить Суинтон со своей любимой Фэн. Еще не доходя до Хаймаркета, он принял решение сегодня же отправиться на другую прогулку, если ночь окажется достаточно темной.

(обратно)

Глава LXXIX МАЛЕНЬКИЙ УЖИН

Ужин давала «Кейт-барышница», которой в последнее время везло: она заманила в свои сети молодого «простофилю», который тоже присутствовал на ужине.

Это был не кто иной, как наш старый друг Фрэнк Скадамор. Его кузина уехала за границу, он вышел из-под ее благотворного влияния и пустился в мотовство.

Кейт давала ужин в ответ на обед, устроенный Фэн на вилле Мак-Тавиша; и ужин не уступал обеду в роскоши и великолепии.

По времени его даже можно было назвать обедом, так как он начался еще до восьми часов вечера.

Так сделали, чтобы потом спокойно поиграть в вист. Главным участником игры по замыслу должен был стать «простачок», как называла Кейт молодого Скадамора — впрочем, не при нем.

Вина подавали самые разные — лучшие, какие только нашлись в погребах кафе. Затем пришло время карт. Игра продолжалась до тех пор, пока Скадамор не объявил, что он «чист». Тогда только началась настоящая попойка.

Веселье длилось долго, и все пришли в состояние, которое добродушно именуется «подшофе».

Это определение можно было приложить и к мужчинам, и к женщинам. Фэн, достопочтенная Джеральдина и еще две хрупких дочери Евы прикладывались к вину так же усердно, как и джентльмены.

Однако к концу ужина один из присутствующих твердо держался на ногах. Это был граф де Вальми.

Он вовсе не был противником выпивки, однако на этот раз воздерживался специально.

Все были так заняты выпивкой, что не заметили, как он осторожно выливал свое вино в плевательницу, делая вид, что пьет наравне со всеми.

Если бы заметили, конечно, удивились бы, однако никто бы не догадался о причине. Сам дьявол не заподозрил бы, какой низкий план скрывается за этим воздержанием.

Его веселые друзья в начале попойки заметили отвлеченность графа. Достопочтенная Джеральдина даже пошутила по этому поводу. Но со временем все так размякли и развеселились, что больше ни на что не обращали внимания.

Посторонний наблюдатель заметил бы сосредоточенность мистера Суинтона и его стремление скрыть ее. Временами он, казалось, погружается в самого себя и ничего не видит вокруг.

И в игре он проявил невнимательность, хотя его противником был голубь, которого оказалось так легко ощипать.

Эту отвлеченность должны были вызвать какие-то напряженные или болезненные размышления, и он, казалось, испытывал большое облегчение, когда собравшиеся, довольные попойкой, решили расходиться.

Ужинали все вместе, и четыре кэба поджидали у выхода четыре пестрые пары.

Гости с трудом забирались в экипажи, однако с помощью хаймаркетского полицейского и нескольких официантов кафе все наконец благополучно разместились, и кэбы отъехали.

Кучера повиновались полученным указаниям. Молодой Скадамор доставлял домой достопочтенную Джеральдину — правильней сказать, она доставляла его; а Суинтон, заботившийся о своей подвыпившей жене, сказал кучеру:

— Вверх по Парк Роуд в Сент Джонз Вуд.

Сказал негромко, приглушенным голосом, и кучер решил, что его пассажиры не супруги.

Однако, поскольку ему заплатили, причем джентльмен обещал еще добавить, кучер был доволен и ни на что иное не обращал внимания.

Пророчество относительно погоды, сделанное Суинтоном, оправдалось. Ночь наступила темная и какая-то серовато-коричневая из-за тумана.

Туман был такой густой, что перед запоздавшими знаменитостями, которые возвращались домой в роскошных каретах, бежали факельщики.

По всей Пикадилли и по всему Мейферу[314] в тумане горели факелы, а носившие их люди заполняли улицы своим жаргоном.

Однако дальше, в районе Оксфорд-стрит, факелов становилось меньше, а за Портмен Сквер они совсем перестали попадаться. Поэтому, когда кэб с графом де Вальми и графиней медленно полз по Бейкер-стрит, его фонари освещали круг едва в шесть футов.

— Годится, — сказал самому себе Суинтон, разглядывая в окошко ночь.

К такому заключению он пришел и раньше, когда только поднимался по ступенькам в кафе «Европейское».

Но, однако, произносил он это слово не вслух, и жена его не слышала. Впрочем, она не услышала бы, даже если бы он закричал ей на ухо. Она крепко спала в углу кареты.

А до этого она была чуть «шумлива», пыталась петь или повторяла двусмысленную шутку, которую впервые услышала вечером.

Она не сознавала, где находится и с кем, и время от времени обращалась к мужу — «Простачок», называла его именем «другого графа», а иногда «Кейт-барышницей».

Ее собственный граф казался необыкновенно заботливым. Он очень старался, чтобы она не шумела, но еще больше, чтобы ей было удобней. На ней был просторный плащ. Муж тщательно застегнул все пуговицы плаща, чтобы жена не простудила грудь.

К тому времени, как кэб миновал верхнюю часть Бейкер-стрит и въехал на Парк Роуд, Фэн не только стихла, но и крепко уснула, лишь легкий храп свидетельствовал, что она жива.

Кэб медленно и неслышно, как катафалк, продвигался в серо-коричневой тьме.

— Куда? — спросил кучер, поворачиваясь и говоря в боковое окошко.

— На Южный берег! Но на улицу не заезжайте. Высадите нас в конце ее, у входа на Парк Роуд.

— Хорошо, — ответил кучер. Ему показалось немного странным, что джентльмен с леди в таком состоянии высаживается прямо на улице, особенно в такой час и в такую ночь!

Тем не менее, жизненный опыт вскоре подсказал ему объяснение. Леди возвращается поздновато. Джентльмен хочет доставить ее домой, не поднимая шума, поэтому колеса кэба не должны стучать у дверей.

Но какое ему до этого дело, если заплатили щедро? Ему такое распоряжение даже понравилось, потому что обещало дополнительный заработок.

И он не был разочарован. Когда добрались до указанного угла, джентльмен вышел, взял спутницу на руки и вынес на тротуар.

Свободной рукой он дал кучеру крону — вдвое больше обычной платы.

Кэбмен, получив такое щедрое вознаграждение, не захотел казаться назойливым; он забрался в кэб, плотнее закутался в плащ, натянул вожжи, тронул лошадь кнутом и покатил назад в Хаймаркет, надеясь подобрать еще одного подвыпившего пассажира.

— Держись за мою руку, Фэн, — сказал Суинтон своей беспомощной половине, как только кэбмен отъехал. — Обопрись на меня. Я буду тебя держать. Вот так! А теперь пошли!

Фэн ничего не ответила. Алкоголь победил ее — теперь еще сильней, чем раньше. Она была слишком пьяна, чтобы говорить или даже идти: супругу приходилось почти нести ее. Она едва ли была в сознании; но Суинтон знал, что делает.

Они не пошли на Южный берег, а, миновав вход на эту тихую улицу, пошли дальше по Парк Роуд.

Зачем? Только он знал это.

Под Парк Роуд проходит Риджентс-канал. Через него переброшен мост, о котором мы уже говорили. То, что пересекаешь канал, заметно только по перерыву в кустах по краям дороги. На запад местность открытая, на восток поднимается высокая стена парка, затененная деревьями.

Если посмотреть в сторону Паддингтона, можно увидеть сам канал и его буксирный фарватер. Вода прямо под вашими ногами. Пешеходов, идущих по мосту, ограждает парапет высотой по грудь.

На этот мост и пришел Суинтон. Он остановился у парапета, словно отдыхая, жена цеплялась за его руку.

Он действительно отдыхал, но не для того, чтобы идти дальше. Он набирался сил для дела такого адского, что будь здесь свет, он и его спутница показались бы живой картиной совершающегося убийства! И картина была бы реальной: именно таков был замысел Суинтона!

Но никакой свет не падал на сцену убийства; никто не видел, как Суинтон неожиданно выпустил руку жены, затянул плащ на горле таким образом, что пряжка оказалась сзади, а затем накинул ей на голову ее же юбку!

Никто не услышал приглушенный крик. Суинтон поднял жену и перебросил через парапет моста!

И даже не посмотрел, куда она падает. Только слышал всплеск, который слился с его шагами, когда он торопливо уходил по Парк Роуд.

(обратно)

Глава LXXX НА БУКСИРЕ

Баржа Билла Бутла медленно продвигалась по каналу.

Туман сгустился неожиданно, и Биллу трудно было управлять старой лошадью, тащившей буксир.

Он и не стал бы это делать, но ему на следующее утро нужно быть в Паддингтоне, где его ожидает владелец баржи.

Билл был ее капитаном, а экипаж состоял из его жены и целого выводка молодых Бутлов, один из которых еще кормился грудью.

Миссис Бутл, в пальто мужа из грубой, толстой ткани, чтобы защититься от ночного холода, стояла у руля, а сам Бутл управлял лошадью.

Он достиг моста на Парк Роуд и собирался двигаться дальше, когда клок особенно густого тумана вынудил его остановиться.

Баржа еще находилась под мостом. Миссис Бутл, заметив, что движение прекратилось, отпустила руль. И именно в этот момент они с мужем услышали какой-то приглушенный звук вверху, на мосту. Затем какой-то массивный предмет мелькнул в воздухе.

Послышался и голос, но приглушенный и едва различимый.

И прежде, чем они успели что-то сообразить, в воду между баржой и лошадью что-то с плеском упало!

Упавшее ударилось о буксирный канат с такой силой, что лодочника, державшего его в руках, едва не сорвало в воду.

Лошадь испугалась, потянула, и Бутл сам едва не упал головой вперед.

Очень трудно оказалось успокоить лошадь, тем более, что что-то держало трос, что-то билось в воде, и оттуда продолжали доноситься приглушенные крики.

Однако, голос был не настолько приглушен, чтобы Бутл не понял, что это женщина.

Сразу проснулся рыцарский инстинкт лодочника. Выпустив канат, он чуть отступил и прыгнул в канал.

Было так темно, что он ничего не видел, но ему помогли продолжающиеся крики. Он поплыл вдоль буксирного троса и обнаружил то, что искал.

В воде, все еще держась на поверхности, билась женщина.

Ей помешал утонуть плащ, зацепившийся за трос.

К тому же она ухватилась за трос обеими руками и цепко держалась.

Лодочник не стал смотреть ей в лицо. Достаточно того, что ей грозила опасность утонуть. Обхватив женщину одной рукой, другой он начал перехватывать по тросу в направлении баржи.

Миссис Бутл, давно оставившая руль, встала на носу и помогла ему поднять ношу на борт. При свете фонаря это оказалась очень красивая леди, одетая в роскошные шелка, с золотыми часами на поясе и с бриллиантовым кольцом на пальце!

Миссис Бутл заметила и другое кольцо, без камня, но, по ее мнению, не менее ценное. Это был символ Гименея.

Все это обнаружилось после того, как с едва не утонувшей женщины сняли промокший плащ. Не будь этого плаща и буксирного каната, женщина точно утонула бы.

— В чем дело? — спросила женщина, тяжело дыша и дико оглядываясь. — Что случилось, Дик? Где ты? И где я? О Боже! Это вода! Я вся промокла! Я едва не задохнулась! А кто вы такой, сэр? И вы, леди? Вы ведь женщина? Зачем вы меня бросили? В реку, в Серпантин[315] или куда еще?

— Это не река, миссус, — сказала миссис Бутл, слегка раздраженная сомнениями в ее женственности. — И не Серпантин. Это Риджентс-канал. А кто вас в него сбросил, вы сами должны знать.

— Риджентс-канал?

— Да, миссус, — подтвердил Бутл, заимствовав у жены это обращение. — В него вы нырнули, как раз на Парк Роуд. Вы упали с моста. Кто вас столкнул? Или вы упали сами?

В глазах женщины мелькнуло удивленное выражение, она как будто начинала вспоминать.

И вдруг лицо ее изменилось, женщина словно очнулась от ужасного сна и начала воспринимать реальность.

На несколько мгновений она как будто задумалась, и все стало ей ясно.

— Вы спасли мне жизнь, — сказала она, наклонившись и схватив лодочника за руку.

— Пожалуй. Думаю, вы пошли бы на дно, если бы не я и не буксирный трос.

— Говорите, это мост на Парк Роуд?

— Прямо над нами, баржа все еще стоит под ним.

Еще несколько секунд задумчивости, и леди снова заговорила:

— Я могу доверить вам тайну?

Бутл посмотрел на жену, она — на мужа. Оба смотрели вопросительно.

— У меня есть причины просить вас об этом одолжении, — продолжала леди дрожащим голосом, голос ее дрожал не от купанья. — Сейчас бесполезно вам их объяснять. Со временем вы все узнаете. Можете сохранить все в тайне?

Бутл снова вопросительно посмотрел на жену, а миссис Бутл ответила ему тем же.

Но тут леди помогла им согласиться.

Она сняла с пальца кольцо с бриллиантом и часы с пояса. Кольцо оказалось у жены лодочника, а часы — у самого лодочника. Леди попросила принять это в благодарность за то, что спасли ей жизнь!

Подарки казались настолько ценными, что покрывали не только оказанную услугу, но и просьбу. С такими сверкающими ценностями в руке ни лодочник, ни тем более его жена не смогли отказать леди и пообещали держать все в тайне.

— Еще одна просьба, — сказала леди. — Позвольте мне остаться в вашей барже, пока вы не пристанете в Лиссон Гроув. Вы ведь туда направляетесь?

— Да, миссус.

— Когда остановитесь, вызовете мне кэб. Они всегда там стоят, на Гроув Роуд.

— С удовольствием сделаю это для вашей милости.

— Достаточно, сэр. Надеюсь, настанет день, когда я вам докажу свою благодарность.

Бутл, взвесив в руках часы, подумал, что она ее уже доказала.

Однако кое-что для нее нужно было еще сделать, и сделать немедленно. Оставив леди на попечении жены, Бутл снова взялся за буксир, и старая лошадь двинулась в направлении Гроув Роуд.

Приблизившись к мосту в конце Эдгрейв Роуд, он опять остановил баржу и отправился на поиски кэба.

Вскоре он вернулся с четырехколесным экипажем, посадил в него промокшую леди, потом вернулся на баржу.

Но предварительно леди записала его имя, номер баржи и все сведения, которые понадобятся, чтобы отыскать его снова.

Она сказала, куда направляется, только кэбмену, и тот отвез ее в отель недалеко от Хаймаркета.

Теперь она настолько протрезвела, что знала, и где находится, и что собирается сделать.

(обратно)

Глава LXXXI НАКОНЕЦ СОГЛАСИЕ

Вернон Холл с нашего последнего посещения очень изменился. Теперь в нем царило не веселье, а печаль.

Но только внутри. Снаружи, со стороны парка, поместье выглядело по-прежнему приветливо, коринфские колонны портика казались такими же открытыми и гостеприимными, как всегда.

Как всегда, подъезжали и отъезжали элегантные экипажи, однако они задерживались ненадолго. Посетители оставляли свои карточки и расспрашивали.

Внутри царила тишина. Неслышно скользили или проходили на цыпочках слуги, неслышно открывались и закрывались двери, все говорили приглушенными голосами.

Все было тихо, серьезно и многозначительно. Все говорило о болезни в доме.

И болезнь очень серьезная — предвестница смерти.

Сэр Джордж Вернон умирал.

Это была его старая болезнь, которую так легко подхватить в тропическом климате — и на востоке, и на западе.

А баронет много времени провел и там, и там, часть жизни он служил в Индии.

Болезнь длилась долго. Теперь ее объявили неизлечимой. По настоятельной просьбе больного врачи сообщили ему правду и предупредили, чтобы он готовился к смерти.

Последняя поездка по континенту, которую он совершил с дочерью, окончательно подорвала его силы. И вот он снова дома и настолько ослабел, что не может ходить даже по мягким газонам своего прекрасного парка.

Большую часть дня он проводил на диване в библиотеке, лежал, опираясь на подушки.

Он уехал за море с Бланш, надеясь избавить ее от гибельной страсти, в которой она созналась и которая с тех пор постоянно его тревожила.

Насколько он в этом преуспел, можно было понять по печальному лицу дочери, которое некогда было таким цветущим и жизнерадостным; по бледности ее щек, когда-то розовых, как лепестки цветка; по ее вздохам, которые она с трудом сдерживала; и главное — по разговору, который произошел у нее с отцом вскоре после возвращения из этого последнего в его жизни путешествия.

Сэр Джордж, как обычно, лежал в библиотеке. Диван передвинули к окну, чтобы он мог наслаждаться красотой великолепного заката: окно выходило на запад.

Бланш сидела с ним рядом, оба молчали. Поправив его подушки, она устроилась в ногах на диване. Как и он, она смотрела на закат, окрасивший облака в алый, пурпурный и золотой цвета.

Была середина зимы, но в рощах Вернон-парка это было незаметно. Листва здесь никогда не опадает, газоны вечно зеленеют, и поэтому окружающая поместье территория постоянно имеет весенний вид.

Повсюду весеннее птичье пение, на высоких деревьях кричат зяблики, из ветвей лавров и калины доносятся голоса дроздов, и малиновка под окном поет свою простую песенку.

Тут и там от дерева к дереву перелетают фазаны, заметные по своему яркому оперению; выбегает из норы в лощине заяц. Дальше на пастбищах видны гладкие коровы. Прекрасная картина, особенно прекрасной должна она казаться взгляду владельца.

Однако сэр Джордж, который, возможно, смотрит на все это в последний раз, словно ничего не видит. Мысли его полны горечи и тревоги.

Он задает себе вопрос: кто будет его наследником, кто продолжит его славный древний род?

Наследницей будет его дочь Бланш — поскольку у него нет ни сына, ни других детей, и наследственный майорат[316] заканчивается вместе с ним.

Но Бланш может недолго носить его имя, какое же имя она примет? Чей герб будет изображен поверх герба Вернонов?

Сэр Роджер думает о Скадаморе. Он давно о нем думает, он надеялся и хотел этого союза, но теперь, когда к нему приближается смерть, он очень сомневается в осуществимости такого объединения гербов.

Раньше и до самого последнего времени он считал это объединение вполне возможным. Думал о том, как его осуществить. Намекал Бланш на то, что может заставить ее повиноваться. Однако он обнаружил, что все его усилия тщетны, и именно об этом он сейчас думал. Все равно что приказать солнцу перестать садиться, или птицам отказаться от их неброской красоты. Можно смягчить антипатию, но нельзя уничтожить ее окончательно. Как ни послушна его дочь, отцовской власти и всех сил земли не хватит, чтобы заставить ее преодолеть антипатию к ее кузену Скадамору.

И никакими силами не удастся заставить Бланш забыть о капитане Мейнарде. Его образ по-прежнему у нее в сердце, такой же яркий, как при первой встрече, такой же свежий, как в тот час, когда они стояли в тени гималайского кедра. Отец знал это. А если бы и не знал, подсказали бы ее щеки, которые с каждым днем становились все бледнее. Но он знал или подозревал, и теперь настало время убедиться.

— Бланш! — сказал он, поворачиваясь и нежно глядя ей в лицо.

— Да, отец? — Она произнесла это вопросительно, думая, что больному что-то нужно. Но вздрогнула, увидев его взгляд. В нем что-то гораздо большее.

— Дочь моя, — сказал сэр Джордж, — скоро меня с тобой не будет.

— Дорогой отец, не говори так!

— Это правда, Бланш. Врачи говорят, что я умираю. Я и сам это знаю.

— О, отец, дорогой отец! — воскликнула она, вскакивая, опускаясь на колени перед диваном и закрывая лицо прядями волос и руками.

— Не плачь, дитя мое! Как это ни больно, но тут ничего не поделаешь. Такова судьба всего живого в мире, я не могу быть исключением. Это всего лишь переход в лучший мир, где с нами Бог и где, как нам говорят, нет больше слез. Возьми себя в руки. Садись и слушай: я должен тебе кое-что сказать.

Она, всхлипывая, повиновалась. Сердце ее готово было разорваться.

— Когда я умру, — продолжал он, дождавшись, когда она слегка успокоится, — ты, дочь моя, унаследуешь все поместье. С сожалением должен сказать, что оно заложено. Тем не менее, когда будут выплачены все долги, останется значительная сумма — достаточная, чтобы обеспечить тебе жизнь, к которой ты привыкла.

— О, отец! Не говори о таких вещах! Ты причиняешь мне боль!

— Но я должен, Бланш, должен. Ты должна все это знать, а я должен знать…

Что он должен знать? Он помолчал, словно не решаясь продолжать.

— Что, папа? — спросила она, вопросительно глядя ему в лицо. Краска на щеках свидетельствовала, что она догадывается. — Что ты должен знать?

— Моя дорогая дочь! — сказал он, уклоняясь от прямого ответа. — Разумно предположить, что когда-нибудь ты сменишь имя. Я был бы несчастлив, если бы считал по-другому, и я буду счастлив, зная, что ты заменишь свое имя на иное, достойное дочери Вернона, имя человека, который заслуживает стать моим сыном!

— Дорогой отец! — воскликнула она, снова начиная плакать. — Прошу тебя, не говори со мной об этом! Я знаю, кого ты имеешь в виду. Знаю! О, отец, этого никогда не будет!

Она думала о фамилии Скадамор и о том, что никогда не будет ее носить!

— Возможно, ты ошибаешься, дочь моя. Я не имел в виду определенное имя.

Ее большие голубые глаза, потемневшие от слез, были вопросительно устремлены на его лицо.

Она молчала — ждала, чтобы отец объяснил свои слова.

— Дочь моя, — сказал он, — мне кажется, я понимаю, о ком ты подумала. Ты возражаешь против имени Скадамор? Я прав?

— Я предпочту оставаться со своим собственным — с твоим — всю жизнь. Дорогой отец! Я сделаю все, что ты мне прикажешь, даже это! Но неужели ты заставишь меня совершить поступок, который на всю жизнь сделает меня несчастной? Я не могу, не могу любить Фрэнка Скадамора, а без любви как я могу?..

Женский инстинкт, руководивший девушкой, словно покинул ее, она снова разрыдалась.

Сэр Джордж тоже больше не мог сдерживать слезы и сочувственное выражение.

Отвернувшись, уткнувшись лицом в подушку, он плакал так же сильно, как она.

Но печаль не может длиться вечно. Даже самое чистое и самое сильное горе рано или поздно кончается.

Умирающий знал, что принесет утешение и ему, и его дорогой благородной дочери — она стала ему еще дороже из-за великодушного обещания, которое только что дала.

В последнее время его взгляды на будущее постепенно менялись. Могильная тень, в которую он погружался, затмевала и гордость прошлым, и великолепие настоящего. Затронула она и его честолюбивые надежды на будущее.

В результате изменились взгляды сэра Джорджа, общественные и политические. Он мысленно видел человека, который представляет эти новые идеи; этого человека он когда-то обидел, даже оскорбил. Но на смертном одре он больше не испытывал к нему ненависти, отчасти потому, что раскаялся в своем поступке, отчасти же потому, что знал: этот человек по-прежнему в сердце его дочери. И знал, что дочь никогда не будет счастлива, если не обнимет этого человека.

Она пообещала ему самопожертвование — обещала благородно. Достаточно одного слова, одного приказа, и она исполнит свое обещание!

Произнесет ли он это слово?

Нет! Пусть герб Вернонов исчезнет из геральдических записей! Пусть сольется с плебейскими символами республики! Лучше это, чем обречь своего единственного ребенка, свою дочь на вечную печаль!

В этот решающий час он понял, что дочь его должна обрести счастье.

— Ты не любишь Фрэнка Скадамора? — спросил он после долгого перерыва, когда к нему вернулась способность говорить.

— Не люблю, отец, не могу.

— Но ты любишь другого? Не бойся говорить откровенно, дитя мое. Ты его любишь?

— Да!

— И этот другой — капитан Мейнард?

— Отец! Я однажды уже призналась тебе в этом. Я сказала тебе, что люблю его всем сердцем. Неужели ты думаешь, что мои чувства могли измениться?

— Достаточно, моя храбрая Бланш! — воскликнул больной, гордо поднимая голову с подушки и с восторгом глядя на дочь. — Достаточно, моя самая дорогая Бланш! Приди ко мне в объятия! Обними твоего отца — твоего друга, который скоро не сможет быть рядом с тобой. Но это не станет моей виной, если я оставлю тебя в руках другого человека — возможно, он сумеет лучше беречь тебя!

Такое проявление страстных отцовских чувств помешало ему продолжать.

Бланш Вернон бросилась на шею своего великодушного отца и прижалась к его лицу мокрой от слез щекой.

(обратно)

Глава LXXXII УТЕШИТЕЛЬНОЕ ПОСЛАНИЕ

«Никогда больше не видеть ее, никогда не слышать о ней! Я не могу ждать письма от нее. Она не смеет мне написать. Не сомневаюсь, ей это запретили. Запретил отец.

И я тоже не смею ей писать. Если я это сделаю, несомненно, пользуясь тем же отцовским правом, он его перехватит. И я потеряю последнюю надежду с ним примириться.

Не смею — и недолжен!

Но почему нет? Разве это не ложное проявление рыцарства?

И разве не обманываю я самого себя? Какая власть может быть сильнее власти сердца? Только эту власть нужно принимать во внимание, когда думаешь о предложении. Кто имеет право вставать между любящими сердцами? Кто может запретить счастье двоих?

Отец утверждает, что имеет такое право, и использует его. Возможно, это разумно, но справедливо ли?

И бывают случаи, когда это не мудрость, а сплошное безумие! О, сословная гордость! Как часто ты мешала достичь счастья, сколько сердец были принесены в жертву твоим нелепым претензиям!

Бланш, Бланш! Как тяжело думать, что между нами непреодолимый барьер! Препятствие, которое не могут уничтожить никакие мои усилия, никакая борьба, никакое торжество и признание! Как это тяжело! И, может быть, это не единственное препятствие! Кто знает?»

Так рассуждал капитан Мейнард. Он был в своем кабинете, сидел за письменным столом. Но последняя мысль была слишком болезненной, чтобыон оставался в кресле. Вскочив, он принялся расхаживать по кабинету.

Он больше не думал о своем давнем предчувствии — во всяком случае, далеко не был в нем уверен. Тон размышлений и особенно последняя их часть свидетельствовали, насколько он утратил веру в это предчувствие. А все его манеры, то, как он расхаживал по кабинету, его жесты, восклицания, отчаянные взгляды, тяжелые вздохи — все это говорит о том, как много места занимает в его сознании Бланш Вернон, насколько сильно он любит ее!

— Да, это правда, — продолжал он, — она могла забыть меня! Она ребенок, и могла принять меня за игрушку. А когда игрушки не видно, о ней забывают. Будь все проклято: меня, конечно, постарались обесславить!

Как могу я верить ее обещанию, данному в минуту расставания? Кстати, оно ведь дано в письменном виде! Надо еще раз взглянуть на это сладкое письмо!..

Сунув руку в карман жилета, тот карман, что ближе к сердцу, он достал небольшой листок, который давно и бережно хранил. Развернув его, он в который раз прочел:

«Папа очень рассердился. Я знаю, что он никогда не разрешит мне снова с вами увидеться. Мне печально думать, что мы никогда больше не встретимся и что вы меня забудете. Я вас никогда не забуду — никогда!»

Чтение доставило ему странную смесь боли и радости, как и двадцать раз до этого, потому что он не менее двадцати раз перечитывал эту записку.

Но теперь боль преобладала над удовольствием. Он начинал верить в слова «мы никогда больше не встретимся» и сомневаться в двойном обещании «никогда не забыть». И продолжал в отчаянии расхаживать по кабинету.

Это занятие не успокоило его. Отвлек его граф Рузвельдт, вошедший с утренним визитом. Граф в последнее время тоже изменился. У него появилась возлюбленная, и он сомневался в том, что опекунша девушки даст согласие на брак.

В таких делах мужчины могут сочувствовать друг другу, но не принесут утешения. Только достигшие успеха могут подбадривать.

Рузвельдт пробыл недолго и был неразговорчив.

Мейнард не знал, кто предмет страсти его друга, не знал даже имени девушки. Он только думал, что это должна быть необычная женщина, если сумела вызвать такие перемены в его друге. Ведь до сих пор граф был настолько равнодушен к прекрасному полу, что даже провозгласил себя вечным холостяком!

Граф ушел спешно, но намекнул, куда идет. Мейнард заметил, что он одет с особой тщательностью, напомадил усы и надушил волосы.

Граф сказал, что собирается навестить леди. Больше того, он намерен задать ей вопрос.

Какой вопрос, он не сказал, но его старый друг заподозрил, что это предложение.

Это радостное происшествие слегка отвлекло Мейнарда от печальных размышлений.

Но ненадолго. Скоро тяжелые мысли вернулись; Мейнард снова перечел записку Бланш Вернон, которую оставил на столе.

И не успел закончить, как во входную дверь постучали. Громкий стук сообщал о появлении почтальона.

— Письмо, сэр, — доложил швейцар, войдя в кабинет.

Доставка была оплачена, Мейнарду оставалось только взять письмо.

Адрес написан джентльменом. Почерк незнакомый. Но в этом нет ничего необычного. Писатель, приобретший широкую известность, он ежедневно получал письма читателей.

Но перевернув конверт, чтобы его распечатать, Мейнард вздрогнул. На конверте был герб, который он тотчас же узнал. Это был герб Вернонов!

Он судорожно распечатал конверт.

Пальцами, дрожащими, как листья осины, расправил лист бумаги, на котором тоже был герб.

Постепенно успокаиваясь, Мейнард прочел:

«Сэр,

Вашими последними словами были: «Надеюсь, настанет день, когда вы не так строго будете судить мое поведение». Если верно припоминаю, я ответил: «Маловероятно».

Я старше вас, и поэтому казался себе более мудрым. Но и самые старые и мудрые могут ошибаться. Я не считаю унижением признаться, что ошибался — и ошибался относительно вас. И если вы согласны простить мое грубое — я бы даже сказал, варварское — поведение, я с удовольствием принял бы вас в качестве гостя. Капитан Мейнард! Я очень изменился с тех пор, как вы в последний раз меня видели — изменился и душой, и телом. Я на смертном одре, и хотел бы повидаться с вами до того, как расстанусь с этим миром.

Есть еще кое-кто, кто сейчас смотрит на меня и хочет вашего приезда. Приезжайте!

Джордж Вернон».

В тот же день в дневном поезде, уходящем из Лондона на Танбридж Уэллс, сидел пассажир. Он заказал билет до «Семи Дубов» в Кенте.

Звали этого джентльмена Мейнард!

(обратно)

Глава LXXXIII ОБА ОБРУЧЕНЫ

Прошла неделя с той последней встречи графа Рузвельдта и капитана Мейнарда в кабинете последнего, и они снова оказались в той же комнате.

Но обстоятельства изменились, и об этом свидетельствовала их наружность.

Оба казались такими веселыми и сияющими, словно вся Европа стала республикой!

Они не только казались, но и были веселы, и у обоих были на то причины.

Граф вошел. Капитан только собрался уходить.

— Какая удача! — воскликнул он. — А я собирался вас разыскивать.

— А я пришел в поисках вас! Капитан, мы могли с вами разминуться! Я бы и за пятьдесят фунтов не хотел этого!

— А я за сто, граф! Вы нужны мне по чрезвычайно важному делу.

— А мне вы нужны по еще более важному.

— Вы с кем-то деретесь, граф? Мне жаль. Боюсь, я не смогу вам помочь.

— Оставьте свои сожаления при себе. Скорее вы попали в такую переделку. Pardieu! Я прав?

— Совсем наоборот! Но я все же попал в переделку, как вы говорите, хотя и гораздо более приятную. Я женюсь.

— Mein Gott! Я тоже!

— Значит, она согласилась?

— Да. А ваша? Но мне не нужно спрашивать. Это та золотоволосая девочка?

— Я ведь сказал вам когда-то, граф, что эта девочка будет моей женой. И теперь имею счастье подтвердить это.

— Mere de Diru![317] Замечательно! Отныне я верю в предчувствия. У меня тоже было предчувствие, когда я впервые увидел ее.

— Ее? Вы имеете в виду будущую графиню Рузвельдт? Вы мне так и не сказали, кого удостоили этой чести.

— Скажу сейчас, cher capitaine,[318] потому что другой такой милой, красивой и достойной девушки вы не видели. Вы все равно удивитесь, когда увидите ее. Но только, когда мы будем стоять перед алтарем. Я как раз пришел просить вас об этом.

— Странно! Я о том же хотел просить вас.

— Вы хотите, чтобы я был вашим шафером?

— Конечно. Вы как-то согласились быть моим секундантом. Вы ведь не откажете мне сейчас?

— С моей стороны это было бы неблагодарностью, ведь я прошу от вас такой же услуги. Вы согласитесь, чтобы это было взаимно?

— Конечно. Можете рассчитывать на меня.

— А вы на меня. Но когда вас «окрутят», как выражаются британцы?

— В следующий четверг, в одиннадцать часов.

— В четверг в одиннадцать часов! — удивленно повторил граф. — Но ведь в этот день и час я тоже стану супругом! Sacre Dieu! Мы будем заняты одним и тем же делом в одно и то же время! И не сможем помочь друг другу!

— Странное совпадение! — заметил Мейнард. — И не очень удачное!

— Еще бы! Какая жалость, что мы не могли это разыграть по жребию!

— Что же делать, cher capitaine? — спросил австриец. — Я здесь чужой и не знаю ни души. А вы, вы хорошо говорите по-английски, но мне кажется, друзей у вас тоже немного. Что мы будем делать?

Мейнарду затруднение графа показалось забавным. Хоть он здесь тоже чужой, за себя он не опасался. В огромном Лондоне он знал многих, кто окажет ему такую услугу, особенно если узнает, что невеста — дочь баронета!

— Постойте! — воскликнул Рузвельдт. — Нашел! Здесь граф Ладислас Телеки. Он мне не откажет. И еще… еще его двоюродный брат граф Франс! Почему бы ему не стать вашим шафером? Я знаю, вы с ним друзья. Я видел вас вместе.

— Совершенно верно, — согласился Мейнард. — Хотя я о нем сразу не подумал, граф Франс — самый подходящий человек. Я знаю, что он согласится оказать мне услугу. Не прошло и десяти дней, как я помог ему стать гражданином этой гордой Британской империи, чтобы он мог сделать то же самое, что собираюсь сделать я, — жениться на леди, одной из самых знатных среди нашей аристократии. Спасибо, мой дорогой граф, за то, что напомнили о нем. Он подходит во всех отношениях, и я обращусь к нему с такой просьбой.

Они расстались, — один в поисках графа Ладисласа Телеки, другой — Франса. Оба предвидели приятную церемонию, самую важную в жизни каждого.

В Лондоне сотни церквей, и им и в голову не пришло, что венчание может быть назначено в одной и той же.

(обратно)

Глава LXXXIV ВСТРЕЧА В ЦЕРКВИ

Для Мейнарда наступило счастливое утро.

В этот день Бланш Вернон должна стать его женой.

Предчувствие его накануне осуществления, девочка, в которую он влюбился с первого взгляда, становится его женой!

Не путем похищения, не в тайном браке, но открыто перед всем миром и с согласия отца!

Сэр Джордж не только согласился, но все организовал, вплоть до подробностей брачной церемонии.

Свадьба должна была состояться быстро — немедленно.

Перед смертью сэр Джордж хотел увидеть свою дочь замужем и под защитой надежного человека.

И хоть не он сам выбрал этого человека, он больше не сопротивлялся выбору дочери.

Теперь он дал свое согласие, и его будущий зять больше не был в «Семи Дубах» незваным гостем.

Свадьбу будут праздновать не здесь. Сэр Джордж не стыдился такого празднования, но считал его несвоевременным.

Он знал, что скоро здесь будут развеваться траурные ленты, а на стену повесят черное объявление. И не хотел, чтобы похороны бросили иссушающую тень на флердоранж[319] невесты.

Всего это можно легко избежать. Сестра сэра Джорджа живет в Кенсингтон Гор, и Бланш отправится на венчание из ее дома.

К тому же перед алтарем старой церкви в Кенсингтоне двадцать лет назад стоял он сам, а рядом ним была мать Бланш.

Такое венчание будет вдвойне благоприятным.

Все было решено, и капитан Мейнард должен был в определенный день и час явиться в церковь святой Марии в Кенсингтоне.

Он приехал в сопровождении графа Франса Телеки, и здесь встретился с невестой, которую окружали подружки.

Их было немного, потому что Бланш выразила желание избежать шумихи. Она хочет только выйти замуж за человека, который завоевал ее сердце!

Но хоть подружек у нее было мало, это были самые знатные девушки, каждая с титулом.

И все очень красивые: каждая заслужила титул красавицы.

Но жених даже не обратил на них внимания. Поздоровавшись с каждой простым поклоном, он взглядом отыскал невесту. И на ней его взгляд и остановился.

Ее платье великолепно гармонировало с солнечным светом и розами. Никому подвенечный наряд не подходил больше.

Щечки Бланш Вернон пылали, как утренняя заря.

Но когда она встретилась взглядом с женихом, и его голос, как сигнал к штурму осажденной крепости, сказал ей, что дни девичества кончаются, она испытала странную, но приятную дрожь в сердце, а румянец на ее щеках углубился.

Она была счастлива сдать свою крепость.

Никогда на взгляд Мейнарда не выглядела она такой прекрасной. Он стоял, словно зачарованный, глядя на ее красоту, и думал лишь о том, что хочет ее обнять.

Тот, кто молился только в современных церквях, не представляет себе, как выглядит внутри церковь святой Марии в Кенсингтоне. Ее массивные скамьи и тяжелые нависающие галереи, ее сумрачные проходы, окаймленные колоннами и пилястрами, придают ей вид торжественной древности; именно такое впечатление эта церковь произвела на Мейнарда.

Он думал о тысячах и тысячах верующих, которые молились в этих стенах, о рыцарях и благородных дамах, склонявшихся перед этим алтарем, чьи гербы изображены на цветных стеклах окон и на каменных плитах пола. Сколько благородных мыслей возникло здесь в прошлом и оказало мистическое влияние на настоящее!

Мейнард испытывал это влияние.

(обратно)

Глава LXXXV КУЛЬМИНАЦИЯ ПРЕСТУПНОГО ПЛАНА

Несмотря на историческую привлекательность церкви святой Марии, жених начал терять терпение. Неудивительно, что с такой невестой ему не терпелось побыстрее оказаться перед алтарем!

В такие минуты даже кратчайшее промедление выдержать очень трудно.

И неважно, что он знает причину заминки.

Венчание назначено на одиннадцать часов, и он прибыл точно вовремя, но оказалось, что не они одни должны сегодня обвенчаться. Перед ними была еще одна пара!

Подъезжая к церкви, он видел женщин в белой одежде с вуалями и цветами, вплетенными в волосы.

Проходя, он лишь бегло взглянул на них. Его невесты среди них не было, а он искал только ее!

Записывая свое имя в ризнице, он случайно узнал, что не одна, а две пары должны венчаться до него, причем одновременно! Ему сказали, что выходят замуж подруги.

Священник, который будет проводить церемонию сообщил ему это, и тотчас отправился выполнять свою роль — сделать счастливыми одновременно четыре сердца.

Когда Мейнард в сопровождении шафера вошел в церковь, он увидел перед алтарем группу леди и джентльменов, стоявших полумесяцем. Их было восемь: две невесты, два жениха и у каждого по шаферу или подружке.

И только поздоровавшись с невестой и насладившись ее красотой, он посмотрел на тех, которые становились счастливыми за десять минут до него.

И первый же взгляд в том направлении заставил его вздрогнуть. Совпадение казалось невероятным.

Перед алтарем стоял граф Рузвельдт — рядом с ним граф Ладислас Телеки, которого в то же мгновение узнал его кузен, шафер Мейнарда.

Но что за леди стоит слева от Рузвельдта? Кого он держит за руку? Корнелию Инскип!

Еще одно совпадение, однако не последнее. Впереди новое, столь же странное и поразительное!

Следуя вдоль полумесяца, он посмотрел на пару справа от Рузвельдта. Это вторые невеста с женихом.

Мейнард с трудом сдержал восклицание, увидев, что невеста — Джули Гирдвуд, а жених — Суинтон!

С усилием он взял себя в руки. Это не его дело. Он лишь пробормотал негромко: «Бедная девушка. В ней есть что-то благородное. Какая жалость, что она отдается такой мрази, как Дик Суинтон!»

Мейнард знал лишь немногое из прошлого Дика Суинтона. Он не подозревал, что экс-гвардеец в этот момент совершает двоеженство!

Однако оно еще не совершено. Вот-вот совершится. Мейнард стоял молча, и в этот момент священник задал традиционный вопрос:

— Если кто-нибудь из присутствующих знает причины, по которым брак будет незаконным, пусть выскажет их.

Последовал обычный небольшой перерыв в службе, но на этот раз он оказался короче, чем всегда. Перерыв сократился из-за ответа — прежде неслыханного! И ответ дали не жених или невеста, а третий участник, неожиданно появившийся на сцене!

Женщина, молодая и красивая, хорошо одетая, но с диким взглядом, с гневом, который сквозил в каждом ее движении. Она вышла из-за одной из колонн и торопливо приблизилась к алтарю. Ее сопровождали двое мужчин, которые как будто выполняли ее приказы.

— Если они не знают никаких причин, то я знаю! — воскликнула женщина. — И эта причина помешает им вступить в брак! Я говорю об этих двоих! — добавила она, указывая на Суинтона и Джули.

— По какому праву вы вмешиваетесь? — спросил священник, придя в себя от неожиданности. — Говорите, женщина!

— По такому, что этот мужчина уже женат. Он мой супруг и был бы моим убийцей, если бы не… — Сюда! — повелительным тоном приказала она двум полицейским, которые сопровождали ее. — Арестуйте этого джентльмена. Вот ордер.

Двое представителей власти не стали рассматривать листок с печатью. Они были уже знакомы с его содержанием, и прежде чем жених-двоеженец мог возразить, их мозолистые руки опустились ему на плечи, готовые в случае сопротивления схватить и за горло!

Он не сопротивлялся — даже не попытался. Выглядел он, как человек, в которого неожиданно ударила молния. Он дрожал с головы до ног; и в таком виде его и увели из церкви!

Никакое перо не в состоянии описать последовавшую вслед за этим сцену. Образовалась толпа возбужденных мужчин, обсуждающих происшествие, и плачущих женщин.

Но Джули Гирдвуд среди них не было. При первом же появлении женщины она все поняла. Казалось, какой-то инстинкт предупредил ее горе. Руководствуясь этим инстинктом, она выскользнула из церкви и спряталась в экипаже, который должен был привезти домой новобрачную с мужем!

Вскоре перед алтарем образовался новый полумесяц.

На этот раз церемонию ничто не нарушило, и капитан Мейнард надел кольцо на палец Бланш Вер-нон, поцеловал свою жену и выслушал молитву, освятившую их союз!

Последовали рукопожатия, поцелуи со стороны подружек невесты, шорох шелков, когда все выходили из церкви. Все расселись по каретам и отправились в Кенсингтон Гор.

В тот же вечер в поезде на Танбридж Уэллс ехали джентльмен и леди. На пальце леди сверкало недавно надетое золотое кольцо. В их распоряжении был весь вагон, но они не чувствовали себя одинокими. Это была самая счастливая пара в поезде!

(обратно)

Глава LXXXVI ЕЩЕ ПОЗЖЕ

Со смешанными чувствами завершаем мы свой рассказ. Некоторые его сцены доставили боль, но мы надеемся, что другие принесли радость.

С теми же смешанными чувствами расстаемся мы с героями. Одних оставляем с сожалением, других с радостью.

Есть среди них такие, чья судьба вызывает сожаление. И, может быть, больше всего это относится к Джули Гирдвуд.

О ее судьбе можно рассказать в нескольких словах. Отвращение ко всему человечеству — решимость никогда не выходить замуж — и в результате жизнь старой девы!

Она по-прежнему ведет такую жизнь, и кто знает, может, это ей и нравится. Если не нравится сейчас, то может понравиться потом, когда покинет этот мир ее мать, оставив дочь радоваться миллиону долларов.

Но пока миссис Гирдвуд этого еще не сделала, и не намерена делать еще лет двадцать!

Она вышла бы замуж вторично, если бы не проклятый пункт в завещании, который мешает этому!

— Бедная Фэн Суинтон!

Так мог бы сказать моралист, который увидел бы ее шесть месяцев спустя в Парке, в карете, запряженной двумя лошадьми. Вместо хлыста у Фэн зонтик, но и за карету, и за зонтик заплатил совсем не ее муж.

Может, нашлись бы в Парке моралисты, которые воскликнули бы:

— Бедный Дик Суинтон!

Но никто не сказал этого, когда бывший гвардеец стоял перед судом по обвинению не только в попытке двоеженства, но и убийства!

Оба обвинения были доказаны, и Суинтону пришлось отправиться не по своей воле в далекие земли!

«Другой граф» отплыл на том же корабле, в такое же недобровольное изгнание — и по аналогичной причине!

За ними со временем последовала и достопочтенная Джеральдина Кортни. Утратив свою красоту, она перешла от занятий «наездницы» к профессии фальшивомонетчицы. Занималась она этим недолго, но успела погубить немало мужчин, и среди них Фрэнка Скадамора, «простачка» с ужина в Хаймаркете.

Сэр Роберт Котрелл жив. Он по-прежнему старается совершить свои завоевания как можно дешевле.

Живы также господа Лукас и Спиллер. Оба они вернулись в Америку из европейского тура, и оба остаются холостяками. Лукаса часто можно увидеть на улицах Нью-Йорка, особенно в районе Пятой авеню, где живет безутешная Джули Гирдвуд. Несмотря на постоянные отказы, он не утратил надежды уговорить ее когда-нибудь поменять имя.

Тень мистера Лукаса — Спиллер — не часто появляется с ним, во всяком случае не на тротуарах Пятой авеню.

Корнелии Инскип, звезды, которая привлекала сюда мистера Спиллера, здесь больше нет. Дочь торговца из Покипси сменила не только имя, но и место жительства. Теперь ее можно найти в столице Австрии, где она живет под именем графини фон Рузвельдт!

Более счастливая, чем ее кузина, которая искала титул, но не нашла его, Корнелия приобрела титул, не ища его!

Это может показаться драматичным вымыслом, но наша история подлинная.

И она не трагична, потому что нам остается рассказать лишь об одной смерти. Смерти ожидаемой, но тем не менее горькой.

Умер сэр Джордж Вернон. Но перед смертью увидел дочь замужем за человеком, которого она сама выбрала. Умер, благословив и свое дитя, и ее супруга.

Они долго жили счастливо в своем доме в Англии, а теперь по-прежнему счастливы в далекой земле, в которой впервые увидели друг друга.

Мейнард верит в Бланш, а она в него, как поверила в тот час, когда бородатые мужчины подняли его на руки и отнесли на палубу парохода-«кунарда».

Тогда это зрелище произвело сильное впечатление на девушку, и она о нем никогда не забывала.

А тот, у кого такая жена, не может не быть верен своему народу!

(обратно) (обратно) (обратно)

Рид Томас Майн Тропа войны

Томас Майн Рид

Тропа войны

I. Пограничное мексиканское село. Пикет

На берегу реки Браво-дель-Нортэ расположено небольшое мексиканское селение с тремя каменными зданиями: оригинальной старинной церковью в мавро-итальянском стиле, домами священника и судьи. Эти постройки окаймляют с трех сторон большую четырехугольную площадь, четвертая сторона которой занята лавками и жилищами простолюдинов. Жилища эти построены из крупных необожженных кирпичей, некоторые из них выбелены, но в основном они имеют грязно-коричневый мрачный цвет. Двери в домах тяжелые, вроде тюремных, а окна, не имеющие ни рам, ни стекол, снабжены железными прутьями для защиты от воров.

От площади идут узкие, пыльные, немощеные переулки. Даже на окраине села разбросаны более живописные постройки из древовидной юкки, ветви которой служат балками, а листья - крышей жилища. В этих долинах живут бедные поденщики, потомки побежденного племени. Все постройки села имеют окаймленные перилами плоские крыши, на которых любители цветов устраивают настоящие воздушные сады. Приятно отдыхать здесь прохладным вечером, наблюдая за тем, что происходит на улице...

Стоя на крыше дома судьи, самой высокой во всем селе, я любовался раскинувшейся перед моим взором картиной богатой тропической растительности. Тут были кактусы, юкки, агавы. Село окружали поля кукурузы, за которыми виднелись рощи акаций, мимоз и других деревьев. Близкое соседство вышеописанного села объясняется тем, что жители его занимаются не земледелием, а скотоводством. Они пасут на лесных прогалинах андалузских лошадей и испанский скот. Берега реки Браво-дель-Нортэ были свидетелями частых столкновений между туземцами американской пустыни и бледнолицыми потомками испанцев. Столкновения эти случаются и в настоящее время, из-за чего местные жители селятся в городах или деревнях, а одиноко стоящих домов совершенно не видно. Все они разрушены. Правда, встречаются "гасиенды" (то есть помещичьи усадьбы), но они окружены высокими стенами и скорее похожи на крепость.

Однако возвратимся к моим наблюдениям. К западу от села виднеется извилина реки, огибающей холм, увенчанный белыми стенами гасиенды. Архитектура дома носит отпечаток изящества и благородства. Из-за стены выглядывает красивая зелень тропических растений. Очарованный прелестной картиной, я горел желанием проникнуть туда, за эту стену...

Внезапно раздавшийся звук рожка прервал мои мечты, и я обращаю свой взор на площадь, где происходит что-то необыкновенное.

Посреди площади вокруг колодца двигаются люди. Около стен пробирается какой-то человек, бросая свирепые, и в то же время испуганные взгляды. Подойдя к одной из хижин, он быстро и как бы с радостью скрывается за дверью.

В нескольких местах я замечаю небольшие группы людей, одетых так же, как и скрывшийся человек, - в полосатых покрывалах и лакированных шляпах. В их взглядах видно такое же беспокойство. Говорят они шепотом и, против обыкновения, почти не жестикулируя.

Большинство женщин находится в домах, и только бедные индианки сидят на площади. Это торговки. Товары их разложены перед ними на циновках из тонкого пальмового листа, в то время как другой пальмовый лист, в виде зонтика, защищает продавщицу и товары от жаркого солнца.

Эти женщины, одеждой и внешностью напоминающие цыганок, беззаботно смеются и болтают, предлагая покупателям фрукты и овощи.

Иногда по площади проходят молодые красивые девушки в ярких коротких юбках, вышитых рубашках без рукавов и маленьких атласных туфлях. У них не такой смущенный вид, как у мужчин, они даже иногда улыбаются и отвечают на грубые шутки, отпускаемые на незнакомом языке людьми, стоящими у колодца. Мексиканские девушки так же храбры, как любезны и красивы.

Но кто же эти странные незнакомцы у колодца?

По виду они совершенно не походят один на другого. Одинаково у них лишь оружие: нож, пистолет и ружье. Одежда отличается крайним разнообразием. По всему видно, что эти люди - их восемьдесят человек - принадлежат к различным расам. Многие из них родом из Кентукки, Теннесси, Огайо, Индианы и Иллинойса. Это охотники-фермеры с западных склонов Аллеганских гор, лодочники с Миссисипи и исследователи Арканзаса и Миссури, путешественники, плантаторы, французские креолы из Луизианы и т. д. Есть между ними и пришельцы из городов "Великого Запада" - шотландцы, англичане, французы, швейцарцы, поляки. Все они составляют один из отрядов американской армии, называющихся "Рейнджерс". Я их командир. Не могу не сказать, что моя команда, несмотря на свой пестрый вид, перещеголяет многие другие своей отвагою, силою и военными способностями. Большинство этих людей с длинными бородами и волосами, запыленными лицами, и с виду они похожи на разбойников. Но в груди их бьется благородное сердце, полное патриотизма. Главною целью некоторых из них является борьба за освобождение как можно большего количества племен, но есть и такие, которые жаждут только мести. К последним принадлежат, главным образом, техасцы, не забывающие предательского убийства Голиада и резни племени Аламо. Только у меня одного не было определенной цели при поступлении в отряд. Я сделал это из любви к приключениям, а отчасти, может быть, к власти и славе. У меня нет ни друзей, ни семьи, ни родины (так как мой народ более не представляет нации), и я не чувствую в себе никакого патриотизма.

Мои люди поставили своих лошадей за церковную ограду, привязав одних к деревьям, других - к железным перекладинам окон, а мой вороной красавец конь остался стоять около колодца, посреди площади.

Мы прибыли в это село менее часа тому назад и никого тут не знаем. Это первый американский отряд, появившийся здесь, несмотря на то что война на берегах реки длится уже несколько месяцев. Мы были присланы сюда не столько для действий против мексиканцев, сколько для того, чтобы защитить их от нашего общего врага, команчей, которые выступили в поход с большой армией. Говорят, что они опустошают селения вверх по реке, убивают мужчин, увозят женщин, детей и имущество. Правда, мы прибыли сюда с целью победить мексиканцев, но, побеждая, должны охранять их.

II. Погоня за всадником. Пленница

В то время как я размышлял обо всем этом, раздался конский топот. Нагнувшись через перила, я увидел юного всадника удивительной красоты. Он был очень смугл, без бороды и усов. С его плеч на круп лошади спускался красивый плащ, а на голове была легкая шляпа с большими полями, украшенная золотом. Лошадь под ним настоящей андалузской породы.

Всадник мчался быстро, но, увидя меня на крыше, невольно сдержал свою лошадь.

В эту минуту часовой, выскочив из засады, потребовал, чтобы юноша остановился. Но тот не обратил на это требование никакого внимания, пришпорил лошадь, продолжая свой путь по другой дороге. Я вовремя остановил часового, иначе он уложил бы на месте и всадника, и лошадь.

Жаль убивать такого красавца - лучше взять его в плен живым. Я мгновенно соскочил с крыши, схватил поводья и поскакал на своем быстром коне. Моя лошадь бегала значительно быстрее других, и я знал, что смогу догнать всадника.

Соскочить с крыши и сесть на коня было делом двух минут, а еще через две минуты я был уже в поле, преследуя всадника, который, очевидно, намеревался лесом обогнуть село.

Сперва я думал, что мне не догнать юношу, но тут я заметил ряд агав, росших поперек дороги. Ветви этих растений так переплелись между собой, что, казалось, проехать не было никакой возможности. В этот момент юноша увидел, что я его догоняю, пришпорил коня и въехал в самую середину чащи. Слышно было, как под копытами лошади захрустели крепкие листья агавы. Медлить было нельзя, и я нырнул в заросли.

Когда я, весь исцарапанный, выбрался оттуда, то увидел, что расстояние между мной и юным всадником уменьшилось. Дальше пришлось ехать полем, и юноша вновь намного опередил меня. Но вот на его пути явилось новое препятствие в виде широкой канавы. "Тут ему придется повернуть вправо или влево, и он будет в моих руках", - подумал я. Но юноша легко перескочил через воду, а я, конечно, последовал его примеру. За канавой тянулись саванны, на которых паслись быки и буйволы, сильно задержавшие бег моей лошади. Между тем конь красивого всадника, привыкший к такому постоянному лавированию, несся все дальше и дальше. За саваннами виднелся лес, и я боялся, что в чаще потеряю юношу из вида. Но вернуться в село без пленника я не имел права, так как не дал часовому выстрелить, а тот мог оказаться шпионом.

Воодушевленный этой мыслью, я пришпорил коня и, нагнав всадника, выхватил пистолет.

- Стой! - закричал я. - Или я выстрелю!

Ответа не было.

- Стой! - снова крикнул я. - Или я убью тебя!

Опять полное молчание.

Находясь как раз позади преследуемого мною всадника, я легко мог выстрелить в него, но смутное подозрение удержало мою руку.

Тогда я решил прицелиться в лошадь и, воспользовавшись удобной минутой, выстрелил в животное. Конь упал вместе с седоком, но юноша мгновенно вскочил на ноги. Когда я подъехал к нему с пистолетом в руке, он стоял, сложив на груди руки, и, глядя мне прямо в глаза, спокойно произнес по-испански:

- Друг, не убивай меня, я - женщина.

Это заявление не особенно поразило меня, так как я был отчасти подготовлен к нему. Во время нашей дикой скачки я стал подозревать, что преследуемый мною шпион - женщина. Из-под развевающейся мантии как-то мелькнул бархатный лиф и крошечный красный сапог с золотой шпорой. Волосы были мягкие, шелковистые, но не черные, как у индейцев, а темно-коричневые. Черты лица этого "юноши" на близком расстоянии поражали тонкостью, не встречающейся даже у самых красивых мужчин.

Повторю: слова красавицы не удивили меня, но я был поражен ее спокойным тоном. С грустью опустилась она на колени и, целуя свою лошадь, проговорила: "Бедный мой конь!"

- Вы женщина? - спросил я, притворяясь удивленным.

Но она даже не взглянула на меня, продолжая причитать над убитой лошадью.

- Вы женщина? - снова повторил я, в своем смущении не зная, что сказать.

- Да, сеньор, я - женщина. Что вам угодно от меня?

С этими словами она встала, не обнаруживая ни малейшего страха. Ответ ее был так неожидан, что я разразился смехом.

- Вам весело, сеньор, но вы огорчили меня, убив моего любимца.

Я не скоро забуду взгляд, брошенный ею на меня в эту минуту. В нем было все: горе, гнев, презрение, вызов...

- Сеньорита, - отвечал я, - я глубоко сожалею, что обстоятельства принудили меня так поступить. Могло быть еще хуже.

- Что могло быть хуже этого? - спросила она, перебивая меня.

- Я мог выстрелить в вас.

- Это не было бы хуже! - воскликнула она. - Я любила эту лошадь не меньше жизни, не меньше, чем люблю родного отца!

Она снова обняла коня, поцеловала его, закрыла ему веки и гордо встала передо мной.

Я не знал, что делать. Предложить деньги было бы неделикатно, и я решил предложить одну из наших крупных американских лошадей, за которых богатые мексиканцы часто платят баснословные деньги.

- Как, - гордо воскликнула она, - вы предлагаете мне другую лошадь! Взгляните сюда, - она указала на равнину, - тут тысяча лошадей, и все они мои! Разве мне нужна лошадь?

- Да, но это местные лошади, а я предлагаю...

- Я не отдала бы своего любимца за всех ваших лошадей. Ни одна из них не может сравниться с ним.

- Ни одна, сеньорита? - многозначительно произнес я, глядя на своего коня.

Она тоже окинула его долгим взглядом и, хотя не произнесла ни слова, по-видимому, оценила моего Моро.

- Да, вы правы, - наконец сказала она, - лошадь у вас действительно хороша.

У меня мелькнула мысль: "Неужели ей захочется заиметь мою лошадь?" Я чувствовал, что не в силах буду ни в чем отказать этой гордой красавице.

В это время, к счастью, подъехали мои солдаты и, таким образом, прервали наш разговор. Их появление, видимо, обеспокоило девушку, но я приказал своим людям вернуться обратно и снова остался вдвоем со своей пленницей.

Как только солдаты удалились, красавица спросила меня:

- Это техасцы?

- Не все, - ответил я.

- Вы их предводитель?

- Да.

- Капитан?

- Капитан.

- Господин капитан, я ваша пленница?

Вопрос застал меня врасплох, и я не знал, что ответить.

Если она шпион, то, отпустив ее, я могу навлечь на себя большие неприятности.

С другой стороны, объявив ее своей пленницей, я боялся вызвать ее гнев, тогда как мне, напротив, хотелось быть с нею в дружбе.

Видя мое колебание, она снова спросила меня:

- Я ваша пленница?

- Сеньорита, мне кажется, я сам пленен вами...

Она внимательно взглянула на меня своими большими лучистыми глазами и, казалось, была довольна моим ответом.

- Это пустая любезность. Свободна я или нет? - спросила она решительно.

- Сеньорита, - сказал я, приблизившись к ней и серьезно глядя в ее красивые глаза. - Дайте мне слово, что вы не шпион, и вы будете свободны. Мне нужно лишь ваше честное слово.

Она разразилась смехом.

- Я - шпион? Да вы шутите, капитан?

- Надеюсь, сеньорита, что вы не шутите? Итак, вы, значит, не шпион?

- Ничего подобного! - воскликнула девушка, продолжая смеяться.

- Так почему же вы спасались бегством от нас?

- Да разве вы не техасцы? Не обижайтесь, но у мексиканцев они не пользуются хорошей репутацией!

- Но ведь вы рисковали своей жизнью!

- Да, теперь вижу, что рисковала, но тогда не сознавала этого. Я не предполагала, что в вашем отряде найдется ездок, способный догнать меня! Вы один могли это сделать!

Мы смущенно взглянули друг на друга, и мне показалось, что в ее взгляде вместо прежнего гнева мелькнула искорка нежности.

Несколько минут мы оба молчали.

- Сеньорита, - произнес я наконец. - Шпион вы или нет, я вас не задерживаю. Вы свободны, Я беру ответственность на себя.

- Благодарю вас, сеньор! В награду за великодушие я сейчас успокою вас. Читайте.

И она передала мне сложенную бумагу. Это был пропуск, выданный главнокомандующим на имя доньи Изолины де Варгас.

- Как видите, капитан, - заметила она смеясь, - в конце концов, я вовсе не была вашей пленницей.

- Зачем же поступать так неосторожно? Своим бегством вы возбудили общее подозрение и вызвали преследование. С пропуском вам нечего было бояться.

- Из осторожности я боялась показывать пропуск. Я не была уверена, что вы американцы, я боялась, как бы мои бумаги не попали в руки наших друзей, которых мы боимся больше, чем врагов. Вы слишком хорошо говорите по-испански. Если бы вы закричали "стой" на своем родном языке, я бы сейчас же остановилась и тем самым спасла бы, может быть, своего бедного любимца...

Она снова встала на колени и, обняв лошадь, заплакала.

- Бедный мой товарищ! Сколько раз спасал ты меня от опасности! А теперь я должна сидеть дома. Без тебя я не рискну носиться по прерии. Тот, кто убил тебя, лишил меня крыльев!

- Сеньорита, - снова сказал я. - У нас в отряде есть прекрасные лошади...

- Для меня ни одна из них не имеет цены.

- Вы не всех видели.

- Всех до единой. Впрочем... одна мне нравится. Вот она! Красавица.

Я вздрогнул. Она, заметив мое смущение, молча ждала ответа,

- Сеньорита, - с трудом проговорил я, - этот конь - мой любимый, испытанный друг. Если вы желаете иметь его... он ваш.

- Спасибо, - спокойно ответила она. - Посмотрим, каков он. Дайте мне лассо с моего седла.

От волнения я не мог говорить и начинал уже ненавидеть красавицу.

Она между тем, вскочив на лошадь, помчалась к отделившемуся от стада буйволу, ловко накинула на него лассо и повалила животное на землю,

- Чудный конь! - воскликнула Изолина, возвратившись ко мне. - С ним я, пожалуй, скоро позабуду своего прежнего товарища! Ведь эта лошадь моя?

- Да, если вы этого желаете, - ответил я с такой грустью, как будто у меня отняли моего лучшего друга.

- Но я этого не желаю, - решительно ответила она и засмеялась. - Я знаю ваши мысли и вполне способна оценить ваше самопожертвование. Оставьте себе вашего коня. Прощайте.

- Разве вы не позволите мне проводить вас домой?

- Нет, благодарю вас. Я уже дома. Вот мой дом... Вернее, моего отца, - и она указала на интересовавшую меня гасиенду.

- Помните, капитан, что вы мой враг, и я не имею права ни принять вашей любезности, ни оказать вам гостеприимство. За нами могут следить. Боже мой, вот идет Иджурра, мой двоюродный брат! Уходите скорее! Прощайте!

Мне пришлось проститься и уехать. Приблизившись к лесу, я из любопытства оглянулся. Иджурра что-то сердито говорил Изолине, указывая на какую-то бумагу. Увидя это, я хотел вернуться к ним и узнать, в чем дело, но Изолина вдруг быстро пошла по направлению к своему жилищу, и мне ничего не оставалось, как вернуться в село.

III. Приказ добыть фураж. Дон Рамон

Это происшествие произвело на меня такое впечатление, что я всю ночь видел во сне то погоню за Изолиной, то мрачное лицо Иджурры.

Разбуженный утренним рожком, я вначале не мог понять, было ли это приключение сном или действительностью. Я старался спокойно все обдумать и серьезно приняться за дела, но образ Изолины все время стоял передо мной. Она не была моей первой любовью, так как мне было уже около тридцати лет, но я вполне сознавал, что страстно влюблен. Я вспомнил, как мы быстро расстались, и думал о том, что никакой надежды на новое свидание нет. Надо было придумать какой-нибудь план для возобновления знакомства с Изолиной. Мое положение как командира неприятельского отряда представляло в данном случае большие затруднения. Отвергнув массу промелькнувших в моей голове планов, я вспомнил, что ее лассо, привязанное к моему седлу, осталось у меня, и решил лично доставить его Изолине.

В это время на площади показался конный драгун, спрашивающий меня. Когда ему указали, где я, он объявил, что прислан от командующего с бумагой. Взяв бумагу, я прочел следующее:

"Главная квартира оккупационной армии. Июль 1846 г.

Капитан, возьмите достаточное количество солдат и направьтесь к жилищу дона Рамона де Варгаса. Там вы найдете 5000 быков, которых доставите в американскую армию и передадите главнокомандующему. Прилагаемая записка объяснит вам, как вы должны действовать.

Старший адъютант".

Прочтя это, я уже не думал о лассо, но представлял себе, как смело я въеду в ворота гасиенды со спокойным видом желанного гостя. Я уже видел себя сидящим с доном Рамоном де Варгасом за рюмкою хереса. Старик представит меня дочери, сам пойдет смотреть за выдачей фуража, а мы останемся вдвоем с Изолиной... А Иджурра тоже будет там? Я и забыл про него! Мысль о нем несколько омрачила мое настроение.

Не теряя времени, я приказал пятидесяти солдатам быть наготове.

Прежде чем самому собраться, я решил прочесть записку, присланную вместе с бумагой. К моему удивлению, она была написана по-испански и заключала в себе следующее:

"5000 быков готовы для вас, согласно уговору, но я не могу выдать их добровольно. Они должны быть отняты у меня как бы силой, и даже известная доля грубости со стороны ваших солдат будет не лишней. Мои пастухи к вашим услугам, но я не могу сам приказать им. Вы должны принудить их выдать быков.

Рамон де Варгас".

Эта записка была адресована на имя главного комиссара американской армии. Ее смысл, вполне ясный для меня, разбивал в прах все мои прекрасные мечты. Какая уж тут дружеская беседа с доном Рамоном и его прекрасной дочерью, когда я должен был силой ворваться в их жилище, наброситься на слуг и требовать от хозяина дома 5000 быков! Хорошее мнение составит обо мне Изолина!

Но, обдумав все, я сообразил, что она, вероятно, посвящена в тайну этого дела, и мне вряд ли удастся увидеть ее.

Раздался сигнал, и я с пятьюдесятью солдатами и двумя лейтенантами выехал из села.

Через двадцать минут мы приблизились к воротам дома дона Рамона. Они были наглухо заперты, так же были закрыты ставни на окнах. Нигде не видно было ни души.

Один из лейтенантов подошел к воротам и начал стучать в них рукоятью пистолета.

- Откройте! - крикнул он.

Ответа не было.

Пришлось еще трижды стучать в ворота, пока наконец из двора не раздался слабый голос:

- Кто здесь?

- Отоприте!

- Хорошо.

- Скорей, мы честные люди.

Ворота отворились, и лейтенант бросился на дрожащего привратника, схватил его за куртку и, надрав ему уши, велел позвать хозяина.

- Сеньор, - проговорил привратник, - дон сказал, что не хочет никого принимать.

- Не хочет? Пойди и скажи ему, что он должен принять.

- Да, дружище, - сказал я спокойно, боясь, что привратник из страха не передастпоручение, - скажи своему хозяину, что американский офицер пришел по делу и должен видеть его сейчас же.

Привратник ушел, а мы, не дожидаясь его возвращения, въехали во двор.

Фасад дома со стороны двора, вымощенного кирпичом, был украшен фресками, верандами и стеклянными оконными рамами до самой земли. Посреди двора красовался фонтан, а над его бассейном склонились апельсиновые деревья. С трех сторон двора дом окружала веранда, снабженная занавесками, за которыми скрывались от любопытного глаза и сама веранда, и окна дома, выходившие на веранду. Только в одном месте, у входа, были раздвинуты драпировки. Около дома не было ни души, и только на скотном дворе виднелись рабочие, погонщики быков и женщины, занятые своим делом.

Я внимательно рассматривал веранду и крышу дома, отыскивая глазами предмет моей мечты. Дом был одноэтажный, так что с седла я мог видеть крышу, украшенную редкими по красоте цветами.

Лейтенант Уитли и я молча сидели на лошадях, ожидая возвращения привратника.

В это время рабочие и погонщики вышли из ворот и с удивлением начали рассматривать неожиданных гостей.

Вскоре вернулся привратник и сказал, что дон Рамон сейчас выйдет к нам.

Действительно, минуту спустя одна из занавесок веранды раздвинулась, и из-за нее показался высокий старик, поразивший нас своим решительным, энергичным видом. Над его большими блестящими глазами темнели густые черные брови, а волосы на голове были белыми как снег. Одет он был просто: в панковой куртке и широких шароварах той же материи с темно-синим кушаком. На голове его красовалась дорогая шляпа из травы гваякопа, а в руке была еле дымившаяся сигара.

В общем, несмотря на умышленно суровое выражение, лицо дона Рамона было умное и симпатичное.

- Вы дон Рамон де Варгас? - спросил я, подъехав ближе к старику.

- Да, - ответил он недовольным тоном.

- Я офицер американской армии. - Я говорил громко и, разумеется, по-испански, чтобы рабочие могли понять мои слова. - Меня прислали сюда, чтобы заключить с вами контракт на снабжение армии мясом. У меня с собой приказ главнокомандующего.

- У меня нет быков для продажи! - прервал меня дон Рамон громким гневным голосом. - И я не хочу никакого дела иметь с американской армией.

- В таком случае, - возразил я, - мне придется взять фураж без вашего согласия. Вам заплатят за это, а я обязан выполнить данное мне приказание. Кроме того, ваши погонщики должны сопровождать нас и пригнать скот в лагерь американской армии.

Я подал знак солдатам, и они стали сгонять испуганных погонщиков для исполнения приказа.

- Я протестую против подобного грабежа! - закричал дон Рамон. - Это противозаконно. Я потребую удовлетворения от вашего правительства.

- Вам заплатят, дон Рамон, - промолвил я, делая вид, что стараюсь его успокоить.

- Как мне принять плату от разбойников, от...

- Успокойтесь, - воскликнул Уитли, - придержите язык, а то лишитесь чего-нибудь более дорогого, чем ваши быки. Не забывайте, с кем вы разговариваете!

- Техасцы! Разбойники! Негодяи! - прошипел старик так серьезно, что Уитли, наверное, выхватил бы револьвер, если бы я не шепнул ему несколько слов.

- Чтоб ему пусто было, - проворчал Уитли про себя. - Я думал, что он всерьез.

Затем, обращаясь к испанцу, сказал:

- Не кипятитесь. Вы получите свои доллары. Но советую вам быть осторожнее в выражениях...

Дон Рамон, не дослушав его, сердито задернул занавеску и так, что я один только мог его слышать, прошептал:

- Прощайте, капитан.

IV. Записочка

Лейтенант Уитли и солдаты отправились вслед за остальной командой на скотный двор, а я остался около веранды в обществе шести метисок, рассматривавших меня с любопытством и страхом. Я думал, что дон Рамон снова выйдет ко мне и пригласит войти в дом, но нет, это невозможно: женщины могли выдать нас. Сообразив это, я повернул коня и выехал со двора, чтобы присоединиться к остальным товарищам. В поле перед моим взором предстала оживленная картина ловли быков на лассо, но меня она не интересовала, так как мысли мои были заняты Изолиной. Я все надеялся, что она откуда-нибудь наблюдает за нами.

Когда мы подъезжали, ставни были закрыты. Но так как они открывались вовнутрь, то за это время можно было и приоткрыть какую-нибудь из них. Будучи знаком с расположением комнат в мексиканских домах, я знал, что в сторону фасада выходят залы и гостиные, то есть те комнаты, где в настоящее время может находиться семья. Сообразив это, я снова решил вернуться во двор, чтобы произвести более тщательную разведку. В этот момент я услышал серебристый мелодичный голос, произнесший только одно слово: "Капитан".

Я оглянулся на окна: никого!

Возглас повторился. Мне показалось, что голос теперь раздался с крыши. Я посмотрел вверх. Сквозь перила просунулась дивной красоты рука и бросила что-то белое, упавшее на траву прямо передо мною. "Записочка", - услышал я.

В одно мгновение я соскочил с лошади, поднял записку и, отъехав от стены, увидел на крыше Изолину. Я хотел заговорить с нею, но, вероятно, кто-нибудь в это время подошел к ней, так как лицо ее сразу изменилось, и она тревожно поднесла палец к губам в знак молчания.

Я не знал, что мне делать: уезжать или подождать еще. Изолина отошла от перил, и до меня донесся разговор ее с каким-то мужчиной. Может быть, это был ее отец, а может быть, - что гораздо хуже - тот родственник?..

Я собрался выехать со двора, но решил прежде все-таки прочесть записку.

Она была следующего содержания:

"Капитан! Я знаю, что вы простите нам наше непостоянство. Вспомните, что я вам вчера сказала: мы боимся наших друзей больше, чем врагов! Теперь у нас в доме гость, которого мой отец боится больше, чем вас со всеми вашими разбойниками. Я не сержусь на вас за смерть моего любимца, но вы увезли мое лассо! Капитан, неужели вы хотите отнять у меня все? Прощайте.

Изолина".

Часть записки мне была понятна, а остальное темно и загадочно. Вполне ясной была фраза "мы боимся наших друзей больше, чем врагов". Это означало, что дон Рамон де Варгас был сторонником американцев, желая им успехов в военных действиях. Многие мексиканцы назвали бы его за это изменником и, разумеется, были бы совершенно неправы. Он был патриотом в широком смысле этого слова, предпочитавшим видеть свою страну счастливой под чужеземным владычеством, чем терзаемой анархией в железных тисках туземных деспотов.

Другую фразу записки "гость, которого боится отец", - и совершенно не понимал. Кто мог быть этот гость? Иджурра? Но ведь Иджурра был двоюродным братом Изолины? Что же бояться его? Может быть, разговор идет о ком-нибудь другом? Однако сколько я ни думал, никак не мог отделаться от мысли, что этот страшный гость был именно Иджурра! Я видел с первой встречи, что Изолина боится его, и пришел к убеждению, что это-то и есть враг дона Рамона, о котором говорится в письме. Только бы она его не любила!

V. Старая вражда. Рафаэль Иджурра

Я выехал из гасиенды не торопясь. Хотя и знал я, что мне не удастся увидеться с Изолиной, но мне очень хотелось подольше находиться вблизи ее. Может быть, она выйдет на крышу и махнет мне рукой...

Отъехав немного, я оглянулся, надеясь увидеть на крыше красавицу Изолину, но вместо нее я увидел красивое и в то же время отталкивающее лицо Иджурры. Наши взоры встретились, и у каждого можно было прочесть во взгляде: я твой враг. Мы оба почувствовали, что мы соперники, и возненавидели друг друга с первой минуты.

По лицу Иджурры было видно, что это грубый и злой человек. В его больших красивых глазах было что-то животное, а красоту его можно было сравнить с красотой ягуара.

Я понял, что Иджурра знает мою тайну, и при виде его насмешливого взгляда у меня готовы были сорваться с уст оскорбительные слова, но в это время ко мне подъехал одни из моих лейтенантов с извещением, что быки собраны.

Взглянув случайно на крышу, лейтенант вдруг прервал свою речь и изменился в лице.

- Да ведь это Рафаэль Иджурра! - воскликнул он со злобным недобрым смехом.

Иджурра, по-видимому, узнавший лейтенанта Холингурса, вдруг побледнел и от удивления и страха не мог произнести ни слова.

- Изменник, негодяй, убийца! - кричал Холингурс. - Наконец-то мы встретились!

С этим словами лейтенант направил дуло своего ружья на Иджурру.

- Стойте! - закричал я и быстро схватил лейтенанта за руку. Предотвратить выстрел мне не удалось, но, благодаря моему движению, пуля вместо головы Иджурры попала в каменную часть перил. Когда дым рассеялся, Иджурры на крыше уже не было.

- Лейтенант Холингурс, я вам приказываю... - начал было я.

- Капитан Уорфилд, - решительно перебил меня лейтенант, - на службе вы можете мне приказывать, и я обязан повиноваться вам, но теперь это мое частное дело... Но, однако, я теряю время, негодяй может убежать.

Не успел я схватить его коня за уздечку, как Холингурс ускакал по направлению к дому.

Я последовал за ним, но опоздал: он бросился по лестнице с пистолетом в руках. Я услышал громкий разговор, проклятия, шум падающих вещей и, наконец, два выстрела. Вслед за этим раздались женский крик и стон, предсмертный стон мужчины. "Кто-нибудь из двух врагов умирает", - подумал я. Забравшись на крышу, я не застал там ни Холингурса, ни Иджурры. Снова послышался выстрел, и я, взглянув вниз, увидел двух бегущих людей. Это были Иджурра и гнавшийся за ним Холингурс.

Условия благоприятствовали Иджурре, так как лейтенанту, обремененному амуницией, бежать было трудно.

Мексиканец, очевидно, направился к лесу и, действительно, скоро исчез за деревьями, за ним последовал и лейтенант.

Я поскакал туда же в надежде, что, может быть, успею предотвратить кровопролитие, но вскоре потерял из виду обоих. Несколько минут я прислушивался, ожидая услышать в лесу крики или выстрелы, но ничего не было слышно, кроме голосов погонщиков. Это напомнило мне о моих обязанностях, и я поехал обратно к дому.

В доме было тихо. Все попрятались от страха. Я не знал, что делать. Мне бы следовало объяснить все дону Рамону, но что я мог сказать ему, когда сам ничего не понимал и, может быть, больше его нуждался в объяснениях! Мне оставалось только покинуть гасиенду, что я и сделал.

Шесть солдат были оставлены мною ожидать возвращения лейтенанта, а я и все остальные направились обратно в лагерь.

В мрачном расположении духа продолжал я свой путь по пыльной дороге под жгучими лучами солнца. Я был недоволен старшим лейтенантом, поведение которого продолжало оставаться для меня загадкой. Лейтенант Уитли не мог объяснить мне, в чем дело.

Холингурс был странный человек - полная противоположность Уитли, этого смелого весельчака и храброго воина, настоящего техасца.

Холингурс был родом из Теннесси. Он принимал участие в неудачной Мирской экспедиции, после которой его отправили в Мексику и там заставили работать по плечи в грязи в больших канавах, пересекающих улицы. Этим обстоятельством можно было объяснить его мрачный характер и суровое выражение лица, на котором я никогда не видел улыбки. Говорил он мало и почти исключительно о служебных делах. Но как только оставался один, он всегда посылал проклятия какому-нибудь смертельному врагу. Холингурс был человеком, расспрашивать которого никто не решался, а его храбрость и воинственность были всем хорошо известны.

Дорогой мы с Уитли говорили о Холингурсе, стараясь объяснить себе его странное поведение. В нашем разговоре я случайно упомянул имя Рафаэля Иджурры.

Уитли, внезапно остановив меня, воскликнул:

- Иджурра? Да это страшный негодяй! Холингурс имеет все основания ненавидеть его!

На мою просьбу объяснить, в чем дело, Уитли рассказал следующее.

Рафаэль Иджурра, уроженец Техаса, сперва был богат, но затем проиграл все свое состояние. До Мирской экспедиции он как техасский гражданин присягнул новому правительству, выдавая себя за приверженца молодой республики. Когда организовалась Мирская экспедиция, Иджурра добился чести быть избранным в офицеры отряда. Он сумел внушить к себе полное доверие. Однако впоследствии оказалось, что Иджурра был в тайных отношениях с неприятелем, которому и предал всех своих товарищей.

Накануне битвы при Мире Иджурра куда-то исчез, а остатки Техасской армии были взяты в плен и отправлены в столицу Мексики. Каково же было удивление и негодование пленников, когда они увидели Иджурру, конвоировавшего их в форме мексиканского офицера! Не будь их руки в кандалах, они растерзали бы его на куски.

В это время Уитли был болен, благодаря чему избежал участи своих товарищей. Они должны были тянуть жребий, по которому каждый десятый из них был расстрелян самым варварским способом.

Среди пленных техасцев находился и брат Холингурса, слабый юноша, с трудом переносивший жестокое обращение победителей и тяжесть изнурительного перехода. У него заболели ноги, и он попросил Иджурру позволить ему ехать на муле. Однако Иджурра отказал ему в этом, приказав продолжать путь пешком. Юноша попробовал было подняться, но снова упал.

- Я не могу идти, дайте мне умереть здесь, - молил он.

- Вперед! - закричал Иджурра, - а то я буду стрелять!

- Стреляйте! - ответил пленный, распахивая полы своей куртки.

Иджурра прицелился ему в грудь и выстрелил. Когда дым рассеялся, юноша лежал на земле мертвым.

Ужас охватил пленников. Крепко связанный Холингурс, стоявший в нескольких шагах от брата, не мог спасти его. Неудивительно, что после этого он воспользовался первым представившимся случаем, чтобы отомстить за смерть юноши.

- Иджурра, кажется, приходится племянником дону Рамону? - спросил я.

- Да, разумеется, - ответил Уитли. - Удивляюсь, как я раньше не вспомнил об этом! Я когда-то встречал дона Рамона в Сан-Антонио, куда он приезжал со своей дочерью-красавицей, которая свела с ума всю местную молодежь и была причиной множества дуэлей.

Я жаждал узнать от Уитли, не отвечала ли Изолина взаимностью кому-нибудь из этих молодых людей, но страх получить утвердительный ответ сковал мои уста.

Вскоре раздался лошадиный топот, и наш разговор был прерван появлением Холингурса с солдатами, оставшимися у гасиенды.

- Капитан Уорфилд, - сказал Холингурс, - мое поведение вас, наверное, удивило. Разрешите мне все объяснить вам, когда будет время. Рассказ мой очень длинен и тяжел для меня. Теперь же скажу только, что Рафаэль Иджурра - мой смертельный враг. Я пришел в Мексику, чтобы убить этого человека. И если мне это не удастся...

- Так вы, значит, его не...

- Нет, не убил, - прервал меня Холингурс, - негодяй убежал!

С этим словами лейтенант присоединился к отряду и молча поехал домой.

VI. Желтое домино. Голубое домино

Следующие два дня я провел в тревоге. Последнюю фразу письма Изолины я понял как приглашение. Но можно ли было мне показаться там после всего, что произошло?

Я придумывал различные предлоги, чтобы явиться к дону Рамону, но все они никуда не годились. И я два дня не имел никакого представления, что делается на гасиенде. Вдруг разнесся слух, что в городе будет бал. Танцы меня не соблазняли, и потому к этому известию я отнесся совершенно равнодушно, однако, узнав, что бал будет иметь политический характер, что его устраивают для сближения побежденных с победителями и что все будет сделано для привлечения местного общества, я встрепенулся: у меня появилась надежда увидеть на этом балу Изолину. Желающие могли явиться на бал в костюмах и масках. У меня с собой был штатский костюм, в который я и решил облечься. Прибыл я в собрание довольно поздно, в самый разгар танцев. В толпе пестрели всевозможные костюмы, а дамы почти все были в масках. Среди многочисленных масок трудно было отыскать Изолину. Однако я утешал себя мыслью, что она-то меня узнает, так как я был без маски. Время шло, но Изолины я не видел. Наконец в зале показалась женская фигура, стройность и красоту которой не могли скрыть даже крупные складки ярко-желтого домино, ее карнавального костюма.

- Это Изолина! - подумал я. - Это она!

Желтое домино вальсировало с молодым изящным офицером и кокетливо склоняло голову к его плечу. Я все время следил за этой парой. Окончив танцевать, они уселись беседовать в уютный укромный уголок. Не в силах сдерживать себя, я приблизился к ним, чтобы слышать разговор. Офицер умолял свою даму снять маску. Она долго не соглашалась, но наконец исполнила его просьбу. Бог мой, что я увидел! Негритянка с толстыми губами и выдающимися скулами. Офицер, пораженный такой неожиданностью, пробормотал какое-то извинение и скрылся в толпе.

Негритянка между тем снова надела маску и удалилась, вероятно, совсем покинув бал, так как желтого домино я уже больше нигде не видел.

Я окончательно потерял надежду увидеть Изолину. Или она совсем не приехала, или не хотела быть узнанной кем бы то ни было, даже мною.

Последнее предположение было для меня особенно мучительным. С горя я отправился в буфет, где выпил вина, которое меня несколько развеселило. У меня появилось желание потанцевать, и с этой целью я вернулся в зал. Наверху мне попалось голубое домино, и я пригласил его. Домино согласилось. Дама моя говорила по-французски.

В городе живет много французов: ювелиры, дантисты, портные, модистки. Я решил, что мое голубое домино, вероятно, модистка.

Она была так стройна, грациозна и так хорошо танцевала, что мы обращали на себя всеобщее внимание.

Когда мы кончили вальсировать, я попросил позволения побыть с нею до следующего танца, чтобы потом снова пригласить ее.

Она согласилась, но спросила: неужели здесь нет другой дамы, с которой я предпочел бы танцевать?

- Нет, - ответил я, - только с вами!

- Это мне очень лестно, - заметила моя дама, - и было бы еще более лестно, если бы вы знали, кто я.

- Я очень сожалею, - продолжал я, - что не знаю вас и, может быть, никогда не узнаю, если вы не согласитесь снять маску.

- Это невозможно, потому что, увидев мое лицо, вы не захотите больше со мною танцевать. А вы так хорошо вальсируете!

- Сомневаюсь, чтобы ваше лицо могло произвести подобное впечатление на кого бы то ни было! Умоляю вас, снимите маску! Я ведь не в маске.

- Вам нет причины скрывать свое лицо.

"Портниха не глупа", - подумал я, продолжая разговор.

- Вы слишком любезны, вы льстите мне!

- Не без цели: вы краснеете, и это вам идет. Кто вы? Мексиканец? Военный? Штатский? По-моему, вы скорее всего поэт? У вас бледное лицо, рассеянный вид... Вы вздыхаете...

- Кажется, я еще ни разу не вздохнул во время нашего разговора?..

- Да, но до нашего разговора?.. Вы были как будто заинтересованы желтым домино...

- Желтым домино? - спросил я.

- Да, которое танцевало с красивым молодым офицером. Я думала, что вы сочинили стихи в честь этой дамы и, не видя ее лица, воспели ее ноги, сказало голубое домино смеясь. - Но в конце концов увидели ее лицо. И как вы были разочарованы!

- Не то что разочарован... а мне было очень ее жаль. Бедняжка, вероятно, сейчас же уехала домой, но как хорошо она танцевала! Как танцевала!

- Я все еще жду ответа на свой вопрос - вы поэт?

- Поэтом я не могу себя назвать, но не отрицаю, что мне случалось писать стихи.

- Я так и думала. Ах! Если бы я могла вдохновить вас написать мне стихи!

- Как, не зная вашего имени? Не увидев вашего лица?

- Стоит мне снять маску, и ваше поэтическое настроение исчезнет, как дым.

"Нет, это не модистка, - решил я. - Это дама из высшего общества. Да и умна! И, разумеется, она красива. Некрасивая женщина не может так говорить".

- Умоляю вас, снимите маску! Если бы мы не были на балу, я на коленях молил бы вас об этом!

- Смотрите, как бы вам не пришлось раскаиваться, если я исполню вашу просьбу. Вспомните желтое домино.

- Как вам нравится мучить меня. Если даже предположить, что ваше лицо так же черно, как лицо желтого домино, я уверен, что не замечу его черноты!

- Подумайте хорошенько о том, что вы сказали.

- Я говорю вполне обдуманно.

- Ну, в таком случае... снимайте!

Дрожащими пальцами я развязал тесемочки, придерживающие маску, и, пораженный, выронил ее из рук. Передо мною было лицо желтого домино с теми же толстыми губами и выдающимися скулами. Я не знал, что сказать, и машинально опустился на стул, не в силах что-либо произнести.

Моя собеседница разразилась громким хохотом.

- Ну-с, господин поэт, что же вы? Вдохновляет теперь вас мое лицо? Когда прикажете мне ожидать стихи? Сегодня? Или, быть может, никогда? Однако вы, как я вижу, ничуть не любезнее вашего соотечественника, лейтенанта.

Я был слишком оскорблен ее замечанием, чтобы возразить, и молча удалился.

Подойдя к двери, я решился еще раз взглянуть на странную негритянку.

Голубое домино продолжало стоять на прежнем месте, но теперь у него было лицо... Изолины!

Я окаменел от удивления. Никогда мне не забыть выражения ее лица в эту минуту, ее презрительно-насмешливой улыбки! Я колебался, не зная, вернуться ли мне просить прощения. Я готов был броситься к ее ногам. Но нет - это было бы слишком смешно,

Изолина заметила мое смущение, ее взгляд сделался ласковее, он как будто звал меня!

В эту минуту к ней подошел мужчина и бесцеремонно уселся рядом с ней.

Это был Иджурра.

Поговорив немного, они оба встали и пошли танцевать, при этом Изолина снова надела маску.

Я быстро вышел из зала и отправился домой, где застал своих товарищей за ужином. Их дружеская беседа на время отвлекла меня от неприятных мыслей.

VII. Странная записка. Табун диких лошадей

На следующее утро я, будучи в нервном состоянии, едва дотронулся до раннего завтрака.

Почти полдня я провел на крыше, совершенно не замечая, что происходит вокруг, так как все мое внимание было сосредоточено на жилище Изолины. Я внимательно смотрел, нет ли кого-нибудь на крыше их дома. Но там никто не показывался.

Около полудня сержант доложил мне, что какой-то мексиканец желает со мною говорить. Я велел его принять, и, когда человек подошел ко мне, я узнал в нем одного из погонщиков дона Рамона де Варгаса. Он передал мне записку.

От волнения у меня дрожали пальцы, и при виде знакомого почерка сердце забилось так сильно, что я с целью скрыть свое волнение приказал мексиканцу подождать ответа внизу.

В письме стояло следующее:

"Любезный капитан! Позвольте пожелать вам "доброго утра". Полагаю, что после усталости прошлой ночи для вас и теперь еще утро? Снится ли вам очаровательная негритянка?"

Меня раздражало это обращение: "любезный капитан", да еще подчеркнутое, и я уже хотел со злостью бросить письмо, но меня остановили следующие несколько предложений.

"Любезный капитан, - значилось далее. - В злополучный час вы, убив своей меткой пулей мою любимую лошадь, предложили мне в вознаграждение своего коня. Я отказалась от подобной жертвы, но вы, я думаю, не захотите оставаться передо мною в долгу. Вот что вы должны для этого сделать. Существует дивное животное, известное в нашей местности под названием "белого коня степей": это дикий конь, красивый и быстрый. Вы, наверное, про него слышали. Мною давно овладело безумное желание иметь этого коня. Я предлагала награду и охотникам, и нашим погонщикам, но все было напрасно: никто из них не мог поймать его. Одни говорят, что он слишком быстро бегает, другие - что это призрак, третьи - что это дьявол. Но разве дьявол может быть так красив? Кроме того, вчера я слышала, что дьявол черен, как вчерашняя негритянка. Недоверчивые люди считают "белого коня степей" за миф, но я достоверно знаю, что он существует и два часа тому назад был в десяти милях от нашего дома.

Итак, любезный капитан, никто, кроме вас с вашим Моро, не может поймать белого коня!

Доставьте мне его, и я тогда перестану горевать о моем бедном любимце. Я вам все прощу, даже вашу грубость по отношению к бедной негритянке, только приведите мне белого коня.

Податель этого письма видел его и может служить проводником.

Изолина".

Прочитав это письмо, я был вне себя от радости.

В степях водится много чудно красивых белых коней, но тот конь, о котором писала Изолина и о котором я слышал столько фантастических рассказов, отличался от других тем, что у него были черные уши, тогда как все туловище, грива и хвост сверкали снежной белизной. Его-то и должен был я поймать.

Разумеется, я недолго размышлял над этой странной просьбой, сразу решив во что бы то ни стало исполнить каприз очаровательной Изолины.

Через полчаса я выехал в сопровождении погонщика и двенадцати солдат. Это были старые, опытные охотники, которые могли быть очень полезны в задуманном деле. Я надеялся на скорость своей лошади и на свое умение пользоваться лассо.

Узнав о цели нашего похода, мои спутники пришли в восторг.

Нам пришлось ехать по местности, покрытой колючими кустарниками, алоэ и юкками. Встречались здесь также кактусы и мыльное растение (особый вид юкки), из корней которого добывается мыльное вещество.

- Какая прелесть! - восклицали мы невольно, любуясь красотой тропической растительности.

По мере нашего продвижения вперед местность постепенно становилась более открытой.

Мы проехали около десяти миль, когда наш проводник напал на след диких лошадей. Через некоторое время мы увидели целый табун.

Трудно описать чувство восторга и радостной надежды, охвативших меня при этом зрелище.

Луг, где паслись лошади, был более мили шириною и почти со всех сторон окружен лесом. Этот луг соединялся ложбинами с другими такими же лугами. Перед нами были лошади всевозможных мастей. Тут были и гнедые, и вороные, и белые. Последних было больше всего. Одни спокойно щипали траву, другие прыгали и резвились. Но где же белый конь степей? Мы внимательно рассматривали табун, но его нигде не было видно. Уж не убежал ли он в даль безграничной прерии, покинув своих товарищей? Но проводник утверждал, что конь должен быть где-нибудь поблизости. На слова опытного человека можно было вполне положиться.

- Если он поблизости, - говорил проводник, - его можно приманить, спугнув лошадей. Он, наверное, прибежит на их ржанье. Однако для этого необходимо окружить табун, чтобы лошади не разбежались.

Оцепив табун кольцом охотников, я отъехал немного в сторону леса, взяв с собой рог, которым собирался спугнуть лошадей.

Вдруг позади меня раздалось пронзительное ржание степного коня, и не успел я еще сообразить, в чем дело, как увидел его несущимся к остальным лошадям с быстротою стрелы. Я ясно видел его черные уши и белоснежное туловище.

Лошади ответили ему ржанием и, выстроившись в прямую линию, помчались за ним вперед.

Теперь было не до хитростей. Нужно было догнать табун и пустить в дело лассо.

Я пришпорил своего Моро и выскочил на открытую равнину, не видя никого и ничего, кроме белого коня, к которому мчался.

Вскоре лошади оказались далеко впереди. Мой Моро доказал свое превосходство, обогнав всех охотников, и примчал меня к задним рядам диких лошадей. Многие из них были очень красивы, и мне так легко было заарканить какую-нибудь из них, так хотелось завладеть одной из них! Но теперь я старался отстранить их, потому что они только мешали мне скакать к моей единственной цели.

Лошади, заметив, что я их обгоняю, разбежались в разные стороны. Все они теперь отстали от меня, кроме белого коня, который мчался далеко впереди.

Моро не нужно было подгонять: он прекрасно понимал, что должен догнать белого коня, и скакал так быстро, как только мог.

На втором лугу мы порядочно приблизились к белому коню, как вдруг он, на мое несчастье, бросился в заросли.

Я бешено мчался за ним сквозь чащу, ломая ветви, цепляясь за колючие кустарники, лишь стараясь не упустить из виду мелькавшего среди зелени белоснежного коня.

Благодаря этой чаще мой мучитель намного опередил меня. Но вот, слава Богу, перед нами прерия, в которой конь никуда не может спрятаться. Здесь я надеялся на своего Моро, который летел за ним, как ветер, и, казалось, вот-вот его нагонит. Между нами было уже не более двухсот ярдов, и я уже торжествовал победу. Сняв с седла лассо, я приготовился набросить его на свою жертву, но, когда поднял голову, - коня как не бывало!

Кругом расстилалась прерия, не было видно ей ни конца ни края, а на ней ни скалы, ни дерева, ни куста, ни даже высокой травы... Куда же он мог деться?

Необъяснимое чувство ужаса вдруг охватило меня, так странно и страшно было это таинственное исчезновение.

VIII. Лошадь-привидение. В прерии

В моей жизни, богатой приключениями, мне нередко приходилось подвергаться всевозможным опасностям, которые я встречал более или менее мужественно. Однако такого чувства страха, как в данную минуту, мне еще испытывать не случалось.

Я, который никогда не был суеверен, при этом необъяснимом исчезновении коня вспомнил все связанные с ним фантастические рассказы и пришел к убеждению, что видел призрак.

Однако этому образу мыслей скоро был положен конец. Мало-помалу я пришел в себя и, рассмотрев перед собой свежие следы белого коня степей (они резко отличались от следов других лошадей), понял, что это было не привидение.

Сделав это открытие, я решил ехать по следу до тех пор, пока он не исчезнет.

Линия следов шла все прямо, и я проехал двести ярдов, как вдруг моя лошадь резко остановилась.

Шагах в тридцати от нас прерию пересекала черная полоса. Это была довольно широкая трещина, как будто образовавшаяся во время землетрясения.

Эта пропасть с вертикальными стенами вправо от меня была не особенно глубока, но влево становилась все шире и глубже. Дно ее покрывали обломки скал.

Теперь исчезновение белого коня не являлось загадкой. Он, сделав громадный прыжок на дно пропасти, направился влево. На том месте, откуда он прыгал, видны были свежие следы его копыт. Ясно было, что он исчез, и дальше преследовать его не имело смысла. Мое положение было довольно неприятное. Я отъехал, по крайней мере, на тридцать миль от села и теперь не знал, в каком направлении оно находится.

Мне оставалось одно: возвращаться по своим следам, что было довольно трудно сделать, так как погоня шла зигзагами и часто через лес и кустарники.

Наступил вечер. Пришлось заночевать в степи, так как возвращаться в темноте было невозможно.

Я был голоден, а главное - задыхался от жажды так же, как и Моро. Сознание, что кругом нет воды, еще больше усиливало жажду.

Мне пришло в голову, что если ехать вниз вдоль края трещины, то, пожалуй, можно набрести на воду. Я так и сделал. Трещина становилась все глубже и наконец достигла футов пятидесяти глубины, разветвляясь на несколько других, более мелких.

Наступила ночь. Продолжать в темноте путь между этими обрывами становилось опасно. Однако я все-таки медленно подвигался вперед. Вдруг невдалеке блеснула полоса воды.

Я радостно направился к ней, но внезапно моя лошадь попятилась и остановилась невдалеке от озера. Передо мной снова была пропасть, а желанная вода находилась по ту ее сторону.

В темноте нечего было и думать перебраться через обрыв. Приходилось ночевать здесь, отложив это дело до утра.

Когда совсем стемнело, я отвел коня пастись подальше от пропасти, а сам завернулся в свое мексиканское одеяло и положил голову на седло. Но жажда долго не давала мне спать, а луна, освещая озеро, заставляла меня испытывать муки Тантала. Наконец я заснул тяжелым сном, преследуемый страшными беспокойными сновидениями. Мне снились индейцы, нападающие на дом дона Рамона; их вождь, похищающий Изолину на белом коне, который потом превращался в дьявола. Я бешено мчусь за ними, но не могу догнать. Я теряю силы и, измученный голодом и жаждой, падаю на землю. Около меня шумит поток, но я не могу двинуться, чтобы добраться до него. Когда я проснулся, шел сильный дождь и гремел гром. Набрав воды в свое непромокаемое одеяло, я утолил жажду, напоил коня, лег, накрывшись тем же одеялом, нижняя сторона которого была суха, и крепко уснул.

Проснулся я поздно. Яркое солнце уже стояло высоко в небе. Я был очень голоден, так как накануне рано утром съел только печенье и выпил чашку шоколада. Муки голода все увеличивались, и я, взяв ружье, отправился на поиски добычи, но, не встретив ни птицы, ни зверя, вновь вернулся к месту, где провел ночь.

Оседлав лошадь, я думал направиться домой. Но как найти дорогу, если дождь совершенно смыл следы?

"Я пропал! - подумал я. - Я заблудился!"

Ужас охватил меня при этой мысли: нет ничего страшнее, чем заблудиться в прерии! Человек теряет энергию, становится нерешительным, сомневается в каждом сделанном шаге и часто, мучимый голодом и жаждой, умирает. Опять мною стало овладевать сомнение в реальности происходящего, а отсюда и суеверие. В мозгу возникали страшные сверхъестественные картины. Однако вскоре мне удалось побороть это ужасное состояние, и я принялся решать вопрос, в каком направлении мне ехать.

Обозревая местность в поисках живности, я увидел вдали каких-то животных. Их было несколько, и находились они недалеко от озера, то есть по ту сторону пропасти.

Что-то на несколько минут отвлекло мое внимание, и когда я снова взглянул в том же направлении, животных уже там не было: они стояли на краю озера, менее чем в пятистах ярдах от меня. Это были антилопы.

Моим первым желанием было поскорее добраться до них, так как из-за своей боязливости сами антилопы ни за что не приблизятся ко мне. Нас разделяла пропасть, но я вскоре сообразил, что если их заманить на край, то они окажутся на достаточно близком расстоянии для выстрела. Надо было спугнуть животных. Я взял одеяло, привязал один его конец к шомполу, предварительно пропустив последний сквозь верхний фальконет, встал на колени под одеялом и подполз таким образом к краю пропасти.

Антилопы очень любопытны, и пестрое одеяло вскоре привлекло к себе целую партию грациозных животных.

Они приблизились, взглянули на мое сооружение и убежали, чтобы несколько минут спустя вновь вернуться. К счастью, ветер дул в мою сторону, так что животные не могли учуять меня.

Когда они приблизились на расстояние ста ярдов, я выстрелил. Дым рассеялся, и я увидел одну из антилоп, лежавшую неподвижно на земле, между тем как остальные смотрели на нее с удивлением.

Я хотел снова зарядить ружье, но, встав нечаянно на ноги, так перепугал животных, что они тут же разбежались.

Убитая антилопа лежала по ту сторону пропасти, и я, подыскав удобный переход, вскоре перебрался туда же. Оставив ружье, я захватил с собой лишь нож, чтобы разделать животное, несколько кусков которого я тут же съел сырыми.

Утолив голод, я вздумал изжарить немного мяса. Для этого необходимо было набрать сухих веток. С этой целью я вновь направился к обрыву. И тут увидел нечто, заставившее меня содрогнуться от ужаса.

Передо мной стоял громадный американский медведь, самый свирепый из всех имеющихся здесь медведей. У него была длинная густая шерсть, прямой лоб, широкая морда, желтоватые глаза, большие зубы и длинные крючковатые когти отличительные признаки этой породы.

Медведь вылез из оврага как раз в том месте, откуда взбирался и я. Очевидно, я вскарабкался по его следам.

Будь я верхом, эта неожиданная встреча, разумеется, не сильно испугала бы меня, потому что американский медведь никогда не догонит лошадь. Но я был пешим и знал, что убежать от него было невозможно. Охота на этих медведей настолько опасна, что у индейцев считается большой честью носить ожерелье из когтей медведя, так как на это имеет право только тот, кто сам убил его. Американский медведь нападает на самых крупных животных, одним ударом лапы рассекает их, как топором.

Он обладает такой силой, что может далеко протащить тушу большого буйвола.

Этот медведь первым нападает на охотников, и многим из них приходится отступать перед его яростным нападением.

Он очень живуч, и убить его можно, только когда пуля попадет в мозг или в сердце. Благодаря всему вышесказанному американский медведь по праву считается чрезвычайно опасным животным, при нападении которого лучше всего взобраться на дерево, так как эти медведи по деревьям лазить не могут.

Вокруг меня, как нарочно, не было ни дерева, ни куста. Я не мог ни бежать, ни защищаться: со мной был только нож, так как ружье я оставил на той стороне пропасти. Если бы я пошел за ружьем, то попал бы прямо в лапы медведю.

Таким образом, мое положение было совершенно безнадежно. Отчаяние вернуло мне исчезнувшую было энергию, и я, схватив нож, приготовился встретить врага.

Медведь с громким ревом бросился в мою сторону.

Сначала я хотел ждать его нападения, стоя на месте, но по мере приближения страшного зверя я изменил свое намерение и... бросился бежать.

Решился я на это, вспомнив об убитой антилопе. "Может быть, она соблазнит медведя, он примется за нее, а я буду иметь возможность уйти", - подумал я.

Однако медведь даже не остановился возле убитого животного, а быстро направился за мной.

Бегаю я очень быстро, но с медведем состязаться мне все-таки не под силу. Я уже начинал задыхаться. Вдруг передо мной возникло озеро. Я решил броситься в воду и там бороться с медведем. Авось тогда борьба будет более равной, а может быть, мне даже удастся спастись ныряя.

Недолго думая, я прыгнул в озеро. Вода была по колени, и я направился к середине, где она доходила до пояса. Медведь остановился на берегу, не решаясь следовать за мной.

Я следил за каждым его движением. Простояв несколько минут на одном месте, он стал бегать по берегу, чтобы спуститься в воду, затем снова направился к прерии, не переставая все время наблюдать за мной. Такое поведение меня очень удивило, так как эти медведи совсем не боятся воды. Однако животное почему-то не хотело входить в воду, а только бегало по берегу. Осада продолжалась, вероятно, не менее часа. Я совершенно окоченел, потому что вода была очень холодной. Тем не менее я стоял неподвижно, боясь малейшим движением раздразнить медведя и заставить его прыгнуть в воду.

Наконец терпение мое было вознаграждено. Медведь, подойдя к антилопе, потащил ее к пропасти и скоро исчез за скалой вместе со своей добычей.

Проплыв немного, я добрался до берега и вылез из воды, дрожа от холода. Нарочно я вылез не с той стороны озера, на которой находился медведь, а с противоположной. Мне пришло в голову, что зверь, спрятав добычу в своем логовище, может снова вернуться за мной. Они часто поступают так, когда не особенно голодны.

Я не знал, что мне делать: бежать ли от медведя через прерию? Но тогда мне надо будет вернуться за ружьем и лошадью.

Не могу же я оставить Моро на съедение этому страшилищу!

Вернуться к нему? Но как? Для этого мне пришлось бы идти как раз мимо медведя, что, разумеется, угрожало верной смертью. Тогда у меня созрел новый план: дойдя до оврага, перебраться на другую сторону. Я уже собрался привести это намерение в исполнение, как вдруг увидел медведя на той стороне пропасти, где был привязан Моро. Медведь вылезал из оврага, и, к своему ужасу, я ясно видел, что он собирается напасть на моего коня.

Моро, привязанный к лассо на 40 ярдов длины, почуяв опасность, отбежал на всю длину веревки, пытаясь оборвать ее. Но канат был новый, и все старания бедного животного оказались тщетными.

Медведь приближался. Моро продолжал кружиться на значительном расстоянии от врага. Раза два, задевая лапами за веревку, тот падал на спину. Это усилило ярость зверя, и он с еще большим ожесточением бросился за лошадью.

Наконец медведю удалось захватить лассо зубами. Я надеялся, что он перегрызет его, но вместо этого хитрый зверь стал, держась за канат, постепенно приближаться к лошади. Моро задрожал от ужаса.

Не в состоянии больше выносить этого зрелища, я быстро спустился в пропасть, выбрался на другую сторону и, схватив ружье, кинулся на помощь к Моро.

К счастью, я подоспел вовремя: медведь находился в шести футах от лошади. Приблизившись шагов на десять, я выстрелил. В то же время канат, точно перерезанный моим выстрелом, лопнул, и Моро бешено умчался в прерию.

Медведь, оставшийся невредимым, с ревом бросился на меня.

Не имея времени зарядить ружье, я вынужден был бороться с медведем врукопашную.

Ударив медведя прикладом, я отбросил ружье и всадил в своего врага мой острый нож. В ту же минуту я почувствовал, как лапы зверя обхватили меня, а когти разрывают плечо. Я старался вонзить нож в сердце страшного врага, но это было нелегко. Оба мы катались по земле, обливаясь кровью. Я чувствовал, что теряю сознание.

IX. Старые товарищи. Клятва мести

Придя в себя, я увидел стоявших около меня людей. Кто-то перевязывал мне раны. Я сообразил, что все еще нахожусь в прерии, но не мог понять, что за люди меня окружают. В их лицах мне смутно чудилось что-то знакомое. Я старался припомнить и, очнувшись от второго обморока, почувствовал себя бодрее и мог лучше разглядеть окружающее. Недалеко от меня был разведен костер, около которого находились двое людей. Один из них, молодой, стоял, облокотившись на ружье. Его можно было принять за охотника. Это был здоровый, сильный юноша со смелым, добродушным выражением лица.

На нем был обычный охотничий костюм: рубашка из оленьей шкуры, мокасины и короткий плащ, покрывавший плечи. На голове была шапка из целого енота, морда которого красовалась с передней стороны, а хвост, как перо, спускался сбоку на левое плечо.

Под правой рукой юноши висела охотничья сумка, а вооружение его состояло из ножа и пистолета, заткнутых за пояс. По тому, как все ловко и грациозно сидело на нем, видно было, что юноша заботился о своей внешности.

Товарищ его представлял полную противоположность и поражал своим совершенно необычайным видом.

Он сидел по другую сторону костра лицом ко мне. Одежда его напоминала одежду дикаря. На нем была лишенная всяких украшений засаленная и заплатанная охотничья рубашка, похожая скорее на кожаный мешок с отверстием для рук и головы. Потрепанные мокасины и весь остальной костюм вполне соответствовали рубашке. Казалось, он лет двадцать не снимал всего этого.

На вид этому человеку можно было дать лет шестьдесят. Черты лица его были резкие, глаза черные и проницательные.

В наружности его было что-то особенное, чего-то недоставало. И когда я внимательно пригляделся к нему, то заметил, что у него не было ушей.

Я узнал его. За несколько лет до этого мне пришлось встретиться с ним почти при таких же обстоятельствах. Это был Рейбен Роллингз, или Старый Рюб, как его звали, - один из знаменитых местных охотников.

А в юноше я узнал Билла Гарея, тоже известного охотника и постоянного спутника Рюба.

Обрадовавшись старым друзьям, я уже хотел окликнуть их, но в это время взгляд мой случайно упал на группу лошадей, между которыми - о радость! находился и мой любимец Моро!

Но каково было мое изумление, когда я увидел здесь идругого красавца белого коня степей!

От неожиданности и усилия, сделанного мною, чтобы подняться, я снова впал в беспамятство, но очень скоро пришел в себя.

Оба охотника подошли ко мне и, приложив к моим вискам что-то холодное, начали разговаривать между собой.

Я разобрал каждое их слово.

- Черт бы побрал этих женщин, - ворчал Рюб, - всякая беда от них!

- Что же, - отвечал Гарей, - может быть, он любит ее. Она, говорят, очень красива. А любовь ведь - большая сила.

- Ну, я вижу, и ты не умнее его! - засмеялся Рюб.

- Ты, верно, никогда не знал, что такое любовь, - заметил Гарей.

- Нет, я тоже когда-то был влюблен.

- Кто же она была, белая или индианка?

- Белая. Таких чудных глаз, как у нее, я больше ни у кого не видел.

- Как ее звали?

- Чарити Холмс. Это было тридцать лет назад. Она вышла замуж за торговца из Коннектикута, и с тех пор я ее больше не встречал. Я слышал, что у нее много детей и все похожи на нее. Выйти замуж за странствующего торговца! Верно говорю тебе: никогда нельзя полагаться на женщин. Посмотри, во что обошлось этому молодому человеку желание услужить женщине!

Я ничего не понимал. Каким образом очутился здесь белый конь? Откуда взялись Рюб и Билл? Почему им все известно?

Движимый любопытством, я решил обо всем расспросить их.

- Рюб, Гарей, - позвал я их.

- А! Вы пришли в себя! Прекрасно! Теперь вам надо лежать тихо, и тогда вы скоро поправитесь.

- Выпейте, - сказал Рюб, поднося к моим губам подкрепляющий напиток.

- Вы узнали нас, - радостно заметил Гарей. - Мы также вас не забыли!

- И никогда не забудем, - перебил его Рюб. - Как вы приняли старого Рюба за медведя!

- Это вы спасли меня от медведя? - спросил я.

- От одного - да, а от другого вы сами спаслись.

- Да разве их было два?

- Сначала вы боролись с одним и убили его. Когда мы подошли к вам, медведь был мертв. Вас мы тоже сначала приняли за покойника. Вы оба лежали на земле, крепко обхватив друг друга. Тут подошла медведица, вероятно, отыскивая своего "Мишеньку", и я убил ее. Однако вот что я вам скажу: раненому человеку нужен покой, и вы не должны больше разговаривать. Раны ваши не смертельны, но очень серьезны. Вам нужно спокойно лежать, чтобы поскорее поправиться.

Мне очень хотелось расспросить Рюба о многом, но, зная, что после его слов продолжать разговор бесполезно, я должен был поневоле подчиниться ему.

Я крепко заснул и проснулся около полуночи. Было прохладно, но друзья мои позаботились обо мне, плотно укрыв меня одеялом и буйволовой шкурой.

Проснувшись, я почувствовал себя гораздо бодрее. Костер погас. Вероятно, его потушили, чтобы не привлекать на огонь каких-нибудь бродячих индейцев. Ночь была светлая, хотя не лунная. Гарей спал, а Рюб сторожил нас, посасывая трубку.

Подозвав Рюба, я спросил его, как они меня нашли.

- По вашим следам, - ответил он. - Мы видели, как вы поскакали за белым конем, и я вас сейчас же узнал. Кроме того, нам встретился ваш проводник-мексиканец, который рассказал нам, что какая-то девушка послала вас поймать белого коня. "Ну, раз уж тут замешана женщина, - сказал я Биллу, - он способен гоняться за этим конем до скончания века!" А так как вы могли заблудиться, то мы решили следовать за вами. В прериях, потеряв вас из виду, мы поехали по вашему следу. Наступила ночь, и нам пришлось остановиться. Утром из-за дождя нам было трудно отыскать ваши следы; и прошло довольно много времени, прежде чем мы добрались до пропасти. Увидев вашу лошадь, носившуюся по прерии без уздечки, мы направились к ней и, подъехав ближе, увидели вас в объятиях медведя.

- Но каким же образом очутился у вас белый конь? - полюбопытствовал я.

- Билл поймал его в пропасти, откуда он не мог выбраться из-за больших скал. Мы хорошо знаем эту местность и нарочно загнали его туда.

- Конь этот принадлежит вам, - добавил полусонный Гарей. - Если б вы не заморили его, я не мог бы так легко его поймать.

- Благодарю вас не только за чудный подарок, но и за мое спасение. Если бы не вы, меня уже не было б в живых.

Продолжая расспрашивать, я узнал, что охотники собирались принять участие в походе. Варварское обращение с ними мексиканских солдат пробудило в них враждебное чувство к Мексике. И Рюб объявил, что он не успокоится, пока не отомстит своим смертельным врагам.

- Не хотите ли вы присоединиться к какому-нибудь отряду? - спросил я.

- Мне бы очень хотелось, - отвечал Гарей, - но Рюб не соглашается.

- Ни за что! Я всегда был свободным человеком и предпочитаю сражаться по-своему. Мы вдвоем можем постоять за себя. Не правда ли, Билл?

- Думаю, что так, - кротко ответил Гарей, - но все-таки, мне кажется, лучше бы вести дело правильнее, да и капитан, вероятно, не относился бы к нам чересчур строго.

- Дисциплина в моем отряде не очень строгая, - заметил я, - не такая, как в регулярных войсках.

- Все равно, - прервал Рюб, - я привык быть свободным, сражаться, когда хочу и где хочу.

- Да, но, вступив в какой-нибудь отряд, вы будете получать деньги...

- Мне этого не нужно, - воскликнул охотник, - я сражаюсь ради мести.

Разговор наш кончился тем, что друзья попросили меня о разрешении состоять при моем отряде, чтобы в случае надобности всегда быть под рукой.

Разумеется, я дал согласие с радостью.

X. Пожар в прерии

Я быстро поправлялся. Мои раны, хотя и довольно глубокие, не были опасны, а опытные в подобных случаях охотники лечили не хуже столичных знаменитостей. Особенно Рюб умел хорошо готовить лекарство из местных трав. Теперь он воспользовался растением пита (вид агавы), растущем не только в бесплодной степи, но даже на голых скалах. Из листьев этого растения изготовляют нитки, веревки и ткани, ствол употребляют в пищу, а сок - для прижигания. Мои друзья хорошо все это знали и скоро залечили мои раны, прикладывая к ним вареный сок питы.

Через три дня я уже мог сесть на лошадь, и мы все отправились в путь, захватив с собой нашего красавца-пленника. Он все еще был диким, и мы приняли меры, чтоб он не убежал от нас.

Охотники ехали по обе стороны белого коня, привязав его к своим седлам при помощи лассо.

Обратно мы ехали по кратчайшей дороге. Небо было серое, и солнце совсем скрылось, так что легко было сбиться с пути, но при нас был самодельный компас моих друзей.

Покидая нашу стоянку, они воткнули в землю деревцо, к верхушке которого прикрепили кусок медвежьей шкуры. Затем, выбрав направление, в нескольких стах ярдов от него они поставили такое же деревцо со шкурой. Оглядываясь на эти два столба, нам не трудно было придерживаться прямой линии. Для этого надо было ехать так, чтобы оба деревца сливались в одно.

Когда вехи исчезли из виду, мы поставили новые (материал был взят с собой), и таким образом мы обеспечили себе прямой путь еще на милю.

В полдень мы были в лесу, где мне очень хотелось отдохнуть. Однако привал пришлось отменить из-за отсутствия воды.

Проехав около мили, мы снова очутились в прерии, но она уже имела другой характер. Это была так называемая цветочная прерия, густо покрытая вместо дерна различными цветущими растениями. Цветы в это время уже облетели, и под ногами лошадей трещали одни сухие потемневшие стебли. Проезжая по краю прерии, мы набрели на небольшую речку, на берегу которой и решили переночевать. Выбрав удобное место для ночлега, мы развели костер. После ужина мы с Гареем смастерили себе удочки и отправились ловить рыбу. Рюб же, не любивший ни рыбной ловли, ни рыбы, отправился охотиться на оленей.

Вскоре раздался выстрел. Побежав по направлению, в котором он послышался, мы издали увидели, что Рюб убил в прерии какого-то зверя и сдирает с него шкуру. Второго выстрела не последовало, - значит, старый охотник не нуждался в нашей помощи, и мы снова принялись удить рыбу, тем более что заметили в реке много серебрянки, которой нам захотелось наловить к обеду.

Но вот послышался странный треск, наши лошади испуганно заржали, и мы в ужасе увидели, что прерия горит! Должно быть, искры от выстрела упали на сухие стебли и зажгли их.

Лично нам нечего было бояться: там, где мы стояли, не было сухих веток. Зато трава росла настолько короткая, что если б она даже и загорелась, мы легко могли бы укрыться в воде или ускакать. Но нас очень тревожил Рюб, положение которого было действительно опасно. В особенности, если он был там, где мы его только что видели, да еще пешим.

Мы взбежали на небольшую горку, чтобы лучше видеть. Огонь со свистом и треском быстро распространялся по прерии. Наш друг продолжал находиться на прежнем месте. Мысль, что он может сгореть, приводила нас в ужас.

Мы понимали, что на его спасение нет никакой надежды: старый охотник должен погибнуть...

Стена пламени с необыкновенной быстротой приближалась к Рюбу. "Сейчас наступит конец..." - с ужасом думали мы, напряженно следя за движением огромной стены огня. Мы оцепенели и онемели от ужаса.

Выражение лица Гарея было прямо страшно. На его глазах показались слезы, он прерывисто дышал, ожидая каждую минуту услышать предсмертный крик своего друга.

Однако крика мы не услышали. Вероятно, он был заглушен треском и свистом пламени. Но тем не менее сознавали, что все кончено: Рюб сгорел заживо! Огненные языки пронеслись над тем местом, где свежевал тушу буйвола Рюб, и мы из-за дыма ничего не могли разглядеть.

Гарей, убедившись, что его друг погиб, горько зарыдал. Мое горе было, разумеется, не так глубоко, но и мне тоже было очень жаль беднягу.

Через некоторое время Гарей, подавляя рыдания, обратился ко мне со словами:

- Что же плакать! Лучше пойдем и похороним его кости!

Вскочив на коней, мы поехали по выжженной прерии. Дым ел нам глаза, и мы с трудом пробирались вперед.

Приблизившись к тому месту, где погиб Рюб, мы увидели лежавшую на земле темную массу, но она была гораздо больше тела человека. Это оказался буйвол, вероятно, убитый Рюбом.

Шкура на спине была распорота и висела по обе стороны мясом вверх, закрывая нижнюю часть туловища. Верхняя же часть его совершенно обгорела.

Но где же сам Рюб? Предположить, что он ускакал вперед или что его кости превратились в пепел, было невозможно.

Дым рассеялся. Вся прерия открылась перед нами, но ни Рюба, ни его костей нигде не было видно.

