Родом из шестидесятых [Федор Федорович Метлицкий] (fb2) читать постранично, страница - 62

встречаться. Это как неприятно видеть его напарницу красивую телеведущую-пропагандистку, слишком рьяно презирающую «либерастов», что для меня перечеркивает ее женственность.

Он раздраженно говорил мне:

– Вы, демократы, не имеете за собой ничего, и потому вам ничего не жалко.

И это был он, бездомный, кто обижался на встроенных в систему, и гордился своим одиночеством.

Наконец, корневые различия в нас обнажились, и мы перестали встречаться.

____

Как-то пригласил меня домой кадровик Злобин, его "ушли" на пенсию. Там сидели его приятели-старики из КГБ, бывшие эксперты. Они воспринимали крушение СССР, как конец света. Их изгнали из той системы, без которой не мыслили жить, как будто отобрали все – работу, честь, убеждения, оставив умирать.

– Сталин держал всю эту шелупонь в ежовых рукавицах.

– А Ельцин дал свободу: берите, сколько сможете ухватить. И начался распад республик. А ведь вся экономика работала на них, на окраины. А для России – по остаточному принципу.

Злобин остался прежним приспособленцем, ничем это из него уже не выбьешь. Но стал откровенным и циничным. ласково уговаривал:

– Забыли ежовые рукавицы? А страх? Я с Берия рядом жил, у Москвы-реки. И мое военное училище, где был директором – рядом. К нам захаживал его личный охранник Бобриков. Так мы вечно опасались, что Берии о наших… недостатках будет больше известно, чем нам, начальству. У него была своя просека, где гулял. Ничего, машины не заворачивал. А вот Каганович – тот, когда гулял – не проедешь. С ним эскорт. Жена Берии, рыжеволосая грузинка, заходила, потом пригласила: «Лаврентий Павлович будет рад». Я дома жене: «Пойдем, Л. П. пригласил». Та: «Я-те пойду, что, шкурой не дорожишь?» Я: «Ха-ха…». Это – перед его снятием. Вот попался бы!

– Перед снятием пришел Бобриков, веселый, – продолжал Злобин. – Рассказал, как товарищ Берия приказал ему: «Ты – останься». "Я ничего, хозяин сказал, значит, так. А потом пришли, те: «Ваши документы! И провода телефонные длинными ножницами – хрясь! Я подумал: «контрреволюцию кто-то делает».

– После того, как Бобрикова отпустили, он, не в себе, прошел поперек Красной площади, потом: куда, в село к родственникам? Выпил бутылку – не пьянеет, еще прихватил, домой пришел, шут с ним со всем! Уехал срочно – в Рязань, в милицию работать. Пил страшно.

Я знал: в кадровике сидел живой человечек, с рождения и навсегда запуганный перед находящимся всегда в опасной близи катком, готовым вмиг смять его жизнь. Он не совершил видимого зла, и оберегал меня, как умел, от этого катка.

____

Ночью я ворочаюсь. Где найти то благодатное местечко, откуда можно уйти в блаженный сон? Во мне остается молодая тяга к размышлению, не дающая спать, отрывающая время от сна и довольства жизнью. Другие спят безмятежно, словно отдыхают в садах наслаждения за свои заслуги. И что лучше?

Я, наверно, скоро истончусь до полной духовности в сфере экологии духа. Блок благодарил Бога за то, что у него исчезли желания.

Моя энергия не охладевает. Она уходит вглубь, сосредоточивается внутри, сжимаясь в сингулярную точку. Но я способен, как и прежде, любить и говорить о любви. Просто становится труднее, когда любимые отдаляются или умирают. Но любовь остается, она есть, и даже старик ее жаждет, ибо без нее космически одинок.

Но до самой смерти – мы живы! Любовь неизменно остается, и наверно это резон думать о ее внешнем происхождении, божественности.

____

Ортега-и-Гассет высказал мысль, что в кругах более дальних любовь рассеивается, а любовь к человечеству – чушь. И философ К. Леонтьев писал, что идея всеобщего блага – пустое, отвлечение мысли, мираж на почве уравнительного благополучия. Всеобщего счастья не ждите, всем лучше не будет. Добро, любовь не бывают отвлеченными, любить можно только конкретного человека. Человечество – не имеет адреса, там рассеиваются любовь и добро, это нравственная энтропия. Мораль может держаться верой в вечность. Взаимосвязанные колебания горести и боли – такова единственная возможность гармонии на Земле. И всему есть конец. Надежды человека – лишь в своеволии мысли.

Кафка помещал своего героя в гротеск, обостряющий ощущение несовершенства нашей природы, в страхе обычая, суда – непреодолимая черта меж нами и обществом, как у насекомого в "Превращении".

Я пришел к банальной мысли: главное – семья, близкие, там концентрируется любовь, что излечивает человека. Кого я бы принял с радостью? Увы, только родных и близких друзей! И тех несчастливых женщин, кого так жалел. И больше никого.

Окружающие люди? А чего бы они хотели, они не входят в близкий круг, с ними может быть только дальнее родство, от привычки жить и работать рядом. Если наши жизни не сольются так, что мы не сможем стать дальними.

Любовь к близким – оттого, что всей нашей любовью знаем всю глубину их сути, а в ней тоже тоска по безграничной близости и доверию. «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке». Это не о коллективе.