В недоумении мы стояли возле туши буйвола.

Вдруг будто из-под земли раздался голос старика-охотника:

- Да помогите же мне выйти! Мне надоело в животе буйвола сидеть!

При этих словах шкура приподнялась, и из-под нее показалось лицо Рюба. У него был такой забавный вид, что мы оба не могли удержаться от смеха.

Соскочив с коней, мы вытащили Рюба за руки из его оригинального убежища, продолжая хохотать.

Старик вначале прикинулся обиженным, но потом добродушно заметил, что человеку, около сорока лет охотящемуся в прериях, глупо погибнуть от какой-то искры.

С этим словами Рюб совершенно спокойно принялся разделывать буйвола. Мы с Гареем помогли ему и вскоре перевезли всю нашу ценную добычу на свою стоянку.

XI. Герильясы

После хорошего завтрака мы снова двинулись в путь по направлению едва видневшейся невысокой горы, за которой находилось наше село. Меня давно интересовала эта оригинальная возвышенность, и я несколько раз собирался ее исследовать, но все как-то не удавалось.

Такие одинокие возвышенности имеют обыкновенно вид купола, конуса или представляют ряд уступов; но гора, которая была перед нами, напоминала огромный плоский ящик.

Когда мы приблизились к горе, я увидел, что верхушка ее покрыта деревьями, а склоны - мелом и белым кварцем.

Подобные горы часто встречаются на американских плоскогорьях, где они известны под названием "мезы".

Когда мы были приблизительно на расстоянии одной мили от подошвы горы, я стал рассматривать ее растительность. Здесь росли во всей красе и красный кедр, и юкки, и алоэ, и кактусы.

Мои охотники, очевидно, мало интересовались тропической растительностью. Они все время переговаривались между собой.

Вдруг будто из-под земли раздался голос старика-охотника:

- Индейцы!

- Индейцы? Где?

Я посмотрел в ту сторону, куда был обращен взгляд Гарея, и, действительно, увидел всадников, выезжавших из-за мезы и направляющихся в долину.

Мы остановились. Двенадцать всадников отделились от общей группы и поскакали в нашу сторону.

На таком далеком расстоянии трудно было разглядеть, кто это был: белые или индейцы.

- Если это команчи, - заметил Рюб, - то нам придется вступить с ними в бой.

Воинственное племя команчей занимает западную часть Техаса от Рио-Гранде до Арканзаса. Оно с давних пор враждует с техасскими поселенцами, нападает на них, грабит и увозит женщин. Наконец взаимная враждебность дошла до того, что при встрече двух людей в прерии цвет кожи решал, враги они между собой или нет.

Вражда еще больше обострилась, когда отряд команчей предложил командующему американской армией свои услуги, сказав:

- Позвольте нам сражаться вместе с вами. Мы ничего не имеем против вас и воюем только против мексиканцев, отнявших нашу родину.

Это предложение было отвергнуто, из-за чего потом возникла трехсторонняя война, о которой у нас идет речь.

Итак, если перед нами команчи, нам предстоит неизбежный бой.

Поспешно соскочив на землю, мы, укрывшись за лошадей, приготовились к встрече с противником.

Всадники приближались к нам по два в ряд. Следовательно, это были не индейцы: они никогда не выстраиваются в два ряда.

Через минуту у меня мелькнула мысль, что это мои солдаты, так как мы обыкновенно строимся по двое. Но у этих всадников были копья, которых у нас нет.

Все трое пришли к убеждению, что перед нами или враждебные нам мексиканцы, или шайка разбойников, что почти одно и то же.

Всадники, все время ехавшие нам навстречу, вдруг повернули к западу, как будто намереваясь обойти нас с тыла.

По мере приближения этого загадочного отряда нам стало ясно, что это не регулярное войско, а герильясы или сальтеадоры.

Описав вокруг нас полукруг, отряд вдруг остановился, повернувшись к нам лицом. Это была очень хитрая уловка. Солнце, находившееся теперь позади них, не могло мешать им, тогда как нам оно светило прямо в глаза, что сильно затрудняет прицел.

Неприятель стал заряжать ружья, готовясь к нападению.

Нам оставалось только биться насмерть или сдаваться. На последнее никто из нас не был согласен. Мы никогда бы не решились на это. Лучше пусть они убьют нас в бою, чем расстреляют или повесят потом, как собак.

Правда, враг превосходил нас количеством, но зато мы были прекрасно вооружены и стреляли без промаха.

Это соображение и спокойствие моих друзей сильно подбодрило меня.

Перед линией наших врагов гарцевал какой-то человек, громко говоря и оживленно жестикулируя. Ему отвечали криками "вива", но отряд их по-прежнему стоял неподвижно.

Мы же тем временем связали наших лошадей (Гарей успел уже объездить белого коня) в виде четырехугольника, в котором и поместились, как за баррикадой. Из-за лошадей виднелись только наши ноги и головы. Таким образом ожидали мы нападения врага.

Вот вновь раздались крики "вива", и неприятель двинулся вперед. Мы были готовы встретить врага, но они, приблизившись на триста ярдов, остановились.

- Трусы! - закричал Рюб. - Что вам нужно? Что вы остановились?

- Мы - друзья, - последовал ответ.

- Друзья! - воскликнул охотник. - Хороши друзья, нечего сказать!

- Да, друзья, - повторил начальник отряда. - Мы не сделаем вам вреда. В доказательство я велю моим солдатам вернуться в прерию, а мой лейтенант без оружия выйдет к одному из вас для переговоров.

- Какие тут могут быть переговоры! - ответил Гарей. - Вы нам не нужны, а вам что нужно от нас?

- У меня к вам есть дело, - промолвил мексиканец, - именно к вам. Мне надо переговорить с вами наедине.

Это заявление нас крайне удивило. Что могло быть общего у Гарея с этим мексиканцем? Гарей утверждал, что никогда в жизни не видел его, хотя мог и ошибиться.

Лицо незнакомца было настолько закрыто большой шляпой, что разглядеть его было невозможно.

Посоветовавшись между собой, мы решили принять предложение неприятеля.

Переговоры состоялись при следующих условиях: всадники, кроме предводителя и его лейтенанта, отъехали на полмили назад. Предводитель остался на своем месте, а на полпути, между ним и нами произошла встреча Гарея с лейтенантом.

Последний предварительно сошел с лошади, положил свое ружье на землю и направился к назначенному месту.

То же самое сделал и Гарей, после чего начались переговоры.

Они длились недолго.

Мексиканец часто указывал на нас, как будто речь шла о Рюбе или обо мне. Вдруг Гарей быстро обернулся в нашу сторону и закричал по-английски:

- Знаете ли, что ему нужно? Он хочет, чтобы мы выдали капитана, а за это обещает нам свободу!

- Что же ты ему ответил? - осведомился Рюб.

- Вот мой ответ! - воскликнул Гарей, подняв кулак и ударив по лицу мексиканца с такой силой, что тот повалился на землю.

XII. Смертельный выстрел. Конь Рюба

Неожиданное окончание переговоров взбесило герильясов. Они, не ожидая приказания, с криком бросились к своему начальнику, выстроились в ряд и выстрелили, но пули не долетели до нас.

Лейтенант вскоре оправился после удара, вскочил на ноги и начал осыпать нас проклятиями. Тогда Рюб выстрелил, и мексиканец упал навзничь. Он был мертв. А в это время Гарей быстро присоединился к нам.

К нашему удивлению, ответного выстрела не последовало. Вместо того чтобы смело выступить против нас, мексиканцы только кричали и волновались.

Некоторые, окружив своего начальника, казалось, настаивали на том, чтобы тот вел их вперед, другие, подъезжая ближе, стреляли в нас. Но все без исключения, напуганные, видимо, участью товарища, старались держаться вне досягаемости наших выстрелов.

Не теряя присутствия духа, мы все время зорко наблюдали за каждым их движением.

Я не имел такого самообладания, как Рюб и Гарей, но, ободренный их примером, решил бороться вместе с ними до последней минуты. Если они оба будут убиты, то я смогу на своем быстром коне ускакать от врагов.

Но почему мексиканцы требовали только моей выдачи? Мы все трое были их врагами, но они пришли требовать только меня!

Почему же им нужен был только я? Не замешана ли тут личная вражда? У меня мелькнуло подозрение, которое вскоре подтвердилось: несмотря на ослепляющие меня лучи солнца и низко надвинутую на лицо шляпу предводителя герильясов, я разглядел в нем Рафаэля Иджурру. Теперь мне все стало ясно.

Мексиканцы, по-видимому, отказались от прямой атаки и обдумывали какой-то новый план нападения.

Они разбились на группы, после чего группа из пяти всадников отделилась от остальных и стала кружить вокруг нас. Это была одна из старых индейских уловок, к которой дикари прибегают в прериях. Отделившиеся пять человек должны были описывать вокруг нас все меньшие и меньшие круги, постараться убить наших лошадей и заставить нас израсходовать все заряды. Когда все это будет сделано и у них самих тоже не останется зарядов, к ним присоединятся остальные товарищи и воспользуются лассо. Последнего я и мои друзья боялись больше, чем пуль.

Вполне сознавая, что хитрость врага увеличивала опасность нашего положения, мы все-таки не приходили в отчаяние. Теперь мы изменили позицию, став спиною друг к другу так, чтобы наши ружья были обращены в три стороны.

Вскоре раздались выстрелы. Вражеские пули без всякого вреда пролетали над нашими головами, но одна из них все-таки попала в ногу лошади Рюба, слегка поцарапав ее.

Никто из нас не отвечал на выстрелы противника, потому что мексиканцы были такими искусными наездниками, что попасть в них было гораздо труднее, чем в птицу во время ее полета. Мы могли, конечно, убивать их лошадей, но на это не стоило тратить зарядов. Мы хорошо знали, чего добивались наши враги: оставить нас без зарядов. Это была их главная цель.

Мексиканцы возобновили стрельбу. На этот раз выстрелы были более удачными: одна пуля задела плечо Гарея, а другая просвистела у самой щеки Рюба.

Дальше здесь оставаться было нельзя. И я предложил, быстро вскочив на коней, мчаться к скале. Там мы будем сзади защищены мезой, а спереди лошадьми, и, таким образом, нам будет легче выдержать нападение.

Рюб мой план одобрил.

Не теряя ни минуты, мы отвязали лошадей, сохраняя полное спокойствие, и, прежде чем враги успели что-либо сообразить, поскакали к скале.

Такой внезапный поворот дела произвел среди герильясов замешательство. Это помогло нам быстро добраться до цели, хотя нас и задерживала раненая лошадь Рюба.

Сперва мексиканцы испугались, вообразив, что мы решили ускакать, но, разобравшись, в чем дело, разразились радостным хохотом: "Как хорошо, они сами лезут в ловушку!"

Подъехав почти вплотную к скале, мы быстро соскочили с коней, повернулись спинами к мезе, поставили перед собой лошадей и, держа уздечки в зубах, направили ружья на врага, мчавшегося за нами.

Наш энергичный отпор произвел на преследователей определенное впечатление, и некоторые из них отступили. Мы сразу оценили всю выгоду нашего положения: неприятель уже не мог окружить нас, так как сзади была неприступная скала. Вообще, трудно было выбрать для защиты более удобное место. Это обстоятельство не ускользнуло и от наших врагов, и их радость сменилась озабоченностью. Вдруг снова раздались ликующие голоса, и мы увидели еще пятерых всадников, ехавших на помощь своим товарищам. До сих пор они, вероятно, находились за скалой и поэтому не были замечены нами.

Как только вновь прибывшие присоединились к своим товарищам, двенадцать человек выстроились перед нами на равном расстоянии друг от друга. Иджурра с тремя мексиканцами остановился прямо против нас. В одном из новоприбывших я узнал разбойника Эль Зорро (по-испански - лисица), часто посещавшего наше село и бывшего теперь правой рукой Иджурры.

План герильясов был ясен: они хотели, не нападая, продержать нас до тех пор, пока голод и жажда не заставят нас сдаться.

Заметив, что неприятель расположился прочно, Рюб стал жалеть, что мы выбрали для защиты это место.

В это время наше внимание отвлекла старая лошадь Рюба, рассмешившая нас, несмотря на наше трудное положение.

Оставив ее в прерии, мы, то есть Гарей и я, совершенно забыли о ней. Ну, а Рюб жалел своего друга и надеялся, что с ним ничего плохого не случится.

Лошадь, не желая расставаться со своим хозяином, поскакала за нами, но отстала. Мексиканцы, разумеется, заметили ее, но не захватили только потому, что она уже никуда не годилась. Лошадь попала в тыл неприятельского отряда и, услышав голос Рюба, бросилась к нашей засаде.

Один из мексиканцев бросился за ней, надеясь схватить ее за уздечку, но... это было не так легко сделать: лошадь так ударила его задними ногами, что он упал на землю. Это вызвало громкий смех Рюба, который с восторгом встретил свою любимицу и поставил ее перед собой в виде добавочной баррикады.

Наш смех был прерван неожиданным открытием, усилившим наше беспокойство.

Эль Зорро привез с собой огромное ружье, стрелявшее вдвое дальше наших и так метко, что к заходу солнца мы могли лишиться не только своих лошадей, ни и сами погибнуть.

Первая пуля этого чудища, пролетев над моей головой, попала в скалу, осколки которой посыпались к моим ногам.

Зарядив ружье во второй раз, Эль Зорро снова прицелился. Я видел, что он метил в меня или в мою лошадь. Руководил им, конечно, Иджурра.

За себя я не очень беспокоился - я был достаточно защищен, - но мне очень было жаль прикрывавшей меня лошади.

Вторая пуля прошла сквозь седло, к счастью, не задев коня.

Вдруг Рюб побежал вместе с двумя лошадьми вдоль скалы, приглашая туда же Гарея и меня. Беспрекословно повинуясь, мы последовали за ним и вдруг увидели перед собой на равнине огромный обломок скалы, за которым легко могли спрятаться и мы, и наши лошади.

Неудивительно, что мы сразу не заметили этот спасительный обломок: он был такого же цвета, как и вся скала, и на расстоянии двадцати ярдов различить его было трудно. Пришпорив коней, мы быстро скрылись за этой природной баррикадой.

Поняв, что теперь их дальнобойное ружье уже не достигает цели, наши враги пришли в ярость, а Иджурра и Эль Зорро от досады впали в полное исступление.

XIII. План бегства

Очутившись за скалой, мы в ожидании атаки расположились так, что из-за прикрытия видны были только наши головы и дула наших ружей.

Вскоре, однако, стало очевидно, что нападения ожидать нечего. Эль Зорро сделал еще несколько выстрелов, но, убедившись в их бесполезности, прекратил стрельбу и вместе с другим герильясом поскакал по направлению к нашему селу. Очевидно, получил какое-то задание Иджурры.

Видя, что атаки не будет, мы с Рюбом перестали следить за неприятелем и занялись составлением плана бегства. Нам оставалось два пути: или держаться до тех пор, пока жажда не заставит нас сдаться неприятелю, или попытаться пробиться сквозь его линию.

Более всего страшила жажда. Она и теперь уже давала себя знать, а воды у нас не было ни капли! Пробиться сквозь неприятельский отряд было чрезвычайно трудно: нам пришлось бы действовать врукопашную против в несколько раз превышающего по численности врага.

Конечно, ночью это было менее рискованно. Если нам удастся смелым броском прорвать их цепь, то в темноте не так уж трудно будет скрыться. Только под покровом ночи и можно было надеяться, что хоть кто-нибудь из нас спасется. Если же мы сдадимся, то все погибнем ужасной смертью.

Обсудив с Рюбом план нападения, я погрузился в собственные размышления. Однако тяжкое подозрение не давало мне покоя: знает ли Изолина о нападении на меня? Не была ли хитростью с ее стороны просьба достать белого коня, чтобы оставить мой отряд без командира и тем облегчить неприятелю возможность захватить его? Может быть, все мои люди уже в плену и лишены не только жизни, но и чести? Боже мой, неужели я попал в сети ловкой обманщицы? Неужели Изолина могла так поступить?

Предположить, что она могла меня лично ненавидеть, было трудно. За что? Ведь я так любил ее! Но, может быть, она любит Иджурру, и он благодаря этому может заставить ее делать все, чего захочет. Что касается самого Иджурры, то он имел полное основание меня ненавидеть, отлично зная о моей любви к Изолине.

Однако мне не хотелось верить всем этим ужасным предположениям. Может быть, Изолина ничего не говорила Иджурре, который мог узнать обо мне от вернувшихся погонщиков. Нет! Нет! Не могла Изолина предать меня! И, стараясь оправдать ее, я стал перечитывать ее письмо, не заключавшее в себе и тени предательства!

Занятый своими мыслями, я бессознательно разглядывал скалу и неожиданно заметил в одном месте впадину, протянувшуюся сверху донизу. Эта впадина, вероятно, образовалась от дождевых потоков. Мне пришло в голову, что по ней можно взобраться на вершину горы, упираясь ногами о выступы скалы и придерживаясь за попадавшиеся здесь небольшие кусты стелющегося кедра.

Вглядевшись внимательнее, я различил след человеческих ног! Значит, тут кто-то проходил, следовательно, можно было добраться до вершины. Но какой смельчак мог решиться на это? Да кто же, как не Куакенбосс! Он сам рассказывал мне, что взбирался на вершину горы за каким-то редким растением. Куакенбосс был полуамериканцем, полунемцем, а по призванию - ботаником. Он был высокого роста, сутуловатый, тощий и неуклюжий человек с косыми глазами. Товарищи считали его добрым малым, но чудаком, а его занятия ботаникой - бесполезным вздором. Куакенбосс все свое свободное время посвящал поискам редких растений, порой подвергаясь большим опасностям.

"Если неуклюжий Куакенбосс мог сюда взобраться, то мы тем более взберемся", - подумал я.

Я сообщил друзьям о своем открытии, и они, обсудив мой план, решили, что подняться на гору действительно возможно.

Мы только боялись, что не сможем спуститься с другой стороны. Иджурра с товарищем тоже подъезжал туда, надеясь, видно, взобраться на скалу и напасть на нас сзади. Но по их жестам было видно, что вернулись они недовольными.

Однако если нельзя спуститься с другой стороны, то к чему нам подниматься на вершину?

Разумеется, наверху мы были бы в большей безопасности, но тогда нам пришлось бы внизу оставить лошадей, и вряд ли на горе была вода.

Обдумав и обсудив все это, мы с Гареем пришли к выводу, что наверх карабкаться бесполезно. Рюб молчал, но по выражению его лица, было видно, что у него созревал какой-то план.

Несколько минут прошло в молчании, которое Рюб прервал вопросом:

- Какой длины у нас канаты от лассо?

- Около двадцати ярдов каждый, - ответили мы.

- Сорок ярдов да моих шестнадцать! Прекрасно! - промолвил Рюб.

В свой план он все еще нас не посвящал. Мы отчасти догадывались, в чем дело, но, боясь обидеть старого друга, молчали, предоставляя ему самому высказаться.

- Слушайте, - наконец заговорил он. - Как только стемнеет, мы влезем на гору, захватив с собой канаты, свяжем их вместе, а если они все-таки окажутся короткими, то прибавим к ним еще уздечки. Конец каната мы прикрепим к дереву, спустимся по нему по ту сторону скалы и быстро направимся в село. Там мы соберем отряд, вернемся обратно и покажем нашим врагам, где раки зимуют.

Вполне одобрив план, вселивший в нас новую энергию, мы с Гареем принялись помогать старому Рюбу в приготовлениях к бегству.

Пока один стоял настороже, другие работали.

Крепко привязав друг к другу лошадей, мы поставили их в укромное местечко за глыбой скалы, а сами скрепили вместе наши лассо и стали ждать ночи.

Согласно предположению Рюба, ночь наступила действительно темная: небо покрылось свинцовыми тучами, начал накрапывать дождь.

Все это благоприятствовало нам, как вдруг блеснула молния, ярко озарившая всю прерию.

Мы пришли в отчаяние.

- Это хуже луны! - воскликнул Рюб.

К счастью, молнии сверкали не часто, и можно было взбираться на гору, пользуясь промежутками темноты.

Снова сверкнула молния, и мы ясно увидели герильясов, стоящих около своих лошадей.

- Нам надо воспользоваться промежутками между двумя молниями, а пока необходимо показать неприятелю, что мы здесь, - заметил Рюб.

Высунув лица и ружья из-за скалы, мы дождались молнии, при свете которой мексиканцы не могли не заметить нас.

Гарей должен был подняться первым. Дождавшись темноты, он закрутил конец каната вокруг пояса и стал карабкаться на скалу.

Пока Рюб наблюдал за неприятелем, я не спускал глаз с горы. Однако темнота мешала мне видеть Гарея, и я только слышал легкий треск, раздававшийся все выше и выше.

Когда снова сверкнула молния, Гарею до вершины было далеко.

Он стоял на выступе, словно распятый, прижавшись к скале и вытянув в обе стороны руки. Я оглянулся в сторону неприятеля. Там все было тихо: значит, его не заметили. Снова молния... На склоне горы не видно ничего, кроме темной ленты каната. Стало быть, Гарей уже наверху!

Теперь очередь за мной. Я стал подниматься с уверенностью, придерживаясь за канат, зная, что Гарей надежно прикрепил его к чему-нибудь наверху. Благодаря лассо подъем не представлял большой трудности, и я скоро очутился на вершине.

Расположившись между кустами у самого обрыва скалы, мы ожидали Рюба, вскоре присоединившегося к нам.

Пробравшись на противоположную сторону, мы сразу нашли место, где можно было спуститься.

Прежде всего мы покрепче прикрепили канат к стволу дерева, росшего на самом краю пропасти. Затем, настрогав деревянных палочек, навязали их в виде перекладин во всю длину лассо. Таким образом, у нас получилась самодельная лестница, значительно облегчавшая спуск.

Чтобы проверить длину каната, мы привязали к его концу камень, опустили его вниз и прислушались.

Раздался глухой удар о землю. Значит, канат достаточно длинен.

Убедившись в этом, мы снова подняли канат, отвязали камень и, сделав петлю, надели ее на Рюба, который должен был спуститься первым как самый легкий.

Сначала все шло хорошо, но вдруг веревка оборвалась, и снизу донесся пронзительный крик. Вскочив на ноги, мы стали тянуть канат вверх. Он шел совершенно свободно, так как груза на нем уже не было.

Рюб погиб! Мы в тревоге нагнулись над пропастью, но темнота не давала нам что-нибудь увидеть.

Тишина полная... Ни крика, ни стона! Он мертв... Но вот равнина под нами озарилась молнией, и мы увидели внизу у самой скалы двух всадников. Один из них был Иджурра. Они ехали шагом, спокойно разговаривая.

До нас долетели слова:

- Ты, наверное, ошибся и принял крик какого-нибудь зверя за крик человека.

- Нет, я уверен, что слышал человеческий голос.

- Но здесь никого не видно. Вернемся с другой стороны мезы.

По стуку копыт было ясно, что всадники проехали дальше.

Но что же стало с Рюбом?

Его нигде не было видно! Если наши враги не нашли его, значит, он не расшибся и успел куда-нибудь скрыться. Однако сделать это было очень трудно. Благодаря открытой местности, враги еще могли заметить его, и мы решили внимательно следить за ними.

Нагнувшись над пропастью, мы вдруг увидели Рюба, распростертого на земле. Он лежал совершенно неподвижно. Однако по его положению было видно, что он жив.

К счастью, Иджурра вернулся к своим товарищам, не заметив Рюба.

Когда же снова сверкнула молния, распростертая фигура виднелась уже гораздо дальше.

Слава Богу! Рюбу удалось ускользнуть.

XIV. Подкрепление. Шпион. Обратный путь

Со времени встречи с герильясами мы с Гареем в первый раз вздохнули свободно. Теперь мы не сомневались в своем спасении.

Разумеется, нечего было и думать спускаться вниз по оборванному канату. И нам оставалось только следить за врагами, чтобы при возможности помешать им приблизиться к нашим лошадям.

Теперь нас, главным образом, беспокоила судьба этих животных, так как за себя мы были совершенно спокойны. Рюбу, без сомнения, удастся дойти до села и привести к нам на помощь солдат. Если даже он вернется не так скоро, то и это не беда. Мы имели возможность утолять жажду соком росших здесь кактусов, а голод - питательными семенами шишек сосны...

Молния осветила неприятеля, продолжавшего в том же положении сторожить нас.

Вдруг раздался приближавшийся топот многих лошадей. При свете молнии мы разглядели Эль Зорро и его товарища, возвращавшихся в сопровождении еще тридцати всадников.

Мы ужаснулись при мысли, что теперь мексиканцы свободно могут напасть на нашу крепость и увести лошадей.

А кроме того, подкрепление Рюба могло оказаться недостаточным против отряда почти в пятьдесят человек.

Однако приготовлений к приступу не замечалось. Очевидно, они решили продолжать осаду и голодом заставить нас сдаться.

К полуночи молнии перестали сверкать, небо немного прояснилось и взошла луна, по временам прятавшаяся за облаками. Мы все время стояли на коленях за кустами и наблюдали, как наши враги беспечно болтали, пели и курили.

Через некоторое время Гарей отправился к противоположной стороне вершины взглянуть, не едет ли к нам Рюб с моими солдатами. Если отряд не ушел из села, Холингурс не замедлит оказать помощь своему капитану. Едва Гарей отошел от меня, как я заметил темную фигуру: это был человек.

Пользуясь каждой светлой минутой, чтобы следить за ним, я теперь увидел, как он, приблизившись к нашим врагам, снова лег плашмя на землю. Трава скрывала его от неприятеля.

Я же, находясь на вершине, хорошо мог разглядеть фигуру голого человека, быстро удаляющуюся в степь.

Вглядываясь в ту сторону, куда скрылась фигура, я увидел несколько всадников, в которых узнал индейских воинов, шедших в поход. Теперь мне все стало ясно: это был шпион.

Индейцы, вероятно, направлялись к горе, собираясь расположиться там, и послали на разведку этого человека. Вскоре надвинувшаяся туча скрыла их от меня.

Четверть часа спустя я заметил десяток лошадей, мчавшихся без всадников. По-видимому, это были дикие лошади, которые тотчас же исчезли из виду.

Вскоре после безуспешного обхода вернулся Гарей.

А в это время в мексиканском лагере раздались дикие крики и поднялся переполох.

Сперва мы предположили, что их всполошило появление диких лошадей, но оказалось, что причиной суматохи были мы.

Герильясы увидели нас и, примчавшись к подножию скалы, стали в нас стрелять.

Мы схватились за оружие, но в темноте нам трудно было разглядеть нападавших, среди которых ясно выделялся лишь всадник, сидевший на белом коне.

Гарей выстрелил в него, и тот упал с лошади.

В эту же минуту раздался воинственный крик индейцев, неожиданно напавших на мексиканцев. Последние поспешно вскочили на коней и выстроились. Борьба продолжалась недолго. Мексиканцы бежали, преследуемые неприятелем, к подошве горы.

Проследив за направлением погони, мы бросились в противоположную сторону, откуда лучше могли видеть всю картину.

Вдруг мексиканцы остановились. Навстречу им скакал отряд всадников, в которых мы с радостью узнали наших товарищей. Мексиканцы, круто повернув, умчались в прерию, оставив американцев лицом к лицу с дикарями.

Завязался ожесточенный бой, к которому мы прислушивались, сильно волнуясь за своих. Он продолжался недолго и закончился полной победой американского отряда.

Наш отряд состоял из пятидесяти человек, командовал им Холингурс. Привел их сюда Рюб, которому удалось благополучно добраться до села.

Счастливые и довольные своим освобождением, мы радостно отправились к своему лагерю.

Уитли ехал рядом со мной. Холингурс отстал от нас, рассматривая тела убитых мексиканцев, в тщетной надежде найти среди них Иджурру.

Я стал расспрашивать Уитли, нет ли каких-нибудь новостей. Он сообщил мне, что нас, кажется, хотят перевести в Вера-Круз. Это нам обоим было неприятно, так как Уитли тоже был увлечен одной девушкой, дочерью судьи нашего села.

Мне интересно было знать, как отнеслось начальство к моему исчезновению, но оказалось, что мои лейтенанты никому не сообщали о нем.

Мне несколько раз хотелось обратиться к Уитли с одним вопросом, но я никак не решался этого сделать.

Наконец я не выдержал и спросил с деланно-равнодушным видом:

- Обо мне никто не спрашивал в лагере?

- Нет, - отвечал Уитли, но потом, спохватившись, прибавил: - Ах да, разумеется, спрашивали. Несколько раз приходил к нам какой-то мексиканский мальчик узнать, вернулись ли вы. Он не хотел сказать, кто его посылает, но я заметил, что он всегда приходил по дороге, ведущей к дому дона Рамона.

Радостно взволнованный этим известием, я весело продолжал свой путь.

XV. По следам красавицы

Когда я, возвратившись домой, хорошенько отдохнул после пережитых треволнений, первой моей мыслью было лично отвести белого коня Изолине. Но, боясь, как бы этот визит из-за наших якобы враждебных отношений не поставил в неловкое положение обитателей гасиенды, я передумал и решил отослать коня с моим слугой негром. Отправив его с этим драгоценным подарком, я поднялся на крышу. Оттуда мне видно было, как негр ввел коня в ворота и очень скоро вышел обратно без него. Следовательно, подарок был принят.

Я с нетерпением ждал возвращения своего посыльного, который, к великому моему огорчению, принес мне лишь словесную благодарность красавицы сеньориты.

Откровенно говоря, это обстоятельство сильно огорчило меня. Погруженный в мрачные мысли, я грустно расхаживал по крыше. В этот день в селе был праздник, и площадь кишела народом.

Поселяне нарядились в свои лучшие костюмы, составляли процессии, приготовляли фейерверки.

Весь этот шум и пестрота раздражали меня. Мне захотелось уехать от них подальше, и я велел оседлать моего коня. Взглянув еще раз на дом дона Рамона, я увидел Изолину, выехавшую из ворот на белом коне, и, разумеется, решил догнать ее.

Сказано - сделано. Я быстро достиг подошвы возвышенности, на которой стояла гасиенда дона Рамона, и свернув с большой дороги, направился по тропинке, окаймляющей холм.

Следуя за белым конем, я вскоре очутился в лесу. Чем дальше я продвигался, тем лес становился гуще, а путь - труднее.

Зачем понадобилось Изолине выбрать именно эту, почти непроходимую дорогу?

Наконец чаща начала редеть, и тропинка вилась вверх по холму уже среди волшебного сада всевозможных тропических цветов и растений.

Выехав на вершину холма, на открытой полянке я увидел Изолину.

Легкая, стройная, сидела она на своем белом коне, любуясь природой, наслаждаясь пением птиц и ароматом дивных цветов.

Я остановился в нерешительности: ехать ли мне дальше или вернуться назад. Собираясь уже повернуть обратно, я увидел, что Изолина посмотрела сначала на часы, а потом на равнину.

Острая боль пронзила мое сердце. Наверное, она ждала кого-то и прислушивалась к шагам любимого человека...

Поводья выпали у меня из рук при мысли, что этим человеком является Иджурра!

Я решил дождаться его, чтобы тут же отомстить. Со мной была только легкая шпага, но овладевшие мною ревность, ненависть и жажда мести были сильнее всякого оружия.

Внезапно заржавший Моро вдруг прервал мои кровожадные размышления.

- Кто здесь? - спросила Изолина.

Скрываться больше было невозможно, и я, пришпорив лошадь, подъехал к красавице.

Лицо Изолины выразило удивление.

- Где ваш проводник и как вы пробрались сюда? - осведомилась она.

- Очень просто. По вашим следам, сеньорита.

- Но я не ждала вас так скоро...

- Я знаю, вы ждали другого.

- Да. Я думала, что Сиприо придет раньше вас.

- Кто этот Сиприо? Если это другое прозвище вашего родственника, то лучше бы ему сюда и не являться!

- Мой родственник? В чем дело? Я вас не понимаю.

- В таком случае позвольте мне объяснить точнее. Если Иджурра будет здесь, то кто-нибудь из нас - или я, или он - не выйдет отсюда живым. Он покушался на мою жизнь, и я поклялся убить его, где бы ни встретил.

- Помоги вам небо сдержать эту клятву! Иджурра - мой злейший враг! Враг всего нашего дома.

- Но... тем не менее вы его ждете?

- Боже сохрани! Я не трусиха, но не желала бы остаться с ним здесь наедине! Я ждала вас, чтобы лично поблагодарить за ваш дивный подарок. Не смея пригласить вас к себе в дом, я выбрала эту хорошенькую полянку своей гостиной. Нравится ли вам здесь?

- Где вы - там всегда рай!..

- Опять заговорили языком поэта! Мы не на маскараде. Бросим всякие комплименты и будем откровенны.

- С удовольствием, и позвольте мне прежде всего спросить: кто этот Сиприо, которого вы ждали?

- Мой слуга, - ответила, смеясь, Изолина. - Тот самый, который передал вам мое поручение. Я не думала, что вы так скоро приедете, но очень рада этому, так как мне многое нужно сказать вам.

Эти слова ободрили и обрадовали менятак, что я, приблизившись к Изолине и пристально вглядываясь в ее чудные глаза, решился шепнуть ей:

- Я вас люблю!

Улыбка исчезла с ее лица, девушка сильно покраснела, а лицо ее как-то сразу преобразилось, сделалось серьезным.

Изолина не отвечала. Молчание казалось мне бесконечным.

Наконец она произнесла дрожащим голосом:

- Скажите, капитан, пожалуйста, что я должна, по-вашему, сделать? Объясниться вам в любви?

- Нет... ведь это невозможно... вы не можете...

- Но ведь вы меня не спрашивали! Почему?

- Я боялся отрицательного ответа.

- Какой вы трус! - засмеялась она.

С этими словами Изолина, пришпорив коня, выехала на более возвышенное место и подозвала меня к себе.

- Капитан, - сказала она. - Вы искренно говорите, что любите меня?

- Да, я люблю вас всей душой!

- Благодарю вас.

- И только, Изолина?

- Я могла бы дать вам кое-что, но оно принадлежит вам.

- Что же это?

- Мое сердце.

При этих словах я обнял Изолину, и мы закончили наше объяснение горячим поцелуем.

Мы расстались, так как ехать вместе было бы неблагоразумно. Прощаясь, мы дали друг другу слово каждый день видеться на этом месте.

- До завтра, - сказала мне Изолина, уезжая.

Я остался один со своим блаженством. Все мне казалось в розовом цвете, и я готов был пробыть здесь до следующего дня, если бы обязанности службы не призывали меня.

В своем упоении я не обращал внимания, куда ехал, и через некоторое время очутился в лесу, где не видно было ни одной тропинки. Я потерял ориентиры и не знал, верно ли еду.

Не зная, что делать, я повернул назад и вскоре понял, что заблудился.

К несчастью, уже становилось темно, и мне грозила ночевка в лесу. Это мне не особенно улыбалось, так как ко всему я был сильно голоден. Вдобавок начинал накрапывать дождь, а я был очень легко одет.

Я стал прислушиваться. Выстрел - и вслед за ним что-то тяжелое упало на землю. Я, как охотник, хорошо знал, что это свалилась убитая птица или зверь. Быстро повернув лошадь, я поскакал к месту, откуда послышался шум, но там никого не нашел. Вдруг позади меня раздался голос:

- Да ведь это наш капитан!

Повернув голову, я увидел в кустах моих друзей Рюба и Гарея. Они, услышав топот лошади, спрятались в кустах и дали мне проехать мимо.

Все вместе мы благополучно добрались до дома.

XVI. Прощание. Неприятное положение

Я пережил две недели безоблачного счастья. Мы встречались с Изолиной каждый день, иногда даже по нескольку раз, и единственным пятнышком на светлом фоне нашего блаженства было ежедневное расставание. Однако нас утешало сознание, что на следующий день мы снова увидимся.

Но вот настало время, когда нам пришлось расставаться не на один день, а на целые недели, месяцы, а может быть, и годы. Разгоревшаяся война призывала меня в ряды сражающихся.

Будучи лишь добровольцем и искателем приключений, я имел полное право не идти воевать. Отечества у меня не было, сражался я не за свою страну, и поэтому чувство патриотизма не могло меня удерживать. Мною руководило совершенно другое чувство - гордость. Я жаждал славы, чтобы принести ее в дар Изолине... Расставание наше было невыносимо тяжелым. Мы никак не могли оторваться друг от друга. А между тем мне надо было как можно скорее вернуться в лагерь, чтобы рано утром выступить со своим отрядом в поход.

Мы с Изолиной и приезжали на место свиданий и уезжали оттуда всегда порознь, по разным дорогам. Делали мы это из предосторожности, хотя здесь мы никогда никого не встречали, да и поблизости не было никаких жилищ. Будучи в полной уверенности, что наши встречи никому не известны, мы в последнее время стали менее осмотрительны.

Утром перед моим последним свиданием с Изолиной Уитли намекнул мне, что в деревне кое-что пронюхали и мне следует быть осторожнее.

Погруженный в мрачные мысли о предстоящей разлуке, я не придал особого значения словам лейтенанта и пропустил мимо ушей его совет взять с собой провожатого. Я не хотел, чтобы кто-то был свидетелем нашего прощания.

Когда мы расстались, сказав друг другу последнее "прости", мне страстно захотелось еще раз взглянуть на Изолину, и я отправился по ее следам.

Не успел я проехать и пятисот ярдов, как до меня донесся громкий разговор. В одном из разговаривающих я узнал голос Изолины, в другом... Ее собеседником был Иджурра, который по "достоверным данным" находился со своим отрядом за десятки миль от нашего села.

Трудно описать, что я испытывал в эту минуту... К стыду своему, чувство, охватившее меня, больше всего было похоже на ревность. Несмотря на Изолинины слезы, клятвы, поцелуи, я снова ревновал ее к Иджурре.

Тихо соскользнув с седла, я подкрался поближе к разговаривающим.

Изолина сидела на лошади, а Иджурра стоял около нее, ухватившись за поводья. По выражению его лица я понял, что встреча эта - по крайней мере, со стороны Изолины - была случайной.

Лица Изолины я не видел, но голос был гневным.

Находясь всего лишь в нескольких шагах от них, я отчетливо мог слышать каждое слово.

- Итак, вы отказываетесь? - спросил Иджурра.

- Я и прежде отказывала. Вы ничего не сделали, чтобы я могла изменить свое решение.

- Ну, у вас есть и другие причины. Я не так глуп. Мне отлично известна ваша тайна. Вы любите этого американского офицерика.

- А если бы и так? Больше скажу: я и не хочу скрывать этого. Я действительно люблю его.

- И вышли бы за него замуж?

- И выйду за него замуж.

- Этого никогда не будет!

- Но кто же может помешать мне?

- Я!

- Вы бредите, Рафаэль!

- Вы можете любить его, сколько вам будет угодно, но женою его - клянусь не будете. Слушайте, Изолина де Варгас, у меня есть важные документы, касающиеся вас и вашего отца. - При этом Иджурра вынул из кармана какие-то сложенные бумаги.

- Вот это, - продолжал он, - пропуск, выданный Изолине де Варгас американским главнокомандующим. А это письмо вашего отца к главному комиссару американской армии и письмо последнего к вашему возлюбленному. Хорошенький образчик измены! Теперь во главе республики стоит генерал Санта-Анна. Если я ему представлю эти документы, он прикажет тотчас арестовать вас и вашего отца. Ваша земля и имущество будут у вас отняты и перейдут ко мне. Советую вам взвесить все это, и, если вы согласитесь стать моей женой, я сейчас же уничтожу эти документы.

- Этого никогда не будет!

- Никогда? Ну, так вы еще раскаетесь в этом! Как только выгонят отсюда эту орду американских бездельников, ваши земли будут моими.

- Вы забываете, что владения моего отца лежат по техасской стороне Рио-Гранде, и прежде чем американские бездельники, как вы выражаетесь, будут изгнаны отсюда, река эта станет границей их владений. Кто же тогда будет иметь право конфисковать наши земли? Вы или ваш трусливый начальник?

Этот ответ окончательно взбесил Иджурру.

- Да, но и в этом случае владения вашего отца никогда не достанутся вам, так как вы не родная дочь дона Рамона. Я могу подтвердить свои слова доказательствами. И неужели вы думаете, что я люблю вас? Если я когда-нибудь говорил вам это, я лгал! Любить дочь бедного индейца! Ха-ха-ха...

- Негодяй, - воскликнула Изолина, - ступайте прочь!

- Погодите, - ответил Иджурра, еще крепче сжимая уздечку. - Я должен еще кое-что сообщить вам.

- Бросьте уздечку!

- Прежде обещайте мне...

- Пустите меня или я убью вас!

Я бросился к ней на помощь. В это время Изолина выхватила пистолет и направила его на Иджурру. Решительность ее произвела впечатление: трус отпустил поводья и отошел в сторону. Лошадь, почувствовав свободу, бросилась вперед, и в одну минуту Изолина исчезла из виду. Я опоздал к ней на помощь, и она даже не знала, что я был свидетелем их разговора.

Иджурра продолжал стоять, посылая вслед Изолине проклятия и угрозы. Его голос заглушал мои шаги, и он, стоя ко мне спиной, не слышал, как я подошел к нему.

Он находился полностью в моей власти. Я легко мог всадить ему в спину свою саблю, но чувство чести удержало меня.

Дотронувшись до его плеча, я назвал его по имени. Побледнев, он в страхе повернулся ко мне.

- Вы Рафаэль Иджурра? - повторил я свой вопрос.

- Да, - ответил он нерешительно. - Что вам угодно?

- У вас есть документы, часть которых принадлежит семье дона Рамона. Будьте добры мне их вернуть.

- Вы капитан Уорфилд? - спросил Иджурра после некоторого молчания, делая вид, что рассматривает письмо комиссара. Я видел, как у него дрожали руки.

- Да, я капитан Уорфилд. Вам пора бы это знать!

- Действительно, здесь есть письмо на ваше имя. Я нашел его на дороге. Пожалуйста, возьмите, - сказал он, передавая приказ комиссара, но удерживая другие бумаги.

- В письмо была вложена записка. Она у вас в руке. Надеюсь, вы мне отдадите и ее, а также документы американского главнокомандующего, выданные одной даме. Я возвращу их по принадлежности.

Иджурра начал озираться кругом, намереваясь убежать.

- Да, у меня есть пропуск. Можете получить и его, тем более что для меня он не имеет никакой цены, - сказал Иджурра, дерзко смеясь и спрятав драгоценные бумаги в карман.

Я встал в боевую позу, предлагая моему противнику также обнажить саблю и защищаться.

Иджурра как будто колебался.

- Но вы должны драться! - воскликнул я. - Трус! Или вы хотите быть убитым, не вынув сабли из ножен?

Никогда не видел я такого труса. Его губы дрожали, глаза бегали по сторонам. Я уверен, что при малейшей возможности он готов был улизнуть.

Но вдруг Иджурра преобразился. Глаза его сверкнули злобой, он выдернул саблю, и поединок начался.

К счастью, я, защищаясь, повернул голову в сторону и увидел двух герильясов, бежавших к нам с саблями в руках. Вот и разгадка неожиданной храбрости Иджурры! Он выждал момент, когда они смогут напасть на меня сзади.

Только теперь я действительно почувствовал себя в опасности.

Одному осилить троих было совершенно невозможно. У меня мелькнула мысль о бегстве, но это было немыслимо. Конь мой стоял далеко, и меня, наверное, убили бы раньше, чем я мог бы добраться до него. Однако раздумывать было некогда.

Я едва успел отскочить шага на два назад, как очутился лицом к лицу с тремя противниками.

Между нами завязалась неравная борьба. Получив несколько ран, я начал истекать кровью, постепенно теряя силы. Наконец я почувствовал, что не в состоянии буду отразить ни одного удара, и в отчаянии вскрикнул.

В ту же минуту откуда-то раздался выстрел. Пуля пронзила поднятую надо мной руку, заставив противника выронить саблю. В одно мгновение все трое бросились бежать и скрылись в чаще.

Взглянув в противоположную сторону, я увидел человека с ружьем, направлявшегося ко мне. Судя по одежде, я принял его за мексиканца и приготовился к защите.

Но каково же было мое удивление, когда я увидел, что обязан своим спасением Куакенбоссу!

- Спасибо, храбрый друг, - сказал я ему, - вы спасли меня от верной гибели!

- Вы ранены, капитан? - спросил Куакенбосс.

- Да. Но думаю, что не смертельно, я чувствую слабость от потери крови. Пожалуйста, приведите мою лошадь, она там. - С этими словами я потерял сознание, а придя в себя, увидел своего коня и Куакенбосса, перевязывавшего мне раны. Он был в одном сапоге, а другой стоял рядом, наполненный водой, которой он поил коня и смачивал мне виски.

Я вскоре почувствовал, что могу сесть на коня, и мы отправились в село, причем Куакенбосс вел мою лошадь.

Приходилось ехать мимо гасиенды, но, к счастью, наступила тьма и никто не видел меня. Говорю "к счастью", так как я был весь в крови и мой вид мог пробудить излишнее беспокойство.

XVII. Поход. Жестокий приговор

Рано утром раздался сигнал тревоги. В последний раз взобрался я на крышу, окинул взором окружающее. Весь отряд уже собрался на площади, готовый к выступлению. Все жители были на ногах. В укромных уголках, в окнах и даже на площади начались трогательные прощания. Красивые поселянки со слезами на глазах расставались с нашими воинами.

Однако среди населения встречались и враждебные нам, злобные лица. Меня волновали какие-то мрачные предчувствия, беспокоили тревожные мысли об Изолине. Что станется с ней, когда мы уйдем? Не угрожает ли ей какая-нибудь ужасная опасность? Ведь от такого негодяя, как Иджурра, всего можно ожидать.

Я решил еще раз повидаться с Изолиной и ее отцом, чтобы уговорить их уехать отсюда на время войны.

Однако я боялся, что дон Рамон не согласится на это, да и Изолина сама слишком горда, чтобы покинуть дом из-за такого труса, как Иджурра.

Кроме того, посещение мною дона Рамона около пяти часов утра могло стать известным и навлечь на него ту самую опасность, от которой я хотел оградить его и его дочь. Я был в нерешительности: что предпринять? Холингурс вывел меня из затруднения, посоветовав мне написать дону Рамону письмо.

Послушавшись лейтенанта, я быстро написал письмо, с более легким сердцем отправил его, а сам дал отряду сигнал к выступлению.

Через некоторое время после нашего выхода из села нас откуда-то обстреляли. Посланные в разные стороны разведчики никого не нашли, хотя издали мы видели группу всадников, мчавшихся от нас во всю прыть.

Это был, по всей вероятности, отряд Иджурры, но мы его не преследовали, боясь столкнуться с сильным и хорошо организованным отрядом мексиканцев под начальством самого Каналеса.

Во время пути мне не давали покоя мрачные предчувствия относительно Изолины. Добравшись благополучно до города, мы, к своему удивлению, узнали, что дивизия еще не покинула его. Она должна была выступить утром, но получила приказ пробыть здесь еще неделю.

Я надеялся, что нас снова отправят в село, но нам было приказано остаться при дивизии.

Мой отряд расположился на берегу красивого ручья в полумиле от города. Я недолго оставался в лагере и вскоре отправился в город узнать о дальнейших действиях армии и повидаться с товарищами. Это несколько рассеяло мои грустные мысли.

Когда я возвратился в лагерь, меня снова одолели тяжелые думы. Лежа в своей палатке, я предавался таким мрачным размышлениям, что, в конце концов, не мог больше оставаться в неизвестности относительно Изолины и придумал, взяв несколько солдат, отправиться с ними ночью к дому дона Рамона. По прибытии туда я предполагал оставить солдат у ворот, а самому войти в дом и, если обитатели еще не выехали оттуда, постараться убедить их сделать это.

Решено было выехать, когда стемнеет: во-первых, мне не хотелось, чтобы в лагере узнали о моей экспедиции, во-вторых, для большей безопасности.

С наступлением темноты мы отправились в путь.

Рюб и Гарей шли впереди в качестве разведчиков, которым мы, разумеется, вполне доверяли.

Пробирались мы по совершенно пустой местности. Только на полпути попалась нам какая-то разоренная хижина. Не доезжая до нее около полумили, мы услышали голоса, плач и стоны женщин. Пришпорив своих коней, мы быстро поехали вперед. К нам навстречу спешил Гарей, по лицу которого было видно, что случилось нечто ужасное.

- Капитан, плохие вести!.. Эти негодяи в нашем селе хуже индейцев поступили! Женщины убежали сюда, в эту хижину. Пойдите, взгляните на них!

Услышав это, я быстро поскакал к развалине.

В хижине находились несколько молодых женщин и трое мужчин. Они окружили Рюба, который старался успокоить их на своем ломаном испанском языке. Все женщины были полунагие, с распущенными волосами. По их лицу и шее струилась кровь, а на лбу горела красная полоса.

Подъехав ближе, я увидел, что это ожог от раскаленного железа. Кроме этого, у всех несчастных были отрезаны уши, а у мужчин вдобавок - кисть правой руки!

Кровь стыла в жилах при виде этого ужасного зрелища!

Оказывается, вскоре после нашего ухода из села туда ворвались мексиканцы с криками "Да здравствует Мексика!" и "Смерть янки!"

Сперва они бросились на винные лавки, затем, еще более озверев от выпитого вина, стали разорять дома, вытаскивать на площадь женщин, глумясь над ними и требуя, чтобы на них поставили клеймо.

- Режьте им уши! - кричали в толпе мексиканцев. И пока полупьяный кузнец работал раскаленным железом, мясник ножом отрезал уши. Хотя все эти негодяи были в масках, не могло быть никакого сомнения, что это была шайка Иджурры.

Говорили, что, вероятно, есть еще и другие жертвы. Те, которых мы встретили, пробирались в американский лагерь, и Рюб задержал их в хижине до нашего прихода.

Что следовало нам предпринять? Послать ли еще за солдатами и дождаться их или сразу отправиться в село? Предпочли второе. Людей у нас было достаточно, и все горели жаждой мести. Направив бедных страдальцев в лагерь, мы уже собрались отъезжать, когда вдали показалась фигура, которая, увидя нас, спряталась в кусты.

Рюб и Гарей быстро побежали вперед и через несколько минут вернулись с мексиканским юношей, также пострадавшим от разбойников. Он сообщил нам, что злодеи направились вдоль по реке к дому де Варгаса с криками "Смерть изменникам!" и "Смерть Изолине!"

Услышав эти слова, я пришпорил своего коня и полным галопом бросился вперед, а за мной остальные мои воины. Нам нужно было как можно скорее достигнуть жилища Изолины.

Не доезжая нескольких миль до нашей цели, мы вдруг увидели впереди яркий свет, словно от пожара.

- Что это такое? Боже мой, уж не горит ли гасиенда? - испуганно шептали мы друг другу. Наши опасения, к счастью, не оправдались. Свет происходил не от пожара, а от огромного костра, горевшего перед воротами дома.

Вокруг костра двигались мужчины, женщины, собаки, лошади... Это оказался бивуак мексиканцев. Вместо того чтобы постепенно окружить их, мы не выдержали: бросились вперед и этим самым испортили все дело. Мексиканцы, услышав наш крик, обратились в бегство. Шестеро из них были убиты, почти столько же взяты в плен. Преследовать их было бесполезно, так как скрылись они в лесу. Я въехал во двор, где все оказалось разрушенным. Богатая обстановка, дорогие вещи и украшения - все было разбросано и испорчено. Я стал звать Изолину, дона Рамона, но никто не отвечал. Тогда я кинулся в комнаты искать их, но обошел весь дом, так никого и не найдя.

У меня появилась надежда, что дон Рамон с дочерью, послушавшись моего совета, покинули дом до нападения.

Я бросился к пленным расспросить их обо всем, но было поздно: их уже повесили. В живых оставались только женщины, которые на все мои вопросы молча качали головами. Я был в полном отчаянии, как вдруг увидел мальчика Сиприо, рассказавшего мне следующее:

- Эти злые люди увезли мою госпожу. Они приехали в черных масках, ворвались в дом, схватили дона Рамона, а донну Изолину вытащили во двор. Она была не одета, по шее и груди струилась кровь. Разбойники вывели из конюшни белого коня, крепко привязали вдоль его спины донну Изолину, потом к ногам животного прицепили ракеты, подожгли их и пустили коня в прерию вместе с Изолиной.

Потрясенный этим страшным известием, я упал без чувств на землю...

XVIII. По следам. При свете факелов

Я пришел в себя только тогда, когда меня обрызгали холодной водой. Около меня стояли Рюб, Гарей и некоторые другие, приехавшие из лагеря товарищи, среди которых был и Уитли.

Узнав о случившемся от пришедших в лагерь женщин, они вне себя от гнева моментально помчались сюда.

Не успел я опомниться от обморока, как до меня донеслись какие-то дикие визги и крики. Это наши возмущенные солдаты ремнями и веревками наказывали пленных женщин. С большим трудом удалось мне остановить эту расправу, после чего женщины, отпущенные на свободу, быстро скрылись.

- В село! В село! - раздались крики наших воинов. И часть отряда с Уитли и Холингурсом во главе направились к селу. Я не остался ждать их возвращения, решив во что бы то ни стало разыскать Изолину.

Посадив Сиприо на коня и выбрав себе шесть лучших следопытов, я выехал с ними в прерию.

Благодаря яркому свету луны и смышлености Сиприо, мы скоро достигли места, на котором мальчик последний раз видел Изолину.

Отсюда, отослав Сиприо домой, мы продолжали двигаться очень быстро. Благодаря недавним дождям, следы были так ясны, что можно было видеть их, не сходя с лошади. Только изредка Рюбу и Гарею приходилось спешиваться, чтобы отыскивать их, но при этом охотники шли так быстро, что наши лошади почти все время бежали. Мы ехали молча. Мне было не до разговоров: я был слишком подавлен теми подробностями, которые сообщил мне Сиприо. Он видел кровь на ее шее и груди... Боже мой! Ей, значит, отрезали уши! Затем ее положили на спину коня, обвили руки вокруг его шеи и крепко связали. Ноги ее были тоже связаны, так что бедняжка, конечно, никак не сможет освободиться!

Все эти мысли окончательно сводили меня с ума!

Ко мне приблизился Гарей.

- Не тревожьтесь, капитан, - успокаивал он меня. - Я не думаю, чтобы белый конь ускакал слишком далеко с грузом на спине. Его спугнули ракеты. Как только палки сгорят, он остановится, и мы его поймаем. Только бы луна не спряталась.

Как назло, безоблачное небо понемногу заволоклось темными тучами, скрывшими от нас луну, и мрак окутал все окружающее. Отыскивать след в темноте было немыслимо, и нам пришлось остановиться, чтобы обсудить дальнейший план действий. После короткого совещания решили, не откладывая до следующего дня, продолжать преследовать при свете факелов. Но где их достать? Вот вопрос! Мы находились среди голой, бесплодной прерии, кругом не росло ни одного деревца! С собой у нас тоже не было материала. Как же смастерить факел?

И тут один француз из нашего отряда помог нам выйти из затруднения. Он предложил съездить обратно в село и привезти хранившиеся в церкви большие восковые свечи.

Предложение было принято, и француз с Куакенбоссом поскакали в село.

Оставшиеся расположились на траве в ожидании товарищей.

Нашим гонцам было дано два часа времени, но вернулись они значительно раньше, снабженные тремя толстыми церковными свечами. Мы узнали следующие новости: в селе найдены были еще жертвы, и много мексиканцев было повешено нашими возмущенными солдатами.

Дон Рамон, как предполагали, еще жив, но захвачен в плен герильясами. Не теряя времени, мы, вооружившись длинными зажженными свечами, снова двинулись в путь.

К счастью, веял лишь легкий ветерок, не задувавший пламени. Несмотря на темноту, мы разглядели, что приближаемся к памятной для нас горе, белые скалы которой вскоре показались впереди. Питая слабую надежду, что гора задержала дальнейший бег белого коня, мы несколько раз объехали вокруг нее.

Ни коня, ни следов его нигде не было видно. Между тем, на наше несчастье, начал накрапывать дождик, вскоре перешедший в ливень.

Свечи моментально погасли, и нам пришлось прекратить бесполезные поиски.

В мрачном молчании, найдя приют под навесом скалы, стояли мы, ожидая окончания ливня.

XIX. Найденный след. Через поток

Утомленные бесплодными поисками, люди почти все быстро уснули. Только я не мог ни спать, ни отдыхать.

Погруженный в свои мрачные думы, я совершенно забыл об окружающем, как вдруг размышления мои были прерваны донесшимся до меня разговором Рюба и Гарея.

Они, по-видимому, не теряли надежды найти след белого коня.

Взяв свечи, захватив сомбреро с головы спавшего Куакенбосса, двое друзей отправились в путь. Свечей они не зажигали и поэтому быстро скрылись в темноте.

Все еще шел сильный дождь, но на востоке тучи стали рассеиваться, а небо мало-помалу прояснилось.

Вдруг вдали сверкнули два огонька. Сперва они двигались то вперед, то назад, потом остановились. К этому времени многие из моих спутников проснулись и стали с интересом следить за огоньками, один из которых снова задвигался, уходя все дальше и дальше.

Вскоре вернулся Гарей и сообщил, что Рюб снова напал на след и советует нам немедленно трогаться в путь. Разумеется, мы не заставили себя ждать, тут же погнали лошадей в указанном направлении.

Старый охотник, несмотря на проливной дождь, быстро продвигался вперед, защищая пламя свечи широким сомбреро.

Недалеко отсюда протекал ручей. Опытный Рюб знал об этом и решил, не без основания, что конь, вероятно, подходил к нему напиться. Рюб оказался прав. Следы привели нас к тому месту ручья, где конь пил. Далее Рюб определил, что он снова помчался. Но по какой причине? Что могло испугать его? Гарей объяснил нам это так: за ним гнались волки.

Да, за ним гнались волки! В этом не может быть сомнений, так как многочисленные следы волков местами полностью закрывали следы коня. Я с ужасом представлял себе, как хищники бросаются на лошадь, рвут ее и терзают несчастную, беспомощную Изолину...

В это время, словно желая утешить меня, судьба снова нам улыбнулась. Гроза прошла, и из-за облаков вышла полная луна, ярко осветив всю прерию.

Мы потушили свечи.

Вдали послышался шум воды. Двигаясь по следу, мы приблизились к реке и водопаду, который, хлопоча и пенясь, низвергался со скалы. След обрывался у самого водопада; значит, лошадь, не видя другого спасения от волков, бросилась в поток!

Все, кроме Рюба, были убеждены, что и конь, и всадница погибли в пучине. Рюб же утверждал, что конь перешел реку еще до дождя, а волки, как видно по следам, остались на этом берегу.

Слова старого охотника несколько успокоили меня. Мы снова вскочили в седла и поехали вдоль берега отыскивать брод. Поиски наши оказались безуспешными, и я, выбрав удобное место, переплыл реку на коне. Остальные последовали моему примеру. Причем Рюб, разумеется, употребил совершенно необыкновенный прием: чтобы облегчить лошадь, он переправился через реку не верхом, а плыл сзади, уцепившись зубами за ее хвост.

На другом берегу мы вновь отыскали следы коня.

XX. Карликовый лес. Исчезновение белого коня

Отъехав несколько шагов от реки, мы наткнулись на препятствие, едва не положившее конец нашему преследованию. Перед нами очутился карликовый дубовый лес, деревья которого были не более тридцати дюймов высоты, хотя полностью развитые.

Нам пришлось сойти с лошадей и ползти на четвереньках. Таким образом двигались мы очень долго: дубы росли так густо, что своей листвой сильно затемняли лунный свет, и нам трудно было не упустить из виду след белого коня.

Прошло несколько томительных часов, прежде чем мы выбрались из этого крошечного леса в прерию, освещенную первыми лучами утренней зари.

Следы говорили, что здесь конь шел вначале шагом, но потом вдруг галопом поскакал вперед.

Что же испугало его? Никакие звери, по-видимому, не гнались за ним, так как следов не было видно. Мы были в недоумении, которое вскоре разъяснилось.

Охотники, ехавшие впереди, увидели многочисленные следы лошадиных ног.

- Здесь были дикие лошади! - воскликнул Рюб. - Я вижу, в чем дело! Испугавшись странного вида белого коня, они бросились прочь от него. Конь поскакал за ними. Тогда мустанги разбежались в разные стороны, но он все-таки догнал их!

Опытный охотник, низко нагнувшись над землей, читал по ней, как по книге. Я сознавал, что Рюб прав. Конь с Изолиной попал в табун диких лошадей!

Боже мой! Она погибнет среди этих бешеных животных!..

Мое воображение снова стало рисовать мне самые ужасные картины. Я помчался в прерию - и что же? Вдали среди мустангов был и белый конь. Он поднялся на дыбы, и на спине его...

- О Боже, спаси, спаси ее! - воскликнул я в отчаянии. Все мои спутники с громким криком поскакали за мной. Мы думали таким образом отпугнуть мустангов, но наши голоса, очевидно, не доносились до них. Тогда я несколько раз выстрелил из пистолета.

Услышав выстрелы, испуганные лошади быстро отскочили от белого коня и с ржанием разбежались в разные стороны. Один белый конь продолжал стоять на прежнем месте, но это продолжалось недолго. Он пронзительно заржал и бросился вперед.

Сознавая, что необходимо во что бы то ни стало его догнать, я пришпорил Моро и бросился за ним в погоню. Мой конь, измотанный непрерывной скачкой, шел с трудом, тем более что путь наш лежал через холмистую местность. Я понимал, что моя лошадь может поплатиться жизнью, но готов был пожертвовать ею для спасения Изолины.

Наконец мы выехали на ровную поверхность, где бедный Моро мог скакать быстрее. Расстояние между мной и белым конем заметно уменьшалось. Я уже мог различить бледное лицо и развевавшиеся волосы Изолины.

Я несколько раз громко кричал, звал ее по имени, и наконец - о радость! она приподняла голову, и я услышал ее слабый крик. Она жива! С удвоенной энергией пришпорил я своего коня, но вдруг Моро споткнулся, упал, и я очутился на земле.

Когда я встал и снова вскочил на лошадь, белого коня уже нигде не было видно.

Это исчезновение коня было понятно: он скрылся в густой чаще, расстилавшейся впереди.

Я больше не видел его, но ясно слышал топот копыт и треск веток.

Пришпорив Моро, я необдуманно поскакал прямо в глубь чащи и сразу же об этом пожалел, почувствовав, что допустил ошибку. Мне, конечно, надо было ехать по следам коня, но получилось так, что вскоре я совершенно перестал его слышать.

Проехав еще немного вперед, я остановился, прислушиваясь. Но вокруг была мертвая тишина - даже птицы приумолкли. В надежде отыскать след белого коня я ездил в разных направлениях, но безуспешно.

Тогда мне пришло в голову вернуться в прерию и оттуда ехать уже по следам. Я повернул лошадь и поехал, как мне казалось, к прерии, но прошло полчаса, а прерии все не было видно. Я сворачивал в стороны, меняя несколько раз направление, но так и не смог выехать из чащи и понял, что заблудился.

XXI. Мексиканские свиньи. Пожар

Поняв, что я совершенно не в состоянии определить, в какую сторону мне ехать, я опустил поводья, положившись на инстинкт Моро. Я надеялся, что мой конь или вывезет меня из чащи, или привезет к воде, которая нам обоим сейчас была так необходима.

Жалея Моро, я шел пешком, изредка крича и стреляя из пистолета. Однако в ответ я не слышал ни одного выстрела. Вероятно, товарищи мои были слишком далеко, чтобы слышать меня.

Вдруг недалеко от меня птицы подняли крик и заметались, словно чуя присутствие врага.

Поехав на шум, я вскоре очутился на небольшой поляне, где шел настоящий бой между пантерой и мексиканскими свиньями. Пантера была окружена этими маленькими животными. Вокруг лежали мертвые свиньи, но еще много было здесь и живых. Они продолжали нападать на врага, пронзая его своими острыми клыками. Выхватив ружье, я убил пантеру на месте, но тут же поплатился за свой необдуманный поступок: неблагодарные свиньи теперь набросились на меня и мою лошадь.

Я не успел зарядить ни ружье, ни пистолет. Бедный Моро делал отчаянные прыжки. Хорошо, что я крепко держался в седле, иначе я был бы растерзан этими животными. Видя свое единственное спасение в бегстве, я пришпорил Моро. Но, к сожалению, заросли сильно мешали ему двигаться, а наш многочисленный неприятель не отставал от нас. Положение становилось критическим. На мое счастье, в этот момент показались товарищи, которые, соскочив с лошадей, револьверными выстрелами разогнали свиней.

Среди моих спасителей не было Рюба и Гарея, отправившихся по следам белого коня. Теперь они, должно быть, далеко, так как расстались с остальными более часа тому назад.

Мы решили вернуться в прерию, чтобы оттуда снова въехать в чащу по следам Рюба и Гарея. Догадливые охотники облегчили нам эту задачу, обламывая на своем пути ветки деревьев, служившие нам знаками.

Проехав около пяти миль, я и мои товарищи ощутили странную боль в глазах, а еще через некоторое время в воздухе запахло дымом. Чем дальше мы ехали, тем дым становился гуще и боль в глазах сильнее и острее. Все кругом потемнело, и мы едва могли разглядеть следы. Воздух сделался таким сухим и горячим, что уже трудно было дышать. Мои товарищи уже готовы были остановиться, но я уговорил их идти вперед, предполагая, что теперь Рюб и Гарей уже недалеко от нас. Действительно, они вскоре откликнулись на мой зов.

Мы поспешили на их голоса и вышли по прогалину, на которой сквозь дым могли различить обоих охотников и их лошадей. Наше предположение о лесном пожаре не оправдалось: горела прерия.

Прогалина, на которой мы находились, была хорошо защищена от огня, и нас беспокоил только дым.

Гарей рассказал мне следующее. Выйдя из чащи, они направились по лугу и прошли довольно далеко, когда перед ними появились бушующие волны пламени. Это пылала прерия. Наши друзья вынуждены были быстро вернуться в чащу.

Нам пришлось на время прервать движение вперед. Дым сильно мешал двигаться, и неподалеку раздавался треск горевшей сухой травы. Мимо нас пробегали испуганные антилопы, олени, волки и другие звери. Птицы метались в ветвях, а орел кружил в высоте, испуская пронзительные крики.

Убив близко подошедших к нам медведей и антилопу, мы развели огонь и приготовили себе ужин.

Теперь перед нами встал более серьезный вопрос: как утолить мучившую нас жажду, усиливавшуюся благодаря сухому горячему воздуху. Мы сосали чугунные пули, пили кровь убитых животных, высасывали сок кактуса и агавы, но все это давало лишь временное облегчение, после которого жажда становилась еще мучительнее. Наконец, к нашему счастью, дым стал понемногу рассеиваться, очищая воздух. Огонь, подойдя к самому краю зарослей, стал гаснуть, остановленный деревьями.

Воспользовавшись этим, мы вскочили на лошадей и поехали по направлению к прерии. Наши следопыты ехали впереди, по-прежнему занятые своим делом. Эти "люди гор", как они себя называли, во время работы были крайне молчаливыми. Они не высказывали своих мнений и не делились планами ни передо мной, ни тем более перед моими подчиненными, которых считали молокососами, мало знакомыми с прериями.

Зная эту черту их характера, я понимал, что расспрашивать их было бесполезно, и решил, подъехав к ним поближе, подслушать разговор.

- Знаешь что, Билл, - говорил Рюб, обращаясь к своему товарищу, - ведь прерия не могла сама загореться.

- Ты прав, - отвечал ему Гарей.

- Помнишь в Бепт-Форте того странного человека, который собирал травы и говорил, что прерия может запылать сама собой без всякой причины?

- Помню. Но я этому не верю, - усомнился Билл.

- И я тоже, - подтвердил Рюб. - Конечно, молния может зажечь прерию, но ведь сегодня молнии не было. Значит, пожар устроили люди... Вероятно, индейцы близко, и мы должны держать ухо востро.

- Так ты думаешь, Рюб, что это сделали индейцы?

- Да, я почти уверен в этом. Белых в этих краях нет. Мексиканцам заходить сюда незачем, слишком далеко. Стало быть, тут хозяйничали индейцы.

- Но зачем же им было поджигать прерию? - спросил Гарей.

- Вспомни рассказ француза и Куакенбосса - тогда поймешь, - наставительно промолвил Рюб.

Рассказ этот был мне известен. Когда Леблан с Куакенбоссом ездили за свечами, они узнали, что индейцы разорили мексиканский город. Это случилось недалеко от нашего села в день нашего выступления в поход. Затем часть их отряда вышла к гасиенде де Варгаса и там завершила грабеж, начатый герильясами.

- Ведь очень может быть, - продолжал Рюб, - что это те самые индейцы, которых мы так славно огрели около горы! Они могли думать, что мы еще стоим в селе, и подожгли степь, чтобы помешать нам их преследовать.

- Да, да, Рюб, ты совершенно прав. Но, как ты думаешь, спаслась ли от пожара молодая девушка?

Я жадно прислушался к ответу старика.

- По-моему, спаслась, - отвечал Рюб. - Если бы пожар застал ее в степи, конь бросился бы назад. Однако по следам этого не видно. Они идут по прямой линии. Значит, конь успел проскочить до пожара.

При этом ответе у меня точно камень свалился с груди, и я поехал вперед с вновь появившейся надеждой.

XXII. Индейцы. Пойманный конь

Проехав еще какое-то расстояние, мы увидели множество конских следов. Рюб соскочил с лошади, встал на колени и сдул пепел со следов. Это были следы лошадей, подкованных толстой буйволовой кожей, а так подковывают только индейцы.

Присутствие поблизости таких опасных врагов было делом нешуточным. Приходилось серьезно задуматься, как действовать дальше. И мы стали обсуждать этот вопрос, полагаясь, главным образом, на советы старого охотника. Прежде всего необходимо было произвести более точную разведку, которая была, конечно, поручена Рюбу и Гарею.

Результаты разведки превзошли всякие ожидания. Наши следопыты вернулись через несколько минут, узнав по следам не только время прохождения здесь коня, но и то, что индейцы проскакали здесь уже после него. Возможно, гнались за ним.

О преследовании белого коня теперь нечего было и думать. Нам следовало быть крайне осторожными и приготовиться к возможной встрече с неприятелем.

Решено было продолжать движение вперед. Перед отрядом, как всегда, шли Рюб и Гарей. Через некоторое время мы снова увидели на земле множество лошадиных следов, шедших уже в разных направлениях. Охотники внимательно разглядывали их, сдувая наполнявший их пепел.

- Ну да, так и есть! - воскликнул Рюб. - Они поймали белого коня!

Я выслушал это заявление с полным доверием, тем более что сам мог проверить его справедливость, так как тоже умел немного "читать" по следам. В этом месте следы белого коня сбивались. Его, очевидно, окружали другие лошади, которые вначале мчались во всю прыть, а потом пошли шагом.

Да, не могло быть никаких сомнений, что конь и Изолина в руках индейцев. При этой мысли меня вначале охватило чувство радости. "Все-таки она среди людей", - подумал я. Может быть, они пожалеют беспомощную женщину, поймут, что она жертва жестокой мести их же врагов, освободят ее и облегчат ее страдания!

Однако этот порыв радости продолжался недолго, мною вновь овладел страх за Изолину. Все зависело от того, какому племени она попала в руки, северному или южному. Некоторые северные племена, часто общающиеся с белыми, постепенно начали терять свои жестокие наклонности, тогда как южные продолжают оставаться такими же кровожадными дикарями.

Кто знает? Ведь Изолина могла попасть именно к такому племени!

Удрученный этими мыслями, я невольно пришпоривал Моро, подвигаясь все быстрее и быстрее. Мои товарищи от меня не отставали. Нас по-прежнему мучила жажда, и мы торопились быстрее добраться до воды.

Слава Богу! Наконец перед нами лесок и давно желанный ручей! Мы все, быстро соскочив с коней, радостно бросились к воде. Только Рюб и Гарей, прежде чем напиться, окинули зорким взглядом лесок и берега ручья. Близ того места, где мы остановились, я заметил брод, около которого было много следов животных. Рюб, взглянув на них, с большим волнением воскликнул:

- Я так и знал! Это тропа войны индейцев!

"Тропой войны" в этих местах называются дороги, протоптанные индейскими племенами во время набегов на Мексику. Набеги эти практиковались и в давние времена, но с ослаблением испанской власти заметно участились. Теперь они даже приняли регулярный характер и совершаются раз в год в одно и то же время, то есть когда буйволы переходят к северу. Во время этих набегов на города и села краснокожие грабят имущество жителей, уводят в плен женщин и детей.

Однако ошибочно было бы думать, что они обрушиваются лишь на бедных и беззащитных обывателей - богатые тоже нередко страдают от них. Так, например, во время подобного нападения у одного богатого губернатора был похищен сын, который был возвращен отцу только много лет спустя за большую сумму денег.

Известно, что в настоящее время в руках северомексиканских индейцев находится около трехсот белых, большая часть которых женщины. Как ни странно, многие из таких пленниц, несмотря на предложенные выкупы, не желают вернуться домой. Несколько лет, иногда даже месяцев, проведенных между индейцами, оказываются достаточными, чтобы заставить пленников забыть прежние условия жизни и обратиться в настоящих дикарей.

Однако пора вернуться к нашему рассказу, от темы которого мы сильно уклонились в сторону.

Утолив наскоро жажду и переправившись через ручей, я принялся изучать следы, увиденные мною на другом берегу. Мои верные охотники не покидали меня: они искренне привязались ко мне, готовые, в случае надобности, пожертвовать ради меня жизнью.

Но, кроме привязанности ко мне, их сильно привлекал сам процесс выслеживания, в котором они были такими виртуозами.

Перейдя за мной на противоположный берег, оба друга вновь склонились низко над землей. Предположение Рюба было верным: мы действительно находились на тропе войны. Если бы здесь проходили мирные индейцы, перед нами непременно были бы и многочисленные следы индианок, которых их властелины обычно заставляют идти пешком в качестве вьючных животных. Следы женских ног мы видели, но они, вероятно, принадлежали не индианкам, а мексиканкам, обладающим самыми крошечными и самыми красивыми ножками в мире.

- Бедняжки! - воскликнул Рюб. - Подумайте, их гонят пешком, когда так много свободных лошадей! Тяжелая ожидает их доля!

Старик говорил все это, не подозревая, что слова его разрывают мне сердце.

После дальнейших исследований охотники пришли к заключению, что индейцы проходили здесь уже на обратном пути, нагруженные добычей, и проходили всего несколько часов назад. Желая узнать, соединилась ли эта многочисленная группа с той, которая гналась за белым конем, мы снова принялись внимательно изучать следы.

Вдруг раздались удивленные восклицания волонтера Станфильда, нашедшего след своей пропавшей лошади.

- Ты уверен, что это твоя лошадь? - осведомился Рюб.

- Еще бы! Ее след я узнаю из тысячи! - уверенно произнес Станфильд.

Теперь многое нам стало ясно. Во время битвы с индейцами около подножия горы нами был ранен один белый, сражавшийся в рядах дикарей. Рюб, знавший кое-что об этом "белым индейце", советовал казнить его, но мы пожалели его и отпустили на свободу, наивно надеясь, что он из благодарности за это не станет вредить нам. А он украл лошадь Станфильда и исчез вместе в нею! Как я жалел, что мы не послушались совета Рюба! В эту минуту у меня мелькнуло еще одно воспоминание. Однажды, когда я ехал вместе с Изолиной, этот "белый индеец" нам повстречался. С какой ненавистью он взглянул на меня! Теперь мне все стало понятно!

XXIII. Письмо на листе агавы. Подземный огонь

Ехать дальше по тропе войны было настолько легко, что мы здесь не нуждались в искусстве наших следопытов. Скорость движения теперь зависела исключительно от наших лошадей. Однако бедные животные были так утомлены, что насилу плелись.

Мой Моро, разумеется, был еще бодр, но отправиться вперед одному было бы полным безумием.

Наступил вечер. Небо заволокло тучами. Конечно, мы могли бы продолжить путь с факелами, но это представлялось нам не совсем безопасным. Лично я готов был рисковать своей жизнью, но не считал себя вправе подвергать опасности своих товарищей.

Спешившись, мы расположились на траве,предоставив нашим лошадям пастись. Вскоре все мои утомленные спутники крепко спали. Один я не мог спать. Тревожные мысли не давали мне покоя. Охваченный страхом за Изолину, я какое-то время ходил возле ручья, затем освежил голову под прохладной струёй и, немного успокоившись, присел около воды.

В ручье плескались серебристые рыбки. Наблюдая за ними и немного завидуя их беззаботной доле, я начал дремать. Неожиданно одно странное обстоятельство заставило меня встрепенуться.

Около меня росла большая агава с широкими мясистыми листьями. Один из ее стеблей был надломлен, а игла, которой заканчивался лист, оторвана.

В этом, конечно, не было ничего удивительного, так как индейцы обыкновенно оставляют подобные отметки в тех местах, по которым проходят. Но меня поразило нечто другое: на листе было что-то написано!

Приблизившись к дереву, я прочел на листе следующее:

"Я в плену у команчей. Это военный отряд. У него много пленных женщин и детей. Мы идем к северо-западу. Я спаслась от смерти, но боюсь..."

На этих словах письмо обрывалось. Подписи не было, но она и не нужна была!

Как это ни трудно было, я узнал почерк Изолины. Она, очевидно, отломила иглу листа, чтобы ею написать свое письмо. Слава Богу, она спасена! Но чего она боится? Ужасной судьбы, о которой даже и подумать страшно... Почему письмо так внезапно оборвалось?

Я несколько раз перечитал записку и пересмотрел все остальные листья агавы, надеясь найти еще что-нибудь от любимой, но мои поиски были безуспешными.

Товарищи мои продолжали спать, а я, встревоженный письмом Изолины, не мог даже и думать о сне.

Недалеко от меня похрустывала трава. Это наши лошади лакомились роскошным кормом, набираясь сил для предстоящей работы...

Внезапно меня охватило неприятное ощущение холода. Поднялся резкий, все усиливающийся северный ветер, и в течение получаса температура упала, по крайней мере, до пятнадцати градусов по Фаренгейту.

Я был знаком с суровой зимой в Канаде, переезжал замерзшие озера... Но подобного холода мне не приходилось еще испытывать. А предшествовавшая жара делала стужу еще более ощутимой. Мне казалось, что у меня кровь стынет в жилах.

Я закутался в буйволовую шкуру, оброненную каким-то дикарем. Не рассчитывая ночевать под открытым небом, почти никто из нас не взял с собой ничего теплого. Лишь некоторые счастливцы имели возможность закутаться в одеяла, между тем как другие старались укрыться от ветра в кустах. Кто-то посоветовал развести костер, но более благоразумные отвергли это предложение, особенно Рюб и Гарей: огонь мог выдать нас индейцам и привести к верной гибели.

Но хитрый Рюб вовсе не намеревался мерзнуть. Он умел развести такой костерок, который не разглядел бы самый зоркий индеец. Набрав сухих листьев, травы и коротких сучьев, старик вырыл ножом круглую яму глубиной около фута и почти столько же шириной. В яму он положил вначале травы и листьев, которые зажег кремнем и трутом, потом сухих сучьев и плотно прикрыл все это вырытой землей.

Устроив все это, Рюб сел на корточки над костром и плотно закутался в свою старую попону. Он больше не мерз. Из отверстий ветхого покрывала слабо струился дым, но огня не было видно.

Пример старого охотника вскоре нашел подражателей в лице всех моих спутников, а добродушный Гарей устроил и мне такую же печку, которой я с благодарностью воспользовался. Должно быть, мы представляли пресмешное зрелище, сидя таким образом на корточках. Товарищей моих это очень забавляло, но мне было не до смеха.

В полночь мы добавили топлива в свои подземные костры и просидели так до зари.

Всю ночь не прекращались дождь, град, ветер и слякоть, но к утру снова стало ясно.

Позавтракав убитой накануне индюшкой, мы двинулись в путь.

XXIV. Кровавые письма. Индеец

Согласно сообщению Изолины, индейцы направились к северо-западу. Вероятно, она слышала, как ее похитители обсуждали свой план действий.

Изолина немного понимала язык команчей, так как он был родным языком ее матери.

Двигаться вперед нам приходилось с большой предосторожностью: если бы хоть один индеец увидел нас, то мы бы погибли. Если не мы, так наше дело.

Проехав еще около двух часов в северо-западном направлении, мы очутились на ночной стоянке индейцев.

Еще раньше по разным признакам наши следопыты убедились в том, что эти индейцы принадлежат к племени команчей. Теперь же это убеждение еще более окрепло.

Перед нами стояли столбы от палатки, расположенные в виде конуса. Такие палатки ставят только команчи.

По соображениям Рюба, дикари покинули лагерь рано утром и теперь находились в двухчасовом переходе от нас.

По всей вероятности, они так торопились, чтобы вовремя застать стада буйволов, переходящих в период северных ветров в более высокую местность. В то время, когда я с грустью бродил по лагерю, отыскивая среди разбросанных предметов какое-нибудь вещественное напоминание о моей дорогой невесте, Рюб подал мне записку. Она была засунута в отверстие расщепленного колышка, воткнутого в землю у самой палатки.

Записка, написанная кровью, была адресована мне. Развернув ее дрожащими руками, я прочел следующее:

"Генрих, я еще жива, но меня может постигнуть ужасная судьба. Двое предъявляют права на меня: сын вождя и тот негодяй, которому вы даровали жизнь и свободу. Оба принимали участие в поимке белого коня, и поэтому каждый считает меня своей собственностью. Совет решит, кому из этих двух чудовищ я буду отдана. Отдадут ли меня одному или обоим - одинаково ужасно. Если же меня не присудят никому из них, то судьба моя будет еще ужаснее. В таком случае я, согласно их обычаю, становлюсь всеобщей собственностью, буду принадлежать всем.

Не бойся, Генрих, я сумею умереть, не запятнав твоей любви ко мне. Чувствую, что час мой близок. Прощай!"

Я спрятал эту записку и, не сказав ни слова товарищам, заторопил их в дальнейший путь.

Мы ехали медленно.

Мои план освобождения Изолины можно было выполнить только ночью. Команчи двигались быстрее нас: они теперь были в своих владениях и не боялись врага. Мы же должны были ехать очень осторожно, внимательно осматривая каждую возвышенность, что отнимало много времени.

После полудня мы достигли дневной стоянки дикарей, которую они, по-видимому, только недавно покинули. Видно было, что они разводили костры и жарили мясо.

Я снова искал какой-нибудь весточки от Изолины, но глаза старого Рюба опять оказались зорче моих.

- Вот вам еще письмецо, - сказал он, подавая записку.

Я жадно схватил ее.

"Еще раз вскрываю вены, чтобы написать вам. Совет собирается сегодня вечером. Через несколько часов решится вопрос, кому я буду принадлежать, чьей буду рабыней! Я постараюсь убежать. Руки у меня свободны, но ноги крепко связаны. Я пыталась развязать веревки, но не могу. Если бы мне только добыть нож! Я знаю, где его взять, и могу попробовать захватить, но это надо сделать лишь в последнюю минуту: неудача слишком рискованна. Генрих, я тверда и решительна. Я не предаюсь отчаянию. Так или иначе, но я освобожусь от... Они идут... Он следит за мной... Я должна..."

Тут письмо обрывалось. Оно, вероятно, было быстро смято и брошено в траву, где и нашел его Рюб.

Отдохнув немного и напоив лошадей, мы начали свой последний переход по тропе войны. Не успели мы проехать и одной мили, как вдруг наши разведчики спрятались в кустах, очевидно, заметив впереди что-то подозрительное.

Мы остановились, ожидая, что будет дальше. Через несколько секунд Рюб и Гарей стремглав уже бежали к нам, вниз по холму, делая нам знаки спрятаться в кусты.

- Индеец! - сообщили запыхавшиеся охотники, присоединяясь к нам.

- Билл, бери скорее лассо! А вы не смейте стрелять! - командовал Рюб. - Он прямо норовит в ловушку!

В ту же минуту четко стала видна фигура молодого индейца, галопом приближавшегося к нам. Зачем он возвращается? На разведчика он не походил. Гонец? Но позади нас ведь не было индейцев!

Леблан несколько рассеял наше недоумение. Он сообщил нам, что видел в траве щит, отделанный мексиканскими черепами. Очень возможно, что индеец забыл свой трофей и теперь возвращается за ним.

Краснокожий между тем приближался.

Гарей и я расположились по обеим сторонам тропинки, держа лассо наготове. Рюб поместился за Гареем с ружьем в руке, а остальные также были настороже на случай промаха одного из нас.

Дать команчу проехать беспрепятственно невозможно. Он мог заметить наши следы, вернуться другой дорогой и сообщить своим соплеменникам о нашем присутствии. Надо было или убить его, или взять в плен. Лично я вовсе не желал лишать жизни этого дикаря, но большинство из моих товарищей были другого мнения. Убийство краснокожего считалось не большим преступлением, чем убийство волка, пантеры или медведя. И если Рюб удерживал нас от стрельбы, то только из предосторожности, чтобы индейцы не услышали наших выстрелов.

Когда краснокожий поравнялся с нами, мы выскочили из-за деревьев и так удачно бросили лассо, что лошадь и всадник оказались пойманными.

XXV. Мои план

Индеец не хотел сдаваться. Соскочив с коня, он выхватил нож, перерезал лассо и, наверное, убежал бы, если б его не схватили несколько пар рук.

Мои товарищи готовы были тут же покончить с ним, если б я не вступился за беднягу. Чтобы лишить его возможности вредить нам, мы крепко привязали его в дереву.

Все это мы устроили вдали от того места, где был пойман индеец. Иначе другие команчи могли, наткнувшись на него, найти нас и расстроить все наши планы. Мы предполагали оставить индейца привязанным к дереву и на обратном пути, если будем возвращаться этой же дорогой, освободить его. Конечно, это было жестоко, но в то время я думал только о спасении Изолины. В качестве товарища мы оставляли пленнику лошадь Станфильда, который взамен взял себе индейского мустанга.

Еще накануне начал я составлять план освобождения моей возлюбленной. План этот состоял из следующего: пробраться темной ночью в лагерь индейцев, найти пленницу, освободить ее и попробовать бежать. При большой ловкости это можно было выполнить. В данных условиях только и можно было действовать хитростью, тогда как открытое нападение на лагерь все мы считали неблагоразумным и бесцельным. Мы не только были бы побеждены, но и окончательно потеряли бы возможность освободить пленницу.

Итак, мой план был одобрен. Несколько человек вызвались сопровождать меня в лагерь, но я предпочел идти один, так как одному всегда легче пробраться незамеченным; в данном случае требовалась не сила, а хитрость и скорость. Конечно, я знал, что за нами будет погоня - для многих эта пленница была слишком дорога, - но я надеялся, что нам удастся ускользнуть. Я предполагал взять с собой нож и револьвер, чтобы задержать преследователей, пока Изолина будет убегать.

Также были предусмотрены и другие необходимые детали. Лошади должны были ждать нас возможно ближе к лагерю, а товарищи мои быть готовыми на все по первому зову.

Чем дольше я обдумывал свой план, тем возможнее представлялось мне его выполнение.

Самое трудное в этом плане было проникнуть в лагерь. Трудность эта мне была хорошо известна, так как я уже не раз бывал в индейских лагерях.

Прежде всего мне придется пройти мимо передовых пикетов, затем мимо конной стражи и, наконец, мимо лошадей. Причем последняя преграда была не менее опасна, чем две первых. Индейский конь - прекрасный сторож: он не менее своего хозяина ненавидит белого и ни за что не подпустит его к себе. Часовой может задремать на посту, отнестись небрежно к своим обязанностям, но конь, почуяв белого, может своим ржанием поднять на ноги весь лагерь. Случалось, что очень хорошо продуманные нападения не удавались именно благодаря мустангам.

Если мне удастся благополучно миновать три перечисленных препятствия, то в самом лагере, смешавшись с толпой индейцев, я буду в сравнительной безопасности. Я забыл сказать, что собирался явиться к команчам в костюме дикаря, так как мой мундир выдал бы меня и в темную ночь.

Но где достать костюм? Вот вопрос! Еще накануне я долго ломал себе голову над этим, но совершенно бесполезно: ничего не мог придумать. Теперь, когда мы собирались покинуть привязанного к дереву индейца, у меня появилась блестящая мысль.

Снова вернувшись к пленнику, я оглядел его с головы до ног. Одежда воина заключала в себе все, что было мне нужно. Я быстро переоделся, но тут появилось новое затруднение.

Команчи во время похода обыкновенно обнажают грудь до пояса. Следовательно, мне надо было подделать цвет кожи и татуировку. Но как это сделать, не имея необходимых материалов?

К счастью, Рюб нашел в вышитом мешке индейца все нужные нам краски и маленькое зеркало.

Пусть читатель не удивляется: индеец редко расстается с этими нужными ему принадлежностями, особенно в военное время. Рюб сам взялся разрисовывать меня точь-в-точь по образцу нашего пленника, и через двадцать минут я стал совершенно неузнаваем.

Теперь мне недоставало только длинных черных кос, развевавшихся на спине команча. Гарей, не долго думая, отрезал их и привязал к моим темным кудрям.

В завершение мне надели на голову пернатую шапку, и я преобразился в настоящего индейца.

Мы продолжали свой путь с большей осторожностью, чем когда-либо. Торопиться было нечего. Судя по свежим следам, индейцы были недалеко от нас, и мы могли увидеть их с минуты на минуту. Но в наши планы не входило встретиться с ними так рано. Моей целью было дать им время раскинуть свой лагерь, а самому явиться туда в сумерках, чтобы ознакомиться с местностью и попасть на совет.

Впереди, как всегда, шли наши разведчики, зорко разглядывая следы на земле, тогда как я с тревогой смотрел на небо. Оно было безоблачно и, совершенно некстати, предвещало яркую лунную ночь. Какое счастье, что у меня был такой удачный костюм: при лунном свете он являлся моим единственным спасением! Но меня волновал еще один вопрос: на языке команчей я знал всего несколько слов. Что я буду делать, если со мной заговорят?

Эти мысли роились в моей голове все то время, пока мы медленно продвигались вперед.

Солнце садилось. Для меня наступало тревожное время. Мы остановились, ожидая возвращения разведчиков, ушедших вперед. Перед нами возвышался холм с небольшим лесочком на вершине. Разведчики вошли в лес. Через несколько минут на опушке показался Гарей, подававший нам знаки двигаться к нему.

Поднявшись к лесу, мы спешились, привязали лошадей к деревьям, а сами тихо поползли к краю леса, откуда была видна вся долина и расположенный в ней лагерь команчей.

XXVI. Лагерь команчей. Совет старого охотника

Добравшись до места, как я и хотел, в сумерки, мы расположились на очень удобном пункте, откуда отлично могли видеть весь лагерь.

Место для стоянки команчи выбрали удачно. Вокруг лагеря расстилалось открытое пространство, так что подойти незамеченным было совершенно невозможно. Сама стоянка тоже была окружена преградами: спереди протекала река, а по бокам и сзади, захватив и небольшую рощицу, пасся большой табун лошадей, привязанных к деревьям длинными лассо.

Удобство этого места было еще и в том, что под рукой здесь находилось все необходимое: дрова, вода и корм для коней.

Нам было видно, как одни краснокожие ходили по лагерю, другие отдыхали, третьи готовили себе пищу. Были тут и пленные женщины, на которых нельзя было смотреть без жалости. Как я ни напрягал зрение, чтобы найти между ними Изолину, все мои старания оказывались тщетными: мы были слишком далеко.

Оценив с первого взгляда всю неприступность неприятельского стана, да еще в такую светлую ночь, мы совершенно пали духом.

Однако надо было что-то предпринимать. Я составлял план за планом, но все они оказывались невыполнимыми.

У меня мелькнула мысль подвести Моро как можно ближе к лагерю, чтобы я мог с Изолиной добежать до лошади и ускакать на ней к своим товарищам. Но от этого проекта пришлось отказаться сразу из-за полного отсутствия поблизости кустов или деревьев, за которыми можно было бы спрятать Моро.

Можно было въехать в индейский лагерь на мустанге, взятом у плененного нами индейца.

Всю дорогу эта лошадь старалась сбросить Станфильда. Если она в лагере начнет проделывать то же самое и со мной, то, наверное, возбудит подозрение у команчей. Кроме того, я не был уверен, настолько ли быстро бегает этот мустанг и в состоянии ли он ускакать от погони.

Я рассказал о своем плане товарищам, прося у них совета. Все считали это дело безнадежным и поэтому были против него.

Один только Рюб хранил молчание, а между тем его совет был для меня всего дороже.

Рюб долго стоял молча, очевидно, решая какой-то серьезный вопрос и не спуская своих зорких глаз с неприятельского лагеря. Мы все с нетерпением ожидали, что он скажет. Наконец старый охотник заговорил. Подозвав меня и Гарея к окраине леса, он обратился к нам с вопросом:

- Так вы думаете, что к индейцам нельзя никак подобраться? Неужели вы не видите дорогу, по которой можно пройти незамеченным в самую середину лагеря?

- Какую дорогу? - изумленно спросили мы.

- Да вот она, перед вами! Видите этот ручей?

- Конечно, видим. Но ведь он слишком глубок! По нему нельзя ни пройти, ни проехать, а если плыть, то сейчас же увидят. Вода слишком высока!

- Теперь высока. Но она скоро спадет, и через час по ручью можно будет не только пройти, но и верхом проехать! - с торжеством объявил нам Рюб.

Составляя свои многочисленные планы, я тоже думал об этом ручье, который бежал мимо лагеря, затем сворачивал в нашу сторону и огибал подножие холма. Однако все мои размышления сводились к тому, что ручьем воспользоваться нельзя из-за высокой воды, а возможность ее спада мне не приходила в голову.

- Знаете что, капитан, - обратился ко мне Рюб. - Послушайтесь старика. Когда спадет вода, спуститесь в ручей вместе с вашим Моро и идите к лагерю. Высокие берега закроют вас, и я ручаюсь, что вы пройдете незамеченным. Оставьте коня в воде, а сами отправляйтесь за вашей красавицей. Потом бегите к Моро, вскочите на него и мчитесь во всю прыть к нам. Мы будем в засаде с ружьями наготове и так угостим индейцев, что им не поздоровится!

Разумеется, лучше этого плана ничего нельзя было придумать, и я, не теряя времени, приготовился к отъезду. Сборы мои были недолгими, и, подождав, чтобы немного спала вода, я отправился в путь.

Товарищи сердечно простились со мной, пообещав жестоко отомстить индейцам, если я погибну.

Рюб и Гарей проводили меня под прикрытием густого кустарника вниз к ручью. На прощание Гарей сказал мне:

- Не бойтесь, капитан: Рюб и я будем поблизости, и, как только услышим ваши выстрелы, мы сейчас же поспешим вам навстречу. Если же с вами случится что-нибудь худое, мы клянемся отомстить этим негодяям!

Простившись с друзьями, я направил Моро в ручей, и мы оба погрузились в воду. Хотя берег и был достаточно высок, чтобы скрыть нас от индейцев, я все-таки из предосторожности снял шапку с перьями и держал ее в руке. Таким же образом нес я и пистолеты, чтобы они не намокли.

Глубина ручья благоприятствовала мне: при более низком его уровне было бы больше шума и плеска, а теперь Моро по грудь в воде двигался почти бесшумно.

Я пробирался вперед чрезвычайно медленно. Мне приходилось идти против течения и вдобавок все время думать о том, чтобы держать свою голову и голову Моро ниже уровня берега. Для этого я должен был местами ехать, сильно наклонившись и пригнув морду лошади к самой воде.

Такой способ передвижения крайне утомителен, и я часто останавливался, чтобы отдохнуть.

Мне очень хотелось взглянуть, насколько я приблизился к лагерю, но я боялся высунуть голову даже на минуту: в такую светлую ночь меня легко могли увидеть.

Я остановился, прислушиваясь. До меня донеслись из лагеря звуки голосов, значит, моя цель близка и нужно только выбрать удобное место для выхода из ручья.

Судьба благоприятствовала мне. Проехав еще немного вверх по течению, я увидел переход, проложенный буйволами и дикими лошадьми.

Около этого перехода берег был так высок, что я мог безбоязненно оставить свою лошадь. Воткнув в дно ручья взятый с собой колышек, я привязал к нему Моро, а сам начал подниматься. Взобравшись наверх, я надел свой пестрый головной убор, пробрался благополучно между мустангами и оглянулся. Около меня никого не было. Подальше пылали костры, вокруг которых беспечно болтали и смеялись индейцы.

Я был в лагере команчей.

XXVII. Дружеская встреча. Совет

Посреди лагеря возвышался единственный шатер, вероятно жилище предводителя. Перед ним горел громадный костер, около которого сидели группами пленные женщины и сновали краснокожие. Многие из последних были в мексиканских костюмах, похищенных ими во время набега.

- Значит, она в палатке, - подумал я и торопливо отправился к шатру, разыскивая свою невесту.

В эту минуту раздался голос глашатая, вызвавший всеобщее движение. Слов я, конечно, не понял, но в них, по-видимому, заключался призыв к чему-то торжественному и важному. В то время как дикари со всех концов лагеря потянулись к большому костру, я направился к рощице, находившейся позади шатра. Я шел медленно, подражая походке команчей.

Вероятно, это подражание было настолько удачным, что один встречный индеец окликнул меня: "Уаконо!"

- Ну, в чем дело? - спросил я по-испански, что несколько удивило индейца. Однако он понял меня и сказал:

- Ты слышишь призыв, Уаконо? Что же ты не идешь на совет? Хиссо-ройо уже там.

Я понял эту фразу благодаря жестикуляции индейца и потому, что случайно мне были известны слова "призыв" и "совет". Однако вторично ответить по-испански я не решился и был в растерянности, как мне избавиться от этого непрошеного собеседника. Мне пришла в голову блестящая мысль: приняв величественный вид, я сделал ему прощальный знак рукой, как будто мне неприятно было, что нарушили мои размышления.

Индеец нерешительно отошел, изумленный поведением своего приятеля, а я вскоре смешался с толпой, окружавшей большой костер.

Встреча с индейцами убедила меня, что совет еще не состоялся, и, стало быть, я вовремя явился в лагерь. Но где же Изолина?

Может быть, ее держат отдельно от других пленниц и она вовсе не в палатке, а спрятана где-нибудь в роще до окончания совета.

Последнее значительно облегчило бы выполнение моего плана. Все мужчины, вероятно, ушли на совет, и, возможно, я застану Изолину одну. Но если даже при ней окажутся пять-шесть стражей, я легко с ними справлюсь при помощи моих двух револьверов. Приободренный такими мыслями, я проскользнул в рощу и принялся за поиски.

К счастью, деревья росли довольно редко, и я мог двигаться без всякого шума. Предположение мое оказалось неверным: не все мужчины пошли на совет. Многие из них сидели у костров вместе с пленницами.

Вся моя кровь закипела, когда я увидел, как эти негодяи обращаются с несчастными рыдавшими женщинами. Мне страстно захотелось броситься к этим беспомощным жертвам, но меня удержала мысль, что это помешает мне спасти Изолину.

Индейцы не обращали на меня никакого внимания. Обойдя всю рощу, я нигде не нашел своей невесты. "Вероятно, она в палатке", - окончательно решил я и быстро направился туда.

Подкравшись к задней стороне палатки, я осторожно раздвинул ветки деревьев и заглянул внутрь.

Передо мной была Изолина, но от волнения я не сразу увидел ее.

Костер уже не пылал. Он горел ровным светом, бросая на весь лагерь фантастический красноватый отблеск. Вокруг костра сидели около двадцати дикарей, татуированных и облаченных в национальные костюмы. Очевидно, это были члены совета.

Остальные индейцы толпились несколько поодаль от них. Против входа в палатку на возвышенном месте сидела Изолина со связанными ногами. Руки у нее были свободны. Лицо было обращено к судьям, так что я его не мог видеть.

За костром напротив Изолины стоял белый конь степей.

Отдельно от всех стоял Хиссо-ройо. Этот белый имел, безусловно, более кровожадный и дикий вид, чем сами команчи. Он тоже был татуирован. На лбу его красовалось изображение мертвой головы и костей, придававшее ему еще более свирепое выражение.

Но где соперник Хиссо-ройо? По-видимому, он еще не явился, а может быть, как сын предводителя, ожидал начала заседания в палатке.

Принесли длинную трубку, которую каждый из членов совета, затянувшись, передавал своему соседу, пока трубка не обойдет весь круг.

Я знал, что это означало открытие заседания.

Место, где я стоял, оказалось очень удобным для наблюдения. Я мог видеть все, оставаясь совершенно незамеченным.

В эти минуты мои мысли работали с необыкновенной силой. Я сразу схватывал всякую подробность, имевшую отношение к выполнению моего плана.

В первую же минуту мне стало ясно, что выкрасть пленницу на глазах всей этой толпы невозможно. А взять ее надо только открыто при помощи какой-нибудь смелой выдумки. Броситься теперь же к ней, освободить ее и бежать вместе? Но нет, этого делать нельзя. Она была слишком близко от Хиссо-ройо, который мог одним ударом ножа убить меня не месте.

Я тут же отказался от этой мысли, вспомнив к тому же совет Рюба: ничего не делать поспешно.

Я зорко следил за всеми, временами бросая взгляды на Изолину.

Робко оглядываясь по сторонам, она наконец повернулась и ко мне. О, радость, лицо ее не было обезображенным! Воцарившееся на время молчание было прервано голосом глашатая, объявившим об открытии заседания. Все происходило так торжественно и в таком порядке, что, если б не варварские лица и дикие костюмы, можно было вообразить себя на заседании суда в каком-нибудь европейском городе. Глашатай трижды громко произнес имя Хиссо-ройо. "Белый индеец" выступил вперед, выпрямился и, сложив на груди руки, остановился в ожидании.

После непродолжительного молчания один из членов совета, очевидно распорядитель, встал и знаком пригласил Хиссо-ройо говорить.

- Братья! - начал Хиссо-ройо. - Речь моя будет короткой. Я предъявляю свои права на эту девушку и белого коня. Девушка - моя пленница и, следовательно, должна принадлежать мне. А конь - моя законная добыча. Кто может оспаривать мое право?

Хиссо-ройо умолк, выжидая.

Распорядитель снова поднялся и сказал:

- Хиссо-ройо предъявил свое право на мексиканскую девушку и белого коня. Пусть он скажет теперь, чем обосновывает это право.

- Братья и судьи, - опять заговорил Хиссо-ройо, - вы сами знаете, что требование мое справедливо. "Пленник принадлежит тому, кто захватил его", так гласит наш закон. Он также и мой, потому что ваше племя - мое племя. Вы сами видели, как я первый поймал коня на лассо. Следовательно, и конь, и всадница принадлежат мне. Вы меня приняли в свою среду, сделали воином, потом военачальником. Скажите, обманул ли я когда-нибудь ваше доверие?

В ответ послышалось единодушное отрицание.

- Я верю в вашу справедливость, - продолжал Хиссо-ройо, - верю, что вы признаете законность моих требований. Теперь пусть встанет тот, кто оспаривает мое право, - высокомерно заключил Хиссо-ройо и замолчал.

Распорядитель заседания подал знак, вслед за которым раздался пронзительный крик глашатая:

- Уаконо! Уаконо! Уаконо!

Это имя поразило меня, как молнией. Ведь Уаконо был я!

Так, значит, Уаконо - соперник Хиссо-ройо! Тот самый индеец, которого мы привязали к дереву и одежда которого была теперь на мне!

Глашатай повторил свой призыв.

Ответом ему была мертвая тишина.

Среди индейцев было заметно недоумение и разочарование. Я один знал причину отсутствия Уаконо.

Неожиданный оборот дела еще усилил опасность моего и без того нелегкого положения. Я весь дрожал от волнения и, отпустив раздвинутые ветки, закрыл лицо. Так я боялся быть замеченным! Однако я скоро опомнился и снова решился выглянуть. В толпе заметно было движение, слышался шум и говор. В эту минуту из палатки вышел почтенный старик с совершенно белыми волосами (явление, редко встречающееся среди индейцев). Он сделал знак рукой, и все замолчали в ожидании.

- Братья! - начал старик. - Я, ваш предводитель и отец Уаконо, обращаюсь к вам за праведным судом! Не милости пришел я просить для своего сына, а только справедливости. Всем вам известно, что Уаконо - храбрый воин. Его щит украшен многими трофеями, отнятыми у ненавистных белых. Кто из вас станет отрицать его мужество?

В толпе раздался утвердительный гул.

- Хиссо-ройо - тоже храбрый воин, и я так же, как и вы, уважаю его заслуги.

Толпа громко и одобрительно зашумела. Видно было, что ее любимцем был не Уаконо, а Хиссо-ройо.

Отец Уаконо, очевидно, задетый за живое, после минутного молчания закончил свою речь несколько враждебным тоном:

- Повторяю вам, я уважаю Хиссо-ройо за его храбрость, но... прошу вас, братья, выслушайте меня. Природа двойственна. В ней есть день и ночь, зима и лето, зеленые равнины и мертвые пустыни. Так же двойствен и язык Хиссо-ройо. Его речь двоится, как язык гремучей змеи, и верить ей... нельзя!

Хнссо-ройо даже и не подумал защищаться против этого, вероятно, вполне справедливого обвинения. Он только ответил:

- Если Хиссо-ройо лжет, пусть совет не верит ему, а выслушает лишь его свидетелей. Они докажут, что Хиссо-ройо прав!

- Пусть сначала говорит Уаконо! Где Уаконо? - кричали члены совета.

Еще раз послышался зов глашатая, но, разумеется, вновь безуспешно.

- Братья! - снова молвил предводитель. - Моего сына нет в лагере, он поехал зачем-то обратно по нашей тропе и, наверное, скоро вернется. Ввиду этого я прошу вас на время отложить суд.

Среди присутствующих пронесся неодобрительный шепот. Хиссо-ройо снова обратился к совету:

- Я прошу только справедливости. По нашим законам суд не может откладываться. Пленники должны кому-нибудь принадлежать, и я предъявляю на них права. У меня есть доказательства. У Уаконо их нет, вот почему он и отсутствует.

- Уаконо не отсутствует! Он в лагере! - раздался чей-то голос. Неожиданное известие поразило всех.

- Кто говорит, что Уаконо в лагере? - спросил предводитель.

Из толпы вышел индеец, принявший меня за Уаконо.

- Уаконо в лагере, - повторил он. - Я разговаривал с ним.

- Когда?

- Недавно!

- Где?

Индеец указал на место нашей встречи.

- Он шел вон туда и скрылся между деревьями. Потом я его больше не видел.

Это сообщение еще более удивило всех. Никто не понимал, почему Уаконо, находясь в лагере, не выступил в защину своих прав. Или он совершенно отказался от пленницы и белого коня?

Отец Уаконо стоял молча, видимо, сильно смущенный. Несколько человек предложили обыскать рощу. Я замер от страха. Ведь если они это сделают, то непременно найдут меня, переодетого в костюм Уаконо, и убьют на месте или, скорее всего, замучают!

- Зачем нам искать Уаконо? - воскликнул Хиссо-ройо. - Он знает свое имя, и у него есть уши. Если хотите, позовите его еще раз.

Снова глашатай прокричал имя Уаконо, но ответа, естественно, не было.

Наступило долгое молчание. Наконец старший член совета встал, зажег трубку и передал ее своему левому соседу, этот следующему и так далее, пока трубка опять не обошла весь круг. Последний из куривших положил трубку в сторону и шепотом предложил вопрос своему соседу. Сосед отве чал ему так же шепотом, потом спрашивал следующего и так далее, пока не были опрошены все.

После этого было громко произнесено решение суда. Лошадь присудили Уаконо, а девушку - Хиссо-ройо.

Объявив приговор, совет сейчас же разошелся. Остальные тоже разбрелись восвояси и вскоре забыли о процессе.

XXVIII. Торжество победителя

Казалось, все были довольны решением совета, не исключая даже старого предводителя.

На лице Хиссо-ройо появилась самодовольная улыбка, и он с торжествующим видом подошел к пленнице и заговорил с ней по-испански, не желая, чтобы другие поняли его слова.

- Итак, донна Изолина де Варгас, - начал он, ухмыляясь, - вы слышали приговор суда?

- Слышала, - покорно ответила Изолина.

- Теперь вы принадлежите мне! Надеюсь, вы довольны? Ведь я такой же белый, как и вы!

- Я довольна, - произнесла девушка тем же спокойным тоном.

Этот ответ очень удивил меня.

- Это ложь! - заметил Хиссо-ройо. - Вы лукавите предо мной, сеньорита! Еще вчера вы презирали меня. Почему же теперь?..

- Я ваша пленница и не имею права презирать вас.

- Вы правы. Вы не можете ни презирать меня, ни отказать мне. Любите вы меня или нет - вы моя!

Я хотел броситься на негодяя, заколоть его и освободить пленницу, но около костра были еще индейцы, которые могли мне помешать.

Однако мучения мои становились невыносимыми, и я готов был уже ринуться вперед, но меня удержали слова Хиссо-ройо.

- Уйдем отсюда, - насмешливо обратился он к своей жертве. - Здесь слишком много народа. Я знаю в роще уютные уголки, покрытые мягкой муравой... Пойдем туда, моя красавица!

Как ни отвратительно мне было слышать это предложение, оно обрадовало меня, и я решил пока не трогаться с места.

- Но как же я могу идти за вами? - спросила спокойным голосом Изолина, указывая на свои связанные ноги.

- Правда, я об этом не подумал, но мы сейчас поправим дело... Нет, я не верю вам! - вдруг воскликнул Хиссо-ройо. - Вы можете убежать от меня. Я придумал лучший способ. Приподнимитесь немножко. Вот так...

Дикарь обнял ее за талию и понес, приговаривая:

- Теперь скорее в рощу, моя красавица!

Удивляюсь, как я, видя все это, не бросился с ножом на этого негодяя! Меня удержала мысль, что дальше может представиться более удобный случай.

Не выходя из-за деревьев, я быстро направился к тому месту, куда, по-видимому, шел Хиссо-ройо. Придя туда первым, я спрятался за дерево, держа в руке нож.

На полдороге Хиссо-ройо остановился, чтобы отдохнуть, но через короткое время уже вновь продолжал путь как раз к тому месту, где стоял я. Вдруг он споткнулся и с криком упал на землю.

Между похитителем и жертвой произошла короткая борьба, после которой Изолина вскочила на ноги с окровавленным ножом в руках. Разрезав связывавшие ее путы, она бросилась бежать, а я за ней.

Хиссо-ройо между тем громко кричал, призывая на помощь. В лагере началась суматоха, и около пятидесяти дикарей бросились в погоню за нами.

На нашем пути оказался белый конь степей, которого погонщик вел за лассо к мустангам.

Поравнявшись с конем, Изолина схватилась за лассо. Индеец старался выдернуть веревку из ее рук, но перед его глазами блеснул окровавленный нож, и он отступил. Изолина в один миг перерезала лассо, вскочила на коня и помчалась во весь дух.

Индеец послал ей вдогонку стрелу, но, по-видимому, промахнулся, так как конь продолжал скакать, не снижая скорости. Пробегая по лагерю, я поднял лежавшее на земле длинное копье и вонзил его в спину погонщика прежде, чем тот успел вынуть вторую стрелу. Вынув копье, я продолжал бежать, стараясь не потерять из виду белого коня.

- Уаконо! Уаконо! Уаконо! - кричали индейцы.

Я бросился к ручью, чтобы отыскать своего коня, но, к моему удивлению, Моро там не было, а на его месте стоял мустанг индейца. Кто подменил лошадь? Кто увел Моро? Вероятно, это сделал Рюб. Но зачем? Однако раздумывать было некогда. Я вскочил на мустанга и, выехав на равнину, увидел толпу мчавшихся за мной дикарей. Через несколько минут передо мной был Хиссо-ройо, намного опередивший остальных преследователей.

- Негодяй, это ты специально все подстроил! - закричал он по-индейски. Уаконо! Трус! Ты поплатишься жизнью за это!.. Пленница...

Я не дал ему договорить. Пронзенный моим копьем, Хиссо-ройо свалился на землю.

Между тем толпа индейцев была уже близко.

Повернув лошадь им навстречу, я остановился, поднял руку и громким голосом закричал на их родном языке:

- Я - Уаконо! Смерть тому, кто приблизится ко мне!

Не знаю, насколько правильно были произнесены эти слова, но они, во всяком случае, достигли цели. Мои преследователи остановились, а я погнал своего мустанга во всю прыть.

XXIX. Последняя погоня

С радостью видел я, что белый конь мчится по направлению к холму, на вершине которого сидели в засаде мои товарищи. "Они увидят его, перехватят", подумал я. Однако расстояние между мной и Изолиной все увеличивалось. Я уже понял, что на мустанге мне ее не догнать. То ли дело, если б это был Моро!

Едва успел я это подумать, как увидел Рюба, несшегося ко мне на моей лошади.

- Садитесь скорее на своего коня и догоняйте ее! - кричал старый охотник. - Мы тоже скоро нагоним вас!

Я только теперь понял хитроумный поступок Рюба. Если б я выехал из лагеря на своем коне, это возбудило бы подозрение индейцев и они продолжали бы гнаться за мной.

Изолина и я неслись по открытой, освещенной луной равнине. Расстояние между нами мало-помалу уменьшалось. Белый конь двигался все медленнее и наконец, к моему удивлению, упал на землю вместе со своей всадницей.

Через несколько минут я был около своей любимой, соскочил с коня и приблизился к ней.

Изолина уже вскочила на ноги.

- Дикарь, не подходи! - кричала она, сжимая в руке нож.

- Изолина!

- Генрих!

Не в силах произнести ни слова, мы упали друг другу в объятия. Кругом была тишина. Слышно было лишь трепетное биение наших сердец.

К нам подъехали мои спутники, и мы снова поспешили в путь, боясь новой погони.

Отъезжая, мы бросили прощальный взгляд на бездыханный труп белого коня степей, в боку которого торчала смертоносная стрела индейца.

К ночи мы нашли приют в небольшой роще акаций. Мои усталые спутники скоро заснули. Я же опять не мог спать, любуясь спящей Изолиной. Ее головка покоилась на моих коленях, густые косы свесились в сторону, открывая прелестные маленькие ушки.

Итак, палач пощадил их! Какое счастье!

Моим глазам представилась лишь крошечная царапина в тех местах, где разбойниками были сорваны золотые серьги. Вот почему текла кровь, которую видел Сиприо.

Я чувствовал себя слишком счастливым, чтобы спать.

Это была наша последняя ночь в прериях.

На следующий день, еще до заката солнца, мы были в американском лагере.

Эпилог

О команчах мы больше ничего не слышали. Рассказывали только о странной смерти индейского воина Уаконо, труп которого был найден обхватывающим ствол дерева...

Что касается Иджурры, то он пал от руки Холингурса, а Эль Зорро был убит Уитли. Оба мои лейтенанта, собрав отряд, отправились против герильясов, победили их и освободили пленных, между которыми находился и дон Рамон де Варгас. Он тотчас же отправился в американский лагерь, куда и прибыл как раз вовремя, чтобы приветствовать свою дочь и будущего зятя при их возвращении из "предсвадебного путешествия по прериям".

(обратно)

Майн Рид Уединенное жилище

I. Шапки долой!

В главном городе северных провинций Мексики и Чиуауа, расположенном среди голых степей, окаймленных цепями скал, происходила торжественная религиозная церемония — обычное явление в каждом мексиканском городе. В этой необычайно торжественной процессии, изображающей шествие Христа на Голгофу, принимали участие все сословия, не исключая войск. Для духовенства же она служила источником больших доходов, и оно, конечно, играло в ней главную роль.

В те времена в Чиуауа существовала лишь одна гостиница на американский лад, хотя она и размещалась в самой обычной деревянной постройке, так называемой посад (поиспански posads — дом и гостиница). Среди других приезжих в ней находился молодой американец из штата Кентукки по имени Франк Гамерсли. Своею красотою и телосложением он напоминал Аполлона. Его платье, манеры — все изобличало свободного и богатого джентльмена.

Когда и для чего он приехал сюда, никому не было известно.

Стоя возле гостиницы, он наблюдал за проходившей мимо процессией. По выражению его лица было ясно, что происходившее вокруг нисколько его не волновало и более того — наводило скуку. Колонна подъезда почти закрывала его, а потому ему показалось излишним снять шляпу. Американец, конечно, сделал бы это, если бы знал, что его могут увидеть, поскольку вовсе не хотел оскорбить чье бы то ни было религиозное чувство, а тем более фанатиков-мексиканцев, хотя он сам и был протестантом.

Вдруг он заметил обращенные на него угрожающие взгляды и услышал глухой, недовольный ропот проходившей толпы. Поняв в чем дело, американец попытался спрятаться за колонну, но было уже поздно. Его пронзил острый взгляд фанатика-офицера, ехавшего во главе отряда улан; через секунду тот был уже возле американца с саблей наголо.

— Долой шапку и на колени, негодяй! — воскликнул офицер. Но так как окрик его не возымел желаемого результата, он ударом сабли сбросил шапку с головы ослушника. Американец, чтобы не упасть, оперся о стену. Через секунду «негодяй» очнулся, выхватил револьвер и в следующее мгновение пуля прострелила бы голову дерзкого улана, если бы не вмешательство третьего участника драмы, остановившего руку Франка.

— Вы неправы, капитан Урага, — обратился незнакомец к улану. — Этот джентльмен приезжий и не знаком с обычаями страны.

— Достаточно было времени, чтобы познакомиться с ними и проникнуться уважением к святой Церкви! Но какое право имеете вы вмешиваться, полковник Миранда?

— Право человека, хозяина страны и старшего над вами!

— Ну, нет, тут вы ошибаетесь! Если бы мы были в Альбукерке, то я обязан был бы подчиниться вам, но не здесь, в Чиуауа.

— Так или иначе, но вы ответите за нанесенное оскорбление. Не воображайте, что ваш покровитель диктатор Санта-Ана сможет и в этом случае защитить вас. Вы, по-видимому, забыли, капитан Урага, что нынешнее правительство считает себя ответственным за непочтительное отношение к великой республике, гражданином которой, мне кажется, является этот молодой человек.

— Оставьте, полковник Миранда! — воскликнул офицер. — Проповедуйте кому-нибудь другому, а мне некогда вас слушать. Убирайтесь вы оба к черту!

Капитан пришпорил лошадь и вновь встал во главе отряда. Процессия продолжала медленно двигаться и скоро все забыли о происшедшем скандале. Франк со своим защитником скрылись в дверях гостиницы.

(обратно)

II. Друг в затруднении

Молодой американец был совершенно ошеломлен нанесенным ему оскорблением. Не зная, что предпринять, он обратился за помощью к своему новому знакомому, только что помешавшему ему стать убийцей.

— Что вам делать? — повторил тот. — По-моему, лучше всего оставить все происшедшее без последствий, если вы дорожите своей жизнью.

— Простите, сеньор, но это невозможно! Я американец и, получив удар, не могу оставить его без ответа! Как джентльмен, я потребую удовлетворения, икапитан Урага не осмелится отказать мне.

— Напротив, непременно откажет, под предлогом, что вы иностранец.

— Что же мне делать? Ведь я одинок здесь и…

— Ну, если вы настаиваете на своем, я помогу вам. В качестве вашего секунданта я отправлюсь к капитану Ураге, и в таком случае он не сможет не принять ваш вызов.

— Как мне вас благодарить! — воскликнул Франк.

— Не надо меня благодарить. Лучше скажите, насколько хорошо вы владеете шпагой?

— Достаточно, чтобы не бояться рискнуть своей жизнью.

— Отлично. Мы, мексиканцы, почему-то убеждены, что американцы очень слабо фехтуют, и этот трус Урага, конечно, выберет шпаги.

— И сильно разочаруется.

— Очень рад. А теперь я выслушаю ваши пожелания и отправлюсь к нему.

На следующий же день произошла дуэль на шпагах. Молодой американец показал себя превосходным фехтовальщиком; в результате он выбил у Ураги несколько передних зубов и сильно изуродовал ему щеку.

— Сеньор Гамерсли, — обратился к нему полковник Миранда, когда они после дуэли сидели в ресторане за стаканом вина, — могу я спросить вас, куда вы намерены отправиться отсюда?

— В город Санта-Фе, столицу Новой Мексики, а оттуда обратно в Соединенные Штаты с каким-нибудь возвращающимся караваном.

— А когда именно?

— Да мне все равно.

— А я советую вам поехать немедленно.

— Но почему же, полковник Миранда?

— Потому что, оставаясь здесь, вы ежеминутно рискуете своей жизнью. Вы не знаете капитана Урагу! Несмотря на мундир, он, в сущности, просто-напросто разбойник, сальтеадор. В Мексике очень легко за самую ничтожную сумму найти наемного убийцу. А он никогда не простит вам, что вы его изуродовали. Теперь понятно?

— Но что же я должен сделать?

— То же, что и я — немедленно отсюда уехать. Мне предстоит ехать по делам в Альбукерке, вы можете отправиться со мной. У меня есть охрана и я предлагаю вам воспользоваться ею.

— И снова я не знаю, как благодарить вас.

— Довольно, сеньор, у нас нет времени. Кто знает, не подстерегают ли нас где-нибудь за углом наемные убийцы. Укладывайтесь! За два часа до захода солнца мы должны выехать.

И действительно, через некоторое время группа всадников выехала из ворот Чиуауа, направляясь к Санта-Фе.

(обратно)

III. Полковник Миранда

Прошло шесть недель. На веранде похожего на замок дома, расположенного в предместье города Альбукерке, стояли полковник Миранда и Франк Гамерсли. После трехнедельного утомительного путешествия американец с удовольствием воспользовался радушным гостеприимством своего нового друга, командира гарнизона, стоящего здесь для защиты города от нападений индейцев. Дом Миранды находился в его огромном родовом поместье, вдоль которого протекала Рио-Браво-дель-Норте. Эту местность окаймляла цепь гор Сьерра-Роза. Сам гарнизон находился на расстоянии полуверсты от города.

Полковник был еще очень молод и неженат, так что в доме не было ни женщин, ни детей. В зале висел портрет молоденькой сестры Миранды, иногда приезжавшей к нему погостить. Франк часто поглядывал на этот портрет и каждый раз его охватывало желание познакомиться с оригиналом.

— Итак, сеньор Франциско, завтра вы покидаете меня? — проговорил Миранда.

— Приходится, полковник. Я и так еле поспею к каравану, выходящему послезавтра из Санта-Фе.

— Грустно мне расставаться с вами. Ведь я здесь совершенно одинок и кроме доктора Просперо ни с кем не встречаюсь вне службы. Конечно, знакомые у меня есть, даже среди индейцев, которые, узнав, сколько у меня под командой людей, с каждым днем становятся все более дерзкими. Но, повторяю, это дела служебные. Сейчас меня утешает лишь мысль о скором приезде сестры. Если бы вы знали, сколько оживления этот прелестный ребенок вносит в мою жизнь! Я бы был счастлив, если бы вы познакомились с ней.

— Я уверен, что ваше желание сбудется, — улыбнулся Франк.

— Но когда же?

— Я должен закупить товар в Америке, а потом вернусь сюда, чтобы обменять его на мексиканское золото.

— Значит, вы хотите стать степным купцом?

— Да, для этого я и приехал сюда. Итак, если все пойдет хорошо, то не пройдет и года, как я вернусь обратно.

— Я радуюсь надежде вновь увидеть вас, а теперь позвольте дать вам совет друга: будьте осторожны, не думайте, что опасны одни краснокожие. Вспомните о капитане Ураге, который несравненно хуже, чем вы себе это представляете. Я его хорошо знаю: он в полном смысле слова разбойник. Вы удивляетесь, что он в то же время может быть офицером? Это простой результат неустойчивости нашей политики. Но я лично этого все-таки понять не могу, так как глубоко убежден, что он в конце концов окажется предателем. Впрочем, это объясняется тем, что здесь замешана сильная власть, действующая исподтишка; это наше духовенство! Урага является одним из послушнейших орудий в его руках и беспрекословно исполняет все самые низкие и бесчестные требования. А когда наступит время для нового пронунсиаменто против нашей независимости, Урага будет одним из первых содействовать этому, он будет среди самых ярых изменников! И когда я подумаю, что этот негодяй добивается руки моей сестры…

При этих словах Гамерсли пожалел, что не убил Урагу тогда на дуэли.

— Но, полковник, разве это возможно?

— Пока я жив, конечно, нет. Но в сложившейся ситуации, я ежечасно рискую быть убитым и тогда моя бедная сестра…

— Я скоро вернусь, — сказал Франк, как бы успокаивая Миранду. — С весенним караваном не получится, но есть другая дорога, которой можно пользоваться в любое время года. Во всяком случае я заблаговременно напишу вам. Если же у вас произойдут какие-либо политические перевороты и вам придется бежать, то я думаю, не к чему говорить, что в Америке вы всегда найдете друга и дом…

Они молча протянули друг другу руки и улыбнулись.

На следующее утро Гамерсли попрощался со своим другом и направился в столицу Новой Мексики. Его сопровождал отряд драгун, который по приказу Миранды должен был защищать американца в случае нападения краснокожих.

(обратно)

IV. Пронунсиаменто

Четверть века тому назад индейцы племени навахо наводили ужас на жителей Новой Мексики. Они нападали на города, стреляли в людей на улицах, прокалывали их своими пиками, разоряли магазины, хватали женщин и увозили в свои далекие степи.

Когда Мексикой управлял диктатор и тиран Санта-Ана, в степях у индейцев можно было видеть большое количество пленных женщин, оторванных от своих семей и силой взятых похитителями в жены, а еще чаще в наложницы и рабыни. Дети белых росли вместе с детьми краснокожих и, достигнув зрелости, теряли всякую связь с прошлым и с цивилизацией, превращаясь в таких же дикарей, как и их повелители.

В описываемое нами время положение вещей со дня на день ухудшалось, и когда полковник Миранда был назначен командующим войсками в Альбукерке, ситуация обострилась до предела. Не только этому городку, но и столице Санта-Фе грозили постоянные нашествия краснокожих разбойников. К племени навахо присоединились апачи с юга и команчи из восточных степей, расположенных вдоль Рио-Браво-дель-Норте. Ни одного уцелевшего селения, ни одной колонии не осталось там! И роскошные крупные поместья, и скромные ранчо — все было одинаково безжалостно разорено. Лишь в городах, обнесенных каменными стенами, могли укрыться белые и индейцы, обращенные в христианство, хотя и там не было полной безопасности, даже и в самом Альбукерке.

Полковник Миранда, старавшийся всеми силами защитить вверенный ему округ, обратился к правительству с просьбой прислать ему на помощь войска. Его просьба была выполнена, в город вошел отряд улан под предводительством капитана Ураги, о чем полковник узнал к своему великому неудовольствию. Но последний, казалось, не думал о происшедшем между ними столкновении, держал себя по-товарищески и в то же время почтительно.

Они почти постоянно были заняты преследованием индейцев, и некоторое время их личная жизнь текла вполне спокойно.

Но так как сестра Миранды была уже у него, то полковник временами очень беспокоился о ее судьбе и его волновало ухаживание Ураги, которого он не имел возможности не принимать у себя.

Вдруг стали носиться слухи, что тиран Санта-Ана вновь захватывает власть в свои руки. Капитан Урага стал чрезвычайно самоуверен, даже дерзок, так что полковнику Миранде пришлось попросить его больше не являться к нему в дом в качестве знакомого.

— Да, Адель, — сказал он однажды, обращаясь к сестре, — Урага не должен бывать у нас. Я знаю причину его нахального поведения: духовенство вновь одерживает верх. Горе нашей стране, если оно окончательно победит, да и нам также!

Крепко обняв сестру, полковник сел на лошадь и поскакал в гарнизон произвести смотр войск. Подъехав к площади, он с удивлением увидел, что войска не выстроились к его встрече. Чем ближе полковник подъезжал, тем более странное зрелище открывалось перед ним. Гарнизон был в полном смятении: солдаты бросались во все стороны, издавая мятежные крики, между которыми особенно выделялись восклицания: «Да здравствует Санта-Ана!», «Да здравствует генерал Армио!», «Да здравствует полковник Урага!».

Не было сомнения, что произошел бунт. Старое правительство, которому служил Миранда, сменилось новым.

Обнажив саблю, полковник ринулся в ряды восставших против него солдат. Несколько человек, остававшихся верными свергнутому правительству, последовали за ним. Началась перестрелка, раздались выстрелы, лязг оружия. Послышались предсмертные крики, стоны раненых. Ранен был и полковник Миранда.

Через десять минут все было кончено. Бывший командующий войсками был арестован, а капитан Урага, теперь уже полковник, занял его место.

В то же время всюду распространялись слухи, что дон Антонио Лопес де Санта-Ана назначен диктатором Мексики, а его приверженец Мануэль Армио — губернатором Санта-Фе.

(обратно)

V. Почему он не возвращается?

— Что задержало Валериана? Почему он не возвращается? — беспрестанно повторяла Адель, ожидая возвращения брата со смотра.

Наступил уже вечер, а его все не было. Бедная Адель не находила себе места и поминутно выбегала на веранду, прислушиваясь к малейшему шороху. Чтобы отвлечься от преследовавших ее страшных мыслей, она стала смотреть на фотографию иностранца, которого так полюбил ее брат. Это был портрет Франка, подаренный им Миранде в день отъезда. Когда Адель вглядывалась в этот портрет, в ее сердце происходило нечто схожее с тем чувством, которым был охвачен Франк, разглядывавший ее изображение… Мечты Адель были прерваны звуком шагов.

— Наконец-то, Валериан! — вскрикнула она, выбегая на веранду. Внезапно девушка остановилась и со страхом закричала: — Это не Валериан! Божья Матерь, где же он?

Перед ней стоял бледный рабочий, еле переводивший дух.

— Сеньорита, я пришел с дурными вестями. Произошел бунт в войсках. Изменники одержали верх и ваш брат ранен и взят в плен.

Адель молча выслушала страшное сообщение и сейчас же послала гонцов в город, а сама стала молиться.

В полночь Миранда вернулся в сопровождении своего друга полкового врача. Они торопились, точно за ними гнались. Да оно так и было. Едва успев собраться, забрав самых верных людей, брат и сестра покинули вместе с другом-доктором отчий дом, который очень скоро захватил полковник Урага.

К счастью беглецов, Урага был до такой степени пьян, что ничего не соображал. И лишь на следующее утро, когда они уже были в безопасности, он пришел в себя и зарычал, как в припадке безумия. Полковник Миранда разбил две самые дорогие его мечты: он помешал отомстить ненавистному человеку и помог бежать женщине, которую Урага страстно любил.

(обратно)

VI. Осажденные

Беспредельная песчаная равнина под лучами восходящего солнца отливала красно-желтым отблеском. На северной стороне она прерывалась цепью холмов, а на южной — скалами, поднимавшимися стеной на высоту нескольких сот метров, и совершенно заслонявшими горизонт.

Между этими скалами и ближайшими холмами были видны шесть больших фургонов, поставленные в круг. В середине этого круга находились пятнадцать человек и пять лошадей. Но лишь десять человек были живы, остальные мертвыми лежали между колес повозок. Трех лошадей постигла та же участь. Все вокруг носило следы ужасного кровопролития.

В полукилометре от этого каравана на той же песчаной равнине расположились другие люди и лошади. Их полунагие, коричневые тела, головные уборы из перьев ясно говорили, что это индейцы, недавно напавшие на белых путешественников.

Еще при восходе солнца двести индейцев напали на проходивший караван, вполне уверенные, что захватят его сразу. Но ожидания их не оправдались, и индейцы решили окружить караван на таком расстоянии, чтобы выстрелы осажденных не достигали их. Сами же они следили за каждым жестом, каждым движением белых, наподобие длинной змеи, которая обернулась вокруг своей жертвы и готова ежесекундно задушить ее.

— Вальтер, — обратился Гамерсли к хозяину каравана, своему другу, старому техасскому фермеру, — кто это, команчи?

— Да, — ответил Вальтер на ломаном английском языке, — и притом одна из самых страшных шаек, шайка Лизарда. Наверняка он замышляет что-то против нас.

— Не попробовать ли нам прорваться через их цепь? — продолжал Франк.

— Но вы забываете, что у нас всего две лошади. Как же спасутся остальные?

— Вы правы, Вальтер, их нельзя покинуть для спасения наших жизней. Будем бороться до последней возможности, а если погибнем, то все вместе!

Не успел Гамерсли произнести эти слова, как краснокожие вскочили на коней, держа в руках луки и чем-то обмотанные стрелы. И прежде чем осажденные успели что-либо предпринять, на них со всех сторон посыпались ярко пылавшие стрелы.

Индейцы, прячась за своих лошадей, оставляя незащищенными лишь руку и ногу, приближались до расстояния, откуда стрелы попадали в цель, и вновь быстро отъезжали.

— Братья, к оружию! — скомандовал Вальтер. — Цельтесь хорошенько, чтобы не тратить даром зарядов!

Пока Вальтер распоряжался, в воздухе блеснула горящая стрела и, взвившись, как огненная ракета, упала, дымясь, шагах в двадцати от центра каравана.

Увлекшиеся краснокожие забыли всякие предосторожности и все теснее и теснее замыкали круг, пока их стрелы одна за другой не посыпались целым дождем сверкающих ракет на крыши фургонов с товарами.

Многие из дикарей падали, пронзенные пулями белых, но сейчас же их заменяли другие, из задних рядов. Вскоре над белыми полотняными крышами фургонов показались огромные клубы дыма и пламя мало-помалу распространилось по всему каравану.

Но осажденные в пылу боя не отдавали себе отчета в том, что происходит. Они принимали этот зловещий дым за пороховой. Наконец они поняли, в чем дело.

— Мы горим, братцы! — первый воскликнул Вальтер.

— Что нам делать, что нам делать? — закричали все.

— Ничего другого, — ответил Гамерсли, — как продолжать бороться до последней возможности!

(обратно)

VII. Нож, пистолет и меч

Едва Франк произнес эти слова, как все фургоны заволок густой дым. Не имея даже воды, чтобы бороться с огнем, белые решили засыпать его песком и, вынув из фургона лопаты, деятельно принялись за работу. Но не долго они могли продолжать ее; краснокожие, ободренные своим успехом, все теснее стягивались вокруг каравана. Пришлось вновь взяться за ружья. Несмотря на сильный дым, белые хорошо видели краснокожих, бесстрашно приближавшихся к ним. Карабины, не переставая, стреляли, и земля покрывалась трупами дикарей. Но вот настал критический момент. Казалось, что краснокожие во что бы то ни стало решили победить и взять в трофей скальпы белых! Кругом все пылало и заволакивало дымом. Что было делать белым? Неужели сдаться?

Никогда! Не даром Гамерсли произнес: «Умрем как граждане свободной страны, а не по-собачьи!»

А положение белых становилось все более безнадежным. Это уже не была первоначальная борьба на расстоянии, но отчаянная, безжалостная бойня, грозившая перейти в рукопашную.

Из десяти белых ни один не был выбит из строя. Их озлобление было сильнее страха и удесятеряло силы.

Дикари вплотную окружили фургоны, влезали на колеса, старались проникнуть внутрь через малейшее отверстие. Белые заменили ружья пистолетами и, стреляя без перерыва, укладывали одного краснокожего за другим. Все время осады Франк своей храбростью и неустрашимостью воодушевлял товарищей. Сражаясь как лев, он, казалось, одновременно находился повсюду, бросаясь с отвагой на врагов. Но все было напрасно: силы были слишком неравны. Мало-помалу большинство его товарищей были убиты, и возбуждение Гамерсли сменилось отчаянием. Но и тут он не струсил, не подумал о бегстве. Гамерсли только что пронзил своим кривым ножом трех краснокожих и нетерпеливо выискивал четвертую жертву, как вдруг перед ними предстала огромная фигура Вальтера.

— Мертвая скотина! — с презрением оттолкнул он ногой труп индейца. — Франк, и с нами то же будет, если мы…

— Если мы что, Вальтер?

— Если мы не бежим, — скороговоркой и глухо проговорил тот.

— Это невозможно! — воскликнул Гамерсли.

— Нет, Франк, возможность есть. Из товарищей никого не осталось и своей гибелью мы не воскресим их. А оставшись живыми, отомстим этим негодяям. Вы видите этих двух лошадей? Идите же, Франк, скорее, пока не поздно!

Гамерсли продолжал сомневаться. Тем временем Вальтеру удалось несколько раздвинуть связанные вместе фургоны.

— Идите, Франк, скорее, — продолжал уговаривать его Вальтер. — Садитесь на лошадь и следуйте за мной. Если вам и не удастся бежать, то лучше пасть сраженным в поле, чем как барсук в капкане. Ну же, Франк! Спасение сейчас или никогда!

Почти не понимая, что он делает, молодой американец вскочил на лошадь, и через несколько мгновений они неслись во весь опор по усыпанной желтым песком равнине.

Как только Франк и Вальтер покинули караван, сраженье прекратилось. Краснокожие, не встречая сопротивления, соскочили с лошадей, перелезли через фургоны и стали прикалывать своими длинными пиками всякого, подававшего признаки жизни. Во время этого жестокого издевательства над уже мертвыми людьми среди краснокожих показались два странных человека. Индейцы по одежде и цвету кожи, они тем не менее, казалось, принадлежали к более цивилизованной расе. Говорили они на чистом мексиканско-испанском наречии.

Они сошли с лошадей и внимательно рассматривали трупы белых. Тот, который казался старшим, произнес с отчаянием:

— Черт возьми! Его нет между убитыми, а между тем этот караван несомненно его. Неужели ему опять удалось улизнуть? Неужели я даром совершил все это путешествие?

— Но взгляните на все эти богатства, — утешал его спутник, — и тогда вы убедитесь, что время не потрачено даром.

— Что мне эти шелка и бархат! Я был бы согласен отдать все богатства мира за его скальп. Но где же он? — с отчаянием повторял человек. «А вдруг он бежал?» — с испугом спросил он себя. И как бы в ответ на его вопрос, вдалеке послышался крик, который обычно издает неприятель, убегающий от преследования.

Подняв голову в направлении этого странного крика, старший из незнакомцев увидел приблизительно на расстоянии двух километров удалявшихся всадников. Краснокожие, только что заметившие беглецов, быстро садились на коней, чтобы погнаться за ними.

— Ты еще жив, но скоро умрешь! — все сильнее и сильнее вонзая шпоры в бока бедного животного, шептал странный индеец, убедившись, что один из бежавших именно тот, кого он жаждал найти среди трупов.

(обратно)

VIII. Покинутый конь

Решившись на этот отчаянный шаг, Вальтер действовал по заранее намеченному плану. До сих пор все шло благополучно, и они, окутанные облаками пыли, направлялись к скалам, молчаливые, как приведения. Подъехав к их основанию, путники должны были изменить направление, так как высокая обрывистая скала преграждала им путь. Не только лошади не могли бы взобраться на нее, но и для кошки такая задача была бы не под силу.

Но что им оставалось делать? Скоро волей-неволей придется выехать из полосы до сих пор скрывавшего их дыма. Раздумывать было некогда; путники повернули налево и понеслись в прозрачном, чистом воздухе равнины, под яркими лучами солнца.

Но им от этого не было легче. По доносившимся до них крикам и стрельбе, они поняли, что за ними гонятся, и скоро увидели преследующую их шайку разбойников. Всадники могли надеяться на своих лошадей, но, к несчастью, новая скала преградила им путь, а дикари были совсем близко.

— Франк, обнажите саблю и подъезжайте ближе ко мне! Живые или мертвые, но вместе!

Лошади летели, как стрелы, но все было напрасно, дикари настигали их, окружая со всех сторон. Наконец ружья прицелились, тетивы натянулись, сабли обнажились. Не было сомнения, что смерть стояла за плечами беглецов.

— Мы погибли, Вальтер, — сказал Франк.

— Еще неизвестно, — ответил тот, орлиным взором оглядывая скалу.

Красная песчано-каменная скала, шероховатая и неприступная, поднималась на высоту тысяча пятьсот метров. С первого взгляда она, казалось, не могла представить для них никакой защиты. Вальтер, не спуская со скалы глаз, что-то припоминал.

— Должно быть, это и есть то самое место, — прошептал он, наконец. — Клянусь Богом, я не ошибся! — прибавил он торжественно и, повернув круто лошадь на скалу, пригласил Франка следовать за ним.

Гамерсли повиновался. Вскоре они добрались до довольно широкой расщелины в горе, идущей от основания до вершины.

— Оставьте свою лошадь, Франк. Здесь достаточно одной и пусть это будет моя. Жаль бедное животное, но делать нечего: нам надо иметь какую-нибудь защиту. Скорее, Франк, не то эти негодяи настигнут нас.

Как ни жаль было Франку расставаться со своим скакуном, но пришлось покориться необходимости, тем более, что совсем уже близко слышались крики и выстрелы. Можно было даже видеть вспыхивающее на солнце оружие…

Гамерсли подошел к Вальтеру, который держал свою лошадь под уздцы и старался заставить ее войти в расщелину скалы. Животное противилось, как бы предчувствуя грозившую ему смерть.

— Идите вверх, — сказал Вальтер Франку, — и скорее. Возьмите и мое ружье и зарядите оба, пока я осмотрю конец ущелья.

Вальтер вступил в ущелье вслед за Гамерсли, с огромными усилиями таща за собой лошадь. Наконец, он втащил ее. Когда животное очутилось в тесном помещении, плотно сжатое с двух сторон каменными стенами, Вальтер с выражением глубокой жалости вынул из ножен свой кривой нож, лезвие которого было липко от человеческой крови. В одно мгновение он всадил его в шею лошади; густой струёй хлынула кровь. Животное напрягло последние силы, захрапело и после двух-трех судорожных подергиваний безжизненно вытянулось, не спуская полного упрека взгляда со своего господина.

— Это было неизбежно! — сказал Вальтер, оборачиваясь к товарищу. — Ружья готовы?

Гамерсли молча передал ему заряженное ружье.

— Если нам придется долго пробыть здесь, — обратился Франк к товарищу, — то мы рискуем погибнуть от голода и жажды.

— Мы не останемся здесь больше двадцати минут. Не думайте, Франк, что я залез в эту дыру, как загнанный заяц; я знаю, что из этого ущелья есть сзади выход. И как только мы напустим в глаза этих разбойников пыли, мы сейчас же уйдем через него.

В это время Вальтер, стоя на коленях за убитой лошадью, производил над ней какие-то манипуляции.

— Ну, — сказал он, вставая, — посмотрите: я положил таким образом ружье, куртку и шляпу, что можно побожиться — за лошадью лежит человек, готовый защищаться. А теперь идемте скорее, Франк, и если только негодяи попадутся на эту удочку, мы будем спасены.

(обратно)

IX. Спуск в темноту

Пройдя шагов двадцать от входа в ущелье, Вальтер сказал:

— Я не нашел никакого выхода, Франк, и нам надо спуститься в это углубление. Посмотрите, вот оно.

Подойдя к указанному месту, Гамерсли увидел нечто вроде мрачной пещеры между огромными камнями. Она спускалась прямо вниз и имела неправильную круглую форму, несколько напоминавшую отверстие колодца, отчасти закрытое плитой. Но как было решиться спуститься туда? В такую тьму! И, наконец, смогут ли они сделать это?

Вальтер взял маленький камень и бросил его вниз. Прошло много времени, пока он, ударяясь то об одну, то о другую каменную стену, упал на дно. По звуку падения камня беглецы поняли, что в этом колодце есть выступы, которые могут служить им ступенями. Не теряя времени, они начали спускаться в воронкообразное углубление.

Медленно и молча, подобно призракам, опускались они и, наконец, скрылись в царившем внизу мраке. К счастью, поперечник колодца был не очень широк, и наши беглецы были в состоянии поддерживать себя, держась за противоположные стены.

Продвигались они крайне медленно и осторожно. Друзья понимали, что одно неправильное, неловкое движение — и они полетят в бездонную пропасть. Ожидая ежесекундно появления врагов возле колодца, они решили спуститься лишь на столько, чтобы их не было видно сверху, так как несмотря на все предосторожности, они при спуске производили шум, чем боялись выдать себя.

Приблизительно на глубине девяноста метров беглецы обнаружили выступ, достаточный, чтобы поместиться на нем вдвоем. Не прошло и нескольких минут, как их опасения оправдались: они услышали крики и хохот дикарей и поняли, что человек шесть стоят у самого отверстия колодца. Друзья даже могли разглядеть при слабом свете наверху колодца их головные уборы из перьев. Вдруг в отверстие полетел камень, Вальтер, вероятно, ожидавший чего-нибудь подобного, заранее съежился и как мог прижался к стене. Камень проскользнул, не задев ни того, ни другого, и упал в бездонную глубину.

За ним последовал другой, третий и наконец четвертый, сильно ударивший Франка в грудь.

— Быть может, — с ужасом прошептал он, — им удастся столкнуть большой обломок скалы, который раздавит нас?

Опасаясь этого, беглецы начали искать спасения от каменного дождя. Вдруг Гамерсли с радостью нащупал сбоку горизонтальное отверстие, куда они моментально скрылись.

Скоро индейцы перестали бросать камни, и наступила полнейшая тишина. Вероятно, утомленные и довольные, они решили вернуться в свои степи; так, по крайней мере, думал Гамерсли, но Вальтер был другого мнения.

— Не утешайте себя напрасно этой надеждой, — сказал он. — Не таков Лизард. Индейцы не уйдут отсюда, пока мы не вылезем из колодца, пока не выкурят нас. Посмотрите-ка, разве я не прав?

Франк вытянул шею и поднял глаза: в отверстии наверху показался огонь и дым. Вслед за этим они увидели, что вниз летят сухие травы, что заставило их глубже вползти в отверстие. Часть трав зацепилась на выступе, остальные упали в бездну.

Через минуту колодец наполнился удушливым дымом — это горели сухие стебли одного растения, растущего на Мексиканском плоскогорье, хорошо известного своим одуряющим дымом. Вальтер сразу узнал его.

— Если мы не прекратим доступ дыма к нам, — сказал он, — мы пропали. Снимите вашу куртку и мы завесим отверстие в наше углубление.

В одно мгновение куртка была повешена и благодаря ее особому покрою им удалось вполне закрыть отверстие.

(обратно)

X. Заживо погребенные

В продолжение часа беглецы придерживали руками, ногами и головами эту импровизированную занавеску. Однако несмотря на это, дым понемногу просачивался к ним, сильно разъедая глаза, проникая в рот и нос. Друзья геройски выносили эти мучения, всячески сдерживая кашель, чтобы не выдать своего присутствия.

Время от времени до них долетал шелест падающих пучков сухих трав. Скоро все смолкло: вероятно, индейцы посчитали, что достигли цели. Если бы беглецам не удалось скрыться в боковом гроте, они давно бы задохнулись.

Во время наступившей тишины несчастные жертвы дикарей совершенно не могли дать себе отчета в том, что происходит наверху.

Вдруг раздался невообразимый шум, поднялись крики, сразу прерванные падением чего-то огромного, как будто часть скалы оборвалась и упала. Наступила тишина, напоминавшая безмолвие смерти. Казалось, что жестокосердие мучителей было наказано падением огромной глыбы утеса, задавившей их.

Некоторое время беглецы молчали. Наконец Вальтер приподнял куртку и выглянул.

Хотя все было тихо, и они не сомневались, что индейцы, наконец, ушли, тем не менее он подождал некоторое время и только тогда решился вылезть из грота на выступ и посмотреть вверх.

— Что это, — прошептал Вальтер, обернувшись к Франку, — неужели уже наступила ночь?

— Не думаю… Но почему вы это спрашиваете, Вальтер?

— Потому что я не вижу полосы света наверху. Куда же она могла деться? Не дым же заволок ее?

Гамерсли тоже вылез из грота. В конце концов Вальтеру удалось подняться до верха колодца и Франк услышал слова, вселившие ужас в его сердце.

— Они замуровали нас! Они навалили на отверстие плиту, которая закрывала только его часть! Франк, все пропало, мы заживо погребены!

После того, как краснокожие завалили камнем отверстие, они не долго пробыли здесь: уж слишком не терпелось им возвратиться к каравану и разделить между собой захваченную добычу.

Лишь один из них остался у колодца и, когда остальные удалились, он влез на плиту, наваленную на колодец и, нагнувшись, приложил к ней ухо.

Некоторое время он пробыл в таком положении, наконец, поднялся с удовлетворенной улыбкой и произнес вполголоса:

— Они оба там, в этом не может быть сомнения, и, конечно, давно погибли. Я убежден, что его спутник не кто иной, как полковник Миранда. Это письмо достаточно подтверждает мое предположение. Вот оно:

«Дорогой полковник Миранда! Наконец я могу исполнить данное вам обещание. Мое коммерческое предприятие на полном ходу, и я нахожусь, можно сказать, накануне выхода моего каравана. Он не велик, в нем не более шести фургонов, но зато качество товара обратно пропорционально его количеству и предназначается исключительно для вашей аристократии. Я намерен выехать из пограничного города Ван-Бюрена, в штате Арканзас, и направиться новой дорогой, недавно проложенной в ваших мексиканских степях. Она идет частью вдоль реки Канады и огибает большую степь Льяно-Эстокадо. Если меня ничто не задержит, то я буду в Новой Мексике в середине ноября, когда и надеюсь возобновить наши дружеские отношения. Посылаю это письмо с караваном, отправляющимся в Санта-Фе, и надеюсь, что вы его благополучно получите.

Остаюсь, дорогой Миранда, ваш благодарный друг

Френсис Гамерсли».

Вероятно, читатели узнали в индейце, радующемся смерти Франка и Миранды, капитана Урагу.

— Чем отблагодарить мне молодца Лизарда за оказанную услугу, — передачу этого письма? Если бы не его помощь, я бы не наслаждался теперь сознанием, что оба моих злейших врага лежат мертвыми на дне этого колодца!..

Внезапно лицо Ураги омрачилось.

— Их нет, они сметены с моего пути, но она, где она? Притом, быть может, второй — вовсе не полковник Миранда? Тогда где же он?

С этими словами Урага сошел с плиты, с отвращением взглянул, выйдя из ущелья, на лежащую в стороне несчастную лошадь Вальтера и, быстро вскочив на ожидавшего его коня, погнался за своими товарищами.

(обратно)

XI. Освобождение

Действительно, Вальтер был прав: они заживо погребены. Теперь для них стало понятно, чем был вызван страшный грохот. Это не было случайное падение обломка скалы, как они предполагали раньше; это было необычайное по своей жестокости действие: огромная плита общими усилиями была сдвинута, приподнята и навалена на колодец.

— Все кончено! — произнес Вальтер.

— Нет, не думаю, — возразил Гамерсли.

— Как же вы предполагаете спастись?

— Я вам сейчас расскажу мой план, а пока передайте мне, пожалуйста, нож, он лежит сзади вас. Все зависит от породы камня, окружающего нас, — объяснил Франк. — И если он окажется мягким, то ничего не будет стоить под наваленной плитой проделать отверстие достаточной величины, чтобы пролезть через него.

Последовало непродолжительное молчание, во время которого был слышен звенящий звук ножа, ударяющегося о камень. Это Франк пробовал его долбить.

— Песочный или известковый! — радостно воскликнул он. — Теперь надо проверить плиту, которой они нас завалили. Вы, быть может, помните ее размеры?

— О, она огромная! Я думаю, не меньше трех метров в диаметре. Я даже удивлен, как они могли сдвинуть ее.

— Если бы только сообразить, где начать, — задумчиво проговорил Франк. — Ведь в этом мраке приходится работать наугад. Однако, нечего терять время на разговоры, надо немедленно приступать к работе!

Взяв нож, Гамерсли полез наверх. По многочисленным обломкам, рассыпающимся сверху, Вальтер с радостью понял, что работа товарища идет успешно. Ему самому хотелось принять в ней участие и облегчить труд Франка, но тот не уступал своего места. Около часу Вальтер прождал в полнейшем молчании, время от времени нетерпеливо посматривая вверх, но, конечно, в окружающей тьме ничего не видел. Если бы у них была еда и вода, они не беспокоились бы сильно — рано или поздно они достигли бы цели. Однако не было ни крохи хлеба, ни глотка воды, поэтому надо было торопиться.

Вальтер продолжал стоять на выступе, погруженный в эти грустные размышления, когда вдруг увидел нечто, вырвавшее из его души крик безумной радости. Это был слабый луч света, проскользнувший под огромной плитой, где работал Гамерсли. Франк, обрадованный так же, как и его товарищ, прекратил работу, не спуская глаз с серебряного луча, весело отражавшегося на его лице. Эта ли полоска света, которого он не надеялся, быть может, больше увидеть, сделала его неподвижным и безмолвным? Нет, Франк заметил что-то другое, что изменило его прежнее намерение.

— Вы видите эту полосу света? — спросил он у Вальтера. — Нам потребовалось бы слишком много времени, чтобы проделать проход в этой толстой плите. Я только что заметил кое-что, что может избавить нас от этой тяжелой, а главное, медленно продвигающейся работы.

— Что вы подразумеваете? — спросил Вальтер.

— Заметили ли вы, что вокруг нас полно дыма?

— Да, Франк, заметил. Мои глаза достаточно страдают от него.

— Как только я просверлил щель, — продолжал Гамерсли, — через которую проникла эта полоска света, я сейчас же заметил, что дым с большой скоростью устремился в это отверстие. Это служит несомненным доказательством, что внизу также есть отверстие, через которое проходит воздух. Кто знает, может, оно достаточно велико, чтобы дать нам возможность выбраться из нашей могилы? Надо спуститься на самое дно колодца и осмотреть его.

Беглецы немедленно начали спускаться. Все шло благополучно, так как диаметр колодца оставался таким же, как и вверху. Но чем ниже они спускались, тем шире становился колодец, так что не было никакой возможности держаться за его стены. Вскоре положение стало не только опасным, но безвыходным: выступы, служившие им ступенями, пропали. Что было делать?.. Беглецы могли или возвращаться назад или прыгать вниз. Но как решиться на подобный прыжок, ведь не было известно, на каком расстоянии от них находилось дно: то ли на расстоянии тридцати метров, то ли трехсот…

Вальтер снял пороховницу и бросил ее вниз. При падении не последовало ни малейшего шума, будто она упала на что-то мягкое. Видимо, на дне лежала сухая трава, набросанная индейцами, которая и заглушила шум упавшей пороховницы.

Решившись, Вальтер собрался с духом и прыгнул.

— Франк, — послышался его радостный голос, — не бойтесь, прыгайте, здесь не больше двух метров!

Гамерсли повиновался, и через секунду они стояли на дне своей тюрьмы, среди сгоревшей травы.

(обратно)

XII. Наконец-то!

Очутившись наконец на твердой почве, беглецы прежде всего постарались выбраться из кучи камней, накиданных индейцами, и начали на ощупь искать выход. Но не долго пришлось им играть в жмурки. Вдруг они увидели свет, проникавший через боковую галерею, около которой они стояли. Сначала слабый, по мере приближения к нему он становился все ярче и скоро засиял, как светильник. Идя в направлении света, беглецы подошли к отверстию, достаточно большому, чтобы пролезть сквозь него и попасть на свет Божий. Несмотря на то что у них были ножи, пистолеты и одно ружье, они опасались выйти, хоть это и не представило бы особенного затруднения: они боялись вновь попасть в руки индейцев. Не было сомнения, что те еще не покинули места битвы, что доказывали доносившиеся до Франка и Вальтера крики, гиканье, хохот.

Однако надо было решаться уходить, так как оставаться здесь было также небезопасно. Кроме того, друзьям слишком не терпелось покинуть место, где они столько настрадались.

— Как нам быть? — спросил Франк. — Дождаться ночи?

— Нет, — ответил Вальтер, — ночью опасно идти. Сейчас полнолуние, а индейцы обладают зоркостью орлов. Придется подождать, пока они не уйдут.

Однако, судя по доносившимся звукам, индейцы и не думали уезжать, а наши друзья, не имея больше сил оставаться на дне этой могилы, все-таки решили выбраться из нее.

Проскользнув через отверстие, они попали в небольшую лощину, по которой стали быстро подниматься.

Скоро голоса индейцев смолкли, и друзья более спокойно проделали свой путь по все больше и больше расширяющейся расщелине скалы, давшей, наконец, им возможность посмотреть, что происходит в степи.

Они увидели краснокожих, большинство из которых были совершенно пьяны.

— Хотя они и пьяны, но все лучше быть подальше от них. Поторопимся, Франк, — сказал Вальтер, — кто знает, что им взбредет в голову.

— Конечно, — согласился Франк, и они быстро пошли вперед.

Наконец, им удалось достигнуть вершины скалы. Над их головами расстилался беспредельный небесный свод, а вокруг них царила тишина смерти, тишина сердца пустыни!

(обратно)

XIII. В пустыне

Скала, на крутую вершину которой нашим беглецам удалось взобраться с таким трудом, составляла часть целой горной цепи, окаймляющей знаменитую равнину Льяно-Эстокадо.

Ни Франк, ни Вальтер не имели ни малейшего представления о местности, в которой они находились, и о направлении, которого они должны держаться. Они были поглощены единственной мыслью — возможно дальше уйти от своих врагов.

Достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться, что на этой беспредельной равнине защитой может быть лишь огромное расстояние. На всем пространстве, которое мог окинуть их взор, не было видно ни одного дерева, ни одного кустика. Хотя и не было ни малейших следов погони, беглецов охватил страх, и они только утешали себя мыслью, что на лошадях их врагам не взобраться на такую скалу. Если же индейцы будут преследовать их пешком, сомнений быть не могло — победа окажется на стороне краснокожих.

Внезапно Вальтер обратил внимание, что Франк как-то странно ступает. Присмотревшись к нему внимательнее, он заметил, что американец сильно хромает и штаны его залиты кровью. Вскоре и сам Франк начал жаловаться на сильную боль в ноге и только тогда заметил кровь на своей одежде.

Пришлось остановиться, чтобы посмотреть, в чем дело. Оказалось, что он ранен в левое бедро — пуля прошла насквозь. Пребывая в возбужденном состоянии, Франк не заметил ни крови, ни боли.

— Я не могу больше идти, Вальтер, — сказал он вдруг слабым голосом. — Если к нам приблизятся краснокожие, спасайтесь сами, а обо мне не заботьтесь.

— Никогда я не оставлю вас, Франк, никогда! — с чувством ответил Вальтер. — Попробуйте сделать несколько шагов.

— Я не могу сделать ни одного шага.

— Ну и не надо. Только не стойте так, чтобы вас было видно на расстоянии мили. Ложитесь на землю.

И когда они легли, прижавшись к земле, на далеком расстоянии, которое можно было окинуть взглядом, ничего не выступало на поверхности равнины, как на поверхности заснувшего океана. Спустились сумерки, и как только наступила полная тьма, беглецы решились подняться.

— Франк, — спросил Вальтер, — стало ли вам лучше? Вы можете идти?

— Сколько хотите, — ответил американец. — Мне кажется, я могу идти бесконечно, не зная усталости.

— Я рад слышать это, мой друг! Если только нам удастся уйти на несколько миль от индейцев, мы можем надеяться на спасение. Ну что же, идем?

И с этими словами Вальтер двинулся вперед, но не быстрым, привычным ему шагом, а приноравливаясь к медленному ходу своего раненого товарища.

(обратно)

XIV. Деревья-карлики

Ориентируясь по звездам, беглецы шли крайне медленно. Несмотря на кажущееся улучшение здоровья, Гамерсли с трудом мог передвигаться. Да и спешить было не к чему, так как еще вся ночь была впереди.

Франка охватывала все усиливающаяся слабость, и он с радостью увидел, что они подошли к лесу, где могли спокойно отдохнуть, не рискуя быть замеченными. Этот лес можно было увидеть лишь за милю, так как деревья, низкорослые дубы, не поднимались выше тридцати пяти сантиметров. Но тридцати пяти сантиметров вполне достаточно, чтоб скрыть лежащего человека, тем более, когда эти деревья-лилипуты растут так близко одно от другого, как густая сорная трава. Эта мысль ободрила наших друзей, и они решились остановиться здесь, чтобы отдохнуть.

— Если все будет благополучно, — сказал Вальтер, — мы можем остаться здесь до рассвета.

И они растянулись на тонких стволах и ветвях карликовых деревьев, послуживших мягким ложем для их измученных тел.

Вальтер как смог перевязал рану Гамерсли и друзья скоро заснули. Но сон молодого купца был тревожным. Перед ним вставали страшные картины пережитого за последние дни, и своими частыми криками Франк будил товарища; если бы не это, Вальтер спал бы крепким сном. Для него не ново было засыпать под гиканье и крики дикарей. В течение десяти лет он принадлежал к техасским фермерам, этой удивительной организации, начавшей свое существование с того времени, как Стефан Аустин основал первую колонию на земле «Далекая Звезда». Несмотря на частые пробуждения, Вальтер каждый раз снова быстро засыпалкрепчайшим сном, храпя, как аллигатор. Но как только заря забрезжила над верхушками дубов, он вскочил на ноги, стряхнул со своих широких плеч росу, как вспугнутая собака, и стал внимательно разглядывать своего раненого товарища.

— Не вставайте пока, Франк. Нам не следует выходить из леса, пока мы не убедимся, что вокруг спокойно. Как вы себя чувствуете?

— Я слаб как вода, Вальтер. Но все же я хочу попробовать пройтись немного.

— Хорошо, двинемся, только очень медленно. Мы должны держать путь в направлении Брасо. Если мы и встретим на пути индейцев, то только команчей, несравненно менее страшных, чем краснокожие, с которыми мы только что имели дело. Знаете, Франк, мне часто приходилось видеть дикарей и общаться с ними, но я никогда не видел подобных этим. Вам ничего не показалось странным?

— Для меня все казалось особенным и странным, Вальтер. Но чем именно они отличаются от других краснокожих, я, право, не могу понять.

— А я очень понимаю! Разве вы не обратили внимания, что между ними были двое или трое бородатых?

— Да, заметил, но не придал этому никакого значения, тем более, что это довольно обычное явление среди команчей да и у других племен Мексики. Многие из них метисы, рожденные от белых женщин, и кроме того, между ними встречаются совершенно белые, без малейшей примеси крови краснокожих. Это вероотступники, отверженцы цивилизованных стран, скрывающиеся от кары закона.

— Быть может, вы и правы, Франк. Однако солнце уж высоко, и я думаю, нам пора двинуться в путь.

Медленно и с усилием поднялся Гамерсли и, понимая, что оставаться здесь, значит обречь себя на неизбежную смерть, пересилил одолевающую его слабость, стараясь не отставать от своего верного товарища.

Уже четвертый день бродили наши измученные путешественники по бесплодной равнине Льяно-Эстокадо.

Они шли очень медленно, так как Гамерсли постепенно терял свои силы. Его товарищ тоже шел уже не так бодро, и оба они были изнурены мучительной жаждой; а солнце безжалостно жгло их своими палящими лучами. Уже несколько дней они ничего не ели, кроме сверчков, пойманных в степи лягушек да изредка попадавшихся плодов кактуса.

К концу четвертого дня беглецы были так истощены и слабы, что больше походили на привидения, чем на живых людей. Все меньше и меньше оставалось у них надежды на спасение и не раз они мысленно прощались со всем, что было дорого их сердцу. Франк все больше слабел и наконец сказал:

— Вальтер, я не в силах сделать и шагу. Я горю и не стою на ногах…

Охотник также приостановился, видя, что положение товарища серьезно.

— Оставьте меня, — продолжал Франк, — и постарайтесь спастись сами. Я все равно умру. Оставьте, оставьте меня, Вальтер.

— Никогда! — твердо ответил охотник.

— Но вы должны, Вальтер, подумать о себе! Зачем губить две жизни вместо одной? Вы можете спасти себя. Возьмите ружье и идите, друг мой!..

— Я не оставлю вас, Франк, я уже сказал вам это. Сейчас я убью эту птицу, которая летит над нашими головами, и мы подкрепим свои силы, хоть и не очень-то приятно есть хищника. Но еще неприятнее умереть с голоду.

Грянул выстрел, и коршун, описав два круга, упал к ногам охотника.

— Теперь, Франк, — сказал он, поднимая птицу, — надо развести небольшой костер и поджарить ее. А после того, как мы поедим, я отправлюсь на поиски воды.

Часа через два Вальтер зарядил ружье, положил его на плечо и, собираясь уйти, сказал Франку, беспомощно сидевшему на земле:

— К рассвету я вернусь обратно и принесу с собой воду и дичь, а вы не меняйте места, оставайтесь возле этой юкки, чтобы я сразу нашел вас. Ну, до свиданья, Франк!

Оставшись один, Гамерсли тяжело растянулся под тенью юкки, защищавшей его от жгучих лучей южного солнца.

(обратно)

XV. Охотница

— Лолита, еще немного усилий, дорогая! Еще две-три мили и ты опустишь свой бархатный розовый язычок в мягкую душистую траву и освежишь разгоряченные копыта в хрустальной холодной воде речки. Надо торопиться, милая, чтобы нас не застала ночь, а то нас разорвут дикие звери. Вперед!

Лолита, к которой так ласково обращались, был светло-гнедой пони-мустанг, с белой гривой и таким же хвостом. А говорила а ней поразительной красоты девушка лет около двадцати. По обычаям Мексики она сидела на лошади по-мужски. На ней была до верху застегнутая бархатная курточка, наполовину закрытая перекинутым через плечо тончайшей шерсти шарфом. Вышитая юбка, обшитая золотой бахромой, падала на высокие сапоги со шпорами. На голове у нее была мягкая фетровая шляпа с золотым шнурком вокруг тульи и крылом цапли с левой стороны. По посадке и по ружью ее можно было принять за безбородого юношу, если бы длинные, спускающиеся змеями по плечам косы, тонкие женственные черты лица, нежная кожа и маленькие с точеными пальчиками руки не являлись явными признаками ее пола.

Рядом бежали две легавые собаки, а на спине лошади лежали две антилопы — трофеи удачной охоты.

Послушный словам своей госпожи, мустанг быстро побежал. Через несколько минут перед ними пролетела птица, и так близко, что коснулась крыльями морды Лолиты. Молодая наездница брезгливо отшатнулась.

Эта птица была из породы ястребов. Очень быстро она присоединилась к целой стае таких же птиц, паривших так высоко, что казались небольшими пятнышками. Они описывали круги над каким-то местом, как будто над добычей, к которой не решались спуститься. Девушка обратила на это внимание. Чуть погодя некоторые птицы стали опускаться ниже. Они садились на макушки деревьев-лилипутов, образующих густой, сплошной лес. Хорошо знакомая с жизнью пустыни, девушка сразу же поняла, что лишь какая-нибудь добыча могла привлечь этих хищных птиц.

— Быть может, там лежит кто-нибудь еще живой, — сказала она самой себе. — Я никогда без ужаса не могу видеть этих мерзких птиц и без жалости думать о их бедных жертвах. Ну, Лолита, проедем-ка еще немного, чтобы посмотреть, в чем дело.

Проехав с милю, мустанг вдруг шарахнулся в испуге в сторону. Девушка увидела в яркой зеленой листве юкки черного мертвого ястреба, проколотого острой иглой растения.

— Вот в чем дело, — успокоившись, сказала она. — Я совсем напрасно заставила Лолиту сделать крюк. Конечно, не что иное, как эта мертвая птица привлекла всю стаю этих ястребов. Это было бы любопытное открытие, и оно могло крайне заинтересовать нашего естествоиспытателя, милого доктора Просперо. Не остаться ли мне для наблюдений?

Несколько секунд девушка пребывала в нерешительности, но вдруг собаки подняли страшный лай. Конечно, не запах дохлой птицы мог вызвать подобный переполох.

— Вероятно, это раненый волк или медведь, — подумала вслух наездница.

Но в ту же минуту она убедилась, что ошибалась. Среди неистового лая она ясно различила человеческий голос, и в то же самое время человеческая голова и руки показались над иглами юкки. В руке блеснул длинный нож.

(обратно)

XVI. Тубо!..

Несмотря на внешнее спокойствие, молодая охотница очень испугалась. Первой ее мыслью было повернуть лошадь и ускакать. Но сознание, что этот человек совершенно один, что на лице его нет ни выражения злобы, ни жестокости, остановило ее. Приблизившись к юкке, девушка легко соскочила на землю и с хлыстом в руках принялась усмирять собак.

— Тубо! Молчать! Сюда! Разве вы не видите, что это не индеец, а белый, да еще, кажется, и раненый? Ваше счастье, кабальеро, что вы обладаете такой белой кожей, — обратилась она к Гамерсли, — а то вряд ли бы мне удалось защитить вас от собак.

Франк был ошеломлен красотой девушки и не спускал с нее очарованного взора. Ему казалось, что это лишь плод его болезненной фантазии. Вдруг его возбуждение сменилось смертельной слабостью, и чтобы не упасть, Франк должен был схватиться за юкку.

— Вам нехорошо, сеньор? — увидев его бледность, девушка испугалась. — Вы истощены голодом и жаждой?

— Да, сеньора, я несколько дней не ел и не пил.

Она быстро открыла фляжку, висевшую у нее через плечо.

— Прежде всего выпейте коньяку с водой… Вот так!.. А теперь съешьте кусочек этой лепешки. К сожалению, это все, что у меня осталось!

Проглотив несколько глотков коньяку и съев кусочек лепешки, Франк почувствовал, как к нему возвращаются силы.

— Теперь вы сможете ехать? — спросила девушка.

— Не только ехать, но и идти, — бодро ответил Франк.

— Садитесь на мою Лолиту, а я пойду пешком. Здесь недалеко.

— Но я не могу уйти отсюда, — проговорил Франк.

— Почему? — удивилась она. — Остаться здесь — значит погибнуть.

— Я не один. Мой товарищ отправился на поиски воды. Я должен подождать его, а то он не поймет, что случилось.

— Ну, это легко устроить. Возьмите бумагу и карандаш и напишите вашему товарищу, что вы отправились на юг, на шесть миль отсюда. Пусть он ждет, пока вы не пришлете за ним.

Не долго думая, Гамерсли написал записку, в которой сообщил все, что сказала ему девушка, прибавив от себя слова: «Меня спас Ангел».

Молодая охотница взяла у него записку и посмотрела на написанное, как бы заинтересовавшись незнакомым языком. Промелькнувшая на ее губах улыбка, казалось, говорила, что она догадалась, что в ней написано. Не говоря ни слова, девушка подошла к юкке и нанизала бумажку на иглу.

— Теперь, сеньор, садитесь на лошадь и едем.

Франк пробовал протестовать, но вновь охватившая его слабость заставила его повиноваться.

— Ну, Лолита, ступай ровно и мягко, иначе ты не получишь обещанного лакомства!

С этими словами девушка вышла из густой поросли леса. За ней на Лолите ехал Гамерсли, а рядом бежали собаки.

(обратно)

XVII. Друзья или враги?

«Кто она? Откуда? Куда ведет?» — эти мысли не давали покоя Гамерсли.

— Теперь недалеко до ранчо, — нарушила молчание девушка. — У нас вы отдохнете.

Все сомнения и опасения молодого человека рассеялись при звуках этого нежного, чарующего слух голоса.

— Теперь я возьму Лолиту под уздцы, — продолжала она, — а вы отпустите совсем поводья.

Девушка круто повернула направо, где почти отвесная тропинка устремлялась вниз, и стала бесстрашно спускаться. Франку не оставалось ничего другого, как лечь спиной на лошадь и протянуть вперед ноги. Он оставался в таком положении, не произнеся ни слова, не решаясь посмотреть вниз, пока не почувствовал, что лошадь вновь едет по ровному месту и не услышал слова девушки, что опасность миновала.

— Молодец, Лолита! — похлопала она пони.

У Гамерсли опять все перепуталось в голове. Самые странные картины, мысли, фантазии — все переплелось, и ему показалось, что он теряет сознание. И на этот раз он не ошибся. Волнения, долгие страдания, потеря крови и сил, лишь временно восстановленные возбуждением, вызванным загадочным появлением этой красавицы, все сменилось упадком сил и нервной горячкой, которая привела его к полной потере сознания.

Сквозь пелену он понял, что въехал во двор, осененный деревьями, защищавшими его своей густой листвой от солнца; различил лица нескольких людей, окруживших его; услышал голос своей хорошенькой проводницы:

— Валериан! Возьмите Лолиту!

Последнее, что запомнил Франк, — к нему кто-то подошел, но для чего — чтобы помочь ему или чтобы убить — он не понял. Прежде чем до него дотронулись, все уплыло из сознания Франка, и смерть, казалось, взглянула ему в лицо.

Через несколько часов после отъезда Франка Вальтер вернулся на прежнее место. В руках у него была фляжка с водой, через богатырские плечи был переброшен убитый олень. Довольный и веселый подходил Вальтер к месту, где оставил своего товарища, но, не обнаружив его, страшно перепугался. Самые безотрадные и страшные предположения охватили его.

— Милосердное Небо! — воскликнул охотник, увидев целую стаю коршунов над юккой. — Неужели это они над ним?..

Не в силах вымолвить ужасную мысль, он машинально теребил деревцо, как бы требуя от него ответа.

Но если не бездыханное тело его друга привлекло этих хищников? Что могло быть их добычей?

— Бедный мой Франк, почему я не погиб вместе с тобой? — сокрушался Вальтер.

Вдруг его глаза остановились на белевшем между зеленью юкки клочке бумаги. Вальтер бросился к нему, сорвал, и сердце его затрепетало от радости, когда он прочел написанные знакомым почерком Франка слова: «Меня спас Ангел». Охотник даже не стал читать дальше, пока не прокричал три раза «ура», разнесшееся на несколько миль кругом. Успокоенный, он прочел письмо от начала до конца.

— «Меня спас Ангел», — повторил в восторге Вальтер. — Я уверен, этот ангел явился в лице женщины! Теперь я должен подкрепиться и, не теряя времени, отправиться в путь.

Покончив со своим «подкреплением», охотник встал и пошел по указанному в письме направлению, время от времени поглядывая на следы копыт Лолиты.

(обратно)

XVIII. Среди друзей

Если находившийся в полузабытье Франк думал, что попал в руки врагов, он ошибался. Его окружали шесть человек вместе с юной охотницей: двое мужчин, явно испанцы, двое слуг индейцев и молодая индианка. Трудно было решить, чем занимается старший из испанцев, седой, худощавый человек в очках. Младший также вызывал интерес. Все в нем изобличало джентльмена, а между тем на нем был военный мундир низшего чина. Ясно было только то, что он приходится братом спасительнице Франка, потому что она обратилась к нему с просьбой помочь раненому. Подхватив упавшего без сознания раненого, молодой испанец был несказанно поражен, узнав в нем своего старого знакомого. Как вы уже догадались, это был полковник Миранда.

— Доктор, — обратился он к стоящему рядом старику в очках, — неужели он умер? Умоляю вас, спасите его!

Но доктор пока еще не мог сказать ничего определенного. Больного бережно внесли в дом и уложили на постель. С волнением Миранда обратился к сестре, чтобы она рассказала, где нашла раненого, и тут же сообщил, что это его старый друг.

Всю ночь напролет у постели Франка дежурили все трое — Миранда, его сестра и старый доктор.

Они знали имя больного, но при каких обстоятельствах он был ранен, почему попал сюда, оставалось для них тайной. Они должны были терпеливо ждать его выздоровления, чтобы получить ответы на все интересовавшие их вопросы.

На следующий день, около полудня, послышался бешеный лай собак, и сидевшие возле больного увидели входившего во двор человека. Это было удивительно, ведь уже многие месяцы ни одна душа не показывалась близ их уединенного жилища. Выбирая место жительства, они учитывали, что ближайший населенный пункт находится на расстоянии нескольких сотен миль.

Незнакомец, кроме того, поразил их своим мощным телосложением.

Юная охотница сразу поняла, что это и есть тот самый «верный и преданный друг», о котором говорил Франк. Не говоря ни слова, она вышла из комнаты, подошла к незнакомцу, схватила его огромную руку своей маленькой рукой и, вернувшись вместе с ним, подвела его к кровати больного. «Меня спас Ангел», — подумал Вальтер, — разве я не был прав, говоря, что ангел обратится в женщину!»

(обратно)

XIX. Уединенное ранчо

Жилище, в которое так неожиданно попал Франк, а вслед за ним и его товарищ, было крайне своеобразное, очень грубой архитектуры, носящее в Мексике название ранчо. Такого рода жилища строятся из самого разнообразного материала, в зависимости от местности. В жарких низменных областях Мексики их сооружают обычно из бамбука, с крышей из пальмовых ветвей; на местах более возвышенных, на плоскогорьях — из необожженного кирпича… На склонах лесистых гор они имеют вид бревенчатых построек, хотя во многом отличаются от деревянных жилищ Северо-Американских Штатов.

Ранчо, о котором здесь идет речь, было совершенно не похоже на все перечисленные. Стены его были сложены из каменных плит, а крыто оно было камышом, добытым на недалеко расположенном небольшом озере. В доме было три комнаты и кухня. В стоящем позади ранчо сарае было устроено жилище для двух рабочих и ясли для уже знакомой нам Лолиты. Все это вместе взятое было более чем простым жилищем и, конечно, не могло служить домом для большой барыни, тем более для ангела.

Как только Вальтер переступил порог ранчо, эта мысль пришла ему в голову. Но ему некогда было останавливаться на каких бы то ни было размышлениях, так как он самым деятельным образом ухаживал за раненым, который все еще не приходил в сознание. Охотник был в полном восторге от радушных хозяев и когда узнал, что Франк хорошо знает молодого испанца, то в свою очередь рассказал ему все, что с ними случилось с момента нападения индейцев на их караван. Его слушали с большим вниманием и охотник заметил, что когда он с похвалой говорил о храбрости Франка, глаза ангела сияли.

Целыми днями Вальтер вместе с молодой охотницей ухаживал за раненым и нередко он ловил ее взгляд, полный любви, устремленный на его друга.

Но у него не было времени слишком долго останавливаться на этом: все его внимание, все его тайные мысли были сосредоточены на молоденькой хорошенькой индианке, служанке Адели. И чем больше Вальтер узнавал ее, тем чаще он мечтал стать ее мужем.

Прошло много времени, пока наконец молодой американец пришел в себя, понял, что он жив, и услышал разговор двух людей, стоящих возле его комнаты. Один из них говорил по-английски и хотя не очень правильно и благозвучно, но тем не менее эта речь показалась Гамерсли небесной музыкой, так как он узнал голос Вальтера. Но, к сожалению, он его не мог видеть, потому что тот находился в смежной комнате.

С любопытством стал Франк рассматривать помещение, в котором он пролежал столько времени. На столе очень просто меблированной комнаты он увидел маленькое зеркало в серебряной оправе, различные безделушки женского туалета, а на стене перед столом — гитару, известную под названием bandolon.

Молодой человек удивленно разглядывал незнакомую обстановку, не отдавая себе отчета, где он находится. Богатые безделушки противоречили простому убранству всей комнаты.

Многое напоминало ему странное и чудное видение, стоящее перед глазами. Франк мысленно сосредоточился, попытался представить мелькнувший чарующий образ, услышать нежный голос, но ничего не смог вспомнить, и даже раздававшийся рядом голос Вальтера доходил до него словно сквозь сон. Он лежал и думал о той, которая привела его сюда, о превратностях своей судьбы…

Франку казалось, что лицо юной охотницы ему знакомо, что он его уже где-то видел. Но где, где?.. Его мысли были прерваны разговором двух девушек, входивших в комнату.

— Да, он еще спит, — произнесла одна.

— Кончита, если бы ты знала, какое счастье этот сон! Теперь доктор почти уверен, что он останется жив.

— Да, разве возможно, чтобы такой красавец не выздоровел! — засмеялась Кончита.

— Тише, ты его разбудишь. Лучше уйдем.

Вновь зашуршали платья, но вышла только одна девушка. Франк сразу почувствовал, кто остался; будто электрический ток сообщил ему, что это его красавица.

Сперва он хотел открыть глаза, показать, что пришел в себя и не спит; но потом подумал, что ей, может быть, будет неприятно узнать, что он слышал ее разговор с Кончитой, и Франк продолжал лежать не шевелясь, с закрытыми глазами.

— Да, Кончита сказала правду и Валериан тоже; он действительно поразительно красив, — чуть слышно прошептала девушка.

Услышав эти слова, Гамерсли не мог больше выдержать. Он широко раскрыл глаза, поднял голову и повернулся к молодой девушке. Перед ним, как он и чувствовал, стояла она, его ангел-хранитель!

Щеки ее покрылись румянцем, она подошла к нему, смотря нежным, заботливым взглядом, и взяла протянутую им руку. Франк сказал, что узнает ее, и ее глаза засияли радостью.

— Я так счастлива, мы все так счастливы, — шептала она. — Вы скоро совсем окрепнете. Но я и забыла дать вам вина. Теперь я должна позвать к вам доктора.

— Погодите, сеньорита, — прошептал Франк, и голова его снова упала на подушку. — Вы все такие добрые, особенно вы, сеньорита. Ведь вам одной я обязан спасением своей жизни.

— Не говорите об этом. Я ничего особенного для вас не сделала. Могу сообщить вам радостную весть. Ваш верный друг цел и невредим и также здесь… Нет, нет, больше оставаться мне нельзя, и я сейчас пришлю сюда доктора и вашего друга.

И, не дожидаясь ответа, девушка вышла из комнаты.

(обратно)

XX. Валериан

Через несколько мгновений вновь раскрылась дверь, и вошел доктор Просперо.

— Я несказанно рад видеть вас в таком хорошем состоянии, — сказал он. — Скоро вы будете на ногах. Ничто так не восстанавливает силы, как наше мексиканское вино. А теперь надо начать подкармливать вас.

Послышались легкие шаги у двери, и голос молодой девушки произнес:

— Валериан хочет вас видеть.

— Какой Валериан? — спросил больной.

— Дон Валериан, — произнес почтительно доктор. — Он сейчас войдет, но вы не можете с ним познакомиться.

— Не могу? Почему?

— Да по той простой причине, что вы уже знакомы. А вот и он!

В комнату вошли изящный молодой человек и гигант Вальтер.

— Полковник Миранда! — воскликнул, поднявшись, Франк. — Вы ли это?

— Я, я, mio amigo, и мне не к чему говорить, как я рад встретиться с вами! Я и забыл представить вас сестре, о которой так много рассказывал вам, хотя эта забывчивость имеет мало значения: вы уже давно знакомы. Но все-таки, сестра, позволь представить тебе моего друга Франка Гамерсли.

При этих словах девушка подошла к кровати Франка. Теперь он все понял. Он вспомнил портрет, которым столько любовался в доме ее брата, и теперь, не скрывая своего восторга, не отрываясь смотрел на оригинал, который так давно мечтал встретить!

Когда девушка вышла из комнаты, Франк дал волю своему любопытству, буквально засыпая Миранду вопросами.

— Нет, нет, я не буду отвечать вам. Доктор Просперо совершенно запретил говорить с вами, а поэтому пока до свидания.

(обратно)

XXI. Возвращение разбойников

На маленькой речушке, притоке большой реки Витшита, берущей начало приблизительно в ста милях от восточной границы равнины Льяно-Эстокадо, расположился индейский бивуак. В этом лагере не было видно настоящих палаток, а лишь в некоторых местах были воткнуты в землю шесты, покрытые звериными кожами и одеялами. Густая листва деревьев защищала расположившихся здесь краснокожих от жарких, падающих отвесно лучей солнца. Отсутствие палаток, телег и различных хозяйственных приспособлений служило неопровержимым доказательством, что эти люди занимались разбоем, что это — не мирно кочующее племя.

Голые до пояса краснокожие, одетые в какие-то пестрые лохмотья, с телами, татуированными яркими рисунками, в своих головных уборах из перьев, производили и странное, и страшное впечатление. Увидев их, степной житель непременно сказал бы:

— Это индейцы, возвращающиеся с разбоя!

Да и менее опытному человеку не трудно было бы понять это. В лагере индейцев не было ни собак, ни мексиканских мулов, зато в огромном количестве находились лошади, мулы и американский рогатый скот, приведенный из штатов Тенесси и Кентукки первыми колонистами степей Техаса.

В лагере, несмотря на отсутствие палаток, находилось множество белых женщин и детей, в разорванных платьях, с растрепанными волосами. Опущенные головы, бледные и печальные лица — все указывало на ужас положения несчастных, которых стерегли несколько краснокожих. Но кто же эти пленные женщины и дети и кто их похитители? Это жены, дети и сестры техасских колонистов, живущих в соседнем селении. Похитители же их частью принадлежат к племени команчей и уже известны читателю, так как составляют шайку, которую возглавляет Лизард.

Две недели прошло после нападения на караван Гамерсли и, судя по всему, Лизард не терял времени даром. Почти триста миль отделяли место нападения на караван от теперешнего бивуака краснокожих.

Теперь необходимо объяснить причину такого быстрого передвижения, что не совсем соответствует обычаям и привычкам степных разбойников. Награбив большую добычу, они редко отправляются, не отдохнув, на поиски новой, пока хоть что-нибудь останется от награбленного.

Вероятно, так же поступила бы и на этот раз шайка Лизарда, если бы не произошло нечто из ряда вон выходящее. Как читатели, вероятно, уже догадались, главным действующим лицом в нападении на караван Гамерсли был не Лизард, а его союзник Урага. Для Лизарда приказ напасть на караван явился полнейшей неожиданностью и даже известным образом нарушал его личные планы. Как ни было кровопролитно это нападение, но благодаря своему быстрому окончанию оно все-таки дало возможность Лизарду выполнить ранее намеченный и не менее жестокий замысел. Видневшиеся повсюду воткнутые в землю пики с окровавленными скальпами светлых волос достаточно доказывали жестокость последнего разбоя, не говоря о белых невольниках и целых табунах лошадей и стадах рогатого скота.

Лизард и его шайка ликовали. Их последняя победа досталась им сравнительно легко и принесла огромные богатства. Еще так недавно племя индейцев почти голодало, скитаясь по бесплодным степям, расположенным по Красной реке и реке Канаде. Теперь перед ними вставало счастливое будущее, сулящее беспечное веселье и празднества, так редко выпадающие на долю разбойничьих банд, кочующих по склонам гор и безлесным степям Америки.

У Лизарда был помощник, пользовавшийся почти одинаковым с ним положением. По происхождению мексиканец, он еще мальчиком был взят в плен индейцами и, посвященный во все тайны краснокожих, не уступал ни в коварстве, ни в жестокости Лизарду. Индейцы прозвали его Барбато. До сих пор он помнил свой родной испанский язык, чем приносил огромную пользу шайке. С его помощью Лизард впервые сговорился с Урагой.

После продолжительной и быстрой ходьбы дикари, наконец, расположились бивуаком и с наслаждением отдыхали, окруженные награбленным имуществом и пленными.

Грустно было бы видеть мужьям, отцам и братьям, как теснятся возле женщин и девушек индейцы, готовые, кажется, как дикие звери, накинуться на самых красивых и молодых. Но и не видя их, белые только и думают о их спасении, и кажется недалеко то время, когда они появятся здесь.

Лагерь спал крепким сном, но ни Лизард, ни Барбато не могли отогнать мрачных предчувствий, которые их охватили.

— В сущности, чего бояться? — сказал Лизард. — Ведь нет никаких причин. Пойдем-ка спокойно спать.

(обратно)

XXII. Преследователи

Но недаром беспокоились Лизард и Барбато.

На довольно большом расстоянии от бивуака индейцев расположился огромный лагерь белых. Среди них не было ни одной женщины; это были бородатые люди, одетые в самые разнообразные одежды. Многие из них были в кожаных охотничьих куртках, в длинных гетрах и обуви из змеиной кожи. Другие — в шерстяных красных, зеленых и синих куртках. Третьи — в американских бумажных одеждах и, наконец, четвертые — в светло-голубых полотняных рубашках. Сапоги, башмаки и другая грубая обувь на них были из самых различных сортов кожи, не исключая даже и кожи аллигатора. Шляпы тоже были самые разные — соломенные, стружковые, панамы, фетровые, суконные, шелковые…

Одно у них у всех было одинаковое — вооружение. У каждого ружье на перевязи, пороховница и патронташ. Отличные лошади, военные седла, пики и сабли. Многие из этих людей производили впечатление военных, и командовали ими настоящие офицеры. Это был в полном смысле слова настоящий военный отряд, или — как они сами себя называют — техасские ранджеры.

Ранджеры составляли большую часть всего лагеря, остальные же — принадлежали к ограбленному краснокожими населению. Это были отцы, мужья, женихи и братья взятых в плен женщин, девушек и детей.

Они преследовали грабителей. Погоня началась с момента, когда удалось собрать достаточные силы, чтобы одержать верх над разбойниками. К их счастью, целый отряд ранджеров, производивший разведку в соседней области, подвернулся как раз вовремя, чтобы присоединиться к ним. Солдаты и колонисты соединенными силами напали на след краснокожих и остановились лишь для краткого отдыха и водопоя лошадей.

Неудивительно, что эти люди, оплакивающие своих близких, старались как можно скорее догнать обидчиков и напасть на них.

Хоть и по другой причине, но ранджеры были так же нетерпеливы и воодушевлены, как и их союзники. Не раз краснокожие этого племени нападали на них, и у многих из ранджеров были личные счеты с Лизардом, вызывавшие в них желание всадить ему в грудь пулю.

Но нетерпение преследователей постоянно сдерживал старый Кулли, советуя им побольше осторожности. Это был охотник, который провел более полувека в странствованиях по степям, и хотя сам он не принадлежал к ранджерам, но пользовался среди них большим уважением, к нему постоянно обращались за советом. Благодаря своим выдающимся военным способностям Кулли имел большой авторитет, поэтому капитан ранджеров постоянно с ним советовался. Вот и теперь он подошел к старому охотнику, чтобы обсудить с ним план нападения на краснокожих.

— Они недалеко отсюда, — ответил Кулли на вопрос капитана. — По всему видно, что они прошли здесь не более часа после заката солнца. Они сбили росу с травы, и все цветочки еще пригнуты к земле. Кроме того, здесь лежит лошадь, и шедшая из ее рта кровь еще не успела застыть. Я даже знаю место, где они находятся.

— Где же это?

— В долине Пекана, которая находится на расстоянии пяти миль отсюда.

— Всего пять миль! — послышались возгласы. — Едемте, едемте, наши лошади отдохнули.

— Что вы думаете, Кулли? — спросил капитан.

— Я считаю, что необходимо подождать заката солнца. Индейцы зажгут огни, и мы по ним попадем прямо в их лагерь. Ведь они расположились в долине между двух скал, и нам не трудно будет окружить их, подойдя с двух сторон. И таким образом они не смогут увезти женщин и детей.

— А вы, друзья, что думаете? — обратился капитан к отряду.

— Мы согласны с Кулли, — ответили голоса.

Как только ночь стала приближаться и красные лучи заходящего солнца пробежали по степи, преследователи поднялись, вскочили на коней и двинулись на поиски врага.

Они ехали в мертвом молчании, и в ночной тишине раздавался лишь однообразный топот лошадей. Стало так темно, что с трудом можно было видеть соседа, и многие беспокоились, что наступивший мрак помешает нападению. Но Кулли так не считал. У него был свой план и он только радовался наступившей темноте.

Вдруг до ранджеров донеслось ржание лошадей и мычание быков. Сейчас же капитан скомандовал остановиться и разделил отряд на две группы. Одна, под предводительством Кулли, должна была взобраться на скалу и продолжать свой путь через верхнее плоскогорье, а вторая, под командой капитана, оставалась внизу и ждала условленного выстрела Кулли, по которому должна была кинуться прямо на огни.

Ждать пришлось недолго. Раздался выстрел, ранджеры понеслись вскачь к бивуаку и в одно мгновение врезались в его середину. Они почти не встретили сопротивления. Индейцы не ожидали нападения и отдыхали самым беспечным образом, не выставив ночного дозора.

После первой же перестрелки немного уцелело от их шайки. Те, кто не был убит, в страхе бежали.

Первые лучи восходящего солнца осветили картину, полную ужаса, но не вызывавшую сожаления о происшедшем. Радостно было видеть, как мужья, отцы и братья обнимали своих жен, дочерей и сестер.

Тут же рядом валялись окровавленные тела краснокожих. Это было страшное, но, к сожалению, не редкое для техасских степей зрелище!

(обратно)

XXIII. Вынужденное признание

Победа ранджеров была полной. Из-за ночной темноты они не могли пуститься в погоню за бежавшими. Сосчитав трупы краснокожих и рассмотрев следы на дороге, по которой они шли в течение нескольких дней, ранджеры могли убедиться, что уничтожено более половины лагеря.

Как только рассвело, победители-колонисты стали разбирать собственное имущество, награбленное дикарями. Лошадей собрали в один общий табун, присоединив к ним коней индейцев. Приведя все в порядок и похоронив убитых, ранджеры выступили в обратный путь.

Они торопились домой не потому, что боялись нападения; они хотели поскорее успокоить тех, кто не мог быть вместе с ними и теперь с трепетом ожидал их возвращения. Пятидесяти техасским ранджерам и в голову не пришло бы бояться чего-нибудь, раз они на хороших конях, с ружьями в руках, с ножами и пистолетами на перевязи. И если бы им надо было продолжать преследование индейцев или снова напасть на них, они бы ни секунды не колебались, хотя бы для этого им и пришлось проникнуть в самые недоступные ущелья Скалистых гор. Преследовать и колоть дикарей — призвание ранджеров, обязанность, удовольствие и времяпрепровождение.

Пока шли приготовления к выступлению, Кулли вместе с несколькими другими ранджерами собирал оружие убитых врагов. Вдруг он вскрикнул.

— Что такое, Кулли? — спросил его капитан.

— Посмотрите-ка сюда! Вы видите ружье, которое я вынул из рук убитого Лизарда?

— Ну, и что же? — спросил капитан.

— А вот что. Братцы, — обратился он к товарищам, — рассмотрите хорошенько это ружье и скажите мне, чье оно, хоть я и так знаю.

— Вальтера Видлера! Нашего старого товарища! — через мгновение ответили несколько человек.

— Я в этом не сомневался. Но ведь мы знаем, что живой Вальтер с ним бы не расстался.

Все с этим согласились.

— Вероятно, ему пришлось где-нибудь сразиться и пасть. Посмотрите, братцы, на это бесконечное количество скальпов.

Ранджеры с ужасом обернулись к трофеям! Кулли вместе с другими, хорошо знавшими Вальтера, начал рассматривать их, боясь найти между ними скальп своего старого друга. К счастью, скальпа Вальтера не оказалось.

— Но каким же образом его ружье попало в руки Лизарда?.. Мы должны сейчас же допросить пленника. Он не может не знать этого, поскольку был другом Лизарда, — сказал капитан.

— Посулите этому негодяю жизнь, и он все расскажет, — посоветовал Кулли.

И действительно, когда пленнику Барбато, лежавшему связанным на земле и дрожавшему, как в лихорадке, на шею накинули петлю, он моментально заговорил. Он рассказал в подробностях обо всех событиях, начиная с момента нападения на караван. Когда же Барбато заговорил об ужасном конце Вальтера, замурованном в колодце, то капитану стоило больших усилий удержать ранджеров, чтобы они не разорвали его в клочья.

— Товарищи, — воскликнул капитан, — предлагаю пойти к месту ужасной смерти Вальтера и по-христиански предать земле его останки!

— Идемте, идемте! — закричали ранджеры.

— Всем идти не надо, — продолжал капитан. — Достаточно одних ранджеров, а колонисты пусть отправляются домой с женщинами и имуществом. Мы хорошо очистили дорогу от индейцев, и им не грозит ни малейшей опасности.

Без дальнейших рассуждении это предложение было принято и меньше чем через полчаса колонисты с женщинами отправились на восток, а ранджеры с проводником Барбато — в Льяно-Эстокадо. И только благодаря общему желанию похоронить тело Вальтера Барбато избежал мгновенной смерти.

(обратно)

XXIV. Предложение

С каждым днем Гамерсли набирался сил. Однажды Вальтер попросил его выйти в сад, чтобы поговорить.

— Ну, в чем дело? — спросил его Франк, когда они вышли.

— Мне надо посоветоваться с вами, Франк. Ваш друг Вальтер влюблен!

Франк вскрикнул от удивления.

— Но в кого же это?

Поглощенный мыслью об одной, как ему казалось, достойной любви женщине, он невольно подумал о ней. Но разве это возможно? Его друг — его соперник?!.

Однако Вальтер быстро рассеял его предположение.

— Не правда ли, как она прелестна, эта Кончита, со своими блестящими глазами, со своей нежной кожей!.. Я ночами не сплю, все думаю о ней! Ах, Франк, что мне делать? Посоветуйте!

— Мне кажется, Вальтер, все зависит от самой Кончиты. Вы говорили с ней об этом?

— Я должен признаться, что между нами вообще было не много разговоров.

— Я думаю, вы хотите жениться на ней?

— О, конечно!

— Ну и отлично. Я слышал, что мексиканки, выйдя замуж за американцев, становятся чудесными женами. — И Гамерсли довольно улыбнулся.

— Но, Франк, ведь я не умею говорить по-испански; как же я скажу ей, что хочу на ней жениться? Не будете ли вы моим посредником?

— С удовольствием, но вряд ли вы через меня узнаете то, что хотите знать, Вальтер. Кончите может и не понравиться мое посредничество в этом деле. Недаром же говорится, что язык любви понятен всем. Я думаю, вы сами сможете заставить понять себя, Вальтер.

— Я все-таки прошу вас, Франк, сделать ей предложение от моего имени.

— Хорошо, Вальтер, я согласен.

В эту минуту послышался шелест в кустах и раздались легкие шаги. Оглядываясь по сторонам, Кончита шла через рощу. Ее поведение явно свидетельствовало о том, что она кого-то ждет. При виде Вальтера ее лицо вспыхнуло и озарилось радостной улыбкой. Нисколько не смущаясь присутствием сеньора Франка, как она обыкновенно величала Гамерсли, Кончита села на бревно, с которого друзья только что встали. Последовало молчание. Вальтер обернулся к Франку, проговорив умоляюще:

— Франк, вы видите, я не могу сам говорить с ней. Передайте ей сейчас то, о чем я вас просил. Скажите ей, что и мое тело, и мою душу я отдам ей, и что если она примет их, то они до конца дней моих будут принадлежать ей одной. — Говоря эти слова, Вальтер приложил руку к сердцу, будто хотел сдержать его биение.

Гамерсли, еле удерживаясь от смеха, передал Кончите, насколько возможно точно, слова Вальтера. Когда он замолчал, Вальтер встал. Ожидая ответа, он дрожал от охватившего его волнения. Вальтер продолжал дрожать и после первых слов Кончиты, так как не мог понять их смысла. Франк начал переводить.

— Скажите ему, — говорила Кончита, — скажите ему, что я люблю его так же сильно, как и он меня; что полюбила его с первой нашей встречи и буду любить всю жизнь, и в ответ на его предложение, скажите ему, что я хочу быть его женой.

Услышав это, Вальтер подпрыгнул от радости и, приблизившись к девушке, обнял ее своими огромными руками, и она скрылась под ними, как маленький ребенок. Потом Вальтер прижал ее к своему трепетавшему сердцу и поцеловал в губы.

(обратно)

XXV. Опасный шпион

Оставив влюбленных, Гамерсли направился домой, и внезапно убедился, что у Вальтера есть соперник.

Проходя через густую рощу, американец заметил человека, скрывавшегося за деревом. Из-за темноты его трудно было разглядеть, но в конце концов Франк узнал слугу, индейца Мануэля. Он давно безумно был влюблен в маленькую Кончиту, в жилах которой хоть и текла испанская кровь, но по матери она принадлежала к племени так называемых мирных индейцев новой Мексики, из которого происходил сам Мануэль. Такое название было дано, чтобы отличить мирных индейцев от вольных — тех, кто добровольно не подчинился испанской власти. Однако несмотря на обращение мирных индейцев в христианскую веру, большая их часть продолжает почти открыто быть идолопоклонниками. Таким образом обращение их францисканскими и другими миссионерами в христианство только кажущееся. В действительности большинство мирных индейцев все еще остается дикарями, проявляющими при случае свои почти звериные инстинкты.

Вот такой инстинкт и проснулся в сердце Мануэля. Не из преданности Миранде последовал он за ним в изгнание, а из-за своей любви к Кончите. Он любил ее со всей страстью, которая свойственна его народу.

Несмотря на то что девушка явно выказывала ему свое пренебрежение, Мануэль преследовал ее, будто не замечая этого.

Легко представить, что произошло в его душе, когда он убедился, что Кончита, которую он так долго и страстно любил, отдала свое сердце великану Вальтеру. Мануэль был силен своею любовью, но слаб телом. Он понимал, что в борьбе с техасцем победа будет не на его стороне, Вальтер раздавит его, как щенка. И вот в голове у Мануэля созрела мысль избавиться от Вальтера иным способом — ядом! В тот же день он решил привести в исполнение свое намерение. Вальтеру вынесен смертный приговор! Неужели он для того спасся от пик, стрел, пуль дикарей, чтобы пасть жертвой невидимого, крадущегося предателя-убийцы?

Нет, к счастью судьба не так распорядилась. Совершенно случайно пустячное обстоятельство помешало плану Мануэля. Его позвал полковник и приказал готовиться в дорогу в Рио-Гранде, к друзьям, куда Мануэль уже неоднократно ездил. Оттуда он должен был привезти различные бумаги, депеши и письма.

Отчаяние охватило Мануэля. С той минуты, когда намерение отравить Вальтера пришлось отложить из-за поездки, в мозгу индейца зародился новый план, еще более жестокий, так как от него должно было пострадать несколько людей. Уже давно в сердце Мануэля кипела злость на Миранду, и он решил погубить его, а вместе с ним — всех белых.

(обратно)

XXVI. Рассказ Валериана

Благодаря искусству доктора раны Франка зажили и силы восстановились. Этому, конечно, способствовал уход за ним ангела, присутствие которого мирило Франка с потерей каравана.

Когда доктор разрешил, наконец, дону Валериану рассказать американцу обо всем, они сели за столик, и Миранда, попивая маленькими глотками вино, приступил к своей повести.

— Вскоре после вашего отъезда я просил правительство дать мне подкрепление. Мне прислали эскадрон улан. Вы легко себе представите мое отчаяние, когда в командире я узнал капитана Урагу! Я презирал его из-за дуэли с вами и из-за сестры, руки которой он хотел просить, о чем я вам уже говорил.

При этих словах Гамерсли вздрогнул и красные пятна покрыли его щеки. Миранда продолжал:

— Капитан продолжал оказывать внимание моей сестре, хотя я всячески мешал ему встречаться с ней. Перевести капитана в другое место было невозможно, так как по службе он был безукоризнен, и правительство к нему благоволило. Причину последнего обстоятельства я узнал позднее. В Альбукерке, он был переведен как тайный сообщник духовенства, готовившего новое восстание.

Месяца через два после его прибытия по всей Мексике было объявлено восстание, и когда однажды утром я явился в казармы, то нашел тамполнейшее смятение и переполох. Вооруженные пьяные солдаты кричали: «Да здравствует Санта-Ана!», «Да здравствует полковник Урага!» Я сразу понял, что произошел бунт, и бросился к ним с обнаженной саблей. Но было уже поздно: зараза охватила почти всех солдат! Оставшиеся мне верными люди были обезоружены, частью убиты, а я взят в плен. Почему-то меня сразу не казнили. Мне удалось бежать при помощи доктора Просперо, который слышал, как Урага говорил, что ночью меня убьют, а затем он воспользуется беззащитностью моей сестры.

В этом месте рассказа из груди Гамерсли вырвалось что-то вроде стона. Миранда продолжал:

— Мне удалось бежать под видом ассистента доктора после того, как стража перепилась. Темнота ночи помогла мне дойти до моего дома. Наскоро уложившись и навьючив нескольких лошадей и мула, я тронулся в дальний путь с надежнейшими из моих слуг, чтобы воспользоваться вашим любезным приглашением.

Достигнув реки Пекос, мы вступили в огромную пустыню, населенную краснокожими, охотящимися за скальпами белых, дикими зверями и ядовитыми змеями. Мы бежали от большей опасности и, миновав пустыню, должны были попасть в плодородную местность, за которой находится граница Северо-Американских Штатов. Эта надежда окрыляла нас.

Мы медленно двигались вперед, страдая от голода и жажды и теряя одну лошадь за другой. Наконец, в живых осталась одна Лолита. Близкие к отчаянию, неожиданно мы увидели вдали эту благодатную местность, в которой теперь живем. Скоро мы очутились посреди изумрудной листвы деревьев; мимо прозрачного ручья вышли на единственную тропинку, ведущую в долину, в которую мы и спустились, напившись ключевой воды и утолив голод плодами.

Местность, в которую мы пришли, показалась мне вполне безопасной и манила прелестью своей природы, а потому мы решили тут остаться. Тотчас мы стали устраиваться как могли.

Вскоре мне удалось письменно связаться с моими друзьями в Новой Мексике, и теперь я надеюсь, что рано или поздно мы отсюда выберемся, ведь я рассчитываю, что вскоре либеральная партия опять одержит верх. Впрочем, нам здесь живется хорошо, в особенности доктору, этому натуралисту-энтузиасту, занятому своими научными работами. Слугу своего Мануэля я периодически посылаю в Альбукерке и от близкого моего друга, посвященного в нашу тайну, он привозит мне сведения обо всем, что делается.

(обратно)

XXVII. Несколько слов из истории Мексики

Лет за двадцать пять до присоединения Новой Мексики к Соединенным Штатам отдаленные провинции Мексиканской республики служили местом постоянно возобновляющихся восстаний. Всякий недовольный капитан, полковник или генерал, управляя определенной местностью, вел себя как диктатор, применяя военные законы. Гражданские власти не имели никакого фактического значения. Всякие беззакония прикрывались якобы патриотизмом; ничья жизнь не была в безопасности; с честью женщин не считались. Военная власть была всесильна, в особенности в северных провинциях, в которых восстания то и дело повторялись. Кроме того, со времен мексиканской независимости там происходила постоянная борьба духовенства с настоящими патриотами. Духовенство сделало возможными как чудовищное избрание на мексиканский престол австрийского эрцгерцога Максимилиана, устроенное Наполеоном III, так и низложение его. Своим республиканским правлением Мексика обязана партии патриотов; диктатура и монархия были всегда заодно с клерикальной партией. Борьба с ней была почти невозможна, так как духовенство поддерживалось суеверием народа, а кроме того древними привилегиями, благодаря которым в его собственности находилось три четверти земель страны. Свобода только временно брала верх, но клерикалы быстро вновь завоевывали свое положение, и тогда проявлялись все ужасы внутренней борьбы — виселицы, расстрелы, тюрьмы…

Ничего нет удивительного, что в таких условиях военная власть была неограниченной и безответственной.

Северные провинции, в особенности Новая Мексика, были окружены племенами враждебных индейцев, время от времени воевавших и между собой.

Все это давало повод войскам неограниченно властвовать над мирными гражданами. Заносчивые с ними и трусливые в стычках с индейцами, солдаты считали себя защитниками населения. Такое положение вещей привело к столкновению Мексики с Соединенными Штатами, результатом которого было присоединение Северной Мексики к Соединенным Штатам. Главным защитником и покровителем военной власти был Санта-Ана, выступающий за диктатуру, во главе которой стремился стать сам. Ему слепо подчинялся Мануэль Армио, стоящий во главе правительства провинции, главным городом которой был Санта-Фе. Человек этот был щедро оделен всеми пороками. Население он держал в страхе при помощи войск, которые находились в его распоряжении для борьбы с индейцами, а с последними он был в тайном сговоре, помогая им в грабежах и убийствах. Армио достигал всего, чего бы его алчная душа не пожелала, не останавливаясь в выборе средств, не исключая и убийств. Его подчиненные во всем ему подражали и пользовались неограниченною властью.

Возвращение к власти Санта-Аны повлекло за собой гибель партии патриотов, многочисленные сторонники которой поплатились жизнью. Пострадал и полковник Миранда. Приверженцы же Санта-Аны, в том числе и капитан Урага, получили блестящие назначения. Все они состояли в тайном сговоре с индейцами, этими краснокожими пиратами равнин, прикрывая их жестокие разбои и деля с ними богатую добычу.

(обратно)

XXVIII. В могуществе, но не в счастье

Ни быстрое продвижение по службе, ни награбленное богатство не сделали Урагу счастливым человеком. Он чувствовал себя хорошо лишь во время усмирения какого-нибудь мятежа или хищнических нападений, или же под влиянием вина. Он пил постоянно, но, конечно, не для того, чтобы заглушить угрызения совести; ее не было у него. Червь, который его глодал, не был рожден сознанием совершенных злодейств; его породила несчастная любовь и жажда мести.

Урага чувствовал себя особенно несчастным, когда видел в зеркале свое обезображенное лицо или когда стоял перед портретом Адели, висевшим в зале дома, которым он завладел после изгнания полковника Миранды.

Прежде Урага надеялся добиться руки Адели. Его происхождение из простонародья не могло быть препятствием в этом в стране, где сегодняшний солдат мог завтра стать генералом. Любовь заставляла его стремиться к повышению, из-за нее он совершал преступления. Он воображал, что богатство и блестящая карьера помогут ему достигнуть своей цели, тем более что он был красив, хорошо сложен и очень способен. Как большинство мексиканцев, он пользовался большим успехом у женщин.

Но после дуэли, стоившей ему нескольких передних зубов и обезображенного лица, успех Ураги стал значительно меньше. Не помогли и вставные зубы. Когда Адель отказала ему, он решил, что это связано с его изменившейся внешностью.

На самом деле, конечно, поводом к отказу послужило не внешнее безобразие Ураги, и если б не его безумная страсть, он сам бы это понимал. Он успокаивался, когда думал о том, что Франк Гамерсли, виновник его безобразия, достаточно наказан. В такие минуты, сидя за стаканом вина и демонически улыбаясь, Урага любил рисовать себе предсмертные муки противника. Но жив и не отомщен оставался секундант Франка — полковник Миранда. Не убить ли и его — спрашивал себя Урага и на этот жестокий вопрос всегда отвечал, что месть Миранде не успокоит его. Он слишком страдал от отвергнутой Аделью любви. Что для него все успехи в жизни? Что для него сама жизнь без нее? Урага был готов разорить церковь, чтобы добиться Адели, убить лучшего друга за одну ее ласковую улыбку. Он постоянно думал над тем, куда могли скрыться полковник с сестрой, и решил, что они бежали в Соединенные Штаты, этот приют бунтовщиков и искателей счастья. Урага и мысли не допускал, что они остались в Новой Мексике. Его шпионы тщетно исследовали все уголки страны, получив щедрое вознаграждение; о беглецах не было ни слуху, ни духу.

Неожиданно открылась дверь и показался сообщник Ураги — адъютант Роблес.

— Полковник, — сказал он, — пришел какой-то человек и хочет вас видеть.

— Кто он? Из наших солдат?

— Нет, не военный; я его не знаю.

— Что это за человек?

— Просто индеец.

— А, команч!

В этом восклицании послышалась нотка беспокойства. Его отношения с индейцами в это время были крайне щекотливы. Ему нужно было иногда поддерживать их, но вообще он старался держаться от них подальше — в особенности от команчей, в которых он даже и не нуждался.

Урага почему-то подумал, что человек, желающий его видеть, послан к нему Лизардом, вождем тенавов, с которыми он и не хотел иметь дел, по крайней мере временно. Поэтому приход индейца несколько его расстроил. Однако подчиненный успокоил:

— Нет, полковник, это не команч. Он мне кажется мирным индейцем и я думаю, что он бедный землевладелец.

— Но что же ему нужно от меня?

— Этого я не знаю, только он сказал, что у него очень важное дело, почему он и решается беспокоить вас.

— Приведите его ко мне. Вероятно, ожидается нападение краснокожих и этот человек пришел, чтобы договориться с нами о мерах защиты.

Над этой шуткой полковник сам рассмеялся.

— Пока индеец будет у меня, стойте поблизости, чтобы я мог позвать вас в случае необходимости.

Сказав это, Урага оглянулся, чтоб убедиться, здесь ли оружие.

(обратно)

XXIX. Хорошо вознагражденный донос

Полковник чуть не расхохотался, когда разглядел вошедшего, подумав о принятых им мерах предосторожности. Это был жалкий индейский рабочий, в грубой шерстяной одежде, в рваных, доходивших лишь до колен панталонах, с голыми под ними ногами, и в соломенной шляпе. Его нерасчесанные длинные черные волосы свисали по плечам. Он вошел, униженно опустив глаза в землю, хотя было заметно, что при случае эти глаза могут загореться грозным, мстительным, гордым огнем, как горели глаза его предков, когда они под предводительством Гватимозина палицами отбивали нападение испанских завоевателей. При входе в богато убранную гостиную индеец снял свою соломенную шляпу и низко поклонился нарядному офицеру, сидевшему за столом. Как только из-под широкополой шляпы открылось лицо вошедшего, полковник вскочил с громким восклицанием:

— Каррамба! Да это Мануэль, слуга полковника Миранды!

— Да, сеньор, — ответил тот, снова кланяясь.

При виде старого знакомого всевозможные предположения и приятные предчувствия пронеслись в голове Ураги. В индейце, с таким почтением склонившемся перед ним, он увидел первое звено цепи, по которой мог напасть на след беглецов. Мануэль непременно что-то знает, а теперь он находится здесь, и, конечно, надо воспользоваться своей властью над ним.

Но выражение лица индейца и его поза ясно доказывали, что Ураге не придется прибегать к особым мерам.

— Бедный малый, — сказал он, — у тебя очень усталый вид! Выпей стакан вина. Я предполагаю, что ты хочешь мне что-то сообщить как военному коменданту этой местности? И днем и ночью я одинаково готов выслушивать тех, кто заботится о ее благосостоянии.

После выпитого вина язык индейца развязался, и он стал не в меру откровенным; но действовал не под влиянием винных паров, а из чувства мести, тем более ужасного, что он так долго сдерживал его.

— Где ты был все это время? — спросил полковник.

— С моим господином, — ответил индеец.

— А кстати, где же теперь полковник?

Но индеец был не так глуп, чтобы дать себя провести таким вопросом. Он отлично знал, что Урага влюблен в его молодую госпожу. Именно на этом и был построен его жестокий план, а потому, несмотря на выпитое вино, Мануэль отдавал себе отчет в том, что говорит.

— Господин полковник, — сказал он, — сколько вам будет угодно заплатить мне за то, что я открою вам, где находится мой господин? Я слышал, что за голову дона Валериана назначены большие деньги.

— Это дело правительства, я тут не при чем, — ответил важно Урага. — Во всяком случае как офицер я обязан принять меры, чтобы арестовать твоего господина. И я лично могу обещать хорошее вознаграждение тому, кто поможет мне в этом. Возможно, ты захочешь мне что-нибудь сообщить?

— Это будет зависеть от условий. Я бедный, нуждающийся человек, и если что-либо приключится с доном Валерианом, то я останусь без куска хлеба, — сказал хитрый индеец.

— Ну, ты скоро найдешь себе лучшее место, — засмеялся Урага. — Выпей-ка еще стаканчик.

Выпив еще вина, Мануэль окончательно опьянел и, не думая ни о чем другом, кроме мести, открыл тайну бегства полковника Миранды и условия его жизни в уединенной долине.

Когда же он рассказал о двух гостях, попавших в это уединенное местечко, подробно описав их внешность, полковник издал крик ужаса и восторга и так сильно ударил кулаком по столу, что бутылки и стакан полетели на пол. Вскочив на ноги, он стал бегать взад и вперед по комнате и вдруг, остановившись перед дверью, закричал дежурному офицеру:

— Отведите этого человека в тюрьму и знайте, что, если он сбежит, я вас расстреляю!

Индеец был так поражен, что даже не пробовал противиться и, еле живой от страха, последовал за офицером.

— Роблес, — воскликнул полковник, как только за пленником закрылась дверь, —выпьемте-ка вместе! Мы выпьем сперва за успешное мщение! Ведь я еще не отомстил. Все надо начинать сначала! Но теперь уж я не ошибусь! Кроме того, мы выпьем за удачу в любви! Моя надежда не только не потеряна, но, напротив, вновь воскресла. О, моя дорогая, — прошептал он, останавливаясь перед портретом Адели, — вы надеялись уйти от меня, но напрасно! Никто не может скрыться от Ураги, ни возлюбленная, ни друг, ни недруг! Я все равно буду обладать вами, если не как женой, то как любовницей!

(обратно)

XXX. Опасное намерение

Приближался день отъезда Франка, что приводило его в большое уныние. В этом уединенном месте он готов был прожить всю жизнь, лишь бы Адель Миранда была с ним. Но сознание долга заставляло его ехать. Он должен был отомстить убийцам своих товарищей, призвать к ответу самого Урагу, но уже не путем благородного поединка, а при помощи суда, если только он есть в Новой Мексике.

— Я буду искать этого негодяя в его собственной норе, — сказал он полковнику Миранде. — Если же его там не окажется, я объеду всю Мексику, чтоб найти его. Я ведь не думаю, что в вашей стране не существует законов, которые бы карали за такие преступления!

— Мой дорогой дон Франсиско, — ответил мексиканец, спокойно разминая папиросу, — наши законы служат лишь тем, у кого в руках власть и деньги. В Новой Мексике сила дает право, в особенности в настоящее время. Дон Мануэль Армио снова стоит во главе правительства моего несчастного отечества. Если я расскажу вам, каким образом он достиг своего высокого положения, какое преступление привело его к власти, то вы составите себе понятие о существующих у нас законах. Дон Армио был простым пастухом. Однажды ему поручили перегнать стадо в тридцать тысяч голов из имения его владельца, сеньора Хавеса, на базар города Чиуауа. Переходя пустыню, он и его два сообщника, которых он посвятил в свой план, переоделись в индейцев апачей, напали на других погонщиков скота, убили их и завладели стадом. Затем, сняв перья с головы и смыв краску с лица, они погнали стадо уже на другой рынок, продали его и, вернувшись к сеньору Хавесу, рассказали о вымышленных разбойниках индейцах и о том, как сами спаслись. С этого началась история теперешнего генерала Новой Мексики. Понятно, что после таких проделок он должен смотреть сквозь пальцы и на Урагу.

— А я все-таки попробую добиться справедливости, — возразил Франк, — и немедленно отправлюсь в долину Дель-Норте.

— Если ваше решение неизменно, я не буду больше отговаривать вас и предлагаю двух своих мулов, которых попрошу оставить в указанном месте. Когда Мануэль вернется, я пошлю его за ними.

— Быть может, я сам вернусь с ними; я не собираюсь долго оставаться в Новой Мексике. Мне надо лишь связаться с консулом в Санта-Фе, после чего я вернусь в Соединенные Штаты и доложу об этом деле нашему правительству.

— Если вы будете возвращаться тем же путем, — сказал полковник Миранда, — то я надеюсь скоро увидеть вас.

— Полковник Миранда, — сказал торжественно и многозначительно Франк, — я не потому буду возвращаться по этой дороге, что она более короткая…

— А почему же, мой друг?

— Чтобы убедить вас и ваших близких сопровождать меня в Соединенные Штаты.

— Сеньор дон Франсиско, вы крайне добры, но срок нашего изгнания близится к концу. Мои друзья сообщили мне, что политическое колесо скоро повернется в другую сторону и нынешнее правительство будет заменено новым, и тогда я вернусь на свою родину. Пока же мы здесь достаточно счастливы и, надеюсь, находимся в безопасности.

— Ну, насчет этого я с вами не согласен. Все, что Урага делал раньше, что может еще сделать, заставляет меня думать, что он не успокоится, пока не найдет вас. Уверены ли вы, что вашего слугу Мануэля не узнали в одно из его путешествий или что вообще он не способен выдать вас? Что касается меня, то он не внушает мне доверия.

Эти слова неприятно поразили Миранду — та же мысль не раз приходила ему в голову.

В конце концов было решено, что полковник с сестрой останутся на ранчо ждать Франка и Вальтера, а когда те вернутся, они все вместе покинут этот уже не представляющийся безопасным приют, чтоб переселиться в страну, над которой развевается флаг, защищающий не только своих граждан, но и их друзей — флаг свободной Америки.

(обратно)

XXXI. Последний призыв

— У меня есть новости для тебя, — обратился полковник к сестре вскоре после разговора с Франком.

— Какие, Валериан?

— Одна радостная, а другая, я думаю, тебя опечалит. Я начну с приятной. Мы скоро покинем наше уединенное ранчо.

— И ты называешь это хорошей вестью? Мне кажется совсем наоборот. Ведь ты знаешь, что я ненавижу общество со всеми его дикими условностями. Для меня нет лучшего друга, чем природа. Я никогда и нигде не была так счастлива, как здесь. После всего случившегося я ненавижу Новую Мексику и предпочла бы остаться здесь навсегда.

— Я никогда и не думал возвращаться в Новую Мексику.

— А куда же?

— Совсем в противоположную сторону, в Соединенные Штаты. Я хочу последовать совету дона Франсиско.

Адель не противоречила.

— Милая сестра, — продолжал Миранда, — надеяться на то, что в стране станет спокойнее, в ближайшее время не приходится. Мы должны думать лишь о нашей безопасности. Нельзя быть уверенным, что Урага не найдет нас здесь. Каждый раз, когда Мануэль отправляется в город, я беспокоюсь, что за ним придут следом. Поэтому я считаю более благоразумным переселиться в Соединенные Штаты.

— Ты хочешь туда ехать вместе с доном Франсиско? — с волнением спросила Адель.

— Да, но не сейчас. Он сначала съездит по своим делам, а потом вернется к нам.

— Он сперва поедет домой?

— Нет, и это именно та новость, которая тебя опечалит. Он решил отомстить Ураге за убийство своих товарищей. Сделать это не только трудно, но и опасно, и я ему это сказал.

— Дорогой брат, отговори его, — взмолилась Адель со слезами на глазах, и если бы Франк услышал, с каким выражением были произнесены эти слова, его сердце преисполнилось бы радости.

— Я уже пробовал, но безуспешно, — вздохнул Миранда. — Его товарищи были убиты, и он решил наказать убийцу даже ценой собственной жизни.

«Герой! Разве можно не любить его?» — подумала Адель, но не решилась произнести этих слов вслух; они прозвучали в глубине ее сердца.

— Знаешь что, сестра? Попробуй сама переговорить с ним. Он смотрит на тебя, как на спасительницу своей жизни и, быть может, поддастся на твои уговоры.

— Если ты так думаешь, Валериан…

— Я сейчас пришлю его к тебе.

С бьющимся от волнения сердцем Франк подошел к Адели и сказал:

— Сеньорита, ваш брат передал мне, что вы хотите переговорить со мной?

— Да, — ответила она совершенно спокойно.

Увидев Адель такой невозмутимой. Франк пришел в отчаяние. Он сегодня решился сделать ей предложение, но теперь об этом не могло быть и речи. Очевидно, она была к нему совершенно равнодушна.

— Сеньор, брат сказал мне, что вы хотите ехать в Рио-браво-дель-Норте. Я хотела бы отговорить вас от этого опасного путешествия.

— Но ведь это моя обязанность.

— Почему же? Объясните!

— Я должен отомстить за смерть товарищей, хотя бы ценой собственной жизни.

— Знаете ли вы цену собственной жизни?

— Для меня она не много стоит.

— Но она может быть дорога для других. У вас дома есть мать, братья, сестры; быть может, кто-нибудь еще более близкий?

— Дома? Нет.

— Ну, где-нибудь в другом месте…

Франк молчал.

— А можете ли вы себе представить, что опасность, которой вы подвергаете свою жизнь, будет несчастьем для кого-то, и что ваша смерть разобьет чье-то сердце?

— Мое бесчестие будет еще большим страданием. Я хочу отомстить за своих товарищей, воздать им должное. Вы очень добры, проявляя ко мне столько участия. Я уже обязан вам жизнью, но не могу позволить вам спасти ее вторично, пожертвовав для этого моей честью и долгом.

Франк думал, что Адель совершенно хладнокровно уговаривает его, но если бы он знал, как горячо и бесконечно она восхищалась им, то, конечно, ответил бы ей иначе. Однако у него не хватило надолго сил сдерживаться и он повел себя по-другому. Тогда и Адель заговорила иначе.

— Уезжайте, — воскликнула она, — уезжайте и добейтесь вашей цели! Но помните, если вы погибнете, то есть кое-кто, для кого жизнь потеряет всякий смысл!..

— Для кого?! — переспросил Франк, приблизившись к ней с бьющимся сердцем и горящими глазами. — Для кого?..

Вопрос его, в сущности, не нуждался в ответе. Страстность, с которой Адель произнесла последние слова, достаточно объясняла все. Но она взяла себя в руки и ответила на этот раз более спокойным тоном. Длинные темные ресницы скрыли ее глаза, когда она произнесла свое собственное имя: — Адель Миранда.

Переход от отчаяния к радости, от тьмы к свету, от мучительной борьбы утопающего к счастью спасенного — все эти ощущения наполнили душу Франка.

Но слова бессильны передать безумную радость и беспредельное счастье уже отчаявшегося молодого человека, только теперь понявшего, что все пережитые мучения были вызваны его воображением. Он понял, что на его любовь Адель отвечает не менее сильной любовью.

(обратно)

XXXII. Таинственное поручение

Как нам уже известно, подозрения Гамерсли относительно Мануэля оказались не безосновательными: туземец выдал его Ураге.

В волнении Урага ходил по комнате, пока, наконец, не остановился перед портретом Адели. Он понимал, что только нечестным путем может добиться своего, но это его не смущало.

Вернувшись к столу, за которым сидел Роблес, он вновь наполнил стаканы. Но не долго он жаловал вниманием своего адъютанта; Ураге необходимо было в одиночестве хорошенько обдумать свой сатанинский план. Оставшись один, он закурил сигару и задумался. По мере того как сигара становилась короче, злодей, казалось, все ближе и ближе подходил к окончательному решению. Наконец, он взял со стола звонок и позвонил. Вошел слуга.

— Позови дежурного офицера, — приказал ему Урага.

Через мгновение дежурный показался в дверях.

— Прикажите привести заключенного, — кивнул ему полковник.

Оставшись вдвоем с индейцем, все еще не понимавшим, за что его лишили свободы, Урага, пристально посмотрев на него, приказал рассказать все, что ему известно о полковнике Миранде. Рассказ индейца был долгим — Урага узнал местонахождение долины, устройство дома, все подходы к нему, одним словом, индеец ничего не скрыл, кроме своей любви к Кончите и печальных для него перемен, происшедших с появлением Вальтера.

Наконец, Мануэль заговорил о нежных отношениях молодого степного купца и Адели Миранды. Кровь Ураги закипела, когда он это услышал, и на его лице появилось выражение такой злости, что изменник, испугавшись за себя, уже раскаялся, что рассказал об этом. Но Урага его сразу успокоил, сказав, что не он является причиной его злости; напротив, он обещал вознаградить Мануэля, если тот окажет ему одну услугу. Отпустив индейца, Урага сел за стол и, вынув бумагу, начал писать. Он писал очень долго, с явным трудом излагая свои мысли.

Наконец, он закончил письмо и, запечатав его, написал на конверте лишь два слова: «Эль-Барбато». Затем он позвонил и сказал вошедшему слуге:

— Идите в конюшню и пришлите мне Педрильо, да живо!

В ожидании исполнения приказания Урага размышлял. «Сколько же дней займет поездка в Тенаво и обратно, в Пекос? — рассчитывал он. — Три, четыре, пять… Ну, все равно! Это не важно! Если мы опередим их, то подождем, пока они не появятся».

— А! Педрильо, — обратился он к вошедшему погонщику мулов. — Выберите двух лучших дорожных лошадей — одну для вас, другую для Хосе. Оседлайте их и приготовьтесь к двухнедельному путешествию. Торопитесь, и когда все будет готово, доложите мне.

Педрильо удалился, а Урага стал нервно ходить взад и вперед по комнате, продолжая делать всевозможные вычисления относительно расстояния и времени. Иногда он останавливался перед портретом Адели, смотрел на него, и в глазах его вспыхивало нетерпение. Наконец явился Педрильо и доложил, что все готово.

— Отправляйтесь прямо в город Тенаво, к Лизарду, — приказал Урага. — Вы найдете дорогу, ведь вы уже были когда-то там?

Индеец утвердительно кивнул головой.

— Возьмите это, — сказал Урага, передавая ему конверт. — Никому встречному не показывайте письмо. Передайте его Барбато или же самому Лизарду. Торопитесь, не останавливайтесь ни днем, ни ночью. Исполнив мое поручение, сейчас же возвращайтесь, но не сюда, а в ту местность, где мы несколько недель тому назад встретились с индейцами племени тенава. Я буду там. Ну, ступайте!

Получив это приказание, Педрильо исчез из комнаты. В глазах его стояло сожаление, что он и на этот раз, как бывало часто и прежде, является вестником несчастья.

Пройдя еще несколько раз по комнате, Урага сел за стол и стал искать в вине успокоение своей души, охваченной страстью и злобой. Он пил стакан за стаканом.

(обратно)

XXXIII. Равнина с вехами

Возвышенное плоскогорье, известное под названием Льяно-Эстокадо, тянется в длину более чем на триста миль, а в ширину на семьдесят. Оно лежит между прежними испанскими провинциями Новой Мексики и Техасом. Главные города его Санта-Фе и Сан-Антонио-де-Беяр.

По другую сторону равнины была проложена военная дорога, соединявшая два центра провинций. По ней двигались караваны купцов то в одну, то в другую сторону. Но так как эта дорога, в сущности, представляла скорее лишь намек на дорогу и часто заносилась сыпучими песками пустыни, то вдоль нее были поставлены высокие вехи, почему по-испански эта равнина и была названа Liano Estokado, — равнина со столбами. В те времена Испания была сильной, предприимчивой страной, и ее колонисты могли путешествовать по большей части обширной территории, нисколько не опасаясь нападений индейцев. В более поздний период, когда могущество Испании стало падать, все изменилось. Города пришли в упадок, колонии были покинуты, жилища миссионеров опустели и в провинциях Новой Мексики белые путешественники не могли уже без огромного риска передвигаться даже по наиболее оживленным дорогам, а в некоторых местностях они не смели даже выйти за стены, которыми были обнесены их города. Во многих городах были построены укрепления против нападений индейцев, и укрепления эти сохранились и поныне. Благодаря описанным обстоятельствам, старая испанская дорога была окончательно заброшена; вехи ее сгнили и упали. Лишь несколько лет тому назад экспедиция армии Соединенных Штатов решилась пройти по ней с целью стратегических изысканий. Часть этой своеобразной местности относится к гипсовой формации величайших в мире юго-западных прерий, большинство скал здесь образовано из яркого песчаника и различных живых оттенков; местами встречается примесь колчедана. Вдоль восточного края равнины, до самых низменностей Техаса, эти скалы высотой в несколько сот метров представляются обрывистыми, длинными стрелами, взмывают вверх и тянутся сплошной, непрерывной стеною. Местами они промыты потоками воды, образующими верховья многочисленных рек Техаса. Большая часть этой местности представляет собой безжизненную плоскость, бесплодную, как Сахара, местами гладкую и твердую, как асфальт. В ее южной части находятся песчаные дюны, покрывающие несколько сот квадратных миль сыпучими песками. На возвышенности, среди вершин этих песчаных холмов, находится небольшое озеро прозрачной, как хрусталь, воды. Кроме этого озера, на протяжении многих, многих миль на самом плоскогорье нельзя встретить и капли воды. Озеро покрыто водяными лилиями и осокой. Местами встречаются глубокие промоины и рытвины; они обнаруживаются внезапно, и путешественнику часто случается неожиданно подходить к самому их краю — и тогда перед ним открывается зияющая пасть бездны в несколько сот метров глубины. Эти громадные овраги наполнены валунами, нагроможденными в самом хаотическом беспорядке. Почти все реки, берущие начало на этом плоскогорье, промывают глубокое русло, потом текут по небольшим долинкам, покрытым роскошной растительностью — тут встречаются терн, орешник, дикий апельсин, каменный дуб, слива и виноградная лоза. В безлюдной равнине растут типичные для пустыни кактусы, агавы и юкки, пальмы, карликовый кедр, разные породы полыни, лавр с сильным запахом. Есть здесь и животные: с зубчато-рогатой антилопой враждует мексиканский шакал, всюду попадаются гремучие змеи, рогатые ящерицы. Часто удается видеть «змею-птицу», парящую над сожженной степью или пресмыкающуюся между извилистыми стволами мексиканской смоковницы. В руслах высохших рек устраивает свое логовище бурый медведь, и еще не так давно в этих местах водились неуклюжие буйволы. Дикие лошади — мустанги — рыскают там еще и теперь. Но меньше всего эту равнину посещает человек. Даже индейцы редко отваживаются проникать на ее безмолвный простор, а когда белого загоняет туда необходимость, то его невольно охватывает страх и трепет, поскольку он хорошо знает опасности, таящиеся в пустыне.

После поражения племени тенава техасские ранджеры направились к пустыне Льяно-Эстокадо. Они ехали по указанной мексиканцем дороге, неизвестной никому из них. Один только Кулли имел смутное представление об этой дороге. Сначала ранджеры не решались довериться мексиканцу, но потом согласились.

В сущности, рассуждали они, мог ли он их завести в другое место? Ведь краснокожие, к которым он принадлежал, были так жестоко наказаны, столько из них было побито, что нападения ожидать не приходилось. Не было сомнения, что в палатках племени тенава раздавались плач и стоны.

Итак, в конце концов ранджеры решили избрать предложенный путь, тем более, что Кулли что-то слышал об этой дороге, и рассудили, что мексиканец и в самом деле хочет провести их кратчайшим путем.

Путешествие предстояло не из легких и не из приятных, так как путь лежал через бесплодное пространство — огромную известковую гряду юго-западного Техаса, к которой примыкала Льяно-Эстокадо.

Всадники проходили милю за милей, не встречая нигде, по выражению жителей степи, земли, а тащась все время по плоской равнине, гладкой, как спящий океан, но океан безводный. Ранджеры изнывали от зноя и жажды, утолить которую было невозможно; не было ни единой капли воды, только ее подобие чувствовалось в белом тумане, вечно поднимавшемся над жгучей пустыней. Лишь этот мираж обманывал людей и приводил их в отчаяние, тем более, что порой в нем вырисовывались озера, окруженные берегами, покрытыми растительностью, с островами посреди них, манящими роскошью весенней листвы…

День за днем шли ранджеры, обессиленные усталостью, голодом, а больше всего — жаждой. Еще больше страдали их лошади, превратившиеся в настоящие скелеты.

Куда же мексиканец их ведет? Ранджерам казалось, что они сложат кости в пустыне, куда он их завел; некоторые советовали прикончить его и вернуться обратно, но большинство нетерпеливо кричали: «Вперед!» Они обязаны найти останки Вальтера и похоронить по-христиански, а до тех пор должны продолжать путь по безлесной степи, лишенной малейшей травинки, вдоль устьев рек, соленая и горькая вода которых, негодная для питья, причиняла им муки Тантала.

Но вот наконец терпенье и стойкость ранджеров были вознаграждены! Они добрались до Льяно-Эстокадо, и Барбато провел их через проход между двумя утесами. Прибытие ранджеров было похоже на спасение корабля, который уже почти утонул. Радости людей не было границ, когда они с отвесной скалы увидели в расщелине поток прозрачной воды.

— Нам надо подняться на вершину скалы, — сказал Барбато, указывая на место, откуда брал начало этот поток.

Но продолжать путь сейчас было невозможно, ранджеры решили отдохнуть, тем более, что не было повода слишком торопиться: они шли хоронить мертвого, а не спасать живого.

В то время, когда ранджеры приближались к плоскогорью Льяно-Эстокадо, другой отряд всадников, почти равный им по численности, поднимался к тому же самому плато, но только с противоположной стороны. Этот отряд состоял из очень малорослых людей, с черными волосами и желтого цвета лицами; у многих, впрочем, они были так же темны, как у индейцев. По их форме и вооружению можно было понять, что это были мексиканские уланы. И действительно — это был отряд полковника Ураги, который самолично его возглавлял.

Поднявшись на высшую точку плоскогорья, уланы направились по бесплодной пустыне.

Так как заря только еще занималась и воздух был очень свеж, люди надели широкие ярко-желтые плащи. Эти развевающиеся накидки, блестящие уланские кивера с султанами и сверкающие пики придавали отряду крайне воинственный вид.

Урага подозвал к себе ехавшего сзади Роблеса.

— А немало удивится наш приятель Миранда, когда мы с этими пятьюдесятью молодцами въедем во двор его логовища! — засмеялся он. — А старик, доктор Просперо, как будет поражен!

— Да, это будет интересное зрелище, — ответил Роблес и спросил: — А как вы думаете, окажет нам Миранда сопротивление или нет?

— Вряд ли, и мне бы этого не хотелось.

— Почему?

— Господин адъютант, ваш вопрос бессмыслен. Если только Миранда поднимет руку, сделает движение — я убью его.

— А… теперь я вас понимаю, — усмехнулся Роблес.

— Я намерен взять в плен лишь женщин, а с мужчинами… покончить на месте.

С этими словами негодяй пришпорил коня и поскакал вперед.

(обратно)

XXXIV. Надвигающаяся туча

Разлука для влюбленных всегда тяжела! Это одинаково почувствовали Гамерсли при прощании с Аделью и Вальтер, расставаясь с Кончитой.

Неудивительно, что они с грустью в душе и с самыми печальными предчувствиями выехали в Дель-Норте.

Тщетно полковник Миранда еще раз попытался отговорить Франка. Американец твердил все так же:

— Я должен ехать, я не могу поступить иначе.

Наконец наступил момент отъезда и после нежного сердечного прощания Франк и Вальтер расстались со своими друзьями… Адель и Кончита не могли сдержать слез.

Как и обещал, Миранда отдал путешественникам двух своих мулов. Кроме того, он снабдил их мексиканской одеждой, чтобы они меньше привлекали к себе внимание.

Друзья выехали на рассвете и рано утром успели добраться до высшей точки равнины. Они поднимались по долине, окруженной горами. До этого места их проводили Миранда и доктор Просперо. Попрощавшись еще раз, они вернулись на свою уединенную ферму, а путешественники продолжали путь по совершенно неизвестной им безлесной равнине.

Добравшись до небольшого кустарника, достигавшего высоты не более роста человека, друзья слезли с мулов, чтобы воспользоваться хоть небольшою тенью, расседлали их и, сев на землю, с наслаждением закурили свои трубки и подкрепились едой. Пока путники отдыхали, они и не догадывались, какой бы подверглись опасности, если бы дым их трубок был виден на большом расстоянии. Если бы их заметили, то они бы не только никогда не достигли Дель-Норте, но и распростились бы с жизнью.

Оседлав мулов, друзья уже собирались сесть на них, как вдруг зоркий глаз бывшего ранджера заметил что-то, что заставило его вскрикнуть. Вальтер указал Гамерсли на запад, и они стали наблюдать за тучей пыли, которая с невероятной быстротой увеличивалась в размерах, поднимаясь все выше и выше над равниной.

Быть может, это ветер поднял сухой песок пустыни, что было обычным явлением на плоскогорьях Мексики? Нет, путники слишком хорошо знали, что это за туча.

Вдруг сорвался необычайной силы порыв ветра, подхватил эту тучу пыли и отнес в сторону, обнаружив внизу целый отряд всадников. Они были хорошо вооружены и ехали сомкнутыми рядами с сияющими остриями пик.

— Солдаты! — воскликнул Вальтер, — и, конечно, мексиканцы!

— Но что могут они здесь делать? — удивился Франк.

Вскоре их удивление сменилось тревогой. Отряд направлялся к рощице, из которой они выехали, вероятно, чтобы расположиться в ней лагерем. Если действительно таково было их намерение, то наши друзья не могли остаться незамеченными.

— Франк, — взволнованно проговорил Вальтер, — взгляните на офицера, который едет впереди, ведь под ним ваша лошадь!

— Правда, — удивился Гамерсли, — а на ней мерзавец Урага, с которым я дрался на дуэли!

Узнав его, и американец и техасец пришли в ужас: им стало ясно, куда направляется отряд.

— Да, — промолвил Вальтер, — они, без сомнения, ищут дона Валериана и направляются прямо к долине!.. Смотрите, ведь их ведет изменник Мануэль!..

На лице Франка промелькнуло выражение бесконечной боли. Он ясно представил себе Урагу, и страх и тревога за свою возлюбленную и остальных друзей сжали его сердце.

Вальтер, понимая муки, переживаемые товарищем, сказал:

— Франк, не следует слишком убиваться о сеньорите. Ее наверняка будут беречь. И если ее надо спасти, вы это сделаете, друг мой!

Гамерсли молча пожал его руку.

— Да, — продолжал Вальтер, — и я отдам свою жизнь для спасения ее и Кончиты.

— Если я не спасу ее, то покончу с собой! Лучше умереть, чем лишиться Адели!

(обратно)

XXXV. Предусмотрительность

Излишне говорить, что отряд, который увидели наши друзья, был отряд уланов под предводительством Ураги.

— Пошлите эту скотину Мануэля впереди отряда, — приказал Урага.

Мануэль, которому передали приказание, пришпорил лошадь и стал рядом с командующим офицером. Весь вид индейца говорил о том, что ему стыдно, что он сожалеет о том, что сделал, и о том, что ему еще предстоит сделать. Мануэль с горечью думал, что, в сущности, и дон Валериан и Адель всегда были для него добрыми и снисходительными господами, а он их предал. И что же ждет его, какое вознаграждение? Урага, выпытав все, что ему особенно было важно знать, совсем иначе стал к нему относиться, он смотрит на него, как победитель на побежденного, как господин на раба, заставляя идти все дальше и дальше по преступному пути.

Но когда Мануэль думал о Кончите, когда вспоминал, как техасец целовал ее, тогда угрызения совести сменялись отчаянием, злобой, жаждой мщения.

Место, выбранное отрядом для привала, находилось милях в пятнадцати от Франка и Вальтера.

— Ах, — вздохнул Франк, — если бы они пробыли здесь всю ночь, мы бы успели доехать до ранчо, предупредить наших друзей и помочь им бежать.

— Не надейтесь напрасно, Франк, — ответил Вальтер. — Нет сомнения, что с заходом солнца они отправятся в путь, чтобы в темноте незамеченными подойти к дому.

— Боже, как ужасно быть так близко и не иметь возможности прийти на помощь! — воскликнул Франк.

— Ничего не поделаешь, — промолвил Вальтер. — Пока мы ничего не можем предпринять. Но при малейшей возможности мы постараемся незаметно прокрасться в долину.

Пришлось покориться необходимости и ждать. Прошло несколько медлительных, томительных часов. Солнце начало спускаться, и вскоре мексиканцы стали садиться на коней.

— Мое предположение оправдалось, — сказал Вальтер. — Они подъедут к ранчо в полнейшей темноте.

Друзья стояли, не спуская глаз с удалявшихся всадников, казавшихся гигантскими за сумеречным туманом. Постепенно они становились все меньше и меньше и, наконец, совсем скрылись из глаз.

В то же мгновение Франк и Вальтер вскочили на мулов и поскакали за отрядом. Проехав немного, Вальтер остановился и сказал:

— Дальше ехать нельзя. Они несомненно расставили здесь часовых, и нам нельзя будет проехать незаметно.

Сойдя с мулов, разнуздав их и оставив пастись, друзья пешком пробирались дальше и дошли до ущелья, спускавшегося в долину. Идти дальше было нельзя; они услышали голоса и увидели огоньки трубок сторожевого поста.

— Франк, к чему нам здесь стоять? Пока мы бессильны что-либо сделать. Вернемтесь на вершину горы. Если мулы не смогут взобраться на нее, то мы их оставим в какой-нибудь лощинке. Оттуда мы, по крайней мере, увидим проезжающих обратно негодяев, узнаем, кого они взяли в плен и последуем за ними.

— Вальтер, — ответил Гамерсли, — делайте, что знаете. Я больше не в силах рассуждать.

Заведя мулов в лощину, друзья взобрались на вершину скалы и сели среди кедрового кустарника, ожидая, когда отряд будет возвращаться.

(обратно)

XXXVI. Добыча близка

Ни Франк, ни Вальтер ни на секунду не закрыли глаз. Они говорили очень мало и только шепотом, понимая, что в тишине и безмолвии ночи малейший звук может их выдать.

Они ясно слышали разговоры сторожевого пикета, расположенного под ними.

Тем временем Урага с большей частью своего отряда направился к ранчо. Двигался он медленной осторожно; дорога, очень тяжелая даже днем, ночью требовала особых предосторожностей. Тем не менее благодаря предателю Мануэлю, указывавшему им путь, уланы хоть и медленно, но безошибочно продвигались к цели, рассчитывая подойти к дому в самую полночь, когда все будут спать и не смогут оказать никакогосопротивления.

Все шло благополучно; ни один звук не доносился из уединенного жилища, не было даже слышно лая собак, только зловещий крик шакала и завывание хищных волков нарушали безмолвие ночи.

Перед тем как подойти к ранчо, Урага скомандовал остановиться, чтобы дать отряду последние инструкции. Уланы натянули поводья. Они напоминали стаю коршунов, готовящихся расправить крылья, чтобы кинуться на свою жертву — растерзать, заклевать, убить ее и насладиться ее беспомощностью.

Дом, который недавно покинули друзья, не может быть ни веселым, ни оживленным. Так было и на ранчо, откуда уехали Франк и Вальтер.

В ушах Адели продолжали звучать грустные слова разлуки, а в ее душе была тревога за любимого человека. Полковник Миранда также был опечален и озабочен. Со времени их бегства его опасения не были так велики. Он все время думал о словах Гамерсли относительно измены Мануэля и все больше убеждался в их справедливости. Тревога полковника Миранды была тем более основательна, что по его расчетам индеец давно должен был возвратиться.

После отъезда Франка и Вальтера дон Валериан, Адель и доктор собрались в гостиной. Настроение было грустное и тревожное.

— Дорогая Адель, — обратился полковник Миранда к сестре, — спой нам что-нибудь, чтобы рассеять нашу печаль.

Готовая всегда исполнить желание брата, Адель и теперь повиновалась. Но ее голос, казалось, утратил свою обычную свежесть и звучность, и гитара звучала как-то глухо.

Она не закончила начатого романса, когда легавые собаки, лежавшие у ее ног, вскочили, залаяли и мгновенно выскочили в открытую дверь. Пение прервалось, все встали испуганные и бледные.

Лай сторожевой собаки где-нибудь в спокойном уголке цивилизованной страны не может дать малейшего представления о той тревоге, о той панике, которую производит тот же самый звук на отдаленной границе, по соседству с племенами диких индейцев.

Легко представить, что почувствовали обитатели уединенного ранчо, тем более, что до их слуха донеслось ржанье лошадей, а между тем их единственная лошадка Лолита находилась в закрытом сарае за домом, откуда ее ржанье не было слышно.

— Вероятно, Мануэль возвращается! — воскликнул доктор. — Выйдемте, дон Валериан, на воздух и выкурим перед сном по сигаре.

— Нет, это не Мануэль, — ответил Миранда, — на него собаки бы не лаяли. Послушайте, ведь это кричит Хико!..

За этим криком послышался отчаянный вопль Кончиты. Дон Валериан схватил шпагу, доктор — первое попавшееся оружие. Но прежде чем они подбежали к дверям, их встретили несколько улан с острыми пиками. Всякое сопротивление было бы бесполезно.

— Сдавайтесь, мятежники! — закричал кто-то. — Отдайте оружие, если дорожите жизнью! Солдаты, арестуйте их!

Полковник Миранда узнал этот голос. Возможно, если бы он догадался раньше, то не так легко бы сдался, но теперь было слишком поздно сопротивляться. Он был обезоружен и стоял связанным перед человеком, которого имел основание бояться, — перед Урагой.

(обратно)

XXXVII. Бессонная ночь

Эта ночь, проведенная в томительном напряжении на вершине холма, показалась Франку и Вальтеру целой вечностью.

Гамерсли все время уговаривал Вальтера спуститься и прокрасться мимо часовых, но ранджер не соглашался, считая это безумием.

— Конечно, — говорил он, — нескольких мы бы непременно убили, но и сами бы погибли.

— Но меня еще больше убивает сиденье здесь! — не унимался Франк. — Подумайте только, что теперь происходит с Аделью?

— Уверяю вас, что ни о ней, ни о Кончите беспокоиться нечего. Они обе будут целы, и в конце концов мы их вырвем из рук негодяев.

Внезапно послышался отдаленный лай собак, перекатившийся в горах. За ним человеческий голос, моливший о пощаде, и затем все стихло.

— Слава Богу, выстрелов не слыхать, — взволнованно проговорил Франк. — Миранда понял, что он бессилен, и покорился. Вероятно, теперь все уже кончено, и они взяты в плен.

— Пока они живы, не надо отчаиваться, — утешал Франка товарищ.

Однако, хотя он и говорил спокойно, тем не менее скоро они оба впали в отчаяние.

Около полудня следующего дня, как только рассеялся туман, товарищи увидели уединенное жилище, окруженное со всех сторон солдатами. Скоро раздалась команда, уланы, сев на коней, выровнялись и по два в ряд стали медленно отъезжать от ранчо, скрываясь за стволами деревьев, подобно гигантской змее, сверкающей чешуей.

Наконец уланы приблизились к нашим друзьям и так близко проехали, что их отлично можно было разглядеть. Сердце Гамерсли забилось так, что рисковало выскочить из груди. Но ни он, ни охотник не приглядывались к уланам: они искали глазами своих невест. Вот проехала на своей Лолите молодая хозяйка, а рядом на муле Кончита. Их окружала стража. А вот появились дон Валериан и доктор со связанными сзади руками, крепко привязанные к седлам, и с двумя солдатами, ведущими за поводья лошадей. Подъехав к сторожевому пикету, отряд остановился. Одновременно у Франка и Вальтера мелькнула одна и та же мысль. Они быстро взглянули друг на друга.

— Не воспользоваться ли нашими ружьями, Франк?

— Я также думаю об этом. К сожалению, мы слишком далеко от них.

Раздалась команда двигаться, и отряд вновь отправился в путь, возвращаясь туда, откуда пришел.

(обратно)

XXXVIII. Мануэль

Отряд продвигался так медленно, что и через час еще не скрылся из виду.

Решив следовать за уланами, друзья накормили мулов, подкрепились сами и собрались двинуться в путь.

Вдруг они услышали ржанье лошади. Спрятавшись за огромным валуном, они вытянули шеи и увидели слугу Мануэля.

— Проклятая собака, — процедил сквозь зубы Вальтер, — что он тут делает и почему отстал от них?

— Вероятно, замышляет какую-нибудь новую мерзость, — ответил Франк.

— Во всяком случае здесь что-то неладно, и я хочу постараться поймать его. Быть может, мне удастся подъехать к нему так быстро, что он не успеет сесть на коня. А вы подождите меня здесь, Франк.

— Но не убивайте его, Вальтер! Он может сообщить важные для нас сведения.

Гамерсли остался один, и самые безотрадные мысли охватили его. Все меньше и меньше надеялся он на возможность освободить Миранду и был не вполне уверен, что вырвет из рук негодяя Адель до катастрофы, которая, он не сомневался, грозит ей.

Более получаса провел американец в этих грустных размышлениях, как вдруг раздался условный сигнал — выстрел. Пришпорив мула, он быстро доехал до ранчо, где, как и предполагал, нашел Вальтера и индейца.

— Прежде всего, — сказал Франк, взглянув на лежащего на земле связанного Мануэля, — надо выпытать у него все, что только возможно.

— Предоставьте уж это мне, — усмехнулся Вальтер.

И, приставив к груди индейца нож, охотник без особенного труда добился его признания. Зная благородство этих людей, Мануэль объяснил причину, заставившую его поступить так гнусно. Он пошел еще дальше, выставив негодяем Урагу. Но он не мог ответить на вопрос, который больше всего интересовал Франка и Вальтера: что Урага предполагал сделать с пленниками? Индеец только слышал, что не предполагалось везти в Альбукерке ни дона Валериана, ни доктора. Но про женщин он решительно ничего не знал, хоть слышал, что Урага что-то говорил Роблесу и сеньорите.

(обратно)

XXXIX. Аквилон

Тем временем отряд улан продолжал свой путь. Подозвав к себе адъютанта, Урага сказал:

— Мануэль узнал от своего товарища слуги, что наши американские друзья отправились в Дель-Норте. Разве неудивительно будет, если мы встретимся с ними там? Но я ручаюсь, что ни тот, ни другой не выедут живыми из Новой Мексики.

— А что вы предполагаете сделать с нашими мексиканскими друзьями?

— Когда придет время, я вам скажу. Во всяком случае, смерть Миранды неизбежна. А теперь поговорим о чем-нибудь более интересном. Скажите-ка, как вам нравится моя очаровательница?

— Донья Адель?

— Ну конечно. Кто же еще способен очаровать меня?

— Без сомнения, она самая красивая пленница, какую мне случалось когда-либо видеть.

— Пленница! — прошептал Урага. — Я бы хотел, чтобы она была ею в другом смысле.

— Что такое, Фернандес? — спросил он подъехавшего к нему старика-солдата.

— Господин полковник, вы приказали готовиться к выступлению, но вы видите это облако? — обратился к Ураге солдат, показывая на небо.

— Облако? Я не вижу никакого облака. Не имеете же вы в виду это небольшое пятнышко на горизонте?

— Именно его, господин полковник. Сейчас оно небольшое, но минут через десять заволочет все небо и нас вместе с ним, и разразится страшная буря.

— Почему вы так думаете? Это что, аквилон?

— Без всякого сомнения. Я часто его видел, слишком часто. Поверьте моему опыту, полковник.

— В таком случае нам лучше остаться здесь, — сказал Урага. — Прикажите немедленно разбить палатки.

Скоро предсказание старого солдата оправдалось. Солнце, до сих пор сиявшее на ясном небе, скрылось под темно-свинцовой, закрывшей все небо тучей, и тьма ночи внезапно окутала бесплодную равнину. Невыносимо жаркий воздух стал очень холодным и температура с сорока градусов опустилась до нуля.

Но не ночь принесла эту беспросветную тьму и не ветер — холод. Это был аквилон — атмосферное явление, обычное для техасского плоскогорья, внушающее панический страх путешественникам.

(обратно)

XL. Старые знакомые

Узнав у Мануэля все, что можно, друзья решали, что с ним делать, как вдруг услышали ржанье лошадей.

— Неужели Урага возвращается на ранчо? — спрашивали они друг друга, бледные от волнения.

Вбежав в дом, они закрыли наскоро двери, забаррикадировали их, чем смогли, и встали с ружьями в руках у двух окон. Время шло, но никто не показывался. Наконец, друзья услышали топот лошадей и увидели направлявшихся к ранчо двух всадников. Но это не были уланы. Увидев дом и лежащего на земле связанного человека, всадники, похоже, удивились, но тем не менее продолжали двигаться к ранчо. За первыми двумя показались еще двое, и еще, и еще, пока их в общем не набралось до пятидесяти человек.

Прежде чем всадники достигли дома, Вальтер распахнул дверь и выбежал им навстречу, крича от радости. Его возгласы громким эхом перекатывались до самых отдаленных мест долины.

— Техасские ранджеры, — кричал он, — вы явились как нельзя более кстати! Благодарение Богу!

Нечего и говорить, что Вальтер не ошибся, и всадники действительно оказались ранджерами. Привел их сюда Барбато.

— Неужели это не сон? — повторял Вальтер. — Смотрите, Франк, вот мой бывший начальник, капитан Гайн, а это мой старый товарищ, Кулли!

— Мы ведь шли хоронить вас, — сказал Кулли.

— Нет, старый гусь, — со смехом ответил ему Вальтер, — мне еще рано умирать!

Кулли слез с лошади и, крепко обнимая Вальтера, передал ему ружье.

— Я ничего не понимаю, — удивился старый охотник, — откуда у вас мое ружье? Расскажите, в чем дело. — И Кулли рассказал о сражении с краснокожими под предводительством Лизарда и повторил все, о чем поведал Барбато.

— А теперь вы расскажите нам о своих приключениях, Вальтер.

Как ни кратко было изложение Кулли, Вальтер ухитрился сделать свой рассказ еще короче, несколько распространяясь лишь о Франке, которого он рекомендовал как своего лучшего друга.

Прибытие ранджеров именно в это время было странной и счастливой случайностью. Появись они на несколько минут позже, и ранчо оказалось бы пустым, так как наши друзья решили его покинуть, взяв с собой Мануэля.

Когда друзья обо всем переговорили, было решено на следующее утро отправиться вслед за отрядом Ураги. Нечего и говорить о радости, охватившей Франка и его друга.

— Но зачем же терять нам время? — спросил Гамерсли. — Не лучше ли выступить, пока отряд улан не успел уйти слишком далеко?

— Но представьте себе, что произойдет, если они увидят нас раньше, чем мы подойдем совсем близко? Они просто-напросто ускачут, захватив с собой пленных. Поэтому необходимо дождаться темноты, — ответил капитан Гайн.

Франк не стал спорить, поскольку справедливость этих слов была очевидна.

(обратно)

XLI. Ураган

Пока ранджеры сидели за ужином, приготовленным тут же на дворе на углях костра, совершенно безоблачное голубое небо стало темно-свинцовым, как будто произошло затмение солнца.

Ранджеры сразу поняли, в чем дело:

— Аквилон, ураган!

Меньше чем через десять минут ураган был в полном разгаре. Чтоб защититься от него, людям пришлось войти в дом, лошадей же оставили на произвол судьбы. Животные приютились под деревьями, дрожа от страха, и жалобно ржали. Собаки лаяли и выли, а издали доносились голоса диких обитателей бесконечной равнины. Теснясь в этой небольшой постройке, ранджеры нетерпеливо ждали окончания урагана. Гамерсли же буквально не находил себе места от все более охватывавшего его отчаяния и страха за судьбу своей возлюбленной.

Вдруг он вскрикнул и вскочил на ноги.

— Что с вами, господин Гамерсли? — спросил капитан.

— Господа, — ответил тот с волнением, — если мы сейчас не выедем, будет слишком поздно!

С этими словами он бросился к двери мимо ранджеров, смотревших на него, как на помешанного. Но Вальтер понял Франка и, не медля ни секунды, бросился за ним, крича остальным:

— Торопитесь! Торопитесь!

Ни сверкающая молния, ни раскаты грома, ни яростный ливень, ничто не могло остановить Франка и Вальтера. Когда к ним присоединился весь отряд, охотник объяснил капитану причину их стремительного выступления.

— Наша дорога, — говорил он, — лежит вдоль русла реки и после ливня вода так поднимается, что заливает все вокруг, не оставляя никакой дороги. Поэтому, если мы сейчас же не выберемся из долины, нам придется прождать несколько дней.

— Да, друзья, — продолжал он, обращаясь к ранджерам, — нельзя терять ни секунды!

Ураган не утихал, но отряд не обращал на него внимания и быстро подвигался вперед. Дорога становилась все тяжелее, и никакие шпоры не могли заставить лошадей быстро двигаться, тем более, что начинало темнеть. Наконец, ранджеры подъехали к бешено бурлившему потоку, поднявшемуся метра на полтора и разлившемуся на большое пространство.

Лишь только Гамерсли взглянул на него, он понял весь ужас и безвыходность положения.

— Опоздали, опоздали! — с отчаянием повторял он, схватившись за голову.

Отряду ничего другого не оставалось, как вернуться на ранчо, где и ожидать, пока вода не войдет вновь в свое нормальное русло…

Два дня ранджеры просидели дома, по нескольку раз в день отправляясь на исследование дороги. Наконец вода убыла настолько, что храбрецы решились пуститься в путь.

Вначале приходилось ехать прямо наугад, так как дорога была занесена. Несмотря на всевозможные препятствия, всадники довольно быстро добрались до рощи, хорошо известной Гамерсли и Вальтеру. Въехав в нее, ранджеры поняли, что не так давно здесь стоял лагерь. Кулли уверял, что не прошло и дня после его ухода.

Всего один день! Какое это было бы счастье! Значит, они могут надеяться нагнать отряд Ураги, тем более, что путешествуя с пленными, он, вероятно, продвигается очень медленно.

На следующее утро ранджеры подъехали к перекрестку двух дорог. Одна из них вела на север, вдоль реки, другая — на запад, в горы. На дорогах ясно отпечатались копыта лошадей. Очевидно, Урага разделил свой отряд на две части: одна часть, человек сорок, направилась в Альбукерке, а меньшая, человек десять — в Санта-Фе.

Не зная, по какой дороге ехать, техасцы в нерешительности остановились. Кулли и Вальтер слезли с лошадей и, склонившись к земле, сосредоточенно разглядывали следы лошадиных копыт. Вдруг Вальтер радостно воскликнул:

— Гамерсли, нет сомнения, что Урага с пленными отправился по направлению в Санта-Фе. Посмотрите, как ясно видны следы Лолиты, а рядом с ними — мула, на котором ехала Кончита. Братцы, медлить более нельзя, едемте!

(обратно)

XLII. Лагерь

В долине на одном из притоков величайшей реки Мексики — Рио-Гранде, среди роскошной растительности расположился лагерем отряд Ураги. Возле одной из палаток стояли часовые; несколько дальше солдаты, расположившись у костра, готовили себе пищу. Шагах в пятидесяти от них лежали связанные Миранда и доктор.

Разделив свой отряд, Урага основную его часть направил в Альбукерке, а сам с адъютантом, пленными и десятком солдат возвращался на север. Дойдя до этой прелестной долинки, окруженной полями и рощами, он решил в ней отдохнуть. Долина была расположена у самой опушки леса, покрытого густой, зеленой листвой; невдалеке пробегал серебряной лентой журчащий ручей. Нельзя было и вообразить более живописного, более привлекательного местечка! Но, конечно, не эта причина заставила Урагу здесь остановиться; у него были совершенно иные побуждения.

— Адъютант, — обратился лежащий на раскинутой на траве шкуре Урага к Роблесу, сидевшему рядом на складном стуле, — вы приказали выставить сторожевой пост?

— Да, полковник. Но кого, собственно, вы опасаетесь?

— Я пока не могу ответить.

Урага задумался, рассматривая клубы дыма своей сигары.

— А сколько времени вы предполагаете пробыть здесь, полковник?

— Это зависит от многих причин. В любом случае пленных мы с собою возьмем.

— Вы решили их освободить?

— Конечно, нет, они должны умереть! Я не говорю, само собой разумеется, о женщинах, тем более об Адели! Какой же муж может желать смерти своей жены… до медового месяца? Адель должна быть моей и будет!

— Но, полковник, для этого вовсе не нужно убивать ее брата. Попытайтесь добиться у Миранды согласия на этот брак, и он, зная, что его жизнь в ваших руках, конечно, согласится.

— Здесь он согласится, — возразил Урага, — но мы едем в Санта-Фе, и там…

— Но вы забываете, что можете обвенчаться и по дороге, в первой же попавшейся церкви.

Урага закурил новую сигару, думая о совете Роблеса.

— А если он мне откажет? — спросил он.

— Тогда вы сделаете то, что хотели.

— Я попробую воспользоваться вашим советом, — промолвил Урага.

(обратно)

XLIII. Тяжелые испытания брата

— Эй, — крикнул Урага солдату, очевидно, сержанту, — подойди сюда!

Солдат, приложив руку к козырьку, подбежал к своему начальнику.

— Прикажи готовиться к выступлению. Поезжайте к реке и посмотрите, где удобнее ее перейти. Возьми с собой всех людей, кроме Гальвеса, который следит за пленниками.

Скоро отряд двинулся, а Урага позвал Гальвеса и дал ему какие-то приказания.

Через несколько мгновений часовой вернулся к своим пленным, развязал ноги доктору, приказал ему встать и отвел в сторону. После того к лежащему Миранде приблизился Урага.

— Сеньор Миранда, — начал он, — я приказал увести вашего товарища, чтобы остаться с вами наедине. Мне надо сказать вам нечто очень серьезное. Знаете ли вы, что жизнь ваша в моих руках? Если я сейчас приставлю пистолет к вашей голове и размозжу ее, то меня за это не привлекут к ответственности. Кроме того, я могу предать вас суду, которым вы будете приговорены к смерти за измену правительству.

— Я все это знаю, — ответил Миранда, — и знаю, что теперешнее правительство не признает ни справедливости, ни закона.

— Да, это так! Вот поэтому я и надеюсь, что вы согласитесь на предложение, которое я хочу вам сделать. Отдайте мне свою сестру и я сохраню вам жизнь.

От негодования Миранда не смог произнести ни слова.

— Быть может, вы не поняли меня, дон Валериан Миранда? — продолжал его мучитель. — Ведь я прошу вашу сестру в жены и, если только вы не будете противодействовать, она согласится, чтобы спасти вашу жизнь.

Миранда продолжал молчать, что окончательно вывело Урагу из себя.

— Если вы откажетесь, то не увидите завтрашнего солнца. Отвечайте мне сию же минуту: да или нет?

— Нет! — почти прокричал Миранда. — Мучайте меня, пытайте, мне это будет легче перенести, чем видеть вас мужем моей сестры! Вам не удастся уговорить ни меня, ни мою благородную Адель. Она предпочтет умереть вместе со мной!

— Ха-ха-ха! — расхохотался Урага, но в его смехе звучало отчаяние. — Мы еще посмотрим! Женщины не так глупы и ваша сестра лучше оценит честь, которую я ей хочу оказать. Для своего же спасения пожелайте мне удачи!

(обратно)

XLIV. Тяжелые испытания сестры

Раздраженный отказом брата, Урага решил во чтобы то ни стало сейчас же добиться ответа сестры.

Без всяких церемоний он вошел в палатку Адели и тоном, не допускающим возражений, приказал Кончите выйти. Адель обернула к нему свое похудевшее, измученное лицо.

— Дон Урага, — сказала она, — объясните мне, пожалуйста, для чего вам надо было остаться со мной наедине?

— Прошу вас, сеньорита, не говорить со мной таким тоном. Я пришел к вам как друг, хотя некоторое время и действовал, как враг. Но в свое оправдание могу сказать, что я исполнял лишь приказания начальства.

— Сеньор, вы уже не раз оправдывались этим, — недоверчиво промолвила Адель. — Я думаю, вы явились сюда для чего-то другого.

— Вы угадали. Но я не могу решиться сказать, боясь расстроить вас.

— После того что произошло, мне странно, что вы думаете об этом. — Адель старалась выглядеть спокойно, но внутри трепетала от страха.

— Донья Адель, мой долг заставил меня арестовать вашего брата, а теперь я должен привести в исполнение приговор местных военных властей и подвергнуть его казни, — проговорил Урага.

— Матерь Божья! — воскликнула девушка, бледнея, и с ужасом посмотрела ему в лицо. — Неужели это правда?

— Да.

— Полковник Урага, вы не исполните этого жестокого приговора. Ведь это было бы просто убийством! Вы не загрязните свою душу подобным преступлением.

— Я должен повиноваться, донья Адель.

— Бедный мой брат! Пощадите его! Разве вы не можете спасти его?

— Могу.

— И спасете?

— Спасу…

Страстность, с которой Урага произнес это, вызвала в душе Адели чувство благодарности и она уже сделала движение, чтобы схватить его руку, как вдруг поняла по выражению его лица, что он еще не дал обещания, еще не договорил начатой фразы. И действительно, Урага добавил:

— Но при одном условии…

Радость Адели исчезла: она слишком хорошо знала Урагу, чтобы не сомневаться, что условия будут не легки.

— Какое же это условие?..

— Ваше согласие стать моей женой. Это все, о чем я прошу вас, — продолжал полковник все более страстно. — Я люблю вас всей силой моей души, люблю вас долгие годы. Ах, сеньорита, вы еще были девочкой, когда я, юноша, сын простого земледельца, уже любил вас, еле смея поднять на вас глаза! Но теперь ситуация изменилась. Я обладаю большим состоянием и высоким положением. И это дает мне право выбрать жену среди аристократических семей Мексики, даже вас, сеньорита, у ног которой я склоняюсь! — С этими словами Урага опустился перед ней на колени, ожидая ответа.

— Донья Адель, — продолжал он молящим голосом, — я все сделаю для вашего счастья, все, что в силах мужа! Вспомните о вашем брате! Ведь я рискую жизнью для его спасения. Только что я говорил с ним, и он согласился, чтобы вы стали моей.

— Это правда? — с недоверием спросила она. — Я не верю и не поверю, пока не услышу этих слов из уст брата.

И Адель быстро промелькнула мимо коленопреклоненного Ураги и, прежде чем он успел протянуть руку и удержать ее, выбежала из палатки. Когда полковник настиг ее, Адель уже стояла на коленях возле лежащего брата и обнимала его.

— Дон Валериан, — обратился к пленнику взбешенный Урага, — я требую, чтобы ваша сестра передала вам содержание нашего разговора. Иначе я сам это сделаю.

— Моя сестра сообщила мне обо всем, об этой лжи, которую вы придумали, чтобы убедить ее.

— Довольно, сеньор. Я поступил честно, открыв всю правду. Я люблю донью Адель очень давно, это вам известно. И о чем же я прошу? Чтобы она стала моей женой! И когда вы станете моим шурином, то для меня будет радостью и долгом поддерживать вас во всем.

— Этому никогда не бывать, — твердо произнес Миранда.

— Вы так же думаете, сеньорита? — спросил Урага, не спуская глаз с Адели.

Предполагая, что, если она откажет, брата сейчас же казнят, девушка не решалась произнести роковое нет.

Дон Валериан понимал, что происходит в душе сестры, и еще раз произнес:

— Дорогая, не бойся за меня. Я тысячу раз предпочитаю умереть, чем видеть тебя женой этого негодяя.

— Безумец! — прошипел Урага. — Ну, если так, умирай! А после твоей смерти она станет моей любовницей!

Рванувшись от негодования всем своим все еще крепким телом, Миранда разорвал связывавшие его веревки, вскочил на ноги и прежде, чем Урага успел опомниться, выхватил у него саблю. И только когда он уже замахнулся, Урага отскочил от него. Миранда бросился за ним, но почти сейчас же был окружен солдатами во главе с Роблесом.

Безумная мысль мелькнула в голове Миранды.

— Адель, — обратился он молящим тоном к сестре, обнимавшей его, чтобы защитить от солдат, — милая сестра, умрем вместе!..

Адель, увидев саблю в его руке, не могла не понять смысла его слов.

— Да, Валериан, умрем! Матерь Божья, прими наши души! — прошептала она.

Сабля была уже занесена над головой девушки… Еще мгновение, и она была бы убита, а вслед за ней Миранда убил бы себя. Но любящая и преданная Кончита с отчаянным криком подбежала к ним и удержала руку полковника.

Солдаты сейчас же схватили его, обезоружили и вновь связали, а Адель отвели в палатку, приставив к ней усиленную стражу.

(обратно)

XLV. Перехваченная депеша

Пока в лагере Ураги происходили описанные события, ранджеры торопились до него добраться, охваченные нетерпением скорее расправиться с полковником и освободить его пленных. Но несмотря на спешку, они вынуждены были остановиться при виде распростертого на земле человека. Охотники слезли с коней и подошли к нему. На мертвеце не было никаких признаков насилия, по всей вероятности, его вместе с мулом захватил поток во время недавнего урагана. Осмотрев его одежду, ранджеры нашли в кармане запечатанное письмо на имя Барбато. Так как оно было написано по-испански, никто кроме Франка не мог его прочесть. Вот что оно гласило:

«Сеньор Барбато, как только вы получите это извещение, сразу свяжитесь со своим вождем Лизардом. Скажите ему, чтобы он встретил меня на том самом месте, где мы были с ним в прошлый раз. Достаточно взять двадцать — тридцать человек. Я приеду с небольшим отрядом солдат, несколькими женщинами и двумя пленниками. О женщинах не заботьтесь: ваше дело мужчины. Нападите на лагерь, как только увидите его. Вы не встретите никакого сопротивления, так как кроме двух связанных пленников в лагере никого не будет. Объясните вождю, что они сразу должны быть убиты, и сами присмотрите за этим, чтобы не вышло недоразумения. А я со своей стороны постараюсь возможно лучше вознаградить вас».

Когда ранджеры узнали содержание этого письма, их негодование достигло высшего предела. Хоть в нем не упоминались имена намеченных жертв, они не могли не понять, о ком шла речь. Ранджеры не могли дождаться минуты расправы с Урагой. Они точно так же ни минуты не сомневались, что Барбато, которому было адресовано письмо, и мексиканец, который вел их отряд, — одно лицо. Ранджеры даже не дали ему времени что-либо сказать в свое оправдание и повесили его на ближайшем дереве.

(обратно)

XLVI. Жестокий план

Расстроенный, опечаленный и взбешенный Урага вернулся в свою палатку, позвал Роблеса и вылил на него всю злобу за его неудачный совет. В конце он сказал:

— Ну, а теперь я раскрою вам свой план, на который намекал, когда вы мне так неудачно дали свой совет. Прежде чем приехать сюда, я многое подготовил. Помните, я сказал, что не возьму с собой в обратный путь пленников, а прикончу их здесь? Для этой цели я обратился к Лизарду, вождю тенавов, но таким образом, что он не будет иметь от меня лично никаких приказаний.

И Урага рассказал своему адъютанту все то, что читателю известно из его письма к Барбато.

— Теперь, господин адъютант, я надеюсь, вы поняли меня?

— Совершенно! Однако, вы ловко устроились!

— Именно ловко! — с отвратительной гримасой подтвердил Урага.

(обратно)

XLVII. Неудача

Вернувшись к своему первоначальному жестокому плану, Урага нетерпеливо дожидался его осуществления.

Выйдя из палатки, он направился к месту расположения ночного дозора. Он подошел к подзорной трубе и стал смотреть в нее. Через какое-то время он вдруг увидел всадника на муле. Присмотревшись, он узнал в нем Хосе — одного из своих гонцов, посланных с письмом к Барбато.

— Что это значит? — прошептал Урага. — Почему Хосе возвращается один, и где же Педрильо?

В это время всадник подъехал.

— Где Педрильо? — спросил озабоченно Урага.

— Утонул, — ответил Хосе. — Его унесло водой во время урагана. Бедный Педрильо!

Урага задумался. Так хорошо затеянный план, очевидно, рухнул.

— Но вы доехали до места расположения тенавов?

— Да, господин полковник, но Педрильо не смог передать письмо ни Лизарду, ни Барбато, так как они оба убиты. Племя тенавов постигло огромное несчастье. Белые перебили их воинов. Все племя в горе и трауре; женщины выкрасили себя черной краской и остригли волосы. Спасшиеся воины рыдают и не выходят из своих жилищ.

— Но письмо им Педрильо передал?

— Да, но они не смогли прочесть его, так что он рассказал его содержание. Но индейцы отказались исполнить ваше приказание. Они слишком напуганы, ждут нового нападения и собираются бежать.

Не дослушав последних слов Хосе, Урага торопливо направился к лагерю. Его план рухнул, надо было изобрести другой.

(обратно)

XLVIII. Военный суд

В первый момент охватившего его отчаяния и разочарования Урага хотел сорвать свою злобу на Миранде, убить его. Но потом он передумал и приказал послать к себе адъютанта.

— Садитесь, товарищ, — сказал он входившему Роблесу, — мы с вами должны изобразить военный суд. Мой план, о котором я вам говорил, провалился, и я должен прибегнуть к иному способу для достижения моей цели. Надеюсь, вы мне не будете противоречить и во всем со мной согласитесь?

— Само собой разумеется, господин полковник.

— Итак, объявляю заседание суда законченным и выношу приговор изменникам правительства. Мы единогласно приговорили их к смертной казни. Теперь лишь остается привести приговор в исполнение. Позовите сержанта.

— Сержант, — сказал Урага вошедшему улану, — вам предстоит очень важное дело. По имеющимся у нас данным, мы, лейтенант Роблес и я, судили полковника Миранду и доктора Просперо как изменников и приговорили к смерти обоих. Прикажите солдатам зарядить карабины и быть готовыми к исполнению приговора. Чтобы все было готово через десять минут! Ну, а я буду, — обратился он к адъютанту, — зрителем этой хорошенькой комедии!

И, рассмеявшись своей отвратительной шутке, негодяй вышел из палатки.

(обратно)

XLIX. Перст Божий

Красные лучи заходящего солнца осветили гребни Кордильер. Как багряные потоки крови, льются они между выступами скал, окаймляющих долину Аламо, где раскинут лагерь отряда Ураги.

В лагере идут деятельные приготовления к гнусной комедии исполнения судебного приговора.

Обе палатки по-прежнему стоят на небольшом расстоянии одна от другой. Возле той, где находится Адель, стоит часовой, полотняная дверь плотно завязана.

В выражении и позе солдат, стоящих поодаль, заметно какое-то тревожное ожидание. Они совершенно тихи и безмолвны, но достаточно нескольких слов, чтобы вызвать среди них смятение. Солдаты знали, что готовится военная экзекуция или, вернее говоря, убийство.

Жертвы этой экзекуции привязаны спинами к стволам деревьев. Не к чему называть их имена. Читатель, без сомнения, знает, кто они.

Перед ними на расстоянии не более десяти шагов расположены в ряд десять человек улан; сзади них Урага и его адъютант. Полковник должен сам подать команду, и на лице его играет злорадная ликующая улыбка. Сверху над утесом кружится стая воронов. Наступила мертвая тишина, такое затишье, какое бывает лишь перед первым ударом грома. Птицы в небе, люди и лошади на земле — все одинаково затихли.

Через какое-то мгновение солдаты по приказанию начальства расстреляют двух себе подобных, причем каждому из них известно, что жертвы невинны, что их заставляют совершить убийство. И между тем ни у одного из солдат не дрогнет рука, ни у кого не шевельнется в сердце доброе, человеческое чувство. Они приучены к слепому повиновению.

— Готовься! — скомандовал Урага.

Карабинеры поднялись.

— Целься!

Солдаты ждут, держа пальцы на курках, одного слова: пли!

Это слово уже давно жжет губы Ураги, но прежде, чем он успел его произнести, раздался залп, разнесшийся громким эхом по долине, и все пространство вокруг пленных заволокло дымом.

Эхо еще не затихло, а Урага уже видит, что весь ряд улан, как подкошенные колосья, лежит на земле.

При виде падающих солдат Урага окаменел от ужаса. Вначале ему показалось, что разразилась страшная гроза и молния убила его улан. Но нет, это была не гроза. До полковника доносились почти беспрерывные выстрелы, и вот они все ближе и вместе с ними десятки голосов, топот лошадей… Прежде чем он успел опомниться, раньше, чем успел броситься бежать, его окружили ранджеры, и он увидел перед собой своего самого страшного врага — Франка Гамерсли! Еще мгновение, и Урага был связан, так же как и Роблес.

Покончив с врагами, Франк и Вальтер бросились к палаткам. Они поняли, что Адель и Кончита находятся в той палатке, где стоит часовой. Перерезав веревки у двери, друзья сразу увидели девушек. Одна из них очутилась на груди Франка, другая — в объятиях Вальтера. Во время этой трогательной и радостной сцены сзади подходили два человека, чудом спасшиеся от смерти. Нечего и говорить, что это были полковник Миранда и доктор Просперо. Увидев Валериана, Адель вскрикнула и, вырвавшись из объятий жениха, кинулась к брату, с которым еще так недавно была готова разделить смерть, чтобы избежать грозившего ей позора. Гамерсли горячо обнимался с доктором.

(обратно)

L. Преобразившийся лагерь

Снова солнце взошло над равниной Льяно-Эстокадо и своими лучами позолотило темные базальтовые скалы, окружающие долину Аламо.

На выступах утеса, над местом, выбранным Урагой для лагеря, приютилась целая стая черных воронов, почуявших добычу.

Время от времени их зловещее карканье нарушает безмолвие еще спящего лагеря.

Постепенно лагерь просыпается. Вот несколько ранджеров повели на водопой лошадей и мулов, другие, во главе с Вальтером, о чем-то оживленно беседуют. Как ни важна их беседа, они не ждут ни Франка, ни полковника Миранду, так как знают, что оба все время проводят в палатке с сестрой и невестой. С ними неотлучно сидят также доктор Просперо и Кончита.

— Братцы, — спрашивает Вальтер у ранджеров, — что же мы будем делать с Урагой и его сообщником Роблесом: повесим их или расстреляем?

— Конечно, повесим! Собакам — собачья смерть!

— Их бы сперва скальпировать, снять с них кожу, а потом четвертовать, — раздались голоса.

— Да, это было бы не лишним за все их злодеяния, — добавляли другие.

— Вспомните, друзья, что мы ранджеры, — возразил Вальтер. — Зачем мы будем следовать примеру тех негодяев, которых мы хотим наказать? Итак, вы голосуете за виселицу?

— Да! Да!

— Хорошо. Но где же мы их повесим?

— На тех самых деревьях, возле которых они хотели расстрелять полковника Миранду и доктора.

— А кто же их вздернет? — спросил капитан Гайн. — Я знаю, братцы, что это не особенно почетная обязанность, но все же думаю, что среди вас найдутся желающие.

— Я согласен! Я согласен! — раздались голоса.

Ранджеры без малейших угрызений совести соглашались выполнить эту неприятную обязанность. Все то, что им было известно о преступной деятельности Ураги и Роблеса, было так возмутительно и бесчеловечно, что они не испытывали к ним ни малейшей жалости. Напротив, ранджеры считали своей священной обязанностью принять участие в исполнении казни этих извергов.

Капитан Гайн, видя, что исполнителей казни найти нетрудно, присмотрев за всеми приготовлениями, ушел, поручив наблюдение за самим исполнением приговора Вальтеру.

— Приведите преступников! — крикнул старый охотник.

Несколько ранджеров отправились за ними. В своих когда-то блестящих, а теперь порванных и грязных мундирах, забрызганных кровью, Урага и Роблес лежали связанные под деревом и представляли печальное зрелище. Они казались ранеными волками, попавшими в капкан, но совершенно разными. Роблес казался равнодушным и в то же время непокорным, а Урага — придавленным и дрожащим от страха.

Некоторое время оба стояли молча, не прося пощады, очевидно, понимая, что о ней нечего и молить. Действительно, на лицах окружающих их людей так ясно было начертано слово «смерть»!

Все было готово и ранджеры ждали лишь последней команды Вальтера.

Наступила глубокая тишина Казалось, было слышно биение сердец осужденных. И вдруг это безмолвие прорезал вопль, сорвавшийся с уст Ураги.

В последнюю минуту его трусливое сердце не выдержало и он стал молить о пощаде того, кому причинил столько зла и муки — полковника Миранду.

Услышав свое имя, дон Валериан выскочил из палатки, за ним сестра, Гамерсли и доктор. Все остановились при виде ужасного зрелища. Если бы они и хотели спасти Урагу, то было уже поздно. Раздались слова Вальтера:

— Смерть негодяям! — и прежде чем можно было произнести хоть слово, оба осужденных висели между небом и землей.

(обратно)

LI. Мирная картина

Наша драма закончилась последней кровавой сценой. Слишком много крови, — так, быть может, скажут читатели. Но писатель не может являться ответственным за это — он писал одну правду. Тот, кто сомневается в его правдивости и готов упрекать его в излишней фантазии, пусть возьмет Техасские газеты того времени и прочтет их. Тогда, быть может, он поверит.

Теперь нам остается сказать лишь несколько слов. Полковник Миранда, Адель, Гамерсли и доктор Просперо в сопровождении Вальтера и Кулли вернулись в Соединенные Штаты.

Вскоре после прибытия на место произошло бракосочетание Адели Миранды с Гамерсли и Вальтера с Кончитой.

Но кто же эта молодая и красивая девушка, на которую такими влюбленными глазами смотрит дон Валериан? Это сестра Гамерсли, только что обручившаяся с Мирандой.

Так же быстро, как когда-то в бесплодной равнине Льяно-Эстокадо, загорелись взаимной любовью сердца Адели и Франка, полюбили друг друга Валериан и красавица сестра Гамерсли, с которой он познакомился по приезде в штат Кентукки.

Перенесемся в Новую Мексику, в оазис огромной бесплодной равнины Северной Америки, в оазис, расположенный так близко от Альбукерке и так бесконечно далеко от всякой цивилизованной страны.

На веранде красивого дома сидит с сигарой в зубах его счастливый и спокойный владелец — полковник Миранда. Рядом с ним его красавица жена и Адель. Поместье Адели и ее мужа Гамерсли находится очень далеко отсюда, но они оба гостят у полковника Миранды.

Здесь же при имении дона Валериана устроились и Вальтер с Кончитой. Не к чему прибавлять, что доктор Просперо не расстался со своими друзьями, с которыми он вынес столько горя, и радость и счастье которых теперь разделяет.

С веранды видны двадцать белых фургонов, составляющих караван Гамерсли. Погонщики беззаботно расположились отдохнуть, потому что теперь настало время, когда нечего опасаться вражеского нападения.

Война очистила страну, и взвившийся над ней новый флаг является символом законности и справедливости.

(обратно) (обратно)

Рид Томас Майн Черный мустангер

Томас Майн Рид

Черный мустангер

Глава 1

МУСТАНГИ

До самых краев горизонта расстилается необъятная прерия: левая сторона ее густо заросла вереском и колючим терновником, а правую прорезает широкий поток, который в шести-восьми милях дальше впадает в реку Тринитэ, орошающую равнины Техаса. Поток этот многоводен и бурно катится между высокими и скалистыми берегами.

Царствующую а равнине тишину нарушает появившийся вдруг табун диких лошадей, числом около ста голов. Табун этот состоит из лошадей различных мастей, начиная от черной, как смоль, вороной, и кончая совсем белой, без отметины; тут видны лошади буланые, гнедые, серые, как сталь, серые в яблоках и наконец белые и золотистые.

Поток преграждает лошадям путь с правой стороны и заставляет их бежать вдоль реки, так как табун, похоже, боится броситься в воду, чтобы переплыть на противоположную сторону. По временам лошади оглядываются, как бы выражая этим сильное желание вернуться назад; но для этого, видимо, существует какое-то серьезное препятствие, и они продолжают бежать все дальше и дальше.

Вместо того, чтобы бежать по равнине коротким галопом, переходя по временам даже в карьер, табун подвигается вперед сравнительно медленно.

Иногда, впрочем, лошади начинают бежать быстро и даже переходят на крупную рысь, точно спасаясь от летающих над ними мух, которые немилосердно жалят их своими хоботками; но затем опять меняют аллюр и по-прежнему не бегут, а скорей бредут тем же ленивым, усталым шагом, точно их гонит какая-то невидимая сила, хотя им и очень не хотелось бы удаляться от излюбленных ими пастбищ.

Дикие лошади, если подкрасться к ним незаметно и последить за тем, как они, когда им не грозит никакой опасности, бродят по пастбищу или бегут по прерии, обыкновенно проявляют при этом все свойства своего дикого нрава: они прыгают, брыкаются, громко ржут, то гордо поднимая голову кверху, то грациозно изгибая шею и распуская по ветру, параллельно земле, свой длинный хвост.

В противоположность такому обыкновению бегущие в это время по прерии лошади держат себя совершенно иначе, и наблюдатель не увидел бы вовсем табуне ни одной изогнутой, как у лебедя, шеи, ни одного развевающегося султаном хвоста. Наоборот, в этом табуне головы у всех лошадей опущены книзу, глаза не мечут молнии, и вообще бедные животные, буквально еле-еле волочащие ноги, имеют такой изнуренный вид, будто с них сейчас только сняли седла и уздечки после продолжительной и быстрой скачки. Они кажутся усталыми, разбитыми и чем-то сильно напуганными, точно их долгое время преследует и не даст им ни минуты отдыха какой-то страшный для них враг.

Последнее предположение оказывается верным: вслед за лошадьми вскоре появляются и преследующие их враги, три всадника, едущие на довольно большом расстоянии один от другого; но всадники эти сидят верхом не на лошадях, а на мулах.

Человеку, незнакомому с техасскими прериями, трудно даже представить себе такую картину, - до такой степени все это казалось бы ему невероятным!.. Табун диких лошадей, этих гордых, любящих свободу и таких осторожных животных, служит предметом охоты и бежит туда, куда его гонят всего трое людей, сидящих к тому же верхом на мулах, на неповоротливых мулах, от которых быстроногие кони в мгновение ока могли бы уйти на громадное расстояние, а затем и совсем скрыться из виду! И это происходит как раз среди безграничной в полном смысле слова прерии, где лошадям так легко уйти от преследователей, где им нечего бояться и где невозможно даже и думать о том, чтобы их догнать...

Да, это и на самом деле должно казаться невероятным и положительно невозможным, если не предпослать этому необходимое объяснение. Сидящие на мулах всадники - мустангеры, то есть охотники, занимающиеся главным образом ловлей диких лошадей, так хорошо изучили привычки диких лошадей и излюбленные ими места пастбищ, что в любой момент могли изловить их, не имея при этом надобности прибегать ни к ружью, ни к лассо.

Они уже давно обратили внимание на этот табун; несколько недель изучали они, так сказать, "образ жизни" табуна, следили за тем, какие места облюбовали себе лошади для пастбищ, где они проводят ночи и куда они регулярно, в определенные часы, отправляются утолять жажду. Наконец, в один прекрасный день мустангеры объявляют лошадям войну, или, вернее, отправляются охотиться на них, сидя верхом на мулах и имея при себе, кроме того, по два запасных мула, и медленно, но неутомимо, не останавливаясь ни на одну минуту, гонят несчастных, обезумевших от страха лошадей.

В первый день лошади не бегут прямо вперед, подобно тому, как это бывает при охоте на лисиц, когда ловчий выпускает стаю гончих по горячему следу, но описывают вначале концентрические круги, возвращаясь каждый раз на прежнее место. Во время этой быстрой скачки лошади пробегают не меньше тридцати миль, что, само собой разумеется, их сильно утомляет, тогда как их преследователи в это время проезжают всего шесть миль, нисколько не утомляя своих мулов. При этом мустангеры, заменяющие устающих мулов запасными, в продолжение этой скачки все время держатся перед табуном, преграждая ему обратный путь и заставляя лошадей снова поворачивать в прерию. В то время, как табун описывает круг, один из всадников пересекает охраняемое ими пространство по диагонали. Они повторяют это до тех пор, пока обезумевшие от страха лошади не отказываются окончательно от надежды пробиться сквозь эту живую преграду и не обращаются в бегство. Но лошади скоро начинают чувствовать усталость: они истощили свои силы в этой бесполезной беготне по заколдованному кругу вместо того, чтобы с самого начала скрыться от своих преследователей и навсегда покинуть эти опасные места. Потом к усталости присоединяется голод, потому что их враги заботливо принимают все меры к тому, чтобы не дать им времени подкрепить свои силы. Проходит еще немного времени, и лошади начинают испытывать еще и мучения жажды, заставляющие их невыносимо страдать. Тщетно пытаются они свернуть в сторону, чтобы утолить жажду, - безжалостные мустангеры каждый раз предупреждают их намерения и кратчайшим путем спешат к месту водопоя, которое они высмотрели и разузнали уже давно. Благодаря этому, они почти всегда успевают не дать лошадям ни напиться как следует, ни поесть зеленой сочной травы, чего так настоятельно требуют пустые желудки животных, изнемогающих от усталости, жажды и голода... И снова продолжается погоня, вся цель которой, по-видимому, заключается в том, чтобы не давать лошадям ни минуты отдыха... Наконец измученные лошади перестают уже сворачивать в сторону и бегут, бегут туда, куда их гонят мустангеры. Голод дает себя знать все сильней и сильней: лошади приостанавливаются, жадно хватают траву и молодые зеленые ветки с попадающихся по пути кустарниковых растений, но и это им дают делать не часто и сейчас же гонят дальше... Они вдыхают своими воспаленными ноздрями аромат полевых цветов, которые топчут копытами, но не смеют остановиться, слыша за собой громкие крики преследователей, которые умышленно стараются как можно чаще напоминать им о себе... и несчастные, вконец измученные лошади бегут дальше...

Наконец наступает ночь... Но и она не приносит им никакого облегчения, не дает желаемого отдыха. Охота продолжается и ночью, и лошади должны безостановочно бежать вперед, не имея возможности утолить ни голода, ни жажды... Но пройдет и эта ночь, и яркое солнце осветит безграничную прерию, а мустангеры все еще будут ехать следом за ними весь этот день, а может быть, и следующую за ним вторую ночь, и табун все будет бежать и бежать... Наконец, несчастные лошади доходят до такого состояния, что их можно заставить идти куда угодно, точно стадо быков, которых пастух гонит на пастбище.

Мустангерам это только и нужно, и они гонят табун в заранее приготовленное место. Это корраль, или, иначе сказать, загон, устроенный чрезвычайно остроумно и прочно, над устройством которого мустангеры часто трудятся в течение нескольких недель. Такой корраль занимает обыкновенно пространство в несколько гектаров земли, причем место для него выбирается таким образом, чтобы на нем был хотя бы небольшой пруд и чтобы участок этот примыкал или к крутому обрывистому берегу реки, или к скалистому утесу. Затем все остальное пространство обносится идущим зигзагообразно палисадом, по углам которого для прочности врыты в землю толстые столбы. Вход в корраль имеет воронкообразную форму и устраивается со стороны прерии между деревьями или высокорослым колючим кустарником, что заставляет бредущих вразброд лошадей сбиться в кучу.

Как только лошади попадают в корраль, мустангеры считают их пойманными, и с помощью лассо, которым мастерски владеют все техасские охотники, одного за другим укрощают коней. Надо заметить, впрочем, что этот способ укрощения принадлежит к числу самых жестоких, и мустанг долгое время после этого при виде веревки или длинного тонкого ремня сейчас же останавливается и, весь дрожа от страха, покорно отдается в руки своего укротителя.

Описанием такой именно охоты, происходящей на берегу притока реки Тринитэ, мы и начинаем этот рассказ. Охота близится к концу, о чем говорит загнанный вид лошадей и их усталая тяжелая поступь. Кроме того, это заметно еще и по тому, как держат себя мустангеры, которые теперь уже не скрывают своих намерений и, видимо, спешат как можно скорее покончить с утомительной и для них охотой.

Впереди видна группа деревьев, растущих футах в трехстах от берега потока; пространство между ними и берегом не обнесено изгородью. К этим деревьям мустангеры и гонят табун диких лошадей, которых они, в конце концов, непременно заставят сделать по-своему. Вдруг лошади останавливаются, очевидно, почувствовав, что здесь им устроена западня, и нерешительно топчутся на одном месте, не желая идти дальше. У них появляется желание вернуться назад в прерию; но обернувшись, лошади видят как раз перед собой двух мустангеров, размахивающих у них перед глазами кусками яркой материи. Мустанги в испуге поворачиваются к потоку, а затем вдруг бросаются бежать тяжелой рысью в открытое перед ними свободное пространство.

Вступив в проход между деревьями и берегом потока, лошади сейчас же видят столбы палисада, отделяющего их от прерии. Но следом за ними с громкими криками гонятся мустангеры, и лошади в страхе бегут по дороге между палисадом и берегом потока. В это время охотники пересаживаются на запасных мулов и, размахивая кусками яркой материи, начинают бешено кричать. Эти громкие крики пугают лошадей еще больше, и они устремляются в узкий проход между потоком и оградой, которая здесь подходит так близко к берегу, что лошадям приходится бежать, вытянувшись в одну линию. Немного спустя проход снова расширяется; это в первую минуту радует лошадей, и они, напрягая последние силы, вскачь стараются уйти от своих неумолимых врагов...

Табун пробегает еще около тысячи футов и снова видит перед собой врытые в землю столбы палисада... Передние лошади бросаются к ограде, но толстые столбы глубоко врыты в землю, и вся ограда устроена так прочно, что лошадям никак не проложить здесь себе дороги... Тогда они бросаются назад, но из этой западни нет выхода... Лошади мечутся, как безумные, опять бегут к берегу реки и останавливаются... Там скалистый обрыв, бездна...

Что же до мустангеров, то, загнав лошадей в корраль, они в ту же минуту спрыгивают со своих мулов и закрывают выход заранее приготовленным ими подвижным барьером из таких же толстых бревен, из каких сделана и вся ограда.

Глава 2

ПОДОЗРИТЕЛЬНЫЙ ТОВАРИЩ

Один из трех мустангеров остался сторожить пойманных лошадей, а двое остальных выехали из корраля и, разговаривая, направились к хижине, в которой они жили, за всем необходимым для предстоящего укрощения лошадей.

- Не нравится мне этот человек, милевший Эдуард, - сказал тот из них, который был пониже ростом. - Я его терпеть не могу. Вы обратили внимание, что он никогда не смотрит людям прямо в глаза?

- Мне он поэтому тоже очень не нравится, дорогой Вашингтон... Но раз мы согласились взять его с собой, не можем же мы теперь прогнать его без всякой причины...

- А кто согласился? Только не я... Вы помните, как я всеми силами восставал против этого... По моему мнению, трое не могут охотиться вместе без того, чтобы в конце концов не поссориться. И потом, одного из них всегда эксплуатируют двое остальных. В прерии, отправляясь на охоту, нужно избегать лишних товарищей... Вы ведь, я думаю, не забыли, как я уговаривал вас предоставить ему ехать одному, куда он хочет, следом за нами или другой дорогой, но вы настояли непременно взять его с собой!

- Я хорошо помню, что я взял его под свою защиту и настаивал на том, чтобы принять его к нам в товарищи... Он имел тогда такой несчастный вид и так нуждался в нашей помощи!

- Лучше было бы не брать его с собой. Вам еще придется иметь с ним дело... Я буду очень рад, если окажется, что я ошибаюсь, но мне почему-то кажется, что на совести у него лежат не одни только неуплаченные долги.

- Вы думаете?!

- Да, я даже почти уверен в этом... Вы разве не обратили внимание, как странно он держал себя в Нэкогдочсе, где мы прожили несколько дней, как он беспокоился каждый раз, когда прибывали эмигранты и при всякой встрече с новым лицом? Он в такие минуты напоминал собою человека, который боится, что сейчас явится полисмен и арестует его, - так, по крайней мере, казалось мне в то время.

- Вы, значит, думаете, что он совершил какое-нибудь преступление?.. Может быть, он спасался от наказания за подделку или за кражу?

- Нет, гораздо хуже этого, поверьте мне!

- Что же такое удалось вам узнать?.. В чем вы его подозреваете?

- У меня из головы не выходит... Честные люди не дрожат так от страха и не вскакивают по ночам.

- Значит, вы думаете?..

- Да, я думаю, что у этого человека руки запятнаны пролитой кровью, милейший мой Эдуард Торнлей... Вот что не выходит у меня из головы...

- В таком случае очень жаль, что мы взяли его с собою. Но если бы для ваших подозрений не было таких серьезных оснований, меня бы страшно мучило уже одно сознание, что мы можем предполагать относительно него что-нибудь подобное. Ну, да в наших руках исправить это, и прежде всего нужно победить в себе предубеждение против него: мы ведь, собственно говоря, не знаем ничего определенного, в чем могли бы упрекнуть его...

- Гм!

- К тому же нам, вероятно, скоро придется встретиться с индейцами. Они сильно косятся на нас за то, что мы охотимся на мустангов на их территориях, и, если нам придется сражаться с ними, три ружья все-таки больше, чем два.

- Может быть, да, а может быть, и нет... Кто знает, может случиться как раз наоборот... Вы разве не заметили, как дружит наш товарищ с тем краснокожим, у которого такое славное прозвище Тигровый Хвост, и со всеми подвластными ему семинолами? Если бы они не отличались так сильно один от другого цветом кожи, можно было бы подумать, что они родные братья. К нам эти же самые индейцы относятся не только сдержанно, но даже скорей враждебно. Это, на мой взгляд, не предвещает ничего хорошего. Вы разве никогда не слышали рассказов о ренегатах-европейцах, которые изменяли своим товарищам и отдавали их в руки индейцев? Все такие изменники оказывались большей частью людьми, совершившими более или менее тяжкие преступления у себя на родине и не смевшими поэтому туда возвращаться. Очень возможно, что и этот субъект один из таких изменников. Сам не знаю, что именно заставляет меня думать так, но я положительно не могу отказаться от мысли, что наш товарищ именно такой человек.

- Но зачем он станет изменять нам?

- Зачем? А хотя бы ради того, что нам посчастливилось сегодня поймать такой славный табун диких лошадей!.. Если продать их соседним колонистам, мы выручим за них не меньше двадцати тысяч долларов... Если разделить эту сумму на три части, то каждому достанется столько, что мы могли бы покинуть прерии и провести некоторое время у родных. Ну, а он, можете быть уверены, не поедет с нами... он сам говорил мне это вчера. Он хочет остаться здесь, у индейцев, и я не думаю, что в один прекрасный день у него не явится мысль предложить индейцам в подарок, с целью лучше расположить их к себе, принадлежащую нам часть добычи, то есть тех мустангов, которые приходятся на нашу долю. Семинолы не хуже нас с вами сумеют продать их, если захотят!

- В таком случае, дорогой Ваш, нам следует как можно скорее отделаться от него... Для этого нам нужно только доставить мустангов в Нэкогдочс...

- Да, тем более, что я знаю и причину, почему вы предпочитаете это место всякому другому...

- Что вы хотите этим сказать?

- Только то, что вблизи этого города живет молодая девушка, которую вам до смерти хочется повидать, разве это неправда?

- Нет, уверяю вас, это неправда! Мое сердце так же свободно, как и ваше, Вашингтон.

- В таком случае я ошибся. Но это произошло потому, что вид женщины приводит меня в бешенство. Я охотился в горах близ форта Ларами и там женился на индианке; но моя сквау (женщина) до такой степени опротивела мне, что я поклялся ненавидеть с тех пор всех женщин. Она так любила виски и ром, что в течение зимы пропивала все деньги, какие удавалось заработать ее мужу-трапперу2 за целый год охоты. Нет, я и слышать больше не хочу о женщинах!.. Я их презираю и ненавижу!

- Ха-ха! - весело расхохотался его юный спутник. - Но это, надеюсь, не может служить препятствием к тому, чтобы ехать в город... Там, я уверен, вы можете найти удовольствия и по своему вкусу...

- Для меня самым большим удовольствием будет продать лошадей и получить за них деньги. Поэтому, как только покончим с укрощением мустангов, сейчас же едем в Нэкогдочс, что бы там ни говорил наш компаньон! Впрочем, он может делать что ему угодно с теми мустангами, которые придутся на его долю. Но только пусть не рассчитывает получить третью часть добычи! Он не имеет на это права, полому что слишком уж мало помогал нам и большей частью проводил время в компании со своим другом Тигровым Хвостом и прочими краснокожими приятелями. Если бы вы только знали, как я презираю таких белых: они позорят себя, по моему мнению, тем, что дружат с краснокожими разбойниками! Негодяи!

- Не браните бледнолицых, как нас называют индейцы, и лучше хорошенько пришпорьте вашего мула.

С этими словами Эдуард и сам поддал своему мулу.

Одного из двух мустангеров звали Эдуард Торнлей, а другого Вашингтон Карроль, или сокращенно Ваш, как его иногда называл его более юный товарищ. Они настолько отличались один от другого, насколько это только возможно для людей одной и той же расы. И по внешности, и по воззрениям, и по образованию между ними не было никакого сходства. Вашингтон Карроль был человек маленького роста, худой, с лицом острым, точно лезвие ножа, как говорил он сам про себя, загорелый до такой степени, что лицо и руки у него цветом своим напоминали хорошо выдубленную кожу. В деловых отношениях со своими друзьями, а в особенности с людьми одной с ним расы он держал себя безупречно, но зато далеко не так он себя вел, когда ему приходилось иметь дело с краснокожими. По возрасту его еще нельзя было назвать стариком, так как ему было всего около пятидесяти лет. Первое впечатление от его наружности было совсем не в его пользу, и выражение его лица, скорей умного и хитрого, чем угрюмого и нечестного, нисколько не смягчалось сильно безобразившим его широким красным шрамом - результатом некогда полученной им раны, - проходившим по всему лицу от рта до левого уха. Он был уроженцем штата Теннесси и траппером по профессии; но с тех пор, как цены на меха сильно упали, он бросил этот промысел и сделался мустангером. Последние несколько лет он жил в Техасе и занимался тем, что охотился на диких лошадей.

В противоположность ему, Эдуард Торнлей был совсем молодой человек, виргинец, переселившийся в Техас и появившийся в прерии не только затем, чтобы добывать деньги охотой на диких лошадей, но главным образом потому, что ему нравилась эта свободная, полная всевозможных приключений, хотя и очень тяжелая и сопряженная с большими опасностями, жизнь в прерии. Описанная в начале рассказа охота была первой, предпринятой ими вместе. С Вашингтоном Карролем он познакомился в Нэкогдочсе, и оба они так понравились друг другу, что сейчас же заключили условие ехать вместе.

В то время как они, готовясь к отъезду, запасались всем необходимым, к ним явился один субъект и так настойчиво умолял позволить ему ехать с ними, что, несмотря на всю недоверчивость старого охотника, чувствовавшего к тому же непреодолимую антипатию к просителю, кончилось тем, что молодой, легко поддававшийся влечению сердца Эдуард уговорил его побороть в себе чувство предубеждения, и они согласились взять с собой неожиданно посланного им судьбой нового товарища. Это был тоже молодой человек, почти одних лет с Торнлеем. Он сказал, что его зовут Луи Лебар, и что он уроженец Луизианы. Новичок вполне оправдывал те подозрения, которые он внушал обоим друзьям. Карроль при первом же свидании почувствовал к нему антипатию, которая затем перешла в полное отвращение. И, надо сказать правду, в нем и в самом деле не было ничего, что говорило бы в его пользу. Он был маленького роста, коренастый, широкоплечий и при этом слегка горбился. Цвет кожи у него был такой, какой бывает обыкновенно у мулатов, а всклокоченная густая черная борода придавала ему еще более неприятный вид. Глаза у него все время бегали, и во взгляде было что-то такое, что напоминало в одно и то же время и лисицу и волка! Антипатия Карроля, кроме того, имела еще и другие основания: он и в самом деле слышал, как Лебар бормотал во сне какие-то странные слова и часто упоминал о каком-то убийстве. Карроль видел во всем этом что-то зловещее, и, как мы увидим впоследствии, его подозрения, к сожалению, оказались вполне основательными...

Глава 3

НЕПРИЯТНАЯ НЕОЖИДАННОСТЬ

Всадники прекратили дальнейший разговор о своем новом товарище и, пришпорив мулов, крупной рысью направились к хижине, где они жили вместе уже несколько недель. Хижина эта, срубленная из толстых неотесанных бревен, одной стороной примыкала к высокой скале, нависшей над берегом потока, впадавшего в реку Тринитэ. От корраля до хижины нужно было проехать около мили. В то время как всадники ехали берегом потока, Вашингтон вдруг осадил своего мула и, указывая вытянутой рукой вперед, крикнул:

- Смотрите!.. Смотрите!..

- Что вы там такое увидели? - спросил Торнлей, останавливаясь в свою очередь.

- Неужели вы ничего не видите там... невдалеке от реки... в прерии?..

- Теперь вижу. Там белеет что-то, похожее на палатку.

- Палатка?

- Да, или, может быть, я ошибаюсь?

- Разумеется... Это вовсе не палатка, а белый верх эмигрантского фургона.

- Фургон!.. Неужели это правда!

- К несчастью, да... И за каким чертом они попали сюда!

- А не все ли нам равно?

- Мне это неприятно. Я переселился сюда в надежде, что буду жить один и что мне не придется уже видеть больше бледнолицых, как говорят краснокожие приятели Луи Лебара, а вот теперь мне надо забирать свои пожитки и снова уходить дальше. Из-за этого я не остался жить в Теннесси и ушел оттуда сначала в Луизиану, потом перебрался в Арканзас, потом изъездил и исходил целые сотни миль по берегам Миссисипи, и все напрасно!.. Проклятые эмигрантские фургоны всюду следовали за мной, они разбивали палатки, пускали свой скот топтать прерию, за ними являлись другие бледнолицые и строили города. Я отправился на юг и дошел до Красной реки; но там оказалось еще больше эмигрантов и домов... Тогда я прибегнул к последнему средству, как говорят в Луизиане креолы, и забрался сюда, к самым границам Техаса. И тут неудача! Бледнолицые нашли дорогу и сюда! Настоящее несчастье!..

-Я и в самом деле ошибся, - перебил его Эдуард Торнлей, - это эмигрантский фургон, и, если только мне не изменяют глаза, там не один фургон, а два... Но я положительно представить себе не могу, почему вам так неприятно видеть людей одной с вами расы? А мне, признаюсь, наоборот, это доставляет даже удовольствие.

- Удовольствие! Вы говорите, что вам это доставляет удовольствие?

- Да!

- А на каком основании, милостивый Боже! Разве вы не знаете, что значит увидать эти большие фургоны?

- Это значит, что в них сидят переезжающие через прерию путешественники, может быть, золотоискатели...

- А может быть, и эмигранты, которые ищут удобное для поселения место! И последнее предположение будет верней... Когда видишь белые верха этих фургонов, ни за что нельзя поручиться. Да вот, смотрите сами. Как вы думаете, что это такое движется возле фургонов?

- Там видны всадники...

- Там не одни всадники, есть и пешие. Затем коровы, овцы, дети... Это эмигранты и даже колонисты, - я их хорошо знаю! Я убежден, что они очень быстро заселят всю эту территорию, потому что здесь самая лучшая земля для разведения хлопчатника!.. Я это еще и раньше предсказывал и, как видите, не ошибся. Эти люди колонисты и они непременно поселятся здесь! А где будут пастись после этого табуны диких лошадей? Где мы будем их ловить потом? Эх! Дорогой Эдуард Торнлей, мы должны готовиться к тому, чтобы покинуть эти места! Мы в последний раз охотились здесь на мустангов! Прощайте, чудные лошади! Через год и самое большее через два здесь будут стоять большие шести- и восьмиэтажные дома, а может быть, вырастет и целый город... Я ненавижу эти большие дома и города! Пройдет немного времени, и во всей Америке не останется места, где не было бы города! Ах! Нечего сказать, приятно будет жить нашим потомкам! Тогда не будет ни диких птиц, ни диких животных! Прощай охота, рыбная ловля, прощай свободная жизнь, большие леса! Ужас!.. Ужас!..

И старый арканзасский траппер покачал головой, снова тронул своего мула и, продолжая ехать берегом реки, все время смотрел в ту сторону, где виднелся караван эмигрантов, причем в его взгляде виден был не только гнев, но и глубокая истинная печаль. Для всякого другого, кроме него, это белое пятно было бы знамением цивилизации, сигналом прибытия его братьев или, во всяком случае, людей одинаковых с ним понятий; но он видел в этом только мрачную тучу, заволакивавшую будущее, и с грустью переживал скорбь страстного охотника вообще и мустангера в особенности.

- Странная вещь! - заговорил он снова, внимательно рассматривая людей, суетившихся вокруг фургонов. - Удивительно, право! У этих людей всего только два фургона, да и самих их не больше девяти человек, считая и негров. По всей вероятности, сюда переселяется какой-нибудь мелкий плантатор со всем своим имуществом... Бедняга! Если он рассчитывает поселиться здесь, имея только то, что есть при нем в эту минуту, я могу только пожалеть его, потому что Тигровый Хвост со своими кровожадными воинами проглотит его в одну минуту. А уже недалеко время, когда краснокожие снова выйдут на тропу войны!

- Может быть, следом за этими будут еще и другие фургоны, которые почему-либо отстали и догонят их через несколько часов? - проговорил Торнлей, в котором слова его товарища пробудили сочувствие к эмигрантам.

- Если это верно, тем лучше для них! Но эти фургоны должны быть еще очень далеко, потому что с этого места вся прерия отлично видна, по крайней мере, на пятнадцать миль кругом, а фургонов что-то нигде не заметно. Куда же они девались и почему так далеко отстали от авангарда?

- Да, это в самом деле странно.

- Нет, тут перед нами весь караван, я в этом уверен! На горизонте нигде не видно ни одной повозки, ни одного всадника. И, если вы ничего не имеете против, по моему мнению, нам следует сейчас же ехать к ним и разузнать, что они за люди, куда едут... и, может быть, помочь им советом.

С этими словами, не ожидая ответа товарища, старый мустангер наградил своего мула сильным ударом хлыста и крупной рысью поехал к тем, с которыми он решил познакомиться и которым хотел помочь. Торнлей последовал примеру Карроля и, пришпорив своего мула, заставил его тоже пуститься рысью.

Глава 4

ВЫБОР МЕСТА ДЛЯ ПОСЕЛЕНИЯ

Караван эмигрантов или колонистов, появление которых так неприятно удивило мустангеров, был в пути уже давно, медленно подвигаясь по прерии, где не существует никаких проезжих дорог и где приходится ехать целиной... Вдруг послышалась команда:

- Стой!

Приказание это было отдано громким, привыкшим повелевать голосом, человеком очень высокого роста, лет пятидесяти, имевшим следы военной выправки и сидевшим на рослом, под стать ему, коне. Приказание это относилось не к батальону солдат, а к самому обыкновенному негру, исполнявшему обязанности одновременно кучера и погонщика при переднем фургоне, запряженном четверкою сильных мулов. Самого командира звали полковник Вильям Магоффин, и если бы кто-нибудь вздумал назвать его просто мистером Магоффин, без прибавления звания "полковник", он сейчас же остановил бы его словами:

- Милейший, вы не совсем так, как следует, называете меня.

Ветеран, служивший в армии под начальством Джэксона, он слишком дорожил усвоенными им привычками старого солдата и не мог отступиться от них ни при каких обстоятельствах. Поэтому же не мог он никак отвыкнуть от привычки говорить громким повелительным голосом, что составляет порок, которым одинаково страдают старые вояки во всем свете.

Как только раздалась команда "стой", темнолицые погонщики подняли крик, и мулы в ту же минуту остановились. Вслед за первым фургоном сейчас же остановился второй, а за ним последовал и экипаж, запряженный парою поджарых, горячих лошадей. Одновременно с ним остановили своих лошадей и двое всадников, ехавших по обе стороны экипажа, мимо которого шестеро пеших слуг прогнали вперед дюжину овец и коров.

Словом, это была довольно обычная для техасских прерий картина каравана эмигрантов, разыскивающих удобное место для поселения. Но в то же время это было в высшей степени необычное, если не единственное, явление для той местности, где остановился караван. Белые верхи фургонов в первый раз приходилось видеть на зеленом фоне леса, носившего название техасского "Кросс-Тимберса", причем доказательством того, что эмигранты прибыли сюда из южных штатов, служили не только кучера и погонщики-негры, но и смуглые лица людей, гнавших за караваном рогатый скот и овец.

Бели бы кто-нибудь приподнял белую занавеску верха у переднего фургона, то увидел бы, что в нем сидят женщины с лицами самых разнообразных оттенков, начиная с бледно-желтого и кончая совсем черным; вместе с ними тут же ютились и дети, без которых почти никогда не приходится видеть эмигрантских караванов. В следовавшем за вторым фургоном экипаже сидели две красивые "бледнолицые" молодые девушки, по манерам которых видно было, что они получили хорошее воспитание. Из двух всадников, ехавших возле этого экипажа, один был такого же высокого роста и такого же могучего сложения, как и полковник, но и по лицу его и по манерам видно было, что он принадлежит к более низкому классу общества. Другой всадник был совсем еще юноша, самое большее двадцати лет. Черты его лица имели сходство с начальником каравана, в чем, впрочем, не было ничего необыкновенного, так как юноша приходился племянником полковнику. Из двух молодых девушек, сидевших отдельно в карете, одна была дочь полковника Теннесси Магоффин, а другая ее двоюродная сестра Луизиана. Такие имена должны странно звучать для европейского уха; но в юго-западных и в юго-восточных штатах существует обычай давать дочерям имена тех штатов, где они родились. Этим же объясняются и такие имена, как Каролина, Виргиния и даже Флорида.

Полковник Магоффин сам был уроженцем штата Теннесси, куда отец его прибыл вместе с Аардингом, Робертсоном и Брэдфордом и как истинный патриот считал себя обязанным дать имя Теннесси своей дочери, превратившейся в красивую молодую девушку с белокурыми волосами. Его племянник и племянница были детьми его сестры, которая вышла замуж за уроженца одного из самых отдаленных южных штатов и переселилась с мужем в Луизиану. Это объясняет, почему юная креолка, Луизиана Дюпрэ, приходившаяся Теннесси Магоффин двоюродной сестрой, отличалась от нее более тонкими чертами матово-смуглого лица.

Место, где остановился по приказанию полковника караван эмигрантов, представляло из себя равнину, отлого спускавшуюся к югу. Место это казалось скорее садом или частью парка, чем некультивированным клочком необъятной прерии, случайно обратившим на себя внимание красотою местоположения. Недалеко отсюда виднелись группы высокоствольных деревьев, которые стояли, точно часовые, предупреждавшие путешественников, что за ними их ждут необъятные девственные леса и что эта прерия с ее высокой зеленой травой, волнующейся точно море, не более, как прелюдия.

- Мне это место очень нравится, - сказал полковник, как только остановились фургоны, - и я не вижу необходимости ехать дальше... Я даже не думаю, чтобы мы могли найти где-нибудь другое местечко, которое находилось бы в лучших условиях и больше радовало бы глаз, чем это... Что вы скажете, мистер Стротер? Вы согласны со мной?

- Разумеется, полковник, я не только согласен с вами, но я и сам так думал, - отвечал Стротер, который был не кто иной, как рослый всадник в простом костюме из домотканной материи цвета красной меди, вооруженный длинным шестифутовым ружьем, которое он держал на левом плече.

Затем он подъехал ближе к полковнику Магоффину и авторитетным тоном прибавил:

- Я тоже не думаю, чтобы можно было найти что-нибудь лучшее. Тут как раз рядом течет река, которая даст сколько угодно воды и для нас, и для скота, а прерия покрыта такой чудной густой травой. Места свободного тут сколько хочешь, и нам совсем не придется вырубать лес и расчищать землю. Надо будет только как следует вспахать и обработать ее, а затем, я уверен, она будет давать столько хлопка, сколько захотим, и притом самого лучшего качества. И потом, - сказал он в заключение, оборачиваясь к лесу, который с противоположной стороны реки доходил до самого берега, - нам не придется ходить далеко искать медведей и оленей, не говоря уже о том, что тут должно быть много пушных зверей, должны быть и зайцы, и дикие индейки... Да, полковник, я думаю, что вам надо как можно скорее оформить свои права на эту землю.

- А ты какого мнения, Эжен? - спросил полковник своего юного племянника. Земля в этом месте кажется очень плодородной и вполне пригодной для табака и хлопчатника; кроме того, я думаю, что здешний климат достаточно теплый и для того, чтобы можно было заняться выращиванием сахарного тростника. Место очень живописное, а рыбная ловля и охота дадут нам возможность всегда иметь провизию в изобилии. Ну, так скажи же мне твое мнение!

С этими словами полковник обернулся к молодому человеку, который как уроженец Луизианы должен был, по его мнению, лучше знать, какая земля более пригодна для сахарного тростника. Но Эжен не слышал того, что ему говорил дядя, и, повернув лошадь, направился к экипажу, в котором в эту минуту находилась его очаровательная кузина Теннесси. Полковник с озабоченным видом тоже подъехал к этому экипажу и здесь снова повторил тот же вопрос, прибавив в заключение:

- Скажите же мне, дети мои, как вы находите это место? Нравится оно вам?

- Здесь восхитительно! - весело отвечала Теннесси. - Тут такая масса цветов, что только рви и делай из них букеты и гирлянды.

- Это очень красивое место, - спокойно заметила ее кузина, лицо которой носило на себе следы меланхолии, даже почти печали.

- Как ты думаешь, будет здесь расти сахарный тростник, Эжен? - спросил полковник, обращаясь непосредственно к юному креолу, на котором был ловко сшитый костюм из синей бумажной материи, а голову прикрывала настоящая панама.

- Не думаю, дядя, - отвечал молодой человек, точно не замечая, что ответ не особенно приятен дяде. - Мы отошли слишком далеко к северу. Да не все ли это равно, раз здесь можно будет заниматься выращиванием хлопчатника? Не забывайте, дядя, что фунт ваты стоит гораздо дороже фунта сахара. Главное затруднение для нас, если мы поселимся здесь, будет, по моему мнению, в том, как доставлять отсюда продукты земледелия на рынки и каким образом, если представится необходимость, поддерживать связь с населенными местностями.

- Отлично! - весело проговорил полковник. - Я очень рад, что все согласны со мной. Все остальное мы устроим впоследствии. Мы займемся хлопком, а хлеб будем сеять лишь в таком количестве, какое необходимо для нашего собственного хозяйства. Что же касается провизии, то до тех пор, пока мы не разведем побольше скота, мы будем питаться рыбой и дичью и за столом у нас будет то медвежий окорок, то жареный дикий индюк. Словом, мы будем жить здесь не хуже, чем жили в нашем старом доме в Теннесси.

Но говоря это, полковник оказался не в силах сдержать вырвавшийся у него невольный вздох. Он думал в эту минуту, что, покидая свой старый дом в Теннесси, ему пришлось отказаться и от того комфорта, к которому он привык, и от того, что в его представлении было неразрывно связано с понятием о благосостоянии, и навсегда сказать прости тем,

кого он считал своими друзьями. В один печальный день к нему явился представитель закона и продал за долги, явившиеся результатом неумеренного хлебосольства и излишнего великодушия к другим, все его имущество, оставив ему лишь ничтожное число цветных, которые находились теперь при нем, тогда как раньше он был владельцем великолепной плантации, где работало двести человек чернокожих рабов. Но скользнувшая было по его лицу тень сейчас же исчезла, и через минуту он снова казался таким же спокойным и веселым. Он принадлежал к тому типу людей, в душе у которых живет инстинктивная страсть к переселению, которые не любят привязываться ни к одному месту и которых бессознательно влечет все дальше и дальше... Родившись и проведя детство на восточной границе штата Теннесси, он потом переселился в Нашвилл, в центр, а затем в Мемфис, на запад. Но и здесь казалось ему, что дома стоят слишком близко один к другому и что вся эта местность слишком густо заселена. Вот почему старый воин, лишившийся почти всего своего имущества, до известной степени был даже рад, что это дает ему возможность уйти подальше от цивилизации, подальше от городов, растущих, как грибы, от вырубленных лесов, от обработанных полей и отправиться искать счастья в другой стране, вдали от людей. И теперь ему казалось, что судьба дает ему возможность осуществить свою мечту в этом уголке Техаса. Место, куда совершенно случайно попал его караван и где он приказал остановиться, представлялось ему самым подходящим для поселения... А так как и все его спутники одобряли его намерение, он окончательно решил поселиться здесь.

Глава 5

СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ

В то время, как эмигранты занимались приготовлением ужина и устройством бивуака на ночь, полковник Магоффин увидал направлявшихся к лагерю двух всадников, сидевших на мулах.

Это были уже знакомые нам мустангеры.

Появление человеческого существа (будь то бледнолицый или краснокожий) в местности необитаемой, в прерии или в лесу, всегда вызывает известного рода тревогу и опасение; поэтому полковник, в котором долгая служба в армии и многолетние странствования по малонаселенным территориям штатов выработали привычку держаться всегда настороже и быть готовым к встрече с опасностью, отдал приказание своим людям взяться за оружие.

Но так как двое неизвестных продолжали все так же спокойно ехать крупной рысью, ничем не обнаруживая каких-либо враждебных намерений, и кроме того оказались "бледнолицыми", то полковник скоро успокоился и приказал своим людям опустить взятые было на прицел ружья.

Как сам полковник, так и все входившие в состав каравана люди, с нетерпением и даже с некоторой, впрочем, вполне понятной тревогой поджидали прибытия незнакомых всадников.

Они уже много дней не видели ни одного человека, которого могли бы назвать если не другом, то хотя бы не врагом, и уже совсем не рассчитывали увидеть в этих местах белых людей.

Полковник Магоффин еще за год перед тем, как навсегда покинуть штат Теннесси, ездил осматривать обширную территорию, носившую название Кросс-Тимберс, и ни от кого не слышал, что эта местность уже заселяется и что тут есть колонисты. Поэтому его тоже очень сильно заинтересовало неожиданное появление двух "бледнолицых", как выражаются на своем образном языке индейцы.

- Кто вы такие? Зачем вы забрались сюда? - грубо спросил Вашингтон Карроль, легко спрыгивая со своего мула.

Он подошел почти вплотную к полковнику Магоффину, в котором с первого же взгляда угадал начальника этого маленького каравана эмигрантов.

- Вот бесцеремонный и недвусмысленный вопрос, - сказал полковник, не изменяя своему обычному хладнокровию, - ну да это все равно: я не делаю из этого тайны и могу откровенно ответить вам, что мы - плантаторы и хотим поселиться здесь, чтобы заняться выращиванием хлопчатника, а если окажется возможным, то будем возделывать и другие растения.

- И вы хотите поселиться здесь?.. На этом самом месте?..

- Да. Мы только что решили поселиться именно на этом месте.

- И у вас только и всего народу?

- Да.

- И к вам сюда никто еще не приедет?

- Насколько я знаю, нет.

- Надеюсь, вы не рассердитесь на меня за чистосердечное желание быть вам полезным... Как же вы рискнули отправиться сюда с такими слабыми силами? Или вы, может быть, не знали, какие вам грозят тут опасности?

- Опасности? Какие опасности?

- Со стороны индейцев, черт возьми! Вон там в лесах живет большая шайка индейцев...

- Но почему же вы сами, вы и ваш товарищ, не боитесь жить в таком близком соседстве с ними? Вы ведь, наверное, тоже живете где-нибудь в этих местах?

- Да, разумеется. Но только мы совсем другое дело. Ни я, ни мой товарищ не собираемся строить здесь дом, который будет виден со всех сторон за несколько миль, и потом мы не имеем намерения жить здесь долго. И потому у нас у обоих нет ничего такого, что могло бы пробудить алчность в дикарях; им с нас нечего взять, кроме скальпов, ну а наши скальпы мы постараемся уберечь - тут вы можете мне поверить на слово!

- Я и не думаю сомневаться в этом...

- Кроме того, индейцы, надо вам сказать, не особенно тревожатся, когда видят нас и таких же, как мы, трапперов или охотников; тогда как колонисты дело совсем другое! Они прекрасно понимают, что прибытие бледнолицых и устройство плантаций влечет за собою уничтожение охотничьих территорий... Понимаете вы теперь, какая разница между нами и вами? Затем, еще раз повторяю вам, у нас нет ничего, а у вас есть имущество, и, как бы мало оно ни было, оно будет возбуждать зависть в индейцах, и они кончат тем, что непременно отнимут у вас все ваше добро! И вы должны будете считать себя еще счастливыми, если они только этим одним и ограничатся и не лишат вас также и жизни или не завладеют и тем, что для вас может быть дороже самой жизни.

При этих словах старый охотник бросил многозначительный взгляд в сторону молодых девушек, которые, заслышав незнакомый им голос человека, разговаривавшего на английском языке, вышли из экипажа, но, увидев вместо одного двух незнакомцев, покраснели и остановились.

Даже сам старый траппер, считавший себя навсегда застрахованным от опасных чар женской красоты, и тот невольно залюбовался ими. Взгляд его молодого товарища сначала перебегал с одной молодой девушки на другую, а затем окончательно остановился на креолке, от прекрасного лица которой он, казалось, уже не мог оторваться.

Это восхищение, вызванное молодыми девушками в обоих мустангерах, было как бы их невольной и бессознательной данью красоте далеко не заурядной; хотя со стороны Торнлея в этом и не было ничего особенно удивительного, потому что он уже в течение многих недель не видел ни одного женского лица, за исключением индианок.

Полковник Магоффин прекрасно понимал значение сделанного ему охотником намека. Эти слова пробудили в нем старые опасения, которые он упорно гнал от себя. Он не мог не сознавать, какая опасность грозит не только ему самому, но главным образом обеим молодым девушкам, если только в этих местах бродят шайки индейцев.

Когда он был в этих местах год назад, он не только нигде не видел ни одного индейца, но даже не нашел и никаких признаков пребывания их в этих местах. Но теперь он явился сюда при совершенно других обстоятельствах. Теперь он хотел поселиться здесь: с ним были громоздкие фургоны, скот и наконец, что всего дороже, тут были женщины и дети. Поэтому слова траппера сильно встревожили его; но, не желая обнаружить эту тревогу в присутствии других, он сделал вид, будто не понял намека, скрывавшегося в словах мустангера, и спокойно отвечал:

- Мне кажется, что опасность вовсе уж не так велика, как вы говорите, а потом мы и сами такие люди, что сумеем защитить не только себя, но и всех прибывших сюда с нами. Нас, правда, немного, номои негры умеют так же хорошо владеть огнестрельным оружием, как киркой и лопатой. Среди них нет ни одного, кто не сумел бы выстрелить из ружья. Я имел это в виду, отправляясь сюда, и поэтому должно быть очень много краснокожих, чтобы нас победить или хотя бы запугать.

На лице старого мустангера появилось нечто вроде насмешливой улыбки, тогда как лицо его молодого товарища, казалось, говорило: в случае нападения краснокожих или других каких-нибудь врагов, новые колонисты могут рассчитывать, что число белых и негров, способных защищаться с оружием в руках, в ту же минуту увеличится по крайней мере на одного человека.

- К тому же краснокожие, кажется, зарыли в землю боевой топор, - продолжал полковник полувопросительно. - Так, по крайней мере, мне говорили на Красной реке, и поэтому-то я и решил отправиться сюда. Надеюсь, что с тех пор здесь не случалось ничего такого, что давало бы вам повод утверждать противное?

- Ничего. Я не знаю ничего такого, - отвечал Карроль, - но только этот мир так же легко нарушить, как разгрызть орех. Индейцы очень быстро и очень легко забывают данное ими слово - как только это им кажется выгодным.

- И вы наверное знаете, что тут где-то недалеко бродят краснокожие? спросил полковник Магоффин.

- Не так чтобы уж очень близко, но и не очень далеко: милях в двадцати от вас, не больше, вниз по течению ручья стоит лагерем и бродит по лесам довольно большая шайка индейцев. Это шайка семинолов, отделившихся от племени и странствующих по всей территории под начальством молодого вождя, которого зовут Тигровый Хвост и который ничем не лучше, если только не хуже настоящего тигра. Он привел с собою до полутораста взрослых индейцев, не считая женщин и детей. Эти воины, как они называют себя, вечно бродят по всей стране, и очень часто их встречаешь там, где всего меньше ожидаешь увидеть. Это-то и пугает меня больше всего, и я от чистого сердца советую вам сейчас же уехать со всеми вашими фургонами, неграми, ружьями... Уезжайте куда хотите, только подальше от этих опасных мест!..

- Там видно будет. Меня это, признаюсь, не особенно тревожит, - отвечал плантатор так же невозмутимо, желая этим успокоить своих спутников, которые могли слышать их разговор и встревожиться, особенно женщины, и, может быть, совершенно неосновательно и, во всяком случае, раньше времени.

- А вас не затруднит ответить мне, откуда вы прибыли сюда? - собираясь уже уезжать, спросил охотник, на которого, видимо, произвело очень благоприятное впечатление мужество и хладнокровие его собеседника.

- Из Теннесси.

- А как ваша фамилия, если это не секрет? Или, может быть, вы хотите, чтобы я сначала сказал вам свое имя?

- Магоффин, по обыкновению меня все называют полковник Магоффин.

- Полковник Магоффин! А вы не родственник лейтенанту Магоффину, который служил под начальством старика Джэксона, когда мы воевали с англичанами?

- Мне думается, что я и есть тот самый лейтенант, про которого вы спрашиваете, потому что, насколько я помню, в армии генерала Джэксона не было другого лейтенанта с этой фамилией.

- Неужели это правда? - вскричал мустангер, бросаясь вперед и хватая за руку плантатора. - Значит, вы и есть тот самый лейтенант Магоффин? Ну, да, конечно!.. Иначе это, впрочем, и быть не может! Теперь я вас узнаю и по лицу. А вы меня не узнаете разве? В этом, впрочем, нет ничего удивительного, черт возьми! В этом виноват вот этот проклятый шрам, перерезавший мое лицо пополам. Вы, впрочем, не можете ставить это мне в вину, потому что я получил его, защищая вас от удара томагавком, которым замахнулся на вас великан ирокез. Вы еще не забыли об атом?

- Господи! Ваш Карроль, да неужели это вы? - проговорил полковник дрожащим от волнения голосом.

Через минуту старый траппер был уже в объятиях полковника, который поднял его, как перышко, на воздух и крепко прижал к своей могучей груди.

Окружавшие полковника и мустангера люди, видимо, были сильно удивлены разыгравшейся перед ними сценой.

Обе молодые девушки, которых грубоватые манеры и сильно изуродованное лицо мустангера заставляли до сих пор держаться подальше от него, подошли и любезно приветствовали старинного друга и ратного товарища полковника Магоффина.

Как только улеглось волнение, вызванное этой совершенно неожиданной встречей старинных знакомых, собеседники снова получили возможность говорить спокойно. Ваш Карроль, которого теперь уже серьезно заботило крайне опасное положение его старого друга, попросил выслушать его и деловым тоном человека, привыкшего взвешивать каждое свое слово, сказал:

- Этот вождь Тигровый Хвост представляет из себя что-то ужасное даже и среди краснокожих, а его воины такие же, как и он, если еще не худшие негодяи и разбойники. Они даже свирепее своих союзников, команчей. Вся эта шайка состоит почти исключительно из одних молодых воинов, которым пришлось покинуть свое племя потому, что их не хотели больше терпеть. Ну, да это не беда! Раз вы остановились здесь и хотите здесь же и поселиться навсегда, нам остается только решить, какие нужно принять меры к тому, чтобы вам можно было жить, не боясь никаких опасностей. Прежде всего я посоветовал бы вам выстроить как можно скорее блокгауз, а потом вы можете уже приниматься за постройку жилых зданий и прочих хозяйственных построек. Надеюсь, полковник, вы знаете, как строят блокгаузы?

- Да, имею понятие, - ответил полковник, - потому что такой блокгауз, о котором вы говорите, стоял среди покинутой нами плантации, и теперь я припоминаю, как он был выстроен.

- Тем лучше! Мой товарищ Эдуард Торнлей, с которым позвольте вас познакомить, и я поможем вам в этом и руками и советом. Мы занимаемся здесь охотой на диких лошадей и сегодня только что загнали в корраль целый табун мустангов. Как только мы пристроим этих лошадей в безопасное местечко, сейчас же явимся к вам. У нас еще один товарищ, но только на него нечего особенно рассчитывать. Для постройки блокгауза у вас тут чудное местечко, как раз у самой бухточки, там, где стоит эта группа деревьев. Тут у вас будет под руками строительный материал, вам не нужно будет рыть колодец, и, кроме того, берег тут высокий и крутой, а это тоже имеет громадное значение, потому что вам придется укреплять только ту сторону, которая обращена к прерии.

- Я последую вашему совету, Карроль.

- И хорошо сделаете, полковник, но только принимайтесь за работу завтра же с утра.

- Мы так и сделаем.

- Отлично, - сказал Вашингтон Карроль, вскакивая на своего мула.

Затем, обменявшись еще несколькими словами с полковником и пожав ему крепко руку на прощанье, мустангеры дали шпоры мулам и рысцой направились к своей хижине.

Глава 6

МЕЧТЫ ПРЕСТУПНИКА

Между тем, оставшийся в коррале Луи Лебар с нетерпением поджидал возвращения своих товарищей. Его нетерпение разделял и мул, хотя у последнего это вызывалось, может быть, просто чувством голода.

- Будь они прокляты, негодяи! - думал Луи Лебар. - Где это они пропадают до сих пор, хотелось бы мне знать? За это время я мог бы уже несколько раз съездить в хижину и вернуться обратно. Они знают, что я здесь стерегу лошадей, и преспокойно сидят оба дома и едят до отвала, а я тут умираю от голода и жажды. Ах, как ненавижу я этих негодяев за то, что они так презрительно и недоверчиво относятся ко мне! Они хотят ехать в Нэкогдочс сейчас же после того, как покончат с укрощением приходящихся на их долю мустангов... Но я не могу ехать с ними: я не смею ехать туда. Да, я не смею ехать туда! Туда чуть не каждый день являются приезжие из Луизианы, плантаторы и эмигранты. Я рискую встретить там знакомых, и меня может кто-нибудь из них узнать. И тогда... тогда я попаду в руки проклятых полицейских ищеек, от которых мне стоило такого труда удрать! Что же мне делать? Как мне быть, раз я не могу ехать с ними туда, где живут люди моей расы? Остаться навсегда в прериях и в лесах? И всю свою жизнь бояться встречи с представителями закона?

Последние слова он совершенно машинально произнес вслух. Но звук его собственного голоса испугал его, и он вдруг умолк и подозрительно оглянулся кругом, как бы затем, чтобы убедиться, что тут нет никого, кто мог бы услышать. Но спустя немного времени мысли его приняли обычное течение, и он, тяжело вздохнув, проговорил громким голосом:

- Ах, если бы только я не боялся вернуться в Луизиану и поселиться снова там, хотя бы под чужим именем!.. А почему бы и нет? Цвет лица стал у меня совсем бронзовый, а моя борода изменила меня до неузнаваемости. Нет, об этом пока нечего и думать. Для того, чтобы жить человеком независимым, ни в ком не нуждаться и избежать возможности быть узнанным, нужно прежде всего иметь много денег, но у меня их почти нет... А разве скоро разбогатеешь, если будешь всю жизнь заниматься охотой на диких лошадей, продавая их потом самое большее по десять долларов за штуку? Для меня остается только один исход - согласиться на предложение Фаннинга, потому что только этим путем и можно будет скоро составить себе состояние. Он предлагает присоединиться вместе с ним к команчам и заняться грабежом плантаторов по течению Рио-Гранде. Плантаторы там народ богатый, и он уверен, что большинство мексиканских асиендадо3 держат у себя большие суммы денег, не говоря уже о том, что у них у каждого бесчисленное множество золотой и серебряной посуды, скота и всевозможных драгоценных вещей. Мне это, сказать правду, не особенно нравится, но я волей-неволей должен согласиться и присоединиться к Фаннингу и его шайке. Надо будет еще раз покрасить себе лицо и сделать его совсем такого цвета, как у краснокожих: теперь мне ничего уже не стоит добиться этого... Да, клянусь небом, я так и сделаю. У меня, впрочем, не остается другого выбора. Затем, когда у меня будет много денег, я могу смело ехать, куда захочу, и делать, что мне угодно. У этого молодого Фаннинга есть, кажется, небольшие деньжонки, и поэтому он может купить у меня мустангов, которые приходятся на мою долю: это избавит меня от необходимости самому гнать лошадей на продажу до ближайшего города. Итак, решено: я присоединяюсь к Фаннингу и отправляюсь вместе с ним к берегам Рио-Гранде!..

Вот о чем думал Луи Лебар, или, лучше сказать, человек, называвший себя этим именем, стоя внутри корраля, где жалобно ржали пойманные мустанги, и с нетерпением поджидая возвращения покинувших его товарищей. Ему пришлось еще долго ждать, пока он, наконец, увидел их.

- Наконец-то вы вернулись, - сказал он сердитым голосом, когда они подъехали к нему поближе, - а я уже думал, что вы забыли обо мне! Какого же черта вы там делали? Вы должны были бы помнить, что я умираю тут от голода и жажды!

- Э! Товарищ, - своим обычно веселым тоном возразил ему Торнлей, - если бы вы поехали с нами, вы увидали бы нечто такое, что заставило бы вас, готов поручиться, запоздать еще больше.

- Что же это такое, что может заставить двух охотников забыть, что их с нетерпением ждет голодный товарищ?

- А! Заинтересовались-таки! В этой проклятой местности, черт возьми, не каждый день, я думаю, приходится видеть по две красавицы сразу!

- У семинолов тоже немало красивых девушек. Или, может быть, их-то вы и встретили? Признайтесь, что я угадал! Ну, говорите, вы встретили краснокожих красавиц?

В этих словах Луи Лебара звучала нескрываемая насмешка, потому что он прекрасно знал, какого невысокого мнения его товарищи о краснокожих и о красоте их женщин.

- Я говорю вовсе не об этих отвратительных созданиях, - отвечал мустангер, - если бы мы встретили их, я не упомянул бы об этом ни одним словом, мистер Луи. Нет, я говорю о двух девушках, о двух ангелах и надеюсь, что и Карроль не откажется подтвердить мои слова. Не правда ли, Ваш?

- Пусть меня возьмут черти, если я скажу хоть одно словечко против них! Это -настоящие ангелы, каких только можно себе представить. Я еще никогда не видел таких и, наверное, уже никогда больше и не увижу!

- Слушайте, Торнлей! Вы, должно быть, сговорились с Карролем и просто-напросто дурачите меня. Но я совсем не расположен смеяться, я умираю с голоду, и мне не до шуток. Дайте мне сначала поесть как следует, а потом я с удовольствием готов дурачиться с вами, сколько хотите.

- Ешьте, ешьте! - сказал Торнлей, протягивая уроженцу Луизианы мешок, в котором лежали привезенные ими сухари и дикий индюк, зажаренный накануне. Наедайтесь досыта, но только не думайте, пожалуйста, что мы шутим; это так же верно, как и то, что я теперь разговариваю с вами.

- Где же это вам удалось их увидеть? - спросил охотник, с жадностью набрасываясь на жареного индюка, один вид которого, казалось, сразу изменил к лучшему его настроение. - Теперь рассказывайте, пожалуйста, я буду есть и слушать.

Торнлею так хотелось говорить, что он не заставил просить два раза и сейчас же с мельчайшими подробностями рассказал, как они увидели прибывший в эти места караван эмигрантов. Затем он не менее красноречиво описал заключительную сцену свидания старинных друзей, причем не забыл, само собой разумеется, упомянуть и о том, что эмигранты хотят поселиться в этих местах и завести здесь плантацию хлопчатника.

- А вы не знаете, откуда прибыли сюда эти эмигранты? - спросил Луи Лебар, которого рассказ Торился, видимо, сильно заинтересовал.

- Несмотря на то, что все они между собой близкие родственники, так сказать, члены одной семьи, они прибыли сюда из двух отдаленных один от другого штатов, - отвечал Эдуард, - один из них из Теннесси, а остальные из Луизианы. Постойте, да вы сами, кажется, из Луизианы, Лебар? Что, если они окажутся вашими знакомыми? Вот было бы интересно, не правда ли? Вы жили там долго и должны знать многих?

Лебара не нужно было спрашивать, интересует его или нет, кто такие эти колонисты. Его любопытство и без того было сильно возбуждено, как только он услышал слово "Луизиана", потому что для него это могло иметь неизвестное его товарищам ужасное значение.

- Луизиана - один из самых больших по размерам штатов, - отвечал он, стараясь ничем не обнаружить своего волнения, - а для того, чтобы знать всех жителей любого, даже самого маленького штата Северной Америки, нужно не просто странствовать по этому штату, как я, а жить в нем многие и многие годы. Если бы я знал их фамилии, я, пожалуй, мог бы сказать, из какой именно они местности, а, может быть, оказалось бы, что я их и знаю... Да вы, по всей вероятности, спрашивали их об этом? И они, наверное, сказали вам, кто они такие?

- Представьте себе, нет! Я не спросил их об этом и поэтому не могу удовлетворить ваше любопытство. Но зато я слышал фамилию джентльмена, стоящего во главе каравана. Он из Теннесси и к тому же старинный друг Карроля, который скорей, наверное, припомнит его имя, чем я.

Лебар вопросительно взглянул на старого траппера.

- Я прекрасно знаю его фамилию, - отвечал последний. улыбаясь. - Я знаю не только фамилию, но чуть ли и не все прошлое этого джентльмена и смею вас уверить, что и сам он и его имя пользуется большим и вполне заслуженным уважением в Теннесси. Я был его другом еще в те времена, когда служил вместе с ним под начальством старого генерала Джэксона. И я смело могу сказать, не боясь погрешить против истины, что у нас в армии не много было таких храбрых молодцов, как лейтенант Вильям или Билль Магоффин, а теперь полковник милиции штата Теннесси.

Луи Лебар, если бы мог видеть себя в эту минуту, наверное, обрадовался бы тому, что солнце скрылось за горизонтом, и темная ночь окутала своим покрывалом и корраль, и его самого, и разговаривавших с ним мустангеров. Не будь этой темноты, наступившей всего несколько минут тому назад, его товарищи вне всякого сомнения заметили бы, как сильно побледнело его лицо, когда при нем назвали фамилию полковника Магоффина.

Несмотря на это, подозрительный и привыкший быть всегда настороже, Ваш Карроль обратил внимание, что голос Лебара все-таки слегка дрожал, когда он с деланной небрежностью спросил:

- Как вы его назвали: полковник Магоффин?

- Да, - отвечал старый траппер.

- Вы его знаете? - спросил Эдуард.

- Нет, я никогда даже не слышал такой фамилии.

Беседа прекратилась. Утомленные продолжительной охотой мустангеры завернулись в одеяла и растянулись на мягкой зеленой траве под большим деревом. Казалось, они все сейчас же и заснули, несмотря на ржанье лошадей и завывания волков, бродивших стаями вокруг корраля. Но если бы в корраль проник какой-нибудь любопытный, он, наверное, обнаружил бы, что из троих мустангеров в ту же минуту заснули только двое: Торнлей и Карроль. Что же касается Луи Лебара, то он лежал с открытыми глазами. Его сильно взволновал и пробудил в нем воспоминания о прошлом рассказ мустангеров о встрече с полковником Магоффином...

Глава 7

РАЗВЕДКА

Лебару очень хотелось бы расспросить своих товарищей, кто именно прибыл с полковником в эти места. Но он не смел даже и заикнуться об этом из страха, что будет не в состоянии сохранить необходимое хладнокровие и что даже чуть заметное дрожание голоса может обратить на себя внимание старого траппера и возбудить в нем подозрение.

Ему и так уже казалось, что тот заметил его удивление, когда Ваш назвал фамилию полковника. Ему казалось, что его подозрительный товарищ слышал даже, как сильно билось его сердце в эту минуту, и видел, как побледнело при этом его лицо. Лебар лежал на земле на некотором расстоянии от своих товарищей, которые спали рядом. Но он не долго притворялся спящим, ему нужно было только убедиться, что они в самом деле спят и что ему нечего бояться. Затем, сбросив с себя одеяло, он осторожно поднялся и ползком добрался до деревьев, в тени которых и скрылся совсем. Здесь он остановился, чтобы решить, каким путем ему скорее всего добраться до лагеря эмигрантов, куда он отправился на разведку. Лебар знал приблизительно, где именно они остановились, - это сообщил ему словоохотливый Эдуард Торнлей. Ему предстояло пройти всего около двух миль, и поэтому он решил не брать с собой своего мула. Кроме того, для него было даже и безопаснее пройти это расстояние пешком, потому что топот копыт по затвердевшей земле могли услыхать не только мустангеры, но и люди полковника Магоффина.

- Магоффин! Магоффин! - повторял он, быстро шагая по прерии и поглядывая временами на звезды, которыми он руководствовался за неимением компаса. - Так звали их дядю, жившего в Теннесси. Неужели они обе здесь?.. Да, это скорее всего они! Луизиана, племянница полковника Магоффина, а та, другая, ее двоюродная сестра, дочь этого самого полковника. Случайного совпадения тут не может быть! Да, это они, они! Как объяснить их прибытие сюда? Что заставило их перебраться в эти места: воля Провидения или же покровительствующий мне злой дух? Если я не ошибаюсь и если это в самом деле Луизиана Дюпрэ, то значит судьба мне благоприятствует, и в конце концов она непременно будет моей женой! Я сам не знаю, что делается со мной; мне кажется, что я начинаю сходить с ума! Неужели это правда?..

И он все шел и шел до тех пор, пока его не заставил сначала умерить шаг, а потом и совсем остановиться огонь костра на бивуаке эмигрантов, расположившихся лагерем под деревьями.

Осмотревшись кругом, он пригнулся и нырнул в кусты, росшие по берегам речки, и медленно, чуть не ползком, стал пробираться ближе. Прошло еще несколько минут, и ему стал виден уже весь лагерь. Он видел верхи фургонов, видел лошадей, мулов и коров, которые паслись поблизости. Костер пылал ярко и освещал лица сидевших вокруг огня мужчин и женщин с белым цветом кожи. Немного дальше пылал другой костер, вокруг которого суетились готовившие себе ужин чернокожие невольники.

Лебар еще ниже пригнулся к земле и еще медленнее, соблюдая еще большие предосторожности, стал подвигаться вперед. Тень от деревьев, кусты и густая, высокая трава отлично скрывали его, и ему нужно было заботиться только о том, чтобы не производить по возможности ни малейшего шума; но и это не представляло особого труда, потому что листва еще не начинала опадать с деревьев и зеленая сочная трава давала возможность скользить по ней почти бесшумно.

Наконец он приблизился настолько, что мог рассмотреть лица сидевших вокруг огня эмигрантов, среди которых он, как и ожидал, увидел Луизиану.

Лебар прополз еще немного, достиг большого дерева и, укрываясь за ним, не спуская глаз смотрел на Луизиану, которая отказалась быть его женой. В его глазах именно она была виновна в том, что он стал преступником. И вот теперь судьба устроила так, что он снова видит ее и, если захочет, может без особого труда завладеть ею и принудить стать его женой. Он видел в этом что-то роковое, как бы подтверждавшее, что его неудавшееся намерение должно теперь осуществиться.

И Лебар стал медленно отступать той же дорогой, какой он добрался сюда, так как ему необходимо было вернуться в корраль раньше, чем проснутся его товарищи. На обратном пути его мысли были заняты выработкой плана завладеть юной креолкой, что казалось ему делом совсем нетрудным, если только он станет действовать осторожно, заручившись надежными помощниками. С этими мыслями он снова улегся рядом с мустангерами и почти в ту же минуту заснул крепким сном человека, нуждающегося а отдыхе после утомительной охоты.

Глава 8

ДОГОВОР

Проснувшись на следующее утро довольно поздно, Лебар весь день усердно занимался укрощением пойманных мустангов, а затем, с наступлением ночи, снова покинул уснувших товарищей. Но на этот раз его влекло уже не в лагерь эмигрантов, а в становище краснокожих, к его другу Тигровому Хвосту.

Он застал его в вигваме. Индейцы, знавшие о дружбе Лебара с их вождем, пропустили его беспрепятственно.

- Что заставило моего брата, Черного Мустангера, прибыть в такое позднее время в лагерь семинолов? - спросил краснокожий Лебара.

- Я хочу оказать важную услугу вождю семинолов.

- Я всегда рад видеть моего брата, а теперь особенно, но только пусть мой брат не томит меня и скажет, какую услугу он хочет оказать мне.

- Не желает ли Тигровый Хвост взять себе новую жену?

- У меня и так довольно жен.

- Но у него нет ни одной бледнолицей жены?

- Нет, у меня все жены краснокожие.

- Тигровый Хвост, помнится мне, говорил, что ему хотелось бы иметь бледнолицую жену?

- Да, и он с удовольствием даст за нее сто лошадей, если только она молода и красива.

- Она и молода и красива, и, кроме того, Тигровому Хвосту не придется давать за нее ни одной лошади.

- Слова Черного Мустангера приятно звучат в ушах его друга. Где же эта девушка, и когда мне можно будет взять ее?

- Она очень близко отсюда, и взять ее можно будет скоро.

- Мой друг хочет, чтобы я дал ему за это что-то такое... или, может, это грозит какой-нибудь опасностью?..

- Опасности почти нет никакой, а мне нужен от вас пустяк.

- Пусть Черный Мустангер говорит яснее.

- С удовольствием.

Вождь приказал подать трубки и любезно предложил одну из них гостю, другую закурил сам. Мустангер, подражая индейскому обычаю, несколько минут сидел молча, выпуская клубы синего дыма, а затем сказал:

- Вчера к нам в прерии прибыл небольшой караван эмигрантов, то есть бледнолицых, как вы их называете. При них находится небольшое число черных рабов. Они прибыли из южных штатов с намерением поселиться недалеко отсюда на берегу реки и заняться разведением хлопчатника. Я сам видел их всего только одну минуту и даже не говорил с ними, но мои товарищи были у них вчера днем, и от них-то я и узнал, где именно хотят поселиться эти эмигранты и где будут они строить блокгауз. Но я этих эмигрантов знавал раньше... Мой брат вождь семинолов не забыл, что он обещал мне свою дружбу?

- Тигровый Хвост никогда не забывает своих обещаний, - отвечал краснокожий.

- Я это знаю, - продолжал мустангер, - и верю вам. Кроме того, я должен еще сказать вам, что за оказанную мне помощь вы получите такую награду, какой даже и не ожидаете... Теперь слушайте, что я скажу: вы должны будете напасть на эмигрантов, перебить всех мужчин и взять в плен двух молодых бледнолицых девушек, которых они привезли с собой! Что же касается негров, то с ними можете делать все, что вам угодно.

- А! Так в этом караване две молодых девушки?

- Да, обе они молоды и очень красивы. Одна из них будет женой вождя семинолов.

- А другая?

- А другая будет моей женой. За этим я и явился теперь к вам...

- Значит, Черный Мустангер видел уже эту девушку раньше?

- Да, я видел ее раньше и я ее люблю! Из-за нее я совершил преступление. Она не хочет быть моей женой, но я так люблю ее, что готов совершить новое, какое угодно преступление, только бы захватить ее. Ну, что же, вождь согласен помочь мне?

- Значит, она очень красива?

- Да.

- Она самая красивая из двух?

- Нет, вам она не понравилась бы. Вы мне говорили, что хотите иметь бледнолицую жену, что вам хотелось бы найти тихую женщину, у которой бы было румяное лицо и золотистые волосы. Поэтому-то я и говорю, что та, которую я люблю, вам не понравится, тогда как ее двоюродная сестра как раз в вашем вкусе.

- Черный Мустангер говорит мудро, и, если только девушки так мало похожи одна на другую, нам больше не о чем и говорить. Ну, а теперь пусть он скажет, как легче нам завладеть ими?

- Отправляйтесь сами вместе с вашими воинами, посмотрите местность и решите, как удобнее будет напасть на них. Только имейте в виду, что особенно спешить нет никакой надобности, потому что они хотят здесь поселиться и все равно никуда не уйдут.

- Это правда.

- Я не могу принять участие в нападении на эмигрантов, потому что для нас очень важно, чтобы мои товарищи ничего не знали о наших намерениях. Они не имеют понятия о моем прошлом и не подозревают даже, что я знавал раньше этих эмигрантов. Если только они догадаются об этом, у вас будет двумя врагами больше, кроме того, мне кажется, что они не особенно доверяют мне.

- Они ничего не узнают.

- Мы захватили табун мустангов и сегодня весь день занимались укрощением лошадей. Мы провозимся, вероятно, еще несколько дней, а затем я приеду к вам узнать, как вы решили действовать. Тигровый Хвост скажет мне тогда, как понравилась ему девушка с золотистыми волосами. Впрочем, я и теперь уже знаю, что он подумает, когда увидит ее: он скажет себе, что отдаст за нее свою жизнь, точно так же, как и я готов пожертвовать жизнью за ту, которая нравится мне. Ну, что же, вы согласны?

- Да, - отвечал Тигровый Хвост твердым голосом. Договор был заключен. Мустангер простился с краснокожим, вскочил на своего мула и крупной рысью направился к корралю, где застал своих товарищей спящими, так как до рассвета было еще далеко.

Солнце было уже высоко, когда Эдуард Торнлей и Ваш Карроль проснулись. Луи Лебар спал еще глубоким сном, когда старый траппер, сбросив с себя одеяло, сел на траву и, потягиваясь, стал громко зевать и кашлять. Это разбудило креола, который вдруг приподнял голову и, опершись на локти, стал испуганно осматриваться кругом, точно человек, которому грозит внезапное нападение врагов. От внимательных глаз Карроля не ускользнуло, конечно, это выражение испуга, и он довольно бесцеремонно спросил:

- Что с вами, Лебар? У вас такое лицо, как у приговоренного к смертной казни, когда его будят утром, чтобы отправить на виселицу.

В глазах у креола сверкнула ненависть, но он сейчас же опустил их под проницательным взором траппера, подозрительно смотревшего на него, и, стараясь казаться совершенно спокойным, ответил:

- О! Ровно ничего, просто-напросто видел скверный сон как раз в ту минуту, когда вы меня разбудили своим кашлем.

Торнлей встал немного раньше и теперь, возвращаясь с речки, где он только что выкупался, с удовольствием поглядывал на загнанных в корраль мустангов, печально топтавшихся на одном месте.

Глава 9

УКРОТИТЕЛИ МУСТАНГОВ

Корраль, как мы говорили, занимал угол долины, окруженный высокими деревьями и скалами и обнесенный, кроме того, прочной изгородью.

- Слушайте, Ваш! - крикнул молодой виргинец еще издали трапперу. - Лошади сегодня выглядят гораздо свежее и сильнее, чем вчера, и нам придется немало повозиться с ними.

- Не бойтесь ничего, мой молодой друг, - отвечал Карроль, пытаясь изобразить на своем лице улыбку. - Мне еще ни разу в жизни не приходилось видеть такой лошади, которую наброшенное на шею лассо не сделало бы покорной. Давайте скорее завтракать, а потом надо будет сразу же приниматься за работу. Нам надо торопиться, если мы хотим помочь полковнику.

Тут его заставил умолкнуть устремленный на него взгляд пылавших, как раскаленные уголья, черных глаз Луи Лебара.

- Как! Вы хотите помогать ему устраивать плантацию? - спросил креол с нескрываемым изумлением. - Мне кажется, что у нас немало и своего дела и что нам нужно прежде всего покончить с укрощением лошадей, чтобы отвести их на продажу. Это будет куда лучше, чем помогать другим строить дома и хижины. У них есть чернокожие рабы, ну пусть они им и строят все, что нужно. А потом знаете, что я вам скажу? Всего больше удивляете меня вы, Ваш Карроль: вы говорили, что ненавидите всех этих эмигрантов, которые заставляют нас уходить все дальше и дальше искать новые места для охоты, а теперь, вдруг, сами хотите помогать им. Откуда такая быстрая и странная перемена?

- Все это так, и я в самом деле говорил одно, а делаю другое, - отвечал Ваш, не стараясь даже оправдываться. - Но, видите ли, в чем дело: у нас в Теннесси вошло в обычай никогда не отказывать в помощи другу, а в особенности на чужой стороне, вот почему мы с Эдуардом и решили помочь этому храброму полковнику. И потом, кто знает? Может быть, в один прекрасный день мы сами будем просить у него убежища и защиты, если команчи и этот проклятый Тигровый Хвост вдруг объявят нам войну, а этого, как вы и сами знаете, можно ждать каждую минуту.

Говоря это, старый траппер в то же время грыз своими прекрасно сохранившимися белыми зубами сухари и ел ножку дикой индейки. Эдуард Торнлей тоже завтракал, но молча, потому что его мысли были заняты Луизианой Дюпрэ, задумчивое лицо которой все время стояло у него перед глазами и грезилось ночью во сне. Лебар тоже больше не заговаривал ни о чем и, как всегда, имел усталый и чем-то сильно озабоченный вид. Карроль, уничтожая индейку и сухари, искоса посматривал на него, стараясь делать это незаметно.

- Послушайте, Ваш, - сказал Торнлей спустя несколько минут, - как вы думаете, годится эта крапчатая лошадь под седло для молодой девушки?

В это время они уже кончили завтракать и все трое стояли у входа в корраль. Ваш, держа в зубах коротенькую трубочку, торопливо наматывал кольцами на правую руку сделанное из тонких сыромятных ремней лассо. Лебар стоял в нескольких шагах от него. Траппер обернулся к своему юному товарищу и, насмешливо улыбаясь, с минуту смотрел на него. Эдуард невольно покраснел и опустил глаза.

- Значит, дело кончено? Вы-таки попались? - спросил Ваш, испуская глубокий вздох. - Будь я проклят, если это неправда, что все женщины знаются с нечистым! И, черт их знает, как они все это быстро и ловко делают! Но вы не тревожьтесь, я вовсе не думаю упрекать вас за это. Девушка с белокурыми волосами и в самом деле самая красивая из всех, каких я только видел; она настоящий ангел, таких и на картинах не часто увидишь. Да, ваша правда, эта лошадь будет самым подходящим подарком для молоденькой барышни.

Говоря это, он в то же время тихонько отодвигал барьер, загораживавший доступ в корраль. Торнлей проскользнул следом за ним, и так как к ним в эту минуту подходил Лебар, он шепотом сказал своему умудренному жизненным опытом товарищу:

- Послушайтесь моего совета, голубчик Ваш, выберите и вы какую-нибудь из лошадей и поймайте ее своим лассо, а потом мы вместе подарим их обеим молодым девушкам. Вы, вероятно, тоже заметили, что у них нет лошадей, и поэтому мы доставим им большое удовольствие.

Ваш кивнул головой в знак согласия, но не сказал ни слова, потому что увидел Лебара. Затем они заботливо задвинули брусья барьера и занялись трудным делом укрощения диких лошадей. Ваш Карроль, как самый искусный из троих укротителей, шел во главе.

- Слушайте, Лебар, - сказал он, обращаясь к последнему, - вы еще не научились хорошо бросать лассо, поэтому оставайтесь здесь, у ворот, вы откроете нам выход, как только мы поймаем лошадей.

- Тем лучше, - отвечал Лебар недовольным тоном, бросая на землю свое лассо, - мне все равно, что делать, а это даже и легче, чем ловить лошадей.

Бродившие по корралю мустанги, завидя приближающихся охотников, подняли головы и с громким ржаньем отбежали в противоположную сторону корраля, где сбились в плотную кучу и, дрожа от страха, ждали своих врагов. Ваш Карроль медленно подходил к табуну, держа в правой руке лассо, и, обернувшись на ходу к следовавшему за ним Торнлею, сказал:

- Теперь старайтесь набросить лассо на вашу пеструю лошадку, а я, прибавил он, улыбаясь, - возьму себе эту, кофейного цвета, с черной головой и черной гривой.

Они были шагах в десяти или в двенадцати от сбившихся в кучу лошадей. Мустангер остановился, сначала откинулся всем корпусом назад, потом выпрямился, взмахнул над головой петлей лассо, и тонкий ремень, точно змея, обвился вокруг шеи лошади. В ту же минуту бросил свое лассо Торнлей и также удачно поймал понравившуюся ему с самого начала лошадь, белую, с маленькими черными, точно крапинки, пятнышками. Вслед за тем они приступили к самому трудному делу - вытащить лошадь из плотно сбившегося в кучу табуна; но через несколько минут и эта задача была благополучно выполнена. То натягивая, то отпуская лассо, они заставили лошадей сначала удалиться от табуна, а затем тем же способом принудили их бежать к воротам; здесь мустангеры вдруг натянули лассо. Лошади остановились, дрожа от страха, и позволили охотникам подойти к ним. Первая часть укрощения была кончена, теперь оставалось только объездить пойманных лошадей, но это уже такое легкое дело, которое мустангеры даже не считают за труд для себя: два часа бешеной скачки - и лошадь становится смирнее ягненка. Лошадь кофейного цвета выдержала испытание, но белая лошадь оказалась нежнее и у самых ворот, как подкошенная, упала на землю, с трудом дыша и от страха, и оттого, что лассо слишком крепко сжимало ее тонкую лебединую шею.

Глава 10

ТИГРОВЫЙ ХВОСТ

Стук топоров, которыми рубили деревья, разбудил дремавшее эхо на берегах реки, орошавшей долину Кросс-Тимберс. Полковник Магоффин и его спутники с раннего утра и до поздней ночи работали не покладая рук, наскоро обтесывая бревна, необходимые для сооружения блокгауза.

В работе принимали участие все мужчины, за исключением Эжена Дюпрэ, не любившего тяжелого физического труда. В данную минуту он занимался чисткой своего охотничьего ружья, ведя в то же время шутливый разговор со своей двоюродной сестрой Теннесси.

Молодая девушка в душе, видимо, вовсе не была недовольна присутствием двоюродного брата, хотя на словах и упрекала его со смехом, что он только изображает из себя человека занятого, будто бы, делом, а на самом деле ничего не делает.

- Вы кончите тем, что испортите ружейные стволы, Эжен, - сказала она. - Вы чистите их с самого завтрака, и, если вы в самом деле хотите принести нам к обеду дикую индейку, вам давным-давно пора отправляться на охоту, мой друг.

Она обернулась к кузине и тем же веселым тоном обратилась к ней.

- Милая Луизиана, не можешь ли ты уговорить своего брата, который мне ужасно надоедает, оставить нас хоть на минуту в покое? Впрочем, если он не уйдет, я сама отправлюсь за цветами.

Эжен, как будто не слыша того, что говорила Теннесси, принялся внимательно осматривать свое ружье, но сколько ни старался, нигде не мог найти ни одной царапинки, ни одного пятнышка, которое могло бы послужить для него предлогом остаться еще немного в обществе молодых девушек. Тогда он медленно, нехотя поднялся и, обращаясь к кузине, сказал:

- А я, Теннесси, не сказал бы вам ничего подобного даже и в том случае, если бы вы и в самом деле мне сильно надоедали. Но вы, молодые девушки, гораздо бессердечнее нас: вы в состоянии смеяться над человеком даже в то время, когда видите, что ему тяжело, что он чуть не умирает от горя у ваших ног.

Чуть заметная улыбка озарила на минуту бледное лицо Луизианы Дюпрэ.

- Не говори таких глупостей, Эжен, - сказала она умышленно строгим голосом. - У тебя нет никаких причин для того, чтобы умирать с горя. Будь умницей и, если хочешь доставить мне удовольствие, отправляйся-ка лучше на охоту.

- Я сейчас иду на охоту, сестричка. До свидания! Не сердитесь на меня, пожалуйста, не сердитесь и вы, Теннесси! Если я не принесу вам к обеду индейку, я позволю вам говорить, что я не умею стрелять.

Он поцеловал ее руку и, весело насвистывая охотничью песенку, направился по берегу реки. Луизиана следила за ним печальным взглядом до тех пор, пока он не скрылся из глаз.

- Бедный Эжен! Он так добр и так любит меня! Только он один и остался у меня после того, как умерли мои отец и мать, а моего несчастного жениха...

Теннесси обняла кузину обеими руками и, прижавшись к ней, взволнованным голосом сказала:

- Не говори так, голубушка Луиза! Старайся отгонять от себя эти печальные мысли. Мертвые счастливее нас, кто знает, что ждет нас здесь?.. Может быть, мы еще будем завидовать им! Не горюй же так, моя дорогая!

Луизиана вытерла слезы и, целуя кузину, ответила ей:

- Ты мой лучший друг, Теннесси! Я знаю, что ты меня любишь, и сама очень люблю тебя и знаю, что тебе тяжело видеть меня такой грустной и слушать мои слова... И знаешь? Ты права, к чему вспоминать о прошлом, да еще о таком тяжелом? Оно миновало, и его ни вернуть, ни изменить нельзя. Я хочу рассеяться.

С этими словами она вышла и, обхватив рукой за талию кузину, потащила ее гулять. Проходя через лагерь, они видели рабов, которые заканчивали обедать. Пройдя немного дальше, они увидели в просвете между деревьями полковника и управляющего, который сплавлял по течению реки срубленные для постройки блокгауза деревья. Когда они были приблизительно метрах в ста от лагеря, Теннесси вдруг остановилась и вскрикнула.

Впереди, в нескольких шагах от них, стоял, точно вынырнувший из-под земли, молодой индейский вождь в воинском наряде, но без оружия, держа в правой руке поднятую кверху трубку с длинным чубуком, украшенным перьями и стеклянными разноцветными бусами.

Дикарь неподвижно стоял на одном месте, впившись своими сверкавшими, как раскаленный уголь, глазами в голубые глаза Теннесси Магоффин, в которой выражение лица индейского воина вызвало чувство ужаса, хоть в эту минуту она и не могла бы сказать, почему именно она так сильно испугалась его.

Когда прошли первые минуты удивления и страха, молодые девушки стали рассматривать наружность краснокожего: в нем не было ничего отталкивающего. С точки зрения краснокожих, его можно было бы назвать даже очень красивым: он был высокого роста, стройный и сильный, глаза у него были очень выразительные, а волосы он носил очень длинные. Одет он был довольно необычно для краснокожего: вместо плохо выдубленной буйволовой кожи, на нем была перекинутая через одно плечо тигровая кожа, обшитая, точно бахромой, хвостами убитых им тигров - в награду за это ему и было дано его соплеменниками громовое прозвище: "Тигровый Хвост".

Индейцу, который был не кто иной, как друг и союзник Луи Лебара, видимо, было приятно, что появление его так сильно испугало молодых девушек, хотя только мертвенно-бледное лицо Теннесси служило несомненным признаком страха: что же касается Луизианы, то она больше сохранила наружное спокойствие, по крайней мере. В своем родном штате ей гораздо чаще приходилось видеть индейцев, чем ее кузине в Теннесси, где краснокожие в это время уже почти совсем исчезли.

- Не бойся, или, по крайней мере, старайся не дать заметить этого, милочка, - шепнула ей Луизиана, - этот дикарь не посмеет сделать нам ничего дурного, потому что к нам прибегут сейчас же на помощь из лагеря. Да вот, смотри, я сейчас буду говорить с ним.

И, обращаясь к индейцу, она сказала ему голосом не только твердым, но даже повелительным:

- Здравствуйте. Что вам нужно? У нас, в Луизиане, мы всегда бываем рады видеть индейцев.

Тигровый Хвост медленно перевел глаза с Теннесси на ее кузину. Он сделал рукой знак и на очень плохом английском языке отвечал:

- Я хочу виски, уг!

- Мы не можем дать вам виски! - таким же твердым голосом отвечала юная креолка. - Прежде всего потому, что у нас его нет, но если бы даже у нас и была огненная вода, мы все равно не дали бы вам ее, потому что она очень вредна для индейцев: они теряют от виски разум.

Тигровый Хвост взмахнул трубкой, которую он держал в правой руке.

- Я хочу видеть бледнолицего командира, - сказал он. - Он даст мне виски! Тигровый Хвост великий вождь семинолов! Уг!

- Бледнолицый командир на берегу реки, - отвечала Луизиана. - Там вместе с ним много вооруженных воинов. Он живет в дружбе с честными индейцами, а остальных убивает, как собак. Он не даст вам виски, повторяю вам.

Тигровый Хвост бросил на нее такой взгляд, что она робко опустила глаза, покраснела и тоже почувствовала страх, хотя только что уверяла свою кузину, что им нечего бояться этого краснокожего. Тогда индеец снова посмотрел на Теннесси, которая, вся дрожа от страха, говорила в это время своей кузине:

- Луиза, Луиза! Зови на помощь и бежим! Я умираю от страха! Он убьет нас!

Вождь расслышал последние слова: он изобразил на своем лице самую добродушную улыбку, которая, однако, плохо гармонировала со свирепым выражением его глаз.

- Вождь не убивает красивых бледнолицых девушек, - сказал он. - И потом Тигровый Хвост вовсе не враг бледнолицых. Смотрите! У меня нет даже ножа. У меня только трубка мира, которую я хочу выкурить с великим командиром бледнолицых.

И он, откинув тигровую шкуру, показал охотничий пояс, на котором и в самом деле не было никакого оружия, по крайней мере на виду, и только висел набитый табаком кисет.

- Тигровый Хвост -- великий вождь, - продолжал индеец гордым уверенным тоном. - Он хочет видеть командира бледнолицых и приветствовать его.

- Я уверена, что мой отец тоже будет очень рад видеть вас и поблагодарит за приветствие, - вмешалась в разговор Теннесси, хотя голос ее при этом и дрожал слегка. - Пройдите к берегу реки и там вы увидите его. Он лучшее нас знает, как нужно вести беседу с таким человеком, как вы.

Тигровый Хвост снова изобразил на своем лице улыбку и, бросив насмешливый взгляд на молодую девушку, сказал:

- Тигровый Хвост любит разговаривать с бледнолицыми женщинами и девушками; у него много жен, но нет ни одной такой красивой, как бледнолицые молодые девушки.

Теннесси снова начала дрожать от страха: мужество покидало ее опять. Она дорого дала бы за то, чтобы к ним явился на помощь хотя бы кто-нибудь из негров, но все мужчины работали далеко на берегу и не могли,конечно, видеть того, что происходило в это время в лесу. А между тем индеец все более и более пугал ее своим свирепым взглядом. Тогда Луизиана снова решила попытаться заставить краснокожего уйти от них и твердым голосом заявила ему:

- Бледнолицым молодым девушкам запрещают разговаривать с незнакомыми мужчинами. Если вам что-нибудь нужно, если вы хотите есть, мы прикажем дать вам все, что вам нужно, а если вы хотите видеть полковника, то идите к нему он на берегу реки.

- Я не голоден, - отвечал Тигровый Хвост высокомерно, - у меня всегда пищи даже больше, чем нужно. Мне нужны ружья, порох, одеяла.

- О, господин Тигровый Хвост, - полным отчаяния голосом сказала ему Теннесси, - у моего отца и у его товарищей много ружей там, на берегу реки. Идите, пожалуйста, к ним: у нас в лагере не осталось ни одного ружья. Умоляю вас, идите к ним! Вам всего лучше переговорить обо всем с самим полковником.

- Тигровый Хвост пойдет, куда он захочет и когда он сам захочет, а не тогда, когда ему приказывают! - гордо отвечал индеец, пожимая плечами. - Он хочет, чтобы ему дали виски сию минуту!

И он направился мимо изумленных девушек прямо в лагерь, где появление его до такой степени испугало чернокожих, что они все сейчас же разбежались в разные стороны.

Луизиана, сохранившая все-таки более хладнокровия, чем ее кузина, подозвала к себе чернокожего мальчика лет двенадцати и велела ему бежать как можно скорее к реке и позвать полковника.

Но Тигровый Хвост, внимательно следивший за молодыми девушками, инстинктом краснокожего угадал все, что она говорила мальчику, и не успел тот пробежать и десяти шагов, как в ту же минуту в воздухе мелькнуло лассо, которое индеец выхватил из-под одежды, и опутанный ремнем негритенок упал на спину, не имея сил подняться. Вождь бросил угрожающий взгляд на молодых девушек и повелительным тоном сказал им:

- Не вздумайте посылать еще кого-нибудь! Я сам пойду к командиру бледнолицых, когда придет время.

В эту минуту и Луизиана почувствовала страх. Поступок краснокожего служил доказательством враждебных намерений индейца, очевидно, умышленно выбравшего для посещения лагеря именно такой момент, когда полковника не было в нем. Вдруг послышался топот скачущих во весь опор лошадей, быстро приближающихся к лагерю. Поведение Тигрового Хвоста моментально изменилось. Он подошел к лежавшему на земле мальчику, велел ему встать и, снимая с него лассо, сказал:

- Хо, хо! Я только хотел испугать ребенка; но я не хотел делать ему ничего дурного!

Через несколько секунд в лагере появились Ваш Карроль и Торнлей верхом на чудных мустангах и ведя еще двух лошадей в поводу. По тому, как сильно запыхались их лошади, видно было, что они летели во весь опор. Глаза старого траппера загорелись гневом, когда он увидел вождя семинолов, потому что бледные и взволнованные лица девушек красноречивее всяких слов говорили ему, что они пережили тяжелые минуты.

- Я был почти уверен в этом! - вскричал старый траппер, бросая на индейца такой взгляд, который заставил того потупиться. - Мне это пришло в голову сейчас же, как только я увидал привязанную к дереву лошадь. Что вам здесь нужно? Говорите!

Тигровый Хвост придал своему лицу самое кроткое выражение, какое только мог, и, показывая свою изукрашенную трубку, сказал:

- Я пришел выкурить трубку мира с моим соседом, командиром бледнолицых.

- Зачем же вы попали сюда? - продолжал допрашивать Карроль. - Вы знаете, что полковник Магоффин работает на берегу реки, и вам совсем незачем было совать сюда ваш мерзкий нос и вступать в разговор с молодыми девушками. Я хорошо вас знаю: вы нарочно выбрали такую минуту, чтобы испугать женщин! Это ведь в вашем вкусе! Ну, а теперь можете убираться! Слышите, что я вам говорю, Тигровый Хвост? Убирайтесь сию же минуту! Уходите, а не то вам плохо придется!

Как ни была испугана Теннесси, но фигура индейского вождя, потупившего глаза и говорившего таким кротким, как будто даже робким голосом, показалась ей до такой степени смешною, что она весело расхохоталась. Нечего и говорить, как благодарили молодые девушки так неожиданно явившихся к ним на помощь мустангеров, заставивших удалиться индейского вождя, который, держа в руке свою знаменитую трубку, точно оливковую ветвь, медленными шагами направился к реке и скоро скрылся за деревьями.

- Ах, мистер Карроль, - говорила Теннесси соскочившему со своего мустанга трапперу, - вы себе и представить не можете, как мы вам благодарны и как мы обрадовались, когда увидели вас! Этот индеец так перепугал нас всех; он, вероятно, кончил бы тем, что обокрал бы нас и прежде всего, конечно, забрал бы все оставшиеся в лагере ружья.

- Негодяй!

- Как вы думаете, придет он опять сюда? Мне кажется, я умру от страха, если только снова увижу его.

- О! Можете быть спокойны, сюда он больше уже не явится, - отвечал Ваш Карроль, - это мы берем на себя. Все эти индейцы одного поля ягоды; они грубо держат себя с женщинами, с безоружными, и трусливо бегут от вооруженного бледнолицего! Вы ведь и сами обратили внимание, как он сразу изменился, когда мы приехали.

- Смотрите, он идет сюда вместе с полковником и мирно о чем-то беседует с ним.

- Не бойтесь; теперь он будет держать себя смирно и долго здесь не останется.

- А вы не уедете от нас?

- Нет, и мы сумеем заставить его держать себя прилично. Если бы вы знали, как мне хочется показать ему, до какой степени я ненавижу и презираю его самого и всех краснокожих!

- А как вы думаете, - спросил Эдуард Торнлей, разговаривавший в эту минуту с Луизианой, - не поехать ли кому-нибудь из нас к ним навстречу и не предупредить ли полковника, как он должен держать себя с этим негодяем?

- Да, это было бы не только полезно, но даже необходимо.

- В таком случае я еду?

- Нет, вы оставайтесь здесь, а я поеду: я думаю, что Тигровому Хвосту будет приятнее видеть меня, чем вас. А вы поболтайте с юными мисс, но только, пожалуйста, не покидайте их ни на минуту! - сказал Карроль, бросая Торнлею поводья лошади кофейной масти, а сам вскакивая на своего мустанга и уезжая навстречу полковнику.

Глава 11

ДВОЮРОДНЫЕ СЕСТРЫ

- Как вы думаете, грозит нам какая-нибудь опасность? - спросила Теннесси у Эдуарда Торнлея, когда Ваш Карроль уехал.

- В настоящую минуту нам нечего бояться, мисс Магоффин, - отвечал молодой человек. - До тех пор, пока индейский вождь видел только чернокожих невольников, которые стерегли лагерь и вас, он был смел и дерзок; но теперь, увидя нас и узнав, что у вас, кроме полковника, есть еще и другие защитники из белых, он не позволит себе ничего подобного. Краснокожий уважает силу и мужество, где бы ему ни пришлось столкнуться с ними. Поэтому-то я и не думаю, чтобы этот презренный Тигровый Хвост рискнул на вас напасть среди дня.

Теннесси облегченно вздохнула. Но она не знала, что Торнлей умышленно не сказал ей всей правды, не желая возбуждать в молодых девушках тревогу раньше времени. Если бы он хотел сказать ей все, он должен был бы предупредить ее, что в скором времени Тигровый Хвост явится ночью и постарается внезапным нападением взять то, чем он не мог бы завладеть днем. Желая сменить тему разговора, он спросил:

- Как вы думаете, мисс Магоффин, понравится вам здесь, в Техасе?

- Если бы вы задали мне этот вопрос час тому назад, я ответила бы вам, что мне здесь больше чем нравится.

- А теперь?

- А теперь, после того, как нас так напугал этот ужасный индеец, этот край утратил уже в моих глазах всю прелесть, и все очарование исчезло навсегда.

- По-моему, вы немного преувеличиваете, мисс.

- Нет, я нисколько не преувеличиваю то отвращение и тот ужас, который я только что пережила. Ответьте мне по совести: можем мы считать себя здесь в полной безопасности и не бояться внезапного нападения краснокожих?

- О, этого вам пока нечего бояться, мисс. Мы предупредили вашего отца. Он строит теперь блокгауз, и как только выстроит его, обнесет кругом палисадом, и тогда вам нечего будет бояться даже в том случае, если на вас нападут все индейцы сразу.

- А сколько времени нужно, чтобы выстроить все это и чтобы мы могли чувствовать себя в полной безопасности? - спросила Луизиана, до сих пор не принимавшая участия в разговоре.

- Блокгауз самое позднее дня через два будет приведен в такое состояние, что в нем уже можно будет защищаться от нападения врагов, - отвечал Торнлей, довольный, что может похвастаться своими познаниями в присутствии той девушки, которая произвела на него такое сильное впечатление. - Ваш отец может перевезти вас всех туда хоть сегодня же, и там вы будете чувствовать себя гораздо безопаснее уже по одному тому, что там производятся все работы, и, следовательно, там всегда будут присутствовать все мужчины, которые защитят вас в случае необходимости. Это место, признаюсь, совсем не годится для лагеря: тут слишком много таких уголков, где могут скрываться враги. Тогда как там никому нельзя будет незамеченным подкрасться к блокгаузу.

- Значит, вы все-таки думаете, что на нас могут напасть, и даже, может быть, сегодня?

- Нет, мисс, этого я не говорил. Я не думаю, чтобы вам грозила опасность так скоро, потому что, как я уже вам сказал, защитники лагеря представляют такую силу, с которой надо считаться. И потом вы будете держаться настороже. Индейцы никогда не нападают при таких условиях.

Разговор этот показался слишком серьезным и слишком продолжительным живой Теннесси Магоффин, к которой, как только миновала опасность, снова вернулось ее прежнее веселое настроение и природная беззаботность. И вот она, желая сменить этот скучный, по ее мнению, разговор, сказала:

- Каких красивых лошадей вы привели, мистер Торнлей! Какая разница между ними и безобразными мулами, на которых вы приехали вчера! Мне больше всего нравится эта кофейного цвета лошадка, я в жизни не видела ни одной лошади красивее ее. Как вы думаете, могла бы я на ней ездить?

- Сейчас я не советовал бы вам этого делать, мисс Магоффин, - отвечал мустангер с сияющим от радости лицом. - Я ее только вчера укротил, и ее нужно еще хотя бы немного объездить. Но я очень рад, что она вам нравится, потому что мой друг Карроль предназначил ее для вас. Что же касается другой лошади, то мне очень хотелось бы, чтобы она понравилась вашей кузине, и я почел бы себя в высшей степени счастливым, если бы она позволила мне предложить ей эту лошадь в подарок.

- А от имени кого вы собираетесь делать мне подарок, мистер Торнлей? спросила молодая девушка, вскидывая на него глаза.

Торнлей покраснел до корней волос и, сильно смущаясь и робея, отвечал:

- Я хотел просить вас, мисс, принять эту лошадь в подарок от меня.

- А!

- И я, и мой друг, мы оба обратили внимание, что вы не привели с собой верховых лошадей, и поэтому мы думали, что не сочтете это неделикатностью с нашей стороны... если мы... если бы мы осмелились... подарить вам... Неужели вы откажетесь принять их от нас в подарок? - закончил он свою речь, умоляюще глядя на Луизиану.

Луизиана снова подняла свои лучистые глаза на Торнлея и твердым голосом, совершенно спокойно, сказала ему:

- Очень вам благодарна, мистер. Это очень любезно, как с вашей стороны, так и со стороны вашего товарища, но вы так мало еще знаете нас, что с нашей стороны было бы большой неделикатностью принять от вас в подарок таких чудных лошадей. Думаю, вам не часто удается ловить таких мустангов, а на мой взгляд, они должны стоить очень дорого.

- Главная ценность их в том, что они могут вам понравиться и что этим мы доставим вам удовольствие. Кроме этих лошадей, у нас в коррале еще целая сотня мустангов, которых мы сейчас укрощаем, а потом поведем в Нэкогдочс. Согласитесь, пожалуйста, принять этих лошадей от нас в подарок; этим вы нам доставите большое удовольствие. Обе эти лошади прекрасно годятся под дамские седла. Крапчатая летит, как птица. Мне нужно будет проехать на ней еще раза два или три, а потом можно будет на ней ездить и вам.

- В таком случае, я беру эту лошадь, мистер Торнлей, и очень, очень благодарю вас за такой прекрасный подарок, - сказала Луизиана.

Этим и закончился их разговор, потому что как раз в эту минуту показался полковник Магоффин; рядом с ним шел Тигровый Хвост, держа в руке поднятую кверху трубку мира. За ними следовало, на всякий случай, несколько вооруженных белых, а затем ехал верхом Ваш Карроль. Дойдя до лагеря, бывший траппер спрыгнул с лошади, привязал ее к колесу одного из фургонов и, подойдя к Теннесси, почтительно поклонился ей и сказал:

- Мисс Теннесси, мы с моим товарищем думали, что вам и мисс Луизиане доставит удовольствие иметь двух верховых лошадей, на которых вы могли бы кататься по прерии. Мы выловили этих лошадей из табуна, и дня через два или через три они будут уже совсем укрощены, и на них можно будет ездить кому угодно. Если вы соблаговолите, мисс Теннесси, принять от меня в подарок эту кофейного цвета лошадку, которая с этой минуты будет уже ваша, то другую, крапчатую, мы будем просить принять от нас в подарок вашу кузину, мисс... мисс...

- Меня зовут Луизиана Дюпрэ, - отвечала юная креолка, - и я очень вам благодарна за подарок, мистер Карроль.

- О, мисс, вы слишком любезны. Возможность поговорить с вами с избытком вознаграждает нас за этот скромный подарок, - произнес Ваш Карроль, без всякого намерения сказать комплимент.

- Еще раз спасибо вам за подарок, мы обе в восторге от наших лошадей, сказала Теннесси.

- Но только нам все-таки нужно еще немного подрессировать этих лошадок, сказал Карроль, - потому что, какими ни смотрятся они смирными, я не думаю, чтобы на них могли сейчас ездить даже самые смелые девушки штатов Теннесси и Луизианы...

В эту самую минуту к ним подошел полковник и вместе с сопровождавшим его Тигровым Хвостом направился к одному из фургонов.

Индеец, незадолго перед тем державший себя так грубо и так бесцеремонно, теперь притворялся избалованным и капризным ребенком, с нетерпением ожидающим получить давно обещанную игрушку.

Ваш Карроль окинул индейца презрительно-насмешливым взглядом; бывший траппер при этом так лукаво подмигнул молодым девушкам, что Теннесси не могла сдержать себя и весело расхохоталась.

Проходивший мимо них Тигровый Хвост, услышав веселый хохот молодой девушки, повернул голову и бросил на нее быстрый, как молния, взгляд. Затем лицо его приняло прежнее выражение наивного простодушия. Но в этом взгляде, брошенном на молодую девушку, было столько угрожающей ненависти, что Теннесси побледнела, как смерть, и у нее пробежала дрожь по всему телу.

Ваш Карроль дождался, пока полковник и вождь отошли немного подальше, а затем сказал вполголоса:

- Этот презренный дикарь уверяет, что он явился просить у своих бледнолицых друзей пороху и виски. Полковник ответил, что порох ему нужен и самому на случай, если на него нападут индейцы, которые позволяют себе иногда нападать с целью грабежа; что же касается виски, - прибавил он затем, - то сам я не пью, и виски у меня нет, но если бы даже и было, я все равно не дал бы его вождю. Я думаю, все ограничится тем, что он даст ему табаку и красное одеяло.

- А как вы думаете, удовольствуется этим Тигровый Хвост? - спросил Торнлей. - И не лучше ли было бы прогнать этого индейца, не давая ему ничего? Лагерь расположен в очень неудобном месте, и этому разбойнику не трудно было бы напасть на лагерь хотя бы нынешнею же ночью, в надежде, что ему удастся похитить оружие и вообще все, что ему здесь нравится.

- А мы-то на что? - довольно грубым тоном возразил Ваш Карроль. - Кто же мешает нам приехать сюда вечером? Или вы, может быть, считаете нас ни на что не годными новичками, Эдуард? И я, и полковник - мы оба отлично знаем, какая нам грозит опасность, и после завтрака сделаем все, что нужно, чтобы не дать захватить себя врасплох, а вы в это время займетесь дрессировкой лошадей. Но, тише! Индеец уже идет обратно.

Семинол и в самом деле показался в эту минуту из-за ближайшего фургона, в котором лежало личное имущество полковника. Он улыбался, и его лицо сияло от удовольствия. Через левую руку у него было перекинуто бумажное одеяло ярко-красного цвета, в правой он нес большой пакет табака низшего сорта, а свою знаменитую трубку держал под мышкой. С улыбающимся лицом он прошел мимо молодых девушек, даже не взглянув на них, и через минуту скрылся в чаще, где к одному из деревьев была привязана его лошадь. Полковник, появившийся вслед за ним, проводил его глазами, а потом, обращаясь главным образом к Карролю, сказал:

- Я положительно отказываюсь верить, чтобы этот индеец был уж так нам опасен, как вы стараетесь меня уверить, милый друг.

- А!

- Да, он мне показался субъектом довольно простодушным и добрым, и, во всяком случае, уж безусловно честным. Он так обрадовался, когда я дал ему одеяло и табака...

- Не верьте ему, милый дядя, - перебила его Луизиана, - это человек очень опасный. Он двуличный и опасный человек, поверьте мне.

- Я вполне согласна с Луизианой, - вмешалась Теннесси. - Я прочла в его глазах угрозу и до такой степени испугалась, точно меня укусила ядовитая змея, когда он, возвращаясь, бросил на меня сердитый взгляд за то, что я расхохоталась.

- И вы думаете то же самое, господа? - спросил полковник, обращаясь к мустангерам.

- Да, разумеется, - ответил Торнлей.

- А что касается меня, - сказал Карроль сердито, - то я могу только пожалеть, что вы, давая ему табак, не подсыпали в него мышьяка. Вы, по-моему, человек слишком добрый и слишком честный, чтобы жить в техасских прериях.

- Э, полноте!

- Неужели же вы думаете, что этот негодяй приходил затем только, чтобы выпросить у вас табака и одеяло и попросить пороху и виски?

- Ну да, черт возьми! Он так обрадовался, что я этого даже не ожидал...

- И вы решили, что он был рад получить это? Разуверьтесь, пожалуйста! Он приходил сюда шпионить, и все время, пока он был здесь, он только этим и занимался.

- Неужели это правда?

- Это истинная правда, и, если мы не примем меры, он явится сегодня же ночью со всей своей шайкой и ограбит вас дочиста.

- Как это странно! - проговорил полковник, вздохнув. - В таком случае нам надо как можно скорее выбраться отсюда на открытое место.

- То же самое думаю и я, - подтвердил Карроль, - об этом-то я и хотел переговорить с вами. Послушайтесь меня, покиньте эти места как можно скорее! Здесь очень опасно оставаться как для вас, так и для всех ваших!

Глава 12

ОХОТА НА ДИКИХ ИНДЮКОВ

Покидая лагерь, Эжен Дюпрэ и в самом деле имел твердое намерение идти на охоту и при этом решил не возвращаться без пары диких индюков или дикой козы, так как привезенный с собой сравнительно небольшой запас провизии следовало беречь насколько возможно. Надо заметить, что он считался одним из лучших стрелков у себя на родине, где охотился на всякого рода дичь. Но с тех пор, как они вступили в эту часть Техаса, ему ни разу не приходилось не только стрелять диких индюков, но даже и видеть их, хотя он и слышал много раз клохтанье их на заре. Ему, правда, говорили, что птиц этих в этой местности приходится видеть очень редко и, кроме того, они так осторожны, что к ним почти невозможно подкрасться на ружейный выстрел. Впрочем, даже и в Луизиане, где их гораздо больше, охотникам удается убивать их только случайно. В Техасе на этих птиц охотятся с дудкой, которой охотник подманивает индюков, подражая клохтанью индюшек. Мистер Стротер, бывший смотритель, или, вернее, бывший управляющий полковника, не раз в своей жизни охотившийся на индюков в Техасе и в штате Теннесси, где он жил многие годы, сделал из кости крыла индюшки дудку и научил Эжена приманивать ею индюков. Когда молодой креол, верхом на лошади и с охотничьим ружьем за плечами, проезжал мимо работавших на берегу реки, старый Стротер бросил на него завистливый взгляд, но не сказал ни слова.

- Ты едешь на охоту, Эжен? - издали крикнул молодому человеку полковник, наблюдавший за тем, как обтесывали срубленные для постройки блокгауза деревья и как перетаскивали их затем к месту постройки.

- Да, дядя, - отвечал молодой человек, - я видел сегодня утром в подзорную трубу стадо коз на берегу реки, а потом, если не ошибаюсь, слышал и клохтанье диких индюков за рекой.

- Если только ты рассчитываешь на индюков, смотри, как бы не пришлось тебе вернуться с пустыми руками, - сказал полковник, улыбаясь. - Стротер уверяет, что в этих местах индюки большая редкость.

- Это правда, индюки здесь редки, - подтвердил бывший управляющий, считавший себя вправе вмешаться в разговор после того, как назвали его имя. И потом, знаете, не всякому удается не только убить, но даже и подкрасться незаметно к этой птице. Если вы хотите иметь сегодня жареного индюка, вы должны и меня отпустить на охоту.

- А, вот к чему ты клонишь, старый плут!

- Вовсе нет, полковник, я это сказал потому...

- Потому, что тебе тоже хочется идти на охоту. Ну, хорошо, ступай, дружище, - сказал полковник самым добродушным тоном. - Я думаю, что мы можем обойтись без тебя часок-другой: только не ездите, пожалуйста, очень далеко.

- Хорошо, полковник, - отвечал обрадованный управляющий.

Эжен тоже был очень рад поехать на охоту со стариком Стротером, который вполне заслуженно пользовался репутацией опытного охотника и меткого стрелка. Управляющий взял ружье, вскочил на лошадь, и оба охотника поехали берегом реки. Невдалеке они увидели брод и переправились на другой берег.

В ту минуту, когда лошади их входили в воду, они увидели на другом берегу, покрытом высокой густой травой, целое стадо ланей и еще каких-то больших птиц, которых Стротер назвал дикими индюшками; но и птицы, и лани, как только завидели охотников, моментально исчезли.

Переехав через реку, охотники направились к видневшемуся невдалеке холму. Тут они слезли с лошадей и привязали их к ветвям громадного кедра, который весь оброс растениями-паразитами, гирляндами, ниспадавшими до самой земли и образовывавшими под ветвями дерева подобие свода, не проницаемого для глаз.

- Теперь, мистер Эжен, - сказал Стротер, - мы с вами пойдем в эти кусты, но только надо пробираться так тихо и так осторожно, чтобы не хрустнула даже сухая ветка под ногами; иначе индюки, которые, должно быть, где-нибудь недалеко, снимутся с места, и тогда мы их уже не скоро найдем. Кроме того, помните, эти птицы очень зоркие, и берегитесь, чтобы они вас не увидели.

Старик охотник осмотрел ружье, переменил пистон и только после этого, согнувшись чуть не вдвое, стал пробираться между кустами, не производя ни малейшего шума. Эжен, следуя его примеру, тоже пригнулся к земле и, осторожно раздвигая кусты, медленно стал подвигаться вперед.

Так шли, или, лучше сказать, ползли они довольно долго, с трудом продираясь сквозь чащу кустарника и поминутно останавливаясь, чтобы раздвинуть загораживавшие им путь лианы.

Легкий ветерок дул им навстречу, а это весьма важное обстоятельство, когда отправляешься на охоту. Впрочем, умудренный опытом Стротер и не переправился бы через реку в этом месте, если бы ветер дул с другой стороны. Он предпочел бы лучше проехать еще несколько миль, чем идти под ветром.

Наконец, они добрались до опушки и увидели впереди лужайку шириною около тысячи футов. Дальше опять начинался лес. Стротер обернулся к своему спутнику и сделал знак остановиться. Но на этой лужайке не было видно ни одной козы, ни одной лани, ни одного индюка, и у пылкого Эжена невольно сорвался возглас разочарования. Стротер обернулся к нему и сделал знак соблюдать тишину, а затем преспокойно уселся под деревом и предложил своему спутнику последовать его примеру.

Перед ними с деревьев, точно занавес, спускались покрытые листьями стебли ползучих растений, не мешавшие им, однако, видеть все, что происходят на лужайке. Эжен, не понимая, зачем это делается, тем не менее покорно уселся рядом со Стротером и, пригнувшись к его уху, шепотом спросил:

- Чего ради мы здесь сидим? Неужели вы сами не видите, что на этой лужайке ничего нет?

- Молчите, - так же тихо отвечал ему бывший управляющий. - Молчите и слушайте, сидите смирно и ждите!

Так сидели они довольно долго, не слыша ничего, кроме собственного прерывистого дыхания и легкого шелеста в траве, который производили бегавшие кругом них мелкие животные. Вдруг откуда-то издали до них донеслось странное клохтанье. Молодой человек в ту же минуту достал из кармана дудку для приманивания индюков, но Стротер удержал его за руку.

- Подождите, подождите, мистер Эжен, - шепотом сказал он, - послушайтесь меня, не спешите! Если вы ему сейчас ответите, индюк ни за что не придет сюда. Предоставьте мне действовать, и через несколько минут он будет в двадцати шагах от вас.

Старый Стротер не спеша достал из кармана дудку и приложил ее к губам; в ту же минуту послышалось короткое клохтанье индюшки, похожее на жалобный стон. На этот призыв ответили сразу три самца с трех различных сторон. Эжена поразил этот блестящий результат, и он снова взялся было за дудку, но Стротер опять остановил его.

- Не торопитесь! - сказал он, хотя по лицу его было видно, что ему и самому большого труда стоит сдержать себя.

- Но...

- Большинство новичков, каких бы птиц им не приходилось подманивать, всегда чересчур торопятся, и поэтому они и не имеют удачи. Дикие индюки очень хитры и очень подозрительны. Они удивительно хорошо умеют отличать каждый неверно взятый звук... их не скоро обманешь... Вы прислушайтесь хорошенько, как они сами клохчут... Индюшка, которая слышит голоса трех индюков, ни за что не ответит им сейчас же; наоборот, она будет молчать и заставит их упрашивать себя. Она ведь отлично понимает, что стоит только ей подать голос, и перед нею сейчас же предстанут три кавалера с распущенными хвостами и будут стараться заслужить ее внимание. Она будет ждать до тех пор, пока они не начнут более настойчиво просить ее явиться, или же пока у нее самой не явится желание взглянуть на посланных ей судьбою новых поклонников! Поэтому, послушайтесь меня, тут самое главное - терпение! Малейшая поспешность может погубить все дело!

Кончив эту коротенькую лекцию, старый птицелов поднял руку, и лицо его озарила улыбка. Как раз в эту минуту снова послышалось клохтанье индюков, двое из которых даже как будто подошли гораздо ближе, судя по тому, что клохтанье слышалось уже гораздо громче и яснее. Затем, после короткого перерыва, они снова принялись перекликаться, подходя все ближе к тому месту, где скрывались в засаде охотники.

- Неопытный, неумелый охотник сейчас же схватился бы за дудку и стал бы приманивать их, - спокойно заметил Стротер. - Ну, и знаете, чем бы это кончилось? Индюки сейчас остановились бы и стали говорить друг другу: "Какая это глупая индюшка". Они, может быть, отозвались бы и еще раз, а если бы вы и после этого стали подманивать их, они преспокойно повернулись бы и ушли, а там можете их ждать и подманивать хоть до завтра.

- Но разве вы не боитесь, что, если вы не будете отвечать им, индюки подумают, что индюшка ушла? - спросил Эжен, которого эта охота интересовала все больше и больше.

- Подождите, пока они устанут, или пока им надоест клохтать; тогда мы опять их подразним. Слушайте!

И они выжидали еще минут десять, в течение которых индюки все перекликались на своем индюшином языке и, хотя крики слышались уже не так часто, зато на значительно более близком расстоянии и притом с каждым разом все яснее и яснее. Они медленно, но неустанно приближались. Наконец, Стротер снова приложил свисток к губам, и в ту же минуту послышалось короткое и отрывистое клохтанье индюшки, которая точно взывала о помощи или жаловалась кому-то на свою горькую судьбу. Жалоба эта имела магическое действие: все три индюка принялись одновременно кричать так быстро и так громко, что будь тут в самом деле индюшка, ее, наверное, порадовало бы такое внимание. Затем вдруг наступила тишина.

- Они ушли? - спросил Эжен задыхающимся от волнения голосом.

- О, нет! - весело отвечал Стротер, стараясь говорить как можно тише. Приготовьтесь стрелять, вы их сейчас увидите... У вас есть крупная дробь?..

Но сколько ни смотрел Эжен, он не видел на поляне ни одного индюка, хотя по временам они и подавали попеременно свой голос.

- Отвечайте им, Стротер, отвечайте! - умолял Эжен.

- Нет, черт возьми! Ни за что! - отвечал Стротер, становясь все более и более спокойным, в противоположность горячившемуся юноше. - Сделать это значит погубить все дело... Тише! Смотрите! Вот они!

В это время в тысяче футов от них показался выбиравшийся из кустов громадный индюк. Он появился с правой стороны и бежал на середину лужайки с широко распущенными крыльями. Вдруг он остановился, поднял голову и стал подозрительно осматриваться кругом. Затем он раза два или три громко вскрикнул. В ту же минуту ему ответили с противоположной стороны лужайки, откуда из кустов выбежали еще два индюка, и затем они уже втроем принялись кружиться и так отчаянно кричать, что, казалось, совсем забыли о том, что именно заставило их устремиться сюда, и теперь, видимо, готовились к битве. Стротер имел терпение выждать еще целых десять минут, пока индюки приблизились, наконец, настолько, что в них можно было уже стрелять.

- Не стреляйте только раньше меня, - шепотом сказал он на ухо Эжену, тогда нам, может быть, удастся убить всех зараз.

Между тем индюки, сами того не замечая, все более и более приближались к охотникам и скоро были уже не больше как в тридцати шагах от них. Стротер медленно взял ружье на прицел, приложился и выстрелил... Один индюк упал на землю, убитый наповал. В тот же момент и Эжен разрядил оба ствола ружья, и два других индюка пали рядом со своим сраженным соперником.

Юный креол ликовал от радости и горячо благодарил своего учителя, который и сам, видимо, тоже был очень рад и вместе со своим товарищем отправился подбирать убитую дичь. Самый меньший из индюков весил около тридцати фунтов.

Был уже почти полдень, так как солнце приближалось к зениту; охотники начали чувствовать голод и решили вернуться в лагерь.

- Я обещал Теннесси принести индюка, - сказал Эжен, - и очень рад, что могу так блистательно исполнить свое обещание. Этих трех индюков хватит на всех, не исключая и негров. Я в таком восторге, Стротер, и не знаю, право, как и благодарить вас, потому что без вас я, наверное, не убил бы ни одного индюка. Вы себе и представить не можете, какого мне труда стоило сдерживать себя! Ну, а теперь идем в лагерь!

- Да, надо идти, - согласился Стротер, - я нужен там, на строительстве. Полковник хочет, чтобы блокгауз был готов завтра к вечеру, и поэтому мы должны дорожить каждой минутой. Но мы можем охотиться и на обратном пути. Идите правой стороной, а я пойду левой, и сойдемся там, где мы оставили лошадей. Может быть, нам попадется коза или лань. Я понесу индюков.

Молодой человек, радуясь, что ему, может быть, представится новый случай блеснуть своим искусством, ничем не выразил своего протеста и даже не предложил старому охотнику разделить ношу. Управляющий, который был силен, как Геркулес, взвалил на себя убитых птиц и повернул налево, а его юный товарищ пошел по опушке направо, то есть ближайшим путем к лошадям.

Стротер шел своим обычным шагом, несмотря на то, что тащил на себе тяжесть чуть не в сто фунтов. Он имел, главным образом, намерение осмотреть местность, и поэтому его нисколько не огорчило, что на пути ему не попалось ни одного животного, ни одной птицы, которую стоило бы подстрелить.

В ту минуту, когда он достиг того места, где были привязаны лошади, он услышал донесшиеся издалека два выстрела, следовавшие один за другим так быстро, что они почти слились в один.

- Что за черт! - проговорил Стротер. - Интересно знать, что такое ему попалось, что он палит сразу из обоих стволов?

Затем он совершенно спокойно привязал индюков к седлу своей лошади и сел отдохнуть в ожидании Эжена. Так прошло довольно много времени, но молодой человек все не возвращался. Стротер начал тревожиться. Он пробовал кричать, но никто не отозвался на его призыв. Тогда он достал из-за пояса револьвер и, зарядив карабин, побежал в ту сторону, где он слышал выстрелы...

Эжен исчез, и кругом не было слышно ни малейшего шума. Его разряженное ружье валялось в траве на небольшой прогалине, где виднелись следы множества лошадей. Невдалеке от ружья, где трава была сильнее примята, виднелось большое кровавое пятно. При виде крови Стротер вскрикнул и схватил себя за голову.

Глава 13

КАРРОЛЬ ИДЕТ ПО СЛЕДУ

Полковник Магоффин, сидя со своим другом Карролем под деревом, торопливо доедал завтрак, состоявший из сухарей и ветчины, и с удовольствием следил за быстро подвигавшимися работами по сооружению блокгауза.

Работавшие под его надзором люди, которых к тому же заставляла торопиться возможность внезапного нападения индейцев, успели сделать очень много в весьма короткий промежуток времени. Нижняя часть здания, заменявшая фундамент и состоявшая из врытых в землю толстых, гладко обтесанных бревен, была уже готова и представляла непроницаемую ограду в восемь футов высотою. Над нею должна была подниматься, так сказать, жилая верхняя часть блокгауза с бойницами для стрелков. Необходимый для постройки этой части здания материал был уже весь заготовлен, и его оставалось только поставить на место.

Невдалеке от полковника сидели кружком чернокожие работники и с аппетитом уничтожали свой неприхотливый обед, обмениваясь все время веселыми шутками и поминутно разражаясь громким хохотом. Фургоны были уже передвинуты к блокгаузу, и женщины и дети перетаскивали из них имущество в обнесенное изгородью пространство.

После неожиданного появления в стане эмигрантов индейского вождя полковник решил до ночи непременно перенести все более или менее ценное имущество под защиту стен будущего блокгауза и насколько возможно обезопасить от нападения грабителей.

- Нам нет никакой необходимости делать сейчас же и крышу, - сказал он Карролю. - Я думаю, что мы будем в состоянии долгое время защищаться даже и за этими стенами. Нужно будет только проделать бойницы и соорудить поскорей палисад, куда и будем загонять на ночь лошадей и скот.

- Мне и самому кажется, что мы успеем сделать все это, - отвечал Ваш Карроль. - Индейцы, что бы там ни говорили о них, препорядочные трусы. Они обыкновенно долго раздумывают, прежде чем решиться объявить войну, и поэтому я думаю, что раньше, чем этот проклятый Тигровый Хвост соберется напасть на нас, у нас все будет уже готово, и мы устроим ему такую встречу, какой он и не ожидает.

- Все-таки я считаю, что нам нельзя терять времени и нужно торопиться с окончанием блокгауза.

- Непременно! И чем скорее все будет сделано, тем лучше! Мне, признаюсь, очень не понравилось, что проклятый индеец осмелился так бесстрашно, среди дня, забраться к вам в лагерь. Полковник, смотрите, как ловко сидит мисс Теннесси на своей лошадке! Она сидит, как настоящий команч, честное слово!

Это восклицание вырвалось у старого траппера при виде дочери полковника, у которой не хватило терпения ждать, пока ее лошадка будет окончательно укрощена и выезжена. Она, вскочив в седло, кругами носилась по прерии между блокгаузом и бывшим местом лагеря, легко и грациозно сидя на лошади, которая, к удивлению, прекрасно ее слушалась. Это происходило, может быть, отчасти потому, что Теннесси, как и все уроженки южных штатов, начала ездить верхом с самого раннего детства.

Луизиана, у которой пример Теннесси тоже вызывал желание покататься, в это время еще только садилась на лошадь, которую держал под уздцы Эдуард Торнлей.

Красавица лошадь вся еще дрожала после перенесенной ею пытки укрощения при помощи хакимо.

Хакимо - это тонкий ремень, который мертвой петлей надевают на морду лошади повыше ноздрей, затем его пропускают в рот и обматывают нижнюю челюсть. В Мексике этот способ употребляют все охотники при укрощении диких лошадей, и даже самые упрямые и непокорные мустанги очень скоро становятся смирными и послушными.

Полковник Магоффин хотя и не привел с собой ни одной верховой лошади, предусмотрительно захватил с собою седла, уздечки и вообще все необходимое для верховой езды, так как знал, что техасские прерии славятся своими мустангами, которые бегают здесь целыми табунами.

Луизиана с помощью Торнлея ловко вскочила на лошадь; молодой человек снял петлю хакимо, и крапчатая, сделав громадный прыжок, стрелой полетела по прерии.

Крапчатая, как и пойманная вместе с ней кофейная лошадь, была укрощена, так сказать, только наполовину, как укрощают в Техасе девять мустангов из десяти. Сначала лошадь душат при помощи лассо, затем надевают седло, и укротитель с громадными, чуть не вполфута длиной шпорами, которыми он до крови пропарывает бока лошади, до изнеможения скачет на ней по необъятной прерии. После этого пойманный мустанг считается уже укрощенным...

Луизиана Дюпрэ ездила верхом почти так же хорошо, как и ее кузина Теннесси, и крапчатая, как ни бесновалась, скоро почувствовала, что всякая дальнейшая борьба бесполезна, и покорилась юной наезднице.

Верховая езда вызвала румянец на бледных до того щеках молодой девушки, и глаза ее весело сверкали, когда она галопом подъехала к дяде и спросила его:

- Как вы находите мою лошадь, дядя? Не правда ли, она великолепна?

- Она и в самом деле очень хороша, милочка, - отвечал полковник, вставая и начиная гладить рукой шею лошади, - но ты и сама выглядишь прекрасно, а ездишь просто великолепно.

- Очень вам благодарна за похвалу, дядя, - отвечала молодая девушка, - а теперь, если вы ничего не имеете против, я хотела бы поехать навстречу Эжену. Бедный мальчик, должно быть, умирает с голоду, и кроме того, я боюсь, что он еще сильно горюет о том, что охота его не увенчалась успехом.

- С полчаса тому назад я слышал, как он и Стротер стреляли. Думаю, что они подстрелили какую-нибудь птицу, а может быть, козу или лань. Стротер замечательный стрелок, и кроме того, никто лучше его не умеет ставить ловушки и подманивать индюков; поэтому я думаю, что наши охотники должны скоро вернуться обратно, и тебе нет никакой надобности ехать им навстречу.

В эту минуту к ним подскакала Теннесси и, остановив лошадь, сказала задыхающимся от быстрой езды и от волнения голосом:

- Папа, я видела сейчас Стротера. Он переезжал через реку, ведя на поводу лошадь Эжена, но самого Эжена не видно. С ним что-то случилось! Может быть, он ранен, а может быть, и еще какое-нибудь несчастье! Он всегда такой неосторожный!

- Послушай, милочка, ты напрасно так волнуешься раньше времени, - сказал полковник, стараясь успокоить дочь, хотя сам в то же время думал совершенно другое, - может быть, они настреляли так много дичи, что не могли захватить все с собою, и тогда Эжен, вероятно, остался отгонять коршунов.

- Значит, ты думаешь, папа, что с ними ничего особенного не случилось? спросила Теннесси, успокаиваясь. - Я поеду навстречу Стротеру и спрошу его.

- Не делайте этого, умоляю вас! - сказал Карроль глухим и каким-то странным голосом. - На такой, не совсем еще укрощенной, лошади опасно ехать по реке... Я лучше пойду сам.

С этими словами траппер побежал навстречу Стротеру, так как был почти уверен, что услышит от него дурные вести.

- Что такое? - кричал он, завидя Стротера. - Уж не случилось ли какого несчастья с вашим молодым господином? Где вы его оставили?

- Он исчез! - ответил Стротер дрожащим голосом. - Его похитили эти проклятые собаки краснокожие! Я в этом уверен. Мы расстались с ним всего полчаса тому назад и должны были сойтись там, где были привязаны наши лошади... Я слышал потом выстрел и думал, что он охотится, но так как после этого он долго не возвращался, я отправился разыскивать его и не нашел...

- Как же это могло произойти?

- Вот все, что я нашел... оно валялось на земле недалеко от того места, где было видно большое кровавое пятно.

И он показал Карролю изящную двустволку с серебряной насечкой, которую так усердно чистил молодой человек все утро.

- Покажите мне это место, - сказал Ваш, - будь они прокляты, ваши индюки! Все ведь это вышло из-за них! Бросьте их тут, я сяду на лошадь бедного юноши, и едем. Мы должны как можно скорее разгадать эту тайну. У вас оружие в порядке?

- Да, - отвечал Стротер.

Один вид такого энергичного, решительного человека, как Ваш Карроль, сразу изменил настроение управляющего, и глубокое отчаяние сменилось в нем гневом. Он бросил индюков на землю. Ваш Карроль вскочил на чистокровного коня, принадлежавшего Эжену, и они галопом поскакали к броду.

- Что-то скажет теперь полковник? - проговорил Стротер, сдерживая лошадь, когда они въезжали в реку. - Не лучше ли нам вернуться в блокгауз и рассказать ему о том, что случилось?

- Зачем? - перебил его Ваш, смело бросаясь в воду. - Дурные вести и так скоро узнаются. И потом, полковник так хорошо знает меня и так верит мне, что не рассердится за то, что мы уедем, не сказав ему ничего, и наверное одобрит все, что я сделаю.

Стротер не стал спорить, и оба охотника, один настоящий великан, а другой только что не карлик, переехали вброд через реку и, пустив снова лошадей в галоп, поскакали к той прогалине, где Стротер нашел ружье в луже крови.

Дойдя до этого места, Ваш спрыгнул с лошади, передал поводья своему спутнику и, опустившись на колени, стал внимательно изучать следы. Наконец, он выпрямился и, видимо, довольный результатами исследования, крупными шагами пошел по следам лошадей. Пройдя таким образом небольшое расстояние, он остановился и снова опустился на колени.

- Какого вы мнения? - спросил он управляющего, оборачиваясь к нему.

- Индейцы набросили на него лассо, - отвечал управляющий.

- Да, это верно, - сказал Карроль, - а что касается крови, то вы ошибаетесь. Я думаю, что у нас нет никаких оснований предполагать, что здесь была пролита именно его кровь.

- А почему вы так думаете? - спросил великан, сильно сомневавшийся.

- Почему?.. А вот почему... Вы разве не видите, что кровавые пятна все время идут с одной стороны, вроде этого следа, а не посередине, как это должно было бы быть, если бы кровь текла у него из раны, когда они тащили его по земле. Да вот, смотрите сами! Видите этот отпечаток конского копыта? Теперь смотрите тут... этот кровавый след оставила раненая лошадь. Они неожиданно напали на него... но он все-таки успел выстрелить и ранил лошадь. Затем они набросили на него лассо и тащили его по земле, пока он не потерял сознание... потом они повели его сюда... Теперь надо узнать только, куда именно они его увезли. У вас есть револьвер?

- Да, - ответил управляющий, показывая револьвер.

- В таком случае идем, - сказал Карроль, доставая в свою очередь из кармана револьвер и заряжая ружье.

Затем он снова пошел по следам, оставленным копытами лошадей, когда как Стротер ехал следом за ним верхом, держа другую лошадь наповоду.

- Здесь они перекинули его через седло, - сказал Карроль, приостанавливаясь на минуту. - Их было всего трое! - прибавил он, - и они были верхом на неподкованных лошадях.

- Значит, они были на диких лошадях? - спросил Стротер.

- Да, три мустанга, - отвечал Ваш, задумчиво опуская голову.

Ему, видимо, было особенно неприятно сделанное им открытие. Он шел медленно, бормоча какие-то слова, которых Стротер, однако же, разобрать не мог. Потом он опять остановился и, обращаясь к управляющему, спросил:

- Вы умеете находить следы и можете сказать, что они означают?

- Я не стану особенно хвалиться, - скромно отвечал управляющий, - но мне случалось это делать.

- В таком случае, скажите мне, какая разница между посадкой бледнолицего и краснокожего?

- Бледнолицые, как нас называют индейцы, откидываются больше назад, тогда как краснокожие сидят чуть не на шее у лошади.

- Отлично, - сказал Карроль, видимо, довольный этим ответом. - Теперь слезайте с лошади, осмотрите эти следы и скажите мне ваше мнение.

Стротер быстро соскочил с лошади и стал изучать следы.

- Обратите особенное внимание на этот след, - сказал Ваш Карроль, указывая рукой на один из них. - Вы ведь видите, что их было всего трое и что все они были верхом? Две лошади оставили одинаковые следы, а третья лошадь надавливала больше задними копытами, чем передними. И вот мне кажется, что на этой лошади сидел не краснокожий, а бледнолицый... А вы какого мнения?

- Я могу только удивляться и, конечно, согласен с вами. Но каким образом мог этот бледнолицый оказаться союзником индейцев и принять участие в таком преступлении? Это что-то очень странно.

- Негодяев везде и всюду хоть отбавляй, - сказал Карроль, - да вот с нами вместе живет в коррале такой человек, которого мы оба, я и Торнлей, сильно подозреваем и думаем, что ему не миновать виселицы. Скажите, пожалуйста, вам приходилось бывать в Луизиане? Вы хорошо знаете этот штат?

- Отлично.

- Вам там не приходилось видеть некоего Луи Лебара?

- Нет. Я даже и имени такого никогда не слыхал.

- Это субъект небольшого роста, коренастый, чернолицый, точно негр, с большой длинной бородой. Лицом он скорее похож на мексиканца.

- Нет, такого не знаю, - коротко отвечал Стротер.

Ваш, видимо, остался очень недоволен этим ответом и, взяв ружье на плечо, молча направился дальше по лесу.

- Берегитесь, - сказал ему Стротер, - тут могут быть индейцы, вам лучше сесть на лошадь, а следы и так видны очень хорошо.

Ваш не ответил. Он продолжал идти все тем же быстрым шагом, как вдруг внимание его привлек предмет, который показался ему весьма ценной находкой. Это было не что иное, как обертка с табака, данного полковником Магоффином Тигровому Хвосту. Она валялась в траве, и тут же виднелось множество следов, оставленных копытами лошадей и мокасинами индейцев.

- Это проделка Тигрового Хвоста! Я и раньше подозревал это, а теперь я в этом уверен! - вскричал Ваш Карроль. - Теперь нечего особенно тревожиться! Наш друг жив и здоров. И мы в самом непродолжительном времени выручим его из беды, или пусть меня не зовут больше мустангером! Все идет отлично! Я теперь знаю, где его искать. Он жив и здоров, поверьте мне. Они похитили его затем, чтобы взять выкуп с полковника. Это любимая проделка проклятого Тигрового Хвоста.

- Что же нам теперь делать? - сурово спросил управляющий, которому было неприятно видеть эту, по его мнению, неуместную веселость мустангера.

- Не бойтесь ничего, я ручаюсь вам за это и беру все дело на себя. Я тоже с ним сыграю штуку, и такую, какой он, наверное, даже и не ожидает. Смотрите! Вся шайка ждала их здесь, а затем они уже все вместе поехали в свой лагерь! След идет прямой линией к лагерю Тигрового Хвоста...

- А сколько воинов у этого вождя семинолов? - спросил Стротер, рассматривая свежие следы.

- Около полутораста.

- А нельзя ли было бы собрать небольшой отряд смелых людей для нападения на логово этого ужасного зверя? - спросил управляющий, давно уже ограничивавшийся только краткими вопросами и такими же краткими ответами.

Карроль обернулся и, глядя на него в упор своими проницательными глазами, спросил:

- А вы тоже присоединились бы к этим смелым людям?

- И вы еще спрашиваете, черт возьми! - отвечал Стротер, к которому вместе с даром слова вернулась и общительность. - Мы возьмем себе в помощь хорошо вооруженных людей и, кстати, расскажем полковнику, в чем дело, а потом поедем с теми, кто захочет ехать с нами. Нам ведь все-таки нужно с полдюжины револьверов, чтобы напасть на Тигра в его лагере.

- Вы настоящий мужчина, - сказал Карроль с энтузиазмом, - позвольте пожать вашу руку.

Великан схватил протянутую ему траппером руку и пожал ее так крепко, что тот чуть не вскрикнул от боли.

Затем они сели на лошадей и галопом поскакали обратно в лагерь эмигрантов, где нашли всех в сильной тревоге. Теннесси Магоффин сходила с ума от отчаяния. Полковник приказал вооружиться всем своим людям. Когда Ваш Карроль рассказал о результатах своей поездки и сообщил выработанный им план, все единогласно изъявили желание ехать с ним в логово тигра, как они называли стан краснокожих. Полковник велел женщинам перейти в блокгауз и оставил при них четырех хорошо вооруженных негров. Затем полковник Магоффин, Стротер, Торнлей, Карроль и восемь чернокожих, с ружьями и револьверами, верхом отправились к стану индейцев.

Глава 14

ВОРОНОЙ МУСТАНГ

Лагерь семинолов занимал глубокую впадину в самой чаще громадного леса, носившего название Кросс-Тимберс. Впадина эта с трех сторон была окружена низкорослой растительностью местной флоры. Низкорослые дубы, черный терновник, достигавший едва двенадцати футов в высоту, и всевозможные виды растущих в этих местах колючих кустарниковых растений окружали эту впадину непроницаемой живой изгородью, сквозь которую мог пробраться только человек, вооруженный топором.

В этой впадине, площадью приблизительно в один гектар, служившей лагерем для индейцев, стояло от пятидесяти до шестидесяти вигвамов.

Вигвам вождя прежде всего отличался от всех остальных тем, что перед входом в него был врыт в землю большой шест с прикрепленными к нему скальпами убитых врагов; среди этих трофеев немало было скальпов с длинными белокурыми волосами, снятых с бледнолицых женщин.

Этот вигвам был гораздо больших размеров, чем все остальные; в нем жило с десяток сквау, или индейских женщин, среди которых были лица даже и очень красивые. Потому что племя семинолов славится правильностью черт и красотою среди многочисленных племен краснокожих Северной Америки.

Большинство из этих женщин сидело или лежало перед входом в хижину. Одни из них кормили грудных детей, а другие следили за игравшими невдалеке на траве детьми более старшего возраста.

В лагере, по-видимому, остались только женщины и дети, а воины, вероятно, отправились в какую-нибудь экспедицию или на охоту. Кое-где виднелись лошади, привязанные к вбитым в землю кольям и спокойно пощипывавшие густую сочную траву. Вдруг послышался крик, возвещавший возвращение вождя, и в ту же минуту толпа мальчишек устремилась к возвращавшимся. Впереди отряда краснокожих, размахивавших копьями и издававших победные крики, скакал вождь, перед которым лежала перекинутая через спину лошади какая-то бесформенная масса, завернутая в одеяло.

Тигровый Хвост подскакал к своему вигваму, спрыгнул с лошади, снял с нее тюк, по формам похожий на связанного человека, и без всякой церемонии бросил его на землю.

При этом одеяло распахнулось, и стало ясно видно, что в нем был и в самом деле человек, бледнолицый пленник, одетый в костюм из синей бумажной материи, какие носит большинство креолов в Луизиане.

Вслед за вождем к его вигваму подскакал еще один всадник. Это был Черный Мустангер.

Он сидел верхом на взятом из корраля чудном мустанге, которого испанский мундштук заставлял стоять смирно, пока всадник, слегка похлопывая хлыстом по вздымавшимся бокам лошади, говорил Тигровому Хвосту:

- Теперь мне следует сейчас же расстаться с вами. Стерегите хорошенько пленника, вам за него заплатят большой выкуп. Только помните, он даже и подозревать не должен, что я вам друг. Если это случится, тогда все дело будет проиграно. Я и в корраль-то еду сию минуту исключительно затем, чтобы отвратить от себя всякое подозрение. Надеюсь, что мои товарищи не догадаются о том, какое я принимал участие в этом деле. Все остальное должно быть сделано сегодня же ночью, раньше, чем будет достроен блокгауз. Прощайте, я постараюсь пробраться незаметно лесом.

- Хорошо, - сказал вождь, - мои воины будут ждать вас в назначенном месте.

Лебар повернул лошадь, дал ей шпоры и галопом поскакал к выезду из впадины, где помещался лагерь семинолов. Здесь он свернул на одну из разветвлявшихся в разные стороны тропинок, прорубленных краснокожими в чаще на тот случай, если бы им понадобилось спасаться бегством при внезапном нападении на их лагерь такого числа врагов, с которыми они не смогли бы справиться. Тропинки эти проложены были так искусно и так хорошо замаскированы, что их могли бы обнаружить только опытные глаза посвященных.

Лебар, по-видимому, прекрасно знал эту дорогу, потому что ни на одну минуту не задумывался о том, какую именно из тропинок ему лучше выбрать. Мало того, он заставил даже свою лошадь идти галопом по этой узкой, извилистой тропинке, где ей часто приходилось грудью прокладывать себе дорогу сквозь быстро разраставшуюся чащу кустарников и переплетавшие их лианы.

Он ехал так быстро, что через десять минут выбрался уже на опушку Кросс-Тимберса. Оттуда ему оставалось уже не больше мили до видневшегося впереди корраля, где его оставили стеречь пойманных мустангов его товарищи по охоте, отправляясь к полковнику Магоффину.

Одного взгляда было достаточно для него, чтобы убедиться, что в коррале за время его отсутствия не случилось ничего особенного; и он, пустив лошадь в карьер, через две минуты был уже у ворот палисада.

Здесь он, натянув поводья, с такой силой ударил лошадь хлыстом, что бедное животное заржало от боли и поднялось на задние ноги, точно собираясь опрокинуться на спину и придавить собой безжалостного мучителя, но всадник в ту же минуту отпустил поводья и, приподнявшись на стременах, слегка наклонился вперед; лошадь сделала скачок, перелетела через загородку и упала на колени.

Что же касается Лебара, то он, будучи довольно плохим мустангером, то есть не умея хорошо бросать лассо, в то же время мастерски ездил верхом. В тот момент, когда его лошадь падала, он ловко перепрыгнул через ее голову и, стоя перед ней, спокойно смотрел, как несчастное животное, не будучи в силах подняться, повалилось, тяжело дыша, на бок.

Через минуту покрытый пеной и вконец измученный мустанг тяжело приподнялся с земли и, весь дрожа, стоял покорно перед всадником.

Черный Мустангер снял с лошади седло, и та, получив от него еще один удар хлыстом, медленно побрела к сбившемуся в кучу табуну.

- Какое счастье, что мои товарищи не приехали сюда в мое отсутствие, проговорил он, глядя на удалявшуюся лошадь. - Если бы они видели, как быстро я летел сюда, они, наверное, угадали бы всю правду. Интересно знать, через сколько времени они узнают об исчезновении креола? Чтобы его черти взяли, этого глупого простофилю! Я просто убить его готов за те слова, которые он мне сказал тогда. Жаль только, что Тигровый Хвост не согласился покончить с ним. К счастью, он меня не видел. Если вождь и отпустит его за хороший выкуп, он все равно никогда не узнает о моем участии. Я не боюсь старика Магоффина, потому что только Эжен Дюпрэ и его сестра знают меня. Все остальные из Теннесси. Досадно только, что мои товарищи приняли в них участие. Почему, однако, их нет так долго? Хотелось бы мне знать, что именно удерживает их у Магоффина?

Лебар взобрался на одну из скал, окружавших корраль, и стал с нее смотреть в ту сторону, где был расположен лагерь эмигрантов.

Долгое время он ничего не видел, а потом заметил силуэт всадника, а за ним и еще нескольких, направлявшихся через прерию к лагерю семинолов.

Тем путем, который избрали всадники, до лагеря семинолов было около десяти миль, тогда как от корраля через лес, по тем тропинкам, по которым ехал Лебар, было всего около четырех.

Глядя на скакавших одного за другим всадников. Черный Мустангер пересчитал их. Весь отряд состоял всего из двенадцати человек, в числе которых, как ему показалось, он рассмотрел даже малорослую фигуру Карроля и казавшихся, в сравнении с ним, великанами полковника и управляющего, которые ехали впереди.

- Они знают, что креол исчез, - проговорил Лебар, насмешливо улыбаясь, - и едут теперь разыскивать его. Возможно даже, они подозревают, что его похитили семинолы, и, вероятно, предложат им выкуп за пленника. Ха-ха-ха! Они даже и не догадываются, какой он с них попросит выкуп. Это заставит их разлюбить эти места и отказаться навсегда от мысли устраивать здесь плантацию. Я хорошо сделал, что вовремя предупредил вождя краснокожих.

И он еще некоторое время следил глазами за маленьким отрядом всадников, легкой рысцой ехавших по дороге к лагерю Тигрового Хвоста, пока они не скрылись за густо разросшимися деревьями.

- Хотелось бы мне знать, что они скажут вождю, - продолжал Лебар. - Если бы ему дать знать как-нибудь, что к нему едут гости, он мог бы устроить им маленький сюрприз. Жаль, что мы не подумали об этом раньше. Все было бы кончено одним ударом и даже сегодня. А почему бы мне не поехать самому предупредить его? Им ведь нужно ехать на целых пять миль больше, чем мне, и потом им нужно будет пробираться лесом по незнакомой для них дороге. Хорошо было бы устроить засаду и захватить полковника, Карроля, Торнлея, а с ними вместе и всех остальных, способных защищать молодых девушек. И я сразу стал бы и богат, и счастлив! Но мне нужно для этого хорошую лошадь, очень хорошую, чтобы успеть вовремя предупредить семинолов, а затем ехать вместе с ними в лагерь Магоффина. Надо поймать нового мустанга. Ну, да у меня тут выбор большой, и на хорошей лошади я, наверное, не опоздаю.

Черный Мустангер спрыгнул со скалы, отвязал от седла лассо, сложил его кольцами и направился к табуну мустангов.

Его приближение по обыкновению испугало лошадей, и они в ужасе бросились в самый конец корраля и сбились в тесную кучу.

Лебар окинул взглядом табун, выбрал великолепного мустанга серо-стального цвета и сделал несколько шагов в ту сторону, где в первом ряду держался этот чудный конь.

Но он, как мы уже говорили и раньше, не отличался искусством бросать лассо, которым к тому же, как и все новички, он слишком долго размахивал над своей головой, прежде чем набросить его на шею лошади. Табун бросился врассыпную. Лебар, когда серый мустанг пробегал мимо него, бросил лассо и в тот же момент почувствовал, что какая-то невидимая сила стремительно тащит его вперед и он падает на землю. Ему казалось, что для него наступила последняя минута... Но, к его счастью, скоро истощились силы и у мустанга, которого душил накинутый на шею ремень, и пленник, протащив за собой мустангера по земле через весь корраль, наконец остановился. Лебар поднялся и, к своему удивлению, увидел, что его лассо поймало не серого мустанга, а вороного, бывшего одним из вожаков табуна и выделявшегося как своим ростом, так и страшной силой.

- Ты мне за это дорого заплатишь, проклятый! - крикнул мустангер, натягивая лассо и грозя коню кулаком.

Но его угроза произвела совсем не то действие, которого он, вероятно, ожидал. Мустанг, правда, испугался и его сердитого голоса, и грозившего ему кулака, но этот испуг не приковал его к месту, а, наоборот, заставил снова искать спасения в бегстве, и черный жеребец, сделав громадный скачок, снова бросился бежать и снова потащил за собой упавшего на землю Лебара, и эта бешеная скачка по корралю продолжалась до тех пор, пока не свалился от изнеможения и сам непокорный мустанг.

Лебар тяжело поднялся, постоял с минуту, потом подошел к мустангу и отпустил немного петлю лассо. Жеребец вскочил на ноги и сделал было попытку двинуться, но петля заставила его отказаться от этого намерения. Лебар, укорачивая постепенно длину ремня, подходил к нему все ближе и ближе, потом сначала погладил его, а затем несколько раз дунул ему в ноздри. Мустанг вдруг стал смирен, как овечка. Лебар оседлал его, вывел за ворота, вскочил на него, и после короткой борьбы, закончившейся победой укротителя, конь отказался от надежды сбросить с себя поработившего его человека и стрелой помчался к лесу, куда его гнал наездник.

Доехав до входа в ущелье, Лебар увидел, что он явился слишком поздно... Отряд бледнолицых въезжал уже в лагерь краснокожих.

Глава 15

ЛОГОВО ТИГРА

- Теперь, полковник, - сказал Ваш Карроль, когда они подъехали к тому месту, откуда стал виден лагерь семинолов, - предоставьте мне полную свободу действий. Я лучше вас знаю этого негодяя, Тигрового Хвоста, и поэтому мне гораздо легче будет справиться с ним. Согласны вы уступить мне права главного руководителя и командира экспедиции ?

- Да, милейший мой Ваш, даю вам честное слово джентльмена безусловно подчиниться вам, - отвечал полковник. - Вы, само собою разумеется, должны лучше знать нравы и обычаи краснокожих... А что, если они его убили? Что мы тогда будем делать? Как быть тогда с его сестрой?

- Не бойтесь ничего, полковник: он жив, за это я вам отвечаю. Если бы они убили его, то мы нашли бы уже давным-давно его скальпированный труп, и если бы они вообще имели намерение убивать его, они не стали бы откладывать это и не стали бы тащить его в лагерь. Нет и нет, они похитили его только затем, чтобы взять за него выкуп. Предоставьте мне устроить это дело и дайте мне слово исполнить все, что бы я ни потребовал, и вы увидите, как все хорошо кончится.

- Даю вам слово, - сказал полковник.

Тем временем маленький отряд въехал в лагерь семинолов.

Появление эмигрантов, по-видимому, не вызвало никакой тревоги, и только одни дети сгруппировались по обе стороны въезда и молча рассматривали прибывших, бросая на них сердитые взгляды.

Ваш Карроль, как будто не сознавая грозящей им опасности, смело продолжал ехать вперед. На самом же деле он отлично знал, с кем они имеют дело, но решил взять отвагой и во что бы то ни стало добиться успеха. Так они доехали до вигвама Тигрового Хвоста, возле которого стояло несколько вооруженных воинов; здесь он остановил лошадь и, обернувшись к полковнику и понижая голос до шепота, сказал ему:

- Вы оставайтесь здесь и держитесь наготове. В случае, если нас окружат индейцы, стреляйте в них; а теперь мы с управляющим пойдем в логово к тигру.

С этими словами он спрыгнул с лошади. Примеру его сейчас же последовал Стротер. Затем с ружьями в руках они направились к вигваму вождя. Войдя в палатку, Карроль достал из-за пояса найденную им в лесу обертку из-под табака и бросил ее к ногам стоявшего посреди палатки Тигрового Хвоста.

- Как вы думаете, где я нашел эту бумагу? - спросил он.

Семинол поднял глаза, взглянул на непрошенного гостя, и с уст его сорвалось глухое рычание, похожее на рычание дикого зверя.

- Я нашел ее, - продолжал мустангер тем же спокойным тоном, - рядом с местом исчезновения нашего друга и сейчас же угадал, что вы похитили молодого командира бледнолицых. Где он? Что вы с ним сделали?

Глаза Тигрового Хвоста сверкали, как раскаленные уголья, и он гневно взглянул на стоявшего перед ним пигмея, осмелившегося разговаривать так с вождем в его собственном вигваме.

- Какое вы имеете право спрашивать меня о пленнике? - грубо возразил краснокожий.

Ваш Карроль вспыхнул, глаза его сверкнули, но он сдержал себя и, не сказав ни слова, ограничился тем, что сделал знак рукою стоявшему за его спиной гиганту-управляющему, который сейчас же выступил вперед и глухим, могучим голосом, похожим на рев медведя, что, видимо, произвело сильное впечатление на индейца, сказал:

- Слушай, вождь! Ты пришел к нам в лагерь под видом друга, и мы тебя принимали, как честного человека. Разве не правду я говорю?

Тигровый Хвост бросил на него презрительный взгляд.

- Нет, - отвечал он затем. - Я просил много виски и много табаку, а мне дали самое дешевое одеяло и немножко табаку!

- Мы дали тебе то, что могли дать, - возразил Стротер. - У нас нет виски, чтобы раздавать другим, нет у нас и пороха для чужих. А как отблагодарил ты нас за подарки? Ты похитил моего молодого господина, самого лучшего юношу во всем Техасе, и насмерть перепугал всех его родных, которые думают, что ты его убил. Ну, что же ты мне ответишь на это?

Вождь насмешливо улыбнулся.

- Где твой пленник? - резким тоном спросил Ваш Карроль.

Глаза семинола снова сверкнули гневом, но он не ответил ни слова. Он считал себя в полной безопасности у себя в вигваме, среди своих воинов, и ему, конечно, и в голову не могло прийти, до чего может дойти дерзкая храбрость бледнолицых. На его лице снова появилась та же презрительно-насмешливая улыбка, и он, оборачиваясь к своим собеседникам спиной, проговорил:

- Я хочу много виски, много пороха, и тогда я вам отдам его.

Ваш Карроль бросил взгляд на своего спутника, и в то же мгновение великан протянул руку и схватил индейца за волосы. Краснокожий пошатнулся и упал на колени, даже не вскрикнув, и только лицо у него стало землистого цвета и сам он весь дрожал от страха. Ваш Карроль, приложив дуло револьвера к голове индейца, твердым голосом сказал ему:

- Только крикни, краснокожая собака, и я прострелю тебе голову! А теперь говори скорее, где молодой господин?

Глава 16

РЕЙНДЖЕРЫ

В тот самый день, когда полковник вместе со своими друзьями смело ехал в лагерь семинолов, на весьма значительном расстоянии к юго-востоку от Кросс-Тимберса снимался с привала отряд вооруженных людей, ночевавших среди прерий. Но если бы кто-нибудь проследил их маршрут за последние несколько дней, то, наверное, сказал бы, что этот отряд направляется именно к той части обширной техасской равнины, которая носит название Кросс-Тимберс.

В этом отряде как люди, так и лошади казались одинаково приспособленными для той тяжелой и подвижной жизни, которую им приходилось вести в необъятных прериях. Все лошади в отряде были полукровки, и знаток сказал бы, что они представляют помесь малорослого, поджарого и быстроногого мустанга, или дикой техасской лошади, с ширококостными, рослыми лошадьми северных штатов - помесь, которая не имеет ничего подобного себе во всем свете и дает чудную охотничью и кавалерийскую лошадь. Эти стройные и неутомимые лошади могут в течение целой недели делать по полутораста километров в день, не требуя никакого ухода и вечно оставаясь на подножном корме.

Всадники на первый взгляд казались охотниками; у всех были длинные бороды, все были одеты в костюмы, сшитые из кож различных животных, причем преобладающим материалом служили буйволовые кожи, все были вооружены с головы до ног. У всех было заткнуто за поясом по револьверу, а у некоторых даже и по два; почти у всех были в руках заряжающиеся с казенной части карабины Шарна, потому что в это время обыкновенные, заряжающиеся с дула ружья начали выходить уже из употребления.

Отряд состоял из восьмидесяти человек, и когда раздались звуки сигнального рожка (последнее обстоятельство служило доказательством правильной организации, а не случайно собравшегося общества охотников), все бросились седлать лошадей и стали готовиться к выступлению в поход.

Командир этого кавалерийского отряда не обращал на себя внимания своей внешней силой. Он был небольшого роста, скромный пожилой человек с рыжеватыми, сильно поседевшими волосами. И только в его серых глазах, когда он устремлял их на кого-нибудь из своих подчиненных, сверкала непреклонная воля, заставлявшая повиноваться ему даже самых строптивых.

По одежде - хотя костюм его был самый скромный - он больше всех был похож на жителя цивилизованных стран. На нем была надета широкополая серая шляпа, серая охотничья куртка и высокие из желтой кожи сапоги с голенищами выше колен, какие носят фермеры и охотники южных штатов Северной Америки.

Единственным знаком его командирского звания могло служить разве только его оружие: два чудных револьвера с серебряной насечкой и магазинная винтовка Кольта, висевшая на перевязи через плечо.

Все его приказания, которые он отдавал не торопясь, спокойным голосом и таким тоном, точно беседовал с друзьями, беспрекословно исполнялись. Подчиненные большей частью называли его полковником и только изредка заменяли этот титул словом "шериф" или "мистер Гейс".

Командир отряда и в самом деле был не кто иной, как знаменитый Джек Гейс, неумолимый враг индейцев и мародеров всех видов и всех национальностей, которых еще так много бродит по необъятным прериям и лесам Техаса. Особенно боялись его конокрады, которых одно его имя приводило в ужас и заставляло обращаться в бегство. Он был основателем и главою общества рейнджеров, которые вели неустанную борьбу с кровожадными индейцами и всякого вида преступниками, грабившими и убивавшими мирное население Техаса.

Итак, полковник Гейс был шерифом Техаса и, в силу занимаемого им служебного и общественного положения, имел право казнить всех попадавших ему в руки грабителей и убийц, к какой бы национальности они ни принадлежали и где бы ни удалось ему их захватить. Но при этом, прежде чем казнить преступника, он всегда соблюдал требуемые законом формальности: злодей должен был сначала выслушать приговор присяжных, избиравшихся из числа наиболее уважаемых рейнджеров, а потом уже, если они признавали его виновным, шериф приводил приговор тут же на месте в исполнение.

Мрачная история, которую одинаково хорошо знали как подчиненные ему рейнджеры, так равно и его враги, то есть преследуемые им злодеи, немало способствовала увеличению того престижа, которым шериф пользовался и у тех, и у других.

В этой истории, правдивой от начала до конца, повествовалось об ужасной кровавой драме, разыгравшейся в доме мистера Гейса.

Двадцать лет назад - так начинается рассказ - ночью в столовой одного техасского ранчеро4 сидела, занимаясь работой, женщина лет тридцати пяти от роду. В этой же комнате, кроме нее, была еще молодая девушка, лет шестнадцати-семнадцати, которая тоже работала, и еще очень пожилая женщина, читавшая книгу.

Это были жена, дочь и мать мистера Гейса, который был почти одних лет со своей женой. Мистер Гейс выехал из дому ранним утром, и его близких сильно тревожило такое продолжительное отсутствие.

- Меня это начинает сильно беспокоить, - сказала вдруг, поднимая голову, старушка, которая делала вид, что читает, а на самом деле только держала в руках книгу и давно уже не перевертывала даже страниц. - Вильям никогда не возвращался так поздно. Я боюсь, не случилось ли с ним чего...

В эту самую минуту звук ружейного выстрела нарушил тишину ночи. Потом послышался крик, а за ним галоп лошади, скакавшей от берега реки к дому.

- Господи! Что значит этот выстрел и этот ужасный вопль? - вскричала миссис Гейс, бросаясь к наружной двери и распахивая ее настежь.

В эту самую минуту к крыльцу подскакала, тяжело дыша от усталости, лошадь. С нее спрыгнул всадник, вбежал на крыльцо, втолкнул бросившихся было к нему навстречу женщин обратно в комнату, а затем обернулся к лошади и что было силы ударил ее хлыстом; лошадь сделала скачок и в одно мгновение скрылась во мраке ночи.

В то время, как Вильям Гейс (это был сам ранчеро) стоя на крыльце осматривал берег реки, в той стороне сверкнула молния, грянул выстрел, и ружейная пуля вошла в притолоку двери, которая оставалась открытой.

Ранчеро прыгнул в комнату, захлопнул дверь и задвинул ее двумя железными засовами. Затем он бросился к жене, сжал ее в объятиях, поцеловал в лоб дочь Мэри и обнял старуху-мать, которая точно окаменевшая стояла посреди комнаты.

- Не бойтесь, - сказал он им, стараясь улыбнуться, - не бойтесь ничего, повторяю вам! Лучше помогите мне отразить нападение. Мэри, неси сюда оружие и заряды и клади все это на стол. Тут дорога каждая минута. За мной по следам гонятся команчи. Они сожгли ранчо Коттуса и перебили всех живших в нем. Милая Мэри, ты храбрая девочка, бери свой маленький карабин и следи сквозь бойницу за берегом реки. Помни, дитя мое, что теперь ты будешь защищать мать и бабушку!

- Хорошо, отец; я буду сражаться храбро, ты увидишь.

- Я знаю, моя дорогая. Теперь как раз всходит луна, и это будет для нас хорошей помощью в борьбе с проклятыми краснокожими. Видите, как быстро светлеет. Потушите камин и лампу, нам ни то, ни другое пока не нужно. Не бойтесь, матушка, они ничего не сделают нам, мы гораздо сильнее их.

- Дай Бог, чтобы это было так, - сказала старушка глухим дрожащим голосом, - я уже старуха, но и мне не хотелось бы умереть насильственной смертью.

В эту минуту грянул залп, и слышно было, как пули впивались в стены или, вернее, в толстые бревна, из которых было сооружено ранчо.

Жалобное хныканье собирающегося расплакаться ребенка раздалось в одном из углов темной комнаты и заставило мистера Гейса покинуть свое место у бойницы и поцеловать лежавшего в колыбели мальчика и тут же вернуться обратно на свое место.

Мэри, сжимая в руке заряженный карабин, бледная, стояла возле бойницы, проделанной в северной стороне дома, обращенной к реке. Вдруг она приложилась глазом к отверстию и точно застыла в этой позе. Она, казалось, не слыхала ни выстрела, сделанного в это время ее отцом, ни предсмертного вопля сраженного краснокожего, ни полных ярости криков остальных индейцев. Что же так сильно заинтересовало ее? Шагах в двадцати от дома росло громадное дерево, нижние ветви которого доходили как раз до самой крыши. Индейцы обратили внимание на это обстоятельство, и один из них стал медленно взбираться на дерево.

На этого-то индейца и смотрела Мэри, отлично понимавшая намерение краснокожего. Она видела, как он скользит по ветке с тем, чтобы спрыгнуть потом на крышу. Его примеру последуют, конечно, и те индейцы, которые стоят под деревом и с любопытством следят за действиями своего товарища; а затем, в то время, как часть шайки будет отвлекать внимание осажденных с другой стороны, они разберут крышу и в одно мгновение перестреляют всех находящихся в доме.

Между тем индеец, сидя верхом на ветке, медленно подвигался вперед. Мэри, бледная, как смерть, смотрела на него, но не стреляла, хотя и сознавала прекрасно, что ей необходимо стрелять, если она хочет спасти своих близких от грозящей им мучительной смерти.

Индеец полз вперед медленно и очень осторожно, потому что тонкая ветка гнулась под тяжестью его тела, но, тем не менее, он все-таки подвигался вперед, все ближе и ближе к дому.

Мэри, наконец, решилась стрелять, просунула дуло карабина в бойницу, прицелилась дикарю в грудь и спустила курок. Татуированный индеец вскрикнул, схватился руками за ветку, стараясь удержаться, наклонился сначала в одну сторону, потом в другую и затем с жалобным стоном свалился с дерева.

В это время Вильям сделал еще три выстрела в группу индейцев, обстреливающих дом с его стороны, и принудил их отступить в более безопасное место.

После этого в течение некоторого времени царствовала полная тишина как внутри домика, так и снаружи; но эта тишина была гораздо ужаснее, чем происходившая за минуту перед тем перестрелка. Вильям и Мэри стояли у своих бойниц, готовые стрелять при малейших признаках тревоги. Миссис Гейс взяла ребенка из колыбели и, прижимая его к груди, опустилась на колени возле старушки, все еще продолжавшей плакать.

Вильям и Мэри ранили и убили с полдюжины краснокожих; остальные отошли в соседний лесок, и доносившиеся оттуда крики служили доказательством, что у них шло совещание.

Дикари не могли, конечно, не заметить, что в них стреляли из бойниц, проделанных в двух стенах дома, и, удалившись в лес, вероятно, обсуждали план нападения на незащищенные стороны дома. Вильям, когда ему пришла в голову эта мысль, бросился к бойницам, проделанным в других стенах, но было уже слишком поздно...

Краснокожие отрядили двух воинов, и те, укрываясь в тени, незаметно проскользнули к дому со стороны корраля и с него взобрались на крышу.

В ту минуту, когда несчастный отец возвращался к своему наблюдательному посту, так как в той стороне снова слышались крики и снова началась стрельба, дюжина дикарей, подтащив к дому бревно и действуя им как тараном, стали колотить в дверь, которая очень скоро поддалась ударам и упала внутрь комнаты.

Вильям сделал три выстрела в толпившихся перед дверью команчей, и трое из них упали убитыми, а остальные обратились в бегство и скрылись под деревьями.

Но осажденные, внимание которых всецело было поглощено грохотом тарана, разбивавшего дверь, и происшедшей затем кровавой сценой, не слыхали, как взобравшиеся на крышу команчи разбирали кровлю и потолок. О появлении их Вильям узнал только в ту минуту, когда проникнувшие в дом краснокожие убивали его жену и мать. Их предсмертные крики заставили обернуться его и Мэри, и в то же мгновение оба дикаря, сраженные пулями, упали на трупы их жертв... Но теперь и осаждающие знали, что их хитрость имела успех, и через минуту Вильям и его отважная дочь лежали уже тяжело раненые. Уцелел только один ребенок, и то, по всей вероятности, потому, что его прикрыла своим телом убитая мать...

Когда через несколько дней Вильям пришел в себя, он с ужасом узнал, что у него остался только этот крошка-мальчик: его и ребенка спасли опоздавшие всего на несколько минут соседние плантаторы.

Вот причина, почему Вильям так безжалостно преследовал индейцев, а заодно с ними и всегдашних союзников краснокожих - всякого рода преступников. Он знал, конечно, что далеко не все индейцы заслуживали ненависти, но, несмотря на это, один их вид приводил его в страшное бешенство. Все знали, что когда рейнджерам приходилось судить краснокожего, шериф отказывался от принадлежавшей ему роли председателя и выступал в качестве обвинителя и, если суд признавал краснокожего виновным, он с какой-то свирепой радостью присутствовал при исполнении приговора, а потом, со слезами на глазах, уходил в свою палатку и проводил там иногда по несколько дней.

Таков был человек, начальствовавший над рейнджерами в Техасе...

Когда раздался второй сигнал, весь отряд сидел уже на конях; затем, по команде шерифа, всадники повернули коней направо и, перестроившись по четверо в ряд, тронулись с места рысью.

Шериф Гейс возглавлял отряд. Рядом с ним ехал человек с лицом до такой степени побуревшим от загара, что его можно было принять за индейца: это был креол из Луизианы.

- Вы уверены, Батист, что мы идем по верному следу? - спросил Гейс своего спутника.

- Да, полковник.

- Имейте в виду, что я не люблю разъезжать наудачу. У нас много дела, мы не можем тратить время попусту и должны действовать всегда наверняка.

- Я уверен, что тут нет никакой ошибки, - сказал креол.

- А почему вы так уверены в этом?

- По описанию примет этого человека я уверен, что он не кто иной, как Антонио Микелец! Я готов даже поклясться в этом! А вы знаете, что я не люблю вводить других в заблуждение. Я уверен, что мы его непременно захватим, уверен также, что он будет приговорен судом к смерти. Но даже и его смерть не может искупить его вины. Если бы только вы знали, какого хорошего человека убил этот негодяй?.. Ах, как бы мне хотелось увидеть его перед судом присяжных в Новом Орлеане!

- Если только ваши сведения верны, ему не уйти от нас, и вам не придется долго ждать суда над ним, - сказал шериф. - Мы сами будем его судить и сейчас же после суда исполним приговор.

- Тем лучше, полковник. Я, по крайней мере, своими глазами увижу тогда, что ему не удастся уйти от веревки, а он, поверьте мне, давно заслужил смерть.

- Очень возможно, - проговорил Гейс, - что нам удастся убить одним выстрелом двух зайцев. Я знаю, что в тех местах живет шайка семинолов, покинувших свое племя и промышляющих теперь грабежами. К ним, говорят, пристало немало негодяев и из других племен краснокожих... Ах, если бы мне найти между ними того, кого я ищу столько лет! Если бы я мог отомстить теперь последнему из убийц и уйти на покой, который я давно заслужил, чтобы жить вместе с моим сыном.

Креол с удивлением смотрел на него... Начальник рейнджеров не любил ни вспоминать о прошлом, ни говорить о будущем... Гейс поднял голову, провел рукой по глазам и, дав шпоры лошади, пустил ее в галоп... Креол решил, что разговор кончен, и, придержав лошадь, присоединился к своим товарищам-рейнджерам, которые ехали весь день с такой быстротой, что к вечеру были уже не более, как в десяти милях от корраля мустангеров. Шериф дал сигнал остановиться, и через несколько минут представители закона уже стояли лагерем на берегу того самого потока, возле которого строил свой блокгауз полковник Магоффин.

Глава 17

ЗАЛОЖНИК

Эдуард Торнлей и полковник Магоффин, по предварительному уговору с мустангером, продвинули своих лошадей на несколько шагов дальше и поставили их таким образом, чтобы происходящее в вигваме Тигрового Хвоста не было видно ни бродившим по лагерю воинам, ни тем из них, на которых лежала обязанность охранять особу вождя, причем последние, не предполагая, чтобы бледнолицые рискнули употребить силу, даже отошли в сторону и уступили им свое место.

К тому же как раз в это время из-за чего-то поспорили сидевшие на лужайке женщины и подняли такой адский крик, что никакое чуткое ухо не могло расслышать ни одного слова из того, что говорилось внутри вигвама.

Словом, все благоприятствовало, по-видимому, исполнению намерения мустангера; Тигровый Хвост попался в подстроенную ему ловушку, потеряв возможность оказать хотя бы малейшее сопротивление. Неожиданное нападение, страшная сила великана-управляющего и дуло револьвера - все это вместе взятое сразу лишило индейца мужества, и двое смельчаков видели перед собою уже не кровожадного хищника, а робкого труса, каким Тигровый Хвост, впрочем, и становился всегда, когда видел, что сила не на его стороне.

Ваш Карроль с удовольствием смотрел, как лицо вождя постепенно бледнело, или, вернее, принимало все более и более землистый оттенок, что у краснокожих и негров особенно заметно проявляется в минуты сильного испуга. Ему приходилось уже видеть это на лице Тигрового Хвоста, когда они так внезапно явились в лагерь полковника Магоффина: этот землистый цвет служил верным признаком, что индеец беспрекословно исполнит все, чего бы они от него не потребовали.

- Вы, может быть, душите его слишком сильно, - сказал он шепотом управляющему. - Этот негодяй, пожалуй, не в состоянии будет даже и говорить... Дайте ему передохнуть немножко, но только не выпускайте совсем.

Великан, добродушно улыбаясь, немного разжал руку.

- А теперь, слушай ты, краснокожая собака! - сказал Ваш Карроль глухим, гневным голосом. - Говори скорее, где молодой бледнолицый господин; но помни, если ты скажешь неправду, я прострелю тебе голову. Ну, говори, где он?

Индеец робким, дрожащим от страха голосом быстро отвечал:

- Там... там... за вигвамом!..

Карроль обернулся, подошел к выходу и, убедившись, что им пока не грозит никакая опасность, снова вернулся к вождю и сказал ему:

- Я сам пойду посмотрю, правду ли ты сказал мне. Но, если ты вздумаешь кричать или вырываться, ты будешь сейчас же убит! Если сюда заглянет кто-нибудь, - прибавил он, обращаясь к Стротеру, - следите внимательно за этим негодяем. Это такая хитрая бестия, что от него можно ожидать всего. Смотрите за ним! И если только он шевельнется, убейте его, как собаку! Без него нам уже не так трудно будет справиться с его воинами.

Стротер улыбнулся и, как бы желая показать, что он не выпустит пленника, сильно сдавил ему плечо, что заставило краснокожего скорчить болезненную гримасу и пригнуться. Затем управляющий достал правой рукой из-за пояса револьвер и направил его дуло на дрожавшее от страха лицо краснокожего.

Ваш Карроль распахнул задние полотнища вигвама и увидел Эжена Дюпрэ: молодой человек со связанными руками и ногами лежал на боку, не имея даже возможности повернуться на спину, так как концы веревки, которой были связаны его руки, были обмотаны вокруг врытого в землю столбика.

Охотник в одну минуту перерезал веревки и помог Эжену встать, но тот чувствовал себя до такой степени разбитым, что не мог идти, и мустангеру пришлось тащить его чуть не на руках. В ту минуту, когда они входили в вигвам, полковник обернулся и, увидя племянника, хотел было броситься к нему, но Ваш Карроль жестом заставил его отказаться от этого намерения.

- Не надо, не надо, полковник! Теперь-то, собственно нам и грозит настоящая опасность. Мы сделали большую глупость, что не захватили лошади для мистера Дюпрэ. Ну, да теперь поздно горевать об этом... Стойте здесь!

И бывший траппер не спеша вышел один из палатки и, точно не замечая краснокожих, которые смотрели на него широко открытыми от удивления глазами, направился к чудному мустангу, покрытому заменявшей ему седло ягуаровой шкурой. Это служило признаком, что мустанг принадлежит самому вождю племени. Он был привязан к врытому в землю столбику в нескольких шагах от вигвама. Карроль подошел к мустангу, погладил его, отвязал, вскочил на спину, подъехал к вигваму и, спрыгнув с лошади, сказал, улыбаясь, Эжену:

- Ну, молодой человек, пожалуйте, я помогу вам взобраться на лошадь... Вождь дарит вам этого коня.

И, подхватив Эжена Дюпрэ под руку, он помог ему сесть на лошадь, а затем вернулся и, снова грозя краснокожему револьвером, сказал ему:

- Слушай, Тигровый Хвост, ты пойдешь нас провожать пешком и скажешь твоим воинам, что ты хочешь идти с нами один, и чтобы никто из них не смел навязываться тебе в провожатые. Мой друг Стротер тоже хочет пройтись немного пешком и кстати посмотрит за тобой. Если ты вздумаешь удрать или позвать на помощь своих разбойников-воинов, он в ту же минуту отправит тебя охотиться в прерии великого духа, а если он почему-нибудь промахнется, тогда это сделаю я и прострелю твою глупую башку. Ты меня понимаешь?

- Да, - отвечал Тигровый Хвост голосом уже гораздо более твердым, так как он видел, что жизни его не грозит никакая опасность.

Но прежде чем подать сигнал к отъезду, Ваш Карроль счел необходимым сказать еще несколько слов своему пленнику.

- Ты видишь теперь сам, - сказал он, - что мы не хотим делать тебе ничего дурного, и если тебе дорога жизнь, ты должен и сам ничего не предпринимать против нас. Скажи же твоим воинам, чтобы они дали нам дорогу и, главное, чтобы они не преследовали нас.

Тигровый Хвост утвердительно кивнул головой, после чего старый мустангер попросилполковника Магоффина стать во главе отряда и ехать шагом. За ним следовал Стротер, который шел пешком рядом с пленником; с одной стороны от них ехал верхом Ваш Карроль, ведя за собою на поводу лошадь управляющего, а с другой - Эдуард Торнлей, готовый стрелять в краснокожего при первой попытке его к бегству. Что же касается остальных всадников, то они составляли общий арьергард.

Им пришлось идти между двумя рядами воинов, бросавших на них свирепые взгляды и, видимо, готовых взяться за оружие. Ваш Карроль дал знак Тигровому Хвосту, и тот сказал своим воинам, чтобы они расходились по своим палаткам и не боялись за него, потому что он по доброй воле согласился служить заложником для бледнолицых.

К этому старый траппер прибавил еще от себя, что вождю не будет грозить ни малейшей опасности, если воины не вздумают напасть на маленький отряд, но если они обнаружат враждебные намерения, то жизни его, особенно если он попытается бежать, придет конец. Семинолы отвечали на эту короткую речь криками гнева, но, тем не менее, все-таки исполнили приказание вождя и один за другим разбрелись в разные стороны.

- Ну, пока все идет хорошо! Прибавьте шагу, полковник, и все смотрите хорошенько, чтобы пленник не убежал! Если краснокожие пустятся за нами в погоню, я убью пленника, а сами мы постараемся тогда ускакать от них.

Стротер левой рукой держал индейца, а в правой у него был заряженный револьвер. Индеец, впрочем, не обнаружил ни малейших попыток к бегству и с опущенной головой шел быстрыми шагами, обдумывая, по всей вероятности, как отомстить так жестоко насмеявшимся над ним бледнолицым.

Ваш Карроль не спускал с него глаз ни на одну минуту и через известные промежутки отряжал кого-нибудь из ехавших в арьергарде всадников узнать, не следуют ли за ними индейцы. Но краснокожих не было видно, они, по всей вероятности, даже не покидали лагеря.

Когда они были приблизительно в миле от лагеря. Ваш Карроль приказал остановиться, считая, что они настолько удалились от стана индейцев, что им нечего уже бояться их, а странствование пешком слишком замедляло возвращение в блокгауз, где их ждали с нетерпением. Он объявил пленнику, что он свободен, но Стротер считал необходимым, прежде чем выпустить индейца, сделать ему приличное внушение.

- Только помни, на плантацию больше не смей являться, иначе тебе плохо придется, - сказал он грозным тоном.

Тигровый Хвост бросил на него взгляд, полный такой свирепой ненависти, что управляющему пришло в голову, что они, пожалуй, поступают не совсем благоразумно, отпуская на свободу пленника. Но затем, вспомнив, что они дали слово отпустить его живым и невредимым, он отвел его на несколько шагов от стоявших неподвижно всадников и, повернув лицом в ту сторону, где виднелся лагерь индейцев, дал ему такого пинка ногой, что краснокожий отлетел от него шагов на десять и растянулся. Вскочив на ноги и крикнув какую-то угрозу на гортанном языке семинолов, он скрылся в кустах.

- Вы нажили себе смертельного врага, мистер Стротер, - сказал Карроль. Тигровый Хвост никогда не забудет и не простит вам этой обиды.

- Не беспокойтесь, я тоже никогда не забуду его.

В то время, как маленький отряд, пустив лошадей в галоп, спешил как можно скорее добраться до блокгауза, вождь во весь дух летел к становищу краснокожих, где у самого въезда в ущелье его ждали стоявшие группами воины. Тигровый Хвост еще издали кричал им:

- На коней! На коней! Смерть бледнолицым! Смерть всем бледнолицым!

Через минуту большинство воинов были уже на конях и с громкими воинственными криками размахивали оружием. Наиболее пылкие из них, не имея терпения ждать, пока выступит весь отряд, сейчас же бросились вдогонку за эмигрантами. Они очень скоро догнали эмигрантов, которые в первый раз ехали по незнакомым им лесным тропинкам и, держась на довольно почтительном, впрочем, от них расстоянии, обстреливали их из ружей, хотя и не причиняя вреда, но, тем не менее, все-таки сильно их задерживая. Ваш Карроль несколько раз останавливался и стрелял из своего дальнобойного карабина в индейцев, и почти каждый выстрел попадал в цель, а затем догонял своих товарищей, которые стремились в это время как можно дальше оторваться от врагов.

Один из индейцев, бывший, может быть, похитрее, а, может быть, и посмелее остальных, пробрался стороною между деревьями и, подскакав к Карролю, взял на прицел ружье и спустил курок, но мустангер вовремя успел отскочить в сторону, а затем повернул лошадь и, выхватив револьвер, метким выстрелом убил индейца, который был одним из командиров семинолов.

Но оставим пока сражающихся с индейцами эмигрантов и вернемся снова в лагерь индейцев.

Мы уже говорили, что Луи Лебар, при виде въезжавшего в лагерь полковника Магоффина, с которым были также и мустангеры Торнлей и Карроль, должен был поневоле отказаться от своего намерения. Но так как ему пока нечего было бояться, что его компаньоны заметят его отсутствие в коррале, креол решил, спрятавшись в укромном местечке, дожидаться возвращения полковника Магоффина, чтобы узнать, какие результаты будет иметь его поездка в лагерь семинолов.

Он привязал свою лошадь к дереву, а сам взобрался на вершину, откуда ему был прекрасно виден вигвам вождя. Он видел, как выстроились эмигранты перед входом в палатку, видел, как ненавистный ему Ваш Карроль прошел в сопровождении Стротера к вождю, затем вышел обратно и, отвязав лошадь, посадил на нее юного Дюпрэ. Но его удивление сменилось бешенством, когда он увидел, как уезжавшие эмигранты уводили с собой и вождя семинолов, которому не только не удалось взять с них выкуп, но самому еще пришлось служить заложником.

Лебар, проследив несколько минут за уезжавшими шагом эмигрантами, спустился с дерева, вскочил на лошадь и галопом поскакал в лагерь краснокожих, где его приветствовали громкими криками радости.

Он направился в вигвам вождя, куда вслед за ним собрались на совет все старейшины племени. В то время, как они совещались, придумывая способ выручить из плена Тигрового Хвоста и отомстить за него бледнолицым, показался он сам, буквально задыхавшийся от бешенства и, видимо, желавший сейчас же лететь вдогонку за эмигрантами. Но Лебару достаточно было сказать Тигровому Хвосту несколько слов, чтобы заставить его отказаться от этого намерения.

- Вождь, - сказал Лебар краснокожему, - я понимаю ваше желание отомстить, но вы сделаете большую ошибку, если поедете вдогонку за вашими врагами. Вы можете отомстить им гораздо лучше, не подвергая себя при этом почти никакому риску. Вы упускаете из виду, что в лагере у них теперь никого не осталось для охраны молодых девушек, о которых я вам говорил. Вы можете проехать туда кратчайшим путем и попасть в лагерь полковника задолго до возвращения эмигрантов. Послушайте моего совета, возьмите с собой пятьдесят воинов для нападения на лагерь бледнолицых и пошлите Вороново Крыло с остальными воинами вдогонку за эмигрантами. Прикажите ему, не вступая с ними в настоящий бой, стараться только задержать их. Тем временем сами мы поедем другой дорогой к лагерю эмигрантов и будем там по крайней мере на полчаса раньше. Этого времени вполне достаточно на то, чтобы разграбить лагерь и забрать из него все самое ценное. Потом мы заглянем в корраль и выпустим из него мустангов, чем накажем за непрошенное вмешательство моих компаньонов, и со всей добычей скроемся в лесу.

При первых же словах мустангера лицо Тигрового Хвоста просияло, и через минуту он уже сидел верхом на приведенной для него лошади и осматривал выстроившийся по его приказанию отряд в пятьдесят отборных воинов.

- Благодарю моего брата за совет, - сказал он, обращаясь к Черному Мустангеру, - я слушал его слова с таким же удовольствием, с каким ухо изнемогающего от жажды охотника слышит журчание ручейка... Едем! - крикнул он в заключение, размахивая своим томагавком.

Затем вождь подозвал женщин и приказал им сниматься с лагеря и перебираться в другое, более надежное убежище в глубине леса.

Через пять минут после того отряд Тигрового Хвоста, углубившись в лес, уже выезжал на тропинку, которая вела к броду через речку, а оттуда мимо корраля, где помещались пойманные мустанги, к лагерю эмигрантов.

Перебравшись на другой берег реки, где дорога была уже гораздо шире, индейцы пустили лошадей во весь опор. Вскоре перед ними открылся лагерь эмигрантов, и они с радостью убедились, что отряд полковника еще не возвращался.

Отряд эмигрантов был еще в четырех милях от лагеря, когда солнце скрылось уже за горизонтом. Преследовавший их отряд был довольно многочислен. Индейцы все время строго следовали совету Лебара задерживать эмигрантов: краснокожие, рассеявшись по всему лесу, старались незаметно подкрасться с боков и затем, разрядив свои ружья, опять исчезали. Такие нападения заставляли эмигрантов довольно часто останавливаться и в свою очередь открывать огонь по нападающим, которые, хотя и терпели почти каждый раз урон, но не прекращали своих действий. Все эти остановки сильно задерживали эмигрантов, и полковник с ужасом думал, какое большое расстояние остается еще им проехать до блокгауза. Вдруг со стороны лагеря до них донесся залп ружейных выстрелов. Полковник побледнел и, обращаясь к Карролю, сказал:

- Слышите эти выстрелы? Они напали на наш лагерь!.. Моя дочь и племянница погибли! А между тем, мы не можем ехать скорее, потому что тогда преследующие нас краснокожие перестреляют нас поодиночке.

Ваш Карроль на минуту задумался, а потом, подняв голову, сказал полковнику Магоффину:

- Полковник, вы сейчас убедились, что у вас нет основания жалеть о том, что вы последовали моему совету...

- Да.

- Ну так вот, предоставьте мне еще раз полную свободу действий. У меня и у Торнлея лошади гораздо лучше, чем у ваших людей, поэтому позвольте нам ехать вперед, а вы постарайтесь насколько возможно задержать этих негодяев.

- Поезжайте, мой друг, и спасите их... Помоги вам Бог!

Мустангеры, пришпорив лошадей, во весь опор поскакали в ту сторону, откуда слышались выстрелы врагов, осаждавших блокгауз.

Глава 18

ЛУИЗИАНА И ТЕННЕССИ

Полковник Магоффин, отправляясь разыскивать своего похищенного краснокожими племянника, приказал всем оставшимся в лагере перебраться в блокгауз и при этом велел слушаться его дочери, как его самого.

Теннесси Магоффин, несмотря на сильные переживания в связи с исчезновением Эжена, показала себя достойной доверия, оказанного ей отцом. Она сама следила за тем, как переносили в блокгауз все более или менее ценное имущество эмигрантов. Затем она велела подтащить фургоны и загородить ими вход в блокгауз, куда заставила также перейти всех женщин и детей. Что же касается рогатого скота и упряжных лошадей, то их загнали в оставленное между фургонами небольшое пространство, которое затянули снаружи веревками и загородили ветвями колючих кустарниковых растений. Эта наскоро сооруженная изгородь имела целью скорей не дать разбежаться скоту, чем защитить от вторжения врагов или даже хищных зверей.

Для защиты блокгауза на случай нападения краснокожих полковник оставил всего четверых слуг, но толстые стены вновь сооруженного блокгауза представляли сами по себе такой надежный оплот, что четверо вооруженных людей могли сопротивляться значительно большему числу врагов. Это именно и имел в виду полковник Магоффин, так как оставленные им слуги были вооружены ружьями и стреляли довольно неплохо.

Впрочем, ни полковнику, ни мустангерам и в голову не приходило, что индейцы могут во время их отсутствия напасть на лагерь эмигрантов. Зато Теннесси оказалась гораздо предусмотрительнее всех, и, как только полковник уехал разыскивать похищенного индейцами Эжена, она сейчас же стала приводить блокгауз в оборонительное положение, точно ей удалось какими-то судьбами подслушать разговор Лебара с вождем племени семинолов.

По мере того, как работа по укреплению блокгауза подвигалась вперед, она становилась все более и более спокойной, и тревога за участь двоюродного брата постепенно заменялась в ней надеждой скоро увидеть его возвращающимся вместе со всеми эмигрантами. По временам она отрывалась от дела и подходила к Луизиане, стараясь утешить ее и пробудить и в ней надежду на скорое свидание с братом. В одну из таких минут, когда она особенно горячо уговаривала кузину не терять мужества, Луизиана вдруг вскочила и встревоженным голосом проговорила:

- Тенни, слышишь?.. Там стреляют...

Обе молодые девушки взбежали на парапет и, чутко прислушиваясь, устремили глаза в ту сторону, куда еще днем уехал маленький отряд полковника. Через минуту порывом ветра до них донесло звуки ружейных выстрелов, раздававшихся в лесу на другом берегу потока.

- Слышишь? - проговорила Луизиана. - Там идет битва!

- Да, но кто знает, может быть, это, наоборот, хороший знак?..

- Господи! Спаси моего брата!.. Что будет со мной, если его убьют!..

- Милочка, послушай меня и не приходи в отчаяние раньше времени.

- Я так измучилась, так исстрадалась!.. Я с ума схожу!

- Перестань! Отчаяние - большой грех. Будем лучше слушать.

И кузины, прекратив разговор, прислушались. Выстрелы слышались все чаще и чаще и с каждой минутой все громче и громче, что служило доказательством, что сражающиеся быстро приближаются к блокгаузу.

- Они едут сюда! Они скоро будут здесь? - вскричала Луизиана.

- Да, и я уверена, что и твой брат с ними, - сказала Теннесси, - я даже и мысли не допускаю, чтобы они могли вернуться одни, без него.

- Спасибо тебе, дорогая, за твое старанье утешить меня, но я не смею даже и надеяться на такое счастье.

-А я в этом уверена, повторяю тебе еще раз. Отец мой дал слово не возвращаться без него, и, поверь мне, он сдержит его.

- Все это так, но ты забываешь, что враги преследуют их, - продолжала Луизиана, - они могут убить кого-нибудь из них. Хоть бы они уже поскорей приезжали сюда: здесь все-таки не так опасно.

Теннесси не отвечала ни слова: она прислушивалась к выстрелам, которые раздавались гораздо реже, а затем и совсем стихли. Вдруг она почувствовала, что кузина схватила ее за руку. Теннесси обернулась к ней и увидела, что Луизиана широко раскрытыми от ужаса глазами смотрит в расстилавшуюся перед ними безграничную прерию. В той стороне, куда смотрела креолка, виднелся, не более чем в миле от блокгауза, отряд краснокожих, быстро приближавшихся к лагерю бледнолицых. Когда индейцы подъехали ближе, молодые девушки узнали в одном из всадников вождя семинолов - Тигрового Хвоста, у которого за плечами развевался украшенный хвостами плащ из шкуры ягуара. Впереди индейцев, на чудном вороном мустанге, скакал европеец, подгонявший своего коня ударами хлыста и шпор.

- Смотри! Это он! - воскликнула Луизиана.

- Кто он?

- Микелец... Убийца моего жениха!

- Этого не может быть!

- Он, он... Уверяю тебя. Мой брат убит! Теперь настала моя очередь умереть. Мы погибли!..

Луизиана пошатнулась и, наверное, свалилась бы с парапета, если бы кузина не успела вовремя подхватить ее под руки и удержать. Теннесси в эту минуту проявила необыкновенное мужество и энергию и держала, себя точно старый воин, для которого подобного рода явления не составляют ничего необыкновенного.

- Послушай, Луизиана, - сказала она своей кузине, - теперь не время предаваться отчаянию. Мы должны защищаться сами, потому что помощь если и явится, то, во всяком случае, не скоро. Берите ружья, заряды и становитесь все по местам! Но только не стрелять до тех пор, пока я не подам сигнала. Дайте индейцам подъехать.

В это время индейцы были уже всего в сотне шагов и, не видя никого из эмигрантов, решили, что оставшиеся в лагере женщины и дети, испуганные появлением краснокожих, попрятались в фургоны, и нападающим остается только перебить их и разграбить имущество бледнолицых. Шагах в шестидесяти от блокгауза индейцы осадили лошадей, издавая грозные воинственные клики. В эту минуту Теннесси твердым голосом скомандовала стрелять. С бастиона загремело четыре выстрела, за которыми тотчас же последовал и пятый - это стреляла из своего охотничьего карабина сама Теннесси. Пятеро всадников свалились с лошадей убитыми или смертельно раненными, а остальные с громкими криками рассеялись. Теннесси показала себя образцовым комендантом. Не переставая ни на минуту стрелять из своего ружья, она приказала четверым своим помощникам переменить места, чтобы заставить индейцев думать, что число защитников блокгауза гораздо больше, чем оно есть в действительности, но не велела им стрелять, пока она не скомандует снова открыть огонь.

Тигровый Хвост, со своей стороны, тоже изменил тактику и велел своим воинам перестроиться в одну растянутую линию, которая широким полукругом охватила блокгауз со стороны прерии, причем воинам было отдано приказание поддерживать сильный огонь по осажденным, стараясь, однако ж, не ранить ни одну из молодых девушек. С этой минуты пули не переставая, точно шмели, жужжали по всем направлениям, заставляя защитников блокгауза искать спасения за стенами и почти лишив их возможности отвечать выстрелами на выстрелы. Теннесси каждый раз, как осмеливалась поднять голову, видела постепенно приближавшуюся к блокгаузу линию краснокожих и с ужасом убеждалась, что они каждую минуту могут проникнуть внутрь или со стороны реки или же в огороженное веревками и ветками колючих кустарников пространство между стоявшими у входа фургонами. Тигровый Хвост, очевидно, имел намерение, окружив осажденных и осыпая их дождем пуль, дать части своих воинов незаметно прокрасться к повозкам с тем, чтобы оттуда уже проникнуть в блокгауз и перестрелять эмигрантов. Теннесси Магоффин подошла к кузине и встревоженным голосом спросила ее:

- Можешь ты стрелять, Луизиана? Нам грозит большая опасность, и я прошу тебя помочь.

- Хорошо. Я буду стрелять и сделаю все, что ты прикажешь, моя дорогая.

- Ты и сама должна понимать, что не будь нас так мало, мы могли бы отбить нападение краснокожих. Помоги нам, и мы, может быть, продержимся до возвращения наших: они теперь должны быть уже недалеко. Эй, вы! Слушайте, крикнула она, обращаясь к негритянкам, которые сидели на корточках, прижавшись к стене, - если вам дорога жизнь, вы тоже должны сражаться, пока к нам не явится помощь! Берите ружья и стреляйте в краснокожих. Если вы даже и не убьете никого, это не беда. Мне нужно только, чтобы вы стреляли?

- О мисс, - взмолились негритянки, - мы и ружья-то никогда не держали в руках!

- Это ничего не значит, - отвечала молодая девушка, - вы должны стрелять! Я научу вас... Это необходимо, потому что иначе через несколько минут мы все будем убиты и оскальпированы!

Ее энергия победила в негритянках инстинктивный страх к огнестрельному оружию, и они одна за другой занимали места, которые им указывала Теннесси, объяснявшая им в то же время, как нужно заряжать ружье и стрелять из него.

Молодая девушка расставила их позади фургонов, которые загораживали единственный вход в блокгауз и под защитою которых, как она думала, краснокожие будут, наверное, пытаться проникнуть к осажденным. Ее предположение подтвердилось даже скорей, чем она ожидала: в ту минуту, когда она собиралась уже уходить, оставив негритянок охранять опасный пост, под одним из фургонов показался протиравшийся ползком краснокожий, за которым в нескольких шагах виднелось еще двое индейцев. Теннесси, скомандовав негритянкам стрелять, прицелилась сама в ближайшего индейца и спустила курок. Сраженный ею краснокожий подпрыгнул и растянулся мертвый, а следовавшие за ним индейцы обратились в бегство.

Теннесси приказала негритянкам дать еще один залп и поспешила к своему месту на парапете. Девушка с ужасом убедилась, что индейцы за время ее отсутствия еще более приблизились к блокгаузу. Она выстрелила в ближайшего к ней краснокожего, что заставило индейцев снова отступить, потеряв при этом еще одного раненым.

Теннесси была не только комендантом, но почти что и единственным защитником этой недостроенной крепости и появлялась со своим карабином везде, где только, по ее мнению, грозила наибольшая опасность. При этом она сделала сильно удивившее ее открытие: каждый раз, как она во весь рост выпрямлялась над бруствером, индейцы сейчас же прекращали стрельбу. Она, по всей вероятности, удивилась бы еще больше, если бы слышала, как Тигровый Хвост отдавал своим войнам приказание не стрелять ни в нее, ни в ее кузину и во что бы то ни стало захватить их живыми.

Один из негров, поощряемый примером мужественной молодой девушки, вознамерился подражать ей и, выпрямившись во весь рост, выстрелил в толпу индейцев. Но в те же самое мгновение в ответ ему грянул целый залп, и храбрый защитник блокгауза, взмахнув руками, с громким предсмертным криком откинулся назад. К несчастью, предсмертный крик его слышали не одни только защитники блокгауза, которых он привел в ужас, но и краснокожие, приветствовавшие гибель врага громкими радостными возгласами. Теннесси снова выпрямилась во весь рост и выстрелила в ближайшего к ней индейца, и это снова заставило краснокожих отступить на несколько шагов.

Между тем солнце опускалось все ниже и ниже, и в самом непродолжительном времени должна была наступить ночь. В лесу не умолкая гремели выстрелы и слышались крики индейцев. Вдруг Теннесси, которая все свое внимание сосредоточивала на том, что происходило в лесу, почувствовала, что кто-то потянул ее за платье. Теннесси вздрогнула и, обернувшись, увидела Луизиану, которая подошла к ней так тихо, что она этого не заметила. Луизиана в левой руке держала хлыст, а в правой - заряженный револьвер, ручка которого была богато украшена серебряной насечкой. Другой револьвер выглядывал из кобуры, пристегнутой к поясу.

- Теннесси, - сказала она, понижая голос до шепота, - я ее могу вам здесь принести никакой пользы; поэтому я хочу пробраться за реку и поискать там помощи...

- Помощи? - повторила с удивлением Теннесси.

- Да, - ответила девушка.

- Но ты забываешь, Луизиана, что они убьют тебя раньше, чем ты успеешь достигнуть противоположного берега реки.

- Нет, - возразила Луизиана, - они не убьют меня. Разве ты сама не видишь, что они умышленно не хотят стрелять ни в меня, ни в тебя?

- Да, это правда; они, вероятно, хотят захватить нас живыми.

- Потом, слушай. Я знаю презренного негодяя, который командует этой шайкой краснокожих: это убийца Антонио Микелец. Я уверена, что это он заставил индейцев щадить нас, потому что он хочет захватить меня в плен и заставить быть его женой. Поэтому в меня не будут стрелять ни в коем случае. Я ничем не рискую.

- Но они бросятся за тобой в погоню. Подумай только, что ждет тебя, если ты попадешь к ним в плен! Ты погибнешь!..

- Нет, и прежде всего потому, что они не догонят меня, - спокойно отвечала Луизиана, - моя лошадь скачет удивительно быстро. А потом, если бы они даже и догнали, у меня есть два револьвера, и последний выстрел я приберегу для самой себя!

- Милочка, Луизиана, помочь нам может только мой отец, но тебе не удастся пробраться к нему. Слышишь выстрелы? Это отец пробивается к нам на выручку. Скоро он будет здесь. Послушай моего совета, откажись от своего намерения!

- Нет, я поеду. Кроме того, это отвлечет индейцев, потому что многие из них бросятся за мной в погоню, - возразила Луизиана, - и тогда тебе хоть немного легче будет защищать блокгауз. И потом, - сказала она в заключение, я, наверное, приведу вам помощь. Я в этом уверена!

И она, не слушая никаких возражений, бросилась к своей лошади, быстро оседлала ее и через минуту уже скакала к реке.

Глава 19

СЛИШКОМ ПОЗДНО

Странствующий по прериям путешественник обязательно каждую ночь слышит далеко не гармоничный лай и завывание койотов, которые как бы ставят себе в обязанность сопровождать его во все время пути и давать ему по ночам концерты. Бодрствующие и завывающие по ночам койоты, как ни надоедливы их концерты, являются самыми лучшими и бдительными часовыми как для одинокого траппера, заночевавшего в прерии, так равно и для стоящих лагерем индейцев или охотников, которые часто бывают вынуждены тушить на ночь костры из опасения внезапного нападения бледнолицых или краснокожих разбойников, которых они боятся больше, чем диких зверей. Прекращение серенады койотов служит знаком, что к бивуаку приближаются люди или крупные хищники, которых трусливые койоты боятся не меньше, чем охотника.

Рейнджеры, располагаясь на ночь, ограничились устройством временного загона для лошадей, охраняемого часовыми, затем, не разбивая палаток, они зажгли возле этого загона большой костер и, ведя оживленную беседу, принялись готовить ужин. Приготовление этого ужина отнимало, впрочем, у них очень мало времени: каждый, кому хотелось есть, подходил к лежавшим вблизи костра двум ланям, подстреленным вечером, большим охотничьим ножом вырезал себе по своему вкусу кусок и жарил его на вертеле, пек на угольях или на раскаленных добела камнях.

Рейнджеры расположились на берегу ручья, впадавшего в речку, рядом с которой полковник Магоффин выстроил свой блокгауз. Одну из групп, на которые разбились ужинавшие рейнджеры, составляло всего двое людей: полковник-шериф и уже знакомый нам Батист, служивший проводником.

- Мы теперь уже совсем близко от Кросс-Тимберса, полковник, - сказал проводник, отрезая кусок жареного мяса.

- Да, всего в нескольких милях, - отвечал полковник, указывая вытянутой рукой в ту сторону, где виднелась река.

- Я сгораю от нетерпения...

- Я не меньше вас желаю как можно скорее увидеть вашего друга Микелеца и с ним, может быть, и того, кого ищу уже давно и с кем мне нужно свести свои личные счеты. Я надеюсь, что завтра, если только полученные вами сведения подтвердятся, мы непременно покончим, по крайней мере, с одним из них.

Полковник умолк и, подняв голову, стал прислушиваться. Затем он встал и, подняв кверху руку в знак молчания, вышел за черту лагеря. Койоты вдруг прекратили свой концерт. Полковник сделал еще несколько шагов вперед, опустился на колени, припал ухом к земле и стал слушать... Неопределенный, вначале слабый шум с каждой минутой становился все слышнее и слышнее, и полковник совершенно ясно различал топот конских копыт. Гейс вернулся а лагерь, велел потушить костер и привести лошадь, а затем, обращаясь к рейнджерам, сказал:

- На коней, друзья! Кто-то скачет сюда к нам, спасаясь от погони. Скорей! Через несколько минут и беглецы, и преследователи будут здесь!

Рейнджеры бросились к лошадям, и через минуту весь отряд был уже на конях и в боевом порядке готов был следовать за своим командиром. Шериф, как и подобало, ехал впереди. Не успел отряд проехать и четверти мили, как впереди вырисовался темный силуэт всадника, скакавшего во весь опор на белом мустанге.

- Стой! С коня долой! - скомандовал шериф. - Стоять смирно и не трогаться с места, пока я не подам сигнала!

Он один поехал навстречу неизвестному всаднику и через несколько минут с удивлением увидал молодую девушку, сидевшую верхом на белом крапчатом мустанге. Вдруг она осадила лошадь и, подъезжая шагом к бывшему от нее всего в нескольких шагах шерифу, сказала:

- Кто бы вы ни были, умоляю вас спасти меня от преследующих меня врагов!

- Само собой разумеется.

- С кем я имею удовольствие говорить?

- Я полковник Гейс, техасский шериф, а эти люди рейнджеры. А теперь скажите мне, какие враги преследуют вас?

- Индейцы, - отвечала молодая девушка.

- Хорошо.

- Ими командует человек, который хуже самого презренного из всех индейцев. Это преступник. Убийца! Его зовут Микелец!

- Микелец! Неужели?

- Вы его знаете?

- Я его именно я разыскиваю, и вы сообщили мне самую приятную новость. И вы уверены, что это он преследует вас вместе с индейцами?

- Да, он скоро будет здесь. Мне удалось уйти от них только потому, что у меня очень быстрая лошадь. Я увидела огонь у вас в лагере и спешила к вам, но...

- Тише, мисс. Слушайте!

Молодая девушка умолкла и стала слушать. В ночной тишине ясно слышался топот летавших во весь опор лошадей. Затем всадники, очевидно, вдруг остановились. И снова наступила полная тишина.

- Какое несчастье! - сказал полковник. - Они остановились! Они, по всей вероятности, увидели дым, поднимающийся еще от костра, а, может быть, рассмотрели даже и не успевшие погаснуть искры. Теперь нам придется самим догонять их. Очень жаль, потому что Микелец за ночь может скрыться от нас, а нам, может быть, долго еще придется искать его потом.

- Если только он узнает, что его разыскивают, он непременно скроется, потому что он очень осторожен и ловок.

- А теперь скажите мне, мисс, каким образом вы попали сюда?

- Перед заходом солнца мне послышался звук сигнального рожка, - отвечала молодая девушка, которая была не кто иная, как Луизиана Дюпрэ, - ветер в то время дул с этой стороны, и я два раза слышала звуки сигнала, но я не думала, что вы стоите лагерем так далеко от нас, потому что мне пришлось проехать не меньше десяти миль.

- Порывы ветра, должно быть, были очень сильны, раз вы слышали звуки рожка на таком далеком расстоянии, - сказал шериф.

- Но я до такой степени не была уверена в этом и так боялась, что, может быть, ошибаюсь, что никому даже не рискнула сказать об этом. А вы, мистер, разве не слышали выстрелов в той стороне?

- Нет, мисс. Значит, там идет битва?

- Да, мистер, и я вас умоляю помочь нам! На моего дядю, полковника Магоффина, напали в лесу индейцы.

- А вы не знаете, к какому племени принадлежат эти индейцы?

- Они сами называют себя семинолами, а их вождь носит прозвище Тигровый Хвост.

- Тем лучше, у меня и к нему есть дело. Но вы, мисс, если не ошибаюсь, приехали не с той стороны, где идет битва? - сказал полковник, указывая рукой туда, где, по словам молодой девушки, должен был находиться полковник Магоффин.

- Нет, полковник, - отвечала Луизиана, - я оставалась в лагере вместе с моей кузиной и неграми. Индейцы, узнав, что лагерь остался почти без всякой защиты, напали и на нас. Мы сражались храбро, впрочем, мне следовало бы сказать, что лагерь защищала одна моя кузина, потому что у меня не хватило на это мужества. Поэтому я решила отправиться искать помощи и при этом рассчитывала, что мне удастся уменьшить число нападающих, так как они отрядят за мной погоню. Я не знаю, сколько именно там осталось индейцев, и даже представить себе не могу, как будет дальше защищаться от них моя кузина... Поэтому, умоляю вас, поезжайте к ним как можно скорее на помощь!

- К несчастью, этого нельзя сделать сейчас, мисс, потому что нам преграждают путь преследовавшие вас индейцы, и для того, чтобы захватить их командира и уничтожить с ним всю шайку, мы должны выждать еще некоторое время. Они прекратили преследование, вероятно, потому, что увидели дым от костра, который я приказал притушить, но затем, убедившись, что здесь все тихо, они снова бросятся в погоню за вами, и тогда они погибли. А если мы сами теперь же нападем на них, мы попадем в засаду. Поэтому нам следует непременно выждать немного. Они не знают ни кто мы такие, ни сколько нас, и если здесь все будет тихо, они подумают, что мы испугались и бежали. Но если они раздумают ехать дальше, тогда мы сами нападем на них, хотя это и гораздо рискованнее. Вы со мной согласны, мисс?

- Все это правда, полковник, но каждая минута промедления приводит меня в отчаяние!

- Я это понимаю отлично, но иначе, право, нельзя. А теперь послушаем, что делают наши враги...

Кругом на всем необъятном пространстве прерии царствовала глубокая тишина. Койоты молчали, видимо, не смея снова начать свой ужасный концерт; что же касается индейцев, то они исчезли, точно призраки, во мраке ночи.

Полковник, которому эта могильная тишина казалась подозрительной и которого отчаяние молодой девушки заставило решиться возможно скорее исполнить ее просьбу, передал поводья своей лошади одному из рейнджеров и пешком отправился на разведку.

Луизиана, которая тоже спешилась по примеру рейнджеров, видела, как шериф, пройдя несколько шагов по высокой траве, опустился на колени и ползком стал пробираться в ту сторону, где должны были скрываться индейцы, и скоро темный силуэт отважного полковника скрылся уже из виду. Через несколько минут томительного ожидания молодая девушка услышала как будто оклик часового. В то же мгновение грянул выстрел. Рейнджеры вскочили на лошадей. В эту минуту в ответ на одиночный выстрел грянул залп. Затем опять послышалось пять одиночных выстрелов из карабина, сопровождаемых громкими криками индейцев: это служило доказательством, что шериф, разряжая свой карабин, каждый раз ранил или убивал индейца. Вскоре появился и сам шериф, крича на ходу:

- Вперед, друзья!

Рейнджер, которому полковник Гейс поручил свою лошадь, поспешил к нему навстречу. Шериф одним прыжком вскочил в седло...

- Вперед, друзья! - повторил полковник отданное им приказание. - Но только помните - стрелять надо без промаха!

Луизиана присоединилась к командиру рейнджеров, который, припав к своему коню, скакал впереди отряда. Но индейцы предпочли не вступать с ними в битву и, заслышав боевой клич рейнджеров, моментально рассеялись в разные стороны.

Шериф осадил лошадь и, боясь попасть в засаду, свистком собрал рейнджеров и стал советоваться с ними; потом, обращаясь к Луизиане, спросил:

- Где ваши друзья? Где лагерь, в котором ваш дядя оставил вас с неграми?

- Лагерь там, на берегу реки, и мы его увидим, несмотря на темноту... если только блокгауз еще существует.

- Надеюсь на Бога, мисс, - сказал шериф твердым голосом, а затем, обращаясь к рейнджерам, скомандовал: - За мной!.. В карьер!..

Отряд ехал вдоль реки, и через полчаса бешеной скачки они были уже на вершине, откуда не только ясно была слышна перестрелка защитников блокгауза с краснокожими, но даже был виден огонь при каждом выстреле. Луизиана, видя, как часто сверкали выстрелы в самом блокгаузе, почувствовала себя несколько спокойнее и решила, что это происходит по всей вероятности потому, что ее дяде удалось благополучно пробраться со своими людьми туда. Но, когда она высказала эту мысль шерифу, тот, видимо, не разделяя ее мнения, спросил:

- Сколько людей у вашего дяди?

- Человек двенадцать или четырнадцать, - отвечала молодая девушка, - кроме того, там должен быть еще и Карроль со своим другом Торнлеем...

- Карроль? Какой Карроль?

- Вашингтон Карроль.

- Вашингтон Карроль? Вы в этом уверены?

- Да, - отвечала молодая девушка.

- Вы подвезли ваши фургоны к самому блокгаузу? - спросил затем шериф.

- Да, два фургона и карету... Когда начали строить блокгауз...

Но она не докончила начатой фразы, потому что как раз в эту минуту вспыхнуло пламя над двумя фургонами, загораживавшими вход в блокгауз, и осветило защитников укрепления. Двое из них как раз в этот момент, взмахнув руками, упали сраженные внутрь здания.

- Скорей!.. Помогите им! - умоляла Луизиана, которую эта кровавая картина приводила в ужас. - Скорей, иначе будет слишком поздно!

- Вперед, друзья, вперед! - крикнул Гейс, пришпоривая лошадь и бросаясь с места в карьер.

Но как ни спешили рейнджеры, индейцы предупредили их и как демоны устремились на приступ блокгауза, откуда уже не было слышно выстрелов и неслись только отчаянные вопли избиваемых женщин и детей.

- Кричите, друзья мои, кричите громче! - говорил полковник Гейс своим людям. -Наши крики, может быть, испугают краснокожих и заставят их обратиться в бегство!..

И он, подавая пример, принялся кричать во всю силу своих легких; затем он разрядил в воздух револьвер, как бы давая этим сигнал начать стрельбу, и рейнджеры стали сейчас же стрелять на скаку, в надежде если не ранить индейцев, то, может быть, вызвать этим смятение среди них. Когда они через несколько минут после этого подъезжали к реке, пожар уже догорал, и громкие крики сменились слабыми восклицаниями и стонами умирающих. В момент переправы через реку индейцы сделали несколько выстрелов по отряду полковника, но одного залпа оказалось достаточно, чтобы обратить в бегство краснокожих, которых не могло, кроме того, не испугать и весьма значительное число бледнолицых.

Полковник первый переплыл через реку, которая в этом месте была и широка, и довольно глубока, и сейчас же бросился к блокгаузу. В ту минуту, когда он вбежал в эти обгорелые развалины и спрашивал, не осталось ли кого-нибудь в живых, ему отвечал слабый голос:

- Почти никого, почти никого!

Глава 20

БЛОКГАУЗ

Луизиана вбежала в блокгауз одновременно с шерифом, и они увидели ужасную картину разыгравшейся здесь кровавой драмы. Сквозь багрово-красные клубы дыма видны были лежавшие вповалку тела мужчин, женщин и детей, бледнолицых, краснокожих и негров. Одни из них уже были мертвы, а другие еще мучились в предсмертной агонии. Все они, за исключением индейцев, были оскальпированы: но индейцев, надо заметить, было гораздо меньше, чем других, и жертвами кровавой бойни стали, главным образом, негры, негритянки и их дети. Из бледнолицых бросался в глаза великан в охотничьей блузе: он, по всей вероятности, свалился последним, потому что его громадное тело лежало сверху. Он был уже мертв и все еще сжимал своими могучими руками задушенных им перед смертью врагов. Управляющий, а это был он, тоже был оскальпирован, как и все убитые...

- Кто это говорил сейчас? - спросил шериф.

- Я, - отвечал тот же голос, доносившийся из противоположного угла блокгауза.

- А где остальные? - спросил шериф, делая несколько шагов в ту сторону, откуда слышался голос разговаривавшего с ним человека.

- Они ушли... уехали...

- Все?

- О, нет.

- Да где же вы?

- Здесь, под этой грудой проклятых краснокожих, - отвечал неизвестный. - Я не могу сам выбраться, помогите мне, пожалуйста. Кроме меня, я думаю, в живых остался только один бедный малютка... Он тут, возле меня...

- А как вы себя чувствуете?

- Очень плохо... Мне, должно быть, осталось недолго жить... Помогите же мне выбраться отсюда поскорей... Я задыхаюсь...

Гейс вместе с Луизианой, у которой из глаз лились слезы, поспешил на помощь к умирающему, который лежал в углу под кучей навалившихся на него мертвых тел. Полковник оттащил в сторону трупы убитых индейцев и тогда, при свете догоравшего пожара, увидел взывавшего о помощи белого, в котором, к своему удивлению, узнал своего старого приятеля Карроля.

- Карроль, неужели это ты, дружище? - спросил шериф.

- Я, или, вернее, то, что от меня осталось, - отвечал бывший траппер, голос которого звучал теперь уже гораздо громче.

Затем он вдруг вскочил, на ноги и, протягивая Гейсу руку, проговорил:

- Как я рад тебя видеть, шериф! Ты всегда являешься там, где совершается преступление! Жаль только, что ты приехал поздно и не можешь уже спасти остальных...

- Я опоздал всего на несколько минут. А что твои раны?

- Мои раны? А я и забыл совсем о них. У меня страшно болит рука, - сказал он, приподнимая правой рукой висевшую, как плеть, левую, - и потом у меня, должно быть, сидит пуля и в ноге... Но все это пустяки, я чувствую себя прекрасно и, должно быть, просто-напросто со страху вообразил себя умирающим...

Тем временем Луизиана обошла весь блокгауз и убедилась, что из белых пострадали только двое: убитый и оскальпированный Стротер и раненый Ваш Карроль. Все остальные были негры и краснокожие. Это ее и обрадовало, и испугало в одно и то же время, и она, подбежав к Карролю, прерывавшимся от волнения голосом спросила:

- А где мой дядя? Где Теннесси? Где мой брат? Где они, скажите, ради Бога? Неужели они тоже все убиты?

- Нет, мисс, успокойтесь, - отвечал траппер, - они все перебрались на другой берег реки раньше, чем блокгауз стал добычей индейцев, и, вероятно, спрятались где-нибудь в кустах на берегу. Я остался здесь вместе с управляющим Стротером и неграми. Ах, если бы мы только знали, что вы так близко и так скоро явитесь к нам на помощь, мы все ждали бы вас здесь, и все были бы еще теперь живы. Индейцам ни за что не удалось бы взять так скоро блокгауз, если бы мы все вместе защищали его...

- А вы уверены, что они не попали в руки индейцев?

- Скажите, почему они решили покинуть вас?

- Они уехали, как только совсем стемнело, мисс. Мы понимали, что все равно не в состоянии будем долго защищать блокгауз, особенно ночью, и поэтому решили удалить вашего дядю, вашу кузину и вашего брата. И, если с ними не случилось ничего особенного, они должны быть теперь на другом берегу, где им не трудно будет скрываться в чаще до самого рассвета...

- Но где именно искать их там? - спросил шериф. - И кто еще уехал с ними?

- Уехали только мисс Теннесси, полковник и его племянник, мистер Эжен. Мой компаньон, Эдуард Торнлей, отправился еще раньше разыскивать мисс Луизиану, но за него я нисколько не боюсь: он такой человек, который сумеет и защитить себя, и преодолеть всякую опасность. Потом, он и не станет особенно рисковать собой, пока не разыщет мисс Луизиану...

- Не понимаю, как могла прийти вам в голову такая безумная мысль, перебил его шериф, - им ни в коем случае не следовало уезжать из блокгауза.

- Значит, вы думаете, что они погибли? - спросила его Луизиана, которую слова шерифа снова заставили вспомнить о близкой опасности.

- Зачем вы меня спрашиваете об этом? Разве я знаю, что с ними? Где и как искать их нам теперь среди ночи? Слушайте, Ваш, вы и в самом деле только легко ранены?

- Я ранен двумя пулями, но это мне нисколько не мешает отомстить как за себя, так и за беднягу Стротера. Я видел, как он сцепился с этими двумя краснокожими, и видел, как к нему подкрался сзади третий дикарь и ударил его топором по голове. Бедный друг! Какую нужно было иметь силу для того, чтобы, получив смертельную рану, не выпустить попавшихся ему в руки врагов и задушить их. Он был не только сильный, но и храбрый человек. Я был недолго знаком с ним, но буду вспоминать о нем всю жизнь.

В эту минуту за рекой раздался ружейный выстрел и послышались громкие крики краснокожих. Собеседники вздрогнули и переглянулись. Ваш Карроль бросился было к выходу, но в ту же минуту остановился, громко вскрикнув:

- Проклятие! Я не могу ходить. Но я думаю, что на лошади я все-таки мог бы еще держаться.

Шериф Гейс тем временем уже бежал к реке, ворча про себя:

- Именно этого я и боялся. Дикари открыли их убежище.

С того места на берегу, где они стояли, видно было, как на другой стороне шайка индейцев с громкими криками преследовала убегавших от них трех всадников. Луизиана Дюпрэ, стоявшая рядом с шерифом, узнала в них дядю, кузину и брата. Беглецы, спасаясь от преследователей, решили снова перебраться через реку и смело бросились в воду. В эту минуту скакавший впереди краснокожих всадник, в котором Луизиана с ужасом узнала своего смертельного врага АнтониоМикелеца, распустил лассо и набросил его на Теннесси Магоффин. Молодая девушка вскрикнула и упала в воду, которая поглотила ее, впрочем, лишь на одно мгновение, и снова появилась на поверхности. Этим воспользовался Черный Мустангер, чтобы вытащить пленницу на берег. Полковник Магоффин и его племянник Эжен повернули лошадей, видимо, с намерением выручить из беды несчастную Теннесси, но им загородили путь краснокожие. Загремели выстрелы; но дикари, очевидно, не хотели убивать ни полковника, ни его племянника и ограничились только тем, что застрелили их лошадей, рассчитывая, что тогда бледнолицые поневоле должны будут сдаться в плен. Но надежды их не оправдались: полковник и его племянник исчезли в волнах потока. Тем временем Черный Мустангер, не слезая с лошади, нагнулся, поднял молодую девушку, перекинул ее через седло и помчался во весь опор вдоль берега реки. За ним сейчас же последовали и все индейцы. В ту же минуту на поверхности воды появились полковник и Эжен и быстро поплыли к берегу. Созерцавший эту сцену командир рейнджеров поднял руку и твердым голосом произнес клятву.

- Клянусь всемогущим Богом, - сказал он, - что завтра до захода солнца молодая девушка будет освобождена из плена, а похитивший ее презренный негодяй повешен! Оставайтесь здесь, мисс, я этого требую. Я дам вам для охраны десяток рейнджеров. Вам не грозит тут ни малейшей опасности, не бойтесь и за своих родных: даже с вашей кузиной ничего не случится. Завтра вы будете снова все вместе. Клянусь вам в этом! Но вы должны исполнить мое приказание и остаться здесь.

Его голос звучал так повелительно, что молодая девушка не посмела ослушаться его.

Через пять минут после этого рейнджеры, предводительствуемые шерифом, переправились через реку и во весь опор помчались вдогонку за краснокожими и похитителем молодой девушки Антонио Микелецем, прозванным индейцами Черным Мустангером.

Глава 21

ЛОВКИЙ ОБМАН

В ту минуту, когда рейнджеры переезжали через реку, приблизительно в миле от лагеря эмигрантов на холме появился одинокий всадник и, глядя на остатки догоравшего блокгауза, грустным тоном проговорил:

- Я опоздал!.. Я опоздал!.. Я, точно маленький ребенок, заблудился в кустарнике, и из-за этого мне не удалось напасть на ее следы и найти ее. Кто знает, где она теперь? Индейцы, по всей вероятности, увезли ее в свой лагерь, и она теперь во власти Тигрового Хвоста. Я не сумел найти ее и только совершенно напрасно покинул моих товарищей. Что теперь делать? Куда ехать? У меня голова идет кругом. Мне и больно, и досадно на самого себя.

И он, задумавшись, опустил голову и ослабил поводья лошади, которая, вытянув шею, стала обрывать листья с ближайших кустов.

Эдуард Торнлей (нет надобности говорить, что этот одинокий всадник был не кто иной, как товарищ старого траппера), прибыв вместе с Карролем в блокгауз и узнав, что Луизиана уехала за помощью, бросился в ту же минуту вдогонку за нею, не обращая внимания на пули, которыми осыпали его индейцы. Отправившись разыскивать молодую девушку, он не только не напал на ее след, но еще и сам, попав ночью в незнакомую ему местность, заблудился и потом довольно долгое время разыскивал дорогу к реке. Наконец, когда было уже совсем темно, он добрался туда, каким-то чудом избегнув столкновения с краснокожими.

Эдуард спрыгнул с лошади, которая изнемогала от усталости, и стал смотреть на развертывавшуюся перед ним картину пожара. Вдруг он услыхал топот копыт множества лошадей, галопом приближавшихся к тему месту, где он стоял. Это заставило его прийти в себя, и он, скорее инстинктивно, чем сознательно, отвел свою лошадь в кусты и зажал ей ноздри на тот случай, чтобы она не вздумала выдать себя ржаньем. Минуты через две после этого он увидел подскакавших к холму всадников, которые вдруг остановили лошадей и стали как будто прислушиваться. Все они, за исключением одного бледнолицего, были краснокожие. Этот бледнолицый, к удивлению Торнлея, оказался Луи Лебаром, у которого через седло была перекинута какая-то бесформенная масса, показавшаяся Торнлею в первую минуту большим белым мешком, но в которой он затем узнал фигуру женщины, находившейся, по всей вероятности, в обмороке. Это открытие привело его в ужас, и ему пришло в голову, что пленница Черного Мустангера, может быть, не кто иная, как Луизиана Дюпрэ. Он инстинктивно выхватил револьвер и навел дуло на грудь злодея, который находился не более чем в двадцати шагах от него, но не выстрелил. Впоследствии, вспоминая об этом событии, он каждый раз говорил, что и сам не знает, как хватило у него благоразумия сдержать себя и не прострелить голову презренному негодяю. Лебара окружало десятка два индейцев, и выстрел из револьвера, даже и вполне удачный, не мог обратить в бегство такую большую шайку, не говоря уже о том, что они, если бы даже и отступили, наверное, захватили бы с собой и пленницу. Торнлей только еще крепче сжал ноздри своей лошади, которая не стояла на месте и, видимо, стремилась к мустангам краснокожих. В эту минуту он услышал, как Луи Лебар говорил по-английски своей пленнице:

- Вы должны благодарить меня, мисс, за то, что вы не оскальпированы до сих пор. Как неблагоразумно было с вашей стороны искать убежища в этом лесу, где кишмя кишат краснокожие. Проклятые рейнджеры помешали мне захватить вашу кузину, но я все-таки надеюсь, что с помощью воинов Тигрового Хвоста мне удастся отбить ее у них. А если и не удастся, с нас достаточно будет и одной вас, чтобы отомстить нашим врагам. Вы только напрасно утомляете ваши глаза, мисс, все равно никого не увидите. Как ни хитры наши преследователи, а им не догнать индейца, впереди которого на лошади сидит закутанный в белое одеяло другой индеец, которого они принимают за вас, а в это самое время мы с вами спокойно доберемся до лагеря Тигрового Хвоста, мисс Магоффин.

Торнлей выходил из себя от гнева, слушая речь Лебара, но в то же время не мог не осознавать, что злодей говорил правду, потому что как раз в эту минуту он услышал ружейные выстрелы и конский топот в направлении, диаметрально противоположном тому, которое избрал похититель молодой девушки.

Впрочем, в словах Луи Лебара было нечто такое, что было и приятно услышать молодому человеку: он узнал о прибытии рейнджеров и о том, что Луизиане удалось найти этих добровольных защитников мирного населения Техаса.

Лебар в это время о чем-то шепотом переговаривался с одним из индейцев, игравшим, очевидно, роль командира отряда краснокожих. Затем он разразился веселым хохотом, и, обращаясь к пленнице, сказал:

- Слышите, как они усердно стреляют, мисс Магоффин? Как быстро, однако, они скачут, судя по тому, что выстрелы стали едва слышны, они теперь должны быть уже далеко. Что, если бы им сказать, что они проехали мимо нас и гонятся сами не знают, за кем, - то-то разозлились бы эти идиоты рейнджеры. Но только не вздумайте кричать, мисс Магоффин, потому что тогда мне, к величайшему моему сожалению, придется убить вас. А мне, признаюсь вам, не хотелось бы этого делать, потому что я дал слово Тигровому Хвосту доставить вас ему живой и невредимой. Вас ожидает честь стать женой вождя семинолов, и в награду за это он обещал мне помочь захватить вашу очаровательную кузину, которая будет моей женой. Сейчас мы поедем с вами в лагерь к семинолам, откуда вашим друзьям трудненько уже будет выручить вас.

Торнлей, слушая, несколько раз хватался за револьвер, но благоразумие брало верх над минутным желанием расправиться с презренным негодяем, и он продолжал неподвижно стоять на одном месте и ждал, что скажет пленница в ответ.

Но молодая девушка не проронила ни слова. Лебар обратился к руководившему отрядом краснокожих индейцу и спросил, не пора ли им ехать. Индеец ответил ему что-то на языке семинолов, после чего весь отряд легкой рысцой тронулся к лагерю краснокожих.

Эдуард Торнлей сел на лошадь и последовал за ними, стараясь все время держаться на таком расстоянии, чтобы индейцы не могли ни увидеть его, ни расслышать топот копыт его лошади по твердому грунту прерии.

Похитители сначала ехали почти параллельно течению реки на довольно, впрочем, значительном расстоянии от нее, а затем, проехав мили две, стали постепенно приближаться к реке. Торнлей, следуя за ними, все более и более убеждался, что отряд, как и говорил Лебар, действительно направляется в стан краснокожих, где сам он был всего несколько часов тому назад вместе с Карролем и полковником Магоффином... Вдруг послышались ружейные выстрелы, а затем и топот конских копыт. Торнлей решил, что это должны быть рейнджеры... Заслышав выстрел, Лебар пустил лошадь в галоп и через минуту вместе с сопровождавшими его индейцами был уже на другом берегу реки... Между тем выстрелы прекратились, и Торнлей решил, что рейнджеры, по всей вероятности, нагнали индейцев, старавшихся направить их на ложный след и, покончив с ними, спешат обратно, чтобы исправить свою ошибку. Торнлей тоже направился к реке и невдалеке от берега скрылся в чаще кустарника, где решил дожидаться прибытия рейнджеров. Что же касается Лебара и сопровождавших его индейцев, то они, перебравшись на другой берег реки, моментально спешились и тоже скрылись в кустах, представлявших такое надежное убежище, откуда рейнджерам было бы довольно трудно выбить их и где они могли бы провести всю ночь до рассвета и дождаться помощи от своих.

Через несколько минут показались рейнджеры. Торнлей поспешил к ним навстречу и, указывая на противоположный берег реки, сказал:

- Берегитесь! Там индейцы!

Затем, обращаясь к ехавшему впереди отряда рейнджеров всаднику, которого он не без основания считал командиром, мустангер прибавил:

- Я Торнлей... Я мустангер и друг полковника Магоффина... Я вместе с ним ездил в лагерь краснокожих освобождать его племянника, попавшего в плен к индейцам... И покинул его потому, что отправился разыскивать молодую девушку, которая сообщила вам о нападении на лагерь эмигрантов. Индейцы обманули вас... Вы гнались за индейцем, завернутым в белое одеяло, а мисс Магоффин на том берегу в какой-нибудь тысяче шагов от этого места. Но я думаю, что до рассвета мы не может ничем помочь ей.

- Почему?

- Потому что похитивший ее человек, бледнолицый, засел на другом берегу в кустах вместе с индейцами и, как только убедится, что вы хотите напасть на него, сейчас же покинет свое убежище и за ночь успеет уйти так далеко, что нам придется потом долго разыскивать его.

- В таком случае...

- В таком случае нам остается только одно: спрятать здесь, в кустах, лошадей, пробраться пешком к берегу и следить за ними. Для вас это будет тем легче, что они даже и не подозревают, что вы знаете место, где они скрываются.

- А если они уйдут потихоньку?

- Этого нечего бояться... лагерь индейцев на этом берегу... Кроме того, если у вас есть кто-нибудь, знакомый с жизнью прерий, его можно отправить разведчиком. Отрядите часть ваших людей со мной, и я немного ниже переправлюсь вместе с ними через реку и зайду индейцам в тыл... Если индейцы надумают покинуть свое убежище, ваш разведчик подаст нам сигнал, и мы тогда с двух сторон нападем на них... Есть у вас такой человек?

- О да. У нас есть именно такой человек, какой нужен.

- Позовите его и прикажите ему сейчас же отправляться. Шериф подозвал к себе одного из рейнджеров, сказал ему несколько слов, и тот сейчас же отправился исполнить опасное поручение. Затем Гейс, спрыгнув с лошади и передав ее одному из своих людей, сказал Торнлею:

- Мне очень нравится ваш план, лучше ничего и придумать нельзя. Слезайте с лошади. Мои люди отведут ее подальше от берега вместе с нашими лошадьми, а затем вернутся обратно, и мы ползком проберемся к самому берегу и будем ждать сигнала от нашего разведчика, в помощь которому я отрядил часть моих людей.

Было около десяти часов вечера... С безоблачного неба сияла луна... Никому, даже человеку хорошо знакомому с прерией, не могло бы прийти в голову, что оба берега реки заняты двумя отрядами врагов, готовых каждую минуту начать битву. Часа через два шериф, все время внимательно исследовавший берег, сказал Торнлею:

- Наш разведчик, должно быть, давно уже на месте, и раз он не давал до сих пор сигнала, значит индейцы и в самом деле решили дожидаться тут наступления утра. Я хочу воспользоваться этим и съездить в блокгауз. Почему бы нам не отправиться туда, захватить с собой человек двадцать, а здесь оставить для охраны человек сорок или пятьдесят?

- Я готов ехать хоть сию минуту.

- Я оставлю здесь своего лейтенанта и прикажу ему на рассвете завязать перестрелку с индейцами.

- Едемте! Едемте скорей! Но прежде скажите мне, с кем я имею честь разговаривать.

- Я шериф Гейс, начальник рейнджеров.

Торнлей, услышав это пользовавшееся всеобщим уважением имя, приподнялся и почтительно пожал протянутую ему полковником руку.

Через четверть часа шериф, сделав все необходимые распоряжения, скакал уже вместе с Торнлеем к блокгаузу; их сопровождал отряд из двадцати всадников.

Глава 22

БИТВА

В самой чаще девственного леса, носившего название Кросс-Тимберс, среди большой поляны, образовавшейся здесь не случайно, а благодаря тому, что над этим потрудились руки человеческие, был расположен укрепленный лагерь племени семинолов, которыми предводительствовал Тигровый Хвост.

Вечером того дня, когда произошло нападение индейцев на блокгауз эмигрантов, по всему лагерю перед палатками ярко пылали огни, заставлявшие предполагать, что большинство воинов вернулось уже обратно и что лагерь этот являлся таким убежищем, где индейцы могли считать себя в полной безопасности... Все пространство между деревьями, окружавшими занимаемую лагерем поляну, было засажено кустарниковыми растениями, образовавшими такую непроницаемую живую изгородь-ограду, через которую было бы труднее пробраться, чем через большую реку или через крепостные рвы и стены. Ограду эту, шириною около пятисот футов, прорезывало бесчисленное множество узких и к тому же весьма извилистых тропинок, искусно замаскированных непроницаемыми для глаз завесами вьющихся растений и нарочно густо насаженными в таких местах колючими кустарниковыми растениями. Лесистая часть прерии, носившая название Кросс-Тимберс, была значительно выше окружающей ее территории, а поляна, служившая лагерем, наоборот, занимала середину большой впадины, дно которой по уровню было гораздо ниже окружающей эту часть леса местности, это уже само по себе являлось большим преимуществом для тех, кто больше любит рассчитывать на хитрую уловку, чем на силу, и всего больше заботится о том, чтобы их убежище не было обнаружено. Такой рельеф почвы способствовал и тому, что, сколько бы в лагере ни горело костров, из прерии не было видно ни огня, ни дыма.

В этот вечер, несмотря на ярко пылавшие костры, в лагере хозяйничали почти исключительно женщины и дети, так как взрослое мужское население ограничивалось всего несколькими воинами, занимавшими сторожевые посты у каждой из тропинок, по которым можно было проникнуть в лагерь.

Часть воинов отправилась в тот лагерь, где так еще недавно Тигровый Хвост имел столкновение с Карролем, окончившееся освобождением юного креола Дюпрэ и повлекшее за собою нападение на блокгауз. Но главные силы краснокожих, состоявшие из целой сотни отборных воинов, скрывались в засаде на берегу реки, противоположную сторону которой занимал оставленный шерифом отряд рейнджеров всего из пятидесяти человек.

Полковник Гейс должен был знать краснокожих лучше, чем Торнлей, и с его стороны было странно, что он согласился с мнением последнего, будто индейцы даже и не подозревают об их присутствии на этом берегу реки. Индейцы прекрасно видели их еще в то время, когда они подъезжали к Торнлею, видели затем, как рейнджеры, по приказанию шерифа, спешились и, конечно, со свойственным им уменьем разгадали остроумный, в сущности, план Торнлея. Микелец не покинул своего убежища и не обратился в бегство только потому, что ему нужно было бы снова переправиться через реку, чтобы достигнуть укрепленного лагеря краснокожих. Кроме того, он не думал, что его могут окружить таким образом, что ему нельзя будет выбраться, тем более, что он мог рассчитывать еще на помощь со стороны вождя племени семинолов, который, по его мнению, должен был находиться или в одном из лагерей, или же вблизи блокгауза, и на рассвете непременно явится на выручку к своему другу, добывшему для него бледнолицую жену.

Поэтому Микелец и командовавший отрядом краснокожих индеец решили не покидать избранного ими убежища до рассвета, а пока отправить на розыски вождя племени трех разведчиков, одному из которых было приказано идти к блокгаузу и собрать на помощь всех, кого он найдет вблизи него. Другому дано было поручение отправиться в маленький временный лагерь Тигрового Хвоста, а третьего послали в укрепленный лагерь к чаще леса на случай, если Тигровый Хвост отправится туда с оставшимися при нем воинами.

Разведчиков не удалось увидеть никому из рейнджеров, потому что индейцы воспользовались рекой. Они осторожно, один за другим, спустились в воду, нырнули и быстро поплыли по течению, выплывая на поверхность только для того, чтобы вдохнуть, а затем сейчас же ныряли опять, и так плыли они до тех пор, пока не миновали опасную зону.

Нет надобности говорить, что все трое благодаря этой тактике благополучно избегали грозившей им опасности и со свойственным индейцам умением исполняли каждый возложенное на него поручение. Первым достиг цели тот, которому поручено было отправиться к блокгаузу, вокруг которого и в самом деле бродило немало индейцев. Разведчик, собрав их, повел в лагерь, куда одновременно с ними явился второй посланный и где они нашли Тигрового Хвоста и при нем около пятидесяти воинов. Разведчики, сделав вождю обстоятельный доклад о положении отрядов обеих враждующих сторон, сообщили ему затем выработанный Микелецом план сражения с рейнджерами, если только последние решат вступить в бой с индейцами. Микелец предполагал не покидать занимаемого им места до рассвета и, насколько будет возможно, делать вид, что ему ничего не известно о присутствии врагов на другом берегу реки. Что же касается вспомогательных отрядов, которые могли бы провести разведчики, то они должны были, следуя вверх или вниз по течению реки, смотря по тому, что окажется удобнее, явиться на помощь к Микелецу, как только начнется битва.

К счастью, ни Микелец, ни его кровожадный союзник Тигровый Хвост не ведали одного весьма важного обстоятельства, которое, если бы они об этом знали, заставило бы их отказаться от сражения. Они не знали, что во время битвы они сами очутятся между двух огней. Другой берег реки, прямо против них, занимал небольшой отряд рейнджеров, всего в пятьдесят человек, но зато тылу их угрожал другой отряд, состоявший приблизительно из сорока человек, под командой самого шерифа Гейса, при котором находились, кроме того, полковник Магоффин, его племянник, Торнлей и Ваш Карроль. Последний был бледен и казался очень слабым, вероятно, вследствие большой потери крови. Но он уверял, что это ровно ничего не значит и силы вернутся к нему, как только начнется битва. Он выразил желание, чтобы ему вместе с Торнлеем и двумя или тремя рейнджерами было поручено охранять Луизиану Дюпрэ, которая тоже была при этом отряде вместе с братом и дядей.

С первыми проблесками зари маленький отряд сел на коней и медленно тронулся к реке, с целью напасть с тылу на Микелеца, который, по донесению стороживших его разведчиков, продолжал занимать избранную им позицию на берегу реки.

Что же касается корраля, служившего в эту ночь сборным пунктом для рейнджеров, то он остался нетронутым, может быть, потому, что индейцы забыли или не имели времени выгнать из него мустангов, а может быть, потому, что рассчитывали сами завладеть пойманными лошадьми после того, как все бледнолицые будут перебиты. Это могло быть и потому, наконец, что Тигровый Хвост запретил грабить имущество, принадлежащее его другу и союзнику Антонио Микелецу.

Торнлей, полковник и его племянник взяли для себя из корраля свежих лошадей взамен своих, изнемогавших от усталости. При этом Торнлей, точно предчувствуя все то, что должно было случиться в этот день, выбрал для себя самого лучшего коня из всего табуна. Им оказался тот самый светло-серый мустанг, на котором ездил уже накануне Луи Лебар. Торнлей с одного взгляда оценил все достоинства этой удивительной лошади, которая могла сослужить ему большую службу, если бы ему пришлось состязаться в быстроте с конем Тигрового Хвоста или же изменника Микелеца.

Торнлей знал теперь, какая гнусная личность этот Черный Мустангер, и, передавая своему другу Карролю подслушанные им слова, в заключение прибавил, что он считает себя обязанным искупить свою вину, состоявшую в том, что он уговорил Карроля принять Микелеца в товарищи. Он постарается во что бы то ни стало поймать его своим лассо и передать затем в руки правосудия. На этом же основании он настоял, чтобы ему позволили отправиться на разведку, и затем, вернувшись, сообщил, что Микелец и краснокожие продолжают прятаться в том же месте на берегу реки.

Индейцы, сами укрывшись в кустах, отвели лошадей в соседний лесок, где их охраняло несколько воинов. И только Тигровый Хвост, Микелец и одна женщина сидели верхом. Женщина эта попала сюда, очевидно, не по доброй воле, потому что руки у нее были связаны за спиной, а сама она была привязана к лошади... В эту минуту мустангер услышал подавленное восклицание, раздавшееся почти над самым его ухом, и, обернувшись, увидал бледное лицо Эжена Дюпрэ, который сверкавшими от гнева глазами смотрел на похитителей его кузины. Торнлей наклонился к нему и, понижая насколько возможно голос, сказал:

- Теперь как раз время напасть на них. Надо сказать нашим... идите за мной.

Юный креол, хотя, видимо, и очень неохотно, повиновался. Пробравшись благополучно сквозь цепь часовых, они вскоре достигли того места, где их ждали рейнджеры, и Торнлей, отдав отчет в исполнении возложенного на него поручения, в заключение сказал шерифу:

- Полковник, послушайте, нападем на них... мы захватим их врасплох и освободим несчастную молодую девушку.

- Нет, мой друг, - отвечал шериф своим обычно спокойным тоном, - нам нельзя нападать первыми. Не дай Бог, чтобы повторилось то, что было вчера, когда каждый делал, что хотел... Если это случится, нынешний день обойдется нам еще дороже вчерашнего, а ведь все это произошло потому, что не приняли самых необходимых предосторожностей!

Торнлей сознавал, что в этом много горькой истины, и, не говоря ни слова, сел на свою лошадь; примеру его последовал и Эжен Дюпрэ.

- А теперь, - продолжал шериф, - потрудитесь выслушать мои распоряжения: весь отряд выстраивается в одну линию, и люди, держась в нескольких шагах друг от друга, образуют цепь, которая должна будет охватывать кольцом всю эту часть побережья. Затем, как только я дам сигнал атаки, все должны будут сразу броситься на врагов, стараясь при этом как можно меньше подставлять себя под выстрелы врагов и ни в коем случае не стрелять самим до тех пор, пока станет возможным стрелять без промаха... Они, по-видимому, даже и не подозревают, что мы зашли им с тыла, и поэтому, если мы нападем на них врасплох, то можем рассчитывать на полную победу.

Рейнджеры, выслушав это приказание, разошлись по своим местам и через минуту уже выстроились в одну линию, охватив пространство шагов в триста четыреста в длину.

Вслед за тем шериф Гейс медленно въехал на вершину холма, отделявшего их от краснокожих, и, остановившись здесь, услышал выстрелы рейнджеров с противоположного берега. Краснокожие, по-видимому, не желали уклоняться от битвы, так как вместо того, чтобы отступать, они, наоборот, ползком стали подбираться ближе к берегу и в свою очередь стали стрелять в рейнджеров.

Индейцы до такой степени увлеклись битвой, с каждой минутой разгоравшейся все более и более, что отряд полковника Гейса незаметно мог подойти к ним на близкую дистанцию. Шериф дал сигнал, и его отряд открыл огонь, стреляя почти в упор. Неожиданность атаки смутила индейцев до такой степени, что они, несмотря на свое численное превосходство, бросились врассыпную к лошадям, намереваясь искать спасения в бегстве. Рейнджеры и тут предупредили их: они успели уже завладеть лошадьми и встретили индейцев выстрелами из револьверов и карабинов. Краснокожие, видя, что им отрезан единственный путь к бегству, защищались отчаянно и думали только о том, чтобы как можно дороже продать свою жизнь. Враги сцепились врукопашную...

Эдуард Торнлей и Эжен Дюпрэ, принимая участие в битве, со страхом думали о том, что какая-нибудь шальная пуля может ранить Теннесси Магоффин, и всеми силами старались проложить себе путь к тому месту, где должны были находиться молодая девушка, охранявший ее Тигровый Хвост и Антонио Микелец.

Тигровый Хвост, видя, что битва проиграна, схватил за повод лошадь, на которой сидела связанная по рукам и ногам пленница, и насколько возможно быстро потащил ее за собой, следуя вдоль берега реки; за ним сейчас же последовал и Антонио Микелец. Но Торнлей и Эжен увидели их с вершины холма и, не обращая внимания на свистевшие кругом пули, бросились вдогонку за беглецами. Эжен держал в правой руке револьвер, а Торнлей - свернутое в кольцо лассо.

К западу, то есть к той стороне, куда направил путь Тигровый Хвост, лес отступал от реки, и перед беглецами открывалась покрытая высокой травой безлесная равнина шириною в несколько миль. Затеи лес опять вдруг подвигался к реке, оставляя только узкую дорогу между собой и берегом.

Эжен Дюпрэ невольно вскрикнул, видя, что Тигровый Хвост повернул свою лошадь в ту сторону, заставляя, конечно, следовать за собой и пленницу и не отстававшего от него ни на шаг Микелеца. Торнлей тоже обратил на это внимание и, пришпорив коня, вместе с Эженом пустился вдогонку за убегающими. Как ни быстро скакали беглецы, но у преследователей лошади оказались гораздо лучше, чем у них, и благодаря этому с каждой минутой расстояние между обеими группами все более и более сокращалось... Достигнув конца равнины, Тигровый Хвост вдруг остановил свою лошадь. Примеру его сейчас же последовал ехавший рядом с ним Микелец. Черный Мустангер обернулся к преследователям и, показывая им револьвер, громко крикнул:

- Стой! Ни шагу дальше! Иначе я сейчас же застрелю пленницу!

Эжен осадил свою лошадь, но Торнлей точно не слышал обращенных к ним слов и устремился на Черного Мустангера. Микелец, вместо того чтобы исполнить свою угрозу, повернул дуло револьвера и выстрелил в своего бывшего компаньона. Но он слишком торопился и, стреляя не целясь, дал промах. В тоже мгновение он повернул лошадь и обратился в бегство, предоставив своему другу Тигровому Хвосту одному сразиться с двумя врагами. Краснокожий в противоположность ему сохранил свое обычное хладнокровие: в ту минуту, когда Торнлей, видевший только одного убегавшего от него Микелеца, пролетел на своем сером мустанге мимо индейца, Тигровый Хвост выстрелил в него из ружья, но дал промах, потому что как раз в это мгновение на него налетел Эжен Дюпрэ. Лошадь молодого человека ударила грудью лошадь индейца с такой силой, что та не удержалась на ногах и упала, увлекая вместе с собой и всадника. Не ожидавший такого результата Эжен тоже не сумел удержать своего коня и вместе с ним тоже полетел на землю... Торнлей, обернувшись в последний раз, видел, как Эжен и Тигровый Хвост, сцепившись врукопашную, катались по земле. Но всякое промедление грозило лишить его возможности свести счеты с похитителем Теннесси, который был от него всего в нескольких шагах. Торнлей взмахнул лассо, бросил его, тонкий ремень охватил плечи злодея, сорвал его с лошади и потащил по земле. Торнлей, прежде чем остановить свою лошадь, крикнул Черному Мустангеру:

- Бросьте револьвер, а не то я буду тащить вас до тех пор, пока в вас будет хоть искра жизни.

Микелец разжал руку, в которой у него было оружие. Торнлей остановил своего мустанга и ослабил ремень лассо... Черный Мустангер стал просить у него пощады.

- Послушайте, Эдуард Торнлей, - сказал он, - я не понимаю, за что именно вы ополчились против меня... Разве вы не считаете уже больше меня своим товарищем, своим компаньоном?

- Вы меня обманули, - отвечал Торнлей, подъезжая к нему, - но я знаю, что вы не тот, за кого себя выдавали... Вы Антонио Микелец, убийца, которого разыскивают прибывшие сюда нарочно рейнджеры.

- Пожалейте меня! Я не виноват, клянусь вам! Не выдавайте меня им, Торнлей! Умоляю вас! Разве вы не знаете, что это за люди? Они убьют меня без всякого суда и следствия!

- Я не понимаю, почему вы их так боитесь? - возразил Торнлей. - Честным людям нечего бояться рейнджеров: они вешают только убийц и конокрадов... Вас будут судить и если присудят к повешению, значит, вас признают виновным в убийстве.

- Я убил, защищая свою собственную жизнь! - полным отчаяния голосом завопил Микелец. - Пустите меня! Я навсегда покину эти места!.. Какое вы имеете право выдавать меня им?

И он сделал было попытку сбросить с себя лассо и подняться, но как раз в эту минуту подъехали рейнджеры, среди которых Микелец увидел хорошо знакомое ему лицо Батиста Леду, траппера из Луизианы... Черный Мустангер окинул их взглядом, и строгое выражение лиц рейнджеров сказало ему, что убийце жениха Луизианы Дюпрэ и похитителю Теннесси Магоффин нечего ждать пощады.

Глава 23

СУД

Нападение Эжена Дюпрэ на вождя краснокожих закончилось тем, что оба они свалились с лошадей и сцепились врукопашную, причем Эжен очень скоро почувствовал, что Тигровый Хвост гораздо сильнее его. Но это, впрочем, нисколько не обескуражило его, и в то время, как индеец старался высвободить руку и вытащить свой охотничий нож, молодой мустангер не переставая, изо всей силы колотил его по голове ручкой револьвера, из которого он имел неосторожность выпустить все до последнего заряды. Индеец пригнул голову, и благодаря этому удары сыпались не на голый череп, а на высоко взбитую прическу, не причиняя почти никакой боли. Краснокожему вскоре удалось одолеть своего врага и запрокинуть его на спину. Затем Тигровый Хвост схватил Эжена левой рукой за волосы и, сжимая в правой руке нож, издал победный воинский клич, собираясь снять скальп с поверженного им врага. В эту минуту налетели рейнджеры... Грянул револьверный выстрел, и вождь семинолов, вскрикнув, выронил нож, разжал левую руку и, откинувшись навзничь, упал мертвый. Пуля пробила ему сердце.

Меткий выстрел, избавивший Эжена от мучительной, казавшейся неминуемой, смерти, принадлежал полковнику Гейсу, прибывшему вовремя во главе своих рейнджеров. Однако все они сейчас же покинули Эжена и бросились вдогонку за мустангом, к которому была привязана Теннесси Магоффин и который, испугавшись, обратился было в бегство, но его опередил Торнлей, без труда остановивший беглеца своим лассо...

Потом все вместе, с пришедшим в себя Эженом Дюпрэ и освобожденной Теннесси Магоффин, сгруппировались вокруг лежавшего на земле Черного Мустангера. Шериф окинул взглядом присутствовавших и твердым голосом представителя закона сказал:

- Теперь, друзья мои, нам остается еще исполнить долг правосудия. Мне в последний раз... Один из тех, с кем мы вели сегодня борьбу, убит, и я почти жалею об этом, потому что я тщетно разыскивал его многие годы... Тигровый Хвост был сыном краснокожего, который руководил индейцами, убившими моих мать, жену, дочь... Если бы нам удалось захватить его живым, я отказался бы от обязанности судьи и взял бы на себя обязанности палача! Но Богу было угодно иначе, хотя именно я и убил выстрелом из револьвера этого краснокожего в ту минуту, когда он хотел оскальпировать вашего племянника, полковник Магоффин. Ну, да об этом теперь поздно уже говорить, займемся лучше делом этого презренного негодяя. Полковник Магоффин, можете вы подтвердить, что человек, называющий себя Луи Лебаром, в действительности Антонио Микелец, убийца жениха вашей племянницы?

- Да, я подтверждаю это, - отвечал полковник Магоффин.

- А вы, господа? - продолжал допрашивать шериф, обращаясь к Эжену Дюпрэ и к обоим мустангерам.

- Я тоже подтверждаю это, - отвечал Дюпрэ.

- Мы знали его под именем Луи Лебара и считаем его способным на всякое преступление.

- Хорошо. Посадите его на лошадь, - приказал шериф двоим из рейнджеров, и привяжите его покрепче. Мы поедем в блокгауз и там будем судить его.

Рейнджеры связали Черному Мустангеру руки за спиной, перекинули его через спину лошади и крепко привязали к ней веревками. Пленник не произнес ни слова, с уст его не сорвалось ни одной жалобы, ни одного стона, только глаза его метали молнии. Отряд выстроился и почти по прямой линии направился к блокгаузу, до которого им нужно было проехать всего несколько миль. Полковник Магоффин подъехал к шерифу и, наклоняясь немного к нему, спросил:

- Дорогой друг, вы сейчас только сказали, что сегодня вы в последний раз исполняете обязанности председателя суда рейнджеров... Могу я узнать, чем именно вызвано было это заявление?

- О да! Я не делаю из этого тайны... Не позже, как завтра, я откажусь от звания командира техасских рейнджеров, так как я сохранял за собой эту должность до сих пор потому только, что мне нужно было отомстить за убийство моей семьи... Теперь я перееду к моему сыну в Филадельфию и буду жить с ним. Я заслужил право на отдых и очень рад, что, заканчивая свою служебную деятельность, поймал причинившего вам столько горя Антонио Микелеца.

- Да, для нас это большое счастье, особенно если мы останемся жить в этом месте, - проговорил полковник Магоффин, - он так озлобился за это время, что я едва узнал его. Но я видел, что он убил Оскара Бретона и бросил тело в реку, протекавшую возле моей плантации. Они встретились на охоте, и злодей подло убил его выстрелом в спину. Мы потом нашли невдалеке от того места, где разыгралась эта трагедия, пыж из его ружья и пороховницу, которую он обронил, убегая.

- Вы можете клятвенно подтвердить, что вы его узнали и что все произошло именно так, как вы рассказывали? - спросил шериф Эжена.

- Да, я в этом уверен.

- В таком случае суд над ним займет немного времени, и он будет сейчас же повешен.

Подъехав к тому месту, где происходила главная битва, они увидели десятка два индейцев, которых стерегли оставшиеся при них рейнджеры. Эти индейцы были единственными оставшимися в живых из всего племени; все остальные были убиты.

Проехав еще немного, всадники остановились на одной из лужаек вблизи блокгауза, и здесь сейчас же открылось заседание суда. Шериф исполнял обязанности председателя, старший его помощник - прокурора, а младший защитника обвиняемого, что же касается присяжных, то они были избраны по жребию из числа присутствовавших рейнджеров. Полковник Магоффин, Батист Лэду и Эжен Дюпрэ удостоверили личность Антонио Микелеца и подтвердили обвинение его в убийстве Оскара Бретона, труп которого убийца затем бросил в реку, где его нашли через несколько часов после совершения преступления. Потом по следам, оставленным убийцей, нашли самое место, где было совершено убийство, недалеко от которого был найден сначала пыж, а потом и пороховница убийцы. По окончании допроса свидетелей председатель обратился к обвиняемому с вопросом, не желает ли он что-либо сказать в свою защиту. Черный Мустангер презрительно пожал плечами.

- Нет. Да и к чему бы это привело? Я осужден заранее. Я убил Оскара Бретона, потому что ненавидел его. Я был честный человек, пока не узнал о его существовании. Я любил племянницу полковника, но она отказалась выйти за меня замуж, потому что любила Оскара. Тогда я поклялся, что она никогда не будет его женой, и за несколько дней до свадьбы убил его. Вот и все! Теперь мне остается только проклясть вас всех, и я с удовольствием сделаю это... Я вас проклинаю!

Кругом поднялся ропот негодования, но председатель заставил жестом умолкнуть негодующих, а затем громким голосом спросил:

- Не может ли кто-нибудь сказать что-либо в защиту обвиняемого?

Никто не отозвался.

- В таком случае я ставлю вопрос господам присяжным, - и, обернувшись к присяжным, спросил: - Признаете ли вы этого человека виновным в убийстве?

Присяжные единогласно ответили:

- Да, виновен.

Вслед за тем председатель снова поднялся и, обращаясь к Антонио Микелецу, сказал:

- Пленник, вы признаны виновным по закону прерий, который не допускает никаких смягчающих обстоятельств. Вы совершили уже одно убийство раньше, а теперь собирались совершить новое, еще более тяжкое преступление. За это вы присуждены к смерти и должны быть повешены! Я даю вам четверть часа времени на то, чтобы помолиться и раскаяться в совершенных вами преступлениях.

- Я предпочитаю быть повешенным сию минуту! - проговорил осужденный.

- В таком случае нам здесь больше нечего делать, и мы можем ехать, сказал шериф полковнику, отдав шепотом приказание своему помощнику.

Рейнджеры в ту же минуту привели приговор в исполнение, после чего весь отряд направился к блокгаузу. Дорогой полковник стал благодарить шерифа за оказанную ему помощь.

- Не будь вас, - сказал он в заключение, - мы все бы погибли!

- Об этом не стоит и говорить, полковник: потолкуем лучше о том, что вы станете теперь делать.

- Все мое имущество, по всей вероятности, погибло, - отвечал полковник, но мои близкие спасены, и я могу только благодарить за это Бога... И я скорблю о погибших слугах и радуюсь за себя лично в то же время...

Они подошли к блокгаузу и все, не исключая суровых, привыкнувших к таким печальным картинам рейнджеров, со слезами смотрели на убитых и оскальпированных негров, вместе с которыми лежал и бывший управляющий полковника Стротер. При виде тела Стротера Ваш Карроль, которому убитый гигант внушал большую симпатию, потупился, но затем быстро справился с собой и, смахнув набежавшую было слезу, сказал, подходя к полковнику:

- Вы потеряли в нем честного и самого преданного вам слугу... Я много видел на своем веку хороших и храбрых людей, но такого, признаюсь, не видел... Будь они прокляты, эти краснокожие!.. О! Я еще отомщу им за него!

Затем он отвел полковника в сторону и, еще более понижая голос, продолжал:

- Послушайте! Это, правда, очень большое несчастье, но могло быть еще и хуже! Все ваши остались целы и невредимы. Вы потеряли только слуг и рабов... Мне нечего говорить вам, что ни я, ни мой товарищ не покинем вас в такую тяжелую минуту. Полковник Гейс и его рейнджеры тоже помогут вам. Вы должны сейчас же начать работы на плантациях риса и хлопчатника.

- Ах, дорогой мой Карроль, - отвечал с грустью в голосе полковник Магоффин, - у меня нет теперь рабочих рук для того, чтобы заняться выращиванием риса или хлопчатника... Как плохо я сделал, что покинул бедных негров! Если бы я остался с ними, они, может быть, не были перебиты...

- Ну, в этом отношении я с вами не согласен, - возразил бывший траппер, вы, наоборот, хорошо сделали, что не остались здесь... Если бы вы остались, то в результате и вы, и мисс Магоффин были бы теперь тоже убиты и оскальпированы, и ваши тела лежали бы теперь такими же изуродованными среди этой кучи убитых... Вспомните, что я вам говорил: единственное средство избежать того, что случилось, было вернуться сейчас же обратно. Но раз вы решились остаться здесь, вы должны были ждать, что на вас непременно нападут днем или ночью... Теперь вы почти совсем избавились от врагов, от которых вам могла грозить опасность, а это значительно меняет дело... Да вот, спросите шерифа, я уверен, что он тоже посоветует вам остаться здесь.

- Я в этом отношении всецело присоединяюсь к мнению нашего общего приятеля Карроля, - сказал Гейс, - по-моему, нет никакого основания приходить в отчаяние и терять мужество... Вы понесли тяжелую потерю, но в то же время вы избавились от опасных соседей, которые могли причинить вам еще более тяжкие бедствия. Ваш блокгауз, в сущности, пострадал очень мало, и для вас не составит большого труда теперь довести постройку до конца. Скот у вас тоже весь уцелел...

- В самом деле? - спросил полковник, обрадовавшись.

- Я только что убедился в этом собственными глазами.

- Что касается постройки блокгауза, то в этом деле мы все вам поможем. Вы займетесь скотоводством и станете понемногу распахивать землю; на первое время для этого не потребуется особенно большого числа рук. Я знаю немало людей, которые прибыли к нам в Техас, не имея почти ничего, и владеющих сейчас крупным состоянием!

- Кроме того, - вмешался Торнлей, - если вы ничего не будете иметь против... Ваш Карроль и я... если вы не сочтете это навязчивостью с нашей стороны... мы могли бы расширить корраль и держать в нем, кроме лошадей, еще и рогатый скот.

- Неужели вы считаете это возможным? Вы хотите...

- Да, полковник. Мой товарищ пострадал довольно тяжело, и, по моему мнению, ему необходим продолжительный отдых, ему ни в коем случае нельзя ни ехать со мной в Нэкогдочс, ни помогать мне укрощать мустангов, а всего лучше было бы остаться ему здесь... а я тем временем покончу с укрощением мустангов... Такой табун укрощенных лошадей представляет довольно значительную ценность... К тому же укрощение займет в сущности очень мало времени...

Говоря это, Торнлей краснел все больше и больше от смущения, чувствуя в то же время, что сердце у него замирает от страха услышать неблагоприятный ответ от полковника или же протест со стороны Карроля. Он старательно избегал встретиться глазами с присутствовавшей тут же Луизианой Дюпрэ, которая собственно и была виновницей явившегося вдруг у Торнлея проекта заняться скотоводством...

- Мистер Торнлей! - сказал ему в ответ на эту речь полковник слегка дрожащим от волнения голосом и протягивая при этом мустангеру руку. - Мистер Торнлей! Я не знаю, как и благодарить вас за ваше великодушное предложение. Вы настоящий джентльмен. Но я не могу согласиться принять такую жертву с вашей стороны и заставить вас отказаться от той свободной жизни, которую вы вели до сих пор, ради того, чтобы помочь в беде жалкому старику, который может отблагодарить вас только словами.

- Сэр, - твердым голосом возразил Торнлей, - могу вас уверить, что я давно уже решил поселиться именно в этих местах, и поэтому согласитесь вы или нет принять мое предложение, я не уеду отсюда, и в случае отказа все ограничится тем, что я буду жить вместе с моим другом Карролем где-нибудь в окрестностях. Предложение мое, как видите, объясняется очень просто!

- Да, это правда, полковник, - вмешался в разговор бывший траппер, который, как и Луизиана Дюпрэ, отлично понимал, что именно вызвало у Торнлея желание поселиться там и заняться скотоводством, - мы с Эдуардом давно ужерешили поселиться в этих местах. Мне тоже надоело странствовать по прерии, и я решил пустить здесь корни... Место здесь чудесное... У нас здесь корраль... Нет, я больше никуда не поеду!

Кончилось тем, что полковник, тоже прекрасно понимавший, какое чувство диктовало Торнлею это предложение, дал свое согласие, и новые компаньоны скрепили словесный договор крепким рукопожатием.

Рейнджеры в несколько дней не только достроили само здание блокгауза, но даже обнесли его еще высоким палисадом с вырытым перед ним довольно глубоким рвом. Затем рейнджеры ушли и увели с собою взятых ими в плен индейцев, которых они, однако, не стали убивать, а лишь переправили на территорию, специально предназначенную для индейцев племени семинолов.

Перед отъездом Гейс сдал команду над рейнджерами своему помощнику и ему же вручил официальное прошение на имя губернатора об отставке, а сам отправился к своему сыну в Филадельфию, где тот играл довольно видную роль в коммерческом мире.

В заключение остается только сказать, что через сравнительно короткий промежуток времени Торнлей, женившись на Луизиане Дюпрэ, приобрел еще больше прав на то, чтобы интересоваться успехом новой плантации, также как и его друг Ваш Карроль... Эжен Дюпрэ, женившийся на Теннесси Магоффин, все так же страстно увлекается охотой, но теперь ему не грозит уже опасность быть схваченным краснокожими: топор войны глубоко зарыт в землю, и теперь в этой части Техаса царит мир и тишина!

К О Н Е Ц

1 Роман написан Майн Ридом в соавторстве с Фредериком Уиттекером. См. комментарии и примечания в статье С.М. Червонного.

2 Траппер - охотник на пушного зверя в Северной Америке.

3 Асиендадо - владелец асиенды, крупного поместья.

4 Ранчеро - владелец ранчо - усадьбы, земельного владения в Америке.

(обратно)

Майн Рид Эсперанса

I

— Нам остается, папа, только переселиться в Южную Америку! — серьезно сказал Том.

— Да, да! — поддержали Джек и Мери. — Там, наверно, хорошо, иначе кузен Чарли не хвалил бы!

Этот разговор происходил в семье младшего приходского священника, мистера Мертона. Мистер Мертон, человек ученый и уважаемый в округе, родился в Уикстоне, небольшой горной деревушке северной Англии. Там и было у него маленькое имение. Сразу же после окончания университета он женился на милой, но бедной девушке. Жизнь его до сих пор мирно текла среди книг, семьи и прихожан, которые души не чаяли в своем пастыре.

Мальчики, пятнадцатилетний Том и тринадцатилетний Джек, учились в школе. Джек, кроме того, занимался гимнастикой и борьбой. Девочки, четырнадцатилетняя Матильда и Мери двенадцати лет, тоже ходили в школу, но до последнего времени жили больше у бабушки с материнской стороны, вдовы, имевшей собственную ферму и умело управлявшей ею. Бабушка не жалела средств на образование внучек, а в свободное время обучала их рукоделию и хозяйству, чтобы они, как она выражалась, «не коптили зря неба».

Их мать, выйдя замуж за мистера Мертона очень молодой, была так избалована мужем, что превратилась в ленивую, беспомощную женщину, сидевшую целый день сложа руки и только жаловавшуюся на свои, чаще мнимые, недуги.

Что же заставляло семью Мертонов покидать родину и отправляться в такую даль, как Южная Америка?

Это будет ясно читателю, когда мы познакомим его еще с одним действующим лицом нашей истории — Чарльзом Вилларсом. Чарльз был сыном двоюродного брата Мертона, друга его молодости и товарища по университету. Вилларс вел дела с Южной Америкой и вскоре даже насовсем поселился в Вальпараисо, где женился на богатой наследнице. Однако его жена несколько лет спустя умерла, оставив сына Чарльза. Прошли годы, умер и неутешный вдовец. Мистер Мертон узнал об этом случайно: однажды к нему пришел пожилой смуглый господин и, представившись братом покойной миссис Вилларс, сообщил, что ему поручили привезти мистеру Мертону Чарльза Вилларса на воспитание и содержание до достижения совершеннолетнего возраста. Мальчику было тогда десять лет. Исполнив это поручение и вручив Мертону пять тысяч фунтов стерлингов, незнакомец постарался не задерживаться и удалился.

Мистер Мертон не сразу пришел в себя. Что делать с этим бледным, красивым мальчуганом, да вдобавок, оказавшимся еще и большим шалуном? К счастью, один приятель, доктор Аллан, вывел Мертона из затруднения, посоветовав отдать мальчика в школу. Через год Аллан получил место священника в Уинстонском приходе и уговорил друга стать его помощником, тем более что там же находилось и имение Мертона. Сюда-то, к своим родственникам, и стал приезжать на каникулы Чарльз Вилларс. Семья Мертонов так нравилась ему, что он продолжал навещать ее и после окончания университета, когда поселился в Лондоне.

И вот недавно старый друг мистера Мертона, доктор Аллан скоропостижно скончался, а преемник, без особых церемоний, вскоре заявил Мертону, что у него есть свой помощник и услуги Мертона ему больше не нужны. Положение было критическим. С большой семьей и незначительными доходами Мертон оказался без работы. Ко всем бедам, еще и теща скончалась, а ее сын и наследник, человек скупой, поспешил отослать девочек Матильду и Мери к их родителям.

В это трудное время Мертонов и посетил Чарльз Вилларс. Он как раз заехал проститься с родственниками: его дядя, тот самый, который привез его когда-то в Англию, звал племянника обратно, домой в Вальпараисо — принять счета по опеке над имуществом покойного Вилларса.

Узнав о бедах, выпавших на долю Мертонов, молодой Вилларс стал уговаривать их ехать с ним в Южную Америку.

— Поверьте, там вам будет гораздо лучше! Дядя выстроил у себя в имении церковь для английских рабочих и просил меня подыскать священника. Вот вам и место! А как там хорошо!

И юноша стал восторженно описывать все красоты и преимущества своей родины. Однако только после долгого колебания мистер Мертон согласился отправиться в такое далекое и рискованное путешествие. И вот вся семья, включая и давнишнюю преданную служанку Нанни, занялась хлопотами, связанными с подготовкой к отъезду.

Благодаря проворности Нанни, вниманию Тома и распорядительности Матильды, все было собрано и уложено так быстро, что поглощенный своими мыслями мистер Мертон и его слабонервная супруга почти и не участвовали в сборах. Один близкий семье адвокат взялся распродать мебель и впоследствии управлять маленьким имением Мертона, пока тот будет отсутствовать. Затем вся семья, простившись с прихожанами, отправилась в Лондон. Вилларс, знакомый с некоторыми южно-американскими коммерсантами, получил от них необходимые сведения, как экипировать для путешествия через океан английское семейство, а также узнал, на каком корабле можно отправиться в Вальпараисо.

От продажи мебели была выручена солидная сумма. На эти деньги приобрели все, что было нужно для Южной Америки. Мистер Мертон распорядился, чтобы проценты с капитала в 500 фунтов стерлингов, завещанного ему тещей, и доходы с имения пересылались ему в Вальпараисо.

Пока шли приготовления, семья нередко гуляла по Лондону и знакомилась с его достопримечательностями, причем мистера Мертона более всего интересовало Вестминстерское аббатство, это историческое место упокоения знаменитых английских деятелей науки и политики; дети же больше всего полюбили ходить в зоологический сад, где старались получше познакомиться с теми зверями, которые водятся как раз в Южной Америке.

Наконец настал день отплытия. Семья вместе со своим объемистым багажом разместилась на корабле «Мэпо». Капитан Россель, с которым их познакомили те же южно-американские коммерсанты, оказался очень образованным человеком. Он представил нашим героям еще одного пассажира, доктора Люиса, молодого врача, который, несмотря на слабое здоровье, решил отправиться в Вальпараисо, чтобы поселиться там и заняться врачебной практикой.

Капитан Россель уступил пассажирам две просторные каюты, где даже избалованная миссис Мертон чувствовала себя уютно. Что касается доктора Люиса, то он сразу всем понравился: Мертон восхищался его эрудицией, Том — его страстью к естествознанию и путешествиям; как врач он, естественно, снискал расположение вечно больной миссис Мертон; наконец младшие дети и Нанни полюбили его за неистощимую заботливость и добродушие.

В обществе капитана и Люиса плавание до острова Мадеры, первой остановки корабля, прошло для семьи почти незаметно, хоть и несколько однообразно.

В Мадере им предстояло запастись свежей водой; кроме того, капитан когда-то похоронил на Мадере свою жену и дочь, и ему хотелось посетить дорогие могилы.

Спустя несколько дней «Мэпо» бросил якорь в порте Фунчаль. Пассажиры были поражены живописными берегами этой местности, представлявшими отвесные скалы высотой до 2000 футов над морем.

Фунчаль — приятный городок, утопающий в пышной зелени и среди амфитеатра гор.

Расставшись с капитаном Росселем, поехавшим на кладбище, наши путешественники пошли на прогулку в горы, где обнаружили много апельсинных и лимонных рощ, виноградников, усеявших окрестности города. Несколько выше встречались банановые деревья, гранатники, смоковницы; еще выше — европейские знакомцы — груши, яблони, персики…

Семья Мертонов и доктор Люис с наслаждением лакомились этими плодами и не без сожаления вскоре покидали живописный остров.

Их снова ждало томительное морское плавание. Они прошли мимо Канарских островов, полюбовались на Тенерифский пик, вершина которого сияла на солнце, а нижняя часть была окутана облаками.

Становилось все теплее и теплее. Скоро до вечера уже нельзя было выходить на палубу. Наконец, уйдя еще дальше в южные широты, они увидели перед собой блистающее созвездие Южного Креста.

— Теперь и я мирюсь со своей ссылкой! — восторженно воскликнул Мертон, восхищаясь крестообразно расположенными звездами. — Как мне всегда хотелось взглянуть на этот символ нашей святой веры на небесах!

Наблюдения за роскошным южным небом несколько развлекли наших переселенцев. К тому же, предвидя близкий конец своего плавания, они, особенно молодежь, приналегли на изучение новых языков, испанского и португальского, на котором говорят в Южной Америке. К приезду в Рио-де-Жанейро, столицу Бразилии, все уже могли объясняться по-испански и по-португальски.

Величественный вид бразильской столицы, раскинувшейся по амфитеатру гор, среди пышной тропической природы, произвел на всех чарующее впечатление.

Наши пассажиры еще с большим удовольствием, нежели на Мадере, провели здесь время. Оказалось, что у Чарльза в Рио-де-Жанейро был знакомый португальский коммерсант, дальний родственник матери и хороший приятель его дяди. Дон Альварес, так его звали, узнав о приезде Мертонов, упросил наших друзей непременно погостить у него на фазенде, неподалеку от города. Так как у капитана сбежало с корабля шестеро лучших матросов, вероятно, сманенных на другой корабль, а Россель как истый англичанин не хотел брать матросов другой национальности и непременно хотел подождать, не подвернется ли случай заменить сбежавших все-таки соотечественниками, то в распоряжении Мертонов оказалось несколько дней, которые они и провели у Альвареса.

Молодежь с увлечением предавалась катанию верхом на лошадях и в лодках или ловила рыбу; старшие осматривали хозяйство — скотные дворы, кофейные плантации, где работали черные невольники; дамы же больше качались в гамаках, среди благоухающих цветов, играли, пели, разговаривали и изредка читали.

Время пролетело незаметно, и когда наконец капитан Россель пришел на фазенду с сообщением, что пора ехать, ибо он уже пополнил команду матросами-англичанами, с радушным хозяином все расстались с большим сожалением.

Опять потянулось долгое, утомительное плавание. Новые матросы оказались вполне подходящими, но пассажиры, особенно дети, сразу их невзлюбили за сердитый вид и угрюмость.

(обратно)

II

Скоро показались высокие горы — берега Огненной Земли, как объяснил капитан. Путешественники увидели затем высокий черный утес, который был, как им рассказывали, свидетелем гибели многих кораблей… Погода между тем испортилась: подули противные ветры, захлестал мокрый снег; на каждом шагу «Мэпо» грозили утесы и скалы. Негостеприимно встретил Тихий океан наших друзей!

Но их ожидала гораздо большая опасность: на корабле впыхнул бунт.

Первым заметил неладное среди экипажа Том.

— Папа, — сказал он отцу, — один из новых матросов, Вилль Гарди, кажется, замышляет недоброе. Я сам слышал, как он подговаривал товарищей к бунту!

Мистер Мертон, зная, к каким печальным последствиям может привести мятеж на корабле, обеспокоился. Но Люис поспешил ободрить его.

— Как ни дерзок Билл, — заметил он, — я не думаю, что он способен на серьезное преступление.

Однако в душе Люис тоже не был спокоен и обратился к капитану. Тот, после посещения могил жены и дочери, почти все время сидел в каюте и потому не замечал брожения в экипаже. Однако разговор с Люисом вывел его из состояния апатии. Он позвал помощника, честного, превосходного моряка, но сурового служаку, за что его не терпели матросы, и пошел с ним на палубу.

Тем временем Люис вернулся к своим друзьям и стал раздавать оружие, а Нанни стала наскоро собирать необходимые вещи.

Вдруг на палубе послышался шум голосов, топот ног, крики и выстрелы. Скоро дверь настежь отворилась, и в каюту вошло двое матросов. Они внесли находившегося без чувств Вилли Гарди, у которого была прострелена рука.

— А ну, доктор, поправьте-ка ему руку! — грубо сказали они Люису.

— Злодеи, что вы там наделали?! — воскликнул с негодованием мистер Мертон.

Вместо ответа один из бунтовщиков направил на него пистолет.

— Стойте, — резко поднялся доктор, — мы все вооружены, и если вы тронете хоть одного из нас, то вас и вашего предводителя может постигнуть смерть! Успокойтесь, и я спасу Вилли Гарди!

В это время раненый очнулся.

— Избавьте меня от боли, — простонал он, — и клянусь, что никого из вас здесь не тронут!

Доктор принялся за перевязку, затем приготовил успокоительную микстуру с опиумом, но перед тем, как дать ее больному, сначала объяснил ему ее свойства.

Выслушав Люиса, больной попросил позвать своего помощника, Джека Аллена, и, когда тот явился, велел ему отпустить пассажиров на шлюпке в море, дав им бочку воды, мешок сухарей и мешок риса, а из домашних вещей — все, что они захотят с собой взять.

Под хохот и ругательства несчастные пассажиры, наскоро забрав оружие и домашние вещи, поспешили в шлюпку, ежеминутно опасаясь, как бы бунтовщики не передумали и не набросились на них.

Все обошлось благополучно. Но, к удивлению наших друзей, к бунтовщикам пристал щеголеватый камердинер Чарльза, с насмешкой заявив своему господину, что и он хочет пожить свободно. Разгневанный Чарльз едва не бросился на него с кулаками; Мертоны удержали его, не то всем им пришлось бы туго.

Оказавшись в шлюпке, наши путешественники схватились за весла и поспешили удалиться от корабля. У доктора оказался карманный компас, и он посоветовал держать курс прямо на восток, так как, по его мнению, они не могли быть очень далеко от чилийских берегов.

Так и сделали… Наступила ночь. Утомленные долгой греблей, изгнанники подняли парус; ветер, сильно дувший с юга, погнал их к северу, и на рассвете сквозь густой туман они заметили сверкавшие снегом вершины Анд. Опять с надеждой налегли на весла, но ветер все относил шлюпку к северу. Наконец показался берег, но причалить к нему было делом нелегким, так как он весь был покрыт скалами, о которые с шумом разбивались бушующие волны.

— Нечего делать, — решительно заявил доктор Люис, — придется еще поработать. Нужно плыть вдоль берега, пока не встретим удобного места!

Так они проплыли несколько часов. Вдруг ветер яростно погнал их прямо на скалы, у всех сердце сжалось от страха, но не растерявшийся Люис заметил среди скал узенький проход и направил туда шлюпку. Это было устье маленькой речки. Друзья снова налегли на весла и, поднявшись немного вверх по течению, высадились наконец на песчаном берегу, привязав шлюпку к стволу одного из росших здесь буков.

Высадившись на берег и сложив свои вещи, путешественники огляделись. Кругом виднелся кустарник и лес, а за ними громоздились темные скалы, очевидно, прилегающие к Андам. Где устроить ночлег? Неподалеку оказалась довольно обширная пещера, сухая, покрытая мелким песком. В любом случае здесь было безопаснее, нежели на открытом воздухе.

Началась возня с устройством ночлега. Нанни устроила для своей госпожи постель из наскоро сложенных плащей, а Мери и Матильда, набрав сухого хвороста, развели огонь. Мужчины и мальчики занялись перетаскиванием в пещеру багажа из шлюпки, затем подкатили несколько больших камней к выходу из пещеры.

Хлопотливая Нанни уже достала чай и сахар и, наполнив медный чайник речной водой, готовила чай. Все расселись вокруг огня в ожидании живительного напитка.

Когда чай был готов, все с наслаждением напились его, закусывая морскими сухарями, хотя избалованная миссис Мертон и ворчала, что нет ни печенья, ни сливок, да и пить приходилось из каких-то оловянных чашек, взятых Матильдой на корабле.

Однако и за это нужно было быть все же благодарными. Мистер Мертон прочел молитву на сон грядущий; подбросив хворосту в костер, все завернулись в одеяла.

Утром доктор Люис поднялся первым и, разбудив мальчиков, отправился осматривать местность. Они взобрались на скалы и вскоре очутились на плоскогорье, покрытом низким кустарником. Том, уже поднаторевший в ботанике, нашел, что это барбарис. Идя дальше, они вышли к теснине, с которой открывался вид на Тихий океан. Его волны с шумом бились о прибрежные скалы. А дальше, за скалами, возвышались мрачные величественные Анды…

— Нет, тут, видно, по берегу недалеко уйдешь! — заметил печально Том. — Не подняться ли нам на шлюпке вверх по реке?

— И это не лучше, друг мой, — ответил доктор, — ведь речка, наверное, стекает со склонов Анд и выше представляет собой горный поток. Нам остается одно — опять сесть в шлюпку и искать счастья в другом месте! Однако, друзья, пора возвращаться к своим.

Они пришли в пещеру, захватив по дороге хвороста для костра. Посоветовавшись, решили пока раздобыть какой-нибудь дичи на обед, на что вызвался Чарльз, а доктор с Томом и Джеком, захватив рыболовные принадлежности, сели в шлюпку, чтобы наловить рыбы, а заодно и хорошенько осмотреть устье реки. С Чарльзом пошла и Мери, вызвавшаяся поискать птичьих яиц. Она же на всякий случай, чтобы охотники не заблудились, проворно взобралась на росший у пещеры бук и повесила красную тряпку.

Охота у Чарльза оказалась удачной. Он настрелял с полдюжины маленьких птиц, похожих на серого дрозда, а выйдя на берег реки, увидел стаю диких уток и убил несколько штук. А Мери, ползая по прибрежным камышам, набивала в это время свои карманы и сумку яйцами.

Далеко за полдень возвратились все в пещеру, где Нанни тут же принялась за приготовление пищи. Рыболовы тоже пришли с хорошей добычей: у них в корзине лежало несколько крупных форелей и лосось, а в шлюпке осталась еще целая груда устриц, набранных на берегу реки.

После сытного обеда путешественники опять принялись обсуждать свое положение. Как быть дальше? Ведь нельзя же вечно сидеть в пещере. Выйти ли снова на шлюпке в море или продолжать путешествие пешком, по суше?

— Думаю, друзья мои, — сказал доктор Люис, — придется остановиться на сухопутном путешествии, так как устье реки загорожено подводными камнями, через которые мы просто чудом проскользнули вчера! Да если бы, впрочем, и не было этого препятствия, все равно слишком рискованно пускаться в путь по морю, так как, по-видимому, эти берега необитаемы и слишком скалисты. Нет, лучше пойти по суше!

— Мне кажется, вы правы, — проговорил Мертон, — у нас нет под рукой необходимых средств, чтобы точно определить широту и долготу этих мест, но по форме берега и его особенностям можно судить, что мы где-то слишком далеко от Чили, у самой подошвы Анд. Скорее всего мы находимся на крайнем юге американского материка. Во всяком случае нужно еще раз тщательно осмотреть окрестности нашей стоянки.

На том и порешили, а пока опять взялись за ружья и удочки, чтобы добыть побольше пищи.

Чарльзу посчастливилось на этот раз подстрелить великолепную черную утку.

Ей больше всех обрадовалась Нанни, которая уверяла, что приготовит великолепное жаркое. Кстати, одной из девочек, Мери, посчастливилось найти картофель; правда, он был довольно водянист, но и им можно было довольствоваться. Наконец та же Мери нашла еще одно растение, которое она приняла было за ревень. На самом же деле это было Cunnera scabro; его стебли, как и ревенные, употребляются в пищу, а огромные, до восьми футов в диаметре, и почти круглые листья могут заменить целую скатерть.

Плотно закусив уткой с картофелем и рыбой, наши друзья улеглись спать.

(обратно)

III

Ночью доктора Люиса разбудил странный шум, в котором он различил человеческие голоса и конское ржание. Он бросился к костру, чтобы затушить его, но, к счастью, тот сам потух; затем доктор осторожно разбудил всех, предупредив об опасности, а сам выглянул в трещину скалы. Он сразу увидел группу рослых индейцев с длинными волосами; столпившись возле шлюпки, они о чем-то оживленно толковали, причем часто слышались слова los cristianos, так называют южно-американские дикари белых.

Очевидно, они вообразили, что тут высадилась толпа испанцев, и решили, собравшись целым племенем, напасть на них. Во всяком случае видно было, как они, соскочив с лошадей, привязали их к деревьям, а сами сели в шлюпку и поплыли вниз по течению.

Выждав, когда шлюпка скрылась из виду, наши друзья вышли из пещеры. Необходимо было немедленно решить, что делать. Общее мнение было — не терять времени и, навьючив весь багаж на индейских лошадей, немедленно бежать в горы, пока не вернулись дикари, бывшие, конечно, только разведчиками, с отрядом своих соплеменников.

Поспешно навьючили багаж на трех лошадей, прихватив парус со шлюпки, принесенный в пещеру для починки, на четвертую лошадь усадили супругов Мертон, на пятую — Чарльза с Мери, шестую взяли Том и Матильда, а Люис, Джек и Нанни пошли пешком.

Лошади были крепкие и послушные. На каждой была узда и седло из шкур, мехом вверх. На седле были приторочены длинное лассо, сплетенное из нескольких ремешков, и боласы, излюбленное оружие в Южной Америке среди дикарей и гаучосов. Болас — это два-три каменных шара с куриное яйцо величиной, обтянутые сыромятной кожей и прикрепленные к концу плетеных ремней длиной в четыре-шесть футов. Когда, покрутив над головой, охотник с силой бросает это нехитрое оружие, шары, увлекаемые собственной тяжестью, обматываются вокруг ног намеченной жертвы, и та падает, как подкошенная. Чарльз и доктор умели ловко управляться с боласом и обещали научить и мальчиков бросать это оружие. Кроме того под деревьями, где были привязаны индейские лошади, нашли три оставленных индейцами копья из бамбука, сажени в две длиной, с железными прекрасно заостренными наконечниками…

Утро только занималось, когда, покончив с укладкой, наши друзья тронулись в путь. Пройдя несколько миль по берегу, они свернули влево и стали пробираться через густой подлесок. Люис и Джек, с топорами в руках, расчищали дорогу. Не отъехали они и пятнадцати миль, как пришлось остановиться на отдых, так как солнце жгло невыносимо, и продолжать путь было крайне тяжело.

Лошадей развьючили, подушки и одеяла разложили на земле и, закусив, прилегли отдохнуть.

Отдыхали часа два, зато встали свежими и бодрыми, готовыми к новым трудам. Идти же стало еще труднее, подлесок перешел в дремучий лес. Наконец через пять часов утомительного пути вышли к быстрой, мелкой речке, на берегу которой и решили сделать привал.

Ночь прошла спокойно. На рассвете поднялись, запаслись свежей водой и снова двинулись в путь. Воздух становился суше и чище, чем был на влажных равнинах, и даже слабая миссис Мертон оживилась от этой перемены. Пробудившаяся от сна природа звенела на разные голоса; со всех концов доносилось пение незнакомых птиц, трескотня темно-зеленых попугаев. Попугаи до того надоели, что Джек не выдержал и ударом своего боласа свалил пару толстых крикунов. Из них могло получиться вкусное жаркое.

Доктор Люис, поглядев на этих птиц с их длинным, острым хвостом, произнес:

— Это попугаи Psittacus jaqulina. Летом они живут в Андах, а на зиму целыми стаями слетаются в Чили и там являются настоящими опустошителями полей; к счастью, они прилетают туда уже по окончании жатвы, иначе бы опустошили весь край.

Кроме попугаев нашим друзьям удалось еще полакомиться гигантской, с куриное яйцо величиной, душистой, сладкой земляникой, в которой тот же Люис признал Fragaria chilensis, чилийскую землянику, замечательную своим запахом.

Но в следующие дни дичи уже не попадалось. К тому же поднялся сильный, резкий ветер, пошел дождь, и разведенный было костер погас. Одну ночь так и не удалось зажечь огонь, и спать легли, пожевав только сухарей. Нечего и говорить, что ночь, проведенная в таких условиях, да еще впроголодь, без костра, была для путешественников не из самых приятных. Мало кто спал, встали раздраженные, продрогшие…

Вдруг доктор молча показал на стадо животных, которые спокойно паслись по склону горы, покрытому травой. Люис, Чарльз и Джек приготовили свои боласы и стали бесшумно приближаться к стаду. Им удалось приблизиться на близкое расстояние, и они бросили свои боласы. Стадо в беспорядке разбежалось, причем одно животное унесло с собой шары, обмотавшиеся вокруг его шеи. Но другое, сваленное удачным ударом, лежало на земле. К нему и кинулись охотники. Но еще прежде, чем они приблизились, громадный кондор, паривший в небе, быстро спустился на упавшее животное и стал выклевывать ему глаза. Разбойника едва отогнали ударами копья и с торжеством притащили добычу в стан.

— Это, кажется, лама! — проговорил Мертон, рассматривая животное.

— Не совсем лама, но из породы лам, — поправил доктор, — это, собственно, гуанако, замечательный по длине и стройности шеи, тонкости хвоста, похожего на крысиный, и по ногам, превосходно приспособленным к горам.

Из мяса гуанако приготовили превосходные бифштексы, которыми остался доволен даже привередливый Чарльз. Приберегли и шкуру, покрытую тонкой длинной и мягкой шерстью…

Гуанако хватило на несколько дней, а потом опять пришлось перебиваться сухарями да изредка яйцами. По расчетам путешественников, они прошли более ста миль, то взбираясь по крутым каменистым склонам, то спускаясь в долины. Местность была унылая, и только лес сглаживал общее тягостное впечатление. Одно только было хорошо — чистый горный воздух, благотворно действовавший на слабое здоровье миссис Мертон, которая чувствовала себя гораздо лучше и бодрее.

(обратно)

IV

После холодной, пасмурной ночи путешественники медленно тронулись в путь, обдумывая свое положение, а главное, соображая, где бы им найти какую-нибудь живность. Ослабели не только люди, но и лошади, одну из вьючных лошадей пришлось оставить на месте, а кладь переложить на верховую, где сидели Матильда и Том, которые теперь должны были идти пешком.

Вдруг шедший в нескольких шагах впереди Джек рванулся вперед и исчез в чаще леса. Опасаясь, как бы пылкий мальчик не подвергся опасности, Люис бросился за ним. Но догнать его было нелегко. Вдруг раздался выстрел, и это еще больше обеспокоило Люиса, он знал, что у Джека не было с собой ружья. Значит, стрелял кто-то другой. Люис кинулся на звук выстрела и, взобравшись на скалу, поглядел вниз. И что же? Он увидел Джека, склонившегося над каким-то незнакомцем.

Доктор с трудом спустился вниз и сразу же занялся раненым. А Джек тем временем рассказал о своей неожиданной встрече:

— Идя впереди, я заметил сквозь чащу деревьев гуанако. Подкрасться и бросить в него шары было делом одной минуты. Но шары обмотались вокруг шеи гуанако и только испугали его; он громко заржал. Я нагнулся, чтобы подползти еще ближе к животному, как вдруг раздался выстрел. Стой я на ногах, пуля непременно угодила бы в меня. А так он попал только в гуанако, которое, обезумев от боли, прыгнуло через меня, столкнулось с охотником и вместе с ним полетело с обрыва. До меня донесся стон раненого; я сполз вниз и увидел охотника, всего окровавленного, в забытьи. Что бы я делал с ним, если бы не явились вы, доктор!

— Ну, хорошо, Джек, что все так окончилось, — сказал Люис. — А теперь сбегайте за моим докторским саквояжем.

Мальчик проворно стал вскарабкиваться по обрыву, а Люис, содрав кору с ближайшего дерева, завернул в нее переломанную руку незнакомца, отложив операцию до более удобного времени.

Скоро вернулся и Джек, с ним прибежали Том и Нанни, которые притащили большое одеяло. Люис дал понюхать незнакомцу нашатырный спирт, и тот очнулся. Открыв глаза, он с недоумением поглядел на наших друзей, затем пробормотал по-испански: «Дайте мне умереть!»

Люис, хорошо знавший испанский, спросил его, почему же он не хочет, чтобы его перенесли к родным или друзьям?

— Родные, друзья! — с горькой улыбкой повторил незнакомец. — Увы, у меня никого нет.

— Ну, так мы будем вашими друзьями! — пылко воскликнул Джек. — Скажите, где вы живете, и мы отнесем вас туда!

Мальчик произнес эти слова на очень ломаном испанском, но незнакомец все-таки понял его и жестом указал на небольшую поляну в лесу. Больного осторожно подняли на одеяло и понесли через лес, покрывавший пологий склон; пройдя с милю, вышли на ровное открытое место, где струился веселый светлый ручей. Здесь, у скалы, стояла низенькая хижина, сплетенная из ветвей и крытая шкурами. Внутри она представляла собой одну светлую комнату, обитую мехами и меблированную сплетенными из прутьев сиденьями да едва отесанным пнем вместо стола. В углу лежала куча сена, крытого шкурами; это была постель хозяина. Сюда и положили больного, опять впавшего в беспамятство, наверное, от тряски при переноске.

Доктор немедленно принялся за работу: вправил сломанную руку, перевязал раны и ушибы, дал больному успокоительное, после чего тот крепко уснул.

Наши друзья огляделись. Маленькая долинка была покрыта сочной травой, на которой паслись мул и две ручных ламы; на огороде росли кукуруза, бобы и картофель.

Вечерело. Сгущался мрак, предвещавший грозу, — и доктор, подумав немного, попросил мальчиков сбегать к остальным и привести их сюда на ночлег.

Нанни, между тем, сидя возле больного, с любопытством оглядывала его хижину. С балок спускались длинные полосы сушеного мяса (чарки), а на полке стояли грубые деревянные сосуды, один с водой, другой — с молоком.

Заметив любопытство Нанни, доктор смеясь посоветовал ей заняться разведением огня в очаге, так как пошел дождь, и промокшим путникам надо будет обсушиться. Нанни взялась за дело. Нелегко было развести огонь, когда не было ни печи, ни трубы, и дым уходил в отверстие в крыше, откуда шел дождь. Наконец, костер осветил хижину.

Измученные путешественники вскоре добрались до нежданного приюта. По дороге Джек, заметив, что в одном месте кондор, неподвижно паривший в небе, вдруг стремительно бросился вниз, пошел взглянуть и заметил мертвую гуанако с обмотанным вокруг шеи боласом. После схватки с крылатым хищником добычу удалось отбить и перетащить в хижину.

Нанни поджарила мясо гуанако, и голодные путники с жадностью накинулись на него, запив потом жаркое чаем с молоком. Больному тоже дали этого напитка, совершенно незнакомого ему, и он ему очень понравился. После этого по настоянию доктора он принял еще раз успокоительное, но перед тем, как уснуть, попросил Нанни подоить самку-ламу, которая несколько раз уже с жалобным блеянием подходила к хижине.

Хижина гаучо, как зовут в Южной Америке впавших в полудикое состояние потомков испанцев, при всей своей убогости, стала для путников надежным убежищем в эту бурную ночь, и они с удовольствием уснули, закутавшись в свои одеяла.

Наутро все встали бодрыми. Больной тоже выглядел хорошо и мог наконец ответить на вопрос, что заставило его скрываться в этой дикой, безлюдной пустыне.

— Я вынужден прятаться здесь от врагов, — начал он свой рассказ. — Они превратили мою жизнь в мрачную и безотрадную.

Меня зовут Альмагро. Родился я в пампасах. Наш род ведет начало от первых покорителей и цивилизаторов Чили. Отец много рассказывал мне про подвиги Вальдивии, который с горстью храбрецов покорил многие земли, пройдя Перу из края в край, до южной границы Чили. Даже отчаянные арауканцы не могли устоять перед доблестью Вальдивии и вынуждены были признать его господство.

Раздавая завоеванные земли своим сподвижникам, Вальдивия подарил и нашему предку богатый надел на востоке от Анд, где вскоре была образована цветущая колония. Однако южные, еще не покоренные племена индейцев, разъяренные жестокостью испанских правителей, решили не оставлять в покое колонистов и мало-помалу разорили колонию. Немногие оставшиеся в живых семейства, в том числе и наше, вынуждены были бежать в пампасы, чтобы там укрыться от врагов.

Несчастные жили здесь в большой бедности. Жилищами их были разбросанные в одиночку по пампасам низкие плетенные из прутьев хижины, крытые соломой и окруженные персиковыми деревьями. Такая хижина, стоявшая совершенно особняком, вдали от других жилищ, была и у нас. Из страха перед индейцами отец окружил хижину непроходимой изгородью из колючих кактусов.

Мы жили бедно, но не голодали: у нас были посевы кукурузы, были лошади, отец приручил несколько лам, дававших молоко и шерсть, из которой мать ткала нам одежду.

Отец учил нас, меня и брата Педро, езде на лошади, стрельбе из ружья, затем — чтению и письму, а мать научила нас играть на гитаре.

Мир и согласие царили в нашей семье. Но отец стал что-то задумываться и грустить, наконец — о, как мне памятен этот злосчастный день! — возвратившись с охоты, бледный, испуганный, закричал. «Индейцы! Нужно бежать!» Мы стали быстро собирать вещи, а в это время отец рассказывал, что давно уже заметил следы индейцев, а сегодня увидел и их самих. Нам уже оставалось только сесть на лошадей, как вдруг резкий, пронзительный крик потряс воздух. В одну минуту наша изгородь запылала со всех сторон, и хижину окружила стая краснокожих демонов. Мать упала в обморок. Отец наклонился было, чтобы помочь ей, но в это время удар палицы уложил его на месте. Брата Педро, вступившегося за отца, постигла та же участь. А потом враги безжалостно убили и мать. Меня же, как самого младшего, пощадили, но взяли в плен.

После долгого и опасного странствия по горам индейцы привезли меня в свою деревню. Я попал к вождю (токи) Кадегуала, под властью которого находилось несколько племен арауканцев, живущих у подножия Анд. Это был человек благородной, воинственной наружности. Я невольно любовался им, когда он шел, завернувшись в длинные складки своего пончо, украшенного вытканными пестрыми цветами и роскошной длинной бахромой.

— Скажите, пожалуйста, Альмагро, — вмешалась Матильда, — а дома у арауканцев такие же, как ваша хижина?

— У нас была крытая соломой, глиняная мазанка, это было лучшее строение во всей деревне. Она разделялась на две комнаты: одна служила спальней, а другая — приемной для гостей; здесь лежали циновки, ковры, стояли низкие столы. В отдельной хижине размещалась кухня, снабженная очагами, глиняными горшками, противнями и корзинами. Чашки и блюда были из тыквы, а в качестве ложек использовались раковины; что касается пищи, то она была очень разнообразна: мы питались и молоком, и пшеницей, и картофелем, и тыквами; о мясе нечего и говорить — его было вволю; были даже домашние куры. И помню, мы с Кариельпой, маленькой дочкой вождя, не раз горько плакали, когда резали какую-нибудь нашу любимую курицу.

Кариельпа отличалась вообще добрым, нежным сердцем. Вдобавок она была так прекрасна, как могут быть прекрасны только ангелы на небесах. От матери, креолки, она научилась жалеть христиан, которых ненавидели ее соплеменники, и любила христианского Бога. Общий кров еще более сблизил нас, и нечего удивляться, что, по мере того как мы оба входили в возраст, наша любовь все больше соединяла нас. Я возмужал и окреп, научился владеть оружием и стал хорошим наездником. Только в набегах индейцев на христиан я не принимал участия: меня ужасала мысль проливать кровь своих.

Вдруг токи объявил дочери, чтобы она готовилась стать женой вождя соседнего племени. Это известие как громом поразило меня. Я обезумел от горя. Много передумали мы с Кариельпой, но ни на чем не могли остановиться. Тут пришло известие, что после одного набега, кончившегося полным разгромом наших, токи был убит. Верные друзья едва успели спасти тело вождя от поругания… Место умершего как раз и занял жених Кариельпы. Медлить было нечего: нам оставалось одно — бежать. Я приготовил двух быстрых коней, и темной ночью мы покинули индейскую деревню. Путь наш лежал в мрачные дебри Кордильер, у подножия которых, как мне было известно, поселился один испанский миссионер. Мы вскоре отыскали его убогую келью. Добрый священник прежде всего благословил наш союз, затем дал нам мулов, более пригодных для путешествий по горам, оружие и посоветовал скрыться где-нибудь в горной долине, а потом, когда все успокоится, спуститься в пампасы и там начать жизнь гаучо.

Мы так и сделали. После нескольких дней странствования в горах нам понравилась одна уединенная долина. Мы решили здесь поселиться. Я выстроил хижину, выложив ее внутри шкурами убитых пум и альпага.

Долгое время счастье наше ничем не омрачалось. Я охотился, ловил вигоней, из шерсти которых искусная Кариельпа ткала одежду. Я посеял взятые у миссионера семена, и теперь кроме мяса у нас были на столе и картофель, и бобы, и кукуруза. В саду росли яблоки и персики. Наконец, я приручил несколько лам, и мы могли питаться еще и молоком.

В довершение этой счастливой, безмятежной жизни Господь даровал нам прелестную девочку. Зара, как мы назвали ее, была здоровым, умным ребенком. Она лазила по горам, ловила цветных попугаев или нежных колибри, приносила нам душистую землянику и бесконечно радовала нас с женой. Мы просто не могли налюбоваться на свою дочку.

Так прошло более десяти лет. Заре было уже девять. Однажды, уйдя в горы за попугаями, она что-то долго не возвращалась. Жена почувствовала беспокойство. Я бросился на поиски, но тщетно облазил все окрестные высоты: Зары нигде не было видно. Сердце мое похолодело от ужаса. Что с ней случилось? Еще раз, уже отчаявшись найти ее, я влез на крутую скалу и — кто опишет мои чувства! — увидел вдали скакавший во весь опор отряд диких индейцев, а среди них — развевающийся алый пончо моей дочери.

Не помня себя от отчаяния, я бросился в хижину и сразу рассказал все жене. Бедняжка только взглянула на меня и упала в обморок. Я понял, что убил ее своей неосторожностью. Я звал ее, молил, внушал надежду; но жена, хотя и очнулась, только качала головой, ничего не говоря… Бедняжка так и зачахла от тоски, — и скоро мне пришлось копать для нее могилу.

После ее смерти наша хижина опротивела мне, — и я, нагрузив мулов и лам пожитками, стал скитаться по горам, в тщетных поисках дочери. Наконец потеряв всякую надежду, измученный, я построил себе хижину в этом уединенном месте, где и влачил печальное существование. Жизнь мне в тягость, и, право, я сожалею, зачем вы спасли меня, добрые люди!

— Полноте отчаиваться, — проговорил мистер Мертон, — верьте, Господь, спасший вас, очевидно, ведет вас к какой-то цели, известной ему одному. Молитесь и уповайте!

Со своей стороны, и доктор Люис прибавил:

— Вы — человек здоровый, сильный! Могли бы перебраться в другую страну и там приносить пользу людям, как и мы стараемся это делать.

— Спасибо вам, господа, за ваши утешения, — проговорил Альмагро, — постараюсь последовать вашему совету!.. Я случайно открыл еще никому неведомый проход через Анды и постараюсь провести вас. Но помните, по пути нам будут грозить большие опасности!

— Будем надеяться на Господа, и он не оставит нас своей помощью! — набожно проговорил мистер Мертон.

На общем совете порешили остаться в хижине до тех пор, пока Альмагро совсем не поправится, а тем временем — заняться уборкой посевов. Мы выкопали картофель, сжали зрелую кукурузу, сорвали бобы и навялили мяса. Все эти припасы, запаковав в шкуры, разложили на трех лошадей, которые к тому времени достаточно окрепли (а двух остальных, все еще слабых и больных, решили оставить у хижины на воле). Воспользовались для клади и мулом Альмагро, выносливым животным, особенно пригодным в горах.

Наконец все было готово, и на следующий день мы собирались уже двинуться в путь. В хижине оставалось провести одну ночь.

До сих пор ясное небо вдруг заволоклось черными тучами, и полил страшный дождь. В отверстие крыши, служившее дымоходом, хлынули целые потоки воды и в одну минуту затопили всю хижину. Едва-едва, с помощью шкур, удалось заделать отверстие… Вслед затем послышался глухой подземный грохот, земля заколыхалась. Все в ужасе ждали смерти. Раздался страшный треск — казалось, горы расселись, громадные скалы покатились в долины. В одно мгновение хижина была завалена камнями. Подземные толчки все не прекращались, сопровождаемые оглушительным грохотом и треском.

Так прошла долгая мучительная ночь. Землетрясение прекратилось только к утру, но дождь продолжал лить, а под дождем нечего было и думать приниматься за работу, чтобы освободить хижину от заваливших ее камней. Пришлось молча дожидаться окончания ливня. Это случилось только через три дня. Только тогда мы смогли снять с отверстия в крыше шкуры и зажечь огонь.

— А теперь пустите меня посмотреть, что делается снаружи! — проговорил Джек и с этими словами стал взбираться через отверстие на крыше. Ему наказали как можно скорее возвращаться назад, но прошло немало времени, — а мальчика все не было. Его отсутствие уже стало тревожить родителей. Вдруг раздался жалобный крик.

Все в ужасе взглянули на своего доброго друга и советчика, доктора Люиса.

— Ничего, не волнуйтесь, — успокоил он родителей мальчика, — крик выражает скорее удивление, нежели испуг. Впрочем, не мешает поглядеть, что там. Полезайте теперь вы, Чарльз, да захватите с собой ружье!

(обратно)

V

Чарльз безмолвно вылез в отверстие и выбрался на крышу. Вид, который открылся перед ним, поразил его: цветущая долина стала неузнаваема; всюду виднелись лежащие в беспорядке камни и куски скал; все было разрушено, исковеркано, разбито. От возделанных полей и следа не осталось.

С трудом пробираясь среди этого хаоса, Чарльз отыскал, наконец, Джека; мальчик сидел на обломке высокой скалы весь в слезах.

— Что с тобой? — бросился к нему Чарльз.

— Ах, Чарли, — ответил мальчик. — Посмотри кругом, какая картина! Как вырваться нашим из хижины, заваленной камнями? А если и выберутся, на чем поедут? Ведь наши лошади, наверно, все пропали!

Чарльз утешил мальчика как мог, и они вдвоем стали осматривать хижину снаружи. Оказалось, огромная масса камней завалила вход выше крыши и этим спасла хижину от разрушения. Джек и Чарльз, подняв одно из поваленных деревьев, приставили его вместо лестницы и легко оказались на крыше, а оттуда попали внутрь хижины, где уже с нетерпением ждали их возвращения.

Все стали размышлять, как же лучше выбраться из полуразрушенной хижины, и решили наконец разобрать балки и крышу. Так и сделали. За этой работой и застала их ночь. А наутро веселый крик мула поднял всех. Альмагро со слезами радости приветствовал верное животное. На мула усадили госпожу Мертон, затем припасами нагрузили лам и, плотно позавтракав, пустились в путь.

По дороге то и дело приходилось объезжать груды поваленных деревьев и скал, а у ручья путников ждало новое разочарование: от ливней он превратился в бурный, непроходимый поток.

— Ну что ж, — проговорил Люис. — Надо делать мост, вброд ручей не перейти. Альмагро поможет нам!

Тот подумал немного и высказал свои соображения.

По его указаниям свалили два дерева достаточной длины, очистили от ветвей и, уперев один конец в большой камень, подняли другой конец при помощи лассо и опустили на другом берегу. Деревья легли так, что между ними было не более одного фута ширины; затем этот мост застлали ветвями и листьями — и благополучно переправились через ручей.

На другом берегу развели костер и разбили палатку для ночлега. Ночь прошла без приключений. Утром всех разбудило трескучее пение попугаев и каких-то чернобородых птичек — Fringilla barbata, по объяснению Люиса.

Позавтракав, путешественники стали подниматься по склону горы, через заросли кустарников. По мере того как дорога шла все выше и выше, деревья становились реже и мельче, а трав — меньше и меньше. Надежды на дичь исчезли; приходилось довольствоваться только запасами «чарки» (толченого сушеного мяса) и кукурузы. К счастью, хоть не было еще недостатка в воде.

Так прошло несколько дней утомительного пути. Однажды вечером, когда готовились расположиться на ночлег, внимание привлек топот. Все с изумлением оглянулись и увидели в свете костра морду Нигера. Лошадь выглядела здоровой и свежей. Ее без труда поймали, отдав мистеру Мертону, изредка подсаживавшему теперь к себе попеременно дочерей. Остальные по-прежнему шли пешком, отчего каждый день у них пухли и болели ноги, а обувь превратилась в клочья.

— Эй, мистер Джек, — заметила как-то раз Нанни. — Погляжу я на ваши ботинки и не сравню со своими сабо! Возьмите-ка их, у меня есть еще пара запасных!

Оказалось, предусмотрительная Нанни запаслась в дорогу деревянными башмаками, которые пришлись теперь очень кстати. Джек, у которого ноги были изранены, с благодарностью сбросил остатки своей обуви и надел сабо. Да и другие с завистью поглядывали на это; даже щеголеватый Чарльз, истрепавший за короткое время путешествия несколько пар изящных лондонских штиблет, заявил, что при первом же удобном случае обзаведется сабо.

При всех этих трудностях путешественники были, однако, здоровы и веселы. У Альмагро почти поправилась рука. Словом, все было бы хорошо, если бы не скудость питания и трудности пути. Который уже раз путники поднимались на горы и спускались в долины, а перед ними все еще высилась вдали исполинская гряда главного хребта Кордильер. Девочки с трепетом поглядывали на увенчанные вечными снегами вершины и беспрестанно обращались к Альмагро с тревожными вопросами, неужели им придется проходить их. Но тот успокоил их, уверяя, что проведет караван ущельями.

Наконец, после долгого и утомительного пути, добрались до высшей точки перевала через хребет. Это была плоская обширная равнина, где круглый год не таял снег. Посредине виднелось замерзшее озеро, очевидно, кратер потухшего вулкана. По обеим сторонам перевала чернели угрюмые скалы, а впереди — горы сбегали вниз уступами, перемежаясь с заметенными снегом лощинами. И только там, на краю горизонта, за этим широким, бесконечным скатом, виднелись казавшиеся легким голубоватым туманом пампасы.

С надеждой наши путешественники стали спускаться вниз, забыв даже про голод и усталость. Животные, давно уже питавшиеся впроголодь, едва тащились.

Но вот уже вышли в первую долинку, где из-под снега выглядывало несколько сухих растений и прошлогодняя трава. Животные с жадностью набросились на этот скудный корм. Теперь предстояло спуститься еще ниже, на несколько сот футов, чтобы попасть в лощину, где в горах Альмагро знал несколько пещер. Там можно было укрыться от столь частых в этих местах горных метелей. Альмагро сообщил, что во время своих странствий ему неоднократно приходилось отдыхать в этих пещерах.

Да, но как попасть в лощину? Спуск был довольно покат, но скользок, а проезжая тропа шла большими обходами, и, идя по ней, нужно было потратить понапрасну много сил. Альмагро решил этот вопрос просто — предложив скатиться в ложбину по снегу. Сначала предложение это показалось диким и странным, но потом все пришли к убеждению, что другого выхода не остается. Скатили ящики, чемоданы, за ними отправили животных, из которых мул и ламы (между ними была уже маленькая, родившаяся среди гор во время путешествия) спускались весело, а лошади с трудом. Наконец благополучно спустились и люди. Отыскали пещеры, о которых говорил Альмагро, в одной из них нашли связку хвороста, которую Альмагро признал за свою, набранную про запас; под хворостом же в земле был зарыт целый мешок кукурузы; отыскали и его.

Находка развеселила путников; а случайно пойманный Альмагро у пещер огромный, полупудовый пампасский заяц (изредка встречающийся и в Андах) и совсем привел их в восторг, обещая давно уже исчезнувшее у них жаркое на ужин.

Нанни умело состряпала из зайца вкусное блюдо, и его с аппетитом съели; вместо хлеба, правда, пришлось довольствоваться кукурузой.

Ночью всех разбудил страшный вой ветра и шум катившихся с гор камней; к этому присоединялось ржание и блеяние испуганных животных.

— Вот этого-то я и боялся все время, — проговорил Альмагро, когда к нему обратились с расспросами. — Это — Temporales, страшные осенние вьюги! Верная смерть ожидает тех несчастных, кого они застают в горах! Нужно благодарить Бога, что мы вовремя добрались до надежного убежища!

Действительно, когда отвалили камни, которыми закрыли на ночь вход в пещеру, увидели завалы снега, и он все еще продолжал падать, крутясь в диком вихре.

Целых три дня и ночи беспрерывно валил снег, и наши друзья уже стали падать духом, так как запасы их почти истощались, да и животных было нечем кормить.

Один мистер Мертон, глубоко верующий, не унывал.

— Не бойтесь, друзья мои, — говорил он. — Господь, до сих пор простиравший свою десницу над нами, и теперь не покинет нас! Его завет: «воззрите на птицы небесные, яже не сеют, не жнут, не собирают в житницы свои, а Отец наш Небесный питает их!»

И действительно, словно в оправдание его глубокой веры, на четвертый день вьюга стихла.

Все, с нетерпением дожидавшиеся этого момента, поспешили выйти на свежий воздух. Глазам их представилась необозримая белая пелена, покрывшая и горы, и долины.

Однако ничего не поделаешь: надо было отправляться на охоту. Немедленно собрались Люис и Альмагро, к ним присоединился и неугомонный Джек, вооружившийся копьем, лассо и боласом.

Охотники пошли по глубокому снегу. Вдруг Джек, дойдя до утеса, свистнул из-за него, сообщая условным сигналом, что он увидел дичь и… внезапно исчез из глаз охотников. Оказалось, он провалился сквозь снег. Но как глубоко, — никто не знал. Тогда Люис окликнул мальчика, — и скоро в одном месте появился кончик копья; вместе с тем послышался глухой, как из-под земли, голос Джека. Наши друзья немедленно решили, что делать. Связав крепко два копья, к концу их прикрепили прочный, длинный аркан и, подвинув копья настолько, чтобы петля аркана опустилась в отверстие в снегу, крикнули Джеку, чтобы он обвязался, а они станут его тащить. После некоторых безуспешных попыток мальчика удалось-таки вытащить, невредимого, но бледного, с разбитыми руками и вывихнутой ногой.

— Спасибо! — слабо проговорил Джек. — А теперь оставьте меня полежать здесь, а сами не упустите гуанако: ведь я из-за них и попал впросак!

Действительно, невдалеке виднелось целое стадо этих животных, спокойно отыскивавших под снегом траву. Охотникам удалось свалить с ног двух здоровенных животных, которых они едва-едва приволокли к тому месту, где лежал Джек. Тащить же до пещеры эту дичь не было уже сил, и Альмагро отправился за своим мулом и связкой веревок, с помощью которых и удалось приволочь добычу, да кстати и Джека. Здесь доктор осмотрел раненую ногу, положил на нее компресс и перевязал. Потом все с аппетитом принялись за обед, состряпанный умелой Нанни.

(обратно)

VI

Шерсть с гуанако остригли и спрятали в мешки; затем сняли шкуры, вычистили их, а мясо частью зарыли в снег, частью — нарезали длинными ломтями, которые и провялили на солнце или над костром. Приготовленное таким образом мясо, называемое на языке южноамериканцев чарки, или carne seca (сушеное мясо), сохраняется очень долго. Перед тем, как варить, его обычно отбивают камнями, чтобы размягчить.

Прошло несколько дней в этой работе. Снег не сходил, а между тем дичи уже не было; очевидно, и гуанако спустились в нижние долины. Однако доктор Люис, взобравшись на верх горы над пещерой, где приютились наши друзья, заметил внизу зеленую долину, куда можно было спуститься прямо на салазках. Он попробовал сам этот путь и, найдя его вполне подходящим, предложил таким же образом спуститься и другим. Мальчики с восторгом ухватились за это предложение, так их увлекала мысль о катании на салазках; только боязливые супруги Мертон сначала и слышать не хотели о столь необычном для них способе передвижения. Однако, когда Люис и Альмагро, спустившись несколько раз на шкурах гуанако, благополучно возвращались назад, доказывая безопасность такого путешествия, Мертоны, наконец, согласились, и их с большими предосторожностями спустили вниз.

Немало хлопот доставили и животные. Но лам удалось поманить за собой, взяв на колени их маленького детеныша и спустившись с ним. Самка, увидя, как он скользит вниз, тоскливо пометалась, побегала, наконец начала осторожно спускаться по косогору, самец — за нею. Спустившись в долину и убедившись, что их детеныш цел, ламы спокойно принялись щипать траву. Лошадь и мула таким же образом заманили сеном; мул первым принялся спускаться и благополучно оказался внизу; бедный же Нигер скользил и падал, наконец кубарем скатился вниз и поднялся ошеломленный; но, встряхнувшись, через несколько минут вместе с другими животными стал пастись в траве.

В долине было теплее, чем вверху; кроме того, здесь в изобилии было сухого хвороста и травы.

Наши друзья развели костер и расположились на отдых. На следующий день они стали опять спускаться вниз, на этот раз по проторенной мулами тропинке. Чем ниже они спускались, тем чаще и чаще стали попадаться кусты и даже деревья, среди которых раздавалась трескотня попугаев. Наконец еще через два дня путешественники очутились в обширной плодородной долине, на самом нижнем уступе Анд. Перед ними на много миль простиралась равнина, огражденная последней, наименее высокой грядой гор, а далее тянулась однообразная ровная степь с блестевшими по ней серебристыми нитями рек.

— Отсюда мы должны повернуть на север, — проговорил Альмагро. — Я эти места хорошо знаю. Тропы, по которым мы шли до сих пор, проложены индейцами с юга; к счастью, они еще не встречались нам по дороге. Но все-таки безопаснее как можно скорее свернуть с их пути!

Путники последовали этому совету и, повернув к северу, скоро вошли в большой лес, тянувшийся через всю долину и взбиравшийся на гору, откуда он сбегал покато уже в пампасы. Роскошная лесная растительность, араукарии, которых наши друзья уже давно не видели, придали им бодрости, все стали смотреть вокруг веселее.

Привлеченные журчанием воды, мальчики углубились в чащу и вскоре вышли на берег небольшой речки, бежавшей с горы под тенью нависших ив. Мальчики пошли по течению, благо берег был ровный. По дороге им попался дикий картофель.

Наконец они вышли на поляну и тут с изумлением увидели персиковые деревья, отягченные зрелыми плодами.

— Друзья мои, — проговорил Альмагро, когда все пришли на это место. — Здесь жили люди; эти деревья посажены руками человека! Мы, должно быть, недалеко от жилья!

Все молча, но уже с осторожностью стали подвигаться вперед. Еще неожиданное открытие — маисовое поле… За полем валялись на земле поломанные колья. Альмагро тщательно осмотрел их.

— Тут был огромный двор, corral. Он разграблен. Пойдем дальше. Вероятно, грабеж не миновал и самого жилища!

Пройдя еще одну рощу персиковых деревьев, путешественники оказались перед обугленной хижиной. Крыши не было; одна стена была проломана; двери сорваны; а внутри, на земляном полу виднелось огромное темное пятно.

— Уйдемте отсюда! — воскликнул бедный Альмагро. — Это будит во мне тяжелые воспоминания! И здесь были грабеж и резня! О, Господи!

Они последовали совету гаучо и стали подниматься по лесистому склону; вдруг Чарльз сделал им знак молчать и, вскинув к плечу ружье, приготовился выстрелить в алое пятно, мелькнувшее между деревьями.

— Верно, какая-нибудь редкая птица! — проговорил Джек, но его прервал тревожный крик Альмагро.

— Стойте! Ради Бога, не стрелять! — и он бросился к дереву. Все с изумлением смотрели на него. Альмагро углубился в чащу и через несколько минут вышел оттуда, неся на руках бесчувственную молодую девушку в алом плаще.

— Смотрите, — обратился он с упреком к Чарльзу. — Вы чуть не застрелили это бедное дитя!

Между тем девушка очнулась и, раскрыв свои большие черные глаза, растерянно посмотрела вокруг и зарыдала.

— Она, как и я, испанского происхождения, — сказал Альмагро, присматриваясь к ней. — Не бойся, бедное дитя! — ласково обратился он к ней. — Мы — христиане и друзья! Мы никому не дадим тебя в обиду!

— Я — тоже христианка, — ответила девушка по-испански. — О, пощадите меня!

— Где ты живешь?

— Здесь, в лесу. Моих отца и брата убили… Они там, под деревьями…

Озадаченные этим ответом Альмагро и Джек направились в указанное место и действительно нашли прикрытые листьями и сучьями два изувеченных трупа, уже начавших разлагаться.

— Это я притащила их туда, — сказала с рыданием девушка. — При помощи большого сука. Сначала — отца, а потом — брата. Чтобы сохранить их от прожорливых кондоров. Два дня назад я упала с дерева и повредила ногу, так что не могла уже ходить ни в пещеру за пищей, ни к ручью за водой. Мне предстояло умереть с голоду!

— Бедное дитя! — проговорили наши друзья и поспешили отнести раненую в хижину, где дали ей персиков и кукурузы.

Девушка с жадностью набросилась на пищу, затем попросила отнести себя через пролом в задней стене в лес. Ее пронесли вверх по скату до густых кустов, росших у подножия крутой скалы.

— Посадите меня здесь на землю! — попросила девушка.

Ее посадили. Тогда она приподняла прилегавшие к земле ветви и показала Джеку на чуть заметную тропинку, заявив мальчику, что когда он пойдет по тропинке, то вскоре найдет темный камень, за ним и находится вход в пещеру, служившую девушке кладовой. Джек последовал этому указанию и действительно вскоре оказался в пещере, где находилось несколько мешков с кукурузой.

Пока решили ничего не трогать в пещере, а вернуться на место стоянки и там обсудить положение. Само собой разумеется, раненую девушку понесли туда же, и доктор, а потом Нанни принялись ухаживать за ней. Приняв успокоительное, она крепко уснула, а наши друзья стали думать, что делать дальше.

— Знаете, — сказал Люис. — Мне кажется, не худо бы здесь остановиться! Ведь лучшего места для стоянки не найти! Хижину можно поправить и сделать не только обитаемой, но и уютной. Место здесь хорошее и, главное, не открытое, что очень важно. Вода под боком, кукурузы — вдоволь, а в реке, вероятно, водится вкусная рыба.

— Но ведь здесь рыщут свирепые индейцы, — заметила боязливо миссис Мертон. — Я, кажется, не усну спокойно от страха, что придется услышать их ужасные крики, как описывал Альмагро!

— Успокойтесь, сударыня, индейцы обыкновенно никогда не возвращаются на место своего грабежа!

Альмагро подтвердил это. Тем не менее миссис Мертон все же была против остановки здесь.

В спорах прошли почти целые сутки, а на следующий день Мария, так звали молодую испанку, рассказала свою печальную историю.

— Я уже два года как лишилась матери. Это была кроткая, нежная женщина, наставлявшая меня в христианской вере и учившая разным рукоделиям. Мирно и счастливо проходило мое детство. Сидим, бывало, под персиковыми деревьями, отец играет на гитаре, а мать поет песни далекой родины. У меня было два взрослых брата, постоянно ходивших с отцом на охоту за пумами или страусами. Иногда отец со старшим братом, забрав с собой шкуры и страусовые перья, уходили куда-то далеко и возвращались только спустя много дней, нагруженные порохом, дробью, пулями, ножами и заступами, а мне и матери приносили пестрые платки. Но к нам никогда не заглядывал никто чужой.

Однажды отец и брат Фернандо возвратились с охоты вдвоем; оказалось, они встретили каких-то путешественников, и смелый Гонзало, старший брат, вызвался проводить их за Кордильеры.

Мать была очень расстроена, и, увы, предчувствия ее оправдались. Прошли дни, недели, месяцы, а Гонзало не возвращался. Тогда отец и Фернандо отправились на поиски. Долго бродили по горам. Наконец на краю одной пропасти им попался остов мула, в котором по остаткам попоны они узнали мула брата. Вероятно, мул поскользнулся, а несчастный брат слетел в пропасть. Печальные вернулись отец и Фернандо домой.

Мать, узнав обо всем, стала чахнуть от горя, и к весне ее не стало. Весной отец, которому не хотелось оставлять меня в хижине одну, послал Фернандо отыскать останки брата, причем строго наказывал ему не возвращаться тем проходом, что южнее нас, так как он был хорошо известен индейцам. Но брат был молод и беспечен. Обыскав пропасть, на краю которой нашелся остов мула, он пошел по другим долинам и как раз тем самым южным проходом, про который ему говорил отец, спустился в пампасы. Выйдя на равнину, он вдруг заметил целый отряд индейцев, впрочем, на большом расстоянии. Вместо того, чтобы спрятаться в лесу, смелый юноша доверился быстроте своей лошади и во весь опор помчался равниной. Вернулся домой он благополучно, но не был уверен, что индейцы не выследили его.

Это известие сильно смутило отца. Он сделал тайный проход в задней стене хижины и вынес через него в незадолго открытую перед тем пещеру наши припасы. Но тяжелое предчувствие не покидало его, он действовал как-то вяло. В ночь перед тем, как мы уже должны были покинуть хижину, нас разбудил страшный вой: индейцы окружили нас. Отец только и успел отодвинуть камень от потайного хода и сказал мне, чтобы я ползком пробралась в пещеру, как наша хижина запылала. Отец с братом пообещали последовать за мной, но я уже с той поры не видела их живыми… Кругом слышались крики, стоны, мычание, блеяние и ржание наших домашних животных. Я лежала в пещере, не шевелясь… Но вот все стихло. Я выждала еще некоторое время, пока не убедилась, что враги, исполнив свое кровавое дело, действительно удалились, и, горя желанием узнать, что сталось с родными, направилась опять к хижине. Боже, что я увидела! Всюду следы полного разгрома, а в самой хижине — трупы отца и брата!.. У меня не хватало сил вырыть могилу для дорогих покойников, но мне хотелось хоть накрыть их ветвями, и вот кое-как я перетащила их в лес… В пище у меня не было недостатка, вода также находилась под боком, — я долго бы прожила в лесу, но когда ушибла ногу, мне не хватало сил сделать даже несколько шагов. Я покорилась воле Божьей, ожидая голодной смерти! Но теперь я вижу, что сам Господь привел вас ко мне, и значит Богу угодно, чтобы я жила. Да будет его святая воля!

— Скажите бедной девочке, — проговорила растроганная миссис Мертон, — что я постараюсь заменить ей мать и надеюсь видеть ее такой же веселой и здоровой, как мои дети!

В молодости горе быстро забывается: не прошло и суток, как Мария уже смеялась со своими новыми подругами и училась у них английскому…

(обратно)

VII

Наши друзья пошли осматривать хижину, и, несмотря на вызываемые ею тяжелые переживания, она понравилась даже госпоже Мертон. Ее только пугала возможность нового нападения свирепых индейцев, но Альмагро заявил, что они все постараются как следует укрепить их новое жилище.

И действительно, прежде всего вокруг хижины и сада с огородом они выкопали канаву, затем с помощью найденных в пещере инструментов, наделали толстых кольев в одну сажень вышины, которыми и огородили свои владения. Такую же ограду предполагалось соорудить и вокруг корраля для животных, но на эту работу пока не хватило времени: нужно было еще заняться ремонтом хижины и оборудованием ее внутреннего устройства.

Прежде всего подправили крышу, перекрыв ее воловьими шкурами, во множестве найденными в той же пещере. Затем устроили внутри перегородки, сделав две спальни и одну общую комнату. После этого занялись сбором кукурузы; часть урожая спрятали в пещере, часть зарыли в землю, листья же и стебли, высушив хорошенько, сложили в скирды: они должны были служить кормом скоту на зимнее время.

После жатвы каждому устроили мягкую постель из свежей кукурузной соломы, покрытой мягкими шкурами и одеялами.

Несмотря на все эти занятия, мальчики успевали ежедневно ходить в лес и приносить яйца, птиц, а однажды, отправившись с Альмагро, привели случайно пойманную ими молодую дикую корову. Животное сначала брыкалось и упиралось, не хотело есть, беспокойно мычало, но через неделю все же смирилось. А еще через несколько дней у коровы родился теленок и, конечно, стал баловнем девочек.

Корова позволила себя подоить, и Нанни с торжеством устроила в пещере молочное отделение.

Наконец перебрались в хижину; и было пора, так как не только по ночам, но и днем стало тянуть с гор холодом. Мария тем временем настолько поправилась, что могла уже принимать участие в общих работах по дому; мальчики же теперь все чаще стали пропадать в лесу или у реки, охотясь или занимаясь рыбной ловлей.

Как-то они набрели на низкий темно-зеленый куст, покрытый спелыми стручками.

— Это — capsicum frutescens, чилийский перец, — проговорил Люис, рассмотрев растение, — один из самых острых и полезных для здоровья.

Они насыпали целый мешок стручков и с торжеством притащили Нанни, которая давно уже скучала по этой излюбленной английской приправе. Когда Мария заметила принесенный перец, она показала в саду такое же растение, посаженное ее отцом; таким образом перец можно было всегда иметь под рукой…

Так в работе проходило время.

День обыкновенно начинался рано, общей молитвой. Затем мужская часть колонии отправлялась в поле или сад, а женская — принималась за рукоделие: сестры Мертон учились у Марии искусству прясть и ткать тонкую шерсть лам и грубую гуанако, и скоро у них появилась материя собственного производства. Затем приходило время обеда, а вечером все гуляли, бродили по лесам, прислушиваясь к пению незнакомых птиц и собирая поздние цветы. В это время мистер Мертон обыкновенно любил беседовать с детьми о прелести и пользе уединенной жизни, отдаленной от мирских соблазнов и печалей.

Все соглашались с ним, только девушек и миссис Мертон все же угнетала мысль, как бы их убежище не открыли кровожадные враги.

— Постойте, мама, — вдруг воскликнул как-то Том, — я, кажется, нашел средство сделать наше жилище совершенно неприступным для индейцев.

— Что, ты отыскал батарею пушек, что ли? — засмеялся Джек.

— Не смейся! Глядите, доктор, — обратился Том к Люису, — я нашел в горах кактус… Смотрите, какие у него страшные шипы! Ведь если сделать изгородь из таких кактусов, ни один индеец не сможет пробраться к нам!

— Да, это дельная мысль! — заметил доктор. — Я знаю этот кактус: он страшно разрастается и становится просто неприступным из-за своих колючек! Завтра же отправимся в горы и выкопаем там как можно больше этих нужных нам растений!

Действительно на другое утро отправились в горы, но хотя и приволокли много кактусовых растений, вернулись исцарапанные острыми шипами. К счастью, сок того же кактуса, по совету Люиса, оказался целебным средством от ран. А на следующий день уже были умнее: во-первых, надели на руки рукавицы, сделанные из заячьих шкурок, во-вторых, захватили с собой мула и лошадь и, с их помощью, сразу притащили целый воз растений. Еще одна-две поездки — и кактусов оказалось вполне достаточно для изгороди. Оставалось только рассадить их вокруг изгороди. Это была не легкая работа и подвигалась она крайне медленно, однако недели за три и с ней справились. Теперь вся околица и даже корраль со скотом были обнесены двойным рядом кактусов, за исключением узкого прохода, который они собирались перекрыть воротами. Растения были всего фута по четыре высоты, но они так быстро растут, что наши друзья рассчитывали в скором времени иметь изгородь высотой в двенадцать-четырнадцать футов.

После этого занялись воротами; их изготовили из росшего в горах кедра — pino Alerse, прочной и прекрасно раскалывающейся породы. Выбрав дерево футов в сто высотой, его срубили, обрубили ветви и распилили на колоды футов по девять длиной. Из колод наделали досок, а потом сколотили крепкие, толстые ворота, которые и привесили на кожаных петлях.

Покончив с делами по дому, опять принялись за охоту, чтобы наготовить запасов на зиму.

Однажды, выехав с арканами, шарами и ружьями, — впрочем, ехали-то только Люис и Альмагро на муле и лошади, а остальная компания шла пешком, — спустились через лес в степь и здесь заметили целый табун диких лошадей. У мальчиков загорелись глаза при виде этих превосходных скакунов. Джек не мог удержаться от искушения и, подобравшись к одной молоденькой лошадке, ловко запутал ей шарами задние ноги и повалил ее.

— Экий ты счастливец, Джек, — воскликнул Чарльз. — У тебя будет собственная лошадь.

Джек накинул на голову пленницы свой плащ, и та, оказавшись в темноте, перестала биться, только дрожала всем телом. Тогда ей набросили на шею аркан, веревками спутали ноги и только тогда освободили от шаров. Тем временем Альмагро, погнавшись на своем муле, поймал другого скакуна и, мигом сняв узду с Нигера, силой сунул удила в рот этого скакуна, затем сам вскочил ему на спину. Почувствовав непривычную тяжесть, животное стало брыкаться, вставать на дыбы, затем бешено помчалось вперед, стараясь сбросить всадника; но тот сидел крепко. Наконец, вся в мыле, дикая лошадь покорилась и позволила управлять собой. В это время табун уже разбежался во все стороны и едва не увлек за собой домашнюю лошадь и мула; с большим трудом их удержали от желания присоединиться к компании диких лошадей.

Добычу с торжеством повели домой.

— Я назову свою пленницу «Злюкой»! — сказал Джек. — Она вполне заслуживает этого названия. А как, Альмагро, вы окрестите своего скакуна?

— Это будет зависеть от желания моего благородного спасителя, доктора Люиса, которому я подарю этого превосходного скакуна, когда усмирю и выезжу его, — скромно ответил гаучо.

Люис был очень тронут такой признательностью Альмагро; он искренне привязался к этому доброму, честному и заботливому человеку.

— Назовите, Люис, свой подарок «Памперо»! — предложила Матильда. — Это будет вполне подходящая кличка.

— Слушаюсь, сударыня! — комически раскланиваясь, ответил Люис. — Ну, а теперь, господа, запрем своих пленников в корраль, подержим их немного без пищи. Это будет первым шагом к их укрощению; дальнейшее же воспитание будет уже зависеть от терпения и силы воли укротителей.

Охотники последовали совету доктора, а потом вернулись в пампасы продолжать прерванную охоту. Им недолго пришлось ждать: почти у самой опушки леса они наткнулись на стадо рогатого скота. Альмагро и Люис немедленно поскакали к стаду, которое с испуганным мычанием побежало в разные стороны.

Одна корова с маленьким теленком очутилась совсем близко от Джека. Он воспользовался случаем и, метнув шары, ловко свалил ими теленка, мать же его, услышав жалобное мычание, остановилась и повернула к нему. Но в это время из чащи вдруг выскочила огромная пума; одним прыжком она оказалась возле спутанного теленка, моментально свернула ему голову и, закинув себе на спину, побежала обратно в лес, унося вместе с теленком и шары. К счастью, поблизости стоял Чарльз; он прицелился — и хищник с раздробленной головой покатился на землю, ужасно рыча. Через минуту пума затихла и уже не шевелилась.

На выстрел подошли и другие охотники, которые тем временем свалили огромного быка.

В этот день добычи было достаточно, и потому решили вернуться домой. На Нигера взвалили тушу убитого быка, корову взяли на аркан, теленка подобрали, а с пумы сняли шкуру, оставив тушу на съедение коршунам.

Охотники вернулись домой, где восхищенной Нанни передали вторую корову.

Хозяйство наших друзей постепенно разрасталось; жилище их превратилось в колонию. Поэтому нужно было как-нибудь окрестить его. После долгих рассуждении пришли к общему согласию, решив дать молодой колонии название Esperanza (Надежда).

Приняв это торжественное название, приступили к дальнейшему расширению Эсперансы, пристроив кухню, о чем давно уже мечтала Нанни.

Для этого за хижиной устроили палисадник из кольев, переплели его древесными ветвями, густо обмазали с обеих сторон глиной — и стены были готовы. Затем Альмагро смастерил крышу, оставив отверстие для дыма, и через две недели это уже была просторная, сухая комната. В ней устроили очаг, где Нанни искусно готовила. Молодые люди, со своей стороны, помогали ей кто чем мог: толкли кукурузную муку, сбивали масло…

Между тем пойманные лошади были совсем укрощены, на них уже можно было выезжать, и теперь на охоту колонисты отправлялись верхами: Чарльз — на Нигере, Альмагро — на муле, а Люис и Джек — на новых лошадях.

Однажды вся эта компания поехала в лес прямо на восток, откуда спустилась в степь значительно южнее того места, где прошлый раз охота была такой удачной.

Утро было свежее, в воздухе стоял живительный смолистый запах сосен. Солнце весело сияло на побледневшей листве и на далеких горных вершинах. Довольно долго наши охотники ехали, а увидели только трусливого агути, торопливо шмыгнувшего в траве, да одинокого сторожевого гуанако, готового в любой момент предупредить стадо об опасности.

— Смотрите-ка, Альмагро! — воскликнул вдруг Джек, глядя в траву поблизости. — Какие огромные яйца! Наверное, где-то рядом страусиное гнездо!

— Без сомнения, — ответил гуачо. — Но эти яйца не насиживаются, а берегутся, как уверяют, на пищу молодым птенцам. Спрячемся за деревья и посмотрим! Ага, видите, какой красавец идет сюда, и птенцы с ним! Готовьте шары! Мы непременно поймаем двух-трех!

Все с громкими криками выскочили из засады. Гигантская птица сначала как будто растерялась, затем с громким шипением быстрее ветра кинулась бежать, сопровождаемая птенцами.

Однако Чарльзу с Джеком все-таки удалось поймать пару птенцов; Альмагро тут же подрезал им крылья, затем им развязали ноги и, накинув на шею арканы, с триумфом потащили домой. По дороге удалось поймать еще и дикого коня; наконец охотникам встретился дозревший лен, с которого Люис посоветовал собрать семена: изобретательный доктор предполагал разводить его для пряжи.

(обратно)

VIII

На веселый голос Джека, во все горло распевавшего какой-то веселый марш, высыпала вся колония и с изумлением стала рассматривать охотничьи трофеи. Чарльз галантно преподнес своего страусенка Мери, а Джек — Марии, обещая построить для пленников будку. В свою очередь, девочки похвастались находками, которые они сделали в большом сундуке, захваченном еще из Англии: оказалось, все и забыли, что отправляясь в Америку, госпожа Мертон, по совету хозяйственной Нанни, положила в сундук, кроме всего прочего, еще и семена всевозможных садовых и огородных растений; тут были лук, бобы, репа, резеда, левкой и многое другое.

Решено было следующей же весной посадить эти семена, а пока, до наступления холодов, занялись более неотложными работами. Прежде всего поставили в коррале сараи со стойлами для коров, лам и лошадей. Затем приступили к постройке часовни, сажени в четыре длиной, которая, конечно, тоже была сделана в виде мазанки, но с каменным полом, покрытым циновками из кукурузных стеблей; последняя работа, а также шитье из шкур коров для часовни, понятно, легли на попечение девочек. Скоро место для молитв было торжественно освящено мистером Мертоном, и с тех пор каждое утро сюда стали сходиться все.

Молодые страусы привыкли в неволе и после выпаса на лугу сами возвращались в свою будку. Что с ними делать дальше, еще не решили. Конечно, в будущем они могли давать и перья, и яйца; пока же яйца добывались только на охоте. Обычно они шли на завтрак, а распиленные скорлупы использовались как тарелки и чашки.

Наступали уже ненастные дни; снег валил иногда густыми хлопьями; поднималась метель. Как приятно было нашим колонистам сидеть в это время за крепкими стенами, вокруг веселого огня.

За разнообразными работами время шло незаметно, был уже самый разгар зимы, то есть месяц июль. В кладовой колонии было много припасено сушеного мяса, а также кукурузы; вдоволь было и молока. Эта провизия пополнялась после каждой поездки на охоту то зайцами, то гуанако или вигонью. Однажды, в одну из своих обычных поездок, охотники набрели на далекое озеро, по берегам которого лежало много выкристаллизовавшейся на солнце соли. Колонисты тут же поспешили набить мешки этой драгоценной провизией, за что получили от Нанни особую благодарность.

Другой раз охотники натолкнулись на пятнистого хищника пампасов — ягуара и уложили его метким выстрелом.

Наконец, до наступления половодья, когда река должна была стать непреодолимой преградой, решено было отправиться еще в одну поездку, чтобы привезти высоких, похожих на бамбук растений, которые охотники заметили в одном месте. По их мнению, эти растения прекрасно могли идти на стены зданий. Заодно предполагалось захватить и побольше соли.

Ранним морозным утром охотники выехали, вскоре они нарезали целые охапки растений, наложили на них глыб соли и только было запрягли в эту махину Нигера и мула, чтобы отправиться домой, как Джек, залезший на дерево за голубиным гнездом, кубарем скатился с него и бледный, запыхавшийся сообщил, что увидел людей.

— Эти люди могут быть только индейцами, — заметил Люис. — Однако прежде, чем предпринять что-либо, нужно определить численность врагов. Пожалуйста, Альмагро, взгляните-ка вы!

Тот с готовностью полез на дерево, но тут же вернулся с выражением крайнего изумления на лице.

— Представьте себе: это — не индейцы! Я заметил у них повозки, запряженные лошадьми!

— Кто бы это был? — с недоумением спрашивали друг друга охотники. Между тем через несколько минут уже можно было различить, что ехали две длинных крытых повозки; одну везла лошадь, другую — мул. Животных вели под уздцы двое мужчин.

Наши друзья сели на лошадей и рысью подъехали к незнакомцам.

— О, слава тебе, Господи, — воскликнул по-английски один незнакомец, бледный, исхудалый человек. — Если вы — христиане, то не дадите нам погибнуть!

— Мы сделаем все, что в наших силах, — с участием ответил Люис. — Но кто вы и откуда?

Тут подошел и другой незнакомец, статный, красивый мужчина.

— Мы родственники. Меня зовут Вильям Дуглас, а это мой свояк Генри Керризерс. В повозках наши жены, одна — с младенцем, а сзади идет слуга, Джон Армстронг. Вот и вся наша компания. Мы выехали из Буэнос-Айреса в Чили месяца три назад, чтобы перейти Анды до снегов. В Чили же мы думали разрабатывать рудники. Но по дороге нас ограбили проводники; мы заблудились в этих бесконечных пампасах и теперь почти умираем от голода. Еще один день — и наши животные пали бы от истощения, а нам грозила бы верная смерть. Но Господь сжалился над нами, послав вас!

— Ну, видите, Генри, — вмешалась в разговор маленькая миловидная женщина, вылезая из повозки. — Я говорила, что не нужно отчаиваться! Идите-ка теперь к жене да уговорите ее перестать хныкать; да, кстати, и животным нашим нужно дать отдохнуть, а тем временем я переговорю с этими добрыми господами!

Распорядившись таким образом, госпожа Дуглас представилась охотникам и сказала:

— Сейчас вы увидите мою сестру, будьте снисходительны к ней. Бедная Элиза, и без того нервная и болезненная, сейчас просто с ума сходит от невзгод.

Люис прервал словоохотливую женщину и предложил свои услуги в качестве врача. Керризерс от души поблагодарил и повел его к повозке.

Внутри повозка была довольно мило убрана, на тюфяке в углу лежала молодая и хорошенькая женщина, возле которой стояла колыбелька, а в ней спало крошечное дитя. После первых разговоров Люис спросил, как путешественники дошли до столь печального положения.

Мистер Керризерс рассказал историю их странствований.

«Ровно три месяца тому назад мы, — начал он, — выехали из Буэнос-Айреса на двух повозках и шести фурах с четырьмя проводниками. Кроме того с нами отправилось на лошадях и мулах двенадцать рудокопов, приехавших из Англии.

Мы продвигались медленно, так как здоровье жены не позволяло делать больших переходов. А недели через три вынуждены были и совсем остановиться в убогой хижине гаучо; тут родилась девочка — наша дочь. Пока не поправится мать, нечего было и думать о продолжении путешествия. Между тем она поправлялась медленно, а припасов в этом диком месте было все труднее доставать на такую большую компанию. И вот мы решили отправить рудокопов вперед с тремя фурами и двумя проводниками, а с остальными — выехать после, когда позволит состояние жены. Вдруг оставшиеся проводники стали угрюмы и грубы; ворчали о задержке, твердили, что так нам вообще не перебраться до наступления зимы через Анды. Мы с Вильямом стали не на шутку опасаться их и решили на следующей же станции взять новых проводников. Вероятно, негодяи догадались о нашем намерении и стали вести нас в обход жилых мест. Нам приходилось уже останавливаться на бивуаках, оставляя сторожем только верного пса Уэллеса, в бдительности которого мы не сомневались, хотя он и привязался к одному проводнику, постоянно прикармливавшему собаку, так что та бегала за ним, особенно когда проводники отправлялись на охоту. Как-то оба проводника пошли охотиться и притащили молодую корову. Но Уэллеса почему-то не было с ними; они объяснили, что собака отстала от них. Нам было очень жаль своего пса.

Мы побранили проводников и категорически заявили, что если на следующий же день они не приведут нас в обитаемую местность, мы прогоним их. Они обещали выполнить наше требование. Поверив этому обещанию, мы заснули раньше обычного. И вдруг меня разбудил крик Джона, спавшего вместе с нами в одной повозке; он вышел, чтобы поднять проводников, спавших в третьей повозке с погонщиками. На крик Джона мы с Вильямом кинулись к повозке и, заглянув в нее, с ужасом увидели там трупы зарезанных погонщиков. Злодеи, убив погонщиков, забрали у нас все ценное, между прочим, и сундук с деньгами, затем сели на наших лучших лошадей и удрали, оставив нам пару измученных лошадей и пару плохих мулов.

Ошеломленные обрушившимся на нас несчастьем, мы не знали, что делать. К счастью, за нас распорядилась энергичная миссис Дуглас. Мы выбрали из поклажи самое необходимое, остальное оставили на месте, заколотив в одной повозке и прибив к ней объявление, что все, находящееся тут, принадлежит таким-то, и, если будет доставлено в Сантьяго, за него будет выдано вознаграждение. После этого, похоронив невинно убитых погонщиков и помолившись за их души, мы отправились в путь, но без проводников, без компаса, и долго блуждали наугад… Страшно подумать, что было бы с нами, не натолкнись мы на вас!»

— Поверьте, мы с радостью предложим вам пищу и кров, а вашим дамам женское общество; только не взыщите на незатейливость стола и помещения! — ответил Люис.

— Как я рада опять оказаться в порядочном обществе! — с живостью проговорила госпожа Керризерс. — Мне так хочется общества молодежи, балов.

— Ну, извините, сударыня, — засмеялся Люис. — Этого-то мы не сможем предложить!

На лице госпожи Керризерс мелькнула тень неудовольствия. Но делать было нечего, — и она покорно опять улеглась в своей повозке, в которую припрягли Нигера; мула же Альмагро запрягли в другую повозку, — и все общество, оставив охапки бамбуковидного растения и забрав только соль, бодро тронулось в путь.

Приезжие были очарованы красивой долиной, выбранной их новыми друзьями, и удивлялись плотности и высоте кактусового забора. У ворот, которые всегда были на запоре в отсутствие мужчин, Джек пронзительно свистнул; в следующую минуту сестры выбежали навстречу. Трудно описать замешательство молодых девушек при виде незнакомых лиц! А когда вышла из повозки госпожа Керризерс, они невольно были поражены ее красотой и изяществом. Мери же особенно восхитила малютка, и она тут же попросила у матери позволения понянчиться с нею.

— Ах, пожалуйста, я буду очень рада! — вздохнула молодая мать. И добавила: — Знаете, я совершенно не приучена к черной работе! Мое здоровье и так расстроилось. Вы же, по-видимому, молоды и сильны, да и по своему положению, вероятно, привыкли работать!

— Помилуй, Элиза, — перебил ее муж. — Эти барышни воспитаны, как иты, и только задержались волей судьбы в этой пустыне, они вынуждены были взяться за труд, равно необычный для них, как и для тебя!

— Нет, мы все здесь полюбили работу! — заметила Мери. — А нянчиться с этой малюткой — не работа, а одно удовольствие! — и она направилась домой, нежно прижимая к себе крошку.

— Посмотрите-ка, мама, кого нам Бог послал! — воскликнула она, показывая малютку матери.

— Господи, — изумилась Нанни. — Где вы взяли этого подкидыша?

— Он не подкидыш, у него есть и папа и мама! Да вот и они!

В это время в общую комнату уже входили охотники с гостями.

— О Генри! Я думала, мы приехали к цивилизованным людям! — капризно воскликнула госпожа Керризерс, окинув взглядом убогую обстановку хижины. — Я умру в этой лачуге!

Муж вполголоса стал стыдить свою сумасбродную подругу; со своей стороны, и сестра, госпожа Дуглас, сделала ей резкий выговор за ее невежливость.

Мало-помалу все уладилось, и хозяева уселись вместе с проголодавшимися гостями за стол, уставленный старательной Нанни всем, что она только могла приготовить.

За обедом разговорились. Колонисты заявили гостям, что нечего и думать о переходе в это время года через горы. Придется поселиться здесь.

— Но я умру в этой трущобе! — капризничала Керризерс.

— Не умрете, а поправитесь только, — успокаивающе сказала миссис Мертон. — Я сама была когда-то беспомощным, ни на что не годным созданием и только целыми днями валялась на диване. А теперь чувствую себя здоровой и стыжусь себя прежней!

Так и решили — остаться по крайней мере до весны.

На следующий день энергичная миссис Дуглас уже была вся в хлопотах. Она давала советы, помогала девушкам и Нанни; велела принести случайно уцелевшую у них мукомолку, на которой и предложила молоть кукурузу, показала, как разнообразить стол, выложила свои припасы, между прочим, чай, сахар и шоколад, которые давно вышли у наших друзей; словом, старалась позаботиться обо всех.

Тем временем мужчины составляли план нового дома для поселения прибывших. У гостей оказались в повозках и инструменты, и гвозди, поэтому решили построить новое жилище в более значительных размерах, чем позволяли раньше средства. Входная дверь должна была вести в зал и вместе столовую, по бокам ее планировались, с одной стороны, дамская комната, с другой — мужская. За этими комнатами — спальни, а задней частью столовая должна была примыкать к кухне, царству Нанни и Джона.

Вдоль фасада предполагалось устроить палисадник, увитый вьющимися растениями, которыми изобиловали леса, а перед самым домом госпожа Дуглас уже задумала развести цветник: она захватила в путешествие вместе с огородными и цветочные семена.

Но прежде всех работ решили исполнить христианский долг — окрестить малютку. По желанию матери, ее назвали Цецилией. Обряд был торжественно исполнен мистером Мертоном в его часовне.

(обратно)

IX

Наступили настоящие холода, ночью доходившие до морозов; днем же часто шли проливные дожди. Об охоте в это время нечего было и думать; и тем усерднее наши колонисты принялись за внутреннее убранство нового дома, который через месяц был уже совершенно готов и покрыт соломенной крышей. В кабинете и дамской комнате проделали два маленьких окна со стеклянными рамами, вынутыми из повозок. Посередине общей залы поставили маленькую железную печку, — и она отлично согревала комнату, без того неприятного дыма, который представлял большое неудобство в доме Мертонов; затем мистер Дуглас и Джон, оба отличные столяры, с помощью мальчиков сделали столы, шкафы, стулья, набив стулья волосом и шкурами. Такие же шкуры, натянутые на четырех ножках, служили вместо кроватей. Вообще мебель была гораздо лучше тех грубых изделий, какими обставили свое жилище первые колонисты, при своих скудных средствах и малом умении. В кабинете повесили полки, на которых расставили целую библиотеку, состоявшую из сочинений по минералогии, механике и инженерному делу, принадлежащих Дугласу, и книг по естествознанию и философии, — это уже была собственность Керризерса. В дамской комнате поставили кушетку с подушками, мебель из повозки, повесили несколько полок, на которых разместились книги госпожи Керризерс, сплошь английские и французские романы, а также и библиотека ее сестры, состоящая всего из шести книг — огромной Библии, молитвенника, Шекспира, Истории Англии Юма, поваренной книги и книги по садоводству.

Наконец, все было закончено, — и в одно ясное утро маленькая община собралась в новом доме отпраздновать новоселье. По этому случаю был приготовлен небывалый завтрак: чай с сахаром, сладкое печенье, пирог с голубями и настоящее сливочное масло, сбитое в маленькой маслобойке, которую привезла госпожа Дуглас. Даже обычно хмурая госпожа Керризерс на этот раз смилостивилась и выглядела довольной, а после завтрака еще и развлекла компанию игрой на гитаре, приведя всех в восхищение, особенно девушек. Общая радость увеличилась от свечей, которые сделала к новоселью та же энергичная госпожа Дуглас из скопленного в колонии сала. Конечно, эти самодельные свечи были далеко не изящны, но все-таки неизмеримо лучше жалкой дымной лампы, сделанной из скорлупы страусиного яйца.

Мирная, трудолюбивая жизнь в колонии так понравилась гостям, что многие из них подумывали было и совсем остаться здесь, но миссис Керризерс горячо запротестовала.

— Чтобы я осталась в таком месте, где нельзя никуда сходить, где нет ни лавок, ни людей, — говорила она, — да ни за что! К тому же, зачем я брала с собой из Англии столько бальных платьев, если не придется бывать ни в концертах, ни на балах?

Эти бальные платья перевесили все, — и гости решили переждать только зиму в Эсперансе, а с весной перебраться через Анды.

Пока же, покончив с работами, все предались тем развлечениям, которые возможны в такой глуши. В основном это была охота и прогулки верхом, в которых иногда принимали участие и дамы. Джон, владевший ремеслом шорника, сделал для дам хорошие седла, обтянутые шкурами, — и вот Росянка (так переименовали Злюку), Нигер и мул с примерной покорностью повиновались дамским рукам.

Поскольку вода в реке стояла высоко, и вброд переходить ее было опасно, мужчины отправились однажды вдоль по берегу, чтобы как можно дальше исследовать ее путь. Перерезав всю долину, река извивалась вдоль подошвы гор на юг, потом, пробежав ущелье, впадала в большую реку, разливавшуюся по пампасам.

Мистер Дуглас по дороге указал своим юным друзьям на жирный чернозем по берегу реки и советовал засеять эти участки хлебными злаками.

— Вы ведь знаете, — говорил он, — что эта девственная почва — неистощимый клад для трудолюбивого земледельца. А поговорка недаром гласит: «кто разрабатывает медную руду, тот непременно разбогатеет; кто станет разрабатывать серебряную руду, тот, может быть, разбогатеет, а кто разрабатывает золотые прииски, наверняка разорится». Поэтому если наши мечты на счет добывания золота разлетятся, как дым, мы вернемся в Эсперансу и вместе с вами будем трудиться на этой благодатной почве!

Охотники проследовали берегом реки до слияния ее с большой рекой и здесь встретили целое стадо быков, затем табун лошадей. Им удалось заарканить двух лошадей и убить двух молодых быков. С богатой добычей они весело вернулись домой.

— Отчего бы вам, доктор, не выстроить мост через реку? — спросил Керризерс Люиса. — Ведь это будет для вас гораздо удобнее!

— Без сомнения! — ответил тот. — Но вы забываете, что мостом прежде всего воспользовались бы бродящие кругом шайки индейцев. А это для нас весьма нежелательно!..

Между тем погода стала улучшаться; пользуясь этим, молодежь принялась за хлебопашество и садоводство. За околицей обнесли забором несколько участков, вспахали, за неимением сохи или плуга, огромной бычьей костью и засеяли картофелем, маисом и пшеницей, затем занялись огородом, приготовили несколько гряд, удобрили их и посадили бобы, горох, лук, репу, морковь, капусту и другие овощи. Не забыли посадить и цветы, между прочими и любимый Марией Flor de Muerte («цветок смерти»), как зовут в Южной Америке обыкновенные ноготки. Альмагро объяснил, что, по поверью индейцев, это мрачное название было дано цветку потому, что он якобы вырос из крови туземцев, убитых испанскими завоевателями. Впоследствии это название приняли и сами испанцы.

Однако среди общих веселых трудов зоркий глаз миссис Дуглас в течение уже нескольких дней стал примечать на лице Альмагро какую-то странную задумчивость. Она заметила и то, что у него с Люисом часто происходили какие-то секретные совещания.

Энергичная, не любящая тайн натура госпожи Дуглас не выдержала, — и однажды она решительно потребовала у доктора, чтобы тот посвятил ее в их тайны.

Люис не стал отпираться и сообщил, что несколько дней тому назад, когда Альмагро ходил в пампасы через недавно открытое ущелье, он заметил на берегу реки след вереницы коней, со следом волочившегося сбоку копья, — верный признак, что тут проходили индейцы. Он уверен, что зоркие глаза хищников заметили колонию и полагает, что нужно готовиться к защите. Впрочем, раньше времени женщин нечего тревожить! — закончил доктор.

Госпожа Дуглас со своей стороны вполне одобрила его заботы о безопасности, но сказала, что мужчин и юношей все-таки непременно следует посвятить в тайну; затем предложила устроить ночное дежурство, так как индейцы обычно нападают ночью.

— Это уже сделано, — ответил Люис. — Последние ночи я, Джон и Альмагро попеременно дежурим на террасе, откуда можно обозревать окрестности Эсперансы, скрывшись при этом за кактусовыми зарослями. Но пока ничего подозрительного не замечено.

Между тем подошли и приглашенные на совещание мужчины. Известие о следах индейцев всех сильно смутило, только воинственно настроенная молодежь сразу выразила желание сразиться с врагом.

— Уж мы их уважим! — говорил пылкий Джек. — Благо, теперь у нас и пороха, и пуль вдоволь! Ведь нас теперь целый отряд. Вот только нужно, как водится, избрать главнокомандующего!

Все засмеялись, однако одобрили предложение Джека и единодушно облекли этим почетным званием доктора Люиса.

Тот, поблагодарив за честь, счел нужным сказать несколько слов собравшимся:

— Храбрые мои воины! Будем смелы, тверды, единодушны и, по возможности, не станем напрасно проливать кровь врагов: хоть они и язычники, но все-таки — наши братья. Пусть нашим девизом будет «Согласие и дисциплина».

Спич приветствовали восторженными криками, а когда все смолкли, Люис, уже всерьез, предложил прежде всего запастись водой, памятуя обычай индейцев поджигать строения.

С этой целью Джон наделал ведер из шкур, затем на площадку для обзора местности, устроенную Альмагро на крыше, поставили бочки с водой, а в каждую бочку вставили длинный гибкий кожаный рукав, из которого, держа его наклонно, можно было лить воду не только на забор, но и дальше, за пределы двора.

— Жаль только, что вода от нас не близко, а ее потребуется немало! — заметил озабоченно Люис.

— Постойте, — вмешался мистер Дуглас, — по моим наблюдениям, в одном месте близ корраля должен быть подземный ключ. Я сейчас проверю это!

С этими словами он пошел в кабинет и вернулся оттуда с длинным железным прутом в руках. Прут этот он воткнул в указанном месте, — и, к изумлению присутствующих, из отверстия брызнул фонтан воды.

— Отлично! — воскликнул Люис. — Теперь давайте копать колодезь!

Копать пришлось всего на глубину шести футов, так как вода оказалась очень близко к поверхности земли. После этого вырытое отверстие еще до ночи наполнили камнем, и вода поднялась в нем на четыре фута.

Водоснабжение защитников «крепости» было обеспечено.

Эта ночь прошла спокойно. Ничто не нарушало мирного сна колонистов.

На следующую вызвалась нести караул и миссис Дуглас, с которой разделила компанию Мария, так как ей тоже доверили великую тайну ожидаемого нападения врагов. Закутавшись в теплые плащи, они уселись на подушках, принесенных на площадку, и, пока госпожа Дуглас рассуждала вслух о разных воинственных планах, Мария, наделенная мечтательностью, задумчиво устремила взоры в искрившееся звездами небо. Вдруг, переведя свой взгляд в сумрак, окутывавший окрестности колонии, она вскочила и взволнованно схватила госпожу Дуглас за руку.

— Что с тобой, дитя мое? — изумилась та.

— Смотрите, смотрите! — с ужасом проговорила девушка. — Там, вдали — огонек. Это факелы убийц! Мы погибли!

Миссис Дуглас, вглядевшись пристальнее, действительно, различила вдали мерцавшие огоньки и поспешила сойти вниз, чтобы разбудить «гарнизон» колонии.

В одну минуту все были на ногах; ружья заряжены, посты расставлены. Миссис Дуглас как можно мягче и осторожнее оповестила об опасности дам, а Мария по-прежнему оставалась на крыше и оттуда сообщала о своих наблюдениях.

Вскоре послышался конский топот, и в свете факелов она насчитала двенадцать-пятнадцать всадников. Это были рослые, смуглые фигуры, с длинными волосами, в обычных плащах-пончо на плечах. Впереди скакал вождь, от других его отличали длинные страусиные перья.

Еще минута, и последние сомнения исчезли, так как раздался пронзительный вой, каким эти разбойники извещают о своем нападении. Мария, продолжая наблюдать с вышки, заявила, что, объехав кругом ограды, дикари нашли ворота и попытались было выломать их, но, не преуспев в этом, отошли назад и заговорили о чем-то между собой; вдруг снова раздался их вой и вслед за тем отрывистый вой собаки.

— Боже, да ведь этой наш Уэллес! — с изумлением воскликнула госпожа Дуглас и, выбежав из дому, стала громко звать: «Уэллес, Уэллес!»

Собака, по-видимому, узнала голос, так как лай ее стал еще громче; с ее лаем смешивались дикие голоса, как бы науськивая ее, и вдруг одним гигантским прыжком собака перепрыгнула через ограду и оказалась у ног госпожи Дуглас. Невозможно описать восторг верного пса: он бегал большими кругами, визжал от радости, всячески ластился к хозяевам, потом, поняв своим чутьем, какие отношения существуют между ними и другими, незнакомыми ему людьми, и тем тоже продемонстрировал свое дружелюбие.

А индейцы в это время, видимо, недоумевали, почему они слышат радостный визг собаки, тогда как от нее ждали другого — что она перепугает и перекусает их врагов.

Они опять постояли в раздумье, посоветовались, затем, набрав больших камней, приготовились вышибить ими ворота. Однако как раз против места их нападения засели колонисты и, просунув сквозь колючую ограду дула ружей, сделали залп. Стреляли не целясь; тем не менее, по наблюдению Марии, двое врагов упали и лишь с помощью других смогли добраться к лошадям.

Ожесточенные сопротивлением, дикари прибегли к обычной своей тактике; набрали смолистых веток, зажгли их и стали бросать на изгородь. Та затрещала, закурилась. Но вовремя направленная струя воды потушила пожар. Видя и здесь неудачу, дикари с яростью кинулись на изгородь со своими длинными кольями и стали рубить и колоть ее… Но в это время осажденные сделали по ним еще пару залпов и свалили вождя и еще трех воинов.

Этого было достаточно: подхватив раненых, разбойники вскочили на лошадей и быстро исчезли.

Тогда только колонисты решили оставить свои посты и войти в дом, где застали госпожу Керризерс в припадке истерики. Правда, доктор Люис живо прекратил его, вылив на больную полную чашу холодной воды, но это вызвало уже взрыв негодования и слез.

— Ради Бога, Генри, — кричала она, — увези меня скорее отсюда! Я не могу оставаться в этой трущобе, где никто не имеет ко мне сострадания! Надоела мне эта нищая, каторжная жизнь! Едем завтра же!

Бедному мужу долго пришлось уговаривать свою взбалмошную супругу. В этом приятном занятии его так все и оставили и направились в столовую, где уже хлопотала Нанни, уставляя стол всевозможной снедью. На этот раз обычно придирчивая служанка была сама ласковость и предупредительность. Даже Уэллес получил от нее обильное угощение, на которое изголодавшийся пес набросился с жадностью; затем его отвели к главному входу и там привязали.

Наконец все улеглись отдохнуть после этой страшной ночи, а рано утром Альмагро и Люис поднялись на вышку, чтобы посмотреть, все ли спокойно в окрестностях. Вдруг зоркий глаз гаучо заметил вблизи главного входа какую-то двигающуюся темную массу. Позвав мистера Дугласа, они с оружием в руках спустились вниз и осторожно вышли за ограду. Оказалось, что это лежала раненая лошадь одного из врагов. Люис осмотрел ее раны и нашел их не очень опасными; тогда он сходил за медикаментами и заботливо перевязал раны. Лошадь, точно понимая, что ей хотят добра, терпеливо все переносила. Затем доктор дал ей какого-то лекарства, благодаря чему она, хоть и с трудом, смогла встать; ее отвели в корраль.

Это была великолепная лошадь, и по ее убранству и длинному изящно украшенному копью, лежавшему рядом, можно было судить, что она принадлежала вождю племени. Уздечка была украшена серебром, белый кожаный чепрак оторочен серебряной бахромой, седлом была наброшенная поверх шкура ягуара. Видимо, только страх перед огнестрельным оружием смог заставить дикарей бросить такие драгоценные украшения.

Пока наши друзья рассматривали все это, Альмагро вдруг болезненно вскрикнул. Все обернулись к нему. Бледный, дрожащий, он указал им на угол чепрака, где виднелись вышитые серебром буквы Z de V, и едва сумел произнести:

— Боже великий! Да ведь это работа моей ненаглядной Зары! Значит, она еще жива. Но где же искать ее, где?

Все наперебой старались утешить бедного отца, говоря, что если Бог спас жизнь его дочери, то он же, без сомнения, и возвратит ее отцу. Однако много понадобилось времени, чтобы успокоиться взволнованному гаучо.

Между тем об индейцах не было ни слуху, ни духу. Общее мнение было таково, что, получив хороший урок, они надолго забудут дорогу к Эсперансе. Однако наши друзья не забывали о предосторожности.

Время шло. Долина уже оделась зеленым весенним убором. Река еще больше вздулась от таявшего в горах снега, и через нее не было ни прохода, ни проезда; но зато наши друзья ежедневно закидывали в нее сети и вытаскивали их полными.

Все шло хорошо, если бы не мысль о предстоящей разлуке. Наши колонисты успели за зиму так сжиться друг с другом, что расставаться было тяжело. Но больше всего плакала Мери, боясь лишиться крошки Цецилии, к которой она успела горячо привязаться.

— Да чего вы плачете! — проговорила беспечная мать. — Сделайте милость — оставьте ее у себя, если она так нравится вам. Куда я денусь с нею в дороге?!

По лицу ее мужа видно было, как его огорчило такое бессердечное отношение. Но и миссис Дуглас стала уговаривать оставить Цецилию, чтобы не подвергать ее опасностям дороги.

— Кроме того, — говорила она, — это будет для нас повод возвратиться сюда, чтобы поблагодарить наших гостеприимных хозяев.

— Ну, уж нет, благодарю покорно — возвращаться в эту дыру! — досадливо заметила легкомысленная женщина. — Пусть один Генри поедет за Цецилией и привезет ее мне!

Итак, решено было оставить малютку в Эсперансе. Миссис Керризерс стала было соблазнять прелестями городской жизни Матильду и Чарльза, но те наотрез отказались. Тогда услужливый Альмагро вызвался проводить путешественников, чтобы помочь им избежать опасностей трудной и вдобавок совершенно незнакомой дороги.

Начались сборы в дорогу. Нанни приготовила большие кожаные мешки, набив их солониной, сушеным мясом, маисовыми лепешками и соленым маслом. Водой запасаться не стоило, так как ее всегда много в горах. Книги и инструменты Дугласа решено было пока оставить в Эсперансе, равно как и значительную часть белья и мебели, которыми госпожа Дуглас просила Мертонов распоряжаться как своими собственными. Но зато миссис Керризерс забрала с собой все чемоданы, ящики с платьями, тюфяки, подушки, так что в общем все-таки поклажи набралось порядочно; ее нагрузили на Нигера и мула Альмагро. Для дам и Керризерса отдали пару мулов и лошадь, а мистеру Дугласу, Альмагро и Джону Мертоны дали лошадей из своего корраля.

И вот пришел день разлуки. Даже легкомысленная миссис Керризерс была тронута: она горько плакала, говоря, что путешествие убьет ее, что она никогда не увидит своего ребенка, и последней ее просьбой было, чтобы Цецилию учили музыке, для чего она и оставила Матильде свою гитару.

(обратно)

X

Повозку поставили на колеса, чтобы уезжающие сестры могли хоть день пользоваться ею, Джек сел за кучера, а остальные обитатели Эсперансы поехали провожать верхами. Было чудное весеннее утро, когда перешли бурную еще реку и спустились в пампасы, направляясь к северу. Проехали пятнадцать миль. Здесь решено было расстаться; дамы пересели на мулов. Настала тяжелая минута расставания.

С грустью молодежь повернула домой: Чарльз и Люис ехали верхами, Том и Джек — в повозке. По дороге им попалось страусиное гнездо; кроме того, шарами убили несколько попугаев, а одного зеленого красавца с красными перьями захватили живьем.

Вдруг Люис, осматривая в подзорную трубу окрестности, воскликнул:

— Индейцы! Скорей бросайте повозки и пересаживайтесь на лошадей!

Мигом лошади были отпряжены, и колонисты полным аллюром помчались домой. Люис все время торопил, чтобы успеть преодолеть реку. Наконец оказались у брода глубиной футов пять и шириной футов двести. Утомленные скачкой лошади точно ожили в прохладной воде и живо доплыли до другого берега. Только колонисты успели переправиться, как на оставленном ими берегу показалась шайка дикарей. Но, видимо, они не решались последовать примеру белых, на что и рассчитывал Люис.

Вскоре показалась и Эсперанса. Там поднялась было тревога, время шло, но все было спокойно. Прошла ночь, еще несколько ночей. Было тихо. Правда, лай Уэллеса не раз поднимал было обитателей Эсперансы, но оказывалось, что это какая-нибудь голодная пума бродила кругом корраля.

Прошел месяц, а Альмагро все еще не возвращался. Пшеница уже стала колоситься; кукуруза зазолотилась; каждый день на столе теперь появлялись свежие овощи… Благодаря книгам, оставленным Керризерсом, вечера теперь стали посвящать чтению, а временами вся компания развлекалась танцами под скрипку, которую Джон подарил своему ученику Джеку.

Заботились и о материальной стороне жизни. Неутомимые юноши делали ящики, столы, шкафы, а Том с Джеком сложили даже кухонную печь, к радости Нанни, которая теперь могла с удобством печь хлеб и лепешки.

Наконец возобновилась и охота, главным образом, на птицу, так как четвероногие животные еще не появлялись.

Однажды, рассудив, что об индейцах уже давно ничего не слышно, охотники отправились к тому месту, где вынуждены были бросить свою повозку. Она оказалась почти цела, только железо, даже гвозди, было растащено. Юноши скрепили разрозненные части ремнями, впрягли в повозку лошадей и притащили домой, чтобы отремонтировать ее.

Между тем барышни спокойно гуляли в лесу, собирали там землянику, цветы, а однажды набрели на большой улей диких пчел. Когда они, возвратясь домой, сообщили о своей находке, доктор Люис решил собрать мед. Он захватил небольшую пилу, деревянную лопату, пару ведер и бамбуковый шест с прикрепленной к нему на одном конце губкой. Затем, подойдя к дереву, он смочил губку какой-то жидкостью из взятой в сумке бутылки и, проворно всунув ее в дупло, где находился улей, провел ею вверх по дереву. Громкое жужжание пчел стало постепенно смолкать и наконец совсем прекратилось.

Тогда Люис вынул губку и велел приниматься за работу. В тонкой коре дерева не трудно было выпилить отверстие, фута на четыре от земли, — и вот открылось дупло, чуть не сплошь занятое сотами. Немедленно стали лопатами сгребать мед в ведра, потом, когда стало заметно по легкому шевелению пчел, что они начинают приходить в себя, поспешили чуть ли не бегом отойти на приличное расстояние прежде, чем очнувшиеся пчелы могли бы наказать дерзких похитителей меда.

Драгоценную добычу сложили в прохладную пещеру, и в тот же вечер семья поужинала горячими маисовыми лепешками с ароматным медом.

Незаметно наступило время сенокоса. К несчастью, у колонистов не было ни косы, ни серпа; приходилось обходиться ножами, а это была тяжелая работа. Однако общими усилиями набрали достаточно травы и насушили из нее целый стог отличного сена, покрыв его маисовыми листьями. Также срезали и сложили маленькими стожками бобы; наконец выкопали картофель. А на скотном дворе прибавился теленок и маленькая лама.

Одно беспокоило обитателей Эсперансы — засуха. Дождя не было уже несколько месяцев, и хотя выпадала роса и отчасти освежала землю, воду для полива сада приходилось носить далеко из реки, так как в колодце ее было мало.

Полевые работы были окончены, и колонисты могли с чувством удовлетворения наслаждаться плодами своих трудов. Все шло так хорошо, что, когда собрались в часовне поблагодарить Бога за все его милости, мистер Мертон призвал своих слушателей не слишком полагаться на свои богатства, дабы не навлечь на себя гнева Господа, а смиряться сердцем и помнить, что все это — дары Божьи.

И действительно, скоро их вера подверглась тяжелому испытанию. Однажды после жаркого дня началась сильная гроза. Молния зажгла маисовые листья и, несмотря на усилия колонистов потушить пожар, сено сгорело, вместе с тем сгорела и большая часть сложенных на просушку бобов. Но этого мало. Пожар охватил и хижину Альмагро, где были сложены не только рабочие инструменты, но и несколько мешков с кукурузой и пшеницей. Между тем вода в колодце быстро была выбрана. Пожар угрожал всем постройкам.

К счастью, небо смилостивилось над обитателями Эсперансы: когда все пришли в отчаяние, полил сильный дождь и в одну минуту погасил разраставшийся было пожар. Измученные колонисты смогли наконец отправиться немного передохнуть.

Наутро, когда они вышли из хижины взглянуть, что сделала вчерашняя гроза, их поразил вид, представший их взорам. Сад был совершенно опустошен; цветы и овощи были перемяты, переломаны, вырваны. В коррале убило молнией маленькую ламу.

Люис посоветовал обнести забором другой участок и загнать туда скот, а в прежней ограде дождаться второго сенокоса, так как ожидал, что иссушенная земля быстро оживет от благодатного дождя, и растительность живо пойдет в рост.

Не откладывая дела в долгий ящик, наши друзья на следующий же день запрягли в повозку пару быков и отправились в лес за кольями и кактусами для нового забора. Вода в реке сильно прибыла от дождя, но они спустились пониже и отыскали широкий и мелкий брод, через который и перешли реку. Они быстро нашли в лесу, что им было нужно, и принялись за работу: срубили несколько сосен, с корнем выдрали из земли множество молодых кактусовых кустов да еще набрали огромное количество шишек. Закончив эту работу, сели закусить и уже хотели трогаться в обратный путь, как вдруг в тени деревьев мелькнул силуэт всадника.

— Альмагро! — вскрикнул Джек и бросился ему навстречу.

Действительно, это был верный гаучо на своем Нигере, а за ним шло шесть навьюченных мулов.

Все повскакивали и окружили путешественника. Расспросам не было конца. Но рассудительный Люис напомнил, что пора вернуться домой. По дороге они рассказали Альмагро обо всех событиях в колонии, случившихся после его отъезда. Оказалось, что гаучо тоже настигла буря, но, к счастью, это случилось близ пещеры, где он и успел укрыться со своими мулами.

Когда приехали домой и сестры открыли ворота, радости не было предела. Альмагро со всех сторон засыпали вопросами. Юношей главным образом интересовали тюки, которые привез Альмагро, и после ужина они пристали к нему, чтобы он хоть рассказал, что привез.

— Множество полезных напоминаний о мистере и миссис Дуглас, — отвечал Альмагро, — да и поручения мистера Чарльза я постарался выполнить.

Эти слова были загадкой, и взоры всех вопросительно устремились на Чарльза, который сказал:

— Решившись остаться с вами здесь, друзья мои, я дал Альмагро свои бумаги и письма, чтобы ему открыли в Чили кредит, и просил его приобрести разные мелочи для пополнения нашего инвентаря.

— И я, по мере сил, исполнил ваше поручение! — отвечал Альмагро. — Но прежде всего я должен рассказать вам свои приключения: много хорошего, но много и печального мне нужно поведать вам.

И он начал:

«Расставшись с вами, мы направились равниной к северу, в надежде найти тропу, которая привела бы нас к проходу через горы. Два дня шли таким путем, не испытывая особенных неудобств, кроме капризов и жалоб миссис Керризерс. На третий нашли и тропинку, протоптанную мулами, что доказывало, что ею не пользовались еще индейцы, ездящие только на лошадях.

Мы поднялись по этой тропинке и дошли до лощины, где оказалась грязная, полуразвалившаяся хижина, должно быть, почтовая станция. Здесь обитала только глухая старуха и при ней глупая девчонка; сын же старухи, оказалось, ушел провожать через горы каких-то путешественников. Мы заночевали в хижине, но там на нас напали мириады насекомых, от которых мы едва отделались. Конечно, жалобы и плач госпожи Керризерс еще больше усилились.

На третий день мы вошли в теснину, представлявшую собой целый лабиринт огромных скал, скатившихся с гор. Вид всюду был дикий и грозный. Теснина привела нас к высокой горе, через которую вело узкое глубокое ущелье, а на дне его ревел поток. Мы шли по узкой тропинке, местами страшно опасной. Решили пройти это место пешком, но госпожа Керризерс заупрямилась и ни за что не хотела слезать с мула. Тогда я настоял, чтобы она хоть пересела на моего старого мула, и затем ее привязали к седлу. Госпожа Дуглас пошла впереди, за ней Джон с вьючными лошадями, а за ними — мистер Керризерс, державший жениного мула под уздцы.

Что касается меня, то я придумал, на случай несчастья, план, которым поделился только с мистером Дугласом: я слез вниз на дно ущелья и здесь остался с арканом в руке.

Компания дошла уже до самого узкого места прохода, заворачивавшего за скалу крутым углом, как вдруг гуанако, стоявший где-то выше, перепрыгнул дорогу перед самым мулом. Госпожа Керризерс пронзительно закричала и завозилась в седле. Эти ли движения или гуанако испугали мула, но в одну секунду он задними ногами соскользнул вниз. Мистер Дуглас уверял, что если бы дама сидела спокойно, они вдвоем с ее мужем вытащили бы мула. Но вопли и бешеные движения ускорили катастрофу — мул, сорвавшийся вместе с тянувшим его за повод Керризерсом и своей ношей, полетел в пропасть, прямо в воду.

Я бросился к берегу и прежде всего помог мистеру Керризерсу выбраться на сушу, где он упал без чувств. В это время, к моему удивлению, мой мул, целый и невредимый, сам выбрался из воды. Дама была все на нем, но — Боже! — в каком ужасном виде: вся истерзанная, окровавленная! При помощи мистера Дугласа, с трудом спустившегося вниз, мы отвязали ее. Оказалось, у нее были переломаны обе руки, а голова сильно разбита, но дама еще дышала. Я снял с себя пончо, мы положили ее и понесли наверх. Затем вернулись за мистером Керризерсом, который к тому времени уже очнулся, но глядел на нас диким, бессмысленным взором. Он с содроганием посмотрел на поток, а потом молча вопросительно уставился на нас.

— Элиза сильно пострадала, — проговорил мистер Дуглас. — Но будем думать, что все обойдется благополучно.

Несчастный муж, оказалось, отделался только легким испугом.

А вот его жена все еще не приходила в сознание. Помочь ей было некому. К счастью, вскоре тропинка привела нас в небольшую долину, заросшую травой, где стояло маленькое казенное здание, построенное для укрытия путешественников от непогоды. Оно состояло всего из одной комнаты.

Здесь-то на постель, устроенную из тюфяков и плащей, мы и положили бедную, обезображенную красавицу. Был разведен огонь, — и госпожа Дуглас омыла лицо сестры и перевязала ее раны. От холодной воды несчастная очнулась и застонала. Мы дали ей для подкрепления несколько капель коньяку.

— Маргарита, — произнесла она слабым голосом, — я умираю! Простит ли меня Бог? Я так забывала о Нем, возгордившись своей красотой!

Тогда плакавший навзрыд муж, сделав над собой усилие, стал говорить умирающей о милосердии Божьем и умолял ее искренне помолиться и просить у Бога прощения за грехи.

Она плакала и горячо молилась. Миссис Дуглас говорила мне потом, что к сестре словно вернулась младенческая святость и чистота душевная. Через сутки страдалицы не стало.

Бедный муж, крепившийся, пока его жена была жива, заболел опасной лихорадкой, как только возбуждение, поддерживавшее его, прекратилось. Мы не знали, что делать с ним, и только охлаждали его горячий лоб водой.

В течение нескольких дней несчастный бредил и метался, а мы не знали, чем и помочь ему. Между тем наши припасы стали истощаться. Что было делать? Я уж предлагал поехать за помощью, но куда — и сам не знал, так как вблизи, до самого западного склона, и не мыслил найти человеческого жилища.

К счастью, Бог послал нам помощь: неожиданно приехала целая компания путешественников; между ними оказался врач, который сказал, что у нашего больного нервная горячка, вызванная потрясением. Он дал необходимые указания и прежде всего посоветовал немедленно увезти больного из этих мест.

С помощью тех же путешественников мы сколотили гроб из сосновых ящиков, где хранились дамские наряды. Тело покойницы еще не подверглось разложению, — и это обстоятельство облегчило нам перевозку. Гроб с останками госпожи Керризерс мы привесили к седлу лошади с одной стороны, а с другой — для равновесия — чемоданы с ее нарядами. Лошадь эта была поручена Джону. На другую лошадь мы усадили больного, но ехал он в самом конце колонны, чтобы гроб находился подальше от его глаз.

Через два дня перед нами показались снежные громады. Мы начали подъем. Состояние больного постепенно улучшалось, хотя он и оставался мрачен и молчалив. Вскоре открылось узкое ущелье, ведущее на западный склон. Спускаться было легче, — и через день мы опять оказались в полосе растительности, а еще через два дня дошли до лесных скатов и остановились на почтовой станции. Это первое жилье, куда мы входили после грязной лачуги в пампасах, — оно было гораздо чище и уютнее; хозяева дали нам молока и плодов; еще ниже, в небольшой деревне, мы наняли проводников, которые через три дня привели нас в Сантьяго.

Проведя всю свою жизнь в пустыне, я был ошеломлен кипучей городской жизнью и совсем растерялся, когда мы остановились перед огромным отелем, который я принял за дворец.

Мистер Дуглас нашел друзей и знакомых, с помощью которых и похоронил миссис Керризерс на кладбище. Больной поправлялся, но, конечно, не мог уже быть помощником в делах.

Через несколько дней по прибытии в город мистер Дуглас узнал, что все содержимое брошенных ими в степи повозок доставлено на таможню, и выдал нашедшим вознаграждение. Но надежды на разработку руд было мало, так как рудокопы, прождав напрасно хозяев, разошлись в разные стороны, сдав инструменты в таможню, и теперь их трудно было собрать.

Не знаю, что хотел дальше делать мистер Дуглас, но пока вместе со своей супругой он помогал делать порученные мне покупки. Кроме того, понятно, они приобрели много и от себя в подарок вам, так что в конце концов я уже стал отказываться от этого, ибо не мог бы один справиться с тем количеством мулов, которое потребовалось бы для перевозки всех этих вещей. Ведь у меня и так набралось шесть вьючных мулов! Закончив покупки и аккуратно увязав их в тюки, я собрался в дорогу и, пользуясь случаем, присоединился к одной компании, отправлявшейся через горы в Мендозу, так как путешествовать одному с грузом было небезопасно.

Расставание с господами Дугласами и господином Керризерсом было тяжелое, так мы успели привыкнуть друг к другу. Мистер Керризерс сообщил, что думает вернуться в Англию и принять духовный сан, к которому и раньше готовился, но от которого отговорила его покойная жена. И он, и супруги Дуглас выражали твердую надежду встретиться еще с нами в Эсперансе.

Об обратном пути говорить нечего: благодаря компании переход через горы был совершен благополучно. Спустившись с последнего уступа, я распрощался со своими спутниками и, к их изумлению, повернул на юг. Они предостерегали меня от нападения индейцев, но с Божьей помощью я избежал встречи с этими разбойниками и, как видите, не только прибыл сам, но и груз доставил в целости. И теперь, когда я опять с вами, друзья, я снова почти счастлив, и только одна неотвязная, тяжелая дума…» — закончил Альмагро свой рассказ.

— Не печальтесь! — проговорила Мери. — Мы убеждены, что ваша Зара жива и будет возвращена вам.

— Дай Бог! — со вздохом проговорил бедный отец. — Однако, уже поздно. Отложим осмотр вещей до завтра.

(обратно)

XI

На следующее утро наши колонисты принялись разбирать привезенную Альмагро кладь. Тут оказалось прежде всего несколько плотничьих инструментов, две косы, два серпа; затем из особой корзины появились куры; часть их перемерла в дороге, но штук шесть все-таки осталось, и когда их пустили гулять вместе с ручными страусами, они как ни в чем не бывало принялись отыскивать себе корм. Дугласы прислали еще ящик с книгами, облачениями и церковной утварью, а по просьбе Чарльза Альмагро привез колокол, который немедленно повесили над церковью. Доктору Люису была прислана полная аптека и набор инструментов. Затем открыли ящики с книгами, канцелярскими принадлежностями, посудой, бельем. Чарльз выписал кастрюли, кофе, чай, сахар и корзину вина и коньяку. Альмагро удалось еще приобрести несколько ламп, затем пороху, дроби, пуль, наконец для обмена с индейцами — большой пакет стеклянных цветных бус.

Благодаря привезенным вещам, жизнь колонистов была обставлена теперь гораздо лучше, и они благодарили Бога за его милости.

Однако счастье продолжалось недолго, судьба снова подвергла колонистов тяжелым испытаниям.

Однажды Мария и Джек отправились в лес собирать шишки, семенами которых решено было кормить кур. Сначала отсутствия их не заметили, а когда хватились, стали беспокоиться. Тогда Люис и Чарльз вызвались идти на поиски за беглецами. Наскоро собравшись, они прошли до самого берега реки, но Марии и Джека нигде не было. Следы, оставленные ими на берегу, уходили на другой берег реки. Люис и Чарльз тоже перешли реку и только вошли в лес, росший на другой стороне, как услышали глухие рыдания. С испугом они побежали туда и, выйдя из лесу, увидели Марию, ломавшую руки в отчаянии.

— Он пропал! Мы больше не увидим его! — рыдала девушка.

— Что такое? В чем дело? — принялись расспрашивать ее, и она, понемногу успокаиваясь, рассказала, как, собирая шишки, они с Джеком увидели толпу скакавших к югу дикарей.

«Джек дал мне знак молчать, — с плачем рассказывала Мария, — но я от неожиданности громко вскрикнула. Дикари остановились и направились в нашу сторону. Считая, что скрываться уже бесполезно, Джек с зеленой веткой в руке пошел навстречу индейцам, приказав мне: „Не показывайся!“ Но я бы все равно не послушалась его, если бы от страха у меня не отнялись руки и ноги… Когда я снова выглянула, Джек, связанный ремнями, уже лежал поперек седла у одного индейца, и вся шайка полетела стрелой… Мне показалось, что вождем в ней был тот самый высокий дикарь, который руководил нападением на Эсперансу…»

С грустью наши друзья возвращались домой, не зная, как сообщить родителям о несчастной судьбе, постигшей Джека. Эту печальную обязанность взял на себя Люис, который со всевозможной осторожностью и рассказал о Джеке, прибавив, что, зная испанский язык, понятный большинству здешних индейцев и имея открытый, веселый характер, ему вряд ли придется особенно плохо в плену. Тем не менее госпожа Мертон, напуганная рассказами о свирепости дикарей, впала в полное отчаяние.

Тогда доктор и Чарльз решили немедленно отправиться на розыски юноши. Вызывался было идти и Альмагро, но его упросили остаться, опасаясь, что вид дикарей чересчур взволнует его. Остальные же члены колонии были слишком неопытны, чтобы им можно было идти на такое рискованное предприятие.

Сборы наших друзей были недолги. В седельные сумки положили сухарей и сушеного мяса, цветных бус (для подарков дикарям) и небольшой запас пороха; каждый из всадников засунул за пояс длинный нож, через плечо закинул ружье (причем не забыли захватить нож и ружье и для Джека); кроме того, у каждого были болас и лассо, подзорная труба и теплый пончо, который мог служить и плащом, и одеялом.

Снарядившись таким образом, Люис и Чарльз поехали вдоль реки до слияния ее с другой, большой рекой и отсюда — к югу по необозримой равнине. Долго они ехали, внимательно осматривая горизонт по всем направлениям, но нигде не было и признака селения дикарей. Между тем на равнину уже спускалась ночь… По расчетам наших друзей, они отъехали от Эсперансы более чем на тридцать миль. Нужно было остановиться на отдых. Они зажгли большой костер для защиты от диких зверей, поужинали припасами, взятыми в дорогу, и крепко уснули, измученные долгой ездой. На следующий день, встав с рассветом, разглядели в подзорную трубу, что далеко на востоке виднеются лошади или скот: очевидно, там находилась индейская деревня. Однако и в этот день им не попался ни один человеческий след. По их расчету, до Анд оставалось уже не более двадцати миль; более пятидесяти миль отделяли их от Эсперансы. Между тем у них кончилась взятая с собой вода, а по дороге не попадалось ни одного водоема. Тогда по предложению Люиса решили повернуть к югу в надежде найти одну из бесчисленных рек, текущих с Анд. И действительно, повернув к югу, вскоре выехали на крутой берег большой реки, но добраться до воды было трудно, тем более, что наступил вечер. Решили пока переночевать тут же на берегу, а с рассветом поискать брод; переходить реку в этом месте было опасно, так как, несмотря на трехсаженную ширину, река имела слишком быстрое течение.

Наши друзья решили искать брод и поехали вдоль реки. Мили через две они натолкнулись на странное сооружение вроде висячего моста, но крайне первобытного устройства: на обоих берегах в землю было вбито по три толстых кола, на расстоянии трех футов один от другого. К каждой паре колов был прикреплен ременный канат, протянутый через реку. А поперек канатов были положены деревянные бруски, крепко привязанные к канатам ремнями. Таким образом получился узкий висячий мост без перил;проход по нему требовал немалых усилий. Однако сооружение было достаточно прочное, и наши друзья, осторожно придерживаясь середины, благополучно перебрались на другой берег.

Теперь уже было очевидно, что деревня дикарей близко, — и наши друзья стали осторожнее подвигаться вперед. Наконец с одного высокого дерева они различили дым в миле расстояния. Проехав еще с полмили, можно было простым глазом разглядеть темные шалаши, служившие жилищами дикарей. Необходимо было вдвойне соблюдать осторожность. К счастью, справа от деревни рос густой лес, где и можно было спрятаться вместе с лошадями. Люис вызвался идти в разведку, чтобы удостовериться, в этой ли деревне находится в плену Джек, и если это так, постараться войти в переговоры с дикарями. Так как это была ближайшая к Эсперансе деревня дикарей, хотя отсюда до колонии было около семидесяти миль, можно было заключить, что именно эти дикари и похитили Джека.

Оставшийся наблюдать за лошадями Чарльз поспешил влезть на дерево, Люис же осторожно направился к вигвамам дикарей, но, подойдя на расстояние шагов в пятьдесят, также влез на дерево, откуда ему удобнее было разглядеть, что делалось в деревне.

Прежде всего ему бросились в глаза группы беспорядочно разбросанных шалашей, накрытых лошадиными и воловьими шкурами. В центре стояла такая же хижина, но гораздо больше других. Перед шатрами кувыркалась на земле вместе с собаками стая голых ребятишек, за которыми смотрели две-три женщины с длинными заплетенными в косы волосами, украшенными птичьими перьями. Спустя несколько минут, из главного шалаша вышла молодая женщина, одетая опрятнее других, и на ней был алый пончо, ниспадавший до самых ног; голова ее была изящно украшена серебряным обручем и страусиными перьями. За ней вышел… Джек, высокий, стройный, в пончо из шкур, он вел за руку маленького мальчика. Женщина остановилась и, лаская мальчика, стала разговаривать с юношей; это обстоятельство показывало, что Джек избежал тяжестей неволи и с ним не обращаются, как с рабом. Он взял ребенка на руки и стал с ним весело играть… Женщина с улыбкой наблюдала. Но вот дитя натешилось, и мать унесла его в хижину, а Джек отошел чуть дальше и задумчиво прислонился к дереву. Пользуясь этим, Люис издал крик, похожий на крик сорокопута, которому молодежь часто подражала в Эсперансе. Сначала Джек не обратил внимания, но когда крик повторился, он встрепенулся и, минуту подумав, ответил таким же криком. Зная теперь, что друзья близко, он уже готовился бежать в лес, как вдруг раздался режущий звук рога, — и к деревне галопом подскакал отряд дикарей, волоча за собой длинные копья и несколько убитых быков, лошадей и гуанако.

Джек ушел в вигвам и вывел оттуда женщину в алом плаще и маленького мальчика. Между тем из шалашей с шумом выбежала толпа женщин и завладела добычей. Они принялись обдирать животных и разрезать мясо длинными ломтями. Мужчины же выводили лошадей, затем свели их в корраль, находившийся между селением и лесом, где скрывался Люис. Только вождь, отличавшийся от других гордой осанкой и серебряной диадемой на волосах, удалился в свою хижину вместе с молодой женщиной и ребенком, предоставив свою лошадь Джеку, который повел ее в корраль, громко насвистывая мотив народной песенки: «Когда взойдет луна — выходи», из чего Люис понял, что он готов к бегству. Отведя лошадь в корраль, юноша вернулся на поляну с серебряными стременами и сбруей, сел на землю и стал их чистить травой. Затем, положив сбрую, он с равнодушным видом направился к лесу, собирая по дороге сухой мох, как бы для чистки сбруи. Когда Джек близко подошел к дереву, Люис шепнул:

— Не теряйте времени! Когда можно бежать?

Джек, по-прежнему нагибаясь к земле, проговорил:

— В полночь! Все устали и никуда не поедут. Нужна ли вам провизия?

— Ломоть-другой не помешает! Да, кстати, возьмите-ка этот порошок и посыпьте им мясо для собак! Это одурманит их!

Джек с живостью подобрал сброшенный сверху пакет с порошком, затем, как ни в чем не бывало, не торопясь вернулся к сбруе с горстью мха. Между тем перед шалашами долго еще длилась возня: покончив с разделкой туш, женщины и дети с жадностью накинулись на сырое мясо и стали пожирать его, омывая свои волосы в лужах крови. В этом отвратительном пире, как заметил Люис, не принимали участие только вождь и его семья…

Между тем стало смеркаться; дикари один за другим разбрелись по вигвамам, и все стихало. Тогда, при свете луны, Люис увидел, как Джек вышел из вигвама с большим куском мяса, который он и швырнул собакам, еще обгладывавшим кости после пира дикарей.

Собаки с жадностью набросились на новое угощение и в один миг проглотили его. Через час воцарилась гробовая тишина.

Джек осторожно подбежал к дереву, где прятался Люис, окликнул его, затем, попросив минуту подождать, ушел в корраль и вывел оттуда лошадь. Тогда оба приятеля молча зашагали к поляне, где ждал их Чарльз, начинавший уже беспокоиться от долгого отсутствия Люиса. Он с радостью увидел теперь и возвращение пленника. Но расспрашивать было некогда; все трое вскочили на лошадей и помчались в обратный путь.

Пять часов без перерыва скакали они, а реки еще не было видно. Между тем сзади уже слышался топот коней и крики погони. К счастью, в самый последний момент наши друзья успели-таки доскакать до висячего моста.

— Слушайте, Чарли, — сказал Люис. — Вы, я знаю, умеете плавать! Стойте же тут, пока мы переведем лошадей на ту сторону, а как только мы это сделаем, вы перережете канаты с вашей стороны, я перережу со своей, затем кидайтесь в воду и плывите; только давайте я все же привяжу вас одним концом аркана.

Сказано — сделано. Когда переправа была закончена, канаты с обеих сторон были обрезаны — и весь мост, рухнув в воду, мгновенно был подхвачен течением. Тем временем наши друзья уже снова сели на лошадей и помчались вперед. Отряд индейцев, увидев, что моста нет, с минуту постоял в нерешительности, затем направился вниз по течению, должно быть, догонять мост, как предположил Люис.

— Наше счастье, что эти индейцы не умеют плавать! — говорил он. — А то бы нам не сдобровать!

На общем совете решено было повернуть к горам, так как в тянувшихся здесь лесах легко было укрыться от погони. Кроме того на пути встречалось много речек, и придерживаясь их, они не рисковали сбиться с пути,

План этот был одобрен, и, проехав с десять миль, наши друзья расположились на отдых, не рискнув даже развести огонь, чтобы изжарить мясо. Тут только Джеку рассказали о том, как дома убивались за ним.

— Ну, а ты отложи уж свой рассказ до возвращения домой, — проговорил Чарльз. — Только скажи одно, неужели эта красавица в алом пончо — индианка?

— Это как раз и есть самое интересное в моем рассказе! — ответил Джек. — Впрочем, нет, я не вытерплю: это — Зара, дочь нашего Альмагро! Она знает об отце, она — наш друг! Она знала, что я хочу бежать, но, боясь свирепости дикарей, не решилась помочь мне! Ну, больше ничего не скажу!..

— Точно мы не догадываемся, — засмеялся Чарльз, — что Зара — жена вождя, и в ней происходит борьба между преданностью мужу и любовью к отцу…

Тут Люис остановил Чарльза замечанием, что нечестно выманивать рассказ догадками и забеганием вперед, и Джека оставили в покое.

Отдохнув у костра, наши друзья опять сели на лошадей и проехали еще миль пятнадцать, пока от изнурения не стали валиться с седел. Тогда они слезли, привязали к деревьям лошадей и, закутавшись в плащи, заснули богатырским сном. Вдруг Чарльза разбудило глухое рычанье, и проснувшись, он увидел два больших сверкающих глаза, горевшие в кустах. Схватив ружье, юноша уже хотел спустить курок, как громадная пума перепрыгнула через Джека, лежавшего в ногах у Чарльза, и очутилась на загривке индейской лошади, привязанной тут же. Зверь мигом своротил лапами голову лошади и, сломав шею, в одну минуту исчез со своей добычей в лесу…

(обратно)

XII

Итак, наши друзья опять остались на двух лошадях. Впрочем, скоро им попался навстречу табун лошадей, и зоркий глаз Джека разглядел между ними одну, у которой хвост и грива были подстрижены, — признак, по которому в пампасах узнают лошадей, уже побывавших в руках человека, стало быть, выезженных. Поймать и оседлать ее было для ловкого юноши делом нескольких минут.

Бодро и весело летели теперь охотники домой. Еще два дня пути — и их ждет радостная встреча с родными и друзьями. Путешествие проходило незаметно; правда, порой приходилось порядком голодать. Но в конце концов всегда попадалась какая-нибудь дичь, которой можно было утолить голод.

Все шло благополучно. И вот когда они находились уже всего на расстоянии нескольких миль от Эсперансы, им бросились в глаза свежие следы целого отряда индейцев.

— Скорее! — воскликнул Джек. — Здесь побывали индейцы. Поспешим, если не поздно!

Они пришпорили лошадей и, подобно вихрю, полетели вперед. Вскоре раздались тревожные звуки колокола, вслед за ними послышался страшный боевой клич дикарей.

— Лесом, лесом пойдем! — скомандовал Люис. — Этак можно будет напасть врасплох на дикарей. Они не догадаются, что нас только трое.

Наконец показались строения Эсперансы, — и сердца наших друзей облились кровью, когда они увидели пылающую изгородь, а около нее — целую толпу дикарей, подкидывавших все новые головни в огонь.

Люис скомандовал, и все трое разом выстрелили из ружей. Вторичного залпа не потребовалось, так как испуганные дикари подумали, что на них напал целый отряд, и, стремительно вскочив на лошадей, бросились бежать, оставив на поле битвы одного раненого.

Вместе с тем ворота усадьбы раскрылись, — и вся семья Мертонов бросилась в объятия прибывших. Но расспрашивать было некогда. По команде Люиса, вступившего в обязанности главнокомандующего, все принялись за тушение пожара, который уже перебрался на крышу жилища Мертонов. Из хижины поспешили вынести все ценное, но отстоять хижину не смогли: она сгорела дотла.

Когда пожар был потушен, вспомнили о раненном индейце, — и Чарльз с Томом принесли его в хижину Альмагро. Это был юноша лет шестнадцати, очень смуглый, с длинными черными волосами, подхваченными серебряным обручем, — знак, что он вождь или сын вождя. Вся одежда его состояла из повязанного вокруг бедер алого пончо и сапог из лошадиной шкуры. Оказалось, что выстрел раздробил ему руку, и он лишился чувств от сильной потери крови. Доктор привел его в сознание и, поднося к губам чашку с живительным питьем, произнес по-испански:

— Не бойся! Мы все твои друзья!

Но раненый, раскрыв свои большие глаза, только покачал головой в ответ и, снова закрыв их, вытянулся во весь рост, желая этим показать, что он готов умереть. Люис осмотрел его руку, вправил ее и дал раненому успокоительное, после чего тот погрузился в тихий, спокойный сон.

Тогда, оставив больного, все семейство собралось в единственной оставшейся хижине, построенной для уехавших друзей. Альмагро, на всякий случай, привязал Уэллеса у самого пролома в изгороди, затем все уселись слушать рассказ Джека.

— Ну, Альмагро, знаете ли, какую радостную весть я принес вам? — обратился к нему сияющий Джек.

Альмагро заволновался и едва проговорил дрожащим голосом:

— Моя дочь?!

Гаучо закрыл лицо руками. Некоторое время царило молчание. Наконец он произнес:

— Благодарю вас, мой друг! Один раз вы спасли мне жизнь, а теперь возвращаете счастье… Расскажите же обо всем подробнее.

«Когда я оставил Марию в лесу, — начал Джек, — моей главной заботой было выиграть время, чтобы она успела скрыться. Я смело вышел навстречу вождю, со словами:

«Великий вождь! Я не враг тебе! Поэтому не мешай и ты мне собирать шишки, которые Бог создал для всех!» Вождь улыбнулся и, кажется, отпустил бы меня с миром, но воины, видимо, не очень-то слушавшиеся его, как это принято у здешних индейцев, грубо связали мне руки. Затем какой-то урод поднял меня к себе на седло, — и вся шайка помчалась домой.

Путешествие наше продолжалось несколько дней; ночи мы проводили на голой земле, а питались сырым мясом диких быков, которых убивали по дороге. Впрочем, мне-то претило это угощение, и я ел орешки из шишек, благо дикари не отняли их у меня, хотя вождь, более человечный, нежели его подчиненные, утешал меня: «Не бойся, cristiano, ты принадлежишь мне, а я убиваю только в бою!»

Наконец путешествие закончилось, — и мы въехали в деревню, встреченные неистовым гамом женщин и детей и собачьим лаем. Эта орава начала было травить меня, но вождь поспешил увести меня в свой вигвам. Навстречу ему вышла молодая женщина, судя по цвету лица, совсем не индианка; одежда се отличалась изяществом и опрятностью, выделявшими ее из толпы дикарок.

Она посмотрела на меня с участием и, когда муж ее вышел, спросила меня по-испански, гаучо ли мой отец и где его хижина? Я в двух словах рассказал ей историю нашей колонии и то отчаяние, в какое должен был повергнуть моих родителей мой плен.

Молодая женщина казалась растроганной. «И мне пришлось быть оторванной от родителей и родного крова, — проговорила она. — Но дикари были ко мне добры, и я научилась любить их. Все-таки я ни на минуту не забывала своего бедного отца и мать, которая едва ли пережила потерю своей маленькой Зары».

Я сразу догадался, что предо мной — ваша пропавшая дочь, Альмагро, и потому спросил: «Как имя твоего отца? Альмагро ди Вальдивия?»

Она вскрикнула: «Разве ты, юноша, знаешь моего отца? Жив ли он?»

В ответ на это я рассказал ей, как мы познакомились с вами, Альмагро, и как вы стали членом нашей общины, как наконец у вас зародилась первая надежда, при взгляде на вышитый чепрак.

Глаза ее заблестели. «Какая счастливая мысль пришла мне тогда — вышить чепрак! А я-то так сочувствовала горю Кангополя, огорченного потерей чепрака; я и не подозревала, что моя работа попадет в руки бедного отца!»

Она много плакала о матери и очень хотела увидеть отца, но и подумать не могла, чтобы оставить мужа. «Он очень добр ко мне, — говорила она, — даже не захотел взять вторую жену, чтобы дочь гаучо могла быть единственной хозяйкой в его доме». Кроме того, ее привязывает к мужу и ребенок.

Затем она сообщила мне, что и живя среди язычников, она старалась не забывать тех молитв, которым когда-то учила ее мать. Она пыталась было уговорить и Кангополя молиться вместе с ней, но муж ответил, что пускай она молится по-своему, а его оставит в покое, ибо его бог — бог крови и брани, который любит только храбрых, переселяя их после смерти в обширные поля, где не переводится дичь.

Я все-таки постарался углубить ее знания религии и с этой целью рассказал ей главнейшие события Священного Писания. Зара слушала внимательно и потом попросила поговорить об этом с Саусимианом, дядей Кангополя, больным старцем, который был уже всем в тягость. Он видит, что смерть близка, и боится ее. Ему не верится, чтобы, при его старости и слабости, обещанный воинам рай мог доставить ему блаженство.

Я вместе с Зарой посетил несчастного старика. Действительно, он был очень дряхл; но ум у него был живой и светлый. Раньше он бывал в городах, видел цивилизацию и теперь был настроен скептически к индейскому раю. Видя, что почва здесь подготовлена, я вспомнил, папа, ваши проповеди и стал рассказывать ему, что ожидает христиан после смерти. Со мной было маленькое испанское Евангелие, подарок мистера Керризерса; Зара спасла его от вороватых ребятишек и выпросила у меня, чтобы читать время от времени. Из него я и прочел кое-что для Саусимиана, а после меня стала читать Зара.

Задумав бежать, я, конечно, не сообщил Заре о своем намерении, так как был уверен, что Зара сочтет своим долгом все передать мужу. Но перед самым бегством я на вырванном из записной книжки листке написал по-испански: «Я убегаю к моему отцу и твоему отцу. Приходи к нам, Зара, с мужем и сыном, но без воинов. Оставляю тебе Слово Божие, читай из него Саусимиану, а мы будем молиться за всех вас!» Листок я вложил в Евангелие, а книгу положил на видное место, затем поспешил покинуть деревню. Остальное вы уже знаете!..»

Альмагро был глубоко взволнован этим рассказом и горячо поблагодарил юношу за его старания возвратить его дочь к христианской вере.

Люис, желая развлечь гаучо от поглощающей его тяжелой думы, просил рассказать им о нападении дикарей на Эсперансу.

— Мы рано разошлись, — начал Альмагро, — я сидел один, погруженный в свои думы; вдруг послышался яростный лай Уэллеса. Предчувствуя неладное, я немедленно побежал в общую комнату собирать оружие; в это время Мария, догадавшаяся взойти на площадку для обзора, закричала оттуда: «Принесите скорее воды, бочки почти пусты, а я вижу много факелов!» Действительно, мы упустили из виду возможность нападения дикарей и не думали о бочках. Теперь все лихорадочно принялись за работу. Едва мы успели наполнить водой бочки, как дикари разом бросили нам свои факелы. Между тем Том, державший шланг, от волнения не мог направить струи воды как следует, и наша изгородь занялась огнем. Ветер погнал пожар к дому. Я бросился на помощь Тому, и тут-то раздались ваши выстрелы.

Было уже очень поздно, и потому, помолившись Богу, все разошлись спать.

На другой день осмотрели ущерб, нанесенный пожаром. Оказалось, что, кроме разрушенной на протяжении тридцати шагов ограды, сгорела дотла одна хижина, запас топлива, приготовленный на зиму, наконец почти все подарки госпожи Дуглас — ящики, конторки, а также мебель, стоившая огромных трудов. Зато провизия, за исключением некоторого количества чарки, почти вся уцелела.

Выяснив размеры опустошения, решили прежде всего восстановить ограду, для чего немедленно отправились в лес, набрали там кактусов и рассадили их. После этого занялись постепенным восстановлением мебели.

Пленный чувствовал себя все лучше; он с аппетитом поел хлеба, но ни чая, ни бульона не мог проглотить, считая их «огненными напитками». Зато щербет с земляничным соком, которого хозяйки заготовили большое количество, на меду, по-видимому, очень понравился ему. Юноша стал свыкаться со своим положением, только постоянно был грустен.

Молодые девушки, стараясь развлечь его, часто приходили посидеть возле него и поболтать, но на все вопросы он отвечал коротко и крайне неохотно.

— Есть у тебя дома вкусные плоды и пахучие цветы? — однажды спросила его Мери.

— Для индейского воина самое приятное питье — кровь его врагов, — сурово отвечал Бизон, как звали пленника. — И нюхает он не цветы, а след неприятеля!

— Полно, Бизон, нужно не ненавидеть, а любить людей; ведь все они — Божьи! Посмотри, как счастливо мы живем здесь!

— Бизон никогда не может полюбить бледнолицых! — ответил индеец. — Бледнолицый коварен; он предлагает табак и огненную воду и говорит: «На, бери», чтобы индеец пришел к нему, — и убивает его!

— На свете есть добрые и злые люди, как между индейцами, так и бледнолицыми! — проговорил Люис. — Добрым нужно протягивать руку, а злых лучше сторониться.

Девушки улыбнулись и протянули руки индейцу, который с озадаченным видом прикоснулся к ним своей рукой, затем спросил доктора:

— Это делает нас друзьями?

— Да, — проговорил Люис, — и, надеюсь, ты не станешь воевать со своими друзьями. Когда вернешься к своим, не позволяй им грабить и убивать мирных людей.

Юноша весь встрепенулся.

— Разве Бизон уйдет к своим?! — воскликнул он. — Разве мать увидит опять своего любимца?! — Но тут же уныло прибавил: — Но лошадь моя убита, а индеец не ходит по степи пешком, подобно страусу или бледнолицему!

— Лошадь твоя жива, и ты в любое время можешь сесть на нее, — заметил Люис, — но тебе нужно остаться у нас еще немного, пока заживет рука. А за это время ты сам убедишься, как счастливо живут христиане!

— Великий касик, отец Бизона, — разговорился наконец юноша, — был тоже христианин. Из далекой страны пришли хорошие люди; они давали индейцам кожу и красивые одежды, и когда болезни обрушились на них, лечили их и многих спасли. Они научили касика и его народ молиться христианскому Богу; и племя жило счастливо. Тогда христианство быстро распространялось между нами. Но вот пришли другие люди, тоже христиане, те самые злые люди, о которых ты говорил сейчас. Они стали нападать на индейцев и жестоко избивать их; они прогнали их из богатых дичью степей и лесов. В бою с ними пал великий касик, мой отец, а вдова его с младенцем вынуждена была бежать далеко от родных мест. Младенец этот был я. Нас сопровождало несколько воинов. Когда Бизон вырос, они назвали его своим касиком и сказали: «Бизон — храбрый воин, он поведет своих воинов мстить предателям-христианам». Но Бизон не воин, а пленник, и воины будут презирать его!

Юноша от волнения закрыл лицо руками. Наши друзья стали наперебой утешать его.

Когда они поближе познакомились, мистер Мертон стал излагать Бизону основные истины христианства. Мало-помалу тот стал вникать и уже с интересом относился к проповеди, только никак не мог понять, почему люди, исповедующие эти высокие истины, могут стать убийцами и грабителями.

— Мать моя говорила мне, — однажды рассказал Бизон, — что когда касика выгнали из жилища его предков, он произнес: «Христианский Бог велик и бесконечно добр, но сами христиане — подлые, кровожадные люди». И вот мать наказывала мне: «Иди, Бизон, и истребляй это злое племя!»

Однако, когда Бизон был уже в состоянии сидеть в общей комнате, когда он убедился, какая любовь и согласие царили между его спасителями, он не мог не признать превосходства веры, приносящей такое счастье. Вскоре он сам захотел ближе познакомиться с христианским учением, а затем, усвоив основные истины этой веры, выразил желание креститься. Мистер Мертон окрестил его и дал ему имя Павел, в честь апостола, жизнь и деятельность которого поразили молодого индейца.

Через несколько дней после крещения он заявил:

— Я надеюсь уговорить мой народ не воевать больше со своими христианскими братьями. Но для этого мне необходимо поехать домой! Я боюсь, что наши скоро появятся здесь, чтобы освободить своего касика. Или, если он мертв, забрать его тело. Вам грозит большая опасность, друзья!

Люис ничего не ответил, но его поразили эти слова, и он долго думал о возможности нового нападения индейцев. Переговорив затем с Альмагро, они решили, не пугая других, перетащить часть запасов в пещеру. Кроме того отправили Джека и Чарльза на охоту для добычи мяса, строго наказав не отъезжать далеко от дома.

Юноши сели на лошадей и, переехав речку, скакали мили две, не встречая дичи. Но тут им попалось стадо гуанако, пасшееся на зеленом пригорке, спускавшемся от опушки леса. Они с полчаса гнались за ним, как вдруг все стадо повернуло в горы через самую чащу. Наши охотники последовали за стадом и стали пробираться вверх, густым подлеском, растущим почти сплошной массой под высокими буками. Они забрались на незнакомый им хребет, с которого увидели отлогий лесистый спуск, оканчивавшийся красивой маленькой долинкой, окруженной кустами и деревьями. По ней протекал ручей, бежавший из какого-то незаметного отверстия в скалах и опять где-то пропадавший. Здесь, в долине, оказались и гуанако. Так как, кроме одной стороны с отлогим склоном, вокруг долины высились крутые скалы, то убежать гуанако было некуда, и наши друзья легко убили двух животных.

Затем, спустившись вниз, охотники решили здесь отдохнуть. Неподалеку на выступе скалы росла огромная араукария, увешанная зрелыми плодами. Чтобы сбить их, Джек метнул свое копье, но, к удивлению, оно все исчезло в кустах, покрывавших скалу.

— Здесь должна быть пещера! — воскликнул юноша и стал тщательно исследовать кусты.

Вскоре отыскали у самой земли небольшой вход, сплошь закрытый кустарником. Вход был тесен и низок, не выше четырех футов, но дальше расширялся и выводил в просторную, высокую пещеру, вернее, ряд пещер, усыпанных белым мелким песком.

Благодаря множеству отверстий в скале, в пещере было светло и не душно.

— Какой славный грот! — воскликнул Джек. — Надо принести сюда провизии и устроить пикник! И ведь как хорошо скрыт вход: если бы не дерево, мы никогда не догадались бы!

Побыв еще немного в пещере, наши друзья через тот же ход вышли из нее, нагрузили на лошадей убитых гуанако и поехали домой, где, конечно, не преминули похвастаться своим открытием.

Из их рассказа Альмагро понял, что они открыли убежище, несравненно более удобное, нежели холодная, мрачная пещера за старой хижиной, и посоветовал на случай опасности там укрыть слабых членов колонии. По совету же гаучо, на следующий день Джек и Чарльз отправились в свои новые владения с двумя большими корзинами; в одной лежали чай, сахар, кофе, масло, сушеные плоды, сухари; в другой были медный котел, кастрюлька, стаканы, чашки, ножи, вилки.

С трудом юноши втащили в пещеру огромные корзины и стали осматривать новое убежище.

— Эту большую пещеру нужно сделать столовой, — говорил Джек, — а эти маленькие превратить в спальни; та вон, в глубине, будет служить кухней. А знаешь, взберусь-ка я на гору, где мы видели сломанный ветром бук, наберу вязанку — другую сучьев и сброшу тебе сверху, а ты втащишь сюда!

С этими словами ловкий юноша мигом очутился на вершине горы и сбросил оттуда несколько связок хворосту, но прежде, чем Чарльз успел втащить их в пещеру, Джек торопливо бросился к нему с криком:

— В степи индейцы! По-видимому, они идут на Эсперансу, а нас там нет!

Чарльз немедленно взобрался на гору и оттуда посмотрел в подзорную трубу. Действительно, вдалеке толпились дикари, по-видимому, собиравшиеся расположиться лагерем, так как с ними были и женщины, снимавшие с вьючных лошадей шесты и шкуры для вигвамов.

— Надо поскорее попасть домой, чтобы предупредить наших! — проговорил Чарльз. —Только лошадей придется вести лесом, чтобы дикари не заметили их.

— Нет, — решил Джек, — лучше оставим лошадей в одной из пещер. Нарви им травы, а я переведу их в новое убежище.

Сделать это было нелегко, однако удалось. Лошадей разместили в одной из отдаленных пещер, оставили корм и закрыли их, подкатив к входу в пещеру большой камень. Затем втащили хворост и пустились в обратный путь. Они, конечно, не выходили из леса, а пошли окольным путем, по косогору; только убедившись, что дикари не могут заметить их, спустились наконец в долину и оттуда бежали уже, не останавливаясь, пока, запыхавшиеся, измученные, не оказались дома.

Их рассказ поразил не ожидавших нового нападения обитателей Эсперансы. Но Павел сказал:

— Не бойтесь! Это — мои люди; они заручились помощью соседнего племени и пришли мстить за меня мертвого или освободить живого! Я выйду навстречу и скажу им:

«Не трогайте этих христиан; они — мои братья!..»

Никто из наших друзей не сомневался в искренности этого обещания, но Люис не очень-то верил, чтобы юный касик мог одним своим словом обуздать кровожадную орду, и потому посоветовал супругам Мертонам, вместе с женщинами и ребенком, удалиться в новую пещеру. Их вызвался проводить Чарльз. А остальные поспешили воспользоваться оставшимся временем, чтобы спрятать в пещеру за хижиной все, что можно, из припасов и самых необходимых вещей.

Между тем Чарльзу нелегко было провести испуганную компанию вверх по крутому склону через кустарник. Правда, большая часть поклажи была уложена на мулов, но все-таки каждый нес в руках тоже довольно много, поэтому идти было трудно. Добравшись до наиболее опасного места, Чарльз влез на дерево и в подзорную трубу разглядел, что дикари заняты в лагере свежеванием убитых животных; очевидно, они готовились хорошо подкрепиться перед нападением, а это давало защитникам Эсперансы несколько лишних часов.

Наконец Чарльз благополучно довел своих спутников до пещеры; несмотря на невеселое душевное состояние, все невольно были поражены величественной тишиной и красотой этого мирного уголка.

Чарльз наскоро показал кузинам различные отделения пещеры, сказал, чтобы они не забыли накормить лошадей, затем, пообещав так или иначе дать знать о всем, что произойдет в Эсперансе, поспешил на помощь в дом.

Оставшиеся стали немедленно располагаться в пещере и разбирать корзины, откуда Нанни достала припасы и приготовила ужин. Однако есть почти никому не хотелось.

Ночью Мария и Мери взобрались на гору — поглядеть, что делается в лагере индейцев. Оказалось, те готовились к походу и были уже на лошадях. Впереди на белой лошади ехал кто-то в алом пончо, с головным убором из страусиных перьев. По длинным косам девушки поняли, что это женщина, должно быть, мать Павла.

С громкими пронзительными криками вся ватага с места перешла в галоп и быстро исчезла из виду.

Взволнованные девушки поспешили в пещеру.

— Ах, мама, мама! — воскликнула, бросаясь к матери, Мери. — Индейцы поехали в Эсперансу! Что будет с братьями!

— Успокойся, дитя мое, — проговорил мистер Мертон, — и братья твои, и все мы находимся под охраной Господа Бога! Будем лучше молиться Ему!

И, опустившись на колени, мистер Мертон горячо прочел вслух молитву об отсутствующих.

(обратно)

XIII

Немного успокоившись после молитвы, беглецы развели в пещере большой костер, так как нечего было бояться, что индейцы из-за скал увидят свет. Затем приготовились было ко сну, как вдруг у входа послышались голоса, и в пещеру один за другим вошли защитники Эсперансы, нагруженные ружьями, одеялами, корзинами и мешками.

Вскоре за ужином доктор Люис начал рассказывать:

«Как я и предполагал, индейцы совсем не послушались увещеваний Павла. Напротив, его даже взяли под стражу, а вся шайка с криками бросилась к хижинам. Среди этой сумятицы до нас донесся отчаянный крик Павла: „Спасайтесь, друзья, я не в силах защитить вас“. Мы произвели залп по подступавшему врагу, затем отошли в полуразрушенную хижину и, отвалив камень, скрывавший вход, тихонько удалились в лес, предварительно заложив за собой камень. Добравшись до пещеры, мы думали остаться здесь ночевать, но зная, как вы будете беспокоиться, и надеясь, что занятым грабежом разбойникам будет не до нас, решили идти к вам.

Да, и еще одно: перед уходом мы выпустили на свободу двух коров и мулов, а также кур, уверенные, что они не уйдут далеко от дома. Что же касается Уэллеса, то, боясь, как бы своим лаем он не выдал нас, мы еще раньше отдали его на время Павлу»…

— Однако и спать пора, — сказал Том. — Я ужасно устал.

Это замечание напомнило всем, что действительно пора и на покой: было уже около трех часов утра. Все разошлись по разным отделениям пещеры и вскоре, измученные усталостью, заснули.

На следующий день Альмагро сходил на гору и осмотрел окрестности. Судя по тишине, царившей в лагере дикарей, он понял, что воины еще не вернулись и, вероятно, рыщут по степи и лесам в поисках своих бесследно исчезнувших врагов. Поэтому выходить из пещеры было опасно, и решили этот день провести взаперти, приводя в порядок свое небольшое хозяйство.

На другое утро в лагере дикарей опять началась суета. Женщины убирали шкуры, вьючили лошадей; а воины с торжеством размахивали своими копьями; один звонил в украденный колокол.

Сборы индейцев были недолги, — и скоро вся орда покинула место стоянки, оставив на нем груды тлевших углей, кости и остатки мяса, на которые уже слетелись жадные коршуны.

Наши друзья, убедившись, что враги действительно покинули эту местность, с удовольствием вышли на свежий воздух и принялись обсуждать свое положение. Оно было не из веселых; зиму предстояло провести в пещере; но зато они сумели спасти свои съестные припасы, так что им, по крайней мере, не грозил голод.

Кроме того, хотя вся Эсперанса была разрушена, оказалось, что пшеничное и льняное поле почти не пострадали; зато сад и цветник начисто уничтожены. Из строений же уцелела одна часовня, как оказалось после, благодаря заступничеству Павла, пригрозившего мщением христианского Бога за разрушение его жилища. Из животных — куры явились домой сами, а коров и мулов нашли невдалеке.

Прошел месяц, в течение которого наши друзья уже вполне освоились с пещерной жизнью; освещаемая и согреваемая беспрерывными кострами, на которые не жалели топлива, пещера оказалась далеко не мрачной. Женщины колонии занимались домашним хозяйством или тканием из льна и шерсти, а мужчины делали мебель, постоянно бывали на старом пепелище; расчистили там сад, подновили изгородь, засеяли новые участки поля…

Однажды вечером у входа в пещеру раздался знакомый визг и лай; когда отодвинули камень, преграждавший доступ, в пещеру ворвался Уэллес и, как сумасшедший, стал носиться кругом, бросаясь ко всем с ласками и визжа от радости. Следом за ним, к изумлению наших друзей, вошел Павел. Индеец сначала молча оглядел высокие своды пещеры, столь противные вольному сыну степей, затем с горечью произнес:

— И это Павел загнал своих друзей в такое мрачное жилище! О, зачем христиане были так добры к нему! Лучше бы они предоставили ему умереть, тогда до сих пор жили бы спокойно в своих домах! А Павел принес им одни горе и разорение! Могут ли они после этого протянуть ему руку и снова назвать его своим другом?

Понятно, колонисты поспешили успокоить бедного юношу, заявив, что ничуть не винят его в происшедшем, и подтвердив свои дружеские чувства к нему, обнимали его и жали руку.

Павел за это время заметно поправился, возмужал.

Глубоко растроганный теплой встречей, он рассказал о событиях в его племени, происшедших после разгрома Эсперансы.

— Я грозил им гневом христианского Бога, — начал Павел, — но моя мать, отважная духом, ответила: «На поход против христиан была моя воля — пусть же и кара Бога падет на мою голову»… И что же?! На обратном пути она поехала на благородном Памперо. Когда конь почувствовал на своей спине чужого, он закусил удила и как бешеный понесся по степи. Я в ужасе помчался следом, предчувствуя несчастье, хотя мать и была отличной наездницей. И действительно, вдруг Памперо оступился и на всем скаку упал, придавив мою мать. Когда я подскакал к ней, она была уже без чувств; одна рука и одна нога были сломаны. Я занялся переломами. Когда она очнулась, я было предложил съездить за врачом белых, который лечил меня, но мать воспротивилась этому: «Рука смерти легла на меня, — сказала она, — и я чувствую ее; а твоего друга наши воины убили бы. Но неужели жена и мать благородных касиков должна позорно умереть за то, что не хочет покориться Богу христиан? Говори, Бизон!» Тут, припомнив ваши наставления, я стал рассказывать о христианском Боге и о том рае, который ожидает верующих в него. Но долго ее могучий ум боролся против одолевавших сомнений. Только по мере того, как слабело тело, дух матери стал просветляться. Наконец ее гордость была сломлена, и она со смирением просила прощения у Бога. Перед смертью она позвала стариков племени и рассказала, как она счастлива, что познала истинного Бога. Однако те только засмеялись в ответ, считая ее слова горячечным бредом. Тогда она потребовала под угрозой ужасных небесных кар обещания никогда не нападать на белых. Все племя поклялось, что не будет вести против вас войну, если вы сами не нападете на него.

Когда для матери настал последний час, женщины плакали и говорили мне: «Касик, когда к нам придет смерть, приведи христианского Бога, чтобы и мы умирали так тихо, как она!»

Много дней провел я в горе по умершей, наконец сказал:

«Братья! Я поеду и привезу к вам служителя Божьего! Пусть он скажет вам доброе слово. Выслушайте его с почтением и отпустите его с миром!» Мое предложение понравилось, и я, сев на Памперо, к которому долго не подходил, ведь он был, хоть и невольным, но все-таки виновником смерти матери, отправился на поиски вас. Собака привела меня к этим скалам. А теперь скажите, дорогой мистер Мертон, поедете ли вы со мной в деревню? Укажите моему народу путь к спасению?»

Миссис Мертон побледнела от одной мысли о поездке мужа к дикарям, но ее успокоили, что после обращения матери Павла эта поездка уже не так опасна.

Однако решили, что Павел побудет здесь, посетит Эсперансу и ознакомится с планами колонистов на будущее.

Прошло два дня. В воскресенье впервые решились отправиться все вместе в Эсперансу для совершения богослужения. При выходе из церкви их удивил и напугал конский топот. Однако, оказалось, что скачут всего две лошади: на одной, белой, ехал красивый, статный касик, на другой — молодая женщина с ребенком.

Джек сейчас же узнал приехавших и с громким криком: — Зара, Зара! — бросился к ним навстречу.

Но Зара, — была это действительно она, — соскочив с лошади, кинулась к отцу, вся в слезах, шепча: «Mi padre! Mi padre!» — а Альмагро обнял дочь и не мог вымолвить ни слова от волнения.

К мужу Зары подошел Павел. Племена их были в союзе, и они разговорились.

Семейство Мертонов держалось в стороне, чтобы не мешать встрече отца с дочерью. Люис же был смущен прибытием неожиданных гостей и не знал, можно ли им сообщить тайну их убежища. Он рассказал о своих опасениях Павлу.

— Возьми с него слово не выдавать эту тайну, — ответил тот. — Кангополь хоть и не христианин, но никогда не нарушит свое слово!

Альмагро попросили вести переговоры, и касик с полной готовностью объявил, что ни за что не выдаст тайну убежища отца Зары и его друзей.

Успокоенные этим, наши друзья пригласили в гости приехавших, и вся компания направилась к пещере, индейцы верхом, остальные пешком. Кангополь с изумлением смотрел на почти неприступную стену и еще более изумился, когда, пробравшись тропинками, увидел под ногами зеленую долину, где паслись лошади, коровы, ламы. Зара же пришла в восторг, когда прибыли в пещеру и она увидела, как здесь уютно. Сразу развели костер и стали готовить обед.

Кангополь все время держался надменно; выражение его лица смягчалось лишь при взгляде на жену и сына. Хотя он держался привычек дикой жизни, но часто ездил в города, и это несомненно сказалось на его воззрениях и нраве, кровавые войны ему давно уже были не по душе, и он лишь по обязанности принимал в них участие. Из бесед со своим гостем мистер Мертон вынес убеждение, что в руки ему дается благодатный материал для проповеди слова Божьего.

На следующее утро мистер Мертон должен был отправиться вместе с Павлом в свою первую миссионерскую экспедицию; решено было, что вместе с ними поедет и Кангополь. Зара же с ребенком осталась в пещере. Прежде всего ее уговорили надеть европейское платье, затем постепенно стали вводить в дела хозяйства, показывая, как доят коров, кормят кур, пекут лепешки, стряпают суп, наконец учили ее шить и ткать.

Не прошло и трех дней, как Зара уже вполне освоилась с привычками своих новых подруг. Расстаться с Кангополем она наотрез отказалась, но надеялась, что скоро и он примет христианство, и их сын. На всякий случай подыскали и подходящие имена: для Кангополя — Педро, а для сына — Альберт.

В виду предстоящего торжества решено было устроить большой пир, — и охотникам велели настрелять побольше зайцев и куропаток. Из Эсперансы притащили пшеничную муку и мед. Нанни немедленно принялась за приготовления.

Однако времени еще оставалось много; поэтому вечера посвящались веселью. Джек играл на своей скрипке; остальные танцевали. Иногда просто беседовали, описывали Заре городскую жизнь, а она, в свою очередь, дикую, привольную жизнь индейцев. В одном из таких разговоров Джек, между прочим, узнал, что вскоре после его бегства старец Саусимиан умер тихой, спокойной смертью, как истинный христианин.

Прошло еще три дня. Погода испортилась. Небо покрылось мрачными тучами; пошел дождь. Вдруг вечером у входа послышался радостный визг Уэллеса, которого мистер Мертон брал с собой.

— Папа, папа! — закричали юноши и бросились было отваливать входной камень. Но осторожный Люис остановил их: мистера Мертона ожидали не раньше, чем через неделю, и такое скорое возвращение показалось Люису подозрительным.

Поставив лестницу к отверстию, находившемуся в скале на высоте девять футов, Люис заглянул вниз и увидел у входа шестерых дикарей с копьями. Один из них полез было за собакой, но та, догадавшись, что имеет дело с врагом, вцепилась ему в горло; тогда товарищи вытащили его из отверстия за ноги и отогнали собаку. Уэллес разбежался и, сделав прыжок, вскочил в верхнее отверстие; три — четыре посланных вдогонку копья, к счастью, не попали в него. Между тем трое индейцев опять направились к отверстию, чтобы отодвинуть камень; четвертый дикарь остался у лошадей, а пятый, наклонясь над раненым, старался унять у того лившуюся из прокушенного горла кровь.

В это время из темного леса появилась огромная пума; сделав гигантский прыжок, чудовище мгновенно свернуло голову несчастному и уже хотело бежать со своей добычей, как Люис, случайно выглянувший в это время из верхнего отверстия, метким выстрелом уложил зверя на месте. Услышав его выстрел, Альмагро, стоявший у нижнего отверстия, счел его за условный сигнал и тоже спустил курок. Оба оставшихся в живых дикаря поспешили отскочить назад, волоча за собой убитого товарища, и в это время увидели пуму. Испуганные, они вскочили на лошадей и без оглядки помчались вверх по лесистому склону.

— Несчастные, они пропали! — воскликнул Люис. — Им впотьмах не спуститься с горы, не зная дороги!

Но индейцев и след простыл.

— Надо теперь осмотреть место схватки, — сказал Чарльз, и мужчины вышли из пещеры.

Оказалось, что жертва пумы, а также дикарь, пораженный пулей Альмагро, были уже мертвы, искусанный же Уэллесом еще хрипел, но, видимо, и его часы были сочтены. Действительно, вскоре он, вздрогнув еще раз, вытянулся и лежал уже неподвижно. Наши друзья прикрыли трупы парусом, навалив сверху камней, чтобы хищные звери и птицы не потревожили покойников, — а утром решено было предать их земле.

(обратно)

XIV

В ту памятную ночь почти никто не мог уснуть; поэтому все поднялись рано. Юноши не без удовольствия увидели трех лошадей — приобретение, далеко не лишнее для них.

Утро было ненастное; дождь лил не переставая; тем не менее юноши усердно копали в дальнем конце долины могилы для трех покойников. Вдруг их работу прервали знакомые голоса; они оглянулись и увидели отца и обоих касиков.

— Все ли благополучно? — спросил мистер Мертон и, получив утвердительный ответ, благодарно воздел руки к небу.

— Эти негодяи, — говорил между тем Павел, глядя на окостеневшие трупы, — наказаны по заслугам.

И Павел рассказал, что накануне он хватился шести воинов, бывших самыми свирепыми и непокорными. Вместе с ними исчез и Уэллес. Догадавшись, что негодяизахватили собаку не с добрыми целями, оба касика в сопровождении мистера Мертона сейчас же поскакали в погоню. Подъезжая к горе, они увидели группу из трех человек: двое лежали на земле, а третий стоял с лошадьми. Павел бросился было к нему с упреками, но негодяй, вместо ответа, спокойно прицелился в своего вождя копьем. К счастью, Кангополь успел пустить стрелу, — и разбойник покатился мертвым. Двое других индейцев, по-видимому, умирали рядом со своими мертвыми лошадями. От одного из этих несчастных Павел добился рассказа о том, что произошло прошлой ночью.

Оказалось, что, обезумев от страха и с перепугу позабыв захватить факелы, они наугад помчались на гору, не зная, что она кончается обрывом. Тьма, ветер и дождь мешали разглядеть тропинку, по которой их провел Уэллес, — и они вместе с лошадями скатились вниз. Одному из всадников удалось соскочить с лошади, но как мы только что увидели, и он не избежал заслуженного наказания; двое же других поломали себе руки и ноги и теперь истекали кровью. Доктор поспешил унять им боль, дав успокоительного, но надежды на спасение не было, — и несчастные жертвы алчности и свирепости вскоре скончались.

На следующей день дикарей похоронили, а затем, одетые по-праздничному, все отправились в церковь, где Кангополь и его сын были окрещены; после чего совершилось бракосочетание по христианскому обряду новообращенного Педро и Зары. Торжество завершилось обильным обедом, на славу приготовленным Нанни.

Индейцы погостили еще несколько дней, в течение которых они помогали нашим друзьям в охоте, делая запасы мяса для сушения и соления на зиму. Но вот опять колонисты остались одни. Опять пошли повседневные заботы. Не теряя времени, из Эсперансы перетащили запасы пшеницы и маиса, свечи, мыло, картофель, затем стали думать о фураже для скота. Решено было прежде всего поставить какое-нибудь помещение для укрытия скота от непогоды. Для этого построили два длинных сарая, причем так, что конец одного находился у самого входа в пещеру. Сараи эти были сделаны из плетеных прутьев, вымазанных глиной, и покрыты листьями и мхом. Крепкие двери на ременных петлях преграждали сюда доступ диким зверям.

Вскоре после этого Люис предложил юношам исследовать весь лабиринт пещер, простиравшихся за теми, где они расположились. Юноши с восторгом откликнулись на это предложение и, захватив свечи, отправились на разведку. Через какое-то время исследователи натолкнулись на ручей, проложивший себе русло в каменной породе и текущий в долину. Это было чрезвычайно важное открытие, так как давало возможность постоянно иметь под рукой свежую воду, даже зимой, когда ручей в долине мог замерзнуть. В сравнении с этим открытием другое было уже не так важно, а между тем, в иное время и при иных обстоятельствах, оно вызвало бы величайший восторг: дело в том, что наши друзья нашли самородок серебра фунта в три весом.

Но зачем было серебро?.. Оно только тешило их любознательность, — и Люис сказал, что он давно уже подозревал, что их обширные пещеры — покинутые серебряные рудники, разрабатывавшиеся испанцами в те времена, когда их владения простирались по обеим сторонам Анд.

Но теперь нашим друзьям некуда было и девать серебро. Впрочем, в память о своем открытии юноши расплавили найденный самородок и сделали из него две чаши, несколько грубоватой работы, которые и поднесли родителям.

Тем временем погода стала портиться. Пошел снег, — и скоро долина была покрыта им футов на пять. И такая погода продолжалась целый месяц, так что нечего было и думать об охоте. Наконец, небо прояснилось, — и наши друзья, которым порядком надоело сидеть в пещерах, да и соленое мясо набило оскомину, с наслаждением вырвались на волю.

В степи снега не было, но воздух был морозный. Охотники скоро увидели целое стадо рогатого скота и поскакали ему навстречу. Вдруг огромный бык, вожак стада, с ревом наклонив страшные рога, кинулся на лошадь Тома. Охотники сделали залп, и бык был убит, но перед смертью успел-таки всадить свои рога в живот лошади. Та взвилась на дыбы и, повалившись на бок, придавила собой всадника. Ее пришлось пристрелить, чтобы избавить от напрасных мучений. Но и Тому это падение обошлось дорого: у него оказалась сломанной нога.

Люис только что закончил забинтовывать поврежденную ногу, как появился другой враг. Это была стая безобразных темных животных, похожих на свиней, с длинными мордами, щетинистыми спинами и почти без хвостов. Они известны под названием пекари и, несмотря на свою незначительную величину, являются для охотников крайне опасными, ввиду своей отчаянной храбрости, терпения и упорства в преследовании врага. Пекари, очевидно, были сильно раздражены чем-то и, едва завидев наших друзей, с грозным хрюканьем набросились на лошадей, кусая их за ноги. Тем пришлось бы плохо, а вместе с ними и охотникам, если бы не подоспели на помощь Альмагро и Чарльз, охотившиеся невдалеке; общими усилиями удалось справиться с врагом, уложив на месте несколько пекари, — и такой благополучный исход был предрешен лишь тем обстоятельством, что пекарей было немного; будь же это стадо побольше, дело бы могло кончиться гораздо печальнее для наших друзей.

Отобрав штук шесть туш, охотники взвалили их на лошадей, затем подняли Тома и направились домой, где сдали раненого Тома на попечение сестер.

Погода все больше портилась. Днем часто шел проливной дождь или мокрый снег, а ночью морозило. Том поправлялся, но, конечно, еще вынужден был лежать в пещере; впрочем, и остальные сидели тут же, так что больному юноше нечего было завидовать.

Так прошла зима. Солнце стало пригревать. Снег таял; показалась зеленая трава, и скот выпустили на волю.

Тогда наши друзья отправились в Эсперансу и здесь в течение нескольких дней приводили в порядок сад, поля и огород, вычистили их, вспахали и засеяли; затем, для защиты от дальнейших набегов индейцев, решено было усадьбу обнести кирпичной стеной в несколько футов высоты, благо берега реки изобиловали глиной.

Принялись за новую тяжелую работу, которая при наличии всего пятерых работников могла затянуться на месяцы. А ведь еще нужно было заново устраивать жилища!

Но тут произошло событие, значительно облегчившее эту тяжелую задачу.

Дело было так.

Однажды, во время отсутствия мужчин, в пещерах послышался страшный грохот. Между тем снаружи все было тихо и спокойно. Значит, это не было землетрясение, поняли женщины. Храбрая Матильда, взяв с собой свечи и вооружившись ружьем, пошла разузнать о причинах необычайного шума и, к изумлению, в одной пещере, не очень высоко над собой, увидела сверху яркий дневной свет. На земле перед нею лежала огромная глыба обвалившейся скалы и куча осыпавшейся земли… Наши друзья, когда им рассказали об этом событии, поспешили подкатить большой кусок скалы к проходу в ту пещеру, где случился обвал, но к самому явлению отнеслись спокойно, объясняя его действием растаявшего снега, размягчившего землю.

Прошло два дня. Об этом происшествии уже забыли, как вдруг та же Матильда, которая пошла собирать яйца кур, несшихся теперь в одной из задних пещер, бегом возвратилась назад, бледная, взволнованная, и проговорила:

— В пещерах человек! Я видела его лицо над теми большими обломками скал, которыми заставлен вход в обвалившуюся пещеру.

Все вскочили и, наскоро вооружившись, бросились к пещере. Общими усилиями отодвинули обломок скалы, и пламя свеч озарило дрожащее от страха бледное лицо человека, который умоляюще произнес на ломаном испанском языке:

— Пощадите, благородные индейцы! Я случайно попал в эти шахты и вашего серебра не крал!

Люис стал успокаивать его. Вдруг Джек воскликнул по-английски:

— Да это не испанец! Он по-испански говорит хуже, чем я!

— Господи! Я слышу родные английские слова! — проговорил удивленный незнакомец. — Как я рад! Теперь я уверен, что вы поможете мне выбраться из этого чертова логовища! —И он рассказал, что там, наверху, целая компания. Его же послали вниз — вытащить упавшего в провал мула; действительно, рядом с незнакомцем стоял мул, вдруг жалобно заревевший в эту минуту, словно подтверждая его слова.

Наконец незнакомец представился: «Джо, рудокоп из Йоркшира».

Тем временем Джек, никем не замеченный, вскарабкался по отлогой куче обвалившейся земли, и тотчас же раздалось его радостное «ура». Люис и Чарльз бросились за ним и очутились в небольшом овраге, окруженном скалами. Там они увидели еще нескольких мужчин, женщин и навьюченных мулов. Джека они застали в объятиях закутанной в меха дамы, в которой сразу же узнали миссис Дуглас; ее супруг, весело смеясь, стоял тут же, а рядом — бледный, задумчивый — мистер Керризерс, тоже на минуту просиявший от радости.

— Ах, вы, милые мои! — воскликнула миссис Дуглас. — Кто бы мог подумать, что вы один за другим вынырнете из-под земли, подобно гномам, и выведете нас из этого заколдованного круга, в котором мы бродим уже третий день! Ну, как вы поживаете? Отчего не в Эсперансе? — и она так стала сыпать вопросами, что ей едва успевали отвечать.

— Отложим расспросы до более удобного времени, — наконец сказал Люис, — а пока милости просим под наш кров! Только вам, господа, придется последовать примеру провалившегося мула и вашего Джо!

— Я принес лестницу! — раздался в это время голос Альмагро.

Лестница значительно облегчила спуск, — и все быстро оказались в пещере, оставив наверху Альмагро и двух рудокопов, чтобы развьючить мулов.

Не будем описывать, с каким удивлением встретили в столовой неожиданных гостей. Достаточно сказать, что если колонисты Эсперансы были изумлены необычайным возвращением своих друзей, то еще больше удивлялись супруги Дуглас и сопровождавшие их пещерной жизни колонистов, ведь они ожидали их увидеть в уютных домиках.

(обратно)

XV

После ужина все расселись поудобней вокруг огня, — и мистер Дуглас стал рассказывать:

«Со слов Альмагро вы, конечно, знаете о нашем трагическом путешествии. Испытанные страдания, потеря значительной части машин и орудий настолько охладили наш пыл, что Генри немедленно уехал в Англию, обещая через год вернуться, а я поспешил ликвидировать оставшееся у нас имущество и машины и, понятно, остался в большом убытке. Что было делать? Начать новое какое-нибудь дело уже не хватало средств. Возвращаться в Англию с пустыми руками также не хотелось. И вот мы решили направиться к вам с несколькими чернорабочими и посвятить себя земледелию. В это самое время ко мне пришли двое из моих лучших рудокопов, предлагая отработать выданный им задаток. Я предложил им стать моими компаньонами. И Джим, и Джо дали согласие, а вместе с тем и их жены — чилийка первого и англичанка второго.

Пока шло заключение договоров и сборы, возвратился из Англии Генри. И вот мы наняли двух надежных проводников, нагрузили двадцать мулов всем своим состоянием и стали подниматься через Кордильеры. Проводники благополучно провели нас через снежные хребты, и мы уже видели под собой обширные, как океан, пампасы, как вдруг в одном узком проходе нам встретилась шайка разбойников-дикарей. Их было не более двенадцати человек; будь это в открытой равнине, мы, с помощью своего оружия легко справились бы с ними. Но в ущелье, где можно было идти рядом не более чем трем человекам, трудно атаковать. Тем не менее мы решили пробиться и, стреляя в лошадей разбойников, поскакали вперед. Передняя часть каравана успела благополучно выбраться на дорогу, но задняя, состоявшая из десяти мулов, на которых лежала почти вся наша кладь, попала в руки врагов, а оба проводника поплатились жизнью.

Мы побрели наугад и вскоре совершенно запутались в лабиринте гор, ложбин и утесов. Наконец взобравшись на один хребет, мы увидели внизу ущелье с шумящей там речкой. Мне показалось, что если мы попадем туда и будем держаться течения, то река авось куда-нибудь да выведет нас, — и вот мы кое-как спустились в долину, освежились на берегу водой и пошли по течению. И вдруг речка пропала под высокой скалой. Что было делать? Подняться наверх с навьюченными мулами было немыслимо; мы думали найти какой-нибудь выход из долины и стали ее обходить кругом. Но всюду нас окружали неприступные скалы. Так мы проблуждали в долине трое суток, не находя выхода, наконец остановились перевести дух перед темным углублением в скале, приняв его за глубокую расселину. И тут один из мулов, щипавший траву рядом, вдруг провалился на наших глазах. Мне было жаль терять его, и я попросил Джо спуститься в расселину, чтобы спасти животное… Ну, а остальное вы знаете!»

Наши друзья в свою очередь тоже рассказали гостям о событиях, происшедших в Эсперансе со времени их отъезда.

На следующее утро отодвинули камень, закрывавший вход в пещеру, вывели гостей в долину, здесь сели на лошадей и направились в колонию.

Миссис Дуглас невольно прослезилась, войдя в развалины столь дорогого и памятного ей дома, и стала торопить мужа скорее приниматься за дело.

Наши друзья и сами сгорали от желания поскорее переселиться из пещеры под крышу и потому немедленно выработали план предстоящих работ и распределили свои силы. Прежде всего построили мост, для чего просто-напросто перекинули через речку три древесных ствола, а поперек набили досок; для безопасности к этому примитивному сооружению приделали перила. Затем принялись за кирпичную стену. Один из рудокопов, Джим, оказался отличным каменщиком, а Джо — мастером по столярной и плотничьей части. Доведя стену до четырех футов высотой, постройку на время приостановили и занялись домами. Около входа в ограду были поставлены и обставлены необходимой мебелью три небольших дома; один из них предназначался Джиму Эндерсону и его жене Изабелле, чилийке, другой — Джо и его жене Мери и третий — Альмагро и Джону.

После этого очистили от мусора дом, где прежде обитали супруги Дуглас; так как наружные стены его оказались неповрежденными, то его восстановление не заняло много времени. Здесь настлали дощатые полы, вставили стеклянные окна и установили железные печки, привезенные Дугласами из Чили. Внутри дом заботами той же миссис Дуглас был украшен коврами, занавесями и разными безделушками, уцелевшими после набега индейцев.

Наконец приступили к постройке и большого дома. Все помещение его разделялось на несколько комнат, из которых самая большая служила залом и столовой, другая — кухней, где поставили каменную печь, а остальные, поменьше, — спальнями. И в этом доме настлали деревянный пол и вставили стеклянные окна. Вышел дворец хоть куда!

Отстроив дома, принялись за корраль и перевели в него лошадей, мулов, лам и коров.

Незаметно подошло время сенокоса. С помощью привезенных кос дело пошло быстро — и вскоре в ограде стояло два больших стога сена. Потом должны были поспеть бобы, за ними лен, а далее пшеница, овес, кукуруза, картофель. Все обещало богатый урожай, и наши друзья заранее радовались ему.

Джо и Джон в это время уже выстроили третий дом, по тому же плану, что и прочие, с колоннадой вдоль фасада; колонны предполагалось обвить ползучими растениями и привезенными розами, если те примутся.

В труде незаметно проходили дни.

Однажды колонистов посетил их старый знакомый Педро со своей женой Зарой и детьми — Альбертом и младшим сыном Зары, недавно родившимся; за касиком следовали двое индейских юношей и две девушки.

— Вот, отец наш, — проговорила Зара, показывая своего младшего сына мистеру Мертону, — я привезла вам нового сына для церкви Христовой. Примите его в ее лоно. Эти молодые люди также желают стать христианами!

Оказалось, добрый пример касика не пропал даром, и эти индейские юноши со своими невестами решили отправиться к белым людям, чтобы из уст их учителя услышать великие истины Христова учения.

Индейцам-мужчинам отвели помещение в новостроящемся доме, а женщин передали на попечение Изабелле, немного знакомой с индейскими нравами. Дикарок приводили в изумление порядок, трудолюбие и опрятность, царившие в кухне белых; они с аппетитом ели жареное и вареное мясо, хлеб и выражали искреннее желание и у себя дома научиться европейскому способу приготовления пищи.

— Мне еще мало удалось в деле просвещения моего племени, — говорил Педро мистеру Мертону, — но меня уже многие слушают, когда я говорю, что не надо убивать людей только при защите своего имущества и жизни. Они верят мне, особенно молодежь, но старики смеются над мирным учением Христа. Нужно, чтобы белый учитель сам просветил их! Поезжай со мной и возьми на себя этот труд!

Почтенный священник немедленно было выразил свое согласие, но мистер Керризерс, также принявший духовное звание, убедил его уступить эту миссию ему, как совершенно одинокому, ничем не связанному человеку, к тому же более молодому. Мистеру Мертону пришлось согласиться, а Педро, узнав, что Керризерс тоже служитель Божий, с радостью принял его предложение.

Индейские гости оставались в Эсперансе несколько дней, в течение которых молодые юноши и их невесты не только получили духовные знания, но и увидели, как можно жить, наслаждаясь мирным трудом. Наконец их окрестили вместе с младшим сыном Зары, которому дали имя Христофор, в честь Колумба, открывшего Америку.

Скоро Педро и Зара с маленьким Христофором уехали в сопровождении мистера Керризерса, оставив старшего сына Альберта у своих друзей; мальчик чувствовал себя превосходно и быстро подружился с маленькой Цецилией. Молодые индейцы с женами тоже остались до жатвы. Покончив с уборкой хлеба и картофеля, отпраздновали их свадьбы, — и обе молодые четы, нагруженные подарками, веселые и счастливые вернулись домой.

В день отъезда индейцев собрали персики, решив большую часть их высушить или сварить в меду, а на следующий день предполагали закончить весь сбор, превзошедший всякие ожидания. С этой целью наутро все встали раньше обычного, но увидели, что солнце восходит за густыми черными тучами. Было мрачно и душно; все чувствовали какую-то слабость и с замиранием сердца вспоминали прошлогоднюю бурю с грозой, уничтожившую столько урожая и имущества.

Между тем тучи сгущались. Вдали слышались глухие раскаты грома. Огненные зигзаги молний бороздили небо…

Наконец Люис, первым пришедший в себя, стряхнув силой воли томительное чувство слабости, предложил немедленно принять какие-нибудь меры для спасения колонии от неизбежной бури. Два больших брезента, которые Дугласы применяли в дороге вместо шатров, натянули на стога сена, закрепив тяжелыми камнями. Скот загнали в стойла и положили ему большой запас корма. После этого, захватив с собой и Уэллеса, вся колония собралась в большом зале главного дома…

А с гор тем временем стали налетать ураганные порывы ветра, становившиеся все сильнее и сильнее. Вдруг бешеный порыв обломал деревья в саду, сорвал куски скал и завалил ими цветущий сад. Потом на несколько мгновений настала жуткая, томительная тишина, — и вдруг раздался грохот, словно раскаты артиллерии.

Это был страшный ураган «памперо», который вырывается из горных ущелий и с ужасающей силой несется по равнинам, все уничтожая на своем пути, пока долетит до Атлантического океана.

Трепещущие члены колонии в ужасе жались друг к другу, бледные и испуганные.

— Боже мой! — воскликнула Мария. — Земля колеблется под нами, стены шатаются! Как вы думаете, отец мой, — обратилась она к мистеру Мертону, — не светопреставление ли это, о котором вы говорили в проповедях?

— Может быть, дитя мое, — ответил Мертон. — Неисповедимое Провидение скрыло от нас день и час грозного суда Божия. Сказано: «не ведаете ни дня, ни часа, в который Сын Человеческий придет»… Но не страшитесь, а с верой взирайте на всемилостивого Господа. Он спасет вас и помилует и в час смертный, и в день последнего суда!

В эту минуту раздался такой страшный удар, точно горы разорвало. Все были потрясены. В доме разом воцарилась тьма. Казалось, они заживо погребены.

Несколько минут длилось гробовое молчание, казавшееся вечностью, потом послышались крики детей и тихие рыдания женщин.

Первым опомнился доктор Люис.

Он достал из кармана спички и попросил у Нанни свечей.

— Какие свечи, доктор! — едва проговорила та. — Разве нужны они в могиле? Лучше встанем все на колени да обратимся с молитвой к Богу: ведь близок Страшный суд, и скоро затрубит труба архангела, пробуждающая всех мертвых! Будем же молиться!

— Послушайте, голубушка, — мягко заметил Люис, — может быть, час грозного суда и действительно близок. Но все-таки тот же Бог не велел нам ложиться и умирать, не пошевелив и пальцем для своего спасения, пока он не лишил нас ни сил, ни разума. Так будем же пользоваться его дарами, пока не поздно. Давайте свечи: нужно посмотреть, насколько велика опасность и все ли мы невредимы. А то здесь ни зги не видно!

Упрямая Нанни опять заворчала было, но все-таки повиновалась и при свете зажженной спички отыскала связку свечей.

Зажгли свечи. Отворив вдвоем с Альмагро окна фасада, Люис убедился, что к стене дома привалилась огромная каменная громада, преграждавшая доступ свету и воздуху. Окна с других сторон были засыпаны мелкими камнями и землей, также не пропускавшими света. Двери же нечего было и думать отворить.

Оставалось, покорившись судьбе, только ждать, тем более, что все еще слышался рев урагана, хотя земля уже и не колебалась.

Несколько часов все сидели, боясь пошевелиться и только моля в душе Бога, чтобы с ближайших скал не сорвался какой-нибудь кусок и, проломив их непрочную крышу, не убил бы их. Между тем ужасающий рев урагана стал понемногу переходить в стоны, а потом буря и совсем стихла. Заживо погребенные обитатели Эсперансы опять осмотрели окна и попробовали отворить их, по крайней мере кухонное окно, но в него сразу посыпалась земля.

По тому, как сильно осели балки, было видно, что и крыша завалена, если не камнями, то землей, — и можно было только удивляться, как она совсем не рухнула под навалившейся на нее тяжестью.

Люис и миссис Дуглас, больше других сохранившие присутствие духа, старались ободрить своих друзей и подать им надежду на спасение.

Прежде всего, пришлось подпереть балки, чтобы поддержать крышу. Однако для этого не нашлось столбов, и в дело пустили ящики с бельем, которые и нагромоздили до самого потолка.

При более тщательном осмотре доктор Люис заметил, что в одном месте, у передней стены, балки не так нагружены, из чего заключил, что скала, навалившаяся на эту часть, гораздо выше самого домика, что и спасло переднюю часть крыши.

Осмотр на этом пока закончился.

Люис предложил сначала всем подкрепить свои силы едой и сном, а затем уже подумать, как выбраться из заточения. Так и сделали.

После нескольких часов лихорадочного, прерывистого сна колония собралась в большом зале. День от ночи нельзя было отличить, но по часам было видно, что сейчас полдень, и они уже около суток находятся под завалом.

Сосчитали провизию. Были яйца, масло, мука, чай, холодная говядина на целую неделю, много свечей и бочка воды, приготовленной накануне Нанни для мытья. А вода в их теперешнем положении, пожалуй, была важнее еды.

Что касается топлива, то его оказывалось мало; впрочем, в дровах и нужды особенной не было, так как и без того было жарко и душно. Это обстоятельство сильно беспокоило Люиса. Ведь в доме собралось два десятка человек.

Что же будет через день-два, если они не откроют доступа свежему воздуху?! Грозила страшная опасность задохнуться от собственного дыхания!

Чтобы проверить эту мрачную догадку и удостовериться, не засорены ли трубы, Люис велел развести в кухне огонь. Дрова зажгли, но дым повалил из печки в комнаты. Тогда затопили другую печку, находившуюся у передней стены дома. Здесь дело пошло лучше: дым, хотя и стлался по комнате, но частью все-таки выходил в трубу. Значит, в трубе было хотя бы небольшое отверстие для прохода воздуха.

Пока Люис наблюдал за дымом, Том, прислушиваясь к легкому шипению в печке, спросил Нанни, не сыры ли дрова. Та ответила, что дрова были совершенно сухи.

— В таком случае, — сделал вывод наблюдательный юноша, — в трубу непременно попала вода. Ну-ка, произведем опыт!

С этими словами он подставил под трубу чашку. Через несколько секунд туда капнула одна капля, затем другая, третья… и медленно, но верно в чашке стала накапливаться вода.

— Ура, господа, мы спасены! — воскликнул тогда Том. — Эти капли воды — настоящая масличная ветка нашего ковчега!

Все приободрились.

— Оставьте там свою чашку, Том, — посоветовала миссис Дуглас. — Эта вода пригодится хотя бы для умывания, ведь воду в кадке нужно беречь! Кстати, где персики, которые мы обрывали вчера и позавчера?.. Я уже и не разберу, день у нас или ночь?! Придется, пожалуй, и нам последовать Робинзону Крузо и отмечать время по деревянным биркам! Ну, где же, однако, персики?

Действительно, о персиках забыли в переполохе, а между тем их было собрано несколько больших корзин. С персиками день прошел веселее…

На следующее утро Джек рано поднял Люиса и сообщил ему об одном проекте, который пришел ему в голову.

— Я полезу в трубу! — предложил он. — Я отчасти строил ее и теперь вспомнил, что внутри мы специально оставляли выступающие кирпичи в виде ступенек, на случай, если вдруг придется взбираться по трубе для ее чистки. Помогите только, доктор, отыскать роговой фонарик, недавно сделанный Томом.

Люис заколебался было сначала, но потом, рассудив, что Джек проворен и ловок, разрешил, тем более, что от затеи юноши зависела их единственная надежда.

Отыскали фонарь, тихонько прошли в залу и посмотрели в чашку, теперь уже до краев полную воды. Заметили также, что в чашку вместе с водой попало несколько камешков и кусочков земли: значит, отверстие в трубе даже чуть расширилось.

Люис строго наказал Джеку не стараться очищать трубу от земли или камней, потому что это могло бы подвергнуть опасности всю крышу, а только посмотреть, что делается наверху…

Проворный юноша повесил фонарь на шею и полез в трубу.

Нашему трубочисту ничего не стоило подняться по трубе, но вылезти на самый верх не удалось: оказалось, верхняя часть трубы была завалена камнем. Впрочем, камень был плоский, как убедился юноша, и его можно было попытаться сдвинуть; он и теперь оставлял небольшую щель, через которую виднелось небо и падал моросивший в это время дождь.

Решили подождать, когда дождь прекратится, и на следующее утро попробовали сдвинуть немного камень, закрывавший трубу. Сдвинуть удалось всего на несколько дюймов, так что даже самому тонкому человеку нельзя было пролезть в образовавшееся отверстие. Но зато открыли часть крыши возле трубы, — и вот Марии, сопровождавшей Джека, пришла в голову мысль — прорезать шкуры, которыми была покрыта крыша сверх маисовой настилки, чтобы пропустить свежий воздух.

Сказано — сделано. Сильная, ловкая девушка без труда вырезала большой кусок шкуры, расчистила маисовые листья, — и в доме сразу стало и светло, и не душно.

Находчивые молодые люди были со всех сторон осыпаны похвалами. Когда непосредственная опасность пропасть под землей от недостатка воздуха миновала, все облегченно вздохнули и почувствовали себя веселее.

Между тем прошло уже четыре дня. Наконец на пятый день дождь совсем прекратился, — и можно было приступить к необходимым работам для освобождения из этого невольного заточения.

Мария с Джеком снова полезли в трубу, — и на этот раз им удалось настолько сдвинуть камень, что девушка могла уже пролезть в образовавшийся проем. Она вылезла наружу и прошла к тому месту, где был сад, теперь полностью засыпанный, и по куче земли и камней спустилась вниз. Оказалось, перед домом упала не одна скала, как они предполагали, а два ее отдельных куска, закрывшие окна. Дверь тоже была завалена грудой земли, но слоем всего лишь с фут толщины.

Мария крикнула, что можно смело отворять, и через несколько минут дверь распахнулась. В комнату навалилось сравнительно мало земли. Взяв лопаты, колонисты очистили дом от этого мусора и затем прокопали себе широкий проход, по которому все поспешили выйти на свежий воздух.

Владения Эсперансы представляли картину полнейшего опустошения; буквально не было местечка, не тронутого ураганом. Фруктовые деревья были поломаны или выворочены с корнем, крыши домов и сараев сорваны; ограда разрушена. Однако стены церкви, домов и хлевов уцелели. Животные также были целы, за исключением одного теленка, придавленного крышей; остальная скотина только страшно отощала, заложенного корма хватило не более чем на два дня. Стога покосились, но были целы, и бедным животным немедленно навалили корма. Уцелели и хлебные запасы, сложенные в амбаре. Наконец, что было очень важно, благодаря предохранительной крышке колодец не завалило землей, и теперь, сняв крышку, можно было пользоваться свежей водой.

Зато какая печальная картина предстала внутри дома Дугласов, так уютно и кокетливо убранного было неутомимой миссис Дуглас! Все занавески, ковры, подушки были попорчены или уничтожены; мебель испачкана, поломана, стекла выбиты. Хорошо еще, что уцелела маленькая комнатка, которую мистер Дуглас называл своим кабинетом: в ней находились подзорные трубы, письменные принадлежности, разные приборы для научных опытов.

Внимательно осмотрев все повреждения, причиненные ураганом, наши друзья энергично принялись за ремонт и наведение порядка. Прежде всего с помощью деревянных рычагов отодвинули от окон упавшие скалы. Затем исправили три маленьких домика и амбар, а под крышу большого дома подвели прочные подпоры.

В это время возвратился из своей поездки мистер Керризерс. Его сопровождали Педро, Зара и два молодых индейца, пожелавших принять христианство. Он был доволен своим путешествием: ему удалось приобрести уважение индейцев, он научил их варить и жарить мясо, сеять кукурузу, семена которой дал им, и улучшить свои жилища.

Касик и его жена были рады успехам своего сына, который учился читать и писать по-английски и испански и чувствовал себя очень хорошо; его решили еще на некоторое время оставить в Эсперансе, чтобы Альберт мог усвоить Закон Божий.

Гости были сильно поражены опустошением, произведенным ураганом в Эсперансе, хотя и ожидали видеть немало следов бури. Они помогли привести сад и поля в порядок.

Камни и землю, вывезенную за ограду, использовали для сооружения вала, которым со временем предполагалось окружить всю колонию. Затем решили оставить прежний дом в виде тайного убежища, тем более, что пещера, служившая кладовой, была разрушена бурей. Новый же дом начали строить фасадом на юг.

Опасаться повторных обвалов было мало причин, так как, по наблюдениям, все, что могло обвалиться, уже обвалилось, а дальше за домом возвышалась уже сплошная каменная гора.

Новый дом построили за короткое время. Заднюю комнатку с помощью толстой, окованной железом двери с крепкими засовами, соединили с подземельем — бывшим домом. Дверь эту искусно задрапировали мехами. Внутри старого дома ничего не изменили, только трубу заделали, зато расширили отверстие в крыше и приставили лестницу. С крыши уже нетрудно было сойти по насыпи в лес. Отверстие закрыли плоским камнем, а по всей насыпи посадили быстро растущие ползучие растения, так что спустя несколько месяцев никто посторонний не мог догадаться, что под этим зеленеющим скатом скрывается обширное жилище.

Сюда перенесли все запасы, а также порох, — и супруги Мертон теперь уже спали спокойно, зная, что в случае опасности у них есть надежное убежище.

Провизию быстро накопили к зиме, а до первого снега приехал Павел вместе с молодой индианкой, которая также пожелала стать христианкой. Ара, так звали ее, принадлежала по рождению к племенам севера, которые, часто видясь с белыми, вообще более цивилизованы, нежели их южные собратья, которые относятся к ним с презрением, как к низшей расе. Ара семилетней девочкой попала в плен к племени, где касиком был Павел, но отлично помнила свое происхождение и гордо выделяла себя в приютившем ее племени: «Южные индейцы, —смело говорила она в лицо касику, — похожи на кровожадную пуму; они охотятся на людей, пьют их кровь и купаются в ней; благородные же воины севера охотятся из-за золота; за золото они покупают скот и богатые наряды для своих жен и дочерей. Они едят жареное мясо с серебряных блюд и пьют из золотых чаш огненную воду».

Гордясь своим происхождением, Ара и одевалась гораздо изящнее индейских женщин пампасов: одежда ее была лучше, а шею и руки украшали золотые браслеты и нити изумрудов и топазов.

Гордая девушка сначала относилась с презрением к Павлу, как и ко всему его племени; но когда тот, просвещенный учением Христа, стал ласково беседовать с ней и передал свои мечты улучшить с помощью белых друзей быт и нравы своего племени, высокомерие Ары исчезло, сменившись не менее пылкой любовью. Горячие проповеди Керризерса еще более укрепили происшедший в ней переворот, и она выразила готовность принять учение Христа. Ума она была живого, понятливого и вскоре глубоко прочувствовала смысл христианства.

Со времени своего последнего свидания с друзьями Павел успел побывать в Буэнос-Айресе с несколькими воинами: они возили на продажу меха и получили в обмен железную утварь, посуду и другие товары. Все это теперь пригодилось в перестраивающейся на новый лад индейской деревне.

Через несколько дней весело отпраздновали свадьбу, и наши друзья снова забыли все свои несчастья, благодаря Бога за его великие милости к ним.

(обратно)

XVI

Перед отъездом из Эсперансы Павел сообщил о плане, который он уже давно обдумывал:

— Мое племя невелико, — сказал он, — и постепенно отвыкает от кровопролития. Видя жизнь белых, довольство и мир, царящие у них, индейцы говорят: «Почему бы и нам не есть хлеб и масло от коров? Пампасы велики; выберем подходящее место и будем жить в согласии с христианами». Я с радостью услышал эти речи, но боюсь, что белые братья подумают: «Индеец коварен и кровожаден; пусть он живет вдали от нас». Скажите же, что мне передать своему народу?

— Благословен Господь Бог, давший мне насадить вертоград свой в этой пустыне! — воскликнул в ответ мистер Мертон. — Селитесь около нас: так хочет Бог!

Остальные члены колонии подтвердили это решение своего главы и немедленно приступили к обсуждению выбора места будущего индейского поселения. По предложению Люиса остановились на одном красивом участке, замеченном доктором еще в то время, как он ездил с Чарльзом освобождать Джека. Он находился на расстоянии часа езды из Эсперансы, на берегу большой реки, где росла великолепная трава.

Следующей весной Павел прибыл сюда со всем своим племенем и поставил вигвамы. Решили устроить двадцать хижин, по числу семейств племени, вокруг каждой хижины развести садик, а сзади — поле для посева хлеба. Хижина касика была просторнее других, напротив нее предполагалось выстроить церковь; наконец посредине селения оставлена была площадь, обнесенная несколькими большими деревьями; она предназначалась для прогулок, атлетических игр и собраний. Кроме того, всю деревню решено было обнести рвом и земляным валом.

Работы были выполнены самими же индейцами под руководством Джона. Сначала с непривычки краснокожие не выдерживали более одного — двух часов в день и сильно утомлялись, но постепенно стали привыкать и полюбили труд. Женщины их тем временем обучались у Матильды хозяйству; Мария руководила девочками постарше, а Мери возилась с маленькими детьми.

Скоро новая деревня приняла уютный вид. На общем совете ей дали название Амистад (по-испански — дружба). Через некоторое время новые колонисты приступили к земледельческим работам.

В это время в Эсперансе произошло важное событие: старший сын Мертонов, добрый, покорный Том покидал колонию, чтобы ехать в Англию учиться. Юноша уже давно лелеял мечту поступить на богословский факультет университета и затем стать священником, чтобы впоследствии, возвратившись в Эсперансу, помогать отцу в миссионерских трудах.

Отцу и матери тяжело было расставаться со своим старшим сыном; но делать было нечего, и они, скрепя сердце, благословили его. Со своей стороны, мистер Керризерс вызвался проводить юношу в Англию и даже помочь ему поступить в один из университетов. Вопрос о средствах на воспитание Тома никого не затруднял, так как в Англии в банке лежал капитал миссис Мертон, давало доходы и имение мистера Мертона.

Печальны были все в то безоблачное ясное утро, когда Том расстался с плачущей семьей. С ним ехали мистер Керризерс, Альмагро, Павел и еще шесть индейцев, все на отличных лошадях, с хорошим оружием: они провожали наших путешественников до Буэнос-Айреса.

Через несколько недель провожающие возвратились с добрыми известиями о путешественниках, которые уже уплыли на английском корабле. Кроме письма от Тома, они привезли подарки от мистера Керризерса — чай, сахар, книги, ткани.

Прошла еще одна зима в усердной работе и трудах на пользу просвещения дикарей, а летом вернулся из Англии мистер Керризерс. Встреченный шумными приветствиями, он сообщил, что Том учится в университете, здоров и надеется в скором времени возвратиться к своим, чтобы снова разделять с ними труды. Затем Керризерс рассказал о поездке в Уинстон, прихожане которого со слезами радости услышали о жизни их доброго пастыря. Мистер Керризерс привез от них всякие подарки: тут были и шерстяные чулки, и банки с вареньем, и котята для Нанни, и сторожевые собаки. Сверх того, по поручению Чарльза, было привезено много вещей для домашнего обихода, а от себя мистер Керризерс для обучения индейских детей накупил учебников, тетрадей, письменных принадлежностей. Теперь он все свое время посвящал обучению бедных дикарей и ежедневному богослужению в Амистадской церкви, построенной к его приезду.

Маленький касик Альберт под руководством своих друзей получил отличное образование. Живой, понятливый мальчик подавал большие надежды, и доктор Люис думал со временем передать ему свои медицинские познания; благодаря этому авторитет касика среди его подданных должен был еще более возвыситься.

В день пятой годовщины основания Эсперансы в новом доме собралось большое общество. Кроме наших колонистов, тут были Павел и Анна (бывшая Ара), также Педро и Зара с младшим сыном Христофором. Педро с восторгом осматривал благоденствующую колонию Амистад и сказал по этому поводу мистеру Мертону:

— Сердце мое тянется к вам. Разве ты не общий отец? Разве эти юноши — не братья Педро и Зары? Но индейцы, бродящие по пампасам, гордятся своей независимостью и презирают христианский закон смирения и повиновения. Старики моего племени с виду кротки и смирны, но в душе подобны ягуару, приникшему к земле, чтобы прыгнуть на свою добычу. Неужели же я поднесу факел разрушения к крову, приютившему мое дитя? Неужели веселые песни моих сестер, летящие к небу, подобно пению лесных птичек, превратятся в жалобные вопли и стоны? Нет, отец мой! Я воспротивлюсь этому! Пусть народ мой останется там, на юге, пока смерть не похитит стариков, а молодые не научатся от своих белых друзей любить Бога мира!

Мистер Мертон, не скрывавший в душе страха перед многочисленным, храбрым племенем Педро, был до слез тронут словами рассудительного, преданного касика. Со своей стороны, мистер Керризерс пообещал чаще посещать южные селения и выразил уверенность, что через несколько лет, вместе с христианством, мир прочно водворится и в этом народе.

Обед был подан на лужайке перед домом, и счастливые родители с радостью смотрели на довольные лица своих детей. Одного из них, правда, не хватало, но они знали, что и ему хорошо, и он занят нужным делом.

— Простите меня, друзья, — начал мистер Мертон за десертом, — я, быть может, старый эгоист, но я не могу спокойно думать о возможности разлуки с кем-либо из вас, между тем ведь нельзя требовать, чтобы молодые, жаждущие деятельности люди навек примирились с жизнью в этой пустыне. Покой, эта услада старости, для молодости представляется тягостным. Скажите же, Люис, мой старый, испытанный друг и советник, имею ли я даже право просить вас всех остаться здесь, вдали от света, прогресса и культурной жизни?

Доктор Люис обвел взглядом улыбающиеся лица сидевших за столом и, прочтя по ним общие мысли и желания, ответил:

— Мы — не пленники ваши, мой бесценный друг, а ваши любящие дети и подданные. Мы могли бы по своему желанию покинуть Эсперансу, но зачем, когда нам и здесь так хорошо?! Впрочем, быть может, у нашего милого философа Матильды есть и в самом деле желание вкусить плодов цивилизации и поселиться в одном из городов?

— Как вы можете это говорить! — укоризненно отозвалась девушка. — Здесь мое сердце на всю жизнь!

— В таком случае, — продолжал доктор, — надеюсь, дорогой отец наш, вы примете меня в число своих детей, отдав за меня вашу милую, бесценную дочь Матильду. Таким образом вы обеспечите Эсперансе двух коренных ее граждан!

— Вы шутите, мой друг! — воскликнул удивленный отец. — Дети еще слишком молоды: где им думать о браке?!

— Помилуйте, папа, — возразил Джек под взрыв веселого смеха, охватившего всех, — ведь Матильде уже двадцать лет! Да и мы все уже взрослые и думаем обзавестись собственным хозяйством. Мария согласна выйти за меня замуж, а Мери дала свое согласие Чарльзу.

— Что же это такое? — растерянно проговорил мистер Мертон. — Вот не ожидал! Да этак мы с женой останемся совсем одни…

— Ничуть не бывало, — сказал Джек, — мы все поселимся здесь же, возле вас, как это было в патриархальные времена. И вы будете главой рода Мертонов!!

Однако, несмотря на эти уверения, супруги Мертон не сразу смогли примириться с неожиданным для них переходом их детей из отрочества в зрелую жизнь. Изумляла их и решимость Чарльза окончательно поселиться в этой глуши, вдали от светского общества. И действительно, кто бы пять лет тому назад мог даже подумать, что этот элегантный франт, избалованный богатством, предпочтет когда-нибудь всем светским удовольствиям тихую деревенскую жизнь?

Однако в конце концов это случилось, и в Эсперансе остались все ее первые граждане, а скоро должен был возвратиться сюда и Том.

На этом мы и заканчиваем свой правдивый рассказ. Читатели, думаем, сами сделают из него вывод, что твердость в испытаниях и упорство в труде — единственный путь к душевному миру и материальному благополучию.

(обратно) (обратно) class='book'> 1 conquistador — завоеватель (исп. )

(обратно)

2

Верховный, высший (исп. )

(обратно)

3

Водка из сока сахарного тростника.

(обратно)

4

Парагвайский чай мато заваривают из листьев местной породы падуба.

(обратно)

5

Кровь Христова (исп. )

(обратно)

6

Покойный.

(обратно)

7

Библейский персонаж Йосеф, любимый сын Якова, согласно Торе, был продан в рабство в Египет за двадцать сребенников. Там он попал в услужение к Потифару, богатому египтянину, царедворцу фараона, жена которого была развратной женщиной и всячески пыталась соблазнить молодого и красивого раба. Йосеф устоял перед ее чарами, за что был по навету разгневанной блудницы посажен в тюрьму. (Здесь и далее, если не указано иное, — прим. Б.Бердичевского).

(обратно)

8

В оригинале: peter piper picked a peck of pickled peppers!

(обратно)

9

Имя героя комедии Шекспира «Много шума из ничего» — новобрачного, изменившего своему намерению никогда не жениться — стало нарицательным на английском.

(обратно)

10

Псише — высокое зеркало на подвижной раме.

(обратно)

11

Пребенда — в католической церкви — специальный налог, позволяющий существовать служителям, поставляющим церкви продукты и другие необходимые товары.

(обратно)

12

Можно предположить, что повесть эта отражает некоторые стороны жизни автора — именно поэтому Майн Рид назвал главного героя похожим именем. Обратите также внимание, что Майнард воевал, как и автор, в Мексике.

(обратно)

13

gone to texas. (англ.)

(обратно)

14

Сабина, не вполне владеющая английским, произносит слова republic, republican (республика, республиканец) как public, publican (бар, бармен).

(обратно)

15

Игра слов. Neck and crop — сразу же, стремительно и Crop of necks — урожай шей.

(обратно)

16

Доломан — гусарский мундир.

(обратно)

17

Автор романа Майн Рид родился в Ирландии, а его родители — шотландцы.

(обратно)

18

Эпикур (341-270 до н.э.) — древнегреческий философ, наиболее выдающийся мыслитель эллинистического периода развития философии. Он проповедовал чувственную теорию, по которой счастье — это удовольствие. Само собой разумеется, знал толк в еде, был гурманом.

(обратно)

19

fiver — пятёрка, банкнот достоинством в пять фунтов стерлингов.

(обратно)

20

regalia (исп.) — регалия, большая сигара высшего качества.

(обратно)

21

shoon — нет перевода. Очевидно, это литавры, в которые били для вспугивания дичи.

(обратно)

22

Стоун, стон — единица веса, равная 14 фунтам. Один фунт равен 453,6 грамм. Таким образом, Бланш весила около 47 килограммов.

(обратно)

23

mudie — название издательства.

(обратно)

24

Лансье — старинная форма кадрили.

(обратно)

25

Деодар — гималайский кедр.

(обратно)

26

Меценат — римский государственный деятель, покровитель Горация и Виргилия.

(обратно)

27

Патерфамилияс (paterfamilias) — шутл. отец семейства, хозяин дома.

(обратно)

28

Парвеню (фр. parvenu — выскочка) — здесь: выходец из малоимущих, по случаю разбогатевший.

(обратно)

29

Соверен — золотая монета в один фунт стерлингов.

(обратно)

30

Из этого можно предположить, что в те времена по узкоколейкам ходили вагоны первого класса, вмещавшие только 6 пассажиров. Возможно, что к тому времени уже появились также железные дороги обычной для нас ширины, и вагоны, ходившие по ним, вмещали больше пассажиров.

(обратно)

31

Аргус — великан, сын Геи. Тело его было испещрено бесчисленным множеством глаз, причем спали одновременно только два глаза.

(обратно)

32

Это подлинный факт. У меня до сих пор сохранился этот паспорт (примечание Элизабет Рид).

(обратно)

33

Сорт вина.

(обратно)

34

Одна крона равна 5 шилингам.

(обратно)

35

turn off — (англ., шутл.) жениться.

(обратно)

36

См. примечание 3.

(обратно)

37

ПАЛИМПСЕСТ, палимпсеста (от греч. palin — опять и psestos — соскобленный) — древняя рукопись на пергаменте, написанная по счищенному, еще более древнему письму.

(обратно)

38

Хай-степпер (high-stepper) — лошадь, высоко поднимающая ноги.

(обратно)

39

В Северо-Американских Соединенных Штатах.

(обратно)

40

Хозяин, господин.

(обратно)

41

Король Филипп, вождь индейцев Северной Америки (настоящее его имя было Матох), был начальник племени вампануг в Род-Айленде. С 1662 по 1696 гг. он воевал с англичанами и проявил такую храбрость и такой военный гений, что по справедливости история ставит его в ряду лучших полководцев. За голову его англичане назначили большое вознаграждение, и голова эта была им принесена одним из его солдат.

Понтиок, знаменитый вождь племени аттова, боролся с необыкновенной энергией с англичанами, сначала в Канаде, в качестве союзника французов, под командой маркиза Монкалома, а потом один. Он был умерщвлен в 1765 году одним английским шпионом.

(обратно)

42

Так индейцы называют Канаду по той причине, что страна эта зимой покрывается снегом, и в знак дружбы к французам, первым обладателям этой страны.

(обратно)

43

В 1846—48 гг. США вели захватническую войну против Мексики (здесь и далее — прим. редактора ).

(обратно)

44

Церера — древняя италийско-римская богиня полей, земледелия и хлебных злаков; Флора — римская богиня цветов, юности; Помона — римская богиня плодов и фруктовых деревьев.

(обратно)

45

Касик — индейский вождь в Мексике и в Центральной Америке.

(обратно)

46

Лукреция — в римской истории прекрасная и добродетельная супруга Тарквиния Коллатина.

(обратно)

47

Ундина — по средневековым поверьям дух воды в образе женщины; наяда, русалка.

(обратно)

48

Дюваль Клод — знаменитый французский разбойник xvii века.

(обратно)

49

Фут равен 0,3048 м.

(обратно)

50

Теночтитлан — главный город государства ацтеков.

(обратно)

51

Миля равна 1,609 км.

(обратно)

52

Ярд равен 91,44 см.

(обратно)

53

Лига равна 4,828 км.

(обратно)

54

В городе Теотиуакан (вблизи Мехико) в vi—xii вв. индейцами тольтеками создан ансамбль храмов с грандиозными «Пирамидой Солнца» и «Пирамидой Луны».

(обратно)

55

После двухлетней захватнической войны в 1848 г. США навязали Мексике грабительский мирный договор, который был подписан в Гвадалупе-Идальго. По договору к США отходила почти половина территории Мексики. В 1853 г., угрожая новой войной, США принудили Мексику заключить т. н. договор Гадсдена, по которому они получали еще около 140 тыс. кв. км мексиканской территории. В первой половине XIX в. в Мексике образовались партии консерваторов и либералов, боровшихся между собой. В 1854 г. началась буржуазная революция.

(обратно)

56

Баядера — название, данное европейцами индийским профессиональным танцовщицам.

(обратно)

57

Серито и Тальони — знаменитые балерины XIX в.

(обратно)

58

Лотарио — герой пьесы Н. Роу «Кающаяся красавица», бездушный негодяй и соблазнитель женщин.

(обратно)

59

Нимрод или Нимврод – персонаж Библии, знаменитый охотник. – Прим. перев.

(обратно)

60

Чокто – индейское племя, жившее на территории ненешних штатов Миссисипи, Алабама и Луизиана. – Прим. перев.

(обратно)

61

В греческой мифологии – титан, «сверкающий бог» часто отождествлявшийся с богом Солнца Гелиосом. – Прим. перев.

(обратно)

62

Закон о непривлечении к уголовной ответственности за давностью лет. Этот закон устанавливает сроки, после истечения которых человек не подлежит привлечению к наказанию. Сроки зависят от вида преступления. – Прим. перев.

(обратно)

63

Итальянское вино. – Прим. перев.

(обратно)

64

Персонаж пьесы Шекспира «Венецианский купец», ростовщик, требовавший в виде оплаты фунт плоти должника. – Прим. перев.

(обратно)

65

Дьявол. – Прим. перев.

(обратно)

66

Сиукс — одно из индейских племен.

(обратно)

67

Пеммикан — высушенное мясо, истолченное в порошок.

(обратно)

68

Малютка.

(обратно)

69

Фаринья — мучнистое вещество, получаемое из высушенного корня маниока и являющееся главной пищей населения областей, орошаемых Амазонкой.

(обратно)

70

Когда автор писал эту повесть, русские владения в Америке еще не были отданы Соединенным Штатам, что, как известно, произошло в 1867 году.

(обратно)

71

Зачарованная гора, исп. – Прим. перев.

(обратно)

72

Рождество, исп. – Прим. перев.

(обратно)

73

Рождества

(обратно)

74

«Перекресток», исп. – Прим. перев.

(обратно)

75

Плоская крыша, исп. – Прим. перев.

(обратно)

76

Зачарованная гора

(обратно)

77

Столовая, исп. – Прим. перев.

(обратно)

78

Накидка, исп. – Прим. перев.

(обратно)

79

мексиканский соловей

(обратно)

80

Да, да, любимая, исп. – Прим. перев.

(обратно)

81

Разбойники, исп. – Прим. перев.

(обратно)

82

Конечно, исп. – Прим. перев.

(обратно)

83

Светлячки, исп. – Прим. перев. 

(обратно)

84

Спокойной ночи, исп. – Прим. перев. 

(обратно)

85

Храни вас Бог, исп. – Прим. перев. 

(обратно)

86

Скотовод, исп. – Прим. перев. 

(обратно)

87

Столовая, исп. – Прим. перев. 

(обратно)

88

Верховые лошади, исп. – Прим. перев. 

(обратно)

89

Жила, исп. – Прим. перев. 

(обратно)

90

Прозвище дьявола. – Прим. перев. 

(обратно)

91

Мексиканскими обычаями, исп. – Прим. перев. 

(обратно)

92

Шутки, веселье, исп. – Прим. перев. 

(обратно)

93

Человек, исп. – Прим. перев. 

(обратно)

94

Очень храбрые, исп. – Прим. перев. 

(обратно)

95

Лестница, исп. – Прим. перев. 

(обратно)

96

Каса (исп.) — дом. (Здесь и далее — примечания редактора.)

(обратно)

97

Кортес Эрнан (1485-1547) — испанский конкистадор, возглавивший завоевательный поход в Мексику, приведший к установлению там испанского господства.

(обратно)

98

Конкистадоры(исп.) — авантюристы, отправившиеся в Америку после ее открытия для завоевания новых земель.

(обратно)

99

Алькальд — в Латинской Америке глава городской администрации.

(обратно)

100

Валиентес (исп.) — храбрецы.

(обратно)

101

Мучача (исп.) — девушка.

(обратно)

102

То есть ирландцев, склонных к выпивке. Святой Патрик — покровитель Ирландии.

(обратно)

103

Пульке — мексиканский алкогольный напиток из агавы.

(обратно)

104

Визави (от франц. vis-a-vis — лицом к лицу) — тот, кто находится напротив.

(обратно)

105

Сцилла и Харибда — в греческой мифологии два чудовища, жившие по обеим сторонам узкого пролива и губившие проплывающих между ними мореходов.

(обратно)

106

Улица Ласточек.

(обратно)

107

Ричард Терпин (1706—1739) — английский разбойник; Клод Дюваль (1643—1670) — французский разбойник, действовавший в Англии.

(обратно)

108

Серапе (исп.) — плащ, манья (исп.) — накидка.

(обратно)

109

Герильерос (исп.) — партизаны.

(обратно)

110

Бул-Ран — сражение времён гражданской войны в США.

(обратно)

111

Фут — единица длины в английской системе мер, равная 30,48 см.

(обратно)

112

Асендадо — владелец загородного поместья.

(обратно)

113

Нинья (исп.) — девочка.

(обратно)

114

Тиа (исп.) — тетка.

(обратно)

115

Альбур — карточная игра.

(обратно)

116

Бахус (лат.) — в античной мифологии одно из имен бога виноградарства и виноделия Диониса.

(обратно)

117

Феб (греч.) — второе имя бога Аполлона, в данном случае имеется в виду бог солнца.

(обратно)

118

Парк-Лейн — улица в Лондоне.

(обратно)

119

Портеро — привратник.

(обратно)

120

Дуэнья — пожилая женщина, наблюдающая за поведением девушки и всюду ее сопровождающая.

(обратно)

121

Хогарт Уильям (1697—1764) — английский живописец и график, автор многих жанровых портретов.

(обратно)

122

Буэнас диас (исп.) — добрый день.

(обратно)

123

Пор Диос (исп.) — клянусь Богом.

(обратно)

124

Чикитито (исп.) — ребенок.

(обратно)

125

Гиперион — в античной мифологии титан, сын Урана и Геи. Сатир — козлоногий лесной дух.

(обратно)

126

Макклеллан — генерал, командовавший в первый период гражданской войны армией северян. Его нерешительность и медлительность привели к затяжке войны.

(обратно)

127

Побрес ниньяс (исп.) — бедные девочки.

(обратно)

128

Ай де ми!

(обратно)

129

Аль сервисио (исп.) — к вашим услугам.

(обратно)

130

Гарита де Сан Лазаро — ворота святого Лазаря в Мехико.

(обратно)

131

Ахерон — в греческой мифологии река в подземном царстве, через которую переправлялись души умерших.

(обратно)

132

Альгвасил — судейский, а также полицейский чин в Испании.

(обратно)

133

Патио — внутренний дворик.

(обратно)

134

Сангре де Кристо(исп.) — кровь Христова.

(обратно)

135

Амантес (исп.) — влюбленные.

(обратно)

136

Амиго (исп.) — друг.

(обратно)

137

Аврора — в римской мифологии богиня утренней зари.

(обратно)

138

Ола, амиго! (исп.) — Вот это да, друг!

(обратно)

139

xакаль (исп.) — хижина, крытая пальмовыми листьями.

(обратно)

140

Вильгельм Телль — герой швейцарской народной легенды, меткий стрелок, был принужден врагами сбить стрелой яблоко с головы своего маленького сына.

(обратно)

141

Идите с Богом — или к дьяволу, как вам больше понравится! (исп.)

(обратно)

142

Кебрада (исп.) — расселина, ущелье.

(обратно)

143

Легенда о Летучем Голландце в большом ходу среди моряков, совершающих рейсы у мыса Доброй Надежды. Между ними встречаются даже очевидцы этого явления, и они рассказывают, что своими глазами, в страшные бури, которые там не редкость, можно заметить очень ветхий корабль с изорванными, полуистлевшими парусами, с капитаном-призраком, носящийся по волнам. Существует предание, что в давние времена, возвращаясь из Индии, голландский корабль был застигнут страшным штормом у мыса Доброй Надежды. Капитана уговаривали вернуться в гавань, но он со страшной клятвой ответил, что пойдет вперед во что бы то ни стало, хотя бы пришлось идти до скончания века. С тех пор Летучий Голландец, мятущийся среди исполинских морских валов, совершает свой неустанный рейс и является захваченным штормом матросам.

(обратно)

144

Кладовая с погребом на корабле.

(обратно)

145

Баско-Нуньес Бальбоа первый проник о Перу в шестнадцатом столетии и завоевал некоторые земли возле Панамского перешейка.

(обратно)

146

Уильям Коддингтон — один из основателей колонии Род Айленд в XVII в. (Здесь и далее — примечания редактора.)

(обратно)

147

Речь идет о законодательном собрании штата Массачусетс, сменившем индейское название на «Род Айленд».

(обратно)

148

Вампаноа — индейское племя, населявшее современные штаты Массачусетс и Род-Айленд. Наррагансетт — залив Атлантического океана в штате Род-Айленд. На берегу — известный курорт Ньюпорт.

(обратно)

149

Верранззано — итальянский мореплаватель, открывший в XVI веке Нью-Йоркский залив и залив Наррагансетт.

(обратно)

150

Таутога — рыба семейства губановых. Водится у атлантических берегов Америки.

(обратно)

151

Эстуарий — в данном случае имеется в виду воронкообразный по форме залив.

(обратно)

152

Здесь и ниже упоминаются корабли известной английской пароходной компании «Белая звезда Кунарда», названной по имени основателя. Корабли этой компании перевозили почту в Канаду и Соединенные Штаты.

(обратно)

153

Клеопатра — царица Египта в 51–30 гг. до н. э., в борьбе за трон использовала и политический расчет, и лесть, и свое женское обаяние. Убийца Дарнли — речь идет о шотландской королеве Марии Стюарт, которая по распространенной версии отдала приказ об убийстве своего мужа Дарнли.

(обратно)

154

Саратога — в настоящее время Саратога-Спрингс — город США, возле озера Саратога. Являлся местом отдыха.

(обратно)

155

Прозерпина — богиня подземного царства в римской мифологии.

(обратно)

156

Диана — римская богиня женственности, соответствует греческой Артемиде. В греческой мифологии существует легенда о том, что Артемида превратила юношу Актеона, подглядевшего, как она купается, в оленя, после чего его разорвали собственные собаки.

(обратно)

157

Библейский персонаж Иосиф Прекрасный, противостоя искушению, отверг любовь жены своего господина.

(обратно)

158

Теннисон Альфред (1809–1892) — английский поэт, в его стихах часто доминировали грусть и меланхолия.

(обратно)

159

Лонгфелло Генри Уодсуорт (1807–1882) — американский поэт-романтик.

(обратно)

160

Саути Роберт (1774–1843) — английский поэт, представитель романтической «озерной школы».

(обратно)

161

Фут — английская мера длины, составляет 30,48 см.

(обратно)

162

Нептун — в римской мифологии бог морей и потоков.

(обратно)

163

Кабельтов — морская единица длины, равна 0,1 морской мили, или 185,2 м.

(обратно)

164

Аполлон — в греческой мифологии бог солнечного света.

(обратно)

165

Венера — в римской мифологии богиня любви.

(обратно)

166

Люцифер — в данном случае это одно из имен дьявола.

(обратно)

167

Юнона — в римской мифологии богиня, олицетворяющая женское начало.

(обратно)

168

«Круглый робин» — письмо, на котором подписи расположены кружком, чтобы не было понятно, кто подписал первым.

(обратно)

169

Роттен-Роу — аллея для верховой езды в лондонском Гайд-парке.

(обратно)

170

«Старые подписавшиеся» — так называют 56 политических деятелей, подписавших Декларацию независимости США.

(обратно)

171

Терпсихора — в греческой мифологии муза танцев.

(обратно)

172

Моррис — народный танец, в котором танцующие одеты в костюмы героев баллад о Робине Гуде.

(обратно)

173

Перевод М. Лозинского.

(обратно)

174

Великолепие, пышность (фр.).

(обратно)

175

Старый доминион — прозвище штата Виргиния.

(обратно)

176

Пуритане — последователи одного из направлений протестантизма, проповедовавшие аскетизм и простоту в быту.

(обратно)

177

Вакх — в римской мифологии бог-вина (в греческой — Дионис).

(обратно)

178

Смэш — напиток с сахаром, мятой и льдом.

(обратно)

179

Речь идет о войне США с Мексикой в 1846-48 гг., в результате которой США захватили Калифорнию и Новую Мексику.

(обратно)

180

Имперский город — одно из названий Нью-Йорка.

(обратно)

181

Фернандо Вуд — мэр Нью-Йорка в течение многих лет в середине XIX в.

(обратно)

182

Нерон — римский император I в. н. э., по преданию поджег Рим и сочинял стихи, глядя на пожар.

(обратно)

183

Чапультепек — древний индейский город в Мексике, возле которого состоялось решающее сражение американско-мексиканской войны 1846-48 гг.

(обратно)

184

Дорогой товарищ (фр.).

(обратно)

185

Речь идет о революции 1848 г. в германских государствах и ее поражении.

(обратно)

186

Палатинейт — группа замков, принадлежавших императорам Священной Римской империи, главный из них находился на Рейне.

(обратно)

187

Дьявольщина (фр.).

(обратно)

188

Дюйм — английская мера длины, равен 2,54 см.

(обратно)

189

Макиавелли Никколо (1469–1527) — итальянский политический мыслитель. Считал, что для упрочения государства допустимы любые средства.

(обратно)

190

Подобно Шиллеру (фр.).

(обратно)

191

Левиафан — в Библии огромное морское чудовище. В переносном смысле нечто огромное, чудовищное.

(обратно)

192

Рабочие (фр.).

(обратно)

193

Речь идет о восстании рабочих в Париже в июне 1848 г. и о волнениях 1851-52 гг., предшествовавших установлению Второй империи во Франции.

(обратно)

194

Паб — разговорное название пивных в Англии, отсюда посетитель пивной — пабликанец.

(обратно)

195

Виктория — королева Великобритании с 1837 по 1901 гг.

(обратно)

196

Газгольдер — устройство для приема, хранения и выдачи газа.

(обратно)

197

Речь идет о Парижской коммуне — народном восстании в Париже в 1871 г.

(обратно)

198

Фатерлянд — земля отцов, отечество (нем.).

(обратно)

199

Здесь и выше упоминаются различные части Нью-Йоркского залива. Сэнди-Хук — полуостров на востоке штата Нью-Джерси, у входа в Нижнюю Нью-Йоркскую бухту. Нэрроуз — пролив между островом Стейтен Айленд и районом Бруклина. Стейтен Айленд — остров, на котором расположен один из районов Нью-Йорка, и т. д.

(обратно)

200

Дорогой капитан (фр.).

(обратно)

201

Автор здесь говорит о Великой французской революции, которая в действительности началась в 1798 г.

(обратно)

202

Веллингтон Артур Уэлсли (1769–1852) — английский полководец, командовал англо-голландскими войсками в битве при Ватерлоо в 1815 г., когда были разгромлены войска Наполеона.

(обратно)

203

Речь идет об австрийском императоре Фердинанде, который был вынужден в мае 1848 г. покинуть Вену, испугавшись выступлений народных масс в столице Австрии.

(обратно)

204

Французский король Луи Филипп во время революции в Париже в феврале 1848 г. отрекся от престола и бежал в Англию.

(обратно)

205

Прусский король Фридрих-Вильгельм, испуганный народным восстанием в Берлине в марте 1848 г., издал указ, который предусматривал и дарование конституции.

(обратно)

206

Папа Пий IX во время народного восстания в Риме в ноябре 1848 г. бежал в неаполитанскую крепость Гаэту.

(обратно)

207

Мадзини Джузеппе (1805–1872) — вождь республиканско-демократического крыла национально-освободительного движения Италии против иноземного господства. Гарибальди Джузеппе (1807–1882) — народный герой Италии, один из вождей революционно-демократического крыла освободительного движения.

(обратно)

208

Чартизм — первое массовое движение рабочих в Великобритании, в 1848 г. произошел его новый подъем. Требования чартистов были изложены в виде законопроекта («Народной хартии»).

(обратно)

209

«Коричневая Бесс» — кремневый мушкет, бывший на вооружении английской армии.

(обратно)

210

Игольное ружье — ружье XIX века с курком в виде иглы.

(обратно)

211

Здесь упоминаются деятели революционного и национально-освободительного движения в Европе:

Дембиньский Хенрик (1791–1864) — генерал, главнокомандующий в Польском восстании 1830-31 гг. В 1849 г. был командиром части вооруженных сил революционной Венгрии.

Дамьянич Янош (1804–1849) — генерал, в период революции в 1848-49 гг. в Венгрии руководил военными действиями против войск Габсбургов.

Клапка Дьердь (1820–1892) — участник создания венгерской национальной армии во время революции 1848-49 гг. в Венгрии.

Манин Даниеле (1804–1857) — деятель итальянского национально-освободительного движения. Возглавлял антиавстрийское восстание в Венеции и правительство Венецианской республики.

(обратно)

212

Речь идет о Генри Пальмерстоне (1784–1865), который длительное время был министром иностранных дел Великобритании, а затем и премьер-министром.

(обратно)

213

Кромвель Оливер (1599–1658) — деятель английской революции XVII века. Содействовал казни короля и провозглашению республики.

(обратно)

214

Речь идет о Луи Наполеоне Бонапарте (1808–1873), который в декабре 1848 г. был избран президентом Франции, а в 1852 г. провозглашен императором Наполеоном III.

(обратно)

215

Автор имеет в виду участие Луи Бонапарта в заговоре против короля Луи Филиппа, когда он в августе 1840 г. высадился с группой приверженцев в Булони и пытался поднять мятеж среди войск местного гарнизона. После провала заговора он был приговорен к пожизненному тюремному заключению.

(обратно)

216

Тюильри — королевский дворец во Франции.

(обратно)

217

Йоханисбергер — сорт вина.

(обратно)

218

В оригинале — игра слов: grape имеет оба эти значения.

(обратно)

219

Тартар — в греческой мифологии мрачная бездна, нижняя часть преисподней.

(обратно)

220

Гергей Артур (1818–1916) — в период революции в 1848–1849 гг. в Венгрии главнокомандующий национальной армией. Стремился к соглашению с Габсбургами.

(обратно)

221

Кошут Лайош (1802–1894) — главный организатор борьбы венгерского народа за независимость в период революции 1848–1849 гг.

(обратно)

222

Очень хорошо (фр.).

(обратно)

223

Саладин (Салах ад-Дин) — египетский султан, успешно боровшийся с нашествиями крестоносцев. Во время третьего крестового похода ему противостоял английский король Ричард Львиное Сердце.

(обратно)

224

Джон Буль — прозвище Англии (так же, как США — дядя Сэм).

(обратно)

225

Тьфу, пропасть! (фр.).

(обратно)

226

Речь идет о дяде Луи Бонапарта, Наполеоне I.

(обратно)

227

Бланк, Роллин, Барб — депутаты Законодательного собрания Франции в 1849 г., выражавшие интересы широких слоев населения.

(обратно)

228

Санкюлоты — название патриотов, революционеров периода Великой французской революции; произошло от насмешливого названия городской бедноты, не носившей коротких штанов из дорогой ткани (кюлот).

(обратно)

229

Кто знает? (исп.).

(обратно)

230

Шиллер Фридрих (1759–1805) — немецкий поэт, драматург и философ. Автор драмы «Разбойники».

(обратно)

231

Габсбурги — династия, правившая в Австрии.

(обратно)

232

Миля — единица длины; в США применялась сухопутная миля, равная 1609 м.

(обратно)

233

Гонвед — солдат венгерской армии.

(обратно)

234

Джексон Эндрю — генерал, седьмой президент США.

(обратно)

235

Доломан — принадлежность гусарского мундира.

(обратно)

236

Отличные рубаки (фр.).

(обратно)

237

Цербер — в греческой мифологии трехглавый пес со змеями на шее, охраняющий вход в подземное царство.

(обратно)

238

«Птица на гербе» — на гербе Соединенных Штатов Америки изображен белый орел.

(обратно)

239

2 декабря 1851 года во Франции произошел государственный переворот и была восстановлена императорская власть.

(обратно)

240

Зуавы — части легкой пехоты во французских колониальных войсках.

(обратно)

241

Мой смельчак (фр.).

(обратно)

242

Дезабилье — легкая домашняя одежда, не носимая при посторонних; быть неодетым.

(обратно)

243

Почему? (фр.).

(обратно)

244

Гризетка — молодая девушка (швея, мастерица и т. п.) не очень строгих правил.

(обратно)

245

Прогуливающиеся, фланеры (фр.).

(обратно)

246

Подслащенная вода (фр.).

(обратно)

247

Да здравствует император! (фр.).

(обратно)

248

Бедная Франция! (фр.).

(обратно)

249

Болтуны (фр.).

(обратно)

250

Кокотка — женщина легкого поведения, находящаяся на содержании у своего поклонника.

(обратно)

251

Отлично, хорошо (фр.).

(обратно)

252

Да здравствует император! Да здравствует армия! Долой подлых депутатов и философов! (фр.).

(обратно)

253

Да здравствует республика! Красная и демократическая! (фр.).

(обратно)

254

Ярд равен 91,44 см.

(обратно)

255

Ей-богу (фр.).

(обратно)

256

Вы правы, мсье. Это конец! (фр.).

(обратно)

257

Виновен! (фр.).

(обратно)

258

Расстрелять немедленно! (фр.).

(обратно)

259

Это убийство! (фр.).

(обратно)

260

Огонь! (фр.).

(обратно)

261

Эпикурейский — доставляющий большое наслаждение, обильный, изысканный.

(обратно)

262

Экарте — карточная игра.

(обратно)

263

«Форин оффис» — министерство иностранных дел Англии.

(обратно)

264

«Беглым пером» (лат.), употребляется в значении «наспех».

(обратно)

265

Колдримский полк — второй по значению гвардейский полк в Англии.

(обратно)

266

Джентри — мелкопоместное дворянство в Англии.

(обратно)

267

Луций Лициний Лукулл (ок. 117—56 до н. э.) — римский полководец, один из самых богатых людей своего времени, устраивал роскошные пиры.

(обратно)

268

Йомены — английская добровольческая кавалерия.

(обратно)

269

Милиция — народное ополчение специального назначения.

(обратно)

270

Набоб — человек, разбогатевший в колониях.

(обратно)

271

Ландо — четырехместная карета с открывающимся верхом.

(обратно)

272

Эндимион — в греческих сказаниях охотник, прекрасный возлюбленный богини Селены; Адонис — финикийско-сирийское божество плодородия и растительности, возлюбленный Афродиты, убитый на охоте.

(обратно)

273

Мастер — молодой барин, барчук; шутливое обращение к сыну хозяина.

(обратно)

274

Стоун — мера веса, равная 6,35 кг; фунт — 0,45 кг.

(обратно)

275

Сэр Роджер де Коверли — герой произведения английского писателя XVIII в. Ричарда Стила.

(обратно)

276

Аркадия — идущий от античной литературы образ идеальной страны, населенной пастухами и пастушками, ведущими счастливую, беззаботную жизнь.

(обратно)

277

Лансье — старинный танец, разновидность кадрили.

(обратно)

278

«Мьюди» — система рассылки книг на дом, основанная в XIX в. английским издателем Чарльзом Мьюди.

(обратно)

279

Золотая молодежь (фр.).

(обратно)

280

Высказывание, приписываемое английскому королю XIV в. Эдуарду Третьему и произнесенное на старофранцузском, означает: «Пусть настигает зло того, кто его задумал».

(обратно)

281

Блюм Роберт (1807–1848) — участник революций 1848-49 гг. в Германии и Австрии. Расстрелян по приговору австрийского военного суда.

(обратно)

282

Дагомея — до 1975 г. так называлось африканское государство Бенин.

(обратно)

283

Тори — политическая партия в Великобритании (ХVII–XIX вв.), представлявшая интересы крупных землевладельцев.

(обратно)

284

Речь идет об английской королеве Виктории и ее муже, немецком принце.

(обратно)

285

Ренегат — человек, изменивший своим убеждениям и перешедший в лагерь противника, отступник.

(обратно)

286

Акр — единица площади в английской системе мер, равна 0,4 га.

(обратно)

287

Микены — древнегреческий город.

(обратно)

288

Альфа и омега — первая и последняя буквы греческого алфавита.

(обратно)

289

Фарватер — путь для безопасного прохода судов, обычно окруженный сигнальными бакенами и буями.

(обратно)

290

Пресвитериане — последователи протестантского вероучения, выступают за независимую от государства «дешевую церковь».

(обратно)

291

Лоялисты — приверженцы существующего режима.

(обратно)

292

Страна лепешек — шутливое название Шотландии, которая славится своими овсяными лепешками.

(обратно)

293

Вест-Энд — западная, фешенебельная часть Лондона.

(обратно)

294

«Мелтон-Моубрей» — пирог со свининой и анчоусным соусом.

(обратно)

295

В Англии таков титул детей пэров.

(обратно)

296

Кортни — одно из наиболее известных аристократических семейств Англии, первые упоминания о котором восходят к XI в.

(обратно)

297

Парвеню — выскочка, человек незнатного происхождения, пробившийся в высшее общество и подражающий аристократам.

(обратно)

298

Слово «Фрэнк» по-английски означает «откровенный».

(обратно)

299

«Кристал палас» — огромный выставочный павильон из стекла и чугуна, построенный в 1851 году для «Великой выставки».

(обратно)

300

Пракситель — древнегреческий скульптор IV века до н. э.

(обратно)

301

Аргус — в греческой мифологии стоглазый страж.

(обратно)

302

Циклоп — в греческой мифологии великан с одним глазом во лбу.

(обратно)

303

Юкер — старинная карточная игра.

(обратно)

304

Mere — мать (фр.).

(обратно)

305

Пикадилли Серкус — площадь в центре Лондона.

(обратно)

306

Речь здесь идет о Гарибальди.

(обратно)

307

Это действительный факт. Паспорт до сих пор находится у меня. (Примечание Элизабет Рид.)

(обратно)

308

Плутон — в римской мифологии бог подземного царства.

(обратно)

309

Мой Бог! (нем.).

(обратно)

310

Намек на знаменитое высказывание французского короля Людовика XIV «После нас хоть потоп».

(обратно)

311

Намек на древнегреческий миф о Прометее, который был наказан тем, что его печень клевал орел.

(обратно)

312

«Книга Берка» — содержит список всех пэров Англии и их родословные. Впервые издана Джоном Берком в 1826 году.

(обратно)

313

Дамоклов меч — существует легенда о том, что фаворит тирана Сиракуз Дамокл позавидовал богатству и счастью своего господина. Последний посадил его за праздничный пир в качестве правителя на один день, но при этом велел повесить над головой Дамокла меч на конском волосе. Так Дамокл понял призрачность счастья и благополучия.

(обратно)

314

Мейфер — фешенебельный район в Лондоне.

(обратно)

315

Серпантин — искусственное озеро в Гайд-парке.

(обратно)

316

Майорат — имение, переходящее в порядке наследования к старшему из сыновей.

(обратно)

317

Матерь Божья! (фр.).

(обратно)

318

Дорогой капитан (фр.).

(обратно)

319

Флердоранж — белые цветы померанцевого дерева — принадлежность свадебного убора невесты.

(обратно)

Оглавление

Майн Рид Американские партизаны

  1. ПАРТИЗАНЫ

  2. ДЕЛО КАСАЕТСЯ ЖЕНЩИНЫ

  3. ИЗБРАНИЕ ОФИЦЕРОВ

  4. ПРИГЛАШЕНИЕ НА УЖИН

  5. ПРЕДНАМЕРЕННЫЙ ВЫЗОВ

  6. САЛЮТ ОРУЖИЕМ

  7. СМЕРТЕЛЬНАЯ ДУЭЛЬ

  8. УНИЗИТЕЛЬНАЯ КАРА

  9. ПОХОД СПАРТАНЦЕВ

  10. АККОРДАДА

  11. БЛЕСТЯЩИЙ ПОЛКОВНИК

  12. СВИДАНИЕ

  13. МЕСТЬ САНТАНДЕРА

  14. НА АСОТЕЕ

  15. ОЖИДАНИЕ

  16. ДВОЙНАЯ ОШИБКА

  17. СТОЧНЫЕ КАНАВЫ

  18. ТИРАН И ЕГО НАПЕРСНИК

  19. ДОН ЖУАН С ДЕРЕВЯННОЙ НОГОЙ

  20. ПРЕЛЕСТНЫЕ ПРОСИТЕЛЬНИЦЫ

  21. ЖЕНСКИЙ ЗАГОВОР

  22. УЗНИКИ ЗА РАБОТОЙ

  23. ПРОЦЕССИЯ

  24. МНОГОЗНАЧИТЕЛЬНЫЕ ВЗГЛЯДЫ

  25. СЕКРЕТНОЕ ПОРУЧЕНИЕ

  26. ПЕПИТА ЗА РАБОТОЙ

  27. ПИСЬМО

  28. В ОЖИДАНИИ ЛАНДО

  29. НЕЛОВКИЙ КУЧЕР

  30. НЕСЧАСТНЫЕ ДАМЫ

  31. ПРЕВРАЩЕНИЕ

  32. НЕЖДАННЫЕ ПОЧЕСТИ

  33. НЕ ВОССТАНИЕ ЛИ ЭТО?

  34. ПОПЛАТИВШИЙСЯ КУЧЕР

  35. ПО ДВОЕ НА ЛОШАДИ

  36. ПЕДРЕГАЛЬ

  37. ПОДОЗРЕНИЕ В СООБЩНИЧЕСТВЕ

  38. ДОНЕСЕНИЕ О ПОГОНЕ

  39. В ГОРАХ

  40. ВЕРНЫЙ ДВОРЕЦКИЙ

  41. БЕСПОКОЙСТВО

  42. СВЯТАЯ ОБИТЕЛЬ

  43. КТО ОНИ?

  44. НАСТОЯТЕЛЬ МОНАСТЫРЯ

  45. ПАРТИЗАНЫ

  46. САН-АВГУСТИН

  47. НА УТЕСЕ

  48. БЕГСТВО И ИЗМЕНА

  49. СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ

  50. СЕРЖАНТ

  51. ЗОЛОТОЙ ДОЖДЬ И РЯД СЛУЧАЙНОСТЕЙ

  52. НЕТ БОЛЕЕ МОНАХОВ

  53. ОДНИ ТОЛЬКО ПУСТЫЕ БУТЫЛКИ

  54. ПЕРИПЕТИИ

  55. УЗНИЦЫ

  ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Рид Томас Майн Без пощады

Рид Томас Майн Белая скво

Рид Томас Майн Водяная пустыня

Майн Рид Гаспар гаучо

  I. Гран-Чако

  II. Парагвайский деспот

  III. Охотник-натуралист

  IV. Ближайшие соседи

  V. Покинутая деревня

  VI. Старый враг

  VII. Вальдес

  VIII. Договор двух негодяев

  IX. Злодей

  X. Гаучо Гаспар

  XI. Безмолвный спутник

  XII. На обратном пути

  XIII. Вальдес отказывается от преследования врага

  XIV. Отчего они не возвращаются?

  XV. Утомительное путешествие

  XVI. Мертвый

  XVII. По горячим следам

  XVIII. Кто ехал на подкованной лошади

  XIX. Находка

  XX. Препятствие

  XXI. Вальдес вывихнул плечо

  XXII. Дерево-барометр

  XXIII. Пленница

  XXIV. Тифон

  XXV. Пещера

  XXVI. Непрошенный гость

  XXVII. Между двух огней

  XXVIII. Ракета

  XXIX. Ночь в пещере

  XXX. Священный город

  XXXI. Снова неудача

  XXXII. Преграда

  XXXIII. Неожиданная добыча

  XXXIV. Электрические угри

  XXXV. Под рожковым деревом

  XXXVI. Беседа о гимнотах

  XXXVII. Без завтрака

  XXXVIII. Подражание журавлю

  XXXIX. Страус

  XL. Равнина

  XLI. Гуськом

  XLII. Жемчужное ожерелье

  XLIII. В Священном городе

  XLIV. Индейская красавица

  XLV. Воздушное кладбище

  XLVI. Гаспар узнает покойника

  XLVII. Гаспар отчаивается

  XLVIII. Плохие новости

  XLIX. Маскарад

  L. Прогулка в полночь

  LI. Колдовство

  LII. Неожиданная союзница

  LIII. Обманутый тюремщик

  LIV. Спасительница

  LV. Неудачное падение

  LVI. Гнев женщины

  LVII. Опять в плену

  LVIII. С Богом!

  LIX. Враги или друзья?

  LX. Возмездие

  LXI. Заключение

Майн Рид Голубой Дик

  I. Страшное наказание

  II. Блэкаддеры

  III. Переселение

  IV. Дикари

  V. Предатель

  VI. Два охотника

  VII. Прерванный завтрак

  VIII. План

  IX. Форт Сен-Врэ

  X. Индейцы и их пленники

  XI. Возмездие

  XII. Помощь

  XIII. Открытие

  XIV. Нападение

  XV. Развязка

  ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Майн Рид Жена дитя

  Предисловие вдовы автора

  Глава I Остров мира

  Глава II Пара наяд

  Глава III Два рифмоплета

  Глава IV «Помогите! Помогите!»

  Глава V Выстрел в охотничью собаку

  Глава VI Любящая пара

  Глава VII Послушная дочь

  Глава VIII Вельможа инкогнито

  Глава IX Перед балом

  Глава X Предыдущая договоренность

  Глава XI Эмоции в бальном зале

  Глава XII После бала

  Глава XIII Вызов вызвавшему

  Глава XIV Просьба о немедленном поединке

  Глава XV Прощальный взгляд

  Глава XVI Безопасный вызов

  Глава XVII «Трус!»

  Глава XVIII Долой деспотов!

  Глава XIX Бланш и Сабина

  Глава XX «Удивительные глаза»

  Глава XXI Недолгое торжество

  Глава XXII Заговор монархов

  Глава XXIII Программа великих держав

  Глава XXIV Предательские подмостки

  Глава XXV Дом на Пятой авеню

  Глава XXVI Да здравствует Кошут

  Глава XXVII Сломанные сабли

  Глава XXVIII Тур в поисках титула

  Глава XXIX Пропавший лорд

  Глава XXX В Тюильри

  Глава XXXI В отеле Лувр

  Глава XXXII На бульваре

  Глава XXXIII Убийцы нации

  Глава XXXIV «Я приду к вам!»

  Глава XXXV К тюрьме

  Глава XXXVI В посольство

  Глава XXXVII Смерть на барабане

  Глава XXVIII Два флага

  Глава XXXIX Снова в Вестбурне

  Глава XL Осторожный баронет

  Глава XLI Сцена на Парк Лейн

  Глава XLII Власть красивого личика

  Глава XLIII В сельскую местность

  Глава XLIV Сбор охотников

  Глава XLV В зарослях

  Глава XLVI Спортсмен без желания

  Глава XLVII Всего пятнадцать

  Глава XLVIII Обед

  Глава XLIX Танец

  Глава L Ревнивый кузен

  Глава LI Под гималайским кедром

  Глава LII Знаменитый изгнанник

  Глава LIII Королевский план революции

  Глава LIV Желаемое соседство

  Глава LV Жилье обеспечено

  Глава LVI Репетиция в костюмах

  Глава LVII Патрон и протеже

  Глава LVIII Перспектива улучшается

  Глава LIX Изысканный обед

  Глава LX Прощальный подарок

  Глава LXI Информатор

  Глава LXII Необщительные спутники

  Глава LXIII «Это сладко – так сладко»

  Глава LXIV Трудное обещание

  Глава LXV Шпионы

  Глава LXVI Два кэба

  Глава LXVII Незаинтересованное сочувствие

  Глава LXVIII Раздражающее затворничество

  Глава LXIX Кабриолет

  Глава LXX Искусный возница

  Глава LXXI Тихий отель

  Глава LXXII Необходим – предводитель!

  Глава LXXIII Покупка паспорта

  Глава LXXIV Поддельное восстание

  Глава LXXV Государственный деятель в частной жизни

  Глава LXXVI Скромное требование

  Глава LXXVII Граф де Вальми

  Глава LXXVIII Размышления на канале

  Глава LXXIX Маленький ужин

  Глава LXXX На буксире

  Глава LXXXI Наконец согласие

  Глава LXXXII Утешительное послание

  Глава LXXXIII Оба обручены

  Глава LXXXIV Встреча в церкви

  Глава LXXXV Кульминация преступного плана

  Глава LXXXVI Еще позже

Майн Рид Жена-девочка

  От переводчика

  Предисловие вдовы автора

  ОСТРОВ МИРА

  ГЛАВА II. ДВЕ НАЯДЫ

  ГЛАВА III. ДВА РИФМОПЛЕТА

  ГЛАВА IV. «НА ПОМОЩЬ! НА ПОМОЩЬ!»

  ГЛАВА V. ЗЛАЯ ОХОТНИЧЬЯ СОБАКА

  ГЛАВА VI. ПАРА ЛЮБЯЩИХ СУПРУГОВ

  ГЛАВА VII. ПОСЛУШНАЯ ДОЧЬ

  ГЛАВА VIII. АРИСТОКРАТ ИНКОГНИТО

  ГЛАВА IX. ПЕРЕД БАЛОМ

  ГЛАВА X. ПРЕДЫДУЩЕЕ ОБЯЗАТЕЛЬСТВО

  ГЛАВА XI. СТРАСТИ В ТАНЦЕВАЛЬНОМ ЗАЛЕ

  ГЛАВА XII. ПОСЛЕ БАЛА

  ГЛАВА XIII. ВЫЗОВ С ПОСЫЛЬНЫМ

  ГЛАВА XIV. ПРОСЬБА УСКОРИТЬ ДУЭЛЬ

  ГЛАВА XV. ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЗГЛЯД

  ГЛАВА XVI. БЕЗОПАСНЫЙ ВЫЗОВ

  ГЛАВА XVII. «ТРУС!»

  ГЛАВА XVIII. ДОЛОЙ ДЕСПОТОВ!

  ГЛАВА XIX. БЛАНШ И САБИНА

  ГЛАВА XX. «ЭТИ НЕОБЫКНОВЕННЫЕ ГЛАЗА»

  ГЛАВА XXI. НЕДОЛГИЙ ТРИУМФ

  ГЛАВА XXII. ЗАГОВОР МОНАРХОВ

  ГЛАВА XXIII. ДАЛЕКО ИДУЩИЕ ПЛАНЫ

  ГЛАВА XXIV. ОПАСНАЯ ЛЕСТНИЦА

  ГЛАВА XXV. ДОМ НА ПЯТОМ АВЕНЮ

  ГЛАВА XXVI. ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОШУТ!

  ГЛАВА XXVII. СЛОМАННЫЕ МЕЧИ

  ГЛАВА XXVIII. В ПОИСКАХ ТИТУЛА

  ГЛАВА XXIX. ПРОПАВШИЙ ЛОРД

  ГЛАВА XXX. В ТЮИЛЬРИ

  ГЛАВА XXXI. В ОТЕЛЕ ДЕ ЛУВР

  ГЛАВА XXXII. НА БУЛЬВАРАХ

  ГЛАВА XXXIII. УБИЙСТВО НАЦИИ

  ГЛАВА XXXIV. «Я ПРИДУ К ВАМ НА ПОМОЩЬ!»

  ГЛАВА XXXV. У ВОРОТ ТЮРЬМЫ

  ГЛАВА XXXVI. В ПОСОЛЬСТВЕ

  ГЛАВА XXXVII. СМЕРТЬ НА ВЕРХУ БАРАБАНА

  ГЛАВА XXXVIII. ДВА ФЛАГА

  ГЛАВА XXXIX. СНОВА В ВЕСТБУРНЕ

  ГЛАВА XL. ПРЕДУСМОТРИТЕЛЬНЫЙ БАРОНЕТ

  ГЛАВА XLI. СЦЕНА В ПАРК-ЛАНЕ

  ГЛАВА XLII. СИЛА ОБАЯНИЯ

  ГЛАВА XLIII. В ДЕРЕВНЮ

  ГЛАВА XLIV. НА ОХОТЕ

  ГЛАВА XLV. ОХОТА НА ФАЗАНОВ

  ГЛАВА XLVI. ОХОТНИК, КОТОРОМУ БЕЗРАЗЛИЧНА ОХОТА

  ГЛАВА XLVII. ТОЛЬКО ПЯТНАДЦАТЬ

  ГЛАВА XLVIII. ОБЕД

  ГЛАВА XLIX. ТАНЕЦ

  ГЛАВА L. РЕВНИВЫЙ КУЗЕН

  ГЛАВА LI. ПОД ДЕОДАРОМ [25]

  ГЛАВА LII. ЗНАМЕНИТЫЙ ИЗГНАННИК

  ГЛАВА LIII. КОРОЛЕВСКАЯ СХЕМА РЕВОЛЮЦИИ

  ГЛАВА LIV. ПОДХОДЯЩЕЕ СОСЕДСТВО

  ГЛАВА LV. НАДЕЖНЫЙ АРЕНДАТОР

  ГЛАВА LVI. ИНСТРУКЦИЯ

  ГЛАВА LVII. ПАТРОН И ПРОТЕЖЕ

  ГЛАВА LVIII. НАДЕЖДЫ НА ЛУЧШЕЕ БУДУЩЕЕ

  ГЛАВА LIX. ИЗЫСКАННЫЙ ЗВАНЫЙ ОБЕД

  ГЛАВА LX. ПОДАРОК НА ПРОЩАНИЕ

  ГЛАВА LXI. ИНФОРМАТОР

  ГЛАВА LXII. МОЛЧАЛИВЫЕ ПОПУТЧИКИ

  ГЛАВА LXIII. «КАК ЭТО СЛАДКО, КАК СЛАДКО!»

  ГЛАВА LXIV. ТЯЖЕЛОЕ ОБЕЩАНИЕ

  ГЛАВА LXV. ШПИОНЫ

  ГЛАВА LXVI. ДВА КЭБА

  ГЛАВА LXVII. БЕСКОРЫСТНАЯ СИМПАТИЯ

  ГЛАВА LXVIII. УТОМИТЕЛЬНОЕ ЗАТОЧЕНИЕ

  ГЛАВА LXIX. КАБРИОЛЕТ

  ГЛАВА LXX. ИСКУСНЫЙ ИЗВОЗЧИК

  ГЛАВА LXXI. УКРОМНЫЙ ОТЕЛЬ

  ГЛАВА LXXII. ТРЕБУЕТСЯ ГОСПОДИН!

  ГЛАВА LXXIII. ПОКУПКА ПАСПОРТА

  ГЛАВА LXXIV. ВОССТАНИЕ — ОБМАН!

  ГЛАВА LXXV. ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ ГОСУДАРСТВЕННОГО ДЕЯТЕЛЯ

  ГЛАВА LXXVI. СКРОМНОЕ ТРЕБОВАНИЕ

  ГЛАВА LXXVII. ГРАФ ДЕ ВАЛЬМИ

  ГЛАВА LXXVIII. РАЗМЫШЛЕНИЯ, ГЛЯДЯ НА КАНАЛ

  ГЛАВА LXXIX. МАЛЕНЬКИЙ УЖИН

  ГЛАВА LXXX. НА БУКСИРНОМ ТРОСЕ

  ГЛАВА LXXXI. СОГЛАСИЕ НА ПОРОГЕ СМЕРТИ

  ГЛАВА LXXXII. ПРИМИРЯЮЩЕЕ ПИСЬМО

  ГЛАВА LXXXIII. ДВЕ ПОМОЛВКИ

  ГЛАВА LXXXIV. ВСТРЕЧА В ЦЕРКВИ

  ГЛАВА LXXXV. КРАХ ПРЕСТУПНОЙ СХЕМЫ

  ГЛАВА LXXXVI. НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ СПУСТЯ

Майн Рид Жилище в пустыне

  I. Великая Американская пустыня

  II. Белая вершина

  III. Оазис в долине

  IV. Странное поселение

  V. Рольф начинает свой рассказ

  VI. Плантация в Виргинии

  VII. Караван

  VIII. Рассказ рудокопа

  IX. Затерянные в пустыне

  X. Армадилл

  XI. Тощий буйвол

  XII. Горные бараны

  XIII. Олени

  XIV. Канадский барсук

  XV. Бесплодные поиски

  XVI. Таинственное наводнение

  XVII. Бобры и росомахи

  XVIII. Деревянный дом

  XIX. Смышленая белка

  XX. Дом, построенный без гвоздей

  XXI. Охота на чернохвостых ланей

  XXII. Скунс

  XXIII. Соленый ручей

  XXIV. Бой змей

  XXV. Сахарное дерево

  XXVI. Кофе и хлеб

  XXVII. Линия снега

  XXVIII. Зверинец, птичник и ботанический сад

  XXIX. Охота на зверей и на птиц

  XXX. Дикобраз

  XXXI. Большой бой между куницей и дикобразом

  XXXII. Хитрость старого енота

  XXXIII. Маленькая Мария и пчела

  XXXIV. Охота на пчел

  XXXV. Похититель меда

  XXXVI. Борьба оленей

  XXXVII. Западня

  XXXVIII. Опоссум и его детеныши

  XXXIX. Змея и иволги

  XL. Бой пумы с пекари

  XLI. Осажденные на дереве

  XLII. Встреча с черными волками

  XLIII. Прирученный большой олень

  XLIV. Охота на мустангов

Рид Томас Майн Затерявшаяся гора

Майн Рид Золотой браслет, вождь индейцев

  Глава 1. СМЕНА КАРАУЛА

  Глава 2. СПУСТЯ ДВА ГОДА

  Глава 3. СТРАННЫЙ ДОМ

  Глава 4. ФОРТ ЛУКУТ

  Глава 5. ПОДКРЕПЛЕНИЕ

  Глава 6. ВЕЧЕР У КОМЕНДАНТА

  Глава 7. ПО СЛЕДУ

  Глава 8. В ПОГОНЕ ЗА НОВОСТЯМИ

  Глава 9. ОХОТА НА БУЙВОЛОВ

  Глава 10. ДОНЕСЕНИЕ ПОРУЧИКА ВАН ДИКА

  Глава 11. ПИСЬМО

  Глава 12. ЗОЛОТОЙ БРАСЛЕТ, ВОЖДЬ ИНДЕЙЦЕВ

  Глава 13. В ЛАГЕРЕ СИУКСОВ

  Глава 14. ДО ЧЕГО МОЖЕТ ДОВЕСТИ СТРАСТЬ К СВЕЖИМ НОВОСТЯМ

  Глава 15. КРАСНАЯ СТРЕЛА

  Глава 16. НА БИВУАКЕ

  Глава 17. В КРЕПОСТИ

  Глава 18. СРАЖЕНИЕ НА БЕРЕГУ МАЛОГО МИССУРИ

  Глава 19. ПАРТИЯ НА БИЛЬЯРДЕ

  Глава 20. НА БЕРЕГУ ГУДЗОНА

  Глава 21. ДВОЙНОЙ УДАР

  Глава 22. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Майн Рид Изгнанники в лесу

  I. Самый обширный в мире лес

  II. Беглецы

  III. Ядовитые деревья

  IV. Ужин Гуапо

  V. Пуна

  VI. Бык пуны

  VII. Вакеро

  VIII. Ламы, альпаки, вигони и гуанако

  IX. Охота за вигонью

  X. Ловля кондора

  XI. Перуанская дорога в горах

  XII. Встреча над бездной

  XIII. Крест в лесу

  XIV. Покинутая миссия

  XV. Гуако и коралловая змея

  XVI. Пальмовый лес

  XVII. Пальмовый дом

  XVIII. Тапир

  XIX. Отравленные стрелы

  XX. Молочное дерево

  XXI. Гимнот и рыба-людоед

  XXII. Хинные деревья

  XXIII. Два тихохода

  XXIV. Каскарильеры

  XXV. Пума и большой муравьед

  XXVI. Нападение белых муравьев

  XXVII. Муравьиный лев

  XXVIII. Броненосец и мертвый олень

  XXIX. Охота на армадилла

  XXX. Оцелот

  XXXI. Семья ягуаров

  XXXII. Плот

  XXXIII. Брат-спаситель

  XXXIV. Вампир

  XXXV. Маримонды

  XXXVI. Охота на маримонд

  XXXVII. Неожиданный гость

  XXXVIII. Морская свинка и крокодил

  XXXIX. Ягуар и крокодил

  XL. Анаконда

  XLI. Замечательные деревья

  XLIII. Черепахи

  XLIV. Битва

  XLV. Два храбрых коршуна

  XLVI. Гапо

  XLVII. Косматые саки

  XLVIII. Мост через залив

  XLIX. Ламантин, или морская корова

  L. Заключение

Майн Рид Королева озер

  Глава I. СТРАННАЯ ВСТРЕЧА

  Глава II. ВИДЕНИЕ НА ПАСЕО ДЕ ЛАС ВИГАС

  Глава III. ПОД ВЗГЛЯДОМ КОРОЛЕВЫ

  Глава IV. НЕГОДЯЙ ЭТО ЗАСЛУЖИЛ

  Глава V. ПАРАД РАЗБОЙНИКОВ

  Глава VI. ШТРАФНОЙ УЖИН И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

  Глава VII. МАСКАРАД В «МАЛЕНЬКОЙ СОВЕ»

  Глава VIII. СТРАННОЕ ПИСЬМО И АРЕСТ

  Глава IX. ПРЕДАТЕЛЬСТВО ИЛИ ОБМАН?

  Глава X. ПЛАВУЧИЕ САДЫ

  Глава XI. ПРЕДАТЕЛЬСТВО

  Глава XII. БУРЯ НА БОЛОТЕ

  Глава XIII. «LOS BANDOLEROS!»

  Глава XIV. ДОЛГОЖДАННЫЙ ОТВЕТ

  Глава XV. ПРИГЛАШЕНИЕ НА КАНУН РОЖДЕСТВА

  Глава XVI. ДОРОГА НА ПРАЗДНИК

  Глава XVII. СТРАННЫЕ ВОПРОСЫ

  Глава XVIII. ДЕВУШКИ КОВАРУБИО

  Глава XIX. МЕКСИКАНСКИЙ ПРАЗДНИК

  Глава XX. ПОЗДНЕЕ ПОЯВЛЕНИЕ

  Глава XXI. В РОЛИ ШПИОНА

  Глава XXII. НЕЛОВКИЙ РАЗГОВОР

  Глава XXIII. ВАЛЬС

  Глава XXIV. УЖИН

  Глава XXV. КУДА?

  Глава XXVI. ОКОНЧАНИЕ РОЖДЕСТВЕНСКОГО УЖИНА

Майн Рид Обессилевшая рука. Рассказ о мести в лесной глуши.

  Глава I Привал юных охотников

  Глава II Два путника

  Глава III На одной руке

  Глава IV Вынужденное самоубийство

  Глава V Старые приятели

  Глава VI Отчаянный крик

  Глава VII Тело снимают

  Глава VIII Клятва хранить тайну

  Глава IX Вынужденное согласие

  Глава X Клятвы мести

  Глава XI Дик Тарлтон

  Глава XII Предательское послание

  Глава XIII Шесть лет спустя

  Глава XIV Подкрадываясь к хижине

  Глава XV Признание в любви

  Глава XVI Объясненное отсутствие

  Глава XVII Отец и дочь

  Глава XVIII Разгневанный поклонник

  Глава XIX Совет негодяев

  Глава XX Свидание под деревом

  Глава XXI Древесная пещера

  Глава XXII Копатели уходят

  Глава XXIII Компромисс

  Глава XXIV Еще один подслушивающий

  Глава XXV Необычный гость

  Глава XXVI Заключение

Рид Томас Майн Огненная земля

Рид Томас Майн Остров дьявола

Майн Рид Охота на левиафана

  1. В ПОИСКАХ ФЛАМИНГО. BLUBBER — HUNTER

  2. «ЛЕТУЧЕЕ ОБЛАКО». РОЖДЕСТВЕНСКОЕ УТРО ПОСРЕДИ ОКЕАНА

  3. КИТ. УДАР ХВОСТОМ. В ОТКРЫТОЕ МОРЕ!

  4. ПОМНИТЕ БИЛЛА!

  5. СПАСЕНИЕ. ПОЛЯРНЫЙ БАССЕЙН. ПАРИ ПО ПОВОДУ КИТА

  6. MUSCLE DIGGER СРЕДИ УБИЙЦ. МАЛЕНЬКИЙ МОРЖОНОК. ПУСТЫННЫЙ БЕРЕГ

  7. КИТ, КОТОРЫЙ «ПОДМИГИВАЕТ». ТРУДНОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

  8. ЛЕДЯНОЙ БИВАК. ОСАЖДЕННЫЕ МЕДВЕДЯМИ

  9. ОТЧАЯНИЕ. ФЛАГ ИЗ МЕДВЕЖЬЕЙ ШКУРЫ. НА БУКСИРЕ У КИТА

  10. НАУГАД. БЕРЕМ В ПРОВОДНИКИ ЧАЕК

  11. МЫ НАПРАВЛЯЕМСЯ К ЛИСЬИМ ОСТРОВАМ

  12. ЧТО ЗНАЧИТ «МЕТКА». ПОКА В БЕЗОПАСНОСТИ

  13. СЕНЬОР САЛЬВАДОР

  14. ФАНДАНГО. ЗАПОДОЗРЕННЫЙ ЛОЦМАН

  15. ТРЕБУЕТСЯ ДОКТОР. НА ВОЛОС ОТ АМПУТАЦИИ

  16. ТАИНСТВЕННАЯ ЛОДКА. БЕДНЫЕ ЛЮДИ!

  17. ОПЯТЬ «ДЕРЗКАЯ САРА». ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ТРИУМФ КАПИТАНА ДРИНКУОТЕРА

Майн Рид Охотник на бобров

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

Томас Майн Рид Охотник на игуан. Случай на побережье Вера Крус.

  Глава I Касадор

  Глава II Погоня за волком

  Глава III Спящая красавица

  Глава IV Приятный обед

  Глава V Харокос

  Глава VI Фанданго

  Глава VII Невинный поцелуй

  Глава VIII Короткая схватка

Майн Рид Охотник на тигров

  Глава I. ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

  Глава II. СТУДЕНТ И ОФИЦЕР

  Глава III. КРАСНЫЙ И ЧЕРНЫЙ

  Глава IV. СЕМЬЯ ЯГУАРОВ

  Глава V. НЕОКОНЧЕННЫЙ ВЫЗОВ

  Глава VI. НЕОЖИДАННАЯ ПОМОЩЬ

  Глава VII. ДВЕ СИЛЬФИДЫ

  Глава VIII. МЕЖДУ ДВУМЯ ОПАСНОСТЯМИ

  Глава IX. ДВА ГОРЯЧИХ СЕРДЦА

  Глава Х. СТРАШНАЯ ВЕСТЬ

  Глава XI. ДОЛГ И ЛЮБОВЬ

  Глава XII. ЗАТРУДНИТЕЛЬНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

  Глава XIII. ВОИН ПОНЕВОЛЕ

  Глава XIV. ОБМАНЩИК

  Глава XV. В ИСПАНСКОМ ЛАГЕРЕ

  Глава XVI. В ОСАЖДЕННОМ ГОРОДЕ

  Глава XVII. БИТВА ПОД ГУАХАПАМОЙ

  Глава XVIII. РАЗБОЙНИЧЬИ ЗАМЫСЛЫ

  Глава XIX. ПОДНЕВОЛЬНЫЙ ПОСЛАНЕЦ

  Глава XX. НЕУЛОВИМЫЙ

  Глава XXI. ЗАКОЛДОВАННОЕ ОЗЕРО

  Глава XXII. ВЗЯТИЕ ГАСИЕНДЫ САН-КАРЛОС

  ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Рид Томас Майн Охотники за жирафами (Буры 3)

Майн Рид Охотники за медведями

  Глава I. ОСОБНЯК БАРОНА ГРОДОНОВА

  Глава II. БАРОН ГРОДОНОВ

  Глава III. ЗАПЕЧАТАННЫЙ ПРИКАЗ

  Глава IV. ОБСУЖДЕНИЕ ПО ПУНКТАМ

  Глава V. МАРШРУТ

  Глава VI. В ТОРНЕО

  Глава VII. ЯЩИК С СЮРПРИЗОМ

  Глава VIII. СКАНДИНАВСКИЕ МЕДВЕДИ

  Глава IX. МЕДВЕДЬ ЗИМОЙ

  Глава X. ДОМА ЛИ МИХАЙЛА ИВАНЫЧ?

  Глава XI. ВРУКОПАШНУЮ

  Глава XII. ТАИНСТВЕННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ

  Глава XIII. ПОД СНЕГОМ

  Глава XIV. ОБОЙДЕННЫЙ МЕДВЕДЬ

  Глава XV. СТАРИК НАЛЛЬ

  Глава XVI. БАРРИКАДА

  Глава XVII. РАКЕТА

  Глава XVIII. В ПИРЕНЕЯХ

  Глава XIX. ПИРЕНЕЙСКИЕ МЕДВЕДИ

  Глава XX. ЗАСАДА

  Глава XXI. МЕДВЕДЬ В ОРЛИНОМ ГНЕЗДЕ

  Глава XXII. ПОДОЖЖЕННОЕ ГНЕЗДО

  Глава XXIII. ЮЖНОАМЕРИКАНСКИЕ МЕДВЕДИ

  Глава XXIV. ПЕКАРИ

  Глава XXV. ЯГУАР

  Глава XXVI. ТАГУА

  Глава XXVII. НА СЕВЕР!

  Глава XXVIII. СЕВЕРНЫЕ ЛЕСА

  Глава XXIX. БАЙУ

  Глава XXX. НЕГР ВЕРХОМ НА МЕДВЕДЕ

  Глава XXXI. СМЕРТЬ МЕДВЕДЯ

  Глава XXXII. СКВАТТЕР

  Глава XXXIII. ПОЛЯРНЫЙ МЕДВЕДЬ

  Глава XXXIV. ТРАВЛЯ СТАРОЙ МЕДВЕДИЦЫ

  Глава XXXV. ЗАХВАТ МЕДВЕЖЬЕЙ СЕМЬИ

  Глава XXXVI. БЕСПЛОДНЫЕ ЗЕМЛИ

  Глава XXXVII. МИХАЙЛА ИВАНЫЧ ИЗВОЛИТ КУПАТЬСЯ

  Глава XXXVIII. БОЛЬШОЙ СЕРЫЙ МЕДВЕДЬ

  Глава XXXIX. ФАКТОРИЯ МЕХОВЩИКОВ

  Глава XL. ВСТРЕЧА СО СТАРИКОМ ЕФРЕМОМ

  Глава XLI. КАМЧАТКА

  Глава XLII. МЕДВЕДИ-РЫБОЛОВЫ

  Глава XLIII. КАМЧАТСКИЕ МЕДВЕДИ

  Глава XLIV. МЕДВЕДИ НА ОСТРОВЕ БОРНЕО

  Глава XLV. БОЛЬШОЙ ТАПАНГ

  Глава XLVI. БРУАНГ

  Глава XLVII. КАПУСТОЕД

  Глава XLVIII. КОНЬ В БЕДЕ

  Глава XLIX. СНЕГОВОЙ МЕДВЕДЬ

  Глава L. ПОСЛЕДНЯЯ ОХОТА

Майн Рид Охотничий праздник

  Глава I. ОБЩЕСТВО ОХОТНИКОВ

  Глава II. ВОКРУГ ПОХОДНОГО КОСТРА

  Глава III. ПРИКЛЮЧЕНИЕ БЕЗАНСОНА

  Глава IV. ПЕРЕЛЕТНЫЕ ГОЛУБИ

  Глава V. ОХОТА С ГАУБИЦЕЙ

  Глава VI. ВСТРЕЧА С КУГУАРОМ

  Глава VII. КУГУАР

  Глава VIII. РАССКАЗ СТАРОГО МИКИ

  Глава IX. МУСКУСНАЯ КРЫСА

  Глава Х. ОХОТА НА КРЫС

  Глава XI. МОСКИТЫ И СРЕДСТВО ПРОТИВ НИХ

  Глава XII. ЕНОТ И ЕГО ПРИВЫЧКИ

  Глава XIII. ОХОТА НА ЕНОТА

  Глава XIV. ДИКИЕ СВИНЬИ

  Глава XV. СПАСИТЕЛЬНОЕ ДЕРЕВО

  Глава XVI. НЕУДАЧНАЯ ОХОТА НА УТОК

  Глава XVII. ОХОТА НА ВИГОНЕЙ

  Глава XVIII. ОБЛАВА НА ВИГОНЕЙ

  Глава XIX. ОХОТА НА БЕЛКУ

  Глава XX. МЕДВЕДЬ НА ДЕРЕВЕ

  Глава XXI. ЧЕРНЫЙ АМЕРИКАНСКИЙ МЕДВЕДЬ

  Глава XXII. НЕ РОЙ ДРУГОМУ ЯМУ, А ТО САМ В НЕЕ ПОПАДЕШЬ

  Глава XXIII. АМЕРИКАНСКИЙ ОЛЕНЬ

  Глава XXIV. ОРИГИНАЛЬНАЯ ОХОТА НА ОЛЕНЯ

  Глава XXV. МИКА И СЕРЫЙ МЕДВЕДЬ

  Глава XXVI. БИТВА С СЕРЫМИ МЕДВЕДЯМИ

  Глава XXVII. АМЕРИКАНСКИЕ ЛЕБЕДИ

  Глава XXVIII. ОХОТА НА АМЕРИКАНСКОГО ЛОСЯ

  Глава XXIX. СТЕПНЫЕ ВОЛКИ

  Глава XXX. ОХОТА НА ТАПИРА

  Глава XXXI. ПОЯВЛЕНИЕ БУЙВОЛОВ

  Глава XXXII. БИЗОН

  Глава ХХХIII. ПО СЛЕДАМ БУЙВОЛОВ

  Глава XXXIV. НЕУДАВШАЯСЯ ХИТРОСТЬ

  Глава XXXV. НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

  Глава XXXVI. УЖИН ИЗ ВОЛЧЬЕГО МЯСА

  Глава XXXVII. ОХОТА НА ЗАЙЦА И ЛОВЛЯ САРАНЧИ

  Глава XXXVIII. БОЛЬШАЯ ОХОТА

  Глава XXXIX. ОБРАТНЫЙ ПУТЬ

Рид Томас Майн Переселенцы Трансвааля

Майн Рид Призрак у ворот Рассказ Мексиканского плоскогорья 

  Глава I После чаши «на стремена»

  Глава II «Ла туя!»

  Глава III Охота на «тигра»

  Глава IV Зачарованная гора

  Глава V Галоп ради жизни

  Глава VI Фиеста де лаНативидад

Майн Рид Приключения Ганса Стерка

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

  XXVI

  XXVII

Рид Томас Майн Пропавшая сестра

Майн Рид Бандолеро, или Свадьба в горах

  Глава I. ГОРОД АНГЕЛОВ

  Глава II. ГОРОД ДЬЯВОЛА

  Глава III. ЖЕНЩИНА НА БАЛКОНЕ

  Глава IV. ДВОЙНИКИ

  Глава V. ВЕЧЕРНЯЯ ВЫЛАЗКА

  Глава VI. «ДА ХРАНИТ ТЕБЯ БОГ!»

  Глава VII. ПО СЛЕДУ СОПЕРНИКА

  Глава VIII. СМЕРТЬ АМЕРИКАНЦУ!

  Глава IX. УЛИЦА ЛАСТОЧЕК

  Глава X. РАЗБОЙНИКИ С БОЛЬШОЙ ДОРОГИ

  Глава XI. КРАСНЫЕ ШЛЯПЫ

  Глава XII. «КЛИН КЛИНОМ ВЫШИБАЮТ»

  Глава XIII. ПРИЯТНОЕ НЕДОРАЗУМЕНИЕ

  Глава XIV. В ЧЕМ ДЕЛО?

  Глава XV. ЖИЗНЬ ЗА ЖИЗНЬ

  Глава XVI. РАННИЕ ПТАШКИ

  Глава XVII. ЗАУТРЕНЯ

  Глава XVIII. ВЫЗОВ В ЦЕРКВИ

  Глава XIX. ТИХАЯ УЛИЦА

  Глава XX. СПАСЕН «КРАСНЫМИ ШЛЯПАМИ»

  Глава XXI. В ШЕСТЬ ЧАСОВ — НА АЛАМЕДЕ!

  Глава XXII. НОВОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ

  Глава XXIII. ЕЕ ЗОВУТ ДОЛОРЕС

  Глава XXIV. ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЗГЛЯД НА ПУЭБЛА

  Глава XXV. В СТОЛИЦЕ

  Глава XXVI. ВЕЛИКИЙ СТРАТЕГ

  Глава XXVII. ГОРЮЮЩИЙ ОТЕЦ

  Глава XXVIII. НЕПОСЛУШНАЯ ДОЧЬ

  Глава XXIX. ДОН СЭМЮЭЛЬ БРУНО

  Глава XXX. КУЧЕР-ЯНКИ

  Глава XXXI. МУЗЫКА В ЛЕСУ

  Глава XXXII. СВАДЬБА В ГОРАХ

  Глава XXXIII. ГРУБОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО

  Глава XXXIV. ПАДРЕ КОРНАГА

  Глава XXXV. ПРОЗРЕНИЕ

  Глава XXXVI. БАНДИТЫ В ЗАПАДНЕ

  Глава XXXVII. ТРУС И НЕГОДЯЙ

  Глава XXXVIII. ВИСЯЧИЙ МОСТ

  Глава XXXIX. ПО ПОДСКАЗКЕ ПЛЕННИКА

  Глава XL. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Майн Рид Сигнал бедствия

  I. Погоня

  II. Охотники, вперед!

  III. На баке боятся

  IV. Команда катера

  V. Неоконченное пиршество

  VI. Видение

  VII. Черный шквал

  VIII. Золото

  IX. Два английских офицера

  X. Две испанки

  XI. Взаимные признания

  XII. Два калифорнийских кабальеро

  XIII. Бурное столкновение

  XIV. Корабль без матросов

  XV. Переговоры

  XVI. В поисках секундантов

  XVII. Прогулка верхом

  XVIII. Взвинченная храбрость

  XIX. Ошибка

  XX. До свидания в Кадисе

  XXI. Гарри Блью

  XXII. «Приют матросов»

  XXIII. Желанные гости

  XXIV. Игра в полном разгаре

  XXV. Азартная игра

  XXVI. Мастер своего дела

  XXVII. Бездомный Гарри Блью

  XXVIII. Опасное соседство

  XXIX. Крестоносцы, на помощь!

  XXX. Покинутое жилище

  XXXI. Таинственное известие

  XXXII. Торжественный договор

  XXXIII. Клад

  XXXIV. Отоприте дверь!

  XXXV. Пестрый экипаж

  XXXVI. Прощай, Калифорния!

  XXXVII. Татуировка, которая нуждается в исправлении

  XXXVIII. Экипаж готов взбунтоваться

  XXXIX. Сиднейские каторжники

  ХL. В ожидании ужаса

  ХLI. Заговор против заговора

  ХLII. Всем поровну

  ХLIII. Воздушные замки

  ХLIV. Недоумение

  XLV. Вдоль берега

  ХLVI. Панама или Сантьяго

  XLVII. Веселая компания

  XLVIII. Убить или утопить?

  XLIX. Акулы

  L. В трюме

  LI. Покинутое судно

  LII. Два Тарквиния

  LIII. В гроте

  LIV. В океане

  LV. Дележ

  LVI. Четверо претендентов

  LVII. Поединок откладывается

  LVIII. Бесконечная пытка

  LIX. Помощь Неба

  LX. Верное предчувствие

  LXI. Борьба со шквалом

  LXII. Визитная карточка

  LXIII. Последняя запись в судовом журнале

  LXIV. Лотерея жизни и смерти

  LXV. На посту у сигнала

  LXVI. Немезида

  LXVII. На волосок от убийства

  LXVIII. Переменное счастье

  LXIX. Исповедь матроса

Смертельный выстрел

  Глава I. ГОЛОВА БЕЗ ТЕЛА

  Глава II. ДВА РАБОВЛАДЕЛЬЦА

  Глава III. СЕСТРЫ

  Глава IV. ЮПИТЕР И ЮЛИЯ

  Глава V. ФОТОГРАФИЯ В ЛЕСУ

  Глава VI. ПОД КИПАРИСАМИ

  Глава VII. ОХОТНИК ЗА ЕНОТАМИ

  Глава VIII. БЕГСТВО УБИЙЦЫ

  Глава IX. ПОД МАГНОЛИЕЙ

  Глава X. ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО НЕ ОЖИДАЛИ

  Глава XI. ОТЧЕГО ОН НЕ ПРИХОДИТ?

  Глава XII. ПОСЛЕДНИЙ ВЗГЛЯД НА ЛЮБИМЫЕ МЕСТА

  Глава XIII. ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С ТРУПОМ

  Глава XIV. ОТВЕРСТИЕ, СДЕЛАННОЕ ПУЛЕЙ ШИРОКОСТВОЛЬНОГО РУЖЬЯ

  Глава XV. ДОМ СКОРБИ

  Глава XVI. НАЕДИНЕ С СОБОЙ

  Глава XVII. ШЕРИФ ЮГО-ВОСТОКА

  Глава XVIII. ОХОТНИК ЗА ЕНОТАМИ У СЕБЯ ДОМА

  Глава XIX. НАТЧЕЗСКАЯ КРАСАВИЦА

  Глава XX. ОБЪЯТИЯ ПРИВИДЕНИЯ

  Глава XXI. ЧТО С НЕЮ БЫЛО

  Глава XXII. СОВЕЩАНИЕ ЛЕСНЫХ ПРИСЯЖНЫХ

  Глава XXIII. ДОБРОВОЛЬНЫЙ СВИДЕТЕЛЬ

  Глава XXIV. УБЕДИТЕЛЬНЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА

  Глава XXV. ВЫБОР ЗЯТЬЕВ

  Глава XXVI. ВЕСТИ ИЗ НАТЧЕЗА

  Глава XXVII. ЧТО СДЕЛАЛОСЬ С ДИКОМ ДАРКОМ

  Глава XXVIII. ПРИВИДЕНИЯ НА УЛИЦЕ

  Глава XXIX. «ВОЖДЬ ЧОКТАВ»

  Глава XXX. ПЛАТОК-ОБВИНИТЕЛЬ

  Глава XXXI. УБИЙЦА ОТКРЫТ

  Глава XXXII. ПРИВИДЕНИЯ ИСЧЕЗАЮТ

  Глава XXXIII. НЕ ЖЕЛАЕТЕ ЛИ ПРИСОЕДИНИТЬСЯ К НАМ?

  Глава XXXIV. КОЛОНИЯ В ГОРЕ

  Глава XXXV. ИСПУГАННЫЙ ЛОДОЧНИК

  Глава XXXVI. ТРУП ЛИ ЭТО?

  Глава XXXVII. НЕ ПРИВИДЕНИЕ ЛИ ЭТО?

  Глава XXXVIII. СРЕДИ МОГИЛ

  Глава XXXIX. УКРЕПЛЯЮЩЕЕ ЛЕКАРСТВО

  Глава XL. СПАСЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК

  Глава XLI. ЖИЛИЩЕ БЕГЛОГО НЕВОЛЬНИКА

  Глава XLII. САБИНА ПЕРЕЙДЕНА

  Глава XLIII. РОЗЫСКИ УБИЙЦЫ

  Глава XLIV. КАЮЩИЙСЯ ГРЕШНИК

  Глава XLV. ДЕСНИЦА БОЖЬЯ

  Глава XLVI. СТЕПЬ — ТАКОЕ ЖЕ МОРЕ

  Глава XLVII. СТЕПНЫЕ РАЗБОЙНИКИ

  Глава XLVIII. ДОМ САН-САБСКОЙ МИССИИ

  Глава XLIX. ОЧЕНЬ СПЕШНОЕ

  Глава L. ПОДОЗРИТЕЛЬНЫЙ СЛУГА

  Глава LI. ДВЕ РАЗЛИЧНЫЕ ЭМБЛЕМЫ

  Глава LII. ПОСТОРОННИЙ

  Глава LIII. В ОЖИДАНИИ

  Глава LIV. СТРАШНАЯ ВЕСТЬ

  Глава LV. МНИМАЯ БЕЗОПАСНОСТЬ

  Глава LVI. ПОСТУПКИ ФЕРНАНДА

  Глава LVII. ПОХИЩЕНИЕ

  Глава LVIII. ВЗАПЕРТИ

  Глава LIX. ВНУТРИ

  Глава LX. СНАРУЖИ

  Глава LXI. ЗОВ НА ПОМОЩЬ

  Глава LXII. ПОИСКИ ТОВАРИЩА

  Глава LXIII. ПОИСКИ МЕЖДУ ТРУПАМИ

  Глава LXIV. ГДЕ ОНИ?

  Глава LXV. ФАНТАСТИЧЕСКИЕ ВСАДНИКИ

  Глава LXVI. ДВОЙНЫЕ ВСАДНИКИ

  Глава LXVII. СОШЛИ С ЛОШАДЕЙ

  Глава LXVIII. ФИЛ КОНТРЕЛЛ

  Глава LXIX. ТОРЖЕСТВУЮЩИЙ НЕГОДЯЙ

  Глава LXX. НЕ ОПОЗДАЛИ

  Глава LXXI. ОТДЕЛЬНАЯ ТРАГЕДИЯ

  Глава LXXII. РАДОСТЬ

  Глава LXXIII. НОВАЯ РАЗЛУКА

  Глава LXXIV. ПОИСКИ

  Глава LXXV. БЕГЛЕЦ

  Глава LXXVI. ПРЕСЛЕДОВАТЕЛИ

  Глава LXXVII. ПОЙМАННЫЕ ПРЕСЛЕДОВАТЕЛИ

  Глава LXXVIII. СТЕПНАЯ КАЗНЬ

  Глава LXXIX. СЛЕДЫ СКРЕЩИВАЮТСЯ

  Глава LXXX. ВОЗВРАЩЕНИЕ К ОТЦУ

  Глава LXXXI. НОВАЯ ТРЕВОГА

  Глава LXXXII. СТРАШНЫЕ ТЕНИ

  Глава LXXXIII. УЖАСНЫЙ ДЕНЬ

  Глава LXXXIV. НАУГАД

  Глава LXXXV. ОПЯТЬ ОДИН

  Глава LXXXVI. ПУСТЫЕ ПАЛАТКИ

  Глава LXXXVII. ПЕРЕМЕНА ЦВЕТА КОЖИ

  Глава LXXXVIII. ПЕРЕМЕНА КОСТЮМА

  Глава LXXXIX. МЯТЕЖНАЯ ШАЙКА

  Глава XC. ДВА ЧЕЛОВЕКА СМЕШАННОЙ КРОВИ

  Глава XCI. ЛЕГКИЕ ШАГИ

  Глава XCII. БРА-ФОР

  Глава XCIII. РАЗБОЙНИКИ В ОПАСНОСТИ

  Глава XCIV. ОТДЕЛЕНЫ ДВАДЦАТЬЮ МИЛЯМИ

  Глава XCV. БЕГСТВО ОТ ПРИВИДЕНИЯ

  Глава XCVI. СКАЧКА ПРИ ЛУНЕ

  Глава XCVII. СМЕРТЕЛЬНЫЙ ВЫСТРЕЛ

  Глава XCVIII. ОДИНОКИЙ ПЕШЕХОД

  Глава XCIX. СНОВА ОПАСНОСТЬ

  Глава C. ДРУЗЬЯ И ВРАГИ

  Глава CI. РУКОПАШНЫЙ БОЙ

  ЭПИЛОГ

  Томас Майн Рид Сын Альбиона

    Глава I ОСТРОВ МИРА

    Глава II ПАРА НАЯД

    Глава III ДВА РИФМОПЛЕТА

    Глава IV «ПОМОГИТЕ! ПОМОГИТЕ!»

    Глава V ВЫСТРЕЛ В СОБАКУ

    Глава VI ЛЮБЯЩАЯ ПАРА

    Глава VII ПОСЛУШНАЯ ДОЧЬ

    Глава VIII ВЕЛЬМОЖА ИНКОГНИТО

    Глава IX ПЕРЕД БАЛОМ

    Глава Х ПРЕДЫДУЩАЯ ДОГОВОРЕННОСТЬ

    Глава XI ЭМОЦИИ В БАЛЬНОМ ЗАЛЕ

    Глава XII ПОСЛЕ БАЛА

    Глава ХIII ВЫЗОВ ВЫЗВАВШЕМУ

    Глава XIV ПРОСЬБА О НЕМЕДЛЕННОМ ПОЕДИНКЕ

    Глава XV ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЗГЛЯД

    Глава XVI БЕЗОПАСНЫЙ ВЫЗОВ

    Глава XVII «ТРУС!»

    Глава XVIII ДОЛОЙ ДЕСПОТОВ!

    Глава XIX БЛАНШ И САБИНА

    Глава XX «УДИВИТЕЛЬНЫЕ ГЛАЗА»

    Глава XXI НЕДОЛГОЕ ТОРЖЕСТВО

    Глава XXII ЗАГОВОР МОНАРХОВ

    Глава XXIII ПРОГРАММА ВЕЛИКИХ ДЕРЖАВ

    Глава XXIV ПРЕДАТЕЛЬСКИЕ ПОДМОСТКИ

    Глава XXV ДОМ НА ПЯТОЙ АВЕНЮ

    Глава XXVI ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОШУТ

    Глава XXVII СЛОМАННЫЕ САБЛИ

    Глава XXVIII ТУР В ПОИСКАХ ТИТУЛА

    Глава XXIX ПРОПАВШИЙ ЛОРД

    Глава XXX В ТЮИЛЬРИ

    Глава XXXI В ОТЕЛЕ «ЛУВР»

    Глава XXXII НА БУЛЬВАРЕ

    Глава XXXIII УБИЙЦЫ НАЦИИ

    Глава XXXIV «Я ПРИДУ К ВАМ!»

    Глава XXXV В ТЮРЬМЕ

    Глава XXXVI В ПОСОЛЬСТВО

    Глава XXXVII СМЕРТЬ ПОД БАРАБАНЫ

    Глава XXXVIII ДВА ФЛАГА

    Глава XXXIX СНОВА В ВЕСТБУРНЕ

    Глава ХL ОСТОРОЖНЫЙ БАРОНЕТ

    Глава ХLI СЦЕНА НА ПАРК ЛЕЙН

    Глава ХLII ВЛАСТЬ КРАСИВОГО ЛИЧИКА

    Глава ХLIII В СЕЛЬСКУЮ МЕСТНОСТЬ

    Глава ХLIV СБОР ОХОТНИКОВ

    Глава ХLV В ЗАРОСЛЯХ

    Глава ХLVI ДРУГОЙ РАЗГОВОР

    Глава XLVII ВСЕГО ПЯТНАДЦАТЬ

    Глава XLVIII ОБЕД

    Глава XLIX ТАНЕЦ

    Глава L РЕВНИВЫЙ КУЗЕН

    Глава LI ПОД ГИМАЛАЙСКИМ КЕДРОМ

    Глава LII ЗНАМЕНИТЫЙ ИЗГНАННИК

    Глава LIII КОРОЛЕВСКИЙ ПЛАН РЕВОЛЮЦИИ

    Глава LIV ЖЕЛАЕМОЕ СОСЕДСТВО

    Глава LV ЖИЛЬЕ ОБЕСПЕЧЕНО

    Глава LVI РЕПЕТИЦИЯ В КОСТЮМАХ

    Глава LVII ПАТРОН И ПРОТЕЖЕ

    Глава LVIII ПЕРСПЕКТИВА УЛУЧШАЕТСЯ

    Глава LIX ИЗЫСКАННЫЙ ОБЕД

    Глава LX ПРОЩАЛЬНЫЙ ПОДАРОК

    Глава LXI ИНФОРМАТОР

    Глава LXII НЕОБЩИТЕЛЬНЫЕ СПУТНИКИ

    Глава LXIII «ЭТО СЛАДКО, ТАК СЛАДКО…»

    Глава LXIV ТРУДНОЕ ОБЕЩАНИЕ

    Глава LXV ШПИОНЫ

    Глава LXVI ДВА КЭБА

    Глава LXVII НЕЗАИНТЕРЕСОВАННОЕ СОЧУВСТВИЕ

    Глава LXVIII РАЗДРАЖАЮЩЕЕ ЗАТВОРНИЧЕСТВО

    Глава LXIX КАБРИОЛЕТ

    Глава LXX ИСКУСНЫЙ ВОЗНИЦА

    Глава LXXI ТИХИЙ ОТЕЛЬ

    Глава LXXII НЕОБХОДИМ ПРЕДВОДИТЕЛЬ!

    Глава LXXIII ПОКУПКА ПАСПОРТА

    Глава LXXIV ПОДДЕЛЬНОЕ ВОССТАНИЕ

    Глава LXXV ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ДЕЯТЕЛЬ В ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ

    Глава LXXVI СКРОМНОЕ ТРЕБОВАНИЕ

    Глава LXXVII ГРАФ ДЕ ВАЛЬМИ

    Глава LXXVIII РАЗМЫШЛЕНИЯ НА КАНАЛЕ

    Глава LXXIX МАЛЕНЬКИЙ УЖИН

    Глава LXXX НА БУКСИРЕ

    Глава LXXXI НАКОНЕЦ СОГЛАСИЕ

    Глава LXXXII УТЕШИТЕЛЬНОЕ ПОСЛАНИЕ

    Глава LXXXIII ОБА ОБРУЧЕНЫ

    Глава LXXXIV ВСТРЕЧА В ЦЕРКВИ

    Глава LXXXV КУЛЬМИНАЦИЯ ПРЕСТУПНОГО ПЛАНА

    Глава LXXXVI ЕЩЕ ПОЗЖЕ

Рид Томас Майн Тропа войны

Майн Рид Уединенное жилище

  I. Шапки долой!

  II. Друг в затруднении

  III. Полковник Миранда

  IV. Пронунсиаменто

  V. Почему он не возвращается?

  VI. Осажденные

  VII. Нож, пистолет и меч

  VIII. Покинутый конь

  IX. Спуск в темноту

  X. Заживо погребенные

  XI. Освобождение

  XII. Наконец-то!

  XIII. В пустыне

  XIV. Деревья-карлики

  XV. Охотница

  XVI. Тубо!..

  XVII. Друзья или враги?

  XVIII. Среди друзей

  XIX. Уединенное ранчо

  XX. Валериан

  XXI. Возвращение разбойников

  XXII. Преследователи

  XXIII. Вынужденное признание

  XXIV. Предложение

  XXV. Опасный шпион

  XXVI. Рассказ Валериана

  XXVII. Несколько слов из истории Мексики

  XXVIII. В могуществе, но не в счастье

  XXIX. Хорошо вознагражденный донос

  XXX. Опасное намерение

  XXXI. Последний призыв

  XXXII. Таинственное поручение

  XXXIII. Равнина с вехами

  XXXIV. Надвигающаяся туча

  XXXV. Предусмотрительность

  XXXVI. Добыча близка

  XXXVII. Бессонная ночь

  XXXVIII. Мануэль

  XXXIX. Аквилон

  XL. Старые знакомые

  XLI. Ураган

  XLII. Лагерь

  XLIII. Тяжелые испытания брата

  XLIV. Тяжелые испытания сестры

  XLV. Перехваченная депеша

  XLVI. Жестокий план

  XLVII. Неудача

  XLVIII. Военный суд

  XLIX. Перст Божий

  L. Преобразившийся лагерь

  LI. Мирная картина

Рид Томас Майн Черный мустангер

Майн Рид Эсперанса

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

*** Примечания ***